Марьяна Романова
        Мертвые из Верхнего Лога
        Пролог
        В нескольких десятках километров от Ярославля, окруженная с трех сторон болотистым лесом, уже два столетия с лишком стоит деревенька Верхний Лог. Большинство ее домов сложены из потемневших от времени, изъеденных жучком бревен; глинистую дорожку между ними выравнивают дважды в год - для того, чтобы она все равно превратилась в склизкое месиво; над дверью покосившейся церквушки есть дата возведения - 1857 год. В середине двадцатого века государство низвергло с ее колокольни старинный колокол, а в девяностые независимый спонсор, ярославский банкир, оплатил реставрацию, и над белыми стенами выросли небесно-голубые купола. Примерно такая же церквушка была вытатуирована на груди банкира, широкая же его спина являла миру то, что ему самому представлялось адом, - кособокие черти с растянутыми в улыбке ртами и круглый котел, под которым пляшет плохо прорисованное синей тушью пламя. К Богу как к единственному оправданию реальности будущий спонсор предсказуемо приобщился, когда отбывал срок не то за вооруженный грабеж, не то за валютные махинации. В первое свое свободное лето он снял домик в Верхнем Логе,
где весь июль и первую половину августа привыкал к безграничности пространства, а заодно взял шефство над дорогой и церковью - к середине августа и появились купола. Но в начале сентября банкира убили, причем все выглядело как "несчастный случай на охоте", но местные говорили разное.
        Впрочем, поговорить в Верхнем Логе любили всегда - неторопливый ток времени и размеренность жизни располагали к бесконечному обсасыванию тем, а каждая свежая сплетня была козырной картой, которая за липовым чаем передавалась из рук в руки, по пути обрастая новыми вензелями. Иногда случалось, что бубновая шестерка, пройдя от первого дома к двадцатому, незаметно оборачивалась козырной дамой пик. В общем, церковь так и осталась отреставрированной наполовину.
        Зимой в Верхнем Логе оставались в основном старики, а летом из Ярославля, Углича и Тутаева приезжали к ним внуки. Иногда случались и дачники, влекомые грустной и торжественной красотой Севера. Глиняные дороги; бескрайние, похожие на океан, поля, которые так красиво седели к осени; густые леса да поросшие камышами тихие болотца; разливанная Волга с ее темными спокойными водами... Время здесь как будто замерло на века.
        Сплетничали: однажды старуха Ефросинья, которую в деревне недолюбливали из-за того, что та была неразговорчива, мрачна и все время бормотала себе под нос (просто многолетняя привычка хронически одинокого человека, но людям казалось, что она говорит дурное, сглазить пытается), сдала половину дома неприятным дачникам. Это была компания молодежи из Сергиева Посада - два паренька и три девицы, если слово "девица" вообще применимо к хамоватым существам, которые говорили басом, носили по четыре сережки в каждом ухе, вместо утреннего чая пили дешевое пиво из местного ларька и приправляли речь таким витиеватым матерком, что даже у местных трактористов пунцовели щеки. Пусть они приехали всего на неделю, но надоесть успели всему Верхнему Логу сразу - гости притащили с собой магнитофон, денно и нощно извергавший богомерзкие визги и монотонный стук, которые самим приезжим по непонятной причине казались музыкой.
        Утром второго дня одна из девиц отправилась на луг - лечить похмелье душистым теплым воздухом - и нос к носу столкнулась со старой коровой Дунькой, меланхолично поедавшей клевер. Дачница вдруг испугалась, словно безобидное животное явилось из самой преисподней, и заверещала как черт, - у тех, кто слышал ее вопль, кровь превратилась в ледяное желе. В тот же день товарка пугливой приезжей повздорила с двенадцатилетней дочкой соседей и ударом ноги сбила девчонку с велосипеда - колесо было погнуто, коленка разбита, а мать пострадавшей орала, что если Ефросинья не уймет беспокойных постояльцев, то она сама сделает это - с помощью охотничьего ружья или хорошо наточенного топорика. Вечером третьего дня компания решила отужинать печеной картошкой. Парни стали разводить во дворе Ефросиньи костер, и одному из них вздумалось плеснуть в огонь какой-то растворитель. Оранжевое пламя взлетело до небес и перекинулось на старенький дровяной сарай. Если бы не счастливое совпадение - сосед Ефросиньи как раз поливал огород из соединенного с колодцем насосного шланга, он вовремя заметил дым, перепрыгнул через ограду и
помог потушить сарай, - весь Верхний Лог был бы уничтожен не более чем за час.
        А на четвертый день ненавистные дачники отправились в лес за грибами, и с тех пор их никогда в деревне не видели. Вещи приезжих - рюкзаки с одеждой, посуда, спальные мешки - остались брошенными в доме Ефросиньи. На поиски так никто и не собрался, хотя Ефросинья волновалась и еще долго обреченно бубнила, ни к кому конкретно не обращаясь: пропали, сгинули, пропали, сгинули... Но сосед слева, лесник Борис, убедил старуху, что если бы с дачниками случилось что в лесу, он бы узнал об этом первым. Много лет подряд каждый день Борис шатался по лесам и знал там каждую ветку, каждый куст. Он чувствовал лес, дышал им. И почувствовал бы смерть, раскрутил бы ее, как клубок запутавшихся ниток. "Успокойся, Фроська. Сама, что ли, не видела, они же бешеные, гости твои", - говорил лесник. "Ребята собирались вернуться. Ящик пива купили. Они бы не бросили пиво, я их изучила", - упрямо твердила старуха. "Да мало ли что им в голову взбрело! Ушли - туда им и дорога. А за вещами еще вернутся".
        Но прошло два года, а рюкзаки дачников все еще находились в сенях Ефросиньи.
        Сплетничали: Нина, учительница местной школы, однажды отправилась пешком на железнодорожную станцию. Поезд уходил в половине седьмого утра, и Нина вышла заблаговременно. Стоял ранний сентябрь, на темно-зеленой траве сединой осела изморозь. Небо было высоким, хрустальным, а воздух - таким прозрачным, что им хотелось напиться допьяна. Женщина шла по пролеску, кутаясь в старую шаль, и с наслаждением принюхивалась к знакомым с детства лесным ароматам - кисловатый запах пожелтевшей ряски, травы, немного хвои. Проходя мимо церквушки, ненадолго остановилась, полюбовалась ярким куполом и старым темным колоколом. Прямо за церковью начиналось кладбище. Большая часть могилок - заброшена. Некоторые кресты даже не были подписаны, никто не знал, что за люди под ними похоронены. Вдруг ей почудилось, будто между могилами проскользнула светлая фигура. Как будто она, Нина, нарушила чье-то благодатное одиночество и этот загадочный некто бесшумно ускользнул в тень, прячась. Учительница обернулась, близоруко прищурившись. Кладбище располагалось в тени густо разросшихся берез и кленов. Было раннее утро, беловатое небо
напоминало старую застиранную занавеску. Нине почудилось, что возле одной из безымянных могил стоит человек. Мужчина ли, женщина - не разберешь. Вроде бы платье на нем - простое, грубое, юбка до пола, но плечи слишком широки, чтобы принадлежать женщине. Человек смотрел на крест - словно читал надпись, которой на самом деле не было. Нина его окликнула. Он тронулся с места медленно, будто каждое движение давалось ему с трудом. Нина отметила: человек не голову повернул на звук, как сделал бы любой в такой ситуации, а обернулся всем корпусом. Их отделяло метров двадцать. Нине почему-то стало не по себе. Показалось, что лицо у него какое-то странное, как бы ластиком стертое. Особенно глаза. Человек смотрел на нее, но Нина не была уверена, видит ли. "Пьяный, - решила женщина. - А может, и буйнопомешанный. Иначе с чего ему в ночной рубашке шляться". От греха подальше учительница поспешила своей дорогой.
        А потом ей рассказали, что с могилы той исчез крест. Ни следов никто не видел, ни даже трава примята не была, а крест пропал, будто с корнем его выкорчевали.
        Сплетничали: двадцать зим назад это случилось. Февраль был таким холодным, что люди целыми днями отсиживались у печей. В Камышах, соседнем селе, не работала школа, закрылась библиотека, опустел сельский клуб. Магазин открывался раз в неделю, по субботам, всего на несколько часов, и длинная очередь стала единственным местом, где могли пообщаться жители трех окрестных деревень. Зима казалась бесконечной, как Вселенная. В один из похожих друг на друга серых морозных дней лесник Борис, который тогда еще не был стариком, решил осмотреть окрестности. Жена его, Нина, пыталась воспрепятствовать - соседи слышали, как она кричала: "Не пущу, старый дурак!" Но на местных чащах лесник был женат гораздо дольше, чем на Нине, поэтому рано утром он все-таки ушел - на охотничьих лыжах-снегоступах, с ружьем на плече и рюкзаком за спиной. Вернулся немного позже обычного, в мрачном расположении духа и всю неделю отмалчивался. А в субботу Нина отправилась в магазин и в очереди рассказала соседям, что с мужем ее происходит что-то странное и она почти подозревает душевную болезнь. Три дня после возвращения из леса Борис
молчал и целыми днями лежал на печи, в тысячный раз перечитывая несвежий выпуск "Советского спорта". Ел мало и рассеянно, без аппетита, и даже дрожжевой пирог с капустой, которому обычно радовался как ребенок, принял как будто бы машинально. Нина пробовала подступиться к нему и с лаской, и с обидой. Наутро четвертого дня он наконец все ей рассказал, предварительно осушив рюмочку клюквенной настойки.
        Оказывается, в лесу Борис встретил двух женщин. С первого взгляда ничего особенного в этом нет - вокруг полно деревушек. Но, во-первых, Борис увидел их в глубине леса, куда и летом мало кто доходил. Во-вторых, женщины были легко одеты. Причем в домотканые платья, больше похожие на старинные ночные рубашки, длинные, в пол. Обуви обе не носили, осторожно переступали по снегу босыми ступнями. В то же время замерзшими и заблудившимися незнакомки не выглядели - не жались друг к другу, не пытались согреться, просто медленно шли бок о бок, с трудом пробираясь по густому снегу. На появление Бориса они отреагировали странно. Вернее - никак. Не удивились, не испугались, не обрадовались. Их лица остались спокойными и расслабленными. Они остановились и некоторое время смотрели на него издалека. Борис что-то им крикнул, но женщины не ответили. Но одна - та, что помоложе, - сделала несколько шагов по направлению к нему. "Нина, когда я рассмотрел ее ближе, то чуть не умер от страха, - признался Борис. - У нее были такие глаза... как у дохлой вороны. Ничего не выражающие. Но она меня видела. Мне трудно
объяснить... Видела, но не рассматривала. А их рты... Их рты были приоткрыты. Как-то неестественно. Словно мышцы лица не могли удержать нижнюю челюсть и она повисла. Не совсем упала на подбородок, но отвисла чуть-чуть. У обеих. И еще одно: у них изо рта не шел пар. Я понял это уже потом. Не было пара, как будто они дышали холодом".
        Борис перекрестился, потом несколько раз выстрелил в воздух, но женщина даже не вздрогнула - так и продолжала медленно приближаться к нему. И тогда он развернулся и побежал. Убежать было нетрудно: Борис ведь был в хорошей физической форме, к тому же на широких охотничьих лыжах, так что у незнакомки с босыми-то ногами едва ли были шансы догнать его. Лесник бежал долго, возможно, целый час. Не оборачиваясь. Бежал так, что сердце застревало в горле. Ему все время мерещился хруст веток за спиной. А когда он все же решился посмотреть назад, словно сама смерть равнодушно глянула ему в лицо. Босая женщина никуда не делась. Она по-прежнему находилась за его спиной, и по-прежнему их отделяло десятка два метров.
        И она была не одна. Рядом появились другие, тоже в простых льняных платьях, тоже босые. У всех - мутные глаза и расслабленно открытый рот. Их было не меньше десяти. Все передвигались медленно, плавно, как будто бы их окружал не сухой морозный воздух, а растопленное масло. И все шли к нему.
        Тогда у Бориса сдали нервы, и лесник выстрелил прямо в группу женщин. Несколько раз, дрожащими руками с трудом удерживая ружье. Опытный охотник, а ухитрился промазать.
        "Нина, а ведь они даже не испугались! - пояснил муж. - Им было все равно. Я им в лица стрелял, а они просто шли ко мне".
        Борис снова побежал, на слабеющих ногах. Ни на что не надеясь и готовый к смерти - причем не к той спокойной, с неизбежностью которой он, будучи человеком думающим, смирился уже к своим сорока годам, а к непредсказуемой, страшной, странной. Лесник бежал и бежал. И через какое-то время выбежал на поле. Вдалеке темнели домики родной деревушки, из каждой трубы поднимался сизый дымок. Борис снова нашел в себе силы обернуться.
        Позади был только лес - пустой, белый, неприветливый.
        Когда он рассказал обо всем этом жене, губы его тряслись.
        Нина не поверила, конечно. Тихонько поплакала в сенях, утирая глаза краешком шали. Борис уже много лет был ее опорой, крепостью. Женщина не была готова к его внезапному помешательству, к его слабости, болезни. Она внимательно присматривалась к мужу - как тот ест, как смотрит в окно, как обсуждает статью из газеты, как настраивает старенький телевизор, чтобы посмотреть хоккейный матч. Борис был таким привычным, родным, ничего в нем не изменилось, ничто не казалось подозрительным.
        "Может быть, примерещилось тебе все?" - уговаривала его Нина. Но муж стоял на своем: в лесу он видел босых людей и те его преследовали.
        Два часа в очереди пролетели незаметно - в Верхний Лог редко прилетали новости подобного калибра. Кто-то злорадствовал (Нина и Борис всегда жили душа в душу; муж не пил и покупал жене новые платья; к тому же Нина много лет учительствовала, в ее доме было много книг, и соседям иногда казалось, что она зазнается, задирает нос), кто-то - сочувствовал. Старая Прасковья из крайней избы пообещала занести успокаивающие капли, которые сама приготовила из трав. Местный алкоголик Степка посетовал на партию дурной водки, которую привезли в деревенский магазинчик в прошлом месяце. "Я и сам траванулся неделю назад, вот ей-богу! Просыпаюсь среди ночи, и мерещится мне, что рядом лежит не моя Алена, а сам черт. Алена, конечно, страшна, но не черт же..." В общем, народ в очереди сошелся во мнении, что Борису все пригрезилось. Долгое домашнее заточение, а потом большая доза свежего воздуха - еще и не такое покажется.
        И только Ефросинья, которая жила на краю деревни почти отшельницей и считалась блаженной, вдруг сказала: "А я однажды видела мальчика. Тоже из этих. Возле дома моего шатался, в окно заглядывал. Босой был, в рубахе длинной. Все - как Борька рассказывает. Я его молитвой отогнала, не возвращался больше".
        Конечно, ее никто и слушать не стал. Что с нее, убогой дурочки, возьмешь.
        Сплетничали: однажды вдовцу Дементию, который среди местных баб слыл десертным куском, даром что был запойным уже не первый десяток лет, пригрезилась мертвячка. Жил вдовствующий Дементий в одной из ближайших к лесу изб и человеком был беззлобным и тихим. Среди местных считалось, что наружностью мужчина напоминает знаменитого киноактера Александра Лазарева. Летом он подрабатывал пастухом, зимой отсиживался в доме. С собутыльниками у него проблем не было - пьяными душеизлияниями он не мучил, в драку не лез.
        Так вот рассказывали, что однажды некий Семен, тунеядец из соседней деревни Камыши, забрел к Дементию с утра пораньше, влекомый информацией о яблочном самогоне, пятилитровую бутыль которого несколько дней назад удачно прикупил сосед. Оставив старый велосипед у калитки, он долго звал Дементия, и в какой-то момент молчание старого бревенчатого дома показалось ему подозрительным. Двери-то были настежь, ставни - тоже.
        Дементий обнаружился не сразу. Зачем-то он забрался на необжитой чердак, где и сидел - среди полусгнивших рулонов рубероида, дырявых ведер, продранных матрасов и прочего старья. Семен потом утверждал, что он не сразу признал любимого собутыльника, потому что на голове у того не осталось ни одного темного волоса. Дементий стал совершенно сед. Он сидел на корточках, обняв собственные колени, и плакал, тихо подвывая.
        Семен, решив, что к соседу пришла белая горячка, заметался по чердаку. Мобильного ни у того, ни у другого мужчины не было. Что делать - бежать к соседке, у которой есть телефон, и вызывать медиков или попытаться успокоить товарища?
        Дементий был бледен, на лбу выступил пот, посеревшие губы тряслись. Он вдруг схватил друга-собутыльника за руку и попросил воды. Залпом выпил целый ковш, разрешил спустить себя вниз, выкурил пять папирос на залитом солнцем крыльце и только потом рассказал, что то ли странный сон видел, то ли сошел с ума, то ли и в самом деле возле Верхнего Лога водится нечисть.
        Вечером Дементий, как обычно, пил крепкий чай на крыльце. Он был трезв и собирался пораньше лечь. Вдруг его глаза различили фигуру, приближающуюся к калитке. Незнакомая женщина. Очень странная - с виду вроде и молодая, а ходит как старуха, будто ей тяжело, суставы окаменели, а плечи тянет к земле. На ней было длинное белое платье. Темные волосы взлохмачены. Сначала Дементий решил, что она из Камышей - одна из жаждущих его ласки (женщины часто к нему ходили, приносили водку и домашний борщ в укутанной полотенцем кастрюльке). А то, что незнакомая... Ну, мало ли, баб вообще не поймешь - сегодня она златовласка, а завтра - черная, как цыганка.
        Дементий помахал гостье рукой и улыбнулся. Его одолевали противоречивые чувства: с одной стороны, он уже настроился на одиночество, с другой - свежий борщ точно ему не помешал бы. Да и спать уютнее, когда под боком теплая женщина.
        Улыбку незнакомка не вернула. Она на секунду остановилась перед запертой калиткой, а потом подняла прямую руку в сторону и, описав ею в воздухе полный круг, перекинула через калитку. Дементий удивленно смотрел на то, как женщина нащупывает засов. Голова ее при этом упала набок и улеглась на плече, нижняя челюсть тоже съехала набок, рот приоткрылся. Как будто бы она была вся мягкая, как будто бы ее мышцы были ватными. У мужчины неприятно сжался желудок. Хотя в тот момент он еще не испугался. Но появилось какое-то предчувствие, нехорошее. Дементий поднялся и сделал несколько шагов навстречу. Незнакомка, войдя в калитку, ускорила шаг, но голова ее так и осталась лежать на плече. Глаза смотрели вниз, на землю под ногами, однако шла гостья прямо к нему! Такая была она бледная - до синевы; такая спокойная - но то было не умиротворение, не буддийская благодать, а просто отсутствие эмоций. Дементий отшатнулся. А когда женщина подошла ближе, в нос ему ударил густой запах свежей земли, влажных корней, болота, ряски и ладана. Дементий бросился назад в дом. Ему было трудно бежать (так бывает во сне, когда
тебя преследует чудовище: невозможно идти вперед, невозможно закричать), на пороге его вывернуло наизнанку. Дрожащими руками он задвинул тяжелый засов. И все.
        Больше он ничего не помнил. И теперь, щурясь на солнце, вдыхая царапающий горло дым "Казбека", Дементий вообще не понимал - была ли страшная женщина с запрокинутой головой или нет.
        Семен другу посочувствовал. Сделал ему крепкий кофе и даже в порыве человеколюбия поджарил омлет. Ел Дементий жадно и неряшливо, как бесприютный пес. Собутыльник сидел напротив, грустно смотрел на него и думал, что пора, наверное, завязывать с домашним самогоном.
        Через несколько недель Дементий продал дом и уехал из Верхнего Лога на Север, в Архангельскую область, где, по слухам, быстро спился окончательно.
        Сплетничали: первый день лета, прохладный и пасмурный, с бисеринками серой мороси, атакующей из низких рваных облаков, в камере N-ского СИЗО повесился некий Федор Губкин, житель Верхнего Лога. Соорудил петлю из тренировочных штанов, дождался предрассветного часа - никого из сокамерников не разбудил его надрывный хрип и сиплые выдохи, выталкиваемые судорожно дергающимся телом.
        "Отмучился, - говорили потом они. - Не вынес чувства вины".
        Полтора месяца назад, перебрав с яблочным самогоном, Губкин изрубил топором свою жену Татьяну, с которой прожил восемнадцать лет.
        Поговаривали, молоденький милиционер, прибывший по вызову самого Федора, упал в обморок, едва переступив порог. Деревенский дом Губкиных напоминал скотобойню: пол был залит кровью на два пальца, сладковато-терпкий нутряной запах заставлял желудок в тройном сальто-мортале броситься к горлу. Куски еще теплой плоти были разбросаны по сеням - словно несчастную Татьяну Губкину разорвала стая оголодавших бенгальских тигров. Сам Федор сидел на корточках в углу, прижимая к груди окровавленный топор, баюкая его, как младенца, и даже, кажется, что-то мурлыкал себе под нос.
        - Я не убивал, - твердил он потом на допросах. - Ну не убивал я! Да, выпил, было дело. И уснул. И спал, спал весь вечер! Зачем мне Таньку-то убивать? Восемнадцать лет душа в душу... Вот только детишек Бог не дал...
        Время шло, Губкин начал выдавать новые подробности. Такие, что однажды дознаватели не выдержали и выбили ему передний зуб. Видимо, в СИЗО Федору приходилось трудно, вот он и решил прикинуться невменяемым.
        - Я слышал, как Танька орала, - уставившись в одну точку, говорил Губкин. - Поэтому и взял топор. Я ее защитить хотел. Слышали бы вы этот крик... До сих пор кровь в жилах стынет! Вбегаю - а там уже спасать некого... И ничего не сделать... Их было трое - старик, женщина и ребенок. Ребенок, ребенок... - В этом месте подследственный, как правило, начинал рыдать и сбивчиво молиться.
        - Ребенок? - устало вздыхал следователь, которому был противен посиневший от многолетнего пьянства, заросший тускло-рыжей щетиной мужик, несший ахинею.
        - Да, пацан. - Губы Федора дрожали. - Лет двенадцати, не больше. Я не знаю, кто Таньку убил... Но они там были, были! И еще - они улыбались... Так страшно улыбались, так страшно...
        Соседка Губкиных, Мария Петровна Панферова, сообщила следователю: Федор и Татьяна часто ссорились. "Грызлись из-за каждого пустяка, неудивительно, что так нее закончилось, - словоохотливо делилась она. - Я Таньке всегда говорила: на кой тебе сдался этот алкаш? За ней ведь по молодости многие ухлестывали, а сейчас... Бывало, Танька бежит через огороды, встрепанная, в исподнем, молотит в окна, ни стыда ни совести. А муженек-кровопивец несется за ней и вопит: "Убью, сука!" Она бутылки от Федьки прятала, а тот с ума сходил..."
        Все шло к пожизненному заключению. Видимо, и Губкин прекрасно понимал, что его ждет, и у него не выдержали нервы.
        Третьего июня тело Федора Губкина кремировали.
        На его похороны не пришел никто.
        Глава 1
        - Мамочка! Это опять случилось! Они опять там, у меня в комнате!
        Босоногая девочка лет десяти-двенадцати, одетая в ночное платье с вышивкой, вбежала в гостиную, где на дощатом столе уютно теплилась керосиновая лампа, потрескивали березовые поленья в русской печи, пахло старым деревом, сандаловыми ароматическими палочками, скисшим молоком и акварельными красками.
        Женщина, красивая, темноволосая, круглолицая, нехотя оторвала взгляд от холста. Ей было не до детских ночных кошмаров. В очередной раз залатывая кровоточащую рану на оскорбленном самолюбии, она рисовала жирафа, немного скособоченного, уныло склонившего шею к земле и почему-то сиреневого.
        - Дашенька, иди спать. Все хорошо, тебе просто приснилось.
        Мать старалась говорить ласково, чтобы дочь не заметила раздражения, стоявшего в горле горьким комом.
        Женщину звали Ангелина. Она была несчастна, и это давно приняло хроническую форму. Несколько дней назад она выпила два бокала "Ламбруско" и позвонила подруге, уютной плюшевой жене именитого скульптора, с которой приятельствовала со студенческих лет, и с веселой удалью сообщила: "А я опять одна!" Подруга сначала ахнула, потом восхитилась Ангелининой смелостью, затем несколько минут формально поволновалась за ее будущее, но в конце концов все-таки сделала то, ради чего ей и позвонили: сообщила по секрету, что в глубине души она, домашняя кошка, завидует тем, кто одинок. Слова подруги улучшили настроение Ангелины, хотя и ненадолго.
        Дело было в том, что мужчина, согревавший ее постель на протяжении последних пяти месяцев, оставил Ангелину (мужчина был немолод, тучен, талантлив и страстен - она всегда влюблялась именно в таких), и теперь ей было грустно.
        Ангелина сняла дачный домик в живописной деревне, в двух сотнях километров от Москвы. Взяла с собою дочь, мольберты, краски, холсты. Но - декорации стали другими, а грусть не спешила улетучиваться.
        - Мне здесь не нравится, - насупилась дочь. - Когда мы поедем домой?
        Ангелина крепче сжала кисточку. Все нормально, Даша еще ребенок. Глубже дышать, глубже дышать... Бывают дни, когда все вокруг, даже собственная дочь, воспринимаются как изощренные мастера инквизиторской пытки. В свои двенадцать Даша взрослее большинства сверстников, но все же слишком маленькая для того, чтобы, разгадав черноту в маминых глазах, перестать терзать родительницу.
        - Сегодня двенадцатое июля, - терпеливо объяснила она. - Мы сняли этот домик на два месяца и вернемся в Москву перед школой... Тебе же здесь понравилось. Мы будем ходить на речку и за черникой.
        - А теперь мне здесь не нравится, - топнула Даша босой ногой. - Здесь они, и я их боюсь.
        - А ну марш спать! - все-таки повысила голос мать. - Ты меня должна бояться, я тебя ремнем отхлещу!
        Плаксиво выпятив нижнюю губу, девочка попятилась обратно в комнату. Женщина с трудом удержала себя от того, чтобы остановить дочь, притянуть ее к себе, ласково потрепать по взлохматившейся голове... Она должна быть твердой - любое проявление нежности вывернет нутро проснувшейся болью, откроет шлюзы для слез, а ведь она и так на антидепрессантах. Вовсе незачем ей оплакивать того, кто так неожиданно и грубо выкинул ее из своей жизни.
        Обернувшись уже от двери, Даша выдала последний аргумент.
        - Мама, мне кажется, они - мертвые, - сама пугаясь своих слов, в отчаянии прошептала она.
        Но мать посмотрела на нее так, что Даша предпочла отступить в слегка подсвеченный желтой луной мрак спальни. Ах, как было бы здорово, если бы у нее был хотя бы карманный фонарик! Его крошечным лучиком можно было бы вдребезги разбить колышущиеся тени на стене... Зажмурившись, Даша на ощупь отыскала дорогу к кровати. Сердце колотилось так, что, казалось, могло прорвать грудную клетку. Ничего, ничего, она справится. Ей двенадцать с половиной лет, а это уже почти не детство. Главное - не открывать глаза. Если она не будет их видеть, ничего страшного не случится.
        Они стояли возле окна. Их было трое - старик, женщина неопределенного возраста и мальчик лет десяти. У всех троих были бескровные спокойные лица, женщина даже слегка улыбалась - как человек, которому известен некий секрет. У старика не было руки - пустой рукав его домотканой рубахи был испачкан высохшей бурой кровью, но, судя по всему, боли он не чувствовал. Лицо мальчика закрывала длинная густая челка. В какой-то момент он вздернул руку, чтобы откинуть ее со лба, - и стало видно, что глаза его вытекли, оставив бурые борозды на щеках, пустые глазницы были черными, в комках запекшейся крови. Не глядя на него, женщина провела ладонью по его вихрастой голове, возвращая челку на место. Из уголка ее рта вытекла темная струйка вязкой слюны.
        * * *
        Когда уже подъезжали к Ярославлю, у Виктории вдруг разболелась голова. Вернее, она пожаловалась на головную боль, а Марк ей, разумеется, не поверил. Вика всегда им манипулировала, всегда привирала, чтобы поступить по-своему, капризно кривила губы, если он разгадывал ее тактику. И спорила. Спорила, спорила, спорила. Даже в мелочах. Если Марк говорил, что хочет послушать старый концерт Metallica, то вдруг оказывалось, что ее настроение идеально соответствует хрипловатой меланхолии Тома Уэйтса. Ему хотелось пойти в кино, и вдруг выяснялось, что у Виктории уже заготовлены билеты на джазовый фестиваль. Они не совпадали по девяносто девяти из ста пунктов и, если бы природа не скроила Вику по формуле "губы-грудь-ноги", вряд ли смогли бы прожить вместе восемь месяцев.
        - Почему именно сюда? - ныла сейчас она. - Почему вообще ты выбрал это направление?! Почему мы не поехали по Варшавке или Минке? Там гораздо красивее и не так... мрачно.
        - Ты вечно всем недовольна.
        Марк раздраженно выбросил только что закуренную сигарету в приоткрытое окно - даже любимый Captain Black показался горьким. Похоже - все, конец. А ведь он почти поверил: у них может что-то получиться. Восемь месяцев - его рекорд.
        - Просто при слове "пикник" мне почему-то представляется обед на солнечной полянке у озера, а не утомительная дорога черт знает куда.
        - Там тоже есть озеро. Вернее, река. Там красиво, тебе понравится.
        Виктория скривилась. Это у нее особенное выражение лица, означающее "кто как, а уж я-то понимаю, что окружающий мир - дерьмо". Губы сморщинились, плотно сжались и стали похожими на рот стервозной восьмидесятилетней язвенницы, между густыми бровями залегла борозда. А ведь раньше такая гримаса Вики казалась ему детской, забавной. И Марк умилялся, тормошил ее, смешил, утешал...
        Ладно, еще один уик-энд он перетерпит, и баста. Когда в понедельник утром Виктория отчалит по своим обычным делам (которые сводятся к выщипыванию лишних волосков и удобрению питательными масками нелишних), с каким же удовольствием он сложит ее вещи в дорожную сумку! Ну а пока ей ни к чему знать о том, что ее ждет. Как, впрочем, и о том, что Марк ее обманул. Что предстоящий жизнерадостный пикник молодой "почти семьи" - не более чем декорация к спектаклю, о котором также лучше умолчать, если, конечно, нет желания, чтобы острые акриловые когти Виктории исполосовали ему физиономию. Ибо Вика, как большинство недалеких и скованных условностями особ, болезненно реагировала на любое упоминание о сексуальном прошлом партнере. Она истово ненавидела всех бывших женщин Марка, и когда-то это казалось ему трогательным доказательством любви. Потом-то он разобрался, что причина ее - вовсе не чувство к нему, а змеиная натура Вики, многолетняя привычка самоутверждаться за счет других самок.
        В село Верхний Лог Марка привела любовь, давно зачахшая и бессмысленным сухоцветом оставшаяся где-то на самой пыльной полочке его сердца, но вдруг вновь пустившая слабый росток - неожиданно, болезненно.
        Марк считал себя женоненавистником, умудряясь одновременно быть бабником высшей категории - из тех, что читают Есенина одной пассии, под столом настукивают эсэмэски другой. Его кровь представляла собой жизнерадостную мешанину национальностей и рас: мать Марка была украинской казачкой, а отец - темнокожим атлетом, мелькнувшим на периферии маминой жизни во время Олимпиады-80 и оставившим на память выцветший от старости черно-белый снимок да тугие кучеряшки волос. Чертами лица Марк походил на мать, к тому же уродился белокожим, однако румянец его был смуглым, губы - чувственными и полными, глаза - карими и блестящими, и все это сводило женщин с ума.
        Бабником Марк был всегда, а вот женоненавистником стал с тех пор, как из его жизни исчезла Вера. Пять лет уже прошло, но надо же - ее образ этаким наскальным рисунком остался в памяти, и если бы он был художником, то смог бы до мельчайшей черточки воспроизвести ее портрет. Марк живо помнил все - зеленые глаза, веснушки на вздернутом носике, тонкий белый шрам на левой брови, крупную родинку на щеке. У нее был неправильный прикус, а между передними зубами зияла щелка, что делало девушку похожей на французскую звезду Ванессу Паради.
        Вере было всего двадцать два, и она являлась хронической, как сама выражалась, раздолбайкой, отягощенной смутным гуманитарным образованием. Ее жизнь была карнавалом. Наверное, этим она Марка и взяла - жизнерадостностью и легкостью. Рыжие волосы, цыганская юбка в лоскутах, янтарные бусы, в карманах ни гроша, а в глазах - такое счастье!
        То она мечтала стать актрисой и участвовала в каких-то странных перфомансах. То рисовала акварелью и пыталась продать свои творения на Арбате. То покупала губную гармошку и устраивала концерт в подземном переходе, собирая толпу.
        Вместе с тем Веру нельзя было назвать городской сумасшедшей, фриком. Во-первых, она была такой красавицей, что прохожие шеи сворачивали, а красоте простительны любые чудачества. Во-вторых, у нее имелось то, что принято называть харизмой. Ее бездарные картинки покупали за несколько сотен долларов. Ей хотелось улыбнуться, ее хотелось опекать.
        А еще Вера любила срываться и уезжать в никуда. Это Марка напрягало. Утром позвонишь ей - она у себя на Бауманской. А вечером вдруг звонит сама, причем уже из Питера, и простодушно объясняет:
        - Что-то захотелось сменить обстановку. Ты же знаешь, я - как сквозняк.
        Они были вместе почти год. Марк сам от себя не ожидал, что способен на такое искреннее и сильное чувство. Видимо, на каждого загульного самца есть своя роковая женщина, и для него этой фамм фаталь стала Вера с ее веснушками, сбитыми коленками, обгрызенными ногтями и солнечным смехом. Он даже собирался сделать ей предложение, все подходящего случая ждал. Но не успел. Вера бросила его. Без предупреждения, без причины. Легко и походя.
        Она все так делала - легко.
        С тех пор прошло пять лет.
        А позавчера в приемной стоматолога (два раза в год Марк отбеливал зубы) его рассеянно блуждающий взгляд наткнулся на газетную статью. "Желтая" газетенка, ничего особенного. Из тех, что пишут передовицы о том, как гуманоиды изнасиловали старушку, а Пэрис Хилтон на самом деле - транссексуал.
        "В Верхнем Логе исчезают люди" - так называлась статья, которая представляла собою полное кровавых подробностей повествование об убийстве, произошедшем в Ярославской области. Видимо, то была банальная пьяная бытовуха: муж влил в себя литр паленой водки и топором изрубил в кусочки жену. Но ушлый корреспондент раздул из бесхитростно деревенской истории рассказ в стиле Стивена Кинга. Якобы мужика посадили зря, ни топора, ни другого орудия убийства так и не нашли. В Верхнем Логе это не первый случай, просто местные отчего-то предпочитают молчать... За последние двадцать лет в тех краях пропало без вести чуть ли не сорок человек, и никто так и не вернулся... В лесу иногда находят кровавые ошметки, которые списываются на разорванных волками лосей... Все бы ничего, да только местный лесник клянется, что на одном из "лосей", судя по слухам, были новенькие кроссовки, а милиции просто неохота лишнее дело на шею вешать... Ну и все в таком роде.
        Марк бы и внимания на бездарную байку не обратил (он никогда не был любителем чернухи), если бы не название деревеньки - Верхний Лог.
        Он слышал его от Веры. Всего однажды. За несколько часов до того, как та навсегда ушла.
        - У меня тетя умерла, - вздохнула девушка. - Соболезнования приносить не надо, я ее почти не знала. Но мне в наследство остался дом, представляешь?
        - Ты везучая, - обнял ее Марк. - Надеюсь, дом на Лазурном Берегу Франции?
        Вера рассмеялась:
        - Если бы. Наоборот - в дыре дырейшей. Есть такая деревенька в Ярославской области - Верхний Лог. Болота, леса и несколько десятков ветхих домиков. Меня туда в детстве часто отправляли, и я это место ненавидела. Домик старый совсем, но все-таки... Участок пятнадцать соток. Надо оформить и хоть за копейки его слить.
        - Хочешь, чтобы я поехал с тобой?
        - Незачем! - отмахнулась она. - Поеду на утреннем поезде, а вечером уже вернусь. Подпишу там бумаги у нотариуса, сфотографирую дом, зайду к тетке на кладбище, и все.
        Потом Марк злился: Вера все заранее придумала. И нарочно так поступила. У нее была неприятная особенность: она не умела говорить "нет". Всегда со всем соглашалась, а потом втихаря поступала по-своему. Поэтому и подумал: подружка давно запланировала его бросить.
        Вера всегда была легкомысленной. И всегда уходила по-английски.
        Она уехала на восьмичасовой электричке, и больше Марк никогда ее не видел.
        А через три дня получил e-mail: "Прости меня, не знала, как тебе сказать. Я на Гоа, пока останусь здесь. Не волнуйся, со мной все хорошо, я с друзьями. Мне просто надо иногда менять обстановку, ты же меня знаешь. Я - как сквозняк. Еще раз прости. Клюква".
        Все называли Веру "клюквой". У нее фамилия такая была - Клюквина.
        Этот поступок вполне вписывался в ее систему координат. Марк ни на минуту не усомнился, что в произошедшем может быть криминальный подтекст. К тому же у Веры и правда имелись друзья на Гоа, и она часто говорила, что хотела бы хоть полгодика пожить на жарком оранжевом пляже, где пахнет марихуаной и морем, где раздолье таким, как она, - неприкаянным и свободным... Газетенку Марк забрал с собой и вечером внимательно перечитал статью, выпив полбутылки хорошего коньяка. Решил: полная чушь.
        Но уснуть в ту ночь так почему-то и не смог.
        Утром подумал: а ведь Верхний Лог совсем близко. Можно смотаться туда и все на месте узнать. Соседей порасспрашивать. Убедиться, что Вера действительно приезжала оформить наследство, а потом благополучно села на вечерний поезд. Или что ни Веры, ни тетки ее в тех краях никогда не было, а история с наследством - очередная мистификация ее болезненного воображения...
        * * *
        - Даша! Дашенька! Даша, иди завтракать! - придерживая на груди шелковое кимоно, кричала женщина в глубь яблочного сада. И беззлобно добавила вполголоса: - Все нервы вытянула, тварь малолетняя.
        Немного замешкавшись на крыльце, она вышла в сад босиком и подставила серое от бессонницы лицо пробивающемуся сквозь рваные облака скупому, но все-таки теплому солнышку. Она рисовала всю ночь. Уснула за столом, уронив голову на руку. Ее разбудил сквозняк, громыхнувший открытой форточкой. Посмотрела на часы - ну надо же, полдень! Вслед за тем проснулась совесть, и Ангелина нашла на антресолях неоткрытую пачку муки. Даша ведь любит оладушки с вареньем...
        Дочери в комнате не оказалось. Поморщившись, женщина отметила неубранную постель и разбросанную по полу одежду.
        Ангелина дошла до колодца. Старый, полусгнивший, он находился в самом конце участка, и хозяйка предупредила, что его давно не чистили. Колодец зарос тиной, поэтому воду лучше брать в общем, который находится на деревенской дороге.
        Женщина осмотрелась по сторонам - надо бы траву выкосить. Нанять кого-нибудь из местных алкашей, за пару бутылок водки те тут все в порядок приведут.
        Даши нигде не было.
        Ангелина почувствовала, как в районе солнечного сплетения жалким намокшим воробушком затрепыхалось нарастающее беспокойство. Резкий стук, раздавшийся совсем рядом, в двух шагах, заставил сердце совершить тройное сальто - то порыв ветра открыл держащуюся на ржавой петле полусгнившую дверцу колодца. На негнущихся ногах женщина шагнула вперед, зачем-то встала на цыпочки, наклонилась над уходящей вглубь бездной. В темной воде отражались облака.
        И что-то еще.
        Что-то красное?
        Словно чья-то ледяная пятерня сдавила горло - у Даши были красные сандалии. Метнувшись в сторону, мать подхватила с земли проржавевшее дырявое ведро. Сердце колотилось где-то в горле, ей не сразу удалось привязать ведро к полуистлевшей веревке. Колодцем, наверное, не пользовались сотню лет... Ведро шмякнулось о воду. Женщина действовала вслепую. Наконец - показалось, что прошла целая вечность, а на самом деле не больше тридцати секунд - ей удалось что-то зацепить. С трудом вытянув ведро на поверхность, Ангелина увидела в нем лейку - старую детскую пластмассовую лейку, советского еще производства, сломанную, без ручки. Ее словно обдало ледяной волной - кимоно прилипло к спине.
        Какие глупости! Даша взрослая для своих двенадцати лет. И острожная - она никогда не полезла бы в колодец. Наверное, побежала гулять с местными мальчишками, уверенная, что мать проспит до обеда. Так случалось довольно часто.
        Дочь Ангелины не была сложным ребенком. Даже наоборот. В младенчестве она не страдала кишечными коликами и не утомляла мать ночным плачем, у нее был хороший аппетит и миролюбивый нрав. Даша предпочитала плыть по течению, которым представлялась ей воля матери, никогда не пыталась настоять на своем. Иногда Ангелина даже волновалась, что дочери будет потом трудно обжиться в мире, где процветают шулеры да диктаторы, а податливые и слабые вечно остаются в стороне. Даша росла чувствительной и тихой. В ней напрочь отсутствовало желание выпускать когти, из-за чего окружающие порой подозревали в ней беспросветную серость. Ангелина же видела и быстроту ума, и особенное чувство юмора, созревшее рано, как у иных акселераток созревает грудь, которая воспринимается не оружием или аргументом, а всего лишь досадным поводом носить неудобный лифчик. Так и Даша, казалось, не знала, как правильно обращаться с теми ее свойствами, которые делали девочку заметно взрослее сверстников. Она была одиночкой: для развлечения ей даже в детстве не была нужна компания. Любимой игрой были кукольные диалоги, произносимые
полушепотом, - их обрывки иногда удавалось услышать Ангелине, и мать всегда удивлялась и даже побаивалась их странности: дочь могла, например, увлеченно разыгрывать похороны и вереницу следующих за ними поминок, соблюдая почтительную ритуальность.
        Было и кое-что еще пугающее. Впервые это случилось, когда Даше исполнилось шесть. Стояла одна из тех душных июльских ночей, когда воздух кажется смолисто навязчивым и таким тяжелым, что им легко одурманиться, но почти невозможно, вдыхая его, уснуть. До половины третьего Ангелина ворочалась под простыней, которая пропиталась ее потом и воспринималась бетонной плитой, а потом решила выпить ледяного чаю.
        В кухне она увидела Дашу.
        Дочь лежала под столом, раскинув руки, и от неожиданности Ангелина вскрикнула: ей сперва показалось, что девочка не дышит. Но Даша дышала мерно и глубоко, ее сон был крепким, как будто ее искусственно одурманили эфиром. Ангелина на руках перенесла девочку в постель и через какое-то время почти забыла об инциденте. Но спустя пару недель крепко спящая дочь обнаружилась в коридоре, у вешалки. Она лежала в странной позе, подогнув колени и упершись лбом в пол. Как будто молилась.
        Ангелина кинулась сначала на интернет-форумы, а потом и на консультацию к именитому психиатру. Ее успокоили: детский сомнамбулизм - явление распространенное; пройдет время, и Даша перерастет эту странность. Пока же надо всего лишь позаботиться о ее безопасности - чтобы во время таких прогулок она не поранилась или, скажем, не выпала в окно.
        Ходила Даша во сне не то чтобы часто, но и забыть о своем недуге не давала.
        - Ангелина, что это ты в таком виде по двору разгуливаешь?
        Женщина вздрогнула.
        Возле забора стояла незаметно подкравшаяся соседка - круглолицая женщина с носом-картошкой, обветренной кожей и тяжелым крестьянским задком. Видимо, она была примерно одного возраста с Ангелиной - максимум лет тридцать пять, - но кожа ее не знала дорогих кремов, тело никогда не холили диетами или массажами, волосы не укладывали феном, а практично прятали под хлопчатобумажный платок. Солнце и ветер огрубили ее некогда миловидное лицо, разлиновали его морщинками, поэтому женщина выглядела значительно старше. Соседку звали Марьей, она родилась в Верхнем Логе да так и прожила здесь всю жизнь, не выезжая дальше Ярославля.
        К Ангелине она отнеслась с подозрением. Изнеженная москвичка, из дома не выходит раньше полудня, огород не разбила, даже цветочки посадить поленилась, по ночам жжет свечи, носит шелка и босоножки на каблуках, зачем-то красит губы. Брови черные, ломаные, как у ведьмы, и взгляд как у гулящей кошки. А самой поди уже за тридцатник (как бы она удивилась, если бы узнала, что Лине уже тридцать восемь). И мужика нет - стыдоба. Дочку явно нагуляла, судя по всему, такую же ветреную и никчемную.
        "В чем хочу, в том и хожу, сад-то мой", - хотела огрызнуться Ангелина, да не решилась. Зачем ссориться с соседями? Кто их знает, еще дом спалят, а ей потом плати...
        - Да вот, Марья Петровна, дочка моя потерялась куда-то, - улыбнулась она.
        - А вставать раньше не пробовали? - хитро прищурилась соседка, да еще и подбоченилась.
        Это было уже совсем наглой выходкой. В любой другой день Ангелина вышла бы из себя и дала понять бесцеремонной клуше, who is who, но после инцидента с колодцем по ее венам тягучей патокой разлилась непонятная слабость.
        - Наверное, к речке поехали, - смягчилась Марья, поняв, что воевать с нею изнеженная москвичка не собирается. - Целая ватага на велосипедах просвистела часа полтора назад.
        - У Даши нет велосипеда...
        - Велика беда! - хмыкнула Марья. - Ее, наверное, Ванька Обухов из крайнего дома на раму посадил... Ох, гляди, Ангелина, еще нюхнешь ты с ней горя! Девка у тебя непростая, сразу видно. Принесет в подоле...
        - Не говорите глупости! - поморщилась дачница. - Даше всего двенадцать лет.
        На поле материнства Ангелина всегда была чужим игроком, заслуживающим дисквалификации. Матерая мазохистка, наделенная даром извлекать из каждого кусочка боли чудесные нервные штрихи, линующие холст, она всю жизнь была одиночкой. Осмысление боли и ее переработка в произведение искусства нуждаются в личном пространстве. У нее всегда было вдоволь территории - воспитанная сильной, целыми днями пропадающей на работе матерью, она с юности привыкла к одиночеству и уютно в нем обжилась. Вокруг нее всегда были не обычная комната, не обычная улица, не обычная дорога, а хрупкий, бензиново переливающийся всеми красками мир, в котором помимо нее самой обитали такие демоны, что Борхес смог бы написать второй том своего Бестиария.
        Ангелина любила все, что делало ее грустной, - момент, когда золотая осень переходит в серую и слякотную, низкое небо, горьковатый коньяк, европейское кино, ароматы полыни и корня ириса, пробирающие до мурашек стихи, и мужчин, женатых, умных и старых. Ей было всего семнадцать, когда первый такой мужчина вошел в жизнь Лины, и ее внутренняя принцесса-в-замке, красивая анемичная девочка, измученная музыкой "Пинк Флойд" и Осипом Мандельштамом, вдруг взорвалась такой полноцветной радугой, что было даже страшно. Она почти не ела и почти не спала, могла за ночь написать картину, а потом утром продать ее в подземном переходе к Измайловскому вернисажу. У нее покупали - не могли не купить! Потому что в ней было нечто большее, чем гений или ремесленный опыт, в ней была страсть, когтями раздирающая на кусочки.
        В балетном полете прошла ее юность и молодость, а зрелость Ангелина встретила в неоспоримом статусе ведьмы. Она по-прежнему была несчастна, по-прежнему выбирала не тех мужчин, но это всегда была блаженная, осознанная, добровольно водруженная на золоченый трон боль. На улице девушка носила шляпы-таблетки с вуалью, а дома - шелковые китайские халаты. У нее были перстни с огромными аметистами и всегда влажные глаза. Иногда она покупала кокаин и ненадолго становилась электрически смешливой. Иногда уезжала в Крым и снимала там дачу с садом, а возвращалась в несвойственном для нее спокойном и сытом состоянии. Ангелина овладела искусством влюблять, не утратив способности влюбляться, и при желании могла бы стать той, кого женские журналы называют self made woman. Однако предпочитала быть такой, какой была всегда, - нервной, бледной, умеренно голодной и совсем-совсем одинокой.
        И вот ей двадцать семь, и очередной месяц без крови на трусах она встречает буднично и с холодным сердцем - ее организм был слишком нервным и нестабильным, чтобы выдерживать регулярный цикл. Получилось как в дурном романе - живот рос, а принцесса, далекая от мещанских реалий, пыталась сидеть на диете из сельдерея и слабительного, потому что мягкие щеки и округлившиеся плечи вносили эстетический диссонанс в образ декадентской красавицы, ею взлелеянный. Однажды она предсказуемо упала в обморок в торговом центре, в отделе чулочно-носочных изделий (Ангелина была из тех женщин, которые считают колготки унизительными и носят исключительно чулки, даже в тридцатиградусный мороз). Перепуганная продавщица вызвала "скорую", и врач, круглолицая женщина с суровым ртом, твердо стоящая на земле, обидно отчитала пришедшую в себя Ангелину - и за слабительное, и за чулки, и за то, что та до сих пор не подумала об обменной карте, а самой через пять месяцев рожать. Так и выяснилось, что священное одиночество нарушено изнутри: где-то там, под растягивающейся кожей, растет человек - предположительно женского пола.
        Сначала, конечно, Ангелина была обескуражена и все поверить не могла, что эта водевильная, пошлая история приключилась именно с нею. Но потом даже обрадовалась. У нее было богатое воображение и безупречное чувство цвета. Ей рисовалась просторная комната с развевающейся белой шторкой. В ней она сама в глубоком бархатном кресле - распустившаяся, плодородная мать-земля, Гея, богородица - и розовая девочка с умными серьезными глазами. Ангелина будет рисовать, а девочка, запутавшись в мягких складках ее длинной шелковой юбки, станет смотреть на нее снизу вверх, как на своего личного бога. Она выбросила лишнюю мебель, перекрасила стены, сшила новые шторы и обтянула винтажным бархатом старое, доставшееся от бабушки кресло. У нее было достаточно вкуса и энергии, чтобы малыми средствами воплощать мечты. Из обычной деревянной детской кроватки была сделана колыбель принцессы, а к ней сшит марлевый балдахин. В последний день своей беременности Ангелина зачем-то пошла в "Детский мир" и купила белого плюшевого медведя, который едва ли был необходим младенцу, зато отлично смотрелся на подоконнике рядом с вазой
из чешского хрусталя.
        Трудными были ее роды. Попрыгунья-стрекоза, за все сорок недель беременности она не прочла ни одной книги о физиологии материнства, предпочитая довольствоваться образами, которые подбрасывало ее живое воображение. Поэтому не знала ничего ни о схватках, ни о том, как правильно дышать, ни даже о том, что роды иногда длятся несколько суток.
        Было больно, как будто внутри нее взорвалась вселенная. Ее рвали изнутри, а самым страшным было то, что склонившиеся над нею врачи улыбались. Этакая ожившая картинка о жестокости в нацистских лагерях: люди в белых халатах стоят над распоротым животом еще живого узника и улыбаются, как будто перед ними не человек, а рождественская индейка. Она старалась не смотреть в их лица. Ревела, как раненый зверь.
        В итоге, когда на ее сдувшийся живот положили крошечного розового человечка, у Ангелины не осталось моральных сил на счастье. Инстинкт молчал. Потом она подумает, что природа сотворила ее неполноценной. Ей был дарован талант особенного - нервного и нежного - восприятия мира. Она могла прийти с мольбертом в обычный двор и так нарисовать его, что люди растроганно плакали. Но взамен ее лишили слепой самочьей любви к потомству.
        Ей сделали какой-то укол, и Ангелина уснула. А когда проснулась, с удивлением поняла, что жизнь ее никогда не будет прежней. Вторгшийся в ее будни крошечный человек хочет быть Буддой на алтаре, и чтобы она круглосуточно пела мантры. Ангелина же сама привыкла быть божеством, и ей было трудно перекроить свой быт под новые условия политеистической религии. Первые недели хотелось покончить с собой. Все вокруг говорили, что ее дочь - ангел: дает матери выспаться ночью, не капризничает и смотрит так серьезно. Но у Ангелины не укладывалось в голове: если это - ангел, то каковы же тогда демоны? Подруги рассказывали ужасы. Сын одной из них не выпускал изо рта материнскую грудь часами, как вампир. У нее соски посинели и потрескались, а ему - хоть бы что. Дочь другой срыгивала всю еду, и ее приходилось подкармливать через желудочный зонд, пять раз в день. На фоне этого жизнь Ангелины казалась безоблачной. Ей было стыдно жаловаться, хотя плакала она гораздо чаще, чем смеялась. И еще ей было стыдно, что материнство не приносит ей радости.
        Рисование она забросила - малышке было вредно дышать красками и растворителями. За несколько лет Ангелина изменилась так, что знакомые из прошлого невозмутимо проходили на улице мимо нее и даже не останавливались, чтобы поздороваться. Она поправилась, ее бедра отяжелели, лицо округлилось. Чулки, старые бархатные платья и вуали Ангелина аккуратно сложила в старую коробку из-под телевизора и упрятала на антресоли, как пиратский клад. Пришлось купить в спортивном магазине свитер и утепленные штаны. Ее взгляд погас, жизнь, которая всегда была такой волнующе непредсказуемой, стала похожа на колесо сансары. Каждая ночь была маленькой смертью - Даша засыпала, и вымотанной Ангелине хотелось безвозвратно провалиться в черноту. Но каждое утро она была обречена вновь появляться на свет.
        Нет, все было не так уж беспросветно. Со стороны она вообще смотрелась хорошей матерью. Ей нравилось нашептывать импровизационные сказки, склонившись над дочкиным крошечным лицом, - Даша слушала, замерев, только было неясно, увлечена ли малышка сюжетом или просто слушает мамин голос, спокойный и плавный, как река. Нравился нежный запах младенца: молоко, чистая кожа, медовое дыхание - космос. Умилял Дашин смех, который делал дочку похожей на мультипликационного человечка.
        Однако ей казалось, что одинаковые дни мешают чему-то очень важному. Чему-то, ради чего она, Ангелина, и была, собственно, явлена на божий свет.
        Конечно, с годами стало проще. Когда Даше исполнилось три, Ангелина записала ее в хороший детский сад - не могла поверить в собственную свободу. Ей хотелось всего и сразу - курить прямо в квартире, рисовать, наряжаться, часами гулять по Бульварному кольцу, пойти в гости к знакомым художникам и болтать с ними ни о чем. Постепенно она расправила плечи. Похудела. Спрятала свитер и лыжные штаны на антресоли, вернула себе радость носить корсет и курить через мундштук. Появились мужчины - предсказуемо старые, красивые и женатые.
        Даша всегда была как бы взрослее сверстников - так часто случается с детьми безнадежных эгоистов. Когда ей исполнилось пять, Ангелина уже искренне находила в ней приятную компанию. Дочь была интересным собеседником. Умела смотреть на мир особенно. Она была такой же нервной и нежной, как мать.
        Глава 2
        1918 год. Петроград
        В один из ясных солнечных дней - такой голубой, золотой, хрустальный, что еще недавно он показался бы молодому Дмитрию Савицкому чуть ли не дополнительным доказательством существования Бога, - произошла катастрофа, после коей его жизнь, и без того почти загубленная, уже не могла быть такой, как прежде. Во всяком случае, так казалось ему самому.
        Дмитрию было почти четырнадцать, и четыре с небольшим месяца назад его мать отдала миру свой последний выдох. Бледная, нежная, моложавая, любящая надушенные перчатки, кружевные зонты, нюхательные соли и вечерние посиделки у камина, на которых она проникновенным полушепотом читала Бодлера, женщина не вынесла смрада революции. Болезнь, ее сгубившая, имела непонятную природу. В какое-то утро Лидия Савицкая проснулась с жаром, отказалась от завтрака и грустно попросила принести старый номер журнала "Живописное обозрение" с дебютными стихами Дмитрия Сергеевича Мережковского, который однажды присутствовал на ее "каминной вечеринке" и произвел на хозяйку впечатление своим ясным умом и будто бы улыбающимися глазами. Больше она с постели так и не встала. Никогда. Сгорела за полтора месяца, большую часть которых провела в тумане, иногда выныривая из него со странными просьбами - то требовала опиум, то заявляла, что она и есть антихрист. Умерла женщина тихо, во сне, и Митенька еще долго недоверчиво прижимал к губам ее остывающую руку. Мама была для него всем миром, и он не представлял, как же это возможно -
жить, когда вокруг тебя рассыпалась защитная скорлупа.
        Еще и девять дней не прошло, как горничная Дуняша, скривив губы, "ушла в народ". Бог знает где она познакомилась с какими-то матросами, один из которых (по ее собственным заверениям) был румян и кудряв, точно херувим. Тот и пообещал ей, что настанет день, когда Дуняша вернется в квартиру, где жила прислужницей, в качестве хозяйки и правящей государыни.
        Отец, которого Митенька в глубине души считал немного рохлей, пережил свою Лидочку всего на восемьдесят дней. Он был убит при попытке купить на черном рынке буханку хлеба. Митя остался в большой разоренной квартире совсем один. Но мальчик был уже достаточно взрослым, чтобы понимать - это ненадолго. Так и вышло - в какое-то утро пришли они, пахнущие кисловатым потом и водкой, с комьями грязи на грубых кожаных сапогах. Они смотрели на Митю как на насекомое и весело трясли перед его носом какими-то бумажками, из которых якобы выходило, что к собственной квартире Дмитрий Савицкий более не имеет отношения.
        У него не было сил возражать, да и это казалось бессмысленным. Вещи Митя собирал под насмешливыми пристальными взглядами. Ему позволили лишь взять сменное белье да шерстяную гимназическую шинель. Ни колечек маминых не отдали, ни ложек серебряных, ни книг ("Пригодятся нам, барчонок, твои книги. С дровами-то нонче сложно!"). Ничего.
        Так он оказался на улице. Совсем один.
        И первое время Митенька как-то еще держался.
        А потом произошла катастрофа. Дворник Никодим, который помнил Митю сызмальства, который всегда ему улыбался, а иногда с лукавой улыбкой тайком вручал то красное хрустящее яблоко, то половинку ароматного пряника, то несколько слипшихся карамелек, вдруг подошел к нему на улице, и лицо его было сурово.
        - Что, в подворотне живете, ваше блаародие? - спросил дворник, и чуткий Митенька различил в его голосе незнакомую интонацию, которая показалась ему угрожающей.
        - В подворотне, - подтвердил Митя, в глубине души надеясь, что, возможно, Никодим по старой памяти как-то повлияет на ситуацию.
        Наивно было бы думать, что Никодим ворвется в Митину бывшую квартиру и, воинственно размахивая метлой, прогонит тех, чужих. Но может быть, хотя бы пустит переночевать в свою каморку, напоит чаем или кагором...
        Но вместо того, чтобы начать спасать Митеньку, дворник вдруг посмотрел на его ноги и сказал:
        - А вы выросли, Савицкий. Сколько годков-то вам?
        - Скоро четырнадцать, - робея, ответил Митя.
        - Всего четырнадцать, а ростом уж с меня. И ножища - во какая! Савицкий, вы ботиночки-то сымайте, - вполголоса, будто бы не веря в собственную дерзость, сказал вдруг Никодим.
        - Что? - Мите сначала показалось, что он ослышался.
        Но дворник упрямо повторил:
        - Ботинки сымай, говорю! Ты тут все равно не выживешь, так что мне они нужнее.
        - Да что же вы...
        Но дворник не слушал его - надвигался на Митю, как грозовая туча. Брови его были нахмурены, а грубые большие кулаки сжаты так, что костяшки пальцев побелели. И появилось в его взгляде нечто такое, что становилось ясно - прибьет.
        - Последний раз говорю - сымай ботинки!
        От унижения ли или от страха, но у Митеньки дрожали ноги. Малчик сел прямо на мостовую и непослушными пальцами расшнуровал боты. Никодим с удовольствием за ним наблюдал. Казалось, ему самому не верилось, что он может вот так обойтись с тем, с кем многие годы почтительно здоровался.
        Вручив дворнику ботинки, Митя робко спросил:
        - Так может быть... вы мне заместо дадите свои? Не могу же я вовсе босым ходить.
        Но Никодим расхохотался ему в лицо, точно дьявол, и растворился в ночи.
        Митя остался один.
        И это был апокалипсис.
        Так прошло еще несколько дней.
        Его сознание будто бы обернули многослойным шелковым коконом. Защитная реакция: не осознавать, не анализировать, не принимать информацию.
