Королевская книга Наталия Сова
        Великое Заклятье, поразившее древнюю страну, напрямую связано с жизнью молодой современной женщины и ее загадочного друга. Оказывается, поступки каждого человека отзываются эхом во множестве миров, о существовании которых он и не подозревает. Книга рассказывает о чудесном и обыденном, королевских войнах и кухонных спорах, о любви и предательстве…
        Оберег
        Боязливый человек не может быть хорошим оружейником, его боязнь непременно передастся металлу - и клинок не будет годен к битве.
        «Чуть было не испортил все дело», - подумал Тинри, крутя в руке меч и со свистом рассекая воздух. Солнце склонялось к холмам, окружавшим город, ложилось на белые ноздреватые плиты дворика, заглядывало в распахнутую дверь мастерской, и каштановые волосы Тинри отливали красным. Он стоял, сосредоточенный, высокий и нескладный, с порхающим мечом, предназначенным иноземцу, остановившемуся две недели назад в таверне «Старая Площадь».
        Странный был иноземец - непонятно из каких краев, но говорил по-здешнему без акцента, имени своего не назвал. Судя по одежде, роду знатного, при нем Тинри испытывал необъяснимую робость и самому себе казался ниже ростом. Какая уж тут может быть чистая работа…
        «Но нет, вроде бы не испортил. Хотя, черт его знает…» Тинри, хмурясь, отправился прибирать мастерскую.
        Мастерская ему досталась по наследству, и он старался, чтобы в ней все было в порядке, как при отце. Верта, дочь писаря, огорчалась, что он никогда ее в мастерскую не пускал, даже с порога прогонял - вежливо, но прогонял - нельзя девчонкам, это особое место, понимать надо. Она обычно сидела на резной скамейке во дворике, грызла тыквенные семечки и размышляла, как нелегко быть невестой лучшего городского оружейника.
        Сегодня дочь писаря, слава богу, не пришла, иначе точно бы приметила, что с любезным другом неладное творится, и не объяснить бы ей было, что все это ерунда и Тинри просто заказчика ждет.
        А не пришла Верта потому, что вместе с подружками отправилась потолкаться на площадь - к его величеству пожаловал в гости двоюродный брат, девчонкам любопытно было посмотреть на красивую кавалькаду и молодого принца, в честь которого по городу было развешано столько разноцветных знамен.
        Заказчик явился на закате, бегло оглядел тусклую сталь, поднял глаза - в один с ней цвет:
        - Не годится.
        Тинри длинно вздохнул.
        - Мне сказали: вот оружейник, который никогда не волнуется за работой. Обману-ули, - насмешливо протянул иноземец.
        - Ну почему же - никогда… Всяко бывает. На сей раз как-то… - Тинри замялся.
        - Как-то сердце немного замирало, и руки дрожали, - закончил тот.
        - Вроде он этого не запомнил, - конфузливо пробормотал Тинри, косясь на меч, - я вроде проверял…
        - Чушь, - оборвал заказчик. - Я не доверю такому оружию свою жизнь. Переделай.
        Тинри молча проводил его взглядом, стараясь разгадать, чем же он отличается от прочих людей, для которых делать оружие легко и приятно. Ну мрачный - так приходили и мрачные, ну надменный - таких тоже немало было. Насмехается - так и это не беда. Что же тогда? Оружейник взъерошил волосы рукой, уже зная: сколько ни бейся над этим мечом - не получится, слишком непонятный и непростой человек его хозяин. Он открыл сундук, отыскал кошелек с задатком и выскочил вслед за иноземцем.
        Тот шел скользящим, стремительным шагом. Тинри утомился догонять, но все же на самом гребне горбатой улочки догнал и остановил. Выдерживая острый, насмешливый взгляд, сказал, что по здравом размышлении не берется продолжать работу. Господину лучше обратиться к кому-нибудь другому, кто ему, господину, чета, а он, Тинри, деньги возвращает с извинениями.
        Тинри еще приплатил бы, только чтоб никогда его больше не видеть.
        - Быстро же ты сдался, - поддел иноземец.
        - Быстро сообразил, - с достоинством возразил Тинри.
        Возвратясь, он уселся на пороге мастерской, закурил трубку, качая головой, - нехороши дела. Человек этот наверняка ославит его на всю округу («Старая Площадь» - место людное, проезжающих полно, да и местные там целые вечера просиживают) - и будет прав. Желающих доверить свою жизнь оружию работы Тинри станет меньше, а значит, сегодня последний вечер, когда он почитается лучшим оружейником города. Поразмыслив, Тинри решил этот вечер провести в бесшабашном веселье, не помышляя о неминуемом позоре вкупе с завтрашним похмельем.
        В гаснущем небе проклевывались первые звезды, когда оружейник вышел из дома. Он еще не решил, куда отправится (но не в «Старую Площадь», это точно), и медленно шагал среди домов, сложенных из светлого камня, увитых плющом и освещенных круглыми лампами, словно светляками, - изумрудно-зелеными, золотистыми, опаловыми. Теплая ночь обнимала со всех сторон мягким ветром, темнотой и треском цикад, донося с холмов запахи цветов и меда. Не встретив, по счастью, знакомых, Тинри сворачивал наугад, пока не очутился на окраине у старых ворот. Миновав их, он отправился за город, где был хорошо известный ему постоялый двор. Оружейник остановился перед вывеской с диковинным, нарочно разломанным гербом и надписью: «Полтора Орла».
        Внутри ему понравилось, он занял стол у окна и подозвал хозяина, готовясь упиться и объесться. Пока хозяин расхваливал блюда, Тинри, рассеянно скользя взглядом по залу, заметил среди редких посетителей знакомца, вздрогнул легонько и выругался сквозь зубы - странный иноземец, по всему обязанный находиться сейчас в «Старой Площади», сидел в уголке и внимательно наблюдал за Тинри.
        Не успел Тинри сообщить хозяину, что передумал ужинать и немедленно уходит, а иноземец уже очутился напротив:
        - Надо поговорить, оружейник.
        - Да вроде все сказано, господин… простите, не знаю вашего имени, - сухо ответил Тинри, поднимаясь.
        - Флангер, - последовал ответ.
        - Это ж город наш так называется, - хмыкнул Тинри.
        - Поэтому меня - покровителя города - зовут именно так.
        Тинри медленно осел на скамью. Покровитель Флангера, «Страж Столицы…», «…осеняющий крылами», «…в сиянии неба и солнечном ветре» - как еще там в балладах поется? - сидит в харчевне, ни тебе крыльев, ни нимбов, и вроде даже пиво заказывает.
        - Ты предпочел бы узреть меня в сиянии? - небрежно ответил на его мысли Флангер. - Могу устроить.
        Тинри отрицательно помотал головой, потихоньку обретая дар речи:
        - Вон что…
        И рассмеялся с облегчением:
        - Так вот почему дело не удавалось! И не могло иначе быть! И как это вам в голову пришло - человеку оружие заказывать?
        Флангер заговорил - тихо, немного устало, - что меч ему, конечно, не был нужен, интересовался он исключительно персоной оружейника, и не заказ это был, а испытание, которое Тинри с успехом прошел. Теперь Флангер знает, что оружейник достоин доверия, честен и много на себя не берет, остается только узнать, согласится ли он выполнить одно небольшое, но ответственное поручение.
        - Мне надо отлучиться со своего поста на один час. - Глаза Флангера на миг утратили стальной блеск и сделались как печальное осеннее небо. - Ты согласен заменить меня?
        - Я?! - ужаснулся Тинри. - Я? Вас?
        И продолжил, запинаясь, что в городе полно достойных искусных воинов, не только готовых защищать город, но и умеющих это делать, ибо таково их ремесло, вот взять хотя бы Райна-военачальника…
        - Он не годится, - отрезал Флангер.
        - Но я-то чем лучше? Особенно касаемо храбрости - если бы моя храбрость была вашей равна, я бы вам клинок на славу сработал.
        - Дело не в храбрости. И не в воинском искусстве.
        Тинри украдкой огляделся и спросил вполголоса:
        - Что, а разве сам… его величество - он тоже не годится?
        - Не-а, - ответил Флангер.
        - Да как же это? Кому как не ему…
        - Я хочу по возвращении увидеть город таким, каким его оставил, - сказал Флангер. - Если на моем месте целый час будет король, или Райн-военачальник, или другая одержимая гордыней персона, мне придется наводить порядок несколько лет.
        Тинри помолчал и ответил, что не вполне уразумел, чем будет полезен, но раз сам покровитель города говорит, что польза будет, он, пожалуй, согласен.
        - Идем, - сказал Флангер.
        Он непринужденно прошел сквозь запертые двери, увлекая за собой онемевшего Тинри. За дверями оказалось незнакомое место и другое время суток: пасмурный день, высокие облака, нездешние травы под ногами и запах земли в сухом ветре. Они стояли на холме перед почерневшим от дождей деревянным резным троном, на спинке которого виднелся полустертый герб Флангера. Сам город лежал далеко в долине и казался нарисованным.
        - Твой пост. - Флангер знаком предложил Тинри занять место.
        Тот неловко устроился, свесив ноги, и с легким трепетом в голосе осведомился, что ему делать.
        - Присматривать за порядком. Больше ничего. На этот вечер я наделяю тебя частью своей силы.
        Не успел Тинри спросить, как же присматривать, если город вон где, а он, Тинри - совсем наоборот - здесь, как Флангер на прощание коснулся его плеча. И тут что-то с Тинри случилось. Город, будто нарисованный на зеленом холсте долины, оставаясь далеким, в то же время вдруг очутился у Тинри внутри. Можно сказать, Тинри сам стал городом, улицы потекли в его венах, небо отразилось в разноцветных глазах витражных окон, ветер площади ворвался в грудь, и голову увенчала древняя зубчатая корона стен королевского замка. Некоторое время он сидел неподвижно, став большим и тяжелым, привыкая к движению, гулу и свету внутри себя. «Это, значит, и есть порядок?» - хотел спросить он Флангера, но тот уже исчез. «Флангер - это теперь я», - подумал Тинри. И рассмеялся. «Быть Флангером, оказывается, не так уж трудно, я, может, и не один час, а дольше бы смог - времена сейчас мирные, народ спокойный».
        Едва он произнес про себя слово «народ», как неожиданно потоки в нем распались на тысячи частиц - он знал их всех в лицо и по имени, слышал каждый голос, видел одновременно события, происходящие со всеми, знал все об их поступках и помыслах. Люди переполняли Тинри - их разговоры, неторопливые думы, пьяные песни, детские сны, улыбки, воспоминания. Среди них он нашел Верту - она, сияя глазами, рассказывала матери, как близко ей удалось увидеть принца, а он - честное слово! - посмотрел на нее и улыбнулся.
        И отчетливее всех слышались мысли короля - где-то под самым зубчатым венцом, что украшал сейчас лоб Тинри: король поднимал кубок за здоровье своего дражайшего родственника, сидящего по правую руку, своего злейшего врага. Очень скоро у короля Антарского не будет необходимости изображать братскую любовь - он все хорошо продумал, он заманил брата в столицу под предлогом полного и окончательного примирения, он усыпил его бдительность настолько, что даже металлический привкус молодого вина не вызовет никаких подозрений, принц выпьет, непременно выпьет до дна…
        Тинри закрыл глаза, едва вмещая все это. «Больше, пожалуй, не надо. Иначе меня, пожалуй, разорвет».
        Но было и большее: он увидел будущее, которое наступит, если все продолжат делать то, что сейчас делают. Увидел разрушенные стены, горящий город, кровь на дворцовых ступенях - боль и предчувствие гибели захлестнули его.
        «Если король отравит брата, будет война, в которой нам не победить».
        Тинри завопил что было мочи, пытаясь привлечь королевское внимание и остановить неизбежное. Но мощный крик, который должен был бы сотрясти стены замка, оказался никем не услышанным, все продолжало идти своим чередом, и он с ужасом понял, что не властен над событиями и чудесная сила, которую передал ему хранитель города, здесь, похоже, имеет предел.
        И тогда Тинри испугался. Как никогда в жизни, он вцепился в подлокотники, борясь с обмороком, все заледенело в нем и онемело.
        Город затих, смолк, замер, и иные, темные и холодные, течения медленно наполнили улицы. Песни смолкли, разговоры перешли на шепот, поспешно захлопнулись ставни, и патрули на улицах сбились с шага.
        В пиршественном зале голос короля, гремевший заздравной речью, внезапно дрогнул. Все увидели, как побледнел могущественный властитель, глядя на кубок в руке брата, как шевельнулись его губы, произнося еле слышно: «Не пей». Непонятный страх на мгновение передался придворным и слугам, но король быстро овладел собой. И громко продолжил:
        - В знак нашей дружбы, брат, выпьем из одной чаши согласно древнему обычаю, - и, сделав длинный глоток, протянул свой блеснувший аметистами кубок молодому принцу.
        В тот же миг Тинри почувствовал, как его тронули за плечо. Рядом стоял Флангер, веселый, улыбающийся, было видно, что дела его хороши и путешествие удалось как нельзя лучше. Прищурившись на город, он одним движением смахнул Тинри с трона и, сразу став сосредоточенным и суровым, устремил взгляд вдаль и одновременно внутрь себя.
        - Я был уверен - король Антарский не решится сводить счеты с братом именно сегодня, - медленно сказал он. - Ты умница, оружейник. Все сделал как надо.
        - Ничего я не делал. - Тинри в изнеможении растянулся на траве. - Вы вовремя подоспели.
        - Остановил его именно ты, - возразил Флангер. - Своеобразным способом, которым я никогда не пользуюсь, ибо мне неведом страх…
        Тинри молча смотрел в высокие белые облака, почти не слыша, как Флангер говорил о награде - Тинри будет жить счастливо, ни в чем не испытывая нужды, и все его потомки, которым будет угодно жить в столице, будут счастливы и богаты, покуда не прекратится род, а прекратиться он может очень не скоро и с весьма малой долей вероятности…
        - Спасибо. Вот уж спасибо так спасибо, - бормотал Тинри, бредя домой по темной улочке. Пьяный от усталости, он то и дело прислонялся к стенам и думал, что именно в таком виде и возвращался бы из «Полутора Орла», не повстречайся ему там покровитель города Флангера, столицы Антарского королевства.
        А поутру прибежала Верта, соскучившись за вчерашний день, и обнаружила его сидящим на скамье в размышлении. Дверь мастерской была заперта. Но не это из ряда вон выходящее обстоятельство изумило Верту, а то, что она не дождалась ни улыбки, ни поцелуя.
        - Что с тобой, Тинри?
        Тинри покачал головой. Трубка его тихонько потрескивала. И тут Верта увидела, что в женихе произошла странная недобрая перемена - от прежнего Тинри он отличался как склеенный кувшин от нового.
        - Скажи мне, если один человек спас целый город, он герой? - глухо спросил Тинри вместо приветствия.
        Верта растерянно кивнула - герой.
        - А если человек в решительный момент испугался так, что руки-ноги отнялись - он трус, да?
        - Ну вроде как трус… Да что такое, Тинри?
        - А если он спас город благодаря своему испугу, тогда он кто? - медленно спросил оружейник, поднимая голову. Глянув в его больные глаза, Верта улыбнулась и уверенно сказала:
        - Везунчик.
        Тинри хмыкнул.
        - Есть такие люди: что ни делают, все хорошим оборачивается, - весело заговорила она, придумывая на ходу. - Им и отвага - защита, и страх - оберег. Везунчики, одним словом. Я так думаю, тот город по-другому и нельзя было спасти. Другого способа просто быть не могло, помяни мое слово.
        - Не утешай… - тихо произнес Тинри, но глаза его чуть-чуть оживились.
        - Тинри, так это о тебе, значит, речь?
        Тинри принялся тщательно раскуривать погасшую трубку. Потом долго смотрел, как клуб дыма рассеивается в косых лучах.
        - Расскажешь? - шепнула Верта.
        - Может, потом… когда-нибудь.
        Верта села рядом, склонила голову ему на плечо и, щурясь на солнце, в который раз подумала о том, как нелегко быть невестой лучшего в столице оружейника.
        Здесь, на краю земли
        1
        Он назвался мастером Перегрином. Или, может быть, мастером-странником. Это было единственное, что я смог поначалу разобрать в его речи. Он пытался говорить сразу на всех известных ему языках Западных Равнин. Лопотал быстро и очень невнятно - разбитые губы мало способствуют хорошему произношению. Солдаты с ним явно не церемонились - в кои-то веки представился случай показать свое усердие. Он шмыгал носом, бережно поддерживал левой рукой правую, не то вывихнутую, не то сломанную, и дрожал крупной, даже издалека заметной дрожью.
        Я молча рассматривал его. Обыкновенный отощавший за зиму бродяга, совсем еще мальчишка, невысокий, тщедушный. Грязные лохмотья, бывшие когда-то кафтаном, растоптанные вдрызг сапоги, огромная, но явно пустая дорожная сумка. Обычный бродяга, каких много…
        Черт побери, их много, но только не здесь. Я отвык не только от бродяг, но и вообще от незнакомых лиц. Не заходят незнакомые в Даугтер, незачем - все большие дороги милях в двадцати отсюда. Городов в округе нет, в деревнях милостыню не подают и на ночлег не пускают. Нищий странник в этих местах может быть только переодетым шпионом.
        Вряд ли это лазутчик короля, король в последнее время сделался прост и прям - по любым поручениям отправляет Посланников. А Посланник, желая прибыть инкогнито, может изобразить кого угодно, только не нищего. Скорее всего, паренька подослал кто-то из нашей милой семейки. А я-то было думал, что обо мне забыли. Видно, время здесь и там идет по-разному. Мне кажется, что я уже полжизни сижу в этих проклятых болотах. А они только-только поделили мои земли, покончили с войнами, и любопытно им стало, как там поживает Дан, беглый князь, их драгоценный братец.
        - Молчать! - гаркнул я. Бродяга смолк, будто поперхнулся, солдаты за его спиной вытянулись во фрунт. - Где, говоришь, вы его изловили, Длинный?
        Барг Длинный, державший мальчишку за плечо, выступил вперед и степенно произнес:
        - С утра с самого, как на пост заступили, его увидели. Вокруг крепости шастал, высматривал чего-то. Мы пару раз стрельнули. Из эрболета…
        - Арбалета, дубина.
        - Вот-вот. А он давай в ворота барабанить. Хочу, кричит, с господином вашим говорить по важному делу. Ну мы, понятно, ему… - Длинный покачал увесистым кулаком.
        Я сделал знак, бродягу подтащили ближе, и я удивился: глаза у него были смеющиеся, бесстрашные, а на лице сквозь разводы грязи и крови угадывалось некое подобие улыбки. Было похоже, что дрожит он не от страха, а от какой-то ему одному ведомой радости и собирается поделиться этой радостью со мной.
        - По-антарски говоришь? - спросил я. Он с готовностью кивнул. - Я слушаю тебя.
        Антарский - язык юго-запада, его не знает в Даугтере никто, кроме меня. Мальчишка заговорил, и я удивился еще раз. Это был не просто антарский, это был гэриг - изобретение столичной аристократии, вычурный жаргон королевского двора. Сам король Йорум, дожив до старости, так и не смог постичь до конца всех его тонкостей, за что и получил прозвище Косноязычный. Бродяга же в гэриге - как рыба в воде.
        - Где ты научился этому мерзкому языку, малыш? - спросил я. - Только не рассказывай, что ты сбежавший из дому сын благородных родителей. Мне не нравятся такие истории.
        Мальчишка, немедленно перейдя на обыкновенный антарский, охотно поведал, что не учился нигде. Он может говорить на любом языке, это у него с детства. Стоит немного сосредоточиться - и слова сами собой начинают звучать в голове.
        - Раньше я думал, что так и должно быть. А потом оказалось, что у других этого нет… Вам неприятен гэриг, я не знал, извините.
        - Продолжай, я слушаю. Можешь на гэриге, мне все равно.
        Он снова кивнул и начал рассказывать, улыбаясь и блестя глазами, что его зовут мастер Перегрин и что он долго странствовал, отыскивая некий чудесный замок. Западные Равнины исходил вдоль и поперек. И вот здесь, на краю земли, почти утратив надежду, он неожиданно увидел…
        Мальчишка будто нарочно выбирал замысловатые поэтические обороты. Морщась от напряжения, я слушал что-то про чистый снег, низкие тучи, белый лист равнины и вожделенный его замок, такой ошеломляюще прекрасный, возникший на границе ослепительного снега и небесной мглы. И выходило так, что замок этот и Даугтер, мой убогий острог, суть одно и то же, хотя и не совсем.
        В общем, все было ясно как день - шпион пытался изобразить сумасшедшего, и делал это не слишком умело. Никакого безумия в его неуместной радости не чувствовалось, речь была связной, хоть и нелепой, и, несомненно, продуманной заранее. Я послушал еще немного о том, как мне повезло с местожительством, сгреб бродягу за остатки кафтана на груди и, глядя прямо в синие лучистые глаза, спросил глухо:
        - Алмир? Или Рун? Кто из них?
        - О чем вы? - весьма натурально растерялся он.
        - Хозяин… Работодатель… - Я подыскивал слово на гэриге.
        - Нет. - Он замотал головой. - Замок. Замок.
        Я отпустил его и, отряхивая руки, сказал:
        - У тебя есть время подумать. Скажешь правду - умрешь легко.
        - Да нет же… - Он снова хотел пуститься в объяснения.
        - Вниз, - скомандовал я и отвернулся к окну.
        Сзади послышалась легкая возня, кто-то из солдат вполголоса сказал: «Ну ты!» - а этот опять повторил свое «Да нет же». Солдаты протопали к выходу, и через некоторое время в коридоре бродяга резко и жалобно вскрикнул.
        Прыгнув к двери, я рывком распахнул ее, рявкнул в коридор: «Пальцем не трогать!» - и вернулся к окну.
        Время подумать… Кому оно действительно требовалось, так это мне.
        Убеленная снегом равнина действительно походила на чистый лист. Сиротливо чернела вдали деревня, и щетинился лес у горизонта. Из-за леса медленно ползли тяжелые облака, полные мокрого снега, дождя со снегом и просто дождя - всего, чем природа в изобилии одаривает Даугтер в конце зимы.
        Вот и добрались до меня. Даже все равно, кто именно из братьев. Добрались. Хотя почему же все равно? Они очень разные, мои драгоценные братья, и цели у них всегда были разные. Это только против меня они объединились тогда, первый и, скорее всего, последний раз в жизни.
        До сих пор тошно вспоминать сражение у Нэдльского леса. Какой выпал редкостный случай покончить сразу с обоими. Изумительно хороша была позиция. Если бы только Рыжий не предал меня… О его дурной привычке переходить на сторону противника в самый разгар боя поговаривали давно. Однако я решил, что выбора нет. Неизвестно, на что я надеялся, размещая его полк в засаде для решающего удара. Сейчас только одно объяснение нахожу - молод был и глуп безмерно. Я дешево отделался - ранен был легко, сумел вовремя скрыться, и король Йорум клятвенно обещал помочь. Однако по прибытии к королю выяснилось, что ни одного солдата он мне не даст, а даст только весьма обширный участок земли на северо-западной окраине королевства, где я смогу жить в свое удовольствие вдали от злобных братьев и рыжих предателей. Взамен благодетель ничего не требовал. Я должен был жить там безвыездно и, по туманному выражению короля, «придерживать эти земли», потому что у него самого до них «руки не доходят». Короче говоря, требовался сторож для крепости, которую какой-то ретивый не по уму предок короля Йорума воткнул среди болот на самом
краю обжитых земель. Оскорбленный, я отказался наотрез. Тогда король, болезненно улыбаясь, прошелестел, что, наверное, не стоит из-за меня, неблагодарного, ссориться с Алмиром и Руном, нужно им меня немедленно выдать и обрести тем самым надежных союзников, пусть и мелких.
        Нечего и говорить, что на рассвете следующего дня я скакал в Даугтер во весь опор. Со мной ехал королевский Посланник и четверо мрачных воинов в черных плащах - не то его свита, не то мой конвой. Был с нами еще Фиделин - горбатый старый дурень, он всегда состоял при мне, сколько я себя помню.
        Мчались мы лихо, равнина так и летела под копытами, и я думал, что бежать из Даугтера будет нетрудно, погоня собьется со следа на необъятных этих просторах. Главное - не заблудиться самому, поскорее выбраться из королевства, а там рукой подать до владений Германа Гарга, последнего моего друга и последней надежды. Эти мысли радовали меня весь день, но с наступлением сумерек они куда-то подевались - и пришла смутная тревога. Чем больше темнело вокруг, тем неспокойнее становилось у меня на душе. Я всегда любил Равнины, и всегда было мне там спокойно и вольно. Но в те несколько дней и ночей по дороге в Даугтер что-то со мною случилось.
        Всю первую ночь я просидел у костра, не смея оглянуться в темноту - мне казалось, что там, за зыбким кругом света, ничего нет. Пустота. Безмолвная, всепожирающая, терпеливо ждущая пустота. Я боялся встретиться с нею глазами. Я боялся пошевелиться, чтобы не выдать ей своего присутствия. Как благодарен я был суровым моим провожатым за то, что караулили меня, сменяясь каждые два часа, сонно таращились в огонь и не оставляли меня один на один с ночью.
        На рассвете стало еще хуже. Равнина медленно проступала из мрака, но это была совсем не та равнина. Слишком безжалостный утренний свет, слишком огромное пространство. Я был открыт со всех сторон и со всех сторон уязвим - крошечный и совершенно беззащитный перед лицом несметных врагов, бывших, настоящих и будущих.
        Я корчился под плащом, сжимаясь в плотный комок, и внутри у меня что-то съеживалось и умирало. Хотелось стать как можно незаметнее, а еще лучше - исчезнуть совсем, чтобы ничего не осталось. Рядом метался Фиделин, крича: «Гады! Подлюги! Чем опоили господина, сволочи?»
        К Даугтеру подъезжали шагом. Лил дождь. Я лежал на мокрой гриве коня, стиснув зубы, чтобы не взвыть. Мои провожатые многозначительно переглядывались. Фиделин причитал. Стены, думал я, единственное мое спасение сейчас, добротные каменные стены. Комната, где можно запереться, и никаких окон. Разве что с видом на внутренний двор.
        В этих местах начинались непроходимые топи, тянувшиеся до самого горизонта и, как говорят, до самого побережья. Крепость стояла на пригорке, широким мысом вдававшемся в болото. Сквозь дождь я разглядел две темные приземистые башни со щербатыми бойницами, потрескавшуюся стену и заплесневелые щелястые ворота.
        В крепости имелся гарнизон - десятка два необученных, обалдевших от безделья деревенских парней, а также пожилой алкоголик комендант, ссыльный граф, в прошлом, очевидно, изрядный вольнодумец. Посланник сунул ему под нос какую-то бумагу с королевской печатью и на другое утро увез его с собой.
        - Вы вот что, молодой человек, - сказал мне граф на прощанье, - постарайтесь не задерживаться здесь. Вы понимаете, о чем я… Иначе отсюда одна дорога. - Он покосился в сторону конвоя. - Нельзя ломаться под ударами судьбы. Действуйте, и да поможет вам Бог.
        Бог, впрочем, не спешил с помощью. Через какое-то время я научился смотреть на Равнину из окна, но о том, чтобы выйти за крепостные стены, нечего было и думать.
        Довольно простая и элегантная получилась мышеловка. Здесь, в Даугтере, меня мог взять голыми руками всякий, кто не сумел этого сделать раньше. Даже кто-нибудь из моих бывших друзей. Новостей я, разумеется, не получал и начисто утратил представление о том, кто мне теперь друг, а кто враг.
        Оставшееся в моем распоряжении воинство было сонным и невозмутимым. Лохматые парни целыми днями играли в кости, вяло переругивались, и ничто не могло омрачить безмятежную зелень их глаз. Когда я потребовал показать оружие, мне было предъявлено несколько тесаков, намертво приржавевших к ножнам, и три зазубренных бандитских ножа. Выяснилось, что больше всего здесь уважают кулачный бой и о воинском искусстве не имеют понятия вовсе.
        Анч и Хач, рослые близнецы, немного развеселили меня, показав, как умеют сражаться на ухватах. Я объявил, что намерен сделать из них всех настоящих воинов и, пока они таковыми не станут, не будет у них свободного времени даже на то, чтобы поковырять в носу.
        С крепостью было сложнее. Сляпали ее в незапамятные времена какие-то безрукие недоумки, и теперь она разрушалась на глазах. Деревянные лестницы угрожающе шатались, из стен сами собой вываливались кирпичи. Крыша давно и безнадежно протекала. Во всем Даугтере для жилья были пригодны всего несколько комнат в нижнем этаже, а о боевой готовности крепости и говорить не приходилось. Ворота можно было выбить одним пинком. Все попытки поправить хоть что-нибудь заканчивались одинаково - на следующий день разрушений становилось еще больше. Крепость, похоже, твердо решила развалиться, невзирая ни на что. И я оставил ее в покое. У меня было двадцать солдат, я был готов дорого отдать свою жизнь, а драться можно было и на руинах.
        Время шло, ненастная весна незаметно перешла в осень. С севера шли снеговые тучи, а на князя Дана, готового драться в одиночку против всего мира, никто не нападал. Ожидание доводило меня до исступления. «Может, это, ну… и не нужны вы им, господин?» - предположил Фиделин однажды. Я ответил, что сейчас, может, и не нужен, но рано или поздно непременно понадоблюсь. Понадобился же королю Йоруму тот несчастный граф. Тоже ведь, наверное, сидел, носа не высовывал. Кстати, не успел у него спросить, что же он сам не удрал отсюда, как советовал это сделать мне. Времени у него было предостаточно - лет десять, не меньше.
        Дни тянулись, медленные, все как один пасмурные, и вскоре я потерял им счет. Даже времена года перестали существовать для меня. И не было уже ни ожидания, ни отчаяния, ни отваги. Все реже вспоминал я обо всем, что осталось там, за непреодолимой равниной, и только думал, как просто бы все было сейчас, если бы у Нэдльского леса не кинулся я наутек, а достойно сложил бы голову.
        Предаваясь таким размышлениям, я почти потерял бдительность, так что шпион появился как раз вовремя. Вернул меня к реальности, так сказать. Там за это время могло произойти много всего. К примеру, король Йорум мог договориться с моими братцами. Братцы могли скушать друг друга (и, скорее всего, Алмир Руна, Алмир всегда был сильнее). Хотя Рун в этом случае заключил бы союз с лордом Гаргом, который всегда, неизвестно почему, поддерживает слабых. А это означало бы новую войну. К тому же существует еще и Рыжий, если его не уничтожил король или кто-нибудь из братьев.
        Все предположения казались одинаково правдоподобными и никак не складывались в целостную картину. А юродивый странник был здесь вроде бы совсем ни при чем.
        Стемнело, над равниной в клочьях облаков плавала луна. Фиделин принес огня и возился, растапливая камин.
        - Это… - сказал он. - Луна вышла. Поди, потеплеет завтра. Давно пора. Весна уж.
        - Весна, - хмыкнул я. - Шевелись, сейчас пойдешь со мной шпиона допрашивать.
        Он сразу помрачнел и, помолчав, ответил:
        - Я, это, конечно, не отказываюсь. Воля ваша. Да только…
        - Разговоры? - удивился я, но Фиделин отважно продолжал:
        - Только зря, наверное, все это. Дурачок он, видно ведь. Полоумный. Ничего вы не добьетесь, замучаете только зря. Грех на душу возьмете.
        Он глядел исподлобья, и маленькие глазки сверкали благородным негодованием. Я захохотал.
        - Это, думаете вы, вспомнили теперь о вас. Скачете. Орете. Оно хорошо, конечно, не то что, скажем, вчера - совсем от тоски помирали. Только, это, не трожьте божьего человека.
        - Поди ко мне, - сказал я, отсмеявшись.
        Фиделин угрюмо приблизился, зная, что сейчас будет. Несильно размахнувшись, я хлопнул его по горбу. Он, как обычно, молча рухнул на пол. Перешагнув через него, я направился к двери. На лестнице он догнал меня, сопя и отдуваясь.
        - Это. Простите, - пробурчал он. Будто не знает, что, если бы я его не простил, не сопеть бы ему уже и не бурчать никогда.
        Мы спустились вниз. Стражник долго возился с заржавленным замком. Наконец дверь завизжала, я сделал шаг и остановился.
        У меня под ногами был начерчен какой-то странный узор. Гибкие линии, отсвечивавшие перламутром, сплетались и как будто двигались, вроде бы не на полу, а чуть-чуть над ним, и я почему-то вспомнил стрижей, вытанцовывающих в небе.
        Бродяга, сидевший в углу камеры, поднял голову и улыбнулся.
        - Я ждал вас, - сказал он. Будто мы пожаловали к нему на званый вечер. Тут я заметил, что от стены к стене наискосок проведена такая же перламутровая линия. Бродяга сидел возле нее как именинник.
        - Это чертеж, - пояснил он. - Постараюсь рассказать все сначала. Я сам виноват, совершенно не умею держать себя в руках. Неудивительно, что вы ничего не поняли.
        - Ты бы… это… встал, - сказал ему Фиделин. - Князь перед тобой все-таки. И это… помолчи, пока не спрашивают.
        Бродяга осторожно поднялся, оберегая поврежденную руку, и они с Фиделином уставились на меня в ожидании дальнейшего. Я молчал. Мне не удавалось оторвать глаз от рисунка на полу. Там внутри каждой линии медленно тек холодный свет, и я никак не мог понять, почему так кажется. Я почти забыл, зачем пришел.
        - Посмотри, что с рукой, - неожиданно для себя велел я Фиделину, продолжая созерцать чертеж.
        - Вывих, - сообщил он немного погодя.
        - Вправь и убирайся.
        На прощанье он поглядел на меня умоляюще. Видимо, божий человек был ему на редкость симпатичен.
        - По горбу? - спросил я, и Фиделина точно ветром сдуло.
        Стараясь больше не смотреть на пол, на завораживающее перламутровое мерцание, я не спеша прошелся по камере и сказал:
        - Что ж, начинай врать. Посмотрим, надолго ли тебя хватит.
        Бродяга улыбнулся и ответил спокойно:
        - Я вижу, чертеж не оставил вас равнодушным… Это хорошо.
        Тон был, вразрез с дерзкими словами, почтительный и на удивление уверенный. Видимо, он все хорошо обдумал - и меня ожидало вранье высшей пробы. Я заинтересованно глянул на бродягу. И не узнал.
        Без сомнения, это был он - но это был совсем не тот дрожащий мальчишка, которого притащили ко мне утром солдаты. Сейчас он выглядел гораздо старше, а может быть, это пляшущий свет факела делал его таким. Не чувствовалось в нем не только страха, но даже мало-мальского волнения, словно он собирался говорить от имени огромной, несокрушимой силы. Что-то непривычное и странное светилось в его лице, я долго не мог понять что - и наконец понял: на лице этом не было теперь ни царапины. Мне стало не по себе.
        - Я хотел бы сперва выяснить, что вы знаете, - сказал он мне. - То есть, о чем имеете представление. Чтобы объяснить доступно. Скажите, пожалуйста…
        Это уже не лезло ни в какие ворота. Самое время врезать мерзавцу, но я этого, испытывая непривычную робость, не сделал. Лишь напомнил, весьма сдержанно, кто кого здесь допрашивает и кто чем при этом рискует.
        Он вздохнул и задумался.
        - Есть на свете несколько человек, - тихо сказал он, словно сказку начал. - Они строят замки. Но не обычные замки. Среди этих людей есть очень известные. Например, мой учитель, мастер Гэдан. Может быть, вам приходилось слышать…
        Мне не приходилось слышать. Он помолчал, и вдруг его осенило:
        - Но о Черном Храме вы должны знать. О нем все знают.
        Еще бы. Мой дед погиб там вместе с королем Югхом и половиной Объединенной Армии. Этим закончилась история войн за Порубежье - воевать стало некому, да и не нужны никому стали эти проклятые ничейные горы после такого.
        - Как вы думаете, сколько человек защищало Черный Храм? - Он выдержал длинную паузу.
        - Ну? - спросил я.
        - Двое.
        Насладясь моим удивлением, он продолжил:
        - Можно сказать, Черный Храм сам себя защищал. Это одно из свойств любого сооружения, выстроенного на своем месте. Видите ли, каждая постройка должна быть поставлена там, где ее задумал Господь Бог. Замкам, крепостям и храмам отведены особенные места на земле. Мы находим такие места и помогаем людям строить по всем правилам. Вы понимаете меня?
        - Ври дальше, затейник, - отозвался я, но издевка получилась неубедительной.
        - Замковые места - редкостная и чудесная вещь. Издалека это особый звук, может быть, волны ветра, разбивающиеся о твердыню. Но слышно, разумеется, и в полном безветрии. Даже в самые тихие, безмолвные ночи. А вблизи видны прозрачные очертания - порой отчетливые, порой размытые. Иногда я не вижу ничего и только чувствую кожей, проходя сквозь невидимые стены, особую густоту пространства. Некоторые полагают, что невидимые замки - постройки другого мира, существующего одновременно с нашим, и это двойное бытие делает их вечными и несокрушимыми. Нужно только, чтобы строящийся замок совпадал с невидимым во всех деталях. Но для меня, как и для мастера Гэдана, замковое место - не что иное, как мысль. Ясная, ощутимая и очевидная. Некий замысел, для осуществления которого необходимы люди. Люди живут на свете для того, чтобы выполнять задуманное Богом, - так говорил мой учитель. Все замки Порубежья построены по этому закону. Поэтому Порубежье до сих пор никем не завоевано и никогда завоевано не будет.
        Он говорил не торопясь и уже не пускался в труднопереводимую антарскую поэтику, но такими странно манящими были его слова, что я растерялся, не зная, что и думать, с большим трудом сохраняя непроницаемое выражение лица.
        - Люди, правда, несколько подзабыли свое предназначение. Способностью строить обладают теперь всего несколько человек на свете… Вернее, способностью видеть. Чувствовать. Нет, люди, конечно, стараются в меру сил: почти на каждом замковом месте стоит какая-нибудь постройка. Неправильная, разумеется.
        Он склонился над своим чертежом, и в его руке появился уголек.
        - Например, - сказал он и начертил что-то угловатое, косо налезающее на белые линии. - Так выглядит ваша крепость, упустившая шанс стать великолепным неприступным замком. Строили ее, скорее всего, в эпоху Великих Завоеваний и страшно торопились, к сожалению. Мне кажется, будь у зодчего время подумать, он создал бы нечто более соответствующее оригиналу. Они пересекаются, видите, здесь и здесь. Кстати, одна из стен проходит прямо сквозь эту камеру. Вон я очертил ее. Можете встать туда - не исключено, что почувствуете что-нибудь и наконец поверите мне. У вас вид человека, который может…
        Я был уже у черты. Надо сказать, переступил я ее с некоторой опаской. Но ничего особенного не произошло.
        - Черт тебя задери, сволочь хлипкая, - сказал я, вскипая, и вдруг услышал далекий подземный гул и ощутил под ногами огромную глубину, прямо-таки бездну.
        Там, далеко внизу, что-то ворочалось и глухо грохотало. Что-то темное и очень опасное. Оно приближалось и росло, грохот становился все сильнее, и вдруг меня ударило и подбросило. Я захлебнулся воздухом. Невидимый поток с ревом рвался из земли прямо сквозь меня. Я закричал и рванулся за черту, но это снова была битва, и меня несло волной отступающей конницы, и вопили кругом, что Рыжий ударил с фланга и что нам конец, а я все пытался повернуть коня, еще не веря, что не смогу никого остановить. «Назад, назад, негодяи!» - хрипел я, рубя своих и чужих, но меня все дальше относило от места, где под ненавистным знаменем сверкали на солнце княжеские доспехи. И внезапно, почти невидимый со стороны солнца, взлетел надо мной чей-то меч, и глаза застлало густым и багровым.
        Потом была холодная ладонь мастера у меня на лбу и его тихий голос, повторявший, что все прошло и все хорошо. Я отбросил его руку и сел.
        - Что это было? - сипло спросил я.
        - Стена, - просто ответил он и, как бы извиняясь, добавил: - Честно говоря, не думал, что на вас это так подействует.
        - Надо было думать. Плохо тебя учил твой… этот…
        - Гэдан? Он сказал, что я родился мастером и учить меня не надо. Так бывает. Я просто ходил с ним какое-то время, потом он меня отпустил от себя. Это мой первый замок, но я думаю, что справлюсь. Черный Храм тоже был первым у мастера Гэдана.
        Я сидел на полу, голова гудела как с похмелья, а он говорил еще что-то, и лицо его опять сияло. Время от времени все расплывалось у меня перед глазами - и я погружался в неприятную тишину.
        - …Так что выбирайте. Или у вас будет абсолютная твердыня, где каждая деталь расположена в единственно возможной точке пространства, или вы выполните свою давешнюю угрозу и убьете меня. Вы ведь принимаете меня за шпиона, если не ошибаюсь?
        Я поднялся и, пошатываясь, утвердился на ногах. Не сомневаясь в моем выборе, он простер худую руку над чертежом:
        - Взгляните. Западная башня вашей крепости поставлена верно. Полагаю, это было внезапное и, к сожалению, мимолетное озарение неизвестного зодчего. Ее мы переделывать не будем, разве что какие-нибудь мелочи… Все остальное никуда не годится. Убрать это будет легко, вы, наверное, заметили: крепость сама рушится… Замковое место всегда избавляется от неправильных построек, в ход идут даже землетрясения, пожары и войны. Но чаще происходит так, как у вас, - быстрое, неостановимое разрушение… Вот здесь будет внутренний двор… Центральная башня… Стена двойная… Ворота.
        И вдруг я поймал себя на том, что слушаю, весь подобравшись, охваченный внезапной бешеной надеждой. Словно говорил со мною ангел, посланный мне в награду за долготерпение. Я верю в несокрушимую твердыню, которую он мне построит, в свое будущее могущество и в свою неотвратимую месть. И снизошло на меня неслыханное спокойствие, словно уже встала смертоносная стена, и были по одну ее сторону я и мастер со светлым ликом, а по другую - король, братья, Рыжий, равнина; и все они разом наступали на нас, и не было им уже спасения.
        Наступила тишина.
        - Вы все еще считаете меня шпионом? - усмехаясь, спросил он.
        - Нет, - отозвался я каким-то не своим, придушенным голосом. Сказал - и тут же пожалел. Что-то недостойное было в этом жалком «нет», что-то безмерно унизительное. И я продолжил сурово: - Шпионом я тебя уже не считаю. Ты предлагаешь мне разрушить Даугтер, а это, конечно, не шпионаж. Это, малыш, по-другому называется. К тому же все происшедшее здесь говорит о том, что ты колдун. А по закону…
        - Колдун? Я? - изумился он, прижимая ладонь к груди.
        - …А по закону каждый изобличенный в колдовстве должен быть немедленно уничтожен. И только огонь избавит мир от скверны. Только огонь!
        Это неожиданно подействовало. Вид у мастера сделался недоумевающий и горестный. Уверенность его таяла на глазах.
        - О… - выдохнул он. - Да нет же, вы опять все неправильно поняли.
        - Главное, чтобы понял ты, - входя во вкус, жестко произнес я. - Тебя сожгут во дворе прямо сейчас.
        Он отшатнулся:
        - Да вы что! Что я вам сделал? Всего лишь показал место, которое вы и без того нашли бы рано или поздно. С вашей-то чувствительностью! При чем тут колдовство? Сила этого места не зависит ни от кого на земле. Я такой же колдун, как и вы!
        Мастер затараторил и замельтешил, снова превращаясь в беспомощного мальчишку. Я не сомневался, что теперь-то уж ему по-настоящему страшно, и не прерывал, пока он не умолк, уставясь на меня с тихим отчаянием. Потом он отвернулся, сел прямо на чертеж и уткнул лицо в колени.
        Сдерживая улыбку, я разглядывал тощий затылок, остро торчавшие лопатки, обтянутые линялым кафтаном, грязные светлые вихры. Жалок и тщедушен был посланник небес, да, видно, не нашлось там для меня другого. Я был благодарен даже за один только чертеж, за рассказ, за мгновение надежды. Но больше всего - за то, что он наконец испугался. Я обошел его и спросил почти ласково:
        - Эй, тебе сколько лет?
        - Ш… Шс…надцать, - сдавленно вымолвил мальчишка, и до меня донесся весьма явственный всхлип.
        - Ну-ну. - Я тронул его ногой. - Не бойся, я пошутил.
        Он вскинул мокрое лицо.
        - Да просто обидно. - Голос его срывался. - Такая несусветная тупость.
        - Пошутил, говорю! - прикрикнул я.
        По-детски вытирая щеки ладонями, он пробормотал, что впервые видит человека, не заинтересованного в усилении собственной крепости. Так и хотелось мне крикнуть, что не моя это крепость, будь она проклята, и ты будь проклят со своими дьявольскими искушениями, но вместо этого я заорал совсем другое:
        - Да кто же строить-то будет? Я тебе буду строить, ты, умник?
        На это он ответил, что все должно произойти само собой, что найдутся и люди, и все что нужно, как это всегда было у мастера Гэдана.
        - Теперь уж все будет хорошо, раз мы наконец встретились - я и замок, - заключил он.
        - Ну что ж, малыш. Будешь сидеть здесь, пока все не найдется само собой. Только ждать наверняка придется долго, очень долго.
        С этими словами я направился к выходу и услышал позади тихое:
        - Нет, я так не думаю.
        Поднявшись к себе, я кликнул Фиделина, велел принести вина и, не раздеваясь, повалился на кровать. Никогда в жизни я так не уставал. Ничто не шло в сравнение с этой беседой, даже памятный поединок с лордом Гаргом, после которого мы поклялись в вечной дружбе, поединок, закончившийся вничью, потому что мы оба свалились с ног от усталости.
        Вино было кислое и вонючее. Скривясь, я выпил единым духом, как лекарство. Фиделин все не уходил, переминаясь у двери.
        - Это, господин, - сказал он наконец. - Вы бы велели его покормить. С утра парнишка не евши.
        Я молча запустил в него кубком.
        - Воля ваша, - мрачно ответил он и плотно притворил за собой дверь.
        Я закрыл глаза. В камине шипело и потрескивало, а за стенами в ночи грозно гудела от ветра равнина.
        Даю ему десять дней, подумал я. Нет, двадцать. Если за это время ничего не произойдет… А что должно произойти? Это же бред собачий, что он мне рассказал. Вранье и дешевые фокусы. Забыть немедленно. Дверь в подвал замуровать. Не было никакого бродяги, никакого такого мастера с непроизносимым именем, и никто мне ничего не рассказывал. В конце концов, я уже привык, что вот он, конец жизни, как на ладони: королевский посланник, бравые ребята в черных плащах, короткий бой. Не будь его впереди, давно полез бы в петлю. Или спился. Или сошел с ума. Только для этого последнего боя нужны мне жизнь, сила и рассудок. А невидимые замки… Слишком сложно. Слишком заманчиво. Слишком красиво, чтобы быть правдой…
        Сквозь дрему мне послышался далекий тоскливый скрежет, потом что-то гулко ахнуло и загрохотало. Драться можно и на руинах, смутно подумал я.
        Проснувшись от нестерпимого света, я увидел, что в окна бьет солнце, а в изножии кровати как изваяние стоит Фиделин. Судя по всему, он ждал моего пробуждения уже давно.
        - Там… - изрек он, неопределенно махнув рукой, - эти пришли… старейшины. Из семи окрестных деревень. Спрашивают, не надо ли чего, а я почем знаю. С рассвета дожидаются.
        - Чего дожидаются? - тупо спросил я.
        - Да вас, господин. Говорят, двадцать лет прошло, войны не было, так, может, вы чего прикажете.
        И тут я вспомнил. Это был древний обычай королевства, я всегда считал его дурацким: если в деревнях в течение двадцати лет не собирали ополчение, местные жители были обязаны сверх обычных повинностей выполнить для господина любую работу на его условиях. Сон с меня как рукой сняло.
        - Отослать их? - спросил Фиделин.
        - Нет. - Я сорвался с постели. - Скажи, пусть ждут в большом зале.
        - Дак ведь там потолок… - только и успел сказать мне вслед Фиделин.
        Не помню, как я очутился внизу. Стражник опять завозился, открывая дверь, я отшвырнул его и отпер сам.
        - Эй, - позвал я. С порога ничего не было видно, лишь на полу едва заметно блестела полустертая перламутровая паутина чертежа. - Как тебя… Зодчий!
        Мальчишка появился на пороге, щурясь на свет факела. Глаза у него были красные - то ли ревел ночью, то ли просто не спал. Схватив за костлявое плечо, я поволок его по коридору. Он молча вырвался и зашагал, прямой, как натянутая струна, бледный и готовый ко всему.
        Мы вошли в большой зал, и в лицо нам ударил холод.
        - Ого, - сказал я.
        Потолка в зале не было, вместо него зияла огромная дыра с рваными краями, и пыльный столб света из нее освещал на полу груду битого кирпича, обломки перекрытий и нескольких косматых старцев, что-то степенно обсуждавших, посматривая вверх и кивая бородами.
        Завидев нас, старцы неспешно приблизились, и вперед выступил самый желтый и нечесаный.
        - Мы будем строить замок, - объявил я, не дав ему рта раскрыть, и легонько подтолкнул мастера в спину. - Вот он вам все расскажет.
        2
        Окно было открыто. В комнате стоял запах дождя, сочных трав, влажной земли - горьковатый, печальный запах позднего лета. Солнце, бледно просвечивая сквозь облака, перевалило за полдень. Чуть поскрипывала створка окна, раскачиваемая ветром, и больше ни звука не слышалось ни в башне, ни на стройке внизу. Местные жители свято чтили послеобеденный час и считали смертным грехом не то что работать, но даже разговаривать в это время.
        В чем-то суеверные эти дурни были, наверное, правы. В последнее время то ли от пищи здешней, то ли от климата наваливалась на меня после обеда такая лень, что я мог только сидеть, развалясь в кресле и, полузакрыв глаза, слушать Фиделина, который с удовольствием потчевал меня разными занимательными историями. Он сидел у окна и говорил нараспев, щурясь на белесое пятно солнца:
        - И молвил Зэ-Боброзуб, обратясь к королевским посланникам: «Ни одному чужеземцу не позволено называть эту землю своею, ибо земля эта принадлежит моему народу. И если король… это, не согласен, пусть будет война».
        Хм, подумал я, это ведь где-то здесь все происходило. Лет триста тому назад. Зэ-Боброзуб. Он поднял восстание против Горна Восьмого, отвоевал у него свою болотину и даже готовил поход на столицу. Но то была эпоха Великих Завоеваний, и подобные приключения ничем хорошим кончиться не могли. Армию Боброзуба в конце концов разбили, а самого его торжественно казнили в столице. По легенде, он похабно ругался на эшафоте и плюнул в сторону короля. Ничего-то здесь не осталось от тех героических времен. Одни только байки да еще легкая неприязнь местного населения к королевской власти.
        Сейчас бедолаге Зэ повезло бы куда больше. Король Йорум в подметки не годится Горну Восьмому, и королевство давно уже не великая империя, ведущая великие войны. И давно уже разнообразные народные герои атакуют их со всех сторон, стремясь захватить как можно больше. Мне звание народного героя ни к чему, но с таким замком я вполне могу претендовать на кусок пирога империи. Скажем, земли вокруг Даугтера, потом, разумеется, все, что лежит выше по течению рек, до самой Гары. А после - кто знает…
        Стоп. Замка у меня пока нет. Есть недостроенный первый этаж, толпа крестьян, таскающих кирпичи, веселая компания бродячих каменщиков и вдохновенный мастер. И черт знает, что они в конце концов построят. Хотя Перегрин время от времени рассказывал мне, как продвигается дело, и постоянно твердил, что замок получается очень необычный, подобных ему нет и в ближайшее столетие не предвидится.
        С некоторым недоумением я оглядывал широкий квадратный двор, еще не вымощенный и превратившийся под дождями в грязное месиво, не слишком могучие стены и едва начатую шестигранную главную башню. Ничего небывалого я во всем этом не усматривал. Сотни таких крепостей разбросаны по Западным Равнинам, и неприступными их назвать язык не поворачивается…
        Фиделин как-то незаметно закончил рассказ про Зэ-Боброзуба и перешел к своей любимой истории о том, до чего же ловко малыш Перегрин развалил старый Даугтер. Он рассказывал эту историю уже раз десять, всегда с новыми подробностями. Сегодня он излагал особенно цветисто. Упомянул светлую ночь, зловещую полную луну, далекий вой собак где-то на равнине и посвист ветра в ушах. И, воодушевляясь, повел рассказ о том, как малыш отвел всех подальше и велел стоять тихо и смирно. Ночь была светлая, все разглядели его лицо и как он смотрел на крепость, а крепость возьми да и развались.
        - Глядим, западная башня только и стоит. А остальное - начисто. Я варежку разинул и закрыть не могу. Кухарки в рев. Барг Длинный и вовсе в обморок грохнулся. Мыслимое ли дело! Тут, конечно, все на малыша совсем по-другому посмотрели. Могущественный волшебник, одно слово. Ладно бы там дунул-плюнул или слово какое сказал, а то ведь глянул только. А она и рухнула. Да так аккуратненько. Даже камешки, это, рассортировались. Какие побольше, какие поменьше.
        Камешки - это было что-то новое.
        - Врешь, - лениво ответил я.
        - Чтоб я сдох! - Он вытаращил честные глаза. - Вот если бы вы, господин, вышли…
        - Что ты сказал?
        - То есть не вышли, а это… ну… я не о том. Камешки эти всякий мог видеть, кто рядом был, а вас не было, так вот я к тому, что если бы вы тогда из западной башни бы вышли…
        - По горбу? - спросил я. Он испуганно умолк.
        Я хорошо запомнил ту ночь. Она действительно была неправдоподобно, сказочно светлой. Все увидели, как превращается в сортированные камешки трухлявая крепость эпохи Великих Завоеваний. Все, кроме меня.
        С большим трудом втолковал я Перегрину, что выходить мне на равнину не хочется. Он все повторял, что, даже находясь в западной башне, с которой ничего не случится, я подвергаю себя опасности, употребил смешное выражение «шальной кирпич» и уговаривал меня не капризничать и отойти вместе со всеми на расстояние полета стрелы. Ничего не стоило просто вышибить его за дверь, но в его глазах была такая искренняя за меня тревога, что я усадил его напротив и рассказал все как есть…
        - Хорошо, - сказал Перегрин, помолчав. - Если так, останьтесь внутри. Обойдется, будем надеяться.
        Фиделин заявил, что нипочем меня не покинет. Анч и Хач, которые должны были в ту ночь западную башню охранять, заявили, что нипочем не покинут пост. Я грозил и ругался, близнецы ухмылялись, Фиделин крепко держался за мой рукав. Но Перегрин тихо сказал: «Выйдите, пожалуйста», и они тут же убрались.
        Нечего и говорить, что после уничтожения крепости волшебное воздействие его вежливости многократно усилилось. Просьба мастера стала равнозначна приказу князя, и это мне нравилось все меньше и меньше. Например, сегодня, проснувшись поздно, я обнаружил, что всех до единого солдат Перегрин еще утром услал в деревню за новой партией кирпича. «Я нарочно снарядил всех, чтобы скорее погрузили и вернулись», - сказал он мне. Посмеявшись, я ответил, что если они и вернутся сегодня, то наверняка поздно вечером, очень довольные и очень пьяные. Но скорее всего, они явятся завтра утром, проспавшись. Так или иначе, каждый из них получит от меня по морде, и виноват во всем будет только уважаемый мастер. Додумался - парней в деревню. Козлов в огород.
        «Я не знал…» - сказал Перегрин и ушел опечаленный.
        Ничего-то он не знал, кроме своего зодчества и своих таинственных манипуляций. Западная башня стала теперь в точности такой, какой была задумана, - с высокими, узкими окнами и лестницей, закручивающейся справа налево, а не слева направо, как раньше. Высокие окна выглядели куда лучше прежних бесформенных дыр, а лестницу такую мне, левше, оборонять в случае чего гораздо удобнее. Не нравилось мне только, что он устроил повсюду какие-то ниши, в которые помещал разные затейливые штуковины, выточенные из дерева, время от времени их менял и строго запрещал к ним прикасаться.
        Не утерпев, я спросил, для чего это нужно, и за ужином Перегрин все подробно рассказал. Когда подошел к концу второй кувшин вина, я уяснил абсолютно все. Правда, наутро ничего вспомнить уже не мог, кроме застрявшего в голове слова «баланс» и того, что деревянные финтифлюшки как-то связаны с работами, ведущимися снаружи.
        Перегрин охотно объяснял, если его спрашивали. Ему нравилось, что он знает так много таинственного, пугающе непонятного и может своим объяснением сделать все это простым и безобидным. Правда, иногда оказывалось, что объясняет он самому себе. Перегрин мог прерваться на полуслове и начать бормотать что-нибудь вроде: «…Да, но если так, то получается сразу два незамкнутых контура! Так вот почему…» После этого он мог продолжить свою речь, а мог выхватить мел и начать чертить, забыв обо всем на свете.
        Чертил он много, как одержимый, - пером на бумаге, углем и мелом на стенах, прутиком на снегу, щепкой по грязи. Линии были гибкие, тонкие и неправдоподобно ровные. Перегрин оценивающе рассматривал рисунок и либо качал головой и стирал, либо говорил «угу», и лицо его озарялось улыбкой. Один чертеж из тех, что на бумаге, был похож на диковинный цветок. Оказалось, это всего лишь лестница в подземелье главной башни. Я листок у Перегрина отобрал и положил к себе в сундук. Не знаю зачем.
        Все в округе считали Перегрина волшебником. Не понимаю, чем ему удалось пронять весь тот сброд, который я согнал на строительство, но они действительно верили, что создают нечто небывалое, волшебное и несказанно прекрасное. Иногда работа и впрямь напоминала магический ритуал, в котором каждое движение и слово таили в себе особый смысл. В такие дни Перегрин носился между тяжеловесными строителями, стремительный и легкий, как пламя, и, казалось, ухитрялся быть в нескольких местах сразу.
        После того как строители, закончив дневные труды, удалялись в деревянные сараи, возведенные специально для них неподалеку, Перегрин еще долго лазал по стройке и что-то там измерял и проверял. Фиделин говорил, что мастер иногда принимается беседовать не то с самим собой, не то со стенами, не то с кирпичами, и речи его напоминают то ли стихи бродячих рифмачей, то ли наговоры деревенской знахарки Мерлы.
        К ужину он возвращался в башню, усталый, неразговорчивый, равнодушно съедал все, что подкладывал ему на тарелку Фиделин, и, бывало, засыпал тут же, за столом. В таких случаях Фиделин все порывался унести его на руках, как носил когда-то меня. «Да вы что…» - сонно бормотал Перегрин и, пошатываясь, уходил сам.
        Была у него одна особенность, о которой, похоже, знал я один и от которой мне становилось не по себе. Случалось это раза три или четыре - Перегрин о чем-то задумывался, а может быть, просто давал волю своему лицу, и оно неуловимо и странно изменялось. Начинало казаться, что он намного меня старше и знает что-то такое, чего мне и в голову никогда не приходило. Стоило окликнуть его в такой момент, и к нему возвращалась всегдашняя его улыбка и мягкое выражение глаз, а я еще долго потом приглядывался…
        Фиделин относился к нему трепетно. Называл его «сынок», был всерьез озабочен его худобой и бледностью, кормил какими-то жуткими на вид сладостями собственного приготовления и служил ему порой ревностнее, чем мне, за что не раз получал по горбу.
        Был у Перегрина еще один большой приятель - деревенский умелец, который в детстве сиганул с крыши на самодельных крыльях, покалечился и теперь сидел безвылазно дома, вырезая из дерева игрушки, украшения и все, что в хозяйстве годится. Финтифлюшки в нишах западной башни были делом его рук.
        Вчера Перегрин приволок очередное его творение - деревянный шар, пористый и ноздреватый, выточенный из цельного куска. Внутри виднелись извилистые ходы, гроты и пещеры. Выглядело это на редкость омерзительно. Сияющий Перегрин сказал, что это именно то, что нужно, везет ему здесь на талантливых людей. Мало того, сделать нечто подобное по невнятным словесным описаниям под силу только великому. Я ответил, что раз он строит замок, то великими в округе должно просто кишеть, и удивляться тут нечему…
        Из приятной полудремы меня вывели пронзительные крики и ругань под окном - полуденный перерыв закончился.
        - Ой, опять Верзила, - забеспокоился Фиделин.
        Я подошел к окну. Внизу, под лесами главной башни, собиралась небольшая, но плотная толпа. Чавкая по грязи, рысью подбегали опоздавшие. В центре, на пятачке свободного пространства, стояли друг против друга Перегрин и чудовищных размеров рыжий мужик с лопатой. Перегрин напряженно улыбался. В руках у него белел вчерашний шар. А мужик, опершись на лопату и выставив вперед багровую морду, орал:
        - Не полезу! Хрен тебе! Думает, «пожалуйста» сказал, так я и полезу! А я не полезу!
        Перегрин отвечал тихо и неразборчиво, только один раз явственно послышалось: «Да пойми же ты…» Бедняга, как всегда, хотел, чтобы его поняли. Будь здесь кто-нибудь из стражи, мужик бы этот без разговоров полез хоть в преисподнюю. Но вам, уважаемый мастер, желательнее, чтобы солдаты в деревне кирпич грузили. Так что давайте выпутывайтесь сами.
        Зрители гоготали. Мужик вопил, что много тут над ним командиров, которых он, Верзила, соплей перешибить может, и давно пора бы всем этим недоноскам пойти куда подальше и дать Верзиле свободу трудиться как он хочет, и уж без них-то, командиров, Верзила горы свернет. Перегрин что-то негромко ответил, и зрители повалились друг на друга от хохота. Свободолюбивый труженик нечленораздельно взревел и взял лопату наперевес. Перегрин отступил на шаг-другой, но дальше было некуда - веселившийся народ и не думал выпускать его из круга. Перегрин беспомощно огляделся. Я схватил меч и кинулся во двор.
        К моменту моего появления зрителям уже стало не до смеха, и кое-кто несмело восклицал: «Верзила, слышь, остынь ты!» Я очутился за спиной мужика очень вовремя: он свирепо размахивал лопатой перед лицом Перегрина.
        - Не надо! - закричал Перегрин, и, подстегнутый этим криком, я с ходу всадил меч Верзиле под лопатку. Он подавился очередным своим ругательством, выронил лопату и застыл. Рванув меч на себя, я свободной рукой пихнул его в спину. Он грохнулся в грязь к ногам Перегрина, как медная статуя, и больше не двигался. Я обвел взглядом притихшую толпу, всех этих низколобых и коренастых ублюдков, и сказал негромко и буднично:
        - Так будет с каждым, кто посмеет хоть раз возразить мастеру. А теперь работать.
        И они разошлись. Охотно и торопливо. Никто не задержался возле мертвого тела, никто даже не взглянул, словно это был давно знакомый предмет, которому посреди двора самое место. Перегрин не двигался, глядя на поверженного Верзилу с ужасом. Мне захотелось сказать что-нибудь ободряющее, вроде «не беда, малыш, все хорошо, что хорошо кончается». Но он вдруг поднял на меня огромные, потемневшие глаза, и все, что я хотел сказать, застряло у меня в горле.
        - Что вы наделали? - произнес он. - Что вы наделали?
        - Я помог тебе, - не совсем уверенно ответил я.
        - Кто вас просил? - горестно сказал он. - Я ведь крикнул вам - не надо… Вы сами не понимаете, что вы наделали. Не понимаете…
        - Нет, понимаю, - сказал я, сдерживаясь. - Я только что спас тебе жизнь. Но если ты недоволен, обещаю, что такого никогда больше не будет.
        С этими словами я пошел к себе, держа на отлете окровавленный меч. Не задумываясь, походя осквернить благородное оружие и вместо благодарности услышать такое…
        Я долго вытирал и заново полировал клинок, шепча ему подходящие к случаю ритуальные извинения. Приказав Фиделину принести вина, подошел к окну с полным кубком в руке. Верзила в одиночестве лежал посреди двора. Народ суетился на лесах. Перегрина не было видно.
        - Уберите падаль! - яростно заорал я.
        Впору было напиться. Пропади пропадом все Перегрины на свете. Верзила заслуживал самое большее веревки. Висеть бы ему на какой-нибудь балке другим в назидание. Так нет, полез князь позориться. С фамильным клинком на мужика с лопатой.
        - Ваше здоровье, - сказал я и чокнулся с кувшином.
        Когда сгустились сумерки и вино подходило к концу, я был умиротворен, смягчен и благодушен. Вылив остатки в кубок, я услышал вдруг быстрые шаги на лестнице.
        Дверь распахнулась, и в комнату вместе со сквозняком ворвался Перегрин. В руках у него был все тот же шар, а в глазах такой ужас, будто только что при нем поубивали по меньшей мере десяток Верзил и к ним в придачу дюжины две женщин и детей.
        - Князь, - молвил он, задыхаясь от бега, - все гораздо хуже, чем я предполагал.
        - О, малыш… - протянул я. - Стоит ли так убиваться из-за какого-то толстого сукина сына… Плюнь. - Я показал, как надо плюнуть. - Садись, выпьем. Правда, тут уже не осталось ничего… Велю принести.
        - Выслушайте, пожалуйста, - сказал он.
        Изо всех сил стараясь говорить спокойно и медленно, он поведал мне, что в подвале центральной башни есть некий саркофаг, закрытый каменной плитой. Нужно его открыть и положить внутрь шар. В левый дальний угол, очень плотно к стенкам. Сделать это надо было еще утром, и мог это сделать только Верзила, и кроме него…
        - Эту работу может выполнить любой, - закончил я снисходительно. - Если он, конечно, не такой дохлый цыпленок, как ты.
        Он с досадой замотал головой:
        - Только Верзила. И кроме него, пожалуй, только вы. Но насчет вас у меня серьезные опасения.
        - Надорвусь, думаешь? - Я захохотал.
        - Не в этом дело. Телесная сила далеко не главное. Я не хочу подвергать вас опасности и никогда не обратился бы к вам, но сейчас выбирать не приходится. Вскоре остановить все это будет уже невозможно.
        На вопрос о том, что это за «все это», Перегрин ответил, что замок, кажется, решил, что его строят неправильно, и готов избавиться от всего, что мы тут нагородили.
        Я рывком поднялся из-за стола. Меня качнуло. С грохотом опрокинулась скамья. Перегрин глянул на меня с сомнением, но затем пробормотал: «Может, это и к лучшему» - и устремился к двери.
        Мы спустились по лестнице, где Перегрин велел мне захватить факел, миновали темный, пустой двор и остановились под лесами центральной башни. Накрапывал дождь.
        - Сюда, - сказал Перегрин и нырнул в низкий проем в стене.
        Я последовал за ним и чуть не врезался лбом еще в одну стену. Вперед хода не было, зато справа была узкая винтовая лестница, уводившая вниз.
        - Скорее! - шепнул Перегрин из темноты.
        Ступеньки были слишком мелкие. Я семенил, оступаясь и придерживаясь за стену. Через несколько поворотов все это наконец кончилось, и, свернув в полукруглую дверь, мы оказались в сердцевине башни.
        Это было круглое гулкое помещение, почему-то очень холодное. Свет факела выхватывал из темноты часть стены, каменные плиты пола и валявшуюся неподалеку деревянную лестницу. Перегрин проворно схватил ее и подтащил к открытому люку в полу.
        - Все нужно сделать быстро, - сказал он, спуская лестницу вниз. - Я буду здесь, рядом. Если что, кричите, не стесняйтесь.
        Я поставил ногу на ступеньку и ясно понял, что лезть никуда не хочу. Неуютно стало мне и тревожно, особенно после предложения кричать не стесняясь. Но главная неприятность состояла в том, что я стремительно и неумолимо трезвел. Однако отступать было некуда, Перегрин сказал: «С богом» - и я полез.
