Идол Ксения Спынь
        Вернуться через два года странствий - чтобы узнать, что привычная жизнь и родной город неузнаваемо изменились и всё теперь зависит от воли одного единственного человека. А может, и не человека больше.
        Способно ли что-то противостоять этой воле, и что в самом деле может сделать обычный человек… Это пока вопрос.
        Ксения Спынь
        Идол
        Человеческие губы, которым больше нечего сказать,
        Сохраняют форму последнего сказанного слова.
        О. Мандельштам
        1-10

1.
        Ранним утром из здания аэропорта вышел человек в сером плаще и серой городской шляпе. В руке он нёс серый угловатый чемодан.
        Было прохладно. В остатках утренней дымки без движения стояли городские деревья с побелёнными внизу стволами.
        Как сквозь звукоизоляцию, доносилось гудение проезжавших где-то машин.
        Сухой и ровный асфальт безукоризненно прямо указывал вдаль. Чёткая линия уходила к горизонту, не теряясь из вида и не теряя ясности. Только одно направление. С окраины города все пути шли в центр; сбиться невозможно.
        Деревья бездействовали. Стеклянный воздух на уровне глаз тоже.
        Оставалось только небо, но и там никаких ориентиров - однородный серый. Кроме асфальта, всё остальное сохраняло безмолвный нейтралитет.
        Человек сделал несколько шагов от дверей аэропорта и остановился. Окинул взглядом застывшую окрестность.
        После двух лет отсутствия он вернулся на родину.

2.
        Посетить творческую сходку, ставшую традицией столичной богемы, он решил в тот же вечер. Он захотел так, потому что не бывал на этих встречах очень давно и ему не терпелось удостовериться в их существовании. Если они всё ещё проходят и проходят там же, в старинном парке, то это просто немыслимо, хотя он надеялся, что всё именно так. Как по-другому? По-другому просто не бывает, тем более что и Ринордийск не изменился, всё тот же.
        Звуки музыки были слышны издалека, а вскоре из густой синей мглы выплыли огни парка. Да-да, всё продолжается, творческие встречи - вневременное явление, оно, наверно, пройдёт сквозь века. А тёплый вечер августа - разве можно придумать обрамление более подходящее, более полно передающее дух и смысл происходящего?
        Сходка была в самом разгаре. В средоточии её (там, где ещё стоял Дворец Культуры) лиловые огни горели особенно ярко, там носились разговоры и заливистый смех. Пышный цветок столичной богемы распускался здесь, как и много лет назад, и даже необычайное обстоятельство, о котором гремели зарубежные газеты, не убавило буйства цветения. В этом парке, под куполом фиолетовых сумерек, десятилетиями собирались поэты, художники, музыканты и прочие люди искусства. Праздник жизни не прекращался, что бы ни происходило за оградой парка.
        Он прошёл через ворота, миновал первые фонари, но затем остановился в некоторой нерешительности. Откуда бы ему знать, что за люди вращаются в этих кругах по прошествии двух лет? Узнают ли его? Говорит им что-то его имя?
        Но сомнения разбились на кусочки и, потеряв смысл, упали в небытие, стоило ему приблизиться к собравшейся толпе. Потому что, как по договору, в момент, когда он подошёл к ним, один из стоящих, смеясь, обернулся и тут же заметил гостя.
        - Лёха! Привет! - Евгений Зенкин, лучший приятель, шагнул к нему и дружески похлопал по плечу. - Ну, как ты? Как твоя заграница? Надолго здесь или так, проездом?
        Он слегка улыбнулся, насколько позволяла его натура.
        - Привет. Да, нормально. Да, наверно, надолго. Как получится. А заграница… Да так… Как тебе сказать…
        - О, какие люди! - произнёс несколько самодовольный баритон, выдавший своего обладателя. Как же, знаем, знаем: Звербаев, светский лев, один из китов, на которых стоит блюдце ринордийской богемы. Громко, претендуя на внимание публики, он произнёс:
        - Дамы и господа, вы не поверите! Наше общество посетил знаменитый поэт Лунев!
        Стоило прозвучать этим словам, как мужчины и женщины, дотоле увлечённо беседовавшие между собой, обернулись как один.
        - Лунев?
        - Сам Лунев?
        - Что вы говорите?
        - Не может быть!
        Он не ожидал, что его появление вызовет столько внимания и, тем более, столько радости, и на сотни ослепительных улыбок смог ответить только чуть растянутыми губами.
        - Спасибо… спасибо, - пробормотал он. Он немножко не узнавал всех этих людей: то ли они так изменились за время его отсутствия, то ли в нём самом произошла некая перемена. Скорее, второе.
        - Ах, как хорошо, что вы посетили наш круг, - рассыпался в благодарностях и комплиментах Звербаев. - Нам так не хватает свежего притока…
        - Не знаю, - замялся он. - Не уверен, что смогу привнести что-то новое…
        - А кстати, ты только что из-за границы, я не ошибаюсь? - осведомился презентабельный человек во фраке, Анатолий (как же его фамилия… из головы вылетела). - Расскажи же, как там?
        Он совсем смутился: что «как» и где «там»? Честное слово, будто заграница - это такой сказочный мир, где…
        - А может, господин Лунев, поведает нам это в стихах? Не может быть, чтобы новые впечатления не вызвали творческого порыва у поэта, - девушку в красном платье, говорившую это, память категорически отказывалась опознавать.
        - Да, конечно, стихи! Господин Лунев явно утаивает от нас десяток-другой своих новых стихов. Просим, просим!
        Нарочито широко улыбаясь, Звербаев отступил с аплодисментами, которые поддержали и остальные - так же нарочито, так же слишком любезно. Но ему, по крайней мере, хотелось верить, что фальшивое благодушие этой публике несвойственно. Они, верно, из чувства такта, чтобы Звербаев не чувствовал себя чужеродным элементом в обществе творческих индивидуальностей. При взгляде на эти лица смутное намерение окончательно оформилось в голове Лунева.
        - Ну, что ж… - произнёс он. - Я действительно написал несколько стихов.
        Секунду помедлив, он продекламировал:
        «Что за город! Игрушка моды.
        Всё б метаться из края в край.
        Как оса на потоки мёда,
        Рвёшься ты в свой надуманный рай.
        Оттого ли, забыв отчизну,
        Ты стремишься на праздник иной,
        Что на нашем празднике жизни,
        Гордый лев, ты всё же не свой?»
        Улыбка Звербаева слегка поблекла, но, тем не менее, осталась на месте и добавилась россыпью слов:
        - Да вы действительно талант, Лунев! Не зря вся литературная критика только и толкует, что о вас.
        - Спасибо, - это было новостью для него: он не думал, что популярен на родине. Там, на западе, да, его имя мелькало иногда тут и там, но здесь - он сомневался и очень слабо надеялся. Два года картина своей страны была как бы завешена: он не знал ни о чём. Если то, что сказал Звербаев, - правда, это… Невероятно. Известность? Признание? Неужели наконец?
        Прошли минуты, пока шквал общего внимания к гостю приутих. Анатолий РЕдисов (вот как, Редисов, точно) тихо, не для публики, спросил:
        - Что это ты отмороженный какой-то?
        - Да что ж ты хочешь, он только утром прилетел, - тут же отозвался Зенкин. - Так ведь? Не пришёл в себя ещё. А… знаешь, что? - с неожиданным энтузиазмом обратился он к Луневу. - Подожди вот, кое с кем тебя познакомлю. С одной… персоной. Она по идее скоро должна быть здесь.
        - С…? - намекающе кивнул Редисов.
        - Ага, с ней.
        - Заинтригован, - усмехнулся Лунев. - Что за персона?
        - О, это надо видеть! - воскликнул Зенкин и обернулся на ворота парка. - Сейчас… Ах, вот, кажется, и она.
        Неожиданное скопление людей двигалось от ограды к центру парка, ясно обозначая, где находилась пришедшая. В центре скопления, по-видимому, было нечто, заставлявшее смотреть на себя и восхищаться собой. Это нечто так и притягивало всех, включая Зенкина и Редисова, которые, хоть и остались на местах, но, похоже, очень хотели бы подойти. Они оба вытянулись к толпе, не отрывая взглядов от процессии. Лунев спокойно обернулся туда же: любопытно было взглянуть, чем это все так заворожены.
        И вот человеческая масса слегка рассеялась, и он увидел женщину. Не сказать, чтоб она была красива, скорее даже наоборот. Довольно грубо вырубленное лицо не выглядело лучше от тугого узла на затылке. Высокий рост и строгая осанка, впрочем, придавали фигуре какое-то величие, но ничего исключительного, чарующего в облике всё же не было. Но глаза… Глаза - сам огонь, первородная страсть неукрощённой стихии, дикой и свободной, не знакомой ни с какими границами и препятствиями. Такое пламя только набросится, вмиг выжжет до пепла и погаснет само, едва успев вспыхнуть, ярко и быстро.
        - Рада видеть вас, liebe Herren.[1 - Дорогие господа.]
        Она рукой отстранила людей, окружавших её, и сделала несколько шагов к тем, кто стоял подальше. В мгновение ока к ней подлетел Зенкин.
        - Вашу ручку, фройляйн, - он припал на одно колено.
        - Чудак, - она небрежно протянула свою кисть. - Далась тебе моя рука.
        - Богинюшка! Можно ли рассчитывать также на ваше сердце?
        - Дурак! - бросила она с коротким смешком и подняла руку, будто бы затем, чтобы придержать на плечах лиловую шаль.
        - Скучаете, господа? - она обвела их огненным взглядом.
        - Без вас, несравненная фройляйн! - откликнулся Редисов.
        Она наклонила голову набок и чуть приоткрыла рот, как бы задумавшись.
        - Что ж… Я польщена, - тут хитрая улыбка возникла на её лице вместе с прищуром глаз. - А что если в один прекрасный вечер я не приду и больше не появлюсь никогда? А? Что вы будете делать?
        - О, не будьте к нам жестоки, фройляйн!
        Она рассмеялась (довольно неприятно) и несколько раз обернулась вокруг своей оси, придерживая шаль на манер параплана. Остановившись, она оказалась прямо напротив Лунева. Горящий призывный взгляд вперился в него, но он остался стоять равнодушно, будто камень, которому нипочём любой пожар.
        Женщина поняла это.
        - Хм… - протянула она. - Вечер обещает быть интересным. Тем более, кажется, я вижу новые лица…
        - Ах да, - Зенкин, наконец, вскочил из своей нелепой коленопреклонённой позы. - Позвольте представить: мой друг, поэт Алексей Лунев. Фройляйн Рита, танцовщица.
        - А, тот самый Лунев, - Рита произнесла это с придыханием и оценивающим прищуром, но совершенно холодным тоном (что за дешёвые трюки? просто нарочито и почти уже комично). - Весьма наслышана. Говорят, вы очень известны. Стихов ваших, правда, не читала.
        Он ответил:
        - Вполне возможно. О вас, к сожалению, ни разу не слышал. Видимо, вы личность, широко известная в узких кругах.
        Пламя в глазах танцовщицы вмиг переменилось, став ледяным и зловещим, как потусторонний зеленоватый огонь. Улыбка, впрочем, осталась, но только как набор сокращённых мимических мышц.
        - Тогда, надеюсь, вы будете рады знакомству, - произнесла Рита и, отвернув лицо, словно потеряла всякий интерес к гостю, бросила. - Что ж, идёмте, господа! Ich will tanzen![2 - Я хочу танцевать!]
        Толпа во главе с танцовщицей, двинулась вглубь парка. Зенкин рванул было с ними, но, поравнявшись с Луневым, остановился.
        - Бесподобная… - пробормотал он.
        - Хм, «фройляйн», - отметил Лунев. - Она немка что ли?
        Зенкин секунду смотрел на него с удивлением, затем расхохотался.
        - «Немка»! Да уж, самая что ни на есть коренная немка… Ты разве не узнал её?
        - Узнал? Разве я должен был её узнать? Я впервые вижу эту женщину.
        - Это же Рита! - Зенкин, видимо, считал, что этой фразой сделал всё понятным. - Помнишь? Из параллельного класса, - пояснил он. - Ну, Ритка, отличница, её ещё постоянно всем в пример ставили. Ритка, на все олимпиады по немецкому ходила. Ах да, у нас же немецкий в старших классах был, ты с нами тогда уже не учился… Ну? Помнишь?
        - Смутно, - Лунев задумался. - Кажется, была какая-то Рита… Серая мышка такая.
        - Ну, это ты… - Зенкин покачал головой. - Может, и была, конечно. Теперь она совсем другая. Это же… фройляйн Рита! Танцовщица, богиня, комета! Да её, возможно, весь Ринордийск знает, ты, верно, не слышал о ней только потому, что прилетел недавно. Она… В общем, сам увидишь.
        - Если она училась в параллельном классе, то лет ей должно быть примерно, как нам, - вдруг сообразил Лунев. Ему этот факт казался довольно странным и не вязался с большой известностью: слишком рано что-то.
        - Да, двадцать пять, - Зенкин проводил взглядом шествие. - Что, пошли?
        - Идём, - равнодушно согласился Лунев.
        Сумрак летнего вечера, сквозь который они не спеша двинулись, был прозрачным от света фонарей и тёплым. По нему легко проходили движения и слова, он-то уж ничем не пытался напугать или пригрозить.
        - Ты нам так и не рассказал про заграницу, - напомнил Зенкин.
        - Ага, точно, - Редисов возник рядом с ними. - Только не говори, что там нет ничего особенного, всё равно не поверим.
        - Да, Лёха, ты же целых два года запад колесил. Наверняка же навидался…
        - Ну что вы заладили, - оборвал их Лунев. - «Заграница, заграница…» Заграница как заграница. Дома. Улицы. Люди. Люди везде одинаковые. Что вы хотите услышать? Летающих коров мне видеть не доводилось, золотых рек тоже. Расскажите лучше, что у вас происходит. Этот, про которого сейчас столько разговоров…
        Зенкин и Редисов тут же насторожились.
        - Правитель нынешний, - пояснил Лунев. - Президент, или кем он теперь считается…
        - Не президент, - ответил Зенкин. - Он… Просто Он.
        Лунев кивнул:
        - Ну, вы меня поняли, в общем, этот человек.
        - Он не человек, - быстро пробормотал Редисов, глядя в землю.
        - Ну да! - хохотнул Лунев. - А кто же?
        Собеседники замолчали. Луневу даже стало капельку не по себе: так торжественно было это молчание.
        - Мы не знаем, - наконец произнёс Зенкин тихо, почти шёпотом. - Но человек не может вызвать столько страха к себе. И столько почитания. Человек не может быть вездесущим. Не может быть всесильным, - голос его изменился, в нём не осталось никакой дурашливости, которая казалась неотделимой от натуры Зенкина. Тоном, вдруг появившимся у него сейчас, можно говорить только в храме, в главном святилище божества.
        - Хотите сказать, он сродни богам? - Лунев сделал всё, чтобы эта фраза звучала иронично.
        - Или дьяволу, - шёпотом же отозвался Редисов.
        Лунев смотрел на своих приятелей с недоумением: уж кому-кому, а этим двоим вовсе не свойственно было падать ниц в страхе и благоговейно поклоняться. Сколько помнил он амбициозного нарцисса Редисова, тот ни разу не отягощал себя уважением к другим людям. Что касается Зенкина, его восторженное восхищение распространялось на всех и вся, но редко сочеталось с постоянством. В общем, понятия «авторитет» не было и в помине ни у одного, ни у другого. «Эй, ребята, - хотелось крикнуть Луневу, - вы чего?» Но слова застряли в горле.
        Воздух, наполненный жемчужно-серебристыми тенями, недвижно и безмолвно обволакивал их, и оттого, что лица размывались, привычная реальность казалась хрупкой и неустойчивой, такой неустойчивой, что достаточно случайного удара вскользь - и она расколется, исчезнет, как грёза из полудрёмы.
        Поодаль послышался женский крик:
        - Выключите эти треньканья! Терпеть не могу английский. Неужели у вас нет ничего на немецком?
        Прозвучавшая реплика как будто сняла оцепенение, и все трое немного расслабились. Лунев мотнул головой (хорошо, а то почти жутко стало) и заметил с лёгким смешком:
        - Хорошо, допустим, мы имеем дело с выдающейся персоной. Допустим это такой харизматичный лидер, умеющий идеально манипулировать людьми, пусть бы и гений общения с массами. Допустим даже и некое гипнотическое внушение, - он усмехнулся, - я ещё поверю, вполне возможно. Но не забывайте, что по своей сущности он всё же человек, и никак иначе. Поэтому при всех своих невероятных возможностях он не вездесущ, как вы уверяете.
        - И тем не менее, - прервал Редисов. После паузы он добавил. - По крайней мере, любое наше слово станет Ему известно.
        - Скажете ещё, он следит за всеми? - Лунев раздражался всё больше: что за чепуху они несут?
        - Да. Это так, - отозвался Зенкин. - И каждый шаг - под Его контролем.
        Лунев не сразу нашёлся, что ответить, и поэтому перевёл взгляд на действо в глубине парка. Люди собрались там кружком, и в центре этого круга двигалась танцовщица, исполняя нечто вроде вальса в одиночку. Под странную смесь классической музыки с металлом она вращалась по окружности живой публики, все движения её подчинялись ритму, такому же монотонному и одинаковому, как отстранённый мужской голос, поющий что-то по-немецки. Иногда кто-нибудь выскакивал из круга и вступал в танец, временно играя роль партнёра, но они менялись, приходили и уходили, и танцовщица оставалась одна.
        - И всё-таки я не могу вам поверить, - наконец произнёс Лунев. - Мне кажется, у вас все уши в лапше, и вы приняли муху за самолёт.
        - Скоро сам всё увидишь, - проговорил Редисов.
        - Что увижу? Его? - это было сказано со снисходительной улыбкой, но на самом деле Лунев нервничал.
        - И Его тоже, - ответил Зенкин.
        - Так, подождите, подождите! - Лунев торопливо взмахнул руками. - А что, его многие видят? Живьём? Он бывает в городе, на улицах? А вы видели?
        - Он везде, - подтвердил Зенкин. - Ты этого ещё не почувствовал? Значит, скоро почувствуешь. Земля, вода, воздух - здесь всё Его, всё пространство во всех координатных плоскостях. И люди, со всеми их разговорами, мыслями, действиями, со всем содержимым - тоже.
        «Что за ерунда, быть такого не может», - возмутился разум Лунева. Мысль о полном подчинении кому-то другому не укладывалась в его схему мироощущения. Интересная идея, да, но не смешите меня, это не может быть всерьёз.
        - Просто идол какой-то, - пробормотал он. - Я надеюсь, вы ему жертвы не приносите?
        Собеседники недоумённо переглянулись, потом Зенкин тихо засмеялся.
        - Нет, - сказал он, - пока обходилось.
        На заднем плане, в глубине парка, музыка вдруг расцвела, превратившись в настоящий вальс, а потом рванулась за рамки, выплеснула всю мощь, которая таилась в ней. Танцовщица закружилась так стремительно, будто порыв ветра обошёл толпу, будто в этом порыве и есть вся жизнь, а остальное - только ненужные условности. Раз и два облетела она всех по кругу, и ещё, и ещё раз, но музыка вновь стала строгой - и танец резко замедлился, встав в жёсткие рамки.
        - Подождите, - Лунева вдруг осенило. - А какой у нас сейчас режим в стране?
        - Демократия, - сказал Зенкин. - Только демократия. Официально везде так записано.
        - Но как же! Ведь при таком тотальном контроле это самый настоящий…
        - Демократия, - отрезал Редисов. - Он сказал: демократия.
        Молчание никто не решился прервать: оно было категорично.
        Встреча закончилась довольно поздно. Было уже совсем темно, несмотря на лето, да и прохлада спускалась к земле. Дамы и господа постепенно расходились.
        При прощании Зенкин как будто внезапно вспомнил:
        - Ну, как тебе фройляйн?
        - Кто? - не понял Лунев.
        - Фройляйн Рита. Ну, Ритка.
        - А, эта, - вспомнил Лунев и немного задумался. - Она не в моём вкусе.

3.
        Ночной город был странно тих. Это не умиротворённый покой пришёл, чтобы всё отдохнуло, скорее, строгое молчание, в котором вдруг может быть произнесено роковое слово.
        Он помнил путь, но очертания города переменились за время его отсутствия. Чёрные тени вставали не там, где надо, а совершенно в других местах, так что несколько раз он начинал было сомневаться: а не сбился ли он с пути?
        Всё было непонятно здесь, вдоль тянущихся в длину линий, и там, где горели фонари, они горели неуверенно, блекло. Обманчивый свет делал видимой дорогу, но всё с обеих её сторон превращал в фантасмагорию, жуткую сказку вне времени и пространства.
        Только несмотря на игру световых пятен рациональная часть Лунева смогла отвергнуть эти фантазии и без всяких приключений вести его к дому, пока поэт внутри напитывался впечатлениями. В частности, этой нервной и вечно встревоженной личности вдруг показалось, что из темноты города за ними наблюдают. Лунев отметил это как любопытный факт внутренней деятельности и хотел было двигаться дальше, но образ чужих глаз, неотступно наблюдающих за каждым его движением, завладел всем его существом. Поддавшись тревоге, он развернулся, чтобы найти, может быть, в непроглядных тенях таинственного наблюдателя.
        Никого.
        Только тёмная улица, по которой он сейчас прошёл, и силуэты зданий, сходящиеся в одно беспорядочное нагромождение вдалеке. Вопреки здравому смыслу казалось, что в той стороне ещё темнее, чем в обратном направлении, куда лежал путь Лунева. Путь домой.
        Он сделал шаг назад, ещё раз всмотрелся в темноту и развернулся, чтобы идти дальше. Огромная тень над ним заставила подпрыгнуть.
        Тень не шевелилась. Она просто висела в воздухе метрах в пяти над землёй и по форме напоминала человеческий силуэт. Не тот человеческий, который слабый и податливый судьбе, а человеческий почти с большой буквы. И одновременно нечеловеческой природы - потому что из мира, что по ту сторону, непонимаемый и опасно загадочный.
        Тень была крылата. Что бы это ни значило: просто огромные тёмные крылья захватывали небо вокруг - всё ночное небо вместе со звёздами и тонкими слабенькими облаками.
        Тень нависала, простирая свои крылья, и в этом чудилась угроза. Важнейший вопрос, ответ на который очень пригодился бы сейчас, - живое ли это. «Скорее всего, нет, - предположил Лунев, всматриваясь в место, которому должно было оказаться лицом, - иначе я просто не знаю, что это может быть, одним словом, крайне маловероятно». Скорее всего, нет там ни глаз, ни рта, ничего другого - одни только игрища воображения. Но если всё-таки есть?
        Если там, за темнотой - глаза? Глядят? Прямо сейчас глядят на него?
        Что если угроза не чудится?
        Он не хотел, всмотревшись туда, различить желтоватый блеск радужек. Поэтому отступил на шаг, и ещё на шаг, и ещё на шаг. Обошёл тень сбоку. Если там было лицо, оно сейчас повёрнуто не к нему.
        Тень не шевелилась. На свой страх и риск Лунев предположил, что объект этот неодушевлённый, и, надеясь, что это действительно так, поспешил дальше по дороге.
        Не побежал, нет. Бежать смысла не было, в любом случае. Если тень сорвётся с места и бросится за ним («А она это сделает! - закричал паникёр внутри. - Обязательно так и будет!»), убежать он всё равно не успеет.
        Но уйти, уйти бы надо побыстрее, пройти эту длинную улицу, оставить её позади, как можно дальше, потому что пока там, у него за спиной, в воздухе висит тень, ещё ничего не решено, ещё безопасность его под вопросом, ещё всё может разрушиться без возврата, потому что он очень хорошо может представить себе смотрящий ему в спину прожигающий взгляд и мгновенный прыжок-полёт вслед за добычей.
        Этого всего не будет, ну, правда же, не будет. Лунев шагал торопливо, не оглядываясь, между двух рядов потускневших фонарей и твердил себе: ничего не будет, не будет.

4.
        Лунев включил свет в прихожей и несколько секунд осматривался, чтобы с удивлением убедиться, что это действительно та самая прихожая и та самая квартира. Входы в комнаты - прямо впереди, направо и налево, за угол. Зеркало на ворсистой стене. Деревянная этажерка под ним. Жёлтый свет. Да, всё так. Он видел уже это, вроде бы так давно, но совсем недавно. Как будто и не уходил, так привычно. Непрерывно. Он отвернулся повесить плащ в стенной шкаф.
        - Лёша, ну где ты был так долго?
        Он развернулся, с упорным непониманием оглядывая женщину. Она, по-детски поджав губы, продолжила:
        - Ты сказал мне, что прилетаешь утром, почему дома ты появляешься за полночь?
        - Прости, - пробормотал он и прошёл мимо неё в комнаты. Машенька, постояв, последовала за ним.
        - Нет, ну что же это, тебя два года не было дома, и когда, наконец, ты прилетаешь, проходит целый день прежде, чем я могу тебя увидеть. Лёша, объясни, пожалуйста, где ты был?
        Пропуская слова мимо ушей (голос Машеньки не казался ему существующим, как и вся Машенька), он пристально всматривался в узоры стареньких обоев на стенах, неровный ворс ковров на полу, складки занавесок по бокам окон. Он постепенно укладывал в своей голове, что именно из этой квартиры он вышел два года назад с чемоданом и билетами на самолёт, который унёс его в долгое путешествие по западным странам. С этой квартиры начался бесконечный ряд гостиничных номеров и купе поездов, городов между дорогами, которые он исколесил в погоне за вдохновением. И вот - будто бы ничего не было.
        - Где ты был, скажи мне, - повторила Машенька.
        - На работе, - рассеянно отозвался он. Признать настоящей эту маленькую светловолосую женщину в детском халатике у него не получалось. Да, конечно, это Машенька, его жена, и да, конечно, она должна существовать где-то, отдельно от творческих встреч, ночей напряжённой работы над стихами и путешествий по загранице. Но если она, живая и настоящая, в эту минуту стоит перед ним, то где было всё то? И если Машенька действительно существует, то кто такой поэт Алексей Лунев? Есть ли он вообще?
        - На работе! - повторила Машенька. - Это когда я жду тебя! Ты меня совсем не любишь.
        - Я тебя люблю, - не согласился Лунев: это ведь было правдой, и за истинность сего факта казалось необходимым вступиться. Двоящаяся реальность дёрнулась, сошлась воедино: он существовал, да, и существовала также Машенька. Она обитала в его квартире и встречала каждый раз, когда он возвращался домой. Он просто забыл, что так всегда и было.
        От последнего заявления Машенька как будто сразу подобрела и успокоилась.
        - Ты голодный? - спросила она.
        - Нет. Спасибо.
        - Понятно… Тогда пойдём спать?
        - Извини, мне… надо поработать, - соврал Лунев.
        Машенька состроила недовольную рожицу. Лунев чмокнул её в щёку.
        - Спокойной ночи.
        Она вздохнула:
        - Спокойной ночи, - и ушла к себе в спальню.
        Лунев же прошёл в свой кабинет. (Ему показалось странным, что он уверенно дошёл туда, помня даже про ступеньку-порог на стыке комнат, и ни разу не сбился по дороге: как будто так и ходил каждый день, как будто и не было вовсе перерыва). Стол и стул в тесном помещении - они даже не покрылись пылью, свет от окна по-прежнему падает на них.
        Конечно, уже темно. Но Лунев не зажёг свет: он не собирался работать на самом деле. Ему надо было просто подумать.
        Он сел, облокотился на письменный стол и прижал лоб к скрещенным кулакам.
        Дом есть дом. Машенька есть Машенька, законная супруга, не больше, не меньше. Другая часть жизни, которую Лунев как-то привык упускать из виду, но которая, несомненно, существовала. Как относиться к ней… как он на самом деле относился к ней, это уже другой вопрос, и вопрос неоднозначный.
        «Я тебя действительно люблю, - подумал он. - Только, наверно, это не то чувство, которого ждут от любого на моём месте. Так любят котят. Или маленьких щенков. На большее я, наверно, не способен. Прости ещё раз, но просто не способен. Не по отношению к тебе. В принципе».
        Странное создание. Странная натура. Лунный свет в окно.

5.
        Город очень пышно алел в конце августа.
        Визжали машины, наполняя улицы постоянным потоком, и визжали так радостно, будто обычный будничный день в Ринордийске - настоящий праздник. Зачем-то вились флаги у административных зданий, а за ними до боли в глазах синела небесная эмаль.
        Лунев быстрым шагом проходил улицы, не понимая, почему город так настойчиво кричит ему на ухо о празднике. Да, хороший день, но не более; чему так радоваться, как будто достигли, наконец, земли обетованной. Людей встречалось довольно мало, а те, которые встречались, улыбались странными убегающими улыбками и быстро исчезали у Лунева за спиной.
        «Сюда бы пошли алые стяги», - подумал он, окидывая взглядом переплетения проспектов. Они, казалось, тянулись не только вдаль, но и ввысь, как трубы, гудящие в знак приветствия. Город просто огромен, это уже не город, это целый мир - единый и неделимый. История то ли из волшебной сказки, слишком похожей на извращение, чтобы включать её в детские сборники, то ли со старинной гравюры, где изображено что-то непонятное, но смутно знакомое. От этого ощущения знакомства (такое древнее… что даже не с нами… но несомненное… было, было всегда… сквозь века) подкатывала тревога, мерно нарастая, будто приближалась гудящая линия электропередачи.
        Нет, это не тот Ринордийск. Он же помнил, каким был город. Даже будучи столицей, он никогда не шумел и не пестрел так карнавально. Прошлое и настоящее нераздельно слились и летели беспорядочными брызгами фонтана. Всё безвозвратно запуталось и связалось в узлы: городские огоньки мигали в ритме учащённого пульса, глазастые стенды и автомобили смешались в перенасыщенную красками и шумами массу.
        Из неё неожиданно выплыл человеческий силуэт.
        Силуэт высоко возносился над землёй и был очень большим. Руки будто крылья простирались над городом и обхватывали всё пространство. Сама фигура - безмолвный страж этого места, неподвижный центр происходящего - как будто озирала окрестности, следя за каждой точкой.
        Лунев присмотрелся внимательнее и увидел крапчатый постамент под силуэтом. Фигура была всего лишь памятником. Но откуда такая сила власти, откуда ощущение взгляда, видящего насквозь?
        Он прищурился, надеясь хоть чуть-чуть рассмотреть лицо памятника. Не удовлетворившись (слишком далеко и слишком яркий свет вокруг), перешёл дорогу, что отделяла его от постамента. Были бы сейчас автомобили в движении, он всё равно перешёл бы, не обращая внимания на гудки и скрежет тормозов. Но в движении они не были.
        Теперь он стоял прямо напротив каменного параллелепипеда, под гипнотическим материальным взглядом. Лунев задрал голову: маленький человечек под тяжестью смутных очертаний гиганта. Каменная тень распластала крылья, будто готова была пикировать с высоты. Застывшая в моменте, этим она и была сильна, непобедима, тем, что время просто уничтожалось, когда она смотрела на тебя.
        Взгляд… проникает… внутрь… захватывает… засасывает… забирает… целиком… и… больше… тебя… нет…
        Лунев отступил на шаг и мотнул головой.
        - Ты памятник, - сказал он. - Статуэтка. Каменный божок, - он нервно захихикал.
        Тень не двинулась.
        - Ты памятник, - повторил он и отошёл от постамента, чтобы продолжить путь. Однако дорога, возникшая перед ним, была заполнена машинами, и на пешеходном светофоре горел красный. Лунев подождал с минуту, пока сменится сигнал, но он не сменился. Лунев вернулся к той дороге, которую перешёл первой, когда ему вздумалось рассмотреть памятник поближе. Но и там был красный свет.
        «Что такое?» Он подождал ещё, заметил третью дорогу в стороне. Она вместе с двумя другими образовывала правильный треугольник.
        И здесь - красный.
        Он стоял минуту, две, три. Стоял. Стоял, отрезанный потоками машин, пойманный на треугольном клочке тротуара, один на один с Его памятником, что возвышался в центре.

6.
        - Лунев, ты просто невозможный тип! Почему ты так к ней относишься? Разве…
        Он пропускал возмущения приятеля мимо ушей. Это же Зенкин, истеричный и неугомонный Евгений Зенкин, который и шагу не даст тебе ступить без своего комментария. Он, конечно же, лучше знает, чем тебе заниматься и как к чему относиться. А последовательное игнорирование местной звезды - это, разумеется, страшнейшее преступление, которое Зенкин не мог ему простить, даже несмотря на дружбу.
        Ну и пусть. Лунева всё вполне устраивало.
        Синие потёмки с пятнами лиловых огней разлились по большому парку, и казалось, что весь мир сейчас такой - полупризрачный и безоглядно довольный. Слабый ветер почти вплотную прижимался к земле; он шуршал мелкими листьями кустов и свободно пролетал сквозь колоннаду.
        Колонны… Да, колонны придавали неповторимую атмосферу. С одной стороны, они создавали впечатление огромного зала, исполненного в классическом стиле, построенного для того только, чтобы люди искусства могли собираться в нём и представлять свету свои шедевры, с другой - колонны не скрывали от взора панорамы дивного вечера, со звёздами, ползущими тенями и лёгкой прохладой. Лучшего антуража было не найти; то, как звучали его стихи на этом фоне, было бесподобно.
        Но удивительное-то было в том, что они звучали. Вот это Луневу и нравилось больше всего, даже нет, это приводило его в восторг. Некоторая застенчивость и неверие в реальность происходящего сменились эгоистическим экстазом: ведь это его творения поглощались со столь жадным интересом, о них говорили, на его личность сейчас было обращено всеобщее внимание. (Он так и не понял, как возможно такое, но радовался, радовался, почти как ребёнок).
        Единственное, что… голоса вот на заднем плане, в глубине парка, голоса и громкий противный смех танцовщицы, вот, пожалуй, единственная помеха, которую Лунев с радостью устранил бы. Да, в другой момент этот театральный тон и нарочитый немецкий акцент (она усиленно косила под урождённую немку) сильно взбесили бы его. Но сейчас всё перекрывалось гордостью собой и несколько отстранённым счастьем от сбывшейся мечты.
        Он действительно не предполагал, что так популярен.
        Он читал; все восторгались; кто-нибудь спрашивал: а нет ли у вас стихотворения ещё про это? или про это? Он вспоминал, что да, верно, ведь есть, и читал; и они снова восторгались. Сам бы он никогда не подумал, что столько всего описал в стихах - гораздо больше, чем испытал и прочувствовал сам. Весь спектр эмоций - а сколько было в нём самом из этого спектра? Люди - великие и малые, герои и злодеи - а многих ли из них он встречал в своей жизни? Занавеси над тайнами мироздания колыхались, и, казалось, ещё чуть-чуть осталось до ясного и бесспорного ответа - но знал ли он сам эти ответы? Даже вопросы - не всегда.
        Но им нравилось, и они раз за разом твердили Луневу, что он - гениальный поэт. Правы ли они, не сильно его волновало. Им восхищаются, так пусть восхищаются дальше! Если они согласны, он заслужил.
        - А может быть, вы и про это написали?
        Он прочитал ещё одно - про большую и чистую любовь (не всё ли равно, есть ли она), - когда под колоннадой Дворца культуры появилась фройляйн Рита. Лунев сделал вид, что не заметил её, однако танцовщица подошла к нему вплотную. Она встала между соседними колонами, уперевшись в них руками и изогнувшись на манер женщины-змеи.
        - А не найдётся ли у вас и для меня стиха, господин Лунев? - глаза её смотрели довольно нахально.
        Лунев смерил её взглядом (как можно более холодным), секунду раздумывал и затем продекламировал потусторонним отсутствующим тоном:
        «В честь кого вас зовут мармазеткой?
        Сходства вашего мне не понять.
        Оградив вас блескучею клеткой,
        Маразметкой бы лучше назвать».
        Наступило молчание. Скользнув руками по колонам, фройляйн всё-таки улыбнулась, хоть улыбка и далась ей нелегко (Луневу так показалось, во всяком случае). Лицо её напряжённо застыло, отчего улыбка больше была похожа на оскал.
        - Да вы непревзойдённый гений, Лунев, - насмешливо произнесла она. - Неудивительно, что о вас все говорят, и почти никто не читает.
        Она неспешно развернулась и ушла с видом победительницы, хотя Лунев и не отреагировал внешне на колкость.
        Когда танцовщица была уже далеко, к Луневу быстро подошёл, почти подлетел Зенкин.
        - Алексей, послушай, - он весь немного дёргался, как будто едва сдерживал злость. - Я допускаю твою антипатию к Рите, но пойми, что такого отношения она не заслуживает.
        - Просто я не люблю дармоедов.
        - Она не дармоедка! - вспылил Зенкин.
        - Нет? - он с полуулыбкой повернулся к приятелю. - Она - танцовщица по признанию публики, так? И официально нигде не числится и не работает. Тогда вопрос: на что же, извини, она живёт?
        - Ну, - Зенкин смутился. - У неё есть меценаты…
        - А, ну всё понятно, - кивнул он. - И они её содержат. Так я и предполагал.
        - Это совсем не то, что ты думаешь, - окончательно смутился и одновременно рассердился Зенкин. - Фройляйн Рита, она же… Она… я не смогу объяснить…
        - Правильно, - рассмеялся Лунев, - в твоём лексиконе эти слова не употребляются.
        - Лунев! - его собеседник окончательно вышел из себя, но было это как-то не страшно, а скорее смешно. Зенкин и сам, видимо, это понимал. Через минуту он, немного успокоившись, продолжил:
        - Нет, Лёха, я совершенно не понимаю, как из тебя мог получиться поэт. Чтобы так опускать всё на свете - это как же надо разочароваться в жизни. Ты самый натуральный циник, Лёха. Но твои стихи… Это что-то совсем другое. Их не мог написать такой человек, каким ты представляешься. Или… Нет, ты всё-таки загадка, Лунев.
        Он не ответил.

7.
        Рита долго крутила ручки крана, чтобы из него текла такая вода, как ей хотелось. Делать это приходилось в не очень удобной позе, сидя в ванне на корточках. Так было заведено, что сначала она залезает в ванну, а потом включает воду, и никак иначе. Пусть иначе делают другие, а фройляйн Рита будет делать так, как ей хочется.
        Она потянулась к бутылке с шампунем, чтобы сделать ванну с пеной. Но дотянувшись и взяв в руку, задумалась. Пена - это для изнеженных аристократок и гламурных кокеток. Фройляйн Рита - такая?
        Нет.
        Она поставила шампунь на место. Всякие излишества - не для нас, нет. Роскошь - зло. Она же фройляйн Рита, ей совсем немного надо, может и аскеткой быть при необходимости, если только обстоятельства того потребуют. А если вдруг обстановка резко переменится: мало ли что может быть, если возникнет возможность и повод открыто противостоять власти? Мало ли, как отреагируют на этот выпад, мало ли, где она окажется? Нельзя привязываться к комфорту.
        Даже если отвыкнуть будет легко, всё равно нельзя. Сегодня так, завтра эдак - куда это годится? Фройляйн Рита всегда одна и та же. Нельзя дробить её образ на части.
        Через десять минут она вылезла из ванны. На волосы, собранные в высокий узел, вода почти не попала; хорошо, она не любила, когда волосы влажные: они долго сохли потом и мешали. На стене висело большое, в полный рост, зеркало, и Рита задержалась перед ним. В белом свете ламп стеклянная поверхность особенно чётко отражала то, что стояло напротив. Беспристрастно чётко. Рассмотреть можно было всё. Даже больше, чем хотелось.
        - Я красива, - сказала Рита. - Я просто верх совершенства.
        «Нет», - ответило зеркало.
        Рита возмущённо отстранилась от стекла, однако в следующую минуту вздохнула и ещё раз всмотрелась в отражение.
        «Как зеркало жутко искажает мой образ, всю его суть, - подумала она. - Ведь то, что оно показывает - это не фройляйн Рита. Это… это чёрт знает что!»
        Она сердито нахмурилась и вышла из ванной.
        Даже и зеркало не видит то, что она создавала так долго и упорно. Что уж говорить об окружающих. А что, если весь этот образ, созданный и тщательно поддерживаемый образ фройляйн Риты, существует в своём первозданном виде только в её голове? Что же получается, все, все вокруг, видят нечто совсем другое? Скорее всего, так и есть, Рита это понимала.
        У них свои расценки. Свои клише. Их взгляд собирает картину совершенно по-другому, в привычной для них манере.
        «Откуда вы знаете, кто я такая? - размышляла она. - Почему вы думаете, что так легко поняли мой мир, даже не входя в него?»
        Подвешенная в неопределённом положении маргиналка, без всяких целей на день грядущий и потому с неопределённым и туманным будущим - наверно, такой воспринимают её все знакомые люди. Образ напрашивающийся… и что уж там, объективно это было похоже на правду.
        - Что такое правда? И для кого? - вполголоса пробурчала Рита, переходя из ванной в спальню, из спальни в зал, и обратно.
        И добавила чуть громче:
        - У каждого своя собственная правда и свой мир.
        Так и не одеваясь, она обмоталась шалью и продолжила дефиле по квартире. Так ей хотелось.

8.
        Сентябрь принёс в столицу ворох жёлтых листьев и едва заметно похолодавший ветер. Резкие метания по асфальту вырывали у листьев встревоженный шорох, но кроме шороха они ничего не могли сделать и безвольно катились вдоль дорог. Туда, куда хотел ветер… А куда он хотел, оставалось загадкой. Непонятно, как долго им катиться и шептать, как долго они ещё будут шептать, прежде чем распадутся на крупинки, слишком мелкие. Слишком обязательно…
        Он уходил от этих шептаний, настойчиво трогающих лапкой душу; он быстро шагал под покровом ветвей в аллеях, по запутанным, как сеть, теням внизу; он бежал по широким улицам, но те же глаза были всюду, смотрели с рекламных щитов и плакатов, растянутых над дорогами, или воплощались в большие печатные буквы с призывом отдать должное Благодетелю, или вдруг представали вместе со всей фигурой - памятник тут и памятник там, на каждом углу - застывшая безмолвная тень.
        Сколько их всего? - задумался он. Каменных и гипсовых копий в полный рост и этих маленьких бюстиков на подставке, вроде того, что стоял у Машеньки в спальне. («Зачем тебе это?» - спросил он однажды, а Машенька тогда только пожала плечами и ответила: «У всех есть. Я подумала, что надо, чтобы и у нас было»).
        Проклятье! Неужели вы сами позволили себя опутать?
        И причём здесь я?
        Он убегал сквозь широкие, идеально ровные улицы иного, не его города. Новые здания высились по обе стороны проспектов, в их блеске слышался намёк, что неплохо бы и поблагодарить за неустанную заботу о жителях. Яркие клумбы в ухоженных парках и сквериках менее были склонны к намёкам и недоговоркам: они просто радовались жизни и заражали всех вокруг тем же желанием. Пятна жёлтого, красного и пурпурного по ровному зелёному тону подстриженных газонов - они были так безопасны с виду и так уверенно обещали возможное счастье. Дорожки гравия были очищены от опавшей листвы, они волнисто пробегали парк, вплотную огибая клумбы и светлые скамейки с лежащими на них бесплатными газетами. У нас только хорошие новости на всех полосах: вы разве не знали, что благодаря нашему мудрейшему правителю неприятностей больше не бывает? И вот, конечно - неизменное фото, те же глаза, пара глаз всюду. Лунев недовольно и как будто брезгливо отбросил газету, толком не разглядев фотографию.
        Дорожки гравия сменялись асфальтированными дорогами, где во всём - та же идеальность. Чёткие полоски зебр и оградительных линий, казалось, были подкрашены вот только что, прямо перед вашим приходом; тротуар и проезжая часть - и то, и другое без единой щербинки, что казалось уже слишком нереальным, пришедшим из сна. Но нет, сейчас ясный день, и ты не спишь, а идёшь по улицам города, который Он взял под свою опеку.
        Проспекты выводили к площадям - широким и необозримым. Здесь наблюдали с высоты, простерев руки-крылья в небо, как бы говоря: добро пожаловать, рад вас видеть, хоть вы давно и не приходили, но это ничего, я вас прощаю, да-да, конечно, я знаю, зачем вы пришли, хотя вы и сами не знаете ещё, видите - в этом театре сегодня вечером идёт грандиозный спектакль о великом правителе минувших веков, и вы, конечно, придёте на него.
        Афиши - да, он их разглядел. Это было бы неплохо: в то время суток, когда волшебный лиловый свет фонарей освещает даль проспектов и театр становится похож на античное святилище - вечернее представление, мистерия, созданная для милых гостей.
        Что? Что здесь не так? Лунев отвернулся от театра и всмотрелся в панораму домов, окружавших площадь. Он пытался с рациональной точки зрения понять, в чём подвох этого места; почему, несмотря на все попытки казаться раем земным, оно таким не кажется.
        Шепчущие голоса за мишурой…
        Пока можно было не замечать их. Лунев такой возможностью пользовался.
        В конце концов, если не брать в расчёт ауру, излучаемую энергию и прочие пограничные с реальностью категории, то жить здесь классно, согласитесь.
        «Возможно…» Лунев соглашаться пока не торопился.
        Прямо перед его взором на площади большой фигурный фонтан играл струями воды. Почему бы не пройтись вокруг него тёплым солнечным днём, когда в брызгах, взлетающих в небо, рождается радуга? А потом брызги летят вниз и падают на вознесённые бронзовые руки. Это Он ловит их… Как ловит всех.
        Кто-то против?
        «Кажется, да, - подумал Лунев. - Кажется, я против».

9.
        Он не знал, что встречи бывают и днём, так рано, он вообще не планировал идти туда сегодня. Но в старом парке вокруг Дворца Культуры виднелось много знакомых лиц - из тех, с кем он встречался чуть ли не каждый вечер. Последнее время эти встречи всё чаще проходили в помещении: осенью с наступлением темноты становилось довольно прохладно. Но в пять часов пополудни температура позволяла собраться и на улице.
        Он пошёл туда, где стояли люди, без особой потребности в них, да и вообще не зная точно, что ему там надо. Просто они собрались ведь, а он об этом не знал - и как так?
        Они столпились и следили за чем-то. Приблизившись, Лунев втиснулся в их ряд - и увидел.
        Фройляйн Рита исполняла один из своих танцев. Конечно, музыкой была ещё одна песня на немецком, и, насколько Луневу хватало его познаний в иностранных языках, он понял, что поётся в ней про огонь на ветру. И - была ли это магия, сила артистизма или что-то ещё - Рита в своём старом платье, цвет которого даже затруднительно было определить, была точь-в-точь как пламя свечи, даже нет, она и была пламенем свечи. Её ритмичные движения до такой степени воссоздавали трепетание огня под порывами ветра, что казалось: перед ними и в самом деле колышется горящая свечка. Вопреки здравому смыслу колдовство завладевало зрителями и преображало видимое ими.
        Фройляйн Рита почти не сдвигалась с места; только извороты рук, до запястий закрытых рукавами, только взлетающий иногда в воздух неровный подол длинного платья, только змеиные извивания тела - волны сверху вниз, - свечка, свечка на ветру. Огонёк мерно колебался, отвечая на движения неспокойного воздуха, но не гас, сильный желанием существовать.
        Минутное замедление, остановка - голос замолчал, и осталась только музыка, вдруг встревоженная, будто надвинулись внезапно высокие тонкие тучи, наползли неразрывной плёнкой - и неожиданный взрыв, всплеск, движения завертелись в порыве, будто свечка обернулась огненною бурей. Вся блестящая страсть вырвалась в едином вихре и закружилась, неудержимая и всепоглощающая. Круговорот без конца, безграничное буйство - и вот, остановка, щелчки каблуков на месте по инерции, и… Всё опять спокойно, мерное колебание огонька свечи.
        Поющий голос вернулся, вначале такой же уверенный, как был, но теперь что-то уже надломилось, там, в глубине, пока незримо для глаз, но неизъяснимая тревога возвещала беду. Пламя дрожало теперь резко, неровно, будто порывы ветра одерживали верх. Вот и голос поймал это: бесстрастный и спокойный раньше, он начал срываться и дёргаться, пытаясь избежать, он знал, неотвратимого. Огонёк рванулся - раз и два - как бы спотыкаясь, теряя ритм и такт. Рита опустилась на колени - свет пламени был слаб, оно гасло, гасло. Всё снижаясь, оно поникало - и вот, с последней струйкой дыма, вознёсшейся в воздух, пламя исчезло. Теперь стихия окончательно победила - Рита сложилась, ничком уткнувшись в землю, свеча потухла.
        Но тут музыка просветлела, будто блики солнца заискрились на снегу. Рита подняла голову: она улыбалась.
        Один рывок - движение восстановилось, и теперь становилось понятно, что пламя не погасят никакие бури, никакие ветра: оно бессмертно и неостановимо. Это не просто дрожание свечи: это священный танец жизни, конца и границы которому нет.
        Когда музыка почти затихла и остались только тихие переливы огонька на заднем плане, Рита окончила танец и, высоко подняв голову, окинула взглядом зрителей.
        Ей захлопали. Лунев поймал себя на том, что тоже аплодирует, и немедленно прекратил эту глупость. Ещё чего не хватало. Он, конечно, был заворожён, как и все остальные, но… Мало ли что!
        - Ещё! Ещё! - просили все.
        - Ещё? - фройляйн Рита, казалось, совсем не утомилась. - Ну, что же вам ещё станцевать?
        Они прокричали какое-то слово, видимо, название песни.
        Фройляйн недовольно скривила рот:
        - Дорогие мои, ну, вы же знаете, это парный танец. Нет, если кто-нибудь найдёт мне партнёра, то пожалуйста.
        На минуту все замолкли, потом вдруг кто-то вспомнил:
        - А Лунев ведь здесь?
        - Да, он здесь, здесь!
        - Господин Лунев, вы же были за границей…
        - Вы наверняка умеете танцевать!
        - Да, да, конечно! Просим вас!
        - Господин Лунев и фройляйн Рита! Ах, танцуйте, пожалуйста, танцуйте вдвоём!
        (Лунев не умел, разве что совсем немного).
        Фройляйн Рита усмехнулась:
        - Если lieber Herr не против, то я только за.
        Лунев без слов вышел в круг и с беспристрастным лицом встал напротив танцовщицы. Что это было - уступка, вызов, желание ближе подобраться к непонятному - он и сам ещё не знал. Рита продолжала непроницаемо улыбаться, и только.
        Первые аккорды пианино зазвучали в воздухе, но ничто не пошевелилось, будто любое движение было заморожено. Они просто стояли один напротив другого, а всё вокруг - льющаяся музыка, столпившаяся публика - их не касалось. Только когда вступил тихий-тихий голос, фройляйн сделала один шаг навстречу, её ладонь застыла в нескольких сантиметрах от лица Лунева, словно поддерживая невидимую границу. Голос чуть громче - и Рита плавно обогнула Лунева, исчезнув у него за спиной. Он развернулся: Рита, отступая назад, увела его за собой куда-то в глубину, как будто под потустороннюю музыку они ушли на грань зазеркалий, там, где обычный мир растворялся и исчезал из памяти. Потом отражения в отражениях исчезли, голос громче и чётче. Вращение - один вокруг другого - холодное и строгое, руки не соприкасаются; скорее противостояние, чем танец.
        Но вдруг музыка изменилась, ожила и задышала теплом, и вместе с ней взгляд фройляйн оттаял, стал нежен почти по-матерински. Она схватила руки Лунева, и они закружились - несколько мгновений быстрого совместного круговорота. Но вот Рита высвободила одну руку, шагнула в сторону, превратив замкнутый круг в прямую линию. Потом фигура и вовсе распалась: они опять были по отдельности. Но не так всё просто: музыка, вроде бы уже смирившаяся, снова взыграла. Быстрые, почти бегущие шаги: она задом наперёд, он наступает. Музыка нарастала - и вдруг снова спад, запрет погони. Мягкая уклончивая волна притворилась, что ничего не было.
        Но напряжение никуда не делось: теперь чуть дрожащая музыка и рваные фразы, выпадающие из ритма, готовили что-то. Мелкие тревожные шаги, почти на месте, оба тянутся вверх - кто настойчивее, за кем останется победа в итоге. Музыка вспрыгнула и стремительно нарастала, и когда, казалось, взрыв был неизбежен - опять перемена; Рита вдруг прекратила свою игру и, легко согнувшись лозой, ускользнула в сторону.
        Лунев встал на месте: он окончательно перестал понимать, что происходит, по каким правилам они играют сейчас. Голос возобновился: опять тихий, неокрашенный чувством, даже как будто немного неживой. Теперь просто шаги - без намерений, без любой надежды. Круги вразнобой, у каждого своё кружение, со своим темпом и траекторией, которые даже не пытаются соотнестись. Но вот они опять один напротив другого.
        Слова - те же слова, под которые они кружились вместе, но музыка уже другая. Теперь всё, что возможно - это только вращение на расстоянии, хоть и по одному кругу, но по отдельности. Мелкие, дробные шаги, ближе, вплотную.
        И тут - голос сорвался, почти зарыдал; и они закружились в неожиданном и безрассудном порыве, как вальсирующая пара, так близко, как только возможно. Так быстро, что всё вокруг неразличимо слилось в волшебном вихре. Круг, ещё круг, снова и снова, медленнее, медленнее… Голос надломился, прервался. Остановка: Рита разбила кружение и отступила в сторону.
        Переливы мелодии, похожие на что-то далёкое, когда-то родное, как забытая детская сказка, ещё звучали вдали, завершая этот танец.
        Тишина. Лунев и фройляйн Рита остановились, расстояние в диаметр круга зрителей лежало между ними. Казалось, что иначе и быть не могло. Они были ближе минуту назад? Но это решительно невозможно.
        Зрители заходились в аплодисментах - Лунев слышал это краем уха. В глазах танцовщицы он уловил всё тот же вызов, который только и мог удержать их рядом. Лунев принял его и кинул вызов в ответ. Это ещё не конец. Ничего не завершено пока.

