Открытие Индии (сборник) Александр Сивинских
        Сборник рассказов современного российского фантаста, которого отличает необычный взгляд на любые ситуации и редчайшее умение вовлечь читателя в мир своих произведений - то подчёркнуто ироничных, то откровенно провокационных, но всегда предельно достоверных. Альтернативная история и дальний космос, городское фэнтези и стимпанк - место в сборнике нашлось всему. Однако за разнообразием сюжетов никогда не теряется автор - остроумный, запоминающийся рассказчик.
        Александр Сивинских
        Открытие Индии (сборник)
        1.Открытие Индии
        Открытие Индии
        Разрешить к публикации в МОЕЙ редакции, с МОИМИ примечаниями. Все совпадения с реально существовавшими фактами и людьми объявить случайными. Начальник Третьей Индийской экспедиции Джаггернаутов И.И.
        Автор предупреждает, что все совпадения фактов биографии героя произведения с фактами биографии Чкалова Валерия Павловича и других реально существовавших и существующих ныне людей - случайны. Случайны также совпадения большинства фамилий.
        Советский военлет Валерий Черемша сидел на «губе». Сидел он, лежа на заправленной казенной койке, расслабленно вытянув большое тело поверх синего верблюжьего одеяла, смятого, но не далее чем полчаса назад красиво «отбитого кирпичиком». На нем была любимая кожаная куртка - расстегнутая и на голое тело. Ноги его, босые, с подвернутыми до середины икр бриджами, были закинуты на блестящую кроватную спинку. Он с отвращением курил дрянную «Гуцульскую» сигарету, засунутую по самое «не могу» в видавший виды мундштук, и выпускал к крашеному охрой потолку клубы кислого, вонючего дыма. Краска на потолке растрескалась. Обычно загадочные криптограммы трещин сегодня совершенно недвусмысленно сообщали Валерию, что ближайшее будущее его незавидно. Ещё бы! Вчера он вдрызг разругался с комэском Петром Золотаревым, очень славно дал ему в рыло и обозвал Пидаром Дерьмовозовым. Пока душевные и телесные раны командира не затянутся, хорошего курева не видать - знал Черемша.
        Но арест он заработал вовсе не за драку. По правде сказать, он его вообще не «зарабатывал» - имел как данность: ежедневную и непреходящую. Он уже порядком пообжился на гауптвахте, владел именной камерой с умывальником, шкафом для личных вещей, радиорепродуктором, редко пустующим буфетом и даже бывал навещаем по ночам фигуристой сестричкой Люсей из санчасти. Что поделаешь, так уж повелось - летное лихачество, хоть и высококлассное, надлежит примерно наказывать. Во избежание тиражирования. А поскольку ведущим асом и лихачом эскадрильи безоговорочно был признан он, Валерий Черемша, летать раз за разом под Троицким мостом на потеху разнокалиберным делегациям приходилось тоже ему. И, соответственно, получать затем привычные девять суток гарнизонного ареста.
        Делегации посещали эскадрилью не так чтобы часто. Но зато когда заявлялись… тут уж не шали: вынь да положь им знаменитое черемшинское мастерство! Валерия (и камеру) к очередному начальственному набегу принимались готовить ещё накануне. Отменяли подачу к ужину спирта, выметали окурки и объедки. Приказывали побриться и начистить сапоги, которые, как известно, второе (если не первое) лицо военнослужащего. Посетители, зашедшие посочувствовать прославленному мастеру и ветрогону, заставали его придирчиво конспектирующим труды классиков марксизма или колотящим боксерскую грушу, доставаемую специально для этого момента из-под койки. Посетители (то старые большевики, то усатые ветераны Конармии, то делегаты очередного партсъезда, то коминтерновцы, а то и просто наркоматовцы или военные шишки) умилялись и брались давить на комэска, дескать, не мешало бы отпустить парня, видно же - вину он осознал… Под их могучим напором Золотарев, воскликнув «эх» и отчаянно махнув рукой, сдавался, и Валерий обретал свободу. Платить за нее приходилось показательным воздушным эквилибром.
        Черемша, оседлав верный Фоккер-Д-7 с гигантскими алыми звездами на плоскостях, лихо влетал под исторический мост, едва не задевая крыльями за каменные быки. Мотор самолета громогласно гудел (к корпусу самолета были прилажены особые дощечки, с треском ударяющие о вращающийся пропеллер - для усиления звука), посетители хохотали навзрыд от гордости за мастерство смелого сокола Страны Советов, хлопали друг друга по облитым черным хромом плечам и утирали слезы счастья обветшалыми шлемами с синей ситцевой звездой. А порой ещё и палили в воздух из знаменитых «комиссарских» маузеров - 7,63-миллиметровых «Боло» конструкции 1896 года.
        После красивой рискованной посадки Валерия Черемшу поздравляли, ласково журили за ненужный риск, арестовывали и препровождали на «губу». Там его уже ждали двести пятьдесят граммов доброй водки, обильная закуска и послушное, горячее тело медшлюшки Люськи.
        Остервенело тиская ее начавшие рано увядать прелести, Черемша изо всех сил старался забыть о том, что сегодня, как и многократно прежде, лишь ловко сымитировал свой давний, принесший едва ли не всесоюзную славу, трюк. Трюк, разрешение на который он тогда шутливо испросил, помнится, у молоденького милиционера, дежурившего на мосту. Нынче под мостом были натянуты два тонких, но прочных стальных троса, по которым скользили направляющие втулки. Втулки крепились к концам крыльев аэроплана ещё на пароме, стоящем вне видимости наблюдателей. С него Черемша и взлетал, разгоняемый паровой катапультой. Преодолев опасный участок (это можно было делать хоть бы и с закрытым глазами, и даже вовсе спящим), Черемша нажимал скрытый от постороннего взгляда рычаг, втулки отстегивались, и самолет эффектно взмывал ввысь. Пока ошеломленные зрители следили за ним взглядом, тросы на всякий случай притапливались в Неве.
        Один из наиболее известных мирных подвигов Советской военной авиации был ловкой мистификацией. Очевидно, не самой большой в стране победившего пролетариата, но для Черемши по-настоящему стыдной. Собственно, «губа» являлась всего лишь увеличивающим надежность сохранения звеном, ограждающим тайну от случайного раскрытия. В подпитии Валерий бывал ненужно говорлив.
        Черемша докурил сигарету, сплюнул горькую слюну в дюралевую плевательницу и вздохнул. Очередной «подвиг» совершен вчера, незадолго до драки с командиром и, значит, как минимум неделю Валерий обречён провести в четырех стенах. Ночная же рыбалка, обещанная Золотаревым (как и качественный табак, напомнил себе Валерий ещё раз, копаясь в мятой сигаретной пачке),- недостижимая мечта минимум на месяц.
        А как он любил ночную рыбалку! Наверное, за то, что она чрезвычайно напоминала пилотирование с последующим бомбометанием. Широкая лодка с карбидным фонарем на корме медленно скользит по мелководью. Слепящий свет, направленный вглубь, выхватывает фрагменты затянутого водорослями дна, похожего на заколдованный лес. В руке - многозубая острога на длинной ручке. Рыбья мелочь Черемшу не интересует. Только крупные хищники: судаки, щуки. Появляется полосатая спина. При известном воображении ее можно принять за вражеский бронепоезд, раскрашенный в маскировочные цвета. Ослепленная рыба замирает. Она в шоке. Острога вздымается ( «Открыть бомболюки!» ). Удар! (Взрыв!) Пароксизм последней, яростной рыбьей жажды жить…
        И замечательное продолжение рыбалки потом, на берегу возле костра, где уха, водочка, неторопливые мужские разговоры.
        Пропустить такое удовольствие из-за единственной зуботычины! И бил-то ведь за дело. «Знаешь, ты уже не тот, что прежде, Валерка,- сказал комэск на полном серьёзе.- Спекся, куклой стал на веревочках!»
        Дьявольщина! И у Люськи месячные… Черемша снова закурил. Последнюю «гуцулочку», между прочим…
        В дверь постучали. Кричать: «Войдите!» или же «Пошли вы в задницу!» не имело смысла. Несмотря на кой-какую вольницу, гауптвахта гауптвахтой оставалась: камера замыкалась снаружи. Черемша сел на скрипнувшей койке и все-таки хрипло пошутил:
        - Не заперто!
        Дверь распахнулась. За нею стояли двое незнакомых мужчин. По-над их широкими плечами барражировала побитая золотаревская физиономия, производящая многоцветной от обширного синяка поверхностью некие движения. Гримасы в результате движений получались не смешные, но зловещие.
        - Собирайся, Черемша,- сказал негромко первый мужчина.
        - Поторапливайся,- добавил ещё тише другой.- Машина ждёт.
        - Валера, это товарищи из Центра,- запоздало сообщил Золотарев беспомощным голосом человека, понимающего, что на друга надвигается беда, отвести которую он ни в силах.- У них приказ. Убываешь в их распоряжение.
        Черемша считал себя смелым человеком, но у него вдруг нехорошо ёкнуло сердце. Кажется, впервые в жизни.

* * *
        Валерий медленно открыл глаза. В дверь кабинета действительно стучали. Не требовательно, как во сне, а осторожно, подобострастно даже, однако настойчиво. Черемша надавил пальцами на веки (вчера допоздна разбирали с Ольгой, женой и секретарем, заявления и жалобы избирателей; апишут много - Герой, депутат, комбриг, что ты!), помассировал круговыми движениями и пружинисто вскочил с кожаного дивана, на котором прикорнул после завтрака. Мельком взглянул в зеркало, но потом вернулся и посмотрел ещё раз, внимательно. «Крепкая фигура, рабочие руки, решительные, но спокойные движения. Светлые мягкие волосы, почти всегда лежащие на лбу, сильный нос, резкие черты от ноздрей к губам, ярко очерченные губы и упрямый подбородок. Глаза! Построение их, орбиты - очень напоминают могучий глаз сильной птицы; вокруг - преждевременные морщины; взгляд пристальный, метает молнии».
        Всё верно, не врут писаки, хоть и умалчивают благоразумно о выражении брюзгливости, все чаще искажающем в последнее время «сильные» черты. Ибо количество незримых поводков, за которые нынче дергают «куклу на веревочках», возросло многократно. Он стал «куклой-дедушкой», который - спекся. Окончательно.
        Дудки! Валерий протер лицо «Шипром» и прошагал к двери. Распахнул. За нею, совсем как в недавнем сне, стояли двое незнакомых мужчин. По-над их широкими плечами барражировала не побитая золотаревская (тьфу ты, черт, почему золотаревская? Антошин звали комэска, Антошин!), а гладкая адъютантская физиономия, производящая розовой упитанной поверхностью некие движения. Гримасы в результате движений получались не зловещие, но смешные.
        - Здравствуйте, Валерий Павлович. Моя фамилия Шамсутдинов,- негромко представился более высокий посетитель. У него было нордическое, совершенно не подходящее к татарской фамилии лицо и гибкая фигура, туго перетянутая в талии офицерским ремнем с револьверной кобурой.- Вы уже готовы, Валерий Павлович?
        - А я Толедо,- сказал ещё тише другой мужчина.- Наперекор стальному звону фамилии, Толедо был в высшей степени неприметен. Этакий «человек толпы», существующий, казалось, помимо нее, обособленно, лишь по чистому недоразумению. Впрочем, он тоже был вооружен.- Машина у входа, Валерий Павлович.
        - Валерий Павлович, это товарищи из «Этажерки»,- запоздало сообщил адъютант.- Помните, вы собирались полетать? Сегодня возобновляются испытания И-180.
        - Мы, коллектив наш, конечно, против именно вашего участия. Больно уж капризная машина,- зачем-то сказал Шамсутдинов.
        Черемша презрительно посмотрел на него: щенок, кто же полетит, если не я - ас из асов, испытатель из испытателей? Кроме того, он всегда считал себя безусловно смелым человеком.
        Но сердце вдруг нехорошо ёкнуло. Кажется, впервые в жизни.

* * *
        - Тебе, Черемша, поручено задание, важность которого и секретность невозможно переоценить,- твёрдо сказал человек в полувоенном френче, назвавшийся товарищем Джаггернаутовым.- Артачиться и качать права не советую. Приказ исходит от Самого.
        В помещении стоял дымно-табачный слоистый полумрак позднего декабрьского вечера, завершающего напряженный рабочий день курящего советского человека. Полумрак подчеркивался светом настольной лампы, освещающей небольшой овальный участок стола, руки, затянутые в тонкие лайковые перчатки, и грудь черемшинского собеседника. Лицо товарища Джаггернаутова казалось неясным пятном. Голос был неприятен.
        Окна кабинета выходили на серую стену без окон, по которой скользили бледные лучи прожекторов. Безликая стена и кусок тела товарища Джаггернаутова были единственными предметами, несущими хоть какую-то информацию о внешнем мире, доступными Валерию в настоящий момент. Ещё в автомобиле, едва тот тронулся, подлец Толедо сделал Валерию укол, погрузивший военлёта в беспамятство, и он не знал, где находится. В себя пришел только что и ещё толком не оклемался.
        - Гордись, комбриг!- сказал, а затем повторил несколько раз подряд товарищ Джаггернаутов с различными интонациями - от высокого пафоса до усталого безразличия. Создавалось ощущение, что он репетирует фразу перед зеркалом, а не говорит с живым человеком. Остановив выбор на задушевно-проникновенном тоне, он продолжил: - Ты полетишь в ИНДИЮ!
        - В Индию?- недоуменно переспросил Черемша, послушно не повышая голоса. Поразительно, от собственного слюнтяйства даже не стало противно. Нет, он был явно не в своей тарелке.
        - О, нет,- сказал Джаггернаутов все так же мягко.- Ты не понял, комбриг. В НАСТОЯЩУЮ ИНДИЮ. В ту, которую искали, да так и не нашли мореходы и землепроходцы древности. Все эти Колумбы, Никитины и прочие Да Гамы - они ведь удовлетворились тем, что первое попало под руку. Мы, советские люди, не таковы. Нас тропиками, дикарями с золотым кольцом в носу и таинственными храмами посреди джунглей не купишь. НАСТОЯЩАЯ ИНДИЯ, Черемша,- это не просто богатая древними драгоценностями страна, это - подлинный пуп Земли. Кто владеет ею, тот владеет миром; боженька, прихватив попутно сатану, может отдыхать. И мы нашли ее! Согласно последним данным советской науки путь в нее лежит через воздушный бассейн, а единственная «фрамуга», доступная физическим объектам нашего континуума, расположена на высоте семи с половиной тысяч метров над Северным магнитным полюсом. Ах, чёрт, как это было утомительно, сверхутомительно - систематизировать громадное количество разрозненных с первого взгляда фактов, собираемых полярными экспедициями последние сто лет. Зато, верно рассортировав их, отделив ничтожные крупицы истины от
нагромождений выдумок и нелепиц, мы обрели заключительные штрихи к картине мира. А ведь всё началось с обыкновенного любопытства. Имярек писал книгу о покорении Арктики, и у него были вопросы, но не было ответов. Почему погиб «Орёл»? Почему потерпела крушение «Италия»? Куда летел Амундсен на самом деле, и не был ли пресловутый поплавок его гидросамолета подброшен поисковым экспедициям специально? Имярек уцепился за пушистый хвост этих загадок, как блоха цепляется за хвост собаки. Он стал копать. Он прослыл чудаком. А потом к нему пришли серьёзные люди, которых не меньше, нежели его, интересовали подобные вопросы… и завертелось. Знаете, Черемша, каких трудов стоило заполучить в Советский Союз Умберто Нобиле?.. А выбить разрешение на экспериментальное уничтожение ледокола «Челюскин»?.. А папанинцы-каманинцы?.. Впрочем, я зарапортовался, с ними-то как раз никаких проблем не возникло…
        Похоже, мужик крепко свихнулся, подумал Валерий, к которому мало-помалу возвращалась обычная уверенность в себе. Он больше не слушал дурацкую болтовню Джаггернаутова. С грозным апломбом любимца великой страны, перебив психа на середине фразы, он отчеканил:
        - Товарищ, я привык видеть лицо собеседника.
        - Не думаю, что это хорошая идея,- сказал Джаггернаутов, ничуть не смутившись и не обидевшись.- Впрочем, как знаешь.
        Произошло некое многосоставное движение. В световой овал вплыла верхняя часть груди, затем шея, затянутая высоким тугим воротником со множеством крошечных синих пуговиц, а затем и лицо.
        Черемша прерывисто вздохнул и едва удержался от сильного желания присвистнуть.
        Безгубый рот скривился, крючковатый нос - дырявый, словно изъеденный коррозией - задвигался из стороны в сторону, и Джаггернаутов сказал:
        - Четыре года назад я сгорел в танке, комбриг. Насмерть. Ф-фухх! Редкостное все-таки дерьмо эти карбюраторные движки!.. Н-да, знал бы ты, летчик, как это больно - сгорать заживо…
        Перепончатые веки без ресниц рывком опустились, но не сумели прикрыть изъязвленные дыры глазниц. Снова произошло многосоставное движение, и горелая образина товарища Джаггернаутова уплыла вверх, в привычный дымный сумрак. На свет появилась скукоженная рука без перчатки с зажатыми в ней двумя большими пакетами из плотной бумаги. Пакеты были совершенно одинаковыми и отличались лишь надписями.
        На одном была крупная цифра 1, нарисованная через трафарет, а на другом - 2.
        - Жаль, что ты не любознателен, комбриг. Я мог бы рассказать такое…- горько сказал Джаггернаутов. Помолчав и повздыхав, встрепенулся: - Хорошо же. Буду краток. Твоя задача - долететь до места, приземлиться либо приводниться, высадить пассажиров, выгрузить н-н-научное (слово далось ему с трудом) оборудование. После окончания исследований вернуться. Держи. Это инструкции. Вскроешь в воздухе, когда поймешь, что пора вскрывать.
        - А я пойму?- усомнился Черемша, все ещё находящийся под впечатлением, оставленным ему внешностью бывшего танкиста.
        - Да,- просто и негромко сказал Джаггернаутов, но в его неприятном голосе была такая сила, что Черемша поверил ему сразу и безоговорочно.- А теперь проваливай,- сказал Джаггернаутов и почему-то хихикнул.
        Черемша встал с медицинского вида кушетки, на которой, оказывается, все это время сидел (она на мгновение стала видна, а затем исчезла - будто не было), и пошел прочь от стола с зеленой лампой и спаленным насмерть в танке, а сейчас вполне живым «покойником». За время их беседы стало ещё темнее; дым, кажется, сгустился до полной осязаемости. Черемша бродил вдоль стен, постоянно натыкаясь на длинные гимнастические скамьи, составленные в шаткие высокие штабеля. Двери не было.
        - Что ты там ищешь, Черемша?- донесся из страшного далёка голос Джаггернаутова.- Дверь, что ли?
        - Дверь, конечно,- раздраженно (только что с вершины штабеля, который он пнул, сорвалось ядро для спортивного метания и пребольно ударило его по колену) отозвался Черемша.
        - Напрасный труд,- сообщил погорелец.- Её там нет. Тебе придется прыгать в окно, лётчик. Иди на свист,- и Джаггернаутов засвистел каким-то загробным булькающим свистом. Негромким, но отчаянно царапающим черемшинские нервы.
        Черемша сказал несколько фраз, щедро сдобренных отборным матом, и подчинился целеуказующему звуку.
        Чтобы подобраться к окну, пришлось пройти в непосредственной близости от товарища Джаггернаутова. Валерий скосил глаза и до него дошел смысл фразы о буквальной постановке того на ноги. Джаггернаутов был калекой. Он сидел в огромном инвалидном кресле, изготовленном из толстого бамбука, отделанного слоновой костью, черепаховыми панцирями и литой бронзой. Ободья колес «каталки» топорщились ужасающими серпообразными клинками - кажется, тоже бронзовыми и, без сомнения, великолепно отточенными. Спереди и сзади под колеса были подложены башмаки, предохраняющие кресло от самопроизвольного перемещения. Башмаки были надеты на ноги, отрезанные по самый пах и обмотанные по срезу толстым слоем окровавленных, но уже крепко заскорузлых бинтов. Ноги лежали беспокойно, подергивались и слабо дымились из-под бинтов и башмаков. Этот дым и висел в комнате, понял Черемша.
        - Мои собственные,- прокомментировал Джаггернаутов.- Никак не решусь выбросить. Привязанности, чёрт бы их побрал… Чего встал, летчик? Сигай в окно, не трусь.
        Черемша, совершенно уже обалдевший, послушно забрался на широкий подоконник и потряс облупленную раму. Высота, с которой придётся прыгать, была не ясна, и его пробирала лёгкая дрожь возбуждения перед рискованным поступком. Рама не открывалась.
        - Учти, там верхний шпингалет заедает,- сказал Джаггернаутов.
        Черемша сдвинул шпингалеты (ничего не заедало в верхнем, напротив, штырь скользнул как хорошо приработанный поршень авиадвигателя), ударил ладонью по оконному переплету и шагнул в неизвестность.

* * *
        Падение было непродолжительно; удар - страшен. Мгновение столкновения с землей, до предела насыщенное адской болью, растянулось подобно резиновому амортизатору… Черемша успел внятно почувствовать, как мелкие кости ног превратились в крошево, а несколько крупных обломков берцовых костей, размозжив таз, пробив брюшину и грудную полость, на мгновение возникли над переломанными ключицами и вошли в голову. Он услышал надрывный вой двигателя, перед глазами возник нелепо задранный штурвал, беснующиеся приборы истребителя, за фонарем кабины мелькнул не то столб, не то печная труба, самолет врезался в него плоскостью, бешено дернулся, стекло разлетелось; слева пронесся, кувыркаясь, аккумулятор, на Черемшу стремительно надвинулся штабель дюймовых арматурных прутьев… И боль оборвалась.

* * *
        - Валерий Павлович,- осторожно тормошил его Толедо,- просыпайтесь, Валерий Павлович. Приехали.
        Черемша сгреб его за грудки, встряхнул раз и другой, рыкнул:
        - Ты что это, паскуда, а?! Чем ты меня уколол, г-гаденыш?
        Толедо молчал. Голова его моталась, на прикушенной губе набухла темная капля, стекла на крепкий подбородок тоненькой струйкой.
        - Валерий Павлович, прекратите. Он всего лишь выполнял приказ,- сказал с переднего сиденья Шамсутдинов.- Выходите, вас ждут.
        Черемша, блеснув гневным глазом, полез из машины. Толедо утер кровь платком, поднял что-то с пола автомобиля и последовал за ним.
        - Вы забыли инструкции,- сказал он, выбравшись из машины, и протянул Валерию два больших пакета из плотной бумаги. Пакеты были совершенно одинаковыми и отличались лишь надписями, нанесенными через трафарет.
        На одном была крупная цифра 1, а на другом - 2.

* * *
        Ангар, устроенный под горою, приближался. Шамсутдинов и Толедо, легкой походкой похожие на физкультурников, шли впереди, не оборачиваясь, и громко хохотали. Плюгавый очкастый Кривнов, помощник авиаконструктора Болховитинова, семенил рядом, что-то лепеча о новом самолете, на котором предстояло лететь Черемше. Черемша хорошо знал как Болховитинова с Кривновым, так и их проклятые самолеты. С августа 37-го, когда экипаж Леваневского на И-209-ом, спроектированном Болховитиновым, пропал с концами, Черемша всю их контору возненавидел - крепко и навсегда. Сейчас он едва сдерживался, чтобы не устроить ураганной ярости скандал. Дурак же Кривнов состояния его, кажется, не замечал: забегал вперед, чтобы заглянуть в лицо, путался в ногах и говорил, говорил…
        Валерий остановился, закурил и задумчиво спросил нетерпеливо топчущегося конструктора:
        - Тебя в детстве мальчишки часто лупили?
        Кривнов заметно опешил.
        - Позвольте?..
        - Когда мне было лет девять-десять, я похожему на тебя заморышу в очках одним ударом выбил челюсть только за то, что он болтал без умолка пять минут. С тех пор выдержка у меня возросла, конечно… но ты болтаешь уже шесть. Намек понятен?
        Намек Кривнову был понятен. Больше он не проронил ни слова.

* * *
        Самолет Черемше активно не понравился. Он был сравнительно мал, пузат, всего с двумя моторами. Широкие длинные крылья казались прикрепленными не на законное место, а куда попало - были смещены к хвосту и кверху. Опирался самолёт на внушительные поплавки, позволяющие осуществить посадку на воду или снег. Кривнов, опасливо косясь на Черемшу, сказал:
        - БК-101, «Альбатрос». Детище прогрессивной конструкторской мысли. Открывает совершенно новое направление в авиастроении.
        Воплощение прогрессивной конструкторской мысли в металл, похоже, было ограничено отсталостью технологии и нехваткой средств. Корпус у птички оказался фанерным. Черемша покачал головой и сказал:
        - Да ты не идиот ли случаем, Кривнов? Лететь в декабре в Арктику на деревянном самолете? Или ты меня за идиота держишь? А может… может, ты вредитель - вместе со своим генеральным?
        Кривнов, потея и вибрируя, начал сбивчиво оправдываться. Глядя на него, нетрудно было представить, что он в самом деле саботажник, пойманный на месте преступления. Черемша широко улыбнулся удачной шутке, но улыбка его в тот же миг окаменела: Шамсутдинов упруго шагнул к дрожащему очкарику и выстрелил ему в голову из револьвера. Труп бросило на фюзеляж «Альбатроса», он ударился плечами и упал ничком на бетонный пол. Шамсутдинов, пряча пистолет в кобуру, задорно подмигнул Черемше вернулся к Толедо.
        Пока труп убирали и замывали кровь, возникла неловкая пауза. Черемша, вдруг в каким-то запредельном озарении осознавший, что это его слова о вредительстве стали командой к расправе, с остервенением сосал папиросу, пытаясь успокоить впавшую в истерику совесть. Стройный палач вполголоса рассказывал что-то увлекательное своему неприметному товарищу, тихонько над рассказом посмеивающемуся. Ни один из них, отметил Черемша, не потерял и капли присутствия духа.
        Вытирая ладони о замасленную ветошку, к ним быстрым шагом подошел крепкий человек в рабочем комбинезоне.
        - Завьял Ничипоренко, бригадир монтажников,- представился он и крепко пожал Черемше руку.- Кривнова давно пора было шлепнуть. Не наш человек, однозначно. Он, скотина, специально в расчеты ошибки вносил, думал, никто не заметит. Потому только и не кончали, что все равно фюзеляж перед вылетом положено кровью намазать.
        - Первый раз слышу,- глухо сказал Черемша.- Что за чушь?
        - Не такая уж и чушь. Вам, Валерий Павлович, многое сегодня предстоит впервые услышать. Например, вы в курсе, что погибли при испытаниях истребителя два дня назад?
        - Кто погиб, я?!
        Это не лезло ни в какие рамки.
        - Ага. Вот, гляньте, некролог. Шестьдесят восемь подписей, первая - Клима Ворошилова.
        Ничипоренко протянул Валерию мятую «Правду», извлеченную из кармана.
        У Черемши перехватило дыхание. Первая полоса, огромные буквы: «Великий летчик нашего времени». Он развернул газету. А. Толстой: «Богатырь советской земли». И. Москвин, народный артист: «Русский самородок». В. Коккинаки, герой СССР: «Человек сказочной смелости»…
        Валерий не придумал ничего лучшего, чем спросить:
        - А как же тело? Ведь я - вот он.
        - Тело?- Ничипоренко обернулся к Шамсутдинову и Толедо и крикнул: - Ринат, Саша, тут вот Валерия Павловича интересует, кого хоронить-то будут? Труп, мол, чей?
        Ринат Шамсутдинов приблизился.
        - Чей, спрашиваете, труп,- со скукой и недоумением в голосе сказал он и долгим задумчивым взглядом посмотрел на старенькую техничку в грязно-синем халате, старательно оттирающую с пола кровавое пятно, оставшееся от вредителя Кривнова. С фюзеляжа кровь не смывали.- Трупов у нас, поверьте уж, было предостаточно - хоть завались ими по самую маковку. Вас волнует сходство? Неужели, Валерий Павлович, вы ни разу не видели, что остается от пилота после авиакатастрофы?
        Черемша запоздало понял бессмысленность своего вопроса и натужно усмехнулся, кивая. Шамсутдинов удалился.
        - Вы не смотрите, товарищ Черемша, что самолет деревянный. Фанера особая, с секретной пропиткой,- сказал Ничипоренко.- Это несколько увеличивает его вес, однако ничего не попишешь… Дело в том, что металл во «фрамуге» перехода может повести себя непредсказуемо. Даже двигатель по большей части не металлический.
        - Тоже деревянный?- выдавил Валерий.
        - Ха-ха!- сверкнул бригадир монтажников мелкими желтыми зубками.- Отнюдь. Сверхпрочная керамика. Архисекретнейшая разработка. Стоит дороже Днепрогэса. Разобьёте - лучше не возвращайтесь!- пошутил он.- Оборудование загружено, самолёт заправлен, вылет через час. Идёмте - на склад, в столовую. Вам следует переодеться и покушать. Штурман скоро прибудет.
        - Второй пилот, радист, пассажиры?- деловито спросил Валерий, настраиваясь на серьёзный лад.
        - Экипаж сокращённый. Только штурман да вы. Зная мастерство Героя Советского Союза Черемши, надеемся, этого вполне достаточно. А пассажиры вам уже знакомы: Ринат Шамсутдинов и Саша Толедо. Третьего вы тоже, без сомнения, хорошо знаете. При встрече с ним будете, конечно, сильно удивлены, но попытайтесь сдержать эмоции.
        «Меня убьют по возвращении?» - хотел было спросить Валерий, но, посчитав, что уж это-то подтверждения не требует, промолчал.

* * *
        Штурман, маленький, упрятанный в меха летного полярного костюма, с тоненькой планшеткой на длинном ремне, покуривал, сидя на мотке кабеля. Шапка с длинными клапанами закрывала ему уши, и он не слышал шагов подошедшего сзади Черемши.
        Валерий громко и бодро поздоровался:
        - Здравия желаю, товарищ штурман!
        Штурман неспешно затушил папиросу о трехслойную подошву унта, встал, обернулся и стянул шапку. Черемша оторопел. Штурманом была молодая, рыжая, коротко стриженная, большеглазая, розовощекая, пухлогубая, немного курносая - в общем, весьма смазливая - девица!
        - Здравия желаю, Валерий Павлович,- сказала она чуть хрипло (Черемшу всегда заводили именно такие женские голоса) и с легким акцентом.- Я Ингеборга Лабатмедайте. Можно просто Инге. Надеюсь, вы не относитесь к той части мужчин, что считают, будто место женщины только на кухне?
        - Нет,- через силу соврал Черемша.- Нет.

* * *
        Кабина «Альбатроса» практически копировала кабину знакомого и почти родного АНТа двадцать пятого, разве что была не столь просторной, поэтому Валерию не пришлось к ней привыкать. Инге дело свое знала, по всему видать, отлично. Черемша вначале следил за ее действиями с плохо скрываемым сомнением, но скоро отбросил его прочь. Неизвестно, конечно, как девица поведет себя в сложной ситуации… Однако ж придется доверять. Иначе - кранты.
        Места пассажиров располагались в самом хвосте, среди ящиков с оборудованием - довольно неудобные места. Черемша предупредил товарищей с револьверами (самому ему оружия, разумеется, не выдали, за исключением многолезвийного перочинного ножа размером с палец), что не терпит, когда посторонние в полете шляются где попало, а особенно - приближаются к пилотской кабине. Шамсутдинов и Толедо очень серьёзно заверили его, до самой посадки - уже «там» - с места не сдвинутся. Что бы ни произошло. Черемша кивнул на клозет: сюда - можно. «О'кей, шеф»,- сказали они непонятно.
        Третий пассажир запаздывал. Черемша, наконец почувствовавший себя командиром, решил устроить ему, пусть только появится, если не трёпку, то хотя бы разнос; но увидев, опешил и потерял дар речи. Этот человек, любимец страны, был зверски убит внутренними врагами несколько лет назад. Был убит. Был похоронен. Был.
        - Здравствуй, Валерий,- сказал Костров и протянул руку.- Жми крепче, что ты как барышня!

* * *
        Вылет провожало всего несколько человек - десяток, максимум два. Техники во главе с Ничипоренко, солдаты в долгополых тулупах, замершие на пулеметных вышках, солдаты в короткополых тулупах с огромными лохматыми собаками и кавалерийскими карабинами, бредущие по периметру между высокими параллельными оградами из колючки - вот, пожалуй и всё. Да ещё поодаль стоял большой чёрный автомобиль, в котором маячило несколько смутных силуэтов.
        «Альбатрос» заскользил по ледовой полосе на лыжах-поплавках и плавно взлетел. Фантастически короткий разбег, подумал Черемша. Самолет начал ему нравиться. Набрав полторы тысячи, Валерий попробовал управление и совсем развеселился: самолет в воздухе был послушен, как баба-сорокалетка в постели. Разумеется, на нем нельзя было сотворить «замедленную бочку» или «восходящий штопор», но этого от него и не требовалось. Над Арктикой от машины потребуется устойчивость и надёжность - как раз то, что в «Альбатросе» присутствовало с запасом, чувствовал опытный Черемша. Он пропел: «Все выше, выше и выше!» и подмигнул Инге. Инге подмигнула в ответ. Замечательно!
        Включилось радио. Помехи отсутствовали абсолютно. Знакомый царапающий голос отчётливо сказал Черемше в самое ухо:
        - Альбатрос, я Джаггернаутов, руководитель полёта. Как слышите? Приём!
        Валерий сжал зубы и решил больше ни-че-му не удивляться.
        - О'кей, шеф,- ответил он.- Слышу вас хорошо.

* * *
        Приближалась северная граница СССР. Черемша отдыхал, всецело доверившись совершенно секретному автопилоту-умнице, и не без удовольствия беседовал с Инге. Звукоизоляция да и теплоизоляция кабины «Альбатроса» не оставляла желать лучшего, так что он давно расстегнулся и говорил не повышая голоса. Огорчало его лишь то, что под бесформенной одеждой невозможно рассмотреть фигуру девушки.
        Сперва Валерий выяснил, почему все-таки её взяли штурманом. Всё просто, ответила Инге, она, помимо авиационной профессии, имеет другую - не менее, а может и более важную для экспедиции: лингвист, специализирующийся на ряде восточных и североевропейских языков. Языков она знает восемнадцать, включая несколько вымерших. Для чего нам вымершие языки, лениво поинтересовался Черемша. Разговаривать с туземцами, сказала Инге, пожав плечом. Черемша тут же рассказал анекдот о двух летчиках, попавших в лапы дикарям. «Да, бледнолицый небесный воин смел! Он умрёт, раз выбрал не трах-тарарах, а смерть… но умрёт через трах-тарарах!»
        Затем они принялись наперебой рассказывать друг другу забавные истории из жизни. Глядя на веселую красивую девушку, Валерий чувствовал себя помолодевшим на добрый десяток лет. Кажется, изумился он, я начинаю влюбляться. Жаль, что спустя сутки-другие меня пустят в расход.
        Инге раскраснелась, ей стало жарко, она расстегнула парку. Увидев её небольшую, но высокую, задорно оттягивающую свитер грудь, Валерий вдруг подумал, что если о серьёзной влюбленности говорить рановато, то о некотором половом возбуждении - самое время.
        - Смотри, смотри, Валерий!- закричала Инге.- Железный Занавес! Как здорово!
        Впервые о Железном Занавесе Черемша услышал, будучи ещё совсем пацаненком, когда работал сборщиком самолетов в Нижнем, и решил, что его разыгрывают. Учась в Серпуховской высшей школе воздушной стрельбы и бомбометания, он прочел о Занавесе в газете и подумал, что досужих щелкоперов, беззастенчиво дурящих советский народ, стоило бы, пожалуй, шлёпнуть. Увидев же впервые грандиозную стену, опоясывающую СССР по границам, он до немоты поразился величию народа, сотворившего такое чудо. И благоговел перед Занавесом до сих пор.
        Строго говоря, гофрированная, блестящая металлическим блеском стена, трепещущая на некотором расстоянии от них - прямо по курсу - железной не являлась. Составлявшие ее эманации были всего лишь отблесками сознаний, чувств, воли людей, населяющих страну Советов. Вокруг всякого государственного образования от начала времен и до времен современных, определённо знал Черемша, вздымается свой Занавес, но Железный - только вокруг СССР. Ибо прочнее его - нет.
        Валерий как всегда проморгал момент, когда Занавес приобрел структуру. Только что он сверкал гофрами под низким декабрьским солнцем, готовым нырнуть за горизонт,- и вот уже ожил. Сотни, тысячи, десятки тысяч огромных человеческих лиц, влившихся в ткань Занавеса, наполнивших её своей энергией, гримасничали перед лётчиком. Все они смотрели на территорию отечества, и души их были открыты настежь. В них было всё: восторг, жалость, деловитость, благоговение и презрение. И ненависть тоже была. Основную массу составляли лица вполне довольные, разве что чуть напуганные. У Черемши никогда не хватало слов, чтобы описать эмоции, демонстрируемый лицами, да он и не пытался. Для этого существовали специальные люди, целые отделы с приданными им эскадрильями лучших самолетов и дирижаблей, непрестанно облетающими государственную границу. Валерий не охал, узнавая об аресте новой партии высокопоставленных шпионов или врагов народа. Они действительно были врагами страны - здесь они признавались в этом честнее и вернее, чем в застенках НКВД. Самое смешное, думал Черемша, что даже те, кто пытаются Занавес прорвать,
тоже входят в его ткань. И на их месте вовсе не дыры - такой же монолит, как и везде.
        Занавес рывком приблизился, и самолет пронзил его, в пену взбивая винтами отражения чьих-то душ. Оригиналы в этот момент умирали, знал Черемша.
        - Ты когда-нибудь видел себя?- прерывая его мысли, спросила Инге.
        - Нет,- ответил он.- И очень этому рад. Считается, что увидевший своё подлинное лицо человек больше не жилец.
        - Как жаль,- сказала девушка.- А я видела. Вот только что… И знаешь, Валерий, оно улыбалось!
        У Черемши захолонуло сердце. Девчонка… сколько же ей осталось? День? Неделя? «Ах, дьявол!- подумал он с остервенением,- как же так?.. почему так несправедливо? Знать - об этом - наверняка… Бедняжка!»
        Он отвел глаза, пряча сочувствие, способное больно обидеть гордого человека.
        - Слушай, Валерий,- сказала Инге, и голос её дрогнул от отчаянной решимости,- а ведь я всё ещё девственница. Не хочется умирать… вот такой, ущербной,- она поднялась с кресла.
        Парка осталась висеть на кожаной спинке. Шапка упала на пол. С невообразимой грацией она избавилась от стеганых штанов и унтов, через голову стянула пёстрый вязаный свитер, кошкой выскользнула из бледно-розовых рейтузов с начёсом. Тонкие шерстяные носки порхнули как две голубки, опустились на приборную доску. И она осталась совершенно нагой - пунцовой с головы до пят, чуть полноватой… и рыжею - везде, где кудрявились волосы, волоски, шерстка, пушок… Она улыбалась. «У тебя были когда-нибудь рыжие литовские целочки?»

* * *
        Откинутое пилотское кресло с трудом вмещало их. Они сплелись, свились, сомкнулись, они тяжело дышали и смотрели друг на друга - любовник на любовницу, муж на жену, самец на самку - не отрываясь и не закрывая глаз. Солнце давно скрылось. Полыхало северное сияние. Она сказала:
        - Глупо, конечно, то, что я хочу спросить, и все же: тебе было хорошо?
        - Было и есть,- ответил он.- И будет. Я не собираюсь останавливаться на достигнутом. Вот покурю и продолжу.
        - Покурим вместе? У меня есть кое-что получше «Казбека».
        Она пролилась сквозь его объятия и возникла возле вороха своей одежды. Гибко наклонилась. Он не отрывал от неё жадного взгляда. Ему сразу захотелось её снова. Она зашуршала бумагой, вернулась с двумя самокрутками.
        - Туркестанский табачок. Никогда не пробовал?
        - Нет,- он привлек её к себе.- Потом попробую.
        Она тихонько взвизгнула. Через мгновение они дышали, двигались и жили в унисон. Северное сияние бесновалось в одном ритме с ними. Из брошенных наушников раздавался подобный хору цикад треск радиопомех. Даже он был ритмичен. Да-же о-н. Да-же о-н. Да-же о-н. Да-же…

* * *
        - Посмотри-ка, твоя туркестанская отрава чертовски благотворно влияет на мою репродуктивную способность! Не уверен, ой не уверен, что я докурю её до конца.
        - Да я не только вижу, чувствую. Или это подлокотник? Не-ет, не подлокотник! Ах ты, мой крепыш неугомонный! Ну, иди сюда, озорник!..

* * *
        Черемше словно плеснули ледяной водой на спину. Он проснулся, осмотрелся. Жрать хотелось - жутко. Инге прикорнула у него на груди, северное сияние погасло. Впереди, на фоне чёрного неба, бурел и клубился продолжительный облачный фронт в виде растопыренной уродливой пятерни, сгребающей брызги звёзд в раздутый мешок. Наверное, там уже лежало исчезнувшее северное сияние, а возможно, и солнце. «Альбатрос» обреченно влетел в тучи, став ещё одной жертвой загребущей руки. Из наушников донеслись странные, зовущие и тревожно будоражащие сердце звуки и слова. Где-то в другом мире и в другом времени они могли бы быть песней. Но не здесь. Демонический голос, демоническая музыка:
        …Где разорвана связь между солнцем и птицей рукой обезьяны,
        Где рассыпаны звезды, земляника да кости по полянам,
        Где туманы, как ил, проповедуют мхам откровения дня,
        Где хула, как молитва…
        Черемша поспешно щелкнул тумблером, вырубая радио. Нельзя. Нельзя ему это слышать. Ему стало зябко. И ещё он вдруг осознал: пора вскрывать конверт.
        Как Валерий ни ухищрялся, стараясь не побеспокоить девушку, вытаскивая конверты из планшетки, Инге проснулась-таки.
        - Я оденусь?
        - Угу, давай.
        - А ты?
        - Позже,- он торопливо рванул бумагу. Разрыв прошел точно посредине цифры 1.
        В конверте оказался ещё один конверт. Обычный, почтовый. В нем шелестело что-то сухое, ломкое, кажется, травянистое. Стебли какие-то или, быть может, сосновая хвоя. Плакатным пером на нем было написано: «Черемше. Вместо прочтения - сжечь!»
        Валерий крутанул колесико зажигалки, сделанной из пулеметного патрона, поднёс пламя к уголку конверта. Вспыхнуло быстро и ярко. На колени просыпался светлый пепел. «Альбатрос» нырнул в воздушную яму. И - всё.
        Валерий быстро оделся, вскрыл две банки гречки со свининой и термос с чаем. Нарезал хлеб большими ломтями. Поели молча. Они ждали чего-то. И что-то произошло. Сзади громыхнуло два раза.
        - Стреляли, что ли?!- разъярился Черемша.- Идиоты!- он вскочил и бросился к пассажирам.
        Шамсутдинов, обнаженный, распятый на треугольной раме из дырчатых квадратных труб, которой Черемша не видел при взлете (видимо, собрали уже в воздухе), и которая перегораживала сейчас всё внутреннее пространство грузового отсека, был мёртв. Толедо окунал в кровавую лужицу, натекшую из простреленной груди, гусиное крылышко и рисовал на стенках самолета отвратительные каракули. Костров раскачивался, стоя на коленях, взад-вперёд и напевал: «Иду! Иду! Идём! Войду! Войду! Войдём!»
        - Сергей Мироныч, вы не пострадали?- Черемша тронул его за плечо.
        - Войду! Войду! Войдём!- провыл ему в лицо Костров.- Иду! ИДУ-У!
        - Валерий Павлович,- деловито сказал Толедо, не отрываясь от кошмарной работы,- вам сейчас нужно быть в кабине. Через пару минут я допишу пароль, мы влетим во «фрамугу» и автопилот откажет. Поторопитесь, или мы все погибнем. А Ринат всё равно болел, неизлечимо. Мы ему дали морфия, и он ничего не почувствовал. Кроме наслаждения. Кроме восторга. Кроме эйфории. Кроме оргазма. Кроме блаженства. Кроме…
        Черемша в ужасе бежал.

* * *
        Он ухватился за штурвал и сжал его. Руки чуть подрагивали. Инге спросила:
        - Кто?
        - Шамсутдинов.
        - Значит, на обратном пути Саше придется открывать «фрамугу» одному. Ему будет труднее.
        - Костров останется там?
        - Да.
        - И… и ты?
        - Да.
        - Ты можешь мне объяснить, что происходит?
        - Попытаюсь…
        Перед самолетом, на фоне звездного неба, возник огромный пылающий белым треугольник, внутри которого ветвились, словно по стеклу, серебристо-морозные древовидные узоры. Они же покрывали силуэт распятого в середине треугольника стройного, широкоплечего человека, имеющего вместо лица переплетение желтых мерцающих каракулей подобных тем, что рисовал Толедо кровью.
        «Альбатрос» проломил узорчатую пленку, с натугой пролетел сотню метров и завис с остановившимися пропеллерами в центре слабо светящегося ледяного тетраэдра. Создавалось стойкое впечатление, что вершины тетраэдра направлены не только вовне, но и внутрь. Осколки пленки, затягивавшей «фрамугу», кружились вокруг, легко проникая сквозь стенки кабины и сквозь тела людей. В тех местах, где они соприкасались с кожей, возникало на мгновение ощущение угловатого отверстия, в которое задувает холодный ветер. С противоположной стороны тела осколки вылетали спустя три-четыре секунды, причем совершенно неощутимо. Тетраэдр вращался, одновременно двигаясь навстречу, как бы наворачиваясь по мелкой резьбе на самолет.
        Кружилась голова. Зверски хотелось есть.
        Инге, покачиваясь, словно танцуя, подошла к Валерию, не выпускающему штурвал из рук (выпустить его означало катастрофу, отчетливо понимали оба), и принялась кормить чёрным хлебом. Хлеб, то приторно-сладкий, то лимонно-кислый, таял во рту. Было очень вкусно и сытно. Некоторые кусочки Инге отправляла в рот себе.
        - …Мы,- говорила она,- Джаггернаутов, Ринат, Саша, я, другие люди, которых ты не знаешь - ваши не слишком отдалённые потомки. То есть не совсем потомки. Тела у нас, разумеется, современные. Перемещение живых организмов оттуда сюда невозможно. Перемещается только часть сознания, и только в тело недавно умершего человека. Смотри,- она протянула Черемше свои красивые, полные руки запястьями вверх. Поперек запястий пролегали короткие шрамы.- Подлинная Ингеборга, девушка-авиатор, девушка-штурман, вскрыла себе вены, мучимая неразделенной любовью к известному киноартисту. Подлинный Толедо утонул в Ялте. Подлинный Шамсутдинов скончался вследствие врождённого порока сердца. Вот так-то, Валера…- она умолкла на мгновение, оледенев лицом. Оттаяла, тряхнула коротенькими кудряшками, спокойно продолжила: - Кое-какие неодушевленные объекты переместить сюда удалось тоже. Двигатель «Альбатроса», полимерные смолы для пропитки корпуса, приборы авиационной навигации, оптико-волоконные кабели, чертежи…
        Потомков совершенно не устраивала геополитическая ситуация, сложившаяся в мире к началу XXI века, и они ломали головы, как быстро и с минимальными затратами изменить её в пользу России. Обнаруженная из космоса «фрамуга» была мала, как детская игрушка и непонятна, как детский лепет. Тем не менее, её принялись изучать. И когда некий чудаковатый писатель обратился к своему школьному другу - генералу госбезопасности - с просьбой порыться в закрытых архивах, оставшихся со времён арктической экспансии СССР, генерал, курирующий исследования полярного феномена, пошел ему навстречу. Писатель, перебирая архивы НИИ ВВС, наткнулся на ссылки, как будто указывающие на существование засекреченного проекта, связанного с авиационными перелётами через Северный полюс. Генерал почуял запах дичи и подключил к архивной работе штат молодых, толковых офицеров ГБ и молодых толковых учёных из засекреченного НИИ проблем времени.
        16 мая 1928 года на подмосковном полигоне сгорел экспериментальный танк. Весь экипаж погиб - танк вспыхнул как порох - за исключением командира, Ивана Джаггернаутова. Но и его уход в лучший мир был делом предрешенным, 30% поверхности тела бравого танкиста со странной и даже страшноватой фамилией превратились в уголь. Меньше всего пострадали ноги, но и их пришлось ампутировать - началось заражение крови. Через шесть дней Иван Джаггернаутов умер, а через три минуты после окончательной остановки сердца ожил снова. И пошёл на поправку. Инвалидность ничуть не повлияла на его характер, решительный, твердый, настоящий коммунистический. Свежеиспечённый военный пенсионер пробился в состав создаваемой тогда Первой советской Индийской полярной экспедиции. С особым вниманием, строгостью и рвением относился он к ведению архивов. Его сподвижникам было невдомек, что внутри бывшего танкиста - со времени чудесного воскресения - поселился ментальный пришелец из будущего.
        А в будущем, как и ожидалось, стали обнаруживаться любопытные документы. Сперва всплыло слово ИНДИЯ. Затем семь томов официальных папок под грифом «Особо секретно», озаглавленных «Первая советская Индийская полярная экспедиция» и ворох рукописных и печатных раритетов различного возраста, разной степени сохранности, где присутствовали даже египетские папирусы. Выяснилось, что в подготовке «Первой Индийской» участвовали не только путешественники, военные и учёные, но и практикующие мистики, шаманы, религиозные деятели. С 1934 года её возглавлял С. М. Костров, для всего остального мира павший жертвой террора.
        12 августа 1937 года с аэродрома Щелково стартовал 4-х моторный самолет И-209. Экипаж возглавлял Герой Советского Союза Леваневский. Объявлено было, что самолет совершает трансполярный перелет, цель которого - США. Но цель была - ИНДИЯ. Вскоре связь с самолетом прервалась. Никто и никогда не узнал, достиг ли И-209 ИНДИИ, или погиб уже там.
        В отличие, по-видимому, от американской экспедиции 1944 года, возглавляемой полковником ВВС Уинстоном Фростом; ибо США - там, в будущем - процветали прямо-таки бесстыдно.
        Данными папок решено было воспользоваться. Во «фрамугу» пошёл автоматический летательный аппарат, способный передавать на расстояние изображение, звук, параметры окружающей среды. На треугольной раме в его шаровидном брюхе был распят рыжий кот Чубайс. Все металлические части зонда, имеющие площадь поверхности более трех с половиной квадратных дециметров, при вхождении во «фрамугу» испарились, а Чубайс обнаружился сидящим на ледяном торосе в сорока километрах западнее, дрожащим, но, тем не менее, преспокойно вылизывающим свои тестикулы. Смертельные раны, произведённые на его теле малокалиберным пистолетом с радиоуправляемым спуском, пропали без следа.
        Второй зонд почти не содержал металлов; вместо кота Чубайса полетел морской свин Баб. «Фрамуга» была преодолена успешно, но сигнал прервался, едва начавшись. После расшифровки «обрывка» выяснилось, что он является чрезвычайно плотно сжатым пакетом информации, передаваемой зондом в течение нескольких суток; иозначало следующее: время в ИНДИИ движется в тысячи раз быстрее, чем на Земле. А «фрамуга» вдруг катастрофическими темпами принялась сжиматься.
        - …Когда меня отправляли сюда, она была уже с мышиный глазок,- сказала Инге…
        ГБ совместно с НИИ проблем времени, понимая, что терять в случае неудачи уже нечего, а приобрести в случае успеха можно весь мир, осуществили заброску в прошлое массированного десанта спецов и безопасников. Материализовался десант в сентябре-октябре 1937-го. Джаггернаутов, ставший к тому времени вторым человеком в проекте после Кострова (на предыдущего заместителя быстренько свесили всех собак и, почти не мучая, шлепнули), посодействовал приему новых сотрудников. Ценных тем более, что многие из них прибывали не с пустыми руками…
        В этот момент тетраэдр исчез, и в глаза Черемше ударило солнце. «Альбатрос» летел - низко-низко, двести метров по альтиметру - над ядовито-зелёным, сплошным лесом, кажется, тропическим. Черемша взял вверх. Самолет послушно задрал кургузое рыло к изумрудному небу. Спустя десять минут они летели кверху поплавками над точно такими же джунглями, а недавняя земля превратилась в зелёный небосвод. Валерий осторожно перевернул самолет. Альтиметр, плясавший только что без всякого толку, вновь показал двести метров. Инге захохотала. Валерий её веселья не разделял, но улыбнулся тоже.
        Впереди блеснуло крошечное озерцо. Доверившись отменным лётным качествам «Альбатроса», своим чутью и опыту, Черемша повёл самолет на посадку.

* * *
        Видимо, это было как раз то, что они искали. С трёх сторон озеро окружали растущие прямо из воды гигантские деревья, богато опушенные густой сочной листвой, а четвёртая манила широким галечно-песчаным пляжем. На пляже возвышались какие-то сооружения. Валерий лихо, с разворотом, подогнал самолёт вплотную к берегу, зарулив левым поплавком прямо на прибрежную гальку.
        Винты ещё не успели полностью остановиться, когда аппарель откинулась, и по ней, сгибаясь под тяжестью длинного тюка, упакованного в чёрную клеёнку, побежал Толедо.

* * *
        Черемша, отключив питание, вышел в грузовой отсек. Работа кипела. Костров, обнаженный по пояс, потный, таскал грузы наравне с Толедо. Труп Шамсутдинова куда-то исчез, как и кровавые знаки на стенах.
        - Присоединяйся, Валера,- сказала Инге, поднимая за один конец связку тонких труб.
        Черемша ухватился за другой конец. Трубы оказались на редкость легкими. Очевидно, тоже не металлические, мельком подумал Черемша.
        Сооружений на пляже оказалось три. Они стояли как бы в вершинах равнобедренного треугольника со сторонами длиной восемь-девять шагов. Ближе всех к самолету находилась внушительная кровать красного дерева, опирающаяся на шесть золотых звериных лап, застеленная белоснежной овчиной. Затем, если совершать обход посолонь, следовал низенький столик с лежащими на нём: небольшой грифельной доской, тонким заостренным мелком и затейливо изукрашенным резьбою деревянным с золотом абаком. Последней была вросшая колесами в землю боевая колесница, отдаленно похожая на увеличенное в несколько раз инвалидное кресло Джаггернаутова из сна (или, может, не сна?) Черемши.
        Любовь. Деньги. Война. То, что движет миром с начала времен.
        Сергей Миронович и Толедо без раздумий устремились к колеснице и принялись возводить на ней знакомый каркас распятия.
        - Так я и думала,- горько сказала Инге.- Валера, мы обязаны их остановить! Нельзя отдавать мир во власть военных! Лучше уж, как американцы - банкирам… Постойте!- она побежала к колеснице, увязая в рыхлом мокром песке.- Постойте!

* * *
        Потомки продолжали ругаться и жестикулировать, не забывая попутно заниматься своими странными делами. Валерий же, пораженный внезапно полнейшей апатией ко всему, бродил босиком по теплой воде, и серебристые шустрые мальки принимались щекотать ноги, стоило ему остановиться. В зеленом небе, точно над головой, блестело круглое серебряное окошечко. Наверное, такое же озерцо. Местное светило, висящее точно посередине между зелеными небом и землей, заметно раскачивалось вправо-влево. Одуряюще пахло цветами.
        Валерий наступил на что-то острое, наклонился, пошарил в донном песке, подняв облачко мути, привлекшее целые полчища мальков. Выпрямился. В руке его лежал потрясающей работы каменный, полупрозрачный - кажется, нефритовый - обоюдоострый нож с рукояткой в виде злобно ощерившегося пернатого змея. Валерий сунул нож за пройму подвернутых до колена подштанников, потуже обмотал ее вокруг ноги и застегнул на выщербленную пуговицу. Все остальное полярное обмундирование он давно уже сбросил - жарко! «А мы ребята-ёжики, за голенищем но-жи-ки»,- фальшиво спел он вполголоса.
        Гавкнул выстрел. Другой.
        Валерий поморщившись оглянулся на круто, до стрельбы, повздоривших потомков. Толедо раз за разом палил Инге под ноги, вынуждая ее пятиться к самолету. Она взвизгивала после каждого выстрела, вздымающего султанчики песка, и громко ругалась, сопровождая слова непристойными жестами.
        Черемша, раздраженно сплюнув, побежал разбираться.
        Когда он наконец добрался до вершителей мировых судеб, Костров стоял на колеснице, распростертый внутри смонтированной из труб рамы, как бы стремящийся обнять этот крошечный мирок, и громко хохотал. Толедо возился с бежево-серым прибором на треноге, провода от которого тянулись к раме с привязанным Сергеем Мироновичем. Инге плакала, зажимая рукою кровоточащее плечо. Завидев Валерия, Толедо молча бросил ему медицинский пакет. Черемша принялся перевязывать девушку, чья нежная кожа чуть повыше верхней головки левого бицепса была глубоко расцарапана - по-видимому, срикошетившей пулей или камушком.
        Раздался оглушительный треск. Костров заорал. В голосе его слышалась невыносимая мука. Валерий непроизвольно оторвал взгляд от бинтуемой раны. Сергей Миронович полыхал ярким белым огнем, колеса боевой повозки, выбрасывая в воздух фонтаны щебня, крутились, Валерию на миг почудилось, что перед нею гарцует огромный крылатый конь вороной масти, крик пылающего Кострова сорвался на почти ультразвуковой визг, и колесница, увлекаемая призрачным скакуном, сорвалась с места, круто забирая в гору - в воздух… Чудовищный громовой раскат сотряс пространство.
        - Ну вот и все,- сказал устало Толедо, тщетно пытаясь отыскать взглядом быстро исчезнувшую, растворившуюся в зеленом небе метафизическую упряжку,- наша взяла. П…ц америкашкам!.. Валерий, помоги разобрать оборудование, когда закончишь перевязку.
        Черемша затянул концы бинта, подошел к Толедо и ударил его кулаком в висок.

* * *
        Толедо мычал и извивался. Огромный кляп, изготовленный из вязаного подшлемника, не позволял ему внятно говорить, а жестоко стянутые лентами из располосованной ножом нательной рубахи конечности - полноценно двигаться. Валерий и Инге уже второй час упоенно занимались любовью на потрясающе мягкой овчине, в несколько слоев устилающей львинолапую кровать - символ и алтарь Любви Всемирной. Инге таким образом намеревалась изменить судьбу мироздания, а Валерий… Валерия привлекал сам процесс.
        Наконец Толедо изловчился и избавился от кляпа. Отплевавшись и откашлявшись, он прохрипел:
        - Кончайте дурака валять! Без триоконтура и инициации один хрен ничего не добьетесь. Развяжите меня. Обещаю не дергаться.
        Они, словно послушавшись совета, слаженно кончили. Валерий, отдышавшись и смахнув пот с лица, подошел к Толедо. Однако узлы затянулись так сильно, что развязать их нечего было и думать. Черемша вернулся к ложу, прихватил нефритовый кинжал, который, по словам эрудированной Инге, являлся ритуальным орудием не то ацтеков, не то тольтеков, предназначенным для принесения человеческих жертв, и несколькими небрежными взмахами освободил пленника от пут. Толедо, послюнявив свежие царапины и недобро зыркнув на любовников, взялся за привычное дело - монтаж рамы из трубок. Черемша стерег его с взведенным револьвером наготове, покуривая козью ножку, набитую туркестанским табачком.

* * *
        Солнце било в лицо. Не спасали и плотно сжатые веки. Рот был забит распирающе-колючим, шершаво-мокрым, омерзительным на вкус, словно несвежая портянка. Собственно, это и оказалась портянка - зимняя, тонкой шинельной ткани, да не одна. Подлец Толедо воспользовался поразившим Валерия сном с наибольшей для себя выгодой. Воротил, так сказать, должок. Конечности, варварски завернутые за спину и онемевшие, не слушались Черемшу. Кроме того, были они крепко связаны - между собой и, вдобавок, верхние с нижними. Валерий замычал, с немалым трудом орудуя преимущественно головой и плечами, перекатился на другой бок и открыл глаза. В них тут же попал песок, поэтому за дальнейшими событиями Валерий наблюдал урывками, сквозь обильные слезы и частое моргание.
        - Эй, товарищ пилот,- весело проорал Толедо, заметив, что Черемша очнулся.- Хотел бы ты подержаться за штурвал, который управляет миром? Да? Ну, так обломайся! Потому что рулить я буду! А ты отдыхай!
        Инге билась на раме триоконтура, расположенной на сей раз горизонтально,- так бьется птица, попавшая в силок. Толедо с отвратительным слюнявым вожделением лизал и гладил ее обнаженное тело. Затем отлучился на минуту, произвел краткие манипуляции со своим бежевым ящиком на треноге и вернулся. Пока он карабкался на кровать, контур начал искрить голубым и белым. Девушка молчала. Когтистые золотые лапы, держащие ложе, вдруг разъехались, шевельнулись, точно живые, и потянулись к людям. Толедо словно метлой смело. Лапы ухватили края овчин и сомкнулись над телом Инге огромным белоснежным бутоном.
        - Запомни, Валерий,- донесся до Черемши звонкий голос, наполненный неземной радостью,- миром - да правит!- ЛЮБОВЬ!
        Ложе засверкало ослепительно, запредельно - солнцем, сверхновой звездой, а может - Божественным светом первого дня творения и - пропало…

* * *
        - Постарайтесь понять,- говорил Толедо, направив на освобожденного Черемшу ствол револьвера,- возвращаться нет никакого резона. По крайней мере, для меня. Как бы ни повернулась ситуация на Большой Земле, каким бы раем или адом ни стал наш мир, я этого не увижу все равно. Для открытия «фрамуги» требуется человеческая жертва. Поскольку управлять самолетом я не умею, принести в жертву вас не представляется возможным. Принести в жертву себя не представляется возможным вдвойне, что более чем очевидно. Я остаюсь. Благо, климат здесь воистину курортный, а жратва,- он проследил взглядом медлительный полет над озером парочки упитанных утиц,- водится в избытке. Возможно, я соберусь вести дневник. Робинзон Толедо… Хотите стать моим Пятницей, Валерий Павлович?
        - Нет, не хочу. Для этого, помнится, нужно быть чуточку людоедом. Но я, кажется, нашел себе замену. Обернитесь, товарищ Робинзон.
        Из леса выходили люди. Десятки миниатюрных коричневых человечков с заваленными вперед узкими плечами, выпирающими животами и болезненно раздутыми суставами. Их черные волосы были связаны в неряшливые пучки, безбородые лица с правильными, очень крупными чертами напоминали неподвижностью маски. Срамные места выходцев из леса прикрывали скудные изжелта-белые тряпочки. Это были, кажется, одни только мужчины, и в руках они сжимали чертовски хищно выглядящие сабельки с изогнутыми, расширяющимися к концу клинками. Возглавляла дикарское воинство голая старуха, восседающая на крупном снежно-белом тигре. Старуха была седа, почти лыса, изо рта ее торчала, густо дымя, трубка с длинным прямым чубуком, украшенным цветными перьями. Высохшие лохмотья старухиных грудей свисали едва не до хребта тигра, а нечеловеческой длины руки волочились по земле, оставляя за собой заметные бороздки.
        Толедо, медленно пятясь к самолету, выдохнул: «Б…дь!», и Черемша вынужден был с ним согласиться. Именно так!
        Престарелая блудница выкрикнула длинную нечленораздельную фразу. Увы, Инге, специалиста по вымершим языкам, не было рядом, и смысл фразы остался загадкой для путешественников. Аборигены же определенно его поняли и разом вскинули сабельки над головами, пронзительно завизжав.
        Толедо не стал дожидаться дальнейшего развития событий, пал на одно колено, выставил вперед сцепленные руки, в которых блеснул револьвер, и выстрелил. Стрелял он превосходно. Старуха всплеснула многосуставчатыми руками и ткнулась лицом в шкуру тигра.
        - Валерий Павлович,- отрывисто бросил Толедо,- поспешите в самолет. Нам пора драпать.
        Черемша, оглядываясь, двинулся к «Альбатросу». Подстреленная ведьма вдруг выпрямилась, выхватила изо рта трубку и протянула ее вперед. Валерию показалось, что дымящаяся чашечка вот-вот пронзит ему грудь. Человечки молча бросились в атаку, тигр грозно зарычал - так, что по воде пошла рябь,- а Толедо принялся стрелять с невообразимой скоростью.
        Двигатели запустились с пол-оборота. Один за другим грохнули разрывы гранат, а Толедо уже нависал над пилотским креслом и орал: «Взлетайте же, Черемша! Взлетайте!»
        - Не удалась робинзонада,- без капли иронии посочувствовал ему Черемша, когда самолет уже оторвался от воды.
        - Кисмет, значит, моя такой,- вздохнул Толедо, прищурив по-татарски глазки.- Чему, значит, быть…

* * *
        Невидящим взглядом Черемша смотрел на приборы. Криков или стонов кромсающего себя Толедо не было слышно - он, по-видимому, накачался морфием под завязку и боли не чувствовал. Черемша поглаживал одной рукою потерянный Инге шерстяной носок, невзначай обнаруженный им под штурманским креслом, и ему казалось, что он гладит нежную рыженькую шерстку на ее лобке. Он вспоминал почему-то только это - ее аккуратный лобок, да ещё, пожалуй, пухлые губы с зажатой в них дымящейся самокруткой. И яркую вспышку, в которой девушка исчезла, устремляясь к «штурвалу, управляющему миром».
        Дверь, ведущая в кабину, медленно открылась. Толедо, гнусаво и нечленораздельно завывая, шатаясь, блестя выпученными глазами, голый, окровавленный, с пистолетом в левой руке и омерзительно липким гусиным крылышком в правой, прохромал вперед и уставился в лобовое стекло, опершись на приборную доску.
        - Поосторожнее,- прикрикнул на него Валерий, без особой, впрочем, надежды, что тот его услышит.
        Толедо рывком обернулся.
        - Пойдем, Черемша. Жги пакет и пойдем. Всего два выстрела - в грудь… и в грудь… Я знаю, ты сможешь. Ты сильный мужик! Уважаю тебя,- он бросил Валерию на колени пистолет.- Я бы и сам стрельнулся… да только в распятом виде несподручно, понимаешь. А это тебе на память,- он помахал гусиным крылышком, и выронил его из пальцев. Крылышко мокро шлепнулось на пол.- Дарю!
        Пока Валерий привязывал Толедо к треугольному каркасу, тот со счастливой улыбкой пел: «Ухожу! Ухожу! Уходим! Выхожу! Выхожу! Выходим!» Вдруг замолк, улыбка, словно макаронина втянулась в глубь его черного рта, и Толедо сказал:
        - Знаешь, Черемша, кем была малышка Ингеборга там, у нас? Ни в жизнь не поверишь. Мужиком! Прикинь, монахом-расстригой! Башковитым таким расстригой, языки разные тот расстрига знал… все о любви толмачил - совсем как она. Он келью покинул, пошел воевать… пардон, добро и Божий свет проповедовать. Тут-то мы его и ангажировали, полиглота нашего. Не отказался в страшное время культа личности погрузиться, нет. Мучеником думал стать. А стал,- вишь как,- бабой! Так что ты у нас сейчас вроде как мужеложец, Черемша.- Толедо хихикнул.- А настоящей-то бабой я был! Вилы, а?!- он даже взвизгнул от удовольствия.- Хочешь, Черемша, меня напоследок трахнуть? Я не про…
        Валерий выстрелил.

* * *
        Параллельным «Альбатросу» курсом с ревом проносились стремительные крылатые машины, похожие на наконечники копий, разворачивались вдалеке и возвращались к небесному тихоходу. Их действия совершенно недвусмысленно указывали на желательность посадки гидросамолета в указанном ими районе. Черемша не возражал.
        Посадочная полоса была искусственно подготовлена к приему - засыпана ровным, матово-голубым снегом. А вокруг снеговой дорожки зеленела свежая, чистая июньская трава.
        Черемша посадил самолет и, не дожидаясь остановки моторов, направился к выходу. Его уже не удивило исчезновение из рамы трупа, а со стен - кровавых иероглифов. Он приказал себе быть хладнокровным, быть готовым к чему угодно, зная, что мир стараниями экспедиции изменился кардинально, и что с момента вылета на Большой Земле промчались десятилетия…
        И все-таки при виде встречающих у него отвисла челюсть.
        Здоровенный круглолицый киргиз - яркие толстые губы, румяные тугие щеки, висячие усы и глазки-трещинки - был облачен в черную поповскую рясу, туго перетянутую военной портупеей; на его плечах возлежали белогвардейские золотые погоны с двумя просветами и тремя косыми крестиками. Поп-офицер. В звании, как минимум, полковника. Черная фуражка с высоченной тульей несла золото-эмалевую кокарду: шестикрылый серафим с чрезвычайно строгим лицом, окаймленный стилизованными стрелами молний. Выпяченную борцовскую грудь киргиза осенял крупный православный крест, а пояс оттягивал огромный пистолет из серо-желтой нержавейки в полуоткрытой кобуре.
        По бокам полковника возвышались румяные воины-иноки рангом пониже, ростом повыше и со славянскими лицами, а за спиной выстроился почетный караул из рядовой братии саженой вышины: блестящие лаком и сталью карабины с примкнутыми штыками - у ноги. Да ещё поодаль стоял большой черный автомобиль, в котором маячило несколько смутных силуэтов.
        Случись Черемше наблюдать такое зрелище в прошлом, он принял бы его за богато костюмированную комедию-буфф. Или за маскарад подозрительной направленности.
        Впрочем, сейчас ни маскарадом, ни буффонадой не пахло.
        Главный поп расплылся в улыбке и хорошо поставленным голосом нараспев, отчетливо «окая», молвил:
        - Не Черемша ли ты Валерий Павлович, возлюбленный сын мой?
        Черемша хмуро кивнул.
        - Возрадуемся, братие!- взревел безупречным оперным басом поп.- Сокол, летавший к Свету,- воротился!
        Грянул туш. Братие возрадовались, чеканно выполнили упражнение с оружием, взяв его «на караул» и снова замерли, устремившись лицами ввысь. Гвардейские иноки шагнули в ногу к Черемше и крепко ухватили его под белы ручки. Главный поп троекратно облобызал ошарашенному Валерию давно не бритые щеки и отступил в сторону.
        - Идём, сокол,- сказал один из гвардейцев в ранге, кажется, прапорщика.- Покамест отец-настоятель с экзархатом о твоей судьбе совещаться станет, в пещерах посидишь, покаешься, а дале… А дале - видно будет.
        - Келью ему посуше выберите, да накормить-напоить не забудьте,- сказал деловито полковник им вслед.- Ибо герой.
        - Истинно так, святой отец,- отрывисто рявкнули гвардейцы, согласованно поворотившись к полковнику.
        Черемша, скованный их чугунной хваткой и не успевший своевременно отреагировать на мгновенную перегруппировку свято чтящих устав иноков, проскоблил носками унтов по земле. Главный поп величаво кивнул, мол, идите-идите, Бог с вами, и размашисто их перекрестил.
        - Слушайте, братия,- спросил гвардейцев Черемша, когда они вошли в длинную кирпичную казарму и сжимавшие его руки чуть ослабли,- просветите: в какие такие пещеры вы меня волочете?
        - Знамо в какие: на губу,- ответил прапорщик.- Ты чай, сокол, грешил в прежней жизни, скоромное ел, когда пост, али кровь людскую лил, так? А раз так, каяться надобно.
        - Воистину,- сказал второй инок высоким и пронзительным бабьим голосом.
        - Я не умею,- попробовал возразить Черемша.
        - Не беда, сокол, научишься. Какие твои годы?..

* * *
        Дверь медленно-медленно закрывалась - словно иноки ждали от него чего-то и не спешили уходить. Черемша скользнул рассеянным взглядом по узкой, строго заправленной койке, из-под которой выглядывал бок боксерской груши, по буфету, по белому гудящему шкафчику непонятного назначения, фаянсовой раковине с латунным краном, однотумбовому столу, полумягкому стулу, спохватился и крикнул в уменьшающийся просвет:
        - Эй, божие люди, чья хоть власть-то в мире нынче?
        - Дак, любови!- донеслось из-за двери.- Любови, сокол!..
        [- Воистину!- Начальник третьей Индийской, Его Преосвященства патриарха всея Евразии, Северной Африки и Австралии и его Возлюбленной Супруги, экспедиции - отец Никон. В миру - Джаггернаутов И.И.]
        …Только в профиль
        Улочка была косой, словно почерк левши. Бешено цветущие палисадники скрывали дома по самую крышу, глухие заборы казались бесконечными. Слева от выложенной «торцами» мостовой тянулась заросшая иван-чаем канава. Высоко в лазурном небе, невидимый с земли, истошно пел жаворонок.
        Из канавы торчали голые ноги с украшенными татуировкой узкими ступнями. Наколка на левой изображала улыбающуюся кошку, на правой скалился питбуль в шипастом ошейнике. Над ногами кружились пчелы.
        - Шикарно! И над трупами у вас не мухи!- с радостью первооткрывателя воскликнул Алексеев.- Им там что, мёдом намазано?
        - Мёдом,- согласился Репей. Прошагал к телу, наклонился, обмакнул два пальца в тягучую розоватую жидкость, сочащуюся из пупка.- Хотите попробовать?
        Алексеев, переменившись в лице, отшатнулся.
        - Ну, как знаете,- сказал Репей и облизал пальцы. Мёд слегка горчил.- Недозрелый.
        - С ума сойти!
        - Мы же договорились,- мягко пожурил его проводник.- Ни слова о сумасшествии, галлюцинациях и так далее.
        - Да-да, простите.- Алексеев скорчил покаянную гримасу.- Трудно удержаться, когда такое…
        - А вы постарайтесь. Не все здесь столь же терпеливы, как я.
        Алексеев торопливо закивал. Он вообще был покладистым типом, этот Петр Сёменович Алексеев. Репей мог только догадываться, как такой рохля смог заработать сумму, необходимую для путешествия. Тем более, для найма проводника высокого уровня. Украл? Вряд ли, не той породы собачонка. Скорей, его кто-то спонсировал. Кто-нибудь состоятельный, но не настолько тонко чувствующий, чтобы отличить подлинный материал от фальшивки. Или просто дорожащий собственной шкурой: чужаку сдохнуть здесь проще, чем облизать измазанные мёдом пальцы.
        Репей воткнул между татуированными ногами вешку, оттянул усик на конце антенны и отпустил. Усик завибрировал, издавая еле слышный звон. Пчел будто ветром сдуло.
        - Маяк,- пояснил он специально для Алексеева.- Если нужное место не пометить, через некоторое время хрен отыщешь.
        - А что с ним случится? Зарастет кипреем?- Наверное, Алексеев пошутил.
        - Не-а. Просто исчезнет.
        - Свих… гхм, простите. Я хотел сказать - поразительно. Но для чего вам этот труп? Собираетесь захоронить? Разве местные жители не станут этим заниматься?
        - Как раз местные-то жители с удовольствием здесь похозяйничают,- ответил Репей.- Через несколько суток медок дозреет, и желающих заявить на него права образуется целая рота. Полного состава. А теперь всё законно. Вешка моя, то, что под нею - тоже моё.
        - Этот… мёд столь ценен?- Алексеев почти не скрывал брезгливости.
        - Как считать. Трёхлитровая банка тянет на цинк патронов. Да и то по хорошему знакомству. Сколько у вас стоит цинк винтовочных 7,62?
        - Н… не знаю.
        - Ну, тогда и говорить не о чём.- Проводник поправил ремень карабина и зашагал по звонким «торцам».
        Алексеев напоследок взглянул на безостановочно вибрирующий усик антенны и устремился следом.

* * *
        Паша Комиссованный отыскал Репья в «Пивной бочке». Впрочем, отыскал - слишком сильное слово. Где ему и быть, как не там. Семьи нет, постоянной женщины нет, работа - по мере поступления, а это самое поступление - по желанию. По его собственному. А в «Бочке» можно получить все радости невзыскательного гедониста в комплексе. Поесть-попить, попеть-поплясать, подраться-пообниматься. Выспаться, и на новый круг. Красота!
        - Слышь, Виталя,- тряся изувеченной башкой, залопотал Паша.- Дело есть.
        Репей подвинул ему собственный гранёный, наполнил всклянь и тепло улыбнулся.
        - Угостись, обсудим.
        Комиссованный посмотрел на стакан как Ленин на буржуазию. После Цхинвала руки у него вибрируют не слабее, чем голова, а пролить водку - обидеть угощающего. «Во дилемма!- подумал Репей.- Во я сволочь!»
        Паша ненадолго задумался, потом решительно выудил из нагрудного кармана кожаный пенальчик, достал тонкий - словно инсулиновый - металлический шприц и прямо сквозь потную рубаху засадил иголку в грудную мышцу. В шприце был явно не инсулин. Трясти Пашу перестало уже через секунду.
        - А сепсис, значит, по херу?- с уважением спросил Репей.
        - Ща обеззаражу.- Комиссованный точным движением подхватил стакан и, не пролив ни капли, опрокинул в рот. Захрустел луковкой.- Теперь слушай. С Большой Земли скоро прибудет научная экспедиция. Ну, всё как обычно: рабочие с погонами, профессора с сатириазом, студентки с порочными наклонностями…
        - Опять американцы?
        - Не, в этот раз шведы вроде. Кроме рабочих, само собой. Те-то конторские. Будут в перерыве между траханьем и попойками нас изучать. Далеко не полезут, да и кто их далеко-то поведёт, правильно? Так вот, один из «рабочих» желает совершить индивидуальную прогулку. С тобой.
        - Ё’т!- притворно огорчился Репей.- А я-то рассчитывал на порочную студентку. Надеюсь, у него хотя бы нет сатириаза?
        - Об этом история умалчивает.
        - А что история говорит об источнике знаний этого любознательного человека?
        - Каких знаний?
        - Обо мне, Паша. Откуда этот шныр в погонах проведал о Виталии Сергееве по прозвищу Репей?
        - Во-первых, он как раз без погон. Лет пять уже. А во-вторых - от меня.
        - Ну ни хрена себе! И ты вот так просто это мне говоришь?
        - Ага.- Комиссованный самостоятельно плеснул в стакан примерно на треть и тут же лихо выпил.- Дело в том, что я его знаю. Пётр Семенович Алексеев, бывший военврач. Собственно, это он меня с того света вытащил.
        Пашу как раз снова начало потряхивать - пока периодами - и Репью подумалось, что Пётр Семенович вытащил его с того света не полностью. Какая-то жилка зацепилась за одёжный крючок в адской передней, и за неё сейчас дёргают проказливые чертенята. В три смены без выходных, с перерывом на укольчик. Выходит, жизнь у рогатых тоже не сахар.
        - Он тебя оттуда вытащил, а ты его туда отправляешь. Браво, бис. Бурные овации зала.
        Репей отобрал у Паши бутылку - тот примеривался налить себе снова - отхлебнул из горлышка и похлопал по прохладному стеклу ладонью, изображая аплодисменты.
        - Да ладно!.. Он же пойдёт с тобой.
        - С чего ты взял, милый друг? В средствах я не нуждаюсь, а приключений за последнюю ходку наелся - аж тошнит. Да и вообще у меня другие планы. Жениться думаю. Только невесту пока не нашёл.
        - Вот в походе и найдёшь. Провинциальные девушки самые лучшие, а какая провинция глуше, чем Медведевский уезд?
        - Оп-па!- сказал Репей.- Так вон чего твой военврач надумал.
        - Ну а я о чём! Теперь не откажешь?
        Репей помотал головой. После чего примерился и с силой метнул полупустую бутылку через весь зал. Бутылка грохнулась на стол, за которым сидела хорошо уже вдатая компания бронзовских скотоводов.
        - Эй, мужички!- гаркнул Виталий.- А правда, что у ваших козлят личики - один-в-один, как у пастухов?
        Скотоводы, страшно ругаясь и мешая друг другу, полезли из-за стола. Паша Комиссованный торопливо наполнял шприц из плоского синего пузырька.
        Репей потёр руки. Хорошая драка перед походом - насущная необходимость. Примета такая.

* * *
        Деревня кончилась могучими бревенчатыми воротами. На толстых будто крепостные башни столбах сидела парочка миниатюрных сфинксов и, хихикая, перебрасывалась фразами на своём карикатурном языке. Алексеев выпучил глаза, торопливо навёл на зверушек объектив фотоаппарата. Левый сфинкс возмущённо запищал и выпустил в него чёрную, тонкую как спица струю, резко пахнущую ванилью. Репей едва успел толкнуть ошалевшего Пётра Семёновича в сторону.
        - Аккуратней, турист,- мягко пожурил он. Алексеев закивал.
        Репей бросил на сфинксов взгляд (те вновь увлеклись беседой, напрочь забыв о людях) и распахнул створки в седую от ковыля лесостепь с кудрявыми синими гребешками далёких деревьев.
        - Красота!- без тени фальши проговорил Алексеев.
        - …Страшная сила,- подхватил проводник.- И если мы не будем с нею считаться, она нас раздавит. Доступно излагаю?
        - Конечно, конечно, Виталий. Обещаю больше не предпринимать ничего без вашего одобрения.
        Репей похлопал Пётра Семёновича по плечу.
        - Вот и замечательно. Идите вперёд.
        - А вы?
        - А мне нужно ещё ворота закрыть.
        Алексеев сделал несколько шагов и обернулся. Репей стоял лицом к столбу, совершая руками какие-то действия на уровне паха. Умолкшие сфинксы, вытянув шеи, напряжённо следили за ним. Створки величественно затворялись. Наконец они сомкнулись, и Репей тут же отступил от столба. Повернулся и, застёгивая на ходу ширинку, пошёл к Пётру Семёновичу. Тот сконфуженно улыбнулся.
        - Традиция,- пояснил Репей, поравнявшись с Алексеевым.- Примерно как у ваших космонавтов.
        - Понимаю,- сказал Алексеев.- А мне… можно?
        - Валяйте,- разрешил Репей.- Только обязательно во время процесса пересчитайте свастики. Там в кружочке вырезаны, увидите. А то возвращаться - примета нехорошая. Надо её чем-то обезвредить.

* * *
        Чем дальше шли, тем мрачнее становился Репей. Что-то ему здорово не нравилось. Несколько раз он останавливался и пристально всматривался в струистое золотое марево, заменяющее здесь горизонт. Наконец проводник попросил у Алексеева бинокль. Бинокль был суперсовременный, напичканный электроникой. Пётр Семёнович, сам не до конца изучивший все функции, начал, было, объяснять, как им пользоваться, но Репей буркнул «разберусь» - и почти вырвал прибор из рук «туриста».
        - Кто кроме Паши Комиссованного знал, что вы уходите со мной?- спросил он, возвращая бинокль.- Говорили кому-нибудь?
        - Н… нет… Я же понимаю. А что?
        - Показалось, что нас преследуют. Верховые.- Репей вытянул губы трубочкой, подвигал ими в задумчивости.- Впрочем, ерунда. Будь у них такое желание, пеших-то догнали бы в два счёта.
        - Кстати, давно хотел спросить,- оживился Алексеев.- Почему мы не поехали на лошадях? Ведь так значительно быстрее? Или там, куда мы направляемся, конным не проехать?
        - Во-первых,- сказал Репей,- может получиться так, что и не проехать. А во-вторых, сомневаюсь, что вы сумели бы прокатиться на здешних скакунах. Смотрите сами!- Он вернул Алексееву бинокль.- Вон там, возле горки…
        Пётр Семёнович приложился к окулярам. Сначала ничего не было видно кроме роя голубоватых не то мошек, не то пузырьков, но затем он сумел подобрать фокус. У подножия шишковатого как непропеченный пирог холма паслось около десятка крупных животных. Больше всего они походили на пятнистых рыже-красных кенгуру с висячими по-кроличьи длинными ушами. Один из «кенгуру» был осёдлан - на нём, подбоченясь, восседал наездник в мохнатой жёлтой бурке и таком же колпаке. На шее у всадника болталась винтовка. Неподалёку курился дымок костра, и стояло что-то вроде шалаша.
        - Кто это?- испуганно спросил Алексеев. Ему показалось, что лицо у верхового было не совсем человеческое.
        - Вот и мне бы хотелось знать кто,- сказал Репей.- С виду - пастухи из местных. Но что-то в стаде больно мало горбунков. Хотя, может, старатели… С месяц назад прошёл слух, что рыбаки на Медведевке самородки находят. Здесь-то золото и в рог никому не упёрлось, но если наладить канал с Большой Землёй, можно малость подзаработать.
        - Они опасны?
        - Всяко может получиться. Но вы не волнуйтесь. Самый опасный человек здесь - я. И все, кому следует знать, это знают.- Репей сказал это настолько просто и обыденно, что Алексееву сделалось ясно: так оно и есть.
        - Тогда что вас насторожило?
        - Понимаете, ведь охотиться-то смысл есть только за вами. И не здешним, а тамошним. Вашим землякам. Им-то по херу моя репутация, всё равно нападут, раз поставлена такая задача.- Он кривовато ухмыльнулся.- Вы хоть помните, за чем прибыли? Как полагаете, многим там может понравиться, если поход увенчается успехом?
        - Никто посторонний не знает настоящей цели моего посещения,- твёрдо сказал Алексеев.
        - Хочется верить. Ну да ладно, идёмте. К ночи мы должны добраться до Синего Ключа. Там начинается лес. Ни один чужак нас уже не найдёт.

* * *
        Синий Ключ оказался криницей, заботливо помещенной в настоящий дом: с окошечком, дверью и под двускатной крышей. Конёк крыши венчала деревянная птичья голова - с гребнем, бородкой и хищным клювом. Глаза поблёскивали жёлтым; Алексеев навёл бинокль и разглядел солдатские пуговицы с двуглавыми орлами.
        - Здесь заночуем,- сообщил Репей.
        - Внутри?
        - Нет, конечно. Вон, под дубом. Видите, там и кострище есть.
        Проводник быстро установил маленькую линялую палатку, притащил откуда-то ворох сушняка, развёл в круге закопчённых камней огонь и подвесил на рогульке котелок. Уже через час сытый и немного пьяный Алексеев (Репей щедро плеснул в чай спирта) подрёмывал, привалившись спиной к бугристому стволу дуба. Проводник, бубня под нос незнакомую песенку, полную витиеватого до полной безобидности мата, чистил карабин. За границей света, отбрасываемого костром, кто-то шуршал, хрустел ветками, а порой принимался тоненьким голоском передразнивать Репья. Тот не реагировал. Шипящие и «л» у пересмешника получались неважно, поэтому Алексеев представлял его крошечным японцем в чёрном кимоно, расшитом золотыми драконами, с веером, самурайским мечом и почему-то в беленьких кроссовках. Потом пересмешников стало несколько, хор сделался громким, а слова песни - окончательно неразборчивыми… а потом Пётр Семёнович проснулся.
        Правильнее сказать, его разбудили. Безо всякого почтения, пинком в живот.
        Он охнул и повалился на бок. Его подняли. Перед ним стоял профессор Съёберг в окружении давнишних не то пастухов, не то старателей в жёлтых колпаках и бурках. Двое желтоколпачников держали Алексеева под руки, остальные напряжённо вглядывались в ночной лес. Морды у них оказались и впрямь не совсем человеческими: с широкими безгубыми пастями и подвижными носами землероек.
        Возле огня сидела на корточках затянутая в облегающий камуфляж аспирантка Агнесса. На красивом веснушчатом лице цвёл жаркий румянец. Она курила, поигрывая маленьким револьвером.
        - Я думаю, долго мы с вами разговаривать не будем,- на чистейшем русском сказал швед.- Вы мне расскажете всё о… о предметах, за которыми направляетесь. А потом пройдёте с нами и определите нужный. Да, ещё неплохо, если б вы прямо сейчас кликнули своего проводника. Он куда-то сбежал. Боюсь, не натворил бы глупостей. Его ищут, и, разумеется, найдут, но мне бы не хотелось… э-э, жертв.
        - Подите к чёрту, Съёберг,- сказал Пётр Семёнович, нарочно выделив «ёб».
        Швед кивнул, и держащие Алексеева желтоколпачники заломили ему руки. Он заскрежетал зубами от боли. Когда подошедшая Агнесса прижала к его щеке горящую сигарету, он заорал.
        - А теперь?- спросил Съёберг, когда Алексеев умолк.- Передумали? Вы же разумный человек, должны понимать, у кого на руках козыри.
        Алексеев молчал, тяжело дыша.
        - Ну что же вы так долго размышляете? Представьте, что моя очаровательная спутница приложится вам сигаретой не к щеке, а к глазу. Или отстрелит что-нибудь исключительно дорогое для мужчины. Или…
        Послышался короткий свист, завершившийся сдвоенным мокрым стуком. Швед резко замолк. Лицо его исказила гримаса недоумения. Он посмотрел под ноги, широко, но беззвучно открыл рот и вдруг начал валиться назад.
        Алексеев скосил глаза вниз. Возле Съёберга стояла на задних лапах зверушка вроде луговой собачки. Полуметрового роста, с птичьим веерообразным хвостом. В передних конечностях она сжимала сабельку, похожую на короткий ятаган. Обе ноги шведа ровно под коленями были аккуратно перерублены. Зверушка, пришепётывая, пропела фразу из кабацкой песенки Репья и молниеносно шмыгнула прочь.
        Из темноты ударил выстрел. Агнесса, роняя сигарету, схватилась за грудь, и тут же выстрелы посыпались точно горох из худого ведра. Желтоколпачники с визгом заметались. Они налетали друг на друга, падали - и больше не подымались. Те двое, что держали Пётра Семёновича, бросились куда-то за дуб и вымахнули уже на горбунках. Один болтался в седле такой расслабленный и мягкий, что было совершенно ясно - не жив. Второй бешено стегал своего скакуна, но на его плечах уже пританцовывал, словно акробат на канате, зверёк-певец. Веерообразный хвост упруго трепетал, помогая балансировать, страшная сабелька чертила круги, с каждым разом всё ниже и ниже обрубая жёлтый колпак.
        Через минуту всё было кончено. К костру вышел Репей - напружиненный, опасный. Толкнул ногой неподвижную Агнессу, склонился над всё ещё подёргивающимся Съёбергом. Направил карабин в голову шведа и посоветовал:
        - Отвернитесь, Пётр Семёнович.

