Владимир Соколовский
ПЛАНИДА
Повесть
1
Так дело было. Как поперла немчура по всему фронту - валит валом, пулеметиками стрекочет, рвет подметки на ходу. Бежали, бежали, покуда от полка поменьше батальона не осталось. Остановились тогда, отдышались. Помитинговали. Никифор в первых крикунах ходил: за что воюем-то, братцы? Домой пора, семьи ждут! Откричались, подняли на штыки офицеров, какие в живых остались, и - кто куда. У Никифора митинговый азарт еще не кончился, глаза вразбег, дышит тяжко: кому еще окопную правду-матку показать - ну-ко, подходи! Никифор Крюков большевик с шестнадцатого году - окопного дерьма понюхал, по трое суток, не подымаясь, в болоте лежал, да живой остался - тронь-ко его. А ведь глотку сорвал, когда кричал серой лошадке (в те поры сам господин-товарищ Керенский по фронту ездил, перчаточкой помахивал), что кончать пора эту войну до победного. Ну, господин-товарищ, я до тебя и в Питере доберусь, ты у меня еще барыню спляшешь, как старый солдат Крюков разить тебя почнет.
Почистил Никифор свой трофейный "манлихер" и махнул прямым ходом в Питер. Партийный документ в полу шинельную зашил, шинель в скатку, мешок на плечо и - айда к господин-товарищу в гости. Самокруточкой попыхивает, солдатские сухари грызет. Кончились сухари - выпорол документ, заховал в фуражку, толкнул мужику за два каравая хлеба. Опять хорошо. Однако притомился. Аж только к середине августа в Питер пришел, отощал, поизносился сильно. Но - в городе пободрел, приосанился - столица! Идет по набережной, смотрит: офицерики, господа с дамами гуляют, волками на него глядят. Раненько ты, Крюков, штычок в земельку засадил. Однако приспосабливаться надо, а то - фюйть! - только и был. Выглядел Никифор офицерика поплоше, пообод - раннее, - так и так, ваше благородие, разрешите обратиться! У того взгляд тоже волчий, корежит под ним Крюкова, однако форс до конца держать надо. Позвольте узнать, господин прапорщик, какая власть в энто время на Руси быть имеет: его величество божьей милостью, али... Керенский господин? Тот оторопел, буркалы выпучил: кто таков? - Так и так, вашбродь, из плену германского следую,
надысь попал в отступлении, а потом аж через всю Румынию драпа задавал. Плохо в плену, вашбродь, тяжко. То ли дело Расея-матушка! - Ну-ну, молодец, хороший солдат. А как сейчас надумал - бунтовать или России служить? - Служить, ясно дело, вашбродь. Подобрел офицерик. Рассказывает. - Сейчас, - как фамилия-то? - Крюков, судьба России решается. Большевики голозадые (слыхал, нет?) вздумали бузу поднять: дескать, давайте исконних хозяев помойные ямы заставим копать, а мы к ним в начальство пойдем, да пусть-де они нас "товарищами" называют. А мы их - кха! - к ногтю, чтобы не щеперились, - вот они теперь и сидят по норам, как крысы. Но - ждут моменту, чтобы основы подточить. Потому господин Керенский строго власть держит. Все начеку! У нас строго! Документы твои где?!
Вытащил Никифор свою солдатскую книжку, - стоит, ни жив, ни мертв. Офицерик поглядел, губами пошлепал, говорит: идем! Пошли. Привел он Никифора в какой-то дом с часовым, завел, в кабинетик затолкнул, сам - следом. Сморит Никифор: сидит за столом то ли лысый, то ли бритый штабс-капитан, пишет. Увидал их, - вежливенько так: чего изволите, господа? - Прапорщик Бурыго, - офицерик докладывает, - вот, господин штабс-капитан, пленного привел, посмотреть надо - не шпион ли? - да определить. Подскочил к нему штабс-капитан, ручку жмет, - благодарю за службу! - Рад стараться, - говорит. И ушел. Остались Никифор со штабсом вдвоем. Посмотрел на него ястребом офицер, поспрошал, - да и в кутузку. В карцер, значит. Там разберемся, мол. Отвел солдат Никифора в карцер, на замок запер. Разделся Никифор, сидит, вшей щелкает. Солдат хлеба с кипяточком принес - кайфуй, Никифор Степаныч, отдыхай с дорожки. Наган, правда, при обыске отобрали, ну да на кой он леший в камере-то? Кого им стрелять? Хорошо, что хоть фуражку оставили, повесил ее на гвоздик - вот, спокойно на душе.
Часу не прошло - вталкивают в камеру солдатика, хмыря конопатого, оборванного, глаз подбит. Сидит Никифор, помалкивает. А тот, как втолкнули его, к двери бросился, орет, кулаками стучит, лбом ее лупит. Потом угомонился. Показывает Никифору глаз свой подбитый: вот, дескать, как они к нашему брату, политическим. Глазом Никифор не ведет. Кто, говорит, и политический, а кто и за просто так, вроде как карантин после плену, потому как у пленных, ученые люди бают, вошь сильно едучая. Ежли после плену карантин, как мне, не устроить - повыест эта вша всех начисто. Ни один человек, кроме пленного, супротив этой вши не устоит - враз счахнет. Притих конопатый, в угол забился. А Никифор знай свою линию гнет. Наше, толкует, дело солдатское, знай стреляй-коли, смутьянов искореняй, врагов изничтожай, господа офицеры знают, что велят, - давай, поворачивайся!
Потом хвастаться стал. Я, говорит, унтер-офицером был, это тебе, быдло, не шиш с маслом, всю роту в руках держал, со мною сами ротный их благородие поручик Кругловский за ручку здороваться изволили. А ты, хамская харя, на них, благодетелей-то, зло замыслил, да еще меня политическим обозвал, - ну, берегись, тля конопатая. С нар спускается, и - хлобысь! - между глаз. Тот заорал по-дурному, к двери бросился, опять стучаться стал. Глазок - щелк! Замок скрежетнул, вошел в камеру усатый подпоручик: что за шум? - Так и так, вашбродь, сусед шумный попался: политическим меня лает, на бунт подговаривает. Сгреб подпоручик конопатого за шкирку, выбросил в коридор. - А ты, - Никифору, - посиди, - говорит. Ушел. Ухмыльнулся Никифор, фуражечку под голову положил, и - охо-хо! - давно под крышей не спал, - уснул. Да крепко так.
Проснулся - вызывают. Говорит штабс: часть твоя, Крюков, числится как без вести пропавшая, нет возможности справку о тебе навести, ну, да я тебе верю. Ты хороший солдат - верно? А вот только скажи мне: зачем ты посторонним людям говоришь, что унтером был? Так точно, вашбродь, был! Ну-ну, это верно, но вот в книжечке твоей солдатской написано, что был ты и ефрейтором, и унтером, а потом в солдаты разжалован. За что, голубчик? Мнется Никифор: зазорно сказывать, вашбродь. Ну-ну не бойся! Представь себе, к примеру, что я и не офицер вовсе, а... друг твой, что ли... Расскажи! Думает Никифор. Если знает лысый, - нет, бритый черт, что за агитацию разжаловали - беда тогда. А не знает, так... Да заворовался, вашбродь, продукт ротный на водку наменял! Виноват. Ощерился бритый - нет, пожалуй, лысый, - смеется, значит: нехорошо, братец, воровать. Бьют за это. И больно. Так точно, вашбродь. Уж как меня били-и - и вспомнить страшно. Ну-ну, говорит. Правильно били. Не воруй. А вот родину ты, Крюков, любишь? - Да я... - зашелся Никифор. - Да вашбродь... - Молодец. Хороший солдат. Надо ей послужить, родине-то.
Определяю тебя, Крюков, в особый батальон господина полковника Сыроштана. Боевой командир. Боевой! Как услышит про большевиков, аж... - штабс скрипеул зубами. - Верно ему служи, а главное - России-матушке! Не забудет она тебя. Ступай теперь. Ляхов, отведи!
Поглядел Никифор в последний раз на штабса: нет, бритый, молод больно! - и ушел. Да не один. Даден был ему в провожатые солдат, - все на месте, и штык примкнут. Хоть он и сзади не шел, а топал рядом, покуривал да рассказывал, как у них в деревне поп купается: разденется, брюхо то-олстое, и - плюх-плюх! - хха! - однако Никифор не рискнул: затопырит штыком али стрелит - то-то и оно! А бежать куда? Загрустил, одним словом. Привели Крюкова к воротцам, сдали с рук на руки: вот, в батальон полковника Сероштана определить велели. Ну, пойдем, служивый. Привели в канцелярию. До вас, господин полковник! Смотрит Никифор - сидит за столом карапет в полковничьих погонах, смуглявый - страсть! - подбородок аж синий, а нос картошечкой. Занятно. - Кто таков? - Рядовой Крюков, вашсокбродь! - Большевик? - Никак нет. - Молодец. Хороший солдат. Отправляйся в баню, мойся, новое барахло получай. Служи исправно, за нами не пропадет. Вопросы есть? - Так точно, есть просьбишка. Дозвольте, вашсокбродь, фуражечку старую оставить, да наган мой выдать прикажите, в память о дружке убитом... Никифор прослезился. - Ну, - фыркнул
полковник, - отставить! Разрешаю. Только - я тебе, а ты уж мне. Исправно служи. - Слушаюсь!
Вышел Крюков из штаба, посмеивается. Вот вы какие стали. Жалостливые. Ну, ладно...
