Жила-была ведьма, или Танцы на краю ночного облака Сергей Николаевич Синякин
        До четырех лет Лина была обычной девочкой. А потом учудила на глазах у матери такое!.. И спустя годы, переняв у бабушки дар, поняла: жить ей теперь не так, как другим ровесницам…
        Сергей Синякин
        ЖИЛА-БЫЛА ВЕДЬМА, ИЛИ ТАНЦЫ НА КРАЮ НОЧНОГО ОБЛАКА
        ПОВЕСТЬ
        Глава первая
        Она летала по ночам.
        Так было спокойнее, люди редко задирают голову, чтобы посмотреть на звезды, а потому почти никто не замечал скользящую в небе тень. А если замечал, то помалкивал. Кому хочется прослыть умалишенным?
        До четырех лет Лина была обычной девочкой. Ничем она не выделялась из своих деревенских сверстниц. Все случилось однажды на залитом солнцем лугу. Мать доила корову, а Лина отправилась собирать цветы. Цветов на лугу было много, васильки зацвели, розовые «часики», колокольчики лиловые и белые. Лина собирала цветы, ожидая, когда мать закончит доить корову, и они пойдут обратно в деревню. За своим занятием она потихоньку удалялась от матери и незаметно оказалась на берегу лесной речки. У нас в Вологодской области, знаете, какие речки? Воробей пешком перейти может. Воробей может, а четырехлетней девочке, пожалуй, с ручками будет. А на том берегу, прямо за большой замшелой корягой Лина увидела красные цветы. Большие, красивые. Она посмотрела назад, мать была занята делом. И тогда Лина быстренько-быстренько взяла и перебежала по воде на тот берег. Сорвала цветы - и назад.
        Но оказалось, что как бы мать ни была занята делом, за дочкой она смотрела. Мать подхватила ее на руки, гневно заглянула в глаза - Лина ее такой никогда не видела - и почти крикнула:
        - Никогда больше не делай так! Слышишь, никогда!
        А чтобы ее слова до самых глубин маленькой души дошли, взяла и отстегала Лину собранным букетом. Всю дорогу до дома девочка плакала, ей было жалко цветы. И понять она не могла, почему мама так испугалась - речка-то была узенькая, воробью по колено.
        Когда Лине исполнилось тринадцать лет, умерла бабушка Дарья.
        Она лежала в дальней комнате и почти не видна была среди пуховых подушек: желтое морщинистое личико да клок седых волос. Бабушка все просила пить, но никто не хотел к ней подходить. Мать больно щипала Лину:
        - Не смей туда ходить! Не смей!
        А родственники по мужской линии обстоятельно прикидывали, как им потолок над умирающей родственницей разобрать.
        - Так она быстрее отойдет, - сказал дядя Иван.
        - Так что же, пилить над старухой? - возражали ему. - И так на ладан дышит, а тут еще пыли наглотается!
        - Трудно ей умирать, - сказал дядя Иван. - Да вы же сами знаете, не может она умереть, пока дар свой не передаст. Ты, Петька, раз пилить не хочешь, иди и подержись за нее.
        - Нашел дурака, - сказал второй дядька. - Сам иди и держись, а я на завалинке покурю.
        Ночью было слышно, как бабушка вздыхает и плачет в своей комнате. Лине было жалко бабушку, и она все думала, почему бабушке никто не принесет пить? И дядьки, и мама с папой, и все остальные были людьми добрыми, а бабушке помочь не хотели. А бабушка была хорошей, у нее вся деревня лечилась, даже докторов никогда не вызывали из райцентра. Все знали, если плохо стало, беги к бабе Даше, та тебе поможет. А теперь ей самой никто не хотел помогать.
        Утром бабушка Дарья снова плакала и просила пить.
        Лина набрала кружку, проскользнула незаметно в комнату и дала бабушке попить.
        Костлявые, но неожиданно сильные пальцы сомкнулись на ее тоненьком запястье.
        - Ты меня не бойся, не бойся, - сказала бабушка. - И никем этот дар не проклят, так, люди болтают. Сама потом поймешь!
        И закрыла глаза, а на лице ее было такое облегчение, прямо засветилась она от счастья.
        - Нет! - крикнула вбежавшая в комнату мама.
        Поп бабушку Дарью отпевать отказался.
        - И не просите, - сказал он. - Ничего мне от вас не надо. И сметаны я вашей не возьму. Сами знаете, что люди говорят. А люди зря говорить не станут!
        - Дура ты! - злобно и горько сказала мать, когда они, так и не договорившись, шли от попа. - Теперь всю жизнь мучиться будешь! Я ведь видела, когда ты по воде шла, еще тогда поняла, бабкино в тебе сидит. Так ведь боялась, а все одно не уберегла!
        Дома она собрала все бабкины книги и тонкие тетрадки, исписанные бабкиным почерком, вынесла их во двор и сожгла на костре, тщательно следя, чтобы ни одна бумажка никуда не улетела.
        Бабушку Дашу похоронили рядом с церковной оградой. У могилы стояли недолго. Чего уж там, отдали последний долг, пора и поминки справлять. На поминках говорили разное, но больше хорошего, свято придерживаясь известного принципа: о покойниках либо хорошо, либо ничего.
        - Хорошая была бабка, - с пьяной убежденностью сказал сосед Илья Укустов. - А что черту душу продала…
        На него зашикали, и Илья Укустов сел, уткнувшись толстыми губами в края граненого стакана. В деревне все похоже - что свадьба, что похороны. Заканчивается одинаково - грянули нестройным хором «Шумел камыш», потом «Черный ворон», а расходились уже вечером, когда комары свои песни начали, - благо до своих домов добираться было недалеко.
        А когда все уже разошлись, над двором встала тучка, пролилась коротким теплым дождем. Лина легла спать, и приснился ей странный сон, что на могиле у бабушки расцвели белые мелкие цветы, и так их было много, словно свежий холмик белым свадебным платьем накрыли.
        Лина проснулась и сразу вспомнила сон. Одной ей на кладбище идти не хотелось, она пошла к подружке Ане Укустовой, а ту и уговаривать долго не пришлось. Могила бабушки была в белом цвету.
        - Ух ты! - сказала Аня. - Красиво! Слушай, Линка, а она в самом деле была колдуньей?
        - Кто тебе сказал? - сказала Лина и сорвала веточку, усеянную мелкими белыми цветочками.
        - Отец матери вчера говорил, - сказала Аня. - Может, на речку сбегаем, искупаемся? Тут ведь недалеко.
        И они искупались в маленькой мелкой речке, где в прозрачной воде бриллиантово сверкали кусочки кварца и вились серебряные змейки уклеек.
        А веточку Лина засушила в учебнике биологии, который ей уже купили к новому учебному году.
        И все у нее было хорошо, а про умершую родственницу в доме вспоминали все реже и реже, и только дядя Петя приходил по утрам, держась за голову, сидел на бревне у дома со страдальческим видом.
        - Ой, бабки нет! Вот уж кто похмелку снимал, вот уж специалистка была! Слышь, Линка, ты же за руку ее держала, неужели и не помнишь ничего?
        - Иди, дурак! - сердилась Линкина мать. - Иди проспись, чего пьяным языком на девчонку наговариваешь?
        - Так я к чему, - смущенно оправдывался дядя Петя. - Может, это раньше грехом было, а теперь не чудо. На лечении, знаешь, сколько можно заработать?
        - Иди, иди, - мать замахивалась на него тряпкой. - Свои деньги считай, за год, небось, и десятка трудодней не наберется, все время водкой занято!
        Постепенно Лина теряла подруг. Одноклассницы стали заметно сторониться ее, а на вопрос Лины Анька Укустова прямо ответила:
        - Бабка тебе свой дар передала! Все говорят! Ведьма ты теперь, Линка! Мать сказала, чтобы мы от тебя подальше держались. - И с жадным любопытством поинтересовалась - Лин? А ты в себе это самое ведьминское чувствуешь?
        Ничего она не чувствовала. Поссорившись с подругой и назвав Аньку дурой, вечером этого дня Лина долго плакала в коровнике, рядом с тревожно и тепло вздыхающей Машкой. Машка опускала рогатую голову и нежно лизала ноги девочки - утешала. Так ведь дар! Не проклятие, не злое украшение - дар! Никаких особых способностей Лина не чувствовала. Может, и зрело что-то, только никак созреть не могло. Наплакавшись, она уснула в пахучем сене, а когда проснулась, в коровнике было совсем темно, и Машка все вздыхала у стойла и перемалывала бесконечную жвачку. А Лина обнаружила, что ее окружают огоньки. Нет, не светлячки, какие они, Лина знала. Огоньки казались разноцветными - вот среди травы вспыхивало нежно-голубое пламя, другой огонек казался алым или оранжевым, желтым, как солнечное пламя, нежно-голубым, словно небо по весне. А самое главное, огоньки эти выглядели не точками, а длинненькими стерженьками. Лина завороженно схватила самый длинный из огоньков, а пальцы ее ощутили высохшую травинку. В силу необычайных свойств разноцветно светилась сама трава. А в головке Лины вдруг зазвучал дрожащий старческий
голос, словно бабушка Даша из могилы давала последний урок:
        - Прикрыш-трава используется против злых наговоров на свадьбы. Когда невесту приведут от венца в женихов дом, знахарь забегает наперед и кладет эту траву под порог. Молодую заранее предупреждают, чтобы она при входе в свое новое жилище порог перепрыгнула. Если все обойдется честь честью, то жизнь молодухи в мужниной избе будет идти мирно и счастливо, и коли на чью голову обрушится злое лихо, так это на тех, кто умышлял против счастья молодоженов. Собирают прикрыш-траву в осеннее время - с Успеньева дня до Покрова-зазимья, покрывшего землю снегом, а девичью красу - мужиком.
        Лина отбросила травинку в сторону, и голос смолк.
        Проклята! Проклята!
        Бабушка, ну зачем мне этот дар, если все отворачиваются? Мне же среди людей жить, мне же замуж выходить! Лина выскочила из коровника, влетела избу. Мать раздраженно подняла голову:
        - Ты где шляешься? Только и времени у меня - тебя по деревне искать! Курей покормила? Так иди, комбикорма им насыпь. Давно уж покормить пора. Как поесть да поспать, все горазды, а работать никого не найдешь!
        Ночью Лина снова плакала и смотрела в окно. Небо было звездным, ясным, стояла полная луна, лыбилась как масляный блин.
        - Бабушка, бабушка, за что ж ты меня так наказала? Ты же всегда любила меня!
        - Если колдунья была настоящей, на могиле ее вырастает ведьмин цвет - белые мелкие цветы, многочисленно распускающиеся на ветках куста. Цветы эти без запаха и без вкуса, но, будучи сохраненными, обещают ведунье долгую жизнь, и никто ей не причинит вреда, пока цветок засушенный хранится в надежном месте.
        Лина стояла у окна, чувствуя необыкновенную легкость в теле. Птицей она себя чувствовала, толкнись от земли - полетишь. А к чувству легкости необыкновенной примешивалась черная тоска: вот уже и подружек не стало, а в двенадцать лет одиночество тяжело переносится, куда тяжелее, чем в старшие возраста.
        В углу золотисто светилась паутина. Невидимая днем, она сейчас проступала в темном пространстве отчетливыми сверкающими нитями, и по одной из них спускался желтоватый светящийся паучок. Был он скорее забавен, чем страшен, но звучащий в голове Лины голос вновь испугал ее:
        - Паук домовой предвещает удачу. Если тебе перестало везти вдруг или неведомо откуда несчастья накинулись, поймай мокротника, скатай его в малый шарик и проглоти. Утерянная удача к тебе возвернется, и более того - везти будет во всем, даже если ты того не желаешь.
        Гадость какая - пауков глотать!
        Лина почувствовала, что ноги замерзли, и заторопилась в постель. На прощание она еще раз посмотрела в окно. Звездное небо заволокло тучками, одна из них, самая большая, закрыла Луну, и девочке на мгновение показалось, что на краю тучки кто-то сидит, свесив ноги вниз. Конечно же этого не могло быть!
        Как говорила мама Лины: не в сказках живем!
        Глава вторая
        И это действительно так. Живем мы отнюдь не в сказках. Нас окружает серая действительность, которой так не хватает мифов и легенд. А когда мы со сказкой сталкиваемся, то бежим от нее без оглядки. И сторонимся тех, кто сказкой живет. Нам больше по душе любители пива и колбасы, нежели сказочники. Сказочников мы почитаем за странных людей, не от мира сего, и считаем, что с головой у них не в порядке. А на самом деле у них с головой все нормально. Это у нас в голове сумбур и потемневшая солома вчерашних предрассудков.
        В классе Лины сторонились. Постепенно она осталась в одиночестве. Бывшие подружки отводили взгляды, но видно было - побаиваются. А скорее всего, родители им не разрешали дружить с колдуньей. Сами взрослые с Линой разговаривали осторожно, словно не девочка была перед ними, а видавшая жизнь старушка.
        - Говорила тебе! - горько вздохнула мать.
        А чего она говорила? Лучше бы объяснила все, Лина, может, сама не полезла бы бабушке воду подавать! Однако в глубине души Лина чувствовала, что все равно она бы пошла к умирающей бабушке с кружкой. Нельзя, чтобы любимому человеку было плохо, особенно если он умирает. А Лина бабушку любила.
        Лето в год смерти бабушки было жарким, поэтому плодовые деревья зачервивели. Гусениц на них было столько, что хоть вместо яблок собирай.
        В один из таких жарких дней Лина вернулась с поля, куда коз гоняла, и увидела во дворе своего дома всех соседей.
        - Бабка, ты это, - сказал пузатый и похожий на самовар отец Светки Самсоновой, которого все бабы деревни звали по имени-отчеству - Федор Иванович, а мужики запросто - Самоваром. - Скажи Линке, пускай с садов порчу снимает. Ты, Шурка, знаешь, мы к вам со всей душой, только ведь непорядок - сама на деревья посмотри!
        - Да, господи, - сказала мать Лины. - Чего ты хочешь с дитя? И ведь не факт, совсем не факт, что Дарья Степановна ей свой дар передала. Мало ли, ну подала воды, так может, они и руками-то не коснулись. А вы девку вконец затравили, в школе никто рядом сидеть не хочет!
        - Я в детские дела не лезу, - густо сказал Федор Иванович и покраснел. - А что касаемо сада, то сроду такого не было, каждый листок в плесени да паутине! Нет, Александра, это ваше дело, семейное, а мое дело предупредить. Народ-то все видит, пусть пока и молчит.