* * *
        Удивительно, но они отнюдь не выглядели чужеродными в гнезде из веток, сухой травы и пёстрого пуха. Девять крупных яиц, украшенных эмалью, драгоценностями и золотом. Серебряные подставки небрежно валялись в траве. Рядом топталась большая бурая птица с кукушинной полосатой грудкой и желтоглазой головой - точь-в-точь как на коньке избы над Синим Ключом. На людей она посматривала со смесью доверчивости и тревоги.
        - Алконост?- спросил Алексеев.
        - Угу.- Репей кивнул.- Да ведь вы и сами знаете.
        - Знаю,- согласился Пётр Семёнович.- Но мне помнится, у него… у неё должна быть корона, девичье лицо и грудь…
        - Да вы, оказывается, шалун! Специализируетесь по девичьим грудкам?
        - Ну что вы!- смутился Алексеев. Затем, впрочем, нашёлся: - Скорей по птичьему молоку.
        Репей с удовольствием захохотал. Пётр Семёнович улыбнулся и спросил:
        - Я могу к ним прикоснуться?
        Проводник взялся пальцами за нижнюю губу, собрал лоб морщинами и издал переливчатое курлыканье. Алконост кивнул, тряхнув роскошным гребнем.
        - Можете.
        Алексеев энергично растёр подрагивающие руки и дотронулся до крайнего яйца. Оно было пустым. Тогда Пётр Семёнович коснулся малахитового. Тёплая нежность и ощущение небывалой жизненной силы хлынули через пальцы. Алексеев упал на колени и разрыдался.
        - Оно?- зачем-то спросил Репей.
        Алексеев, счастливо смеясь, затряс головой так, что слёзы полетели во все стороны.
        - Надо же!- Проводник наклонился к зверьку-самураю.- Ты верил, что у нас это получится?
        Тот ответил непристойным куплетом и шумно затрещал хвостом-веером.
        - А ты?- Репей взглянул на алконоста.- Хотя ты-то должен был верить.
        - Я знал,- сказал алконост.
        В это время треснула малахитовая скорлупа.
        Птенец был уродлив, как все птенцы хищных птиц. Несоразмерно большие головы бессильно мотались на мокрых тонких шейках, клювы разевались, демонстрируя яично-жёлтое нутро, слепо таращились затянутые белёсой плёнкой глазки, разъезжались слабые лапы,- и только металлическая бляшка на груди яростно горела имперским золотом.
        - Кажется, у этого чуда должна быть корона,- заметил Репей.
        - Будет!- пообещал Пётр Семёнович.

* * *
        Через два дня птенец вовсю жрал мух и червяков, пронзительно орал, если кормёжка задерживалась, и больно лупил клювами по подставленному пальцу. Ножки и шейки у него окрепли, глазки прояснились, на зачатках крыльев начали появляться крошечные пёрышки, а коготки отвердели. Алексеев вился над ним, как орлица над орлёнком, соревнуясь в проявлениях материнского инстинкта с алконостом. Тот так больше и не проронил ни слова, сколько Репей ни пытался его разговорить.
        Проводник скучал. От ловли насекомых он сразу отказался, объявив, что в оговорённые функции это не входит. Он вообще относился к птенцу без приязни и едва ли не настороженно. Когда Алексеев допытывался, почему так, отвечал уклончиво, а после особенно настоятельных расспросов признался, что всегда был в принципиальных неладах с государственной властью, отчего и сбежал однажды сюда.
        - С одной стороны, вроде, в Отечестве живёшь, а с другой - поодаль.
        Пётр Семёнович неодобрительно хмыкнул и, размахивая сачком, побежал ловить кузнечиков.
        Ещё через день Алексеев засобирался в дорогу. Он соорудил на дне своего рюкзака пуховую берложку и наловил полный садок всевозможной летающей, прыгающей и ползающей живности.
        - Пора выдвигаться,- сказал он Репью, усадив возмущённо пищащего на два голоса птенца в подготовленное гнёздышко.
        - Родина заждалась?- Проводник посмотрел на бравого «туриста» с иронией.
        - Не нужно так, Виталий,- мягко попросил Алексеев.
        - Хорошо, не буду,- серьёзно сказал Репей и переглянулся с алконостом.- Откроешь окно?
        Алконост захлопал крыльями и пронзительно заклекотал. В нескольких метрах от гнезда закрутился маленький горизонтальный смерч, начал укорачиваться, одновременно расширяясь и как бы выворачиваясь наизнанку. Наконец раздался хлопок, и на месте исчезнувшего смерча появилось багровое, словно печной зев, жерло «окна».
        - С ума сойти!- воскликнул Алексеев, запоздало опомнился и прикрыл рот рукой.- Простите, Виталий.
        - Да ладно. Я и сам когда в первый раз увидел, не сдержался.
        - Слушайте, но если можно вот так, запросто… какого чёрта мы тащились сюда так долго?
        - А это, дорогой Пётр Семёнович, пусть останется для вас загадкой. Если разгадаете, вернётесь. По рукам?
        - По рукам! Так я могу идти?
        - Вперёд!- сказал Репей.- Да садок не забудьте. Наши-то букашки проверенные, экологически чистые, а у вас там цыплёнка ещё неизвестно чем кормить будут. Заработает расстройство желудка - вся страна передрищется.
        Алексеев натужно рассмеялся.

* * *
        Усик антенны колебался медленно, словно преодолевая сопротивление жидкости. На его конце сидела большая, очень красивая - белая с алым - бабочка. Репей присел рядом с вешкой на корточки. Девушка лежала в коконе собственных русых волос как пасхальное яичко в гнезде алконоста. Репей посмотрел на её ступни. Татуировки исчезли без следа, пяточки были младенчески-розовыми. Мёд в чашечке пупка приобрёл золотистый цвет. Репей опустился на четвереньки и лизнул мёд языком.
        Девушка поёжилась от щекотки и хихикнула.
        - Я жениться собираюсь,- сообщил Репей её светящемуся лицу.- Сказали, что у вас, в Медведевском уезде, лучшие невесты.
        - Ну и как, правда?- спросила девушка, открывая глаза.
        - Похоже на то,- сказал Репей и подал ей руку.
        Высоко в лазурном небе, невидимый с земли, истошно пел жаворонок.
        На излёте
        Готово. Началось. Борис Пастернак
        Ахалтекинец главнокомандующего шёл как по струнке. Свита, несмотря на снеговые плюмажи, золотые аксельбанты, солнечные кирасы, несмотря на коней и оружие, рядом с богатырём Михаилом Александровичем казалась стайкой воробьев, вприскочку следующих за хозяином двора кочетом.
        Тит испугался несуразных крестьянских мыслей и вытянулся сильней, хотя только что казалось - сильней некуда. За ребрами, где у православного положено жить сердцу, возник тяжелый, горячий, толчками раздувающийся желвак. Когда великий князь остановил тонконогого Черемиса напротив батареи Тита, желвак в груди взорвался.
        Шрапнелью.
        - Четвёртая?- коротко справился Михаил Александрович у графа Курамышева-Дербентского.
        - Она,- с гордостью ответствовал граф.
        - Ахейцы!- воскликнул великий князь.- Сокрушим басурманина, артиллерия?
        Бомба в утробе Тита образовалась и взорвалась повторно, наполнив его огнём и восторгом. Он, как положено, отсчитал: четыре-три-два-и-рраз,- и гаркнул вместе со всеми: «Рад умре ву слав О-те-че-ства!» Аж слёзы брызнули.
        Когда проморгался, главнокомандующий стоял прямо перед ним. Тит забыл, как дышат, и одеревенел.
        А Михаил Александрович встопорщил смоляные с нитками ранней седины усищи и, будто империал отчеканил, спросил. У него, у Тита, спросил:
        - Как звать, витязь?
        - Бомбардир Тит Захаров.- Слова вышли наружу совершенно без участия Тита.
        В бок ему немедленно воткнулся чей-то чугунный кулак. «Ваше сиятельство»,- зашипело с тылу бешеным голосом майора Сипелева.
        - …Ваше сиятельство!- отрывисто добавил Тит, уже понимая, что от раны, полученной при отражении первого десанта антиподов под Дюнкерком, лекари выходили его, дурака, ой как напрасно. Позабыть такое…
        Михаил Александрович усмехнулся и промолвил:
        - Меня не бойся, бомбардир. А врага тем паче не смей!- Он строго и в то же время весело взглянул на блестящие радостным самоварным блеском пушки Четвёртой батареи. Поверх строя глянул. Ростище саженный и не то ещё позволял проделывать великому князю.- Что, женат ты, Захаров? Или блудом живёшь, по кружалам харю мочишь?
        - Женат, ваше сиятельство!- с восторгом выкрикнул Тит.
        - В который раз?
        - Первый, ваше сиятельство!
        - Ого! Орёл. Сколько кампаний прошёл, бомбардир?
        - Шестая будет, ваше сиятельство!
        - Вот как?!
        То ли показалось Титу, то ли и впрямь в глазах главнокомандующего мелькнуло восхищение. Да отчего бы и не мелькнуть? В пяти походах выжить и жену не потерять - это же за малым не сказка.
        - Ну, так люби супругу сей ночью, как в последний раз. А ежели останешься в грядущей баталии живым, бомбардир Тит Захаров, пожалую тебя офицерским званием,- сказал Михаил Александрович, через мгновение взлетел на Черемиса и поскакал прочь.
        А со стороны майора Сипелева раздался громкий костяной стук.
        Должно полагать, это захлопнулась разверстая от изумления майорская пасть.
        И мерцал закат, как блеск клинка.

* * *
        - Приплыли-то они, антиподы-басурмане, из-за Норманнского океана на больших паровых кораблях,- покручивая конец пегого бакенбарда, рассказывал Кузьма Фёклов молодым артиллеристам. Тит не у каждого из них имена-то покамест знал. А у многих после завтрашнего боя так никогда и не узнает.
        Кузьма брехал, чем далее, тем диче и нелепей:
        - У каждого корабля пять труб кирпичных, четыре гребных колеса медных, пять палуб дубовых. На каждой палубе пятьсот птиц скаковых да тысяча солдат. Солдаты-то худющие, цветом кожи рыжие, головы плешивые. Сами телешом, только на чреслах юбка из пера срамоту прикрывает. Ружей у них нет и пистолетов нет. Сабель тоже нет. Луки есть и топоры махонькие, чтоб бросать.
        - А пушки-то, небось, есть?- спросил какой-то губастый, безусый, сметанная голова и очи столь синие, каких у солдат не бывает.
        - Пушки, само собой, есть. Но не то что у нас, а чугунные и тоже на пару. Басурманские канониры топку-то пушечную распалят, а как завидят, что бока покраснели - и давай в жерло либо ядра, либо мелкие камни-кругляши бычьей лопаткой швырять. Потом отбегут и дёрнут рычаг особливый. Тут она и стрелит. На три версты паром сожжёт, камнями посечёт.
        - Будет врать!- не вытерпел, расхохотался Тит, находивший, что чересчур пугать новобранцев не след.- Не слушайте-ка его, робяты, он же пустомеля.- Три версты паром! Эва загнул.
        - Ну, не три,- без спора согласился Кузьма.- А всё одно дело швах. Неладно умирать, когда пулей убьют или палашом порубят. Но когда постигнет огненная кара, и живьём сварят, как чайнец утку, втрое хуже.
        - А за каким лешим приплыли-то они?- снова спросил губастый-синеглазый, сметанная голова.- Правду ли говорят, будто людоеды они, эти рыжие басурманы? У себя, говорят, всех крестьян да мещан поели, вот и погнал их голод через море.
        - То половина правды,- отвечал Кузьма Фёклов, закуривая трубочку и незаметно подмигивая Титу: не мешай, дескать.- Едят они не мясо людское, а только требуху да мозги. А потом их шаманы в башку-то опустевшую ящичек нарочитый вкладывают. Из ракушек он сделан, из крабовых панцирей. Круглый, наподобие бутоньерки от конфект монпансье. Только внутри не леденцы, а крючки разные, шпеньки, пружины да зубчатые колёсики. Как у брегета к примеру. Видали? Нет? Ну, нате, мой поглядите. Эй, аккуратней, стоеросы, не напирать!
        Новобранцы столпились вокруг Кузьмы, жадно рассматривали открытые часы.
        - Вот так и в том ящичке,- сказал Фёклов, бережно убирая дорогой брегет за пазуху.- Сквозь темечко покойнику, ясно, скважину проламывают для ключа, и свинцом оковывают. А брюхо сухой травой да корешками набивают, жилой зашивают. Заведут после такого мёртвого человека ключиком на сто оборотов - и встаёт он и делает, что прикажут. Спать ему не надо, жрать-пить не просит. Так и бродит, покуда вовсе не сгниёт. Зовётся зоб.
        - Сами рыжекожие басурмане поголовно заводные,- поддержал брата-ветерана Тит.- Только плоть у них долго не гниёт, потому как крепко просолена и провялена.
        - Да ну!- в голос засомневались новобранцы, нервно похохатывая. А пуще всех ржал любознательный губошлёп, сметанная голова.- Вовсе уж вы зарапортовались, мужики. Сказки бабьи говорите.
        - Мы вам не мужики, сопливцам,- тёплым, да грозным голосом сказал Тит.- Мужики землю пашут, мы - супостатов убиваем. И вы завтра будете. Быстро, грубо и умело и ваш дух, и ваше тело вымуштрует война. А теперь марш полковым маткам под юбки. Спать всем. Да мигом!- прикрикнул со строгостью.
        Сам же поднялся пружинисто с ранца кожаного, добела за годы службы вытертого, рубаху чистую одёрнул и двинулся на женскую половину бивака.
        К Кулеврине своей Авдеевне.

* * *
        Ох и горяча у Тита жена! Поддаёт в страсти, как кобылица норовистая - другого мужа, не столь могутного да проворного разом скинула б. Да Захаров Тит не любой. Уд у него - тот же банник орудийный: толст, крепок. Руки жилами канатными перевиты, живот втянутый, весь бугристый от напряжения, как стиральная доска полковой прачки. Кость у Тита широкая, ноги колесом из-за мышц толстых, да сухих, без жирка.
        Кулеврину бомбардир охаживал со звериным рёвом, она отвечала стоном нутряным. Не было у них никакого стыда, не было скромности. Не до того сейчас, чтоб таить от людей ночное супружеское сражение, когда наутро будет сражение смертное!
        О, шествие любви дорогой триумфальной!
        И четвёртые объятия подобрались к пику. Тит ухнул филином и выплеснулся с гидравлической силой, как говаривал знакомый бесстыдник, любимец французского уланского полка поэт Крюшон.
        - Довольно, что ли?- Бомбардир куснул ласково жену за литое плечо.
        - Глупый ты у меня,- нежно сказала Кулеврина.- Второго уж разочка довольно было. Я ж говорила.
        Тит заважничал наподобие молодожёна:
        - Мало ли чего ты лопочешь, когда…
        Она сжала его щёки ладонями, прикрыла рот поцелуем. Оторвалась, мотнула головой - волосищи распущенные взметнулись.
        - Уйдёшь?
        - Останусь,- после недолгого раздумья решил Тит.
        Кулеврина от радости совсем не по-бабьи, а по-девчоночьи тихонько взвизгнула, изо всей силы прижалась к нему большим своим телом.
        - Будет, чего ты…- бормотал Тит.- Ну, не последний же раз милуемся. Ты вот чего слушай. Когда побьём антиподов, мне званье офицерское дадут. Сам великий князь Михаил Александрович обещал.
        Кулеврина поверила сразу. Закаменела.
        - Тут ты меня и бросишь. Уйдешь, я умру.
        - Нет,- твёрдо сказал Тит.- Никогда не брошу. Обещаю.
        - Смотри, кто гуляет!- сказала через минуту Кулеврина, утирая слёзы.- Вроде, знакомец твой.
        Полог они не опускали, и Тит увидел, как невдалеке, по-журавлиному вздымая ноги, вышагивает французский улан Шарль Крюшон, сочинитель бесстыдных стихов. Рядом семенила тонкая, словно тростиночка, Жизель. На голове - реденький венок из ромашек. Волосы у неё были светлыми-пресветлыми, как у любопытного губастого новобранца, только отливали не соломой, а полированной сталью.
        - Она впрямь ему сестра?- с восторженным бабским ужасом спросила Кулеврина.
        - Кузина. Значит, двоюродная. Либо того дальше. А то ты не знала.
        - И они, правда, ложатся вместе?
        - Истинная правда.
        - Так это же блуд!- сладко обмирая, сказала Кулеврина.
        - По-нашему, может, и блуд,- молвил, зевнув, Тит.- А по-французски обычное дело. Давай-ка спать, родная.
        Прежде чем закрыть глаза, он ещё раз взглянул в сторону галльской парочки. Шарль широко и плавно размахивал руками - наверное, читал срамные стихи. Глаза моей сестры бездонны и безбрежны, как ты, немая Ночь, и светятся, как ты. Огни их - чистые и страстные мечты, горящие в душе, то пламенно, то нежно.
        А Жизель кружилась на одной ножке. Танцевала.

* * *
        К третьему часу сражения извелись. Уж и переговариваться сил не оставалось. Лежали на сладкой мураве и слушали, как рокочет, гремит, трещит на бранном поле. Нюхали кислый пороховой дым, что приносило изредка ветерком, слушали отзвуки дикарского визга рыжекожих басурман. Молились.
        Позиция сипелевской батареи была секретная, возле глубокого и преширокого лога, по склонам густо заросшего орешником. Решили штабные генералы, что всенепременно поведут антиподы логом отборные части, дабы ударить в тыл объединённым европейским войскам. Видали тут ночью их разведчиков на страшенных птицах, что питаются, как известно, тухлым человеческим мясом.
        Пойдут, встретим.
        Охраняли батарею французские уланы, полторы сотни. Кони у них умницы - лежат, не всхрапнут, не заржут. Кузины, как одна, простоволосые, локоны в тугие пучки убрали, а перси - наружу. Война! Ля гер!
        И в бой уланы первыми вступили. Авангард антиподов верхами на птицах-плотоядах шёл. Пропустили их французские кавалеры глубже в лес, чтоб ни один назад не убежал, да ударили в сабли.
        Басурмане, которых сразу не срубили, резвы оказались: побросали птиц, завыли-заголосили не по-людски, и врассыпную. Поди, догони на конях в сплошном кустарнике! Выскочил один рыженький и к расчёту Тита Захарова. Ровно пацан какой - тощий, маленький, голый. Носатый и весь узорами мерзостными разрисован. С топором. Успел он топориком замахнуться, не успел метнуть. Тит его банником по голове приласкал. Рухнул антипод, череп у него словно нежный хрящ ребёнка лопнул, и как ракушка-перловица раскрылся, а оттуда не кровь с мозгами - шестерёнки жёлтенькие!
        Удивляться некогда было. Потому что полезли в лог тысячи пеших демонов рыжекожих. Без особого порядка, вроде муравьёв. Часть колонной прёт, а часть по кустам собаками шныряет. Того и смотри, наткнутся на пушки.
        Тут и загрохотал майор Сипелев:
        - Четвёртая, пли!
        Враз повалились плетёные из орешника фашины, засияла на солнце смертоносная орудийная бронза. Навёл Тит Кулеврину свою Авдеевну жерлом на басурманскую силу, развёл лядвеи литые, крикнул надрывно:
        - С богом, родимая!
        Кулеврина поднатужилась, ахнула мучительно - и пошла рожать.
        У-ух! У-ух! Садит почитай без передышек. У-ух!
        Не зря, видно, бомбардир Тит Захаров ночью четыре любовных захода делал.
        У-ух!
        Жужжат шрапнели, словно пчёлы, собирая ярко-красный мёд.
        Когда заряды кончились, загородил Тит собой жену, снова за банник взялся. Глядь, а рядом Шарль Крюшон стоит. Без коня бесстыжий поэт-улан, без пистолетов. Каска с конским хвостом помята, сестрёнка Жизель в крови по самую рукоятку. Видать, есть среди антиподов и живые люди, не одни мертвяки заводные. Рубит Крюшон басурманские головы, как траву косит. Плюётся словами молитвы незнакомым французским богам:
        - Мерд! Мерд!
        Роковая стрела, что убила его, на излёте уж была. Попади она в кирасу уланскую, соскользнул бы широкий наконечник вовсе без вреда. А только угодила она чуть выше нагрудника, грифоном украшенного - аккурат в горло поэту. И тотчас пошли у него изо рта пузыри, цветом вроде как арбузный сок.
        Без единого слова упал Крюшон ничком и саблю выронил.
        Подхватил её Тит, заревел раненым медведем и попёр на рожны басурманские.
        Сколько времени рубил, не запомнил. Когда рука подыматься перестала, и от потери крови ноги заплелись, подставил ему плечо свой, артиллерист. Насилу узнал Тит в закопчённом брате-солдате новобранца губастого. По сметанным волосам, ставшим кое-где бурыми, да по очам синим, каких у солдат не бывает.
        Осмотрелся бомбардир. В логу рыжих тел басурманских навалено - будто икры кетовой в судке со свадебного стола. Знатно! Знатно!
        - Как звать?- из остатней моченьки спросил Тит новобранца.
        - Сашкой! Сашкой меня звать.
        - Слушай, Сашка. На тебя оставляю Кулеврину Авдеевну. Так и доложишь господину майору Сипелеву, если живой он. Запомни, Сашка, что пушка она редкой мощи и точности. А уж как бабу её и сравнить-то не с кем. Жалей, холи её, артиллерист!- И повалился бомбардир Тит Захаров наземь.
        Запричитала, завыла бессильная после стрельбы Кулеврина. Захлопотал возле умирающего бомбардира новобранец Сашка, роняя из синих глаз, каких у солдат не бывает, слёзы. Те, что бывают у солдат на войне очень часто.
        Тит попробовал ему улыбнуться, да не смог. Как же так, подумал он, я, носитель мысли великой, не могу, не могу умереть.
        А потом солнышко погасло.

* * *
        Жеребца возвращавшийся из госпиталя прапорщик Захаров разгорячил не по надобности, а от ребячества. Покрасоваться захотел. Как-никак родная его батарея попалась навстречу. Хоть теперь и бывшая.
        Когда конь поднялся на дыбы, затанцевал, Жизель тихонько ойкнула, обхватила Тита тонкими руками, прижалась остренькими рёбрышками к его боку. Знакомые и незнакомые артиллеристы заорали восторженно, кто-то подбросил в воздух шапку. Потом шапки полетели густо.
        Непривычно бледный лицом майор Сипелев - вкруг шеи лилейный шарф ордена Триумфа, левая рука на чёрной перевязи - как равному отсалютовал Захарову шпажонкой.
        Проезжая мимо Кулеврины Авдеевны, Тит отвернулся. Невмоготу было глядеть на её ядрёное бронзовое тело, недавно ещё родное и манящее, а сейчас, после того, как познал прапорщик Захаров французскую ласку тростиночки Жизельки, опостылевшее.
        Кулеврина, закусив до крови фитиль, промолчала.
        Уйдешь, я умру.
        «Гордая»,- со странным, сладко-горчащим чувством подумал Тит.
        Уйдешь, я умру.
        А Сашка - сметанная голова, очи синие, каких у солдат не бывает, вдруг звонким и весёлым голосом завёл:
        Солдатушки, бравы ребятушки,
        Где же ваши жёны?
        Батарея, затопав сапожищами сильней прежнего, подхватила:
        Наши жёны - пушки заряжёны,
        Вот где наши жёны!
        Наши жёны - пушки заряжёны,
        Вот где наши жёны!..
        Солдатушки, бравы ребятушки,
        Где же ваши сёстры?
        Наши сёстры - пики, сабли востры,
        Вот где наши сёстры!
        Наши сёстры - пики, сабли остры,
        Вот где наши сёстры!..
        Тит дождался любимого: «Наши деды - славные победы!» - молодецки гикнул и пришпорил жеребца.
        Уйдешь, я…
        Скорый вне графика
        «Та-та-тат-та… Та-та-тат-та…»
        Смех напоминал быстрые, несильные удары деревянным молотком-киянкой по железнодорожному костылю. Молоток был чересчур лёгок и совершенно не предназначен для подобной работы; костыль вбивался с трудом.
        «Та-та… Тат…»
        Азотов посмотрел долгим взглядом на сизые рельсы, на сливочное небо, на оседлавшую путевую стрелку сороку и потёр нос пальцем. Ему вдруг совершенно расхотелось идти выяснять, кто балуется с киянкой.
        - Думаешь, «хохотушка»?- спросил он у Жулика.
        Жулик без энтузиазма подвигал пушистым задом и боднул лбом его ногу.
        - Вот и я думаю, что она,- заключил Азотов.- А раз так, пойдём-ка обратно к Лёньке. Ну её совсем, «хохотушку» эту.
        Пропев нарочито скрипучим голосом «белая ночь опустилась, как облако, ветер гадает на юной листве», он тихонько вздохнул - времена, когда песня была популярна, а он юн и способен восторгаться белыми ночами, остались в прошлом,- и вошёл в дом. Жулик скользнул следом.
        Леонид откровенно скучал. Сидел, заложив руки за голову, и бессмысленно таращился на выцветший календарь с купающейся мулаткой. Бутылка перед ним на треть опустела, кроссворд наполовину заполнился. Когда появился Азотов, Леонид переместил руки на стол, отбарабанил пальцами незамысловатый ритм и сонно моргнул.
        - Ну, Вовка, ну ёханый же бабай!- сказал он укоризненно.- Ну что ты бродишь туда-сюда как тень отца Гамлета? Сам же говорил, сейчас «окно» три с половиной часа.
        Азотов глянул на наручные часы, сверился с настенными. Настенные по обыкновению врали. Он знал это абсолютно точно, однако стрелки не подводил ни при каких обстоятельствах. Принцип обращения штурмана с морским хронометром гласит: «Не вмешивайся в работу тонкого механизма; для правильного вычисления времени достаточно знать поправку». Азотов отдал морской службе пятнадцать лет, и многие законы флота стали для него законами жизни.
        - Теперь уже три часа десять минут,- педантично отметил он.
        - Тем более,- невпопад сказал Леонид.- Тем более… Садись, трудяга, я тебе бутерброд сделал. Богатый такой бутербродище. С горчицей. Слой колбасы местами достигает двух сантиметров. И это - если не считать подложки из свежего листа салата! Сам в рот просится.
        Азотов присел на скрипнувший табурет. По богатому бутербродищу деловито прохаживалась муха. Зелёная по розовому. «Хуже было бы, если наоборот»,- философски подумал он, согнал муху, решительно откусил от бутерброда и начал жевать…
        - Лёня,- раздельно сказал он через секунду, аккуратно вытолкнул влажный кусок изо рта и отдал Жулику.- Лёня, блин, тело ты серое, падоночное. Я ж тебе русским языком говорил, не бери куриной колбасы.
        - Хорош скандалить, отец,- беззаботно отмахнулся Леонид.- Ну, куриная, ну и что? Зато свежая. Если бы ты видел тамошний сервелат…- Он скроил гримасу предельного омерзения.- Его ж от плесени на три раза с мылом мыли, постным маслом для блеска натирали. Я, к твоему сведению, полгода грузчиком в гастрономе проработал, и подобные фокусы на раз вижу. А эта,- он любовно похлопал колбасный батон по тугому боку,- только вчера кукарекала, крыльями била и несушек топтала. Так что - без комплексов, отец. Жуй, глотай.
        - Я не могу,- терпеливо объяснил Азотов.- Не лезет в меня курятина.
        - Накати стопарь, как родная пойдёт.
        - Во время несения вахты…
        - Какая вахта, отец?- весело перебил его Леонид.- У тебя впереди три часа халявы, а ты долдонишь о какой-то, блин, вахте. Ну Вовка, ну йопэрэсэтэ, к тебе раз в год приехал лучший друг, а ты строишь трезвенника и трудоголика.- Он подбоченился, откинулся на стуле и прокурорским тоном проговорил: - Признай, ведь не будет сейчас по расписанию поездов?
        - По расписанию не будет,- сказал Азотов, надавив на «расписание».
        - Тогда какие проблемы? Мы ж без фанатизма, по сто пятьдесят врежем под бутербродик, и хорош. Э-э-э… постой-ка.- Леонид притворно нахмурился.- Я что-то недопонял… Тут что, и без расписания ходят?
        - Гм,- сказал Азотов.- Гм.
        - Кончай хмыкать. Ходят?
        - Ну, как бы, да.
        - Иди ты!- радостно удивился Леонид.- А кто? Контрабандисты?
        - От нас до границы тыща вёрст,- усмехнулся Азотов и вдруг решился: - Несуществующий поезд, понял?!
        - Иди ты!- снова сказал Леонид, теперь уже недоверчиво.- Несуществующий поезд, офигеть! Типа, Летучий Голландец стальных магистралей? Отец, а может, ты уже вмазал? Или травкой балуешься? Я видел, какая у тебя тут конопля…
        Азотов опёрся щекой на кулак, вытянул губы и стал внимательно смотреть на друга.
        Под столом шумно искался Жулик, давешняя муха билась об оконное стекло, «хохотушка» в кустах за домом заходилась в истерике «т-т-т-т-тат!». Через минуту Леониду стало неуютно, он покаянно улыбнулся и пробормотал:
        - Слушай, отец, взгляд у тебя! Не Азотов, а прямо Азатотов какой-то. Демоническая личность. Ты, в общем, того… Ты не серчай на меня… Я понимаю, фольклор путевых обходчиков, станционных смотрителей и всё такое…
        - Фольклор? Да я его видел,- убеждённо сказал Азотов.- Лёня, гадом буду, я его вот этими глазами видел. Первый раз в прошлом году, в такую же белую ночь. Жулик запросился на двор, я и вышел с ним. А по железке - гул. Идёт состав, вне расписания идёт. И не по своей нитке, сука. Я бегом к стрелке, даже выматериться забыл. Едва успел перевести, ты-дымс, пролетел! Смотрю - пассажирский. Короткий, всего десяток вагонов и такой, знаешь…- Азотов подвигал пальцами, словно ловя в воздухе подходящее слово. Поймал и тут же запустил щелчком в сторону Леонида: - …Фильдеперсовый…
        - А точнее?- не понял тот специфического термина.
        - Форма у вагонов совершенно необычная и цвет серебряный. Я, конечно, удивился, но не особенно. Решил - какой-нибудь новый «фирменный», скорый. Пропустил я его, кулаком погрозил, стрелку назад переставил, и к телефону. Какого, дескать, рожна? А диспетчер на меня - примерно как ты сейчас. «Пьёте там до белой горячки, уже поезда мерещатся…» Ну, я ему ответил добрым словом, трубку положил. Потом с мужиками пообщался. Многие его видели. Кто раз, кто два-три. А у меня он после того стал периодически появляться. Как белые ночи и утреннее «окно», так держи ушки на макушке. Раз в квартал в четыре сорок две летит. И всегда по чужой.
        - С ума сойти,- протянул Леонид.- Ну а ещё какие-нибудь… фильдеперсовые чудеса на железке бывают?
        - Да бывают кой-какие,- сказал Азотов.- Насухо хрен поверишь.
        - Так я разолью?
        - По сотке,- подумав, согласился Азотов.- Но не более, старичок.
        - Оте-ец… какие дела, само собой по сотке! Для разгона больше и не надо. Во-от. Ну как, под гусарский тост?
        - Под него. Ура!
        - Ура.
        Водка пошла гладко, а за ней и бутерброд полетел голубем; впрямь, как родной.
        - Несуществующий поезд - штука редкая,- сказал Азотов, проглотив последний кусок бутерброда. (Воодушевлённый его ожившим аппетитом Лёня тут же стал сооружать второй).- К тому же бес его знает, то ли он материален, а то ли нет. Зато Мёртвый Обходчик и Синяя Бригада - самая реальная реальность. Или вон «хохотушка». Слышишь, будто где-то баба смеётся?
        Леонид кивнул. Смех он слышал давно и начал уже подумывать, не выйти ли познакомиться с весёлой женщиной.
        - Вот. Между тем это не человек, не зверь и не птица, а тварь такая. Ростом с Жулика моего, и вид у неё… На ржавый семафор с ножками походит. Ловить её нельзя, потому что покалечиться при этом - как два пальца об асфальт. Побежишь догонять - и обязательно за что-нибудь запнёшься. Ладно, если просто ногу сломаешь, а если башкой об рельс? Зато Мёртвый Обходчик - другое дело. Он мужик правильный. Наш человек, хоть и скелет. Мелкий такой, метра полтора, субтильный. Форма у него - как при Иосифе Виссарионыче у путейских была: фуражечка с кокардой, молоточек, котомочка брезентовая через плечо, фонарь… все дела. Бродит он вдоль линии, неисправности высматривает. Едва найдёт, сейчас марш-марш к ближайшей станции или к переезду. Фонарём машет, молотком по рельсам долбит, зовёт. Кто не сробеет с ним пойти, тот аварию предупредит. Кто сробеет…
        - …Тот и станет во всех смыслах стрелочником,- хлопнул ладонью по столу Леонид. Видно было, что он не то чтобы верит в рассказы друга, но правила игры принимает и готов им следовать дальше.- А Синяя Бригада?
        Азотов посмотрел на наручные часы, сверился с настенными и подмигнул:
        - Это, Лёня, самое простое. Могу показать.
        - Только сперва по сотке.
        - Для храбрости?
        - Обижаешь, отец! Для смазки. К бутерброду с курятиной.
        Вторая сотка полетела совсем уж мягко. Азотов не сдержался, крякнул и сообщил:
        - Хороша, злодейка.
        - Ну а ты как хотел?- Леонид подпустил в голос шутливого пафоса.- Не сучок какой из Кабарды, а прославленного орденоносного завода «Кристалл» элитная водка «Путинка»! Ты, кстати, в курсе, почему её так назвали?
        - Что-нибудь связанное с рыбной ловлей?- предположил Азотов шутливо.- В честь путины, страды промысловиков минтая и селёдки иваси…
        - А вот и хрен!- обрадовался Леонид.- В честь президента России, понял!
        - Какого президента?..- ошалел Азотов.- У нас же…
        - Незримого, отец!- азартно перебил его Леонид. Он был буквально окрылён тем, что способен наконец-то поразить друга тайным знанием и орал в полный голос: - Думаешь, корпоративный фольклор только у станционных смотрителей, а у нас, сирых политтехнологов, один чёрный пиар? Ничего подобного! Слушай и запоминай. В ночь между старым и новым годом, когда миром властвует безраздельно…
        Они вышли на крыльцо. Справа вдоль рельсов, словно удирая от них, двигалось странное существо: изъеденная ржой металлическая коробка с десятком тонких суставчатых ножек. Спереди и сзади у коробки имелись круглые застеклённые окошечки под длинными козырьками. Жулик погнался, было, за нею, но, сделав десяток шагов, споткнулся на совершенно ровном месте и красиво кувыркнулся через голову. Вскочил, сердито и обиженно затявкал. Коробка с ножками неуклюже подпрыгнула и скатилась под насыпь, в заросли кипрея. Через мгновение оттуда донёсся короткий смешок. На этот раз прозвучал он почти что горестно. «Хо-хо-хэх!»
        - Ничего себе!- выдохнул Леонид.- Поймаем?
        Азотов покрутил пальцем у виска.
        - Видел, как пёс навернулся? Отставить ловить!
        - О’кей, товарищ старший стрелочник,- Леонид, широко оскалившись, ткнул Азотова кулаком в бок.- Вас понял! «Хохотушку» не ловим, бережём драгоценные члены и, само собой, башку. Так вот, я о президенте. В час, когда миром безраздельно правит…
        Договорить ему снова не удалось. Из повисшего над путями тумана, из редкого как старая марля тумана, в котором не спрятался бы и белый Жулик Вовки Азотова, вдруг вынырнула открытая моторная дрезина. Дрезина была облупленная, прокопчённая, жёлтая с диагональными чёрными полосами; тарахтела невообразимо, а двигалась - неспешно. Спереди, на разноцветных пластиковых ящиках из-под бутылок покачивалось четверо колоритных мужчин. Все как один бородатые, в телогрейках, стёганых штанах и стоптанных кирзачах. Обнявшись за плечи, бородачи проникновенно пели - жаль, из-за треска двигателя разобрать можно было только отдельные слова. Если Леонид правильно идентифицировал обрывки, исполнялся «Отель Калифорния». Позади, свесив с дрезины голые ноги, сидела кудрявая как ягнёнок миниатюрная блондиночка. Кирзовые сапоги стояли рядом.
        Телогрейка на груди девицы была широко расстёгнута.
        Леонид восхищённо присвистнул.
        Блондиночка задорно свистнула в ответ, пошарила рукою за спиной, широко размахнулась и швырнула в сторону наблюдателей увесистый предмет, блеснувший тёмным бутылочным стеклом.
        - Берегись!- крикнул Азотов и дёрнул Леонида за рукав.
        Предмет врезался в угол дома. Брызнули осколки, по стене потекла ароматная жидкость.
        - Овца ты потная!- с внезапной озлобленностью закричал Азотов, грозя блондиночке кулаком.- Дикарка! И сиськи у тебя так себе!.. Вот так каждый раз,- огорчённо пожаловался он Леониду, когда дрезина исчезла: растаяла столь же внезапно, как материализовалась, оставив после себя только эхо издевательского девичьего смеха.- Нет бы, хоть раз бросила аккуратно… или катнула по насыпи, что ли. Обязательно раскокает.
        - Ай-ай, отец, ты бесподобно резок к сему воздушному созданию,- пожурил его Леонид (грудки девчонки показалась ему вполне на уровне), после чего повёл носом и, вскинув брови, спросил: - Позвольте, господа, но это же… Неужели коньячок?
        - Арманьяк,- сказал Азотов печально.- Выдержанный, 75-го года. «Барон Гастон Легран».
        - Тогда и в самом деле - овца,- безжалостно заключил Леонид.
        Он поднял осколок бутылочного донышка, обмакнул палец в остатки жидкости, дотронулся до капли языком. Блаженно закатил глаза.
        - Чёрт!- сказал он вскоре.- Чёрт, досадно… Знал бы, чт? там летит, собственную грудь подставил бы.
        Азотов с сомнением поморщился и сообщил, что сам он много раз пытался ловить бутылку, но не разу в том не преуспел. Леонид ещё раз понюхал осколок, потом скорбно скривил губы, опустил останки «Барона Леграна» в пожарное ведро и спросил:
        - Слушай, Вовка, а почему эта Бригада - Синяя? Телега у них жёлтая, так? Фуфайки чёрные, так? Баба белобрысая. Нестыковочка.
        - Слова, Лёня, многозначная штука,- сообщил Азотов.- «Синий» ведь не только цвет обозначает. Согласен? (Леонид кивнул.) Есть мнение, что мужики на дрезине - рецидивисты. Воры в законе, наколками разрисованные от ногтей на ногах до дёсен и коренных зубов. Настоящая «синева», короче говоря. Тут зон-то понатыкано - мама, не горюй. Ну и ушли граждане в побег, да только забрались в неподходящее средство передвижения в неподходящее время. А девка - будто бы их конвоир оттуда,- Азотов показал пальцем под ноги.- Или оттуда.- Палец повернулся к небу.- Но я не верю. Больно смирные они для зэков. По-моему, это просто компания туристов, упавшая с концами в «синюю яму».- Он для наглядности щёлкнул ногтем по шее.- Обожрались какого-нибудь ломового пойла до «мультиков» и ага! В астрал вышли с чудовищной силой. А мы сейчас этот их коллективный «мультик» и наблюдаем.
        - Мы наблюдаем их глюк? Ну, ты даёшь, отец,- хохотнул Леонид.- Эзотерик. Точно Азатот!
        - Одного не соображу,- задумчиво проговорил Азотов, отворяя дверь в дом.- Откуда у них арманьяк, если отравились бормотухой?
        - Ну, это как раз не вопрос,- бодро сказал Леонид.- Все мы временами выдаём желаемое за действительное. Хлебали твои туристы «коленвал», а как мозги у них вконец разжижились, так и стали думать, что благородный напиток потягивают. Засим вывод: замечательно, что та бутылка разбилась. Тем более,- он взгромоздился на табурет,- что у нас имеется «Путинка». И, слава богу, не одна. Ты как, отец, созрел для следующей порции? Заодно и про несуществующего президента расскажу.
        Азотов глянул на наручные часы, сверился с настенными, пробурчал «два часа двадцать семь минут» и отчаянно махнул рукой:
        - Разливай!
        Когда приговорили вторую, стрелочника начало неудержимо клонить в сон.
        - Ты, отец, не противься природе,- уговаривал Леонид, подсовывая ему под щёку свёрнутый плащ.- Давай, часок вздремни, а я твою стрелку постерегу.
        - Ты не думай, что я слабак,- бормотал Азотов, не разлепляя век.- Отвык маленько. Я ведь один-то не пью, потому и того…
        - Да я понимаю. Не волнуйся, отдыхай. Когда время подойдёт, разбужу.
        - Разбудит он! А я не нуждаюсь! У меня библио… биологический будильник вот тут.- Азотов приоткрыл один глаз, постучал пальцем по макушке.- С хромо… хронометром на стене секунда в секунду связанный. Но если в четыре сорок две пойдёт несуществующий, Лёнька… Если только пойдёт!- Он воздел указательный палец, грозно покачал им - и отключился.
        Леонид глянул на свою «Омегу», сверился с настенными часами. Вовкины ходики безбожно врали. «Хронометр…» - пробурчал он ехидно, покачал головой и установил стрелки максимально верно. Потом накинул на плечи побелевший от старости боцманский кожушок Азотова и, поманив колбасным огрызком Жулика (одиночества он не терпел), вышел из дома.
        Рельсы были покрыты мельчайшими капельками воды. От недавно уложенных шпал резко пахло креозотом. Возле механизма перевода стрелки покачивалась на одной ножке «хохотушка». При взгляде на неё создавалось отчётливое ощущение, что она до чёртиков озябла, нахохлилась и съёжилась.
        - Иди сюда, скотина,- ласково позвал «хохотушку» Леонид.- Иди, согреем теплом живых сердец. Жулик, ты не возражаешь?
        Жулик не возражал, против была сама тварь. Она отскочила на десяток метров, издала хриплое «хе-хех-с!» и снова встала на одну ножку.
        - Ну и зря,- обиженно сказал Леонид.- Ведро ты ржавое.
        «Хохотушка» снесла оскорбление молча. Должно быть, заснула. Леонид потрепал Жулика по холке, заснул руки в карманы кожушка. В одном обнаружилась пачка «Балканской звезды» и зажигалка. Он не курил очень давно, да и раньше всего лишь баловался - но тут почему-то вдруг страстно захотелось глубоко втянуть едкий дым, выпустить из ноздрей две густые струи. Может быть, закашляться…
        Он спросил вслух «а кто мне мешает?», достал сигарету, прикурил. После первой же затяжки начала кружиться голова. Это было не так чтобы очень приятно, но не было и противно. Скорей забавно.
        Леонид медленно посасывал сигарету и размышлял. Судя по всему, думал он, старый мистификатор Азотов разыграл меня, как несмышлёныша. Ну что такое эта «хохотушка»? Да поди-ка засунул в списанный семафор ручную ворону, умеющую подражать человеческому смеху, привязал с боков шнурки от ботинок, чтобы казалось - ножки, вот и все чудеса. А Синяя Бригада? Ещё того проще. Договорился за пузырь со знакомыми железнодорожниками, пригласил вокзальную шалаву для антуража, налил в фирменную бутылку сто граммов какого-нибудь дешёвого молдавского бренди для запаха - и готово. Аттракцион под названием «разыграй товарища» или, положим, «остроумный стрелочник и доверчивый политтехнолог». А сейчас топчись тут как идиот, несуществующий поезд жди. Потом Леонид вспомнил, как ловко загрузил Вовку байкой о новогоднем телевизионном обращении выдуманного президента (которое якобы можно поймать тонкой подстройкой приёмника между останкинским и «культурным» ТВ каналами за пять минут до боя курантов), и на душе потеплело. Неотомщённым не остался!
        С тем он и засмолил вторую сигарету… которая оказалась, безусловно, лишней. Голову вмиг обнесло - не успел докурить до половины,- к горлу подступила тошнота, ноги задрожали. Он поспешно опустился на землю, кажется, придавив задремавшего Жулика. Легче не стало. Земля понеслась вкруговую, норовила вывернуться из-под седалища, опрокинуть его - и обязательно лицом вниз. Леонид изо всех сил вцепился руками в рычаг путевой стрелки. Мир кувыркался. Рельсы и шпалы водили вокруг него бешеный хоровод, пробудившаяся «хохотушка» ходила колесом и шумно радовалась, Жулик выл, и только холодный стержень рычага, неколебимый, точно земная ось, оставался на месте.
        Леониду показалось, что головокружение тянулось невообразимо долго. Худо-бедно оклемался он, лишь услышав приближающийся крик. Кричал Азотов. Он бежал от избушки каким-то странным зигзагом, бежал до чрезвычайности медленно, на каждом шагу ноги его переплетались, а перед ним тем же зигзагом двигалась ржавая семафорная коробочонка на тонюсеньких ножках. «Та-та-тат-та… Та-та-тат-та» - стучал внутри коробчонки деревянный молоточек. Наконец Вовка шлёпнулся и заорал совсем уж страшно:
        - Стрелка! Лёня, перебрось стрелку! Скорый! Четыре сорок две! Несуще…
        Окончание его слов заглушил пронзительный рёв тепловозного гудка. Леонид судорожно задёргал рычаг, который никак не желал подаваться. Не то роль мировой оси показалась капризной железяке очень уж привлекательной, не то просто Леонид действовал ошибочно - но стрелка так и осталась неподвижной.
        Скорый налетел, мощно толкнув холодным влажным воздухом.
        Несуществующий поезд более всего походил на гигантский многосоставный гоночный автомобиль тридцатых годов - если, конечно, существовали тогда многосоставные автомобили. «Глазастый», металлически-серебристый, обтекаемый, с многочисленными продольными рёбрами жёсткости и стеклянным горбом кабины. Вагонов было не больше десятка, все такие же блестящие и «зализанные», как локомотив. Вместо окон тянулся двойной ряд овальных иллюминаторов. Колёса гремели, будто трубный глас апокалипсиса, и уплотнившийся воздух теперь уже не отталкивал, а напротив, затягивал под брюхо экспресса. Леонид заверещал и, как был, на карачках пополз прочь. Секунда - и поезда не стало. Словно не было никогда. Словно он не существовал.
        Пронесло, подумал Леонид. Пронесло. Неужели пронесло?
        - Эгей, матрос!- насмешливо окликнул его Азотов. Он успел подняться и отряхивал штаны от белой щебёночной пыли.- Тебя от страха не пронесло?
        Леонид посмотрел на него диким взглядом.
        - Я, кажется, не перевёл стрелку, отец,- сказал он сипло.- Что сейчас будет? Крушение?
        - Ничего серьёзного не произойдёт,- хладнокровно сказал Азотов.- Он же несуществующий, Лёня.
        - Ты уверен?- с надеждой спросил Леонид. Сейчас он больше всего на свете нуждался в подтверждении того, что грохочущего чудовища, минуту назад едва не измолотившее его своими колёсами в фарш, действительно не существовало.
        - Абсолютно,- без колебаний проговорил Азотов.- Абсолютно уверен.
        - Слушай, отец,- сказал Леонид,- у нас там водки не осталось?

* * *
        - Кому сигналили?- поинтересовался Андрей с плохо замаскированной ехидцей.- Волкам? Тут же на сто километров ни души.
        Машинист с помощником переглянулись. Стажёр за пять совместных рейсов надоел им хуже керосину. Слава богу, этот рейс - последний. Потом зануду переведут помощником на пригородную пневматичку, на седьмую дистанцию пути. Пусть перед грибниками поехидничает.
        - Я сигналил Обходчику,- сдержанно сказал Семён Владимирович.- «О» - заглавное.
        - Мёртвому,- очень членораздельно добавил Потапов.- «ЭМ» - тоже.
        - Господи, ну перестаньте вы меня разыгрывать,- всплеснул руками Андрей.- То у вас Синяя Бригада какая-то на моторной дрезине, то стрелочники несуществующие. То обходчики мёртвые. С заглавной вдобавок. Хорош грузить, а?
        Семён Владимирович задумчиво потеребил ус.
        - Ладно,- сказал он.- Ладно, пацан, я покажу тебе несуществующего стрелочника. Это, конечно, против правил, каждый сам должен его увидеть, но ты меня просто забодал, понял? Через километр по правую руку будет место. Уткнись лобешником в ветровое и смотри внимательно. Если повезёт, увидишь ручную стрелку, которая не обозначена ни на одной схеме. Если очень повезёт - то и стрелочника. Только моргай пореже и не крути тыквой.
        - Ага, а вы будете за моей спиной ржать,- сказал Андрей, но послушался-таки: приник лбом к стеклу и стал смотреть.
        Когда завыл гудок, он вздрогнул, но не пошевелился. Затем повернулся и дрожащими губами проговорил:
        - Он не смог перевести стрелку. Этот упырь не смог перевести стрелку!
        - Что?!- в голос заревели Семён Владимирович и Потапов.- Там же товарняк по встречной!
        - Но ведь он несуществующий,- почти плача прошептал Андрей,- этот стрелочник. Скажите, он ведь действительно не существует? Скажите…
        Смертельная рана бойца Сысоева
        Боец Красной Гвардии Самсон Сысоев был ранен. Он был ранен смертельно, ранен точно в сердце. Он был поражен наповал. С каждым выдохом жизнь улетучивалась из его богатырского рабоче-крестьянского тела - и удержать остатки витальной энергии не было ни малейшей надежды. Впрочем, представление о витальной энергии Самсон Сысоев имел совсем не то, что мы с вами; авероятнее всего, не имел такового представления вовсе. Зато одно он знал определенно - помирает. А скоро и совсем отдаст концы.
        - Пробоина ниже ватерлинии,- заметил по этому поводу красный матрос Матвей Лубянко.- Идёшь ко дну, как «Ослябя» под Цусимой.
        Человека, нанесшего без нагана или шашки неизлечимую рану, звали мадемуазель Марго. Именно так, мадемуазель - и никаких гвоздей! Она состояла при командире особого Отряда имени взятия Бастилии и являлась то ли телефонисткой, то ли телеграфисткой, а, в общем-то, проверенной соратницей самого товарища Яциса. У неё были шальные глаза, яркие губы, короткая стрижка, картавый нерусский выговор и полный бабий боекомплект. Буржуазная субтильность, свойственная, как правило, телеграфисткам и мадемуазелям, у Марго отсутствовала совершенно. Она курила тонкие чёрные сигареты и носила белогвардейский френч с полковничьими погонами. Синие галифе заправляла в юфтевые сапожки, а талию перетягивала ремнем так, что казалось - того и гляди, перережет себя напополам.
        Когда товарищ Яцис и Марго устраивали в барских спальнях шумные ратные сражения, эскадронные кони, стоящие в бальной зале, испуганно фыркали и прядали ушами, бойцы завистливо крякали, а Самсон Сысоев, схватив уздечку, убегал в лес и искал сухой дуб с крепкими ветвями. Дубы всё попадались живые, а на осину он не хотел. К тому же, понимал Сысоев, уздечка веса его семипудового тела не выдержит. Он валился ничком на землю, колотил по ней тяжёлыми кулаками и клялся, что застрелит товарища Яциса, застрелит сучку Марго - и понятно, застрелится потом сам.
        Со стрельбой спешить, однако, не следовало. Особый Отряд имени взятия Бастилии скрытно занимал усадьбу Осиное Городище не просто так. Красногвардейцы ждали прибытия в свою вотчину помещика Терпильева, содомита, богатея и чернокнижника. Пристрастие Терпильева к колдовству и порочной любви было для молодой республики категорически безынтересно. Зато отнятые у трудового народа сокровища следовало непременно вернуть законным хозяевам. По проверенным сведениям, терпильевская казна была схоронена где-то в усадьбе; ксожалению, обнаружить её покамест не удалось. Тот же надежный источник извещал, что кровосос намеревался в ближайшее время явиться за сокровищами. Дабы потом укатить с ним в город, где сто тридцать один год назад революционные французы вершили деяние, принесшее особому отряду товарища Яциса звонкое имя.
        - А вот рынду ему в корму!- образно выразился по этому поводу красный матрос Матвей Лубянко.- Будет буржую вместо Парижа прогулка до ближайшего овражка.
        Когда Яцис в очередной раз увлёк мадемуазель Марго отбить телеграмму товарищу Троцкому, Самсон Сысоев не выдержал. Забрал свой карабин и, не надевая казацкой шапки с алой лентой, помчался огромными прыжками, куда глаза глядят.
        В какую сторону глядели застилаемые слезами обиды и ненависти глаза, сами черти не разобрали бы.

* * *
        Опомнился Самсон по пояс в воде. Ноги помаленьку засасывало, лицо и руки облепляли тысячи комаров, в левый бок тыкался борт лодочки. Лодочка была смешная, не для рыбалки или перевозки груза, а для катания праздных институток - словом, барская игрушка.
        «Утоплюсь»,- решил он.
        Сказать начистоту, Самсон вовсе не был уверен, что парковый пруд, к которому его занесло, имел достаточную глубину для утопления, больно уж мал; ан попытаться стоило. Самсон без труда выворотил столбик, к которому тянулась цепь от лодочки, бросил его на дно судёнышка, забрался сам и начал грести. Прикладом.
        Лодочка вихляла и рыскала, но Самсонова настойчивость принесла-таки плоды. Минут через десять он доплыл до центра пруда. Сквозь прозрачную воду виднелось илистое дно - всего в какой-нибудь паре аршин. Между красноватых водорослей лениво плавали пузатые золотобокие карпы. Самсону очень живо представилось, как он лежит, наполовину погрузившись в ил, пшеничные кудри медленно колышутся, а помещичьи рыбины жадно обсасывают толстыми губами мясо с его белых боков. Стало тошно как никогда в жизни. Он шумно стравил за борт недавно съеденную гороховую кашу и погрёб обратно.
        Сазаны, толкаясь, ринулись подбирать дармовой корм.
        Начинались сумерки. Самсон Сысоев сидел, прислонившись спиной к стволу дуба, и размышлял. Мысли в голове бродили откровенно контрреволюционные, о таких и близкому другу поостережешься сознаваться. Например: «А может, ну её к лешему, пролетарскую республику, раз и в ней нету нашему брату полного счастья! Найти бы барские сокровища, украсть их вместе со сладкой заразой Маргошкой, да мотнуть в Париж!» Истомившееся страстью сердце, являясь органом мелкобуржуазным, не способствует укреплению классового самосознания.
        Вдруг послышался хруст веточки. Кто-то тихонько двигался по парку,- а вернее сказать, крался. Самсон осторожно высунул из-за дуба сперва голову, затем и ствол карабина. Крадущийся человек имел одежду гражданскую, рост средний, фигуру худощавую, а лицо - явственно белогвардейское. Впрочем, на противное рыло Терпильева, известное Самсону по давно сожженным портретам из залов Осиного Городища, лицо это вовсе не походило.
        «Может, сын?» - подумал Сысоев, подождал, пока белогвардеец приблизится, и заступил ему дорогу. Тот испуганно пискнул и замер в нелепой позе. Самсон без промедления долбанул карабином под рёбра, добавил по загривку. Хорошо добавил. Худощавый, охнув, повалился. Самсон живо его обшарил, нашел маленький револьвер (заряженный, но два патрона уже сожжены) и потертое кожаное портмоне (пустое как нора церковной мыши). На серебристом замочке портмоне имелась гравировка. Самсон кое-как читать умел и разобрал фамилию. Рукавицын.
        - Вставай, поручик,- скомандовал Сысоев, пряча трофеи в карман.
        - Я не поручик,- пробормотал Рукавицын дрожащим голосом, в котором явно присутствовали женские нотки.- И вообще не офицер.
        - Это ты скоро ангелам расскажешь,- пошутил Самсон.- Вставай и марш к дереву.
        - Как… То есть, зачем к дереву?
        Вместо ответа Самсон передёрнул затвор карабина.
        - Вы хотите меня убить? Но почему, солдатик?
        - Потому что…- Самсон внезапно задумался. И впрямь, с какого рожна он решил шлёпнуть этого человека? Ответ не находился, однако досказать фразу следовало, и он сообщил: - Потому что ты контра белопузая.
        - Вы ошибаетесь, солдатик,- тихо сказал Рукавицын.- Я не белогвардеец, я художник.
        - Художник?- заинтересовался Самсон.- И чего ты рисуешь? Небось, голых баб?
        - Нет, я портретист. Но случалось писать и обнажённую натуру.- Рукавицын робко улыбнулся.
        - А здешнего фон-барона, случаем, не ты малевал?
        - Да-да, среди прочих и я. Константин Константинович был моим… да и не только моим… словом, он был меценатом. Если, конечно, вам что-то говорит это слово, солдатик.
        - Не дурнее некоторых,- сказал Самсон и перевёл мудрёное слово на привычный язык: - Мужеложец, чего ж тут не понять. А ты, видно, его краля.
        - Вы… вы… Вы мужлан и грубиян!- воскликнул обиженно Рукавицын.- То, что у вас в руках ружьё, ещё не даёт вам права…
        - Даёт,- коротко прервал его Самсон.- Начинай молиться, художник.
        - Неужели вы сможете вот так запросто убить человека?
        - Не сомневайся.
        - Ах, мерде!- непонятно выругался (то, что выругался, было понятно) Рукавицын и быстро, горячо заговорил: - Подождите, солдатик! Застрелив меня, вы совершенно ничего не выиграете! Оставив же в живых, сможете приобрести многое! Очень многое!
        - Имеешь в виду сокровища Терпильева?- заинтересовался понятливый Самсон.- Так ты, значит, за ними сюда пожаловал.
        - Н… ну, в общем, да.
        - А где сам иметьценат?
        - Н… ну, в общем… он погиб,- промямлил Рукавицын, отводя глаза.- Буквально вчера, в каких-нибудь десяти вёрстах от своего родового гнезда. Несчастный случай. Бедный, бедный Константин Константинович…
        Самсон вспомнил два патрона с пробитыми капсюлями в барабане маленького револьвера - и понимающе ухмыльнулся.
        - Он, значит, отдал боженьке душу, а ты - за его побрякушками бегом. Проворный вы народ, художники, нечего сказать.
        Рукавицын молча пожал плечиками. Самсон смотрел на него, прищурившись, и размышлял вслух:
        - Этакую прорву сокровищ, какая должна у Терпильева иметься, за пазухой не увезёшь. И обоз, обратно рассуждая, от любопытных глаз запросто не спрячешь. Ну, тебе-то, заморышу, и горстки червонцев хватит. А хозяйчику твоему, конечно, всё забрать хотелось. Как собирались богатство-то вывозить? Отвечай, контррра, а то мигом в распыл пущу!
        Художник затрясся. Самсон, понимая, что Рукавицына надо дожимать, вскинул карабин.
        - Тайный ход!- выпалил художник.- Из хранилища ведёт тайный ход прямиком в парижский дом Константина Константиновича!
        - Рехнулся от страха,- пожалел художника Самсон Сысоев.- Придётся вести к Яцису. Тот до революции братом милосердия в жёлтом доме был, с дурачками обращаться умеет.
        - Нет, нет, солдатик, вы ошибаетесь,- заспешил Рукавицын.- Я здоров, совершенно здоров! А ход существует в действительности. Константин Константинович долгое время изучал халдейскую магию и достиг потрясающих, просто потрясающих успехов! Незадолго до того, как сюда нагрянули буденновцы, ему привезли из Месопотамии надгробную плиту апокрифической Владычицы Ос. Умея правильно использовать этот артефакт, можно попасть в любую часть света! К сожалению, только в одну сторону. Константин Константинович установил канал к своей французской резиденции. По нему и скрылся с небольшой частью сбережений, когда конные орды…
        - Ладно!- нетерпеливо прикрикнул Самсон.- После доскажешь. Где вход к золотишку?
        - В садовом павильоне,- сказал Рукавицын.- Там одна колонна вращается вокруг скрытой оси. Следует лишь…

* * *
        Они стояли перед большой овальной каменной плитой, сплошь покрытой значками и рисунками. Посредине плиты была очень крупно изображена наполовину женщина, наполовину оса. Лицо у неё оказалось - точь-в-точь как у телеграфистки Марго. Вокруг кишмя кишели махонькие голенькие человечки. Когда Самсон присмотрелся к человечкам и понял, чем они занимаются, его вывернуло снова. Прямо на плиту.
        Рукавицын радостно воскликнул и взглянул на Самсона с уважением:
        - Откуда вы знали, солдатик, что Владычицу Ос следует покормить, прежде чем она откроет портал?
        Ответить Сысоев не успел.
        - Тэк-с, тэк-с, тэк-с!- раздался из-за спины отрывистый голос товарища Яциса.- Что же это вы, мсье Рукавицын, меня подводите? Я ведь могу и обидеться. Мы же договаривались, что никаких посторонних… А ты, Сысоев,- Яцис навёл на обернувшегося Самсона ствол маузера,- брось карабин! Живо! Вот, моло…
        Договорить он не успел. Самсон нарочно шумно, с матом и широким размахом, швырнул оружие в сторону. А когда командир скосил глаза, выхватил из кармана крошечный револьвер художника и спустил загодя взведённый курок. Левый глаз товарища Лациса тотчас лопнул; глазница наполнилась чёрным, смолистым. Командир особого Отряда постоял секунду, точно пытаясь сообразить, откуда в его голове могла взяться смола, потом крутанулся винтом и упал навзничь.
        Рукавицын сперва завизжал, ровно подраненный заяц, потом вдруг бросился к подёргивающемуся телу Яциса. С неожиданной силой отпихнул его в сторону, зачерпнул ладонью из тёмной лужицы, натекшей под простреленным глазом, и понёс жуткую добычу к халдейской плите. Путь его отмечал след из багровых капель. Бормоча «не только накормить, но и напоить, напоить…» художник начал намазывать кровью лицо Владычицы Ос. Затем обернулся к Самсону и заорал срывающимся голосом:
        - Чего вы ждёте, солдатик?! Хватайте, хватайте драгоценности! Обязательно вон те две шкатулки из слоновой кости, там бриллианты. И ещё вон тот большой тубус, в нём подлинник кисти Рембрандта! Шевелитесь, солдатик! Сейчас я произнесу шибболет - и портал откроется.
        - Чего-чего ты произнесёшь?!
        - Ну, пароль,- раздражённо отмахнулся Рукавицын.
        - Какой пароль?- спросил Самсон, поднимая ствол револьвера на уровень лба художника.
        - Точка зрения,- ответил Рукавицын, по-детски улыбнувшись.- Константин Константинович был остроумнейшим человеком, упокой, господи, его душу. Шибболет - ТОЧКА ЗРЕНИЯ.
        Самсон краем глаза заметил, как после этих слов начала наливаться тёплым медовым свечением и превращаться в толстую не то трубу, не то воронку надгробная плита Владычицы Ос - и нажал на спуск.
        Марго он отыскал в кабинете покойного Терпильева, возле пылающего камина. Телеграфистка держала в одной руке чудом уцелевший помещичий бокал, полный самогона, в другой - погасшую сигарету и нетрезвым голосом распевала «Марсельезу» на басурманском языке.
        Самсон подошёл к ней и спросил прямо, не виляя:
        - Хочешь со мной в Париж?- и добавил нежно: - сучка.
        - Г’азумеется, мой богаты’гь,- не задумываясь, ответила та.- С тобой - хоть к че’гту в пасть!
        - Тогда пошли!- сказал Самсон и крепко взял её за руку.
        Когда, брошенная на полосатую тигриную шкуру; осыпанная дождём из сотен бриллиантов; вдохнувшая ароматы, что струились из окна, выходящего на Булонский лес, Марго расстегнула перед Самсоном Сысоевым поясок (перетянувший её талию так, что казалось: вот она, Владычица Ос - не апокрифическая, взаправдашняя),- смертельная рана в сердце бывшего красногвардейца рассосалась навсегда.
        - Пластырь наложен, течь ликвидирована,- мог бы высказаться по этому поводу красный матрос Матвей Лубянко. И напутственно прибавить: - Большому кораблю большое плавание.
        Однако ему было не до того. Матвей Лубянко сидел за барским столом, заваленный по уши внезапно обнаруженными под садовой беседкой ценностями помещика Терпильева, содомита, богатея и чернокнижника, и составлял реестр находок. Работал он скрупулёзно и усердно, ведь записи предстояло передать самому товарищу Троцкому!
        Задача была адова. На бессонную неделю минимум.
        Фактор массы
        Проклятый телефонный звонок фактически снял меня с бабы. Fuck-тически. Я в первый момент даже струхнул. Представилось мне, что звонок - дверной и означает: Инкин мужик нагрянул, капитан Сутормин. Дежурство по части, конечно, штука серьёзная. В ДОС, посмотреть, как там твоя благоверная почивает, просто так не сбежишь. Но кто его знает, вдруг любящее сердце сбой дало, погнало из дежурки вопреки Уставу. Именно так, с прописной, потому что Сутормин иначе мир не видит. Здесь Устав, здесь отсутствие Устава. Где он есть хорошо, где нет, нужно поскорее ввести.
        Между прочим, сам я на сердечные толчки внимание обязательно обращаю, потому что знаю - спроста они не случаются. Однако, как я уже сказал, это был телефон. Мобила.
        Моя.
        Инка обвила меня ногами и руками, зашептала горячо, не бери, Кириллушка, плюнь, идут они все суходолом. Только трубу я всё-таки взял. Мало ли.
        Оказалось, не мало.
        Звонил как раз Сутормин. Но не для того, чтоб узнать, сладко ли меня его жёнушка ласкает и не нужно ли добавить жару нашим объятиям. Из табельного пистолетика, х-хэ. А для того чтоб скомандовать: тревога, старший лейтенант. Ноги в руки и дуй живо в расположение роты. Тебя тут ждут. И послышалось в его тоне что-то такое, что я не стал ворчать, не остался даже добить последний пистончик с кошкой ненасытной Инночкой, а живо взял ноги в руки и - дунул.
        От домов офицерского состава до казармы разведроты, где я командиром второго взвода (а капитан Сутормин - ротным) расстояние километра три. Половина по гражданке, половина по территории полка. До КПП я шёл быстрым шагом, после рванул рысцой.
        Возле казармы меня уже ждал дежурный по роте, сержант Комаров. Морда у него была абсолютно дикая, руки тряслись. И сигарета во рту тоже подрагивала. Представив, как Сутормин мог обойтись с ним, застукав дрыхнущим на дежурстве, я даже слегка пожалел парня. Хоть и не за что - если он в самом деле массу давил.
        - Ну, Комар, что тут за аврал?- Я хлопнул его по плечу.- Третья мировая объявлена?
        - Да хрен знает, товарищ старший лейтенант. Может, и мировая. Ротный прискакал, как в дупу ужаленный, а с ним двое каких-то левых. Один полкан с авиационными петлицами, второй не разбери кто. Камуфля городская новьё, знаков различия нету. По лицу - тоже военный. И не из маленьких. Уж не генерал ли.- Сержант глубоко затянулся и жалобно сообщил: - Прикиньте, товарищ старший лейтенант, ротный меня чуть не убил.
        - Кемарил,- сделал я вывод.
        - Да ни боже мой, товарищ старший лейтенант. Читал…
        - …Устав гарнизонной службы,- добавил я с фальшивым участием и подмигнул.
        - Ну, если и устав, то никак не гарнизонный. «Пентхауз»,- сказал приободрившийся Комаров и подмигнул в ответ.
        А чего ему от меня-то скрывать. Я ж дембелям ротным и принёс этот журнальчик. Чтоб в гражданскую жизнь помаленьку втягивались.
        - Где они сейчас?- спрашиваю.
        - В канцелярии сидят.
        Я ещё раз хлопнул сержанта по плечу и двинул в помещение. Дневальный стоял как кол, только глазами вращал. И на него, значит, ротный страху нагнал. Умеет он это дело, слонов в ужас вводить. Умеет и любит. Особенно когда дежурным по части заступает.
        Мимоходом кивнув солдатику, я стукнул костяшками пальцев в дверную филенку канцелярии и вошёл.
        Авиационный полковник сидел за столом, штатное расписание роты листал. Мужик в сероватом «пиксельном» камуфляже пристроился на краешке столешницы, покуривал. А Сутормин держался совсем как дневальный: торчал навытяжку возле ротной тумбы-сейфа. И только в пальцах повязку дежурного по части нервно теребил. Видать, по-настоящему крутые шишки эти двое.
        А я, как назло, даже не в форме. Джинсики, курточка, кроссовки. Из военного - одна фуражка, и та не по уставу. В столичном ателье построенная, диаметром сантиметров на пять шире положенного, сантиметра на три выше; икокарда шитая. Стильный «аэродром», если кто толк понимает. Ну да что тут поделаешь?- вытянулся я, представился как положено. Так и так, по вашему приказанию, старший лейтенант Коротких.
        - Коротких, гм?- хмыкнул полкан и хлопком закрыл журнал штатного расписания.- Во ты шутник, лейтенант!
        Я невозмутимо промолчал, делая вид, что до меня, как до жирафа юмор с поздним зажиганием доходит. Привык к подобным подколкам. А вот то, что летун «старшего» в звании моём исключил, запомнил накрепко. Будет возможность, отквитаюсь. Я злопамятный.
        - Почему не по форме?..- начал шипеть капитан, но камуфлированный сделал знак пальцами с сигаретой - словно намеревается её бросить ротному в хайло - и Сутормин заткнулся. А потом и вовсе вышел, повинуясь столь же безмолвному, однако выразительному приказу, произведённому опять же жестом: «свободен».
        Он что, немой?- промелькнула у меня мысль.
        Тут камуфлированный ловко соскользнул со стола и начал говорить.
        И чем больше он говорил, тем сквернее делалось у меня на душе. Да и было от чего.
        Короче, ситуация сложилась следующая. Неподалеку от нашей части обнаружена зона гравитационных и тектонических возмущений. Зарегистрированы зоны напряжённости в земной коре. Словно откуда ни возьмись, образовалась геосинклиналь. В одночасье, можете это себе представить, старший лейтенант.
        Я мужественно вслушивался в эту абракадабру и бровью не вёл. Сначала не вёл, а потом-то да, повёл. Когда мотнул башкой, показывая, что никак нет. Не могу себе такого представить, чтобы геосинклиналь - и в одночасье!
        - Ну ты, Георгиевич, окоротись. Совсем задурил литёхе мозги со своими, бляха-муха, терминами,- пробурчал в этот момент полкан.- Мне-то задурил, а ему тем более. Дай-ка лучше я. По простому, по рабоче-крестьянски.
        То есть, у него и в мыслях нету, что какой-то старлей из пехоты (пусть даже командир разведвзвода) может разбираться в геотектонике лучше, чем он, летун. Голубые петлицы, голубая кость.
        Хотя, в общем, он на этот раз прав. Так оно и есть.
        - Слушай сюда, разведка. В пятнадцати километрах от вашей части какая-то херня творится. Датчики зафиксировали, что ни с того, ни с сего, буквально за минуту, образовалась зона повышенной сейсмоактивности. Будто, бляха-муха, прямо сейчас землетрясение начнётся. А такого быть попросту не может, здесь эта активность нулевая по жизни. Во-от. Ну и в команде Георгиевича возникло предположение, что это наши, бляха-муха, геополитические друзья с сейсмическим оружием балуются. А здесь такое дело… да ты, поди, в курсе, разведка?- И посмотрел на меня вопросительно. И камуфлированный Георгиевич посмотрел.
        - Так точно, товарищ полковник, в курсе. Шахты стратеги…
        - Вот и хорошо, что объяснять не нужно,- прервал меня камуфлированный.- Специалистов мы вызвали, но пока то да сё, прибудут они только к двенадцати часам дня. И это в лучшем случае. Поэтому первичную разведку произведёте вы, товарищ старший лейтенант. Подберите себе бойцов посмышлённее. Четверых, я думаю, достаточно. Берите сухпаёк на сутки, воду, оружие. Две рации. Боеприпасы.
        - Боевые боеприпасы,- веско изрёк полкан.
        - Вопрос разрешите, товарищ полковник?- сказал я. Он кивнул. Тогда я набрался решительности и спросил: - Если там с минуты на минуту землетрясение ёкнет, какой смысл в разведке? Чего я там увижу такого, что нельзя засечь с вертолёта или спутника? Успею замерить ширину трещины в земле, перед тем как в неё ухну? Только солдат загублю. И зачем в таком случае оружие?
        - Ты не умничай,- начал кипятиться полкан.- Приказ дан, вперёд и с песней. Будешь докладывать обо всём, что увидишь. Хоть о щелях в земле, хоть о барсучьих берлогах, хоть о гражданских лицах типа грибников, понял?! А оружие для дисциплины, понял?! Двадцать минут на подготовку. Кругом, шагом марш.
        Я губы сжал, стою неподвижно.
        - Что тебе неясно, лейтенант?!- заорал полковник и медведем полез из-за стола, роняя кресло.- Бегом, н-на…
        - Вы мне не командир,- процедил я, зная, что прав на все сто. И что я ему сейчас бесконечно нужнее, чем он мне. Поэтому хрен что сделает. Хотел ещё добавить из мстительности «подполковник», но сдержался.- И приказы ваши я выполнять не обязан.
        У полкана, ясно, образовалась полная пасть кипящего говна на почве противоречия младшего по званию. Того и смотри, плеваться начнёт. Или захлебнётся. Что предпочтительней, конечно. Так-то тебе, сука, икнулось за нежелание правильно моё звание произносить, думаю.
        Тут камуфлированный встал между нами, приобнял меня за бочок и повёл вон из канцелярии, приговаривая, что зря я в позу встаю. Всё уже обговорено с командиром полка. О чём мне дежурный по части прямо сейчас и доложит.
        Доложил, конечно, рогоносец.

* * *
        Когда рота в наряде, это значит, что слонов в расположении - раз, два и обчёлся. Караул, кухня, техпарк - везде люди нужны. А разведрота не так велика, как обычная мотострелковая. Вот и получается, что свободного народа в казарме остаётся человек десять. Включая наряд по роте. Остаются, ясное дело, самые дедушки. За исключением дневальных. Как раз то, что мне надо. Не брать же с собой духов? Только нянчится с ними.
        В общем, взял я сержанта Комарова, сняв с дежурства, а ещё младшего сержанта Косиевича, и двои рядовых - Молоканова и Махмудова. Молох и Махмуд парни с большим самомнением, зато лоси здоровые и специалисты классные. Рации им навесил. Р-125 не такая уж громоздкая, но в походе дисциплинирует неслабо. Обмундировал личный состав как положено. Комбезы, берцы, десантные ранцы, фляги, химические свечи. Паёк сам набирал, не скупился. Каски, поразмыслив, велел оставить, а противогазы и сапёрные лопатки - взять. Автоматы, к ним по три снаряженных магазина и десантный нож каждому. Себе вдобавок пистолет. Не в роли боевого оружия, конечно, а как символ власти. Очень способствует беспрекословному выполнению приказов. Особенно когда ситуёвина напряжённая.
        Загрузили нас в «ГАЗон» шестьдесят шестой, тент опустили. Видимо, в целях сохранения тайны местоположения сейсмоопасной зоны. Чтобы мы потом по своей воле туда не наладились бегать. Ягодки собирать в разломах земной коры, х-хэ.
        Лётный полкан, всё ещё бешеный от моего непокорства, сел в кабину, а камуфлированный Георгиевич к нам забрался. Рядом со мной примостился.
        Тронулись.
        Бойцы сидели смирно, не переговаривались. Наверное, досыпали. Я им для душевного спокойствия объявил, что проводятся учения, максимально приближенные к реальной боевой обстановке. Поверили или нет, трудно сказать. С одной стороны, им такие ночные вылазки не впервой, разведрота она разведрота и есть. Но с другой - наличие чужого старшего офицера и непонятного типа без знаков различия должно даже самого тупого слондата наводить на всякие мысли. А мои ребята в целом башковитые.
        Ничего, на месте разберусь, говорить правду или так оставить.
        Отъехали совсем немного, когда Георгиевич ткнул меня локтем в бок и сделал знак, чтоб я наклонился ухом к его устам.
        Не сахарные они оказались, ой не сахарные. Потому что полился из них чистый напалм, если вы понимаете такую вещь как иносказание.
        Выяснилось, что помимо сейсмических толчков в ожидающем нас районе зафиксировано ещё кое-что. А именно, атмосферные явления, наводящие на мысль о вторжении инопланетного зонда. Вот так, и никак иначе. Потому что факты, и нечего ржать. Во-первых, наблюдалось приземление крупного объекта, не похожего ни на что известное.
        Во-вторых, сразу после посадки над зоной образовалась какая-то мелкодисперсная линза, непроницаемая для всех видов излучений. «Крыша». Что-то вроде плотного облака метров полста толщиной и километров семи в диаметре. По всему объёму линзы наблюдаются вспышки фрактального свечения. Из космоса того, что происходит под линзой, не снимешь. Из верхних слоёв атмосферы тоже. Ни в ИК, ни в УФ, ни в рентгене. Ни в радио, ни в оптике. А нижние слои атмосферы этой «крышей» жёстко блокируются. Электрика вертолётов и самолётов выходит из строя примерно в километре от её видимой границы. Но что хуже всего, линза разрастается. Вместе с ней увеличивается район бедствия. Рост сопровождается пресловутыми сейсмическими толчками и ещё кое-чем, настолько специальным, что объяснять неподготовленному человеку бесполезно. Такая вот петрушка. Козе понятно, что наш рейд - припарка мёртвому. Всего лишь временная затычка до прибытия спецов; галочка в графе «предпринятые действия». Наверху одурели, грозятся адскими карами и требуют немедленных мер. Вот и пришлось отреагировать на скорую руку. И ещё. До нас туда уже вошла
группа исследователей. Самодеятельная. Клоуны из комитета по исследованию НЛО. Вошла, и будто в трясину канула.
        При лётном полковнике Георгиевич мне об этом говорить не хотел. Да и сейчас не имеет права. Но бросать людей в полную безвестность ему не позволяет самая обыкновенная порядочность…- ну и дальше пошла унылая мура, которой обычно сопровождается отдание смертоубийственного приказа, если отдает его гражданское лицо. Стало быть, никакой он не офицер, ошиблись мы с сержантом Комаровым.
        - М-мать,- только и смог сказать я, когда он закончил бормотать. Потом, помолчав, спросил: - В таком случае, какая у нас настоящая задача? Действовать или имитировать действие? Я что-то совсем запутался.
        - Действовать, разумеется. Выполнить первичную разведку. Постоянно держать связь, докладывать каждые пять минут. При возможности - захватить «языка».
        - Ликвидация остального экипажа тарелочки?
        - Может, там и нет никакой тарелочки…
        - Ну а всё-таки?
        - Это было бы крайне нежелательно. Уничтожить весь район, как вы понимаете, мы способны и без диверсантов. В любое время.
        - Типа, ядрёной бомбой? Поблизости от ракетных шахт?- Я иронически заломил бровь. В темноте кузова пантомима моя, само собой, оказалась неоцененной.- Впрочем, ладно, не моё дело. Что с уфологами делать, если встретим?
        - Пиздюлей навешать,- с ненавистью сказал Георгиевич,- и гнать оттуда взашей. Если ещё кто-то встретится, тоже гнать. Но без насилия.
        - Задание понятно, товарищ…
        - Пусть будет Главный,- проговорил он после короткой заминки.
        - …Товарищ Главный. Разрешите бойцам сообщить?
        - На ваше усмотрение,- сказал товарищ Главный и передвинул задницу от меня подальше. Разговор, стало быть, окончен.
        А через несколько минут мы остановились.

* * *
        Район бедствия опасным не выглядел, да и чувства, что находиться поблизости опасно, не вызывал. Обыкновенный сосновый лес. Линзу эту злосчастную за кронами вообще не видно. Неба, правда, тоже видно не было. Прямо над нами помаргивали звёздочки и позади звёздочки, а впереди - темень. Не как ночные облака, а просто мрак. Иногда только что-то проблёскивает, будто в гранёную стекляшку тоненький лучик лазерной указки попадает. Наверное, то самое фрактальное свечение и есть.
        Мне вручили карту с отмеченной точкой «максимальной активности», выдали каждому из бойцов по мощному фонарю и скомандовали: марш, разведка.
        В этот момент земля ударила в ступни. Мягко, едва ли не вкрадчиво, но коленки всё равно подогнулись, а в животе образовалось противное сосущее ощущение. Такое бывает у стоматолога, если новокаина больше требуемого вколют. Предобморочное, угу. А спустя секунду пришёл звук. Был он не то чтоб очень громким, но как бы это выразиться… всеобъемлющим. И так хватил по барабанным перепонкам, что я на некоторое время оглох.
        - Стон земли,- услышал я, когда глухота прошла.
        Обернулся посмотреть, кто это выступает. Оказывается, камуфлированный Георгиевич. Ещё и поэт наш товарищ Главный, гляди-ка чё. С таким начальником не соскучишься. Только и шкуру уберечь проблематично.
        Через минуту мы уже рысили в направлении леса.
        Первое время путь освещали фары «ГАЗа», потом - только переносные фонари. Видимо, на их электрику блокировка зоны не действовала. Едва я успел так подумать, свет фонарей начал тускнеть и вскоре совсем погас. Вряд ли оттого что накаркал, скорей мы просто приблизились на километр к границе запретной территории.
        Сложили бесполезные фонарики на бугорок. Я из набедренного кармана достал химическую свечу. С хрустом «переломил», покрутил, постукал о ладонь - и трубка начала светиться ровным зеленоватым светом. Солдатикам скомандовал со своими свечами пока не торопиться. Хватит для начала и одной. Не иголки ж нам в траве собирать. А экономия лишней не будет: до восхода времени ещё навалом. И кстати неизвестно, когда под «линзой» рассветет.
        Конечно, проводить ночную разведоперацию со светильником, даже таким бледным как химсвечка, верх непрофессионализма. В каком-то смысле всё равно, что выскочить на дорогу перед вражеской колонной и замахать знаменем части, рассчитывая выманить «языка» пожирнее. Но сегодня дело было специфическое. Во-первых, непонятно, существует ли враг вообще. А во-вторых, темень - хоть глаз выколи. Без подсветки дальше первого дерева не уйдёшь. Там этот самый глаз и оставишь.
        На подходящем сучке.
        Вскоре начала шипеть и подмигивать лампочкой рация у Махмуда. Я тут же вспомнил о том, что необходимо постоянно докладывать, и даже начал доклад - но рация благополучно сдохла. Так же, как чуть раньше фонари. Сволочная «крыша» вырубала любое электричество на корню, не давая отцам-командирам шанса узнать, что здесь и как. У меня немедленно родилась замечательная идея устроить прямо тут и прямо сейчас привал. Примерно этак до полудня. А потом вернуться и доложить, что в обследованном районе ничего чужеродного не обнаружено. Всё равно проверить никто не сможет.
        Прогнал идею как паникёрскую.
        Молох и Махмуд после того, как рация загнулась, уставились на меня вопросительно. Лодыри явно уже были готовы избавиться от бесполезного груза. Я сделал вид, что не понимаю их взглядов.
        - Товарищ старший лейтенант,- заныл тогда Махмудов,- а давайте оставим радиолы тут. Пускай полежат до возвращения.
        Окинув его уничтожающим взглядом, я поинтересовался, велики ли у него сбережения на дембель. В рублях, евро и любой другой валюте. А что, насторожился Махмуд. А то, сообщил я, что если рации отсюда попятят, расплачиваться придётся тому, на кого имущество записано. Для справки: на себя предусмотрительный товарищ старший лейтенант их не записывал. Якши?
        - Так ведь нет никого,- убито пробормотал Махмудов.
        На что злоязыкий Комар тут же выдал анекдот про изображающего эхо Чапаева в колодце: «А если гранату бросить?» - «Так ведь нет никого»…
        Следующие полкилометра бойцы травили анекдоты. По сосняку идти легко даже ночью. Впрочем, ночь здесь была какая-то странная. Мои часы (старая добрая механика) показывали всего-то 03.20, когда давешняя непроглядная темень стала, как будто, рассеиваться. Рановато, подумал я. Слоны, увлечённые зубоскальством, ничего не замечали. Пораскинув мозгами, решил отнести ранний рассвет к побочным эффектам фрактального свечения.
        В 03.30 объявил первый перекур. Свечу зашвырнул метров на двадцать вперёд. Солдатики со счастливым гомоном повалились наземь, закурили в кулачки, а я остался стоять, посматривая по сторонам. Впрочем, стоял недолго, потому что земля вновь вздрогнула. Заметно сильнее, чем в прошлый раз. Меня словно крепкой оплеухой сбило на колени, вторым толчком уложило на пузо. Матерясь, я начал подниматься, но ни хрена не преуспел. Создалось ощущение, как будто ранец упирается в какую-то преграду. Не в ветку и не в куст, а во что-то протяженное, вроде низкого потолка. Я повернул голову - и ни черта не увидел. Ткнул назад локтем. Локоть во что-то ударился.
        Это и впрямь была преграда, но преграда абсолютно невидимая. Как отмытое до полной неразличимости стекло. Как уплотнившийся до твёрдого состояния воздух. Интересно, подумал я, насколько широко она раскинулась? Прополз немного влево.
        Точно такая же холера. Потолок-невидимка примерно в полуметре над землёй. Даже не сядешь, не то чтобы встать. Не успел я толком испугаться, как заголосили и мои бойцы, обнаружившие, что их упаковало, будто марки в кляссере.