10.
        В гостиной-спальне-столовой Редисова они разговаривали о высоком - об искусстве.
        Вечер расслабил их, развязал скованные официозом языки; пурпурные огни за окном и навязчивый свет лампы усыпляли цензоров в отяжелевших головах; границы истончились и сблизили их в ограниченном пространстве, где сбивались вместе кушетки, кресла и шкафы.
        - Нет, я всё-таки не понимаю, - Зенкин отошёл за очередной порцией коктейля и вернулся со стаканом в руке. - Откуда, ты говоришь, и что к тебе приходит? Ну, я, например, хочу написать стихотворение о том-то, я и пишу о том-то. Ну там, слова подбираю, выстраиваю их. По-моему, так и должно быть. Разве нет?
        - Да, Лунев, - поддержал Редисов. - Я ведь тоже, если пишу сатиру, я сначала думаю, на что я её хочу написать. Это ведь как отточка, - он неуверенно переглянулся с Зенкиным, как будто сомневался в правильности собственного сравнения.
        - Или как вырезать ключ, - подхватил тот.
        - Вот именно. Подбираешь точные формы, чтобы идеально подошло. Чтобы било в цель. Находишь соответствующие средства - персонажей, ситуацию. А у тебя не так?
        Лунев смущённо улыбнулся.
        - Ну, как вам сказать… Понимаете, это не от меня зависит. Просто что-то появляется в голове… Сначала ритм, некоторые слова. Одна-две строчки. Потом постепенно открывается, проявляется. В конце выходит весь стих.
        - Подожди, - прервал его Зенкин. - Хочешь сказать, стихи приходят к тебе из другого мира? Знаешь, проползают так в голову: ш-ш-ш! - он руками изобразил нечто наподобие ползущих змей. Все засмеялись.
        - Может… Не знаю, - Лунев, несмотря на внешнюю весёлость, чувствовал, что вся его уверенность куда-то пропадает, и экран отчуждённости снова встаёт между ним и окружающими. - Может, мне их приносит кто-нибудь…
        - Это муза! - засмеялся Редисов. - Конечно же, как мы сразу не догадались! Наш Лёха - гениальный поэт, и как у любого гениального поэта, у него есть своя муза.
        - Хорошо, положим, что так, - добродушно согласился Зенкин. - Ну, смотри, прилетает твоя муза и вводит тебя в состояние вдохновения. И ты тут же загораешься и начинаешь писать. Но тему для стихотворения ты всё равно берёшь из своей головы, так ведь?
        Пока Лунев обдумывал, как лучше выразить то очевидное для него, что ни в какую не могли понять другие, в разговор вступила фройляйн Рита:
        - Ох, господа, вы сейчас говорите много странных слов, которые мне напрочь непонятны, так что я совершенно запуталась, о чём идёт речь. Ich kann nicht verstehen euch.[3 - Я не могу вас понять.]
        - Мы и сами не очень-то ферштейн, - признался Редисов и взял инициативу на себя. - А как по вашему, что требуется человеку, чтобы он действительно чего-то добился в искусстве? Разумеется, помимо таланта и определённой порции удачи?
        - Впечатления, - перебил Зенкин. - Конечно, прежде всего новые впечатления, чтобы было, о чём писать. Чтоб постоянно появлялось что-то новое, что-то менялось. Без этого вообще никак.
        Лунев осторожно заметил:
        - А по-моему, важнее… способность… не знаю, как это назвать… чувствовать… по-особенному… как будто замечать что-то, что обычно не видно… способность увидеть в другом ракурсе.
        Он знал, что сказал галиматью, но точнее выразить не мог. Неудивительно, что его не поняли и, сочувственно глядя, решили просто вежливо промолчать; он и не надеялся на другую реакцию.
        Редисов задумался, прикидывая, что ответить на собственный вопрос.
        - Активность, - сказал он, помолчал и продолжил. - Я имею в виду, что надо, чтоб ты был в курсе того, что творится в мире, общался с людьми. Чувствовал своё время, как говорится.
        - А знаете, что самое главное, liebe Herren? - Рита встала с тахты и привалилась спиной к высокому шкафу. - Главное - желание. Если захочешь - сможешь всё, что захочешь. А если не смог, значит, не сильно-то и хотел.
        Речь её, как и любая другая речь, не вызывали сейчас раздражения у Лунева: он был слишком отстранён и просто выслушивал всё, не сопротивляясь ни одной точке зрения.
        Редисов задумался.
        - Вы скорее правы, фройляйн, чем не правы, - заключил он после молчания. - Но вот о чём ещё мы не сказали: по-моему, человеку искусства не помешает ум.
        - Не помешает, - Лунев слегка улыбнулся. - Скажем, ум необходим. Вам не кажется? Образованность, знаете ли…
        Фройляйн Рита прищурилась.
        - Так ум или образованность? - спросила она.
        - Одно предполагает другое, - спокойно объяснил Лунев. - Никто же не посчитает необразованного человека сильно умным и способным. Ведь правильно, согласны? Да о чём мы говорим, - бросил он, как будто вдруг вспомнив, - всем сейчас уже ясно, что без высшего образования невозможна ни нормальная жизнь, ни…
        - Глупости! - перебила Рита, в глазах её зажёгся недобрый огонёк. - Кто вообще придумал эту тупую формулу? Вы, Лунев, вы закончили какой-то вуз и теперь сравниваете, а как вы можете сравнивать, если вам не с чем? Просто поверили кому-то, кто сказал это до вас! Вот из-за таких, как вы, и получается: кто-то ляпнул глупость, остальные поддакнули и всё общество заражается бессмысленными абстракциями. «Высшее образование необходимо каждому» - зачем? Оставьте его тем, кому оно нужно. В жизни полно и других дел.
        Зенкин ошарашено выслушал яростный поток речи, рассмеялся:
        - И это говорит наша золотая медалистка Рита!
        Фройляйн всю передёрнуло, и она сверкнула глазами на Зенкина.
        - Замолчи, - цыкнула она.
        - Почему же? Знаешь, что? - обратился он к Луневу. - Она ведь по всем урокам готовилась. Всё время руку тянет, на все вопросы отвечает, во всех четвертях - одни пятёрки, - говорил он с восхищением. - Надо от класса контрольную написать или диктант - так кого послать, Риту, конечно. На олимпиаду - Рита, на конкурс - Рита, что-нибудь ответственное поручить - только Рите, кому же ещё. В общем, отличница-активистка, гордость школы.
        - Зенкин, прекрати! - крикнула фройляйн. - Я же не рассказываю, как год назад ты ратовал за восшествие идола.
        Неловкое молчание надолго повисло в комнате.
        Наконец, Зенкин пробормотал:
        - Тоже, сравнила…
        - Это правда? - спросил Лунев, когда они уходили.
        - Да, - Зенкин в противоположность своим обычаям был молчалив и задумчив.
        - Понимаешь, - заговорил он, - года два назад, когда ты уезжал… Ну, ты помнишь, что творилось?
        - Смутно, - честно ответил Лунев.
        - Это был настоящий разброд. В государстве, в умах… Везде. Никто не знал, куда двигаться дальше, к чему идти; все метались туда-сюда, каждый пел на свой лад. Никто ни за что не отвечал, никто ничего не знал. Каждый сходил с ума, как хотел. Совсем, как на наших встречах - и так вся страна. Нет, это неплохо, мне даже нравилось. Но долго так жить нельзя.
        Он переглянулся с Луневым, будто упрашивая его поверить на слово, что нельзя.
        - И я тогда подумал, что нужна сильная рука, чтобы всех построить. Что авторитарный правитель принесёт нам порядок и какую-то стабильность. Что это… в общем, что это надо стране.
        - Ты это говорил? - уточнил Лунев.
        - Да. Я много с кем делился своими мыслями. Я говорил об этом на наших встречах. А через год… - он замолчал.
        - А через год появился Он.
        - Да. И тогда я даже радовался, что всё так повернулось. Я, наверно, восхищался Им. Даже написал несколько стихотворений в Его честь, - Зенкин покраснел. - Да. Я их написал.
        Лунев обдумывал услышанное, но мыслями своими с приятелем делиться не торопился. С непроницаемым лицом он протянул:
        - А ты понимаешь, что твои речи могли тоже сыграть роль в сложившейся ситуации?
        - Что? Нет, нет, - замотал головой Зенкин. - Кто я такой, в конце концов? Я же никого ни к чему не призывал, не агитировал. Я не участвовал во всех этих политических играх. И вообще, даже мои речи - по большему счёту, это была шутка, баловство…
        - Баловство? - он посмотрел в глаза Зенкину, старательно имитируя холодный потусторонний взгляд. - Большинство наших слов - обыкновенное баловство. И тем не менее, они имеют силу. Наши слова, Евгений, как и наши мысли и наши желания, имеют свойство накапливаться и материализоваться. Если ты и ещё несколько десятков таких, как ты, мечтали о властной руке, которая захватит всё в свой кулак, откуда ты знаешь, что эта мечта не ожила?
        Лунев замолчал и задумался, сколько здравого смысла в том, что он сейчас озвучил, и почему Зенкин так виновато на него смотрит.
        11-20

11.
        Ночь. Массивный письменный стол слегка поблёскивал от света из окна.
        В темноте, при лунном свете кабинет выглядел совсем по-другому. Это было таинственное царство теней и загадочных существ, что прятались под их покровами. Здесь глаз исследователя едва успел рассмотреть малую часть сущего.
        На тёмной глади стола бумага белела и шуршала, за окном слабенько виднелись очертания одной из реальностей, а в углах стояла густая непролазная тьма. Лунев сидел спиной к ней, настороженно вслушиваясь. Прятавшиеся обитатели тьмы могли выскочить в любой момент, никто не гарантировал, что они так не сделают. Здесь, на грани жизни и смерти, в тайне, чреватой сумасшествием, Лунев ловил свои откровения, он вслушивался в шёпот проплывающих мимо слов и пытался разобрать их запутанную вязь.
        Сейчас он делал то, что при всём старании не мог объяснить коллегам по перу. Неприручённой и своевольной ночью стихотворение потихоньку нашёптывалось ему, по собственному желанию проникнув в его голову.
        - Камень, камень, - пробормотал он. - Камень падает и… останавливается. Нет, не в ритм. Падает и… ложится.
        Первая строчка есть. Если она правильная. (Хотелось бы надеяться - при первой неправильной строчке очень трудно уловить стихотворение верно).
        - Внизу… в низине… в аллеях… Нет, не то.
        Внизу, что-то внизу. Когда камень упал - какие-то ленты отовсюду. Длинные, извилистые…
        Ритм. Слышится ритм. Та-та-тА-та, та-тА, та-та-тА.
        - В переулках ночных пустота. Нет. Бессмысленно.
        Чувство глубины. Будто можно нырнуть вниз и спрятаться.
        - Долины… По долинам… туман. Ползёт туман.
        Ложбина.
        Вот это слово - ложбина.
        По ложбинам ползёт туман?
        - И в ложбинах клубится туман. Клубится… Не в ритм. Стоит туман. Нет, там что-то про «клубится».
        Клубы… Клубы могут быть дыма… Может, не «туман», а «дымка»?
        - И в ложбинах дымки клубы.
        Он недовольно поморщился. Немного не то. Но очень близкое к тому, что должно быть на самом деле.
        - Хорошо, пусть пока так. «Камень падает и ложится. И в ложбинах… по ложбинам - дымки клубы». Теперь рифмы. Ложится… Клубы…
        Только рифмы не хотели находиться. Если вспоминались слова, близкие по созвучию, они никак не подходили по настроению. Труды, болты… Ложится - ложиться. Это и вовсе не рифма.
        А может, эти слова - «ложится» и «клубы» - вообще неправильные? Что он за них уцепился? Та же дурацкая привычка, оставшаяся со времён его первых поэтических попыток - влюбиться в первоначальный вариант и ни за что не признавать, что он дефектный. Лунев вздохнул. Ему жаль было ломать уже сложившуюся конструкцию, но если того потребует стих, придётся сломать. И начать всё заново.
        Ладно, пока оставить. Перейти к другой строфе.
        - Беспроглядна тёмная ночь… Нет, банально.
        Лунев щёлкнул настольную лампу - жёлтый круг света упал на стол с листами бумаг.
        Он записал первые две строки, чтобы не забыть, пропустил место для следующих двух и задумался. Он не представлял, о чём писать.
        - В тишине тихий голос шепчет…
        Он вздрогнул. Опять голос? И в этой, пришедшей вдруг строке? Что за наваждение?
        - В тишине… тихий… Нет, не пойдёт, - заметил он, как бы надеясь беспристрастным, чисто техническим оцениванием скрыть испуг. - Бессловесный голос… мне… шепчет.
        Стоп, строки. В вас вклинивается кто-то чужой.
        - Бессловесный голос мне шепчет, что… что… Пропуск. Он съедает… Нет, он захватит. Он уносит - вот. Он уносит, та-тА… Пропуск! Сквозь туман.
        Лунев на секунду примолк.
        - Тогда рифма во второй строчке - «обман».
        Он набросал слова на бумагу, хотя они ещё не оформились, ещё могли измениться или вовсе разбрестись. Просто страховал свою память.
        - Потому что у стен есть уши. Потому что у ламп есть глаза…
        Стоп, довольно! Это-то к чему было? Откуда взялось?
        Лунев беспокойно заёрзал на стуле: слова выходили слишком живыми. Вот и скрипнуло сзади что-то - он быстро оглянулся. Кажется, никого.
        Мысли материализуются - конечно, разумеется, мы это знали, о чём и был разговор. Ну, Лунев, твои слова доказываются текущей реальностью - что ж, ты рад? Не особо, если честно: доказываются они не очень приятно. Он посмотрел на листок с разрозненными словами: вроде пока ничего жуткого написано не было. Там вообще почти ничего не было - одни разбросанные обрывки.
        Стихотворение ещё не созрело, - догадался он. Стоило бы подержать его в голове несколько дней и тогда уже садиться за стол. Так он и делал обычно, почти всегда. (Да-да, он убедил себя. Стихотворение не готово, писать его не время. Не сейчас… просто потому что рано, не из-за чего-то ещё). Размышляя так, Лунев откинулся на спинку стула, расслабленно плавая в несвязных образах. Неожиданно в голове всплыло:
        «Это больше, чем то, что мы можем позволить просить…»
        «Неплохо, - подумал Лунев. - Сгодится для первой строчки. Не этого стихотворения - другого. Только как-то заумно: «больше, чем, то, что», «можем позволить просить». Проще было бы: это больше, чем мы можем просить».
        Нет, неправильно. Ритм другой… И просто неправильно!
        - Ладно, потом подумаем, - проговорил Лунев. - Всё равно ещё не его время.
        На этот раз он искренне так считал, без всяких самовнушений. Рано или поздно он напишет стихотворение с этими странными строчками в начале, но не сейчас. Позднее. Надо ещё с нынешним разобраться, вот лежит, прямо перед ним. Но тоже позднее. Не сейчас.

12.
        Богема всегда выбирает особое время и особое место или, вернее, любое время и место делает особенным. Феерический шатёр фиолетовых и лиловых блёсток в любой час суток покрывал служителей искусства, а также тех, кто случайно или из любопытства пришёл побродить по обители муз.
        Роль муз успешно выполняли прекрасные девушки в причудливых платьях, будто из другой эпохи. К сожалению, званием музы многие из них и ограничивались: большинство этих милых существ само искусством не занималось. Зато они с интересом наблюдали за выступлениями поэтов и прозаиков, или внимательно следили через плечо рисующего в уголке художника за рождением нового шедевра, или усиленно вдохновляли музицирующего юношу.
        Зал Дворца Культуры, который они занимали, напоминал выставку диковинок и редкостей со всего мира, или, вернее, разных миров, настолько неизученных и загадочных, что об их существовании и не подозревали. Прислушаться только к фотографически точным стихам-описаниям Мамлева, к транс-историческим поэмам четы КОбалевых (редкий случай творчества на равных, а не по типу «вдохновитель - творец»), к восторженным одам Зенкина, прославляющим радости жизни, к коротким абстрактным рассказам Клавдия Боброва, совершенно непонятным с логической точки зрения, но оставляющим ощущение чего-то утончённо красивого, - порой кажется непостижимым, что человеческая мысль может улетать в столько разных направлений. А сюрреалистические эскизы Хасселя, которые, если смотреть не отрываясь, через минуту кажутся реальнее самой реальности! А пианист Алмазаев (больше известный под псевдонимом Гюрза), извлекающий из старенького расстроенного пианино удивительно талантливые звуки, уносящие в другие сферы! Рядом пристроилась очаровательная Адель: на своей гитаре она могла сыграть любую мелодию - от классики до тяжёлого рока.
        Лунев в этот вечер не читал. Он уже озвучил все стихи, написанные за границей во время редких проблесков вдохновения (странно, но проблески не были связаны с новыми городами и памятниками культуры, а только с тем особым мистическим настроением, которое иногда нападало на него, заставляя видеть вещи искажёнными, будто их преломляла причудливая линза), а новые ещё не созрели, хоть и стучались в дверцу в голове. Сегодня он решил для разнообразия просто послушать.
        Так как близость к сцене, с которой выступали литераторы, Лунева совершенно не прельщала, он устроился подальше, в углу, около портретиста ВИвитова. Этот немолодой человек держался немного особняком от остальной компании и часто оставался незамеченным весь вечер, расположившись где-нибудь возле дверей. Зато под конец, когда уже все расходились, у него на руках оказывалось три-четыре портрета бывших на вечере. Невесть как они появлялись, словно из ниоткуда. Сами портреты были удивительны. При взгляде на них не возникало и мысли о фотографии: разве может фото так полно воссоздать живого человека? Если кому-то случалось видеть свой портрет, нарисованный Вивитовым, у него создавалось впечатление, что он лицом к лицу столкнулся со своим двойником. Такой портрет вряд ли кто повесил бы на стену, ведь это значило бы поселить в комнате другого человека. Как, скажите на милость, посплетничаешь теперь об одной милой особе, если эта самая особа в данный момент взирает на тебя со стены?
        Из-за всего этого Вивитова считали немножко колдуном и даже побаивались. Лунева, впрочем, домыслы не волновали. Он знал, откуда берётся колдовство, и сам часто гулял в том опасном месте на грани миров.
        На сцене в тот момент был Зенкин. Очередной его мадригал посвящался бликам солнца на листьях. Оставалось только удивляться, как могло вмещаться в этого человека столько обожания ко всему на свете. Он одинаково сильно восхищался букетом цветов и красивой женщиной, великим произведением искусства и мороженым на палочке.
        - Блики солнца на листьях клёна! Золотые пластинки на синей фольге! И хотя скоро быть листопадной пурге, Беззаботны вы - как знакомо! Осень новая к нам спустилась. Ярких красок так много в палитре её…
        «Неплохо, - подумал Лунев, - Даже совсем неплохо. Даже, я сказал бы, что мне понравилось. Только у Зенкина все стихи однообразные, на один лад. И целый свет ему кумир… Хм, похоже на стихотворную строчку. Если будет время и желание, можно будет написать. А что, стихотворение Алексея Лунева о Евгении Зенкине, почему бы и нет». По обыкновению, он опять отвлёкся от окружающих его людей и сосредоточился на себе.
        Из задумчивости его вывел взгляд, до того знакомый, что он с ужасом отпрянул и уже с расстояния рассмотрел пару глаз, затем всё лицо. Постепенно до него дошло, что это всего лишь портрет.
        Его собственный портрет.
        Испуг уступил место любопытству. Лунев привстал и из-за плеча художника заинтересованно наблюдал за его рукой, всё ещё колдующей над холстом.
        Вивитов чуть обернулся.
        - Похоже?
        - Похоже, - ответил Лунев и задал тот самый банальный вопрос. - Как вам это удаётся?
        Вивитов пожал плечами. Другого ответа Лунев и не ожидал. Рождение чуда - тёмная тайна, в которую сам творец едва ли посвящён наполовину.
        - Минуток через пять будете совсем вы, - заверил Вивитов и улыбнулся в усы.
        Лунев поверил и сел на место. Ему отчего-то не хотелось следить за процессом.
        На сцене теперь никого не было, и взгляд невольно упал на уже законченные портреты, лежащие краями вверх в небольшом ящике, прямо как картотека. Много знакомых и незнакомых лиц взирало с картин: строгий, всегда идеально аккуратный Мамлев, Звербаев в пурпурном пиджаке и с дежурной улыбкой, скептически прищурившийся Редисов с тонким карандашом в руке, болезненный бледный юноша, смотрящий прямо в глаза наблюдателю, девушка или молодая женщина с полуулыбкой на лице и острым проницательным взглядом…
        А на одном холсте он увидел глаз. Просто один глаз.
        Он удивился. Глаз вышел очень хорошо, но что за странная картина?
        Лунев немного отодвинул глаз и на другом холсте увидел губы. Довольно полные, намертво сжатые губы, которым, казалось, ничего не стоит произнести единственно нужное слово. Потом кусочек щеки, поросшей щетиной. Ещё глаз. Волосы - вроде светлые… Или тёмные - из-за освещения там, на картине, не понять.
        - Что это?
        Вивитов скосился на ящик и тут же вернулся к работе.
        - Это не получилось, - пробормотал он.
        Но на этот раз Лунев не поверил. Он считал, что как раз получилось. Только тот, кого на этот раз рисовал художник, не мог быть запечатлён в едином образе. Слишком велик он был - фрагменты, только фрагменты воспроизводились по отдельности.
        Так, художник. Но то, что не смог сделать ты, можно доделать за тебя. Лунев разложил перед собой холсты - части портрета, и начал собирать их, как головоломку.
        - Я бы на вашем месте не делал этого, - сказал Вивитов, заметив, чем занимается Лунев.
        - Ничего. Всё нормально! - ответил он. Странное возбуждение охватило его, и он потерял всякую возможность контролировать себя.
        В это время, было ли то предупреждением судьбы или совпадением, Гюрза заиграл одну из своих мистерий: музыка напоминала приближающиеся раскаты грома, будто далеко отсюда рождалась гроза. Все в зале затихли, остановленные звуками стихийного торжества. Под эту симфонию, оградясь от всех и всего, Лунев пытался и никак не мог сложить Его портрет.
        Вот глаза. Губы. А, позвольте, где нос? Потом. Это щека и она должна быть здесь, но она явно не отсюда. Волосы - откуда? С темени, со лба? Со лба. Но здесь же ухо. И всё-таки, где нос? И подбородок? И почему один глаз перевёрнут?
        Гром приближался. Вот уже на миг блеснула молния - гроза всё ближе и ближе. Она надвигается. Вы застыли и не можете поверить, но скоро она будет здесь.
        Лицо вырисовывалось. Осталось ещё несколько пропусков… и, да, оно немножко кривовато лежит. Лунев стал подвигать холсты, чтобы выровнять изображение.
        Ещё громче. Да, теперь совсем близко - и молнии больше не мгновенные вспышки, а длинные нити на небесном своде. И вот - толстая закорючистая линия прорезала небеса, несколько секунд удерживалась она на тёмном полотне, дробя небо на части. Потухла - и теперь должен раздаться гром…
        Лунев почти закончил. Осталось чуть-чуть…

13.
        И гром пронёсся по зале. Показалось, будто само небо обрушилось, кануло в непостижимую бездну, и на его месте не осталось ничего. Треск разлома оглушил на несколько мгновений чёрной пустоты, затем звуки вернулись - но уже в переменённый мир.
        В свечении, из фиолетового сделавшемся красноватым, люди столпились и подтянулись к большому окну, изогнутому аркой. Их лица, искажённые, неправильные в неправильном свете, выражали изумлённый страх и непонимание. Им не верилось, что всё это - только музыка. Им казалось, что на парк надвинулась настоящая гроза. Но даже нет - это было больше. Со своими желаниями и намерениями, и потому гораздо более зловеще.
        И действительно - сизо-красная плёнка тянулась по небу. Вечер ожил: он не был неодушевлённым временем суток; он предупреждал, он напоминал, что все они - под наблюдением, что мысли читаются, что любое движение заносится в список. Он напоминал, что уединение - иллюзорно, мысль о выходе за рамки - преступна, а движение к выходу - невозможно.
        Вечер говорил: «Вы не одни».
        В смятении и всё ещё недопонимая, они стояли у окна в пересечении кругов красноватого освещения. Перемена лишила их голоса, и только гром и вой грозы спорили с молчанием. Звуки родились в утробе старенького пианино, но казалось, что Гюрза, породив стихию, утратил всякую власть над ней, и теперь она сама играла человечком, унося его в вихрях в свой полёт. Но вот звуки затихли; пианист опустил крышку своего инструмента; людям вернули их голос, они начали переглядываться и перешёптываться.
        Просто обычный вечер, как многие другие. Да, облака немного набежали. Но они просто сизые и никак не красноватые. И в зале всё, как всегда: освещение не менялось; по-прежнему фиолетовый блестящий шатёр и вечный праздник богемы. Разве может его что-то нарушить? Конечно же, нет.
        Так что же произошло? Они удивились и, бросая взгляды на парк с лиловыми фонарями за окном, начали постепенно возвращаться на свои места.
        Лунев складывал холсты на место. Даже после того, как он сложил головоломку, ему не удалось рассмотреть лицо: оно по-прежнему разбивалось на части, которые он при всём желании не мог воспринять разом.
        Был момент… Но только момент, слишком короткий.
        Но был взгляд. Кажется, после этого Лунев сдвинул холсты, и всё пропало. Слишком… Нет, он не хочет думать об этом.
        - Ну, как вам теперь? - услышал он голос Вивитова. Лунев поднял голову: художник закончил его портрет. И первое чувство, овладевшее Луневым при взгляде на лицо, было омерзением.
        Самое неприятное то, что с первой же секунды не оставалось никаких сомнений: это он, Лунев. Он никак не мог бы сказать, что портрет не похож или что художник нарисовал его не так. Этот молодой человек с абсолютно невыразительным квадратным лицом и презрительным взглядом, исполненным ненасытным себялюбием, и был поэт Алексей Лунев. И если кто-то думал, что Лунев - это нечто другое, этот кто-то обладал не в меру развитой фантазией.
        С тщательностью, едва уживавшейся с брезгливостью, он рассматривал один за другим каждый квадратный сантиметр портрета. Выдающийся вышел субъект, нечего сказать.
        «И это Лунев, - подумал он. - Какой же на редкость сволочной тип. Но, подождите, а как же я, такой хороший, просто замечательный я, где я? Меня просто не существует? Никогда не существовало?»

14.
        Машенька говорила долго и обиженно: она была недовольна, что он пришёл так поздно. В её интонациях не слышалось возмущения или раздражения - только один бесконечный почти детский упрёк.
        - Ты уже несколько недель возвращаешься домой к ночи и даже не говоришь мне, где ты в это время. Алёша, почему ты так со мной? Ты всё-таки мне муж.
        - Машенька, пойми, - он развернулся к ней и всплеснул руками, - я поэт! А уже потом твой муж. Я потом чей-то сын, чей-то брат, а в первую очередь я поэт, и жизнь у меня соответствующая, - как ему надоели непонятные обвинения тех, к кому так или иначе обращались подобные слова, и их немыслимые требования, смысла которых он не видел.
        Машенька на минуту замолчала.
        - И всё же я не понимаю, - сказала она чуть погодя. - Что помешает твоим занятиям поэзией, если ты будешь приходить домой пораньше.
        (Заладила… Как всегда… Как все они…)
        - Я ночую дома, что тебе ещё надо? - пробормотал Лунев.
        Поняв, что его мысли, не предназначавшиеся для произнесения вслух, были услышаны, он спохватился.
        - Прости, ради бога! - он обнял Машеньку, которая так и стояла на месте, готовая заплакать.
        - И всё-таки ты меня не любишь! И никогда не любил! - повторяла она.
        Гладя её по голове и говоря что-то успокаивающее, Лунев размышлял, как его угораздило жениться на Машеньке, создав дополнительные трудности себе и, что уж там, практически сломав жизнь ей. Когда и как могло прийти ему в голову связать жизнь с этой женщиной, неумело любимой, но обитающей совершенно отдельно от остального мира Лунева, включающего богемные вечера, литературный труд и всю его личность? Что это было: мгновенный импульс далеко в юности? уступка под давлением окружающих? незамеченное автоматическое движение? Немного угнетало Лунева то, что он практически не помнил, как Машенька оказалась рядом. Несостыковка слишком сильная, сбивающая с толку: творчество, другие миры и - странное, неподходящее существо рядом, если он только был дома.
        Да, Машенька ничего не понимала в поэзии и не могла понимать: она по природе своей отстояла слишком далеко. Она была абсолютно земной, бытовой, обыденной, и высшие сферы, в которых любил блуждать Лунев, запутывали и пугали её. Нет, её мирок был гораздо скромнее и спокойнее: кухонька с плитой и шкафчиками, утюг и горка белья, которое нужно погладить, цветы на подоконнике и леечка с ромашкой, чтобы их поливать. Он был уютным, этот мирок, домашним и безопасным, но… Но как ей было не скучно в нём, неужели интерес, желание нового, неизвестного никогда не пересиливали страх перед возможной бедой? - гадал Лунев. Машенька, казалось, зависела от того ощущения безопасности, которое она же и воссоздала для себя. Ей не нужно было большего, нет-нет, зачем, главное, чтоб всё шло своим обычным путём, как вчера, позавчера и год назад. Куколка бабочки, которая никогда не проснётся.
        И Лунев любил, да, всё-таки любил её такую.

15.
        Фройляйн Рита была хорошо подшофе, а потому позволяла всё больше говорить другим. Зенкин пользовался этим на все сто процентов: он беспрерывно нёс какую-то чушь, то и дело взмахивая бокалом. То есть, возможно, это было чушью только для слуха Риты, потому что больше половины слов она уже не разбирала. Ровно как и не помнила, по какому поводу они изначально решили разнообразить жизнь алкоголем.
        Эталонный образ Риты немного мутился, его очертания слегка расплывались, совсем как полоски на стенах и тёмное пятно стола, который обыкновенно имел форму правильного прямоугольника. И, хотя ничем серьёзным это состояние пока не грозило, Рита ощущала лёгкую, полусонную тревогу: в своей решимости соответствовать своему идеальному образу она была уверена, но как бы не ошибиться в содержании этого образа… Рябь скачет перед глазами, и всё вокруг кажется таким неустойчивым, не мудрено запутаться и упасть.
        Она сконцентрировала взгляд на эталоне - буйной цветной картине, превратила его в маленькую статуэтку, идеальной в своей чёткости и неподвижности, но и этого оказалось недостаточно: статуэтка, какой бы идеальной она ни была, расплывалась перед глазами, - и Рита ужала её ещё больше, превратила в светящуюся точку - теперь уж разночтений не будет, вот за неё и надо держаться. Так же твёрдо, как всегда.
        Всегда. Оставаться собой. В любых условиях. При любых обстоятельствах.
        «Любой ценой», - подумала она не совсем к месту.
        - Богинюшка! - болтал Зенкин. - Не останетесь ли на ночь? Ах, прошу вас!..
        - Нет, - отрезала Рита. И добавила. - Я сегодня у Редисова.
        Она специально старалась ограничиться короткими фразами и, по возможности, произнести их поменьше, чтобы случайно не сболтнуть чего-то не того. В изменённом состоянии сознания собственные слова и действия воспринимаются изменённо же: кажутся одним, а на самом деле - совсем другое. Думаешь, что ты всё ещё в рамках, а на самом деле давно за них вышел. Думаешь, что так и надо, так бы и поступил всегда, а на самом деле не простишь себе после.
        Осторожно… По исхоженным ранее тропинкам… В десять раз осторожнее, когда сознание изменено.
        Тут до Риты дошло, что уже довольно долгое время, пока она предавалась размышлениям, Бобров что-то говорил и говорил, кажется, ей.
        - Bitte[4 - В данном контексте - «прости».], что ты сказал?
        - Я говорю, - повторил тот с широкой пьяной улыбкой, - что ты за человек такой - сегодня с одним, завтра с другим… Знаешь, как такие женщины называются?
        - Ich weiss[5 - Я знаю.], - её просто неудержимо тянуло на немецкий. - Но ко мне это не относится.
        Бобров рассмеялся:
        - Конечно, нет! Мы же все знаем нашу фройляйн Риту. Кто назвал бы её…
        - Знаете!? - вдруг взорвалась она. - Что вы знаете!?
        Туман в голове исчез. Вещи вокруг перестали расплываться, а напротив, приобрели неестественную чёткость и яркость. Будто внезапный прилив ярости наполнил их краской.
        Резкая перемена в голосе фройляйн разом оборвала остальные голоса даже через пелену алкоголя. Все глаза с испугом воззрились на неё, когда она вскочила из-за стола, надавив на него расставленными пальцами.
        - Что вы про меня знаете, болваны? - выкрикнула Рита. - Думаете, так глянул - и всё, ясно? Думаете, можно понять другого так же просто, как себя? А вот нельзя, нельзя и нельзя! Не-воз-мож-но! С чего вы вообще взяли? Я - не вы, вы - не я. Ihr konnt nicht mich verstehen! Nein, ihr konnt nicht![6 - Вы не можете меня понять! Нет, не можете!] - она стукнула бокал об стол. - Konnt nicht! Konnt nicht! - снова и снова, с такой силой, что бокал чуть не раскололся.
        Зенкин успокаивающе протянул к ней руки:
        - Фройляйн, фройляйн, тише, тише, не бейте казённую посуду.
        Рита увидела, что она делает, поставила бокал и через секунду со вздохом села на место. Она подперла голову руками и уставилась в пол.
        - Я только хотела сказать, что человек - сложное существо, - продолжила она спокойным и несколько уставшим тоном. - Я имею в виду, не человек вообще, с ним всё как раз ясно, а любой конкретный человек. Вы не увидите его глазами, он не увидит вашими. Его жизнь - только его, он с ней наедине, и понять, что он есть, никто не может.
        - Сомнительно, - произнёс Редисов. Рита злобно выдохнула и уставилась на него.
        - Да, мне тоже так кажется, - согласился с приятелем Зенкин. - А что скажешь про Вивика? В смысле, Вивитова? По-моему, чтобы рисовать такие портреты, нужно улавливать самую суть человека.
        - Не знаю, - Рита недовольно скривилась. - Меня нарисовать у него не получилось.
        - Почему же? - возразил Редисов. - Очень даже получилось. Твой портрет вместо тебя ставить можно - как есть, ты.
        - Я там не похожа на себя, - бросила Рита небрежно, словно её это мало волновало.
        Неприятность в том, что на самом-то деле портрет был очень похож. Не на то, конечно, как ощущала себя Рита, где уж им разгадать её загадочную натуру… Но, наверно, на то, как видели её окружающие.
        Чёртов художник. Забрать у него портрет и сжечь.
        Только оригинал-то останется - вот в чём проблема.

16.
        Машины неслись стаями оголтелых бесов. Они не останавливались ни на миг и не давали проходу. Центр будто кипел: красные полотна - за вспышки огня, медные трубы - за блестящие стенки котла, людские массы - за однородное варево, мелькающие тут и там фигуры в чёрной форме - за вулканы пузырьков, что появляются, когда варево кипит.
        Слишком весело, и оттого жутко - так не бывает в природе. Так может быть только в неестественном, вздёрнутом положении, специально приданном извне. Так может быть только по заказу, прихотливо обретшему случайные формы.
        Это был парад. Не по какому-то особому случаю - обычный парад в Его честь.
        Или просто «парад» было наиболее близким словом, чтобы описать это.
        Трудно было найти правдоподобную логику в происходящем. Оно походило скорее на авангардный спектакль или на галлюцинации под воздействием психотропных веществ. Слишком хаотично двигались фигуры. Цветной поток автомобилей - сквозь них с рычанием пронёсся чёрный ряд мотоциклов с госзнаками - алые цветы - гвоздики, или что это? - растёрты по наждаку асфальта. «Свободного места» здесь не оставалось: все фрагменты пространства были присвоены и приписаны поимённо. Оркестр вышвыривал раздавленные звуки в воздух, и воздух от этого метался, шарахался из угла в угол, от препятствия к препятствию. Чистое безумие бурлящего красного правило площадью.
        Откуда они хотели тихо ускользнуть. Так тихо-тихо, не заметно ни для кого. Почему бы и не поверить в несбыточное?
        Несбыточное? Кто сказал? Мы ведь по-прежнему в нашей реальности, не забывайте, пожалуйста, здесь не бывает вечности, здесь всякое движение в конце концов прекращается. Здесь нельзя без конца искать выход и не находить его. Просто ждать иногда приходится довольно долго. Иногда очень долго. Но в пределах времени.
        Люди находились здесь не совсем по своей воле, к Луневу с приятелями это также относилось. В поисках обходного потока они совались туда и сюда, но где только едва расступалось брожение и возникал намёк на брешь, сразу показывались строгие машины - не эти цветастые, а чёрные угловатые авто.
        Это только казалось, что гвалт хаотичен.
        На самом деле чётко отлаженная система работала идеально и держала всё под контролем. Роли были давно розданы и исправно игрались. Побег не прекращался, побег был вечным - одним на все времена - бег по кругу, вокруг памятника с простёртыми руками, в попытке убежать за скаты неба, занавешенного флагами.
        Бесполезное занятие. Небо, загибаясь книзу, упирается в горизонт, а горизонт непроницаем. Уйти за него не представляется возможным. И скрыться от рук негде. Медные трубы, отчаянно фальшивя, пели во славу.
        Шабаш каменного божка шёл вовсю.
        Не самая лучшая идея была - пробраться в центр. Тем более, в такое время, - так думалось Луневу. Чего только понесло их сюда, мало что ли других мест в городе?
        - И часто они такое устраивают? - тихо спросил он у Зенкина.
        - Устраивают - что? - не понял тот. - Это центр… Здесь всегда так.
        - Что-то не помню, чтоб, когда я уезжал, так было, - возразил Лунев.
        - Не было, - отозвался Редисов. - Тогда здесь просто жили. А теперь радуются.
        - Чему?
        - Он сказал.
        Вот теперь как. Видимо, Он сказал центру: «Кипи», - и центр кипит, сказал флагам: «Развейтесь», - и флаги взвились в небо, сказал трубам: «Трубите» - и они давятся хриплыми звуками, сказал гвоздике: «Будь растоптана», - и что же? она растоптана.
        Все существующие слова теперь за Ним. И воцарилась демократия, потому что Он приказал демократию. И люди празднуют это великое событие, они веселятся, потому что Он приказал веселиться.
        «Только видимость праздника…», - подумал было он, но что такое праздник? То же самое, что его видимость, разве нет? Какая разница, что там по сути, если выглядит одинаково? Правильно, для того, кто смотрит со стороны - никакой.
        Потому что Он сказал: «Завесьте без просветов», - и мишура завесила всё.
        Яркая, блестящая, цепучая мишура, из неё не выпутаться, она только крепче обовьёт тебя, свяжет руки и ноги, забьётся в ноздри, в рот и не даст сказать, ни слова, ни слова…
        - Мы отсюда вообще выберемся? - паника начинала подкатывать к холодному разуму, хотя Лунев пока ещё мог её отрицать.
        - Да, сейчас, - бросил Редисов, - только найдём, куда уйти…

17.
        Ночь остудила перегретую кружащуюся голову, как всегда остужала, уняла мельтешение в глазах, набросила плотное покрывало на все шумы и заглушила их.
        Лунев поднял голову: он стоял возле окна, в потоке серебристо-молочного лунного света. Почти не верилось, что после едва не сведшего с ума дня он оказался в собственном кабинете. Безысходности больше нет.
        Полумрак и затишье принесли долгожданный покой. Странно, но не было чуткой тревожности, чувства грани. Не было и необузданного, ничем не остановимого порыва, который Лунев расценивал как прилив вдохновения. И всё же прекрасное чувство - будто наблюдаешь мир в огромный окуляр, охватываешь всё единым взглядом. Картина мироздания так умиротворённо красива: ты видишь её во всей совокупности, и то, что было непонятно раньше или только смутно различимо, складывается ясно и цельно.
        Лунев неподвижно стоял у окна, изучая это новое для себя чувство - может, оно тоже было вдохновением, только другого рода, иного толка? Новые стихи не стучались ему в голову, но, кажется, в тот самый момент он начинал понимать что-то очень важное для себя, ещё даже не узнав, что это.
        Стихи - это хорошо, это достойно и приходит из высших сфер. Но новое чувство было чем-то ещё более высоким, ещё более важным, потому что, казалось, ради этого понимания и стоит жить, ради него и задумывалась вся жизнь. Человек… Ты только человек пока. Посмотри и попробуй понять. Это большее, большее, большее…
        Он не понял. Но это только пока.
        Он ещё постоял, сложив руки на груди - узник луны, расправляющий крылья в её свете. Но чувство долга (кому? чему?) подсказывало, что провести без дела всю ночь - это никчёмно и непростительно. Раз он вошёл в кабинет с намерением поработать, в очередной раз извлечь нечто с той стороны, то выйти он должен с каким-никаким, но реальным результатом, который можно подержать в руках, прочесть или отдать почитать другому. Но что бы написать, если в голове пусто?
        Он подошёл к столу, взглянул на листы бумаги, оставшиеся с прошлого посещения кабинета. На них виднелись те обрывочные слова, которые он набросал при неудачной попытке извлечь стихотворение. Казалось, та ночь минула так давно, что её слова потеряли всякую актуальность, засохли и умерли на бумаге, не успев превратиться в нечто большее. И в самом деле, то пугающее, постороннее, что заставило бросить работу над стихом, ушло из строк. Но Лунев пригляделся к словам, подумал минуту, другую… Кажется, он понял, как совместить их и что добавить, чтобы получить нужное.
        Сев за стол и низко склонившись над бумагой, он начал так и сяк выводить строки, перегибать их из закорючек в закорючки; тяжело, топорно примыкать слова друг к другу, в попытке из нелепых корчей сделать что-то красивое.
        Час или два длился этот труд вслепую: доделывать вдогонку за улетевшим вдохновением всегда очень трудно. В такие моменты он чувствовал себя не поэтом, а сборщиком какого-то диковинного аппарата, устройство которого он сам едва понимал. Другие создания изобрели его… не люди, нет, кто-то более тонко организованный. И зачем они поручили сборку ему, существу тёмному в вопросах экзотичных аппаратов? Как вообще доверили? «Непонятно, - возмутился Лунев-человек. - Вообще логики у них нет, или она странная такая?»
        Но в итоге усилия были вознаграждены: перед Луневым лежала новая рукопись с готовым законченным стихотворением. Он прочитал:
        «Камень падает с гор и ложится.
        По ложбинам - тумана клубы.
        Там, вверху чёрно-хищная птица
        Озирает свой край с высоты.
        В темноте её глас бессловесный
        Возглашает, что воля - обман.
        Крылья сжаты, паденье отвесно…
        Нас уносит она сквозь туман.
        И без сил, без ответа души,
        И, лишь вспыхнув, тухнет гроза -
        Потому что у стен есть уши,
        Потому что у ламп есть глаза».
        Странное стихотворение. Лунев не очень хорошо понимал, о чём оно. Чувствовалось только: то угрожающее, что появилось с первыми строками, выплеснутыми на бумагу, вернулось в стихотворение уже с полной силой.
        Это не пустые метафоры, не игра слов. Стихотворение… живое. Говорящее. Оно просто заходится криком, стараясь передать что-то. Как бы оно не предвещало беды.
        Так случалось часто: смысл строк открывался ему спустя время, когда они вдруг идеально подходили для определённой ситуации или определённого лица. Так было с этим: «Что за город, игрушка моды», да и с «мармазеткой», и со многими другими. Разве, когда он писал про «гордого льва», оставшегося в стороне на «празднике жизни», он думал о Звербаеве? Вовсе нет, он был в другой столице, за тысячи километров от Ринордийска и, прогуливаясь по улицам, заметил каменного льва на входе в какое-то величественное здание. А мармазетка? Он вообще никогда не встречался с этой маленькой обезьянкой, и вряд ли бы стал думать о ней. Не больше, чем о другой обезьяне, столичной макаке с прищуренными глазами и немецким акцентом.
        Стихи появлялись из ниоткуда, из слов, значение которых он иногда едва знал, а потом вписывались в моменты жизни так точно, будто были сделаны специально для них. Иногда он даже чувствовал себя пророком: настолько бессмысленные фразы предвосхищали будущее. Только вот стихи были не его: это кто-то с другой стороны посылал сигналы, предупреждал, просил прислушаться.
        Может, значение только что написанного стихотворения откроется позже. Скорее всего, так и будет. И почему-то Лунев был уверен, что будет совсем скоро.

18.
        Он пребывал в какой-то растерянности: слова литераторов, читающих со сцены, скользили мимо его понимания; и не потому, что он не мог сосредоточиться на них, как иногда бывает, а потому что все мысли притягивало что-то другое, огромное и непонятное. Он как будто ждал чего-то, что должно было нагрянуть вот-вот, а все эти чтения, все эти стишки и прочее, были только прелюдией. Пробьёт должный час, наступит срок воплощения фантазий - и всё остальное станет неважным. Он скользил взглядом по лицам, краем уха слышал обрывки голосов; казалось бы, это продолжается уже долго, слишком долго, и вряд ли теперь произойдёт что-то из ряда вон выходящее, но его не покидала уверенность, что вот, сейчас…
        В воздушном невесомом волнении (он не ощущал себя, по крайней мере, именно себя, Лунева) он побродил по залу туда и сюда, подошёл к тем и к другим, в разные углы, заглянул в попавшиеся на глаза холсты и рукописи - не то, не то! Всё это мелочи, одна суета, она будет не нужна скоро. Где-то рядом… Он остановился возле старенького пианино, замер. Гюрза только притронулся к клавишам: он начинал что-то наигрывать. В зале затихли.
        Что-то странное рисовали возникшие звуки. Раз - и ещё два - и ещё три, высоко-высоко, огромное, необъятное, будто паришь над далёкой землёй и единым взглядом охватываешь раскатившиеся под тобой низины. Лёгкость - почти как несуществование.
        - О чём это? - тихо спросил Лунев, опершись рукой о пианино.
        Гюрза пожал плечами.
        - Сейчас увидишь.
        И вот - полёт, глубоко в небе, на грани земного мира, внизу - купол холма, и по куполу растянулся город. Город был чем-то чудесным, его белые дома светились - не крикливыми вечерними огнями, нет, они ярко переливались на солнце, отдавая его свет обратно в воздух. Дома - домики с высоты - хоронились в траве купола и порой выглядывали оттуда, как бы подмигивали. И хотя не было видно ни людей, ни другой живности, холм не выглядел ненаселённым: дома и были его населением. И ещё трава - её стебли покачивались и шептались с домами. Купол-полусфера - почти как маленький мир.
        Лунев (то, чем он сейчас был) обозревал его с высоты птичьего полёта. Нет, выше - с занебесных сфер: звуки лились легко, чуть переливчато и так величественно, и в то же время спокойно. Здесь не слышно было назойливых капель времени - казалось, всё, что представало взору, жило в моменте, растянутом в вечность.
        Он будто держал в чаше ладоней этот небольшой мир - хрупкий и прекрасный. Смотрел и любовался им, пока не отбирали: это ведь не его мир, ему просто дали подержать. Очень осторожно охватывал он ладонями сокровище, чтобы оно не перекатывалось, и даже не дышал почти. Его ведь надо хранить - этот мир, чтобы он не разрушился, не надломился глубоко внутри, не переменился вмиг роковым образом.
        Чтоб не набежала тень…
        Музыка разливалась шире, и теперь он видел, что за пределами холма-купола мир продолжается: стелется по равнинам, разбегается далеко вокруг, такой же прекрасный, хоть и совсем не готовый к беде. Только что огромный - в этом его сила. Даже если тень распрострёт свои крылья, всё равно их не хватит покрыть все дома на траве равнины.
        Лунев не замечал, что стоит без движения, положив руку на пианино. Если он и был где-нибудь в тот момент, то точно не в зале, среди столичной богемы. Хоть, может, и выглядело так, но на самом деле он растворился в звуках мелодии и в картине, которую они набросали.
        Целая страна - микрокосм - одним взглядом. Одно целое. Большое, живое, лежит и дышит, медленно спокойно вдыхает, вздымая грудь, и выдыхает.
        Таким был этот мир. До того времени, как появилась тень.
        Лунев очнулся, вздрогнув. Прислушался: никакой тени в музыке не было, Гюрза уже закончил играть. Тень подставил только его собственный разум, одержимый навязчивой идеей.
        Как, однако, подошёл образ тени к созданному миру!
        Подождите, подождите, какому миру? Была ведь только музыка и, ну может быть, образы, которые она вызывала. Лунев окончательно стряхнул с себя чары. Что же это, что за наваждение?
        Слишком много знаков в последнее время. Слишком много совпадений. К чему-то они все призывают его, можно подумать, что прошла пора отвлечённых мыслей и теперь время совершать реальные поступки. Можно подумать, да-да, вот он пока и подумает, а там… Когда будет надо, наверно, что-то предпримем. (Знать бы ещё, что и как).

19.
        - Так как всё-таки это случилось?
        Они замялись, переглянулись между собой. Будто бы и не против были ответить на вопрос, но и сами не знали: а как так получилось.
        - Ну, как, - протянул Редисов. - Жили себе, жили, взял - и появился.
        Лунев не поверил:
        - Откуда? Не с неба же спустился, - сейчас он твёрдо решил уяснить для себя всё, и раз уж поймал своих собеседников в обычно малолюдном закоулке Дворца Культуры, то не отпустит их так просто.
        - А фиг его знает, может, и спустился, - пробормотал Бобров. Лунев быстро взглянул на него, «Как это понимать?» - спросило выражение его лица, «Никак, просто сказал», - ответила физиономия Боброва.
        - Откуда? - Редисов задумался. - А откуда они все берутся? Кто такой, кем был - не знаем, потом раз - и вот Он.
        - Сразу так - Он, без имени? - усмехнулся Лунев.
        - Да, практически сразу, - Бобров не отреагировал на сарказм.
        - И что, сразу началась эта муть: памятники, парады, слоганы? И он сделался… чуть ли не божеством? Вернее, - надавил Лунев, - вы сделали?
        - Да. Наверно, - ответил Зенкин после краткого молчания. - Но нам не пришло это в голову. Мы сочли нужным всё, что Он делал.
        - Сочли нужным, - повторил Лунев в задумчивости.
        - Нет, он действительно сделал очень многое. Вначале, - почему-то смутился Зенкин.
        Рита, подпиравшая стену, при этих словах коротко хохотнула, скорее нервно, чем весело. Бобров не обратил внимания.
        - Да-да, очень многое, - подхватил он. - Скажи, Алексей, город выглядел так же ухоженно, когда ты уезжал за границу?
        - Нет, - ответил Лунев.
        - Вот. Все эти парки, дома, дороги - Он обустроил. А новостройки - гостиницы, кинотеатры? А то, что, наконец, нормально заработала наша промышленность? И всё-таки, Он повысил зарплату, не забудьте.
        - Ну, ненамного… - отозвался Редисов.
        - Но ведь повысил? - с упором повторил Бобров.
        Редисов ответил:
        - Повысил.
        - Ага, и везде появились шпионы, - подала голос Рита. Она по-прежнему прислонялась к стене, сцепив кисти рук, и капризно покачивалась вперёд-назад.
        - Шпионы? Зачем? Что, кто-то проявлял недовольство? - заинтересовался Лунев.
        Рита злобно фыркнула:
        - Нет, что вы, господин поэт, все радовались и визжали от восторга. Просто идолу вздумалось стать отцом народа и быть в курсе всего, что мы делаем.
        - Но согласитесь, фройляйн, - начал Бобров, - тотальный контроль - вполне приемлемая плата за удобство и отсутствие проблем…
        - Нет, не соглашусь! - вспылила Рита. - Вам, может, и нравится быть сытой сомнамбулой, но я контроля над собой не потерплю! Я лучше сдохну!
        - Вы уверены? - спросил Лунев. Рита на секунду замолчала в замешательстве (вряд ли после подобных её заявлений у кого-то раньше возникали вопросы), потом ответила:
        - Да. Чем рабство - лучше смерть.
        - Ты на неё когда-нибудь напросишься! - засмеялся Зенкин. Он не умел оставаться серьёзным дольше минуты. - Смотри, попадёшься шпионам.
        - И попадусь! И попадусь! - Рита топнула ногой и гордо вскинула голову. - Когда-нибудь я в глаза скажу идолу всё, что о нём думаю, уж будьте уверены.
        - И тебя расстреляют, - заключил Редисов.
        - Да, - упрямо согласилась Рита.
        - Так, подождите, у вас ещё и расстреливают? - переспросил Лунев. Этот странный мир, в который он недавно попал, начал окончательно утрачивать реальность: Луневу чудилось, что он оказался в трансвременном театральном представлении, совсем как в поэмах Кобалевых, что его запустили в путешествие по эпохам - это ведь было уже, раньше, чуть выше по течению истории. Он, наверно, там, в том времени, а вовсе не в своём.
        - Ну, как сказать… - протянул Зенкин. Они с Редисовым и Бобровым долго обдумывали вопрос. - У нас иногда репрессируют…
        - Но мы не знаем точно, что с ними происходит, - быстро произнёс Редисов, зачем-то косясь по сторонам. - Просто иногда люди исчезают…
        - И больше их не видят, - закончил Зенкин.
        Лунев смотрел на них с недоверием.
        - Да? - произнёс он.
        - Да, - ответил Бобров, Зенкин и Редисов закивали. Рита ничего не сказала и вообще всем своим видом показывала, что разговор её не интересует. Сложив руки на груди, она смотрела на невидимую точку в углу под потолком.
        После недолгой тишины Лунев снова заговорил:
        - И что, вы… ничего не предпринимаете?
        - В смысле? - их взгляды выражали полное непонимание.
        - Ну… вы могли бы восстать против него, - произнёс Лунев тоном отвлечённого теоретика. Сам он пока ни против кого восставать не собирался.
        Молчание заметно затянулось, но наконец Зенкин заговорил:
        - Это… Ты не понимаешь. Это… это просто невозможно, решительно невозможно в силу… в силу Его самого…
        - Сам-то понял, что сказал? - пробормотал Лунев.
        - Всё так сказал, - перебил Редисов. - Просто Он такой человек, что… Я тебе не смогу сейчас объяснить. В общем, люди, которым приходилось Его видеть, говорят, что… Ему невозможно не подчиниться. Говорят даже, что в Нём есть нечто гипнотическое… - он неуверенно переглянулся с Зенкиным, словно сомневался в правильности последнего слова.
        - Этого нельзя объяснить, - подхватил тот. - Просто так получается. Его невозможно ослушаться, мы не знаем, почему.
        - Глупости! - бросила Рита, наконец оттолкнувшись от стены. - Просто вы трусы! Целая страна трусов! Просто вы боитесь пошевелиться или пикнуть - как бы не заметили! Вот и придумываете себе в оправдание всякие гипнозы, магнетизмы и прочие вещи. Можно вырваться из-под любого влияния, если хочешь, и власть идола тоже небезгранична. Заладили: «Он, Он!» Плюньте вы на идола и на его гипноз! Я, если встречусь с ним, так и сделаю.
        - По-моему, излишне самоуверенно сказано, - Лунев смотрел на неё с усмешкой. Не то чтобы он не думал так же, просто излишне пафосно и эксцентрично танцовщица сказала это.
        Рита замолкла и, сверкая глазами, подошла к нему почти вплотную.
        - Почему вы так думаете? - с вызовом спросила она.
        - Просто я не уверен, что в подобной ситуации вы действительно сделаете так, как говорите, - ответил он.
        Губы Риты сложились в немного безумную улыбку.
        - Я сделаю, - негромко, но твёрдо произнесла она. - Я это сделаю, Лунев.
        - Не уверен.
        - Лёха, почему сразу «нет»? - угу, Зенкин вспомнил, что надо возмутиться, когда затронута честь прекрасной дамы.
        Лунев подумал.
        - Я не сказал «нет». Я сказал «не уверен».