        Очутившись в каком-то глухом закутке, я сделал шаг вперед, тут же больно ударился коленом и выругался. Перегрин втащил наверх лестницу и свесился из люка с факелом в руке. Саркофаг стоял прямо передо мной. Он занимал почти все пространство, вплотную примыкая к трем стенам. Плита на нем лежала довольно массивная. Я потоптался, не зная, как подступиться.
        - Нужно открыть, как книгу, - сказал Перегрин. - Справа налево.
        Я отвалил плиту, прислонив ее к левой стене и стараясь не думать, что будет, если она вдруг свалится обратно. Перегрин подал мне шар, легкий и странно теплый, будто нагретый солнцем…
        - В дальний левый угол, - напомнил он.
        И только после этого, глянув внутрь саркофага, я увидел, что дна там нет. Он был чем-то вроде колодца, и, судя по всему, колодец этот уходил глубоко в недра Даугтера. Я склонился над ним, и меня обдало мертвенным, застоявшимся холодом.
        - Кладите быстрее, - сказал Перегрин.
        - Куда же класть, дна-то нет, - тоскливо отозвался я. - Разве что бросить.
        Последовала пауза, и Перегрин спросил изменившимся голосом:
        - Вы что… действительно не видите дна?
        Страха не было. Было тихое, тягучее чувство, похожее на нараставшую боль.
        - Скорее! - тревожно закричал сверху Перегрин.
        Я медленно протянул руку с шаром, и на какой-то миг мне показалось, что все это уже было когда-то - холод, темнота и боль.
        - Свети! - приказал я.
        Перегрин послушно опустил факел пониже, но тут не помог бы и весь свет небесный - в колодце вровень с краями стояла, словно вода, плотная, непроглядная темень. Медленно, очень медленно я протянул руку. Шар коснулся черной поверхности.
        - Только не бросайте. - Умоляющий голос Перегрина слышался откуда-то издалека. - Осторожнее.
        Шар мягко потянуло книзу. Обмирая, я сжал его крепче. Потянуло сильнее и неожиданно резко дернуло. Я ахнул и не удержал. Невесомое творение увечного умельца кануло вниз в мгновение ока. Тьма внизу колыхнулась, ожила, и тут я узнал ее. Из колодца на меня смотрела хищная пустота ночной равнины.
        - Перегрин!!! - так громко я не кричал ни разу в жизни.
        - Руку давайте! Быстро! - Горячие пальцы Перегрина крепко сомкнулись на моем запястье.
        Через миг я уже был наверху, сидел прижавшись спиной к стене и намертво стиснув зубы. Перегрин с тревогой заглядывал мне в лицо.
        - Как вы? - спросил он шепотом.
        Желая ответить, что все хорошо, я неопределенно замычал и мотнул головой. Он улыбнулся, назвал меня молодцом и пошел закрывать люк. Я поднялся и, не медля ни секунды, направился к выходу.
        - Нет-нет! - воскликнул Перегрин. - Мы должны немного побыть здесь. Пусть он успокоится.
        - К-кто? - спросил я, разжав наконец зубы.
        - Замок. Я понимаю, вам страшно…
        Я круто повернулся и подошел к нему вплотную:
        - Ты сказал, что мне страшно, или я ослышался?
        - Вам страшно, я ведь вижу, - мягко ответил Перегрин.
        - Ты ошибаешься, - ледяным тоном произнес я.
        - Возможно, - легко согласился он.
        Потом он укрепил на стене факел, и мы уселись на полу друг против друга.
        - Видите ли, - начал он, - я потому так говорю, что мы сейчас находимся в таком месте замка, где каждый встречает то, чего он больше всего боится. То, что ему больше всего угрожает. Это не настоящая угроза. Эта угроза - изнутри. Страх ведь находится внутри нас.
        - Ну? - отозвался я. Разговор этот был мне неприятен.
        - Так вот. Верзила мог выполнить эту работу совершенно спокойно, потому что в нем не было страха. Никакого. Он не боялся ничего, совсем ничего. Это просто чудо какое-то. Лично я впервые в жизни видел такого человека.
        - Дураки не знают страха, - усмехнулся я. - А не окажись меня поблизости, раскроило бы это чудо-юдо твою светлую головушку и глазом бы не моргнуло.
        - Да, пожалуй, - сказал он, помолчав. - Я сам виноват, не удержался, подразнил. С ним совсем по-другому нужно разговаривать. Нужно было, - поправился он. - Да и вы вполне могли словом его остановить. Всего лишь словом.
        - Каким? - поинтересовался я.
        Перегрин невесело усмехнулся и ничего не ответил.
        - Постой, - спохватился я. - Ты сказал, что годимся только я и Верзила. Так?
        Он сразу понял, к чему я клоню, и, заулыбавшись, заверил, что равнять меня с Верзилой нельзя, упаси бог. Что касается меня, тут причина совсем другая, а именно дружелюбное отношение ко мне замка. Якобы благоволит он мне, а потому всячески постарался смягчить удар, то есть напугать не до смерти, а лишь слегка.
        Я презрительно фыркнул. А Перегрин продолжал говорить о замке, какой у него непростой нрав и как он в этом похож на меня. Каким он кажется непредсказуемым и жестоким и какое это, в сущности, печальное сооружение. Я сказал, что не могу себе представить печальное сооружение, равно как и непредсказуемое, и жестокое. Здание - оно здание и есть, и говорить о нем как о живом человеке по меньшей мере смешно.
        - А вы вспомните, - сказал Перегрин, - вспомните, что произошло, когда вы оказались внутри невидимой стены. Вы упали в обморок.
        - Ну, - подтвердил я с крайним неудовольствием.
        - Я, к слову сказать, тоже чуть не упал в обморок, когда вы на меня закричали: колдун, сожгу… Помните?
        - И что?
        - А то, что колдуном вы меня не считали, а просто хотели напугать. Это я потом понял. Вот и замок ваш также. Он уже тогда знал, что вы свой, однако врезал вам изо всех сил.
        Потом он сказал, что, когда у него возникают трудности с замком, он сразу вспоминает меня и поступает так, как поступил бы, имей дело со мной.
        - Так, значит, я, по-твоему, непредсказуемый и жестокий. Не видал ты жестоких князей, вот что, - сказал я.
        - Я видел много разных людей. - Он улыбнулся. - Давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом. Не о вас. Например… Вы знаете, я всем башням дал имена. Западная - Свеча. Восточная - Чудище. Северная - Белый Ветер. Южная - Алая. А эта, - он показал глазами вверх, - Зунта.
        - Зунта? Почему?
        Он смущенно опустил голову и сказал, что так зовут одну девушку, которая живет очень далеко отсюда, во Флангере, а почему он назвал башню в ее честь, он не знает.
        - Ясно, - сказал я. - Хорошенькая?
        Вместо ответа он выудил из кармана мелок и быстрыми движениями набросал на темной плите пола тонкий, острый профиль.
        - Ничего, - одобрил я. - И ловко же ты рисуешь, однако.
        - Кажется, с закрытыми глазами мог бы ее нарисовать, - ответил он тихо. - А она меня и не помнит, наверное.
        - Все может быть, память-то девичья. Кстати, когда мне было примерно столько же, сколько тебе сейчас, у меня была женщина по имени Зунта.
        - Правда? - просиял Перегрин.
        Я рассказал, что была она служанкой в замке моего отца и что я уже точно не помню, как у нас все случилось в первый раз. Потом всю весну и половину лета она являлась в мою спальню почти каждую ночь. Смешная была тетка - огромная, мягкая - и всегда забавно так, плотоядно урчала, когда я в нее зарывался. Кусаться любила. А еще она любила, чтобы я…
        - Не надо, - прервал мою речь Перегрин, опуская глаза.
        Я усмехнулся.
        - А потом стервец Алмир, мой драгоценный братец, как-то о нас пронюхал и однажды принялся высмеивать меня при всех. Был какой-то праздник, гостей видимо-невидимо. Нас едва разняли. До сих пор жалею, что тогда не задушил его.
        Внезапно факел на стене затрещал, догорая, и погас. Я ухватился за Перегрина.
        - Не бойтесь, - шепнул он.
        - Я не боюсь никого. Никого из людей, - громко сказал я. - Но сидеть здесь, как в могиле…
        - Руку пустите, больно.
        Я отпустил его, и мы некоторое время сидели в темноте и тишине, а потом я не выдержал и попросил его не молчать:
        - Рассказывай что угодно. О странствиях своих, об учителе… как его… О Зунте, если хочешь. Или лучше скажи, этот саркофаг не мне ли предназначен?
        - Нет, - ответил Перегрин. - Мне.
        Я повернулся к нему, но лица не увидел.
        - В конце жизни каждый мастер должен вернуться в свой первый замок. Мастер Гэдан вернется в Черный Храм. Я вернусь сюда. Круг должен замкнуться. Таков закон. - Он тихо рассмеялся в ответ на мое растерянное молчание и добавил: - Но это будет не скоро. Мастера обычно живут очень долго.
        Неожиданно я начал все явственней различать в темноте Перегрина, стену и профиль Зунты на полу. Мне показалось, что светает. Оглядевшись, я не обнаружил ни окна, ни дыры в потолке - ничего, откуда мог бы исходить утренний свет. Словно бы светились сами стены - и светились все ярче.
        - Это еще что? - ошеломленно спросил я.
        - Вы же сами сказали, что вам не нравится могильная темнота, - ликующе отвечал Перегрин. - Так вот вам!
        Свет уже вошел в полную мощь. Стены сияли холодным перламутром - точно так же, как сиял когда-то чертеж замка.
        - Ты и после этого будешь утверждать, что ты не колдун? - спросил я ехидно.
        - А я тут ни при чем! - воскликнул Перегрин и, вскочив, запрыгал вдоль стен, как заяц. - Вы скажите что-нибудь замку, а то он обидится. Что смотрите? Поблагодарите хотя бы.
        - Спасибо, - промолвил я в пространство и глупо улыбнулся.
        Когда мы вышли, оказалось, что снаружи действительно уже светает. Мало того, посреди двора стояли повозки с кирпичом, а возле них - Анч и Хач. Увидев нас, они подошли и, толкая друг друга локтями, остановились, не решаясь заговорить. В полумраке братья выглядели совершенно одинаково, как, впрочем, и при свете дня.
        - Это мы виноваты, - сказал один.
        - Только мы, - поддакнул другой.
        И они наперебой принялись рассказывать о каком-то удивительном пиве, которое варят только у них в деревне и которое все должны непременно попробовать, а попробовав такое пиво, от него уже ведь не оторвешься, это любой скажет. А уж они-то, Анч и Хач, лучше других знают, что употреблять сей божественный напиток нужно не спеша.
        - Мы сказали всем, что отвечать перед вами будем только мы, - сказал первый.
        - Потому что это мы никого не отпустили, - закончил второй и напрягся, ожидая удара.
        - Убирайтесь с глаз моих, - велел я, и обрадованные братья тяжелой рысью понеслись прочь.
        Начиналось утро. Я окинул взглядом строительные леса и рваные контуры незаконченных стен и подумал, что я его непременно построю, мой замок, и будет он действительно невиданным - прекрасным и грозным, и тогда для меня ничего уже не будет по-прежнему.
        3
        Осень и зима промелькнули, не оставив в памяти никаких событий. Единственное, что я запомнил, - стены, выраставшие не по дням, а по часам, и свое недоверчивое удивление по этому поводу. Казалось, замок рос сам собой. Люди немного помогали ему, и только. «Вы правы, - улыбнулся Перегрин, когда я сказал ему об этом. - На самом деле, строить замки очень легко, если им при этом не мешать».
        Весной, когда со дня нашего с Перегрином знакомства прошло чуть больше года, он сообщил мне, что все почти готово. По его словам, не хватало лишь одной детали - недостающего звена. Он не знал, какой именно, но надеялся, что в скором времени все разъяснится.
        Время шло. Перегрин привозил из деревни все новые резные штуковины, лазал с ними по замку и, никуда не приспособив, в конце концов сжигал в камине. Становился все задумчивее и мрачнее, а на мои вопросы только молча дергал плечом.
        - Я уже все перепробовал, - признался он однажды, когда я в очередной раз застал его у камина. - Ума не приложу, чего может не хватать. Разве что нематериального чего-нибудь… Надо еще подумать. Вы, пожалуйста, не беспокойтесь. Я постараюсь побыстрее.
        Я не торопил его, но беспокойство мое росло день ото дня. В округе только и судачили о том, что некий юный колдун строит для князя Дана новый замок, и было ясно, что слухи эти давно достигли столицы. Гости могли нагрянуть в любую минуту, и я усиленно готовил к встрече с ними свое обленившееся за зиму войско.
        В то утро все было как обычно. Мелкий дождь вяло поливал белые плиты двора и заспанных парней, стоящих полукругом. Передо мной с тяжелыми мечами в руках переминались Анч и Хач. Я всегда считал их лучшими - против них двоих мне требовалась чуть ли не вся моя ловкость. Но сегодня были они какими-то вялыми и бестолковыми.
        - Шевелись! - крикнул я. Один из них зашел мне за спину, а другой замахнулся широко и торжественно.
        Я выбил у него меч ударом ноги и тут же, пригнувшись, услышал, как меч второго прошелестел у меня над головой.
        - Стоп, - сказал я. - Как был ты, Хач, дровосеком, так и остался.
        - Я Анч, господин, - невозмутимо ответил тот и шмыгнул носом.
        - Пока ты не усвоил, что противник не елка, плевать мне, как там тебя зовут. Вы ни на что не годитесь сегодня. Флум, Барг Длинный, присоединяйтесь. Да не лезьте кучей, дайте друг другу развернуться.
        И вдруг откуда-то издалека, перекрывая шум дождя, раздался хриплый, низкий звук рога.
        - Не может быть, - сказал я. - К нам гости. Мечи в ножны, ребята.
        Пятеро конников в черном резво влетели в ворота. Посланника я угадал сразу - горделивого всадника на танцующем длинноногом коне. Остальные, в намокших плащах и низко надвинутых капюшонах, больше смахивали на нахохленных ворон. Посланник легко соскочил с седла и направился ко мне стремительно и деловито. Мокрые вороны тоже спешились и остановились поодаль, придерживая лошадей.
        - Алек, посланник его величества короля Йорума, - отрекомендовался он, откидывая капюшон, словно забрало. У него было белоснежное, точно фарфоровое, лицо, сумрачные сине-черные глаза и великолепная вороная шевелюра. - Я говорю с князем Даном?
        - С ним, - отозвался я.
        Он коротко тряхнул влажной гривой и распахнул плащ. Тускло блеснула кольчуга, тончайшая, несомненно, флангерской работы и, несомненно, серебряная. Из кожаного футляра на груди он аккуратно извлек свиток с лиловой королевской печатью и молча протянул мне.
        Как и следовало ожидать, то был приказ немедленно прибыть в столицу. Дождь набросился на алые королевские чернила, но, прежде чем они расплылись, я успел прочесть что-то о недозволенном строительстве и об учинившем это строительство чужестранце по имени Перегрин, которого король желает видеть в столице вместе со мной.
        - Мне поручено сопровождать тебя и твоего приятеля, - сказал посланник, скользя небрежным взором по верхней галерее. - Мы должны выехать не позднее завтрашнего утра.
        Он был очень молод, но уже твердо усвоил, что посланник должен быть надменным, бесстрастным и говорить всем «ты». И не было на ослепительном фарфоровом лице ни тени сомнения в том, что завтра утром, а может быть, даже прямо сейчас я быстро соберу вещи и, прихватив с собой чужестранца по имени Перегрин, безропотно отправлюсь в путь. Два всадника чуть впереди, два - чуть позади, а во главе кавалькады - он, королевский посланник, где ж ему еще быть, как не во главе. Он стоял, вскинув острый подбородок, и, казалось, все тянулся вверх, будто не хватало ему его роста. А был он почти с меня, ладный, складный, безукоризненный - не посланник, а образец посланника, этакая мокрая статуэтка.
        - Слушай, Алек, - произнеся, - а какое у тебя прозвище?
        - Прозвище? - холодно переспросил он.
        - Должен же ты знать, как тебя зовут за глаза. Красавчик? - Я склонил голову к плечу. - Нет, скорее, Куколка.
        Он глянул на меня в упор, будто только сейчас заметил.
        - Мордашка, - выговорил я с нежностью. Солдаты похабно заржали. Взгляд посланника сделался ледяным. Он еще выше вздернул подбородок и сказал:
        - Охотно сразился бы с тобой, князь. Но его величество хочет видеть тебя живым и взял с меня слово… к сожалению.
        - Да, действительно, очень жаль, - посочувствовал я. Взял окончательно потерявшую всякий вид королевскую бумагу за верхний край и неторопливо разорвал надвое.
        - Ух ты! - выдохнули разом Анч и Хач.
        Алек приподнял бровь. Его люди потянули из ножен мечи, но он остановил их быстрым повелительным движением ладони.
        - Ты все равно будешь доставлен в столицу. Ручаюсь, там ты заговоришь иначе.
        Я смерил его взглядом от макушки до мягких новеньких сапожек и раскатисто, чтобы слышали все, сказал:
        - Уж не ты ли меня туда доставишь, трус, крыса дворцовая?
        Он сузил глаза и процедил:
        - Мне известно, князь, что ты с некоторых пор не в себе. А слова умалишенных меня не задевают.
        Неверный ход. Теперь оскорбленным считался я. И я выхватил меч. Солдаты восприняли это как команду. Никак не ожидал от них такого понимания. Такого остервенения, впрочем, тоже не ожидал. Они ринулись на свиту посланника как на давних смертельных врагов. Сразу всей толпой и сразу позабыв все, чему я их учил. Черные плащи мгновенно встали спина к спине, ощетинились мечами, толпа с воплями набежала на них, и больше я уже ничего не видел, кроме посланника и узкого светлого клинка в его руке.
        Алек оказался увертливым и гибким, как змей. Два первых моих удара пришлись в пустоту, третий отсек лоскут черного плаща. Поддавшись на обманное движение, я чуть не пропустил быстрый ответный выпад. Посланник гортанно крикнул, и на меня градом посыпались столичные фехтовальные изыски. Едва успевая подставлять свой клинок, я пятился к стене, пока не уперся в нее лопатками. Посланник вильнул куда-то вбок, и не успел я понять, что случилось, как меч его коротко черкнул меня по лицу от виска до подбородка.
        - Это за Мордашку, - пояснил он.
        Я ударил с такой яростью, что вполне мог бы разрубить его пополам. Но непостижимым образом Алек выскользнул из-под удара и снова черкнул меня по щеке.
        - За крысу дворцовую! - Он бесшумно отскочил, рванул застежку на плече и отшвырнул плащ. - А теперь по-настоящему.
        После этого я опомнился только в гулкой арке ворот. Алек с молодецкими возгласами теснил меня дальше, на дорогу. Почувствовав спиной равнину, я забыл про своего противника и бросился вперед, сквозь него, с единственным желанием снова оказаться во дворе. Не выдержав натиска, он заметался, увертываясь и отступая. Я прогнал его по двору и под стеной главной башни исхитрился выбить у него меч. Он прыгнул за ним и рухнул плашмя, не дотянувшись совсем немного. Не теряя времени, я пинком перевернул его и с размаху наступил на серебряную кольчужную грудь. Он тихо охнул. Задержав острие меча у его горла, я ждал традиционной просьбы о пощаде. Просьбы не последовало. Я медлил. Он судорожно глотнул и выдавил сквозь зубы:
        - Ну же…
        - А ты не торопись, - посоветовал я и огляделся.
        Четверо в черном лежали на мокрых плитах двора среди расплывающихся кровавых луж. Лежали там и наши, и было их удручающе много. Кто-то из близнецов оттаскивал раненых под навес. Остальное воинство, поредевшее и помятое, жадно наблюдало за мной и Алеком.
        - Вот что, Мордашка, - сказал я громко, - ты скажешь королю, что Даугтер - мой, так же как и все, что лежит выше по течению рек, до самой Гары. Отныне и навсегда. Если король с этим не согласен, пусть будет война. Ты запомнил, Мордашка?
        Он беззвучно ответил «да», и я убрал ногу с его груди. Пока он вставал, отплевываясь и переводя дух, я подхватил его меч, мимолетно удивившись тому, как легко и ловко легла в мою ладонь витая рукоять.
        - Ножны, - приказал я. Он медленно отстегнул пояс с ножнами и бросил мне под ноги. - Ты невежлив со старшими, Мордашка, - сказал я назидательно. - Подними и подай.
        Он упрямо закусил губу. Тогда, шагнув вперед, я коротко ударил его снизу в подбородок. Он пошатнулся, но устоял.
        - Теперь можешь идти, - разрешил я, поднимая ножны.
        - М-м-х, - чуть слышно сказал Алек. Он стоял, опустив голову, и прижимал к губам запястье.
        - Убирайся, а то передумаю. Сумасшедшие очень непоследовательны.
        Не отнимая руки от лица, он сделал нетвердый шаг в сторону лошадей.
        - Куда! - осадил я его. - Пешком, господин посланник.
        Тихим-тихим голосом Алек пообещал, что мы еще встретимся, и чуть громче добавил, что клянется предать меня смерти так скоро, как только будет возможно. Я отсалютовал трофейным мечом и гаркнул:
        - Пошел вон!
        Он подобрал свой плащ и, волоча его, побрел к воротам. Необычайно довольный, я любовался его враз ссутулившейся спиной. Дать королевскому посланнику в морду и отправить восвояси пешего и безоружного - именно то, что надо. Этого король не простит никогда. Чего-то не хватало для полноты картины. Штаны бы с него спустить, вот что. Чудесное зрелище - посланник в серебряной кольчуге и без штанов.
        - Стой! - скомандовал я. Он замер.
        Но тут, на его счастье, я заметил Перегрина, неизвестно сколько времени уже стоявшего рядом со мной. Представление отменяется, подумал я с сожалением, а на немой вопрос Перегрина спокойно ответил:
        - Королевские посланники привезли письмо от его величества. Мы немного повздорили, вот и все, - я улыбнулся, но Перегрин, кажется, испугался моей улыбки.
        - Вы с ума сошли… - сказал он, растерянно озирая место побоища.
        «И этот туда же», - подумал я.
        Вдруг солдаты засвистели и заорали. Обернувшись, я увидел, как Алек длинными прыжками несется к воротам, и тоже засвистел и заорал.
        - Догнать? - подскочил ко мне Барг Длинный.
        - Не надо, - отвечал я, смеясь. - Он теперь не остановится до самого королевского дворца.
        Посланник миновал ворота и прибавил ходу, оскальзываясь на колдобинах раскисшей дороги. Я повернулся к Перегрину, но его уже рядом не было.
        - Что у вас там? - спросил я Длинного.
        - Ну и заразы эти посланники, - сообщил он. - Я зашел ему сзади, а он, паразит, как лягнет меня в пузо. Ну я потом ему тоже вломил, конечно…
        Раненых оказалось одиннадцать человек.
        - Недоделки, - вымолвил я с отвращением. - Вас же пятеро на одного было. Крестьяне.
        - Всяко, не рыцари, - согласился Длинный, облизывая ободранные костяшки пальцев. - Вот тут близнец подскочил, не знаю который, - стойте, говорит, ребята, отойдите, хочу, говорит, один на один, чем я хуже князя. Так тот его с первого же выпада… - И он указал через плечо под навес, где рядком лежали и сидели раненые и суетился хмурый, озабоченный Фиделин с охапкой чистого полотна для перевязки. Поодаль в уголке Анч (или Хач?) осторожно укладывал брата.
        - Это ничего, - убежденно сказал он, когда я подошел. - Щас очухается. Так с ним было уже. На охоте. Я думал - все, а он полежал маленько и опамятовался. Это ничего. Крови только много. Щас.
        Мельком взглянув на бледное неподвижное лицо раненого, на темную от крови одежду, я опустился на колени, взял его холодное, тяжелое запястье и тут же отпустил.
        - Нет, Анч, - сказал я тихо.
        - Я Хач, господин, - отозвался он не поднимая головы. - Что - нет? Вы натуру нашу не знаете. Мы крепкие.
        Подошел Фиделин и, присев рядом, принялся вытирать кровь с моего лица. Глянув на Хача, он горестно молвил:
        - Хач, сынок… Я ведь тебе сказал уже…
        - Пошел ты, - прошептал Хач, старательно подсовывая под голову брата свернутый плащ.
        Я вышел из-под навеса. Солдаты сгрудились вокруг меня. Странно они на меня смотрели - не так, как всегда. С каким-то оторопелым восхищением. И только тут я понял, что почти слово в слово повторил легендарную речь Зэ-Боброзуба, ознаменовавшую когда-то начало войны за независимость этого края. «Что ж, тем лучше», - подумал я и сказал громко:
        - Тот, кто всерьез испугался королевского гнева, может убраться из замка сегодня до захода солнца. Сегодня я не наказываю за трусость.
        Все зашумели. Каждый, оказалось, желал теперь лишь одного - сражаться рядом с господином и умереть вместе с ним, если такова будет судьба.
        Перегрина я нашел в его комнате. Он сидел за столом, опустив голову на руки. Было как-то по-особенному тихо - и шелест дождя за окном, и звук моих шагов казались лишь частью тишины.
        - Мне нужно поговорить с тобой, - сказал я.
        - О чем? - тихо отозвался он, не двигаясь.
        Я сказал, что армия короля Йорума будет здесь недели через три-четыре, и к тому времени замок должен быть готов принять ее.
        Перегрин поднял голову, и я внутренне вздрогнул. Он был старым. Только мгновение спустя я понял, что так показалось из-за выражения его глаз. У него был взгляд человека, прожившего долгую-долгую жизнь и бесконечно уставшего. Ему было вредно видеть кровь, не говоря уже об убитых. В этом я убедился после случая с Верзилой. Идя сюда, я знал, что застану Перегрина в печали. Но таким его увидеть никак не ожидал.
        - Малыш, ты что? - спросил я, стараясь, чтобы голос звучал мягче.
        - Мысль одна пришла, - ответил он. - Простая-простая. Странно, что я раньше об этом не задумывался. Просто строил. Замок ради замка. И только теперь, когда все закончено, только теперь я понял, во что все это может превратиться…
        - Закончено? - Я не поверил своим ушам. - Ты сказал - закончено?
        Он скорбно кивнул, будто речь шла о конце света.
        - И ты нашел то… недостающее?
        - Да, - ответил он печально. - Нашел. Это вы.
        Я онемел.
        - Вы, - повторил он. - Ваши мысли. Ваши желания. Даже ваше настроение.
        Я попросил объяснить. Тогда Перегрин усталым голосом предложил мне спуститься одному в подземелье главной башни и, остановившись в самом центре его, подождать некоторое время.
        - Вы все почувствуете сами и все поймете.
        - Постой, - медленно сказал я. - Желания… Значит ли это, что замок будет выполнять мои приказы?
        Перегрин тяжело вздохнул:
        - Сказать «будет выполнять ваши приказы» - значит ничего не сказать. Он без вас просто мертв. Вы его душа. Вы…
        Очень выразительно он произнес это последнее «вы». Было ясно: ничего хорошего в том, что я душа замка, он, Перегрин, не видит.
        - Раз уж так получилось, мне нужно предупредить вас кое о чем. Это очень важно. Вы слушаете?
        - Да-да, - отозвался я, думая о том, что южную границу лучше сразу проложить по долине Гары. Болота на севере, разумеется, мои. Где-то за ними - побережье. Море. Это потом пригодится. Хорошо, если с запада меня поддержит лорд Гарг. Немедленно послать к нему надежного человека…
        И начал выстраиваться довольно остроумный план. Перегрин мешал мне - заглядывал в глаза и что-то втолковывал.
        - … Использовать замок как оружие, - услышал я. - Это все равно что использовать топор вместо вилки…
        Я послушно кивнул. Конечно, с лордом Гаргом придется делиться. Но для него не жалко, отдам Западную окраину с этим… городом, как его… Изсоур. И Равнины будут наши. Это для начала.
        - Вы слушали? Вы выполните мою просьбу? - спросил Перегрин. - Нет, кажется, впустую я все это говорил…
        - Малыш, - ответил я проникновенно, - любая твоя просьба будет мною выполнена. Если ты действительно закончил замок и если он и вправду таков, как ты говоришь, моей благодарности не будет конца. И щедрости, разумеется, тоже.
        Перегрина прямо-таки подбросило.
        - Я не о щедрости вашей! Я о вашей… - Он осекся. - Вы же убиваете людей, которые ничего вам не сделали!
        - Кто это мне ничего не сделал? - удивился я.
        - Верзила, - с горечью сказал Перегрин. - И эти люди, сейчас, только что. Они всего лишь передали письмо!
        Нашел почтовых голубков. Усмехнувшись, я вкратце рассказал ему, кто такие королевские посланники и в чем заключается их служба. Перегрин замолчал. Задумался.
        - Кстати, - прибавил я, - не хотел тебя огорчать, но, видимо, придется. Король Йорум знает о тебе и желает тебя заполучить. В столице давно не видели живых колдунов и не наблюдали казней на площади.
        Он переменился в лице.
        - И что мне теперь делать? - произнес он тихо.
        Я ответил, что в обиду его не дам, что бояться ему нечего, пока я жив, и так далее. Похоже, это ему тоже не понравилось: он покачал головой и совсем сник.
        Тогда я вспомнил про трофейный меч и, вынув его из ножен, принялся рассматривать. Это был изящный флангерский клинок, легкий, узкий, аккуратно отполированный. На рукояти виднелась надпись, сделанная по-антарски тонкими, острыми буквами.
        - «Отвага и гордость», - прочитал я, приглядевшись.
        Перегрин замер, подавшись вперед.
        - Нравится? - Я положил меч на стол.
        - Очень, - прошептал он, притрагиваясь к витой рукояти. - Никогда не думал, что оружие может быть таким красивым.
        Слово «красиво» было у него высшей похвалой. Блестя глазами, он склонился над клинком так низко, что зеркальная поверхность помутнела от дыхания.
        «Мальчишка», - подумал я и сказал небрежно:
        - Можешь взять его себе. Дарю.
        - Правда? - Он просиял, но тут же спохватился: - А… а вы как же?
        Подавив запоздало шевельнувшееся сожаление, я сказал, что для меня этот меч слишком легкий, а вот Перегрину он подойдет как нельзя лучше.
        - Я, честно говоря, не знаю, как с ним обращаться, - смущенно сказал он. - Но все равно спасибо. Роскошный подарок.
        Он осторожно взял меч и повернул его, рассматривая. По клинку скользнула тусклая, холодная вспышка.
        - В семнадцать лет не владеть оружием - позор для потомка знатного рода, - сказал я сурово. - Я сам займусь твоим обучением.
        Перегрин, пробовавший лезвие пальцем, удивленно воззрился на меня и тут же порезался.
        - А с чего вы взяли, что я знатного рода? - невнятно промолвил он, слизывая кровь.
        Я растерялся. Никогда не возникало у меня по этому поводу вопросов и сомнений. Не успел я ответить, как в дверях появился Фиделин.
        - Там, это… загвоздка, - молвил он виновато. - Анча у Хача отнять не могут. Не дает хоронить, и все. Дерется. Ты бы, сынок, сходил, уговорил его. Тебя-то уж он послушает.
        Улыбка Перегрина померкла. Он поднялся, кусая губы, точно от боли, и молча вышел.
        - Бумагу, чернила, - приказал я Фиделину. - И Флума ко мне, живо!
        Я давно не писал писем, и короткое послание отняло у меня уйму времени. Флум, шустрый веснушчатый парнишка, почтительно ждал.
        - Поедешь на запад до Медвежьих Камней, - сказал я ему, запечатывая письмо. - Там спросишь дорогу на Изсоур…
        Я подробно объяснил, как найти постоялый двор «Полтора орла» и что сказать хозяину, чтобы тот дал проводника. Флум коротко кивал.
        - Придется идти напрямик, сквозь лес. Если повезет, дня через четыре прибудешь в Этген, замок лорда Гарга. Письмо передашь лорду в собственные руки. Получишь ответ - и немедленно назад.
        - Все это тайна, да? - спросил он, блеснув быстрыми темными глазами.
        - Возьмешь у Фиделина десять золотых, - сказал я.
        - Де… Десять? - оторопел Флум.
        - Вернешься благополучно - получишь еще столько же. Посланникам на глаза не попадаться, вина в трактирах не пить, с попутчиками не разговаривать. Пошел.
        Счастливый Флум унесся, а я стал дожидаться темноты. Долго ходил взад-вперед по переходу, соединявшему главную башню с остальными помещениями, останавливался у потайной двери, сделанной в виде щита с моим гербом, рассматривал змей, искусно вырезанных на золоченом дереве. Терпение мое быстро иссякло. Я тронул выпуклый змеиный глаз, и дверь отошла в сторону, открывая узкую лестницу внутри башенной стены.
        Все было так же, как полгода назад: скудный свет факела, неудобные ступеньки и гулкое, холодное пространство внизу. Но на сей раз со мной не было Перегрина, и это отнюдь не прибавляло смелости. Я остановился в центре подземелья, прислушиваясь к безмолвию. Мелькнула у меня насмешливая мысль, что все мечты в конце концов сбываются. Вот вам и комната без окон, где меня уж точно никто не найдет. И тут же, совсем некстати, вспомнил про колодец с бездонной темнотой, прямо у меня под ногами.
        Мне стало зябко. Поежившись, я подумал, что Перегрин, должно быть, совсем выбился из сил и отчаялся, раз ему пришла в голову мысль, будто я не что иное, как недостающая часть его удивительного творения. Впрочем, я не собирался судить его строго - слишком хорошо мне было известно, что такое отчаяние и чего от отчаяния можно напридумывать.
        И вдруг знакомый холодный отсвет пробежал по стенам и погас. Вновь наступила темнота, но теперь она была другой. Что-то в ней изменилось. Словно я был теперь не один. Словно огромный невидимый зверь, проснувшись, остановил на мне взгляд. Я решил, что будет лучше, если я что-нибудь скажу, и довольно храбро крикнул:
        - Эй, ты! Пора бы научиться узнавать хозяина!
        Ответом мне была новая тусклая вспышка, и после нее - едва уловимое сумеречное свечение. Я догадывался, что будет дальше, потому что видел уже все это однажды. Но такое ошеломляюще неправдоподобное, волшебное сияние разгоралось вокруг, что я невольно замер. В ярком перламутровом свете пламя факела стало почти невидимым, лишь горячий воздух дрожал на его месте. Я чувствовал, что светится не только подземелье, но и весь замок. И внезапно я увидел его полностью - он стал прозрачным, словно мираж: сияющие башни, лестницы, переходы, столбы света, стены света. Сквозь свет я видел людей в комнатах, ночное небо над головой и озаренные, быстро несущиеся облака. Я рассмеялся и раскинул руки, ощущая почти забытые свободу и силу. Мир снова был мой, весь без остатка - люди, облака над равниной и сама равнина, ночная темнота, ближние и дальние земли. И не было больше в этом мире для меня ни тайн, ни страхов.
        Потом свет медленно померк, а я еще долго стоял неподвижно, привыкая к новым ощущениям.
        - А малыш прав, - сказал я вслух. - Только, похоже, это ты моя недостающая деталь.
        Выбираясь наружу, я ожидал увидеть взбудораженную, галдящую толпу. Но диво оказалось незамеченным, во дворе не было ни души. Я подошел к воротам. В арке, прячась от дождя, стоял часовой.
        - Господин? - неуверенно спросил он. Это был Барг Длинный.
        - Открой-ка ворота, да поживее, - приказал я азартно.
        Он отодвинул засов и, налегая всем телом, распахнул тяжелые створки.
        Я шагнул в ночь. Под ногами хлюпало и чавкало. Вокруг шуршал дождь. Я ступал наугад и, к удивлению своему, ни разу не споткнулся, не оступился и не забрел в траву. Потом остановился, прислушиваясь к звукам дождя и ветра над равниной. В них не было ничего зловещего и грозного, как не было в окружающей темноте никакой опасности. Обычная ночь. Обычный дождь. Обычный ветер. Я подпрыгнул и завопил:
        - Эх-ха-а!
        Потом я вопил еще что-то, плясал и размахивал руками. Окружающая ночь осталась к моему ликованию вполне равнодушной. Я оглянулся. Сзади виднелась освещенная арка ворот, маячил Барг с факелом в руке. Очертаний замка не было видно. Высоко над землей светилось узкое окно, которое и на окно-то не было похоже - какая-то тусклая прореха во всеобщей темноте.
        - Хэ! - крикнул я напоследок и пошел обратно. Мимоходом похлопал обалдевшего Барга по плечу и поднялся на галерею.
        Перегрина в его комнате не оказалось. Я постоял, раздумывая, где он может быть. С меня текло и капало.
        - Ладно, малыш. Завтра, - сказал я вслух и отправился к себе.
        В дверях своей комнаты я столкнулся с Фиделином.
        - Вы, это… во дворе, что ли, были? Я вас искал… - сказал он. - Перегрин тоже куда-то делся. Хоть бы помог, что ли, немного…
        Стаскивая с меня сапоги, он бормотал, что совсем измучился с ранеными, раненых много, а он один-одинешенек. От кухарок замковых никакого толку, причитания одни. Ребята в общем-то ничего, в живых останутся, только вот Мих очень плох, бредить начал, надо будет напоить его на ночь зеленым снадобьем.
        - Тут ему и конец придет, - сказал я. - Лучше, как рассветет, отвези их всех в деревню, в ближнюю, к старухе Мерле. Скажешь - я велел.
        Фиделин поднял голову и, вдруг расширив глаза, отпрянул и сел на пол.
        - Аы… - слабо вымолвил он, указывая на мое лицо, где должны были красоваться отметины, сделанные королевским посланником.
        Я притронулся к щеке и не почувствовал боли. Под пальцами тоже ничего не ощущалось, кроме совершенно невредимой кожи и трехдневной щетины.
        - Как это? - боязливо спросил Фиделин, отодвигаясь на всякий случай подальше.
        Я усмехнулся, уже ничему не удивляясь.
        - То ли еще будет, старина, - сказал я и медленно стиснул кулак. - То ли еще будет.
        4
        Королевское войско подошло к Даугтеру в небывало ясный, безоблачный полдень. Первым его появление заметил Барг Длинный с Алой башни и заорал так, что осталось неясным, то ли он дико обрадовался, то ли впал в панику. Поднявшись на главную башню, мы с Перегрином увидели следующее: по дороге, прорезавшей нежно зеленевшую равнину, двигалась плотная и бесконечно длинная колонна всадников, похожая издали на большую пеструю змею. Змея извивалась по изгибам дороги, поднимала клубы пыли, и от нее явственно доносились глухой гул множества копыт и лязганье чего-то железного.
        - Ой, - сказал Перегрин.
        У подножия нашего холма колонна разделилась надвое и начала неторопливо огибать холм, заключая его в кольцо. Теперь можно было рассмотреть и тусклые, запыленные доспехи, и мерно колыхавшиеся цветные перья на шлемах, и самое главное - боевые штандарты с гербами. Слева над войском реяло огромное королевское знамя - «то, что ярче солнца». Танцующий дракон на золотом поле. Уж не знаю, чем оно было расшито, но сияло и вправду ослепительно. За ним двигалось много других знамен, поменьше и пониже. Они выныривали одно за другим из пыльного облака и распределялись направо и налево - разноцветные орлы, львы, единороги, птицы, медведи и прочая живность. Я узнал герб Эрри из Гарнта, Ангелиничей из Флангера, потом увидел клетчатое знамя Ташма Вилшского, и это меня неприятно удивило - я рассчитывал, что Ташм будет в числе моих друзей. Проплыл в клубах пыли леопард Рыжего и - надо же! - семь переплетенных змей, наш фамильный герб. Пожаловал кто-то из моих драгоценных братьев. А может быть, сразу оба.
        Наверное, так в свое время выглядела Объединенная Армия, осадившая Черный Храм: надменные северяне, произносящие не более трех слов подряд, закованные в латы с ног до головы и восседающие на великолепных долгогривых тяжеловозах; южане из Флангера, быстроглазые, белозубые, вертлявые, со своими знаменитыми легкими мечами; блестящие антарские рыцари, сплошь певцы и поэты, чья отвага в бою превосходит воображение; свирепые парни с холмов, вооруженные топорами, и, наконец, неподражаемые нэдльские лучники. Они шли как на большом параде вассалов, который король устраивал ежегодно на празднике Середины Лета - слишком уж нарядным было войско, и за версту несло от этого войска беспечностью.
        Когда кольцо вокруг холма сомкнулось, колонна, подходившая по дороге, разделилась еще раз и начала образовывать второе кольцо.
        - Красиво, черт возьми! - сказал я.
        - Сколько же их… - пробормотал Перегрин.
        - Да всего-то тысячи три, - ответил я. - Самое большее - три с половиной. Но ты посмотри на гербы! Какой комплект!
        Я представил себе короля Йорума с его бледной усмешкой, рысьи глаза Рыжего и гнусные рожи драгоценных братьев. Как давно, оказывается, я их не видел и сколько во мне за это время накопилось ненависти…
        Перегрин молчал, на него напал столбняк. Он стоял, обхватив себя за плечи, и не сводил глаз с королевского войска.
        - Неужто боишься? - спросил я.
        - Да.
        Я улыбнулся было, но тут же понял, что боится он не за нас. Он боится за них. И в который раз показалось мне, что он намного меня старше, и, как всегда в таких случаях, мне стало нехорошо.
        Выручил Фиделин, пришедший объявить, что обед готов.
        - Спасибо, я не хочу есть, - ответил Перегрин.
        - Поел бы, - убежденно сказал Фиделин. - А то ты что-то бледный очень.
        - Спасибо, нет, - ответил непреклонный Перегрин, и мы оставили его в покое.
        В разгар обеда - я как раз покончил с супом и собирался заняться жареными цыплятами - Флум доложил, что прибыли парламентеры, числом три. Причем один из них, граф Дарга, утверждает, что знаком со мною лично.
        - Граф Дарга? Впервые слышу. Веди их сюда… Хотя постой. - Мне пришло в голову, что это наглец Мордашка посмел явиться сюда во второй раз. - Я сам сейчас спущусь.
        Но то был не Алек-Мордашка. Первым во двор вошел низенький, шумно отдувавшийся человек в латах, и я с удивлением узнал свекольный нос и неопрятную седую бороду бывшего ссыльного графа, моего в Даугтере предшественника. Сопровождали его два рослых воина с неподвижными глазами и чудовищными шеями. Один из них нес личный штандарт графа, другой - небольших размеров белый флаг на длинном древке. Все трое были без оружия.
        - Приветствую вас, юноша. - Граф отсалютовал перчаткой, неловко придерживая под мышкой шлем с роскошным плюмажем. - Вы неплохо тут все устроили, очень неплохо.
        Я ответил, что рад видеть его в добром здравии. Он поблагодарил, заметив, между прочим, что здоровье его не так уж хорошо - возраст и все такое… Я выразил надежду, что граф окажет мне честь и согласится если не отобедать, то хотя бы выпить со мной. Услышав слово «выпить», граф Дарга заметно оживился и, произнеся «охотно, охотно», заковылял во внутренние покои. Два его истукана неслышно двинулись следом, но граф буркнул через плечо: «Здесь!» - и те послушно застыли.
        То, что граф прибыл один, было довольно странно. Насколько я знал обычаи, переговоры должны были вести не то пять, не то семь лучших рыцарей королевства.
        На мой вопрос граф тихонько засмеялся и ответил:
        - Считайте, что я лучший из лучших. Признаться, мне было страшновато идти сюда. Всем известно, как вы обошлись с королевскими посланниками.
        Я ответил, что здесь действительно побывал какой-то юный выскочка, по виду смахивавший на посланника, но вел он себя так, что пришлось преподать ему урок хороших манер. Другое дело - граф Дарга, истинный аристократ древнего рода и мой давний знакомый…
        Он расплылся в улыбке.
        - Конечно, - сказал он, - неопытный посланник наверняка перестарался, не учел, что князь обладает истинно княжеским чувством собственного достоинства. Но как бы там ни было, своим неслыханным поступком вы поставили себя вне всех законов. Будь у вас простой, обыкновенный замок, я бы вам не позавидовал, - он подчеркнул слова «простой, обыкновенный», зорко следя за выражением моего лица.
        Я старательно изобразил вежливое удивление и широким жестом пригласил графа к столу. Усевшись, он пристроил свой шлем между тарелок и с неудовольствием поглядел на Фиделина, наливавшего ему вино, и Хача, стоявшего у дверей.
        - Я полагаю, - сказал он, - лучше нам побеседовать без… э-э…
        Я кивнул, и мы остались одни.
        Мы выпили за встречу и за всеобщее здоровье. Граф крякнул и набросился на жареного цыпленка, будто не ел дня три.
        - Так вас, значит, простили, граф? - полуутвердительно сказал я.
        - М-м, - ответил он, жуя, и протестующе помахал цыплячьей косточкой. - Прощают тех, кто провинился. А я, заметьте, абсолютно невиновен. При королевском дворе никогда не было недостатка в подлых клеветниках. Но разобрались, как ни странно. Поздновато, конечно, но все же…
        И он разразился длиннейшим рассказом о том, как король разбирался в его деле, как изворачивались подлые клеветники и как все хорошо кончилось. До такой степени хорошо, что граф Дарга сейчас отнюдь не последний человек в государстве и, можно сказать, даже любимец его величества.
        - Вспомнили и двадцатилетнюю войну, и другие мои заслуги, коих немало, - скромно закончил он и высоко поднял кубок.
        - За короля пить не буду, - предупредил я.
        - Не за короля. За справедливость!
        Выпили за справедливость. Граф пожевал губами:
        - Отвратительно. Не спрашиваю, как вы можете пить такую дрянь, сам ее здесь пил в неимоверных количествах. И моя печень, заметьте, мне этого не простила. Я пришлю вам своего, настоящего, двенадцатилетней выдержки… Ах, черт, невозможно, - он несколько наигранно спохватился и хлопнул себя по лбу. - Невозможно, мы же воюем. Старый осел. Чуть не забыл, зачем я здесь.
        Он, кряхтя, поднялся и церемонно произнес:
        - Его величество король Йорум предлагает вам сдаться. Он обещает сохранить вам жизнь и свободу при условии, что вы навсегда покинете пределы королевства.
        - Ошеломлен великодушием его величества, - в тон ему ответил я. - Но не собираюсь покидать пределы королевства. Мне здесь нравится.
        - Так я и думал, - удовлетворенно сказал граф, усаживаясь. - Должен сказать, что у вас есть время изменить свое решение. Штурм назначен на завтра.
        - Завтра? К чему такая спешка? А как же планомерная осада и все такое прочее?
        Граф изучающе посмотрел на меня:
        - А вы разве не знаете? Лорд Гарг объявил войну королю Йоруму одновременно с вами. Он захватил Западную окраину и взял Изсоур. Так что времени у нас нет. Мы должны соединиться с отрядами герцога Хэмга и Ола Справедливого не позже чем через пять дней.
        Что ж, молодец лорд Гарг, подумал я. А я-то боялся, что он не примет всерьез мое письмо. Думал, постарел лорд, образумился. Но нет, все тот же - лихой, веселый, своего не упустит, но и другу всегда поможет.
        - Буду откровенен, - продолжал граф после паузы. - Когда человек вашего ранга объявляет войну королю, это неслыханно, согласитесь. Идя сюда, я ожидал увидеть сумасшедшего. Самоубийцу. Но вы, как мне кажется, в здравом уме… Это наводит на размышления.
        Рассмеявшись, я спросил, не озадачивает ли его поведение короля, который собрал против меня, ничтожного, целую армию и не поленился лично привести ее в такую даль.
        - Это легко объяснить, - сказал граф. - Во-первых, мы опасаемся, что вас поддержит местное население.
        - Не исключено, - ответил я. - Они думают, что я, как Зэ-Боброзуб, начну раздавать землю крестьянам.
        - Вот видите. А во-вторых… - Граф понизил голос. - Говорят, ваш замок был построен меньше чем за год и тут не обошлось без колдовства.
        Я засмеялся заливистей прежнего:
        - Ну не ожидал от вас! Образованный человек, а туда же. Так, пожалуй, выяснится, что вы верите в огнедышащих драконов и лошадей с двумя головами.
        Граф хитро прищурился и погрозил корявым пальцем:
        - Не проведете, юноша! Если не ошибаюсь, гарнизон ваш составляет что-то около двадцати солдат. Верно?
        Я ответил, что в замке всего двадцать два человека, считая слуг и кухарок.
        - И вы с ними собираетесь сражаться против трехтысячного войска, - весело подхватил граф. - Вы плохо подготовились к встрече с парламентером, юноша. Вам следовало обдумать, как вести себя, если уж затеяли нас обмануть. Впрочем, вам вряд ли удалось бы меня убедить, что замок ваш построен не колдуном и ничем не напоминает жуткие крепости, вроде Черного Храма. - Граф подался вперед. - Семь признаков, по которым можно распознать заколдованную постройку, присутствуют у вашего замка все как один. Я опытный человек, и я вижу. Король в ловушке, верно?
        Мысленно чертыхнувшись, я хлопнул ладонью по столу и заявил, что разговоры ни к чему не приведут:
        - Король может штурмовать замок хоть завтра, хоть прямо сейчас. Или пусть убирается, чтоб духу его не было на этих землях. В таком случае все узнают, что он не только подлец, но и трус. И прекратите меня называть юношей. У меня есть имя. И титул.
        Графские усы и борода неопределенно зашевелились - то ли он поморщился, то ли криво улыбнулся.
        - Вы скверный дипломат, любезный князь. Все ваши неприятности происходят только из-за этого. Будь у вас советчик, мудрый, знающий жизнь… Вы так молоды, и перед вами такой огромный, бескрайний простор…
        Я насторожился. Граф выходил на какую-то новую тему и, кажется, готовился изложить то, ради чего и пришел сюда. Он налил себе еще, сделал хороший глоток и произнес, глядя вдаль:
        - Даугтер - удивительное место. Вспоминая годы, проведенные здесь, я прихожу к мысли, что нигде и никогда больше не был свободным. Только здесь. В изгнании. Почти что в заточении. Я всегда чувствовал огромный, бескрайний простор. И ничего в этом нет удивительного, юно… э-э… князь. Здесь у меня была свобода размышлять. Я мог думать о чем угодно, а это, согласитесь, главное.
        - Это не главное, - ответил я и добавил слышанную еще от отца фразу о том, что нет толку в раздумьях, ибо раздумьями славу не добудешь.
        - А я полагаю, что нет толку в необдуманных поступках и бессмысленном риске, - сказал граф. - И заметьте, мы оба не правы. Истина, как всегда, находится где-то посередине. Скажем так: мои идеи, помноженные на вашу смелость и волю.
        Вот оно, подумал я. Идеи. Да еще помноженные. А ведь почтенный пожилой человек, пора бы и успокоиться.
        - Слышал бы король ваши речи, наверняка бы пожалел, что облагодетельствовал вас так опрометчиво, - сказал я. - А что за идеи?
        И не успел я глазом моргнуть, как граф Дарга, отнюдь не последний человек в государстве и любимец его величества, изложил мне план дворцового переворота. Заговор, по его словам, зрел уже давно, ибо король Йорум так же пригоден к управлению государством, как он, граф Дарга, к пляскам на канате. А полоумный наследник - еще одно подтверждение тому, что династия изжила себя. В число заговорщиков входят представители самых знатных фамилий, которых граф мне называть пока не будет; единственное, что он сейчас может сказать, - это люди достойные и могущественные. Все они сходятся на том, что стране необходим властитель, подобный Горну Восьмому. И нужен он немедленно, иначе страна просто перестанет существовать.
        - По первоначальному замыслу на престол должен был взойти Гич Эрри. Но наши противники сделали ход первыми - Эрри погиб на охоте при весьма странных обстоятельствах.
        - Досадно, - сказал я. - И кого же теперь прочат на роль Горна Восьмого?
        - Рассудите сами. Это должен быть человек, ненавидящий короля, человек воинственный и решительный, человек, который способен…
        Граф ярко обрисовал характер Горна Восьмого, при этом многозначительно поглядывая на меня. Я выслушал и сказал, что таких людей сейчас нет, во всяком случае, я таких не знаю.
        - А я знаю, - ответил граф, сверля меня глазами.
        - В самом деле?
        - Не притворяйтесь, это у вас плохо получается. Вы плохой дипломат, я уже говорил. Но вы воин, способный возродить славу империи. У Йорума ржавчина в крови. Он уже не знает, зачем ему власть. С каким трудом мы уговорили его лично принять участие в этом походе! Возглавить, так сказать… Не он привел нас сюда, а мы его. Теперь все зависит только от вас. Под этими стенами не только ваши враги, но и люди, которые хотят помочь вам. Остается только обдумать нашу совместную тактику, верно? - Граф прищурил глаз.
        - Нет. Но излагали вы убедительно, еще немного - и я бы поверил.
        - Клянусь… - начал граф.
        - Хач! - громко позвал я.
        Хач вломился, чуть не сорвав дверь с петель. Увидев, что мне ничто не угрожает, он остановился и, набычившись, уставился на графа.
        - Если со мной что-нибудь случится, это вряд ли пойдет вам на пользу, - поспешно сказал тот.
        - Запрешь господина графа в Алой, в винном погребе, - приказал я.
        - А тех, что во дворе, - того? - с мрачной готовностью спросил Хач.
        - Нет. Пока нет.
        Граф покачал головой.
        - Не пришлось бы вам потом жалеть, - сказал он. - Это не угроза, так, дружеское предостережение.
        Я выразил надежду, что в винном погребе господину графу не будет скучно, и Хач увел его.
        Я вышел следом и поднялся на стену взглянуть на неприятельский лагерь. Картина открылась весьма жизнерадостная: среди разноцветных шатров горели костры, и сидели вокруг костров солдаты, и доносились оттуда веселые голоса и хохот. Солнце на западе утонуло в плотных тучах. Равнину медленно заливала синева, налетал влажный, с запахом дождя, ветер. Ночь обещала быть ненастной.
        Внизу грянули песню. Я хмыкнул. Сотня здоровых глоток - и вот уже незатейливый деревенский мотивчик звучит мощно и победоносно, как гимн королевства внушительных размеров. И ни о чем-то эти певцы не догадываются…
        Я вдруг ощутил молчаливое спокойствие темного замка, которому не было никакого дела до людей, копошащихся в нем и вокруг него, никакого дела до этих костров и песен, до этой осады, как и до всех осад и битв, прошлых и будущих. Он старше и мудрее всего, что есть на земле, подумалось мне. Может быть, весь этот мир от начала и до конца времен - лишь маленький эпизод в бесконечной истории замка. Замка, принадлежащего мне. Замка, который без меня мертв. Я усмехнулся. Князь Дан, небольшая, но крайне необходимая составная часть вечности. Честь имею. Сейчас я покажу вам, мастера жестоких битв, чего вы действительно стоите с вашими песнями, с вашей силой и доблестью, с любовно выкованными доспехами и заговоренными мечами.
        И размеренно, с подобающей торжественностью, я зашагал в направлении главной башни.
        Что там рассказывали про Черный Храм? Смерч, волны пламени… Синие молнии. На месте армии моего деда остались только темные, запекшиеся кляксы на оплавленных камнях. Даже если мощь моего замка вполовину меньше, этого будет довольно.
        Вступив в переход, я еще издали заметил, что в конце его, у самой двери на потайную лестницу, кто-то медленно расхаживает от стены к стене. Приблизившись, я узнал Перегрина. При виде меня он встрепенулся и поспешно загородил собой дверь.
        - Я вас жду. Граф Дарга уже запел? - Глаза его были темны и серьезны.
        - Забавный старикан, - ответил я и отстранил Перегрина.
        Он рванулся обратно и прижался к двери спиной:
        - Не ходите туда. Не надо.
        - Почему?
        - Я догадываюсь, зачем вы туда идете. Не надо. Послушайте меня хоть раз…
        - Почему, я спрашиваю?
        - Не знаю, - жалобно ответил Перегрин. - В том-то и дело, что я не могу объяснить. Просто чувствую, что туда сейчас нельзя. Нельзя, и все.
        Я молча взял его за шиворот и постарался отбросить как можно дальше. Но едва открылась дверь, он снова оказался тут как тут и с криком «пожалуйста, не надо!» повис у меня на плечах. Я стряхнул его, сорвал со стены факел и гаркнул:
        - Убью, если пойдешь за мной!
        Удивительный дар у мальчишки, думал я, спускаясь по лестнице. В самый неподходящий момент вмешаться и все испортить. Да так ловко - вот, казалось бы, ничего особенного он сейчас не сказал, а чувствую я себя уже не властелином вечности, не вершителем судеб и даже не хозяином замка, а мелким воришкой, сдуру лезущим в хорошо охраняемый дом.
        В подземелье было как-то по-особенному холодно, и темнота показалась мне странно густой, не желающей поддаваться свету факела.
        - Эй, - сказал я, озираясь. - Это я.
        Ничего не изменилось. Слабый розовый отсвет пламени дрожал на стенах, и двигалась моя собственная огромная тень. Я остановился в центре зала, обдумывая приказ, краткий и точный. Но ничего сказать не успел.
        Свет ударил со всех сторон так яростно и мощно, что я зажмурился и закрыл глаза ладонью. Но он слепил и сквозь веки, и сквозь ладонь, он пронизывал меня, будто не замечая. Он нарастал резкими вспышками, и вместе с ним нарастала нестерпимая режущая боль в глазах. «Эй, подожди…» - пробормотал я. В ответ полыхнуло так, что я, позабыв все на свете, прижимая руки к глазам, бросился из подземелья вон. Налетел на стену, взял чуть правее и, спотыкаясь и рушась на четвереньки, полез вверх по лестнице.
        Свет бушевал. Вокруг меня происходило какое-то движение, и звук от него был схож с посвистом множества стрел, проносящихся в опасной от меня близости. Что-то зашипело, меня обдало сухим холодом, и я перестал что-либо слышать и понимать, только карабкался вверх, задыхаясь от боли, карабкался целую вечность, пока не вынесло меня куда-то на ровное место, где уже не было бешеного света и стояла тишина.
        Я медленно открывал и закрывал слезившиеся глаза, но видел все одно и то же: плавающие ярко-красные пятна.
        - Я же говорил, - безнадежно промолвил Перегрин где-то рядом.
        - Вздор, - ответил я, яростно протирая глаза. - Что снаружи слышно?
        Перегрин молчал. Наверное, по привычке дернул плечом, но этого я не увидел - перед глазами кружились красные пятна и проскакивали искорки. «Неужели ослеп?» - подумал я.
        - Вот что. Сейчас ты проводишь меня наверх, на башню. Посмотришь, что делается вокруг, и скажешь мне.
        - Так вы… - Перегрин запнулся. - Что же вы… Ведь я предупреждал! Как же вы теперь…
        - Что ты как баба, ей-богу, - оборвал я. - Веди, я сказал.
        Он осторожно взял меня за локоть.
        Замку не нужен был приказ, вспомнил я, он же мысли мои читает, ему все мои желания известны лучше, чем мне самому. Не нужно было слов, достаточно моей ненависти, чтобы выжечь все до горизонта. Но и мне при этом досталось, стало быть, ненависть - палка о двух концах. От деревень моих, конечно, ничего не осталось, я этого не хотел, клянусь… Скажи спасибо, князь, что сам в живых остался. При таком-то мудром и справедливом замке…
        Я спотыкался. Перегрин крепче сжимал мой локоть и негромко предупреждал: «Ступеньки… Последняя… Теперь направо… Еще ступеньки… Последняя».
        Слепой король. Такого на Западных Равнинах никогда не было. Но теперь, кроме меня, претендентов на корону больше нет.
        Я споткнулся снова и, ощущая неприятную пустоту внутри, громко сказал:
        - Не может быть, что у меня это навсегда. Скажи, малыш?
        - Ступеньки, - ответил Перегрин. - Конечно, не навсегда.
        Резкий ветер хлестнул меня по лицу. Мы на башне. Перегрин безмолвно отпустил мой локоть.
        - Ну? - Я почувствовал в ветре привкус дыма, и губы мои странно, незнакомо дернулись в усмешке. Помолчав, Перегрин произнес чуть в отдалении:
        - Вижу костры. Костры вокруг холма. Возле некоторых костров люди. Палатки стоят. Дождь собирается.
        - Что? Что ты сказал?
        - Дождь собирается, - мягко повторил он. - Давайте я отведу вас вниз. Вы ляжете спать, а когда проснетесь, все будет хорошо.
        И тут в короткой тишине между порывами ветра издалека донесся хохот, дружный, громовой, какой раздается всегда по окончании хорошо рассказанной солдатской байки. Потом все снова заглушил ветер, я остолбенел, а Перегрин произнес уверенно:
        - Все будет хорошо, вот увидите. Завтра.
        - Гаденыш, - глухо произнес я и, вытянув вперед руки, двинулся на голос. - Щенок, предатель, на костер тебя!
        Только бы коснуться его, подумал я, а там уж вцеплюсь мертвой хваткой и не отпущу, пока не хрустнет тощая цыплячья шея. Торопливый, срывающийся голос Перегрина звучал то справа, то слева, то позади меня. «В жмурки? Изволь…» - бормотал я, поворачиваясь за ним.
        - Замок никогда не пустит в ход свою силу, если на то нет причины. Я говорил вам об этом, всегда говорил! Почему-то вы подумали, что замок - нечто вроде человека, вроде слуги. Но он не слуга вам и не человек, с ним нужно быть осторожнее, нужно знать его законы, я и об этом вам говорил, но ведь вы никогда меня не слушали! Осторожно! Да стойте вы, свалитесь сейчас! Прямо перед вами лестница вниз.
        Я остановился и что есть силы крикнул:
        - Эй, ко мне! Хач, парни! Ко мне, все!
        Перегрин замолчал.
        - Не вздумай удирать. Поймают - хуже будет, - сказал я и, услышав на лестнице топот ног, крикнул: - Взять!
        - Кого? - послышался голос Хача.
        - Меня, - отозвался Перегрин. - И помогите господину, он ослеп.
        - Чего? - недоуменно переспросил Хач.
        - Мальчишку в подвал, - приказал я. - Не выпускать ни под каким видом.
        Хач раздумывал.
        - Ты понял, дубина? - спросил я сквозь зубы.
        - Ага, - ответил он странным голосом. - А и правда… Что тут с вами случилось, малыш?
        - Замок улыбнулся, - ответил Перегрин. - Отведите господина вниз, пожалуйста.
        Кто-то неуверенно взял меня за плечо. Я вырвался и заорал:
        - Все прочь отсюда! Делайте что я приказал!
        Перегрин проскользнул мимо меня.
        - Как же вы мне надоели, - сказал он устало.
        Лицо его наверняка опять было старым и пугающим, но мне теперь было все равно.
        - Врежь ему, Хач, - сказал я. - Я бы сам, да боюсь не рассчитать силу. Не хотелось бы убивать его так быстро.
        - Ага, - ответил Хач растерянно.
        Потом я услышал, как внизу, на лестнице, Перегрина наперебой спрашивают, что случилось, и он отвечает, что к утру все непременно будет хорошо. Голоса стихли, и я остался один.
        «Теперь только ждать штурма», - подумал я, хорошо понимая, что штурма может и не быть. Произнеси кто-нибудь в королевском войске «Черный Храм!» - и войско как ветром сдует. Нет ничего позорного в отступлении перед колдовскими силами, это каждый знает. Даугтер, правда, не слитком напоминает Черный Храм, каким я его знаю по рассказам, но чем черт не шутит… Граф говорил про какие-то семь признаков. Может быть, врал… Даугтер выглядит слишком легкой добычей, это может их насторожить…
        Перегрин сказал - все будет хорошо, вот что скверно… Нет, не может этого быть. Ты ведь знаешь, чего я хочу, Даугтер. Не может быть, чтобы ты не хотел того же, ведь мы одно целое с тобой. Ты ведь ждал, Даугтер, ты ждал меня. Дремлющий, невидимый сгусток силы, ты был терпелив. Века шли, мастера проходили мимо, и одному из них ты наконец позволил себя увидеть, потому что я наконец появился здесь, рядом с тобой. Я был нужен тебе так же, как ты нужен мне сейчас, Даугтер. Без меня ты - странное гиблое место, не более того. А я без тебя… Ты сам знаешь, ты все должен знать обо мне. Давай же договоримся, не может быть, чтобы мы не смогли договориться, Даугтер. Пусть я навсегда останусь слепым. Пусть даже не стану королем. Ты сильнее Черного Храма, сильнее и коварнее, Даугтер. Ты можешь уничтожить меня вместе с ними, я знаю это, и я готов, если нельзя иначе. Только позволь им завтра начать штурм и сделай что должно!
        Ветер косо швырял крупные, тяжелые капли. «Даугтер. Даугтер», - безмолвно повторял я в нараставшем шелесте дождя.
        - Это… Господин, - услышал я вдруг голос Фиделина, - так и будете тут?
        - Убирайся, - ответил я. - Мне надо побыть одному.
        - Можно побыть и где посуше. Малыш просил вас отсюда увести.
        - Убирайся, сказал!
        - Щас, - проворчал Фиделин, и что-то плотное и тяжелое накрыло меня с головой. На ощупь это оказался кожаный плащ, подозрительно похожий на один из тех, что я строго приказал закопать вместе с убитыми посланниками.
        - Ты что же это на меня напяливаешь, скотина ты горбатая? - вскинулся я.
        - Плащ, - ответил Фиделин с вызовом. - Хороший, дорогой и, между прочим, совсем новый. Если б я его тогда не припрятал, мокнуть бы вам сейчас как последнему бродяге. Не с нашим теперешним достатком такими вещами швыряться. Вот будете императором, тогда и швыряйтесь, хоть горностаевыми мантиями, а пока…
        Я наугад ткнул кулаком. У Фиделина лязгнули зубы, и он замолчал. Однако плащ посланника я сбрасывать не стал. В нем действительно было хорошо.
        - Малыш просил передать, чтоб вы не убивались тут, - гораздо почтительнее сказал Фиделин.
        - Ты еще здесь?
        - Нету меня. Если что, зовите, я на лестнице буду.
        Время шло, и мне казалось, что давно уже должен наступить рассвет. Дождь прекратился, кругом царило безмолвие и безветрие.
        - Даугтер… - прошептал я, и в ответ будто длинный вздох донесся из недр башни. И тут же вдалеке раздался одинокий вопль, такой жуткий, что у меня мороз прошел по спине. Через мгновение кричало уже несколько голосов, и к ним присоединялись все новые и новые.
        - Фиделин! - позвал я и не услышал себя: похоже было, что вокруг Даугтера пронзительно и страшно кричит вся равнина. А Фиделин стоял рядом и горланил мне в самое ухо:
        - Это что же это такое? Провалиться мне! Чего это, господин? Светится ведь все! Провалиться мне, светится! И впрямь волшебный замок-то!
        - Что внизу? - крикнул я.
        - Да удирают они кто во что горазд! Кто в чем есть, удирают! Наша взяла, господин, провалиться нам всем!
        Он что-то еще кричал, тормошил меня, а я сидел, не имея сил оттолкнуть его. И вдруг сквозь туман перед глазами я различил какой-то темный прямоугольник на светлом фоне. Вглядевшись, я понял, что это не что иное, как возвышающийся надо мною зубец башни и ясное утреннее небо. В глазах прояснялось так же быстро, как затихали, отдаляясь, крики на равнине. Я отпихнул наконец Фиделина и поднялся.
        Все вокруг казалось плоским и словно бы мозаичным - соседние башни, стены, зеленая земля внизу, малиново-алое пятно восходящего солнца у горизонта. Постепенно пространство обрело глубину, и я увидел, что в неприятельском лагере пусто. Стояли палатки, виднелись среди травы темные круги кострищ, валялись знамена и опрокинутые телеги, но ни единого человека в обозримом пространстве не было.
        - Будь ты проклят, - медленно сказал я.