2
Так и стал Никифор солдатом в отдельном батальоне полковника Сыроштана, в роте поручика Рябухи, во взводе подпрапорщика Кусакина. Народ в батальоне подобрался один к одному: хитрый, матерый, в большинстве из зажиточных мужиков. Но - дело свое знали крепко. Попробовал было Никифор к ним с политикой подлезть - оборвали на-раз. На то, дескать, начальство есть, а твое, стало быть, дело - что прикажут. Вот ведь какой народ. А в общем ничего, служить можно. Поят-кормят, в увольнение пускают, в баню водят, - а много ли солдату надо? После окопов и постель чистым раем покажется. А служба - что ж, не стреляют - и ладно.
Однако по прошествию времени почувствовал Никифор душевное беспокойство. Неладно получается.
Пошел как-то в увольнение, ткнулся туда-сюда, - нет никаких признаков партийных руководителей. Да как же, думает, так? Не может такого положения быть. В казарму пришел, билет партийный из фуражки выпорол, в карман сунул - на всякий случай. Разузнал у братвы, где в Питере смутьянское гнездо, да и отправился в другой раз прямо на Путиловский, в жилую часть. Ходит, приглядывается. Увидал мужика, вид вроде рабочий, кинулся - а тот от него бегом. Разозлился Крюков. Но ходит. Вдруг смотрит: идет какой-то мужичок, хромает. Ну, этот не убежит. И - к нему. А тот и не думает бежать, идет себе потихоньку. Подошел к мужичку Крюков, - здравствуйте, - говорит, - товарищ. Здравствуйте, - отвечает. - Такое дело, - засуетился тут Никифор, - как бы мне большевиков обнаружить! Удивился мужик, заскреб подбородок: а зачем они тебе, большевики-то? Их тут многие... разные... ищут. Эх, была не была! - махнул рукой Никифор, - вытащил билет из кармана, сует хромому. Посмотрел тот билет, отдал обратно, внимательно так Никифора оглядел: а ежели, мол, казачков сейчас свистнуть, так как? Эвон они - гарцуют! И свисточек
достает. - Эхма, - думает Никифор, - вот промахнулся-то! И "манлихер" из кармана тянет. Постояли так-то с минуту: один не свистит, а другой не стреляет. Усмехнулся хромой, свисток в карман опустил. - Ну ладно, - говорит, - "товарищ", давай разойдемся потихоньку. - Я вам не товарищ, - злобно урчит Никифор, - гнида буржуазная, я таких разил и разить буду, потому прошу сей момент проститься со своей расподлой жизнью. Испугался мужичок, аж посерел весь. - Слышь, - шепчет, - ты вроде и впрямь парень-то свой, вот суприз приключится, если ты меня закончишь. Сунул Никифор оружие обратно в карман: ну, если так - веди! Замахал тот руками: што ты, што ты! Да меня после того и самого... Нельзя! Конспирация! Слыхал, нет? Ты вот што, служивый: здесь стой, а я приду скоро, мы с тобой одно дело смекаем.
- Стоп, - сгреб его за шиворот Никифор, - стоп. А ежли обманешь - тогда што, а? Понурился мужичок: ну, тогда, - говорит, - не знаю... Не хошь - не верь. - Ладно, - скрипнул зубами Никифор, - ступай! И мужичок ушел: свернул в проулок и как растворился. А Никифор встал за домик; руку в кармане держит, наган на боевой взвод поставил. Вот выходит опять тот мужичонко, сверток в руке, глазами по сторонам шастает - ищет. Подошел к нему Никифор, тот ему сверток сует. - Тут, - говорит, - листовки, так вы, товарищ, того... распространяйте. Солдат - он тот же рабочий или крестьянин, должон разобраться что к чему. Сами понимаете. - Понимаю, - закивал Никифор, - спасибо, товарищ, не знаю, как вас звать-величать... - А и не надо, - отвечает тот. - Может, свидимся еще - тогда и познакомимся. На том и расстались.
Спрятал Никифор сверток под рубаху, и - бегом в казарму. - Сейчас, думает, агитацию почну учинять! Однако одумался. Подозрительно будет, если после его увольнения листки по казарме пойдут. Выждал, когда вся рота в город сходила, да и растолкал их ночью по сапогам, что у постелей стояли. Утром, ясное дело, шум. Кто читает, кто к начальству с листовками бежит, кто в сортир... Потом тягать стали. Никифор, правда, сразу к ротному с листовочкой пошел: какая-то, вашбродь, гнида большевицкая завелась!
- Молодец, Крюков! Хороший солдат. Следи немножко... Посматривай. А потому, как Никифор к ротному сходил, его и тягать особо не стали, - так, поспрошали: в виду никого не имеешь? Разговоры кто, к примеру, ведет? - Никак нет! - Ну ступай, да давай - посматривай...
Тут беда приключилась. Утихла эта заваруха, строгости появились: никуда не стали выпускать. Одна казарма да плац - ножку тяни! Веселей гляди! Какая тут связь! Ну, это ладно. Да подходит спустя некоторое время к Никифору с соседнего взвода солдатик - замухрышный такой, Андрюха Ракитин. Отзывает его в сторону, и жарко так шепчет: слышь, а я ведь зна-аю! Сам видел, как ты листки в сапоги совал. Проснулся по малой нужде, гля - а ты возле кроватей шастаешь. Так и не пошел: до утра почти маялся.
Сильно испугался Никифор, однако крепится, виду не подает. - Ну и што теперь, - говорит, ты задумал? Почему начальству не доложил? Ухмыляется Андрюха: чего мне начальство? Али оно крест за тебя навесит? Нужон он мне. А уж с тебя, друг сердешный, потяну-у я теперя. Штобы завтра была мне бутылка вина. Шан-пан-скова. Понял? - Понял, - уныло покивал Никифор. Наскреб денег, отдал солдатам, что в караул по городу ходили, - купате, ребята, шампанского бутылочку, тошно чегой-то...
Выпил Андрюха при Никифоре всю до донышку, даже капельки не предложил, - опьянел. - Ну вот што, - говорит, - давай завтра меня к девкам веди. Фитьфебелю я скажу - мы земляки, - а ты ему подмажь, штобы он нам увольнения выхлопотал. К девкам поведешь. За свой щет. Да не зыркай, а не то живо! Господин полковник шутить с тобой не будут! Ишь, зазыркал!
Покрутил-покрутился Никифор назавтра возле начальства - вырвал две увольнительных. Отправились они с Андрюхой в город. Пришли к одному "красному фонарю", зашли - только купчишки да аблакаты, супротив солдата одеты дюже изрядно, - не пустили. Пришли к другому - офицеры прогнали. Вот тебе и свобода! За што боролись? - злится Андрюха. Наконец набрели на домик поплоше, в темной переулочке. Зашли. Ну, там уж публика своя: мастеровые, солдаты, даже один юнкеришко затесался. И очереди почти нет. Сели, выпили с девицами, чин-чинарем. Андрюха себе девку рыжую, самую толстую углядел. Потом по кабинетам разошлись. Никифор быстренько, по-солдатски, на ходу портки натягивая, оттуда выскочил, смотрит - нет еще Андрюхи. Хорошо. Мамаша, получи за двоих! Мне-то некогда, а друг меня - побудет маненько. Мамаша в бутылку лезет: плати, кричит, за друга за два часа! - Помилуй, баушка! - Плати, говорю, а то выгоню его сейчас! Заплатил.
Вышел, встал за угол, закурил; ждет. Часу не прошло - выскакивает Андрюха, веселый, пьяный; гуда-сюда глянул и затопал по улочке. Никифор за ним. Услыхал Андрюха его шаги - заоглядывался, быстрее пошел, Тут Крюков крикнул: Андрей! Обожди! - и пустился к нему бегом. Андрюха остановился, обрадовался, руки раскинул: Крюков! А я думал - куды ты задевался!.. - и вдруг по-поросячьи завизжал, увидав наставленный наган.
Добежав до канала, Крюков выбросил "манлихер" в воду - от греха подальше, осмотрел шинелку на предмет крови - нет, все в порядке, - и пошел в батальон. Там сказал дежурному офицеру, что ходил с Ракитиным в веселый дом, он-то по-солдатски, а тот остался: впервой, знать-то, вашбродь, - ххе...
Назавтра зачитали приказ о запрещении ходить по городу в ночное время вне строя: ночью большевистскими элементами был застрелен рядовой Ракитин. Крюкова не подозревали - так, пришел какой-то прапорщик, отобрал показания, удовлетворенно хмыкая - и все. Времена стояли смутные, бестолковые...