        - Окстись! - сказала мать Лины. - Потом самому стыдно будет! Ты что, с дитем воевать собрался?
        - Мое дело предупредить, - снова непонятно сказал Федор Иванович, увидел Лину, закашлялся и пошел со двора, отставляя руки от массивного туловища и тем самым оправдывая кличку.
        За ним потянулись остальные. Лину они обходили с опаской, словно змея лежала у них на дороге, а не тринадцатилетняя девочка стояла.
        - Вот! - вздохнула мать. - Слышала? Теперь все грехи на нас вешать начнут: корова там у кого заболит, ребенок родится неправильный… Бабка-то все поправить могла, а с тебя-то что взять?
        Шваркнула тряпку на ступеньки крыльца и ушла в дом.
        Вечером Лина пошла в сад. Листочки и в самом деле даже на абрикосах скрючились, а в скрутках серела густая паутина. Ей было жалко деревьев, которых ели серые равнодушные ко всему, кроме пищи, червяки. Червяки оставляли за собой паутину, некоторые уже свернули листочки и окуклились, ожидая времени, когда станут красивыми бабочками. И помочь деревьям было нельзя, разве что… Лина с трудом дождалась следующего утра, встала рано, мать еще корову кормить не ходила, и пошла на луг - собирать в баночку звонкую и душистую утреннюю росу. Она не знала, зачем это делает, но в душе ее жила какая-то старческая уверенность, что она все делает правильно. После этого осторожно пошла по соседским садам и, осторожно оглядываясь по сторонам, брызгала на деревья собранной росой, в которую добавила Утреннее Слово.
        И все получилось хорошо, и никто ее не видел, только следующим утром деревня была потрясена: над зацветшими в одночасье садами - ну, где это видано, чтобы вишни, яблони и черемуха в один день зацветали! - вдруг закружились стаи сказочно красивых бабочек, которых детвора с визгом ловила и засушивала для уроков биологии, которые вел Иван Алексеевич Нифонтов. И еще их ловили множество птиц, среди которых были и синицы, и голуби, и простые деревенские воробьи, которым гербарии не требовались, а постоянно хотелось есть. А после полудня бабочки собрались в одно огромное разноцветное облако, которое поднялось в небеса и улетело куда-то в направлении юга.
        - За руку не держалась! - хмыкнул пьяный по своему обыкновению дядя Петя, - Слышь, Линка, завтра с похмелуги приду лечиться, готовься!
        - Пьяный дурак! - сказала ему мать Лины. - Кто тебе сказал, что девочка к этому имеет отношение? Как она могла сделать, по-твоему?
        - Знаем, знаем, - сказал дядя Петя и попросил у матери Лины червонец до понедельника. Никакого червонца он, конечно, не получил, у них у самих в доме денег мало было, чтобы червонцы разным пьяницам дарить - все знали, что дядя Петя никогда долгов не отдает.
        Разговоров об облаке из бабочек хватило на неделю.
        - Это не ты? - спросила с нетерпеливым любопытством Аня Укустова.
        - Откуда? - сказала Лина.
        А зачем ей было признаваться? Ее и так уже ведьмой считали, зато боялись и не любили. Зачем разговоров прибавлять?
        - Красиво было, - вздохнула Аня. - Первый раз в жизни разноцветное облако видела.
        А Лина из этого разговора уяснила, что надо быть осторожнее. Доброта добротой, а привлекать к себе внимание тоже не стоило. Это хорошо, что на этот раз ее никто не видел, но могло и иначе случиться.
        - Линка, Линка, - вздохнула мать. - Что ж ты делаешь? Спалят ведь, запросто спалят!
        Она заплакала, а Лина пошла на речку Быстравку - купаться.
        Последнее время купалась она одна, в стороне от остальных. Взрослые смотрели на нее с любопытством и некоторым страхом, детей, которые к Лине тянулись, они испуганно одергивали - нечего с ведьмой играть. Не открыто, конечно, а когда девочка не видела. И правильно. Кто же будет с ведьмой ссориться? Себе дороже выйдет.
        А Лина постепенно привыкала к одиночеству. Больше всего ей нравилось вечерами лежать в пахучем сене, смотреть на разноцветные драгоценные россыпи, вспыхивающие в сухой ломкой траве, и слушать пояснения неведомого голоса, звучащие в ее голове. Голоса были разные - звучные, звонкие, глухие, сипловатые - словно каждая травинка о себе сообщить торопилась. Постепенно Лина научилась разбираться в светящихся травинках, отличать одну против другой.
        - А плакун-трава, - сообщал тихий голос, - собирается утренней зарею в Иванов день. Без железных орудий, а лучше руками требуется вырыть из земли корень. Приводит она в страх и покорность нечистых духов, смиряет их и делает покорными воле колдовской. Можно плакун-травой изгонять домовых, нечистую силу, что клады сторожат…
        Рядом завозились, тихонько кто-то вздохнул, кашлянул робко:
        - Домовых изгонять… Ну, прогонишь домовика, кто за домом смотреть будет? Кто стреху поправит, кто фундамент подновит, мышей ночью погоняет, крыс к люльке не пустит?
        Лина даже не испугалась, просто руку протянула, нащупала маленькое мохнатое тельце с бешено бьющимся сердечком.
        - Да кто тебя гонит? - спросила она. - Ты ведь не безобразник, зря шалить не будешь и пугать от скуки? Сиди уж…
        - А я думал, бабка вернулась, - кто-то свернулся калачиком в подоле Лины, едва не мурлыча по-кошачьи. - Значит, не только воды попила… Ты меня почеши за ушами, а я тебе косу заплету, волосы будут расти быстрее…
        И правду сказал домовой. После этого волосы у Лины расти быстрее стали, а волосы у нее были темные, с завитками, и коса вышла на славу - в руку толщиной и ниже пояса. Такая коса, что каждый второгодник хотел бы дернуть ее, да боялся гнева Лины, разное про нее в домах говорили, но редко что-нибудь доброе. Так ведь бывает, никому ничего плохого не делаешь, а все равно слухи ползут. У городских жителей это называется репутацией, в деревне запросто - людское слово, раз бают, значит, не напрасно.
        А с домовым у Лины сложились прекрасные отношения. Она его и парным молочком угощала, и вкусненькое из редких материнских подарков припасала, а домовой, которого она звала Седиком за цвет шерстки, тоже про нее не забывал - то крысиный хвостик принесет и научит, как им пользоваться, то подпольный гриб, съев который можно мысли чужие слышать. Но Лина гриб есть не стала, она явных слов о себе наслушалась, к чему же ей чужие неласковые мысли слушать? Расспросила, где он в подполе растет, и оставила без особого внимания. Но не забыла. Кто знает, что из ненужных пока вещей и диковин может в жизнь понадобиться?
        Наступили летние каникулы.
        Иногда - когда было свободное от домашнего хозяйства время - она уходила дальше от дома, садилась на берегу речки, где гремел по камням и пенился маленькими водоворотиками перекат. Ей не было скучно, она играла со стрекозами, заставляя их собираться в слаженно летающие над водой отряды, а когда это ей надоедало, отправляла стрекоз на ближайшее болото, чтобы они собрали ей уже поспевшую к тому времени бруснику. Стрекозы улетали и возвращались, держа в лапах по ягоде. С легким шуршанием они планировали к поставленному на берегу ведерку, и вскоре оно наполнялось крупными отборными брусничинами, которые Лина приносила домой. Мать вздыхала, недовольно сдвигала брови, но ничего не говорила. К тому времени она с Линой тоже ссориться боялась. Был один случай, которого они обе, хотя и по-разному, боялись и предпочитали не вспоминать. Однажды мать на Лину рассердилась, схватила тряпку, предназначенную для мытья полов, замахнулась на девочку. Замахнулась и села, замирая от режущей боли в груди. Боль не отпускала долго, пришлось даже лечь на постель и отпаиваться валерьянкой. Лина принесла ей в стакане воду,
но мать оттолкнула руку, потому что считала дочку виновной в неожиданном приступе. А Лина была ни при чем, она даже не подумала ничего, просто не хотела, чтобы мать ее била не по делу. И все равно после этого случая между ними легла странная отчужденность, ну, как при ссоре большой между девочками бывает - вроде и дружба продолжается, а прежней сердечности и открытости нет.
        Мать бруснику мочила на зиму в бочке. И грибы сушила, только, когда резала их, морщилась недовольно, замечая на гладкой поверхности шляпок ровные строчки еле заметных проколов. Она была права, грибы Лине ежики помогали собирать, она созывала их на полянку, и ежи, смешно пыхтя, разбредались по пролескам и полянам, возвращаясь с боровиками и подосиновиками да подберезовиками, крепенькими рыжиками и лисичками, которых взрослые грибники днями искали и найти не могли. А ежики могли, они лес лучше знали. Им грибницы тайными зелеными огоньками показывали себя. В лесу было хорошо, здесь Лина чувствовала себя лучше, чем дома, здесь она вообще не уставала - достаточно было посидеть под старым дубом или среди березок, которые шелестели рядом с болотцем, в котором плавали зеленые пучеглазые растопыренные лягушки.
        - Среди чаги найдешь зеленое широколистное растение, которое зовется аир, - говорил голос. - Отвар из корня аира восстанавливает кровь, будучи высушенным, корень в сочетании с иными снадобьями способствует омоложению организма и сохранению юных лет…
        Омолаживаться Лине было рано, а сохранять юные лета ни к чему. Повзрослеть она хотела и поехать в город, чтобы выучиться на доктора. Откуда у нее появилось такое желание - понять нетрудно, ведь каждый ребенок мечтает стать взрослым. А что значит взрослость? В первую очередь это самостоятельность в поступках и полная независимость от других. И желание стать доктором вполне объяснимо - с такой профессией тайные знания скрывать легче, доктор всегда может объяснить, что учился у иностранных и никому неведомых авторитетов, ну хотя бы у тибетских знахарей или ненецких шаманов. Люди всегда верят, что чужие тайные знания безобиднее местных. Если это соседка, так обязательно ведьма, а если с Тибета - знаток неведомого и тайного.
        Погуляв по лесу, Лина возвращалась к реке.
        Напротив села посреди речки Быстравки лежал огромный камень. Старики говорили, что камень когда-то давным-давно упал с неба. Постепенно он врос в каменистое речное дно, оброс в водяной части водорослями и был теплым - даже зимой, а они на Вологодчине немалые, так вот, даже зимой на том камне снег таял и темная ледяная вода вокруг бурлила, хотя речка к тому времени промерзала чуть ли не до дна. Зимой камень этот напоминал горб медведя, и потому называли его жители деревни Косолапиком. Было забавно сидеть на камне и заставлять мальков, очищающих камень от тины, выделывать в воде разные фигуры, от которых рыбы шалели и забывали, зачем они к камню приплыли.
        А потом приходилось возвращаться домой.
        Правда, и там находились дела - корову погладить и дать ей пучок специально подобранных травок, от которых молоко становилось сладким и густым, а сливок, если оставить молоко на ночь, собиралось в ладонь толщиной. Молоко Красавки было гордостью матери, его и учителя Кудратовской средней школы брали, и нянечки межрайонной больницы из соседнего Макарово приходили - просили и себе и больным. А корова была одна, и молока на всех не хватало. Сначала даже очередность пытались установить, но потом одумались и стали брать, кто успеет да вовремя придет.
        А еще можно было поиграть с домовым, дав ему клубочек из разноцветных ниток мулине. Домовой начинал резвиться, пока не запутывался нитками, и тогда его можно было брать голыми руками, но Лина просто сажала его под печь и ставила туда же блюдечко молока, которое Седик, как всячески уважающий себя домовой, ужасно любил.
        Иногда он рассказывал Лине странные сказки своего племени. Садился ночью в изголовье, маленькими мяконькими ручками начинал перебирать ее волосы, заплетая и расплетая косички, и тоненьким, почти неслышным голосом начинал:
        - Жила-была нежить, звали ее Новгутамилиносом. И могла эта нежить многое, ведь жила она не в пространстве, а во времени. Что для нас верста, то для нее один час, что для нее столетие - для нас расстояние от Москвы до Вологды. И решила нежить сбегать туда, где звезда над миром стояла размером с яблоко. Время то было жестокое, в те времена первый раз исчезли с Земли люди. Было на Земле тихо и спокойно, все вокруг красным-красно, только мелкие хищники бегают и муравьи размером с коня…
        Лина засыпала быстро - уставала она за день, а потому никогда не слышала сказки до конца, а когда вечерами просила досказать ей уже рассказанную сказку, домовой Седик принимал озабоченный вид и говорил, что это сказка для ночи и сейчас ее рассказывать просто нельзя - недли могут подслушать.
        Глава третья
        А в конце лета неожиданно выяснилось, что Лине обязательно надо уезжать.
        Мать устала от нападок соседей, а может, просто решила, что в деревне Лине трудно будет жить, вот и устроила дочку в городской интернат на улице Бажова. В нем Лине предстояло учиться и жить до окончания школы, и это значило, что все прежнее остается в деревне - и худое, и доброе - а в Вологде будут у Лины новые впечатления и новые друзья и подружки, а все неприятное потеряет свой смысл. Да к тому же мать считала, что в отрыве от деревни и леса дочка ее изменится, может, забудет даже о даре, что бабка ей по старческому своему недомыслию передала.
        Когда она уезжала из дома, всю ночь в подполе кто-то скулил и жаловался на жизнь, домовой Седик плакал, размазывая слезы по морщинистому лицу, и корова в хлеву мычала и отказывалась от пищи, а наутро покупатели матери жаловались, что вечернее молоко горчит. Мать везла Лину на попутной машине, которая ехала в Вологду за запасными частями в «Сельхозтехнику». Они ехали в кузове, куда водитель бросил соломы и накрыл ее пологом, чтобы мягче сидеть было.
        Вологда встретила Лину и ее мать обилием золотых колоколен, узкими улицами, состоящими из бревенчатых двухэтажных домов, городской суетой, которая была непривычна после размеренной деревенской жизни. Интернат на улице Бажова был в пузатом двухэтажном доме из черных просмоленных бревен. Во дворе бегало несколько подростков, которые на Лину посмотрели с нетерпеливым любопытством - новенькая, а как же! Лина осталась в коридоре, а мать зашла в кабинет директора и о чем-то долго говорила с ней. Коридор, выкрашенный ядовито-зеленой краской, был наполнен гулкой пустотой, от раскрытого окна волной накатывался последний августовский зной, голоса матери и директора были невнятными и, оттого произносимые ими слова казались непонятными - словно на иностранном языке разговаривали.