20.
        Ему снился очень странный сон. Такие сны видятся редко, но всегда оставляют хоть едва заметный рубец на личности. Создаётся ощущение, что не мозг сновидца генерирует их, а будто кто-то со стороны - мастер запросто проникать в чужие души и обладатель больной фантазии - вкладывает их в голову человека. Видимо, с желанием научить его чему-то; а может, просто посмеяться.
        Луневу снился мир, плоский, как тарелка, накрытый прозрачным покатым куполом. Что там происходило, под этим куполом, бог его знает, но только что-то очень-очень нехорошее. Языки огня - или это были не они? - лизали каменные разломы мира и медленно раскаляли твердь до состояния текущего металла. То, что не плавилось - надламывалось и падало, оставляя разрушения, что всё больше меняли лицо мира. Горячий воздух дрожал, и весь ландшафт колебался в нём.
        Всё это было бы пустяками, если бы мир был необитаем. Но он не был. По нему металась толпа маленьких перепуганных людишек, которые в слепой панике пытались убежать то оттуда, то отсюда, хоть куда-нибудь, ютились в маленьких пещерках, перестававших существовать через полминуты, бросались врассыпную и снова сбивались в бестолковую кучку. Всем скопом они надеялись спастись, хотели, чтоб хоть кто-то спасся, и делали сплошные глупости. Нелепые. Бедолаги.
        Иногда казалось, что им было бы легче, найди они, наконец, собственную смерть. Но они упорно промахивались и не находили. Кто-то - один, два - возможно: не успевали выбежать из обрушившихся пещер, случайно попадали под язык огня или, неудачно шарахнувшись, сваливались в пропасть; но это было не по-настоящему. Большая часть оставалась в живых, а значит, жили все: они ведь как один, неразличимое единое. Да и весь этот маленький ад хоть и неотвратимо, но слишком замедленно шёл к своему апокалипсису.
        Спасения не было и быть не могло в принципе. Это только отчаяние заставляло их кричать что-то. Они кричали, забрасывали словами единственной просьбы его, нет, не Лунева, он сейчас не был Луневым. Кем он был и почему видел со стороны этот странный мирок, он, возможно, и смог бы понять, но задуматься по этому поводу просто забыл. Куда там, если перед глазами (неважно, чьими!) сотворяется мировая катастрофа. Притом при всём, несмотря на ужасность действа, оно представлялось вполне закономерным и саморазумеющимся. Как и его возможность наблюдать со стороны, как и то, что просили человечки именно его.
        - Смилуйся! - кричали они. - Пусть это закончится!
        Странные люди, очень нелогичные и непонятливые. Он развёл руками:
        - А я-то что могу сделать?
        Странное дело, он одновременно был и этими человечками тоже, одним человеком, составленным из множества маленьких, человеком, павшим ниц, сломленным, лишь без надежды просящим о снисхождении.
        - Ничего? Неужели ничего? Неужели ничего больше нельзя поделать?
        - По всей видимости, теперь нет, - заключил он. - А вас ведь предупреждали.
        - Мы только… Мы только хотели…
        Конечно, они поняли, как были безрассудны, но поняли слишком поздно. Так им и надо?
        - Сказано было, что загадывать желания надо осторожнее, - произнёс он поучающим голосом. - Вы же знали, что они могут сбыться?
        - Знали… Не подумали… - пролепетали они с горькими вздохами.
        Но тут ещё жила недоговорённость: надежда ещё оставалась, надежда на снисхождение и счастливый финал. Да, заслужили, да, всё по правилам, но, может быть, правило не сработает до конца, может, сейчас всё просто прекратится и станет как раньше, а уж они впредь будут задумываться и никогда не повторят ошибок?
        Может быть? - спросил он.
        Нет, - пришёл ответ. Нет, этот мир канет во тьму и разрушится полностью. Нет, не будет никаких «понарошку» и «не всерьёз». Произойдёт то, что должно произойти.
        «Заслужили», - кивнул он, смотрящий на тарелку под куполом со стороны. «Заслужили…», - вздохнул он, сломленный и отрёкшийся от себя человек.
        Сколько ещё будет длиться медленное расплавление ада, сказать было невозможно. Почти уже все горы раскололись под действием пламени и обломками усеяли пустую равнину. Человечки не метались больше: в их глазах не было надежды укрыться, только желание покоя и понимание, что оно невыполнимо.
        Ему жаль стало этих человечков, хоть они и были не сильно умны.
        - Вам и в самом деле хочется, чтоб всё закончилось? - спросил он любопытствующим тоном.
        Они бессловно и жадно закивали. Он вздохнул:
        - Ладно, я не садист.
        К чему это было сказано? Он что-то может - он, сторонний наблюдатель, который вообще ни при чём? Зачем пообещал, сам не понимая, что обещает? Слова, слова, столько необдуманных слов, сколько можно разбрасываться словами, все и вся позволяют себе подобное! (Туда же тебя, к человечкам).
        Чёрный непрозрачный колпак, откуда бы он ни появился в его руках - им ли накрыть умирающий мир, чтобы загасить его полностью, сразу и навсегда? Так ли останавливают агонию?
        И - всё. На этом месте Лунев проснулся.
        21-30

21.
        Он жаждал поделиться с кем-нибудь. Впечатлениями (ими, в отличие от многого другого, делиться доставляло удовольствие, а иногда представлялось насущной потребностью).
        Казалось, этот сон не просто так - слишком важен, чтобы оставлять его при себе; надо открыть кому-то ещё; возможно, многим; возможно, очень многим. Сон (или тот, кто вложил его в голову Лунева) требовал, настойчиво повторял, что показанная картинка - для общего сведения. Если некто действительно хотел предостеречь, то, конечно, предостеречь не одного человека, а массы. И задача выбранного индивида - до масс как раз и донести.
        Поговорить. Надо поговорить.
        Но с кем? Те люди, кого Лунев перебрал в голове в первую минуту, никак не подходили. Нет, среди них было много хороших приятелей, были те, чьи мыслительные способности Лунев ставил довольно высоко или те, кого он ценил по другим причинам. Но не было никого, кому можно доверить это.
        Зенкин и Редисов только посмеялись бы над странным сновидением, такие уж они люди, не заморачиваются без крайней необходимости, в лучшем случае их хватило бы на обсуждение минут на пять, а Луневу пяти минут было до безобразия мало (собственно, как и часа… как и двух часов). Бобров вряд ли будет внимательно слушать: это ведь не его сон. Мамлев слишком реалистичен, он не привык придавать значение пустым фантазиям.
        Вспомнились ещё люди, но не настолько знакомые Луневу, чтоб он смог говорить с ними об откровениях из других сфер (чем и являлся его сон, он был уверен). Нет, здесь нужен особенный человек: проницательный, чувствующий, посвящённый в тайны разных миров, возможно, даже больше Лунева. И, да, желательно, знакомый, чтоб можно было вообще заговорить с ним. Где бы его найти ещё.
        Интуитивно Лунев чувствовал, что поговорить можно было бы с Вивитовым или Гюрзой (в конце концов, это им наигранный полёт, судя по всему, спровоцировал сновидение). Хороший вариант, практически идеальный, проблема в том, что для Лунева это было невозможно. Не мог же он ни с того, ни с сего подойти к столь почтенным людям, которых он в определённом смысле уважал, и занимать их внимание такими пустяками (а сон, любой сон, уж будьте уверены, обыкновенный пустяк). То есть, возможно, это и имело смысл, но Лунев не смог бы себя пересилить.
        Остаётся… Нет, никого не остаётся, потому что и оставшиеся варианты не подходят совсем. Ни один не подходит - как так! Чёткое, ясно осознаваемое волнение разума, мысленное метание - чувство, которое Лунев не так часто испытывал - теперь охватило целиком всю его сущность. Он понимал: ему совершенно не с кем поделиться тем глубоким, что терзало его. Или не поймут, или не примут всерьёз. Одно следует из другого.
        Оставалось только погрузить всё вглубь себя, так и не высказав, как бы трудно это ни далось. Нет! Сейчас не тот случай, сейчас надо, надо… Он обязан, в конце концов, - оправдание просто бесспорное.
        Придётся тыкаться наугад, даже нет, не наугад, а точно зная, что это неправильно, что туда тыкаться не надо. Но с какого-то момента контролировать себя просто не получится: он начнёт приставать ко всем, надоедая бесконечным повторением одного и того же, представая неуёмной, зацикленной на себе личностью, и не в силах перестать.
        Жажда поделиться… По большей части, она перечёркивала весь его критический разум.
        Может быть… Это ведь вроде как самый близкий ему человек на текущий момент. Так должно быть, во всяком случае. Положено, чтоб так было, и считается, что так и есть. Имеется некий смысл в том, чтобы считать это правдой.
        Логично, что его, Лунева, слушать не будут, но попытаться…

22.
        - Нет, нет, нет, даже и слушать не хочу, - Машенька демонстративно закрывала уши руками и уходила на кухню или в другую комнату - полить цветы. Лунев в это время не переставал ходить за ней следом.
        - Нет, пойми же, это может иметь значение! - в очередной раз повторял он в тщетной попытке завладеть вниманием. - Это не мой сон, я имею в виду, не я его придумал, - ой-ой, смахивает больше на монолог сумасшедшего. - Понимаешь, там, в тех мирах, кто-то…
        - Прекращай говорить мне о тех мирах! - вспылила Машенька, злобно сверкнув глазами. Она была возмущена, о, это несомненно, теперь она была почти в ярости, что случалось с ней крайне редко. - Зачем мне знать обо всех этих голосах, о том, кто там и что тебе говорит? Да, если ты видишь другие миры, никто не мешает тебе связываться с ними в любое время дня и ночи, разговаривай с ними, сколько угодно, но только не впутывай в это меня!
        То, что Машенька не отрицает существование других миров, было откровением для Лунева. Он-то был уверен, что она считает их выдумкой не в меру развитого поэтического воображения и смотрит как на побочный продукт занятий своего супруга. Но, похоже, дела обстояли совсем иначе: Машенька верила в них не меньше самого Лунева. Окружив себя тесным маленьким мирком, она вовсе не забыла о вселенной за его пределами - именно потому и пряталась за прочными стенками. Сущность высших сфер и иных миров она понимала не хуже Лунева, а может, даже и лучше него. Она знала точно: они опасны. И реальны. Именно поэтому держалась подальше: не хотела связываться.
        - Просто, понимаешь, - он сделал ещё одну попытку, хотя знал, что она ни к чему не приведёт, - если бы понять смысл этого послания, если бы понять правильно и рассказать всем, возможно, это могло бы кому-то помочь. Даже, знаешь, кого-то спасти, а? Если это нужно людям, понимаешь, Машенька, всем жителям целой страны, то если бы мы… То мы могли бы…
        - Я обыкновенная простая бесправная домохозяйка, я ничего не знаю, ничего не могу, от меня ничего не зависит… - монотонно, как мантру, твердила Машенька, поливая цветок на окне из зелёной лейки с намалёванной ромашкой.
        Лунев остановился в паре шагов позади неё. Ходить и дальше по пятам не имело смысла: вот причина, которая сводила все уговоры на нет.
        - Все так говорят, - пробормотал он. - И именно поэтому большинство не добивается ничего в этой жизни.
        - Даже если другим людям твой сон поможет, я ни при чём, - сказала она. - У меня не получается помогать.
        «Да пойми ты, глупое создание, мне плевать на других людей, плевать на их проблемы и на то, как они с ними справятся, мне просто надо говорить, говорить, говорить о том, что я увидел, говорить, потому что оно не помещается во мне, обсуждать это, потому что пока оно не перегорело во мне, я больше ничего другого делать не могу. Это мне надо, лично мне!» - сказал Лунев, но сказал только про себя. Конечно, такие речи он, по возможности, старался оставлять при себе, чтобы не предстать перед окружающими совсем уж бессовестным неограниченным эгоистом.
        Хотя себя в своём эгоизме чувствовал абсолютно правым. Чувствовал. Не считал.
        Потому что вообще не мог считать себя каким бы то ни было.

23.
        Вступить в разговор очень хотелось, но не получалось. Вернее, получалось, но пока только для проформы и совсем не в том ключе, в котором ему хотелось.
        - Скоро начну новый цикл… - Редисов откинулся на спинку стула и лениво покуривал сигарету. - Называться будет… Ещё точно не знаю, но что-то вроде «Ирония повседневности». Маленькие такие рассказики. Ну, как всегда.
        - И о чём рассказики? - да плевать я хотел, о чём они, побоку мне твоя сатира и ты сам, просто надо же что-нибудь говорить, сделать вид, что я вас слушаю, чтобы и вы меня послушали тоже…
        - О жизни, о людях. Только теперь условностей будет меньше. Меньше всей этой небывальщины, соц-экспериментов, постановок. Я прикинул недавно: в жизни так много сатиры на эту самую жизнь. Вспомнилось штук пять таких случаев, что хоть записывай и издавай без всяких изменений.
        - Хм, - сказал Лунев, надеясь, что это невинное замечание не будет расценено, как просьба привести пример.
        - Вот например, - продолжил Редисов, - когда в школе нас собирали в актовом зале и затягивали какую-то ужасную самодеятельность…
        - Нашёл, что вспомнить, - Рита, дотоле расслаблено обвивавшая стул с фигурной спинкой, вдруг вся подобралась и скорчила гримасу. - Не говори мне про школу и, особенно, про все эти актовые залы.
        - Я не тебе говорю, я Луневу, - парировал Редисов. - Так… что я хотел сказать? А, ну вот, например, в выпускном классе, в конце очень длинного и тягомотного торжества, один из ведущих, наш одноклассник, говорит «Как жаль, ребята, что наше представление кончается». И всё это с такой довольной улыбочкой, что зал начинает ржать: действительно, как жаль, мы наконец-то можем уйти. Это был практически фарс, одни только учителя и директор ничего не поняли и искренне не видели в этих словах насмешки.
        - «Школа жизни», - пробормотал Лунев, цепляясь за подходящий выступ. - Конечно, имеет смысл заранее научить лгать в глаза, чтобы потом умели - пригодится ведь?
        - Что?
        - А ещё чему учат? Сидеть смирно? Довольствоваться тем, что есть? Прогибаться под вышестоящие инстанции? Нет? Похоже, что да. «Народ имеет такого правителя, какого заслуживает», - это из школьной программы, не знаешь?
        - Не знаю, - Редисов озадаченно замолчал (похоже было, что неожиданный вопрос заставил его всерьёз задуматься).
        Довольно грубый и топорный получился переход. Ладно, что уж там, он всё равно не может остановиться и удержаться от своего разговора. Ждать подходящего момента, чтобы плавно перейти на нужную тему, сделалось невыносимо.
        - Я тоже не знаю. Вот и пытаюсь понять, кто виноват. Если уже со школьной скамьи в нас воспитывали покладистость, послушность, уступчивость, - не это ли причина того, куда мы докатились.
        Зенкин, настороженно скользнув взглядом по собственной комнате, тихо пробормотал:
        - Ты имеешь в виду…
        - Идола, - ответил Лунев обычным тоном.
        Странное удовольствие приносил ему этот, можно сказать, запрещённый разговор; он будто бы заигрывал со смертельной опасностью, храбрясь и доказывая ей, что тут же не публичное место, а частная квартира, а значит, они могут позволить себе многое, невзирая ни на какие запреты.
        Собеседники его, похоже, так не считали: Зенкин и Редисов как-то испуганно притихли и смотрели на Лунева не то с упрёком, не то с тревогой. Что они: боятся, что их прослушивают, что ли? Нонсенс какой!
        Рита их настроения не разделила: сидя почти обернувшись вокруг стула, она совершенно по-змеиному подалась вперёд и облокотилась на стол, подперев голову ладонью.
        - Идол, - произнесла она с презрительной улыбкой. - Да, идол он и есть, обожествлённый истукан, не более. Только всё-таки школьное образование здесь ни при чём, несмотря на все свои многочисленные недостатки.
        - Ммм? - он заинтересованно взглянул на Риту. - Вы так считаете? А как же наша культура, пропагандирующая послушание и смирение? Если многие поколения взросли на ней…
        - О чём вы говорите, господин поэт? - перебила Рита. - Вспомните только, на каких сказках мы росли! По большей части все они сводятся к одному: сначала царил злой и жадный начальник и портил всем жизнь, но потом пришли отважные герои, освободили всех от главного злодея, и сразу стало хорошо-хорошо. - Он хотел что-то возразить, но фройляйн не дала ему сказать и слова. - Я хорошо помню детские сказки, Лунев. Почти во всех них идёт речь именно об этом. - Тут она перешла на повышенные тона. - И вы хотите, чтоб в нас не было ничего революционного?
        - Тише, тише, Ритка. Не надо так кричать, - подал голос Зенкин.
        Этот разговор приобретал всё более сюрреалистические черты. Если основываться только на логике, Лунев абсолютно потерял смысл и внутренние связи произносившихся реплик. Потерял и общий смысл, ради которого разговор затевался. Это было похоже на одно из полотен Хасселя, представлявшее бессмысленный сюр настолько ярко, что он создавал собственную реальность, где беспечный Зенкин и скептик Редисов опасаются немедленного возмездия за антиправительственные слова, сказанные в узком кругу знакомых, где он, Лунев, спорит с танцовщицей с сомнительной репутацией об идеях отечественного искусства, где когда-то уютная квартира становится уличным углом на семи ветрах или прозрачным аквариумом, в котором все они плавают несмышлеными рыбинами.
        Чтобы хоть как-то поддержать диалог со своей стороны, Лунев ответил на последнюю фразу Риты («И вы хотите, чтоб в нас не было ничего революционного?») единственным логичным ответом, который первым приходил в голову:
        - Я этого не говорил.
        А что, чёрт возьми, он говорил? Наибессмысленнейший разговор, к чему было и начинать его. А, вспомнилось: хотел спросить, как…
        - Так как вы считаете, фройляйн? Народ имеет того правителя, которого заслужил?
        (Ближе к своему сновидению он, пожалуй, не подберётся; сегодня точно, а скорее всего, и вообще).
        Рита задумалась на какое-то время. Задумавшись, она всегда выпучивала глаза, как огромная лягушка, и не мигала.
        - Нет, я так не считаю, - сказала она.
        Он подумал: «Естественно не считаешь. Другого я от тебя не ожидал. И возможно, ты даже права. Только важно-то не то, как ты считаешь, и не то, как я считаю. Потому что иначе мне хватило бы собственного мнения. Но надо, чтоб сказал кто-то, кто знает точно, потому что важно, как на самом деле. Если это «на самом деле» есть. А если нет? Что тогда?»
        Тогда - как квартира вокруг, в которой царит хоть и не причиняющий неудобства, но беспорядок. Ведь этот предмет, скажем, приоткрытый шкаф или лишний стул, не приставленный к столу, вполне могут стоять как на своём месте, так и совершенно на другом. Хозяин квартиры, видимо, и не задумывался над этим, а ведь всё здесь можно расположить совершенно иным образом, и ничего от этого не поменяется: беспорядочный хаос как был, так и останется, не получив никаких закономерностей и правил.

24.
        Ничего, что она ненавидела школу?
        Ничего, что она ненавидела всё свое прошлое, себя в прошлом? Ничего, что при одном воспоминании о той девочке-подлизе, подхалимке и трусишке ей хотелось набить этой самой девочке морду или, лучше, хорошенько приложить головой о бетонную стену?
        «Я - не она, она - не я, - быстро проговорила про себя Рита. - Я… совсем другая. Нас ничто не связывает. Её нет».
        Хлопок входной двери - Рита вернулась к себе.
        Комната не блистала шикарной обстановкой, в ней было довольно мало вещей. В общем, даже меньше, чем в средней городской комнате среднего горожанина. Зато всё на своих местах, и всё со смыслом. То есть, например, если этот шкафчик тут стоит, то стоит он не просто так, а в нём находится вся одежда и обувь. И вся помещается - в одном месте, а не по тысячи разных углов, как это бывает у загнанных домохозяек и растяп из высшего света. А каких-то непонятных коробок и кульков здесь не лежит. Их вообще нет в квартире: нечего место занимать. А этот потёртый ковёр на полу хоть и не имеет определённого цвета, но немножко символизирует песок, остров на водной глади линолеума…
        В общем, со вкусом так обставлено.
        Со вкусом. Вина. Красного.
        Ей очень хотелось выпить. Просто жутко хотелось. И даже не вина. Чего-нибудь покрепче.
        Выпить - и стряхнуть всё, что было; вымести все мысли из головы, чтобы остались только ничем не сдерживаемые страсти; чтобы бессмысленные думы и привязчивые предрассудки не мешали жить.
        Нет, - остановила она себя. Она пила несколько дней назад. Так что хватит, сегодня - это будет уже слишком. Фройляйн Рита - она, конечно, не трезвенница, но проблем с алкоголем у неё нет. А для того, чтобы вновь ощутить себя свободной, существует множество других способов…
        Это будет танец. Да, прямо сейчас, очень лёгкий, очень быстрый и очень мощный танец. Просто она сейчас пронесётся из прихожей в комнату, как юла, на цыпочках, вращаясь вокруг своей оси. И ещё будут пассы руками - чёткие, закреплённые, резко чертящие. Она не запутается, нет, и не собьётся, и голова не закружится от быстрого вращения: она ведь умеет, она может, она танцовщица, более того, она лучшая танцовщица Ринордийска, вечно блистающей столицы, она - комета, звезда ринордийской богемы и желанная гостья её встреч, все эти поэты, писатели, художники, музыканты, - они без ума от неё!..
        Кружение всё быстрее и быстрее, круги размашистее, движения сильнее, могут быть разрушительны - и вот она рухнула на диван. Нет, не рухнула - приземлилась, завершая танец, изящно, как и планировалось!
        - Mein Leben, ich liebe dich![7 - Моя жизнь, я люблю тебя!] - крикнула Рита и засмеялась. К кому была обращена эта фраза (и не всё ли равно жизни, любит её или нет её обладатель), не столь важно. Главное, Рите надо было так сказать. Зачем-то надо было.
        Теперь фейерверк минул. Полулёжа в тихом блаженстве на пухлом диване, она наблюдала за воздушными занавесками, бьющимися у окна, за тем, как сквозь эти занавески просачивается свет и скользит по зеленовато-бурым таинственным обоям. Да, таинственным, они будто рисовали… своё царство, что ли? Свой мир? Она следила за редкой мебелью, из которой каждый предмет был осмыслен, индивидуален, каждый имел свою неповторимую сущность. Она следила, как это придуманное и созданное ею маленькое пространство окружало её.
        Интересно, а лет так в тридцать… сорок… она по-прежнему будет сидеть вот так с глуповатой улыбкой посреди полупустой комнаты, в которой имеет свойство надолго задерживаться всякая пыль, сидеть, смотреть и признаваться в любви к своей жизни? В то время как любить её, именно свою, будет уже непросто, и соответствовать идеалу станет сложнее: движения уже будут не так легки… морщинки на лице (это, впрочем, далеко не самое страшное, мордашка и сейчас неидеальна - и ничего)… возможно, обмен веществ… уже не тот… фигура полнее… возрастные изменения, что ты с ними сделаешь… И после бессонной ночи (тем более, не дома) уже не так легко будет вскакивать утром и бежать куда-то для очередного танца…
        Да и усталость. Общая усталость от жизни, от движений, от всего.
        Кто сказал, что так не будет?
        - Надеюсь, я до этого не доживу, - заставила себя сказать весёлым тоном Рита. «Зачем жизнь, если она не радует?» - продолжила она про себя.
        Прошлое не нравилось Рите, целиком и полностью, да. Вспоминать его ей не хотелось. Но и о будущем она тоже думать не слишком любила.
        О будущем, которое ей сулили другие, конечно. Не о том, которое она придумала себе сама.
        А вообще, смысл копаться во временах. Жизнь - это миг. Единственный текущий миг. Der Augenblick[8 - Момент, миг]. Разве не так?
        Пусть он будет ярким - а на остальное наплевать.
        Обои держатся. Пока что. А значит, всё прекрасно.

25.
        Всё дело в том, что они мелкие и слабые.
        Всё дело в том, что Он большой и сильный.
        Идиоты, разве больше некого было обожествить?
        А что особенного? Разве человек не мазохист глубоко внутри? Разве нет у него потребности подчиниться железному кулаку и строгому голосу, ползать с мольбой на коленях и лизать руку, которая может ударить, и любить, безмерно любить, оттого, что можно бояться, что можно быть слабым?
        Любить оттого, что тебя избавили от тебя? Позволили не быть?
        Лунев в себе такой потребности не ощущал. (Сейчас, быстро, почти бегом проносясь по улицам Ринордийска, он наскоро просканировал себя изнутри - нет, нет ничего подобного). А если иногда под влиянием момента похожие чувства и всплывали на мгновение, он их просто отрицал. Вот так. Его же чувства - ему и распоряжаться. И они опадали, не найдя поддержки у свободолюбивой натуры.
        Тот, конечно, большой и сильный, только Лунев ему всё равно не подчинится. Потому что не хочет.
        (Везде так много красного и шума - просто кошмар, и как они выносят это, бежать, бежать, бежать, вся эта психическая атака не возымеет действия, если сам не захочешь сдаться, не переубедит, не заставит думать иначе, не так, как желаешь думать).
        Ага, вот ещё (Лунев хлопнул дверью подъезда). Он свободный человек. И вообще, какой век на дворе? Время неограниченных правителей давно прошло. Да какой бы ни был век, главное - он сам. «И при монархизме не потерпел бы, а сейчас - так тем более».
        Так он возмущался про себя и продолжал возмущаться ещё и ещё, переходя из комнаты в комнату, и обратно, как волк в… от нечего делать.
        Что-то мешало, что-то изменило всё вокруг и никак не давало вернуться к обычному течению каждодневной жизни.
        Везде сети, вот в чём дело. Взгляд как накрыл, так и не отпускает. Не с какой-то определённой целью не отпускает. Просто не хочет.
        Везде видят, вот в чём дело. Где бы ты ни был и что бы ни делал - за тобой наблюдают и проводят взглядом, когда ты перемещаешься в пространстве. Лунев недовольно столкнулся глазами с каменным божком - бюстом на тонкой, как у бокала, ножке, презрительно фыркнул про себя, вышел из спальни, где божок стоял на прикроватном столике. Ушёл в другое место.
        А вот в этой комнате никого нет - ни статуэток, ни картин (с каких это пор он стал считать статуэтки и картины «кем», а не «чем»!). Книги только. Какой дурак придумал книжные шкафы с открытыми полками?
        Нет, подождите, подождите, тут недалеко и до сумасшествия: с книг ведь не подглядывают! Ещё немного - у него вообще появится мания преследования, и он начнёт каждую тень подозревать в шпионаже. Ладно, тени, но будет также с подозрением коситься на клумбы в парке и фонари вдоль улиц, а это уже чересчур.
        Так, оставить больные фантазии. Дома только он и Машенька, и всё. Если только… Ах, чёрт, окно-то открыто! Темнеющее небо не было живым, но если Он решил поставить его себе на службу, то мог и оживить.
        И небо, получив приказ, точно так же смотрит за ним и подмечает…
        Нет, это, конечно, только бред. Луневу иногда нравилось бредить, но в возникающие при этом бессмысленно-причудливые образы он никогда не верил. А если бред не свой, а навязанный кем-то другим, то это уже просто неприятно.
        Он подошёл к окну и начал задёргивать шторы. Они были синие такие, плотные, но почему-то просвечивали на свету. Свет искрился сквозь них, будто это были не шторы, а волны - изогнутые, плавающие, они меняли очертания, и светлые капли скользили по ним, смешивались с водой, и всё это было в движении, таком лёгком-лёгком, туманном, розоватый отлив перебегает по серому, колышется, так плавно, нежно…
        Тьфу! Что такое? Он ведь хотел всего лишь задёрнуть штору.
        Лунев дёрнул резче, сдвинул упрямую тряпку с места и кое-как прикрыл ею окно.
        Замечательно. Теперь бы ещё вспомнить, зачем он это сделал. Что через открытое окно за ним могут наблюдать люди идола, шпионы или кто там, - всерьёз он об этом не задумывался. Хотя, и такую возможность нельзя исключать, но подобные способы были бы слишком примитивны и грубы, почти даже карикатурны. Тут что-то тоньше. Изощрённее. Опаснее.
        Почему взгляд не исчез? Здесь никого нет, прошу убедиться!
        Почему обои смеются? Тысячи раззявленных ртов на каждой из стен, тысячи глаз. Уберите этот узор, он некрасивый!
        - Комната… - пробормотал Лунев, лихорадочно озираясь по сторонам. - Это ведь моя комната, только моя, моя собственная…
        На звук его голоса отозвались шлёпающие шаги в коридоре. Спустя некоторое время к двери не спеша, как будто немного заторможено подошла Машенька.
        - Что ты там говоришь? - спросила она с неуверенным любопытством, сжимая руки на подоле.
        - Я говорю: это ведь наша квартира, - сказал он громче. - Наша собственная и больше ничья. Я прав? - этот последний вопрос он задал поспешно и почти испуганно: внезапное подозрение родилось в нём.
        - Ну… - Машенька задумалась. - Она у нас от государства. Казённая.
        Ах чёрт! Тот клочок безопасности, который Лунев оставлял за собой - и он чужой. И он - от идола. А есть в этой стране вообще что-нибудь не от него? Похоже, нет, всё здесь казённое: свет, воздух, жизнь.

26.
        В очередной вечер стемнело вдруг очень резко. Лилово-синеватая дымка второй половины дня сменилась за несколько минут глубокой теменью с грубоватыми жёлтыми пятнами, будто разом вспыхнувшие фонари стянули весь имевшийся свет к себе и в промежутках оставили холодную пустую темноту.
        Нет-нет, праздник жизни в старом парке продолжался по-прежнему. Что такое темнота, осень, умирание: они же богема, им всё нипочём. Это просто октябрь - нехорошее время, мрачный месяц, когда ветер гудит угрожающе - у-у-у! - и сбивает в кучи, уметает в небытие оставшиеся одинокие листья, а голые ветви чернеют тоскливо и жутко - как мёртвые, и лужи тусклые, как болезненная непроходящая сонливость.
        Но что нам октябрь, что нам какое-то время года и суток? У нас своё время, своя вселенная, не зависящая ни от чего и ни от кого, кроме нас самих. Летом и зимой, днём и ночью, при всеобщем затишье и в самом эпицентре катастроф - у нас вечное веселье! И знать мы не хотим, что творится вокруг нас, что рушится и что грозит жизни на земле.
        Хорошенькая Адель что-то наигрывала на гитаре - что-то лёгкое, даже легкомысленное, такое же хорошенькое, как она сама. Эти переливы звучали, как струйки игривого водопада, вокруг которого носятся озорные водяные духи и феи с прозрачными крылышками. Какие кульбиты совершают они во влажном воздухе, как играют солнечные блики на их крыльях и брызгах воды! Адель что-то подпевала им - не разобрать, на каком именно языке и на языке ли, просто это было красиво, красиво!
        Из тихого лепета и мелодии гитары выливался тёплый свет; пусть его не хватало на всё помещение, но, растекаясь, он образовал тесный кружок вокруг гитаристки. В нём и столпились люди, как бы для того, чтобы насладиться её игрой. Да, только для этого, ведь от мелодии становилось безмерно радостно, уютно и спокойно. Будто они - одна большая семья, так забавно. Они улыбались.
        Страшно было, правда, но почему бы не улыбаться, когда страшно? Никто не мешает, и - ведь ничего плохого пока не произошло. Жизнь богемы бьёт ключом, праздник не прекращается, его не заглушить, не заморозить, разве что оборвать - сразу и резко, но ведь этого ещё никто не сделал.
        А страшновато… ну, так это ничего. Просто боязно немного. Потому что снова пропали люди. Потому что догадывались, куда они пропали. Потому что знали точно, из-за чего.
        А люди были маргиналами в некотором смысле. Немного нонконформисты. Немного нестандартные.
        Довольно мешающие. Слишком уж выделялись и с трудом подходили к конструкции. И подгонять было бы нелегко и слишком долго.
        Луневу хотелось быть в курсе на этот раз, поэтому он порасспрашивал некоторых людей, которым доверял. И вот что ему сказали насчёт этих персон: несколько было из прессы (неосторожно повели себя… с писаниной вообще надо быть аккуратнее). А несколько оттуда, сверху. «Оттуда» не помешало, всё произошло легко и непринуждённо.
        Просто один раз появилось чёрное угловатое авто.
        Лунев с трудом мог поверить, но ему сказали: «Да-да. Именно так». О том же, что происходит после, узнать ему не удалось, и никто не знал. Единственная возможность узнать, по-видимому, предоставлялась только, когда авто приедет за тобой.
        Потому они и столпились вокруг играющей Адель, тесно прижимаясь друг к другу с тревожными улыбками и нарочитым смехом. Потому все, нет-нет, да и бросали взоры по сторонам, будто опасались заметить нежданно нагрянувших гостей. Несмотря на великолепно сыгранную весёлость каждый был настороже.
        Нет, никто не приехал, чужаки не появились в зале, даже посторонние звуки не проносились по парку. Этого пока не требовалось: богема и так была под наблюдением. Цепкий взгляд уже заключил их в непробиваемую ограду, и там, вверху, где из глубокой синевы неба пробивалась чернота с золотистой луной посредине, над компанией простирались гигантские невидимые крылья.
        Тень над городом… Захватит и унесёт… Никто не скроется с места преступления…
        Лунев тряхнул головой, отгоняя навязчивый голос. Он никого не прописывал в своей голове, так что не надо тут шептать.
        Он не отдавал себе отчёта, знал ли он о крыльях и тени, понимал ли это осознанно, но на уровне тёмных животных чувств тень ощущалась вполне ясно и не вызывала никаких сомнений, так же, как холодный ветер и ранние потёмки октября.
        Тень есть. И очень скоро отрицать её станет бессмысленно. Каждый ощутит её присутствие на своей шкуре.
        Если праздник ещё длился в вихрях жёлтых и красных листьев… то только потому, что, удерживаясь на грани, они не хотели самостоятельно приближать свой полёт вниз.
        Да, они знали, что неизбежное неизбежно. Но ведь это ещё не конец?
        Улыбаемся, господа, улыбаемся. Пусть запуганные листья несутся мимо.

27.
        Почему уж так казалось, что вместе безопаснее - можно только гадать. Видимо, в молодых людях пробудилась натура стадных травоядных: вместе больше шансов увидеть врага заранее или даже почувствовать его, не дав подойти ближе. И - всё-таки, если ты в стаде, вероятность того, что поймают именно тебя, гораздо меньше.
        То есть, они так не думали, конечно (что вы, они ведь культурные молодые люди, гуманисты, им ли сознаваться в подобных подленьких мыслях). Они думали о том, чтобы как можно скорее добраться домой, и о том, что в темноте не очень уютно, потому что плохо видно (не заметишь чего важного… мало ли…)
        Фонари и в самом деле ближе к полуночи притухали и давали очень мало света. Их фитилёчки - единственное, что можно было различить. Всё остальное размывалось, сливалось и слегка поддавалось только догадкам и предположениям. Эта темень - только ограда парка - или следящие контролёры, этот хруст - только шелест палой листвы - или тяжёлые шаги по ней? А это отдалённое гудение? Не чёрный ли автомобиль?
        - Да вроде бензином не пахнет, - сказал Зенкин, хотя все четверо до этого молчали.
        Лунев, Редисов и Бобров удивлённо посмотрели на него (даже, можно сказать, с осуждением, словно он сказал нечто неприличное), но и они принюхались, почти инстинктивно.
        Бензином действительно не пахло.
        Молодые люди двинулись дальше. Темнота, населённая непонятными звуками и странными мельканиями вдалеке, заставляла их жаться друг к другу, точно подростков, оставшихся на ночь в незнакомом лесу. Было прохладно, даже почти холодно. Октябрьская ночь не считала нужным изображать доброжелательность и гостеприимство.
        Стараясь думать, что тени - это только тени, неодушевлённые и безразличные, они шли по неимоверно длинной улице, почти лишённой фонарей. Слева тянулась, кажется, кованая ограда.
        Эта боязнь нежданной облавы… Некто великий, постоянно маячащий на заднем плане…
        - Что-то мне всё это очень напоминает, - вполголоса проговорил Лунев, так и не решив для себя, обращается он к кому-то другому или нет.
        - Кобалевым тоже, - ответил Зенкин. - Они говорили, что Он им кажется похожим на… на кого-то там в прошлом, - он задумался и переглянулся с Редисовым. - Так? Я ничего не путаю? Кажется…
        - Они пишут новую поэму, - перебил тот. - Трансисторическую. У них есть задумки, но полностью идея ещё не оформилась, они хотят изобразить авторитарную личность во власти на нескольких исторических витках, потому что, они мне говорили, одна и та же ситуация повторяется из эпохи в эпоху, а значит, это не просто так, это - повод задуматься и понять, почему; очень удачно найден образ, теперь осталось подобрать наиболее подходящий ракурс, чтобы показать его по всем граням, чтобы…
        - Вот делать людям больше нечего, - пробормотал Бобров.
        - Ты что-то имеешь против Кобалевых? - Редисов резко переменил тон.
        - Против них лично ничего. Просто, по-моему, они занимаются глупостями. Все эти их призывы, агитации - кому они нужны?
        - Так! - Редисов повысил тон, будто вмиг забыв, что они на тёмной улице и, возможно, не одни. - Напомни-ка мне хоть одно место, где Кобалевы кого-то к чему-то призывали. А?
        - Ну, хорошо, не призывали. Но у них всё так политизировано - ужас! Куда ни плюнешь - всюду какие-то тираны, революции, войны… Просто никуда без них!
        - Ну так извиняй, милый друг, - Редисов развёл руками, - мы ещё пока живем в государстве, и у этого государства есть история, от неё никуда не денешься. И более того, более того, скажу я тебе, государство по сути своей политизировано насквозь. Так что…
        - Но ведь назначение искусства в том и заключается, чтобы не описывать существующую реальность, а преобразовывать её, - возразил Бобров. - Нашу жизнь мы и так наблюдаем каждый день во всех деталях, а кто покажет нам что-то другое, новое, неизведанное? Что уведёт нас в другие миры? Только искусство! Оно не должно быть объективным или точным, оно должно быть… красивым.
        - Красивым, - тихо фыркнул Редисов. - УхОдите от реальности, господин Бобров, у-хО-ди-те.
        - Ухожу! И горжусь этим!
        Редисов обвёл быстрым взглядом всю компанию.
        - Вот ты, Женька. Что ты думаешь?
        - Я? Не знаю. Я… - Зенкин явно не ожидал, что к нему обратятся. - Мне очень нравится, как пишут Кобалевы. Я и сам бы так хотел, но не умею.
        - Нравится, говоришь? - почти взвизгнул Бобров. - Ты же говорил, что тебе нравятся мои рассказы!
        - Говорил… твои рассказы? Д-да, говорил, - запнулся Зенкин. Вероятно, он говорил то же самое очень многим, из которых не всех бы и вспомнил. - Нет, Клав, ты классно пишешь! Но Кобалевы, они, ну… вне конкуренции, что ли…
        - Ну, знаете ли, - Бобров отвернулся было от них, но пялиться в мутную темноту оказалось малопривлекательным, и он развернулся обратно к спутникам.
        - Лунев, послушай! - вдруг выпалил он. - Ты же, говорят, гений. Так поведай же нам, как ты считаешь. Искусство - для искусства или для чего?
        - Да, да, Лёха, рассуди нас. Говори!
        - Эээ… - он замялся. Три пары глаз выжидающе уставились на него, выпрашивая ответ на непонятные, несуразные вопросы, смысл которых он едва ли понимал.
        - Знаете… Если честно, я об этом не задумывался, - признался, наконец, Лунев.
        Такого ответа никто, похоже, не ожидал. Все растерянно замолчали.
        - А о чём же тогда писать? - чуть погодя спросил Бобров.
        - О чём? Ну, как сказать. К чему душа лежит. Хочешь о политических правах - пиши о политических правах, хочешь о бабочках - значит, о бабочках.
        Они молчали. Опять никто ничего не понял. Что за проклятие висело над Луневым, что как только он начинал высказывать свои таинственные откровения, вокруг него мигом воздвигалась стена чужеродности и инаковости, и будто бы он разговаривал на совершенно другом языке, чем слушающие его люди, так что они совсем не могли понять его.
        - Твой дом, кажись? - бросил Редисов Боброву. Тот, спохватившись, вгляделся в надвинувшийся силуэт здания.
        - Ага. Ну всё, до встречи.
        - До встречи. Не пропадай.
        Когда дошли и до луневского дома, было уже хорошо за полночь.
        Он улыбнулся, подумав: «Всё!» Путешествие по тёмным улицам всё-таки закончилось. И даже без неприятных сюрпризов.
        - До завтра, - Лунев махнул рукой приятелям.
        - Ага, до завтра, - эхом отозвался Зенкин. - А я тоже, а я тоже скоро буду дома. Квартал пройти, недалеко…
        - А мне далеко, - сказал Редисов вдруг упавшим голосом. Его вряд ли грела мысль о ночном одиночном походе через весь город.
        - Я тебя провожу, - радостно вызвался Зенкин.
        - Хм… Что ж, буду весьма благодарен. А сам-то? - вдруг засмеялся Редисов. - А, я знаю, потом я пойду тебя провожать!
        Они оба засмеялись.
        - Да ладно, я нормально дойду, - заверил Зенкин. - Я-то, знаешь…
        Дальше Лунев не расслышал: он зашёл в подъезд.
        Согреваясь в закрытом помещении и продолжая лелеять мысль о скором отдыхе в безопасности, он ожидал лифт. Вдруг странное и довольно неприятное ощущение овладело им: будто он - не он, не Алексей Лунев, а Евгений Зенкин. Зенкин, которому придётся-таки в одиночку возвращаться домой сквозь шепчущую темноту, полную подозрительных шорохов и запахов. Зенкин, который боялся не меньше Редисова, не меньше их всех. Зенкин, за радостным смехом прятавший панику угодившего в ловушку зверька. Зенкин, который и умрёт, наверно, с улыбкой на губах. Чтобы никто в мире не догадался, как тебе на самом деле хреново.
        Фух! Лунев тряхнул головой: мерзкое, однако, ощущение. Стряхнуть, стряхнуть, стряхнуть. Нет, нет, он - это только он, поэт Алексей Лунев. Больше никто. До других ему нет дела, как бы цинично это ни звучало. Так безопаснее.

28.
        Нина Кобалева, пристроившись на маленьком круглом стуле около стола, черкала в рукописи. Было что-то, имеющее глубокий смысл, в том, чтобы писать ночью при свете фонарика со свечой внутри, притом не карандашом или шариковой ручкой, а, по старому порядку, чернилами. Андрей Кобалев сидел поодаль, наблюдая то за чёрной головкой, склонившейся над бумагами, то за редкими огнями за окном.
        - У тебя написано: «Откуда пришёл он - загадка веков», - неожиданно нарушила тишину Нина.
        - Да, - Андрей приподнялся с места и приблизился к супруге.
        - Но ведь это неправда, - она поняла голову и уставила на него взгляд огромных карих глаз.
        - Почему же? - он облокотился на стол, второй рукой расправляя заворачивающиеся уголки рукописи.
        - Потому что это как раз не загадка, - со спокойным напором произнесла Нина. - Откуда все они появлялись, известно и сохранено историей. Этих людей знали до того, как они поднялись наверх, часто даже общались на равных. Другой вопрос - как они стали тем, чем стали. И почему так происходит снова и снова. Вот эти вопросы - действительно загадки веков, ответы на них по-прежнему неизвестны.
        Андрей пробежал глазами несколько строк вверху листа, задумался.
        - Гм… Пожалуй, ты права. Но, подожди, как бы тут переправить?
        Он присел на корточки около стола, взял у Нины перо, несколько минут в задумчивости пожевал его кончик, после чего застрочил на листе слова, то и дело зачёркивая и строча вновь. Нина откинулась на спинку стула и следила, как движется рука с пером и как в свете фонаря золотятся волосы, упавшие на лоб.
        - Вот теперь, кажется, лучше, - Андрей, наконец, закончил и поднялся. Нина перечитала обновлённые строки, кивнула.
        - Да. То, что надо.
        Она снова взяла перо, подвела его к тому месту, где кончались строчки и начиналась нетронутая белизна бумаги, и рука её застыла. Кончик пера завис в сантиметре от последней точки.
        - А вот у меня что-то не выходит сегодня, - тихо призналась Нина.
        - Совсем?
        Она пожала плечами:
        - Только несколько строчек, и все корявые до безобразия. Ты только взгляни: это же невозможно читать.
        Андрей с минуту просматривал то, что было написано внизу листа, затем выпрямился.
        - Ничего, это можно переправить. Сейчас сделаем перерыв, соберёмся с силами, и дальше пойдёт лучше. Заодно продумаем пока весь сюжет ещё раз.
        - Да, нам стоит очертить концепцию. По-моему, наши трудности в том, что закончились идеи. - Нина поднялась со стула. - Я варю кофе. Ты будешь?
        - Угу.
        Таинственная тишина ночи обволакивала всё вокруг. Её не потревожило даже гудение кофеварки, звук гармонично влился в чуть шевелящиеся тени и затонул в них. Иногда тут и там пробегали призрачные огни - свеча ли в фонарике, переливающиеся ли в темноте стёкла и зеркала, отблеск ли с улицы. Андрей ещё раз взглянул на рукопись, отошёл от стола.
        - Значит, что у нас получается, - он полуприсел на подоконник и устремил взгляд в пустой потолок (чтоб удобнее было мысленно вращать образами). - Одна и та же фигура через века, на каждом витке действие повторяется. Три акта с одним и тем же сюжетом, с теми же лицами…
        - Три мало, - Нина быстро подняла глаза, оторвавшись от кофеварки. - Думаю, хотя бы пять или семь.
        - Хорошо, вставим. Плюс вступление и заключение. Они у нас есть, но, по-моему, пафосность стоит уменьшить. Что дальше? Дальше витки. Это как спираль - они похожи, отличается только антураж. В общем, на каждом витке происходит примерно следующее: приходит Он, или нет, выходит, поднимается из масс и становится выше всех. Им восхищаются… потому что Он как бы свой. Даже если изначально был выше, Он снисходит к простым и малым, и все в полном восторге. Ему хочется жать руку, про Него хочется крикнуть: «Молодца! Наш человек!» - Андрей взмахнул сжатой в кулак кистью, показывая, как именно им хочется это сделать. - Ему отдают свою волю, потому что им самим она больше не нужна: зачем, если есть… Такой. Такой! И он забирает у них волю. А потом делает всё, что хочет. А они… они молчат и не смеют пикнуть в ответ. Потому что он бог. Они сами его обожествили. И теперь могут только молчать, потому что боятся.
        - И любят, - вставила Нина, разливая кофе по чашкам.
        - И любят, - повторил Андрей. Он помолчал, задумавшись, поперебирал пальцами в воздухе, будто что-то прикидывая.
        - И один и тот же человек каждый раз подчиняет себе всю страну, - заключил он.
        Нина поставила чашки и сосредоточенно всмотрелась в пространство.
        - В том-то и дело, что люди это разные, - сказала она. - Роль одна и та же.
        - Ну, это понятно. Конечно, если говорить о реальности, то это разные люди, - Андрей привстал. - Но если мы переводим течение истории в аллегорическую форму, так сказать, делаем слепок времён, не лучше ли будет поставить в центр единственного персонажа?
        - Я так не думаю, - ответила Нина.
        - Ладно… - Андрей снова присел, мельком оглянулся на окно. - С этим надо будет разобраться.
        Нина принесла ему кофе и сама также прислонилась к подоконнику со своей чашкой в руках.
        Тишина теперь не нарушалась ничем. Глубокое молчание с отдалёнными ночными шелестами - вот и всё, что заполняло комнату. А ещё аромат кофе, вдыхаемый вдвоём.
        Поэтому шум мотора почти под окном достиг слуха сразу же. Андрей снова оглянулся на окно, за которым едва-едва можно было различить несколько одиноких фонарей, и с минуту всматривался во мрак.
        - Кажется, это за нами.
        - М-м-м? Правда? - Нина тоже наклонилась к окну. Сначала они вместе разглядывали что-то по другую сторону стекла, там, внизу, потом их взгляды встретились.
        - У нас есть стрихнин, - на всякий случай сказала Нина. - Если хочешь, можно добавить в кофе.
        - Думаю, не стоит, - Андрей улыбнулся. - От судьбы всё равно не уйти. Тем более что, подумай, мы и сами сейчас наверняка на одном из витков времени. И мы так же получили свою особую роль, чтобы сыграть её.
        - Как и тысячи людей до нас, - Нина улыбнулась в ответ.
        - Именно. История повторяется. Пусть будет, что должно быть.
        Она допила свой кофе, поставила чашку на подоконник рядом с его чашкой:
        - Тогда сыграем достойно.
        Они взялись за руки, будто приносили ведомый только им обет, и обернулись на тёмное окно. Что там происходило, уже не было видно; только тишина, которой оставались считанные минуты, всё ещё висела в воздухе. Мрак, перебиваемый редкими вспышками, ползал по комнате, и в нём слабо, но заметно белели листы бумаги на столе.
        - Жаль, что мы так и не закончили нашу поэму, - произнесла Нина.
        - Да, кстати, - Андрей резко шагнул к столу. - Как ты относишься к тому, что они её прочитают? Она же незакончена.
        - Конечно, её нельзя сейчас читать, - согласилась Нина. - В её теперешнем виде, она, вполне вероятно, поймётся превратно. А уж как её истолкуют они… Нет, этого никак нельзя допустить.
        - Тогда, наверно, лучше сжечь? - Андрей приоткрыл створку фонарика и покосился на супругу.
        - Видимо, - кивнула она. - Подожди. На случай, если… у нас будет возможность продолжить… ты помнишь, что мы написали?
        - Каждую строчку, - заверил он.
        - Я тоже, - кивнула она. - Сжигай.
        Хоть фонарный фитиль и теплился еле-еле, бумага на столе быстро зажглась и запылала, как настоящий костёр. Исписанные строчками листы чернели и сворачивались; пламя огня освещало лица супругов.
        Они стояли рядом под руку, как на семейном портрете, и умиротворённо улыбались. Словно были полностью готовы к своему последнему трансисторическому путешествию.

29.
        Непробиваемая глухота ночи. Сквозь мрак не видно было ничего. Комната словно погрузилась вглубь плотного чёрного мешка; матерчатые стенки подобрались вплотную, и возникало даже опасение: а можно ли сквозь них дышать?
        Рита не поняла, что её разбудило. Приподнявшись на постели, она буравила взглядом черноту, но почти безуспешно: слишком густо. Чувство беспомощности, столь нелюбимое ею, возникло и собралось разрастаться: из-за того, что из потёмок не проступал ни один предмет, в комнате могло оказаться всё, что угодно.
        Почти страх… как раньше, давно. Только она фройляйн Рита, а фройляйн Рита не боится, уж по крайней мере, темноты. Ничего, ничего, всё нормально. Она знала, что скоро глаза привыкнут и можно будет различить знакомую обстановку. Но пока оставалось только пережидать полное отсутствие света и звуков.
        Рядом бы кого-нибудь, - пронёсся в голове обрывок мысли. Всё-таки спокойнее, когда знаешь, что рядом с тобой - другое живое существо. Зачем? - внутренне расхохоталась Рита. - Я свободная женщина. Мне не нужны никакие ночные спутники, если я не хочу.
        А темнота… Это так.
        Почему же она проснулась посреди ночи? Ей ничего не снилось, во всяком случае, она не помнила. Помешать, похоже, тоже ничто не могло. (Что например? Звуки: шум мотора, шаги на лестнице, хлопок открывшейся двери, чужие голоса? Нет, ничего такого). Какой-то скачок в организме? Кто там разберётся, только у Риты не было обычая вдруг прерывать сон без видимых причин.
        Посторонние появились внезапно посреди ночи… Нет, нет, это не с ней и не про неё, но почему так жутко прокручивать в голове эти слова, как страшную сказку?
        Она посидела ещё немного, пытаясь привыкнуть к темноте и борясь с тревожным желанием вскочить и включить свет (ничего же не видно! мало ли, кто сейчас находится здесь!) Вот окно - оно не зашторено, поэтому его можно различить. Светлый прямоугольник - уже что-то. Так, а теперь постепенно вырисовываются очертания ближайшего к окну шкафа - пока только верхушка, но скоро можно будет увидеть целиком, а дальше в один ряд, вдоль стенки - этажерка, маленький столик, несколько тумб. Возле окна - складки штор (хорошо, уже видно), а на стене возле кровати - пушистый ковёр, его можно даже потрогать.
        Ну вот, темнота теперь не такая уж и плотная. А из звуков - собственное дыхание, вполне себе звук.
        Тревога, возросшая было до выхода из-под контроля, теперь поутихла. Её заменило то особое чувство ночной изящности и таинственности, которые появляются, когда почти отождествляешь себя с ночью. (Рита, впрочем, чаще отождествляла себя с огнём, поэтому чувство было довольно непривычно и не очень сильно).
        Так всё-таки, с чего она вдруг проснулась? Рита с интересом глядела на окно и думала о том, что же делать теперь. А что бы сделала фройляйн Рита, если бы столкнулась с ночными часами один на один и если бы в её планы не входил сон? Как захотела бы она использовать это время? Вопрос сложный, потому что опять-таки, она не ночная фея в лунном саду и не романтичная мечтательница, вздыхающая на крыше небоскрёба, - всё это не её образы. Но уж просто так лечь и заснуть - нет, это слишком просто. Фройляйн не такая. А какая же?
        Повинуясь интуитивному чувству, которое говорило, что эта ночь - особенная, Рита встала с постели и медленно прошагала к окну. Пол оказался неприятно холодным, но через минуту это ощущение притупилось. Зато через стекло можно было разглядывать звёзды в ночном небе и среди них одну, ярче всех, которую Рита считала своим талисманом. То есть, она знала, что это, скорее всего, не звезда, а планета, слишком уж яркая, и ещё лучше знала, что никаких прав на звезду не имеет, но сути это не меняло. Излишне самовлюблённо, возможно, но фройляйн Рита - вообще натура самовлюблённая, и кто помешает ей про себя считать эту звезду своей собственной? Только здравый смысл, а его Рита давно послала куда подальше, как только поняла, что он мешает ей жить своей жизнью.
        Талисман, указывающий верный путь, вращался и подмигивал Рите, та улыбнулась ему. Но звёздочку затянула тонкая пелена туч, и смотреть стало не на что. Рита недовольно закусила губу, попереминалась обиженно с ноги на ногу, но стоять на голом полу было холодно, и она вернулась к себе в постель.
        Засыпать она, однако, не спешила. Всё-таки, что-то в ночи было странно, что-то не так, как всегда. Что-то случилось в это время в другом месте, а может, просто тень надвинулась на город, но это не разыгравшиеся чувства. Не придумки, порождённые неудовлетворённой жаждой приключений. Где-то не здесь, возможно, совсем в другом районе города происходит нечто, из-за чего и тревога, и страх, нечто важное, переломный момент, для которого весь этот блеск столицы, все эти праздничные огни и светские разговоры - только дурашливая прелюдия.
        Как бы то ни было, боязнь полностью оставила Риту при этих мыслях. Разве не ждала она так долго настоящей жизни, трудной и опасной? Разве не сейчас начнут сбываться её мечты? Её прелюдия - танцы, вечерние встречи, огненные взгляды, обжигающие мужчин - тоже вот-вот закончится, и фройляйн Рита перейдёт к большему… К настоящему, чего она и хотела.
        Она еще не знала, что это. Она просто верила.