Никифор томился. Дни холодные, в казарме, как в тюрьме, только вечерами повзводно выгоняли на улицу, и - хруп-хруп! хруп-хруп! - стучали сапоги. В середине октября стали в парные караулы по городу посылать. Готовились к чему-то. Сходил Никифор раз в караул, огляделся, понял, что к чему. Пошел в другой раз. Штык примкнут, подсумок полон. Не зевай, солдат! Рядом - старый ефрейтор Кузьма Гусев, дома пятеро ребят, а вот туда же - закрутила война, своего умишка нет - чужим не одолжишься. Супротив офицеров - да вы што! - ни в жисть. Так и служит у Сыроштана. Письмо от бабы получит - воет на всю казарму, но - ни-ни! - крепко почтение в задницу вбито... Запорол бы его штыком - опять ребятишек жалко: пятеро, как-никак! Наконец решился Никифор: слышь, Кузьма! Ты как обо мне думаешь? Удивился Гусев: да никак. Справный солдат. - Справный, говоришь? А я ведь, знаешь, тово... Большевик! Опять удивился Кузьма, но не так, чтобы очень. Завздыхал. Вона как. Пошто же мы тебя раньше не стрелили? Потайной ты, што ли? Вроде шпиона, ага? - Да так... получилось... - отвечает Никифор. - Ну ладно, а как дальше службу
продолжать думаешь? - Да уйду я сейчас от тебя, Кузьма. Заволновался ефрейтор, зешеперился: я тебя тогда, Крюков, по уставу стрелить должон! - Ну, это уж кто кого, - усмехнулся Никифор; винтовочку с плеча снял, затвором пулю дослал, - моя пуля раньше тебя, старика, найдет. И - винтовку вперед, тихонько пошел спиной вперед возле домов, держа Гусева на прицеле. А ефрейтор стоит, понурился. Вдруг метнулась у Никифора с писком из-под ног какая-то барыня, - испугался он, повернулся, и - бежать. А Гусев винтовку расторопно приспособил: бабах! - ему вслед. Еще раз. Заметался Никифор по улице, потом, опомнясь, свернул в переулок; попетлял в дворах, пока не успокоился. Сыро, холодно, спать негде. Залез в пустой сад, ночь продыбал. А утром, как мосты навели - на Путиловский. Пришел на улицу, где хромого когда-то встретил; стоит, ждет. Да так и не пришел хромой. Голодно, холодно. К встречному-поперечному подходить боится - мало ли что, зачем это надо, коли знакомый есть? Ночью привалился к заборчику огородному, вроде пьяного, - опять перебился. Однако на другой день встретил друга сердешного. Идет по улочке и
хоть бы хны. Шкандыбает. Обрадовался Никифор, закричал ему, замахал руками. Тот не понял сначала - не узнал, что ли. Да это ведь я, я, забыл солдатика-то, в рубахе я тогда был, на энтом месте! Признал. Тоже смеется: как здесь оказался, служба? - Да вот... хватит... - Никита сморкнулся. Тот посмотрел одобрительно. - Ну, пойдем, - говорит. - А что винтовку с собой принес - это хорошо. Сгодится. Привел Крюкова в старенький домишко; хозяину, таракану усатому, сказал: вот тебе, Степан, революционный солдат - как звать-то? - Никифор. Ты его определи. Кивнул Степан: Ну, давай знакомиться. Обстановка, значит, такая...
3
... Как Зимний взяли, пообтер Никифор со штыка кровяку, помитинговал, да - заскучал сильно. Придет к Степану, переспит, а хозяина все нет и нет. Тоже митингует. И поговорить толком не с кем. И поговорить толком не с кем. А поговорить-то как охота, ох... Не на людях, а просто так. Ведь - мир народам! Власть Советам! Земля крестьянам! Без вина пьяный будешь. И - вот какое дело: все эти слова кричат, а растолковать их путем никто не может. Эх, кабы самому это дело посмотреть да поделать - как оно на взгляд покажется, твое-то дело? - вздыхал Никифор. И дождавшись, наконец, Степана, сказал ему: домой, Степан, еду. Власть, значит, Советам, мир народам производить.
Не обиделся Степан, а даже вроде обрадовался: вот и хорошо, - говорит, - там такие, как ты, прямо позарез. А мы тебе - документик выпишем тут. Погрустил Крюков - не больно я вам нужон, оказывается! - и стал собираться. На другой день приносит ему Степан мандат: "Настоящий... вполне революционному... уполномочен... производить экспроприацию экспроприаторов... в интересах международного пролетариата... вплоть до полной победы мировой революции". Печать. И подпись. - Ну, - говорит, - товарищ Крюков, - цены этой бумаге нет. Большим человеком подписана. Однако Никифор в суть стал вникать: объясни, - говорит, - что к чему: экро... эспро... а? А это, Степан толкует, значит: любого буржуя, какого не встретишь - к ногтю, и баста! А всю сбрую его - в народный котел! А там разберемся, чего коему не хватает, и из этого котла выдадим. Ну как, разобрался? - Разобрался, - повеселел Никифор, - чего там. Бережно словил бумагу и спрятал в карман.
Домой добирался трудно. То по чугунке, а то и пехом. Спервоначалу, правда, больше на поездах, - сунет бумажку, что Степан дал, начальству железнодорожному - глядишь, и пристроят. Да только раз нарвался на контру, - били смертным боем, еле ноги унес. Перестал бумагу показывать. И совсем уж было к родному Уралу приблизился - да шибануло тифом в вагоне, в котором пленные из Румынии ехали. Опомнился в лазаретике. Ничего поначалу не понимал. Потом очухиваться стал, оглядываться. Вот ведь жизнь. Кружил, кружил всю зиму вокруг да около, никак добраться не мог, а как из памяти вышибло - живо в родной губернии оказался. Отсюда и до дому рукой подать. А как совсем очухался - бузу поднял. - Где моя одежа, - кричит, - у меня там важный документ! Принесли ему одежду. Сунул руку в карман солдатской рубахи - вот он, билет партийный, и мандатик в нем лежит. Пожелтел после проверки, ломкий стал, ну да ладно, - разобрать можно, что к чему.
Выписали. Оделся, котомочку взял, подошел к зеркалу в лазаретном коридоре - ну и харя! Оброс, скулы торчат, глаза горят, башка голая, как бабушкино коленко, - с такой-то харей, брат, не революцию делать, а ребят по ночам пугать. Да теперь что ж. До дому надо добираться.
Пошел Никифор на пристань. Спустился по бережку, на колени встал, губами к воде прикоснулся. Эх, Кама! - матушка моя. Век бы тебя целовал. Подошел затем к капитанишке, чей пароход дымы пускал: подвези, слышь, до Зарядья! Тот только рукой махнул: садись! Все садитесь! Никому не отказываю. Абы только пароход не перевернули, ну да - один конец! Удивился Никифор такому разговору: что, папаша, неуж революционный закон такой вышел, - всех возить безо всякого платежу? Сплюнул капитан: какой тебе, к черту, закон, ежли каждый третий маузером в морду тычет? Как посейчас живой - не знаю. Садись, солдатик.
Забрался Крюков на корму, котомочку под голову; лежит. Вечер настал. Пароходик шлеп-шлеп. В брюхе урчит. Вот и прошла зима в дороге да лазарете. Лето набежало. Снова жить надо. И впервые за долгое, долгое время вспомнил Никифор женку свою, Аграфену. Совсем ее забыл. Да и пожить-то успели вместе всего полгода, перед германской. По первости каждую неделю, почитай, письма писала, - потом реже, реже, да и совсем перестала. А как была их дивизия в шестнадцатом году на перефомировке, встретил он земляка, Федьку Полушкина, и тот ему сказывал, что живет Грушка с кривым сапожником Мишкой Бабакиным, по прозвищу Бабай. Не сильно горевал тогда Никифор. Он - сегодня живой, завтра - нет его, а баба есть баба. Пряником ее помани - она и готова. А Мишка - что ж, что кривой? Тоже человек. А сейчас плачет душа. К кому он едет теперь? Нужен кому? На всем свете одна родня осталась - сестра Евдокия, да и той он не больно интересный, раз за всю войну ни единой весточки не послала. Ее, правда, понять можно - у самой муж воюет, да ребят четверо. Тоже не сладко. А была бы Грунька - все живой человек! - все чин-чином. А
может, уманит он ее от Мишки - вспомнит она, что не чужой всеж-таки, целых полгода бок о бок прожили, - да вернется... Ну, а насчет этого... он простит, чего уж там, чай, сам не без греха. Ишь, звездочки-то какие...
4
Проснулся он от гулкого пароходного рева. Никифор поднялся, потер саднящий от долгого лежания на железной палубе бок, и - увидал Зарядье! Вона! Сквозь негустой утренний туман разгляделись и пристанские склады, и приземистое четырехклассное училище, куда он когда-то бегал, и поблескивающий куполок уездной церкви. Только беда - все это не приближалось, а отплывало куда-то дальше, в туман, и, растерянно хлопая глазами, Никифор понял: проспал! Пароход отходит. Он подхватил котомочку и взлетел на верхнюю палубу. Капитан, с измятым похмельным лицом, с трудом оглянулся на его вопль.
- Чего... кричишь... - с трудом произнес он.
- Чаль! Чаль в обрат, сатана! - заорал Крюков, выдирая из кармана спасительный мандат.
Капитан долго читал бумагу, - но так, видимо, ничего не разобрав, произнес равнодушно:
- Не имею права.
Тогда Никифор стал истерически развязывать котомку, приговаривая:
- Ну, Иуда, ну, Иуда, теперь я тебя хлопну...
Капитан долгим мутным взором глядел на Никифорову возню, потом опомнился вдруг; засуетился угодливо, закричал в трубку: задний ход! И ударил рулевого по шее, - куда правишь, морда? Никифор разогнулся, взял котомку и, цеднув сквозь зубы: не трожь пролетариат... - сошел на нижнюю палубу.
С пристани Никифор направился домой. Маленькая не старая еще (ставил ее Никифор перед войной) хибарка была заколочена. Он проник в ограду, нашел там железный прутик и первым делом отодрал доски от заколоченных окон. Выдернув замок, зашел в избу.
Пусто. Даже чашки не оставила, не то что кровать, стерва паскудная! Все утащила. Да чего. Я и сам порядок наведу, а ежли бабу, дак... свистну только! - хорохорился Никифор, хоть и чувствовал себя усталым и изломанным. Вот твой дом, солдат. Живи. Нельзя тебе по-другому. Три березки в палисаднике уже заленели. Наломав веток, Никифор соорудил веник и стал мести пол. Через некоторое время, накинув на голову шинелку и бормоча: спокойно, газовая атака! - он прокрался к окнам и распахнул все до единого. Вышел на улицу, отдышался и пошагал к сестре Евдокии. Вернулся поздно вечером. Долго, шатаясь, кружил проулками возле дома и никак не мог его найти. Встретив бабку Макариху, пытал: "Баушка, бауш, я где живу, а? Бауш..." Бабка довела его до дому, плюнула вслед и побежала по товаркам: "Как же, Никишка с войны пришел, - я, говорит, Грушку-то решать почну, - ой, бабы, стра-ашной такой..."