        Во дворе буйно ликовали мои солдаты. Радость была такой, будто бегство королевской армии оказалось единственно их заслугой. Под моим взглядом все притихли и расступились. И тут, к удивлению своему, я заметил двоих телохранителей графа Дарги, о которых начисто забыл. Они стояли на том самом месте, где их вчера оставил граф, все так же вытянувшись и неподвижно глядя перед собой, уперев длинные древки знамен в землю. Отяжелевшие от ночного дождя полотнища вяло шевелились у них над головами. Вокруг, словно хищник в клетке, нетерпеливо расхаживал Хач. Вражья рать от него ускользнула, и он надеялся, что ему дадут разделаться хотя бы с этими, оставшимися.
        - Теперь-то уж прикажите, господин, - требовательно сказал он. - Не думайте, все по-благородному будет. Оружие дам им, чтоб защищались. Только не велите ребятам вмешиваться, я сам!
        Отстранив его, я громко сказал телохранителям:
        - Вольно!
        Они не двигались. Я подошел ближе и пощелкал пальцами у каждого перед носом. Один из них моргнул - и только. Тогда я вырвал у него графский штандарт, переломил о колено и швырнул обломки в разные стороны. Он мужественно смотрел сквозь меня.
        - Они не разговаривают. И не шевелятся, - сказал Флум.
        - По-моему, они придурки какие-то, - добавил Барг Длинный.
        - Зашевелятся. Прикажите, господин! - напирал одержимый жаждой мести Хач.
        Телохранители были невозмутимы, ясно давая понять, что любая неприятельская выходка разобьется об их несокрушимую стойкость и железную выдержку. Казалось, начни я сейчас рубить их в капусту - они так же молча, без лишних движений повалятся, гибелью своей посрамив негодяя, посмевшего поднять руку на парламентеров.
        - Орлы, - произнес я, люто завидуя графу. - Хач, ступай-ка добудь господина графа из погреба.
        - Неужто отпустите, господин? - ахнул Хач и с тихими проклятиями побрел исполнять приказание.
        Вернулся он не скоро. Графа он тащил под мышкой, время от времени перехватывая поудобнее, чтобы не сползал. В руке он держал золоченый латный нагрудник графа, а вот шлем, по всей видимости, где-то затерялся. Граф невпопад перебирал ногами и что-то бормотал. Хач встряхнул его и попытался поставить на ноги.
        - Прочь от меня! - неожиданно отчетливо сказал граф. - Н-ничтож-с-сво! - Усы его стояли дыбом. Он окинул нас мутным взором, пошатнулся и стал оседать. Хач подхватил его.
        - Прочь, - твердо сказал граф, склоняясь на могучую грудь Хача. - Мальчиш-шки… Ох… Ох, малышка, ты выпила лишку!! - вдруг завопил он надтреснутым тенором.
        Я приказал привести лошадь. Очутившись поперек седла, граф встрепенулся и изверг длиннейшее витиеватое ругательство. Телохранители взяли лошадь под уздцы и, провожаемые обидными выкриками и хохотом, покинули Даугтер. За воротами граф снова запел, и его вопли долго еще доносились с дороги, постепенно отдаляясь.
        - Ну. А теперь что? - хмуро спросил Хач.
        - Заткнись. Распустил я вас, - ответил я.
        Весь день обитатели замка не слезали с башен - глазели окрест, опасаясь возвращения армии.
        - Уж я-то знаю, - приговаривал Фиделин. - Хитрые они, подлюги.
        - А чего им прятаться? И негде здесь, - возражал Барг Длинный.
        - А в лесу, а в лесу? - не унимался Фиделин, указывая на синюю полосу у горизонта.
        - Малыш сказал - не вернутся они, - сурово вмешивался Хач.
        Фиделин ненадолго умолкал, затем разговор повторялся. После очередного «малыш сказал…» я осатанел, дал в ухо ни в чем не повинному Хачу, велел подать коня и, послав ко всем чертям солдат, кинувшихся было со мной, выехал на разведку.
        Равнина расстилалась передо мной, спокойная, пасмурная, пустынная. Лохматые облака неторопливо шли с юга, а на краю неба, над лесом, виднелась тонкая бледно-сиреневая полоска света. Я ехал не спеша, почти отпустив поводья, и предавался невеселым размышлениям. Было ясно как день, что никакой засады в лесу нет. Не в обычаях королевской армии изображать позорное бегство, чтобы потом, сидя в лесу, дожидаться неизвестно чего. Нет, они удрали всерьез, оставив мне мой Даугтер и целую свалку трофеев, оставив сумасшедшему князю Дану его жуткие, заколдованные, проклятые земли. Будут доблестные воины нестись галопом, пока не загонят лошадей, а потом побегут доблестные воины на своих двоих. Не совладали вы с вашим хваленым замком, князь. Перехитрил он вас как мальчишку и, вместо того чтобы обратить врагов ваших в пепел, отпустил их на все четыре стороны. Правда, враги при этом обделались со страха, но это очень слабое утешение. И почему Перегрин говорил, что нравом замок похож на меня? На него он похож, на хлипкого творца своего, который никогда, ни с кем, ни за что не будет драться.
        Что мне теперь делать с Перегрином, я не знал. Поначалу все наказания, даже самые жестокие, казались мне недостаточными. В основном потому, что исправить ими ничего было нельзя. Затем, вспомнив наши с ним разговоры, я начал подумывать, что Перегрин действительно не хотел меня обмануть. Но, представив, как придется извиняться перед ним, я сплюнул и решил отложить освобождение на потом.
        Я оглянулся и впервые увидел Даугтер со стороны - маленькую, изящную крепость о пяти зубчатых башнях, грязно-коричневого цвета местного кирпича. Вид у крепости был безобидный, даже беззащитный - точь-в-точь как у Перегрина. Не верилось, что это жалкое сооружение превосходит силой Черный Храм. И еще больше не верилось, что господином его я никогда не был и не буду. Даже если бы королевская армия была уничтожена, это произошло бы без малейшего моего участия, словно не месть это моя, а заурядное бедствие вроде пожара или наводнения. Конечно, потом это причислили бы к моим героическим деяниям, но я-то всю жизнь бы помнил, что не сделал ничего, что замок сам защитил себя. А заодно и всех нас, потому что таково его изначальное свойство, никак не зависящее от моей воли. И вспоминал бы потом об этой победе не иначе как скрипя зубами от стыда и унижения.
        Черт с ним, с этим замком, и его колдовской силой, подумал я. Сила, заключенная в моих руках, куда надежнее. Ведь я почти забыл, как это - лететь в атаку, чтобы ветер в лицо, гул копыт и боевой клич по всей равнине, рубиться до заката и озирать потом поле битвы со спокойной радостью в сердце. Завтра же возьму солдат и отправлюсь в Изсоур на помощь лорду Гаргу. А там видно будет. Может быть, в Даугтер я больше не вернусь.
        Лес оказался дремучим. В чащу вела едва заметная тропинка. Привязав коня на опушке, я решил пройти по ней немного. Не для разведки - просто я очень давно не видел деревья вблизи. Любуясь кривобокими елками и густым осинником, я углублялся все дальше. Было сумрачно, сыро и очень тихо, только шуршала осока под ногами да одинокая пичуга попискивала где-то. Вскоре тропинка пропала совсем, начался бурелом, и я решил вернуться. На обратном пути передо мной открылась обширная болотина. Я мог поклясться, что раньше ее здесь не было. Думая обойти ее, я свернул вправо и вскоре влез в совершенно непроходимые заросли, где было совсем темно и пахло грибами. С проклятиями я двинулся обратно и обнаружил, что не помню, откуда пришел. Стараясь уловить в очертаниях деревьев хоть что-то знакомое, метнулся туда-сюда и окончательно потерял направление. Тогда я вынул меч и долго стиснув зубы прорубался сквозь заросли куда глаза глядят. К болотине выйти мне все-таки удалось, не удалось лишь определить, та же самая это болотина или другая. Почти совсем стемнело. Продравшись сквозь строй крепеньких, молодых елочек, я
очутился на поляне. Глянул вперед и застыл на месте.
        Пересекая поляну, навстречу мне двигалось низенькое существо, горбатое, скособоченное, однокрылое, но, несомненно, человекоподобное. Походка у него была деловитая, острый конец крыла задевал темную траву, и раздавался глуховатый голосок, вроде бы что-то напевающий. Я сделал стремительный шаг в сторону, у меня под ногой что-то хрустнуло, существо подняло голову и голосом Перегрина обрадованно сказало:
        - Вот и вы!
        - Чтоб ты провалился! - ответил я, переводя дух.
        Перегрин улыбался во весь рот. За спиной его висел длинный, в рост всадника, кованый шит, изрядно пригибавший его к земле.
        - Я чувствовал, что вы здесь. А Хач с ребятами зачем-то к ручью поехал. Он прекрасно знает эти места, но понятия не имеет, как надо искать.
        Перегрин сиял как алмаз на солнце. Сдерживая ответную улыбку, я спросил первое, что пришло в голову:
        - А щит-то зачем?
        - О! Вы только взгляните! - Он с усилием поставил щит перед собой. В полутьме я разглядел крылатого золотого единорога на белом поле. - Я его нашел там, возле холма. Никогда не видел ничего подобного… Ну что, пойдемте?
        Взвалив щит на спину, он зашагал впереди, беспрестанно оборачиваясь и рассказывая, как сидел в подвале, и Белобрысый Лен развлекал его через дверь байками, как в замке поднялся переполох по поводу моего долгого отсутствия и как Хач выпустил Перегрина под честное слово, сказав при этом: «Хозяин гневлив, да отходчив, может, пронесет». И даже меч разрешил взять на всякий случай.
        «Умница Хач», - подумал я.
        - Я пообещал найти вас до темноты. Вот и все.
        Довольно скоро мы выбрались на опушку, но совсем не туда, где я привязал коня. Стояла ночь. Обычно в этих местах в начале лета ночи бывают очень светлыми. Но сейчас на редкость сумрачно. Ветер гнал по небу рваные облака и швырял в лицо пригоршни дождевой пыли.
        - Куда теперь? - спросил я.
        - Даугтер в той стороне. - Перегрин махнул рукой. И тут я заметил, что вдоль черной стены леса к нам быстро приближается небольшой конный отряд. «Кого черт несет?» - пробормотал я, вглядываясь.
        - Да это же наши! - обрадовался Перегрин. - Эгей, Ха-ач! Хач, сюда!
        Дернув его к себе, я зажал ему рот, но было поздно - всадники повернули прямо на нас, и стало ясно, что это вовсе не наши.
        - Прячься за меня, - приказал я. - Прикройся щитом и не высовывайся.
        Перегрин поспешно исполнил требуемое и притих. Нас окружили. Я не мог разобрать ни гербов, ни каких-либо других знаков. Видны были только тусклые латы и плюмажи, колеблемые ветром. Всадники молча возвышались над нами, склонив копья. Я ждал.
        - Кто такие? - спросил наконец высокий заносчивый голос.
        - То же самое я хочу спросить у вас, - отозвался я, хотя уже узнал этот голос и понимал, что сейчас буду узнан сам.
        Голос принадлежал Алеку-Мордашке.
        - Какой сюрприз! - сказал он. - Я выполнял поручение его величества во Флангере и очень сожалел о том, что присоединюсь к армии уже после того, как твой замок будет взят. Но справедливость все же есть на земле, иначе мы с тобой не встретились бы. Как тебе удалось улизнуть, мерзавец? Король не собирался оставлять тебе жизнь.
        Пропустив «мерзавца» мимо ушей, я сказал, что улизнула королевская армия, а не я. Мордашке надо изрядно поспешить, если он и вправду хочет присоединиться к ней. Он захохотал и заметил, что разум мой отнюдь не прояснился со дня нашей первой встречи.
        - Я вижу, ты надолго запомнил тот день, - сказал я. - Запомнишь и сегодняшний. Ты уже обзавелся новым мечом взамен того, что я отнял у тебя?
        - Не обольщайся, поединка не будет, - ответил он. - Я не считаю себя обязанным поступать с тобой согласно рыцарскому кодексу. Я просто прикажу моим людям убить тебя. Как бешеную собаку. Как ядовитую тварь.
        - А ты не боишься за своих людей, Мордашка? Что, если я забрызгаю их ядовитой слюной? - спросил я, оглядывая темное, ощетинившееся копьями пространство. Дело было плохо.
        - Кто там с тобой, оруженосец? - спросил Мордашка.
        Перегрин притаился за моей спиной как мышонок. Даже дышать, кажется, перестал.
        - Этот человек, - сказал я сухо, - в отличие от меня, не бешеная собака и не ядовитая тварь. И он не наносил тебе обид. Надеюсь, ты позволишь ему уйти.
        - Нет, - с металлом в голосе ответил Мордашка. - Если ты об этом просишь - нет.
        - Ты не тронешь его.
        - Он умрет на твоих глазах. Жизнь четверых моих друзей стоит много больше, чем ты думаешь.
        - Ты не тронешь его, сукин сын, подлец! - взъярился я и, спохватившись, тихо добавил: - Пожалуйста…
        Бог знает на что я был готов - упрашивать, торговаться, рвать зубами глотки, но Перегрин вдруг повернулся к Алеку и незнакомо низким голосом произнес:
        - Не хотите ли получить обратно свое оружие, сударь? «Отвага и гордость», не так ли?
        - Дай сюда! - немедленно отозвался Мордашка, властно протягивая руку.
        Послышался звук вынимаемого из ножен меча, и все такой же неузнаваемый голос Перегрина:
        - Попробуйте взять, сударь. А то что-то не вижу я в вас ни гордости, ни отваги.
        Обнажая меч, я успел подумать, что кое-чему малыш все же у меня научился и, судя по всему, он стоящий парень, жаль, узнал я об этом поздновато. Всадники надвинулись, плотнее смыкая кольцо.
        - А ну, кто вечной жизни захотел? - весело заорал я.
        Я был готов к тому, что бой кончится для меня очень быстро. Но он все длился и длился. Каждое из копий, направленных на нас, казалось мне неким существом, хищным, сильным, но не слишком проворным. И я с ледяным наслаждением окорачивал снующие в потемках длинные жала, бормоча: «Один есть! Еще один! И еще!» Меч вращался в руке, послушный, как никогда.
        Перегрин творил что-то уж вовсе невероятное. Я чувствовал его движения, уверенные и сильные, слышал звон стали и глухие удары о щит. Кто-то из нападавших взвыл, потом с визгом повалилась чья-то лошадь. «Не нр-равится?» - послышался ликующий хриплый вопль, и у меня мелькнула мысль, что человек, лихо дерущийся рядом со мной, - кто угодно, только не Перегрин.
        И вдруг из редеющего кольца копий навстречу мне вырвалось одно, и я понял, что мощный удар его я не смогу ни отразить, ни ослабить. Оставалось только увернуться, но позади был Перегрин, его спина, не защищенная даже кольчугой.
        «Кончено», - подумал я и малодушно зажмурился, ожидая боли.
        Целая вечность прошла, и, не дождавшись, я открыл глаза. Не было ни копья, ни воина, его метнувшего, ни лошади. На их месте быстро и беззвучно закручивалась какая-то темная воронка, и силуэты всадников рядом с ней зыбко дрожали и вытягивались, точно отражения в воде.
        - Назад, все! - дико закричал Алек, заржали и заметались лошади, и мне показалось, что я снова теряю зрение - все вокруг подернулось сумрачной рябью, задрожало и исчезло. Погасли тусклые сумерки, оборвались звуки, и в оглушающей тишине земля медленно ушла из-под ног. Я намертво вцепился в рукоятку меча, сразу потеряв представление о том, где верх, где низ. Меня мягко перевернуло несколько раз, потом я снова очутился на ногах, и все возвратилось: дождь, ветер, темная стена деревьев слева, мое собственное тяжелое дыхание и бешеные удары сердца.
        - Мордашка! - позвал я, настороженно поводя мечом.
        Вокруг было пусто.
        - Все, - выдохнул Перегрин, бросая щит.
        - Неужто удрали?
        - Нет. Не удрали. Не успели.
        Он снова был прежним, и голос у него был прежним, но назвать его Перегрином или малышом я не решился.
        - Ты не ранен, друг? - спросил я.
        - Нет, - он тихо опустился на траву, - я только… устал. Пожалуйста, не спрашивайте меня сейчас ни о чем, я потом все расскажу, после…
        - А еще врал, что мечом не владеет, - проворчал я.
        - Я не врал, - ответил Перегрин и повалился на бок. Схватив его за плечи, я увидел широкие темные пятна у него на рукавах и на груди и его запрокинутое лицо, залитое кровью.
        - Ч-черт, ты все-таки ранен!
        - Нет-нет… - прошелестел он, не открывая глаз. - Это чужая кровь. Я тут, кажется, убил кого-то… Я устал…
        Я сел, устроив его голову у себя на коленях. Перегрин надолго замолчал. Несколько раз я склонялся к нему, чтобы убедиться, дышит ли он. И вдруг он заговорил, едва слышно, медленно, как умирающий:
        - Замок дорожит вами. Он будет помогать вам всегда, где бы вы ни были… Всеми способами… Я не обманывал, я действительно не умею обращаться с оружием. Но я оказался рядом, когда вам угрожала опасность, и замок… заставил меня… защищать вас.
        - Право, не стоило, - сказал я. - Я бы отлично справился в одиночку. Это была лучшая драка в моей жизни, клянусь!
        - И вы никогда еще не чувствовали такой отваги и силы, - подхватил Перегрин и слабо улыбнулся. - Сила замка текла сквозь нас обоих. Вы приняли ее, почти не заметив, как свою собственную. Но для меня она оказалась слишком велика… Вернее… Я ведь совсем иной, чем вы. Она мне несвойственна, она как бы… взламывала меня изнутри… Если это еще хоть немного продлилось бы, я… не знаю, что бы со мной было. Но он пощадил меня. Он сам завершил бой.
        - А эти?.. Куда они делись?
        - Они умерли. Это все, что вам нужно знать.
        Он снова закрыл глаза и, помолчав, промолвил:
        - Отныне, князь, вы непобедимы.
        5
        Мы праздновали вторые сутки. Вначале я устроил для парней настоящий воинский пир по обычаю моей родины, где полагалось пить из одной полуведерной чаши и есть мясо с боевых кардженгрских ножей. А теперь за длинным столом в большом сводчатом зале сидели все обитатели замка: солдаты, слуги, конюхи, кухарки. Все уже вполне освоились за господским угощением. Стоял гомон, весело взвизгивали женщины, кто-то пел, кто-то колотил в такт по столу оловянными мисками, а несколько слабаков, вроде Барга Длинного, уже валялись под столом. Перед походом я решил основательно опустошить погреба, в особенности же не пожалел запасов вина.
        Бессчетное число раз выпили мы за мастера Перегрина, моего названого брата, за наши будущие победы, за моих солдат, каждый из которых, сражаясь рядом со мной, будет равен сотне.
        Перегрин, располагавшийся по правую руку от меня, молчал, потихоньку цедил вино и только рассеянно улыбался, когда народ, галдя, поднимал кубки в его честь. Задумчивость эта мне не нравилась. Я хлопнул Перегрина по плечу, пригнув его к столешнице, и сказал:
        - Тебе не о чем беспокоиться, малыш. Запомни, все завоеванное мною будет принадлежать также и тебе. Мы будем неразлучны, вслед за моим именем непременно будут произносить твое. Мы разделим пополам славу и богатство. У тебя не будет невыполнимых желаний, ты будешь указывать пальцем и говорить: хочу этот город, эту драгоценность, эту женщину, а я буду дарить, дарить, дарить…
        - А если тебе покажется, что я требую слишком много? - спросил он, поднимая на меня глаза.
        - Нет, - рассмеялся я. - Разве ты можешь потребовать слишком много, честнейший, благороднейший, деликатнейший Перегрин? И что значит «слишком»? Для тебя я не пожалею ничего, кроме короны империи. Чего ты хочешь сейчас, говори!
        Он не раздумывал ни минуты:
        - Сейчас я хотел бы хорошенько выспаться, перед тем как отправиться в путь.
        - В какой еще путь? - не понял я. - Ты что, уйти хочешь, что ли?
        - Завтра утром, с твоего позволения. Я думал остаться в Даугтере, чтобы изучить его до конца. Но после истории с этими всадниками все вдруг стало так ясно… Оказывается, Даугтер совсем простой замок, я даже не ожидал.
        - Значит, ты не желаешь быть при мне? - уточнил я.
        - Видишь ли, Дан… - Он задумался.
        Дальнейшая его речь была туманна и витиевата, но в основном ее смысл сводился к тому, что у нас с Перегрином разные дороги, хоть мы и братья теперь. Я вглядывался в его лицо, стараясь разгадать, хитрит он или действительно не понимает, от какой чести отказывается.
        - Что ж… - медленно сказал я. - Желание моего брата - закон, даже если это очень глупое желание. Ты сможешь уйти, когда захочешь, Перегрин.
        Он расцвел, рассыпался в благодарностях и извинениях. Я уже не сомневался, что он хитрит, и, наклонившись к его уху, вкрадчиво спросил:
        - Могу я узнать, драгоценный братец, куда ты так неудержимо рвешься?
        И Перегрин охотно и радостно поведал мне о Серебряном Холме, что по ту сторону гор Порубежья, в самом сердце Заброшенных Земель. Его сплошь покрывают странные бледные заросли, каких нет больше нигде, и в лунные ночи холм возвышается над лесом как груда тусклого серебра. Много рассказывают про это место удивительных и жутких историй, в которых невозможно отделить правду от вымысла, ибо никто из рассказчиков на холме не был. Говорят, например, что на вершину можно взбираться хоть целую жизнь, и конца этому восхождению не будет, пока не повернешь обратно. А вернешься - окажется, что прошло всего-то несколько часов, даже отсутствия твоего никто не заметил. Так один мальчишка - давно, в те времена, когда на Заброшенных Землях еще жили люди, - ушел утром и к обеду вернулся домой стариком. Говорят про колодцы на вершине, глянув в которые можно увидеть небо с незнакомыми созвездиями. Говорят про стеклянные башни, появляющиеся из воздуха…
        Я давно не видел Перегрина таким. Пожалуй, с того первого дня, когда он, дрожа от волнения и радости, путая наречия, рассказывал мне о невидимом замке.
        - Вот что, малыш, - прервал его я, - зайди-ка немного погодя ко мне. Перемолвимся парой слов, и отправишься спать.
        Велев всем веселиться, я поднялся к себе в комнату, разыскал кошелек и высыпал золотые на стол. Снял оба перстня и положил рядом. Долго, шипя и чертыхаясь, выковыривал кинжалом драгоценные камни, вделанные в ножны меча. Приказал Фиделину принести мой золотой кубок и сбрую, украшенную рубинами, и в довершение, невзирая на слезные мольбы, снял у него с шеи серебряный амулет на цепочке.
        Перегрин застыл на пороге, растерянно глядя на россыпь драгоценностей. Похоже, такое богатство он видел впервые в жизни.
        - Тебе, - сказал я.
        - Красиво, - ответил он тихо.
        - Красиво, - согласился я. - По крайней мере, два года можешь путешествовать, ни в чем себе не отказывая. Из моих людей выберешь четверых для услуг и охраны. Лошадь в конюшне возьмешь любую.
        - Спасибо, но…
        - Я обещал не задерживать тебя, это слышали все, и я сдержу обещание. Но тебе придется выполнить одно небольшое условие. Это нетрудно. Ты поклянешься, что не будешь больше строить. Никогда. Ни для кого.
        Перегрин улыбнулся, будто давно ждал этих слов.
        - Я не могу в этом поклясться, Дан, - ответил он. - Там, на Серебряном Холме, замок, разве ты не понимаешь?
        Он ничего не смыслил, несчастный заморыш. Даже после того, как я объяснил, что его Серебряный Холм находится во владениях царицы Таммы, в стране нам недружественной и непонятной, даже после того, как я сказал, что царица постарается, чтобы безродный бродяга, подаривший ей могущество, сгинул, не оставив о себе памяти, - он только качал головой и улыбался.
        - Представь себе, Дан, - сказал он, - что кто-то попросил тебя поклясться не воевать больше. Никогда. Ни с кем. Попросил именно сейчас, когда тебе по силам завоевать целый мир. Что бы ты ответил?
        И, гладя на него, я снова вспомнил день нашего знакомства. Перегрин был спокоен и улыбчив, совсем как в тот момент, когда я впервые ощутил, насколько он сильнее меня.
        - Все же поразмысли до утра, братец, - сказал я и вышел.
        В зале пели «Эй, малышка, ты выпила лишку». Хач, прямой и строгий, сидел отдельно от всех и молчал.
        - Да ты никак трезв, друг мой Хач? - сказал я.
        С каменным лицом Хач признался, что не берет его сегодня ни флангерское, ни местная бурда, ни особый напиток кухарки Гирэны под названием «Горячий ключ».
        - Врешь, ты не пил!
        - Как так не пил? Вы же сами видели…
        - Ничего я не видел. Встать!
        Я вытащил его из-за стола и толкнул к двери. Все смолкли. В тишине Хач прошел через зал и уже толкнул было дверь, но я крикнул:
        - Стоять! Лицом ко мне.
        Он медленно опустил руку и повернулся, глядя исподлобья. Совсем как Фиделин, когда готовился получить по горбу.
        - Я говорил, что тот, кто не пьет сегодня, - мой враг на всю жизнь? - Я прошелся вдоль стола, собирая со скатерти ножи. - Говорил или нет?
        Хач будто язык проглотил.
        - Стой как стоишь, друг мой Хач, - сказал я.
        Метать ножи я научился в детстве у старшего брата. Это единственное, за что я мог быть ему благодарен. В Даугтере никто еще не видел, как я это делаю, поэтому первый бросок вызвал всеобщее длинное «а-ах-х!». Хач скосил глаза вправо - нож впился в доски двери возле его уха.
        - Стой как стоишь, - повторил я и метнул второй нож. На этот раз Хач скосил глаза в другую сторону, и среди народа послышались восторженные возгласы. Хач стремительно бледнел, но в остальном держался молодцом. Двумя следующими бросками я пришпилил к двери оба его рукава, а последний нож пришелся так низко над его макушкой, что я выкрикнул:
        - Задел?
        - Н-нет, - отозвался бледный Хач.
        Под гомон и одобрительные крики зрителей я приблизился к нему и, выдергивая ножи, сказал негромко:
        - Не печалься, Хач. Ты потерял брата, я обрел, и еще неизвестно, что хуже.
        Хач коротко застонал и, ударясь всем телом в дверь, выбежал в темный коридор.
        - Кто следующий? - крикнул я.
        Желающих оказалось на удивление много. Белобрысый Лен стоял у двери, вытаращив глаза, приоткрыв рот, и при каждом броске коротко переводил дух. Флум зажмуривался и хихикал. Кухарка Гирэна орала благим матом и немало повеселила общество. Фиделин стоял как скала, я даже похвалил его. Потом возникла ссора из-за очередности - и Гай, конюх, сунул главного повара мордой в тарелку. Повар, понятно, в долгу не остался. Зрелище было забавным, но, дабы не допустить смертоубийства, бойцов пришлось разнять. После этого веселье как-то не клеилось, и я выгнал всех вон.
        Догорали угли в камине. В окнах уже брезжил пасмурный утренний свет. С тяжелым сердцем бродил я по пустому залу, прислушиваясь к отзвуку своих шагов. Непобедимый. Так меня будут звать. Дан Непобедимый. Император Дан Первый Непобедимый. Я пошевелил губами, произнося беззвучно это полное имя. В нем было все: могущество, слава, богатства покоренных земель, огромная держава, неприкосновенность границ, страх недругов… Но словно заноза мешала мне думать об этом легко и спокойно. Их будет двое на земле - тех, кому я никогда не смогу приказывать. Даугтер и Перегрин. И эти двое перевесят сотни верноподданных. Разве забуду я, как в ответ на благодарность за все, для меня сделанное, Перегрин удивился: «Для вас?» - и осекся, замолчал, деликатный мальчик. А хотел он сказать: я ничего не делал для вас, вы просто оказались рядом в нужный момент, по счастливой случайности подвернулись под руку. Недостающая деталь. Строительный материал. Останется Перегрин при мне или нет - он никогда не признает меня ни братом, ни другом, ни покровителем, ни императором. Кирпич я для него. Кирпич в стене.
        Я сел у камина, протянув озябшие внезапно руки к остывающим углям. Мысли никак не выстраивались ни во что упорядоченное, увенчанное разумным и справедливым решением. Я вскочил и снова принялся мерить шагами зал.
        - Доброе утро, Дан, - услышал я за спиной и остановился, будто налетел на стену. Я не ждал Перегрина так скоро.
        Он стоял у стола - в дорожном плаще, с тощей котомкой через плечо. Сбоку из-под плаща виднелась рукоять меча.
        - Вот зашел попрощаться, - сказал он. - Хочу уйти сейчас, пока все спят. Не люблю многолюдных проводов.
        - Ты подумал, малыш? - спросил я.
        - Да.
        - И ты дашь клятву?
        - Нет.
        Несколько мгновений мы безмолвно смотрели друг на друга.
        - Ни черта ты не подумал, - сказал я с горечью.
        Он молча улыбнулся. Кажется, мысленно он уже заглядывал в колодцы Серебряного Холма, полные звезд.
        - Прощай, Дан.
        Я смотрел, как он уходит, и пытался найти предлог, чтобы его задержать. Предлога не было.
        - Подожди! - воскликнул я. Он остановился в дверях. - Подожди. Сейчас, последнее.
        Я повернулся к нему спиной и пошел к столу, где среди опрокинутых кубков и тарелок с объедками торчал воткнутый в столешницу нож.
        Если бы в этот момент Перегрин выскочил из зала и бросился бежать, клянусь, я не стал бы его преследовать. И я шел медленно, втайне надеясь, что выскочит и побежит. Но он спокойно ждал, не двигаясь с места. Всей спиной ощущая его взгляд, я выдернул нож, зачем-то взвесил его на ладони, крутанул в пальцах. Перегрин ждал, и было ясно, что он не побежит. Ни за что.
        - Что ж, будь по-твоему, - сказал я.
        Поворот, бросок и полет ножа показались мне неизмеримо долгими. Но для Перегрина, я знаю, все было как удар молнии. Он упал, не крикнув. В три прыжка я оказался рядом. Перевернул его. Вытащил и отшвырнул нож. Лицо Перегрина было насмешливым и печальным, такого выражения я никогда не видел у мертвых.
        - Это ты виноват, - сказал я, поднимая его на руки. - Ты всегда говорил мне, что с замком нужно быть осторожнее. Но сам ты осторожным не был. Ты думал, что знаешь о Даугтере все. Ты был уверен, что он не причинит вреда тебе, своему создателю. Но ты упустил главное: я - это тоже Даугтер. Ты не боялся замка, тебе и не стоило его бояться. Стоило бояться меня. Хотя бы считаться со мной… Нет, ты не мог этого не знать. Ты сам виноват, и не заставляй меня оправдываться.
        Может быть, я и не говорил ничего, только думал и молча нес Перегрина, легкого, почти невесомого, по гулким коридорам и лестницам, минуя переход и потайную дверь, вниз, в подземелье главной башни.
        Там было светло. Ровно настолько, чтобы не брать с собой факел. Крышка саркофага была открыта - это я тогда, давно, не успел закрыть ее. Дырчатого деревянного шара нигде не было видно.
        Саркофаг оказался Перегрину точно по мерке. Поколебавшись мгновение, я вынул из ножен его меч и, как того требовали обычаи рыцарства, скрестил ладони Перегрина на рукоятке.
        - Ты с честью носил этот меч, - произнес я ритуальную фразу. - Пусть он служит тебе и там, куда ты теперь отправился.
        «Отвага и гордость» - сверкнуло мне в глаза в последний раз, когда я закрывал крышку. И сразу же ровный, неяркий свет, источаемый стенами подземелья, стал меркнуть. Наружу я выбирался уже в полной темноте. Правильно, подумал я с усмешкой. Представление окончено, глазеть больше не на что. Ощупью отыскав дверной проем, я поднялся по лестнице и наткнулся на Фиделина.
        Он стоял у самой двери, позабыв дать мне дорогу, и неподвижно смотрел на меня снизу вверх. Губы его тряслись.
        - Ты что же, сучий ты потрох, - процедил я, - шпионить вздумал?
        - Я нет… Я ничего… Ничего, - прерывисто зашептал он.
        Я взял его за шиворот:
        - Запомни, урод: мастер Перегрин продолжил свои странствия. Он ушел на рассвете и простился только со мной.
        Фиделин медленно кивнул и, жалобно сморщась, закрыл лицо руками.
        - Уберешь кровь на полу в большом зале. Там лежат плащ и сумка. Сумку принесешь мне. А плащ, так и быть, дарю, ты до чужих плащей большой охотник.
        В сумке Перегрина оказались: половина круглого хлеба, кожаная фляга с водой и четыре золотых, завернутых в тряпочку. Из подаренных мною драгоценностей он не взял ничего.
        На самом дне я нашел какой-то клочок, похожий на обрывок чертежа, исписанный с обратной стороны мелким ровным почерком Перегрина. Я прочел. Подошел к окну, где светлее, перечитал еще раз. Налил себе вина и, стиснув в кулаке кубок, снова вгляделся в аккуратные строчки.
        - Нет, - сказал я, чувствуя, как мягко поддаются под пальцами серебряные стенки кубка.
        В следующую минуту я уже бежал - так быстро, как только мог, перелетая через ступеньки и выкрикивая проклятия. Понимая, что опоздал, опоздал бесповоротно, я скатился с факелом в темное подземелье и сорвал с саркофага показавшуюся мне невесомой крышку.
        Там, внутри, не было ничего. То снова был бездонный колодец, наполненный густой темнотой. Я медленно склонил факел. С него сорвалась огненная капля и, ничего не осветив, пропала в глубине.
        - Сам. Своими руками… - произнес я и швырнул факел вниз. Он канул, и в это самое мгновение мне показалось, что тьма глянула на меня. Беззлобно, равнодушно глянула и отвернулась.
        6
        Мы выехали из Даугтера после полудня. По мокрой равнине гулял ветер, теребя травы, морща мутные лужи в колеях. Похмельные парни угрюмо покачивались в седлах.
        - К ночи мы должны быть у Медвежьих Камней, - сказал я Хачу.
        - Шевелись, вареные, кормить вас не за что! - немедленно заорал он.
        Разбрызгивая грязь, мы понеслись галопом. Хач свистел и гикал. Он мчался на настоящую войну, где королевской сволочи будет видимо-невидимо и где уже никто не помешает ему разогнать тоску-печаль и положить мерзких тварей сотни четыре, за себя и за беднягу Анча.
        Я тоже свистел и гикал, чтобы отогнать ненужные мысли. Но строчки письма, пепел которого остался в камине Даугтера, снова и снова возникали у меня в памяти.
        «Если это послание попало к тебе, значит, ты сделал то, что сделал, и мы не увидимся больше. Ты еще не знаешь, что именно совершил, поэтому, прошу, дочитай до конца.
        Истинный замок стоит на зыбкой границе света и тьмы - так говорил мой учитель. Он в равной степени обладает силой добра и силой зла. Он играет, удерживая их неустойчивое равновесие. В игру принимается все, что есть на свете: земные и небесные стихии, люди с их мыслями и поступками, пространство и все находящиеся в нем вещи, время и безвременье.
        Ты был прав, когда назвал меня братом. Мы действительно братья, таковы условия игры. Без тебя Даугтер мертв. Но есть еще одна недостающая деталь. Это я.
        Без меня он начал превращаться в некое подобие заурядного земного государя - ему вдруг понадобились земли и подданные, армия и завоевательные походы. Он подарил тебе отвагу, неслыханную силу и, возможно, бессмертие. И ты ринулся исполнять его волю в полной уверенности, что исполняешь свою. Но у тебя уже не было своей воли, своих желаний. Ты стал оружием, послушным и беспощадным, как меч в умелой руке.
        Все, что нужно мне сделать, чтобы остановить это, - занять предназначенное мне место. Ты знаешь где. И ты мне поможешь. Вернее, уже помог, если читаешь это письмо. Теперь, надеюсь, Даугтер - самое совершенное творение из всех существующих. И ты никогда больше не будешь рабом своенравного каменного чудовища, именуемого замком. Правда, великим завоевателем и властелином империи ты тоже не будешь никогда…»
        Я оглянулся. Холм Даугтера еще виднелся вдали. До Изсоура пять дней пути, надо спешить. А там… Кто знает.
        Горизонт затуманился. С севера шла белесая стена дождя.
        Алый Дракон и Серебряная Башня
        1
        Осталось только миновать лес и пшеничные поля, чтобы увидеть на холме, у излучины реки, далекие резные башни. Юрги видел их много раз и знал, что город, как всегда, окажется красивее, чем ожидаешь. Этим город напоминал свою хозяйку - Юрги помнил ее лицо до мельчайших подробностей, но стоило ему взглянуть на нее после недолгой разлуки, он снова переживал легкое потрясение, лишавшее его красноречия. Огра была первой красавицей клана Пламенной Чаши, Юрги вез ей семь небывало крупных рубинов, оправленных в золото. Вообще-то их полагалось бы вручить ей в день свадьбы. Но в их предыдущую встречу Огра горестно призналась, что не обнаружила в шкатулке прежних его подарков. Это были древние украшения, секрет изготовления которых теперь утрачен, но главное - это были его, Юрги, дары, и она плакала все утро. Юрги клятвенно обещал ей найти и наказать вора, но она качала головой, повторяя странные слова:
        «Они не украдены. Если бы они где-нибудь были, я бы чувствовала. Их просто нет. Нет нигде».
        «Рядом с твоей красотой драгоценности предков - все равно что осенние листья, - сказал тогда Юрги. - Не жалей. А вора я все равно найду».
        Юрги принадлежал к могущественному клану, чьи владения простирались от побережья до гор на севере. Его предки называли себя Владеющими Миром, символом их власти была башня из серебра, возвышающаяся среди холмов у моря. Владения Пламенной Чаши примыкали к землям Серебряной башни с востока, и Юрги давно привык думать, что Огра когда-нибудь станет его женой. Но полгода назад он вдруг увидел ее по-новому и понял, что ему небывало, сказочно повезло. Пожалуй, сейчас он был счастлив.
        Он с удовольствием озирал окрестности: древние каменные развалины, вросшие в землю, ручей среди яркой травы, пронизанный светом лес, танец солнечных пятен на дороге. Быстрые облака в просветах между кронами, шум ветра и галдящие птицы, которым можно вторить веселым свистом…
        Внезапно из-за камней и зарослей донеслись голоса, отчетливо послышалось хриплое: «Слева заходи, слева!» Юрги выехал на открытое место и увидел пятерых вооруженных людей - по виду одичавших дезертиров какого-то войска, с темными кожаными масками на лицах. Форма их мечей показалась Юрги знакомой, но вспоминать не было времени. Разбойники подступали к высокому человеку, прижавшемуся спиной к полуразрушенной стене. В руке у него посверкивал меч, и это пока держало нападавших на расстоянии.
        Скатившись с седла, Юрги выхватил Ясный и с криком: «Держитесь, сударь!» - понесся к ним, перепрыгивая через бурьян и замшелые камни. На него отвлекся только один, прорычав: «Куда суешься, щенок!» Увернувшись от выпада, Юрги понял, что разбойник сумел-таки зацепить его плечо. Рука почему-то сразу онемела до кончиков пальцев, Юрги перехватил меч левой. Разбойник рубился на удивление лихо, и Юрги спасало только проворство, с которым он уворачивался и отступал. Наконец он очутился на маленькой солнечной полянке, заросшей одуванчиками и окруженной с трех сторон стеной. Его противник, увидев, что Юрги не уйти, остановился с выжидающим видом.
        - Ну давай, подходи, трус, - поманил его Юрги, и вдруг поляна слегка покачнулась под ногами. Юрги оперся спиной о стену, ощущая внезапную безнадежную усталость. Собственный меч показался ему тяжелым, сопротивление - бессмысленным. Он потряс головой, пытаясь прогнать морок, и попытался снова принять боевую стойку.
        - Не дергайся, княжич. Щас отдохнешь маленько, - глухо сказал разбойник из-под маски. - Знал бы ты, куда сунулся…
        Не успел Юрги удивиться тому, что бандит знает его в лицо, как тот быстро оглянулся и, отпрянув, бросился прочь. Рыцарь догнал его у пролома в стене, где начинались спасительные заросли. Увидев два точных, скупых движения, которыми рыцарь завершил поединок, Юрги слегка приоткрыл рот.
        «Если бы такой фехтовальщик жил где-то в наших владениях, я бы его знал, - промелькнуло у него в голове. - Все его знали бы, а Итиль Ярый, учивший меня фехтованию, пожалуй, сам попросился бы в ученики».
        - Благодарю за помощь. - Легкий кивок и голос рыцаря вывели Юрги из оцепенения.
        - Это я должен благодарить…
        Сорвав маску с убитого бандита, он убедился, что этого человека никогда прежде не видел. Не было ни знаков на одежде, ни орнамента на оружии - ничего, что указывало бы на принадлежность к чьей-то дружине или клану.
        - Я Юрги, сын Войре, которого еще называют Мерцающий Лед, - обернулся он к рыцарю. - Эти земли принадлежат моему отцу. Рассказывайте, что случилось.
        - Мое имя Эррс, я иду из столицы. Рассказывать нечего - вы не упустили ничего из того, что здесь произошло.
        Ему было около тридцати, небольшой твердый акцент, серые глаза и пепельные волосы выдавали уроженца Западных Равнин. Акцент был едва уловимым, только имя прозвучало непривычно для слуха. Так мог свистеть ветер. Или крылья в ветре. Подобных наречий Юрги никогда не слышал.
        - Кто эти люди? - Юрги говорил резко и отрывисто, стараясь не показать, что задыхается и едва держится на ногах.
        - Они не представились.
        - Почему напали?
        - Они не сочли нужным объяснить.
        Юрги нахмурился - было ясно, что это всего лишь отговорки для чужака, лезущего не в свое дело.
        - Я хозяин этих земель и должен знать, что здесь про… исходит…
        Язык отказался повиноваться, мир потемнел и беззвучно обрушился внутрь себя.
        …Вынырнув из темноты, Юрги некоторое время неподвижно смотрел в небо. Его голову приподняли и подсунули под затылок что-то мягкое. Издалека, словно сквозь воду, доносился голос. Юрги пришлось приложить усилие, чтобы разобрать слова - Эррс витиевато ругался по-карзасски.
        Тело не слушалось и по ощущениям напоминало жидкий кисель. Юрги казалось, что оно вот-вот стечет в землю. Эррс, не переставая сыпать тихими мелодичными проклятиями, рылся в котомке.
        - Держи. Не глотай сразу. - Юрги ощутил на языке шершавый, сладковатый шарик. - Это противоядие. Эти герои, по обыкновению, смазывают свои клинки какой-нибудь гадостью. Тебе повезло: ацера - зелье малоприятное, но несмертельное.
        Юрги зажмурился. Рассыпавшиеся мысли складывались одна с другой. Ацеру применяли охотники, если хотели захватить дракона живым. Дракона или Алого. Но так было раньше, а сейчас, в спокойные времена, в самом центре обитаемых земель о драконах только сказки детям рассказывают, охотники - такая же редкость, как какие-нибудь колдуны, а об Алых уже лет десять никто не слышал…
        Юрги покосился на Эррса, который быстро и умело накладывал повязку. Гадать, Алый это или обычный человек, он бы ни за что не взялся. Охотников обучали этому чуть не с рождения.
        Эррс ободряюще подмигнул Юрги и уселся неподалеку, прислонившись спиной к стволу.
        Нет, все-таки человек, облегченно подумал Юрги. Алый просто ушел бы, вернее, сначала добил бы меня, а потом ушел. Человек. Чужестранец, благородный воин, у которого в походной сумке всегда наготове противоядие от ацеры… Почему бы и нет, кто их разберет, иноземцев… Позвать в гости - я просто обязан это сделать, он мне жизнь спас, - а там видно будет…
        Мысли снова рассыпались, осталось только яркое небо и пара ласточек, стремительно вычерчивающих в вышине одним им понятные иероглифы.
        Прикрыв глаза, он терпеливо ждал. Наконец попробовал пошевелить пальцами, и это ему удалось. Слегка повернув голову, он еще раз рассмотрел рыцаря. Без сомнения, человек, но лучше услышать об этом от него самого.
        - Сударь, - язык немного заплетался, но голос звучал вполне твердо, - не хочу оскорблять вас подозрением… Прошу, поймите правильно… Поклянитесь, что вы не принадлежите к ордену Алого Дракона.
        - О, вы подаете голос, отлично, - отозвался тот. - Скоро сможете двигаться.
        - Я жду ответа, сударь.
        Эррс жевал травинку и глядел вдаль, всем своим видом показывая, что Юрги выбрал неудачную тему для разговора.
        - Молчишь… - Юрги коротко перевел дыхание, - …оборотень.
        - Оборотней не бывает, - невозмутимо сообщил Эррс. - Людей трудно убедить в этом, да я и не стал бы - ради собственной безопасности. Сам посуди, эти герои вычислили меня еще в столичной таверне, но тем не менее брать решились только здесь, в безлюдном месте. Ведь, обернись я огнедышащим ящером, пусть и небольшим, неминуемо спалил бы полгорода. Однако там они могли рассчитывать на успех, здесь же - сам видишь… Опять-таки предубеждение, что стрелы нас не берут и надо действовать только мечами. Прекрасный пример того, как люди становятся жертвой собственных суеверий.
        Юрги молчал, стиснув зубы. «Алый. Алый. Алый», - билось в голове. Единственное, что подобало сделать вслед за этой мыслью - броситься в атаку, но именно так он и не мог поступить.
        Юрги представил, как долго выслеживали эту осторожную и коварную тварь. Алого невозможно застать врасплох, трудно выманить в удобное место. Впятером у охотников был неплохой шанс, если бы не проезжавший мимо дурень, помешанный на справедливости… Я же видел раньше такие мечи, особая форма, особый сплав, ими можно рубить и доспехи, и драконью шкуру… Как же я не догадался… Увидел только - один против пятерых, и больше ничего…
        - Я не успел поинтересоваться у них, кому я понадобился. - В голосе Эррса прозвучала легкая усмешка.
        Живой Алый мог понадобиться разве что сумасшедшему. Давно прошли времена, когда на рыцарей Алого Дракона устраивали великие облавы, пытаясь склонить захваченных к послушанию и сотрудничеству. Сейчас каждый благородный воин с детства знал: встретишь Алого - убей. Сами Алые никого не щадили и не брали пленных.
        - Впрочем, у меня есть одно предположение, - продолжал рассуждать Эррс. - Двенадцать лет назад - мне было примерно столько же, сколько тебе сейчас, - я проиграл поединок искусному воину из вашего клана. Похоже, он жалеет, что отпустил меня тогда. Надо бы исправить ошибку, но найти меня трудно, а рыскать по лесам-горам за колдунами и оборотнями не княжеское дело.
        - Что-о?!
        Эррс, увидев как встрепенулся Юрги, кивнул:
        - Вставай. У тебя получится.
        Юрги перекатился на бок, тяжело поднялся. Колени подогнулись, он осел на землю, весь в испарине, с колотящимся сердцем.
        - На редкость быстро восстанавливаешься. Пожалуй, уже можно оставить тебя одного. - Рыцарь явно собрался прощаться, но Юрги яростно выдохнул:
        - Не смей уходить, не сразившись со мной!
        Он отыскивал глазами в траве меч охотника, Эррс наблюдал за ним с интересом.
        - Хочу предупредить: ацера в сочетании с противоядием дает чувство небывалого бесстрашия. И склонность переоценивать свои возможности.
        - Испытал на себе?
        Эррс только усмехнулся в ответ.
        Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Юрги не двигался, боясь спугнуть возвращавшуюся силу.
        Рыцарь беззаконного ордена и не думал готовиться к поединку. Сидел в расслабленной позе - рука на согнутом колене - и слегка щурился от света, то и дело падавшего на его лицо сквозь листву.
        Юрги резко (и, как он полагал, внезапно) бросился вперед, подхватывая тяжелый изогнутый меч и пружиной разворачиваясь навстречу противнику, но Эррс двигался быстрее, намного быстрее, чем можно было ожидать. Он легко ушел от удара, и в следующее мгновение меч вылетел из руки Юрги так, что хрустнуло запястье. Свистнул воздух, Юрги скосил глаза на блестящее лезвие, остановившееся у его горла. Он не уследил, когда оно появилось.
        Эррс не спеша вложил меч в ножны, поднял с земли сумку.
        - Возможно, я вскоре об этом пожалею, подобно твоему отцу. Но у меня есть маленькая надежда. Вот такая, с ноготь величиной.
        - Надежда на что? - сипло спросил Юрги.
        - На лучшее.
        Юрги остался стоять среди одуванчиков и стрекоз, глядя, как Эррс минует развалины и скрывается там, где на стволах деревьев и на траве неутомимо танцуют переменчивые узоры света и тени.
        2
        Зима была долгой. В конце апреля стояли звенящие от холода, прозрачные дни, наполненные северным ветром и сиянием солнца. Длинные косые лучи ложились на мозаичные полы комнат, не согревая. Тень от башни пересекала двор и перемещалась по стене. Если приглядеться, между ее зубцами можно было заметить два силуэта.
        Войре-младший, расширив глаза и приоткрыв рот, посмотрел прямо на солнце, чихнул и фыркнул, как котенок.
        - Мама, ты умеешь чихать на солнце? - спросил он и заулыбался, сияя глазами и веснушками. Он был копией отца - светлые волосы, широко расставленные голубые глаза, высокие скулы и главное - вот эта улыбка.
        Огра, покачав головой, рассеянно улыбнулась в ответ и закуталась до самых глаз в мех. Уже три месяца миновало с тех пор, как Юрги ушел со своими людьми в сторону гор, и до сих пор от него не было никаких вестей. Каждый день она поднималась на башню смотреть на горы, синие, увенчанные затуманенными снегами, откуда налетали на город ледяные ветры. Она знала - тепло не приходит оттого, что Юрги не возвращается. Стоит ему вернуться, время пойдет своим чередом - и наступит наконец весна.
        За шесть лет, что они прожили вместе, Огра привыкла к его частым отлучкам, к встречам с мрачными, похожими на разбойников, людьми, приходившими в замок с наступлением сумерек, успела привыкнуть и к тому, что задиристый и бесшабашный мальчишка, в которого она влюбилась когда-то, превратился в сурового воина, который временами казался почти чужим. После смерти отца он унаследовал обширные земли, требующие внимания и защиты, говорила себе она; владея ими, нельзя оставаться таким, каким был прежде. Тем более сейчас, на изломе времен, когда мир так шаток…
        Словно в подтверждение ее мыслей, раздался глухой голос, который она меньше всего желала услышать:
        - Госпожа, простите, что помешала вашему созерцанию. В отсутствие его светлости только вам я могу сообщить о случившемся.
        - Риго, ты точно не умеешь чихать на солнце! - заявил Войре-младший, и короткой заминки хватило, чтобы Огра приняла подобающее выражение лица и обернулась с достоинством.
        Риго, старшая жрица Серебряной башни, бесстрастно смотрела на нее. Ветер яростно трепал легкое белое одеяние и коротко остриженные седые волосы, но она словно не замечала пронизывающего холода. Огра невольно поежилась - она не выносила Риго, вернее, ту ледяную смесь вежливости и презрения, которую жрица неизменно выказывала в разговорах с непосвященными. Предками Огры, согласно хроникам, были Повелители Небесного Огня, единственным человеком, равным ей, был Юрги из рода Владеющих Миром, но Риго не было никакого дела до иерархии знати. Жрецы вели свой род прямиком от богов, говоривших со звездами.
        - Что случилось, Риго? - Огра вдруг поняла, что кажущаяся бесстрастной жрица едва держит себя в руках.
        - Вечернего служения сегодня не будет, - ровным голосом сказала Риго. - Башня не впускает меня.
        Огра растерялась. С таким же успехом жрица могла сообщить, что отменяется восход солнца, потому что солнце застряло в горной расщелине.
        - Как - не впускает?
        - Не открывает дверь. Не слушает моего голоса и не узнает мою руку.
        Огра невольно бросила быстрый взгляд на высокий серебристый силуэт к востоку от замка и сказала осторожно:
        - А… ты уверена, что все делаешь правильно? Может быть, случайная ошибка…
        И тут Риго закричала:
        - Какая ошибка? Вы понимаете, что говорите?! Меня готовили с пяти лет! Каждое слово… Каждое движение… Мне передали все!
        Задыхаясь, она замолчала.
        - Я сказала бы, что башня сошла с ума. Если бы не сомневалась в собственном рассудке.
        Плеснув по ветру длинным плащом, она круто повернулась, и ее шаги быстро-быстро застучали вниз по лестнице.
        Три последующих дня Огра не видела жрицу и старалась не думать о Серебряной башне и тайнах, превышающих понимание, но мысли сами лезли в голову. Тайн в этом мире было слишком много, и чем выше было положение человека, тем более страшными тайнами он владел. Огра давно усвоила, что отличает благородных людей от черни: память о великих деяниях предков и знание их великих таинств. Весь род людской идет от богов, но лишь немногие смогли сохранить божественное знание и благодаря этому имеют право властвовать над всеми остальными. В семье Огры часто говорили о Повелителях Небесного Огня, и, когда она пыталась увидеть их внутренним взором, ей всегда представлялись великаны с золотыми волосами, лучезарными глазами и кончиками пальцев, горящими как свечи. От них остался гигантский разрушенный город у подножия гор, который можно было увидеть, только поднявшись достаточно высоко, - пятиугольный контур внешних стен, линии улиц. Исчезающий рисунок на зеленом холсте долины.
        Она, как и все люди, любила смотреть на огонь, он завораживал ее, но ничего родственного себе она в нем не находила. Никто из ее семьи не умел управлять обычным огнем. Пламя небесное было совсем иного рода, и мощь его могла сравниться разве что с драконьим пламенем. Именно предкам Огры принадлежала вся слава великих войн. Но жрецы, соединяющие землю с небом, всегда вызывали у нее непомерное, смешанное со страхом любопытство. Она представляла себе, как ежевечерне Риго протягивает невидимую, живую и звучащую нить в другое пространство, как она слушает пение звезд и сама, может быть, поет с ними… Огра не сомневалась, что здесь нужно именно пение, что обыденная речь не годится. Если бы Огре было позволено входить в Серебряную башню, она согласилась бы даже прислуживать Риго при ее беседах… Но теперь в башню не может попасть и сама Риго, она что-то сделала не так. И это, несомненно, еще одна тайна, оставленная предками.
        Утром четвертого дня, поднявшись на свой обычный наблюдательный пост, Огра заметила перемену ветра и легкие сиреневые облака на западе. В воздухе пахнуло мокрой землей и талым снегом. «Юрги», - выдохнула Огра и, уткнувшись в мех, тихо рассмеялась, закрыв глаза.
        К полудню все обитатели замка знали, что господин прибудет сегодня вечером либо завтра утром - княгиня никогда не ошибалась в подобных предсказаниях. Отдавая распоряжения слугам, улыбающаяся Огра неожиданно для себя спросила о Риго, и оказалось, в последние дни та не показывается в замке, отпустила от себя младших жриц и телохранителей, нарушать ее уединение никто не решается. «Это правильно, - одобрила Огра. - Служителям Неба иногда требуется одиночество».
        А вечером вернулся Юрги. Огромный, веселый, с отросшими спутанными волосами и обветренным загорелым лицом, опоясанный лохматой шкурой, окруженный незнакомыми Огре людьми. И все эти люди с изумлением смотрели, как княгиня, подобрав подол, с ликующими криками несется через двор, опережая Войре-младшего, и с разбегу повисает на шее мужа.
        А потом они стояли втроем на том самом месте, где Огра каждый день ждала его. Юрги держал сына на руках и, указывая на туманно-синюю гряду гор, говорил:
        - Я был во-он там. Прямо от той трехзубой вершины мы шли на запад шесть дней и прибыли в замок Сонд. Там жил наш главный враг, лорд Эррс. Оборотень с драконьим именем.
        - А он не придет? - с опаской спросил Войре-младший.
        Юрги отрицательно покачал головой.
        - Ты зарубил его! - Глаза Войре-младшего сверкнули.
        - Нет. Замок был пуст. Я оставил там наших воинов на случай, если хозяин вернется. Его земли теперь наши, и нам можно не опасаться нападения с севера.
        - А откуда опасаться?
        - Ниоткуда.
        Войре-младший издал пронзительный победный клич и тут же поинтересовался, умеет ли отец чихать на солнце. Они много смеялись, потом Войре-младший убежал, а Юрги замолк, на глазах становясь далеким и чужим. Огра угадала непроизнесенные слова: «Все получилось слишком легко».
        Она тотчас прислушалась к себе и ответила:
        - Это не ловушка, я чувствую.
        Он посмотрел на нее с удивлением - никак не мог привыкнуть к тому, что она иногда отвечает на его мысли, - и сказал хмуро:
        - Не может человек в здравом уме вот так взять и подарить свои владения врагу.
        - А может быть, он не считает тебя врагом?
        Сказав так, Огра поняла, что неосторожно задела что-то ей неизвестное, но очень болезненное для Юрги. Он ответил быстро, сурово, не глядя на нее:
        - За ним охотился мой отец - до конца своих дней, а последние шесть лет за ним охотился я. Он не может не знать об этом. Мы враги, Огра.
        «К сожалению», - угадала она и, прижавшись щекой к его плечу, прошептала:
        - Все будет хорошо…
        Вечером был пир. Присоединение некогда враждебных северных земель праздновали шумно.
        Гортанный низкий голос менестреля выводил давно знакомые песни о древних войнах, о могучих королях, освободивших землю от драконов, и о тех, других, сражавшихся на противоположной стороне и проигравших. А Итиль Ярый рассказывал о тех временах, как умел он один: будто события произошли не далее как на прошлой неделе и он участвовал в каждом из них.
        Поначалу считалось, говорил он, что люди, перенявшие у драконов темное колдовство, заключили с ними союз против остальных обитателей мира и основали воинский орден. А потом все поняли, что ни одного человека в ордене никогда не было, а рыцари его на самом деле драконы, которым почему-то нравится прикидываться людьми.
        Он рассказывал, как незадолго до окончательного своего поражения Алые во главе с магистром приезжали к императору на переговоры. Он описывал так ярко и живо, что все будто своими глазами видели, как ехали рыцари по улицам столицы, словно на праздник, разодетые в бархат и кожу. Не было на них ни знаменитых непробиваемых доспехов, ни шлемов в виде драконьих голов, и всем было понятно, что они выглядят как обычные люди. Государь соизволил принять их и полночи беседовал с магистром. Никто толком не слышал этой беседы, но потом рассказывали, что магистр, в глупой дерзости своей, предлагал государю какую-то темную сделку и, не добившись своего, угрожал Всеобщей Погибелью. Наутро император приказал перебить их всех, и, выполняя приказ, полегла большая часть дворцовой охраны. Тогда и поняли, что кровь у Алых драконья - она никак не отмывалась с каменных плит. А потом была последняя битва у холмов. Оружием людей был небесный огонь, оружием драконов - огонь колдовской, и долина битвы осталась выжженной на долгие годы. Последних драконов загнали далеко в горы на севере, а в честь победы построили Высокий
город. Только у императора появилась с тех пор одна странность - он то и дело начинал задумываться, пристально смотреть в небо, вглядываться в лица людей, присматриваться к вещам, словно видя их впервые…
        Прервав рассказчика, Юрги громко сказал:
        - Я не вижу Риго. Служение затянулось или ей разонравилось веселиться?
        Огра опечаленно взглянула на него - ей хотелось как можно дальше отодвинуть момент, когда он узнает новости о Серебряной башне, - и зашептала ему на ухо. В то же мгновение он сорвался с места.
        Дом жрицы находился неподалеку от башни, такой же серебристый и непохожий на все другие постройки - полукруглый купол без окон и, казалось, без дверей.
        - Закрыто… - задыхаясь от бега, произнесла Огра.
        Юрги остановился у гладкой стены, тускло мерцающей от света факелов, приложил ладонь к серебряной поверхности, и Огра увидела, как в стене образуется тонкая щель, сквозь которую пробивается тусклый свет. Дверной проем возникал прямо на глазах, открывая внутреннее помещение. Посередине его горел светильник на высокой подставке, стояла прямая и неподвижная Риго в ритуальном наряде с огненными крыльями и смотрела на узкий нож, который держала в вытянутых руках острием к себе. Юрги по-звериному прыгнул с порога, схватив ее за руки. Нож зазвенел по полу, она подняла взгляд и прошелестела:
        - Зачем…
        Юрги смотрел ей в глаза, не отпуская.
        - Если посвящение уже ничего не значит - зачем жить?
        Риго поникла и вдруг тихонько заплакала, совсем по-детски, склоняясь все ниже на грудь князя. Увидев, как Юрги безмолвно обнял ее, Огра повернулась и вышла под звезды. Там стояли телохранители с факелами, лица их ничего не выражали, но они, как и Огра, слышали сдавленные рыдания и слова, доносящиеся из купола:
        - Мир был устроен справедливо: ты владеешь землей, а я - голосом неба над ней. А теперь… если я теряю свою власть… не есть ли это знак, что и ты потеряешь свою…
        Огра посмотрела вверх, на сияющий Раздвоенный Мост, соединяющий по ночам горизонт с горизонтом, по которому предки Риго, согласно преданиям, ходили, беседуя со звездами на их языке.
        - Домой, - негромко сказала она.
        Наутро ей доложили, что государь всю ночь говорил со старшей жрицей, листая какие-то древние книги, а перед рассветом велел приготовить два стенобитных тарана и сломать дверь в башню. Старшая жрица ничего не сказала в ответ на это вопиющее кощунство.
        Войре-младший никогда не видел стенобитные тараны в деле, и Огра решила взять его с собой. К тому моменту, когда они вышли из паланкина, несколько дружинников с размеренными выкриками раскачивали висящее на цепях окованное железом бревно, башня звенела под ударами, и на ее блестящем боку намечалась едва заметная вмятина. Юрги и жрица неподвижно стояли в отдалении, словно у погребального костра. Войре-младший завопил от восторга.
        - Уйми его, жена! - Мощный голос князя перекрыл все звуки.
        Огра подошла к нему с сыном на руках.
        - Вам не нужно быть здесь, - сквозь зубы сказал Юрги.
        Огра сделала вид, что не услышала, а повторять он не стал.
        Таран раскололся удручающе быстро, лишь немного углубив вмятину; Юрги резким жестом приказал готовить второй.
        - Понадобится штук пятнадцать, - солидно заметил Войре-младший и заерзал, слезая с рук матери.
        И тогда, отпустив его, Огра в самых изысканных и учтивых выражениях предложила государю свою помощь. Он дико глянул на нее, она улыбнулась застенчиво и мягко. Девушка-служанка принесла из паланкина небольшой золотистый ларец с причудливым символом, вырезанным на крышке.
        - Мое приданое, - пояснила княгиня, ни на кого не глядя. - Простите, мой господин, вам придется взять на руки нашего сына, отойти немного в сторону и отозвать людей. Отнеситесь к этому серьезно - семьдесят лет назад один из моих родственников, проявив неуместную любознательность, потерял руку.
        Она извлекла из ларца нечто похожее на рукоять меча без насечки и украшений.
        - Что значит - потерял руку? - впервые за утро подала голос Риго.
        - Это значит - рука осталась лежать на ковре. - Огра была невозмутима. - И еще сгорело все левое крыло старого дворца.
        Захлопнув крышку ларца, она подняла пристальные глаза на князя и жрицу:
        - За разговорами о судьбах мира и вашем божественном происхождении вы забыли, что, кроме земли и звезд, есть еще Огонь.
        Рукоять без меча удобно лежала в ладони Огры. «Преображающий небо и землю… побеждающий холод и мрак… дающий и отнимающий жизнь… будь милостив ко мне…» - истово прошептала она, в то время как дружинники отбегали прочь.
        Отмерив двадцать шагов от башни, Огра повернулась к ней лицом и подняла руку так, чтобы воображаемое лезвие меча продолжило линию взгляда.
        При свете дня никто не увидел тонкую огненную нить. Все увидели только, как возникает в неприступном серебре прорезанный ею прямоугольник, как металл скручивается, словно лист пергамента, открывая проход, и как княгиня, не обернувшись, шагает в полумрак башни.
        Остановившись, она немного постояла с закрытыми глазами, привыкая к сумраку. Изнутри по стенам шла причудливая ажурная вязь, полукруглая комната соединялась аркой со следующим помещением. Разглядывая незнакомые предметы, Огра даже приблизительно не могла определить, для чего они предназначаются. Все вокруг было чужим и - увы! - насквозь пропитанным присутствием Риго. Путь в иные пространства и голос неба оставались такими же недоступными, какими были всегда…
        Юрги, ворвавшийся как ураган, схватил ее за плечо и повернул к себе:
        - Ты владеешь этим и молчишь!
        - Каждый властитель чем-нибудь таким владеет, - уклончиво ответила Огра, пытаясь понять, гневается Юрги или радуется.
        Он радовался, но какой-то незнакомой Огре яростной радостью, словно уже праздновал победу над оборотнем с драконьим именем и еще над многими и многими, чьи имена уже не имели значения.
        - А знаешь ли ты, почему у нас в роду такие предметы передаются исключительно по женской линии? - шепнула она подхватившему ее на руки мужу. - Это оружие. Женщина, прежде чем воевать, подумает о своих детях и о мире, в котором им придется жить…
        И для полной ясности добавила:
        - Эта вещь узнаёт только мою руку.
        3
        Дракон поселился в скалах неподалеку от города. Мерзкий змей успел потравить посевы, сжечь дотла одну из деревень и разогнать стада. Городской гарнизон был в боевой готовности, словно перед осадой. Никто не знал, что может прийти в безмозглую голову змея, но больше всего страшили известия о том, что с юга к городу движется войско, состоящее сплошь из Алых.
        Дружина Юрги стала лагерем в виду города. Отсюда были хорошо видны и облюбованные драконом дальние скалы.
        Несколько солдат божились, что уже видели его. Он пролетел вдалеке - низко и грациозно, струясь над землей в вечернем мареве и сливаясь с огнем заката. Вечером небо над скалами окрасилось красным.
        - Вернулось плохое время, - вздохнул Итиль, глядя поверх пламени костра. - Драконы прут со всех сторон. Алые снова объявились… И говорят, их не в пример больше, чем тогда.
        - Будет новая великая война, - ответил Юрги. - Княжества пока сдерживают натиск в одиночку, но долго им не выстоять. Государь собирает войска на юге и западе. Скоро вернется время легенд, время подвигов и великой славы. А когда мы победим, настанет время трудов и только потом - время благоденствия. Так было всегда - в чередовании времен движется жизнь мира. Войны между людьми и драконами предопределены, и необходимо, чтобы иногда казалось, что мы проигрываем, а они побеждают. Они не смогут победить, потому что этот мир принадлежит людям, и закон справедливости на нашей стороне. Но порой нужно оказаться на самой грани поражения, лицом к лицу с сильным врагом, чтобы слаще была победа и выше слава, чтобы отвоеванное тобой ты крепче держал в руках. - Юрги посмотрел туда, где невидимый в ночи возвышался город на холме. - Чтобы ты научился сильнее любить то, чем владеешь.
        Дружинники молчали.
        - Алые атакуют внезапно и застают врасплох. Это все, что мы знаем достоверно. А вправду ли у них драконья кровь… - Юрги оглядел бойцов. - Увидим.
        Возле его палатки стояли часовые, неподалеку ярко горел костер. Но, подойдя ближе, Юрги почувствовал чье-то присутствие. Ток темного ветра прошел сквозь ночь, стирая очертания предметов, притушив свет костров. Шагнув внутрь палатки, Юрги положил ладонь на рукоять Ясного.
        - Кто здесь?