        Наконец, мать вышла, поцеловала Лину и даже маленько всплакнула.
        - Ты тут слушайся, - сказала она. - Сама должна понимать, учителя только добра желают!
        Вот тут Лина и поняла, что мать уезжает, а она остается наедине с чужим миром. Она вцепилась в мать и заплакала, но никакой плач не помог все повернуть обратно: документы были оформлены, а новая жизнь неизбежна.
        Мать уехала, а Лина осталась в интернате.
        Скучно ей было - занятия еще не начались, дети из пионерского лагеря не приехали, ночевать приходилось Лине одной в огромной комнате, где стояли скрипучие кровати с разноцветными матрасами. И Седика не было, никто ей сказки на ночь не рассказывал, поэтому приходилось долго лежать с закрытыми глазами и считать недлей, которых она никогда не видела, но почему-то они Лине представлялись в виде колючек с красным цветком вместо волос. Утром она умывалась и шла в столовую, где ели преподаватели. Пока детей не было!
        Толстый пузатый повар с масляными глазами приносил ей котлету и слипшиеся макароны на тарелке и кофе, в котором воды было куда больше, чем молока, а сахара почти совсем не было. Он гладил ее по голове и стоял рядом, опустив толстые руки в рыжих густых волосках. От сквозняка волосы на руках повара шевелились, и Лине казалось, что вот сейчас повар ее схватит. Но повар отходил, и тогда Лина быстро читала коротенькое заклинание на вкус, которому научилась у их домашней коровы. После этого заклинания можно было все что угодно есть, все казалось сказочно вкусным, как в ресторане, где Лина была один раз в жизни, когда отец был живой. Он был хороший, и если бы был живой, Лину никогда бы не отдали в интернат.
        А потом приехали дети.
        Девчонки с интересом оглядывали новенькую, но знакомиться с Линой никто не торопился. Так, приглядывались.
        В конце недели приехали шефы и привезли школьные подарки: каждой девочке ранец, в котором лежали расческа, пенал с шариковыми ручками разных цветов, несколько тетрадей, простой карандаш с резинкой на конце и транспортир с циркулем. А еще в ранце был простенький набор цветных карандашей - шесть цветов всего, у Лины дома и то больше было, она даже пожалела, что не захватила его с собой.
        - А учебники? - растерянно спросила Лина.
        - А учебники в библиотеке будешь брать, - объяснила ей сидящая рядом худенькая девочка с черными глазами и рыжими волосами, разделенными на два конских хвоста, и тут же деловито предложила: - Давай меняться? Тебе красная ручка досталась, а я красный цвет люблю. Давай я тебе взамен синюю отдам?
        Лина сама красный цвет любила, но спорить не стала, поменялась, как соседка просила.
        Та удовлетворенно спрятала ручку в пенал, оглядела Лину и сказала:
        - А ты ничего. Давай знакомиться, меня Леной зовут!
        Так у Лины появилась первая подружка в интернате.
        У Лены мать с отцом пьянствовали, поэтому ее по решению поселкового Совета отправили в интернат. «Родичи у меня синяки, - сказала Лина. - Если начинают синячить, так пока деньги не кончатся. Папаня однажды мою куклу продал, ее мне на Новый год от совхоза подарили. А папаня взял и продал ее в Кубинке на базаре. Ровно за бутылку. А еще они нашего Шарика съели».
        Ужас какой-то!
        И кровати у них оказались рядом.
        Лена рассказывала новой подружке о преподавателях и мальчишках и девчонках, что учились в интернате. Больше всех она ненавидела завхоза - невысокого мужичонку с крысиным личиком и короткой стрижкой.
        - Ты от него подальше держись, - сказала она. - Такой хмырь! Он к девчонкам пристает…
        - Как это - пристает? - удивилась Лина.
        Завхоз был старый и страшный, такому ли к девчонкам с поцелуями лезть?
        - Если бы с поцелуями, - по-взрослому печально сказала Лена. - Говорю тебе, держись от него подальше. И на склад к нему не ходи, когда попросит помочь. Поняла?
        Ничего Лина не поняла, но согласно кивнула, чтобы не обижать подружку.
        Занятия, которые начались с первого сентября, показались Лине легкими. У них в школе и задачи потруднее давали, и ответов по теме требовали более развернутых. Училась она хорошо, а учительница биологии и химии Ада Владимировна прямо выделяла ее из всех остальных учеников.
        - У тебя, Лина, способности, - говорила Ада Владимировна. - Тебе учиться надо. Мы с тобой будем готовиться, чтобы ты в институт поступила.
        Надо же - в институт! У них в деревне таких не было - кто в Завадном рождался, и жизнь свою здесь проживал. Только одна была Анна Быстрова, которая лет шесть назад из Завадного в город уехала, а потом там с ней что-то плохое случилось, только, что именно, так никто и не говорил, просто объясняли - скурвилась. Что это значило, Лина не знала, только слово было очень плохое, за него детей по губам били.
        В интернате время тянулось однообразно - занятия, уборка помещений, вечерние игры, а по субботам и воскресеньям в маленьком тесном кинозале показывали кино. Лина здесь увидела кинофильмы «Щорс», «Когда казаки плачут», «Волга-Волга», «Кубанские казаки». «Кубанские казаки» ей не понравились - слишком уж хорошо в деревне жили, так не бывает. Впрочем, поправляла она себя, может, в кубанских деревнях именно так и живут - и ананасы, похожие на большие шишки, у них на столе, и апельсины с мандаринами, которые Лина пробовала один раз в жизни, на новогодние праздники, они тоже едят. И море у них там теплое, как вода в бане. Лине очень хотелось побывать там и посмотреть на море, если уж искупаться нельзя.
        Вечерами она лежала, глядя в темный потолок, и слушала, как ноет далекий Седик:
        - Скучно! - скулил домовой. - Зачем ты уехала!
        Можно подумать, что она сама уезжала!
        Завхоз подошел к ней в коридоре, бесцеремонно схватил за руку и принялся Лину бесцеремонно разглядывать. Так курица на червяка смотрит перед тем, как его клевать.
        - Новенькая? - требовательно сказал он сиплым голосом. - Как зовут? Лина? Это хорошо…
        Он отошел, а Лина вдруг обнаружила, что одноклассницы на нее смотрят кто с жалостью, а кто и со злорадством каким-то - ага, мол, попалась!
        - Вот гад, - сказала Лена. - Он и на тебя глаз положил. Слышь, Линка. Ты старайся особо ему на глаза не попадаться, чмырю болотному!
        Ага, не попадаться! Интернат не город, здесь спрятаться негде.
        Завхоз, которого звали Арнольдом Петровичем, встретил ее в коридоре, схватил за руку:
        - Басяева! Ты чего без дела болтаешься? Пойдем, поможешь, мне на складе кое-что посчитать надо.
        На складе считать оказалось нечего, Арнольд Петрович усадил ее на стул и стал угощать конфетами. Не шоколадными, так - карамельками разными.
        - Ух ты, Басяева! - сипловато сказал он.
        И полез к Лине под юбку.
        - Арнольд Петрович! - попыталась вырваться Лина, но завхоз зажал ей рот потной противной ладошкой и бормотал:
        - Ничего, Басяева! Ничего! Как говорится, смелость города берет! - а сам рукой наглел все больше и больше, терпежу никакого не было, только хотелось, чтобы все быстрее кончилось, и Лину затрясло, а потом она уже ничего не помнила.
        Пришла она в себя и увидела, что Арнольд Петрович лежит на полу весь расстегнутый, а лицо и шея у него ярко-красного цвета и в уголке рта слюна пузырится. И глаза у него закрыты, только веки дергаются. Лина испугалась, но все-таки задержалась, чтобы привести себя в порядок, потом выскочила со склада и убежала в спальню.
        Девчонки, что там были, на нее смотрели с любопытством, но никто ничего не спрашивал, только Лена села рядом, положила Лине руку на плечо и спросила:
        - Лин, он тебя обидел? Козел старый!
        - Слушай, Ленка, - сказала Лина. - Ты знаешь, он ничего плохого сделать не успел. Кажется, он умер!
        - Да ты что? - ахнула подружка. - Ты… его?
        - Да ты что, - возмутилась Лина. - Сам он, представляешь?
        А утром приехал милиционер. Был он молодой, шутил со всеми, даже с директором - строгой Верой Ивановной, потом долго разговаривал с учителями, записывая их разговор на бумагу, а потом вызвал в кабинет Лину.
        - Извините, - сказал он директору, - мы вдвоем поговорим.
        - Она несовершеннолетняя, - нахмурилась Вера Ивановна. - Без педагога нельзя!
        - Вот потом и оформим, - весело сказал молодой милиционер и нагло подмигнул ей.
        Оставшись наедине с Линой, милиционер некоторое время ходил по комнате, потом поставил свой стул напротив Лининого, сел на него верхом и сказал:
        - Ну, рассказывай!
        - Что? - не поняла Лина.
        - Все, как было! - сказал милиционер.
        И Лина ему все рассказала, и про конфеты, и про рот, который ей Арнольд Петрович зажимал, и про то, как он на полу краснорожий лежал.
        - А ты его ничем не ударила? - спросил милиционер.
        - Чем? - снова удивилась Лина.
        - Ну, не знаю, - сказал милиционер, откровенно разглядывая Лину. - Железкой какой-нибудь… Склад ведь, там все есть.
        - Была нужда, - сказала Лина и натянула юбку на колени, уж больно пронзительно и нагло милиционер смотрел на ее ноги. - Сам он… - и, вспомнив слова Лены, вдруг почему-то добавила: - Старый козел!
        - Значит, никаких развратных действий он в отношении тебя не предпринимал? - смущаясь, сказал милиционер.
        - В трусы лазил, - сказала Лина, застеснялась, опустила голову и шепотом добавила: - Больше ничего!
        - Иди, - сказал милиционер, тоже не поднимая головы. - Вот здесь подпиши и иди.
        А потом ее расспрашивала Вера Ивановна и все качала головой, словно совсем не удивлялась рассказу Лины.
        - Иди, Басяева, - сказала она. - Говорили мне…
        И закрыла торопливо рот, словно в него плюнуть хотели.
        Вечером перед сном Лина почему-то вспомнила наглого милиционера. Нельзя сказать, что она ничего не понимала, в почти пятнадцать лет дур не бывает, конечно, она понимала, чего от нее хотел Арнольд Петрович и почему ее хватал за колено милиционер. И от этого было особенно противно, потому что Лина все представляла себе совсем иначе, и суженого-ряженого видела совсем непохожим на лысого завхоза и наглого милиционера. Ей суженый-ряженый представлялся кем-то вроде молодого Баталова, чья фотография хранилась у Лины в тумбочке, и виделось все кисейно-воздушным, белым, с розами, которые падали с голубого бездонного неба. Лина полежала немного, поплакала, обижаясь на несовершенство мира, потом поговорила немного с Седиком, узнала последние деревенские новости, а потом вновь в ней заговорил рассудительный голос, который рассказывал ей о мире:
        - Чистец буквецецветный, - сказал голос. - Многолетняя трава. Цветки собраны в колосовидные соцветия по десять-двенадцать цветков на конце стебля. Собирают в ранней стадии цветения и сушат, тщательно следя за тем, чтобы на заготовку не попали роса или дождь. Запах слабый, ароматный, чуть горьковатый. Настойки чистеца и жидкий экстракт применяются в акушерско-гинекологической практике.
        Надо же!
        Лина покраснела, радуясь, что кругом темно. Кто-то осторожно коснулся ее плеча.
        - Линка, - горячо прошептала сидящая на соседней постели Лена. - А он, правда, с тобой ничего такого не сделал?
        - Ничего, - сказала Лина. - Засипел, задергался, я и убежала. Наверное, сердце не выдержало.
        - Слюной подавился, - сказала с ненавистью подружка. - У-у, козел!
        Глава четвертая
        Нельзя сказать, что отношение к Лине в интернате изменилось, но некоторые слухи поползли. Арнольд Петрович, как рассказала Лине подруга, еще той сволочью был, пользовался тем, что за интернатских заступиться некому было. А директриса молчала. Или у Арнольда Петровича что-то на нее было, или принцип такой был у директрисы - не встревать в чужие дела, только Арнольду при ней было привольно. Он еще и не такое себе позволял, стыдно рассказывать о его ночных забавах! Только кончились они.
        - Ты, Линка, молодец, - сказали Лине старшеклассницы. - Даже если этот козел сам копыта откинул, это как же его распалить надо было, чтобы сердце не выдержало! Нашлась среди нас такая, что за себя постоять смогла!
        А учителя первое время вообще даже спрашивать ее по предметам не стали. Просто ставили в журнал хорошие отметки, и все.
        А об Арнольде Петровиче все быстро забыли. Как и не было его на земле.
        Постепенно история эта стала забываться. Лина в интернате ничем себя не показывала, вперед не лезла: ну, там, кактус на классном окне втихомолку заставит цвести, мышей, что девчонок в коридоре пугали, по ночам спать приучила и лишний раз на глаза не показываться. Иногда она ночами втихомолку лазила на чердак, выбиралась наружу и сидела на крыше, разглядывая серебряную россыпь звезд. Она чувствовала в себе силу, способную сорвать ее с места и унести туда, где среди редких слабо освещенных облачков плавала круглая улыбающаяся луна. И никогда не пробовала пойти вслед за рождающимися в душе желаниями. Все боялась, что кто-то ее заметит, потом пойдут нехорошие разговоры, и кто знает, чем все это кончится. На душе было грустно и хотелось домой. Но домой было нельзя.
        - А я тоже первый год домой хотела, - сказала Лена. - Ну, пусть пьют, зато иногда так здорово было! Отец у меня, знаешь, как по дереву вырезает! Вырежет птицу - от живой не отличишь. И кто ее, водку эту, придумал?
        Лина ее утешала.
        Она сама понять не могла, почему так все происходит: вроде всем хочется, чтобы вокруг хорошо было, никто никому зла не желает, все хотят, чтобы все было хорошо, только вот получается все наоборот. Мать ведь тоже хотела только хорошего, когда ее в интернат отдавала. В самом деле, что делать Лине в деревне, от которой осталось три десятка домов, а скоро будет еще меньше? А город был обещанием новой жизни. Разве мать думала, что в интернате такие гады, как Арнольд Петрович, будут? Разве она думала, что Лине в интернате будет тошно и скучно? Как лучше хотела. И водку, наверное, тоже придумали для веселья, а получилось наоборот - стали люди напиваться до скотского состояния и про детей своих забывать.