Проснулся он на голом полу. Видно, как зашел в избу, так и свалился у порога. Даже сапоги не снял. Потряс головой, отгоняя похмелье. Ох, тяжко - сколь вина приняли вчера с зятем Гришкой. А и Евдокия хороша - даже ночевать остаться не предложила.
Никифор наскоро побрился, ополоснулся прямо из колодезного ведра; водой из него же помыл сапоги и, повеселев немного, отправился к Бабаю. За Грунькой. Возле Бабаева дома постоял немножко, собираясь с духом. Постучал. Вышла Аграфена. Увидав его, не удивилась. Встала в дверях.
- Вот... - задыхаясь, проговорил Никифор, - вот примайте, Аграфена Петровна, с фронту до вас прибыл; супруг ваш, коли не запамятовали, вот, примайте...
- А я уж знаю, что ты приехал, - лениво сказала Аграфена. - Макариха вечор баяла. Ну-к проходи давай, поздоровкаемся. Она отодвинулась в сторону, и Никифор шагнул в сенки. Поравнявшись с Грунькой, он попытался обхватить ее, но она, так же сонно пробормотав: "Вшивота. Год не мылся, поди", - забежала в избу. Душевно напрягшись, Никифор последовал за ней. На пороге он остановился и, сняв фуражку, кивнул головой:
- Здравствуйте, хозяевы.
- Здравствуй, здравствуй, Никифор Степаныч, проходь да седай на тубаретку.
Бабай все такой же, - нисколечко не постарел, сытый, румяный, трясет мелкими кудряшками, прилаживая их на подбитый бельмом глаз. Здоровым глазом ловко уворачивался от Никмфора.
"Плохо я тебя раньше, малым, бил, - с тоской подумал Никифор, - надо было убить, пакостника".
- Собирайся, Груня, - глухо произнес он, - домой пошли. Приберемся немножко, да...
Грушка хрипло засмеялась: да ты что, Никиша, разве не видишь - с Мишаней я теперь живу? Один домой-то ступай, не буду я с тобой сходиться, и не думай.
- Пошто ты так, Аграфена? - жалобно спросил Никифор, - совесть где у тебя, али нету ее?
- С вами, варнаками, последнюю потеряла. И что ты меня о совести спросил? - зачастила Грунька. - Сколь тебя ждать могу? Смотрите на него, - смеялась она, - опять в солдатской рубахе притопал. Уйди я к тебе, - а ты бабьей ласки насососешься, и - вона! - опять усвистал. Векуй, Грунька! Не убьют, дак к старости набежит, поживет с тобой ишо... Да я щас жить-то хочу...
- Ты... ты это... Груничка... - залепетал Никифор, слизывая с усов слезы, - дак... неуж Бабай лучше меня, ну?..
- А ты Мишку мово не замай, - вдруг залипала она, - он по теперешним временам самый выгодный мужик. Поначалу, как сошлись мы, смеялись бабы, что я по своей интересности с ним жить стала. А теперь я над ними смеюсь. Где они, ихние-то красавцы? Почитай, половина только с войны не пришла, а другая половина уж на другой воюет. А с ним я спокойна - его из-за бельма ни на одну войну не возьмут, с им я уж все переживу, вот так вот, Никишка.
- Осерчал я щас, - промолвил Крюков, - и по этому поводу пойдем-ко, Бабай, в сенки, посуду здесь портить неохота, а уж там я твой последний глаз тебе на задницу натяну. А потом уж с тобой, Грунька, разговаривать начну, Осердили вы меня, солдата раненого.
- Идите, идите в сенки-то, - хватая ухват, сказала Грунька, - да возьми, Мишка, с собой топор, ссеки ему там башку дурную. А я уж помогу тебе.
- Да мы с ним и так справдаем, - затряс кудряшкой Бабай, - гли-ко, какой он худющий, да башка бритая - знать-то, из больницы, не должно быть в ем силов.
Никифор тут решил попытать счастья в последний раз. Натужился и рявкнул: Грунька!! Да так громко, что за печкой проснулась и заголосила старая, выжившая из ума Бабаиха. - Иди давай домой, да штобы пол начисто вымыт был! Смотри, Грунька!
Грунька, однако, не испугалась. Она подошла к нему вплотную и вдруг коротким, сильным движением ударила его кулаками в грудь. Никифор открыл телом дверь и кувырнулся через порог в сени. Тотчас к нему лежащему, подскочил Бабай, схватив за ноги, вытащил на крыльцо и выбросил с него сильным пинком.
Поднялся Никифор, пыль отряхнул, поскреб зад, - ну, Бабай, сделаю я тебе, - и пошел уездное начальство искать.
Нашел уком - двухэтажные хоромы купца Репеина. Заходит, - Где, говорит, главное начальство здесь обитает? Показали кабинет. Зашел буром, даже не глянул на шелупонь в приемной. Здравствуйте, товарищ. Революционный красный солдат Крюков с большевицким приветом. И сидит в кабинете хиленький очкарь в косоворотке. Сердито смотрит.
- Здравствуйте, чем обязан посещением?
Растерялся Крюков, - да вот (чуточку не сказал "вашбродь", хоть и ничуть не походил очкарик на офицера), прибыл до дому, - думаю, зайду, значит.
- Ну прибыли, хорошо... В партии давно имеете место?
- С шестнадцатого, - ну, заслуг особых нету, - правда, в прошлом году в Питере был, да потом приболел малость, и бумаги есть... - и протягивает билет партийный, мандатик, справку из лазаретика. Смотрит очкарик бумаги, носом поводит, - вроде как нюхает. А Крюков заливается: ну, теперь добрался, не потеряюсь; первым делом, товарищ, я думаю, так: контру извести, штобы не смердила, а потом, значит, мир народам, власть Советам - это нам на один взмах, - глаза боятся, руки делают.
Усмехается очкарь, бумажки нюхает. А как до мандатика дошел - аж лицом изменился. Испуганно так на Никифора смотрит. Потом вскочил, подбежал к нему, смеется, руку жмет: давайте познакомимся! Секретарь укома Евсейчик, Яков Семеныч. Присаживайтесь - устали, верно? Бумажечки возьмите свои. Ваш приезд - большая честь для нас. Вот только уездик у нас, сами знаете, крошечный, так сможем ли мы работу по вашим масштабам сыскать? Может, в губернию подадитесь?
- Нет, - Никифор говорит, - в губернию мне не резон - здешний я. А работа - што ж! - я и по плотницкой, и по столярной части могу. Что люльки, что гробы - едино.
Смутился очкарик, за стол сел, бормочет: скромный, однако! Никифор через стол перегнулся, - не понял! - говорит. Тот мандатик взял, помахал им, - да если я вас с этой бумагой в плотники определю, меня Чека за саботаж и вредительскую кадровую политику сегодня же к стенке поставит. И правильно сделает! Вы, товарищ, понимаете, кем эта бумага подписана? Никифор замялся. Евсейчик, приняв это за жест смущения, удовлетворенно произнес: вот то-то... Да что там! Здесь предуисполкома все на фронт просится... Отпущу-ка я его! А вы, значит, дела его принимайте, да и... а?
- Да как-то... - застеснялся Никифор. - Смогу ли?
- Ничего, товарищ. Дело такое. Я вот раньше кочегаром был - грязный ходил, как черт, - и ничего, справляюсь. У нас теперь такой порядок становится: через тернии, значит, к заездам. Так большие люди говорят. Или говорили...
Принял в тот же день Никифор уисполкомоское хозяйство, состоящее из старенькой машинки "ундервуд", кучера Никиты, пишбарышни Манюни и секретаря Митьки Котельникова, вчерашнего реалиста. Раздавил банку самогону с бывшим председателем Клюевым, попытавшимся было разъяснить ему какие-то обязательные к исполнению бумаги, отмахнулся - отвяжись, сатана! Обиделся тот, надулся, Никиту зовет: вези, Никита, на фронт, устал я от эдакой жизни - знай болбочи да бумажки читай-пиши, а мировая революция, она ждать не будет. Эй, Никита! А Никифор ему вежливо так: осади, товарищ Никита, вертай в обрат. Сейчас, товарищ, я эту лошадь по своему делу занаряжу, потому как - я над ней и Никитой прямой и непосредственный начальник. Милости прошу - пешочком!
Растерялся тот, - стоит, лицо смешно так скривил: одна половинка вверх тянется, вроде как смеется - да ты чего, товарищ, мил-человек, супротив своих-то - хха! - а другую вниз ведет: да я тебя... Ты што, злодей, на кого голос повысил? Раздавлю...
Пожалел его. Ладно. Седай. Да не рыпайся, а то ссажу. Вези, Никита. А никуда, - так, прокати. Сел Клюев. Приутих. А когда поехали, тихонько так Никифору говорит: ты, товарищ, меня уж это... извиняй, если што. Закрутился, понимаешь. До сих пор трудно разбираю: на кого орать, а кому смеяться. На фронте - там ясное дело. Там мне, поди, эскадрон дадут. А может, и полк... - замечтал улабчиво.
Возле Бабаевой мастерской Крюков остановил Никиту, махнул предшественнику: зайдем. Слезли с пролетки, вошли. Клюев так это фертом, впереди Никифора, в дверь влетел: привет, кричит, честному капиталу! А Бабай, как купец на ярмарке, - щерится, подхохатывает, кланяется: ах, товарищ! А я-то заждался - когда, думаю, товарищ предрика ко мне заглянут? Хе-хе. А сапожишки-то у вас - ох! - ну-ко, скидавайте, скидавайте...
Вот паразит. А на Никифора ноль внимания, косится только. Слушал, слушал Никифор, да и хрипло та: ну, хватит! Чего комедь ломать. Я вот што думаю, Клюев: а не пора ли нам этот самый частный капитал, как опаснейшее средство мировой буржуазии - к ногтю! Этого, к примеру, гражданина.