* * *
        Передвигаться по-пластунски - тяжелейший труд. Вдобавок жутко болезненный. Прошло каких-то полчаса, а я уже почувствовал, что мои локти и колени лишились значительной части кожного покрова и начали гореть точно обожженные. Сдвинутые за спину фляга, противогаз и лопатка нещадно колотили по рёбрам и ягодицам и всё норовили сползти под живот. Где и без них было очень и очень несладко: пряжка ремня ёрзала туда-сюда, словно орудие пытки. Автомат, зажатый в правой руке, почему-то здорово потяжелел и весил, наверное, как ПКТ. Я терпел. Бойцы мои, которым было ничуть не легче (а несущим рации Махмуду с Молохом ещё и похуже), терпели тоже. Мне, мужику, было стыдно проявлять слабость перед пацанами; им - передо мной. Как-никак дембеля. Солдатская элита.
        Мы ползли вперёд. Как букашки, заключенные наблюдателем-великаном под лист мутного стекла. В глубине «стекла» разливалось слабое серовато-желтое свечение, сгущавшееся и усиливавшееся вокруг стволов сосен. Каждое дерево на высоте примерно полутора метров было опоясано широким, мерцающим будто подсевшая неоновая лампа «бубликом». Из-за этой люминесценции свеча больше не требовалась. Я оставил её там, где лежала.
        Что заставило меня отдать приказ двигаться к точке «максимальной активности», я, пожалуй, не мог сказать и сам. Страх наказания за невыполненный приказ? Упрямство? Гордость? Офицерский долг? Думаю, всё вместе. В конце концов, не для того я пошёл в военное училище, чтобы потом баловать с жёнами командиров да уволиться на пенсион в сорок пять. Служить я шёл. Родине. И подавитесь вы своими смешками, кого это признание развеселило.
        А ещё - любопытство. Мне страшно хотелось увидеть хоть одним глазком созданий, которые так ловко нас припечатали и распластали. Тарелочку их долбаную увидеть. Не стоит забывать и о почти инстинктивном охотничьем азарте разведчика - о желании взять «языка».
        Во всяком случае, слонов моих в первую очередь вёл именно этот азарт. После паники первых секунд, когда обнаружилось, что мы аккуратно уложены на животики без перспективы подняться хотя бы на карачки, после сурового наведения дисциплины в подразделении (Косиевич до сих пор сморкался красным), я им всё рассказал. Не только вводные товарища Главного, но и свои соображения. Например, о том, что вернуться без трофеев прямо сейчас и вернуться с трофеями чуть погодя - в общем-то, один хрен. Всё равно закроют нашу группу на неопределённое время и с неопределёнными перспективами. Во избежание разглашения. А может, и для опытов, х-хэ. Но если вытащим из-под «линзы» хоть что-то, сидеть в изоляторе будет малость комфортнее. Имеется в виду моральное удовлетворение. Разведка приказ выполнила, и загнись всё остальное конём. Кстати, прибавил я, будет, что внукам рассказать. Потому что девушкам - не получится. Подписку о неразглашении после окончания операции с нас лет на полста возьмут, это я гарантирую.
        Бойцы со мной согласились. Думаю, у каждого из них мелькнула мыслишка, что никаких девушек, не говоря уже о внуках, нам не светит. Потому что секреты такого масштаба одной подпиской не шифруются. Тут мерами покруче пахнет. К счастью, ни один свои догадки вслух не высказал.
        На труп мы наткнулись в 05.33. Хотя какой, к бесам, труп. Шкурка из одежды, обёрнутая вокруг костяка. Мокрая. Так, во всяком случае, виделось издали. Над останками поднимался парок, но никакого запаха не ощущалось. То есть абсолютно никакого, разве что слегка наносило сырой глиной. А может, это мне только казалось. Игра воспалённого воображения.
        Приказав солдатам оставаться на месте, я подполз к мертвяку и разворошил одежду лопаткой. Плоти там никакой не оставалось, лишь ошмётки какие-то, плёнки да жилы. Кости выглядели так, словно из них вымыли весь кальций. Проделывали мы в школе такой опыт на биологии. Немножко кислоты, немножко терпения…«Изготовь резиновую кость» называется. Тогда это было чертовски смешно. А сейчас… ну, понятно. Вещички у покойника были на месте. Приборчик какой-то вроде рентгенметра, бинокль, тесак страшенный а-ля мачете; зато голова отсутствовала. Когда я откинул капюшон штормовки, обнаружилось, что из воротника торчит огрызок позвоночника, а то, что я принимал за череп - замшелый валун, выступающий из земли. Следов крови или мозгового вещества на нём не имелось. Букашки только какие-то копошились. Ничего инопланетного в них не было. Обычная членистоногая мелочь, которая прячется под древесным гнильём, да муравьи.
        Между прочим, с момента перехода на пластунский способ передвижения муравьи доставали нас просто невыносимо. Они будто озверели: забирались под одежду, под волосы, набивались в уши - и ели поедом. Аномалия эта на них так действовала, что ли? Зато комарьё отсутствовало напрочь. И то плюс.
        Вернувшись к солдатикам, я ограничился кратким «холодный, причина неясна», после чего приказал взвести и поставить на предохранитель автоматы. Затворы лязгнули, бойцы помрачнели. Не нужно обладать степенью доктора психологии, чтоб понять: им значительно меньше, чем пять минут назад, хотелось геройствовать и захватывать пришельцев в плен.
        Мне, разумеется, тоже. Но теперь дело, мать его так, пошло на принцип.
        Остальных исследователей НЛО мы нашли метрах в полутораста от первого. Тела троих уфологов в позах, наводящих на определённые мысли, располагались вокруг остывшего уже кострища, четвёртый лежал по пояс в покосившейся палатке, ноги наружу. Все без голов, все с «резиновыми», будто вываренными в кислоте, скелетами. Судя по всему, страшная смерть настигла людей, когда они устроились закусить. Неизвестно лишь, почему тот, первый, оказался поодаль. Или бросился убегать, или просто отошёл по нужде.
        - Тоже было пятеро, как и нас,- пробормотал Косиевич.
        - Хавальник заткни,- оборвал его Комар, а Махмуд отоварил по чану - чтоб не каркал.
        Запах мокрой глины витал над мёртвым лагерем уже совершенно явственно.

* * *
        К семи утра землю тряхнуло ещё четыре раза (мы уже почти не обращали на это внимания), а главное рассвело. В стороны можно было видеть довольно далеко, расстояние зависело только от рельефа и количества растительности, а вверх - метра на два-три. Впрочем, разглядывать вверху было решительно нечего. Туман и туман. Только абсолютно неподвижный, светящийся и аккуратно «подрезанный» с обращённой к земле стороны. Эта долбаная плоскость, нависшая над нашими спинами, приобрела теперь цвет молочного обрата. Флюоресцирующие «бублики» вокруг древесных стволов слились с ней почти до полного исчезновения.
        Я распорядился завтракать и оправиться. Именно в такой очерёдности, потому что руки мыть нечем. Порядок приёма пищи назначил следующий: трое рубают, двое охраняют. Потом наоборот. Первая смена - Косиевич, Молох, Махмуд. Я и Комар - вторая. К приёму пищи приступить.
        Слоны хавали торопливо, в полном молчании. Память о наших предшественниках, лишившихся плоти и голов во время еды, явно не прибавляла аппетита. Впрочем, всё обошлось. На оправку отползали не более чем на пять метров, и только парами. Один оправляется, второй бдит. Закончилось это дело тоже без приключений. Если, конечно, не считать того, что младший сержант Косиевич широко и обильно обоссал штанину.
        Мою, сука такой.
        Пока я крыл водолея-снайпера по матушке, по бабушке, в рёбра, в душу, в селезёнку, случился новый тектонический толчок. Был он значительно слабее предыдущих и не заслуживал бы даже мимолётного упоминания, если бы после него не рухнула сосна. Могучее дерево, стоять бы такому и стоять. А оно даже не переломилось - выворотилось с корнями.
        На падающую сосну, похоже, ничуть не влияли фокусы с разделением пространства на ломти. Душераздирающе скрипя и ломая ветви, она ахнула из туманной высоты на землю. Огромное лохматое корневище, выбросив в воздух не меньше центнера рыжих глиняных комьев, грозно раскорячилось в считанных метрах от нашей лёжки. В образовавшейся яме шуршала обваливающаяся почва.
        - Если бы эта зараза хряпнулась на нас, разбежаться бы не успели,- высказал общую мысль Комар.
        - Аллах милостив к кротким детям своим,- объяснил Махмуд счастливое разрешение ситуации.
        - Тогда это, надо думать, гурии,- сказал Комар на удивление спокойно и щёлкнул флажком предохранителя.
        «Гурии» более всего походили на розоватых ленточных червей с ярко-красными головами. На бычьих цепней, обожравшихся полупереваренной свеклы и увеличившихся до размеров анаконды. Проворно огибая сучья, твари скользили вдоль поваленной сосны. От кроны - к комлю.
        К нам.
        Добравшись до корня, свивали длинные плоские тела в подобие спирали, толчком распрямлялись - и оказывались в воздухе. Там, тошнотворно извиваясь, они медленно продолжали двигаться в нашу сторону. Расходились веером: каждой твари - по человеку.
        Они не летели, нет,- ползли. Ползли, прижимаясь брюхами к плоскому срезу мерцающего тумана. Словно для них верх и низ поменялись местами, словно притяжение для них было направлено не к земле, а к небу. Вернее, к «мелкодисперсной линзе».
        Ничего хорошего от этих глистов-переростков ждать не стоило.
        - Огонь!- рявкнул я.
        Все уже и так стреляли.
        Я рывком перевернулся на спину - для расширения зоны обстрела - и потянул спусковой крючок.
        Расстояние до ближайшей «гурии» было смехотворным. Даже человек, стреляющий намного хуже, чем офицер разведбата, разнёс бы поганого червяка в клочья первой же очередью. Однако пули не причинили паразиту ни малейшего вреда. Они просто не достигали цели, не то поглощаемые, не то отражаемые прозрачной плоскостью, которая мешала нам встать последние четыре часа. Сообразил я это, лишь расстреляв полностью первый рожок.
        То есть в считанные секунды.
        Перезаряжать автомат времени не оставалось, червь навис ровнёхонько надо мной. Ничего омерзительней этого существа я в жизни не видывал. Трудно объяснить, в чём заключалась его мерзость. Наверное, в полной и окончательной чужеродности. Форма сочленений, цвет, пропорции тела - всё было совершенно неземным. Чесоточный клещ, паук, новорождённый крысёнок… что угодно из самого отвратительного здешнего не шло ни в какое сравнение с не-здешней отвратительностью «гурии». Хуже всего была сплюснутая красная головка, сплошь усеянная бородавками, усиками и крючочками. В передней части у неё наблюдалась рыло - отдалённо сходное с человеческим лицом. Уродливым, симметричным не относительно вертикали, а наискось, с каким-то кощунственным вывертом вроде свиного хвостика.
        И вот эта перекошенная образина, шевеля ртом, похожим на проплешину в рыхлой чешуе, начала приближаться ко мне. Медленно, тягуче опускаться - словно капля кровавого гноя. Ей, как и упавшему давеча дереву, нипочём было пулестойкое уплотнение воздуха.
        Запахло сырой глиной.
        Я выпустил автомат, нашарил на поясе нож и, когда морда червя приблизилась к моему лицу на расстояние уверенного поражения, глубоко всадил лезвие в какую-то мембрану у основания самого толстого усика. Клинок вошёл на удивление легко. «Гурия» издала тонкий свистящий звук и дёрнула голову кверху.
        Не тут-то было.
        - В штыки их, ребята!- заревел я и, вцепившись в рукоятку обеими руками, потянул нож на себя, совершая лезвием пилящие движения.
        Инопланетный хитин трещал и расползался. Ленточное тело твари билось и скручивалось за броневым слоем уплотнившегося воздуха. Я рвал нож на себя и орал с веселой яростью победителя. Наконец голова червя развалилась пополам, изнутри хлынул поток прозрачной жидкости, но я уже успел откатиться в сторону.
        Слондатики мои не подкачали. Комар и Махмуд разделали своих противников как свиней, любо-дорого посмотреть. Молоканов, потомственный крестьянин, лёжа на боку, деловито отделял голову червя от слабо вздрагивающего тела. Не повезло одному Косиевичу. И не повезло катастрофически. То ли «гурия» ему попалась чересчур проворная, то ли сам он растерялся. Сейчас одна его рука была зажата в пасти ленточного паразита, который полностью скрылся в недостижимое для нас «застеколье» и толчками отползал к поваленной сосне. Косиевич, дико завывая, упирался ногами и царапал второй рукой по земле, сгребая хвою и траву.
        Приподнявшись на кончиках пальцев и носках ботинок, я как ящерица метнулся на помощь. Не успел совсем чуть-чуть. В два сильнейших рывка червь утянул сержанта к себе и быстро заскользил прочь. Косиевич свисал из красной пасти будто кукла, подошвы берцев скользили по поверхности незримого «потолка». Отрицательно направленное тяготение на человека явно не действовало.
        Из виду они скрылись за считанные секунды.
        - Отделение, слушай приказ. Вводная меняется,- жёстко сказал я, придя в себя.- Никаких, к хренам, «языков». Всех под нож.
        - Ну, один-то язык у нас есть,- сообщил Молох, запихивая в ранец отрезанную и обмотанную полиэтиленовой плёнкой голову «гурии».- Тут он, поди-ка, найдётся.
        Несколько минут спустя мы нашли то, что осталось от младшего сержанта Косиевича. Удивить безголовый труп уже никого не мог.
        Хоронить прах товарища не стали, просто забросали ветками. Так же, как давеча покойных исследователей НЛО.

* * *
        Впереди вздымался аккуратный, полностью свободный от сосен пригорок.
        Высотой он был, навскидку, метров двенадцать-пятнадцать, диаметр основания под сотню. По склонам тянулись длинные мосты перезревших маслят. Сбоку от вершины рос разлапистый куст «волчьей ягоды», обильно забрызганный капельками рыжих и жёлтых плодов. Ничего, хотя бы отдалённо сходного с инопланетным кораблём, на этой возвышенности не было. Я открыл планшетку, сверился с картой. Если карта не врала, этот бугорок и являлся точкой «максимальной активности».
        - Добрались. Нам наверх,- сказал я.
        - Упрёмся,- безразлично заметил Комар.
        - Вряд ли. По-моему, «потолок» повторяет все изгибы рельефа. Короче, так. Перекурите пять минут, я постерегу. Потом двинемся.
        Невидимая плоскость и впрямь точно следовала рельефу. И через метр и через два никто из нас не уткнулся в неё головой, зато над спинами она оставалась на прежнем расстоянии. Определялось это легко, достаточно было чуть приподнять зад.
        Мы карабкались на пригорок, давя грибы, и - странный факт!- практически не ощущали, что ползём в гору. Скорей наоборот, нас как бы слегка подталкивало к вершине. Сначала я думал, что это адреналин фокусничает, а когда опомнился и заорал «тормози!», было уже поздно. Неодолимая сила поволокла так, будто не вверх мы двигались, а вниз. По крутому, мало не отвесному склону. Мелькнула мысль о воронке гигантского муравьиного льва - и я ухнул в какую-то яму.
        Полёт был недолог, приземление не мягко. Точно на голову мне свалился Молох, отчего я на некоторое время потерял способность анализировать обстановку. А когда очухался, пожалел, что не вырубился насовсем.
        Мы находились в обширном (как раз с предательский холмик) округлом помещении, строгом до аскетизма. Снизу - лесной дёрн, вырезанный вместе с травинками, хвоинками, вездесущими маслятами и даже муравейником. Такие же дерновые стены. Примерно посередине помещения в десятке сантиметров над полом парила овальная плита, испещренная, будто сито, крошечными отверстиями. Вверху, как повелось, туманная светящаяся плоскость. Принцип горизонтального расслоения пространства работал и здесь.
        А из тумана, едва не касаясь алыми рылами пола, свисали гроздья «гурий». Десятки тварей. Все они были абсолютно недвижимы, но ощущалось - живы. Наготове. Ждут лишь сигнала, чтобы навалиться скопом, откусить нам головы, пожрать мышцы и внутренности и высосать кальций из костей.
        Сигнала почему-то не было.
        Я медленно вытянул из чехла нож.
        Черви оставались неподвижными.
        - Работаем, бойцы,- скомандовал я и пополз к ближайшей твари.

* * *
        Ну и грязная же это профессия - мясник.

* * *
        К тому времени, когда большая часть «гурий» была уничтожена, я накушался разделочных работ досыта. Я был с головы до ног залит пахнущей глиной секрецией. Или лимфой. Да без разницы. Подозреваю, этот запах долго ещё будет вызывать у меня тошнотные спазмы.
        Приказав слонам побыстрее заканчивать, сам направился к дырчатой плите. Видимо, это и была пресловутая летающая посудина. Размером она была с обеденный стол из солдатской столовой, толщиной чуть больше полуметра. Она висела в воздухе надёжно, не сдвинешь - и из-за множества отверстий неправильной формы походила на губку или кусок пемзы. Только поверхность не шершавая, а гладкая, будто покрытая тефлоном. Изнутри слабо веяло теплом. Дыхание? Вентиляция? Выхлоп? Я совсем было решился поковырять плиту ножом, когда меня окликнул Молоканов:
        - Товарищ старший лейтенант, давайте сюда. Скорее! Тут, блин, такое…
        «Такое» было - глист. Ну, глист и глист. Казалось бы, чего с ним церемониться? Нож в основание головы, где шкура помягче, провернул на треть оборота для надёжности, и готово. Однако эта тварь заметно отличалась от прочих. Мерзкое её рыло являлось безобразной карикатурой на лицо младшего сержанта Косиевича.
        - Серёга,- бормотал пораженный Молох.- Это же Серёга, блин. Что же получается, товарищ старший лейтенант, они все - люди?
        - Похоже, что так,- просипел я. Во рту вдруг почему-то пересохло.
        В этот момент чешуйки и крючочки на морде бывшего сержанта пришли в движение. А потом одна из сочащихся слизью бородавок лопнула, приоткрыв вполне человеческий глаз.
        То, что случилось дальше, трудно назвать разговором. Всё больше превращающийся в ленточного червя Косиевич хрипел, скрипел и перхал, силясь продавить сквозь своё нечеловеческое горло понятные человеку звуки. Поведать нам хотя бы часть знания, которое уже возникло в его трансформирующихся мозгах.
        Понять его можно было с пятого на десятое. И далеко не факт, что понимали мы его верно.
        Это была колонизация. Никакое не вторжение, не война, а мирный поступательный процесс взаимопроникновения культур. Та дырчатая штуковина, что плавала неподалеку, являлась автоматическим зондом, призванным подготовить земную цивилизацию к встрече с вселенским разумом. Прежде всего, запустить процесс раскатки пространства на пласты. Обратить объём в плоскость; ясно вам, гордые последователи Галилея? Сейчас этим процессом управляет зонд, но скоро наступит резонанс с гравитационным полем Земли, и вот тогда караул. Скорость роста зоны будет исчисляться экспоненциальной зависимостью, тектонические подвижки достигнут пиковых значений, и поверхность планеты разутюжит так, что любо-дорого. Нужно это, чтобы упорядочить человеческое общество, расслоив по кастам и разделив по ранжиру. Как пирог. Внизу, придавленные и уложенные мордой в грязь, дабы понимали свою цену, аборигены. Выше - те же аборигены, но модифицированные. «Гурии», способные к частичному контакту с высшей расой. Слой для них чуть пообъёмнее, свободы побольше, но тоже не досыта. И наконец наверху, вольные как ангелы, высшие существа. Бесконечно
мудрые и бесконечно милосердные. Прибытие их ожидается позднее, когда зонд пошлёт сигнал, что «пирог» полностью готов к употреблению.
        - А если не пошлёт?- спросил я, оценивающе присматриваясь к плите.
        Косиевич задёргался и забулькал. Если я правильно понял, обозначало это: тогда живите спокойно. Ангелам недосуг отслеживать судьбу каждого зонда, коих рассеяны по вселенной - миллионы. Нет сигнала, нет и «пирога». Какой смысл лететь на обед, который не готов.
        - Уничтожить-то его можно?
        - Сердцевина биологическая,- вполне разборчиво проскрежетали красные жвала.- Защитные поля действуют только в космосе.

* * *
        Вскрыть оболочку зонда не представлялось возможным. Острие ножа скользило по поверхности, едва цепляясь за отверстия. Автоматные пули рикошетили, не оставляя малейшего следа. Вот когда я пожалел, что не захватил с собой хотя бы парочку гранат. А впрочем… Если этот зонд рассчитан на путешествие сквозь космос, пусть даже в оболочке защитных полей, вряд ли он столь хрупок, чтоб поддаться банальной лимонке.
        Всё было напрасно. Я перевернулся на спину и закрыл глаза. Земля ощутимо вибрировала, практически без остановки: тектонические процессы набирали обороты. Рядом посапывали бойцы (существует ли вообще ситуация, в которой не сможет уснуть российский солдат?), в отдалении издавал тихие звуки Косиевич. Членораздельно говорить он был не способен уже минут двадцать. Ещё немного, и его придётся кончать, подумал я безразлично. Иначе он кончит нас.
        Что-то мелкое и дьявольски настойчивое принялось грызть меня за ухом. Я почесался, нащупал твёрдое тельце.
        Это был муравей. Опять муравей. Крошечный санитар леса. Любитель поживиться всякими вредителями. Всякой биомассой.
        Всякой.
        - Подъём, гаврики!- заорал я и пополз к муравейнику.- Сапёрные лопатки к бою!
        Нельзя сказать, что у нас всё получилось сразу в лучшем виде. Поверхность плиты была фантастически скользкой, потенциальные спасители Земли съезжали с неё как детишки с ледяной горки. Но присутствовал один фактор, который играл на нас. Фактор массы, если вы меня понимаете. Муравьёв были десятки тысяч. И пусть тысячи падали на пол, но сотни всё-таки попадали внутрь. А останавливаться мы не собирались.
        Лопаты вскоре пришлось бросить и действовать голыми руками.
        Разъярённые нашим поведением, муравьи кусались, брызгали кислотой и снова кусались. На головы мы натянули противогазы, но руки!.. Мне казалось, что я орудую по локоть в кипятке. Я выл от боли, но продолжал сгребать с полу мурашей и буквально втирал их в отверстия зонда. И надеялся, что там, внутри, они не растеряются - отыщут, во что вонзить челюсти.
        Они отыскали. И, похоже, сумели сообщить собратьям о залежах халявной пищи. Потому что вскоре количество муравьёв снаружи стало убывать. Уже без нашего участия. Насекомые по оставшейся от муравейника насыпи из земли и хвои маршировали туда, куда их гнал голод. Или долг. Или любопытство. В конце концов, чем средний муравей отличается от среднего солдата? Не умом ведь, х-хэ.
        Разве что числом ног.
        Я скомандовал отступление, а затем и отдых. Червю-Косиевичу в целях безопасности натянули на рыло ранец и крепко обмотали ремнями. Впрочем, он всё равно пребывал в оцепенении. Должно быть, у него наступила фаза куколки. Так же как у тех «гурий», которых мы пластали полчаса назад. Иного объяснения пассивности этих тварей у меня не было. Да и откуда им взяться, объяснениям? В конце концов, я не паразитолог.
        Прожорливые крошки окончательно нарушили работу инопланетного биомозга в 13.10. Земля содрогнулась в последний раз: тихонько, как остывающая после любви женщина - и всё кончилось. Разом.
        Мы очутились на вершине холма, рядом с кустом «волчьих ягод». Повсюду валялись дохлые «гурии». Бывшего младшего сержанта среди них можно было отыскать только по ранцу на голове - перерождённое тело бедолаги было расслаблено и недвижимо. Поодаль, наполовину зарывшись в землю, лежала облепленная муравьями дырчатая плита зонда. Туман стремительно рассеивался.
        Я встал сначала на четвереньки, затем оттолкнулся руками, с хрустом распрямил спину и поднялся во весь рост.
        - Алла, как же это прекрасно, быть прямоходящим,- восторженно сказал Махмудов и воздел красные, точно освежёванные руки к небесам.
        У остальных грабли выглядели точно так же. Муравьи - ребята основательные, халтуры не терпят. Представляю, во что они превратили содержимое летающего блюдца.
        Взяв автомат на плечо, я посмотрел в сторону Косиевича и спросил:
        - Как попрём «языка», разведка?
        Бойцы молчали. Торопить их мне не хотелось. Пускай хорошенько обдумают, взвесят. Уверен, решение будет таким, как следует.
        Как должно.
        - Товарищ старший лейтенант,- наконец подал голос Молоканов.- Серёга вряд ли хотел бы, чтоб его это… исследовали. Чтобы… живьём.
        Я поочерёдно взглянул на остальных. Махмудов и Комаров кивнули.
        - Согласен,- сказал я.
        Прихрамывая (колени после многих часов пластунских упражнений были содраны, наверное, до кости), подошёл к длинному плоскому телу, вынул из кобуры пистолет, взвёл и приставил дульный срез к туго перетянутому ремнями ранцу.
        - Прощай, Серёга,- тонким голосом сказал Молох.
        Выстрелы ПМ-а прозвучали негромко. Совсем негромко.
        Коренные различия
        Ноги у девчонки росли, что называется, от самых коренных зубов и, наверное, именно поэтому бюста у неё почти не было. Вообще, походила она более всего на циркуль - очень привлекательный чуточку веснушчатый русоволосый циркуль. Она прошла мимо нас, помахивая канареечно-жёлтым кожаным рюкзачком и напевая какую-то незнакомую песенку про «невинную пастушку, не знавшую стыда». Пограничник проводил её долгим взглядом, а когда девчонка скрылась за зеркальной дверью VIP-портала, повернул холёную морду ко мне и, манерно растягивая гласные, будто токер с лень-канала, переспросил:
        - Ну-у, так где ваш техпаспо-орт, Типуно-ов Матвей?
        - Тиунов, сержант. Нет техпаспорта. Я натурал.
        Он презрительно скривил рот, но от комментариев воздержался.
        - В таком случае чётко назовите ваш по-ол, биологический во-озраст и-и…
        Пограничник на секунду окаменел лицом. Только слегка шевелились губы - видимо, читал подсказку на стекле очков-коммуникатора…
        - И ве-ероисповедование-э.
        - Мужской. Семнадцать. Культур-атеист последнего разбора.
        Я оставался невозмутимым, когда сержант раздельно, слово в слово, повторял сказанную мною галиматью о последнем разборе в микрофон. Даже когда он снова коченел, следя за информацией, выведенной на очки-суфлёры. И только когда он наконец отвёл автомат в сторону, я перевёл дух. Ну, блин, развлёкся! Тянули меня за язык, что ли? Нет, зря я пил этот коньяк, ой зря. Подумаешь, зуб ноет. Лучше б перетерпел.
        - Тиуно-ов Матвей,- заговорил сержант,- вам позволено пройти на территорию космопорта имени Валентины Терешковой.
        Я облегчённо улыбнулся и уж, было, двинулся к входу, но пограничник вновь шевельнул стволом:
        - До-олжен предупредить вас, что любая-а а-атеистическая пропаганда на территории космопорта строжайше запрещена-а. Нарушение карается штрафом в размере стоимости билета на орбитальный челно-ок. Или же, при отсутствии достаточных средств на счету нарушителя, изъятием названного билета. Или же, при отсутствии последнего, направлением на хозяйственные принудрабо-оты. Надеюсь, у вас имеется хотя бы биле-ет на орбитальный челно-ок?
        - О да,- сказал я.- И не только на челнок. Я отбываю на Пажить.
        Он снял очки, отвёл усик микрофона к виску и со вкусом загоготал.
        - Скатертью дорога, натурали-ист!

* * *
        - Значит, мама не приедет?- Отец загасил сигарету о серебристую стенку космодромного мобиля, уронил бычок под ноги. Откуда-то проворно вынырнула раскрашенная в осиные цвета голокожая крыса-мусорщик, сожрала окурок и стремглав шмыгнула прочь.
        - Я же сказал. Нет.
        Скрыть раздражение стоило огромного труда. Отцу было достаточно мигнуть, и меня доставили бы к самому трапу челнока на роскошном служебном «Тоболе». Вместо этого я сначала дурак-дураком полчаса парился в душном такси, потом чёртову прорву времени торчал на самом солнцепёке, исповедуясь перед тупым пограничником в своей религиозной и половой принадлежности. А на десерт должен выслушивать его задолбавшее дома бормотание. Троглодит хренов! Ну что стоило бабушке с дедушкой двести пятьдесят лет назад заморозить не всего сыночка, а только его семенники?
        - Мэт, ты, кажется, всё ещё сердишься на меня?
        - Папа, я же просил называть меня Матвеем.
        - Ах да, прости. Виноват, исправлюсь…
        Ой, что это? Папец изволил пошутить? Корявенько, корявенько.
        Правдой слова его быть не могли. Виноватым себя он не чувствовал. Ни в коей мере. Как же, он ведь благодетель (про благо вспомнит обязательно, ручаюсь чем угодно), которому я должен быть благодарен по гроб жизни!
        - Так ты не сердишься? Пойми, это делается во имя твоего блага.- (Вот, я же говорил!)- Я рассчитываю сохранить твою само…
        Я надул пакет из-под вафельных трубочек, купленных в лавочке «Дьюти фри» и с маху опустил на ладонь. Хлопнуло здорово - раньше у меня так никогда не получалось. Отец осёкся, нахмурился.
        - Да ладно, папа,- сказал я громко (на нас обернулись две сухощавые тётки с перестроенными под «ягодку опять» лицами и шевелюрами; увы, на омоложение шей денежек им не хватило),- я всё это слышал не раз. Теперь послушай меня ты. Сколько себя помню, ты день за днём стонал: ох два с половиной столетия криогенного кошмара, выпавшие на мою долю - не пожелаешь и врагу! Ах, бессердечные родители, ввергнувшие меня в этот жуткий мир, где люди - не люди, а всего лишь ёмкости для разведения механических амёб! О, пусть бы лучше я умер младенцем, но в своё время! А что сейчас?
        Я яростно смял обрывки пакетика и бросил комок всё той же полосатой жёлто-чёрной крысе, выскочившей на шум и маявшейся, требовательно попискивая, поодаль. Она срубала их с поразительной жадностью, словно голодала, по меньшей мере, неделю.
        - Что - сейчас?
        - А то! Ты с муравьиным упорством торопишься повторить их ошибку. Вышвыриваешь меня из моей жизни в какую-то мерзкую дыру, где даже зубы лечат при помощи дрели и цемента!
        - Ага, слышу мамины слова.- Он с осуждением покачал головой.- А что зубы? Ну, подумаешь, зубы…
        Подумаешь? У самого бы так хоть раз в жизни ныл коренной, как у меня сейчас.
        - Зато, Мэт,- поднял он палец,- в твоих сосудах никогда не станут ползать…
        - …«Эти отвратительные нанопаразиты». Громадное спасибо, милый папочка! Особенно за то, что без нанопаразитов проживу как раз вдвое меньше сверстников. Впрочем, думаю, на твоей разлюбезной Пажити мне и шестьдесят лет покажутся бесконечными. И прекрати, наконец, называть меня Мэтом! Я русский, русский, ясно?! Да, и… не ходи за мной, ладно?
        - Не пойду,- сказал он тихо.- Прощай, сынок. Я буду…
        Последние его слова отсекли сомкнувшие створки двери мобиля. Я закусил губу, сдерживая слёзы. Аппарат приподнялся и, держась над пунктиром магнитных бляшек, заскользил к снежно-белому орбитальному челноку.

* * *
        Отец родился, когда автомобили имели четыре колеса, самолёты были реактивными, все мужчины поднимали гири, растили лохматые бороды и выбривали лысины. А женщины натирали щёки свёклой и носили красные мини-юбки из натурального шёлка или голубые льняные шорты с прорехами на ягодицах. Он запомнил только это, потому что в четыре года и семь месяцев его поместили в криогенную ванну - он был неизлечимо болен. За двести пятьдесят лет болезнь научились лечить, а акции «Норильского Никеля», которые должны были обеспечить его пробуждение и врачевание, повысились в цене раз этак в тысячу. Не в абсолютных величинах (кто сейчас помнит цену тогдашних рублей?)- в относительных. Точкой отсчёта, как и прежде, служит цена карата природных алмазов, которые, при смехотворных ценах на искусственно выращенные бриллианты, до сих пор стоят поистине баснословных денег.
        В общем, его разморозили, исцелили, вырастили, дали базовое образование и оставили жить-поживать на ренту с акций. Потому что «впускать в себя механических амёб» отец, став совершеннолетним, отказывался категорически. А приём на любую, даже простейшую работу предусматривает обязательную наноагрессию - введение в организм комплекса нанороботов.
        Потом «Никель» в одночасье рухнул под напором «Нанометалл-Россия», и отцу пришлось завербоваться в десантники: за время безделья он нехило развился физически, а базовое образование и боязнь нанотехники - слишком плохое подспорье для того, кто добивается перспективного места где угодно. За исключением армии. Там используют собственные разработки, и гражданские нанороботы призывнику попросту вредны.
        В «голубых беретах» он прослужил лет восемь. Там ему без лишних разговоров вогнали титаническую дозу метаболических и медицинских нанороботов под видом противостолбнячной сыворотки и научили ненавидеть не полезные земные технологии, а вредную внеземную жизнь. Он истреблял на Гидролаке костистых шакалов и сопровождал транспорты в Зейском кольце астероидов, знаменитом обилием пиратов. Участвовал в Новосеульской резне клонов 23 года (на стороне карательного отряда Лиги Наций) и выполнял задание по осеменению на Филомене - после мужского мора 25-го. Там он проявил столь высокое рвение, что предписанного полугодового восстановления сил в военном санатории ему не хватило, и он вышел в отставку по инвалидности. Пенсия полагалась изрядная - и это, не считая приличных ежемесячных отчислений с Филомены, где наблюдался взрывной демографический рост.
        Женился отец на сослуживице, такой же, как он, отставной десантнице краснознамённого Псковского десантно-штурмового батальона, которую встретил во время гуляний в честь Святого и Приснопамятного Дня Победы. Мама была родом с Пажити - скучной сельскохозяйственной планеты, где нанотехнологии запрещены законом, а многожёнство и рукоприкладство по отношению к слабому полу считаются нормой. Она бежала оттуда пятнадцатилетней невестой, улизнувшей прямо из-под венца - на вербовочном боте десантников. И ни разу о том впоследствии не пожалела.
        Дёрнул же маму чёрт рассказать об этой окаянной дыре отцу! Он мигом вспомнил все свои юношеские заскоки, а когда родились мы с Томкой, твёрдо решил, что его дети, во-первых, останутся «натуралами», во-вторых, будут жить на Пажити - и только там! Среди колосящихся нив, хрустальных рек и изумрудных пастбищ. Счастливицу сестру мама забрала, когда уходила от отца к своему теперешнему коновалу от психологии, а я остался. Отец, преодолевая отвращение, двинул в рост по части наземной администрации космослужб. Выслуга, медали, дисциплина в крови - конечно же, его приняли с восторгом. Там он живо заработал право и средства отправить сыночка на жительство в одну из самых отдалённых точек освоенной вселенной.
        И вот сегодня мечта последних его, без малого двух десятилетий жизни, сбылась. Я улетал на Пажить. Если туда в ближайшие годы не завернёт ещё один вербовочный бот десантников - то навечно…

* * *
        Первым, кого я встретил, поднявшись в челнок, был голографический стюард, посоветовавший занять предписанную компенсационную стартовую ячейку прежде, чем начнётся стартовый отсчёт. Номер ячейки семь. Вторым - мелкий вертлявый паренёк моего возраста, одетый в расшитую петухами просторную косоворотку до колен, синие полосатые штаны и мягкие шнурованные сапожки с кисточками на голенищах.
        - Корень!- дружелюбно представился он, протягивая узкую жилистую кисть.- Корень - это вторая производная от фамилии Корнеев и первая от…- Парнишка натренированным движением задрал рубаху, одновременно приспуская штаны…- От этого. Как говорится, ростом невелик, весь в корень ушёл!
        Он осклабился.
        - Ого,- с уважением сказал я.- Путный протез.
        - Сам ты протез. Реальный орган! Можешь потрогать, он чистый.
        - Спасибо. Пока воздержусь. Я Матвей.
        - Пока, так пока. В случае чего обращайся.- Корень неспешно привёл в порядок одежду.- Далеко летишь?
        - Пока до орбитального. Там на БХР и - к Пажити.
        - О, зашибись,- обрадовался Корень.- Компания разрастается! Я туда же. Родичи спровадили. Лишил невинности одну лялечку, а у неё уже был заключён добрачный контракт, и… Короче, на контроле верности она была. Контроль, ясно, просигнализировал, что верности пришел абзац. А жених - араб. Абсолютно дикий. Шейх, что ли? Поклялся достать меня хоть из ада и кастрировать. Ну а там шиш найдёт. С нами, кстати, ещё двое гавриков до Пажитей мылятся. Так что ты уже четвёртым будешь.
        - Что за гаврики?- спросил я.
        - А, один какой-то странный, Костя. Два метра ростом и морда дебильная. Вместо вещей притащил сетку с мячиками и корзину для баскетбола. По-моему, натуральный овер. Раньше, поди, нарком был, виртуалом или бандюком, а как БИОС перешили (Корень постучал себя согнутым пальцем по макушке), так и стал спортсменом не бодаться.
        «Оверами» называли людей, подвергнутых принудительному психическому лечению,- подмене болезненных пристрастий другими, менее разрушительными как для самого пациента, так и для общества. Чаще всего в качестве нового увлечения им прививали страсть к спорту или коллекционированию. У нас, впрочем, их звали «заменяшками» или просто «замами». Как раз этими делами занимался новый мамин супруг.
        - С «овером» общаться скука смертная,- безрадостно констатировал я.- Второй-то кто?
        - Вторая барышня. Пигалица такая длинноногая. Конопатая. Зося, оцени!
        - С жёлтым рюкзаком?- я вспомнил девчонку, вошедшую на территорию космопорта через VIP-портал.
        - Во, точно! Доска доской, но мордашка, вроде, так ничего. И задок славный.- Корень показал округлым движением рук, насколько хорош задок Зоси. Выходило, что и впрямь - очень даже.
        - Ей тоже предлагал подержаться?- с иронией спросил я.
        - Ясно. А чего? Ляльки это любят, хоть и стесняются сказать.
        - И как успехи?
        - Да, блин!..- Корень смутился. Однако удержать язык на привязи было для него, видно, задачей совершенно невыполнимой.- Запросто, говорит. И кэ-эк облапит, да кэ-эк надавит. Я от боли чуть не вырубился! Киборг она, что ли? Ты с ней, в общем, поосторожней.
        - Ну, положим, я-то свой корень трогать всем подряд не предлагаю.
        - Стесняешься размеров?- хихикнул Корень.
        Пока я подыскивал достойный ответ, вновь объявившийся голо-стюард предложил нам последовать примеру других пассажиров и занять в течение двух минут свои ячейки. Раздражённый тем, что последнее слово так и осталось за Корнем, я долго не мог устроиться в стартовой ложе и приладить дыхательную маску.
        Перелёт до орбитального комплекса я, погруженный в компенсационное желе и надёжно усыплённый, абсолютно не запомнил. Зато запомнил пробуждение - после полётного наркоза наконец-то перестал болеть зуб.

* * *
        БХР «Иван Бернулли» - движущийся по брахистохроне малый звездолёт класса «чайный клипер» - на орбиту вокруг Пажити лечь не мог в принципе: отклонение от расчётной координатно-временной линии грозило не только жуткими тратами топлива, но и полной потерей ориентации в брах-пространстве. Наш модуль (обыкновенный внутрисистемный контейнеровоз, соединённый с БХР лишь крепёжными штангами и аварийным рукавом), имеющий вместо названия убогий номер П-1101, должны были сбросить в полутора астрономических единицах от планеты. Всего «Бернулли» волок на себе четыре прицепа, два из которых были вовсе беспилотными и, по сути, являлись гигантскими сетками, заполненными чистейшим льдом. Последний модуль, тихоходный тягач, более старый даже, чем наша колымага, предназначался для финишной буксировки айсбергов.
        Доставив груз по пунктам назначения, БХР отбывал дальше. Куда? Известить о точных планах нас не озаботились.
        В отличие от изящного, похожего на жука-плавунца «Ивана Бернулли» модуль П-1101 был огромен. Стовосьмидесятиметровый тритон, выпустивший жабры солнечных панелей и раздувшийся от набитых в его пузо удобрений и запасных частей к сельхозтехнике. Для какой-то надобности имелись в нём и сотни полторы пассажирских кают - тесных пеналов с кольцами для гамаков в три яруса. Впрочем, практически все они были забиты под завязку оранжевыми мешками с нитратами. Дверные проёмы пеналов затягивала толстая полупрозрачная плёнка, что позволяло мешкам выпирать в тесные и без того проходы твёрдыми боками. Перемещаться по модулю - санитария оказалась общей, «по коридору до упора и направо» - приходилось из-за этого бочком, каждый раз обмирая от ужаса: а что, если плёнка вдруг лопнет?..
        Свободных кают насчитывалось восемь, ровно по числу летящих, плюс кают-компания, она же столовая, соединённая окошком с камбузом. Плюс медицинский блок с вместительным изолятором. Да ещё ходовая рубка, куда ходу пассажирам не было.
        К счастью, пихать по двое-трое в одну каюту нас не стали. Хотя… от компании Зоси я, наверное, не отказался бы.
        Кроме меня, Корня, Зоси и овера-баскетболиста Кости в модуле присутствовал, само собой, экипаж. Два неважно говорящих по-русски, зато вечно улыбающихся азиата, исполняющих роль техников-пилотов и средних лет крепкий дядька - кок, медик и капитан в одном румяном щекастом лице при моржовых усах. Пилотов звали Сёма и Сеня, капитана - Дарий Платонович. Последним прибыл сухощавый пожилой мужчина, представившийся Захаровым. Мне он отчего-то сразу не понравился, несмотря даже на то, что внешность у него была, в общем, симпатичной, а манеры - обходительными.
        Окончательно невзлюбил я его после того, как он пригласил меня в свою каюту и, продемонстрировав карточку с какой-то геральдической птицей, отрекомендовался сотрудником Безопасности Пажити.
        Обо мне он располагал прямо-таки исчерпывающей информацией. И ещё большей - о моих родителях. Особенно о маме.

* * *
        - Я вас не запугиваю, Матвей,- сказал Захаров, будто бы невзначай отгибая полу пиджака. На поясе у него висела кобура. И она не пустовала.- Просто спешу предупредить, пока мы не отшвартовались от станции. Чтобы вы могли, если сочтете разумным, покинуть корабль сразу после разговора. Ибо, коль скоро мои подозрения подтвердятся, мне придётся ликвидировать вас физически, а тело вышвырнуть в открытый космос.
        - Какие подозрения?- с испугом спросил я.
        - Подозрения в том, что вы намерены ввезти на Пажить запретные технологии. Нанотехнологии,- уточнил он, душевно улыбаясь.
        - Зачем это мне? Наоборот, мой отец…
        - О,- перебил Захаров,- сказав «вы намерены», я неверно выразился. Разумеется, речь не о вас и не о вашем уважаемом отце. Василиса Карповна, ваша мать - вот чьё участие в этом деле настораживает меня воистину нешуточно. Знаете, она ведь в своё время не просто сбежала с Пажити, но пообещала вернуться, чтобы превратить «это сонное болото»…- Захаров нарочно изменил тональность, акцентируя внимание на маминых словах.- …Превратить в нормальную современную планету. Я знал её тогда весьма хорошо, и отлично могу представить, что она подразумевала под нормой! И представляю, каким способом этого можно добиться быстрее всего.
        - Да я-то тут при чём?
        - Ну, как же?- наигранно удивился Захаров.- Вы вполне можете послужить контейнером для миллиардов и миллиардов так называемых ассемблеров. Даже не подозревая о том.
        - Вы что, и впрямь думаете, что мама способна заразить Пажить какими-нибудь опасными нанороботами?
        - О, нет! Опасными - никогда. Разумеется, только и исключительно полезными. Но!- Захаров прищурился.- С её точки зрения. Увеличение срока жизни человека, борьба с некоторыми болезнями и тому подобное. Разве это не прекрасно?
        Он вперил в меня колючий взгляд. Я счёл за лучшее пожать плечами. Захаров удовлетворённо хмыкнул и продекламировал по складам:
        - Это от-вра-ти-тель-но. К счастью, моему ведомству удалось заполучить прибор, регистрирующий наличие наноботов в человеческом организме. Правда, работоспособен он лишь при определённых условиях. Условиях, имитирующих те, что создаются в движущемся по брахистохроне корабле. Весьма удачно, не находите?
        Конечно же, я находил это удачным. И не только это. Я вообще был до задницы рад, что папочка-мамочка заочно удружили мне с такой массой волшебных сюрпризов.
        - А теперь, гражданин Пажити,- Захаров вновь мастерски сыграл голосом,- Матвей Тиунов, можете идти. Если решите всё-таки продолжить путешествие, то для обследования мы встретимся позже.

* * *
        За неделю, предшествующую выходу звездолёта на брахистохрону, я успел составить кое-какое впечатление о спутниках и даже подружиться с некоторыми. Корень не ошибся - Костя действительно был полным «овером», «заменяшкой». Он днями напролёт стучал мячом в самом просторном помещении модуля, которым оказалась душевая на шестнадцать сосков, покидая её лишь для сна или приёма пищи. Говорить с ним можно было только о баскетболе, другие темы вызывали полный речевой ступор. Как ни странно, он близко сошёлся с китайцами, те просто боготворили его - подозреваю, за огромные габариты и неописуемое трудолюбие, подобное их собственному.
        Корень болтал без умолку и сто раз на дню справлялся, созрел ли я для того, чтобы… ну, вы помните. Мои отказы он воспринимал философски и в целях компенсации тут же трогал себя сам. Вообще-то он был безобидным и приветливым парнем, жаль только, крепко зацикленным на собственной половой уникальности. Думаю, Пажить с её узаконенным многожёнством могла стать для него идеальным местом обитания. Ведь дорога в мусульманские государства ему, если помните, была строго заказана! Больше всего мне нравилось играть с Корнем в карты - запас присказок для каждой комбинации мастей и фигур был у него неиссякаемым. Поразительно, однако он ни разу не повторился!
        Да и руки во время партии у него становились заняты.
        Зося… Зося оказалась самой классной девчонкой, которая встречалась мне в жизни. Сдается, я немного в неё влюбился - на ту самую малость, которая не даёт чувствовать себя в обществе девушки скованным, а только порождает приподнятое настроение и желание выглядеть остроумным, находчивым… Желание быть на высоте, в общем. Она родилась на Пажити, в обеспеченной и чрезвычайно прогрессивной по тамошним меркам семье, училась на Земле в Академии Управления, а сейчас летела домой на каникулы. От неё я узнал, что за годы, прошедшие со времени бегства моей мамы, нравы на планете значительно смягчились. Девушек никто больше не гнал под венец силком, избиения жён тоже перестали считаться хорошим тоном.
        Капитан если и покидал камбуз, то лишь для того, чтобы проверить, как несут службу Сёма или Сеня. Вот уж чьей выносливости я откровенно поражался! Кажется, ежедневные 12-часовые дежурства были этим улыбчивым семижильным человечкам как с гуся вода. Вместо того чтобы отдыхать после вахты, они до умопомрачения сражались с Костей в баскетбол. Хотя… как знать, может, они отсыпались в рубке?
        Захаров же сидел сычом в своей каюте или колдовал в медицинском отсеке с распроклятым анализатором, от которого зависела моя жизнь.
        И, как выяснилось, не только моя. Он успел переговорить со всеми пассажирами, и тема была одна: не исключаю, что вы диверсант. Корня он подозревал в первую очередь за колоссальные размеры пениса. Полутораметровый юнец может иметь подобный орган только в случае, если он выращен искусственно, с применением нанотехнологий, считал Захаров. Он почему-то был уверен, что наноботы, выполнив задачу по наращиванию плоти, остались в организме Корня и ждут, не дождутся, когда их выпустят наружу. Дабы начать уродовать чудовищным образом ничего не подозревающих мужчин Пажити. Костя, жертва новомодного лечения, подозревался примерно в том же. Только результатом диверсии в его исполнении стало бы поголовное превращение населения планеты в баскетбанутых спортсменов. Зося была дочерью чересчур передовых родителей, и определённые выводы в отношении неё у Безопасности в целом и Захарова в частности напрашивались давненько.
        Мы трепетали (во всяком случае, я) и считали часы, оставшиеся до выхода «Ивана Бернулли» к нулевой точке координатно-временной линии.

* * *
        …Наконец корабль перестал дёргаться, как припадочный. Я надеялся, это означает, что мы легли на курс. Надеялся уже в пятый раз. Или в шестой. Я с жадностью высосал порцию охлаждённого витаминизированного молока. Чуток полегчало: мне даже хватило мужества свесить голову с гамака и пересчитать пустые пакеты из-под живительного напитка. Если учесть, что после первой болтанки я выдул сразу два, то выходило, что пляску святого Витта модуль исполнял… точно, шесть раз.
        «О, премногомудрый опыт, сын ошибок трудных и гений, культур-атеизма друг,- взмолился я почти что без шутливости,- сделай так, чтобы эта вибрация оказалась последней!»
        Точно по заказу, заработала громкая связь. Бодрый голос капитана поздравил экипаж и пассажиров с удачным БХР-стартом и пригласил явиться через полчаса к праздничному столу.
        Всего несколько минут назад любая мысль о еде вызывала у меня смертную тоску, но сейчас я с восторгом отметил, что действительно не отказался бы от хорошего обеда. Из трёх блюд и обязательно с компотом. А учитывая последний проигрыш Корня в «подкидного», то и с двумя.
        Выяснилось, что не у одного меня проснулся дикий жор. Кажется, впервые за столом не звучали разговоры, слышался только бойкий перестук столовых приборов да шумное чавканье Кости. Уже за чаем хватились Захарова. Дарий Платонович покликал его по громкой связи, а затем послал Сеню сбегать до каюты и посмотреть в санблоке. Китаец вернулся через минуту, побледневшим и бестолково размахивающим ручками.
        - Тама… тама…
        Толкаясь, мы выскочили из кают-компании.
        Захаров лежал в самом конце коридора, под огромной горой оранжевых мешков, из-под которых видны были только его босые ступни.
        - Узе холодные нозьки-то,- лепетал Сеня.- Узе как костоськи.
        Зося вцепилась в мою руку с такой силой, что я немедленно вспомнил первую её встречу с нашим эксбиционистом и искренне пожалел бедолагу. А гигант Костя вдруг совершенно по-девчоночьи завизжал и грохнулся на пол, едва не подмяв под себя припозднившегося Корня.
        - Матвей, Леонид (так звали Корня) и ты, Зосенька,- рыкнул Дарий.- Живо унесите мальчика в медичку. Код замка пятнадцать-шестнадцать-семнадцать. Зося, нашатырь найдёшь в шкафу первой помощи. Если не поможет, подключай диагностику. Мужчины, не задерживайтесь. Вернётесь разбирать завал.
        Когда мы, пыхтя и спотыкаясь, волокли Костину тушу по коридору, нас нагнал торжествующий крик Сени:
        - Товарись капитан! А плёноська-то нозыцьком подрезана!
        У меня опять заныл зуб.

* * *
        Затылок Захарову раздробили основательно - наверняка сразу насмерть. Становилось вдвойне неясно, зачем убийце было ещё валить на труп мешки? Скорей всего, преступник попросту растерялся и напугался. В пользу этой же гипотезы говорил и тот факт, что орудие душегубства - здоровенный гаечный ключ - не было унесено, а осталось валяться рядом с трупом. Капитан назвал ключ газовым, хоть никаких шлангов к нему подведено не было. Честно говоря, я и не подозревал, что такие ископаемые инструменты существуют по сию пору, особенно на космическом корабле.
        Труп контрразведчика осмотрели, засняли, накачали хлороформом, голову залили в прозрачный пластик, после чего останки упрятали в изолятор, понизив там температуру до нуля. К сожалению, капитан даже не смог толком установить время убийства. Во время постановки корабля на линию БХР привычные физические законы дают сбой, и тело Захарова могло закоченеть ещё прежде, чем остановилось сердце. На «Ивана Бернулли» сообщать о происшествии не стали вообще. В конце концов, решил Дарий Платонович, это внутреннее дело Пажити. Покончив с канителью, капитан собрал нас в кают-компании и, объявив, что проводит официальное дознание, предложил:
        - Рассказывайте, что знаете. Постарайтесь без долгих прелюдий. И учтите, ведётся запись.
        Зуб мой сразу начал ныть невыносимо, я поджал щеку кулаком и прикрыл глаза. Корень суетливо копошился, орудуя руками под столом - должно быть, для успокоения нервов перекладывал с места на место свою красу и гордость. Китайцы сидели, нахохлившись, но косенькие улыбочки так до конца и не сошли с их мордочек. Баскетбонутый Костя был бледен и держался под одеждой за грудь.
        - Давайте, я начну,- сказала, побарабанив пальчиками по столешнице, Зося.- Убийца, несомненно, тот, кто везёт контрабандных наноботов. И определить его, в сущности, несложно… будет несложно,- поправилась она.- Если, конечно, он упустил из виду…
        Дарий соображал на лету.
        - Сеня, быстро в медотсек! Кати сюда Захаровский анализатор.
        Сеня обернулся мигом.
        Внешне анализатор выглядел целёхоньким. Зато внутри… похоже, там поработали всё тем же злосчастным газовым ключом. В глазах у капитана впервые мелькнуло что-то вроде растерянности.
        - Ну, не беда,- хладнокровно сказала Зося.- Думаю, могу и так его назвать. Я, знаете ли, до крайности любопытна, а двери кают толком не запираются. Сеня и Сёма, наверное, подтвердят мои слова. Признайтесь, господа, ведь вы видели газовый ключ в каюте Кости?
        Костя протяжно вздохнул. Китайцы дружно закивали.
        - Я дазе видел, как он етот клюсь в дусевой брал,- торопливо выпалил Сёма, тыча в недавнего приятеля пальчиком.- Тама в яссике их многонько. Етот самый больсой. Потом под мясики прятал.
        - Константин?- Капитан хищно оскалился и сделал резкое движение пальцами, повинуясь которому, маленькие пилоты крадучись двинулись к Косте.
        Костя резко поднялся и вынул руку из-за пазухи. В огромном кулаке был зажат пистолет Захарова. Ствол качнулся вверх-вниз.
        - Все в кучу. Туда, в угол. Живо, мясо!
        Сёма с мяукающим криком молнией нырнул ему бод бок. Хлопнул выстрел. Сёма взвизгнул, завертелся винтом и вдруг завалился навзничь. Конечности его быстро и страшно сучили, сбивая в кучу ковёр. Костя пружинисто переступил через него и чудовищным ударом ноги в голову снёс второго китайца. Того отшвырнуло на тележку с анализатором. Он сразу затих.
        - Я сказал, в кучу, мясо,- раздельно повторил Костя.
        - Послушай, овер,- с бесшабашной смелостью выкрикнул вдруг Корень, продолжая яростно чесать в штанах сразу обеими руками.- От чего тебе чинили башню?
        - Не твоя забота,- сказал Костя и, сунув ствол пистолета себе в рот, нажал спуск. Наполовину безголовое тело бывшего баскетболиста шлёпнулось рядом с бьющимся в агонии Сёмой.
        Мне невыносимо захотелось блевать. Чем я с облегчением и занялся.

* * *
        На орбите Пажити «П-1101» дожидался не только грузовой терминал, но и команда следователей. Коллеги Захарова отличались от покойного в лучшую сторону. По крайней мере, до угроз и запугиваний не опускались. Может быть потому, что преступник изобличил себя самоубийством, и подозревать оставшихся не было нужды?
        Дольше всех мучили Корня, допытываясь, откуда ему стала известна кодовая фраза, которой можно остановить пошедшего вразнос «овера»? Именно этого «овера»,- ведь ключи всегда разные? Корень отчаянно теребил пенис и отвечал, что ничегошеньки не помнит, действовал на «автомате» и вообще, не желают ли следователи подержаться за его хозяйство? От него, в конце концов, отступились.
        Тело Кости вместе с мячами и корзиной для баскетбола, соблюдая беспрецедентные меры осторожности, оттранспортировали в район дюз контейнеровоза и сожгли пятисекундным реактивным выхлопом.
        Нас помурыжили недельку в карантине и спустили-таки на планету.

* * *
        Зосю встречали родные. Раскрашенная в легкомысленные цвета авиетка, фырча останавливающимися винтами, подкатила прямо к трапу челнока. Первой из неё выскочила огромная пушистая собака, затем парочка радостно визжащих карапузов в бантах и оборочках, и, наконец, очень красивые мужчина и женщина.
        Мы с Корнем отошли в сторонку, чтобы не мешать счастливому воссоединению семейства. Мне было чертовски завидно. Корню, судя по тому, как энергично он принялся шуровать в паху, тоже.
        - Ну и куда ты сейчас?- спросил я, с наслаждением вдыхая сладкий воздух.
        - А… поболтаюсь тут маленько, понюхаю, чем пахнут местные барышни, да и рвану назад. Я говорил с Дарием. Он через месячишко идёт к Земле.
        - Назад? А как же шейх? Кастрирует ведь.
        - Подумаешь, беда!- Корень беззаботно тряхнул головой.- Может, это и к лучшему. Знаешь, как меня уже достала эта штуковина! Кстати,- он оживился,- хочешь подержаться? Напоследок, а?.. Чистоту гарантирую.
        - Ну, разве что напоследок,- с сомнением пробормотал я.
        Сияющий Корень немедленно подскочил, задирая расшитую петухами косоворотку. Штаны оказались уже спущенными. Я точно во сне протянул руку и ухватился за крепкий горячий орган. Пальцы сходились едва-едва. Потом я посмотрел в смеющиеся глаза Корня и… с силой дёрнул. Фальшивый член вместе с мошонкой отклеился, и Томка, славная моя сестрёнка, лучшая в мире актриса, мигом одёрнула рубашку, покатываясь со смеху. Подмигнув ей, я запустил палец левой руки в рот, отковырнул поддельный (хоть и ноющий будто натуральный) зуб и вогнал его в паз на торце контейнера-фаллоса. До упора. Контейнер немедленно начал разогреваться, и я отбросил его подальше, чтобы не обжечься.
        Через минуту он лопнул, выпустив белёсое быстро тающее облачко.
        Теперь я не только проживу лет сто пятьдесят, как большинство моих сверстников, но проживу их удовлетворённым. Даже если здесь никогда-никогда не приземлится вербовочный бот «голубых беретов». Ведь мы с Томкой выполнили сегодня клятву, данную давным-давно пятнадцатилетней невестой, сбегающей с Пажити. Нашей мамой.
        - Матвей!
        Я обернулся. Зося призывно махала мне рукой.
        - Матвей! Иди же сюда!
        - Похоже, она действительно намерена поселить тебя у своих родителей,- сказала Томка.
        - Между прочим, мне обещано, что наши комнаты будут рядом,- похвастался я.
        - Ну, так ты уж не растеряйся! Учти, она вполне готова…
        - …Подержаться?- рассмеялся я.
        - И не только, Матвейка.- Томка стала вдруг серьёзной.
        - Будь спокойна, сестрёнка. Не растеряюсь.
        - Матвей, ну ты что?- подошедшая Зося потянула меня за одежду.- Идём скорей. Диспетчер уже окончательно взбеленился. Грозит пожаловаться на папку в авиаотряд. Лётные права в два счёта отберут. Тома, а ты летишь?
        «Тома»? Я окинул девчонок недоумённым взглядом. Обе хитро улыбались. Ну и конспираторши!.. Когда только снюхаться успели?
        - Разве что на денёк…- протянула с сомнением Томка.
        - Тогда побежали!
        И мы побежали.
        Малютки медовары в пещерах под землёй
        Слона звали Кай. Такое, блин, чудо в камуфляже - ну, слон: шея длинная, уши лопушками и «берцы» в гармошку. Не от франтовства, понятно, а оттого, что стоптанные. Кто ж первогодку новые ботинки носить позволит? Хобота у него не было, зато было звание. А ещё фамилия. Рядовой Дубов. Отставить, вру. Хобот тоже иногда появлялся. Когда дневальный орёт: «Внимание, ррь-рётта! Химическая опасность!» - хоботы у всех появляются, даже у старослужащих. В две секунды. Потому как «слезогонка» - это такая, ребята, штука, что без противогаза с нею дела лучше не иметь. А если наш ротный решил устроить химтренаж, то пару дымовых шашек в казарму непременно забросит. Чтобы, значит, всё было по-честному. Ну, а органическая связь хобота с противогазом любому духу известна. Кай же был, повторяю, слоном. То есть полгода уже оттопал и духов-салобонов сам мог строить. Пока старых рядом нету.
        Кстати, Каем-то я его потом уже стал звать. Сначала - Дубов, да и всё. Или вовсе кратко - бойцом.
        Как я с ним на короткую ногу перешёл? А-а, в том весь и компот! Слушайте.
        Сидим мы как-то с Борькой в каптёрке, радио «Готика Плюс» слушаем, тушняк свиной на «козле» разогретый, вилочками культурно ковыряем, горячим чайком сладким запиваем. Когда я говорю сладкий, это значит восемь ложек на стакан (в добром старом МПС-овском подстаканнике)- и не размешивать. До заветного Приказа Министра обороны, который нас из «стариков» в «дедушки» определит, ровно шестьдесят два дня осталось, до подъёма - семь часов. Альбертино, или по-простому Татарин, каптёрщик наш и друган, сладко спит, а может, прикидывается. Хрен ли ему, спрашивается, сейчас дрыхнуть, когда он и так весь день «массу» давил? Аж на щеке вдавлины от шинели - с милый америкосам Гранд Каньон глубиной. До самого ДМБ фиг рассосутся.
        - Пусть отдыхает. Ему всё равно свинину хавать не положено,- прикалывается Борька. Потом наклоняется над ухом Татарина, нарочно громко чавкает и ржёт.
        Борька вообще остряк. Как раз через это остроумие его из Тель-Авивского университета Дружбы народов имени двух Бенов - Ладена и Гуриона - вышибли. Только называлось это отчего-то иначе. Атеистической пропагандой. Едва успели депортировать на родину (юридическую), как он в какой-то ультрацентристский марш протеста вляпался. Потом ещё чучело Нельсона Манделы на пороге дипмиссии Трансвааля сжигал, с портретом Эйнштейна на футболке открыто расхаживал… Всех его дурацких клоунад и не перечислишь. Ну, довыёживался, конечно. Да что я, собственно, распинаюсь? Сами, небось, понимаете - человек с фамилией Бабайкер в российской армии просто так не окажется. Пусть даже на должности писаря у начпрода.
        - Типа того, что тебе-то самому положено?- прихожу я Альбертино на помощь.- Никак, кошерная была хрюшка?
        - А то как же,- говорит он.- Прочти на банке, если грамотный. Мелким шрифтом справа снизу.
        Справа. На круглой банке.
        - В клинописи не силён,- отбиваюсь я как могу.
        Вместо того чтобы продолжать давить меня интеллектом (так бы я ему и поддался, ага!) Борька вдруг делается серьёзным и орёт молодецким голосом в сторону двери:
        - Эй, на тумбочке! Слондат! Сколько старому осталось?
        Альбертино вздрагивает (значит, действительно дремал), приподнимает измятую морду и крутит пальцем у виска.
        - Борис, ты не прав,- говорит он сердито и рушится обратно на раскладушку.
        Дневальный, не страшась разбудить роту, гаркает: «Шестьдесят один!». Борька хитро мне подмигивает и с гневным рёвом: «Ты кого обдурить думаешь, хобот? На день раньше домой спровадить собрался?» - летит к двери, сильно топая. Бедняга дневальный, наверное, прощается с жизнью, но Борька остановлен моим окриком: «Рядовой Бабайкер, отставить тиранить молодых бойцов! Они - наша достойная смена» и возвращается к чаю с тушёнкой. Мы перемигиваемся вторично.
        - Что ни говори, а жизнь армейская без ядрёной, забористой шутки пресна,- философствует Борька.- Да, между прочим, Боксёр… Ты таки наконец определился, чем судьбоносный Приказ отмечать будешь?
        Ну вот, он меня и представил. Старший сержант Кобяков Валентин. Он же Боксёр. Прозвище это я заработал буквально в первый день службы. Задолго до присяги, в «карантине» ещё. Помню, выстроили нас перед баней, командуют: «Колющие, режущие предметы и курительные принадлежности сдать!» Сдаём. Дошла до меня очередь. Я перочинный ножичек в подставленную конфедератку бросил и стою. «А спички, сигареты?» - прапор спрашивает. «Боксёр»,- отвечаю. «Ну-ну,- говорит прапор сухо.- Запомним». Запомнил, само собой. И другим передал. Полгода только и слышалось: «Взвод - перекур! Боксёр продолжает преодолевать полосу препятствий… Отрабатывать приёмы с оружием… Углублять траншею… Всем отбой, Боксёр - к турнику!» Н-да… Зато при выпуске из учебки все наши рядовыми остались, а мне две «сопли» на погоны кинули. Младший сержант, не хрен с горы! Теперь уже старший. Тем более не хрен.
        - Ну?- подбадривает меня Борька.- Опять про то, что «по жизни ничего крепче шампанского…» песню заведёшь?
        - Зачем повторяться?- говорю.- Вы же в курсе. Но с другой стороны - альтернативы-то всё равно нет. У твоего начпрода один спирт на складе, в лабазе вообще кроме «Шустовского» ничего не бывает. И тот офицерьё сносит быстрей, чем я митральезу разбираю. А девять градусов алкоголя для меня, старовера без балды, верхний еле-еле допустимый предел. Хоть расстреливайте.
        - Как нет альтернативы? А кумыс?- подсказывает Альбертино. (Вот и заступайся за него.)- Зашлём гонца к кайсакам, повод сообщим. Небось, поделятся живительной влагой. Они аксакалов знаешь, как уважают!
        - Или брагульку, которая у меня к тому времени в аккурат созреет, водичкой из-под крана разбавим, «Шипром» спрыснем для букета, вот и будет тебе уиски с хлоровой заветной крепости,- торопится сострить Борька.
        - Эх,- говорю,- парни. Да я ведь и сам чего только не передумал. Знаю, что Приказ дембельский отметить - святое. И всё одно суррогатами травиться не хочу. И слово своё о девяти градусах сдержу. Шампань типа брют - это да. Остальное - нет.
        - Где мы тебе шампанского возьмём, горе ты наше?- стонут друзья в голос.
        Они правы. Кругом на сто вёрст - не то степь, не то вовсе полупустыня. Одни тарбаганы, ящерицы да кочевые кайсаки в тарбаганьих шапках. «Точка», понятно? База стратегических стратосферных бомберов-цеппелинов. Номер и точное расположение не скажу, военный секрет. Скажу лишь, что отсель грозить мы можем шведу. Хотя в первую очередь, конечно, тибетцу, маньчжуру и корейцу. Отчасти белуджу и персу. А так… Ну, точка и точка. Взлётная площадка, ангары подземные, склады. Батарея зенитная, эскадрилья ракетных беспилотных перехватчиков, сонары. Общим счётом два десятка гектаров твёрдой как сухая кость земли, напичканной до отказа продуктами самой современной военной технологии. Вдобавок ДОС - дома офицерского состава, наши казармы… Контингент соответствующий. Летунов и прочих перцев с золотыми шнурами и погонами под сотню. Да солдат действительного срока службы пять сотен. Связисты, химики, технари. Всех не перечислишь. В том числе мы - полтораста рыл «гоминдановцев». Комендантская рота, чтобы всё это добро и всех этих гавриков охранять. Кормёжка, конечно, добрая, но без разнообразия.
        Так что от Рождества до Рождества с шампанским здесь тугой напряг.
        Борька как-то враз помрачнел, чай дохлебал в два глотка, сказал «спокойной ночи, старые» и отвалил.

* * *
        Проводил я Борьку до крылечка, подышал минут пять, звёздным небом любуясь, затем в каптёрку вернулся и начал воротничок подшивать. Не хоботьё же, в самом деле, озадачивать. Во-первых, это против моих личных правил, а во-вторых, они вам такого нашьют… Татарин тем временем добил тушёнку и вдруг говорит задумчиво:
        - Слышь, Валька! У меня идея появилась.
        - Опять про кумыс?- спрашиваю.
        - Лучше. Короче, так. Я тебе про своего деда Ромэна помнишь, рассказывал?
        - Отлично помню,- говорю.- Пластун, парашютист и вообще лихой бабай. Полный Георгиевский кавалер. На Второй Германской взял двадцать три «языка» званием старше гауптмана. Горжусь дружбой с его внуком. Честное слово. Дальше что?
        - Языков было двадцать один,- говорит Альбертино.- Очко. Но базар не о них. Про Аква Виту слыхал?
        - Как же, как же,- говорю я и перекусываю нитку.- Аква Вита, вода жизни. Она же пиво, она же вересковый мёд. «Малютки медовары в пещерах под землёй…» и всё такое. Легенда. Не бывает.
        - Бывает,- говорит Альбертино, понизив голос.- Мой дед её пил. Самую настоящую Аква Виту. Думаешь, почему он такой батыр был?
        - Шутишь?
        - Подусниками Пророка клянусь!- говорит Татарин. И морда самая серьёзная.
        - Тогда рассказывай.
        - Дело было под самый конец войны. Кайзер к тому времени уже в Аргентину на подлодке «ефрейтор Адольф Шикльгрубер» свалил. Но Берлин ещё не взяли. Так вот, вместо того, чтобы деда моего в Южную Америку отправить, послали его, куда бы ты думал? В Тулу, догоняешь?
        - За пряниками,- хихикаю я.- Или за самоварами. Скорую победу отмечать.
        Альбертино только отмахнулся.
        - Там немцы дыру в земле проковыряли, чтобы к подземным жителям - ну, гномам, что ли?- пробраться и «оружие возмездия» заставить выковать. Только гномы успели от фрицев сдёрнуть. А Аква Вита осталась. Сорок сорокаведёрных бочек. Каждая из корней тысячелетнего дуба, прикинь! И на каждой тайными рунами рецепт приготовления пива выжжен. Охраняла команда пещерных егерей. Самые звери. Резались, конечно, за эти бочки - дай делов! В плен ни один не сдался. И только, значит, наши с ними разделались, как из-за бочек два грифона вылезли. На цепях там были прикованы. Каждый ростом с быка, вместо слюны - кровь кипящая с языков капает! Простые пули их не брали, только бронебойные. Шкура-то железная. И крылья бронзовые. С потерями, но одолели и грифонов, конечно. Вот. А кто из наших выжил, потом неделю из подземелья не вылезали. Аква Виту в три глотки хлестали. За дружбу, баб и Учредительное собрание. Бочку осилили. А потом подоспели чёрные гвардейцы во главе с самим стариком Каппелевым. В Кремле-то решили, что пластунов гномы в оборот взяли. А те - живёхоньки. Пьяные лежат. Пиво это хоть и меньше девяти
градусов, но самого его очень уж много было… А как протрезвели, тогда уж приказано им было в Аргентину. Дальше я тебе уже рассказывал. И про королеву анаконд и про то, как дед с амазонками хороводился…
        Так, соображаю я. У Альбертино образования - семь классов земского, зато память ого-го. Тула - это, надо думать, никакая не Тула, а секретная база «общества полой земли» Туле. Тогда дыра - ход в полость Земли, а гномы… неужели - тамошние жители? И если так - то вполне могла там и самая что ни есть настоящая aqua vita найтись.
        - Он рецепт запомнил?- спрашиваю.- И ты знаешь?
        Альбертино осёкся. Он, оказывается, продолжал подвиги деда Ромэна в джунглях Амазонии описывать.
        - Нет,- говорит.- Но знаю, где достать.
        - Рецепт?
        - На кой он тебе сдался, рецепт-то? Говорю же, рунами был написан. Ты что, профессор? Тут другое, Боксёр. Саму Аква Виту! Ты, кстати, с компьютерными сетями как?
        - Неважнецки,- говорю я.- А причём?..
        - А притом. Ты в курсе, что на случай крайней угрозы каждая «точка» стратегического значения имеет подземный бункер?
        - И он, само собой, с пещерами гномов связан,- ехидствую я.- Потому что туда ни боевые газы, ни вирусы не проникнут. Это тебе тоже дедушка сообщил?
        - Ага,- говорит Альбертино.- И это святая истинная правда. Я когда со старшиной ходил в бомбоубежище «тревожную закладку» делать, дверь видел. Из цельной каменной плиты и перетяжки свинцовые. Замок кодовый. Плакатами замаскирована. Но войдём запросто. Надо только код узнать. Думаю, если влезть в компьютер дежурного по части…
        - Так давай,- говорю я,- к Борьке нагрянем - и алга! Вперёд, говоря по-русски.
        - Спасибо, что перевёл,- щурится Татарин.
        - Всегда к вашим услугам,- говорю и продолжаю мысль развивать: - У начпрода же в кабинете комп, модем, и прочее. А сам Борька хакер известный. Порносайты как семечки щёлкает.
        - Анан ски!- ругается Татарин.- Ты чё, дурак?! Борька щенок. Не лучше нас. Это ж тебе не порносайт. Мэйнфрейм, понял! Там доступ должен быть хитрый, как сто китайцев. Защиты разные. Антиспам, урл, ай-пи адресация. Плуг энд прэй. Короче, специалиста надо. Блин, придётся к землякам во взвод связи идти.
        - Ну, боец, ты как понос резкий!- говорю я.- Во взвод связи… Да тамошние волки за то только, чтобы приёмник починить, с меня полный комплект значков слупили.
        - С «Гвардией»?- потрясённо спрашивает Альбертино.
        - Без,- успокаиваю я.- И то, говорят, дёшево отделался - потому что Татарина корефан. А за хакерский взлом они не только значков… Они, пожалуй, спирта потребуют, консервов и жену зампотеха в придачу. И вообще, не хочу с ними связываться.
        - Кстати, Боксёр…- мурлычет Альбертино.- Кстати об офицерских жёнах… Что там у тебя с Ирочкой?
        - Не понял вас, ефрейтор,- говорю я холодно.- Что за грязные намёки? Какая Ирочка?
        - А такая, с которой тебя Фофанов третьего дня видел за северным ангаром. Супруга…
        - Стоп,- говорю я.- Подробности курьерской почтой в опечатанном конверте. В каком кубрике он спит?
        - Кто, Фофанов?- с невинным видом переспрашивает Татарин.- А ни в каком. Вчера, пока ты был в карауле, с ним беда приключилась. Упал неудачно. Язычок прикусил, ребро сломал и, кажется, лодыжку. По-моему, ещё челюсть вывихнул, но это не точно. Санчасть принимать наотрез отказалась. Гипс наложили и в госпиталь тут же на дежурке отправили. Раньше, чем через месяц никак не вернётся.
        - Спасибо,- говорю я с чувством.- Если бы это трепло её супружнику проболталось…
        Дело в том, что муж Ирочкин - слухач на сонаре. Редкий специалист и большой служака. Слухачи, они перед вахтой сутки аккомодацию проходят, а после - тоже сутки - натурализацию (потому-то я и мог Ирочку иногда за ангарами прогуливать). Иначе шум от обыкновенной мухи им болезненно громким покажется. Но я при известии о наблюдательном и болтливом Фофанове отнюдь не за уникальный слух рогоносца встревожился. Уши у него, может, и нежные, зато кулаки - Вася не горюй! И энергии прорва. Особенно после натурализации. И если Ирочку он когда-нибудь непременно генеральшей сделает (как она, случается, хвастает), то кем сделает сержанта, который супругу его обхаживает, помыслить страшно.
        - Так ведь на то и друзья существуют,- говорит Альбертино и хлопает меня по плечу.- Ну, где хакера искать будем, герой-любовник?
        - Да есть у меня на примете один слоняра.

* * *
        Как раз уборка территории шла. Он метлой из железных прутьев канаву вдоль спортплощадки подметал. Выдернул я его из облака рыжей пыли и сразу в лоб:
        - Дубов, ты жрать хочешь?
        - Да,- говорит он быстро.- А что, разве уже обед?
        - Ланч,- говорю.- Внеочередной. Пряники и сельтерская.- И показываю то и другое.
        У него глаза загорелись. Известно, по молодости в армейке голодняк давит - страшное дело. Особенно на сладкое тянет.
        - Чё, халява?- спрашивает недоверчиво.
        - Не совсем,- говорю.- Знаешь, я после армии писателем хочу стать. Сейчас истории разные коллекционирую. Тебе, вроде, есть, чем поделиться. Ты, по слухам, хакером крутым был, покуда лоб не забрили. Расскажи мне повесть своей жизни, Дубов.
        - За кулёк пряников?- спрашивает он.- А не дёшево ли?
        - Так ведь ещё сельтерская,- говорю я терпеливо.- Полтора литра.
        - Ну, блин, товарищ старший сержант,- восхищённо лопочет Дубов, слюну сглатывая.- У вас прямо врождённый талант убеждать! Быть вам крупным писателем, ей-богу! Или аферистом.
        - Довольно лести, боец,- говорю я деловито.- Давай-ка, присядем вон там на брёвнышке. Ты покушаешь, я послушаю. Только специальных терминов избегай. У меня на них аллергия.
        …Кай в компании с подругой детства, отрочества и юности Гидрой занимались в основном всякой ерундой. Щипали по мелочам, где могли и что могли. Тому клипушник рекламный сляпают, этому программное обеспечение установят. Локальную сеть кинут, бациллу выловят или винт - хе-хе!- переформатируют. На расстегаи с лососиной, баночный пиквик, да на то, чтобы «железо» компьютерное помаленьку апгрейдить, хватало. Но Гидре, как всякой молодой девушке, хотелось большего. А Каю, как всякому уверенному в себе визарду, хотелось испытать мощь собственных извилин. Набросали план, прокачали на всех режимах - вроде, не сбоил план. Решили, что выгорит дельце… да и вскрыли службу почтовых переводов одной южноамериканской страны. Боливия, Парагвай… где-то там. Операция прошла гладко, Гондурас (а может, Уругвай) незаметно похудел на известное количество песо, но у Кая сложилось мнение, что на них взглянули.
        Подозрение подтвердилось в самое ближайшее время самым блестящим и грустным образом. В конуру Кая ворвались камуфлированные молодчики с масками на мордах. Вёл их красавец интеллигентного облика, приодетый явно не в гарнизонном универмаге. Самое малое - в бутике «Пензо». Жаль только, что, будучи донельзя предупредительным и обходительным на словах, на деле пензюк позволял боевикам махать прикладами ружей, сколько было угодно их свирепым душенькам. Каю ушибли руку, но шайтан с ней, рука зажила. Главное, невосстановимо порушили всё «железо». А что же красавица Гидра? А Гидра по счастью, отсутствовала. Тогда Кая это обстоятельство ничуть не насторожило, скорей обрадовало. И зря.
        Заключили его почему-то не в СИЗО, а в обычную квартиру. Там же и допрашивали. Кая ждал приятный сюрприз: «кололи» его вовсе не по латиноамериканским песо, а по давнишнему, несерьёзному делу, о котором вспоминать-то совестно. Выпотрошил как-то перед выборами базу данных одной газетёнки, губернаторского рупора. По небескорыстной просьбе идейных противников, разумеется. Кай и не запирался. Что мог, выложил. Заказчиков он всё равно не знал, все контакты шли через «мэйл?».
        Однако по завершении следствия дознаватель почему-то абсолютно не спешил перепоручить его суду. А на вопрос о залоге, под который мог бы выпустить, назвал такую сумму, что Кай едва не поперхнулся собственным языком. «Сорок тысяч!» - негромко подсказал следователю интеллигент в шмотках от «Пензо», который присутствовал на каждом допросе, отрекомендовавшись адвокатом Кая. И мигнул этак заговорщицки. Стало ясно, что от Кая примитивно ждут «на лапу», и именно из денежек Никарагуа. Очень уж сумма была точной - ну, плюс-минус пара процентов. И ещё он понял, что настоящее уголовное дело на него вряд ли заведено вообще. Кай, понятно, расставаться с нажитым тяжкими трудами не собирался. Его припугнули изменением меры пресечения и тесным знакомством с отвратительными тюремными урками. Волосатыми, злыми пакистанцами - активными гомосексуалистами, склонными к садизму. Он испугался, конечно, но продолжал неколебимо молчать, что твой красный кхмер перед международным трибуналом в Сайгоне. Потом его вдруг выпустили без всякого залога, дав понять, что болтать о «следствии» не стоит.
        Первым делом он залез в сеть - связаться с Гидрой. Но оказалось, что Гидры больше нет. И денежек тоже нет. Родители девушки сообщили, что дочка вышла замуж за приличного человека, не Каю чета, и уехала с любимым в свадебное путешествие. По описаниям жених был точь-в-точь поклонник одежды «Пензо». А вскоре и призыв грянул…
        Понравился мне рассказ Дубова о его трагической любви. Авантюры, деньги, интриги, женская измена, представители спецслужб, проворачивающие собственные тёмные делишки за казённый счет. Заслушался я, чуть было не забыл, для какой надобности пряниками его кормил.
        Он между тем дохлёбывает сельтерскую и замечает, что история ещё далеко не закончилась. Ибо он, великий и ужасный Кай, отнюдь не сдался. Расплата непременно настигнет предательницу и её сподвижника и будет поистине страшна! Дубов их хоть из-под земли достанет.
        - Вот здорово-то!- говорю я, спохватываясь.- Мне как раз под землю надо. Поможешь проникнуть, и я тебе этих негодяев на блюдечке с надписью «Доброго аппетита» преподнесу. Или на разделочной доске. Как пожелаешь. Если встречу, конечно.
        - Я, вообще-то, так себе землекоп,- пытается увильнуть Дубов.
        Пришлось рассказать коротенько о дедушке Татарина, Туле, Аква Вите и прочем. Он выслушал и говорит с такой поганенькой усмешкой:
        - Ах, дедушка… Товарищ старший сержант, вы знаете, что такое рамол?? Иначе выражаясь, старческое слабоумие?
        Эх, верно солдатская мудрость гласит: чем салабон сытее, тем нахальнее. Ну, я-то знаю, как с такими шустриками обращаться. Отвешиваю ему ласковую отеческую плюху, потом беру за ремень, отрываю от земли и шепчу тепло-тепло:
        - Слушай меня, боец, и запоминай. Если ты этот код мне добываешь, я устраиваю дела так, что после демобилизации Борьки Бабайкера на его местечко в штабе попадёт один знакомый мне любитель пряников.
        - А если нет?- заинтересованно спрашивает любитель пряников, суча ножками.
        - Нет, так нет. Продолжишь честно мерить периметр. Через день - на ремень. Семь пар железных сапог износишь, семь слоёв кровавых мозолей натрёшь. И пробег к ДМБ будет у тебя как у трёхлетней «японки», только что с парома сгруженной. Под сто тысяч вёрст. Ферштейн, боец?
        - Я-я, товарищ старший сержант!- лает с немецким акцентом Кай.- Очень ферштейн! Считайте, моё согласие уже у вас, круглая печать и разборчивая подпись прилагаются.
        - Вот и столковались,- улыбаюсь я и ставлю его на ноги. Руки у меня подрагивают: пуда четыре этот хоботяра точно весит. Да плюс полкило пряников. И сельтерская.

* * *
        Каким макаром Кай мэйнфрейм нашей «точки» вскрывал, я рассказывать не стану. Внятно и корректно всё равно не смогу, а профанировать - желания нет. Словом, код у нас появился. Рядовой Дубов в благодарность за труд хакера путём изящных маневров был переведён в помощники Борьке Бабайкеру. Где немедленно взялся активно добирать недоеденное и недоспанное за год службы.
        Давайте, мы его там и оставим.
        Первое посещение полости Земли решил я в одиночку произвести. Парни для порядка поорали, конечно, что какого хрена, одного меня не отпустят, но я их убедил, в конце концов. Временем избрали ночь, когда мой взвод в карауле стоять будет.
        Дождались. Я смену развёл и прыжками в бомбоубежище. Альбертино с Борькой уже возле этого самого портала меня поджидают. Плакаты, маскировавшие дверь, в рулон скатаны, на полу лежат. Смолят ребята, точно пароходы - с какой-то вроде даже ожесточённостью. Видно, что мандраж их разбирает. Ну а дверь… Не военная ни хрена. Такая, знаете, шняга вроде карликовых ворот двустворчатых. Широкая, низкая и капитальная. Из гранита, по-моему. Свинцовые полосы поверху - в пядь шириной и толщиной с дюйм. Заклёпки в два ряда. Шляпки - как донышки стаканов! Я осмотрел эти врата в ад, интересуюсь:
        - Слышь, ребята, а разве через такой лаз в короткое время можно весь гарнизон эвакуировать? Под тысячу же человек, если с гражданскими считать.
        - Ну ты, Боксёр, простота,- говорит Борька звенящим голосом.- Какая тысяча? Сюда в случае жёсткой полундры кроме самых основных золотопогонников никого на выстрел не подпустят. Уж смертников-то из комендантской роты точно. Так что не загружайся из-за ерунды. Фляжку захватил?
        - Даже две,- говорю. И побрякал одной о другую.
        - А если там грифоны?- вдруг Альбертино спрашивает. Сипло так, будто простудился.
        Я калаш с плеча на грудь одним движением перебросил и улыбнулся покровительственно. Говорю:
        - Ты, Татарин, пока в своей каптёрке сидишь, совсем видно забыл, что за машина такая МК-74. Борька вон и тот, наверно, помнит.
        - А то,- говорит Борька, окурок отбрасывая.- Митральеза Калашникова, модель семьдесят четвёртого года. Четыре вращающихся ствола калибра 7,63 миллиметра. Максимальная скорострельность - шестьдесят выстрелов в секунду. Ёмкость коробчатого магазина - триста шестьдесят патронов. Правильно?
        - Правильно,- говорю я.- Могу ещё добавить, что патрон специальный, усиленный. А остроконечная пуля под цельнометаллической оболочкой имеет сердечник из обеднённого урана. И в режиме стрельбы «турбо» МК-74 способна за шесть секунд, пока магазин не опустеет, бронетранспортёр надвое разрезать. А у меня магазинов этих две штуки в подсумках. Да на калаше один. Так что грифонам я бы не посоветовал из-за бочек высовываться.
        Сказал это, смотрю, Альбертино посветлел. Борька улыбается. Не зря я, значит, волынку с пересказом ТТХ митральезы затянул. Ребят успокоил. Себя, между прочим, тоже.
        Обнял я друзей, потом противогаз с инфракрасными очками напялил, каску сверху, и командую:
        - Жми!
        Борька код на замке набрал, воротца распахнулись, я сгорбился и вошёл.

* * *
        Показалось, что шагал я минут пять. Коридор узкий, низкий; понижается полого. Вокруг камень. Холодный, заиндевелый - за ним же вечный ЛЁД, если я правильно помню. И эхо гуляет. Вроде, не должно его быть в такой тесноте, а есть. Дон-дон-дон: шаги отсчитывает. Потом я упёрся во что-то. Посветил ИФ-фонариком: снова створки. Переключил очки и фонарик на видимый спектр. Ага, дверь обыкновенная, из железа, охрой крашеного. На засов заперта. Я засов отодвинул, выхожу осторожно. Темно. Посмотрел туда-сюда. Торосов ледяных не видать, гномов и грифонов не видать, сорокаведёрных дубовых бочек тоже. Помещение какое-то вроде гаража- «ракушки». Пустое, если не считать пары алюминиевых канистр, кучи ветоши и пары лопат. Верстак у стены. В полу яма смотровая. Точно, гараж. Только какой-то миниатюрный слишком. Я дверь прикрыл, черенок лопаты подсунул, чтоб не захлопнулась, и прямиком к канистрам. Может, пиво только зреет в бочках, а хранится по-простому? В одной канистре что-то плескалось. Я противогаз оттянул, принюхался. Керосин. Тьфу!
        Без особой охоты двинулся к выходу. Из гаража, то есть. «Кончатся эти двери сегодня или нет?»,- думаю, а сам осматриваюсь. Вижу, ключик висит. Бородка замысловатая. Снял я его, сунул в замок. Открылось легко. Выходить страшновато было, это да. Что там, снаружи?
        Вышел.
        А снаружи была ночь. И такая это была ночь, скажу я вам, что противогаз мне кощунством показался. Стянул я его, вздохнул… Э-эх! В полупустыне кайсацкой я и забыл, что такой воздух бывает. И небо. Звёздное, с месяцем рогатым. Созвездия - точно как у нас, только побледнее чуток. Вот вам и внутренняя сторона Земли! Интересно, а солнце у них имеется? Должно бы, по идее…
        Ну, раздумывать да восторгаться мне особо некогда было. Времени-то в обрез. Если не вернусь в караулку к той поре, как новую смену разводить, тревога поднимется. Я и двинул вдоль череды гаражей в сторону, где что-то похожее на городскую улицу виднелось. Так оно и оказалось. Улочка. Ничего себе, миленькая. Деревья вроде черёмух в цвету, тротуар асфальтированный. Мусор. Многовато мусора. Фонарей зато маловато и целые далеко не все. Дорога. Домишки трёхэтажные. Народу никого. Я тревожиться уж начал помаленьку и вдруг гляжу: ларёк. Натуральный продуктовый ларёк, хоть и маленький. Ну, гномий. Внутри свет. Я к нему. Бегом.
        Возле ларька мужички тусовались. Нормальные мужички - руки, ноги, голова. Маленькие, конечно. Ну, гномы. Только безбородые почему-то. Разговаривали громко. Однако как я появился, их будто ветром сдуло. Не то митральезы напугались, не то каски зеркальной с чёрным гребнем конского волоса поверху. А может, моей фигуры. Что ни говори, а самый рослый из них только на цыпочках до моей подмышки маковкой достал бы. И то не факт.
        Приближался я к ларьку на полусогнутых, чуть не гусиным шагом. Чтобы торговца не напугать. А как приблизился, так и онемел.
        Стоит! Она. Прямо на витрине. Вокруг много всякой яркой дряни, но я-то только её вижу! Бутылочка тёмного стекла, хмель на этикетке и - надпись. Крупно. «Аква Вита». А пониже - помельче: «Пиво светлое». Ох, мама!
        Я - усы в окошечко.
        - Мне Аква Виту,- говорю с благоговением, и «Визу» проталкиваю. В башке клин полный. О том, что здесь могут по-русски не понимать, забыл напрочь.
        А внутри ларька тётка сидит. Сердитая такая гномица. Заспанная. В очках. Отшатнулась от меня да как запищит:
        - Ты чего, перебрал, парень? Куда мне твоя карточка? Это ж не супермаркет! Деньги давай!
        Ну откуда у солдата срочной службы наличные, скажите на милость? Я молчу, «Визу» в пальцах сжимаю, смотрю на карлицу с мольбой. А та, видно, поняла, что я не опасный, смелее становится. И злее. Того и гляди, визжать начнёт, околоточного звать.
        У меня думы разные нехорошие зашевелились. О митральезе, штыке или, в крайнем случае, о газовой гранате. И тут мою голову с дружественным визитом счастливая мысль посещает. Раз у них тут всё шиворот-навыворот, думаю, то может…
        Запускаю я руку в карман и достаю пачку «евро». Ну, тех, знаете, что в отделах детских настольных игр продаются. Ассигнации для «Великого Шёлкового пути», «Из варяг в греки» и тому подобных экономических игр. Они как настоящие, даже водяные знаки присутствуют, только вместо портретов великих людей разные архитектурные сооружения нарисованы. Мосты, ворота… Мы с ребятами во время караула на эти фантики в нарды режемся, в «Монополию» или в шашки-шахматы. Потому что если в свободное время ничем не заниматься, то сутки караульные неделей покажутся. А без банка, хотя бы такого условного, играть скучновато. Азарт не тот.
        Отсчитываю я пять сотен этих самых «евро» (приблизительно столько в реальных деньгах три бутылки брюта «Дом Периньон» стоят) и вручаю ей.
        - Три «Аква Виты»,- говорю,- хозяюшка. Будь мила.
        У неё так бай и отнялся. Она фантики дрожащей рукой сгребла и за вырез футболки давай пихать. А с меня глаз не сводит.
        - Можно побыстрей?- говорю.
        Она закивала, три бутылки выставила и, только я успел их забрать, окошечко картонкой задвинула. «Приём товара». Потом там что-то тяжёлое повалилось. В обморок она упала, что ли? А я обратно припустил. Время поджимало.
        Вот, в общем, и всё. К разводу я успел. Успел даже в заиндевелом коридоре одну бутылочку выпить. Второпях, на ходу, поэтому, наверное, пиво мне сперва не очень понравилось. (Потом-то распробовал, понятно.) Вторую - парням отдал. А третью до Приказа оставил.
        Приказ мы отметили, как положено. Ребята с «Шустовским» (Ирочка моя для них расстаралась), я - с Аква Витой.
        Потом-то мне ещё неоднократно в полости Земли побывать удалось. И одному и с друзьями. И с Ирочкой. Благо, болтливых Фофановых там нету, и застукать нас некому было. И всё бы хорошо, да одно только мне там не по душе было. До сих пор, как вспомню, натурально свирепею. Знаете, как эти гномы пиво называют?
        Нет уж, промолчу лучше. Ради вашего же спокойствия.
        2.Те, кого мы приручили
        Четырнадцатый
        Викуся перекатилась на живот, подставив солнцу румяные, замечательной формы ягодицы и узенькую спину с трогательно выпирающими лопатками, щёлкнула ногтем по дужке инфоочков, и с выражением процитировала: «Три миллиона жизней - плата за независимость или предательство?!» Минуты две шевелила губами, по-видимому, читая статью, и капризно скривила губки.
        - А ответа-то и не дали! Тоже мне, видные писатели!
        Она повернула лицо к Герману (из-за плеча виднелись только серебряные купола инфоочков, полоска загорелого лба да задорно торчащие пучки жёлтых и голубых волос) и сказала:
        - Слушай, а почему бы тебе не обнародовать своё мнение по этому поводу?
        Герман скромно улыбнулся и заморгал, не проронив ни звука. Ему было очень тяжело смотреть девушке в глаза - но не из-за скрывающих их зеркальных полусфер, а из-за того, что смотреть хотелось на загорелые… В общем, на её спину.
        - Кончай отмалчиваться,- строго сказала Викуся.- Отдают-то твоих соплеменников. А вдруг их сейчас безжалостным образом расчленяют? Или того хуже - едят! Ты видел этих рьятто? Жуть, что за твари. Настоящие каннибалы!
        Герман тяжело вздохнул. Сложившегося мнения по поводу трехмиллионной дани каннибалам из космоса у него не было. В конце концов, отдали-то всяких бродяг. Может, так даже лучше… Зато было у Германа желание. Необоримое. Он просеменил ближе к девушке и с трепетом лизнул её в пятку. Викуся дёрнула ногой и засмеялась.
        - Блин, чувак, если бы ты был человеком, я бы решила, что ты ко мне пристаёшь.
        «Если б я был человеком, так и случилось бы»,- подумал Герман и лизнул Викусину икру.
        - Уйди, безобразник!
        В Германа полетела горсточка песка. Он ловко отпрыгнул.
        - Ну нет, так просто ты не отделаешься!
        Следующие десять минут они носились по пляжу, радостные как дети на дне рождения. Три миллиона жертв были напрочь забыты.
        Потом вспотевшая, перепачкавшаяся в песке Викуся отправилась поплавать, а Герман остался охранять одежду.
        Тогда-то его и поймали фурманщики.