        Учительница биологии Татьяна Сергеевна ничего не сказала, только подошла к парте, за которой сидела Лина, и тихонечко сжала ладонь девочки своей теплой ладошкой, словно показывала, что все она понимает и одобряет поведение Лины, что бы там ни произошло.
        Так бы потихоньку эта история и забылась, если бы не мальчишки.
        Была весна, и мальчишки играли в футбол на маленьком стадионе, что имелся при интернате. А накануне приходили плотники и делали скамейки около забора. Чтобы воспитанники интерната могли посидеть и поболеть за своих ребят. Тоже хотели, как лучше. Только кто-то из них по небрежности бросил долото прямо на траве. А Санька Лютиков из пятого «а» упал в борьбе за мяч с более сильным и массивным Генкой Коробовым из параллельного класса и напоролся на это долото, да так неудачно, что распахал себе бедро от колена до паха. Он выл от боли, катаясь по траве, все вокруг было в крови, визжали девчонки и детвора, а медсестра суматошно металась вокруг и не знала, что ей делать. Тут бес и вытолкнул Лину из ошеломленной и испуганной толпы. Она присела над Лютиковым, зажала рассеченную ногу, словно всю жизнь этим занималась, крикнула:
        - Ленка! Нарви подорожника, он у ворот растет!
        И пока подружка собирала подорожник, Лина зажимала рассечение и останавливала кровь, попутно отталкивая руку медсестры, которая все пыталась ей сунуть бинт, кусок ваты или - что еще хуже - пузырек с совершенно ненужным йодом.
        А потом она окровавленными руками лепила на рану листки травы и все шептала непослушными дрожащими губами заговор от пореза:
        - На море на Окияне, на острове на Буяне, лежит бел-горюч камень Алатырь, на том камне Алатыре сидит красная девица, швея мастерица, держит иглу булатную, вдевает нитку шелковую, рудожелтую, зашивает раны кровавые. Заговариваю раба Сашку Лютикова от порезу. Булат прочь отстань, а ты, кровь, течь перестань…
        А медсестра сидела рядом в своем красивом тренировочном костюме и причитала, что Лютиков много крови теряет, что «Скорую помощь» надо вызвать, только какая это «Скорая помощь», если приезжает она через два часа! И медсестра все хватала Лину за руки и зло кричала ей: «Ты что делаешь, дура! Ты врач, да? Врач? Трава же грязная, грязная же трава!». А потом Лина убрала руки, и все увидели, что кровь больше не хлещет, хотя вокруг было - боже не приведи! - в деревенском хлеву так все выглядело, когда там поросенка резали. А физрук и повар, тот самый, с волосатыми руками, схватили Лютикова и потащили его в стационар для больных, а потом туда прошли врачи из все-таки приехавшей «Скорой помощи». Лютикову спиртом протерли ногу, словно это не нога была, а колбаса на складе, а когда кровь смыли, то увидели только длинный и неровный белый шов от колена до паха. И врачи спросили Лютикова: «Болит?» - «Ничего у меня не болит!» - сказал Лютиков и свесил с кровати грязные ноги с размытыми следами крови на коже. У него и в самом деле ничего не болело, только покачивало его, уж слишком много крови из Санька вытекло.
        Но все обошлось, а Лину начали расспрашивать врачи, но не слишком долго - все-таки работали они на «Скорой помощи», поэтому им надо было спешить на очередной вызов. Они посмотрели место, где Лютиков напоролся на долото, покачали головами и заторопились к больному, у которого был сердечный приступ.
        Вот тогда директриса Вера Ивановна и сказала во всеуслышание:
        - Говорили же мне - ведьма!
        И все в интернате стало иначе. Нет, девчонки и мальчишки не стали относиться к Лине плохо, но теперь они с ней общались как со взрослой - настороженно и беспокойно, словно своей уже не считали. Взрослые тоже на Лину посматривали опасливо - черт знает, что эта девчонка выкинуть может: одних на тот свет отправляет, других - с того света вытаскивает! Это они про Лютикова, врачи в областной больнице сказали, что после такой потери крови взрослый человек не выживает, а уж мальчишка - подавно. Только учительница биологии продолжала относиться к Лине с прежней ровной теплотой. Иногда - особенно в дни, когда вообще становилось невмоготу, подходила к ее парте и накрывала ладошку девочки своей теплой ладонью. И сразу Лине становилось теплее и спокойнее.
        - Никого не слушай, - сказала Татьяна Сергеевна. - Слушай себя. Люди - дураки, они всегда боятся непонятного.
        Легко сказать - слушай себя!
        Тут Седик по вечерам надоедал: и где ты есть, и когда приедешь, и тут без тебя скучно, и стрекозы бестолковые летают, прошлогодней клюквой и брусникой кидаются, хоть на каникулы приедешь, или у вас в интернате и каникул не бывает? Каникулы в интернате должны были начаться в конце мая. Только Лина не знала, приедет ли за ней мать или, как Лене, ей все лето придется бродить по интернатскому двору. Шибко заняты были родители Лены, им за выпивкой некогда было родную дочку навестить. За всю зиму один раз приезжал ее отец, привез Лене кулечек с мятными леденцами. Был он полный и печальный, а лицо у отца Лены было опухшее такое, и волосы на бровях пучками в разные стороны растут, а нос весь в синих прожилках, и из него тоже волосы торчат. Сидел и наставлял дочку вести себя правильно и учиться хорошо, а уже под самый конец огляделся, будто воровать собрался, и сунул дочке какой-то сверточек, и сразу на выход пошел, словно стыдно ему стало.
        А потом девочки сели на скамеечку у стадиона, развернули красную тряпочку и увидели, что в нее завернута деревянная кукла, только какая - Лина никогда еще таких кукол не видела. В сельпо продавались какие-то пухлощекие уродины с тряпичным телом и негнущимися кривыми руками и ногами, а перед ними была красавица принцесса, чем-то похожая на Лену, с золотой короной на русой голове, с тоненькой шейкой, вся такая спортивная, длинноногая, и ноги и руки у нее гнулись, даром что были деревянные. А надето на куклу было синее платье из шелка и белый платочек из газового шифона, а на ногах были самые настоящие туфельки, только маленькие.
        - Отец сделал! - с горькой гордостью сказала Лена и заплакала.
        Лина сидела рядом и гладила ее руки.
        Жалость стояла в горле странным клокочущим комком.
        - А хочешь, - неожиданно сказала она, - будет так, что они пить бросят? Оба?
        - Не бросят они, - размазывая слезы кулачком, сказала Лена. - Никогда не бросят!
        - А ты скажи, чтобы они тебя на выходные взяли, - неожиданно для самой себя предложила Лина. - Я тебе скажу, что надо делать.
        А внутренний голос уже подсказывал:
        «И ничего сложного, просто все: два корня сапун-травы выварить в ночь на воскресение, а отвар тот добавить в водку, приготовленную к употреблению. А для крепости воздействия произнести заговор: ты, небо, слышишь, ты, небо, видишь, что я хочу делать над телом раба такого-то? Тело Маерена, печень тезе. Звезды вы ясные, сойдите в чашу брачную; а в моей чаше вода из загорного студенца. Месяц ты красный, сойди в мою клеть; а в моей клети ни дна, ни покрышки. Солнышко ты привольное, взойди на мой двор; а на моем дворе ни людей, ни зверей. Звезды, уймите раба такого-то от вина; месяц, отврати раба такого-то от вина; солнышко, усмири раба такого-то от вина. Слово мое крепко!» Всего-то!
        - А поможет? - вытирая слезы, спросила Лена.
        - А то! - засмеялась Лина.
        - А где же ее взять, эту сапун-траву? - судорожно вздохнула Лена, еще не остывшая от слез.
        - А это уже моя забота!
        Знала бы она, что сама себе яму роет! До летних каникул Лена в интернате все-таки доучилась, а затем за ней приехали отец с матерью и документы забрали, потому что оба не пили, а когда все в семье нормально, надо чтобы дети жили с родителями. Никак нельзя, чтобы родители и дети сами по себе были и не зависели друг от друга. И на то, что у Лины они тем самым самую близкую в жизни подругу отнимают, Ленкиным родителям было наплевать. Главное - семейная жизнь постепенно налаживаться стала. А отец Лены даже стал своих хитрых кукол вырезать и сдавать в кооператив, который занимался народными промыслами. Куклы его были в цене, поэтому семейное благополучие тоже быстро возросло, особенно когда водку покупать стало не надо. Прощаясь, Лена протянула подружке куклу.
        - Держи, - сказала она. - На память. Я теперь дома жить буду и учиться в Масляевке.
        На летние каникулы мать взяла Лину домой.
        Лине шел пятнадцатый год - время, когда подросток начинает превращаться из гадкого утенка в прекрасного лебедя.
        Мать ее особо не расспрашивала, наверное, с директрисой школы наговорилась.
        - А иначе нельзя было? - только и спросила она про Арнольда Петровича.
        И невозможно убедить ее, что никто в смерти старого развратника виноват не был, сам он довел себя до смерти невоздержанием и жадностью своей.
        - Поживи лето дома, Бисяева, - сказала директриса. - Может, поумнеешь чуточку!
        В деревню ехали на попутной машине, когда поднялись на бугор и показался луг в сиреневых шариках клевера, Лине захотелось спрыгнуть из кузова и пойти дальше пешком, тем более что Седик уже почувствовал, что она близко, и все от радости опрометчиво порывался выскочить на свет божий. Расчувствовался глупыш, забыл, что никому нельзя показываться.
        - Приехала, - сказал пьяный по своему обыкновению дядя Петя.
        Он приехал к дому на тракторе, чтобы попросить десятку на выпивку, но мать ему денег не дала.
        - Видишь, - сказала она, - дите приехало. Откуда деньги, Петро, сама каждую копейку считаю.
        - Ладно, ладно, - сказал дядя Петя. - А Линка-то вымахала! Совсем городская девка стала. Может, и от глупостей разных излечилась. А десятку, Нинуль, все равно дай, там Ванька со вчерашнего мается, места себе не находит.
        Шлепнул Лину по заднице, засмеялся и полез в кабину трактора, который продолжал рычать и пыхтеть рядом с домом.
        А мать Лине сказала:
        - Пройдись, пройдись, давно ведь не была, только переоденься сначала - я там тебе платье новое купила.
        - Я лучше в лес схожу, - сказала Лина.
        Глава пятая
        Лес ее вспомнил и принял сразу.
        Тропинка, по которой она ходила в прошлом году, заросла колючими кустами и папоротником, но перед Линой кусты раздвигались, и было видно примятую жухлую прошлогоднюю траву. Седик тоже выскочил вслед за ней и теперь прыгал по деревьям не хуже белки.
        - Смотри! - кричал он тоненько. - Смотри, как я умею!
        И потешно кувыркался в воздухе.
        Рад был до невозможности, что Лина домой приехала.
        - Без тебя такая скука была, - тоненько кричал он. - Блюдца с молоком никто в предполье не поставит, ложки меда в чулан не положит. Я уже и постукивать начал, и шуршать по ночам, только никто ничего не слышит. Вот у тебя мать крепко спит, выпь не разбудит!
        - А там у вас домовой есть? - спрашивал Седик ревниво. - Я городских домовых никогда не видел, да я и в городе никогда не был! - и лез в колючее от сухих веток акации сорочье гнездо, повизгивая от уколов. - Я тебе сейчас пестренькое яичко достану!
        - Седик, уймись! - строго сказала Лина. - Тебе триста лет, а ведешь себя так, будто родился недавно. Нарвешься на лешего, он тебе покажет!
        Они сели на пригорке, покрытом клевером и земляникой. Из зеленых узорчатых листьев выглядывали бледно-розовые ягоды, обещающие налиться соком и ароматами в ближайшие две недели. Белые цветки земляники соседствовали с розовыми звездочками часиков, а чуть в стороне огромной беспорядочной кучей стоял растрепанный зимней непогодой муравейник, который суетливые и неторопливые муравьи постепенно приводили в порядок. Не все, конечно, были среди них и такие, что ночь просидели за пьянящим жуком ламехузой и сейчас бродили, трясли усиками и бились о стволы трав ничего соображающей рыжей головой. Все как у людей было в муравейнике, все как у людей.
        А в лесу пахло травами и свежей хвоей, щелкали в чаще раскрывающиеся прошлогодние шишки, вдоль речки буйно цвели желтые одуванчики, а небо было таким, словно его только что выкрасили в синий цвет, - глубоким, влажным и тяжелым.
        К обеду Лина нагулялась, поиграла на своем камне посреди речки, заставляя юрких рыбок плести в воде серебристые хороводы вокруг Косолапика, приказала неповоротливым ракам принести со дна по красивому прозрачному камушку разных цветов.
        - Ничего не забыла! - восторженно кричал, сидя у нее на плече, Седик. - Ты даже сильнее стала! А стрекоз вызвать можешь?
        - Седик, опомнись, - сказала Лина. - Не сезон еще для стрекоз!
        Вечером она пила прохладное густое молоко, разговаривала с матерью на разные житейские темы, а та хвасталась приемником, который ей подарил какой-то заготовитель, немного поживший в их избе зимой.
        - И Москву ловит, - сказала мать, - и Киев, даже Варшаву и Лондон. Музыку часто хорошую передают. Мне Чайковский понравился, «Времена года» называется. Отучилась-то год хорошо?
        Троек у Лины не было, и матери это очень понравилось.
        - Учительши тебя хвалят, - сказала она одобрительно. - Вот только Вера Ивановна говорит, что опять ты глупостями занимаешься.
        - Поддаться надо было этому старику? - удивилась Лина. - Или пусть Санька Лютиков кровью бы истек, да?
        - Не мели чепухи, - сказала мать. - Я говорю, незачем свое знание людям выказывать. Не поймут они того. Ох, наградила тебя бабка даром, намыкаешься ты с ним еще! С домовым водишься… Виданное ли дело, чтобы человек с домовым водился? Нечисть в подполе должна сидеть. И не красней, не красней, сама видела, как этот пестрый чулок за тобою в лес увязался!
        - Разве я кому-нибудь мешаю? - спросила Лина.
        - Дар у тебя, - грустно объяснила мать. - Не любят люди необычного. Это как гвоздь - только шляпку высунет из доски, его сразу же стараются обратно загнать. Чтобы, значит, не выделялся. Вот и у тебя покою в жизни не будет через необычность твою. Судьба! Я уж плакала в зиму, плакала…
        И встала, обрывая нежелательный и печальный разговор:
        - Ложись спать! Завтра с утра по хозяйству поможешь.