        Тело существовало автономно - оно дрожало и даже иногда плакало. А однажды случилось и вовсе постыдное. Нос к носу столкнувшись с компанией подвыпившей швали и поняв, что его сейчас снова будут бить, Митя вдруг почувствовал, что ногу будто кипятком ожгло. Он даже не сразу сообразил, что случилось, а какой-то типчик в кожанке с нахальными злыми глазами уже дышал чесночным духом ему в лицо: "Обоссался, блаародие?" И, отвернувшись к своим, уже с утвердительной интонацией весело подытожил: "Блаародие обоссался!"
        Когда они ушли, Митенька сел на корточки, прижался спиной к холодной стене и завыл - тихо, горько, точно обиженный щен. Ему было тринадцать лет, и он учился в гимназии.
        Три года назад он добрался до отцовской библиотеки и с тех пор читал запойно, все подряд. Он привык себя ассоциировать с героями умными, храбрыми и самоотверженными. С теми, кто честно сражается и всегда побеждает. Иногда перед сном ему мечталось - вот вырастет, и будет у него невеста, и он застрелит всех, кто дурно о ней подумает. А теперь получается, что не просто не может дать честный бой, а даже не способен выдержать колючий взгляд пьяного хама. Обоссавшееся блаародие - вот он кто.
        Вообще-то после того случая Мите, как ни странно, стало легче. Как будто бы кто-то невидимый провел черту, навсегда отделившую нежного болезненного мальчика, в совершенстве владеющего французским и мечтающего о поединках с драконами, от грязного никчемного бродяжки. Все эти дни ему было страшно и стыдно. И так не хотелось становиться животным, так мечталось проснуться от запаха няниных блинов, и чтобы больше не было ни серых улиц, ни глумливых морд. А теперь он словно принял собственную деградацию как часть смерти. Увидел свою смерть, которой, возможно, еще дела до него не было, и смирился. А когда находишь силы принять худшее, жить становится легче.
        И вот в один из тех часов, что Митенька просто сидел, прислонившись спиной к холодной стене какого-то дома и тупо созерцая пространство перед собою, кто-то вдруг потряс его за плечо.
        Юноша нехотя поднял глаза.
        Над ним стоял обычный мужчина, разве что ростом намного выше среднего. Да, обычный - но все же в нем было что-то удивительное. Митенька не сразу сообразил, что именно, но через мгновение его осенило: незнакомец улыбался. И это была не торжествующая ухмылка дворового пса, дорвавшегося до барской постели, не безумная гримаса слабака, отпустившего разум на волю и пребывающего в одному ему ведомом блаженстве. Нет, самая обычная улыбка озаряла румяное лицо незнакомца - приветливая, доброжелательная и даже вполне светская. Такими улыбками приветствовали друг друга люди из Митенькиной прошлой жизни, и мальчик, грубо перенесенный в другую реальность, уже не ждал когда-нибудь увидеть подобное выражение на человеческом лице. Поэтому сейчас растерянно улыбнулся в ответ.
        От незнакомца веяло уверенностью и покоем. Конечно, он мог оказаться кем угодно - войны и хаос всегда выпускают на волю шулеров и проходимцев всех мастей. Но Митенька почему-то точно знал - улыбающийся мужчина не причинит ему вреда.
        - Что случилось, молодой человек? - сочувственно и даже как будто бы строго спросил незнакомец. Его интонация заставила Митю смутиться, и он пробурчал:
        - Как будто вы сами не видите, что случилось.
        - Ах, это... - махнул рукой странный незнакомец - Хотите кофе?
        - Кофия? - недоверчиво переспросил Митенька. - Но откуда же у вас кофе?
        - Идемте уж, - рассмеялся мужчина. - Будем вас спасать, раз уж мне сегодня подвернулись именно вы.
        Последнюю фразу он сказал так тихо, что Митя едва ее разобрал. Пожав плечами, мальчик нырнул вслед за незнакомцем в темную арку. Терять ему было нечего, беречь тоже. Последний оплот человеческого - ботинки - отняли. А жизнью он с некоторых пор не то чтобы просто не дорожил, но и был бы рад без боя вручить ее первому же посягнувшему.
        Незнакомец же держался так, словно странные дни обошли его стороной. Он был гладко выбрит и благоухал вербеновой водой, а одет был в домашний бархатный халат цвета бургундского вина, из-под которого выглядывал белоснежный ворот накрахмаленной сорочки. Спину мужчина держал прямо, а в его взгляде не было ни доли отчаяния или страха. Митенька шел за ним, и ему вдруг подумалось: а что, если с чернотой покончено? Невозмутимый господин почуял в нем своего и теперь не бросит. Митеньке ведь многого не надо, он готов пойти в услужение хоть за крышу над головой. Он мог бы быть секретарем: идеальный французский, сносный немецкий, латынь, каллиграфический почерк. Если, конечно, в этом безумном городе кому-то еще нужны секретари. Да что уж там, мальчик и ботинки готов был бы полировать, и взбивать постель - лишь бы не слоняться больше по темным улицам, не смотреть в противные рыла, лишь бы хоть иногда было немного теплого ноздреватого хлеба и кофе. У Митеньки заурчало в животе. В последний раз он ел вчерашним утром - у брошенных дворником мусорных баков нашел вялый и подгнивший с одной стороны кочан капусты.
        Кофе... Он обещал кофе...
        Мите думалось, что незнакомец ведет его к себе в дом, но тот вдруг остановился посреди пустого двора, возле старого клена.
        - Прошу вас, молодой человек.
        Митя заметил, что на земле, под их ногами, валяются старые одеяла. У него задрожала нижняя губа. И так горько вдруг стало - гораздо горше, чем в тот день, когда дворник Никодим отнял у него башмаки. Было обидно, что он позволил себя провести. Да еще кому позволил - себе самому! Незнакомец и двух слов не успел сказать, Митя сам все сочинил. Так хотелось поверить в то, что в этом хаосе у кого-то еще может быть дом.
        Должно быть, все горькие мысли были написаны на его лице. Потому что странный незнакомец вдруг хлопнул его по плечу и, рассмеявшись, сказал:
        - Да полно же вам, хватит кукситься. Сейчас кофий пить будем... Зовут вас как?
        - Дмитрием. - Митя опустился на отсыревшее одеяло и обнял колени руками.
        - Меня - Хунсаг, - с легким поклоном сообщил мужчина.
        - Что за имя странное? - удивился Митенька.
        - Уж какое есть, таким и довольствуюсь, - мягко улыбнулся Хунсаг. - Вам, Дмитрий, кофе с сахаром?
        Мальчик обескураженно кивнул.
        Хунсаг отошел куда-то за угол, и, несмотря на разочарование, Мите вдруг стало страшно, что он больше не вернется.
        Заморосило.
        Юноша закутался в одно из одеял - хоть и отсыревшее, но все же теплее. Его била дрожь. Суставы будто бы покрылись корочкой льда. "Если свалюсь с жаром, мне конец, - почти без эмоций подумал Митенька. - Не выжить мне".
        - Хорошо, что у вас, Дмитрий, хотя бы хватило ума на то, чтобы избавиться от жалости к себе. Сколько дней вы бродяжничаете? Судя по состоянию вашего сюртука, не больше недели. И уже такой прогресс.
        Хунсаг подошел незаметно со спины. Шаги его были неслышными, и это Митю удивляло - за дни вынужденного бродяжничества он обрел животную привычку прислушиваться. Мир звуков, которому раньше мальчик не придавал значения, вдруг стал чем-то вроде защитного талисмана. Прячась в подворотнях, он прислушивался к шагам прохожих и мог наверняка сказать, идет мужчина или женщина, обут ли человек в грубые кирзовые сапоги, или на нем изящные ботинки, гуляет ли он, охотится или убегает от погони. Хунсаг же будто летал над мостовой, не касаясь земли подошвами своих тщательно вычищенных туфель.
        "Может быть, я брежу? - мелькнула тоскливая мысль. - Может быть, у меня видения? И в самом деле: какой-то чудной дядька в бархатном халате подходит на улице, предлагает кофе... Что ж, даже если так, не худший способ умереть".
        - Не рано ли умирать собираетесь? - подмигнул мужчина. - Вот, держите.
        И протянул ему грубую солдатскую кружку, от которой поднимался тонкий ароматный парок. Митенька вдохнул божественный, шоколадный, нездешний запах, потом сделал крошечный недоверчивый глоток... Кофе! Крепкий, горячий, пряный и очень сладкий! Все еще не веря в реальность происходящего, Митя медленно, крошечными глоточками, выпил кофе, оставив немного на донышке - на "десерт". Впервые за последние дни ему не было холодно. Кончик языка ощущал знакомую сладость, и это было теплее и уютнее, чем играть в вист у камина.
        Хунсаг присел на отсыревшее одеяло рядом с ним. Он по-прежнему держался с достоинством, которое казалось неуместным в подобных обстоятельствах, но почему-то воспринималось органично. Наконец Митя рассмотрел его вблизи. У него было красивое породистое лицо - белая кожа, на которой деликатно розовел естественный румянец здорового человека, много времени проводящего на свежем воздухе, светло-серые глаза, большие и умные, прямой нос с едва заметной горбинкой, каштановые вьющиеся волосы, чистые и блестящие, аккуратно подстриженная бородка. Надо же, у мужчины внешность и манеры аристократа, и все же он так запросто чувствует себя в этом мрачном дворе, на старых одеялах.
        - А вы... вы тоже потеряли дом? - осмелился поинтересоваться Митя.
        Почему-то невинный и вполне логичный вопрос вызвал у странного мужчины смех. Как будто бы Митя рассказал анекдотец.
        - Что вы, мой друг, - наконец ответил он. - Дом я еще не обрел, так что, к счастью, терять мне было нечего.
        Митенька замолчал, смущенный.
        - Полно вам, не обижайтесь, - подмигнул Хунсаг. - В вашем возрасте я был таким же неженкой.
        - Сколько же вам лет теперь? - спросил Митя, поскольку выглядел его новый знакомый максимум на двадцать с небольшим, что едва ли давало ему право на снисходительную ремарку "в вашем возрасте".
        - Понимаю, что в это трудно поверить, но мне уже за семьдесят, - вздохнул Хунсаг. - И не надо так таращить глаза, молодой человек. Я всю жизнь работал над бессмертием и кое-чему успел научиться.
        - Вы... вы... Вы чумной какой-то! - вырвалось у Мити. Мальчик тотчас же закусил губу - получилось так невежливо, так грубо. В конце концов, кем бы ни был странный встречный, он угостил его кофе, отвлек, дал возможность согреться.
        Хунсаг на Митенькины слова не обиделся, а по-прежнему изучал юношу со спокойной, будто бы примеривающейся улыбкой.
        - Мне кажется, у вас есть все данные для бессмертия, молодой человек, - наконец сказал он. - То есть я выразился не совсем ясно. Изначально у каждого из ходящих по земле есть такие данные, но уже к вашему возрасту их, как правило, сводят на нет глупыми принципами, чужими кодексами и банальными мыслями. В ваших же глазах есть что-то... есть нечто... свежее. И даже хорошо, что вы остались без дома и родных именно сейчас. Можете благодарить бога, или в кого вы там веруете, - вам повезло.
        - Да что вы такое несете?! - Митя вскочил на ноги, ноздри его обиженно раздувались.
        Как смеет этот ненормальный оскорблять память его семьи? Кем бы он, черт побери, ни был, какими бы кофиями ни угощал, он не имеет права говорить о милых сердцу Митеньки покойниках в таком тоне!
        Хунсаг распрямил ноги, каждое движение его было по-кошачьему плавным. Казалось, он не предпринимал никаких усилий для того, чтобы перемещаться в пространстве, не тратил никакой энергии - все у него получалось самой собою.
        - Полно вам, полно! - Хунсаг уже не улыбался. - Возможно, я переусердствовал. Нельзя же вывалить все так сразу на вашу бедную голову. Давайте присядем, и я вам все расскажу.
        - Нет уж. Спасибо вам за кофий, но мне и в самом деле пора, - решительно сжал губы Митенька.
        Но почему-то не сдвинулся с места. Ноги его словно вросли в землю, и ему было так обидно за собственную никчемность. Он такой слабак, что даже не может уйти красиво.
        - Позвольте полюбопытствовать, а куда вы так спешите? - мягко улыбнулся Хунсаг. - Уж не на штык ли к пьяной матросне? Не дурите, Дмитрий. Приношу искренние извинения, если невольно задел ваши чувства. Давайте все же сядем, я хочу вам кое-что поведать.
        Было в его голосе что-то особенное. Как в звуке серебряного колокольчика, который когда-то имелся у Митенькиной матери. Убаюкивая его, мама звонила в колокольчик, и со временем мальчик привык погружаться в темноту под нежные хрустальные переливы. Вот и Хунсаг - словно в меха своим голосом оборачивал, словно воли лишал...
        Митя покорно опустился на одеяло. Никогда еще он не чувствовал себя таким потерянным.
        - Вы можете поинтересоваться, зачем вы мне вообще понадобились, - заговорил усевшийся рядом Хунсаг. - Ведь, как видите, я не бедствую. Я спокоен, сыт и даже доволен жизнью.
        Митю вдруг осенило.
        - Так вы же из этих... из масонов! - слово из прошлой жизни всплыло в памяти в нужный момент. - Я слышал, все масоны - маги. А маги могут наколдовать себе все, что им захочется.
        Хунсаг одобрительно рассмеялся и погладил юношу по волосам. От его ладоней словно шло тепло, в котором хотелось раствориться.
        - Вы почти угадали, - подмигнул он. - За тем только исключением, что к масонству я не имею никакого отношения. Хотя и уважаю их, уважаю... Так вы хотите услышать мою историю?
        Митя кивнул. А что ему еще оставалось делать?
        - Случилось это в начале шестидесятых прошлого века, и я тогда был обычным юношей немногим старше вас. Жизнь любого человека из богатого и знатного рода - едва ли можно назвать скучной. Я был богат, здоров, образован, влюблен и готовился повторить судьбу многих прожигателей жизни моего поколения. Но однажды встретил человека, короткий разговор с которым все словно перевернул во мне...
        Речь странного незнакомца лилась плавно, и Митенька слушал завороженно.
        - ...Было это в Пскове, где я гостил у тетки. Однажды она спросила, не хочу ли я побывать в гостях у женщины, о которой тут так много сплетничают, ее называют ведьмой и медиумом, и она в Пскове проездом, вообще-то направляется на Кавказ. Мне, конечно, стало интересно увидеть живого медиума, хоть в глубине души я и счел заранее ту женщину мошенницей.
        И вот мы с теткой пришли в один дом, где собралось много народу. Хозяйка оказалась приветливой, полной, круглолицей женщиной с огромными глазами, которые словно в душу тебе смотрели. Но красивой и даже хорошенькой ее никто бы не назвал. Она расположилась в кресле, а вокруг нее, затаив дыхание, сидели гости. Тихим спокойным голосом женщина повествовала о своей жизни, преимущественно состоявшей из путешествий в поисках истины. Причем говорила так, что ее хотелось слушать целую вечность.
        Звали ее Елена Петровна Блаватская.
        "До девяти лет, - рассказывала она, - единственными нянями, которых я признавала, были артиллерийские солдаты и калмыкские буддисты... Я всегда ненавидела наряды и украшения. Когда мне исполнилось шестнадцать, меня заставили пойти на большой бал у царского наместника Кавказа. Мои протесты никто не хотел слушать, и мне сказали, что велят прислуге насильно меня одеть соответственно моде. Тогда я умышленно сунула ногу в кипящий котел и потом должна была шесть месяцев сидеть дома".
        Все гости ахнули, а одна нежная барышня даже лишилась чувств. Блаватская насмешливо наблюдала за тем, как слушатели реагируют на ее слова.
        Затем гостья поведала о том, что еще в раннем детстве ей были видения, в которых она встретилась с Учителем. А спустя много лет познакомилась с ним лично, и тот указал ей правильный путь. Она много путешествовала по Индии, Монголии, Сингапуру, Тибету, Египту, Америке. Везде искала чудеса - и становилась их свидетелем. И сейчас рассказывала о факирах, черных и худых, как скелеты, которые могут часами стоять в необычных позах и почитаются как святые; о древних колдунах, которые умеют воплощаться в божеств и диктовать миру свою волю.
        "Однажды я путешествовала по пустыне с одним коптом, белым магом, и как-то на ночном привале призналась ему, что мне очень хочется выпить чашечку кофе по-французски, с молоком... Мой спутник подошел к верблюду с нашей поклажей, набрал там воды и через некоторое время вернулся с чашкой кофе в руках. Я его сердечно поблагодарила. Мы пили кофе и беседовали. Но потом выяснилось, что в чашке была простая вода. А я пила ее, ощущая иллюзорный вкус кофе с молоком!"
        - Глупости! - не выдержав, прервал рассказчика Митенька. - Не может быть так, что человек пьет воду, а ему кажется, что это кофий! Разве только если он совсем спятил.
        Хунсаг посмотрел сначала на мальчика, а потом на еще теплую чашку, которую тот держал в руках. Заслушавшись, Митя совсем забыл, что на донышке осталось несколько глотков крепкого сладкого кофе, который теперь казался ему напитком богов.
        - Если так, то вы, мой дорогой друг, совсем спятили, выражаясь вашими же словами, - усмехнулся странный незнакомец.
        Митя недоуменно посмотрел в чашку и увидал вместо коричневой ароматной жижи на дне простую воду. Он удивленно поднес чашку к лицу, почти сунул в нее нос - но сомнений не оставалось. Юноша не знал, какое из оглушивших его чувств является более сильным - удивление или разочарование.
        - Но как же это?..
        - Не переживайте так! - Казалось, мужчина развеселился, глядя на его расстроенное смущенное лицо. - Будет вам еще кофий, хоть каждый день.
        - Но если он ненастоящий, какой в нем вообще смысл? - надул губы Митенька.
        - Какая же вам разница? - удивился Хунсаг. - Главное, что вы получили удовольствие, согрелись. Бывает так, что человек, находясь в состоянии нервного возбуждения, пьет настоящий кофе и не чувствует его вкуса. Поверьте, это гораздо хуже, чем наша с вами ситуация.
        Несколько минут помолчали. Митенька молчал обескураженно - полученная информация никак не хотела правильно уложиться в его привыкшей к иным реалиям голове. Хунсаг же молчал спокойно - просто терпеливо ждал.
        - Так, значит, та женщина, Блаватская, или как ее там, научила вас подобным шуточкам? - наконец спросил мальчик.
        - Не совсем, - мягко возразил ему новый друг. - Хотя в конце того вечера мы действительно немного поговорили наедине. Она сама меня позвала, выделив взглядом из толпы. И сообщила мне удивительные вещи, которые так лестно было услышать молодому повесе вроде меня. Елена Петровна сказала, что я особенный. Она видит легкое голубоватое свечение вокруг моей головы, а это большая редкость и бывает только у тех, у кого есть данные стать Великим Учителем... Еще госпожа Блаватская сказала, что если я уважаю мир, в котором живу, то должен немедленно, буквально в тот самый момент, развязаться с привычной жизнью и отправиться странствовать. Сперва я должен отправиться в Индию, затем в Непал, а потом каким-либо способом попробовать проникнуть в Тибет, хоть это и не всегда возможно, а подчас и опасно. И там я должен начать учиться. Принять послушание мудрости. Первым делом, подчеркнула Елена Петровна, мне нужно очистить мое тело. На Востоке считается, что пока тело твое - развалина, никакие истины тебе не откроются.
        - Разве ж можно быть развалиной в столь юном возрасте? - удивился Митя.
        - Еще как можно, - без улыбки ответил Хунсаг. - Ты развалина, если не можешь несколько дней провести без воды и пищи и чувствовать себя нормально. Ты развалина, если простужаешься на сквозняке. И развалина, если испытываешь страх перед другим человеком.
        Митенька вдруг вспомнил чужое лицо, красное и наглое, ужасные слова: "Обоссался, блаародие?.. Блаародие обоссался!" Ему стало неловко. Тем более, Хунсаг смотрел так, словно видел его насквозь. Словно ему было известно о том постыдном инциденте.
        - Выходит, и я развалина... - только и смог сказать Митенька.
        - Выходит, так, - улыбнулся Хунсаг. - Но это ничего. Вы, Дмитрий, были как все. А теперь все изменится. Ведь я буду учить вас.
        - Учить?
        - Да. А вы будете во всем меня слушаться.
        - Но только вот... - Митя сконфуженно замолчал, но потом решил закончить фразу: - Одного я не пойму. Зачем вам-то меня учить? Если вы умеете воду заклинать, чтобы она в горячий кофий превращалась, то вы настоящий волшебник. А я сейчас - бездомный бродяжка. На что я вам сдался?
        - На то есть две причины, и я о них расскажу, - ответил Хунсаг. - Тогда, много лет назад, я послушался Елену Петровну. Ох, что мне пришлось пережить, как были против мои родители, которые мечтали, чтобы я женился и поступил на хорошую службу... Но я был непреклонен, и отец с матерью все же отпустили меня. Долгие годы я странствовал, познакомился с сотнями людей, некоторые из них были истинными просветленными и магами. Месяцами я жил послушником при древних храмах, где учился закалять тело и воспитывал волю и дух. Я отказался от своего имени и прошлого, даже порвал со своими родными, которые меня не понимали, и взял себе новое имя - Хунсаг. В древних легендах чеченцев и ингушей Хунсаг - дух, покровитель леса, грозный и мудрый, из груди которого торчит костяной топор. Он вонзает свое оружие в охотников, осмелившихся нарушить его покой. Я стал называть себя так, и в конце концов имя стало моим талисманом, приросло ко мне, точно вторая кожа. Я научился читать мысли людей, подчинять их волю своей.
        - Но как же... как же такое возможно - мысли читать? - Митенька почти шептал.
        - Я никогда не задумывался о том, как это происходит, - нахмурился Хунсаг. - Всю нашу землю окутывает невидимая светящаяся сфера - накопленная поколениями людей информация. Те, кто ее видит, может получить любую информацию, какую захочет. С помощью нее можно и в чужой голове мысли подслушать... Несколько лет назад я путешествовал по Европе и познакомился с любопытным человеком, философом, который и сейчас находится в добром здравии. Зовут его - Карл Густав Юнг. Он рассказал мне о коллективном бессознательном, для которого придумал специальный термин - архетип. Представьте себе, Дмитрий, он даже дошел до того, что вовсе отрицал идею личности. Считал, что личность - это накопленный опыт, и все. Тут я с ним, кстати, не согласен. Но наши с ним беседы оказались для меня полезными, многое поставили на место. Я вдруг четко понял, насколько связаны между собою все люди, живущие на земле. А раз они связаны, значит - значит, я могу ими управлять. - Хунсаг тихо рассмеялся.
        - Вы начали говорить о причинах... - напомнил Митенька. - Что имеются две причины, которые и заставили вас обратить внимание именно на меня.
        - Ах, да! - спохватился мужчина, разрумянившийся от собственных речей. - Первая причина. Я увидел над вашей головой свет. Тот самый голубоватый прозрачный свет, о котором много лет назад говорила мне Елена Петровна.
        Митенька с некоторой опаской провел грязной пятерней по собственным слипшимся волосам, но Хунсаг остановил его взглядом.
        - Бесполезно, - сказал он. - Хоть вы и обладаете огромным потенциалом, но пока слишком замусорены, чтобы понимать, а тем более увидеть то, о чем я говорю. Но поверьте мне, дорогой Дмитрий, вы - не такой, как большинство.
        - Какая же вторая причина? - нервно сглотнул Митенька.
        - О, вторая причина печальная, - вздохнул Хунсаг. - Не так давно я узнал, что времени у меня осталось совсем немного.
        - Вы тяжело больны? - Митенька вдруг осознал, что говорит с сожалением и даже с горечью, хотя пару часов назад вообще не знал о существовании этого странного человека.
        - Разумеется нет, - почему-то развеселился Хунсаг. - Такие, как мы с вами, не болеют вовсе. Просто я слишком хорошо чувствую окружающий мир, поэтому понял - скоро мне предстоит на время его покинуть.
        - На время?
        - Только не говорите, что вы верите в конечность жизни! - Лицо Хунсага вдруг стало таким строгим, что Митенька даже испугался и на всякий случай несколько раз резко мотнул головой, хотя вовсе не был уверен в возможности посмертного существования хоть в какой-нибудь форме. - Поверьте, мой дорогой друг, в смерти нет ничего страшного. Мы все приходим в этот мир тогда, когда требуется. И уходим тоже в правильный момент. Даже те, которые, как может вам показаться, погибли преждевременно и несправедливо, ушли именно тогда, когда лично им надлежало уйти. Мир слишком гармонично устроен, чтобы допустить чей-то и в самом деле несвоевременный уход. Вот и я скоро уйду. Но до того постараюсь обучить вас всему, что знаю сам.
        У Митеньки пересохли губы.
        - А потом? - спросил мальчик.
        - А потом я уйду. А вы, мой дорогой друг Дмитрий, возьмете себе мое имя и продолжите то, что я закончить не успел.
        Глава 3
        Главного редактора газеты "Слухи и сплетни" Жанну Колос окружающие считали беспринципной тварью. И отчасти были правы, ибо та, разрываемая на куски гормональными бурями раннего климакса, быстро превратилась из хохотушки и редакционной души компании в угрюмую бабу-ягу, циничную, острую на язык и злую, как голодный цепной пес.
        Влюбленная в голливудский гламур тридцатых годов, она носила брючные костюмы с жилетами, белоснежные мужские сорочки, лакированные мокасины без каблука, черные береты и жемчуга, курила сквозь длинный мундштук из черного камня, во время разговора щурилась, как разомлевшая на солнце кошка, и пыталась придать своему баску роковую хрипотцу. При всем том у нее было отечное лицо любительницы дрянного коньяка, закусываемого беляшами из столовой трамвайного депо, которая находилась прямо напротив редакции. Еще Жанну Колос отличали тяжелая походка варикозницы, нездоровая пористая кожа и водянистые серо-зеленые глаза. Сотрудники газеты ее побаивались и сторонились, старались даже лишний раз не проходить мимо ее заваленного распечатками, факсами, конкурентными изданиями, пустыми коробками из-под китайской еды и прочим мусором кабинета.
        Газета была единственным детищем Жанны Колос, и она, похоже, никак не могла решиться перерезать пуповину. В священном танце многорукого Шивы главный редактор металась по помещению, вмешиваясь в работу сотрудников редакции, корреспондентов и даже верстальщиков. Когда-то вся редакция "Сплетен и слухов" базировалась в кухоньке ее захламленной однушки в Капотне и представляла собой заляпанную кулинарным жиром тетрадь, в которую она заносила интересные идеи и контактные телефоны нужных людей. Газета существовала в электронном варианте, и Жанна ежедневно носилась по Москве с огромным фотоаппаратом наперевес. У нее был талант собирать самые невероятные сплетни, и постепенно офисные разгильдяи и любители пересылать друг другу по icq забавные байки полюбили ее сайт, а потом и подсели на него, как на наркотик. Позже нашлись и спонсоры, и офис на Остоженке, и молодые борзые фотографы, очарованные романтикой жизни папарацци, и амбициозные корреспонденты, не гнушающиеся ходить по головам. Жанна предпочитала иметь дело только с самыми беспринципными людьми. Как она сама выражалась - с отмороженными. С такими,
кто, подобно ей, вдохновенно украшал случайно подслушанную новость невероятными в своем драматизме деталями, и история приобретала иной подтекст. Мадам Колос искренне гордилась тем, что "Слухи и сплетни" лидировали по количеству поданных на издание исков от знаменитостей.
        "Мы делаем настоящую желтую прессу! - любила она говорить подчиненным на еженедельных летучках. - Это вам не рафинированная интеллигентщина. Опасность, романтика, лезвие бритвы - вот наш конек. Вы должны быть наглыми и смелыми, ничем не должны гнушаться. И если вы врете, то ложь должна быть такая, которая заставит весь мир затаить дыхание!"
        Сейчас Жанна Колос отчитывала молодого корреспондента, бледного субтильного очкарика с внешностью отличника, обладателя годовых абонементов в Ленинскую библиотеку, Консерваторию и лекторий Пушкинского музея. Его материал "В Верхнем Логе исчезают люди" занял две полосы понедельничного номера, но главному редактору казалось, что статья недостаточно остра и правдоподобна.
        Жанна сидела, свободно откинувшись на спинку массивного кожаного кресла, смолила неизменную сигарету, цедила трогательно замаскированный под утренний чай коньяк и время от времени с грохотом опускала унизанную массивными перстнями руку на поверхность стола, что заставляло ее жертву глубже втягивать шею в воротник прокуренного свитера.
        - Говно это, а не материал! - припечатала мадам Колос. - И мне странно, что ты тут еще оправдываешься, а не лобызаешь мне ноги, умоляя, чтобы тебя не уволили.
        Корреспондент с тоскливой опаской покосился на большие ступни главного редактора.
        - Не умеешь хорошо врать - не берись! Я всегда говорила, что не против красивого вранья, но твоя байка - просто детский сад, страшилка для впечатлительных пионеров!
        - Зато это правда, - обиженно возразил корреспондент.
        - Не смеши мою жопу! - Жанна всегда бравировала своей фирменной разнузданной грубостью. - Ладно, уважаю за то, что не мямлишь и не оправдываешься. Смотрелось бы еще более жалко... Но на будущее учти - мне нужна фактура. Если уж сочиняешь вампирскую байку, то пусть в ней будут кровь, кишки и вопли ужаса.
        - У меня вовсе не вампирская байка, - надулся автор. - И я написал, что тела были разодраны в клочья. Что в лесу находили кровавые ошметки, и было невозможно понять, чьи это останки - человека или животного. А что стало с той бедной женщиной... Ее мужа приговорили к двадцати пяти годам строгого режима, а он плакал и клялся, что весь тот вечер спал в сарае пьяный. Вы посмотрите на его фотографию - он же алкоголик, у него наверняка трухлявая печень и едва хватает сил поднять к губам стакан с сивухой! Разве такой хлюпик смог бы своими тонкими ручонками за полтора часа раздробить все кости жены и чуть ли не измельчить их в труху? - Корреспондент раскраснелся, нелепые очочки в дешевой пластмассовой оправе съехали набок, на лбу выступили мелкие бисеринки нервного пота.
        Жанна снисходительно улыбнулась. Ее почему-то всегда тянуло к идейным сумасшедшим, она многое могла простить за огонь в глазах и умение с пеной у рта доказывать свою правоту.
        - Ладно, ладно, - успокаивающе подняла ладонь главный редактор. - Как тебя, говоришь, зовут?
        - Савелий, - смутился очкарик. - Можно просто Сева. Я у вас недавно работаю.
        - Савелий... - задумчиво протянула мадам Колос.
        А что-то есть в нем, в Савелии этом. Пусть его немного карикатурная внешность и не имеет ничего общего с понятием sex appeal, но в нем чувствуется стержень. Приди парень в редакцию лет десять назад, Жанна бы еще сделала на него машинальную стойку, взломала бы его коды и выпустила его огонь наружу. Ну, или хотя бы предприняла попытку узнать, может ли он любить настолько истово, как рассказывает сейчас о расчлененке и живых мертвецах.
        - Означает - "испрошенный у Бога". Я поздний ребенок, меня мама в сорок пять родила...
        - А сколько тебе лет?
        - Двадцать восемь.
        - Выглядишь моложе. Что ж, Савелий, надеюсь, тебе все понятно?
        - Все, кроме одного... - К удивлению грозной начальницы, корреспондент не воспользовался ее минутным благодушием, чтобы покинуть кабинет, а невозмутимо продолжил препирательства: - Мне непонятно, почему вы можете похвалить за передовицу о похищении жителей Мадагаскара марсианами, но не заинтересовались тем странным, что у вас под носом, в Ярославской области, происходит? Пусть я не достал фотографии, но местные жители говорят...
        Жанна посмотрела на парня так, что тот скукожился и помрачнел лицом. Главный редактор улыбнулась - бедный мальчик, такой романтичный и впечатлительный. Носится со своими вурдалаками, а глаза блестят, как у психопата в маниакальной стадии.
        - Черт, вы мне не верите, - вздохнул автор статьи. - А если... если я привезу снимки?
        - Мертвецов? - с жалостью спросила мадам Колос.
        - Не знаю, проявляются ли они на пленке, - на полном серьезе ответил Савелий, задумчиво нахмурившись. - Но я чувствую: там что-то есть... Что-то, чего я пока не понимаю. Можно мне оформить командировку? Хотя бы на неделю?
        - Ты с ума сошел! - гаркнула Жанна. - Я и так слишком долго слушала твой бред. Убить неделю на вялую историю о трупах, которые ходят по лесам и нападают на людей. У нас и так аврал!
        - Это все дешевка, - упрямо сжал губы Савелий. - Если вы не выпишете мне командировочных, я отправлюсь туда за свой счет.
        - Ты еще меня и шантажируешь, жопа с ушами?! - Мадам Колос поднялась из-за стола. Ее гренадерский рост и атлетическая ширина плечевого пояса всегда были дополнительным аргументом в тонком искусстве запугивания оппонента. - Можешь отправляться в свой Верхний Лог! Только предупреди в бухгалтерии, что больше не числишься в редакции! Понял?
        - Но я...
        - Вали отсюда, кому сказала!
        Савелий хотел сказать что-то еще, но потом передумал. И, коротко кивнув, вышел из кабинета - худенький, сутулый, в старомодном свитере в катышках. Жанна покачала головой и залпом допила коньяк. Она не могла разобраться, что чувствует, но совершенно точно то был сложносочиненный коктейль эмоций и полутонов - от материнского умиления пылкой глупостью очкарика до болезненного опьянения собственной властью. Что-то из области BDSM - одновременное и одинаково сильное желание опекать и делать больно.
        Черт знает что.
        Интересно, парень и правда возьмет расчет и отправится в тот Верхний Лог?
        Интересно, как Савелий отреагирует, если через пару недель позвонить ему?
        И вот что еще интересно: не иссякла ли ее коньячная заначка, которую Жанна организовала в сейфе, спрятанном за репродукцией климтовского "Поцелуя"?
        * * *
        Даша застонала.
        Открыла глаза.
        Попробовала сесть, но не смогла - реальность размашистыми мазками авангардиста плыла, не открывая своей сути. Где она, почему ей так плохо, почему не получается говорить? И почему не помнит ничего?
        Ее голова была похожа на улей или многоголосо вибрирующую колокольню.
        - Мама... - тихо позвала девочка, но голоса своего не услышала, только невнятный хрип.
        Сжала ладонями виски и заскулила, как раненый щенок.
        Из ниоткуда появилась чья-то рука - Даша разглядела широкие пальцы с грязью под ногтями, сухую обветренную кожу, рваный крестьянский загар - с прохладной металлической кружкой. Не задумываясь, девочка схватила кружку, поднесла к потрескавшимся губам и залпом осушила. Вода. Ледяная, с божественным сладковатым привкусом. Такой вода бывает только в чистейших заповедных родниках.
        Боль немного отступила, в глазах прояснилось, и Даша увидела, что находится в тесной опрятной комнате с бревенчатыми стенами и старыми циновками на дощатом полу. Сквозняк играл легкими тюлевыми шторками, на подоконнике, в простом глиняном горшке, цвела герань, с улицы доносились чей-то смех и петушиный крик. В целом обстановка не располагала к тревожной панике. Только вот понять, почему она находится не в привычной постели, а в незнакомом доме, Даша так и не смогла.
        - Доброе утро! - ласково поздоровались с ней.
        На краешке ее кровати сидела женщина. Было ей между сорока и шестьюдесятью, но двенадцатилетней Даше все взрослые казались безнадежными стариками. На лице незнакомки не было косметики, из-под густых пшеничных бровей улыбались ясные серые глаза, светлые волосы прихвачены простой голубой косынкой.
        - Где мама? - вместо приветствия решила спросить девочка.
        - Ты ничего не помнишь, детка? И меня не помнишь?
        Даша помотала головой. Женщина ласково потрепала ее по щеке. Она была такой доброжелательной, улыбчивой и спокойной - но почему-то от нее хотелось отстраниться, отодвинуться подальше. А ее взгляд показался Даше слишком внимательным и каким-то холодным. Да, да, полярный холод струился из серых глаз женщины, как будто тело ее было не из костей и мышц, а сплошной ледяной глыбой.
        Даша спустила ноги с кровати и осторожно встала. В голове немного прояснилось. Она обнаружила, что одета в свое ночное платье, с вышитыми на груди полевыми цветами. Вышивку когда-то сделала мама.
        - И как бежала по лесу, тоже не помнишь? - ласково спросила женщина.
        Девочка нахмурилась и закусила губу.
        - Но ты хотя бы знаешь, от кого ты бежала? - Незнакомка придвинулась ближе, от нее пахнуло молоком и почему-то ладаном, что одновременно пугало и завораживало.
        - Я помню... их. - Даша почувствовала, как нервный холодок танцует на спине, и скрестила на груди руки. - Они были такие страшные... И они были в моей комнате. Я пробовала не смотреть, пробовала представить, что их не существует... Но чувствовала, что они приближаются... Ко мне, к моей кровати. Кажется, я выпрыгнула в окно...
        Короткой фотовспышкой пришло воспоминание - она бежит к лесу, по мокрой холодной траве, бежит, не разбирая дороги, не оборачиваясь. Ветки больно царапают ноги, дыхание сбилось, но остановиться и передохнуть нельзя - за спиной слышны чужие шаги.
        Их шаги.
        - Они были мертвые? - понимающе улыбнулась странная женщина.
        Даша отшатнулась - от страшных слов, от спокойной улыбки и будничного тона. В ее, Дашином, мире взрослые жили на другом полюсе, где царствовали рассудительность и материализм, где считалось, что у таких ранимых и впечатлительных детей, как она, чересчур богатое воображение и слишком яркие сны. В том мире мертвые спокойно спали в своих гробах, и холодный свет луны не мог выманить их наружу. И вот теперь тот мир рухнул.
        - Вы... вы тоже в них верите?
        - В наших краях они встречаются, - ухмыльнулась женщина. - И убегать от них в лес было очень глупо.
        - П-почему? - прошептала Даша.
        И получила невозмутимое объяснение:
        - В лесу их еще больше. Кишмя кишат, особенно в полнолуние. Тебе просто повезло, что ты добралась сюда невредимой. В деревню они приходят редко, а вот лес - их территория.
        - Но... как же так?.. Это ведь... невозможно?
        - Ты сама их видела, - пожала плечами женщина.
        - Но почему тогда никто о них не знает?
        - Потому что очень мало кому удается уйти от них живым. - Страшный смысл слов незнакомки усугубляла ее спокойная улыбка. - Ладно, Дашенька, тебе надо успокоиться. Все же обошлось, ты спаслась. Сейчас я найду тебе какую-нибудь одежду. Можешь выпить чаю, у меня есть теплые ватрушки.
        - Я не могу. Меня мама ждет... Сколько сейчас времени?
        - Часов у нас не имеется, но полудня еще нет.
        - Мне надо идти, - решила Даша. - Вы покажете дорогу? Мне нужно в Верхний Лог.
        - И ты даже не позавтракаешь?
        - Не могу... А я босиком прибежала?
        Женщина кивнула.
        - Одежду я тебе дать могу, но обуви мы не носим.
        - А вы - кто? - наконец полюбопытствовала Даша.
        - Мы... - Женщина задумчиво нахмурилась, но потом вернула улыбку на лицо и беспечно махнула рукой. - Потом поймешь. Давай подберем тебе какое-нибудь платье.
        Хозяйка подвела Дашу к огромному сундуку с тяжелым ржавым замком. С неприятным глухим скрипом откинула крышку - сундук был забит простыми домоткаными платьями, грубыми шерстяными носками и шалями, лоскутными покрывалами и неопрятными обрезками ткани. Порывшись, женщина извлекла серое платье с широкими карманами на подоле. Повертела его в руках.
        - Будет немного велико, но сойдет. Сколько тебе лет, Даша?
        - Двенадцать. С половиной.
        - Вот, примерь.
        - Я верну, - пообещала Даша, надевая платье.
        В плечах платье было ей широко, подол почти доставал до пола, но все же так было лучше, чем ходить в ночной рубашке.
        - Ни к чему, - вздохнула женщина. - Возвращать уже ни к чему... Ты уверена, что не хочешь ватрушку?
        Немного поколебавшись - да, девочке были неприятны и странный дом, и странная женщина, но в желудке больно пульсировал сосущий голод, а доносившийся из-за двери запах теплого теста сводил с ума, - Даша все-таки отказалась. Мать и так устроит ей выволочку.
        - Ну и ладно, потом поешь, - улыбнулась хозяйка. - Пойдем, я провожу тебя до ворот.
        Уже потом, недели спустя, Даша много раз возвращалась памятью к этому разговору. Тогда она не придала значения спокойной снисходительности женщины и ее навязчивому гостеприимству, но позже поняла: та и не собиралась ее отпускать. Была уверена, что Даша не вернется домой. Играла с ней, как кошка с мышонком. Пыталась создать иллюзию добровольности.
        Они вышли на крыльцо. День выдался солнечным, Даша сощурилась и несколько раз чихнула. Женщина рассмеялась и погладила ее по голове. Девочке отчего-то были неприятны ее прикосновения, и она инстинктивно отстранилась, чем вызвала новую порцию хрустального беспечного смеха.
        К небольшой деревеньке - не наберется и десятка домов - со всех сторон подступал еловый лес. Странное поселение - избы расположены не вдоль главной улицы, как обычно бывает в деревнях, а по кругу, вокруг поляны с вытоптанной травой. Все дома одинаковые, бревенчатые, с некрашеными резными наличники, и они обнесены новеньким забором, достаточно высоким, чтобы снаружи были видны только покрытые рубероидом крыши.
        Даша поджала босые пальцы ног. Изнеженная московская девочка, дочь художницы, чувствовала себя неуютно босой. А сопровождающая тоже не носила обуви - ее широкие ступни с мясистыми грубыми пальцами и твердыми тусклыми ногтями давно загрубели, были покрыты наростами желтоватых мозолей, многолетняя грязь, казалось, впиталась в каждую трещинку и пору. Даша брезгливо отвернулась. Ее мать всегда ухаживала за ногами, раз в две недели к ним приходила неулыбчивая педикюрша - мамины пятки обрабатывались опасной бритвой, а ногти красились в глянцевый алый или розовый цвет. Мама любила открытые босоножки и подобно жительницам Европы носила их до первого снега. Даже зимой иногда могла позволить себе отправиться в гости в шубе и босоножках - такое сочетание отчего-то казалось художнице высшим шиком. Вспомнив о маме, Даша улыбнулась. Ну и пусть, что ее будут ругать, главное - поскорее убраться из странной неуютной деревни.
        - Лада, кто это с тобой?
        К крыльцу подошла пожилая женщина с глубоко прорезавшими кожу лучиками морщин и с зелеными смеющимися глазами. На ней было почти такое же платье, как на Даше, - серое, грубое, с большим карманом. И она, как спутница девочки, тоже давно не пользовалась обувью, что было понятно по состоянию ее ступней. А волосы были прихвачены платком, точно так же, как и волосы Лады. На плечах прохожей лежало деревянное коромысло, на обоих концах которого висели пустые ведра.
        Даша с любопытством на нее уставилась - коромысло девочка видела только один раз в жизни, когда в прошлом году с классом ходила в музей крестьянского быта.
        - А это Даша!
        Даше показалось или в голосе Лады прозвучала гордость?!
        - Она теперь у тебя живет? - Старая женщина наклонила голову набок, что сделало ее похожей на птицу. - Хорошая девочка.
        - Она хочет вернуться домой, - объяснила Лада. - В Верхний Лог.
        Прохожая понимающе улыбнулась, но что-то в выражении ее лица показалось Даше подозрительным.
        - Так мы пойдем? - осмелев, дернула она Ладу за рукав. - Мама волноваться будет.
        Женщина с коромыслом криво усмехнулась и пошла по своим делам, напевая под нос какую-то песенку.
        - Ну да, ну да. Видишь, за тем домом ворота? - махнула рукой куда-то в сторону. - Щеколду отодвинешь и уходи.
        - А дорогу вы мне подскажете? Верхний Лог вообще отсюда далеко?
        - Не очень, - улыбнулась Лада. - По тропинке прямо, потом там будет река, ее надо перейти по бревну и повернуть направо, а потом... Впрочем, уже неважно. Ты только вот что запомни. - Лада наклонилась к Дашиному лицу. Ее зрачки расширились, и теперь глаза казались почти черными, а приглушенный голос звучал немного зловеще: - Днем они не так опасны. С ними вообще можно жить. Они медлительны и не очень-то поворотливы. Главное - не смотри долго им в глаза.
        - Им? - эхом прошептала Даша. - А разве... разве днем они существуют? - И девочка осеклась, поняв, как глупо прозвучало ее предположение.
        - Ты сказок начиталась, что ли? - рассмеялась Лада.
        А Даша вдруг поняла, отчего ее раздражает и пугает звонкий смех странной женщины - та издает его в самый неподходящий момент, поэтому слова, приправленные неожиданным хохотом, производят жуткое впечатление.
        - Только в сказках мертвецы с рассветом уходят обратно в свои могилы, - пустилась в объяснения Лада. - А здесь они шатаются по лесу и днем, и ночью. Они не могут успокоиться, ходят все время... Просто днем они... сонные. Кстати, в этом тоже есть опасность - ты можешь их попросту не заметить. Ночью-то их сразу видно, а сейчас он замрет, прислонившись к березе, и ты пройдешь мимо - ему только руку протянуть останется.
        - А... может быть, вы меня немного проводите?
        На сей раз Лада рассмеялась громко и нагло, по-русалочьи, откинув голову назад и прикрыв глаза. Голубая косынка съехала на затылок, и стало видно, что волосы у нее роскошные - густые, длинные, пшеничные, как у принцессы из кинофильма.
        - Нет уж, милая. Я отсюда ни ногой. Я не так в себе уверена, как ты.
        - Но вы же сами сказали, что днем они не так опасны...
        Звонкий смех резко оборвался. Лада поджала губы, обозначившиеся у носа морщины и льдинки в глазах сделали ее старше лет на двадцать.
        - Да, но это не значит, что днем они менее страшные. Мертвяк посмотрит на тебя, и внутри все будто бы захолодеет, - прошептала она. В тот момент глаза ее стали безумными. - Стоишь, как парализованная, шагу ступить не смеешь. А он медленно к тебе идет, осторожно так... сухожилия-то прогнили, не может он быстрее... потом вытягивает руки и...
        - Хватит! - закричала Даша. - Я пойду. До свидания.
        - И еще запомни. - Лада схватила ее за плечо, больно вцепившись сильными натруженными пальцами. - Самые опасные - дети.
        - Дети? - растерянно переспросила Даша.
        - Детей среди них мало, но встречаются. Есть даже младенцы, я один раз видела... Ему месяцев семь-восемь, ходить не может, но головку уже держит... Его мать носит, тоже мертвая. Подойдет, прицелится - и кинет им в тебя. А он уже не отпустит, зубов у него немного, но все острые. И ручки сильные, не разомкнешь. Пока будешь пытаться его от себя оторвать, мать подоспеет. А за ней - другие. Они всегда чувствуют, когда кто-то из них поймал человека, и сходятся на свежую кровь... От мертвяка можно убежать, но если уж он тебя схватил, бороться бесполезно.
        - Как же вы здесь живете? - Даша пыталась унять трепыхающееся сердце, но не могла. Ее подташнивало.
        - А к нам они не ходят, - улыбнулась Лада. - В Верхний Лог еще могут дойти, хотя и редко. Но к нам - никогда. Ладно, если собралась уходить - беги.
        Коротко кивнув, Даша спустилась с крыльца. Мелкие камушки и сухие травинки неприятно царапали босые ступни.
        Лада крикнула ей вслед:
        - Ворота я запирать пока не буду, и если что, беги прямо сюда. Беги и не оборачивайся!
        * * *
        Верхний Лог оказался типичной среднерусской деревенькой - глинистая дорога, раскидистые дубы и пропылившиеся ивы по обочинам, одуряющий запах клевера, навоза, парного молока, жмущиеся друг к другу старые бревенчатые дома. К некоторым из них хозяева пристроили дощатые терраски и небольшие аккуратные баньки - смотрелось это несколько удручающе, словно белоснежные свежие пломбы на гнилых зубах.
        В огороженных шаткими изгородями палисадниках росли пышные кусты сирени и облепихи, старые яблони с кривыми стволами, похожими на артритные пальцы стариков. На посеревших от времени, кое-где изъеденных плесенью лавочках скучали местные старухи, одетые не по-летнему многослойно. Деревня была немаленькой, домов пятьдесят, а то и больше.
        - Какая нищета! - поджала перламутровые губы Виктория. - Зачем ты меня сюда привез? Лучше бы съездили в Нахабино.
        - Надо расширять границы мира, милая, - насмешливо подмигнул Марк. - Неужели у твоей бабки не было вот такого милого домика? Хотя у вас, в Кустанае, наверное, совсем другая природа...
        Вика насупилась и промолчала. Марк внутренне усмехнулся: он знал, что его подруга не выносит напоминаний о ее происхождении, мягко говоря, не слишком благородном. Она была диковинной оранжерейной орхидеей, чудом уродившейся среди грубых сорняков.
        Оба родителя Виктории работали на консервном заводе и к сорока годам спились, быстро потеряв человеческий облик. Старшая сестра была умственно неполноценной, младший брат в тринадцать лет впервые отправился в колонию для малолетних преступников за ограбление коммерческого ларька. Вике едва исполнилось четырнадцать, когда в отчаянной попытке спастись из черного омута бытовухи девочка отдала свою невинность проводнику поезда дальнего следования, и тот привез ее в Москву. Марк всегда удивлялся, как она вообще на это решилась - одна, с несколькими сторублевыми бумажками в кармане и набором немодных ситцевых платьев, без образования, без перспектив, рассчитывая лишь на свою яркую внешность.
        Виктория верила в себя и свою птицу счастья. Годы выживания в семье, где отец, встав не с той ноги, мог беспричинно сломать одному из отпрысков пару ребер, а мать равнодушно на это смотрела, прихлебывая тепловатую водку, выдрессировали ее характер. Она была готова голодать, недосыпать, отдаваться мужчинам за деньги - делать что угодно, лишь бы не возвращаться домой. Большинство девушек, высадившись на перроне вокзала с перемотанным скотчем ветхим чемоданом и смутной надеждой в глазах, скорее всего, оказались бы на панели. При более удачном стечении обстоятельств - в одной из законспирированных под массажный салон квартир, где платили бы пятьсот рублей с клиента, два раза в месяц водили к гинекологу, а иногда отпускали погулять или в кино. При менее удачном - стоять бы ей на солнцепеке или в мертвенном свете тусклой московской луны на обочине Ленинградки. Шаг влево - риск нарваться на шприц со смертельной дозой героина, обязательные мальчишники в крышующем точку отделении милиции, ранние морщинки, неумело замазанные тональным кремом "Балет", в перспективе - гепатит С. А потом девушку бы нашли с
перерезанным горлом где-нибудь в Бирюлеве и похоронили в общей могиле за государственный счет.
        Но Виктории повезло - ее, голодную, испуганно озирающуюся по сторонам, шарахающуюся от машин и нарядно одетых, уверенных в себе людей, заметил некто NN, проезжавший мимо в своем "лексусе". Яркая, свежая красота, нервная растерянность и отчаяние юной приезжей сделали свое дело: NN подрулил к тротуару и пригласил красавицу на кофе. Цепкий взгляд Вики оценил дорогой автомобиль, модную одежду, гладко выбритое лицо, поблескивающие за стеклами очков умные серые глаза. Она улыбнулась, забросила чемодан на заднее сиденье и без подготовки вывалила на бедного NN всю свою подноготную. И о пьющем отце рассказала, продемонстрировав свежий синяк на гладком, крепком бедре, и о сестре, которая в свои девятнадцать так и не научилась читать по слогам, и о брате, дружки которого так на Вику заглядываются, что она не рискует ложиться спать без перочинного ножика под подушкой. И вот уже получилось, что NN вроде как несет за нее ответственность.
        Примерив на себя роль благодетеля, NN остался доволен. Недавно оставив жену, он еще не успел обрасти новыми сексуальными связями, и волнующее тело новой подруги оказалось кстати. Мужчина привез Вику в свой особняк на Рублевке - не загадывая на будущее, решил немножко побыть просто счастливым гедонистом. Но сложилось так, что они прожили вместе двенадцать лет, пока NN не скончался от не обнаруженного вовремя гнойного аппендицита, вызвавшего перитонит. Все его имущество досталось бывшей жене, с которой он так и не удосужился официально оформить развод.
        Виктория прибыла на Рублевку испуганной девочкой в хлопчатобумажных колготках, а уходила - искушенной красавицей, знающей толк в брильянтах, устрицах, роскошных отелях Лазурного Берега, умеющей с беглого взгляда отличить платье из первой линии Cavalli от умело скроенной подделки, которую пытаются выдать за новинку в московских бутиках. Никто не смог бы заподозрить в томной леди, любительнице выдержанного вина, легких сигарет и альтернативного скандинавского трип-хопа, ту испуганную девочку с синяками на костлявой спине, которая пряталась от бушующего отца в стенном шкафу...
        "Зря я так с ней, - подумал Марк. - Да, я разлюбил, но она же в этом не виновата! Необязательно бить ее по больному месту".
        - Мы же сюда ненадолго? - взяла себя в руки Вика. - Погуляем и обратно?
        - Вроде того, - уклончиво ответил он. А про себя подумал: "Один из этих шатких домишек был завещан Вере". И помрачнел при воспоминании о пропавшей подруге, ее веснушках, содранных коленках и острых, как у подростка, ключицах.
        Виктория была другой, объективно куда более красивой, чем Вера. У нее высокие скулы, широко расставленные зеленые глаза с легкой поволокой, смуглая кожа. Тело состояло из плавных линий, соблазнительных изгибов, инфантильных ямочек. Ей присуща та особенная грация, которую принято называть кошачьей. Ее красота была растиражированной, востребованной, типичной. Два года назад Виктория позировала для известного мужского журнала, и ее фото поместили на разворот.
        Нимфеточную, смутную прелесть Веры мог разглядеть только гурман, эстет. Ее красота не била наотмашь, не валила с ног, не удивляла, не гипнотизировала. Нет, она словно затягивала в болотистые топи хрустальным хором русалок, медленно и нежно обволакивала прочной паутиной так, что не деться от нее никуда.
        Эх, Вера, Вера...
        Первое время она мерещилась Марку везде. Мелькнувшая в толпе хрупкая девчоночья спина, солнечный зайчик в паутине чьих-то рыжих волос, задорные улыбки французских актрис, смех за окном, вуаль ее любимых сладких духов, повисшая в воздухе от прошедшей женщины, - все напоминало о ней. Кстати о духах. Они были для Веры слишком "взрослыми" - так всегда считал Марк. И когда подружка исчезла, он, на Эвересте своей глухой депрессии, однажды купив флакончик, надушил ими подушку, чтобы создать жалкую иллюзию Вариного присутствия.
        Постепенно Марк научился с этим жить. Вытравливая Веру из дальних уголков памяти, он с головой нырнул в омут московской ночной жизни. Каждый новый прокуренный бар приносил ему очередную одноразовую попутчицу, которая пачкала воротнички его рубашек помадой, оставляла в стоке его ванной курчавые лобковые волоски, а на тумбочке в прихожей - бумажки, салфетки и даже ежедневные прокладки с криво нацарапанными телефонными номерами, по которым он почти никогда не звонил.
        Даже странно, что умудрился не подхватить какую-нибудь заразу.
        Марк пытался остановиться. Однажды в подвальном баре одного из окраинных районов он познакомился со студенткой полиграфического колледжа Наташей, которая в полумраке показалась ему похожей на Веру. Те же бледные узкие плечики, та же беспомощная улыбка. У нее даже щелка между передними зубами была! Девушка не отличалась особой разборчивостью и, после того как он угостил ее сухим мартини, легко согласилась поехать к нему.
        Она была смышленой и смешливой, ее тело пахло ванильными ирисками. А утром встала раньше и приготовила восхитительный омлет. Марк предложил ей остаться.
        А через три недели сам собрал ее вещи - Пигмалиона из него не получилось, Наташа плохо перекраивалась по меркам, вырубленным в его памяти Верой. Он заставил ее покрасить волосы в рыжий цвет, купил ей художественно порванные джинсы и дюжину цветастых лоскутных юбок, которые девушка с неохотой, но все-таки носила. Даже проклятые духи Poeme подарил. Но все равно это было не то, не то, не то.
        Напоследок Наташа обозвала его зацикленным извращенцем.
        После этого Марк решил: с него достаточно. Он должен начать жить с чистого листа. Больше никаких бездарных пародий, глумливо хохочущих фантомов и печальных призраков.
        Марк принял курс швейцарских витаминов, купил абонемент в бассейн, затеял ремонт, выбросив все то, что напоминало ему о Вере, оплатил сессию у дорогого психотерапевта. Тот и посоветовал ему найти любовницу другого, не нимфеточного, типажа. Новую женщину, которая разбудит в нем новое чувство.
        Так в его жизни появилась Виктория.
        Они познакомились в спортивном клубе. Вика сама к нему подошла. И неудивительно - Марк был хорош собою, ухожен, дорого и со вкусом одет, а за его грустной задумчивостью угадывалась романтическая тайна. На него многие заглядывались, он научился не придавать этому значения.
        Но Виктория - красивая, наглая, напористая - в свою очередь привыкла добиваться своего.
        Они встречались неделю, потом Вика переехала к нему. И это было так естественно, что его независимость и не подумала восстать против ее инициативы.
        Аккуратная квартира Марка превратилась в подобие цыганского табора; косметика, платья, журналы, стильные часы, коробки с драгоценностями, декоративные свечи, еще черт знает что... Виктория была мучима страстью к покупательству и ежедневно обрастала хламом.
        Поначалу это ему даже нравилось - как и ее яркость, самовлюбленность, патологическая склонность к хаосу. Вике удалось ненадолго его отвлечь, втянуть в свой карнавальный ритм. Они ужинали в модных ресторанах, и Марку льстило, что все вокруг пялятся на его девушку. Его друзья хором одобрили Викторию, кстати, Веру они почему-то недолюбливали.
        Каждый новый день был похож на отрепетированное торжество: оба любовника были склонны к веселью напоказ. Вика покупала наряды, Марк дарил ей брильянтовые цацки, цветы, они выезжали на пикники, отправлялись в прогулки на яхте, устраивали домашние вечеринки, поднимались на крышу и запускали в ночное небо фейерверки, улетали на выходные в Париж или Рим, однажды целую неделю провели в Пальма де Майорка.
        Раздражение подступило незаметно. Но Марк помнил тот конкретный день, когда это началось. Он вернулся с работы усталым и злым. Вики не было дома: она выгуливала очередной наряд в очередном ресторане в компании очередной пустоголовой подружки. По бедламу в квартире, точно по кофейной гуще, угадывался ход ее мыслей и очередность действий: она собиралась надеть шелковый комбинезон, но потом передумала, да так и оставила его скомканным на полу; красила ногти на ногах, а резиновые разделители для пальцев оставила на кухонном столе; пила свой любимый приторный мятный ликер и опрокинула бутылку, но вытереть лужу не удосужилась, и Марк едва в нее не вляпался; красилась, как всегда сидя на полу, и весь паркет был завален ее склянками и тюбиками...
        Зло пнув ногой какой-то флакон, Марк вдруг подумал: а ведь ему было совсем неплохо одному.
        Время шло, он раздражался все чаще и чаще. То, что раньше умиляло в Виктории, вдруг начало казаться отвратительным.
        Она была убежденной childfree - не хотела портить фигуру и менять образ жизни. Поэтому иногда вызывала рвоту после еды, а по субботам она делала клизмы из настоя ромашки. И тратила полторы тысячи долларов в месяц на косметологов.
        Она не сочувствовала нищете, что было бы логично, а ненавидела, презирала бедных, даже посмеивалась.
        Она была эгоисткой.
        Неряхой.
        Завистницей - не переносила других привлекательных женщин, в их присутствии вела себя настороженно и даже стервозно, словно те могли отнять у нее что-то, по праву только ей принадлежащее.
        Упрямой.
        Довольно ограниченной...
        Марк с удивлением замечал все новые и новые отрицательные черты, но в глубине души понимал: его недуг вернулся. На самом деле Виктория всего лишь не была Верой, вот и все.
        И вот сейчас оба рассматривали покосившиеся домики деревни Верхний Лог - он с любопытством, Вика с едва уловимым раздражением. Марк подумал, что одна из этих лачуг была завещана Вере, и вдруг его сердце сжалось в крохотную точку, словно приготовившаяся к взрыву звезда. Что было тому причиной - внезапно ли накатившая ностальгия по выступающим ребрышкам на ее веснушчатой спине, густой ли запах клевера или глубокая голубизна неба? Поскорее бы разобраться, вернуться в Москву, выставить Викторию и остаться одному...
        - Смотри, - вдруг сказала Вика, - какая фря.
