Rasputin Александр Васильевич Сивинских
        «Сейчас идёт война, Григорий Ефимович. Война с Германией, большая и очень тяжёлая. Мы побеждаем, но платим громаднейшую цену. Миллионы советских людей уже погибли и неизвестно, сколько погибнет ещё. Тебя оживили, чтобы ты уничтожил Гитлера».
        Александр Сивинских
        Rasputin

1. Петербург, 30 декабря 1916 года. Около 3 часов пополуночи.
        Надрывно хрипя и матерясь от тяжести борьбы с моим весом и своим грехом, меня волоком подтащили к проруби, пешнёй выбили зубы, каркнули что-то не по-русски и столкнули тело под лёд. Чёрная, смертельно холодная вода расступилась сразу до дна - будто открылся колодец в Преисподнюю. Течение с натугой перевернуло меня лицом вверх, смыло грязь стянувших тело пелён, раскинуло руки крестом и понесло. Я то открывал глаза, то вновь закрывал; от этого почти ничего не менялось. Толстый лёд вверху, колючий лёд под веками, вечный лёд в груди. Но вдруг, весь в шлейфах пузырьков, на меня рухнул пожарный багор. Кованый крюк вонзился под нижнюю челюсть, сразу глубоко, до языка.
        На этом всё кончилось - для моих убийц, моего Отечества, моего Государя.
        Для меня - только началось.

2. Ленинград, 12 июля 1944 года. Время неизвестно.
        Сладко ли нежиться в меду? Спроси у того, кто провёл в нём четверть века и ещё три года, и получишь по роже.
        Хранители разбили коньячную бочку, топорами скололи с моего тела засахарившийся до стеклянной твердости мёд, а остатки смыли горячей водой. Грохочущие цепи спустились с потолка, чтоб подхватить под мышки мясницкими крючьями, но я гневно оттолкнул их, воздвигся на колени и вознёс хвалы Господу. Не подложному божку никониан-щепотников, милосердному и всепрощающему, а истинному, карающему, грозному Вседержителю старого обряда.
        Потом я начал падать, и крючьям нашлось-таки применение.
        Те, кто управлял ими, не церемонились, да я и не ждал сестринских нежностей от этих женщин в мужской одежде и с мужскими лицами. Тем больше удивился, когда на железном корыте с колёсами привезли меня не к выгребной яме и не в пыточную, а к лекарю. Величавый старик в белом халате и с нелепой шапочкой на темени долго мял меня сильными пальцами, выстукивал молоточком, светил в глаза слепящим лучом, ковырялся в телесных дырах блестящими инструментами, а под конец больно сжал ятра.
        Я отбросил его руку прочь.
        - Прекрасно, прекрасно, - сказал лекарь. - С учётом того, что вам довелось перенести, можно сказать, что вы настоящий крепыш. Раны зарубцевались, мышечный тонус высокий, все реакции в норме. Немного подлатать, подкормить, и будете как новенький. Простите за каламбур. - Он сделал паузу, ожидая моей реакции. Пауза затянулась сверх всякого приличия, и он не вытерпел: - Ведь ваша настоящая фамилия Новых?
        Я безмолвно перебирал бороду, разделяя слипшиеся волоски.
        - Почему вы молчите, Григорий Ефимович?
        Растянув губы в ухмылке, я обнажил беззубый провал рта.
        - Ах вот оно что! Ну, это не страшно, протезы мы вам вставим. Желаете золотые? Фарфоровые?
        - Из воронёного златоустовского булату, - прошепелявил я, брызжа медовой слюной. - Да смотри, чтоб с молитвой делали!

3. Ленинград, 19 июля 1944 года. 17 - 30.
        Зубы вставили через неделю, да так ладно, что казалось - свои. Наконец-то я смог поесть варёной телятины и ржаного хлеба, и хрустящего малосольного огурца, а не той сладковатой размазни, которой меня потчевал не то слуга, не то тюремщик - косоглазый и кривоногий киргизец Федька.
        Трапеза ещё не была закончена, когда в комнату вошли трое военных. Два солдатика с револьверами сразу встали у двери. Третий, обладатель твёрдых, будто щебень, глаз, прошагал к столу и по-хозяйски уселся за него.