        - Ты ее, Линка, не слушай, - шептал Седик ночью. - Ты мне верь. Все неприятности однажды кончаются. Кончатся они и у тебя. Счастливая ты будешь, солнце позавидует, небо на твое счастье жмуриться станет. Ты только верь!
        Можно подумать, счастье - как сундук с барахлом, - откроешь и выбирай!
        Лето прошло в хлопотах.
        В начале июня у уток появились утята - маленькие желто-черные пуховые комочки, неуклюже семенящие на розовых перепончатых лапках за степенными мамашами. Они быстро научились есть запаренный комбикорм, а купаться вместе с мамками отправлялись на речку, там, где был изгиб и образовался омут. А потом утята начали исчезать.
        - Не иначе, сом объявился, - озабоченно сказала мать. - Лина, не давай им туда ходить, иначе без уток к осени останемся. Нечего будет тебе с собой в город положить.
        - Сом, - подтвердил Седик. - Я сам его видел. Длинный и толстый, как бревно. Он ночами на свет луны выплывает, на лягушек охотиться.
        - Наказать его надо, - решила Лина. - Пусть знает, что нельзя наших утят хватать!
        - Он - хозяин, - сказал домовой. - Его в речке все боятся. Он самый большой и сильный.
        Никто ее не учил, ночные слова сама запоминала. Говорит кто-то ночью, заговоры произносит, бабка, наверное, кому же еще? А Лина слова запоминала. Вот и пригодился странный заговор под непонятным названием «Изгнание из среды».
        «Будет тесно и душно, вода не вода, земля не земля, воздух не воздух, семья не семья, дом не дом, ночь не ночь и день не день, и захочешь найти покоя, и не найдешь. Пойдешь, полетишь, поплывешь, поползешь, попрыгаешь на все четыре стороны и не найдешь места для отдыха».
        Первый раз Лина его применила зимой в интернате, когда клопы их всех мучить стали. И что вы думаете? Сто лет в интернате клопы жили, может, дольше, не одно поколение кусали и кровь по ночам пили. А после заклинания не стало их, только мальчишки нашли в сугробе у черного входа замерший шар из тысяч замерзших клопов и сожгли его на костре с ликующими воплями. Вот тогда трещало в костре! Раньше-то их по одному искали и лучинкой жгли, хотя воспитатели лучинки жечь запрещали, боялись, что дети в азарте интернат сожгут. А тут вдруг целый шар из клопов! Вот уж развлечение!
        Ночью Лина сбегала на берег, прочитала заговор, лист кленовый бросила, чтобы проплыл против течения. А утром мать пошла белье полоскать, а сом - черный, усатый, бессильно лежал на траве и даже пасть уже не разевал, устал среду для себя искать. И не нашел бы. Ему ведь вода не вода.
        - Уху сварим, - сказала мать, изгибаясь под тяжестью двухметрового чудища. - И жареха получится, пальчики оближешь. Сходи, дядек позови, чтобы разделали, как надо.
        Дядя Петя долго выхаживал вдоль сома, все повторял:
        - Ох, и уловистая ты, Нинка, надо же, какого чудища выхватила. Это каким же ты его манером выудила? На удочку такие не клюют!
        Но рыбину разделал на несколько кусков и даже пожарить ее взялся, если мать сходит в сельпо и бутылку водочки возьмет.
        - Под ушицу грех не выпить! - говорил он, ловко орудуя окровавленным ножом. - Ушица сама выпивки требует, без водочки это и не уха вовсе, а так - рыбкин суп!
        А Лине вдруг до слез стало жалко сома.
        Жил он себе в глубине, никому не мешал, а что до утят, то природа у сома такая была, люди-то чем лучше, если сами сомом закусывать собрались? Лина пошла на берег и поплакала немного, а реке пообещала, что никогда так больше поступать не будет - страшное дело, оказывается, изгнать существо из своей среды. Она вот в интернате тоже чувствовала себя плохо, потому что ее изгнали из своей среды. А вдруг это кто-то ночью заговор прочитал?
        Она ходила в гости к прежним подружкам, но увидеться с ними удавалось только вечером, на каникулах многие работали - кто приемщицей зерна на элеваторе, а кто на току. И самое странное - прежней тяги к подругам не осталось. Даже с Анечкой Укустовой говорить было не о чем, так, посидели, поболтали о разных пустяках. Лина про город ей рассказала, Аня - последние деревенские сплетни, а потом они сидели, чувствуя обоюдную неловкость. В кино пару раз сходили. Раньше Лине Дом культуры казался большим красивым зданием, а теперь, после города, он казался ей каменным сараем с нелепыми колоннами. Малолетки ржали и грызли семечки, отчего в зале пахло подгорелым подсолнечным маслом. Скукота!
        Вот и оставалось, что помогать матери по хозяйству, а в свободное время бегать на речку купаться или бродить по лесу. Ягоды еще не пошли, но были грибы, как их в деревне называли - первыши. Можно было еще поиграть с рыбой в воде или ругаться с сороками в березняке, который они облюбовали для своих гнездовий. Постепенно Лина даже стала скучать об интернате, там, по крайней мере, можно было поиграть в волейбол или позаниматься в швейном кружке, обменяться с одноклассницами выкройками или просто походить по городу, съесть эскимо, если есть деньги, а то и просто поглазеть, как сидящие на скамейках старички кормят голубей крошеным печеньем.
        Вечерами она лежала в пахучем сене и слушала странные слова, рассказывающие новые рецепты снадобий, заговоры и наговоры. Они запоминались как-то сразу, даже напрягаться не приходилось.
        - Сажусь в сани, крытые бобрами, и соболями, и куницами. Как лисицы и куницы, бобры и соболи, честны и величавы между панами и попами, между миром и селом, так мой нарожденный сын был бы честен и величав между панами и попами, между миром и селом. Еду на гадине, уж погоняет, а сам дюж, у панов и судьев полон двор свиней, и я тех свиней переем. Суд судом, век веком! Сею мак. Разыдутся все судьи, а тыя сидят, что меня едят. Меня не съедят; у меня медвежий рот, волчьи губы, свиные зубы. Суд судом, век веком! Кто мой мак будет подбирать, тот на меня будет суд давать. Спрячу я свой мак в железную кадь, а брошу кадь в Окиян-море. Окиян-море не высыхает, кади моей никто не вынимает, и маку моего никто не подбирает. Суд судом, век веком! Замыкаю зубы и губы злым сердцам, а ключи бросаю в Окиян-море, в свою железную кадь. Когда море высохнет, когда мак из кади поедят, тогда мне не бывать. Суд судом, век веком!
        Заговор назывался странно - на укрощение злобных сердец.
        - Страшный заговор! - дышал рядом Седик. - Ты только вслушайся: суд судом, век веком!
        А вокруг золотился высохший молочный колос, серебрились веточки молочая, вспыхивали то изумрудно, то ало иван-да-марья, душица, чергень, донник и трава валериана, звенел покати-горошек, и лесной табак тонко серел среди многотравья белесым привидением.
        С середины июля вновь начались забавы со стрекозами. Дом постоянно полнился от свежих ягод, таких крупных и спелых, что ноги на болоте сбей, а не найдешь. Мать догадывалась, откуда ведра и решето ягодами полнятся, да помалкивала - уж больно ягоды были сочны и сладки на вкус. Оно и ведьмачество иногда полезным для дома бывает - столько варенья разного на зиму запасли, сроду такого запаса не было: и пахучую землянику в сиропе, и ежевику крупными ягодами, и голубику, и полевой паслен, и красную смородину, перетертую в желе.
        Забавно было смотреть, как огромные толстые стрекозы пикируют на ведро с яркими ягодами в цепких лапках, как стремительно заполняется пустое пространство, как ложатся в ведро отборные ягоды, наполняя его сладкой тяжестью.
        И все равно Лине было скучно. И прежний азарт куда-то ушел. Повзрослела, что ли?
        Только Седик, травы и лес, да немного мать делали деревню роднее, а так - чужое место было, приросло да отсохло, ветром лет все прежнее унесло.
        Глава шестая
        Каникулы кончились.
        От этого Лина почувствовала облегчение, жалко только было с Седиком прощаться.
        - Опять уезжаешь! - плакал домовой. - Я с тобой поеду. В котомку заберусь, тряпицей прикроюсь… Лина, возьми!
        - Ты же должен дом охранять! - напомнила Лина. - Как же ты от дома уедешь?
        - И в самом деле, - печально вздыхал Седик. - Ты приезжай быстрее, скучно здесь без тебя, как в поле осеннем.
        В интернате было все по-старому, только стены в коридоре другой краской покрасили. Раньше все было выкрашено в ядовито-зеленый цвет, который раздражал и пугал, а теперь все стало нежно-голубым, словно по небу идешь.
        Учительница биологии Татьяна Сергеевна ее приезду обрадовалась.
        - Здравствуй, Бисяева, - сказала она. - Многому за лето в деревне научилась?
        Была она маленькая, черненькая, яркая - красивая женщина, только вот в личной жизни ей не везло. Первый муж у нее был хороший, только несчастье с ним случилось - не то под машину попал, не то на машине разбился. А второй ее муж Иван Николаевич был красивый, но выпить любил. Татьяну Сергеевну он считал своей собственностью и при случае крепенько поколачивал. И до женщин охоч был.
        Лине учительницу было жалко.
        Однажды она не выдержала и сделала примороз: после глотка его на других не глядят, жену свою любят, из рук не выпускают. И вот Лина специально сделала так, чтобы Иван Николаевич ее за водой попросил сходить. Лина сходила, а в кружку с водой примороз и вылила. Иван Николаевич воду выпил.
        А через две недели, когда занятия уже вовсю шли, биологичка провела урок, а когда прозвенел звонок на перемену, попросила:
        - Бисяева, задержись.
        Оставшись наедине с Линой, она долго мялась, а потом вдруг спросила:
        - Бисяева, чем ты его напугала? - она не сказала «мужа» и по имени его не назвала, но понятно было, о ком речь идет.
        - Он теперь из дома не выходит, только на работу, - сказала Татьяна Сергеевна. - И с работы меня встречает. Знаешь, он ведь даже цветы мне покупать стал. Никогда в жизни не покупал, а теперь покупает, - и заплакала.
        И опять Лине стало плохо. Вроде старалась, хотела, чтобы Татьяне Сергеевне было хорошо, а что получилось? Ну, почему, почему все так плохо получалось?
        Вечером от тоски и ощущения собственной бестолковости Лина забралась на чердак и вылезла на крышу. Она долго сидела на теплой шероховатой жести, глядя в ночное небо. Звезд в небе было много, над городом висел тонкий желтый серп нарождающейся Луны. Луна притягивала взгляд, казалось, она обладает таинственной силой. Глядя на нее, Лина чувствовала себя уверенной. Она даже встала и, балансируя руками, прошлась по краю крыши, чувствуя, как под ногами прогибается жесть. А когда она пошла обратно, жесть уже не прогибалась, словно Лина лишилась веса. И в самом деле, она даже не заметила, что оступилась, а потом вдруг обнаружила, что идет спокойно по воздуху! Воздух пружинил под ногами и не давал упасть. Земля была где-то внизу, ее почти не было видно в ночном сумраке, из которого призрачно выплывали кусты. На мгновение Лину охватил ужас, сердце ушло куда-то вниз, а живот и ноги ощутили сосущую пустоту, притягивающую к земле. Но Лина не упала, а просто шагнула еще раз и оказалась на лестнице. Ощутив твердую перекладину лестницы бедрами, Лина сразу успокоилась. Некоторое время она приходила в себя,
размышляя над тем, что случилось.
        - Ничего страшного, - сказал голос. - Просто ты обретаешь крылья. Это лишь первые шаги. Разве ты не знала, что умеешь летать? Это умеют все дети, просто, взрослея, они утрачивают такую способность.
        Правда? А Лина этого не знала.
        Успокоившись, она огляделась и снова попробовала пройтись по воздуху. Сначала ей это удавалось плохо, она словно проваливалась по колено в глубокий снег, продолжая чувствовать подошвами жесткую упругость. Постепенно она осваивалась, воздух слушался ее, он становился по желанию жестким или рыхлым, растекался, словно вода, охватывал тесно, словно резина, он был таким, каким его хотела ощущать Лина. Бродить по воздуху было занятно, дух захватывало от будущих приключений. Теперь Лина вспомнила все - и то, как ее ругала мать, когда она сбегала через речку за красивыми цветами, и то, как ее бабка гладила по голове сухой рукой с вздутыми венами и приговаривала: «Красный дар у тебя, Линек! Танцевать тебе на краю облака, горемычная моя!»
        Спалось ей плохо.
        Снился Лине домовой Седик, и пригорок их любимый, поросший бело-розовой земляникой, снился ей дядька Иван, и пьяненький по своему обыкновению дядя Петя, и рыбки снились, а под утро в ее сне стали парить в воздухе зеленоглазые шуршащие крыльями стрекозы, которыми управляли маленькие человечки. Один из них опустил стрекозу на плечо Лины, прокричал ей в ухо тоненьким голосом:
        - Понравилось летать? Правда, здорово? Ну, тогда - подъем!
        И Лина поняла, что надо вставать и идти на физическую зарядку, хотя именно этого ей не хотелось делать больше всего на свете.
        А история с Татьяной Сергеевной имела свое неожиданное продолжение. Нет, Татьяна Сергеевна никому ничего не рассказывала, и с Линой о своем муже даже не заговаривала. Лину к себе вызвала директор интерната Вера Ивановна.
        - Это ты, - сказала она ненавистно, едва они вдвоем оказались в директорском кабинете, - ты во всем виновата! Знала, что я тебя не люблю! Ну, зачем, зачем ты это сделала, гадкая ведьма?
        Оказалось, что от Веры Ивановны ушел муж, а она в этом винила Лину. Конечно, а кого же еще, если не ту, о которой ходят разные слухи? Если раны умеет заговаривать, кровь останавливать, мужика сладострастного в гроб загнала, то ведь и на другое способна!
        Губы у Веры Ивановны тряслись, руки ходуном ходили, а смотрела она так, что будь ее воля, испепелила бы дерзкую девчонку на месте, чтоб пепла от нее не осталось.
        - Ты! - громко шептала Вера Ивановна. - Ты это сделала! Ты отомстила за то, что я тебя не любила! Дрянь! Дрянь!
        И вдруг упала перед Линой на колени.
        - Верни мне его! Слышишь, верни!
        - Встаньте, Вера Ивановна! Встаньте! - испуганно бормотала Лина. - Ведь увидеть могут! Стыд-то какой! Господи, да встаньте же!