30.
        Начинался вечер как обычно. Всеобщее столпотворение, как и в любую их встречу, веселье и смех, иногда добродушные, иногда довольно острые и кусачие, слова, музыка, краски, шик и блеск натур творческих и свободных; фиолетовые фонтаны блёсток над парком - как звёзды! А что такого: для своего, другого неба и звёзды свои, другие. Мы же воссоздали совершенную иллюзию нового мира, где действуют только законы наших желаний, мир, рассчитанный на нас - не на большинство, мир полупризрачный и неустойчивый, его легко изменить в мгновение ока под очередной каприз; мир, ненастоящий в своей сердцевине и легко разрушимый.
        Нам удалось забыть об этом. Или мы сделали вид, что забыли. Очень удачно сделали вид. А теперь мы не покидаем наш непрочный мир, зацепившийся на краю, и убеждаем друг друга, что всё классно.
        И где только гремел гром? А, это шум мотора, кто-то проезжает рядом, ну и пусть проезжает, нас это вообще не касается. Нет никакого дела.
        Говор и выкрики ещё продолжались, весёлое выражение ещё держалось на лицах, ибо было прочно закреплено, движение ещё не остановилось и круговоротами проходило по залам, только вот фон праздника за ними пропал. Будто музыка, создававшаяся из объединения мыслей и чувств этих людей, вдруг прекратилась. Они ещё говорили, и губы их ещё изображали улыбки, но это - всего лишь инерция, великий двигатель мира, сейчас действие инерции закончится и - что же? что же?
        Что-то на улице… Тише, тише, они замолкли, только шёпот слетал с губ и блуждал по зале. Женщины встревожено оборачивались к дверям, мужчины с напускным пренебрежением бросали туда же косой взгляд, потом все так и застывали.
        Люди. Вы просто люди, кем бы вы ни были. И все вселенные, якобы созданные вами - не более чем миражи, неустойчивые узоры калейдоскопа.
        Поворот… Вас предупреждали, что здесь ничто не держится.
        Тишина завладела ими. Тишина, ибо они не могли произнести ни звука: звуки были под запретом. Тишина, тишина, тишина… Безмолвие - вам, и до конца времён.
        Это длилось недолго. Шум авто - это-таки было авто - унёсся вдаль и исчез. Ещё несколько мгновений - и все высыпали на улицу, они порывали с разбитым уже миражом, они бежали за жизнью и хотели догнать. Снаружи их ждало известие.
        Звербаев, побледневший и странно осевший, стоял посреди пустого парка с листом бумаги в руках. Люди столпились вокруг него, стараясь пробраться ближе и узнать, в чём дело. Но Звербаев по-прежнему стоял, повернувшись к воротам, спиной ко всем столпившимся. Казалось, он их просто не замечал. Звербаев? Хотите сказать, это действительно он? Одумайтесь, быть того не может.
        Тёмный вечерний воздух как будто обволакивал их холодными лентами и доводил до дрожи. Звёзды смотрели с небосвода бледно и мёрзло. Какие вам фиолетовые фонтаны? Мы в реальности, господа. Дрожите и слушайте, как шипит ветер в вечнозелёных кустах самшита.
        Лунев смог подобраться почти вплотную. Сейчас ему было дело, а когда ему было дело, его хватало на то, чтобы добиться желаемого. Более того, сейчас он не просто хотел знать, он считал себя обязанным узнать, разобраться во всех подробностях, будто кто-то стоял за его спиной и тоном, не терпящим возражений, призывал к действию.
        - Это оттуда, - непривычно тихим голосом произнёс Звербаев.
        Письмо (а это было письмо) набрали печатными буквами, не очень аккуратно, но чётко. Заглядывая через плечо Звербаева, Лунев и все, кто был рядом, прочитали:
        Обращение к богеме
        города Ринордийска.
        Граждане свободные художники! Не думайте, что государству нет до вас дела и мы про вас забыли. Всё как раз наоборот. И чтобы убедить вас в этом нашем утверждении, мы произвели некоторые действия в отношении двух представителей вашей среды на предмет более близкого знакомства и переубеждения в правильности наших взглядов.
        А для коррекции отношения творческих масс к государству и власти вас мы берём под своё шефство. Это, конечно же, должно пойти вам на пользу, уважаемые деятели культуры и искусства, да и нас более чем устраивает. Помните: вы не одиноки, мы всегда рядом.
        P.S. Имейте также в виду, что более близкое знакомство может состояться с любым из вас по нашему усмотрению.
        Секретари отдела по связям с общественностью
        Юрий Миловицкий
        Виталий Кедров
        Кирилл Эрлин.
        - Кира? - удивлённо и презрительно одновременно произнесла фройляйн Рита. - Тот самый Кира Эрлин?
        - Ты его знаешь? - насторожился Редисов. Лунев и Зенкин замерли, устремив вопросительный взгляд на Риту.
        - Мой одноклассник, - Рита скривилась, как всегда, когда вспоминала о школе. - Бывший. Только посмотрите, куда вырвался, гадёныш.
        - Так он наш ровесник? - удивился Лунев. Ему почему-то казалось несомненным, что люди оттуда, как минимум, постарше их компании, а то и намного старше.
        - Ну да, - Рита недовольно поджала губы, как будто ей приходилось брать в руки что-то очень неприятное. - Троечник, лентяй и тупица.
        - Прям всё и сразу, - осторожно усмехнулся Зенкин (он ещё мог шутить в такой ситуации… непостижимый человек!) - Ты, наверно, немножко преувеличиваешь. Я так думаю, у тебя с ним личные счёты, м?
        Рита гневно сверкнула на него глазами.
        - Какие бы ни были счёты, всё равно он дурак и нахал, - она отошла, сложив руки на груди, и как бы отстранённо рассуждала. - Не представляю, как он мог попасть в госструктуры. А, хотя, конечно, - она повернулась к ним со злобным торжеством в глазах, - таким только возле идола и место.
        Слово «идол» она прошипела, как змея, так что становилось абсолютно непонятно, кого она больше ненавидит в этот момент - правителя-тирана, старого знакомого, обоих сразу или всю сложившуюся ситуацию в целом.
        - Там… там написано… - послышалось слабое прерывистое бормотание. Это к Звербаеву вернулся дар речи.
        Узнав его голос, люди мгновенно повернули к нему головы. Нетерпеливое внимание («Говори же! Говори!») - вот что выражали их лица.
        - Там написано… - голос Звербаева постепенно обретал разборчивость, - что они… связались… с двумя… Послушайте, - он замолчал и обежал толпу взглядом и повторил, почти просяще. - Кого среди нас нет?
        Приглушённый ропот затолкался между стоящими, но безрезультатно. Слепая паника возрастала среди них: кого-то нет, кто-то не пришёл сегодня, но как найти? Зловещая пустота (двое из них!) не узнавалась, не обретала лиц. Просто два пустых места, два безлицых манекена, на месте которых может оказаться кто угодно («Эй, ребята, кто вы? Скажите, ну скажите же, кто вы!»). Вдруг Редисов, Лунев, Зенкин и Бобров переглянулись с неожиданным пониманием.
        - Кобалевы… здесь? - неуверенно произнёс Бобров.
        Ропот усилился, взгляды заметались по толпе, сквозь толпу: нет, их не было.
        То есть, их могло не быть и просто так, мало ли, что бывает. В конце концов, никто не мешает им элементарно не захотеть приходить сегодня. Или ещё что. Во всяком случае, хотелось так думать.
        Только это была неправда.
        Засуетились; суетились, пока Редисов доставал сотовый телефон, пока он торопливо набирал номер Кобалевых («Знаешь? Не подсказать? Не подсказать?»), пока подносил трубку к уху; потом замерли, постепенно затихли. Затаили дыхание.
        Бесконечно длилось молчание, напряжённое вслушивание, неожиданный ответ в трубке. Не в силах разобрать слов, они глаз не спускали с Редисова, надеясь по изменениям его лица прочитать содержание ответа.
        Бесконечность застыла.
        Редисов выслушал, медленно отнял трубку от уха. Посмотрел на неё с непониманием, как на совершенно незнакомый объект. Он не говорил, будто бы забыл, что говорить необходимо. Немой вопрос: «Ну что? Ну что!?»
        Редисов сказал:
        - Они взяли Кобалевых.
        31-40

31.
        - И что, мы будем стоять в стороне и молчать? Даже теперь?
        Ответа не находилось - только бьющееся о стены отчаяние и крик непонимания: как так? ведь мы! ведь они! ведь нельзя!
        - Даже теперь? - повторил Зенкин, следуя взглядом за Редисовым, который всё это время ходил взад-вперёд по комнате. Он что-то бормотал себе под нос, потом резко остановился и оглянулся на Зенкина и Лунева.
        - Это уже слишком! - бросил он. - Они обнаглели вконец. Это… это уже за пределами! Мы… что нам делать?
        Последние слова были произнесены с интонацией человека, лишённого кислорода.
        Зенкин, привалившийся к шершавой поверхности стены, будто она только его и удерживала, истерически взвизгнул:
        - Я не знаю! Зачем ты меня спрашиваешь? Я не знаю! Не знаю!
        Он замолчал, видимо, растратив все силы на эти несколько вскриков. Однако, когда Редисов отошёл в другую часть комнаты, чтобы хлебнуть что-то спиртное из графина, Зенкин снова подал голос:
        - Лёха, что нам делать? Они перешли все границы.
        Лунев молчал. Он и сам понимал, что перешли, только это понимание ничего ему не давало и ни во что не складывалось. Как всегда, он находился отдельно от происходящего, не по желанию, а по существу своему, и, как всегда, от него чего-то ждали.
        - Кобалевым уже не помочь, - мрачно сказал Редисов. - А с ними… с Ним нам ничего не поделать. Слишком… - он развёл руками.
        - В прошлое время любой уважающий себя поэт восстал бы против тирана, - сказал Лунев просто так, потому что это пришло ему в голову.
        - Восстал? - недоумённо протянул Зенкин. - А, я понял! Написал бы стихотворение! Сатирическое антиправительственное стихотворение на злобу дня, которое пошло бы по рукам в народе, да?
        - Да, я это имел в виду, - согласился Лунев. Он действительно это имел в виду, просто иногда забывал, что его слова кроме него самого слышат и другие люди, которым может быть что-то непонятно.
        - Стихотворение… - теперь и Зенкин заметался от стены к стене в узком проходе. - Стихотворение, стихотворение… Желчное язвительное стихотворение, всего лишь несколько строчек, которые уничтожат идола безвозвратно. Эпиграмма? Возможно. Только очень талантливая эпиграмма, чтобы била без промаха. Чёрт, нам это совершенно необходимо! Где бы только… Где бы только найти человека, который смог бы такое написать? - он с надеждой взглянул на приятелей.
        - Наше время лишено настоящих поэтов, - по-прежнему сидя на кушетке, сказал Лунев. - Пламенные пророки остались в прошлом. Вместе с гражданской поэзией. Она умерла.
        Всё это он говорил невозмутимым отстранённым голосом, уставившись на какую-то точку под потолком. Теоретизировать, глядя никуда, гораздо удобнее.
        На Зенкина, и без того уже впечатлённого единственным вечером, теоретизирование Лунева произвело эффект. Он остановился, присел на подлокотник кресла.
        - Думаешь, умерла? Совсем? Может, у кого-нибудь получится её возродить? - неуверенно произнёс он.
        - Возродить? - впервые за весь вечер у Редисова вырвалось что-то вроде смешка. - Вот и попробовал бы. Не хочешь, а?
        - Я не могу, у меня другое амплуа, - как бы оправдываясь, забормотал Зенкин. - Я же мадригалы пишу, а не эпиграммы. Я умею только хвалить, критиковать у меня не получится. Тут нужен другой человек, совсем другой…
        С минуту он думал, мечась взглядом по стенам редисовской квартиры. Потом вдруг с отчаянием крикнул:
        - Анатолий, ты же сатирик! Вот и напиши сатиру на злобу дня! Напиши, что тебе стоит!
        - Ну нет, - покачал головой Редисов. - Проза вообще слабее воздействует на читателя, чем стихи, не тот эффект будет. Да и распространять её сложнее: переписывать дольше, а наизусть не каждый выучит… А если честно, я боюсь. Да. Я, знаете ли, ещё пожить собирался.
        Последний аргумент был неоспорим. Действительно, пожить собирались все. Этот непреодолимый барьер и поселил в комнате молчаливое уныние. Только в своих мечтах мы герои, на самом же деле всё куда мелочнее и сложнее. Неужели действительно ничего нельзя сделать? Похоже, ничего. Пусть кто-то пойдёт напролом, но, как ни печально, это будем не мы.
        - Но кто же тогда? Кто же? - тихо бормотал Зенкин. - Если у нас не хватает ни смелости, ни мастерства, кто же возьмётся? Кто сможет написать это стихотворение?
        - Я напишу, - вдруг сказал Лунев.
        Оба приятели с восхищённым изумлением уставились на него, как на нежданное-негаданное чудо.
        - Я напишу, - пообещал он.

32.
        Но не так-то всё просто. Что бы ни говорила эта балаболка фройляйн Рита, желание что-то сделать ещё не означает, что ты сможешь сделать.
        Лунев не привык так. Сколько он помнил, ему ни разу не приходилось писать то, что он осознанно задумал ранее. Ни разу его очередное стихотворение не начиналось с мысли: «А напишу-ка я про то и про это», после чего он бы подбирал слова, чтобы выразить в них идею. Нет, стихи приходили сами: вначале слова, часто непонятные и несвязанные между собой, отрывки чьей-то речи, за ними - значение. И никогда иначе. Сейчас всё должно было быть наоборот.
        Лунев, не видя улицы, по которой он шёл, думал. Даже нет - он выискивал. Он знал, что ищет не впустую, ведь были знаки. Было полно знаков, которым он не придал должного значения поначалу, но это не значит, что они исчезли, не оставив адреса, по которому их можно найти. Более того, они все сохранились в его голове: да-да, он всё помнил, нужно только откопать и собрать, кусочек к кусочку.
        Как та головоломка из холстов.
        Холсты, он всё же сдвинул их тогда… Взгляд… На одно мгновение, но был, вспыхнул, и Лунев его запомнил.
        И ещё крылья. Чёрная тень над городом. Высоко вознёсшаяся фигура на фоне ночного неба.
        Этого достаточно? Нет. Но, чёрт возьми, хватит, чтобы зацепиться и начать. Розыск двинулся - по чертам, по штришкам. Нелегко найти того, кого не знаешь, в потёмках, но чутью подвластно. Это не сразу, это долго, но конец будет - мы откопаем, обрисуем едва заметные черты и увидим.
        Только, конечно, это совсем, совсем не просто. Пока у Лунева было ощущение, что он тыкается в глухую стенку с упорством, которому можно позавидовать, но которое абсолютно ни к чему не приведёт. Оно и понятно: для него писать стихотворение, отталкиваясь от трезвых рассуждений, было всё равно, что руками в толстых рукавицах вращать крошечный кубик-рубик. Тонкие, колеблющиеся слова-образы не задерживались в грубом решете общих фраз и крикливых целей. Диктат одного, тоталитарная система, попрание всех человеческих прав, это неприемлемо… Его поэтическая личность подсказывала, что чутче надо быть. Чут-че. Остановиться и причувствоваться: вход явно с другой стороны.
        Парад на площади… Это всего лишь парад. Это мишура, которую специально повесили, чтобы рассмотреть было трудно. Это совсем ничего не значит и так далеко от сути…
        «Нет, это проекция, - возразил Лунев. - Красные знамёна, чёрные авто, толпа - сплошная линия людей, без просвета. По всему этому можно восстановить…»
        «Если только ты умеешь восстанавливать по проекции от проекции. Ты умеешь?»
        «Можно ещё поспорить, что тут проекция и проекция от чего. В любом случае, это штрих, согласен?»
        Штрих. Но слишком маленький и слишком сбоку. Даже не портрет - кусочек фона портрета.
        «Ещё немножко». Лунев дальше прошёл по бегущей вниз широкой улице, не отдавая отчёта в том, что у него на лице застыла странная злобная улыбка. Так мог улыбаться человек, твёрдо решивший исполнить что-то, независимо от мнения других людей по этому поводу.
        Он напишет. В любом случае.
        Только почему так тяжело думается? Почему в голову не приходит ни одной мысли, только тяжёлый вязкий кумар, как липкая вата?
        А приходилось ли тебе раньше думать над стихами, поэт? Ведь собственные размышления тебе почти не требовались. Надо было ловить на приёмник чужие голоса, проверять: то ли это? Эти слова - действительно те, из другого мира, или помехи связи?
        Теперь он сам искал, вторгался туда, где раньше был очень осторожен. Он знал, что хотел написать. Оставалось найти, как. У слов, правда, были другие намерения: они никак не хотели до того, как пришёл Лунев, раздвигая руками ненужные ему теперь лианы странных фраз, и начал искать в потёмках. Поэтому слова в тихом шоке изумились и замолчали.
        - Слова, я вам много раз помогал, - сказал он. - Теперь помогите вы мне.
        Они не ответили на зов, но Лунев и не думал терять надежды. Они не откажут, - был уверен он. Мы были близки долгие годы, они позволяли мне многое, пускали туда, куда пускают далеко не каждого. Они сильные и они всегда покровительствовали мне. Они не откажут.
        Череда улиц и ряды домов сменялись перед Луневым, но он не замечал их. Он знал: за ними скрывается лик идола, - и пытался пробиться к нему, чтобы узнать и сказать: «А, так вот ты какой!» Это означало бы победу, пусть и нелёгкую и за определённую цену.
        Пока не получалось. Пока что.

33.
        «Тебе надо бы поесть», - сказала себе фройляйн Рита.
        «Я не могу», - ответила она.
        Желудок сжался мёртвой хваткой, как и всё внутри. С того самого вечера, как стало известно об аресте Кобалевых, судорожное напряжение не отпускало её. Даже дышать было не очень легко, а вот это уже чревато, это уже может закончиться серьёзнее, чем обычная нервотрёпка (да и та больше показушная). Так, надо заканчивать. Успокоиться, в конце концов, и расслабиться: ничего же не случилось. «Вот и умница, улыбнись, тебя ведь не проймёшь всеми этими выходками, скорее сами подавятся, ты только рассмеёшься в ответ».
        - Вы совсем ничего не пьёте, фройляйн?
        - Не хочу напиваться раньше времени. Вечер только начался, - она жёстко улыбнулась, чувствуя, что совсем не владеет своим лицом, что скулы вот-вот начнут дрожать, что улыбка неестественна и вымучена и отличается от гримасы только целью, с которой появилась.
        Да ладно, остальные тоже изображали спокойствие не лучше. Будь освещение не таким сильным, возможно, игра бы ещё прошла, но в ярком свете ламп всё выглядело грубой подделкой. Зал - ну какой же это зал? Залы большие, а тут что? Комната средних размеров, просто находится в помещении, почему-то именуемом «Дворец Культуры», только из-за этого, наверно, и зал. Что касается людей, сидящих за столом и поглощающих крепкие напитки с закусками, то лица их, скорее, выражали не спокойствие, а твёрдое намерение напиться.
        - Что-то вы совсем грустные, liebe Herren, - голос прозвучал слишком громко, театрально, почти нарочито. - Так испугались идола?
        Ей не ответили. Последний вопрос был не к месту и не ко времени, - Рита и сама уже поняла. Конечно, испугались и, более того, до сих пор в шоке; скажи только, что ты не испугалась, скажи только, что испуг прошёл.
        Ещё чуть-чуть и придётся срочно выбегать отсюда, - подумала Рита. Она и теперь уже очень плохо владеет собой, а если сейчас же не сможет взять себя в руки, нервный срыв обеспечен: не из тех, что играются на публику, а спонтанный, неуправляемый и с непредсказуемыми последствиями. Пытаться примириться с внутренним волнением и при этом держаться достойно, - Рита не была уверена, что её хватит и на то, и на другое сразу.
        «Спокойно. Спокойнее! Ты же не хочешь быть похожей на припадочную больную?» Сейчас, при них - нет. Рита медленно выдохнула, так же медленно вдохнула. Напряжение вроде бы немного ушло. Во всяком случае, она смогла отпить немного белого вина из бокала. Странный вкус. Даже, наверно, неприятный. Жидкость была слишком холодной, поэтому чувствовалось, как она проливается вовнутрь. Рита скривилась и вернула бокал на место. Больше она не хотела.
        «Что со мной происходит? Я действительно веду себя неадекватно, не так, как хочу. А что случилось-то, ведь решительно ничего! Что это значит? Что идол всё-таки влияет на меня? Чушь собачья! Это всего лишь, всего лишь…»
        Но как ни выискивала Рита, никаких других оправданий её состоянию не находилось. Никаких случайных посторонних причин не было: это всё идол, это его цепкие щупальца дотянулись и до неё, хотя Рита считала, что неподвластна его влияниям. Ещё как подвластна! Вот он сидит сейчас где-то у себя в резиденции и не делает ничего особенного: не колдует, не переставляет куколок-людей, даже, похоже, не анализирует записи со всех скрытых камер и «жучков», какие только могут быть в столице, - а сетка его непостижимым образом раскинулась над всей страной, и Рита тоже попала в эту сетку и тоже не может прорвать паутину. Тонкие, почти невидимые, но прочные нити стянули её - вот что не даёт дышать, вот от чего стеснено всё внутри.
        Раньше она считала, что её всё это не касается. По крайней мере, когда надо было, она могла так представить.
        Но касалось всех. И её тоже. У власти идола не было исключений.
        «Эй, ну хватит! Плюнь ты на идола и его сети - это всего лишь ещё одна система, как многие другие. Ты же всегда так эффектно выделялась из них. А теперь? Как по-твоему, нормально, что ты вся трясёшься, как испуганная истеричка?»
        «Это всё он, он! Как он смеет вообще так со мной, дрянь! Дрянь!»
        Вот появись он сейчас перед ней - так и крикнула бы в рожу: «Дрянь! Дрянь!» Всё бы лучше: чем беситься от некого смутного невидимого врага, легче столкнуться с ним, живым и конкретным, и высказать всё, и тогда не столь важно, что будет после. А так оставалось только изматывать себя бессильной злобой и делать вид, что всё, как обычно. Нервно усмехаться. Время от времени прижимать бокал к губам, не в состоянии отпить хоть глоток.
        Переждать этот вечер, а дальше станет лучше. Обязано стать. Она вернётся в норму, вернётся к привычной себе, не на вид, а на самом деле. И забудет о мелких временных помехах, какие возникают иногда.
        Интересно, а если меня сейчас попросят станцевать? - подумала Рита. Сможет она это сделать вот прямо в эту минуту? М, всегда готовая фройляйн Рита? Как думаешь? Если честно, ей казалось, что нет. То есть, если на кон будет поставлено многое, то, конечно, сможет, куда она денется (да, представить легко, очень легко). Но вообще, здесь и сейчас, она предпочла бы отказаться от танца. Нет, идол тут ни при чём: никакие сети не властны над фройляйн Ритой. Но в данный момент лучше не стоит. Так сложились обстоятельства.
        Только хрен вы об этом узнаете! Звезда всегда остаётся звездой, а комета - кометой.
        Рита почти победно улыбнулась и наклонилась над столом. Они что-то говорили. Она делала вид, что слушает. На самом деле она не слушала, но со стороны выглядело так, как надо.

34.
        Надо было начать писать.
        Даже не из-за обещания, нет. Просто, он же поэт. Он должен, ему нельзя по-другому.
        Лунев медленно, словно растягивая время, поднимался в свой кабинет. (Он говорил про себя так: поднимался - несмотря на единственную ступеньку по пути, что вставала между двумя комнатами, как порог. Скорее, подъём совершался в аллегорическом смысле: в кабинете было будто бы ближе к высшим сферам, как с чердака ближе до звёзд). Что он будет писать, он не представлял.
        Сейчас, - процесс прокручивался в его голове, как ряд указаний с иллюстрациями, - сейчас надо будет войти, закрыть за собой дверь, сесть за стол и начать работать. Каким образом сделать последнее - оставалось неясным. Что он выведет на новом чистом листе? Слова так и не пришли, а выдавливать их из себя по запросу разума Лунев не умел. Скорее, он убил бы целую ночь на то, чтобы сложить в мыслях и нацарапать одну-две хоть немного складных строчки. Скорее всего, тем и закончится.
        Лунев вошёл в кабинет. Стол. Окно. Бумага.
        И вот тут в нём полыхнуло. Нет, он напишет, и напишет не какую-то халтуру, он напишет вещь. Которая станет тем, в чём так все нуждаются сейчас; которая бьёт точно без промаха; которая не «примерно» и «что-то вроде», а именно то, чему должно быть. Он не просто поэт, он - гражданин. Он обязан. Перед лицом народа, перед угнетёнными, перед всеми людьми, перед всей страной - он должен. Это ничего, что слова не пришли, он сам их найдёт; если надо будет - с боем выцарапает из объятий небытия. Неведомое пламя придало ему мощь и смелость нечеловеческой природы, и он больше не чувствовал препятствий.
        Поднимай перо, поэт, и пиши. Тысячи глаз следят за тобой, тысячи душ последуют за движением твоей руки.
        Он сел за стол. Злобная улыбка застыла на его лице. Поднял глаза на ночное небо за окном, на пару секунд задумался.
        «Это больше, чем то, что мы можем позволить просить», - всплыло у него в голове. Да, он помнил. Та самая строка, которая пришла к нему в одиночку однажды ночью и которую он не мог ни к чему привязать. Вот теперь и пригодится: её время пришло.
        Сейчас только поменяем немного. Лунев быстро, но аккуратно повращал слова так и сяк, и они сложились в лучшую - более понятную и менее навороченную строчку:
        «Это больше, чем мы можем позволить просить».
        Есть. Сильно. Сурово. То, что требуется. С этим уже можно работать. Лунев склонился над бумагой и застрочил.
        Так долго, как в этот раз, ещё не было. Так мучительно трудно и, в то же время, так тревожно радостно. Не счесть, сколько раз он зачёркивал слова и писал над ними другие, которые, в свою очередь, тоже сминались под толстой чёрной линией и теряли дар говорить. Сколько раз перебирал он ворох похожих (но неточных! неточных!) эпитетов, сколько раз, когда найденное слово не вмещалось в почти законченную строфу, безжалостно сметал всю конструкцию и выстраивал новую, вокруг единственного верного слова.
        Белый вначале листок с тонкими узорами букв на нём темнел всё больше и превращался в тёмный прямоугольник с редкими светлыми просветами. Он нагрелся под жёлтым кругом лампы, нагрелся уже и стол вокруг; казалось, это большая печь, пышущая жаром.
        Час проходил за часом (а были ли часы), вечность за вечностью, но Лунев и не думал прерываться. Он работал без устали или, даже если усталость была, не замечал её: не было времени заметить. Как каменотёс, он выбивал из огромной глыбы то, что было в ней с самого момента зарождения, но тщательно скрывалось от посторонних глаз. Сейчас движение его резца было движением народа, взгляд - взглядом народа; он был одним исполином, составленным из множества маленьких человечков. Ему одному они доверили общее дело, в нём воплотили всю свою волю; только он был ответственен за всё, что происходило и произойдёт потом.
        Он один. Разгадать скрытый пеленой лик, сказать: «Вот ты! Мы тебя видим!» - эта обязанность на нём. И никто не подскажет, там ли он ищет, в той ли стороне, правильно ли воссоздал черты: только после того, как будет брошен вызов и сделан шаг навстречу неизвестности, станет ясно, правильна ли была догадка. А что будет за догадку - это узнается и того позже.
        Ночь сгущалась, падала, замолкала, светлела. Лунев ничего не замечал: ни нервного света, ни глазеющих звёзд, ни теней в углах. Он видел только валуны слов, ворочающиеся раскалённые глыбы, которые он перекатывал в упорном труде. Видел разломы пород, текущую магму… Воздух нагрелся и дрожит, сухо и никого - только камни, камни раскалываются. Он был с ними на равных - они только и двигались в этом жестоком, неживом, но всё же живущем мире.
        Постепенно светало. Пласт проснувшегося, вставшего с востока солнца заползал в комнату. С интересом трогая лапками гладкость стола, шероховатость обоев и мягкость подушек на небольшой софе, он расположился тут, разлёгшись на вещах кабинета. Ему, видно, уютно было здесь: рассмеялся над жёлтым кругом под лампой, поиграл ручками, скрепками и карандашами, а потом утихомирился и властно устроился в комнате, как забалованный домашний любимец.
        Лунев сидел, не двигаясь. Перед ним лежали исписанные листы бумаги. На них можно было прочитать готовое стихотворение.
        Это больше, чем мы можем позволить просить,
        Это то, что мы обязаны требовать.
        Кто-то там наверху выплел железную нить
        И за нитью он велел всем последовать.
        Мало света в том углу, где незванец живёт,
        Только тени безобразные пялятся.
        Может, чей-то, может, мой или твой очерёд
        В когти чёрные обжоре отправиться?
        Погодите, если просто светильник включить?
        Паучок только удрать от нас хочет!
        Это больше, чем мы можем позволить простить:
        Взять метёлку и смахнуть с пылью прочей.
        Лунев прочитал. Ещё раз. Ещё раз.
        Это он написал? Это у него получилось?
        Стихотворение - в нём столько силы, столько жизни, оно просто не могло выйти из-под его пера, родиться в его голове.
        Но оно написано. На листке бумаги. Им написано.
        Свершилось? Улыбка, другая улыбка - изумлённая, почти счастливая - застыла на его лице. Стихотворение получилось, вышло таким, каким должно было выйти.
        Это он сделал. Невероятно, но это он. Он смог: он написал в итоге.
        Написал именно то, что надо было написать.

35.
        Снова и снова Лунев перечитывал выплывшие из-под его руки строки. Определённо, они не шли ни в какое сравнение с его прежними стихами. Те, хоть порой и были прелестны, всё же оставались поделками, шалостями, они появлялись по большей части от избытка свободного времени. Это же - слова, ради которых и существует поэт, когда он - рупор эпохи…
        Тут Лунев засомневался. А не кажется ли ему всё это? Он сейчас под впечатлением от своего детища, которое кажется ему великолепным, нет, больше - великим, практически идеальным; вряд ли он может адекватно воспринимать реальность. Если и есть ошибки в мелодике, натяжки в образах, он их попросту не видит. Внезапный испуг подскочил в нём: действительно ли стихотворение так хорошо, как подумалось вначале? Когда эйфория уйдёт - не откроется ли взору странное нагромождение звуков и фраз, бессмыслица, автор которой тщетно пытался наваять нечто грандиозное?
        Ночь ещё не ушла, хотя и уползала неспешно. Лунев присел возле светильника, пробежал глазами строки ещё раз. Нет, бесполезно. Он никогда не мог оценивать свои стихи. Когда другие ими восторгались, ему было непонятно: что такого они там нашли? что такого увидели? Нет, восхищение и интерес, конечно, были приятны, и знать ответы на эти вопросы он тоже бы не отказался. Но реакция, по большей части, была не слишком важна. Понравилось - хорошо. Не понравилось - ну, что ж, это вроде как и не планировалось. Сейчас - нет, совсем другое. Сейчас Луневу надо было знать точно: ну как? хорошо? то, что надо? вам нравится?
        Хоть бы одного читателя, прямо здесь и сейчас! Некому, совершенно некому взглянуть со стороны, а это было жизненно необходимо - и немедленно. Тревога не отпускала его. Если, проглядев стихотворение, они скажут что-то вроде: «Неплохо, неплохо… Но вообще, если честно, белиберда», - то, в таком случае, зря он это писал, мог бы и не начинать. А если и это стихотворение - зря, то в чём же другом может быть смысл его жизни?
        Впрочем, нет, это не белиберда. Это стройно, жёстко и ясно. Уверен, да. Нервный взгляд Лунева быстро обежал комнату. Свидетели, нужны свидетели. Это не то стихотворение, которое можно просто записать и сложить в ящик. Его должны читать, оно - для людей.
        Дождаться вечера… Там будут слушатели, в любом случае. Слушатели? Так, стоп. Поэт в Луневе отступил на второе место, вперёд вышел человек. А это достаточно безопасно? Бог знает, кто там будет присутствовать, на вечере, что за народ соберётся. А некоторые строчки из стихотворения… Скажем так, кричать их на городской площади он бы не стал.
        «Так, Лунев, ты поэт или нет? Кто там болтал про гражданскую поэзию? Если боишься открытого противостояния, нечего было и соваться. Вспомни всех поэтов-бунтовщиков».
        Он заходил по комнатам. Вот, значит, какова ты, жизнь поэта. Жизнь маргинала, потенциально опасного элемента общества, который всегда остаётся под пристальным наблюдением. По отношению к которому могут принять меры, если его сочтут слишком опасным. И не говорите, что он не знал об этом. Просто в реальности всё оказалось немного по-другому.
        Немного реалистичнее. И конкретнее. А потому, сложнее.
        «Претендуешь ты на общественное внимание, чёрт возьми? Тогда, будь добр, доводи до конца. Это тебе не игрушечки».
        Вновь пройдясь по комнатам туда и сюда, Лунев вошёл в тёмную спальню и тихо остановился у двери. Машенька ещё спала: было совсем-совсем раннее утро. «Прочитать ей», - мысль ударила в голову вдруг, без предупреждения. Прямо сейчас разбудить и прочитать. Она не чужой человек, она поймёт и оценит, она ведь его жена, в конце концов. В мгновенном порыве Лунев уже шагнул к ней, но Машенька что-то пробормотала во сне и повернулась на другой бок. Лунев остановился. Его временное умопомрачение прошло.
        «Не ей», - подсказал голос рассудка. Она ничего не поймёт, только испугается да ещё рассердится, что он разбудил её для всяких глупостей. Это же Машенька.
        Более того, Луневу не хотелось впутывать и её в эти сети. Тут уже не просто другие миры, нет, гораздо опаснее - наш, самый настоящий, самый грозный реальный мир, со всеми его ловушками и силками.
        Нечего в нём делать маленькой глуповатой девочке. Пусть спит спокойно Машенька в своей крошечной тихой вселенной диванных подушек, кухонной утвари и цветов на подоконнике. Незачем тревожить её сон.
        Лунев вышел в коридор, позвонил Зенкину. Можем собраться где-нибудь завтра в, так сказать, узком кругу? У Редисова? Отлично. Да, у меня кое-что есть. Да, естественно, покажу.

36.
        - Лёха, это просто… Класс, слов нет! Ну даёшь!
        Лунев сдержанно улыбнулся: столь бурная реакция, хоть он и желал её, стала неожиданностью. Нет, если это и в самом деле - здорово! классно! чудесно! - замечательно, он рад. Но, позвольте, они - его приятели, они ждали этого стихотворения, они и высказали идею, но как отзовутся другие? Как отзовётся общество, для которого всё и писалось?
        - Думаете, это действительно будут читать? - спросил Лунев. - Я имею в виду, действительно ли это то, что сейчас всем нужно?
        - В самую точку! - заверил Зенкин. - Ловко ты его…
        - Ага, даже слишком ловко, - кивнул Редисов. - Смотри, не залети теперь… - он многозначительно улыбнулся, обводя комнату глазами.
        - Ну да, - Лунев задумался на минуту, немного тревожно, потом вдруг рассмеялся. - А я и не собираюсь! Пусть найдут автора сначала. Мы, великие поэты, не боимся всяких там тоталитарных правителей и их шпионов, - все трое засмеялись.
        - Надо только подумать, как распространить, - сказал Зенкин. - Ты, я надеюсь, не собираешься держать это под замком в ящике стола?
        Они снова рассмеялись, Лунев отрицательно мотнул головой.
        - Ну, рукопись мы перепишем в нескольких экземплярах, - продолжил Зенкин. - Но только, - он задумался, - сколько мы сможем настрочить в день? На много нас не хватит…
        - Так зачем всё строчить самим, - заметил Редисов. - Пустим по рукам, дальше само разойдётся. У нас есть надёжные знакомые. Так всегда и делается, - добавил он с полной уверенностью, как будто сам не раз участвовал в распространении запрещённых стихов.
        Лунев поднял руки, как бы сдаваясь:
        - Как решите. Здесь я вам не помощник. В подпольных делах ничего не смыслю.
        - Не прибедняйся!
        - Ты у нас самый последний настоящий подпольный поэт, сказал тоже!
        - Смотри, вот как сделаем…
        Лунев откинулся назад и немного отстранённо слушал, изредка вставляя комментарии. Зенкин и Редисов назвали несколько малознакомых и совсем незнакомых фамилий - людей, которым можно передать с рук на руки переписанные стихи, естественно, анонимные. От этих нескольких человек сеть должна будет расползаться дальше, по нескольким направлениям, всё шире и шире, в теоретическом идеале постепенно пронизывая всё общество. Куда в итоге выведут цепочки - непонятно и даже представить невозможно. А Лунев и не задумывался особо: своё соло он с успехом отыграл, остальное - за судьбой и господином случаем. Будь что будет: в конце концов, раз уж мы решили вступить в игру, будем играть по правилам.
        Скоро дом быстро и неожиданно заполнился гостями: пришли многие завсегдатаи творческих вечеров, среди них Бобров, фройляйн Рита, Гюрза, Хассель, ещё кое-кто. Что заставило их поменять место встреч - сохранился ли в них остаточный испуг, нападающий с новой силой при виде парка и Дворца Культуры, или они посчитали, что для позднего октября лучше подойдёт уютная городская квартира - Лунев не спрашивал. И почему они так радостны - тоже. А у нас, знаете ли, праздник жизни! Сказали же: будем веселиться, что бы ни случилось. Вот и веселимся.
        В любом случае, они пришли. Жизнь одна - используем же до конца, вплоть до последней черты.
        Когда голоса начали звучать в унисон и равномерно распределились по всей комнате, совсем как выпитое вино - между гостями, Лунев воспользовался рассеянным вниманием собравшихся и потихоньку улизнул в другую комнату. Он вспомнил, что оставил рукопись там, на кушетке (гостям её не показывали: ещё рано, достаточно пока двух свидетелей). То, что она лежала там, отдельно от него, Лунева, в общем-то, не волновало: куда она денется, да и стихотворение он помнил наизусть. Но всё же ему было бы спокойнее держать рукопись при себе.
        На кушетке сидела фройляйн Рита и, не сдвигаясь с места, пристально разглядывала листок бумаги. Похоже, она была так поглощена чтением, что не заметила вошедшего Лунева, даже когда он подошёл почти вплотную. Одной рукой Рита опиралась на кушетку, в другой держала рукопись - в такой застывшей позе она и пребывала, водя только взглядом по строкам.
        Луневу было неприятно, что эта женщина читает его записи, его самое значимое, возможно, единственно значимое творение за всю жизнь, которое он доверил только самым-самым проверенным людям. Но, увидев, как завораживающе строки действуют на Риту, он в сомнениях остановился и не сказал ничего. Спустя минуту-другую Рита оторвалась от бумаги, восхищённо взглянула на Лунева и тихо произнесла:
        - Это гениально.
        - Правда? Вам нравится?
        - Это? - Рита подняла глаза к потолку. - Это то, чего не хватало в нашем прогнившем усыплённом обществе. Мы дождались. Так бросить правду в лицо ещё никто не решался. Так показать идола… Это бесподобно!
        От кого он не ожидал подобной похвалы, так это от фройляйн Риты, вот уж точно. Лунев был в полном замешательстве, он не знал, что и думать теперь, что предпринять. Что хотя бы ответить ей.
        Он кашлянул:
        - Я надеюсь… вы никому не скажете, что это я написал?
        Лицо Риты мгновенно переменилось. Гримаса некого чувства, вроде праведного гнева вкупе с презреньем и дружеской обидой, исказила его. Гордая и оскорблённая, фройляйн вскочила на ноги.
        - За кого вы меня принимаете, Лунев? Естественно, нет!
        Она покинула комнату, оставив Лунева наедине с его рукописью.

37.
        День за днём - о, всё шло очень успешно! Лунев и уловить не успевал, как до невероятности быстро распространяется его творение. Десятки человек - и это только те, кого он видел собственными глазами, а сколько ещё возникает их каждый день за пределами видимости? Люди, много людей, читают сейчас те самые строки. А цепочки ползут всё дальше и дальше… Пожалуй, такими темпами стихотворение скоро будет у всех на устах. И тогда сотни тысяч голосов гневно подхватят марш протеста, и перед громогласным хором тихий навязчивый шёпот станет ничем.
        Процесс шёл как будто сам по себе, независимо от Лунева. И хотя он тоже участвовал в распространении, но когда он читал кому-нибудь строчки или просто давал рукопись - это ведь всё было очень мелко, локально. Вот перед ним человек, вот он внимательно смотрит на Лунева, слушает, восхищается и на просьбу «передать дальше» обычно соглашается с энтузиазмом и благодарной улыбкой: «Вы настоящий поэт, Лунев, вы последний поэт, который не забыл своё настоящее призвание!..»
        Странное ощущение, Лунев определённо не испытывал его раньше. Большую часть времени им владела судорожная радость, оживлённое волнение, особенно, когда очередной слушатель внимал его речи: ну как? примет - не примет? возьмётся переписать? передать кому-нибудь ещё? согласен? пообещал? Радостная тревога переходила в ничем не омрачённый экстаз: ура-ура-ура, живём, и жизнь хороша!
        Но иногда панический страх внезапно накатывал на него. Лунев не так-то хорошо знал людей, которым читал стихи. То есть, знал, конечно, но доверять безоговорочно - нет, не доверял. Иногда страх приходил в тот самый момент, когда он спрашивал: перепишете? передадите? «Да!», - с готовностью отвечал слушатель, а Луневу в этот миг так и хотелось крикнуть: «Нет!» Конечно, он не поддавался импульсу и с улыбкой кивал, а после ему оставалось только гадать: не будет ли следующим звеном в цепочке кто-нибудь оттуда? Собеседник мог и не иметь никаких тёмных намерений. Всё равно, это же так легко - передать по незнанию не тому, кому надо. Более того, этим, скорее всего, и кончится. На одной из линий, как минимум. Иногда подобная мысль приходила к нему ночью, когда он лежал в постели и ничего не делал. Темнота и тишина усугубляли её, говорили: да, да! так всё и будет! - и смеялись. Лунев молча и без движений слушал их, понимая, что обречён на бессонницу.
        Мгновения эти длились, правда, недолго. Они как бы переламывались, и возвращалось радостное волнение, которое Лунев и чувствовал самым правдивым, должным. Он - поэт, призвавший народ к свободе, что же ещё ему чувствовать, как не воодушевление своей миссией! Те, иррациональные, страхи - да кто их знает, откуда они. Расстроенные нервы - почему бы и нет. Всё-таки потрясения - теперь побочные эффекты. Просто игра эмоций, подождать - они развеются.
        В один день он подошёл и к Вивитову. Было что-то притягивающее в этом человеке. Хоть Лунев и не любил ставить других выше себя, но в случае Вивитова смутно чувствовал: старый художник обладал чем-то, чего самому Луневу не хватало по жизни. Лунев даже готов был с оговорками это признать.
        Вивитов рисовал что-то, пока нельзя было понять, что именно. Узнав Лунева, он с полуулыбкой кивнул в знак приветствия, а когда тот заговорил, внимательно устремил на него проницательный взор. Лунев, конечно, был мальчишкой, и Вивитов вполне имел право так считать. Тем не менее, он выслушал молодого поэта, а когда тот закончил, пожал ему руку.
        - Поздравляю. Мне этого не удалось.
        Это было сильнее всех восхищений, вместе взятых. Не то что дороже. Просто сильнее.
        - Вам удалось, - сказал Лунев. - Просто вы этого не поняли.
        Вивитов немного лукаво улыбнулся:
        - Как и вы.
        - Я?
        Художник помолчал, как бы обдумывая свои мысли. После паузы он заговорил:
        - Мы, призывники искусства, поистине не знаем, что творим. Вы сказали, мне удалось. Я этого не вижу. Я вижу бессмысленную нехудожественную мазню. Но… я надеюсь, вы не из вежливости это сказали? Я не знаю, что я сделал. Только другие могут мне рассказать. А вы, Лунев? - Вивитов снова улыбнулся ему. - Понимаете вы, что вы сотворили, осознаёте в полной мере? Нет, скажу я вам, не осознаёте. Вы как маленький нервный заяц, мечетесь туда-сюда - там погрызли, здесь ухватили, а потом шугнулись и бежите дальше по снегу, а цепочки следов, что осталась после вас, не видите. То, что мы творим, слишком велико для нашего понимания. Мы слепы к искусству.
        Абсурдную речь художника Лунев не вполне понял, возможно даже, что эти слова находились за пределами здравого смысла. Однако ему польстили столь высокие отзывы человека, которого он, хоть и на свой лад, но уважал.
        - Главное, чтоб увидели другие, - отозвался Лунев. - Стихи уже ходят по рукам. Ещё немного… Не знаю, чего мы добьёмся, но что-то явно будет.
        Вивитов добродушно усмехнулся:
        - Угу. Смотрите только: как бы цепочка следов не вывела на вас.
        Лунев замер. Что за наваждение? Кто дал право другим озвучивать его тёмные мысли? Он несколько раз открыл и закрыл рот, собираясь, вероятно, сказать что-то в духе: «Нет… Они не смогут. У них не получится». Заметив его реакцию, Вивитов проговорил:
        - Я вас не запугиваю, нет. Просто не помешало бы быть осторожнее в поступках и словах…
        - Там нет моего имени, - сказал он вдруг убеждённо и просиял: так просто и логично! - Стихи нигде не подписаны, и почти никто не знает, что сочинил их я. И даже стиль - стиль у меня, вообще, другой.
        Вот и ответ всем иррациональным страхам! Даже если рукопись попадётся кому-нибудь из приспешников идола, что дальше? Автор неизвестен. И вычислить его не-воз-мож-но.
        - Ну, как знаете, как знаете, - пробормотал Вивитов.
        Выходя из зала, Лунев ликовал.
        «Узнать автора по анонимной рукописи просто никак невозможно, - убеждённо думал он. - Меня не раскроют».

38.
        Тихий шорох передаваемой страницы. В тусклом освещении на бумаге вырисовались чёрные буквы. Запись от руки - у каждого почерка свои недостатки - но разобрать можно.
        Быстрый взгляд по строкам - так-так. Это и искали.
        - Ну как?
        - Потрясающе. Интересно было бы узнать, кто автор.
        - Ой, этого никто не знает. Ещё бы, ты разве бы решился распускать такие стихи под своим именем?
        Короткая заминка. Шёпот:
        - Хотя, одна моя подруга мне говорила… хотя, это, может быть, и неправда… но, в общем, она мне говорила, что их сочинил Алексей Лунев.
        - Ммм, тот самый Лунев? Он разве в Ринордийске?
        Угу, типа это было неизвестно.
        - Конечно! Ты разве не знал? Он вернулся в конце августа.
        - Не знал, не знал, виноват. Если это действительно Лунев… Не перевелись ещё в нашем краю поэты. Это, - рука приподнимает рукопись и слегка встряхивает её, - не побоюсь этого слова, шедевр.
        - Я знала, что ты оценишь. Я как-то не очень интересуюсь всеми этими делами, ты же знаешь, но тут прям загорелась…
        - Ты хорошо сделала, что переписала. Мимо таких вещей нельзя проходить.
        - Ты тоже передашь кому-нибудь?
        - Конечно. Разумеется.
        Мимолётный поцелуйчик, а потом она ушла.
        Ещё один взгляд вскользь по рукописи. Умница, поэт! Нечего сказать.
        Вот цепочка и пришла к своему логическому завершению. Адрес Лунева имеется. Остаётся только…
        Рука на телефоне. Звонок в поздний вечер.

39.
        Лунев вышел из дома. Было утро; туман ещё не полностью рассеялся, на траве лежала роса.
        Прохлада. Он поддёрнул вверх воротник куртки: холодно становится по утрам и вечерам, нехорошо это. Ещё немного, и днём станет так же холодно. А потом пойдёт снег. И это ознаменует начало зимы, неважно, кончится к тому времени ноябрь или нет. Как ни крути.
        Внезапно Лунев подумал о том, что зима в столице - это всё-таки достаточно легко, не так уж холодно. Город в любом случае греет: все эти фабрики, автомобили, отопление в домах, в конце концов. Фиолетовый - цвет тёплый, даже если его пересыпать снегом - всё равно будет пробиваться. Зима здесь - наверно, не совсем и зима, смягчённая такая версия с поблажками. Не то, что к востоку отсюда, далеко от Ринордийска, где-нибудь в степях приозёрья.
        Так, с чего он вдруг подумал о приозёрье? Никогда туда не ездил и не собирается. Пожалуй, довольно с него и столицы. Да-да, он не требовательный.
        Впечатлений для дальнейшего творчества хватит даже из тех, что уже были, хватит на многие месяцы вперёд. А холодное время года он всё же предпочитал провести в комфортной городской квартире со всеми достижениями цивилизации. А из окна можно спокойно наблюдать, как снаружи буйствует метель, с воем заметая снегом улицы Ринордийска. Она красива, метель. Когда за стеклом.
        Зачем же тогда он вышел на улицу? А, просто так. Почему-то захотелось, или даже не захотелось, а где-то внутри для чего-то потребовалось, неосознаваемо и потому совсем непонятно. Просто зайцу стукнуло именно здесь сделать петлю и пройти обратно по собственным следам, а вот тут совершить длинный прыжок далеко в сторону, наверно, чтобы прервать цепочку и запутать погоню. Это не приходит в голову, просто вдруг выкидывается - раз! и сделал так, а не иначе. Чем руководствовался? Не спрашивайте.
        Дома слегка светились на восходящем солнце. Свечение было холодным, но приятным на вид. Как будто обещало что-то, не слишком нежничая, но твёрдым уверенным тоном. Будто всё обновилось: новые дома под новым светом, новое утро нового дня, новое начало. Будто мир проснулся, разбуженный ещё одним шансом: может, эта попытка будет удачной?
        Лунев прошёл немного по дворам: странные мысли заполняли его голову. Странное чувство с самого пробуждения, не объяснить логически. Переход - от чего-то к чему-то. Новое состояние?
        Трансформация медлит, и минуты затянулись… Он - уже не он, и мир - уже не мир, но пока ещё и ничто другое… Бред, бред! Утро только недавно началось, а в голове уже всякие бредни. Муть какая непонятная - с ночи осталась, что ли? Ночью он спал, не блуждал ни в каких мирах и ничего не сочинял. Это что-то происходит с его головой, если обычное утро видится ему не пойми какой невидалью. Доигрался с запретными темами: от постоянного волнения крышу, похоже, начало сносить.
        Так, и куда мы шли? Он в недоумении остановился. Город галереей уходил вдаль перед его взором, светлые дома выстраивали убегающие ряды и сходились далеко впереди, замыкая панораму. Они не выглядели настоящими и больше походили на красивые картонные декорации. Но декорации, несмотря на всю ненатуральность, дарили чувство защищённости.
        Умиротворение. Покой. «Всё хорошо», - говорили они.
        Он стоял и смотрел.
        - Алексей Лунев? - произнесли сзади.
        Он развернулся.
        - Да…
        - По нашим данным, вам принадлежит авторство стихов, направленных против действующей власти.
        «Я попал», - подумал он, оглядывая двух людей в чёрной форме госслужащих. Вслух ничего не сказалось.
        - Пройдёмте. Нам необходимо провести обыск в вашей квартире.
        «Чёрт, я не сжёг рукопись! - вспомнил Лунев. - Она лежит в ящике моего стола и написана моим почерком. Чёрт, чёрт, чёрт, мне должно было прийти в голову сжечь её!»
        Они поднялись наверх, в квартиру.

40.
        В последнее время, где-то около недели, на вечерних встречах собиралось не так много народа, как раньше. Они верили, что это из-за холодов.
        Период с октября по апрель - своеобразная проверка на прочность, богемность, если хотите. В летние вечера совсем не трудно и весьма приятно собраться где-нибудь в компании, можно даже мимоходом, по пути, поболтать о том, о сём, покосить под оригинала, творческую личность. С наступлением глубокой осени такое желание, как правило, поубавляется. Так они отличали «своих». «Свои» в отличие от «сезонных», «временных», не исчезали на зимовку; только их стараниями кипящий ключ продолжал бить, не замерзая, круглый год, неважно, были они талантливы или посредственны, служители искусства по призванию или искатели общества и развлечений.
        Нет, это не из-за ноября. Слишком мало людей. Слишком мало. Так не бывает обычно. Даже добрая половина «своих» куда-то подевалась. Что за мор их косит…
        Рита поплотнее укуталась в шерстяной шарф, неуютно озираясь по сторонам пустующего парка. Погода мало подходила для встречи под открытым небом - ещё и ветер разыгрался помимо прохлады, - но, с другой стороны, что делать в помещении? Уныло и скучно - всегда. А сейчас особенно. В огромных помещениях Дворца Культуры их небольшая компания будет смотреться, как пострадавшие в убежище.
        Нужно двигаться, двигаться, двигаться! Танцевать, смеяться, стрелять глазами, пуститься в безумный вихрь чувств и приключений, лишь бы ощущать себя живущей. А лучше всего - в открытую восстать против идола. А что тут такого? Лунев вот молодец, посмел, хоть и человечишка так себе, зато каков талант! Его стих, пожалуй, и станет первой ласточкой, а дальше будет то, чему бы уже давно пора быть: народ опомнится, поймёт, как его дурачили и всей массой попрёт против тирана, напролом. И фройляйн Рита, конечно, будет в первых рядах. Возможно, она даже падёт в борьбе, зато как ярко завершится её жизнь! Как эффектно!
        Мечты, мечты. Вот почему бы вам не сбыться?
        Подошёл Зенкин. Рита встретила его презрительно-снисходительным взглядом, хотя в глубине души она была рада: хоть один живой человек рядом. Его Рита любила: он умел делать комплименты и, несмотря на всё своё шутовство, мог быть надёжным, когда потребуется.
        - Куда все разбрелись? - произнесла она подчёркнуто скучающим тоном.
        - Кризис, - глубокомысленно заметил Зенкин.
        - Чего? Какой кризис?
        - Творческий, творческий, фройляйн, - Зенкин поднял палец кверху. - У творческих людей и кризисы творческие, вы же знаете.
        - Болван, - Рита коротко хохотнула, скорее от нервов и чтоб скрыть благодарность за своеобразную моральную поддержку.
        - И потом, разбрелись не все, - продолжил Зенкин. - Я тут. И Толька Редисов. И Бобров. И Гюрза. И…
        - Да знаю, знаю, - Рита нетерпеливо махнула рукой. - Думаешь, я бродила бы здесь в одиночестве, если бы думала, что больше никого нет? Вы меня плохо знаете, lieber Herr! - она перешла на крик, затем так же резко - на обычный тон. - Где Лунев? Ты его, случайно, не видел?
        - Не видел… - Зенкин замолчал. Было заметно, что он что-то обдумывает и это что-то ему явно не нравится. Но ответил он всё с той же широкой улыбкой. - Наверно, творит в порыве вдохновения. Посещение музы - это же святое.
        - Как у вас всё сложно, - вздохнула Рита и покачала головой. - Музы, вдохновение… Нет бы просто делать, что хочется и когда хочется. Так нет, обязательно надо усложнить себе жизнь…
        Из сизых теней кустарника, которыми был заполнен парк, к ним приблизился Редисов.
        - Привет, Женька. Моё почтение, фройляйн.
        Прищурившись от ветра, он осмотрелся по сторонам.
        - Лунева не видели?
        - Нет! - ответил Зенкин чуть более резко, чем того требовали форма и тон вопроса.
        Редисов удивлённо глянул на него, перевёл вопрошающий взгляд на Риту.
        - У него приступ вдохновения, - сказала она с саркастичной улыбкой. - По крайней мере, ваш друг придерживается такого мнения.
        Почему-то жутковато. Как ночное осознание близости конца - внезапное и ясное, гораздо сильнее, чем днём. Как ожидание кого-то, кто должен был вернуться ещё час назад, но по-прежнему не появился.
        Сумерки совсем спустились к земле, неразличимо смешали в одно кусты, деревья, тропинки. Только поодаль виднелась чёрная ограда парка.
        Рита подняла голову. В небе начинали зажигаться первые звёзды. Почти ночь. А движения по-прежнему нет, жизнь неуклонно замирает. Тишина. Скоро совсем некому будет шуметь. И останется только холод.
        - Фройляйн! Фройляйн, вы всё-таки здесь! Мы так надеялись, что вы придёте! Станцуйте, ах, станцуйте, просим вас!
        - Вам так этого хочется? - она кисло улыбнулась: якобы делает одолжение. На самом деле она только и ждала этого момента. - Прям не можете без меня?
        - Не можем! Никак не можем! Вы незаменяемы!
        Какие сладкие слова. Какое необходимое внимание к её персоне. Рита потянулась, расправила плечи, с торжествующей улыбкой обернулась к публике.
        - Ну что ж. Wollen wir tanzen![9 - Давайте станцуем!]
        41-50

41.
        Чувство абсолютной нереальности и, вместе с тем, дотошная и почти тошнотворная реалистичность сна. Вот кабинет - неожиданно яркий после тусклых ламп коридора. Все повороты и изгибы стен, между которых его провели - почему они запомнились так точно, это просто нечестно - так впечатываться в память, а теперь эта комната - подробная, чётко очерченная до мелочей. Прямо впереди светлый, совсем немного блестящий стол. Пыльновато, но это нормальная пыль, как в жилом помещении. На столе пепельница, круглая, поверх лежит трубка. И ещё гипсовый бюст на подставке - очередное Его воплощение. За столом - Он. Не картинка, не статуя - настоящий. Этого быть не может. Но узоры древесных волокон, изрисовавшие стол - неровные, всамделишные. У пепельницы просыпалось несколько пепелинок. Почему-то тянет привычным движением смахнуть их с гладкой поверхности: это ведь сон, ничего не будет. Он вовремя опомнился: так только кажется, что сон, собственное временное ощущение, на самом деле не так. Напротив - Он, между ними только широкая столешница с пепельницей и Его гипсовым бюстом, ах да, ещё расстояние от столешницы до
стула, стул отодвинут, он металлический и неудобный.
        - Значит, Лунев. Здравствуй, поэт, здравствуй. Давно хотел с тобой повидаться.
        От звука голоса он весь сжался, будто ожидая удара; страх неожиданный, резкий, перехватывающий дыхание. «Успокойся, это всего лишь голос». - «Это Он!»
        Лунев сглотнул, понял, что молчит уже около минуты, а сказать, по всей видимости, что-то надо было. Или не надо? Ладно, каким бы ни был ответ, это не имеет особого значения: он в любом случае не вымолвит ни слова. Это невозможно, он вообще говорить не умеет, бессловесное существо. Только Он этого не знает. И если Он требует ответа, ответить придётся, так или иначе.
        - А ты познакомиться со мной желанием не горел, я думаю?
        Лунев быстро поднял глаза, опустил. В вопросе был подвох. Что отвечать? «Нет, не горел», - плохо, это же явное неуважение к персоне, от которой, вообще говоря, зависит твоя судьба. Последствия неблагоприятные, прямо скажем. «Да, очень хотел увидеть вас в живую», - ещё хуже: здесь открываются такие перспективы для дальнейшего разговора, столько коварных вопросов и ловушек, что при одном взгляде на этот лабиринт Лунева охватила паника.
        Чего Он хочет, чёрт возьми?
        - Это зависит не от меня, - наконец промямлил Лунев. Кажется, самый нейтральный ответ. Разговор пока не отклонился ни в одну сторону, можно следовать дальше по прямой в ожидании ответной реплики.
        - Не от тебя? А от кого же?
        Лунев помялся немного (странные вопросы, зачем их задавать), но, наконец, подняв глаза и встретившись с Его взглядом, сказал:
        - От Вас.
        Да, это наверно и нужно сейчас: подольститься, добровольно признать Его власть над собой - это, верно, Ему понравится. Этот путь, по идее, должен вывести, только осторожно…
        (Тьфу, что за мысли! Я свободный человек…)
        - Хм. Так по-твоему, вся власть над вами - моя?
        - Да.
        Правильно, правильно, именно так.
        - Ну, что ж, я правитель, наверно, имею право. Или не имею?
        Ещё один проверочный вопрос, сколько можно их задавать? Или Ему доставляет удовольствие их задавать, несмотря на очевидность правильного ответа? Или Он хочет удостовериться, что в отвечающем не осталось ни капли гордости?
        - Имеете, - с головой так с головой, итак уже пресмыкался достаточно, нет смысла сейчас подниматься и тявкать.
        - Так-таки имею… Тогда про что стихи? - вдруг гневно вскрикнул голос.
        - Стихи? - пробормотал Лунев.
        - Это больше, чем мы можем позволить просить, это то, что мы обязаны требовать, - с загадочной улыбкой произнёс Он. - Твоё?
        - Моё, - отпираться не было смысла.
        - Как же так? Ты, Лунев, в стихах пишешь одно, а мне говоришь совсем другое.
        - Это… это были неправильные стихи, - ничего умнее он просто не нашёл.
        Ещё через секунду:
        - То, что в них написано, неправда.
        - Так ты, значит, соврал? - глаза напротив полыхнули гневом. Да что Ему надо? Что за игру Он ведёт?
        - Н-нет, - Лунев напряжённо всматривался - не в лицо, лицо не умещалось полностью в его сознании, только в глаза, пытаясь уловить, что же Он хочет услышать. - Я тогда действительно так думал, а сейчас… сейчас переменил своё мнение.
        - Переменил?
        - Переменил.
        - За несколько дней?
        - За несколько дней.
        - Не люблю таких людей.
        О-па, вот это ловушка. Какой дурацкий прокол - и из-за него теперь всё по накатанной: раз не оправдал ожидания - значит, в опале; в опале - значит, сгинь, пропади из жизни. Можно прямо сейчас к стенке: людям, которые не нравятся великому правителю, нечего делать в стране. Подождите, подождите, позвольте отмотать игру назад, я всё исправлю! Но если отмотать… Есть ли во всём разговоре момент, где другой ответ привёл бы к иному исходу? Если бы он сказал: «Нет, соврал я сейчас, а в стихах как раз вся правда». Или раньше: «Нет, права вы не имеете, любой диктат беззаконен». Или вообще в самом начале: «Не имел ни малейшего желания вас видеть и теперь не имею». И что? Во всех случаях, как бы ни вихлял он между слов и фраз, итог всё равно был предрешён. Это только казалось, что был выбор.
        И тут Он заговорил, мягко, как бы мурлыкающе:
        - Что же ты, Лунев? Смущаешь людей, очерняешь в их глазах законного правителя, а потом сам от своих слов отказываешься. Разве делают так настоящие поэты?
        - Нет… - тихо-тихо сказал он.
        - Выходит, ты и не поэт вовсе?
        - Выходит, что так, - Лунев поднял взгляд и с последней надеждой заглянул в бездонные колдовские глаза.
        - А просто обыкновенный бездельник, который решил побезобразничать от скуки.
        - Да.
        Как в точку! Казалось, Он знал о Луневе больше, чем он сам. Казалось… Да нет, не казалось. Совершенно точно, Он был поистине Мудрец. Взгляд Его без труда видел людей насквозь. И именно поэтому Ему разрешено было распоряжаться ими по собственному усмотрению. Что, без всяких сомнений, было в высшей степени справедливо.
        - Вот видишь. Ты и сам не знаешь, кто ты такой, что тебе делать. Запутался в своих мыслях, словах.
        - Запутался.
        - И не разобравшись, воюешь со мной.
        - Я раскаиваюсь.
        Да, да, он раскаивается! Как можно было писать такие ужасные слова об этом человеке! Он был так близок Луневу, ближе, чем кто-либо когда-либо, Он знал про него всё, Он был самый замечательный, самый лучший. Хотелось только всецело подчиниться Ему и любить, как никого до того не любил…
        - А я-то тебя насквозь вижу, Лунев. Я всё-всё про тебя знаю, - глаза лукаво улыбались. - Поэт из тебя никакой, но это не столь важно. Если будешь слушаться меня, это будет уже не нужно. Только переходи под моё крыло, не противься мне, ты же и сам этого хочешь…
        «Эй! Он же тебя гипнотизирует!»
        Лунев очнулся и встряхнул головой, сбрасывая завладевшее им наваждение. Да он попросту был в трансе, и этот урод чуть не навязал ему совершенно дикие мысли и чувства, чуть не заставил его делать по-своему.
        - Тварь, не смей меня гипнотизировать! - он вскочил и метнул в идола гипсовый бюст на подставке.
        Статуэтка пролетела в сантиметре от уха и ударилась в дальний угол кабинета. Фигура за столом и не пошевелилась.
        - Рука не поднялась? - насмешливо спросил Он.
        На секунду Лунев замер (как же так! я бросил точно!), потом в смертельном испуге кинулся к двери. Он совершил святотатство, непростительный проступок, и страшно даже представить возмездие, которое теперь последует. Раз и два он дёрнул за ручку двери, ещё, и ещё, и ещё раз - ничего.
        - Она заперта, - сказал Он.
        Тихо подвывая, Лунев сполз по двери и забился в угол. Это была западня. Кабинет - маленькое замкнутое пространство, из которого его никто не собирается выпускать. Это конец.
        Подняв на секунду глаза, Лунев увидел, как медленно приближается Он, и попытался забиться ещё дальше в угол.
        Идол склонился над ним, и всё, что сейчас видел Лунев, это Его глаза - бездонные всеохватывающие глаза. Чтобы тонуть в них. Безвозвратно. Чтобы не осталось ни крупинки тебя.
        Он просяще пролепетал:
        - Не отнимай меня у меня. Это всё, что мне осталось.