        В ответ послышался странный звук - свист ветра или, может быть, крыльев в ветре. Юрги резко обернулся в темноту.
        - Я безоружен. - Голос был едва слышен. - Я пришел поговорить.
        - Наконец-то, - выдохнул Юрги.
        Он искал Эррса, чтобы исправить ошибку отца, тенью ложившуюся на весь род; ради этого он стал охотником, освоив темное ремесло, что правителям не пристало. Его долгом было найти и убить оборотня, и он не сомневался, что сделает это рано или поздно. Но было еще одно: тогда, уходя, Эррс словно бы оставил за собой открытую дверь. За этой дверью, по другую сторону известного, находилось огромное неизведанное пространство, куда пускали очень немногих. Безмолвное приглашение Эррса - Юрги догадывался - было большой честью, и он жалел, что не вправе его принять.
        Полог шатра стремительно откинулся, на пороге появился Итиль и еще двое дружинников с оружием наперевес.
        Свет факела упал на лицо Эррса, постаревшее, усталое, почти неузнаваемое.
        - Это парламентер. Принеси огня и оставь нас.
        В великом недоумении Итиль исполнил приказание.
        - Ты хорошо говорил сейчас со своими людьми, Юрги. Ты освежил в моей памяти все ваши иллюзии. Единственная истина, произнесенная тобой: «они застают врасплох». Ты ведь ожидал от меня чего угодно, но не такого появления, верно, Юрги?
        - Как ты миновал посты?
        - Я это умею. При случае научу и тебя.
        - Случая не будет. Мы воюем, если помнишь. - Юрги, ждал когда же наконец Эррс предложит обсудить условия сдачи города. Но тот вдруг сказал:
        - Мы здесь не для того, чтобы воевать с вами. Наша обязанность - охранять вас. Не от драконов. От вас самих, от тех бед, что по своему неведению вы можете натворить.
        - Чего же такого мы не ведаем, что защитить нас могут только оборотни? - усмехнулся Юрги.
        Эррс ответил терпеливо и хладнокровно, как неразумному ребенку:
        - Оборотней не существует. Сам наш мир - оборотень.
        Молчание воцарилось такое, будто весь мир завязали в мешок и утопили в тишине.
        - Рассказывайте, магистр, - сказал Юрги глухо.
        То, что он услышал в течение следующего часа, было похоже на сказку, слишком невообразимую и суровую для сказки.
        Юрги знал, что люди и драконы так различны по своей природе, что не могут соседствовать мирно. Драконов слишком много, и в этом состоит единственная ошибка Создателя, сотворившего этот мир для людей. Ошибку можно исправить, истребив до единого змеев, мешающих нам жить. Когда-то в древности людям понравились эти земли, и они очистили их от драконов. Это было трудно, но выполнимо: среди людей никогда не было недостатка в героях.
        Эррс говорил о другом: никто из героев не смотрел вокруг. Никто не хотел замечать дикие скалы над морем, исполинские пещеры, уводящие в огнедышащие глубины земли, просторное небо, созданное для могучих крыльев. Никто не хотел вспоминать, что этот мир сотворен не для людей. Это дом драконов, а предки людей когда-то очень давно, прилетели сюда из другого мира.
        - Прилетели? - недоверчиво переспросил Юрги. Он знал, что кроме птиц летать умеют только драконы.
        - Они владели многими тайнами. Могли в мгновение ока преодолевать огромные расстояния, строить сказочно красивые вечные города, ускорять и замедлять время и были почти бессмертны. Они странствовали среди звезд в поисках места, где смогли бы поселиться навсегда, и пришли в восторг от этой благодатной земли. Но когда начали строить первые поселения, поняли, что все вокруг принадлежит драконам. И тогда их мнения разделились: одни решили немедленно лететь дальше, оставив планету нетронутой, другие заявили, что поиски новой земли завершены, осталось только отвоевать пространство у безмозглых змеев, заполонивших все вокруг. Были и такие, кто считал, что с драконами можно ужиться, если изучить их повадки и приспособиться к ним. Никто не знает, почему здесь остались лишь те, кто хотел воевать. В течение столетий случайные гости жили в этом мире, не обращая внимания на его законы. Но законы одинаковы для всех, кто находится здесь. И вот наши предки стали терять власть над материей, пространством и временем. Они долго не понимали, почему могущество уходит как песок сквозь пальцы. Они рассказывали своим
детям о старых временах - в надежде, что к детям вернется утраченное. Но ничего не возвращалось. Постепенно они забывали о звездных перелетах, о мыслящих механизмах, о том, что стихии могут быть послушными, а жизнь - долгой. Их действия теряли смысл, превращаясь в пустые ритуалы. И в конце концов они забыли, кем были раньше. Знаешь, почему, Юрги? Есть незатейливая поговорка: «Если в одном месте прибудет, в другом обязательно убудет». Упрощенная формула Закона Сохранения.
        - Я совсем перестал тебя понимать, - хмуро признался Юрги.
        - Допустим, ты, доблестный Юрги, сын Войре, отрубил дракону голову. Что происходит?
        - Появляется новая. Очень быстро.
        - А откуда она берется?
        Юрги долго молчал.
        - Не знаю.
        - Драконы - главное в этом мире, и он спасает их единственным возможным способом: отдает им себя. Каждый раз, когда вместо отрубленной головы дракона появляется новая, исчезает малая толика мира. Пара ласточек с неба. Ручей. Улыбка. Память. Знание. Жизнь. Когда кто-то ведет бой с драконом, каждый его удар выбивает один камешек из мозаики вселенной - так действует Закон Сохранения. Потери почти незаметны, почти естественны, ибо мир достаточно велик. Но он не бесконечен. Мир оскудевает, говорите вы и рассуждаете о плохих временах, которые рано или поздно пройдут. Но мы знаем, что мир просто исчезает. Безвозвратно.
        - Превращается в драконьи головы. - Юрги замолчал, обдумывая, и добавил: - Я потеряю город, независимо от того, кто победит - я или дракон.
        Эррс утвердительно наклонил голову.
        - Единственный выход - убить его одним ударом.
        - Единственный выход - оставить эти земли тем, кому они принадлежат. Все мы должны вернуться домой. Если вы оставите эту землю без боя, мы поможем всем твоим подданным переселиться на новое место. Там собираются все, кто знает, что война бессмысленна. Мы проведем вас к побережью, дадим корабли, поможем продовольствием. Десять дней пути по суше и столько же по воде. Звездные корабли прилетят туда за вами. Уже очень скоро.
        Юрги вспомнились верования племен Юга: позади - Век Благоденствия, впереди - Всеобщая Погибель, если только боги не сжалятся и не заберут нас отсюда в небо…
        - Ваши жрецы договорились с богами?
        - Будем пока считать, что жрецы договорились с богами. Остальное ты узнаешь после. От самих богов, разумеется.
        На прощание Эррс подал ему какой-то странный предмет:
        - Дарю. Когда-то весьма нужная, ныне почти бесполезная вещь. Мало того, в любой момент она может исчезнуть, как всякий предмет, созданный нами.
        Юрги молча вертел в руках маленькую квадратную пластинку, инкрустированную крупными самоцветами. Блестящий металл был неправдоподобно легким и приятным на ощупь.
        - Наши предки пытались спасти положение разными способами. Основали наш орден. Оставили множество предупреждений в самых разных формах. Через эту вещь слышны их голоса, правда, ты не поймешь ни слова. Я пробовал заниматься расшифровкой, основываясь на древних диалектах Юга… Там есть песня… слова о знаке на стене, который никем не будет прочитан. Красивый текст обо всех нас. Их язык много сложнее теперешнего, передает больше оттенков смысла…
        - Эррс, - прервал его Юрги, думавший все это время о своем, - а что выбрал бы ты на моем месте: быть властителем здесь и погибнуть, защищая обреченную родину, или сдаться, уйти под конвоем за море и жить среди богов почти вечно, оставаясь никем?
        - На твоем месте можешь быть только ты. И выбирать придется только тебе. Сегодня ночью я даю тебе время спокойно подумать. Если завтра к полудню ты уведешь свою дружину, это будет означать, что ты согласился с моим предложением. Если же нет - берегись.
        В голосе магистра не было угрозы, словно он произнес обычное «береги себя». Так же спокойно Юрги ответил:
        - Берегись и ты.
        Эррс поднялся, отдернул полог шатра, вошел в светлый круг, очерченный костром. Глянув через плечо на Юрги, он шагнул прямо сквозь пламя, скользнул в темноту и пропал.
        - Отставить, - сказал Юрги встрепенувшимся было воинам. - Итиль, возьми десятерых людей, сейчас же отправляйтесь в замок, немедленно привезите сюда княгиню. Пусть возьмет свое приданое. Так и скажи - приданое. В золотом ларце.
        «Если оно еще существует. Если оно еще узнает ее руку. Если она не забыла, что это такое, и… если она согласится», - подумал Юрги.
        Уже перед рассветом, сидя у костра в ожидании, Юрги вынул из-за пазухи подарок Эррса.
        Стянув зубами перчатку, он прикоснулся к драгоценным камням, двумя ровными рядами располагавшимся на поверхности серебряной пластинки. Один из них неожиданно поддался под пальцем. Послышались резковатые, протяжные звуки, неожиданно выстроившиеся в мелодию, присоединились новые тембры, звук стал глубоким и насыщенным. Несомненно, то, что звучало, было музыкой. Затем раздался незнакомый мужской голос. Язык был чужим, пение - негромким и отрешенным, такого Юрги никогда не слыхал прежде. Голос словно тронул какую-то ниточку в груди, заставил ее натянуться, и возникла от этого необъяснимая тонкая тоска. Древние истины, мудрость богов, память о неведомой родине среди звезд… Размахнувшись, Юрги с внезапной ненавистью бросил вещицу в огонь.
        Он яростно взглянул на звезды, драгоценные звезды, прочно вделанные в небесный свод, требуя у них ответа. Звезды молчали, а костер, догорая, пел, ему было все равно, понимает ли Юрги слова:
        Мое имя - стершийся иероглиф,
        Мои одежды залатаны ветром.
        Что несу я в сжатых ладонях -
        Меня не спросят, и я не отвечу…
        Оэл-менестрель
        Окна на постоялом дворе «Полтора орла» были открыты настежь и источали тусклый свет. Внутри стоял чад, в душной желтой мгле било через край веселье - некий странник угощал ужином и вином всех без разбору: проезжих горожан, купцов, бродячих ремесленников и нищенствующих монахов. Все давно были пьяны, кто-то пытался плясать, кто-то, по-братски обнимая соседа, рассказывал о скорбной жизни своей. Виновник нежданного праздника - хрупкий улыбчивый молодой человек в новеньком дорожном одеянии - сидел у окна, играл с пламенем свечи, пропуская его между пальцами, и с интересом следил за происходящим.
        Два дня тому назад он, Оэлларо Таллеарт, прославленный придворный менестрель лорда Гарга, наконец добился разрешения навсегда оставить службу. Решающими были такие его слова: «Ваше сиятельство, я не могу больше выполнять свои обязанности, ибо, слагая песни, всегда наталкиваюсь на непреодолимую стену, отделяющую ложь от правды, и, развлекая этими песнями ваше сиятельство, тщетно бьюсь в эту стену, пытаясь сделать несуществующее существующим. К концу каждого пира я разбиваюсь в кровь. Я едва жив, я в отчаянии, пощадите меня, ваше сиятельство».
        Загадочная эта речь означала, что Оэлларо устал воспевать мнимую доблесть лорда и далеко не бесспорную красоту его супруги. Если бы лорд был чуточку сообразительней, Оэлларо неминуемо провел бы остаток своих дней в темнице. К счастью, тот подумал лишь, что бедняга слегка повредился в уме, и отпустил его на все четыре стороны, наградив в меру своей щедрости.
        Деньги эти Оэлларо счел грязными, лестью и ложью добытыми, и решил избавиться от них как можно скорее. На постоялом дворе он с порога крикнул: «Угощаю всех!», и целый вечер развлекался, наблюдая постепенные изменения человеческих повадок в зависимости от степени подпития.
        Народ уже не помнил, на чьи деньги гуляет, и больше не поднимал кружки за здоровье щедрого господина. Перевалило за полночь. Удовлетворенно пересчитав оставшуюся мелочь, Оэлларо поднялся было, чтобы отправиться спать, но тут дверь распахнулась с грохотом - и появились новые гости. Впереди - могучий бритоголовый воин с изуродованным шрамами лицом, раскосыми кошачьими глазами и огромным бриллиантом в серьге. За ним - еще четверо, пониже и ростом, и рангом. Судя по внешности и манерам, все они были жителями Кардженгра, оставалось только гадать, каким ветром занесло их в эти края.
        Свободных мест не было. Оглядевшись, бритоголовый указал на стол у камина, где пригрелись за вином и беседой несколько хмельных горожан. Недолго думая, те четверо деловито вышвырнули собутыльников и, наклонив стол, со звоном ссыпали на пол тарелки с объедками, бутылки и щербатые кружки. Теперь вновь прибывших заметили все. Выбежал хозяин.
        - Добро пожаловать, у нас сегодня бесплатно, - молвил он угодливо. - Угощение за счет вон того благородного господина.
        Встретившись взглядом с чужеземцем, Оэлларо вежливо наклонил голову, но тот, не пожелав ответить на приветствие, мрачно проронил:
        - Нет.
        Это слово вмещало в себя очень многое. «Свое подаяние этот богатенький слюнтяй пусть оставит при себе. Мы сами заплатим за себя и за кого угодно, ибо денег у нас предостаточно, но, если вдруг не захотим платить вовсе, тебе придется с этим смириться».
        Повисло тяжелое молчание. Постояльцы потихоньку стали разбредаться от греха подальше.
        И тогда Оэлларо уселся на стол и тихо-тихо начал песню, которую сложил год назад и пел с тех пор всего два раза, - о битве у скалы Ощеренная Пасть, самом кровавом сражении минувшей войны, в котором Армия Трех Королей, никогда не знавшая поражений, была разгромлена войском ирнаков.
        Знамена рухнули на камни
        Мы отступаем с болью в сердце…
        Оэл прикрыл глаза и представил себе то, что требовалось представить. Увидел желтые скалы и тучи пыли, почувствовал запах крови и нагретого солнцем металла, услышал свист горячего ветра, рассеченного длинной ирнакской стрелой. Он явственно увидел эту оперенную бело-черным стрелу против своей груди и снова пережил тот миг, когда время замедляется для того, чтобы перед глазами пронеслась вся жизнь с самого начала, в то время как стрела неторопливо преодолевает расстояние в два пальца. Оэлларо знал, что эта песня всякий раз отнимает у него год жизни, но ее нельзя петь иначе.
        …Но мы не прокляты судьбою,
        И доблесть не была напрасной,
        И знаком будущей победы
        Горит звезда у горизонта!
        Открыв глаза, Оэлларо увидел бритоголового, неподвижно возвышающегося прямо перед ним. Исполосованное шрамами лицо ничего не выражало, но в желтых, без ресниц, глазах стояли слезы. Не говоря ни слова, он сгреб Оэлларо в объятия и стиснул так, что пресеклось дыхание.
        Через минуту Оэлларо сидел рядом с ним за столом, держа в руке наполненный кубок. Суровые чужестранцы, протрезвевшие гости, хозяин, застывший на пороге кухни, - все смотрели только на него. Стояла тишина, особая чистая тишина, что приходит на смену славно спетой песне.
        - Помянем, - глухо сказал воин и плеснул немного вина в камин. Пламя взвилось и опало.
        - Помянем, - отозвался Оэлларо, еще не пришедший в себя после пения.
        - Иарен, Ратн, Инриг, Таэрдж… - шептал воин, глядя в огонь. Остальные четверо, шевеля губами, тоже перечисляли имена, длинную череду, - в огонь ушедшие, огнем ставшие… простите, что я не с вами, - закончил воин и медленно пригубил.
        Оэлларо хлебнул и закашлялся, такого крепкого он обычно не пил.
        - Я барон Анорг из Дженгра.
        - Я Оэл Тал из Эльта.
        На самом деле Оэлларо не помнил этого города, хоть искренне считал его своей родиной. Он вырос в одном из больших селений в предгорьях, где его вечно дразнили подкидышем и тихоней и откуда он ушел при первой возможности, решив во что бы то ни стало добраться до столицы. Когда кончились припасы, попытался заработать пением на ярмарке. Там его услышал один из приближенных герцога Даррзы и привез в замок, где Оэлларо и жил с тех пор.
        - В год битвы ты, верно, был совсем мальчишкой, - сказал барон. - Эльтский отряд кишел мальчишками. Не спорю, люди Эльта - маги. Но посылать в бой детей бесполезно.
        И вдруг Оэлларо, не бывавший не только в бою, но и ни в одной крупной драке, выпрямился и гордо ответил:
        - Это не так. Ты справедливо признаешь жителей Эльта сведущими в магии, но напрасно думаешь, что от эльтских парней мало толку в сражении.
        - От кого было больше толку - не важно. Проиграли все.
        Барон пригубил еще и добавил с угрюмой усмешкой:
        - Тогда перед походом я побывал у одной ведуньи, она пошептала надо мной и начертила знак на внутренней стороне щита. Я не получил в том бою ни царапины. Остался в живых один из всего клана. Теперь я прошу прощения за это всякий раз, как поминаю своих. У тебя уцелел кто-нибудь - отец, братья?
        Оэлларо покачал головой, желая сказать, что ни отца, ни братьев у него нет, но не успел.
        Барон, по-своему истолковав этот жест, воскликнул:
        - Неужели и ты заговоренный?
        Люди внимали, затаив дыхание, - такую беседу не каждый день услышишь. Оэлларо огляделся и понял: признаваться в том, что он не был в сражении у Ощеренной Пасти, сейчас никак нельзя.
        - Нет, я не заговоренный… я был ранен, - тихо произнес он. - Стрелой. В грудь.
        И, произнося эти слова, вдруг почувствовал, как исчезает граница между ложью и правдой. Стрела действительно была, ведь он полной мерой пережил ее краткий полет. Ничто не переменилось в воображаемой картине, просто она стала подлинной настолько, насколько могут быть подлинными воспоминания. Все, что знал Оэлларо о битве у Ощеренной Пасти и ее героях, все, что домыслил, о чем спел, превращалось в воспоминания. Он вспоминал сражение, а в нем себя - другого, незнакомого, - видел свое другое прошлое, то, что было до и после достопамятной стрелы. Его память стала двойной: история придворного менестреля и история благородного рыцаря из Эльта существовали в ней одновременно и равноправно, он не мог сказать, кто он на самом деле и что это значит - быть на самом деле. Все вокруг стало зыбким, звенящим маревом. Оэлларо сжал кубок обеими руками, сплетя пальцы, не зная, кто сделал это движение - менестрель или рыцарь, в равной мере ощущая себя и тем и другим. Две истории сошлись словно две дороги, и он замер на перекрестке.
        - Нам повезло, мы остались в живых и можем мстить, - послышался голос барона. - Я еду к государю Хэмгу, он готовит поход на ирнаков. Присоединяйся, Оэл. Или ты намерен соблюдать ваши странные обычаи? Вы, северяне, почему-то считаете месть недостойным делом.
        Оэлларо поднял глаза.
        - Отец сказал мне: «Запомни, мы не мстим. Никогда». За час перед битвой он сказал мне это. Прости, я не присоединюсь к тебе.
        Барон неторопливо кивнул в знак понимания и одобрения:
        - Выпей еще. Выпей и спой что-нибудь.
        Оэлларо лихо осушил кубок, стукнул им о стол и начал:
        Ты помнишь, друг,
        Осаду города тогда, весною?
        Костров неумолимое кольцо вокруг полночных стен,
        На долгих склонах сиреневых холмов.
        Чужая ночь так странно пахнет,
        Сладко и тревожно…
        Он слагал песню на ходу, как делал это не раз - неторопливо, с наслаждением нанизывал слова на длинную нить мелодии. Допел, начал другую, потом еще одну. Никогда прежде ему не удавалось так точно облекать свои мысли в стихи и музыку. Ведь теперь он пел не о придуманном или услышанном от других, а о том, что испытал сам. О боях и поединках, в которых участвовал, о землях, которые повидал, о людях, которым служил и с которыми был дружен. Оэлларо пел о своем прошлом так, чтобы ни одно слово нельзя было отбросить, заместить другим или хотя бы усомниться в нем. Он пел, и наваждение рассеивалось, вновь воздвигалась стена, отделяющая ложь от правды, замершее было время снова текло своим чередом.
        - О, я вспомнил тебя, - вдруг молвил барон. - Верно. Турнир в столице минувшим летом. Доблестный граф Оэл Тал. Горностай в гербе. И как я не узнал сразу? Удивительно.
        - Такое бывает, - с улыбкой ответил Оэлларо. - А я узнал тебя, как только увидел. Как не узнать того, кто был на ристалище вторым после короля Ангарского?
        - Я был бы первым, если бы мой конь… Впрочем, черт с ним, - проворчал барон, - Государь Антарский - достойнейший из рыцарей, я не досадую, что победа досталась ему.
        Граф Оэл Тал и барон Анорг беседовали до рассвета. Никто из них не жалел, что пожертвовал сном. На прощание они обнялись, и пятеро чужеземцев исчезли так же стремительно, как появились.
        Оэл сидел в задумчивости, внимательно рассматривая пустой глиняный кубок, темные доски стола в трещинах и грязных подтеках и собственные руки, лежащие на столе, - смуглые, крепкие, с тусклыми фамильными перстнями на пальцах. Совершенно незнакомые руки.
        - Люди Эльта - маги, - негромко повторил он. - Эй, хозяин, есть у тебя зеркало?
        Хозяин, измученный ночным бдением над знатными гостями, из последних сил улыбающийся, ответил, что зеркала как такового нет, но есть полированный щит, оставленный в уплату за ночлег каким-то купцом, и блистающая как солнце, нет, ярче солнца, большая крышка от сковороды. Что прикажет принести, лорд рыцарь?
        Оэл не ответил. Он догадывался, каким увидит свое отражение. Важнее было посмотреть, как выглядит теперь остальной мир. Он поднялся, громыхнув о скамью тяжелым мечом, висящим на поясе.
        - Уезжаете, лорд рыцарь? - Хозяин глядел на него снизу вверх. - Доброго пути вам. Вот и погода знатная стоит как раз…
        - Испортится завтра, - невозмутимо предсказал Оэл.
        Старая рана от ирнакской стрелы всегда ныла перед дождем.
        Королевская книга
        1
        Город равнодушно перекатывал меня в желобах просторных улиц. Я двигалась без цели и направления, коротая время, оставшееся до отхода поезда, - в толчее подземных переходов, в пустых кривоколенных переулках под осенним ветреным небом, в забегаловках фаст-фуда. Рискуя заблудиться, я выбирала неизвестные сложные маршруты, возвращалась к знакомым пейзажам, поглядывая на часы, понимала, что времени все же остается очень много, и спускалась в метро. Выныривала наудачу, неся на щеках прикосновения пыльного подземного ветра, пропитавшись теплом поезда - пожирателя пространств, и снова шла бродить.
        Так продолжалось до тех пор, пока извилистый, бессмысленный путь мой не пересекся с путем Серафима. Теперь мне кажется, что в точке пересечения и находилась не осознаваемая мной цель моего тогдашнего путешествия, а может быть, Серафим меня потом в этом убедил.
        Когда я впервые увидела его, у него была внешность революционера-разночинца - длинные волосы, бородка, грязноватый вязаный шарф, длинное антикварное пальто и то особенное выражение бледного лица, какое бывает, если подолгу размышлять о несовершенствах мира и о способах приведения человечества к счастью: вдохновенное, решительное и одновременно обреченное. Он слегка покашливал (осенью все немного простужены), и в его исполнении кашель выглядел как начальный симптом чахотки, которую истинный разночинец непременно должен подхватить на поселении в Сибири. Круглые очки в тонкой металлической оправе слабо поблескивали в пасмурном свете. Типаж был настолько чист, настолько невозможен… впрочем, за неделю моего пребывания в столице я уже убедилась, что на улицах столицы возможны любые персонажи. В моем родном городе, пожалуй, ему вслед оборачивались бы.
        Его спутник был обычным - полноватый молодой человек в дутой куртке и поношенной лыжной шапочке, этакий неспортивный спортсмен. Они ожесточенно спорили, даже ссорились, то и дело останавливались, неспортивный принимался витийствовать и жестикулировать. Разночинец держался строго, чуть наклоняясь прямым корпусом к собеседнику, и отвечал короткими, отрывистыми фразами, от которых неспортивный впадал во все большее раздражение.
        Наконец, ребром ладони обрубив собственную речь, неспортивный круто повернулся и пошел к метро. Разночинец проводил его взглядом, перевел дух и огляделся вокруг, слегка потерянно, словно выброшенный бурей на неведомый берег. Обреченно-вдохновенное выражение потихоньку сглаживалось, но вопиющая странность (это слово можно перевести как «отличительная черта странника, пришедшего из чужих краев и поразительно непохожего на нас, здешних») осталась.
        Мне захотелось услышать, как звучит его голос. Сделав несколько робких шагов поперек тротуара, я спросила:
        - Простите, это ведь проспект Мира?
        - Да.
        Я мелко закивала, как старушка, страдающая болезнью Паркинсона. Собственно, о том, что улица называется проспектом Мира, можно узнать из таблички, украшающей ближайший дом. Нужно срочно придумывать что-то более конкретное.
        - Тогда не подскажете ли… - мысль моя заметалась, - где находится спорткомплекс «Олимпийский»… Да, книжная ярмарка!
        - Я иду именно туда. Могу проводить, если вы не против.
        - Благодарю, - церемонно ответила я.
        Мы пошли мимо промокших стен, огибая прозрачные лужи и прохожих, на ходу бодающих ветер. Я тихо дивилась себе, только что - впервые в жизни - заговорившей с заинтересовавшим меня незнакомым человеком на улице. Обычно благовоспитанность моя простиралась так далеко, что нескольких коротких снайперских взглядов в направлении интересующего субъекта было вполне достаточно.
        Полы пальто и концы шарфа «разночинца» развевались от мощных порывов ветра. Я втянула голову в плечи. О, летние подмосковные вечера, рождественские солнечные дни с гимназистками румяными, золотая осень - мифические явления, метафоры и гиперболы песенного фольклора. На самом деле в Москве всегда свинцовое небо, дождь и пронизывающий ветер - всякий раз я вижу этот город именно таким.
        - «Найдет тепло прохожему, а деревцу - земли», - пробормотала я нараспев, подражая невесомому голоску Татьяны Никитиной.
        - Что, простите? - наклонился ко мне «разночинец».
        - Холодно, - ответила я. - Я пытаюсь согреться магическим способом, напевая песню о теплой Москве. Просто напасть какая-то - как приезжаю, тут же портится погода.
        - Приезжаете откуда? - неподдельный немосковский интерес.
        - Город Пермь, - ответила я, готовясь терпеливо ответить на вопрос: «А где это?»
        Название моей малой родины не на слуху у среднестатистического россиянина. Предельно высокая концентрация военных заводов на квадратный километр не позволяла в советские времена упоминать его даже в прогнозе погоды. Город «открыли» еще в начале перестройки, но в нем до сих пор не произошло ничего интересного.
        Однако «разночинец» не выказал неосведомленности, и это мне понравилось.
        - А вы? Вы конечно же москвич?
        - Нет… - Он чуть помедлил. Казалось, старинное название несуществующего города, вроде Малоги, в незапамятные времена затопленной Рыбинским водохранилищем, сорвется сейчас с его губ. И тогда никуда не денешься, придется спрашивать, где он припарковал машину времени. Но он сказал только: - Я жил много где. А здесь сейчас работаю. - Он бросил быстрый взгляд в сторону, где скрылся его сердитый знакомец. - Да, кстати…
        Он извлек визитку, где под эмблемой - белые крылья в синем звездном небе - было написано: «Международный центр содействия культурному развитию» и ниже четыре слова: «Серафим Пичугин. Литературный консультант». Номер телефона, номер мобильника, адрес электронной почты.
        - Какие совпадения случаются, надо же… - пробормотала я, разглядывая визитку.
        И продолжила, что тоже занимаюсь литературой, хотя, строго говоря, я музыкант и литератором себя не считаю. А зовут меня Ириной, и нахожусь я в Москве потому, что здесь только что закончился литературный семинар, на который меня пригласили, ибо я выиграла конкурс, впрочем, это было случайностью…
        Мы влились в поток входящих в стеклянные двери «Олимпийского», и я, прекратив сбивчивые речи, устремилась вдоль прилавков, отыскивая глазами последнюю книгу Паоло Коэльо. Я не знала названия, но была уверена, что опознаю ее методом исключения - все ранее вышедшие его книги я уже читала.
        - Господи, - слегка поморщился Серафим, - искать здесь Коэльо! Да зачем он вам?
        Я сказала что-то о философских и эзотерических темах, которые привлекают меня в творчестве самобытного писателя, но Серафим отрезал:
        - Это эзотерика для бедных.
        «Ишь ты…» - подумала я, а вслух сказала:
        - А вы что здесь ищете?
        - Натана Агоряна.
        Я пожала плечами. Серафим уже открыл рот, намереваясь просветить меня, но не успел.
        - Фимка-а! - Пронзительный крик, перекрывая гул голосов, ввинтился в плотный от духоты воздух. Расталкивая людей локтями и коленями, к нам двигалось юное существо неопределенного пола, чьи волосы, выкрашенные в огненный цвет, наполовину скрывали лицо, а красная куртка была исполосована поперечными разрезами, сквозь которые поблескивала черная подкладка. Серафим нервно сжал губы и, не оборачиваясь, взял в руки первую попавшуюся книгу. Существо повторило крик и повисло на его плече, отдувая со лба обильную челку и пытаясь заглянуть в глаза. - Ну куда ж ты пропал? Ты обиделся, что ли, ангел мой? - услышала я. - О, какой прикид! Очечки, что-то малиновенькое… славно… Ну скажи мне хоть слово, я хочу слышать тебя.
        - Нам не о чем разговаривать.
        - Да неужели?
        Будучи по природе человеком деликатным, я отступила назад, и медленный поток книголюбов понес меня прочь. С той стороны, где остался Серафим, раздался хрипловатый девичий хохот, быстро поглощенный душным гулом ярмарки.
        Купив томик Коэльо и аккумулировав некоторое количество тепла, я вышла на воздух. Окружающий пейзаж показался мне еще более удручающим и мрачным. Не оттого, что общение с необычайно заинтересовавшим меня человеком было так быстро и бесцеремонно прервано, а оттого, что разговор вызвал к жизни черные мысли, окончательно затмившие серенький цвет московского неба.
        «Занимаюсь литературой»… - усмехалась я криво и зло. - Не «пишу», а именно «занимаюсь литературой»… Сказала чистую правду. Много лет подряд «занимаюсь литературой» и думаю, что занимаюсь на самом деле ерундой.
        С некоторых пор такие мысли часто посещали меня, я их прогоняла - занятие столь же плодотворное, как разгон радиопомех метлой на крыше сарая.
        Так почему бы не это сегодня?
        Я пошла вперед, уворачиваясь от злых оплеух ветра и внимательно глядя по сторонам в поисках кофейни. Найдя прелестное, тихое заведение, где было запрещено курить и тихонько наигрывал Ричи Блэкмор, я устроилась в уголке и раскрыла книгу.
        - Итак, - шепнула я, обращаясь к портрету Паоло Коэльо, - на повестке дня один вопрос: быть или не быть? Видишь ли, Паоло, мои писания напоминают бродячие клочья тумана, несомые ветром листья, обрывки шепотов, доносящихся с невидимого в темноте берега, мелькающие в призрачном свете лица - все стерто и невнятно, будто во сне. Он не дается мне, мой мир, слова разлетаются стаей пугливых воробьев, и нужно охотиться за ними - долго, мучительно, чтобы описать самые простые вещи… Не дается, - повторила я, закрывая глаза и устремляя взгляд поверх горной гряды, где облака рвутся, являя изумрудно-зеленую равнину в золотых и голубых прожилках дорог и рек, синие леса, города, которые не спутаешь ни с какими другими - хоть сейчас рисуй карту в средневековом стиле, где по дорогам мчатся всадники, из дебрей выглядывают алые драконы, в море плывут наперегонки парусники и дельфины, а над северными снегами парит на распростертых крыльях врок-призрак. Знакомая страна, всякий раз ускользающая от моих торопливых пальцев, бегущих по клавиатуре компьютера.
        - Так, может быть, не надо? - печально спросила я у самого читаемого в мире современного писателя. - Если вдохновения нет слишком долго, может быть, мне отступиться?
        Коэльо доброжелательно слушал, догадываясь, что я умалчиваю о главном.
        А предметом умолчания моего был вкрадчивый страх, с которым я в последнее время сталкивалась всякий раз, стоило мне только подумать о том, чтобы продолжить писать. Страх мелькал где-то на краю сознания, словно призрак, ускользающий в темноту, едва направишь на него пристальный взор. И черт знает, откуда он брался - из неуверенности моей или из горьковатого запаха пожарища, которым в последнее время веяло от распечатанных на принтере страниц рукописи.
        - Это не ваше, девушка?
        Надо мной стояла официантка, держа двумя пальцами перчатку - длинную, кожаную, поблескивающую дивной бисерной вышивкой - синий причудливый не то цветок, не то зверь. Василиск. Василек, под взглядом которого можно умереть, задохнувшись от его красоты.
        - Не мое. А жаль!
        Она молча повесила перчатку на спинку стула и удалилась.
        - Может быть - больше никаких сказок? - прошептала я на ухо Паоло Коэльо. Как и ожидалось, ответа он не дал, предоставляя мне, как всякому полноправному жителю этой Вселенной, свободу выбора. - Нет, ты только представь себе: мне двадцать шесть лет, жизнь не устроена. Да-да! Я не о личной жизни, вернее, не только о ней - жизнь моя не устроена вообще… Я живу на съемной квартире, оплаченной до марта месяца включительно, работаю на нелепой работе не по своей специальности, провожу свободное время в уединении и пресловутых «занятиях литературой», будто чья-то чужая жизнь втихомолку поменялась местами с моей собственной, где все было иначе: освоенная ниша в социуме, кое-какая известность и неплохая в общем-то семья из двоих человек. И теперь я живу эту чужую жизнь, а может быть, даже наоборот - она живет меня, однако за всем этим стоит твердое знание, что винить тут некого, все устроено мною самой со смутным чувством, что так нужно. И как ты думаешь, Паоло, возможно ли создавать чьи-то чужие судьбы, если со своей собственной творишь черт знает что?
        Я залпом выпила остывший кофе и, уходя, украдкой сунула перчатку в карман куртки.
        Поезд «Москва - Серов» намного комфортнее поезда «Свердловск - Бишкек». Эта простая мысль спасла меня от приступа жесточайшей хандры, когда я увидела, в какой обстановке мне предстоит ехать целые сутки. Подслеповато щурясь в скудном свете и держа под мышкой «Сеньориту Прим», я пробиралась по грязному, обшарпанному вагону. Народ теснился, был редкостно озлоблен и обременен многочисленными челночными сумками. Голосило радио.
        Однако, отыскав свое место, я поняла, что в поезде «Москва - Серов» имеется локальная аномалия: четыре плацкарты свободны, шторки на окне новые, на столике салфетка, а над нижней полкой, рядом с откидной сеточкой, прикреплен скотчем портрет Вигго Мортенсена.
        «Мы видим то, что знаем, знаем то, во что верим, и верим в то, что видим», - философски заметила я, помещая в сеточку книгу, а под столик - дорожный саквояжик с торчащей наружу пластиковой бутылкой боржоми. Радио устроило истерику, уверяя, что нас не догонят, и поезд тронулся.
        Поплыли огни. Москва темнела, уходила назад в пространстве и времени, проваливалась в прошлое. Дожидаясь, пока включат полный свет и можно будет читать, я прикрыла глаза.
        - Добрый вечер, - сказал человек, усаживаясь напротив.
        Я молча кивнула, а присмотревшись, заметила, что попутчик мой вылитый Серафим, по крайней мере при таком освещении. Правда, шире в плечах, старше и мужественнее, без лихорадочного вдохновения во взоре, без интеллигентских очков и бородки. Спокойное лицо с холодноватым, аристократическим выражением, светлые волосы слегка вьются над плечами, белый свитер грубой вязки оставляет открытой шею. Не успела я подумать, насколько прихотлива природа, создающая двоих практически идентичных внешне, но непохожих внутренне людей, как вдруг он улыбнулся углом рта:
        - Все-таки купили Коэльо?
        - Купила, - медленно ответила я.
        - А я нашел-таки Натана Агоряна. - Серафим кивнул на котомку, лежавшую рядом с ним.
        Поколебавшись между двумя одинаково глупыми фразами: «Вот как неожиданно мы с вами встретились» и «Что-то вы на себя совсем не похожи», я промолчала и уставилась в темное окно, где отчетливо виднелось мое озадаченное отражение.
        - На меня свалилась срочная командировка в Пермь, отправили буквально через час после нашего знакомства, - пояснил Серафим.
        - А, - только и ответила я.
        Поезд набрал ход, черный подмосковный ельник слился с ночью, в вагоне вспыхнул свет, и началась дорога - качающийся долгий миг между домом и не-домом.
        Проводница пошла по вагону, проверяя билеты. Легкая, маленькая, словно птичка, она присаживалась на краешек сиденья, брала билеты, сворачивала, аккуратно засовывала в кармашки маленькой книжки-сумочки, брала деньги за постельное белье, вспархивала и пересаживалась.
        Возле Серафима она задержалась подольше, поинтересовалась, не родственник ли он знаменитого доктора Пичугина, именем которого названа в Перми детская больница, и многозначительно сказала: «Если что - обращайтесь». Мы получили от нее по пакету с влажными железнодорожными простынями, а Серафим в придачу еще и обещающую улыбку в тридцать два мелких беличьих зубика. Я принялась устраивать спальное место, попутчик же мой отложил пакет в сторону как вещь второстепенную и даже излишнюю.
        Люди проходили мимо, закидывали на верхние полки сумки, несли куда-то детей под мышками и кипяток в кружках, но вся эта суета никак не касалась нашего купе, наполненного молчаливым присутствием Серафима. Пренебрегая всеми нехитрыми занятиями пассажира - не решая кроссворды, не перелистывая страницы, не чаевничая, не глядя пустым взором в окно, - Серафим словно бы чего-то ждал от меня с бесконечным терпением и спокойствием.
        - И надолго вы в Пермь? - Я взбила подушку.
        - Минимум на месяц.
        - Долгие у вас командировки.
        - Не всегда. Но на сей раз будет очень много работы.
        - А как вы работаете? С кем и каким образом? - Я устроилась напротив него и приготовилась слушать.
        - Чаще всего предоставляю автору материал по теме. Достоверный, проработанный, подробный.
        Консультант. Эрудит. Какой-нибудь аспирант-историк, или литературовед, или культуролог… Я вспомнила, как на заре туманной юности, испытывая затруднения при написании финала некой повести (впоследствии стыдливо уничтоженной), обзванивала знакомых с вопросом, может ли человек застрелиться из арбалета. Исходя из того, что мне тогда ответить не смог никто, услуги консультанта показались мне вполне востребованными.
        - Хотите кофе, Ирина? - спросил он, извлекая из недр дорожной сумки серебристый термос.
        Я подставила свою синюю с корабликами кружку, и по вагону, затмевая все запахи, поплыл драгоценный аромат, яркий, как закатное марокканское солнце, рассеченное надвое черным силуэтом пальмы.
        Я украдкой рассматривала Серафима: серые глаза, морщинки, резко выделяющиеся на загорелом лице, твердая складка рта, плавное, полное достоинства движение, которым он ставит кубок на стол… (Конечно, кубок, а не эту громоздкую кружку с загадочной надписью - INTERSIST.) Повадки аристократа, профиль, взгляд… Облик Серафима неуловимо и настойчиво напоминал мне кого-то из моих персонажей - непроработанных или вовсе не найденных еще, - литературный консультант словно ждал, чтобы я его придумала.
        Образ человека всегда содержит в себе семена других образов - черточки, жесты, интонации голоса. Стоит дать волю воображению - и семена прорастают, меняется облик, брезжит другая судьба, иная реальность. Придумывание с детства было моей любимой игрой и причиной множества недоразумений. Я не успевала рассмотреть человека - настолько быстро он превращался в моих глазах в персонаж. И в результате неизменно проигрывала в гораздо более актуальной игре под названием «Разбираться в людях». Вот и Серафим на глазах утрачивал связь с окружающей действительностью, и уже не хотелось спорить с ним о таких мелочах, как эзотерика для бедных, и просилось уже на язык обращение «господин советник». И вдруг я заметила, что он прекрасно знает, что я делаю. Мало того - нарочно позирует, не только позволяя себя придумать, но и всячески тому способствуя.
        Я замерла с пряником во рту, и он увидел, что я поняла.
        - Не стесняйтесь. - Он улыбнулся.
        - С чего вы взяли, будто я стесняюсь, чего мне стесняться, в самом деле? - Я залилась тяжелым, плотным румянцем.
        - Своего воображения. - Он добавил мне кофе. - Я общался с немалым количеством авторов - и узнаю этот взгляд. Едва такой огонек появляется в глазах автора, точно знаю - меня втихомолку производят в офицеры белогвардейской разведки, или сажают за пульт управления звездолетом, или дают в руки меч о двух фигурных лезвиях…
        - Так внешность благоприятствует! - засмеялась я.
        - Внешность, Ирина, у меня разная.
        Я ощутила на секунду холодок внутри. Серафим-разночинец в развевающемся шарфе, сосредоточенный, чуть наклоненный к собеседнику, прошел передо мной по мокрой улице.
        - В Москве мы как раз закончили работу с одним человеком, - продолжал Серафим. - По-моему, вы его видели со мной тогда, на улице. Написал неплохой исторический роман и напоследок все донимал меня вопросом: должен ли герой в финале совершить… скажем так, некий нетипичный для него поступок или все же нет - не мог решить. Я устроил ему встречу с героем, они поговорили, и все решилось как бы само собой.
        - Вы изображали… то есть играли роль этого персонажа и говорили от его имени? Ваша контора, значит, и такие услуги предоставляет? Потрясающе!
        - Я никого не изображал. Я устроил встречу, - возразил он терпеливо.
        Я понимающе закивала: каждый имеет право на профессиональную лексику. Серафим глянул пристально:
        - Но бывает и совсем другая работа, достаточно редко, - в случае, если автор принял решение бросить начатый текст. Или уничтожить недоделанную рукопись.
        - Не поняла, - протянула я. - К вам и такие обращаются? Мол, извещаю вас, что много тут чего написал, но заканчивать не собираюсь?
        - Такие не обращаются. Мы находим их сами.
        Сердце неистово заколотилось, - казалось, его стук слышен не только Серафиму, но и соседям за пластиковой переборкой. Ну и крепкий же у него кофе, подумала я. Серафим, соблюдая правила железнодорожного этикета, предложил мне в свою очередь рассказать о том, чем я занимаюсь в жизни.
        - Занимаюсь в смысле работы? Ну… я работаю в Конторе. Есть такая в Перми Контора. Маленькая - пятнадцать дам предпенсионного возраста. Я им перевожу на русский сообщения с экрана компьютера и слежу, чтобы они не вставляли дискеты задом наперед, а потом не вытаскивали их ножницами… Ну и… собственно, все.
        - Постойте, вы же мне сказали, что вы музыкант.
        - По образованию - да.
        Серафим покачал головой. Я улыбнулась.
        Появление Конторы в моей жизни было вопиющей случайностью. Полгода назад я со словами: «Музыку ненавижу с детства!» (словами лукавыми и не раскрывающими истинную суть моего поступка) - уволилась из музыкальной школы, где преподавала всю свою сознательную жизнь, перестала писать песни, выступать с концертами и подрабатывать пением в церковном хоре. Чтобы завершить картину, устроилась на первую попавшуюся работу, где с переменным успехом вливалась в коллектив и постигала диковинные законы циркуляции бумаг в природе. Каждое рабочее место было компьютеризировано, как и положено в стране наступившего двадцать первого века, но это отрадное обстоятельство омрачалось упорным нежеланием женщин освоить хотя бы самые основные операции. Они полагали, что для произведения операций в Конторе есть оператор (я), которому за это платят деньги. Посему мои деликатные попытки обучить их были обречены на провал с самого начала. С тех пор как я устроилась в Контору, на вопросы моих друзей о работе отвечала нечто лаконично-невразумительное, работы своей стыдилась и никак не могла понять, что именно не позволяет мне
уволиться.
        - Итак, вы оставили все свои честолюбивые планы, прекратили всяческое движение, затаились, превратились в серую мышь и ведете ординарнейшую, бедную событиями жизнь.
        - Что-то вроде того.
        - Вы живете одна?
        - Теперь уже - да.
        Полгода назад, придя домой (в оплаченную до марта квартиру), я обнаружила на полу посередине комнаты наш магнитофон, а на нем записку: «Включи меня». Включенный магнитофон запел одну из моих любимых песен: «В далеком странствии твоем ты пролетала сквозь дома…» - и второй куплет: «Я в одиночестве моем садился в десять поездов…» Улыбаясь, я прошла по квартире, странно пустой в весенних сумерках. И осознание того, что пуста она по причине отсутствия мужа и его вещей, пришло одновременно с третьим куплетом: «Так жили мы с тобой вдвоем в уютном гнездышке своем: ты - в дальнем странствии твоем, я - в одиночестве моем».
        Вот так - никаких сцен, обвинений и угроз. Муж тихо исчез, предоставив Алексею Кортневу в высокохудожественной форме объяснить мне, почему он это сделал. (В общем-то за подобные находки он мне и нравился.) Он звонил мне потом несколько раз - то из Самары, то из Одессы. В принципе мы остались друзьями - такими примерно, как юные пионеры, дружившие по переписке с пионерами братских социалистических стран. Дальнейших попыток наладить личную жизнь я не предпринимала.
        Серафим выслушал мой рассказ со вниманием.
        - Дальнейшая ваша задача - свернуться в точку и стать совершенно незаметной, - подытожил он.
        Несколько уязвленная таким резюме, я вынуждена была признать, что тут Серафим прав:
        - Если хорошо подумать, то да. Почему-то мне кажется, что сейчас так будет лучше.
        - В таком положении иных мыслей возникнуть и не может, - сказал Серафим. - Но поддаваться им не следует. Иначе неизбежно возникнет следующая мысль - желание не быть вообще. А это опасное желание. Поскольку имеет тенденцию к исполнению.
        Не успела я открыть рот, чтобы осведомиться, что это у меня за положение такое, как Серафим быстро спросил:
        - С вами не происходило ничего необычного?
        - Например?
        - Ничего странного? Из ряда вон выходящего?
        - Не было ничего такого, - подумав, ответила я. Мощное сердцебиение ощущалось теперь и в солнечном сплетении, и в горле, и в висках. И снова мелькнул знакомый страх, который являлся всякий раз, когда я открывала пахнущие пожарищем страницы.
        - Все как обычно? - не унимался Серафим.
        - Да.
        - Это хорошо.
        - Ну вот вас встретила… - добавила я. - По-моему, вы очень необычный человек.
        - Я рад знакомству с вами, - мягко улыбнулся он.
        - А какова ваша специальность, господин советник? Кто вы - историк, филолог?
        И Серафим ответил:
        - Я даймон.
        Поездное радио захрипело, закашляло и смолкло. В наступившей тишине (если можно назвать тишиной лязг и дребезг несущегося во весь опор вагона) я прошептала:
        - К-кто?
        О даймонах мне было известно немногое. Прежде всего - цитата: «Романы диктуют даймоны. Поэтому бессмысленно спрашивать писателя, что он хотел сказать своим произведением, - если бы даймон мог, он бы выразился яснее». И еще - что-то полузабытое из «Розы мира», мельком пролистанной в юности, столь ранней и глупой, что феерический смысл прочитанного угас, едва забрезжив.
        - Даймон. Не пугайтесь. Так называется моя должность в нашей фирме. Претенциозно, граничит с дурновкусием, но что поделать - говорят, наиболее точно выражает суть дела.
        Разговаривая, Серафим сосредоточенно рылся в сумке, похожей на списанный реквизит исторического фильма, - кожаной, с многочисленными завязками, тиснением на широком ремне, со зверски распоротым и аккуратно зашитым боком. Наконец вынул толстую записную книжку, переплетенную в потертый сафьян:
        - Небольшой подарок вам. Напишете здесь конспект вашей сказки.
        - Я не пишу от руки… - Я вспомнила похороненную в кладовке «Общую тетрадь», которая еще с древних, докомпьютерных, времен содержала имена героев, мимолетные идеи и события в нескольких вариантах. И еще несколько «Общих тетрадей», обрывки отрывков, увядшие, мятые листочки, исписанные вытянутым от смущения почерком.
        Записная книжка с глухим шлепком легла на столик передо мной.
        - На сей раз это будет необходимо. - Серафим аккуратно положил рядом полупрозрачную шариковую ручку.
        - Почему?
        - Потому что вы, Ирина, оказались в очень непростой ситуации. И втянули в нее несметное множество людей… Я знаю, что вы ничего не понимаете и не собираетесь ничего делать, пока вам не объяснят, что происходит. Но время так дорого, что я прошу вас начать записи сию минуту. Чем раньше вы начнете, тем большего количества неприятностей вам удастся избежать.
        Я вытянулась и отстранилась. Надо сказать, никакой «непростой ситуации» я вокруг себя не чувствовала, а уж «несметное множество людей» втянуть никуда не могла и подавно - круг моих знакомых в последнее время сузился необычайно. Сообщив об этом Серафиму, я услышала в ответ:
        - Ирина, я не хочу потратить предстоящую ночь на долгий кольцеобразный разговор, по окончании которого вы скажете, что никакой непростой ситуации не ощущаете, следовательно, делать ничего не надо. Поэтому прошу вас… - Он показал глазами на записную книжку.
        - Шутите, - безнадежно предположила я.
        Он покачал головой, достал из кармана куртки «Кэмэл» и китайскую зажигалку.
        - Начинайте, Ирина. Несколько простых условий - из книжки листы не вырывать, ничего постороннего не писать, записанное не переделывать. Чистовой конспект.
        И удалился с сигаретами в тамбур.
        Я проводила его взглядом, раскрыла книжку. Шероховатые листочки цвета слоновой кости пахли кориандром и жимолостью. С удовольствием перелистывая их, я наткнулась на полустертую карандашную надпись - наискосок, остро и стремительно: «Правильно ждать - значит умереть на какое-то время и ожить, когда произойдет то, чего ждешь».
        Поезд трясло, начальные страницы я исписала прыгающим и крупным леворуким почерком, потом к окну подъехал светящийся вокзал - стоянка двадцать минут - и Серафим принес мне с перрона ванильное мороженое, лизнув которое я поняла, что в Перми завтра выпадет первый снег.
        В вагоне приглушили свет, но лампа в нашем купе горела ярче остальных, а Серафимов кофе не оставлял ни малейшего шанса уснуть. Сам Серафим сидел напротив, прямой и ясный, как свеча, его молчание и спокойствие окутывали нас, защищая от всего мира. Слова лились непрерывным потоком, и не вдохновение это было даже, а что-то другое, более обыденное и прочное. Вот так бы и жить, и ехать под светлым взором, покрывая листы судьбы бесконечным узором.
        Из желтого полумрака появилась проводница.
        - Ой, лампочка, что ли, сломалась? - озадаченно сказала она, глядя в потолок.
        - Совсем наоборот, - ответил Серафим.
        - А чего не спите? Три часа ночи…
        Я наконец почувствовала, как устала.
        - Вообще-то мне тоже не спится, - продолжала она. - Вы меня извините, Серафим Александрович, я что хотела спросить… Сигаретки есть у вас?
        Серафим протянул разулыбавшейся проводнице пачку, я сунула книжку под подушку и, нырнув под тощее одеяло, отвернулась к серому пластику.
        Перед самым погружением в тряский, гремучий полусон перед моими глазами прокрутился небольшой сюжетец. Седой мэтр, автор одного-единственного бестселлера, звонит своему даймону спустя много лет, после того как бросил писательство, почивая на лаврах. Голос автоответчика: «К сожалению, меня нет дома, улетел отдыхать на Сириус, вернусь лет через двадцать. Оставьте сообщение…» У писателя нет двадцати лет, но есть задумка, блестящая идея, зерно смысла, из которого можно вырастить грандиозное разветвленное повествование. Несколько дней он одиноко и бесплодно мучается над листом бумаги, зачеркивает, исправляет, снова и снова переписывает первый абзац, переполняясь темным отчаянием. И этот писатель я, и я пишу на очередном исчерканном листе, поверх каракулей и помарок, объявление в местную газету: «Перспективный автор рассмотрит предложения от даймонов фэнтези. Даймонам детектива, эротики и женской литературы просьба не беспокоиться».
        Я проснулась в сказочном снежном свете и, быстро прикрыв глаза, подумала: что, если Серафим наряду с пожилым писателем просто приснился мне? Осторожно приподняв голову, и вправду никого не увидела. Но в уголке, не замеченная сразу, притаилась средневековая сумка, а вскоре появился и ее умытый хозяин с полотенцем, бритвой и зубной щеткой.
        За окном сияло утро, холодное и белое, как его улыбка. От московских дождей остались только воспоминания. Ночью мы въехали в зиму, и теперь мчались средь полей туда, где горизонт сливался с бледным небом, где ждал нас суровый дымный город на семи холмах и восьми оврагах.
        Мне мил первый снег - будто в этот день сходит на землю тысяча ангелов в ярких белых одеждах, залечивая рваные раны земли, превращая грязь в чистоту и протягивая каждому белый лист как шанс начать заново - с неизбежными ошибками и кляксами, но и с новой надеждой.
        Серафим смотрел в окно, где провода чертили бесконечные параллельные линии, его лицо светилось отражением снега. Теперь уже казалось, что мне приснился наш разговор и ночное бдение. Я сунула руку под подушку, наткнулась на теплый сафьян переплета и облегченно вздохнула.
        - Доброе утро, - сказал Серафим.
        - Неужели вы так и не объясните, что происходит?
        - Не вижу смысла пугать вас неведомыми опасностями, которых вы, как я убедился, можете с успехом избежать.
        Нашарив в сумке косметичку и полотенце, я прошла по просыпающемуся вагону. Из зеркала на меня глянула черноглазая женщина с чуть впалыми щеками, похожая на утомленную безумной ночью француженку, загадочную и счастливую. Я взъерошила челку и подмигнула ей. Умывалась, причесывалась и красилась неторопливо и тщательно - дверь туалета то и дело сотрясалась, за ней слышались возгласы, свидетельствовавшие, что открывать небезопасно, ибо страждущие, ринувшись к заветному отверстию, растопчут меня подобно стаду бешеных слонов. Однако стоило мне выйти, как несколько мужчин в обвисших тренировочных костюмах разом замолчали, расступились и машинально подтянули животы.
        - Ну вот, кажется, вы начинаете принимать свой истинный облик, - тихо произнес, увидев меня, Серафим.
        - Что-что вы сказали?
        - Вы прекрасно выглядите, Ирина. Запомните себя такой. Это ваше настоящее лицо, я не советую вам больше менять его на какое-либо другое. В особенности на то, которое было у вас в Москве на проспекте Мира…
        Я рассмеялась. Последний день дождя всегда самый трудный в году, а первый день снега - самый легкий, но Серафиму необязательно об этом знать.
        Завтракали весело, принесенный проводницей в раритетных подстаканниках чай плескался и дрожал, улыбка Серафима встречалась с моей, ничего не значащие слова о погоде и скорости поезда наполнены были потаенными смыслами, расшифровать которые можно было по узору на радужке глаз каждого из нас. Мне было до странности не важно, какие опасности могли мне угрожать, какую роль в их предотвращении играл загадочный «Международный центр содействия культурному развитию» и в чем состояло профессиональное предназначение даймона Серафима Александровича Пичугина. Важным был лишь сам факт существования Серафима и его присутствия рядом со мной.
        - Продолжим? - предложил он, и я вынула книжку из-под подушки.
        Тишина, неловкий, спотыкающийся узор слов на желтоватой бумаге, снежные луга за окном, удивительное молчание Серафима, - казалось, это длилось не более получаса. Но внезапно Серафим сказал: «Мы подъезжаем», и замелькал, грохоча, Камский мост, меж косыми перекладинами которого хмурилась тяжелая, серая вода, и завиднелся черно-белый город, уходящий вдоль берега вправо и влево за пределы видимости. Маленький мальчик у противоположного окна потрясенно спросил папу: «А Пермь что, больше Москвы?»
        - Ирина, - сказал Серафим, - мы будем видеться часто…
        - Я надеюсь.
        - …но стоит подстраховаться. Вот средство экстренной связи, - он вложил в мою ладонь серебристый сотовый. - Там в списке только один номер, мой. Звоните при малейшем затруднении.
        - Слишком дорогой подарок… - Я повертела телефончик в руке.
        Серафим только приподнял бровь.
        - Спасибо. А как же ваша работа? Вы говорили, что будете страшно заняты.
        - Ирина… - Серафим с детским изумлением склонил голову к плечу. - Разве вы до сих пор не поняли? Я приехал в Пермь ради вас, и занят я буду исключительно вами.
        - На самом деле я поняла. Хотела убедиться окончательно…
        На перрон вышли вместе. Серафим нес мой саквояжик и держал меня за руку, словно я была маленькой девочкой и могла потеряться.
        Привокзальная площадь приняла нас в натруженную, грязную ладонь. Замерзшие таксисты, зазывающие пассажиров, веселые мужики бодрыми голосами предлагающие купить почему-то дрели и болгарки. Пестрый киоск, исторгающий истошную песню с часто повторяющимся словом «воровайки», гроздь монтажников, облепившая железный остов магистрального рекламного щита. Осторожные, вкрадчивые снежинки, морозно-выхлопной запах города, милая родина-зима.
        - Такси для влюбленных! - Выскочивший перед нами на дорогу парень был одной сплошной улыбкой.
        Мы с Серафимом переглянулись.
        - Я остановлюсь в «Замке», - сказал Серафим. - Один мой хороший знакомый мне рекомендовал эту гостиницу.
        - Это в Камской долине, а мне совсем в другую сторону…
        - Не важно, - сказал Серафим.
        Парень подмигнул нам, и я улыбнулась в воротник куртки. Серафим открыл передо мной дверцу машины.
        Я перешла на шепот:
        - А этот ваш знакомый тоже… - я проглотила слово «даймон», - работник вашей организации?
        - Нет, он владелец сэконд-хенда. Итак, где и когда мы встречаемся?
        - Завтра выходной…
        - Завтра, замечательно. Днем запишете продолжение истории, а затем - легкая вечерняя прогулка. Я заеду за вами в шесть. Покажете мне город?
        - Конечно.
        Мы говорили тихо-тихо, почти касаясь друг друга. Парень за рулем поглядывал в зеркало с живейшим интересом.
        - Из свадебного путешествия? - не выдержал он наконец.
        - В кустах гаишники! - ответил Серафим.
        Парень дернулся и больше не оборачивался, сосредоточенно следя за дорогой.
        Выходя у своего подъезда, я хрустнула льдом. Серафим опустил стекло и прокричал из медленно разворачивающейся машины:
        - Ирина, ни в коем случае не выключайте телефон!
        Я кивнула, помахала ему вслед и некоторое время стояла, улыбаясь, у треснувшей лужи, созерцая белую молнию, остановившуюся на поверхности льда.
        2
        В тот вечер огромная лужа у ворот постоялого двора «Полтора орла» впервые покрылась льдом. Вот и осень кончается, подумала Арника, стоя под облачным небом. Темным северным краем небо навалилось на дальние холмы, за которыми раньше был город Изсоур. Здесь, близ Сырого Леса, три большие дороги - из Антара, из Кардженгра и из самой столицы - превращались в одну, ведущую мимо ворот постоялого двора в этот великий город. С тех пор как Изсоура не стало, дороги год от года все больше зарастали бурьяном и постепенно сливались с окружающими пустошами. За все лето здесь проехало лишь два обоза - последние уцелевшие жители покидали эти места, двигаясь на юг, на поиски лучшей жизни. Отсюда были хорошо видны руины замка Иволин на самой высокой из вершин и пепелище, оставшееся от деревни.
        Арника присела на корточки, ненадолго прижала ко льду палец и стала рассматривать возникшую маленькую луночку. Странно, думала Арника, почему в мире все гораздо легче ломается, нежели создается. Чтобы исчез след минутного прикосновения, воде и холоду придется трудиться целую ночь. Чтобы заново отстроить сожженный в одну ночь замок, понадобится, наверное, больше года. Может быть, где-нибудь далеко-далеко есть на свете такие края, где разрушать так же трудно и долго, как у нас - строить и чинить…
        Стало зябко, и Арника привычным движением закуталась в длинные пушистые волосы. Ей летом исполнилось двадцать, но, так как никто к ней ни разу не сватался, она носила вышитую ленту на лбу и никогда не заплетала кос.
        Однажды в раннем детстве она вдруг заметила, что не может быть вместе с другими людьми. Что-то отделяло ее от них, что-то прозрачное, но непреодолимое. И только совсем недавно Арника обнаружила, что пространство вокруг нее плотнее, чем везде. Скорее всего, оно сжато так, что один шаг вмещает в себя тысячу шагов и люди на самом деле гораздо дальше от нее, чем кажется.
        Именно потому никто никогда не слушал ее речей, не приглядывался к выражению ее лица. Она старалась подходить к людям как можно ближе, но расстояние все равно оставалось очень большим. Сами люди этого не замечали, говорили с ней из своего дальнего далека, не заботясь о том, поймет Арника или нет. Расстояние часто искажало смысл их слов, а они сердились, порой даже кричали на Арнику, будто она была виновата.
        Совсем иначе было с вещами. Вещи были рядом, их речи Арника всегда понимала. Цветные нитки говорили ей, как именно они хотят лечь на ткань, она всегда исполняла их просьбы, и лучше ее вышивок не было во всей округе. Блюда для особых гостей готовила только Арника. Выуявь тоже неплохо стряпала, но не знала, что обычно овощи и крупы сами говорят, как с ними нужно поступить, чтобы получилось вкусно. По скрипу ворот Арника могла определить, нравятся ли им въезжающие гости, а по едва слышным звукам из кладовой - догадаться, какое настроение сегодня у Закаморника, маленького существа, которого, кроме Арники, никто не видел.
        Она могла беседовать с лесом и его существами так же непринужденно, как с домом и его вещами. Она знала, в какой из последних дней зимы начинает оттаивать ветер, и умела ловить в осенних лужах отражения пролетающих птиц.
        Наступили сумерки, и глаза Арники поменяли цвет с голубого на серый. В сумерках она видела гораздо лучше, чем другие, - наверно из-за того, что мир вокруг менял цвет одновременно с ее глазами. Никто бы не разглядел цепочку всадников, движущихся по темному склону дальнего холма, как раз там, где раньше по вечерам мерцали тусклые огоньки деревни. А она разглядела. Один стремительно летел впереди, и остальные, усталые, изо всех сил торопились следом. Они спускались прямо в лес, где жил снегль. Конечно, они ничего не знали о снегле, иначе бы ни за что не поехали через лес сейчас, поздней осенью, да еще в сумерки, когда снегль, говорят, выходит на дорогу и, задрав клыкастую морду, ждет Первый Снегопад. А когда дождется, сразу же меняет цвет с дымчатого на светящийся белый. Арника проследила, как всадники скрылись среди облетевших, подернутых серебристым туманам деревьев, и вернулась к своему занятию.
        Десять аккуратных луночек красовались на льду, располагаясь по кругу на одинаковом расстоянии друг от друга. В центре Арника задумала растопить самую главную лунку, такую, чтобы в нее вместилось отражение синицы. Палец совсем онемел и почти не почувствовал, как она сунула его в рот и слегка покусала.
        - Симзуть! А ну в дом! - На пороге у открытой двери стоял брат Арники. - Чего ты там раскорячилась?
        Арника сосредоточенно грызла палец. Она постоянно давала понять брату, чтобы он не называл ее чужим именем. Но брат был самым далеким из всех и никогда ее не понимал.
        - Симзуть! - Арника знала, что имя человека заключено в его голосе и запахе. По голосу и запаху можно легко узнать, как звать любого. Имя брата было Наледь. Но в роду Арники все женщины носили имя Симзуть, а все мужчины были Мзымвиками. И выходило, что она Симзуть Мзымвикна, сестра Мзымвика Мзымвикича. Она никогда не откликалась на это имя, но упрямый брат не оставлял надежды приучить ее.
        - Да что это за девка, - с досадой произнес он и начал спускаться с крыльца.
        Мзымвик был хром, правая нога все время подламывалась, на краткий миг он начинал падать, но вовремя подставлял другую ногу. Арника всегда зачарованно наблюдала эту череду незаконченных падений, пока у нее не начинала кружиться голова. На этот раз она нарочно на брата не смотрела, до тех пор пока он не встал прямо над ней.
        - В дом, говорю, иди! Темнеет.
        Глаза Мзымвика никогда не менялись, оставаясь прозрачно-голубыми. Его бледное лицо в сумерках казалось тоже почти прозрачным и ненастоящим: поджатые губы, острый нос, редкие светлые волосы, слипшиеся на лбу.
        - Поднимайся, поднимайся! А то придет фырлок и утащит тебя в лес!
        У брата все было ненастоящим, даже гнев. И пугал он не взаправду: придумывал, что фырлоки злобные, и Арника им зачем-то очень нужна. Она раньше видела фырлоков, угрюмо поедающих землянику на опушке, они были почти как люди, лохматые, грязные, но вовсе не страшные. Она подозревала, что Закаморник тоже фырлок, только маленький и домашний. Говорили, что фырлоки живут только по соседству с людьми, наверное, это было правдой - после того как Иволин и Подхолмье сожгли, лесных фырлоков не стало. А Закаморник остался, правда, сделался совсем тихим и лишь иногда печально шуршал в мешке с луковой шелухой.
        В прошлом богатый постоялый двор «Полтора орла» принимал столько проезжающих, что пришлось возвести второй этаж с комнатами для знатных гостей и пристроить кое-где клетушки для нищих странников. Комнат было восемнадцать, и убранство каждой ни в чем не повторяло остальные. В обширных подвалах всего было вдоволь, и каждый мог заказать здесь обед по своему вкусу и кошельку. Хозяину ничего не стоило поднести антарским рыцарям роскошного флангерского вина, угостить купцов из Кардженгра изысканными пряными блюдами, монахам с Порубежья предложить особые постные яства под названием «Трапеза отшельника», а непритязательным горожанам - хорошо прожаренную говядину и пиво. По вечерам гостей развлекал пением и музыкой Кривой Кыварт, лучший флейтист и певец этих краев, живший в «Полтора орла» на постоянном довольствии. Кривого Кыварта приезжали послушать из самого Изсоура. Говорят, своим пением он однажды заставил улыбнуться королевского посланника, а ведь всякому известно, что королевские посланники не улыбались никогда.
        Теперь огромный дом, чудом уцелевший после разора, учиненного в этих местах армией герцога Хэмга, был пуст и темен. В единственной теплой комнате на нижнем этаже жил хозяин Мзымвик Мзымвикич с женой Выуявью и Арника. С наступлением заморозков в комнату взяли еще и козу, которую Выуявь не любила и называла скотиной. Тут же отирался тощий кот, неизвестно чем питавшийся, потому как мыши в доме перевелись давным-давно.
        Окна Мзымвик заколотил досками и законопатил, чтобы не терять тепла. Выуявь ворчала, что из-за этого темно как в погребе и тратится много лампового масла. Но дров в печь она не жалела, топила так, что воздух становился густым, как теплое молоко. Выуявь в одной рубахе садилась к зеркалу, ставила перед собой лампу, распускала длинные черные косы и долго расчесывала их, пристально глядя на свое отражение. Драгоценное зеркало, сделанное в Кардженгре и купленное Мзымвиком на давней ярмарке, с невиданной точностью и ясностью отражало скуластое лицо хозяйки, складки в уголках рта, широкие, сросшиеся брови, огонек, пляшущий в глубине зрачков и спрятанную во взгляде тоску.