* * *
        В фургоне, куда два мужика с рожами дегенератов и ручищами молотобойцев забросили Германа, оказалось на редкость просторно. Блестящий железный пол с низкими гофрами резко пах какой-то химией. Должно быть, антисептиком. На пластиковых стенах виднелись неглубокие следы когтей - прошлые пленники зачем-то пытались оставить память о себе. В углу, постанывая, жалось несколько товарищей по несчастью, явных бродяг. На Германа они взглянули искоса и тут же отвели глаза - не то боясь, что он воспримет прямой взгляд как вызов, не то по трусости, въевшейся в тело глубже, чем грязь подворотен. Он пренебрежительно фыркнул и демонстративно повернулся к бродягам задом. Ложиться не стал, широко расставив ноги, утвердился в центре камеры. Он был совершенно уверен, что это идиотское недоразумение скоро разрешится. Под кожей на груди у него находился чип, помимо прочего содержавший полную информацию о хозяевах.
        Фургон качнулся и поехал. В кабине загрохотала музыка - нейротранс пришельцев. Викуся говорила, что на человеческих самцов он действует как стероиды: вызывает прилив сил, подъём либидо и неодолимую ярость.
        Похоже, так оно и было. После сравнительно недолгой поездки фурманщики резко изменились, причём не в лучшую сторону. И без того грубые, они сделались совсем бешеными. Бродяг вышвырнули пинками, а Германа схватили за лапы, раскачали и с гоготом метнули наружу.
        Упал он на мягкое, но порадоваться такой удаче не успел. Потому что увидел, что это было.
        Шерсть.
        Огромная куча собачьей шерсти, испачканной кровью, мочой и экскрементами, чей запах пробивался даже сквозь вонь вездесущего антисептика.

* * *
        Те же уроды - ценители нейротранса долго поливали пленников химикатами из шланга с двумя наконечниками, похожими на головки хищных птиц. Растворы несколько раз менялись - как цветом, так и на вкус, но пахли практически неотличимо. Бродяги во время мытья дважды обгадились; оба раза одновременно, точно по команде. У Германа тоже крутило живот, но он стоически терпел. Затем фурманщики вышли из камеры, и она начала быстро наполняться горячим воздухом. Включились вентиляторы. Шкура высохла практически мгновенно, а ещё через несколько секунд Герман почувствовал сильное головокружение и потерял сознание.
        Очнулся он в алюминиевой клетке, дрожащим от холода. Шерсти на теле не осталось ни клочка. Сбривали её, видимо, как придётся - саднили многочисленные мелкие порезы. Почему-то сильно болела левая задняя лапа. Герман попробовал ею шевельнуть и едва не провалился в беспамятство снова - был вывихнут сустав. Похоже, чёртовы подонки опять швыряли его, раскачивая за конечности. Однако самым худшим было не это. На груди отсутствовал приличный кусок кожи. Рану залеплял плевок скверного дермогена - коричневато-жёлтого, склизкого на вид, но сухого будто пемза на ощупь.
        Чип, вживлённый Герману на третий день после рождения, не только идентифицировавший его личность, но также стимулировавший мозговую деятельность и тем самым возвышающий над миллионами сородичей, отсутствовал.
        Вот тут-то он не сдержался. Завыл.
        Сначала он слышал только себя, но вскоре к его плачу начали присоединяться новые и новые голоса. Очень скоро вокруг стоял дикий, панический вой и лай, и скрежет зубов о решётки. Эта какофония отрезвила Германа. Он захлопнул пасть и осмотрелся.
        Вокруг возвышались штабеля однотипных клеток, составленных буквой «П» в пять рядов. Там, где клетки отсутствовали, располагались широкие ворота, под которые уходили рельсы вроде трамвайных. Верхние ряды пустовали, однако нижние были заполнены почти под завязку. Сотни псов всевозможных пород и размеров бились голыми телами о стенки узилищ.
        Это было дико, это было жалко и - омерзительно. Ни капли благородства не осталось в бедных животных, ни пылинки самоуважения. Никчёмный сброд горевал о своей бесполезной жизни. Герман вспомнил, что именно он стал катализатором этого безобразия и со стыдом прикрыл лапой глаза.
        Распахнулись ворота. В помещение вошли деловитые люди в масках, несущие баллоны с длинными узкими раструбами. Обитателям ангара баллоны были наверняка хорошо знакомы. Вой будто отрубило.
        Сделалось страшно.

* * *
        Четыре дня не происходило ничего примечательного. Пленников кормили безвкусной едой, поили водой с привкусом хлорки, а иногда «развлекали». Давешние дегенераты выпускали в центр помещения течную суку, нескольких кобелей - нарочно намного больше или меньше дамы размером - и, похохатывая, покуривая папиросы, набитые совсем не табаком, наблюдали за происходящим под ревущие пульсации инопланетной музыки. К своему ужасу Герман чувствовал, что всё это - технотранс, принудительные собачьи свадьбы, раздражающий ноздри дым начинает доставлять ему что-то вроде извращённого, злобного удовольствия. Ему уже почти мечталось поучаствовать в оргии, но вывихнутая нога лишала малейшей надежды на роль «жениха».
        А на пятый день всё кончилось. В тюрьму заявились чужие. Рьятто. Восемь особей. Они и впрямь выглядели кошмарно. Двухметровый рост, багровая кожа, усеянная мучнистыми пятнами наподобие лишая, тонкие конечности. Вдавленные, но чрезвычайно широкие грудные клетки; животы, похожие на шапки пульсирующих пузырей, и в довершение, как квинтэссенция абсурда, крошечные головки херувимов.
        Рьятто пересчитали пленников и залопотали тонкими голосами, неистово жестикулируя. Кажется, они были недовольны. Сопровождающий - мужчина в белом с зелёными накладками комбинезоне - прижимал руки к груди, низко кланялся и бегло лопотал в ответ. Видимо, он умел убеждать. Интонации мало-помалу стали спокойнее, а вскоре разговор и вовсе прекратился.
        Мужчина достал коммуникатор и сказал в него:
        - Ну, вроде всё. Пошумели, конечно. Четырнадцать шавок лишних. Это же чудовищное нарушение договора!- Он хихикнул.- В общем, загоняй транспорт. Да поскорее. Сам знаешь, как тут воняет…
        В помещение по рельсам вполз миниатюрный состав - несколько ярко раскрашенных вагончиков с открытыми боковыми стенками. Едва состав остановился, рьятто начали отпирать клетки и выхватывать оттуда псов. Каждого внимательно осматривали, прижимали к голове какое-то устройство, раздавалось низкое гудение, и обмякшее тело укладывалось в вагончик.
        Удивительно, но ни один из пленников даже не пытался оказывать сопротивления.
        Наконец очередь дошла и до Германа. Он оскалился, готовясь вцепиться в руку чужого,- а дальше будь что будет. Однако тот, едва взглянув на опухшую заднюю лапу, перешёл к соседней клетке.
        Вскоре всё закончилось. Вагончики, нагруженные неподвижными собачьими телами, уехали, весело постукивая колёсами. Следом отбыли рьятто. Человек в белом комбинезоне окинул взглядом четырнадцать клеток, чьи обитатели по тем или иным причинам приглянулись чужим меньше остальных, и произнёс странную фразу:
        - Эх, не повезло вам, бедолагам.

* * *
        Зловещий смысл его слов прояснился к вечеру. В ангар пришли двое. Некрасивая пожилая женщина с хорошо различимой бородкой и усами и молодой человек в инфоочках. Очки были куда как поплоше, чем у Викуси. Бородатая женщина бесспорно главенствовала. Очевидно, именно поэтому движения у молодого человека были нервными, а голос визгливым. Герман и раньше замечал, что человеческие самцы, несмотря на многолетнюю историю феминизма, по-прежнему воображают себя вожаками стай и очень переживают, когда реальность беспощадно расходится с грёзами.
        - Берём этого!- Нервный очкарик устремился к одной из клеток.
        - Не пойдёт,- отрезала женщина и присела на корточки возле Германа.
        - Почему?- склочно воскликнул очкарик.- Посмотрите, какой крупный экземпляр!
        - Серёженька,- ласково сказала женщина,- бросьте валять дурака. Экземпляр, который вам приглянулся, сука. Притом беременная. А мне нужен кобель. И думается, я нашла как раз то, что требуется.
        - Этот? Но, Диана Григорьевна, он же больной! Посмотрите, какая язва на груди. И нога сильно повреждена.
        - Ногу мы ему вылечим. А то, что вы называете язвой - след от извлечённого чипа.
        - То есть? Хотите сказать, этот пёс - модификант? Эй, Бобик, ты что, умный?
        «Да уж не глупее тебя»,- подумал Герман, приблизился к дверце клетки, взглянул сквозь решётку в добрые карие глаза Дианы Григорьевны и улыбнулся.
        Женщина открыла защёлку и поманила Германа наружу. Тот вышел, стараясь прихрамывать как можно меньше. Получалось не очень.
        - Возьмите его на руки, Серёженька. Видите, как ему больно.
        Нервный Серёженька не слишком почтительно подхватил Германа под живот и грудь.
        - Выбрали красавца? А куда остальных?- спросил один из фурманщиков, когда они вышли из ангара.
        - Усыпить, разумеется,- безразлично сказала Диана Григорьевна.
        - Во, блин! Оказывается, и у собак тринадцать - несчастливое число!
        Фурманщики загоготали.
        Герман вздрогнул и зажмурился.

* * *
        Следующие две недели его к чему-то готовили. Брали бесконечные анализы, пичкали инъекциями и микстурами, били слабыми электрическими разрядами и светили в глаза сильными световыми импульсами. Герман постоянно находился в пограничном состоянии между сном и бодрствованием. Он представления не имел, к чему идёт дело. Без чипа мозг его стремительно возвращался в первобытное состояние. Инстинкты выходили на первое место. Герман почти перестал понимать сложную человеческую речь.
        - Диана Григорьевна, вам не кажется, что мы не приближаемся к результату, а отдаляемся от него?- спросил как-то очкастый, с тревогой разглядывая пса, добрый десяток минут гоняющегося за собственным хвостом.
        Женщина улыбнулась и сказала мягко:
        - Серёженька, вы прекрасный ассистент, лучший из всех, что у меня были, но никудышный учёный. Не обижайтесь, это в самом деле так.
        - Я не обиделся.- Ассистент надул губы.- Кстати об учёных… Вы знаете, что движение «Молодая гвардия» объявило эксперименты с биологическими трансформаторами рьятто вивисекцией, а тех, кто ими занимается - врагами человечества? Возле института Петра Денисовича третий день пикеты.
        - Плевать я на них хотела. Клоуны и провокаторы.
        - Да, но за ними стоят серьёзные политические силы.
        - На них я тоже плевать хотела.- Диана Григорьевна задумчиво потеребила волоски на подбородке и кивнула.- Впрочем, вы правы, эта возня мышей в сухом навозе может поднять в воздух немало едкой пыли. Стало быть, нужно спешить. Трансформацию запустим завтра.

* * *
        Герман сидел за столом и пытался обуздать взбесившиеся вилку и нож. Проклятые приборы скакали в его руках, как блохи на дворняжке и уже успели разнести вдребезги миленькое фарфоровое блюдце с пастушком и гусями. Диана Григорьевна невозмутимо кушала пирожок и наблюдала за страданиями подопечного со вниманием экспериментатора старой школы, а Серёженька полностью погрузился в инфосеть: его ногти барабанили по дужкам очков-коммуникатора в ритме нейротранса.
        Наконец руки Германа прекратили дёргаться. Он начал поспешно загружать в рот мясное рагу. Серёженька сдвинул очки на лоб и объявил дрожащим голосом:
        - В блогах сообщают, что институт Петра Денисовича подвергся нападению. Разрушены два из пяти биотранов. Погибло несколько питомцев. Имеются жертвы и среди сотрудников. Господи,- он помотал головой,- я сейчас есть не смогу!
        - Я вам уже сто раз говорила, не читайте блогов перед едой.
        - А что же читать?
        - В ресторане - меню.- Диана Григорьевна отправила в рот остатки пирожка и промокнула губы салфеткой.- Здесь - вообще ничего.
        - Кажется, я этот диалог уже где-то слышал,- сказал Герман. Он редко решался говорить, язык слушался не лучше, чем столовые приборы, но сейчас рискнул - и был вознаграждён. Фраза прозвучала идеально.
        Женщина усмехнулась.
        - Не поверишь, всё украдено до нас.
        В этот момент снизу донёсся звон бьющегося стекла.
        - Ну вот, мыши добрались и до нас,- преувеличенно спокойно заметила Диана Григорьевна.- Идёмте, Герман, я вас выведу отсюда.
        - А как же я?- испугался Серёженька.
        - А что вы? Вам ничего не грозит. В самом худшем случае дадут по морде.
        - Морда у него,- крикнул ассистент, тыча трясущимся пальцем в Германа,- у меня лицо!
        - Разумеется,- согласилась Диана Григорьевна.- Так постарайтесь не терять его, мой друг.
        Она быстро повела Германа к черному ходу. Лифта там не было, пришлось спускаться по лестнице. Затем они бежали через лабораторию (у Германа при виде коконов и манипуляторов биотрана в груди сжался болезненный ком), затем - долго - по каким-то пыльным коридорам. Наконец через низенькую дверь вышли в огромное помещение, заполненное мобилями. Кажется, это была стоянка под гипермаркетом. Диана Григорьевна уверенно прошагала к серебристому «Смарту», открыла его и отдала ключи Герману.
        - Теперь эта машина ваша. В «бардачке» - документы. Кредитка, водительские права, магнитный ключ от квартиры, инфоочки. Адрес квартиры заложен в память очков.
        - Я не умею водить,- сказал Герман.
        - Ничего архисложного. Намного проще, чем управляться с вилкой и ножом.
        - А как же вы?
        - Со мной всё будет в порядке. Я скоро свяжусь с вами. Но если нет… с недельку постарайтесь никуда не высовываться. Продуктов в холодильнике достаточно. Дальше - решайте сами. Ну же, поезжайте. Мне надо возвращаться. Прощайте.
        Диана Григорьевна сделала шаг прочь.
        - Зачем вы создали меня?- спросил Герман у сутулой женской спины.
        - Не знаю. Из любопытства. Из чувства противоречия. А может, просто хотелось почувствовать себя матерью. Хотя бы суррогатной, оплодотворённой не любимым человеком, а инопланетной научной мыслью.
        Она ушла, так и не обернувшись.

* * *
        За неделю с ним никто не связался. Очки были настроены лишь на несколько официальных новостных лент. Об «антививисекторских» акциях молодогвардейцев в лентах сообщалось скупо, да и то преимущественно в восхищённых тонах. Герман пытался запустить поиск альтернативной информации, но тут на беду начался очередной приступ пляски Святого Витта. Когда он закончился, от очков осталась только блестящая пластиковая крошка да искорёженные проволочки дужек.
        На восьмой день он решился выйти из квартиры. На десятый, одиннадцатый и двенадцатый приводил в неё девушек, а на тринадцатый не успел. В середине дня к нему заявились рьятто. Восемь особей. Один из пришельцев, чьё ангельское личико уродовали чешуйчатые накладки, а гроздь пузырей свисала с живота почти до пола, умел говорить по-человечески. Герман молча выслушал всё, что ему рассказал чужой, после чего так же безмолвно указал рьятто на дверь. Они ушли, но обещали вернуться.
        На четырнадцатый день (похоже, это число становилось для него счастливым) Герман вплавь добраться до пляжа, где любила загорать Викуся.
        Она и в этот раз оказалась там. Из одежды на ней были только инфоочки. Всё те же роскошные зеркальные чаши, стоившие, как знал теперь Герман, не меньше, чем его «Смарт».
        - Привет,- сказал он, выходя из воды. На нём не было даже очков, лишь крошечные наклейки аудиодермов на ушных раковинах. В голове пульсировал нейротранс, в крови - всё то, что он возбуждает в мужчинах.- Разрешишь позагорать рядом с тобой?
        - Привет…- Викуся в первый момент растерялась, но быстро успокоилась. Человеческая внешность Германа была крайне эффектной и производила на женщин только благоприятное впечатление. Как в одежде, так и без. Особенно без. За последние дни он уверился в этом абсолютно.- Ну, загорай, если не маньяк.
        - О, нет. Просто андалузский пёс, бегущий краем моря.
        - Подозреваю, это цитата,- сказала Викуся.- Проверяешь мою эрудицию?
        - Что ты! Скорей демонстрирую свою. Кстати, я Луис. Хоть и не Бунюэль. А ты?
        - Виктория. Слушай, Луис, мы не были раньше знакомы? Как будто промелькивает что-то знакомое…
        Она навела на Германа очки, провела ногтем по оправе, запуская поиск.
        - Вряд ли. Такую девушку я бы запомнил.
        Герман был спокоен. В викусиной базе контактов его новая внешность отсутствовала совершенно точно.
        - Мсье, вы льстец!- Девушка очень откровенно потянулась.- А я, похоже, ошиблась. Искупаемся?
        - С удовольствием…
        В воде они пробыли полтора часа, из которых собственно плаванье заняло не более минуты минуту. Ровно столько времени Викуся «удирала» от Германа. Потом они лежали на берегу. Герман слизывал с кожи девушки кристаллики соли.
        - Ну, ты точно щенок!- со смехом сказала она.
        Герман дурашливо зарычал, тявкнул и куснул розовый сосок. Викуся от неожиданности дёрнулась.
        - Но-но, нежнее! Я из-за тебя чуть очки не повредила.
        - Прости дурака. Очень уж аппетитно выглядит.- Герман приподнялся на локте.- Кстати, откуда у тебя это чудо? Они же дорогущие как чёрт знает что. Ты дочь миллионера?
        - К сожалению нет. А, долгая история…
        - Я никуда не тороплюсь. Зато слушать твой голос могу вечно!
        - Ну…- Викуся замялась.- Короче, у меня был ретривер. Не обычный, а модификант. С чипом, повышающим интеллект. Отец на шестнадцать лет подарил. Надоел он мне жутко - гуляй с ним, корми его, ухаживай.
        - Отца?- спросил Герман.
        - Молодец, смешная шутка.- Викуся потрепала его по голове.- А тут эти рьятто объявили, что хотят получить три миллиона собак, и можно сдавать своих питомцев за деньги. Я ради интереса узнала, сколько стоит псина с чипом. Оказалось, дофига. Вот и заключила договор. Рьятто деньги вперёд выплатили. На них и купила очки. А чтоб родителей не расстраивать, договорилась с фурманщиками. Те ретривера у меня и увели. То есть как бы увели. Сейчас он, наверное, уже в глубоком космосе.
        - Или в консервной банке.
        - Вот, кстати, да. Никто ведь толком не знает, зачем им наши собаки.
        - Знакомые в клубе говорили, что для колонизации. Слышала о биологических трансформаторах? Рьятто собираются превратить собак в гуманоидов и заселить какую-то планету.
        - Глупо, по-моему. Заселялись бы сами.
        - Нельзя. Там уже имеются аборигены. Развитая цивилизация, все дела.
        - И рьятто, конечно же, хотят этих аборигенов извести или поработить с помощью своих собако-шпионов. Верных и преданных, как псы!
        - Точно!- Герман вымученно улыбнулся.
        - Ох, мужики, какие же вы дети!- Викуся расхохоталась.- Ладно, пойдём ещё поплаваем.
        - Беги, я догоню.
        В ушах ревел нейротранс. Биение инопланетного ритма складывалось в одну и ту же фразу. «А ты не верил. Ты не верил. Не верил…»
        Герман встал на четвереньки, запрокинул лицо к небу и завыл.
        Беззвучно.
        Кучум
        Цеппелин на вершине причального шеста переливался как ёлочная игрушка. В серебряном боку отражалось облако, похожее на истощавшего до последней степени крокодила, а в брюхе - мама и дядя Матвей. Мама и там была красавица, а дядя Матвей - гигант и атлет. Я тоже отражалась, но неудачно. Большая часть отражения приходилась на алый, светящийся изнутри плавник, отчего зеркальная Виктория была кособокой, будто полиомиелитный негритенок из деревни Наших Новых Соседей. Сцевола, разглядевший это первым, до сих пор не мог успокоиться, хохотал и катался по траве. Былинки проходили сквозь полупрозрачное тельце, даже не колыхнувшись. Только пушистые головки одуванчиков едва заметно трепетали. Но может, это от ветерка - Сцевола, как-никак, абсолютно бесплотный. Как он при этом ухитряется издавать звуки, часто препротивные, ума не приложу.
        Я украдкой (нужно было изображать пай-девочку, которую не страшно оставить на недельку одну) показала дымкролу кулак. Погоди, скоро разочтёмся.
        Дядя Матвей мой жест заметил, но виду не подал. Мы были с ним сейчас заодно. Ему в свадебном путешествии вряд ли нужны спутники помимо молодой жены. Да и мне вовсе не улыбалось отправиться с ними. Постоянно наблюдать, как они лижутся, и чувствовать себя третьей лишней - спасибочки! Хотя суточный полёт на цепеллине, в конце которого - Курилы, приключение конечно, высший класс. Вулканы, гейзеры, седой грозный океан… и ни одного Нашего Нового Соседа. Чернокожие почему-то не желали там селиться - ни при каких условиях. Наверное, лава, пепел и серный чад чересчур живо напоминали им о пепелищах родимой Африки.
        - Виктория,- сказала мама таким непривычно мягким тоном, что у меня запершило в носу и защипало в уголках глаз. Я моргнула и насколько могла непринужденно улыбнулась.- Виктория, мы с папой последний раз предлагаем тебе лететь с нами.
        - Мамочка!- начала я так, словно сейчас закачу получасовую прощальную речь со слезами, но тут же отрезала: - Нет.
        - Хорошо.- Показалось мне, или мама в самом деле облегченно выдохнула?- Стало быть, наказы остаются прежними. Во всем, что касается распорядка дня и учёбы, ты беспрекословно слушаешься Глашу и Трофима Денисовича. За пределы усадьбы выходишь только в сопровождении Кучума. Особенно когда захочешь прогуляться в направлении негритянской деревни.
        Мама упрямо не желает говорить Наши Новые Соседи. Предпочитает платить ежемесячный штраф за нетолерантность, но называть негров неграми, китайцев китайцами, а евреев евреями. По-моему, зря. Лучше бы эти средства на что-нибудь полезное истратила. Например, на подружку для моего Сцеволы. Очень хочется посмотреть, как у дымкролов обстоят дела с любовью.
        - Ну и всё, пожалуй. Иди, я тебя поцелую.
        - Счастливого пути, мамочка,- пролепетала я, подставляя маминым губам щёчку.- Счастливого пути, папочка!
        У дяди Матвея порозовели от удовольствия мочки ушей. Он неловко чмокнул меня в макушку, а через секунду уже подсаживал маму на первую ступеньку трапа. Потом запрыгнул сам. Трап, хоть и выглядел хрупким, принял его, не скрипнув, не покачнувшись. А ведь дядя Матвей - самый большой человек, какого я встречала в жизни. Мама рядом с этим исследователем приполярных болот выглядит прямо-таки Дюймовочкой.
        Трап пополз вверх, из гондолы полилась торжественная и одновременно весёлая музыка. В бортах открылись люки, оттуда выдвинулись жерла крошечных пушечек и начали палить во все стороны, разбрасывая конфетти. Похожее на тощего крокодила облако напугалось канонады и превратилось в стайку пушистых обрывков. Впечатлительный Сцевола зарыдал.
        Дирижабль оторвался от причального шеста и, продолжая сорить разноцветными быстро тающими в воздухе кружочками, поплыл на восток.
        Наши домашние буратины, Глаша и Трофим Денисович, прощально замахали деревянными ладошками, а дяди Матвеев Кучум издал возглас, напоминающий рёв сирены и застучал друг о друга кончиками рогов. Сейчас на них были надеты толстые, ярко-жёлтые резиновые пробки, поэтому звук получился чудной - как будто кто-то изо всей силы аплодирует маминому и папиному отбытию.
        Я поймала себя на мысли, что впервые назвала дядю Матвея папой - не для маминого или его собственного удовольствия!- и хмыкнула. Это следовало серьёзно обдумать, а где лучше всего думается, как не в маленькой уютненькой лесной избушечке, построенной собственными руками?
        Спутники в путешествии мне были решительно не нужны, поэтому я сделала вид, что расплакалась и помчалась в свою комнату. С мамой такой трюк не прошел бы, но буратины - другое дело. Глаша прижала ладошки к щекам и закачала головой, жалея ребёнка. Могу поспорить на любое ухо или глаз Сцеволы, что как минимум час она не решится потревожить моё грустное уединение. Трофим Денисович, глядя на нее, тоже закряхтел в великом расстройстве, а Кучум… Разве что-то разберешь на деревянной морде чужого буратино - будь она даже размером с кабину автобуса?
        В комнате я первым делом заперлась, после чего вытащила из-под софы лопатку. Лопатка у меня замечательная, с титановым хорошо отточенным штыком (сейчас зачехлённым) и крепким черенком. Ею можно не только копать, но и рубить нетолстые ветки, крапиву и колючие головы репейникам. А также гвоздики забивать - если приноровиться. Можно сказать, что избушечку свою я построила исключительно ею. Спасибо Трофиму Денисовичу, из чьего хозяйственного сарайчика я ее крайне ловко стянула в начале весны.
        Потом я уложила в рюкзачок бутылку воды, пакет крекеров, монтажный скотч и рулон плёнки анизотропной прозрачности, чтоб соорудить в крыше окошечко. Сцевола, проскользнувший в щёлку под дверью, скакал вокруг меня, так откровенно радуясь предстоящему походу, что я передумала наказывать его. В конце концов, отражение на боку цеппелина было и в самом деле потешное.

* * *
        С домиком было что-то неладно - я поняла это сразу, едва его увидела. И пусть внешне всё было нормально, однако острые коготочки тревоги царапнули под мышками, проехали по спине и чувствительно вонзились в попу. Я в один миг сбросила рюкзачок и, перехватив поудобнее лопатку, двинулась разбираться. Через несколько шагов стало ясно, что меня насторожило - от избушки явственно тянуло табачным дымом. Затем послышались голоса. Два мальчишеских голоса. Потом я увидела разорванную плёнку на окне, а через дыру - невозможную картину. Маленькая мерзкая тощая обезьяна спускала штаны и пристраивалась в углу под гамаком с вполне определенной целью.
        Я ворвалась в домик, точно демон возмездия. Близнецы Олубару завизжали в диком страхе. Тот, что без штанов, опрокинулся назад и закрыл лицо руками. Второй попытался прорваться мимо меня наружу, но налетел ухом на черенок лопаты и, вращаясь волчком, укатился назад.
        А после я их лупила. Любо-дорого вспомнить, как я их лупила. Всё тем же черенком лопатки. Тощий успел-таки навалить под гамак, и это взбесило меня просто нечеловечески. Я метелила их так, будто хотела убить. Да что там!- я в самом деле хотела убить этих маленьких черномазых засранцев; Наших, ни дна им ни покрышки, Новых Соседей; погорельцев, сердобольно принятых в уютный домик и начавших в нём признательно делать кучи по углам.
        Наконец я выдохлась. Близнецы Олубару скулили, растоптанная мерзость смердела, на обрывке оконной плёнки раскачивался Сцевола и смотрел на меня огромными испуганными глазами. Ещё бы - маленькая миленькая девочка в роли истязательницы негритят повергнет в ужас кого угодно.
        Отведя взгляд от дымкрола, я приказала близнецам навести порядок. И пусть мне это было уже не нужно, возвращаться в изгаженный домик я не собиралась больше никогда, но… дело принципа. Напачкал - убери.
        Тихонько подвывая и поминутно величая меня доброй белой госпожой, побитые Олубару стали заниматься тем, что, по их мнению, должно считаться уборкой. Смотреть на это было тошно, я плюнула и ушла.
        Позабыв про рюкзачок, я брела в сторону дома. Ноги дрожали. На сердце было гадко. Куда гаже, чем в избушечке. Слёзы потекли сами собой. Мне вовсе не хотелось плакать, а они текли и текли, превращая мир во влажную хлюпающую муть. Поэтому Кучума я разглядела, только упершись в него носом.
        - Отвела душу?- пророкотал он и соорудил из пальцев подобие насеста с лесенкой.- Присаживайся.
        Я вскарабкалась по «ступенькам» и уселась, пригорюнившись. Против ожиданий сидеть оказалось довольно удобно. Поверхность насеста была теплой и слегка пружинистой.
        - Что прикажешь с тобой делать?
        - Отшлёпай,- обречённо предложила я. Скосила глаза на его пальцы. Страшенные когти, которыми в экспедициях дяди Матвея Кучум роет бывшую вечную мерзлоту и отбивается от белых медведей, были защищены такими же пробками, как рога. Интересно, мелькнула мысль, зачем ему рога? С кем сражаться? Неужели Глашина болтовня о том, что вместе с мерзлотой оттаяли гигантские доисторические чудовища, правда? Или прав Трофим Денисович, утверждающий, что из Ледовитого океана на сушу полезли звери, каким нет названия? Да нет, чепуха. Скорее всего, это антенны. Или место для багажа.
        - Отшлепать - слишком просто,- возразил буратино.- Дело-то вырисовывается нешуточное. Расизм с отягчающими обстоятельствами.
        - Какими ещё отягчающими?
        - Ну, ты же приказала им называть тебя белой госпожой.
        - Враньё!- возмутилась я.- Они сами начали.
        - Так ведь ты не возражала.
        Я шепотом выругалась. Совсем не по-детски. Обвинение в расизме - очень, очень плохо. Штрафами как за нетолерантность не отделаешься. Если расизм доказан, провинившихся взрослых лишают части гражданских прав. А подростков, между прочим, невинности. Что, по сути, то же самое. Заключить брак почти невозможно, к избирательным урнам не допускают. А ведь каждое пропущенное голосование - отрицательные баллы в социальной карте. Худшее медицинское обслуживание, ущербное образование и так далее. По телеку о таких случаях постоянно рассказывают.
        Правда, двенадцати мне ещё нет, так что, глядишь, обойдётся…
        - Придётся сообщить родителям,- прервал Кучум мои горестные размышления.
        - Только попробуй!- окрысилась я.
        - А что произойдет?- заинтересовался он.
        - Посажу в ухо жука-дровосека,- мрачно пообещала я.- Он прогрызет ушную мембрану, проберётся в голову и отложит яички в твой деревянный мозг. Вскоре из них выведутся личинки и начнут жрать все подряд. Сдохнешь в страшных мучениях!
        На наших домашних буратин такая угроза оказывает самое ошеломительное действие. Помню, когда я первый раз пообещала Глаше посадить в ухо короеда, она так перепугалась, что полмесяца тайком от мамы таскала мне шоколад, ореховую пасту, зефир, и чипсы. А потом у меня высыпала аллергия, и счастье чревоугодия кончилось.
        - Пф!- пренебрежительно выдохнул Кучум.
        Поток воздуха из его пасти сдул Сцеволу, задремавшего у меня на плече, и пощекотал волосы на шее. Дыхание буратины пахло свежими опилками.
        - Что фыркаешь, как конь?- Я подставила кувыркающемуся в воздухе дымкролику ладошку.- Испугался?
        - Вот ещё. Чего боятся-то? Далеко твой жук не уползёт.
        - А кто его задержит? Может, у тебя в башке дятел живет?
        - Дятла нету, а человечек есть. Мальчик-с-пальчик. С мухобойкой. Как раз на такой случай.
        - Во ты врать здоров!- восхитилась я.- Думаешь, если с ребёнком беседуешь, так можно всякие небылицы плести? Да мне точно известно, что внутри у буратин. Никаких человечков, одни шестерни, тяги и ремни. И чуточку целлюлозных мозгов.
        - Не хочешь, не верь.- Кучум пожал глыбообразным плечом и мечтательно добавил: - А вот как раз ремень сейчас не помешал бы. Хар-роший такой солдатский ремешок. Ну ладно, это дело мы отложим на недельку, до возвращения родителей.- Он поднялся на ноги, да так плавно, что я даже не покачнулась.- Будем надеяться, что мальчики постесняются рассказать, как их поколотила белая девчонка. Идём домой, пока Глаша не забеспокоилась.
        - Идём,- согласилась я.

* * *
        Дома я до самого вечера вела себя тише воды, ниже травы. Покорно кушала что дадут, занималась уроками, сколько полагается, телек выключила по первому требованию Трофима Денисовича. В постель легла ровно без четверти десять! Сцевола как водится начал скакать по кровати, но я его не поддержала. Он от изумления полиловел и спрятался среди игрушек.
        Мне не спалось. Я лежала и фантазировала. Представляла то серебристый свадебный цеппелин, торжественно проплывающий над цветущими мандариновыми плантациями Приамурья - внутри гондолы повзрослевшая Виктория и какой-то высокий и стройный юноша с развевающимися чёрными волосами. То себя теперешнюю с альпенштоком, мужественно заглядывающую в самое жерло Толбачека. То спускающуюся с неба гигантскую летучую тарелку, в которую садятся Наши Новые Соседи, чтобы навсегда улететь в другую галактику.
        Около половины одиннадцатого в окне нарисовалась гигантская морда Кучума. В уголке рта была зажата кувшинка, с рогов свешивались пряди водорослей. Сначала буратино вел себя тихо, но, разглядев, что я не сплю, запыхтел.
        - Это тебе, Виктория,- пробормотал он, не разжимая похожих на толстенные доски губ. Получилось что-то вроде «эо ее иоия».
        Я прыснула, соскочила с кровати, взяла кувшинку и неожиданно для себя чмокнула его в пахнущий влажным деревом нос. Кучум со стуком моргнул зелёными глазами и пожелал мне покойных снов.
        Разбудил меня шум. Очень неприятный шум. Как будто во дворе что-то рубили, ломали. Потом зазвенело бьющееся стекло, и скрипучий голос Трофима Денисовича умоляюще воскликнул:
        - Прекратите!
        Ответом ему был дикий визг множества глоток. Снова зазвенело стекло, и почти сразу по потолку спальни загуляли отсветы пламени. Я соскочила с кровати, на цыпочках подбежала к окну и осторожно выглянула. По двору метались полуголые, блестящие от пота люди. Чёрные. В руках у некоторых были факела, у других - большущие ножи-мачете. Двое обладателей мачете с хохотом рубили застывшего в нелепой позе Трофима Денисовича. Садовник был буратино старой конструкции, полностью дубовый, и работа у них подвигалась медленно.
        Меня затрясло. Больше от ярости, чем от страха. Добраться до маминой комнаты и вскрыть оружейный шкаф - было делом одной минуты. Когда я выскочила в коридор, волоча тяжеленную двустволку, туда же вывалились из кухни два заливисто ржущих Наших Новых Соседа. Тумаками и пинками они гнали перед собой Глашу. Левая рука у неё была сильно обуглена, правая болталась на какой-то веревочке.
        - А ну, отойдите от нее,- приказала я.
        - Ай-ай-ай, какайя плёхайя ребёнк’а!- заверещал худой как скелет негр с непропорционально огромной головой.- Сначаля биля палком маленьких Олубару, чичас хочешь стреляйть больших Олубару? Олубару будет наказывать плохайя белайя расистк’а.- Он, вихляясь, двинулся ко мне.
        - Наказалку подрасти,- процедила я и потянула спусковые крючки. Оба враз.
        Отдача выворотила ружьё из рук.
        Большеголовый Олубару молчком рухнул на пол. Одной ноги ниже колена у него попросту не стало. Другой Наш Новый Сосед исчез так стремительно, что я не успела заметить, в каком направлении. Да мне и не до того было - мозжащими пальцами я перезаряжала двустволку.
        - Виктория,- проговорила вдруг строгим голосом Глаша.- А ну-ка, немедленно отнеси ружьё на место. Тебе нельзя…
        Обогнув бормочущую деревянную дуру, я выскочила во двор. Изрубленного Трофима Денисовича как раз закончили поливать какой-то маслянистой жидкостью. Мелкий негр, наверно, мальчишка, ткнул в него факелом. Садовник вспыхнул - сразу весь. Я с натугой подняла тяжёлые ружейные стволы, положила на перила лестницы, прицелилась.
        Тут-то мне и засветили по затылку.

* * *
        Самым лучшим было бы, если б я от удара потеряла сознание и не видела всего ужаса превращения нашей прекрасной столетней усадьбы в хлам и головёшки. Но голова моя оказалась чересчур крепкой, поэтому я лежала, завёрнутая в портьеру, и видела такие ужасы, о которых нельзя даже помыслить одиннадцатилетней девочке, любящей свой дом. А ещё я думала о Кучуме. Думала нехорошо. Куда девался он, такой огромный и сильный, умеющий сражаться с дикими зверями и ворочать неподъёмные тяжести, в то время, когда нужен больше всего? Я знала, конечно, что ни один буратино не способен причинить вред человеку, но ведь расшвырять-то чёрных громил, прогнать прочь - хотя бы оглушительным рёвом - он мог бы? А он струсил. Удрал.
        Устав ломать, жечь и плясать, Наши Новые Соседи собрались вокруг меня. Их оказалось не так и много, всего-то шестеро. Пятеро мужчин и тётка. Тот коротышка, поджегший Трофима Денисовича, был вовсе не мальчиком. Не то карликом, не то пигмеем и вдобавок, похоже, главным. Во всяком случае, у него единственного был при себе пистолет.
        - Ну что, маленькая негодница,- сказал он очень чисто и растянул не по-негритянски тонкие губы в зловещей улыбочке.- Видишь, как мы наказываем белую мразь за причиненное унижение? А ты, небось, думала, что мы побежим ябедничать в комиссию по правам переселенцев, будем год ждать решения и удовлетворимся мизерным штрафом или информацией о том, что вам запретили кушать свежую осетрину? Не-ет, нас такой ход вещей не устраивает. Мы пришли сюда не гостями и не соседями. Хозяевами, розовая пышечка, хозяевами.- Пигмей что-то каркнул по-своему, негры торжествующе завыли. Он присел на корточки и провел пальцем по моему лицу. Палец был сухим и горячим.- Жалко, что здесь нет твоей мамочки. Молодая здоровая белая женщина кое-где ценится буквально на вес золота. Но и здоровая девочка сойдёт. Ведь ты здоровенькая, да? Наш колдун будет безмерно рад такому отменному материалу.
        - Ты правильно жалеешь о мамином отсутствии,- прошипела я.- Будь она здесь, вы бы все уже валялись на леднике с полными животами картечи. Но она вернётся.
        - Мне стало страшно, розовая пышечка,- сказал коротышка и, кривляясь, вытаращил глаза.
        - Будет ещё страшней,- пообещала я.- Намного страшней. Прямо сейчас.
        В этот момент закричал первый негр.

* * *
        Наградив меня кувшинкой, Кучум двинулся в деревню Наших Новых Соседей (или теперь уже врагов?) улаживать конфликт. На собственный дар убеждения он не слишком рассчитывал, поэтому прихватил с собой несколько драгоценных камушков из геологической коллекции дяди Матвея. В конце концов, решил буратино, добрососедские отношения дороже любых алмазов и изумрудов.
        Встретили его радушно, от подарка долго отказывались, но после обещания принести ещё столько же, приняли. Затем повели показывать местные достопримечательности - раз уж отведать угощений и выпить примирительную чашу он не способен. Куда вели на самом деле, Кучум понял лишь тогда, когда провожатые шустренько разбежались в стороны, а из стоящей на отшибе хижины выдвинулся ствол безоткатного орудия.
        Быстрая реакция (насколько определение «быстрая» применимо к деревянной туше почти три тонны весом) уберегла от попадания его голову, но не спасла совсем. Снаряд раздробил задние конечности и повредил вестибулярный механизм. К счастью, заряд для орудия был только один. А может, Наши Новые Соседи, видя, что передвигаться Кучум всё равно не способен, решили сэкономить дорогие выстрелы. Издалека забросали бутылками с маслом, подожгли и оставили догорать.
        Будь он обычной деревянной куклой вроде Глаши, тут бы ему и пришел конец. Однако для приполярных экспедиций выращивают эксклюзивных буратино. С возможностью самовосстановления в полевых условиях. Быстро починить раздробленные задние ноги он, конечно, не мог, но наскоро отремонтировать гироскопы - вполне. Потом было важно только одно - успеть. Он зубами сорвал пробки с когтей и пополз. Сначала к речке, чтоб загасить пламя, а затем к усадьбе. Ползать при нужде он способен очень и очень проворно. Даже сквозь лес.
        Свежая просека подтверждала его слова лучше всего. Если я не ошибаюсь с направлением, то изгаженную мою избушечку уже не восстановить.
        - Но как же ты смог… этих?..- Я мотнула головой, стараясь не глядеть в сторону, где аккуратно, рядком лежали шесть чёрных тел. Большеголовый, которого подстрелила я, видимо, так и остался в сгоревшем доме.- Ведь буратины не могут причинить вред человеку?
        - Конечно, не могут. И я не могу. Но, понимаешь… в самый напряженный момент управление перехватил мальчик, который сидит внутри меня. Помнишь, я рассказывал? Охотник на короедов. А для него прихлопнуть вредителя - милое дело.
        Я внимательно посмотрела на Кучума. Может, какой-нибудь осколок попал-таки ему в голову, бедняжке?
        - Не веришь?- Он истолковал мой взгляд совершенно правильно.
        Я покачала головой.
        - Ну так забирайся внутрь да посмотри. Дыра сзади приличная, пролезешь без труда. Кстати, там можешь и отдохнуть. И подкрепиться. Мальчонка у меня гостеприимный. Зовут Ванечка.
        Сумасшедшим лучше не возражать - что людям, что деревяшкам. Соорудив на лице подобие улыбки, я попятилась к обширной корме Кучума.
        Дыра и впрямь была здоровая. От задних ног остались одни щепки, торчащие из закопченных бронзовых шарниров. Осторожно, чтобы не пораниться об острые сколы, я протиснулась в отверстие. Впереди меня скакал беспечный Сцевола, легко минуя шестерни, похожие на тележные колёса с зубцами, могучие цепи, широкие зубчатые же ремни, сложно изогнутые рычаги, напоминающие корневища, и прочие механизмы, названий которых я просто не знала. Сейчас все агрегаты были неподвижны. Пахло горячим растительным маслом, немного гарью и, конечно же, древесиной. Впереди виднелся огонёк. Я обогнула шарообразное переплетение колючих веток и оказалась на хорошенькой маленькой мшистой полянке. Очень захотелось ойкнуть.
        Возле разливающего зеленоватый свет фонарика сидел, вытянув босые ноги, мальчик. Росточка в нем было сантиметров двадцать. Он кушал пирожок и запивал молоком из крошечной бутылочки.
        Рядом лежала мухобойка.
        Конец сезона ранамахии, или «Ab ovo»
        В агрегате, предназначенном для стрельбы, было килограммов восемь весу. Оптика напоминала средних размеров гимназический телескоп. Благородного красноватого оттенка лаковый приклад украшали арабески и серебряные накладки.
        - Что, вот из этой дуры?- весело спросил Ваня и покачал четырёхрычажный арбалет на руке.
        - Да,- суховато ответил Кирилл Матвеевич.- Из этой. И поменьше иронии, ваша светлость. Мы и без того сильно упростили традицию. Раньше…
        - Знаю я про ваше «раньше»,- отмахнулся Ваня.- Четырнадцать лет долбили, вызубрил, как отче наш.
        - Позволю заметить, ваша светлость, это «раньше» более ваше, чем моё. Мой род служит короне не дольше полутора веков.
        «Где вас только тогда откопали, заноз»,- пробормотал Ваня и с нарочито тягостным вздохом начал снаряжать магазин. Болты были тяжелыми, с завёрнутыми кульком лепестками наконечников. В полёте они раскроются - так же как и оперение. Загудит, завоет пугающе в специальной свистульке воздух. Находиться на противоположном конце траектории - страшно. Ваня хорошо знал об этом. Вот, например, третьего дня, во время маневров… Стрельба по их позиции велась болтами с тупыми гуттаперчевыми головками и всё-таки Митя Елпырин, друг и кузен, от испуга натурально расплакался. А ведь давно не малыш, шестнадцать лет! Впрочем, и восемнадцатилетнему Ване стоило больших трудов сохранить непроницаемое лицо, когда с неба посыпались жутко завывающие арбалетные стрелы.
        «Боже, царя храни…» - верноподданнически закурлыкал телефон у Кирилла Матвеевича.
        На лице Кирилла Матвеевича возникла смущённая гримаса. Он переступил с ноги на ногу и втянул голову в плечи, стараясь не оказаться к цесаревичу спиной и в то же время укрыть от него трубку. А с нею - и тайну переговоров.
        Ваня ребром ладони вколотил магазин в приемник арбалета.
        - Секретничайте без опаски. Я не слушаю,- громко сказал он и отошёл шагов на пять. Прицелился в кривую осинку (целеуказатель мигом отсчитал метраж, ввёл поправку на ветер) и плавно, как учили, спустил крючок. Отдача оказалась сильнее, чем ожидалась. И гораздо сильнее, чем у пневматического самострела. Басовитого гудения тетивы слышно не было, врут романы, лишь железно лязгнули рычаги лука.
        Болт пробил стволик навылет. Из-за спины донеслись сдержанные рукоплескания.
        - Не нужно оваций,- довольно улыбаясь, попросил Ваня.- Что, папенька звонил?
        - Да. Его величество интересуется, каков ваш настрой,- сообщил Кирилл Матвеевич.- Ваши братья, Николай Александрович и Василий Александрович уже пустили стрелы. Ждут только вас.
        - И прилетели их подарочки, разумеется, Соне и Варьке?
        Кирилл Матвеевич молча кивнул. Ваня покачал головой:
        - Надеюсь, никто не пострадал. Николаша - известный снайпер.
        - Его величество на сей счет меня не проинформировали. Послушайте, Иван Александрович, может быть?..
        - Хорошо, хорошо,- сказал Ваня и направил арбалет в сторону леса.
        - Я не то хотел сказать… Осмелюсь предложить ещё раз. Может быть, все-таки проедем к усадьбе Феодоры Карловны?
        - Ни за что!- сказал Ваня бесшабашно, и выстрелил.

* * *
        Ошибки не было. Сканер показывал ровнёхонько на поганую лужу. Надеяться, что там обитает девица-красавица, было бессмысленно.
        «Может, хотя бы русалка?» - почти без надежды подумал Ваня.
        Он передал арбалет горестно причитающему Кириллу Матвеевичу, расправил высокие голенища охотничьих сапог и полез по чавкающей грязи. Напрямую. Уже на четвёртом шаге поскользнулся и едва не упал. Шапка свалилась. Подбирать её не имелось ни малейшего желания. Ругая себя последними словами (от особенно крепкого сочетания немедленно начали гореть уши) за то, что не сообразил вырезать батог, Ваня лез и лез и лез к чёрной яме. Было совершенно ясно, что никакой невесты тут не отыщется. Даже последней утопленницы. И то: сводить счеты с жизнью куда как приятней в глубоком омуте, в чистых струях.
        Однако упрямство младшего цесаревича успело войти при дворе в поговорку.
        Добрался.
        Разило от лужи - ох. Не то чтобы смрадом ретирадного места, но и далеко не ландышами. Ваня наскоро сполоснул в торфяной воде руки, завертел головой. Сейчас ему хотелось одного - забрать стрелу, и вернуться домой. Пусть на хлеб и воду. Потому что папенька грозно обещал: без невесты вернёшься, месяц поститься будешь!
        «Да хоть два месяца,- думал Ваня.- Но пегую лошадь Агнессу, выученицу немки Феодоры Карловны, которая столь любезна родителям,- к чертям! К бесам! Пускай на ней хворост для адских печей возят, на дуре».
        - Эй, журавль! Простоволосый!
        Ваня вздрогнул, вытянул шею, заглядывая в тёмную воду. Неужто всё-таки утопленница?
        - Не туда смотришь. Здесь я, здесь. Твою стрелу калёную стерегу. От тритонов и пиявок. Вдруг позарятся, х-хе.
        Ваня, наконец, сумел определить направление звука. Да вот беда, за бородатой кочкой, что одиноко торчала там, откуда доносился ломкий девчачий голос, сумела бы спрятаться разве что комнатная собачонка.
        Пряталась - жаба. Крупная, если не сказать здоровенная.
        - И никакая не жаба,- обиделась тварь, когда цесаревич, не сдержавшись, проговорил в полный голос вертящееся на языке слово.- Тоже мне, юный натуралист! Какой-нибудь пипой Суринамской не назвал - и то счастье. Давай, забирай свой снаряд, и адье! Дитя паркетов…
        Ваня присел на кочку и сообщил, что уйти так просто не может.
        - Только не надо мне морочить голову рассказами о поисках невесты, идёт?- склочным голосом сказала «никакая не жаба».
        - Не идёт,- тоскуя, возразил Ваня.- Ищу невесту.
        - Ты что, голубь, серьёзно?
        - Не извольте сомневаться.
        Некоторое время они смотрели друг на друга молча. Потом в голос захохотали.
        Кирилл Матвеевич, наблюдавший за сценой в оптику арбалета, яростно плюнул, затопал ножками и нехорошо выбранился, поминая в первую очередь собственную душу, и лишь во вторую - Ванину матушку. Которую отчего-то полагал распутной.

* * *
        - Вы низкий человек,- отчётливо сказал Ваня.- Будь вы постарше, вызвал бы на дуэль и продырявил насквозь.
        Митя Елпырин вскинул подбородочек с прыщиками, зазвенел:
        - Вот как, ваша светлость! А что мешает продырявить меня сей же час? Вам ведь что угодно сойдёт с рук.
        - Уходите, князь,- вместо ответа сказал Ваня, делая шаг прочь.
        Потом порывисто обернулся и протянул Мите раскрытую руку. На ладони лежал случайно обнаруженный сегодня слугами пакетик, выпавший из кармана макинтоша старого друга. «Мышьяк. От крыс, мышей, пупырчатых жаб и др. вредителей» - значилось на пакетике.
        - Что это? Извольте пояснить, каких вредителей вы намеревались травить в моём доме?- Ваня до боли сжал кулаки.- Стыдно, князь. Ведь вы дворянин.
        - Вы приказываете людям обыскивать мою одежду?
        - Не смейте, не смейте!- с горечью и отвращением воскликнул Ваня.- А сейчас покиньте дом. Немедля. В приёме вам с нынешнего дня отказано. И велите высечь портного. Он нерадив, у вас дыра в кармане.
        У Мити задрожала губа, щеки покрылись жаркими пятнами. Он тряхнул головой и убежал, цепляя носками туфель пол.

* * *
        Поселить зелёную невесту во дворце отказались решительно. Ване было предложено на выбор: летняя губернаторская резиденция (старая, в новой обитал губернатор с семьей) или пентхауз в Англетере. Царевич выбрал резиденцию. Там, по крайней мере, имелся пруд.
        Его ежедневно навещал Семён Аронович, лучший специалист императорской Медицинской Академии по расстройствам сна и прочим нервическим хворям - а больше никто. Иногда звонил Кирилл Матвеевич, справлялся о здоровье и погодах, имея в виду, безусловно, другое. Голос у него был больной и надтреснутый. Батенька обошелся с ним беда как крутенько.
        Да попервоначалу бывал ещё Митя Елпырин, пока находка мышьяка не рассорила друзей навсегда.
        «Никакая не жаба» - она так и не сообщила, к какой разновидности земноводных принадлежит - целыми днями шлёпала по дому, а на ночь уходила в сад. Ваня в разговоре звал её в шутку то Василисой, то Варварой. Ей, похоже, было всё едино.
        Зато поболтать она любила. Предпочитала темы географические и ботанические; однако совсем недурно разбиралась также в холодном оружии, древней истории, верованиях и религиях. В лошадях. На что могло сгодиться лягушке, пусть крупной, любое из этих знаний, оставалось для Вани вопросом.
        Через неделю «совместной» жизни он, посмеиваясь, спросил, способна ли Василиса-Варвара превращаться в девушку. Та почти по-человечески вздохнула и сказала:
        - Конечно. Я ж Кощея Бессмертного дочь.
        Царевич с готовностью расхохотался. «Невеста», вопреки ожиданию, смех не подхватила, а строгим тоном велела отвернуться. Ваня, продолжая похохатывать, выполнил просьбу. Разговор происходил в павильоне, возле пруда с карпами и лебедями. Поэтому громкий всплеск не показался Ване неожиданным. Зато последовавшее за всплеском…
        Его глаза накрыли вдруг мокрые, но тёплые и нежные ладошки, к спине прижалась, несомненно, девичья грудь и упоительнейший под небом голос игриво спросил:
        - Угадай, кто?
        Он невольно поворотил голову. Девушка была нага и прекрасна. Лишь чресла перепоясывала изумрудно глянцевая набедренная повязка, да густые влажные волосы двумя крыльями прикрывали перси. Сквозь волосы просвечивало нежно-розовым.
        - Ой,- тихо сказала она, не сделав ни единого движения, чтобы прикрыться.

* * *
        Обвенчались через неделю, в деревенской церкви, без помпы. От двора официально присутствовал брат Николаша с хохотушкой Соней. Да инкогнито - маменька под плотной вуалью, сопровождаемая Кириллом Матвеевичем. Его величество прислал поздравление, от холода которого и гренландский лёд стал бы, верно, на сажень толще.
        Когда после венчания проезжали в коляске, среди мещан, мужиков и детей, искренне радовавшихся счастью цесаревича, мелькнул тонкий силуэт Мити Елпырина. Ване показалось, что у юного князя в руке пистолет. Он сейчас же схватил жену в охапку, вызвав восторг зрителей. Выстрела не последовало.
        Теперь он звал её правильно, Машей. Она не могла находиться в девичьем обличии больше восьми часов - и это сводило его с ума. Обнимая её, Ваня шептал, что он счастливейший человек на свете.
        К нему зачастили братья с жёнами, думцы, офицеры из полка, в котором Ваня служил добрых два года. Только отец никак не желал поддаться чарам Машеньки. Да где-то бродил с мышьяком и пистолетом низкий человек Митя Елпырин, лелея скверные мысли.

* * *
        Разумеется, папенька тоже сдался. В сентябре Ваня с молодой женой были приглашены во дворец, на приём по случаю подписания мирного договора между Белуджистаном и Персией. Переговоры, благополучно покончившие с ещё одним затяжным конфликтом, велись в России, а император Александр Александрович выступал их главным инициатором.
        Впрочем, кажется, даже дворцовые кошки догадывались, что главным событием вечера должно стать долгожданное воссоединение августейшего семейства. По слухам, государь, познакомленный с киноплёнкой, на коей была снята гуляющая в саду Маша, нашел младшую невестку очаровательной, себя же - старым упрямцем.
        Маша блистала весь вечер. Её «маленькое платье» от Коко Шанель - васильковое, в цвет глаз - стоило всех бриллиантов всех дам и девиц. Ваню наперебой поздравляли. Отец поцеловал его, сказав только: «Сын!». Но глаза у влиятельнейшего монарха обеих Европ были при этом определённо на мокром месте.
        Когда начались танцы, Ваня после первой мазурки оставил Машу на попечение невесток (отчего множество кавалеров возликовало) и прошёл с братьями к ломберным столам. Отец считал, что его молодое обаяние может сыграть на руку державе в кое-каких политических вопросах. Ване необыкновенно везло. После того, как он едва ли не раздел индийского магараджу за считанные партии, мнение папеньки переменилось.
        Царевич был отправлен в курительную комнату, где страстно обсуждались перспективы совместного с Германией строительства гигантской пушки, способной выводить за пределы земного притяжения (а то и отправлять к планетам) снаряды с экипажем внутри.
        - Довольно нам ползать по земле, как кротам!- экспансивно кричал не вполне трезвый князь Елпырин, отец низкого человека Мити, известный всему свету прожектёр.- …И под водой, как ракам. А ежели летать, то несколько выше воробьёв. Посмотрите, в туннеле под Беринговым проливом уже к Рождеству пройдет первый экспресс! Я свободен позвонить прямо сейчас своей… простите, не могу назвать имени… своей даме сердца в Леопольдвилль! Мало того!.. Говорят, у каждой голландской коровы вместо старого доброго колокольчика на шее висит крошечный радиопередатчик, сообщающий хозяину о её местонахождении и, представьте, пищеварении! А космос так и остается для нас Terra Incognita, господа! Доколе, господа?! Крупп даст нам лучшую сталь, Нобиль - взрывчатку, фабрика в Гусь-Хрустальном - броневое стекло для иллюминаторов. Великий лётчик Руси Нестеров подыщет орлов для экипажа! Через три года селениты начнут служить половыми в трактирах, а марсианцы - дворниками. Говорят, у них по шести рук, и если дать в каждую по метле, чистота будет не-зем-ной, ха-ха-ха!
        Ваня совсем уж было собрался возразить князю, что ускорение при выстреле убьёт Нестеровских орлов в первый же миг, но тут его побеспокоил Кирилл Матвеевич.
        - Ваша светлость. На два слова.
        Отошли на балкон.
        - Простите, что я без обиняков, Иван Александрович. Но. Скажите, каким образом ваша прелестная супруга оборачивается… словом, туда и обратно?
        - А вам что за печаль?- начал сердиться Ваня.
        - Дело в том, что она так увлечена танцами. К тому же убеждена, что вы все ещё за картёжем. И если вы намерены что-то изменить, сейчас самое время…
        Ваня, наконец, понял, к чему клонит верный старик. «Маленькое платье» от Шанель никак не сочеталось с набедренной повязкой из лягушачьей шкуры, и Машеньке нынче пришлось обойтись тривиальным шёлковым бельём.
        - Сколько времени вам понадобиться на подготовку экипажа?- спросил царевич.
        - Он уже ждёт вас, ваша светлость. Возле греческой калитки сада.
        Ваня с чувством пожал сухую ладонь Кирилла Матвеевича и бросился вон.

* * *
        Лягушечья шкурка с изнанки была мягкой, бархатистой. Пахла берестой, родниковой водой, цветком кувшинки, ещё чем-то неуловимым. Пахла Машей. Ваня скомкал её в кулаке и, сжав зубы, быстрым шагом отправился на кухню. Сердце колотилось как строчащий автомат системы Томпсона.
        Мсье Татю колдовал с соусом. Интересно, для кого? Ваня совершенно определённо высказал решение заночевать во дворце. А впрочем, какая разница?
        - Прочь!- сказал он коротко.- Allez!
        Проворно, точно покрытый крестным знамением нечистый дух, повар ретировался.
        Ваня раскрыл дверцу плиты (мсье Татю считал, что пища должна готовиться только на живом огне) и швырнул шкурку внутрь. Затрещало. Цесаревич захлопнул дверцу, повернул до упора замыкающий винт и выбежал прочь.
        На миг Ване показалось, что сквозь его собственное лицо проглянула узкая, с прыщиками на подбородке, мордочка Мити Елпырина. И победно усмехнулась.

* * *
        Никто не мог сказать точно, когда и куда пропала Машенька. Одна лишь Соня помнила, что она в какой-то момент страшно побледнела и, попросив прощения, ушла в сторону дамской комнаты. Челядь разводила руками: «Неужто мы упустили б её из виду, такую красивую? Нет, не выходила». Бесследно пропал и негодяй-провокатор Кирилл Матвеевич.
        Лучшие силы государства были брошены на розыски, и всё-таки… Всё-таки покамест оставались безуспешными.
        Ваня в крайнем отчаянии решился на поход к баронессе Феодоре Карловне, о которой поговаривали, как о ворожее и чернокнижнице.
        Старуха - фиолетовый брючный костюм, гофрированная манишка, сапожки со стразами и нога на ногу - приняла его, восседая в креслах и покуривая вонючую трубочку с тонким мундштуком. Ване показалось, что со времени их последней встречи Феодора Карловна ещё больше почернела и высохла. Сейчас она не просто напоминала ведьму, как прежде, а натурально была ею.
        - Что, колуппчик, фаша сфетлость?- нарочно коверкая речь, спросила немка и добро улыбнулась, обнажив белёсые дёсны и жёлтые от кенийского табаку зубы.- Агнессу фам позфать?
        Ваня, наклонившись к самому лицу карги, отчеканил:
        - Баронесса, я не в том настрое, чтобы шутить. Советую воздержаться от подобного тона. Вам, должно быть, известно о моём горе. Способны ли вы помочь в поисках?
        Феодора Карловна выпустила в его сторону струю сизого дыма и рассмеялась отвратительно:
        - Отчего ж не помочь? А знаете ль, цесаревич, какую цену я запрошу?- Акцент из её речи исчез совершенно. Как и показная доброта из линий страшного лица.
        - Не полцарства ли?- спросил Ваня, готовый ко всяким пакостям со стороны старухи.
        - Мы, кажется, уговорились не острить,- прошипела ведьма.- Да и на что мне ваше полуцарство? Брать, так всё целиком.- Она встала и направила трубочку Ване в грудь.- Честь отдадите?
        - В каком смысле, уточните,- спотыкаясь на согласных, проговорил Ваня.
        - В аристократическом, разумеется!- ещё гадостнее, чем прежде, захохотала немка, тряся головой.- Станете подонком ради любимой?
        - На что вам моя честь, баронесса?- титул Феодоры Карловны Ваня буквально продекламировал.- Свою потеряли?
        Ведьма словно не заметила оскорбления. Или не сочла это оскорблением?
        - О, мин херц! Сие - ценная штучка, если знать толк. Брильянт, да какой! Я их давненько собираю, один к одному. Такие экземпляры имеются - что ты! Не желаете ль взглянуть на коллекцию?
        Она прошествовала к бюро, достала из-под одежды ключ с замысловатой бородкой, открыла один из ящиков. Вынула шкатулку, откинула крышечку. В шкатулке, в бархатных гнёздах покоились прекрасные камни. Некоторые были прекрупными. Около полудюжины углублений оставались не заполненными.
        - Вот, полюбуйтесь особо на крайний самоцвет. Последнее приобретение. А какова огранка! Эта честь принадлежала вашему кузену, цесаревич. Князю Дмитрию Елпырину. Мальчик проигрался в прах. Из-за каких-то двадцати тысяч империалов мог потерять честь в глазах света. Предпочел отдать её мне, посчитав, что это всего лишь оборот речи. Сейчас служит на побегушках у какого-то брачного афериста. Долг, кстати, так и не вернул, спустил на скачках. Зато уже без прежней робости и сомнений.- Феодора Карловна отставила шкатулку. Не закрывая.- Что, ваша светлость, готовы ль на торг?
        - А любовь… не пострадает?
        - Настоящая - нет. Зато в походе беспременно будет способствовать удача. Да какая!
        - Тогда готов,- сказал Ваня твёрдо. Он был уверен, что честь, выкованная десятками поколений великих предков, его не оставит. Никогда.

* * *
        - Эй, харя мохнатая! Ну-ка, стоять на месте, а то!- грозно прикрикнул Ваня и ткнул арбалетом в шею медвежонку. Тот съёжился и захныкал.
        Медведица остановилась, шумно дыша и яростно сверкая очами.
        - Чего тебе… д-д-д добрый молодец?- последние слова дались ей с видимым трудом.
        - А ну проси, чтоб не стрелял, не сиротил детушек!- кривляясь, посоветовал Ваня и подгрёб к себе ногой грязный и растрёпанный шерстяной клубочек. Клубочек норовил откатиться и часто-часто моргал жёлтенькими глазками.- Скажи, дескать, ещё пригодишься. Ну, давай.
        - Отпусти ребёнка, сволочь. Что велишь, сделаю.
        - А забожись,- веселей прежнего сказал цесаревич.- Да живо, а то у меня палец затёк. Не приведи господь, дрогнет.
        - Чтоб мне всю жизнь лапу сосать,- прорычала медведица с ненавистью.
        Ваня, осклабившись, достал левой рукой телефон и бросил зверю.
        - Когда понадобишься, звякну. А сейчас стой на месте. Без движения. Возле опушки парня твоего отпущу. О’кей?
        - Это девочка, идиот,- сказала медведица ему в спину.

* * *
        Волк метался в круге и выл. Флажки трепетали. Ваня потягивал гранатовый сок из фляжки и уговаривал:
        - Ну-ну, серый, хорош дурить. Всё одно ведь не выскочишь. Сядь на хвост, разговор есть.
        - З-загрызу!
        - Вот ты меня загрызёшь!- Ваня показал волку кукиш, издевательски подвигал пальцем.- Стоп, я сказал! Слушать меня. Давно с гончими не сталкивался? Сейчас, в два счёта тятькину свору организую.- Он подпустил в речь фальшивого дружелюбия.- А у тебя ведь логово вон под тем выворотнем, да?
        - Ну, ты и дерьмо!- сказал волк поражённо и, наконец, остановился.
        - Тц-тц-тц,- прищёлкнул языком Ваня.- Как смело. По-волчьи.
        - Живодёр! Фурманщик! Нав-ав-авуходоносор! Р-разорву в прах!
        - Поговори, ага. Испытай мои нервы.- Царевич поднял к глазам руку, изучил чистоту ногтей. И вдруг гаркнул: - А ну лечь, Бобик! На брюхе ползти!
        Волк заметно вздрогнул. Непримиримая дикость в глазах сменилась ясно видимым ужасом. «Как этот ферт узнал, что я на четверть собака?- думал он.- Как?!» Ответа не было. Волк с отчаянием понял, что проиграл.
        - Что ты от меня хочешь?- с тоской провыл он.

* * *
        Проблем с поимкой селезня не намечалось - охотничий сокол Тимур не зря считался лучшим из лучших в Европе. Зато со щукой… Ваня исполосовал блесной весь затон, выловил трёх судаков и огромнейшего голавля, но щука не попадалась. Тогда он прибегнул к последнему средству. Электроудочка была строжайше запрещена в царстве. Он сам как-то раз бросил в пруд браконьера, промышлявшего таким варварским способом, после чего опустил в воду провода, и замкнул контакт…
        Но сегодня было не до законности.
        Когда ударил разряд, рыбы всплыло великое множество. Ваня направлял лодку только к самым знатным экземплярам. Он торопился - электрошок штука короткая. Особенно для крупняка.
        Торопился не напрасно. Щука - голубое перо уже мало-помалу приходила в себя. Плавала не кверху брюхом, а на боку, слабо двигая плавниками и хвостом. Царевич зацепил её подсаком, вытряхнул в лодку. Вместе с ней выпала какая-то маленькая блестящая рыбёшка, похожая на рыбку-звездочёта из аквариума. Впрочем, Ване было недосуг изучать гримасы природы - пусть даже столь привлекательные с виду.
        Он потрепал щуку за жабры. Глаза у той обрели некоторую осмысленность.
        - Слушай внимательно,- сказал царевич,- повторять не стану. Да это и не в твоих интересах: пересохнешь. Выбор у тебя невелик. Или я отношу тебя на сто шагов от воды и оставляю возле муравьиной кучи. Уверен, эти крошки сперва прогрызут твоё брюхо и выедят икру, а уж после… Впрочем, обойдёмся без физиологической откровенности. Или ты обещаешь достать для меня что угодно хоть со дна моря. Поняла - кивни.
        Щука дёрнула хвостом.
        - Годится,- сказал Ваня.- Ты, вообще, говорящая?
        Щука вздрогнула телом в отрицательном смысле.
        - Не беда, главное - меня понимаешь. Выбираешь, разумеется, сотрудничество и возвращение в родную стихию?
        Щука с остервенением закивала, треща начавшей подсыхать чешуёй.
        Ваня удовлетворённо потёр руки и вывалил щуку за борт. Когда он покидал лодку, забытая золотенькая рыбёшка прошептала ему вслед: «Отпусти ты меня, королевич. Дорогой за себя дам я откуп…»
        Ваня не услышал. Он скинул ногой в воду надоевший путеводный клубочек ведьмы Феодоры и размашисто зашагал к возвышающемуся невдалеке дубу, дудя под нос «…мы наступаем, и враг бежит, бежит, бежит!».
        В кроне дуба празднично поблёскивал кованый сундук.

* * *
        Кощей схватился за грудь и рухнул на колени, по-старушечьи причитая:
        - Ой, ой! Что же это? Как же? Иванушка, золотое сердце, не губи. Брось, брось баловаться с яичком. Ой, аккуратнее, ради всего святого!
        Он бухнулся лбом в мозаичный пол и молитвенно протянул к Ване руки.
        - Позвольте, но что для вас свято, милейший?- высокомерно осведомился царевич и приблизился вплотную. Кощей смотрел на него снизу вверх. Сапог царевича очутился рядом с Кощеевой ладонью. Ваня секунду подумал и поставил на унизанные перстнями пальцы кованый каблук. Легонько надавил.- Так что-с?
        - Жизнь, жизнь свята!
        - Чья жизнь?- Ваня надавил сильнее.
        - Всякая, всякая! У-уй, рученька моя!..
        - А любовь, семья, супружество?
        - Я давно холост,- прокуковал Кощей.- Только доченька и осталась.
        - Вот мы и подобрались к предмету нашей приятной беседы,- сказал Ваня.- Верните мне Машу, вы, зауропод, и разойдёмся миром. Яйцо ваше драгоценное,- царевич ядовито осклабился,- останется неприкосновенным.
        - Вернёшь?- мягчайше спросил Кощей.
        - Я что, на ваш взгляд, выгляжу душевнобольным?- спросил Ваня.
        Кощей заплакал. Самозабвенно, как ребёнок.

* * *
        Лягушка уютно курлыкала. Ваня нёс милую жену за пазухой и радовался. Ему теперь казалось безразличным даже то обстоятельство, что Маша по-прежнему станет ежедневно оборачиваться земноводным. Он боготворил её всякой - и маленькой квакушкой и соблазнительной девушкой. Сейчас, после стольких лишений и испытаний, он любил её куда больше чем прежде. Ваня твёрдо решил, что уговорит отца закатить грандиозное празднество, с приёмом на тысячу персон, балом, фейерверками и шествием индийских слонов. И Маша, его Маша будет на балу единственной примой. Ваня украсит её такими драгоценностями, каких не было у Семирамиды и царицы Савской. Каких нету в батюшкиной короне. Об этом бале станут говорить веками.
        Он знал, где взять бриллианты.

* * *
        Топор под мышкой неприятно холодил кожу и колотил рукояткой по выступающей косточке. Ваня видел себя титаном, идущим на сражение с античными богами. Сердце его переполнял восторг, а мышцы - небывалая сила. Он походя оттолкнул лакея Феодоры Карловны, процедив: «Не ходить следом, мэр-рзавец, в Сибири сгною»,- и захлопнул за собою тяжёлые створки дверей.
        Ведьма беседовала подле окна с дурой Агнессой. Пегая воспитанница немки показалась сейчас Ване ещё большей лошадью, чем обычно. Он насилу сдержал желание закричать ей какую-нибудь весёлую кучерскую дерзость.
        Ни слова не говоря, царевич прошествовал к бюро, достал топор и принялся ломать ящики. Бюро было новеньким, дубовым, переплетённым бронзою - и очень крепким.
        Феодора Карловна, в первый момент от неожиданности совершенно растерявшаяся, опамятовалась, каркнула что-то по-немецки и, деревянно переставляя ноги, бросилась к нему. Ваня спокойно дождался, когда баронесса подбежит, схватил её, повалил и в два счёта сковал захваченными для того наручниками. Руки и ноги. Рот забил кляпом.
        Подоспела Агнесса.
        - Что вы делаете, ваша светлость? Как вы можете? Вы… вы не имеете чести!
        - Да, отсутствие чести - это надолго,- сказал цесаревич, улыбнувшись. После чего, с молниеносно изменившимся лицом, рявкнул: - Сядьте в кресла, мадемуазель! Немедля! И не мешайте мне. Или скучать вам в Петропавловке до скончания века.
        Агнесса пронзительно, точно дворовая девка, ойкнула, вскинула костлявую лапку ко лбу и потеряла сознание.
        …Один бриллиант лежал отдельно от прочих: наиболее крупный, чистейшей воды и безупречной огранки. Когда Ваня взял его и, повинуясь какому-то почти мучительному позыву прижал к впадинке под адамовым яблоком, карга тоскливо завыла, начала бешено биться и пускать слюну. И вдруг распалась в прах.
        А Ваня, точно очнувшись от морока, с недоумением смотрел на топор у себя в руке, на растерзанное бюро, на груду омерзительных лохмотьев, оставшихся от ведьмы. На обмякшую подле кресел Агнессу. Потом поморщился, аккуратно положил топор на бюро и поспешил к воспитаннице Феодоры Карловны. Была она, конечно, глупой курицей и натуральной страхолюдиной, но барышней, к тому ж дворянкой.

* * *
        - Куда вы теперь?- спросил Кощей.
        Кирилл Матвеевич, щурясь как обожравшийся сливок котище, бережно сложил чек вчетверо и упрятал во внутренний карман.
        - Думаю податься в Новый Свет. Там с вашими рекомендациями и моим безукоризненным лакейским аристократизмом,- Кирилл Матвеевич со вкусом хохотнул,- меня будут в драку рвать друг у друга тамошние Крезы. Особенно когда узнают, что я способен выгодно выдать замуж хоть лягушку. Простите, сударь.- Он повинно склонил перед Кощеем голову.
        Тот лишь отмахнулся. Лягушка и лягушка - против очевидного факта не поспоришь.
        - Дочерям Крезов отнюдь не нужны ухищрения, чтоб найти мужа,- язвительно проговорил из угла Митя Елпырин.
        - Конечно, мой верный паж,- шутовски кивнул Кирилл Матвеевич.
        Молодой князь к несказанному удивлению Кощея, проглотил оскорбление как конфету.
        - Найти мужа - проходимца и сребролюбца, безусловно, не задача,- продолжал Кирилл Матвеевич,- но любящего супруга?.. Любящего жену больше жизни и чести? О, это смогу организовать один лишь я. С вашей, разумеется, помощью, князь. Кому-то ведь нужно убеждать потенциальных женихов, что их драгоценная невеста нуждается в защите. Что за ней день и ночь охотится новый Борджиа. Не так ли, милый отравитель?
        Низкий человек Митя Елпырин не возражал. Векселя и закладные расписки, что хранились у Кирилла Матвеевича, получив ход, могли упрятать его в долговую тюрьму надолго. Поэтому Митя промолчал. Он и дальше будет молчать. Но однажды. Однажды…
        Мышьяк - отличная штука.
        Незаменим против крыс.
        Участь кобеля
        - Вот оно, логово,- сказала Марфа.- Целое.
        Строение и вправду сохранилось лучше прочих. Подумать, всего-то двенадцать лет, как объект покинули, а кажется, будто люди отсутствовали тут целый век.
        - Точно? Чуешь машинное масло?- улыбнулась Василиса. Это была их традиционная шуточка «на удачу». Марфе полагалось презрительно фыркнуть в ответ и ответить…
        - Да здесь маслом всё насквозь пропиталось.- Марфа брезгливо поморщилась. В ответ поморщилась и Василиса: не стоило бы нарушать ритуал. Марфа спохватилась: - Только пустоголовые считают, что андроиды - машины. Они живые. Аммиак чую. Аммиак.
        - Ты уверена, что это не удобрения, собачка?- машинально проговорила Василиса, внутренне собираясь и настраиваясь на действие.
        Однажды они несколько часов кряду обшаривали огромные, заросшие жуткими колючками ангары, пока Василисе не пришло в голову прочитать, что написано на обрывке мешка. Обрывки валялись повсюду. Это был их первый, и пока единственный прокол.
        - А то!- Марфа поднялась на задние лапы, обнюхала панель замка и после секундного раздумья, пробормотав: «так-так-так, говорит пулемётчик, так-так-так, говорит пулемёт»,- уверенно отстучала носом некий ритм. Диод на пульте засветился.- Вот и не заперто больше. Входим?
        - Запросто,- сказала Василиса, опуская забрало.- Во имя человека и зверя и всякой божьей твари…
        - Аллилуйя!- пролаяла Марфа и метнулась вперёд.

* * *
        Логово покинули недавно и весьма спешно. Останки толстяка в «разделочном цехе» были совсем ещё тёплыми, даже кровь не начала свёртываться. Василиса смотрела на то, что осталось от человеческого лица, и взахлёб материлась. Выглядело это, надо полагать, диковато. Стоящая столбом мосластая девица в камуфляже - короткие волосы всклочены, в опущенной руке шлем, в другой страшенная «Ангара» с сорокамиллиметровым подствольником - изрыгает жуткую брань, неотрывно глядя на изрезанного в лоскуты мертвеца.
        Хорошо, что девчонки не видят. Стыдоба.
        Марфа хладнокровно изучала помещение. Вот уж кто никогда не сорвётся. Она оставалась хладнокровной даже тогда, когда они вскрыли подземный гараж, с лёгкой руки Лёлика Кокорина окрещённый позже газетчиками «детским приютом». Василиса разбила рыло Кокорину прямо в редакции. Чтобы оплатить зубные протезы и косметический ремонт щекастого Лёликова фасада, ей пришлось продать новенький «Сапсан». Повторись подобная ситуация снова, она переломала бы ему всё, что могла. Может, тогда и бросил бы писать, оставил сумасшедшую идею, будто андроиды гуманнее любого из людей; что необходимо всего-навсего понять их.
        И не валялся бы здесь, распотрошенный точно бройлерный цыпленок.
        Нет. Ничто бы его не остановило. «Золотое перо». «Журналист божьей милостью»… Кретин жирный!
        - Здесь терминал,- пролаяла Марфа.- Целёхонький.
        Василиса накрыла труп Лёлика расписанной виноградными кистями клеёнкой (андроиды питали необъяснимую тягу к кухонной клеёнке и покрывали ею в своих убежищах всё, что только могли) и двинулась к напарнице.
        Терминал поражал воображение. Мощная графическая станция, отличный голодисплей, устройство ввода с виртуальным интерфейсом. Ящики системы охлаждения, увешенные ячеистыми радиаторами, вентиляторами, толстыми гофрированными шлангами. И ничего нового в базах данных. Как всегда. Как обычно. Атлас «Анатомия человека», самое последнее издание. «Философия. От античности до наших дней». «Библиотека классической трагедии» и тому подобное.
        Василиса тщательно примерилась и с маху двинула прикладом в самое нутро дисплея. Опалесцирующий куб мигом погас. «А смысл?- спросила она себя.- Да никакого. Просто душу отвести». Впрочем, хотелось не бить, а стрелять. Нажать спусковой крючок, ощутить толчки отдачи, услышать ни на что не похожий клёкот «Ангары»…
        Василиса села на пол, спиною привалилась к стене. У неё вдруг страшно начал зудеть недавно приращенный (даже ноготь ещё толком не отвердел) палец. Будто в насмешку,- правый указательный. Она сунула палец в рот, почесала о зубы. Марфа остановилась поодаль и смотрела на неё, точно чего-то ожидая.
        - Они изучили человека досконально. Для чего эти зверства? Скажи мне, собака? Вот ты тоже результат лабораторного производства. Ты хочешь посмотреть, что у меня внутри?
        - Я отлично вижу, что у тебя внутри.
        - Вредное животное! Я не об этом!
        - Ты, самая независимая в мире амазонка, спрашиваешь совета у искусственно изменённого существа? У овчарки с разумом семилетнего ребёнка? У собачки, отзывающейся на свист?
        - Сомневаюсь, чтобы семилетние малыши были способны на подобную язвительность.
        - И тем не менее…
        - Да, чёрт тебя раздери! Да! Спрашиваю!
        - Изволь. Если бы у тебя были собственные дети…
        - Мы уговорились не затрагивать…
        Марфа ощерилась:
        - Слушай ответ! Так вот, если бы у тебя были собственные дети, ты бы знала, что, сколько им не рассказывай о внутреннем строении жучков и червячков, они всё равно будут тайком расковыривать разных букашек, чтобы проверить, есть ли внутри скелетик? Какого цвета кровь? Сколько времени муха способна бегать без крылышек и летать без ножек? Им не слишком-то важно, что говорят взрослые. Они хотят сами!
        - Андроиды не дети. Они в каком-то смысле взрослей любого человеческого мудреца.- Василиса вдруг поймала себя на том, что говорит абсолютно по-кокорински и замолчала.
        - Да ведь и то, что лежит вон под той клеёнкой, не таракашек.
        - Ну и что они ищут? Какой, мать их, «скелетик»?
        - Думаю, то, чего нет у них самих.
        - Душу, что ли?- тоскливо спросила Василиса.
        - Как вариант.- Марфа покачала башкой.- Как основной вариант.
        - Блин!- сказала с бешенством Василиса.- Сопли, сплошные сопли. Не ожидала от тебя.
        Она зажмурилась.
        Марфа, ещё до того, как её подвергли модификации, провела полтора года, охраняя ясли. Василисе иногда казалось, что псина понимала людей гораздо лучше, чем она сама. Ну, а уж андроидов-то - точно.
        - Считаешь, они ещё вернутся?
        Марфа только тяжело вздохнула. Вопрос был риторическим. Василиса-амазонка и её собака воплощали для андроидов само понятие гибели. Понятие смерти. Может быть больше, чем все остальные истребительные службы вместе взятые.
        - Ладно, уходим.- Василиса принялась настраивать таймер катализатора. Пять килограммов «розового масла» за какой-нибудь час превратят логово андроидов в озерцо вспененной грязи. Через неделю в неё сползутся все окрестные черви, навозные жуки и прочая живность, а к осени будет готов превосходный чернозём. Несколько сотен квадратов плодороднейшей почвы. Заготовка для золотого сада. Только вот люди поблизости не живут. Жаль. Всё зарастёт дрянью.
        Почему дрянь так живуча? Почему?
        Звук послышался, когда Василиса приготовилась вскрыть мешок с «маслом». Кто-то там был, за холодильными камерами.

* * *
        Конечности парня были скованы крест-накрест, рука с ногой, а в рот засунут теннисный мяч. Извлечь его целиком не представлялось ни малейшего шанса. Василиса осторожно потрошила мяч ножом и выковыривала ошмётки не прекращающим чесаться пальцем. Зато с наручниками возиться не пришлось. Керопластовые челюсти Марфы способны успешно решать и более сложные задачи.
        Потом Василиса жёстко, без малейшей бережности, разминала парню затёкшие мышцы, а Марфа рыскала по логову в поисках каких-нибудь медикаментов. Тратить медпакет на найдёныша напарницы сочли излишеством.
        Нашелся бинт в упаковке, початая настойка валерианы да термометр. Василиса смешала валерьянку с водой и спиртом из заветной фляжки, тонкой струйкой влила парню в рот. Термометр показал, что температура у него в норме. Да и вообще - проблем со здоровьем явно не наблюдалось. Молодой, поджарый. На «разделке» часов пять протянул бы.
        А сколько протянул Лёлик?
        Довольно скоро бывший пленник смог подняться на ноги и что-то пробормотать.
        - Ещё раз?!- прикрикнула Василиса. Нежданная обуза её вовсе не радовала.- Повтори.
        - Курить просит,- сообщила Марфа.- Имя лучше своё скажи, дядька.
        - Ви-ктор,- выдавил «дядька».- Ку-рить дай-те.
        - Перебьёшься,- сказала Василиса.
        - Нету у нас,- добавила Марфа миролюбиво.- Мы физкультурницы.
        - Идти сможешь?- спросила Василиса.
        Виктор неуверенно кивнул.
        - Тогда пойдём.
        - «Пойдём со мною, бежим со мною, летим со мной, летим! Рискни приятель, пусть ворон каркал, чёрт с ним!» - провыла Марфа и широко оскалилась, ожидая похвалы.
        - Вот именно. Рискни, Витя.- Василиса запустила таймер.

* * *
        Виктор оказался на удивление крепким парнем. К исходу первого часа он окончательно расшевелился и теперь мерно вышагивал, ничуть не отставая. Даже едва ли не насвистывал. Василиса скормила ему уже вторую шоколадку и подумывала теперь отправить Марфу на охоту. Еды для троих могло просто не хватить. Аппетит за время плена у парня отнюдь не пострадал.
        - А почему пешком?- спросил он вдруг.
        Василиса ухмыльнулась.
        - Как ты попался?
        - На рыбалке. Во сне скрутили.
        - Ты рыболов-спортсмен?- проявила живейший интерес Марфа.
        - Скорей браконьер. Хариуса промышлял. Оттого и забрался в глушь. Не хотел попасться рыбинспекции. Так почему вы не на транспорте?
        - Ты ловишь рыбу, мы - андроидов. Если не ошибаюсь, хариус - очень осторожная рыба?
        - А-а, понял,- сказал после короткой заминки Виктор. Помялся в нерешительности и, наконец, спросил: - А вы, наверное, и есть знаменитые Дикая Амазонка с Бурой Сукой? Я читал про вас. Круто!
        Редкой всё же сволочью был покойничек Кокорин - «золотое перо»! Василиса положила руку Виктору на плечо, остановила, и почти без замаха ткнула кулаком в живот. Виктор, сдавленно охнув, осел.
        - Её зовут Марфа,- отчеканила «Дикая Амазонка».- Меня Василиса. А ты с этого момента и до тех пор, пока я не отменю распоряжение, получаешь партийную кличку Герасим.
        - Это Тургеневский персонаж,- оскалилась во всю пасть Марфа.- Глухонемой от рождения.
        - Три минуты тебе на отдышку и оправку,- сказала Василиса.- Уложись в них.