        - Хлеб да соль, Григорий Ефимович.
        - Мы едим, а ты не облизывайся, - ответил я, как учил отвечать незваным гостям отец, и отодвинул снедь на край стола.
        - Не волнуйся, я сыт, - сказал камнеглазый. - Меня зовут Виктор Семёнович Абакумов. Начальник контрразведки Наркомата обороны СССР.
        - Наркомат и Эсэсэсэр - имена воистину демонские. Сатане служишь?
        Так просто вывести из себя Абакумова не удалось.
        - Я служу своей стране, - сказал он спокойно. - Союзу Советских Социалистических Республик. Одна из республик - Советская Россия. Наркомат расшифровывается как народный комиссариат. Впрочем, у моей организации есть ещё одно название. СМЕРШ. Можешь называть так, если больше нравится.
        - Ладно, - сказал я. - Говори, что надо.
        - Сейчас идёт война, Григорий Ефимович. Война с Германией, большая и очень тяжёлая. Мы побеждаем, но платим громаднейшую цену. Миллионы советских людей уже погибли и неизвестно, сколько погибнет ещё. Тебя оживили, чтобы ты уничтожил Гитлера.
        Я нахмурился. Распутина убивали многажды, но Распутин не убивал никогда.
        - Кто таков этот Гитлер? Кайзер? Император?
        - Фюрер. Главный вдохновитель немецкого народа. Если его не станет, гитлеровцы мгновенно растеряют боевой дух. Тогда мы их просто раздавим.
        - Россия воюет с германцем в одиночку? - Произносить этот самый Союз каких-то там Республик у меня язык не поворачивался.
        - Нет. Соединённые Штаты Америки и Великобритания - наши союзники. Япония, Италия и куча мелкой европейской сволочи вроде румын и венгров - на стороне Гитлера.
        - Франция?
        - Франция разбита. Польша разбита. Сербия сражается. Немцы очень сильны. Поэтому их нужно обезглавить. Гитлер сейчас находится в своей главной военной ставке - «Вольфшанце». Туда тебя и забросят.
        - «Вольфшанце»? - переспросил я. Слово было мерзостным и ранило рот, словно обломок зуба.
        - «Волчье логово». Это в Восточной Пруссии, район Растенбурга. Операция готовилась совместно отечественной и британской сторонами.
        - Обманут вас джентльмены.
        - Ты мне эту панику прекрати, - с угрозой сказал Абакумов. - Пророк херов. Своё убийство предвидеть не мог, а туда же…
        - Какая паника? Ведомо мне, что так будет. Они ведь всегда обманывают. Умный народ, но подлый. А смертушку-то свою я видел. Как в синематографе видел. Да бежать от неё не желал. Ибо всё в руке Господней. - Я размашисто перекрестился двуперстием.
        Абакумов поморщился, будто и впрямь был клеймён Сатаною.
        - Далее. Диверсионных групп будет несколько. На случай, если ты не дойдёшь. Кроме того, у нас имеются союзники в окружении самого Гитлера. Главный расчёт - на них. Завтра, с двенадцати до часу пополудни, они взорвут бомбу в кабинете совещаний. Если по какой-либо причине Гитлер останется жив, его наверняка попытаются эвакуировать. Либо бронепоездом, либо самолётом. В районе аэродрома фюрера будешь ждать ты. Но не один, а с напарником, который в тонкостях знаком со всей операцией. Тем не менее командуешь ты.
        У него и в мыслях не было, что я откажусь. Да я и не собирался.
        - Что за напарник?
        - Англичанин. Вернее, еврей. Надеюсь, ты не антисемит?
        - Галилеяне - божий народ. Моего секретаря звали Арон Симанович.
        - Вот и прекрасно. - Абакумов повернулся к солдатикам: - Позовите господина Даяна.

4. Воздушное пространство над Польшей, ночь с 19 на 20 июля 1944 года.
        Огромный, выкрашенный в густо-чёрный цвет аэроплан стряхнул наш планер в ночном небе, как мужик стряхивает соплю с пальцев. Аппаратик из дерева и шёлка клюнул носом, у меня перехватило дыхание, но Мойша выровнял полёт за считанные секунды. Я покрутил головой, однако не смог ничего рассмотреть. Даже звёзд не было. Будто мы не в небесах парили, рядом с ангелами и птичками Божьими, а тонули в океане, заполненном вместо воды отменной китайской тушью. Да и впрямь, какие ангелы ночью? Не встретить бы бесов.