        В прежние времена Выуявь слыла женщиной знающей и, случалось, избавляла поселян от хворей и несчастной любви. Правда, обращались к ней редко, она, хоть денег за помощь не брала, была слишком неприветлива.
        А потом грянуло Великое Заклятье, и ни в чем больше не осталось силы - ни в земле, ни в людских душах, ни в древних заговорах. Выуявь теперь почти ничего не умела, но продолжала в положенное время собирать и сушить травы, ставить тайные знаки на новых вещах и раз в месяц обходить дом с горшком, где тлели высушенные коренья.
        - Старею, - сказала Выуявь зеркалу, - а детей нет.
        - И слава богу, - торопливо отозвался Мзымвик. - Были бы, так померли б давно. А хочешь, вон сестра моя, чем не дитя?.. И в ответ слова не скажет… - зачем-то добавил он и покосился на Арнику.
        Она сидела на постели, поджав ноги. На плече у нее, накрытый облаком растрепанных волос, примостился кот. Оба с одинаковым выражением, не мигая, смотрели на огонек.
        - И ведь звал меня с собой Кмыт, когда обоз мимо проезжал. Не пошла, тебя пожалела. Дура… - тихо говорила Выуявь, глядя в глаза своему отражению.
        - Думаешь, в другом месте лучше? А я тебе говорю - везде одно и то же. - Голос Мзымвика звучал виновато.
        - На сто верст ни души человеческой, только ты, постылый, да полоумная эта. Удавлюсь, - ответила Выуявь.
        Арника не знала, почему Мзымвик так и не решился уехать вместе со всеми. Да он и сам толком не знал - говорил только, что теперь везде одно и то же и от судьбы не уйдешь, потому что Великое Заклятье действует повсеместно и дорог не разбирает.
        Время разделилось на две части - то, что было до Великого Заклятья, и то, что после. До Заклятья была война, ничем не отличавшаяся от всех других войн на этих землях, - разве что была она кровопролитней прочих. У Западной окраины ударили друг на друга четыре армии, да так, что трещины пошли по всей империи и раскололась она на неравные части. Каждый государь крепко держал в кулаке осколок и не решался протянуть руку за другим, чтобы не выпустить свой. Герцог Хэмг первым сделал это и отобрал у лорда Гарга Изсоур, Иволин и все, что лежит ниже по течению рек. Герцог Хэмг держал при войске троих колдунов. Говорили, что Великое Заклятье - дело их рук. Выуявь возражала - не под силу даже дюжине колдунов так все на свете испортить: земля не родит, в Сыром Лесу не пойми что творится, народ смурной стал - ни работы, ни веселья не хочет. У нее на этот счет были свои догадки: ни герцог Хэмг, ни колдуны его тут ни при чем, а Великое Заклятье наслал неведомый враг задолго до войны, и действовало оно постепенно, исподволь, по этой причине и война случилась, и много чего другого стряслось.
        Но теперь рассуждать о причинах стало не с кем - к осени обнаружилось, что единственный населенный дом в иволинской округе - «Полтора Орла», и кроме троих его обитателей никого больше не осталось.
        В полночь Мзымвик проснулся от криков и тяжелых ударов в ворота, вскочил и на мгновение провалился во мрак и пламя давней страшной ночи, под багровое небо, в котором низкие облака смешивались с дымом пожаров. Гул стоял над холмами, река несла обломки и обрубки и вспыхивала, отражая зарево.
        - Бабы, уходите, живее! - закричал он в темноту и очнулся.
        Удары в ворота прекратились, и отчетливо донесся голос: «Эй, есть тут кто-нибудь?»
        Выуявь зажгла лампу и торопливо одевалась. Арника зарылась глубже в тряпье, на котором спала, но ее подняли, закутали в одеяло и потащили к потайной кладовой в глубине дома. Она засыпала на ходу, поэтому даже не пыталась объяснить брату, что в звуках, доносящихся со двора, нет никакой опасности, хоть они и очень похожи на те, другие звуки, в которых опасность была. Выуявь, отдуваясь на бегу, крепко прижимала к груди зеркало - единственный предмет, который мог выдать присутствие женщин в доме.
        В кладовой Мзымвик толкнул Арнику в уголок на груду пустых мешков, принял у Выуяви лампу и, не оборачиваясь, выбрался по лестнице наверх. Громыхнула дверца, стало темно. Выуявь тоскливо посмотрела ему вслед. Казалось, уже миновали дни, когда им с Арникой приходилось подолгу отсиживаться здесь, в то время как Мзымвик, хромая сильнее обычного, с застывшим лицом обслуживал лихих гостей. Удивительно, но «Полтора орла» не были сожжены никем - ни наемниками герцога, ни королевской армией, ни разбойничьими шайками Ола Справедливого и лесного барона Щурриора. Мзымвика никто пальцем не тронул. И никому даже в голову не пришло подойти к люку, ведущему в кладовую… Выуявь приписывала это чудо своей особой молитве, унаследованной от бабки, а также своему смирению и покорности Божьей воле. Она не раз говорила об этом Мзымвику, но он только усмехался молча, невесело, будто знал что-то, но говорить не хотел.
        На этот раз жалобное бормотание Выуяви, просившей бога пожалеть и оградить, было прервано довольно скоро. Мзымвик вернулся.
        - Вроде добрые люди, - сказал он и сунул жене кожаный тяжелый мешочек. - Схорони где-нибудь тут, да выходите обе. У них раненый, помочь надо.
        Выуявь ахнула. В мешочке, по всему, были настоящие монеты, не те берестяные денежки, что были в ходу раньше и что иногда в насмешку бросали Мзымвику разбойники.
        - Золото, - веско сказал Мзымвик. - Вперед платят, видишь… Симзуть буди.
        Кутаясь в волосы и щурясь, Арника остановилась на пороге обеденного зала. Давно она не видела там столько света и столько людей. Длинные столы, прежде за ненадобностью стоявшие у стен, теперь были поставлены посередине, и сияли на них толстые восковые свечи, припасенные Мзымвиком еще в мирные времена, и с тех же невозвратных времен хранящееся вино темнело в дорогих стеклянных кувшинах. За столами сидели люди, все как один темноволосые, смуглые, в одинаковой безрукавной одежде поверх кольчуг - левая половина лиловая, правая зеленая, - и устало переговаривались между собой на языке, в котором было много букв «р».
        - Антарцы, - шепнула Выуявь. - Либо из Кардженгра. Вот уж гости так гости. И в прежние-то времена редкостью были такие чужеземцы, а теперь, коли даже здешних-то никого не осталось…
        От чужестранцев пахло металлом, намокшей кожей, костром, холодным ветром и такой невероятной далью, что Арника зажмурилась и перевела дух. Это были те самые всадники, что спускались в сумерках с холма, и по их голосам Арника догадалась, что они все-таки встретили снегля.
        - И кой врок их несет по нашим дебрям, - продолжала Выуявь. - Все норовят отсюда, а они на тебе - сюда.
        Но самое удивительное - гости все, как один, говорили на местном наречии. Арника послушала и решила, что обычная речь звучит намного красивее, если произносить слова неправильно - гортанно и раскатисто.
        - …Мог быть любой из нас.
        - Нет. Эта тварь выбирала, куда прыгнуть. Она метила в государя, Таор сумел оттолкнуть его… А мы бы не сумели. Никто. И как доказать, что это не страх был, а оцепенение, просто оцепенение, когда не можешь сдвинуться с места?
        - …Тьма и колдовство…
        - …Трижды прав был герцог Хэмг, когда сжег здесь все подчистую. Ему бы еще леса спалить вместе со всей пакостью…
        - Тихо. Такое вслух не говори. Помни о клятве.
        Арника слушала бы и слушала, но Выуявь потянула ее за собой в одну из гостевых комнат.
        Там плотно стояли люди в лилово-зеленом, безмолвные, как на похоронах, и раздавался тихий голос. Выуявь, женщина в теле, все никак не могла протиснуться, Арника проскользнула первой. Кровать здесь была огромная, по утверждению Мзымвика, «императорская». В ней под меховыми одеялами почти незаметен был щуплый светловолосый человек. Он был бледен и смотрел перед собой сосредоточенно и напряженно, словно из последних сил пытался не забыть что-то важное, неумолимо ускользающее из памяти. В следующее мгновение Арника поняла, что ему очень больно и он из последних сил удерживается на краю бреда и беспамятства, из которого уже не будет возврата.
        Склонившись над ним, рядом сидел король. По одежде он ничем не отличался от всех остальных, но Арника сразу поняла, кто он, ведь известно, что всякий властитель занимает место втрое большее, чем его тело, поэтому вокруг него всегда остается свободное пространство, куда никто не решается входить.
        Король что-то говорил лежащему - тихо и властно.
        Есть голоса, сотканные из нитей, подумала Арника, есть голоса, сплетенные из трав. Есть голоса мягкие и холодные, как вода, а есть вязкие, как глина под дождем. Этот голос - как спутанные колючие ветви. Слушать его все равно что продираться сквозь терновник. Даже когда такой голос, как сейчас, стараются делать мягким, шипы все равно выглядывают.
        Арника сделала шаг вперед, и внезапно что-то случилось. Исчезли стены и пол, чужестранные воины и Выуявь, остался только голос и слова, вдруг ставшие понятными: «Таор, не смей умирать. Таор, не смей…» Она медленно прошла сквозь прозрачную пустоту и остановилась подле короля. Он вскинул на Арнику темные неистовые глаза, и она вздрогнула. Никогда еще ей не приходилось видеть человека так близко. Это было похоже на то, как если бы она стала зеркалом и в ней до мельчайших морщинок отразилось смуглое лицо с жесткими чертами и белым шрамом у виска, вьющиеся волосы до плеч, серебряный шнурок на лбу.
        Зеркала знают все о тех, кто отражается в них. Она видела усмешку, прячущуюся в уголке рта, и ярость - в изломе бровей. Знала, что шрам получен семь лет назад в битве с ирнаками у скалы Ощеренная Пасть, и могла назвать все остальные шрамы на его теле. Она видела, каким он бывает в гневе и в печали, знала его смех и его молчание, ощущала, как пламя, дающее ему силу, бьется в нем согласно с ударами сердца, делает опасной черноту его глаз и окрашивает его голос в темно-красный цвет. Она знала, что люди страшатся быть рядом с этим беспощадным пламенем, поэтому король всегда одинок, но он хороший хозяин своему одиночеству, так же как она сама.
        Арника приблизила лицо к его лицу и вдохнула. Запах напомнил ей прошлую весну, влажные рыжие травы, порывы южного ветра и густой, терпкий напиток, которым поила ее Выуявь, чтобы прогнать остатки зимней хвори. Терновое вино. Арника перекатила во рту имя - Терн.
        - Арника? - отозвался он, вглядываясь.
        …Здоровенная затрещина свалила ее с ног. Комната мигом возвратилась на место. Выуявь непрерывно кланялась королю и разминала ушибленную руку.
        - Простите, господин, недоумок она у нас. С виду здоровенная кобыла, а разумения, как у ребенка. Не гневитесь… - Она говорила жалобным полушепотом, словно молилась в потайной кладовой.
        Терн сделал резкий жест ладонью, приказывая ей умолкнуть.
        - Ведь ты Арника. Верно? Отвечай! - Он пристально смотрел на Арнику, сидящую на полу.
        - Симзуть ее зовут. И молчит она, - снова вступила Выуявь. - Как в три года замолчала, так с тех пор ни слова не добились. Недоумок и есть недоумок. - Сейчас мы… - Она засуетилась около раненого. - Сейчас, потерпеть только придется… я и не такое лечила… Симзуть, неси сюда вино и нитки, ну как для шитья, поняла?
        Движения ее стали уверенными и проворными, будто вернулась к ней утерянная знахарская сила. Склонившись низко-низко над раненым, она деловито зашептала заговор, унимающий боль.
        - Бесполезно, - произнес Таор спокойно, слегка неправильно, и от этого очень красиво. - Я знаю, что это бесполезно. Оставь.
        Терн глухо зарычал. Арнике неудержимо захотелось спрятаться. Она приподняла край пыльного льняного покрывала, свисавшего до полу, юркнула под кровать и свернулась в темноте, уткнувшись лбом в колени.
        - Государь, - сказал Таор, - у меня мало времени. Слушайте. Вам многое нужно запомнить.
        Арника услышала, как люди, повинуясь какому-то знаку, вышли из комнаты - быстро, стараясь не шуметь.
        - Запомнить? - Теперь Терн не смягчал свой голос, и Арника съежилась еще больше. Даже под кроватью она не чувствовала себя в безопасности, когда рядом находился человек, умеющий так вонзать слова в воздух. - Все это время ты держал меня в неведении, просил меня и моих людей исполнять бессмысленные обеты и на все вопросы отвечал: «Доверяйте мне, государь». И теперь хочешь мне рассказать все?
        - Сейчас в мире нет ничего определенного, ничего незыблемого. Когда рассказываешь о чем-то, нет уверенности, что твои слова не превратятся в ложь на следующий день… или в следующий миг. Я не мог объяснять вам каждый свой шаг. Кроме того, иногда я и сам не знал, что мы будем делать дальше.
        - Не знал и все-таки вел нас?!
        - Уймите свой гнев, вам сейчас надобен трезвый рассудок.
        - Ваатри, Таор, - ответил Терн неохотно.
        - Ни слова по-антарски, государь. Девушка нас слышит. Вас и ваших людей должны понимать все, кто живет в этих местах. В их присутствии говорить только на Всеобщем Ясном…
        - Знаю, ты повторял это не раз. Понятный им язык. Ни слова неправды. Никакой несправедливости. Никакого насилия. Я помню об этом. Продолжай.
        - Вам, государь, вплоть до возвращения домой нельзя брать в руки оружие. Даже для защиты.
        - Я поклялся в этом, можешь не напоминать.
        - Есть люди - их немного, - подобно вам способные противостоять Великому Заклятью. Арника - из них… Она должна быть с вами. Ваш внутренний огонь и ваша сила должны соединиться с ее добротой и от этого умножиться многократно. Вы - пламя, она - ветер, и только вдвоем вы сможете выжечь из Королевской Книги запись о Великом Заклятье. Это можно сделать лишь в Даугтере - там сейчас отворена дверь в пространство, где исполняется ваша судьба. Книгу принесете в башню замка… на карте маленький красный квадрат…
        Он прервался, тяжело задышал сквозь зубы.
        - Что мы должны сделать? - Терн наклонился к нему ниже.
        - Вдвоем сожжете первую страницу… Это не обычный огонь… Он внутри… Вы - пламя, она - ветер…
        Речь Таора становилась прерывистой и бессвязной, ему было все труднее удерживать ясное сознание. Арника, только было успокоившаяся, вдруг услышала, как откидывается льняное покрывало, попыталась забиться подальше в угол, но не успела - жесткая, сильная рука ухватила ее за лодыжку. Терн вытащил ее, брыкающуюся, растрепанную, с клочьями паутины в волосах, крепко поставил на ноги и прорычал:
        - Знахарку сюда!
        Убегая, Арника услышала, как прорезают податливый воздух его слова:
        - Будь я проклят, если позволю тебе умереть!
        Все дальнейшее слилось для Арники в длинную ленту - беготня с кувшинами вина и воды, темными стеклянными бутылочками настоек, маленькой жаровней и чистым полотном для перевязки; окровавленные руки Выуяви, снующие над ранами, ее быстрое бормотание на тайных языках и стоны Таора; острые запахи боли и опасности; голос Терна, от которого уже нельзя было спастись под кроватью, потому что Выуявь поминутно кричала: «Принеси!», «Подержи!», «Посвети!», «Да поворачивайся же, корова!». Арника двигалась так быстро, что сама не могла уследить за своими движениями, и поэтому иногда делала совсем не то, что требовалось. Выуявь тогда молча давала ей оплеуху, и Арника на мгновение переставала понимать, где верх, где низ. Казалось, это не кончится никогда, но это кончилось.
        …Она стояла в кухне и медленно окунала лицо в бочку с водой. В момент, когда лицо встречалось со своим колеблющимся отражением, Арника задерживала дыхание и оставалась так до тех пор, пока не начинало казаться, что можно дышать водой как воздухом. Она знала, что это обман, но делала вид, что верит воде и вот-вот вдохнет ее, и только в самый последний момент запрокидывала голову, хватая воздух широко открытым ртом. За этим застал ее Мзымвик, вошедший с грудой грязных оловянных мисок. Однако он не стал, по своему обыкновению, восклицать: «Да что это за девка!» - брякнул миски на стол, как-то особенно взглянул на нее и сказал:
        - Иди, государь Антарский тебя зовет.
        Терн сидел за столом среди своих людей и пил вино. Все молчали, в тишине даже легкий звук шагов Арники прозвучал слишком громко. Она смотрела себе под ноги и ждала момента, когда все вокруг исчезнет и останется только Терн, отражающийся в ней как в зеркале. Однако вещи и люди оставались на своих местах, и только прозрачная стена вокруг Арники медленно теряла плотность, пока не исчезла совсем. Тогда она подняла лицо.
        Что-то происходило с ними обоими, Арника растворялась в Терне, как соль в воде. Каждый из них мог думать как другой и смотреть его глазами. Прошлое каждого стало вдвое больше, потому что он мог заглянуть в память другого как в свою собственную. Арнику овеяло горячим, пряным ветром, и она очутилась в воспоминаниях Терна, среди несказанного простора и света, где резные башни золотились высоко в ослепительном небе, а над ними трепетали огромные, нежные лилово-зеленые полотнища знамен. На самом дне памяти, едва различимый, плыл мотив, спетый женским голосом. Прямо на нем покоились первое прикосновение к рукояти меча, отполированной ладонями отца и деда, и непомерная гордость человека, рожденного повелевать и защищать. Их окутывал дальний звон металла и гул земли - звук всех его сражений и побед, и, если вслушаться, можно было попасть в любую из битв. Причудливо вился долгий вкус ледяного вина, перемешанный с дымом праздничных костров над рекой, сливались в пестрые пятна летние травы под копытами коня, белого как птица. Накатывал сладкий и тревожный запах иноземной ночи. Звучали сотни имен и голосов,
мелькали сотни лиц живых и мертвых людей, волны их обожания захлестывали Арнику, такие же сильные, как волны ненависти, и она поразилась тому, сколько человек жаждало убить Терна и сколько их заслоняло его собой от смертельных ударов. Там было и ее собственное лицо, и ее имя, удивляющие своей незнакомой, неправильной красотой.
        Внезапно Арнику ударила боль и бессильная ярость. Спускаясь по скользким от крови ступеням, она несла на спине кого-то, и этот кто-то хрипел: «Оставьте меня, государь, я прикрою, я еще смогу…» Впереди шел еще один человек, и, когда он обернулся, Арника узнала в нем Таора. Видение заволокло дымом, остался только запах крови, резкий, как крик.
        - Этого тебе не нужно видеть… - услышала она и очнулась. Не прошло, вероятно, и нескольких мгновений - Арника все так же стояла напротив короля среди молчания. - Пойдем. Захвати свечу.
        Он крепко взял ее запястье, повел по лестнице наверх, где располагались выбранные им комнаты, и пропустил вперед в полумрак. Здесь было холодно - печь развалил еще год назад Ол Справедливый, которому спьяну померещился тайник с золотом. Кроме кровати, здесь стояли еще запыленный стол на резных ножках и кресло, сделанное по антарскому образцу, с высокой спинкой, похожее на маленький трон. На столе была брошена дорожная сумка. Рядом лежала толстая книга в дорогом тисненом переплете с медными застежками. Арника остановилась у двери, чтобы не спугнуть свечой лунный свет, пробивающийся сквозь щели заколоченного окна.
        - Ты слышала слова моего советника. Я удивлен - признаюсь, не думал, что в этом походе у меня будет попутчица. Тебя зовут чужим именем, и ты знаешь, в какой из последних дней зимы начинает оттаивать ветер. Ты молчишь оттого, что еще в детстве заметила, как люди думают одно, говорят другое, а делают третье. Ты захотела быть абсолютно честной со всеми и замолчала. Симзуть по прозвищу Полоумная…
        Арника замерла - он не разжимал губ, и слова его ясно звучали у нее внутри. Такое могло быть в беседах с вещами, деревьями и некоторыми животными, но уж никак не с людьми. Нет, такого не могло быть ни в какой другой беседе - ни от кого она еще не слышала о себе такое, о чем сама лишь смутно догадывалась.
        Терн - как я, подумала она.
        - Нет, - ответил он с едва заметной улыбкой. - Не совсем, как ты.
        Ответил вслух, как все: было видно, что так ему намного проще. И тут же словно захлопнулось окно - мысли Терна перестали звучать в ней, его прошлое больше не было достоянием ее памяти. Глаза ее налились мерцающей обидой, как у ребенка, у которого обманом отняли только что найденное сокровище.
        - Сейчас я не могу долго быть отворенным для другого человека, - сказал на это Терн. - Я буду говорить с тобой обыкновенными словами, честно, как с разумной девушкой, ценящей созвучие слова с мыслью.
        Он сел к столу, для чего-то прикоснулся пальцами к переплету книги.
        - Я король Антара, это страна на юго-западе. В нашей столице раз в несколько лет собирался Союз королей - пять властителей, объединенных клятвой дружбы. На последнем совете мы поспорили о том, что послужило причиной упадка наших стран. Каждый обвинял других. После этого началась война - наверное, даже ты слышала о великой битве у скалы Ощеренная Пасть. После этого никто больше не заключал союзов дружбы. В разных землях заговорили о Великом Заклятье - могучем колдовстве, которое приведет все существующие земли к разорению и гибели. Короли, бывшие мои союзники, были одарены мудростью, даром предвидения, властью над событиями, но внезапно утратили все свои способности - как будто забыли. Это произошло и со мной.
        Терн медленно сжал кулак.
        - В один из дней я стал словно слепым и глухим. Перестал чувствовать поток жизни и угадывать будущее, перестал видеть человека сквозь его мысли. Я не верил в могущество Великого Заклятья до того дня.
        Это мне знакомо, это как Выуявь, подумала Арника: только что умела заговаривать зубную боль - и вот, глядишь, уже не умеет, как ни старается. А королям-то наверняка потруднее пришлось.
        Терн продолжал:
        - Сквозь весь известный мир проходят гибельные волны - как если бы на край гладкого озера бросили камень и разошлись круги по всей поверхности. Но волны от брошенного камня исчезают, а эти только усиливаются. Противостоять им невозможно. Но есть способ уничтожить их источник, так сказал мне Таор. Мы движемся в направлении все большего запустения. Я абсолютно доверял Таору, он вел меня как ребенка за руку. Мои воины не верили, что я ничем не отличаюсь от них и следую советам вслепую, но это было именно так. А сейчас, встретив тебя, я стал прежним. Совсем ненадолго - ровно на то время, что ты была рядом и смотрела в мои глаза. Я видел и чувствовал через тебя… Понимаешь?
        Арника отвела взгляд. Пламя свечи в ее руках стало длинным и дымным. Мы видели и чувствовали друг через друга, подумала она, это такое счастье. Почему ты говоришь о нем так, будто сообщаешь мне, что у меня есть твоя вещь и я должна ее вернуть?
        Он щелкнул застежками книги, перевернул несколько страниц.
        - Это древняя реликвия моего королевства, - сказал он. - В ней хроники моей страны и других стран - ближних, дальних и вовсе неизвестных. Жизнеописания разных людей. Книга не делает различий между знатными и незнатными, между великими деяниями и обыденной работой. Она рассказывает о прошлом, настоящем и о двух видах будущего - возможном и предопределенном. Истории в книге появляются сами, а затем исчезают, уступая место новым. Книга сама себя пишет. Только одна запись остается неизменной на первой странице вот уже несколько лет - запись о Великом Заклятье.
        Арника посмотрела на первую страницу. Ничего зловещего не было в красиво и ровно написанных значках, напомнивших Арнике узоры на льду, но от желтоватого листа пахло запустением и горьким дымом, будто книга долго лежала где-то на пепелище.
        - Никто не знает, откуда она появилась и по каким законам живет. Мудрецы, пытавшиеся ее изучать, говорили разное - кто-то пришел к выводу, что это зеркало мира, в котором мы живем. Кто-то считал, что наш мир - зеркало книги. Одна большая, бесконечно сложная и изменчивая иллюстрация. И мы существуем только потому, что о нас в ней написано, или будет написано, или было написано когда-то.
        Не может быть, подумала Арника, чтоб какая-то книга, пусть и диковинная, была главнее всего мира. Мир - он вон какой…
        - А теперь смотри сюда. - Терн полистал страницы.
        На краю листа поблескивала новенькой, как будто даже еще не высохшей краской искусно сделанная миниатюра, изображавшая светловолосую девушку с лентой на лбу.
        - Здесь написано «Арника». - Терн провел пальцем по цепочке знаков под портретом. - Речь идет о тебе. И рассказ заканчивается словами: «Так было, а потом Терн Антарский увез ее с собой».
        Арника посмотрела на ряды черных жучков, выстроившихся рядом с ее портретом, и перевела недоверчивый взгляд на Терна.
        - Запись и рисунок появились сегодня утром. Поэтому я узнал тебя сразу, как только увидел. Ты едешь со мной.
        Это похоже на то, как пугает брат - будто я зачем-то нужна и меня вот-вот заберут, подумала Арника…
        - Мы отправляемся на рассвете.
        Арника глядела на тусклые полоски лунного света на полу и на столе. Это была единственная в доме комната с настоящим стеклянным окном, которым Мзымвик очень гордился. Он даже хотел, когда окончательно разбогатеет, сделать витражное окно с цветными стеклами, но не успел из-за войны…
        - Окно? - Терн пытался разобрать ее мысли.
        Говорят, короли не любят неповиновения, и Терн, наверное, разгневается, но что поделаешь, если… если не хочется и не можешь себя уговорить, чтобы хоть чуточку захотелось…
        - Я не понимаю, - нетерпеливо сказал Терн.
        …захотелось делать то, что велят. Почему-то больше всего не хочется делать то, что велят. А когда приказывают сделать что-то, о чем мечтал всю жизнь, мечта умирает. Если приказывают, все умирает… Я не хочу ехать с тобой, потому что… просто не хочу…
        - Я не спросил, хочешь ты или нет. Я сказал, ты едешь со мной.
        Сама удивляясь своей твердости, Арника собрала все силы и вслух произнесла:
        - Нет.
        Получился уродливый звук, не похожий ни на одно из известных Арнике слов. Терн молча усмехнулся, но скрытое в нем пламя полыхнуло близко и грозно, отвечая вместо него.
        - Подумай, кому ты это говоришь! - услышала Арника.
        Государю Ангарскому Терну, потомку великих воинов, не проигравшему в своей жизни ни одного поединка и почти ни одной битвы (сражение у Ощеренной Пасти не в счет), первому человеку, способному слышать меня… первому человеку, равному мне…
        Терн рассмеялся коротко и резко.
        …ты равен мне, потому что поклялся забыть на время, что ты могущественный властитель… поклялся никого ни к чему не принуждать… иначе…
        И внезапно Терн стал таким, как все, - далеким и почти не существующим из-за огромного расстояния. Прозрачная стена вновь была на своем месте и стала плотнее, чем раньше. Сквозь нее нельзя было распознать даже глубину его гнева. Арника растерянно озиралась.
        Терн молча отвернулся и сел к столу. Арника подскочила к нему и принялась разглядывать, близко поднеся свечу, но то, что творилось в нем, оставалось скрытым. Теперь ей казалось, что у нее отобрали часть ее существа, самую потаенную и драгоценную.
        - Скажи, Терн, если я поеду с тобой, - она говорила вслух, не заботясь о том, какие звуки издает ее горло, - если я поеду, будешь ты слушать меня, говорить со мной?.. Изредка… Пусть изредка… позволишь мне заглянуть в твои сны?.. покажешь мне еще свой город?.. Если я поеду с тобой…
        Терн положил перед собой книгу и открыл застежки. На Арнику он больше не смотрел. Одиночество нарастало в ней, как тягучая боль, ей хотелось сказать об этом, сказать так, чтобы Терн не смог не ответить. Она наклонила свечу. Расплавленный воск струйкой вылился ему на тыльную сторону ладони.
        Но и тогда он не взглянул на нее, лишь бросил, не поднимая головы от книги:
        - Вон.
        Арника поставила свечу, побрела к двери, но не вышла. Прислонившись спиной к косяку, она медленно сползла на пол и застыла, ожидая, что Терн передумает и снова заговорит с ней. Но он делал вид, словно Арники не существует. Читал, листал, изредка поднимал голову и задумчиво устремлял взор вдаль. Его левая рука расслабленно лежала на столе, на ней поверх набухших вен была видна матовая корочка застывшего воска.
        Между тем его воспоминания мало-помалу таяли в ней - как сновидения, безвозвратно утраченные после пробуждения. От них остался легкий след, и тот растворялся все больше и больше, стоило лишь ненадолго перестать думать о нем.
        Арника заплакала, шумно всхлипывая и вытирая слезы волосами, и чем дольше она плакала, тем невыносимей становилась тоска.
        Терн все же посмотрел на нее.
        - Вон отсюда, - повторил он тем самым голосом, от которого хотелось спрятаться. Арника захлебнулась плачем, нащупала дверь и на четвереньках выползла из комнаты. Никем не замеченная, она легла в потемках у стены на галерее, уверенная, что вот-вот умрет. Смерть, однако, не спешила приходить, только слезы все текли и текли, впитываясь в потрескавшиеся доски пола. Дом обнял Арнику сумраком, теплом и запахом кухни, пытаясь безмолвно утешить.
        Снизу слышались голоса - Мзымвик сидел среди антарцев и быстрым говорком рассказывал:
        - Снегля так из-за шкуры его назвали из-за белой, и еще он Первый Снег очень любит, ждет его. Раньше снегли все равно что большие коты были, довольно безобидные, на них охотились, бывало, вот князь наш покойный, Щур Иволин, любил это. И мех ценный, красивый, только, как шкуру снимешь, чернеет и черным так и остается. А во время войны снегли появились совсем другие - большие, свирепые, и колдовская сила в них огромная.
        Мзымвик ненадолго прервался, чтобы глотнуть вина, и продолжил с воодушевлением:
        - Увидит человек снегля и ни бежать, ни за оружие схватиться не может, будто связанный, а снегль вокруг не спеша ходит, пританцовывает, еще больше завораживает, а когда уже примеряется прыгнуть, на человека такое находит, что он сам подставляется, будто для этого только и жил, чтоб снеглю попасться, и в этом его главное счастье.
        Воины обменялись взглядами, свидетельствующими, что беловолосый человечек не лжет.
        Мзымвик вошел в раж - с тех пор как прошла война, он был убежден, что живет в самых ужасающих местах на свете, и с наслаждением изливал свой страх, который ни в коей мере не передавался иноземным воинам, но все же куда-то уходил, должно быть сквозь пол в землю.
        - Говорят, снегли эти появились после того, как у Подхолмья двадцать шесть мужиков армию герцога Хэмга с топорами встретили - и полегли все до единого. Говорят, они снеглями стали, чтобы мстить, но в новом своем обличье перестали различать, кто свой, а кто иноземный захватчик, а может, и вовсе забыли, что среди людей некоторые им врагами не были, вот и убивают всякого, кто им встретится. Появляются невесть откуда, убивают, уходят, и следов за ними не остается. Говорят, они бессмертные вовсе…
        - Этот снегль умер, - холодно перебил его серьезный черноглазый мальчик-подросток. - Таор убил его.
        - Ну… так вы ж все… вон какие все… - замялся Мзымвик. - Благородные, доблестные…
        - Нам нужны не сказки, а достоверные сведения. - Мальчик был строг. - Продолжай, да без вранья.
        Мзымвик упоминал по порядку здешних обитателей: фырлоков, дурным голосом завывающих под бревенчатыми мостами, бырлоанов, которые после войны самострелов боятся, предупреждал, что не надо брать в руки раскрашенные глиняные черепки, которые газзя оставляют на обочинах, и что, если днем увидишь посередь дороги маленькую, облезлую совёшку непуганую, надо домой поворачивать. Антарцы переглядывались, изредка обмениваясь несколькими словами. Один из воинов с легкой, нетерпеливой гримасой прервал поток крестьянских страхов:
        - Есть что-нибудь благоприятное в ваших местах?
        Мзымвик задумался:
        - Паутинка разве что.
        - Что это?
        - Ну паутинка и паутинка - натянута между деревьями, блестит на солнце, капельки на ней, будто роса, хотя это может и в жаркий полдень быть. По этим признакам ее и можно распознать, что она всегда на солнечном месте, в таком светлом пятне среди чащобы, и росинки в ней всегда как хрусталь. А паука там нет и быть не может, потому что не паучья она, а сама по себе. А польза от нее… от самой от нее, может, и нет пользы, но, говорят, где много таких паутинок, там Девоньку повстречать можно, это ее, Девоньки, знак…
        - Девонька? Волшебница?
        - Девонька, она такая, что встретишь и не поймешь - как будто здешняя из деревни, одета так же, лента у нее узорная на лбу, какие наши девки носят, пока не просватаны. Только глядит ласково не по-здешнему, и руки у нее белые, тонкие, некрестьянские руки… И она, Девонька, нашему лесу вроде охранительницы, и доброта ее такая, что может она и желание любое исполнить, и даже клад показать, но просить ее ни о чем не надо, если понравишься ей, она сама что тебе нужно, то и сделает, а не понравишься - проси не проси, улыбнется только и пропадет. Брат мой рассказывал, что еще мальчишкой видел ее, когда она на поляне сидела и снегля за ухом чесала как кота, а он ей на колени морду положил и урчал, будто и правда кот, и глазищи закрыл, а ресницы дли-инные… И пока снегль вот так вот жмурился, Девонька улыбнулась брату и знак рукой сделала: мол, проходи, не бойся. И видно, понравился он ей, потому что потом в лес безбоязненно ходил, и один, и других водил прямиком без дороги до Этжена до самого, и ничего ему не делалось, и не трогал его никто, и попутчики его всегда живы-здоровы до места добирались. Лучший
проводник был в наших краях, его даже князь наш к себе хотел забрать, сделать гонцом для тайных поручений, да брат отказался, он такой был, что ему если не хочется чего, так нипочем не заставишь, гордый был…
        По выражению лиц Мзымвик понял, что сворачивает не туда, и спохватился:
        - А что про Девоньку, так она редко показывалась, а с тех пор как герцогу Хэмгу явилась, не встречал ее больше никто. У герцога, когда его армия уходила, замысел был в наших местах ничего живого не оставить - ни единого человека, ни зверя, ни птицы, ни деревца, - потому что после Великого Заклятья у него разум вконец помутился и стал он во всем усматривать колдовство и на свою персону покушение. Чудилось ему, что каждая букашка волшебную силу имеет и против него что-то замышляет, а уж твари и люди - и подавно, поэтому всех для верности нужно истребить, а леса и поселения сжечь. И, говорят, у Девоньки с Хэмгом беседа была, и заключили они какое-то соглашение, в чем оно состояло - никто не знает, но леса он в неприкосновенности оставил и деревни некоторые обошел стороной. Но только некоторые, да и толку от этого мало. Сами видите - запустение тут у нас, кто в живых остался, уехали этим летом почти все, потому что Великое Заклятье хуже всякой армии иноземной, под Великим Заклятьем жить - сами видите как…
        Арника лежала на полу и плакала до тех пор, пока на дне глаз больше не осталось влаги. А потом она вспомнила, что есть в этом доме человек, которому гораздо хуже, чем ей. Медленно поднявшись, она пошла в комнату Таора.
        Ветвистый подсвечник стоял у него в изголовье, из множества свеч горели всего две. На стуле дремала Выуявь, свесив голову на грудь. Арника наклонилась, поймала губами его дыхание, легкое и слабое, подумала, что эту ночь и следующий день он проживет, а ей нужно как можно больше быть рядом с ним. Эта мысль еще длилась, когда она проснулась от шума шагов и голосов, и увидела, что сидит подле кровати, положив голову на меховое одеяло рядом с рукой Таора.
        Появился Терн в дорожном плаще, с волосами, тщательно расчесанными и собранными на затылке в хвост. Арника отодвинулась к стене. Терн не взглянул на нее. Порывисто опустился на колено, коснулся пальцами одеяла и негромко сказал:
        - Я вернусь за тобой.
        Какое-то время помолчал, словно ждал, что Таор откроет глаза и ответит, затем стремительно поднялся и вышел.
        3
        Меня разбудил зуб - исподволь, потихоньку заныл, задергал корнями, сон встрепенулся в полете и выронил меня в зыбкое утро понедельника. Я потрогала щеку, глянула на готовящийся зазвонить будильник. Однако раздался другой звонок - в дверь. В глазке, посреди причудливой выпуклости лестничной клетки виднелась простоволосая соседская старушка. Старушек, трансцендентных в силу возраста, в подъезде было много. С некоторыми я была незнакома совсем, как, например, с этой, жившей этажом выше, разве что слушала временами доносящийся сверху громкий нетрезвый ее голос.
        - Кто там? - приступила я к речевому тестированию.
        Довольно отчетливо (даже оживленно) она ответила:
        - Откройте, пожалуйста.
        - А что нужно? - неприязненно спросила я.
        Старушка была, по обыкновению своему, пьяна.
        Она призадумалась:
        - Что нужно? Да ниче не нуж-жо. - Язык изменил ей и заплелся.
        - Ясно.
        - Телевизор включить - вот что нужно, - спохватилась она.
        Сообразив, что ей таки не откроют, она захныкала и завела жалобный, уже совершенно невнятный речитатив в стиле Горлума. Я потихоньку отошла от двери и прилегла.
        И внезапно воспоминание о вчерашнем удивительном дне ударило изнутри как сноп лучей восходящего солнца. Вчера - неизвестно по каким причинам - мне было ровно шестнадцать лет, я пела всем телом, глазами, улыбкой и походкой, оборачивались вслед прохожие на аллее, Серафим со снежинками в волосах держал меня за руку, и наш разговор взлетал облачками пара сквозь снег и ветки лип.
        Однако счастливая мысль о том, что сегодня вечером я вновь увижу Серафима, изрядно омрачалась сильнейшей зубной болью.
        Умывание, вкусный завтрак и макияж сделали меня краше, но не жизнерадостней. Я набрала номер директорского мобильника, сказала, что срочно отправляюсь ремонтировать зуб, после чего незамедлительно появлюсь в Конторе.
        Вслед за этим я позвонила в стоматологию и долго объясняла нетерпеливой девушке, что гарантийный зуб, леченный за большие деньги в мае, ведет себя отвратительно, и мне совершенно невозможно терпеть еще две недели, как она мне предлагает, пытаясь записать меня на прием на семнадцатое число. «Приезжайте», - сдалась она после небольшой перепалки.
        Сумеречный утренний город вкрадчиво поблескивал бугристыми наледями тротуаров. Прохожие двигались как механические негнущиеся куклы, то и дело падая - с различной степенью ловкости, грации и достоинства. Приняв традиционную позу «сягаму» (колени чуть согнуты) и продвигаясь тем особым мелким шагом, каким изящные японские женщины всегда пленяли европейцев, мне удалось без потерь достичь остановки, но обозначилась другая проблема - вместе с гололедом Пермь поразил тотальный транспортный кризис. Люди стояли плечом к плечу, не теряя надежды вовремя занять рабочие места, в едином порыве бросались навстречу одиноким раздутым автобусам, которые осторожно проезжали мимо, не останавливаясь.
        Быстро светало. Отчаявшиеся (в число которых вошла и я) начали останавливать машины, и тогда выяснилось, что редкий водитель берется везти меня через все пробки этого города, кто берется, заламывает слишком высокие цены, а кто не заламывает, не имеет сдачи с моей пятисотки.
        Не сдаваясь, я зашла в ближайший магазин с намерением разменять купюру. Торговый зал был пуст, отсутствовал и кассир за кассой, лишь бледные куриные окорочка обреченно лежали на белоснежных полках. Под хмурым взглядом охранника я сообразила, что магазин только что открылся и вряд ли в кассе найдется столько денег.
        Итак, утром понедельника я проснулась в мире, маниакально препятствующем мне во всех начинаниях. И было ясно, что, если даже я, резко снизив уровень притязаний, попрошу подвезти меня до работы (что гораздо ближе вожделенной и недоступной стоматологии), работать будет невозможно - будут набираться неправильные номера, допускаться кошмарные опечатки, будет теряться кружка, из которой минуту назад пила кофе… Единственный способ исправить положение, который пришел мне в голову, - вернуться домой, задобрить зуб таблеткой и чуточку еще поспать, чтобы проснуться наконец там, где положено, то есть где укладывалась вчера вечером. Я покинула магазин и засеменила обратно, по пути купив в аптечном киоске упаковку болеутоляющего.
        У подъезда я заметила знакомый силуэт. Мне навстречу медитативным дзенским шагом двигался по льду Санек, известный в кругах творческой интеллигенции как Ярилла. Режиссер, поэт, художник, музыкант и бывший мой одноклассник.
        - Ирка! - Он заторопился, совершая конькобежные движения. - Привет! Какими судьбами! Миллион лет! Ты чего такая кислая?
        - Зуб болит.
        - Водка, - моментально ответил Ярилла. - Полоскать водкой. И еще внутрь для анестезии. Я только так и спасаюсь.
        Санек спасался водкой много от чего: от мнимых болезней, от ревнивой жены своей Ольки, от душевных невзгод и превратностей творческой судьбы. Был он самородком, интеллигентом в первом поколении, озаренным несколькими не вполне внятными, но прогрессивными творческими идеями, которые претворял в жизнь со всей энергией, унаследованной от хватких крестьянских предков.
        Ярилла еще не вышел из возраста и разряда Подающих Надежды - создавал немыслимые текстовые конструкции и руководил театром, где эти тексты разыгрывались вдохновенными студентами. Ярилла был также автором сборника индустриальной лирики и редактором самиздатовского журнала, где статьи были написаны «тем языком, которым разговаривают нормальные люди». Но понемногу становилось ясно, что самородок так и не будет огранен. Приступы мятежной гордыни регулярно сменялись у него периодами самоуничижительной депрессии. Я с ходу попыталась определить, в какой фазе этого цикла Санек находится сейчас, но видимые признаки не совсем соответствовали привычным. Это было что-то новое.
        - А я с Олькой поругался. - Ярилла был истерически весел. - С вечера вот хожу, с бомжами пью у киосков, стихи им читаю. Греюсь у горящих помоек. Знаешь, там своя романтика, тебе наливают незнакомые люди, не спросив имени, - ты представляешь?
        - Да уж, представляю. Что наливали-то, стеклоочиститель?
        - Не важно, Ирка, все это не важно. Очиститель мне и требуется, замутнены окна сердца моего… Я пьяный, не ругайся, Ирка, ладно?
        - Мне-то что ругаться, господи…
        - Замерз я только немного, и деньги где-то потерялись. Может, им и отдал, полной горстью - нате, не жалко. А может, сами - все равно не жалко. Слушай, Ир, можно к тебе, а? Я где-нибудь на коврике в прихожей… погреюсь.
        В темном окне медленно проявлялись в сине-сером зимнем растворе заснеженные ветки рябины, а по эту сторону стекла отогревшийся Санек; распространяя кисловатый сиротский запах, жестикулировал над нетронутой чашкой чаю. Его речь изобиловала Словами С Большой Буквы - всегдашний пафос дружески настроенного подвыпившего Ярилла, то и дело распахивающего щербатую улыбку бога солнца дель арте.
        - Все-таки повезло мне, что я тебя встретил! Мы с тобой давно друг друга знаем, сразу возникает Воспонимание…
        - Воспоминание, - машинально поправила я.
        - Не-ет, вос-по-ни-ма-ни-е! Понимаю, потому что помню! Воспонимание - это только между друзьями детства может быть… Ты меня сейчас понимаешь? Ты понимаешь меня?
        Я кивнула - понимаю. Можно подхватить, как бывало, развить мысль, раскатить телегу от вос-понимания до взаимо-поминания, но в случае с больным зубом и нетрезвым Саньком это было излишне (каждый из них был самодостаточен и на комментарии не реагировал).
        - И я тебя понимаю, потому что помню. Все эти твои творческие прибамбасы… с самой школы. Попытки делать. Я давно хочу тебе сказать - ты многое умеешь, там вокал, литература, музыка. Но ты стесняешься. Стесняешься! И из-за этого… ни черта не получается. Ты извини меня, что я так говорю, но зачем ты, к едрене матери, стесняешься?
        «И ты, Брут…» Я запила чаем таблетку темпалгина, со стуком поставила чашку и ответила:
        - Слушай, Ярилло, ты когда-нибудь даймонов встречал?
        Он сделался строгим. Обиделся.
        - Я, конечно, пью… и напиваюсь, конечно. Но до зеленых чертей - ни разу. Ни ра-зу! Это ты зря так, Ира.
        Пока я смеялась, он с трудом поймал оборванную нить мысли и продолжил речь в том смысле, что, если не стесняться, все получается - мы являем миру Конечный Продукт, мы засвечиваемся и вешаем на грудь мишень. И тогда возникает следующая стадия - Стадия Сопромата. Сопротивления Материи, которая диалектически противопоставлена Духу. На этой стадии из Перми надо уезжать, потому что Пермь по определению находится в Глубокой Жопе, и движения, не связанные с переработкой нефти, рубкой леса и изготовлением орудий убийства, здесь не приветствуются. Хотя нет: единственное предназначение искусства здесь - развлечение тех, кто перерабатывает нефть, рубит лес и производит орудия убийства. Сама понимаешь, с внезапной агрессивностью сказал Санек, что это должно быть за искусство. Следовал вывод, что его, Санька, Продукт - вещь в Перми совершенно ненужная.
        - Я понял это вчера. Вчера только, старый идиот! Все думал можно что-нибудь сделать здесь! Сотворить… Настоящее. Жить параллельно! Но - нельзя. Не-во-змо-жно. Прикалываться - можно, но делать - нельзя.
        Голубые глаза Санька приобрели пронзительный оттенок, каким ледяной ветер окрашивает небо в те прощальные дни, когда осень так напоминает весну Я вспомнила его в юности, когда представлялось, как хорош он будет лет этак через дцать: отшлифует свои умения, наберется мудрости. Предполагалось, что мутный пермский прибой будет разбиваться о него как о всесильную скалу, цвета летнего зенита, никогда не потускнеют его глаза и уж точно никогда не возникнет потребности ни от чего спасаться посредством распития в одиночку спиртных напитков.
        - Нельзя делать… - Он устремил отчаянный взор в перепутанные ветки за окном, будто надеялся отыскать в них ларец на цепях, в котором упрятана смерть супостата, не позволяющего делать. - Остается уезжать. Все менять, все - воздух, кровь в венах, время. В других местах другое время, знаешь ты об этом? Погрузить себя в иные растворы. Или поедешь по-другому, как Серега. Помнишь Серегу-барда? Так вот видел я его вчера вечером в трамвае с картой… этой, схемой. Два года не виделись, и вот он едет в трамвае и держит перед собой лист ватмана. Лист ватмана, обеими руками держит, на нем схема. Космического разума.
        - И что там, на схеме? - Даже зубная боль во мне замерла.
        - Да бог его знает. Я как увидел, что он ко мне направляется, почти что на ходу катапультировался.
        - Жаль.
        Санек посмотрел на меня с умилением, произнес длиннейшую запутанную фразу на тему: «Ты не ругайся, Ирка, я пьяный, извини меня, ладно?» - и начал в самом деле устраиваться на коврике у порога. Будучи (не без усилий) уложенным на диван, пробормотал:
        - Мне повезло. Столько вокруг хороших людей. Если бы вокруг не было столько хороших людей, я… я был бы еще лучше! Ведь если вокруг столько хороших людей, рядом с ними как-то хуже выглядишь… А так бы я один был такой хороший. Но я не жалею, я радуюсь, наоборот. Мне хорошо…
        Он смежил веки, сжался в комок и сдался призрачной птице сна, унесшей его так стремительно, что прозвучавший в ту же секунду телефонный звонок уже не достиг его слуха.
        Я сняла трубку, и у меня отвисла челюсть. Звонила Олька. Всхлипывая и заикаясь, она поведала, что Санек пропал и это полный капец, ибо вчера вечером они капитально поцапались. Я молча слушала, а окружающий мир неохотно, с изумлением и скрипом переворачивался с ног на голову - периодические уходы Санька от Ольки никогда не считались серьезным событием, невзирая на то, поссорились супруги или нет. И уж кому-кому, а мне в случае пропажи мужа Олька могла позвонить только в самую последнюю очередь.
        - По-моему, ничего страшного. Думаю, к вечеру найдется. - Я покосилась на диван. Санек спал мертвецки, бесшумно, слегка приоткрыв влажный рот. - В первый раз, что ли? - Я запоздало сообразила, что последнюю фразу можно было и не говорить.
        - Я боюсь, он чего учудил.
        - Например? - осторожно спросила я.
        - Да он все что хочешь может! Он и с моста прыгнуть может! И в драку влезть! И к бабе может пойти! К любой! Он же… Ты знаешь, он какой ушел? Я работать не могу, ничего… Я к тебе сейчас приеду.
        - Не надо!
        Наверное, я ответила слишком поспешно. Олька растерянно замолчала, шмыгнула носом:
        - А что так?
        - У меня тут родственник… два родственника спят, проездом из Йобурга. Давай лучше я к тебе. Только скоро не жди - гололед и транспортные проблемы.
        - Ага, - покорно сказал Олька.
        Тихо чертыхаясь, я влезла в ботинки и куртку. Спохватилась, написала на большом листе крупными буквами: «Ты здесь не был. Уходя, хлопни дверью. Не смей подходить к телефону». Скотчем прикрепила бумажку на стену так, чтобы взор проснувшегося героя первым делом упал на нее, и выскочила вон.
        До Ольки пришлось добираться пешком - пять кварталов.
        Странное желание - искать у меня поддержки и сочувствия, мы никогда не были задушевными подругами, разговаривали всего несколько раз, у них дома и на каких-то вечеринках… Самое же печальное и смешное, сообщить ей, что Ярилла жив-здоров и спит в данный момент на диване в моей квартире, нет никакой возможности: в ревности своей Олька доходила до кретинизма. Впрочем, и до ясновидения. Неужели она что-то почувствовала, подумала я, ощущая, что глаза у меня уже как-то воровато бегают. Хотя какого дьявола! Мы с Яриллой испытываем друг к другу чистые братские чувства еще с тех пор, как он через весь класс пулял мне в затылок катышками жеваной бумаги. Озаренная этим воспоминанием, я надавила на перламутровую кнопку, вызвав к жизни спотыкающуюся мелодию «Калинки-малинки», и Олька с порога упала в мои растерянные объятия.
        - Ну что ты, Оль, ну успокойся, - бормотала я, осторожно вдвигая ее в прихожую.
        Дальше были слезы и увещевания, мои рассудительные монологи о жизни, чай с мятой и вчерашние оладьи, экскурсия по единственной комнате, заваленной атрибутами Олькиного рукомесла - лоскутками, бисером, катушками ниток, раскроенными тряпочками.
        Я долго разглядывала вышитую золотистым бисером птицу, чьи крылья были распростерты не для полета, а словно бы для защиты, словно заслоняла она ими что-то бесконечно ценное, а змеиная хохлатая голова ее, казалось, вот-вот повернется вопрошающе и грозно…
        - Это Нехбет, - важно пояснила Олька. К этому моменту она почти совсем успокоилась. - Богиня фараонской власти. Это будет такая сумка, здесь вот так, так, здесь молния и карман. Вообще, на сумки волна пошла, много заказывают.
        - Ты здорово ее вышила. Как живую. А кукол теперь совсем не делаешь, невыгодно? - Я помнила волшебных Олькиных кукол, воздушных и сладких, как мечта гимназистки. Их однажды разом скупил один чудак для коллекции.
        - Кукол? - озадаченно переспросила Олька. - Каких кукол?
        Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять, что она не шутит.
        - Тряпочных. С лицами из папье-маше, - выдавила я, чувствуя, как холодеют уши. - Еще имена им… Наталиэн, Рэндинолла…
        - Чего-то ты путаешь, Ирка. Я куклами не занималась. Масками - было дело. И правда, невыгодное. Не готовы у нас в городе это покупать, грубый народ.
        Нехбет раздумала поворачиваться ко мне и осталась профилем.
        - Да-да… - прошелестела я. - Маски. Точно.
        Спасительный кружок часового циферблата взлетел к моим глазам - рука действовала четко, отдельно от меня.
        - Мне пора, - сказала я, не видя цифр. - На работу.
        Провожая, Олька многословно благодарила, завернула мне остаток оладий («на работе с чаем») и напоследок, в сужающуюся щелочку двери, сказала с неожиданным кокетством:
        - А ты такая хэ-ладнокровная…
        Я улыбнулась на щелчок замка, бледно и потерянно.
        Полуденная улица встретила меня подслеповатым, белым солнцем. По проезжей части двигался грузовик, бодро разбрасывая песок, знаменуя конец скользких ситуаций и вселяя надежду, что все (и я в том числе) когда-нибудь обретут надежную почву под ногами. Покачиваясь в неторопливом автобусе, я пыталась доказать себе, что ничего особенного все-таки не случилось. Ну Олька неожиданно обеспокоилась уходом Ярилла. Ну, вообразила себя моей подругой. Такое бывает. Мало того - и не такое бывает. Но кто-то внутри у меня отчаянно бился, завывая: но ведь не куклы, а маски! Все может быть, но такого быть не может! Я же помню! Ну маски, возражала я позорному паникеру, ну и что? Что теперь делать, кроме как молча ехать на работу, покачиваться, смотреть в окно… Кстати, что Олька имела в виду, говоря на прощанье о моем хладнокровии, - что общение со мной ее успокоило? Или она знает намного больше, чем может показаться?
        «С вами не происходило ничего необычного?»
        В конце концов, я поступила просто и неоригинально - запретила себе думать об Ольке и куклах-масках, до тех пор пока не изложу все происшедшее Серафиму и не услышу его мнения.
        Высадившись в центре, у цветочного павильона возле Строительного колледжа, я перешла дорогу, гадая, какой мне предстанет Контора в сей сногсшибательный день.
        На крыльце я с трудом подавила в себе внезапный импульс немедленно повернуть обратно и больше в Конторе не показываться, мужественно потянула на себя тугую дверь - и открылся белый коридор с рядами дверей налево и направо. Если бы не коричневый советский линолеум, не вахта с неизменной тетей Норой и не запах - тонкие, едва уловимые миазмы, просачивающиеся в Контору из подвала, - можно было вообразить себя Тринити в коридорах Матрицы, выбить в прыжке директорскую дверь и, скрипнув черными кожаными перчатками, приставить к виску босса вороненый «магнум»: «Где моя премия, Меровинген? И где уже мой Нео, в конце концов?»
        Кивнув тете Норе, я скользнула в свой кабинет. Александр Антонович, дремавший на столе под прикрытием монитора, приподнял голову и снова уронил ее на сложенные руки.
        - Привет, - глухо донеслось из-под вязаных рукавов джемпера.
        Молодой специалист Александр Антонович был начальником отдела, состоявшего из двух человек - его и меня. Судя по его позе, работы сегодня было немного.
        Я села к своему компьютеру под фотографию Стоунхенджа и лозунг: «Работа - опиум для народа!» Привычно засмотрелась на крохотный сад камней в плоском цветочном горшке и осторожно потрогала языком больной зуб - попав из холода в тепло, он закапризничал было, но вскоре прекратил бесполезное нытье. Откинувшись в кресле, я уставилась в потолок, вкрадчивые серые флюиды бюджетного учреждения заструились вокруг.
        - Что-то есть поделать? - на всякий случай спросила я Александра Антоновича.
        - Ждем-с, - ответил он.
        - Честно говоря, полгода назад я думала, что таких мест работы уже не осталось в природе.
        - Угу.
        Вроде бы все было как обычно. Кроме одного - я ощущала фантастическую непричастность к миру Конторы: казалось, стоит встряхнуться хорошенько - и Контора начнет отваливаться от меня кусками, словно засохшая глина.
        Надо было срочно придумывать себе занятие. На выбор имелись: «Цитадель» (стратегия), «Анриэл» (стрелялка) и «Servants in the dark» («Серванты во мраке», - перевела я, усмехаясь).
        Однако нехитрые сии развлечения меня сегодня не интересовали. Я положила перед собой записную книжку и некоторое время задумчиво гладила ее по переплетику. Потом решительно открыла, и тут же раздался телефонный звонок, двойной короткий - внутренний.
        - Ира, дорогая, зайди, у нас тут на дискету не записывает, - проквакала трубка. - Уж что мы только не делали…
        Вторая фраза вызвала у меня серьезные опасения.
        Предпоследняя дверь налево. Две раздраженные женщины смотрели в экран, посередине которого располагается маленькое русскоязычное сообщение.
        - Вот, - указала на экран одна из дам. - Чего ему надо?
        - Читайте.
        - Нет, ты сделай, нам некогда.
        - Читайте! - потребовала я с неистовством архангела Джибрила, явившегося неграмотному Мохаммеду.
        Дама оробела.
        - «Диск, на который производится запись, заполнен, - прочитала она тоном старательной второклассницы. - Вставьте следующий диск».
        Несколько секунд тишины.
        - Ну? И что это значит? - потеряла терпение первая.
        - А как вы думаете?
        Женщины переглянулись.
        - Сделай, а? - просительным тоном сказала вторая. - Нам некогда.
        - Сделаете сами.
        Это нехитрое заявление не оставляет, однако, возможности для ответа: чтобы ответить, женщинам нужно сначала прийти в себя, но где тут придешь в себя, когда Озарение заливает кабинет беспощадным белым светом, лучи бьют наружу, в тесный дворик, огороженный рабицей и пронизывают ветви обледеневших лип. Я отряхиваюсь как собака, пересекшая вброд Великую реку, и первый окаменевший кусок Конторы с грохотом разбивается об пол.
        Возвратившись, я застала Александра Антоновича в той же позиции.
        - Чего у них там? - приоткрылся черный сонный глаз.
        - На дискету скинуть не могут.
        - М-м…
        - Схожу за булочкой, - объявила я в пространство и стала нашаривать в сумке кошелек. Не нашарив, вытряхнула все содержимое на стол. Кошелек нашелся, но среди косметики и мятых автобусных билетов я не обнаружила ключа от квартиры.
        - Ч-черт! - выкрикнула я, вскакивая из-за стола.
        Минут через сорок, выскочив на остановке, я упала три раза подряд - о позе «сягаму» не могло быть и речи при такой спешке. Напрасно давила я кнопку звонка и колотила кулаками в дверь, напрасно взывала: «Ярилло, это я, я ключ забыла, открой», напрасно выходила во двор и кричала то же самое в слепые окна - Ярилло либо спал сном праведника, либо уже радовал Ольку своим появлением, неукоснительно выполнив предписание: «Уходя, хлопни дверью».
        Начали показываться любопытствующие соседи.
        - Кто это у тебя закрылся? - хитро поинтересовалась старушка Антонина.
        - Р-родственник, - сквозь зубы сказала я. - А может быть, его уже там нет.
        - У хозяйки-то второй ключ имеется? - сипло спросил дядя Коля, подтягивая локтем сползающие треники.
        - Хозяйка в отъезде.
        - Тогда дверь ломать, - предвкушая, сказала старушка Антонина. - Может, сходить к этому… как его называют… председателю жилищного кооператива… Или вызвать спасателей.
        - А вызывайте! - решительно сказала я. - Проезд Дружбы, дом восемь квартира тринадцать.
        - Квартира-то двенадцатая, - поправил дядя Коля, - в тринадцатой-то я живу.
        - Как? - сказала я.
        Я уже полтора года жила на четвертом этаже, тринадцатая квартира, дверь налево. Взметнув взор к номеру на двери, я увидела цифру 12. Первый подъезд, четвертый этаж, дверь налево. Во всех панельных пятиэтажках хрущевского типа такая квартира имеет тринадцатый номер.
        - А первая квартира тогда где? - спросила я глупо.
        - Там, - ответил дядя Коля и показал в пол.
        Медленно-медленно отошла я от двери. Медленно-медленно стала спускаться по ступенькам.
        - Так вызывать мне спасателей? - послышался откуда-то из далекого далека голос старушки Антонины.
        Этажом ниже я нашла причину нумерологической аномалии: на лестничной клетке располагались не четыре, а три квартиры: девятая, десятая и одиннадцатая. Там, где обычно находилась еще одна дверь, стена была ровной, выкрашенной до половины ядовито-зеленой, как во всем остальном подъезде, краской. Я прикоснулась к ней. Стена как стена.
        Все так же медленно, чтобы пол не ушел из-под ног, я вышла во двор.
        Руки скользнули в нагрудные карманы, и в одном из них обнаружился телефон. Ослабевшими пальцами я нажала нужные кнопки, и приветливый женский голос сказал мне: «Аппарат абонента находится вне зоны действия сети. Попробуйте позвонить позднее».
        4
        Арника сидела в комнате Таора и слушала звуки опустевшего, усталого дома, отвыкшего от гостей. Сами собой легонько потрескивали лестница и темные половицы, потревоженные тяжестью шагов. Сквозняк длинными лентами вытаскивал сквозь щели наружу чужие запахи, и каждый запах шелестел при этом по-своему. Возился в кладовке Закаморник, которого Арника забыла покормить. Только в комнате Таора стояла тишина, и, ни разу не дрогнув, догорали свечи. Арника старалась не шевелиться, чтобы лишний раз не чувствовать прикосновение неподвижного воздуха, насыщенного болью.
        Появилась Выуявь, почему-то в новом расписном платке на плечах. Первым делом она подошла к заплаканной Арнике, молча ее обняла и некоторое время держала.
        - Бедная деточка, - прошептала она. - Не плачь - все ж таки не разбойнику досталась. Благородному господину, благородней некуда. Но каков государь-то… Это ж как изголодаться надо, чтоб деревенской дурочкой не побрезговать.
        Каждое слово в отдельности было понятно, однако сложить их вместе и уяснить смысл Арника не смогла.
        Выуявь взглянула на нее с тем многозначительным вниманием, которое Арника уже видела во взгляде Мзымвика, и добавила:
        - У нас остались тут двое… Один, здоровенный, наверняка по полведра в день жрет и шесть раз в ночь любить может. Второй весь оружием увешан, даром что мальчишка. А глаза бешеные у обоих… Антарцы все бешеные.
        Произнося последние слова, Выуявь случайно глянула в сторону двери и присела от неожиданности. Там, чуть пригнувшись, чтобы не задеть головой притолоку, возвышался будто из-под земли возникший огромный детина с растрепанными черными кудрями. Сделав беззвучный кошачий шаг, он приложил ладонь к груди, где на кожаной рубахе отчетливо отпечатались кольца кольчуги, и сказал с сильным акцентом:
        - Я Иарен. Если нужно, я помощь.
        Его голос заполнил комнату до краев. Самое красивое, когда говорят так, что слова только немного похожи сами на себя, подумала Арника.
        Выуявь быстро опомнилась и ответила бойко:
        - Пока не надо помогать, все хорошо пока. Да вы, господин, посмотрите сами.
        Выуявь поспешно придвинула и вытерла передником табурет.
        - Ресницы у него трепещут, видите, господин? - шепнула она. - Это хороший знак, это значит, он сражается, не поддается демонам беспамятства. И еще, послушайте, господин, как он дышит. Это значит, он берет силу от земли и воздуха. И жар у него не очень большой, какой нужен, чтобы переплавить болезнь, кровь очистить, но в лихорадке не сгореть. Сильный человек, с такими ранами справляется…
        - Очень сильный, - вполголоса подтвердил Иарен.
        - Ох, только не сглазить бы. Я думаю вот что…
        Выуявь придвинулась к Иарену вплотную и зашептала тихо, с короткими придыханиями. Ее шепот щекоткой отозвался внутри у Арники, заставив приоткрыть губы.
        - Симзуть, иди посуду помой, - неприязненно сказала Выуявь через плечо. - Нечего тут…
        На крыльце сидел давешний черноглазый мальчик и полировал мягкой тряпочкой без того зеркальный клинок. Рядом в богато украшенных ножнах лежал второй меч, о который Арника споткнулась, выйдя с ведром помоев. Мальчик метнул на нее испепеляющий взгляд, но промолчал. Возвращаясь обратно, она увидела, как он вышел на середину двора и собрался танцевать, - по крайней мере, так показалось: встал в красивую позу, крутанул мечами раз, другой, и они зашелестели, сливаясь с ветром и становясь ветром. Мальчик, окруженный серым мерцающим вихрем, отрешенно глядел вдаль, и на его лице медленно проступала улыбка, холодная и яркая. Нельзя так улыбаться, встревожилась Арника, смерть летит на такую улыбку как черная бабочка на огонек. И тут же увидела ее - смерть, что плясала, крутясь и присвистывая, между клинками. Мальчик, несомненно, тоже видел ее, он соразмерял с ее полетом свои движения, пока мечи и смерть не слились в одно целое. И тогда произошло то, чему Арника не знала названия. Смерть явила собой третий меч, вспорола дневной свет словно холст и вывернула его края. Все вокруг стало блеклым и полупрозрачным,
отовсюду жадно глядела тьма, что скрывается внутри каждого солнечного дня.
        Арника бросила ведро, заслонилась рукавами и бросилась в дом. На крыльце столкнулась с Иареном и, съежившись, уткнулась ему в грудь.
        - Не надо бояться, - добродушно пророкотал Иарен. - Бояться не надо. Ратн прирожденный воин, очень опасный воин - смерть охотно приходит танцевать с его мечами. Но он еще не был в настоящих сражениях. Еще никого не убил. Его сталь не знает вкуса крови. Не надо бояться. Ратн не сделает зла…
        Он неловко погладил ее по волосам. Она вывернулась из-под его руки и, понурясь, побрела на кухню.
        К вечеру ей пришлось занять место Выуяви у постели Таора. Иарена сменил Ратн - уселся на пороге и по-хозяйски уперся ногой в косяк, давая понять, что никто не войдет и не выйдет без его разрешения.
        Арника сидела на полу, прислонившись к кровати, и разглядывала трещины в деревянном полу. Почему-то никак не удавалось перестать думать о Терне и о том, что самое большое счастье - еще раз его увидеть и сделать так, чтобы он не притворялся больше, будто Арники нет на свете. Рядом с Терном я была как бы не я, а намного лучше, размышляла Арника. Когда я одновременно и я, и он, это ведь гораздо лучше, чем только я одна. Но так вышло, что из-за этого я не согласилась поехать с ним, теперь я знаю, то была его гордость, когда я ответила отказом, его гордость я приняла за свою собственную и сказала «нет», потому что… просто сказала, и все. А сейчас я бы пешком пошла за ним, бегом бы побежала. Не отстала даже если бы он гнал меня прочь, потому что теперь я - это снова только я, и никакой королевской гордости у меня в помине нет…
        Она принялась рассматривать Ратна. Все антарцы чем-то похожи, вот и кажется, что у Ратна такие же, как у Терна, руки и волосы, такой же горделивый поворот головы и такой же разлет бровей - будто птица взмахнула крыльями…
        Ратн фыркнул и отвернулся.
        …и имена их созвучны, это тоже дает сходство. Арника с наслаждением перекатывала на языке «Терн, Ратн, Терн…» словно терпкие леденцы.
        За этой игрой она совсем забыла о Таоре, будто ненадолго покинула комнату с узорчатыми занавесями и воздухом, пропитанным болью, а когда вернулась, что-то уже было не так в этом воздухе, произошла какая-то перемена, за которой Арника не успела уследить. Было очень тихо. Склонясь к Таору, Арника не ощутила жара, каким прежде пылало его лицо, и едва смогла уловить губами его дыхание. Черты его стали тоньше, неподвижные тени ресниц - темнее и длиннее. Арника всплеснула руками.