Нахмурился Клюев, строго так говорит: прошу знакомиться, заместо меня товарищ определился, так вы тут ладом у него. Растерялся Бабай; посерел, лицом затряс; а-ммм... - лопочет. - Выдь-ко, - сказал Никифор Клюеву; подошел к Бабаю: некогда мне счас с тобой, гнида. Ну, встренемся, поди. И ушел.
Повез Клюева к себе, в пустую избу, занял у соседей самогонки, и - всю ночь глаз в глаз просидели. И вроде так ни о чем путном и не поговорили, а, проводив друга-товарища на пароход, весело шагал Никифор утром на работу. Ясная стала жизнь: давай, товарищ, знай-поворачивайся, а то не поспеет уезд к светлому дню всемирно-революционного торжества. Вот сраму-то будет.
5
Так началась у Никифора Крюкова новая жизнь. Поначалу он все больше по уезду мотался - продналоги собирал. Созывал крестьян в избу побольше, или в школу, и - потихонечку, как водится, речь толкнет, а потом уж разговоры начинает. Мужики слушали с интересом, только сильно воняли. Никифор поначалу обижался на это, да потом махнул рукой - такой народ, некультурный! Но разговоры вели хитрые, в глаза смотрели сторожко. Крюков под их взглядами вертелся, как на иголках, где не хватало слов - на руках, пальцами старался объяснить, сколь выгодна мужику большевицкая линия. Однако чаще всего после таких собраний крестьяне, охрипнув от ругани, вываливались на улицу и начинали сворачивать друг другу скулы. Дрались молча, страшно и жестоко. А Никифор торопился домой, - ждать конца было опасно. Раз припозднился - пальнули вслед из карабина. Не попали, только лошади ухо прострелили. Но потихоньку дело в деревне пошло на лад - возникал какой-то актив, Советы, с которых можно было и бумажку стребовать, и так вызвать кой-кого, поспрошать.
Перестал Крюков по уезду колесить. Там более, что неспокойно стало. И в уезде, и - вообще. Перли белые. Сначала раненых стали завозить: ищи, Никифор Степаныч, куда разместить! Потом части отходящие - опять Крюкову работенка. А потом - штабы, лошади, обозы, бабахает где-то... Совсем обалдел, не спал неделю. Раз забежал к Евсейчику, - не могу! Сымай! Давай карабин! Не дашь - все равно уйду. У меня наган есть.
Потемнел Евсейчик лицом. - Если уйдешь, - говорит, - я тебя, гад, на любом фронте сыщу, и кем бы ты не был - собственной рукой шлепну, паразит. Ступай. И знай - разговор еще не кончен. Может, я тебя за эту твою насквозь контрреволюционную выходку и после полной победы прищучу. Кровью свои слова искупи. Кровью, гад!!
Струхнул Никифор, выскочил из кабинета. Опять, однако, крутиться надо - Крюков здесь, Крюков там... Как-то подскочил Митька Котельников, секретарь: отпусти, Никифор Степаныч! - чуть не пристрелил, да. Наган не заряжен был.
Ончилась мука в городе. Поехал снова по уезду, муку собирать. Давали мало, да к тому же неохотно ездили мужики в уезд с мукой - обозы вырезали по дороге. Иногда и так было: перехватит Крюков в деревнях несколько мешков, загрузит в пролетку, - погоняй, Никита!
И вот вернулся как-то таким образом он ночью в уезд. Отпустил Никиту с пролеткой и пошел к себе, в пустую избу. Утречком встал, потопал на службу, в уисполком. Идет себе тихонечко, думает, как бы уезд попроворнее к мировой революции сготовить. Тихо в городе. Вдруг слышит - вроде смеются где-то. Глаза от земли поднял - ох!.. - два офицера с молодухами у забора стоят. Задохнулся Никифор, за грудь схватился: этто што такое?!
А тут - ать! ать - целый взвод из проулка вываливает. Откуда только сила взялась: мигом забор перепорхнул; забежал за баню, стоит. Прошли вроде. Перебежал тогда огородами в другой проулок, и - бочком, бочком, - на окраину. Там забрался тихонько в старый сруб, перебился до вечера. Вот дела-то! Неуж покуда он за хлебом ездил, белые-то город взяли? Ох, ушлые. Да што делать-то счас. Ну, жись-жистянка, судьба-планидушка... Домой идти никак нельзя, как его еще ночью не дернули. А куда? Все время в срубе сидеть не будешь - опасно! - есть-пить надо, опять же. У Евдокии семья большая, не гоже ее под монастырь подводить. Вот беда.
И вспомнил тут Никифор, что имеет проживание в этих краях уисполкомовская пишбарышня, Манюня Усякина. Стал он думать - за и против. С одной стороны, Манюня как бывшая жена классового врага - пристава, сгинувшего неизвестно куда на первых днях революции, особого доверия не внушала. В уисполком ее приняли только потому, что ранее, до замужества с классовым врагом, она жила в губернском городе, где обучалась на курсах пишбарышень. Вот и пришлось посадить Манюню за реквизированный откуда-то Клюевым "ундервуд" - раз есть машинка, надо же кому-нибудь на ней и печатать. Ну, это ладно. Это одно. А другая сторона - не могло, все-таки, пройти для Манюни бесследно пребывание на почти партийной работе. Да она одних декретов напечатала - до конца жизни хватит! Если их читать, конечно. Тем более - она полностью лишена в последнее время влияния хоть и родственного, но классово безусловно чуждого элемента. И белые вряд ли до нее доберутся: приставчиха, как-никак! Ну, чего думать-то. Надо идти.
Никифор подождал темноты, выбрался из сруба и опять же огородами прокрался к дому Манюни. Свет не горел. Он постучал в окошко. Зажглась лампа, выглянула Манюня, запахивая халатик, охнула и, заколов волосы, метнулась в сени.
- Никифор Степаныч! Вы что, откуда? - испуганно лепетала она, впуская его.
- Да так, Марья Платона!.. Задержался! - бодро отвечал Никифор.
В избе он попросил поесть. Манюня дала ему хлеба с молоком, пригорюнясь, села напротив и стала рассказывать страхи. Уж тут стреляли, стреляли, вышла утром на улицу - здесь лежит, там лежит... А возле укома - вот ужасть! - Митеньку, секретаря нашего, повесили. Глаза выкололи, живот вспороли - ох, какой страх. Бедняга. Уж мать выла, выла... Не успел, знать-то, уйти вовремя, как и вы, Никифор Степаныч, бедненький вы тоже, куда ж вы теперь, ведь повесют вас...
- А вы, Марь Платона, это... приютите! - осмелел Никифор.
Манюня всплеснула руками: ой! Да куда же я вас... В голбец, што ои? А как придут? Ведь я, как-никак, у большевицкого начальства служила! - зарделась она. Никифор махнул рукой: чего вам-то бояться? У вас вон - важное прикрытие! - он кивнул на стену, где топорщился в портретной рамке бравый пристав Усякин. - А я - чего ж! - можно и в голбце.
- А не простудитесь ли? - участливо спросила Манюня, но вдруг спохватилась, - да ничего, я вам тулуп мужнин дам, и постлать, и укрыться хватит!
Никифор шумно вздохнул, глянув на блеклую Манюнину шею, но - делать нечего, - полез в голбец.
Утром Манюня разбудила его: вы тут тихонько, Никифор Степаныч, вот хлебца вам оставляю, молока. Тихонько!..
- А вы куда? - спросил Никифор.
- Да пойду, погляжу, может, работу где найду, - застеснялась Манюня.
Когда она ушла, Никифор поел: тихонько, стараясь не скрипеть в сенях, выбрался по нужде в ограду и, снова забравшись в голбец, стал ждать Манюню.
Она пришла поздно, разговаривала на этот раз мало, больше улыбалась про себя; сказала только, что в городе все по-старому, а Митеньку сняли, мать домой увезла, везде солдаты ходят, пристают, и офицеры... противные такие!
Потом она разделась, долго ходила по комнате, шаркая босыми ногами. Наконец Никифор не выдержал.
- Марь Платонна!
- Што? - тихо спросила Манюня.
- Да это... Холодно тут. Замерз я вчера ночью, вот беда-то! - нервно хохотнул он. Манюня перестала ходить, притихла. Потом скрипнули пружины, - улеглась.
- Ну, раз холодно... чего ж... - прошелестела она. Никифор приподнялся в голбце, больно стукнулся головой об доски, зашарил перед собой, нащупывая крышку. Возня эта, видно, испугала Манюню.
- Нет! - вдруг тихо вскрикнула она, - не смейте! Не надо! Гадкий. Ишь, завозился. Ну-ко спать! Я тоже... спать буду.
Никифор притих.
Наутро Манюня ушла, не разбудив его. Пришла довольно рано, веселая, что-то пела; потом, открыв голбец, сказала:
- А я, Никифор Степаныч, в ресторане была! Ресторан открыли, вот, не то что вы.
- Ну и што? - угрюмо спросил Никифор. - По ресторанам - буржуйское дело ходить. Наше дело - революционное. Кто был ничем - тот станет всем.
- Ну-ну-ну, - примирительно затараторила Манюня, - а только ко мне, наверно, гости придут, так вы, Никифор Степаныч, уж извиняйте. Тихонько тут! - и опустила крышку.
Никифор затосковал. Какие такие гости? Што такое? А может, Манюня-то - того? Ну, беда тогда. Он достал из кармана партбилет с мандатом, снял исподнюю рубаху и, замотав документы в нее, закопал сверток в пол на углу голбца. Наган положил на земляной присыпок, - держись, брат Никиша! Только подумал - застукался кто-то. Дверь скрипит, шпоры звякают: здравствуйте, хозяевы!