42.
        Необычно огромная жёлтая луна взошла над городом. Небо - складки синего бархата - становилось чуть теплее от неё. Больше на синеве не было ничего, разве что чёрные вершины зданий кое-где тянулись к ней. Это ещё не ночь, нет. Двенадцать не било, и вечер не слишком поздний.
        Парк играет в лунный сад, волшебный и загадочный. Он может показаться ещё одним помещением - большим залом, который полностью в распоряжении и власти богемы, несмотря на то, что ветки деревьев голые и чёрные, да и остатки сгнившей листы уже никак не сойдут за ковёр. Просто… представьте, что всё совсем не так, гораздо красивее. Это же легко.
        Они уже прочитали все стихи, что можно было прочитать, озвучили все мелодии, что можно было озвучить, а новое к ним не приходило. Поэтому в парке, игравшем в лунный сад, они играли в дам и господ, в высший свет - графов и герцогинь, баронесс и маркизов. Они важно прохаживались под ручку, благовоспитанно беседовали о высоком, иногда заходили внутрь дворца (о! настоящий дворец!) побеседовать более интимно или, может, согреться, опять выходили на лунные дорожки парка (простите, сада).
        Фройляйн Рита в этом не участвовала. Она стояла у крыльца парадного входа, облокотясь на каменный парапет, и с насмешливым скептицизмом наблюдала за парочками. Высший свет… Что ей высший свет? Она - другая, она метеор - падающая звезда, что пролетит, ярко блеснув, и потухнет. Свечка, свечка на ветру…
        Она блистала весь вечер, не помешает перерыв. Небольшой, скажем, на полчаса. Сейчас девочки наиграются в принцесс, а мальчики - в галантных кавалеров, а потом девочки уйдут, им уже давно пора будет спать. Оставшаяся ночь - за ней, падающей звездой, огненной хвостатой кометой.
        «Пока я горю, я живу, я есть! Сколько бы ни старались идолы и их приспешники, сколько бы ни растягивали сети - меня им у меня не отнять. Я, фройляйн Рита, всегда останусь собой. Собой. Со…»
        - Фройляйн! Вам письмо.
        Она резко обернулась к Хасселю, парнишке-художнику, протягивавшему ей сложенный в несколько раз листок. Заметив встревоженность, даже некий испуг на его лице, она недоверчиво перевела взгляд на письмо: а, понятно! Печать оттуда - синие побеги какого-то вьющегося растения, образующие решётку. Рита небрежно взяла листок.
        - Всё нормально, - она снисходительно улыбнулась Хасселю. - Не стоит так пугаться при первом увиденном госзнаке.
        Парнишка кивнул в ответ и, кажется, был рад ретироваться.
        Рита нетерпеливо распечатала письмо.
        Какие знакомые интонации… Негодник! Он посмел ей писать?
        Этот голос - спокойный и чуть саркастичный, умеющий оскорбить до глубины души, не выходя за формальные рамки приличий - она помнила очень хорошо. Несколько раз пробежала она взглядом строки сверху - с самого приветствия - и до конца листа, до самой подписи внизу, поставленной автором, видимо, из наивного предположения, что иначе Рита может его не узнать. Как же, не узнает: все его старые замашечки («Высший балл вам - за иллюзию симпатичности и присутствия мозгов») и новые пополнения («Наверху о вас давно наслышаны… фройляйн Рита? Или вы уже фрау Марго?») Строчки выводили её из себя, с каждым разом всё больше и больше, каждое слово, каждая буква нахально каллиграфического почерка: краем сознания она чувствовала, что покраснев, побледнела и снова краснеет, покрывается пятнами, и что только с ней происходит всего лишь от какого-то письма.
        Письма от персонажа её прошлого. От её злейшего врага.
        Удивительно же передаёт себя на бумаге этот подонок! Просто как будто стоит рядом и произносит всё вслух, со своей насмешливой улыбкой, с изящной плавностью во всех движениях, с безукоризненной вежливостью галантной сволочи.
        Рита ненавидела его. Он её тоже.
        Что она вслух шепчет все вспомнившиеся ругательства - Рита поняла это, только когда услышала голос Зенкина:
        - Фройляйн?
        Она подняла глаза: Зенкин встревожено смотрел на неё, стоя почти вплотную. Остальные были довольно далеко: всё ещё бродили по парку и занимались своими делами.
        - Что вы читаете? - спросил он вполголоса, чтобы слышно было только им двоим.
        - Это письмо от Киры, - Рита со злостью встряхнула листком. - Да-да, непонятливые вы мои, от Кирилла Эрлина, если это название вам более привычно.
        Минуту она молчала (а Зенкин, по-видимому, боялся её прервать), ещё раз просмотрела письмо, гневно бросила:
        - Сволочь!
        Её трясло.
        - Что? Что он тебе написал? - Зенкин протянул руку к листку. - Дай посмотрю.
        - Нет! - Рита отпрянула и, гордо выпрямившись, спрятала письмо. - Это никто читать не будет. Слышишь? Никто!
        Зенкин отступил:
        - Ради Бога! Ваше право.
        - Никто! Никто! Kein Mensch![10 - Ни один человек!]
        Крик затонул в безмолвии дремлющего парка. Кусты даже не прошелестели в ответ. Несколько людей повернули головы, но быстро вернулись к своим разговорам.
        Рита отошла на несколько шагов, снова развернула скомканный лист (она прятала его в сжатых ладонях), взглянула.
        - Я сожгу его.
        Она заметалась туда и сюда в поисках спички, или зажигалки, или факела, или костра, или другого источника огня, но ничего подходящего здесь не было.
        - Фройляйн…
        - Хорошо, в таком случае, разорву.
        Рита присела на парапет, опершись одной ногой о землю, и начала методично разрывать листок. Сначала на полоски, их - на квадратики, а квадратики - на ещё более мелкие квадратики, а те - на мельчайшие кусочки, песчинки, которые бесследно затеряются в космическом пространстве. Это заняло много времени, и прохладная ноябрьская ночь с меланхоличным интересом наблюдала за процессом. Рита не остановилась, пока последний фрагмент не был уничтожен.
        Наконец, расправившись с письмом, она подняла голову и победно посмотрела на Зенкина. «Вот!», - говорил её торжествующий взгляд. Зенкину, возможно, было, что возразить её безоговорочной уверенности, но, если и так, он не решился.

43.
        Рита вернулась домой в середине следующего дня. Привычное дело: полночи кружиться, танцевать, смеяться, отдать себя вихрю веселья; оставшиеся полночи провести у кого-нибудь (обычно у Редисова или Боброва, иногда у Зенкина, или у кого-то ещё), утром нормально отоспаться и вернуться к себе уже далеко за полдень. Рита пошарила в кармане длинного, немного бесформенного платья, нащупала ключи - единственное, что она таскала с собой. Надо же как-то попадать в квартиру. Иначе и ключи не носила бы.
        Не любила связывать себя вещами. Не любила вообще чем-либо себя связывать. Ненавидела, если её связывали.
        А кое-кто так и собирался сделать. Всё шло к этому. Идол… Чёртов идол… Чёртов истукан, чей взгляд везде следует за тобой.
        Там не было памятников, где она шла. И даже рекламных щитов. Только пустые улицы, где порой пробегали редкие пешеходы. Но ощущение, что за тобой следят, что каждый твой шаг учитывается и заносится в неведомый список, ощущение, что где-то совсем рядом, может, на расстоянии вытянутой руки, прочертили глухую линию, границу, за которую тебя решили не выпускать, - это ощущение не оставляло Риту. Они не приказывают что-то делать, нет. Просто молча смотрят на тебя. Насквозь.
        Такое могло быть и раньше, да, случалось, но чувство всегда было кратковременным, его легко было прогнать. Рита, во всяком случае, всегда справлялась. А теперь - что за дела? И откуда эта стеснённость в груди, будто и правда лишили воздуха, опутали верёвками, затянули и продолжают тянуть до предела?
        Это всё письмо, да, как же она сразу не догадалась. Письмо Киры всё-таки выбило её из колеи, да и не удивительно. Столько лет минуло - и вновь все эти подколы из школьных классов и коридоров. Подлец!
        Нет, не то. Письмо вызвало у неё злость, ярость, бешенство. Но не ощущение, что ловушка захлопнулась. Не страх.
        «Страх? Ты сказала - страх?»
        Как ни прискорбно. Да, страх. Не страх смерти, до него Рите было далеко, да и плевать она хотела на физический конец своего существования. Нет, это был страх другого рода: затеряться. Сломаться. Перестать быть собой.
        Если бы только разорвать путы, раз и навсегда, остальное было бы уже не столь важно. И бояться бы стало нечего…
        «Так, сейчас зайду в квартиру, и всё. Там уж никто не посмеет подглядывать за мной».
        Звон ключей, звук переворотов в механизме замка. Рита открыла дверь.
        Никого, - она была уверена, что именно так. Иначе и быть не могло, иначе - это уже за пределами законной реальности. Пусто.
        Не, не пусто. Взгляд остался.
        Рита закрыла дверь, заперлась на ключ. Она редко запиралась на ключ вообще-то. Резко обернулась на дверной глазок: не оттуда ли взгляд? Да нет, никого там нет, тем более что с наружной стороны двери смотреть в глазок бесполезно: всё равно ничего не видно.
        Её не оставят. Никогда. Ни за что. Нет-нет, и не думай, Рита, мы всё видим, мы всё-всё видим, мы знаем, что ты делаешь, мы вообще всё про тебя знаем.
        Она сделала вид, что не слышит шёпотов, неизвестно как проникающих в голову. Это была её квартира, в конце концов, её личное пространство, куда никто не посмел бы вклиниваться. День выдался ясный, и свет лился из окна сквозь прозрачные занавески. Пронизанная им комната стала странно воздушной, почти невесомой, как будто всё: шкафы, тумбы, сами стены, - стремилось улететь вверх. В один момент всё показалось Рите слишком светлым и мирным, чтобы нести опасность; она с надеждой шагнула к окну - к солнечным лучам.
        Как же всё легко и прозрачно. Свобода?
        Не свобода.
        Неотрывный взгляд продолжал впиваться в затылок, просверливая насквозь. Рита в бешенстве обернулась: кто ещё здесь? А, вот ты - гипсовый бюст на столе! Конечно, вот кто и следит за ней, и как она забыла, что он здесь? Как она могла допустить, чтоб он был здесь?
        Но каменная фигурка - всего лишь каменная фигурка. Она неодушевлённая. Это не настоящий идол.
        Рита отвернулась (вот ещё, обращать внимание на разные ненужные вещички), но взгляд продолжал ощупывать её. Она развернулась лицом к возможному врагу: ага, глаза фигурки смотрят прямо на неё, смотрят подозрительно осмысленно и выразительно.
        Рита на негнущихся ногах приблизилась к столу, пальцами опёрлась о самый его край.
        - Не смотри на меня! - прошипела она каменному идолу в лицо, как кошка. - Ты понял? Сейчас же прекращай смотреть на меня!
        В ответ было только молчание.
        Рита, припав к столу, обогнула его по дуге, чтобы бюст был повёрнут к ней левым боком: так уж его взгляд её не достанет, так он сможет смотреть только на окно и прозрачные занавески. Но идол прекрасно видел её и в таком положении. Он всё видел. И чуть заметно ухмылялся.
        Быстрыми шагами она вернулась к окну - взгляд, описав дугу, последовал за ней.
        - Убейся! - Рита подскочила к бюсту и с размаху швырнула его об стенку. Он отскочил и упал на пол, невредимый.
        Рита взвизгнула и запрыгнула на стул. Так не должно быть! Она же сильно швырнула, а это - всего лишь дешёвая гипсовая статуэтка, от такого удара она должна была расколоться на куски.
        Колдовство - не иначе! Риту затрясло, она прикрыла рот рукой и едва успела спрыгнуть со стула: он упал через секунду.
        Она подобрала бюст и стукнула его об пол, ещё и ещё, она будет долбить его так, сколько потребуется, чтобы он разбился. А он в любом случае разобьётся, просто так свезлось, что этого не случилось сразу.
        Однако прошла минута, две, в полу уже была вмятина, а на идоле не появилось не царапинки. Он продолжал смотреть и ухмыляться, и, похоже, легче было пробить дырку до нижнего этажа этим истуканом, чем повредить его самого.
        Суеверный ужас овладел Ритой. Она не знала, что делать, как справиться с этой новой угрозой, которую даже разум её не мог объяснить. В конце концов - ведь надо было что-то предпринять! - Рита закинула идола высоко на антресоль шкафа. Пусть лежит там, скрытый от глаз, пылится и не смотрит.

44.
        Ужин Машенька не готовила, только протёрла обеденный стол по привычке. А потом села с шитьём перед телевизором.
        Как законопослушная гражданка, она знала: это лучшее и, пожалуй, единственное, что положено ей в долгие, бесконечно тянущиеся вечера, когда уже стемнело и во всех домах зажглись жёлтые окна. Так и ей стоит: включить свет, чтобы её окно тоже зажглось и, не перебивая, слушать, что говорят серьёзные умные люди из телевизора.
        По новостям передавали какие-то важные вещи, которых Машенька не понимала, но она внимательно смотрела на экран широко раскрытыми глазами и слушала всех этих дяденек в пиджаках и галстуках. Пусть ей неясно ни одно слово из их речей, зато она прилежно примет всё, что ей сочли нужным дать, и, возможно, незаметно для себя самой, вынесет хоть какую-то пользу.
        Куда это Лёша делся, ума не приложить. Последний раз он промелькнул по комнатам вместе с двумя незнакомцами и даже не поздоровался с Машенькой (она была на кухне в это время). И третий день уже дома не показывается. С него станется, и Машенька, конечно, обиделась, но не слишком сильно. Обижаться сильно она не умела и думала, что учиться этому необязательно. Во всяком случае, ей - она ведь ни на что не претендует: только дайте ей эту маленькую квартирку с вышитыми подушками булочного цвета и горшками, из которых свисают длинные зелёные листья, по углам комнат. Здесь, облачившись в немного потрёпанный халатик и тёплые домашние тапочки, можно устроиться уютно в кресле или на диване, закутаться в плед и не думать, что творится за толстыми стенами дома.
        Там сейчас ветер и холодно.
        И охотно Лёше мотаться туда-сюда? Машенька была бы рада видеть его чаще, даже очень рада, но, судя по всему, перемен здесь можно было не ждать. Лёша - странный человек, постоянно тянется к неведомому и неустойчивому, часто опасному, будто ему мало их квартиры и даже целого города: нет, он словно хочет обладать всем миром, всё сгрести в ладони и держать перед глазами. Знает же, что невозможно, и всё равно мечется туда и сюда. Если у Машеньки был бы собеседник, она сейчас недоумённо покачала бы головой: не понимаю я этого. Но больше с ней никого не было, поэтому она уткнулась в шитьё.
        Вот тут она что-то может, да. В своём доме, в тёплом и обустроенном замкнутом пространстве, она кое-что умела и потому делала. Не слишком много, но уж что дано. А большой мир - не для неё, нет-нет-нет, пусть с ним важные дяденьки разбираются, они в этом смыслят, да. А ей, если захотят, расскажут по телевизору - ровно столько, сколько ей нужно знать.
        То, что они сейчас говорили, было не очень хорошо. Машенька чувствовала это каким-то образом, хотя их речь звучала для неё, как звук неизвестного языка. Не отрывая широко раскрытых глаз от экрана, она с тревогой всматривалась в знакомые безымянные лица, тщетно вслушивалась в строгие голоса, что произносили длинные умные фразы. О чём-то говорилось там: такое большое, страшное и, наверно, очень злобное. Совсем, как свист ветра за стенами, что тревожил сонные серые сумерки. Только гораздо сильнее. Гораздо опаснее.
        Чего только не творится в большом мире! Хорошо, что она здесь, в маленькой светлой комнате, а не на широких площадях или в необозримых лакированных залах.
        Машенька послушно выслушала всё, что ей говорили, и снова вернулась к шитью.

45.
        Снег… Тут уже началась зима.
        Холод падал с неба, которое застыло и заморозилось, став серо-синим. Чёрные чёрточки на снегу, это, верно, ветки, но ветки зелёные, когда живые, наверно, они тоже замёрзли и оттого разбились, когда упали, осколки мёртвых веток на снегу, стало быть. Поверхность снега не на всём протяжении ровная: на ней есть рытвины, ямки - следы чьих-то ног, чьих-то, здесь есть люди, во множественном числе, люди неизвестные, у них нет лица, потому что лиц не видно, безлицые движущиеся люди. Они ползут ровным строем, тонкой цепочкой, и всё вокруг тоже медленно передвигается. Непонятно: это движение - собственные шаги? Или поезд ещё едет? Снег - слишком близко, практически перед глазами. Снег настоящий.
        Всё настоящее.
        Воздух заморозился насквозь, он кололся на кусочки и был колючим, режущим. Лунев повернулся в нём: небо сбоку, далеко, до горизонта, а под горизонтом - бескрайняя степь. Из выдоха породился густой белый пар: он сам теперь паровоз, паровая машина. Машине не холодно.
        Машина неживая.
        А Лунев? Он не знал.
        Впереди кто-то упал. Лунев механически обернулся. Упал человек, который до того шёл, двигался в цепочке. Всё по-настоящему: люди могут падать, это входит в их изначальные свойства, ничто не помешает им упасть. Несколько других таких же собрались вокруг, помогли человеку встать. Странно. Лунев не понимал этого - ни содержания, ни смысла произошедшего. Он, не сдвигаясь с места, наблюдал до тех пор, пока его не подтолкнули сзади.
        Несколько отдельных шагов - они перешли в дальнейшее движение. Да, всё-таки шёл. Собственные шаги. Он ими, правда, не управлял, но движение было взаправдашним. Шаги по снегу и сам снег - самые настоящие, они полностью существуют, в этом можно не сомневаться.
        И небо? И горизонт тоже?
        Степь… Былинки - чёрные по белому, - это под ногами, а там вдалеке - холмы, холмы… На них много белого, это всё тот же снег, но где-то ещё видны прогалины: зима не полностью наступила, начала себя совсем недавно.
        Ноябрь? Был. Когда-то. Ещё в Ринордийске.
        «Ссылка» - странное слово. «Ссылка» - это когда на что-то ссылаются. А что оно означает сейчас и какое вообще имеет отношение к Луневу - он не понимал напрочь. Его мысли окаменели, стали одним монолитом, дозваться их было невозможно.
        Жизнь… Ты здесь?
        Движение - было. Степь, щепки деревьев. Просто сейчас зима, это понятно, а летом степь живёт, это тоже понятно, реальность, как и в большинстве случаев, вполне логична. А зимой, как и летом, здесь живут люди. Нет, не эти ползущие фигурки без лиц. Местные жители, территория ведь заселённая.
        Да-да, это всамделишнее приозёрье, то самое, которое проходили в школе и, бывало, рассматривали на карте.
        Мысли, ощущения, где вы? Почему ничего не чувствуется? Или это из-за холода?
        Всё поразительно настоящее - снег, вмятины от следов в ложбинах, чёрные древесные палочки, серо-синее небо, волны холмов на многие, многие шаги вокруг. Только сам он под сомнением.
        Он - существует? Если он - Лунев, то, непонятно, где искать Лунева. Если нет, то вопрос, кто же он.
        Он вдохнул мёрзлый воздух. Серо. Ничего не чувствуется. Ничего.
        Проморожен насквозь.

46.
        - Чего делаешь?
        - Ничего.
        - Я тоже.
        Зенкин и Редисов столкнулись у окна во Дворце Культуры. Народу было так мало, что никто не счёл нужным даже собраться в зале - они бродили туда-сюда и иногда переговаривались. Человек десять от силы - в огромном здании, нечего сказать, радостная картинка. Подумали бы они год назад, что резиденция столичной богемы превратится почти что в замок с привидениями?
        (Привидений старались упорно не замечать, хотя те, безусловно, были. Как бы не прибавилось в скором времени).
        Несколько минут они смотрели за окно - пустая земля, тронутая первыми ночными заморозками, облетевшие клёны (это были клёны, да, они запомнили, когда листья ещё были), небо цвета… сложно сказать, какого конкретно цвета - грязноватое какое-то, да ещё неровные обрывки туч одни на других, всё потёртое, смятое.
        - Ну как? Впечатляет? - спросил Редисов.
        - Ммм… Что?
        - Вот это, - он обвёл рукой пейзаж за стеклом.
        - Ну… Что-то в этом есть, - неуверенно ответил Зенкин. - Скажем… свободное пространство.
        Редисов якобы понимающе кивнул.
        - Ясно. Свободное пространство - это хорошо, конечно.
        - Угу. Подумать - можно написать оду. Нормально так: «Ода свободному пространству».
        Оба закивали: да-да, пространство - это восхитительно, особенно если оно никем не загорожено и не заполнено всяким хламом. Пусть им вообще не пользуются, чего стоит? Абсолютная пустота, совершенная абстракция без всякого наполнения - красота.
        - А у тебя как? Идеи есть? - спросил Зенкин.
        Редисов смерил его испепеляющим взглядом (что за бестактность: задавать сатирику подобные вопросы в такое время), но через полминуты ответил почти непринуждённым тоном:
        - Да так… ничего стоящего пока. Ещё надо всё хорошо обдумать, это же не как у вас, поэтов: стукнуло в голову - написал. Я ответственнее подхожу. К тому же, в последнее время все мысли о другом были…
        Зенкин торопливо кивнул, они замолчали. Мысли «о другом» - это мысли о рукописях, о том, кому их ещё передать и как при этом не попасться. Что ж, своей работой Зенкин и Редисов могли гордиться. Все надёжные люди уже были задействованы, и переписанные стихи сейчас вращались в таких широких кругах, о которых в начале всей этой авантюры и мыслей не возникало: о них просто не догадывались. Часто по цепочкам Зенкину и Редисову возвращалось обратной связью: всё идёт лучше некуда! мы читаем! мы понимаем! нам не всё равно!
        «Не всё равно», - это имело чуть ли не самое большое значение. Что есть автор, если те, для кого создавалось его творение, не отвечают? Глас вопиющего в пустыне? Нет, создатель миров для собственного пользования, которые, в отличие от грёз вольного мечтателя, не предназначались для него одного и в которых он вынужден остаться один. Изучать их, бродить по ним вдоль и поперёк, если так нравится своё создание, но - всегда - в полном одиночестве.
        «Не всё равно» - это волна. Волна для тебя, автор. Волна, которую ты породил и которая поднимет тебя на высоты.
        Единственная проблема была в том, что автор… куда-то исчез. То есть, не исчез, конечно, но нигде не появлялся. Заперся у себя дома что ли?
        - Что-то Лунева давно нет, - произнёс Редисов.
        Зенкин кивнул.
        - Ты его так и не видел?
        - Не-а.
        - Послушай, ему надо позвонить. Что это такое? - убеждённо заговорил Редисов. У него больше не получалось скрыть, что он серьёзно встревожен.
        - Нет-нет, не стоит, - Зенкин замотал головой и отступил от окна.
        - Почему же?
        - Боюсь, мы ему помешаем. Вдруг он в этот самый момент творит что-нибудь гениальное, а мы - дзинь! - и вспугнём всё вдохновение, - Зенкин принуждённо рассмеялся. - Знаешь, как он потом будет злиться?
        - Мне всё-таки кажется странным: он так долго не появляется здесь, - пробормотал Редисов.
        - Ничего странного, - заверил его Зенкин (взгляд при этом говорил, что в словах, конечно, нет почти никакой правды, но только, пожалуйста, не надо звонить, не надо узнавать то, чего знать не хочется). - Мы, поэты…
        - Фройляйн! Фройляйн Рита пришла! - раздались крики.
        Зенкин снова подступил к окну, Редисову достаточно было повернуть голову.
        У кованых ворот посреди обрывков павшей листвы действительно стояла фройляйн Рита. Эту высокую фигуру в буро-красном платье нельзя было ни с чем перепутать. Тугой узел на темени как будто ещё больше выпрямлял её, подтягивал вверх. Рита стояла, пока ещё в одиночестве, и, не сдвигаясь с места, оглядывала пустынные просторы парка. Её взгляд будто требовал что-то, что положено ей по праву, требовал властно и бескомпромиссно.
        Даже со второго этажа не получалось смотреть на неё сверху вниз.
        - Пошли? - кивнул Редисов.
        Они спустились вниз.

47.
        Холодный тяжёлый воздух, обволакивающий всё - он не мог помешать танцу фройляйн Риты. Ничто не имело значения, когда она хотела сделать то, что хотела, ничего не могло помешать ей. Музыка звенела над парком - несмелые вначале, прерывистые звуки переросли в сильную мелодию: напряжённую, встревоженную, вцеплявшуюся в последние искры жизни, - такова была песня, под которую фройляйн Рита исполняла один из своих самых драматичных, самых эмоциональных танцев.
        Она вытянулась в струну, но струну, которая натянута только мгновение, и пошла в круг, другой круг, то и дело изгибаясь книзу, как будто струна надорвалась и опала, но тут же выпрямляясь снова - вверх, вверх! нам надо вверх! - вращаясь вместе с музыкой и вдруг меняя направление, когда перезвон с усилием бился и дрожал. Этот танец нужен был Рите: подтвердить, что она жива, дышит и чувствует, что вся сила её, вся воля - при ней, что она - это она, и никто не может загасить её сущность.
        Что-то мешало ей сегодня - невидимые сети, они добрались, опутали, они стягивали всё тело и затрудняли каждое движение. Не обращать внимания, - приказала себе Рита. Это временные помехи, оно уйдёт, если постараться, если забыть о нём. Слушать, слушать голос, несильный, несмелый, слушать тревожную музыку и немецкую речь.
        Движение - всем телом - чётко, со стороны хаотично, казалось бы, на грани путаницы и ошибки, но безупречно повторяя мелодию: красота слабости, сила жертвы. Пусть падение кажется неизбежным - оно прервётся в последний миг, руки, что бессильно опускались, вскинутся вверх, струна снова вытянется, только держаться, держаться, пока это возможно, даже на самом краю: жизнь не вытечет так легко, мы ещё посражаемся за неё.
        Взлёт - вращение - провал - наступающая пустота - отчаянное цепляние за жизнь. Остановка, замирание. Теперь ждать, без единого движения, только протянув руки. Слабо-слабо, едва слышно - и вновь голос набрал силу, несгибаемая воля - в нём, даже на грани падения. Вращение - сильнее! вырваться! вырваться! - руки идут чётко и смело; фройляйн Рита знает, что делает. Шаги бесконтрольны, она чуть не сбивается, почти сбивается, что такое, раньше никогда не бывало, голос обрывается, остановка. Она не сбилась, нет-нет. В последний момент движения вписались в мелодию; жёсткий взгляд вперёд: вот так! посмотрим, кто кого.
        Музыка уже пошла на следующий круг, но Рита не совсем готова, она устала, сегодня кто-то явно усложняет ей задачу; но она доведёт задуманное до конца - и никак иначе. Голос ещё слабее: там тоже тяжело, там тоже силы на исходе. Стоит прочувствовать и слиться, и вот оно: вращение по кругу, по кругам, безвольное, по инерции - жизнь выгорает. Приостановка.
        И снова взлёт - уже тяжелее, уже с надрывом, и куда её уводит, так не должно быть, вырваться, выйти на должную траекторию. Ей удаётся всё-таки, - а теперь остановка, перед вихрем тихо-тихо, почти неслышно; встать и отдышаться, пока есть возможность, потому что вот-вот - и она собьётся серьёзно. Взять себя в руки, как всегда могла.
        А теперь - вихрь! Свобода, долгожданная свобода, спонтанный, бесконтрольный ураган, порыв, не знающий ограничений. Он проносится, как огненная буря, но - всё, рамки: встать! Она резко остановилась, пожалуй, слишком резко, её покачнуло, но она удержалась на месте.
        Что за ерунда происходит сегодня? Идол, ты и здесь меня достал? Это твоя паутина, больше нечему! Я знаю.
        Шёл уже проигрыш без слов, и она была не вполне уверена: что же теперь? Идти по мелким быстрым круговращениям мелодии, учитывая, что Рита выбилась немного, а ещё, что она устала и может не справиться. Она выждала какое-то время, но всё же вступила: так, теперь осторожно, раз уж решилась, мелкими-мелкими шагами вместе со вздрагивающим перезвоном, круги и круги. Со стороны лёгкие дробные прыжки, как по мелким камушкам над водой, на грани равновесия.
        (Что это - тучи набегают? Сизая дымка быстро ползёт с края неба, надвигаясь на нас. Неважно, ничто из этого неважно. Важно, чтоб мы закончили. Мы закончим).
        Почему так тяжко даётся то, что раньше было столь просто? Как легко она проделывала эти движения много раз, но теперь они кажутся почти невозможными. Это всё сети, сети стянули её, они путают, подтачивают силы, они сбивают с безошибочно знакомого узора и утяжеляют каждую часть тела, так, что ноги не отрываются от земли, а руки сгибаются и безвольно падают.
        Рита прокружилась: раз-два-три… сбой. Она остановилась, немного в недоумении, поймала такт ещё раз: раз-два-три… сбой. Рита снова остановилась и повернулась к публике.
        - Он не даёт мне танцевать! - пожаловалась она вслух. И ещё: раз-два-три… сбой! Да что такое, в конце концов! Сети, чёртовы сети, я действительно не могу; я хочу, но у меня не получается!
        (Тучи наползали, тень легла на парк, тень легла на лица, что были обращены к переменившемуся небу. Там, за тучами, едва различимо виднелось зловещее сияние, пока ещё непонятной природы. Но оно приближалось, и оно было грознее туч, ибо обещало нечто более страшное. Тишина спустилась на толпу в парке: люди чувствовали - это не просто так. Край обрыва близко, сейчас их столкнут, вот-вот…)
        Рита тоже встала. Бесполезно продолжать кружиться, всё равно она безнадёжно выбилась из ритма. Но вот - музыка затаилась, и снова голос - совсем тихо, почти неслышно. Но Рита знала, что это значит: сейчас последний раз будет буря, последний шанс, последний рывок на волю. Она приготовилась.
        Голос - сильнее: то была сила души, которая остановилась на краю и собиралась не падать. И Рита ринулась в спонтанный полёт, без правил и заранее установленных комбинаций. Спонтанный - потому что и настоящая жизнь спонтанна, непродуманна, безрассудна. Нежданный порыв чистой воли - и Рита рванулась вверх: раз! и два! не в такт, но по-настоящему, по-своему. Только вырваться из пут, разорвать сеть!
        Последний рывок голоса - и последние аккорды: сила последних шагов, последних вращений, последних порывов. Три сильных удара - как безоговорочная точка. Рита остановилась, прямо и гордо, и замерла в стойке: всё.
        Ей неважно было уже, что тучи затянули небо, что всё больше и больше людей в тревоге устремляют взгляд вдаль, за дугу кованых ворот, что к парку приближаются какие-то человеческие фигуры - издалека, оттуда, где остановилось угловатое чёрное авто.

48.
        Его привели в помещение, напоминавшее небольшой деревянный сарай. Тёмные, будто сырые доски стен тянулись горизонтально, примыкая друг к другу плотно, без просветов. Он замедленно обвёл взглядом три стены, образующие букву «П», мельком заметил неровный пол, скорее всего, земляной, остановил взгляд на дальней стене.
        - Ну, что стоишь? - раздалось негромко.
        Он чуть повёл головой и увидел, что в одном из дальних углов находится человек. Странно, что он не заметил его сразу.
        - Ты, парень, совсем что-то. Первый раз на стоянке?
        - Да, - произнёс Лунев, возможно, впервые за дни и месяцы. Он не знал, что из себя представляет стоянка и о чём его спрашивают, но раз не знал, то, вероятно, раньше на стоянках не был.
        - Ясно, - человек кивнул и немного подвинулся. Лунев, как будто эта двигательная активность пробудила его внимание, рассмотрел его в некотором недоумении: густая лохматая борода, драная шапка-ушанка, нечто вроде старого пальто.
        - Да ты проходи, что стоишь, как неродной?
        - Как неродной, - механически повторил он; всё, что начало было выстраиваться в голове, вновь расплылось. Ощущение странного, лишённого смысла сна без адресата наводнило всё с новой силой. Что за пустой деревянный сарай? Что за мужик - нелепый персонаж безумной истории? Что за непонятные слова, потерявшие по дороге свои значения? Кто-то без всякой связи и принципа составил из кусочков ушедшей реальности новую картинку. Зачем?
        Бухтящие звуки речи доносились из угла, они, по-видимому, исходили изо рта человека:
        - Все вы так, молодые… Оно понятно, с непривычки-то: входишь - не пойми что, деревяшка какая-то, тут и жить, поди, невозможно. Возможно, брат, всё возможно. Пообвыкнешь немного, раскусишь… Небось из Ринордийска?
        - Из Ринордийска, - неожиданно оживился Лунев и в последней надежде ухватился за знакомое слово. - А вы там были?
        - Нет, - отмахнулся мужчина. - Я тут близко, рабочим был. На фабрике. Бастовать у нас решили, и я тоже - хуже всех, что ли? Ну и загремел сюда, - он поднял глаза кверху, как бы припоминая что-то, затем вернулся к собеседнику и неожиданно спросил. - А тебя за что сослали?
        «Сослали», - это слово, при всей его неудобоваримости, вдруг стало для Лунева точкой опоры и отсчёта. Он - ссыльный, каторжник. И потому сейчас находится в приозёрье, на одной из «стоянок». Отсюда и поезд, и степь, и сарай. А вот за что его сослали? Лунев напряг свою память, и размытые пятна прошлого начали обретать более чёткие формы.
        - Я написал стихи против… - Лунев споткнулся, здесь было что-то неприкасаемое и более размытое, чем что бы то ни было. - Против Него, - закончил он.
        С сомнением он поймал взгляд человека в углу: понял ли тот? Но сомнения могли исчезнуть раз и навсегда: конечно же, понял. Любой житель страны без слов понял бы, о ком речь.
        - Сти-хи? - протянул мужчина.
        - Стихи, - согласился Лунев. - Я поэт, - он подумал немного и добавил. - Был.
        - Был?
        - Был.
        - Почему?
        - Потому что больше нет.
        Мужчина недоверчиво наклонил голову набок и прищурился.
        - Что-то ты себя заживо хоронишь, парень, - сказал он. - Что думаешь: раз не в столице, не во всей этой вашей беготне, раз самое главное как бы стороной проходит, то всё, труп в могиле? Не так, совсем не так, сам потом поймёшь. Ты не смотри, что здесь жизнь собачья. Жизнь - она везде жизнь. А там, гляди, выкарабкаешься ещё.
        Что сейчас говорил этот человек - Лунев категорически не мог понять и принять. О какой жизни он твердит, где - да что он вообще знает, этот мужик? Что он может знать про Лунева, про то, что он думает и на что смотрит, а более всего, про то, что внутри него? Если сам мужик жив, ощущает себя живым - что ж, очень хорошо, рад за него. Только вот Лунев никакой жизни не ощущал: ни внутри себя, ни за пределами. То есть, за пределами, она, может, и была, скорее всего, была, да только Лунев её всё равно не чувствовал, она не пробивалась к нему ни по капле сквозь толщи и толщи замороженной черноты. Что мужик может знать обо всём этом? Ничего. Разве сам он был Луневым? Никогда, и не мог быть. И бесполезно объяснять: всё равно не поймёт, как и любой не понял бы. И это не его вина.
        Разговоры обычно поддерживают другими способами. Простыми и общепринятыми.
        - Тебя как зовут-то? - спросил Лунев.
        - Меня-то? Семён. А ты?
        - Алексей, - ответил он, почти не задумавшись. Когда-то было это имя, почему бы сейчас назвать не его, а какое-то другое? Теперь это всё уже без разницы.
        - Лексей… - повторил собеседник, видимо, чтобы лучше запомнить. - Ну, ты проходи, не стой в дверях, - интонация немного поменялась, это было уже не снисходительное обращение к безымянному новичку, а что-то более личное.
        Лунев прошёл и увидел, на чём сидит мужчина: соломенный подстил, покрытый какой-то ветошью. Он присел рядом.
        За стенами зло шумел ветер.

49.
        - Как так? - Рита в отчаянии топнула ногой. - Как так?
        Ей никто не ответил. Подавленное молчание, шок - не было больше слов ни у кого из стоящих здесь. Даже парк стих, укрытый холодными тенями. Скоро он совсем опустеет, человеческие существа, следуя совету свыше, покинут это место, и останутся только замершие безжизненные кусты самшита.
        Чёрное авто скрывалось вдали. Оно словно украло у них всё: жизнь, свободу, воздух для дыхания, - всё забрало с собой.
        - Как? - повторила Рита. - Что они вообще…
        - Тише, тише, фройляйн, - Бобров, протянув руки, попытался её утихомирить.
        - Что «тише»? - взорвалась Рита, так, что он испуганно отшатнулся. - Что «тише»? Они арестовали Лунева! Они скоро всех нас накроют! Ты понимаешь, что происходит? Вы все понимаете, что происходит?
        Либо они не понимали совсем, либо понимали слишком хорошо. Больше нечем было объяснить абсолютное отсутствие движений и звуков в их сбившейся кучке. «Сидите потише», - сказали им люди в чёрной форме. «А лучше вообще закругляйтесь. Не то все допрыгаетесь».
        Зенкин, пребывающий в некоторой прострации, вполголоса произнёс:
        - Как они его вычислили? У нас ведь всё было сработано чётко.
        - Я тебя предупреждал, чем может кончиться, - холодно ответил Редисов. - И его, кстати, тоже.
        «И его тоже», - в воцарившейся тишине каждое слово прозвучало слышно для всех, как эпитафия. Призрак между ними теперь навечно останется призраком, тенью, при звуке имени которой наступает молчание.
        Ещё одно пустое место.
        С равнодушным осуждением хмурились тёмные заросли кустов. Над воротами парка чёрные ветки без листьев расчерчивали небо ломаными линиями. Больше на эту картину никого не звали.
        - И? - нарушила молчание Рита.
        - Что «и», фройляйн? - поинтересовался Гюрза.
        - Что мы собираемся делать?
        - Ну… как вам сказать… - протянул Редисов.
        - Пока, я думаю, пойдём по домам, - предложил Хассель.
        - Да-да, разойтись сейчас было бы всего благоразумнее, - закивал Бобров.
        - С правительством шутки плохи, - заключил Мамлев.
        Все кивали и, мимоходом поддакивая, начали постепенно двигаться - куда же? - в разные стороны, но всё больше к выходу. Трудно поверить, но они собирались уходить! Из центра бывшего столпотворения Рита видела, что происходит. Как песок в стеклянной колбе, толпа медленно пересыпалась, сбитая кучка рассасывалась, чтобы отдельные песчинки, пройдя сквозь кованые ворота, канули в наступающую ночь.
        - Так, стойте! - произнесла Рита. Её голос заставил всех остановиться - даже теперь. - Я не поняла. То есть, вы сейчас все так берёте и расходитесь - и ничего?
        - А у вас есть предложения, фройляйн? - спросил Бобров.
        - У меня есть. У меня есть предложение никуда не уходить, а устроить чёртов митинг.
        - И? - Вивитов, прищурившись, повторил её же вопрос.
        - И - пусть даже ничего! Но мы заявим, что мы против. И им придётся нас выслушивать, чем бы они ни ответили.
        Мамлев покачал головой:
        - Фройляйн, ваш метод не к месту и не ко времени. Это бы сгодилось для прошлых веков, а не для нашего. Мы ничего не добьёмся, только погубим себя, - он двинулся к воротам и вышел из парка. Получив пример для подражания, публика собралась следовать в том же направлении.
        - А, вот в чём дело - «погубим себя», - злобно проговорила Рита. - Да кому вы нужны такими! Трусливые, жалкие, забитые твари, вам самим от себя не противно? - бросила она вслед расходившимся.
        - Но что мы можем сделать? - обернувшись к ней, тихо произнёс Зенкин.
        «Что мы можем… И ты? И ты туда же?» - ничто из этого не было произнесено и не вышло за пределы мыслей Риты, но от её огненного ненавидящего взгляда Зенкина это не спасло. (Он, пожалуй, захотел бы скорее провалиться сквозь землю, чем испытывать на себе этот взгляд). Рита посмотрела на остальных людей. Они медленно покидали парк.
        - Значит, не хотите? Боитесь? Хорошо, - она тряхнула головой. - Я сама устрою митинг. Не здесь, нет. Под окнами резиденции идола!
        - Рита! - все мгновенно обернулись, бросились к ней, как бы стараясь удержать от необдуманных поступков. Митинг под окнами резиденции! О, они прекрасно знали: фройляйн Рита на такое способна.
        - Даже нет, - Рита была на пределе, она силилась вырваться из окружавшей её толпы. - Не митинг, нет, я устрою революцию! - она снова рванулась - к воротам: десятки рук еле удержали её. Без сил Рита опустилась на землю.
        - Я одна её устрою, если вы не хотите!.. - она опустила голову и закрыла лицо руками.
        Все в тревоге стояли вокруг и смотрели на свою любимицу. Что предпринять теперь, никто не знал: возразить абсурдной речи Риты было нечего, а просто оставить её здесь, одну? Она же обязательно сделает то, о чём говорила, это же фройляйн Рита! Осторожность - чуждое ей слово, и никакие разумные доводы её не остановят.
        Рита приподняла голову:
        - Вы мне не верите? Считаете, что один человек - это мало для государственного переворота?
        Тут вперёд выступил Вивитов:
        - Вопрос в том, зачем вам революция, фройляйн. Чего вы хотите добиться? Изменить существующий порядок? Это одно. Или…
        - Не знаю, - буркнула Рита, всё ещё не поднимаясь. Складки её тёмно-красного платья неровно покрыли серые комья земли, тронутые инеем. - Просто надо. Просто чувствую, что надо.
        - Об этом я и говорю, - Вивитов присел на корточки рядом с ней. - Ключевой вопрос: кому надо? Истории? Народу? Вам?
        Рита с раздумьем смотрела на него, но не отвечала.

50.
        Сейчас пришла минута, когда путеводный гештальт Риты обрёл особую яркость. Тот образ, которому она следовала всю жизнь, под который каждую секунду подстраивала себя, не содержал больше никаких мутных контуров, расплывчатых линий, двусмысленностей и недоговорок. Разрозненные частицы её идеала, все вычурные линии со всех уголков сошлись в одно - и в этой точке вспыхнула яркая звезда, та самая, что всегда вела фройляйн Риту.
        Сейчас нельзя отступать. Именно сейчас - ни в коем случае. Не вздумай сказать: «Потом» или скинуть на кого-то другого: теперь такого выхода больше нет. Однажды она решила, что будет сражаться и биться - одна против всех, однажды она поставила это выше своей жизни. Теперь пришла минута, когда слова должны быть воплощены.
        Это её время. Оно пришло. Оно не в будущем, не в вечном «завтра». Оно здесь и сейчас, перед ней. Все проверки на истинность и кажимость - в этот момент. Если она действительно та, за кого всегда себя выдавала, она восстанет. Если отвернётся и спрячется - значит, она не фройляйн Рита и никогда ею не была. Просто крикливая и манерная пустышка.
        Рита подняла голову. В ночном густо-синем небе зажигались звёзды, и среди них одна - самая яркая - вспыхнула над её головой. И эта путеводная звезда сказала Рите: восстать.
        Протесту должно быть. И если больше никто не решается его начать, она должна возглавить восстание.
        «Я это сделаю, - сказала она. - Потому что я фройляйн Рита».
        51-60

51.
        Она поднялась с земли, выпрямилась и сказала:
        - Завтра мы устраиваем митинг. Я его организую.
        Поначалу показалось, что её некому услышать: только холод и пустота остались в старом парке, да ещё наверху мерцает призрачный звёздный свет, и ни человека вокруг. Но это было не так.
        Люди вынырнули из дальних теней и подошли к Рите с мимолётными вопросами: «Что? Вы серьёзно?» Рита не отвечала: они и так прекрасно услышали, что она сказала. Просто делают вид, что сомневаются, так же, как до того делали вид, что их здесь нет.
        Холодный ночной воздух охранял молчание, тягучее и напряжённое молчание. Рита не повернулась ещё к людям, что полукругом собирались за её спиной. Она смотрела в тёмную синеву и ждала.
        Наконец, звуки шагов затихли. Все, кто мог подойти, были уже здесь. Они стояли (Рита чувствовала это), сами внимание, готовые ждать хоть вечно. Рита развернулась и взглянула на удивлённые и немного испуганные людские лица, по которым пробегали скользящие тени.
        - Но послушайте, фройляйн, это чистое безумие! - начал Бобров. - Вы только сломаете себе всю судьбу. Что бы вы ни говорили сейчас, но, вполне возможно, через несколько лет вам захочется нормальной спокойной жизни, у вас ведь ещё есть шанс завести семью, пожить, как все люди…
        - Молчать! - на щеках Риты вспыхнуло два красных пятна. - Я не для того попёрла против системы, когда пошла в свободные танцовщицы вместо вуза, чтобы теперь стать «как все люди». Моя жизнь никогда не будет тихой и спокойной - никогда!
        Что это: как будто они испугались её - или за неё? Рите казалось: на неё смотрят с тревогой и скрытым сожалением, как на душевнобольную. Или нет - лица плавали в ночных тенях, и выражения их размывались.
        - Кто со мной? - спросила Рита, подняв глаза кверху, чтобы не смотреть ни на кого из стоящих. Их решение - пусть сами его принимают. Но прошла, наверно, минута, а никто так и не решился вставить свой голос во всеобщую тишину. Рита перевела взгляд на людей перед собой. Они по-прежнему стояли полукругом и смотрели на неё, не сводя глаз. Никто не хотел говорить.
        - Хорошо, - она раздражённо кивнула. - Если больше никто не пойдёт, я пойду одна. Это будет моё маленькое личное восстание. - Теребя платье, Рита попятилась назад, к воротам. Это движение вызвало мгновенный импульс среди стоящих: они потянулись за ней, будто в попытке удержать.
        - Моё! - Рита возмущённо блеснула глазами. - Что такое? Имею право!
        Остановленные огнём, они замерли, но и Рита больше не собиралась никуда идти. Полностью подавленная и вымотанная, она отвернулась к ограде. Все эти люди были с ней рядом только из жалости, - думалось ей. Они не верят ни одному её слову и ни одно её намерение не принимают всерьёз. Сейчас, когда на кон поставлены их жизни, это становится особенно заметно. Ничего, она и одна пойдёт против всего мира, но как же всё мерзко и гадко…
        - Завтра я устрою митинг, - сказала она, констатируя факт. Сказала негромко и глухо, переходя на невнятное бормотание. - Будет ещё кто-то или нет - это не важно. На самом деле, ничего больше неважно. Но если бы вы пришли, это было бы хорошо.
        Голос Риты сник и затерялся в необозримой темноте. Она уже сказала всё, что могла сказать. Оставшееся было за ними - её восторженными поклонниками.
        - Кому это нужно, Рита? - послышался тихий шёпот Зенкина.
        Она подняла голову:
        - Мне. Мне это нужно.
        Может быть, иногда искреннее признание - последний аргумент; может быть, открытый взгляд глаза в глаза порой убеждает сильнее всех призывов и объяснений; может быть, нет. Рита этого не знала. Исчезли движения, даже игры света и тени перестали существовать: всё замерло. Минута, или пять, или час, выпали из отсчитываемого течения времени.
        Вверху, над ними, опять ярко вспыхнула звезда.
        - Ну что? Вы со мной? - спросила Рита.
        - Я да, - сказал Зенкин.
        - Я тоже, - отозвался Редисов.
        - И я, - подхватил Бобров. «И я, и я», - раздавалось вновь и вновь. Все, кто находился в полукруге, присоединялись - один за другим. Безоговорочно и без сомнений - они подписались на её авантюру. Внутренне Рита ликовала: она знала, что так и будет, она так и думала. Может быть, им действительно не хватило бы смелости на открытый протест, но за своей богиней они пойдут куда угодно. Здесь Рита могла помериться и с самим идолом.
        Она окинула взглядом людей перед собой. Каждый из них уже успел сказать: «И я! И я тоже!» Или… почти каждый. Рита устремила взгляд на пожилого художника: тот, кажется, ничего не сказал.
        Вивитов развёл руками:
        - Нет, - ответил он на немой вопрос. - Я надеюсь, вы правильно поймёте меня, фройляйн. Я уже староват для таких дел. Но, если позволите, буду наблюдать издалека и мысленно пребывать с вами.
        Рита кивнула, как бы немного заторможено: она не нашлась сразу, что ответить, слишком уж странное предложение.
        - И, разрешите дать один совет перед тем, как вы начнёте…
        - Обойдусь, - бросила Рита (беззлобно, просто такой была её привычная реакция на советы).
        - Нет-нет, я вас не отговариваю, - заверил Вивитов. - Просто на вашем месте… был бы осторожнее.
        Рита задумалась ненадолго, коротко кивнула. Отчего бы и нет: она признавала, что осторожность не была бы лишней для них. Но самой соблюдать осторожность ей не хотелось.
        Вивитов совсем по-мальчишески, с хитрецой улыбнулся им всем:
        - И пусть вам повезёт. Удачи!