        - Что такое? - встрепенулся Ратн.
        Он сдался, вот что это такое, подумала Арника. Это я виновата, я все время должна была находиться возле него - не просто сидеть рядом, но быть с ним мыслями и сердцем, и я не сумела этого сделать, не сумела удержаться…
        Ратн перевел черные блестящие глаза с Таора на Арнику и сказал уверенно:
        - Он спит. Просто спит.
        Ты не понимаешь, во сне человек не уходит так далеко, во сне человек остается здесь - имя его можно легко угадать. А Таор почти уже не здесь. Его пространство заполнено болью, не имеющей имени. Это непохоже на смерть, пляшущую между мечами, поэтому тебе кажется, что это просто сон… Боль прибывает, похожая на темную воду, а он уступает ей все больше и больше пространства внутри себя… Если ничего не сделать, Таор уйдет совсем. То есть умрет.
        Ратн быстро наклонился над раненым и тут же стремглав вылетел за дверь с криком:
        - Хозяйка! Эй, хозяйка!
        Если боль похожа на воду, ее можно вычерпать, подумала Арника. Я возьму половину ее себе, и у Таора появится место, куда можно вернуться. И надо быстрее, пока Ратн не привел Выуявь, пока не помешали…
        Арника прикоснулась к пальцам Таора и стала тщательно вспоминать, как исчезает преграда между ней и другим человеком.
        Темнота хлынула в нее, звуки дома оборвались, сердце пропустило один удар, а в следующее мгновение Арника почувствовала под щекой пыльный дощатый пол. С трудом поднявшись, она помотала головой и, держась за стены, побрела вон.
        Ратн за руку тащил по лестнице заспанную Выуявь, крича: «Удержи его, знахарка, удержи, я тебя очень прошу, удержи!» - а Выуявь растерянно бормотала, пыталась поправить волосы: «Помилуйте, юноша, чего не умею, того не умею. Да и не принято у нас это - человека на тот свет не отпускать».
        Арника посторонилась, пропуская их.
        Будто осенние облака заполнили дом и двор - холодный туман застлал все вокруг. Выйдя за ворота. Арника легла на дорогу и стала ждать, когда боль и темнота, переполняющие ее, стекут в землю. Не дождавшись, поднялась, раскинула руки, ледяной ветер пронизал ее, подхватил волосы и одежду, но боль осталась.
        Я зачерпнула слишком много, требуется особое уменье, чтобы от этого избавиться, но у меня этого уменья нет, думала Арника, и никто не поможет. Она брела без дороги, и не узнавали ее ни земля, ни деревья, ни ветер.
        Но открылась перед ней река Твомра - широкая, медленная, в один цвет с пасмурным небом. Твомра выручит, обрадовалась Арника, она же все понимает и помогает всем неизменно: принимает в себя и качает-утешает, избавляет-залечивает. Уносит далеко-далеко и навсегда. Но это все ничего. Жаль только, Терна больше не увижу…
        Съехав вниз по глинистому склону, она зашла в воду по щиколотку.
        - Прошу прощения, - раздался чей-то голос. - Но мне кажется, для купания сейчас слишком свежо.
        «Молчи», - отмахнулась Арника и сделала еще один шаг. В этот момент ее крепко обхватили сзади.
        - Тысяча ангелов! Сумасшедшая девочка, разве так можно…
        Боль и тьма ушли разом, не оставив по себе памяти. Арника сделалась прозрачной и невесомой и с нетерпением ждала, когда ослабнут объятия, чтобы взлететь. Но ее сжимали все сильнее, пока она не ощутила землю под ногами. Вокруг было светло и тихо.
        Незнакомец повернул ее к себе и, чуть отстранившись, посмотрел в глаза.
        Было странно, что он назвал Арнику девочкой - он выглядел моложе. Нет, это только его улыбка моложе моей, подумала Арника, он давно возмужал, а улыбка осталась такой, как была у него в детстве. Хотя о людях с Порубежья ничего толком нельзя сказать, этот - точно ровесник мне, а имя его Горностай, не будь я Арникой… Ох и худо будет ему, столько боли у меня взял…
        - Не беспокойся. Я долго смогу брать чужую боль - пока мои глаза не станут черными, - ответил он.
        Цвет глаз у него был как северный край неба в летние сумерки - зеленоватый с серым. И весь он был летний, светлый, пахнущий теплой землей и нездешним лесом. Волосы, выбеленные солнцем, загар на скуластом лице и сияющая улыбка. И откуда взяться здесь такому, подумала Арника, не пешком же он пришел.
        - Именно пешком, - подтвердил он. - Давай поторопимся, скоро начнет смеркаться.
        Они шли вдоль берега, новый знакомец непринужденно болтал:
        - Меня зовут Оэлларо Таллеарт - мало кто может запомнить, из запомнивших мало кто может выговорить, поэтому меня прозвали Горностаем, в честь зверя, изображенного на нашем фамильном гербе. Единственное напоминание о моем благородном происхождении. Монахам полагается искоренять память о своем мирском прошлом, но разве искоренишь, когда сто раз на дню окликают… Это твой дом? И никакого другого жилья поблизости? Унылые места, но что-то в них есть. Такая тонкая, красивая тоска…
        В потемках высокое строение постоялого двора выглядело заброшенным, и странно было чувствовать доносящийся от него теплый запах печного дыма. Арника постучала в запертые ворота.
        - Не услышат, - покачал головой Горностай. - Ты лучше вызови кого-нибудь. Загляни в дом мысленно, посмотри, кто там может выйти, и поторопи его.
        Арника заморгала.
        - Ну хорошо, я сам…
        Через некоторое время за воротами послышались шаги и голос Иарена:
        - Кто такой, зачем здесь?
        - Я монах из Эльта, по прозвищу Горностай, иду разговаривать с Богом. Здесь еще девочка, которую вы искали.
        Арника по привычке прислушалась к скрипу открываемых ворот и поняла, что воротам входящий понравился, мало того - они обрадовались его появлению. Такое бывало очень, очень редко.
        - Я искал тебя, только что вернулся, - говорил Иарен Арнике, а сам, высоко держа фонарь, быстро и внимательно обыскивал глазами Горностая.
        - Оружие я отдам тебе на хранение, - спокойно промолвил тот и принялся отстегивать меч.
        Но, даже приняв его из рук Горностая, Иарен бдительности не ослабил.
        - Ярень, кто там? - крикнула из приоткрытой двери Выуявь.
        - Она вернулась. И с ней странный, - отозвался Иарен, не спуская глаз с гостя.
        - Что ли, странник? Кого там врок принес?
        Горностай повторил, кто он такой и куда идет, вежливо осведомился о ночлеге, получил решительный отказ и, ничуть не смутясь, добавил:
        - Платить мне нечем, но я могу отработать. Может быть, вам нужны услуги лекаря?
        - Нам, слава богу, нет, - мрачно ответила Выуявь, подумала и добавила: - Заходи.
        В полумраке дома пахло жареной кислой капустой и ржаными лепешками. Переступив порог, Горностай огляделся и сказал: «Вечер добрый» - огню в камине, темноте на галерее и Закаморнику далеко в кладовке.
        - Ладно, если добрый, а ну как не очень? - проворчала Выуявь.
        Арника старалась держаться от нее подальше - затрещину можно было получить в любой момент.
        Горностай вдруг замер на месте, будто прислушался к пространству всем телом. Не успела Выуявь буркнуть: «Ну чего встал?» - он по-звериному метнулся к лестнице, что вела в гостевые комнаты.
        Иарен ринулся за ним, но пока под огромным антарцем тяжко скрипели ступени, Горностай нырнул в темноту и безошибочно нашел дверь - раздался гортанный возглас Ратна и короткий стальной лязг. Выуявь охнула. Спотыкаясь, Арника взбежала наверх и застала такую картину: Иарен, настигший наконец и жестоко скрутивший гостя, отрывисто вопрошал: «Куда заторопился? Зачем? Говори!» В освещенном проеме двери стоял Ратн, и клинки в его руках гудели как далекая вьюга.
        - Извините, - сдавленно молвил Горностай.
        - Извиняться не надо. Надо отвечать, - сказал Иарен.
        Но внезапно из глубины комнаты - Ратн даже повел от неожиданности мечами в ту сторону - раздался голос Таора:
        - Оэлларо…
        У Арники мурашки волной прошли по коже - голос был исчезающе тихий и неодолимо сильный, проникающий, как у тех, кто поет ночами в кронах деревьев и забирает пением память.
        Горностай поднял голову и таким же нездешним, в оторопь вгоняющим голосом отозвался:
        - Учитель…
        Руки Иарена разжались. Выпрямившись, Горностай легким движением отодвинул с дороги Ратна с его мечами, словно тот был дверной занавесью.
        - Учитель, - повторил он, вступая в комнату.
        Таор был в полном сознании. Они с Горностаем поприветствовали друг друга на незнакомом певучем наречии, а после Таор заметил Арнику и в отчаянии прошептал:
        - Ты осталась. О господи, еще и это…
        - Она осталась весьма кстати, - Горностай блеснул улыбкой. - Да будет известно вам, учитель, я катастрофически не успевал сюда добраться, и, если бы не эта девочка, сейчас все было бы кончено. У нее недюжинный целительский талант.
        Арника села на пол у кровати и взяла Таора за руку. Он прикрыл глаза и шепнул:
        - Благодарю…
        Удивленные Ратн с Иареном смотрели то на нее, то друг на друга. А между монахом с Порубежья и королевским советником продолжался до крайности странный разговор:
        - Как ты нашел меня?
        - Направление Шесть-Вэ, Коридор Двадцать Четыре, Точка Семь. Тут и искать нечего. Центр переполошился - линия Таора Арнета дает очень слабый сигнал, почти фон, такое бывает, только если человек находится в коме! Я выдвинул было версию, что вы всего-навсего в глубокой медитации, но вы знаете, как магистр Ойраш реагирует на неуместные шутки…
        - Что ты делал в Центре?
        - Знаю, о чем вы подумали, но, извините, учитель, при всем уважении работать у вас я не буду никогда. Мне нужен был Ойраш по сугубо личному делу. Но довольно обо мне. Я вижу, вас угораздило, причем основательно. И у меня есть предположение, кто мог вам устроить такое.
        Таор ответил утвердительным движением век.
        - Яс-сно. - Горностай сузил глаза. - На этот раз она зашла слишком далеко.
        - Я сам виноват… - еле слышно ответил Таор.
        - Что-о?
        - Нет оружия более сильного, чем жажда разрушения, происходящая от отчаяния. Я должен был поговорить с ней… она меня об этом просила. Я не захотел…
        - Учитель, не возводите на себя напраслину - сейчас окажется, как всегда, что вы один в ответе за все и за всех. Расследованием займутся потом. Я убедил магистра Ойраша, что сумею завершить ваше задание.
        Таор улыбнулся слабо и печально.
        - Ага, ага, знаю, о чем вы думаете. «Он провалит миссию окончательно», или… что вы там еще думаете?
        - Я успел дать несколько советов, весьма бессвязных, государю Терну - и только. Арника не с ним. В одиночку он не справится. Они выехали сегодня утром, завтра к полудню будут уже в Риоре. Вам их не догнать.
        - Учитель… - покачал головой Горностай с мягкой укоризной, - как вы думаете, для чего Господом нам даны Коридоры?
        Таор воззрился на него:
        - Ты поведешь ее по Коридорам?
        - А почему бы и нет? Она девушка открытая и восприимчивая, рассудок ее уцелеет при встрече с неведомым. Правда, Арника?
        Арника не знала, правда или нет. Странно, думала она, никогда такого не было - из речи на родном языке не понимаю совсем-совсем ничего. Наверное, я и правда полоумная.
        Однако по лицам Ратна и Иарена было видно - они тоже не понимают ровным счетом ничего.
        - Ты знаешь правила Центра! - Голос Таора отвердел. - Никаких посторонних в Коридорах!
        - И это одна из причин, по которым я никогда не стану работать в штате, - перебил Горностай. - Послушайте, как гениально все получается - мы переходим в Точку Восемь - это Риор, там я хватаю короля со свитой и перевожу в Точку Десять - это Даугтер. Оп-ля! На все уходит не больше суток, все счастливы.
        - Это запрещено! - Таор резко приподнялся и тут же, зажмурясь и стиснув зубы, осел на подушки.
        - Невелика беда - по Коридорам пройдет несколько рыцарей, - не унимался Горностай. - Хорошо, я не буду брать их всех, так - пару-тройку. Вот увидите, этого никто не заметит. Почти никто.
        Таор молчал. Разочарованный Горностай выпрямился и сказал официальным тоном:
        - Учитель, это единственный способ спасти проект, но, если вы его не одобряете, я просто возвращаюсь и начинаю за вас мстить. То есть провожу собственное расследование, хотел я сказать.
        - Еще чего! Ни в какие расследования, ни в какие конфликты между Клубом и Центром не суйся. Проведешь Арнику и государя в Точку Десять - и довольно с тебя.
        - Так вы меня благословляете, учитель? - Горностай снова подался вперед. - Подчеркиваю - благословение мне нужно единственно для внутренней поддержки, магистр о нем не узнает. Для него вы, как и прежде, останетесь блюстителем инструкций, образцовым даймоном и безупречным офицером…
        - Благоволите заткнуться, помощник шестого ранга, - в тон ему ответил Таор и добавил совсем другим голосом: - Преклони колено.
        Таор легко коснулся ладонью Горностаевой растрепанной макушки, и тот издал тихий ликующий возглас. Таор прикрыл глаза - было видно, что разговор отнимает у него много сил.
        - У Терна высокая концентрация внутреннего огня. Сила огромная, разрушительная, которую, к счастью, он использовал только однажды. В Точке Десять она понадобится ему снова. Напомни ему о битве у Ощеренной Пасти, попроси вспомнить до мельчайших подробностей - что он делал, в каком состоянии был. Точно в таком же состоянии он должен прочитать страницу с текстом заклятья, стоя в определенном месте Точки Десять - он знает где, на карте обозначено. И рядом должна быть Арника. Стоять рядом и читать вместе с ним.
        - А она умеет? - с сомнением сказал Горностай.
        - Рядом с Терном - сумеет. Еще там будет автор, который одновременно будет писать о том, что происходит. Вернее, что должно происходить. А происходить должно следующее: каждая прочитанная строчка будет исчезать.
        Горностай недоверчиво покачал головой.
        - Когда все закончится, оставите книгу там и разойдетесь. Точку запечатаешь.
        Горностай отвел Арнику в сторонку и тихо зашептал в ухо, что на рассвете они отправляются догонять Терна и что это тайна. Арника прижала одну ладошку ко рту, а другую к груди, чтобы сердце ненароком не выпрыгнуло.
        Вошла Выуявь, неся на вытянутых руках чашку с отваром. Ворча на гостя, который вконец утомил больного, и на остальных, которым делать нечего, только глазеть, она осторожно приподняла голову Таора и поднесла чашку к его губам.
        - Уходим, уходим, - отозвался Горностай, увлекая за собой Арнику.
        За ужином он торопился, но не оттого, что был голоден. Спешно орудуя ложкой, он опустошил тарелку с жареной кислой капустой и принялся расспрашивать Мзымвика, какой дорогой лучше всего добираться до Иволинского холма и сколько времени это займет, если бежать со всех ног. Мзымвик отвечал неохотно, глядя в тарелку, что бегать до Иволина - он никогда не бегал и ничего об этом не знает, а дорога одна, и, если с нее никуда не сворачивать, попадешь куда надо.
        - Куда это ты заспешил? - поинтересовалась Выуявь.
        - У меня есть время до утра, чтобы добраться до Иволина и вернуться. - Он сунул напоследок в рот огромный ломоть хлеба.
        - Ночью? - ахнула Выуявь. - И не опасаешься?
        Горностай с набитым ртом только покрутил головой.
        - А зачем тебе? Там добрым людям и днем-то делать нечего. Развалины одни да нечисть.
        - Уважаемая моя, - проникновенно сказал Горностай, жуя, - я буду вам очень благодарен, если вы укротите свое любопытство.
        - Ишь… - обиженная Выуявь не нашла что ответить на столь изысканную речь.
        - За ночь тебе не обернуться, - холодно сказал Ратн. - Возьми моего коня. Если ты, конечно, не давал обета путешествовать только пешком.
        Поблагодарив, Горностай ответил, что старается по возможности обетов никаких не давать.
        Затем он попросил у Мзымвика старый фонарь и, подмигнув на прощание Арнике, канул в ночь.
        - Такие вот теперь странники, - подвела итог Выуявь. - Снаружи вроде монах. А видели, как девке подмигнул? А разговор его? А глаза бесстыжие? И при оружии он опять же. Я здесь столько народу перевидала и знаю - не бывает вооруженных монахов.
        - Сейчас все бывает, - отозвался Мзымвик.
        - Он не монах, - сказал Ратн уверенно. - Монаху я ни за что не доверил бы своего коня.
        - Сильно подозрительно мне это все, - покачала головой Выуявь.
        - Каждый странник выбирает себе то обличье, в котором ему удобней странствовать, только и всего, - пожал плечом Ратн.
        - А главное-то - что, скажите на милость, ему на ночь глядя в Иволине понадобилось?
        - Что понадобилось, то понадобилось, - окоротил жену Мзымвик. - Вина принеси.
        - А то мало тебе! - взвилась она. - Всю прошлую ночь с гостями пил, теперь гости уж отказываются, а ему все подавай!
        - Мы на службе, - пророкотал Иарен, - а он дома.
        Но Мзымвик уже оттолкнул миску, шарахнул ложкой о стол и ушел к себе.
        - Нехорошо, - тихо сказал Иарен.
        Выуявь заулыбалась, отшучиваясь: мол, здесь у нас север, все иначе, чем у вас на юге, - здесь мужиков держать надо крепко, чтоб не расклеились.
        - У вас бывает снег, - ответил на это Иарен. - Я видел снег в предгорьях Порубежья, держал его в руках. Сильно сожмешь кулак - он становится водой и протекает между пальцами. Открываешь руку - а там уже ничего нет.
        Выуявь неуверенно хмыкнула и на всякий случай снова улыбнулась - она знала, что улыбка у нее на редкость белая и привлекательная. Днем женщина вдосталь нагляделась, как Иарен, сбросив рубаху, колет дрова, и было ясно, что его красная борода еще долго будет пылать в ее снах.
        Мзымвик сидел в комнатке у печки и смотрел на огонь. Он даже не заметил, как Арника потихоньку завязала в платок краюху хлеба, фляжку с вином, новую шерстяную юбку и вязаные носки, поставила поближе башмаки из воловьей кожи и улеглась на постель в одежде, укрывшись с головой.
        Она умела правильно ждать - прошлой зимой научилась этому у застывшей воды и неподвижного песка в часах. Правильно ждать - значит умереть на какое-то время и ожить, когда произойдет то, чего ждешь. Арника не шевелилась и не мигала, ночь проносила мимо нее чужие сны, истекала каплями темноты, иссякала.
        Наконец она почувствовала чье-то нетерпеливое ожидание, тотчас выбралась из постели, нашарила приготовленный узелок, овчинную безрукавку и башмаки, на цыпочках миновала зал и выскользнула из дома.
        5
        «Приключение. При-ключение. Это когда ты при ключе. Или ключ при тебе. А когда без ключа, это никакое не приключение. Так что со мной ничего не приключилось».
        Так думала я, шагая по гололеду в сторону далеких многоэтажек микрорайона Юбилейный. Там, в затерянном среди башен и китайских стен двухэтажном домике, жили мои давние приятели - две сестры и брат Иванниковы. Они славились радушием и свободным обращением, так что, придя к ним, редко можно было не застать компанию гостей и в придачу нескольких постояльцев, прибывших из самых неожиданных уголков нашей родины. Гости обыкновенно вели беседы на общекультурные и духовно-эзотерические темы, не слишком, впрочем, углубляясь в суть предмета. Сестер звали Варвара и Дарья, брата - Ярослав-Богдан. Двойным именем наградили его родители, так и не сумевшие прийти к согласию относительно того, как назвать первенца. Жертва консенсуса, Ярослав-Богдан имел натуру философскую, а характер противоречивый и внезапный.
        Рывком распахнув дверь, он рявкнул:
        - Убью собаку!
        Потом пригляделся к полумраку и закричал радостно:
        - Иришка! Я думал, это Буба вернулся.
        - Какой Буба?
        - Да есть один засранец… Проходи.
        Большая четырехкомнатная квартира Иванниковых, давно требующая ремонта, захламлена была всевозможными раритетами и артефактами - такими, как, например, коллекция стеклянных глаз, шляпа для счастливых билетов, перекати-поле, привезенное откуда-то из Внутренней Монголии, несколько кальянов, сделанных из медицинских колб и расписанных Дарьей под Хохлому. Чтобы попасть на обширную кухню, где обычно проводили вечера хозяева и гости, нужно было миновать коридор, где висели по стенам картины Ярослава-Богдана (каждая подсвечена особой лампочкой), и гостиную, где возвышались до потолка пыльные книжные стеллажи и полки с упомянутыми выше предметами. В гостиной было полутемно, длинный прямоугольник света лежал на ковре у открытой кухонной двери, и слоистыми пластами тек оттуда табачный дым.
        В дыму виднелись пять человек. Варвару я сперва не узнала - она начисто обрила голову и выглядела теперь как интеллигентный призывник. Дородная жизнерадостная Дарья, по обыкновению своему, смеялась - знаменитый хохот ее победно звенел под облупленным потолком. Гостей было четверо, из них трое незнакомых - два молодых человека монголоидной внешности и совершенно стушевавшаяся девушка в уголке у окна.
        Четвертым оказался Леон-киллер. Так случилось, что звали его Леонид и работал он в службе дератизации, сиречь истребления грызунов, так что прозвище ему даже придумывать не надо было. Романтичная Варвара называла его еще «Великан Крысобой» - на легендарного центуриона он походил гораздо больше, чем на героя Жана Рено. Ярослав-Богдан постоянно недоумевал, почему Леон прозябает в своей дератизации, вместо того чтобы устроиться в охрану какого-нибудь престижного объекта, ведь даже ничего не злоумышляющий человек испытывает слабость в коленях от одного его вида. Был Леон-киллер молчалив до полной немоты, словно компенсируя этим то, что в любом помещении занимал слишком много места.
        - Веселитесь? - прогремел с порога Ярослав-Богдан.
        - Ох… - Дарья перевела дух. - Привет, Ир! Знаешь, что означает по-казахски слово «назгул»? Тихо, не подсказывайте!
        - Что-то вроде «мощный воин»… Наверное.
        - Неправильно! Олан, скажи.
        - Назгю-юль, - протянул один из молодых людей мелодично и мягко, - нежный цветок.
        Дарья захохотала снова.
        - А что смешно? - осведомился молодой человек.
        - Ну так ведь назгул же! - попыталась объяснить Варвара. - Черный всадник!
        - Какой черный всадник?
        - Ну «Властелин Колец»! Толкиен!
        - Какой Толкиен?
        Ярослав-Богдан мгновенно замял разговор, принявшись шумно расспрашивать меня о делах и творческих успехах.
        - Дела в порядке, успехи ошеломляющи, - ответила я.
        - По тебе заметно, - подтвердила Дарья и хитро прищурилась: - Кто он?
        - Он?
        - Не отпирайся, влюбленные женщины светятся за версту. Кто он?
        - Человек…
        - Ясно, не Чебурашка! Я спрашиваю, он вообще по жизни кто?
        - Даже не знаю, как сказать…
        - Чего тут не знать-то?
        - Я, например, реально затрудняюсь ответить на вопрос, чем я занимаюсь, - выручил меня Ярослав-Богдан. - В последнее время отвечаю просто: живу. Надо сказать, при знакомстве с девушками не канает…
        - Не с той интонацией говоришь, - сказала Дарья. - Девушки чувствительны, они по интонации сразу определяют, как живешь.
        Ярослав-Богдан закончил медицинский, но работал охранником, постоянно учился на каких-то курсах - то программистов, то аудиторов, то массажистов, - писал картины и временами медитировал на внутренний свет и звук.
        Я приняла из рук Варвары горячий граненый стакан и шепнула:
        - Мне бы переночевать.
        - Нет проблем, - немедленно ответила Варвара, ни о чем не спрашивая.
        Я благодарно поклонилась по-японски.
        Тихая и вежливая Варвара, в противоположность Дарье, не любила быть в центре внимания. Правда, изредка она устраивала небольшие, как она говорила, перформансы. Последним ее шедевром было посещение элитарного магазина ножей. Она явилась вся в черном, с томным и опасным взглядом и попросила нож, достаточно широкий и длинный, с удобной ручкой: «Я, видите ли, хочу совершить сэппуку. Не поможете ли подобрать что-нибудь подходящее? Вот этот, по-моему хорош, но, пожалуй, длинноват, будет торчать со спины, если вонзить в грудь. Вот этот, кажется, короче… Давайте измерим… Не нож, а сначала расстояние от спины до груди! Что вы вертитесь, вас не снимают скрытой камерой! Вы будете меня обслуживать или сразу дадите жалобную книгу?» И так далее. Разыграв подобное представление, Варвара, совершенно удовлетворенная, надолго скрывалась в молчании и бездействии, как улитка в ракушке. Зарабатывала она переводами с немецкого и дипломными работами по истории культуры.
        Спасаясь из кухни, где степень задымления давно превысила санитарные нормы, я вышла посмотреть на картины Ярослава-Богдана. Одна из них мне нравилась особенно: огромный, выдвигающийся на зрителя из тумана Камский мост, и на его перилах - две крохотные фигурки, стоящие во весь рост друг против друга. Чувствуется страшное напряжение, туманное пространство между ними словно набухает громом за миг до раската… Кто эти безоружные дуэлянты, Ярослав-Богдан сам не знал. Побродив по коридору, я вернулась в гостиную и завалилась в кресло под крохотным абажуром, источавшим сиреневый свет.
        Дверь в спальню была плотно закрыта, и доносились оттуда тихие звуки, ритмичные поскрипывания и вкрадчивые хихиканья - гости Иванниковых всегда чувствовали себя совершенно раскованно в гостеприимном доме.
        Стараясь не прислушиваться, я полистала журнал «Ом» двухлетней давности, набрала номер Серафима и послушала любезную девушку, в очередной раз предложившую мне позвонить позднее.
        - Ну где же ты? - печально спросила я, глядя на светящийся экранчик телефона.
        Серафим был необходим мне сию минуту, и оставался единственный способ, призрачно приближавший меня к нему. Я достала сафьяновую книжку и раскрыла на границе текста и чистого пространства, там, где страницы пахли соснами и мокрым мхом.
        Дверь неожиданно распахнулась, и из спальни выдвинулся Санек Ярилло. За его плечом виднелась чья-то всклокоченная голова.
        - Здрассь… - пробормотала я, испытывая двойное потрясение - вслед за Саньком, поправляя на ходу красные волосы, в гостиную вошла давешняя девица из «Олимпийского».
        - О. Тут люди делом заняты, - сказала она, увидев меня с книжкой и ручкой.
        Санек, нимало не конфузясь, сообщил, что они тоже были заняты производительным трудом. Выглядел он совершенно счастливым.
        - Там Олька извелась вся, - сочла нужным сказать я.
        На это Санек заливисто рассмеялся и ответил, что с Олькой все решено - он освобожден вчистую, отпущен с благословением и наилучшими пожеланиями.
        И тут я заметила, что он не только счастлив, но и совершенно трезв и на скуле у него красуется яркий, свежий синяк, - очевидно, упомянутое «благословение».
        - И как ты теперь?
        - А что - как? - Санек посмотрел вслед девушке, уже присоединившейся к кухонной компании. - Поехал я. В Москву, в Москву.
        - С ней?
        - С ней, - нежно сказал Санек и, наклонившись, зашептал: - Я ей рукописи свои показал, весь чемодан. Она пролистала: все, говорит, можно издавать. Ну кое-что подредактировать маленько придется. Она, оказывается, в «Рэросе» работает, Ирка, в «Рэросе»!
        Я покивала: «Рэрос» - это вам не баран чихал.
        - Я ей и про тебя рассказал, она заинтересовалась. У тебя что-то есть с собой? Это вот что? - Он показал на записнушку.
        - Это заметки только, тут и читать нечего…
        - Давай-давай, я ей подсуну. Она на лету схватывает. Если там сюжет перспективный или что. Давай, говорю тебе!
        Он унесся с книжкой на кухню, оставив меня в некотором недоумении. Удивило меня не то, что девица работает в самом известном в России издательстве. Обстоятельства, при которых она очутилась в Перми, тоже меня не интересовали - всякое бывает в нынешнем мерцающем мире. Удивило другое - за те шесть с лишним часов, что прошли с того момента, как я оставила Санька в невменяемом состоянии у себя на диване, он успел встретиться и познакомиться с ней, полистать рукописи, крепко подружиться, объясниться с Олькой, получить отставку и прибыть с новой подругой к Иванниковым.
        - Санек, - я заглянула на кухню, - мы с тобой в последний раз когда виделись?
        - Вчера, - уверенно ответил он. - От тебя прихожу домой вечером, а Олька мне - духу чтоб твоего не было! Я только чемодан с рукописями и взял…
        - Ага, - сказала я и вернулась в кресло.
        Не веря, что из моей жизни бесследно пропали сутки, я закрыла глаза и попыталась припомнить весь сегодняшний день поминутно, начиная с этого момента и до утра, в обратном порядке. Вот я листаю «Ом», звоню в дверь, и мне открывает Ярослав-Богдан, вот я иду сквозь жилые массивы, еду в трамвае, стучу в дверь, взывая к Яриллу… Контора, Бестиарий, поездка в автобусе, посещение Ольки… Ярилло… гололед… зуб…
        События выстраивались последовательной чередой, не было между ними ни малейшего зазора, куда могли бы незаметно утечь целые сутки.
        Нет, со мной совершенно все в порядке, это Санек что-то напутал - с перепоя или от внезапного счастья. Однако происходящее нравилось мне все меньше и меньше. Я снова набрала номер Серафима, и при первых звуках любезного женского голоса раскатисто произнесла:
        - Аррната иверра, громаххе симма тассе!
        Ярослав-Богдан немедленно выглянул в гостиную:
        - Ты там поосторожнее с магическими заклинаниями!
        - Будь спокоен, это не заклинания. Это ругательства.
        - Тогда можешь продолжать.
        С кухни доносился оживленный спор. Санек с ходу включился в тему и давал достойный отпор Ярославу-Богдану. Тема была животрепещущая - проблема реализма в искусстве. Обсуждали какую-то книжку.
        - Бароны-драконы! - ярился Ярослав-Богдан. - Минимальная связь с реальной жизнью! Типичный пример эскапизма! Автору недалеко до тех ряженых придурков с ведрами на головах, которые боятся жизни и, здоровые мужики, бегают по лесам, машут палками и называют друг друга непроизносимыми словами!
        - Смотря что считать реальной жизнью, - заметил Санек. - По каким признакам ты определяешь, что реально, а что нет?
        Ярослав-Богдан начал было отвечать, но вопрос Санька оказался не требующей ответа преамбулой к следующему высказыванию:
        - Мир вообще многомерен и включает в себя бесконечное число реальностей, - вещал Санек. - Точнее, реальность одна, но видим мы в каждый момент только ее один план, ну слой или составляющую. Поэтому нет никакой разницы между глюками, ряжеными и воображением… На каком-то плане все реально - одно не меньше другого. Есть давний спор, является мир детерминированным или нет, то есть существуют ли причинно-следственные связи… Я думаю, существуют. Только они сложные и многосоставные. Все связано со всем, и все зависит от всего. Если в одном месте что-то изменить, изменится и весь мир.
        - Впрочем, верно и обратное. - Задумчивый голос явно принадлежал Огненноволосой.
        Я почти видела, как она произнесла это, не отрываясь от чтения моих заметок. Это была единственная ее реплика.
        Что касается Санька, подобные рассуждения были для него абсолютно нехарактерны. Я поначалу подумала, что он просто хочет позлить Ярослава-Богдана. Но говорил он совершенно искренне, оставалось только недоумевать, как он мог проникнуться чуждыми ему идеями за столь короткий срок.
        Ярослав-Богдан, уязвленный тем, что пассажи Санька отодвигают его на второй план, ударился в многословную экзистенцию, и с кухни вышли заскучавшие казахи. Традиционные вопросы вроде: «А что ты здесь сидишь одна?» - вылились в неожиданно интересный разговор, в ходе которого Нурлан и Олан рассказали мне историю своих странствий. Полгода назад они выехали автостопом из Алма-Аты, направляясь в неопределенно-западном направлении без всякой, впрочем, цели. Документов у Нурлана не было вообще - он считал себя провозвестником новой эпохи, когда государство перестанет наконец шпионить за людьми, и заявлял, что, если каждый из нас в порядке саботажа откажется от документов, такая эпоха наступит гораздо быстрее. У Олана, сурового монгольского воина, документы наличествовали, и он составлял приятный контраст вдохновенно-безбашенному Нурлану. Длинная череда эпизодов автостопа, ночевок, случайных заработков и неожиданных встреч пронеслась перед моими глазами, вызвав неясную тоску оседлого человека по бродячей жизни, вольному ветру и отсутствию обязательств.
        А что, разве у тебя перед кем-то есть обязательства? - спросила я себя. Разве есть близкие, испытывающие насущную потребность в твоем присутствии? Что мешает тебе, выбросив документы, отбыть в неопределенном направлении без всякой цели? Ах, страшно?
        Я усмехнулась своим мыслям.
        Показалась Огненноволосая. За ней с блеском в глазах шел Санек и выразительными гримасами давал мне понять, что дела мои налаживаются.
        Наконец-то я рассмотрела ее как следует. Она была гораздо старше, чем хотела казаться, на девичьей нахальной физиономии то и дело мелькало чужое взрослое выражение. Воздух вокруг нее был пропитан острым запахом духов - так пахнет опасность, когда солнце в зените.
        - Итак, - сказала Огненноволосая, легким движением ладони заставив Нурлана покинуть кресло и усевшись на его место, - я приятно удивлена. Действительно. То, что вырисовывается у вас здесь, - она подняла в руке книжечку, - весьма своеобразно.
        Я неловко кивнула.
        - Ваше своеобразие - в незнании. Вы не знаете жизни - это раз. Вы не знаете законов жанра - это два.
        - То есть?
        Она повела речь об общепринятых канонах, которыми я пренебрегаю, мало того - переворачиваю с ног на голову, что заинтересовало ее больше всего.
        - Что касается другой вашей особенности - незнания жизни, - вас может выручить ваш друг. - Она посмотрела на Санька, он просиял в ответ. - Не стесняйтесь обращаться к нему за помощью, у него вы многое сможете почерпнуть. Когда рукопись будет готова, позвоните мне, договорились?
        Ярилла одобрительно и радостно подмигивал мне, чуть ли не всем телом.
        - Есть у кого-нибудь листочек бумаги? - царственно повела очами Огненноволосая. - Из этой книжки вырывать нельзя.
        - Сейчас, - сказал Олан, порылся в кармане, извлек плоский полиэтиленовый пакет с молотым растительным содержимым. - Нет, это не то…
        В нагрудном кармане оказался такой же пакет, и только в заднем кармане джинсов обнаружился истрепанный блокнот. Огненноволосая наблюдала за манипуляциями с ласковой снисходительностью.
        На почерневшем с краев листке она вывела несколько номеров телефонов и, передавая мне, очаровательно улыбнулась.
        Я улыбнулась в ответ.
        Появился Ярослав-Богдан, тотчас же назвавший меня новой душой компании, а затем Дарья, которой завтра нужно было рано вставать на работу, и воздвигся в дверях Великан Крысобой. Гости и хозяева начали выяснять, кто, где и с кем ляжет, отпуская соответствующие шутки.
        - Мы пойдем, пожалуй, - гибко поднялась Огненноволосая.
        Они с Яриллой уже надевали обувь в прихожей, когда я поняла, что чего-то не хватает для завершенности ситуации. Чуть не опрокинув кресло, я выскочила к ним.
        - Ирка, ты чего? - поднял голову коленопреклоненный Ярилла, шнуровавший ботинок Огненноволосой.
        - Книжку, - севшим голосом потребовала я.
        - Какую?
        Я ожидала от нее подобного вопроса, но никак не думала, что он будет задан с таким искренним недоумением.
        - Книжку мне!
        Воздух между нами натянулся и зазвенел.
        - Ах, книжку, - с тихим смехом она поднесла пальцы ко лбу. - Вечная рассеянность…
        Книжка была уже аккуратно уложена в рюкзачок. Она извлекла ее и протянула мне, повторив свою очаровательную улыбку.
        - Всего доброго, - мрачно сказала я.
        - Привет Серафиму! - пропела она на прощанье.
        Прижимая к груди спасенную книжку, я в раздумье бродила меж снующих с одеялами и подушками Иванниковых. Хотелось немедленно встать под душ и хорошенько отмыться от взглядов Огненноволосой, а также сделать генеральную уборку квартиры. Сияющая слава «Рэроса» несколько померкла в моих глазах, и перспективы связей с ним уже не вызывали былого щенячьего восторга.
        И вдруг в кармане моем заиграл Моцарт. Ликуя, я выхватила телефон и заметалась, отыскивая уединенное место. Им оказалась просторная кладовка, где стояли лыжи и висели зачехленные шубы. Я плотно притворила дверь и, освещенная только призрачным телефонным светом, зашептала:
        - Серафим, ну наконец-то! Велели мне телефон не выключать, а сами…
        - Я еду за вами. Диктуйте адрес.
        - Давайте на остановке Старцева, на трамвайной. Я там буду ждать.
        - Понял.
        - Пожалуйста, побыстрее… Серафимушка…
        Я выбралась из кладовки и сказала честной компании: «Ухожу. Не спрашивайте почему».
        Олан снял с вешалки свою куртку, намереваясь меня проводить.
        - Пусть Леон идет, - сказала Дарья. - С ним вернее.
        - Нет, - проронил Олан.
        - Да ты назад дорогу не найдешь! Это тебе не степь, тут, между прочим, улицы довольно кривые, и дома высокие, одинаковые все.
        Она говорила с легкой издевкой, явно намекая на какой-то известный им обоим эпизод из Олановой бурной жизни. Олан не удостоил ее ответом. Молчал он и все время, что мы шли через пустыри, а на остановке только щурился в темноту сквозь ветер.
        Просигналили, остановились у тротуара белые «Жигули».
        - Ну пока, Олан. - сказала я, - спасибо.
        Он молча поднял вверх два пальца знаком «V», и я кинулась к открывающему дверцу Серафиму.
        - Кто это? - спросил он, цепко вглядываясь в темноту, куда скрылся мой провожатый.
        - Это? Олан.
        - Ты хорошо его знаешь?
        - Нет. Он приезжий. Из казахских степей, говорят. А что?
        - Сейчас вам лучше не общаться с незнакомыми.
        Мимо нас понеслись редкие огни засыпающего города. У меня на языке вертелось начало фразы - что-то вроде «Ах, Серафим, у меня такое происходит, такое…»
        - Расскажете дома, - шепнул он и взял мою руку.
        И тут же отступили темнота, холод и тревога, и стало совершенно ясно, что теперь-то наконец все образуется и все будет хорошо.
        Водитель врубил шансон, и мы молчали до тех пор, пока за окнами не потянулись темные пустоши Камской долины.
        А затем из-за поворота показался Замок.
        Конечно же это всего лишь «Замок», в кавычках, это всего лишь автостоянка, магазин, банкетный зал и маленькая гостиница, красный кирпич в турецком исполнении. Но если посмотреть с дороги в сторону реки, на поросшую кустарником пустынную Камскую долину, если увидеть только его - без рекламных щитов и неона, без блестящих автомобильчиков, припаркованных на подметенной площадке, если бросить на него мимолетный взгляд в спокойный пасмурный день, когда краски обретают благородную мягкость и пейзаж одевается нездешней патиной, - он мелькнет и исчезнет, вызвав полустертое, ошеломляюще важное воспоминание, некую мерцающую в глубинах мысль. Эту мысль непременно нужно довести до конца, но - слишком мимолетно видение, слишком быстро скрывается за поворотом…
        Серафим расплатился с водителем, и мы вошли в ярко освещенный холл. Несколько мраморных ступенек, секьюрити, улыбчивая девушка за столиком. Мысль о том, что Серафим сейчас поведет меня мимо них, резко обожгла мне лицо.
        - Только четные ступеньки, - вдруг произнес Серафим негромко, почти не поворачиваясь ко мне.
        Моя рука покоилась на сгибе его локтя, и, прежде чем до меня дошел смысл его слов, я, словно в танце, синхронно с ним поставила ногу на вторую ступеньку, и дальше - через одну, и снова. Никто даже ухом не повел в нашу сторону, мы миновали девушку и неподвижных охранников с непринужденностью бездомных теней, проходящих ненароком сквозь часовых в цитадели Кэров. Дальше был короткий коридорчик и другая, винтовая, лестница в спокойном свете холодных настенных ламп.
        - Здесь немного сложнее, - предупредил Серафим и зашагал, сосредоточенно бормоча: «Вторая, четвертая, пятая, шестая, восьмая, седьмая, девятая…»
        С первым шагом мне кажется: ступенька - беломраморная клавиша - приводит в движение невидимый глазу огромный механизм, и грандиозный рояльный молоточек, обтянутый облачным войлоком, описывает величественную дугу в звездном небе и ударяет по невидимой струне, протянутой над Камской долиной. Струна отзывается гулом, который не успевает утихнуть, когда следующий молоточек несется к следующей струне и наполняет ночь новым вибрирующим тоном. Повторяю шаги, почти не прислушиваясь к подсказкам. В том месте, где надо шагнуть с седьмой на девятую, Серафим чуть-чуть приподнимает меня - короткий полет.
        Танцуя под медленную музыку, извлекаемую посредством нашего танца, мы оказались на вершине башни, наполненной гулом равнины и неба.
        Здесь располагался один-единственный номер, дверь которого Серафим открыл пластиковым ключом-картой. Интересно, если бы эволюция средств открывания-закрывания дверей шла в обратном направлении - от карточки к ключу, - называли бы металлический продолговатый предмет с бородкой и круглым ушком карточкой? С этой мыслью я вошла в просторный двухкомнатный люкс, Серафим включил свет, и стало ясно, что двухкомнатностью и заканчивается сходство его пристанища с люксом. Номер не был отделан: первозданные краснокирпичные стены, ковер приглушенных тонов на середине цементного пола, никаких телевизоров, ваз, люстр и зеркал. Из обстановки - неизвестно как попавший сюда старинный письменный стол и два кресла с высокими резными спинками. Голая лампочка несмело освещала это аскетическое великолепие.
        Серафим небрежно, как школьник, вернувшийся с занятий, бросил на стол средневековую сумку, а я неожиданно для себя попросила чего-нибудь выпить.
        - Коньяк? - улыбнулся он углом рта.
        Мы устроились по разные стороны стола, передавая друг другу маленькую металлическую фляжку.
        - Рассказывайте, - потребовал Серафим, и я, нервно посмеиваясь, изложила подробности сегодняшнего дня.
        Серафим выслушал молча.
        - Что, начались обещанные неприятности? - спросила я, не дождавшись ответа на свой монолог.
        - К моему большому сожалению. Все-таки мы опоздали.
        - В этом есть один плюс, - бодро заявила я. - Теперь вы расскажете, что происходит.
        Он завинтил коньячную крышку, делаясь суровым и собранным, помедлил и начал:
        - Я уже говорил вам, что наша организация работает с авторами, которые по тем или иным причинам бросают работу над рукописями. Но вмешиваемся мы только в том случае, если видим, что прекращение работы отражается на описываемой автором реальности и, как следствие, на его собственной жизни. Я нашел вас, потому что ваша незаконченная книга повествует о мире, который мне очень близок. Есть выражение «вторая родина»… Я очень много времени провожу там.
        - Там - это где? - осторожно спросила я.
        - В Антаре. На Порубежье. На Западных Равнинах.
        Я изумленно уставилась на него, а он на моих глазах мгновенно и неуловимо преобразился - как давеча в поезде, передо мной снова сидел гордый аристократ, королевский советник Таор.
        - Мир, описанный в вашем произведении, существует. Но вовсе не потому, что вы его создали. Вы догадались о его существовании, увидели внутренним взором, записали некоторые его характеристики и связали себя с ним прочной мысленной связью. Стали автором. Автор - это человек, который встраивается в систему мироздания наряду с прочими движущими силами и получает возможность влиять на ход истории. Улавливать рождающиеся возможности, развивать едва намечающиеся события. Это не абсолютная власть, ваша сила не безгранична, но достаточна для того, чтобы поддерживать жизнеспособность мира и развивать его. Либо разрушать. Как это вы, сами не зная, делали вплоть до нашей с вами встречи.
        - Я не делала ничего плохого, - я попыталась улыбнуться.
        - Не скажите. Вы описали множество вариантов развития сюжета и ни один не довели до конца. Мало того, вы постоянно меняли местами персонажей, отнимали и снова возвращали им имена, характеры и судьбы. Вы так и не увидели этот мир в его целостности, а если и увидели - пренебрегли ею. И, наконец, последнее: поняв, что попытки написать что-либо раз за разом терпят неудачу, вы просто оставили все как есть - перепутанным, искаженным, непроявленным. Бросили, так как искренне считали этот мир своим творением и своей собственностью, которую при желании можно выбросить. Но вы не создатель его - вы его часть. Вы вросли в него прочно, навсегда. И все происходящее в нем отражается теперь на вашей собственной судьбе. Из вашей жизни незаметно ушли радостные и значимые события, любимые и необходимые вам люди. Ваша жизнь превратилась в болото с тех пор, как остановился в своем развитии мир, о котором вы писали. За остановкой немедленно последовал регресс - мир начал умирать и распадаться, и через некоторое время вас настигли первые волны хаоса. Я тоже настиг вас… - Серафим улыбнулся, - правда, немного поздно для
того, чтобы отвратить от вас бедствия. Но есть еще немного - совсем немного - времени, чтобы все исправить.
        - Исправить как?
        - Рассказать историю. Правильно и внятно. Мы уже начали это делать и должны закончить в максимально короткий срок. Если мы промедлим, вас ожидают такие «чудеса», по сравнению с которыми маски вместо кукол и смена номера вашей квартиры будут сущими пустяками. Надеюсь, вы не хотите провести остаток дней в дурдоме?
        Я ощутила, что моргаю часто-часто. Серафим пристально смотрел на меня.
        - Я немного сгущаю краски, но только для того, чтобы вы осознали серьезность положения.
        Я ответила, что серьезность положения вполне осознаю, мне только надо привыкнуть к мысли, что бывают люди, которые могут считать своей второй родиной литературное произведение, причем мое собственное и неоконченное к тому же. При этом местоположение первой родины остается загадкой.
        Серафим улыбнулся, снова становясь прежним, и сказал:
        - Я вам должен многое рассказать. Но это уже не сегодня.
        - Да, не все сразу, пожалуйста, - попросила я.
        - Возвращаться в город я вам не советую, поживете и поработаете здесь пару дней. Будет спокойнее и вам, и мне.
        Ну что ж, подумала я, все складывается как нельзя лучше. При таких условиях я закончу конспект довольно быстро.
        - Серафим, какое сегодня число?
        - Двадцатое.
        - Ну слава богу, хоть это правильно. Значит, Санек Ярилла меня с толку сбил, - с облегчением сказала я. - У него в одни сутки двое вместилось - переломный момент в судьбе и личной жизни… Водоворот событий, вдохновляющие планы, новая подруга, в «Рэросе» работает. Кстати, та самая девушка, что в «Олимпийском» к вам подходила. Бывают же совпадения…
        Серафим, шагавший по комнате, резко остановился. Лицо его сделалось жестким:
        - Что? Она здесь? Джайв здесь?
        Оробев, я ответила, что имени так и не узнала, но красные волосы и резаная куртка наличествовали. Кстати, она привет передавала…
        У Серафима побелели скулы.
        - Это не совпадение, - бросил он сквозь зубы. - Как его имя? Ярила?
        - Ярилла… это прозвище. Санек. Александр Сергеевич Духовитов.
        - И он прожил за одни сутки двое?
        - У меня сложилось такое впечатление. Но это еще ничего не значит…
        На ходу набирая номер, он умчался с мобильником в соседнюю комнату, и оттуда донесся его приглушенный голос, произносящий отрывистые фразы. Я стала подозревать, что Ярилле угрожает если не опасность, то крупная неприятность. Когда Серафим вернулся, я сказала, что не понимаю, чем Джайв, при всей ее неоднозначности, может навредить Ярилле - ведь именно благодаря ей он не остается спиваться в ненавистной ему Перми, а едет исполнять заветные мечты в метрополию.
        - Это не должно вас занимать сейчас, - ответил он, но по его лицу было видно, что дело нешуточное.
        Ярилла - мой одноклассник и старый друг, возразила я, мне небезразлична его судьба, но Серафим осадил меня, ответив, чтобы я позаботилась лучше о собственной судьбе, тем более что помочь Александру Сергеевичу Духовитову я все равно не в состоянии.
        - Я вас оставлю ненадолго. Кофе в термосе, булочки в бумажном пакете. Если что, укладывайтесь спать, не стесняйтесь, я приеду не раньше десяти - двенадцати завтрашнего дня. Закройтесь изнутри и, пожалуйста, не выходите никуда из номера.
        - Так нечестно, - сказала я.
        - Извините, - отозвался он и был таков.
        6
        Было пасмурно и тихо. Фигура Горностая маячила в рассветных сумерках недалеко от ворот. Он держал под уздцы вороного антарского коня с янтарными глазами.
        - Давай сюда вещи, - сказал он шепотом. - Отведи это чудо на конюшню и выходи быстрее.
        Чтобы догнать короля Антарского, нужно было идти по направлению к Риору, но Горностай направился в противоположную сторону, откуда только что пришел сам, - к иволинскому холму.
        - Иногда длинный путь оказывается более коротким, - проронил он в ответ на недоуменный взгляд Арники.
        Они миновали луга, прошли вдоль берега Твомры, высокая темная стена Сырого Леса обозначилась за редкими осинами, и приблизился коронованный черными развалинами холм Иволина. Рассвело, дорога петляла вдоль опушки, изредка ныряя в прозрачные рощицы. Арника обходила замерзшие лужи, отражающие тихое серое небо, и прислушивалась к молчанию вокруг. Земля ждала, ждала гладкая холодная река, ждали деревья и притихший ветер - они давно знали, что должно произойти сегодня, а Арника догадалась только сейчас, по их безмятежному ожиданию. Сегодня должен быть Первый Снегопад, подумала она. Жаль, тот снегль, которого убил Таор, так и не дождался…
        Вокруг стало тихо как в хрустальном кубке. Горностай остановился, глядя в небо.
        Мягкое, матовое свечение нарастало в низких облаках. Небесный свет, приближаясь, дробился, рассыпался, медленными белыми искрами опускался все ниже и ниже. Первые из них коснулись волос Арники и синего плаща Горностая, легли на мертвую полынь и подмерзшую глину тропинки.
        - Тысяча ангелов… - потрясенно прошептал Горностай, подставляя ладонь.
        Снег становился крупнее, падающие хлопья оставляли за собой длинные, постепенно гаснущие нити туманного света. Их становилось все больше, и вскоре сплошное колеблющееся сияние соединило землю и небо.
        Арника запрокинула голову и почувствовала, как где-то далеко точно так же подставил лицо падающему свету король Антарский. У него на родине не бывает Первого Снега, подумала Арника, он и не знает, наверное, что сейчас можно просить небо о чем хочешь. Она тут же торопливо зажмурилась: «Всегда быть с ним, и чтобы он всегда был со мной. Всегда говорить с ним, и чтобы он всегда говорил со мной. Всегда любить его, и чтобы он всегда любил меня…»
        Ей показалось, что на мгновение потеплело и снег сделался прозрачным светом. Это означало: просьба услышана и будет исполнена.
        - «…Счастлив оказавшийся под первым снегопадом… - негромко произнес Горностай. - Первый Снег лечит раны, унимает обиды и утоляет скорби людские…» Аргн Преподобный написал так пятьсот лет назад. Знаешь, я ведь искренне думал, что это всего лишь поэтические преувеличения, когда читал.
        У нас тут без преувеличений - все вправду, подумала счастливая Арника. Горностай в ответ тихо рассмеялся, глядя в небо.
        И только тут Арника осознала, что он слышит ее, слышит куда лучше, чем Терн, но скрывает это и беседует с ней вслух - потому что не хочет впускать ее в свою собственную безмолвную речь и в свое прошлое. Она внимательно заглянула ему в лицо, но увидела только ясный взгляд и улыбку.
        - Я тоже загадал желание, - сказал он.
        Снегопад быстро шел на убыль - уже просматривалась дорога и угадывались на западе очертания холмов. Сияние меркло, превращаясь в обычную снежную белизну под хмурым небом. Горностай и Арника осторожно ступали по гаснущему под ногами свету.
        Они вышли в редкий сосняк у подножия холма. Под ногами пружинил мох, всюду виднелись вросшие в него поваленные стволы и гнилые ветви. Немного поднявшись по склону туда, где из-под мха проглядывали камни, Горностай по-птичьи покрутил головой:
        - Это должно быть где-то здесь. Ага!
        На вид это была обычная расщелина между глыбами, площадка перед ней была выложена мелкими камешками, - видно, в прежние времена сюда приносили еду для фырлоков и цветные ленты для Девоньки.
        Горностай скользнул в расщелину, шепнул оттуда:
        - Иди сюда. Осторожно! Давай руку.
        Некоторое время шли, согнувшись, в полной темноте, потом ход расширился и Горностай, выпрямившись, открыл самую настоящую дверь.
        Они оказались на круглой площадке с мозаичным полом. Четыре одинаковые двери располагались друг против друга, а между ними четыре коридора уходили вдаль. Мозаика пола изображала четыре красные стрелы, указывающие на двери, и четыре синие, указывающие в коридоры. На каждой из стрел была своя надпись, а может, просто орнамент - Арника не сильна была в разборе знаков. Впереди, позади, налево и направо виднелись точно такие же освещенные перекрестки коридоров. Посмотрев вверх, Арника увидела мягкое свечение, словно колодец, наполненный неярким переливающимся светом.
        Перекрестки следовали один за другим, и на каждом из них открывалась одна и та же картина: полутемные белые коридоры, пятна света на местах их пересечения, одинаковые двери и стрелы с надписями на полу. Арника спешно шагала, размышляя, что вот живут в Иволине люди и не знают, что под ними целый лабиринт, построенный неведомыми могущественными волшебниками, которым до Иволина и дела-то никакого нет…
        Взглядывая на стрелки под ногами, ее провожатый уверенно сворачивал в новые коридоры. Иногда Арнике казалось, что они кружат на месте - слишком уж вокруг было однообразно. Наконец Горностай остановился на очередном перекрестке, внимательно изучил стрелки под ногами и отворил одну из дверей. За ней открылся темный подземный ход, где с потолка свисали коренья. Шепнув: «Держись за меня», он закрыл дверь и в потемках провел Арнику к полузасыпанному землей выходу. Выбрался наружу и вытянул Арнику как репку из грядки.
        - Пойдем скорее, хочу добраться до Риора засветло.
        Такие замки, как Риор, лучше обходить за три версты, а он, кажется, в гости туда собрался, подумала Арника.
        - Нам нужно где-то ночевать, - ответил Горностай. - И дожидаться короля. А заодно я потолкую с бароном Щур-Риором, выспрошу у него кое-что. Не беспокойся, баронов я повидал достаточно и знаю - к любому можно найти подход.
        Сосны сменились буреломом, невысокие взгорки стали круче, а овраги между ними - темнее и глубже. Горностай становился все серьезнее и настороженней: быстрыми птичьими движениями оглядывался на открывающиеся по сторонам поляны и, как давеча на постоялом дворе, напряженно вслушивался в пространство всем телом. То, что он слышал, ему не нравилось. Арника опасности не чувствовала - лес был совершенно пуст, тропы мертвы, деревья безмолвны, словно вместе с животными, птицами и тварями отсюда ушла сама жизнь. Был только чей-то чужой страх, пронизывающий все вокруг.
        Горностай остановился.
        - Тварей поблизости нет. Есть люди, и это гораздо хуже, - сообщил он, хмурясь, и внезапно замер на месте. Арника услышала еле слышный шепот: - Направо через лес и в овраг - там не найдут. Беги быстро. Я потом тебя разыщу.
        Затрещали ветки под чьими-то ногами. Между стволами мелькнула серая фигура, рядом другая, третья. Трое вооруженных людей вышли им навстречу, еще несколько показались слева и справа. Арника вжалась в спину Горностая, вцепившись в его плащ.
        - Кто такие? - спросил один из них.
        - Я ищу барона Щур-Риора, - ответил Горностай. - Это его земли, не так ли?
        - Я спрашиваю: кто вы!
        - Люди.
        - Чем докажете, что вы люди?
        - Это нужно доказывать? - Горностай быстро оглядывал подходивших.
        - Людей здесь уже три года не видали. А вас, подменных, - десяток в неделю.
        - Каких еще подменных? - Горностай, толкая спиной Арнику, попятился, не давая людям сомкнуть вокруг кольцо. - Ведите к барону, там разберемся.
        - И всем вам барон нужен, - оскалился человек, обнажая меч.
        Хищно подобравшись, Горностай выхватил узкий клинок. Внутри у Арники взорвался его голос:
        - Беги!
        Звуки драки позади быстро завязли в недвижной тишине. Арника падала, поднималась, перепрыгивала через бурелом, проламывалась сквозь кустарник, пока не съехала, задыхаясь, на дно оврага, где меж поваленных стволов глухо журчала темная вода. Сердце колотилось на весь лес, но кроме испуга, заставлявшего вжиматься в мокрый мох, было еще ясное знание того, что она поступает неправильно: нельзя выжидать сейчас, иначе может произойти что-то страшное.
        Она выбралась и медленно пошла назад. Ноги шагали неохотно, к тому же она забрала немного в сторону и не сразу вышла в нужном месте. Снег здесь перемешан был с бурыми листьями и кое-где окрашен кровью. Арнику пробрал озноб. Обхватив себя за плечи, она медленно обошла вокруг, ожидая наткнуться на убитого Горностая, но почти сразу почувствовала, что он жив и находится где-то недалеко. Сойдя с дороги, Арника направилась вверх по склону холма, туда, где кто-то неведомый тяжко болел своей неизбывной тоской и ужасом.
        Между деревьями впереди завиднелись просветы, сосны поредели, и неожиданно такой простор распахнулся перед ней, что захватило дух. Арника стояла на безлесной вершине, далеко внизу до самого горизонта темнел волнистый лес, а над ним, неторопливо клубясь, текло на юг пасмурное осеннее небо. Арнике показалось даже, что она видит Изсоур - на севере, где холмы становились выше, а лес редел. Граница неба и леса была смутной - далеко-далеко, где взгляд останавливался в полете, шел снег. Не Первый Снег, а второй, обыкновенный, что знаменует приход зимы. Она раскинула руки навстречу ветру, и кто-то, касаясь ее щек и пропуская пряди волос сквозь невидимые пальцы, шепнул на всю округу: «Здравствуй»…
        Арника повернула голову и увидела слева, над самым обрывом, приземистую деревянную крепость. «Риор», - поняла она.
        В прежние времена о Риоре говорили, что хозяева его всегда держат открытыми южные окна, потому что покровитель Риора спит в южном ветре, каждый день устилают пол в большом зале свежей травой, а женщины в день солнцеворота глядятся в огонь, как в зеркало, и потому от них, как от огня, невозможно отвести взор. И у каждого из баронов Щур-Риоров глубокие серые глаза, и им открыта мудрость - все оттого, что из замка видна даль - ведь когда долго смотришь вдаль, в конце концов оказывается, что смотришь в самого себя.
        Но прежние времена миновали - последний хозяин Риора прославился как предводитель шайки разбойников, называвший себя «лесным бароном» и объявивший после войны своими все брошенные земли вплоть до Иволина. Он не раз заходил в «Полтора орла», но Арнике, слава богу, увидеть его не довелось. По рассказам, был он мерзким старым злодеем, держал в страхе всю округу, пока, как говорят, не сгинул где-то - то ли ушел дальше на юг, то ли снеглю попался.
        Арника обошла вокруг частокола, раздумывая, как быть дальше, и вдруг увидела невдалеке между соснами отсвет костра.
        Костер неистовствовал и казался единственным живым существом в лесу. Люди, полукругом сидящие вокруг него, выглядели менее одушевленными - не двигались и молча смотрели в высокое пламя. Арника увидела и Горностая - слегка понурого, с широкой ссадиной на скуле и связанными за спиной руками, но живого и вполне здорового. Он стоял перед пожилым смуглым господином, похожим на ящерицу. Господин говорил - негромко и медленно.
        - Великое Заклятье, как искривления на поверхности зеркала… - услышала Арника тихий шелестящий голос. - Искажения явлений… пустоты… выпуклости… Я отчетливо вижу линии кривизны мира и знаю, как приспособить себя к ним, чтобы не быть уничтоженным. Это особенно хорошо умеют снегли и вроки, но они не могут никого этому научить, а я могу. Это дорого стоит - научиться, ибо изменение человеческой сути не проходит даром. Но взамен появляется способность жить там, где никому из живых нет места. Для моих людей я бог, что отчасти верно - я не человек, и я бессмертен.
        И таким тоскливым холодом повеяло от этих слов, что Арника поняла - перед ней то самое существо, чей страх эти места впитали, как губка впитывает воду.
        - Великое Заклятье распространяется все дальше, и никто, никто не готов… Даже вы, люди Порубежья. Всей вашей мудрости не хватит, чтобы совладать с переменами, постичь законы мира, идущего на смену прежнему.
        - Об этом я и говорил…
        - Никогда не перебивай меня, монах, - словно змея прошуршала в траве.
        Барон прикрыл глаза. Арника почувствовала, как его внимание охватывает весь лес, и, затаив дыхание, прижалась спиной к толстому стволу. Губы барона дрогнули, едва обозначив улыбку:
        - Девушка, что была с тобой, убежала. А скоро сумерки. Лучше будет, если она перестанет прятаться.
        Арника закусила губу.
        - Лучше будет, если ваши люди перестанут бросаться с оружием на прохожих, - мрачно сказал Горностай, оглядываясь по сторонам - он тоже понял, что Арника где-то поблизости.
        Барон снова усмехнулся, устремляя куда-то вдаль взгляд черных круглых глаз:
        - Это все из-за подменных. В разнообразных людских обличьях они выходят из дебрей и спрашивают дорогу в Риор. Ко мне. Раньше я принимал их, они поселялись в замке, жили подолгу… Они вели себя, как люди, но людьми они не были. Их выдавала одна странность - они были похожи на воспоминания. На те зыбкие воспоминания, которые живут на самом дне памяти. Бледные подобия настоящих людей. И всем им нужен был я, чтобы говорить со мной об ушедших временах, и мой замок, чтобы в нем поселиться. Безобидные создания, но мне не нравилось их соседство. А они все приходили - одни на смену другим…
        Я приказал моим ребятам убивать всех, кого встретят в лесу на пути в Риор. Тебе повезло - ты умеешь защищаться, этим ты доказал свою человеческую природу Подменные никогда не сопротивлялись. Я до сих пор не знаю цели их существования и смысла их смерти… Однако мы отвлеклись. Вернемся к первому вопросу: кто ты такой?
        - Я сказал уже два раза.
        - Ты сказал не все. За теми словами, что ты произнес, я слышу другие, спрятанные. Как бы выманить их на свободу?
        Он сделал знак одному из своих людей - Арника узнала человека, который заговорил с ними на дороге, - тот вынул кинжал и положил его на камни, которыми был обложен костер, острием в огонь.
        - Это совершенно лишнее, - сказал Горностай, покосившись на кинжал. - Желаете подробностей - извольте.
        И поведал о том, что он, эльтский дворянин в двенадцатом поколении, несколько лет принадлежит к монашескому ордену Чистых, разыскивал барона Щур-Риора с намерением присоединиться к его людям, так как слышал, что барон Щур-Риор единственный, кому дана власть над разрастающимися мертвыми землями. И добавил, что существует пророчество о том, что Щур-Риор со временем получит невероятное могущество, которое подарит ему ангел с огненными волосами…
        - О пророчестве я действительно говорить не хотел, здесь не очень-то верят в пророчества.
        Барон молчал, задумавшись.
        - Но вы, я вижу, верите, - определил Горностай, - нет, вы не просто верите, а знаете! - Он отстранился, как бы ослепленный догадкой: - Неужели вы ее встречали? Встречали Огненноволосую?
        Горностай хитрец, подумала Арника, - непонятно, кто кого допрашивает. Только как он изо всего этого выпутается - ума не приложу.
        А Горностай, исполнясь священного трепета, говорил о зеленых глазах и красных волосах неведомого ангела, который является избранным, чтобы наделить их безграничной властью. Как правило, ангел приходит с некой просьбой, которую выполнить на первый взгляд совсем нетрудно, но выполнение оборачивается суровыми испытаниями и нередко приводит к гибели. Ангел, по словам Горностая, в таких случаях огорчается, но быстро находит нового претендента.
        - Так она говорила не только со мной? - медленно спросил барон.
        - Не только. Но достойных не нашлось. Было сказано, что Щур-Риор ее последняя надежда, - ответил Горностай. - Увидев вас, я понял, что это действительно так.
        Он склонил голову, волосы скрыли его лицо. Горностай опустился на колено. Барон усмехнулся. Было видно, что теперь он склонен верить пленнику гораздо больше.
        Ай да Горностай, подумала Арника, и тут же внутри прозвучал его голос: «Скоро мне развяжут руки. Не показывайся ни в коем случае».
        - Ты ни слова не сказал о девчонке, которую сопровождал.
        - Я никого не сопровождал, господин барон. Она появилась передо мной в лесу, внезапно вышла на дорогу. Я не знаю, откуда она взялась - ведь человеческого жилья поблизости нет. Она шла рядом со мной и молчала в ответ на все вопросы. Потом вы ее спугнули.
        Барон вопросительно оглядел своих людей:
        - Ты что скажешь, Ташт?
        - Похожа на Девоньку, - подтвердил тот, кто говорил с ними на дороге.
        - В лесу канула - ни звука, ни движения. Такого еще не было, чтоб я девку не смог догнать, - сообщил кто-то с другой стороны костра.
        - Девоньки не должно здесь быть. Она ушла вместе с прежними временами, - сказал Ташт, впрочем, не совсем уверенно.
        - Даже если она вернулась, мы договоримся, - негромко сказал барон, и Арника поняла, что все это время он чувствовал ее присутствие. - Что ж, твои речи убедительны, монах… как там твое имя?..
        - Я рад, что вы мне поверили.
        - Разве я сказал, что поверил тебе? - прошелестел Щур-Риор.
        - Но, господин барон…
        - Ташт. Как обычно, - скомандовал барон и скрестил руки на груди, наблюдая за растерянным Горностаем с живейшим интересом.
        Ташт с готовностью поднялся, вслед за ним встали со своих мест еще трое или четверо. Арника, наслышанная о том, как обычно поступал с пленниками Щур-Риор, не стала дожидаться продолжения и медленно вышла из-за деревьев.
        - Смотри! - крикнул кто-то.
        Арника почему-то знала, что сейчас надо двигаться легко и плавно, чтобы походка и жесты напоминали медленную, тихую музыку, и тогда ей удастся все: и увести отсюда Горностая, и избежать погони, и добраться до Даугтера, и найти Терна - все получится, если сейчас она ни разу не собьется. Струящаяся, звучащая тишина и прозрачность переполняли ее, словно она была огромным осенним лесом, древним и мудрым. Она медленно приблизилась к людям, которые стали насквозь видны. Странные это были люди - словно пустые изнутри. Ни прошлого, ни мыслей, ни желаний. Будто барон Щур-Риор взял и выдумал их - наскоро, не сходя со своей коряги у костра. Она мимоходом взглядывала в лица, удивляясь своей власти - непривычной и невероятной, - и разбойники отводили взгляды. Остановившись напротив Горностая, она улыбнулась и потянула его за рукав. Они уходили, и никто не пытался их остановить.