Слышно Манюня по избе залетала, щебечет:
- Ах, Матвей Исаич, это вы... А я уж думаю: ктой-то там стучит? Заходьте, заходьте.
У того голос хриплый, с гнусавинкой.
- Паз-звольте ручку, дражайшая! А я сижу это, вдруг - думаю: куда это затерялась наша прелестница? Вот, решил заглянуть. Зыков, сюда! - говоривший стукнул в окошко. Дверь отворилась; кто-то зашел, позвякал посудой.
- Ну, Матвей Исаич, - заохала Манюня, - куда ж вы вина столько? Разве выпьете? Я ведь, э... не пью! - хихикнула она.
- Па-аззвольте, пазвольте, - Зыков, свободен; к девяти - на плац! - ежели вы, драгоценная, не изволите выпить сегодня бокал-другой за победу славных сынов отечества - те-те-те... Я, знаете...
Хлопнула пробка, забулькало шампанское.
- Ну... Разве за победу...
- За по-бе-ду! - шпоры звякнули - гость встал. - Чокнемтесь, милейшая!
- Ах, что это я сегодня - пью и пью. В ресторане, дома... Соблазнители! Налейте еще!
- Воот! - захрипел голос. - Ммолодец. Дайте ручку. Ммухх... Ззвон бока-алов! Чокнемся! За прекрасную! Ммухцц...
- Матвей Исаич, а Юрий Родионыч где? Ведь я, кажется, его приглашала!
- Нальем еще по одной! А чем вам, позвольте, есаул Голубцов не показался, что вы ему какого-то ротмистра... Па-азвольте, милейшая... Ну, я шучу. Ротмистр Игренев на службе, занят-с!
- А-а... - разочарованно протянула Манюня, - да я ничего... Почему вы так грубо думаете, есаул? Женщина имеет право выбирать друга. Друга, слышите! А то некоторые офицеры непорядочно думают о женщинах. А вы таокй?
- Я-то? - поперхнулся есаул, - я, милейшая, завсегда. Вы пейте, пейте, Марья... э-э-э... ну... Машенька, да? Маша, Маруся, Ма-а... Ммуххц. Чаровница. Во славу, значит, русского оружия!
Звякнуло стекло.
- Вы закусывайте, - предложил есаул, - трюфели, шоколад... Небось отвыкли - у хамов?
- Да, спасибо. Вы знаете, есаул, - эти два дня я живу как во сне. Сегодня мне снился мой муж. Впервые за целый год. Мундиры, погоны... ах! - я схожу с ума.
- А муж ваш - субьект на карточке, если не ошибаюсь - что? От рук хамов, а?
- Ннет... Он... Я недавно получила весточку... был у генерала Юденича. Где он сейчас? - завздыхала Манюня.
"Подлюка, - подумал Никифор. - Подлюка".
- Вы-ыпьем, - захрипел есаул, - ей-бо-огу... Водочки не отведаете, милейшая? А я того-с, водочку, шампанского не могу много, нутро страдает. Я ведь из простых, из казаков-с!
- Ну налейте, попробую... - с равнодушием произнесла Манюня. Чокнулась, и - ахх, кхх - горько!
- Вы закусите, закусите, Ммаруся... Эх, закуска-то! Капустки нет? Погреб где у вас?.
"Сунься-ко. - замер Никифор. - обоих припечатаю".
- Не смейте меня так звать! Пошляк! Мару-уся... Зовите меня - Марина. Перед замужеством я дружила с одним кадетиком, он звал меня - Мари. Когда я разрешала. О, счастливое время!
- Вы-ыпьем, - заревел Голубцов. - позво-ольте...
- Нет, нет, - пьяно жеманничала Манюня, - эта гадкая водка... ффу! Впрочем, налейте! А-ля-ля - ля! - визгливо запела она.
- Ххе... Музыка... - ворочал языком есаул, - ну, если так... Па-азвольте ручку-ссс. Ммухх...
Он застучал табуреткой - видно, подвигался к Манюне. - Выпьем, любезная! - за воинство. Охх! Я, вы знаете, милая Ма... Мария, страшен в бою. Поверите ли - троих хамов зараз на пику вздымаю! Аа... паззвольте... - сипло задышал он. - Тты што? Ессаула Матвея Голубцова? Ссашки наголо...
Есаул хрипло выдохнул - как сморкнулся, - видно, задул свет; треснули половицы, слабо пискнула Манюня, и - заскрипела кровать.
Плохо провел эту ночь Никифор.
Наутро, когда есаул ушел, Манюня подняла крышку голбца и, виляя глазами, сказала:
- Ну, Никифор Степаныч... Сами теперь понимаете. Сегодня Мотя... Матвей Исаич опять, даст Бог, придут. Неровен час - в подвал полезут. За капустой... Выходьте.
Потер Никифор ладонями измученное лицо, вылез из голбца. Шагнул в сени; Манюня оттащила его от дверей. - Не сюда, не на улицу, увидят, - в огород!
В огороде он остановился и, глядя в землю, сказал растерянно: нехорошо, гражданка! Ведь это, можно сказать... революцию предали!
- Иди-иди, - вдруг со злостью сказала Манюня, и - толкнула его в спину. - Ишь, выискался - предала я кого-то. А если бы с тобой - так нет, ничего? Ступай, ступай давай, исусик.
6
На улице Никифор немного постоял, прислоняясь к забору, - такое равнодушие было - хоть сейчас под пулю. Опять по огородам петлять, как заяц? Шалишь, не пойдет это дело. И решил он ни от кого не прятаться: что будет, то и ладно. Документов у него нет - кто узнает, что он за птица, если граждане не выдадут? А вроде не должны - свои все люди, товарищи, можно сказать. До пристани доберусь - там видно будет!
И пошел Никифор по улице. Квартала не прошел, чувствует - с каждого крылечка, с каждого окна глазами его цепляют. Закололо в пятках, но ничего: как шел, так и идет. Обернулся - топают за ним трое. Ребята вроде здешние, недобро так глядят. Вдруг один - тырк! - в проулок, и бегом прямо к базару, где над репеинским домом флаг белогвардейский полощется. Понял Крюков - все! Отгулялся. Остановился, руку в карман опустил, - а наган-то где? Оставил, оставил у Манюни в голбце, как на присыпок положил, так и забыл, верно. Поторопился... Парни остановились поодаль, набычились.
- Чево стал? Иди давай, - просипел один.
Никифор огляделся, - нет, не убежать. Догонят - забьют, сволочи! И он, дрожа от унижения, зашептал, облизывая горячие губы:
- Слышь, ребя... отпустите, а? За-ради Бога! Што я вам сделал, што?
Парни хрипло захохотали: ишь! Краснопузый... Бога спомнил... Охх-хха-ха!.. Иди, сука, а то... Эй, Гринька! Сюды давай! - замахали они. Никифор покосил глазами и увидал вывернувшего из-за угла убежавшего раньше парня с тремя солдатами. Окружили они его - вид строгий, штыки примкнуты - пошел, ну!
Что народу тут набежало - страсть! Со всех сторон. Галдят вокруг, орут: председателя поймали! И Бабай, откуда ни возьмись, тут как тут. Подбежал это, раскорячился, крякнул - бац! - кувырнулся Никифор, сглотнул пару зубов. А Бабай кряхтит, куражится, глазами по сторонам стреляет - ловко я ево, шишигу краснопузую! - и опять на Никифора. Спасибо солдатам - штыками стали Бабая подкалывать, и то насилу отодрали. Так и пошли: впереди Никифор, сзади солдаты, а позади них толпа любопытная катится. Бабы ревут, мужики матерятся, ребятишки камнями бросают; Никифора аж перекосило - потеха! Надо было тебе, Крюков, споначалу понастырнее насчет Манюни-то быть! - сидел бы сейчас в погребе, тянул молочко.
Однако привели, заводят в бывшее здание укома. На второй этаж. Забежал солдатик в кабинет, доложил, выходит, кивает Никифору - давай! Заходи. Зашел. Сидит за евсейчиковым столом поручик. Мундир расстегнул, папироску курит. Поздоровался приветливо. - Вы, - говорит, - извините, посадить вас не на что; кресло, правда, стоит, да больно вы, голубчик, грязный. Что, били? - Так точно, вашбродь! - автоматически произнес Никифор. - А кто бил? Неуж солдаты? Да я им, мерзавцам... Парамонов! Почему пленный избит? - Виноват, вашбродь, жители помяли маненько! Не поспели мы. - Ах, вот что! Жители били. Здоровая реакция народа. Ну, что скажешь? Мы - одно дело, господа, белая кость, а вот - народ почему не любит вас? Тебя, в частности. Покривился Никифор, сплюнул кровью: нар-род... - брезгливо так произнес. - Похоже, что вы, ваше благородие, и слыхом про него не слыхивали, видом его не видывали - народ-то! Это што ж - сволота, лавошники! Да и - темный у нас люд, мать ево ети...
Побледнел поручик, глазом задергал. - Ты чего, большевицкая морда, ругаешься? Ты чего на пол плюешь? Чай, он теперь не народное добро - прошли твои времена! Парамонов! Позови Оглы. Приводит солдат черного с бритой башкой, в черкеске. Приступай, Оглы! Что-то я... не в форме согодня.