        По обочине дороги медленно брела стройная темноволосая женщина - в Москве Марк не обратил бы на нее внимания, но здесь, в Верхнем Логе, она смотрелась чужеродным элементом, словно коллекционный стул в стиле ампир в интерьерах беднейшей хрущобы.
        У нее была ровная смуглая кожа - отнюдь не рваный крестьянский загар, который достается деревенским женщинам на огородных работах. Ухоженные густые волосы зачесаны назад и небрежно прихвачены красивой заколкой. Лицо гладкое, с аккуратно выщипанными бровями и крупными яркими губами, босые ступни изящны и узки. На ней был дорогой шелковый халат в псевдокитайском стиле - в драконах и пионах. Поравнявшись с незнакомкой, Марк понял, что та явно приезжая: давно перевалило за тридцать, а деревенским женщинам, разменявшим четвертый десяток, редко удается сохранить такую нежную красоту. Она была похожа на какую-то кинозвезду латиноамериканского происхождения - не то Сальму Хайек, не то Пенелопу Крус, Марк всегда их путал.
        - Прошу прощения... - обратился он к ней, опустив тонированное стекло.
        Женщина вздрогнула и не сразу сфокусировала на нем взгляд. Она казалась какой-то потерянной.
        - Нашел у кого спросить, у пьянчужки местной! - фыркнула Виктория, как обычно реагируя презрением на яркую красоту незнакомки.
        - Вы, случайно, не знаете, где здесь дом Клюквиных? - Марк не знал, была ли у Веры и ее покойной тетки одна фамилия, поэтому решил действовать наугад.
        - Чей? - рассеянно переспросила женщина, и ее красиво изогнутые губы дрогнули в слабом подобии улыбки. - Простите, я тут почти никого не знаю... Мы приехали несколько дней назад.
        Марк кивнул и уже начал закрывать окно, как вдруг женщина резко подалась вперед и чуть не ударилась лицом о стекло. Вика испуганно отпрянула.
        - Извините, - незнакомка нервно облизнула губы и плотнее запахнула на груди халат, - а вы, случайно, не встретили на дороге девочку?
        - Девочку?
        - Ну да. Маленькую девочку. Ей двенадцать лет, но она выглядит младше. Дочку Дашей зовут... - Голос женщины словно ухнул в невидимую яму, стал обреченным, глухим. - Я проснулась, а ее нет...
        - Мы никого не видели. Марк, поехали скорее! - встряла Виктория. И нажала на кнопку стеклоподъемника.
        Женщина какое-то время смотрела им вслед - Марк видел это в зеркало заднего обзора. А потом, сгорбившись, побрела по пыльной дороге - босая, растерянная, испуганная.
        Он припарковался возле дома, который выглядел более ухоженным, чем остальные: бревенчатый сруб, из трубы поднимается жидкий курчавый дымок, по палисаднику важно разгуливают темно-рыжие куры.
        - Сиди здесь, я на минуту, - бросил Виктории, которая наградила его испепеляющим взглядом.
        Марк решил не обращать внимания на ее эмоциональный фон. Ничего страшного, Вика справится. В конце концов, не девочка, ботоксом обкололась с ног до головы, хоть и продолжает носить легкомысленные джинсовые шорты.
        Подойдя к забору - невысокому, скорее условному, он несколько раз крикнул: "Есть кто?" И только после этого толкнул податливую калитку. Тотчас же из дома навстречу ему выбежала приземистая коренастая бабенка, чьи мягкие волосы взбила в прозрачный пух давно вышедшая из моды вертикальная химия.
        Вот она была типичной деревенской жительницей - широкое обветренное лицо с ранними морщинками, в которых намертво впечатался грязноватый загар, серые, чуть навыкате, глаза, смотревшие на явно городского приезжего с подозрением, руки испачканы в тесте.
        - Вам кого? - прищурилась женщина.
        - Здравствуйте. - Марк воспользовался самой обаятельной из своих улыбок. - Я ищу дом Клюквиных. То есть, возможно, у хозяйки другая фамилия...
        - Так Тоня померла давно, - удивилась пучеглазая. - Чегой-то вы теперь о ней вспомнили?
        У него сильнее забилось сердце. Марк даже не ожидал, что будет так волноваться. Вернее - он вообще не ожидал напасть здесь на Верин след. В глубине души был уверен, что и пресловутый Верхний Лог, и скончавшаяся тетка, и неожиданное наследство - не более чем плод ее буйной фантазии. Дурацкий предлог, чтобы уйти от него по-английски.
        "Ты же знаешь, от стабильности я хирею" - любимая ее фраза.
        - Или наследничек? - почему-то обрадовалась тетка. - Да там нечего и наследовать-то, дом почти развалился. За ним не смотрел никто, все разворовали, окна повыбивали... Прошлой зимой упала стена в сарае, огород зарос... Хотя я собиралась посадить там картошку, все равно стоит бесхозный.
        - Да нет, я не наследник, - поспешил Марк успокоить алчную соседку. - Я человека одного ищу. Девушку.
        - Рыжую? - деловито спросила женщина.
        Марк нашарил в кармане петровки упаковку бумажных платков, вынул один и обтер вдруг вспотевший лоб.
        - Да вы сядьте, вон как умаялись, - предложила баба, поняв, что на ее желание самовольно захватить чужой огород приезжий никак не реагирует. - Меня Марьей Петровной зовут. Можно просто Маша. Тоню Клюквину я с детства знала, и рыжую вашу видела. Она ко мне заходила, даже купила молока. Вам, кстати, не надо?
        - Можно, - машинально согласился Марк, чем окончательно завоевал расположение хозяйки.
        Они присели на узкую лавочку, прибитую прямо к стене дома.
        - Ее Верой звали, рыжую девушку, - тихо сказал Марк. И сам содрогнулся - оттого, что вдруг заговорил о ней в прошедшем времени.
        - Может, и Вера, - согласилась Марья Петровна, - не помню. Она у меня недолго была. Я ей дом открыла, показала все. Она выпила молока, забрала ключи и уехала. Ей надо было успеть в Ярославль, к нотариусу.
        - Уехала? А... Она пошла на станцию?
        - Ну да, здесь недалеко. Часа полтора идти. Как раз успевала на двухчасовой поезд. Но больше я ее не видела.
        - Вот и я тоже, - вздохнул Марк. - А вы не знаете, к какому именно нотариусу она отправилась?
        - Откуда мне знать, - поджала губы женщина. - Она мне не докладывалась... А что, с ней случилось что-то? - Пустые серые глаза сверкнули мимолетным интересом.
        - Вера оставила записку, - Марк и сам не знал, зачем отчитывается перед совершенно чужим человеком, - что уехала к друзьям, в Индию. И не позвонила, не забрала своих вещей...
        - А ведь она собиралась замуж, - вдруг сообщила Марья Петровна.
        - Что?
        - Да, так и сказала. Мол, у нее мужик есть, порядочный. Он еще не предлагал, но все к тому идет. Так, выходит, ты и есть тот порядочный?
        - Я... наверное. - У Марка пересохло в горле. - А Вера... то есть... Вы ведь покажете мне тропинку к станции? Слушайте, а это правда, что у вас здесь пропадают люди?
        Женщина отреагировала неожиданно - резко поднялась со скамьи и в лучших манерах боевитой рыночной торговки уперла руки в бока, не обращая внимания, что на синих тренировочных штанах остаются белые следы подсохшего теста. И голос, которым она заговорила, стал другим - визгливым, склочным:
        - Теперь понятно, кто ты такой. Запудрил мне тут мозги, Тоньку приплел... Про рыжую небось наугад сказал? Вернее, я ж сама и сказала, ты только поддакнул. Из-за таких, как ты, мы и теряем деньги! Вам-то, городским, понятное дело, насрать, у вас-то денег куры не клюют... А ну, убирайся отсюда!
        Лицо тетки исказила ярость, по полным щекам пошли свекольные пятна гневного румянца. Женщина схватила Марка за плечо и дернула вверх, так что он чуть не упал на землю вместе с прогнившей лавочкой.
        - Убирайся, кому сказано!
        Побелевшие суставы коротких сильных пальцев, побелевшие от злости глаза. Просто не женщина, а какой-то оборотень! Колдунья из пряничного домика, которая в одно мгновение из златовласой феи с певучим голосом и ямочками на щеках превращается в крючконосую старуху с острыми клыками и загнутыми, как у хищной птицы, желтыми когтями...
        Марк успокаивающе поднял вверх ладони.
        - Постойте, постойте, что я такого сказал? Я просто статью прочитал в газете. Вы сами подумайте: у меня пропала девушка. Я думал, что она меня бросила, а тут вдруг увидел статью...
        Марья Петровна недоверчиво посмотрела на него, а потом вынула из кармана передника скомканный листик, и Марк сразу узнал тот самый понедельничный номер газеты "Слухи и сплетни", который неожиданно смутил его покой.
        - В этой газете? - мрачно поинтересовалась тетка, сунув ему в лицо истрепанную страничку.
        - Да, - кивнул Марк. И неизвестно зачем пояснил: - Я случайно на нее наткнулся, у стоматолога...
        Марья Петровна успокоилась так же быстро, как за пять минут до того почти превратилась в пожираемого яростью оборотня. Она присела на лавочку и, вздохнув, уставилась вдаль.
        - Корреспондент этой паршивой газетенки ко мне приходил, - сказала, помолчав. - Справки наводил, вынюхивал. Я-то, наивная душа, к нему по-доброму отнеслась. Еще и рада была поболтать, отдохнуть от дел. Он Савелием назвался. Совсем мальчишка, тощий такой, бледненький, в очочках, сутулится, а все туда же... Я его даже пожалела - вот, думаю, какой убогий. Блинами угостила. Откуда мне было знать, что он такую подлость выкинет... Мне уже двое моих дачников позвонили, сказали, что не приедут. Журналюгам бы только слухи пустые распустить, а нам страдай!
        Марк сочувственно вздохнул и, пальцем выбив из пачки темную сигариллу, закурил.
        - У нас тут знаете какие места? Заповедные! Река - красота! Черника, грибы - все экологически чистое. Утром выйдешь - тишина, на траве роса, а если дождик прошел - в небе радуга. Вот какие места! Прошлым летом москвичи дрались, чтобы комнатку у меня снять, на все лето детей своих засылали. А сейчас боятся, видите ли. Как маленькие, честное слово!
        - Значит, все, что написано, неправда? - осторожно поинтересовался Марк. - Ни убийства здесь не было, ни сорока человек, что ушли в лес навсегда?
        - Глупости! - фыркнула Марья Петровна. - Убийство было, никто не спорит. Федька Губкин перепил и грохнул жену свою. Таньку. Подруга моя была, между прочим, знали друг друга с пеленок. - Глаза тетки увлажнились. - И я ей всегда говорила, что надо держаться подальше от алкаша. А тот напился и порешил Таньку. Да еще так страшно - топором.
        - А сорок человек? - немного разочарованно спросил Марк.
        Черт его знает, на что он рассчитывал. Может быть, почти исчезнувшая тень Вериного следа подзадорила его фантазию, а может быть, все дело было лишь в самом страшном из человеческих чувств - оскорбленном самолюбии, и он предпочел бы узнать, что Вера пропала без вести при странных обстоятельствах, а не банально бросила его.
        - Да какие там сорок человек, тьфу на вас! - Марья Петровна и правда смачно сплюнула себе под ноги. - В прошлом году лесник наш, Борька, заблудился и сгинул. Вот его и не нашли. Но тот сердечник был, пять инфарктов, на ладан дышал. Все-таки семьдесят лет! Ему врач велел - носа за ворота не высовывать. Сказал: физическая нагрузка в разумных пределах, десять шагов вправо, десять влево. А Борис на весь день уходил, за десятки километров, иногда с палаткой. Вот и нарвался. Искали, конечно. Но там такие глухие чащи - все без толку. Уже и косточки, наверное, сгнили. - Баба вытерла глаза краешком ветхого передника.
        - И все? - Марк в очередной раз почти с восхищением удивился невероятной беспринципности газетчиков. - Больше никто никогда не пропадал?
        Взгляд Марьи Петровны беспокойно заметался по двору и остановился, только нащупав безопасную опору, а именно - наполненный темной колодезной водой ржавый бак.
        - Все это глупости, - вдруг неожиданно глухим голосом сказала тетка. - Ну, погибла тут у нас одна прошмандовка. Гуляла со всей деревней, истаскалась вся. Такой туда и дорога. Но и ее туда же очкарик приплел. А на самом деле ничего странного нет...
        - И как она погибла?
        - А хрен ее знает! - прищурилась Марья Петровна. А потом с пугающим равнодушием предположила: - Наверное, утопил кто. Тут такие страсти кипели!
        - То есть тела не нашли? - понял Марк.
        И Марье Петровне пришлось подтвердить: не нашли. Так же нехотя она рассказала и о компании заезжих туристов-пьяниц, которые устроили в лесу пикник, и больше их никто не видел. История сопровождалась излюбленной присказкой: мол, ничего странного, туда им и дорога, и вообще, может, парни с девчонками просто тихонько уехали восвояси.
        Марк понял, что его собеседница - обычная кумушка, охочая до художественного словесного бисероплетения, банальная сплетница. И если Марья Петровна и в самом деле обиделась на скандального журналиста, то только потому, что тот ее имя не упомянул в статье. Сплетницы такого типа иногда оказываются очень тщеславными. Он понимал, что самым лучшим решением было бы сейчас с ней распрощаться, отвезти Вику на живописный берег реки, съесть привезенные сэндвичи, выпить красное вино, вернуться домой и приступить к плану по скоропалительному выдворению надоевшей подруги из своей жизни. Но что-то мешало ему уйти. Нет, не объективная причина, а скорее некое шестое чувство.
        Не прошло и пяти минут, как выяснилось, что оно не подвело.
        - Раздули непонятно что из бытовухи... - привычно бубнила Марья Петровна. - Да у нас половина деревни с ума сходит. Видимо, гордиться больше нечем, вот и придумали, что живут в опасном месте. Такое рассказывают - уши вянут!
        - И что же?
        - Их, конечно, тоже понять можно... Вон у Нинки, лесниковой жены, вообще крыша съехала, после того как муж заблудился. Говорит, он, мертвый, к ней приходит по ночам. В окно скребется, домой просится, а у самого нет одной руки. Висит пустой рукав окровавленный. Ну, так Нинка выпивать стала, небось белая горячка у ней. Или Фрося, второй дом с того края. Всегда ее блаженной считали, не от мира сего. Она по картам гадала, травки собирала. Безобидная сумасшедшая. А как Нинкины бредни услыхала, обрадовалась. Как же, нашла подружку-единомышленницу! Говорит: я тоже мертвых видела, и не один раз. Не только лесника, многих. Мол, другие тоже видели, только боятся признаться. И вообще, говорит, нехорошие здесь места... Или вот Ангелина, москвичка... Не видели ее? Такая фу-ты ну-ты, темноволосая, в халате. Ходит тут, ногами сверкает. А самой уже лет-то!
        - В халате? - оживился Марк. - С пионами? Красивая такая?
        - Как корова сивая, - буркнула Марья Петровна, молниеносным жестом поправив химические кудряшки. - Чего ж в ней хорошего? Кожа да кости!
        - Так что с ней случилось? - перебил он. - Да, мы ее встретили. Она девочку искала, Дашу.
        - Девка у нее та еще! - сжала губы Марья Петровна. - Двенадцать лет, а смотрит как взрослая. И непонятно, что на уме. Ушла утром гулять, а Линка истерику устроила: пропала, мол, дочка, милицию мне, службу спасения! Мы с участковым нашим только пальцем у виска покрутили... Хотя от Ангелины и не того можно ожидать. По ней сразу видно, что немножечко того...
        - А в каком доме она живет?
        - А что? - подозрительно прищурилась Марья Петровна. - Она не хозяйка, снимает на лето. Если хотите остаться, давайте ко мне. Отдельная комната, печка. Душ, правда на улице, но сейчас же жара.
        - А что... - задумался вдруг Марк, посмотрев на часы. - Уже половина седьмого... Мы могли бы докупить вина... Мы пикник хотели устроить.
        - Я вам домашнего вина продам, земляничного, - оживилась Марья Петровна. - Вы не пожалеете. И место вам покажу, где можно огонь развести. Чистое поле, кругом ни души, звезды над головой, река рядом, лес!
        - Ладно, - решился Марк, - готовьте комнату. Я пойду за своей девушкой.
        Глава 4
        1918 год. Петроград
        К холодам у Хунсага и Митеньки появился дом - они нашли пустующий флигелек в относительно спокойном районе Петрограда, куда почти не добиралась сошедшая с ума от ощущения собственного величия матросня и прочая мутноглазая шваль. Митенька почему-то боялся спросить, как именно Хунсагу удалось выследить такое уютное и почти теплое (во флигельке стояла печка и даже имелся некоторый запас дров, что считалось почти роскошью) место.
        Однажды утром, еще осенью, когда они ютились во дворе, на одеялах, Хунсаг оставил его одного, уйдя со словами:
        - Холодает, нам пора переезжать. И я должен найти жилье, где мы пересидим ближайшие месяцы. И где ты встретишь весну.
        - Я? - насторожился Митя. - Я один?
        - Да, - спокойно подтвердил его наставник. - Потому что к весне меня уже не будет. Ты должен уже сейчас все время об этом помнить. И учиться выживать без меня.
        Мите стало страшно - пожалуй, даже страшнее, чем в те дни, когда умирала его мать. Все последние недели Хунсаг был его защитником, талисманом. Он будто взял юношу под свое мягкое крыло и опекал, требуя взамен лишь послушания. Да ему и требовать не надо было - все его задания Митенька выполнял с восторгом человека, предвкушающего чудо. Мальчик чувствовал себя учеником чародея.
        Хунсаг научил его правильно дышать и тратить на засыпание меньше минуты и спать крепко (когда живешь на улице, очень важно высыпаться хорошо, иначе быстро потеряешь точку опоры и тебя сожрут). Часами они медитировали. Сначала Мите было скучно - от неподвижного сидения в одной позе затекали ноги, в голову лезли обрывки посторонних мыслей, хотелось размяться, сделать что-нибудь, закричать от раздражения. Но постепенно юноша научился входить в то особенное состояние, когда ничто не важно, кроме собственного тела. Он чувствовал, как бьется его сердце, чувствовал, как по венам и артериям текут реки крови, как воздух медленно наполняет расширяющиеся легкие. В те дни Митя впервые задумался о том, насколько совершенен человеческий организм, насколько все в нем взаимосвязано. И понял, почему Хунсаг называет тело человека храмом. А поэтому стал по-другому смотреть на людей, которые ежедневно и буднично оскверняли свой храм - вдыхали щекочущий нос табак, а то и кокаин, вливали в глотку литры огненной воды, закусывая пережаренным мясом.
        - О мясе ты должен забыть, - строго сказал ему Хунсаг в самый же первый день, что они провели вместе. - Тот, кто ест грубую пищу, никогда не сможет подняться выше собственного сознания.
        Еще Хунсаг учил мальчика выдерживать чужой взгляд, что давалось нежному Митеньке особенно трудно.
        - Представь: я - пьяный солдат, который хочет отнять у тебя последнее... - С этими словами наставник надвигался на него, и Митя по инерции сконфуженно пятился. - Нет-нет, ты не отступать должен, а посмотреть на меня так, чтобы я сразу понял: если нарушу твои границы - умру.
        Митенька честно тренировался, каждый день. Он подобрал где-то кусок угля, нарисовал на стене кособокую рожицу и смотрел на нее часами, стараясь, чтобы из глаз его струилась сама Тьма.
        - Вера и намерение, - говорил Хунсаг, - невозможны без воли. Большинство из нас ломаются не на вере, а именно на воле. Воля - первооснова магии, хоть и не единственная ее составляющая. Коктейль "воля + интеллект" могут мир перевернуть. Я сделал одно странное наблюдение: среди людей, воля которых имеет весомую силу, мало интеллектуалов. Большинство известных мне интеллектуалов не могут преодолеть первый круг воли - круг еды. Даже не то чтобы не могут, просто не видят в этом смысла. Некоторые к самой категории воли относятся с необъяснимым снобизмом - наверное, в их картине мира совместимость интеллекта и воли - тоже редкое явление. Даже хрестоматийное схематичное разделение человека на "телесное" и "духовное" видится мне актом протеста интеллекта против воли. Играя одной волей, без включения интеллекта, можно обустроить себе уютный мирок - и это будет образцовое мещанское счастье. Интеллект тоже прекрасно существует вне воли - красиво рефлексирует, создает альтернативные миры, привлекает поклонников и слушателей. Первый круг воли - можно сказать, вступительный экзамен, - это тело. Тело необходимо
поддерживать здоровой пищей и гармонично развивать. Оно должно быть гибким и послушным. Если взрослый человек не может даже подняться по лестнице без одышки, ни о какой магии намерения не может идти и речи. Если человек даже не умеет плавать, не способен обойтись день без пищи, не может сделать кувырок назад, встать на мостик, соединить руки за спиной, быстро освоить какие-то танцевальные движения, то ему следует отложить в сторону литературу о духовном поиске и заняться собой. Необходимо научиться слушать себя, управлять собою, воспринимать себя как часть целого, вводить себя в то или иное состояние. То есть освоить первый уровень, который почти в любом деле оказывается самым трудным и скучным.
        Так в беседе и учебе проходили дни, недели. А ночи становились все холоднее, и вот однажды Хунсаг ушел утром со словами, что им надо найти дом. Вернулся он ближе к ночи, когда Митя уже едва не плакал от отчаяния.
        - Идем, - сказал наставник. - Я все решил.
        Митенька, конечно, заметил, что рукава его сорочки забрызганы кровью, но предпочел не спрашивать, в чем дело, хотя и подозревал худшее.
        "Он спасает мне жизнь, причем бескорыстно, стало быть, не может быть злодеем, - еле слышно бормотал Митенька, плетясь за своим спасителем. - У него просто носом пошла кровь. Да, просто пошла кровь..."
        Во флигельке, который они заняли, были не только печь с дровами, но и софа, и одеяла, и какая-то посуда, и даже подшивка журналов. Впервые за недели скитальчества Митенька уснул в мягкой постели, и впервые ему снились разноцветные сны в пастельных тонах. И впервые он проснулся с улыбкой, не сразу поняв, где находится.
        Проснулся - и сразу встретил холодный взгляд Хунсага. Тот сидел на краешке софы и смотрел прямо на него.
        Митенька неохотно стряхнул с себя остатки сна и рывком сел на кровати.
        - Что-то случилось?
        - Можно сказать и так, - помолчав, ответил Хунсаг. - Но сначала умойся, поешь.
        Митя умыл лицо из ведра и под укоризненным взглядом наставника торопливо сгрыз яблоко, которое тот предложил. Хунсаг всегда говорил, что человек не должен есть быстро, как собака, если не хочет прийти к середине жизни насквозь прогнившим.
        - Я решил, что теории с тебя хватит, - подождав, пока Митя допьет жидковатый несладкий чай, продолжил наставник. - Сегодня ты отправишься в город. Один.
        - Что это значит? - растерялся Митенька, который после знакомства с Хунсагом почти не бывал на улицах. Учитель его настаивал, чтобы его юный друг и ученик много часов подряд тренировал "внутреннее зрение", а добывать хлеб и дрова - не его забота.
        - То и значит. Я хочу, чтобы ты нашел того дворника... Как, говоришь, зовут ею?
        - Никодим, - побледневшими губами ответил Митя. - Но...
        - И слушать ничего не желаю! Ты найдешь дворника и заберешь то, что принадлежит тебе. Твои ботинки.
        Митя занервничал - вскочил на ноги, запустил пятерню в волосы, сделал несколько порывистых шагов к окну, за которым моросил серый дождь.
        - Так он мне их и отдаст... Хунсаг, это же безумие!
        - А ты и должен быть немного безумцем, - невозмутимо ответил наставник. - Иначе у тебя никогда не получится прыгнуть выше общепринятых представлений о мире.
        - Да он же меня прибьет... Не пойду! - Митя треснул кулаком о подоконник. - На смерть меня посылаешь. Не могу. Он выше меня на голову. И у него такие плечи, такие кулаки...
        Хунсаг подошел почти вплотную, взял обеими руками за лацканы шинели и посмотрел прямо в глаза. У него был взгляд волка - Митеньке стало не по себе.
        - Выбирай. Пойдешь - тебя, возможно, убьет он. Хотя я бы все-таки сделал ставку на тебя. А не пойдешь... - Он криво ухмыльнулся. - Не пойдешь, так тебя убью я. И тут уж у тебя, мой дорогой Дмитрий Ильич, нет никаких шансов.
        Митенька плелся по городу, пиная камень носком ботинка. Новую обувь раздобыл для него самозваный ангел-хранитель, Хунсаг, который теперь отправил на верную смерть. Чем ближе юноша подходил к своему бывшему дому, тем более замедлялся его шаг. В конце концов Митя остановился вовсе и, задрав голову, тоскливо посмотрел на низкое, в рваных серых облаках небо. В животе словно гулко звонили церковные колокола, и от подступающего страха крутило кишки. Хотелось сначала завыть, как собака, а потом песьей же мелкой трусцой убежать за горизонт. Но мальчик прекрасно понимал, что без покровительства сильного Хунсага, без ежедневной еды, которую тот непонятно где и как добывает, без теплого флигелька долго ему не протянуть. И соврать не получится - как изголодавшийся хищник чует пульсацию чужой горячей крови, так Хунсаг чует вранье, каким бы тонким оно ни было. А значит, единственный выход - взять себя в руки и идти вперед. Может быть, ему повезет и дворника Никодима вовсе не окажется на месте.
        Но дворник был во дворе, и Митя увидел его издалека. За те несколько месяцев, что они не виделись, Никодим сильно изменился - теперь на его круглощеком румяном лице не было ни усов, ни бороды, и носил он не старую телогрейку, а дурно сидящий кожаный пиджак. В руках его не было метлы, и вообще весь его вид говорил, что теперь он перешел в касту хозяев жизни и намерен получать от каждого прожитого дня удовольствие.
        Митя какое-то время постоял поодаль, наблюдая за бывшим дворником. Тот стоял рядом с какой-то сомнительного вида барышней, которой было сильно велико нарядное белое платье. На ее плечи была наброшена куцая шубейка. "С чужого плеча, - с отвращением подумал Митенька. - Отняли у кого-то платье и отдали... этой, которая ни причесаться под него не умеет, ни голову наклонить ему под стать".
        Никодим явно обхаживал девицу - нелепо, как делают только вульгарные пошляки. Он позволял себе слишком низко наклоняться к ее лицу, и Мите вдруг вспомнилось, что от дворника всегда пахло чесноком и немного водкой. От этой мысли его затошнило. Впрочем, девку в чужом платье явно не смущал такой кавалер - она хохотала, запрокинув голову, и смотреть на нее было противно.
        Странно, но отвращение будто бы придало юноше сил. Решительно сжав губы, Митенька пошел вперед.
        Никодим узнал его не сразу, что удивительно: виделись они не так давно, прическу Митя не менял и был все в той же гимназической шинели, которая уже слегка трещала по швам, потому что за лето он немного вырос и сильно раздался в плечах.
        - Что вам... - начал дворник и осекся, удивленный. - Савицкий? Ты, что ли?
        - Да, я, - сдержанно ответил Митенька.
        Девица в белом перестала хохотать и без эмоций на него уставилась. У нее было молодое, но отечное лицо с некрасиво разросшимися серыми бровями, оспинами на щеках и крупными водянистыми глазами цвета заброшенного пруда.
        - Какого черта пожаловали, барин? - К Никодиму вернулась нахальство.
        Без бороды и усов он выглядел моложе и злее. А вот рот у него оказался бабий - мягкий и безвольный. И губы розовые, как у купеческой дочери. Митенька смотрел в наглое лицо и ненавидел его. Ненавидел как ничто другое на свете. Это лицо вдруг почудилось мальчику олицетворением всего того, что пришло так неожиданно и разрушило его налаженную жизнь - грязными сапогами ворвалось в его дом, поддерживало огонь книгами, которые учили Митю быть таким, каким он стал; утянуло в пропасть мать, до смерти закололо штыком отца; вышвырнуло на улицу его, Митю, еще ребенка, неприспособленного, одинокого. А само осталось румяным в ожидании благоволящего завтрашнего дня.
        - Да так, - сквозь зубы сказал Митя, едва сдерживая себя, чтобы не наброситься на дворника с кулаками и не расквасить его довольную рожу, - мимо проходил, должок решил забрать.
        - Должо-ок? - прищурился дворник, а девка расхохоталась, явив миру отсутствие одного из передних зубов.
        - Да, - с достоинством повторил юноша. - Ботинки мои. Что, забыл? А мне они понадобились.
        - Вали ты отсюда, блаародие! - Дворник сделал широкий шаг вперед, и Митенька призвал на помощь все внутренние силы, чтобы остаться на месте, не отступить, выдержать взгляд. - Все равно у меня их больше нет. Продал я их, малы оказались.
        - Ничего страшного. - Митя сам удивлялся собственному спокойному голосу. - Раз продал мои ботинки, отдавай тогда свои.
        Ему вдруг стало жаль, что Хунсаг его не видит. Наставник был бы доволен.
        - Ты совсем спятил, Савицкий? - Глаза дворника словно застила красная пелена, в тот момент он стал похож на быка, которого раздразнили дети.
        Дальше все было как в тумане. Дворник шагнул вперед, занес над Митиной головой свой тренированный в уличных драках кулак, и мальчик, чья макушка едва доставала до его подбородка, чьи руки чаще перелистывали страницы книг, чем занимались хоть каким-то физическим трудом, вдруг ребром ладони резко ударил Никодима по шее. Никогда в жизни он не обучался искусству боя, у него не было ни стратегии, ни опыта, нужное движение пришло словно извне. Митя ударил и отступил, его сердце колотилось, "убьет, убьет..." - думал он.
        И вдруг глаза Никодима как будто прояснились - сначала в них появилось удивление, потом - что-то, напоминающее досаду, а потом все залила пустота. Широко расставив руки, мужик повалился на спину, да так и остался лежать, уперев невидящий взгляд в серые облака.
        - Убил, убиииииил! - заголосила девка в чужом платье.
        И тогда Митенька бросился бежать, не разбирая дороги. Навстречу попадались какие-то люди, и кто-то попытался ухватить его за плечо, но юноша даже не замедлил шаг, и от него отстали. Через какое-то время он свернул в темный переулок, рухнул на четвереньки, споткнувшись, и его долго рвало желчью.
        Наконец приплелся Митя к знакомому флигельку и вдруг подумал: "А ботинки-то я так и не забрал, и как теперь доказать Хунсагу, что я победил? Что преодолел себя, пересилил?"
        Не без опаски он постучал в хлипкую дверь, что было вежливой формальностью, поскольку замка все равно у них не водилось. Никто не ответил, однако в комнате горел свет.
        Митенька осторожно потянул дверь на себя. Своего наставника мальчик увидел сразу - тот лежал лицом вниз на софе, ноги его были укутаны кое-где порванным одеялом, и, похоже, Хунсаг находился в глубоком сне, что было странно - ведь он никогда не спал днем. Ему вообще хватало трех-четырех часов сна. Спустя какое-то время и Митя должен был научиться полноценно отдыхать за такой незначительный промежуток времени.
        Растерявшись, Митенька сначала интеллигентно кашлянул, а потом все же решился и осторожно потряс Хунсага за плечо. Он вдруг сообразил, что никогда раньше не видел наставника спящим, тот всегда ложился позже него, а вставал намного раньше.
        Мужчина не пошевелился, и Митя заподозрил неладное. Он осторожно перевернул Хунсага на спину - и увидел то, что больше всего на свете боялся увидеть с того самого дня, когда наставник объявил, что не доживет до весны.
        Лицо Хунсага посинело, светлые глаза были широко открыты и казались стеклянными, губы же растянуты в подобие улыбки. Жутковатое зрелище. Митя коснулся его лба - тело того, кто называл себя великим учителем, уже начало остывать, а значит, он был мертвым не первый час.
        Митя упал на колени возле софы и заплакал - сначала тоненько, как девчонка, а потом и в полный голос. Он оплакивал и человека, спасшего его жизнь и за считаные месяцы ставшего самым близким другом, и маму, которая даже не успела подарить ему последний поцелуй, и отца, который так бездарно нарвался на штык в пьяных руках, и отчасти себя самого.
        Что ему теперь делать, куда идти?
        Юноша не знал, сколько времени прошло, сколько он просидел так у ложа мертвеца, обняв руками колени и раскачиваясь взад-вперед. Но настал момент, когда рот его пересох так, что стало больно проводить языком по губам. Митя вспомнил, что на столе должен быть ковш с водой.
        Пройдут годы, а потом и десятилетия, и он почти забудет и этот день, и свое тогдашнее состояние - все, что имело отношение к Митеньке Савицкому. Он возьмет новое имя - Хунсаг, которое будет носить с гордостью. Сначала имя станет как бы охранным талисманом, словно вместе с набором букв ему передастся часть волшебной силы наставника, а потом - потом он срастется с ним навсегда. Из его памяти сотрутся имена прежних знакомых и даже некогда любимые лица родителей. Отправится скитаться по миру, и каждый его день превратится в волшебное путешествие. Он научится всему, о чем когда-то рассказывал наставник, которого мальчик Митя слушал недоверчиво, побывает в Тибете, Индии, Китае, Египте и Латинской Америке. И однажды поймет: он изменился настолько, что имеет все основания считать себя не то чтобы не-Митенькой, но и не человеком вовсе.
        * * *
        Даша осторожно шла по лесу, стараясь не наступать на мелкие камешки и колючие подсохшие травинки. Время от времени она подозрительно оборачивалась, словно ожидая погоню. Но высокий забор странного лесного поселения удалялся, а никто и не думал ее преследовать, и постепенно Даша успокоилась.
        Девочка не смогла бы объяснить, почему ее так насторожили эти люди с их одинаковыми домами, одинаковыми домоткаными платьями и ясными глазами. Ничего плохого ей вроде бы не сделали. И даже наоборот - пустили переночевать, дали сухое платье, предложили горячий завтрак, объяснили дорогу. Но что-то было не так, ее не покидало чувство тревоги, неприятно вибрирующее в животе.
        Эти их внимательные взгляды, и неуместный смех, и странные разговоры: "Это - Даша..." - "Она теперь будет жить у тебя?" - "Нет, она хочет вернуться домой, в Верхний Лог..."
        И почему та женщина, Лада, так старалась ее напугать? "В лесу они кишмя кишат..."
        Сейчас, при свете пробивающегося сквозь густые кроны солнца, в звонком жужжании полуденных ос, в заигрывающих прикосновениях теплого ветра, ночные кошмары затаились где-то на дне ее существа, уступив место спокойной рассудительности. Теперь Даша была почти уверена, что мертвые люди, приходившие к ней по ночам, - просто страшный сон, а странные женщины из лесной деревни воспользовались детской впечатлительностью, чтобы ее напугать. Правда, зачем им это нужно, непонятно. Но мало ли на свете сумасшедших... Вот их сосед по московской квартире, дядя Леня, от всей души считает себя новым перерождением, или, как он сам говорит, аватарой Сергея Есенина. Постоянно сверяет какие-то даты, строчит километровые письма в Министерство культуры, нараспев читает "Черного человека", в гостях демонстративно сморкается в скатерть, а потом еще и с гордостью всем объясняет, что так вел себя его знаменитый предок. Еще у мамы ее одноклассницы было раздвоение личности, и ее несколько лет лечили в частной клинике. Она сама с собою разговаривала, спорила, злилась и однажды, не найдя аргументов, воткнула себе в руку
десертную вилочку. А Ладе нравится пугать детей... Даша расскажет об этом маме, когда вернется, и, возможно, вместе они вызовут психиатрическую "скорую".
        Девочка уверенно шла вперед, пробираясь между деревьями, пока наконец не добралась до реки - неширокой лесной речки с каменистым дном и крутыми песчаными берегами, из которых выглядывали потревоженные корни подобравшихся к воде деревьев. Вода была темной, вертко извивалась между камней, и на глаз не удавалось определить ее глубину. Чуть в стороне Даша заметила заросший мхом ствол старого дерева, рухнувшего когда-то давно и лежащего поперек речки, тут же вспомнила, что о нем говорила Лада. Цепляясь за ветки, девочка осторожно спустилась к бревну, но то оказалось скользким и неустойчивым, гораздо проще, наверное, перейти речку вброд. Даша засомневалась, попробовала темную воду босой ногой - конечно, не соленая нега Средиземного моря, но и не отнимающие дыхание ледяные воды горных рек. Только вот дно было неприятным - илистым, затягивающим, как болото. Одной рукой прихватив подол платья, а другой придерживаясь за склизкое бревно, Даша осторожно двинулась вперед. Речка оказалась не такой уж и глубокой - она была уже почти на середине, а темная вода все еще не доставала до груди.
        Вдруг ей показалось, что ноги коснулось что-то скользкое, еще более холодное, чем вода. Даша на мгновение замерла, недоверчиво прислушиваясь к собственным ощущениям. Ничего. Наверное, показалось. Девочка перевела дыхание и осторожно шагнула вперед, как вдруг явственно ощутила, что вокруг ее лодыжки сомкнулись чьи-то цепкие ледяные пальцы. Коротко взвизгнув, она наклонила голову, пытаясь рассмотреть, что происходит на илистом дне, но вода была такой темной. "Коряга... Я просто наткнулась на корягу..." - прошептала Даша, одновременно понимая, что просто успокаивает сама себя. Потому что коряги не бывают такими ледяными, не шевелятся, не сжимают до суставного хруста, не тянут на дно.
        И тут же весь ужас минувшей ночи словно выплеснулся наружу в безысходном крике. Вспомнились бескровные лица ночных гостей, и спокойная улыбка мертвой женщины, и окровавленный пустой рукав старика, и вытекшие глаза ребенка. Все это никак не могло быть сумасшествием или сном. Сон - то, что было с нею "до", спокойная жизнь, игры в скакалочку, ненавистные уроки русского языка, а реальность - русалочий смех Лады, исходящий от ее бледных пальцев запах ладана и непонятная сила, которая пытается утянуть ее на дно.
        Невидимая ледяная рука поползла выше, больно сжала колено. Даше удалось шагнуть в сторону, она судорожно дернулась к бревну, но длинная высохшая ветка, за которую схватилась, легко треснула, отломилась и осталась в ее руках. Повинуясь отчаянному инстинкту, объединяющему все живое на земле, девочка воткнула эту ветку в темную воду, в то место, где предположительно находилось атаковавшее ее нечто. Почудилось или и правда из-под воды донесся слабый стон и на дне промелькнуло что-то белое, похожее на подвенечный наряд? Невидимые ледяные пальцы ослабили хватку, и Даше удалось вырваться. Наугад вонзая сухую ветку в воду, она рванулась вперед. Это было похоже на липкий ночной кошмар - когда ты понимаешь, что преследующее тебя чудовище уже близко, но не можешь пошевелиться... Кое-как преодолевая сопротивление воды, Даша приблизилась-таки к берегу. Уцепилась за свисавшие ветки, до крови порезала ладонь - рубиновые капли упали в воду, но не разжала рук. А выскочив на песок, не удержалась - обернулась, бессмысленно надеясь на логическое объяснение кошмара. Но тут же запоздало вспомнила совет Лады - не
оборачиваться, не смотреть им в глаза, не поддаваться их тягучему гипнозу. И поняла, почему единственным уместным в этом лесу действием будет лишь бездумный бег вперед.
        Он вышел из воды. Он был ее ровесником, и ей приходилось видеть его раньше, у себя в комнате. Мальчик с потеками запекшейся крови на бледных щеках, длинная мокрая челка закрывает глаза, которых не было. Он не мог, не мог ее видеть! Но все-таки видел, шел прямо к ней, осторожно и медленно, неумолимо приближаясь. Завороженная его ломаными движениями, Даша еле заставила себя пойти вперед, но в последний момент все-таки успела увидеть, как он приблизился к ветке, о которую она поранила ладонь, протянул руку, подцепил пальцем свисающую с сухого сучка кровавую каплю и поднес ее ко рту.
        Даша закричала.
        Льняное платье прилипло к ногам, бежать было неудобно, за спиной ей мерещились медленные, но уверенные тяжелые шаги. Она бежала, не останавливаясь, бежала... пока не уткнулась в знакомый глухой забор. Дернула калитку, но вопреки обещанию Лады та оказалась запертой. Девочка отчаянно колотила кулаками, что-то кричала. И вот по ту сторону изгороди послышались легкие шаги, заскрежетал тяжелый замок, распахнулась дверь, и одуревшая от ужаса, мокрая Даша влетела внутрь, и ее замершее от ужаса дыхание вдребезги разбилось о спокойную Ладину улыбку.
        - Ты вернулась, - ласково сказала женщина. - Так я и думала. Проходи, я уже налила тебе чай.
        * * *
        К полуночи Даша так и не вернулась.
        Ангелину била нервная дрожь. Все в том же шелковом халате с пионами, она сидела на подоконнике, свесив босые ноги в сад и время от времени поднося к губам поллитрушку водки. Водка была куплена еще в Москве, чтобы делать Даше компрессы, если та простудится.
        Черт, черт, черт...
        Пусть бы она трижды простудилась, перенесла двухстороннюю пневмонию, воспаление среднего уха, ветрянку, коклюш... Чем там еще болеют дети? Что угодно, только не это, только не это...
        Это был ужасный день.
        Ангелина выпросила у соседки Маши старенький жалобно побренькивающий на кочках велосипед. С трудом удерживая равновесие, она носилась по полям и оврагам, березовым рощицам и заросшим кувшинками полувысохшим болотам. Звала, кричала, плакала, угрожала, умоляла, пыталась высмотреть хоть что-то, хоть какой-нибудь знак - обрывок ткани от Дашиной ночной сорочки или запутавшийся в блестящей паутине светлый волосок. Но ничего, совершенно ничего не находила.
        После обеда соседка Маша, сжалившись, вызвонила участкового, который приехал из соседней деревни на видавшем виде мопеде. Милиционер оказался рыжебородым тщедушным мужичком с пьяновато поблескивающими глазами и козлиным тембром голоса. На Ангелинину беду он отреагировал с равнодушием жвачного животного, которому пытаются объяснить ницшеанскую теорию о сверхчеловеке.
        - Это ж дети, - почесывая бородку, лениво повторял участковый. - Двенадцать лет девке, шастает где-нибудь. Река тут у нас безопасная, не утонет. Нагуляется и вернется...
        Ему вторила соседка Маша:
        - Дура ты, Ангелинка! Мой спиногрыз с девяти лет мог на ночевку не явиться. Волновалась, конечно, но что ж поделать. Растет дите! Я старалась давать ему больше свободы.
        "Ну и много хорошего из той свободы вышло..." - мрачно подумала Ангелина. Она знала, что Машин четырнадцатилетний сын находится в колонии для малолеток, куда загремел чуть ли не за вооруженное ограбление прохожего.
        - Дашка твоя разве не гуляет никогда без тебя? - уперев руки в полные бока, вопрошала Мария.
        - Бывает... - приходилось признать ей. - В Москве у нее есть подружки, иногда я отпускаю дочку у них переночевать. Но тут... Она же не успела толком ни с кем познакомиться.
        - Да ладно! - Маша, смеясь, махнула рукой. - Видела я ее, и с петуховским сынком, и с дочкой Евсеевых. В таком возрасте ребята быстро сходятся. Не боись, набегается и вернется.
        Но у Ангелины сердце было не на месте, и только после того, как она посулила участковому две тысячи рублей, тот нехотя согласился приступить к поискам.
        - Значится, так... - Мужчина тяжело вздохнул. - Я сейчас заеду за братом, у него тоже мопед. Мы с ним все дороги прочешем, все рощицы. Вернем девку, можете не сомневаться.
        Участковый укатил, пообещав держать ее в курсе, соседка Маша спохватилась, вспомнив о томящейся в печи картошке, и Ангелина осталась одна.
        Вечер тянулся миллион лет. Убегающие секунды китайской пыткой долбили по темечку. Лина уговаривала себя, что ничего страшного не произошло, местные правы, Даша просто не привыкла к деревенской вольнице, загулялась с ребятами и забыла о времени... В сущности, девочка ведь не была такой уж покладистой - в ней уже давно смутными штрихами прорисовывался упрямый норов отца, которого она почти не знала. Дочка вернется, и вернется невредимой, надо только ждать... Ангелина пробовала читать - сначала Кафку, потом бессмысленный любовный роман, найденный в избе. Бесполезно - строчки путались, слова отскакивали от сознания, как тенистые мячики от тренировочной стены. Женщина пила чай и машинально ела шоколадные конфеты. "Мишки", Дашины любимые. Тупо смотрела в окно, ходила взад-вперед по саду. Села было за вязание, но перепутала ряды. В итоге в ход пошла найденная в холодильнике поллитрушка. Маленькие водочные глотки горячими шариками скатывались в желудок и ручейками огненной лавы растекались по венам. В темнеющем небе проявились первые звезды, потом их занавесили глухие шторы облаков. Стемнело.
        И вот когда Ангелина была уже готова завыть от отчаяния на проглядывающую из-за рваных туч луну, в ее сумке вдруг запиликал мобильный телефон. Она даже вздрогнула от неожиданности. Проворно спрыгнула с подоконника, в три прыжка оказалась у стола, нащупала в сумочке вибрирующий прямоугольник, и ее затошнило от волнения. Вдруг она ответит, а там могильная чернота? То, о чем и думать не хочется, то, с чего начнется ее медленное умирание, потому что разве возможно выкарабкаться из такого омута, сохранив себя?
        Высветился домашний номер ее матери. Ангелина раздраженно возвела глаза к потолку, не зная, радоваться ли отсрочке или разбить о стену телефон, потому что ждать дальше невыносимо.
        Она все-таки решила ответить.
        - Да, мама...
        - Ну наконец-то объявилась. - Мамин голос был каким-то странным, слишком уж холодно звучал. - Линка, ты там, часом, не спилась?
        - Что? - оторопела она.
        В последний раз Ангелина разговаривала с матерью неделю назад - та помогала собирать вещи перед отъездом дочери и внучки в Верхний Лог. Родительница знала о несчастной любви Ангелины, о том, что дочь решила лечиться созерцанием полей и березовых лесов, и считала эту затею невинной придурью. Хорошо, конечно, говорила она, что Дашка побудет на свежем воздухе, попьет парного молочка и поест деревенского творога, но то, что у Лины не все дома, - очевидный факт. Куда ей, изнеженной парниковой лилии, привыкшей к комфорту и ласке, в деревенский дом без водопровода, без телевизора и телефонной болтовни с подругами...
        - Что ж ты ребенка-то мучаешь? - сердито спросила сейчас мама. - Я ведь говорила, что Дашке там не понравится!
        - Что? - повторила Ангелина, а потом на всякий случай крепко зажмурилась, потрясла головой и подозрительно покосилась на ополовиненную бутылку водки. - Мама, о чем ты?
        - Дашка у меня, - невозмутимо сообщила мама. - Отмокает в ванной и жалуется, что в деревенском доме ей страшно.
        - Но... как такое возможно?! - Лина не знала, радоваться или плакать. - Как у тебя?! Я ее весь день тут ищу!
        - Вот именно, - проворчала мать. - Спохватилась! А она еще с утра прибежала на станцию и была такова. Девочка ведь знает мой адрес. Умница растет!
        - Но... Мама, это невозможно! Она и дорогу-то на станцию не знала... Да туда ведь идти почти два часа, как она могла?! И денег у нее не было...
        - А Даша зайцем доехала. Примчалась и плакала, боялась, что ты заставишь ее вернуться.
        Сердце Ангелины, которое вроде бы отпустил стальной кулак, снова болезненно завибрировало, сжалось.
        - Мам, позови ее к телефону.
        - Говорю же, в ванной она. Потом перезвонит. Линочка, у меня тут появилась идея...
        - Какая еще идея?
        - Ты же знаешь, моя соседка, Аннушка, работает на рецепции в хорошем пансионате, на Сенеже. Она давно предлагала мне там отдохнуть, почти бесплатно. Может быть, я свожу Дашеньку? Завтра как раз новый заезд.
        - Ну я не знаю... - засомневалась Ангелина. И, вдруг ощутив болезненный укол ревности, добавила: - Значит, со мной в деревне быть она не хочет, а с тобой в каком-то непонятном пансионате - пожалуйста?
        - Пансионат вовсе не непонятный, - обиделась мать за свою соседку Аннушку. - Наоборот, очень хороший, ведомственный. Чистейшее озеро, там даже раки водятся. Номер со всеми удобствами. И Аннушкина внучка там сейчас живет, а они с Дашутой так хорошо играют.
        - Право, не знаю, - растерянно повторила Лина.
        - Да чего тут знать? Такая возможность! - взвилась мать. - А ты можешь остаться в Верхнем Логе. Рисуй там и забудь наконец своего охламона. - Родительница беспринципно танцевала жизнерадостную джигу на больной мозоли дочери.
        - Что ж, наверное, так и правда будет лучше, - решилась Лина. - Дом-то здесь уже оплачен...
        - Вот и славно! - обрадованно перебила мать. - Я так по нашей Дашутке соскучилась, хоть побуду с ней. А ты ни о чем не волнуйся, мы будем тебе звонить!
        В трубке зазвучали короткие гудки. Ангелина, нахмурившись, вернулась к подоконнику, на котором ее ждала прохладная бутылка. Высунулась по пояс в окно и посмотрела на низко висящий над горизонтом ковш Большой Медведицы. Ей бы танцевать от счастья, что так все разрешилось, праздновать, молиться, но почему-то она чувствовала себя так, словно вместе с теплым, звенящим комарами ночным воздухом в легкие попал тяжелый прохладный камень, поросший влажным мхом. И никуда от этой тяжести было не деться. Нехорошее предчувствие чернокрылой кладбищенской вороной билось в грудную клетку.
        Ангелина вздохнула и в последний раз приложилась к бутылке.
        - Глупости! - вслух сказала она. - У меня просто расшатаны нервы.
        А в это время, на самой окраине Москвы, в Медведкове, в уютно пропахшей борщами и шерстяной пряжей малогабаритке, ее мать сидела в глубоком кресле и бездумно смотрела в потолок. Рядом с нею, на глянцевом паркетном полу валялась телефонная трубка - женщина могла слышать монотонные короткие гудки. Почему-то она с трудом соображала, что происходит, - чувствовала себя так, будто бы ее накачали успокоительным. Мысли медленно ворочались, как разомлевшие на солнце черепахи. Она хотела пошевелиться, встать, но не смогла. Одной из неповоротливых черепах оказалось предположение: а вдруг инсульт? Но ей не было ни больно, ни страшно - наоборот, по всему телу полноводной рекой разлилось спокойное тепло. Женщина чувствовала, что улыбается, но не могла понять, почему. Кажется, она только что говорила по телефону, кажется, на другом конце провода была ее дочь Ангелина, кажется, речь шла о ее любимой внучке Даше, и о соседке Аннушке, и о каком-то чудесном пансионате на Сенеже. Только вот что именно говорилось, почему-то никак не вспоминалось.
        Вдруг она заметила боковым зрением, что в комнате находится кто-то еще, а именно взрослый, скорее даже пожилой мужчина с сумрачным смуглым лицом, ломаной линией темного рта и забранными в небрежный хвост черными волосами, промелированными элегантной проседью. Самым странным было то, что женщина совсем не испугалась, его присутствие в квартире в ночной час отчего-то казалось вполне естественным. Она увидела, как незнакомец неторопливо приблизился, склонился над нею. У него был азиатский разрез глаз, а сами глаза - темные, и из них струилась такая глубина, такая неразбавленная тьма, что ей стало не по себе. Женщина попробовала поднять руку, чтобы хоть как-то защититься от его тяжелого взгляда, словно пронизывающего насквозь, но безвольная рука так и осталась лежать на подлокотнике кресла. Заметив, как она дернулась, мужчина усмехнулся и почти ласково потрепал ее по щеке. От его руки исходила теплая тяжесть - захотелось прижаться головой к его мягкой ладони и, как в гамаке, раствориться в блаженном мороке. Глаза закрылись сами собой, к каждому веку будто бы привязали пудовую гирю.
        - Спи. Ты это заслужила, - тихо сказал мужчина. - А когда ты проснешься, ничего не будешь помнить.
        Несколько минут послушав ее успокоившееся дыхание, он накинул на плечи валявшуюся на полу черную ветровку, вернул телефонную трубку на аппарат и ушел прочь.
        Глава 5
        В электричке Савелий купил кока-колу, пакетик орешков кешью и свежий номер "Слухов и сплетен", который делали уже без него. С первой же страницы аршинными красными буквами кричало название: "Людоед арестован в Мытищах". Под фотографией безобидного старичка, поблескивающего дешевыми очками, располагалась статья о каком-то сумасшедшем ученом, который считает, что у африканских и южноамериканских племен, увлекающихся каннибализмом, крепче иммунитет, и не исключено, что наши предки были каннибалами, а этические и культурные нормы в конце концов приведут к вымиранию вида homo sapiens. На той же странице находились "сенсационные" материалы о том, как пьяный пластический хирург увеличил грудь горилле, и о том, как сатанисты-стритрейсеры нарочно врезались в ларек с церковной литературой.
        Савелий брезгливо поморщился, его даже затошнило от отвращения, и только переслащенная кока-кола немного угомонила желудок. Коллег по желтой прессе он ненавидел. И это была не истовая неприязнь фанатика, а скорее снисходительное презрение настоящего профессионала к дилетантам, которые почему-то всегда срывают куш. Увольнение до сих пор не укладывалось в его голове. Он-то чувствовал себя победителем, почти докопавшимся до настоящей тайны, до великого скандала, который рано или поздно приведет его минимум к Пулитцеровской премии. А Жанна Колос не поняла, не приняла, не оценила - ей были ближе дутые сенсации о сатанистах, онанистах, фашистах и тому подобные "горячие" темы. Скандалы, которые не стоили и пяти копеек, потому что были придуманы предприимчивыми бездарностями, насмотревшимися голливудских боевиков.
        Все началось ранним летом, в июне. Ему позвонила бывшая однокурсница, которую Савелий помнил смутно. Она была из тех бледных тихих гуманитарных девушек, которые все пять университетских лет смиренно шелестят книжными страницами в библиотеке, всегда занимают центральные места в первом ряду в лекционных залах, зачеты и экзамены сдают досрочно и на "отлично", а к другим студентам относятся отстраненно-снисходительно.
        - Это та Аня, которая на втором курсе написала реферат о Солженицыне, - шелестел в телефонной трубке тихий голос.
        Савелий неловко молчал, потому что на втором курсе интересовался не темами чужих рефератов, а размером груди и длиной ног первой красавицы потока.
        - Ну, та Аня, которая на третьем курсе носила длинную юбку и платок. Я ведь собиралась уйти в монастырь. - Собеседница кокетливо хихикнула, а он все не мог вспомнить. По ее дрожащему голосу чувствовалось, что звонившей неловко еще больше, чем Савелию.
        - Та Аня, которая приезжала в универ на велосипеде.
        И он наконец вспомнил. Действительно, была у них на курсе тихая сумасшедшая, которая почти ни с кем не общалась, всегда задумчиво улыбалась собственным мыслям, одевалась как старушка, носила длинную жиденькую косу, а по городу передвигалась на черном антикварном велосипеде с рамой. За все пять лет учебы Савелий не то чтобы не перемолвился с Аней парой слов - они даже не здоровались.
        - Хорошо, что ты вспомнил, - облегченно вздохнула бывшая сокурсница. И вдруг заявила: - Мне надо с тобой посоветоваться!
        Савелий только устроился в редакцию "Слухов и сплетен", и ему было не до пустой болтовни с похожими на лабораторных белых мышей однокурсницами. Он писал материал о клубе больных анорексией девушек, которые не только не собираются лечиться, а еще и романтизируют свою худобу.
        - Только пятнадцать минут! - уговаривала Аня. - Я приеду, куда ты скажешь!
        В конце концов он назначил ей встречу в кафе напротив редакции, о чем в ту же секунду пожалел. Во время ланча в кафе собирались все сотрудники медиахолдинга, в том числе и секретарша Алла, тридцатилетняя брюнетка с формами Моники Белуччи и голосом Эдит Пиаф, в присутствии которой его обычно бледное лицо атаковал вулканический жар пятнистого румянца. Что, если ненормальная Аня в своем монашеском платке приедет на велосипеде и Алла в то время окажется в кафе? Правда, всегда можно сказать, что городская сумасшедшая - героиня его будущей статьи...
        Но, к его удивлению, Аня оказалась миловидной блондинкой в черной футболке и джинсах-галифе, ее шею украшали массивные серебряные цепочки в мексиканском стиле, а тонкие пальцы были унизаны этническими перстнями. Стоило ей отрезать косу, осветлить волосы, выщипать брови и подкрасить глаза, как длинношеий прекрасный лебедь выглянул из-под привычной ей когда-то маски гадкого утенка.
        - Как ты изменилась! - восхищенно воскликнул Савелий, целуя бывшую однокашницу в щеку.
        Аня лучезарно улыбнулась, хоть и выглядела немного уставшей. К тому же ее светлые, красиво подведенные глаза смотрели с тревогой.
        Несколько минут они поболтали о том, как у кого из их сокурсников сложилась жизнь, и о том, что сама Аня пять лет проработала ассистентом режиссера на телевидении, а затем вышла замуж и родила двойняшек. А потом она схватилась за стакан с безалкогольным мохито, как за спасательный круг, так, что даже костяшки ее пальцев побелели, и сказала:
        - Наверное, пора поговорить о деле. Ты же очень занят...
        - Ну что ты! - Он хотел поймать ее взгляд, но Аня уставилась в стол, кусая губы и явно нервничая. - У меня столько времени, сколько тебе понадобится. Рассказывай!
        - Понимаешь... Ой, я даже не знаю, с чего начать! Все считают меня сумасшедшей. Все, с кем я пробовала поговорить на эту тему, посоветовали обратиться к психиатру. Я случайно вспомнила о тебе. Купила номер "Слухов и сплетен" и увидела, что один из материалов подписан твоим именем. И тогда подумала, что раз ты устроился в такую газету, значит, у тебя есть талант рассматривать ситуацию не только с позиции обывателя.
        - Вот как? - рассмеялся Савелий. - Обычно наши однокурсники, когда узнают, что я делаю "желтуху", думают, что у меня не все дома. Это ведь не так престижно, как вести новости на телевидении или снимать документальные фильмы.
        Аня слабо улыбнулась.
        - А я сразу поняла, что твои статьи не просто ради сенсации написаны. Тебя и правда интересуют необычные вещи. Ты ничего не придумываешь, пишешь правду, хоть, может быть, другим и кажется, что это фантастика низкого пошиба.
        - Так что у тебя случилось?
        - Понимаешь, я... В общем, я видела мертвых, - прошептала Аня, с тревогой глядя на него поверх бокала с зеленоватым коктейлем. В тот момент у нее было совершенно детское выражение лица, и Савский поймал себя на желании протянуть руку и погладить девушку по волосам.
        - Мертвых? - сглотнул он. - В морге?
        - Нет, нет, - помотала головой Аня, - ты не понял. Я видела мертвых, которые ходили. И не надо на меня так смотреть, я сама понимаю, как это звучит! - Последнюю фразу она выкрикнула так громко, что люди за соседним столиком с любопытством на нее уставились.
        - Постой, постой... - Савелий примирительно поднял вверх ладони. - Что значит - "мертвых, которые ходили"? Вампиров, что ли? Зомби?
        - За идиотку меня держишь? Откуда я знаю, они не представились! Господи, какой ужас... - Аня сжала ладонями виски и закрыла глаза. - Иногда мне и самой кажется, что я схожу с ума. Уже почти полгода прошло, а я все никак не могу опомниться. Сева, я не сумасшедшая! Можешь поехать туда и у других поспрашивать.
        - Туда - это куда?
        - В одну деревню. В феврале мы сняли там домик, на неделю. Хотели покататься на лыжах всей семьей, в тех краях очень красиво. Но на второй же день... Знаешь, я никогда не думала, что такое может и правда произойти, тем более со мной. Я в такие штуки не верила.
        - А не решил ли кто-то тебя разыграть? - несмело предположил Савелий. - Шутки порой бывают очень злыми.
        - Кто? Муж, что ли? Нет, он бы не стал. И потом, он устает как не знаю кто, ему не до шуток. Дети еще слишком маленькие, чтобы додуматься до подобного. А в деревне той почти никто и не живет, одни старики.
        - И что же конкретно ты увидела?
        - Был вечер... - Аня прикрыла глаза и нахмурилась. - Очень красивый, ясный, безветренный. Перед сном я надела шубу прямо на ночную рубашку, сунула ноги в валенки и вышла на крыльцо полюбоваться звездами. Знаешь, там сколько звезд! Я раньше и подумать не могла, что небо может быть таким! Я дошла до калитки и вдруг услышала, что чуть поодаль скрипит снег. Как будто бы кто-то идет. Я повернула голову и увидела маленького мальчика. Его вела за руку женщина не первой молодости. Оба были слишком легко одеты для зимы. На женщине - летнее хлопчатобумажное платье с пояском и оборками. Помню, волосы ее были заплетены в косу, которая уложена вокруг головы, по моде сороковых. А на мальчике - как будто бы льняная ночная рубашка. Женщина шла босиком по снегу, на мальчике были лапти. Я не думала, что кто-то еще носит лапти, даже в деревнях.