        Но барон все же был потомком смотрящих в небесную и лесную даль и находящих на ее дне свою душу. Он очнулся первым.
        - Стоять, - раздался его негромкий голос. Арника споткнулась, расплескивая наполнявшую ее тишину, и превратилась в прежнюю Арнику - не обладающую никакой властью деревенскую дурочку.
        Чьи-то цепкие пальцы держали ее за плечо. Они стояли в плотном кольце разбойников, барон Щур-Риор переводил взгляд с Арники на Горностая.
        - Я ее знаю. Она с постоялого двора в Иволине, - подал голос кто-то из разбойников. - То ли глухая, то ли дурковатая, то ли еще что…
        - Девочка, поди ко мне, не бойся, - улыбнулся барон.
        Лицо Горностая окаменело. Барон снова сел на свою корягу, усадил Арнику себе на колени и, накручивая на палец прядь ее волос, обратил к нему бесстрастные ящеричьи глаза.
        - Я не пытался вас обмануть, я сейчас все объясню… - глухо заговорил Горностай.
        - Объясни, объясни.
        И вдруг Горностай смолк и выпрямился, глядя в сгущающиеся сумерки поверх плеча барона. Там между деревьями обозначилась тонкая вертикальная, тускло светящаяся полоска, словно кто-то острым ножом взрезал темноту.
        Барон, оглянувшись, разом утратил хладнокровие, вытянул морщинистую шею и высоким голосом закричал:
        - Это они!
        Все засуетились, становясь у костра полукругом. Горностай остался на месте, озадаченно крутя головой. Огонь быстро опадал и таял. Барон Щур-Риор тяжело дышал и напряженно смотрел, как сквозь прореху в темноте протягиваются узкие лучи. Арника зажмурилась - страх его был так велик, что превращался в телесную боль, вынести которую было почти невозможно. Наконец барон застонал и обернулся к Горностаю.
        - Она сказала - возьми любого человека с Порубежья, он сделает! Ты… ты сделаешь, правда? - Он мучительно выговаривал слова, словно раненый.
        - Сделать - что?
        Барон протянул руку над костром:
        - Вон там, между деревьями в темноте, открывается щель, и выходят Они. Их двое, всегда двое, с переменчивыми, как огонь, лицами. Они идут медленно, тишина становится густой, Они рассекают ее справа и слева от нас, заходят с двух сторон… мы любуемся звуком Их шагов, хотя знаем, что нет никакого звука, мы слушаем музыку Их походки, жадно вбираем глазами… пока Они движутся к нам, тихие, лучезарно прекрасные…
        Он задыхался.
        - Один из нас, тот, за кем Они пришли, встает Им навстречу, протягивает руки ладонями вверх. Они берут его справа и слева и уводят, точно ребенка, точно слепого, он шагает в свет между деревьями, доверчиво, ни разу не оглянувшись… мы не видим, куда его ведут, а он видит, иначе не объяснить… и этот отсвет… Я каждый раз угадываю, кто поднимется Им навстречу с раскрытыми ладонями, угадываю по отсвету, вдруг появляющемуся на лице, как раньше угадывал тех, кого убьют в ближайшей стычке… но тогда все выглядело иначе, совсем иначе, серая тень растекалась, разглаживала лицо, а сейчас… он будто смотрит на огонь… ходит, говорит, спит и в то же время тихо, неподвижно смотрит на пламя, оно отражается у него в глазах, я вижу… так продолжается день или два, а потом Они являются увести его…
        - Я понимаю, о ком вы. Это аррины, существа сопредельного мира, - мягко сказал Горностай. - Раньше их можно было увидеть только на Порубежье, высоко в горах, где преграды между мирами истончены до предела. Это блаженные существа, их нечего бояться…
        - Молчи, монах! Они забирают нас отсюда, вознаграждая за то, что мы когда-то остались здесь и выжили… Раньше я доверял Им, я твердо знал, что буду последним, что несколько дней одиночества и неизвестности оставили Они для меня, после того как уйдут все до единого… Может быть, несколько недель или месяцев, как испытание… Но сейчас, сегодня я знаю другое - Они оставят меня здесь навсегда. Не покажут, куда забрали Филина, Дейма, Живодава и прочих подонков… Я никогда не увижу чистого пламени, в которое смотрели они все. Я останусь здесь. Один. Вечно - смерти не будет - раздумывать, за что это мне… Так замыслили Они, но я разгадал Их намерение, и Они уже знают, что я знаю - Они слышат, что я сейчас говорю и чего требую у тебя. Пусть. Мне нечего терять… В отличие от тебя. Ты подчинишься. Ты спасешь меня. Ты должен.
        Слегка отстраняясь от безумца, Горностай ответил, что сделает все, что в его силах, если ему развяжут руки и предоставят свободу передвижения.
        - Да, да… - ответил барон и лично разрезал кинжалом веревку на запястьях Горностая.
        - Мне нужен двуручный меч.
        - А еще чего? - гаркнул кто-то из разбойников.
        Барон не глядя приказал:
        - Ташт, дай ему твой.
        - Опасно. Мы видели его в деле, господин, - отозвался тот из сумерек.
        - Молчать. Выполнять! - задыхаясь, произнес барон. - Сгущ, Острыщ, возьмите его на прицел.
        Не взглянув на вскинутые арбалеты, Горностай принял меч из рук разбойника, пояснил:
        - Их речь невозможно услышать, но она имеет большую власть над нами. Это желоб, по которому их голоса будут стекать в землю. Острие нужно вогнать в землю и хорошо держаться обеими руками за рукоять.
        По его лицу невозможно было определить, правду он говорит или нет. Он был очень спокоен и торжествен. Отмерив десять шагов от костра к лесу, воткнул в землю меч и выпрямился в ожидании.
        - Их глаза, глубокие и сияющие, не смотри в них. Заглянешь - они душу твою похитят, тогда ты уже не сможешь противостоять… - шептал барон.
        Невыносимо медленно ползло время. Вертикальная сияющая нить впереди между деревьями превратилась в широкую ленту, в полотно слоистого света, что-то распахнулось внутри него, и две высокие фигуры, медленно скользя, вышли на поляну, и Горностай выпрямился им навстречу. Они остановились напротив него. Никто не слышал их беседы, а может быть, они говорили молча. Арника видела, как напряженно дрожал темный воздух между ними.
        Горностай остался стоять, опираясь на меч, а двое неторопливо направились к людям, огибая костерок справа и слева. Они двигались прямиком к барону.
        - О господи, - просипел он.
        Арника ощутила дуновение света. Лучезарные существа склонились над ними, улыбаясь. Вернее, они сами были улыбкой, так же как были светом. Их длинные волосы и сияющие одежды развевались на неведомом ветру, похожие на легкие языки белого пламени. Некоторое время существа смотрели на барона с бесконечной добротой и печалью, потом взяли под руки Ташта, что располагался слева от него, и повели к распахнутому выходу из темноты.
        - Нет! - страшно закричал барон им вслед. - Нет!
        Существа вошли в свет, он медленно сомкнулся в тонкую нить и исчез. Несколько мгновений сумерки казались черной ночью, а огонь костра был тусклым и сумрачным. Люди барона все еще пребывали в зачарованном молчании, а сам он уже рванулся в темноту, в несколько прыжков достиг Горностая и бешено рванул его за плечо. Тот обернулся, и Арника подумала, что теперь меч у него в руках как нельзя кстати.
        - Что ты им сказал? Что они ответили?
        - Я попросил за вас.
        - А они?
        Горностай помедлил, не отводя взгляда.
        - Они не ответили.
        Барон отвернулся и не спеша пошел назад к костру. Арника видела, что мыслями он уже где-то в другом месте или в другом времени - более важном, чем настоящее, где ни ее, ни Горностая нет и в помине.
        - Обоих. Убить обоих, - сказал он негромко и устало, будто велел убрать мусор.
        Его люди не сразу сообразили, что это приказ, и этого промедления Арнике хватило.
        Она вывернулась из-под чьей-то руки и прыгнула обеими ногами в чахлый костерок. Послав последний отблеск на лезвие меча в руках Горностая, огонь погас. Арника услышала, как возле уха свистнула, задев волосы, арбалетная стрела, и, пригибаясь, побежала к краю поляны.
        Глухой топот копыт и огни между деревьями заставили ее шарахнуться в заросли. Всадники один за другим вылетали на поляну, свет факелов выхватывал из темноты фигуры разбойников, толпившихся вокруг Горностая.
        Арника сжалась в комок.
        - Государь Терн! - послышался ликующий вопль Горностая. - Приветствую вас!
        7
        Пальцы устали от письма, на среднем даже начала образовываться мозоль, напомнившая мне прилежное учение в школе. Мне еще ни разу не удавалось написать столько текста за один присест, и я была приятно удивлена открытием у себя новых возможностей. Кофе в Серафимовом термосе кончился, кончились и булочки. В тихий предрассветный час, усталая и очень довольная, улеглась я на застеленную кровать, и только сомкнула веки, как задрожало на их внутренней стороне зыбкое видение: мост и две фигурки на перилах над бездной. Одной из них был Серафим - чуть наклоняясь вперед, словно под ветром, он противостоял какой-то неведомой страшной силе. Сон был тонок, то и дело рвался, как пленка в кинотеатре, но снова и снова настойчиво демонстрировал мне его сосредоточенное лицо, сжатые губы и взгляд, бьющий из-под ресниц. Такое усилие читалось на этом лице, что я сама утомилась, глядя.
        Когда я проснулась, сквозь штору сочился серенький утренний свет. Он говорил о том, что первый снег растаял вместе с его сияющим волшебством и октябрьская грязь вновь воцарилась в городе. Мысль о работе, на которую я безнадежно опоздала, мелькнула и исчезла, не вызвав никаких эмоций. Я чувствовала себя зыбкой, как это утро - от сновидения и спанья в одежде. Нетвердым шагом выйдя из спальни, я увидела Серафима, свежего и бодрого, восседающего в забрызганном белом плаще на краешке стола и листающего записнушку. Видимо, он пришел только что и принялся просматривать записи, позабыв раздеться.
        - Именно то, что надо, - сказал он.
        Я улыбнулась и пошла умываться.
        Горячей воды не было. Поплескав в лицо холодной, я приложила к лицу жесткое вафельное полотенце и постояла так немного.
        Господи, что происходит, спросила я себя. Жизнь моя опустела в мгновение ока, исчезли ежедневные скудные события и немногочисленные привычные предметы, ее наполнявшие. В руках у меня были теперь только записи, свидетельствующие о существовании выдуманного мной мира. И еще человек с именем, будто написанным на небе серебристыми облаками.
        Серафим взял у меня из рук полотенце и повесил на место.
        - Я видела тебя во сне. Теперь я буду говорить тебе «ты», потому что для меня увидеть человека во сне - все равно что выпить на брудершафт.
        - Что я делал в этом сне?
        - Дрался на дуэли, что-то вроде того… Ты меня вспоминал? Люди мне снятся из-за их мыслей обо мне.
        Серафим шагнул ко мне и взял мое лицо в горячие ладони. Его поцелуй был соленым и долгим, как ночное плавание.
        Он улыбнулся и как ни в чем не бывало предложил:
        - Пойдем позавтракаем.
        По лестнице спускались причудливо, как давеча - перешагивая через ступеньки, делая неожиданные шаги назад.
        Банкетный зал «Замка» был стилизован безупречно - кирпичные темные стены, мощные потолочные балки, длинные столы и скамьи, узкие витражные окна. На небольшой эстраде очень странно смотрелась в таком антураже отодвинутая к стене ударная установка. Завтракали по-шведски. Серафим со знанием дела набрал на плоскую тарелку разные яичницы, салатики, жареные хлебцы, усадил меня с этой тарелкой под разноцветным окном и ушел за кофе. Выключили утреннее освещение, и полупустой зал стал дымчатым и зыбким. На какую-то долю секунды мне показалось, будто сквозь него просвечивает другой зал, не принадлежащий ни этому пространству, ни этому времени. «Молодцы дизайнеры», - похвалила я и принялась за яичницу.
        За завтраком мне объявлен был план наших дальнейших действий: я остаюсь и пишу, Серафим уезжает по делам, возвращается, отвозит меня домой.
        - А там… - чуть не подавившись, спросила я, - там все уже будет как раньше? Ну номер моей квартиры и все такое?
        Серафим с сомнением покачал головой:
        - Не знаю. Гарантировать не могу.
        Тогда нет, тогда не надо домой, подумала я. Лучше уж опять к Иванниковым.
        - Кстати, чувствую одно благоприятное изменение - зуб мой затих. Не болит, - сказала я. - Подозрительно, да?
        Серафим ушел, оставив мне в номере столько еды, что хватило бы на неделю уединенного самозабвенного творчества. Он настойчиво попросил меня закрыться изнутри и не выходить ни под каким видом. Проводив его, я побродила из комнаты в комнату, раздернув шторы, посмотрела в узкое окно на пустынную Камскую долину. Земля впитала растаявший снег, облака текли слоистыми потоками в бешеном высоком ветре. Города не было видно, и казалось, что все это - и ветер, и мокрая земля, и красноватый ивняк на дальнем болоте, и сам замок, с башенки которого я гляжу, - находится где-то на краю земли.
        Тихо усмехаясь, я набрала номер Конторы, спросила Александра Антоновича и заявила, что увольняюсь с сегодняшнего дня по собственному желанию.
        - А… а заявление? - опешил он.
        - Набери на компьютере, пожалуйста. А мою подпись просканируй с поздравительной открытки - у завхоза в комнатке на столе. Я в ближайшее время не появлюсь.
        - Ты вообще где?
        - Точно не знаю, - ответила я, - будь здоров.
        С чувством исполненного долга я села за стол, придвинув к себе записную книжку. Между страницами заблудился посторонний листочек - в клеточку, с потемневшими, истрепанными краями. Почерк на нем был чужой, но запись имела прямое отношение к содержанию конспекта, и я предположила, что ее сделал Серафим сегодня утром. Правда, почему-то ничего мне не сказал, но, с другой стороны, до того ли нам было?
        Я улыбнулась воспоминанию, заложила листочек в начало книжки и целиком погрузилась в рассказывание истории, достаточно увлекательной, чтобы перестать чувствовать течение времени.
        Один раз я прервалась - пообедать и полюбоваться пейзажем из окна, где облака над долиной рвались, и сквозь них проглядывало бледное небо. Странные все-таки места можно найти неподалеку от больших городов - в обозримом пространстве ни души, ни одного дымка из заводской трубы, ни единого самолета, заходящего на посадку в недалекий аэропорт. И даже не верится, что из противоположных окон «Замка» вид открывается совершенно другой, где цивилизации хоть отбавляй.
        Вплоть до сумерек я была совершенно безмятежна, но стоило стемнеть за окнами, как пробралась мне внутрь непонятная тревога. Мне казалось, Серафим давным-давно должен был вернуться (хоть он и не сказал ничего конкретного о времени своего возвращения), его отсутствие беспокоило меня все больше и больше. Я расхаживала по ковру, глядела в темное окно, нервно жевала бутерброды и яблоки.
        - Ну что, абонент конечно же вне зоны действия сети? - пробормотала я, набирая его номер. «Попробуйте позвонить позднее», - ответила механическая девушка.
        Сон не шел ко мне, смутная тревога нарастала. Когда часы показали полвторого ночи, я явственно поняла - с Серафимом что-то случилось.
        Сидеть на месте, а тем более пытаться уснуть не было никакой возможности. И еще эта тишина и темнота снаружи… Кстати, в той стороне, куда выходит окно, где-то вдалеке должна сиять многочисленными огнями станция Пермь-Сортировочная, однако не то что огней - ни зги не видно. Может, электричество отключили, мелькнула нелепая мысль. Следующая за ней - выйти и осмотреться - показалась мне вполне здравой, несмотря на предупреждения Серафима.
        Я отперла дверь с величайшими предосторожностями - даже замок не щелкнул - и медленно выглянула наружу. Лестница была пуста, свет в настенных светильниках чуть приглушен. Снизу не доносилось ни звука. «Замок», похоже, спал, не являя никакой ночной жизни. Само по себе это было странно - я была наслышана о танцевальных вечеринках, барах и боулинге. Оставив дверь приоткрытой, я стала спускаться по лестнице.
        Чем ниже, тем тусклее становился синеватый свет ламп. Я перегнулась через перила, вглядываясь в темноту внизу. Там тихо-тихо журчал фонтанчик и вырисовывались пальмочки.
        Внезапно под ногами вкрадчиво скрипнуло. Мраморная ступенька, на которую я поставила ногу, в последний момент оказалась деревянной. Следующая уже не маскировалась под мрамор и скрипела откровенно. Деревянные истертые ступеньки уходили все ниже и терялись в полумраке. На стенах не было никаких следов евроремонта, тянуло сырым сквозняком. Я снова глянула через перила вниз. Было тихо, как в могиле. Оглянувшись на свет, показавшийся теперь таким приветливым и уютным, я увидела мраморные ступеньки и бежевое, поблескивающее покрытие стен. А впереди - темнота, шаткая, старая лестница, сырость и выщербленные каменные стены.
        Вернуться. Дождаться Серафима. Он придет в конце концов, он меня здесь не бросит.
        Легкий щелчок раздался наверху - это захлопнулась от сквозняка дверь номера. Значит, теперь только вперед, решила я, спускаясь все ниже в гулкую тишину и холодный полумрак.
        Глаза постепенно привыкали к темноте, пока я стояла у подножия лестницы. Вдалеке на полу вырисовывалось широкое пятно неяркого света. Я сделала несколько шагов - эхо каждого следующего было громче, чем эхо предыдущего, - и оказалась в начале коридора, уходящего зигзагом вправо. Виден был только небольшой его отрезок - с нишами в стенах и тусклыми факелами, горящими над бочками с водой. Пробирало холодом. Я обхватила себя за плечи и тоскливо оглянулась туда, где еще угадывался отсвет электричества.
        В полной тишине из коридора послышались далекие звуки, будто частое размеренное падение капель на каменный пол. Звук очень быстро усиливался, превращаясь в четкие шаги. Кто-то, скрытый за многочисленными поворотами, быстро приближался ко мне. Я заметалась, то отступая в тень у стены, то порываясь мчаться назад, наверх. Тем временем шаги ускорились, затем идущий побежал.
        - Стоять! На месте! - повелительно крикнул высокий голос.
        Я обернулась. Человек в длинном развевающемся плаще несся со всех ног, то пропадая в полумраке, то врываясь в освещенное факелом пространство. Подскочив ко мне, он без церемоний схватил меня за плечо и скомандовал:
        - Бегом! Не оглядываться!
        Мы взлетели наверх - в яркий свет и белое пространство гостиничной лестницы - и здесь, при электричестве, наконец-то разглядели друг друга. Передо мной стоял светловолосый парень с обветренным лицом, в поношенном средневековом одеянии, в грубых сапогах, с нездешним выражением зеленых глаз - словом, персонаж, при виде которого Ярослав-Богдан непременно рявкнул бы хулигански на всю улицу: «Толкиен мастдай!» Он вынул из кожаного кошелька, висящего на поясе, пластиковую карту-ключ от Серафимова номера, сунул мне:
        - Открывай и входи.
        Вид у него был такой, словно он собрался принимать бой, но еще не оценил силы противника и слегка из-за этого нервничает.
        - Кто вы? Где Серафим?
        - Открывай, - повторил он и бесшумно выхватил меч.
        Длинная узкая полоса стали возымела на меня какое-то гипнотическое действие. Ледяными, негнущимися пальцами я проделала нужные манипуляции с карточкой и дверной ручкой. Парень глянул поверх моего плеча, втолкнул меня внутрь и захлопнул дверь. Я прислонилась к косяку, а он остановился на середине комнаты, напряженный, прислушивающийся.
        - Где Серафим? - прошептала я.
        - А то ты не знаешь! - тихо процедил он, цепко огляделся и пинком открыл дверь в спальню. Я замерла. Из спальни он прошел в ванную, затем заглянул за портьеры. Убедившись, что, кроме нас, в номере никого нет, гость в два прыжка достиг стола и хищно схватил сафьяновую записнушку.
        - Э-э, - запротестовала я, - не трогай!
        Он проворно занял позицию, в которой между нами оказался стол, и вполголоса посоветовал оставаться на месте. Воткнув меч в столешницу, раскрыл книжку и читал целую вечность. Перелистнул, подхватил выпавший листочек и, похоже, нашел искомое.
        - Так и есть! - сказал он, поднимая на меня глаза. Их выражение мне не понравилось.
        - Послушай, ты, маньяк… - слабым голосом начала я.
        - Нет, это ты послушай! - Он легко перемахнул через стол и пошел на меня, держа меч в опущенной руке. - Мой учитель Таор Арнет попал в примитивную ловушку на доверии, и я пришел разобраться, кто и зачем это сделал.
        Я недоуменно уставилась на него.
        - Ах, какое невинное личико! - Он подошел вплотную. - Ты с самого начала работала на Джайв? Или она купила тебя по дешевке, пообещав издать твою книгу в «Рэросе»?
        И внезапно ледяное спокойствие снизошло на меня. Страх и растерянность мгновенно ушли в пол, и я раздельно произнесла:
        - Не надо гнать, юноша.
        - Что?
        - Я не верю ни одному твоему слову, - продолжала я. - Пока ты размахиваешь своей железякой перед лицом беззащитной дамы, я вижу, что у тебя нет иных способов вести разговор. А это значит, Серафим не учитель тебе. Вопрос лишь в том, кто ты на самом деле.
        Он сощурился, отступил на шаг и, сказав: «Л-ладно», вбросил меч в ножны.
        - Мое прозвище Горностай, - холодно сказал он. - Вольный мастер, неофициально числюсь в Центре помощником шестого ранга.
        - Ирина, - отозвалась я. - Неофициально числюсь писателем. Вот и познакомились. А теперь расскажи, пожалуйста, все по порядку. Я очень беспокоюсь за Серафима, правда.
        - Я задал вопрос и требую ответа! - возвысил голос Горностай.
        - Хорошо-хорошо. Ни на какую Джайв я не работаю, никто меня не подкупал, хотя посодействовать изданию моей книги она обещала…
        - Какого черта ты натравила снегля на советника Таора?
        - Натравила? Снегля? Я?
        - Какого черта ты это написала? - Потрепанный клетчатый листок взлетел к моим глазам. Надпись на нем была мне уже знакома: «Таор ранен. Снегль. Таор, единственный сохранивший самообладание, отталкивает короля и принимает на себя прыжок зверя. Вскользь упоминается в разговоре». Горностай с ненавистью смял бумажку в ладони.
        - Это писала не я. Ты же видишь - не мой почерк.
        - Ах, не твой?
        Он уселся за стол, старательно разгладил смятое и принялся сличать с книжкой. Запустил пальцы в волосы и уставился в пространство:
        - Не твой. Но очень схож с твоим.
        - Это мог написать Серафим, - осторожно предположила я.
        - Не мог! Джайв видела у тебя эту книжку?
        - Она даже брала ее в руки. - Я почувствовала, что бледнею. - И я… я некоторое время не видела, что она с ней делает.
        Горностай раздул ноздри, поднимаясь мне навстречу. Мне подумалось, что сейчас он снова выхватит меч.
        - Ты позволила ей?
        И тут хладнокровие мне отказало. Я схватила его за ворот синего плаща и закричала:
        - Что с Серафимом?! Что с ним, говори немедленно!
        Плащ затрещал. Некоторое время Горностай отдирал меня от себя, а потом, крепко держа мои запястья, сказал:
        - Раны от когтей снегля причиняют страшную боль, которая со временем усиливается. Обычно человек умирает через несколько часов после ранения. Серафим, как ты его называешь, отправился выполнять свою работу. И в самом начале миссии оказался на грани гибели. Он спасся чудом. Я сам еще не могу поверить, что такое возможно.
        - Серафим… мог умереть?
        Он отпустил меня и прищурился:
        - Ты и вправду такая дура или только прикидываешься?
        Я растерянно помотала головой.
        - Все, что ты пишешь, находясь в этой башне, сбывается с очень высокой вероятностью. А то, что происходит у нас, воспринимается тобой отсюда особенно отчетливо. Иногда невозможно определить, что является причиной, а что следствием - запись в твоей книжке или событие. Но здесь, - он снова поднял двумя пальцами злосчастный листок, - ошибки быть не может.
        - Я писала… только хорошее… и… не подозревала, что можно вот так… - Я с трудом подбирала слова.
        - «Хорошее»! - передразнил он. - «Не подозревала»! Джайв использовала простой способ, описанный во всех учебных пособиях: отсечение событий. Чтобы изменить ситуацию, необходимо вложить в нужном месте закладку с соответствующей надписью. Как перекрыть поток плотиной. Она тебе листочек подбросила, ты, аккуратная барышня, положила его в самое начало.
        - И что?
        - А то! Все, что оказалось после закладки, все, что ты написала за последние дни, все эти благоприятные события и радужные перспективы - все аннулируется.
        - Аннулируется? - произнесла я в ужасе. - Как?
        - Уходит в непроявленное. Становится чем-то вроде мечты о том, что могло быть. История начинается заново, в гораздо более трудных обстоятельствах. Все! Против лома нет приема! Теперь дело обстоит так: Таор, чуть живой, отлеживается на постоялом дворе в чертовой глухомани, единственный человек, способный помочь королю, отказался это сделать, король полон решимости справиться с ситуацией в одиночку, хотя знает, что это невозможно.
        - О господи… - пробормотала я.
        - Своевременное восклицание. Я бы прибавил: «Господи, дай мне рассудок! Хоть один! Хоть маленький!»
        Я приложила ладони к лицу, потом ко лбу и вискам, пытаясь собрать разбегающиеся мысли.
        - Это все, что я хотел тебе сообщить. Начинай историю заново. И чтоб ни одна сволочь не прикасалась к твоей книжке! Впрочем, на добрых людей это тоже распространяется.
        Горностай приметил на столе забытую пачку «Кэмэла» и зажигалку. Осторожно повертел коробку в тонких грязных пальцах, вытянул сигарету, неумело прикурил. Затянулся и раскашлялся так, что на глазах выступили слезы. Бормоча что-то вроде: «Тысяча ангелов, ну и гадость…» - он поискал, куда бы выбросить зажженную сигарету. Я протянула руку:
        - Дай. Не может быть, что ничего нельзя сделать. Не может быть, что я ничего не в состоянии исправить…
        С сигаретой в зубах я прошлась взад-вперед по комнате:
        - Я же автор, я могу влиять на события. Допустим, я кладу еще одну закладку, перед первой. С надписью: «Снегль промахнулся, и его застрелили из арбалета».
        - Убью, - глухим после кашля голосом сказал Горностай.
        - Что?
        - Использовать отсечение событий - значит подвергать мир страшному потрясению. Это методы Клуба - максимально дестабилизировать мир, прежде чем начать в нем хозяйничать. Там, откуда я пришел, и без того творится черт знает что. Еще одна закладка - и воцарится полный хаос. Поклянись, что ты никогда не станешь отсекать события. Поклянись немедленно!
        - Ну… Клянусь…
        - Не убедила.
        - Клянусь, я сказала!
        - Л-ладно.
        - А что за Клуб? Ну ты сказал - методы Клуба.
        - Что, Серафим тебе не рассказывал? Клуб заинтересованных читателей - так это называется. Конкурирующая с Центром организация. Джайв состоит в Клубе.
        Все чудесатее и страньше, подумала я. Международный центр содействия культурному развитию, оказывается, не одинок во Вселенной, мало того, конкуренты его настолько серьезно настроены, что устраивают смертельные ловушки. Только ради того, чтобы иметь возможность влиять на творческий процесс отдельных личностей… Очень странно. Неужели это прибыльный бизнес? Или ради чего это все затевается?
        В ответ на мой вопрос Горностай поморщился, глянул на настенные часы:
        - Так, время еще есть. - Он сбросил плащ и повесил на вешалку. - Я просто поражаюсь беспечности учителя. Непутевейший из авторов предоставлен сам себе и должным образом не проинструктирован, точка распечатана, Джайв разгуливает, где ей вздумается… Послушай, потуши, ради господа, эту вонючую палочку. Кофе лучше налей.
        Дальнейшее запомнилось мне на всю жизнь - беспросветная темень в окне, и за моей спиной, за дверью - «Замок» (в кавычках), непостижимым образом переходящий в Замок (без всяких кавычек). А передо мной - непринужденно развалившийся в кресле загорелый скуластый парень средневекового вида с огромной полной кофе крышкой от термоса в руке.
        Каждый человек обладает врожденным даром видеть сопредельные пространства и преодолевать незримые преграды между реальностями - той, что нас окружает, и теми, что считаются придуманными, говорил он. В древности люди не разделяли мир на реальность и выдумку, и были правы - придуманное (на самом деле - увиденное) реально точно так же, как все, что нас окружает. Человек менялся, а точнее - деградировал, и со временем этот дар стал ему не нужен. Существует одна-единственная объективная реальность - этому люди учатся у своих родителей и этому учат своих детей. Так гораздо проще и спокойнее. Но способности не утрачены - они спят где-то в глубинах, пока какой-то толчок не заставляет их заявить о себе.
        - И тогда появляются люди вроде меня. Или учителя Таора. Или Джайв. Первое, что они осознают, - их дар дает им большую власть. Но по этому поводу радуются они недолго - их очень быстро находят и дают понять, что пора объединиться с подобными себе. Каждый новенький должен сделать выбор - Клуб или Центр. Остаться в стороне невозможно.
        - Почему?
        - Потому что каждый должен определиться - действует он в своих собственных эгоистических интересах или служит идеалам добра и справедливости.
        Последнюю фразу он явно откуда-то процитировал и при этом выразительно подмигнул мне.
        - Джайв начинала в Центре. Была ученицей Таора, подавала большие надежды, а потом что-то произошло у них, какая-то тяжелая, запутанная история, и она, недолго думая, перешла в Клуб. Никаких принципов у девицы! Учитель пытался ее вразумить, да без толку.
        Я помолчала, обдумывая сказанное. Оставалось множество вопросов, я задала первый попавшийся:
        - Послушай, а ты откуда родом? Я имею в виду - из какого города? И кстати, Серафим тоже откуда?
        - Серафим рожден где-то в России, точно не знаю где. А я из Эльта, с предгорий Порубежья.
        - Я думала - наоборот, - вырвалось у меня.
        - Наоборот? - Он уставился недоверчиво. - То есть ты думала я ваш?
        Я кивнула.
        - Я больше похож на вашего, чем Серафим? - На его лице отразилась неподдельная радость.
        Я кивнула снова.
        - Ч-черт… - Невыразимо довольный, Горностай запустил пальцы в немытые волосы.
        - Это так для тебя важно?
        - Да нет, ничего важного. Просто приятно. Я ваши края придумал, когда мне было лет шесть.
        - Придумал?
        - Ну увидел, какая разница… Играл, будто я не из Эльта, а в Эльт попал волшебным образом и должен найти дорогу домой. Потом сфабриковал фальшивые землеописания, под видом записей некоего путешественника. В эльтской библиотеке успели сделать четыре рукописных копии, пока обман раскрылся… Меня и раньше считали странноватым, а тут отец окончательно убедился, что я не от мира сего. Сама понимаешь, что это значит для потомка знатного воинского рода. Меня немедленно отправили ко двору короля Антарского - учиться жизни, и там я познакомился с Таором Арнетом.
        - А русскому языку он тебя научил?
        Горностай рассмеялся:
        - Я русского языка не знаю. Знаю только свой родной и Всемирный Ясный. Сейчас говорю на Всемирном Ясном, который идентифицируется каждым как его родной язык…
        - Не понимаю.
        - А не надо ничего понимать, я и сам толком не понимаю. Научили меня такой штуке, она работает, а большего мне и не надо. Есть и другие способы, посложнее, - считывание информационного фона, например. Занятная штука: посмотришь на человека - и через какое-то время уже знаешь его язык, можешь разговаривать. Я этому учился, но как-то не совсем успешно. Не всегда получается…
        - Горностай…
        - Аюшки?
        - Можно мне увидеть Серафима?
        Он неумолимо покачал головой:
        - Не-а.
        - Я могу ему помочь. Я чувствую, что могу.
        - Конечно, - Горностай кивнул на злополучный сафьяновый томик. - Забирай это, отправляйся куда-нибудь в тихое местечко и твори. Внимательно и осмотрительно.
        Он велел мне закатать рукав, потребовал ручку и написал два ряда цифр на тыльной стороне предплечья:
        - Это ступеньки, по которым надо спускаться, чтобы не угодить в Даугтер, в тот замок, который ты видела внизу. Уходи отсюда немедленно. Вернешься через… - он прищурил глаз, подсчитывая в уме, - сорок девять часов примерно. Если нас к тому времени не будет - жди. Но скорее всего, мы уже доберемся.
        - Мы - это кто?
        - Группа товарищей, - усмехнулся Горностай. - Будет небольшое дело, в котором ты поучаствуешь. Про Королевскую Книгу ты, конечно, тоже не знаешь?
        Я не знала.
        - Таинственная вещица. Неизвестно откуда она свалилась в антарскую столицу, но передается в королевской семье уже поколений семнадцать. Таор Арнет изучал ее много лет, разные выдвигал гипотезы. И пришел в конце концов к выводу - смешно сказать! - что это больше всего похоже на записную книжку вроде твоей. Записи ведутся со странной закономерностью, логика другая, способ мыслить у пишущего другой. Неизвестно только, кто ее пишет. Но этот кто-то явно не принадлежит ни вашему, ни нашему пространству. Кстати, там и о ваших делах бывают записи. С виду она пишет себя сама, и вмешаться в этот процесс невозможно. Если, например, пишешь что-то свое, чернила впитываются в бумагу без остатка, не оставляя следов. А первую страницу, где запись о Великом Заклятье, столько раз рвать и жечь пробовали - хоть бы что, новая с тою же надписью. Но тут, - он показал глазами под потолок башенки, - особое место. Взаимопроникновение пространств… Ты помнишь мастера Перегрина?
        - Какого-какого мастера?
        Горностай посмотрел на меня с подозрением:
        - Перегрин - имя зодчего, построившего это здание. Разве не ты написала историю строительства?
        - Историю строительства гостиницы?
        Горностай поглядел на меня с состраданием.
        - Ирина, ты и вправду дурочка. Не гостиницы, конечно. В том пространстве, откуда явился я, на этом же месте стоит замок, построенный мастером Перегрином. Ты уже успела увидеть, когда спускалась вниз. Внешний вид его у нас немного отличается от вашего - ну, там, материалы, декор всякий, не суть важно. Мало того - существует еще несколько параллельных пространств, где на этом месте стоит замок. Представь: ландшафт другой, природа мира другая, но замки - двойники. Один объект как бы прошивает несколько уровней мироздания. И это дает множество возможностей его обитателям. Правда, обычно люди открывают далеко не все его свойства - найдут какое-нибудь одно и начинают радостно эксплуатировать, не заботясь о последствиях и не слушая знающих. Первый хозяин того замка, - Горностай показал через плечо на дверь - был одержим идеей абсолютной власти, а замок ему в осуществлении это идей вроде как помогал. И пришлось мастеру жертвовать собой и исправлять положение… - он прервался. - Ты точно об этом не писала?
        - На бумаге не писала. Замысел был. Мысли посещали…
        Горностай фыркнул, будто его насмешило само предположение, что меня могут посещать какие-то мысли. А потом сказал, что Таор Арнет вычислил: события, которые связывают с Великим Заклятьем, начались именно здесь и именно в тот год, когда мастер Перегрин построил свой замок и погиб в нем.
        - Если бы ты описала эту историю, да поподробнее, может быть, знала о Великом Заклятье все, и не надо было бы нам с учителем изобретать кустарный способ снятия этого заклятья…
        Он допил остатки кофе из термосной крышки, бросил взгляд на настенные часы:
        - Хорошо у тебя, но я уже начинаю опаздывать.
        - Когда я его увижу? - тихо спросила я.
        Горностай посуровел:
        - Я не знаю даже, когда сам его увижу. И увижу ли вообще.
        Схватив с вешалки плащ, он устремился вон, как нечистый с первым криком петуха. В дверях спохватился:
        - Да, вот что… Я был слегка груб. Я не такой.
        Обнадежив меня этим заявлением, он захлопнул дверь. В комнату короткой лентой успел скользнуть холод, я передернула плечами.
        8
        - Больно! Хватит тряпки наматывать! У-м-мх! Будьте вы прокляты!
        - Тихо-тихо-тихо… - Горностай мягко, но властно положил ладонь раненому на глаза. Арника быстро заканчивала перевязку, удивляясь, как ловко все получается, когда над душой не стоит Выуявь. Разбойник перестал стонать и ругаться, и когда Горностай отнял руку, так и остался с закрытыми глазами, шумно дыша.
        Большой зал Риора выглядел как во время войны - будто выдалась короткая передышка между штурмами. Горностай первым делом сгреб сено, устилающее пол, в охапки и положил в угол, устроив на нем раненых людей барона, числом восемь. Серьезных ранений, однако, ни у кого не было. «Я же знал, что делал!» - ухмылялся Горностай. Остальные, уцелевшие, были где-то заперты - Арника не уследила где.
        На скамьях у гигантского камина расположились антарцы, Арника украдкой поглядывала в ту сторону, но приблизиться все не решалась. Терн был непроницаем и невозмутим. Хозяином Риора в этот вечер был он, а никак не барон - Арника уже поняла, что у короля Антарского есть свойство делать своим всякое место, где бы он ни был.
        Антарцы почти не разговаривали, и было слышно, что молчат все они об одном и том же - о своем несгибаемом намерении что-то предотвратить. До разбойников и Щур-Риора им не было никакого дела.
        Барон, не получивший в драке у костра ни царапины, сидел тут же, у стены, обхватив колени руками, тихий и отрешенный, словно из него ушли разом все силы. Стало видно - он так стар, что старость его играет в прятки с его детством. Он отдался течению событий, изменить которые был не властен, и ничуть не интересовался тем, что происходило вокруг. До Арники то и дело докатывались ледяные волны его тоски.
        Горностай последний раз по-хозяйски оглядел перевязанных разбойников и присел возле Щур-Риора.
        - Один вопрос, господин барон, - вполголоса, чтобы не слышали антарцы, сказал он. - Та женщина, с красными волосами, просила вас выполнить ее просьбу. Что это была за просьба?
        Барон, как бы что-то припомнив, встрепенулся:
        - Я хочу говорить с королем.
        - Что вы должны были для нее сделать?
        - Я хочу говорить с королем.
        - О чем она просила вас?
        - Я хочу говорить с королем.
        Горностай покачал головой, подал старику руку, помогая подняться. Барон заковылял к камину, и король Антарский поднял на него взгляд.
        - Мне сказали: безоружный король придет в сопровождении малой свиты, и ты передашь ему мои слова. Он идет, чтобы найти смысл и причину, и он найдет то, что ищет…
        - Кто сказал? - перебил Терн.
        Барон замешкался, поймал прерванную мысль и забубнил, не останавливаясь:
        - Великое Заклятье наслала женщина. Ты сможешь снять Заклятье, убив эту женщину. Все другие способы уже бесполезны. Она сама жаждет исчезнуть, ибо раскаялась и не хочет больше вмешиваться в дела нашего мира, и ты должен помочь ей. Вот что мне сказали. И еще тебя просили быть осторожным, ибо та женщина может в последний момент испугаться небытия и попытаться перехитрить тебя, чтобы остаться в живых. Я не лгу, сказали мне, Королевская Книга может лгать, я - нет.
        - Стоп-стоп-стоп! - протестующе вытянул руку Горностай.
        Но у барона уже кончились все приготовленные для короля слова, он сгорбился, отвернулся и зашагал в свой угол.
        - Кто передал это? - повысил голос король.
        - Красноволосая демоница, - пробормотал Щур-Риор себе под нос.
        По лицу Горностая было видно, что он лихорадочно ищет подходящее объяснение, после которого король потеряет всякий интерес к речи барона.
        - Начнем с того, что он рехнулся… - сказал он первое, что пришло в голову, но Терн остановил его резким жестом и приказал:
        - Вернуть его!
        Однако дальнейшие попытки расспросить барона были напрасны: слова «демоницы» были последней связной речью, которую удалось от него услышать. Он, казалось, не мог понять, чего требует от него иноземный государь с темным, пронизывающим взглядом. «Он не в себе, совершенно не в себе, клянусь, он помешался у меня на глазах!» - повторял Горностай, останавливая неистовых антарцев, начавших было калить в камине железо. В конце концов старика оставили в покое, и он снова примостился в уголке на полу, подальше от людей и огня.
        - Пр-роклятье, - тихо сказал Терн.
        - Чем ближе мы к цели, тем запутанней и сложней дела, - отозвался Горностай. - И тем меньше наши собственные возможности. Остается только принимать все как есть… Кстати, барон развил любопытную теорию о том, что к происходящим в мире гибельным изменениям можно приноровиться и жить себе дальше. Жаль, что сам он не является живым подтверждением тому…
        Он старательно уводил мысли короля подальше от Огненноволосой и ее слов.
        Терн заметил это:
        - Значит, барон спятил и несет чепуху?
        Горностай закивал: совершенно верно - спятил и несет чепуху.
        - А почему ты так волнуешься?
        Горностай успел только промолвить: «Я не…»
        - Женщина, передавшая мне послание через барона, знакома тебе! - жестко произнес Терн.
        Горностай поколебался:
        - Я предпочел бы с ней никогда не знакомиться, но увы…
        - Кто она?
        - Заклятый враг учителя. Именно по ее вине Таор Арнет сейчас отлеживается на постоялом дворе, вместо того чтобы сопровождать вас…
        - Почему ты скрыл это?!
        - Но ведь и учитель счел нужным не говорить вам о ней… Мы все равно с ней не встретимся, а вам, государь, лишние сведения ни к чему: многие знания - многие скорби, как известно.
        - Что еще ты собрался от меня утаить, дабы уберечь от скорбей?
        - Ничего, клянусь, ничего! Доверяйте мне, государь.
        - Узнаю речи Таора. - Терн мрачно усмехнулся. - Ты прилежный ученик, Горностай.
        - Я лучший его ученик! Потому что единственный… Простите, я пошутил не к месту.
        Однако с извинениями он опоздал. Терн, не вставая с места, сделал едва заметное движение, вроде бы даже не коснувшись Горностая, тот сдавленно вскрикнул и рухнул на пол.
        - Таору Арнету я доверяю как самому себе. Ты его ученик, но не он сам.
        Горностай, скорчившись, тянул сквозь стиснутые зубы воздух. Арника бросилась было к нему, но Терн гаркнул: «Прочь!» Слово полетело в нее, как нож. Она остановилась и опустилась на пол, не сводя с короля умоляющих глаз.
        - Что вы творите… - простонал Горностай.
        - Указываю забывшемуся сопляку его место.
        - Отпустите…
        - Я тебя не держу. - В доказательство король поднял руки.
        Горностай закричал.
        Арника заметила издевательскую усмешку Терна. Какая-то чужая это была усмешка, лицо еще не привыкло к ней. Арника вскочила, спотыкаясь, подбежала к королю и вцепилась в его руку.
        - Тебе нельзя быть таким, нельзя! - заговорила она вслух.
        Терн обернулся к ней, и Горностай выдохнул с облегчением.
        - Перестань мычать и ступай отсюда. Не подходи без зова! - Король разжал ее пальцы.
        Арника закусила губу, когда он отодвинул ее от себя. Она заглядывала в черноту его глаз и не видела ничего - только ровное темное пламя.
        Горностай, шмыгая носом, сел, оперся спиной о скамью и прикрыл лицо ладонью.
        - Я должен знать все, что знаешь ты, Горностай. Этим ты докажешь, что верен мне и своему учителю, - холодно молвил Терн.
        Горностай пробормотал из-под ладони:
        - Я верен вам и учителю. Но скоро, может статься, верность учителю и верность вам будут несовместимы…
        - Вот как?
        - В Королевской Книге, в разделе о Великом Заклятье, сказано: «Десятое бедствие - неправильное соотношение высшего и низшего. Могучие властители утрачивают мудрость и благородство души…»
        - «…А презренным смердам становятся подвластны великие деяния», - закончил Терн. - Я знаю наизусть эти окаянные каракули.
        Горностай поднял на него покрасневшие глаза:
        - Я думал, что все обошлось, и ничего страшного нет в том, что какую-то часть пути от постоялого двора вы проделали в одиночку, без Таора, без Арники. Но теперь вижу, что с вами что-то произошло… Вы непохожи на себя. Насколько я знаю, Терну Антарскому никогда не приходило в голову ставить людей на место таким способом. - Он осторожно приложил руку к виску, потом к груди. - Это далеко не вся ваша сила и не все ваши возможности, ведь так?
        Не удостоив его ответом, Терн обратился к Арнике:
        - Я сказал - отойди. Сейчас ты не нужна.
        И тут Арника поняла, что ни в коем случае не должна исполнять приказание. Это как давеча с Таором - нужно не просто находиться рядом, а быть с ним мыслями и сердцем. Тогда оплошала, а теперь уж меня никто не собьет, подумала она и устроилась на корточках напротив Терна, глядя на него снизу вверх.
        - Ты мешаешь, - сурово сказал Терн.
        Правильно, мешаю. Мешаю Великому Заклятью изуродовать тебя окончательно, подумала она.
        - Однажды вы видели ее глазами и мысли у вас были общие, вы знаете, что это такое, - сказал Горностай негромко. - Эта девочка - единственный человек, который поможет вам вспомнить, каким вы были прежде. Но вам трудно, государь. Сейчас вам гораздо проще поступить, как советует Огненноволосая, - пойти убить кого-то там… Она, злодейка, это знает и рассчитывает, что в отсутствие Таора никто не сможет убедить вас в том, что вы не правы.
        Он говорил еще что-то, Арника уже не слышала. Она вспоминала наполненные ветром равнины, город с золотыми башнями и высокие чужие звезды, алые полосы заката над высоким берегом - все, что видела когда-то в воспоминаниях Терна о тех временах, когда Великого Заклятья еще в помине не было. Может быть, сейчас он и забыл об этом, но она-то помнила, и еще она помнила о том, как сделать память общей на двоих.
        Терн отстранился, будто увидел ее впервые. Чужое выражение уходило с его лица. Он надолго замолчал, будто задумавшись, потом медленно произнес:
        - Прости, Горностай.
        Тот длинно-длинно выдохнул и устало ответил:
        - Охотно, ваше величество. А сейчас, с вашего разрешения… Я должен прилечь. Дьявольски трудный день сегодня.
        Он поднялся на ноги и, пошатываясь, пошел прочь. Повалился на спину рядом со своими недавними пациентами и закрыл локтем лицо.
        Терн протянул руку и усадил Арнику, крепко обняв за плечи. Сбывалось загаданное, начиналось невозможное - и огонь, в который смотрели они, горел в самом центре Вселенной. Они снова были равны и едины, мир был развернут перед ними, и оба они видели, как нити будущих событий сплетают совершенный узор судьбы, где каждый проживет именно то, что предназначено его душе.
        Подумать только, если бы не Великое Заклятье, ничего бы этого не было, размышляла Арника. Пока оно в силе, Терн без меня не может быть собой прежним, так что связывает оно нас попрочнее всякой любви. Но нужна я Терну только для того, чтобы Заклятье это снять. И - надо же! - я ему в этом помогаю. Странные вещи творятся на свете…
        - Не думай об этом, - тихо сказал Терн. - Не думай.
        Арника глубоко вздохнула. Она не спала две ночи подряд, и теперь чувствовала, как сны этих двух ночей нетерпеливо толпятся перед ее глазами, ожидая, когда их посмотрят. Они заслоняют собой весь свет, а тепло очага окутывает, накрывает, заставляя смежить веки, и голова склоняется на плечо Терна, и вплывает в ее дрему первое зыбкое сновидение.
        Когда она проснулась, то обнаружила, что лежит на скамье, укрытая меховым плащом и под головой у нее кожаная сумка. Дрова в камине прогорели, почти все факелы были погашены, а плотные ставни на окнах не позволяли увидеть, рассвет сейчас или все еще ночь. Терна нигде не было, двое антарских часовых мерили шагами зал, а раненые спали так тихо, что Арника встревожилась, и, сбросив плащ, подошла к ним послушать, дышат ли они. Горностай, свернувшись клубком, дремал рядом с ними.
        Барон Щур-Риор сидел в прежней позе у стены и смотрел в темноту перед собой.
        Арника присела на корточки и легонько прикоснулась к его седым всклокоченным волосам. Он не пошевелился и даже не мигнул. Арника уселась подле, словно они были давними приятелями, нашла его холодную руку и крепко сжала. Он не взглянул на Арнику, только тишина вокруг него тихо прошелестела:
        - Зачем ты пришла?
        - Затем, что я знаю то, о чем ты смутно догадываешься. Я видела сегодня твоих людей. Вернее, не людей… Единственный в Риоре человек - это ты. Твои соратники давно покинули тебя, упрямо цепляющегося за свои мертвые владения, но тебе повезло - ты оказался в месте, куда со всех покинутых земель стекаются воспоминания тех, кто когда-то жил здесь. Они уходят из памяти людей, которые теперь там, за лесами, в новых городах, пытаются наладить новую жизнь. Воспоминания возвращаются сюда, где родились и где им суждено исчезнуть. Они не нужны больше никому, кроме тебя. Да и тебе с некоторых пор нужны не все, а только те, что похожи на твоих бежавших воинов. Их ты считаешь настоящими людьми, прочих же - подменными и приказываешь уничтожать. Ты слишком долго жил среди полустертых чужих воспоминаний, и теперь сам не помнишь, когда начал верить в то, что это настоящие люди, нуждающиеся в твоем покровительстве. Среди них ты чувствовал себя мудрым и бессмертным, учил их жить, так же как кукольник учит жить тени своих тряпочных кукол. Твоя жизнь действительно бесконечна по сравнению с их кратким существованием -
воспоминания без своих хозяев живут очень недолго. Они стремились к тебе - ведь ты называл каждого по имени, ты говорил с ними и тем самым длил их жизнь. Своим непрестанным общением с ними ты сделал их такими, что в их жилах течет теперь красная и горячая кровь. Они так похожи на людей - даже Горностай ни о чем не догадался, - но они не люди. И я знаю, почему ты боишься, что аррины оставят тебя здесь. Ты догадываешься, что они приходят не за людьми - за воспоминаниями, чтобы навсегда успокоить их, растворив в свете. И теперь я знаю, что это такое - оставаться одному и смертельно тосковать по свету, который не для тебя предназначен…
        Арника держала его руку, барон плакал сухими глазами, а тишина вокруг них обоих кружилась и шелестела: «Зачем ты пришла, зачем ты пришла, зачем…»
        Продержись здесь еще немного, подумала Арника. Скоро все решится. Может быть, скоро все дни станут безымянными и будут называться просто «сегодня», а мы превратимся в воспоминания и вернемся сюда, чтобы каждый вечер ждать появления арринов. А может быть, все обернется по-другому, так, как я мечтаю. И тогда я приду с ниткой хрусталя в руке…
        Арника не могла понять, откуда у нее взялись такие мысли. Словно это снова была не она, а та, другая, мудрая и могущественная, которая давеча на поляне несла в себе всю тишину леса.
        Барон не мог слышать ее. Но, освободив руку, он прошептал:
        - Благодарю.
        Утро было сырым и хмурым - вчерашний снег растаял, мокрые стволы деревьев стали черными, дорожная грязь жирно чавкала под копытами коней. Лес поредел, по сторонам потянулись заброшенные поля и пустые деревни, дорога на подходах к городу стала широкой и прямой.
        Арника ехала рядом с Терном, отпустив поводья и держа узкую ладонь на шее коня. Антарских воинов насчитывалось только пятеро - половину свиты Терн оставил в Риоре присматривать за бароном. Горностай болтал без умолку. Казалось, он выехал на прогулку с гостями в тихих, безмятежных местах, каких сейчас, наверное, уже нигде не осталось. Как будто вокруг лужайки, солнечные пятна, кузнечики в душистой траве, а Горностай считает своим долгом развлечь друзей беседой. Темы он выбирал пустячные, но занятные: о тридцати трех сортах флангерского вина, о серебряных кольчугах, о белых табунах Западных Равнин. Затем с легкостью перешел к чудесам Порубежья, к коим относятся в числе прочих библиотека в Эльте, Черный Храм, а также родник, названный именем учителя Таора, только не его теперешним именем, а тем, которое он носил раньше, когда жил в монастыре и ему полагалось менять имена каждый год.
        Арника видела - рядом с королем Горностай теряет уверенность, и ему кажется, будто слова создают незримую завесу, защищающую его от государя Ангарского, от его невыносимого молчания и пробирающего до печенок взгляда. Напоследок Горностай рассказал несколько смешных историй, связанных с нарушением братией монастырского устава, но ему так и не удалось привести Терна в хорошее расположение духа.
        До самого Изсоура никто не произнес больше ни слова.
        Город был виден издалека. Над пологим холмом чуть не под самыми облаками величественно кружили птицы, высота не скрадывала их огромных размеров. А на холме угадывалось зыбкое мерцание - он словно окутан был цветным облаком, что ни миг меняющим краски и очертания. По мере того как город приближался, в них все чаще виднелось нечто осмысленное - силуэты крыш и башенок, могучая городская стена, реющие над замком знамена, шпили собора. Все это появлялось, дрожало, как дрожит над дорогой горячий воздух в знойные полдни, и исчезало. Разные части города показывались не одновременно - можно было ненадолго увидеть центральный собор и даже противоположные ворота, в то время как прочие, более близкие, постройки оставались невидимыми. Неожиданно снова проявлялась городская стена, скрывая за собой все, дрожала и тихо истаивала.
        Вблизи стали видны руины, поросшие бурьяном и молодыми деревцами. Пустые, разрушенные фундаменты и обломки были неподвижны, а над ними мерцали былые облики домов, овеществляясь и вновь пропадая.
        Доносились звуки - разрозненные и отрывочные, не похожие на ровный монолитный шум большого города. Каждый из них вырывался из тишины как из трясины, и тишина тут же снова поглощала его, не позволяя родиться эху.
        Горностай устремил взгляд на вершину холма и одновременно куда-то внутрь себя.
        - Надо же умудриться такое сотворить с целым городом… - пробормотал он потрясенно. - Он разрушен, но существует… Я бы сказал - почти существует. Жители его живы, целы дома и сады… улицы… Только они где-то… не совсем здесь.
        - Не совсем здесь? - повторил Терн.
        - Это трудно объяснить, государь.
        Подумав, Горностай сказал, что сравнил бы город с вещью, в существовании которой сомневаются. Не отрицают безоговорочно, но то и дело отказывают ей в праве на существование, в зависимости от переменчивых обстоятельств, новых фактов и собственного настроения. Ее бытие не утверждается и не отрицается, поэтому в сознании она стоит где-то на зыбкой грани существующего и несуществующего, переходя то на одну, то на другую сторону.
        - Город не воображаемая вещь. Он либо есть, либо нет, - отрезал Терн, редко испытывавший сомнения и колебания.
        Горностай вдохновлялся на глазах:
        - Его воображает и в его существовании сомневается тот, с чьей незримой помощью он был сперва создан, а потом разрушен. Это длинная история, в которой пришлось бы затронуть тему движущих сил бытия. Если вы читали трактат Телория Преподобного…
        Терн трактат не читал и не склонен был слушать философские рассуждения, тем более в исполнении юного ученика Таора Арнета. Он остановил его жестом, соскочил с коня и приказал всем располагаться на отдых.
        Сырые дрова нещадно дымили. Дым стлался низко над мхом, между редкими, облетевшими деревьями и рассеивался над дорогой. Согревшись едой и огнем костра, ангарские воины молча, как завороженные, смотрели на мерцающий город. Арника рассматривала птиц в небе, Терн сидел поодаль на поваленном стволе и медленно листал свою книгу.
        Он легко обрел бы душевное равновесие, поупражнявшись с мечом, ощутив собственную силу и безупречно послушное этой силе оружие. Слова не давали успокоения и ясности, наоборот - тревожили и манили загадками, на которые не было ответа. Хитроумный советник вынудил его поступать так, как ему, Терну, несвойственно, и дал в руки эту книгу, заставив размышлять над непостижимым и прислушиваться к отзвукам написанных на бумаге слов.
        - Арника, подойди, - сказал он негромко.
        Она обрадованно вскочила с места.
        - Эту книгу нужно будет оставить в замке Даугтер, в одной из комнат. Здесь обозначен путь. - Терн перевернул несколько страниц, и Арника увидела нарисованный замок. Он специально был изображен без крыши, чтобы можно было проследить тянущуюся от входа по его закоулкам темно-красную линию. Она приближалась сложными завитками к башенке, где был красный квадрат.
        - Я запомнил его так, как если бы ходил по нему наяву каждый день в течение года. Возьми.
        Память ее на миг стала двойной, но ни вольных, наполненных ветром равнин, ни города с золотыми башнями, ни высоких чужих звезд Арника не увидела. В голове осталось только бессмысленное: «От двери прямо, только четные ступеньки, направо, винтовая лестница вверх и дальше по ступенькам: вторая, четвертая, пятая, шестая, восьмая, седьмая, девятая…»
        - Можешь идти, - сказал Терн.
        Ну почему, почему ты не хочешь поговорить со мной, тоскливо подумала она. Всякий раз ты глядишь сквозь меня - так люди выглядывают в окно, чтобы посмотреть, что делается на улице. А я не окно, я живая и настоящая…
        - Не время, - ответил он, старательно смягчая свой голос. - Не время и не место для тех разговоров, каких ты ждешь от меня. Ступай отдохни, нам предстоит еще долгий путь.
        Ничего, утешала себя Арника, возвращаясь к костру, я же загадала желание, и Первый Снегопад обещал мне, что исполнит его. Он уже исполняет - я с Терном, а Терн со мной. Она тихонько улыбалась огню, огонь улыбался ей и танцевал, пригибаясь и взметываясь.
        Верховой ветер разорвал облака, костер побледнел в свете холодного солнца. Стая неведомых птиц перестала кружить над холмом и полетела на запад.
        - Будем считать, что это добрый знак, - сказал Горностай, щурясь. - Самое время идти дальше.
        Перевалило за полдень, когда путники пешком поднялись на холм и подошли к городским воротам, внезапно вознесшимся над ними и дрожавшим в воздухе около минуты.
        - Не оглядываться! - предупредил Горностай. - Смотреть под ноги внимательно.
        И оказался прав - прямо перед Арникой пространство дрогнуло и заструилось, словно огромный медленный язык цветного пламени вырос из земли, и в нем показались силуэты двоих прохожих - дородной женщины с корзиной на голове и шустрого мальчишки. Мальчишка уставился на Арнику, она посторонилась, и тут же струение усилилось, видение стало таять, словно развеиваясь на ветру. Слева внезапно вырвался из тишины звук копыт по булыжникам мостовой, Арника отпрянула и прижалась к Горностаю. Не хватало попасть под копыта почти существующей лошади, подумала она ошалело.
        - Не бойся, девочка, главное - не бойся, - шепнул Горностай. - Нужно как можно скорее дойти до собора. Мы для них точно так же появляемся и исчезаем, как они для нас. Скоро всполошатся и вздумают нас ловить…
        Она крепко вцепилась в его рукав, зажмурилась и приоткрывала глаза только изредка, когда раздавался какой-нибудь близкий звук. Горностай шел быстро, огибая препятствия, лавируя в толпе, невнятно извиняясь. Обрывки, осколки и лоскутки, монотонно думала Арника. Обрывки, осколки и лоскутки…
        Огромная центральная площадь неожиданно проявилась полностью - несколько мгновений было видно и дома вокруг, и рынок в северной ее части, и вздымающийся ввысь золотыми шпилями и витражами огромный собор. Сквозь витражные окна насквозь продеты были косые лучи солнца. Арника ахнула - еще ни разу в жизни она не видела таких прекрасных и величественных зданий. Но в следующее мгновение на месте витражей и шпилей было только далекое белесое небо.
        Обойдя кругом полуразрушенный фундамент, Горностай отыскал засыпанную обломками камня маленькую лестницу, ведущую вниз, где виднелась низенькая, окованная железом дверца. Она была не заперта и даже приотворена.
        - Быстро, быстро, уходим, уходим! - Горностай видел, как кто-то показывает пальцем в их сторону, как мерцающие фигуры людей сбиваются в толпу, не решающуюся пока приблизиться.
        Согнувшись в три погибели, король Антарский протиснулся в подвал, за ним последовали остальные. Последним шмыгнул Горностай, втянул за собой Арнику и плотно захлопнул дверь. Пахло сыростью и паутиной. Казалось, это обычное подземелье, с фамильными склепами правителей, тайными кельями, сокровищницей и неприкосновенным винным погребом. Темнота стояла такая, что безразлично было, открыты глаза или закрыты.
        - Что дальше? - послышался голос Терна.
        - Я пойду первым, - сказал Горностай. - А вы держитесь за меня и друг за друга. Пойдем как процессия слепцов. Обычно слепцов ведет кривой, вот и я вижу в темноте примерно так же, как одноглазый при свете дня.
        Спотыкаясь и цедя проклятия, антарцы медленно спускались по полуразрушенным ступеням все ниже и ниже. Потом ступени кончились, Горностай остановился перед невидимой преградой и предупредил:
        - В Коридорах идем целеустремленно, но без лишней суеты. В разговоры со встречными не вступаем, при попытке задержать - прорываемся, деликатно, без травматизма, но прорываемся… Эх, знал бы - добыл заранее парочку фальшивых разрешений, но что теперь…
        - Много слов, - холодно сказал Терн.
        - Собственно, я уже закончил, - отозвался Горностай и толкнул дверь.
        После Мерцающего города тихие, пустые коридоры показались Арнике самым лучшим местом на свете. Сухой прохладный воздух, неяркий белый свет и безмятежная тишина. Незыблемое спокойствие, какого Арника давно уже не чувствовала ни в воздухе, ни в земле, ни в людях. Хотелось растянуться прямо на полу на одном из перекрестков и без мыслей и тревог созерцать светлый колодец в потолке.
        Отряд свернул за угол, и Горностай с досадой прошипел:
        - Громаххе симма тассе…
        На следующем перекрестке в белом рассеянном свете стояли четверо. Все были одеты одинаково, как принадлежащие к одной дружине, в синие одеяния, очень смешные - штаны, наглухо пришитые к рубашке. Похоже, они были здесь кем-то вроде стражи. Приотворив одну из дверей, люди опасливо заглядывали за нее и тихо переговаривались.
        Горностай поприветствовал их коротким деловитым возгласом.
        Дальнейшая беседа происходила на языке, прекраснее которого Арника ничего на свете не слышала. Но самое интересное - в иноземных словах ей угадывался вполне явный смысл.
        - Это что еще за толпа, Горностай? Новенькие, что ли, все? - Страж с некоторым удивлением оглядывал притихших антарцев.
        Горностай промычал что-то неопределенное, утвердительно кивая.
        - Разрешение? - осведомился страж.
        - Какое еще разрешение? - возмутился Горностай. - Я нелегально веду местных между точками, а ты «разрешение»! Разрешение ему!
        После недоуменной паузы стражи отмахнулись:
        - Да иди ты со своими шуточками! Нам тут не до смеха.
        - А что такое?
        - Коридор исчезает. Если вам на Даугтер, в двадцать пятый уже нельзя. Ступайте в обход, через двадцать шестой, выйдете в Этжене, оттуда по земле.
        - Не годится, - покачал головой Горностай.
        - В двадцать пятый и магистр бы не рискнул теперь, - вступил в разговор другой страж. - Да ты посмотри сам, помощник.
        - В последние сутки с направлением шесть-вэ полный бардак творится, - добавил третий.
        Горностай в свою очередь приоткрыл дверь, Арника осторожно выглянула из-за его плеча. Запахло плесенью. В полутьме угадывался провисший, как ткань, потолок и расплывшийся узор каменной кладки стен. Сверху свисали какие-то темные отростки, капала вода. На полу вместо каменных плит поблескивала черная жижа. Из глубин коридора то и дело доносились вздохи и негромкий влажный шелест.
        - Прямая кишка дракона, - вполголоса сказал страж.
        - И все-то вы знаете, и всюду-то вы бывали… - ответил Горностай.
        Стражи хохотнули, но как-то невесело.
        Горностай пробормотал, вглядываясь в полумрак:
        - Факел в конце тоннеля еще горит - боковой выход, стало быть, открыт.
        - Но-но! - Страж тронул его за плечо. - Не вздумай, помощник.
        Горностай широко улыбнулся, сказал что-то вроде: «Да-да, я убедился, невозможно…» - и крепко взял Арнику за руку. Терн сделал бесшумный скользящий шаг в сторону двери. Арника не слышала внутри ничьих слов и мыслей - было только точное знание того, что надо делать и что в это время будет делать другой. Она знала, что сейчас нужно будет бежать изо всех сил и, достигнув места, обозначенного горящим факелом, резко сворачивать влево и прыгать; знала, что Терн намерен свалить двоих стражей приемом «Открывая золотые ворота», а третьего, если сунется, приемом «Летящий в небесах». Едва это мелькнуло в ее сознании, как те двое уже барахтались на полу, а плащ Терна слился с темнотой коридора.
        - Назад! - гаркнули позади. - Самоубийцы!
        Под ногами чавкало. Горностай бежал стремительно и ровно, не оглядываясь на вопли, Арника вовремя поймала ритм его бега и не отставала. Воздух быстро темнел и сгущался. Они пробивались сквозь плотный сумрак, ни на минуту не упуская из виду далекий тускнеющий свет. Арника задыхалась, ноги отказывались слушаться, Горностай до боли сжимал ее руку. Было мгновение полной тьмы, когда она потеряла из виду и Терна, и Горностая, почувствовала мощный толчок в спину и поняла, что падает вниз.
        Под ней спружинила груда мокрых опавших листьев, она перекатилась на спину и осталась лежать, в изнеможении раскинув руки. Стояла тишина, было слышно только тяжелое дыхание - ее и Горностая. Арника поняла, что потеряла свой узелок и ленту с головы. Она вспомнила зловещий шелест смыкающегося пространства, слегка повернула голову. Там, откуда они, по мнению Арники, вывалились, возвышался огромный старый дуб.
        Горностай сидел на земле рядом с ней, Терн стоял над ними, неотрывно глядя на мощный ствол. Больше никого вокруг не было.
        Горностай медленно поднялся, озираясь и бледнея. Обошел дерево, касаясь рукой коры, шепча: «Тысяча ангелов… тысяча ангелов…» Бросил на Терна отчаянный взгляд:
        - Коридоры иногда исчезают. Бесследно и безвозвратно. Но я ни разу не видел такого… Чтобы вот так…
        Терн молчал и не двигался.
        - Государь, я надеюсь… очень надеюсь, ваши люди замешкались, и коридор сомкнулся, прежде чем… прежде чем они попали внутрь, - запинаясь, сказал Горностай. - Скорее всего, так оно и было. Я не чувствую ничьей смерти…
        Арника лежала, поднеся к глазам сухой, истонченный до полупрозрачности дубовый лист. Она вертела его за черешок и рассматривала на свет.
        - Она тоже не чувствует. - Горностай улыбнулся.
        - Идем. Поднимай ее. - Терн резко повернулся и пошел, не оборачиваясь, к дороге.
        Горностай, склонившись над Арникой, мягко сказал:
        - Еще немного, девочка, - и мы пришли. Даугтер в двух верстах отсюда, через долину.
        Прищурив глаз, она смотрела на него сквозь лист.
        - Поднимайся с земли, простудишься. - Он подал ей руку.