Принял тут муки Никифор. Первым делом, значит, ковер скатали, чтобы не обрызгать ненароком, а потом - куражиться начали. Мучить. Как могли изгилялись. Остальные зубы Никифор сглотал, но не покорился, - даже сознание не потерял, лишь мычал. Только встать под конец не мог; чуть на руки поднимется - мырк! - рылом в пол. Черный разохотился, зубами цыкает, кинжал выхватил, намахнулся. Однако поручик остановил: здесь - ффу! Отведи-ка его в холодную, пусть оклемается. Завтра продолжим. Сейчас кончить - не жирно ли для него будет? Подошел поручик к Никифору, носком сапога лицо его вверх повернул: слушай, Крюков. Ты, видно, мужик ничего, подходящий. Люблю таких. Так может - сговоримся мы, а? Понял, нет? Побег устрою. Подумай, голубчик. Рыбка ты жирная, большую цену можешь за себя получить.
Моргает Никифор, плюется - никак не может до поручикова сапога доплюнуть, - пасскуда... Перекосило того, задергало: размахнулся ногой - да как всадит сапог между ребер - в подвал! Тут вроде как темнота на Крюкова находить стала. Все, окочурился, - только и успел подумать.
В подвале, однако, опять отошел. Подняться, правда, не может, а по сторонам зыркает: может, знакомый кто? Да не больно разгонишься, и знакомых не узнать - сидит человек с десяток, один на другом - теснота! - а рожи синие у всех, вздутые, у одного глаз вытек, висит в жилках, а он его не отрывает: жалко, свой глаз-то, как-никак. Заплакал тут Никифор: ох, люди-людишки! За што ж вы такие муки примаете, какова ж это вам планида выкатилась - заместо светлого царства счастья в собственном кале конец свой постигнуть.
Ревет это он, вдруг подползает к нему арестант - лицо ссохшейся кровавой пеной покрыто, - и говорит: не скули, товарищ Крюков. Не вводи в лишнее беспокойство, сделай милость! Увечные мы все.
Перестал Крюков реветь, вгляделся: не признаю чегой-то, друг-товарищ, тебя!
Захлипал тут сам арестант.
- Да ведь Никита я, кучер твой, - а сам губы дрожащие кривит - вроде как улыбнуться пытается, шлепает ими - слезы глотает.
Обнялись они. Сдержал себя Никифор.
- Тебя-то, Никитушка, за што определили?
- Да ни за што. Видали, как я тебя возил - вот и готово дело.
- А борода-то твоя где?
- Смерть чуть из-за нее не принял. Думал - кончусь. Опалили мне ее маненько, да давай щипчиками по клочкам выдирать... кхх, - снова затрясся Никита и заелозил рукой вокруг лица, боясь прикоснуться к покрывшей его черной сукровице. - А ишо, - прохрипел он, - естества мужскова начисто ведь меня лишили, глань - портки все ссохлись, коробом от крови стоят. Я тут сутки как окаянный орал - как до смерти криком не изошел? Закончить себя хотел - да все ждал вроде чегой-то, сам не знаю, - как чуял, что тебя встречу. Ну, теперя спета моя песня. Закончу я себя. Не могу боле. А ты меня, Крюков-товарищ, слухай. Тут, при холодной, порядку нет у них: строевые части караул несут. Каждый день разные. Принести, отнести, стрелить кого - сутки прошли, и ладно. А которые мучают - те уж завсегдашные: попробуй найди эких! Ну, они сюды уж редко заглядывают, - свежатинку хватают, да и што толку к нам, калекам, ходить. Это кто в начальстве, на виду, вроде тебя, был, - с теми дело ясное: каждый день таскают, да не всех обратно притаскивают, больше-то ко рву после допросов уводят. А нас, маленьких людишек, потихоньку
расходуют, не торопятся. И верно - што им с нами! Дак ты слухай - закончу я себя ночью.
Дернулся Никифор: да ты што, Никитушка, ополоумел, што ли - себя-то кончать. Поживешь еще. Светлое царство увидишь, даст Бог. Перекосился Никита, вроде как улыбнулся. - Вот, - говорит, - и тебе, товарищ Крюков, довелось Бога спомнить - ну, не в последний раз. Нащет смерти ты меня не уговаривай - тут нечего разговоры толковать. Не могу больше ни тут, ни на воле мучиться. Кому я нужон? Бабе, а? - он опять всплакнул. - Ишо кому? Холощеный. Да и ведь не отпустят за просто так: поизгаляются, што кровью вспотеешь. Нашто ждать-то? Старый я. Так што не уговаривай - решился я, твердое мое слово. А ты слухай. Я щас с ребятами столкуюсь, а ты утречком-то моим именем заместо свово скажись, - закончился, значит, Крюков - себя, мол, решил. Они проверять не будут, конечно, а когда уж доложат выше - ищи меня: в ров сбросят, ково там искать? Да ты не сепети. Дай мне подвиг свой приять, дай! Что, жалко тебе? И я со спокоем отойду, што не зря душой изошел, и ты живой будешь. Молодой ты - живи... Увидишь, поди, царствие свое. А, робяты? - вдруг воскликнул он. Арестанты пришли в движеие, заурчали: молодца, Никита.
Чево там... Скажем, товарищ... - в рот им пароход! Глаза у них заблестели, они зашамкали, заворочались - поступок Никиты внес разнообразие в их страшную, томительную жизнь. И Никифор потянулся к Никите, тоже зашамкал какие-то добрые слова, но тот не стал их слушать - свернулся и уполз в свой угол.
Уж как ночью Никифор не хотел избавиться от зрелища Никитиной смерти - а не мог уснуть. И другие не спят - дышат тяжко, молчат. А Никита свернулся в клубочек, голову лопотиной прикрыл, чтобы не видели, и грызет руку. Счастье еще, что зубов маленько оставили. Вдруг захлебнулся - прогрыз! Тогда на спину лег, руку лопотиной замотал, чтобы камеру кровью не изгадить, засмеялся. Отойду, говорит, я теперь! Помолюсь сейчас маненько... Губами шевелит - молитву шепчет. Молчат все. Потом хрипеть начал, а потом - только постанывать тихонько. Вдруг задрожал-задрожал, изогнулся - кха! - и помер.
Вроде как дух какой-то по камере пролетел, - зашевелились, забормотали, - легче стало. Затем засыпать начали. А Никифор так и не уснул до утра. Утром офицер с солдатом заходят - проверка. Труп увидал - кто таков? Крюков, отвечают. Поморщился - у, быдло, и помереть как следует не можете! А впрочем - ну-ка, Нечитайло! Солдат штык наперевес, размахнулся - как всадит в Никиту! Гмыкнул офицер - еще раз! Еще раз ткнул. Ну, ясно! - и вычеркивает. - Васянин! - кричит. - Я! - Никифор отвечает. Все чин-чином. Никакого опознания. Притащили крюки, выволокли Никиту из камеры.
Так и стал партийный большевик Никифор Крюков беспартийным элементом Никитой Васяниным. Спервоначалу боялся - а ну как кто из арестантов не выдержит - брякнет. Да через неделю не осталось уж никого: один в камере помер, двое на допросах, один вскоре после того тоже вены перегрыз, а иные - уведут, и с концом! А в камеру - все новых, новых... Про Никифора - Никиту, то бишь, - вроде как и забыли - не тягают никуда. Кормят, правда, худо, вши едят, - так ведь и не бьют! Месячишко протянул. Забухало опять по ночам - наши наступают. Ну, теперь расстреливать начнут. И верно - приходит как-то утром ротмистр - начальник тюрьмы, - выходи! Стали выползать. Кто сам идет, кого на плечах волокут. Привели во двор. Со всей тюрьмы народ выгнали - человек сто, не меньше. Перекликали всех. Потом ротмистр какие-то бумаги посмотрел, отметочки в списке сделал, - снова кричит. Кого крикнет - все направо. Покричал - отошел направо народ. А Никифор, и еще человек десятка три - в стороне остались. Не назвали их. Вот ротмистр перчаточкой машет, - этих, - на них показывает, - обратно, а остальных - ко рву! Окружили остальных
солдаты, потопали. На расстрел. Никифора же с остальными обратно отвели, в одну камеру всех сгрудили. Из Никифоровой камеры двоих оставили: его самого да красного солдата-дезертира Ивана Чеморова. Сидят, толкуют - што ж дальше-то будет? На развод, што ли, оставили? Ночью подняли всех, повели. Идут, трясутся: ну, все! Матушку-батюшку родных вспоминают. Привели на пристань. Смотрят - баржа стоит. - Заходи! - кричат. Осмелел тут один арестантик, спрашивает унтера, старшего над конвоем: куды это нас? Развернулся унтер - бац! - в ухо. Подняли, поставили обратно. А унтер похаживает, посмеивается. - Не лезь, - говорит, - покуда старшие не спросят. Потом сжалился. Приказ, дескать, пришел: всех, которые комиссары и крикуны - в расход! А которые так, случайные, - тех в военнопленные определить. Потому как мы освободительная армия, положено нам своих пленных иметь. Штобы все как у людей. Поняли, кикиморы? Как баре жить будете, потому пленный - это вам не шиш с маслом. Загружайсь!
7
Загрузились. Утром к пароходу прицепили - и пошлепали. Не спеша. Там встанут, здесь пристанут. День, другой... А кормежки никакой. На третьи сутки помирать стал народ: духота, голод... А когда уж через неделю к губернской пристани причалили - половина в живых осталась. И выбросить-то мертвых не разрешают. Ох, мука смертная! Иван Чеморов другом Никифору стал, - вспоминали все, как в германскую горе мыкали. - Я, - Иван говорит, - мужик семейный, надоела мне эта чепуха - вши, окопы, - што я, железный, што ли? - пять лет на действительной отстукал, да пятый год, почитай, опять воюю, - дернул я от красных. Заберусь, думаю, бабе под подол - сыщи-ко меня! Да вот - не те, так другие прихватили. А Никифор ему про свою давнюю житуху рассказывал. Конечно, о том, что большевик и о чем прочем - ни-ни. А только когда совсем уж до места добрались, проснулся Никифор утром, толкает друг-товарища, глядь - а он уж мертвый. Уснул, сердяга. Закрыл ему глаза, поплакал, вдруг - вроде к пристани опять ткнулись. Ну, и верно: люки отдраили - выбирайтесь! Вылезли, воздуху понюхали, - трупы выгружать! Положили штабелями на
подводы, сидят. Тут хлеб привезли. Жри, братва!