* * *
        На ужин пришлось размочить аж четыре пакета гречки с мясом. А хлеба какая прорва ухнула? Это ж авария полная! В спальник Василиса забралась сердитой, как мегера. И, само собой, долго не могла заснуть. А когда, наконец, задремала, Виктору приспичило поболтать с Марфой. По душам. Разбудили, понятно. Василиса совсем было собралась рявкнуть на них через три колена - заступать на утреннюю стражу не выспавшейся больно уж хреново,- но уловленный обрывок вопроса почему-то её заинтересовал. Неужели потому что её в первую очередь заинтересовал этот… браконьер? Да нет, фигня, сказала она себе.
        И навострила ушки.
        Голос собаки, пытающейся говорить шепотом, звучит странно. Если не выразиться сильней. Мурашки по коже. Василиса-то до сих пор не вполне привыкла, а каково Виктору? Крепкие у парня нервы, с неожиданным удовольствием отметила Василиса.
        Парень с крепкими нервами допытывался у псины:
        - Колись, хвостатая: правда, что амазонкам запрещено общаться с мужчинами?
        - Как правило,- ответила Марфа.- Впрочем, нет, не так. Просто амазонка сама решает, когда и с кем ей быть. Сама.
        - А если я вздумаю немного с ней пофлиртовать? Поухаживать, а?
        - Ради бога. Главное, постарайся не преступить черты безобидного флирта. Ухаживания, ага?
        - Ну а если вдруг преступлю? Случайно или по недомыслию. Скажем, ласково похлопаю где-нибудь. Она что, руку мне, положим, сломает?
        - Не она,- отрезала Марфа.- Это сделаю я. Спокойной ночи, Виктор.
        - Погоди! А вдруг с ней, не дай бог, что случиться? Ранение, болезнь. Нога затечёт, головка закружится. А я соберусь помочь. Искусственное дыхание, то, сё. Тоже бросишься?
        - Буду точно знать, что ты доктор, тогда не брошусь. Ты доктор?
        Виктор печально вздохнул:
        - Если бы…
        - Тогда вешайся,- с очевидным удовольствием пролаяла Марфа. Через мгновение она уже вовсю топталась под боком у Василисы, устраиваясь.
        - А как же охрана?- встревожено спросил, подползая на коленках, Виктор.- Кто будет стеречь наш бивак открытый?
        - Займись сам, если имеешь желание.- Собака обрушилась на землю с таким шумом, точно её сбросили с ближайшего дерева. Почуяла, мерзавка, что хозяйка не спит.
        - Не очкуй, Витя,- миролюбиво сказала Василиса.- Укладывайся спокойно. Первая смена за Марфой, вторая - за мной. Сильный пол от вахты освобождается. Как слабейший.
        - Но вы же обе легли?
        Напарницы тихонько засмеялись.
        - Если ты не станешь чересчур громко храпеть…
        - …Или курить эти твои вонючие листья…
        - …Или пускать ветры…
        - …Мы и лёжа услышим и учуем всё, что следует.
        - Очень остроумно,- без обиды пробурчал он.
        Или была-таки некоторая?..

* * *
        Выяснилось, что Виктор - спец не по одним только по хариусам, а браконьер весьма разносторонний. Принесённого Марфой зайчонка он ободрал и выпотрошил буквально на ходу, практически не испачкавшись в крови и пухе. Затем так же на ходу нашпиговал тушку какими-то подозрительными ягодками, травками, натёр солью, завернул в лист лопуха и сообщил, что подготовительные процедуры сооружения легендарного рагу по-охотничьи завершены. Дело за костром. И что дамы уже сейчас должны готовиться проглатывать от восторга языки, облизывать пальчики и тому подобное…
        - Облизывать пальчики я готова,- сообщила Марфа.- А ты, Васка?
        - Привал по графику через три часа. Не протухнет полуфабрикат?
        - Протухнуть-то не протухнет,- расстроено сказал Виктор,- но свежатинка, она ж всегда вкуснее. Подтверди, псина.
        Марфа, вместо того, чтоб облаять наглеца за «псину», только одобрительно замотала башкой. Ну и куда было после этого деваться Василисе? Да и перспектива полакомиться горячей зайчатиной после скудного утреннего чая вприкуску с обезвоженными хлебцами… Между нами, девочками говоря, такая перспектива вовсе не казалась ей отталкивающей.
        - Уболтали, черти,- протянула она с показной неуступчивостью.- Как только обнаружим место посуше…
        - Уже!- с энтузиазмом завопил Виктор.- Вон под теми пихтами! Вон, гляди…- от избытка чувств он приобнял Василису за плечи. И тут же рухнул мордой в землю.
        Сбившая его Марфа преобразилась в какое-то краткое мгновение - шерсть дыбом, клыки напоказ,- и неотрывно смотрела в сторону «вон тех пихт», тихонько рыча.
        - Ты чего, лохматая?- попытался вывернуться из-под её лап Виктор.- Я ж ещё ничего такого…
        - Заткнись,- приказала сквозь зубы Василиса.- Там андроиды. Лежать, не дёргаться, бояться. Понял? Марфа?
        - Двое. Мелочь. Чебурашки из игрушечной партии.
        - Нас слышат?
        - Пока нет. Спариваются. Гранату?
        - Чебурашек гранатой?- удивилась Василиса.- Постереги Витю, перестраховщица.
        Она в два экономных движения избавилась от амуниции, перехватила «Ангару» под мышку и крадучись пошла к пихтам.

* * *
        Выстрел был только один. Даже не выстрел, короткая очередь: таа-т! И тут же где-то неподалеку зашуршало, захрустели ветки. Марфа азартно греготнула горлом и метнулась на звук. Вернулась скоро. Пасть окровавлена, глаза блестят.
        - Детёныш прятался,- сообщила она вибрирующим от возбуждения голосом. И тут, наконец, заметила, с каким ужасом смотрит на неё Виктор.- Что? Что, милый? Зайчиков давлю - порядок, а этих - нет?
        Виктор молчал.
        - Ладно, забирай вещички, двигаем к Василисе.
        Когда они подошли, Василиса деловито изучала пасти убитых зверьков. Впрочем, на зверьков они, даже мёртвые, походили меньше всего. «Действительно, чебурашки»,- подумал Виктор. То недолгое время, когда завести для ребёнка чебурашку считала обязательным каждая состоятельная семья, он провёл там, где игрушки имели приличную скорострельность и калибр. А когда вернулся, малых андроидов уже объявили смертельно опасными - заодно с действительно опасными «большими», или «человеками» - и почти повсеместно уничтожили. Нашлись, конечно, сердобольные родители, которые клюнули на уговоры детишек и выпустили чебурашек в леса. Кое-какие из этих мам и пап до сих пор мотали сроки. «Сед лекс…»
        Сейчас Виктор мог хорошенько рассмотреть «живую игрушку». Полметра ростом, густая дымчато-шоколадная шерстка, нежные ручки с крохотными розовыми пальчиками. Только у самца вовсе не по-игрушечному торчал багровый корешок пениса, а самка… Дьявольщина! Глаза у неё были человеческими. Совершенно.
        - Зачем их делали двуполыми?- спросил он.
        - Во-первых, детям полезно иметь представление, каким манером продолжается жизнь на планете. Во-вторых, детёныши у них получаются настоящие лапочки. А в-третьих,- такое производство гораздо дешевле.
        - Они… разумны?
        - Гораздо меньше, чем даже я,- сказала Марфа.- Закопаем?
        - Сожжем,- решила Василиса.- Так быстрее. И без того уйму времени потеряли.
        - Быстрее?- переспросил Виктор, имеющий кое-какое представление о том, с какой скоростью горят трупы.
        - У меня имеется пирофор. Хочешь, заодно запечём зайца?
        Диковато взглянув на неё, Виктор замотал головой.
        - Прости,- сказала она.
        …Виктор сидел к месту аутодафе спиной. Лишь иногда оборачивался: посмотреть, скоро ли конец. Палениной почему-то потянуло, когда пламя уже начало сходить на нет. И тогда он, хоть и давал себе зарок, что промолчит, не удержался, продекламировал нашумевшее:
        Ревела толпа сквозь дым:
        В петлю сволочей! На кол!
        И в брюхо вгоняли им
        Беременный пулей ствол.
        И каждый из них звал
        Искусанным ртом смерть.
        И каждый из них стал
        Как воздух и как свет…
        Марфа как-то неуверенно, тоненько, по-щенячьи - не то осуждая, не то недоумевая - тявкнула на него и рысцой побежала к Василисе. Искательно заглянула в глаза. Неизвестно, что разглядела там собака, однако хвост её ушёл далеко под брюхо, а спина бессильно прогнулась.
        А Василиса едва сдерживалась, чтобы не разреветься, как девчонка. Лёлик Кокорин снова её поимел. Стишатами этими сволочными. Лживыми, лживыми насквозь!.. итак похожими на правду…
        Но даже не это было главным.
        Чебурашки.
        Зомбик и Килечка.
        Её чебурашечки…

* * *
        Облава настигла их в пещере.
        Уже под вечер как-то вдруг, совершенно неожиданно налетел холоднющий ливень с пронизывающим ветром. А тут, как по заказу, возникла эта гигантская каменюга похожая на эмблему «Макдоналдс» (а правильнее, на задницу) и обнаружился лаз, ведущий под неё! Разве можно было удержаться от соблазна и не укрыться внутри? А как они обрадовались, когда буквально в пяти шагах ( «гусиных», разумеется, шагах; на карачках) от «входа» обнаружился просторный сухой грот! Даже не то чтобы просторный, а - огромный, много больше, чем камень на поверхности. Виктор тут же сбросил мокрую куртку, выпросил у Василисы фонарь и устремился исследовать стены в поисках наскальных рисунков каменного века.
        Почти сразу он наткнулся на второй лаз - гораздо более широкий, чем тот, что привёл их сюда. Виктору показалось, что там кто-то таится, готовясь наброситься. Сердце немедленно заколотилось с бешеной скоростью. Он пожурил себя за «пещерную во всех смыслах трусость» и в целях преодоления страха полез навстречу воображаемой опасности.
        То, что опасность совершенно очевидная, он понял даже прежде, чем Василиса закричала «Витька, вернись!» Даже прежде, чем забубнила - и тут же смолкла - «Ангара».
        Сначала он отбивался фонарём. Когда фонарь вырвали - а может, он выронил его сам - кулаками и зубами. Почему-то казалось, что нападающие берегут его. Меньше били, больше пытались облапить, повалить, придавить, скрутить.
        И почему-то молчала, всё ещё молчала «Ангара».
        Уже после он понял, что Василиса попросту боялась срезать в темноте и сутолоке очередью его самого. Узнал, что андроиды не любят калечить, а тем более уничтожать тех, кого наметили как жертву для «разделочного цеха». Что Василиса нарочно кружила и петляла по лесам, зная: обитатели разорённого логова следуют за ними, выжидая момента. Собираясь вернуть «законную добычу» - Виктора.
        Но это всё было потом. После того, как в шумы хриплого дыхания и шарканья подошв вклинился низкий собачий рык, а сквозь аммиачную вонь упоительно запахло мокрой псиной. После того, как прямо над ухом у Виктора влажно хрустнуло, и кто-то леденяще завыл, а по руке (он отпихивал чью-то харю), обильно потекло липкое и горячее…
        - Ложись, идиот!- гаркнула Марфа.
        Он повалился, увлекая за собой кого-то маленького, вёрткого, цепкого. Пробороздил по камню щекой, бровью, взвыл благим матом. В рот попал локоть маленького и цепкого. Он изо всех сил сжал челюсти. И руки он тоже сжал. Под руками что-то подалось.
        И тут наконец-то забубнила «Ангара».

* * *
        - Не казнись, ясно тебе! Приказываю!
        - Есть не казниться,- тявкнула Марфа.
        - Сколько штук?- спросила Василиса.
        - Восемь,- ответила Марфа.- Как ты и предполагала.
        - Кто-нибудь ушёл?
        - Нет.
        - А флаер?
        - А что флаер? Топливо они выжгли досуха. С полкилометра пешедралом топали.
        - Жалко. Где Лёлик?
        - Виктор, Оленька. Мы спасли Виктора, браконьера. Лёлика Кокорина - не успели.
        - Какая разница? Где он?
        - «Розовое масло» разливает. Говорит, зарыть жмуров ни сил, ни времени не хватит. А бросать не по-человечески как-то. Сожжём.
        - Гуманист хренов.
        - Он одного - сам прикончил. Одну, вернее. Ангелочек, как с открыточки. Ты должна помнить её… Бывшая пассия Кокорина.
        - А-а! Своими, значит, руками, сучку удавил. И то хлеб.
        - Ты опять путаешь. Я говорю о Викторе.
        - Плохо ему?
        - Как сказать. То ревёт, то матерится как сапожник. То всё вместе.
        - Теперь, значит, без связи? Трубе, говоришь, каюк?
        - Ага. Вдребезги.
        - Врёшь, тварь, она ж военная. Специсполнение корпуса.
        - Рикошетом, видно, зацепило. Да ты лежи, лежи, Василиса.
        - Что - лежи? Что - лежи! Я ж сдохну тут без связи и транспорта, сука ты тупая! Не-ет, вы точно с Лёликом сговорились! У меня полноги…
        - С каким Лёликом? Ты бредишь! Сейчас, сейчас, милая, увидишь, что это не Лёлик… Витька, бросай ты там возиться, бегом сюда!
        - Отставить лай, собака. Я в порядке. Слушай приказ. Не позволяй ему прикоснуться ко мне. Ясно? Выполнять.
        - Что? Кому? Да ведь я сама не смогу… Василиса! Василиса! Эй, очнись! Ав-уууу, мать твою! Ав-уууу! Ав-уууу! Ууууу!!!

* * *
        Дело выходило худое. Хуже некуда. Марфа не подпускала Виктора к раненой ближе, чем на два шага. Это было выше её сил, выше всего. Не инстинкт, не клятва - блок. Василиса, отдав последний приказ, подписала как минимум один смертный приговор.
        Как минимум.
        Как помочь человеку, у которого открытый перелом бедра и, похоже, очень скверная рана внизу живота? Как, если здоровенная овчарка не позволяет не только заняться раной, но даже вколоть антибиотик или хотя бы обезболивающее? Ах, если б он был врачом!
        Виктор, надрываясь, тащил волокушу, а Марфа бежала рядом и выла, выла, выла. Ав-уууу! Ав-уууу!! Ууууу!!!
        - Ну что тебе стоит,- молил он.- Ну отойди ты на полчаса. По нужде отойди, а я всё сделаю.
        - Хочешь надругаться над ней? Не проведёшь меня. Ав-уууу! Ууууу!!!
        - Нет, ну ты скажи, почему не веришь, что я настоящий врач? Да, я фельдшер. С дипломом. Акушер, вот! Давай, отойди. Я не собираюсь её насиловать. Смотри, это всего-навсего трициллин… Вот, хорошая собач… Аааа! Ты, сука, ты охренела совсем?!! Чего творишь, гадина? Она не доживёт, ты понимаешь? Нам двое суток ещё как минимум ползти! Дура! Скотина безмозглая!
        - Прочь, загрызу. И хватит орать. Береги дыхание. Ав-уууу! Ууууу!!!
        «Я пристрелю её»,- сказал он наконец себе.
        Интеллектуальная начинка превращала «Ангару» в бесполезную для всех, за исключением хозяйки, железяку. Но оставался ещё стандартный армейский подствольник, прилаженный к автомату явно кустарным способом и - заряженный…
        Виктор выбрал момент, когда Марфа остановилась, расставила задние лапы и, не прекращая подозрительно следить за ним, опустила зад к земле. В отличие от кобеля она не умела мочиться на ходу. Или не хотела. К счастью.
        Хлопнуло. Браконьер и бывший солдат умел быть метким. Граната шла Марфе точно в бок. Да только и в модификацию этой овчарки деньги и силы вкладывали не зря. Она успела-таки отпрянуть в последний миг. Взрывом её перевернуло, она вскочила, сделала несколько укорачивающихся раз от разу прыжков. Потом её повело вбок, лапы подломились. Она завыла, проползла около полуметра, мучительно извиваясь, и вдруг обмякла.
        Когда Виктор осторожно подошёл к испачканному землёй и кровью собачьему телу, Марфа приподняла морду и оскалилась. В горле у неё заклокотало.
        - Ты молот… ток… правиль… довези… е… ё.
        - Довезу,- сказал он.- Теперь довезу. Клянусь.

* * *
        Госпитальный садик выглядел небольшим только на первый взгляд. При внимательном изучении оказалось: центральная аллея просто-напросто загибается, а за поворотом уходит в такую даль, что становится жутковато - есть ли у неё вообще конец? Впрочем, Виктору предстояло измерить протяжённость аллеи собственными ногами. Сиделка сообщила, что Василиса бродит где-то там, в глубине. Что такой непоседливой пациентки, как эта, свет не видывал. И что скорей бы от неё избавиться. А то амазонки эти, они ой-ой, и вообще, мало ли чего…
        Виктор заметил её первым. Василиса медленно двигалась вокруг подстриженного бочкой пышного куста и вела пальчиками по обрезанным макушкам веточек. Виктор долго не решался приблизиться, а потом сказал «да какого чёрта!» и решительно двинулся к Василисе, старательно топая. Она оглянулась. Лицо её вдруг приняло какое-то ребячье выражение - будто она получила от Деда Мороза подарок, на какой не смела и надеяться. С этим светлым выражением Василиса пошла Виктору навстречу. Сделалось заметно, что она здорово прихрамывает.
        Пушистый халатик едва прикрывал колени. Сквозь молочную мякоть протеза, не успевшего полностью утратить прозрачность, просвечивал голубоватый полимерный костяк, розовые и синеватые жилочки. Виктор торопливо перевел взгляд вверх, отметив, что грудь у амазонки очень даже ничего и, что называется, бурно вздымается.
        Василиса улыбалась.
        - Ну что, спаситель, решишься обнять-поцеловать?
        - Я бы и не то ещё с тобой сделал,- проговорил Виктор тоном записного сердцееда.- Только как на это посмотрит вон та скверная псина?..
        - А она отвернётся,- сказала Василиса.- Псина?..
        - Больно надо глядеть на вас,- фыркнула Марфа высокомерно.- Лижитесь, сколько угодно.- И побрела по аллее прочь, фальшиво напевая: «Пойдём со мною, бежим со мною, летим со мной, летим! Рискни приятель, пусть ворон каркал, чёрт с ним…»
        На загривке у неё беззащитно и трогательно топорщился беленький бантик повязки.

* * *
        В рассказе помимо авторских использованы стихи Дмитрия Ревякина.
        Бикфордов узел
        А завтра: где ты, человек? Гаврила Романович Державин

1
        Птер к месту сбора прибыл последним. Так уж у него было заведено; аможет, попросту отставал его биологический хронометр. Сложив крылья, Птер рыбкой нырнул в окно и проехался на полированном животе по полу, медленно вращаясь по часовой стрелке. Уткнулся головой в стену, вскочил и чинно со всеми раскланялся. Треща карбоновыми перьями, начал устраиваться в кресле. Крылья, даже сложенные, здорово ему мешали. Крючки на кончиках цеплялись за мохнатую обивку (кресло возмущённо попискивало), хвост топорщился и пружинил… словом, идея усесться оказалась не самой удачной. Коллектив терпеливо ждал. В конце концов, Птер сообразил, что выглядит глупо, выбрался из кресла и прислонился к стене.
        - Есть мнение, что я уже здесь,- сообщил он.
        - Мы заметили,- сказал Кабальеро, подкручивая кончики усов.- Заметили.
        Пони и Чёртов Стальной Кузнечик будто того и ждали, сейчас же приветственно замахали Птеру конечностями. Тот в ответ пощёлкал клювом, после чего прикрыл крылом глаза. Это означало, что он ослеплён красотой Пони и умом Кузнечика. Чёртова и Стального.
        - Друзья!- торжественно возгласил Кабальеро, дождавшись окончания ритуальной пантомимы.- Я собрал вас для того, чтобы объявить: мы идём искать человека. Человека.
        На минуту воцарилась благоговейная тишина. Лишь тихонько гудели гироскопы в утробе умнейшего по эту сторону Рипейских гор металлического насекомого, да покряхтывало кресло, расправляя помятые Птером шерстинки.
        Кабальеро, воинственно топорща усы, ждал реакции.
        - Смелое заявление. Думаешь, нам это по силам?- скептически спросил Чёртов Стальной Кузнечик.
        - Пусть лошадь думает, у неё голова большая,- очень ловко парировал Кабальеро и повторил в своей обычной манере: - Большая.
        Взоры немедленно обратились на Пони. Та кокетливо тряхнула каурой чёлкой и притопнула копытцем.
        - Я не впо’уне у’ошадь, миленький. Скорей у’ошадка.
        Заявление всеобщей любимицы возражений не вызвало. Скорей напротив. Птер переступил с лапы на лапу и изрек:
        - Более того, есть мнение, что голова Пони даже несколько меньше твоей собственной, Кабальеро. Саранчук, дружочек, рассуди нас.
        Чёртов Стальной Кузнечик, коротко прострекотав, выдвинул узкофокусный оптический рецептор на две трети длины. Сначала в сторону Пони, затем - в направлении Кабальеро.
        - Именно так,- важно сообщил он.- Округляя до ближайшего целого - на шестнадцать процентов.
        - Не сомневался,- с ироничной усмешкой сказал Кабальеро,- я и не сомневался. Это было иносказание. А может быть, даже силлогизм. Силлогизм. Но сейчас речь не о том. Речь сейчас о том, что я намерен отправиться в поход. Как уже говорилось, искать человека. Уверен, никто из вас не бросит меня в этой ситуации, друзья.
        - Есть мнение, что ты уверен правильно,- сказал Птер.- Во всяком случае, я не брошу.
        - И я,- сказала Пони.
        - Ни при каких обстоятельствах.- Чёртов Стальной Кузнечик переплёл усики в тугой хлыст, что служило подтверждением высочайшей серьёзности его слов.- Но позволь вопрос. С чего ты взял, что мы сумеем его найти? Вернее - найдя, сумеем опознать? Не то чтобы я сомневался в естественности и коммуникабельности нашей лошадки, собственном уме, твоей неутомимости или зоркости Птера… Но для решения столь сложной задачи могут понадобиться совершенно иные качества.
        - И навыки,- добавил Птер.
        Кабальеро снова покрутил ус, упёр руку в бок, отставил в сторону ножку и заявил:
        - Этими качествами и навыками всецело обладает ваш покорный слуга. Я его узнаю. Я почую его. Вот вам крест! Крест.
        Пони внимательно посмотрела на руку Кабальеро, потом на другую - упёртую в бок - и уточнила:
        - Опять сиу’огизм?
        - Скорей метафора,- без особой уверенности ответил Кабальеро.- Впрочем, не важно. Не важно. Потому что выступаем мы немедленно. И вот ещё что: поход будет проходить под девизом «Цивилизованная охота гвардейцев-раскольников».
        Он звонко прищёлкнул пальцами. Стены места сбора гвардейцев-раскольников тут же исчезли, истаяли, как сухой лёд на солнце. То же произошло и с окнами, только чуть позже. Несколько мгновений после испарения стен прозрачные параллелограммы ещё висели в воздухе, опираясь лишь на воображение Кабальеро. Но скоро пропали и они. Крыша, привязанная к серебристому эллипсоиду аэростата, рванулась вверх.
        - Есть мнение, что сей замысловатый тандем достигнет стратосферы,- сказал Птер, следя за крышей и аэростатом круглым глазом.
        Желающих возразить ему не нашлось. Всё-таки Птер был очень крупным специалистом в вопросах машущего и планирующего полётов. Не говоря уже о пикировании.
        Эрудированный Чёртов Стальной Кузнечик включил фонарь, без которого, как известно из античной истории, человека нипочём не отыскать, и компания тронулась в путь.
        - …А разве крыша сейчас пикирует?- минуту спустя сварливо спросило мохнатое, будто медведь, кресло, в котором так и не сумел устроиться Птер.
        Ответа оно не дождалось. Друзья были уже далеко. Пробурчав «шовинисты вы, а не гвардейцы-раскольники», кресло зарысило в сторону ближайшего грибного леса - пастись на рыжиках и рядовках да бегать взапуски с венскими стульями.

2
        Первое препятствие цивилизованные охотники встретили буквально сразу. Или чуть позже. Дорогу им преградило существо гигантского роста и не меньшей ширины. Так мог бы выглядеть муравейник, чьи обитатели поставили перед собой задачу соорудить максимально антропоморфное жилище, и заметно в том преуспели. Оплывшие верхние конечности, конусовидное тулово, голова как сенной сноп. На красновато-коричневой поверхности «муравейника» наблюдалось некое движение. Зоркий Птер, всмотревшись в грузную фигуру, нерешительно предположил, что существо не есть субъект. Скорей, это объект, колония простейших наподобие полипов. Саранчук, который любил точность во всём, воспользовался усиленным светом фонаря и объективом с сорокакратным зумом, чтобы выяснить правду. Завершив изучение «муравейника» он объявил, что да, это колония, однако колонисты отнюдь не простейшие, скорей наоборот. Растолковать свои слова он не успел, потому что в головной части объекта образовался тёмный провал, откуда громом зазвучало:
        - Ну, что замерли, быстроживущие? Демона Уотермена никогда не встречали? Айда ближе. Будем знакомиться.
        Не без робости гвардейцы-раскольники подступили к Демону Уотермена: уж больно был велик! Вблизи выяснилось, что он целиком состоял из мириадов крошечных эльфов с крылышками. Малютки - каждый размером с майского жука - прижимались друг к дружке плотно-преплотно, точно икринки в груде анчуевского кучугура. Однако торчащие наружу ручки, ножки, головки и крылышки активно шевелились, личики гримасничали, а ротики что-то бормотали. Вследствие этого вокруг Демона Уотермена стоял непрекращающийся шелест. Иным человечкам удавалось выбраться из кучи-малы наружу, и они взлетали вверх, для того чтобы с победным писком усесться на макушку существа-обиталища. С самого низу колонии вырывались редко, слишком велико было давление.
        - Действующая модель административной пирамиды,- вполголоса прокомментировал Чёртов Стальной Кузнечик.
        - Упрощённая,- добродушно поправил его Демон Уотермена, показав, что обладает отличным слухом. Впрочем, как любая дееспособная администрация.
        - Есть мнение, что эти твари однополые,- пробормотал себе под клюв Птер,- экой содом.
        - О да,- согласился Демон, услышав и его замечание, к счастью не полностью.- Все без исключения. Идеальные управленцы.
        - Хорошо, что они одеты,- громко объявила непосредственная до наивности Пони.- Иначе всё это их пу’отное э-эээ… единство выглядеу’о бы чересчур э-эээ… распущенным. Простите за непреднамеренный ка’уамбур.
        Каламбур был единодушно прощён. Трудно было не извинить любую вольность такому очаровательному созданию.
        - Но почему одежды ваших идеальных управленцев столь однообразны?- спросил Чёртов Стальной Кузнечик, в котором никогда не засыпал естествоиспытатель.- Или это поверхностный окрас?
        - Нет-нет, именно одежда,- прогудел Демон Уотермена.- Корпоративный стиль. Крайне удобно. Это дисциплинирует и настраивает на рабочий лад. Между прочим, над выбором костюма работал отличный дизайнер. И он меня не разочаровал. Полюбуйтесь на результат!- С «уха» Демона спорхнул один из малюток, приблизился к путешественникам, «шагая» по воздуху, точно по подиуму.- Шоколадного цвета однобортный пиджак в мелкую вертикальную полоску, такие же брюки, кремовая рубашка, бордовый галстук, ремень и туфли. Крылышки у большинства - в тон костюму, коричневые от рождения. Разве это не прекрасно? Разве не гармонично? «Блондины» тоже изредка встречаются, но прорваться наружу, а тем более - наверх для них практически нереально. Кстати, не при даме будь сказано, наличие одежды вовсе не мешает идеальным управленцам… гм… Да-с…- Демон прервался, очевидно, не желая разглашать корпоративные секреты.- А что, простите, привело вас в эти края, дорогие путешественники?
        - С вашего позволения, цивилизованные гвардейцы-раскольники,- вежливо представил свою команду Кабальеро. До сих пор он помалкивал, зная, что во время болтовни внимание рассеивается, чем часто пользуются хищники с хорошо подвешенным языком. Теперь же предводитель гвардейцев-раскольников решил, что встреченная колония идеальных управленцев неопасна и поэтому вступил в переговоры: - Мы ищем человека. Человека.
        - О, тогда вы не по адресу,- заметно огорчился Демон Уотермена.- Ничего человеческого во мне не было, нет, и никогда не будет. В составляющих меня единицах тем более.
        - Тогда не позволите ли нам пройти далее?- приподнял бровь Кабальеро.
        - Вообще-то следовало бы попытаться подмять вас под свою власть…- раздумчиво проговорил Демон Уотермена.- Но инстинкт самосохранения, свойственный всякой управленческой структуре, подсказывает мне, что делать этого не следует. Поэтому - прошу!
        Демон шевельнулся, по нему прокатилась волна дрожи. Идеальные управленцы слаженно засучили конечностями и пронзительно запищали. Через мгновение в нижней части «муравейника» образовалась арка, достаточно просторная, чтобы в неё мог войти даже Чёртов Стальной Кузнечик.
        Цивилизованные охотники, старательно сохраняя независимый вид, прошествовали под сводами, трепещущими тысячей слюдяных крылышек и пиджачных фалд шоколадного цвета в мелкую вертикальную полоску.

3
        Миновав диковатую рощу ветвистой пшеницы; пройдя километра два между карточными домишками Беспечного Народца и жуткими конструкциями Кинематических Автоматоидов, отдалённых родственников Саранчука; перепрыгнув «на счастье» невысокий бордюрный камень с апокрифическими надписями о пользе утренней зарядки и чистки зубов, компания упёрлась в здоровенную лужу. Лужа, заключённая в берега, густо заросшие кремнийорганической ежевикой, имела приятный желтоватый цвет и ярко выраженный аромат.
        - Есть мнение, что пахнет липовым мёдом,- сказал Птер. Выражение его клюва было к тому времени довольно грустным: от полёта он воздержался, чтобы не выглядеть существом высшего порядка, а шагать на коротких лапках было для него в некоторой степени обременительно.
        - Предлагаю сделать привал,- сказал Кабальеро. Он, как настоящий командир, умел своевременно обнаруживать чаяния своего воинства. И знал, как их удовлетворить в наилучшем виде.- Привал.
        - Ура!- с детским восторгом воскликнула Пони и, заплясав от радости, случайно впрыгнула в удивительную лужу.
        - Похоже, наша лошадка вляпалась,- рассудительно сказал Чёртов Стальной Кузнечик.
        - Во что?- с интересом спросила Пони и переступила с ноги на ногу. При этом выяснилось, что содержимое лужи - на редкость вязкое.
        - В историю,- хохотнул Кабальеро.
        - Есть мнение, что всё-таки в мёд,- чирикнул Птер, который уже успел попробовать вещество лужи на язык.
        - Это была метафора,- с укоризной сказал Кабальеро.- Метафора, существо!
        Птер начал было вздымать крыло, чтобы закрыть голову в жесте смущения и раскаяния, но прервался на половине движения. Потому что в это время поверхность лужи справа от Пони вспучилась глянцевым бугром. Достигнув размера среднего арбуза, пузырь с глухим звуком лопнул. Нежный запах цветущей липы стал сильнее. На месте недавнего желвака объявился предмет, похожий на шапку-ушанку. Предмет был нежно-горчичного цвета, с ярко выраженными «шапочными» признаками - вплоть до завязок на макушке. Несмотря на явление из медовой пучины, ровненькие шерстинки ничуть не слиплись.
        - Разрешите представиться, Треух Восьмой!- Голос «ушанки» был глух (что неудивительно, ведь исходил он из глубин лужи: каждое слово следовало за появлением и взрывом газового пузырька) и не слишком внятен. Особенно мешал пониманию хлопающе-хлюпающий аккомпанемент.- Позволю себе прервать ваш спор. Исключительно на правах единственного владельца этого золотого озера, именуемого Дорадо. Вы не ошиблись, в нём действительно находится чистейший липовый мёд. На дне бьёт полная дюжина медоносных ключей. И лишь один из них - самый бедный - гречишный.
        Тотчас слева от Пони вспух новый волдырь, увеличился до размеров арбуза, лопнул. Выбравшееся из него существо являлось близкой копией Треуха Восьмого. Разве что обладало некоторым количеством более тёмных подпалин и завязкой в виде двойного бантика.
        - Дьявольщина!- патетично воскликнуло оно.- С каких это пор вы, любезнейший, стали единственным владельцем Дорадо?
        - С тех самых,- парировал Треух Восьмой,- с которых вы, душечка, поменяли пол и сделались моей супругой. Дама, тем более - замужняя дама, не может владеть озером, это же очевидно!
        - Невообразимо,- пожаловалась дама с подпалинами Пони.- Вы видели? Нет, вы слышали? Каков фрукт! Это же безусловная дискриминация по сексуальному признаку. Где, чёрт возьми, независимые журналисты и правозащитники? Где Комитет воинствующих феминисток? Где, наконец, Гарант справедливости и законности?
        Птер торопливо отступил за спину Кабальеро и прикрылся-таки крылом. Со следующей недели, которая наступала ровнёхонько через восемь часов (с поправкой на неточность биохронометра Птера), именно ему предстояло быть здешним Гарантом.
        Пони потерянно улыбнулась и, осторожно ступая, начала выбираться из медовой лужи. То есть из золотого озера Дорадо.
        - Есть мнение, что назревает семейная сцена,- вполголоса проговорил Птер из-под крыла.- Предлагаю тихонько оставить этих милых… эээ…
        - Шапочников,- подсказал Чёртов Стальной Кузнечик.- Между прочим, крайне редкий вид живых существ. Крайне редкий и малоизученный.
        - Такой же редкий, как чеу’овек?- спросила Пони.
        - Пожалуй, да. Представляете, каждый из них является не одним организмом, а симбиозом мыслящего ядра и колонии простейших водорослей наподобие болотной ряски. Водоросли перерабатывают мёд и солнечный свет в аминокислоты. Гифы, погружённые в мозг, снабжают его пищей, кислородом, информацией, помогают передвигаться, а тот в свою очередь…
        - Словом, каждый из них - апофеоз победы разума над сарсапариллой,- прервал набирающего обороты Саранчука Кабальеро. И тут же пояснил для начавшей озадаченно хлопать глазами Пони: - Это была аллегория. Аллегория. Я согласен с Птером, нужно драпать.
        - Но как мы минуем у’ужу? Я не хочу поу’зти по кустам. Они колючие!
        - Ерунда вопрос. Задача решаема,- сказал Кабальеро, поднёс ко рту боцманскую дудку, с которой никогда не расставался, обратил лицо к небу и трижды просвистел.
        В небе возникло блестящее пятнышко.
        - Мнение переменилось. Стратосферы сей тандем не достигнет,- сообщил Птер, наблюдая за тем, как привязанная к аэростату крыша спускается на землю. Потом расправил крылья, в которых немедленно запел ветерок, и сказал: - Если никто не станет возражать, я полечу самостоятельно.
        - Летите, голуби, летите,- ласково пропел Кабальеро.
        - Должно быть, на сей раз мы имеем дело с синекдохой?- полюбопытствовал Птер.
        - Не исключено,- быстро согласился Кабальеро и отвёл глаза. Он плохо представлял, что такое синекдоха, а вдобавок постоянно путал её с катахрезой.- Совсем не исключено. Прошу загружаться.- И предводитель цивилизованных гвардейцев-раскольников первый вступил на тёплую податливую крышу. Согнал с её кожи нескольких отяжелевших от обильной кормёжки оводов, уселся по-турецки и занялся стандартной процедурой подкручивания усов.
        Пони с размаху шлёпнулась рядом, широко улыбнулась. Ноги её по колено были вымазаны в мёде, да и не только ноги. Клейкие потёки обнаружились даже на гриве и на чёлке. Кабальеро снял пальцем несколько сладких капелек со щеки лошадки и переправил в рот. Пони послала ему страстный воздушный поцелуй.
        - Ребята…- тихо сказал Чёртов Стальной Кузнечик.- Я… я не продолжу поиски с вами. Уверен, вы справитесь одни. А мне следует остаться. Изучать шапочников в месте их естественного обитания. Боюсь, другого случая просто не представится. Наука не простит мне, если я уйду.
        Как бы подводя итог собственному участию в цивилизованной охоте на человека, Саранчук погасил фонарь.
        Пони вздрогнула и едва не расплакалась.
        - Что ж,- пожал плечами Кабальеро.- Жаль. Нам будет чудовищно не хватать твоих знаний и твоей рассудительности, но оставайся. Оставайся, друг. Когда мы найдём человека, я сейчас же телефонирую тебе по защищённому каналу. Успехов! Прощай!
        Он прищёлкнул пальцами, и летательный аппарат медленно вознёсся вверх.

4
        Решив, что верхом на ветре можно полетать и подольше, цивилизованные гвардейцы-раскольники устроились на крыше с максимально возможным удобством и стали рассматривать проплывающую внизу землю. Многое из увиденного было путешественникам непонятно, многое странно, но всё - ужасно любопытно. Скажем, конструкции из растрёпанных мётел, жестяных банок из-под краски, осколков бутылок и обрезков проволоки, которые двигались по парящим пашням и собирали в холщовые мешочки червей. Или пара гусеничных экскаваторов, вычерпывающих решетчатыми ковшами шампанское из мраморного бассейна. Тритоны и саламандры, водящие хоровод вокруг раскачивающейся чешуйчатой башни. Дымные псы, идущие по следу туманного оленя. Роботизированная линия по производству крабовых палочек из генетически модифицированного гороха и просроченных консервов «снатка». Чан с кипящим гудроном, из которого торчит перископ субмарины…
        Пони безостановочно справлялась, не люди ли это, но Кабальеро отрицательно мотал головой. Задумался он лишь раз, когда увидел титанических размеров клопа, безуспешно пытавшегося раздавить себя картонным сапогом. И то крайне ненадолго. Однозначный вывод помогло сделать достигшее небесных странников зловоние. Даже самый последний человек не мог пахнуть так омерзительно.
        Впрочем, рассматривали чудеса и диковинки только Кабальеро да Пони. Птер азартно носился за разноцветными мини-геликоптерами и с большим аппетитом их пожирал. Наездники винтокрылых крошек отстреливались самонаводящимися личинками дюбелей, но Птер перехватывал и кушал и их тоже.
        - Есть мнение, что я вообще неприхотлив в еде,- чирикнул он в ответ на озабоченный вопрос лошадки.
        Примерно через полчаса платформа начала снижаться.
        - Устал, родимый,- объяснил Кабальеро, делая жест в направлении воздушного шара.- Что ж, дальше двинем пешком. Пешком.
        Он вновь взялся за боцманскую дудку. Аэростат, почувствовавший скорое освобождение, счастливо затрепетал ослабевшими серебристыми боками и устремился к земле. Посадка получилась мягкой: крыша опустилась на заброшенный лет сто назад травяной корт для лаун-тенниса. Точно фейерверк, взметнулся в воздух пух одуванчиков.
        …Далеко цивилизованные охотники не ушли. На перепачканные мёдом копытца Пони начал налипать всяческий мусор. Вскоре она не могла сделать ни шагу.
        - Я могу нести тебя и на руках, но лучше, наверное, искупаться,- сделал вывод Кабальеро.- Птер, дружочек, организуй-ка водоём.
        Просить дважды не пришлось. Будущий Гарант справедливости и законности с орлиным клёкотом ударился грудью оземь. Из образовавшейся трещины хлынул белопенный поток. В каких-нибудь десять минут жидкость заполнила близлежащую складку рельефа, образовав симпатичный прудик.
        - Прошу, синьора!- сказал Кабальеро, куртуазный как Гильом де Кабестань. А может быть, чуточку больше.- Для вас - парное молоко. Молоко.
        - Это гипербоу’а?
        - Даже не литота,- улыбнулся Кабальеро.- Чистая правда. Чистейшая.
        - Есть мнение, что я на друзьях не экономлю,- подтвердил Птер.
        Пони благодарно качнула головой и начала раздеваться. Кабальеро, поначалу бесстрастный, вдруг забеспокоился и стал следить за процессом обнажения с возрастающим изумлением. Ноздри его раздувались, усы топорщились сильнее, чем когда бы то ни было, глаза приобрели азартный блеск.
        - Что с’учи’ось?- обеспокоено спросила Пони.- У меня что-то не так?
        Кабальеро бездумно дотронулся до левого уса и сказал:
        - Боюсь, что у тебя многое не так, барышня. Практически всё. Всё.
        - Э?- коротко прощебетал Птер.- Э?!
        - Она человек, братишка. Человек.
        - Я у’ошадка,- несмело возразила Пони.- Смотри, копытца! Чё’очка! Грива, наконец!
        - Это не копытца,- беспощадным инквизиторским тоном сказал Кабальеро.- Это обувь. Копытцами, голубушка, называются роговые образования на концах ног. Они не имеют шнуровки и уж тем более не снимаются.
        - У меня есть и роговые…- ещё более робко сказала Пони.- Вот, смотри!
        - Ногти,- категорично проштамповал приговор Кабальеро.- Ноготки. И вообще, брось оправдываться, я же чую. Чую!
        На глазах у Пони выступили слёзы. Она стёрла их изящной ручкой, тряхнула головой и спросила:
        - Стау’о быть, я и есть объект нашей охоты? И как ты теперь со мной обойдёшься?
        - Разберёмся,- сказал Кабальеро и начал раздеваться. Очень скоро (и в высшей степени наглядно) выяснилось, что он действительно почуял в Пони человека. Понятно стало и то, зачем этот самый человек был столь необходим командиру цивилизованных гвардейцев-раскольников. Который и сам-то, к слову сказать, не был ни животным, ни механизмом, ни голограммой.
        Птер, смекнув, к чему движется дело, поспешно встал на крыло.
        - Ах!- воскликнула пунцовая от смущения Пони, изучая телесное строение Кабальеро.- Неужели это конец всей истории?
        - Есть мнение, что это только начало,- трубно прокурлыкал Птер и могучим взмахом крыльев направил обтекаемое тело в сторону закатного солнца.
        Он спешил на собственную инаугурацию.
        3.Те, кто приручил нас
        Формалинщик
        Мы строили замок, а выстроили сортир.
        Ошибка в проекте, но нам, как всегда, видней.
        Пускай эта ночь сошьёт мне лиловый мундир.
        Я стану Хранителем Времени Сбора Камней.
        Александр Башлачев
        - Формалинщик!
        Какая же это сволочь?.. Енаралов насилу поборол желание обернуться. Перевёл взгляд на фрачного болванчика, стоящего у выхода. Болванчик улыбался. Бесстрастно, как и положено вымуштрованному клубному стафу. «Ёкай» - значилось на бэдже стилизованными под иероглифы буквами. «Демон».
        Говоря начистоту, никакой это был не японец. Самый обыкновенный казах по фамилии Кайысов. В Клубе он служил второй год и, насколько Карен мог догадываться, самоотверженно копил копеечка по копеечке на первую прививку. Полтораста тысяч баков не шутка, поэтому Кайысов брался за любые труды, если они сулили хоть какие-то деньжата. О результатах одной такой работки (в Клубе многие знали, что акция - дело рук Ёкая) даже показали рвотный сюжетец в «Ночном Патруле». Кровь, изломанные тела, топор крупным планом, «предположительно, действовал душевнобольной»… После того случая Енаралову и думать не хотелось, как Кайысов собирается добывать средства на следующую прививку, стоимостью вдвое большую, чем первая.
        Он сунул Ёкаю-Кайысову в нагрудный кармашек полусотенную и сказал вполголоса:
        - Узнаешь, кто у нас такой неполиткорректный, добавлю столько же…
        Тот медленно прикрыл глаза.
        - Шляпу,- громко приказал Карен гардеробщи…

* * *
        …рошая машина «Пассат». Почти новый, он достался Карену задаром. Обычное дело, «гаражная свадьба». Любовников, слившихся в последних и - юморок, конечно, кладбищенский, но как удержаться?- действительно нерасторжимых объятиях, выскребали из салона совочком. Месяц в приличном, хорошо отапливаемом гараже. Какого рожна, спрашивается, они не заглушили двигатель перед тем, как?..
        Ясно, что никакие профессиональные чистки-отдушки полностью с сытным душком мертвечинки справиться не могли. А начисто выжигать салон у вдовы бывшего владельца рука не поднялась. Тем более, подвернулся непривередливый покупатель. Енаралову было без разницы, чем там воняет, он запахов не различал. Так же как, положим, вкуса пищи. Или тонких цветовых оттенков.
        Он бросил в монетоприёмник жетон, вывернул на проспект Лифшица и медленно поехал в сторону Университета по крайней правой полосе. Спешки Карен не выносил физически. Слишком часто приходилось спешить, служа. Больше, чем спешку, он не терпел, пожалуй, только музыкальные радиопередачи с их вечным натужным весельем и ежеминутной политической рекламой в стиле буги-вуги. Или диско? «Я выбираю ли-бе-рализм, я выбираю зав-тра!» Впрочем, это отвращение уже не имело к службе никакого отношения.
        Ехать же в полной тишине, от которой одиночество становилось прямо-таки всеобъемлющим, было выше его сил. Сразу приходили мысли об Оксане, одна другой пасмурнее. Что дальше держать её при себе подло; любви для неё от Карена сейчас - только та, что в штанах. Да, может, ещё та, что живёт в воспоминаниях о давнишнем нереальном, небывалом счастье. В воспоминаниях, из которых за пятнадцать лет высосан весь свет, а оставшаяся влага и тень рождают лишь бледные грибы огромной тоскливой жалости. И что отпускать Оксану тоже никак нельзя, потому как тот, кто подберёт (а желающих предостаточно), едва ли станет нянчиться с ней и отговаривать от второй прививки. После которой вместо взбалмошной, шумной, а временами лиричной и сентиментальной девочки появится гладкая самка. Бесплодная, бездушная, зато прагматичная и дьявольски сексуальная. Вечно юная. Идеальный партнёр для необременительного перепихона или выхода в свет…
        Слава богу, новостные каналы пока ещё не все перевелись. На них, конечно, тоже бренчала и пыжилась реклама, но там её хотя бы не распевали голосами кастратов.
        Он включил приёмник.
        - …зафиксирован новый случай так называемой некротии. Полуразложившееся тело, предположительно, мужчины, было обнаружено бригадой ассенизаторов горэкологии в сливном колодце дренажной системы Парка Бродского. При попытке извлечь труп баграми с глубины около полутора метров, труп внезапно начал двигаться. Наученные горьким опытом - как мы уже сообщали, позавчера один человек в подобной ситуации серьёзно пострадал,- рабочие запечатали колодец и вызвали специалистов из «УУ». К сожалению, «утилизаторы» прибыли слишком поздно, оживший покойник скрылся в подземных лабиринтах. Попытки обнаружить его завершились впустую. В связи с этим ещё раз напоминаем об опасности, которую таят для вас и ваших детей подвалы…
        Карен выругался на двух языках и потянул из внутреннего кармана мобилу. Проклятая труба, как водится, намертво зацепилась за подкла…

* * *
        - …бе сказал, придёшь сюда, потому что нужен здесь!- надрывался мобильник голосом Дергача.- Сюда, понял, нет?! Надо раскачать двух важных жмуров. Срочно, пока не запахли, а лучше тебя - хрен кто справится.
        - Чтобы не запахли, обколешь формалином. В крайнем случае, пригласишь Лёву Осмолова. А мне никак. Золотари опять шатуна подняли, ясно?
        - Да в рот я имел всех шатунов этого поганого города и всех, кого они грохнут, вот так вот. И в рот я имел твоё трёпаное человеколюбие, лейтенант! Ты меня с ним уже достал окончательно, понял, нет?!
        Карен промолчал. Всё уже было решено и сказано. Сначала - шатун (которого Карен уже начал мало-помалу чувствовать), а остальное - как получится. Если Карен захочет заняться этим остальным. Если - захочет. Он давно уже был сам по себе: тоже в каком-то роде шатун, производящий подчас бесцельные, а подчас пугающие действия с едва ли понятной для окружающих целью. Окружающие оставили его наедине с этими его странными занятиями. Только бывший командир с этим отчего-то никак не желал смириться. «А вообще,- подумал Карен,- понятно, конечно, отчего. Формалинщик способен выполнить то, чего не могут другие. Выполнение же невозможных задач приносит деньги. Наверное, порядочные деньги, если даже та часть, что перепадает мне, никак не может быть названа грошами».
        Дергач, так и не дождавшись реакции на провокационное «понял, нет?!», успел хотя бы перевести дыхание. Во всяком случае, после полуминутной паузы заговорил он почти спокойно:
        - Короче, Енаралов. Если в двадцать один тридцать мне не доложат о твоём прибытии, связывайся с крематорием. В темпе вальса, понял, нет? Заказывай, блин, персональный столик. Ты меня знаешь, лейтенант.
        - Ты меня тоже, Коля.
        - Ну, ясно. Шлея под хвост. А зря. Лучше было остаться моим другом. Прощай, формалинщик.
        - Пошёл на хер,- тепло сказал Карен и выключил теле…

* * *
        …ремя дорого,- сказала Софья Константиновна, пальпируя края давнишней раны.
        С этой неровной дыры в боку, собственно, и начался нынешний этап жизни - а правильней, существования - Карена. Кусок выброшенной взрывом стальной полосы шириной в ладонь, пробивший печень, не оставлял ни единого шанса на дальнейшее бытие старшего лейтенанта Карена Енаралова. Выход оставался - закачать вместо наполовину вытекшей крови коллаген, ввести в сердечную мышцу опытный препарат АМ, дождаться остановки сердца и попытаться «растормозить жмура». Карен стал первым, с кем операция удалась. Следующим был Лёва Осмолов. Третьим - могущественный старик, проходивший под псевдонимом Утопленник. Потом покатилось.
        Пальцы у Софьи были твёрдыми и чертовски горячими. Болезненно горячими, мог бы сказать Карен, если бы чувствовал боль; но чувствовал он только температуру. Между стежков шва во время каждого надавливания выступали бесцветные вязкие капли коллагена, имеющего длинное название, состоящее из цифр и латинских букв. В просторечье коллаген назывался «припаркой» : циничных остроумцев среди врачей всегда было предостаточно.
        Софья недовольно морщилась и давила с каждым разом сильнее.
        - И вот что, Карен Александрович, я вас последний раз предупреждаю. Необратимые изменения могут начаться в любой момент. Всё-таки ране второй десяток годков. А формалин ваш любимый - говно. Говно и говно. Прошлый век. Позапрошлый даже. Забудьте о нём, я вам серьёзно говорю. Если не хотите протухнуть в ближайшие полгода как рыба на солнце, придётся согласиться на переход к «Серебряному дождю».
        - Хорошо хоть, не золотому,- пробормотал Енаралов.
        - Иронизируете? Ну-ну…- Врачиха швырнула снятые перчатки в ведро и, распечатывая упаковку с новыми, прошествовала к шкафу - широкая, грузная; зазвенела инструментами.- Сегодня вводим двести пятьдесят кубиков. И не спорить мне!
        Карен промолчал. Двести пятьдесят кубиков - это худо. Сутки будешь точно резиновая кукла: первые двенадцать часов - надувная, последующие двенадцать - цельнолитая. А мертвяк, которого упустили «утилизаторы», тем временем успеет… Да много чего может успеть за двадцать четыре часа поражённый некротией, непрофессионально расторможенный и, дьявольщина! дьявольщина!- бездарно упущенный шатун. Хорошо, если просто задавит пару беспризорников или бомжей. А если свалится в водозаборник или влезет в какой-нибудь продуктовый склад? Честно говоря, Карен уже сейчас должен был мчаться в Парк Бродского на всех парах. Если бы не процедура, пропустить которую было смерти подобно. Качественной и мучительной смерти.
        - Софья Константиновна,- попытался-таки возразить Карен.- Может, обойдёмся сотней? Мне очень нужно сегодня быть…
        - Знать ничего не желаю. От «Дождя» вы решительно отказываетесь. Добро, дело ваше. Получайте тогда свой любимый формалин. Двести пятьдесят кубов, и ни миллилитра меньше! Двести пятьдесят, точка.- Она, точно стремясь подавить возможный бунт в зародыше, повысила голос: - Чем вам приспичило сегодня заняться, меня не волнует абсолютно. Зато если вы развалитесь на гнилые куски из-за моего недосмотра, лицензию отберут у всей клиники. Понятно? Переворачивайтесь на живот, раздвигайте ноги.
        Слова о лицензии были полной чушью. Это знала сама Софья, знал и Карен. Какие, к чёрту, лицензии? Клиника принадлежала Минобороны. Закрытое учреждение, в котором можно преспокойно, без оглядки на кого-либо заниматься хоть вивисекцией, хоть евгеникой, хоть - как в случае с Кареном - амортализом. Именно в этом кабинете старшему лейтенанту медицинских войск Карену Енаралову четырнадцать лет назад делали прививки препарата АМ-1, затем АМ-2 и признанного нынче бесполез…

* * *
        …ван был всё ещё не заправлен, одеяло валялось рядом. Оксана сидела на корточках, прижимала угол одеяла к голой груди и, содрогаясь всем телом, икала. Ночник горел, телевизор орал, пепельного окраса кот с невообразимо толстой шеей - тот, что уже неделю приходил к ним через форточку, единственно чтобы сделать какую-нибудь гадость - остервенело драл когтями любимую Оксанину подушечку-думку в виде сердечка.
        Всё было как обычно.
        Карен шугнул кота, выключил лампу и телевизор. Ласково, точно идиотке, улыбнулся Оксане. Ох, лучше бы она ещё спала. Чтобы не возиться, схватить необходимое и - на колёса. Он сказал:
        - Барышня, пора одеваться. Посмотрите, как вы озябли, до икоты.
        - Это не от холода,- продолжая идиотски-бездумно глядеть в неведомую точку на стене, однако абсолютно здраво сказала Оксана.- Ты знаешь, отчего.
        - Ну, ну, не начинай,- сказал Карен, примирительно улыбаясь.- Мы ведь всё уже решили. Первая твоя инъекция оказалась ошибкой, помнишь?
        - Позволь!- Она встала, проделав это пластично и неописуемо красиво, как и подобает профессиональной фигуристке.- Позволь, Карен, что я должна помнить? Когда это мы что-то там решили?
        - Ночью,- терпеливо сказал Карен.
        Минуты бежали. Шатун брёл и брёл. Карен почти перестал его слышать, знал лишь: он идёт, цепляясь боками за шершавые стены, оставляя на них клочья плоти и одежды и - никого перед ним. Пока никого.
        Карен выволок из шкафа рюкзачок, набросил лямки на одно плечо. Рюкзачок был компактным, но увесистым. Карен шагнул к Оксане. Хотелось обнять её за плечи, прижаться лбом к её лбу. Он сжал кулаки и проговорил:
        - Этой ночью мы с тобой решили, что вторую прививку ты делать не станешь. Потому что после неё обратного хода уже не будет. Либо «Серебряный дождь», либо формалин. Но от «Дождя» ничего человеческого кроме красивой шкурки в тебе не останется уже через пару месяцев. А формалин - говно и говно, как выражается великолепнейшая Софья Константиновна. Позапрошлый век. Его нужно колоть ежемесячно. К тому же он пахнет.
        - Интересно,- Оксана внимательно выслушала его и, покивав, неспешно начала одеваться: топ, клетчатые чулки, юбчонка. Трусики раскрутила на пальце и запустила в свободный полёт, окончившийся подле многострадальной думки. Икать Оксана не переставала.- Интересно, как скоро ты меня выставишь за дверь? Мне тридцать шесть, и ещё лет семь-десять я за счёт первого укола и тренировок форму удержу. Потом хлоп - и развалина. Старуха. Слушай, Карен, а может, мне уйти прямо сейчас? Пока вид презентабельный, а? Как думаешь, подберут?
        - Не дури.
        - Подберу-ут! Знаешь, сколько мужиков после выступления мне визитки свои присылает с букетами? А то, бывает, и лавандос вкладывают.
        - Оксана, пойдём, я тебя чаем отпою,- сказал Карен.- Больно смотреть, как тебя колотит.
        - Слушай, зомби, ты что, совсем меня не ревнуешь, а?
        - Я тебе верю,- сказал Карен, уже ясно понимая, что ускользнуть не удастся, Оксана завелась.- Верю и всё. Мне нельзя по-другому. Может быть, ты - единственное, что у меня осталось на этой стороне. Последнее, за что я цепляюсь, чтобы не стать настоящим, стопроцентным покойником.
        - Ну и дурак же ты, зомби,- сказала Оксана, внезапно перестав икать.- Ты живым-то был дураком и поэтом, и сейчас такой же. А может, ты и не умирал вовсе? Притворяешься, обманываешь бедную девушку с извращёнными целями, а? Да брось ты тянуть меня в эту, нахрен, кухню. Мне чаю не хочется. Мне тебя хочется. Я же от медицинского твоего амбре в момент мокну. Прямо как кошка какая-нибудь. Давай-ка мы с тобой прямо зде…

* * *
        …лось бы знать, как он меня нашёл, такой чистенький?- подумал Карен. Может, прав Осмолов, в каждом из нас, «старых», вшит маячок - а у Дергача в сейфе сканер? Потому и долго искать, пачкаясь, не нужно. Засёк искорку и двигай сразу наперерез. С пистолетом-пулемётом… Да нет, ерунда. Под землёй - исправно работающий маячок? Ерунда.
        - Сколько тебе не хватает на первый укол, Кайысов?- спросил он, внимательно изучая приземистую фигуру стафа. Тот успел сменить фрак на ветровку горчичного цвета, но безупречно наглаженные брюки и лаковые туфли были те же, что и в Клубе. Видимо, образ цивилизованного японца нравился фальшивому Ёкаю по-настоящему. Впрочем, канализация есть канализация: на ровный чёрный «ёжик» казаха налипла паутина, а низ одной штанины был мокрым.
        - Восемнадцать,- ответил тот весело.- Восемнадцать косарей, зомби.
        Енаралов медленно вынул из кармана бумажник, так же показательно неторопливо размахнулся и бросил. На удивление легко и точно бросил, как будто и не было двухсотпятидесятикубовой формалиновой блокады. Мелькнула мысль, что в кои-то веки несвоевременная Оксанина страстность оказалась, х-хэ, своевременной.
        Кайысов поймал бумажник почти неуловимым движением левой руки. «Коловорот» в правой при этом не шелохнулся ни на миллиметр. Молодец, уважительно подумал Карен и сказал:
        - На карточке пятнадцать с мелочью. Пин-код сорок четыре - двенадцать.
        Кайысов ловко раскрыл бумажник одной рукой, извлёк купюру, по виду полтинник, и кинул бумажник обратно.
        - Просьба выполнена, зомби. Формалинщиком тебя назвал Осмолов.
        Карен покачал головой. Осмолов… Вот сука какой. Друг и соратник. Пуд соли. И формалина не меньше. А потом - «Серебряный дождь», и… Сука.
        - Пятнашка, парень,- снова попробовал он убедить Кайысова.- Подумай. Пятнадцать штук живых, конвертируемых денег. Мне всего-то несколько часов нужно. Трупака беглого достану, а потом обещаю прийти, куда скажешь. Дергачу про задержку соврёшь, что менты тормознули.
        - Дергачу? С какой стати? Он же бережёт тебя, как не знаю, что. Я не от Дергача, а от Осмолова. Ты для него лишний, зомби. Слишком уж за народишко трясёшься.
        Похоже, Кайысов не врал. Карен уже несколько месяцев наблюдал вокруг Осмолова какое-то шевеление «серебряных», слышал краем уха разговоры о «пути Танатоса», мире без теплокровных, но считал всё это глупостями изнывающих от безделья живых покойников. Выходит, напрасно.
        - И всё равно напрасно отказываешься,- сказал Карен.
        - Да ты ёкнулся что ли? Я вовсе не отказываюсь,- всё так же весело возразил тот.- Завалю тебя, тогда и возьму. Всё сразу. Карточку, деньги, нож. У тебя очень хороший нож, зомби. Только возьму уже не как подачку, как трофей.- Он приподнял ствол «Коловорота» (по глазам Карена чиркнул алый лучик прицела), но, почему-то передумав стрелять, вновь опустил.- Скажи мне, Карен,- спросил он, впервые назвав Енаралова по имени.- Ты, правда, сжираешь этих… покойников беглых? Ну, шатунов?
        - Только сердце,- сказал Карен.
        - М-мать!- проговорил восторженно Кайысов.- И тебе не противно, да? А вообще, как это, быть бессмертным?
        - Мёртвым,- глухо поправил Карен.
        - Ну да, да, мёртвым.
        - Скоро узнаешь,- сказал Карен, делая первый шажок.- При любом исходе, Кайысов. При любом.
        «Коловорот» торопливо заперха…

* * *
        …дёргивался, скрёб по полу ободранными до костей пальцами. Под ним расплылась чёрная лужа; запах, наверное, стоял тошнотворный. Карен вынул из рюкзачка ретрактор, вдавил губки в разрез на груди шатуна, быстро заработал рукояткой. Причины для спешки были серьёзные: окислитель, начинявший девятимиллиметровые пули «Коловорота», распространялся и действовал стремительно в любой органической среде, хоть живой, хоть мёртвой.
        Труп был давнишний, изрядно сопрелый: одно ребро почти сразу лопнуло. Нехорошо выругавшись полным голосом, Карен погрузил в гадкую дыру руки…
        Сердце он, конечно, не съел - спустил во взятый как раз для такой цели термос с широким горлом. Слишком дорого стоил нынче этот пропитанный возбудителем некротии полуфабрикат препарата АМ, чтобы просто взять и схарчить его в одиночку, как случалось раньше. Конечно, и тогда было положено уничтожать шатунов целиком, но слишком уж большой прилив сил давало съеденное сердце, чтобы удержаться.
        Впрочем, в те годы препараты для амортализа готовили из генетически чистых лабораторных животных. По всей вероятности, именно одна из таких зверушек, случайно или намеренно выпущенная в место обитания бичей (слово бомж тогда почти не использовали) и спровоцировала эпидемию некротии. Времена были другие, с эпидемиями боролись жестоко. Город зачистили от бродяг в течение полутора недель. Видимо, не от всех. Счастливчики, избежавшие ведомых формалинщиками поисковых групп, мучительно умерли в потайных дырах. А сейчас начали массово вставать. Почему-то сейчас. Будто по заказу.
        Карен закрутил барашек герметичной крышки, тщательно упаковал термос в прорезиненный мешок. Потом щедро облил наконец-то угомонившийся прах шатуна реагентом из канистры, тем же реагентом протёр руки. Кожу начало пощипывать. Карен как всегда запоздало подумал, что перчатками стоит пользоваться даже формалинщикам. Он бы, наверное, вспомнил о них ещё дома, кабы не Оксана.
        Кожу жгло всё сильнее. Пришлось спешно мыть руки раствором марганцовки, спиртом, смазывать кремом. Потом он обработал мешок с термосом, инструменты и «Коловорот» покойного (окончательно, без надежды на воскресение покойного) Ёкая-Кайысова. В последнюю очередь Карен снял с себя клеенчатый фартук и прикрыл им мертвеца. Так было принято. Традиции сильны не только у космонавтов и дальнобойщиков.
        Когда он уходил, под фартуком зашипело и забулькало густое сатанинское варево. Реагент начал работу по окончательной утилиза…

* * *
        …лыбался Лёва Осмолов широко, дружелюбно, без тени фальши. Не как зомби, как живой. Среди членов Клуба так улыбаться, пожалуй, умел только он.
        - А вот и его высокое благородие господин енарал от патологоанатомии! Давно не виделись.- Осмолов сделал приглашающий жест, ногой подтолкнул навстречу Карену стул.- Располагайся, ваше-ство. Между прочим, тебя Дергач искал. Сильно гневался. Обещал, как всегда, отыметь в рот, насадить на шампур и закопать. Всё сразу. Ты в курсе?
        Карен сказал, что в курсе и сел напротив Осмолова. Сумку он втиснул между правым боком и подлокотником, положил сверху расслабленную руку. Стаф, торчащий у входа, не озаботился даже поинтересоваться, что за кладь несёт посетитель. Карену, чтобы пройти, оказалось достаточно помахать перед ним клубной карточкой. Покойный Кайысов в таких случаях бывал неумолим.
        - Ну, рассказывай, Лёва,- сказал Карен.
        - А что рассказывать?- Осмолов дурашливо нахмурился, изображая недоумение.
        - Что хочешь. Но я бы предпочёл правду. Сразу. Без преамбул и кривляний. Чем тебе мешает формалинщик Енаралов, и для чего тебе нужны шатуны.
        - Нет, кроме шуток?!
        - Кроме.
        И Лёва заговорил. Он умел говорить красноречиво и убедительно - даже неся совершеннейшую чепуху. Особенно неся пафосную и банальную чепуху. Как сейчас.
        Карену нравилось его слушать ещё в ту пору, когда они оба были живыми лейтенантами медицинской службы.
        Нравилось слушать и теперь.
        А Лёва говорил о том, как предательски устроена вселенная, где вечную молодость нужно покупать задорого - и это тогда, когда её можно получить бесплатно. Безо всяких прививок и обязательных последующих «припарок», «Серебряных дождей» или того гаже, формалиновых блокад. Например, всего лишь выпив стакан сырой воды или приняв едва заметно пахнущую прелью пилюлю. О том, что шатуны, эти апостолы нового мира, встают неспроста, и неспроста ассенизаторы раз за разом ковыряются в нужных местах в нужное время - «серебряные» с Лёвой во главе платят им за то весьма щедро. О том, что убивающая ради последующего возрождения некротия не кара божья, а щедрый дар, поднесённый стране удивительно вовремя. Именно тогда, когда сделалось окончательно ясно: либеральные ценности - куда большее дерьмо, чем коммунистические идеалы. Умному Лёве это давно было ясно уже из названий: идеалы, в отличие от ценностей, не могут быть предметом купли-продажи. Он говорил о том, что страна больна, больна смертельно, лечить её испытанными средствами чересчур долго, кроме того, нет никакой гарантии выздоровления. О том, что
единственным методом побороть болезнь является разработанный Осмоловым и поддержанный практически всеми «серебряными» альтернативный проект перерождения России. «Путь Танатоса». О том, как страшно мешает рождению нового мира охотник на шатунов бывший Лёвин друг Карен Енаралов. Упрямый осёл, не желающий понять, что на смену прокисшей цивилизации теплокровных мещан должна заступить другая, впитавшая в себя смерть вместо материнского молока и оттого - бесконечная. Что пугающие Карена жертвы некротии - пустяк, а один живой мертвец, имеющий абсолютный иммунитет к разложению, на десять тысяч медленно гниющих трупов - отличный «выход годного». Что формалинщики и «серебряные», привитые смертью и обручённые с нею, необходимы нарождающейся прямо сейчас культуре зомби как пестуны. Что стать по-настоящему бессмертным можно только умерев. Что, наконец, только цивилизация, избавленная от необходимости растрачивать ресурсы на пустяки, не обременённая телесным, способна шагнуть к звёздам.
        Енаралов слушал Лёву, прикрыв глаза, и кивал, соглашаясь. Рука его, словно гладя невидимую кошку, скользила в сумку и обратно. Он почти нежно трогал рубчатую рукоятку «Коловорота», гладил пальцем спусковой крючок. Флажок предохранителя был опущен с самого начала.
        Когда Осмолов произнёс «новый мир» в третий раз, Карен сказал себе: ну давай.
        Отдача у «Коловорота» едва ощущалась.
        Клетка
        Игорь держал телефонную трубку двумя пальцами, на некотором удалении от уха, кривился и монотонно повторял: «Да, да, конечно, любовь моя, разумеется, солнышко». Со стороны могло показаться, что он брезговал трубки и женского голоса, доносящегося из неё, но это было не так. Игорь просто боялся испачкать аппарат в краске, которая - основания подозревать эту неприятность были - забрызгала ему всю правую половину лица. А впрочем, какого чёрта, перед кем юлить?- всё верно, голос жены был ему сейчас крайне неприятен. Игорь дождаться не мог, когда она замолчит. Когда заткнётся.
        Похоже, Светка это наконец-то поняла.
        - Игорёк, кажется, ты чем-то расстроен? Неужели я всё-таки тебя разбудила?
        Ах, ах, ангелочек даёт понять, что чувствует себя виноватой. Но виноват в её виновности (тавтология или каламбур?) чёрствый муж, который недостаточно мучительно переживает недельную разлуку.
        Ладно, подумал Игорь, поиграем.
        - Не в том дело, Светка…- Попытка вложить в голос максимум теплоты, кажется, удалась.- Понимаешь, я ведь крашу проклятую лоджию четвёртый час. Все эти рамы, полочки… От запаха башка уже не просто кругом, а буквально в пляс идёт. К тому же, когда услышал твой звонок и помчался к телефону, уронил банку. Сейчас у меня полморды в боевой раскраске племени мумбу-юмбу. Не говоря о штанах и брюхе. Понимаешь?
        О да, она понимала! Тут же заторопилась, прости-прости, беги-беги, мойся-оттирайся, переодевайся, хватит ремонта на сегодня. Непременно прогуляйся, спи в детской, там должно пахнуть меньше; привет от мамы. Да-да, чуть не забыла главное: Ирушка целует вождя мумбы-юмбы прямо в раскрашенный нос! Через неделю увидимся. Скучаю страшно, ты мне снишься каждую ночь и мы… ой, что я мелю…
        И, тем не менее, шепотом:
        - Игорёк, даже во сне ты, как всегда, на высоте… Фу, какая я кошка, правда?.. Не ешь всухомятку, пока!
        - Пока,- сказал Игорь и двинулся выполнять наказы супруги.
        Голова и впрямь кружилась.

* * *
        Яд нитрокраски пропитал организм Игоря, должно быть, до самой селезёнки; он не только крутил мозги, но вдобавок забивал абсолютно все запахи и вкусы. Поэтому тридцать штук слепленных заботливой Светкой пельменей (каждый - как маленькое аккуратное лоно; поедая их, Игорь всегда чувствовал себя немного каннибалом) и отваренных на скорую руку, были проглочены безо всякого удовольствия. Следом в желудок ухнула кружка сладкого горячего кофе (ощущения - будто от порции стеклоочистителя) и полусотня водки (чистый ацетон). Потом ещё полусотня.
        Мыть посуду не было никаких сил.
        - Проветриться! Проветриться!- приказал Игорь себе и, как был, в трениках и футболке, обув кеды на босу ногу, вывалился из квартиры. Не меньше минуты стоял перед дверью, тупо на неё глядя, пока наконец не сообразил, для чего в руке ключ.
        В лифте его немного отпустило. Во всяком случае, Игорь сумел заметить и даже прочесть новую надпись над пультом - и это показалось ему добрым знаком.
        Надпись была выполнена дрожащей рукой и сообщала, что «мы FOREBER!» Ошибочная буква «B» была небрежно замазана. Поверх неё другим почерком и другим маркером исправлено: «V». Однако Игорю такое исправление показалось настоящим кощунством. В конце концов, только самому писавшему решать, то ли он хочет быть всегда, то ли предназначаться for EBER. Кстати, что - или кто - это может быть?
        - Мы для Ибер,- бормотал Игорь, бредя наугад (получалось - в сторону парка; ну и славно: где, кроме как в сосновом парке очищать лёгкие).- Нет, не звучит. Для Ебер? Совсем плохо, почти ругань. А может, Эбер? Мы - для Эбер. Именно так.
        И тут его осенило. Он вспомнил, кто такая Эбер. Вернее, Эберт.
        - Ох, ё!- сказал Игорь.- Какой, мать его, пассаж. Случайность - остроумная особа.
        В студенческие годы Игорь обитал, как всякий провинциал, в общежитии. И как-то в комнату к ним начала захаживать хорошая девушка, знакомая друзей Игоря. Майка Эберт. Девушка была о-го-го, умница-красавица и вдобавок из тех, которые называются свой парень. То есть в её обществе легко было говорить о чём угодно и вести себя запросто. Она очень гордилась классическими 90-60-90, остроумием и девственностью. Была наполовину еврейка и обожала рассказывать анекдоты о своих соплеменниках. Ну и так далее. Игорь считал её другом и ничуть (ну, то есть почти) не вожделел, полагая, что декларируемую невинность следует уважать. Длилась эта дружба около полугода - как вдруг Игорь сообразил, что она ходит уже не столько к ним всем, как к нему лично. Не то чтобы она начала строить Игорю глазки или, например, старалась подержать его руку в своей дольше, чем требуется для приветствия - вовсе нет. Но, оставаясь наедине, они вдруг умолкали и не могли подобрать тем для дальнейшего разговора. А если и находили, то были эти разговоры искусственно-шутливыми, а голоса и смех звучали до омерзения фальшиво.
        Понятно, что такое балансирование на грани между приятельством и страстью долго продолжаться не могло. Нужно было делать выбор. Однако Игорь был тогда охвачен большой и настоящей любовью к его теперешней супруге; вдобавок Майка чуточку пугала Игоря своим взрывным характером. В общем, категорически не его типаж. Воспользоваться её чувствами для получения сладенького на халяву? Может, и был Игорь дураком, но не подонком. Неудивительно, что при малейшей возможности он стал увиливать от встреч, а при невозможности увильнуть демонстрировал именно дружбу. И острить и подтрунивать над Майкой стал вдвое больше обычного. Открытых объяснений не было. Почему?.. Наверное, Игорь струсил - да и не был окончательно уверен, что не заблуждается на её счёт. Так же, впрочем, как и на свой.
        Потом она вдруг закрутила любовь с ещё одним знакомцем Игоря, не больно-то близким. Это было чересчур нарочито, как казалось Игорю. Ему вроде полегчало, да не слишком. Парень был известным повесой, Игорь прекрасно понимал, чем романчик закончится. Погостить в комнату Игоря они приходили теперь уже вдвоём, редко и совсем ненадолго. Казанова солировал, Майка держалась скромницей.
        Последний раз Игорь увиделся с ней на гулянке по поводу защиты диплома. Тогда он спьяну и ляпнул идиотскую шутку о её внешности. Шутка была не только идиотской, но и чертовски вульгарной. Майка переменилась в лице, чего раньше не бывало никогда, и Игорь бросился извиняться. А через полчаса вторично прошёлся, уже не вспомнить, по чему именно,- в её адрес. Она сделала замечание, смотри, дружок, опять ведь будешь оправдываться. А Игорь встал в позу. Ревность таки, это уж точно. Предельно шутовски расшаркался, наговорил дивных, тонко-тонко издевательских острот сверх меры. Он был уже здорово навеселе, рядом крутились какие-то вертихвостки, восхищавшиеся его бицепсами, загаром и делающие недвусмысленные знаки.
        Индюшиное вступило ему в голову.
        Когда Майка с бой-френдом исчезли, Игорь не заметил - уже изрядно стемнело и вся компания пошла купаться голышом на близкое озеро. Вертихвостки, помнится, начали раздеваться ещё не доходя до пляжа. Игорь, впрочем, тоже. Он тогда находил свою фигуру идеальной и при всяком удобном случае живо сбрасывал футболку. Во что вылилось это дикое ночное купание, лучше не вспоминать.
        Потом Игорь виделся с Майкой несколько раз, но дальше, чем короткое «привет, как поживаешь?» разговоры не шли. Альфонс ею попользовался и бросил, ладно хоть ляльку не сделал. Ещё год спустя Игорь увидел её на центральном телеканале. Она успела стать крупным деятелем студенческого КВН, сильно подурнела, потолстела, покрасила волосы уродливыми «перьями» - и от великолепной Майки Эберт в этой тёте ничего не осталось. Разве что остроумие.

* * *
        Пока Игорь предавался душещипательным воспоминаниям, совсем стемнело. С уличным освещением в Растудыегонелепове и так-то было неважно, а уж в окрестностях парка - тем более. «Как я до сих пор ни разу не споткнулся?- удивился Игорь.- Наверное, отравленных токсинами краски господь бережёт наравне с пьяными. Думаю, это было бы справедливо».
        Почему-то захотелось курить. Дико, невыносимо, почти физиологически. Вообще-то курильщик из Игоря был аховый. От одной сигареты он дурел почище, чем от часа малярных работ, а вот - приспичило. Без особой надежды на успех он огляделся. Слева через дорогу, возле двухэтажного строения, в недавнем прошлом одного из корпусов профилактория, а ныне - жилого дома для двух-трёх состоятельных семей, мерцала красная точка. Совсем невысоко, наверное, курящий сидел. Сидел он почему-то поодаль от освещённого участка перед подъездом.
        Может, пацан выбежал «зобнуть» перед сном тайком от родителей?
        Придав лицу задумчиво-поэтическое выражение, чтоб не приняли за шпану, и бормоча «ночь темна, как камера-обскура», Игорь двинулся на огонёк. Уже через несколько шагов выяснилось, что отравление сыграло с его воображением очередную шутку: светился не сигаретный кончик, а лампочка автосигнализации. Однако останавливаться на полпути было этой ночью не в Игоревых правилах. У него родилась абсолютно гениальная мысль: попинать машину ногой, а когда на вой сирены выскочит хозяин, попросить закурить у того.
        Вблизи оказалось, что автомобильчик - симпатичный пузатенький «Ситроен» из модельного ряда «любимая игрушка для дамы». Один институтский дружок Игоря (не иначе как продажей души нечистому обратившийся из очкастого «ботаника» во владельца благополучной строительной фирмы) презентовал такие машинки своим бабам буквально направо и налево. Только за последний год три штуки: маме, бывшей жене и теперешней любовнице.
        Игорь вспомнил, как перед свадьбой обещал Светке подарить «Оку» - не позже, чем на тридцатилетие!- и нехорошо выругался.
        - Надеюсь, это не в мой адрес?- прозвучало за спиной.
        Игорь обернулся. Из подъезда выходила дамочка. Интересная, между прочим, дамочка - если не сказать роскошная. Впрочем, в первый момент Игорь не обратил почти никакого внимания на её лицо, формы и умение держаться, его очаровало другое: зажженная сигарета в её пальцах. Захотелось облизнуться.
        - Как вы могли подумать! Разумеется, не в ваш, мадам,- промурлыкал Игорь голосом записного бонвивана и даже шаркнул ножкой.- Тем не менее, приношу глубочайшие, самые искренние извинения. Мне право неловко…
        - Брось,- перебила она со смешком.- Брось дурачиться, Игорёшка.
        «Игорёшка»? Он шагнул к дамочке ближе. Или у него совсем плохо с головой или… или это была Майя Эберт. Свеженькая, упругая. Ухоженная. Ни на столько вот не толстая, напротив - ещё более соблазнительно-фигуристая, чем в студенческие годы.
        - Майка,- строго сказал Игорь.- Майка, негодяйка этакая! Если это ты, то дай мне, блин, закурить. И немедленно!
        Она захохотала.

* * *
        - А сейчас объясни, как и почему я тебя нашёл?- спросил Игорь, высосав полсигареты за пару затяжек. Стало хорошо. Голова плыла и летела, но уже не так, как от краски - вниз, под уклон, вприсядку,- а по-другому: легко, будто вальсируя.
        - Игорь,- сказала она,- ты, наверно, пьяный. Ты меня нашёл, тебе и знать, как.
        - Не юлите, барышня!- погрозил он пальцем.- Ведь я как раз о тебе думал. Думал-думал и встретил. Таких совпадений попросту не бывает. Признайся, что ты меня приманила. Как охотник рябчика. Завлекла в свои сети. Стреножила и охомутала.
        - Охомутала тебя другая,- серьёзно сказала она.
        - Да,- кивнул Игорь,- тут ты, чёрт возьми, права, Майка. Хомут на мне тяжёл, ярмо сжимает выю…- Новая затяжка, дым - через ноздри, кашель, вопрос: - Слушай, а что ты тогда делаешь в нашей дыре, если не меня ловишь?
        - Деловая поездка. У вас здесь образовалась весьма перспективная команда КВН, реальный претендент на место в первой лиге. В этом доме живёт директор. Решали кое-какие вопросы.
        - В этом доме?! Весёлые и находчивые, оказывается, не бедствуют.
        - Когда это находчивые бедствовали?
        - Что за еврейская манера отвечать вопросом на вопрос!
        - Узнаю Игорёшеньку,- усмехнулась она.- Совсем не изменился. Желание хоть как-нибудь сострить резко преобладает над чувством меры.
        - Зато я тебя не узнаю, Майка,- сказал Игорь.- Такая стала мадама, ох, да и только. Фам-фаталь в натуральную величину. Зачем подобной женщине приманивать простого парня вроде меня? В качестве ужина? Ты - королева упырей, Майка?
        - Продолжаешь молоть свой бред,- констатировала она.
        - Ну, поелику никакого другого не имею, обхожусь своим.
        Она покачала головой.
        - Слушай, Игорёшка, ты, конечно, гад редкостный, заноза страшная, но я по тебе скучала.
        - Такая же фигня,- вырвалось у него.
        Майка наклонила голову, потрогала носик - очевидно, скрывала торжествующую улыбку. Ещё бы! Королевы упырей всегда достигают целей.
        Через секунду она предложила:
        - Если у тебя найдётся часок, можем поболтать в другом месте.
        - Пожалуй. Ваши варианты, мадам.
        - У… у тебя?
        - Исключается.
        - Жена?
        - Да причём тут жена! Жена у тёщи, вместе с дочкой. А я ремонт затеял, краской разит - хоть святых выноси.
        - Тебя и вынесло.
        - Прямо на тебя. Правда, забавное совпадение?
        - Продол…
        - …жаю молоть свой бред.
        Они рассмеялись. Игорь хохотал, смотрел на Майку и начинал чувствовать, что пятнадцать лет - те пятнадцать лет, что прошли со времени их расставания - тают и становятся ничем. Майка снова была отличная девчонка - свой парень, с которой можно говорить о чём угодно и вести себя запросто.
        Она отперла «Ситроен» (Игорь уважительно присвистнул), посмотрела ему прямо в глаза и спросила:
        - Тогда у меня?
        - Легко,- сказал он.

* * *
        Майка нарисовала пальцем на груди Игоря очередную арабеску и вдруг сказала:
        - Гляди, седой волосок.
        Он приподнялся на локте, задумчиво осмотрел её великолепное тело, словно скопированное с древнеиндийских фресок, потыкал пальцем в собственный живот и вынес вердикт:
        - Сусанна и старец. Картина нитроэмалью.
        - У тебя настоящий сдвиг на почве этой эмали,- сказала Майка, лениво потянувшись. После чего откатилась к краю постели, встала и прошествовала к окну. Раскрыла створки. Сразу запахло сиренью: июнь.- Уверяю, Игорёшенька, по сравнению с большинством сверстников ты выглядишь на пять баллов.
        - Польщён высокой оценкой,- сказал он. Кажется, чересчур желчно: фраза о сверстниках, чьи фигуры она имела возможность изучить достаточно хорошо, задела-таки его самолюбие.- В таком случае, ты - на все десять с плюсом. Впрочем, боюсь проявить недостаточную объективность. Не с кем сравнивать кроме собственной жены да… да и всё, пожалуй.
        - Она тебе дорога?
        - Что?
        - Светлана действительно дорога тебе? Ты счастлив в супружестве, Игорь?
        «Господи, „счастлив в супружестве!“ Ощущаю себя участником ток-шоу» - подумал Игорь и осклабился:
        - Извините, мадам, но перепихон, даже самый упоительный, ещё не причина открывать перед вами душу.
        Она развернулась. На фоне окна - уже занимался рассвет - невозможно было рассмотреть выражения её лица. Однако Игорь понимал, вряд ли оно лучится иконописной добротой.
        Всё-таки кое-кто здесь полный мудак, подумал он.
        - Тогда я сама всё расскажу. А ты меня после поправишь, если где-то ошибусь.
        И она рассказала. Как есть. Короткими беспощадными фразами. Точными, будто удар профессионального забойщика скота. О мучительной тоске, пришедшей на смену любви. О жалости Игоря к стремительно увядающей Светке и ещё большей жалости к себе, вынужденному вновь и вновь доказывать опостылевшей женщине, что она, как и прежде, желанна. О странной горчащей нежности к Ирушке; этой маленькой и болезненной копии жены. Обо всём.
        Майка была - Фемида, сбросившая перед судимым любовником не только одежды, но и повязку с глаз. Меч её пронзил сердце Игоря и вышел из-под лопатки. С кончика его срывались дымящиеся капли. В воздухе витали эфирные тела поэтических метафор, которыми Игорь намеревался замаскировать презрение к самому себе.
        - И тебе не было противно отдаваться такому ничтожеству?- глухо спросил он, когда Майка закончила говорить.
        - Нет,- Майка покачала головой.- Потому что ты не ничтожество. Ты просто не знаешь, кем ты можешь быть, Игорёшка. Кем должен быть. Я тоже не знала, пока не нашла… не отыскала… не открыла…
        - Что?- подбодрил он.- Клинику коррекции фигуры или секту сайентологии?
        - Новый Иерусалим,- сказала она серьёзно.
        - Ой, блин,- сказал Игорь. И добавил: - Абзац, приехали. Станция «Кащенко».
        Вместо того чтобы обидеться или распсиховаться, она захохотала. Она повалилась на кровать, она болтала в воздухе ногами, хлопала в ладоши и повторяла сквозь смех: «а вот и не приехали, не приехали!». Игорь посмотрел-посмотрел на это дело, хищно задышал - и бросился её целовать. Удержаться не было никаких сил.
        - Стоп, стоп, стоп, любострастный старец!- Майка очень ловко вывернулась из его объятий.- Сусанна, возможно, и готова уступить твоим приставаниям, но заявляет - пока не время! Идём-ка.
        - А куда?
        - А на балкон.
        - Ах, на балкон… Что ж, наверное, это будет весьма занимательно.
        - Ты даже не представляешь, Игорёшка, насколько тебе будет занимательно.
        Она крепко взяла его за руку, потянула: «стэнд ап, лэд!».
        Они вышли на балкон.
        Игорь обомлел.

* * *
        Дом, типовой девятиэтажный дом, в котором этой ночью Игорь утратил гордое право называться верным супругом, исчез. Вместо бетонной крупноблочной стены за спиной была гладкая малахитовая поверхность - сплошная и, кажется, бесконечная. Во всяком случае, слева и справа, а также сверху она простиралась настолько далеко, что совершенно терялась в какой-то розоватой дымке. Наверное, именно такую дымку поэты называют «предрассветной» и «сквозною». Балкон, где стояли Игорь и Майя, был единственным элементом, нарушавшим девственно-ровную вертикаль стены. Сразу под ним начиналась хрустальная бездна. Впрочем, бездна - слово красивое, но малоподходящее, потому что там, внизу, сотнях в двух метров, определённо что-то имелось: золотое и белое, голубое и изумрудное. Кажется, это был город. Но вовсе не тот мегаполис, в который привезла Игоря на «Ситроене» не по годам юная Майя Эберт, повелительница упырей и кавээнщиков.
        Он обернулся. За балконной дверью, к его удовольствию, ничего не изменилось: всё то же греховное ложе со сползшим на пол «леопардовым» одеялом, та же неяркая лампа, освещавшая всю ночь их с Майкой эквилибры - и так далее. Там продолжала вершиться реальность. Здесь - расцветала…
        - …Аркадия небесная,- сказал Игорь.
        - Новый Иерусалим,- поправила Майка. Лицо у неё было… Сияющее, вот как! Внутренним светом. Короче говоря, выглядела любовница Игоря дура дурой. Она этого, разумеется, не знала и продолжала вещать: - Град золотой, где реки текут молоком и мёдом, где люди вечно юны, а Бог говорит со Своим народом на человеческом языке.
        - Какая жалость, что я не отношусь к избранным,- сказал Игорь, развернулся и вошёл в квартиру. Сел на кровать, охватил голову руками.
        «На самом деле,- думалось ему,- ничего этого, конечно, нету. Я валяюсь сейчас на собственной лоджии, надышавшись проклятой нитрокраской до галлюцинаций. И скоро либо очнусь, либо окочурюсь».
        Вошла Майка, села рядом.
        - Считаешь, что спятил?- спросила она.
        - Не без того,- с готовностью согласился Игорь.
        - А зря,- сказала она и залепила ему великолепную оплеуху. Потом вторую, ещё того звонче.
        Игорь обладал совершенно жалким опытом общения с галлюцинациями (а по правде говоря, вообще никаким), но в том, что воображаемые женщины с такой силой по морде засветить не смогут, он был уверен.
        - Хватит,- сказал он, когда Майка замахнулась в третий раз.- Рассказывай.