52.
        Потёмки вне времени и пространства поглотили всё, без остатка, безвозвратно; они не для того, чтобы исчезнуть - нет-нет, всего лишь ночь, но что за ночь. Ночь ночей, протяжная и бездонная. Просто мрак опустился - сейчас и навечно; время не движется, а как ему двигаться, если его нет, времени нет, а значит, нет конца - неизбывная темнота и глушь. Ему казалось: он слышит, как бьётся его сердце - ага, его, он есть. Только вокруг ничего.
        Мир, оказывается, - это тёмный прямоугольник на стене, который единственный виден шарящим вокруг глазам, страшный беззвучный воздух и этот неподвижный прямоугольник - всё. Ещё есть он сам. (Не надо дополнительно выяснять, кто и что, не надо копаться в проблемах значений, он же точно знает, что он - это он, что ещё надо, всё предельно ясно и очевидно). А вот чего хочет мир вокруг и что собирается делать - это загадка, и страшен как ответ на неё, так и отсутствие ответа. Мир не скажет и даже не намекнёт: мир молчит и смотрит огромными жёлтыми глазами (откуда жёлтые глаза? ей-богу, здесь нет ничего жёлтого), мир тихо открывает пасть, разверстую пасть, полную зубов, или это мерещится, всё слишком открыто, слишком обширное пространство разматывается перед взором, как лента - из окна видно далеко-далеко (окно? где? его ведь не было, непонятно, почему, но откуда-то помнится, что окна не должно быть), так страшно без звуков, хоть какой-нибудь коротенький стук! Кузнечики стрекочут - замечательно, какое облегчение, кузнечики за окном - живые, здесь кто-то ещё живой, помимо него, только тревожно, что-то
здесь не ладно, неправильно - звук не отсюда, не для этой обстановки; страшный мир - совсем несвязный, бессмысленный, существующий вопреки, или это чья-то злая игра, иллюзия с разоблачением в конце?
        Он испугался напавшей мысли; сознание беспокойно заметалось туда и сюда, провалилось куда-то, в неясную глубь.
        Где-то далеко отсюда идёт снег - странно рыхлый, болезненный, испорченная серая мука, которую зачем-то высыпали на землю и деревья; снегу не дали лежать гладким полотном - в нём провалы и лунки, впадины, выбоины, и где-то там скачет белый заяц с тёмными пятнами на кончиках ушей, несётся, забывая, где он бегал, а где нет, в сотый раз проходя по одной и той же петле в надежде запутать след, заяц мчится, выбрасывая длинные ноги параллельно земле, когда его кренит на повороте, заяц наклоняется вбок на бегу, вытягивается по диагонали и думает, что убегает, что сейчас затеряется в далёких серых снегах.
        Но у зайца не получилось отдалиться и оставить преследователей позади. Погоня близко.
        Кровь так ярко выглядит на снегу…
        Это только его собственный бред, ничего не было на самом деле. Больное воображение что-то лопочет в беспамятстве, вытрясенное и скрученное за несколько недель, превращённое в непонятную мятую тряпку, натыкается на дикие образы, оставленные в нём по случайности, ужасается, мечется в страхе и бредит дальше. Ему не помешать.
        Он не может помешать собственному воображению - нонсенс! Да когда это было такое? Но расклад сил переменился, и преимущество на чужой стороне: воображение заняло почти всё, почти весь организм, такой незнакомый и непослушный, всё тело и даже голова - едино и бесконтрольно, оно всё отдельно от него. Его организм - это не он, это даже против него. Он - только в маленькой области внутри головы, в далёком, от всего удалённом центре, и в явном меньшинстве. Он - трезвый разум - наблюдает и даже почти понимает, но сделать ничего не может: его просто не послушают. Бессильно хочет он прекратить безобразие и не может: ненормальное состояние не кончается.
        А что здесь надо было? Что можно предпринять? Есть выход? Выход, обычный выход - это сон. Сон, кажется, и намечался в планах, когда планы ещё были (исчезнувшее время уничтожило их, потому что убрало будущее из мира). В этом мире есть сон? Увы и ах, понял он, нет. Ведь сон - это переход, изменение, смена одного состояния другим. А здесь нет переходов, нет изменений, всё статично, застыло в единственном положении. На миг - и на вечность.
        Нет ухода. Не будет никаких перемен. Существует только один порядок, одна возможность. Бойся, бойся страшного мира, что тебе угрожает, бойся всегда теперь - это единственное, что тебе остаётся. Это единственное, что разрешит тебе этот мир.
        И он боялся, как боялся когда-то давно, так давно, что это уже забыто. Совсем, как раньше, страх вползал через окно - какое окно? Здесь нет никакого окна, не существует просто, как ни крути. Наверно, оттого, что тогда, давно окно было, оно появилось и теперь, как должный и неотъемлемый компонент. А из глубины фантасмагории страху аккомпанирует стрекот кузнечиков, ночных музыкантов. Кузнечики? Под снегом?
        Он точно бредит.
        Он бредит и не может помешать бреду. Бред не кончается, он заполнил собою мир, бред - единственное, что существует для него, хотя время, конечно, никуда не исчезло, оно по-прежнему идёт где-то, совсем недалеко. Это просто он его не чувствует. А что это значит? Ровно то же самое: что времени не существует.
        Что за ночь… Никогда таких не бывает…

53.
        День более или менее вернул всё на свои места. Лунев, как и прежде, не ощущал ничего, однако теперь он хотя бы понимал: всё, что происходило ночью - был действительно бред, в буквальном смысле. Возможно, он начался из-за повышенной температуры, немудрено при таком холоде. Как бы то ни было, всё минуло: это знание просто отметилось у него в голове, ничего не дав. Страх прошёл, тоже, впрочем, ничего не оставив взамен.
        Память, его скрывшаяся из виду и исчезнувшая было навсегда память, вернулась: Лунев знал, кем он был раньше, и помнил свою жизнь вплоть до ареста. Более того, относительно точно, вполне сносно для ситуации и его состояния, он понимал, кто он и где он теперь. Только понимание всё равно ничего не давало. Связки между двумя этими знаниями не было, будто кто-то по прихоти протянул руку и забрал середину. Вот Лунев «тогда», вот Лунев «сейчас». И что?
        То, что посередине… Оно было что-то мутное, что-то затемнённое и неосязаемое, как провал в пропасть и бесконечное падение вслед за ним. Это было засвеченное пятно на плёнке, чёрная прожжённая дыра. Не пустота - там было нечто, но рассмотреть стало полностью, совсем невозможно.
        (Он сунулся было туда один раз, - но нет, лучше не надо).
        Вокруг стлалась приозёрская степь - бесцветная и неподвижная. Если бы хоть сутки стоять на месте и смотреть вдаль, ничего не изменится: всё те же холмы за холмами, всё то же серое небо, всё то же безмолвие. И снег, бесконечный снег, бесконечная белизна.
        Теперь он мог нормально видеть всё это, так, как оно и существовало на самом деле. Это был реальный земной мир, только не город, а другая местность, немного другая жизнь, но всё та же по сути своей. Ничего не значило, что Лунев не привык к ней, что раньше он жил по-другому. Теперь живёт так.
        По ничем не загороженному снегу их строем привели в лес. Лес небольшой, он был просто клочком деревьев посреди степи. Вот откуда и чёрные веточки на снегу, только тут они ещё не почернели и не разбились на осколки: тут деревья были ещё живые и потому тёмно-коричневые. Гладкие стволы без единой ветки, кроме тех, что у верхушек, тянулись ввысь, в самое небо, но до неба, конечно, не доставали.
        Их привели в лес и сказали что-то делать. Пилить? А что значит «пилить»? Это значит взять штуку, которая называется пила, за один только конец, за другой не надо - там кто-то ещё, не он, потом надо делать вот так и обратно, не важно, кому и зачем надо, просто - это называется «пилить». Хорошо, будем пилить.
        Ему абсолютно всё равно было, что делать. Рубить, или валить, или что ещё скажут ему - есть ли причина не делать чего-то? Какие бы действия он не производил - во всех одинаково нет ни цели, ни результата, ни завершения. Делать что-то или не делать вообще ничего - ничто не изменится. И от разреза ствола - годовые кольца на свежей, только что открытой воздуху и холоду древесине - от этого желтоватого кружка ничто не сдвинется с места. Снег всё такой же рыхлый и белый, а то, что щепки, усеявшие его, не почернели, не мертвы, что это кусочки живых деревьев, бывших живыми совсем недавно, - тоже почти ничего не меняет. Это не его бред, нет. Это реальность, так всё и есть на самом деле.
        Он производил однообразные движения - спокойно и абсолютно молчаливо. Нет никакого смысла. И, если честно, нет сил искать или выдумывать этот смысл.
        Без него легче.
        Он совершал работу - сосредоточенно и методично. Он мог бы продолжать час или сто часов, сколько угодно, мог продолжать без конца, если его не остановят. Если это его день - день гусеницы, медленно ползущей, слепой и бездумной - что ж, ничего. Он не плохой, этот день. Он никакой.
        Жужжание пилы давно перешло в фон, оно звучало непрерывно и потому больше не воспринималось слухом. На фоне же то и дело возникали отдельные стуки и грохоты: это падали стволы деревьев. Подпиленные у основания, они шатались, начинали клониться туда и обратно, а когда их расшатывали и валили, падали на снег, взметая облака крупинок, стонали и замолкали. И снова повторялась та же последовательность звуков, немного в другой стороне. Снова и снова, звуки въедались в уши, проникали сквозь них внутрь и печатали свой знак, печатали и печатали опять, постепенно образуя некий постоянный ритм, из которого постепенно вычленились осмысленные звучания:
        Мы пилим деревья, мы пилим и валим,
        И так протекает наш день.
        Мы пилим деревья, мы пилим и валим,
        И так приближается вечер.
        Звуки грохотали, резали, теребились и теребили слух. Вжик-вжик, вжик-вжик, грр-кк-чч-ххх, щщщ, бух-х-х…
        И опять. И опять.
        И нет смысла искать смысл.

54.
        Откуда могли они знать, так ли они делают, как надо, и как надо? Они просто пожелали и теперь пытались сделать то, что пожелали. Что решено, то решено. Что выйдет - неизвестно, и узнать можно будет только позже.
        Рита гордой походкой прошлась по своим комнатам. Когда на глаза ей попалось окно, Рита подошла к нему и выглянула: на улицах ещё было малолюдно, утро только началось. Но скоро оно войдёт в свои полные права, и к тому времени им уже надо быть готовыми. По её квартире уже ходили люди: они искали необходимое для митинга или то, чем необходимое можно заменить. Другие в это время работали снаружи: на них был выбор наилучшего места и его соответствующее оборудование.
        - Это пойдёт для флага? - раздался из соседней комнаты голос Зенкина.
        - Что именно? - Рита обернулась слегка, не сходя с места.
        Но послышался только приглушённый говор Редисова:
        - Ты что, идиот? Флаг должен быть красным.
        - С чего это вы взяли? - она возвысила голос и направилась в соседнюю комнату: всё надо проконтролировать самой, так лучше, чтобы не допустить разных нелепых промахов.
        - С чего вы взяли, что флаг должен быть красным? - повторила она, входя в свою спальню, где Редисов и Зенкин давно уже перевернули всё вверх дном. - Красный - это цвет наших врагов, не наш. Он повсюду, вы же видели. Ясно же, что нам нужен другой флаг. Но… - она посмотрела на то, про что спрашивал Зенкин, и слегка улыбнулась, - простыня тоже не пойдёт. Это же белый флаг, разве не видите? Белый флаг поднимают, когда сдаются. А мы же, - она понизила голос и заговорщически подмигнула им, - не собираемся сдаваться?
        Если это и звучало немного театрально, Риту это никак не могло беспокоить: эффектный спектакль требует столь же эффектных фраз и обстановки. Квартира фройляйн сейчас больше походила на возводящиеся баррикады. Предметы вздымались тут и там, как горы. Древняя пыль стояла в воздухе: в поиске они перерывали всё, что можно было перерывать; давно комнаты не раскрывали всех своих возможностей: в разложенных диванах и открытых ящиках обнаруживалось столько изумительных вещей, преданных забвению. Ранний свет только-только пробивался через окна, ещё ненастойчиво, как сквозь щели. Утро совсем раннее, но пока оно было ранним, нужно было закончить с приготовлениями. Дальше будет время для других свершений.
        - Рита, может, мы под кроватью посмотрим? - они всё ещё искали флаг и в поисках его ползали по полу.
        - Посмотрим, - согласилась она. Под кровать она не заглядывала несколько лет, мало ли, что полезного и нужного может оказаться там.
        Пыли-то, пыли, на солнце - так просто пыльный взрыв, о, сколько тут хранилось всего, о чём забыли, о чём и не знали вовсе. Вот этот кожаный чемодан со старой металлической застёжкой - откуда он? А его содержимое - и того загадочнее, кто сложил сюда все эти вещи, закрыл и спрятал в темноте? Они склонились, все трое, над раскрытым чемоданом, словно над найденным кладом. Начали искать.
        - Что это? - спросил Зенкин. Из груд материи он извлёк нечто по-глубинному синее, поблёскивающее и, казалось, бескрайнее.
        Луч солнца соскользнул на материю - случайно, специально ли, блестящие крапинки вспыхнули с волшебной силой, будто синева пробудилась. Колдовство: в первых лучах солнца, в многолетней пыли, в чём-то ещё, - только колдовство пришло и захватило всё, окрасило мистическим сиянием.
        Их глаза одновременно широко раскрылись: взгляды встретились.
        - Это флаг, - убеждённо объяснил Редисов и, глянув на Риту, переспросил. - Ведь флаг?
        - Флаг, - через секунду кивнула она. - Да. Это будет наш флаг.
        Их флаг - их символ, воплощение их протеста. А в целом, что значит флаг, что несут в себе его взмахи и его гордое реяние на ветру, почему он всегда так необходим, - на все эти вопросы Рита не знала ответа. Она и не задумывалась особенно, будто больше других дел нет. Просто вдруг пришло неожиданно в голову, будто несвоевременная мысль с другого конца мира; пришло и, не нашедши ответа, зависло в воздухе, любопытно померцало недолгое время, а потом, наскучивши висеть, упало куда-то вниз и исчезло. Рита почти и не обратила внимания.
        Они подняли флаг, растянули его, стоя посреди комнаты в завалах, встряхнули. Несколько пылинок - совсем немного, даром, что пролежал в чемодане столько лет - взлетели к потолку, к далёкой пятилампочной люстре. Оттуда они посмотрели на трёх воодушевлённых людей внизу и исчезли.
        - Ладно, вперёд, - скомандовала Рита. - У нас почти нет времени.
        Время действительно истекало: солнечные лучи становились уже смелее и решительнее, они большими пятнами ложились на удобные поверхности комнаты и без страха перебирали раскиданные вещи. Лучам-то всё равно было, успевает кто-то за ними или нет: у них была своя игра.
        Многое ещё можно найти в раскрытых тайниках: детскую дудку, которая очень громко и радостно гудит, если дунуть в неё; и даже деревянную палку - бывшую ручку швабры или что-то ещё, не столь важно сейчас - к ней можно прикрепить флаг. Да мало ли ещё что… Тут можно копаться целый день. Только вот этого дня нет, и утро не резиновое.
        - Всё, мы выходим, - бросила Рита и двинулась к двери с флагом в руке.
        - Больше ничего не надо? - спросил Зенкин. Редисов только повернул голову: им обоим явно было мало, хотелось искать дальше и дальше.
        - Постамент на других, - Рита открыла дверь. - Остальное не так важно. Нам пора, пора!
        Спектакль, какой спектакль намечается сегодня! С ринордийской танцовщицей, бунтующей маргиналкой, одним словом, фройляйн Ритой в главной роли. А чем уж он закончится, предугадать невозможно. Либо победой, либо… смертью. Оба варианта хороши. Оба так эффектны!
        Рита выскочила из квартиры, молодые люди бросились за ней.
        - Расставлять по местам… не будем? - спросил запыхавшийся от поисков Редисов.
        - Некогда! - раздражённо бросила Рита. - Потом. Если вернёмся: там уж времени будет завались!
        Она метнулась к ступенькам, перехватывая флаг поудобнее.
        - Фройляйн? Дверь?.. - неуверенно напомнил Зенкин.
        - Оставьте! - крикнула Рита уже с лестницы. - Не надо её закрывать. Пойдёмте! Пойдёмте!

55.
        Утро растекалось по пустым ещё улицам, когда тишина нарушилась:
        - До-лой и-до-ла! До-лой и-до-ла! - раздавался крик.
        Солнечные пятна, перебегая по асфальту, с удивлением обнаружили небольшое столпотворение в точке, где стекалось много путей и дорог, на семи ветрах. Здесь возмущённо шумела кучка людей: не народное скопление, просто несколько человек. Но как настойчиво они протестовали! Люди - все мужчины - сбились вокруг самодельной башни из деревянных ящиков, балок и прочих ненужных вещей. Каждый шумел, как мог: они кричали, дудели в громкие дудки, тарабанили в тротуар палками и арматурами. Один, стоявший перед башней, размахивал синим флагом. Полотно со свистом проносилось сквозь воздух, складки его развевались: не от ветра, нет - по воле тех, кто поднял флаг. По воле, которую никто не смог отобрать у них.
        - До-лой и-до-ла! - кричали они, громко и безрассудно, чтоб клич разнёсся вдоль широких улиц в убегающие дали города, чтоб его услышали везде. Рано или поздно, их услышат - они знали. Услышат жители Ринордийска: призыв, обращённый к ним, - услышат и стражи порядка. Ибо порядок нарушен, открыто и бесцеремонно - а чего ждали вы, отняв у нас всё?
        Только так можно было разорвать пелену тягучей покорной дремоты. Только так прорваться сквозь окостеневшие загородки и заслоны, которыми их хотели заставить замереть. Если хочешь бороться с системой, разве остаётся смысл следовать её правилам?
        - До-лой и-до-ла! До-лой и-до-ла!
        Они стояли у самодельной башни и все вместе поддерживали эту шаткую конструкцию: строили второпях, из подручного материала, не стоило и ожидать надёжного строения. Наверху же, на самой вершине ящиков и балок, удерживалась фройляйн Рита. Для равновесия стоя на коленях, она зорко всматривалась в даль улиц. Губы её застыли в полубезумной улыбке-оскале.
        - До-лой и-до-ла! - кричала и она, кричала в самую даль со своего возвышения и изредка отдавала указания своим боевым товарищам внизу. Их безоговорочная поддержка - Рита ощущала её - придавала ей сил, вводила почти в экстаз. То, о чём только мечталось, становилось реальностью: это уже не полная негодования болтовня на частной квартире, не возмущённые тихие фырканья - это протест общественный, открытое и честное «нет!» беспределу. Пусть пока нет людей на улице, которые могли бы заметить митинг, но кто сказал, что нет никого за зашторенными окнами домов, за углами - в узких переулках? Кто сказал, что нет свидетелей и нет тайной публики, для которой и устраивался митинг?
        Это она его устроила - Рита, фройляйн Рита, ринордийская танцовщица - да, да, она сама. Это она созвала людей, это за ней пошли они, презрев риск и опасность, это она организовала всё, всё! Если спросят, кто устроил беспорядок - кто же ещё: она, фройляйн Рита, это она стала предводительницей повстанцев. Она начала дело, которое, может быть, подхватят тысячи.
        А может, и не подхватят. Но это уже неважно. Своё «нет» они бросили, и, вполне возможно, наверняка, их уже услышали. Слуги идола работают быстро, так что в резиденции, скорее всего, уже знают.
        Редкие прохожие начали появляться на улицах. Яркое, хоть и холодное ноябрьское солнце уже стояло высоко, и дымка улетучилась, далёкие дома и ленты улиц обрели положенную им чёткость. Что ж тогда так мало людей в расцвет дня? Не просто так, отнюдь: жители Ринордийска услышали крики протестующих и поняли, к чему всё; они просто скрылись с глаз, опасаясь последствий. Значит, митинг нашёл свою публику. Значит, не зря всё!
        Скоро должна прийти и другая публика… Они просто не могут не появиться! Если не сам адресат лично, то уж его прислужники в любом случае объявятся. Солнце совсем высоко…
        - Не останавливаемся! - крикнула Рита (ей показалось, что её соратники внизу немного поутихли). - У нас ещё есть время, будем стоять до конца! Редисов, дуди громче! Хассель! Флаг выше! Ещё выше! До-лой и-до-ла!
        - Долой! - подхватили внизу.
        За всех арестованных, замученных и убитых - долой. Ты не всесилен, идол, что бы ты ни думал, наши желания, наша воля - не в твоей власти. Если ты рассчитывал на наше послушание и раболепное поклонение тебе, напрасно. Мы - большее, чем тебе бы хотелось, и, на самом деле, мы сильнее, чем полагали сами. И справиться с нами у тебя никогда не получится: уничтожить нас - вот и всё, что ты можешь. Но подчинить - невозможно.
        На перекрёстке дорог, под открытым безграничным небом, посреди пространства, что тянулось до самого горизонта, они столпились вокруг самодельной башни и кричали. Их синий флаг высоко развевался в воздухе.
        - До-лой и-до-ла! До-лой и-до-ла! - хм, а ведь, пожалуй, ещё немного - и к ним присоединятся. Разве больше нет людей в Ринордийске? Вот шевелятся шторки в окнах, чьи-то любопытные лица выглядывают из-за них и глядят на смельчаков. Зрители за стеклом мысленно давно уже на митинге, только и осталось, что чуть-чуть боязни, потому лишь и не выходят они, наблюдая со стороны. Но боязнь - это не страх, не отрицание в ужасе, её можно преодолеть, и тогда они выйдут из домов и пополнят ряды повстанцев.
        …Вдалеке показались чёрные авто. Ровным строем двигались они по одной из улиц и неторопливо приближались к перекрёстку, где Рита с товарищами устроили митинг.
        «Наконец-то!» - подумала Рита, едва только увидела автомобили. Ещё даже не поняв, что означает увиденное, она возликовала: так ждала она этого момента.
        - Фройляйн! Машины едут! - предупредил Зенкин.
        - Вижу! - ответила она восторженно. Финал определился - гибель в борьбе. Разве это не чудесно? - Идите, я их задержу! - крикнула она вниз, после протянула руку к Хасселю. - Дай мне флаг.
        Хассель, совсем ещё мальчишка в сущности, не осмелился ей перечить и отдал флаг. Остальные переглянулись, замешкались на секунду, но быстро покинули перекрёсток.
        Рита приподнялась, насколько это было возможно без потери равновесия, и, высоко размахивая флагом, с улыбкой предвкушения обернулась к рядам авто.
        - До-лой и-до-ла! До-лой и-до-ла!

56.
        - Итак, фройляйн.
        В глухом кабинете за толстыми стенами всё стояло, застыв. Все предметы как бы приросли к своим местам, чтобы сдвинуть или переставить их было невозможно.
        Рита подняла глаза на него: ну, конечно. Разве можно было ожидать, что допрашивать её будет кто-то другой. Раз уж она среди высокого начальства, то как было не столкнуться с ним - давним и ненавистным врагом. Рита смерила его взглядом сквозь насмешливый прищур, слегка усмехнулась. Отвечать словами пока было незачем.
        - Какая встреча, однако, - Эрлин лениво откинулся на спинку стула и как бы нехотя посматривал на Риту. - А вы совсем не изменились со школы.
        Слово «школа» бомбой взорвалось в её мозгу, едва не снеся ко всем чертям сложную систему контроля над своими словами и действиями, но Рита вовремя взяла себя в руки.
        - А ты-то, Кира, - рассмеялась она. - Как был списывальщиком, так и остался. Только списываешь теперь у других. Ах да, и маскируешь свою бездарность лучше, стоит признать.
        Эрлин - официально безупречный в своём чёрном деловом костюме - только холодно улыбнулся в ответ.
        - Тактика маскировки довольно часто оказывается полезна. Вам бы стоило поучиться у меня, фройляйн. Властвуют всегда те, кто умеет подстраиваться под существующие реалии и преподносить себя наиболее подходящим образом.
        - Чушь собачья, - бросила Рита.
        - Больше аргументов не будет?
        - Аргументов? - она приподняла бровь. - К чему? И так всем понятно, что это чушь.
        Эрлин покивал:
        - Ну да, ну да. Фройляйн Рита всегда против, как это я мог забыть. Скажешь ей, что Земля вращается вокруг Солнца, - она и это станет оспаривать. Видимо, компенсируя детство прилежной ученицы?
        Риту бросило в жар.
        - Кира! - она бросилась вперёд, припав к столу. - Ещё раз ты скажешь мне что-то про школьное время… - Рита замолчала, вдруг поняв, как глупо будет звучать в её положении какая бы то ни было угроза. Поэтому, сделав вид, что сказала всё, что хотела, а остальное подразумевается, она снова села ровно с самым спокойным выражением лица.
        Эрлин молча пронаблюдал за всеми её метаморфозами, снисходительно покачал головой.
        - Что такое, прошлое не удалось? Не уживается с героическим образом? - последние два слова он произнёс с иронией в голосе.
        Рита скользнула глазами по субъекту напротив: бесстрастное лицо, чёрные волосы в тон костюму, холодный лаковый глянец во всём облике. Нет, соревноваться с ним в остроумии, пожалуй, было бесполезно.
        - Ты насмехаешься, потому что героизм никогда не был тебе доступен, - медленно произнесла Рита. - Это слово отсутствует в твоём словаре, не так ли? Ты скорее разобьёшь башку об стенку, чем поймёшь его значение.
        Эрлин пожал плечами:
        - Слова, слова… Слова ничего не стоят, их легко заменить другими, а выдумать новый смысл проще простого. Возьмём тот же «героизм», и что же? Это слово обозначает ровно то, что им хотят обозначить. Скажем, для тебя героизм - это одно из экстремальных игрищ, нужных, когда скуку уж никак не побороть…
        - Хочешь сказать, я устроила митинг от скуки? - Рита резко повысила тон и подалась вперёд.
        - Хочешь сказать, это не так? - откликнулся Эрлин. - Хорошо, тогда давай будем отвечать для протокола, у нас всё-таки допрос. Рита, зачем ты устроила митинг? Тебе же по фигу, кто сейчас у власти.
        - Мне? По фигу!? - она задохнулась от возмущения. - Я ненавижу теперешнюю власть! Да я жизнь отдам за то, чтобы свергли идола!
        - Ну, это несерьёзно, - Эрлин отмахнулся. Рита, ошарашенная его репликой, замолчала и ничего не говорила. Эрлин, глядя даже как будто немного печально, заговорил:
        - Вы не цените свою жизнь, фройляйн. И отдадите её за что угодно при первом удобном случае. А если вы до сих пор не покончили с собой, то только потому, что это противоречило бы какому-то из ваших принципов.
        Рита не нашлась, что ответить. Вообще говоря, да, всё это соответствовало правде. Но кто позволил этому человеку (ненавистному ей!) так запросто кидать правду ей в лицо? В поисках выхода - физического или морального - она ещё раз обозрела застывший в неподвижности кабинет: лакированный блестящий стол с царящим на нём безукоризненным порядком, дальнюю стенку с несколькими секретерами и сейфом, непроницаемые стены без окон. Молодого человека, сидящего по ту сторону стола: бывший одноклассник в доверенных людях у идола, просто смешно.
        - Что ж, тогда удобный случай пожертвовать собой мне предоставился, - сказала, наконец, Рита. Она даже улыбнулась, широко и немного напряжённо: а что, хороший финал. - Я была против правительства, и я по-прежнему против правительства. Своего мнения я не переменю в любом случае, что бы вы не предприняли. Так что, - она отвернулась и гордо подняла голову, - можете меня расстрелять.
        - Ну, зачем же сразу расстреливать? - невозмутимо отозвался Эрлин. - У нас демократическое государство. Свобода слова и всё такое. Ваша выходка на расстрел ну никак не потянет, - он проглядел пару листков из стопки на столе. - А вот ссылка за нарушение общественного порядка вам вполне пойдёт.
        - Что? - Рита резко развернулась. - К-какая ссылка? Ку-куда?
        - Обыкновенная ссылка, - Эрлин чуть улыбнулся. - Высылка за пределы столицы. Далеко отсюда, куда-нибудь в степи приозёрья, где уже давно околачивается ваш знакомый Лунев.
        - Приозёрье, - шёпотом повторила Рита. Ей действительно это сказали? Как так? Её - и в приозёрье? Этого быть не может…
        Подождав, не оборвётся ли её молчание чем-нибудь более осмысленным, Эрлин продолжил:
        - Впрочем, есть другой вариант. Скажем так, поблажка с моей стороны давней знакомой.
        - О чём речь? - Рита внимательно смотрела на него, чуя подвох. Её уже начинало нервно подёргивать.
        Эрлин лукаво прищурился:
        - Ты же не одна устраивала митинг, так? У тебя были сообщники.
        - И? - Рита, хоть ей и никак не хотелось, начинала понимать, куда он клонит.
        - Их фамилии. Больше нам ничего не надо, - произнёс Эрлин самым невинным тоном.
        - Фамилии? - медленно Рита осознавала, что ей только что предложили.
        - Или ссылка, - Эрлин развёл руками.
        Рита недоверчиво взглянула на него, отвела взгляд. Будто от того, что она будет смотреть не на Киру, а на стену, что-то изменится. Нет, но это возмутительно: как он, как кто бы то ни было имеет право ставить её перед таким выбором? Это просто нечестно. Мы так не договаривались.
        - Я не хочу в ссылку, - она посмотрела на Эрлина.
        Тот подвинул к ней чистый листок бумаги и ручку.
        - Список твоих сообщников - и иди на все четыре стороны. Я тебя отпускаю, легко.
        Рита перевела взгляд на белый лист - и негодование захлестнуло её с головой, горячее бешеное негодование.
        - Кира! - вне себя она вскочила со стула. - Ты… Ты вообще… Ты кем меня считаешь? Я не предательница!
        Эрлин встал из-за стола, обошёл стул Риты.
        - Сядь, - прихватив Риту за плечи, он усадил её обратно. Обошёл стол с другой стороны, сел. Эта методичность и изящность, с которой им совершалось любое движение, выводили из себя. Тем же тоном, в той же позе, будто и не вставал с места, Эрлин продолжил:
        - Я это только для твоего блага предлагаю.
        Рита с ненавистью смотрела на него.
        - Всё равно их так или иначе поймают. Это вопрос времени, - произнёс он равнодушно. - Зато какая польза тебе от такой маленькой помощи следствию. Ты по-прежнему будешь жить в Ринордийске, сильно твоя жизнь не изменится. Своя квартира, толпы поклонников, танцы, веселье по вечерам… Всё, к чему ты привыкла. Соблазнительно, правда?
        Правда, гадёныш, самая что ни на есть правда. Иную жизнь, чем жизнь в Ринордийске, в центре всеобщего внимания и вечного праздника, Рита не представляла. Как же ещё? Она не может иначе. Только вот останется ли всё по-прежнему, останется ли она сама фройляйн Ритой после того, что предлагает ей Кира? Вряд ли. Очень вряд ли.
        - А там сейчас снег, - смотря ей в глаза, произнёс Эрлин. - Скоро вообще зима начнётся. Холодно, никаких домов, и людей почти нет, только степь, степь…
        Рита поймала его намекающий взгляд, застыла. Всё застыло. Остановилось на тонком ребре. Молчание становилось критическим: оно требовало, чтобы его оборвали чем бы то ни было.
        Решение?
        Решение?
        Зазвонил телефон. Эрлин вынул сотовый:
        - Слушаю.
        Через несколько секунд он встал и, не отрываясь от сотового, шагнул к двери: видимо, решил, что при разговоре посторонние не нужны.
        - Подумайте, - бросил он Рите, мимоходом коснувшись её плеча, и вышел.
        Как только позади захлопнулась дверь, Рита вышла из оцепенения и беспокойно задвигалась на стуле.
        - Чёрт, - пробормотала она, судорожно прижав руки ко рту. - Чёрт, вот я влипла.
        Оба варианта не просто плохи: они неприемлемы. Фройляйн Рита, предавшая своих друзей, это, конечно, уже не фройляйн Рита. Но и фройляйн Рита в ссылке, посреди бескрайней заснеженной степи, - как мало это согласовывалось с её идеальным образом, как она его видела. Это подмена, не та судьба, не тот спектакль. Да разве существует фройляйн Рита вне столичного шума и бега, вне вечерних огней и восторженной публики - или вне красивой драматичной смерти?
        И никак теперь не прочертить линию, чтоб было, как надо. Что ни сделать - неизбежное искажение, слишком сильное, чтобы рисунок остался всё тем же. А ведь до того всё складывалось так удачно, так ладно, почти идеально! Закончить бы представление сейчас, в этот момент, чтобы не портить всем последующим…
        Нервно скачущим взглядом она пробежала по столу, ища что-нибудь подходящее.
        «Пузырёк!»
        Рита схватила его, сорвала крышку. Почти вплотную поднесла к носу, вдохнула. В нос ударил резкий неприятный запах ацетона.
        «Растворитель. Наверно, если выпить, можно отравиться».
        Она уже собралась глотнуть, но остановилась.
        «А если это будет долго? Я боюсь. Ich habe Angst».
        «Дура, не время сейчас об этом думать!»
        Она запрокинула голову, собираясь выпить залпом, но в последний момент растворитель исчез из её пальцев. Рита опустила руку и с тоской смотрела, как спасительный пузырёк исчезает в глубине сейфа в дальней стене.
        Эрлин закрыл сейф, положил ключ в карман и, как ни в чём не бывало, сел в своё кресло.
        - Так что вы надумали, фройляйн?

57.
        День куда-то исчез без возврата, будто его и не было. Наступил вечер, как будто был всегда. Он не понимал этого: недавно - безграничная светлота, снег, белый до рези в глазах и нескончаемый, и иногда тёмные силуэты на его фоне (деревья ли, люди); сейчас - безграничные сумерки, сдвинутые близко друг к другу стены, горящая лучина, что давала мутный красный отсвет. И что же из этого существовало на самом деле? Или давно уже стоило отказаться от попыток связать мгновения воедино, а просто принимать то, что есть сейчас?
        Изворотливое пугливое существо, желающее лишь жить, решило, что всё не так уж плохо: необходимый минимум, позволяющий поддерживать своё существование, есть, а значит, жить будем. Всё остальное закрыло глаза и свалилось в непробудном сне. Продолжай оно бодрствовать и кричать, что необходимо больше - что ж? Ничего бы не добилось и не изменило, а только измучило бы себя вконец. Теперь всё. Пожалуй, на этом балласте был поставлен крест.
        Внешне это выразилось лишь в том, что, оглядев ещё раз незатейливую обстановку барака, он остановил взгляд в одной точке и находился без движения. Отсвет. Потёмки. Всё равно. Всё равно.
        Вскоре это действие стало настолько абсурдным, что об этом заявила голая абстрактная логика (она не впадала в спячку). Она оценила ситуацию, сказала, что ситуация ничего не даёт и совсем не хороша, а также предположила, что раньше, возможно, было лучше.
        Лунев на это ей ничего не смог ответить: он не знал, было ли ему раньше лучше или хуже. Вернее, да, объективно тогда было лучше. И, зная поступок, который всё изменил, который привёл к «теперь» и «хуже», было вполне логично пожалеть о нём и подумать, что не стоило его совершать. Другое дело, что Лунев не знал, подойдёт ли формула «И зачем я только…» к данному случаю.
        Семён - человек в углу барака - шевелился и существовал сам по себе, независимо от восприятия Лунева, не имело значения, помнил ли тот о его существовании или забывал начисто, считал ли способным совершить движение или нет. Другая жизнь - не его, другого человека - удивляла Лунева. Он знал, конечно, и раньше, что она существует, но никогда не ощущал настолько вблизи, настолько рядом с собой, настолько очевидную и материальную, ещё более материальную, чем своё собственное существование.
        Лучина тлела, слабо и безрадостно.
        - А зачем вы бастовали? - спросил Лунев.
        Семён быстро обернулся, недобрый огонёк промелькнул в его тёмных глубоко посаженных глазах.
        - Зачем бастовали, говоришь? - произнёс он сквозь зубы. - А зачем ты стихи написал?
        - Зачем? - тихим эхом повторил Лунев и задумался. - Не знаю.
        Не то чтобы он совсем не знал, никогда, с самого начала, но он совершенно не помнил теперь, почему решил ввязаться в это дело, что сподвигло его на не совсем ординарный поступок.
        - Не знаешь… - ворчливо передразнил Семён. - А должен, раз стихи пишешь, - он отвернулся от Лунева и устремил взгляд вверх, будто припоминал что-то. - Мы пошли, потому что так надо было. Потому что нельзя, чтоб один человек другим людям богом становился.
        - Почему нельзя?
        - А ты считаешь по-другому? - в голосе Семёна послышалась даже угроза. По тому, как он смотрел на Лунева, можно было предположить его мысли: а не перекинулся ли этот сопляк на сторону властей или, чего доброго, оказался подсадной уткой.
        - Нет, я не понимаю, - признался Лунев. Он чувствовал себя беспомощным ребёнком в окружении огромных «надо» и «нельзя», которые никак было не объяснить по-обычному: они просто были, потому что были, потому что изначально кто-то создал их такими. Нет, Лунев-то верил, что нельзя, но объяснил бы кто-нибудь: почему.
        - Ты же поэт, - всё ещё несколько злобно произнёс человек в углу. - Образованный, культурно просвещённый. Это ты мне должен объяснить, почему, чтоб я понимал, за что борюсь. А мне и не надо понимать! - вдруг выкрикнул он с неожиданной удалью. - Я просто чувствую, что так надо, и делаю! И мне не важно, что из этого выйдет. А ты… - его вдруг как будто осенило, он приблизился к Луневу и во все глаза уставился на него. - У тебя ведь лучше, чем у меня получилось. Ты не просто так - поорал и на каторгу. У тебя результат виден.
        - Результат? - непонимающе переспросил Лунев.
        - Их ведь читают, твои стихи, а?
        Он задумался. Откуда ему знать, читают ли сейчас, идёт ли волна по стране или всё давно загасилось для пущего спокойствия?
        - Ну… Читали вроде.
        - Читали! Многие! Может быть, миллионы! Это уже не забастовка на одном заводе. Понимаешь? Это голос на всю страну.
        - Я не уверен, что это можно считать за результат, - сказал Лунев.
        - А что? - Семён настороженно прищурился.
        - Это ничего не даст, скорее всего. Дальше чтения и возмущения на словах вряд ли пойдёт, - думал ли он когда-нибудь, что это что-то даст… Кажется, вообще не задумывался, главными тогда были совсем другие вопросы.
        - А воодушевление народа? А отклик в сердцах?
        - Не уверен, что ради этого стоило жертвовать всем, - наконец признался Лунев.
        - Не уверен… - Семён косился на него вдумчиво и испытующе. - А ты осторожен, парень. Не сказал же «нет»?
        - Не сказал.
        - Послушай… - Семён подумал мгновение, смотря в потолок, потом заговорил. - Смотри, вот если тебе снова попасть в то время, когда ты решил написать своё… стихотворение… и если бы ты знал всё, что случится после… Стал бы ты его писать?
        Лунев глубоко задумался. И произошло невыразимое: он на самом деле вернулся в те дни, когда идея протеста, рождавшаяся в поэтических строках, не отпускала его ни на минуту. Все чувства, все краски и образы, - всё всплыло в один миг в своей первозданной яркости. Он снова пережил ту ночь, самую трудную ночь исступлённой работы, самое совершенное удовлетворение, когда стало понятно: да! получилось! Вновь окунулся в нервную лёгкость последующих дней, эйфорию с щепоткой бездонной паники. Как во второй раз ощутил всё - с начала и до конца.
        - Да, стал бы, - сказал он.
        - Вот видишь. Значит, ещё не всё потеряно, - проговорил Семён. - Ты сделал, что хотел. Получил, что должен был. Значит, идёшь правильной дорогой. Всё ещё будет впереди.

58.
        Ему снился Ринордийск. Снились длинные тёмные улицы, узкие завороты переулков - как коридоры! как коридоры тогда! кто выключил свет? - по которым изредка шмыгали остатки жизни. Человеческое существо вдруг показывалось в закоулке из-за обшарпанной стены и тут же убегало, прячась от чужого взгляда.
        Запустение царило в городе. Жители делали вид, что их нет, они превращались в обломки каменных кладок, в потоки, скользящие по дождевым трубам и канавам, в опавшие листья, гонимые осенним ветром.
        Даже надежды не осталось здесь больше. Некому было сказать слова ободрения, пообещать, пусть даже несмело, что хорошее ещё будет, что потёмки - не навсегда. Когда-то блистающая огнями столица превратилась в чёрный зловещий город, где властвовал… Один. И всё остальное замолкло, когда Он сказал замолкнуть.
        Чёрное солнце взошло над Ринордийском. Город утратил движение. Твердь чёрных шпилей втыкалась в чёрную пластину неба. Как на старой гравюре. (Гравюра, гравюра… Смутно помнится…) Сквозь века город вернулся, он не был новым.
        И некому было нарушить безмолвие.
        Только глубоко под землёй, в тайных тоннелях, про которые не знал почти никто, под строгими чёрными улицами, было движение. Там суетились, бежали, пытались успеть. Там устремлялись под уклон подземных коридоров и с рук на руки передавали исписанные листки: «Передай, это он написал». На что они надеялись, оставалось неясно; действительно ли считали, что могут что-то изменить. Но они бежали, в спешке передавая свитки, будто устроили самую рискованную в мире эстафету.
        Но их песенка была уже спета: в чёрном городе не могло утаиться ничто. Все тоннели и лазы были сосчитаны и учтены. Все манипуляции с интересом наблюдались - до поры до времени: пусть побегают ещё, пока это даже забавно. На самом деле, подземные коридоры просматривались насквозь и были видны, как на ладони.
        И, вполне возможно, те, кто мчались по ним наперегонки, об этом догадывались.
        Лунев знал этих людей. Он не смог бы вспомнить сейчас ни одного имени, ни даже, где он встречался с ними, но когда-то знал очень близко и светловолосого молодого человека с нервной улыбкой и тревожно бегающими глазами, и другого - внешне спокойного, элегантного, саркастически прищуренного, и ещё многих, многих других…
        Кто заставил их бежать к концу так бездумно?
        Зная, что ждёт их, они, тем не менее, устремлялись по наклонной к последней черте. Это ли инстинкт или слепое желание - рывок в бездну, чтобы лететь головой вниз? Чтобы достигнуть трагического финала, который давно определился жанром?
        Не зачем, оставим «зачем», всё равно не понять.
        Но почему?
        Он интересовался этим отстранённо, почти без желаний. Замороженные чувства не давали даже испытать что-то определённое, только чуть заметно ворочались непонятными, никчёмными пятнами.
        Почему Ринордийск во тьме? Почему живые не хотят быть живыми? И, когда они уйдут, кто же останется?
        Что будет за концом?
        Он пробудился, ничего не понимая. Почти не помня свой сон. Его сон, и, похоже, он имел смысл, возможно, смысл очень важный, жизненно важный. Только к чему всё это?
        Зачем теперь смысл, если не для кого. Адресата этого послания больше не существует.
        Ночь шумела. Было темно.

59.
        Лунев шёл по бескрайней степи, по беспроглядной белизне лежащего снега. Казалось, что и весь мир такой: плоский, белый, пустой. Ветер, равнодушный холодный ветер со свистом нёсся над землёй и косо бил по сугробам, взметая в воздух снежную пыль. Казалось, этот шум - не один из звуков окружающего мира, казалось, что он стоит в ушах и потому так постоянен, не зависит от времени суток и передвижения в пространстве. Он был так же бесконечен, как степь, как белые холмы до горизонта.
        Лунев шёл, никуда и низачем. Ему сказали идти, и он шёл. Он шёл уже очень долго, возможно, целую вечность, и ничего не менялось вокруг. Спутались дни и недели, спутались поезда, новые пути, новые остановки, спутались перемещение и застывание. Куда бы их ни везли, сколько бы ни менялись стоянки, они будто и с места не сдвигались: степь оставалась прежней.
        Зима без конца и без края. Белая холодная вечность. Уже всё равно. Всё равно.
        Он медленно и тяжело брёл по глубокому снегу, глядя под ноги, когда сбоку от него промелькнуло вдруг что-то знакомое, промелькнуло и исчезло позади него. Это было что-то до того знакомое, виденное раньше, что Лунев почти узнал его, ещё немного, и узнал бы, да только не поверил. Этого не могло здесь быть, просто невозможно, оно никак не могло появиться. Лунев остановился, замер, как окаменевший - до него доходило, что он увидел. Медленно повернул он голову вслед за промелькнувшей тенью.
        - Ритка!? Ты тут что делаешь?
        Фигура в длинном тёмно-красном платье приблизилась по снегу.
        - Здравствуй, Лунев, - сказала фройляйн Рита, улыбаясь. - А я-то думала, этот скот соврал мне, когда сказал, что ты в ссылке. Оказывается, он тоже иногда говорит правду.
        Так быть не могло! Фройляйн Рита здесь, посреди приозёрской степи, посреди снега и белых холмов - Лунев не мог сложить их в одну картинку. Это же два абсолютно разных мира, они не пересекаются, не могут смешаться и перейти один в другой. Призрак прошлого посетил его - ссыльного каторжника, это сон, грёза, бред, не иначе.
        Но Рита стояла, приподняв к груди сжатые руки, казавшиеся в узких рукавах змеями, улыбалась нарочито вызывающе, и поневоле приходилось поверить в её реальность.
        То ли насмешливо, то ли сочувственно она спросила:
        - И как это тебя угораздило в ссылку?
        - Да ладно я! - эмоции вернулись к Луневу, хотя, уже казалось, исчезли окончательно. - Ты как здесь оказалась?
        Рита гордо выпрямилась:
        - А я, lieber Herr, устроила митинг против идола. Открыто выступила против действующей власти. Да, именно так.
        - И за это тебя сослали? - у Лунева не вязалось в мыслях: Рита, та самая рисовщица-мармазетка Рита и - митинг? Так её действительно хватило на подобное. Она не бросалась словами, когда говорила о своей ненависти к идолу.
        - Ну, а что они ещё могли сделать? - усмехнулась Рита (усмешка вышла ненатуральной, какой-то одеревеневшей). - Правительство никогда не отличалось разнообразием мер, которыми оно думает себя обезопасить. Они сочли, что меня лучше убрать подальше, и… вот результат. Так что, по идее, я должна быть совершенно счастлива: я восстала против тирана и поплатилась за это. Всё, как я и хотела.
        Лунев смотрел на неё: судя по виду Риты, счастлива она не была. Этот взгляд - это был уже совсем не тот взгляд, не огненная буря, не знающая препятствий, нет, свечка на ветру: пламя слабое, неровное, оно дрожало, дёргалось, металось, чтобы сохраниться и не погаснуть. А улыбка - от сведённых скул скорее жалостная, чем саркастичная? А поникшие плечи, с трудом удерживаемая осанка? А общая затравленность во всём облике?
        Рита только делала вид, что всё замечательно, всё просто превосходно, делала старательно, но не совсем удачно. Если что и поддерживало её ещё, так это воспоминание о том, за что именно она сейчас здесь.
        - Так что мы с тобой оба - жертвы режима, - заключила Рита и пожала плечами: мол, вот как забавно и нелепо.
        - Да, - только и ответил Лунев. Он только ещё начал понимать значение всего, что происходило. Он и фройляйн Рита - в ссылке в приозёрье, и для каждого из них другой - единственный знакомый человек здесь. Какое странное и неправильное совпадение. Почему Рита? Почему именно с ней он столкнулся на необозримой шири степей? Он не любил эту женщину, более того, с трудом выносил её. Да и она его, наверняка, тоже.
        Там. В прошлой жизни.
        С тех времён остались только бесформенные осколки, разрозненные и ничего не значащие. На их основе им обоим теперь придётся что-то строить, что-то совсем новое, непохожее на то, что было.
        Им придётся жить, - вдруг Лунев понял это очень чётко. Как бы то ни было, но им придётся жить и заново выстраивать свою жизнь - по кусочкам, по мелким обрывкам. Чем это обернётся, Лунев и сам ещё не знал и предположить не мог. Но что-то последует, в любом случае, что-то будет, чем бы оно ни было. Это ещё не конец.

60.
        Рита подняла голову и бросила взгляд на нескончаемые ряды снежных холмов, что тянулись до самого горизонта.
        - Тоска…
        Она бросилась бежать. Слишком пусто, слишком беспредметно было пространство вокруг. Слишком непрерывен белый покров, только снег, куда ни глянь. Не за что зацепиться, не на что даже смотреть. Только степь, степь, степь…
        Рита бежала сквозь сугробы, сквозь холмы, сквозь необозримое пространство в попытке выбежать, вырваться из этого места, вырваться, может быть, за сам горизонт, уйти отсюда, ведь степь не может быть бесконечной. Где-нибудь да существует её граница, за которой - жизнь, весна и люди, люди, люди! Обратно, как она хотела обратно - к той, нормальной жизни, которая, казалось, будет всегда. Если бежать, бежать и бежать, если не останавливаться, она доберётся туда, рано или поздно. Но степь не кончалась, даже не двигалась; линия горизонта по-прежнему висела там, где и висела, и пустота. Белые холмы замерли и стояли непоколебимо.
        Здесь не было людей - ни одного человека! Никого больше, Рита одна посреди белизны и безмолвия. Она не могла так: без огней, без людских голосов, пусть бы и злобных, ненавидящих, без блеска и оживлённого шума. Какая неожиданная, непростительная слабость: разве можно быть столь зависимой!
        Рита не знала, сможет ли прожить без всего этого, выдержит ли. Сможет, сможет! - сказала она сама себе, потребовала от себя. Безоговорочно. Она должна справиться. Она же фройляйн Рита.
        Только вспомни, почему ты здесь, - напомнила она самой себе. Вспомни, что страдаешь за правду, и сразу станет легче. Только вот ей почему-то не становилось.
        Lieber Gott[11 - Примерно «милый Боже».], почему у неё забрали пузырёк с ацетоном!?
        Всё бы кончилось быстро и красиво, а теперь? Сколько теперь ей томиться в ссылке, сколько лет наедине с белой равниной? Она не сможет, Рита уже чувствовала, что слабеет, как будто безжизненный простор подтачивал её силы, высасывал из неё жизненную энергию. И ещё сети - даже здесь, в тысячах километров от Ринордийска; эти невидимые прочные сети поистине захватывали всё.
        Она бежала, борясь с сетями, борясь с пространством, бежала, пока не начала задыхаться. Рита остановилась, обернулась вокруг, окидывая взглядом совсем неизменившуюся окрестность. Степь дрожала у неё перед глазами, но, Боже ж ты мой, ничего не происходило, ничего!
        Тотальная пустота и бездействие - потому что даже и смерти здесь не было. Смерть отсюда убрали. Те, кто это сделал, с холодным любопытством следили за Ритой и очерчивали вокруг неё сплошную линию границы, чтобы никуда не выпустить.
        Оставалось только небо - высокое и далёкое, и Рита взмывала к нему в отчаянном прыжке, в попытке вырваться. Но напрасно: земля тянула её обратно, как огромный магнит, и Рита снова падала на снег. Её полёт был безнадёжно связан сетью. Сети, сети всюду, сети до самого горизонта и за горизонтом тоже, от земли и до неба.
        Рита прыгала, металась туда и сюда в поисках хоть чего-то, чем можно было бы заполнить пустоту, и даже находила и выстраивала пусть фальшивую, но многоцветную и захватывающую жизнь вокруг себя. Но все яркие пятна и причудливые формы только рисовались её воображением; они были лишь непрочными иллюзиями и разбивались при первом столкновении с пустой реальностью.
        Здесь ничего не двигалось. И сколько бы Рита ни кружилась среди холмов и сугробов, сколько бы ни бежала по степи - абсолютное безмолвие, стерильное одиночество замыкалось вокруг.
        Отсюда не было выхода. Её не выпустят. Никогда.
        - Я нарвусь, - прошептала Рита. - Я выкину что-нибудь такое, что вам придётся меня убить.
        Степь равнодушно и чуть насмешливо молчала: степь-то знала, что нет, не придётся. На самом деле всё очень хорошо продумано, и не Рите победить безотказную систему. Степь тоже была ими. Здесь всё было ими, и всё играло за них.
        Кто обещал, что у неё будет шанс противостоять? Никто не говорил этого. С тем расчётом и строилась система, с такой силой и сжималась железная хватка, чтобы сломить любого, чтобы никто не вышел победителем. Так и задумывалось, а вы на что рассчитывали?
        «Со мной вам не справиться, - подумала Рита, призвав всё своё упорство. - Не справиться…»
        61-70

61.
        Зима - это не время года. Это постоянный мир, не подверженный переменам, сколько бы ни текло время.
        А время? Да, текло, незаметно и неощущаемо, оно ровно и методично двигалось своим путём, без перерывов и провалов, так же, как и всегда. Время текло, но никто его не отсчитывал. Просто забыли сверяться со временем, а потому потеряли его, сбились и не знали, где оно сейчас.
        Поэтому зима состоит не из месяцев, недель, дней, а из снега, холодного ветра и белого простора.
        И так везде. Сменялись полустанки - степь оставалась, всегда ровная, безжизненная и молчаливая. Когда затихло вымотанное собственными образами воображение, бред прошёл, и теперь глаза видели то просто, что и было на самом деле: ряды заснеженных холмов и небо над ними. Приозёрье - да, оно такое, судя даже по обрывочным знаниям из области географии и фильмам. Иногда ещё встречались леса посреди равнин, нет, маленькие лески, клочки, усеянные деревьями с тонкими чёрными стволами. Они становились ещё меньше, когда приходило время их покидать, иногда попросту не оставались: их вырубали. И ничто не нарушало больше идеальное однообразие степи: голая поверхность, голые дали.
        Их бытие, их пока ещё существование чертилось изломанной линией, тяжело тащилось по земле, прижатое гнётом вышины. Красок не осталось, краски исчезли, будто их и не было никогда - Лунев принял это без сопротивленья, почти даже не заметив.
        Поезда неслись, непонятно куда, ведь ничего не передвигалось. Вагон, один из многих или всё тот же единственный, тряска, которая, кажется, никогда не кончится, дверь, открытая в степь и морозный воздух. Нет, на самом деле, не так холодно (Лунев думал, будет хуже), или они просто привыкли. А ещё - чёрные фигуры всегда сопровождали их, в поездах ли, на стоянках, иногда близко - у железного бока вагона, иногда поодаль - там, на полотне степи. Можешь прищуриться, чтобы снег не слепил глаза, всмотреться в дали: вон они, чёрные фигурки, хорошо заметны на белизне. Лунев и не заметил их поначалу, но Семён однажды обратил его внимание: иначе, сказал он, давно уже можно было сбежать.
        Их не оставляли без присмотра, даже если казалось, что это не так.
        Дни тянулись серым волокном. Единственным ярким пятном в них была, несомненно, Рита, Рита в её когда-то красном платье, Рита-капризница, Рита-истеричка и посредственная актриса, Рита с её позёрством, непомерным пафосом, нарочитым немецким акцентом и театрализованностью каждого слова, жеста и взгляда. За всё это Лунев терпеть не мог её раньше, но теперь, когда сама его жизнь ставилась под сомнение - настолько бледны и редки были её признаки - Рита оказалась для него спасительной микстурой. Её присутствие давало Луневу понять: он ещё здесь, ещё настоящий, ещё существующий.
        Ну, а кроме того - она-то не сдалась. Она по-прежнему фройляйн Рита, она не изменила ни себе, ни своим убеждениям, она всё так же ненавидит идола и готова сразиться с ним при первой удобной возможности. Так она говорила, во всяком случае. Луневу хотелось ей верить. Сам он явно не выдержал проверки на прочность, в чём это выражалось, он точно не помнил, только помнил, что поддался, что оказался слаб, и полетели тогда в тартарары все его принципы и природная гордость. Но вот же - Рита, стоит перед ним, живой пример того, что и силе идола можно сопротивляться. В этих снегах, посреди бесконечной степи она стала для Лунева в каком-то смысле идеалом стойкости, идеалом, может быть, недостижимым, но существующим в реальности.
        Он не осознавал всё это так чётко. Скорее, неясное понимание обитало в его смутных, замороженных сейчас ощущениях, которые порой слабо откликались на воздействия внешнего мира. Ощущениями он и жил теперь, мыслей же, полнокровных, принадлежащих его личности мыслей, в нём не было.
        Новые поезда, новые вагоны, всё те же самые… В один из переездов им случилось встретить аккуратно одетого молодого человека с холодной формальной улыбкой. Они столкнулись с ним, когда только вошли в вагон. А дальше… Лунев не совсем ожидал того, что произошло дальше. Когда Рита подняла взгляд и увидела человека, она вдруг резко остановилась и сначала уставилась с неверием, как бы в попытке отрицать присутствие этого субъекта. Затем лицо её исказила то ли злобная улыбка, то ли оскал.
        - Ты и сюда пришёл? - нарочито любезно проговорила она сквозь зубы.
        - А как же, фройляйн, - ответил он со слишком уж подчёркнутой учтивостью, - разве мог я позволить оставить вас без присмотра?
        - Всё неймётся? - ухмылка Риты будто одеревенела. - Вы уже сплавили меня из столицы на безопасное расстояние. Так что вам ещё надо? Почему бы просто не оставить подыхать на просторах приозёрья?
        - Что вы, фройляйн! - наигранно ужаснулся он. - Как мы можем бросить вас на произвол судьбы? Это абсолютно, никоим образом недопустимо. Нет, нет, мы просто обязаны поддерживать с вами непрерывную связь, чтобы быть в курсе того, чем вы занимаетесь и не случилось ли с вами чего. Ну а поскольку, - он немного иронично улыбнулся, - мы давно знакомы, я подумал, что идеальным вариантом было бы, если бы я лично осуществлял контроль…
        Рита оборвала его:
        - Сволочь ты, Кира! - она вскинула голову и гордо прошла мимо, хотя её всю трясло мелкой дрожью.
        Так Лунев впервые увидел Кирилла Эрлина.
        - Он же из-за меня здесь, - злобно объясняла Рита в один из вечеров на одной из стоянок. - Ему было мало отправить меня в ссылку. Хочет собственноручно доконать, гадёныш, сукин сын, - дальше она произнесла ещё ряд подобных слов разной степени литературности. - Не наигрался ещё! Со школы не наигрался! Знаешь, - жаловалась она Луневу, - знаешь, как он ещё там меня преследовал. Он мне жизнь отравлял всеми своими выходками, а потом одним своим присутствием. Он и теперь то же делает! Ему это, похоже, удовольствие доставляет, - всё говорила и говорила Рита.
        Лунев слушал её бесконечную речь, за край схватывая смысл сменяющих друг друга фраз, улавливая только общую интонацию жалобы и гнева.
        - По твоим словам он выходит каким-то совершенным бесцельным садистом, - заметил он наконец.
        - Да нет, - Рита прервалась, сменила тон на спокойно-рассудочный. - Просто у него со мной личные счёты. Я в школе, знаешь, тоже не овечкой была, если честно, - она задумалась на минуту, после чего заключила. - Но он первый начал.