        Аня поежилась, хотя в кафе было жарко, кондиционер не работал.
        - И как ты поняла, что они... мертвые? - выдавил Савелий. Он не верил сокурснице, но почему-то ее рассказ завораживал.
        - Сначала я так не подумала. Сначала я просто удивилась, что они так странно выглядят. У них еще была очень странная походка - движения какие-то ломаные, как у танцоров брейка. А женщина подволакивала ногу. И они шли ко мне... Тогда я их окликнула. Спросила, могу ли чем-то помочь. Но они ничего не ответили. А мальчик поднял голову и улыбнулся. И тогда я увидела... - Голос аж задрожал. - У него была длинная челка, но когда он поднял голову, его лицо осветила луна, и я увидела, что у него нет глаз. А на щеках - запекшаяся кровь. Понимаешь, ему не было больно, он улыбался. А женщина просто на меня смотрела. Парочка подошла чуть ближе, и я увидела, что она вся синяя. Оба были мертвые, мертвые!
        Аня схватила Савелия за руку и больно сжала. Ее расширившиеся зрачки, остановившийся взгляд, внезапная бледность и неровное дыхание рассказчицы пугали.
        - И что ты сделала? - тихо спросил Савелий.
        - А? - словно очнулась Аня. - Я убежала. Почему-то это было трудно. Знаешь, такое чувство бывает в страшном сне, когда понимаешь, что чудовище близко и надо бежать, но тело почему-то не слушается. Я вбежала в дом, разбудила детей, мужа и закричала, что мы должны немедленно уехать. Муж начал меня отговаривать, убеждать, что мне почудилось. Но я орала, что, если мы немедленно не уедем, я не знаю что сделаю. Дети перепугались, начали плакать. Мы похватали вещи, сели в машину и действительно уехали, даже не одевшись как следует. Я всю дорогу дрожала.
        Аня угрюмо замолчала.
        - Но... ты и правда уверена, что тебе не померещилось? - осторожно спросил Савелий.
        - За последние месяцы десятки людей пытались меня в этом убедить. Я консультировалась у психиатров, гипнотизеров, гадалок. Мне сделали томографию мозга и не нашли никаких отклонений. Я чуть не сошла с ума! Сначала я боялась засыпать, но потом поняла, что больше их не увижу. И уже готова была забыть тот ужас... Но пару недель назад мне попалась на глаза газета, какая-то малотиражка, нам иногда бросают ее в почтовый ящик. И там была крошечная заметка о жестоком убийстве, которое произошло в той самой деревне, где мы были, в Верхнем Логе. Какой-то алкоголик убил жену топором, но клялся, что этого не делал. Твердил, что вошел в комнату, когда та уже была убита, и видел там странных людей, в том числе и улыбающегося мальчика в льняной рубашке. Тогда мне стало ясно, что я не сумасшедшая, они и правда были... И вот я нашла тебя.
        Савелий залпом допил горячий чай и вдруг поймал себя на мысли, что зря оставил свитер в редакции - в Анин рассказ не очень верилось, но почему-то он заставлял зябко ежиться. А она сидела напротив - такая красивая, бледная, нервная.
        - Мне так стыдно, - помолчав, призналась она. - Ты вот смотришь на меня и наверняка думаешь, что я сошла с ума. Но я не знала, кому еще это рассказать. Так хотелось, чтобы хоть кто-нибудь мне поверил! Надеялась, что ты... Муж мне не верит, у нас с ним с тех пор разладились отношения. Психолог посоветовал морской воздух и солнечные ванны. А я...
        С беспомощной улыбкой Аня развела руками. Она была в тот момент такой трогательной, такой беззащитной, что ему хотелось как-то ее приободрить. И тогда Савелий сказал, что хоть история и сомнительная, но он обязательно поедет в Верхний Лог и поговорит с местными. Аня обрадовалась, будто Сева ей жизнь спас. Все переспрашивала: правда? правда? И потом, когда прощались у порога кафе, пытливо заглядывала в глаза, сжимая его руку: не обманет ли? Они договорились созвониться после его поездки в Верхний Лог.
        На следующий день утром Савелий отправился на Ярославский вокзал. Ну не мог он обмануть Аню, ему бы снились ее умоляющие глаза... Он был уверен, что страшная история о живых мертвецах - не более чем галлюцинация измотанного офисными стрессами человека. С другой стороны, Аня все-таки не просто банальная московская обывательница, у нее ведь университетское образование...
        Жители деревни Верхний Лог как-то странно отреагировали на вопросы журналиста. Кто-то, скептически хмыкнув, крутил пальцем у виска, но некоторые смотрели на него так испуганно и с таким отчаянием, что ему становилось не по себе. Никаких конкретных фактов, помимо истории страшного убийства некой Татьяны Губкиной, ему узнать не удалось. Но одна женщина, ее звали Ниной, бывшая учительница, затащила приезжего в свой дом, напоила травяным чаем и срывающимся голосом рассказала такое, что Савелий наконец понял смысл идиомы "от страха зашевелились волосы".
        Местная жительница говорила о том, что в деревне уже давно творится что-то нечистое, и много раз из здешних лесов не возвращались люди, но все предпочитают это скрывать. Что и она сама, и другие в разное время видели поблизости мертвых. Вот и муж Нины, Борис, год назад потерялся в лесу и не вернулся... Вернее, вернулся, но весь черный, перепачканный землей, с неестественно ввалившимися щеками и без одной руки - пустой рукав развевался на ветру, а ему хоть бы что. "Он стоял перед окном, - горячо шептала Нина, - и смотрел прямо на меня. В доме не горел свет, и если бы Борис был человеком, то не смог бы меня увидеть. Но он видел. И я знала, что муж меня видит. А он знал, что я это знаю. Я тогда упала на колени и начала молиться, а когда открыла глаза, за окном никого не было..."
        Все это случилось в самом начале лета.
        И вот сейчас бывший сотрудник "Слухов и сплетен" сидел у окна, а пыльная электричка уносила его все дальше от Москвы. Савелий твердо решил во всем разобраться. В прошлый раз он провел в Верхнем Логе не больше двух часов, но теперь его уволили, спешить некуда, и вполне можно себе позволить посвятить расследованию несколько дней. На его груди висел громоздкий профессиональный "Кэнон" в специальном чехле.
        Савелий настолько глубоко погрузился в невеселые воспоминания, что не заметил пожилую женщину в темном платье и черном траурном платке, которая пристально наблюдала за ним с соседней скамьи. На грязном полу перед ней стояла драная матерчатая сумка, из которой выглядывал батон белого хлеба, на ее коленях лежали какие-то замусоленные бумаги, в которых при ближайшем рассмотрении можно было узнать медицинскую карту психоневрологического диспансера " 2.
        - Не к добру, - прошептала старушка и мелко, будто бы воровато, перекрестилась. - Не надо было тебе приезжать. Ох, не к добру...
        * * *
        1979 год. Москва
        Воскресный утренний Арбат был залит солнцем, как блин топленым маслом Солнечные зайчики скакали по домам, деревьям и лицам редких прохожих. Половина девятого утра, слишком раннее время для толп. Стоял поздний апрель, блаженное хрупкое время, когда грудную клетку словно распирает от желания чувствовать себя живым.
        Какая-то русоволосая девушка, одетая в сарафан и изрядно мятую, несвежую рубаху, вдруг сняла туфли и пошла, пританцовывая, босиком по еще не прогретым булыжникам. Девушка была молода и прекрасна - нежная белизна лица, глаза редкого кошачьего цвета, мутно-зеленые с желтоватыми прожилками. Ее ярко-розовые губы кривила бессмысленная улыбка, зрачки были слегка расширены. Девушка что-то напевала себе под нос и, казалось, находилась в другой реальности.
        Она была не одна. Трое молодых людей, ее сопровождавших, выглядели не менее отрешенными и странными. У всех длинные волосы, все будто бы нетрезвы, но алкоголем от них не пахло. За плечами одного болтались старая гитара и весьма потрепанный полупустой туристический рюкзак. Другой зачем-то обвязал лоб замызганным обувным шнурком. Третий шел, пританцовывая, и все время посмеивался в густо разросшиеся пшеничные усы.
        Никто из странных молодых людей не заметил, что за ними уже некоторое время внимательно наблюдают. Мужчина - высокий, темноволосый, в черном спортивном костюме и черной же ветровке - прятался в тени одного из домов. То есть вряд ли его можно было назвать прячущимся в полном смысле этого слова, потому что стоял он прямо, подбородок вздернут с живописной кинематографической надменностью, руки спокойно сложены на груди. Мужчина не пытался казаться незаметным, скорее просто не желал обозначать свое присутствие.
        Сейчас Хунсагу было уже за семьдесят, но внешне он не тянул и на половину прожитых лет. Ни одного седого волоска, гладкая смуглая кожа, свежий взгляд, легкая походка. В юности, будучи еще Митенькой, он не считал себя привлекательным. Самым красивым юношей в его окружении слыл некий Володя Яновский, которого отличали по-девичьи белая кожа, длинные оленьи ресницы, деликатный пастельный румянец и кудри, как у боттичеллевского ангела. Володей хотелось любоваться, Митенькины же черты казались резковатыми. Он был словно статуя, высеченная из камня, - не руками талантливого скульптора, но сухим степным ветром. Не то чтобы он придавал собственной наружности хоть какое-то значение, однако время шло, и Хунсагу не раз приходилось наблюдать, как некрасиво старятся боттичеллевские ангелы, как по-бабьи оплывают их некогда нежные лица, как редеют золотые кудри, а фарфоровая кожа становится пористой и грубой. Ему же возраст был к лицу. Время стало его огранщиком - не портя кожу глубокими морщинами, не комкая черты, не плавя четкие линии, оно углубило его взгляд, ужесточило линию рта, придало общее выражение
мудрости, силы и покоя.
        За несколько недель до сегодняшнего солнечного апрельского утра Хунсаг обрел первый в своей жизни дом.
        Однажды в самом конце февраля он, как обычно, поднялся в половине пятого утра на первую медитацию, и словно что-то в спину его толкнуло: настало время пустить корни. Ему, Хунсагу, нужен дом. В тот же вечер он отправился на Ярославский вокзал и купил билет на первую попавшуюся электричку. У него всегда была интуиция зверя. Он не рассматривал пейзаж за окном - знал, что, когда надо, ноги сами вынесут его из вагона. Они и вынесли. Хунсаг даже название станции намеренно не прочитал. Это был его личный шик - не обращать внимание на мир людей.
        Он постоял на перроне и дождался следующего поезда. Потом снова вышел на какой-то станции и пересел в другой. В последний поезд его не хотела пускать проводница, молодая, но уже оплывшая хамоватая блондинка. Хунсагу потребовалось двенадцать секунд на то, чтобы изменить ее мнение - девица оказалась трусливой и внушаемой. Она впустила его в собственное купе и все четыре часа пути пыталась то напоить сладким чаем, то накормить домашними котлетами. В конце концов пришлось вырубить ее коротким точным ударом ребром ладони по шее. Проводница рухнула на пол, как спиленная сосна. Хунсаг аккуратно переложил ее на полку, укрыл ноги ветхим казенным пледом и, прислушавшись к вялому дыханию, констатировал, что проспит она не менее двух часов.
        Наконец он почувствовал, что больше никуда ехать не стоит. Выйдя из поезда и оглядевшись, Хунсаг плотнее запахнул куртку, надвинул на лицо темный капюшон и медленно, но уверенно зашагал по протоптанной в снегу узкой тропинке. Немолодая женщина в ажурном шерстяном платке, торговавшая на станции мочеными яблоками, почему-то нахмуренно перекрестилась, глядя ему вслед.
        Хунсаг шел и шел. Через рощу, через поле. Миновал какую-то деревню, потом еще одну. Свернул в лес. Долго и упрямо двигался по бездорожью. Он умел воспринимать любое монотонное действо медитацией. Ни о чем не думая, просто шел, сосредоточившись на дыхании, осанке, приятной мышечной ломоте. Наконец - к тому времени уже стемнело - остановился на небольшой опушке. И почувствовал: его дом будет здесь. Хунсаг сбросил рюкзак, прижался спиной к лысому стволу сосны и с наслаждением вдохнул чистый морозный воздух. Здесь, в этой глуши, он и проведет остаток жизни. И, если все пойдет так, как задумано, будет не один.
        Полтора месяца ему потребовалось на то, чтобы построить дом. Конечно, ему помогали. В Архангельске он нанял пятерых работников - выбирал из тех, кого некому искать. Купил хорошие инструменты, палатки. Пообещал заплатить помощникам втрое больше реальной стоимости подобных услуг. Семь недель, и дом был готов. Простой сруб, три спальни, кабинет, гостиная, сени, погреб. Глухой забор вокруг, колодец. Работников же, как и предполагалось, никто искать не стал, и глухие лесные топи стали их могилой.
        Теперь настало время привести в лесной дом людей. Настанет день, когда дом станет деревней, а потом и городком. Главное - начать.
        Хунсаг примерно представлял себе, кто ему нужен.
        Первое условие - люди должны быть молодыми. Чем младше, тем лучше. Но не детьми - дети в лесу не выживут. Когда-нибудь его, пока придуманное, поселение разрастется, вот тогда и можно будет подумать о детях, которых он лично будет обучать всему, что знает сам, которые станут его собратьями по крови, сверхлюдьми, началом новой расы.
        Второе условие - люди должны быть одинокими. Проблемы и скандалы ему не нужны. Хунсаг давно уже ощущал себя безнаказанным - на долгом жизненном пути не встретился еще ни один человек, способный противостоять его личности. Если что, он мог бросить вызов и милиции. И все же лишь глупцы с петушиной резвостью сами нарываются на неприятности, а Хунсаг будет мудрее. Поэтому первыми жителями его деревни станут те, кого никто и никогда не хватится.
        Третье условие - люди должны быть романтиками. В идеале - начитанными гуманитариями, ищущими смысл жизни. Хорошо, если еще и депрессивными меланхоликами. Такая самая управляемая социальная группа.
        Четвертое условие - люди должны быть разнополыми. Для экспериментов, сеансов гипноза и групповых медитаций ему требуются и мужчины, и женщины. Впоследствии некоторых из женщин он повысит до статуса местечковых богинь. Они будут рожать - разумеется, только от самого Хунсага. Чужое семя новой расе ни к чему.
        И он отправился искать этих людей.
        Сейчас, увидев компанию хиппи на пустынном воскресном Арбате, Хунсаг понял, что нашел тех, кто ему нужен. Можно сказать, одним выстрелом сбил все мишени. Четыре человека - три юнца и красивая девушка. Все сидят на какой-то наркоте. Ничего, Хунсаг и без наркотиков найдет способ расширить их сознание. Молодые люди поверят ему, пойдут за ним. Он увезет их в лес, в свой дом, насовсем. Немного подлечит, обратит в собственную веру. Они станут смотреть на него горящими глазами, жаждать учиться у него. Это будет культ имени его самого. До лета ребята окрепнут, наберутся сил, а летом начнут помогать ему строить деревню. Когда появится второй дом, Хунсаг приведет новых людей, и работа пойдет еще быстрее. К следующей зиме в лесу вырастет поселение за глухим забором, и у него будет уже целая "стая" преданных человеческих "псов", почитающих высшим счастьем для себя его одобряющую улыбку...
        Один из парней вдруг заметил Хунсага, перехватил его изучающий взгляд. И почему-то испугался, хотя незнакомец не проявлял агрессии. Дернул товарища за рукав, и вся компания остановилась, как сломанные роботы. Ребята оказались гораздо моложе, чем показалось Хунсагу изначально, - не старше двадцати лет. Этакие бунтующие пугливые дети.
        Приветливо улыбнувшись, Хунсаг приблизился.
        Тот парень, что несколькими минутами раньше отрешенно бормотал в усы, поднял обе ладони в наивном жесте защиты.
        - Эй, все в порядке, все в порядке! - почти прошептал он. - Мы уже уходим.
        - А я вас не гоню, - заговорил мягко Хунсаг. - Наоборот, спросить хотел.
        - О чем тебе нас спрашивать? - Красавица хиппушка с трудом сфокусировала на нем мутный, как беспокойное море, взгляд. Стоять ей было трудно, девушка пошатывалась. - Ты же цивильный, дяденька!
        - Да предложить кое-что хотел... - Хунсаг старался выглядеть немного растерянным.
        Он представил, как бы отреагировал на такую компанию обычный, среднестатистический москвич. Наверное, почувствовал бы брезгливость - эти босые ноги с желтоватыми ногтями, эти сальные волосы, да еще и муть в глазах. И ему, вероятно, стало бы немного не по себе. Правда, агрессорами молодые люди не выглядели, да и едва ли человек, находящийся в "системе", мог быть агрессивным. Но что было известно о хиппи среднестатистическому москвичу?
        Увидев его смущение, компания немного расслабилась.
        - Что предложить, дядя? - почти весело спросил усатый.
        - Да вот... - Ему потребовалась лишь секунда на раздумье. - На работу джинсы притащили, я и купил сдуру. А потом подумал - куда мне, джинсы-то...
        Все четверо недоверчиво округлили глаза. Парень, что нес за плечами гитару, искривил пухлые обветренные губы в усмешке и беззастенчиво оглядел Хунсага с ног да головы.
        - Да уж, дядя, староват ты для джинсов.
        - Это что же за работа у тебя такая, куда джинсы запросто носят? - Голос разума неожиданно проснулся у девушки, чего Хунсаг ожидал меньше всего. - Кто притащил-то?
        Он смущенно улыбнулся (такая гримаса далась ему с трудом):
        - Да есть у нас одна ненормальная. В общем, неважно! Я их и там пытался продать, и там...
        - И что, не берет никто? - не поверил усатый. - Джинсы?
        - Короче, ребята, берете или нет?
        - И сколько же ты за них хочешь? - Девица, казалось, окончательно протрезвела.
        - Ну... Я отдал чуть не всю зарплату, а с вас возьму... да хоть рублей тридцать пять. Лишь бы избавиться от ненужной вещи.
        Хиппи обескураженно молчали, и Хунсаг с внутренним ликованием решил закрепить успех:
        - Или даже тридцать.
        Все четверо легко поверили, что живет "дядя" на подмосковной даче и джинсы у него там.
        И вот они уже сидели в электричке, за пыльным окном которой проносились сломя голову залитые солнцем деревья.
        Усатый парень и девушка сразу же уснули, привалившись друг к другу. Остальные двое, которых звали Шиза и Руслан, взахлеб рассказывали Хунсагу о внутренней свободе, о писателе Кене Кизи, который на полном серьезе обсуждал возможность подачи психоделиков в нью-йоркский водопровод, о том, что волосы являются космическими антеннами, и, конечно, о том, что наркотики спасут мир.
        - Дядя, есть такой чувак - Теренс Маккена. Ты, небось, и не знаешь о нем?
        Хунсаг отрицательно помотал головой. Болтовня парней немного утомляла, но была необходима для того, чтобы быстрее понять, на какие клавиши нужно нажать, чтобы новые знакомые стали послушными.
        - Правильные он вещи говорит. Например, что торчать это не просто эгоистическое удовольствие, но и верный путь спасения мира! - Глаза того, кого приятели называли Шизой (у него и правда был психиатрический диагноз, которым парень, будучи настоящим неформалом, гордился, как орденом), возбужденно горели. Он выглядел как фанатик, рассказывающий о божестве. - Можно торчать просто так, вхолостую, а можно сделать так, что это будет духовная работа. Понимаешь, дядя?
        - Пока не вполне.
        - Ну как же! Психоделики - недостающее звено между человеком и Богом. Они открывают двери восприятия. Doors of perception, как говорил Олдос Хаксли. Если все начнут хором торчать, Вселенная откроет человечеству двери. Не будет войн! Только любовь, только любовь! Эх, вот бы достать споры тех грибов, о которых говорит этот Маккена...
        Мысленно воскликнув: "Бинго!", Хунсаг задумчиво сказал:
        - А ты разве не знаешь, что в наших лесах тоже растут такие грибы? И растения, корешки которых можно пожевать, чтобы тебе... открылись двери, как ты говоришь.
        - Да знаю, конечно... - Шиза поморщился, как от зубной боли. - Да только сила у наших корешков не та.
        - Скажешь тоже! Да еще и помочь себе можно, если правильно дышать. Про чакры когда-нибудь слышал?
        Молодые люди изумленно уставились на собеседника, а потом с хохотком переглянулись.
        - Вот это правильный дядя! - восхитился Шиза. - Дядя, что же ты сразу не сказал, что ты такой правильный? Наш человек!
        Спустя неделю все четверо были готовы коленопреклоненно ему молиться, и если бы Хунсаг приказал им облить себя бензином и закурить, они бы так и сделали, без колебаний. Они были Алисами, а Хунсаг - бездонной кроличьей норой. Он щедро открыл для них миры, на существование которых хиппи надеялись, не до конца в них веря. Готовил для них отвар, выпив который ребята всю ночь видели ярчайшие галлюцинации, общаясь с богами: рогатая Хатхор тянула к ним малахитовые руки, обнаженная же прекрасная Афродита, смеясь, говорила, что она - тоже богиня Хатхор, потому что богов гораздо меньше, чем придуманных людьми их воплощений; суровая Мафдет мурлыкала у них на коленях и позволяла почесать себя за ушком; грустный Люцифер убеждал, что тот, чье имя переводится как "несущий свет", не может быть воплощением мирового зла, потому что ни зла, ни добра не существует в чистом виде, а он - просто диссидент, такой же, как сами ребята, сатанинские же рога всегда воспринимались язычниками символами плодородия, ведь росли и на голове египетского Хнума, по легенде создавшего мир на гончарном круге, и греческого Пана, который
играл на свирели прекрасным нимфам.
        О дурацких джинсах никто не вспоминал. Более того - все четверо сожгли уже имевшиеся у них джинсы на разведенном Хунсагом ритуальном костре. Одежда должна быть свободной и простой, волосы - всегда чистыми, ноги - босыми. Новообращенные послушно выполняли все, что говорил Хунсаг, и, пожалуй, были самыми веселыми и преданными его учениками за все прошедшие годы. Они искренне стремились к просветлению и верили, что их миссия - стать во главе новой расы интеллектуальных, духовных и мирных людей.
        Спустя полгода один из них, Шиза, не выдержал психической нагрузки и умер во сне. Его похоронили в лесу. К тому времени девушка, Евгения, уже была беременна. У нее родилась двойня.
        Они были первыми людьми, жившими в поселении Хунсага, его первыми Галатеями. Но к концу века никого из них, включая родившихся близнецов, не осталось в живых.
        Глава 6
        Ангелину разбудил странный шум. Как будто бы что-то упало в сенях.
        "Возможно, крысы", - подумала она, но сердце не желало успокаиваться, отбивало в горле хаотичный клокочущий ритм.
        Монотонно скрипели цикады. За несколько недель, проведенных ею в Верхнем Логе, Ангелина научилась различать их по голосам. Цикада, жившая между рассохшимися бревнами за печью, скрипела басовито, как будто бы вздыхала. Ангелина шутила (сама с собою), что это Том Уэйтс мира насекомых. Очарованный, усталый и старый, все уже было, ничем нельзя удивить, будущее настолько короче прошлого, что это давно не пугает, а даже как будто дает надежду, которую невозможно сформулировать земным языком. И вот сидит он на сухом и теплом бревне и каждую ночь заводит хриплые блюзы. Цикады, обитавшие в траве под окном ее спальни, были, напротив, нагловато-напористыми. В их стрекоте не было ни мелодики, ни драмы, зато он не прекращался ни на минуту и был очень громким.
        Пение цикад обычно успокаивало и усыпляло, но сейчас за мерным стрекотом Ангелина не могла различить другие звуки - те, которые доносились из кухни и так напугали ее. Она напряженно прислушивалась к темноте, но скрип цикад был как будто плотным занавесом, за которым проглядывают смутные тени, даже не понять, созданные ли воображением или существующие на самом деле. В какой-то момент женщина почти поверила, что все это нервы, подступающая депрессия, темная и ледяная, как зимнее море, в котором электрической медузой плавает предменструальный синдром. Лина отвернулась к стене, уткнулась носом в пыльный старый гобелен, который умиротворяюще пах деревом и плесенью, но вдруг ее все еще напряженный слух различил новый звук, заставивший подскочить на кровати. Она бы и подумать раньше не могла, что умеет перемещаться в пространстве с такой кошачьей резкостью, но в тот момент ею руководил инстинкт, а не логика.
        Чьи-то шаги. Неуверенные, шаркающие, совсем тихие, как будто незнакомец обут в войлочные тапочки. Ангелина затаила дыхание, прислушиваясь. Но ни концерт цикад, ни собственное сбившееся дыхание, ни даже живость воображения, которой она всегда гордилась, больше не могли стать достойным объяснением происходящего. В ее кухне точно кто-то находился. И вел себя весьма странно. В его движениях не было ни торопливой истеричности грабителя, ни куражной удали деревенского пьяницы, проникшего в чужой дом, чтобы смеха ради напугать жильцов. Нет, этот "кто-то" как будто бы просто шел вперед, медленно, но уверенно. Шаги его приближались.
        Кухня примыкала к сеням, в которых не было ни одного окна. Ангелина помнила: там повсюду - на полу, на табуретках, на старом ящике из-под бананов - стоят трехлитровые банки с соленьями. Артистический размах и врожденный перфекционизм художницы заставили ее окунуться в деревенские будни с головой. По утрам она босиком ходила по огороду, по прохладной черной земле, иногда останавливалась, точным движением выдергивала из земли морковку, обтирала ее фартуком и тут же съедала, чувствуя себя чуть ли не Маугли. С хозяйкой дома имелась договоренность: дачники имеют право съесть хоть весь урожай. И это было справедливо, потому что за дом с них содрали втридорога (у местных жителей слова "москвич" и "богач" почитались за синонимы). Ангелина решила сделать запасы. Варила варенье из райских яблочек, засолила крошечные патиссоны, огурчики, помидоры, грибы. Домашние заботы умиротворяли и как будто роднили ее с природой.
        Сейчас, прислушиваясь к осторожным чужим шагам, женщина вдруг подумала: там же тьма кромешная, почему проникший в избу человек не задевает банки ногой или рукой? Она сама не рискнула бы пойти туда без фонаря - обязательно что-нибудь опрокинула бы. Неужели чужак настолько хорошо видит в густой темноте?
        Как рысь или волк...
        Ангелина поежилась. И вспомнила: в одном из ящиков прикроватной тумбочки лежат огромные портновские ножницы. Бесшумно отодвинув ящик, нащупала их рукой. Атаковать она не собиралась - а вдруг и правда вор в дом забрался? А рисковать жизнью из-за электрического чайника или на что он там мог позариться - не стоит. Но и ждать с овечьей покорностью - не в ее характере. Тихонько проскользнув в крошечную каморку за печью, она притаилась там. Маленькое пространство создавало иллюзию безопасности - по крайней мере, к ней никто не мог подкрасться со спины. А ножницы держала наготове, как кинжал. Они были старыми, затупившимися, со следами ржавчины на лезвиях, но в крайнем случае, если рука ее будет твердой, и такое оружие может спасти ей жизнь.
        Так Ангелина и стояла какое-то время, прислушиваясь к темноте. Шаги смолкли. Странно... Если ночной посетитель тихо ушел с добычей, до нее донесся бы скрип входной двери. Но, похоже, он даже не пересек сени в обратном направлении. Просто остановился посреди комнаты и замер.
        Ее била нервная дрожь. Прошло, должно быть, три четверти часа. Она уже не была уверена, что шаги чужака ей не пригрезились. Все-таки она так перенервничала из-за дочери. Все-таки почти каждый день пила коньяк, а сегодня водку. Все-таки всегда боялась умопомешательства - она же носила в себе дефектный ген. Ну да, некоторые ее родственники по отцовской линии сгинули в психиатрических лечебницах. Самой молодой из них была папина сестра, тетка Ангелины. Женщина в свои тридцать восемь решила, что деревья, растущие во дворе, хотят ее убить - тянутся к окну, чтобы с помощью ветра разбить стекло, накинуться на нее и нанизать на ветки, как шашлык. И вот однажды (Ангелине тогда было всего двенадцать) посреди ночи раздался телефонный звонок - папина сестра буквально выла в телефон. Все так испугались, что едва смогли разобрать ее странный монолог о деревьях-убийцах. Отец собрался и поехал к ней, а утром тетю Аню забрали в лечебницу, откуда она до самой смерти не вышла. Ангелина всю жизнь помнила эту историю. И тетю Аню, которая была улыбчивой и доброй, любила играть с ней, маленькой, и вырезала для нее кукол
из картона. Ангелине всегда становилось страшно при мысли, что человек может в один момент потерять себя. И больше никогда не нащупать.
        А ведь ей сейчас было как раз тридцать восемь лет...
        Наконец она решила обойти дом. Осторожно - колени у нее дрожали, - крадущейся походкой двинулась вперед, держа ножницы перед собой, готовая в любой момент нанести удар. Пересекла самую большую комнату, которую хозяйка старомодно называла залой, вышла в сени и резко включила свет. Никого. Банки с вареньями и соленьями стоят на своих местах. Старый радиоприемник - тоже на месте, на холодильнике. Вор обязательно прихватил бы его, ведь в деревнях воруют все, даже старые алюминиевые вилки. Дыхание немного успокоилось, она пошла дальше. Сразу за сенями находилась кухонька, примыкающая к застекленной террасе. На улице уже светало.
        Вдруг Ангелине стало холодно. Она была босой, в легкой ночной сорочке из тончайшего батиста. Однако дни стояли такими жаркими, что ночь, когда воздух хоть чуть-чуть остывал и из оврагов выползали туманы, воспринималась как благодатное море, в которое ныряешь с головой. Она всегда любила ночи, любила работать по ночам. Здесь, в Верхнем Логе, это было особенно приятно - просторная застекленная веранда с дощатым полом, на котором так приятно стоять босыми ногами, и серебряная луна в окне. Тогда художница чувствовала себя немножечко ведьмой.
        Но холод, который внезапно ее сейчас накрыл с головой, казалось, вовсе не имел отношения к погодным условиям. Он словно поднимался из самого ее сердца и был каким-то потусторонним. И еще ей снова стало страшно. Никого не обнаружив в сенях, женщина успела убедить себя, что ей все померещилось, - нервы, бессонница, а тут вдруг страх сковал ее ноги ледяными цепями. Ангелина сначала услышала странный стук и только потом поняла, что это стучат ее зубы. Ей захотелось подобрать повыше юбку и убежать, запереться в доме. Пожалуй, по возвращении в Москву надо будет показаться знакомому психиатру, профессору Шафрановичу, с которым некогда у нее был короткий, но яркий роман.
        И тут с обеденного стола неожиданно упала ваза - скользнула вниз и раскололась надвое.
        Анжелина вздрогнула. Странно, она же прекрасно помнит, что поставила ее не на край. У нее вообще в некотором роде фобия битой посуды. Когда-то давно у ее матери было необычное хобби - коллекционировать старинные сервизы. И Ангелину с детства приучили уважать стекло, фарфор. Ей всегда было важно, из какой чашки пить кофе и в какую вазу ставить цветы. И с посудой своей она обращалась бережно.
        Она успела обо всем этом подумать - и увидела его. Сначала-то не обратила на него внимания, потому что искала глазами взрослого человека, и, только чуть опустив глаза, заметила. Он же был ребенком, еще даже не подростком, младше ее дочери. Худеньким, с узкими плечиками и тощими конечностями. Он стоял у стола, покачиваясь, и обеими руками держался за его край. У Ангелины отлегло от сердца - ребенок... заблудился... устал... Но только на секунду. Пока не рассмотрела, какое серое у него лицо, какие синие губы и как его голова все время заваливалась то вбок, то назад, как будто шее трудно удержать ее ровно.
        Длинная челка почти закрывала лицо мальчика, и он не мог видеть Ангелину. Но стоило ей появиться на террасе, стоило заметить его, как ребенок встрепенулся, как-то по-собачьи повел носом и двинулся вперед, придерживаясь за край стола. Он пошел прямо к ней. И чем ближе подходил, тем сильнее становился запах влажной земли, шедший от него. А из горла его доносились булькающие звуки, словно клокотала мокрота.
        Ангелина поймала себя на мысли, что его присутствие усыпляет, ей хочется сесть на пол и ждать его - совсем как в страшном сне, когда ты не можешь убежать от чудовища, потому что как будто увяз в густом киселе.
        И вот он уже тянет к ней руки... она даже отстраненно отметила, что кожа на них вздулась и ее покрывают темные буро-зеленые пятна. Вот ухватил за подол ночной сорочки... Но тут Ангелина словно проснулась - одним прыжком метнулась назад, в зал, захлопнула дверь, задвинула щеколду и рухнула на пол. И ей все казалось, что вокруг так густо пахнет землей, будто она сама находится в могиле.
        До утра женщина проплакала. А когда взошло солнце, уже не была уверена, на самом ли деле к ней явился мертвый мальчик, или то были шалости разыгравшегося воображения.
        * * *
        - Каждый день, ровно в полдень, мы молимся, - объяснила Лада, заплетая Даше косы. Ее проворные пальцы ловко управлялись с длинными волосами девочки. - В это время тебе лучше оставаться дома.
        Даша смотрела на нее настороженно и уныло. Она находилась в лесной деревне уже больше недели - много бесконечных тревожных дней. И каждую минуту чувствовала себя пленницей, хотя никто ее не удерживал, а внешние ворота запирались только на ночь. Она могла свободно гулять по территории, большинство жителей были с ней приветливы, каждое утро Лада готовила для нее потрясающие кружевные блинчики с творогом и домашним вареньем, ей выдали потрепанный томик "Трех мушкетеров", деревянные пяльцы и несколько мотков разноцветных шелковых ниток, чтобы было чем себя занять.
        Почему-то Даша уже не ощущала, как в первый день, того истерического сорта волнения, которое заставляет людей кидаться в огонь, спасая себе подобных, на олимпийской скорости убегать от погони, по-кошачьи взбираться на забор, увидев разъяренного добермана. Волнения больше не было, осталось лишь неприятное зудящее недоумение, которое тоненько плакало где-то в районе солнечного сплетения. По утрам Лада поила ее сладковатым травяным отваром, и на третий день Даша заметила, что в первые часы после этого на душе как-то особенно хорошо - безмятежно, спокойно, светло, как в чисто убранной солнечной комнате с видом на лазурный океан.
        - Но как же моя мама? - все же допытывалась девочка. - Она ведь волнуется, места себе не находит! Мне бы только ее предупредить. Если я не могу отсюда выйти, то хотя бы предупредить!
        Лада, улыбаясь, гладила ее по голове.
        - А ее уже предупредили, - вдруг неожиданно выдала она в какой-то из дней.
        - Как? Когда? Кто? - оторопела Даша.
        - Придет время - узнаешь.
        Это был самый популярный ответ на все вопросы. Так говорили все жители деревни, с которыми Даше довелось познакомиться.
        - Ты врешь все! - разозлилась девочка.
        Лада не обиделась. Ее зеленые глаза блестели космически необъятным сочувствием.
        - Солнышко, ну зачем мне врать? Я тебе сто раз говорила: если хочешь уйти - иди. Никто ведь не держит.
        - Но... Там же они! - Дашина нижняя губа предательски задрожала, но девочка до последнего сдерживалась, плакать перед насмешливой Ладой не хотелось. - А что, отсюда никто никогда не выходит? Мне кажется, я видела, как вчера люди уходили в лес, а вернулись с бидонами черники.
        - Я знаю, - спокойно отвечала та. - Придет время, и тебя научат, как с ними уживаться. Тогда и сможешь вернуться. Поверь, сейчас просто не получится.
        - Но почему меня никто не может проводить? Почему? Если вы спокойно ходите туда, то почему не можете взять меня с собой?
        - Это слишком сложно, - хмурила ясный лоб Лада. - Да мне и не объяснить. Дашенька, ну разве тебе так плохо тут? Поверь, твоя мама ни о чем не волнуется, с ней связались. Я не стала бы тебя обманывать. Ты сама почувствуешь, когда тебе можно будет уйти.
        Все Дашины просьбы, уговоры, трогательные попытки подкупить разбивались вдребезги о сочувственное спокойствие. Казалось, Ладу невозможно смутить, обидеть или ввести в замешательство.
        В деревне проживало около сорока человек, причем среди них не было ни стариков, ни детей. Большинству было между тридцатью и сорока годами, хотя попадались и молодые. Девочке запомнился черноволосый субтильный мальчик лет пятнадцати, который отличался от других нервозностью, сопровождавшей каждый его жест. Его словно пронизывали голубоватые электрические нити. И на шее на простой истрепанной веревочке он носил дешевый православный крестик. Единственный из всех. Однажды Даша попробовала с ним познакомиться - подошла, улыбнулась, что-то спросила, но он посмотрел на нее так, словно увидел воплощение дьявола, и поспешил удалиться в дом, где жил.
        Лада со своей обычной усмешкой объяснила, что мальчик - деревенский дурачок и говорить с ним бессмысленно. Но Даша ей не поверила - мальчик не был похож на сумасшедшего, и взгляд у него был хоть и настороженным, каким-то обреченным, но ясным. Пожалуй, он выглядел как человек, который чем-то очень напуган.
        Не все жители лесной деревни захотели познакомиться с Дашей, что тоже показалось странным. Все-таки они жили обособленно от мира, и их было всего несколько десятков, и вокруг, в лесу, творились такие непонятные вещи. Поэтому, по идее, каждый новый прибывший должен был вызвать как минимум здоровое любопытство. Но... Некоторые люди в ответ на вопросительную улыбку девочки молча поворачивались к ней спиной и продолжали заниматься своими делами. А некоторые и вовсе, едва заметив, что она сделала шаг в их сторону, бросали все и убегали прочь.
        - Не обращай внимания! - смеялась Лада. - Мы живем в постоянном стрессе. Сама понимаешь, почему. Ведь только кажется, что у нас здесь все просто, а на самом деле не так-то просто защититься от... них. Мы постоянно над этим работаем. Кто-то справляется со стрессом, а кто-то нет.
        Однако многие приняли Дашу доброжелательно. Например, соседка Лады, улыбчивая пожилая женщина по имени Феврония. И Яша, тощий загорелый мужчина с татуированным вокруг жилистого предплечья орнаментом, который сделал для нее губную гармошку. И Катя, молодая румяная девушка, которая сплела ей красивый венок. И Катина лучшая подруга Лида - бледная тридцатилетняя особа с тонкими бесцветными губами и снобски вздернутыми ниточками выбеленных солнцем бровей.
        Однажды - это случилось на закате четвертого дня ее пребывания в деревне - Даша вызвалась помочь собирать мяту, которая росла свободно и повсюду. Она прогуливалась с плетеной корзинкой и вдруг наткнулась на дом, не похожий на остальные. То есть формально изба была точно такая же - аккуратный деревянный сруб, простая крыша, дощатое крыльцо. Только вот на окнах здесь стояли почерневшие решетки грубой работы, а на входной двери висел тяжелый замок, в то время как двери других домов никогда не запирались.
        Заинтересовавшись, Даша решила обойти вокруг дома. Тем более, что за ней в тот момент никто не наблюдал. Нет, и в другие дни она не ощущала себя пленницей, только вот любая ее инициатива вне дома Лады тотчас же находила компанию - под предлогом помочь или развлечь к ней всегда кто-нибудь подходил. Причем всегда один человек. Жители деревни трудились весь день, и, видимо, составлять компанию Даше тоже считалось работой. Порой ее вроде бы оставляли в покое, но и тогда девочка спиной чувствовала внимательные взгляды.
        Задний двор странного дома зарос бурьяном и сочной крапивой, что тоже было необычно. Ведь палисадники других домов выглядели ухоженными, как макеты с выставки достижений народного хозяйства, в них пышно цвели оранжевые садовые лилии и белые пионы, кусты смородины и крыжовника были аккуратно подстрижены.
        Даша остановилась в нерешительности. Тропинки впереди не было, пробираться сквозь жгучую крапиву не хотелось, хотя соблазн спрятаться в высоких зарослях сорняков и немного побыть одной был велик. Она не сразу услышала голос. Точнее сказать, уши ее распознали посторонний звук, но такой слабый, что сначала девочка приняла его за птичий щебет. И только спустя несколько мгновений осознала, что кто-то обращается к ней по имени.
        - Даша... - звали шепотом. - Даша, скажи что-нибудь... Ты меня слышишь?
        Первым порывом было убежать - по понятным причинам ее пугало все, что было связано с этим проклятым лесом.
        - Не бойся! - Невидимый человек словно мысли девочки угадал. - Я здесь, в подвале. Здесь решетка, наклонись.
        Даша присела на корточки - в стене дома, возле самой земли действительно имелось зарешеченное оконце, прямоугольное, совсем небольшое. Однако чтобы разглядеть человека, к ней обратившегося, Даше пришлось почти лечь на землю и подползти совсем близко.
        - Кто здесь? - дрожащим от страха голосом спросила она.
        И увидела прислонившееся к решетке бледное лицо. Страх тотчас же отступил - запертая в подвале незнакомка вызывала скорее жалость. Сначала Даша подумала, что та - ровесница ее матери, но, приглядевшись внимательнее, поняла: девушке, наверное, лет двадцать пять. У нее были волосы необычного сочно-рыжего цвета, которые придавали ей сходство со сказочной принцессой. Под зелеными глазами пролегла усталая синева, нос и скулы заострились. Зато ее улыбка, приправленная задорными ямками на щеках, оказалась такой заразительной, что и Даша невольно улыбнулась в ответ. А еще у пленницы между крупными передними зубами была внушительная щель, что не портило ее, а скорее даже придавало ее облику милую детсткость.
        - Меня зовут Вера, - прошептала девушка. - Я давно хотела с тобой познакомиться. Мне о тебе рассказали. Но долго тебе быть здесь нельзя, иначе они сделают так, что мы не сможем общаться.
        Говорила она быстро, словно боясь не успеть что-то сообщить.
        - А... Почему тебя заперли? - спросила Даша.
        - Долго объяснять. Но я здесь уже пять лет, - нахмурилась Вера. - И вот что я тебе скажу: не верь им. Что бы они ни пообещали, все равно не верь. И не вздумай пробовать сбежать, это бесполезно.
        - Но меня вроде бы никто не держит, - неуверенно возразила Даша. - И я однажды пробовала уйти. Только там... - Ее голос задрожал.
        - Знаю, - вздохнула рыжая. - Ты с ними уже неделю?
        Даша кивнула.
        - Тебя познакомили с Хунсагом?
        - С кем? - удивилась девочка.
        - Понятно. Значит, еще предстоит. Запомни: нельзя долго смотреть ему в глаза. И не ведись на то, что он скажет. Хунсаг будет стараться тебе понравиться. Будь с ним вежливой и осторожной, но не верь ни одному слову.
        - Что ты такое говоришь? Кто ты?
        - Жертва обстоятельств, - тяжело вздохнула Вера. - Такая же, как ты. Кто у тебя там, на воле? Тебя будут искать?
        - У меня есть мама, - прошептала Даша, которой вдруг захотелось плакать. - И она, наверное, места себе не находит.
        - Надеюсь, у нее хватит ума не бродить по лесу в одиночку, - вздохнула Вера. Но, заметив, как изменилось Дашино лицо, всплеснула руками: - Ой, ну что же я такая дура! А все мой язык поганый! Разве можно такое говорить? Конечно, с ней ничего не случится, даже не думай. Скорее всего, ей уже запудрили мозги.
        - Как это?
        - Они умеют, - зло усмехнулась Вера. - У меня был жених. И я была уверена, что он горы свернет, но найдет меня. А потом в какой-то момент вдруг поняла, что он меня больше не ищет. Просто проснулась с такой мыслью, и все. Уж не знаю, как они все устроили. Но поверь: они много чего умеют. Тебя уже приглашали на хуракан?
        - На... что?
        - Если позовут - не соглашайся. - Вера сдвинула рыжие брови к переносице. - Придумай что-нибудь. Скажи, что у тебя болит живот. Или зуб. Но не ходи туда.
        - А... что это такое?
        - Неважно. Лучше тебе и не знать. Но пока ты это не увидела, есть хоть какой-то шанс уйти. После хуракана они уже никого не отпускают.
        Откуда-то из глубины темного подвала вдруг раздался резкий детский плач. Вера вздрогнула и виновато улыбнулась:
        - Мне пора. И ты тоже иди, а то они не любят, когда кто-то надолго исчезает из виду.
        - У тебя ребенок? - округлила глаза Даша. - Тебя тут заперли вместе с ребенком?
        Рыжая слабо улыбнулась.
        - Все, Даша, уходи. Когда тебя представят Хунсагу, найти возможность со мной связаться. Иди, иди, тебе опасно здесь оставаться.
        Словно в доказательство слов пленницы, откуда-то сбоку раздался приближающийся голос Лады - как всегда, сладкий, как патока. Но внимательный слушатель уловил бы в ее медовых интонациях легкую горчинку нарастающего беспокойства.
        - Дашенька! - звала она. - Дашута, куда же ты делась?
        Не попрощавшись с пленницей странного дома, Даша вскочила на ноги, стряхнула с юбки прилипшие травинки и комочки земли, подхватила корзинку с мятой и в три прыжка обогнула дом.
        - Я здесь! - как можно более беззаботно крикнула она. - Я нашла столько мяты!
        Даша быстро разобралась, что травяной отвар, которым поит ее приторно-улыбчивая женщина с испуганными злыми глазами, делает ее похожей на большую ящерицу, разомлевшую на теплом камне. Мысли куда-то улетучиваются, и Даше, такой обычно подвижной, активной, солнечной, ничего не хочется. Только сидеть либо на широком подоконнике, либо на лавочке у крыльца. Бездонное небо над головой, ласточки парят у редких курчавых облаков, такие крошечные, похожие на самолетики из щепок, а ей все равно. Люди какие-то ходят по двору - кто-то улыбчивый и торопливый, кто-то - как будто окутанный невидимой ватой, с остановившимся глуповатым взглядом.
        А когда Дашу отпускал этот тягучий, как теплая ириска, дурман и она словно просыпалась, удивленно и взволнованно оглядывалась по сторонам, пыталась заговорить с кем-то, разминала затекшие руки и ноги, - незамедлительно возле нее оказывалась Лада с новой кружкой отвара в руках. Но однажды она то ли зазевалась, то ли была занята, то ли очнувшаяся от морока Даша вела себя менее живо, чем обычно, - в общем, в положенный час кружка не была поднесена к ее губам, и Даша "проснулась" окончательно.
        Проснулась - и пришла в ужас.
        Ее чем-то опаивают! Хотят сделать покорной и безразличной! И пусть девочка до конца не поняла, зачем вообще понадобилась этим странным лесным людям, происходящее показалось таким страшным... аж до дрожи в коленках.
        Даша приняла решение оставаться в ясном уме. И когда в очередной раз ей протянули кружку, она, изображая заторможенность, словно машинально приняла ее из рук своей тюремщицы, набрала полный рот отвара, но не проглотила. А едва Лада отошла, выплюнула его на землю. И рукавом вытерла рот.
        Так продолжалось несколько дней, в течение которых девочка заметила, что люди, населяющие лесную деревню, делятся на две группы - одних опаивают отваром, других - нет. Тех, кого опаивают, еще и кормят хорошо - щеки их румяны, животы круглы. Те, кто находится в ясном сознании, ведут аскетический образ жизни. Как Лада.
        Что все это значит, было непонятно. Предположения, конечно, возникли, но такие жуткие, что Даша вовсе запретила себе о них думать.
        В один из дней ей наконец удалось увидеть того, кого Вера называла Хунсагом.
        Даша сразу обратила на него внимание, хоть он и не делал ничего особенного - просто шел по деревне.
        Мужчина был одет так же, как и остальные, - в светлую льняную рубаху и просторные брюки. Но почему-то в нем с первого взгляда угадывался хозяин, правитель, вожак стаи. Было ли дело в прямоте его спины, в особенной гордой посадке головы, в пружинной ли уверенной походке? Или в реакции окружающих на его появление? А реакция оказалась разной. Кто-то подобострастно заулыбался, стараясь поймать его равнодушный взгляд, кто-то начал работать в два раза быстрее, кто-то испугался так, словно мужчина тот был не человеком, а медведем-шатуном в поисках жертвы.
        А Лада... Лада залилась румянцем, приосанилась, поправила волосы, и губы ее растянула такая же глупая улыбка, какая порой расцветала на лице Дашиной московской подруги Юлечки, когда мимо нее проходил двоечник и безбожный хулиган Сережа Свинников. Даша сто раз пыталась объяснить подруге, что та ведет себя как идиотка. Уж лучше подойти к Свинникову (от которого табаком несет за три метра, даром что ему едва исполнилось четырнадцать!) и что-нибудь приветливо сказать. Например, предложить закурить. Потому что таких дебилов, как он, можно увлечь только копеечными трюками. Но Юльку было не переубедить, она почему-то находилась в полной уверенности, что лучший метод соблазнения - неестественная улыбка на каменном лице.
        Надо же, оказывается, некоторые взрослые ведут себя не менее глупо.
        Будучи человеком наблюдательным, да еще и живя бок о бок с красавицей мамой, свободной и чувственной, Даша была уверена, что в свои двенадцать лет знает, как правильно пользоваться многострунной арфой под названием "мужчина".
        Она точно знала, что мальчишки (и мужчины заодно, хотя в ее голове еще не вполне укладывался факт, что взрослые мужики, грубоватые, пахнущие куревом и шерстью, с заросшими щетиной подбородками и крупными пористыми носами, когда-то были мальчиками, и пускали воздушных змеев, и подбрасывали шоколад в чей-то почтовый ящик) любят непосредственных и веселых. А искусственную загадочность они сначала не понимают, а потом, когда становятся чуть взрослее, с первого взгляда распознают. Поэтому самое выгодное - просто быть собою. Примитивный, казалось бы, рецепт, но на самом деле это почти волшебное заклинание. Потому что все девчонки вокруг хотят быть Шакирой, Рианной или хотя бы Светкой из параллельного класса, которая в те же свои двенадцать заполняет лифчики настоящей грудью, а не ватой, как остальные.
        Вот так думала Даша, сидя в своем укрытии, на скамеечке под пышным кустом отцветшей сирени. И вдруг заметила, что мужчина смотрит прямо на нее, а в глазах его и вопрос, и как будто бы удивление, и явственный интерес.
        Даша немного заволновалась, но виду постаралась не подать. Ей ведь необходимо было изображать тупое оцепенение, чтобы никто не понял, что она перестала пить отвар.
        Выдержать взгляд Хунсага оказалось трудно - через какое-то время глаза защипало, как будто бы в них попал шампунь. Но Даша уговорила себя потерпеть. Да еще и челюсть нижнюю безвольно уронила - для усугубления эффекта.
        Но мужчина вдруг пошел по направлению к ней, и ее желудок от внезапно подступившего страха словно завибрировал. Ничего особенного Хунсаг не делал - даже, кажется, улыбался, но все равно при его приближении стало как-то жутко. От него веяло холодом, как будто бы он только что побывал в подземном склепе и принес в безмятежное, пахнущее травами и жужжащее пчелами летнее утро немного могильной сырости.
        За ним веселым пуделем семенила Лада, которая пыталась заглянуть ему в лицо и робким вилянием воображаемого хвоста потребовать, чтобы ее любили. Даша разобрала ее слова: "Девчонка, конечно, глуповата, но ее тоже можно использовать... Прибежала сама, ночью... Случайно ее нашли... Ну и хорошо, а то после Пашки-дурака кто-то нужен для обряда..."
        Мужчина отмахнулся от нее, брезгливо поморщившись:
        - Уйди. Я сам с ней.
        - Да как же сам? Она ведь опоена, - певуче запричитала Лада. - Она же меня знает, я ее кормлю.
        - Уйди! - слегка повысив голос, повторил Хунсаг, и это "уйди" было как глыба льда. - Лучше отнеси в подвал еды. У Веры стало мало молока.
        - Она что, опять у тебя брюхатая? - Обветренные губы сжались в тонкую линию.
        - Не твое дело. Уходи.
        Дальше Лада спорить не решилась, хотя и выражение ее лица, и дернувшиеся плечи, а потом и удаляющаяся спина были полны обиды.
        Мужчина же уселся на скамеечку рядом с Дашей и некоторое время молчал, как будто к чему-то прислушивался. Молчала и она, с трудом сохраняя на лице отстраненно-туповатое выражение.
        - Выходит, Ладу тебе удалось обмануть, - наконец сказал Хунсаг. - Как тебя зовут?
        Даша уперлась остекленевшим взглядом в серую пыль под ногами. Не так она проста, чтобы угодить в примитивную ловушку!
        - Лада глупа, - все так же, без выражения, заметил мужчина, - но у нее есть опыт. И глаз хороший. Раньше она всегда замечала, когда кто-то не пил отвар.
        "Так у нее и до меня были строптивые пленники? - усмехнулась про себя девочка. - Интересно, что с ними случилось потом?"
        - А потом с ними случилось то, чего с тобою не произойдет, - сказал он насмешливо, и Даша поняла, что ему каким-то образом удалось прочитать ее мысли. - Во всяком случае, если ты мне доверишься и будешь послушной.
        "А может быть, совпадение? Может быть, он не маг, а просто хороший психолог? - засомневалась Даша. И, стараясь, чтобы мысли звучали четко, как произнесенные слова, подумала: Ты - придурок. Убожество. Идиот". Ей было и весело, и страшно, как на американских горках.
        Выходка девочки не разозлила мужчину, скорее развеселила - боковым зрением Даша заметила, как уголки его губ немного приподнялись.
        - Забавный ты человек, - сказал он. - И храбрый. Это хорошо. Если, конечно, не перебарщивать. Меня зовут Хунсаг.
        - Знаю, - все-таки решилась заговорить она. - Меня - Даша. Вы же здесь начальник, да?
        - Скорее - вдохновитель. Сколько тебе лет, Даша?
        - Тринадцать... почти.
        - Я был немногим старше, когда нашел своего учителя, - слегка улыбнулся Хунсаг. - Вернее, когда учитель нашел меня... Значит, тебя привели они? Мертвые?
        - Не знаю, можно ли это назвать "привели". - Даша тоже позволила себе улыбку. - Но кажется, я никогда так быстро не бегала.
        - Хорошо, - уже без улыбки кивнул мужчина. - Я буду о тебе думать. Больше можешь не скрываться, я велю Ладе не давать тебе отвар. Живи, делай, что она попросит, ни с кем особенно не общайся и жди. Скоро я тебя позову.
        Глава 7
        Хунсаг прожил на свете больше века и, поскольку за весь столь долгий срок любовь ни разу не встретилась на его пути, привык считать ее чем-то вроде оправдания слабости. Людям слабым и тупоумным скучно наедине с собою, вот они и заполняют саднящие пустоты возмутительными в своей примитивности теориями. Большинство из них, произнося сокровенное "люблю", на самом деле имеют в виду "желаю обладать". Или даже "желаю поработить, отнять душу и превратить в идеал, соответствующий моим личным представлениям о счастье".
        Классическая история человеческого мира - залюбоваться золотым завитком, обрамляющим чье-то ухо (или четко прорисованными "кубиками" на чьем-то атлетическом торсе). И внушить себе, слабоумному, что обладатель сих божественных черт похож на того, о ком ты неосознанно мечтал с того момента, когда в главных жизненных приоритетах числилась вообще-то не любовь, а ягодный пломбир и карусели в парке. Обладатель завитка, увидев себя божеством в глазах оппонента, тоже очаровывается и легко внушает себе, что счастье - свет, льющийся из конкретно этих, таких восхищенных глаз. И эти двое начинают древнюю игру, в основе которой - притворство.
        Искусство притворяться отточено человеческой расой как драгоценный алмаз, достойный короны красивейшей из императриц. Каждый из так называемых влюбленных притворяется идеалом другого, а в итоге они создают основанный на лжи союз. Который в конце концов приходит к краху, потому что наступает день, когда тот, чье имя казалось священной мантрой, становится привычным, и уже не так хочется угождать ему, круглосуточно играя принца (или принцессу). Союз, прогнивший изнутри, лопается по швам, и разочарованные влюбленные, зализав раны, отправляются на поиски новых обманщиков.
        Когда Хунсаг был много моложе, ему нравилось подтверждать человеческую неспособность любить экспериментами, жестокими и веселыми. Редко, но случалось, что он неделями зависал в городах - Сан-Франциско, Лондоне, Бомбее, Москве, Мехико. Уже к пятидесяти годам его восприятие мира было достаточно гибким, чтобы в считаные дни влиться в поток любой чужеземной жизни, понять ее механизмы, научиться говорить на любом языке. И вот, впившись когтями в сердце очередного города, он находил обожествлявших друг друга неразлучников. Особенно ему нравилось выхватывать из толпы молодоженов, которые с максимализмом подростков лелеяли свои иллюзии. Отыскав такую пару, он начинал действовать - продуманно, быстро, внезапно. Самое забавное тут то, что любая из подобных операций даже не нуждалась в творческом подходе - схема была проста, груба, в каждом случае одинакова и оскорбительно лишена уточняющих деталей.
        Он попадал в поле зрения выбранных жертв, представлялся иностранцем, был предупредителен, мил, остроумен и в конечном счете всегда получал приглашение на ужин. Его принимали и в белокаменных дворцах, и в малогабаритках, его кормили и гусиной печенью, поданной на серебряном блюде, и залитыми кетчупом целлюлозными сосисками. С ним говорили об искусстве, политике и рассказывали ему анекдоты, приправленные грубым матерком. Люди были разными, но исход - всегда один.
        Хунсаг умел очаровывать - к концу вечера мужчины хотели дружить с ним до скончания века, а женщины опасно блестели в его сторону глазами. Он не использовал свои способности внушать кому угодно собственную волю, нет - нарочно вел себя как обычный человек. Просто был таким, каким его хотели видеть, вот и все.
        Однако надо отдать людям должное: не все человеческие самки мгновенно складывали свои тела и сердца к ногам Хунсага. На некоторых ему приходилось тратить второй вечер. Но к третьему холодных не оставалось.
        Во время непринужденной беседы Хунсаг узнавал примерный график, в котором существует молодая семья, и в следующий раз появлялся в отсутствие мужа. Непременно с водевильно растерянным лицом. Женщины встречали его радушно и не то чтобы вовсе без задней мысли, но скорее в расчете на незамысловатый флирт, чем на адюльтер. И он опять принципиально не использовал гипноз - его мрачноватое обаяние лишало воли не хуже древних психотехник.
        Женщина, еще несколько суток назад утверждавшая, что ей повезло найти вечную любовь, сидела, скажем, за столиком кафе (один из вариантов развития событий) напротив неулыбчивого, но такого притягательного мужчины с глазами столь темными, что зрачков не разглядишь, и доверчиво принимала из его рук кофе со сладостями, и смущалась его прямого взгляда, и чувствовала себя одновременно потерянной и счастливой. Хунсаг не переходил границ - для его игры с самим собою было важно, чтобы фатальная инициатива исходила именно от женщины. Он почти равнодушно следил за тем, как одно выражение ее лица сменяется другим. Когда официант приносил счет, глаза каждой уже были похожи на пропасти с хохочущими демонами. И когда наступал момент прощаться, Хунсаг только делал половину шага вперед, не сводя с ее лица беззастенчиво пристального откровенного взгляда. Остальное расстояние преодолевала уже она - падала в его руки, точно сбитая метким выстрелом птица.
        Но и этого Хунсагу было мало - после поцелуя он ждал, чтобы именно женщина предложила снять комнату в отеле. Он не желал быть совратителем. Он вообще мало интересовался обычными человеческими самками, но ему было важно, чтобы каждая из них, находясь в трезвом уме, предпочла ночь с незнакомцем своей пресловутой вечной и святой любви. И каждая, подтвердившая его теорию о человеческой ненадежности и неумении сопротивляться голоду и похоти, получала награду. Хунсаг любил каждую так, как ее никто и никогда не любил - ни до, ни после встречи с ним. Несколько часов подряд он ломал их доверчивыми спинами гостиничный диван, а потом оставлял растерзанными, обессиленными и вознесенными на небеса, с которых им предстоял спуск на скоростном лифте в самый ад. Хунсаг уходил, не оборачиваясь, а позади оставалась преисподняя, в которой корчились от стыда, раскаяния и тоски их души.
        Ни разу, ни одного единственного разу за долгие годы у него не было осечки. Поэтому Хунсаг был уверен, что так называемой любви не существует.
        Но однажды ему почти доказали обратное.