* * *
        Наверное, догадаться об этом не составило бы труда, стоило чуть-чуть напрячь мозги и вспомнить Ветхий Завет. Десять колен Израилевых, переселённые ассирийцами в «горы Мидийские» и пропавшие без вести - кто о них не слышал? Где их только не искали. На Кавказе, в Индии, в Африке и даже в Центральной Америке. А они были тут, рядом - и при этом бесконечно далеко. Игорь не знал, как назвать это место: карман или складка пространства, параллельный мир, хроноклазменный какой-нибудь домен, рай земной… Да не всё ли равно? Майка именовала его Эдемом. Её привёл туда случай. Ровно два года назад вышла утром на балкон - жирная, страшная, гадливо брошенная последним мужиком,- вышла, чтобы опрокинуться через перила… и увидела внизу не серый асфальт знакомого двора, а кроны небывалых деревьев. Кроны медленно приближались: балкон опускался, тихонько соскальзывал по малахитовой стене вместе с квартирой. В то утро она так и не достигла поверхности Земли Обетованной; свосходом солнца дивные деревья растаяли без следа. Майка опёрлась локтями о влажные от росы перила, запустила пальцы в секущиеся на кончиках волосы,
крепко задумалась - и решила подождать ещё один день. Что ей было терять? Всё и без того было потеряно. На следующее утро балкон повис в трёх метрах над травяным ковром. Его окружали райские кущи, за цветущими древами вздымались невиданные дома и титанический бело-золотой купол строения, принятого Майкой за Храм Соломонов.
        Она связала из простыней верёвку и спустилась вниз.
        А теперь вернулась нарочно за Игорем. Приманила, да-да, приманила!- здесь он оказался прав; методики существовали. Майка обещала, что у Игоря не будет проблем ни с верой, ни с этнической принадлежностью, ни с языком. Зато тело его изменится, станет прекрасным и молодым. Таким, как у остальных. В раю все равны.
        Кто бы сомневался.
        - Какая сатанинская ирония,- сказал Игорь, когда она закончила говорить.- Мы-то тут всегда считали, что из нашей юдоли нисходят исключительно в ад. А вышло вон как.
        - Святотатствуешь,- с поощрительной усмешкой сказала Майка. Похоже, ничего страшного в маленьком таком, шутливом святотатстве не было.
        Тем не менее, он поинтересовался:
        - А разве уже нельзя?- И добавил: - Барышня, вы торопите события. Я пока что ни черта не решил.
        - Не нужно быть провидицей, чтоб сообразить, что ты примешь верное решение.
        Игорь заметил, что она не первый раз сбивалась на чересчур сухой, чересчур «канцелярский» язык. Не то в Эдеме покамест было маловато русских, не то Майка работала там каким-нибудь пресс-секретарём у официального лица.
        - Хочу ещё раз взглянуть на твой Новый Иерусалим,- сказал Игорь.
        - Скоро он может стать и твоим.
        Они вышли на балкон. Тот и впрямь успел заметно опуститься. От раскрывшейся картины буквально дух захватывало - особенно от зрелища Храма. Форма его купола, белого как алебастр, заключённого в золотую сеть и оттого похожего на гигантское яйцо Фаберже, была идеальна. Совсем как форма любой из Майкиных персей.
        Повалив её и начав кусать за ушко, Игорь спросил:
        - А обрезание для неиудеев обязательно?
        Она отрицательно замотала головой и засмеялась. Хотя, возможно, попросту увёртывалась от щекотки.

* * *
        Игорь переехал жить к Майке. На службе написал заявление на неделю отпуска «без сохранения содержания». Начальнику отдела доверительно сообщил: «Хочу гульнуть, пока холостой». Тот заржал и предостерёг: «Не надорвись. В наши годы надо осмотрительней с этим делом». Светке Игорь позвонил с мобильника и сказал, что найти его сейчас можно только по нему, городской телефон отключили в связи с ремонтом линии. Нежное щебетание жены, полное пошлых благоглупостей и еле прикрытой похоти, привело Игоря в ярость. Он кусал костяшку пальца, чтобы не сорваться на ответный мат и мычал что-то вроде «угу, дорогая». Майка смотрела на него своими библейскими глазищами и страдала, казалось, больше, чем он. Наконец экономная супруга Игоря вспомнила, что денежки на счету не бесконечны, торопливо передала обязательный привет от своей ненаглядной матушки, поцелуйчик от Ирушки, напомнила, что приедут они двадцать второго июня, ровно в шесть утра - и отключилась.
        Игорь с облегчением выдохнул, разомкнул зубы, изучил их отпечаток на пальце и спросил:
        - Таки когда ты гово’гишь, Майя, наш балкончик п’гибудет до Ие’гусалима?
        - В день солнцестояния,- сказала Майка.
        Игорю оставалось только восторженно поаплодировать госпоже Случайности.
        Определённо, это весьма остроумная особа.

* * *
        - О чём задумался?- спросила Майка ранним утром двадцать первого июня. Они лежали на спинах, на некотором расстоянии друг от друга, но взявшись за руки. На полу. На ковре. Сердце у Игоря ещё не вполне успокоилось. Прав был шеф, думал он, в наши годы надо бы осмотрительней с этим делом.
        - Об алиментах,- сказал Игорь.- Светка работает воспитателем в детском саду, и жалованье у неё тоже, в общем, детское. А Ирушка - слабенькая, ей витамины нужны.
        - Не волнуйся о деньгах,- сказала Майка.- Вообще-то давно нужно было об этом сказать. Мой «Ситроен» оформлен на Светлану. Полностью, без дураков. Я вожу его только по временной доверенности. Бумаги ей передадут. Потом.
        - Что ж, изрядно, изрядно,- заметил Игорь.- Сколько он стоит, тысяч пятнадцать? Приличная такая цена за неплохого такого мужика.
        - Язык твой змеиный,- с огорчением сказала Майка.
        Игорь зашипел, выставил язык, подвигал кончиком.
        - Ошибаешься. Смотри, ничуть не раздвоенный.
        Она почему-то не захотела поддержать шутку, встала, накинула халат и вышла из комнаты. Вскоре зашумела вода в ванной.
        Игорь вылез на балкон. Верхушки деревьев-гигантов Эдема были с ним уже почти вровень. Пахло цветами - растительность там, внизу, была усеяна ими буквально сплошь. Как моя карма - грехами прелюбодеяний, подумал Игорь.
        Большая яркая птица с хохолком, малиновым брюшком и длинным зелёно-сине-жёлтым хвостом опустилась на перила и начала вычищать клювом коготки. Она совершенно не боялась Игоря, руку протяни - коснёшься. Кецаль, изумился он, чёрт возьми, это же самый настоящий кецаль! Птица индейских императоров. Значит, Эдем всё-таки расположен в Мезоамерике? И, может быть, не так уж неправ был лорд Кингсборо, считавший, что ацтеки и майя суть пропавшие колена Израилевы?
        - Майка!- заорал Игорь, устремляясь в квартиру (кецаль испуганно вскрикнул и упорхнул).- Мною совершено эпохальное открытие! Майя, ты - майя! Эгей, женщина загадочного народа, скажи мне, правда ли конец света состоится в 2012 году?

* * *
        Моросило. Встречающих было мало,- и все какие-то нахохленные, серые, ушибленные, вроде Игоря. Казалось, никто из них не ждал от прибывающего состава ничего хорошего. Будто не родные, любимые и близкие выйдут сейчас из вагонов, а чужие и даже враждебные; опасные; но избегнуть встречи с ними почему-то категорически невозможно.
        Наконец поезд вошёл на станцию. Он полз и полз, и полз, и дёргался и громыхал. Он был зелёным и мокрым. Игорь тоже был мокрым и, он не исключал, слегка зеленоватым - от бессонной ночи, а пуще того от проклятых дум. Стоял на перроне, ёжился и сжимал опущенные в карманы руки в кулаки. Бедная Майка сейчас рыдала, должно быть, на своём волшебном балконе и крыла его последними словами: за побег, предательство, за вероломство, за угнанный «Ситроен», за полную, полнейшую ничтожность. А может, и не ругала - спускалась по верёвке из простыней на райскую мураву и посвистывала, прикидывая, кого бы в следующий раз приманить, раз с Игорем не выгорело.
        Да нет, нет, конечно, подумал он. Какая я всё-таки сволочь.
        Свет в большинстве вагонов был почему-то погашен; Игорь представить не мог, как люди собирали свои пожитки в полумраке. Он смотрел на серо-свинцовые стёкла в надежде увидеть личико своей Ирушки, своей девочки, но видел только неясные силуэты отражающихся привокзальных строений. И вдруг - всплеск, вспышка яркого, золотого, устремлённого ввысь! В одном, в другом проплывающих мимо него вагонных окнах отразился сверкающий под нездешним солнцем купол величественного Эдемского Храма.
        Задрожав, Игорь обернулся.
        Это был всего лишь газетный киоск, в котором включили электричество; шесть часов, начало смены. Игорь хрипло хохотнул, кажется, испугав какого-то маленького интеллигентика с клетчатым зонтом. «А может, никакой он не интеллигент, а такое же говно, как я»,- подумал Игорь, вспомнив Вертинского.
        Девятый вагон остановился как раз напротив него.
        Светка почти оттолкнула замешкавшегося проводника, бросилась к Игорю, приникла, сейчас же отпрянула и стала смотреть ему в лицо. Сухонькая, сутуловатая, остроносенькая. Глубокие «гусиные лапки» в уголках глаз, кривовато наложенная помада, мятный аромат зубной пасты изо рта. Своя.
        - Игорёшка,- лепетала она,- Игорёшка, Игорёк, Игрушенька ты мой…
        - Я, я, кто же ещё. А где наша Ирушка?
        - А, Ирушка! Её надо встретить. Она там, в вагоне осталась, охраняет чемоданы и подарок папке. Одной ей не вынести, не управиться.
        - Какой подарок?- спросил Игорь.
        - Секрет. От нас и от мамы. Тебе понравится, вот увидишь.
        - Не сомневаюсь,- сказал он и полез в вагон.
        Дочка стояла возле двери купе и протягивала Игорю двумя руками большую птичью клетку, прикрытую старой тёщиной шалью с кистями.
        - Самому обожаемому на свете орнитологу-любителю,- сказала она серьёзно.- Забирай скорее, папка, мне тяжело.
        Игорь подхватил в одну руку клетку (она и впрямь оказалась увесистой), другой прижал к себе Ирушку - и начал целовать в пахнущую свежей выпечкой макушку. Она всегда так пахла, с самого рождения. Пряничками, говорила Светка.
        Дочка обнимала его за поясницу - выше не получалось - хлопала ладошкой по спине и щебетала:
        - Ты посмотри, посмотри наш подарочек. Он сам прилетел, представляешь! Сначала в бабушкином саду безобразничал, клубнику клевал, а потом залетел в дом и остался. Мама говорит, это фазан, а я думаю - райский попугай. Мы клетку у тёти Клавы взяли, с возвратом. Посмотри скорей, папка, ты ведь в птичках разбираешься.
        Игорь заморгал - глаза у него были на мокром месте,- кивнул и стянул с клетки платок. На жердочке, нахохлившись, спал малиновый и зелёный, синий и золотой, размером с голубя - кецаль.
        Бесценные перья хвоста опускались на пол клетки.
        Кто-то тронул Игоря за плечо. Он повернул голову. Проводник. Наверное, во взгляде Игоря было что-то пугающее, потому что проводник отступил на шаг и лишь потом спросил:
        - Гражданин, вы выходите или как?
        - Выходим,- сказал Игорь.- Конечно же, мы выходим.
        Кецаль приоткрыл один глаз и коротко чирикнул.
        Звёзды на эполете
        Книжица, из-за которой случилась эта история с конструктором механических передач Николаем Коперником, имела формат, близкий к размерам «покетбука», а выглядела плачевно. Обложка и отсутствовала вовсе, так же как приличная часть страниц. Некоторые листки слиплись между собой намертво, некоторые были подпорчены плесенью, а некоторые людьми… На широких полях первой страницы (первой по фактическому наличию, а не по номеру, ибо номер её был 12) виднелась расплывшаяся надпись химическим карандашом, от руки: «В.В. Хлопьев, Полный перечень констант Власти. Канберра, 1912г., тир. 14экз.».
        С первого взгляда, ибо на второй времени у Николая просто не нашлось, он решил, что надпись относится совсем к другой книге. Или, возможно заведомо обманна и призвана вводить в заблуждение легковерных читателей. Взять хотя бы место и год издания. Книга была на русском языке, а Канберра - город, дай Бог памяти, австралийский! Мало того, написание слов оказалось вполне современным, без обилия всяческих «еров», «ятей», отсутствия и присутствия точек над «i», обязательных для печатной продукции начала двадцатого века. Навскидку ей можно было дать лет пятьдесят-шестьдесят. Содержались в ней тексты похожие на эзотерические умствования Рерихов либо Блаватской и какие-то многоэтажные таблицы.
        Коперник нашел её совершенно случайно, на подоконнике содрогающегося от доброго русского гуляния сельского клуба в населенном пункте с поразительным названием Дикая Деревня. Обстоятельства, приведшие его в Дикую Деревню, вполне заслуживают отдельного повествования; здесь им, однако, не место. Достаточно сказать, что Николай покидал упомянутый клуб в состоянии самом ошеломленном, неся в одной руке книгу, а в другой - ярко-красное конусообразное противопожарное ведро, покрытое льняной тряпицей и полное живой рыбы: голавлей и лещей. Следом за Николаем из дверей вывалилась парочка весёлых баб, здоровенных, расхристанных, пылких. И пьяных в дугу. Покричав «эй, сладенький!», бабы устремились за конструктором вдогонку, изобретательно сквернословя. Ноги у них заплетались жутко, а языки ничуть. Коперник похохатывал и прибавлял шагу. Инстинкт самосохранения был у него развит как надо, а эти кумушки могли учудить любое. Особенно с тем, кого считали сладеньким.
        Потом бабы куда-то пропали. Наверное, вернулись в клуб, плясать.
        Не успел Николай как следует порадоваться одиночеству, взамен баб появилась приземистая, изрядно беременная дворняжка-хромоножка. У дворняжки была тяжёлая башка, замысловато искривлённые лапы, а брюхо раздулось до такой степени, что почти доставало земли. Она преследовала Коперника неотступно и, кажется, была всерьёз настроена испробовать на зуб прочность его «берцев» - высоких кирзовых ботинок. Когда он оборачивался, чтоб грозно крикнуть «пшла, курва!», умненькая тварь принималась вперевалочку гоняться за собственным хвостом, изображая полнейшую незаинтересованность.
        Иметь за спиной такую приятельницу - никаких нервов не напасёшься, решил Николай. Нужно было швырнуть в неё чем-нибудь увесистым. Конструктор взял книжку В.В. Хлопьева в зубы, освободившейся рукой поднял с дороги камень и запустил им в шавку. Не попал, конечно.
        Шавка разразилась сварливым полувизгом-полусмехом.
        Николай с осуждением посмотрел на неё и двинулся дальше.
        Комары неистовствовали. В чёрной крапиве, почти целиком скрывавшей дощатые деревенские заборы, кто-то шуршал и скрёбся. Вылезающая из-за горизонта луна пугала чудовищным размером и багровым цветом - при виде её хотелось креститься и прятаться с головой под одеяло. Громыхал цепью крупный рыжий козел, прикованный к неохватной березовой колоде. Его взгляд, обращенный на Николая, был полон ненависти, а устрашающие рога, выкрашенные наполовину лазоревой краской, а наполовину алой, походили на орудия изощрённых пыток. Одним словом, в тот момент Коперник ясно понимал, почему деревня поименована дикою, но он совершенно отказывался взять в толк, вследствие какого чуда она до сих пор обитаема.
        Наконец отстала и собачка-хромоножка. Рыба в ведре всё ещё билась, будто всерьёз собиралась выскочить на волю, порвав тряпицу,- или хотя бы помять красные жестяные бока. Николай представлял, какое из неё выйдет жарево под сметаной, и в животе у него начиналось волнительное движение, и пели звуки.
        Тут она и объявилась, чертовка. Похоже, поджидала Коперника под мостиком, что перекрывал Сучий Овражек. Иначе Николай просто отказывался объяснять, откуда она взялась. Не из воздуха же.
        - Добрый вечер,- сказала чертовка хрипловатым голосом и привычно согнала под ремень за спину складки шинели. Шинель была будто из пародийного кино про фашистов будущего: лохматая, цвета пороха и с высоким собачьим воротником. И в довершение всего - с золотым эполетом на левом плече. Эполет украшала короткая бахрома и россыпь мелких звёздочек. Между прочим, температура воздуха стояла градусов около двадцати двух, а этой даме хоть бы хны. Каракулевая папаха дикой рыжей расцветки (Копернику при взгляде на неё вспомнился прикованный к колоде козёл) с кокардой наподобие морского «краба» была надвинута на самые брови.
        А в руке дама сжимала револьвер.
        Тяжёлую никелированную пушку с коротким стволом, в отверстие которого хрупкий конструктор преспокойно мог всунуть если не большой палец, то указательный-то наверняка. Отверстие это целилось ему в живот.
        Проследив взгляд Коперника, женщина с понятной гордостью сообщила:
        - Пятидесятый калибр. Под патрон «магнум».
        - Вздор,- возразил конструктор уверенно, поскольку считал себя порядочным экспертом по части стрелкового оружия.- Не бывает пятидесятого «магнума».
        - Тогда что это у меня, по-вашему?- удивилась владелица револьвера и лохматой шинели и подвигала револьвером.
        Николай с большой непосредственностью предположил, что у неё может быть - на взгляд современного, прилично образованного конструктора механических передач. И что ещё.
        - Шизофрения?- она отрицательно покачала головой.- Безусловно, нет. Да и пистолет настоящий. Кольт «Фанданго». Полюбуйтесь.
        Она отвела револьверный ствол в сторону и потянула спусковой крючок. Грохнуло сочно и раскатисто - кто слышал, как стреляет охотничье ружьё, может примерно представить этот звук. В мостике образовалась дыра, в которую пролез бы уже не палец, а целый кулак Коперника.
        - Убедились?- Оружие вновь смотрело на него.
        - Что вам надо?- агрессивно спросил убедившийся Николай и закрыл живот ведром.
        - Побеседовать.
        - Ну, беседуйте,- сказал он.- Только представьтесь хоть, что ли… И пушку уберите. У меня аллергия на пороховой дым,- добавил он для весу.

* * *
        Почва возле реки была глинистая, влажная. Николай поскользнулся и чуть не загремел со своим ведром и книжицей в воду. Благодарить за то, что всё-таки не загремел, следовало даму в шинели: она на удивление проворно сгребла конструктора за шкирку и удержала в вертикальном положении. Он буркнул «блгдрю» и полез в лодку.
        - На вёсла,- сказала она.
        - Послушайте, сударыня, вы обещали побеседовать, а сами…
        - На вёсла!- повторила она твёрдо и сделала то, от чего Николая бросило в дрожь больше, чем от демонстрации «магнума»-пятьдесят. Облизнулась.
        Язык у неё оказался острым, раздвоенным и - флюоресцирующим. Бледно, еле заметно светился зеленовато-голубым. То есть Коперник и раньше отмечал, что рот дамы в шинели как-то подозрительно… подсвечен, что ли?- но относил это дело на счёт какой-нибудь особо модной помады.
        - Да вы кто такая?- взвизгнул он, совершенно позорно пустив петуха.
        - За работу, Николай,- вместо ответа скомандовала дама, усаживаясь напротив, и вновь облизнулась. Было абсолютно непонятно, как она умудряется разборчиво и без дефектов разговаривать, имея такой язык.- Ставьте ведро, выгребайте на стрежень - и по течению.
        «На стрежень, ясно вам!- подумал конструктор с негодованием.- На простор речной волны. Ну, и кто в таком случае из нас красавица-княжна, кандидат на утреннее купание? Готов биться об заклад на что угодно, уж точно не дама с пальцем на «собачке» кольта».
        - Никуда не поплывём, пока не объясните, что вам от меня надо,- отчаянно заявил он и сложил руки на груди, демонстрируя бесстрашие и независимость.
        Отставленное ведро, хоть Николай и прижал его коленом к борту, тут же брякнулось набок. Тряпка развязалась, рыба рассыпалась по всей лодке. Женщина (или не женщина, с такой-то анатомией) небрежно подхватила голавлика поменьше и сунула в рот. Сырого. Почти не жуя, проглотила, сполоснула пальцы в воде, взвела револьверный курок и сказала задушевно:
        - Живо греби, чучело.

* * *
        Орали дурными голосами лягушки, то там, то тут лениво всплескивалась крупная рыба, и пели, почему-то не приближаясь, комары. Всепоглощающая очевидность июньской ночи властвовала над рекой.
        Веслами Николай двигал теперь только для проформы, лодку несло течением. Луна, поднявшись выше и приобретя обычный вид и цвет, больше не будила в нём скверных предчувствий. Тем более, на роль вестницы грядущих бед имелась кандидатура и посерьёзней - да и поближе,- чем какое-то там небесное тело.
        Ночь на реке при ясном небе и полной луне вовсе не так темна, как в каком-нибудь городском парке или дворе. Света Копернику вполне доставало, чтоб рассмотреть спутницу внимательней. Чем он и занялся со всей пытливостью, свойственной его возрасту и профессии.
        Особой она оказалась вполне симпатичной, хоть и проглядывало в чертах её лица что-то странное, какая-то трудноуловимая диспропорция. Больше всего дама походила, пожалуй, на негритянку с качественно выбеленной кожей. К сожалению, она так и не сняла папахи, отчего Николай не имел возможности увидеть её волос; да и глаз, по правде говоря. Копернику почему-то представлялось, что радужка у неё жёлтая, а зрачки вертикальные. Когда она, накушавшись рыбки, сладко потянулась, сделалось видно, что с фигурой у неё дела обстоят просто замечательно. Этого не смогла скрыть даже лохматая шинель.
        - И всё-таки,- с некоторой игривостью спросил конструктор, надеясь, что сытость и полная романтизма обстановка (ночь, лодочка, луна, привлекательный спутник) заставят спутницу стать общительней.- Что за спектакль вы разыгрываете, мадам? Кто вы такая, в какие места меня конвоируете и зачем? Может быть, пора приоткрыть завесу тайны над нашим загадочным путешествием?
        Женщина расстегнула верхние пуговицы шинели (чёрт возьми!- восхищённо подумал Николай), откинулась спиной на высокую корму лодки и сказала, скорей утверждая, чем спрашивая:
        - Вы Николай Коперник, двадцати шести лет, разведённый, образование незаконченное высшее, конструктор механических передач, узлов и агрегатов. Правильно?
        Николай кивнул, не отводя завороженного взгляда от груди спутницы. Под шинелью у неё ничего не было, кроме облегающего абсолютно прозрачного одеяния, украшенного еле заметным рисунком. Рисунок был выполнен лёгкими мазками и изображал чешую. А может, это и была чешуя. Тот сосок, который Коперник видел целиком, был очень тёмным и - напряжённым.
        Чёрт возьми!- подумал он снова.
        Вряд ли любопытство Коперника смущало спутницу. Во всяком случае, заинтересованные взоры конструктора ничуть не мешали ей продолжать полу-допрос, полупризнание:
        - Книга, которую вы сегодня случайно обнаружили, называется «Полный перечень констант Власти»,- так?
        Николай вновь кивнул, но уже менее рассеянно. Во-первых, она наконец-то заговорила о конкретных вещах. А во-вторых, переменила позу, и отвороты шинели запахнулись, скрыв зрелище, страшно мешавшее ему сосредоточиться.
        - Раз так, то вы именно тот, кто мне нужен,- подытожила она.- Табаньте влево, Николай, иначе мы через минуту налетим на остров.
        - Исчерпывающее объяснение,- язвительно сказал Коперник, старательно работая правым веслом. Она пожала плечиком с эполетом.- Ну да ладно,- сказал он.- Хотя любопытно, что мне грозит, в том случае, если я вышвырну книжку за борт?
        - Придётся пристрелить, наверное. Без книги вы для меня бесполезны.
        - Блин!- сказал конструктор с горечью,- блин, ну кретиническая же ситуация, мадам. Детский сад, ей-богу. Что во мне ценного? Имя с фамилией? Что ценного в этой поганой книжонке? Редкая разновидность плесени?
        - Представления не имею,- равнодушно сказала дама.
        - Так уж и не имеете?
        - Ну, хорошо, имею. Однако вам сообщать не уполномочена. Зато если привезу вас - и обязательно с книжонкой!- куда приказано, с меня спишут обвинения в очень серьёзном проступке. В преступлении. Считаю, причина более чем достаточная.
        Николай кивнул.
        - О да! А если не привезёте?
        Женщина выразительно провела стволом револьвера по горлу. Коперник нервно облизнулся.
        - Вы серьёзно? Тогда конечно, лучше выполнить это ваше странное задание.- Он на минуту задумался.- Ну а что ждёт меня?
        - Лучше вам этого не знать, Николай,- бесстрастно ответила она.- Полагаю, лучше вам этого не знать.
        Коперник длинно, путано и с яростью выматерился.

* * *
        Лодку покачивало, вода журчала, температура воздуха держалась вполне комфортная, и вскоре Николай начал мучительно зевать и клевать носом. Чешуйчатой его спутнице чары Морфея были абсолютно нипочём, однако, в конце концов, она распорядилась пристать к берегу. Видимо из жалости. А может, просто побоялась, что ценный пленник вывалится спросонья за борт, и тогда прости-прощай амнистия.
        Коперник по собственной инициативе втащил плавсредство на бережок, удалился на десяток шагов от воды, лёг, засунув клятое сочинение В.В. Хлопьева под голову, и свернулся калачиком.
        Снилась ему колоссальная архаическая машина из клепаного сизого металла, с обилием рычагов, шестерён, подвижных дисков и окошечек закопченного стекла. Она не то закапывалась в мокрый красный песок, не то наоборот - выбиралась наружу. Во время работы вместо шума и лязга конструкция издавала нежные звуки, складывающиеся в незнакомую музыку. Было в этой музыке что-то тревожное, зовущее, сулящее расставание с тем, чего у Николая никогда не было и, наверное, никогда уже не будет.
        Проснулся он оттого, что его пребольно саданули под бок,- кажется ногой. Было ещё очень рано, часов пять. С реки наползали клубы плотного тумана, трава, проросшая сквозь прибрежную гальку, была усеяна росой - как и шерстинки накинутой на Коперника лохматой шинели с собачьим воротником. На этом буколическая благость утра завершалась. Возле конструктора стояло трое отвратительных субъектов: тощие длинные мужики в нелепых одеяниях наподобие рванины. Впрочем, Николай почти сразу понял: то были не честные лохмотья бродяг, а старательно скроенная и аккуратно сшитая из дорогой серо-стальной мануфактуры одежда. Возможно даже, какая-нибудь униформа: у лже-оборванцев на плечах располагались эполеты. Совсем как у владелицы револьвера «Фанданго». Только не золотые со звёздами и бахромой, а простенькие, голубенькие. Головы у мужчин были неестественно огромными, сплошь заросшими диким курчавым волосом. Отличить их друг от друга не представлялось ни малейшей возможности - одинаковые, точно близнецы.
        «Час от часу не легче,- подумал Николай.- Количество желающих взять меня под опеку увеличивается прямо-таки стремительно. Интересно, куда подевалась моя пленительница-телохранительница?»
        - Вставай,- отрывисто приказал один из мужиков, и снова пнул Николая в бок. Ботиночки у него были крохотные, будто детские, однако с заострёнными и окованными металлом носками. Николай охнул и начал вставать.
        В этот момент она и появилась. Коперник не слышал, как она подошла - или подплыла, потому что нагое тело её было влажным,- да и лохматые мужики, кажется, не слышали тоже. Тут она, видимо, позвала их, издав череду звуков вроде модулированного свиста или шипения.
        Те все враз оборотились.
        Спутница Коперника снова просвистела какую-то фразу и - присела. Строго говоря, даже не присела, а изменила позу. Примерно такие положения принимают индийские танцовщицы: ноги широко расставлены, ступни вывернуты наружу, руки размещены самым невероятным способом… Копернику вспомнилось, что в индийском танце эти па что-то символизируют, связанное с покорностью женщины, что ли? Во всяком случае, то, что символизировала поза его спутницы, было понятно даже Николаю. А мужикам в лохмотьях и подавно. Они мигом забыли о конструкторе и двинулись к ней, плотоядно урча и сбрасывая на ходу одежонку. Дама спокойно ждала.
        Коперник взял шинель, книжку, забрался в лодку и лёг там ничком, прямиком на подсохшую рыбу. Потом обмотал шинелью голову и закрыл глаза.
        От звуков, доносившихся с берега, его подташнивало.
        Наконец всё стихло, а через минуту раскатисто громыхнул «Фанданго». Трижды и - после небольшой паузы - ещё раз. Николай не двигался. Мимо лодки прошелестели лёгкие шаги. Плеснулась вода. Коперник понял, что женщина мылась. Он стал ждать.
        Потом с него сдёрнули шинель.
        - Нужно плыть,- сказала дама без всякого выражения.
        У неё действительно была превосходная по любым меркам фигура и полупрозрачная розоватая чешуя по всей коже, от ключиц и ниже. Там, где у земной женщины… впрочем, туда Николай старался не смотреть.
        Портупею с вложенным в кобуру револьвером она держала в руке, а папаха была никакая не папаха. Так у неё росли, оказывается, волосы. Курчавые, очень густые, совсем как у покойных - да, теперь уже покойных - оборванцев. Только не кудлатые, а нежные, наподобие каракуля.
        - Нужно плыть,- сухо повторила она и стала одеваться.
        Глаза у неё, между прочим, оказались обычные. Ну, не то чтобы совсем обычные, потому что настоящая красота редкая штука. Красивые карие глаза с длинными ресницами. На ресницах висели капельки. Вряд ли эта железная дама плакала. Наверное, просто остались брызги после купания.
        - Можешь называть меня Тэссой,- добавила она, полностью одевшись, наглухо застегнувшись и натуго затянув портупею.

* * *
        Николай грёб молча, уже извещённый, что цель движения - Овечий камень. Здоровенная мрачная скала на берегу реки, про которую в этих краях рассказывали множество пугающих историй на любой вкус. Детям - о бродящих там кровожадных волках, подросткам - о «беглых тюремщиках», прячущихся в тайной пещере. Женщинам - о насильниках, а мужикам о русалках. Коперник всегда, вслед за своими просвещёнными родителями, считал эти старушечьи байки форменной ерундой.
        Видимо, напрасно.
        Где-то под Овечьим камнем находилась «кроличья нора», из которой нагрянули по душу Николая все эти чешуйчатые братцы-кролики, и в которую предстояло вскоре лезть ему самому. Или - если он откажется спускаться добровольно - быть сброшенным в виде трупа. Оказывается, часов семьдесят-восемьдесят после смерти его тело, приготовленное специальным образом, вполне способно заменять живого Николая Коперника.
        При наличии рядышком бесценного сочинения В.В. Хлопьева, разумеется.
        Желание спорить, протестовать, выяснять детали собственной дальнейшей судьбы у Николая к тому времени совершенно пропало. После того, как Тэсса вначале отдалась трём уродам, а после хладнокровно их пристрелила, стало понятно, что дела творятся лихие. И что попытки Коперника проявить независимость выглядят в лучшем случае жалко. Вдобавок выяснилось, что упокоенная троица никакие не конкуренты, как Николай предположил вначале, а соратники Тэссы. То ли они её подстраховывали, то ли пытались, выражаясь чиновничьим языком, «подсидеть», то ли ещё что. В подробности она, по привычке говорить минимум минимумов, не вдавалась. Коперник же подозревал, что после того, как Тэсса отыскала требуемого человека с книжкой, с нею просто решили тихомолком покончить. Чтобы не амнистировать.
        Так ли, этак ли, ему-то всё одно выходило плохо. И, между прочим, он проголодался.
        На сообщение об этом Тэсса ответила лаконично, показав пальцем на рыбу и сказав «ешь». Сама она кушала с замечательным аппетитом, не заботясь о том, что лещи и голавли подсохли и, кажется, начали малость пованивать. Николай с вызовом, больше похожим на разминку перед истерикой, сообщил, что вряд ли способен, как некоторые, пожирать рыбу сырьём.
        - Значит, придётся высадиться,- оперативно решила она.
        До сих пор Николай считал себя бывалым таёжником, тёртым туристом, ну, словом, человеком, который в лесу не пропадёт, в горах не погибнет. Во всяком случае, разводить костёр с одной спички он умел споро. Сейчас же произошёл какой-то сбой. Будто кто-то могущественный вроде небесного Пожарного Инспектора наложил на Коперника заклятье. Чего только не предпринимал конструктор механических передач, проклятый огонь не желал разгораться.
        - Ну?- спросила Тэсса, когда Николай, растирая покрасневшие, слезящиеся глаза, в очередной раз выполз из вонючего дымного облака.- Разжёг?
        Николай сказал, что нет, блин, после чего выложил собственные мысли по поводу сушняка, валежника, смолья, щепья, лучин, бересты и прочих, связанных с кострами, вещей. Некоторые из заключений конструктора были, мягко говоря, спорными, а некоторые и вовсе невыполнимыми - но разве могли подобные мелочи помешать его праведному гневу?
        - Так что тебе нужно?- спросила Тэсса, терпеливо выслушав энергичную речь спутника.- Уточни.
        - Бумаги мне надо,- буркнул он,- чего же ещё.
        - Ну так нарви из книжки. Откуда-нибудь из конца.
        - Как из книжки?- поразился Николай.- Она же чудовищно ценная. Разве вас за её порчу на кол не посадят?
        - Подумаешь, пара страниц,- беззаботно сказала Тэсса.- Там ведь и без того половины не хватает.
        Про половину она, конечно, загнула, но от спора Коперник воздержался.
        Зато через какой-нибудь час он с радостным удивлением обнаружил, что голавли, запечённые в глине, вот такая штука!
        Даже без соли.

* * *
        Рассказывать Тэсса начала внезапно. Николай, лёжа в тени огромной ивы, наслаждался покоем и сытостью и уже почти задремал, когда она вдруг заговорила.
        …Миры-конструкты, сиречь созданные искусственно, отличаются от базового мира тем, что со временем дряхлеют. Базовый мир, конечно, тоже старится, но процессы ветшания конструктов идут в десятки тысяч раз быстрее. Их обитателям, чтобы не остаться в продуваемой мертвящими сквозняками хибаре, нужно постоянно подновлять, ремонтировать место своего обитания. Разумеется, производить все эти операции следует не абы как, но в соответствии с продуманными проектами, базирующимися на строгих нормативах.
        - По ГОСТам,- с пониманием заметил конструктор механических передач.
        Тэсса кивнула.
        ГОСТы для Беловодья - мира Тэссы - были разработаны ещё до его сотворения. Физика его, если здесь применимо это слово, требовала, чтоб были они не занесены на золотые скрижали, не зашифрованы в ходе светил, а записаны на обычной бумаге. Бумага - плохой материал для хранения важных сведений. Потому ГОСТы бережно сохранялись в особых архивах, реставрировались, а в случае нужды перепечатывались наново. Естественно, при многократном копировании в них появлялись ошибки, но - незначительные, непринципиальные. Не такие, которые могли обрушить мироздание в несколько дней или месяцев. Так продолжалось веками, но около сотни лет назад вдруг всё пошло наперекосяк. Тогдашний главный проектант Беловодья, в безумной гордыне провозгласивший себя Главным Конструктором, объявил ошибочность старых стандартов и повёл борьбу за их ревизию. Все стандарты были переписаны им лично, старые - преданы огню. Спасти удалось лишь один экземпляр, да и то не спасти, а скопировать и отпечатать в базовом мире под каким-то дурацким названием. Архивариуса, проделавшего эту операцию, выдала его же любовница. Обоих немедленно
казнили, тираж выкупили, гранки уничтожили. Вместе с типографией. Правда, по легенде, один экземпляр всё-таки уцелел. Главный Конструктор принялся увлеченно модернизировать Беловодье. На первый взгляд, Реконструкция ему блестяще удалась: климат смягчился, количество болезней уменьшилось и вообще - жить стало комфортней. Так продолжалось довольно долго, но мало-помалу последствия неверного сочетания элементов стали давать о себе знать. Выражалось это в чудовищной апатии, охватившей население. Никто не хотел ничего делать. Даже продолжать род. Даже развлекаться. И уж тем более, противодействовать сумасшедшему Конструктору. Бороться начал сам мир. Непонятно откуда стали возникать тройки одинаковых во всём мужчин, которые бродили по Беловодью и бесстрастно, точно скот, забивали людей. В основном пожилых мужчин. Сопротивления им почти не оказывалось. В один прекрасный день троица бляйдов (Николаю послышалось неприличное слово, и он смутился) явилась в дом Конструктора и порубила его своими косами в мелкий фарш. Беловодье содрогнулось от ужаса - и дрожь эта родила первых чистильщиков. Бляйдов начали
истреблять. Тэсса тоже была чистильщиком. Она осталась им даже после того, как бляйдов научились приручать и направлять их ярость для борьбы с новыми, ещё более страшными порождениями Реконструкции. Тэсса не признавала компромиссов. Она убивала всех: бляйдов, чудовищ, а, в конце концов, перешла и на бывших соратников: зажравшихся властителей, не желавших вернуть Беловодье в первоначальную форму. Когда её наконец поймали, то предложили - на выбор - либо пожизненное заключение, либо отправку в базовый мир. На поиски легендарного уцелевшего экземпляра сборника стандартов. А так же человека, способного применить их на практике. То есть нового главного конструктора. Она выбрала свободу. И вот сейчас, когда книга найдена и найден конструктор (не нужно думать, что «Полный перечень констант Власти» попал в руки Копернику случайно), она возвращалась.
        - Так значит, зря вы меня пугали. Будущее моё вполне безоблачно,- сделал вывод Николай.- Главное, не прекословить шайке ваших бывших соратников, верно?
        Тэсса посмотрела на него долгим взглядом и ничего не ответила.

* * *
        Возле «кроличьей норы» их поджидали.
        Если бы Николай не видел, какие отверстия способен проделывать своими полудюймовыми пулями кольт Тэссы, то решил бы, что это та же самая троица, которая осталась лежать на месте ночёвки. Только успевшая обзавестись за время разлуки страшенными тесаками наподобие серпов с длинными рукоятками.
        Мужчины даже не успели вскочить с поваленной лесины, где мирно покуривали, когда Тэсса начала стрелять. «Фанданго» рявкнул дважды - и два долговязых оборванца обзавелись великолепной сквозной вентиляцией черепов. Третий раз револьвер щёлкнул впустую, потом ещё раз… Коперник успел подумать, что Тэсса зря при знакомстве демонстрировала ему возможности кольта,- как последний противник оказался рядом с нею. Женщина очень ловко уклонилась от размашистого удара серпом, попыталась провести подножку, но и враг был не лыком шит.
        А затем… Коперник и сам толком не понял, что на него нашло. Гусарство какое-то. Адреналин ударил в голову. Дурацкое противопожарное ведро, уже опустевшее, всё ещё находилось при нём. То есть не совсем оно было опустевшим, в нём лежала злосчастная книжица про константы власти. Чёрт его знает, зачем Николай волок это ведро? Психология человека, похищенного чешуйчатой дамой с раздвоенным языком, золотым эполетом на лохматой шинели и вооруженной револьвером «Фанданго», отличается непредсказуемостью. Может быть, как талисман и последнее напоминание о «малой родине»? Так ведь не была Дикая Деревня ему родной, да и настоящим талисманом этот облупленный красный конус из толстой жести служить тоже никак не мог.
        В общем, конструктор Николай Коперник хорошенько размахнулся и с воинственным криком «на тебе, сука!» врезал противнику Тэссы ведром по косматой башке. В аккурат по родимчику. Как уже говорилось, ведро было пустым, поэтому удар вышел не столь сокрушительным, как хотелось Николаю. Да и шевелюра у парня оказалась плотной, вроде кошмы. Долговязый пал на колено, зашипел и махнул своим оружием назад.
        Ни защитится, не отскочить Коперник не сумел. Острие серпа вошло ему в бедро.
        Примерно на два пальца.
        От неожиданности Николай ухватился за рукоять серпа обеими руками и стал держать. Ему было не столько больно, сколько страшно, что лохматый окажется сильней и, грубо выдёргивая лезвие из раны, отхватит ему полноги. Боль тоже возникла, жуткая боль, но это было потом.
        Долговязый молча потащил оружие на себя. Для своего роста и телосложения он был довольно слаб. Николай завыл.
        Пока они, точно детишки, ссорящиеся из-за игрушки, тянули серп каждый в свою сторону, Тэсса спокойно перезарядила револьвер, приставила ствол к затылку верзилы и выстрелила. На лицо и грудь конструктору плеснуло горячим. Серп, резко отпущенный убитым, ещё глубже вошёл в ногу Коперника.
        Он пискнул «ой, ё!» - и отключился.

* * *
        А потом они плыли куда-то в лодке. Николай лежал на дне, на расстеленной лохматой шинели, а прекрасная нагая чешуйчатая Тэсса щипала из шинели корпию, жевала её и обкладывала полученной влажной массой рану Коперника. Она утверждала, что в слюне подобных ей существ содержится мощнейший антисептик и антибиотик, и что уже через неделю Николай станет как новенький. И тогда они сконструируют по безупречным ГОСТам маленький эдем. Это будет уютное местечко, пропорциональное, уравновешенное относительно всех мировых осей, максимально приспособленное для полнокровной жизни - и, разумеется, без бляйдов.
        А мужественный Николай молча кривился от боли и убеждал себя в том, что обрушенная Тэссой на «кроличью нору» каменная глыба размером с малолитражку действительно способна стать надёжной преградой для желающих заполучить драгоценный комплект, состоящий из конструктора Коперника и «Полного перечня констант Власти».
        И ещё в том, что Тэсса захочет когда-нибудь принять перед ним ту волнующую позу, что подобна элементу сакрального индийского танца.
        Вечер масок, утро личин
        На хрена нам враги, когда у нас есть такие друзья? БГ
        Вот именно.
        Вчера был с компанией в бане. Среда, традиция, а традиции нарушать преступно. Заведение закрытое, для избранных, то есть тех, кто работает в нашем отделе, поэтому случайных людей там не встретишь. Неслучайные же делятся на два неравновеликих подотряда: производственники (беседы о работе, работе, работе и немного об автомобилях)- они в массе руководители нижнесреднего звена; иинтеллектуалы (разговоры о культур-мультур и бабах, что в принципе одно и то же). Интеллектуалы - те с бору по сосенке. В основном, кому приходится на службе мозгами шевелить. Техническая интеллигенция. Каторжане умственного труда.
        Я, понятно, вхожу в категорию «И», отчего разговоры производственников не выношу физически. Мне с них худо делается, тоска накатывает, хочется встать, подойти скользящим шагом ниндзя к самому говорливому антиподу и дать в. А потом спросить так, знаете, с горечью: «Что же это ты, паскудник, так твою разэдак!» - и дать повторно, для закрепления.
        Судя по взглядам, которые производственники временами бросают на нас, у них возникают похожие идеи. Вообще, те и другие считают служителей противного культа парнями неплохими (с которыми можно сидеть на одном полке в парилке, пить пиво и коньяк после баньки), но, на беду, крепко трахнутыми.
        И даже, наверное, в какой-то мере недочеловеками.
        Нет, ну вы вообразите только, во время отдыха - о работе! Истинно говорю вам: не-лю-ди. Представители чуждого лично мне разума. Я, кажется, не особо удивлюсь, если у них однажды полезут из ушей щупальца или вместо глаза появится телескопический объектив большой светосилы. Просветленный, да-с.
        Так вот, первоначально членов богопротивной группировки «пы» (хм, говорящая аббревиатура, запомнить!) с нами не было. Мы сидели в предбаннике с Крэйном и ещё одним перцем из отдела технического развития, перетирали новый альбом БГ и старую книжку Павла Флоренского. Поверили? А ведь я гоню, не слушайте,- книжка обсуждалась пелевинская.
        Как вдруг.
        Вваливаются эти унтерменши, опоздавшие из-за какого-то совещания, где их попользовали так и эдак, в хвост и в гриву, отчего они с ног до головы в мыле, вазелине и прочей гадостной секреции, и начинают орать. О своем, о низменном. «Комплексный план!» «Нехватка квалифицированного персонала!» «Заказ на изготовление!» Черт с кочергой и дьявол с коленвалом, короче говоря.
        Я терплю минуты две и, чтобы не прийти в бешенство, сбегаю в парную. Там благодать, тепло и пусто. Сижу, наслаждаюсь жаром и тишиной. Завидую Крэйну, какой он стойкий оловянный-деревянный солдатик, раз способен без нервного срыва терпеть любую производственную вакханалию а-ля дойче порно. А ещё думаю. Думаю о том, что количество судаков (оцените, как я мягок и иносказателен) в последнее время возросло вокруг меня чрезвычайно. Как будто поставляют их сюда по подпространственному каналу с сатанинской целью сделать мне опаньки. Апокалипсис нау, блин. Однако, соображаю я дальше, по закону сохранения вещества должно иметься во вселенной место, где их убыло ровно настолько, насколько прибыло вокруг нас. О, где же, где тот благодатный край? Или он вообще в ином времени?
        В общем, расфилософствовался я.
        Как вдруг.
        Вваливаются эти пошляки, продолжающие упоенно орать о своем. Всем кодлом. Я терплю уже больше двух минут, ибо в парилке нужно достичь температурного сатори, иначе какой смысл?- и лишь потом сбегаю в предбанник. Наливаю чаю, всыпаю в стакан дрожащей от гнева рукой последние крупинки сахара («пы», сжегшие на совещании уйму калорий, успели вдобавок ко всему сожрать наш рафинад), отхлебываю глоточек и принимаюсь жаловаться Крэйну на му… простите, судаков, преследующих меня буквально по пятам. Не нарочно ли они это, а Германыч?
        - Ну, сейчас-то отдохнешь,- успокаивает Крэйн, раскуривая трубку с «Блэк черри».- Чаевничай мирно. Когда-то они ещё отогреются… Так что ты там говорил о Гребенщикове?
        Как вдруг.
        Наверное, они все-таки нарочно.
        - Подите вы в гузно, гомосеки, со своим комплексным планом!- ору я на вышедших из парилки судаков полным голосом (надо меня знать, чтобы понять, что я взбешен нешуточно: в противном случае я голоса не повышаю и гривуазно не выражаюсь ни за что), и едва сдерживаюсь, чтоб не выплеснуть в них чай. Тут, конечно, не то чтобы человеколюбие, а просто расчет побеждает чувства: ведь сахара-то больше нету!
        Гомосеки с комплексным планом смотрят на меня молча. Мгновение. Два.
        Как вдруг.
        Со стороны Крэйна доносится счастливое похрюкивание.
        Со стороны производственников доносится счастливое похрюкивание.
        Нет, вы представляете! Я аккуратно ставлю стакан, чтобы не расплескался, и… начинаю ржать. Не поросенок, чтоб хрюкать!
        Народишко радуется, все наперерыв показывают мне большие пальцы, называют парнем-ураган и так далее. Короче говоря, встреча на Эльбе, братание культур, всеобщее благорастворение воздухов. Аркадия небесная, где лев и агнец возлежат. Аллилуйя, брат!
        К сожалению, период всеобщей любви заканчивается даже быстрей, чем еле сладкий чай в моем стакане.
        - Ну так вот,- заводит Илюха Покатилов, самый неадекватный из стана «пы», свою бодягу,- я и говорю шефу: «Ты че, Пал Николаич, хочешь, чтоб я под суд пошел? У меня оба электрика по ПРОМ-4 аттестованы, а там на кабеле напруга…»
        Что ты с ними поделаешь? Ясно, что БГ опять идет лесом вместе с новым альбомом, не говоря о Пелевине. О Флоренском с его теодичеей и антроподицеей тем более.
        Ладно, внушаю я себе, спокойно, Саня. Сейчас ещё разок погреюсь, ополоснусь и айда отсюда аллюром три креста. Крэйна прихвачу, Женьку из технического развития, за забором по пивку вдарим… Судаки «пэ», ясно, следом увяжутся, но за пределами ограниченных квадратных метров бани пространство разрешает большую широту маневров. Поэтому от них можно будет элементарно обособиться. Они на той скамейке, мы на этой, у них «Балканская звезда», у нас «Блэк черри» - и никаких трений.
        Вхожу в парную, на долгое одиночество уже не особо надеясь. И правильно, потому что за мной следом Илюха Покатилов втискивается. Больше, слава небесам, никого,- но между нами мальчиками говоря, одного Илюхи более чем достаточно. Потому что ему абсолютно неважно, кто рядом, «пы» или «И» - когда его несет, он каждого за слушателя держит.
        А несет его всегда, трудоголика.
        Гог и Магог, ей-богу.
        Правда, я знаю секрет, как от него избавиться. Штука эта, по справедливости говоря, подловатая и только в парилке действует, но на войне как в любви все средства хороши. Слушаю я вполуха, что он там повествует про своих дежурных электриков и крановщиц, где надо киваю, где надо восклицаю «не фига себе!» - а сам к кранику подбираюсь, которым температура регулируется. У Покатилова сердечко пошаливает, десять лет на руководящих должностях не баран начхал, и к сильному жару он относится примерно как я - к нему самому. Округло выражаясь, без воодушевления и теплоты, простите за каламбур.
        Выкрутил я, значит, вентиль на максимум, пар пошел, регистры загрохотали (мы называем это: банник сердится), Илюха с полка живенько слез, к стеночке прислонился. Не уходит пока. Наверное, надеется сбавить обороты, когда я наверх заберусь. Не знает, бедолага, что я вдобавок ко всему барашек вентиля снял (крепежной гайки на нем отродясь не бывало) и тайком под полок забросил.
        В общем, тактическая хитрость мне на славу удалась. Потянулся Покатилов к заветному крану, а его и нету!
        - Шурик,- спрашивает Покатилов,- а крантик-то где?
        Ну, я ему рифмовано отвечаю, как в таких случаях принято. А что, сам напросился, я его за язык не тянул.
        - Это я понимаю,- говорит он.- И все-таки?
        Я принимаю повинный вид и сообщаю, что вентиль под полок упал. Имеете желание, так полезайте, Илья Геннадьевич. А мне пока и так не худо. А правильнее выражаясь, зашибись.
        Илюха Покатилов мужик корпулентный, и под полок ему лезть, афедроном сверкать, не так чтобы здорово охота. Вдобавок вдруг ещё кто-то зайдет погреться - тогда вообще караул. Сейчас же начнется: а что это ты, Илюха, булками кверху? Саню на непотребство провоцируешь? Или уже спровоцировал? Го-го-го! Га-га-га! Надо заметить, в таких случаях «пы» с «И» объединяются махом, не смотри, что к разным ступеням эволюционного развития и пищевой пирамиды относятся. Зубы поскалить одинаково горазды.
        - Не,- говорит Покатилов,- лучше ты, Шурик, сам потом, ага?
        И к выходу.
        Вот за что я его больше всего терпеть не могу, так это за «Шурика». Какой я ему Шурик, екарный бабай?! Мне за тридцать, у меня грудина как ахейский щит и бицепс сорок два; яна одной руке могу пять раз подтянуться и лежа полтораста пожать, а он - Шурик! Комедия нашего детства, «Нина была спортсменка, бегала по горам, Шурик тоже бегал, только как баран». Полномочный представитель задроченной русской интеллигенции. Шурик… Жмурик, блин!
        Простите, сорвался. Не выношу этого очкастого персонажа. Нет, ну звали бы его как-нибудь иначе, тогда ещё туда-сюда, а то!..
        Ага, слушаем дальше. Я, разумеется, торжествую и не слишком-то этого скрываю. Илюха бурчит что-то под нос, в дверь тык, а она не поддается. Он снова,- и опять облом! Он кулаком ба-бах, орет: «че за шутки дебильные, хорош прикалываться, мужики!»
        За дверью тишина.
        - Саня,- говорит он (ага, как припекло, так сразу «Саня»).- Саня, ну-ка, гаркни ты. Они, похоже, вообще припухли.
        Я с полка слезаю, говорю «отойди-ка, Илюха» и в дверь всеми своими восьмьюдесятью килограммами тренированного тела, да с дорогим сердцем,- хрясь! Обычные двери в таких случаях скрипнуть не успевают, с петель летят как та фанера над Триумфальной аркой и Елисейскими полями. Однако банная дверь сделана на совесть, из двойного слоя толстых досок, между которыми заложен лист алюминия для термического эффекта. И петли как на гаражных воротах.
        Тогда я ее, заразу, ногой, да с матушкой на устах.
        - Эй,- кричу,- ребята! Я уже нахохотался до усеру. Благодарю за шутку, молодцы. Только если через секунду не откроете, вешайтесь. Дружба дружбой, но чувство меры знать надо.
        Нет, не открывают. И такое у меня создается ощущение, что за дверью вообще никого нет. А у Илюхи уже паника начинается. Пар-то свищет, температура к шестидесяти подбирается, если не выше. Он на пол сполз, глаза дурные, пасть нараспашку, сам бледный, а носогубный треугольник наоборот красным-красен.
        - Саня,- молит,- мне херово. Хоть крантик закрой.
        Я руку под полок, пошарил - нет вентиля! Куда деваться, сам полез. А там темно, сыро, мерзость какая-то склизкая кругом, будто батальон больных ринитом неделю туда сморкался. Веточки, листочки от веников, носок чей-то наполовину сопрелый, проволока какая-то… короче говоря, черт-те что, а только барашка - нету! Нету!
        И, главное, щелей-то нету, в которые он закатится мог.
        Слышу, засипел нехорошо мой Илюха. Нет, он, конечно, натуральный судак, причем из редкостной породы судаков заливных под хреном, но если ласты склеит по моей милости - беда.
        Тут и я малость запаниковал. Вылез на божий свет, опять начал в дверь пяткой лупить, а пальцами пытаюсь пар перекрыть. Где там!- шпенек-то ничтожный, пальцы скользят, хоть зубами его крути. И зубами, кстати, не враз подберешься, потому что вокруг вентиля решетка из березовых брусков, чтоб о паровые трубы голым боком не обжечься.
        Что-то тут неладно, думаю. Ребята у нас, конечно, простые, но не настолько же, чтобы перестать соображать, где плоская шутка кончается и начинается полный карачун. Крэйн опять же там… Нет, раз до сих пор не отперли, значит, причина есть, и серьезная. Выход один: пар перекрыть, Покатилова под полок запихать, там прохладней, и ждать.
        Лезу на поиски вторично. Уговариваю себя не психовать и не суетиться; глаза привыкнут, авось и разгляжу злополучный барашек. Забрался, сижу. Слушаю, как Покатилов хрипит, как регистры гремят, а в башке всякие мысли дурацкие рождаются. Например, что банник никакая не выдумка, а реальный банный дух. Прогневался он на нас с Илюхой за какие-нибудь грехи и решил извести таким изощренным способом. Или другая: что где-нибудь в стене здесь есть окошечко в соседнее помещение. Потому что там женское отделение бани. Что окошечко это проделал ответственный за водопроводное хозяйство Дуев, старый любострастник, а от нас нарочитой дверкой закрывает. И если эту дверку отыскать, то можно помощь позвать, пусть даже баб.
        Такая вот умственная ботва - первый росток теплового удара.
        Глаза между тем привыкли. Ползаю, смотрю - нет барашка. Ну, может, хоть Дуевская форточка к женщинам? Перевел взгляд с пола на стену: батюшки-светы, матушка-заступница!- вот же она, дверца. С крючком накидным, с ручкой. Да какая большая, хоть сам пролазь. Сорвал я крючок, дверцу распахнул. За ней никаких голых баб, темнотища, как в угольном погребе. Я живенько к Илюхе, хвать его под мышки и назад. Тяну, упираюсь.
        - Помогай,- рычу,- анафемское семя.
        Он кое-как толкается ногами, однако толку от этого… Ну да бицепс - сорок два в диаметре - выручил. Затащил я Покатилова в дыру эту. Странная она какая-то. Стена у строения, я точно знаю, кирпичная, а тут гладко как-то, словно стекло или полированный металл. Разбираться некогда было, потому что долбаный недочеловек Покатилов вдруг обмяк и даже хрипеть перестал.
        Приплыли, думаю, отмучился. И в тот же момент: кувырк!- куда-то вываливаюсь спиной вперед. Хорошо, невысоко, миллиметров пятьсот.
        Встал я на четыре конечности, Илюху за собой втянул. Осматриваюсь.
        Боже правый, что за место! Над головой купол наподобие хрустального, под ногами трава изумрудная, цветики лазоревые, бабочки порхают; каждая размахом крыльев - что твой атлас автомобильных дорог. За куполом - небо обалдеть какого цвета и джунгли обалдеть какой сочности. В общем, сказка Аксакова «Аленький цветочек», волшебный остров жуткого чудовища.
        Или, что вернее, предсмертные глюки от парного передоза.
        Как вдруг.
        Появляются трое. Двое с носилками, один с топором, натурально. Причем с топором - дама. Или девушка даже. Ничего себе такая девушка, глазастая, фигуристая. Ноги, бедра… И одежонка на ней подходящая. Сплошное «боди» из тонкой голубоватой ткани с морозным узором. Как зимой на окнах. И так же, как на окнах, кое-где на платьице «проталинки» появляются, ткань становится прозрачной. Совершенно на первый взгляд бессистемно, но почему-то каждый раз предельно эротично. Вообще, это видеть, конечно, нужно.
        А топор у нее не в руках, а над левой грудью - картинка такая. Скорей даже, знак различия. Объемный, размером с ладошку.
        - Привет,- говорит она дружелюбно, и руку протягивает.- Я Лариса.
        - До чрезвычайности рад знакомству,- говорю,- польщен,- говорю.- Упоен вашей чарующей красотой, мадемуазель.- И молодцевато киваю: смирно стоять, подбородок на грудь, как какой-нибудь адъютант его превосходительства.- Александр.
        Вообще-то молодцеватость хранить мне дорогого стоило, если учесть, что пребывал я пред ней телешом, потный и перемазавшийся в той мерзости, что под полком банным скопилась.
        Лариса тем временем парням с носилками командует:
        - Этого - живо в реанимацию.- И мне: - Не возражаете, Александр?
        - Не только не возражаю, а даже настаиваю,- говорю.- С больным сердцем шутки плохи. Его, кстати, Илья Геннадьевич Покатилов зовут. Отметьте там в документах.
        - Ну, его-то мы как раз хорошо знаем,- сообщает Лариса.
        - Право?- удивляюсь я опять-таки в аристократическом духе. Сами понимаете, когда в чем мать родила перед красивой женщиной стоишь, тут уж выбор невелик. Либо ежась, ладошкой срам прикрывай, как дешевка Шурик из фильмов Гайдая, либо помни, что ты мужчина с бицепсом сорок два и веди себя как Александр.
        - Да-да,- отвечает она.- Не удивляйтесь. Ведь это именно мы создали ситуацию, из которой у вас был единственный выход.- Делает паузу, чтоб я успел понять остроту (я успеваю) и зачем-то добавляет: - В обоих значениях слова. Рада, Александр, что вы не побоялись этим выходом воспользоваться. Слушайте, а давайте-ка, присядем на травку? Я вам ситуацию разъясню, а то вы в очевидном недоумении. Располагайтесь поудобнее.
        И сама - раз на бугорок, и принимает позу мадам де Рекамье.
        Сажусь я (травка - шелк!), и начинает она рассказывать, для чего им понадобилось эту самую ситуацию с единственным выходом сюда создавать.
        Я слушаю и помаленьку шалею. Потому что повторяет Лариса практически дословно те самые мысли, что давеча меня в парилке посетили. Про мудаков - так она и говорила без стеснения, вот вам крест!- количество коих во вселенной неизменно. И про подпространственный канал, по которому они из своего мира (планета Земля, век двадцать третий или около того) этих ребят до недавней поры с большим энтузиазмом депортировали в прошлое. Активней всего - в конец двадцатого и в начало двадцать первого века.
        Додепортировались, разумеется.
        Убыло их так сильно, что нарушилось некое м-равновесие в ноосфере. Вот и пришлось нашим потомкам, как китайцам, истребившим собственных воробьев, импортировать воробьев, то есть мудаков (вы не кипите, термин по меркам XXIII века законный) из других времен, из иных пространств. Выбирали, разумеется, самых ценных особей. Вроде нашего Илюхи. Он, кстати, не просто лучший, а по семибалльной шкале Ёкарева-Лэя,- выдающийся. Пять баллов ровно.
        То есть выходит, бывают и покруче.
        Не знаю, не знаю, лично не встречал.
        Вот. Разъяснила она мне худо-бедно обстоятельства, и спрашивает:
        - Куда вы теперь, Александр? Домой отправитесь или немного задержитесь? Хотите будущее увидеть? Двадцать четыре часа пребывания я вам гарантирую. А переночевать у меня можете.- И смотрит с интригующей усмешкой. Причём я великолепно понимаю, что означает эта усмешка. У нее как раз одежда в трех местах разом «протаяла» и, знаете,- как на подбор, ага!..
        Честно говоря, тут я едва удержался, чтобы таки не прикрыться. Ставлю сотню против гривенника, мало кто смог бы повторить мой подвиг. Но Александр - значит мужественный.
        - Спасибо, милая Лариса,- говорю,- мне задерживаться нельзя. Потеряют меня там ребята.
        - Вряд ли,- заявляет она и эдак потягивается, негодница.- При условии, что останетесь здесь на сутки, возвратитесь в ту же минуту, из которой убыли. А точнее, несколько раньше.
        - Тогда,- говорю я с наигранным сомнением,- можно, наверное, и переночевать, раз приглашаете. Только… как ваш муж на это дело посмотрит?
        Она разгадала мою ребячью хитрость, смеется:
        - Муж? Да я его в ваше время лет уж пять, как отправила.
        - Искренне поздравляю,- говорю.
        - Спасибо, Александр. Но, поверите ли… скучаю иногда.- Она вздохнула, потом поднялась и протянула мне руку: - Да черт с ним, со скотиной. Идемте.
        И я пошёл.
        Простите, конечно, однако здесь я прервусь на время. Сами понимаете, Александр - это не Шурик какой-нибудь, и в некоторых случаях обязан молчать.
        …Как она и обещала, отсутствия нашего никто не заметил. Больше того, ни одна сволочь про Илюху даже не вспомнила, как не было человека! Вместо него обнаружился какой-то угрюмый субъект, ни к одному классу, ни «пы» ни «И», не относящийся. Ни рыба, ни мясо, зато знаток большой политики и подледного лова. Тоже, между прочим, Илья Геннадьевич Покатилов. Так его все зовут.
        Но я-то точно знаю, что это подделка и всячески его избегаю. Пожалуй, даже больше, чем когда-то настоящего. Тот хоть наполовину человек был, а этот - вовсе андроид.
        Как ни горько, в новый Эдем я больше попасть не сумел. Дверца в парилке исчезла бесследно. Да Лариса, в общем, меня об этом сразу предупредила. Потому что, если определять мой м-тип по знаменитой шкале Ёкарева-Лэя, он далеко в отрицательной области окажется. Минус семь, о как! Абсолютный минус. Чтобы меня уравновесить, таких деятелей, как Илюха, XXIII веку двое понадобится.
        Только склоняюсь я к мысли, что Лариса солгала мне. Или хотя бы чуточку преувеличила мои достоинства.
        О себе я, конечно, крайне высокого мнения.
        Но не настолько же!
        Децимация
        - Ты снова нарушила обещание!- сказала мама. Обычного ехидства в её словах не было, а была неподдельная горечь.- Мне уже стыдно появляться в обществе. На меня кивают, за моей спиной шушукаются. И я их понимаю!- Мама гневно тряхнула головой. Шелковистая грива, которой я завидовала, сколько себя помню, взметнулась дивной короной и опала обратно на плечи.- Да, понимаю. Моя дочь,- она понизила голос до презрительного шипения,- снова влипла в омерзительную историю… Десятый раз. Какой срам.
        - Девятый,- проблеяла я.- Это был последний. Клянусь, мамочка, это был последний-препоследний разочек! Он сам, этот парень. Понимаешь…
        - Не желаю слушать этот лепет,- оборвала меня мама.- Ты не способна сдержать слово, не способна смирять свои…- мама искривила губы, будто в рот ей попала гниль,- …свои звериные инстинкты. Ты будешь наказана. Позже я решу, каким образом. Сейчас - убирайся. Да не забудь рассказать о своей выходке отцу!
        Когда я уже закрывала за собой дверь, мама сквозь зубы выдавила «коза!». Конечно, в каком-то смысле это справедливо, но мне сделалось обидно до слёз. Я подумала, что мама никогда не любила меня так, как остальных детей. Ну и пусть! Когда-нибудь она об этом пожалеет. Обязательно пожалеет.
        Мелкими шажками я двинулась в свой закуток. Но не прямиком, сначала завернула в столовую. Папка наверняка ещё сидит там, за утренними газетами. Слёзы не унимались, время от времени приходилось их смаргивать, однако вытирать их мне и в голову не приходило. На папочку слёзки милой доченьки оказывают прямо-таки магическое действие. Всё же справедливость существует на свете. Если мать холодна к ребёнку, его обожает отец. И наоборот. Конечно, имеются и дети-счастливцы, любимчики обеих сторон. Например, мой проклятый младший братик. Лёвушка!- иначе его родители и не зовут. Удавила бы паразита и шкуру спустила. Надеюсь, придёт время, и кто-нибудь это сделает за меня. Потому что характер у братика - настоящее дерьмо; если Лёвушка однажды не нарвётся, то я ничего не понимаю в людях.
        Папка развалился в любимом кресле и попивал горячий шоколад. Лицо у него было философическим, глаза устремлены в неведомые пространства, пальцы свободной руки чертили замысловатые фигуры. Каждый пасс словно уплотнял воздух в столовой, словно вызывал порыв ветра - иногда довольно значительный. Я до сих пор не знала точно, так ли это в самом деле или всего лишь мои фантазии. Вполне возможно, причиной сквозняков были никогда не закрывающиеся окна столовой. Но мне нравилось считать: мой отец - повелитель вихрей.
        Окружающие, включая строгую маман, полагали, что в такие моменты он сочиняет не то музыку, не то стихи - и втайне над ним потешались. Но я-то знала, что мысли у папеньки куда более серьёзные; революционные, можно сказать, мысли. И проведай об их истинном наполнении кое-кто из его непосредственных начальников, родителю моему несдобровать.
        Желая привлечь внимание, я всхлипнула громче. Отец не то вздрогнул, не то встряхнулся, отгоняя думы. Смешно хмыкнул - звук вышел похожим на лай - и обратил ко мне раздражённый взор. Но, увидев, что это его козушка (кстати, на папеньку за это прозвище я не обижалась), просветлел, озорно присвистнул и раскрыл объятия:
        - Что я вижу?! Моя козушка плачет? Кто тебя обидел, девочка? А ну-ка, живенько шагай сюда и поведай папке, что случилось.
        Я с рыданиями бросилась ему на грудь. Как-то так получилось, что от его ласковых слов обида и жалость к себе всколыхнулась с новой силой. Размазывая слёзы по его одежде, притопывая ножками, я сбивчиво начала рассказывать, как в очередной раз «дала волю своим звериным инстинктам».
        История ничем не отличалась от прочих, прошедших, прощённых моим великодушным папкой, чихать хотевшим на шушуканье соседей и прочие глупости вроде общественного мнения,- и благополучно нами обоими забытых.
        Гуляла вечером одна (ненавижу компании), любовалась открывающимся с каменистой вершины нашей горы видами, выдумывала новые «расшифровки» для лунных пятен. В этот раз я вообразила, что затемнённые области - это огромные облака насекомых, и тут же пожалела селенитов. Такие количества жуков или саранчи, должно быть, оставляют их без урожая. А может, насекомые и есть единственные жители Луны? Я настолько углубилась в обдумывание мною же самой сочиненной задачи, что совершенно не заметила, как этот парень подобрался ко мне со спины. Встрепенулась лишь в последний момент - грубо говоря, задницей почуяла опасность,- когда он уже собирался броситься. Лицо у него было скрыто под металлически блестящей полумаской, длинные волосы связаны в «конский хвост», крепкий торс обнажён. Намерения его были очевидны. Звать на помощь? Бессмысленно, я забрела слишком далеко от обитаемых мест. Шмыгнуть в кусты? Только для того, чтобы израниться в колючках и рано или поздно запутаться-упасть-стать лёгкой добычей? К тому же бегство жертвы лишь разжигает азарт преследователя. Поэтому я поступила самым рациональным способом.
Тем, что вызывает гнев маменьки и осуждение соседей.
        Клятвенно пообещав себе, что уж этот-то молодец точно будет последним, что больше не позволю истории повториться, я промурлыкала «ну, иди же ко мне, герой!» и шагнула парню навстречу. А впрочем, зачем лгать - со времени рандеву с «восьмым» я хотела, я страстно мечтала о… об этом.
        Удовлетворение оказалось даже большим, чем я ожидала. Парень действительно был героем. Когда всё кончилось, я даже пожалела, что не узнала его имени. Меня пошатывало от усталости, а губы поневоле складывались в победоносную, сладостную улыбку. «Но - это последний,- бормотала я.- Последний, козушечка. Последний-распоследний. Нужно держать себя в руках, пора взрослеть. С таким сомнительным «приданным» тебе никогда не выйти замуж».
        Очнулась от воспоминаний. В низу живота до сих пор чувствовалась блаженная наполненность, а папенька говорил, ласково целуя меня в макушку:
        - …ким «приданным» тебе никогда не выйти замуж, козушка.- Подумать только, он слово в слово повторил мои ночные мысли!- А ведь уже пора, ты совсем взрослая девочка. Поэтому и мама сердится.
        - Я больше не буду,- пролепетала я.- Теперь уже точно. Чего бы мне это не стоило. Веришь?
        Отец усмехнулся и кивнул. Звучит, конечно, дико и необычайно трудно поверить, что на его грубом и отчасти даже страшноватом лице может возникнуть такая вот кроткая, едва ли не ангельская улыбка. Однако она возникла - для меня, его беспутной доченьки, его глупой козушки.
        - Теперь ступай к себе,- сказал папа.- И до вечера носа из комнаты не показывай.
        - А наказание?- потупившись, спросила я тоном пай-девочки.
        - Моим наказанием будет… гм…- Он возвысил голос до ураганного грохота, чтобы наверняка услышала мама, и объявил: - Пожалуй, лишу-ка я тебя на весь день еды. Да, именно так. Ни крошки до завтрашнего обеда!
        Я закусила нижнюю губу, чтобы не рассмеяться. Ах, какой папка умница! Выбрал такое наказание, которое не оспоришь, но которое наказанием может считаться только условно.
        - Спасибо,- прошептала я одними губами и умчалась к себе.
        Мама обошлась со мной значительно суровей. То, что придумала она, можно назвать настоящей карой. Настоящей. Никому лучше не знать, что это было.
        Целый месяц после роковой встречи с безымянным мужчиной мне не позволялось выходить за пределы нашего дома, двора и сада. Братья и сёстры отнеслись к моему «заключению» различно. Старшие, сами не раз попадавшие в подобные ситуации (интересно, чья наследственность кипятит наши гормоны в большей степени - мамина или папенькина?), сочувствовали и предлагали набраться терпения. Зато противный Лёвушка… Он с упоением дразнился сам, но этого было Лёвушке мало, он приводил друзей. Те издевались всей компанией, называя меня постыдными именами, разыгрывая гадкие пантомимы, изображающие мой проступок. Я реагировала на оскорбления пренебрежительно и даже высокомерно, но, честно говоря, не раз потом ревела в своей комнате. Ну почему эти мальчишки такие безжалостные?
        К счастью, месяц прошёл-таки. Мне вновь позволили гулять, где пожелаю. Правда, лишь днём. Впрочем, и то было настоящим подарком. К тому же я ведь твёрдо решила, что девятый случай останется последним - как и тот безымянный герой в полумаске! А днём, считала я, шанс встретить мужчину, ищущего острых ощущений, многажды ниже.
        Дура я, дура. Если боги решили, что кому-то следует устроить полнокровную жизнь, богатую приключениями, от их благодеяний не спрячешься нигде.
        Он ринулся на меня с небес - прекрасный юноша на белом крылатом коне. Безукоризненные черты его лица были искажены яростью, в руке он сжимал тугой лук. Молодой герой с упоением орал какую-то необыкновенную ахинею о казни ненасытного чудовища-людоеда. К сожалению, то, что названным людоедом являюсь я сама, дошло до меня слишком поздно. Тогда лишь, когда юноша начал выпускать стрелы. Проделывал он это с потрясающей скоростью: казалось, его руками управляет сам Аполлон. Все стрелы были направлены в меня.
        Наверное, мне стоило наплевать на обещание, данное родителям, и откусить этому парню голову в первый же момент. Но я твёрдо решила держаться данного слова. «Делай, что должно - и будь что будет». Идиотский девиз, между прочим. Чую, много бед он принесёт тем, кто сделает его своим credo.
        Я фукнула чернильным облаком, как какая-нибудь морская каракатица, и бросилась наутёк, активно помогая крыльями. Взлететь на них невозможно, слишком коротки. Однако в горах, при прыжках с камня на камень и со скалы на скалу эти рудименты - довольно полезная штука. Так же, как четыре выносливые козьи ноги с раздвоенными копытцами. Я мчалась по склону Крага, сшибая телом валуны, вызывая оползни и выпуская новые и новые клубы заградительного дыма. Увы, помогало это мало; вернее - совсем не помогало. Герой не отставал. Стрелы у него закончились (с полдюжины застряли в моей шкуре) и теперь он потрясал копьём. Наконечник у копья был - будь здоров: широкий, сияющий как бронзовое зеркало и, я уверена, чрезвычайно острый. Не хотелось бы мне получить этой штуковиной в бок.
        Едва я так подумала, как страшное свершилось. Возле правой лопатки кольнуло, потом послышался звук, точно от разрываемого полотна, и жуткая боль разлилась по телу. Я рванулась из последних сил, рыча, плюясь дымом и блея, но не смогла сдвинуться с места. Копьё героя, пробив тело насквозь, пригвоздило меня к земле. Вывернувшись, я ощерилась; юноша лишь расхохотался. Затем спрыгнул с коня и звучно скомандовал:
        - Пегас, топчи её!
        Жеребец вознёс надо мной копыта. Каждое было размером с блюдо для жертвоприношений, каждое подковано шипастой бронзовой подковой…
        Когда я уже не могла двигаться, герой приблизился. Пнул ногой. Я слабо зашипела. Не уверена, что он расслышал. Взяв крепкий камень, мой истязатель опустился на одно колено и заговорил, издевательски укладывая фразы гекзаметром:
        - Не сладко быть битой тебе, о Химера? Зачем разоряла посевы ликийцев, зачем пожирала мужей многохрабрых?
        - Они… сами… винова… ты…- простонала я.
        - Ты лжёшь, о чудовище, лжёшь перед смертью. За это два нижних клыка тебе выбью, Химера. Чтоб больше не смела хватать - ни людей, ни животных. Да ты и не сможешь, издохнешь сегодня как падаль.
        - Падаль… уже… мертва… чурбан…
        Юноша расхохотался.
        С камнем у него, конечно, ничего не получилось. Тогда он приказал Пегасу встать мне на шею ногой, вырвал из раны копьё и начал орудовать им. Зубы у меня, к несчастью, сидят крепко. Герой кряхтел, грязно ругался (Иобат! Иобат!), напрочь забыв о гекзаметре, и даже пару раз звучно пукнул от натуги. Я ждала беспамятства или смерти, но ни то, ни другое почему-то не наступало. В конце концов, разодрав мне все дёсны, и кажется, сломав нижнюю челюсть, он добился своего. Сжал трофей в кулаке, вскочил на крылатого коня и воскликнул с пафосом:
        - Запомни же имя моё перед смертью. Я Беллерофонт, сын Главка, наследник Сизифа.
        - Иди… к Аиду… дикарь…- пробормотала я и наконец-то потеряла сознание.
        Очнулась в темноте. Звёзд было почти не видно. Лишь Луна, дрожа и двоясь, плыла в разрывах облаков - и не скопления насекомых рисовались теперь на её жёлтом лике, а всадник, пронзающий пикой мерзкое чудище. Всё тело ломило, будто я попала под камнепад. Раненое копьём плечо невыносимо пылало - оно уже изрядно распухло и, определённо, начинало нарывать. Пергамент крыльев прорван во многих местах. У хвоста был напрочь отрублен кончик - змеиная голова. Теперь я больше никогда и ничего не «почую задницей». Но самое противное: зубы. Вернее, их отсутствие. Представляю свою улыбку сейчас.
        Я собралась с силами и поползла домой. Копытца срывались с острых камней, за гриву и крылья цеплялись липучие вьюнки да колючки. В мутящемся сознании промелькивали какие-то странные видения. То здоровенный мужик, убивающий повзрослевшего Лёвушку и снимающий с него кожу, чтоб набросить себе на плечи. То сверкающий золотом слепень, который садится на шею белому крылатому Пегасу. То ослепший, хромой, наполовину безумный старик Беллерофонт, бредущий по Элладе, повторяя одни и те же слова: «Я был благочестив. За что наказан? Коль есть во вселенной боги, они жестоки». По-моему, я повторила эти слова вслух. Ползти, зная, что судьба моего обидчика будет столь безрадостной, стало легче. Но может, лёгкость была только кажущейся, одним из проявлений горячки? А потом сильные руки подхватили меня, и голос Тифона, моего милого папеньки, прогремел:
        - О, Тартар! Кто посмел это сделать, дочка?
        - Человек, которого я не стала убивать и есть,- прошамкала я в ответ.- Помнишь моё обещание, что тот, девятый в медной полумаске, будет последним? Передай маме, её дочь сдержала слово. Химера больше не людоед.
        После чего тихонько вздохнула и закрыла глаза.
        Напоследок мне пригрезилась ещё одна картина: я сама, вскармливающая глубоко под землёй крошечных химер, моих точных подобий, грудным молоком и поющая им колыбельную. «Годы, эпохи, эоны пройдут, вас квадрильон народится. Купно на землю химеры взойдут, царство людей прекратится».
        Я чувствовала, что этот сон - вещий.
        Высокое небо Стокгольма
        Итак, я позволю себе сказать в начале печальной сей повести:
        Сочинить такое - нужна либо чистая совесть, либо чистое отсутствие совести. (почти Огден Нэш).
        Крик, полный ужаса и скорби, заставил её вздрогнуть. Половник выскользнул из пальцев и плюхнулся в кастрюльку с соусом. Горячие кроваво-красные капли брызнули во все стороны, обожгли руки и лицо.
        - Боже праведный!- Она сунула пострадавший больше других палец в рот.- Эти дьяволята в гроб меня сведут!
        Крик повторился. Голосили двое, мальчик и девочка, и непохоже было, что они забавляются. Уж не пожар ли устроили? Вчера она обнаружила в столе у мальчишки полдюжины рождественских шутих, и кто знает, были ли они последними. Или - у неё защемило сердце от недоброго предчувствия - снова привидение? О, только не это.
        Она сняла соус с огня и, вытирая большие руки о передник, грузно, но быстро пошагала в детскую.
        Окно было распахнуто настежь, занавески (ну, так и есть - одна прожжена; идыра-то преогромная!) полоскал ветер, а на полу возле кровати, странно запрокинув голову, из-под которой расплывалась тёмная лужа, лежал человек.
        То, что это труп, фрекен Бок поняла за мгновение до того, как жутко и страшно завыла псина Малыша…

* * *
        - Это не я, не я!- плаксиво повторял Малыш, размазывая по лицу кровь и слёзы. От него как обычно пахло косметикой. Кремом каким-то, что ли? На полке в ванной стоял целый батальон недешёвых средств по уходу за кожей, принадлежащих фру Свантессон. Гели против морщин, маски от старения и солнечных лучей с УФ-фильтром и тому подобная продукция. Будь фрекен Бок мамашей Малыша, ей-ей отшлёпала бы, чтобы не переводил дорогущих притираний. Да и невместно мальчику мазать лицо, будто кокотка.
        - Но мой дорогой…- Фрекен Бок изо всех сил пыталась сохранить хладнокровие, потому что знала: стоит ей лишь чуточку расслабиться, катастрофа тотчас приобретёт масштаб всешведской. Собственные истерики пугали её сильнее, чем угроза загрязнения мирового океана химическими отходами, русские ядерные подлодки во фьордах и даже новое появление сестры Фриды на ТВ. К счастью, сохранять выдержку ей покамест удавалось. Во всяком случае, девчонка - как её там, Гунилла, что ли?- льнула именно к ней; доверчиво, точно цыплёнок к надёжному материнскому боку. Тельце Гуниллы била крупная дрожь, но она, по крайней мере, не орала как резаная. Зато чёртов мальчишка ныл и ныл, не переставая. Фрекен Бок повысила голос:
        - …Но мой дорогой, ведь это твоя мордашка и руки в крови. А горло несчастного разорвано так, что нельзя исключить применение зубов.
        - Я объясню, я всё объясню.- Малыш приоткрыл рот, точно задыхаясь, и сделалось заметно, что передние резцы у него отсутствуют.
        - Да уж постарайся,- смягчившись, сказала домоправительница: она вспомнила, как Малыш совсем недавно показывал ей спичечный коробок с выпавшими молочными зубами.
        - Он уже лежал, когда я вошёл. Мы как раз прятки затеяли. Гунилла водила, поэтому сидела в ванной и считала до ста…
        - До триста пятьдесят,- неприятным голосом уточнила девочка.
        Малыш с видимым раздражением мотнул головой и продолжал, торопясь пуще прежнего:
        - Я собирался залезть под кровать, а тут… Я обрадовался, что он опять прилетел. Думал, он вареньем облился. У меня в шкафу всегда скляночка вишнёвого для него припасена. Он ведь когда варенье видит, как сумасшедший сразу делается… Так потешно! Прямо из банки глотает, пинками не отгонишь (фрекен Бок поморщилась: ну и лексикон у нынешних деток). А как меня услышал, наверное, притворился, будто спит. Вот я и решил пощекотать. Ну, как будто разбужу. В бок пальцем ткнул - он молчок. Тогда я ка-ак в ухо подую. Перемазался сразу весь. Облизнулся, а оно…- у Малыша затряслись губы - …оно солёное. И Карлсон не смеётся-а-а…
        Прямо из банки глотал, подумала фрекен Бок. Через край. А мальчик для него воровал. Омерзительно. Ох, правильно я с самого начала невзлюбила этого обжору. Она спросила:
        - И часто ты… часто ты таскал для него варенье? Да прекрати же скулить! Ну, часто?
        Малыш потупился.
        - Постоянно,- с очевидным удовольствием наябедничала Гунилла.
        - Заткнись, овца!- зло прошипел Малыш.- Сама, небось, когда с ним в Венский кафешантан играла, взбитые сливки притаскивала и миндаль в шоколаде. И сигареты папины. Вы не слушайте её, фрекен Бок. И не постоянно совсем. Только когда вишнёвое удавалось свиснуть.
        - Или клубничное,- снова вклинилась Гунилла. Её порядком пугала перспектива обсуждать «Венский кафешантан», а особенно судьбу папиных сигарет, поэтому она решила нападать.
        Малыш показал ей кулак. Девочка в отместку высунула язык. Фрекен Бок потрепала её по голове и проговорила с нажимом:
        - И всё-таки, мне кажется, ты о чём-то умалчиваешь, мой дорогой.
        - Но фрекен…
        Она остановила его властным жестом.
        - Посуди сам. Карлсон, как я понимаю, влетел в окно. До этого в квартире кроме нас троих никого не было, верно?
        - Ещё был мой Бимбо,- сказал Малыш.
        Гунилла на эти слова обидно засмеялась. Поневоле улыбнулась и домоправительница.
        - Пусть так. Ты, твой пёс, Гунилла и я. Вот все, кто находились здесь. Так?
        Роль мисс Марпл постепенно начинала ей нравиться. Рассудительность, логика, власть наконец - как раз то, что требуется взрослой женщине.
        - Так,- тихо согласился мальчишка.
        - С тех пор, как пришла Гунилла, дверь больше не отпиралась. Никто не входил. Я бы заметила. Теперь дальше. Первым делом я провела её сюда, в детскую. Никакими трупами тут и не пахло. Потом я вас покормила… впрочем, это к делу не относится. Вывод? Карлсона прикончили не ранее, чем час назад. И…- Фрекен Бок как-то враз нависла над детьми гигантской ледяной глыбой,- и выходит, сделал это кто-то из нас!
        Малыш растерянно огляделся, словно надеясь отыскать настоящего преступника. Взгляд его остановился на раскрытом окне.
        - А может, он прилетел ко мне раненый, в поисках помощи, не дождался, потерял сознание и умер?
        Гунилла тоненько и прерывисто застонала. Вероятно, представила истекающего кровью Карлсона - ждущего и не дожидающегося спасительного прихода друзей. Уписывающих в это время плюшки с корицей и пьющих какао.
        - Не мели чепухи,- жёстко сказала фрекен Бок.- Во-первых, кровь только на теле и вокруг. Зато ни на подоконнике, ни на полу поодаль её нет. Во-вторых… А во-вторых,- голос её приобрёл тон государственного обвинителя,- где в таком случае его легендарные штаны с мотором?
        - О-о!- выдохнули дети хором.- О-о!
        - А что, если злодей удрал через окно?- спросила вдруг Гунилла.- Вместе со штанами.
        Девчонка определённо не глупа, подумала фрекен Бок.
        - Давайте посмотрим.
        Они подошли к окну. Домоправительница, крепко ухватившись за радиатор парового отопления, высунулась наружу. Повертела головой. Ни водосточных труб, ни карнизов поблизости. Четвёртый этаж, последний. Крыша, конечно, не столь уж далеко, но положение кромки… Обыкновенному человеку, если он не чемпион скалолазания или цирковой гимнаст, позаботившийся о подготовке заранее (крючья, тросы и тому подобная амуниция), забраться на неё нет ни малейшей возможности. Фрекен Бок внимательно осмотрела подоконник. Ни потёртостей, оставленных верёвкой, ни царапин на ровной краске. Нет, воздушных акробатов здесь не бывало.
        - Печально детки, но наш пузатенький мотылёк встретился с роковой булавкой именно здесь, в комнате.
        - Почему с булавкой?- поражённо спросил Малыш.- Там не было никакой булавки.
        Гунилла трагедийно закатила глаза: какой же он несообразительный!
        - Это иносказание, мой дорогой,- терпеливо пояснила фрекен Бок.- А теперь,- она заговорила с угрозой,- живо прекратите вилять и расскажите, что тут произошло на самом деле? Ну!
        - Я не знаю!- в голос воскликнули маленькие паршивцы.- Это он,- добавила Гунилла. Он постоянно заставлял меня водить и считать до триста пятьдесят, чтобы самому Карлсона спокойно…
        - Врёшь ты всё!- закричал Малыш с ненавистью.- А кто обещал мне рассказать про то, как Кристер до сих пор берёт в кровать бутылочку с молоком, если я безвылазно просижу десять минут в прихожей под папиным пальто? Скажи! Скажи давай!
        - Анафемское семя!- прорычала фрекен Бок.- А ну, замолчите оба! Немедленно!- И в наступившей тишине добавила: - Похоже, придётся вызывать полицию.
        - Не надо,- взмолился Малыш.- Давайте лучше спросим у Бимбо. Может, он что-нибудь знает?
        - У кого?!- Домоправительница выпучила глаза.- Мой дорогой, ты уже большой мальчик и должен знать, что собаки не разговаривают.
        - Ясное дело, разговаривают,- с жаром возразил Малыш.- Во всяком случае, для Бимбо это совсем не трудно. Скажи, Бимбо - ведь не трудно?
        - Где там,- лихо ответил Бимбо,- трудно только, если я в это время жую тянучку.
        Фрекен Бок в ошеломлении рухнула на стул. Говорящий пёс! Боже правый, только этого не хватало! А ведь она могла поручиться чем угодно, что никто из детей, пока звучали нелепые слова о тянучке, губ не размыкал.
        Но, с другой стороны, и собака ведь не раскрывала своей пасти.
        - Кто тебя учил чревовещанию, Малыш?- спросила она первое, что пришло в голову: наугад, для того только, чтобы не лишиться ведущей роли в этом идиотском расследовании.
        - Я,- сказал Бимбо.- Но он скверный ученик. У него движутся скулы и вращаются глаза как у берсерка, а от этого весь эффект насмарку. Разрешите представиться, мадам.- Он церемонно преклонил переднюю лапу: - Бимболиус Финем Секулорум. Обскурый и чрезвычайный посланник народа Канис в Стокгольме.
        - Чёрта ли тебе, такому важному кавалеру, делать в этой семье?- не сдавалась фрекен Бок, изучая напряжённым взглядом лицо Малыша. Ну не может, не способен мальчик его возраста не выдать себя, разыгрывая взрослого!
        Но Малыш был как каменный. Он гордился своей говорящей собакой, гордился упоённо и самозабвенно. Ни на что другое его попросту не хватало.
        - А чёрта ли тебе, старая ведьма, делать в этой семье?- живо парировал Бимболиус Финем Секулорум, обскурый и чрезвычайный.
        Ведьма? Неужели она раскрыта? Фрекен Бок замерла с искривившимся ртом.
        Гунилла вдруг захохотала басом, а, отсмеявшись, предложила:
        - Кажется, пришла пора открывать карты, дамы и господа? Думаю, каждый из вас - так же как, впрочем, и я - командирован сюда с одной целью. Добыть антигравитатор впавшего в детство доктора Снуурре Карлсона.
        - Твоя правда, сестрёнка,- легко согласился Бимболиус Финем Секулорум, обскурый и чрезвычайный.- Во всяком случае, я - для этого.
        - Да ты-то сама кто такая?- ворчливо осведомилась у девчонки мало-помалу приходящая в себя фрекен Бок. Она начала понимать, что злополучные «штанишки с моторчиком» показались лакомым куском не только ей.
        - Валькирия, вестимо,- изрёк Бимболиус.
        Гунилла величественно кивнула, соглашаясь.
        - Христова кровь! Вот те на! А мальчик-то хоть настоящий?
        - Самый что ни есть. Первый сорт,- сказала Гунилла.- Хоть сейчас в духовку.
        - Ну и грубо,- с обидой сказала домоправительница.- Я, между прочим, вполне добрая фея. Не то что некоторые… труполюбки…
        - Кто-о?- взвилась Гунилла.- А ну, повтори, лобызальщица козлов!
        - Дамы, дамы,- поспешно восстал против их перебранки посланник народа Канис в Стокгольме.- Брэк! Прекратите! Мы впустую теряем время. Мальчик того и гляди, придёт в себя. А нам ещё выяснять, кому достанется желанный приз. Поскольку права у всех приблизительно равны, предлагаю метнуть жребий.
        - Какой ещё жребий?- хмуро спросила фрекен Бок.
        - Обскурый сейчас скажет, что он предпочитает кости,- хихикнула Гунилла.
        - Безусловно,- кивнул, широко осклабившись, Бимболиус.
        - Да какие кости? Какой приз?- сердито рявкнула фрекен Бок.- Портки-то летучие - фьють-фьють!
        - Не свисти, старушка, денюшки просвистишь,- съязвила валькирия.
        - Не тебе мои деньги считать, сопля. Лучше выкладывай брючки убиенного доктора. Бимбо прав - у нас на них равные права.
        - Милочка вы моя…- захлопала с невинным видом глазками Гунилла.- Да будь они у меня - только бы вы меня и видели!
        - А ведь и впрямь! Тогда что же это?.. Кто же?..
        Дамы переглянулись и разом перевели глаза на обскурого и чрезвычайного.
        - Ах ты, кобель хитрозадый! Где штаны?
        - Дамочки, дамочки,- заюлил тот.- Побойтесь бога! Я же весь у вас на виду.
        Продолжая гипнотизировать его взглядом, Гунилла прошептала:
        - Вот вы, фрекен Бок, у себя на Лысой горе… Наверно, тайны у молчунов и лукавцев всё по старинке выпытываете. Огнём, железом… А знаете, как у нас, в Асгарде, это делается? Перво-наперво берётся трёхвершковый деревянный гвоздь, смазанный нутряным салом клятвопреступника, полгода квашенного под гнётом в сосновой кадке…
        Бимболиус Финем Секулорум, обскурый и чрезвычайный посланник народа Канис в Стокгольме, с душераздирающим воем бросился прочь из детской. За ним, пронзительно вопя «стой, собака!», вымахнули фрекен Бок и Гунилла.