62.
        И снова полустанки, снова холмы, снова снежная пыль. Самая нескончаемая и муторная в мире карусель. Порой Луневу казалось, что всё почти неплохо, можно жить и даже можно быть человеком. Пока они брели, пересекая равнину, сквозь метель и мглу, тяжёлый беспробудный сон окутывал их души, но вечером всё равно горела лучина, вечером рождались короткие разговоры, и вечером они вдруг вспоминали про себя помимо окружающих предметов. Тлеющий свет, правда, делал всё призрачным и неясным, под стать обстановке барака, на малую часть только понятным, скорее на уровне тёмных ощущений, чем осознанно.
        Если же днём случался перерыв в работе, Лунев получал возможность думать: не только о том, что вокруг, но и о том, что было, и даже, возможно, о том, что может случиться. Тогда, как любой нормальный человек, он мог связывать события, искать причины и следствия, хоть и в несколько замедленном режиме. Как будто исчезала пелена тумана, и снова становились видны скрывшиеся из глаз очертания.
        Была одна из таких минут, и он разговаривал с Ритой. Он часто с ней разговаривал, когда выдавалась возможность: отчего бы нет, ему надо было с кем-то говорить, разговоры немного оживляли его, возвращали в мир людей. Что касается Риты, то она, похоже, иначе вообще не могла. Она всегда околачивалась поблизости, пока они работали, она постоянно что-то рассказывала, чем-то возмущалась, чем-то хвасталась, по поводу и без. (Саму её от каторжных работ освободили по распоряжению Эрлина ещё с самого начала. Рита, впрочем, данному обстоятельству совсем не обрадовалась - это Лунев узнал от неё же). Её разговоры с Луневым были полны всё того же театрального пафоса и драматичных поз, но они, по крайней мере, пробивались сквозь толстые стены, которыми было загорожено восприятие Лунева, и пробуждали в нём хоть какие-то отголоски эмоций.
        Они стояли, одни посреди степи. Пустая белизна расстилалась вокруг, из их ртов вырывался пар. Лунев смотрел вдаль, на волны холмов у горизонта и слушал, что говорит Рита.
        Она рассказывала, как оказалась в ссылке. Всё с самого начала: про чёрное авто у ворот парка, про то, как она, фройляйн Рита, убедила всех устроить митинг, как она этот митинг организовала, и как протестовали она с товарищами на перекрёстке дорог, как подъехали автомобили, и как она осталась, не стала убегать. Она рассказала про арест: про людей в чёрной форме, про то, каково ехать в угловатом чёрном авто, про приземистое и мрачное государственное здание, в которое её привезли.
        Лунев слушал, припоминая: да, с ним было почти то же самое. Он просто забыл.
        Потом Рита начала рассказывать о допросе. Она говорила про глухой кабинет с лакированным столом и секретерами у дальней стенки, говорила - снова, в тысячный раз - о том, какой мерзкий и отвратительный человек Кирилл Эрлин. Она пересказывала диалог, состоявшийся между ними - фразу за фразой, слово в слово, точно разговор был у неё записан.
        Лунев слушал, и тягостная мысль, поначалу зародившаяся несмело, всё больше утверждалась в нём. Откуда такое совпадение, что Риту арестовали лишь несколько дней спустя после его собственного ареста? Откуда знает Эрлин, что «фройляйн Рита всегда против», и случайно ли он начал разговор с фразы о школе, при упоминании которой Риту всегда передёргивало? Что за странное выражение, в конце концов, «твой знакомый Лунев»? Откуда Эрлину известно, что они знакомы?
        - Нет, ты подумай, он действительно рассчитывал, что я соглашусь на предательство! А? Представь себе только!
        - Послушай, - произнёс он медленно, - могло выйти так, что… я, правда, не знаю точно… надеюсь, что нет… В общем, возможно, что тебя арестовали из-за меня.
        Рита тут же насторожилась.
        - Та-ак. Давай, выкладывай.
        Лунев выложил. Он рассказал всё, что помнил, что сохранила его покорёженная, местами стёртая начисто память. Про всё, что было до кабинета и немножко после, а дальше было пусто, потому что там, в кабинете, под взглядом двух глаз с надвинувшегося лица наступил провал, провал абсолютный и не поддающийся никаким изысканиям в собственных воспоминаниях. Сколько бы Лунев ни пытался припомнить, какими бы путями ни подходил к мутному пятну - ничего.
        - Я не помню, что я говорил тогда, - заключил Лунев. - Честно, не помню. Возможно, и сказал что-то про тебя или про кого-то…
        На лице Риты нарисовалось нечто вроде снисходительности. Еле заметно улыбнувшись, она отвернулась и устремила взгляд к далёкому горизонту.
        - Успокойся, Лунев, - твёрдо произнесла она. - Меня арестовали, потому что я так захотела, а не из-за кого-то ещё.
        Лунев не был так уверен, но переубеждать Риту не стал. Так или иначе, она была права: конфликт с властью - это именно то, к чему она стремилась, уже давно, то, на что она рассчитывала, когда вела себя так, как вела. Только вот последствий Рита явно ожидала других.
        - А тебе бы всё геройствовать, - сказал Лунев вслух. - Почему бы просто не уйти вместе со всеми, пока ехали автомобили, я не очень понимаю. Или не было такой возможности?
        - Была, - признала Рита. - Но я хотела так. Мне не нужно «просто», я не хочу только существовать. Ich will leben, - вспомнив, что Лунев не знает немецкого, она повторила. - Я хочу жить.
        - И делаешь всё, чтобы этого не делать, - ответил он. - Мир не всегда такой, как нам хотелось бы, Рита. Знаешь же, как говорят: хочешь жить - умей вертеться.
        - А по мне лучше так под пули, но собой, - Рита улыбнулась своим словам.
        Они замолчали: компромисса здесь не было, каждый считал только по-своему и не иначе.
        - Что бы стоило тебе не пасовать перед идолом, а высказать ему всю правду? - прервала молчание Рита. - После такого стихотворения - и так лебезить?
        Лунев не сразу ответил: события тех дней снова разом ожили в голове, захлестнув его полностью.
        - Ты не понимаешь, - сказал он, наконец. - Это не от меня зависело. Он… Понимаешь, Он действительно меня загипнотизировал. Я вообще не владел собой… Просто не мог…
        - Глупости! - бросила Рита. - Меня бы на твоё место, - вздохнула она почти мечтательно. - Если бы вместо Киры меня допрашивал идол, вот бы он удивился. Уж я бы смогла, я бы плюнула в его наглую рожу.
        «Это ты сейчас так говоришь, - подумал Лунев. - Это ты на словах такая смелая и несгибаемая, а смогла бы ты остаться такой же под Его взглядом? А, Рита? Смогла бы противостоять, когда Он прямо напротив тебя, когда глаза Его прожигают насквозь, когда Его голос заполняет всё в тебе, велит отдаться в Его власть и не противиться больше? Смогла бы ты, Рита?» Он не знал ответа на этот вопрос.
        Холодный порыв ветра пронёсся над заснеженной степью. Рита зябко поёжилась (её шарф не очень-то спасал от мороза) и огляделась по сторонам.
        - Так холодно, - пожаловалась она.
        - Да, - подтвердил Лунев.
        - Хочу в Ринордийск, - пробормотала Рита. Она отступила на пару шагов, помолчала, видимо, раздумывая над чем-то.
        - Будешь в столице, передай ему… - она прервалась.
        - Что?
        Чтоб Он вспомнил о ней? Проявил милосердие? Вернул в Ринордийск?
        - Что он дрянь, - закончила Рита и слегка улыбнулась.
        У Лунева странно отлегло от сердца: фройляйн Рита по-прежнему остаётся фройляйн Ритой. Она не сломилась, нет. Возможно, её вообще невозможно сломить.
        - Передашь? - настойчиво повторила Рита.
        И что ей сейчас ответить? «Да, передам, вот так подойду к Нему и скажу, что он дрянь, чтоб меня снова вернули в приозёрье, а, скорее всего, просто расстреляли». Лунев не представлял, как он сможет повести себя подобным образом. Он не фройляйн Рита, его на такую выходку не хватит.
        - С чего ты так уверена, что я буду в столице? - сказал он вслух.
        - Будешь, - убеждённо кивнула Рита. - Вот увидишь. Ты ещё будешь в Ринордийске и встретишься с ним лично.
        Лунев в сомнениях покачал головой и отвернулся. Перерыв кончился, пора было идти.
        - Так что? Передашь?
        Он задумался.
        - Посмотрим.

63.
        Дали провалились в темноту: был уже глубокий вечер. Мир продолжался не дальше десятка шагов в сторону - уменьшенный, двухмерный, до того тесный, что оболочка его вызывала даже тревогу: а не слишком ли близко, не приляжет ли она вплотную к лицу так, что дышать станет невозможно?
        Привычные с детства белый верх - чёрный низ поменялись местами. Снег, фосфорно светящийся, призрачно белый, почти утратил материальность, и становилось боязно ходить по нему: вдруг это только облака, иллюзорная твердь, доверившись которой, провалишься и падёшь в бездну? Сверху же был непрозрачный тёмный мешок, которым их накрыли. Дабы пресечь любую попытку уйти и надоедливые вопросы.
        С наступлением этого времени они старались держаться поближе друг к другу. Тревога их оставалась, её невозможно было изгнать, но она не перерастала в слепую панику, пока рядом был кто-то живой. Вот и сейчас сбились они возле барака: Лунев, Семён, Рита… Им ещё не позволили зайти, и они ждали (они почти постоянно находились в состоянии ожидания, не пойми чего и неясно, когда должного быть). Ждали и всматривались во мглу, тщетно надеясь разглядеть что-нибудь.
        Из потёмок за границей видимого мира возникла тень и приблизилась к ним. Тень была Кириллом Эрлиным, и можно было уверенно предположить, что из компании у бараков ему нужен один конкретный человек.
        Только он этого не сказал. Остановившись на границе тьмы и полутьмы, Эрлин спокойно чего-то выжидал, будто зная, что та персона среагирует первой.
        Рита подняла затравленный взгляд.
        - Чего ты припёрся? - выдавила она.
        Эрлин покачал головой:
        - Вообще говоря, в дежурном порядке. Я же должен знать, где вы, фройляйн, и что с вами происходит. Тем более, мало ли, вы захотите мне что-то сказать…
        Рита рывком сдвинулась с места и отошла за границу их, уменьшенного, мира, чтобы никто оттуда не слышал её слов: она не уверена была, что за разговор сейчас выйдет у неё. Возможно, некоторые реплики будут даже на грани провала.
        - Что ты меня преследуешь? - начала она, подступив к Эрлину вплотную. - Почему, где бы я ни была, ты всегда оказываешься где-то рядом? Почему ты никак не оставишь меня в покое?
        Её моральный мучитель только холодно улыбался, и это вконец добивало Риту. Цепляться за слова, оспаривать слова, смеяться над словами и побеждать их она умела, но вот молчание - никогда. Молчащий, и притом молчащий уверенно - оттого, что не считает нужным говорить, - непоколебим, как глухая стена, и неприступен, как скользкая ледяная горка. Можно в безумном порыве биться об стену или карабкаться вверх по голому льду, но в конце концов ты всё равно без сил упадёшь у подножья, ничего не добившись и сдавшись окончательно. А они останутся всё так же недвижны.
        - Чего ты от меня хочешь? - почти выкрикнула она.
        - Ничего.
        Ничего - вот в чём ужас и безысходность всей ситуации. «Ничего» непобедимо и непролазно, «ничего» - это глухой тупик. Рите даже не поставили никаких условий, которые она могла бы с гневом отвергнуть. Всё, что с ней происходит, всё, что ещё будет происходить - ни для чего, не чтобы принудить к чему-либо, а просто потому, что так им захотелось. И никаких обходных путей, неожиданных лазов - их нет и не будет в помине. Разве они должны быть? Это только в сказках и романтических историях злодеи подыгрывают положительным персонажам.
        Но вслух Рита сказала совсем другое.
        - Ну, раз ничего, - бросила она, - то я пойду. И надеюсь, ты прекратишь появляться в пределах моей видимости, - Рита демонстративно развернулась, собираясь уйти.
        - Не прекращу, - сказал Эрлин уже другим, тихим и жёстким тоном, из которого полностью исчезла напускная вежливость.
        - Думаешь, я забыл прошлое? - его голос звучал позади Риты, которая застыла на месте и не оборачивалась. - Ничего подобного. Если тогда меня бесила вертлявая выскочка, которая вечно умничала и косила под пай-девочку, то она и сейчас меня бесит. Думала так просто распрощаться со своими долгами? Не выйдет, Рита. Я никому ничего не забываю. И теперь твоё время отвечать. Мы не закончили наш разговор на выпускном, если помнишь.
        Рита обернулась, бросив презрительный взгляд на своего преследователя, хотя внутри у неё всё содрогнулось. Конечно, она помнила тот разговор, полный скользких фраз и двусмысленных намёков, с поспешной ретировкой в конце, хотя с радостью изгнала бы его из памяти.
        - Если это называется разговором, Кира, то мне совершенно ясно, что закончить его невозможно в силу его и твоей тупости. Так что, извини…
        - Не извиню. Я обещал, что оторвусь на тебе когда-нибудь? Я исполняю обещание.
        Какой-то бес вселился в Риту при этих словах. Она шагнула к Эрлину вплотную и нагло ухмыльнулась:
        - Правда? Что-то я не очень заметила. Если для тебя «отрываться» - это бродить вокруг да около тенью, то я была лучшего мнения о твоих способностях. По крайней мере, по части расплаты с врагами.
        Так, ну теперь-то он должен выйти из себя. Она специально спровоцировала Эрлина, да, специально, чтобы дождаться, по крайней мере, пощёчины и, таким образом, разорвать изолирующую границу, монотонное безликое НИЧЕГО. Удар бы значил, что вокруг неё настоящие живые враги - люди, люди!
        Но Эрлин стоял спокойно, спрятав руки за спиной, и даже слегка отстранился от Риты.
        - Нет, фройляйн, до вас просто не вполне дошло, - с улыбкой сказал он. - Скоро вы поймёте, в чём суть этого метода и по достоинству оцените его эффективность. Вам уже плохо, не так ли? Скоро станет совсем невыносимо…
        На этот раз отстранилась Рита: шаг, два назад - и она побежала, без оглядки, не останавливаясь, побежала обратно к своим, к живым существам, прочь от безразличных неодушевлённых автоматов.

64.
        Суровое приозёрье оказалось не таким уж суровым, как можно было предположить. В представлении Лунева оно представало царством льдов и вечной глубокой заморозки, где едва ли сам воздух не превращается в кристаллы, а снег твёрд, как асфальт, и смертоносен.
        На самом деле всё было не так эффектно и не так летально. Видимо, Царство Холода, которое воображал он себе, более подходило для мира его фантазий, далёкого, как никогда, и наполовину забытого. Всё заслонила реальность, блеклая и тянучая реальность. Она, хоть и была тяжела, не убивала: даже мороз был не столь силён для зимы в приозёрье. Даже работы оказались вполне посильны. Даже жизнь вполне сносна, так в чём же дело тогда?
        Лунев не мог понять, что так сильно тяготило Риту, из-за чего она постоянно находилась на грани нервного срыва. Её состояние, все её бурные переживания оставались недоступны ему. Что такого уж трагического в их положении? Но высылка из столицы не прошла бесследно для Риты: это была уже не та фройляйн Рита, какую Лунев знал в Ринордийске, даже не та Рита, которую он в первый раз увидел здесь, уже в ссылке. Нет, это была бледная тень фройляйн Риты, скользящая по бескрайним снегам приозёрья. Нервное и физическое истощение сделали своё дело: Рита уже едва держалась и, казалось, была на краю. Её пламя слабело и затухало.
        - Я не могу так больше… не могу… - бормотала Рита и кругами ходила вокруг Лунева.
        - Что ты не можешь? - спросил он отстранённо. Он смотрел вдаль: на бесконечные линии холмов, на снег, лежащий до горизонта, на маленькие вихри снежинок, что кружились иногда над землёй.
        - Не могу так жить, - с расстановкой проговорила Рита. - Не могу оставаться здесь дольше. Это… Это не жизнь! Как ты не видишь? Неужели, неужели ты совсем этого не видишь?
        Он не ответил. Дали были прозрачны и легки, и таким же слишком прозрачным и невесомым казалось Луневу собственное бытие. Он почти перестал существовать, как некто «я». Был странный, в некотором смысле живой объект, который другие могли использовать по своему усмотрению, потому что объект не был против. Он вообще не был ни против чего-то, ни за.
        - Они отняли у нас всё! - продолжала Рита, не смущаясь, по-видимому, его молчания. - Посмотри, посмотри вокруг, здесь же нет ничего, только пустота и снег. Ты помнишь, как было раньше? Ты помнишь, как было, когда мы жили полнокровной жизнью? А здесь? Только одна степь, степь, степь повсюду - и всё!
        - Вижу, - ответил он машинально.
        На самом деле, ещё чуть-чуть, маленькое движение внутри, и он понял бы Риту. Он и теперь смутно понимал, о чём она, только вот делать это движение не хотел. Иначе… Иначе воспоминания о прошлом нахлынут неудержимым потоком, и тогда от осознания своей теперешней жизни ему станет тошно, станет невыносим один вид голой пустынной белизны. Тогда он вспомнит, и в полной мере поймёт, чего его лишили. Зачем? Он не хотел делать себе больно.
        Лучше так. Лучше тотальная заморозка.
        - Я не могу так больше… - повторила Рита. - Эта степь, эти холмы, везде вечные холмы - они сведут меня с ума! Я не переживу эту зиму. Здесь так пусто, так ужасно пусто и тоскливо…
        - У тебя слишком большие запросы, - заметил Лунев, потом подумал, что к месту будет менторский тон. - Это ссылка, Рита. Чего ты ожидала? Огней, танцев и толп поклонников? Тебя, между прочим, даже от работ освободили, - добавил он.
        Рита приостановилась.
        - Да лучше бы я работала! - она вздохнула. - Мне даже не на что отвлечься, я вынуждена беспрерывно смотреть на эти ужасные холмы и ничего не делать. Понимаешь ты, что это значит: вообще, вообще ничего не делать? Эта пустота… я должна постоянно вращаться в пустоте, больше ничего. Снег, везде снег, ветер, холодно… Меня достало, что вокруг всё белое, больше ни одного цвета, меня достала эта бесконечная зима, я не могу так больше, не могу!
        Рита без сил опустилась рядом с Луневым, просто села, бухнувшись в снег.
        - Я хочу в столицу-у-у! - протянула она, как обиженный ребёнок.
        - В столице сейчас тоже зима, - равнодушно ответил Лунев. - Тоже снег, ветер. Метель. Тоже всё белое, и холодно.
        Рита не ответила. Она уткнула голову в колени и беззвучно рыдала, сотрясаясь всем телом.
        В общем-то, Лунев понимал, что зима там и зима здесь - совершенно разные вещи. К чему была его последняя фраза, он сам не мог объяснить. Какая-то нелепая игра в общепринятые мысли и взгляды. Странные вещи происходят. Он, похоже, больше не существует сам по себе. А кто существует? Существует ли вообще что-нибудь? - размышлял он, необременённо и невесомо…
        Рита подняла голову.
        - Мне же так мало надо, - прошептала она. - Только воздуха глоточек.
        Лунев демонстративно обвёл руками встававшую перед глазами даль.
        - Сколько угодно.
        - Это не тот воздух! - взвизгнула Рита.
        - А какой тебе нужен?
        Она сердито отвернулась:
        - Вам не понять.
        Конечно, это же фройляйн Рита. Она другая, не такая, как остальные люди, и всё у неё по-другому. Хорошо это? Или не очень? Такая яркая в прошлой жизни - и абсолютно не приспособленная для жизни нынешней. Она по-прежнему сидела на снегу и тихо плакала. Луневу даже стало жаль её немного сквозь толщу апатии. Возможно, - подумалось ему, - её следовало бы утешить, поддержать. И сделать это, по идее, стоило бы Луневу.
        Только помочь Рите он никак не мог. Он и сам был проморожен до бесчувствия.

65.
        - Ты ещё вернёшься, вот увидишь, - сказал Семён.
        Лунев ничего не ответил. Он смотрел на тлеющую лучину, слабым светом озарявшую помещение, и думал о своём. Другие персонажи возникали вокруг него вдруг, без предупреждения, их речи не имели никакого отношения к действительности, как он её видел. Они все как будто договорились между собой играть ему неправдоподобный спектакль, о чём он единственный не знал.
        Какой смысл разуверять их в нелепом, непонятно откуда взявшемся убеждении? Он-то знал абсолютно точно: ему никогда не увидеть столицы. Это же совершенно определённо, ясно как день, и никаких сомнений тут быть не может. Почему они все привязали эту невероятную возможность именно к нему? Либо потеряли последний рассудок, либо нарочно лгут - ему или самим себе. Тогда ни к чему и попытки разубедить: не всё ли равно?
        И всё же в этот раз он озвучил свои мысли:
        - Путь в Ринордийск мне заказан.
        - Не зарекайся, Лексей. Не зарекайся.
        - Почему про себя ты так не думаешь? - спросил Лунев, оторвавшись от созерцания лучины и переведя взгляд на собеседника. - Скажи тебе, что тебя вернут из ссылки, ты ведь ни за что не согласишься.
        - Я - человек конченый, - Семён пренебрежительно махнул рукой. - Рабочий, мятежник… Кому он нужен, возиться ещё? Сплавили - и забыли, делов-то. А ты - поэт, - он значительно приподнял палец.
        - Какой я поэт… - впервые, может, за весь разговор Лунев окрасил свои слова интонацией - интонацией горечи и разочарования. - Я даже не человек. Я никто. Если когда-то и был поэтом, то с этим покончено.
        Он отвернулся на дверь, за которой шумела наползающая на их стоянку вьюга. Неожиданно тоска проснулась в нём - тоска по тому, что (он ясно ощутил сейчас) он потерял. Все небывалые, полные тайн миры, в которых он бродил когда-то, исчезли без следа; перед ним был только узкий тоннель, такой, что не повернёшься даже, крохотная точка света далеко впереди, и ничего по бокам. Всё убрано. Почти всё.
        - Раньше стихотворения приходили ко мне, - сказал он вслух. - Сейчас никто не приходит. Я один. Я перестал их слышать, а это навсегда.
        Семён покачал головой.
        - Они появятся ещё, - заверил он. - Если так было, то один раз всё вернётся и станет по-прежнему. Вот посмотришь.
        Зачем, зачем он говорит о том, о чём не имеет ни малейшего понятия? Что он может понимать, этот человек? Что он знает о творчестве, вдохновении, голосе других миров? Разве разговаривали они с ним когда-нибудь? Разве знаком он с непередаваемым ощущением, с которым бродишь по чужим незнакомым вселенным, без правил и осторожностей, не боясь заблудиться? Что, в конце концов, может он знать о внутреннем мире Лунева, о том, что там происходит, что ломается и что во что перетекает? Кто может знать об этом лучше самого Лунева? А если и сам он не знает практически ничего, разве может кто-то понимать хоть немного?
        Так как споры о точках зрения и внутренних ощущениях были бессмысленны, ибо ни к чему бы не привели, Лунев прибег к аргументу другого круга:
        - Зачем я им в столице? В конце концов, я написал антиправительственное стихотворение, я нелицеприятно отзывался о правителе лично, я ненадёжный, потенциально опасный субъект. Какой смысл им возвращать меня из ссылки? Чтобы создать себе дополнительные проблемы?
        Семён многозначительно закивал:
        - Именно затем, что ты был для них опасен. Они, конечно же, захотят убедиться, что это больше не так, что они тебя обезвредили. Им надо будет удостовериться. Ферштейн?
        Отголосок немецкого в речи другого человека странным образом подействовал на Лунева. Он поднял глаза и в приливе полного доверия воззрился на собеседника.
        - Почему… Почему вы все так в этом уверены? - спросил он немного погодя.
        - Значит, не я один? - Семён беззвучно рассмеялся. - Это неспроста. Как думаешь, Лексей, если уже несколько человек, отдельно один от другого, твердят тебе, что ты будешь в столице, не значит ли это, что есть реальный повод так думать?
        Лунев помолчал.
        - Даже если и так. Если случится, как вы говорите, - его голос опять потерял всякую интонацию. - Что ж… Вернут… Убедятся, что всё, как они и полагали. На что и рассчитывали. Всё, они победили. Я не поэт больше.
        - Поэт, - убеждённо кивнул Семён. - Если был поэтом, им и останешься. Придёт время - и ты восстанешь. Это - по натуре, в природе твоей. Такое не теряют.
        «Не теряют». Эти два слова эхом отозвались в глубине, далеко внутри сущности Лунева, и ему захотелось вдруг верить им, верить жадно и безрассудно. Не теряют. Возможно. Вполне возможно. Он готов был поверить в это.
        Если он просто в спячке. В анабиозе. В глубоком-глубоком зимнем сне. Если всё, что было, проснётся и вернётся вновь однажды.

66.
        Вместе с зимой медленно передвигались и они - будто навстречу теплу, навстречу жизни, куда-то на запад, если опираться на пролетавшие в разговорах названия стоянок и смутные воспоминания о том, где эти названия встречались на карте. В той стороне, где каждый вечер заходило солнце, где-то там, далеко, за линией горизонта - где-то там лежала столица, сияющий и шумный Ринордийск. Где-то там, недостижимо для глаз, но почти видимо, снежная пудра вилась в свете фонаря, и вечерами зажигались жёлтые окна домов. Иногда всё это казалось сказкой, далёкой и несбыточной, вспомнившейся для того, чтобы подивиться несдержанности своей фантазии.
        Иногда же, когда среди сугробов возникали вдруг высокие гудящие столбы - линии электропередачи, прорезавшие степь - или в отдалении показывалась маленькая деревенька, или вдруг - о Боже! неужели? - на снегу появлялся какой-нибудь полностью городской предмет вроде пустой бутылки, или даже широкий рекламный стенд, - столица была так близко-близко, казалось, ещё чуть-чуть - и в воздухе разольётся её дух, и толщи снега начнут сникать и таять под тёплыми потоками, что дошли от города.
        Тогда беспокойство овладевало ими. В тревоге они поднимали головы кверху, как бы принюхиваясь, в тщетных попытках уловить приближение города, в напрасных стараниях обнаружить то, что ещё не появилось. Но Ринордийск дразнился, маячил даже не сам, а вуалью своей тени, прозрачной вуалью, заполнявшей воздух; и обманывал, не давался, не выходил к ним. Только проталины тут и там говорили: «Рядом! Вы чувствуете? Совсем рядом!»
        Хотелось вскочить и бежать туда, но кордоны стояли недвижно и строго. С первого взгляда казалось, что их нет, но стоило отдалиться вглубь степи, чтобы непременно наткнуться на них. Они следили: незаметно и постоянно.
        Однажды, когда воздух особенно напоминал городской, когда и сам ландшафт сменился чем-то смутно знакомым, почти привычным, что они узнали бы безоговорочно, к ним подошёл Эрлин. День уже подходил к концу, поэтому они сбились все вместе у деревянной сараюшки, немного встревожено, немного беспомощно и совсем бездеятельно.
        - А знаете, где мы? - спросил Эрлин. Вернее, предварил вопросом собственное заявление: конечно же, ему было известно, что они не знают.
        Они ожидающе и безмолвно уставились на него, не отвечая даже «нет». Непонятно, как все, но Лунев, по крайней мере, не ответил, поскольку ему казалось, что он, существо нечеловеческое, такого права не имеет.
        - Мы в Горенках, господа, - торжествующе произнёс Эрлин.
        - Горенки? - они переглянулись. Очень знакомое название, даже слишком, неприлично знакомое: так нельзя просто. Каждый смутно припоминал, но молчал, считая, что, верно, ошибся.
        - Ну как же так? Горенки! - Эрлин неодобрительно покачал головой. - Неужели не знаете? С географией у вас проблемы, однако. Горенки, посёлок под столицей.
        Рита вздрогнула и вперила в него немигающий взгляд. Лунев и Семён недоумённо переглянулись друг с другом.
        - Да-да, господа, - совершенно удовлетворённо кивнул Эрлин. - Мы в сотне километров от Ринордийска.
        Они окончательно замолкли, застыли, впали в ступор, не зная, как реагировать на подобное известие, что чувствовать и думать по этому поводу. (Разве это возможно? Разве это на самом деле? И - что же после этого?) Рита в онемевшем шоке сделала несколько неуверенных шагов - к Эрлину или туда, к Ринордийску. Взор её был устремлён вдаль, за горизонт.
        - Да, фройляйн, совершенно верно, - Эрлин холодно улыбнулся. - Там находится ваш горячо любимый город, куда вы так рвётесь (правильно я понимаю, да?) Совсем близко, пара часов на поезде.
        Степь, совершенно синяя в потёмках, молчала в унисон с ними, напряжённо хранила затишье по всей своей раскинувшейся широте. Эрлин небрежно оглянулся на окрестность и сказал скучающим тоном:
        - Мы туда, правда, не поедем. День постоим здесь - и-и-и дальше, - указующий взмах руки, - в обратном направлении. На восток, - пояснил он с улыбкой.
        Всё оборвалось - везде и сразу. Вмиг ухнуло в бездну. Карта, Лунев до тошнотворных мелочей увидел карту страны перед своими глазами, увидел, как по её цветной разлинованной поверхности прокладывается пунктирная линия - их путь, который прошли они за месяцы ссылки. С далёкого востока линия тянулась через всю страну, петляла запутанно и безалаберно, но неизменно приближалась к огромной красной точке на западе - так обозначался на карте Ринордийск. Подойдя, линия остановилась у самой точки, почти впритык, а потом развернулась, сделала петлю и медленно поползла обратно.
        Поработившись этой грандиозной картиной, Лунев выпал было из их общей реальности, но тут Рита породила движение.
        - Кира! - она вскрикнула, почти задохнувшись, шагнула к Эрлину. - Кира! - голос её бился крайней степенью ненависти, не имевшей конкретной цели.
        - Вы хотите что-то сказать, фройляйн? - осведомился тот.
        Она остановилась в шаге - в шаге от человека, которого, возможно, жаждала убить прямо сейчас, на месте.
        - Ты не посмеешь, - произнесла она негромко, но твёрдо и отчётливо. - Даже ты, даже ты не имеешь права так поступить. Мы войдём в столицу.
        - К сожалению, нет, - ответил Эрлин и развернулся, чтобы уйти.
        Мгновение Рита оставалась на месте потом - вдруг, неожиданно для всех - бросилась на Эрлина с визгом:
        - Убейся, тварь!
        Она немного промахнулась и упала на снег. Лунев и Семён, застыв, без слов смотрели на неожиданную сцену спектакля, которая, нарушая все рамки, игралась перед ними.
        Эрлин обернулся через плечо.
        - Успокойся, истеричка, - сказал он.
        Пока Рита продолжала полулежать на снегу, приподнявшись на руках и тяжело дыша, а Семён и Лунев всё ещё пребывали в плену у застывшего безмолвия, Эрлин ушёл, растворившись в синей мгле.

67.
        Провал.
        Всё сорвалось и упало в пустоту без дна. Будет ли ещё что-нибудь после?
        Понимаемое и непонимаемое будто поменялись местами. Теперь всё было наоборот: он ясно видел всю ситуацию целиком, во всём её масштабе; то же, что перед глазами, померкло и почти исчезло. Он не видел ничего вокруг: только едва прорисованные очертания на сильно-сильно затемнённом фоне, да и не нужны они вовсе. Мысли его, мысленные образы - вот что сейчас поглощало его внимание. Мысли приобрели вдруг чёткость и яркость, чего не случалось очень давно, что бывало, казалось, вечность назад. Мысли сейчас были единственной реальностью, имеющей значение.
        Он шёл, по привычке не натыкаясь ни на что, нет, ну, чуть-чуть он всё-таки воспринимал, что вокруг, где-то совсем на заднем плане, и движение его со стороны могло сойти за разумное. Но это ничего не значило: пребывал он только в своих размышлениях.
        Итак, всё. То движение, которому они подчинялись, идущее с самых первых дней ссылки, постоянное и, как уже казалось, имевшее тайный, скрываемый пока смысл, на самом деле не имело никакой конкретной цели. Просто месяцы они двигались с востока на запад (почему бы и нет), а теперь будут двигаться обратно - с запада на восток (опять же, почему бы и нет).
        На самом деле они не приближались к Ринордийску, а просто пересекали страну. Только зачем-то решили, что их медленно возвращают в столицу таким странным петляющим путём.
        И с чего только взяли?
        А теперь всё. И дальше? И дальше?
        Мысли, которые возникли теперь, в ответ на этот вопрос, были огромными, непомерно большими, они не помещались в голове полностью. Он мог рассмотреть их только по кусочкам, перебегая от края к краю, от одной половины к другой.
        Это время… Это тягучее, без конца время. Минула уже вечность, и столько же ещё впереди, ещё одна целая вечность. И только беспрерывное медленное движение на протяжении всей вечности…
        Он прекратил шаги. Остановился.
        Всё. Степь всегда будет вокруг них. Неизбывно.
        Лунев перевёл взгляд вовне, вернулся в реальность. Недоумённо оглянулся он вокруг: всё те же холмы, те же бараки невдалеке, тот же изрытый следами людей снег под ногами. Он почти не ушёл от того места, где провал застал его.
        Кажется, начиналась метель. Ветер уже решительнее налетал, сильнее бил по снегу, и по белой поверхности степи вились тонкие змеи из подхваченных крупиц. Над горизонтом синее марево совсем помутнело и надвигалось, поглощая всё больше и больше свободного пространства.
        Лунев стоял и смотрел на это, он мог ещё долго стоять и смотреть на это, он мог бесконечно стоять и смотреть на это, пока его не подтолкнут к чему-то другому. Бессмысленно и бесцельно созерцал он синюю в сумерках степь и вступающую в свои права стихию.
        «Ну, на самом-то деле, это ничего, - попробовал он подумать. - Мы уже убедились, что совсем ничего, что жить можно и можно ещё и не так… За столько-то времени… Нет, ясно любому, что нет. Ринордийск… Он там, и бежать бы туда, добежать… Но невозможно, наверно. Тогда… что это всё значит? Ещё не конец, но и продолжения вроде нет, не может быть. Мы увидим? Ведь время… движется, оно не может остаться здесь?»
        Мысли вновь тускнели, тяжелели, каменели и шли книзу, смотрящие на них глаза бессильно закрывались. Лунев стоял и смотрел на заснеженные пригорки невдалеке и дали у горизонта. Скоро будет отбой, вот уже и чёрные фигуры собираются вокруг бараков, надо будет вернуться, зайти в помещение и заснуть. Он развернулся, медленно поплёлся к баракам, которые уже скрывались во мгле. Да, лучше так. Забыть всё, что было сегодня. Выбросить из головы этот день.
        Мимо него в сторону степи проскользнула лёгкая тень. Лунев развернулся вслед за ней. Это была…
        - Ритка! - воскликнул он удивлённо. - Стой! Ты куда?
        Фигура остановилась на мгновение. Рита, с решимостью глядя в небо над горизонтом, поплотнее обмотала вокруг шеи свой шарф.
        - В Ринордийск, - сказала она непоколебимо, с полной верой в свои слова, затем быстро и бесшумно двинулась дальше.
        Лунев вышел из оцепенения. Он рванулся за Ритой, даже сумел ухватить за руку.
        - Ты с ума сошла? Там же кордоны! Тебя расстреляют нафиг.
        - Пусть! - Рита вырвалась из его слабой хватки. - Я всё равно не живу!
        Она пробежала немного, приостановилась, окинула взглядом мутневший горизонт.
        - Ich bin nicht tot, nein, ich bin nicht tot![12 - Я не мертва, нет, я не мертва!] - прокричала она. - Под пули - но собой, собой!
        И пошла, побежала - туда, где, без всякого сомнения, путь охраняли ряды людей в чёрной форме. Потому, потому только и нельзя в Ринордийск, она же знала прекрасно, не хуже Лунева.
        - Ри-та! - предпринял он ещё одну попытку. Пусть же образумится!
        - Нет! - бросила она, на секунду развернувшись. - Я не могу больше здесь оставаться. Ich kann nicht! Ich kann nicht![13 - Я не могу!] - с этими словами, кинутыми в синюю темноту, Рита обратилась в бег.
        Лунев остался стоять на месте, смотря ей вслед. Фигурка Риты исчезала вдали, теряясь в пелене надвигавшейся метели. Тысячи мелких снежинок кружились в беспорядочном танце и скрывали её от глаз Лунева.
        - Сумасшедшая, - пробормотал он.

68.
        - Надо уничтожить все копии, пока не поздно, - Зенкин переходил от стенки к стенке редисовской комнаты, прикидывая, что бы ещё сделать, дабы отвести беду.
        - Все не получится, - с мрачным скептицизмом предупредил хозяин квартиры. Он, внешне спокойно, сидел в кресле рядом с большим красным телефоном на круглом столике. Аппарат молчал. Пока.
        - Сколько получится! - Зенкин резко повернулся и нервно захлопал глазами. - Перезвонить всем, с кем мы можем связаться, и предупредить их…
        Редисов с сомнением покачал головой.
        - Что такое?
        - Думаешь, телефоны не прослушиваются?
        Зенкин потерянно окинул взглядом комнату. По всей видимости, эта мысль, хоть и настолько очевидная в общем контексте, сделалась для него открытием.
        - Д-да, - медленно кивнул он. - Наверно, - и добавил тихо. - Говорят же, что Он всё слышит.
        - Нас Он пока не услышал, судя по тому, что мы ещё здесь, - Редисов задумался. - Хотя не факт. Не исключено, что в эту самую минуту за нами уже едет чёрное авто.
        Зенкин испуганно вытаращил глаза.
        - Ты шутишь?
        - Ничуть.
        Они замерли, встретившись взглядами. Молчание, тяжёлое и беспросветное, повисло в комнате. Теперь всё серьёзно, серьёзнее, чем когда бы то ни было. Теперь уже не махнёшь рукой, не отшутишься с лёгким сердцем, наплевав на осторожность, не увильнёшь от ответа. Грозная действительность глядела на них в упор. Охота уже велась: за последнюю неделю прошёл шквал арестов среди столичной интеллигенции и богемы. Сомнений не оставалось: это начало массовой травли. Что же будет потом? Масштабы, до которых могло дойти в будущем, даже не хотелось представлять.
        - Однако, если нас действительно ещё не услышали, надо срочно предпринимать меры, - Редисов быстро вскочил с кресла, нарушив иллюзию спокойствия. - Поговорить с теми, с кем можно связаться лично, без телефона. У кого из наших есть рукопись? Бобров, Гюрза, Адель… У Вивитова есть, не знаешь?
        Зенкин подумал немного, развёл руками:
        - Надо у него спросить. Я думаю, он надёжный человек…
        - Положим.
        Основывать всё на «положим» было невыносимо. А этот путь был единственным, который остался им: каждый вариант стал теперь неоднозначен, сомнителен, не проверен до конца, будто густой туман окутал их всех. Что за судьба такая, когда ничто не стоит надёжно, всё подвижно и шатается, подвешенное за невидимые верёвочки; когда движешься осторожными мелкими шажками по узкой доске над бездной, и не знаешь даже, имеет ли смысл твоя трижды осторожность: а вдруг верёвочки уже оборвались, и вместе со всей доской ты летишь вниз?
        - Ладно, пошли, - Редисов шагнул к входной двери, быстро накидывая куртку.
        - Куда?
        - Ко всем, о ком мы только что говорили, забирать копии рукописей, - он раздражённо уставился на Зенкина. - Или ты хочешь подождать, пока за нами в самом деле поедут?
        - Нет-нет, - Зенкин быстро замотал головой. - Просто… я не думал, что пойдём сейчас. Ночь…
        - Время не терпит! - Редисов почти сорвался, что бывало крайне редко у него. - Времени совсем нет! Ты это понимаешь?
        Зенкин, и так уже вздрагивающий от любой тени после недавних новостей, поспешно согласился и устремился было за Редисовым. Но вдруг встал, как бы вспомнив о чём-то важном.
        - Подожди. Мы всё про копии да про копии. А оригинал?
        - Оригинал… у него, - притихшим голосом ответил Редисов.
        - Его ведь тоже надо уничтожить.
        (Ещё один очевидный пункт, который они почему-то пропустили. Вот так всегда и бывает, и все катастрофы случаются не из-за того, что не смогли чего-то сделать, а потому, что не учли. Не все ходы проверили. Не все цепочки просмотрели. И сколько ещё пунктов было ими пропущено, м?)
        Забыв о своём намерении обогнать время, Редисов прислонился к двери и задумался.
        - В квартире есть кто-нибудь? - спросил он.
        - Его жена.
        - Её не арестовали? - удивился Редисов (он примерно представлял манеру ведения дел политических преступников).
        - Нет, - также удивился Зенкин (он не понимал, зачем арестовывать жену Лунева, если обвиняется только он сам).
        - Странно… Но ладно. Ты её знаешь?
        - Лично нет. Видел, может, пару раз.
        - Хорошо… С ней надо было связаться в первую очередь. Ещё при аресте Лунева. Как это мы не подумали? - а думали ли они тогда о чём-нибудь, трезво и по-человечески?
        - Мне кажется, она поговорит с нами, - сказал Зенкин. - Она добрая женщина, насколько я слышал… Если мы нормально объясним, что нам нужно… В общем, надо зайти и к ней тоже.
        - Зайдём. Но днём, - уточнил Редисов.
        - Угу.
        Всё-таки ночью им вряд ли откроет дверь даже такая добрая женщина, как Мария Лунева. Времена не те. Щедрой доли подозрительности хватит даже на самых доверчивых и беспечных. И днём-то убедить впустить в квартиру двух незнакомых людей будет не так легко, возможно. Может, и совсем нелегко.
        Они опять засуетились, открывая дверь. Редисов ещё раз освежил в памяти список:
        - Так, значит, Бобров, Гюрза, Адель, Хассель, Плишманов, Сюрткин… Кто ещё? Вивитов, возможно…
        - У фройляйн должно было остаться, - вдруг вспомнил Зенкин и резко замолчал. Они оба замолчали, будто наткнулись на труп, на окровавленное место преступления. На то, чего запрещено касаться.
        - Мы… зайдём, - пробормотал Редисов.
        Они вышли - в февраль и ночь.

69.
        Раненым зверем воя, фройляйн Рита ползала по изрытому снегу, по рыхлым сыпучим сугробам, всюду натыкаясь на чёрные сапоги охранников и приклады их ружей.
        - Да убейте вы меня уже! - просила она.
        - Сама! Сама! - отвечали ей со смехом. Их смех - отовсюду, со всех сторон, есть ли в мире хоть что-то ещё, кроме этого мерзкого убийственного звука?
        В неё не стреляли, нет, к ней даже не прикоснулись ни разу. Её просто не пускали.
        До Ринордийска оставалось рукой подать. Ещё немного - и она была бы там. И здесь, на самой границе, ей просто перекрыли путь.
        Почему? Почему!?
        Она предполагала, что наткнётся на кордоны, допускала даже, что, так или иначе их встретит. Что бы должны были сделать охранники при подобной встрече? Естественно, пресечь попытку к бегству, для того они и поставлены на страже! И, Рита полагала, что сделают они это самым простым и кардинальным способом: расстреляют её на месте. Но это! Кто дал право им так поступать? Как додумались они, как рассчитали самое уязвимое её место?
        Тыкаясь в сугробы, она ползла направо и налево, по кругу, в тысячи разных сторон. Но всюду ей перекрывали путь, всюду возникали люди в чёрной форме. Они не прикасались к ней и отпрыгивали, если она подбиралась слишком близко, но одновременно и не давали проходу: они перебегали с места на место, мгновенно сменяя друг друга на позициях, но неизменно сохраняя непрерывную замкнутую линию вокруг Риты.
        Ей не быть в Ринордийске - никогда! Сквозь чёрную линию кордонов не прорваться. И даже не убиться об неё.
        Почему, почему они просто смеются и отступают в сторону, почему они не поднимут свои ружья и не выстрелят? Им ведь нет никакого смысла, никакой пользы от этого.
        Что за бессмысленная жестокость? Что за упорство маньяка?
        Неужели они, как вампиры, питаются чужой волей, когда она изломана?
        Рита давно оставила попытки приподняться: её силы истекали, она едва уже передвигалась по глубоким рытвинам и осыпающимся под её руками сугробам. Пламя свечи проигрывало борьбу со стихией, свеча гасла, гасла…
        Она билась об снег, в последнем бессилии, скребла его руками и еле ползла к чёрным фигурам. Им нет никакого резона… Никакого… Не надо возвращать её обратно на стоянку, гораздо проще, ведь гораздо, гораздо проще… Почему?.. Почему просто не убить? Это же так легко…
        - Ну, убейте, убейте… - твердила она почти уже нечленораздельно, тыкаясь в сугробы и глотая снег, набивающийся в бессмысленно открытый рот. Под её дыханием и ладонями белая крупа обращалась в бегущую воду, скользкую и мокрую. А вокруг по-прежнему смеялись люди в чёрной форме, по-прежнему опущены были приклады их ружей, по-прежнему длилась бесцельная забава ради забавы.
        Потеряв всякое представление о месте и времени происходящего, не видя уже и не слыша почти ничего, Рита из последних сил ползала по узкому пятачку между охранниками и тихо подвывала. Чёрное забытьё и агония почти настигли её.
        Из ниоткуда вдруг появился Эрлин. Он проскользнул между охранниками, изящно, как всегда, подхватил Риту под руку.
        - Не валяйтесь на снегу, фройляйн. Простудитесь.

70.
        В деревянном бараке, где светила слабо тлеющая лучина, на соломенном настиле в забытьи металась фройляйн Рита. Она умирала.
        Лунев стоял у её изголовья. Он положил руки на плечи Риты и придерживал её, сам точно не зная, для чего. Где-то в углу, в темноте маленького помещения находился Семён: его тихое бурчание порой доходило до слуха Лунева, но оставалось лишь на периферии его сознания. Всё внимание его было устремлено на Риту.
        Сюда, в барак, её втащил Кирилл Эрлин. Рита была уже в полуобморочном состоянии, она безвольно обвисала на руке Эрлина, запрокидывая голову и бормоча что-то бессвязное. Эрлин со словами «Держите вашу красотку», передал им Риту и ушёл.
        Это случилось час или два тому назад, и до сих пор агония не кончалась, до сих пор Рита билась на ложе, то затихая, то снова начиная метаться. Казалось, это длилось уже целую вечность, и двое свидетелей могли только безмолвно наблюдать, пока медленно догорала лучина, а за тонкими стенами протяжно выла синяя вьюга.
        Фройляйн Рита исполняла свой последний танец. Судороги пробегали по её телу, которое выгибалось и падало обратно, руки извивались и производили замысловатые пассы, бредовый шёпот «Собой!.. Собой!..» срывался с губ. Иногда Рита затихала, и тогда казалось, что она потеряла сознание, потом судороги возобновлялись, снова слышалось «Собой, собой!..» - и снова пассы руками.
        Казалось, все эти движения не были хаотичны, казалось, они подчиняются рисунку какого-то странного невиданного танца, призванного запечатлеть то, что не скажешь словами.
        Вьюга выла за дверью, печальная и суровая метель, вой её не прекращался. В тусклом свете бледное лицо Риты резко очерчивалось, что придавало ей несомненное сходство с каким-нибудь драматическим персонажем. Рита опять забилась - так сильно, что свалилась бы на пол, не придерживай Лунев её за плечи. Изгиб, другой, напряжённое застывание - нет, она упала обратно на солому и на какое-то время перестала метаться, только тяжёлое дыхание вырывалось из горла.
        Иногда в наборе несвязных звуков её бреда слышалось что-то немецкое, вроде «Ich bin nicht tot, nein, ich bin nicht tot!» или «Du darfst nicht!»[14 - Ты не имеешь права!], но чаще всего - вновь и вновь, как девиз и катехизис: «Под пули - но собой, собой!»
        Бесконечно долго. Это длится уже вечно, неужели столько же впереди? Казалось, эти метания, дрожание пересохших губ, это тяжёлое дыхание и бредовый шёпот никогда не прекратятся, и вечно будет тлеть лучина последним огнём, и вечно - плакать вьюга за деревянными стенами. Два безмолвных свидетеля навсегда замрут, созерцая танец-агонию.
        Лунев был почти уверен в этом. Исхода он не видел - никакого. Какой может быть исход? Какое продолжение?
        Веки Риты дёрнулись, она уронила голову набок, прижавшись щекой к жёсткому ложу, судорожно мотнула головой, опустила на другую сторону. На миг неподвижна, она дышала открытым ртом и ничего больше не шептала, как будто её силы истощились полностью. Но нет - опять поворот головы, резкий выдох, всё тело выгнулось, встав дугой, напряглось до предела - снова опало.
        Танец никак не мог завершиться. Ещё не всё.
        Ещё несколько пассов руками - отчаянных, энергичных. Рита вновь забилась, силясь вырваться из рук, которые её удерживали. Упала на ложе. Теперь она металась совсем слабо, вновь и вновь ударяясь о настил, скорее, из-за остаточных спазмов мышц.
        - Собой… Со… - тело её вытянулось в струну, замерло в предельном напряжении. Потом разом обмякло. Рита выдохнула и замерла без движения.
        Минута. Две.
        Движение больше не возобновлялось. Побелевшее лицо застыло, похожее на восковую маску.
        Ещё тишина. Тишина и тишина.
        - Отмучилась, - тихо произнёс Семён.
        Лунев по-прежнему стоял у изголовья, не шевелясь.
        Он не верил, что она умерла.
        71-80

71.
        Глубокая и окончательная заморозка. Зима, если она и раньше была зимой, теперь была собою несомненно и вступила в полную силу. Твёрдая и неколебимая линия горизонта пригвоздила верх к низу, синее к белому, серое к серому, и замкнулась.
        Дуги синих холмов ряд за рядом убегали вдаль, ложились один поверх другого, чертили по пространству - бесконечно, бесконечно. Выл ветер, нагоняя нескончаемый снег. Позёмка скользила по бесцветному безмолвию.
        Это память? Это забвение? Это последняя дань - забыть, чему, забыть и забыть.
        Здесь только зима. Ничего не было. Ничего не будет.
        Просто нечему быть, - кто это утверждал обратное? Кто сказал, что где-то живут, что нечто изменяется, пока течёт время? Кто придумал само время, если даже некому придумать?
        Нет никаких перемен, и это так само собой разумеется, так последовательно: разве будет нечто меняться просто так, когда нет никаких причин? Незачем, не имеет малейшего смысла, любое изменение бессмысленно, а потому не имеет места. Подумать только, сдвинется ли мир хоть на йоту по прихоти случайности, - да никогда. Как вообще возможно?
        И зачем передвигалась земля внизу, было непонятно, так или иначе, всё оставалось неизменно. Просто снег мельтешил - в сугробах и рытвинах. Просто осталось с давних пор.
        Звуки не существуют, кроме неизменного гудения ветра. Оно постоянно - не кончается, потому и начинаться ему не надо. Без перерыва. Всегда. И ничего не бывает, кроме вязкого тянущегося движения, что ползёт куда-то. По остаточному принципу. Ему никуда не надо. На самом деле, никуда. Оно просто не успело остановиться, и никто не потрудился этого сделать за него.
        Существование - почти то же самое, что несуществование, только с мутными пятнами по сторонам. Пятна блёклые, они слабо колеблются, как отблеск отражения на прозрачном стекле, еле заметный, может быть, вовсе незаметный даже: никто их не увидит, никто не поймает их на том, что они были. Их тоже почти нет, на самом деле, это просто ещё одно побочное колебание среды. Зачем-то оставшиеся отголоски. Кто и для чего их оставил? Бессмыслица какая. Куда проще было бы совсем без них.
        Зачем отголоски, когда они ничего не дают и ничего не делают сами? Только создают слабое впечатление, что за границами есть что-то ещё. А там ничего нет.
        Простор - это тоннель. Это длинный и узкий проход с далёкой точкой впереди, и движение по нему не составляет труда. В одном направлении идти не трудно: другого просто не существует. Нет альтернатив, нет судорожной необходимости выбора, нет больше никаких проблем. Это ничего не требует. Это просто заведённый механизм: его запустили, и он идёт.
        Сила инерции - сила единственная.
        На ней держится мир. И не надо ему ничего больше. Он очень маленький на самом деле, этот мир. Он не больше прохода с просветом в конце. Границы не дальше стенок узкого коридора, без поворотов и впадин поверхностей - просто вперёд, длинно и прямо. Направления пространства, стороны света? О чём это? Просто ещё немного блёклых пятен, ещё несколько иллюзий звуков, что когда-то имели смысл. Неправда всё. Нет и не было никакого смысла. Просто случайные созвучия.
        А жизни не бывает. Её никогда нигде не бывало, не было даже намёков и остаточных помех, которые можно было бы принять за некую «жизнь». Странное слово. Все слова очень странные.
        Почему они что-то обозначают? Ведь ничего этого нет. И по какой причине возникло их мельтешение, вот уж что совсем непонятно. Кому и зачем мог потребоваться целый ворох бессмысленности?
        И они не могут существовать. Они - как звуки, а звуков, кроме ветра, нет. Да и вообще, ветер - это не звук. Это один из неизменных элементов существования, вечных и непрекращающихся. Это изначальный параметр, встроенный в самый этот мир, так же, как форма или размер.
        Ветер - это как снег, как холмы, как тянущееся движение. Ветер - это навсегда, вечно и вечно. Вечно и вечно.
        Всё, что есть, то вечно. Другого просто нет. А что же ещё: раз мир неизменен. Степь. Холмы. Снег. Ветер. Зима. Вперёд.
        Горизонт неподвижен. Низ бесцветный, верх бесцветный, ничто одно не отличается от другого. Линия длинна и непоколебима - по всей протяжённости. Закрыта. Замкнута. Тверда. Неразбивна: единое.
        И никого. Никто не живёт. Никому не дано и не надо.
        И не трудно. Не холодно. Не страшно.
        Некому.