        Хунсаг знал наверняка, что на свете существуют и другие люди, подобно ему выбравшие развитие, а не медленное гниение. Но ему понадобилось дожить до возраста, который человеческая раса почитает за пожилой, чтобы встретить одного из них.
        Вернее, одну.
        Большую часть жизни презиравший женщин, Хунсаг никак не мог предположить, что одна из них окажется ему равной. Нет, даже превосходящей его во всем.
        Он встретил ее в середине 80-х в Сибири, в забытых богом местах. Тот год он жил бездомным, почти каждую неделю переезжая в новое место. Не то чтобы у него была конкретная цель, но что-то постоянно звало его в дорогу, а Хунсаг привык доверять интуиции, которая, как считал он сам, у человека его уровня развита не хуже интеллекта.
        Внешне напоминающий цыгана, он и жил как цыган, без жалости оставляя за спиной очередной город. Путешествовал налегке, с холщовым полупустым рюкзаком, в котором лежали тетрадь для записей, смена одежды и непромокаемая куртка.
        И вот однажды в каком-то крошечном городке в Западной Сибири он познакомился с человеком, чье имя забыл, как только тот исчез из его поля зрения. Человек подошел к нему сам - что уже удивительно, потому что выражение лица Хунсага не располагало к сближению. Случилось это на привокзальном рыночке, спонтанно собиравшемся по утрам, - Хунсаг покупал у какой-то старушки моченые яблоки и душистые огородные травы, когда за плечо его тронул незнакомый мужчина.
        - У вас такая прямая спина. Наверное, вы тоже занимаетесь йогой, - бесхитростно начал он.
        Хунсага немного покоробило это свойское "тоже" - от незнакомца за версту разило колбасой и вареными яйцами, под его прозрачно-синими глазами набухли синяки, что означало привычку к неправильному питанию и нерегулярному сну урывками. Хунсаг не желал объединяться под условным знаменем "тоже" с такими не уважающими свое тело в частности и природу в целом людьми. Тем не менее вежливо поздоровался и даже принял приглашение выпить вместе по чашечке зеленого чаю.
        Весь вид нового знакомого говорил о том, что словосочетание "зеленый чай" - какой-то местный секретный пароль, подразумевающий в лучшем случае пиво. Но мужчина действительно привел его в полуподвальное заведение, на двери которого было написано масляной краской: "Чайная" и где отечная официантка подала им остывшее мутное пойло в граненых стаканах. Хунсаг умел сохранять на лице непроницаемое выражение, поэтому спокойно принял из ее рук так называемый чай и даже сделал несколько небольших глотков.
        А новый знакомый оказался из породы самовлюбленных болванов - горячо разглагольствовал о здоровом образе жизни, сверхвозможностях человека и бессмертии, а сам заказал конфеты и обмолвился, что отлично умеет варить опохмелочный компот.
        Всего за четверть часа он до того утомил Хунсага, что это стало принимать опасные для его жизни формы. Один короткий удар - и бессмысленное существование мужчины оборвалось бы так, что тот не успел бы ничего осознать. Однако Хунсаг всегда гордился не только своей боевой силой, но и выдержкой истинного воина. Если интуиция не остановила его от кажущегося бесполезным и раздражительным знакомства, значит, зачем-то оно нужно.
        И вскоре выяснилось, зачем именно. Прочитав Хунсагу путаную лекцию о правильном питании, неловко попытавшись встать на мостик (раздался жалобный хоровой хруст его нетренированных суставов), он, наконец, вынул из-за пазухи последний аргумент, который, как ему показалось, может сразить наповал неулыбчивого собеседника.
        - А я знаю настоящую ведьму, вот! - многозначительно заявил рыночный знакомец.
        Хунсаг не придал его словам никакого значения. Должно быть, мужчина имеет в виду какую-нибудь помешанную на эзотерике особу, столь же поверхностную и неприятную, как и сам. Тетку, которая гадает на замусоленных картах Таро, бормочет над разбитым яйцом заклинания, найденные в брошюрке такой же, просто более ушлой, шарлатанки, и называет свои действия духовной работой.
        - Она живет в лесу, в самой чаще, совсем одна. И никогда оттуда не выходит, - продолжил мужчина.
        Вот тогда в глазах Хунсага впервые мелькнул интерес. Он начал задавать наводящие вопросы.
        Выяснилось, что женщина, о которой говорит его новый знакомый, для местных является легендой. Говорят, что она может много дней не спать и не есть, умеет летать и проникать в чужие мысли, что лет ей больше, чем древнему лесу, и старики помнят, что, когда сами были детьми, ведьма уже была старой, что получила она силу великую, продав душу дьяволу, и лучше лишний раз не попадаться ей на глаза и ни о чем у нее не просить.
        - А можешь ли ты объяснить, где такая женщина живет? - попросил Хунсаг.
        Мужик долго отпирался, важничал, даже пришлось предложить ему деньги, чего Хунсаг никогда не делал. В обмен на несколько купюр он получил довольно путаные объяснения, по которым человек, не умеющий быть чутким к лесу, вряд ли смог бы что-то понять.
        Возможно, доверять первому встречному было наивно, но Хунсаг почему-то почувствовал уверенность, что ему сказали правду. И даже ощутил легкое волнение. Привычный к одиночеству на земле, он всегда в глубине души надеялся встретить кого-нибудь, равного ему силой. Собственные мутные мечты казались ему настолько не имеющими под собою оснований, что он предпочитал даже не задумываться о последствиях такой встречи. Вот встретятся они, посмотрят друг на друга - и что дальше? Пойдут по жизни рука об руку? Станут вместе бороться за очищение человечества и появление на земле новой расы? Или один захочет поработить другого, доказать, что его опыт весомее?
        Следующим утром Хунсаг поднялся на рассвете и сократил ежедневную гимнастику до сорока пяти минут, потом на электричке отправился в указанном направлении и наконец вошел под сень деревьев. Местный Лес (именно так, с прописной буквы!) оказался живым - ароматным, спокойным, тепло принимающим. Хунсаг разулся, поскольку любил ходить по такому Лесу босиком. Он не знал наверняка, в каком направлении следует идти, но, как всегда в подобных ситуациях, ему помог его талант - умение вслушиваться в окружающее пространство. Вот и сейчас Хунсаг задумался, какое направление выбрал бы сам, если бы решил основать здесь скрытое от посторонних глаз поселение. Успокоив ум несколькими глубокими вдохами, он пошел по тропинке между деревьев, периодически сворачивая в ту или иную сторону. Заблудиться Хунсаг не боялся, Лес всегда был для него дружественной субстанцией, как для иного человека - воздух. Около пяти часов он плутал по бездорожью, пока не набрел на небольшую полянку, посреди которой стоял аккуратный маленький домик.
        Навстречу ему выбежала прихрамывающая старая дворняга с седой настороженной мордой. Пес довольно неприветливо залаял на вторгшегося в его пространство незнакомца, но, встретив прямой взгляд Хунсага, заскулил и поджал хвост.
        Незваный гость уверенно подошел к дощатому крыльцу. Домик выглядел милым и обжитым: резные ставенки, красный половичок перед входом, на веревке, растянутой меж двух молодых березок, сушится белье. У крыльца - несколько грядок, усаженных травами. Хунсаг сел на корточки, сорвал веточку розмарина, размял ее в пальцах и с наслаждением принюхался.
        - Заходите, раз пришли! - вдруг послышался голос, который вопреки ожиданиям оказался не дребезжащим старческим, а сильным, исполненным густого сока жизни.
        Впрочем, и сам Хунсаг по людской системе координат был стариком, однако никто никогда не дал бы ему и половины прожитых лет. Так может, и ведьма-старуха пряма спиной и бела лицом?
        Поднявшись по крыльцу, он потянул на себя тяжелую дверь.
        На каком-то этапе жизни Хунсаг начал считать, что удивить его невозможно, но все же, увидев хозяйку, вышедшую ему навстречу, в первый момент смутился.
        Его приветствовала девушка, которой по виду нет и двадцати пяти лет. Худенькая, с балетной осанкой, гордая посадка головы, серьезные серые глаза инопланетной величины и копна темно-русых волос, достающих до талии. На ней было простое темно-красное платье, плечи укрывала шерстяная шаль, ноги же были босы. Увидев его, девушка не удивилась и не испугалась, как будто бы незнакомые люди ежедневно нарушали ее покой. Сделав широкий шаг навстречу, она подала гостю руку и сдержанно улыбнулась, но глаза ее остались внимательными и прохладными. Хунсаг вдруг явственно ощутил, что его сканируют, пытаются прочитать его мысли, и привлек все силы, чтобы казаться белым листом бумаги, - ему не хотелось вызывать преждевременные подозрения и раскрывать свои карты.
        - Надо же, как вам удалось напугать мою собаку, - наконец произнесла хозяйка домика. - Обычно Джек никому не дает дойти до крыльца.
        - Обычно? - удивился Хунсаг. - Значит, вы к гостям привычны?
        - Пару раз в год, случается, наведываются люди, - кивнула девушка и указала глазами на стул.
        Хунсаг послушно сел, сама же хозяйка медленно, словно нехотя, подошла к печи и вернулась с двумя кружками ароматного травяного чая в руках.
        Хунсаг принюхался: дикая мята, зверобой, смородиновый лист, крапива. Он и сам любил такой чай.
        Девушка уселась напротив. Она была вежлива, но не радушна. И хмурилась.
        Лицо у нее было удивительное - такие лица крупным планом снимают в кино, а не прячут в лесной глуши. Ее лицом хотелось упиваться, смотреть на него впрок. Хунсаг никогда не являлся поклонником канонической красоты, но даже ему приходилось сейчас заставлять себя не рассматривать свою визави слишком навязчиво.
        - Что же вы молчите? - наконец спросила девушка. - Зачем искали меня? Чаи мои купить хотите? Сделать вам расклад карточный? Спину полечить?
        Он ощутил укол разочарования. Неужели отшельница, загадочная и прекрасная, зарабатывает на жизнь, обводя вокруг пальца доверчивых дурачков, начитавшихся статей о сверхъестественном в журнале "Техника - молодежи"?
        - Вижу, вы мне не верите, - сдвинула густые брови девушка. - Вижу, вы даже не знаете, кто я. Зачем же тогда явились?
        Подумав мгновение, Хунсаг решил сказать ей правду, и, наверное, она была первой незнакомкой, перед которой ему захотелось предстать как есть, без маски.
        Поведал о том, сколько лет живет на земле, что давным-давно предпочитает Лес суете социума, что уже полвека считает себя не-человеком, поскольку обрел навыки, людям недоступные, - чтение мыслей, телекинез, гипноз, умение держать многодневные сухие посты, контролировать сновидения. О прочих своих способностях все же промолчал, чтобы не пугать собеседницу сразу. Зато упомянул о мужчине, который привел его в так называемую чайную и убедил, что в местных лесах живет женщина, которая тоже человеком себя не считает.
        - Правда, он все твердил о старухе, - закончил Хунсаг.
        Девушка слушала нахмуренно и молча. Хунсаг заметил, что та лишена глупой человеческой привычки подстраиваться под ток речи собеседника - кивать, улыбаться, в нужный момент слегка округлять глаза и время от времени восклицать что-нибудь вроде: "Да что вы говорите!" Нет, его визави сидела спокойная, с прямой спиной и неподвижным лицом, и, должно быть, большинство людей чувствовало бы себя неловко в присутствии такого не выражающего эмоций слушателя.
        Наконец она сказала:
        - Тот мужчина, должно быть, имел в виду мою бабушку. О ней тут много сплетничали. Когда-то ведьмой называли и чуть ли не дом наш поджечь собирались. Потом лечиться к ней ходили. Бабушка умерла два месяца назад.
        - А... вы?
        - А меня зовут Софья. - Хозяйка домика вдруг улыбнулась, и лицо ее преобразилось. В нем не осталось иконописной грусти, зато появилась какая-то разухабистая чертовщинка.
        - Значит, вы похоронили бабушку и собираетесь продолжать ее дело?
        На сей раз Софья и вовсе расхохоталась, и впервые за много лет Хунсаг почувствовал себя дураком (впрочем, почему-то ему это было приятно).
        - Бабушку я не хоронила. Таких, как мы, не предают земле. Нас забирает Лес. Когда приходит время, мы просто уходим подальше от дома, в одиночестве. И покидаем мир, чтобы пойти дальше - в ясном сознании и светлом настроении. К сожалению, люди давно утеряли талант понимать суть умирания. Придумали себе кучу обезболивающих "пилюль", чтобы справиться со страхом смерти, начиная от религии и заканчивая столиком для спиритических сеансов. Они называют это духовной работой, но на самом деле все организовано только для того, чтобы отвергнуть смерть. Люди отрицают смерть, вместо того чтобы принять ее с благодарностью. Даже их ученые, скованные рамками и условностями, хоть уже и поняли, что пространство бесконечно, почему-то упорно продолжают считать, что отпущенное каждому индивидууму время имеет свой предел.
        Хунсаг слушал ее удивленно. Девушка как будто озвучивала его собственные мысли. Он и сам часто недоумевал - казалось бы, у человечества есть достаточно вводных данных о бесконечности, чтобы не оплакивать мертвецов с такой волчьей тоской. Ему приходилось присутствовать на похоронах и видеть мрак, ключом бьющий из тех, кто впервые почувствовал солоноватый вкус слова "никогда". Люди пытались прыгнуть в яму вслед за гробом, выли и ревели, катались по земле, царапали кожу на своих обезображенных первобытными чувствами лицах, а все остальные смотрели на них с пониманием и сочувствием.
        У самого Хунсага не было тех, кого он любил и по кому мог бы тосковать, - погибших в революционном Петрограде родителей он давно забыл. Как и себя самого - слабого болезненного Митеньку, каким являлся прежде. Но он пытался поставить себя на место тех, кто бился лбом о крышку гроба. Наверное, он бы испытывал светлую грусть, вспоминая о тех, кто вышел на своей личной последней остановке. Наверное, ему было бы приятно иногда бережно перебирать воспоминания о них и снова словно бы слышать их знакомые голоса, видеть их родные улыбки, обращенные к нему. Возможно, иногда бы он по ним скучал. Возможно, в какие-то дни в его глазах набухали бы соленой влагой беспокойные северные моря. Но это были бы светлые слезы. Слезы благодарности - за то, что в жизни случился человек, способный согреть и после того, как его не стало.
        Еще более непонятной казалась Хунсагу характерная для человеческой расы канонизация мертвецов. Такие трогательные в посредственных своих реакциях, они готовы уравнять со святыней любого, кто преждевременно (как казалось им) покинул их мир. Даже если при жизни считали его подлецом и тугодумом. Готовы страдать по людям, которым и не звонили, когда те были живы.
        Конечно, все дело в их собственных страхах. Внезапная смерть кого-нибудь из их поля зрения становилась их личным лобовым столкновением с Вечностью. А если живешь машинально и о вечности не задумываешься вовсе, то ох как больно и страшно случайно поймать на себе ее равнодушный взгляд.
        Встречались ему и другие люди.
        Когда Хунсагу было лет двадцать пять, он еще был способен на спонтанные, редко вспыхивавшие сочувствие и жалость. К тому времени он уже познал Силу и научился Сметь, но еще считал себя человеком. Был конец тридцатых годов, Хунсаг свободно перемещался по миру и находил возможность получать разрешение на проживание в любой приглянувшейся стране. В те годы он много перемещался по Латинской Америке - искал в джунглях шаманов и травников, перенимал их секреты. Его учили готовить целебные и ядовитые зелья из местных растений, летать во сне и видеть истины, испив древний священный напиток Аяваска. Однажды в горах, в поселке племени яки, ему встретился чернолицый старик, который пригласил его к себе и научил особенной энергетической гимнастике. Гораздо позже, уже в семидесятых, Хунсаг наткнулся на воспоминания некоего Кастанеды, которого одна половина мира считала нагвалем и пророком, а другая - харизматичным шарлатаном. Он прочел несколько томов и в доне Хуане Матусе с удивлением узнал того самого старика. Упражнения, которые много лет ежедневно выполнял Хунсаг, Кастанеда называл "магические пассы", или
"тенсегрити".
        И вот в одной из горных деревушек ему встретилась женщина, два взрослых сына которой погибли в один день. Смерть их была загадочной: обоих нашли в пропасти, разбившимися об острые камни. Сплетничали, что братьям нравилась одна и та же девушка, и ни один не решился принести другому мук необладания, вот они и решили вместе избавиться от любовного недуга самым радикальным из изобретенных человечеством способов.
        Мать их осталась совсем одна.
        Эта простая женщина, принявшая горе с таким тихим достоинством, которое и не снилось большинству аристократов, приготовилась последовать за своими дорогими мальчиками в миры, о коих имела представление смутное, однако надеялась, что там все устроено более справедливо, чем под луной.
        Она не собиралась прыгать в пропасть или бродить по ночным джунглям в надежде на судьбоносную встречу с голодным ягуаром, которыми кишмя кишели окрестные леса, а с головой погрузилась в обычные будничные дела. Она была настолько спокойна, вежлива и даже почти приветлива с соседями, что те уже начали нахмуренно оборачиваться ей вслед и делать то, что ревностные католики, подобные им, делали многие века назад - подозревать несчастную в сделке с дьяволом. Женщина же не обращала на них внимания - она точно знала, что со дня на день тоже покинет земное пространство. А каким образом это произойдет - не ей выбирать. Хорошо бы во сне.
        И вот молодой Хунсаг, столкнувшийся со столь мудрым и спокойным принятием горя - в простой мексиканской деревушке, каждый второй житель которой даже читать не умел! - решил осиротевшей женщине помочь. Он рассмотрел над ее головой ту особенную пустоту, которая появляется над теми, кто доживает свои последние дни на свете, и решил стать для нее миссионером и спасителем.
        В деревне как раз отмечали День мертвых, и любой путник мог войти в любой дом - никто не отказал бы ему в приюте и угощении. Не отказала и та женщина - подала горячий шоколад и суховатые пресные лепешки из маисовой муки. Хозяйка и гость разговорились. Оставленная мать призналась, что не живет, а доживает. И когда Хунсаг осторожно предложил ей все-таки выбрать жизнь, женщина вдруг упала ему на грудь и расплакалась, и он вынужден был гладить ее жесткие, уже начавшие редеть волосы.
        "Как я могу жить, зная, что дети, которых я растила, сами выбрали смерть? Мои мальчики, им было восемнадцать и двадцать лет. Если бы жизнь отняли у них насильно, мне было бы проще смириться. Но я знаю, что это был их выбор, осуществленный злой план. Как они могли так со мной поступить? Неужели не понимали, что я сразу же пойду за ними? Иногда я зову моих детей обратно, а иногда - злюсь за то, что сыновья посмели сделать. Никогда мне не понять их и никогда не успокоиться".
        Хунсаг попросил у нее какую-нибудь вещь мальчиков - то, к чему те часто прикасались. И получил от удивленной женщины старый мяч, которым оба любили перебрасываться с самого детства.
        Хунсаг не очень был уверен в успехе задуманного, в те годы он только начал экспериментировать с чтением информационного поля Земли, недоступного замусоренному сознанию большинства. Иногда ему удавалось получать смутные образы аллегорического толка, но чаще приходилось тратить часы на расшифровку путаницы.
        Даже спустя годы, за которые он словно десять жизней прожил, Хунсаг все еще не мог ответить на большую часть вопросов о смерти. Однако то, что люди называли общением с мертвецами, некромагией, ему удавалось почти всегда. А тогда...
        Повертев в руках мяч, он попытался настроиться на волну людей, им владевших. Долго у него ничего не получалось - в голову лезли рваные картинки из жизни юношей, не связанной с их последним днем. Но наконец он увидел залитые солнцем скалы и братьев, которые шли бок о бок, перешучиваясь, и у каждого была в руках корзинка для сбора трав. Он явственно слышал, как один брат что-то рассказывает другому (молодые люди говорили на незнакомом ему диалекте). Хунсаг будто бы видел мир глазами одного из братьев. И вдруг его затылок пронзила яркая боль. Удивленно озираясь по сторонам, он видел залитую солнцем зелень... и своего брата, который тянул к нему руки, как бы прося о помощи, но всего мгновение, а потом тело его покатилось по острым камням вниз. Хунсаг услышал короткий отчаянный вопль юноши и даже попытался что-то крикнуть вслед, но пахнущая землей короткопалая ладонь зажала ему рот. Он чувствовал, как теплая кровь течет по затылку. Мужчина с темным от загара лицом и глубоко посаженными глазами, похожими на шустрых навозных жуков, что-то сказал ему все на том же наречии. И свет померк.
        Когда Хунсаг пришел в себя, первым, что он увидел, было обеспокоенное лицо женщины. Та склонилась над ним с небольшим медным чайником и лила прохладную воду ему на лоб.
        - Наконец-то вы пришли в себя! - просияла она. - А то я уж волноваться начала.
        Хунсаг обнаружил, что лежит на полу, у стола, за которым несколько минут назад ел лепешки. Запустил ладонь в волосы - крови, которую он так явственно чувствовал, которая горячей лавой текла за воротник, не было.
        Это был первый удачный опыт получения информации, ему не принадлежавшей, и Хунсаг с трудом понимал, где заканчивается реальность и начинается галлюцинация.
        - Почему вы раньше не сказали, что умеете общаться с мертвыми? - прошептала женщина, которая теперь смотрела на него как на божество. - Вы видели моих бедных мальчиков! Говорили с ними! Они вам сказали, что случилось на самом деле!
        Хунсаг поднялся с пола, попросил воды и попробовал объяснить, что женщина поняла все неверно. Он действительно получил информацию о прошлом, прочитал ее, точно зашифрованную книгу. Но можно ли назвать общением чтение мертвого текста, окостеневшего в своей единственно возможной истинности?
        Однако женщина его не слушала. Хунсаг был для нее богом, даровавшим смысл жизни. Взгляд ее стал стеклянным, и она больше не выглядела мудрой и благородной.
        На протяжении долгих лет Хунсаг вспоминал о ней всякий раз, когда видел бедняг, пытавшихся ради глупой ли шалости или в неловкой попытке подсластить горе наладить контакт с миром отживших.
        Он прекрасно понимал, что причина человеческого уважения к мертвым - животный ужас перед собственной кончиной, которую приближает каждый выдох, каждая прожитая минута, каждая взошедшая луна. Очеловечивание мертвого - как глоток опьяняющего эфира. Если с той стороны можно вернуться - пусть в виде бесплотного духа - и поговорить, значит, не существует вечной черноты, которую разум отказывается примерить на собственные плечи.
        Хунсаг видел спиритов с дощечками для общения с духами. Видел сошедших с ума от горя, для которых воображаемый диалог с погибшими любимыми был единственной ниточкой к реальности, вдруг потерявшей краски. Видел мрачных некромантов, сжигающих черные свечи на могилах.
        У некоторых - получалось. Им приоткрывались двери, о сути которых люди не имели ни малейшего представления. Окрыленные успехом, они забирались все глубже в чащу ложных предположений о смерти и мире мертвых.
        Хунсагу, конечно, тоже не были открыты все истины о самой загадочной части человеческого существования - смерти. Многое он мог только предполагать. Но предпочитал вовсе не задумываться о том, куда попадает суть человека (слово "суть" ему нравилось гораздо больше, чем христианское "душа") после умирания физического тела. Религии, пытавшиеся представить загробный мир чем-то вроде мира привычного, только с флером беззаботной сказочности, наводили на него тоску и скуку. Эти сказки были как рафинированный сахар. Как картофель фри из придорожной забегаловки - простое блюдо, предназначенное тем, кто не в состоянии распробовать более тонкую пищу.
        Хунсаг считал, что после того, как физическое тело отживает отпущенный ему срок, информация, накопленная человеком при жизни, навсегда остается в поле Земли. Суть же, голая, лишенная опыта, обладающая обнуленным сознанием, улетает в края, о которых и думать, будучи человеческим существом, бессмысленно.
        Вокруг Земли есть информационная сфера - обрывки опыта когда-то живших на планете людей. Профессор математики из Сорбонны по имени Эдуард Леруа придумал слово "ноосфера", обозначающее мыслящую оболочку Земли. Многими же веками раньше античный философ, которого современное человечество знает под именем Плотин, говорил о Мировой Душе и о человеке, который может приобщиться к ней, выйдя за пределы своего разума. Древнее знание лежало на поверхности - его публиковали в учебниках и энциклопедиях, его мог постичь любой думающий. Однако в реальности применяли его единицы - остальным оставалось сплетничать об их сверхъестественных способностях.
        Умеющему чутко слушать ноосфера дает любую информацию, когда-то принадлежавшую сознанию других. Иногда Хунсаг читал в газетах о чудесах: человек, который несколько месяцев провел в глубокой коме, очнулся и обнаружил, что свободно владеет санскритом; крестьянка, никогда не учившаяся в школе, вдруг начала цитировать Данте... Все расценивали подобные происшествия чуть ли не как доказательство Бога, но Хунсаг точно знал, что случилось на самом деле, - этим людям каким-то образом удалось глотнуть из тонкого информационного пространства. Они бесконтрольно выбрали источник и вообще даже не поняли, что произошло.
        Конечно, им повезло куда больше, чем тем несчастным, которые ни с того ни с сего брали в руки топор и шли убивать соседей, а потом плакали, мол, их "бес попутал". Эти люди тоже случайно впустили в себя то, о чем не имели представления, что не могли контролировать и что оказалось гораздо сильнее их самих.
        Хунсаг умел получать из ноосферы любую информацию. Его считали медиумом, но сам-то он знал: никакого общения с мертвыми не существует. Разговоры с умершими - не диалог, а своеобразное посещение читального зала.
        - Очень интересно, - донесся до Хунсага голос Софьи, и он обнаружил, что говорил вслух, взволнованно и громко. - А вы интересный человек, Хунсаг. Хорошо, что вы меня нашли. Вы же останетесь?
        Хозяйка лесного домика предложила это так запросто, что он поперхнулся. Конечно, можно было бы истолковать вопрос в соответствии с принятыми у людей представлениями о вежливости и гостеприимстве, но в ее смеющихся глазах явственно читалась, что девушка подразумевает под своим спокойным "останетесь". Хунсаг жил на свете достаточно долго, чтобы столкнуться со всеми разновидностями человеческой пошлости и вульгарности. Ему приходилось встречать не одну, не две и не десять нахальных девиц, лишенных ощущения "инь-ян" гармонии. Нет, он вовсе не был ханжой и вовсе не считал, что женщины должны вести себя как викторианские барышни, носить белые шелка, жеманничать, закрывать смеющийся рот кружевным веером и падать в обморок, услышав слово "бля". Но его возмущало, что современный мир, с помощью телевидения получивший доступ к самым разнообразным точкам зрения, отлично сформулированным и доказанным, запутался в понятиях. Суфражистки начала двадцатого века боролись за то, чтобы женщина получила равные с мужчиной политические права. Смелые парижанки хотели подчеркнуть независимость - и начали носить брюки, а
также пользоваться духами с "ароматом" кожаных сапог. Это были великолепные женщины, сильные, храбрые, независимые, достойные уважения, умевшие прямо смотреть в глаза и бросать вызов. И во что все превратилось? В моральный кодекс для сотен безголовых, которые под знаменем ложного феминизма бросились знакомиться с второсортными самцами и в итоге ввели в норму формат одноразовой "любви"?
        Хунсаг не имел ничего против феминизма истинного. Изначально все люди были равными, и каждому был дарован талант развития, которым большинство предпочло пренебречь ради сиюминутных благ. Более того - иногда ему казалось, что сама природа дала женщине некоторую фору. Когда-то один китайский старик сказал ему (почему-то его слова навсегда остались в памяти), что природа женщины - божественная, а мужчины - земная, что женщина - богиня, мужчина же - жрец культа. Женщинам кажется, что попытки уравнять себя с мужчинами - лестница вверх, но они заблуждаются. Зачем уравнивать себя с теми, кто находится ниже?
        Но при всем этом Хунсаг был убежден, что божественный союз мужчины и женщины возможен, лишь когда она воплощает "инь", а он - "ян".
        Ян - мужское, твердое светлое, простое, сухое.
        Инь - женское, темное, мягкое, загадочное, влажное.
        Хунсаг повидал достаточно женщин, культивировавших в себе "ян". "Ян" с трудом, но всходило в их плодородных темных почвах, а созрев, превращало свою обладательницу в жалкое существо, несчастного энергетического гермафродита. Очень часто такие женщины вели себя развязно. И был тот сорт вульгарности, от которого его мутило. Такая женщина могла подойти к нему, виляя задом, и, глядя с пьяноватой поволокой, сказать какую-нибудь банальную пошлость, вроде: "Мужчина, не угостите ли даму сигареткой?" - считая себя инициативной роковухой, доминирующей фамм-фаталь. Хунсагу же становилось до того брезгливо, что хотелось кулаком разбить ее чересчур ярко накрашенное лицо.
        Инициатива Софьи была другого толка - не нелепое заигрывание гермафродита, а скорее рука Матери, твердая и ласковая.
        - Останусь, - помедлив лишь секунду, кивнул Хунсаг.
        Шерстяная шаль как будто случайно соскользнула с красивых плеч Софьи, она тряхнула волосами, с улыбкой приблизилась. В тот момент девушка была похожа на мифологическую райскую птицу, исполняющую древний брачный танец.
        Хунсаг сделал широкий шаг вперед, принял ее в раскрытые руки, рывком спустил вниз ее платье и губами приник к темной горошине соска. Софья выгнула спину, как гаремная танцовщица, запрокинула голову, и из ее яркого, как рана, рта вырвался низкий стон - как будто бы кто-то тронул струну контрабаса. Она так быстро преодолела границу между светом и тьмой, что Хунсаг почувствовал себя более возбужденным, чем когда-либо. Он спустил платье Софьи к щиколоткам и обнаружил, что девушка не носит белья. Ее лобок был покрыт темными волосами, и это пробудило в нем первобытного хищника (через много лет в моду войдут бритые лобки, и это будет казаться ему ритуальным уничтожением священного "инь").
        Хунсаг прижался лицом к темным жестким волоскам, вдохнул острый мускусный запах, и Софья с тихим выдохом осела на пол, потянув его за собой.
        И то, что было после, тоже походило на священный ритуал. Он не знал, сколько времени прошло, но когда наконец пришел в себя, потный, утомленный, с пересохшим ртом, за окном разлилась уже темнота. Мужчина и женщина словно стали единым организмом - многоруким и двуспинным, Шивой и Шакти, слившимся в единое целое, чтобы улететь за пределы Земли. Хунсаг всегда знал, что секс - не насыщение и не потакание страстям, а дверь в нечто Надземное. В открытый космос, исполненный света.
        За свою длинную жизнь Хунсаг был такой дверью для множества самых разных женщин, которые, плавясь как воск под его почти равнодушным взглядом, смотрели на него как на бога и, казалось, видели за ним некие иные силы, в которые они если когда-то и верили, то - как и положено современным людям - смутно.
        Хунсаг всегда мечтал встретить человека, который стал бы дверью в космос для него самого. И вот он встретил женщину - с опьяняющим запахом молодой кожи, свежим, как у ребенка, дыханием, сильным гибким телом, тяжелыми, как у палеолитической Венеры, бедрами, высокой грудью и небом в глазах. Эта женщина смотрит на него без страха и даже как будто бы с вызовом, прикасается к нему так, словно виртуозно играет на церковном органе, и пальцы ее, терзая старые клавиши, рождают музыку торжественную и спокойную.
        А потом Хунсаг лежал с нею рядом на дощатом полу, и в голове была пустота, а бедром он чувствовал ее бедро, горячее, с выступившими капельками пота.
        Он не знал, сколько времени прошло, прежде чем Софья, приподнявшись на локте, намотала на мизинец прядь его волос, потом провела пальцем по бровям, очертила линию губ (никогда раньше Хунсаг не позволял женщинам подобные нежности и никогда раньше не оставался подле них более пяти минут после семяизвержения) и сказала:
        - Давай я сварю нам шоколад. Мне кажется, шоколад подойдет сейчас как нельзя лучше.
        Хунсаг был аскетом с многолетним стажем, ему не нужен был никакой шоколад, ничего не нужно, но, ведомый ее улыбкой, он согласно кивнул.
        Софья не стала одеваться - своего тела девушка не стеснялась, чувствовала себя в нем уютно, как в самом нарядном платье. Остался обнаженным и Хунсаг.
        Шоколад, который она сварила, был темным, пряным, густым. И пах орехами, корицей и почему-то немного землей. С едва слышным бормотанием Софья бросала в кипящий котелок какие-то травки и была так похожа на средневековую ведьму, какими их рисовали на старинных гравюрах. Он принял из ее рук горячую глиняную чашку и, прежде чем сделать первый глоток, почти с наслаждением вдохнул шоколадный аромат, расслабляющий и земной.
        - А теперь ты мне расскажешь все? - усевшись со своей чашкой напротив, улыбнулась женщина. - Откуда ты на мою голову взялся и чего от меня на самом деле хочешь.
        - Давно хотел встретить такого, как я сам, - помолчав, сказал Хунсаг.
        - А почему ты думаешь, что мы одинаковые? - рассмеялась Софья.
        - В тебе - сила, и во мне - сила, - ответил он. - Только ты с силой родилась, а я сам ее воспитал. Зато живу я намного дольше. Мы можем быть полезными друг другу.
        - Это я уже поняла.
        Ее губы были перепачканы в шоколаде, как у ребенка, и Хунсаг не удержался - протянул руку, обтер их ладонью. Его немного пугало то, что его так тянет прикасаться к этой женщине. Хотя "любовью с первого взгляда" он свои ощущения не назвал бы. Да и не верил Хунсаг в любовь. Но и отпускать ее не хотелось.
        И тогда Хунсаг рассказал Софье все.
        О том, что хочет построить Идеальный Город, а потом - и Идеальный Мир. О своем поселении, куда попадают лишь те, кто не потерял связь с заточенной внутри каждого человека Силой, кто хочет развивать в себе нового человека, сверхчеловека. Он находит таких людей по всей стране, его натренированный взгляд выхватывает их - мужчин, женщин, даже детей - из любой толпы. Что в его Идеальном Городе некоторые женщины живут только затем, чтобы рожать детей для него, Хунсага, но еще слишком мало времени прошло, чтобы он мог судить о том, передается ли Сила генетически. Однако факт: некоторые из его детей с младенчества умеют делать такие вещи, какие человечество традиционно причисляет к чудесам.
        - Я не был уверен, но предполагал, что подобные мне люди существуют. И если бы у каждого из них имелся свой Идеальный Город, то в конце концов мы могли бы соединиться. И положить начало новой расе - людей духовных, развитых, свободных от страстей.
        - Как ты все в одну кучу смешал... - нахмурилась Софья. - Ты говоришь о мировом господстве, прямо как злодей из плохого кино. - Перехватив его удивленный взгляд, она рассмеялась: - Да, я не совсем дикарка. У нас с бабушкой всегда был телевизор. Только вот я не очень понимаю, как сочетается с духовностью твой диктаторский подход. Ведь для того, чтобы одни люди установили власть над другими, должна пролиться кровь. Об этом свидетельствует не только логика, но и вся мировая история.
        - Нам вовсе не нужно участвовать в войнах, - поморщился Хунсаг. - Если у тебя есть телевизор, ты и сама наверняка понимаешь, что происходит. Они же сами, без нашей помощи, друг друга пожрут. Люди придумывают смертельное оружие и смертельные вирусы, так обращаются с природой, что та вот-вот начнет им мстить. Уже начинает, но эти олухи не замечают ничего. Природа же мстит медленно. Пока нам нужно только затаиться. Такие, как мы, живут дольше обычных людей. Намного дольше. Сколько лет прожила твоя бабка?
        - Сто сорок, - нехотя ответила Софья. - Но она была уже по человеческим меркам старой, когда занялась собою. Бабушка всегда говорила мне, что я проживу еще дольше, потому что занимаюсь развитием с младенчества.
        - Вот-вот, и я о том же, - кивнул Хунсаг. - Всем людям, которые живут в моем Идеальном Городе, я даю знания. Они будут жить столетиями. И в будущем каждый сможет взять новых учеников, чтобы наша Сила росла и множилась. Только вот я не уверен, что людей, подобным нам с тобой, много. Но если я больше никого не встречу, то готов взять все на себя. Всю грубую работу. Воспитание богочеловеческой расы.
        - Есть, есть такие люди, - вздохнула Софья. - Некоторые к бабке моей приезжали. Они все были старыми. Я запомнила одного, монгола. А еще к одному человеку бабушка сама ездила, но это было давно. Тот в Центральной Африке живет, и бабушка рассказывала, что ей не доводилось встречать человека сильнее и могущественнее. А уж ее слова чего-то стоят.
        - Твоя бабушка ездила в Африку? - удивился Хунсаг.
        - Ну да. Она довольно много зарабатывала, хоть и не любила принимать людей. Многим бесплатно помогала. Но к ней приезжали, со всего мира. Одного она от лейкоза вылечила, так он потом в течение десяти лет огромные суммы нам переводил. Я могла бы купить дом в Париже и купаться в розовом шампанском... если бы подобное представляло для меня интерес.
        - Расскажи о нем подробнее, о том человеке, к которому твоя бабка в Африку ездила. - Глаза Хунсага заблестели.
        - Говорю же, давно это было, - пожала плечами Софья, - подробностей особых не помню. Бабушка говорила, что человек тот считается колдуном и что местные боятся его как молнии. Хотя он не злой и попусту никого не обижает. Но те, кто дорогу ему пытался перейти, погибали в тот же день. Он умеет читать мысли.
        - Этой техникой владею и я. Не так уж трудно, как может показаться. Я тебя научу.
        - Он умеет говорить с животными. Его не кусают змеи и не трогают хищники, даже голодные. А еще... - Софья понизила голос до шепота. - Еще он способен оживлять мертвецов.
        Хунсаг нервно облизал губы и подался вперед.
        С некоторых пор он верил в безграничные возможности, которые дарует Вселенная, но все-таки некоторые вещи, о которых до него доходила обрывочная, ничем не подтвержденная информация, ставили его в тупик. И о таких способностях он тоже раньше слышал.
        В начале веке жила в Румынии старуха, которую все считали колдуньей. Жила она уединенно, в горах, и, кажется, никому не мешала, однако все равно вокруг ее имени ходили недобрые слухи. Говорят, однажды, когда она еще была молодой женщиной, дом ее подожгли, но женщина вышла из огня живой, с новорожденной дочкой на руках. Ее платье загорелось, и волосы все сгорели, а она сама и дочка ее остались невредимыми. Волосы потом новые выросли, хоть говорят, это и невозможно на обожженной коже. Правда, прежние волосы были медными, а новые выросли - совсем седые. С тех пор ее не трогали, сторонились. Дочка ее росла красавицей, но никто к ней не сватался, потому что взгляд у нее был холодный, волчий. Говорили, что и не человек она вовсе, а оборотень, каждую полную луну превращается в волчицу. И вот однажды дочка заболела так, что старуха, сроду не принимавшая в доме чужих, даже стала звать доктора. Конечно, никто к ней не пришел. И через несколько недель ее дочь умерла. Мертвое тело видели многие. Старуха совсем тронулась умом - выла так, что местные мужики пришли к ней с вилами. Один из них потом рассказывал,
что тело девушки лежало в кровати, на ее некогда прекрасном лице появились уже зеленые трупные пятна, а в комнате стоял характерный запах - гнили и сладости.
        Старуха выгнала мужиков и заперлась в доме. Три недели провела за закрытыми дверьми, никуда не выходя. Дочь ее так и осталась непохороненной. И вскоре жители деревни решили, что старуха тоже отдала богу душу (хотя в ее случае душа наверняка причиталась кому-то другому, согласно контракту, который, по поверью, подписывает с дьяволом каждая ведьма, прежде чем получить Силу).
        Других наследников, кроме дочери-покойницы, у старухи не было, и однажды соседи решили, под предлогом "надо предать тела несчастных земле", что можно неплохо поживиться в старухином доме. Ведь несмотря на нелюдимость, жила колдунья небедно, всегда покупала лучшее мясо, носила шелка, а откуда у нее деньги, никому известно не было.
        И вот люди пришли, но остановились пред тяжелой дубовой дверью в нерешительности. Когда кто-то уже хотел воспользоваться топором, дверь вдруг распахнулась, и они оказались лицом к лицу с дочерью старухи.
        Недолго прожили те люди, которые рискнули тогда пойти мародерствовать, - кто-то утопился, кто-то сгинул без следа, кто-то сошел с ума, но, вернувшись в тот вечер домой, все рассказывали одно.
        Девушка была бледна и очень худа, будто все это время ее не кормили. Пахло от нее очень странно - землей, прогорклым маслом и тошнотворной сладостью гниения. Лицо ее было все в трупных пятнах, глаза - подернуты беловатой пленкой, а рот набит землей - когда она открыла рот, оттуда посыпались влажные комья.
        Хунсаг не раз слышал эту историю от разных людей, из коих некоторых отчасти считал своими учителями. Он знал, что люди те никогда не стали бы пересказывать пустые сплетни. Значит, старуха та и правда нашла способ поднять мертвеца.
        О, как много он отдал бы, чтобы узнать, как ей такое удалось!
        Страх мертвого тела - один из древнейших человеческих страхов. Если бы ему удалось подчинить себе войско мертвецов, те охраняли бы его Идеальный Город и его Идеальный Мир. Хунсагу все время приходилось волноваться, что лесное поселение найдут - лесник, грибники, да мало ли кто. Иногда и находили - и больше не покидали стен поселка. Но если бы кому-то из них все же удалось вернуться, созданный Хунсагом мир, еще такой маленький, такой слабый, не готовый к открытому противостоянию, - оказался бы под угрозой.
        Конечно, он пробовал.
        Ничего не получилось.
        Хунсаг пытался обратиться к духам, предположив, что мертвеца можно каким-либо образом снабдить чужой энергией. О подобном он читал у Блаватской:
        "...Недалеко от Исламабада мы познакомились с ламаистами, нанесли визит, установили дружеские отношения... У бедной женщины в соседнем поселке был взят трех-четырехмесячный ребенок. Ребенка положили на пол, под одеяло, начали медитировать, и единственным звуком был плач ребенка. Потом его движения прекратились. Казалось, его маленькое тельце окоченело. Внезапно мы увидели, что ребенок как бы какой-то силой был приведен в сидячее положение. Еще несколько рывков, и четырехмесячный ребенок, как автомат, которым движут невидимые ниточки, встал на ноги. Младенец стоял перед нами, прямо и неподвижно, как взрослый. Это удивительное существо приблизилось на два шага и начало на тибетском языке произносить слова, которые принято говорить при воплощении Будды. Не было никакого обмана, чревовещания. Губы младенца шевелились, а его глаза, казалось, искали душу. Потом младенец снова стал плачущим ребенком..."
        Хунсагу приходилось изучать западную магию у одного замкнутого британского мизантропа. Тот работал с семьюдесятью двумя духами, перечисленными в соломоновой "Гоэтии". Ничего не получилось.
        - Да, бабушка присутствовала при такой церемонии в Африке, - зевнув, сказала Софья так, словно речь шла о чем-то будничном и привычном. - Колдун оживил мертвеца, и тот принялся ползать по хижине.
        - Ползать? - вскинул брови Хунсаг.
        - Ну да. Там была какая-то межплеменная разборка, и одному юноше, перед тем как его убить, обе ноги автоматной очередью прострелили. Ходить он не мог. Вот его и оживили.
        - И... что потом?
        - Кажется, уполз в джунгли.
        Хунсагу стало прохладно. Он отодвинул чашку с остывшим шоколадом, поднялся, подобрал с пола свою скомканную одежду. Потом подобрал и шаль Софьи, накинул ей на плечи.
        Ее лицо было таким безмятежным. Хунсаг вглядывался в ее черты и никак не мог рассмотреть за этим иконописным покоем ту дьяволицу, которая еще час назад каталась с ним по полу, запрокидывала голову, кусая губы. Теперь девушка казалась воплощением света.
        - Пора тебе, - вдруг не глядя на него, сказала Софья.
        - Что? - изумился Хунсаг. - Я думал, мы...
        - Мне тоже так в какой-то момент показалось. - Софья грустно улыбнулась и плотнее запахнула на груди шаль. - Но после того, как ты рассказал все... Не по пути нам с тобой, Хунсаг.
        Его губы скривились.
        - Хочешь сказать, ты меня осуждаешь?
        - Не думаю, что я имею право хоть кого-то осуждать, - нахмурившись, покачала головой девушка. - И в словах твоих есть близкие мне идеи... Я тоже считаю, что человечество добровольно идет к гибели. И тоже считаю, что спасти его может только появление новой расы.
        - Что же тебя в таком случае смущает?
        - Понимаешь... Ты решил, что проще уничтожить тех, кто недостоин, и оставить только тех, в ком есть сила, мощь и желание идти вперед. Мы же с бабушкой всегда думали, что Вселенная хоть и состоит из разных организмов, клеток, но все же является единым целым. Как человеческое тело. Сколько в нем клеточек, сколько органов, и каждый работает сам по себе, выполняя собственную функцию. И все-таки мы не наделяем печень или желчный пузырь самостью. Так и люди. Все люди, по сути, одно и то же. И путь к спасению - осознание этого равенства. Если каждый человек сможет осознать, мы все будем спасены.
        - Бред! - воскликнул Хунсаг.
        Но Софья, казалось, его не слушала.
        - Самоотрицание - вот путь к спасению, - продолжила она. - Но парадокс в том, что самоотрицание невозможно без предварительного самоутверждения. Для того чтобы отказаться от своей исключительной воли, нужно сначала иметь ее. А с этим - проблема. Нет у современного человека ни воли, ни желания ее развивать. Ну, то есть у большинства людей. Современное сознание признает за человеком божественные права, но не дает ему ни божественных сил, ни божественного содержания.
        - Но ты же сама сказала, что есть люди, наделенные божественной силой.
        - Но не божественным содержанием, - повторила она. - Вот, например, ты. Сила в тебе мощная и чистая. Но ты не понимаешь даже основ. Не понимаешь самого главного.
        - И что же, по-твоему, главное?
        - Конечно любовь, - с уверенностью ответила Софья.
        - Любовь... - поморщился Хунсаг. - Любовь - всего лишь одухотворение чувственности.
        - Пошлость и ерунда. - Софья нервно заправила за ухо выбившуюся прядь. - Понимаешь, смысл заповеди "возлюби ближнего своего как самого себя" вовсе не означает жертвенности, как многие считают. Возлюбить ближнего как самого себя - значит постичь, что все люди - единый организм и "я" у всех общее. Некоторые люди разбрасываются словом "люблю", но они ошибочно почитают за любовь болезненную привязанность к тем, кого считают "своими". А на самом деле, Хунсаг, нет деления на "своих" и "чужих". И как только это будет всеми понято, остановятся все распри - от войн до кухонных недомолвок. Тогда и появится новая раса. Сверхчеловек - вовсе не тот, кто умеет взглядом сбросить со стола стакан.
        Хунсаг молчал в замешательстве.
        Софья была так красива... Он мог попробовать внушить ей, чтобы она последовала за ним. Но что-то подсказывало ему: Софья достаточно сильна и не подчинится его воле.
        - Уходи, - сказала девушка. Потом тихо добавила: - Пожалуйста.
        И он ушел, все-таки позволив себе на прощание стыдный сентиментальный жест - поцеловать ее в пахнущую отваром ромашки и крапивы макушку. Ушел, но уже от двери услышал, как Софья тихо произнесла в его удаляющую спину:
        - "Тогда волк будет жить вместе с агнцем, и барс будет лежать вместе с козлищем, и телец, и лев молодой, и бык будут вместе ходить, и дите малое будет водить их. И будет играть младенец над норою аспида..."
        Глава 8
        Виктория была одной из тех немногих людей, кого украшает злость. Казалось, ее прекрасное лицо создано именно для злости - для того, чтобы качественно выражать ее нюансы и полутона: зависть, высокомерие, гнев. Когда Вика злилась, в ее зеленых глазах появлялась особенная глубина, ее высокие скулы будто бы становились еще более острыми, чем на самом деле, темные губы словно набухали и превращались в ядовитый болотный цветок.
        Она оборачивалась богиней, опасной и притягательной.
        В тот вечер, однако, никто не мог оценить волшебного преображения, полюбоваться восхитительной фурией, которая быстро шла через пролесок в сторону станции, нервно поправляя объемистую кожаную сумку на плече.
        В сумке лежали платья - одно из мятого сиреневого шелка (сама Виктория цинично называла его посткоитальным, потому что оно особенно сочеталось с выражением переслащенной сытости на лице) и другое - расшитое декоративными каменьями и бисером, переливающееся, которое смотрелось бы вульгарно на ком угодно, но не на той вамп, какой была она.
        В сумке лежали массажное масло с ароматом синтетического мускуса и четыре упаковки ультратонких презервативов, тюбик с алым блеском для губ и трусы-стринги, отороченные лебяжьим пухом.
        В сумке лежала бутылка красного чилийского вина - темного, как кровь сказочного дракона.
        В общем, в сумке имелось все, чтобы свести с ума любого мужчину.
        И что в итоге?
        Мужчина оказался холоден, как статуя Давида из пушкинского музея ("И член у него такой же маленький!" - не без злорадства думала разозленная прекрасная Виктория). Мужчина вел себя так, словно одно ее присутствие было раздражителем всех его нервных рецепторов, - морщил рот, как от зубной боли, подергивал ступней, поджимал губы, как вредная старуха-язвенница. Марк грубил в ответ на любое ее невинное замечание - и когда она пыталась высказать суждение о том, что Том Уэйтс всю жизнь повторял сам себя, и когда светски отмечала, что погода нынче хороша.
        Вообще-то, все пошло не так с самого начала - с того момента, как они сели в авто. У Виктории было звериное чутье, и она сразу, стоило Марку сказать "привет" и прикоснуться сухими губами к ее щеке, почувствовала, что между ними появилась трещина, - как в фантастическом кино, когда под ногами лопается земля и герой с героиней, оказавшись на разных берегах, тщетно тянут друг к другу руки.
        Чертовски обидно!
        Нет, Виктория не была влюблена.
        Нет, она не тешила себя иллюзией, что является для Марка "женщиной жизни".
        Но ей казалось, что они составляют радующую глаз пару. Они были похожи на обитателей рекламного ролика, придуманного маркетологическим отделом крупной западной компании, - оба высокие, статные, с белозубыми улыбками и ясным, направленным в будущее взглядом. Кстати, и взгляд на будущее у них тоже был одинаковым - оба предпочитали притворяться мотыльками-однодневками и с монашеской наивностью переживать каждый предложенный мирозданием момент, не строя четких планов. С той только разницей, что Марк крепко стоял на ногах - владел двумя квартирами (в одной жил, другую благополучно сдавал), небольшим, но приносящим неплохой доход бизнесом и счетом в банке. Виктория же была бедна - ей уже двадцать девять, но единственным ее капиталом оставалась, как и в восемнадцать, красота. Конечно, красота многого стоила - ведь она была не растиражированной, а уникальной, редчайшей ювелирной огранки.
        Все шло хорошо.
        И вдруг этот идиотский пикник.
        И эта идиотская деревня.
        И Марк, который вдруг стал совсем чужим.
        Зачем-то они остались ночевать в доме сумасшедшей сплетницы, которая сначала продала им трехлитровую банку домашнего вина, а потом напросилась в гости на рюмочку, да всю банку сама и вылакала. Захмелела так, что Марку пришлось на руках тащить ее в постель.
        Кровать же, которая досталась им, оказалась не ложем для отдыха, а камерой пыток - была такой старой, что начинка ее местами сгнила, а местами скомкалась, от чего поверхность стала бугристой, как минное поле. Всю ночь Вика вертелась, а утром проснулась уставшей и с ноющей спиной.
        - Ну что, возвращаемся? - нарочито весело спросила она. Ссориться не хотелось.
        Но Марк, пряча глаза, сначала залепетал о похмелье, а потом признался, что взял на работе отпуск, а ей решил заранее ничего не говорить, потому что в противном случае она ни за что не согласилась бы отправиться в эту живописную глушь. Его же душа просит русской природы, поэтому с легким сердцем можно задержаться здесь на несколько дней. Звучало не очень убедительно, ибо Виктории было прекрасно известно, что Марк ненавидит природу, за исключением рафинированных пляжей дорогих европейских курортов. А вот комары, крапива, русские поля и леса наводили на него скуку.
        О, как она кричала!
        "Мы могли бы поехать в Париж! Как ты мог взять отпуск, не посоветовавшись со мною?! Я хочу вернуться в Москву! Немедленно!"
        Марку как-то удалось ее успокоить. Он прижал ее к себе и зажал рот ладонью. А потом развернул к подоконнику, задрал юбку и любил ее так, как ей нравилось - грубо, как первобытный самец. Виктория сочла качественный оргазм достаточным основанием, чтобы потерпеть еще одну ночь. А затем и еще одну. Но Марк продолжал вести себя странно. Днем они практически не общались. Он рано вставал и уходил куда-то. И спустя какое-то время для нее уже не было секретом, что Марк расспрашивает всех подряд о какой-то рыжей Вере.
        Этого самолюбие Вики вынести уже не могло, хоть трижды зажми ей ладонью рот.
        Виктория собрала сумку, с пафосом второсортной актрисы объявила, что с нее довольно и она возвращается в город, и, несколько удивившись, что Марк не пытается ей воспрепятствовать, действительно пошла в сторону железнодорожной станции. Дорогу ей указала Марья, хозяйка дома.
        Идти надо было через лес.
        Виктория шла напролом, ломая ветки, раздвигая высокую траву руками, хотя совсем рядом змеилась удобная тропинка. Но душа ее требовала страсти - хоть в какой-нибудь из ее многообразных форм.
        Она даже не сразу услышала, как кто-то окликнул ее:
        - Красавица! Подожди, спросить хочу!
        А когда услышала, остановилась удивленно. Оказывается, за ней по пятам шли две женщины в простых деревенских платьях.
        - Да? - надменно приподняла красиво выщипанную бровь Виктория.
        - Заплутали мы, - улыбнулась одна из незнакомок, зеленоглазая. - Не подскажешь, как к Верхнему Логу пройти?
        И Виктория была вынуждена пуститься в объяснения - в самом деле, не бросать же заблудившихся в лесу. А женщины подошли чуть ближе, и в какой-то момент Вика с удивлением увидела, что в руках одной из них какая-то тряпка, похожая на наволочку.
        Рука с тряпкой резко взметнулась к ее лицу, она почувствовала запах, сладкий и резкий, и ноги ее подкосились, а в глазах взорвалась тысяча красноватых солнц.
        Виктория упала на траву, раскинув руки так, как будто собиралась взлететь.
        Ночью - Даша видела из окна - привели девушку.
        Девушка была красива, но выглядела потерянной, и одурманенность придавала ее милому круглому лицу чуть глуповатый вид. Ее огромные, как у лемура, глаза смотрели на желтоватый шар полной луны как на восьмое чудо света. Создавалось впечатление, что луна разговаривает с красавицей - четко очерченные полные губы девушки подрагивали в неуверенной удивленной улыбке. Оставалось догадываться, как она вообще ухитрилась попасть в поле внимания и интереса Лады, которая разве что не с урчанием предвкушающего сметану кота ласково вела ее под руку. Где ее поймали, почему девушка гуляла ночью одна? Может быть, и в ее дом приходили те, мертвые, и она убегала от них, как Даша?
        Синие джинсы девушки, ее приталенный пиджак из тонкой кожи и объемистая сумка смотрелись странно на фоне льняных одеяний спутниц. Даша знала, что к тому времени, когда она увидит красавицу в следующий раз, ее переоденут.
        Навстречу новой жительнице поселка вышел и Хунсаг. Он сделал едва заметный жест, и процессия остановилась. Девушка, увлеченная созерцанием луны, даже не заметила, что ее саму внимательно и въедливо изучают. Хунсаг шагнул вперед, кончиком пальцев прикоснулся к ее длинным волосам и, подцепив пальцем подбородок, чуть поднял голову, чтобы заглянуть в ее чуть приоткрывшийся от удивления рот. Даже Даше издалека было видно, насколько белы крупные ровные зубы красавицы.
        По всей видимости, Хунсаг удовлетворился наружностью новой пленницы. Он коротко кивнул, и так и не пришедшую в себя девушку увели.
        В какой-то момент Лада резко обернулась и посмотрела прямо на окно, за которым пряталась Даша. И пусть та была уверена, что хитрая тюремщица никак не может ее видеть, сердце сжалось, будто в Дашином теле материализовалась черная дыра, втягивающая все хорошее и оставляющая только страх. Нахмурившись, Лада сделала было шаг в сторону своего дома, но потом передумала. Девочка же отпрянула от окна и, в три прыжка оказавшись в постели, притворилась глубоко спящей, хоть и была уверена, что этой ночью уснуть у нее не получится.
        * * *
        Все Ангелинины нехитрые секреты помещались в средних размеров коробочке - вернее, антикварной китайской шкатулке из красного дерева, когда-то купленной ею на блошином рынке в Париже.
        Давно это было - тогда она еще чувствовала себя женщиной-весной, а не женщиной-ранней-осенью, как сейчас. Тогда и глаза блестели иначе, и невидимые крылья за спиной были сильнее. Сейчас-то они так, стрекозиные, прозрачные, атавизм, который остается у тех, кто в молодости был романтиком. А раньше были драконьи, размашистые, готовые унести на седьмые небеса.
        В то лето Ангелина удачно продала несколько картин в коллекцию одного нефтяника предпенсионного возраста, которого, конечно, интересовала соблазнительная покатость ее плеч и ложбинка, разделявшая холмы груди, а не те пастельные единороги, коих она тогда любила рисовать. Художница была достаточно рассудочна и цинична, чтобы этого не понимать, и вовсю обнадеживала его, строила глазки, туманно намекала и кормила обещаниями, но, получив деньги (содрав, разумеется, втридорога), купила билет до Парижа, да и была такова.
        В то лето она носила огромные винтажные темные очки и платья в горох, и все задумчиво оборачивались ей вслед, а какие-то туристы даже фотографировали ее, томную и наигранно печальную, принимая за декорацию города. Это было приятно. С ней пытались познакомиться, ее же интересовало только одиночество. Целыми днями она гуляла и однажды забрела на блошиный рынок, где провела почти пять с половиной часов, сожалея о том, что не может набить карманы всем-всем. В итоге купила старинный кружевной зонтик и шкатулку, которая на долгие годы стала для нее чем-то вроде сейфа.
        Ангелина всегда производила впечатление женщины-загадки, на самом же деле была проста, честна и даже, пожалуй, несколько скучна. Все ее странности, все порывы существовали, скорее, в мечтах, жили в ее затуманенном взгляде, устремленном вдаль, иногда выплескивались на холсты.
        Но были и у нее секреты - в частности, от подрастающей дочери. Например, она не хотела, чтобы Даша знала о ее привычке к курению.
        Ангелина помнила подростком себя и знала, что в таком возрасте манит тьма во всех ее проявлениях. Ничего страшного тут нет, любой человек должен познать очарование Темноты - иначе вкус Света не будет казаться таким медовым. Нецелованные мальчики и девочки, румяные, в выглаженных рубашках, балованные дети любящих родителей, хотят казаться порочными. Им это льстит. Они воруют у мам и пап косметику, сигареты и презервативы, рассуждают о беспорядочных связях, детским мелком рисуют на асфальте перевернутые пентаграммы с заключенным в них портретом козла - знак Бафомета, печать принадлежности к темным силам. На тьму опереться легче, ее плечо кажется твердыней, особенно когда тебе так мало лет.
        Пока Лина не видела в дочери этой пробивающейся темноты, но и быть ее катализатором не хотела. А потому курила только по ночам, наполовину высунувшись в окно, как прячущийся от родителей подросток.
        В той же шкатулке лежали и фотографии ее мужчин. Ангелина была в каком-то роде сентиментальна - не то чтобы она так уж дорожила воспоминаниями обо всех своих связях, половина из которых были случайностью, но почему-то ей нравилось иногда перебирать портреты. Это было похоже на гербарий, рассматривать который и приятно, и грустно. Кого-то из мужчин уже не было в живых, их фотографии она аккуратно обвела черной гелевой ручкой.
        Хранился в том "сейфе" и ее личный дневник - толстая измятая тетрадка, которую она вела нерегулярно, неразборчивым почерком. А еще блокнот с ее стихами. Конечно, Ангелина никогда не строила из себя литератора и к рифмованным строкам собственного сочинения относилась скорее с юмором, чем с пафосом. Впрочем, иногда ей нравилось читать их мужчинам. Любовникам.
        А замысел природы был таков -
        Родной, ты стал великолепно стар.
        Ты с полуслова чуешь дураков
        И превращаешь небо в тротуар.
        Среди твоих привычек и причуд
        И лета жар, и ночи душный хлад,
        И (в меру) откровенный тихий блуд,
        И (в меру) осторожный тихий ад.
        Опять весна. Опять летал во сне.