Отдохнули маленько, опять унтер кричит: становись! На станцию пойдем. Кое-как встали, побрели. Часа два три версты одолевали. Сзади, правда, телега шла: если кто упадет - на нее складывали. Да потом нарочно падать стали, чтобы на телегу попасть. Надоело охране такое дело. Смотрят - один упал, за ним сразу - другой. Прислонили их к стенке дома, стрельнули для порядку. Больше уж никто не падал.
На станции по вагонам, в которых и без того повернуться негде было, растолкали, заперли, продержали до утра, и - запыхтела машина - поехали! Хлеба дали по буханке, - да помаленьку жрите, а то снова дохнуть начнете. Да кого там. За сутки все прибрали. А потом опять голод начался. А там и мертвые начали объявляться. Поезду что: хох-хох! хох-хох! - стукает себе. Маленько пройдет - снова встанет. Осталось их вскоре человек двадцать из полсотни. Обезумел тут Никифор. Подполз к щелке, когда вагон на каком-то полустанке стоял, - грязный, мокрый, вшивый, - одни глаза блестят, - ни в руках, ни в ногах силы нет, - и говорит солдату, что с винтовкой вдоль путей ходил: эй, служивый! Слышь... За-ради Бога, за-ради матери твоей, али еще чего - стрель ты меня, а? Стрель, горемыку... - и забился головой об загаженный вагонный пол. Смеется солдат: ох ты, ушлый какой! Стрель ево. Да рази ж это можно? Не положено. Вот если бы ты, к примеру, побег задумал учинить - тогда бы с полным основанием. - А ты меня выпусти, - взмолился Никифор. - Выпусти да стрель - как будто я и впрямь бежать хотел. Испугался солдат: да!
Выаусти я тебя, а ты - ширк, да и утек! Ох, хитрой. Пшел, стерва! - осердился и давай штыком Никифора в лоб подтыкать. Завыл Никифор от боли, отполз. А солдат, гордый своей сообразительностью, намуслил цыгарку и, подобрев, сказал: ниче, ниче! Теперя скоро...
И впрямь: назавтра вагон распахнули: выгружайсь! Сползли. Тут офицерье, солдаты забегали, прикладами, наганами колотят: встать, встать! Никто встать не может. Вдруг - катит по платформе на коротких ножках низенький полковник. Увидал такое дело - глаза выпучил, задышал тяжко: этто что такое? Подбежал к нему белобрысый офицерик - начальник поезда, - шпорами стучит, рапортует. А полковник не слушает его, толкает обеими ручками, вопит, слюной брызжет: ввы... вы что?! Этто кто такие? Это пленные, а? Да как вы смели! У нас тут представители иностранных держав, Красного Креста! Мы этот поезд специально формировали, чтобы им наших пленных показать! Приказ Верховного! А вы какую дохлятину привезли! Под трибунал!
Перепугался офицерик, - побелел, ногой, как конь, поигрывает: я, господин полковник, не в курсе совсем, мне приказали... Я думал - чем меньше, тем лучше, их ведь кормить-поить надо...
Схватился полковник за голову, туда-сюда раскачивается: олухи... ох, олухи! Да что ж я теперь иностранным господам покажу? А офицерик не растерялся: - Может, - говорит, - из местных жителей такой эшелончик сформировать? А этих - в расход! Глядит на него полковник, расшарашился, только: а... а... - квакает. Потом медленно так говорит: а если у них спрашивать станут, тогда как? - Да неуж они по-русски толкуют?
Тут полковик весь красными пятнами пошел, заревел: сволочь!! П-шел, идиот! Болван, садист! А офицерик плечами передергивает: я что ж, господин полковник, человек простой, фронтовик, хотел как лучше... Хотел по-простому, по-фронтовому... Схватился полковник за грудь, качается. Отдышался, говорит: ну, ладно. Надо их сохранить. Я господам представителям скажу, что пленные притомились маленько, отдыха просят. Даю вам неделю. Не-де-лю! Если они не примут человеческий вид... да веселый - веселый, слышите? - не уйдете от войскового прокурора. Он с вами чикаться не будет. В баню! Накормить! А недостачу - восполнить за счет местной тюрьмы. Там они тоже не больно гладкие. Да ладно! Я скажу. Выполняйте!
Повернулся офицерик, заскрежетал зубами, забегал: смотрят - подводы подогнали, загрузили всех. Да прежде хлеба с кипятком выдали. Привели в баню. Кусок мыла на десять человек разделили, - мойтесь, сердешные! Какое тут мыться - никаких нет силов; так, сполоснулись маленько. Обратно сунулись - а одежа-то где? Смеются конвойные: воон, на пустыре за баней! - полыхат, трешшыт! Сгрудились голые, ждут. Привозят чистое барахло на телеге. Рубахи солдатские, портки, ботинки с обмотками, фуфайки старые - одевайсь! - Гли-ко, братва, одежу дали, вроде как на лад дело-то идет! - Запади. На лад. Ишь, закурлыкал!
Оделись, построились. Шагом марш! Приплелись к сараям на окраине: располагайтесь, краснопузые. А тут уж кухня дымит - жратвой тянет. Ну, туда-сюда, ложки-котелки получи, к кухне очередью становись! Каша горячая, сразу не ухватишь, паразитку, а сидеть-то возле нее... а ну выхватит кто? Закашляли, засипели обожженные глотки, глаза из орбит вылазят, из ноздрей каша плывет... Хорошо! Поели, кипяточку попили, и - на чистенькую соломку завалились. Да больше полсуток и проспали. Фартовая жизнь началась. Если бы не караулы, так бы и жил. Одна беда - осень на дворе, холодно спать, хватает! Ну да ладно, корм горячий дают. И кипяток. Правда, поначалу человек пять за жадность животом поплатились: помимо своего чужое стали отнимать да съедать - объелись и померли. А не жадничай. Свое ешь. Однако через недельку выправились все, орлами стали смотреть. А тех, которых уж совсем хворыми привезли, подсобрали на пятый день, сгрузили на подводу, увезли в сопки. Залп оттуда бухнул - готово дело. Новых пригнали. Из тюрьмы здешней. Видно, кого уж поздоровей подбирали - ничего попадались ребята. Поначалу их настороже
встретили - кто такие? - да потом рукой махнули: само собой разберется. В баню опять повели. Обстригли после бани. На фуфайках номера краской нарисовали. Ну, отдыхайте теперь. Не успели по местам разойтись - снова выходи. Высыпали из сараев, построились согласно номерам. Смотрят - ходят перед строем какие-то господа, с железками, с погонами на кителях - военные, знать-то, с ними бабы в белах платках. Не по-русски калякают. И узкоглазые среди них имеются - япошки, видно. Много их крутилось, как на вокзале выгружались. Ходят вся эта компания перед пленными, лопочет. И полковник низенький, что их на вокзале встречал, тоже с ними. А офицерик белобрысый сзади всей этой братии шныряет, злобно так по сторонам глядит: смотрите у меня, сволочи! Пикните только... Ну, вызывают, правда, по одному, спрашивают. Только полковник перед тем, как вызвать, с офицериком переглянется, а тот уж глазами туда или сюда стрельнет. А там пленный стоит, голову прямо держит, глаза выпучил, - ну-ка, голубчик, иди сюда! Какие претензии? - Никак нет, вашбродь! Нету претензий. - Пищей довольны? - Так точно, вашсокбродь, премного
благодарим! - А начальством? - Дак начальство - што ж! Ихнее благородие - как отец родной! - Ну-ну. А отпусти мы тебя сейчас, - за кого воевать пойдешь: за красную сволочь, или за веру-царя-отечество? - За веру-царя-отечество, ясное дело, вашсокбродь! - Ну-ну. А не врешь? Вон глаза-то - бегают! Я тебя насквозь вижу. Посиди еще, подумай. Походили они так, походили, - ушли. Обратно по сараям всех разогнали. Где-то уж под утро: бах! бабах! - стреляют. Торкнулись к двери, - снаружи: не выходи! - кричат. В чем дело? Просидели взаперти полдня. В обед хлеб с кипятком принесли, - так пока сгружали, разузнали кой-чего.
Оказывается, с соседнего сарая мужики, которых с тюрьмы здешней пригнали, сговорились с солдатами, прихватили пару пленных поотчаяннее - из привезенных - да ночью и дали деру: три солдата и семь пленных. Да не так просто: офицерика белобрысого, конвойного начальника, порешили. Дождались, когда он пьяный караулы пойдет проверять, - да прямо в глотку штыком и засадили. Отрядили погоню - да чего там! - поди, угадай их - куда они дернули.
Сменили конвой. Всю роту. Пригнали на их место японских солдат. С этими - не больно-то! - табачком не разживешься, - так и норовят штыком пырнуть. Макаки. Сидит Никифор, переживает. Вот угораздило меня в тот сарай не попасть! Все одно прицепился бы... Посвистывал бы счас на свободе-то! Мечтает. А рядом на соломе трясет усами старый солдат Никола Хренов, байки травит: я, говорит, у япошек второй раз в плену обитаюсь. Я у них ишо в японскую пленным числился. И такой ведь это, братцы, народ, - дадут им эту рису, дак палочки две махонькие возьмет - раз-раз! - в секунд все смечет. Да аккуратно так. Смехота, да и только. Нехристи, одним словом. Ну, мне горе не беда. Я, робя, за ривалюцию все стерплю! И зорко так всех оглядывает.
Оглавление
.
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
|