72.
        Но всё же время протекало должным ему путём, вне зависимости от их ощущений и состояний, как и положено было ему течь, и лента пути вилась от посёлка к посёлку, только они этого не замечали.
        Длинные ряды их тянулись по степям приозёрья, просто так или погружённые в вагоны. Линия двигалась непроизвольно, не по желанию, а по природе своей, и была при этом сомнамбулой. Безвольно они пропускали всё сквозь себя, не замечая при этом.
        Объективная, общая для всего мироздания, всё-таки существовавшая жизнь текла мимо, параллельно железнодорожному составу, в котором их везли куда-то. Когда они пребывали в поездах вместо открытой степи, стук вагонов - мерное та-тА, та-тА; та-тА, та-тА- заменял им шум ветра: ведь он такой же бесконечный и непрерывный, просто другая вариация всё того же неотделимого от мира шума. Порой в сущее врывался ещё пронзительный неожиданный свисток - это далёкий, никогда не виденный ими паровоз провозглашал своё присутствие, возвещал в который раз, что железная сила влачит их помимо их воли и желаний - огромный железный титан, страшный и непонятный, такую мощь не одолеешь, и даже уговорить невозможно: он не для того, чтобы слушать, он - грозный и неумолимый. Когда свисток оглашал расстилавшуюся вокруг степь, им виделся жёлтый фонарь, прорывавший метель и темноту, с визгом несущийся сквозь ночь, и они пугались незримого врага, которого наделило непобедимостью их воображение.
        И пока дремали они в окружении образов собственной дремоты, ночи и дни, дни и ночи сменяли друг друга, месяцы двигались медленно, по суткам, но они двигались, по мгновениям приближая весну. (Что бы ни означал странный звук «весна», но они ждали этого, с еле пробивавшейся сквозь дремоту тревогой, с едва различимым возбуждением на заднем плане. Это только и поместилось в узком тоннеле с точкой света далеко впереди).
        Можно ли вынырнуть, выползти, выцарапать свою жизнь из глубокого омута, вырваться на поверхность и вдохнуть наконец? Можно ли посчитать себя по-прежнему одушевлёнными предметами и попросить, чтобы считали другие? Мы ведь можем жить, что бы ни случилось, какие бы тени ни накрыли нас, затмив всё вокруг и даже внутри нас самих? Пока нас не убили, мы можем жить? Только лишь жить? Скажите же, ответьте нам кто-нибудь, кто знает. Мы - нет.
        Кто такие «мы»: люди ли, странные ли, бредущие строем существа, что ползут в щели, которые они нашли, на свет и тепло, не зная даже, не чувствуя, где эти свет и тепло, откуда исходят их манящие потоки и где искать. Забыв, если уж на то пошло, что такое «свет» и «тепло». Ничего не знающие, не понимающие, желавшие только жить, жить и жить - упорно и непреодолимо, они только надеялись всем своим простейшим существом, всем организмом и ползли дальше.
        Пока весна приближалась… Оставалось только ждать её, пусть бы и без надежды, без осознания, чего ты ждёшь. Только на этом слепом стремлении и оставалось держаться. Ждать. Ждать.
        Ждать.
        Неотвратимо и неизменно.
        Время ведь не стояло на самом деле. Оно обещало перемены, ещё неясно, какие, но они не могли не произойти, если время двигалось. В ту или иную сторону, но они будут. И это увидится, при любом раскладе.
        Они увидят это. Надо только дождаться.
        Потеряв счёт станциям и поездам, ориентацию во времени и пространстве, память и планы, как прошлое и будущее, они застыли в ожидании. Статичные фигуры в потоке времени - вот они кто.
        И уже сдвигалось, медленно сдвигалось что-то под покровами неясности и тайны, белыми, как степные снега. Верно, неостановимо, всё больше проявляясь, но всё так же неразличимо. Узнать бы, что это. Знать бы, чего ждать.

73.
        Иногда вокруг них даже возникали деревни - скопления маленьких деревянных домов: таких же деревянных, как бараки в открытой степи, только чуть больше, с окнами, и с покатыми крышами, которые углом вставали вверх. Это всё не было значимо. Немного не то же самое, раньше не встречалось, но и всё. Похоже, несколько новых элементов в окружающем ничего не меняли.
        А ещё здесь жили люди. Люди - это такие существа, карабкающиеся по снегу от домика к домику. Они маленькие и слабые, ни к чему не приспособлены, поэтому обматываются тряпьём во много слоёв, чтобы хоть как-то уберечься от опасного мира вокруг. А ещё люди издают звуки и, похоже, чего-то хотят ими добиться. По крайней мере, иногда. Друг от друга ли, или от того самого мира, от которого они защищаются - они и сами вряд ли отдают себе отчёт. Просто привыкли и пользуются.
        Полное изумление овладевало им, когда звуки, издаваемые людьми, были обращены к нему. Они поворачивались к нему или даже догоняли через сугробы, производили звуки, много разных звуков, и чего-то от него хотели. Они почему-то считали, что он может понимать их говорения. Он не понимал.
        Он слушал их какое-то время, потом уходил, потому что был абсолютно бесполезен.
        Они обращались снова и снова, с тупым упорством, однажды заклинившись на том, что его понимания возможно добиться. По взмахам рук и по всему обилию встречающихся интонаций он догадывался, что им это очень важно. Поэтому с недоумением смотрел на передвижения на лицах и пытался прорваться сквозь марево к тому, что, он чувствовал, раньше было ему доступно так же, как им всем. Со временем он всё же сумел различить в голосах людей сменявшие друг друга просьбу и гнев, которые они старались донести до него, как до собрата по несчастью.
        Они считали, что он похож на них.
        С чего бы только так решить? Очевидно же, что нет.
        Когда люди не произносили слова, а только что-то делали, он понимал более или менее сносно. По крайней мере, общий смысл происходящего обычно мог уловить. Наблюдать он научился за месяцы, проведённые в степи, наблюдать, тихо и бездейственно, у него получалось хорошо, и против роли сторонней тени он ничего больше не имел, как могли бы иметь многие. Слова же только всё запутывали и сбивали с толку, дребезжа ненужной помехой. Когда люди не говорили, а только ходили туда и сюда и производили действия, не сопровождая их словами, - тогда он почти мог связать их поступки и распутать происходящую перед его глазами историю.
        Однажды он проходил между домами, оказавшись вдруг непонятным образом один, без надзирателей и спутников рядом. Он был единственным в своём роде, одним-единственным на многие шаги вокруг. Он проходил тихо, не напоминая о своём присутствии ни единым звуком, ни одним резким движением. Ведь не было никакой надобности кому-то замечать его, учитывать, что он где-то есть: зачем же? не стоит и утруждать себя. Вдруг у колодца он заметил женщину, которыми бывают люди (ещё они бывают мужчинами и немного отличаются те от других).
        Женщина у колодца чем-то кропотливо занималась, хлопоча немного неуклюже. Она долго возилась на одном месте: нагибалась, распрямлялась вновь и снова нагибалась. (Он не понял, что она делает, точно, но мог бы определить это в целом, как «трудилась»). Ясно было, что закончить скоро у неё не получится, но она терпеливо продолжала. Очевидно, результат был очень сильно нужен, просто-таки необходим.
        Неожиданно поодаль возникла чёрная фигура. Она быстро приблизилась. Охранник из кордона, - сразу понял он по чёрной форме. Существ этого вида он определял мгновенно, с первого полувзгляда: было очень важно отличать их вовремя, чтобы не усугубить своё положение случайной оплошностью.
        Женщина не сразу заметила чужое присутствие. Но вот, в очередной раз разогнувшись, она увидела фигуру и быстро попятилась назад. Движение это было, по сути, непроизвольно, и пользы практически не имело.
        Охранник что-то сказал. Неясно, что, но это была угроза. Даже он это понял по выражению и ещё по чему-то, а женщина поняла абсолютно осознанно, смысл был ей полностью ясен, но скрыться она не попыталась: было поздно. Она только ещё отступила, чуть выдвинула вперёд руку, как бы закрываясь, и пролепетала что-то в ответ. Оправдание или просто безнадёжную просьбу. Безнадёжную, потому что она ничего бы уже не поменяла. Это была просто сдача на милость.
        А есть ли милость у хищника, когда он настигает жертву?
        Мгновенное приближение - и хватка вплотную, из которой нельзя вырваться: здесь сила, данная властью, потому что это - один из Его людей, почти Сверхчеловек, каковым, без сомнения, является Он сам. Потому что чёрная форма госслужащего - это нечто особое, что делает отмеченного ею человека совершенно другим существом, чем иные люди, существом высшим, приближённым к Верху.
        Но женщина попыталась вырваться. Жажда самосохранения затмила ей разум, и она вырывалась, позабыв про все несоизмеримые различия, про невозможность самой попытки, вырывалась отчаянно и тщетно, как трепет сухого листа на ветру. Нечего было и думать убежать: она упала на снег возле колодца, попыталась подняться, не смогла.
        Крик. Отчётливый и громкий крик. Он предназначался на этот раз не для высшего существа в чёрном, как до того - упрашивающий лепет, хотя и теперь это тоже была просьба, но яростная, на границе с требованием - кому-нибудь.
        - По-мо-ги-те! - кричала женщина. - ПО-МО-ГИ-ТЕ!
        Слово, всего лишь ещё одно слово, и он, конечно, не смог среагировать на него, как не мог на любое другое, но кроме звуков человеческого языка сюда было заложено что-то ещё, потому что смысл крика постепенно пробрался к нему сквозь забвение и отстранённость. Он понимал, вдруг смог понимать, что это такое: ПО, МО, ГИ, ТЕ - это призыв о помощи, это клич, брошенный наугад случайному адресату, тому, кто окажется ближе в данный момент.
        Ближе был он. Собственно, он и был единственный, кто слышал клич. Только это напрасно: он же не мог помочь, сам в точности не зная, почему. Возможно, потому что кричало человеческое существо, и помощи оно ждало от себе подобных. А он, а он-то что? Он сжался, пытаясь занять поменьше места, стать ещё незаметнее, совсем невидимым.
        - Помогите!
        Только страх и беспомощность владели им. Он не знал, что делать. Он не был тенью на самом деле, он был живым, присутствующим и осознающим. И зачем только расшифровались таинственные звуки, зачем открылся смысл, заложенный в них? Зачем только он понял призыв, ведь он…
        Он никто! Нигде! Его здесь нет - о, поверьте, поверьте! - его здесь нет!
        - Пом…
        Голос задохнулся и сник, растратив все силы. Клич о помощи умолк, больше ничего не призывало и не требовало. Спокойная тишина восстановилась теперь, но зачем, зачем всё это было?
        Почему он не смог ничего сделать?
        Он мог? Он должен был?
        Он стоял на месте, дрожа и судорожно выдыхая пар открытым ртом - перепуганный, затаившийся зверь, желающий только бежать, уйти.
        Что делать?

74.
        Машенька вошла в квартиру.
        В чужую квартиру, что было невероятным происшествием для неё, просто немыслимым событием. Никогда раньше не входила Машенька сама в чужие квартиры. Особенно, если хозяев в них не было.
        Ей просто сказали, что надо так, что к такому-то времени ей необходимо быть в такой-то квартире. Сказали милые и надёжные люди - Евгений и Анатолий, знакомые Лёши. Однажды днём они пришли к ней, поздоровались очень вежливо и просили помочь. Это они всё-таки рассказали ей, куда делся её муж, хоть она и не поверила сначала: разве это возможно, что Лёшу арестовали? Но: да, - сказали они, - это действительно так. Они спросили её про рукопись (проклятая рукопись! Машенька так и знала, что рано или поздно он попадёт в неприятности из-за всех этих рукописей), но она ничем не смогла им помочь. Машенька на самом деле не знала, где Лёша держал рукописи, он никогда не показывал ей и, наверно, очень бы рассердился, если бы она спросила. Тогда они нашли сами - вот какие молодцы. Позже они побеседовали с Машенькой - и в самом деле, очень милые люди - расспросили её о жизни. Да всё, как обычно, - удивилась она, - жизнь как жизнь, ничего особенного, примечательного. Они сказали, что будут держать с нею связь, и чтоб она немедленно звонила, если появится что-то угрожающее: незнакомые люди, непонятные послания и
прочее. А вчера вечером Евгений сам позвонил ей и сказал: оставаться в квартире опасно. Как так, - не поверила она, - это ведь единственное надёжное место на земле, но он сказал: уже нет. За квартирой, похоже, следят, - сказал он. Возможно, скоро туда придут люди из госслужб, так что лучше бы Машеньке перебраться в другое место - и назвал адрес. Там, - сказал он, - относительно безопасно, потому что за той квартирой следить не будут. А они с Анатолием будут ждать её там.
        И вот, первая половина следующего дня, и Машенька вошла в длинные светлые комнаты этой незнакомой квартиры. Когда она пришла, никто её почему-то не встретил, но дверь оказалась не заперта, и она решила войти.
        В квартире, наверно, давно никого не было, но казалось, что обитатели покинули своё жилище в нетерпеливой спешке. Стенные шкафы в передней были приоткрыты, потёртый коврик лежал неровными волнами. В одной из боковых комнат стоял такой беспорядок (всё переворочено вверх дном, сдвинутая кровать стоит на боку, выдвинутые ящички комодов вываливаются из своих мест), что Машенька даже побоялась заходить туда: у неё в квартире такой путаницы никогда не было; она прибиралась раньше, чем беспорядок появлялся. Недоумённо и даже немного недовольно покачав головой, она прошла дальше.
        Открытая ванная пересохла со временем, здесь не было ни намёка на влажность, но обстановка говорила: это было незапланированно. Изящные бутылочки с шампунем и разными кремами вызывающе стояли на стеклянной полке и бортиках ванны, никто и не думал их убирать.
        Машенька не стала заходить. Она бы чувствовала себя неловко в компании столь самозабвенных субъектов. Вместо этого она прошла прямо по коридору - в длинную и светлую комнату.
        Что за женщина жила здесь?
        Женщина - это чувствовалось очень хорошо. Женщина яркая, гордая, внутренне сильная, стоящая на своём до последнего, с огромными амбициями - эксцентричная особа, какою Машенька никогда не была. Она озадаченно осматривалась по сторонам: сама атмосфера, вызывающая, подобно исчезнувшей обитательнице квартиры, ошеломила Машеньку. Никогда не бывала она в таком окружении, непонятном и чуждом ей, никогда не сталкивалась лицом к лицу со своей полной противоположностью.
        Эти высокие шкафы, стоящие бок о бок, узкая кушетка, вытянувшаяся вдоль стены, лёгкая органза занавесок, - всё как будто воспаряло в воздух, растворяясь в дневном свете, что лился через окно и заполнял всё помещение. Машенька оглянулась по сторонам ещё раз с невольным любопытством: она даже не представляла, сколько ещё удивительного скрывается в этой комнате, какие ещё таинственные и странно притягательные вещи можно обнаружить здесь при более близком знакомстве. Евгения и Анатолия всё ещё не было - странно, может, задержались где-нибудь - но Машеньку это не встревожило: конечно же, они придут ещё, они надёжные люди. Она помедлила и, в ожидании их, подошла к низкой тумбе, стоявшей в один ряд со шкафами.
        Машенька открыла дверцу. В тумбе оказалась пара изящных туфель на высоком каблуке. Они были очень открыты - из одних ремешков - и казались почти невесомыми, воздушными. В таких бы фее летать над лугом, едва касаясь лёгкими шагами стебельков трав. Машенька даже с некоторым восхищением оглядывала их: так заманчиво было бы надеть на минутку и тоже пройтись, порхая, по комнате, но нет, что вы, она никогда не решится.
        Машенька с чуть заметным сожаленьем закрыла тумбу, помедлила ещё немного. Подошла к шкафу и осторожно приоткрыла створку. В полумраке глаза выхватили шейный платок жемчужно-голубого цвета, что мягко обвил висячие плечики поверх какой-то другой тёмной вещи. Ещё один платок - ярко-алый (совсем как флаги в центре Ринордийска, Машенька видела по телевизору) - свесился с подоконника.
        Машенька закрыла створку шкафа, но уже не могла остановиться: её тянуло дальше. Что-то двигало ею, чему она не могла сопротивляться, чему даже ей и в голову бы не пришло сопротивляться. Чувствуя себя уже веточкой, уносимой потоком, она подошла к другому шкафу - у противоположной стены, совсем уже высокому, с антресолью. Что там в нём? - она потянула дверь за ручку, но та не поддалась сначала: слишком плотно оказались прижаты друг к другу верх дверцы шкафа и низ - антресоли. Дверца антресоли цеплялась за дверцу шкафа и не давала ей открыться самой по себе.
        Осторожно, опасаясь сломать что-нибудь и в то же время не намереваясь прекращать, Машенька упорно потянула ручку на себя. Шкаф начал открываться, вместе с антресолью. Там, наверху, на стыке неподвижной верхней стенки и отходящего ребра дверцы, что-то лежало…
        Когда Машенька открыла дверцу, со шкафа упал Его тяжёлый каменный бюст. Он спикировал прямо вниз и проломил Машеньке череп.
        Безответно лежала она под распахнутой створкой антресоли, красивая красная кровь растекалась вокруг, а Машенька была совсем спокойна.

75.
        - Мы не все пошли, - рассказывал Семён. - Многие… предупреждали, что лучше не стоит. Может, и так, конечно, - произнёс он задумчиво, прикидывая что-то в пространстве наверху, под потолком.
        Он смотрел на Семёна, человека напротив, без разбора поглощая поток его речи. Глаза при этом точно так же, без разбора, отмечали деревянный стол, деревянные скамейки, деревянные стены, окно в одной из них. Дневной свет, несмотря на поздний час, ещё не ушёл, хотя и ослабел порядком. Ветра снаружи не было.
        - А ты был зачинщиком? - спросил он просто так, потому что вспомнилось, что обозначает это слово.
        - Нет, нет, - Семён покачал головой. - Я ничего не мог начать сам, никогда. Есть для этого другие люди. Но я был правой рукой нашего главного, - добавил он не без гордости. - Мы долго возмущались, каждый по отдельности, ничего не говоря другим. И потому каждый думал, что он один такой, вольнодумец, неправильный… Потому что повода вроде как и не было. Если б там зарплату не выдавали хотя бы, или ещё что… Её выдавали, - Семён закивал, - и вообще, всё вроде нормально. Даже, можно сказать, хорошо. Просто…
        Он с ненастойчивым вопросом посмотрел на Семёна.
        - Просто… это невозможно, - закончил тот. - Невозможно знать, что в любой момент тебя могут прихлопнуть, как таракана. И не за что-нибудь, а потому что так Ему, видите ли, вздумалось. Вот в чём самое-то и дело, из-за чего мы и взъелись. Многие сказали бы: что за блажь? живёте себе - ну и живите дальше, раз дают, и не пикайте. Они и сказали… Что мы с жиру бесимся, и прочую чепуху. Только это неправда! - глаза Семёна вдруг вспыхнули недобрым огоньком. - Им не понять, да и нам толком не объяснить, с чего мы в это дело ввязались. Сейчас так уж точно не объяснить. Мы не революционеры, и не борцы за свободу, просто… я вдруг подумал однажды… Я вот человек, обычный такой человек, не бог весть что за важность, но и не козявка какая-нибудь, и Он тоже ведь человек, точно такой же, как я, тоже родился глупым, беспомощным, голым младенцем, тоже рос, взрослел, тоже когда-нибудь умрёт, так какого беса, в конце концов, Он имеет право решать за меня, а я - нет? Так подумал я, без особой цели, а просто подумал, потому что подумалось. И так гадко мне стало от того, что все же это знают и сидят тихо, и никто ничего
не скажет, как будто и нет ничего. А ещё жутко… Оттого, что никуда не уйти, оттого, что всю жизнь так (опять же, долго ли она при тебе будет, жизнь эта, не понять же).
        Семён взглянул на него, видимо, в поисках отклика. Нашёл ли Семён отклик и был ли этот отклик вообще, он не знал, да и было ему как-то всё равно. Пусть Семён рассказывает дальше, если надумает, или не рассказывает.
        Семён продолжил.
        - Мы, оказывается, все так думали примерно, только сначала не знали, что у нас это общее. Вот как бывает… А потом, когда уже знали, собрались как-то вместе и решили: если даже ничего не изменим, надо хоть голос подать, чтобы знали там, наверху, что люди здесь, а не чурбаны сосновые. Дураки были…
        - Почему дураки? - его и вправду это интересовало. Немного.
        - Потому что, что за ломание? «Нам показалось…» «Нам не показалось…» Делать что-то надо, если результат будет. Вот мы когда деревья пилили, был результат?
        - Не знаю, - ответил он. (На самом деле, не знал и не помнил: прошлое оставалось для него в очень нечётких отпечатках).
        - Был результат: сваленное дерево, кто его знает, куда оно там пойдёт дальше, но вот оно лежит, и с этим-то уж не поспоришь, если только ты не совсем болван, - Семён как будто недовольно на него зыркнул. - А мы… Что там, собрались, решили не работать, не работали неделю, показалось, что недостаточно громко, снова собрались, какими-то железяками поразмахивали, приехали Его люди и нас арестовали. Вот и весь мятеж. Поэтому и дураки мы, поэтому на каторге нам и место. Если мы что-то действительно могли изменить, надо было менять, а не эффекты устраивать, и сработать всё так, чтобы наверняка, без проигрыша. А если не могли - то нечего было и тявкать. Молчали бы себе и работали, чтобы решал тот, у кого на самом деле получается.
        - Ты жалеешь об этом? - спросил он. Семён задумался, почесал в затылке.
        - Не знаю даже. Может, и жалею иногда. Всё-таки в степях кому охота пропадать… А с другой стороны, вроде как и лучше оттого, что не смолчал тогда, возмутился. Гордость какая-то… Вроде как и не за зря страдаем. А сейчас вот думается: может, и правильно это, что Он всё за нас решает. Он ведь главный. Ему сверху виднее. А мы что? Там что-то увидели, тут нас прижали, ничего, в общем-то, и не знаем, что творится. Как тут решишь, что правильно, а что нет? Не знаю…
        Он не соглашался и не оспаривал. Просто связывал слова во фразы, а фразы - в точку зрения. У него ведь нет своего мнения, своих решений. У него никогда не было своего. Других он слушает и даже может понимать, что они имеют в виду. А ещё может спрессовывать в кирпичики и складывать в своей голове - бесполезный набор возможных образцов. Но сделать из всего этого что-то другое - не может, нет. И своего кирпичика у него никогда не будет.

76.
        Весна наступала.
        Каким бы это ни казалось невероятным и невозможным по факту, но весна наступала - сейчас. Ей не хватало торопливости, но она, казалось, и не хотела никуда спешить: это было не в её характере и не присутствовало в её планах. Она просто пришла, немного подтаяла снег, сбросила его с тонких веток кустов и, зная своё дело, посматривала вокруг: за что ещё приняться?
        Воздух разморозился, ожил, словно бы рад был сбросить оковы холода, что сковали и отяжелили его, забегал невидимо и беспокойно туда и сюда - над землёй, над кустами, над творениями рук человеческих. Жизнь, жизнь, ты здесь, ты не ушла насовсем, это только казалось, что тебя нет.
        Он стоял посреди проснувшейся природы, вдруг осуществленный, нашедший себя, он - АЛЕКСЕЙ ЛУНЕВ, человек, мужчина, двадцать пять лет, ныне живущий и здравствующий. Родился в Ринордийске, там же окончил школу, лет с пятнадцати начал писать стихи, потому поступил в Ринордийский Филологический Институт, сокращённо РФИ. Публиковался в газетах, поэтических альманахах, хоть и не очень интенсивно. В двадцать два года с отличием окончил университет, не то, что младший братец-лентяй, а ещё через год уехал в путешествие по загранице, частично на вырученные от публикаций средства, частично при содействии литературного сообщества. Через два года вернулся - в конце августа. С удивлением обнаружил, что довольно популярен в Ринордийске, а может - и за его пределами. В начале ноября написал эпиграмму на правителя страны, за что был сослан в степи приозёрья. Вот так-то.
        Это открытие более всего поразило его тем, что всё это он знал уже когда-то. Так почему же только сейчас эти знания вернулись в своём прежнем виде? Как так получилось, что он как будто забыл всю свою жизнь, что за сон, наваждение, что за глубокий провал по ту сторону бытия, длительная заморозка живой памяти и самоосознания? Вот же он, тот самый Алексей Лунев, стоит здесь, никуда не исчезал, не прекращал существование, только был в анабиозе что ли или в коме, душевном таком эквиваленте комы, но всё это время жил. Живёт.
        Более того, он по-прежнему поэт, ссылка не отобрала у него ни вдохновения, ни желания сочинять, ни возможности видеть по-особенному. Какие сосны, как ложится на них солнечный свет, как красива их светлая кора, которая делается ярко-жёлтой там, где ложатся солнечные пятна, это, конечно, надо описать в стихах, вовсе не потому, что поэт пишет обо всём, что видит, нет, эти сосны его действительно впечатлили. Он не изменял своему принципу: стихотворение просится - надо дать ему волю.
        Этот свет ослепительно ярок,
        Неземное его естество.
        Здесь, под сенью ветвящихся арок,
        Наблюдаю себя - того, кто…
        Кто однажды уже изрядно попортил себе жизнь своими стихами и влип по-крупному. Как ни печально, но факт: это случилось именно из-за стихов. Восстание против власти в лучших традициях гражданской поэзии - и вот результат. Ну и? Как ощущения? Оно того стоило?
        Лунев вспомнил себя в Ринордийске: успешный молодой поэт, популярный в широких кругах, знаменитость большого масштаба, нечего сказать. Городская многокомнатная квартира. Творческие вечера. Преданные читатели и постоянные слушатели. Всеобщее внимание. И всё это - в двадцать пять лет. Кто бы ещё мечтал о другом?
        Всё было здорово, классно, лучше вообще некуда. И куда полез, идиот.
        Теперь - что? Открытая степь вдали от цивилизации, каторжные работы, деревянные бараки, медленное скорбное шествие в ряду других таких же опальных. Безвестное постепенное угасание, недосягаемо от нормальных людей, которые даже не вспомнят, что был такой - Алексей Лунев. Нравится, м?
        «Так тебе и надо, тупица», - сказал молодой столичный франт измождённому каторжнику.
        Образ Ринордийска, так ярко загоревшийся в его воображении при воспоминаниях о прошлом, разом потух. И куда тебе, что тебе делать в столице, оборзевший тупой обыватель, даже и не думай вернуться туда. Забудь, как лучший в мире сон, как недостижимую мечту, раз и навсегда закрытую для тебя. Надо быть последним идиотом, чтобы надеяться, что тебя простят и пустят обратно. Он умнее тебя, сильнее и старше, Он знает, что делает. Он мудрый, Он понимает, что всякую неблагодарную шушваль, возомнившую себя равной Ему, можно держать только на положении рабочего скота. Да что говорить: любой правитель поступил бы в подобной ситуации точно так же! Если не ещё более жёстким образом.
        Он не простит тебя. И не думай.
        Лунев опустился к корням дерева - шершавой сосны - и закрыл лицо руками. Он заплакал бы, если б в мозгу у него не сидело стародавнее, ещё в детстве туда вживлённое наставление, что мальчики и мужчины не плачут, а ещё, что на морозе, неважно, почему, плакать нельзя. (Мороз или не мороз был сейчас, он не знал, градусника не было, но снег всё ещё лежал).
        Домой! Как хочется домой!
        Может, всё-таки, - Лунев поднял лицо, посмотрел с надеждой и просьбой на верхушки деревьев, - всё-таки…

77.
        Вместо открытой степи вокруг теперь были деревни - небольшие, как будто подзабытые. Они чередой сменяли друг друга, похожая одна на другую, так что и различить их, пожалуй, нельзя было. Только и значились под разными именами.
        Их селили уже не в бараках, а в приземистых домиках с окошками. Окошки - это ведь привычно для жилых строений. Теперь об этом можно было и вспомнить, не опасаясь нанести себе неизлечимую психическую травму, и засвидетельствовать с некоторым удовлетворением, что к тебе даже относятся по-человечески.
        Они были уже не в приозёрье, что можно было понять и по доходящим до них названиям, и по чуть уловимо изменившемуся ландшафту. Скажем, немного западнее приозёрских степей, но до Ринордийска ещё далеко. Лунев и сам не знал, идёт ли ему на пользу это знание. Неясно, что лучше: потерять всякое представление о географии и затеряться в пространстве, не зная, где ты, считая, что таков и есть весь мир и нет в нём ничего, кроме того, что видишь - как было раньше, или знать точно своё положение на карте и очень хорошо представлять все масштабы и расстояния - как это было сейчас.
        Но у Лунева никто не спросил. Ему опять не предоставили никакого выбора, как и тысячи раз до того, и опять кто-то навязал ему второй вариант. Он знал, где находится. И знание вселяло беспокойство.
        Приблизительно центр страны, равноудалено от севера и юга, востока и запада. Достаточно далеко ото всех границ. Притом, междугородье - к большим городам их ни разу не подпустили даже на полтысячи километров.
        (Кроме того, одного раза, ладно забудем… Всё забыли, забыли! Ммм… Что забыли? Мы были под… Что-то не вспоминается такого, наверно, опять причуды памяти…)
        Зачем? Или не хотели давать дополнительную возможность побега, или решили, что не стоит допускать их близко к законопослушным гражданам, дабы те не испортились.
        Вряд ли данное обстоятельство сильно бы подействовало на Лунева месяц или два назад, когда он, будучи в глубокой заморозке, не тревожился ни по какому поводу и вообще едва испытывал какие-либо эмоции. Но сейчас он снова был человеком или, по крайней мере, человекоподобным, снова мог чувствовать и размышлять по-прежнему, и ощущение заброшенности в глухие дикие дали легло на него всей тяжестью. Привычный мир самых обыкновенных людей, в котором он рос, из которого не так давно был изгнан, существовал где-то под боком, невидимо для зрения, но в полной досягаемости для мысли. Там жили они, разговаривали, смеялись чему-то, смотрели телевизор после рабочего дня. Там щёлкали выключателем, чтобы зажечь свет, открывали кран, чтобы заставить тёплую воду литься в ванну, звонили по телефону, если не могли увидеться лично. И Лунев, и он тоже был оттуда, привык к этому миру со всеми его благами. А теперь прошлое было в недосягаемости.
        Проблема в том, что Лунев в полной мере, наконец, ощутил это. Весна пробудила в нём жизнь, как пробудила во всём окружающем, а вместе с жизнью пришла невыносимая тяга к желаемому, жажда лучшего. Он хотел, о, да, он хотел жить человеком.
        И почему-то времени на раздумье стало больше: то ли они работали теперь не так много, то ли Луневу так казалось по неведомым причинам. Репертуар действий, в общем-то, остался прежним, он не особо менялся с начала ссылки. Пилили лес (там, где он был). Копали шахты. Здесь, в селе с причудливым названием, вылетевшим из головы, расчищали место, якобы под дорогу.
        Им сказали просто «под дорогу». «Якобы» Лунев прибавил сам. Тут когда-нибудь будет дорога? Не смешите. Лунев, застыв в прямой, ничего не выражающей позе (был перерыв), созерцал пыльную ровную линию, освобождённую от кустов и зарослей ковыля. Степь по-прежнему тянулась до горизонта, только не белая теперь, а серовато-жёлтая, покрытая негустой травой. И - расчищенная полоса, довольно широкая, но лишь слегка заметная издалека. Нет, как угодно, но это же не дорога; здесь никогда не проедут машины, не оставят после себя клубы выхлопного газа и затихающие гудки, здесь никогда не будет настоящих городских путей; просека, по которой можно проехать - вполне возможно, но не покрытые асфальтом дороги, прорезающие степь насквозь. Это нелепо даже только представить: дикая безлюдная степь и - асфальтовое шоссе. Для кого оно здесь?
        Так, а почему бы, почему бы, почему… бы и нет?
        Лунев задумался (теперь он мог по своей воле задумываться и даже ожидать от раздумий результатов, которые более или менее походили бы на действительность). Ему бы хотелось ответить просто категоричное «нет» неожиданному почемучке и отрицать саму возможность такого вопроса. Подумай сам: возникший набросок просто бессмыслен и невозможен. Но логика разворачивала перед Луневым совсем другую, неожиданную картину, как бы вращая здание реальности и поворачивая его другой стороной.
        Труд есть труд. У труда есть хотя бы мизерный, но результат. Труд долгий, однообразный и непрерывный, в конце концов, делает этот результат заметным. Он поднял взгляд, проследил от земли у ног до самой дали: вон какая лента тянется до горизонта. Они это сделали. Ими это сделали.
        Придёт время - и монотонные действия рабочей силы сделают своё дело. Дороги будут проложены, заасфальтированы, по обе их стороны возникнут здания новых городов: высокие, стремящиеся ввысь дома протянут верхушки к небу, а внизу будут сновать автомобили и люди, - Он знает своё дело. Он знает, как надо, и, конечно, так и сделает. У мудрого правителя всё идёт по плану.
        Только вот нам там жить не приведётся.
        Умрём раньше.
        Израсходуемся, как удобрение для будущих поколений (не наших потомков, нет - но лучших из людей), таким образом принеся хоть какую-то пользу человечеству. Будущее, обещанное лучшее будущее - для тех, кто его заслужил. Мы же…
        Неумелые непробиваемые тупицы - руки-крюки, в голове пусто. Какой проницательностью надо обладать, чтобы приспособить этот балласт, найти ему место в стройной системе и извлечь из него пользу. Безотходное производство - Гений власти, Ты смог наладить его!
        Собственные мысли в итоге пришли к тому же, что Луневу уже пытались внушить. Значит, в этом есть смысл… Приходилось смириться. Неужели всё действительно так?
        - Ну, что встал? Давай работай, перерыв кончился.
        Лунев вовремя понял, о чём речь, и шагнул сам, правда, его всё равно подтолкнули. Для ускорения.
        «Я хотел бы жить, - успел подумать Лунев ещё раз. - Хотел бы жить на положении человека, хоть это и несбыточно. Может, меня всё-таки вернут в Ринордийск? Я буду послушным, честно-честно. Чего Он хочет? Чтоб я написал ему мадригал? Я не умею писать мадригалы. Возможно, я вообще разучился писать стихи. Если мне что-то и приходит в голову, оно очень нелепое и… детское, что ли. Нет, пожалуй, я не буду писать стихи. Никогда больше, никогда, никогда, никогда не буду писать стихи. Хватит с меня после тех строк и всего, что за ними было. Угу? Я вообще-вообще ничего не буду писать, а вы меня вернёте в столицу. Хорошо?»

78.
        А ночью он лежал и думал.
        Он размышлял об идоле.
        О том, как увидел Его в первый раз - на картине, собранной из многих разрозненных холстов. О том, как пронзил его насквозь взгляд идола - настоящий, ненарисованный, живой. Идол действительно смотрел на него. Миг только - и этим закончилось знакомство, он сдвинул холсты и разорвал взгляд. Потому что больше не мог смотреть.
        На великих мира сего смотреть нельзя.
        Можно попытаться разгадать, как головоломку, как загадку, подброшенную историей, и многие занимаются этим. Понимают или не понимают. И я тоже пытался, и даже вижу что-то. Он - человек, такой же, как я, и, в то же время, совсем другой, намного больше и сильнее.
        Он - человек, здесь больше не остаётся сомнений, и мы могли бы поменяться местами. Но тогда я был бы не я - а Он. И любой другой на этом месте - Он. Это неизменное; то, что проходит через века. Он - это не конкретный «он» с датой и местом рождения, цветом волос и ростом, - это Он. Когда мы хотим, чтоб Он был, мы сами не понимаем этого. Но по нашему хотению Он приходит.
        Мы не знаем наших желаний, они - тайна для нас. И когда они сбываются, мы очень удивлены и возмущены, мы говорим: «Как так? Не имеете права! Это нечестно!»
        Бедные маленькие человечки… Так случилось, что я был рядом, когда вы погибали в вашем мирке, превратившемся в ад. Только звали вы не меня, а Его, хоть вам и казалось, что нужен вам был я, а не Он, и я ничем не мог вам помочь. Я и сам был среди вас… только не понимал этого.
        Звал ли я Его? Не знаю. Наверно, если я среди вас, если я такой же, как вы, и все мы вместе - одно существо. Куда целое - туда и часть, но целое зависит от частей. А значит, и ответственность - одна на всех. Звали или позволили звать - виновны все, так или иначе. Желание, что было изъявлено, исполняется для каждого.
        И Он пришёл - воплотившаяся мечта из ночного кошмара. Нечего сетовать больше. Мы просили. Мы получили.
        И только испив чашу до последних глотков, тех, которые через «не могу», мы поймём, о чём мы просили. И насколько надо задуматься перед тем, как попросить. Это удержит нас от неумелых просьб в дальнейшем. Он мудр. Он знает это.
        Поэтому не внемлет нам сейчас - чтобы мы научились. Ад, который мы сами призвали, продолжится и будет длиться. Урок займёт положенное ему время. Возможно, в конце мы научимся управляться со своими мечтами.
        Малые дети, мы не знаем своих желаний.
        Так отдадим свою волю Ему: Он распорядится ею лучше.
        Так думал Лунев в полудрёме, полубреду, когда расширенное сознание охватывает всю жизнь рода человеческого и только чуть-чуть не вмещает всё мироздание. Он думал, не ведая, правда это или заблуждение, открывшаяся истина или принявшие форму мудрости пустые фантазии. Он не размышлял над этим, а только пропускал поток мыслей через голову, не двигаясь, а просто уставившись в одну точку, загипнотизированный быстрым течением и готовый в беспамятстве погрузиться в пучину.

79.
        Он вспоминал своих товарищей, что остались в Ринордийске. Он скучал по ним.
        На самом деле скучал. Хотя никто из знающих его людей не поверил бы, что это так.
        Иногда, засыпая или просто закрыв глаза, он представлял себе Ринордийск: его вечерние тёмные улицы, освещенные лиловыми фонарями, его высокие светлые дома, оконные стёкла которых блистали под лучами полуденного солнца, будто и сами горели, как оно. Он представлял людей, что собирались вместе на творческих встречах в старом парке - весёлых, беззаботных, почти безупречно создающих иллюзию счастья. Иногда статичные картинки приходили в движение, и Лунев пытался проследить за ними, чтобы разглядеть историю, в которой они участвовали. Это была непростая история с грустным концом, или даже вовсе без конца, а с постепенным затиханием, с угасанием, неприметно завершавшим сбивчивые ритмы. Скачки всё меньше и меньше, реже и слабее, и вот только прямая линия тянется ровно.
        Иногда он видел страшные картины и в ужасе отворачивался от них, с трудом удерживаясь от вскрика. Предупреждающие звонки за пять минут до собственного ареста… И кого-то уже нет на установленном месте встречи… И кто-то выдаст то, что не хотел выдавать. Иногда он чувствовал боль других людей. Никогда не подумал бы… Лунев считал, что такой способности лишён полностью, и, помнится, когда-то это его вполне устраивало. Теперь же… Или это был уже не он, а кто-то другой? Да нет, он, без всяких сомнений: он, Алексей Лунев. Единственное, неясно: кто был раньше этим человеком, до него самого.
        Он только надеялся, что картины были вызваны его разгулявшимся больным воображением, а не происходили на самом деле за тысячи километров отсюда. Он не хотел, чтоб всё, что виделось ему, имело место в действительности.
        Иногда он видел что-то спокойное… но очень тоскливое. Никто не умер, и даже ничего ни с кем не случилось, путь продолжается без конца, среди серого марева, где теряется из виду собственная протянутая рука. Они шли всё дальше и дальше, по уходящей в туман бесцветной дороге, ничего больше не ожидая. Они решили забыть, что может быть по-другому, и смирились. Они не знали, как это грустно.
        Он видел страх - не внезапный, вспыхивающий, пронзающий насквозь, а мерный и постоянный. Он видел его в глазах людей, появлявшихся в грёзах. Они боялись на всякий случай, потому что могло что-то случиться. Они привыкли уже, что так бывает. Они, бывшие когда-то совсем другими…
        Он тосковал, отгонял невыносимые образы и призывал их снова. Люди приходили, какими он их запомнил, и всё повторялось сначала.
        Он никогда никого не любил.
        Но, Боже мой, как ему не хватало их всех!
        Разговоров и пожатия рук. Встречных взглядов. Говорящей без слов улыбки. Так мало надо… Всего-то…
        Он хотел вернуться. Он очень хотел вернуться.
        Образы, лишь эфемерные образы вокруг, и можно только следовать за ними взглядом, наблюдать, не имея возможности вмешаться, не зная даже, правда или выдумка они.
        Идол, пусти меня обратно!
        Я не буду называть тебя идолом, пусти обратно.
        Пусти.

80.
        Лес, переполненный звуками, не думал о покое. Какой там покой, когда лето, разгар дня, когда столько буйной зелени вокруг и столь же буйных жизненных сил. Колыхались травы, ветки цеплялись одна о другую и задерживали в себе ветер, так что он беспрерывно шелестел ими. Иногда пролетали птицы - сороки или кто там - садились на раскачивающиеся ветви, недовольно вскрикивали, что им не дают усесться спокойно, и улетали, скрываясь из глаз.
        Но несмотря на немолчный шум и уйму голосов, сыплющихся отовсюду, вместе они складывались в непривычную тишину, тишину услышанную, а не возникшую оттого, что ты не расслышал звуков. Эта тишина услышанная настолько ошеломляла, что они молчали весь день, хотя и работы окончились (почему? ещё совсем не вечер… или просто кажется так, оттого что светло?), и никто не приказывал им ничего - не сказали, что делать. А они не знали сами и молчали.
        Они сидели посреди высоких и зелёных деревьев, которые никто не собирался срубать, на старом сухом бревне и ничего не говорили. Вокруг бегали муравьи. Иногда они тоже залезали на бревно, хотя оно не сильно им нравилось, по-видимому. Или не нравились люди на нём. Лунев подумал об этом мельком, проследив за муравьями взглядом, но спрашивать у них не стал.
        - Скоро будет год, как я в ссылке, - вдруг сказал Семён.
        - Год? - Лунев не понял и изумился. Наступил только июнь, а ссылка ведь началась с ноября… Разве нет?
        - Ага, год, - подтвердил Семён. - Меня ж в июле сослали.
        В июле. В прошлом июле, это так давно, прошлое лето, ещё до того, как Лунев прилетел в Ринордийск.
        - Так ты здесь с того лета? - уточнил Лунев, всё ещё не веря. - Почти целый год?
        - Ну так, я тебе что и говорю, - недовольно проворчал Семён. - Говорю же, в июле…
        - И всё это время ты был на каторге?
        - Лексей, ты совсем дурак, что ли? Ты подумай. Где я ещё мог быть?
        Время вдруг развернулось перед Луневым во всей своей красе, как разворачивалась уже раньше географическая карта. Календарь, столбики дат, сложенные в аккуратные блоки-месяцы. Ноябрь, декабрь… дальше где-то март… май, июнь… (Какой громадный календарь!) Зодиакальное колесо - слева и пониже, оттуда - вверх, по часовой стрелке, на вершину колеса, затем плавно, перетекая, вниз - и сколько же ещё до изначальной точки! Год, целый год, целых двенадцать месяцев, полный цикл - это так бесконечно долго. За это время выпадет и растает снег, и дети пойдут в школу, и встретят Новый год, и тысячи, тысячи других событий человеческой жизни - вот что такое год. И пока, с прошлого июля, прошёл только один. А с ноября вообще ещё не прошёл.
        Ссылка - это не временное неудобство, как он незаметно для самого себя считал всё это время. Нет, это гораздо, гораздо дольше…
        - А может, когда год пройдёт, тебя вернут? - спросил он вдруг дрогнувшим голосом.
        Семён как-то нервно рассмеялся.
        - С чего вдруг? - от смеха его косматая борода дрожала. - Кто ж мне даст один год? И речи не шло. «Вернут»! Да-да, больше им делать нечего.
        - А сколько тебе дали? - Лунев облизнул пересохшие губы.
        Семён задумался.
        - Нисколько, - произнёс он наконец. - У меня ссылка бессрочная, на усмотрение высшего руководства.
        Бессрочная. Это слово будто обухом по голове ударило Лунева. Бессрочная - это значит без срока. Без срока - значит, без установленного конца. Никто не обещал, что освободят тебя тогда, или тогда, или даже вон тогда. Нельзя даже подумать: «Мне осталось всего лишь…» и назвать цифру. Ссылка прекратится, только если будет волеизъявление сверху, слово, сказанное вдруг в качестве одолжения или для своих непонятных целей. Когда оно будет сказано - ещё через год, через пять лет, через двадцать? Откуда он знает, когда надумают они или Он лично?
        Или не надумают. Никогда.
        «Ни-ког-да. Так и будет, так и будет со мной, я чувствую. Потому что это я, потому что именно для меня существует эксклюзивное ни-ког-да, изготовленное и прибережённое специально, чтобы преподнести мне. И мне преподнесут это ни-ког-да, вручат насильно, если я откажусь, а я буду отказываться, но это не будет иметь никакого значения. Мне уже выбрали судьбу, уже спроектировали и продумали все детали, я знаю… знаю…»
        Чёрная дыра, бездна разверзлась перед ним, готовая принять его, падающего, закрывающего глаза, теряющего рассудок.
        «Бессрочно, - почти вслух повторял он беззвучно шевелящимися губами. - Бессрочно. Бессрочно. Бессрочно». Стены домика - непонятно, откуда появились - квадратно очерчивали его и темноту, которая входила через окошко и наполняла помещение. Света почти не было, кроме слабейших отблесков - это ужасная беспроглядная ночь, сюда очень хорошо добавился бы красный, как цвет заката уже минувшего и оставившего после себя темноту, красные пятна, как кровь на снегу, как кровь, льющаяся по снегу от горизонта всё ближе и ближе, покрывающая сугробы и заснеженные ели, тусклый жёлтый отблеск злобных глаз, ночь, ночь…
        - Лексей! Что с тобой, в конце концов? Успокойся!
        Семён, совсем невидимый в темноте, сидел где-то в углу и говорил слова и фразы. Лунев же повторял только: бессрочно, бессрочно, бессрочно.
        Ссылка - это на вечность! Он никогда не выйдет отсюда.
        - Эй, Лунев! Собирайся - и на выход.
        «Что?» - спросил он без голоса, обернувшись на чёрную фигуру в двери.
        - Пошли, говорю. В столицу тебя повезём. Приказ сверху, - охранник ухмыльнулся и вышел.
        - В столицу? - тихо проговорил Лунев. - В Ринордийск? - он остановил одичавший взгляд на Семёне. Вопрос и восклицание одновременно слились в этом взгляде.
        - Вот видишь, - пробормотал Семён. - Я же говорил…
        Лунев поднялся, шагнул к двери. Он не понимал, что делает сейчас, что ему надо делать и что делать положено. Остановившись на секунду у дверей, он снова оглянулся на Семёна.
        - Иди, Лексей, - кивнул тот. - Иди.
        81

81.
        Ринордийск нахлынул оглушительной волной.
        Смутно вспомнились одиночные высотные домики у горизонта: они стояли далеко друг от друга и, казалось, что за ними больше ничего нет, кроме лимонно-серого неба. Этот футуристический пейзаж тогда ещё выглядел совершенно нереалистичным.
        А эти волны красного, фиолетового и лилового - откуда они все? Пурпурно-сиреневая дымка в воздухе, душная, вязкая, от которой голова кружится - что она? Столько машин - и все шумят, несутся, их визг просто заполняет слух. И ещё что-то говорят люди, что ведут его, окружив, но их слов уже не разобрать.
        Длинные улицы, высокие светлые здания - почти такие же, как остались, оказывается, далеко в памяти, и если сравнить их с полустёртыми уже воспоминаниями, не останется сомнений - да, это те самые образы, что можно извлечь теперь откуда-то из глуби, то, что и лежало там долгое время, затерянное и позабытое. Это Ринордийск - Лунев снова был здесь.
        Он не понял: не понял ни причин, ни последствий. Он не знал, куда его ведут так долго и зачем, и не спрашивал. Во-первых, не додумался. Во-вторых, ему было всё равно.
        Месяцы, проведённые в приозёрье, слишком сильно повлияли на него. Хоть теперь под огнями столицы и произошла разморозка, последствия ссылки оказались необратимы - в отмёрзшем существе уже не было никаких чувств и стремлений. Последние их слабые отблески - жажда чего-то, что ожидало впереди - были вытрясены дребезжанием вагона и многодневной тряской. Блеск и шум столицы обрушились на абсолютное равнодушие без формы, цвета и температуры.
        Вокруг было много знакомых и полузнакомых лиц. Эти люди обступили Лунева и вели его куда-то - по улицам Ринордийска, по паркам со скамейками и клумбами, по площадям с фонтанами. Некоторые говорили без умолку, торопясь поведать ему как можно больше за короткий срок: Евгений Зенкин, тараторя и боязливо косясь на других сопровождающих, всё что-то рассказывал и рассказывал, иногда его дополнял Анатолий, опять забыл фамилию. Было много людей в чёрной форме и они, по большей части, молчали, иногда отдавая короткие указания. Был среди них и Кирилл Эрлин, Лунев его узнал. Он нашёл, что сопровождается довольно странной и малосочетаемой компанией, но, отметив эту особенность, разбираться в ней не стал.
        Улицы, здания и весь город - они как будто те же самые, что и раньше, в прошлое лето, но, в то же время, необъяснимо другие, в них что-то чуть-чуть и роковым образом изменилось. Что-то застывшее, омертвевшее проглядывало за сохранившимся фасадом, будто за время, пока Лунева здесь не было, нечто важное надломилось и затихло.
        А люди вокруг всё говорили, и говорили, и говорили… Лунев слушал с тупым равнодушием. Он действительно ничего не чувствовал по поводу того, что привычная жизнь из Ринордийска ушла: всё притихло, притаилось, построилось в заданном порядке. Как ничего не чувствовал, когда они проходили мимо пустого старого парка и заброшенного здания в нём - бывшего Дворца Культуры. Собрания богемы прикрыли, - рассказали ему. Да, теперь здесь никто и не появляется почти. И фонари больше не зажигают. Всё, праздник потух: его грубо и резко призвали к порядку. Бьющий ключ жизни заледенел, охваченный мёртвым холодом, промёрз насквозь и иссяк.
        Лунев медленно, чуть заметно кивал - ему было всё равно. Они проходили улицу за улицей, здание за зданием, и он шёл туда, куда его вели. Улицы были идеально ровны и чисты: теперь всё шло по системе. Все скачки и волнения успешно усмирены. Обитатели затихли, завязали себе глаза и спустились низко к земле - не привлекать чужого внимания и не обращать своего.
        Были аресты - рассказали ему. Да, да, многие исчезли и не появлялись больше. Рукописи пришлось уничтожить - себе дороже, да и в сущности, согласись, Лёха, то, что там написано, эээ… неправда. Только вот Вивитов, да, Вивитов рукопись не уничтожил, сказал, что понимает, на что идёт, но останется верен себе. Он что-то не появляется давно… Да, очень давно.
        Они задержались около здания театра с фигурными завитыми скульптурами над входом. Скульптуры безмолвно разевали рты и пасти, делая вид, что хотят сказать нечто грандиозное. Так это на самом деле или нет - у Лунева не было желания узнавать.
        И, да, - сказали ему, - Машенька умерла. Машенька? - удивился он. - Какая Машенька? Ах да, это же моя жена. Да-да, я ведь, кажется, был женат. Умерла? Жаль.
        Они проходили через сады, где с кустов свешивались большие пахучие кисти соцветий. Аромат их одурманивал, от него голова тяжелела и тянулась к низу, от него подступала необоримая дремота.
        Они проходили по площадям в центре города, где так много красного - флаги, ленты, цветы на асфальте… Красный - точно такой же цвет, как и все остальные. По большему счёту, они ничего не дают и ничего не отнимают, а разнятся между собой только внешне. Тогда зачем так много красного? Непонятно.
        Похоже, ему устроили экскурсию по городу - долгую и обстоятельную, с обращением внимания на всевозможные достопримечательности. Исторические памятники, старинные сады и парки, разные фигурные дома с непростой судьбой. А этот дом, - сказали ему, - Его резиденция. Он ждёт, пойдём.
        Приятели Лунева затихли, хоть и по-прежнему сопровождали его. Как им разрешили войти внутрь - они что-то объясняли на этот счёт, что-то про амнистию и с трудом заслуженное доверие правителя, но Лунев всё равно не понимал. Он мало что понимал сейчас.
        Они вошли. Первое помещение, которое встречало гостей, было затемнено, и на стенах здесь горели свечи. В их мерцающем свете отбрасывали тени массивные чёрные подсвечники, и тени блуждали по шершавым стенам. Свечи… Маленькие огоньки, каждую секунду борющиеся за свой свет.
        «Свечка я, свечка на ветру», - вспомнилось вдруг Луневу. Так когда-то говорила фройляйн Рита, он вспомнил теперь.
        Рита, всегда остававшаяся собой. До последнего момента не изменившая своему идеалу.
        Она погибла в ссылке. Но образ её остался - образ горящей свечи под порывами ветра, пламя, не признающее никаких препятствий. А какие могут быть препятствия, если ты захотел - и сделал, что захотел? И конечно, фройляйн Рита, доживи она до этого дня, сказала бы всё, что желала сказать, и сделала бы то, что всегда желала сделать. Жаль только, ей уже не приведётся.
        Лунев, не мигая, взирал на извивающееся пламя свечи. Не просто так оно колышется сейчас… Нет, не просто так.
        Фройляйн Риты больше нет. Но он остался.
        И во имя Риты он должен выстоять - перед любой железной системой. Даже перед Ним Самим.
        Коридоры - широкие и парадные, вот что представляла из себя резиденция дальше. Здесь всё было налакировано и блестело, как холодная официальная улыбка. Лунев шёл через них по гулко стучащему блистающему полу. Он шёл - в самом центре, окружённый всеми остальными, приятелями и недругами, сильными и слабыми, малыми и великими.
        Он шёл - ведомый, но собравший всех вокруг в одно. Он шёл Ему навстречу.
        Зал, неизмеримо огромный и почти зеркальный, возник неожиданно в одно мгновение. Все были здесь - все, кто сопровождал Лунева, все, кто встречал его здесь; огромное, огромное количество людей. Все они собрались в этом зале.
        В костюмах и галстуках, старавшиеся выглядеть важными и весомыми, они стояли, напряжённо улыбаясь, и смотрели на него. Лунев не обращал на них внимания, он просто отсеял их образы: сейчас значение имел только Один из присутствующих здесь.
        И Он был: тоже в самом центре, тоже притягивающий к себе всех вокруг. Лунев быстро нашёл Его лицо. Этот взгляд маленьких глубоких глазок был знаком и достопамятен, будто ещё вчера Лунев столкнулся с ним и был полностью подчинён, поглощён без остатка, попав под гипнотическую власть. Этот взгляд забирает волю, - Лунев помнил об этом и опустил глаза. Пока смотреть не стоит.
        Тишина повисла в зале, будто по знаку. И тихий, вкрадывающийся в душу голос произнёс:
        - Ну что, Лунев? Ты ничего не хочешь мне сказать?
        Он не отвечал, осознавая вдруг, что все вокруг молчат, и вовсе не из-за Него, а из-за него, что они ждут его ответа, что всё напряжение, все эти устремлённые взгляды - из-за того, что они не знают, что он ответит. Это от меня зависит, чем закончится дело, - понял Лунев с неожиданным азартом. Эрлин, ближе всех стоявший к Нему, неловко шевельнулся, как будто хотел совершить движение по направлению к Луневу и не знал, какое конкретно движение будет к месту.
        Тишина. Мёртвое молчание.
        Лунев поднял взгляд.
        - Фройляйн Рита просила передать вам, что вы дрянь, - сказал он.
        Неясный звук ухнул в столпотворении, возмущённый выдох многих, непроизвольное движение, разрядом прошедшее по стоящим. Главное лицо в центре почти неуловимо изменилось, спрятанный в глубине гнев как будто смял его изнутри.
        Эрлин двинулся к Луневу, на этот раз с более определёнными намерениями. Но время ещё было. Смотря в глаза напротив, Лунев произнёс:
        - А ещё она хотела сделать вот это.
        И плюнул в идола.
        notes
        Примечания
        1
        Дорогие господа.
        2
        Я хочу танцевать!
        3
        Я не могу вас понять.
        4
        В данном контексте - «прости».
        5
        Я знаю.
        6
        Вы не можете меня понять! Нет, не можете!
        7
        Моя жизнь, я люблю тебя!
        8
        Момент, миг
        9
        Давайте станцуем!
        10
        Ни один человек!
        11
        Примерно «милый Боже».
        12
        Я не мертва, нет, я не мертва!
        13
        Я не могу!
        14
        Ты не имеешь права!