        А утром произнес: оно болит,
        Как будто бы опять тринадцать мне,
        И утренних эрекций сталагмит
        Важнее тонких будничных тревог,
        Как будто я Иуда, а не Бог,
        Как будто время - твердь, а не песок...
        ...И звон моих бессмысленных серег,
        И нежный, как сонет, летит сквозняк,
        И тихий - еле слышно - сердца стук...
        На спинке стула - сброшенный пиджак.
        Душа летит. Как глупый майский жук.
        И вот теперь Ангелина курила не прячась, и ей не от кого и незачем было скрываться. В деревне о ней и так сплетничали нехорошо. Не привычны местные к таким, как она, - просыпающимся в полдень, босоногим, рассеянным, нежным, в шелковых платьях. Художница сидела на крыльце - сарафан в цветочек, сверху шерстяной кардиган, ноги упрятаны в старые калоши, - смотрела на темнеющий вдали лес и думала о том, что ее одиночество такое густое, почти осязаемое.
        Говорят, рождение ребенка меняет каждую женщину. Священный ритуал "двуспинного чудовища" - и вот к твоей груди доверчиво жмется крошечный человек, чье бархатное темечко пахнет чем-то нездешним. И ты больше никогда не будешь сама по себе, и ты всегда должна быть на солдатском посту материнства, и ты несешь ответ. Да, это лишает тебя легкости, зато дает несоразмерный бонус: ты больше никогда не будешь одна.
        Родители, те, кто заботливо раскрывал крылья над твоей головой и любил тебя даже в самых неприятных твоих проявлениях, уйдут раньше, лоб в лоб столкнув с чернотой вечности. На их похоронах тебе впервые в жизни станет страшно по-настоящему. Будучи девочкой гуманитарной, начитанной и склонной к рефлексии, ты и раньше, конечно, все понимала о мимолетности жизни. Но, идя за гробом, в котором, желт и почти незнаком лицом, лежит тот, запах чьих усов всегда ассоциировался у тебя с понятием "дом", ты вдруг не просто поняла - почувствовала это. Как будто бы тебя по голове огрели, и ты еще долго будешь ходить, оглушенная.
        Твои мужчины тоже уйдут - не в торжественную вечность, а просто так, на все четыре стороны. Те, чьи руки так сладко обнимали тебя перед рассветом, чей шепот щекотал твое ухо, чьи слова грели сердце, уйдут и забудут о тебе все - от формы пальчиков до даты рождения.
        Зато ребенок будет всегда. Сначала ты будешь его теплицей, потом - он станет твоей опорой.
        Так считалось в мире, где Ангелина жила.
        Но дочь родилась, а одиночество не развеялось. И даже наоборот, как будто бы еще гуще стало. Она сама не могла сформулировать, чего ждет от материнства - может быть, доказательства собственной божественной природы? Плоть от плоти, кровь от крови?
        А в реальности получился отдельный человек, совсем на нее не похожий. Иногда Ангелина рассматривала свои детские фотографии (почему-то их сохранилось мало), а потом переводила взгляд на Дашу, пытаясь найти хоть одну общую черту. И не находила, отчего становилось грустно.
        Забавно - с Дашиным отцом она встречалась почти год, но почему-то спустя время не могла восстановить в памяти его лицо. Однако иногда, когда дочь задумывалась о чем-то своем, хмурила белесые брови, вдруг видела в ней его. Это было даже обидно - ведь именно она, Ангелина, мать, священный храм, вырастивший нового человека, он же, можно сказать, случайный прохожий. Но оказалось, что его генетический слепок сильнее.
        Дочь росла независимой. С самого младенчества была такой - упорной, с внутренней силой. Ангелина никогда не чувствовала, что они команда, одно целое. Всегда она была сама по себе, а рядом жила Даша, тоже сама по себе.
        Обо всем этом женщина размышляла, вдыхая ароматизированный черешней сигаретный дымок, когда вдруг увидела, что к ее калитке подошел мужчина, показавшийся смутно знакомым.
        Ангелина близоруко прищурилась.
        Мужчина - высокий, темноволосый, с открытой приятной улыбкой, - перебросив руку через условный забор, уверенно нащупал не менее условную задвижку и только потом, встретив ее удивленный взгляд, спросил:
        - Можно?
        Ангелина не любила, когда в ее пространство грубо вторгаются. У нее всегда была огромная личная территория, в которую она не пускала не то чтобы незнакомцев, не то чтобы любовников, не то чтобы подруг, но даже и собственную дочь. Однако он улыбался так открыто и смотрел так ясно, что художница машинально кивнула, о чем пожалела в тот же момент, но было поздно: мужчина уже подошел.
        - Извините, что я вот так вторгаюсь. Меня Марк зовут. Мы какое-то время назад виделись на дороге. Вы еще спрашивали нас о девочке.
        - Ах, да, - нахмурившись кивнула Лина. - Все в порядке. Моя дочь нашлась.
        - Вот и хорошо... Послушайте, а что за дрянь вы курите?
        Она удивленно вскинула брови. Курение всегда было для Ангелины скорее не чувственным удовольствием, а актом игры. Презентация себя миру - нет, не показушная, а рассчитанная на себя саму. Ей нравился процесс курения эстетически - этот излом руки, вытянутые трубочкой губы. У нее была целая коллекция красивых мундштуков, и сигареты подбирались им под стать - тонкие, темно-золотистые или черные. Затягиваться она все равно не умела.
        - А вы уверены, что это вообще ваше дело? - довольно холодно спросила Ангелина.
        - Извините... Но если что, у меня есть хорошие сигареты, из Америки привез. То, что у нас продают, - опасная подделка. А ваши - вообще такая химия, что просто мрак.
        - Только не говорите, что вы пришли проповедовать.
        - Нет, что вы! - И снова обезоруживающая улыбка, на которую хотелось улыбнуться в ответ.
        Но Ангелина сдержалась. Она не любила быть объектом манипуляций, а мужчина был красив, явно знал об этом и с годами наработал серию бесхитростных приемчиков для общения с незнакомыми женщинами.
        - Какая же вы... строгая! - рассмеялся он. - Как, кстати, вас зовут?
        - Ангелина, - пришлось сказать ей. - Но я сейчас не расположена.
        - Да что вы, будто я маньяк какой-то... Хотя и сам виноват, наверное. Неловко начал. Слушайте, помогите мне, а? Похоже, вы здесь одна нормальная.
        Ангелина поднялась и щелчком пальца отшвырнула окурок в клумбу бегоний.
        Больше всего на свете она ненавидела мужчин, которые пытались сесть ей на шею. При всей своей женственности, при всей несколько нарочитой истоме - эти шали, и надушенные запястья, и по-декадентски осыпавшаяся тушь - она всегда крепко стояла на ногах. Мужчины были удовольствием, а не благом. Художница никогда не пользовалась ресурсами, которые те теоретически могли ей предоставить. Желающие озолотить ее находились - все же она была и красива, и неглупа, и смех ее все находили заразительным. Но Ангелина никогда не была готова променять цыганскую затуманенность своего будущего на брильянты и соболя. И от мужчин требовала того же.
        Незнакомец, представившийся Марком, похоже, был не таким уж дураком - все понял по изменившемуся выражению ее лица и поднял вверх ладони.
        - Что вы, что вы, я просто... Понимаете, какое дело... В общем, не могли бы вы сдать мне комнату? Уверен, что не более чем на два дня. Деньги у меня есть.
        - С этим тоже не ко мне. Я сама снимаю. Да что же, во всем Верхнем Логе не нашлось желающих заработать? Я слышала, тут многие дачникам сдают.
        - Да остановился я у одной... - Марк скривился. - Просто это невозможная болтушка, постоянно лезет с разговорами. Круглосуточно! Спасу от нее никакого нет, у меня уже не голова, а улей какой-то. А сегодня я понял, что хозяйка еще и в моем чемодане порылась.
        - Так снимите в Камышах, - пожав плечами, предложила женщина. - Там еще красивее, и Волга ближе.
        - У меня тут дело, - опустил глаза мужчина. - Я думал, вы меня поймете, потому что... Дочка у вас терялась.
        Ангелина вдруг вспомнила, что накануне видела его с девушкой - одной из будто бы клонированных холеных нахалок, коими полнятся сытые города. Тогда она была взволнована исчезновением дочери и интересовала ее только Даша, но не упускающий деталей глаз художницы отметил все, а память машинально записала в архивы.
        Впервые она взглянула на Марка с вниманием.
        - У вас девушка потерялась? Та, которая в машине с вами была?
        Марк поморщился как от зубной боли, и Ангелина, обладая живым и легко рождающим образы воображением, сразу нарисовала будничную жизнь их пары. Красивый мужчина и красивая женщина, каждый из которых по отдельности одинок, но вместе они являют собою в некотором смысле вынужденный тандем, со стороны производящий впечатление идеального.
        Большие города плодят много таких вынужденных пар. Ангелина помнила капризное лицо вчерашней красавицы. И изгиб темных бровей девушки, и линия ее яркого рта, и льдинки в миндалевидных глазах - все говорило о том, что характер ее невыносим. Явно самовлюбленная эгоистка, которая умеет очаровывать, но не умеет отдавать, даже если ей кажется, что она любит. И этот мужчина, Марк, с одной стороны, гордился, что рядом с ним красотка, вслед которой мечтательно ахают, но с другой - спутница надоела ему до оскомины. Девица же легко променяла бы его на более "выгодный" вариант, только вот судьба все больше подтасовывает в ее расклад тех, кто с удовольствием распахнул бы перед нею дверь в свою спальню, но едва ли сложил к ногам сердце, руку и кошелек.
        - Вы расстались, - хмыкнула художница.
        - Все-то вы понимаете... Да. Причем уже давно к тому шло, - махнул рукой Марк. - Неважно. Ну, так что? Нельзя ли мне пару дней в вашем доме провести?
        Ангелина вздохнула. С одной стороны, она всегда была открыта миру и новые знакомства ее наполняли. Тем более мужчина красив, как киногерой. У них может случиться и роман - короткий, яркий, ни к чему не обязывающий и оттого прекрасный. С другой...
        - Хм, не знаю, - сдвинула брови она. - Я бы пустила, мне не жалко. Дом большой, дочка моя отбыла, и я совсем одна. Но меня же тут съедят, понимаете? Местные.
        - Ох, да бросьте! - рассмеялся Марк. - Плевать на них. Скажете, что я ваш любовник.
        Его глаза весело лучились, и Ангелина невольно улыбнулась в ответ. Живот вдруг стал теплым и тяжелым, как разбухшая от влаги плодородная земля.
        - Сами-то вы тут надолго? - спросил мужчина.
        - Не знаю, как пойдет, - честно призналась Ангелина. - Дом я сняла до конца лета, еще и деньги хозяйке отдала заранее. Но без Даши, наверное, не останусь. Хотя и в Москве меня ничего не ждет. Думаю, недели три, может, месяц еще поживу. Рисовать буду. - Она больше говорила сама с собою, нежели с ним, тем не менее внимательно ее слушающим. - Когда с Дашей, не очень-то попишешь. Особенно маслом. Весь дом пахнет, ребенку это вредно. А так... Как раз будет что сдать в галерею и на что жить-есть до зимы.
        - О, так вы художница! - уважительно присвистнул Марк. - Вообще, вы и похожи на художницу. Или на поэтессу. Такая... богемная.
        - Ладно вам, - усмехнулась Ангелина. - Что ж, если вас не пугает запах краски и растворителя... Думаю, я договорюсь с хозяйкой.
        Когда он входил в дом, поддерживая полупустую сумку на плече, Ангелина, шедшая сзади, задумчиво рассматривала его обтянутые синими джинсами ягодицы.
        "Нет, не буду с ним спать, - пообещала себе самой Лина. - Присутствие мужчины в доме тонизирует. Но слишком много проблем он внесет в мою жизнь, став любовником".
        Ангелина всегда была непоследовательной и, дожив почти до сорока, научилась относиться к этой черте своего характера почти с умилением. В конце концов, такая редкая разновидность ветрености не мешает крепко стоять на ногах, а значит, ее едва ли можно отнести к порокам. С нею можно и не бороться вовсе, даже потакать. Тем более, что потакать ей столь приятно.
        Конечно, они стали любовниками. В первую же ночь.
        Весь день художница работала. Марк же сначала уходил, чтобы вести бессмысленные расспросы о девушке, сбежавшей от него целую вечность назад, а потом валялся в гамаке с какой-то книгой. Обедали порознь. Она - оставшимся со вчерашнего дня овощным супом, он - привезенными с собою консервами.
        Ближе к вечеру Ангелина задумала сварить масала-чай и сходила к соседке за настоящим молоком, густым, жирным и ароматным, вкус которого давно позабыло большинство горожан. У нее был с собою хороший черный чай, и специи, без которых она не представляла искусство кулинарии. Склонившись над чугунным котелком, Лина принюхивалась к ароматному пару и добавляла в варево то палочку корицы, то еще несколько горошинок острого перца. Привлеченный ее алхимическим даром, Марк подошел со спины, заглянул в котелок, и как-то само собою получилось, что уткнулся носом ей в шею. От женщины пахло сандалом и подогретой солью, ее длинные темные волосы были шелковыми на ощупь, а сама она - мягкая, податливая, просто воплощение божественной женственности. Повернувшись, Ангелина встретила его губы, которые оказались такими твердыми и горячими, что из ее пальцев выскользнул половник, которым она перемешивала чай. Вслед за половником на полу оказались и они.
        Все получилось странно, на грани болезни...
        У Ангелины никогда не было такого молодого мужчины, даже в юные годы. Она много думала, почему так сложилось. То есть все было очевидно - отца она помнила смутно, зато хорошо помнила чувства, которые к нему испытывала: восторг, желание прижаться лицом к его свитеру. Отец брал ее, маленькую, на руки и подбрасывал к потолку, а она визжала, счастливая. Покупал ей мороженое. Тайком от матери подсовывал то рубль, то три. Помнила Ангелина и как отец уходил. Ей было тогда восемь. Она забралась под стол и сидела там, прижав колени к груди и дрожа от ужаса. Папа собирал рубашки и свитера в старый чемодан из потрескавшейся рыжей кожи. Мама плакала. "У тебя же дочь! - говорила она. - Как ты собираешься жить с той женщиной в Нальчике, если у тебя дочь?" "Я буду приезжать", - отвечал отец, пряча глаза. Он был сосредоточенным и серьезным. И больше Лина его никогда не видела.
        Отца ли она искала в веренице пожилых любовников, запах ли его прокуренного свитера и морщинки у глаз? Когда мужчины гладили ее по волосам, Ангелина млела от нахлынувшей нежности.
        С Марком все было по-другому.
        Пахло от него иначе - молодым крепким телом, немного почему-то морем и полуденным пляжем. Он не опекал, а безобидно подтрунивал. Не гладил по голове, а щелкал по носу. Он был как мартовский сквозняк - суетился, заигрывал. Здорово, но непривычно. Летели дни, и он постепенно пробирался в ее сердце, точно червяк в мягкое яблоко. И любил он тоже по-другому - страстно, властно, как в последний раз.
        Конечно, по деревне пошли сплетни.
        В первое же их общее утро, в половине седьмого, когда сон особенно сладок, затрещал Ангелинин мобильный. Если ребенок далеко, ты не можешь себе позволить роскошь отключить телефон и остаться в блаженном вакууме.
        - Да? - выдохнула в трубку она.
        И получила в ответ сначала порцию сложносочиненной брани. А потом голос, который сперва показался незнакомым, но, как выяснилось, принадлежал хозяйке дома, начал упрекать ее, что она устроила бордель и ведьминский шабаш.
        Как и все пожизненные одинокие волки, Ангелина умела быть жесткой, когда того требовали обстоятельства.
        - Да, ко мне приехал друг, но зато я освобождаю дом почти на месяц раньше срока, который оплатила. Если вас что-то не устраивает, немедленно верните деньги, - спокойно сказала художница.
        Хозяйка спорить не решилась. Тем более, что заранее содрала с нарядной москвички тройную цену.
        Их оставили в покое.
        Ангелина точно знала, что у ее отношений с Марком едва ли есть будущее. Да и не любила она планировать, всегда жила одним днем, считая, что так правильно. Ведь если начинаешь планировать, время ускоряет ход, а значит, и старость наступает быстрее. Когда тебе пятнадцать, временем жертвовать легко, а в ее возрасте хочется просто медленно вариться в нем, как в волшебном котле.
        Но у них был остаток лета, и терраса, на которой они каждый вечер пили чай, и скрипучая тахта, и леса на горизонте - все это тоже можно превратить в почти вечность... если, конечно, умеешь правильно обращаться с текущим моментом. А вот в этом, в сущности, и был ее главный врожденный талант.
        Глава 9
        Каждое утро Даша получала тарелку каши - самой вкусной и ароматной на свете. В центре тарелки непременно лежал кусочек желтоватого сливочного масла, и это было не то химическое масло, которое можно купить в магазине, а настоящее, деревенское, густо пахнущее сливками, лугом, сеном, хлевом. На дне тарелки Даша находила дробленые орешки и разноцветные цукаты.
        Каша была не только вкусна, но и благоуханна, и всякий раз Даша удивлялась - как ее тюремщица может готовить такое чудо каждый день и не полакомиться им. Лада готовила строго одну порцию и все до последней капли отдавала пленнице, даже ложку не облизывала. Иногда Даша рассматривала ее, когда женщина склонялась над дымящейся кастрюлей. Лада казалась сосредоточенной, как средневековый алхимик, - у нее не было необходимости пробовать, она по запаху точно определяла, сколько класть соли, сахару, меду, корицы.
        Сама она тоже завтракала вместе с Дашей, но от ее пищи хотелось разве что брезгливо отвести взгляд. На крошечной деревянной тарелочке лежали какие-то коренья, несколько орешков и веточек мяты или укропа. По воскресеньям Лада позволяла себе "излишество" - сушенные в печи яблоки. Но съедала всегда лишь пару-другую долек, подолгу держа их во рту и смакуя.
        Шли дни, и Даша заметила, что в условиях аскезы живут и другие обитатели лесной деревни. Она никогда не видела никого из них перекусывающими на ходу. Лада объяснила, что каждый должен вкушать трапезу только в своем доме, за столом, прочитав особенную молитву. Есть полагалось мало, пережевывать - тщательно, сидя с прямой твердой спиной.
        - Но зачем? - изумлялась Даша, с наслаждением вдыхая медовый запах овсянки. - Зачем так себя ограничивать? Я понимаю, если бы из экономии, но здесь ведь столько земли. Можно целое стадо коров завести. А на огороде можно и картошку выращивать, и свеклу, и... Да что угодно, не только травки-пряности!
        Лада улыбнулась, и на ее круглом лице появилось свойственное женщине выражение, мол, "какие же все люди идиоты".
        - Раньше и выращивали. И стадо было, - наконец соизволила пояснить она. - Но ты пойми, милая, здесь задерживаются только те, кто готов к духовной работе.
        - А остальных - отбраковывают, да?
        Дашин голос невольно зазвенел. Она понимала, что нельзя себя выдавать, но ничего не могла поделать - перед глазами стоял умоляющий взгляд мужчины, которому вспороли живот на ее глазах. Девочка помнила все - как его сочный крик перешел в булькающий хрип, как билось в конвульсиях тело, как в близоруких голубых глазах животный ужас перед близкой смертью сменил недоверие. Он до последней секунды не мог поверить, что такое происходит с ним, в начале двадцать первого века, не в дикой, затерявшейся в джунглях стране, а в нескольких сотнях километров от столицы России. Что это не маскарад, не розыгрыш, что тихие серьезные люди действительно ведут его к каменному алтарю, что среди них есть и женщины, и дети, но никто, ни один человек ему не сочувствует, не пытается его защитить.
        - Можно сказать и так, - невозмутимо кивнула Лада. - Раньше мы ели овощи. И даже пили молоко, употребляли масло. Но это было давно, уже больше десяти лет прошло. А потом Хунсаг решил, что путь к спасению - аскеза.
        Неприятный холодок шаровой молнией пробежал вниз по ее пищеводу. Аппетит пропал, и Даша отодвинула в сторону почти полную тарелку.
        Раньше Лада предпочитала держать язык за зубами. Говорила полунамеками, не смела произносить имени странного мужчины в черном, которому вся деревня поклонялась как безусловному божеству. Казалось, что ей нравится оплетать свой незамысловатый быт туманом. Женщина радовалась Дашиному смущению и страху. Но в последние дни все как-то изменилось. Лада как будто бы стала приветливее. Иногда сама заговаривала с пленницей, порой даже начинала что-то рассказывать о лесном поселке. Так Даша узнала, что деревня существует около тридцати лет, а самому Хунсагу - гораздо больше ста, хоть и выглядит он много моложе. Разумеется, Даша не поверила, что подобное возможно.
        Когда-то мама показала ей телешоу о долгожителях, и Даше запомнилась старушка, которой было уже сто пять лет. Она находилась в ясном сознании, но тело ее настолько одряхлело, что бедная женщина давно не могла подняться с инвалидного кресла. Старушка ничего не видела, ее некогда голубые глаза казались белесоватыми. У нее тряслись руки и голова, а голос был похож на скрежетание плохо смазанной двери. Руки все в коричневых пятнах, а смуглая шея морщинистая, как у черепахи. В передаче показывали и ее фотографии в молодые годы - на них она была темноволосой белолицей красавицей, с надменным взглядом, королевской осанкой, в летящих платьях. У Даши в голове не укладывалось, что такое возможно, что слепая черепашка в инвалидном кресле и гордая принцесса на пожелтевшем фото - один и тот же человек. В сказке чудовища превращаются в прекрасных принцев, а в жизни, выходит, все наоборот - принцессы и принцы рано или поздно закончат жизнь беспомощными страшилищами.
        Тот, кого называли Хунсагом, не выглядел ни беспомощным, ни тем более страшилищем. Даше казалось, что он едва ли намного старше ее матери. Наверняка Лада врет. И все же... Раньше тюремщица молчала, а теперь посвящает Дашу в подробности, даже когда ее не просят. Не может ли это значить, что она, Даша, обречена? Что ее уже приговорили? Тогда и правда нет смысла хранить секреты от того, кто все равно в ближайшее время унесет их в могилу. Или... или не в могилу.
        По поводу того, что случилось с нею в Верхнем Логе, а потом и в лесу, у Даши остались двойственные впечатления. С одной стороны, девочка была уверена в ясности своего сознания и честности восприятия: она в самом деле видела мертвых людей и один из них пытался преследовать ее в лесу. Лада подтвердила, что неуснувшие мертвые есть в здешних краях. С другой стороны, все это настолько не вписывалось в Дашину картину мира, что по прошествии нескольких дней перестало восприниматься реальностью.
        - Что же ты не ешь кашу, милая? - ласково спросила Лада, хотя по выражению ее лица было видно, что она все прекрасно поняла и теперь наслаждается эффектом.
        - У меня плохой аппетит, - соврала Даша, выходя из-за стола. - Я вообще не очень много ем, да и кашу не люблю.
        - Что-то я не замечала раньше... - рассмеялась тюремщица, и Даше захотелось подпрыгнуть и расцарапать ей лицо. - Ладно, можешь немного посидеть во дворе. Только не слоняйся по деревне без дела. Ни к чему тебе.
        В какое-то утро Даша заметила, что Лада собрала на деревянный поднос свежеиспеченные ноздреватые булки, несколько румяных яблок, запотевший стакан с домашней ряженкой и отнесла все это в подвал, в котором была заперта Вера. Девочка улучила момент, когда никто на нее не смотрел, и тенью проскользнула к подвалу. Привычно опустившись на четвереньки, тихонько позвала запертую девушку, и та охотно подошла к окну. "Ей гораздо хуже, чем мне, - подумала Даша. - У меня хотя бы есть возможность наблюдать за всеми, гулять. А она вообще ни с кем не общается".
        Вере было и радостно увидеть Дашу, и страшно за нее.
        - Ты бы не ходила сюда лучше, - с некоторым сожалением произнесла пленница. - Беда будет. С виду-то люди тут улыбчивые, а вообще - чисто звери.
        Даша нашла в себе силы промолчать. Нельзя считать человека другом только на том основании, что ему еще хуже, чем тебе. Нельзя доверять кому попало, даже если у него такое приветливое лицо.
        - Слушай, - зашептала Даша, - я вот что узнать хотела. Я видела, что тебе носят еду. Почему они сами ничего не едят, а нас кормят?
        - Известно почему, - хмыкнула Вера, даже не задумавшись. - Я уверена, ты и сама понимаешь. На дурочку ты вроде не похожа, хоть и дитя.
        - Значит, они собираются... убить нас? - У нее все-таки дрогнул голос.
        Вера посмотрела на девочку с печальной улыбкой. Она выглядела человеком, который давно уже принял смерть как естественную часть жизни. Почти вобрал ее в себя, как губка воду. К сожалению, такое можно понять только самому, подобным знанием нельзя поделиться.
        - От меня никогда и не скрывали, - наконец сказала Вера. - Почти с самого начала я знала, для чего я здесь...
        - Почти?
        - Долгая история, - поморщилась пленница. - И не нужная тебе... Да я и рада уже все закончить. Сама подумай, что у меня за жизнь.
        - Но пока есть хоть какая-то жизнь, есть и надежда, - помолчав, возразила Даша.
        - Надежда была, куда ж без нее, - почти весело рассмеялась Вера. - Да только что мне с того... Я родила и выкормила пятерых, ведь в один год у меня двойня была. И всех их увели. Старшую девочку я на днях видела. И даже не поняла, узнала ли она меня. Вроде смотрела внимательно, а глаза - холоднющие. У меня сердце так и подскочило, слезы по щекам потекли. Кричу ей: доченька, родная, как хорошо, что ты цела! А она подошла и плюнула в меня. Прямо через решетку. Я оторопела, а как пришла в себя, ее уж и не было.
        Даша молчала. Да, это очень, очень плохо, когда ребенок вот так относится к родной матери. И перед глазами девочки вновь всплыло ужасное воспоминание...
        В тот страшный день с самого утра Даша чувствовала необъяснимую тревогу. Хотя день был похож на все остальные, разве что Лада торопилась больше обычного, и в ее зеленых прозрачных глазах появилось выражение, какого Даша не замечала раньше. Это был голод.
        Странный голод. Не имеющий отношения к еде.
        Даже стало почему-то страшно.
        Рано утром Лада, как всегда, разбудила ее, грубо пнув коленом (за время, проведенное в деревне, на Дашином боку образовался устойчивый фиолетовый синяк). Замешала в ароматную кашу даже больше масла, чем обычно. И, как всегда, выглядела равнодушной. Пожевала свои корешки, подобрала волосы косынкой и велела:
        - Сегодня ты никуда не выходи. Травки собирать не надо, помогать мне не надо, у окна ошиваться не смей.
        Даша решила прикинуться дурочкой:
        - Почему? Погода такая хорошая. Я собиралась пойти к малиннику...
        Обветренные губы Лады презрительно искривились.
        - Не надоело еще жрать? Мало тебе моей каши, еще и малинки захотелось?
        - Да я больше от скуки, - миролюбиво улыбнулась Даша. - Вот если б вы мне дали какое задание...
        - Сиди дома, читай книжку да радуйся, что жива, - прошипела тюремщица. - Была бы моя воля, я бы давно скормила твое мусорное тело личинкам.
        Даша поежилась и предпочла разговор не продолжать.
        До полудня она послушно маялась в доме. В десятый раз начала читать "Остров сокровищ", который, кажется, уже знала наизусть. Нашла где-то чистую тетрадь и огрызок карандаша, но записать свои мысли не решилась. Вдруг Лада найдет дневник? Вместо этого принялась вспоминать английские глаголы - все-таки развлечение.
        В полдень, как обычно, гулко зазвонил колокол, и девочка решилась нарушить запрет. Тихо подкралась к окну, чувствуя себя безнаказанной, - она успела усвоить, что пропускать полуденную молитву здесь не принято, поэтому ее никто не увидит. Кончиком пальца слегка раздвинула занавески и, приникнув к образовавшейся щели, в первый момент даже отпрянула от удивления.
        За несколько часов "главная площадь" импровизированной деревни, на которую и выходили окна Лады, изменилась. В центре ее появилась странная конструкция, которую, кажется, приволокли на огромной телеге. Плита из серого камня была похожа на могильную - на ней был нарисован схематичный человек и нацарапаны какие-то знаки. Даша смогла рассмотреть звезду-пентакль и какие-то странные схемы, снабженные подписями на незнакомом ей языке. По бокам плиты были выдолблены желобки, а в изголовье находилась каменная миска. Почему-то от этой конструкции веяло потусторонней жутью, и, справившись с невольной паникой, Даша вдруг поняла, почему. Она видела нечто подобное, только более монументальное и тщательно исполненное, в учебнике истории.
        Там говорилось о древней цивилизации майя, об их храмах-пирамидах, тайна которых до сих пор не разгадана, и кровожадных богах, которым необходимо было дарить свежие человеческие сердца. Если шла война, в пищу богам отдавали сердца врагов. В мирное же время в жертву приносились свои - причем на добровольной основе. Это считалось честью - отдать собственное сердце богам. Когда Даша слушала учителя истории, чудаковатого молодого гуманитария, романтичного и увлеченного любителя загадок и страшилок, не могла понять, уложить в голове, что такое вообще могло быть. Как можно по доброй воле решиться лечь на каменный алтарь, устремив взгляд в небо, и позволить жрецу рассечь твою грудь острым обсидиановым ножом и вырвать твое горячее сердце?
        "Майя верили в вечную жизнь, - объяснял историк, - а тот, кто знает Вечность в лицо, не боится перевоплощений. Воинам, пожертвовавшим сердце, было обещано, что когда-нибудь они вернутся на землю в виде беззаботных разноцветных птиц... К тому же их опаивали галлюциногенными травами. Кто знает, что они видели на алтаре, какие боги улыбались им в их последние минуты?"
        Даша вспомнила сейчас об этом, и сердце ее заколотилось сильнее.
        Все сходится. Каменная плита - алтарь, тарелочка - сосуд для сердца, желобки - чтобы по ним стекала кровь.
        В таком случае, кто же сегодня будет лежать на плите с разрезанной грудной клеткой, уставив в небо невидящие глаза?
        Даша заметалась по комнате.
        Да, все сходится.
        Ее не берут на утреннюю молитву. С ней обращаются ласково, но не пытаясь сблизиться. Как будто бы она тут ненадолго. Ей не дают уйти, хотя проку от нее мало.
        У нее нет выхода. Нет никакого выхода. От них не убежать. В лесу - еще хуже. Там - они, те, о ком Даша старается не вспоминать.
        Подождав, когда за последним жителем деревни захлопнется дверь в молитвенный дом, девочка решила, что теперь, после страшного открытия, терять ей больше нечего. И пусть подозрительная Лада заперла дверь дома, но окно легко открывается. Даша выскользнула на улицу и так быстро, как только могла, бросилась в то единственное место, где ей, кажется, были рады. К окошку темницы, в которой томилась еще одна пленница, бледная молодая женщина с несчастными усталыми глазами.
        - Вера! - вполголоса позвала Даша. - Ну Вера же!
        Женщина не сразу, но отозвалась. Она была растрепана и выглядела сонной. Появление Даши ее, казалось, удивило.
        - А ты что тут делаешь? Разве тебе не велели сидеть дома и не высовываться?
        - Велели. Только я не вытерпела, выглянула в окно и такое увидела, такое! Ты даже не представляешь, что они собираются сделать!
        Вера криво усмехнулась:
        - Боюсь, что представляю, милая. Я же говорила, пять лет здесь живу.
        - Значит, ты... знаешь про алтарь?
        Вера обреченно кивнула.
        - И почему ты тогда такая спокойная?
        - А что я должна делать? Биться головой о потолок моей тюрьмы? Они каждое новолуние это делают, иногда и чаще.
        Даша никогда не слыла плаксивой. Даже наоборот - слезы давались ей с трудом. Однажды мама даже отвела ее из-за этого на консультацию к психиатру, улыбчивому немолодому мужчине с серебром седины в аккуратной бороде. Даша толком не запомнила, о чем разговаривали взрослые, но, кажется, мама постоянно произносила словосочетание "эмоциональная тупость", а доктор несколько насмешливо ее успокаивал.
        Когда случалось что-то плохое, Даша словно впадала в кому. Взгляд ее останавливался, мысли замирали, и даже движения становились сомнамбулически медленными. Но сейчас, сделав жуткое открытие и не найдя союзника в той, кого считала единственным другом, девочка вдруг почувствовала влагу на щеках.
        Увидев ее слезы, Вера смягчилась.
        - Солнышко, я не знаю, какие у них планы на тебя... Не думаю, что с тобой случится что-то плохое. Мне кажется, к тебе присматриваются.
        - Лада?
        - Конечно же нет. Понимаешь, если я буду много болтать, мне быстро заткнут рот. Это они умеют! Ты же не хочешь, чтобы я пострадала из-за твоего любопытства?
        Даша была вынуждена помотать головой, хотя овечья покорность пленницы действовала ей на нервы. Пять лет просидеть в подземелье и даже не попытаться что-то сделать! Выбраться, сбежать! Или хотя бы образумить их.
        - Что же мне делать? - тихо спросила она.
        - Думаю, тебе лучше вернуться обратно и сделать вид, что ты все время была дома. И еще один совет: ложись пораньше спать. Если Лада предложит тебе коктейль, выпей его. У нее есть снотворные травки.
        Перед глазами Даши снова возникло лицо школьного учителя истории: "К тому же их опаивали галлюциногенными травами. Кто знает, что они видели на алтаре, какие боги улыбались им в их последние минуты?"
        - Нет уж, - сжала губы девочка, - с такими врагами лучше сознание не терять.
        - В любом случае тебе сегодня ничто не угрожает, - грустно улыбнулась Вера. - У тебя есть два варианта: либо опять подсматривать и получить серьезную психологическую травму, либо выпить усыпляющий коктейль и хоть ненадолго забыться.
        - Но если они собираются убить не меня, - вслух подумала Даша, - тогда кого же?
        Вера вздохнула:
        - Поверь мне, у них всегда кто-то есть. Сегодня это будет мужчина. Ты его вряд ли видела, его привели ночью и держат взаперти. Даша, молитва скоро закончится. Тебе лучше вернуться, если не хочешь неприятностей.
        И Даша была вынуждена последовать совету Веры, хотя больше всего на свете в тот момент хотелось ясности.
        Ей легко удалось взобраться на подоконник, а оттуда - в дом. Наглухо закрыв окно, она плотнее задвинула шторы, схватила книгу и улеглась на кровать. И очень своевременно, потому что через несколько минут в дом вошла Лада, которая была бледна и выглядела так, словно из нее кровь пили.
        "А может, и пили, - подумалось Даше. - Кто их знает, этих ужасных людей, чем они там, в молитвенном доме, на самом деле занимаются... После молитвы люди светлые выходят, как из бани. А на Ладе лица нет".
        - Все валяешься... - нахмурилась тюремщица. - Хоть бы пол подмела.
        - А вы ничего такого не говорили, - с некоторым вызовом ответила девочка. - Попросили бы, я бы и подмела. Все лучше, чем со скуки маяться.
        - Поговори у меня, - беззлобно пробормотала женщина. - Вот что. Я сейчас уйду. У меня сегодня дела. На печи я оставила горшок с картошкой. Больше еды нет. Да, и я оставлю тебе порубленные травки в стакане. Как только часы пробьют девять, зальешь кипятком, чуть остудишь и выпьешь залпом. И сразу в постель. Все поняла?
        Даша молча кивнула.
        Лада подошла ближе и взглянула на нее так, словно душу просверлить хотела.
        - А если узнаю, что ослушалась, я тебе такое устрою! Ты даже представить не можешь, что я могу.
        И женщина покинула дом. В замке несколько раз скрипуче повернулся ключ.
        Даша еле дожила до вечера. Иногда она подходила к стакану и с опаской принюхивалась к травам, которые Лада мелко размолола в одной из своих деревянных ступок. Травы приятно пахли лесом, землей и свежестью. Когда часы наконец пробили девять, Даша зачем-то пересыпала порошок в карман, а стакан задвинула глубже под кровать, хоть это и было довольно наивно. Девочка приняла решение.
        Она не будет такой, как Вера. Один раз позволишь одурманить себя, спрячешь голову в песок - и вскоре не заметишь, как превратишься в покорное животное, полностью зависимое от твердой хозяйской руки. Нет, Даша не такая. Она не позволит себя сломать. Она встретит зло лицом к лицу. А сегодня увидит все, что тут случится.
        Даша потушила свечи и заняла наблюдательную позицию у окна. Долгое время ничего не происходило - площадь, как обычно по вечерам, была пуста. Но около половины одиннадцатого к алтарю пришли первые жители деревни, за ними подтянулись и остальные. Мужчины и женщины, и даже - к Дашиному ужасу - несколько детей, которые выглядели потусторонне отстраненными. Вроде ее ровесники или даже младше, но торжественная серьезность их лиц затрудняла определение точного возраста. Заметила девочка и Ладу. Но без обычной косынки. Пшеничные чисто вымытые волосы тюремщицы были небрежно раскиданы по плечам.
        Красивые волосы. Точно как у русалки с иллюстрации к дорогому изданию народных сказок.
        Простоволосыми были и другие женщины поселка.
        Увидела Даша и того мужчину, которого почитали здесь за главного. Хунсаг, единственный из всех, носил черное. Смуглое лицо с точеными чертами, прямая спина и густые черные волосы, слегка тронутые сединой, которые он обычно собирал в хвост, но теперь распустил по плечам, как и остальные. Даша обратила внимание, что только он брил лицо, все остальные мужчины деревни носили усы и бороды.
        Вдруг Хунсаг резко повернул голову и посмотрел как будто прямо на нее. Даша непроизвольно отпрянула от окна и чуть не упала. Сердце бешено колотилось. Но ей удалось себя успокоить - он никак не мог ее видеть. В доме темно, а площадь освещена - кто-то принес большие, в человеческий рост, факелы. Выждав несколько минут, девочка снова подошла к окну. Хунсаг больше на нее не смотрел - его теперь занимал алтарь.
        А потом Даша услышала музыку, которая словно не с улицы доносилась, а рождалась в глубине ее сознания. Барабанный ритм, отбиваемый чьими-то проворными умелыми руками, отдавался дробью в ее диафрагме, позвоночнике, животе. Даша вдруг поймала себя на мысли, что ей хочется распрямиться и трястись всем телом - мелко-мелко, каждой клеточкой ощущая приятную, прямо-таки божественную вибрацию. Ее губы непроизвольно растянулись в бессмысленной улыбке, а глаза закатились. Она не знала, сколько точно времени прошло, а когда пришла в себя, огромным усилием воли открыв глаза, обнаружила, что руки ее мелко дрожат, а в голове как будто бы слышатся чужие голоса, которые поют, воют, сплетаются друг с другом, точно клубок потревоженных змей. Это было и странно, и непривычно, и... приятно. Да, приятно, как будто бы сидишь в кабинке огромной карусели, которая уносит тебя в неведомые дали, и ты визжишь, и зажмуриваешься, и ловишь разгоряченным лицом встречный ветер, и не понимаешь, где небо, а где земля.
        Даша с трудом сфокусировала взгляд и - обомлела. Люди, собравшиеся на площади, были голыми. И женщины, и мужчины. Никто не смущался чужой наготы, никто друг друга не рассматривал. Они воспринимались естественно, как будто и правда были детьми леса, первобытными существами, лишенными пороков и комплексов. Женщины прогибали спины, устремив улыбающиеся лица к небу. Мужчины воздевали руки. Все вместе люди образовали подобие хоровода, плотно сомкнувшегося вокруг алтаря.
        Чудесная музыка, источник которой оставался для Даши невидимым, набирала темп, как и прекрасное безумие лесных людей, с которыми девочка неожиданно для себя ощутила некую свою общность.
        Но вскоре морок развеялся - Даша заметила, как к алтарю ведут упирающегося человека, и сердце ее, готовое обнимать весь мир, вдруг глухо ухнуло в бесконечную внутреннюю пропасть.
        Это был мужчина. Очень молодой, худенький, растрепанный, в очках, с розовым взволнованным лицом. Казалось, ему не верилось, что все, что происходит с ним, - реальность, а не ночной кошмар. Вели его двое, которые на вид выглядели не полнее его самого, но сразу было видно, что в их прямых твердых спинах таится воспитывавшаяся годами сила. Они поддерживали его под руки с двух сторон. Обтянутые грязными джинсами ноги молодого человека волочились по земле, он что-то кричал, обращаясь в никуда. Музыка стала такой громкой, что Даше почти не было слышно его голоса.
        Хоровод расступился, жертву втащили внутрь круга и одним движением опрокинули на алтарь. Мужчина попытался привстать, и в какой-то момент Даше показалось, что он смотрит прямо на ее окно, и видит ее, и кричит, обращаясь к ней лично. Этого никак не могло быть, но Даша видела его исполненные мольбы глаза, в которых, кажется, стояла мутноватая влага.
        Тот, кого называли Хунсагом, подошел к алтарю, в его руках был черный блестящий нож, грубо выточенный из камня. Одним движением он разрезал рубашку на груди несчастного. Потом протянул ему деревянную чашу, от которой поднимался слабый дымок. Даша не слышала, что говорит Хунсаг, но предположила, что пытается уговорить жертву выпить находившийся в чаше отвар, однако обезумевший от ужаса молодой человек не понимал, чего от него хотят. В конце концов Хунсаг, криво усмехнувшись, вылил отвар на землю.
        "Возможно, их опаивали галлюциногенными травами..." - снова вспомнила слова учителя истории Даша.
        У нее закружилась голова. Колени превратились в вату, ноги не держали, как будто бы она была грубо сшитой тряпичной куклой, а не живым человеком. Девочке пришлось крепко ухватиться побелевшими пальцами за край подоконника, чтобы не упасть.
        Точным коротким движением Хунсаг, лицо которого оставалось бесстрастным, как у хирурга, вспорол грудь несчастного. Темным фонтаном брызнула кровь. Мужчины и женщины словно превратились в безумцев - они кричали, пели, выли, царапали свои обнаженные бока ногтями, мелко тряслись. Даша на секунду закрыла глаза - это был интуитивный способ не потерять сознание. А когда открыла их вновь, на каменной алтарной тарелке уже лежало горячее темное сердце несчастной жертвы.
        Больше Даша ничего не помнила - сознание словно само решило, что у ее психической выносливости есть предел, переступив который она больше не сможет быть собою.
        В Дашиных глазах словно взорвалась густая темнота, поглотившая все вокруг, включая ее саму.
        * * *
        За 25 лет до описываемых событий.
        Где-то в Центральной Африке
        Колдун был высок, телом сух, черен - чернее таблетки активированного угля, который Хунсаг взял с собой в поездку на всякий случай. Хотя лучшая защита от паразитов, яйцами которых кишели местные водоемы, от инфекций, губивших целые деревни, не прививки, не профилактический курс швейцарских антибиотиков, не абсорбенты, а сухой голод, с которым Хунсаг давно был на "ты". Он мог обходиться без пищи долго - гораздо дольше двадцати дней, задержавших его в Центральной Африке.
        ...Считается, что максимальный срок голодовки - пост Христа, сорок дней. После этого в человеческом организме происходят необратимые изменения. Хунсаг же мог обходиться без еды и жидкости пятьдесят два дня! Это был его ежегодный пост, весенний, его торжество над законами природы. Очередное торжество, которым он особенно гордился. Правда, Хунсаг и без того давно не чувствовал себя человеческой особью. Последние недели абсолютного поста рождали в нем самоощущение сгустка чистой энергии. У него не было сил ни передвигаться, ни даже поднять отяжелевшие веки. День и ночь сидел он, прислонившись спиной к стене и скрестив ноги. Это не было ни сном, ни бодрствованием, йоги называют такое состояние самадхи. Собственный пупок казался центром, вокруг которого спирально закручивалась Вселенная. Хунсаг медленно раскачивался из стороны в сторону и еле слышно мычал на каждом выдохе.
        Вечером пятьдесят второго дня его помощница и самая верная из его жен, Лада, приносила отвар из лесных трав, сильными крестьянскими пальцами разжимала ему зубы и вливала в пересохший рот темно-бурую жидкость, глоток за глотком. Однажды Хунсаг укусил ее за палец - это был неосознанный звериный выпад, концентрированный инстинкт. Еще до того, как женщина с коротким вскриком успела отдернуть руку, сероватый сухой язык с жадностью впитал выступившую кровь. С тех пор она подходила только в грубых огородных перчатках и пользовалась старинной медной ложкой.
        Выпив отвар, Хунсаг открывал глаза и обводил взглядом знакомую комнату, погруженную в полумрак, и знакомую женщину, почтительно притихшую, - его сознание словно нащупывало реальность. А потом Лада на руках переносила его в кровать, и он спал целые сутки - это было уже не самадхи, а здоровый крепкий сон уставшего мужчины. Утром Лада подавала сладкий чай с сухарями и салатом из крапивы. На еду Хунсаг не набрасывался, ел медленно и даже как будто бы нехотя. Лада сидела напротив, подперев круглое лицо кулаком, и любовалась мужчиной, которого любила и боялась много лет...
        Так что Хунсаг мог легко не есть в Африке, но проблема была не в выживании, а в вежливости. Ему нужна была информация - закрытая, тщательно оберегаемая и от тихих практиков, и от таких честолюбивых сталкеров, каким являлся он сам, и от ненормальных охотников за сенсациями. Чтобы получить информацию, Хунсаг был вынужден проявлять вежливость, поэтому не мог отказаться от совместной трапезы. Его угощали, и он пробовал кускус с хариссой, острой приправой из чеснока, кориандра, мяты и всех существующих сортов перца; тушенное с овощами мясо в керамических горшочках (танжин) или завернутое в листья тыквы, хлебные лепешки инжерра. Не отказывался ни от пресной ячменной каши, ни от мяса гориллы, которое ему предложили из самых лучших побуждений. В какой-то из деревень вместо супа подали расплавленный жир - Хунсаг выпил залпом, хотя к тому моменту уже больше сорока лет не вкушал плоти, и ни один мускул не дрогнул на его лице. К вечеру ему становилось плохо - его корежило, рвало. Но Хунсаг умел быть холодным к собственной боли и терпел. Он знал, что дело того стоит. Если, конечно, все получится, если ему
удастся познакомиться с колдуном (на местном наречии - бобогото).
        Выйти на колдуна было непросто. Жил тот в джунглях, в хижине, расположенной на дереве, на десятиметровой высоте. Строить дом ниже не представлялось возможным - буйно разросшиеся кусты и травы, сплетясь друг с другом, образовали биомассу, плотностью напоминающую войлок. Если колдуну было необходимо выйти из леса, он прорубал себе путь острым топориком. А когда возвращался, тропа уже зарастала.
        Чем бобогото занимался в лесу, никто не знал - впрочем, местные боялись даже упоминать его имя, не то что судить о его деяниях. В одной из деревень жили четыре жены колдуна - все моложе четырнадцати лет. Хунсага не подпустили и на десять метров к хижине, где они находились. Бобогото навещал девушек в новолуние, когда небо становилось еще чернее его лица.
        Обо всем этом знали жители окрестных поселений, но едва Хунсаг задавал какой-нибудь вопрос, пусть даже невинный, пусть даже в форме полунамека, их оливковые глаза становились похожими на осенние лужицы, подернутые тонкой коркой первого льда.
        Еще в первые дни он нанял проводника - семнадцатилетнего паренька с розовым шрамом, делящим его лицо на две половины - живую и мертвую. Мертвая половина была обожжена - полузакрытый невидящий глаз был подернут белесоватой пленкой, отвисший угол губы посерел и не шевелился, бровь и ухо отсутствовали. Зато его единственный глаз был блестящим, большим и светился любопытством, жаждой вечной дороги. Юноша подошел к Хунсагу - по-английски он говорил неловко, как подвыпивший бородатый лесоруб, пытающийся пригласить барышню в белом на вальс. У него были смешная пританцовывающая походка и открытая улыбка, Хунсаг предложил ему денег, совсем немного, но тот несказанно обрадовался, как будто сорвал джек-пот. Начал подпрыгивать на месте и размахивать руками, Хунсаг долго не мог понять, что паренек имеет в виду, все переспрашивал: "Самолет? Пчелы?" - но выяснилось, что проводник просто объявил себя новым ангелом-хранителем озолотившего его белого незнакомца. Старался он так, словно Хунсаг был его нежнейшим ребенком-диатезником, - сам мыл с мылом его посуду, приносил ему хорошую воду, носил вещи, разбирал и
ставил палатку, наливал в кружку коричневый травяной чай, развлекал неловкой беседой, отгонял от лица жирных мух, старался предупредить каждое желание.
        Хунсаг сначала представился немецким фотографом, и проводник с готовностью повел его в дальние деревни ("Я покажу вам то, что другие не видеть. Никогда не видеть"). Но когда спустя два дня Хунсаг угостил юношу имбирным пивом и решился заговорить о бобогото, тот испугался, как ребенок, которого собираются запереть одного в темном чулане: И все повторял: "Не надо. Вам это знать не надо. Лучше я покажу водопады". Хунсаг настаивал, проводник беспомощно плакал, но в конце концов согласился отвести его к некой Харуме, деревенской знахарке, которая, по слухам, в юности была одной из жен бобогото и, возможно, что-то о нем знала.
        - Но она ничего не говорить. Ничего и никогда, точно! - предупредил паренек.
        - Это уже не твое дело, - мягко улыбнулся Хунсаг. - Главное, ты меня с ней познакомь.
        Знахарка оказалась оплывшей бабой с седыми войлочными космами, пятью подбородками и трогательной манерой смотреть на собеседника исподлобья. Она согласилась устроить для Хунсага сеанс гадания на курином яйце.
        Держалась старуха с тем бодрым потусторонним пафосом, который сразу выдавал в ней шарлатанку. Хунсаг ей, конечно, подыграл - изобразил почтение, легкую растерянность и даже тщательно скрываемый испуг.
        В ее хижине пахло сухой травой и благовонными смолами. В углу единственной комнаты стояла деревянная клеть, в которой метались две всполошенные курицы - разумеется, черные. Над круглым столом висела связка амулетов из кости. Хунсаг еле удержался от недоброй усмешки - изобилием антуражных красивостей знахарка отвлекала внимание от внутренней пустоты. Да, она была пуста - еще более пуста, чем то куриное яйцо, которое она торжественно извлекла из клети и, с замогильным бормотанием поводив им над головой гостя, разбила в покрытый копотью таз. В яйце не оказалось желтка. Глаза знахарки закатились, дебелое тело сотрясла судорожная волна. В комнате стало совсем душно. Испуганные куры, ладан, пот, полумрак, цикады за окном - на непосвященного человека этот мрачный карнавал несомненно произвел бы впечатление. Проводник Хунсага попятился к двери. На его антрацитовом лбу выступил пот, а в пластике появилась электрическая нервозность, как у загнанного оленя, точно знающего о скорой гибели, но машинально продолжающего бег.
        - Нет желтка, нет желтка, - пролепетал он. - К беде.
        - Ступай. - Хунсаг все-таки не удержался от усмешки. - Жди меня на улице. Я останусь и поговорю с ней.
        Дважды не пришлось просить - развернувшись на пятках, юноша в два прыжка очутился за дверью.
        Мрачная знахарка выжидающе смотрела на гостя, который не говорил на ее языке, не казался испуганным, смотрел на нее почти равнодушно, но почему-то был готов щедро платить. Может быть, она и была шарлатанкой, но годы ежедневного обмана натаскали ее интуицию, и та превратилась в послушного пса. Когда за молодым проводником закрылась дверь, гадалка ощутила смутный холодок в области солнечного сплетения. У нее не было повода выгнать белого человека, который молча положил на стол стодолларовую купюру - невероятные, по меркам деревни, деньги. Ее рука машинально потянулась к измятой зеленой купюре, но внутренний голос настаивал: выгони его, немедленно выгони прочь, он предлагает тебе беду.
        Жадность все же оказалась сильнее предчувствия - Харума взяла деньги и спрятала их в карман, затерявшийся в складках ее пышной хлопковой юбки. Гость удовлетворенно кивнул и достал из кармана хрустальный многогранник на кожаном шнурке. Харуме показалось, что белый человек хочет предложить ей красивый кристалл в качестве оплаты за то, о чем он пока не решился заговорить, и подалась вперед. Посмотрела на всполох свечного огонька, множимого прозрачными гранями, и десятки ярких зайчиков заплясали на ее широком потном лице. Перевела вопросительный взгляд на гостя - и тут же цепкий взгляд Хунсага словно вобрал в себя все ее существо. Впитал, как губка воду, и Харумы как бы не стало, хотя на самом деле женщина продолжала сидеть за столом напротив страшного посетителя. Ей даже не было страшно, ее словно опустошили, выпили душу, оставив ровно столько, чтобы она могла дышать. Отобрали все многоцветие мира, оставив лишь скупую капельку серости. Ей было пусто, безысходно, тошно, черно. То живое, что в ней осталось, желало одного: стряхнуть взгляд незнакомца. Но это было невозможно. Хунсаг держал ее крепко, как
паук. Впившись взглядом в черные глаза знахарки, он пил ее прошлое, как вампир. С торопливой небрежностью копошился в деталях ее жизни в надежде найти нужное, и ей было больно, больно, больно.
        Хунсаг видел красивую темнокожую женщину в потрепанном платье, с тряпичным цветком в коротко подстриженных волосах. Та смеялась, и у нее были теплые сухие ладони. Мать знахарки. А вот и она сама - босоногая девочка в пестром платье, тоже смеется. И это последнее хорошее, что Харума помнила.
        Потом приезжают люди с автоматами, их привозит пропыленный старый грузовичок. Они пьют что-то темное и едко пахнущее. Они тоже смеются, но глаза у них пустые. Девочка прячется в каком-то сарае. Один из приехавших коротким ударом приклада выбивает красивой женщине передние зубы. Девочке хочется выбежать, закричать, защитить мать, но ноги почему-то не слушаются, как будто слеплены не из молодых костей и крепких мускулов, а из лежалой ваты. Женщину куда-то тащат, у нее порвана юбка, и на ляжках кровь, она кричит, кричит, кричит, а потом внезапно замолкает. И всю жизнь Харуме это снится, все бесконечные сорок восемь лет, и она все равно никак не может привыкнуть. И каждый раз ей страшно в собственном сне, и каждый раз тело ее, как в детстве, словно ватное.
        Чужие люди - кто-то смотрит ласково, а кто-то наотмашь бьет ее по лицу. Она идет по бесконечной белой дороге с тяжелым тюком на голове, а в том тюке чужие вещи, потому что ничего своего у нее больше нет. Вокруг выжженная трава и тощие усталые люди - мужчины в белом, женщины - в цветном. Ей позволили идти с ними, потому что она несет тюк.
        Пыльные палатки под раскаленным солнцем, белокожие люди дают ей воду и рис. Сначала на этих людей Харуме смотреть страшно - на них словно растворителем плеснули, и все их краски размылись, разноцветными ручейками стекли с их лиц, оставив почти чистое полотно. Потом она привыкла. Белокожие люди всегда ей улыбались, им было все равно, что Харума - ничья. Ее подкармливали, а одна женщина с волосами цвета пожухлой травы и смешными кривыми зубами подарила блестящий брелок - маленький красный автомобильчик с серебряными фарами. Сняла с какого-то ключа и отдала ей, Харуме, просто так. Харума потом всю жизнь носила его на шее, на лоснящемся шнурке.
        Темнолицый мужчина с твердыми злыми губами. Харуме тринадцать, и теперь она должна называть его мужем. Лагерь беженцев давно разогнали, добрые светлокожие инопланетяне улетели в свою далекую галактику, и Харума снова жила в деревне.
        Мужчина со злыми губами ее ненавидел. Днем еще рисовался перед соседями - подкармливал ее, приобнимал за плечи, а однажды привез откуда-то шелковый платок с золоченой бахромой и отдал ей. Зато ночью, когда деревня засыпала, начинался ад. Он грубо сдергивал с нее, замершей от ужаса, покрывало, набрасывался сверху, как хищный кот, и ненависть выплескивалась из него наружу, как из переполненного сосуда. Эта чернокрылая ненависть щипала ее кожу, впивалась острыми клыками в ее шею и живот, царапалась, оставляя ссадины, костлявым коленом раздвигала ее бедра и рвала на части ее сухую плоть, стараясь забраться глубже - в живот, в сердце. Она пыталась оттолкнуть мужчину, но сильные руки крепко ее держали; пыталась кричать, но грязная ладонь зажимала ей рот. Ненависть короткими толчками вдавливала ее в циновку - долго, невыносимо больно - и, наконец, затихнув, теплой струйкой текла по ее ногам. И уже Харума была как сосуд, из которого ненависть льется через край.
        Так продолжалось четыре года, а потом она все-таки не выдержала и убежала ночью в джунгли, хотя понимала, что погибнет там. Ну и пусть, все равно лучше, чем терпеть... Заплаканная, с исцарапанными ногами, она пробиралась все дальше и дальше - ломала ветки, обрывала стебли. Ей хотелось, чтобы лес поглотил, сожрал ее.
        Но вместо этого она встретила мужчину - тот появился как будто бы ниоткуда, удивленно рассмотрел ее окровавленные ноги, а потом на руках отнес ее куда-то - Харума уже мало что понимала - и положил на матрац, набитый сушеными цветами. Уснула она мгновенно и только утром поняла, что находится в доме колдуна - бобогото, о котором в деревне ходили скупые мрачные слухи.
        Хунсаг напрягся и подался вперед - вот оно, то воспоминание, ради которого ему пришлось "просматривать" скучную и бессмысленную жизнь африканской знахарки.
        Колдун, на местном наречии бобогото.
        Человек, который живет вечно. То есть это здесь так считают. Редко кто из местных доживает до шестидесяти, а ему, должно быть, под сотню лет. Век - обычный срок для тех, кто смолоду занимается телом и душой.
        Человек, который может все.
        Человек, который умеет оживлять мертвецов.
        Горячие мурашки волной пробежали вниз по позвоночнику Хунсага, от предвкушения сладко заныло в паху. Знахарка сидела перед ним, слегка раскачиваясь. Ей было дурно, дышала она тяжело, губы ее посинели.
        "Давай, давай, милая, - прошептал Хунсаг. - Успей, пожалуйста, успей. Я позабочусь о том, чтобы тебе не было больно. Расскажи мне о нем все. Такая информация стоит жизни... во всяком случае, твоей".
        Бобогото был очень высоким - на голову выше всех мужчин, которых доводилось встречать Харуме. У него тяжеловатый колючий взгляд. Беглянка смотрела на него и от страха не могла ни слова вымолвить. А он улыбнулся, погладил ее по голове и протянул глиняную миску с какой-то необычной клейкой кашей. Жестом показал: ешь.
        Каша оказалась с горчинкой и пахла травами, но Харума послушно съела все до последней ложки. Бобогото удовлетворенно кивнул, забрал у нее миску, а затем перевязал ее ноги тряпками, смоченными в коричневатой воде. И только потом попросил рассказать, как она очутилась ночью в лесу, почему так плакала. Харума и рассказала. Колдун слушал внимательно, серьезно, ни разу не перебил, хотя она стеснялась и путала слова. А потом бобогото сказал:
        - Ты должна его убить.
        Харума встрепенулась недоверчиво, ее сердце сделало акробатический кульбит. Она бы давно убила ненавистного и ненавидящего, ведь и сама много раз думала о том же. Только вот с убийцами в их деревне расправлялись строго: ставили к изгороди, и каждый кидал в них нож, причем старались не сразу попасть в живот или в сердце. Иногда казнь длилась несколько часов.
        - Я тебе помогу. И тебе ничего не будет. Еще и бояться тебя начнут, ты станешь могущественной.
        - Тебе-то это зачем? - осмелев, спросила Харума.
        Колдун не ответил, продолжал свое:
        - Хоронить мужа не будешь. Я его заберу.
        - Но зачем?
        - Не твое дело. - Бобогото говорил медленно, как будто она была ребенком, едва научившимся различать слова. - У нас сделка. Я тебе даю свободу и власть, ты мне - мертвое тело. Договорились?
        Харума кивнула. Ее зубы стучали, хотя утро было жарким и душным.
        Бобогото дал ей мешочек с черным порошком. Велел разделить порошок на четыре части и всыпать в воду мужа четыре дня подряд, на рассвете. Потом останется только ждать.
        И Харума вернулась в деревню. На нее косились подозрительно - провела ночь в джунглях и осталась жива. Но она расплакалась, показала раны на ногах. Мямлила - ничего не помню, уснула в доме, а проснулась в лесу, не понимаю, что со мной случилось. Так велел отвечать бобогото. Ей с трудом, но поверили, хотя и продолжали смотреть с опаской.
        Больше всего Харума боялась, что муж заметит, как она подсыпает в его глиняную флягу порошок. Ведь тогда ей конец! Но все прошло гладко - его рассветный сон был крепким. Спустя четыре дня мужчина отказался от еды, ушел на край деревни, и там его рвало так жестоко, что он даже не мог подняться с колен. Харума отнесла ему воды. Деревенский врач велел выспаться. Ночью муж скончался в полузабытьи.