        И пообещала. А куда ей было деваться, если директриса уже начала ей руки целовать, и взгляд ее из-под растрепанных волос был мутным и ничего не соображающим.
        Приворотное зелье готовить несложно, если ты в деревне живешь и все под рукой. А попробуй в городе его приготовить! Семь потов сойдет, пока все составные части найдешь и воедино сольешь их. Труднее всего было капельку крови бывшего мужа Веры Ивановны найти. У нее он не жил и от встреч с ней оберегался. Только ведь не зря говорят, что любящая женщина может невероятное.
        - Вот, - сказала Лина, отдавая Вере Ивановне аптечный пузырек с темно-зеленой жидкостью. - Добавьте в еду или питье.
        - А если не поможет? - глухо и испуганно спросила Вера Ивановна.
        - Да вы не волнуйтесь, поможет, - успокоила ее Лина, хотя сама готовила приворотное зелье первый раз в жизни.
        Помогло, да не очень.
        - Он стал совсем другим, - гневно сказала Вера Ивановна, когда муж ее вернулся домой. - Он стал ленивым, небрежным, он ничего не хочет делать дома… Он даже ко мне совсем равнодушен! Верни мне прежнего Пашку! Что ты с ним сделала, дрянь?
        А что Лина могла сделать с ее мужем, если она никогда в жизни его не видела? Но разве это объяснишь тому, кто ничего понимать не хочет? Для Лины наступили трудные времена.
        А тут еще и она сама первый раз в жизни влюбилась.
        Глава седьмая
        Колька Быстров в интернате не учился, но часто приходил во двор - с пацанами в «дыр-дыр» поиграть. Это что-то вроде футбола, только играют в него пять человек на пять или шесть человек на шесть, а ворота маленькие и без вратаря. Чаще даже и ворот-то никаких не было, просто размеченное пространство, обозначенное двумя белыми кирпичами, поставленными «на попа».
        Был он высок, крепок в плечах и постоянно улыбался. У него были нахальные и с тем нежные голубые глаза, трогательная ямочка на подбородке и заметная щербинка между передних верхних зубов. Ну, такой он был, что при виде его у Лины ноги слабли и голова кружилась. И очень хотелось, чтобы он на нее посмотрел, и не просто посмотрел, а заметил.
        Колька Быстров был на год старше Лины, а фасонил так, будто еще старше был.
        В тот день, когда Лина его увидела, ей все время хотелось совершить что-то невероятное, может быть, именно поэтому она вечером поднялась на крышу, посидела немного, собираясь с духом, и ступила на воздух, в который раз поражаясь его упругости и прочности. И всего-то надо было поймать уносящийся вверх воздушный поток, чтобы тебя унесло к облакам. Невидимую землю под Линой усеивали тысячи огоньков, словно свечки внизу горели, улицы были обозначены правильными линиями таких огоньков, и еще горели церковные купола, а там, где должен был находиться городской центр, полыхало разноцветное неоновое марево. Лина поднялась еще выше и оказалась в странном мире, где над головой светились и подмигивали звезды и под ногами тоже светились и подмигивали звезды. Только звезды над головой время от времени закрывали редкие облака, а звезды на земле ничего не закрывало. Лина добралась до облака, оно оказалось холодным и мокрым, оно липко обняло девочку, заставляя дрожать от холода. Лина поднялась еще выше, вырвалась из объятий облака и оказалась над ним. Она повисла над облаком, развела руки и закружилась, слыша
странную дивную мелодию, под которую было хорошо танцевать. И звезды кружились вокруг нее, и редкие метеоры вспыхивали в черной бездне, расчерчивая небеса стремительными желто-красными полосками. И хотелось плакать - только Лина не могла понять отчего: от тоски и ожидания любви или небесного одиночества.
        Она замерзла и спустилась ниже, а потом и вовсе спланировала на крышу, прошла, крадучись, по гулкому пустому коридору и остановилась у большого старинного зеркала, что было установлено в нем. Из зеленоватой глубины зеркала, походившей на воды омута, на нее глянула прелестная девушка. Мокрые завитые кудели черных волос липли к щекам, жарко блестели глаза, и губы были твердыми и пунцовыми от холода. Она чувствовала, что становится красивой. С одной стороны, ей это очень нравилось, а с другой - она боялась будущей красоты, потому что ожидала от нее новых несчастий.
        - Слышь, мелкая, - лениво сказал при встрече Колька Быстров. - Тебя как зовут?
        И сердце Лины заколотилось часто-часто, словно воробей в груди колотился и пытался выбраться на свободу. Так и познакомились.
        Колька приглашал ее в кино, а когда гас свет, лез целоваться и наглел руками. Поцелуи его Лине не нравились, что может быть хорошего в холодных прикосновениях слюнявых губ? Лине казалось, что вот влюбится она и вся ее жизнь переменится, пресные дни станут сказочными, а ничего такого не происходило: уже через неделю Колька стал считать ее своей собственностью, интернатских мальчишек, с которыми Лина дружила, зачем-то побил.
        - А пусть не глазеют, - коротко отрезал он, когда Лина стала его в этом укорять.
        И ничего хорошего в этой самой любви не оказалось, все было совсем не так, как Лина читала в повести о дикой собаке Динго и в любовных романах, которые к тому времени стали продаваться в газетных киосках и лежали под подушками почти у каждой девчонки из их интерната.
        - Слышь, мелкая, - сказал Колька Быстров. - Вот мы с тобой уже двадцать дней встречаемся, а у нас ничего не было.
        - А что у нас должно быть? - не поняла Лина.
        - Ну, - немного смутился Колька, - ты что - глупая? Сама не понимаешь?
        - Отстань, дурак, - краснея, сказала Лина. - Рано еще.
        А сама чувствовала, что если Колька настаивать будет, ей долго не продержаться. Хотя ей и не нравилось очень многое в их любви, все равно при виде Быстрова у нее в душе все съеживалось, и она была готова бежать ему навстречу и терпеть даже самые неприятные его выходки. Не зря же говорят, мол, любовь зла!
        Чего ж удивляться, если она однажды уступила его наглой настойчивости в парке?
        Все случилось на редкость обыденно и неромантично, и больше всего Лину раздражало его сопение над ее ухом, и больно было и стыдно, до того стыдно, что Лина проплакала всю ночь, злясь на себя и на Кольку, но все-таки больше на себя, способную защитить кого угодно, только не себя.
        А еще через неделю Колька ее стал избегать. Лина ничего не могла понять, она, как дурочка, бегала за ним, передавала записки через девчонок, хотела поговорить и объясниться, но Кольке никакие объяснения не были нужны, он, завидев Лину, разворачивался и уходил прочь, гадость этакая!
        Но однажды его Лина подстерегла в беседке. Колька в ней сидел с двумя мальчишками из интерната, и они тайком курили сигареты «Прима». При виде Лины мальчишки из интерната сразу же ушли, оставив девчонку наедине с. Колькой.
        - Ну, что тебе? - выдохнул синий дым Колька.
        - Коль, ну давай поговорим, - сказала Лина. - Я ничего не понимаю.
        - А чего тут понимать? - пренебрежительно сказал Колька. - Ты какой гадостью меня опоила, ведьма? Думала, я не узнаю?
        - Ты чего? - испугалась Лина. - Кто тебя опаивал?
        - Ведьма, - плюнул в нее сигаретным дымом Колька. - Ведьма! Ведьма! Катись отсюда! Не о чем нам разговаривать! Коз-за!
        Но ушла не Лина, а он сам ушел, оставив бывшую возлюбленную в истерической растерянности: бабушка, ну что ты натворила? Ну зачем мне нужен этот проклятый дар? Ничего у меня в жизни не получается, я даже влюбиться нормально не могу! Видишь, что из этого получилось?
        И можно было изготовить приворотное зелье, только Лина уже обожглась на этом, у нее из головы не выходили упреки учительниц, а поэтому она даже затеваться не стала - что хорошего, если любят тебя, подчиняясь колдовству, а не вкладывая в это жар души?
        Такая вот получилась печальная любовь.
        Ничего хорошего она Лине не принесла - только мокрую от слез подушку пришлось на солнце сушить, и горечь во рту осталась, словно кору осины жевала.
        - Плевать, - сказала Янка, которая стала лучшей подругой Лины в начавшемся учебном году. - Ты - красивая, за тобой еще многие бегать будут!
        Сама она была маленькая, ладно скроенная, рыжая, с густыми конопушками на задорном и всегда веселом лице. И еще очень важное свойство у Янки было - она никогда не унывала сама и другим унывать не давала.
        - Ты, Линка, не думай, - сказала Янка. - Он мизинца твоего не стоит. Ты в зеркало поглядись, какая ты красивая! Ведьмы такими не бывают!
        - А какими они бывают? - вытирая слезы, слабо улыбнулась Лина.
        - Ну, не знаю, - задумалась Янка и стала похожа на чертенка, который придумывает очередное баловство. - Старые они, уродливые, - и показала рукой, - вот с таким носом!
        - Но ведь каждая ведьма когда-то была молодой, - сказала Лина. - Это в старости они становятся уродливыми!
        - Да ты что! - замахала руками Янка. - Они и рождаются такими!
        В ночь, когда закончилась ее первая любовь, Лина улетела далеко-далеко, сидела на облаке, смотрела на сонную недовольную луну и плакала до тех пор, пока не стало слез. Утром она обнаружила, что улетела слишком далеко, добиралась домой изо всех сил и едва успела. Удивительно ли, что она заболела? Температура у нее оказалась высокая, врачиха ее посмотрела и безапелляционно сказала:
        - ОРЗ!
        И только Янка, которая два дня просидела рядом с больной, поила ее теплой противной водой и таскала конфеты, купленные на последние деньги в магазине напротив интерната, знала, что это никакое не острое респираторное заболевание, а просто случилась несчастная любовь - и все!
        Глава восьмая
        Лина поболела два дня, а на третий день в палату, где она лежала, пробрался домовой Седик. В интернате была палата, куда клали больных учащихся, чтобы они не заразили остальных, называлась она медицинским изолятором. Вот туда Лину и положили. Седик пробрался в палату, положил узелок на тумбочку, лег в головах у Лины и принялся заплетать ее волосы в косички. Домовые всегда так поступают, когда хотят вылечить кого-то. Только на этот раз у Седика не очень-то получалось, потому что он лечил тело, а следовало лечить душу. Но Седик про это не знал. Вот и лечил по-своему, как предки учили.
        - Седик… - растерянно и радостно сказала Лина, открыв глаза.
        Черная мордочка домового, обрамленная всклокоченными седыми волосами, была довольной и озабоченной.
        - Я тут тебе травы принес, - сказал Седик. - Отварить надо!
        - Сам собирал? - не поверила Лина.
        - Скажешь тоже, - смутился домовой. - Я и названий-то не знаю. Корова помогала!
        - Так она даже названий не знает! - рассмеялась Лина.
        - Разбирается, - сказал Седик. - За жизнь столько сена перемолотила, поневоле разбираться начнешь. - И напомнил: - Заварить бы надо! Я на кухню сбегаю - кипятка принесу!
        - Сиди уж, - сказала Лина. - Ты там всех напугаешь, тебя же ловить начнут. Или подумают, что крыса завелась, дезинфектора вызовут, травить начнут, потом все здание вонять будет.
        - Я как лучше хотел, - уныло сказал Седик и вытянулся рядом с Линой, подставляясь для поглаживаний и прочих незамысловатых ласк. Он бы и замурлыкал, если бы умел.
        - Седик, - строго и сердито сказала Лина. - Как же ты дом оставил?
        - Ты не волнуйся, - домовой просунулся головкой ей под ладошку. - Я соседа просил посмотреть. Осень уже, забот мало, так чего же ему за двумя домами не присмотреть? Я ему тоже в свое время уважение оказывал.
        - Как же ты добирался? - удивилась Лина. - Тебя ведь увидеть могли!
        - Могли, да не заметили, - резонно возразил домовой. - Как тебе здесь?
        - Плохо, - призналась Лина. - Директриса на меня злится, все кажется, что я мужа заворожила. Сплетни про меня распускает…
        - А ты стрижамент возьми, - предложил Седик. - Настойку на четырех водах сделай, вообще молчаливая станет. Я помню, бабка твоя…
        - Седик! - строго сказала Лина и даже шлепнула домового несильно. - Ты же знаешь, что это неправильно! Нельзя людей воле своей подчинять, лечить - да, а заставлять что-то в свою пользу нельзя. Чего ребенка глупостям учишь?
        - Скажешь тоже, ребенок! - тихонько засмеялся домовой. - Замуж скоро. - И вздохнул: - А волосы ты зря обрезала. Пока спала, пытался их в косу сплести. Куда там, разве заплетешь!
        Лина показала Седику язык.
        - Ничего ты не понимаешь, сейчас мода такая.
        Успокоил домовой ее своим появлением. Днем он отсиживался в темном углу котельной, где железные листы углом к стене стояли, а вечерами вместе с Линой лазил на крышу и смотрел, как она обретает уверенность в полете.
        - Чистая бабка, - сказал Седик. - Та тоже по молодости порхать любила.
        И полететь с Линой не побоялся, только во время полета вцепился в нее лапками с острыми коготками, и ухал тревожно, когда страшно становилось.
        - Больше я тебя не возьму, - возмущенно сказала Лина. - Всю исщипал!
        - Так высоко же, - смущенно оправдывался домовой. - Мы в подполе жить привыкли, с птицами, кроме кур да домашних гусаков, никогда не знались, страшно же!
        Когда шли уроки, он у вентиляционной решетки сидел, слушал, как Лина и другие учителям отвечают, и страшно расстраивался, если кто-то отвечал лучше Лины.
        - Учиться надо, - вздыхал он. - Ну разве можно было так отвечать? Это простой человек так отвечать может, а ты - ведьма!
        - Тоже мне Ленин нашелся, - насмешливо отвечала Лина, а потом вдруг скучнела и сидела на крыше с печально опущенными плечами и смотрела вниз, где бугрилась темными кустами ночная земля.
        - Слушай, - догадался домовой. - Да ты что - влюбилась? А он?
        - Седик, отвали, - печально вздохнула Лина. - И так слухи ходят, не пройти, не проехать. Какому нормальному парню ведьма нужна?
        - Это они со страху, - не соглашался Седик. - Нормальная жена уйти может, а такие, как ты, - улететь. Когда уходят - иногда возвращаются, а вот когда улетают…
        - Седик, помолчи, - приказала Лина. - Никуда я не улетала, это он меня бросил. Сказал, что я ведьма.