        9
        Сверяясь с корявыми синими цифрами у себя на предплечье, я спустилась по ступенькам и - о чудо! - попала в холл «Замка». Мягкие кожаные кресла, разлапистое растение с резными листьями (как его - монстрелла? монстерия?), два удивительно схожих между собой охранника в черных пиджаках. Виднеющийся сквозь стеклянные двери осенний день и автострада с быстрыми грязными автомобилями. Я вышла в ветер и моросящий дождь. Надвинув на глаза капюшон и сунув руки в карманы, двинулась к остановке, где не было ни души, только воздетый навстречу дождю синий флажок с номерами автобусов. Осторожно потрогала языком больной зуб. Заныло. Чтобы отвлечься, я стала рассматривать припаркованные у «Замка» машины, прикидывая, какую из них я хотела бы в личное пользование. У всех были хищные носы и раскосые фары, они стояли, припав к земле, точно сдерживаясь, скорость дремала в них, в любую секунду готовая проснуться. Но вот подкатила новенькая, из тех, что встречаются крайне редко - неторопливая, круглоглазая и добродушная, - и я мысленно остановила свой выбор на ней.
        Пока я любовалась нетипичным автомобильным явлением, из машины выбрался мужчина, обежал вокруг и открыл дверцу перед дамой.
        Фигуры их были смутны из-за дождя и расстояния, но я едва не подпрыгнула на месте - непокрытые волосы дамы полыхнули знакомым цветом. Она припала к плечу своего спутника, и они медленно пошли к подъезду «Замка», выражая крайнюю степень расслабленности и счастья.
        Джайв висела на Саньке, как давеча в «Олимпийском» - на Серафиме, а уж Санек…
        - Да он влюблен! - вслух сказала я. - Причем серьезно. Симма тассе!
        Собраться, сказала я себе, собраться и думать. Джайв добралась до «Замка». В то время как «вольный мастер» шестого ранга велел мне держаться от «Замка» подальше - либо в силу моей бесполезности в борьбе с мировым злом, либо в силу своей заинтересованности в том, чтобы Джайв никто не мешал. Вообще-то он выглядел достаточно открытым и искренним, но ведь я могу ошибаться… Какой сложной, однако, стала в одночасье жизнь - короли, даймоны, клубы, центры, закладки…
        Подъехал автобус, распахнул двери. Я медлила. Водитель попался на редкость терпеливый. «Да езжай уже!» - раздраженно думала я, боясь, что сейчас не выдержу, зайду, сяду на любимое мое место для пассажиров с детьми и сбегу отсюда куда глаза глядят. Он уехал, я постояла еще немного и решительным шагом направилась обратно.
        Санек полулежал в одном из кожаных кресел под монстреллой-монстерией и, откинув голову, созерцал потолок. Джайв нигде не было видно.
        - Привет, - сказала я.
        - Ирка! - оживился он. - Какими судьбами?
        - Я в ресторан…
        - О-о!
        - У меня там знакомый паренек работает, у меня к нему дело.
        - Понятненько. А мы тут селимся. Медовый месяц, блин. Торопишься?
        - В общем-то нет.
        - Я тебя искал, домой тебе звонил - не застал. Разговорчик у меня к тебе есть небольшой, небольшое такое предложеньице… Ты вообще как? Да ты присаживайся, присаживайся.
        - Вообще - нормально.
        Затем Санек поинтересовался, каковы мои «творческие узбеки», и я ощутила себя тевтонцем, под которым вот-вот проломится чудской лед.
        - По-разному, - уклончиво ответила я.
        - Я так и думал. Предложение вот какое. Ты человек медлительный, основательный. И то, что книжку ты делаешь неторопливо, - это хорошо, с одной стороны. Удалиться в таежный тупик, там в одиночестве медитировать над текстами - это хорошо. Но время-то идет. Тик-так. Лет через пять, когда ты созреешь… может, и смысла-то в этом уже никакого не будет. Да и вообще, где мы все будем лет через пять? Так вот предложение мое: придумывать вместе. Ты берешь на себя романтику, я - правду жизни. Не-не, вдвоем мы писать не будем. Я говорю - придумывать. Буду подкидывать тебе идеи, сюжетцы разные. Чтоб ты не закисла. А?
        - Ты же в Москву уезжаешь.
        - Ну не сию минуту. У Любоньки моей здесь дела еще. А уеду - так электронная почта же есть, телефон. Цивилизация! Представь, придумываем мы твою страну - у тебя же там страна? - Ирканию. Ты ведь Ирка - значит Ирканией будет называться страна твоя… Чего куксишься, не нравится?
        - У меня там много стран, и все уже как-то называются.
        - Ну придумаем еще одну! Это же зашибись название - Иркания.
        - Где-то я такое уже слышала… или читала. Кажется, у Итало Кальвино.
        - Ну хрен с ним, не Иркания тогда.
        - Надо подумать.
        - Знакомая картина. Человек говорит «надо подумать», уходит и думает. Думает, думает, думает. А время - тик-так.
        - Что это ты так заботишься о моем времени?
        - Честно говоря, Ирка, - он приблизил ко мне лицо, - Любонька моя сказала, что может устроить так, что гонорарище нам отвалят… ну, скажем, очень хороший. Сейчас такие вещи, что она у тебя прочитала, котируются. Ну востребованы. Чем быстрее мы вещь сдадим, тем больше денег получим.
        Он шептал еще что-то невразумительное и неубедительное, и, чтобы остановить его, я спросила издевательски:
        - А предоплату она тебе не обещала?
        На это Санек, нимало не смутясь, ответил, что аванс он уже взял. Аванс пока неофициальный - эти деньги (из какого-то для таких случаев предусмотренного фонда) Любонька предложила в качестве стимула, и затем еще, чтобы в процессе творчества у авторов не возникала потребность зарабатывать хлеб насущный, отвлекаясь тем самым от процесса.
        - Чего? Ты, Ярилло, получил предоплату за мой роман?
        - Так не присвоил же! - обиделся он. - Есть же разница! Я о чем тебе и говорю - у нас все вдвоем складывается. И в организационном плане, и в творческом. Любонька правду сказала - тебе надо меня держаться. Я возьму себе двадцать процентов. А остальное тебе отдам вот прямо сейчас.
        Ярилло, порывшись во внутреннем кармане, достал некоторое количество тысячных бумажек. Довольно большое количество, надо сказать.
        - Любонька, - повторила я.
        - Она умница.
        - Угу.
        - Ну, значит, договорились.
        - Нет, Санек. Я, честно говоря, не представляю, как мы будем соавторствовать.
        - Представлять - не надо! - Санек начал злиться. - Делать надо, делать, Ирка, а не дурью маяться! Вот, к примеру, свихнувшийся барон. Зачем ему свихиваться? Ты сама потом поймешь, что ценного персонажа угробила, мог бы пригодиться еще. Начнешь переделывать. Время - тик-так.
        Я встала:
        - Пойду я, Санек.
        - Не понял, ты что, отказываешься? - закричал он мне вслед.
        Я не оборачиваясь, махнула рукой, как Лайза Минелли в финале фильма «Кабаре».
        - Она еще выеживается! - заорал Санек. - Идиотка! Я в последний раз тебе помощь предлагал, слышишь? Ты еще просить меня будешь! Только я уже запомнил, кто ты! И кто я!
        Дальнейшие слова были настолько несовместимы как с самим Яриллом, так и с нашими с ним отношениями, что мне показалось, будто позади меня бесится и рычит уже не Санек, а кто-то другой. Ускорив шаг, я всем телом налегла на отдраенную до невидимости стеклянную створку двери и, уже не стесняясь, со всех ног побежала к остановке, куда подкатывал, разбрызгивая коричневую жирную воду, «Икарус». Я влезла в его пропахшее выхлопами нутро, сунула деньги кондуктору и, тяжело дыша, плюхнулась на место для пассажиров с детьми.
        «Желтая мечта» дребезжала всеми своими плохо пригнанными частями, несколько пассажиров сонно покачивались, глядя пустыми взорами на ракиты, болотца и донельзя нелепые в таком пейзаже рекламные щиты.
        Нет, дело было даже не в том, что Санек предлагал мне сыр в мышеловке. Предлагая его, он выказал поразительную осведомленность. Никакого сумасшедшего барона в сафьяновой книжке не было. Пока не было. Я только-только придумала его и намеревалась написать о нем сегодня или завтра. Поскольку Санька было трудно заподозрить в телепатических способностях, оставалось то, что про барона ему рассказала Любонька-Джайв. Рассказала так, как будто вычитала о нем в моей записнушке… Хотя на самом деле она его видела. И, возможно, знакома с ним лично.
        Так что произойдет, если я напишу, как предлагает Санек? Как вообще отражаются записи на судьбах тех, о ком я пишу? Горностай сказал: все сбывается на девяносто девять и девять десятых процента, но это если только сидеть и писать в этой башенке. А если в другом месте?
        Внезапно мои размышления были прерваны жесточайшим приступом зубной боли, и сразу стало понятно, что делать дальше. Как минимум первый шаг был мне предельно ясен.
        Первую половину дня я провела среди острых медицинских запахов, визга бормашин, утомленных страдальцев, сидящих вдоль белых стен и сосредоточенных лекарей в масках. По окончании ритуала зубоврачевания мне выписали счет - ровно на ту сумму, что была у меня в кармане. Впрочем, осталось еще на небольшую бутылочку пива, которую я купила в ближайшем павильоне, дабы ознаменовать избавление и немного анестезироваться задним числом.
        Жизнь налаживалась. Глотнув из бутылки и вдохнув полной грудью влажный воздух, я закинула сумку на плечо и пошла к Иванниковым.
        Поставив пустую бутылку на парапет Нового моста, я вспомнила, что неприятности мои начались с того, что зуб заболел, следовательно, его излечение может положить начало позитивным изменениям в окружающей действительности и даже помочь мне правильно рассказать историю. Голова моя была легка, сознание кристально ясно, дух тверд как никогда.
        Я щелкнула пальцами и сказала вслух:
        - Мир - это магия.
        По дороге я заглянула в подвальчик одной из хрущевок, выкрашенный в бирюзовый и желтый цвет, под бирюзовой же вывеской «Товары из Индии». Там работал Миша Пан, у которого я надеялась занять денег.
        Облик Миши Пана можно описать просто: возьмите немного Цоя и немного Брюса Ли, чуть-чуть приплюсните сверху и добавьте улыбку чеширского кота. С этой вот улыбкой Миша Пан сидел в вязком аромате благовоний, среди батиков, циновок и топорных украшений из крашеных камней. Уникальная способность Миши Пана заключалась в том, что он каким-то образом умел убедить покупательниц, что грубые бирюльки, изготовленные в нищем квартале Бомбея артелью неприкасаемых идиотов, на самом деле являются эксклюзивными изделиями ручной работы, а также магическими и целительными талисманами, обещающими богатство, любовь и счастье. Думаю, что, выйдя из зоны действия Мишиной улыбки и стряхнув наваждение, дамы искренне задавали себе вопрос: на кой черт я это купила? Но товары из Индии обмену и возврату не подлежали, о чем гласила надпись над Мишиной головой.
        Когда я вошла, Миша как раз работал с покупательницей. В ушах у нее болтались бирюзовые серьги, в горсти она сжимала несколько разнокалиберных колье и ониксовых четок и прикладывала к груди расписной хлопковый шарф. Вид у нее был слегка ошарашенный. Миша подставлял ей зеркало и что-то ласково и неразборчиво приговаривал.
        Я прошлась по подвальчику, ощупывая одежки и поглаживая хоботы сандаловых слонов. Когда покупательница удалилась со всеми бусами и платками, Миша немедленно переключился на меня. К его чести, узнав о моей неплатежеспособности, он не утратил радости от встречи и, порывшись в кошельке, дал мне двести рублей.
        - Слушай, что я тебе покажу, - сказал он. (Это было в стиле Миши: «слушай, что покажу», «смотри, какая музыка».) Откуда-то из-под прилавка он вынул бронзовый диск диаметром сантиметров пятнадцать. На нем было нечетко оттиснуто нечто среднее между календарем древних майя и картой звездного неба древних же египтян, с краешку пробита дырочка, в которую вдет был витой шнурок.
        - Уникальная вещь, - начал Миша, как обычно придумывая на ходу. - Защищает зону солнечного сплетения. Подобными дисками охраняли себя от неблагоприятных энергетических воздействий египетские жрецы…
        - Мишенька, милый, - сказала я, - я ничего не покупаю.
        - Это вообще не продается, - заявил Миша. - Дарю.
        - Не надо. Это не мой стиль.
        - Надо-надо. - Миша сунул диск мне в руку. - Бери-бери.
        - Да зачем, Миша?
        - Для защиты, Ирочка. У тебя лицо камикадзе.
        И Миша снова уселся за прилавок с блаженным чеширским видом.
        - А… - я хотела что-то спросить, но в подвальчик впорхнула стайка студенток-младшекурсниц, и Миша промурлыкал им навстречу: «Что-то подсказать?»
        С диском в руке я поднялась по желто-бирюзовым ступенькам на улицу. Хмыкнула, убрала его в сумку. Камикадзе, значит. Ритуальное саке выпито, вражеский крейсер еще не показался вдали, кругом море и небо. Никаких сомнений, точное знание, что делать дальше, и вдохновение, особого рода вдохновение, как же иначе. Ну тогда, Мишенька, я действительно камикадзе.
        Еще думала я о том, что в попытках затаиться перестаралась настолько, что перестала принимать участие в собственной жизни, сделав ее предсказуемой, как путь кольцевого трамвая. Неторопливое течение убаюкало меня, укачало, уверило в том, что все совершенно нормально и так будет продолжаться вечно - никаких событий, приводящих к ситуациям выбора, принятия решений и ответственности. Я привыкла, что жизнь сама собой живется и управлять ею невозможно, да и ни к чему.
        Но неожиданно кольцевой трамвай сходит с рельс и устремляется вдаль со все возрастающей скоростью. Судьба моя без всякого предупреждения начинает полностью зависеть от меня, равно как судьба энного количества людей. И на смену панике приходит ощущение огромных возможностей.
        Мимо палисадников и гаражей я дошла до огромной подворотни в «китайской стене» и, миновав ее, очутилась в Юбилейном. Обсаженный сиренью дом Иванниковых, трогательно одинокий среди высоток, калитка, лестница, пахнущая кошками…
        Мне открыл Олан, невозмутимый, с перебинтованной головой и дымящейся «беломориной» в пальцах. Молча посторонился, пропуская меня внутрь. Варвара сидела в уголке гостиной за компьютером, обложенная немецкими словарями и кипами бумаги.
        - Представляешь, - сказала она, не оборачиваясь, - у нас потолок обвалился ночью. Прямо на Олана.
        Я посмотрела туда, где на потолке виднелась дранка, и сочувственно спросила:
        - Больно?
        Он промолчал, глядя на меня без всякого выражения.
        - А где все?
        - Кто где, - пробормотала Варвара, не выныривая из своих синтаксических водоворотов.
        Даже когда я объявила, что уволилась с работы, буду некоторое время жить здесь и безвылазно сидеть в квартире, дописывая книгу, она только проронила тихое: «Угу, угу…»
        - А поесть чего-нибудь не найдется? - вконец обнаглела я.
        - Если только сама приготовишь. Есть картошка… кажется.
        - Отлично!
        - Только готовь, пожалуйста, на всех.
        - А сколько нас всех?
        - Человек шесть-семь, где-то так…
        Горя голодным энтузиазмом, я нашла на кухне черный полиэтиленовый пакет с картошкой, расстелила на полу газету и уселась на табуретку с ножом и картофелиной. Минут пять спустя ко мне молча присоединился Олан. Присев на корточки, он ловко выхватывал картофелины из пакета и быстро-быстро поворачивал их в пальцах, едва касаясь неподвижным маленьким лезвием. Кожура вилась длинными тонкими спиралями. В белой повязке на лбу Олан походил на ниндзя.
        На всем протяжении готовки он не проронил ни слова и, только когда картошка уже скворчала на трех сковородках, сказал негромко:
        - Тебе тут трудно будет.
        - Почему?
        - Шумно, много разговоров. Книга как губка - надо писать в тихом месте, чтобы в нее не впитывались чужие слова.
        Я помолчала, обдумывая сказанное. Честно говоря, не ожидала от Олана таких речей. От Нурлана - другое дело.
        - Кстати, а где Нурлан? Гуляет?
        - Уехал.
        - Что, совсем уехал?
        - Совсем.
        Олан помешал картошку ножом, посолил, сказал «скоро будет готово» и скрылся за дверью.
        Утолив голод, я уселась, как давеча, в кресло, полная решимости творить, даже если потолок будет продолжать обваливаться. Некоторое время посидела с закрытыми глазами, намечая новые связи между персонажами и обдумывая наиболее благоприятный исход событий. За этим благородным занятием застала меня Дарья, пришедшая со службы. Вскоре с полными пакетами продуктов ввалились Великан Крысобой и Ярослав-Богдан. Кроме всего прочего, с ними пришла девушка, принесшая кассету с фильмом Ким Ки Дука. Предлагалось наслаждаться кинематографическим шедевром под принесенное Крысобоем пиво. Утонченная Варвара выразила решительное несогласие, требуя по крайней мере китайского сливового вина. Пиво лучше оставить на просмотр «Ночного дозора», заявляла она, вызывая хохот Ярослава-Богдана и тихое недоумение Крысобоя. Завязался ожесточенный эстетико-гастрономический спор. Варвара предлагала срочно отправить Крысобоя за упомянутым вином, Ярослав-Богдан возражал, что такое вино можно купить только в центре и Крысобой никак не обернется раньше шести. Варвару это не останавливало - все равно еще не все собрались. С кухни
подавала звонкие реплики Дарья, уже поставившая варить креветки.
        - Есть в этом доме спокойное место? - вопросила я и немедленно препровождена была в комнату Ярослава-Богдана, где не было никакой мебели, кроме стеллажей до потолка и матраса на полу.
        Уединение мое нарушено было только однажды - когда Дарья принесла тарелку салата, креветок и маленький стаканчик вина. Из гостиной то и дело долетали обрывки разговоров и взрывы хохота, потом свет погас и потекли медленные, приглушенные звуки фильма.
        Я сражалась с текстом. Казалось, что начинаю я его даже не с нуля, а с какой-то отрицательной величины, что история не дает себя рассказывать, сопротивляясь замыслу, в котором изначально содержится зерно благополучного исхода. Но вскоре я уверилась, что сама по себе история тут ни при чем и я преодолеваю не сопротивление материала, а чью-то чужую волю, противостоящую моей. Фразы получались на редкость примитивными, вроде «мама мыла раму», но в этом была и особая сила - свободные от красот языка, они приобретали характер магических заклинаний, которые никому не отменить.
        Я нащупывала нити сюжета и связывала их между собой, пренебрегая подробностями и описаниями. Шариковая ручка неслась по шершавым страничкам, и вырисовывалась система, стройная и симметричная, как паутина, оставалось только внятно о ней рассказать. Повествование приближалось к концу, мне становилось понятно, что книжки не хватит - после неудавшегося первого варианта осталось слишком мало чистых листов. Почерк мой становился все мельче, строчки плотней жались друг к другу. Блокнота не хватило. Я выводила последние бисерные буковки на корке, когда на пороге появился Ярослав-Богдан и осведомился:
        - Вы, барышня, собираетесь спать в этом году? Лично я - собираюсь.
        Оказалось, что уже три часа ночи, гости давно разошлись, оставшиеся заняли все свободные спальные места, а дремать в кресле в гостиной Ярослав-Богдан был категорически не согласен.
        Я прихватила нетронутый стаканчик с вином, отправилась через темную квартиру на кухню. Там горел свет, сидел за клеенчатым столом Олан, курил и щурился от собственного дыма.
        - Привет, - сказала я.
        Щурясь, он поднял два пальца знаком «V».
        Мы сидели и молчали, я отхлебывала микроскопическими глотками душистое вино, лихорадочно соображая, как поступить с окончанием истории, теснящимся у меня в голове.
        Олан тоже думал о чем-то своем, не догадаешься о чем - у него было лицо каменного божка.
        И тут вошел недовольный Ярослав-Богдан в трусах и тельняшке, неся в вытянутой руке телефон, надрывающийся Сороковой симфонией Моцарта. Я не сразу сообразила, что телефон этот мой, забытый в его комнате, а сообразив, прижала к уху и завопила как ненормальная:
        - Серафим! Серафим!
        - Добрый вечер, Ирина, - сказал женский голос с легкой царапающей хрипотцой.
        Не дожидаясь ответа, голос осведомился, могу ли я приехать в известное мне место для короткого разговора о делах. Это касается известного мне человека…
        - Что случилось? - ледяным тоном спросила я.
        - От вас зависит вся его дальнейшая судьба. - Голос Джайв был вкрадчив настолько, что угадывалось: судьба «известного мне человека» зависит на самом-то деле от нее. - Чем скорее вы приедете, тем скорее увидите, что случилось.
        В трубке раздались короткие гудки. Я стиснула зубы.
        - Так. Мне срочно нужно идти.
        Олан внимательно посмотрел на меня:
        - Сейчас ночь.
        - Вижу.
        Пока я лихорадочно одевалась, путаясь в шарфе, Олан скрылся ненадолго в недрах квартиры и появился снова, неся небольшой рюкзак со своими вещами:
        - Вместе пойдем.
        - Тебе тоже куда-то надо?
        Он не ответил.
        Я прогрохотала вниз по лестнице и выскочила в палисадник.
        Спальный район идеально исполнял свое предназначение. Ни единого огня не было в окнах высоток, свет фонарей синел вдалеке у подножия «китайской стены», под ногами хрустели замерзшие лужицы, и звук этот был неправдоподобно громким в окружающей тишине.
        Олан шагал рядом, бесшумный и молчаливый.
        На ходу я вытянула за шнурок из сумки бронзовый амулет Миши Пана и повесила на шею, спрятав под куртку. Шнурок оказался длинным - диск закрывал вовсе не область солнечного сплетения, а живот, но это сейчас казалось совершенно неважным.
        Мы миновали дворы и пустырь, отделяющий Юбилейный от автострады. Я нетерпеливо вглядывалась вдаль, где маячили огоньки фар.
        - Куда едем? - спросил Олан, выходя на проезжую часть.
        - Это называется «Замок».
        Первую подъехавшую машину Олан пропустил. Вторую тоже. Третью остановил - одну из тех, хищных, которые обычно не реагируют на призывы голосующих на обочине. Олан засунул перебинтованную голову внутрь и чрезвычайно быстро договорился.
        Усаживаясь, я увидела наши мелькнувшие отражения в зеркале - молодая женщина с безумным взором и невозмутимый нерусский юноша с обмотанной бинтами головой. Седой, похожий на рептилию человек за рулем то ли куда-то здорово опаздывал, то ли одержим был манией самоубийства: нас вжимало в сиденья и валило друг на друга на поворотах. Водитель, казалось, не имел понятия о светофорах, дорожных знаках и о том, что на некоторых улицах движение бывает односторонним. Но благодаря его безумию мы в рекордные сроки достигли набережной, миновали мост в режиме «низкого полета» и устремились к финишной прямой.
        - Это здесь? - спросил Олан, едва появились за поворотом подсвеченные шпили.
        Я коротко вздохнула:
        - Здесь.
        Водитель лихо припарковался у «Замка» и выскочил из машины, будто она сейчас должна была взорваться. Мы вышли следом, автомобиль чирикнул сигнализацией.
        Замок сиял огнями, вызывая одновременно мысли о Новом годе, Диснейленде и казино.
        - Олан, спасибо, дальше я одна.
        Но он, опережая меня, уже направлялся к арке огней перед входом.
        - Тебе туда нельзя! - Я догнала его.
        Олан шел как танк и на крики не реагировал.
        Чертыхнувшись, я схватила его под руку и негромко сказала:
        - Тогда слушайся меня, понял? Войдем внутрь - поднимаемся только по четным ступенькам. Вторая, четвертая и так далее. И еще… Олан, мы там встретим людей… так вот, они не ряженые, они настоящие. И то, что там происходит, - это не кино снимают… Это взаправду все, понимаешь?
        Олан молча выслушал мой бессвязный монолог, закончившийся просьбой не выпендриваться, дабы не нарваться. На лице его не дрогнул ни один мускул.
        - Что такое «выпендриваться»?
        - Привлекать к себе внимание совершением поступков, способных причинить вред здоровью.
        Олан подумал немного:
        - Что такое «нарваться»?
        - Причинить вред здоровью посредством совершения действий, привлекающих внимание.
        В холле было пусто, из коридора направо, где располагался ресторан, неслась музыка, никаких признаков присутствия Джайв, Ярилла и каких бы то ни было членов Клуба заинтересованных читателей не наблюдалось.
        Олан безропотно поднялся по четным ступенькам и, казалось, совершенно не удивился тому, что для охранников и администратора за стойкой мы остались невидимы.
        Но внезапно разговаривающий с администратором седой дядька - тот самый, что привез нас, - повернул голову и встретился со мной глазами. Только на долю секунды. Но этого хватило, чтобы догадаться: он нас прекрасно видит, мало того - желает удостовериться, что мы действительно вошли внутрь замка и движемся в комнату наверху башенки.
        Олан не задавал вопросов и дальше, на винтовой лестнице, когда я закатала рукав и, поглядывая на полустертые цифры, начала скакать, требуя от него точного повторения моих шагов. Наконец я остановилась перед дверью Серафимова номера и прислушалась. Внутри было тихо. Я достала карточку, отперла дверь.
        В комнатах было чисто и пусто, свет я не выключила с утра, предметы располагались там, где я их оставила, но тонкий запах опасности…
        - Она была здесь, - сказала я вслух. - Духи.
        Олан потянул носом, кивнул.
        - Олан, я удивляюсь… Ты не спрашиваешь ни о чем.
        - А что спрашивать?
        - Тебе не хочется знать, что происходит?
        - Мне все равно, что происходит. Это твои дела. Я только прослежу, чтобы тебя никто не обидел, - ответил он и добавил: - Ты не спрашивала, почему Нурлан уехал, а я остался.
        Я хмыкнула. Прошлась по ковру, села, не раздеваясь, в кресло. Олан неторопливо снял куртку, аккуратно повесил на вешалку, пристроил рюкзак у стены.
        - Хорошо, почему ты остался?
        - Из-за тебя.
        Я изумленно воззрилась на него. Но ответить не успела.
        Дверь отворилась, и я, ожидавшая увидеть Джайв, слегка привскочила.
        Безусловно, это была она. Но в абсолютно новом виде: длинное черное платье с узкими рукавами, красные волосы гладко зачесаны назад, диадема с жемчугом на лбу, бледное, строгое лицо, огромные зеленые глаза. Шурша шелком, она прошла в комнату и остановилась перед замершим Оланом. Я почувствовала, как он на мгновение забыл дышать.
        Она была прекрасна как огонь.
        - О, вы пришли с телохранителем, - сказала она с едва заметной усмешкой. - Присаживайтесь, Олан, не стойте. И не надо так на меня смотреть, прошу вас.
        Олан отступил назад, к стене, и уселся на пол рядом со своим рюкзаком. Но отвести взор от Джайв так и не сумел.
        - Мне хотелось бы разъяснить некоторые недоразумения, возникшие между нами.
        - Между нами нет никаких недоразумений. Между нами война, - глухо ответила я. - И не я ее начала.
        - Совершенно верно, не вы, - склонила голову Джайв. - Если говорить о войне, то начал ее Таор Арнет - Серафим - много лет назад.
        Джайв изящно опустилась в кресло напротив меня, повела мерцающими зелеными глазами в сторону Олана:
        - Вы зря ввязываетесь в историю, которая вас не касается, дорогой мой Олан. Еще не поздно уйти - пока вы не услышали ничего особенного. Если решите остаться - придется потом выполнить условия, которые могут быть для вас не совсем приемлемыми.
        - Ничего, я послушаю, - ответил Олан, и Джайв перестала обращать на него внимание, словно он в одно мгновение превратился в предмет обстановки.
        - Толкование событий вы восприняли от Серафима, Ирина. Неудивительно, что о многом у вас сложилось превратное представление. Серафим, скорее всего, говорил вам о двух соперничающих организациях, часто употреблял слово «миры», рассказывал душераздирающие истории о борьбе за власть над этими так называемыми «мирами»… Я это слово не люблю, предпочитаю - «территории». Меньше пафоса и гораздо ближе к действительности. Согласитесь, есть разница между фразами «в мой мир проникло Зло» и «кто-то хулиганит на моей территории».
        Я согласилась.
        - Я постоянно поражалась его умению столь драматично представить работу двух организаций, чьи методы немного различаются между собой, только и всего, - продолжала Джайв. - Задачи Клуба и Центра одинаковы - не допускать бедствий на вверенных нам территориях, вовремя выводить авторов из творческого кризиса и так далее. Это в идеале, конечно. Ваш случай был крайне далек от идеала, почти безнадежен. К чести Серафима, он принял во внимание это «почти» и взялся за дело, хотя любой другой на его месте объявил бы территорию и автора потерянными и закрыл бы проект.
        - Как - закрыл?
        - Наглухо. Как закрывают дом, предназначенный под снос. Непонятно?
        - Допустим, понятно.
        - Я рада. Итак, великолепный Таор Арнет взялся за безнадежное дело, но было еще одно обстоятельство - он начал выполнять чужую работу. Точнее - мою. Не удивляйтесь, Ирина, именно я изначально отвечала за эти руинированные пейзажи, за этих обезумевших героев. Именно я должна была вам покровительствовать. Вдохновлять и так далее.
        - Вы? Меня? Вдохновлять?
        Она рассмеялась, сказала, смеясь:
        - Угу. Я примерно так же отреагировала, когда мне поручили это задание: «Я? Вдохновлять? Ее?» Увы, Ирина, вы как автор были мне абсолютно неинтересны, а работа с вами лишена каких бы то ни было перспектив. Серафим слишком любил Антар, не желал понять, что эту территорию давно пора списать за полной негодностью, и упорно поднимал ее из руин и пепла. Я разрывалась между его чокнутыми королями и абсолютно бесперспективным автором… Вы гробили территорию, она гробила вас, и разорвать этот круг не было никакой возможности. Помучившись пару лет, я ушла из проекта и отыскала более подходящую работу.
        - В другой организации, - уточнила я.
        - Верно, в другой. Таор занялся моим делом сам. Это был вызов, и я его приняла. Вот тогда-то и началось самое интересное.
        И Джайв, блестя своими чудными глазами, поведала об увлекательной игре, развернувшейся между ней и Серафимом, игре, напоминавшей шахматную партию, но намного более сложной, ибо каждая фигура на поле обладала собственной волей, да и само поле быстро и непредсказуемо меняло свои свойства. И как это занятно - у каждого из двоих игроков собственный неповторимый облик, своя легенда, свои излюбленные приемы атаки и защиты. И вот игра приблизилась к своему завершению.
        Я поморщилась. Шахматная партия - пошлое, избитое сравнение. И самое неприятное - под этим подразумевается противостояние двоих людей, манипулирующих чужими судьбами, в том числе и моей. Но было еще что-то за этим рассказом. Джайв умалчивала о главном, что позволило бы мне понять первопричину происходящего.
        - Решающий ход Серафим сделал первым. - Джайв снова улыбнулась. - Он нашел вас.
        Я почувствовала, что неумолимо краснею.
        - Я знала, что он использует традиционное безотказное средство вдохновить вас - влюбленность, но надеялась, что не успеет. Однако вы жаждали любви, вы были готовы влюбиться и вы влюбились. Он поразил вас с первого взгляда?
        Она рассмеялась тихо, мелко, не размыкая губ:
        - Он безупречен. Бездна обаяния. Ему удается вызвать у людей нужные чувства с первой же минуты. Особенно у молодых - и не очень молодых - писательниц. Они начинают верить в настоящую любовь… Начинают безумствовать, бросают все, принимаются бойко марать бумагу. Он неизменно добивается вдохновенной и плодотворной работы автора. Простите, авторши.
        Драка двух женщин - безобразное зрелище, подумала я, глядя ей в переносицу. Драка двух женщин на глазах у мужчины - зрелище вдвойне безобразное. Я глубоко вдохнула и длинно выдохнула. Спокойно, спокойно…
        - Я понаблюдала за вашим идиллическим сотрудничеством и сочла за благо, чтобы королевский советник немного отдохнул. Вы начали писать историю заново, хоть и видели, что в книжке не хватит страниц. И не хватило! - победно молвила она. - Финал вы будете наблюдать воочию. Я для этого вас сюда вызвала.
        - Постойте-постойте, - сказала я. - Вы сказали - от меня зависит судьба Серафима.
        - Я сказала неправду - надо было как-то заманить вас сюда. От вас уже ничего не зависит.
        Джайв неотрывно смотрела на меня с какой-то странной улыбкой. И под ее взглядом что-то начало проясняться в моей голове, что-то вырисовываться.
        Я вдруг вспомнила, что видела точно такую же улыбку - в зеркале, в тот вечер, когда слушала в пустой квартире проникновенный голос, напевавший: «В далеком странствии твоем…» Улыбка брошенной женщины.
        - О господи, - пробормотала я. - Вы с Серафимом… когда-то были вместе?
        Будто не слыша, она продолжила:
        - С некоторых пор я забочусь о том, чтобы ни один его проект не завершился успешно. Поскольку я сильнее, мне это удается. Вы увидите очередной провал.
        - Вы не сильнее. Просто не гнушаетесь использовать запрещенные приемы.
        - Существует масса способов вывести соперника из игры. Я выбрала самый грубый и болезненный. Ты пока не понимаешь. Поймешь позже, когда он завершит свою работу и вежливо попрощается с тобой. Я была автором, я была на твоем месте!
        - А я - на твоем. От меня муж ушел…
        Пронзительный взгляд Джайв на миг смягчился.
        Но только на миг. Она откинулась на спинку кресла и с удовольствием произнесла:
        - Меня это почему-то не удивляет.
        - Надо же, как пафосно ты начала: территории, политика организаций, антикризисные программы, финал игры… - Я усмехнулась. - Столько слов, а все просто, оказывается - ревность, месть…
        Она стремительно поднялась и, не оглядываясь, прошла к двери. Звук ее шагов отдалялся на лестнице, когда Олан наконец вышел из оцепенения и сказал:
        - Все зло в мире от женщин.
        - Не бойся, я с тобой, - ответила я.
        - Я не боюсь! - не понял юмора и обиделся он.
        Мы вышли на пустую площадку перед дверью и начали спускаться вниз.
        Олан заозирался в тускнеющем свете. Я наблюдала, как он пробует ногой ступеньки и перегибается через перила, в точности повторяя мои давешние действия. Лицо его впервые обрело ясное выражение - недоумения и растерянности, глаза округлились.
        - Ох-хт… - сказал он наконец.
        Я согласно покивала, подтверждая, что все вполне серьезно. Олан перешел на шепот:
        - Надо ее догнать.
        Но догнать Джайв нам не удалось. У подножия лестницы нас поджидал тот самый, похожий на рептилию, безумный водитель машины, привезшей нас сюда. Он церемонно назвал меня по имени, объявил, что будет сопровождать нас, и повел куда-то, поминутно оглядываясь и совершая приглашающие жесты. Замок оказался куда больше «Замка», мы шли сложным маршрутом, минуя темные, холодные переходы, высокие залы и узкие лестницы. Эхо шагов было то нестерпимо гулким, то исчезало совсем, причем от размеров помещений это не зависело. Мы шли и шли, начало казаться, что замок представляет собой невозможную пространственную фигуру, как строения на рисунках Эшера, что наш путь зациклен и никогда не кончится. Но впереди неожиданно показался дневной свет и потянуло запахом невыпавшего снега.
        Здесь было другое время суток и другой воздух - как бы чуть разреженный, тонкий, в нем пасмурный свет не был угрюмым, а предметы выглядели объемнее и четче. Вернее, так было не из-за воздуха, это было особое качество пространства. Я затруднялась назвать это качество каким-нибудь определенным словом, больше всего подошло бы - «чистота», но и оно не было окончательно верным. Мир вокруг был юным, и текло сквозь него молодое, не изношенное бесконечными повторениями зим и лет время. Я взглянула на свои руки - мне показалось, что они словно бы светятся изнутри, - а затем на Олана, и обмерла. Он был невероятно, сказочно красив. Черты лица нисколько не изменились, и дурацкая повязка на лбу, и вытертая кожаная куртка остались прежними, и я некоторое время смотрела на него, пытаясь понять, что же произошло. Он почувствовал мой взгляд, обернулся ко мне и выдохнул потрясенно: «Ох-хт!» Наверное, я тоже выглядела подобным образом. У меня улучшилось зрение и несказанно обострились все чувства. Казалось, стоит немного сосредоточиться - и я услышу, о чем думает Олан и что замышляет человек-рептилия.
        Наш провожатый понимающе оглянулся на меня. Я выдержала его взгляд, и он едва заметно кивнул. Раздумывать над тем, что он хотел сказать своим кивком, было некогда - коридор вывел нас на открытую галерею, где стояли антарские королевские лучники числом не менее дюжины. Наше появление осталось почти незамеченным - они были целиком поглощены происходящим внизу. Человек-рептилия сделал последний приглашающий жест, мы с Оланом шагнули к перилам, и Олан тут же отпрянул, отталкивая меня в глубь галереи.
        - Не смотри, - произнес он, почти не разжимая губ, - Ира, не смотри.
        - Почему, почему?
        Он все толкал меня прочь от перил, я силилась выглянуть у него из-за плеча. Понаблюдав за нами, Рептилия похлопал Олана по спине и сказал сухо:
        - Не мешайте, юноша.
        Олан смерил его взглядом, но сдерживать меня перестал. Я приблизилась к перилам и глянула вниз.
        10
        Они шли через пасмурную равнину, минуя болота и огибая прозрачные, рябящие на ветру озерца. Лес чернел далеко позади, у горизонта виднелась каемка снеговых туч, идущих с севера. Там, на севере, как сказал Горностай, простирались обширные болота, за которыми - далеко-далеко - было море.
        - Здесь даже можно увидеть чаек, - говорил он, жадно оглядывая пустое небо.
        Арнике никогда не доводилось быть на таком просторе, где долгий сильный ветер перехватывал дыхание, где тучи были огромными и быстрыми, а шаги - даже у Терна - маленькими: сколько ни иди, темная крепость, что видна на холме, почти не приближается.
        - Ну вот и конец нашего путешествия, - сказал Горностай, - Даугтер. Самая невзрачная и самая знаменитая крепость в империи. Лет сорок тому назад ее владелец объявил войну королю Йоруму. Ту самую войну, с которой все началось - развал государства, другие войны, разорение, Великое Заклятье… Логично, что в этом самом месте мы все и закончим, то есть водворим на круги своя.
        Арника чувствовала: он знает, что будет непросто, знает и внутренне пританцовывает в нетерпении. Знает это и Терн, спокойный и собранный, шагающий скользящим, длинным шагом. Может, тебе и видно сквозь меня будущее, а я так далеко не заглядываю, подумала она. Я смотрю, что есть сейчас. А что сейчас мы все трое как одно существо, мне очень даже нравится. Даже говорить между собой теперь ни к чему.
        Горностай услышал ее мысли и будто назло принялся болтать вслух - рассказывать одну из своих диковинных историй, которые так Арнике нравились. Замок стоит без хозяина с тех самых пор, как его владелец отправился воевать с королем, был схвачен и казнен по обвинению в колдовстве, государственной измене и шпионаже в пользу Кардженгра. Вернее, сначала замок то и дело переходил из рук в руки, но ни один новый владелец там не прижился. Пошел слух, что люди не могут жить в этом проклятом месте, что хозяина его обвиняли в колдовстве вовсе не напрасно, и Даугтер остался пустовать. Потом опустела и вся округа, а затем и более дальние земли, и теперь на общем фоне он совершенно ничем не выделяется - разве что выглядит как новенький, в отличие от прочих.
        - Жить в нем постоянно мы не собираемся, а переночевать по-человечески он нам наверняка позволит, - закончил Горностай.
        - Кто позволит?
        - Замок, государь, замок. У него нет хозяина, потому что он сам себе хозяин. Я родился на Порубежье, и я знаю. У нас все крепости живут собственной жизнью, и считаться с их желаниями - в порядке вещей. В хрониках сказано, что Даугтер построен каким-то зловещим пришлым ведьмаком, так я подозреваю, что это был некий искусный мастер, добравшийся сюда от самого Порубежья, и талант у него был огромный, не колдовской, конечно, а естественно-научный.
        - Естественно - какой? - Терн присмотрелся к земле, прищурился на башенку над воротами и замедлил шаг. Ничьих следов не было на глинистой дороге, ворота были распахнуты настежь, виднелся пустой двор, замок казался необитаемым.
        - Если вы читали труды Замли Преподобного, то, конечно, помните трактат «О внутренней стороне всех вещей»…
        - Подожди. - Терн поднял руку и остановился.
        - Что?
        - В замке кто-то есть.
        - Где? Как? - Горностай вытянул шею.
        - Бойница над воротами… Видел движение?
        - Нет. Сейчас… - Горностай посмотрел по-своему: постоял, вытянувшись и глядя куда-то внутрь себя. - Черт меня побери. Люди.
        - Много, - невозмутимо подтвердил Терн.
        Горностай медленно кивнул. Внезапно глаза его потемнели, и он простонал, ударяя себя ладонью в лоб:
        - Безмозглый… Даугтер - Точка Десять, прямой выход на сеть Коридоров, принадлежащих Клубу. Там сейчас кто угодно может сидеть! Ч-черт… Черт, черт, черт!
        Он яростно тряхнул выгоревшими волосами и обратил к Терну отчаянный взгляд:
        - Вернуться, переждать - поздно, они нас еще за версту заметили. А теперь знают, что мы заметили их. И ведь не спрячешься на этой плеши бесконечной…
        - Вперед, - сказал Терн. - Держите разум отворенным. Оба!
        Он снял с плеча сумку с книгой, передал Арнике и уверенно пошел к воротам. Горностай подобрался, беззвучно сказал: «Л-ладно…» - и двинулся за ним. Арника несмело оглянулась на огромную пустую равнину и, придерживая длинный ремень сумки, которая болталась где-то у колена, прошла под аркой ворот, остановившись между Горностаем и Терном.
        Их глазами Арника видела одновременно и безлюдные верхние галереи, на которых вот-вот должен был кто-то показаться, и заветное крыльцо, совсем близко, в семидесяти шагах. Тишина длилась, текла вместе с ветром, небо темнело, готовое вот-вот накрыть все вокруг пеленой мокрого снега. Терн молча ждал. Казалось, он готов простоять так всю зиму.
        Горностай потерял терпение:
        - Эй вы! - Эхо отразилось от темных стен. - Осмелитесь наконец выйти?
        Ветер примолк и остановился, в тишине отчетливо скрипнула тетива. «Цвик!» - сказала стрела, отскочив от камня рядом с королевским сапогом. «Цма!» - сказала другая. Горностай едва удержался, чтобы не подпрыгнуть на месте, и, разозлившись, крикнул, вскинув голову к галереям и башенкам:
        - Вот вся ваша доблесть!
        Арника сгребла сумку в охапку и съежилась.
        Лежавшие под ногами стрелы были антарскими, с бело-зеленым оперением.
        Вверху на галерее произошло движение, послышался чей-то голос - испуганный, срывающийся, - и через некоторое время с крыльца спустились двое: коренастый черноволосый человек и растерянный, взъерошенный парень в кожаных доспехах. Коренастый шел неспешным шагом, то и дело ощутимо подталкивая юношу в спину. Они приблизились, он остановился перед Терном, придержав своего спутника за ворот.
        - Какого черта ты делаешь, Янхар? Я доверил тебе столицу и велел дожидаться моего возвращения, - сказал Терн негромко.
        - Столица в безопасности, брат мой, не беспокойся. Главный враг Антара сейчас находится здесь.
        Арника ощутила тонкий запах шерсти сильного зверя. Я таких зверей не знаю, это, наверное, какой-то антарский зверь, таких у нас не водится, подумала Арника. Больше всего на снегля похож, но не снегль…
        Некоторое время военачальник и король смотрели друг другу в глаза.
        - Да, - произнес Терн, - он находится здесь.
        Горностай, бледный от гнева, шагнул вперед:
        - Твои лучники не очень-то метки, предатель!
        Терн удержал его, отодвинул назад, Горностай умолк, раздувая ноздри.
        - Стрелял он. - Янхар спокойно кивнул на парня, которого уже начала бить дрожь, и обратился к нему неожиданно отеческим тоном: - Помнишь, Сниар, что я вам сказал, когда мы пришли сюда?
        - П-помню. В короля не стрелять, - парень судорожно сглотнул. - Виноват… Я не в него…
        Янхар поддел носком сапога валявшуюся стрелу, она откатилась из-под ног Терна чуть в сторону:
        - Подними.
        В глазах парня мелькнул ужас.
        - Подними стрелу, сынок.
        Сниар, припав на колено, протянул руку, но дотронуться до стрелы не успел. В одно движение Янхар выхватил меч из ножен и вернул обратно. Арника даже не поняла сначала, почему парень вдруг нелепо повалился лицом вниз и что это за теплые брызги у нее на лице.
        Она вжалась лбом в плечо Терна и зажмурилась.
        - Терн Антарский! - Янхар возвысил голос, чтобы слышали и те, что наверху. - Я пришел сказать тебе, что ты больше не король. Ты был слаб, народ ждал смены династии. Я подчинил столицу за один день.
        Терн молчал. Арника чувствовала, как он заполняет своим присутствием двор, галереи и все помещения замка, как поступал всегда, в каждом новом месте, привычно делая его своим. И вот уже военачальник Янхар, стоявший перед ним, стал словно меньше ростом, и слова его зазвучали гораздо менее убедительно:
        - Сила покинула тебя, и я докажу это, победив тебя в честном поединке. Мои люди и эти двое, - Янхар кивнул на Арнику и Горностая, - засвидетельствуют, что власть перешла ко мне по праву.
        Горностай вскинулся, готовый сказать что-нибудь язвительное, но Терн ответил первым:
        - Никаких поединков. С дороги, Янхар.
        - Я знал. - Янхар сухо рассмеялся. - Говорят, тебе даже оружие носить запретил твой мудрый советник Таор. В последнее время трудно было понять, кто король - ты или он.
        - Зато сейчас яснее ясного: король - ты, Янхар. С дороги!
        Военачальник словно врос в землю, Терн остановился вплотную к нему:
        - Что еще?
        - Так ты отрекаешься от престола? - спросил Янхар глухо.
        - Уводи отсюда всех. Чтоб никого не было в замке! Живо!
        Взгляд Янхара потемнел:
        - Что происходит? Что ты задумал?
        Внезапно со стороны крыльца послышался женский хрипловатый голос:
        - Не спрашивай, что он задумал, он давно уже не думает. Исполняет волю своего советника, и только.
        К ним неспешной танцующей походкой шла прекрасная дама. Несмотря на холод, на ней было тонкое черное платье, волосы сияли, как огонь, а глаза - как лед на солнце. Арника никогда еще не видела таких красавиц. Ей подумалось, что так, должно быть, выглядят заблудившиеся на земле ангелы, рассерженные, что не могут найти дорогу назад.
        - Ваше величество, не пора ли поступить согласно вашим собственным желаниям?
        - Ты что творишь? - выкрикнул Горностай. - Совсем сдурела? Такие штуки даром не проходят даже в Клубе!
        Дама поморщилась:
        - Милый мальчик, спасибо, что привел мне короля в целости и сохранности. Хотя, я думаю, без тебя он дошел бы с меньшими потерями… Государь Терн, вы, если не ошибаюсь, только что отдали предателю свое королевство. И та-ак легко, не моргнув глазом! Неужели только потому, что в Королевской Книге - когда-то давно, когда о Великом Заклятье еще никто и слыхом не слыхал, - появилась короткая запись: «Заклятье можно снять, если пойти против себя и отдать победу врагу»? Таор вспомнил о ней и связал вас многочисленными клятвами, заставив действовать, как свойственно слабому. Но вы допускаете мысль, что он не прав. Ведь так?
        Терн оттер плечом Янхара и пошел к крыльцу, увлекая за собой Горностая и Арнику. На женщину, идущую навстречу, он не смотрел, будто и не было ее вовсе. Правильно, не смотри и не слушай. Не слушай, Терн, что бы ни говорил этот искушающий голос, подумала Арника. Просто иди. И не забудь - только четные ступени…
        - Вы даже не поинтересовались судьбой своей семьи, - промурлыкала дама ему вслед. - А зря. Ваш старший сын просто образец доблести, вернее, был образцом, пока Янхар не зарубил его. Вы отсылаете нас - извольте, мы уйдем. Нам есть куда пойти. Заглянем в Иволин, в «Полтора орла», и посмотрим, таков ли и ваш младшенький…
        Терн резко остановился и начал оборачиваться - медленно-медленно. Не поддавайся, подумала Арника, она врет, ты же видишь. Не отвечай ничем - ни словом, ни движением, ни мыслью, - не отвечай!
        - Я и правда восхищена старшим принцем. Что касается королевы, - она улыбнулась, - она тоже неплохо владеет оружием. О прочих же достоинствах ее величества ничего сказать не могу. Спросите у друга своего, Янхара…
        Темное пламя взорвалось внутри Арники. Оглушенная, она медленно осела на землю, видя, как над замком накреняется и падает красное небо, роняя обломки раскрошенных облаков. Гнев Терна бушевал в ней, гася сознание. Она хватала воздух ртом, и ни одной мысли у нее больше не было. А если бы и были, король все равно не смог бы их услышать.
        - Нет, государь! Не надо! - закричал Горностай.
        Вряд ли Янхар понял, что с ним случилось. В тот момент, когда его тело начало падать, он был уже мертв, как будто из него рывком вынули душу.
        - У-упс… - сказала Огненноволосая, выпятив губы.
        Тихо-тихо стало на галерее и во всем замке. В тишине Терн пересек двор, поднялся по четным ступенькам крыльца и скрылся за дверью, ведущей внутрь.
        Арника силилась встать на ноги, чтобы бежать за ним, Горностай поднял ее и удержал за плечи:
        - Не надо.
        И такой у него был голос, что Арника испугалась - и за него, и за Терна, и за ангельскую женщину, и за всех, кто сейчас здесь.
        Но вдруг на галерее среди антарских лучников Горностай приметил еще кого-то - даже рот приоткрыл от изумления. Огненноволосая оглянулась и что-то прокричала - звонко и раскатисто. В тот же момент Горностай вырвал сумку из рук Арники и, раскрутив ее на ремне, как пращу, запустил вверх.
        - Отсечение событий! - крикнул он.
        В следующее мгновение стрела с бело-зеленым оперением вошла ему под ключицу.
        11
        В школе я занималась баскетболом. Полгода - пока опережала в росте своих одноклассников. Это потом они меня догнали и перегнали, а в те полгода никто не мог сравниться со мной. И в тот момент, когда сумка Серафима летела ко мне вместе с Горностаевым криком, мое тело вдруг вспомнило давнее движение и сработало помимо сознания. Я высоко подпрыгнула, схватила над головой сумку, увернулась от ближайшего звякнувшего кольчугой воина и, заорав Олану: «В башню, обратно!» - устремилась в зигзагообразный коридор.
        За нами гнались. С громким топотом и криками, от которых мне стало по-настоящему страшно. Бегом я не занималась никогда, даже в школе, а проклятая работа развила у меня чудовищную гиподинамию. Я задыхалась и неслась на одном лишь страхе. Легкие заливал жидкий огонь, правый бок кололо, сумка была убийственно тяжелой. Олан протянул за ней руку, но я только крепче прижала ее к себе.
        Путь до башенки мы нашли не задумываясь - он отпечатался у меня в памяти, будто я ходила по нему ежедневно в течение года. На середине винтовой лестницы Олан чуть задержался позади. Отпирая дверь, я услышала устрашающий кошачий вопль, звук удара и падение чего-то тяжелого по многим ступеням. Я оглянулась, Олан длинными прыжками влетел в свет электричества и выкрикнул:
        - Быстро!
        В номере он тотчас схватил стол и поволок его к двери. Я кинулась ему помогать.
        - Не надо, я один! Делай, что он сказал!
        Я перевернула сумку, и под ноги мне вывалилась книга, огромная, старинная, с застежками и инкрустацией.
        Я теребила тугие застежки, Олан деловито баррикадировал дверь, на лестнице слышались резкие гортанные голоса.
        Книга раскрылась, обдав меня пасмурным ветром, какого никогда не бывает в наших местах. Будто открылось окно. Я смотрела на огромную, во всю страницу, иллюстрацию, где в вывернутой обратной перспективе теснились башенки над двором замка, где два воина скрестили мечи под небом, потемневшим от их страшной ненависти.
        Страница справа от картинки была покрыта иероглифами, чернила, казалось, еще не успели высохнуть.
        В дверь ударили. Еще раз. Еще. И принялись колотить размеренно, подзадоривая себя воплями. Олан подпер спиной вздрагивающую баррикаду и обратил ко мне бесстрастное лицо.
        - Сейчас… - пробормотала я, задыхаясь, - сейчас. Мне что-нибудь пишущее… Карандаш, ручку…
        В нагрудном кармане Олана, как обычно, оказался пакет с травой, он отшвырнул его в сторону, из того же кармана выцарапал толстый короткий маркер и запустил им в меня.
        Написав несколько слов на пластике карточки-ключа, я перевернула страницу назад, вбросила карточку в книгу и с силой захлопнула переплет.
        В рамах дзинькнули стекла. Земля вспучилась волной, будто долину кто-то встряхнул, как скатерть на столе. Замок протяжно застонал. Олан едва успел отскочить от рушащейся прямо на него баррикады, дверь распахнулась, я успела увидеть, как в комнату ринулись антарцы.
        Потом наступила темнота.
        12
        Арника кинулась к упавшему Горностаю, приподняла его за плечи. Он сухо всхлипнул и попытался улыбнуться. Сейчас, потерпи немного, сейчас… - думала она, напрочь позабыв, что нужно делать в таких случаях. Держать становилось все тяжелее, голова Горностая безвольно откидывалась назад. Арника, плача, закричала во весь голос:
        - Да перестаньте, перестаньте же вы все!
        И тут же упал непроглядный мрак, она перестала видеть и чувствовать. Осталась только спокойная мысль: «Наверное, в меня тоже попали стрелой».
        Темнота начала редеть, разбилась на крохотные, неравномерно светлеющие точки, и в конце концов из зыбких роев этих точек сложились: сумерки, подмерзшая глина дороги, лужа, покрытая первым тонким льдом. Все прошедшее балансировало на грани между памятью и грезой, между тем, что было и что могло бы быть. Странствия по чужим землям, неистовый король Антарский, залитый дождем и кровью двор замка становились ненастоящими. Будто это все в шутку нарисовали на полотне, а потом полотно скомкали и бросили в корыто стирать. Осталась только глухая боль в груди, как после плохого сна.
        Она сидела на корточках, прикладывая ко льду палец. Подняв голову, увидела замок Иволин на холме и едва заметные, тусклые огоньки деревни у подножия.
        Позади возвышались открытые ворота постоялого двора, горели фонари над входом и светились высокие окна. Гостей сегодня было немного, вот и выдался свободный часок - как раз для того, чтобы закончить все дела и собраться в путь. Десять аккуратных луночек красовались на льду, располагаясь по кругу на одинаковом расстоянии друг от друга. Арника положила ладошку в центр, чувствуя, как плавится лед. Ловушка для отражения синицы была готова, и больше у Арники дел никаких не осталось.
        Кто-то тихо-тихо скользнул с крыльца, приблизился к ней в потемках и присел рядом, тихонько сопя. Это был Закаморник.
        - Уходишь, значит? - молвил он.
        - Ухожу.
        - А че сегодня? Давай утречком.
        - Нет, нельзя. Столько раз уж откладывала. Ведь как принято: если только Девонька догадалась, что она Девонька, ей сразу надо идти хозяйство принимать. А я с начала осени догадалась, только мне все не верилось, вот я и медлила. А теперь слышу - зовут. У нас Девоньки давно уже не было. Лес сам по себе жить не может.
        - Ну гляди. - Закаморник почесал за ухом, потер кончик носа. - Жалко - невестка ваша кормить меня не станет, скупердяйка.
        - Не сердись. Она тебя не видит. Ты для нее так, шорох в кладовке, а кто же шорохи кормит? Я же тебе показала, куда за едой ходить.
        - Я шастать непривычный, - упорствовал Закаморник. - И жалко, что тебя не буду видеть.
        - Я же рядом буду, совсем недалеко. - Арника показала в сторону леса.
        Закаморник только сопел.
        Арника поклонилась дому, потрепала Закаморника по макушке и пошла в направлении Иволина, где лес под холмом уже слился с темнотой.
        Закаморник понуро стоял у ворот, глядя ей вслед.
        - В гости приходи! - обернувшись, крикнула Арника. - И не бойся ничего - скажешь, что к Девоньке идешь, никто тебя не тронет.
        - Непривычный я шастать… - печально прошептал Закаморник.
        Дверь постоялого двора отворилась, бросив через двор косую полосу света. Закаморник метнулся в тень, к забору, затаился в бурой крапиве. Хоть Арника и убеждала, что никто его в этом доме не видит, да он до конца этому все равно не верил.
        С крыльца спустился Мзымвик, прихрамывая, высоко держа фонарь. Вышел за ворота, вгляделся в сумерки:
        - Симзуть!
        Повернулся в другую сторону, откуда вдоль дороги дул медленный ветер.
        - Симзуть, ты куда утянулась? Да что это за девка, господи прости!
        Арника улыбнулась, не оборачиваясь на зов. В сумерках брат видит не ахти как, нипочем не разглядит, хотя ушла она совсем еще недалеко.
        Конечно, ее будут искать. Горевать будут. Но потом все образуется - это прежняя Девонька нелюдимой была немножко, а она, Арника, часто будет людям показываться, может, и брат ее скоро увидит. А не увидит, ему другие расскажут, там он и поймет, что к чему. И тогда уж обрадуется…
        Совсем стемнело, но различать дорогу и деревья Арника не перестала и сразу заметила на опушке невдалеке от дороги серебристую неподвижную тень.
        - Снеглек, - позвала она.
        Тень вытянулась, бесшумно протекла между деревьями и остановилась, поджидая ее.
        - Долгая нынче осень. - Голос снегля низкий и оттого едва слышный - наполовину звук, наполовину страх.
        - Последняя ночка осталась, - отозвалась Арника. - Первый Снег завтра.
        Зверь вздохнул, задрал морду к темному небу:
        - Скорее бы. Тоска у меня, Девонька…
        Арника положила ему ладонь на серебристо-седую голову и слегка погладила между ушами.
        - Это только до завтра, - ласково шепнула она, - потерпи.
        Снегль благодарно прикрыл раскосые глаза и, когда Арника двинулась дальше, пошел рядом с ней - бесшумный, скользящий.
        Над Иволином, Сырым Лесом и рекой Твомрой сгущалась ночь, словно настой синих осенних облаков. А где-то в неописуемой вышине между тучами и звездами медленно рождался Первый Снег.
        13
        Я открыла глаза. В комнате было темно, где-то неподалеку возился, чертыхаясь, Олан. Я поднялась на нетвердые ноги, и первое, что увидела, - дальнее зарево огней за окном.
        - Пермь-Сортировочная! - хрипло сказала я.
        - Что? - Олан посветил в мою сторону фонариком, вытащенным из рюкзака.
        - Станция. Ее не было. Мы дома, Олан.
        Дверь в номер была выворочена, стол валялся на боку, торчали ножки опрокинутых кресел. Проем двери был темен и пуст.
        - Стой, - Олан подобрался ко мне, - не шевелись.
        Он светил куда-то мне в живот, я опустила глаза и увидела стрелу. Она торчала из меня чуть под углом - длинная, с бело-зеленым оперением. Не успела я подумать, что мне не больно и это верный признак смертельного ранения, как Олан ухватил ее и резким движением вытащил.
        Я захохотала. Стрела угодила аккурат в египетский диск Миши Пана, висевший под курткой, и застряла в толстом слое синтепона. Это обстоятельство показалось мне чрезвычайно смешным, я никак не могла остановиться. Хохоча, я осела на пол, потом прилегла. От смеха выступили слезы, и подумалось, что неплохо бы, кстати, и поплакать. Олан некоторое время стоял надо мной в замешательстве, потом наклонился и решительно влепил мне оплеуху. Я мигом пришла в себя и, кажется, даже поблагодарила его.
        - Уходить надо, - сказал он сурово.
        «Замок» погружен был во мрак - какая-то авария с электричеством, должно быть. Олан светил фонариком, мы спускались медленно, осторожно и - на всякий случай - по ступеням, обозначенным цифрами у меня на руке. Я прижимала к груди сумку с Королевской Книгой.
        В холле стояли на страже секьюрити с мощными фонарями. По случаю внезапного затемнения они проявили особую бдительность, спросив, откуда мы идем.
        - Из двести первого, - сказала я.
        - Ключ сдайте. - Охранник кивнул туда, где за столиком при свете двух свечек, пригорюнясь, сидела девушка.
        Я открыла сумку, запустила пальцы между страниц книги. Пластиковая закладка перекочевала в руки юной администраторши.
        Мы вышли наружу. Светало. Олан торопился уйти подальше от «Замка», пока не обнаружили раскуроченный номер. Неподалеку, на остановке, я заметила знакомую одинокую фигуру. Санек Ярилло сидел на скамье, подняв плечи и упрятав ладони под мышки. Ворот нового клетчатого пальто был поднят, подбородок и рот утопали в шарфе. Вытянув ноги, он в глубокой задумчивости созерцал свои желтые ботинки, ветер трепал неприкаянный чуб.
        - Сань, а Сань… - осторожно позвала я.
        Он поднял голову. Тоска в его глазах сменилась недоверчивой радостью:
        - Ирка! Ты как здесь?
        - Да вот, мимо идем.
        Ничуть не интересуясь, откуда и куда мы идем в столь неподходящее время, Санек горячо заговорил. Рассказ его не отличался особой оригинальностью: ночью Санек внезапно проснулся в номере гостиницы без всякой памяти о том, что с ним было. Подобные байки он рассказывал о себе регулярно, только на этот раз в его голосе вместо явного довольства собой проскальзывала боязливая неуверенность.
        - Просыпаюсь - никого, света нет, и страх какой-то звериный внутри, ужас просто! Где я, кто я, зачем я? Стал одеваться - хорошо, фонарь снаружи светит - ни одной своей шмотки найти не могу! Все новье какое-то, я духами чьими-то пахну, по карманам… - он понизил голос, - по карманам бабло рассовано.
        - Что по карманам? - не понял Олан.
        - Деньги. Много.
        - А что тебя смущает? - спросила я.
        Санек затравленно огляделся:
        - Надеюсь, я никого не ограбил, а? Ну ты вот, Ирка, как думаешь? Могу я кого-нибудь ограбить? Теоретически. Да ты на меня смотри, в глаза мне посмотри и скажи - способен я на это?
        - Сомневаюсь, Санек.
        - Сомневаешься… - Он вздохнул коротко и обреченно. - Ну спасибо за честность.
        Ясно было, что он еще несколько дней будет отсиживаться у Иванниковых и смотреть по телевизору криминальную хронику, дабы убедиться, что в городе не произошло ничего напоминающего его случай.
        - Не расстраивайся, - сказал Олан на прощанье. - Пей меньше.
        - Ты лучше не сиди здесь, - добавила я. - Езжай в город.
        - Это почему - не сиди? Нет, ты скажи, все-таки ты подозреваешь? Подозреваешь?
        Санек вскочил и двинулся за нами. Поскольку мы с Оланом никак не реагировали на его возмущенные вопли, он в конце концов умолк и пошел в нескольких шагах позади, ссутулясь и снова впав в раздумья.
        На ходу Олан безуспешно пытался остановить попутную машину. А я, тихо усмехаясь, представляла себе сцену, которая рано или поздно будет иметь место в «Замке».
        Девушка спохватится:
        - Коля, а у нас разве есть двести первый номер?
        Охранник задумается:
        - Нет.
        - Нет и не было никогда, - скажет другой, работающий здесь дольше остальных.
        - А че за ключ тогда? - Девушка присмотрится к карточке. - Написано - двести один.
        Она перевернет карточку и, прихмурив белесые брови, прочтет написанное черным маркером: «Джайв с Серафимом никогда не ссорились!»
        - Нет, я не поняла, че за фигня, Коля, а?
        Примерно так я представляла себе этот эпизод, шагая по обочине дороги в сторону города.
        Олан молча шел рядом, поворачивался на шум машин, поднимал руку, провожал их взглядом.
        - Брось, - сказала я, - часика за полтора и так дойдем.
        Небо светлело. Уже ясно было, что утро будет солнечным - пелена облаков уходила на юг, и запоздало мерцали гаснущие звезды.
        - Ира, - тихо сказал Олан, - ты будешь туда возвращаться?
        - Куда, в «Замок»?
        - Нет. Туда.
        Я пожала плечами. До сих пор я не знала, правильно ли поступила, и даже представить не могла, что может сотворить с действительностью проделанное мною отсечение событий. Ведь клялась же Горностаю - никогда ничего подобного…
        - Если ты будешь возвращаться - я тоже. Нельзя?
        - Кто ж его знает… - начала я, как вдруг запиликал телефон. Я остановилась.
        Я никому не давала этот номер. Знали его только Серафим и Джайв. На экранчике светились ничего не говорящие мне цифры - кто-то звонил с неизвестного городского телефона.
        - Ирина? Доброе утро. С вами говорит магистр Ойраш, глава Международного центра содействия культурному развитию.
        Тембр и интонации голоса живо нарисовали мне портрет, напоминавший генерального конструктора Королева.
        - Алло, вы слушаете?
        - А Таор Арнет?.. - Голос мой замирал.
        - Он и его жена в полном порядке. Нам необходимо встретиться. После известных вам событий мы обязаны с вами познакомиться. Таков закон.
        - Его жена… вы имеете в виду Джайв?
        - Да, конечно. Вас не затруднит приехать сегодня в двенадцать тридцать к Пермской ярмарке?
        Я ответила, что не затруднит.
        - Книга при вас?
        - Да.
        - Захватите ее с собой обязательно. Она должна быть возвращена.
        - Захвачу… возвращу… - проговорила я.
        - Ирина, на один вопрос ответьте: как вам удалось запечатать Точку Десять?
        - Запечатать?
        - Вы совершили некое действие, точка закрылась для доступа. Что именно вы сделали?
        - Не знаю… мы приперли дверь столом. Вернее, это Олан припер… Но я не уверена, что это то самое действие.
        - Олан?
        - Да. Мой друг. Нас было двое.
        Ойраш засмеялся:
        - Кого-то из вас можно произвести в вольные мастера. Обсудим при встрече. В двенадцать тридцать, у входа на Пермскую ярмарку. Приходите оба. Мое почтение.
        Я убрала телефон в карман:
        - Вот видишь Олан, на твой вопрос сразу последовал ответ. У тебя, возможно, талант вольного мастера. Если повезет, будешь так часто шастать туда, что самому надоест.
        - Не надоест! - Олан озарился белозубой улыбкой. - Дай понесу твою торбу, сейчас уже можно.
        - Ирка, - подал голос повеселевший Санек, - вот ты сказала - Таор Арнет, и я вспомнил.
        Я резко обернулась.
        - Я что-то такое читал. И то, что я читал, как-то связано с этими деньгами. Щас я еще маленько проветрюсь и остальное вспомню.
        - Ну-ну, - сказала я.
        Олан шагал впереди пружинистым мальчишечьим шагом, неся на плече сумку. В ее недрах, в темноте сомкнутых страниц, продолжалось таинство - рождались и увядали письмена и картины, повествуя о веренице событий в вечно струящемся времени, о прошлом, настоящем и двух видах будущего. А на одной из страниц - я знала - была картинка с дорогой и просыпающимся солнцем, с несущимися машинами и идущими фигурками на обочине. А рядом на листе - надпись, гласящая: «Великое Заклятье можно снять. Ради этого нужно дважды пойти против себя: преступить клятву и отдать победу врагу».
        На «Замок» мы ни разу не оглянулись.