        Похороны были назначены на следующий вечер. Весь день жители деревни готовили погребальный костер. На закате к Харуме в дом пришел скорбный караван с носилками из высушенных лиан. Все в белом - так было принято прощаться с усопшими.
        Но в доме оказалась только Харума, тоже в белом. Молодая вдова сидела на циновке, обняв колени, раскачивалась, плакала и повторяла одно и то же:
        - Я не знаю, не знаю, не знаю, где он... Он встал и ушел. Он был мертвый, но ушел, в лес, сам...
        Тут уж на нее ополчились. Заперли на ночь в хижине, а у дверей поставили стражу. Харума тряслась от страха - а что, если обманул бобогото и вместо обещанного могущества ее оставят в пыли с выпущенными наружу кишками?
        На утреннем допросе она держалась спокойно и твердо, как велел колдун. И отвечала так, как тот сказал. Харума не спала всю ночь, что и помогло - реальность воспринималась словно со стороны.
        - Накануне мне приснилась черная курица, которая ходила по двору и склевывала жирные белесые личинки. Я удивилась и подошла ближе. Оказалось, что это глаза. Их было много, раскиданных по всему двору...
        После ее слов все загалдели, повскакивали с мест. Судьи старались совещаться вполголоса, но Харуме удалось разобрать: "Невеста... Бобогото зовет... Им всем сначала снилась черная курица, а потом он приходил. Связываться опасно..."
        И ее оставили в покое. Отпустили и позволили вернуться в дом, остаться в деревне. Но смотрели как-то странно, старались сами с ней не заговаривать. Однако когда говорила она сама, не перебивали и ни в чем не отказывали.
        Харума ждала, что будет дальше. Долгое время ничего не происходило, но однажды ночью кто-то нетерпеливо потряс ее за плечо. Она открыла глаза и увидела бобогото. С улыбкой колдун приложил палец к мясистым губам.
        - Ты молодец. Все сделала правильно. Я принес тебе порошки.
        - Порошки? - перепугалась юная вдова. - Значит, я должна опять...
        - Нет, нет, - успокоил ночной гость. Но потом все же задумчиво добавил: - Не сейчас. Вот, смотри... - И он выложил на стол несколько разноцветных мешочков. - Если у кого разболится зуб, приложишь щепотку из красного. Если живот - растворишь в воде немного из зеленого и дашь выпить. Рана - черный мешок. Надо взять столько, чтобы вода стала коричневатой, но оставалась прозрачной. Намочить тряпки и приложить - кровь остановится. Ты научишься. Все поняла?
        Харума кивнула, но не смогла не возразить:
        - Только вот в деревне есть лекарь. Кто ж меня послушает?
        - Послушают. Ты, главное, делай свое.
        Случай представился через несколько дней - младший сын одного из старейшин пропорол ногу. Деревенский врач прописал мази, но нога не заживала, из раны несло сливной ямой и сочился желто-бурый гной. Да еще и температура у юноши поднялась.
        - Надо рубить, - решил лекарь, и старейшина зарыдал над телом бредившего сына, обреченного стать калекой.
        И вот тут появилась Харума со своими бинтами и порошками. Пришла хмурая, ни на кого не взглянула, пробормотала что-то непонятное и оттолкнула - вот дерзость! - старейшину. Потом намочила тряпки, забинтовала раненому ногу и тихо ушла - спина прямая, подбородок вздернут, а у самой кишки от страха крутит. И случилось чудо - к вечеру юноша удивленно вынырнул из температурного бреда и рассказал свой странный затянувшийся сон: будто бы в ногу ему вцепился крокодил и все терзал, никак не мог отгрызть; терпеть уже было невыносимо, но тут пришла девушка в голубом платье и освободила его.
        С тех пор к Харуме потянулся людской ручеек. Та никому не отказывала - читала заклинания, которые сама же и придумала, давала порошки. Бобогото предупредил: лучше, если все поверят, что главное - заклинания, а порошки - так...
        Авторитет Харумы набирал силу. Ей несли продукты, ткани, специи, красивую посуду. Построили для нее новую хижину, просторнее и крепче прежней. Привели ей козу. Побаивались ее и уважали. Когда порошки заканчивались, бобогото приносил новые. Харума с самого начала понимала, что колдун помогает ей не просто так. Все время ждала, когда же тот о чем-то попросит. Боялась узнать, о чем именно. Ведь понимала: отказать ему нельзя. Что бы ни попросил.
        И он наконец попросил. Спустя два года после смерти ее мужа. Задание оказалось совсем простым: у одного мужчины в деревне умерла жена, и знахарка должна была прийти к нему в хижину ближе к ночи, предложить успокоительных трав, а потом увести в свой дом и задержать там не менее чем на час.
        Вдовец сначала не хотел никуда идти: он ничего не соображал от горя, сидел у обмытого цветочной водой тела жены и тихо, обиженно выл. Но Харума обняла его за плечи, погладила по волосам, уговорила, увела. А когда привела обратно, опоенного и ничего не соображающего, тела женщины в хижине не было. Утром вдовец пытался обвинить Харуму, но ему то ли не поверил никто, то ли просто побоялись с ней связываться. Вернее, с силами, которые стояли за ней.
        Бобогото меру знал - не обращался к ней чаще, чем раз в два года. Харума ни разу не спросила, зачем ему мертвые тела. Догадалась, что о таком нельзя спрашивать. Зато помогал он исправно: приносил травы и порошки, велел завести кур, объяснил, как вынуть из яйца желток, не повредив скорлупу.
        Шли годы. Знахарка сначала наливалась соком, потом предсказуемо начала вянуть и усыхать. Болела спина, силы были уже не те, к дождю ломило колени, и все чаще ей самой приходилось принимать волшебные порошки. Однажды колдун попробовал объяснить: мол, ешь ты, Харума, гадость всякую, тело не разминаешь, да ум засоряешь ненужными мыслями, вот и начала подгнивать; впору бы образумиться, и хоть девкой снова тебе, конечно, не стать, но здоровье поправить еще не поздно; пробудись, тебе есть с кого брать пример...
        И правда. За годы, что прошли с момента их первой встречи в ночных джунглях, бобогото совсем не изменился. Время как будто не имело над ним власти. Или ему удалось приручить время, подчинить, укротить его, как своенравного скакуна. Он был все так же сухощав, мускулист, и пахло от него свежестью - так от молодых девушек пахнет, но от мужчин - никогда. Но Харума добродушно отмахивалась: пусть все идет своим чередом, не нужно ей ни молодости вечной, ни настоящего могущества, есть чем поужинать - и то хорошо.
        Так к своим сорока восьми она превратилась в разжиревшую старуху и сама считала, что достаточно пожила. Все чаще вспоминалось ей, как в детстве мама, лицо которой с годами стерлось из ее памяти, рассказывала, что человек после смерти попадает на дно чудесного голубого озера. Там у каждого есть свой дом: хочешь - каменный, а хочешь - стеклянный. И никто не ходит босиком - каждому по прибытии выдают расшитые золотом и серебром шелковые туфли. И не надо там ни работать, ни панически молиться, как при земной жизни, богам о дожде, потому что урожай сохнет. Там всего вдоволь, и можно просто танцевать, петь и улыбаться безмятежно...
        Лицо рассказчицы расслабилось, и Хунсаг понял, что знахарка уходит. Вот-вот выскользнет из его паучьих лап, чтобы доверчиво поплыть к волшебному озеру, которого не существует.
        Тогда Хунсаг взял старуху за обе руки и, не отпуская взгляд, вкачал в ее немного своих сил, чего никогда не делал, предпочитая забирать, а не отдавать. Но сейчас ему нужно было узнать все, а знахарка рассказала почти все. И вот это "почти" стоило капли его неиссякаемой жизни.
        Словно мощным насосом он вталкивал в ослабевшее тело женщины свою энергию, чистую и сильную, - до тех пор, пока у Харумы не порозовел рот. Тогда Хунсаг отпустил ее и спросил:
        - Когда к тебе приходит бобогото?
        - Он... чувствует, - еле слышно прошелестела знахарка. - Чувствует, когда мне надо. Не предупреждает... заранее.
        - А ты можешь его позвать?
        - Нет... Он придет... Но не может идти быстро по лесу. Ему далеко. Он идет с топором...
        - Почему ты так думаешь? Почему ты думаешь, что бобогото идет к тебе?
        Круглое лицо Харумы перекосила странная усмешка.
        - Он идет не ко мне... К тебе... за тобой... Тебе уже не спастись...
        Старуха прошептала что-то еще, Хунсаг не смог различить. Лицо ее посерело, стали блеклыми, тусклыми глаза. Знахарка медленно осела на пол, к его ногам, и Хунсаг не без брезгливости смотрел на то, как женщина, похожая на большую жирную гусеницу, отдает миру последние выдохи.
        Харума же давно не видела неприятного незнакомца, так долго и больно ее терзавшего, но вот наконец отпустившего. Перед нею было одно только небо - бескрайнее, светлое, теплое. Кажется, она слышала плеск воды и чей-то смех. И когда небо начало медленно гаснуть в ее закатившихся глазах, Харума вдруг различила знакомую фигуру стройной женщины с тряпичными цветами в волосах. Мама. Улыбается и тянет к ней руки, а в раскрытых ладонях лежит что-то, поблескивающее на солнце. Харума все никак не могла разглядеть, что именно, и, только почти уже перестав ощущать саму себя, вдруг поняла - это же туфли. Мама предлагает ей туфли, нарядные, шелковые, расшитые золотом и серебром.
        Губы Харумы растянулись в счастливой улыбке, и тотчас же небо поблекло и наступила ночь.
        Глава 10
        - Я научу тебя самому простому, - сказал Хунсаг. - Своими руками раздвину для тебя щелочку, через которую ты увидишь космос. Потом ты сама сможешь эту щелочку расширять. Каждый день, многие годы. Пока, наконец, не откроется тебе точка, в которой соединяются естественное и духовное. И тогда ты перестанешь быть человеком, как перестал быть им я.
        В подрагивающем пламени свечи его черты казались мягкими, а темные глаза как будто бы улыбались.
        А за три четверти часа до этого разговора Хунсаг отнял у Даши испеченную Ладой ватрушку - обидно отнял, как будто бы девочка была нашкодившим щенком без самости и гордости, ведомым единственным инстинктом - насыщения. Сказал только: "Хватит". Но тихое слово прозвучало как удар плетью. Впрочем, удар тоже воспоследствовал - ладонью по губам.
        - Ты должна понимать, что становишься животным, когда потакаешь желанию насытиться, - добавил мужчина в черном, на которого все в деревне смотрели как на бога. - Ты должна преодолеть круг еды. Этот круг выглядит невиннее прочих, но на самом деле он страшнее и сложнее.
        - При чем тут круг? - обиженно спросила Даша. - Я просто булочку хотела, пока не остыла.
        Ей было так странно. Она ненавидела этого человека - но только не в те моменты, когда тот находился рядом.
        - Ты - глупый маленький человек, - сжал губы Хунсаг. - Но у тебя есть способности. Они к тебе приходили. Они тебя позвали. Поэтому ты тут.
        Даша сразу догадалась, что многозначительное "они" включает в себя тех бледногубых, пахнущих землей и сладковатой гнилостью людей с равнодушными тусклыми глазами, которые приходили в ее дом несколько ночей подряд. Но когда попробовала расспросить подробности, Хунсаг сказал, что ему пора. А потом, обернувшись уже от двери, велел явиться в его дом через три четверти часа.
        И вот девочка впервые попала в жилище того, кто вызывал у ее новых соседей электрический животный страх. Даша, конечно, заметила, какими взглядами провожают ее обитатели лесной деревни. В какой-то степени их испуг и недоверие ей льстили, возводили ее в ранг, смысл которого она в свои двенадцать лет сформулировать не могла. Одна только Лада, похоже, не боялась. Зато вместо привычного выражения легкой презрительной неприязни ее черты искривила самая настоящая ненависть, настолько сочная, свежая, искрящаяся, что спрятать ее женщина не смогла. Даша старалась не обращать внимания на реакцию своей тюремщицы - в конце концов, Лада тут не главная, хоть и явно на особом положении. Однако от мысли, что ей придется идти на ночь глядя в дом человека, у которого в сердце такой черный сгусток, и быть там с ним наедине, девочке становилось неуютно.
        Даша почему-то думала, что дом Хунсага окажется богато обставленным теремом, похожим на иллюстрации к русским народным сказкам о волшебном тридесятом царстве. Но дом оказался простым и обставленным аскетично. Никаких половиков, украшений, лишней посуды, даже постельного белья. Тесная комната, деревянный стол, два стула, кровать без матраца, циновка в углу. Когда она вошла, Хунсаг как раз сидел на циновке, ноги без усилий сложены в позе лотоса, лицо расслаблено, глаза закрыты. Даша могла поклясться, что она передвигалась бесшумно, однако мужчина в первую же секунду почувствовал ее присутствие и легко поднялся с пола.
        Они сели за грубо выструганный стол, и Хунсаг угостил ее густым отваром необъяснимого происхождения - Даша чувствовала лесной мед, соль, кориандр, имбирь, свежую крапиву, какие-то горькие ягоды. Пить было противно, зато она перестала ощущать страх, и сонливость сошла на нет.
        - Это древний рецепт, - объяснил Хунсаг. - Средневековые чародеи поили таким учеников, чтобы те скорее адаптировались к Силе.
        У Хунсага был интересный голос - настолько тихий, что приходилось дышать медленнее, чтобы лучше его понимать. И в то же время в его тембре чувствовалась такая сила, такая нечеловеческая мощь, что по спине мурашки бежали.
        - Сегодня я дам тебе несколько книг, - сказал он. - Вообще-то их суть трудна для человека твоего возраста. Но некоторые из них я и сам прочел, будучи ненамного старше тебя. Одним словом, тебе придется потрудиться. Раз в три дня будешь приходить ко мне в это же время, и я буду спрашивать о том, что ты поняла. И объяснять непонятное.
        - Но зачем? - рискнула спросить Даша. - Зачем вы хотите, чтобы я училась?
        Она была уверена, что Хунсаг проигнорирует вопрос, - за время, проведенное в чужой деревне, Даша успела понять, что любопытство здесь расценивается даже не как порок, а как смертельная опасность. Любопытство вело прямиком к каменному алтарю, который был перевалочным пунктом между землей и адом.
        Неожиданно Хунсаг счел нужным ответить:
        - Почти тридцать лет я живу здесь и редко бываю за пределами леса. Я очень стар. Гораздо старше, чем тебе могло показаться. Мне нужны люди, которые продолжат то, чему я посвятил жизнь. Иногда я выбираю людей сам, иногда мне их... в некотором смысле приводят. Те, кого выбираю я, часто оказываются пустыми. Я держу их как... "мясо". Как рабочую силу, которую в случае необходимости можно пустить в размен.
        Даша поежилась - она словно наяву снова вдруг увидела полные ужаса мертвые глаза молодого человека, лежащего на жертвенном камне, человека, который еще мгновение назад молил о пощаде, обращаясь в никуда.
        - Но есть и другие. Те, в которых я вижу Силу. Они, конечно, тоже безвольны, запуганы и не способны к самостоятельным действиям. Но этого от них и не требуется. Они умеют прогонять энергию через свой организм, в том и есть их предназначение. Я использую их как батарейки - они заряжают меня, я "пью" их. Мне приходится тратить очень много сил, и если бы не "батарейки", я давно бы кончился. Каждый день они меня питают. Вот для чего нужна групповая молитва.
        - Так вы... энергетический вампир?
        Хунсаг снисходительно усмехнулся.
        - Не совсем. Безусловно, я умею брать, не спрашивая разрешения. Но не вижу в том смысла. Во-первых, энергия тех, кто не практикует годами Круговорот Силы, грубая. Она может поддержать в критический момент, но в целом похожа на пищу из придорожной забегаловки, от которой потом болит живот. Мои же "батарейки" дают энергию чистейшую, как солнечный свет. И они неиссякаемы, в отличие от обычных людей. Обычного человека пьешь - так он на глазах зеленеет, а потом недужит до следующей луны. Моим же людям нужен час-другой, чтобы снова наполниться. Я дорожу ими, они - мои воины.
        - Лада тоже из "батареек"?
        - Лада - другое, - помолчав, все-таки ответил Хунсаг. - Двадцать лет назад я привел ее сюда как "мясо". Вернее, как молодую, взращенную на свежем воздухе, матку, которая должна была рожать для меня, пока не иссякнет. Но она и родить не смогла, и "мясом" не стала. Я разглядел в ней Силу - природную, грубоватую, неотесанную, но все-таки зачем-то ей данную. Я обучал ее и научил многому. В ней много воли, но и страстей тоже много. За прошедшие двадцать лет - двадцать драгоценных лет рядом с таким человеком, как я, - она так и не смогла изжить пошлейших мещанских привычек. Лада ревнует меня, как простая крестьянка, а ведь я хотел Бодхисатву в ней вырастить. Но любовь ко мне - не высшая, настоящая, а человеческая, на страстях замешанная, - и желание соответствовать, как следствие этой любви, сделало ее выше воинов. Я считаю ее кем-то вроде жреца. Будь Лада умнее и восприимчивее, я бы сделал ее преемником.
        - А так... преемником буду я? - Голос у Даши сорвался.
        Девочка не могла разобраться в том, что чувствует. Все дни плена в лесной деревне ей казалось, что больше всего на свете ей хочется вернуться домой и снова быть рядом с мамой, по воскресеньям обедать у бабушки, ходить в школу и дружить с теми, с кем она привыкла дружить. Но почему-то рядом с Хунсагом, при звуках его голоса все то, чем она жила раньше, виделось несущественным. Даша как будто бы видела в его глазах Вечность и ощущала себя ничтожной, неважной и маленькой. И все к себе прилагающееся таким же. Если бы ее спросили напрямую - хочет ли она остаться в лесу, стать ученицей Хунсага, а в далеком будущем - им самим, Даша ответила бы "нет", и это было бы честно. Но она не могла не заметить и другое чувство, которое забралось в ее сердце, как крошечный неприметный червячок забирается в сочное яблоко, чтобы впоследствии рыть ходы, укрепляя позиции. Девочка привыкла считать себя обычной - просто хорошистка с русыми косичками, каких в любом городе сотни, - и вдруг столкнулась с тем, что ее считают особенной. Да еще кто считает - человек, которого все боятся, уважают и чуть ли не почитают как
грозное божество.
        В прошлом году Даше вздумалось стать актрисой - тривиальная девичья мечта! - и она отправилась на просмотр в театральный кружок при районном ДК. Отрепетировала пару басен и по совету мамы стихотворение Давида Самойлова "Аленушка", которое ей самой казалось непонятным и простым, а маму заставляло подходить к окну и грустно смотреть вдаль. Дома, перед зеркалом, Даша казалась себе примой, но на старенькой сцене вдруг растерялась, говорила тихо и сбивчиво и перепутала две строки. В списке зачисленных ее фамилии не оказалось, и несколько недель девочка хандрила, потому что услышала первое в своей жизни "нет". Впервые она поняла, что не все мечты сбываются.
        Почему-то сейчас, в тихом, пропахшем травами домике ей об этом вспомнилось. Ее не приняли в кружок заштатного дома культуры, посчитав недостойной? Видели бы те люди, как человек с глазами-молниями говорит ей, что она особенная, что у нее есть какая-то неведомая Сила...
        Хунсаг вдруг почему-то рассмеялся - коротко и суховато.
        - Не советовал бы тебе лелеять гордыню. Моим преемником любой захочет стать. Способности у тебя есть, но это не значит, что ты сможешь ими воспользоваться. У меня есть дети, и их я тоже учу, с первых дней жизни. Сейчас их тут осталось семеро.
        Слово "осталось" полоснуло по сердцу, но Даша отогнала его прочь, как надоедливого комара.
        - Дети Веры? - догадалась она.
        - И не только. До нее здесь жила другая "матка". И это была моя ошибка. Почему-то я посчитал, что маткой может быть любая женщина, которая мне понравится и окажется здоровой. Первая была хороша, как богиня, но груба, как боцман. Ее энергия была черной, нефильтрованной. И дети ее получились земными, глупыми.
        - В смысле - ваши дети? - уточнила Даша.
        - Мои дети - только те, в ком есть хотя бы часть моей Силы, - мягко уточнил Хунсаг.
        - И что же стало... с детьми той женщины?
        - Скажем так: их здесь больше нет. Вернее, остались двое. Они хотя бы не безнадежны и когда-нибудь будут "батарейками".
        От всей этой информации у Даши помутнело в голове. Хотя, возможно, не обошлось и без действия травяного коктейля, которым ее напоил Хунсаг, голос которого спустился до бархатного полушепота. Но самым странным было то, что ей совсем перестало быть страшно, несмотря на то, что она услышала. Наоборот, вдруг появилось чувство защищенности, как будто ей на шею повесили волшебный амулет. Такое же чувство у нее раньше появлялось, когда рядом была мать.
        Рожденная с редким геном независимости, Даша все же всегда оставалась "маминой дочкой". Мама, с ее пышными разноцветными юбками, шелковыми халатами, бутылкой коньяка в прикроватной тумбочке, ароматическими сандаловыми свечками, депрессиями, которые делали ее красивой и одухотворенной, с запахом леса и персиков, с загадочными фиалковыми глазами, была Дашиной крепостью. Такая нежная и неприспособленная к миру, Ангелина превратилась в гранитную гору для своей дочери, и та всегда это чувствовала. Мать была всем миром для Даши, и девочка никогда не ощущала тоски по несуществующему отцу, о котором она решилась спросить всего однажды и полностью удовлетворилась лаконичным ответом: "Он умер".
        Здесь, в лесу, Даша тосковала по матери отчаянно и горько. Окруженная незнакомыми запахами и звуками, пленница часами не могла уснуть. Ей представлялось, как мама наклоняется, чтобы привычно поцеловать ее на ночь, и она ощущает щекотное прикосновение ее волос и аромат ее любимых духов "Мицуко". Подсознание настолько объемно рисовало мамин образ, что, очнувшись от морока, девочка принималась плакать, покрепче закусив угол грубого одеяла, чтобы не привлекать внимание Лады.
        Да, Даша тосковала - но только не в те минуты, когда рядом находился Хунсаг.
        - Вера - тоже матка, - продолжал тот. - Но она уже пуста, изношена. Это знаю я, знает она сама и даже лес, который нас окружает. Иначе лес не привел бы новую.
        - Вы имеете в виду девушку, которую приволокли сегодня ночью?
        - Я знал, что ты подсматриваешь, - усмехнулся Хунсаг. - Хорошо, что у тебя хватает характера не отрицать. Да, ты права. Веры здесь скоро не будет. В новолуние она уйдет.
        Перед словом "уйдет" Хунсаг помедлил всего мгновение, но и его хватило, чтобы Даша поняла, куда и в какой форме будет отправлена пленница. И первым ее порывом было дождаться окончания разговора, броситься к Вере, упасть на четвереньки перед ее окошком, как она делала много раз, и предупредить. И вместе с ней что-нибудь придумать. Но первую, спонтанную, мысль быстро потеснила вторая, родившаяся будто бы не в ее, Дашиной, голове, а имплантированная извне. Хорошо оформленная, крепкая, убедительная мысль: "Вера умрет, потому что она другая. Тебе незачем заботиться о ней, как большинство людей не заботит душа свиньи, части тела которой были пожарены на обед. Ты - существо другою порядка. А такие, как Вера, необходимы, чтобы обслуживать твое развитие".
        - Как я уже сказал, до Веры была другая матка, а до нее - еще одна, - лился тихий бархатный голос Хунсага. - Некоторые их дети даже не дожили до возраста, когда их отнимаем мы. В два года детей переселяют в отдельный дом. В течение следующих пяти лет ими занимается Лада. Учит их слушать лес - так, как будто он часть их собственного тела. Потом я начинаю обучать оставшихся. Это будут новые люди, Даша. Новая раса, которая придет на смену существующей, заживо гниющей. Раса людей интеллектуальных и чутких. Воспринимающих Вселенную как цельную систему, ясновидящих и яснослышащих.
        - Но... мне же давно не семь лет... - Даша вдруг обмерла от страшной мысли: а вдруг сегодняшний разговор не торжественное посвящение в ученики чародея, а подготовка к пути на алтарь?
        - Глупый маленький человек... Такое бывает только в плохом кино.
        Уже во второй раз девочка видела Хунсага смеющимся и во второй же раз отметила, насколько не идет ему веселье.
        - Если бы я не видел в тебе шанс, то и десяти секунд на тебя бы не потратил. Я ничего не буду тебе обещать, Даша. Просто хочу, чтобы ты знала: они тебя выбрали. Скоро мир изменится. И у тебя есть шанс стать одной из тех, кто будет его строить. Стать одной из нас.
        * * *
        Задержать дыхание, как перед прыжком в коричневатую гладь деревенского пруда. Раньше она часто ходила к пруду - освежиться посреди вечной пахоты. На несколько минут время останавливалось. Она плыла вперед, раздвигая руками ряску и редкие камыши, в прохладной и мутной воде. Когда все это было - вроде бы совсем недавно, а как будто целая жизнь прошла.
        Нет для нее теперь ни пруда, ни душистого лета, ничего нет - только запотевшая рюмка в грязноватой подрагивающей руке.
        Задержать дыхание, поднести рюмку к губам, опрокинуть в рот дозу отнимающего память огня, закусить подсоленной хлебной корочкой... Нина пила почти каждый день. Огород запустила, корову продала. Чтобы не издохнуть с голоду, держала три жалких грядочки да потихоньку тратила сбережения. С покойным мужем они жили скромно и без излишеств, каждую копеечку, не доверяя сберкнижкам, прятали в жестяную банку из-под печенья. Вот и собралось кое-что на теперешнее существование.
        Дни ее были однообразными и тоскливыми: Нина просыпалась к полудню с раскалывающейся головой и дурным вкусом во рту. Прямо в прохудившейся, с желтыми кругами под мышками ночной рубашке шла к колодцу, и плевать, что люди подумают. На все плевать. Вдоволь пила, потом возвращалась в дом, завтракала хлебом и консервами, курила на крыльце. Иногда на нее что-то находило - порыв из прошлой жизни, - и она принималась неповоротливо и суетливо наводить уют в избе. Но это быстро надоедало. Дом был давно и безнадежно запущен - повсюду пыль и паутина, на посуде толстенный слой потемневшего жира, занавески несвежие, а постельное белье лоснится и пахнет хлевом.
        И сама Нина за два года превратилась в смрадную старуху. А ведь раньше бывшая учительница считалась моложавой, что и любила подчеркнуть. Когда-то.
        Ближе к вечеру, когда облака сначала розовели, а потом и вовсе сливались цветом с небом, Нина перебиралась на веранду с бутылкой. Вливание в себя водки было не придурью, не капризом слабой личности, не вдовьей депрессией, а почти спасательной операцией. Но об этом знала только она, все же остальные считали, что Нина - хандрящая старуха, делящая с бутылкой одиночество. Муж пропал, погиб, сгинул - почему бы и не спиться.
        Ближе к ночи она ускоряла темп - рюмки опрокидывались в ее нутро одна за другой, но первобытный, управляемый не разумом, а инстинктами страх мешал ей пьянеть. Она долго не могла поймать ощущение растущей вширь шаровой молнии в солнечном сплетении - ощущение, которое знают и любят все хронические алкоголики. Как будто бы прыгнуть в шаткое каноэ, которое понесет тебя в неведомые дали по черной реке.
        Нина никогда не знала, придет ли он, но напивалась на всякий случай. Мысль о том, что он явится, а ее сознание будет ясным, пугала до бессильных слез. В тумане встречать его проще - можно списать на то, что ей все примерещилось, что ее собственно измученное сознание породило призрак, а с придуманными демонами смириться проще, чем с пришедшими извне. Это была глупая инфантильная уловка, ведь Нина точно знала, что он приходит по-настоящему.
        Впервые она увидела его два года назад, через несколько месяцев после смерти мужа.
        Собственно, о смерти Нина не знала наверняка - тела-то так и не нашли. Но это был очевидный исход - мужу исполнилось семьдесят пять, Борис перенес два инфаркта, и врачи настоятельно рекомендовали осторожничать. Но ему плевать было на врачей, и каждое утро старый лесник уходил в лес, причем забирался в непролазные чащи. Лес вдохновлял его, наполнял, вызывал желание жить. Лес и был самой жизнью: когда-то мать, отправившись на сносях по грибы, родила его на одной из солнечных проплешин посреди подступающих мрачных елей. Родила по-крестьянски быстро, одна, сама обтерла юбками от слизи и крови, сама перерезала пуповину ножом, которым еще час назад срезала белые грибы. Еловые и березовые ветки на фоне голубого неба стали первым, что он увидел. Ему было суждено полюбить лес больше всего на свете - вот Борис и любил. Больше лица матери, которая погибла, когда ему исполнилось всего девять; больше пропахших тестом и табаком рук тетки, которая его и поднимала; даже больше жены своей Нины, которая не раз со слезами умоляла его не забираться хотя бы в чащу. Он родился в лесу и умер там же - однажды ушел, как
обычно, в половине седьмого утра и не вернулся к обеду.
        Нина заволновалась не сразу, но, в четвертый раз разогрев любимый фасолевый суп мужа, - нахмурилась и даже подумала, что с нее хватит, вечером нужно поставить беспечного супруга перед драматическим выбором: или лес, или она.
        Но Борис не пришел и к ужину. Не появился и к ночи. Такого с ним никогда не случалось. Иногда он уходил на два-три дня, но непременно предупреждал заранее, что отлучается надолго. И тогда брал с собой палатку, фонарь, закоптившийся котелок и теплое одеяло.
        Нина всю ночь сидела на крыльце и курила, а на рассвете впервые заплакала. Поняла, что пора оплакивать, - муж уже не вернется, хотя в глубине души и продолжала надеяться.
        Утром сообщила соседям об исчезновении Бориса. Мужчины быстро собрались и отправились на поиски. Наверное, с самого начала то была провальная идея - разве ведомы им тропы, по которым хаживал лесник с многолетним стажем? Сами-то они разве что обшаривали окраинные грибные полянки. Забираться в глушь им было страшно - тотчас же кто-то вспомнил, что из чащ иногда доносятся странные, глухие, будто бы потусторонние голоса и чуть ли не детский плач. Один вспомнил, другой поддержал - и толпа грубоватых деревенских мужиков спасовала перед необъяснимым. Короче, не нашли Бориса.
        Долго у Нины сердце болело за мужа. А вдруг жив? Вдруг свалился в какой-нибудь овраг, ноги переломал и медленно умирает от боли и голода, а она, перед старинными иконами поклявшаяся делить с ним все земное, даже не может прийти на помощь?
        Осунулась Нина, потеряла сон, почернела лицом и как-то сразу состарилась. Кусок в горло не лез - все мерещился исхудавший муж с потрескавшимися губами и запавшими глазами - лежит на земле да бормочет: "Помогите..." Но никто никогда на помощь ему не придет.
        Спустя месяц она кое-как смирилась. Переоделась в темное, повязала черный платок. Стала вдовой, так и не похоронив мужа.
        А спустя еще несколько недель появился он. Борис.
        В ту ночь ее по обыкновению терзала бессонница. В желтоватом кружке света, исходившем от старой керосиновой лампы, Нина читала бессмысленную газету - сплетни, кроссворды и рецепты блюд, которые она никогда в жизни не приготовит, потому что по-стариковски считает все проявления гурманства глупой блажью.
        Женщина не сразу заметила чью-то тень за окном, а когда заметила, не придала значения. Мало ли кто там шляется? Может, Копытиных беспутный сын опять выпил лишнего и бродит, а может, старик Леонтьев выждал, пока его терпеливая супруга уснет на печи, и теперь крадется в темноте к своей пассии, разбитной бабенке Фроське, схоронившей уже троих мужей.
        И только потом, когда он почти приблизился к тускловатому фонарю возле ее калитки, Нине вдруг пришло в голову: что-то не так с тем ночным прохожим. Но через секунду поняла, что именно не так, - ТОТ пришел со стороны леса. В лес и днем мало кто ходил, а ночью и подавно. Один только Борис, муж ее покойный, любил бархатную, тревожную, густо пахнущую травами северную лесную ночь.
        Нина, прищурившись, присмотрелась внимательнее. Шел незнакомец как-то странно - ступал тяжело, резко выкидывал вперед плечо, ступни ставил не ровно, а как придется, его длинная худая рука чертила в воздухе ломаные полукружья. Второй же рукав простой, старомодно длинной льняной рубахи был пуст. Седые волосы старика неаккуратно отросли, клочкастая борода была перепачкана в чем-то темном и слиплась - когда прохожий подойдет ближе, Нина поймет, что это кровь.
        Из-за бороды и ломаной походки она не сразу Бориса и признала, но когда он остановился под фонарем, разглядела все-таки. Встрепенулась, неловко вскочила - газета с тихим шорохом спланировала на пол - и побежала ему навстречу, раскинув руки.
        Уже потом женщина подумает: а ведь Борис даже не изменился в лице, не подался вперед, когда она выбежала из дома. Как стоял, так и остался стоять - опершись единственной рукой о фонарный столб. Потом все-таки пошел - так же тяжело и ломано, как марионетка в неопытных руках.
        И когда между ними оставалось всего несколько шагов, Нина вдруг заметила, что глаза мужа подернуты белесоватой пеленой, а губы будто бы улыбаются. Но на самом деле это не улыбка вовсе, а гримаса, в которую природа посмертно сложила его черты.
        Посмертно... Это слово пришло в голову, еще когда Нина до конца не поверила в то, что происходит.
        Челюсть Бориса была сплющена и немного завалена вбок, нижняя губа надорвана, но раны, казалось, не причиняли ему боли. И пахло от него так, как от людей не пахнет, - землей и гнилостной сладостью.
        В прошлом году умерла одинокая старуха из крайней избы - умерла, как и жила, тихо, никто и не заметил. Когда спохватились, больше недели прошло. Нина вместе с другими к ней в дом пошла, и вот с порога в ноздри ударил такой же запах, только в нем была еще нотка светлой простоты - расплавленный свечной воск и ладанное масло. А от Бориса несло безысходностью - холодом, гнилью, тленом, ночью. Потребовалось пара секунд, чтобы Нина это осознала.
        Борис тем временем ускорил шаг, и вот его единственная рука, описав круг в воздухе, тянется к ней; под желтыми ногтями грязь, пальцы скрючены. Ахнув, Нина отступила, попятилась. Она и не помнила, как добежала до дома. Плотно закрыла обе двери - парадную и заднюю, метнулась в кухню, схватила тесак для рубки мяса, затаилась в дальнем углу, присев на корточки, так в детстве пряталась от пьяного отца. Тесак прижала к груди, как ребенка, которого бог ей так и не дал. Женщина, конечно, понимала: тесак - ничто по сравнению с белесыми глазами, в которых мелькнуло что-то, напоминающее голод, когда взгляд пришельца скользнул по ее перекошенному лицу. Но все-таки какое-никакое оружие, надежда.
        Скрип старых ступеней и тяжелый стук - мертвец поднялся по лестнице и остановился перед дверью. Отросшие твердые ногти поскребли дерево. Нина заплакала.
        А потом все затихло. Переждав какое-то время, она решила посмотреть, что там, во дворе. На цыпочках поднялась на чердак, выглянула из единственного незастекленного окошечка, крошечного совсем.
        Мертвец стоял посреди двора и смотрел прямо на нее. Его голова была запрокинута, перекосившийся рот открыт. Потом Нина привыкнет к тому, что ночной гость всегда знает, где именно она находится. Всегда подходит к правильному окну. И смотрит, смотрит, тянет к ней руку...
        Нина пробовала отсидеться ночью в погребе - это обернулось худшим кошмаром. Мертвец начинал трясти входную дверь - мерно, сильно, много часов подряд. С тех пор женщина больше не пряталась - если он ее видел, сократить дистанцию не пытался. Хотя что-то ей подсказывало - временно.
        Ей бы привыкнуть, да разве можно примириться с пустым этим взглядом, пахнущим корнями дыханием, безвольной порванной губой? Иногда, при свете дня, Нина думала: "А вот возьму и пошлю все к черту, выйду к нему. Спрошу: что тебе надо, нежить? На уже, жри, не могу я так больше". Но потом наступала ночь, и удаль рассеивалась, как туман, уступая место смолистому страху.
        Только водка и спасала, помогала смириться с тем, что солнце заходит.
        ...Задержать дыхание, как перед прыжком в пруд, подрагивающей рукой поднести рюмку к губам, а на часах уже почти полночь. Сесть у окна и нервно всматриваться в темноту: замаячит ли вдали знакомая фигура в светлой рубахе и успеет ли она, Нина, запрыгнуть в волшебное высокоградусное каноэ, которое умчит ее, почти равнодушную, в дальние дали?
        * * *
        За два года до описываемых событий. Борис.
        Поморщившись от боли, старик осторожно дотронулся до аккуратно забинтованной культи правой руки. Толченый травяной сбор, который он каждое утро находил возле своей кровати, похоже, перестал помогать. А может быть, почувствовав, что пленник собирается бежать, они нарочно поменяли рецепт. Они были проницательны, черт знает как проницательны, Борис успел в этом убедиться за месяц жизни с ними бок о бок. Хотя он был очень осторожен и словом никому не обмолвился о нечеткими штрихами прорисовавшемся в мыслях плане. Наверное, заметили, что раненый повадился прогуливаться по периметру территории, задумчиво рассматривая проплешины в заборе. Но они сами, сами сказали, что ему полезен ежедневный моцион, хотя за забор выходить не рекомендуется.
        - Во всяком случае, пока ты такой слабый, - с заботливой улыбкой объяснила женщина, которая ухаживала за ним в первые дни, Лада.
        Но постепенно Борис справился сначала с бушующим океаном боли, чуть не утянувшим его в смертельную пучину, потом - с неминуемой депрессией, затем и вовсе привык, что у него больше нет правой руки, научился обходиться левой. А ведь сначала даже не мог поднести ложку с едой ко рту без того, чтобы половина не оказалась на столе, теперь же даже писать наловчился и полностью сам себя обслуживал. Борис окреп, приободрился, и все чаще ночами ему снилась жена, ее нежная сочувственная улыбка, пропахшие тестом морщинки на руках и густые седые волосы, которые Нина завязывала в тяжелый узел. Супруги прожили вместе почти пятьдесят лет. Жена не заслужила такой участи - мучиться неизвестностью, не знать, жив ее муж или нет, и с каждым днем все меньше надеяться на чудо...
        Однако здешние люди каким-то образом сумели убедить его, что так будет лучше. Ему лучше пожить пока у них - пока не восстановится, а потом вернуться к жене не беспомощным инвалидом, а сильным человеком, готовым подставить плечо. Борис даже не помнил их аргументов - обрывки воспоминаний сгинули в волнах проклятой боли, как щепки пропавшего в кораблекрушении судна.
        Первые дни он вообще помнил смутно. Симпатичная круглолицая женщина лет сорока, представившаяся Ладой, круглосуточно дежурила возле его постели. Меняла окровавленную повязку, промывала культю каким-то жгучим и пряно пахнущим отваром, поила чем-то горьким. Борис отчаянно отплевывался, но сильные, пахнущие ладаном пальцы зажимали его нос, а когда он открывал рот, чтобы вдохнуть, горячая горечь лилась внутрь. Лада же нежно приговаривала: "Потерпи, потерпи, милый, скоро все пройдет!" - и гладила его по голове. Прикосновения ее прохладных пальцев были приятны, а во взгляде женщины хотелось утопиться, как в колодце. Впрочем, наверное, дело было не в самой Ладе, а в отварах, которыми та его потчевала.
        Иногда леснику казалось, что он сходит с ума. Борис не мог разобраться в зубодробительной мешанине собственных чувств: ненавидит ли, восхищается, благодарен тем, кто не объявлял себя его тюремщиками, но по сути ими являлся?
        Эти люди спасли ему жизнь. Если бы не они, лежать ему в лесу, беспомощному, окровавленному, с медленно гаснущим взглядом, и чувствовать, как последние капли крови покидают тело и упрямо зовут за собою то, что принято называть душой.
        Борис так до конца и не понял, что с ним случилось. Последнюю четверть века он работал лесником в заповеднике и край свой знал как собственный дом. Уходил, как правило, рано утром, возвращался к обеду - и так двадцать пять лет, день за днем, независимо от времени года. Он был сухим и поджарым, выглядел гораздо моложе своих почти семидесяти лет, лес словно подзаряжал его энергией, позволял глотнуть от своей силы. Лес был для него живым. Борис знал каждое деревце, проходя мимо, иногда гладил руками теплые шершавые стволы; знал, где можно встретить оленей, где живут лоси, где находится каждая лисья нора. Он словно был обвенчан с лесом. И лес же едва его не убил.
        Тот день ничем не отличался от сотен ему подобных. Лесник проснулся в половине седьмого, позавтракал густой калорийной кашей с сушеными яблоками, которую приготовила для него жена, положил в рюкзак термос с клюквенным морсом и свежую булку, поцеловал Нину у калитки. Июньское утро было волшебным - нежно-розовое, теплое, как парное молоко, позолоченное ранним, еще скупым солнцем. Борис шел вперед, раздвигая руками влажные ветки, улыбался знакомым березкам, восхищался сверкающей росой паутиной.
        Незаметно для самого себя забрел довольно далеко - северо-восточная часть леса представляла собой отгороженную полувысохшими болотами густую чащобу, до которой он редко добирался. Делать там было нечего - высокие темные ели стояли плотно друг к другу, словно толпа на демонстрации, их пышные ветви почти не пропускали солнечный свет, здесь всегда стоял полумрак. Даже птицы будто сторонились этой части леса. Зато комары с отчаянным писком рьяно накинулись на его разгоряченное тело. Борис хотел уже повернуть назад, когда вдруг заметил вдалеке что-то белое - как будто бы женщина в белых одеждах медленно шла среди деревьев.
        Леснику стало почему-то не по себе. Ему вдруг вспомнилась деревенская дурочка Ефросинья, излюбленными героями рассказов которой были живые мертвецы, якобы кишмя кишащие в местных лесах. Тетка, конечно, сумасшедшая, но обладает редким даром сказительницы, и ее мрачноватые истории обсуждались всей деревней. Так вот Ефросинья утверждала, будто бы неоднократно видела в лесу странных людей - мужчин и женщин, одетых в домотканые светлые платья, и со странной походкой - медленной, ломаной, осторожной. Однажды Фроська, которой не хватало общения, ведь деревенские ее сторонились, подошла ближе и окликнула встретившуюся ей женщину. А когда та медленно повернулась, остолбенела. У незнакомки наполовину сгнило лицо, и взгляд был пустой и тусклый, как у отрезанной бараньей головы. Женщина медленно двинулась, вытянув руки с длинными бледными пальцами, к Фросе, и той непросто было стряхнуть с себя морок ее взгляда. Борис, конечно, посмеялся над этой глупой сказкой. "Если бы в нашем лесу и правда водилась такая нечисть, я бы первый ее заметил, - сказал он. - Двадцать пять лет хожу по одному и тому же маршруту!"
"Так, может, стоит иногда немного менять маршрут?" - мрачно парировала Фроська. Тогда лесник со смехом пересказал байку жене Нине, а вот сейчас, много месяцев спустя, ему вдруг не к месту та история вспомнилась.
        Белое платье мелькало между деревьев. Колени завибрировали, захотелось тихонечко убежать, но лесник сказал сам себе: "Что ж я, маленький?" - и пошел вперед. Сначала ему казалось, что белое платье удаляется, потом он понял: такой эффект создает ветер. Естественно, никакой мертвой женщины он не обнаружил. "Платье", оказалось просто драным куском ткани, повисшим на еловой ветке. Непонятно было, как ткань попала сюда, в болотистую чащу, но, поразмыслив, Борис списал ее появление на туристов. Он часто находил в лесу мусор, оставшийся от их пикников. Туристов лесник ненавидел. Те относились к лесу - к его лесу! - как к дешевой проститутке, которой можно попользоваться, а потом оставить в ее комнате опустошенные бутылки и использованные презервативы, целомудренно завязанные в узелок. Найденный мусор он аккуратно складывал в пакеты, нагружал в свой рюкзак и относил на ближайшую свалку.
        От ткани, вероятно не одну неделю провисевшей на дереве, исходил странный запах - сладковатый, приятный. Как будто бы ее вымочили в ароматной травяной ванне. Борис замешкался - вдруг поймал себя на желании прижаться к грязноватому лоскуту щекой, закрыть глаза и постоять так хотя бы минутку.
        - Ну что за бред? - вслух сказал он сам себе. И для большего эффекта резко тряхнул головой. - Кажется, я сдаю. Завтра останусь дома.
        За последнее десятилетие Борис перенес пять микроинфарктов. Врачи хором советовали ему осторожничать и одному далеко в лес не уходить.
        Лесник спустил с плеч рюкзак. Он четверть века ухаживает за лесом и не должен позволить, чтобы тряпка висела тут, на ветке, медленно разлагаясь. До обеда можно как раз успеть завернуть на свалку. Черт, и чем же все-таки так пахнет? Никогда в жизни такого манящего запаха не чувствовал... Не показать ли лоскут Нине, жене? Уж та-то разберется...
        Наверное, это была последняя трезвая мысль, запомнившаяся Борису.
        А потом он протянул руку, резко сорвал ткань с ветки и - больше ничего толком не запомнил, не мог бы точно рассказать, что именно с ним произошло, хоть вроде бы и находился все время в сознании. Нечто вдруг опрокинуло его на землю, с вершины ближайшей ели сорвался какой-то темный предмет, и правое плечо вдруг пронзила такая боль, что он даже не смог закричать, - дыхание ватным комком застряло в горле. Выпучив глаза и сжав зубы, мужчина перекатился на бок и вдруг увидел чуть поодаль оторванную человеческую руку, из которой сочилась темная кровь. И не сразу понял, что видит собственную руку.
        Борис не знал, сколько времени прошло. Он скулил, стонал, рычал, плакал, пытался кричать, но каждое напряжение голосовых связок оборачивалось новым фонтаном боли. Иногда ему удавалось впасть в добровольное подобие комы: сознание оставалось при нем, но все внешние ощущения - звуки, запахи и даже боль - словно почтительно присели в реверансе чуть поодаль, ожидая, когда раненый придет в себя, чтобы накинуться и терзать его с новой силой. Настал час, когда Борис начал молиться о смерти, - та вдруг стала казаться спасительной.
        И вот тогда раздались голоса. Сначала Борис решил, что галлюцинирует, - сквозь приоткрытые веки он пытался опереться взглядом на лица тех, кому голоса принадлежали, но ничего не находил, над ним лишь раскачивались тревожимые ветром темные еловые ветви.
        Незнакомые голоса слышались ему словно издалека. Один был мужским, другой - женским.
        - Перетащим его к Ладе, - говорил мужчина, - та его вытянет.
        - Боюсь, старик слишком долго здесь пролежал, - вздыхала женщина. - Много крови потерял. Не дойдет.
        - Я перекрою, - отвечал мужчина. - А ты мне помоги, подставь спину. Раненый не должен быть тяжелым, смотри, сухопарый какой.
        - А рука? Оставим ее здесь?
        - Нет, - помедлив, решил мужчина, - заберем с собой. Она мне пригодится. И надо повесить обратно холст.
        - Черт, холст весь в его крови.
        - Значит, вечером принесешь сюда новый. Ну, пошли.
        Борис почувствовал, как чьи-то пальцы дотрагиваются до его волос, попытался что-то сказать, но не мог, а пальцы, уверенные, сильные, вдруг сомкнулись вокруг черепа и надавили вроде бы не так уж сильно, но в голове как бы взорвалась горячая шаровая молния. Лесник закричал, хотел оттолкнуть чужие руки, но, когда оранжевые вспышки в голове угомонились, с изумлением понял, что боль прошла. Это было странное состояние - он все понимал, чувствовал, что его подняли с земли и уложили на чью-то сильную спину, но сделать ничего не мог. Ни открыть глаза, ни сообщить незнакомцам свой адрес, группу крови, ни произнести хоть слово.
        Темнота подкралась незаметно. Придя в себя в следующий раз Борис, увидел незнакомый дощатый потолок, а на краешке его кровати сидела круглолицая улыбчивая женщина в косынке и гладила его по голове, что-то еле слышно напевая. Сначала лесник подумал, что находится в больнице. Сразу вспомнилось все - и сладко пахнущая тряпка на дереве, и фонтан боли, и оторванная рука, и голоса. Он повернул голову и увидел, что культя правой руки аккуратно забинтована.
        - Проснулся! - рассмеялась женщина. У нее был молодой, мелодичный смех, но ее водянисто-зеленые глаза оставались серьезными и даже настороженными.
        - Нина... - пересохшими губами прошептал раненый. - Нине уже сообщили?
        - Позже, мой дорогой, позже, - так же тихо ответила женщина. - Выпей-ка вот...
        Незнакомка поднесла к его губам деревянный стакан, из которого поднимался благоухающий травами дымок. Борис осторожно сделал глоток и поморщился - горячая жидкость оказалась горькой, как полынь.
        - Что это? - Он попробовал сплюнуть, но во рту было сухо, как в полуденной пустыне.
        - Лекарство от боли, - ласково объяснила женщина. - Если бы не это, ты бы сейчас на стенку лез. Давай, давай, постарайся выпить все... Ты хотя бы помнишь, что с тобой произошло?
        Борис слабо кивнул:
        - Помню, но... Так и не понял, что там было. Вокруг никого, просто лес. А где я? В Ярославле?
        - Не совсем, - хмыкнула женщина. - Меня зовут Лада, и я буду тебя лечить. В Ярославле ты бы уже давно погиб. Столько крови потерял... Придется с тобой повозиться.
        - Нина... Жена сильно расстроится.
        - Ей пока знать не обязательно. Когда придет время, мы ей сами сообщим.
        - Но... Что на меня напало? Вы не знаете?
        - Тебе просто не повезло. - Прохладная рука опустилась на его лоб. - Это был капкан на... оленя. А тряпка - приманка. Нельзя было ее трогать.
        - Приманка... - Старый лесник поморщился, слабость, помноженная на боль, замедляла ход его мыслей. - Разве оленя можно приманить тряпкой?
        Лада рассмеялась - заливисто, от души. Позже он привыкнет к этой ее манере - хрустально хохотать в самые неподходящие моменты. А тогда ему стало не по себе.
        - Но ты же попался, - отсмеявшись, ответила женщина. - Дело не в тряпке, а в том, чем она пахнет. Ты ведь помнишь, правда?
        Борис помнил, конечно. Запах, притягивающий, как насмешливый русалочий хор, как прозрачная тишина горной пропасти. Пряная сладость, которая словно впитывается каждой порой, пьянит.
        - Но кто же вы такие? - в отчаянии воскликнул старик. - Я все помню, но не понимаю ничего. Зачем ставить капкан в таком странном месте? Туда и олени-то почти не доходят! Почему вы не отвезли меня в больницу? Почему не хотите позвонить моей жене?
        - Позже, мой дорогой, все позже. Выпей вот еще...
        И снова горячая горечь полынным водопадом полилась внутрь. Да, отвар снимал боль, но и воли лишал, и способности мыслить. Борис не спал, а словно впадал в анабиоз, позволяющий принимать информацию извне, но исключающий всякую реакцию. Он видел, но с трудом анализировал, слышал и понимал, но не мог ответить, вроде бы не был согласен, но спорить не получалось.
        Ночь, утро, опять ночь. Борис не мог вникнуть в ток времени, в этом странном доме оно словно бежало быстрее. Каждое утро Лада меняла ему повязку. Женщина ухаживала за ним самоотверженно, преданно. Выяснила, что раненый любит есть, и старалась угодить - блины его любимые пекла, пирожки с черникой. И приказывала есть самостоятельно, пользуясь непривычной левой рукой. Затем принесла тетрадь и карандаши, заставила тренироваться писать. Однажды Лада сказала: "Хватит лежать, тебе полезно двигаться". И вывела его на улицу. Так Борис узнал, что находится в деревне, затерявшейся среди лесов. Это было странно - он, лесник, четверть века прожил в здешних местах, но ни о каких тайных поселениях никогда не слышал. А то, что деревня отрезана от мира, ему стало понятно сразу. Люди жили натуральным хозяйством, у них имелись коровы, свиньи, куры и огромный общий огород, в котором работали все. Они носили домотканую одежду (впервые ее увидев, Борис снова вспомнил рассказы Ефросиньи о живых мертвецах) и даже в холодные слякотные дни ходили босиком. Правда, иногда кто-то из жителей переодевался в безликие джинсы и
футболку и пропадал на несколько дней, а потом возвращался, нагруженный пакетами и котомками. Все увиденное никак не укладывалось в голове.
        Время шло. Борис окреп, практически выздоровел. Но иногда просыпался среди ночи в липкой пелене ледяного пота и думал: как он мог, как мог так поступить с Ниной, которая до сих пор живет в неведении о его судьбе? Почему до сих пор не возмутился, не сбежал, не разгромил этот дом, не потребовал встречи с ней? Как им удавалось столько времени пудрить ему мозги? И однажды он вновь заговорил о жене.
        Лада спокойно выслушала, сочувственно улыбнулась и принесла новый отвар, не такой горький. Борис машинально выпил, и на него словно надели невидимую смирительную рубашку - роптать расхотелось, мысли о доме померкли, как выцветшие фотографии. Так прошло еще несколько дней. Наверное, его организм, закаленный ежедневными многокилометровыми походами, оказался крепче, чем могли рассчитывать лесные люди. Дурман перестал действовать, Борис понял, что его специально опаивают, лишают воли и способности сопротивляться. Но для него оставались тайной мотивы тюремщиков. Зачем им понадобился старик-инвалид? Почему так стараются его здесь удержать? От него никакой пользы, а ест он наравне со всеми, да еще и специально приготовленные деликатесы. Единственное объяснение не внушало оптимизма: эти люди не хотят, чтобы в мир просочилась молва об их странном поселении. Но тогда зачем его спасли, не оставили погибать в лесу?
        Каждый раз после приема отвара Борис шел в дощатый туалет и вызывал рвоту. Понимал, что рискует, но не мог придумать другого способа избавиться от дурмана. В голове потихоньку прояснялось, хотя он старался не подавать виду, бессмысленных вопросов больше не задавал, по сторонам старался не глазеть, опасаясь, что кто-нибудь разглядит в затуманенных наркотиками глазах трезвое любопытство. Каждый день старый лесник подолгу гулял по периметру забора, поглаживая идеально ровные доски уцелевшей ладонью.
        - Соскучился по воле? - однажды раздался за его спиной насмешливый вопрос Лады, незаметно подкравшейся сзади.
        Умение бесшумно передвигаться тоже было отличительной чертой жителей лесной деревни. Они словно по воздуху летали, не касаясь грубыми босыми ступнями земли.
        - Да вот, прохудился забор. Думаю, что я смог бы починить, - ответил Борис, ткнув пальцем в одну наискось прибитую доску.
        Женщина бросила взгляд на забинтованную культю и рассмеялась, обнажив крупные белые зубы.
        - Отдыхай уж. Как-нибудь без тебя справимся.
        Конечно, Борис давно обнаружил и калитку, и ворота. Ему бы только улучить момент... Выскользнуть бы за ограду, а дальше как-нибудь справится. Он ведь знает лес, столько лет одним им дышал. У него все получится.
        Борис даже знал, когда именно ему подобраться к заветной калитке: каждый день, около полудня, все жители деревни запирались в местном храме. А его с собой не звали. Когда же он сказал Ладе, что ему тоже хотелось бы помолиться, та рассмеялась, вручила ему потрепанную Библию, но в храм не позвала.
        - Нечего тебе там делать, не православные мы!
        - А кто же? Староверы? - спросил Борис. И тут же сам себя безмолвно отругал: он ведь не должен был проявлять ни естественного любопытства, ни живости ума.
        Однако Лада как раз спешила в храм и ничего не заметила.
        В полдень. Да, в ближайший полдень он откроет калитку и будет таков. Борис представил себе удивленное лицо Нины - он позовет ее от калитки, и жена сначала не поверит, что видит его. А потом бросится к нему на грудь. Мысли о родном лице жены заставили его улыбнуться. Борис и не заметил, что из-под раскидистой ивы, росшей у деревенского колодца, за ним наблюдали двое - мужчина и женщина.
        - Старик собирается бежать, - тихо, бесстрастно сказал мужчина. - Надо что-то делать.
        - Я же говорила, что ничего хорошего из этого не выйдет, - равнодушно пожала плечами женщина.
        - Но нельзя было бросать его там, в лесу.
        - Мы сделали, что могли. Он сам виноват.
        - Тебе его совсем не жалко?
        - Он сам виноват, - повторила женщина.
        Глава 11
        - В идеале надо жить, воспринимая себя собственным подопечным, - говорил Хунсаг Даше. - Восточная философия называет такое состояние "постоянным присутствием", а все медитационные техники сводятся к тому, чтобы в конечном счете научиться жить в нем постоянно. Представь себе, что мир - компьютерная игра, квест. А мы как будто бы управляем персонажами квеста. От нас не зависит, за какого персонажа мы будем играть, - его нам выдают. Как и реальность вокруг персонажа. В ходе игры реальность можно менять, персонажа - нет. Кому-то достаются простые персонажи - те, за которых играть просто. Это здоровые, красивые люди, родившиеся в обеспеченных семьях. Кому-то - сложные, те, за кого трудно играть. Больные, инвалиды, дети нищих. Смысл игры - чтобы персонаж был счастлив, находился в гармонии с собою и постоянно развивался. А еще, по возможности, был здоров и долго жил. Правда, иногда все-таки персонажа в ходе игры неожиданно меняют (то есть в нашем случае человек умирает), и игроку выдают другого персонажа или вообще переводят на следующий уровень. Счастье, внутренняя гармония и развитие персонажа -
основной приоритет игрока. От этого зависит, какого персонажа получит игрок в следующей игре. В ходе игры вам будут мешать. Собственно, ход игры и состоит в том, чтобы достойно проходить микроуровни. Персонажа будут стараться не выпустить в финал. Его станут искушать, разорять, отнимать у него людей, вещи, не пускать туда, куда он мечтает попасть больше всего на свете. Его будут пытаться по мелочам вывести из равновесия: например, наступать ему на ноги в метро, часами не приносить заказ в кафе, не перезванивать, хотя и обещали, безвозвратно одалживать деньги. Ему будут изменять, его будут подставлять. Но задача игрока - не допустить, чтобы с каждым таким "ударом судьбы" персонаж слабел, и в каждой новой ситуации придумать для него стратегию, усилить его. Хорошо, если "сложный" персонаж достался классному игроку - такой будет с блеском вести подопечного по жизни. С таким блеском, что о персонаже начнут говорить с придыханием. На любом форуме есть подобные рассказы: "В мою подругу все влюблены, хоть у нее диабетическое ожирение и прыщи"; "Мой знакомый рос в детском доме, а теперь у него своя крупная
компания". Когда сложный персонаж достается неопытному и глуповатому игроку, дело безнадежно. Игрок позволит персонажу еще до совершеннолетия нанюхаться клея, поучаствовать в ограблении или влезть в пьяную драку. Конечно же персонаж выйдет из игры. Иногда неопытный или глуповатый игрок умудряется вывести из игры даже "простого" персонажа. Игрок видит, насколько хорошо устроился персонаж, и считает, что можно особенно не напрягаться, не играть. А неуправляемый персонаж тоже участвует в игре. Но у него свои приоритеты - объедаться, целыми днями смотреть глупое кино, нюхать кокаин, заниматься любовью с кем попало. Виртуозным игрокам, Магистрам игры, интереснее работать со "сложными" персонажами. Каждый человек должен подумать о том, за кого он играет на данном уровне. И заодно оценить себя - что он за игрок, не пора ли ему повысить квалификацию. И вот такая ситуация. Может быть, его персонажа всего лишь подрезали в пробке, а он рыдает, потрясает чахлыми кулачонками и угрожает судом... Может быть, от него всего лишь ушла жена, а он собирается повеситься... Может быть, его всего лишь разорили, а он начал
спиваться... Все это значит одно: такой человек - плохой игрок. Ему даже мешать не очень интересно, ему так, слегка, мажут побелкой стул, чтобы посмотреть, как он забавно злится. Немного провоцируют, а он послушно ведется, марионетка. Поэтому самое важное, Даша, сохранять самообладание. Что бы ни произошло. Всегда быть спокойным и ровным. Оценивать ситуацию как бы со стороны. Как будто ты сама вовсе не имеешь к ней никакого отношения. Без самообладания магия невозможна, запомни раз и навсегда.