        - Долго лететь? - спросил я, наклонившись к затылку галилеянина.
        - Часа полтора.
        - Тогда спать буду. Разбуди перед приземленьем.
        Он соорудил кружок из указательного и большого пальцев.
        Надеясь, что это не изображение срамного места или другой какой пакости, я закрыл глаза и в минуту заснул. Приснилась Хиония Гусева, но не сующая с дикими проклятьями нож мне в живот, а ласково кормящая грудью - большой и мягкой, как у Аньки Вырубовой.

5. Восточная Пруссия, лес Гёрлиц, 20 июля 1944 года. Раннее утро.
        Облачённый в пятнистый балахон русского пластуна, гибкий и подвижный, галилеянин был почти незаметен в лесу. Плоская тридцатифунтовая банка с керосином, висевшая у него за спиной на лямках, и скорострельный пистолет-пулемёт Дегтярёва были обмотаны зеленовато-бурыми тряпками. Для маскировки. Лицо закрывала тёмная противокомарная сетка, сквозь которую едва виднелась золотая звезда пророка Давыда на чёрной кожаной заплате поверх пустой глазницы.
        Я же не скрывался. Незачем. Не тать, но архангел воздаяния, идущий, чтоб свершить Божий Суд. Чёрная косоворотка отменного шёлку, плисовые штаны с лампасом, заправленные в низкие яловые сапожки, расшитый петухами алый кушак. Смазанные коровьим маслом волосы блестели под ранним солнцем, борода топорщилась дворницкой метлой. Тощий солдатский сидор с немногими нужными вещами был по-таёжному смещён на грудь.
        Жадный лесной гнус не приближался ко мне ближе, чем на аршин. Зоркие глаза лесных тварей не видели меня, чуткие носы не обоняли, настороженные уши не слышали. И лишь трепещущие неизъяснимым ужасом сердца гнали прочь - хоть хищника, хоть жертву.
        Шагалось легко и даже весело. Лес был не по-нашему чист. Ни бурелома, ни сухих деревьев - всюду чувствовалась рука привыкшего к порядку германца. На что им сдалась Россия, дуракам? Дикую да вольную, её не обиходишь и за тысячу лет. Будь ты хоть сам император Карл Великий.
        Спустя три часа резвого хода я поднял длань.
        - Стой. Можешь перекурить и оправиться.
        Пока галилеянин шумно мочился в ложбинке за кустом черёмухи, я достал из сидора лаковый портсигар с вензелем дома Романовых. Раскрыл. Внутри, в замшевых ямках, лежали востроносые ампулы тёмного стекла и стальной шприц с гранёной иглой. Быстро закатав рукав, я перетянул левый бицепс кушаком, сжал кулак. Синие вены вздулись сибирскими реками в половодье. Из разломленной ампулы потянуло не то цветами, не то коньяком.
        - Э-э-э… - протянул мой спутник. - Морфий?
        - Прополис. На бензольном спирте. - Я вогнал иглу в вену и медленно надавил на плунжер шприца. Через миг тело затрясло как в лихорадке.
        - Ого. Но, кажется, прополис - это сперма пчёл. - Мойша усмехнулся. - Вводить её себе? Отдаёт гомосексуализмом.
        Я выждал до поры, когда трясучка начала стихать, и ответил:
        - Не сперма, но уза. Клей. Да и тому ли, чей народ горел в Содоме и Гоморре за грехи мужеложества, корить меня?
        Галилеянина словно ударили по лицу - упоминание о гибнущих в огне единоверцах срезало его улыбочку как ножом. Он щёлкнул зажигалкой, остервенело втянул едкий дым.
        - Затуши, - приказал я, опоясываясь. - Выдашь нас своей коптильней.
        - Сам разрешил перекурить, - огрызнулся он.
        - Затуши.