        - Так присуши, - блеснул глазками домовой.
        - А мне клеёная любовь не нужна, - сказала Лина. - Мне настоящая нужна. Чтобы одна была и на всю жизнь.
        Пока Седика никто не видел, и все было хорошо, только Янка о чем-то догадывалась.
        - Слушай, Линка, - сказала она. - Ты с кем там по ночам шепчешься?
        - Только никому ни слова, - предупредила Лина. - Понимаешь, ко мне домовой из деревни приехал. Соскучился без меня. Вот и болтаем.
        - Да ну тебя, - обиделась Янка. - Я серьезно спрашиваю, а ты пургу разную несешь!
        Не поверила она Лине. Может, и правильно. Домовые не должны каждому показываться. Не в сказке живем.
        Незаметно пришла зима, высыпала у порога интерната кучи снега, замела двор, повисла сосульками под жестяной крышей дома; по ночам зима тихонечко задувала у щели, морозя углы комнат, даже пузатая печь в углу комнаты не спасала. Рядом с ней было тепло, а чуть шагнешь в сторону - босые ноги холодом обдавало. Кольку Быстрова Лина вспоминала все реже, образ его из души девушки словно зимние холода выморозили. Если и виделся он иногда, то каким-то нечетким, неясным, словно выплаканные раньше слезы его размыли.
        - И правильно, - сказала Янка. - Было бы кого вспоминать! За тобой еще такие мальчики бегать будут!
        - Никто мне не нужен, - сказала Лина. - Никто.
        Когда тянутся зимние дни, становится не до чудес.
        Директриса постепенно успокоилась, перестала кричать на Лину в своем кабинете, даже как-то повеселела, словно к новому образу мужа приспособилась. Подумаешь, дома ничего не делает. Многие мужики дома палец о палец не ударят, валяются на диване с газетой «Советский спорт», словно и в самом деле полагают, что спортом лучше всего интересоваться, лежа на диване. И ничего, жены их терпят, понимают, что это их образ жизни, а другого просто не дано. Вот и Вера Ивановна приспособилась. И на Лину она теперь смотрела, как на пустое место.
        И биологичка Татьяна Сергеевна тоже привыкла. Правда, она иногда поглядывала на Лину с плохо скрываемой грустью и печалью, но даже вопросов не задавала. Сказала однажды:
        - Я тебя понимаю, ты как лучше хотела…
        И все.
        А чего особенного? Многие хотят, чтобы было лучше, стараются, только получается у них как всегда, если точнее говорить, ничего не получается.
        И голос по ночам потихоньку плохому учил:
        «Если взять кокон бабочки однодневки, да добавить ложку меда весеннего, цвет ромашки полевой, настоять на трехдневной воде и дать того настоя выпить человеку, да сказать при том: «Живи пустоцвет, пока не облетит цвет», то и получится так, как загадано - проживет свою жизнь человек бестолково, ни пользы от него, ни вреда особого».
        - А такого заговора нет, - спросила ночную темноту Лина, - чтобы всех счастливыми сделать?
        Ну не было такого заговора на свете! Не придумал никто.
        Вот мы растем потихоньку, растем, родители даже не замечают, а потом вдруг они смотрят, а мы уже взрослые и самостоятельные, готовые ступить в реку, которая понесет нас куда-то, не спрашивая, чего мы хотим и к какому берегу нас тянет. Все плывут по течению, против течения пытаются выгребать единицы, только рано или поздно и их сносит вниз. А все потому, что нам нечего делать у истоков.
        К весне у Лины отросли волосы, тут уж Седик постарался. И красивая Лина стала, даже сама себе нравилась, когда в зеркало смотрелась.
        - Ой, Линка, - потрясенно сказала Яна. - Какая ты…
        - Подумаешь… - сказала Лина. - Может, и красивая, только счастья нет.
        Счастливые в интернате не живут, у них и без этого есть где жить. А Лина жила в интернате. Какое уж тут счастье? Красивых не любят, окружающим всегда кажется, что ты своей красотой их унизить хочешь. Поэтому от Лины все держались в стороне, мальчишки обожали ее издалека, а приблизиться не пытались, некоторые вообще ее воображалой считали, да и слухи о способностях Лины продолжали циркулировать среди обитателей интерната, а это ничего доброго ей не сулило. Находились и такие, что гадили и вредили Лине исподтишка: в пузырек туши для черчения муху засунут, дохлую крысу в кровать подложат, пластилином волосы измазать во сне пытались. Только Седик все эти глупые попытки бдительно пресекал. И Янка была верной подругой. Она даже два раза дралась с девчонками, которые про Лину нехорошее говорили. Прямо рыцарь настоящий, а не девчонка.
        - Ты их не бойся, - говорила Яна. - Это они тебя боятся. Красивых всегда боятся.
        - Правильно она тебе говорит, - соглашался Седик, перебирая быстро отрастающие волосы. - Бабка твоя в молодости, знаешь, какая была!
        Странно.
        Лина никогда не думала о том, какой была бабушка в молодости. Она помнила только морщинистое лицо и пронзительные глаза. И волосы седые, что выбивались из-под черной косынки.
        - Муж у нее, дед твой, - сказал Седик. - Он тоже красивый был. Убили его на войне в сорок втором. Бабка всю ночь не спала, а проснулась, я глянул - седа-а-ая! Я потом пробовал лечить, ничего не помогало. Я уж и заговор на белой бересте пробовал, и росу с красной смородины, и ржаной колос незрелый с лесного поля… Не-а, так седой и осталась.
        - Седик, помолчи! - попросила Лина и стала думать про бабушку.
        Оказывается, и у нее любовь была. Трудно было в это поверить, сколько Лина себя помнила, бабушка всегда старенькой была. А разве у стариков бывает любовь? Ну что это за любовь, когда на клюку опираешься и спину никак не можешь выпрямить? Но она ведь сама Янке говорила, что ведьмы не всегда были старыми, когда-то они молодыми были и конечно же красивыми. Вот и баба Дарья, если верить Седику, ого-го какой была, за ней все парни деревни бегали, хотя и побаивались. А как же, красивых всегда боятся и робеют к ним подойти. Иногда Лина жалела, что у нее большой любви не случилась. Ну что Колька Быстров? Ничего особенного, хотя при появлении его у Лины одно время слабли колени и дурела она вся, соображать переставала. Сейчас ей это казалось смешным и оттого очень грустным, таким грустным, что иногда даже поплакать хотелось. В подушку, разумеется, чтобы никто не услышал.
        Глава девятая
        Пришла весна, застучала по водостокам резвой капелью, забушевала синим весенним небом, а запах стоял такой, что жить хотелось и не верить в разные неприятности. Сугробы на глазах съеживались, становились серыми и грязными, на футбольном поле полезла из коричневой комковатой земли зеленая трава, и галки на деревьях галдели, как первоклашки.
        Все весной оживает и начинает оглядываться по сторонам, требуя внимания.
        Чего же удивляться, что однажды появился во дворе интерната Колька Быстров?
        - Слышь, мелкая, - глухо сказал Колька и глядел при этом куда-то в сторону. Словно обжечься боялся о ее взгляд. - Поговорить надо. Отойдем?
        - О чем говорить-то? - Лина закусила губу.
        Больше всего она боялась, что в этот совсем неподходящий момент у нее опять колени ослабнут и голова кружиться начнет.
        - Не могу я без тебя! - сказал Колька хрипло. - Не могу без тебя, дрянь ты поганая!
        И заплакал.
        А Лина ничего не почувствовала. Наверное, и в самом деле в ней все перегорело уже, не было Кольке Быстрову места даже в маленьком уголочке ее души.
        - Уходи, Коля, - тихо сказала она. - Уходи. Пожалуйста.
        - Да? - выкрикнул он и схватил ее за руки, так что соприкоснулись они грудь в грудь, и Лина почувствовала, как жарко и часто бьется его сердце, гоняя по сильному телу пьяную кровь.
        - Нет уж, нет уж! Никуда я не уйду! - шептал Колька, наглея руками.
        Лина оттолкнула его. Глаза их встретились, Колька побагровел, с шумом всосал воздух и встал, разыскивая в кармане измятую пачку сигарет.
        - Значит, гонишь? - сипло сказал он. - Смотри, Бисяева, пробросаешься. Другие подберут!
        Но Лине было безразлично, кто ее бывшую любовь подбирать станет. Ничего у нее в душе не колыхнулось. Ничего. Тьма и пустота были у нее на душе. И одно желание ею владело: скорее бы он ушел. Устала она, как может устать человек, к которому злым мотыльком стучится в окно забытое и оплаканное прошлое.
        И не могла она забыть его слова злые. Помнила Лина, как Колька спрашивал, чем она его опоила. Помнила и за то презирала.
        Колька ушел, а она забралась на чердак и ревела всласть, потому что помнила Колькины руки, чтобы там ни говорили о любви и ненависти.
        Казалось бы, сколько книг написано о любви! Больше, наверное, только о войне писали. Все разложили по полочкам, а как коснется тебя самой, то ничего не понятно, откуда эта самая любовь берется и почему на смену ей иногда приходит спокойное и плавное равнодушие? Но это Лина себя обманывала. Не было в ее душе равнодушия. Трогал ее чем-то Колька, и она его забыть не могла, только признаваться себе не хотела. Потому и выла вполголоса на чердаке, размазывая слезы по опухшему лицу.
        - Лин, ты чё? - ткнулась ей в спину верная Янка.
        Лина вытерла лицо, собралась с силами, закусила дрожащие губы и повернулась к подружке.
        - Ерунда, - сказала она. - Янка, хочешь, я тебя летать научу?
        Знаете, человек, который умеет летать, запросто может станцевать на рыхлом облаке, ползущем неторопливо в небесной синеве. И даже другого научить.
        - Я боюсь, - сказала Янка.
        Вечер был длинным, как Млечный Путь на небе.
        - Не сходи с ума, - посоветовал Седик. - Ты ведь обратно в деревню возвращаться не собираешься?
        - А чего там делать? - вздохнула Лина. - Все вечно пьяные ходят. Ты разве не помнишь, как там ко мне относились? Была охота ведьмой слыть. Я в институт поступать буду.
        - Я тоже в деревню не хочу, - тоже загрустил Седик. - Только вот корову жалко, и мыши без меня разболтаются вконец. Они такие наглые в последнее время стали, идут через комнату, шага не прибавят.
        - А кот?
        - А что кот? - удивился Седик. - Избаловала его твоя мать, зачем ему мыши, если каждый день сливками кормят.
        И облизнулся.
        - У меня выпускной скоро, - сказала Лина. - Надо матери написать, чтобы платье сшила к выпускному. Все красивые будут, а я что, в старой юбке на вечер пойду?
        - Ой, да не рыдай, не рыдай, - сказал Седик. - Будет тебе платье, и не хуже, а лучше, чем у других - я уже в лес лен отнес.
        - Бисяева, - строго сказала от двери воспитательница. - Ты почему распорядок нарушаешь? А ну спать! Взрослой себя почувствовала? С кем ты там разговариваешь?
        А Лине как раз совсем не хотелось чувствовать себя взрослой, ей хотелось опять быть маленькой, и чтобы отец был живой. Он ее любил, никому бы не позволил обидеть.
        - Все, - шепнула Лина домовому. - Я сплю. Знаешь, что я хочу во сне увидеть?
        - Знаю, - тихонько сказал Седик. - Только это уже как получится. У меня со снами всегда плохо получалось.
        Но все у него в эту ночь получилось, Лине приснился сон про деревню, и отец в этом сне был живой, и мать счастливая.
        И вообще все было хорошо.
        Так хорошо, как в жизни не бывает. Только во сне.
        Глава десятая
        А время шло.
        Наступил клейкий и зеленый май. Небо поголубело. Липы у забора интерната налились соком, весело засверкали в синем небе золотые купола церкви. Незаметно пришло время экзаменов.
        - Ой, Линка, - растерянно и испуганно сказала Янка. - Я боюсь.
        А чего бояться? Пришло время вступления во взрослую жизнь. Экзамены были просто чертой, которые отделяли их детство от вступления в мир, где можно было надеяться только на себя.
        - Мать приедет, - сказал вечером Седик. - Платье на выпускной вечер тебе привезет.
        - Тебе в институт надо поступать, - сказала Татьяна Сергеевна. - В медицинский. - И вздохнув, добавила: - Твой дар использовать надо. Чтобы людям хорошо было.
        Но у Лины были сомнения на этот счет. Ведь как получалось? Каждый раз она старалась, каждый раз хотела хорошего, а что получалось? Она и так старалась жить незаметнее, старалась не показывать того, что умела. А умела она многое. По картам гадала, по фотографии могла определить, что у человека болит, и вообще - живой ли он. А главное - тайно все научилась делать. Лечила на расстоянии. Когда Вику Авдееву из восьмого «а» в карантин уложили с подозрением на скарлатину, Лина из коридора ее лечила. Наутро, когда врачи приехали, они только руками развели - здоровая девочка, какая температура была? Тридцать девять и пять? Не может быть! Даже Седик удивлялся:
        - Ну ты даешь! Бабка такого никогда не умела.
        Ночами Лина улетала.
        Смотрела с высоты на темную землю, где правильными рядами горели желтые уличные фонари и окна домов. Облака влажно обнимали ее тело, луна светилась над головой и звезды подмигивали, словно подбадривали Лину - мы здесь, не робей! Лина становилась на краю облака и начинала танцевать, горделиво жалея, что некому ей свое умение показать, и принца прекрасного, похожего на молодого Баталова, рядом нет. И она кружилась среди звезд, и звезды кружились вокруг нее. И было у Лины ощущение окружающей пустоты и одиночества.
        Семнадцатый год ей шел.
        А семнадцать лет - это время, когда ужасно хочется любви, только Лина тогда этого не понимала. Она историю с Колькой помнила. А сами понимаете, обожжешься на молоке, на холодную воду дуть станешь.
        Они с Янкой готовились к экзаменам, а в свободное время бегали в кино на улице Герцена. Там контролершей работала девчонка, которая когда-то в их интернате жила, она их жизнь понимала, и когда звучал третий звонок, всегда пускала интернатовских воспитанников в зал. И Лина с Янкой смотрели иностранные фильмы про Тарзана, и еще смотрели советские фильмы с красавчиком Баталовым, с Ильинским и большеротой белокурой Ладыниной в главных ролях. Смотрели и завидовали, потому что любовь в фильмах была такая, просто жуткая, дух от нее захватывало! Линка дала Янке свою любимую книжку «Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви». Янка прочитала, вздохнула и, глядя куда-то в сторону, сказала:
        - Так не бывает. Все выдумал этот Фраерман. Пойдем лучше в кино. Сегодня фильм крутят с Омаром Шарифом. Он просто душка!