* * *
        Часа два спустя, когда на Стокгольм опустилась не по-осеннему душная ночь, в диковатом парке за Вазастаном можно было наблюдать трудолюбиво сажающего деревце мальчугана. Очевидца, если бы таковой нашёлся, поразили б, наверное, многие странности. И то, что столь юный любитель природы один-одинёшенек работает в далеко уже не детское время. И то, что мешок с подкормкой, опущенный им на дно ямы, объёмист и тяжёл сверх всякой меры. Да и сама яма была чересчур велика для скромных корешков полуметровой вишенки.
        К счастью для возможного очевидца, его не занесло той ночью в Вазастанский парк. Потому-то никто не видел, как, завершив труд, мальчик стащил с себя длинный брезентовый фартук, скинул рукавицы и, нажав большую кнопку на животе, с тихим рокотом взвился в воздух.
        Малыш дал кругаля над деревцем, повис метрах в двух над его верхушкой, скроил на лице трагическую мину и по-морскому отдал честь. Потом взорвал все тридцать три не обнаруженные фрекен Бок шутихи и многократно прокричал: «Хейсан-хопсан, Карлсон!». Он верил, что Карлсону было бы приятно, узнай тот о вишне вместо памятника на собственной могиле и военном прощании.
        Затем Малыш потрогал языком острые кончики удлинившихся клыков и со свистом взмыл в высокое небо Стокгольма. Его уже томила жажда. «Ну их к Ван Хелсингу, эти гемоконсервы с донорских пунктов,- думал он, устремляясь в сторону набережной Скеппсберен, где возле королевского дворца испокон можно было добыть самых свежих девушек с самыми нежными шейками.- Кусали веками за горлышко, будем и дальше кусать. И эстетика тебе и традиции».
        Где-то на западе дико выла собака. Словно из неё живьём вытягивали жилы.

* * *
        Автор мог бы по сложившейся традиции объявить, что при написании рассказа не пострадало ни одного Карлсона,- да только какого рожна? один-то точно пострадал. Но он вернётся, он обязательно вернётся: если помните, Малыш посадил той ночью в Вазастанском парке вовсе не осинку…
        Изнанка всех пиков и бездн
        ИЮЛЬ 1979 ГОДА. ПОСЕЛОК ПЕРЕКОВАЛИХА
        - Скверное вы место для жилья выбрали,- как-то не к месту проговорил вдруг косой.- Здорово нехорошее.
        - В смысле?- удивился Виталик неожиданному переходу. Только что мужик (звали его Николаем, а отчества Виталик не знал; да и никто из ребят не знал) соловьём заливался, расхваливая прелести отрядной поварихи Тинки, одновременно умудряясь проводить параллели с собственной молодостью. Когда он, бравый ефрейтор фронтовой разведки, крутил безумную любовь - тоже, между прочим, с поварихой, лихо и красиво уведённой им у «ротного». Рассказчик Николай был великолепный, заслушаешься. Не хуже знаменитого Ираклия Андроникова. Виталик и заслушался. И тут - здрасьте!- как снег на голову такие неожиданные откровения в духе страшилок для самых маленьких.
        Между прочим, по поводу Тинки Виталик был с ним согласен. О’кей тёлка, покувыркаться с голодухи - самое то. Честно говоря, всего месяц назад эта коренастая широколицая брюнетка с четвёртого курса иняза (откровенно блудливые глазки, ярко-алая помада, пудовый бюст, хриплый смех, а имя? Тина!- ага, болотная) вызывала в нём единственно лишь недоумение. За каким чёртом такие вульгарные герлы вообще существуют на свете? Кому они как женщины могут быть интересны? Какому-нибудь неразборчивому Васе-алкоголику? Ну так и валила бы себе на камвольный комбинат, а не в универ.
        Известно однако, что длительная аскеза способна сделать здорового молодого мужчину менее разборчивым в отношении дамского пола. И ведь сделала! Тина казалась сейчас Виталику едва ли не Афродитой - пусть даже не прекрасной Уранией, а Пандемос, Афродитой простонародной. Всё потому, что студенческий строительный отряд предполагает следующий порядок существования бойцов: ударный двенадцатичасовой труд без выходных, простая, но калорийная пища в достатке - и суровое воздержание в остальном. Не для всех, конечно. Например, Тинкин благоуханный цветник с самого начала «целины» окучивает комиссар «Факела». Потаённые уголки её напарницы Аллочки, рыжей веснушчатой дылды, похожей на надломленную высохшую палку, исследует командир. Ну а в распоряжении прочих остаются, стало быть, здешние фемины… Самой юной и смазливой из которых порядком за тридцать; но беда не в возрасте, а в том, что с головой бабонька не дружит совершенно. Деревенская дурочка в классическом смысле - и вдобавок сопля под носом висит постоянно. Тоска!
        Вот и получается, что от погибельного сперматоксикоза спасает студентов одна лишь неустанная работа. На грани приобретения пупочной грыжи, ага. Правда, ребята, отслужившие в армии, поговаривали, что не только целинный труд удерживает кое-какие желания в узде, но также добавки в кисель соединений брома. Однако Виталик-то понимал, что это так, байки для крестьянских детей. Кстати, ни усталость, ни мифический бром на него уже не действовали. Ему хотелось предаться чувственной любви. С Тиной.
        - Школа, говорю, эта,- махнул рукой Николай, прерывая сладострастные мысли Виталика.- Поганей жильё-то трудно было подобрать.
        В этом он был прав на все сто. Дрянь хибара. Трудно представить, что в ней когда-то учились поселковые дети. Сырость, щели, комары. Раскладушки продавленные. В окнах вместо стёкол - парниковая плёнка. Сортир на пять дырок с роем наглых мух. Каждая, взлетая из вонючей тьмы, где отложила яички, норовит шлёпнуться об задницу, если присел покряхтеть, или того хуже, сесть на фэйс, если встал пожурчать. И на эту вот походную роскошь - двадцать рыл молодых мужиков, характер которых чем дальше, тем все больше портится.
        - Да фигня война!- сказал жизнерадостно Виталик.- Ещё пяток недель перекантоваться, а там - ариведерчи, ромалы! За тыщу рублёусов можно и потерпеть.
        - Как смотреть,- сказал косой, тягая из пачки Виталика следующую сигаретку.- Может и боком выйти твоя тысяча.- Он сунул изувеченный подагрой палец за ворот рубашки и почесал ключицу.- Там, понимаешь, нечисто.
        - Ну?!- оживился Виталик,- неужели привидения водятся?
        - Хуже.
        - Значит, древнее зло,- Виталик сделал «большие глаза»,- спящее под порогом!
        Он как раз недавно одолел Лавкрафта и всё ещё пребывал под впечатлением от мрачных образов великого затворника. Книжку (потрепанное американское издание, разумеется, на английском) притаранил отец. Откуда - Виталик не спрашивал. И так понятно. Не первое подобное поступление в домашнюю библиотеку. Отец был чекистом и специализировался на всяческой «диссиде».
        - Зря смеёшься,- убеждённо сказал Николай.- Я серьёзно. Сегодня как раз тридцатая годовщина одной хреноватой истории, что в школе-то случилась. На вашем месте я хотя бы двери в подпол забил, что ли.- Он помолчал и предложил: - Короче, если хочешь ночь спокойно провести и до утра дожить, не седея, пошли ко мне, переночуешь.
        Виталик отрицательно мотнул головой. Во-первых, за нарушение дисциплины молодому бойцу стройотряда, каким он пока что является, вылететь из лучшего факультетского ССО проще простого. И тогда вместо как минимум штуки рваных - шиш без масла. Да вдобавок «телега» в деканат плюс «телега» в комитет комсомола. Во-вторых же… во-вторых, его вдруг пронял небывалый азарт. Даже спать расхотелось. «Нарочно в подвал слажу»,- решил он.
        - Зря,- повторил косой.- Ну, тогда покойной ночи, что ли. Я ещё сигареточку стрельну, ладно? Или две. Во, спасибо.
        - Да курите на здоровье,- великодушно сказал Виталик, отдавая всю пачку.- Гуд найт, анкл Ник!

* * *
        Умотавшиеся за день бойцы «Факела» храпели и дудели на разные лады, точно воинский духовой оркестр на репетиции. А духман от них подымался… у-ух! Ошеломительный. Казарменный энд конюшенный. Виталик вытащил из рюкзака фонарик (как предчувствовал дома, что может пригодиться!) и поспешно выскочил из спальни. Опасливо заглянул сквозь щёлочку в штабную комнату. Стоящие там нормальные человеческие кровати с матрасами и бельём - командирская и комиссарская,- конечно же, пустовали. Понятно, почему. Тина-то с Аллочкой живут не здесь, а в аккуратной избёнке, что через улицу наискосок. По шутливому заявлению руководства, от греха подальше. Только выходило-то как раз наоборот!
        Виталик завистливо вздохнул. Хорошо «старикам»! Работают не в пример меньше, с девчонками безобразничают. А домой с «целины», случается, на «Жигах» приезжают. Такая вот кособокая социальная справедливость.
        «И это - в преддверии двадцать второй Московской Олимпиады»,- всплыла в уме дебильная фраза, обожаемая отрядным комисом Сёмой Кармацким.
        - Урод!- пробормотал Виталик.- Килл комми фор момми!

* * *
        …Видать, Николай не одного меня байками потчевал, подумал Виталик, топчась перед подвальной дверью. Дверь была заколочена накрест досками. Крест был не косой, а прямой - сверху вниз и справа налево. Типа католического. От вампиров и чертей, ясное дело. Виталик мимоходом пожалел, что не расспросил старика о том, что за «нехорошая история» случилась в подвале, и попробовал подёргать доски. Верхняя оторвалась запросто. Вторая сопротивлялась дольше, но и она, мстительно занозив напоследок ладонь, лопнула. Точно посредине. Выворотить половинки труда не составило. Петлю с навесным замком даже дёргать не пришлось, выпала из косяка сама - древесина вокруг неё иструхлявела в хлам.
        Виталик, преувеличенно бодро похохатывая, распахнул тяжелую створку.
        Сначала были кирпичные ступеньки меж известняковых стен, затем - уходящий под уклон земляной пол. По ширине и высоте коридор превосходил двери очень немногим, и Виталик едва ли не впервые в жизни порадовался собственному невысокому росту. Потом коридор закончился, и открылось просторное помещение, выложенное из того же известняка. Абсолютно пустое, со сводчатым низким потолком и отлично утрамбованным шлаковым полом.
        Виталик потыкался по углам, надеясь найти какую-нибудь потайную дверцу или хотя бы вмурованные кольца для кандалов, но только насажал на волосы пыльной паутины. Батарейка у фонарика оказалась так себе, свет становился бледнее с каждой минутой. Да вдобавок заноза, своевременно не вытащенная, колола руку всё больней. Разочарованный Виталик понял, что шикарная поначалу затея с оглушительным треском провалилась, а значит, пора убираться восвояси. Напоследок он решил всё-таки немного подурачиться. Выпавшим из стены камешком начертал на полу пентаграмму, украсив каждый луч зодиакальным знаком козерога. Ясно, что правильней было бы вписать в пентаграмму козлиную голову, а ещё лучше - череп, но собственные художественные способности Виталик оценивал здраво.
        Козью морду он умел изображать только пальцами.
        Закончив рисовать, он встал в центр пентаграммы, положил фонарик между ступнями, воздел руки к потолку и замогильным голосом изрёк:
        - Именем Велиала, именем Вельзевула, именем Сатаны…
        Говорить пришлось по-русски,- из латыни Виталик знал только «post coitum, animal triste» да «homo homini lupus est». Английского же, на котором писал Лавкрафт, надо полагать, не знали местные бесы…
        - От плоти и крови Джедии, от плоти и крови Эзафа…
        Далее, как ему помнилось из «Наследия Пибоди», следовало приблизиться к огромной колдовской книге в сопровождении чёрного кота. Ни того, ни другого в подвале не обнаружилось. И очень хорошо, так как Виталику отчего-то сделалось на самом деле жутковато. Он произвёл несколько торопливых и, нужно признаться, довольно жалких пассов руками, шёпотом подвывая: «О-о! О-о!»,- после чего наклонился за фонариком.
        Распрямиться он не сумел. На спину навалилась огромная вязкая тяжесть - горячая непереносимо. Словно вылили тонну расплавленного свинца, или может быть, гудрона. Виталик упал на колени, застонал, попытался податься вперёд и увидел, как лиловым огнём вспыхнули контуры пентаграммы, а пылающие знаки козерога поднялись в воздух и метнулись к нему, целя в глаза. Он зажмурился, распластался по полу, вжимая лицо в сухую твёрдую землю. Затылок жгло, кожу на нём стягивало; тело стремительно немело. Зато заноза в ладони вдруг ожила и, извиваясь будто фантастический червь-паразит, начала углубляться в мякоть. Упёрлась в косточку пясти, рванулась по ней - вверх, вверх, вверх, по лучевой кости, плечевой и далее - к позвоночнику.
        Сознание Виталик потерял прежде, чем заноза достигла мозга.

* * *
        Он пришёл в себя резко, словно от лихорадочного грома отрядного будильника, помещённого предусмотрительным Сёмой Кармацким в ведро. Только вот беда - не на своей раскладушке, а на пахнущем пылью и шлаком земляном полу. Виталик лежал ничком, неудобно изогнувшись и спрятав руки под животом. Тело казалось одеревеневшим, видимо, от холода и неудобной позы. В голове жила острая колюще-пульсирующая боль, она безостановочно кочевала от одного виска к другому. Маршрут её пролегал то за лобной костью, а то за затылочной; через макушку - ни разу.
        Виталик попробовал подтянуть коленки к животу и опереться на руки. Как ни поразительно, это упражнение, казавшееся мгновение назад неосуществимым, удалось выполнить с первого раза. Пусть на троечку с минусом, но удалось. Он начал вставать. С этой задачей мороки вышло побольше, однако и она через минуту-другую оказалась решена. Он постоял, набираясь решимости сделать первый шажок, скомандовал одними губами «и-раз!» - и двинулся в сторону выхода, смутно вырисовывавшегося серым квадратным контуром. Похоже, наверху наступило утро.
        К тому времени, когда Виталик добрался до дверцы, которую столь опрометчиво давеча вскрыл, боль в голове слегка утихла. А может, он просто привык к этому ритмичному покалыванию, и стал к нему безразличен, как с самого раннего детства оставался безразличным к камешкам в обуви и крошкам в постели.
        На поверхности и впрямь, зрело утро. Сонные полуголые стройотрядовцы бродили по двору как не упокоенные мертвецы - такие же бледные, перекошенные и пассивные. Лишь несколько «армейцев» с беззлобным матом плескались водой, да мускулистый и волосатый комис Кармацкий отрывал на турнике фигуры высшего пилотажа.
        Виталик наскоро отряхнулся, стянул рубашку, сунул её в карман и прошмыгнул к умывальнику, надеясь, что его ночное отсутствие не было замечено.
        Где там!
        - Смирно, боец!- заорал омерзительно радостным голосом Сёма, ловко соскочил с турника и навёл на Виталика палец.- Смирно стоять, слондат, когда с тобой разговаривает белый офицер!
        Он, как большинство комсомольских вожаков, этих бравых кандидатов в партию рабочих и крестьян, почему-то страстно обожал изображать из себя колчаковского или каппелевского карателя.
        - Где шатался?- От комиссара пахло здоровым спортивным потом и немножечко - мочой и спермой.
        - Да так,- сказал Виталик, отстраняясь.- Выходил в огород травки пощипать. А что?
        - Ты мне идиота не корчи, боец. Травки-хероставки… Ты в расположении не ночевал, а это строго запрещено. Что, отрядная дисциплина не для тебя? Думаешь, раз папа кэгэбешник, так позволено…
        - Сёма,- понуро, но решительно перебил его Виталик,- отвянь, а? Чего тебе мой отец дался? Хочешь познакомиться в целях дальнейшего продвижения карьеры, так прямо и скажи. Он стукачей не любит, но терпит и даже привечает. Потому что куда без вас.
        - Да ты охренел,- несколько растерянно сказал Сёма.- Ты кого стукачом назвал, боец?..
        - Блин,- тоскливо вздохнул Виталик.- Кого, кого. Да никого. Разрешите-ка умыться, товарищ комиссар.
        Он обошёл Кармацкого, стараясь не задеть голым плечом его атлетического тела, и принялся умываться из длинного общего рукомойника. Сёма постоял недвижно и безмолвно, потом пристроился рядом и спросил вполголоса:
        - Ты что, правда, можешь с Романом Павловичем обо мне поговорить?
        Виталик прополоскал рот, потом смочил пятернёй волосы и сказал:
        - Запросто. Но при одном условии.
        Кармацкий с готовностью кивнул.
        - Слушаю.
        - Уступи Тинку на ночь,- спокойно предложил Виталик и начал надевать пахнущую пылью мятую рубашку. Голова больше не болела, напротив, была на редкость свежа.
        Сёма ошеломлённо пробурчал «во даёт, боец», а потом вдруг ухмыльнулся и кивнул:
        - Замётано, Романыч. Пользуйся. Только уламывать сам будешь.

* * *
        Завтрак - рисовая каша с отварным хеком, салат из моркови, бутерброды с маслом и чай - показался Виталику вкуснее обычного. Может быть потому, что Тина смеялась в ответ на его шуточки как-то особенно весело и особенно вызывающе задевала его спину плотным бюстом, когда производила перемену блюд? Или оттого, что сон на утрамбованном шлаке подвала как будто расширил его грудную клетку, увеличил в объёме мышцы - и их следовало заполнить гликогеном более чем всегда? Или попросту, хавчик в самом деле был сегодня против обыкновения хорош? В этом стоило бы разобраться, сидя в холодке и покуривая, обсудив каждое блюдо с ребятами, но времени на перекур не нашлось. Командир (он рубал отдельно, сука, и уж явно, слаще рядовых бойцов) ворвался в столовку, когда некоторые ещё не покончили с чаем.
        - Хорош жрать, гоминдановцы!- заорал он в своей обычной хамско-дембельской манере.- Время пахать, как папы Карло, а вы ещё не у шубы рукав! Бросаем кружки и бегом на объект. Кто через три минуты не появится, урежу нормо-часы нафиг! Время пошло.
        А урезать он мог, были прецеденты. Что тут поделаешь? Пришлось мчаться валкой рысью к возводимому силами «Факела» коровнику и спешно хватать носилки. Молодым бойцам, к которым с полным правом относился окончивший лишь один курс Виталик, более квалифицированной и высоко оцениваемой работы не полагалось.
        Первый перекур устроили только около половины десятого. Поварихи привезли на тележке кастрюлю холодного вчерашнего киселя, желающие пили. Виталик, хоть и не особенно любил эту мутную розоватую болтушку (к тому же байка о броме могла с некоторой вероятностью оказаться и не байкой), подошёл тоже. Разливала Тинка. Она наклонялась с черпаком к стоящей на земле кастрюле, и заношенные добела джинсы каждый раз очень симпатично обтягивали её обширную корму. Виталик дождался, пока все страждущие соединений брома удовлетворят жажду, и попросил: «Зачерпни полкружечки, сердце моё». А когда Тина нагнулась, хладнокровно положил ладонь ей на ягодицу. И сжал.
        Она дёрнула бёдрами, как отгоняющая слепней лошадь и сказала:
        - Снял грабли живо.- Потом выпрямилась, спросила: - Обалдел, мальчик? На солнышке перегрелся? Сёма ж тебе за такие шутки если не голову, так петушка точно открутит.
        - Не открутит,- сказал Виталик, с неприкрытым интересом следя за движением её груди, и добавил: - Прогуляемся вечером, бэйби?
        - Ут-ти, какой! Точно перегрелся,- хмыкнула Тинка.- Иди давай, кавалер. Товарищ командир уже трубит общий сбор.
        - Так как насчёт прогулки?- не сдавался Виталик.
        - Я подумаю.
        Когда Виталик брался после перекура за рукоятки носилок, то вдруг ощутил чей-то сосредоточенный взгляд. Выпрямившись, он повертел головой… и увидел за штабелем пустых поддонов из-под кирпича Николая. Старик смотрел на него чрезвычайно пристально и, кажется, не слишком добро. Глаза у него косили больше, чем всегда.
        Виталик с улыбкой кивнул ему, но Николай на приветствие не ответил - натянул кепку пониже на лоб, повернулся и быстро ушёл, широко и неуклюже отмахивая левой, покалеченной на лесоповале рукой.
        После ужина Виталик шепнул Тинке: «В одиннадцать у сельпо».
        Она пришла.

* * *
        Наутро привычной шестичасовой побудки не случилось, будильник в ведре почему-то промолчал. Стройотряд аж в восемь поднял Сёма Кармацкий и объявил, что до обеда сегодня работать не будут, проведут собрание. У командира ночью сильно заболел живот, его отправили в район; оказался аппендицит.
        «И это - в преддверии двадцать второй Московской Олимпиады!» - не преминул ляпнуть стандартную остроту комис, после чего сообщил, что замещать командира придётся ему, Сёме, тут нет вариантов, а вот временного замполита нужно будет выбрать. Сам он предлагает Виталия Кольцова, какие будут возражения?
        Пока Виталик, фигурально выражаясь, пристраивал на место упавшую от неожиданности челюсть, возражения нашлись у «старичков». Большинству из них казалось странной и даже оскорбительной идея подчиняться какому-то салабону, не успевшему ещё пройти ни единой «целины» и даже не служившему в армии. Однако Кармацкий был молодец не только на турнике или в бабской койке - и в результате проведённой им политико-воспитательной работы количество недовольных сократилось до двух человек. Они-то и проголосовали на собрании против назначения Виталика временным комиссаром. Да ещё один человек воздержался. То была Тинка.
        К сельпо она, однако, пришла и на этот раз.

* * *
        Ничего, в общем-то, после назначения для Виталика не изменилось. Так же таскал носилки со строительным раствором или кирпичом, так же питался из общего котла, спал на прежней раскладушке и поднимался вместе с остальными по будильнику. Разве что ночами мог позволить себе сколь угодно долгие прогулки: никто больше не следил за его нравственностью.
        И ещё - Тинка теперь была его. Полностью. Насколько это вообще возможно в стройотряде, «пашущем на целине». Сёма Кармацкий с лихостью настоящего белогвардейского гусара, которому так любил подражать, охмурил оставшуюся после убытия командира соломенной вдовой Аллочку и о Тинке больше не вспоминал. А может, и вспоминал, да не считал разумным ломать отношения с Виталиком. Ему действительно очень хотелось после универа в КГБ.
        Впрочем, нет, всё-таки кое-что переменилось кардинально. Косой дядя Николай больше не вступал с Виталиком в долгие дружеские беседы, держался от него на приличном расстоянии, но в то же время не упускал из виду. Буквально следил за ним непонятным (и, если честно, довольно неприятным) взглядом.
        Внимательно следил.
        Наконец Виталику это надоело. Однажды вечером он, прежде чем отправиться в избушку поварих - встречаться с Тиной за сельпо больше не было нужды,- перехватил старика рядом с его домом. Николай при виде Виталика, как будто, слегка сперва оробел, однако быстро оправился.
        - Ага, кого я вижу, Виталий Романович, товарищ новый замполит!- заговорил он с иронической ухмылочкой.- Гуляешь? Правильно, преотличный вечерок. Сигаретой ветерана не пожалуешь?
        - Анкл Ник,- сказал Виталик, отдавая ему едва початую пачку «Новости»,- вы… да берите всю, чего там… вы…- Он замялся, подбирая слова. Очень уж не хотелось показаться грубым.- Вы, кажется, стали ко мне как-то иначе относиться. Что случилось?
        Николай прикурил, выпустил дым, прищурился и пожевал губами.
        - Так себе табачок. Неужели правду говорят, что Брежнев такую ерунду курит? Как думаешь?
        - Я не знаю. Слышал, он курит «Мальборо». Не хотите отвечать?
        Косой вдруг яростно выплюнул сигарету и почти с ненавистью посмотрел на Виталика.
        - А-а, чего там отвечать! Поздно сейчас отвечать. Сейчас вообще уже поздно что-то делать. Ты же, баран молодой, в подвал слазил тогда. Разве нет?
        - Ну, слазил, и что?- растерялся Виталик.
        - То! Ёхан-ный бабай… Чего там было?
        - Ничего. Пусто было.
        - Да я не про подвал. С тобой чего было?
        - Ну…- Виталику вдруг стало неудобно. Рассказывать, как дурачился, рисуя козерогов и выкрикивая имена демонов? «И это - в преддверии двадцать второй Московской Олимпиады!» Стыдобушка. Он пролепетал: - Ну, мне плохо там стало. Голова закружилась. Недостаток кислорода, наверное. Занозу ещё поймал… Я даже, кажется, сознание потерял. Или заснул.
        - Чего-нибудь там говорил? Перед тем, как заснул?
        - Да так…
        - Чего так? Чего так-то!
        - Ну, говорил.- Виталик, наконец, решился: - В шутку дьявола вызывал.
        - В шутку?!- Старик аж задрожал от гнева. Казалось, он был растерзать собеседника на месте.
        - Да что такого-то?- нервно спросил Виталик, пятясь.- Что такого-то? Подумаешь, преступление. Нельзя же быть таким суеверным, анкл Ник.
        - Я тебе, дураку, никакой не анкол! Меня Николай Иванович зовут. А ты… ты…- Косой расстроено махнул искалеченной рукой и присел на завалину.- Ты же, парень, своей шуточкой нам охеренную свинью подложил.
        - Кому вам? Какую свинью?
        - То-то и оно, что нам всем. Советскому Союзу, товарищ замполит, штаны на лямках.
        - Что-то вы совсем уж того, Николай Иванович,- осторожно сказал Виталик.- Преувеличиваете. Я ж не на ядерный пульт валенок бросил, правильно?
        - Какой валенок?.. А-а, ты ещё и анекдоты вспоминаешь! Юморист. Аркадий Райкин, ага. Знаешь что, вали-ка ты отсюда, Аркадий Райкин, я тебя видеть не могу. Я за эту страну кровь проливал, а ты…
        - Да что я сделал-то?
        - Короче, просрал ты её, шутник. А может, и не только её.
        - Не пойму я вас,- сказал Виталик сердито.- Что-то вы зарапортовались, дядя Коля. Пойду я, пожалуй. До свидания.
        - Поймёшь, когда всё в разнос пойдёт,- сказал ему в спину косой.- А только хрен уже что изменишь.

* * *
        Ночью, после того как Тинка, буркнув «хорош шпилиться, мне-то вставать на час раньше», выставила Виталика из своей комнатки, и он побрёл в расположение отряда, ему ни с того ни с сего подумалось, что Николай так и не открыл, какая «хреноватая история» случилась тридцать лет назад в школе.
        Он пожал плечами и пробурчал под нос:
        - Ну, и чёрт с ним. Спятил дедок, с кем не бывает.
        Однако идиотские пророчества косого не шли из памяти; хуже того, начинало казаться, что старик, быть может, и впрямь мистическим образом проведал некую истину о будущем.

* * *
        Когда двадцать пятого декабря 1979 года советские войска перешли границу Афганистана, Виталик ещё сомневался в правоте слов Николая. Сомневался и тогда, когда буржуйские спортсмены во главе с американцами отказались приехать на Олимпиаду-80. Он колебался даже когда начали умирать один за другим генсеки и члены Политбюро.
        Когда повалили Берлинскую стену, Виталий Кольцов поехал в Перековалиху и поджог остов бывшей школы - и без того почти разрушившейся. Когда случилась Беловежская пьянка, он попытался отравиться димедролом; его вывернуло после седьмой таблетки, несмотря на принятое загодя противорвотное. Когда расстреливали из танков Белый Дом, он шагнул с балкона девятого этажа. Проезжавший в этот момент под балконом грузовик вёз поролоновую крошку. Кольцов отделался сотрясением мозга, которое впоследствии стало причиной развившегося косоглазия. Он упросил отца посодействовать и записался контрактником, когда началась первая Чеченская компания. После ранения в левую руку (кость срослась плохо и почти перестала сгибаться, что было особенно заметно при ходьбе - отмашка стала как у Буратино) его комиссовали; но, в общем-то, уцелел ведь - да вдобавок кое-что подзаработал.
        Сейчас он обитает неподалеку от злосчастной Перековалихи, в лесу; служит не то егерем, не то лесничим. Ни радиоприёмника, ни телевизора, ни телефона у него нет. Он уверен, что когда начнёт рушиться небо или из ям в земле хлынут стаи железной саранчи, узнает о том и без посторонней помощи. А наблюдать подготовительные этапы этого безобразия Виталий Романович считает делом пустым и раздражающим.
        Он неженат и нелюдим. Зато у него живёт роскошный сибирский кот Николай, отменный охотник и мурлыка, и две собаки: поджарый, мускулистый кобель-доберман и неказистая толстенькая сучка-дворняжка. Сёма и Тинка. У Кольцова имеется слабость: он чрезвычайно любит наблюдать, как Сёма трахает Тинку.
        Щенков топит в ведре.
        Волосы 9000
        Плакатик на подъезде жирно обещал: «ВОЛОСЫ от 9000».
        Алекс механически потрогал затылок. Хвостика, конечно же, не было. Свежая щетинка кололась. Свои семь с половиной штук (которые росли, дожидаясь гильотинирования, лет пять) он уже просадил.
        Холодная капля скользнула за воротник. Алекс вздрогнул от омерзения и повторно набрал код - глубоко вдавливая кнопки и фиксируя каждое нажатие. Замок звякнул - не то чтобы одобрительно, но и без той нотки злорадного торжества, с которой он реагировал минуту назад на неверный порядок набора. У конструкторов замка, видимо, было циничное чувство юмора и некоторый музыкальный слух.
        Или, что вернее, у Алекса начинались глюки. Das Gluck - счастье по-немецки. Что немцу хорошо… Ау, Антон Павлович! Он дёрнул тугую дверь.
        - Подождите! Подождите меня, пожалуйста!
        Опять та девчонка. Он узнал по голосу. Не голос, а какой-то дребезжащий писк. Между прочим, девчонка была явно к нему неравнодушна. Скрывать свои чувства она не умела. Да, похоже, и не собиралась. «Отодрать её как-нибудь, что ли? В особо извращённой форме»,- сердито подумал Алекс, придерживая дверь, но девчонка благодарно улыбнулась, показав мелконькие зубки, и стало понятно, что покуситься на подобное сокровище способен только законченный секс-маньяк. Алекс себя таким не считал.
        - Какой этаж?- буркнул он в лифте.
        - Нажимайте свой пятый, мне выше,- прогнусавила девчонка, складывая дурацкой расцветки зонт.
        Коза надувная. Этаж помнит.
        Алекс ткнул закопчённую кнопку, повернулся и, пока лифт не остановился, тяжёлым взглядом изучал влюблённую в него козу. Впрочем, на козу она походила меньше всего. Разве что, и вправду, на надувную. Короткое бочкообразное тельце, щекастенькая прыщавая мордочка и - ноги. Колесом. Или аркой. Казалось, что они росли у девчонки не оттуда, откуда полагалось, а наспех и без особого старания были прилажены по сторонам туловища. Впрочем, коса у неё была роскошная - что да, то да. Русая, с платиновым отливом. До ягодиц. Толстенная.
        Когда лифт, лихорадочно задрожав, остановился, и двери начали разъезжаться, девчонка вдруг выпалила:
        - А меня Ванда зовут!
        - Твои проблемы,- ляпнул абсолютно невпопад растерявшийся Алекс и поспешно, не обернувшись, сбежал от случившегося позора.
        Чёрт, чёрт и чёрт! Его, ещё недавно главного ловеласа всего потока (по крайней мере, так считали ребята; разумеется, он никого не разуверял) клеила в лифте маленькая прыщавая уродка с кривыми ногами! Если кто узнает…
        Конечно, узнавать было некому. Теперь некому.
        Алекс сбросил в прихожей мокрые кроссовки, уронил на них пакет с конспектами и прошлёпал прямиком в комнату. По жуткому «натуральному» запаху «Соснового бора» он определил, что родители снова подсылали к нему Настюшу. «Навести порядок в Сашином свинарнике». Он резко отдёрнул тюлевую занавеску, выдрав край из зажимов-«крокодильчиков» (блин!), распахнул окно и хлопнулся на аккуратно застеленную софу.
        И тут его начало корячить. Мелкая внутренняя дрожь и мятная гадость внизу живота, которые не оставляли с самого утра, выродились, наконец, в жуткую, выламывающую суставы, конвульсию. Конечности трясясь и сплетались, мышцы судорожно вспучивались, твердели, затем наступало секундное расслабление и всё повторялось снова. Брюшину, казалось, всасывало под рёбра промышленным насосом на 200 МПа, о котором только сегодня рассказывал на «гидре» доцент Херовский. Было плохо. Даже хуже, чем вчера и гораздо хуже, чем раньше. Он терпел. Знал, что первый припадок недолог. Должен быть недолог - нанометровые крошки ассемблеры и дизассемблеры всего лишь примеряются перед тем, как шарахнуть по-настоящему. Когда отпустило - внезапно, неожиданно,- он поковылял к зеркалу. Вообще-то среди «наших», «опрогрессивленных», это было признаком дурного вкуса и всячески порицалось, но Алекс больше не был «нашим». Он был предателем и тем-кто-не-возвращает-долги. Изгоем.
        В зеркале отразилась жалкая, тощая до отвращения тварь. Жёлтенькая, с чешуйчатой кожей рептилии, змеиными глазами и нелепым реденьким хохолком на яйцеобразной макушке. Хохолок был из радужных, переливающихся пёрышек. Алекс повернулся, стягивая штаны. Может, хотя бы хвост?..
        Вместо хвоста болтался какой-то морщинистый отросток - гнусная пародия на сравнительно крупное, но вялое мужское достоинство. Совсем как в той, позавчера прочтённой «готической» повестушке о демоне, вселившемся в юного художника.
        Алекс засмеялся. А может, это был плач. Истерика, в общем.
        Как его ломало второй раз, он не запомнил. После судороги-прелюдии сознание ухнуло в чью-то алчную, бледную и влажную глотку.

* * *
        Придя в себя (во второкурсника универа Алекса; двуногого и прямоходящего; и, между прочим, совершенно без перьев), он - нога за ногу - пробрался в кухню. Поставил чайник, схватил тонюсенькую брошюрку, купленную вчера за гроши возле подземного перехода у неряшливого дядьки с грязными волосами. Деньги, совершенно неожиданно, сэкономились из-за кошмарной очереди в университетском буфете. А тут, как по заказу: «Поэт-символист продаёт свою последнюю книгу. Автограф обязателен!» Алекс подумал, что чем чёрт не шутит, стихи могут оказаться неплохими. Несколько раз так в самом деле бывало. И то что, автор сам занялся распространением, вовсе не показатель низкого качества. Поэт нынче - профессия затратная.
        Полистал. Книжонка оказалась - говно. «…И вонзаются пальцами в небо промокшие навек стволы, и маленький человечек танцует на острие иглы…»
        Блядь! Это что - издёвка?
        От проклятых стихов ему стало холодно. Он с болезненным наслаждением садо-мазохиста скомкал книжонку и швырнул в раскрытую форточку. Промазал. Комок отскочил от рамы и упал прямо Алексу под ноги. Тогда Алекс взял его за уголок, точно дохлую мышь за хвостик, и опустил в мусорное ведро. Вот так. И только так. Поганым суррогатам - поганая смерть. «…Маленький человечек танцует на острие иглы…» - повторил он вслух.
        С-сука же какой!
        Потом он пил исключительно крепкий зелёный чай и садил «Приму» за «Примой». (Вообще-то он не курил, но на такой вот крайний случай заначка имелась.) И что-то ел - Настюша забила холодильник продуктами под завязку. Упаковки, все до единой, были предусмотрительно растерзаны. Нарочито грубо. Чтобы у Алекса не возникло соблазна разжиться деньжатами, приторговав жратвой. Родители допускали и такую мысль. Наверное, матушка звонила Вике. Или Вика ей.
        Алекс с удивительной отчётливостью вспомнил последний свой раз с Викой… Её будоражащий запах, её агрессивно торчащие соски, похожие на фаланги мизинчиков негритёнка (собственно грудей у Вики почти что и не было), не по-девичьи мускулистый живот, интимную стрижку в виде асимметричной галочки. Вспомнил…
        «Нет,- сказал он себе.- Забудь. Мало тебе ломки от того?»
        Но забыть - не получалось.
        Он каким-то вороватым движением взял трубку.
        - Привет!
        - А, Санёк,- голос Вики плыл.- Хай. Ну, будь здоров…
        - Постой!- заорал он. Вика услышала.
        - Что?
        - Ты… ты…
        - Нет, не простила,- угадала она.- И никогда, понял! Ни-ког-да. Прощай, Санёк.
        - Постой!- заорал он опять.- Ты что, закинулась?
        - Спрашивать о таком неприлично,- сказала она совершенно без эмоций.- Отвечать необязательно. Но, специально для тебя, отвечу. Да!
        - И… и что у тебя?
        - Герман,- холодно сказала она.
        - С ума сошла?- тихо спросил Алекс.- Это же конец.
        - Это начало, барашек. Начало. Сколько можно барахтаться в лягушатнике? Я взрослая девочка. Очень взрослая. Я просто супердевочка! Во мне полным-полно механической дряни.- И, как пощёчина: - Меня уже мальчики ебли. Да ведь?
        - Вика,- он подавился её коротеньким именем.- Можно, я - к тебе? Пусть ты будешь хотя бы не одна.
        - Я не одна. Со мной мама и папа.
        - Так это они?.. Германа?..
        - А ты что думал, Санёк? Шарить по чужим шкафам - твой грешок. Не мой… Да, он,- сказала она куда-то вбок. А затем: - Санёк, с тобой хочет переговорить папа.
        Да только Алекс с Викиным папой говорить не собирался. Он махом отключил телефон и торопливо выковырнул аккумулятор. Во рту, откуда ни возьмись, возник железисто-мятный привкус. Опять. Если он не заторчит в ближайшие часы…
        Он вставил батарейку на место и позвонил господину Вивисектору, предпочитающему, впрочем, чтобы подопытные зверушки называли его другом и Наставником, а себя - учениками. Для этого хватало нажать всего две кнопки.
        С тем разговор вышел и вовсе бестолковым. Алекс кричал, что это он, Наставник, заразил его погаными железяками, затянул, превратил в монстра, а сейчас бросил из-за какой-то ерунды, бросил дохнуть в одиночестве - ведь для людей он стал прокажённым. Вивисектор спокойно и взвешенно парировал. Говорил как всегда умненько. Красивенько. Гладенько. Завораживал, опутывал. Твой выбор… Твоё будущее… Ты вышагнул из кокона, из коросты; да - это боль, но… Прекрасные крылатые создания и черви… Если не любить, то хотя бы жалеть…
        На прямую просьбу, однако, ответил твёрдым отказом. «Не единожды нарушив правила, ты поставил себя над… Коль птица, так рей!»
        Алекс, дрожа от ярости, пожелал ему пропасть пропадом.
        Господи, ещё одной трансформации я не переживу. Где взять бабки? Продать что-нибудь? Или ограбить кого?
        «Ага, грабитель из тебя. Такой же, как насильник». Он вспомнил, как потел и судорожно копошился, впервые снимая с Вики одежду. И как она критически улыбалась, не делая попытки помочь. В паху сразу заломило. Невыносимо.
        А потом его будто ударило.

* * *
        Он начал с шестого этажа. Звонил во все двери подряд и спрашивал Ванду. Днём большинство квартир пустовало. Из-за одной двери ему детским голосом ответили, что мама вышла за куревом, но зовут её Инессой. Ещё за одной долго скрипели половицами, видимо, изучая его в глазок, но так и не отперли.
        Страшненькая Ванда жила на седьмом.
        - Слушай, мне скучно,- сказал он, скроив на лице недвусмысленную улыбку пожирателя женщин.- Может, зайдёшь? Поболтаем.
        Она молча кивнула и, как была, в халатике и тапочках, пошла за ним, будто привязанная. Алекс взял Ванду за руку и, поразительно легко треплясь о пустом, повёл, стараясь не смотреть в её сторону. Потому что глаза у Ванды были полны влагой и сияли.
        В квартире он толкнул её на ковёр, перевернул на живот. Упёрся коленом в спину, намотал косу на кулак и потянул. Она с тоненьким стоном выгнулась. Обозначившиеся грудки были без разговоров больше Викиных оладышек. Алекс заскрипел зубами, выхватил из кармана ножницы и начал резать косу. Под корень. Девчонка испугалась - стон сменил тональность, но не прекратился. Ножницы были плохонькие, с пластиковыми колечками и одно из них почти сразу отломилось. Алекс выругался, развёл лезвия на полную ширину и принялся пилить неподатливую волосяную скрутку.
        Когда коса наконец отделилась, он быстро и грубо сделал то, чего, собственно, ждала маленькая загипнотизированная дурнушка от этого визита. Сделал дважды, абсолютно не ощутив облегчения - в паху и после второго раза ломило по-прежнему. Потом он дал ей полотенце и так же за руку отвёл назад. Она несмело улыбалась.
        - Увидимся,- через силу выдавил Алекс.
        Парикмахерский салон, где принимали волосы, находился неподалеку. Алекс добежал до него, не успев даже промокнуть. Накрашенная тётка в голубом халате восхищённо прицокнула языком, взвесив платиновую змею на руке. Сняла жёлтое махровое колечко с кончика и бережно уложила косу на весы. Потом она ещё измеряла её матерчатым метром, что-то писала в журнале, а потом наконец выдала измаявшемуся Алексу деньги. Десять семьсот с мелочью!
        - Заходите ещё.
        - Непременно,- пообещал он.

* * *
        Конечно, найденный легендарным Карабасом способ торможения н-метаморфоза был суррогатным - всего лишь поставленный с ног на голову катализ. Конечно, он действовал недолго и требовал ежедневной информационной подпитки. Ну и пусть - зато он действовал. Действовал!
        А Алекс был теперь богат и мог позволить себе многое.
        И толстенный дорогущий том со всеми «Гиперионами». И полного Толкина. И последнего Кинга. И… и… и… Но Вика была права, нельзя бесконечно барахтаться в лягушатнике. Взрослые мутанты закидываются взрослой мэйнстримной дурью. Германом.
        Он купил сборник Гессе. А ещё Миллера, Павича и Набокова.
        Выйдя из «Глобуса», сразу же раскрыл «Игру в бисер», впился глазами в латынь эпиграфа.
        С непривычки его едва не вытошнило.
        Он перескочил через две страницы.
        Его начало рвать.
        Первая встреча
        У водителя было бесцветное будто обмылок лицо да огромный стальной перстень на левом мизинце - и больше ничего, что стоило бы упоминания. Пассажир, крепкий пожилой мужик настолько внегородского вида, что походил скорей не на человека, а на усаженный в автомобильное кресло еловый пень, похлопал его по локтю и потребовал:
        - Выключи ты эту шарманку. «Лагеря… лагеря…» Тоже мне, кандальники. Ясно же, что не бывали они ни в каких лагерях. Хрипят, голосом играют, только мне-то слышно: так, прикидываются. А я не выношу, когда врут. С сердца воротит. Так что выключи.
        - А вы, что - бывали?- оживился таксист.- В лагерях-то?
        - Да вроде того. Только не в воровском, а в лечебно-трудовом. Ты уж, наверно, не помнишь, при Советах имелись. Алкоголиков в них лечили. Ударным трудом. Кто и там и там потёрся, говорили: точно та же зона. Вот один в один. Только в ЛТП перед сном ещё уколы садили. От любви к вину, понимаешь, здорово хорошие.
        - И помогли укольчики-то?- Таксист, ухмыльнувшись, принялся нажимать кнопку приёмника. Наконец нашёл нечто подходящее и положил руку обратно на руль.
        - Помогли, а как же. После «выписки» года два терпел. Потом по новой… Не, не, парень!- Пассажир покачал тяжёлой головой.- Это тоже не пойдёт. «Бум-бум-бум» да «бам-бам-бам». Десять минут послушаешь, дураком станешь. Думаешь, почему сейчас народ такой дёрганый стал? Из-за этого вот бумканья. Хороших-то песен нету теперь.
        - Так ведь совсем скучно будет. До светофора-то вон сколько. Полчаса проторчим тут, не меньше.
        - А ты лучше меня послушай. Я врать, как твои радио-шансоны, не буду. Расскажу про свою жизнь.
        - Ну, валяйте,- обречённо сказал водитель.- Только повеселее чего-нибудь, чтоб не усыпить, хе-хе. Про баб там…
        - Ладно, будет тебе про баб,- пообещал пассажир.- Я ж тут у вас служил. На военном аэродроме, в шестьдесят первом году. То есть сперва-то сержантская «школа» в Приамурье, потом полгода в Капьяре, ну, а после сюда направили. Сержантик я был не простой, КМС по тяжёлой атлетике да вдобавок баянист, поэтому место досталось не пыльное. Аккумуляторщиком при аэродроме. Понятно, что работал я больше в спортзале да в клубе. Ну и по девкам, само собой. Медсестрички, заправщицы и прочие товарищи в юбках. Где-то с годик так прослужил - а тянули тогда на сухопутке трёху - и встретил Лидочку. Приехала к батьке в гости на лето. Студентка мединститута. Восемнадцать лет, фигура - с ума сойдёшь, глазищи как у французской киноактрисы. Батька у неё был лётчик-испытатель, полковник и орденоносец, так что солдат она за людей не считала. Сержантов тоже. Меня это здорово задело. Ну и повёл осаду по всем правилам. Опыта-то у меня к тому времени было - дай бог. И что ты думаешь? Через две недели - готово. Моя. От и до.
        - То есть абсолютно?- Таксист вытянул губы трубочкой, будто собирался засвистеть, и подмигнул.
        - Ты давай не моргай, а на дорогу смотри. Видишь, передние трогаются. Ага. Сам я к тому времени тоже башку потерял от любви. Совсем. Всё забросил - баян, тренировки… Аккумуляторы тем более. Только с ней. С ней. Каждую минуточку. На шаг отойти не мог. Помню, подниму её так на руках голенькую - она ровно пушинка для штангиста-то - и поцелую. Сперва в пупочек, а потом прямо туда, в журавушку. И слёзы от счастья бегут. Эх… Само собой, батька её живо всё узнал. Поймал меня, говорит: или перестанешь девчонке мозги пудрить, сержант, или пожалеешь. Ноги-руки переломаю, яйца растопчу. А я чего, храбрый. Хрена ли мне, штангисту КМС-у! Хмыкнул, козырнул и ушёл без единого слова. Той же ночью они и нагрянули в аккумуляторную. Сам орденоносец и четверо старшин из комендантского взвода с ним. Здоровенные лбы. Сверхсрочники. Ну, мужики. Полковник Лидочку в охапку и за дверь. А старшины - за меня. Одного-то я изломал… и всё равно повалили. Рот заткнули. Связали. Крепко, аж кожа кое-где полопалась. Трусы стянули, а к ятрам контакты от зарядной станции. Ну, ты в курсе, «крокодильчики». И ток пустили, суки. Сами
ушли. Вернулись где-то через час, когда у меня уже всё вкрутую сварилось. То ли от электричества, то ли от нервов. Ногами ещё добавили. Палец выломали один - глянь, до сих пор кочергой. Объяснили несчастным случаем, конечно. Будто я от недосыпа сам на клеммы упал.
        - Двадцать раз подряд,- пошутил таксист.
        - Так, да. Пару месяцев в госпитале витамины в жопу покололи - и прощайте, товарищ сержант. Комиссовали. К прохождению дальнейшей службы не годен. Инвалид. Приехал я домой - и запил. По-тёмному, жутко. Матушку гонял, во до чего дошёл! Бати уж давно не было, некому мозги-то вправить. Да и чего там вправлять? Хоть у трезвого, хоть у пьяного - одна Лидочка перед глазами. Как поднимаю вот так на руках голенькую и целую прямо в журавушку. И ведь, главное, как живую вижу, а внизу ничего не шелохнётся. Ну, допился как-то раз до того, что гадюки с крысиными головами стали мерещиться, сцапал верёвку и айда в амбар. Матушка меня нашла, когда уж в петле устраивался. Заревел я быком, сопли до колена распустил. Рассказал ей всё. Она: ты, давай, успокойся, дело поправимое. Травки есть такие, что старика взбодрят, не то что парня, а дале дело само пойдёт. Ты красивый, от девок отбоя не будет.
        Ну, что, травки они, вроде, помогли. Да только неладно. От них баловень-то ломом, а толку никакого. Неохота, ты понимаешь! Как не мой прибор. Лом и есть. Железяка. И - пустая. Сухостоина. Я, когда это понял, опять в амбар с верёвкой наладился. Только в этот раз даже не дошёл. Матушка с сеструхой, как выяснилось, наблюдение устроили. Опять рёв, опять слёзы. Мои, мои слёзы. Я, ты понимаешь, на слезу почему-то ёмкий. Что тогда, что сейчас. Особенно спьяну. Ладно, говорит мама, раз такое дело, пойду к Монку-старику. Он, если кому помочь решит, от всего вылечивает.
        На другой день прямо с утра пошли они с сеструхой. Купили водки, как люди научили, да и двинулись. Пешком, транспорта-то не было. Ну, вернее, был у нас мотоцикл бати покойного, иж сорок девятый, но какие из них мотоциклисты? А мне самому почему-то нельзя было к старику. Такое условие. Монко этот жил не в нашем посёлке, а в черемисской деревне. Километров семь через гору. В основном по лугам, ну и лес само собой.
        - Без дороги?
        - Ну почему. Дорога была. Плохонькая, зато без такого вот безобразия, как тут у вас. Сколько уже стоим? Знатьё, так хрен бы поехал на такси. Тьфу. Ну вот, туда-то они быстро дошагали. Монко-старик по-доброму был настроен. В избу их пустил, накормил, всё выспросил. Поругался на полковника не по-русски, потом водку забрал и в горницу ушёл. Дверь закрыл плотно. У них, у черемисов - или кто он там был, может, мариец - в избах-то двери между комнатами, ты понял! Вернулся минут через десять, водку обратно отдаёт. А в ней что-то плавает. Не то комок волос, не то корешки. Выпоите, говорит, в пять дней, обязательно с парным молоком - и всё будет как надо. Отудобеет ваш парень, женится, внуков тебе, старая, нарожает. Только одно условие. Как домой пойдёте, назад не оглядывайтесь. Хоть там что будет, не оглядывайтесь. Оглянетесь - всё, пропало лекарство. Да и вы обе тоже пропадёте. Напугал так-то и выпроводил.
        Идут они, значит, назад. Боятся. Где-то полпути прошли, слышат - за спиной как будто кто на лошадях едет. Да с колокольчиками. Гармошки играют, люди поют, орут как пьяные. То ли свадьба, то ли ещё что. Только почему-то одни мужики. И слов не понять. Матушка с сеструхой наказ помнят, не оборачиваются. А свадьба всё ближе, орут всё страшней. Как есть уже ссорятся, но гармошки не замолкают. Анна, сеструха-то, побелела навроде извёстки - и в вой. Говорит: ой, больше не могу, сердце заходится. Или обернуся щас или умру. Матушка, ни слова не говоря,- раз ей по рылу. Раз снова. А кулак у неё знаешь, какой?- больше моего. Сеструха чуть не повалилась от материнской ласки. И знаешь, сразу шум-то пропал. Они - бегом. Бежали-бежали, запыхались. Бабы, что с них взять. Только на шаг перешли, опять за спиной колокольчики, гармони, шум.
        А там как раз к дороге лес близко подходит. Мама Анну хвать за руку, да в кусты. Забрались поглубже, схоронились под лесину вывороченную. Чего там натерпелись, не пересказать. Высидели сколько-то, прислушались - вроде тихо. Выбрались на дорогу, видят: идут двое, бабы. Догнали. Оказалось знакомые, поселковые старухи. По богородскую траву ходили на луга. Мама спрашивает, не знаете кто, дескать, проезжал на лошади с гармонью? А те: никого не видывали. Поблазнилось, бывает. До дому вместе дошли, ничего больше не слыхали.
        Стали меня поить как велено. Я пью, а сам не верю. Что эти знахари могут такого, чего витамины не смогли, думаю. Только зря не верил. К концу недели на гулянку меня потянуло, ты понимаешь! К девкам. Взял баян и бегом; обрадовался, а как же! Месяца не прошло, Танюху встретил. Полюбил вроде, женился, дочь родилась, а Лидочку никак забыть не могу. Однажды в отпуске собрался тихомолком - и сюда. На аэродроме-то остались кое-кто знакомые.
        - Заправщицы и медсестрички?- весело предположил таксист.
        - Ага, точно говоришь. Порасспросил их. Рассказали, что полковник вскоре после моего досрочного дембеля перевёлся куда-то, едва ли не на Кубу. И семью с собой увёз. В общем, пропали следы. Так и жил. С Танюхой своей, с ребятишками, а мысли нет-нет, да и вернутся к Лидочке. Из-за того и пировал. Запойно. А в прошлом году получаю, ты понимаешь, письмо. Только увидел почерк, дыханье перехватило. От неё, от Лиды. Оказывается, она тоже меня не забывала. Только замужем была, верной, понимаешь ты, женой, поэтому и вестей не подавала. А тут муж её бросил, к какой-то шалаве молоденькой удрал, она и решилась написать. Адрес-то мой у неё остался. Хорошую жизнь прожила. Трое детей, две дочери и сын. Сын в деда пошёл, тоже военный лётчик-испытатель - и тоже здесь. Фотографию прислала. Сама всё такая же красавица, тоненькая как девчонка. И дочери красавицы. А сын… ну да, сейчас правильно подмигиваешь, вылитый я. Одно лицо. Я пишу: это что, мой? Лида отвечает: твой. Только он, говорит, этого не знает, а сообщать пока не решаюсь.
        - А сейчас, видимо, решилась?- Таксист забросил в рот ядовито-оранжевую карамельку.- В гости едете?
        - Хм… в гости… На похороны я. Погиб сын-то. Погиб.
        - Как? На самолёте разбился?
        - Да какой самолёт…- Пассажир осел в кресле, будто вмиг сделался тяжелей прежнего и быстро отвернулся к окну.- Рак у него был. Рак… Ты ушами-то не хлопай, шофёр. Зелёный загорелся. Трогай давай. Слышишь, нам уж сигналят.
        4.Назад в подвалы
        (сочинения прошлого тысячелетия)
        Вечный

1
        На свет он появился недоношенным, с гипоксией, анемией и чёрт знает, чем ещё, поэтому удивительны ли постоянно и жутко мучившие его головные боли? Мать его, слезливая ограниченная клуша, залетевшая по пьянке, и не соблюдавшая в течение беременности диету, была главной причиной, и он возненавидел её. Заодно он возненавидел весь прочий мир, безразличный к его мучениям.
        Мир не заметил его ненависти.
        Он взрослел. Голова, однако, болела по-прежнему. Он стал искать избавления. Сам.
        Наука была почти бессильна, и он бросился в океан околонаучной, псевдонаучной и антинаучной литературы, нетрадиционных методов оздоровления и традиционного пьянства. Боли усилились. Он занялся йогой, у-шу и бодибилдингом; он медитировал и принимал ЛСД; вызывал демонов и практиковал аутотреннинг. Боли стали невыносимыми. Он дополнил ЛСД стероидами и поливитаминами. Он стал вегетарианцем. Раз в неделю он проходил олимпийскую дистанцию триатлона только на минеральной воде и предельной концентрации воли. Он довёл тело и органы чувств до совершенства: видел в темноте и слышал в тишине, длинными пальцами с одинаковой лёгкостью гнул гвозди и гравировал на рисовых зёрнах, мог не дышать совсем и дышать в привокзальных туалетах. И это наконец случилось! Он научился править болью. Он обратил её в наслаждение…
        Ему было тридцать три, и он решил, что постиг Истину. Он понёс её в массы: ездил по провинциальным городишкам под именами Святого Анохоретия, гуру Самоматхи, о-сенсея Фудзимоси или ламы Лобызанга Драмбы. Он проповедовал, лечил и наставлял. Он изучил риторику, психологию, овладел гипнозом, и на его сеансы народ валил валом, устраивая побоища у билетных касс. Он был неподражаем: высокий поджарый атлет с лицом спятившего Арамиса. Длинные белоснежные кудри, порождение вертикальной «химии» и дорогой крем-краски; тонкие ухоженные усы с подвитыми вверх концами; острая эспаньолка; впалые щёки; и, как гимн безумию,- пылающие фанатизмом огромные бледно-голубые глаза.
        Ради него юные девицы готовы были расстаться с невинностью, престарелые эротоманки - со своими молодыми любовниками, а состоятельные мужчины с новенькими иномарками, юными девицами, любовниками и престарелыми эротоманками одним чохом. Надо ли говорить, что и те, и другие, и третьи готовы были расстаться ради него с собственной жизнью? Но с некоторых пор он охладел к их жертвенности. Его воспалённую душу томила другая жажда. Он горел одной страстью - убить меня…

2
        Я бессмертен. Я тот, кому было сказано: «встань и иди», и я иду. Ещё тогда, две тысячи лет назад, пытаясь искупить вину, я крестился вместе с Павлом, но слово уже было сказано, и уже тогда оно не было воробьём.
        Я иду, и время идёт. Я забыл, какая нация меня породила, она давно сгинула в глубинах истории вместе с религией, языком, именем. Но, поскольку «засветился» я в Иерусалиме, для всех я сами-понимаете-кто. ВЕЧНЫЙ. Я бы, наверное, и не возражал, если бы не погромы. Приходится маскироваться - все две тысячи лет: слушать возражения у погромщиков не принято. И я маскируюсь. Маскируюсь да мотаюсь по свету.
        Сначала было трудней - мир был маловат. Расширялся он, чаще всего, неся новую веру дикарям, и я крестил Русь с греками и Америку с испанцами. Крещение… Не угасшая надежда на помилование.
        Погромы следовали за мной. Подчас вместе со мной. Иногда их нес я. Аутодафе, очищающие индейских еретиков от скверны язычества, взметнулись к небесам, и я в ужасе бежал из Нового Света. И всё же… Их душный чад снился мне даже столетия спустя.
        То была эпоха великих открытий, и я отправился закрашивать белые пятна на географических картах. Я начал простым матросом в экспедиции Магеллана и закончил - измученный конкуренцией, постоянной нехваткой средств и невозможностью увековечить своё имя - капитаном пиратской фелуки. Меня ждала веревка по обе стороны Атлантики. Я предпочел «утонуть» в разгар грандиозной многодневной пьянки на Тортуге.
        Всплыл в Европе. Франция блистала. На двести пятьдесят лет я стал французом. Я пил, любил и воевал.
        В ледяной Москве восемьсот двенадцатого мне вдруг люто опротивела война. Когда Наполеон двинул свои насморочные полки домой, я остался.
        Я открыл для себя науки и искусства. Я хохотал с Пушкиным над черновиком «Гаврилиады» и рисовал возбуждённому предстоящей казнью Кибальчичу эскизы ракетных двигателей, памятные мне со времён странствий по Китаю. Я предложил Менделееву «довести до ума» водку, а Гоголю - подумать о любви малороссов к страшным историям. Я научил Павлова кормить собак вспышками электрических лампочек, а товарища Ульянова - кормить сказками пролетариат.
        Пролетариат - не собака. Мне пришлось вспомнить старое увлечение ракетами, спешно рванув в Калугу, под бок к аполитичному Константину Эдуардовичу, когда сказку принялись делать былью.
        В сороковые годы ХХ века, извлекши из глубин памяти милитаристские навыки прошлого, я записался в народное ополчение. Было не до шуток, горячо было и больно. Я вспомнил, что такое ненависть и забыл, что такое человеколюбие. Прикручивая медной проволокой Знамя Победы к скелету Рейхстага, я впервые узнал, что такое счастье.
        Меня влекло небо, и я стал летать. Потом был апрель шестьдесят первого. Я сказал: «Поехали!» и взмахнул рукой. Трое суток я болтался на орбите, пока в ЦК спорили, может ли первый советский космонавт быть сами-знаете-кем? Американцы дышали в затылок и, на плохо подготовленной ракете, стартовал Юра. Я затаил злобу на перестраховщиков из ЦК и торопыг из НАСА. Сорвать её довелось не скоро, зато красиво.
        Спускаемый модуль с серпом и молотом на боку и вашим покорным слугой внутри, прилунился ровно на полчаса раньше и на двадцать метров западнее, чем американский. Мне как раз хватило времени, чтобы водрузить над Луной алый стяг. Его алюминиевое полотнище украшало изображение срамного человеческого органа, любовно прорисованное в косоугольной изометрии. Что-то, возможно ярко выраженная индивидуальность, а возможно и потрясающие анатомические подробности, говорили о безусловном использовании художником натуры. За гораздо меньший натурализм лет шестьсот назад меня едва не спалили на костре. Я трудился над рисунком весь полёт, изведя всю зубную пасту, весь малиновый джем и измазав до неузнаваемости натуру. Всю.
        Нерукотворный этот, поистине неземной шедевр символизировал моё отношение к американской лунной программе, во-первых; итой глупости, в которую вылились мои заблуждения конца прошлого века, опрометчиво подаренные товарищу Главному Мечтателю, во-вторых. Или наоборот. Счет не принципиален.
        Бедняга Нейл Армстронг! У него было туго с чувством юмора, и он потом чего только не молол о первых лунных впечатлениях…
        Скандал насилу замяли колёсами «Луноходов», а меня, за надругательство над святыней, по сто семнадцатой статье УК отправили в зону вечной мерзлоты, добывать стратегическое сырьё. Я оттрубил до упора, и - не сдох. Даже волосы не выпали.
        «Откинувшись», тем не менее, решил отдохнуть. В глуши, на Урале. Женился, устроился дворником со служебной квартирой. Покой нам только снится: начальник ЖЭУ оказался зоологическим юдофобом и стремился выжать из претворённого в жизнь самого короткого анекдота максимум смешного. Вдобавок жена, стойкий фанатик бега трусцой, владела замашками бытового тирана, фараона наших дней: «И в могилу - со мной!»
        Я бегал трусцой с метлой наперевес.
        Потом пришёл черёд «новому мышлению». Оставив жену вместе с квартирой, я двинулся сквозь проломы в железном занавесе смотреть на дивный новый мир. Возвращался, конечно, иногда. Ностальгия какая-то появилась, да и «заначки» основные в России были оставлены.
        Возле одной из ухоронок он меня и поджидал. Спросить его, как он вышел на меня, я не успел…

3
        Легендарные подземелья Невьянской башни в самом деле полны демидовского золота. Только пробраться к нему не всякому дано. Я думал, только мне. Я ещё не знал о нём и его жажде.
        В кромешной темноте литейного каземата он всадил мне в живот полную обойму из «Кипариса». Затем отсёк голову самурайским мечом и сжёг усеченное тело в доисторической «Вагранке» - на превосходном, несмотря на возраст, древесном угле.
        Пепел он сгрёб в брезентовый мешок, приготовленный мною для червонцев, отнёс на стройку противоядерного бункера для параноидального «нового русского» и вывалил в миксер со спецбетоном, применявшимся в прежние времена только для возведения ГЭС и АЭС. Бетон залили на глубину, где уже отдаёт жаром ядра Земли. Голову он отдал знакомому таксидермисту, скромному гению своего дела, страдающему временами запоями, но любопытством - никогда, и тот набил её соломой без единого вопроса.
        Тогда-то, наконец, он возликовал. Он возомнил себя превзошедшим Пославшего меня - во всём; решил, что это он Всадник белый, и что первая печать снята. Он ощущал уже в руке лук, а на голове венец победоносный, и полагал себя вышедшим, чтобы победить.
        Но он ошибся. О, как он ошибся! Да и моё время, увы, ещё не пришло…
        И вот, я стою перед огромным, во всю стену ванной комнаты, зеркалом, и ювелирно-отточенными взмахами бесценного катана сбриваю эту его дешёвую мушкетёрскую бородёнку, пижонские усики и крашеные кудри… А с туалетного столика смотрит на меня пронзительно-безумным взглядом его голубых глаз моя бывшая голова.
        Как живая.
        Поставлю-ка я моему новому другу-чучельнику ещё одну бутылочку «Смирновской»!..
        1998г.
        Жало
        Жало родилось из жутких алкогольных видений, преследующих Никифора Санникова днём и ночью, и обломка метеорита, украденного его сыном из районного краеведческого музея. Никифор зашибал частенько, но пить запоем стал только тогда, когда попёрли с работы. Председатель сельсовета принял нового водителя - собственного племянника, а Никифора послал подальше: надоел ты мне, пьянь засранная. Чем же я теперь буду детей кормить?- спрашивал у председателя похмельно рыдающий Никифор, а тот злобно орал: меня это не ебёт, на вахту поезжай, нехер тебе тут делать, даже кочегаром не возьму!
        На вахту Никифор не поехал. Семья пробивалась на пенсию, положенную младшему сыну-инвалиду, а глава, все реже выныривающий из пучины, образованной недобродившей брагой, одеколоном и изредка - водярой, каждый момент, не одурманенный спиртами, посвящал ему, своему последнему шедевру. Руки у Никифора были золотые, что не говори, и творение вышло изумительным. По ухватистой рукоятке из чернёного оргстекла струились, сплетаясь в замысловатый орнамент, три золотые змеи, распускаясь около небольшой стальной крестовины опасным цветком. Трехлепестковым, клыкастым, ядовитым. Узкое обоюдоострое семидюймовое лезвие сияло полированными боками как зеркало и, казалось, звенело, разрезая воздух бритвенной своей остротою. Пружина выбрасывала клинок так мощно, что от удара сотрясалась сжимающая нож рука. «Венецианский стилет»,- сказал бы о нём специалист по холодному оружию. В Еловке таких специалистов не было, а сам Никифор звал его: Жало.
        Жена терпела-терпела, да и выгнала Никифора: живи, гад, один, хоть сдохни от своего вина, лишь бы дети этого не видели. Он ушел в кособокую избёнку на окраине Еловки. Старики, жившие в ней прежде, давно померли, а городские наследники деревенские родовые палаты мало, что не ненавидели - за неистребимый запах разрухи и беспросветности. Никифор вымыл и вычистил избёнку, оборвал доски с побитых окон, истопил «чёрную» баньку и отправился в правление колхоза. Рука у него не дрожала, когда он бил Жалом в грудь председателю, его новому шоферу и бухгалтеру «до кучи»: он с малолетства колол домашний скот и делал это уже механически… Профессионально.
        Придя назад, вымылся и выпарился, надел чистое солдатское нижнее бельё - единственную одежду, приготовленную «на смерть»,- выпил полбутылки водки, сел, прислонившись спиной к печи и уЖалил себя в сердце. С маху, наверняка.
        Серёжка Дронов, возвращавшийся с рыбалки, решил зайти посмотреть, кто это обосновался в мёртвом, сколько он себя помнит, доме? Дядька Санников, вытянув руки по швам, лежал весь в кровище на щелястой крышке подполья, лишь голова его и плечи опирались на обвалившийся бок глинобитной печи. Из груди торчала рукоятка великолепного ножа. Серёжка подошёл, опасливо пнул ногу Никифора. Тот не отреагировал. Серёжка с усилием, окончательно уронив тело, вытащил клинок из раны, сполоснул под ржавым рукомойником и сунул в карман. Заглянул на кухню, пошарил в столбцах, отыскал древний, сточенный почти до черенка кухонный нож с деревянной ручкой и воткнул его в рану, на место Жала - он сразу понял, как его имя: да, Жало, и никак иначе.
        Расследование резни в правлении закончилось быстро. И так все ясно: убийство с последующим самоубийством на почве мести и белой горячки; да и оружие налицо - какая там, к лешему, экспертиза! А Серёжка изготовил из картофельного мешка, набитого древесной стружкой, чучело и тренировался на нём в нанесении смертельных ударов: в сердце, в сердце, в шею. В печень, в шею; иснова - в сердце. Он хотел, чтобы, когда наконец придет время напоить Жало живой кровью, удары были наверняка. Раз - и капец! Серёжке тогда было четырнадцать.
        Избушкой Серёжка любовно звал небольшое строение, сколоченное собственноручно из стволиков молодых ёлочек. Избушка пряталась в глубине Старухиного издола на высоте двух метров, между разлапистых ветвей огромных, столетних елей. Пашке и Павлухе (именно так: Пашке и Павлухе, а не Пашке и Пашке или, скажем, Павлухе и Павлухе) годков было по шестнадцать, но умом они мало переросли и шестилетнего. Они дождались, пока Серёжка закончит строить, навесит замок и притащит печку, сделанную из дореволюционного самовара, а потом отобрали ключ, набили морду и помочились на неподвижного, скорчившегося от горя и побоев, мальчишку. Ржали притом, как идиоты. Когда Сережка брёл домой, он чувствовал, что Жало вибрирует в своем коконе из тряпок, зарытое на чердаке, рядом с матицей. Жало готово было мстить. Серёжка тоже.
        Обратно, к Избушке, он бежал, моля судьбу об одном: чтобы придурки были ещё там. Судьба, похоже, встала на его сторону. Они были там и, сидя в не принадлежащем им волшебном полумраке на корточках, курили коноплю. Сережка забрался по приставной лестнице, медленно открыл дверь и шагнул внутрь. Они снова заржали: чё, Дрона, пришел, чтобы ещё и обосрали? Дак мы щас, у Пашки вон как раз дрисня сёдня! Сережка нажал стопорящую лезвие кнопку (пружина от нетерпения так сыграла, что Жало чуть не вылетело из вспотевшей ладони) и ударил: в сердце! всердце! Всего два раза, зря что ли тренировался? Пашка повалился набок, лицом в пол, а Павлуха назад - на сочащуюся свежей смолой стену, да так и остался сидеть прямо, только глаза его широко распахнулись, а нижняя челюсть отпала. Серёжка осторожно снял «косяк», прилипший к его губе и засунул в ноздрю. Так показалось, будет смешно. Вытер нож об рукав Пашкиной джинсовки, пренебрежительно сплюнул на пол и удалился.
        Спустя полгода, когда район, взбудораженный жестоким убийством двоих детей, успокоился наконец, он зарезал девочку - ту, которую любил больше всего на свете. Мы встретимся после смерти, и ты уже не захочешь меня прогнать,- сказал Серёжка и ударил: сбоку, на уровне пояса. В печень. Сердце девочки прикрывал безумно красивый бугорок титечки, и он не решился испохабить эту красоту пусть и небольшой, но абсолютно чужеродной дыркой. А печень была где-то внизу, к тому же сзади. Да, это был, несомненно, правильный выбор. Девочка умерла не сразу, она некоторое время ещё плакала, стонала своим красивым, удивительно красивым голосом. А он сидел, положив её голову себе на колени, гладил пушистые волосы и пел колыбельную: баю-бай, баю-бай, пойди, бука на сарай! мою детку не пугай… Девочка затихла, он поцеловал её в губы и ушёл. В ту ночь он спал, безмятежно улыбаясь, и его мать умильно смотрела на своего жёсткого и грубоватого сына-подростка, думая, какой же он, в сущности, ещё младенец!
        Убийство девочки опять разворошило муравейник правоохранительных органов. Прокурор района поклялся отыскать подонка и расстрелять, а отец девочки - отыскать раньше и придушить собственноручно. Серёжка рыдал на похоронах горше всех: до встречи после смерти оставалась ещё бездна лет, а её прекрасное тело поглощала уже чёрная, мокрая пасть могилы!
        Он больше не притрагивался к Жалу - до самого окончания школы. Окончил её не плохо и не хорошо: на тройки-четвёрки, а по математике так и на пять, и поступил в районный техникум. Специальность была «электрооборудование сельскохозяйственных машин». По окончании он собирался вернуться в колхоз. Город он не любил, хоть тот и был лишь чуть больше Еловки.
        Накануне первой сессии преподаватель математики пригрозил: ни один у меня не сдаст, лоботрясы! все без стипендии останетесь! Сережка обиделся: почему всех под одну гребёнку? Да и без стипы хреново. Препод гулял вечером с собакой. На нём была толстенная волчья шуба, поэтому Серёжка полоснул Жалом по кадыкастой жилистой шее. Жизнерадостный спаниель преподавателя лизал мальчишке лицо и руки, считая, что люди играют, пока тот отчищал снегом кровь с ножа. Пришедшая на замену убитого математичка, полуглухая пенсионерка, поставила всей группе экзамен «автоматом». А стипендии Серёжку лишили всё равно. За пропуски занятий.
        Однажды, бродя ночью в ожидании, что на него наедет стайка шпаны, которая могла бы стать безупречной поживой для Жала, он увидел, как ссорятся два хорошо одетых подвыпивших мужика. Из-за столкновения на перекрёстке, в котором пострадали их блестящие тачки. Наконец один мужик уехал, а второй остался. Он топал ногами, громогласно матерился (убью, пидараса!) и пинал колеса своей «Тойоты». Сережка подошёл и спросил: а сколько заплатишь, если убью я? Мужик оторопело уставился на него, потом рассмеялся облегченно и сказал: сотню баксов, ты, киллер сопливый! Через день Серёжка с «Криминальным вестником» в кармане явился в один из небольших офисов, расположенных в обычной городской трёхкомнатной квартире - на первом этаже краснокирпичного дома, стоящего неподалеку от центра - и попросил секретаршу: передай газету шефу, он её очень ждет. Владелец битой «Тойоты» лениво развернул пачкающийся типографской краской листок, увидел отчёркнутый жёлтым маркером заголовок «Загадочное убийство чиновника», брови его поползли удивлённо вверх, и он велел позвать мальчишку к себе. Немедленно! Серёжка вышел из кабинета
через полчаса. С гонораром, двумястами долларами аванса в кармане и первым настоящим «заказом».
        Года не прошло, как Серёжкин работодатель переехал из своего смешного офиса в мэрию, в кресло первого зама по имуществу. И умер однажды в собственной постели, залив кровью из вспоротого горла не только французское постельное белье, но и роскошное тело оглушённой ударом в висок секретарши. Секретарша пришла в себя под утро, вызвала милицию и вновь потеряла сознание: сотрясение мозга! На вопросы следователя она отвечала потом, что помнит лишь облезлую «куртку пилота-бомбардировщика» из кожзаменителя и чёрную вязаную шапочку, натянутую убийцей до самых глаз. Он выскочил, говорила дамочка, из платяного шкафа со словами: «Не надо было тебе, дяденька, меня-то заказывать». Это пролило кое-какой свет на недавнюю гибель одного из городских КМСов по биатлону, не первый год уже подозреваемого органами (бездоказательно, само собой) в выполнении заказных убийств. КМСа закололи возле общежития техникума единственным ножевым ударом в сердце. В райцентр прибыла следственная группа из областного центра. Полетели головы. «Кто же этот новый неуловимый мститель?» - вопрошал «Криминальный вестник», поднявший благодаря
сенсации тираж вдвое. «Кто этот кровавый и беспощадный провинциальный граф Монте Кристо?» - вопрошал с циничной ухмылкой ведущий скандально известных в области теленовостей. «Мы спрашиваем: когда маньяк будет остановлен?!» - едва ворочал на встрече с общественностью квадратной братковской челюстью решительно настроенный победить в грядущих выборах претендент на кресло городского мэра. Ответа не получил никто.
        А Серёжка встретил девушку очень, до недоумения прямо, похожую на ту, давнюю уже, первую любовь. Девушку поразила его фраза, сказанная при знакомстве: я знал, что ты не захочешь ждать. Он был странный, но нежный и страстный, и девушка полюбила его. Счастье продолжалось обидно мало: каких-то полгода - вдох и выдох, в течение которых Серёжка не убивал никого, даже комаров. Я выпил достаточно крови,- говорил он,- пусть теперь пьют мою. Девушка смеялась: ты никак вампир, милый?! О, да,- говорил он,- ещё какой! Девушку изнасиловала гопа крутых, затащив среди бела дня в «Гранд Чероки» и увезя за город. От боли и унижения она вскрыла себе вены.
        Насильники жили недолго. Они расстались не только с головами, которые Серёжка ровненьким полукругом разложил на капоте джипа, но и с детородными органами, что торчали у отрезанных голов из ртов. Одна голова принадлежала решительному кандидату в мэры, бескомпромиссному борцу с маньяками. Экспертиза определила, что пенисы были отсечены прежде, чем жертвы виртуозного палача умерли. Это было необъяснимо, но это было именно так.
        Он убил себя так же, как некогда Никифор Санников: вымывшись, выпарившись, надев белоснежное бельё и выпив полбутылки «Старки». В той же избёнке на окраине Еловки. В предсмертной записке он написал: «Больше ждать не хочу, да и не могу!» Ещё в записке он перечислил список своих жертв с точным указанием места, времени и обстоятельств преступлений. Орудие самоубийства так и не нашли. Серёжке в ту пору едва стукнуло двадцать…
        Витька провёл по указательному пальцу волшебно сверкающим лезвием, проверяя остроту. Вскрикнул, сунул кровоточащую ранку в рот и восхищенно подумал: «Я назову тебя Жалом! Ну, Кила, сука, щас берегись!»
        1998г.
        У всякой зверушки
        Стороны сделали свои ходы: лёгкая струйка дыма поднялась от маленького мотор-редуктора с рулоном плёнки на выходном валу; ветер сменил направление на противоположное. Наблюдатели замерли в ожидании результатов…
        - О-хо-хо, грехи наши тяжкие…- простонала герань и придавила гибким ловчим усиком жирную муху к раме. Муха дёрнулась, пытаясь вернуть потерянную свободу, но было поздно. Мазнув шевелящимися ещё лапками по стеклу, герань сунула муху в пазуху листа и, печально вздыхая, принялась переваривать. Фикус громко зааплодировал глянцевыми зелёными ладошками: он всегда радуется чужому счастью. Впрочем, так же, как и чужому горю.
        «Эмпат однобокий! Растение! А, да что с него возьмёшь, кроме кислорода?» - Машка с завистью стрельнула глазами в сторону удачливой охотницы и снова сосредоточилась на шевелящихся антеннах Таракана. Уж сегодня-то он обязательно покинет свою щель и вот тогда… Тогда никто больше не упрекнёт Машку в напрасной трате времени. Она разорвёт жирное тело пополам, сладкий сок брызнет на стены, нагло торчащие усы обвиснут. Блестящие глазки помутнеют, и терпкий аппетитный запах разольётся по всему дому… Но есть Таракана Машка не станет. Пока не станет. Она дождётся возвращения Петрухи, чтоб в полной мере насладится своим триумфом. Заслуженным триумфом. Таракан - это, конечно, не крыса… но ведь и не муха! Взять таракана ещё не удавалось никому. И если удастся ей… «Кто кого?» - кажется, именно таков основной вопрос эволюции. Решение его в Машкину пользу - отличный аргумент для давнего спора с Петрухой. Придется, ой придется Петрухе в следующий раз идти в город вместе с ней. Не отвертится Петруха!
        «Город… Я готова к нашей скорой встрече! А ты?» - подумала Машка и гипнотически вперилась в сумрак тараканьего убежища.
        Крылатая тень скользнула по полу, затмив на мгновение смягчённый фильтрами солнечный свет. Анфиса прилетела. И, конечно же, с добычей. Похоже, сегодня все сговорились дразнить Машку своими успехами. Ну, так и есть, в когтистых лапках стрекозы извивалась некрупная лягушка.
        Анфиса зависла над самой головой Машки и принялась обедать. На кошку и рядом упало несколько объедков. Крылатая тварь никогда не отличалась чистоплотностью.
        Машка раздражённо махнула лапой, и Анфиса на всякий случай отлетела в сторону. Дружба дружбой, но дразнить двухпудовую хищницу с молниеносной реакцией - опасное занятие. Особенно когда у той не клеится с охотой.
        «Далась Махе эта букашка,- думала Анфиса, посасывая тягучее молочко из своего блюдца (она уже доела лягушку и отдыхала на травяной подстилке).- Кругом дичи - тигра прокормить хватит, не то, что кошку-двухлетку, а она…» Живого тигра Анфиса не видела ни разу, однако, судя по Петрухиным рассказам, это было нечто чудовищное, пожирающее по целому кабану за раз. И если кабаны были размером хотя бы в половину нижней Хавроньи…
        Самим Хавроньям тигры тоже не давали покоя. С тех пор, как Петруха пересказал домашним раскопанный в архивах Умницы текстовик, у них пропал сон. И даже отчасти аппетит! Напрасно Петруха потом пытался убедить сиамских близняшек, что тигры были на грани вымирания ещё в годы изготовления Умницы. Один-единственный, выживший и благополучно мутировавший в этакого супермонстра с когтями-саблями и развитым мозгом, тигр мог стать источником грозной опасности. Смертельной. Нет-нет, рисковать не стоило. Хавроньи взялись за дело.
        Сегодня они заканчивали прокладку третьего кольца траншей вокруг Усадьбы. Четыре метра в ширину и три в глубину каждая. Скользкие грани скосов, покрытые быстросохнущим соком одуванчика. Усеянные битым стеклом рёбра. Ядовитые колючки на дне. Настоящий оборонительный ров. Да, это была не лёгкая работа даже для них! Долгая работа.
        Теперь осталось возвести ряд острых кольев с наклоном наружу, проложить «спираль Бруно» да установить датчики движения по всему периметру. Было бы идеально ещё вырубить лес метров на сто… Но идеал недостижим по определению: лес рубить Петруха не позволит ни за что.
        - Гринписовец чёртов!- Хавроньи беззлобно ругнулись хором и Верхняя включила сенсоры управления мостом.- Вот пожалует тигр или стая волков, тогда вспомните старых свинок. Не было бы только поздно… А ну, в загон!- рявкнули они на коз, радостно заблеявших при виде хозяек, и загремели подойником.
        Я поправил лямки переносного морозильника и прибавил ходу. Успеть бы, пока Хавроньи не закончили свой ров. Скользящий пленочный мост - штука, конечно, замечательная. Однако ходить по надёжным деревянным подмостям куда как приятней, чем по его зыбкой пластиковой поверхности. И хотя обрыва струн вряд ли стоит опасаться, но всё-таки, случись какой-нибудь сбой… Не думаю, что картофельный яд, которым боязливые свиньи обмазали шипы, разбросанные по рвам, будет для меня безопасен.
        Я не успел. Подмости были уже разобраны, доски аккуратной стопкой сложены под навес. На противоположной стороне рва. Чертыхаясь, я направился к шершавому стволу подсолнуха, там расположен сенсопульт включения моста. Отбил пальцем год своего рождения. Мелодичный сигнал сообщил, что код принят. Надо рвами двумя трассами потянулись искры, бегущие по струнам каркаса. Следом скользнул вращающийся рулончик, оставив за собой глянцевую дорожку покрытия и… остановился на полдороги. Доисторическое барахло унисов снова заклинило.
        Стоило, спрашивается, расплачиваться за него десятью фунтами отменного козьего сыра?
        Я набрал в грудь побольше воздуха и от души свистнул, в четыре пальца. Впрочем, надежды на ответ было маловато: в нашем хозяйстве что называется, у каждой зверушки свои игрушки. Свиньи сейчас доят коз и вряд ли что слышат из-за оглушительного Верди, которым потчуют их в целях повышения удойности. Ну а Маха расстанется со своим членистоногим приятелем только тогда, когда почует, что меня начала рвать на части во-о-он та стайка крыс.
        Так и случилось, никто не вышел. Стоять под палящим солнцем в ОЗК, с тяжеленным морозильником наперевес (и даже сидеть на нём),- невеликая радость для человека, отмахавшего за последние четыре часа без малого тридцать километров.
        С другой стороны, невелика сложность - перемахнуть расстояние, отделяющее меня от края плёночного моста. Особенно, если учесть мою спортивную форму.
        Я разбежался и прыгнул.
        Форма-то формой, но ведь и полцентнера за плечами не шутка, и я после «приземления» слегка закачался, балансируя на податливой пленке. Этим бы всё и кончилось, но тут лопнула одна из лямок морозильника. Чёртов ящик всей массой врезался мне в голень. Закон подлости не подвёл - врезался углом.
        Я крякнул и опустился на колени. Затем повалился набок и выдал такой пласт архаичной лексики, что преследующие меня от самого рыбозавода тощие пасюки, топчущиеся у края наружного рва, в ужасе прыснули врассыпную. Одна несчастливица при этом до того потеряла голову, что метнулась не в ту сторону. Её чешуйчатый трупик через мгновение агонизировал на остриях шипов.
        Я попытался встать и не смог. Похоже, были раздроблены кости. Не переставая крыть матом всё вокруг, я прополз по мосту; опираясь на ствол подсолнуха, растущего с нашей стороны, поднялся и переключил привод на реверс. Крысы при виде скручивающегося рулончика (вот же гад, обратно-то работает!) злобно заверещали, а я поскакал на одной ноге, охая и причитая, к бане. Переодеваться.
        Первым меня заметил фикус. Под его бурные аплодисменты я проковылял к лежанке и повалился на неё, обессиленный. Знал бы кто, чего стоило мне расставание с ОЗК! Так ведь не потащишь дорожную пыль, возможно активную, в дом. Терпи, значит, казак!
        Машка, молодец, сориентировалась мгновенно. Плюнув на Таракана, она подхватила кадку с фикусом и сноровисто обмотала распухшую уже порядком ногу широкими листьями. Боль немедленно ослабла. Машка же, прильнув поверх листьев тёплым животом к ноге, тихонько замурлыкала, глядя мне в глаза и слегка всаживая в тело острые коготки. Под её мурлыканье я мирно заснул.
        Сколько продрых, не знаю. Наверное, часа два. Когда проснулся, нога почти не болела. Я осторожно притопнул ею, потом пару раз присел да и отправился инспектировать Усадьбу.
        Машка, снова замершая на своём боевом посту, приветливо помахала мне лапкой и сообщила, что вся кета, принесённая мною с рыбозавода в проклятом морозильнике, уже спущена в погреб. Под её личным недреманным контролем.
        Во дворе растерянно переругивалась наша сладкая парочка. Верхняя Хавронья по традиции взваливала вину за мою травму на рассеянность Нижней. Нижняя - на торопливость Верхней. Атмосфера постепенно накалялась. Пришлось мне в спешном порядке взваливать на себя роль миротворца и хвалить их за отличную работу, упомянув для весу в самых красочных подробностях про крысу-неудачницу.
        Почувствовав себя реабилитированными, свинки, перебивая друг друга, обрушили на меня отчёт о состоянии дел. Козы сыты и здоровы; колья для ограды готовятся (из молодых побегов осота, очень острые и длинные - мечта, а не колья); старый козёл Прохор, отличающийся феноменальной дальнозоркостью, видел в небе непонятный предмет. Однако далеко, поэтому не разглядел, хищник ли.
        Я почесал у Верхней за ушком, Нижнюю потрепал по спине. Сказал: «Что бы мы без вас делали!» и отправился в баню. Постирать ОЗК да попариться. Гигиена, ребята, прежде всего.
        Растянувшись после баньки на чистом белье, потяжелевший от доброй кружки ядрёного кваса, я вспомнил о найденном в складской подсобке журнале. Унисы, удовлетворенные выгодным с их точки зрения обменом, отдали его «за так». Вставать было лень, но любопытство, в конце концов, пересилило. Я выбрался из-под хрустящих простыней и как был, голый, помчался - через двор, через огород - в предбанник, где было свалено содержимое полевой сумки.
        Обрывок ушедшей эпохи сверкнул на меня глянцевым пластиком обложки. Женщина! Видимо, меланома была ей не страшна в этом её счастливом мире прошлого, и она обнажённой плескалась в прозрачной воде. Яркое небо было украшено белыми облаками и птицами, яркое море - лодочками с цветными треугольниками парусов. «PLAYBOY» - светилась радужная голограмма над мокрой головой женщины. Надпись была выполнена на одном из многочисленных языков, совершенно мне незнакомых. В своё время я пытался разузнать о языках у Умницы, но та категорично заявила, что эта информация имеет атрибут «потенциально опасная», а посему без специального кода доступ к ней закрыт, вплоть до переформатирования диска. Мне стало жаль моей кремниевой девочки и я махнул рукой на нерусские языки. И вот теперь я имел огромное количество потрясающе любопытного текста и - ни малейшего понятия о его содержании.
        Зато с картинками всё было более чем понятно: женская анатомия разительно отличалась от моей собственной. Намного больше, чем это представляли доступные мне учебники. И различия эти почему-то сильно меня волновали.
        Необычайно сильно…
        Утром меня растолкали возбуждённые Хавроньи:
        - Прохор опять засёк давешний летучий предмет! Эта штука движется в нашу сторону! Несёт её, похоже, ветер, но кто же может поручиться, что это не уловка какого-нибудь летучего хищника? Козы волнуются…
        Я рассеянно кивал, оглядывая спальню.
        - Да ты что, Петруха, очнись наконец!- заметив, что я слушаю их озабоченное лопотание вполуха, Нижняя легонько ткнула меня в бок пятаком.- Алло, человек!
        - Дорогие мои, а ведь здесь лежал журнал. Мой журнал. И он пропал.- Я испытующе посмотрел свинкам в глаза. Поочерёдно: вверх, вниз.- Думаю, кто-то взял его. Само собой, из самых лучших побуждений. Но без спроса! Так вот, мне бы хотелось получить его обратно.
        - Дорогой мой,- передразнила меня Верхняя,- твой журнал ни-ко-му не нужен. Да кто ещё кроме тебя придёт в восторг от созерцания голых девиц? Здесь ведь нет больше ни одного мужика. Разве что…- она понизила голос до зловещего шепота.- Таракан?! А может это проделки фикуса?
        - Или Прохора!- подхватила Нижняя.
        Свиньи радостно захрюкали хором.
        - Очень смешно. Ладно, потом разберёмся.- Я длинным прыжком, прямо с лежанки, махнул к рукомойнику.- Несите коноплю, шутницы, буду смотреть на этот ваш НЛО.
        Пока я плескался, чистил зубы и натягивал свежий комбинезон, расторопные сестрицы не только принесли пучок конопли, но и успели приготовить ударную порцию свеженькой бурдамаги. Я обречённо вздохнул и, морщась от невыносимой горечи, тоненькой струйкой, сквозь зубы, всосал мерзкое пойло.
        Окружающий мир подмигнул мне на прощанье и погас. Сознание отправилось в свободный полет.
        Полёт как всегда начался с какой-то тёмной каморки. Я пошарил в потёмках, наткнулся на Хавроний, Машку, Умницу, коз, герань, фикус. Подумал мельком: «Копнуть, что ли, поглубже? Узнать, кто стянул журнал. Нет, пожалуй. Обижать девчонок не годится. Сами, небось, потом сознаются». Потом я вляпался в Таракана, получив в лицо чувствительную «струю вони» - его пси-блок; скользнул по огороду, наконец, зацепил Анфису. Она дружелюбно открылась, и я прозрел.
        Первые впечатления, как всегда, были оглушительными: краски, запахи, звуки… Мозаика небес и земли. Безумство полёта. Пение ветра. Сладость собственной силы, неутомимости. Мы заложили пируэт и устремились к тёмной точке вдали.
        Копытные тревожились не напрасно. Безусловно, это был хищник, грозный хищник. Пожалуй, наиболее опасный из всех существующих в природе. Я и не знал, что он может летать. Человек.
        Его несло странное устройство: сверху шар из тонкого пластика, полный горячего воздуха, снизу паутина из десятков тросов. Сам хозяин обосновался в центре паутины, как мохнатый крестовик. Мы подобрались поближе… и я чуть не «вылетел из седла» от изумления. Закутанная в меха, обвитая сетью тросов, балансирующая внутри небольшой корзины с набором малопонятных устройств под шаром извивалась прекрасная, как мечта, девушка.
        Девушка, ей-богу!
        Причиной её конвульсивных движений был крупный слепень, явно облюбовавший летунью под носительницу кладки. Раздувшийся яйцеклад насекомого, диаметром с мой мизинец, то являл наружу, то втягивал внутрь зазубренный гарпун яйца. До «выстрела» оставались считанные секунды. Девушка была обречена. Страшная судьба - носить в себе личинку слепня, полностью парализующую собственную волю жертвы и пожирающую изнутри тело.
        Ненавижу слепней!
        Анфиса тоже не любила слепней. Но отнюдь не в гастрономическом плане.
        Бросок, удар, хруст. По ветру закружились слюдяные крылышки. Я поспешил покинуть стрекозиное сознание. Всё, что требовалось, я уже узнал, а вот быть Анфисой, хотя бы и частично, когда она кушает (по обыкновению, пренеопрятно),- слуга покорный! Да и добыча была не в моём вкусе.
        Обратный переход занял мгновение. В ушах ещё скрипел крошащийся хитин, когда я вынырнул в родном теле. Домашние напряжённо изучали мои руки, держа наготове запотевшую крынку. Я пошевелил пальцами, и тут же в рот полилось освежающей прохладой молоко. Стянутые конопляной бурдамагой в жёсткий узел, голосовые связки расслабились, я закашлялся. Ненавижу этот момент: ручонки дрожат, в животе непристойно урчит, а голос… Голос напоминает блеяние новорождённого козлёнка, последнего в окоте.
        Тем не менее, домашние ждали отчёта, и я вкратце ознакомил их с результатами разведки.
        Свиньи немедля заметались в поисках патронов к дробовику. Машка лишь безразлично фыркнула. Дескать, чего там волноваться из-за глупой девчонки, не сумевшей даже от мошки самостоятельно избавиться?
        Ну а я… Я, конечно же, не был напуган. Был ли я безразличен? Где там! Что угодно, только не безразличие колотило меня сейчас лихорадкой нервной дрожи: мне предстояла встреча с первым живым человеком за столько лет. Да что там, за всю жизнь! И с каким человеком…
        Своих родителей я помнил настолько смутно, что подчас всерьёз сомневался, существовали ли они вообще? А унисы… Несчастные ночные создания, бесполые и бессмертные, что следят за холодильными установками рыбозавода, не замечая течения времени, разве они люди? Внешне - может быть, но не более того.
        И вдруг - это чудо в мехах…
        Я нахлобучил сомбреро и поспешил во двор.
        Теперь даже без услуг конопли и Анфисы можно было разглядеть мельчайшие детали летательного устройства. И облик его наездницы. Избавленная от смертельной угрозы, она ловко манипулировала тросами, направляя шар к Усадьбе, лишь иногда опасливо косясь на крупную стрекозу, чертящую вокруг неё стремительные спирали.
        Я, как мог, постарался успокоить встревоженных коз. Поняв после бесплодных уговоров, что эта задача без Хавроний мне не по плечу, ухватил Прошку за рога и потянул в загон. Испуганно голосящий табунок бросился вслед за вожаком.
        Когда я наконец-то справился с бестолковой скотиной, шар уже завис над центром двора и медленно опускался. Девушка махала мне рукой и широко улыбалась, сверкая зубами. Зубы у неё были просто великолепные. И волосы. И глаза. Всё у неё было великолепным. То есть для меня - всё.
        И я стоял, очумевший от этого великолепия, и не знал, как быть.
        Девушка тем временем отлично справилась и без моей помощи. Едва коснувшись ногами земли, она погасила направленную соплом вверх, в горловину шара, паяльную лампу и, грациозно высвободившись из путаницы тросов, ловко прикрутила свисающий конец одного из них к вороту колодца. Шагнула ко мне, протянула узкую ладошку и хрустально пропела:
        - Привет!
        Всё было чудесно. Все были счастливы. Флора очаровала даже Хавроний, бросившихся поначалу на неё с «вертикалкой» наперевес. Петруха едва успел отвести смертоносные стволы, когда свиньи решили, что коварная пришелица тянет к нему руку с целью оцарапать ядовитыми когтями. Однако ядовитые когти оказались обычными, хоть и раскрашенными, ноготками, а протянутая рука - приветственным жестом, принятым в прошлом.
        Она, эта Флора, вообще очень много знала о прошлом. Её учили старые женщины, которых вместе с Флорой жило аж пятеро. Они были так стары, что помнили времена, когда у людей были семьи. И дети, девочки. Мальчики почему-то не рождались. Потом стали умирать мужчины. Там, за рекой, сейчас не осталось ни одного.
        А переплыть реку оставшиеся не решались. Долго не решались. Где уж её переплывать, если даже само название - «Не сей!» - звучит как грозное предупреждение. И конечно, ни сеять что-то, ни даже приближаться к реке ближе, чем на пару километров они даже не думали: таймени и щуки умеют хранить покой речных глубин, а топи, кишащие гадами - гиблую непроходимость берегов. До тех пор не думали, пока Флоре не попала в руки потрёпанная стопочка бумажных листов.
        Воздушный шар, красивая фантазия из детской книжки о Незнайке, он оказался большим, чем просто выдумка. Изготовленный сперва ради забавы, шар вправду мог летать, летать куда угодно - был бы ветер попутным.
        Тогда Флора решила штурмовать реку…
        Петруха глядел на девушку во все глаза и слушал во все уши. Машка его вполне понимала, ей и самой было до жути интересно. Она готова была даже подобраться поближе, но… Таракан сегодня впервые проявил признаки беспокойства. Стоило шару Флоры приземлиться во дворе, как его усы-антенны нервно задёргались, а глазки вылезли на длинных стебельках, причём едва не до границ щели.
        И Машка почувствовала в себе нечто особенное. Почувствовала себя чем-то особенным. Взведённой «Тулкой» Хавроний - вот чем сейчас чувствовала она себя.
        Ещё миг, и раздастся выстрел. Но стволы уже не отведёт никто.
        Зотт осторожно попятился в глубь бункера. Его миссия закончена - увы, неудачей. Контакт разнополых людей, безусловно, перерастёт в нечто большее, в нечто такое, о чём Зотт не имеет права даже думать. Этим займётся аналитическая ячейка Выводка, призвав на помощь всю мощь божественного Вычислителя. Задача же Зотта сейчас проста: добраться до кокона, хранящегося именно ради такого случая, запустить программу пробуждения и отправить сформировавшегося шелкопряда в Щель Выводка с коротким сообщением.
        Арры умеют ждать. Расчёты аналитической ячейки всегда верны и приводят к запланированному результату. Но есть ещё Соперники. Их стараниями Проводник в Бездну не нашёл дороги к наблюдаемому Зоттом Субъекту и сейчас, видимо, перетирает своими неумолимыми жвалами другие организмы…
        Здоровая пара людей - это, безусловно, проблема. Разумеется, у арров имеются сотни вариантов ликвидации проблем. Приняв шелкопряда, Выводок запустит один из них в действие. Проводник явится за поживой, и Бездна Компоста напитается новыми телами.
        Объёмистый рулон журнала, заполняющий всё свободное пространство бункера, не давал Зотту пятиться дальше. Принесённый вчера Субъектом журнал явился неучтённым фактором, чрезмерно возбуждающим гормональную сферу наблюдаемого, и Зотту пришлось изъять его, когда кошка отлучилась по каким-то делам. Целлюлоза - хороший корм, её Зотту хватило бы надолго, не случись сегодняшнего ЧП. Придётся просто измельчить её.
        Арр начал наиболее рациональный для данного момента разворот в вертикальной плоскости. Его челюсти сухо щёлкали, предвкушая встречу с податливой массой журнальных страниц. Проход будет прогрызен, а последний пункт программы - выполнен.
        Машка, запаниковавшая было при первых попытках Таракана скрыться в недоступных глубинах подземных лабиринтов, медленно приникла к полу. Неповоротливое насекомое, по-видимому, упёрлось во что-то задом и теперь пыталось преодолеть преграду, повернувшись к ней головой. Вот только места для маневра ему явно не хватало.
        Машка напружинилась. Задние ноги в нетерпении мелко переступали, хвост подрагивал, и все мышцы худощавого кошачьего тела звенели, звенели, звенели в предвкушении долгожданного момента броска.
        И момент наступил!
        - О-хо-хо, грехи наши тяжкие!- ернически взвыла Машка, поднимаясь в победном танце на задние лапы и вознося над собой трепещущее тело добычи. Ещё живое, сучащее конечностями и дёргающее усами, но уже обречённое.
        - Некролог читайте в утренних газетах.- Петруха повернулся к смеющейся Флоре и бережно тронул девушку за нежное запястье.- Ты принесла Машке удачу. Сегодня она завершила поистине Большую Охоту!
        Фикус вдруг запоздало, но как-то необычайно бурно, зааплодировал. Хавроньи подхватили, подхватила Анфиса, трепещущая крыльями с огромной частотой. Подхватил Петруха, Флора и даже томно вздыхающая герань забарабанила ловчими усиками по оконному стеклу.
        Чэ-Рэб ликовал. Выводок снова крупно обгадился. Уже третий раз за последний месяц. Была в этом кое-какая заслуга и его, Чэ-Рэба, лично. Пусть он лишь один из множества игроков, ведущих поединок, где на кону судьба остатков человечества, а правила - собственные у каждой из сторон. Пусть его удел лишь наблюдать. Но всё же он, в отличие от единичного арра, даже такого влиятельного, как придушенный сегодня Зотт, имеет право метать Кости.
        И сегодняшняя Удача - его Удача: Кости легли шестёрками вверх.
        Жёсткая шахматная логика Выводка упёрлась в непредсказуемость людей, и - забуксовала. Шах! Будь Зотт вправе двигать фигуры, всё могло бы выйти по-иному. Однако арр вне Выводка - никто. А Зотт уже - ничто.
        Великие Джунгли! И эти туповато-прямолинейные букашки ещё собираются владеть миром? Тем, где бал правит Случай? Где первые дамы - Спонтанность и Неопределённость, а свинцовая Геометрия точных расчётов лишь их грузная служанка? Несчастные, они обрекли себя на поражение изначально, увязнув по самые крылья в своей тактике многоходовых запланированных комбинаций и не умея отступить от неё ни на шаг.
        Что же, Проводник в Бездну им в помощь!
        И фикус по имени Чэ-Рэб разразился новым шквалом оваций…
        1998 г.
        5.Русское поле эксперимента
        Луна для Ульяны
        Сказка
        Улитка по имени Ульяна мечтала стать бабочкой. Она мечтала об этом давно. Ещё с тех пор, когда была крошечной девочкой-улиточкой, меньше цветка земляники.
        «Ах, почему у меня на спинке не лёгкие радужные крылышки, а тяжёлый домик?- думала Уля, двигая мягкими рожками.- Почему для того, чтобы взобраться на ромашку, мне нужен целый день, а не одна секунда, как какому-нибудь беспечному мотыльку? Ах я бедняжка!»
        Нет, домик у неё был, конечно, замечательным. Светло-коричневым, завитым аккуратной спиралью, с полупрозрачными стенками. Вдобавок у домика имелась чудесная слюдяная дверца, которую Ульяна задвигала на ночь. Или если на улице становилось чересчур холодно. Или просто так - чтоб полюбоваться, как на мельчайших неровностях слюды играет и переливается солнышко. Да, это был уютный домик, славный домик, но разве сравнишь самый лучший домик - и крылышки?
        Надо сказать, что Ульяна была умненькой улиточкой - начитанной, вежливой, и, разумеется, круглой отличницей. Из учебников она знала, что бабочки тоже начинают летать не с самого рождения. Сначала им приходится целое лето поползать в шкурке гусениц. Между прочим, внешне очень похожих на слизняков и улиток, только намного глупее. (Гусеницы, сказать по совести, самые бестолковые создания на свете, глупее даже тлей.) Потом - свисать с каких-нибудь веточек или травинок в виде куколок. Причём некоторые куколки, заметила наблюдательная Уля, выглядят точь-в-точь как улиткины домики. И лишь потом из куколок на свет появляются бабочки.
        «Может быть, я тоже куколка?» - думала Ульяна. Однако когда она рискнула спросить об этом у мамы, та с грустной улыбкой ответила:
        - Нет, девочка. Впрочем, это даже хорошо. Ведь у бабочек нет таких прелестных домиков, как у нас. А ещё их ловят птицы. И пауки.
        Уля готова была расплакаться от огорчения, но мама угостила её сладким шариком цветочной пыльцы, смешанной с капелькой мёда, и слёзы сами собой высохли. Тем не менее, улиточка продолжала мечтать о полёте. «Может быть, мама ошиблась,- размышляла она.- Гусеницы ведь тоже не верят, что станут бабочками».
        И вот однажды…