        Он пробурчал какой-то вздор, присел и растёр тлеющий конец сигары о каблук. Башмаки у него были видом безобразные, но крепкие - рыжие, шнурованные, с высокими голенищами и толстенными рубчатыми подошвами. Такими только яйца давить. Или, положим, челюсти. Я провёл пальцем по занывшим вдруг булатным зубам с гравировкой «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа» и скомандовал:
        - Двинули. Я первый.
        Теперь идти следовало более осторожно. Патрулей я не опасался: даже столкнувшись с нами нос к носу, они и их псы пройдут мимо. Куда страшней были минные поля, петли, ямы и другие подлые ловушки, которыми густо нашпиговали лес немцы. Будто самый цивилизованный народ Европы превратился вдруг в раскрашенных дикарей Нового Света, добытчиков скальпов и пожирателей человечины.
        - Что это? - Галилеянин схватил меня за плечо. - Вон там. Трупы?
        В широкой, но неглубокой ложбинке, почти сливаясь цветом с травой, виднелось несколько удлиненных бугорков. Над ними вились мухи.
        - Посмотрим, - сказал я.
        Тела, истоптанные и разорванные в клочья, уже начали припахивать. Судя по одежде и оружию, это были солдаты, но не русские и не немцы. На некотором отдалении валялся виновник их гибели: боевой тевтонский кабан. Огромный зверь с аршинными клыками, от пятака до хвоста закованный в железные доспехи. Часть бурых от крови броневых пластин была сорвана. Перепаханная пулями плоть под ними напоминала паштет. Приживлённая к кабаньему загривку голова погонщика - белобрысого подростка лет двенадцати в рыцарском шлеме - удивлённо смотрела в небо белёсыми чухонскими глазёнками через дыру на месте отвалившегося забрала.
        Экая мерзота! Германцы и впрямь одичали, раз творят такое. Я с гневом плюнул на бесовскую тварь.
        Мойша перевернул тело одного из погибших, чертыхнулся.
        - Наши.
        - Англичане?
        - Американцы. Группа «Бастэрдс» лейтенанта Рейна. Я думал, парни действуют во Франции. Какая бесславная гибель - быть затоптанным свиньёй…
        - Подбери сопли, - сказал я. - И вперёд. У нас мало времени.

6. Аэродром военной ставки «Вольфшанце», 20 июля 1944 года. 13 - 10.
        Фюрер немецкого народа, человек, заливший полмира кровью, выглядел жалко - трясущийся мелкий сморчок, контуженный, посечённый щепками, в запорошенном известковой пылью мундирчике. Я взял поганца за шкирку, как Руслан Черномора, поднял на уровень лица и посмотрел ему в глаза. Он пискнул и тотчас опустил синюшные, набрякшие веки. Но я успел разглядеть в зрачках то, чего не видел никто. Нет, это было не безумие, не одержимость; это была смертная тоска гусеницы, заживо пожираемой изнутри личинками осы. Когда-то этот человечек впустил в себя паразита, надеясь на величие, которое тот пообещал. Величие было достигнуто, только какой ценой? Человечек больше не принадлежал себе. Паразит питался его добротой и любовью, упромысливал его в мозг длинным ядовитым стрекалом и обильно срал ему в душу.
        Душа, превращённая в уборную, смердела.
        Мне встречались такие страдальцы и раньше. Обычно это были люди гордые, честолюбивые, часто богатые. Купцы, дворяне, писатели, актёришки. Фабриканты, военные, куртизанки. Даже священники. Ко мне самому во время радений на Афоне приходил такой паразит. Червяк в локоть длиной, а толщиной с мизинец, мягкий и кольчатый. С маленькими ручками числом четыре, крошечным личиком непорочной девицы, но бесстыдными чёрными губами дудочкой. Непостижимым образом выполз из обычного камня, весь в сиянии, будто святой, и приступил ко мне, обещая милым голоском безбедную жизнь, злато и власть над людьми. Нужно было лишь впустить его к себе внутрь, чтоб он улёгся вдоль позвоночника. Я порвал гадину надвое и в ужасе отбросил корчащиеся останки. Они светились всю ночь, как бы вопрошая: не ангела ли ты убил, Григорий?