        Линке Омар Шариф не нравился, был он какой-то прилизанный, черноусый и тем похожий на таракана, но вслух она ничего не сказала, и они с Янкой пошли в кино. Вот тогда-то все и случилось.
        Они выходили из кинотеатра, когда к ним подошел молоденький летчик в темно-синей форме с голубыми петлицами и золотым шитьем на погонах. Летчик сам был малиновый от смущения, но ничего себе - кудрявый такой, стройный, пусть и невысокий.
        - Девушки, - сказал он, запинаясь, - а давайте познакомимся? Меня Сашей зовут.
        - А меня - Яной, - сказала Янка и посмотрела на подругу, которая от смущения спряталась за ее спину. Но Янка была маленькая, спрятаться за нее было невозможно, и Лина обреченно подала летчику руку, уже понимая, что это все - летчик ей нравился, и с этим чувством ничего нельзя было поделать.
        А потом они гуляли по парку, и летчик Саша купил им по мороженому.
        А потом Янка куда-то делась, и они остались одни.
        Они долго гуляли по парку, хотя уже смеркалось и пора было бежать в интернат, но Лина сама себе не признавалась, что оттягивает момент прощания, и летчик Саша тоже не торопился расставаться. Что и говорить, бывает так - потянуло людей друг к другу, а почему и как это случилось, никто не может объяснить. На следующую встречу Лина прямо бежала. И на следующее свидание - тоже. Впрочем, Саша тоже ни разу не опоздал.
        Вот так и случилось в жизни Лины - экзамены и прямо следом - свадьба.
        Свадьба была скромной, и присутствовало на ней всего несколько человек - три друга Саши из авиационного полка, а со стороны Лины - мать, Янка, учительница Татьяна Сергеевна и два дядьки, которые такой случай никак не могли пропустить по причине бесплатной выпивки. Впрочем, зря мать о них так говорила, деньгами дядьки здорово помогли. Да еще старая подружка Ленка с Кубинки приехала. На свадьбе Лина была в том самом платье, которое мать ей на выпускной вечер привезла. Шикарное было платье - пышное, белое, муравьи постарались на совесть, а фату интернатовские пауки по просьбе Седика соткали. Красивая получилась фата, сказочная - с невиданным узором. Даже Татьяна Сергеевна удивилась:
        - Надо же! Никогда таких кружев не видела! И легкая какая - пушинка!
        Печально посмотрела на Лину и вздохнула:
        - Глупая ты, Бисяева! Разве можно талант в землю зарывать? А теперь ты замужем, значит, об учебе - забудь. А там еще и дети пойдут…
        А потом все закончилось, гости уехали, и мать отправилась к знакомым ночевать. И Седика в хозяйственной сумке увезла. А Лина и Сашка остались одни, и на столе мутно зеленела бутылка «Советского шампанского», оставленная друзьями-летчиками. Они стояли у окна и целовались. Ну, нравилось им это занятие! Соскучились они друг по дружке в этот хлопотный день с загсами и прочими заботами, какие выпадают на любой свадебный день. И Лина больше всего боялась, что им будет плохо в первую ночь, и еще она все думала, признаваться ей или не стоит про первую ее любовь Кольку Быстрова, а потом все-таки решила, что не стоит, потом когда-нибудь, когда жизнь семейная устоится и привыкнут они друг к другу. А потом, когда она положила голову на подушку, и совсем не до того стало.
        Проснулись они - если то, что происходило ночью, можно было назвать сном - совсем уже очумевшие друг от друга.
        - Линка, - шепнул Сашка. - Линка, я тебя люблю… Слышишь?
        А Лина ничего не сказала, только прижималась к сильному гибкому телу, лежавшему рядом на железной армейской кровати, которую Сашка приволок из казарм в целях улучшения будущего семейного быта молодой офицерской семьи, щурилась на светлое от солнечных лучей окно, как умиротворенная и сытая кошка, и вдыхала родной запах мужа. Больше ничего ей не надо было. Ничего, понимаете!
        Так и началась у них счастливая семейная жизнь - с двумя тарелками, тремя ложками и двумя кастрюльками - в одной из них Лина варила суп, а в другой - в зависимости от настроения - компот или какао. И еще у них была радиола и несколько пластинок - отечественные, ну, «Ландыш» там, «Мишка-Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня», «Прощай, Антонина Петровна» и две заграничных с неведомым рок-н-роллом. Что это такое, Лина тогда не знала, но мелодии ей нравились своим зажигательным ритмом и неожиданными музыкальными переходами. Зато шоколада у них было завались! Шоколад и печенье входили в летный паек, который Сашка получал в части.
        Жили они в длинном бараке, который приспособили для офицерского семейного общежития, перегородив пространство тонкими фанерными перегородками, обклеенными дешевенькими обоями. Слышимость была такая, что, если на одном конце барака чихнули, с другого обязательно желали доброго здоровья. А если кто-то в своем закутке начинал заниматься любовью, то сами понимаете - через некоторое время все общежитие заводилось. Летчики и их подруги были людьми молодыми, впечатлительными, к тому же не зря говорят, что чужой пример заразителен.
        Чего же удивляться, что через девять месяцев у них родилась дочь?
        Лина даже немного огорчилась, ей хотелось, чтобы родился мальчик и обязательно похожий на Сашку.
        - Ладно, - успокоил ее муж. - Сначала нянька, а потом…
        И оба прыснули, влюбленно разглядывая розовый байковый пакет, перевязанный красной лентой.
        Девочку назвали Светланой.
        Отмечали ее рождение всем офицерским общежитием - поставили в коридоре строительные козлы, на них доски постелили, все это накрыли простынями - стол получился, лучше не надо! Пили сладкое вино «Кюрдамир» и молдавский «Херес» из кружек и стаканов, шашлыки у входа жарили, танцевали до упаду, друзья донимали Лину и Сашку солеными шуточками, все было так, словно не им завтра было вновь взлетать на трубе с керосином, как Сашка называл свой МиГ.
        А Лина убежала из-за стола, села около деревянной кроватки, которую солдаты из БАО за день сделали, и долго смотрела в розовое личико с двумя дырочками крошечного носа и маленькими влажными губками, постоянно шевелящимися во сне. Смотрела и с тревогой думала, что дальше будет - не дай Бог ее дар унаследует, не дай Бог!
        Она ведь старалась не показывать, что умеет. Ну, разве что ангину кому-то незаметно полечит, ушиб какой. Только однажды и не сдержалась, когда Ваня Киреев разбился при прыжках. Сидела у госпиталя и залечивала на расстоянии все его ушибы, разрывы и внутренние повреждения. И ничего - даже не комиссовали, годным признали безо всяких ограничений, хотя при поступлении Вани в госпитали врачи в один голос говорили, мол, к сожалению, не жилец.
        Счастья, счастья ей хотелось, так хотелось, прямо хоть пауков ешь! Хорошо, что Сашка, нежный, заботливый Сашка у нее был. И Светка родилась.
        А больше ей и не требовалось.
        Глава одиннадцатая
        Время было странное.
        Американцы казали стране кукиши и грозили атомной бомбой. Летать Сашке и его друзьям приходилось много. А тут еще во Вьетнаме что-то странное началось, все жены летчиков боялись, что ребят туда воевать отправят. Совсем недавно большая война закончилась, в центральных районах еще не все развалины убрали, не все окопы перепахали, а тут - на тебе! - опять начинается.
        Двенадцать самых опытных летчиков из полка, в котором служил Сашка, откомандировали в распоряжение Генштаба. Тут и гадать не стоило, где русским соколам быть, под каким небом на солнце крылышками блистать.
        Лина тайком пыталась заговорить их, да сама едва не запуталась - столько заговоров оказалось на ратников, идущих на войну, да только все они старыми выглядели. От пушек, пищалей, медных, свинцовых да каменных пуль, от стрел да кулачных бойцов, от рогатин и ножей заговоры имелись, а для летунов не было. Слава богу, Сашку не тронули, оставили по молодости лет в полку.
        А потом на двух летчиков похоронки пришли - так, мол, и так, пали Василий Кузьмин и Николай Евграфов смертью храбрых, выполняя свой интернациональный долг.
        Молодые жены выли в своих комнатах, и Лина разрывалась между ними, пытаясь облегчить страдания сразу обоих. Подружками они были, не могла она остаться равнодушной к сдавленным рыданиям, доносящимся из «пеналов». И Светку было жалко - постоянно просыпался ребенок и вздрагивал, лежа в своей кроватке. Вздрагивал и совсем взрослыми глазами смотрел в пространство перед собой. От этого взгляда становилось не по себе. Господи, не дай дара ребенку, хватит уж меня одной! - горячо молилась Лина.
        Но время шло и все постепенно забывалось. Молодые вдовы покинули расположение части и отправились на поиски своего гражданского счастья, в расположение пришли новые летчики, которые заняли вакантные должности в полку. Начали приходить новые самолеты, которые были на порядок выше прежних, - и летали лучше, и управляться с ними стало проще.
        Молодые летчики иногда собирались у общежития, жарили шашлыки, спорили о преимуществах МИГов над «фантомами», руки их совершали плавные и стремительные маневры, а Светка делала первые неуверенные шаги, цеплялась за колени отца и довольно визжала, когда ее подбрасывали в воздух. Лина тревожно наблюдала за этими играми. Не то чтобы она боялась за Светку. Летчики были парни молодые и ловкие, никто бы девочку из рук, конечно, не выронил, но Лина помнила, как она в детстве бежала по воде, и сейчас внимательно смотрела - не замедлится ли полет взмывающей к небу дочери, не обнаружится ли склонность ее к волшебству.
        Несчастье пришло, когда Светке исполнилось четыре годика.
        Шли обычные полеты. Светка играла на полу, разбросав игрушки, а Лина стирала ее вещи в большом алюминиевом тазу, который местные умельцы из БАО изготавливали из списанных подвесных топливных баков истребителей. Сердце Лины вдруг сжалось, стало так дурно, что Лина побледнела и села рядом с тазом, держа в руках мокрую детскую кофточку.
        Глухой разрыв раздался, уже когда она все почувствовала. Не было это переходом на сверхзвук ниже положенной высоты. Грохот в небесах возвещал о конце ее счастья.
        Двадцать три исполнилось Лине. Казалось бы, вся жизнь впереди. А на что она, молодость, когда не хочется жить?
        Хоронили Сашку, вернее, все, что от него осталось, в закрытом гробу, Лине даже попрощаться с мужем не пришлось. На кладбище, да и потом она не рыдала, просто стояла каменная, прощаясь со своим коротким счастьем. После недолгих поминок вернулась в комнату, посидела немного, пытаясь справиться со своей тоской, и принялась собираться в дорогу.
        А куда ей было ехать?
        В деревню она отправилась, к матери. Где еще перышки, обмоченные слезами, можно высушить, где сил набраться, как не в родном лесу, у белых березок и спокойных пушистых елей?
        Мать ей ничего не сказала, встретила так, словно иначе и быть не могло, зато дядьки сразу пришли к ним в дом - Сашку помянуть.
        У них все праздники и все несчастья отмечались одинаково. Посидели молчаливо, опорожнили две бутылки, покурили рядом с избой и отправились восвояси. Обошлись без шуток - не тот случай был, не тот случай.
        - Как же ты теперь? - спросила мать вечером, когда зажгли в избе лампу.
        Лина молча пожала плечами.
        - Ничего, - вздохнула мать. - Ты еще девка молодая, найдешь свое счастье. Первый-то никогда последним не бывает!
        Лина с матерью ругаться не стала, хоть и дикость та сказала - кто же Сашку заменить может? Лина и не представляла, что ее может другой мужчина коснуться, помнило ее тело нежные Сашкины ладони, память хранила хрипловатый и ласковый голос мужа.
        Надо было учиться жить без него.
        - Работать пойду, - сказала Лина без особой уверенности в голосе.
        - Да где ж ты ее здесь, работу найдешь? - грустно сказала мать. - Езжай лучше в город. Там тебе все будет. А здесь… - она безнадежно махнула рукой, погладила Лине волосы, перекрестилась на иконку, темнеющую в углу, и вышла, чтобы дочь не увидела, как она плачет.
        «И поеду, - вдруг решила Лина с каким-то отчаянным озлоблением. - И о даре своем расскажу, пусть изучают!»
        Молодая она была, не понимала еще, что люди изучают только то, во что верят. Наука не изучает чудеса, если их изучать, не хватит никакой жизни.
        Ночью пришел Седик, утешал ее, как мог, заплетал отросшие волосы в косицы, бормотал успокаивающе что-то невнятное. А Лина лежала на спине и ощущала, как каменеет ее сердце. Никто ей больше был не нужен, и сама она была не нужна никому.
        Только дочка сопела в кроватке, которую соорудили дядьки. Пусть и любили они водку, но золотых рук у них никто не отнял - на загляденье получилась кроватка - с резными петушками по краям, с сонником, на который Лина накинула фату - свидетельницу своего недолгого счастья.
        Она дождалась, когда Седик уйдет восвояси, и тихонько - чтобы мать не услышала и Светка не проснулась - поплакала в подушку.
        А потом вышла из дому, подняла руки, и упругий воздух принял стремительное тело, унес в высоту к сияющей луне, к блистающим в высоте звездам. Она сидела на облаке и печально думала о том, что дан ей удивительный дар, а счастьем ее обделили. Из-за этого дара все несчастья у нее, сказано уже однажды - в одном прибавится, другого навсегда лишишься.
        Она бы отдала свой дар не задумываясь, отдала бы эти полеты в ночном небе и мудрость колдуньи, лишь бы Сашка ее вернулся и обнял ее крепкими руками. И, пытаясь справиться с хмурью, просыпающейся в душе, она стала на край ночного облака и начала танцевать. Звезды кружились вокруг нее, щербато и печально улыбалась луна, внизу отблескивала серебряная нитка реки, и хотелось броситься вниз, чтобы все прекратилось, но где-то внизу сонно дышала в вышитую бабкой подушку ее маленькая дочь. И надо было жить, ведь человеческая жизнь как раз и состоит из мгновений ослепительного счастья и невероятной пустоты печалей и тоски.
        Однажды это понимает любой, а не только тоненькая ведьма, танцующая на краю бездны, куда отчаянно хочется устремиться, чтобы избавиться от всех разочарований, которые нам приносит жизнь.
        Царицын, 2006 - июнь 2009 года