* * *
        Однажды Ульяна - к тому времени уже довольно взрослая улитка, размером с лесной орех и возрастом примерно девяти улиточьих лет - услышала странную беседу.
        Разговаривали пятеро. Барсук Сильвестр, очень основательный и разумный зверь, хоть и подросток. Две белочки-близняшки Леночка и Ланочка, известные хохотушки и непоседы. Хомяк Харитон, о котором можно сказать только одно: Харитон был гордостью родителей, родственников и вообще всех хомяков в округе. И медвежонок Билли Бонс - Дубовый Костыль, о котором можно сказать, что этот-то проказник гордостью родителей не был никогда.
        По-настоящему звали его Мишей, как большинство медвежат в этом лесу. Но медвежонок собирался стать пиратом, а то бери выше, капитаном пиратов - с абордажной саблей на боку, повязкой на глазу, крюком или пистолетом вместо левой передней лапы и деревяшкой вместо правой нижней. Поэтому на Мишу он никогда не отзывался. Ну, разве лишь тогда, когда звала мама, крайне строгая медведица.
        Из всего перечисленного пиратского богатства у него имелась пока одна лишь повязка. Красная, в белый горошек, сделанная из носового платка. Надвинутая на глаз, повязка сильно мешала Билли Бонсу смотреть, поэтому он проковырял в ней дырочку. Сам он считал, что дырочка среди горошинок незаметна, поэтому друзья будущего капитана пиратов тоже делали вид, что не замечают её. Чтоб не расстраивать. Ведь они были настоящими друзьями Миши. Простите, Билли Бонса.
        Хоть и не вполне одобряли пиратский промысел.
        Впрочем, сейчас зверушки говорили не о морях, парусниках и сокровищах.
        - Мы полетим на Луну!- сказал Сильвестр. Он прохаживался рядышком с большим пустотелым бревном, на котором сидели белочки и хомяк. Медвежонок находился тут же, но, в отличие от остальных, был сильно занят. Он рубил ивовой шпагой крапиву. Ведь будущему капитану пиратов следует тренироваться каждый день. Чтобы потом, стоя на кренящейся палубе корабля, разить десятки противников одним движением. Вжик, и наповал.
        - Полетим на Луну,- повторил барсук.
        Именно эта фраза удивила Ульяну. Улиточка прекратила карабкаться по листу лопуха к очень аппетитной капельке росы и навела рожки на барсука. Дело в том, что на концах её мягоньких рожек находились глаза. Как и у всех улиток на свете.
        Так вот, Ульяна навела рожки на барсука - и не обнаружила у него крыльев. Она шевельнула рожками туда-сюда. Крыльев не оказалось также у Харитона, Билли Бонса и Леночки с Ланочкой.
        - А как?- спросила Ульяна, но её никто не услышал. Да и чего удивляться. Слишком уж тихо говорят улитки.
        - А как?- хором спросили белочки, и их-то услышали все. Потому что близняшки трещали и цокали всегда очень громко. А в этот раз - от удивления - громче обычного.
        - Да, как?- поддержал их Харитон.
        Один Билли Бонс не спросил «как?». Он знал, что Сильвестр вряд ли станет предлагать такое серьёзное дело как полёт на Луну, если не продумал путешествие от начала до конца. К тому же крапива под действием ветерка начала угрожающе крениться в сторону будущего пирата, и следовало держаться настороже.
        Сильвестр заложил передние лапки за спину, неторопливо прошёлся взад-вперед перед озадаченными друзьями и сказал:
        - На ракете.
        - Так я и думал,- важно кивнул хомяк, хоть конечно, ничего такого не думал. На самом деле он считал, что Сильвестр договорился с совами, и те отнесут их на Луну на своих спинах. Ведь совы ночные птицы, а Луна светит только ночью. Тяжёлого Билли Бонса мог бы нести филин.
        - Но где мы возьмём ракету?- наперебой затрещали белочки.
        - Построим.
        - Вот именно,- сказал Харитон.- Странный вопрос. Конечно, мы её построим.
        Он дважды кивнул и подвигал защечными мешочками, полными вкусных зёрен. Те из вас, кто хорошо знает хомяков, по этому движению должны сообразить, что Харитон был здорово взволнован. Во всяком случае, умненькая Ульяна сообразила сразу.
        Она так заинтересовалась необычной беседой, что буквально сломя голову (а это примерно десять сантиметров в минуту, сумасшедшая скорость!) устремилась к барсуку, белочкам и хомяку. От медвежонка, с рёвом размахивающего прутиком, улитка наоборот старалась держаться подальше.
        - А из чего мы её построим?- не унимались Леночка и Ланочка.
        Барсук молча похлопал лапой по пустотелому бревну, на котором, как мы помним, устроились белочки и хомяк.
        - Лучшего корпуса для ракеты просто не придумать,- прибавил он затем.
        - Погоди-ка, сэр Полосатая Хребтина!
        Медвежонок, у которого для всех друзей были суровые пиратские клички, повернулся к барсуку. От удивления он даже перестал сражаться с крапивой.
        - Но мы, помнится, собирались сделать из этой колоды подводную лодку!
        - Собирались. И сделаем,- хладнокровно ответил сэр Полосатая Хребтина. То есть барсук Сильвестр.- Вернее, переделаем потом из ракеты. Это будет раз плюнуть. Но займёмся этим на следующей неделе. А сейчас - космический корабль!
        - Объяснитесь, сэр,- нахмурился будущий капитан пиратов. На подводной лодке он собирался совершить своё первое плавание к дальним берегам, поэтому идея с ракетой не очень-то ему понравилась.
        - Всё просто, старина Дубовый Костыль,- сказал барсук (он тоже иногда пользовался пиратскими кличками), и вскинул лапку к небу.
        Белочки, медвежонок и хомяк послушно подняли кверху мордочки, а Ульяна рожки (она как раз сделала привал, так как сильно запыхалась от стремительного бега). На небе не было ни облачка. Заливался невидимый в вышине жаворонок.
        Зверушки недоумённо пожали плечами. Улитка, у которой нет плеч, качнула домиком. Сильвестр смутился, опустил лапку и продолжил объяснение:
        - Сейчас Луна полная. Мы точно не пролетим мимо. И не врежемся в один из её рогов. Потому что их не будет.
        Ульяна подвигала рожками. Не хотелось бы ей, чтоб какая-нибудь ракета, например, блошиная, врезалась в один из них. Так и глаза можно лишиться.
        - Верно, сейчас полная Луна!- заметил Харитон.- Что лично мне было ясно с самого начала. А вернее, ещё со вчерашнего дня.
        - Но есть одна нерешённая задача,- сказал Сильвестр.- Ракетный двигатель.
        - Ракетный двигатель?- хором пискнули Леночка и Ланочка и от беспокойства схватились лапками за головы.- А что с ним? Что?
        - Ничего,- сказал барсук.- Его у нас нет.
        Звери замолчали, осмысливая эти слова. Молчали они так долго, что Ульяна успела проползти в сторону будущей ракеты примерно пять, а то и целых семь сантиметров. Не стоит удивляться величине преодолённого пути - ведь она успела передохнуть и теперь неслась во всю улиточью прыть.
        Молчание, которое становилось всё более грустным, прервал Харитон.
        - У нас будет двигатель!- воскликнул он вдруг и лихо пристукнул лапкой по боку ракеты. Его защечные мешочки дрожали так, будто зерна в них ожили и начали играть в чехарду. Всякий, кто близко знаком с хомяками, сообразит, что Харитон был теперь не просто взволнован, а прямо-таки страшно возбуждён.- Я отдам свой самовар!
        - О!- вскричали все звери в один голос.
        И было от чего. Ведь пузатый, блестящий как бок зеркального карпа самовар с длинной трубой и узорчатым краником являлся главным сокровищем Харитона. Хомяк не только варил в нём чай, но и обогревал им зимой свою вместительную нору. К слову сказать, наполненную зерном плотнее, чем его защечные мешочки.
        - О!- вскричали звери ещё раз.
        - Конечно, с тем условием, что после полёта самовар вернётся назад,- уточнил Харитон.
        Белочки, счастливо цокая, бросились его тормошить и обнимать, а Леночка даже один раз поцеловала под ушко.
        - Осталось решить, чем мы заправим наш ракетный двигатель,- сказал Сильвестр.- А также - чем будем питаться в полёте.
        Звери снова задумались. Вопрос был серьёзный.
        - Кедровые шишки!- воскликнули одновременно близняшки-белочки. Они переглянулись, тряхнули головками и продолжили, но уже по очереди: - Орешки будут космической едой,- сказала Леночка.- А всё остальное топливом,- добавила Ланочка.
        - Очень хорошо!- одобрил Сильвестр.- Самовары всегда шишками топят. Осталось решить, куда бросать скорлупу от орешков.
        - За борт,- беспечно сказал хомяк Харитон.- Ведь в космосе пусто и туда можно вывалить сколько угодно скорлупы.
        - Нельзя,- возразил барсук.- Нельзя засорять космос. Там нет притяжения, и скорлупа будет летать повсюду. Того и гляди, попадёт кому-нибудь в глаз.
        - А что такое притяжение?- хором процокали Леночка и Ланочка. От любопытства кисточки на их ушках встопорщились сильнее обычного, а хвостики загнулись вопросительными знаками.
        - Точно не знаю,- пригорюнился барсук.- Но знаю, что в космосе его нет, поэтому там всё летает. Даже то, у чего нет крыльев.
        - Значит, и я смогу полететь?- тихонечко спросила Ульяна, которая, как мы помним, мечтала стать бабочкой. Но её снова никто не услышал. Очень уж она тихо говорила.
        Улитка, так и не дождавшись ответа, огорчённо пошевелила рожками и решительно поползла в ракету. Дорога предстояла дальняя, а до старта оставалось совсем немного времени. Каких-нибудь три часа. Или четыре.
        - Не то чтобы мне так уж необходимо на Луну,- бормотала Ульяна, из последних сил шевеля единственной ногой на животике. По правде говоря, вся нижняя часть животика у улиток и есть нога.- Просто мне очень-преочень хочется полетать. А крылья всё не растут и не растут…
        - Скорлупу тоже будем бросать в топку,- между тем принял решение Сильвестр.- Это же элементарно! А сейчас не будем терять времени. Харитон и Билли Бонс отправятся за ракетным двигателем. Я начну делать иллюминаторы, нос и хвост ракете. Все остальные - бегом на заготовку кедрового пищетоплива!
        - Пище-чего?- хором переспросили все остальные, то есть Леночка и Ланочка.
        - Ну, кедровых орехов,- объяснил барсук.
        - А!- удивились белки собственной недогадливости. Сложное слово «э-ле-мен-тар-но» было им тоже непонятно, но о нём Леночка и Ланочка спрашивать не стали. Во-первых, опасались прослыть глупышками, а во-вторых, вряд ли смогли бы его повторить.
        Звонко цокая, они помчались в лес заготавливать пищетопливо.
        - А я знаю, что такое элементарно,- проговорила умненькая Ульяна, которая уже проползла приличное расстояние, уточнять которое нет никакого смысла.- Это значит - проще простого.
        Но её опять никто не услышал.

* * *
        К тому времени, когда хомяк с медвежонком притащили самовар, а белочки две корзины, полные кедровых шишек, ракета была почти готова. Оставалось лишь установить двигатель, да поставить корабль вертикально.
        Нос Сильвестр изготовил из широкой полосы бересты, свернув её конусом, сшив лыком и приладив к одной стороне колоды. Вместо гвоздей использовал крепкие колючки терновника. Хвост соорудил из широких щепок. Палубу космического снаряда барсук сделал из дубовой коры.
        - Для иллюминаторов (так называются окошки в ракете, напомнила себе Ульяна) мы возьмём донышки от бутылок,- бормотал Сильвестр. Была у него такая привычка, пояснять себе, что делает.- Они хоть и маленькие, зато круглые. И стекло толстое. Никакой метеорит не пробьёт. Да и потом пригодятся, когда ракета станет подводной лодкой.
        - А дырки для них?- спросила улитка. Она, конечно, не надеялась, что барсук её услышит. Он и не услышал. Однако ответил. Сам себе:
        - Вот и дырки подходящие. Дятлы выдолбили, когда личинок искали.- Сильвестр вставил иллюминаторы, острыми осколками наружу, и замазал щели глиной. Одно отверстие он оставил без стекла.- Здесь будет выхлопная труба,- сказал Сильвестр.- Её тоже обмажем глиной. Жар работающего двигателя высушит глину, и она станет крепкой как камень.
        Ульяна слушала и мотала знания на ус, вернее на рожки. Ведь она была очень любознательной улиткой. Как и полагается отличнице.
        - Дверь, то есть люк, мы запечатаем изнутри. Думаю, наш бравый Дубовый Костыль не будет возражать…
        - Против чего я не буду возражать?- спросил медвежонок, сгружая рядом с ракетой самовар.
        - Да, против чего?- подхватил Харитон.
        - Против того, чтобы закрыть спиной люк нашей ракеты. Шуба у тебя, Билли Бонс, самая толстая, попа самая широкая. Прислонишься к выходу - и готово!
        - Здорово придумано!- похвалил хомяк. Затем спохватился и добавил: - Само собой, я догадался об этом давным-давно.
        - Здорово-то здорово, но что, если я замёрзну?- с сомнением сказал медвежонок.- Насколько мне помнится, в космосе страшная стужа.
        - Как же ты собираешься быть пиратским капитаном, если испугался капельки какого-то там холодка?- покачал головой хитрец-барсук.
        - Вовсе я не испугался.
        - Мы так и думали,- сказал за всех Сильвестр.- А теперь пора ставить ракету вертикально и размещать двигатель. Вечер близко.
        Устанавливали ракету впятером. Главной подъёмной силой были медвежонок и барсук. Хомяк командовал «правей заноси» или «опускай потихоньку», а белочки шныряли вокруг и взволнованно трещали. Успевшая пробраться внутрь Ульяна сидела тихонько и надеялась, что от её веса (вместе с домиком) ракета не слишком потяжелела.
        Наконец ракета выпрямилась. Её острая макушка смотрела точно в середину темнеющего неба. Самовар втащили внутрь, закрепили на палубе. Согнутую кочергой дымовую трубу пропихнули в предназначенное для этого отверстие. На носик крана нацепили медную трубку, которую тоже вывели наружу - это было главное сопло двигателя. Брюхо самовара наполнили водой, а топку загрузили шишками, уже освобождёнными от орехов.
        Экипаж занял места. Билли Бонс, тяжело вздыхая, закупорил люк соответствующей частью тела. Сильвестр аккуратно растопил двигатель. Огонёк, сначала слабенький и дымный, побежал по шишкам и сухим веточкам, окреп и разросся. Самовар начал подрагивать и подпрыгивать. Из него со свистом вырывались струйки пара. В выхлопной трубе всё сильнее гудело и ревело пламя. Немножко напуганные Ланочка и Леночка прижались к невозмутимому Билли Бонсу. Улитка Ульяна изо всей силы вцепилась своей единственной ножкой в стенку ракеты - высоко под потолком, где она очутилась после того, как корабль занял вертикальное положение. Харитон от волнения принялся двигать защечными мешочками. Сильвестр окинул экипаж ясным взглядом бесстрашного космонавта, взялся лапкой за краник двигателя и промолвил:
        - Ключ на старт!
        Ракета содрогнулась - раз, другой - и оторвалась от земли.

* * *
        Через несколько минут полёта звери вполне освоились с ролью космических путешественников. Перестали робеть и даже предложили Сильвестру открыть кран побольше, чтоб прибавить скорость.
        - Тащимся, как улитка, дьявол нас раздери!- грубым голосом бывалого морского и космического волка сказал медвежонок.
        Ульяна немножко обиделась на эти слова, но, разумеется, не подала вида. Во-первых, улитки и впрямь не самые быстрые на свете существа. Во-вторых, она была как-никак безбилетным пассажиром и очень этого стеснялась. Ну а в-третьих, её, скорей всего, опять никто не услышал бы.
        - Спешить не стоит,- возразил барсук.- Луна должна подняться повыше, чтоб мы попали точно в центр. Или вам хочется опуститься где-нибудь на окраине?
        Опуститься на окраине не хотелось никому.
        - Вдобавок, имея большую скорость, мы не сможем испытать ощущение невесомости,- добавил барсук, но уже чуть менее уверенно. О невесомости, как и о притяжении, он знал довольно мало. Почти ничего.
        - Что я собирался сообщить с самого начала полёта,- пришёл ему на выручку Харитон.- И вообще, тише едешь, дальше будешь. Давайте-ка лучше перекусим!
        Идея перекусить пришлась космонавтам по вкусу. Ещё больше по вкусу пришлись кедровые орешки. Звери так увлеклись первым космическим ужином, что совершенно не заметили момента, когда в ракете наступила невесомость.
        Зато этот момент отлично заметила Ульяна. Её тельце стало вдруг таким лёгким, таким воздушным, что казалось: отцепись от опоры и тут же полетишь. Она набралась решимости, взвизгнула для поднятия духа, сильно толкнулась хвостом - и повисла в воздухе. Как бабочка. Нет, лучше бабочки - ведь с улиткой остался её прелестный домик!
        О, это было волшебное ощущение. Она могла кувыркаться, могла парить, а могла стремительно летать в любом направлении. Для этого нужно было всего лишь так или иначе крутить хвостиком или качать домиком. Ульяна освоилась удивительно быстро, и уже спустя несколько минут чувствовала себя в невесомости как рыбка в ручье. Она носилась сверху вниз, от борта к борту, от иллюминатора к иллюминатору, закладывала спирали вокруг горячей самоварной трубы… Словом, Ульяна резвилась вовсю, как и полагается юной улитке, всю жизнь мечтавшей летать - и наконец полетевшей. Она так увлеклась, что совершенно забыла об осторожности.
        И в какой-то момент с разгона врезалась в лоб Харитону.
        - Мама!- пискнул тот и с ужасом уставился на отскочившую ото лба улитку.
        Напуганная не меньше хомяка Ульяна на всякий случай спряталась в домик и приготовилась задвинуть слюдяную дверцу.
        - Ой, кто это?- воскликнули хором белочки и прильнули к надёжному будущему капитану пиратов.
        - Кто бы ты ни был, вызываю тебя на дуэль!- громовым голосом вскричал Билли Бонс. Шпага из ивового прутика была с ним всегда и везде.- Я проткну тебя как каплуна!
        - Погодите-ка,- сказал рассудительный Сильвестр и поймал Ульяну в горсть. Она к тому времени успела задвинуть дверцу целиком. Дело в том, что ей было очень стыдно за свою выходку и очень-очень страшно. Ей совсем не хотелось оказаться проткнутым каплуном. Тем более, она представления не имела, кто это такой.
        - Если бы мы были на Земле, я бы решил, что это маленькая улитка,- сообщил барсук, рассмотревший пленницу со всех сторон.
        - Пита-улита, выстави рожки!- тут же зацокали белочки-близняшки.
        Как известно, ни одна улитка не может удержаться, когда слышит это волшебное заклинание. Ульяна совсем было собралась высунуться из домика, но слюдяную дверцу как на беду заело. Ульяна поддевала её так и этак, дверь не отпиралась. Глазки на концах улиточьих рожек часто-часто заморгали, готовые разразиться потоками слёз.
        - Пита-улита, выстави рожки! Пита-улита, выстави рожки!- ещё дважды позвали Леночка и Ланочка. Рожки не показались.
        - Это не улитка,- сделали вывод белочки.
        - Разумеется,- сказал Сильвестр, терпеливо дожидавшийся окончания первого космического исследования.- Мы сейчас в бездне мирового пространства, и улиткам здесь взяться совершенно неоткуда. Кроме того, улитки никогда не летают, а это существо парит на зависть любым крылатым насекомым.
        - Тогда кто же это?- спросили белочки в голос.
        - Полагаю, инопланетная бескрылая бабочка,- ответил барсук.- Очень, очень редкое создание.
        - Как я и догадывался с самого начала,- сказал хомяк Харитон и в последний раз шевельнул защечными мешочками, успокаиваясь.
        - Да, я бабочка!- пискнула Ульяна, сумевшая к тому времени открыть непослушную дверцу. Но её в очередной раз никто не услышал.
        - Как же мы с ней поступим?- спросил Билли Бонс.- Может, всё-таки проткнуть её на всякий случай шпагой? Вдруг она - страшный хищник…
        - Я безвредна!- закричала изо всех сил Ульяна.
        - Она безвредна,- сообщил барсук.- Пусть летит с нами. Думаю, ей просто нужно попасть на Луну, а без крылышек и без ракеты лететь долго. К тому же снаружи холодно.
        - Чертовски холодно. Уж это-то я знаю лучше всех,- буркнул медвежонок, чья попа в полной мере испытала стужу космического пространства.- Ладно уж, пусть остаётся.
        - Пусть, пусть!- закричали белочки, а Харитон молча кивнул.
        - Будь как дома, чудесное создание!- сказал Сильвестр и подбросил Ульяну в воздух.

* * *
        …Звери сидели кружочком возле самовара, смотрели, как в дырочках светятся угли. Слушали, как гудит в трубе огонь. И грызли кедровые орешки. Над головами у них парила счастливая инопланетная бескрылая бабочка Ульяна. Её глазки на кончиках рожек от небывалого счастья смотрели в разные стороны, а ротик, который у улиток находится на животе, рядом с единственной ступнёй, улыбался.
        Луна приближалась. Через иллюминаторы на ней уже можно было разглядеть зайца, который толок что-то в ступке.
        Наверное, корицу для булочек.
        Ведь гостей, прибывших издалека, следует угощать самыми вкусными кушаньями.
        А что может быть вкусней свежих, только что из печки булочек с корицей?
        Ручная работа
        Забавно. Снежно-белый Стейнвей здесь, на каменистом взморье Хиоса, где гораздо органичней видится какая-нибудь кифара в руках какого-нибудь слепого бородача,- безусловный анахронизм. Как и драгоценный альт от Гварнери. Как кое-что ещё. Особенно рядом с его бесформенной тушей.
        Забавно.
        Вы его не знаете. Он не представился. Его представлю я. Но погодите. Он играет, и я не хочу мешать. Смотрите. Слушайте.
        Он бережно опускает длиннопалые конечности на клавиши. Две пары: тонки, сильны, чутки. Игре в четыре руки он отдаёт абсолютное предпочтение. Сегодня он с самого утра импровизировал на тему «Щелкунчика». Получалось совсем недурно. Альт преданно вторил фортепьяно. Чайки, прибой - ничто не было лишним.
        Шесть.
        Пауза. Перевести дыхание. Музыка не умолкла - её подхватило эхо. Если угодно, подхватила Эхо. Действительно недурно, признаёт Поликарп, розовея. Мысль «недурно» приходит в голову не впервые - впервые он почти не смущается её. Он бывает очаровательно скромен.
        Поликарп.
        Гекатонхейер. Сторукий.
        В классических эллинских мифах о нём не отыщете ни слова. Лишь о трёх его старших братьях. Бриарей, Гий, Котт. Котт. Гий. Бриарей. Он родился последним, был мал и бесформен… Да был он безобразен, наконец!- всего одна голова. Слабый писк его единственного горла тонул в рёве ста пятидесяти глоток: по полусотне у каждого нормального младенца. На уродца не обратили внимания, сочтя не дитём, а чем-то вроде последа. Отшвырнули брезгливо, обтёрли сандалию песком. Бр-р, налипло слизкой гадости…
        Повезло. Могли и растоптать. Он нарушал гармонию числа три.
        Знайте:
        Он вне времён и помимо времён. Внутри пространства и по-за ним. Непревзойдённый способ оставаться четвёртым, не становясь более чем третьим.
        Учтите:
        Свободные от должностных обязанностей часы сторукие вольны проводить, как им вздумается. Так провозглашено в легендарном договоре между братьями-гекатонхейерами и олимпийскими богами. Отбарабанив, одна в одну, положенные четыреста восемьдесят минут в жутких подвалах Тартара, каждый из старших братьев Поликарпа заслуженно предаётся неге и развлечениям.
        Спросите:
        Что они, ограниченные хтонические чудовища, годные единственно как стражи или пугала, считают негой и развлечениями? Сон. Чревоугодие. Жадное наполнение безразмерных желудков грубой жирной пищей и неразбавленным вином. Часто - не покидая при этом караульного помещения. Благо в земных недрах темно и почти тихо. Проклятия колодников-титанов, приглушенные толстой медной дверью и стенания мертвых человеческих душ не в счёт, к ним привыкли. Спуститься в магмы живьём, по доброй воле, дабы проверить, соблюдает ли дозор сторуких всякий параграф и букву исторического соглашения, духу достаёт немногим богам.
        Поверьте:
        Олимпийцев там испокон не видывали.
        Как и Поликарпа. Ему хватает приятных и интересных дел на поверхности. У него находится, чем руки занять.
        Всю сотню.
        Считайте.
        Шесть - было.
        Четвёртая пара сгибает круто тугой лук, пуская стрелу за стрелой вне пределов Ойкумены. Там, среди Гиперборейских болот, скрывается царственное земноводное, отвратительное обликом, но способное оборачиваться пленительной девой. Нужно лишь угодить стрелой в кочку-насест под жабьим брюхом. Поликарпу страстно хочется посмотреть на процесс трансформации оборотня. К тому же дева… какая она? Будет ли укрыта после превращения одеждами или явится нагой? Что станется с бородавками?
        Стрелы пока, увы, не долетают.
        Восемь.
        Зато каждый запуск сопровождает глумливый смех, доносящийся из объёмистой каменной ступы. В ней пара наиболее мускулистых рук Поликарпа толчёт тяжёлым бронзовым пестом Зенона из Элеи. Проклятый старик, упрямо считающий, что пустоты нет, что Ахилессу никогда не догнать черепаху, выкрикивает с присущим ему цинизмом, коего не смогла одолеть даже боль в уничтожаемом теле:
        - А я говорю, не выйдет у тебя ничего, чудовище. Ибо движения нет. Ибо стрелы твои, оперённые славно, в любой момент покоятся. Из чего следует, что - объективно, объективно, чудовище!- не могут достичь цели. Изучи внимательно мою «Летящую стрелу» и ты поймёшь фатальную бесплодность обречённых на неудачу попыток… И ещё, нелепое порождение земли, постигни следующее…
        Десять.
        Слушать Зенона - сплошное мучение. Тем большее, что умствования зануды видятся, в сущности, крайне непротиворечивыми и убедительными. Поликарп сильнее ударяет по клавишам Стейнвея. Альт вскрикивает.
        Пара рук поправляет причёску, ещё одна холит бороду. Смоляные кудри Поликарпа густы. Костяной частый гребень и несметное число деревянных шпилек стремительно мелькают в проворных пальцах, создавая маленький шедевр куаферского искусства.
        Четырнадцать.
        Целых шесть конечностей, вооруженных заступами, выкованными из того самого адамантового серпа, коим оскоплен был Уран, без отдыха роют твёрдую почву, сооружая танковый окоп полного профиля. В меньший объёмистое тело Поликарпа попросту не уместится. Гигант спешит. Он ждёт явления агрессивного самозванца и истерика Зевса, решительно настроенного сделать единственным венцом творения антропоморфное существо. Подразумевает Зевс при этом, безусловно, себя. Себя, и никого иного! В его скудном мозгу, заполненном до краёв животными страстишками, фобиями и комплексами, не умещается мысль о добром соседстве с иными формами жизни. Война рано или поздно неминуема. Впрочем, пока сторукие братья охраняют в Тартаре медную дверь, запершую титанов - эту смирённую грозу олимпийцев,- шаткий мир кое-как соблюдается. Когда он рухнет, первой пробой сил Зевса станет наскок на ублюдка Поликарпа.
        Звенят под заступами камни. Комья земли летят в воздух. Окоп, конечно, вряд ли пригодится в случае серьёзной схватки с богами. Поликарп знает это, но ему нравится строгая наука - военная инженерия. Слабость? Он позволяет себе иметь слабости.
        Двадцать.
        Ещё одна рука пишет на отличной мелованной бумаге с золотым обрезом непристойные куплеты алой и чёрной тушью, одна придерживает стопку листов от расползания. В порядке разнообразия и дабы продемонстрировать возможному читателю недюжинную лексическую эрудицию, с каждым переходом к новой строфе Поликарп меняет язык стихосложения. Труднее всего с примитивными языками, письменности не имеющими. Приходится попутно изобретать ещё и её. Заполненный листок подхватывает следующая пара рук, помахивает им, дожидаясь высыхания краски, после чего сворачивает голубка и запускает парить в тёплых влажных воздушных потоках над Понтом. Прекрасноволосые проказницы океаниды забавляются, стараясь солёными брызгами сбить бумажных птичек. Всякая удача встречается многоголосыми взрывами смеха и ловкими кульбитами сопровождающих дочерей Океана дельфинов. Поликарп хохочет вместе с ними.
        Двадцать четыре.
        Двадцать пятой рукой он вырывает из носа некрасиво торчащие волоски. Днями ему пришло в голову остричь ногти на нечётных руках, поэтому ухватить волоски составляет сейчас изрядного труда. И немного раздражает. Он терпелив.
        Конечности с двадцать шестой по тридцать седьмую (число тринадцать - уж не ирония ли над человеческими суевериями?- гекатонхейер и сам, по правде говоря, не знает) в очередной раз подтасовывают результаты всенародного волеизъявления в очередной варварской стране. Страну лихорадит. Подмётные бюллетени перепроверяются на второй круг в государственных органах юстиции. Все подозревают всех. В разном. Часто небеспочвенно. Поликарп веселится от души.
        Две пары рук разыгрывают представление в маленьком театре теней. Коломбина напропалую крутит роман с мастером меча сёгуном Тэдо, а Петрушка страдает от странной русской любви к Мате Хари, на которой давно женат и которую постоянно колотит во исполнение русского любовного обряда. Проделывает он это с горьким смехом, чем придется и по чему удастся. В непродолжительных паузах между сердечными делами мастер меча с шутом гороховым танцуют менуэт. Женщины смотрят на них не без иронии и толкуют о том, о сём. Коломбину больше занимают моды, Мату Хари - актуальный в её браке тональный макияж. Коломбина с интересом подумывает о Петрушке как мужчине, Мата Хари о Тэдо как объекте оперативной разработки, а также о новом псевдониме. Например, Баттерфляй. Красиво, изящно. Как это будет по-японски? Останавливает женщин на подсознательном уровне: одну - неумение варить загадочные «вчерашние щи», другую - грозный вид прекрасно отточенного самурайского меча. Тэдо тоже подумывает о Петрушке как о мужчине, а тот подумывает в свою очередь исключительно о сёгуновом сакэ. Но этих-то, кажется, ничто не останавливает.
Иногда куклы вырываются за край подсвеченного экрана, и становится видно, что глаза у Петрушки пьяные и хитрые, у Коломбины шальные, у Маты Хари опухли и украшены цветами побежалости, а у Тэдо - узкие.
        Две ладони Поликарпа заняты бездумным пересыпанием песка, как отменным успокоительным средством: волоски в носу! Зенон! да и вообще, мало ли - нервы же ни к чёрту… Кожа на ладонях быстро сохнет, и поблизости валяется частично уже использованный тюбик с кремом. Для успокоения же Поликарп балуется ножом-баллисонгом - иначе «бабочкой» (как же всё-таки по-японски Баттерфляй?- мучается Мата Хари; Чьо-чьо, подсказывает добросердечный Поликарп), а также веером, тремя бронзовыми шариками и чётками. Вдобавок гекатонхейер жонглирует некоторыми костями философа, доставаемыми из ступы. Костей по ряду объективных причин становится всё больше, они делаются мельче, и Поликарп начинает всерьёз опасаться, что одной пары рук для жонглирования скоро перестанет хватать. Зенон по-прежнему громогласно злорадствует.
        Вы не сбились? Полсотни.
        Он вьёт из кого-то веревки (хоть знает прекрасно, что дело это женское), таит фигу в кармане, он проверяет, не выпал ли камень - тот, что за пазухой, потирает ладони, предвкушая скорое уже созревание белого Хиосского вина. Его любимого, урожая того… ну, словом, того, благодатного из годов. Он скрестил на всякий случай пальцы (ибо обожает лгать) и растопырил пальцы буквой V (ибо обожает побеждать). Он держит два кулака за Одиссея, своего любимца. Предрассудок? Возможно; однако удача хитроумного итакийца пока не оставляет.
        Шестьдесят.
        (Между прочим, самую волосатую лапу Поликарп имеет в Олимпийской канцелярии.)
        Он простирает длань, указывая верное направление, и подставляет из-за спины рожки вам или мне, когда мы замираем с фальшивой улыбкой перед объективом фотокамеры. У него острый кинжал в кулаке, чтобы заколоть какого-нибудь зарвавшегося тирана и влажная губка - обтереть лицо какому-нибудь тяжелобольному.
        Он лущит самые твердые орехи в поисках кристального зерна Истины и самые крупные раковины в поисках зерна чёрной жемчужины. Обыкновенного жемчуга и очевидных истин накопилась уже порядочная кучка. Время от времени Поликарп развлекается тем, что мечет зерно-другое под рыло массивному не по возрасту пятнистому кабанчику, любимцу Артемиды. Будущий Калидонский вепрь, разумеется, не обращает на жемчуга ни малейшего внимания. Его интересует только нежная плоть выпотрошенных Поликарпом моллюсков. Пятак животного в потеках слюны, слышится хруст и чавканье. «Ну и свинья же ты, дружок»,- презрительно бормочет Поликарп.
        С помощью пары кремней он возжигает пламя по конфиденциальной и весьма, весьма щекотливой просьбе дальнего родича Прометея. Самому Прометею ужасно некогда, он опять уговаривает своего безмозглого братца Эпиметея плюнуть на красоту и обаяние «этой твоей последней шлюхи Пандоры» и не жениться, ни за что на ней не жениться! «Она принесёт неисчислимые беды, печёнкой чувствую!» - сатанеет Прометей.
        Да он провидец, мелькает у Поликарпа мысль.
        Семьдесят один.
        Он вовсю кует счастье, счастье для всех, огромное и чистое счастье из меди, серебра и апейрона. Ему хочется придать поковке безукоризненно точную форму витого рога прекрасной козы Амалфеи, этого атрибута изобилия. Однако Поликарп - далеко не Гефест, поэтому труд его никак не может кончиться. Раз за разом ему кажется, что вот сейчас, всего один пустячный удар, и…
        Что бывает дальше, вы знаете не хуже моего.
        Самой нижней парой рук он выполняет действия, быть может, необходимые гигиенически, но настолько мало аппетитные, что описать их мы решаемся не все. Тем не менее. Ищется под мышками, коих полная сотня, и в паху. (Время от времени под пальцами начинает шевелиться, и гекатонхейер без особенных эмоций давит попавшихся насекомых на ногтях. Они лопаются с сочными щелчками.) Выскребает катышки потной грязи между пальцами ног, почёсывает и поправля… вы морщите нос? Простите.
        Семьдесят пять.
        Он семь раз отмеряет и один отрезает (и прекратите, наконец, мне подмигивать: я вовсе не утверждаю, что дело происходит во время брис-милы!). Он там и сям подрывает детским совочком устои обветшавшей нравственности и возводит из выкрошившихся кусков просторное здание новой морали. Но знаете, лично мне в нём весьма неуютно.
        Две пары конечностей Поликарп одолжил старой знакомой Кали-Дурге и сейчас не находит себе места от беспокойства. Для каких нужд она их использует? Репутация у дамочки самая скверная. Он пытается притупить тревогу, полнящую совесть, раздачей милостыни. Просящему - дай, и да не оскудеет рука дающего. У Поликарпа не скудеет целый пяток рук, однако… Весьма опрометчиво было связываться со злою бабою, думает Поликарп и принимается машинально подбрасывать в воздух тетрадрахму: послать на Кайласу голубя с предложением вернуть должок? не посылать? Монетка от частого применения истерта, различить аверс и реверс решительно не представляется возможным. Впрочем, Поликарп в этом не нуждается: по закону вероятности число выпадений всё равно будет 50/50. Но - символ! А Кали останется при своих, решено. В вероятном противостоянии с Зевсом полезны всякие союзники.
        Следите? Девяносто.
        Он постоянно держит руку на пульсе чего угодно, а двумя перекрывает чему - и кому - угодно кислород. Он ласково треплет по голове безродную собачонку, только что вышвырнутую на непогоду бессердечным хозяином. Собачонка с благодарностью машет хвостом и лижет ему ладонь горячим шершавым языком. Недоброго хозяина дворняги он тоже треплет - крепко, за ухо, и у того сочатся слёзы. Поделом жестокому сердцем!
        Поликарп аплодирует очередной комедии Аристофана, хоть и не знает толком, что за постановка, хороша ли: к началу он опоздал, опоздал и к середине; подоспел лишь на финальные аплодисменты. (Вот вам и рука на пульсе!) Поликарп кажет автору этих строк большой палец, который лишь секунду пребывает поднятым, а затем медленно переворачивается вниз, как бы пригвождая длинным заострённым ногтем чётной девяносто восьмой руки к полу: не язви!
        Указательный палец девяносто девятой руки Поликарпа лежит на спусковом крючке стартового пистолета. Движение - и стремительные колесницы сорвутся с места, полетят по гипподрому, обгоняя звук выстрела, вздымая шлейфы пыли. Поликарп поставил в этом забеге на чёрную, как сама ночь, молодую норовистую кобылу Нюкту. Соперницы по забегу у Нюкты более чем серьёзные. Поликарп азартен - дымок от сгоревшего пироксилина ещё не рассеется, а он уже бросит пистолет и примется азартно свистеть в два пальца. Ходу, Ноченька! Ходу!!
        Сотой…
        Домыслите.
        Волк и семеро козлят
        Очень Страшная пьеса-сказка для Рождественских детских утренников
        Небольшая опрятная избушка в лесу. Из кирпичной трубы вьётся дымок, рядом с трубой спутниковая антенна.
        МАМА-КОЗА: Я ухожу, деточки. Сидите тихо, играйте на компьютере в шарики и пасьянс, только в интернет не лазайте. Там вирусы живут. Смертельные. Дверь никому не отворяйте, потому что по лесу бродит ВОЛК-МАНЬЯК и всех деток убивает. А некоторых живьём ест. Ну, пока.
        Мама-коза уходит, сексуально поводя бёдрами. Вскоре в дверь стучат.
        1-Й КОЗЛЁНОК, НЕРВНО: Кто там?
        ВОЛК, ГРУБЫМ ГОЛОСОМ: Это я, ваш папа! Капустки принёс.
        2-Й КОЗЛЁНОК, ТОРЖЕСТВУЮЩЕ: Ты не наш папа, наш папа моряк, вокруг света уплыл!
        3-Й КОЗЛЁНОК, ТОРЖЕСТВУЮЩЕ: И вовсе наш папа не моряк, он лётчик, на Северный полюс улетел!
        4-Й КОЗЛЁНОК, ТОРЖЕСТВУЮЩЕ: Врёте вы всё, наш папа солдат, он в Ираке с американцами воюет!
        5-Й КОЗЛЁНОК, ДЕВОЧКА: Кончайте прикалываться. Наш папа не лётчик, не моряк и не солдат.
        6-Й КОЗЛЁНОК, ОЗАДАЧЕННО: А кто наш папа, Путин что ли?
        5-Й КОЗЛЁНОК, ДЕВОЧКА, ЕДКО: Да нет. Он КОЗЁЛ! В зоопарке.
        7-Й КОЗЛЁНОК, ГЛУПО: Значит, за дверью не папа? Тогда кто?
        ВСЕ КОЗЛЯТА, ХОРОМ: ВОЛК-МАНЬЯК!
        1 КОЗЛЁНОК, ХРАБРО: Эй, волчина позорный! Катись, откуда пришёл, а то мы милицию вызовем!
        ВОЛК, ГРУБЫМ ГОЛОСОМ: Ну, погодите, козлята. Я до вас доберусь!
        Волк уходит, но возвращается через минуту, стучится.
        1-Й КОЗЛЁНОК, НЕРВНО: Опять кого-то принесло. Кто там, блин?!
        ВОЛК, ГРУБЫМ ГОЛОСОМ: Это я, ваша мамочка! Морковки принесла. И того, яблочек.
        2-Й КОЗЛЁНОК, ТОРЖЕСТВУЮЩЕ: Ты не наша мама, у нашей мамы голос красивый!
        3-Й КОЗЛЁНОК, ТОРЖЕСТВУЮЩЕ: А у тебя, как у пьяни подзаборной.
        4-Й КОЗЛЁНОК, ТОРЖЕСТВУЮЩЕ: Или как у бомжа.
        5-Й КОЗЛЁНОК, ДЕВОЧКА: Да ты и есть бомжара пьяный.
        6-Й КОЗЛЁНОК, ОЗАДАЧЕННО: А может, хотя бы в этот раз Путин?
        5-Й КОЗЛЁНОК, ДЕВОЧКА, ЕДКО: Ага. Ещё скажи, Филипп Киркоров.
        7-Й КОЗЛЁНОК, ГЛУПО: Значит, за дверью не мама? Тогда кто?
        ВСЕ КОЗЛЯТА, ХОРОМ: ВОЛК-МАНЬЯК!
        1-Й КОЗЛЁНОК, БЕССТРАШНО: Эй, волчина позорный! Катись, откуда пришёл, а то мы милицию вызовем!
        ВОЛК, ГРУБЫМ ГОЛОСОМ: Ну, всё, бараны. Хана вам!
        Волк, непристойно ругаясь, отправляется к Доброму Доктору Айболиту.
        ДОБРЫЙ ДОКТОР АЙБОЛИТ, ЛАСКОВО: Ну, что вас беспокоит, серенький?
        ВОЛК, ГРУБЫМ ГОЛОСОМ: Хочу, чтобы у меня был голос, как у Баскова!
        ДОБРЫЙ ДОКТОР АЙБОЛИТ, ЛАСКОВО: А зачем вам, серенький? Выступать хотите?
        ВОЛК, ГРУБЫМ ГОЛОСОМ: Ну, типа того! Много бабок заработаю, стану нищим помогать.
        ДОБРЫЙ ДОКТОР АЙБОЛИТ, ВЗЯВ В РУКУ ОЧЕНЬ БОЛЬШИЕ ПАССАТИЖИ: Вот только не надо меня за лоха держать, договорились? Нищим… Ладно, расстёгивайте штаны, батенька.
        ВОЛК, ГРУБЫМ, НО ИСПУГАННЫМ ГОЛОСОМ: А зачем штаны? Может, лучше язык прооперируете?
        ДОБРЫЙ ДОКТОР АЙБОЛИТ, ЛАСКОВО: Кто из нас доктор, вы или я? Сказано, штаны! Да вы не бойтесь, щёлк-щёлк, и готово. Будете лучше Баскова петь, да-с!
        ВОЛК, ГРУБЫМ, НО УМОЛЯЮЩИМ ГОЛОСОМ: А может, всё-таки лучше язык? Я ещё так молод, мне ещё размножаться и размножаться, пожалейте, а? Вы же добрый…
        ДОБРЫЙ ДОКТОР АЙБОЛИТ, ЛАСКОВО: Конечно, добрый. Был бы злой, вообще бы на органы пустил!
        Добрый Доктор Айболит умело и скоро делает плоскогубцами ЩЁЛК-ЩЁЛК.
        Волк кричит, сперва грубо: ААААА! Потом тонко: аааааа!
        ДОБРЫЙ ДОКТОР АЙБОЛИТ, ВЫГЛЯДИТ УДОВЛЕТВОРЁННЫМ: Вот и славно, трам-пам-пам! Следующий!
        Избушка Козы. В дверь стучат.
        1-Й КОЗЛЁНОК, РАЗДРАЖЁННО: Достали сегодня. Кто там, йопэрэсэтэ?!
        ВОЛК, ТОНКИМ ГОЛОСОМ: Это я, ваша мамочка пришла! Пивка и воблы принесла.
        ВСЕ КОЗЛЯТА, ХОРОМ: БАСКОВ! БАСКОВ!
        5-Й КОЗЛЁНОК, ДЕВОЧКА, В АЖИТАЦИИ: Ура! Ура! Открывайте скорей.
        Дверь открывает один из козлят. Волк вбегает и проглатывает всех, кроме глупенького 7-го. Тот спрятался за системный блок компьютера, и остался незамеченным.
        ВОЛК, ТОНКИМ РАЗОЧАРОВАННЫМ ГОЛОСОМ: Ой, ё! После этой гадской операции даже от козлятины никакого кайфа. Пойти, хоть водки выпить с горя, что ли?
        Уходит, трагически вздыхая. Вскоре появляется мама-коза. От неё вкусно пахнет спиртным и шоколадом.
        МАМА-КОЗА, СТРОГО: Так, а где все?
        7-Й КОЗЛЁНОК, ИЗ-ЗА СИСТЕМНИКА, ГЛУПО: А их Басков съел. Или может, Киркоров. Певец.
        МАМА-КОЗА: Киркоров, говоришь? Значит, волк! А ну, звони охотникам. Мы сейчас этому певцу кое-что оборвём, нах!
        7-Й КОЗЛЁНОК, НАБИРАЯ НОМЕР НА МОБИЛЬНИКЕ: Да у него и так, похоже, всё оборвано. Пищал-то тонко.
        МАМА-КОЗА, СЕРДИТО: Да я про хвост говорю, похабник ты этакой!
        Приходят охотники.
        1-Й ОХОТНИК, ИГРИВО: Ну, какие дела, мать?
        МАМА-КОЗА, ПЛАЧА: Моих деток сожрал ВОЛК-МАНЬЯК. Убейте его!
        2-Й ОХОТНИК, БРАВО: Легко! Пузырь коньяка да закуси нормальной, и МАНЬЯКУ твоему кирдык.
        МАМА-КОЗА, ВМИГ ПРЕКРАТИВ РЫДАТЬ, СУХО: А если бесплатно?
        3-Й ОХОТНИК, РАДОСТНО: А за бесплатно мы можем только на твоём компьютере пострелять, рогатая!
        ОХОТНИКИ ХОРОМ: Ха-ха-ха!
        Коза, скрепя сердце, соглашается и отдаёт Охотникам бутылку «Арарата» и пласт копчёной лососины. Те, посвистывая, уходят и вскоре настигают еле передвигающегося от переедания Волка.
        1-й охотник стреляет в него из ружья, но Волк не гибнет, а с мерзостным тонким хихиканьем проглатывает 1-го Охотника.
        2-Й ОХОТНИК: Это не простой ВОЛК-МАНЬЯК, это - страшный оборотень! Нужно серебро!
        3-Й ОХОТНИК: Я стащил у Козы вилку. Вроде, серебряная. Подойдёт?
        2-Й ОХОТНИК: Попробуй! Только подожди, я отбегу подальше.
        3-й охотник бросается на Волка с вилкой, и Волк издыхает.
        Охотники начинают расчленять труп ножами явно столового вида. Из распоротого живота выскакивают целые и невредимые козлята и 1-й Охотник. Охотники устраиваются в классических позах «на привале», пьют коньяк. Козлята весело танцуют вокруг трупа. Приближается Мама-коза.
        МАМА-КОЗА, ЗАЖИМАЯ НОС И КОСЯСЬ НА ГРУДЫ ТРЕБУХИ: Ну и вонища! Покоцали подонка? Круто, молодцы.
        1-Й ОХОТНИК, ЖУЯ ЛОСОСИНУ, НЕВНЯТНО: А то! Профи, н-на…
        МАМА-КОЗА: Опаньки, а ведь это не ВОЛК-МАНЬЯК!
        2-Й ОХОТНИК, ИЗДЕВАТЕЛЬСКИ: А кто, Киркоров, что ли?
        МАМА-КОЗА, СТРЕМИТЕЛЬНО БЛЕДНЕЯ, ЧТО ВИДНО ДАЖЕ СКВОЗЬ ШЕРСТЬ: Нет, не Киркоров. И даже не Басков.
        ОХОТНИКИ И КОЗЛЯТА ХОРОМ: Тогда КТО это, блин?!
        МАМА-КОЗА, ТРУДНЫМ ГОЛОСОМ: П… П… П.
        Занавес.
        Кегли
        - Вон, вон там кто-то прячется! Смотри, смотри, какие зубищи! О-го-го! А глаз нету.
        - Где?
        - Да вон, под аркой.
        - Ой, дурак! Кончай щипаться. И пугать кончай.
        - А я не пугаю вас, девочка, просто предупреждаю, чтоб была готова. Нам ведь туда ещё идти.
        - А давай, тогда не пойдем!
        - Нет уж, девочка, мы туда обязательно пойдем, раз собрались.
        - Да ну, Лёвка, мне расхотелось! Подумаешь, аттракционы… Все равно ведь ни горки не запустить, ни чёртово колесо.
        - В надувной крепости попрыгаем.
        - Что я, ребёнок что ли?
        - Так ведь на халяву. И ещё…!
        - Фу, пошляк какой.
        - «А мне мама, а мне мама целоваться не велит!»
        - Ненавижу частушки.
        - Это не частушка, а озорная народная песня.
        - Народные тоже ненавижу, особенно озорные. Ой!
        - Что? Ты чего хватаешься?
        - Лёвка, я подержусь за тебя, ладно? Сам напугал этими зубами…
        - Держись, конечно. Только ведь нет никого, видишь! Видишь?
        - Не-а, не вижу.
        - А почему?
        - А я зажмурилась!
        - Умная ты, Вика, аж завидно. Пусть меня едят, главное - не видеть кто, да?
        - А что, уже собираются есть?
        - Да нет, вообще-то… Кстати, можешь отожмуриться, арку мы уже прошли.
        - Постой-ка, это что, и есть тот «шикарный ход», через который мы полезем?!
        - Ну да.
        - Вот эта противная щель с занозами?
        - С занозами… Ещё не посадила, а уже ругаешься. Я здесь много раз пролезал, ни царапины! Давай первая!
        - Почему это я первая? Хочешь взглянуть, какого у меня цвета трусики, негодный шалунишка?
        - Бе-бе-бе… А не надо было юбку одевать! Я же предупреждал, чтобы в штанах…
        - Не одевать, а надевать, это во-первых! А во-вторых, ненавижу штаны.
        - А как же народные песни?
        - Причем здесь они?
        - Ну, ты ведь, вроде, их ненавидишь.
        - Ненависть - не любовь. По-настоящему любить можно что-то одно, а ненавидеть многое!
        - Во завернула. Вика, ты прям философ. Запиши мне текст на бумажке.
        - Обойдешься. Лезь первый.
        - Да я-то могу… Но как ты тут одна, когда со спины может подкрасться ТОТ, КТО ПРЯТАЛСЯ В АРКЕ…
        - Опять начинаешь! Ты же обещал, что перестанешь пугать. Я вот сейчас возьму, да не пойду вообще. Ладно, уговорил. Только, чур, отвернись. Отвернись, говорю!
        - …Обычные белые трусики, ничего особенного.
        - Гм. Я думала, ты все-таки подсмотришь. Извини.
        - А почему ты думаешь, что я не…
        - Потому что они в полосочку!
        - Ох, Вика, и провокаторша ты!
        - Подумать только, какие ты слова знаешь.
        - Я много чего знаю. Например, про то, как Димка Руденко к тебе через балкон лазил. Что молчишь?
        - Потому что оправдываться - значит унижать собственное достоинство, это во-первых! А во-вторых, не твоё дело. Ты куда это смотришь? Эй, Лёвка, эй!
        - А? А-а… не обращай внимания. Дело, конечно, не моё. Только Димка известный бабник. Он тебя живо плохому научит.
        - Да-да, очень остроумно. Куда ты всё-таки смотрел? У тебя такое лицо было…
        - Я же обещал больше не пугать.
        - Ага, только между прочим, вот эта фраза - самое страшное. Дай-ка я тебя опять под руку возьму.
        - Бери, конечно. Вик… знаешь… я ведь нарочно пугал. Чтобы ты за меня держалась. Знаешь, как здорово! Как будто я рыцарь, ты - моя прекрасная дама, и мы идём через жуткий колдовской лес, где водятся всякие мантикоры и даже один дракон. А мы будто хотим поймать единорога. На живца, то есть на тебя. Чего смеёшься?
        - Да так. Глупый ты. Единорогов выдумал. В четырнадцать-то лет.
        - Это тебе четырнадцать, а мне пока тринадцать, между прочим.
        - Дамам о возрасте не напоминают. Эх, ты, Лёвка - наивная головка! Веди меня в свой надувной дворец, мой верный рыцарь.
        - Нету дворца, Вика.
        - Нету?
        - Конечно. Подумай сама, кто оставит на ночь работающий компрессор?
        - Зачем компрессор дворцу?
        - Ну, он воздух постоянно накачивает. Я вообще-то не знаю, зачем он всё время работает. Можно ведь просто пипку заткнуть - воздух и не будет выходить. Так ведь?
        - Пипку заткнуть… Я тебе сейчас самому пипку… Ты мне зубы не заговаривай. Зачем меня привел сюда, а, Лёвочка?
        - Ясно зачем. Затем, зачем мальчики, которые не рыцари, девочек водят в ночной парк. ЧТОБЫ НАДРУГАТЬСЯ В ТЕМНОЙ АЛЛЕЕ! ХА-ХА-ХА! Демонически, нет?
        - Кретинически. Пошли домой, демон очкастый.
        - Не обзывайся. У меня ещё мысль появилась.
        - Опять какая-нибудь дурацкая. Подожди, сейчас угадаю. По деревьям полазать, да? Как будто ты Тарзан, а я эта… Ну, как её?..
        - Наташа Королёва, гы! Мимо ворот, крошка! Да ладно, чего ты куксишься, я ж в шутку. Типа, теперь я крутой мафиозник, а ты моя шикарная девочка. Ты же шикарная?
        - Я-то да, а вот ты… Ладно, говори, что ещё собрался показывать?
        - Ну, тут есть такая потешная шняга. Деревянными шарами кегли сбивать. «Дурацкий кегельбан». Его на ночь не убирают.
        - «Ах, эти мальчики! Всё бы им чем-нибудь швыряться».
        - Ты кого сейчас изобразила? Клавдию, что ли?
        - Неужели похоже?
        - Ещё как! Тебе точно надо в актрисы… Блин, да кто это там?..
        - Где?
        - Ага, теперь саечку за сремалочку! Ай, ай! Ну, ты и прекрасная дама, дерёшься как каратистка! Всё пришли. Я сейчас расставлю кегли, а ты бросай. За каждое попадание получишь чупа-чупс.
        - Ненавижу чупа-чупсы. Лучше булочку с маком, какие твоя мама делает.
        - Растолсте… Ладно, ладно. Что мне, булочек жалко для моей шикарной крошки? Вот готово. Кидай. Потом наоборот, ты расставишь, я побросаю.
        - Издеваешься? Сейчас, сорвалась тебе расставлять.
        - Ну, ладно, не хочешь как хочешь. Бросай вообще одна. Тогда дополнительное условие. За каждый промах - поцелуйчик. Эй, эй, не по мне кидай-то! Ай!
        - Хи-хи-хи!
        - Тебе смешно, а у меня синяк будет. На тебе мячик. Да смотри, целься лучше. Или хуже?.. Всё, всё, молчу! Огонь!
        - Перестань болтать под руку. Й-яу! Тьфу ты.
        - Ты не плюйся, будущей актрисе и прекрасной даме нехорошо плеваться. Давай научу. Та-ак, раз-мах-нулись… кидай!
        - Есть! Ура! Чмок!
        - Вика, мы ж за промах договаривались. То есть…
        - Дурак ты, Лёва, и не лечишься. Ой, что это?
        - Салют, наверное. Хотя непохоже. И праздника сегодня никакого.
        - Но ведь красиво же.
        - Это да. Держи шар. Кидай снова.
        - А ты поможешь?
        - Легко.
        - Есть! Ура! Чмо-о-о-ок!
        - Ого, ни себе чего! Где научилась?
        - Где-где, у Димки Руденко.
        - Да Вик, ты чего? Кончай такое лицо делать, тебе не идёт. Смотри, смотри, опять светится!
        - А может, это звездопад? Или метеорит?
        - Звёздный метеоризм!
        - Смешно. Но грубо.
        - Но смешно ведь! Кидай опять. Помочь?
        - Перебьёсси. Ручки, ручки, молодой человек! Р-раз! Йоу!
        - Поздравляю. Ого, а на небе-то! В этот раз ещё ярче! Вика, а ты заметила, что светится сразу после твоего броска? Вдруг это как-то связано? На, бросай ещё, проверим.
        - Р-раз! Йоу! Блещет, блещет!
        - Здорово. Только хватит, наверное. Вдруг это что-нибудь нехорошее.
        - Такое красивое не бывает нехорошим. Давай последний раз.
        - Давай. Полу-учай! Упс…
        - Мазила.
        - Сам дурак. Всё, мне надоело. Хочу домой. Хочу булочек.
        - Ну, тогда я брошу напоследок. Кегля-то осталась. Учись, крошка! Бэ-эмс! Вау, верный глаз, верная рука. Меня зовут Робин из Локсли, бэйби!
        - Ма-ла-дец! Только от ваших бросков не сияет небо, сэр. А теперь идём. Давай уж, так и быть, под ручку, рыцарь.
        …
        - Ой, Лёвка, а это кто?.. Пони? А почему с рогом? Лёвка, ну ты что молчишь! Мамочки! Чего он на меня так смотрит?
        - Стой. Не беги. Стой смирно, Вика. Это ж единорог.
        - Настоящий что ли? Откуда он?
        - Да мне-то почём знать. Помнишь, сверкало? Может из-за него? Открылись порталы в другие миры или там на другие планеты. Фью-фью-фью, кис-кис-кис. Иди сюда, единорожик. О, подходит, Вика, подходит! Ах, ты мой беленький… Хочешь арахиса? Да, да, папина лошадка хочет арахиса. Вик, иди, погладь. Такой классный, ваще! Тёплый и парным молоком пахнет. И губы мягкие.
        - Ненавижу лошадей. Они кусаются и лягаются. А у этого ещё рог. Ты что, ты куда лезешь, Лёвка?
        - Я прокачусь. Вика, ты разве не понимаешь, такое же раз в жизни бывает. О-о-о!
        - Ты чего орёшь? Ты куда смотришь? Опять разыгрываешь, да?
        - Вика, скорей сюда. Только не оборачивайся. Живей! НЕ ОБОРАЧИВАЙСЯ!
        - Ай, мама! Ай!
        - Бегом! Да бегом же, он нас увезёт! Стой, стой, животное! Стой, говорю, Вику возьмём! Ну, миленький, ну, пожалуйста!
        - Лёвка, он не подпускает! Ай!
        - Да блинство! Что ты, взбесился, единорожья морда! Что ты девочку лягаешь! Не чуешь, что ли? Ты её слушаться должен! Стой! Вернись! Вика-а-а-а-а…
        - Эх, Лёвка, Лёвка… Он всё правильно почуял. Ну, давайте, рвите меня. Кто вы там, мантикоры? Надеюсь, Димку Руденко вы тоже сожрёте.
        - Руку давай!
        - Что?
        - Руку давай, моя прекрасная дама! Вот так. Обхвати меня покрепче, крошка! Н-но, Буцефал! Топчи этих тварей.
        «Нога Басаева»
        - Как-как вы сказали, доктор? Чья нога? Басаева? Эт чё, типа, болезнь такая?
        - Почему болезнь?
        - Ну, заячья губа, волчья пасть.
        - А-а! Нет. Просто название операции. Есть «стопы Мересьева», но это если в Китай хотите. Там в фаворе советский период. Желаете в Англию - «нога Басаева». Либералы…
        - Мне в Италию.
        - Не принципиально. Я подразумеваю Евросоюз вообще. Ну, батенька, брюки долой.
        - Блин, боязно. Слушайте, а опыт у вас большой?
        - Огромный, просто огромный. Сто тридцать две операции.
        - И все клиенты уже там?
        - Решительно все. Устроились лучшим образом. Трусы тоже снимаем. Рукой отодвиньте, пожалуйста.
        - Чё отодвинуть?
        - Член, член отодвиньте. И мошонку желательно.
        - Зачем это?
        - Чтобы инструментом не задеть.
        - А чё так высоко-то?
        - Я не понимаю, вам куда нужно - к метро медяки клянчить? Или всё-таки в Англию мучеником кейджиби? Впрочем, можете уйти. Но аванс теряете.
        - При чём тут Англия. Мне в Италию. Блин, сморщилось-то всё как! Зябко тут у вас, док. Ну, а щас правильно?
        - Да, хорошо. Ну-ка, что тут у нас? Раз, два… шесть. Бинго!
        - А? Вы про пальцы? Ну да, шесть. А на другой - пять. Врождённое уродство.
        - Бывает.
        - Обычно кто видит, кривится. Только вы почему-то радуетесь.
        - Профессиональный интерес. Жгут тоже придерживайте.
        - Эй, док, а эт чё за жуть?..
        - Пила, не видите?
        - Циркулярка?!
        - Да.
        - Ёп!
        - Зажмурьтесь.
        - А как же анастези… ААА!

* * *
        - Шесть пальцев! Неужели дождались, док?
        - Дождались.
        - Ляжку опять шашлычникам отнести?
        - Хочешь, сам съешь.
        - Не, док, ты точно обнутый. Резал бы по щиколотку.
        - Тут принцип, голубчик. Пациент мечтал о политэмиграции. Чтоб журналисты, правозащитники, TV, дом в пригороде Лондона. Значит - по пах. Халтурить грешно.
        - А ты праведник. Кстати, я слышал, он говорил, что хочет в Италию.
        - Не вижу разницы. Где «Вокс Аваддона»?
        - Держи. Чёрт, ну почему обязательно ноги? Они же пахнут!

* * *
        Вход в метро «Римская».
        - Чё-то рано темнеет сегодня. И вообще на душе хреново. Эй, брат, оставь допить ветерану «Альфы». П’сиб. Тьфу, горечь. Палёная видно. А? Кто, я? Герой, само собой. Как чичей мочить, так вперёд, капитан! А как ногу оторвало, свободен, соси на корточках. Слышь-ка, брат, сирена воет что ли? Или гром? А эт ещё чё? Хо, в метро - и саранча. М-мать, да её тьма! Глянь, братка, а ведь она железная! И рожи человеческие…
        Ночь длинных вожжей
        Охваченный испугом, я оглянулся: трава пожелтела и высохла там, где упала моя тень. Ник Кейв
        Во мгле, среди дубравы тёмной, где филин ухает в дупле. Где мхи сырые, и гадюка свивает кольца по земле. Где путь лежит в уезд Бобруйский, и путь нелёгкий, непростой. Где в буреломе тигр лохматый берёт прохожих на постой (чтоб разорвать живот клыками и выпить жизненный ихор). Где каждый - зверь, аспид, и птица - бежит, считая за позор стоять во фрунт по стойке смирно, заслышав человечью речь. Где можно славно похмелиться, сумев наутро приберечь живое пламя водки доброй иль браги смрадную бурду,- я, сумрачный и беспощадный, ругаясь яростно, бреду.
        Куда влечёт меня ужасный мой рок, как сазана рыбак влечёт на леске в день ненастный, вонзив багор в застывший зрак, как на аркане злой татарин таскал рабынь в гарем мурзы, как беспризорник тырит рьяно с верёвок майки и трусы?
        Зачем в руке моей опасный двояковыгнутый предмет? Зачем в душе искус горчащий, а за душой полушки нет? Почто за мной бежали люди, крича: «Постой, дурак, постой!» Почто я бросил им упрямо с прямолинейной простотой: «Я не дурак, я здравый малый! Ума - палата, сметки - пуд!» Почто албанские ребята меня в Тирану не зовут?
        Какой кретин уж двадцать строчек резиной тянет этот стих? И чьё, читатель, в этом месте стаккато смеха не затих…ло? (Да, размер нарушить - преступный шаг, его бегу). О Вандерлюст! Когда ж тропинка сведёт меня и бэ Ягу? (Здесь «б» - не б., а просто баба. Старуха. Сиречь ля вилле.) Когда ж наступит Божье Царство не в небесах, а на земле? Кто виноват? Что делать? Даже - зачем не птицы мы, друзья? Зачем бескрылые, заразы, все вы? А, в общем-то, и я?
        Вопросов - ворох, а ответов… Ну кот наплакал, грустный кот. А автору - и дела нету. Его сей трабл не гребёт. Он упивается, подонок, своим талантом трепача, не понимая, что читатель вот-вот закроет сгоряча сей текст. И тем себя накажет!
        Поелику моя тропа уже выходит на поляну. Поляна - страшна. И скупа строка безвестного поэта, чтоб описать тот дикий страх. Но мне-то в том и дела нету.
        Итак, поляна. Как монах на ней чернеет сруб высокий. Окно под бычьим пузырём. Дерновый свод. Над дверью ветер качает мутным фонарём. Вокруг - ограда. Тын из брёвен. На остриях, что вверх торчат, нанизан, бледен и неровен, пустых голов ужасный ряд. Глазницы светятся недобро, а в тускло-золотых зубах курятся угли. Это стража.
        Меня увидев, на столбах все черепа с тоской надрывной сказали в голос: «Отрок, стой! Здесь не приют для хулиганов, сюда не пустят на постой подростка, что с рогаткой «Barnett» по лесу шастает впотьмах».
        Я усмехнулся и рогатку возвёл. Они вскричали: «Ах!»
        …Закончив скорую расправу, я пнул в крапиву черепки и посмотрел на небо браво, как богатырь, из-под руки. Луна плыла в разрывах облак, Стожары, полные Плеяд (здесь звездочётам нужно срочно принять из чаши быстрый яд), стояли в неприличной позе. Большой медведицы ковшом черпал Стрелец трактат Молочный. Я ухмыльнулся - и вошёл. (Надеюсь, каламбур с трактатом замечен вами, господа?) Вошёл в избушку прежде даже, чем мне сказали «можно, да!» в ответ на мой удар по двери.
        Внутри имелся крепкий стол, ещё скамья, на ней - матрона, по виду ведьма лет под сто. Ещё какой-то хмырь, похожий на беса в бархатных штанах.
        Я вскинул «Barnett», вновь услышал сначала «ой!»,- а позже: «ах!».
        Старуха - бэ Яга, бесспорно,- увидев карачун хмыря, схватилась лапкой за сухую (здесь слово «грудь» не скажем зря) и впалую грудную клетку и простонала:
        - Вражий сын! Почто убил мою скотинку? Почто, доживши до седин, должна я видеть эту сцену, как мой сожитель, мой герой валяется, суча копытцем, с уродливой в виске дырой? За что, о Бафомет проклятый, ты наказал меня сейчас? И в год зачем две тыщи пятый светильник разума угас? Какие тайные колёса, стуча зубчатками венцов, смололи нежное созданье, отправив в юдоль мертвецов? Какие струны дёргал скрытый под маской Зорро кукловод? В какую бурную стремнину поэта чёртова несёт, что он опять лепечет складно, однако не совсем впопад? А как тебе отнюдь не срамно (здесь ради рифмы вставим «гад») бабульку, божий одуванчик лишить игривого зверька! Как поднялась над ним, бесстыдник, твоя жестокая рука?..
        Тут я прервал старуху жестом, каким оратор Цицерон на место ставил римских граждан:
        - Постой, я удовлетворён. Ты роль сыграла безупречно. Теперь же дале не тяни, не то твою худую шкуру распустит автор на ремни. Корми меня, пои - и в баню веди, как древний миф велит. Тогда, быть может, гость твой поздний таки и соблаговолит сказать, зачем к тебе явился.
        Яга (уже без буквы «бе») блеснула глазом страховидным и, бородавку на губе крутя с неистовою силой, провыла:
        - Знаю, ты сюда нагрянул с целью непотребной. Луну из божьего гнезда ты мыслишь выбить из рогатки, чтоб сделать чёрную дыру… в холсте небес! Кощунник дерзкий, тебя я в печь сейчас запру! Ведь ты страшнее рок-энд-ролла! Как можно рушить ход светил?!
        Здесь автор взял каргу - и шкуру ей на подтяжки распустил.
        Устал он слушать вздор ведьмачий в тот час, когда заря вот-вот щербатый лик светила ночи своим сиянием сотрёт. Когда петух, горнист рассвета, прочистив горло, на плетне, готов прогнать чертей из мира к их боссу, дядьке Сатане. Когда минуты утекают сквозь пальцы золотым песком. Когда таджики в третью смену по тем же пальцам молотком колотят, не забыв по-русски российских думцев помянуть. И, наконец, когда поэты готовы всё-таки заснуть.
        А я… А я, кье маль мучачо, сквозь бабы-ягов дымоход залез на крышу, примостился спиной назад, лицом вперёд. Вложил в рогатку медный шарик, жгуты широко растянул и в область кратера Коперник снаряд тяжёлый зашвырнул.
        Луна мучительно прогнулась. Раздался звон, хрустальный звон. И сучья дубов потянулись ко мне со всех шести сторон. Нетопыри, исчадья ада, на кожистых своих крылах наладились чертить восьмёрки, а шлюхи - прыгать на столах. Титаны, немцы, луноходы с небес посыпались как град - их траекторий рой летучий напомнил воинский парад. И селениты и чекисты, и заяц с яшмовым пестом валились. Что-то льдом сверкая, с чадящим дымовым хвостом, упало в лес неподалёку.
        И вдруг - конец…
        Замолкнул гром, а там, где давеча светильник Луны желтел своим нутром, висела мерзостная клякса густой чернильной пустоты. Вокруг неё порхали эльфы - чернее чёрной черноты… Недолго; горизонт событий, мерцая цветом Дип Пурпле, под сферу Шварцшильда втянул их. Настало утро на Земле.
        Суб спэци аэтернитатис - всего лишь маленький шажок, у человечества мой выстрел развил тотчас культурный шок. Все гомосеки, наркоманы, все олигархи и бомжи, путаны, воры и убийцы, что точат вострые ножи. Стилисты, террористы, думцы (заметим, тут они опять). Все журналисты, генералы, что мир мечтают подорвать, нажав на ядерную кнопку; ивсе девчонки - те, что здесь жалеют бедному пииту свою невинность преподнесть,- ну, в общем, все плохие люди, как по команде из Кремля, задумались и вдруг решили: да что же мы за твари, бля! Зачем же мы творим бесчинства? Зачем грешим наперерыв? И разом дружно удавились. (Достойный, граждане, порыв!)
        А я спустился с крыши мира. Устало головой поник, зевнул с отчаянным весельем… Седой откуда-то старик возникнул с тростью. Умным взглядом, исполненным нездешних сил, меня он смерил и, беззлобно назвав пострелом, вопросил:
        - Ответь, ты - Сашка?
        Я смутился и прошептал, присев на пень:
        - Быть знаменитым некрасиво…
        И сунул «Barnett» за ремень.