        Наутро пришли монахи, забрали увядший прах искусителя и рассказали, что подобные аспиды живут на Луне, в гигантских пещерах, где у них целые города, и являются не демонами, но лунными людьми. К нам попадают со звездопадами. Убивать их грешно, а только и принимать в себя грех сродни прелюбодеянию. Изгонять их должно строгим постом. Одного не сказали монахи, как поступать с изгнанными аспидами.
        Позднее оказалось, что изгоняются они также хлыстовскими оргиями, молитвами, оскоплением, тяжёлым трудом, удушением, прижиганием либо утоплением, а вместо убийства можно отдавать их курам. Глупые птицы клевали ползучих лунных человечков веселей, чем мочёный в вине хлеб.
        Я видел сотни лунных аспидов, но разжиревших до такой тучности, как у плюгавого фюрера - никогда. Изгнать его было невозможно. Только убить.
        Сунув Гитлера вверх ногами в мешок - он уместился почти целиком, - я поворотился к галилеянину. Тот с бесстрастным выражением на одноглазом лице забивал черномундирных офицеров из усыплённой мной свиты Гитлера. Точно библейский патриарх козлищ. Ножом, в сердце. Рука мерно вздымалась и опускалась. На кулаке, обмотанном кожаной повязкой, поблёскивал золотой магендавид. Я ждал, что Мойша будет при этом творить иудейскую молитву или выкрикивать проклятия, но он молчал.
        - Хватит, - сказал я. - Уходим.
        Он замер с поднятой рукой.
        - Я должен прикончить всех. Даже этого будет мало, но я должен…
        - Нет, - оборвал его я и, крякнув, забросил мешок с фюрером на плечо.
        Мойша разжал пальцы. Нож брякнулся о бетонный пол ангара. Галилеянин аккуратно смотал повязку с кулака, обтер о штанину и надел на голову, спрятав под кожаной полосой пустую глазницу.
        Второй глаз был пуст ничуть не менее.

7. Восточная Пруссия, лес Гёрлиц, 20 июля 1944 года. 15 - 30.
        Мы остановились в знакомой ложбинке. Усадили Гитлера верхом на канистру и примотали медной проволокой, чтобы не сползал. Похоже, он окончательно перестал понимать, что происходит: мелко кивал головой, сбивчиво лопотал, время от времени тихо, но яростно вскрикивал. Я предложил сжечь вместе с ним тела американцев, но Мойша воспротивился.
        - Не дело славным парням гореть рядом с падалью.
        Фюрер вдруг замер, выпрямил спину, вскинул голову. Прояснившимся взглядом уставился на галилеянина и, тряся сальной чёлкой, прокаркал фразу из трёх и ещё трёх слов. Не русскую, не немецкую, не иудейскую. Вообще не человеческую. Это был язык лунного аспида. Очнувшегося после контузии, собравшегося с силами и приказавшего убить меня.
        Сопротивляться силе, способной повелевать целыми народами, Мойша не мог. Он вздрогнул и рывками, как заводной манекен, демонстрирующий в витрине модную шляпу, потянул с плеча пистолет-пулемёт.
        Тогда я обеими руками вцепился в бороду, рванул её - до боли, до хруста в челюсти - и промолвил:
        - Умри!
        Вместе с последним звуком из пылающего жерла моей глотки вырвался снаряд, в который сплавились пули Пуришкевича, юсуповские цианиды, моя дикая ненависть и моя святая вера. Оседланного лунным аспидом сморчка разорвало надвое. Рухнувшие наземь останки мгновенно вспыхнули, будто охваченные адским пламенем. Я сшиб оцепеневшего галилеянина с ног, упал рядом.
        Взорвалась канистра.
        …Мойша раздавил башмаком то, что осталось от фюрерского черепа, вмял прах в землю и глубоко затянулся трещащей сигарой. Ладони у него были сплошь в мозолях: хоронил американцев. Хоть почва в ложбинке и была песчаной, но для рук, отвыкших от крестьянской работы, рытьё братской могилы стало тяжёлым испытанием.
        - Бросал бы ты всё-таки курить, - сказал я. - Бесовская привычка.
        - Может быть, после войны. Что ты там вырезаешь?
        - Закончу, увидишь.
        Когда я отошёл от берёзы, по стволу сверху вниз тянулась надпись: «Здесь погребена собака».[1 - На месте сожжения трупа человека, опознанного как Григорий Распутин, на березе были начертаны две надписи. Одна на немецком языке: «Hier ist der Hund begraben» («Здесь погребена собака»). Вторая гласила: «Тут сожжен труп Распутина Григория в ночь с 10 на 11-е марта 1917 года».]

8. Подмосковье, 21 ноября 1944 года.
        В этот раз Абакумов пришёл один, без солдатиков.
        - Вчера утром Гитлер покинул «Вольфшанце», - сказал он. - Говорят, очень плох, почти потерял голос, подавлен. Но всё-таки жив и продолжает командовать. Десять дней назад лично отдал приказ атаковать союзников в Арденнах.
        - Не он. Не настоящий. - Меня колотило после недавнего укола, язык онемел, поэтому я старался говорить коротко. - Двойник. Или артист.
        - Теперь это не имеет значения. Наша операция провалилась. Гипноз, магия, сжигание колдунов на кострах окончательно дискредитировали себя. Только броня, снаряды, самолёты. Да ещё русский Ваня со вшами, матом и трёхлинейкой. - Абакумов хлопнул ладонями по столу. - Ты нам больше не нужен, Григорий Ефимович. Ни в каком качестве. Приказом от двадцатого ноября ты лишен инъекций. Сегодняшние уколы - мой личный подарок.
        Против воли вырвалось бабское:
        - Я же сгнию.
        - Ну-ну, отставить нытьё. Не такие мы и звери. Бочка с мёдом уже готова. Мёд алтайский.
        - Не пойду в бочку, хоть казните. - Я изо всех сил сжал кулак. Стальная трубка шприца смялась как бумажка.
        - Что же, - спокойно сказал Абакумов, - мы ждали такой реакции. Поэтому приготовили другое предложение. Вода Ледовитого океана. Холодная и солёная. Товарищам из экспедиции «Северный полюс» будет поставлена задача не только наблюдать за дрейфом полярных льдов и тем, как любятся белые медведи, но и присматривать за объектом «Г.Е.Р.». Выбирай.
        Океан ледяной солёной горечи против бочки тёплой душистой сладости. Разве это выбор? Это готовое решение.
        - По лицу вижу, Ледовитый тебя устраивает, - сказал Абакумов. - Признаюсь честно, рад. Свыкся с тобой. Есть в тебе что-то правильное, основное, первоначальное. Исконное. То, что мы незаметно потеряли вместе с проклятым царизмом. - Он усмехнулся, впервые за время нашего знакомства. - Хочешь что-нибудь напоследок? Женщину? Спиртное? Цыган с медведем?
        - Помолиться, - сказал я. - За победу русского оружия.

9. Воздушное пространство над проливом Маточкин Шар. 22 ноября 1944 года. 13 - 00, полярная ночь.
        Грозный русский вал, ускоряясь, нёсся на Запад. На глазах у потрясённой планеты Россия меняла пол, превращаясь из строгой и целомудренной Родины-матери в жадного до крови и плотских радостей Перуна. Он могучими толчками всё глубже и глубже вторгался в тело Германии, чтобы в конце концов под рёв артиллерии выплеснуть своё торжество алым полотнищем над Рейхстагом.
        А меня всё дальше и дальше на север уносил огромный ТБ-3. Там, где пролегает граница между открытой водой и подвижными льдами, пилоты снизятся, отворят бомболюк, и я шагну вниз. Ледовитый океан примет меня и укроет ещё на семьдесят лет. Вернусь я, когда исполнится ровно век со дня моей гибели. Вряд ли большие и малые фюреры с аспидами внутри к тому времени полностью исчезнут. А значит, мне понадобится дюжина прожорливых кур, керосин, медная проволока и решительный помощник. Не обязательно галилеянин.
        И уж тем более не обязательно - одноглазый.
        notes
        Примечания
        1
        На месте сожжения трупа человека, опознанного как Григорий Распутин, на березе были начертаны две надписи. Одна на немецком языке: «Hier ist der Hund begraben» («Здесь погребена собака»). Вторая гласила: «Тут сожжен труп Распутина Григория в ночь с 10 на 11-е марта 1917 года».