        - Не нужны литые мышцы и крепкие сухожилия тому, чья воля сильна. В пятидесятые годы жил один старик, - рассказывал ей Хунсаг, - который тяжело заболел и остался обездвиженным. Только глаза его продолжали жить, тело же обмякло и превратилось в тюрьму для его измученного этой статикой сознания. Кормили его через трубку и ставили бесполезные капельницы, и с каждым днем старик все больше врастал в диван, как гриб-паразит врастает в древесную кору. Дети отдали его в дом инвалидов. Спина у больного начала гнить, но тот даже боли не чувствовал. Врачи хором объявляли его безнадежным, а родственники только и ждали, когда несчастный отмучается. Но сам старик ни разу не заплакал. Потому что точно знал: наступит день, когда он выйдет на улицу. Ведь у него была воля. Только воля и была, больше не осталось ничего. Но воля такая, сила которой неведома врачам. Каждый день, с утра до вечера, больной отдавал каждой клетке своего тела приказание ожить. Иногда он злился, иногда чувствовал что-то, похожее на панику, но каждый раз ему удавалось быстро прийти в себя. Старик понимал: стоит один раз опуститься, как
покатишься вниз, по предсказанному докторами сценарию. И вот спустя три года, когда любой другой давно бы отчаялся, ему удалось пошевелить пальцами на ноге. С тех пор он пошел на поправку, а через какое-то время действительно начал ходить. Знал я еще одного человека, тот был рыбаком. Однажды он вышел в открытое море с товарищем, и начался шторм. Лодку перевернуло, обессиленных рыбаков унесло далеко в океан. Когда море успокоилось, они даже не могли понять, в какую сторону плыть, берегов-то не видно. И товарищ рыбака быстро отчаялся. Сначала начал молиться, потом принялся проклинать того, кому молился. Затем плакал как дитя. И никакие слова не могли его успокоить. К концу дня он пошел ко дну. А рыбак продолжал плыть. Он точно знал, что если не потеряет дыхания и чувства направления, то рано или поздно куда-нибудь доберется. К вечеру третьего дня его заметили с грузового судна. Рыбак остался жить, потому что таково было решение его воли. Воля - первооснова магии, хотя и не обязательная ее составляющая. Интеллект, воля, намерение и умение чувствовать тонкие миры - вот база настоящего мага.
        Рассказ Хунсага вроде бы показался Даше вдохновляющим. Тем более, что ей не надо было оживлять парализованные конечности или бороться со стихией. Ее задачу Хунсаг охарактеризовал как простейшую: сбросить стакан со стола, не прикасаясь к нему руками, одним взглядом.
        Девочка гипнотизировала стакан уже больше двух часов, но ничего не изменилось.
        Через сорок пять минут должен был вернуться Хунсаг, и Даша начала паниковать, - все же это была жестокая игра с жизнью на кону. Ведь ясно же: Хунсаг мягок с нею лишь до той поры, пока она ему интересна.
        Старалась Даша изо всех сил. Прочла все книги, которые были ей предложены, - Блаватскую (переписанную от руки Хунсагом, немного упрощенную), Книгу Соломона, Коран, Библию, Упанишады. Прочитала главы из Канта - там, где он отвергает существование высших сил и взамен обожествляет человеческое сознание, из Фихте, который считал, что "нет ничего, кроме личного я", из Людвига Фейербаха, считавшего, что человек - создатель, а Бог - создание. "Любовь бога ко мне есть лишь обоготворенная любовь к себе", - бормотала Даша, стараясь правильно уложить в сознании такие сложные для ее возраста понятия.
        А еще прочитала Штирнера, который был скромным преподавателем школы для девочек и писал, что пороки существуют только для того, кто борется против них. "Когда мир становится мне поперек дороги, я поглощу его", - записала Даша в тетрадь, которую выдал ей Хунсаг.
        И Ницше - безусловно, было много Ницше. "Ты должен создать высшее тело, ты должен создать создающего". "Умерли все боги, так пусть будет жить сверхчеловек".
        Среди книг имелся и роман и "Преступление и наказание", так же выборочно переписанный от руки. Красным карандашом был подчеркнут момент, когда Раскольников доказывает судебному следователю права выдающихся людей переступать через моральные препятствия.
        Она прочла "Диалоги о естественной религии" Давида Юма и какие-то современные теории позитивных психологов, которые показались ей детским лепетом по сравнению с тяжеловесными текстами, сражающимися с нею, как драконы.
        Чтением Даша не ограничилась. Она больше не жаловалась на голод, хотя кто бы знал, как это оказалось трудно. В ее семье не было культа еды, богемная мать никогда не кормила дочку по режиму. Еда воспринималась приятной пунктирной линией, сопровождающей жизнь, и девочка часто перекусывала на ходу, ела что попало. Но когда ее перевели на обычный рацион лесной деревни - травы, коренья и орешки, она вдруг почувствовала, что мысль о кусочке обычного хлеба или карамельке заставляет увлажниться глаза.
        Лада, конечно, воспользовалась случаем - сама она называла это испытанием прочности, но Даша понимала, что руководит ею не желание воспитать сильного воина, а зависть, ревность, ненависть и надежда, что однажды Даша сорвется и разочарует Хунсага. Короче, Лада пекла чаще обычного. В доме так одурманивающее пахло теплым сладким тестом, что хотелось выть. Пирожки и ватрушки - такие свежие, дышащие, теплые, румяно-золотистые - всегда лежали на столе, накрытые тонким льняным полотенчиком. Руку протяни - и попадешь в запретный рай. Даша старалась чаще бывать вне дома, но по ночам ей снились пряничные домики и колдунья, ласково зовущая из окна.
        Когда книги были изучены, Хунсаг начал давать ей первые задания. Он научил ее расслабляться - поступательно "отпускать" одну часть тела за другой, пока организм не погрузится в глубочайший надежный качественный сон. Это умение очень пригодилось - из-за вечно пустого желудка девочка почти потеряла сон. Он научил Дашу задерживать дыхание на восемь минут - та сначала боялась, но выяснилось, что все не так трудно, если доверчиво и старательно следовать его указаниям. Хунсаг был хорошим учителем - терпеливым и грамотным. Даша быстро втянулась. Никогда в жизни ей не было так интересно, никогда и ничего до такой степени не увлекало ее.
        Она научилась так имитировать голоса лесных птиц, что те начали ей отвечать. Научилась находить травки, снимающие боль. Предсказывать погоду. Читать простейшие мысли: Хунсаг рисовал на листе бумаги что-то простое - яркий треугольник или схематичный автомобильчик, а Даша пыталась угадать, что учитель имел в виду, и почти никогда не ошибалась.
        Девочка видела, как радуется Хунсаг, когда у нее все получается, и отчего-то радость была, как ялтинский сентябрьский пляж, обнимающей и теплой.
        Ее положение в деревне изменилось. Если раньше на нее в лучшем случае не обращали внимания, то теперь при приближении девочки все почтительно опускали глаза, как будто бы та была коронованной особой. Даже Лада со временем перестала дразнить ее вслух, хоть и позволяла себе недобрые взгляды.
        Сперва Даше было неловко, а спустя какое-то время стало даже лестно. Она всегда ощущала себя обычной девчонкой - и вдруг взрослые люди едва ей не молятся, ловят обрывки ее слов и стараются угодить.
        Только вот чертов стакан никак не поддавался.
        Обычный граненый стакан, но он мог испортить ее жизнь, точно мрачный артефакт черной магии. Даша смотрела на него исподлобья и прямо, представляла, как стакан срывается со стола, летит на пол и разбивается на сотни поблескивающих стеклянных брызг (Хунсаг учил ясно видеть желаемое уже свершившимся)... Ничего не помогало.
        - Не получается? - раздался спокойный голос из-за ее спины.
        Он всегда подходил бесшумно.
        Даша была вынуждена с досадой покачать головой.
        - Ладно. - Приблизившись, Хунсаг погладил ее по волосам. - Да, задание сложное. Но... Вот, смотри.
        Усевшись на стул напротив нее, он вперил взгляд в стакан, и так прошло несколько минут. Даша уже начала скучать, как вдруг на лбу мужчины выступили мелкие капли пота, и она поняла, вернее, почувствовала: сейчас что-то произойдет. Ей стало жарко, как будто бы остановившийся взгляд учителя был адресован не только стакану, но и отчасти ей самой. В голове как будто надули воздушный шарик, заложило уши, Даша подняла руки, чтобы потереть глаза, - а в итоге пропустила момент, когда невидимая рука отшвырнула стакан в сторону и тот раскололся на мелкие кусочки.
        Головная боль тут же ослабла, а затем и вовсе покинула ее.
        - Это... чудо, - выдохнула потрясенная Даша.
        - Чудес не существует, - улыбнулся Хунсаг. - Только неисследованные возможности. Что ж, раз не сумела разбить стакан, хотя бы собери осколки.
        Однажды Хунсаг привел к Даше какого-то парнишку, совсем юного. У того были мечтательные голубые глаза и детская ямочка на подбородке. Казалось, он не отдает себе отчета, где находится, почему вокруг него - лес и какие-то незнакомые люди, почему кто-то с ним ласков, а кто-то равнодушно проходит мимо. Взгляд его был туманным.
        Даша, конечно, поняла, что тут не обошлось без отвара, каким когда-то опаивали и ее саму. На секунду ей стало жалко бедного одураченного юношу, улыбавшегося ей с олигофрени ческой приветливостью. Но она отогнала эти мысли. Все последние дни Хунсаг внушал ей, что есть люди, которые толкают мир вперед, и другие, которые тормозят развитие. Если конец света когда-нибудь случится, то только из-за них, последних. Поэтому первые (к коим относятся и он сам, и Даша), конечно по возможности, не должны причинять представителям чуждого лагеря зла. Но если встанет вопрос: выбрать жизнь одного или другого, предпочесть нужно, разумеется, того, кто почти относится к новой, более развитой расе. Человек новой расы должен относиться к человеку старой расы примерно так, как люди относятся к домашнему скоту. Заботиться, не обижать понапрасну, но точно знать, что однажды гусь отправится прямиком на рождественский стол, и ничего трагического в том нет, потому что таково его предназначение.
        - Это Виктор, - небрежно представил юношу Хунсаг. - Впрочем, можешь и не запоминать, он тут ненадолго. Сегодня вы будете работать вместе.
        - Он... тоже ваш ученик? - немного удивилась Даша.
        - Что за ерунда, - мягко улыбнулся Хунсаг, - нет, разумеется. Ученик - ты. Виктор - дидактический материал.
        - И что же... что я должна делать? - Даше стало не по себе.
        - Сегодня я научу тебя "пить" других людей, - спокойно сказал учитель. - Может, когда-нибудь случиться так, что твои силы неожиданно кончатся. И ты должна знать, что ничего страшного в том нет, потому что вокруг полно тех, у кого можно позаимствовать немного энергии. А теперь сделай дыхательные упражнения, те, которые я показывал. Желательно делать это перед каждой практикой.
        Хунсаг с удовлетворением наблюдал за тем, как Даша дышит.
        С каждым днем он убеждался, что не зря они привели девочку в лесной городок. И не зря ему сразу показалось, что над ее головой видно едва различимое голубоватое свечение - то, о чем когда-то рассказывал ему в революционном Петрограде давно умерший его спаситель - тот, благодаря которому Хунсаг в конечном счете и стал собою. Даша была способна - едва ли не более способна, чем он сам. И еще у нее словно дверь была в самом сердце - всегда безалаберно распахнутая. Девочка открыто принимала в себя мир, и это могло бы плохо кончиться, если бы ей не встретился такой наставник, как он. А еще Даша была старательной и послушной. Хотя голова ее еще замусорена моралью, принятой у людей, - Хунсаг замечал, с каким тщательно скрываемым ужасом ученица принимает его воззрения (которыми, к слову, он делился весьма дозировано, приучая ее постепенно). Да, с ней требовалась ежедневная кропотливая работа, но самое главное - Хунсаг видел в глазах ее интерес и такую жажду постигать мир, что иногда даже начинал испытывать к девочке то, чего не испытывал никогда в жизни, - отцовские чувства. Хотелось протянуть ей руку и
вести ее к истинам, которые открылись ему. Не исключал он и мысли, что когда-нибудь подросшая Даша станет ему женой, к тому времени уже догнав, а может, и превзойдя его по способностям. Два сверхчеловека, новые Адам и Ева, истинные начинатели новой человеческой расы... Через два с небольшим года Даша теоретически сможет родить, но Хунсаг не будет настаивать - вокруг и так полно плодородных самок. Он будет ждать столько, сколько потребуется.
        - Вытяни к нему ладони, - скомандовал учитель. - Представь, что из глаз его струится золотой свет. Струится и падает тебе на руки. Медленно вдыхай воздух, но представляй, что дышишь ладонями. Как будто бы воздух через ладони, а не через легкие входит в твой организм, и вместе со светом ты вдыхаешь силу, чистую энергию, которая постепенно наполняет все твое существо.
        Даша сделала все, как Хунсаг велел.
        Сначала ничего не происходило. Перед нею просто стоял несчастный и не понимающий своей участи одурманенный мальчик Виктор, а она тянула к нему ладони, чтобы отобрать то, что принадлежало ему одному. Ей было немного стыдно, и Даша мысленно просила у него прощения, хотя в глубине души и понимала, что чувство вины мешает ей сосредоточиться. Но потом она вдруг почувствовала, какими горячими стали ее руки, тепло потекло от ладоней к плечам, а потом и дальше. Голова вдруг стала легкой, захотелось глубоко втягивать в легкие теплый воздух и смеяться. И еще почему-то танцевать. Девочка зажмурилась. Перед глазами вдруг заплясали разноцветные воздушные шарики. Это было прекрасно, прекрасно...
        - Даша! Даша!
        Она вдруг почувствовала, как кто-то грубо трясет ее за плечо, и сначала попыталась сбросить настойчивую руку, но потом все же с неохотой открыла глаза.
        Перед ней стоял Хунсаг, глядел на нее удивленно. Мальчик Виктор лежал чуть поодаль, и лицо его было белее мела.
        Даша постепенно приходила в себя, с ужасом осознавая содеянное.
        - Я его... Он... умер? - Последнее слово она почти прошептала.
        Хунсаг ответил не сразу.
        - Ну что ты. Конечно нет. Сейчас я дам распоряжение, и его откачают. Но ты... Признаться, ты меня приятно поразила. Я не ожидал.
        Глава 12
        За двадцать пять лет до описываемых событий.
        Где-то в Центральной Африке
        Будь Хунсаг обычным человеком, то не заметил бы появления бобогото - тот ступал мягко, тихо, как пантера. И подошел со спины. Это было так трогательно: местный колдун знал, с кем имеет дело, всерьез рассчитывал, что напряженной спиной Хунсаг не почует приближающегося холодка.
        Хунсаг почуял - когда тот был еще за сотню шагов до хижины. Почуял и подобрался весь, распрямил позвонки, подтянул живот. Со стороны-то он смотрелся расслабленным, на самом же деле был воином, готовым к атаке. И решил подыграть колдуну, обезоружить того неожиданным выпадом. До последнего момента стоял, повернувшись спиной к двери, и, когда бобогото оставалось преодолеть лишь несколько шагов, резко развернулся на пятках, насмешливо поздоровался на местном наречии, а потом сказал:
        - Я тебя искал. Долго.
        "Сказал" - неверное слово для описания способа, которым общался Хунсаг. Речь он как раз не использовал, да и вряд ли бы смог, зная лишь несколько фраз на певучем, как ветер, чужом языке. Но Хунсагу не нужны были слова, чтобы сообщить о себе такому человеку, каким являлся бобогото. И судя по тени недоумения, мелькнувшей на круглом черном лице, тот прекрасно умел ловить мысленные импульсы.
        Хунгсаг рассматривал колдуна - высокого, черного, хмурого - с уважением. Ведь самому ему потребовались годы практики, чтобы научиться с паучьей ловкостью пробираться в спутанные клубки чужих мыслей. Он учился у блаженного старца в Китае, у мрачновато-аутичного французского гипнотизера, у сибирских староверов и перуанского нагваля, который был вроде бы самым гостеприимным из учителей, но когда Хунсаг уснул в его доме, попытался полоснуть по его горлу старинным ножом. Бобогото же никогда не выезжал за пределы континента, его породившего, большую часть жизни провел в глухом лесу, и все, что он умел, досталось ему при рождении. Сильным он был. Сильным и умным. Хунсаг сразу это почувствовал.
        Колдун в свою очередь рассматривал незнакомца с настороженным недоумением - как будто бы один опасный хищник втягивал трепещущими ноздрями дух другого, оттягивая момент смертельного атакующего прыжка.
        - Кто ты?
        Вопрос, родившийся в голове Хунсага, неопытный человек принял бы за игру подсознания. Но Хунсаг знал, что вопрос пришел извне, из устремленных на него черных глаз.
        - Я приехал издалека. Неважно откуда. Мне нужна твоя помощь.
        Колдун отошел на несколько шагов, туда, где у круглого стола лежала на полу, раскинув руки, Харума. Глаза ее были открыты, а остывающие губы растянула адресованная кому-то невидимому улыбка.
        Безмолвный диалог продолжался.
        - Это ты сделал? Убил ее?
        - Это было необходимо. Иначе ты не появился бы.
        - Ты знал, что она была моим другом?
        - У таких, как ты и я, друзей не бывает. Не может быть друзей. Она умерла счастливой.
        - Зачем же ты меня звал? - Темные глаза хмуро сверлили непроницаемое лицо Хунсага.
        - Я хочу, чтобы ты научил меня. Хочу, чтобы показал, как делаешь мертвых живыми.
        Бобогото расхохотался. Смех его был страшен - ликование почуявшего падаль стервятника.
        - Ты глуп, если считаешь, что я стану это делать.
        - Я не прошу тебя сделать это бесплатно.
        - Ты глуп вдвойне, если веришь, что меня интересуют деньги.
        - О деньгах я ничего не говорил.
        - Что же, в таком случае, ты собирался мне предложить?
        Хунсаг вдруг заметил, что бобогото разминает длинные сильные пальцы. Неожиданно вспомнился китаец, которого ему когда-то приходилось знать: тот зарабатывал на жизнь подпольными смертельными боями, и не было в мире более жестокого воина. Одним мощным прыжком он сбивал противника с ног, а потом голыми пальцами разрывал его плоть. Хунсаг хорошо запомнил руки китайца; почти женские, с узкими изящными ладонями. Было невозможно поверить, что в них таится такая сила. Своими тонкими пальцами китаец мог разрубить каменные стены и одним движением - со стороны казалось, что легким, - пробить черепную коробку соперника. Перед каждым боем он делал упражнения - разминал руки, но это была не обычная разогревающая разминка в европейском понимании слова, а скорее набор мандр. И вот в глуши африканского континента человек, который всю жизнь провел в джунглях, делал точно такие же упражнения. Откуда он мог знать их, откуда?
        И тотчас же Хунсаг понял: из его собственной головы: чернокожий колдун, точно талантливейший вор, просочился в форточку его сознания, ампутировал кусочек памяти и теперь деликатно намекает, что с ним белому пришельцу не стоит тягаться, калибр не тот.
        Бобогото заметил его растерянность и улыбнулся - насмешливо и чуть брезгливо, как умел улыбаться и сам Хунсаг, когда случай сталкивал его с бараньей непробиваемостью некоторых ступивших на обочину его жизни людей.
        - Я могу быть полезным. Я умею многое. Тебе дано от природы, но я взял свое сам, - послал очередной мысленный импульс Хунсаг.
        - Ты мне не нужен для того, чтобы взять твое. Я могу сам. Ты видел.
        - Не можешь, - сжал губы Хунсаг. - У тебя получилось один раз, но это не значит, что ты сможешь всегда.
        - Хочешь проверить?
        - Да. Я предлагаю тебе поединок. Если ты сможешь меня одолеть, я уйду сам. Тебе останутся мое тело и мои мысли. Если же одолею я, ты дашь мне то, что я ищу.
        Колдун сомневался лишь секунду.
        - Что ж, это мне подходит. Не думаю, что мне пригодятся твои жалкие мысли, но тело - как раз то, что мне нужно. У меня давно не было свежих мертвецов для обряда. И никогда не было белых мертвецов.
        Они сели друг напротив друга на колючую циновку. Им предстоял не банальный самцовый бой, несмотря на то что оба - и Хунсаг, и бобогото - были сильны, выносливы и пластичны. У Хунсага за плечами - двенадцать лет интенсивного обучения боевым искусствам. У колдуна под лоснящейся черной кожей - литые мускулы, сразу видно, что он гибок, как цирковой гимнаст, и в кровавой схватке нет ему равных. И все же им необязательно было доказывать мощь древним кулачным способом - за спиной обоих стояли совсем другие силы.
        В тот вечер жители деревни, не подозревавшие о драматическом поединке, все же инстинктивно предпочли держаться от хижины Харумы подальше. Неспокойно им стало, необъяснимо тревожно, как в те дни, когда неспешный ток их жизни нарушали крикливые белые люди со смеющимися холодными глазами, приезжавшие на пропыленных грузовичках, вооруженные автоматами и топорами. Матери боязливо увели детей по домам. Потом к ним присоединились мужчины. И у каждого был свой предлог укрыться под сенью родной крыши, но причина общая - страх, необъяснимый и внезапный.
        Силы в том невидимом поединке распределились предсказуемо: бобогото наступал, уверенно и спокойно, Хунсаг же с трудом держал оборону. Белый человек словно стал колодцем, в который колдун опускал ведро, чтобы иссушить его до дна, делая то же самое, что несколькими часами раньше Хунсаг сделал с Харумой, - поглощал его прошлое.
        Это было больно. Хунсаг вдруг снова узрел себя таким, каким не любил себя вспоминать, давно перестав ассоциировать болезненного бледного мальчика в дурацких очках с собою сегодняшним. Как будто бы мальчик тот был не его непосредственным прошлым, а инкарнацией - важной для цепочки перевоплощений, но такой далекой, что едва ли имелся смысл вспоминать ее.
        Он увидел лица, которые много лет назад стер из памяти, - мамы, отца. И с высоты нынешнего опыта вдруг с изумлением разглядел, что отец, казавшийся когда-то таким холодным и строгим, смотрит на него с любовью и гордостью. Его сын был ничтожеством, личинкой, сутулым зеленолицым городским ребенком, к которому тянулись такие же, как он сам, тихие неудачники, зато те, на кого мальчик хотел быть похожим, презирали. Отец же им гордился - и для этой алогичной, тщательно скрываемой гордости ему не нужен был фундамент из достижений сына.
        Он увидел бледное лицо матери, услышал ее тихий, как шелест утренних газет, голос. "Митенька, ты простудишься!" - говорила она, глядя на то, как ее тощий сутулый сын выливает на голову ведро ледяной воды. Имя-то какое постылое, безвольное - Митенька...
        Хунсаг считал, что давно Митеньку преодолел, вырвал его с корнем, как мешающий пить земные соки сорняк, а бобогото вдруг вернул его обратно, как занозу всадил. Ощущения были такими знакомыми, словно и не забывались никогда. Митенька снова жил внутри, Митенька был - как больное сердце.
        Невероятным усилием угасающей воли Хунсаг вынырнул из Митенькиной жизни, как из густого зловонного болота. Дышалось тяжело, а в глаза будто песку насыпали. Сквозь мутную пелену он разглядел почти погруженную во мрак комнату и расслабленный силуэт бобогото. Если так продолжится дальше, его надолго не хватит. Забавно: он получит то, за чем пришел, только в несколько иной форме. Вместо того чтобы научиться поднимать мертвых из земли, сам станет пустоглазым шатуном, будет бродить в ароматном лесном многоголосье, гонимый вечным голодом.
        Этого нельзя допустить. Хунсаг не позволит. Не для того он годами дрессировал себя, как бойцового петуха, истязал себя болью и голодом, спал на холодных камнях, учился обходиться без всего, что презираемая им раса считала первостепенным, - без пищи, сна, привязанностей.
        Бобогото силен, но не всемогущ. Ему все даром досталось - такой вот причудливый генетический паззл. Он не добивался своего кровью, потом, стертыми ногами, пересохшей глоткой, глухой тоской. Его воля не знает подобных усилий, а тело - подобных страданий. Черный колдун не терпел и не старался, просто пришел в мир и взял то знание, которого Хунсаг добивался, по какому-то особому небесному блату. А значит, не может равняться с ним, всего в одиночку добившимся, из самых туманных низин выползшим на Олимп.
        Злость придала Хунсагу сил.
        Он собрал весь свой талант, всю свою мощь и волю, а затем, как шаровую молнию, метнул в сторону колдуна. Теперь белый пришелец пил взгляд противника точно ледяную воду из горного родника, и каждый глоток возвращал его к жизни.
        Бобогото встрепенулся, как будто его пчела ужалила, дернулся всем телом, но - поздно, капкан захлопнулся. Хунсаг нащупал то, что причиняло сопернику боль.
        Сейчас видел тощего мальчишку с порванным футбольным мячом под мышкой. Обычный мальчишка, с болячками на коленках, смешными оттопыренными ушами и сквозняком в голове. Мать заставляет его идти в организованную белыми волонтерами школу, но мальчик упрямо мотает головой. Ему незачем уметь читать, тем более на чужом некрасивом языке. Местный язык - как песня. Переходящие одна в другую гласные льются полноводной рекой, в которой встречаются гладкие, выбеленные временем камешки согласных. Язык же, который привезли с собою белокожие люди, похож на жевательную смолу, застрявшую в зубах. Нет уж, спасибо, он будет солдатом, как отец.
        Миниатюрные гражданские войны вспыхивали в их стране так часто, что солдаты - сильное агрессивное мясо - всегда были нужны, их все уважали, им доставались лучшие дома и самые красивые женщины.
        Хунсаг удивленно прислушивался к мыслям лопоухого мальчишки - обычным мыслям подростка, живущего в измочаленной бесконечными войнами стране. Выходит, и бобогото не был особенным с младенчества. Когда же он получил дар? Как ему удалось обнаружить в себе волшебное проросшее зернышко, слабое и хрупкое, и распустить его в ядовитый цветок с толстым шипастым стеблем?
        Хунсаг копался в воспоминаниях противника, как патологоанатом в пораженных странной болезнью органах.
        Вот мальчишка вырос - стало длинным и жилистым его тело, а лицо суровым, как гранитный монумент. Его матери давно не было в живых, отец-солдат пропадал в партизанских отрядах, деревню сожгли. У юноши появилась любимая женщина - красивая вдова с оленьими глазами и тяжелыми бедрами, старше его на целую жизнь, на восемнадцать лет. То, что он чувствовал, было похоже на наркотический дурман - один взгляд женщины превращал его в растекающиеся горьковатым медом соты. Может быть, в мирное время на их пару смотрели бы косо, но война рождала и не такие союзы. Юноша с нею почти два года, и женщина любила мечтать: вот закончится война, и они переедут к ее родственникам в Сомали, там она сможет рожать хоть каждый год.
        Те люди пришли ночью - с шакальей подлостью прокрались в деревню. Обоим дозорным перерезали горло, потом разбились на несколько групп и отправились по домам. Те люди пришли за нехитрыми ценностями, которые могли найтись в хижинах простых деревенских жителей, и убивать не собирались. Во всяком случае, в ту ночь не погиб никто, кроме дозорных и женщины бобогото.
        У нее имелась единственная драгоценность - бусы из необработанной бирюзы, принадлежавшие когда-то матери. Эти бусы были словно единственной фотокарточкой женщины, как будто бы ее родословной, доказательством существования прошлого. На войне люди становятся такими сентиментальными к прошлому, потому что оно, в отличие от будущего, стабильно и неизменно.
        Когда один из шакалов протянул к бусам грязную ладонь, женщина метнулась вперед - и тут же получила две пули в живот. Все произошло так быстро, что юноша даже понять ничего не успел, и вот любимая уже умирает на его руках. Мучительной была ее смерть - она хрипела и сплевывала кровь до рассвета. Никогда в жизни - ни до, ни после - бобогото не чувствовал себя таким беспомощным.
        Когда женщина все-таки умерла, в него словно вселился Другой - взрослый, безрадостный и жестокий. Он поднял темное лицо к серому рассветному небу и заорал во всю глотку, и крик, вырвавшийся из его глотки, был похож на предупреждающий рокот доисторического ящера. На много километров разнесло его эхо, и те, кто в то утро был им разбужен, ощутили одно и то же - безысходную тоску, как будто все хорошее уже случилось, а впереди только чернота.
        Следующим утром в нем проснулось это. Ему не хватило бы ни опыта, ни чувства языка, чтобы сформулировать, чем именно это было, но он сразу почувствовал его присутствие.
        Почувствовали и другие - когда юноша вышел на улицу, соседка, знавшая его с младенчества, сначала сделала шаг по направлению к нему, а потом вдруг нахмурилась, отвернулась и, подхватив юбки, убежала прочь.
        Через неделю он ушел в лес, почти ничего с собою не взяв. То был необъяснимый порыв: разрубая топором лианы, юноша понимал, что идет вопреки логике не на смерть, а туда, где его ждут, где ему и должно быть.
        Почувствовал он и место, где следовало остановиться. Стряхнул тряпичный рюкзак с саднящих плеч и спустя три дня и три ночи построил дом, в котором ему суждено было прожить больше ста лет. В следующие несколько недель бобогото узнал о себе больше, чем за минувшие восемнадцать лет жизни. Узнал, что лесные животные от него шарахаются, как будто он выдыхает огонь; что может не есть, не пить и не спать много дней подряд. Однажды он споткнулся о выглянувший из размытой дождем земли корень, упал плашмя и пропорол живот острой веткой. Сознание его оставило, и последнее, о чем юноша успел подумать сквозь пурпурную пелену боли, было: это все, я умираю, предчувствие обмануло меня. Но спустя часы он пришел в себя, окрепшим кулаком выдернул из живота ветку, растопыренной ладонью зажал рану, из которой пульсирующими толчками выходила черная кровь, и пополз вперед. Его снова вело это. Он полз, пока не нашел куст с широкими маслянистыми листьями. Сорвав лист, растер его в ладонях и приложил к животу. И снова наступила его личная ночь, тягучая, смолистая, с горчинкой. А когда бобогото открыл глаза в следующий раз,
боли почти не было, кровь остановилась. Он осторожно добрел до родника, напился и промыл рану. В джунглях опасно пахнуло кровью. Но никто не пришел на зов его заживающей раны, как будто бы по венам юноши текла отрава, и хищники, почуяв это, с опаской сторонились.
        Прошел, наверное, год, а может быть, больше, прежде чем он впервые вышел к людям. Юноша не нуждался в человеческой близости и почти забыл язык, на котором говорил всю жизнь, - память выкорчевала его за ненадобностью. Но другое желание - знакомое, земное, неожиданное - заставляло его прорубать себе путь по давно заросшей тропе, которая когда-то его сюда и привела. Он хотел женщину. Хотел снова пережить знакомую маленькую смерть в подрагивающем лоне потной (от страха ли? от страсти?) самки.
        Пока дошел до деревни, солнце дважды поменялось местами с луною. И вот он уже идет между знакомых хижин, осунувшийся, с опасной сумасшедшинкой в глазах. Какой-то мужчина в белом балахоне кричит ему в лицо: "Уходи! Уходи!" - пытается драться, как неловкий молодой петушок. Один удар пальцем в грудь, и тот лежит в пыли, а его широко распахнутые глаза с ужасом смотрят в полуденное, словно застиранное небо. И тогда отшельник впервые услышал за своей спиной: "Да он колдун... бобогото... Пропадал столько лет в джунглях, вернулся невредимый... С ним нельзя связываться... бобогото..." Ритмичное, как барабанная дробь, прилипло к нему новое имя.
        Несколькими минутами позже он увидел девушку лет четырнадцати, шедшую мимо с корзиной мокрого белья на голове. И вдруг обнаружил в себе новый дар - молча звать за собою. Не спросив, свободна ли девушка, желает ли того же, что и он, бобогото вошел вслед за нею в глиняный дом. Ее страх длился не больше минуты, а потом взгляд увяз в его темных глазах, она игриво тряхнула дешевыми серьгами и расхохоталась, как пьяная. Потом девушку ту объявят его женой - потом, когда за ним захлопнет двери лесная глушь.
        Вот так, в концентрированной вседозволенности, пройдут долгие годы его жизни.
        Бобогото повзрослеет, заматереет, перестанет удивляться новым открывающимся талантам, наоборот - научится давать им развитие, научится желать большего. И окружающий мир станет его тайной лабораторией.
        - Довольно, - ослабевшими губами прошептал бобогото.
        Хунсаг даже не удивился, что у него получается понимать чужой язык. Его щупальца глубоко проросли в сознание колдуна, он словно прочитал огромный манускрипт и запомнил каждое слово.
        - Довольно... У тебя и правда есть Сила...
        Хунсаг налил в глиняную плошку воды, пальцами разорвал созревший лимон, выдавил в воду сок и протянул бобогото. Тот с благодарностью принял чашу, его пальцы дрожали. Захлебываясь, выпил все до дна.
        - Значит, теперь ты дашь мне то, о чем я просил? - дав колдуну немного передохнуть, уточнил Хунсаг.
        - Да.
        - Когда?
        - Это не так просто. Нужен мертвый.
        Хунсаг кивнул на распростертое тело Харумы:
        - Чем плоха она?
        - Нет! - Бобогото сжал фиолетовые губы.
        - Почему?
        - С ней я так не могу. Не буду. Я знал ее почти тридцать лет. Она никогда меня не обманывала, всегда делала то, что я просил.
        Хунсаг удивился. У человека с космосом за спиной - и вдруг такая неожиданная слабость. Пожалел - и кого! Разжиревшую глупую шарлатанку!
        - Разве ей не все равно? Разве тело - это она и есть? Я всегда думал, что тело - дом, а то, что в нем живет, покидает дом без сожаления и навсегда. Нам не нужен житель, нам нужен дом. Разве не так?
        - Не совсем, - ответил бобогото, в помутневшие глаза которого постепенно возвращался блеск жизни.
        - Значит, по-твоему, более гуманно убить живого, чем использовать тело твоей знакомой?
        - Мы никого не будем убивать. - На лице колдуна сохранилось бесстрастное выражение.
        Хунсаг почувствовал еле заметное шевеление в районе чакры манипура. Он знал собственное тело и мог точно сказать: это ярость, точно разбуженная кобра, недовольно подняла голову и угрожающе раздула капюшон. Обычно он никогда не злился, потому что равнодушие - тоже сила. Мощным противником был бобогото, раз ему удалось превратить твердь, на которой почти сотню лет жил Хунсаг, в штормовую палубу.
        Тогда набрал полные легкие воздуха, медленно выдохнул, прислушался к ритму сердца, нащупал вниманием желудок, печень, почки - концентрация помогала успокоиться.
        Колдун, конечно, заметил, что с ним происходит.
        - Тебе необязательно так злиться. В наших краях умирают часто. Мы подождем.
        - Я не могу остаться здесь на месяцы. У меня дела. В далекой стране я оставил людей, на которых нельзя положиться. Если через три дня у нас не будет мертвеца, я сам кого-нибудь убью.
        Бобогото посмотрел на него внимательнее и покачал головой:
        - Говоришь, что считаешь тело домом, а дух - жильцом? В таком случае твой дом - само совершенство. Роскошный дворец с колоннами, как у самых богатых королей мира. Но в твоем доме давно нет жильца. Ты мертв, Хунсаг. Ты даже сам не понимаешь, насколько мертв.
        * * *
        Простыни в доме Ангелины горько пахли лавандой. Было в этом что-то необъяснимо тревожное. Марк долго не мог уснуть на своей кровати, ворочался, включал свет, рассеянно таращился в электронную книгу, в которую перед поездкой в Верхний Лог скачал новый роман Гранже. Однако буквы плясали перед его усталыми глазами, не складываясь в слова. Марк был вымотан - морально и физически. С куда большим удовольствием он забылся бы рядом с обнаженной женщиной, теплой, словно кошка. Та беззвучно сопела бы рядом, ее мерное медовое дыхание усыпило бы и его. Марк знал о том, что большинство мужчин не любит засыпать подле случайных любовниц, но сам был не из их числа. Близость чужой кожи, чужой крови, чужих выдохов всегда его умиротворяла.
        Но Ангелина твердо сказала, что не сможет уснуть в одной постели. Она никогда не была замужем и никогда не делила с мужчиной кров, и ее привычки окаменели, как ископаемые жуки. Страсть - это одно, но чужая голова на ее подушке - совсем другое. Художница объяснила все это спокойно, необидно, даже с несколько шутливой интонацией. И Марк, сразу поняв, что она не играет, не кокетничает, послушно занял приготовленную для него кровать.
        За окном пели сверчки. Время от времени ему удавалось отключиться, но это было больше похоже не на сон, а на череду коротких обмороков, из которых он выныривал еще более утомленным. В конце концов Марк сдался, перестал цепляться сознанием за благодатную черноту. И просто лежал с закрытыми глазами, мерно дыша, слушая стук собственного сердца. Что ж, тоже отдых, релаксационная медитация. Так гораздо лучше, чем нервно пытаться поймать за хвост настоящий сон.
        Стало намного легче.
        В комнате было прохладно, и мужчина укрылся ветхим одеялом почти с головой.
        Вспомнилось, как однажды близкий друг, Володя, привел его в эзотерический клуб. Было это в конце девяностых, задолго до повального увлечения йогой. Среднестатистический москвич в те годы знал о йоге только то, что занимающиеся ею якобы способны ходить по раскаленным углям.
        Владимир всегда был немного не от мира сего. Познакомились они в каком-то клубе. Марк потом вспоминал об этом и недоумевал: что могло привести такого отрешенного от суеты человека в прокуренный подвал, где выступают начинающие рок-группы? Володя не курил, не употреблял спиртное, жил по световому дню, каждый год как минимум пару месяцев проводил в монастыре под Тулой, да и сам был похож на монаха - высокий, с прямой спиной и ясным, кротким взглядом. Когда они разговорились, Марк был уже немножко пьян, и новый знакомый показался ему забавным. Что же привлекло в нем Володю, для него так и осталось загадкой, хоть после этого они приятельствовали много лет.
        Однажды Володя позвонил и возбужденным голосом сообщил, что в Москву приехал единственный в мире левитирующий человек.
        - Чего-чего? - не понял Марк.
        - Левитация! Умение летать! - Володя говорил с такой интонацией, что если бы у него имелся хвост, в тот момент он бы, неверное, размашисто и взволнованно им вилял.
        - Это невозможно, - усмехнулся трезвомыслящий Марк. - Хотя с другой стороны... Зависит от сорта травы, которую человек курит.
        - Есть очевидцы! И он дает единственную лекцию! - не унимался Володя. - Завтра. В одном эзотерическом клубе. Марк, я умру, если не попаду туда!
        - А от меня-то ты чего ждешь? Не хочу обидеть твои чувства, но шизофреники меня никогда не интересовали.
        - Вообще-то мне бы денег у тебя занять... - замялся друг. - Вход платный.
        - Еще и шарлатан. И сколько же он берет с человека?
        - Двадцать долларов.
        - Сколько? Твой психопат охренел, что ли? - не удержался от грубости Марк. - Нет, ну и наглые же люди бывают. Строят бизнес непонятно на чем. Неужели он думает, что кто-то и правда заплатит двадцать долларов, чтобы посмотреть на какого-то психа?
        - Да ты что! - захлебнулся Володя. - Уже почти все билеты распроданы. Все наши его знают.
        Под словом "наши" друг подразумевал таких же странных людей, каким был сам. Среди его близкого окружения водились в основном простоволосые юноши в непальских балахонах и смешливые, нередко обритые наголо, девушки с солнечными зайчиками в глазах. Все они относились к жизни с беспечностью хиппи: тунеядствовали, ели что попало, ходили босиком, давали обеты молчания, резали вены, курили марихуану и называли это шаманским обрядом, пели мантры, общались с терпеливыми православными батюшками, у которых хватало кругозора, чтобы не заклеймить столь колоритных прихожан как нечистую силу. Иногда кто-то из них безвозвратно уезжал куда-нибудь в Индию или на Алтай, и про него уважительно говорили, что он покинул колесо сансары. Труп одной такой "покинувшей колесо" через полтора года вернули в Москву. Хоронили девушку в закрытом гробу, а почерневшая от горя мать с кулаками бросалась на Володю, угрожая судом.
        - Марк, ну не жмись... Я же знаю, что у тебя есть деньги. Я верну в конце месяца. Обещаю.
        - Вовка, да разве дело в двадцати долларах? - вышел из себя он. - Ты посмотри, куда ты катишься! Тебе лет до хрена, а ты нигде не работаешь. Сидишь на шее у каких-то баб, которые тебя подкармливают за то, что ты их трахаешь.
        - Мы занимаемся тантрой, - обиделся Володя. - Я преподаю им. Между прочим, это совсем не то, что ты думаешь.
        - Ты говоришь, как изменяющий муж из пошлого водевиля. "Не то, что ты думаешь..." - передразнил Марк.
        - Я имел в виду, что мы не занимаемся сексом в том смысле, который вкладываешь в это слово ты, - терпеливо объяснил Володя. - Мы даже не раздеваемся. Я просто учу их пробуждать энергию кундалини.
        - Лучше бы ты был банальным альфонсом... - И тут в голову Марка неожиданно пришла идея: - Слушай, я дам тебе деньги. Но только если ты и мне билет купишь. Хочу увидеть пройдоху своими глазами.
        Володя долго мялся, пытался объяснить, что такому человеку, как Марк, на лекции будет неинтересно, что его присутствие даже вредно для кармы, ведь энергетика зала очень важна, и нельзя нарушать ее пустым скепсисом, что, в конце концов, мероприятие состоится в половине седьмого утра, а Марк - подлинная сова.
        Однако Марк был тверд: будет ему билет - будут деньги на второй, для Володи. И у друга не осталось иного выхода, кроме как сдаться.
        План Марка был прост, как куриное яйцо. Он принесет с собою фотоаппарат-мыльницу и потихонечку снимет происходящее. То есть запротоколирует факты. Возможно, даже поговорит с тем гуру доморощенным. И отдаст материал Жанне, которая обрадуется такой информации больше, чем мехам и бриллиантам.
        (Жанна была его любовницей и начинающей журналисткой, причем бредила желтой прессой. Ее двоюродная сестра, которая жила в Канаде, присылала ей какие-то дурацкие журналы со сплетнями. В едва опомнившейся от беспросветной нищеты России ничего подобного не имелось, поэтому Жанна с горящими глазами рассматривала на слегка размытых снимках незнакомых ей загорелых блондинок, застигнутых папарацци врасплох, и голливудских звезд, сфотографированных через окно. И горячо говорила: "Это сама жизнь! Кровь нашего мира! Когда у меня будет подобный журнал, будь уверен, я пойду дальше. Зачем фотографировать каких-то никчемных силиконовых однодневок? Нет, я буду искать настоящие сенсации, не погнушаюсь даже грязью и стану кормить ею толпу, как кровавым мясом. Особенно мне интересны те, кто называет себя интеллигентами. Будить в них низменное желание вуайеризма, жажду увидеть больше, чем позволяют приличия, - что может быть интереснее? Надо быть талантом, чтобы соблазнить таких людей, искусить их, найти тот сорт кровавого мяса, который они не погнушаются сожрать. И я найду! Вот увидишь, найду!"
        Марк только смеялся в ответ и называл временную подружку ненормальной.
        Он точно знал: Жанна - отнюдь не женщина его жизни, а так, интересный пока попутчик. Она была смешливой, яркой, страстной, непохожей на других. Может быть, чуть излишне грубоватой - курила как матрос, говорила басом и непристойно шутила. Зато оказалась великолепной любовницей. Ей было уютно в какофонии, суете и хаосе, она была храброй и умной, любила всех людей на свете и водила знакомство даже с бомжами, гревшимися у метро. Наверное, такой и должна быть идеальная журналистка.)
        И вот наступил день, когда будильник Марка запиликал в половине шестого утра. Проклиная все на свете, он потащился в душ, а потом силой вливал в себя одну кружку крепкого кофе за другой, пока не открылись глаза.
        Володя ждал его у двери в эзотерический клуб, который, разумеется, оказался обычным подвалом жилого дома. Друг нервничал, что случалось с ним крайне редко. Марк приветствовал его насмешливой улыбкой. В кармане просторного джемпера он прятал небольшую "мыльницу", предвкушал веселую шутку и радовался, представляя сначала удивленное, затем восторженное лицо Жанны, когда та увидит его фотографии.
        - Идем уже, - нервно поторопил его Володя. - Народ с ночи тут дежурил, хороших мест нам уже не занять.
        Они спустились в подвал, оказавшийся неожиданно просторным. Бетонный пол устлан толстыми шерстяными циновками. Народу набилось, как на бал Воланда, и один посетитель был страннее другого. Серьезные девушки с измученными лицами и потусторонним взглядом, хмурые женщины в шалях, длинноволосые мужчины. Какой-то бородач играл на бубне в углу, второй рядом с ним - тихо выводил: "Омммм... Оммммм... Омммм..." В общем, таки декорация психушки, воссозданная для эстетского кино.
        Марк неуверенно опустился на одну из циновок. Володя старался держаться поодаль от него, потому что стеснялся - его друг в своем кашемировом свитере и добротном пальто выглядел здесь чересчур буржуазно.
        Рядом с Марком уселась забавная девица - тощая, белобрысая, с веснушками на маленьком вздернутом носу. Она бы могла выглядеть на четырнадцать, если бы не морщинки под глазами, которые, впрочем, ее не портили. У нее было такое лицо, словно каждую минуту девчонка готова рассмеяться. Как будто бы под ее белой кожей не мышцы и кости, а сплошной неиссякаемый смех, и достаточно неосторожного движения, чтобы он выплеснулся наружу. Девица, у которой между передних зубов зияла довольно большая щель, носила просторную мужскую рубаху, на талии перехваченную пояском и щедро открывавшую ее длинные костлявые ноги. Марку такие нравились - остренькие. Соседка с готовностью ответила на его улыбку и сообщила, что ее зовут Лия. А потом добавила:
        - Я из Волгограда приехала. Специально на Шакти посмотреть.
        - На кого? - удивился Марк.
        Лия рассмеялась - смех ее был похож на рассыпавшийся по полу разноцветный бисер.
        - Ты не знаешь Шакти, но заплатил двадцатку зелени, чтобы попасть сюда? Ну, ты даешь!
        - Что, так называемый гуру еще и баба? - вырвалось у него.
        - Левитирующая баба. Земное воплощение богини. - Девушка сказала это так буднично, словно сообщала, что электричка задерживается.
        Марк решил сменить тему:
        - Чем же ты занимаешься, Лия из Волгограда?
        Снова смех-бисер, который показался бы беспричинным, если бы исходил от кого-то другого.
        - Я студентка.
        - Да ладно! Тебе же тридцатник уже, наверное, а то и больше, - решил поддразнить он.
        Соседка не смутилась:
        - В точку. Тридцать четыре. Но, как говорится, в педвузе сложно учиться первые десять лет.
        - Так ты будешь учительницей?
        - Это вряд ли. Слушай, у тебя трава есть?
        - Не употребляю. И тебе не советую. Тут палатка недалеко, могу сходить за джин-тоником.
        - Не надо, - поморщилась девица. - Да и начнется все скоро.
        Марк подумал, что после того, как так называемая Шакти осрамится перед толпой, надо бы пригласить Лию к себе. Интересно посмотреть, какая она голая.
        В подвале резко погас весь свет, что никого не смутило. Даже человек, который пел "оммм", и не подумал заткнуться. В темноте его протяжное утробное мычание звучало зловеще. Марк просунул руку под рубашку Лии и сжал сосок. У него было много женщин, и он прекрасно понимал, что хиппующая студентка тридцати четырех годков от роду не нуждается в реверансах. Та отстранилась, но с весьма многообещающим хохотком.
        На крошечной сцене зажгли свечи. Много. Марк подумал, что если случится пожар, то все зрители погибнут тут замурованными - слишком много народу, слишком узкий выход. Кто-то ударил в гонг - гулкий звон размножился, отражаясь от бетонных стен подвала. Густо пахло растопленным воском, сандаловыми ароматическими палочками, чьими-то старомодными духами и отчего-то солоновато и металлически, как будто бы где-то была разлита кровь. "Так могло бы пахнуть жертвоприношение", - подумалось Марку, и он покосился на Лию. А та во все глаза таращилась на сцену и выглядела ребенком в ожидании чуда.
        Наконец на сцене появилась женщина. С кошачьей пластикой она ступала по полу, красиво выгнув спину и расслабленно опустив плечи, но в ней чувствовался нерв, угадывалась готовность к прыжку. Смуглая кожа, как у цыганки, черные глаза смотрятся впадинами на изможденном лице. Седина слегка припорошила глянец роскошных волос. Шакти было, наверное, под пятьдесят, но она все еще оставалась интересной.
        У Марка никогда не было женщины под пятьдесят. Природа наделила его редким даром - видеть чужую красоту, но ведь красота - понятие относительное. И временное. Он никогда не гнался за внешним глянцем и каждую свою любовницу искренне находил красивой. Ему нравились и хрупкие бледные девушки с выступающими ребрышками, и женщины с фигурой палеолитических Венер - с тяжелыми бедрами, с плотными складками на спине, в румянцем на щеках. Нравились молодые, с тугой кожей, и нравилось, когда первые морщинки линовали холст женского лица, в чем ему виделся некий трагический шарм. Но взрослые - по-настоящему взрослые - женщины, тем не менее, его пугали. Такие, как правило, не любили игры, им хотелось определенности. За их плечами был целый туристический рюкзак бесценного опыта - мужья, любовники, дети. Они слишком хорошо разбирались в жизни, чтобы позволить себе спонтанность.
        Женщина, называвшая себя Шакти, коротко и хмуро кивнула людям, каждый из которых заплатил двадцать долларов, чтобы ее увидеть. Ее помощники - два обритых наголо худеньких мальчишки (нет, приглядевшись, Марк понял, что им не меньше сорока, просто плечи их узки, тела - худы и жилисты, а лицо имеет тот тип моложавости, который характерен для людей бесстрастных) вынесли на сцену чугунный дымящийся котел и батарею бумажных стаканчиков. Запахло чем-то пряным и горьким, как будто в котле закипал глинтвейн. Шакти погладила одного из помощников по бритой голове, и тот с песьей благодарностью взглянул на нее снизу вверх.
        "Отвратительно! - подумалось Марку. - Настоящая тоталитарная секта! Мужик разве что пятки ей не лижет. Но если она попросит - будет лизать и не поморщится".
        Шакти опустила старенький помятый половник в котел, несколько раз задумчиво помешала варево и начала разливать его по стаканчикам.
        - Достаточно сделать всего несколько глотков, - не глядя в зал, сказала она.
        Голос ее был глубоким и теплым, как темная бархатная портьера. При всем своем предубеждении Марк не мог не отметить, что в этой женщине есть нечто притягательное - воспринимающееся на животном уровне, не поддающееся словесной формулировке.
        Один за другим женщина передавала наполненные стаканчики в зал. Люди пили - кто-то делал всего один осторожный глоток, кто-то доверчиво вливал в себя почти все содержимое - и передавали их дальше. Марк занервничал. Покосился на Лию, которая хмурилась и тянула шею, высматривая ближайший стаканчик, явно волнуясь, что ей не хватит.
        - Что за пойло такое? - тихо спросил он. - Наркота какая-нибудь?
        Лия подняла раздраженный взгляд к низкому потолку и не потрудилась ответить. Зато сидевший с другой стороны от Марка старик с буйно разросшимися усами, делавшими его похожим на мультипликационного Тараса Бульбу, тихо объяснил:
        - За двадцать долларов, молодой человек, никто не предложит вам пейот. Это просто лесные травы, которые могли бы продаваться в любой аптеке. Шакти их сама собирает.
        - Но... зачем?
        - Да вы успокойтесь. Нельзя же быть таким дерганым. Просто расслабляющий отвар. Чтобы легче было настроиться. Шакти ведь не только левитацию показывает, но будет еще учить дышать, быстро засыпать, терпеть боль. Она очень редко проводит семинары, поэтому к ней всегда такие очереди.
        В этот момент кто-то сунул Марку в руку стаканчик, на дне которого плескалась теплая, темная, густо пахнущая жидкость. В единый коктейль смешались запахи влажных корней тропических деревьев, сладковатой смолы, меда, горьких цветов, болотной ряски и еще чего-то странного, даже, пожалуй, страшного. Ощутилась этакая близость зверя, прозвучал тонкий намек на его присутствие. Помедлив пару мгновений, Марк все же принял решение пойти до конца. Зажмурившись выпил отвар, который оказался неожиданно приятным на вкус, сладковато-острым.
        Шакти несколько раз хлопнула в ладоши, и снова ее глубокий вкрадчивый голос поплыл над притихшими людьми.
        - Сейчас я научу вас, как можно отдохнуть всего за полчаса, - сказала женщина. - Иногда наши мысли похожи на голодных комаров на берегу озера. От них невозможно отделаться, и чем больше стараешься, тем меньше получается. И вот вы лежите в темноте, а они липнут к вам, жужжат вокруг и больно кусаются. Так бывает, если, например, утром вам предстоит что-то важное и вы волнуетесь. Или если случилось нечто очень плохое и вам кажется, что это плохое будет теперь всегда за вашими плечами, как тяжелый рюкзак. Большинство людей пытается лечить мысли другими мыслями. А это ведет в пропасть. Хотя иногда и дает кратковременный эффект. Особенно популярно лечиться чужими мыслями - окунуться в книгу или фильм. Или отвлечься на некое тупое, но кажущееся позитивным действо - еду, курение, секс. Как ни странно, последнее гораздо ближе к истине - разумеется, лишь к той ее форме, которую предлагаю я. А предлагаю я принцип осознанности и принцип присутствия. Курение, еда и секс - это слишком поверхностно. Мы пойдем вглубь. Вглубь собственного тела. Если вы хотите научиться расслабляться по-настоящему, уметь
существовать в режиме воина, который спит на холоде в течение двух часов, а потом просыпается, полный сил, дает бой и выигрывает, вы в первую очередь должны нащупать самих себя. Например, многие ли из вас могут почувствовать биение собственного сердца? Нет, не держась за запястье, не чувствуя пульс. А сидя в расслабленной позе, ощутить, как, с какой скоростью сердце бьется внутри вас.
        Марк попробовал сосредоточиться, но ничего не получилось. Он чувствовал свои слегка затекшие скрещенные ноги, чувствовал щекотную каплю пота, стекающую по шее за воротник, но нащупать вниманием сердце почему-то не мог. Вдобавок веки его отяжелели - то ли из-за того, что ему, стопроцентной сове, пришлось подняться в такую рань, то ли подействовал чертов отвар. Впрочем, ощущения были скорее приятными, хотя Марк и не любил терять над собою контроль. Почему-то хотелось поднять руки над головой, как будто они вдруг стали легкими, как воздушные шарики, наполненные летучим газом. Желание это росло в нем с каждой минутой, и в конце концов Марк решил поплыть по течению. Он позволил рукам медленно подняться и сразу же почувствовал, как за ними потянулись шея и плечи. Хрустнул позвонок - его тело словно тянул вверх кто-то невидимый, как на сеансе мануальной терапии. Он бросил взгляд по сторонам и с удивлением заметил, что все присутствующие в зале приняли ту же позу, что и он, хотя никаких команд от Шакти не поступало.
        Сама же ведущая, казалось, не обратила внимания на странную зарядку зрителей. Она продолжала говорить, спокойно, негромко и уверенно:
        - Обретение собственного сердца - только первый этап игры. Пожалуй, самое сложное - укротить свое дыхание. Дыхание похоже на игривого пса, который в юности рвет ботинки и норовит подпрыгнуть, чтобы вылизать лицо хозяина, а к старости жалко лежит в углу и смотрит больными глазами. Дыхание торопится. Среднестатистический человек дышит слишком быстро и слишком неглубоко, и это медленно его убивает. Те, кто быстро дышит, стареют тоже быстро. А если неподготовленный человек станет дышать так, как нужно организму, ему сделается плохо. Идеальное дыхание должно начинаться от живота. Ваше тело - как будто бы сосуд, наполняемый воздухом...
        Марк послушно вдохнул, следуя за указаниями Шакти. Он уже успел забыть о цели своего визита и о фотоаппарате, который лежал в кармане. Ему хотелось идти на зов голоса женщины, стоящей на сцене, хотелось, чтобы Шакта его вела. Марк надул живот, помогая себе вдохнуть, и успел подумать, что, должно быть, выглядит сейчас нелепо. У него немного закружилась голова, его качнуло куда-то в сторону... и вот в тот-то момент все и произошло. Он как будто бы падал в бездонную яму - спиной вперед, не чувствуя ног, а его язык словно распух и стал тяжелым. Страшно не было, но хотелось закричать, чтобы просто проверить наличие собственного голоса. Хотелось, но не смог. Казалось, его тело весит меньше крошечного перышка - падение было медленным. Да и не падением - скорее парение. Глаза его были открыты, но он почему-то не видел ни стен подвала, ни других людей. В помещении как будто стало светлее, но свет имел не электрическое происхождение. Все вокруг словно светилось изнутри, и это волшебное свечение поглощало очертания предметов.
        Вдруг он увидел лицо Шакти прямо над своим лицом. Женщина оказалась намного старше, чем подумалось Марку изначально, должно быть, ей было уже под семьдесят, а то и больше. Ее темное лицо было исчерчено глубокими морщинами, как глобус меридианами и параллелями. Шакти смотрела серьезно и даже как-то строго. А потом склонилась и прикоснулась теплыми сухими губами к его лбу. Казалось, что они летят куда-то вместе. Было так хорошо, что хотелось остаться в таком состоянии навсегда. "Она и правда умеет летать, - мелькнула у Марка мысль. - И все умеют. Просто чудеса какие-то... Да, да, люди на самом деле умеют летать, не может быть никаких сомнений!"
        Конечно, потом, несколько часов спустя, когда он придет в себя на стылой лавочке в каком-то незнакомом дворе, когда друг Володя будет встревоженно трясти его за плечо и вливать ему в рот приторную газировку, Марк возмутится, позвонит адвокату, будет всем рассказывать, что его обманом опоили, заставили галлюцинировать. Даже пойдет в ближайшее отделение милиции, где круглолицый и румяный дежурный (все милиционеры почему-то румяны и похожи на купцов с лубочной картинки) поднимет его на смех. Попробует найти и саму Шакти, но не обнаружит ее следа. Он будет возмущен, опустошен, раздавлен, обижен на себя самого, на свое простодушие. Надо же, воспринимал себя как сурового опытного волка, а оказался любопытным щенком...
        Но вот что странно - и спустя годы Марк прекрасно помнил то, что рассказывала Шакти. Ее слова как будто вырезали в его мозгу, чтобы оставить навечно. Помнил, как надо дышать чакрами, хоть был убежденным материалистом и не верил в присутствие энергетических точек на человеческом теле. Не верил, а вот упражнения, о которых говорила Шакти, все же иногда делал. И с некоторым неудовольствием отмечал, что система работает. Заметил, что самая простая вроде бы, но самая сложная по сути йогическая поза Шавасана позволяет за четверть часа набрать сил больше, чем за иную ночь, когда спишь нервными урывками. И если в процессе дыхания представлять, как светящаяся струя наполняет постепенно все тело целиком, сил потом - как после купания в проруби.
        Сейчас, лежа на пахнущей лавандой чужой постели, он направлял воображаемую струю ласкающего тепла к каждой частичке организма. И чувствовал, как тело постепенно тяжелеет, как будто бы окукливается. Это было самое тонкое из возможных человеческих состояний - прозрачная граница сна и бодрствования.
        Марк не следил за временем, поэтому не понял, когда именно произошло это. Но в какой-то момент вдруг почувствовал, что в комнате не один. Сначала именно почувствовал, а потом начал напряженно вглядываться в темноту. И увидел совсем близко лицо, которое больше всего на свете хотел увидеть, уже почти не надеясь, что в самом деле увидит.
        Вера.
        Та, которую он много лет считал сбежавшей от мещанских реалий ветреницей. Та, внезапное волнение за которую и привело его в Верхний Лог.
        Марк хотел вскочить с кровати, но почему-то не мог, как будто ему впрыснули парализующий яд. Он неотрывно смотрел на некогда любимое лицо и с удивлением отмечал, как сильно Вера изменилась за несколько прошедших лет, словно год у нее шел за пять. Ее некогда острый подбородок округлился, немного оплыли щеки, а бледность стала нездоровой, с синеватым оттенком, как если бы она уже много лет не видела солнца. Глаза ее, живые, теплые, искристые, теперь потускнели и смотрели на мир с серьезной печалью - такие глаза бывают у святых на иконах. Губы ее были сухими и серыми. Но самым странным было то, что, несмотря на чудовищную метаморфозу, Вера продолжала оставаться красивой.
        - Вера... - Марк собрал все силы, чтобы едва слышно выдохнуть ее имя. Говорить было трудно, язык весил десять тонн.
        Она не ответила, только покачала головой.
        Вдруг Марк заметил, что Вера явилась не одна. У ног ее стояли дети - три девочки и два мальчика. Похоже, погодки - младшему едва исполнился год, он еще некрепко держался на толстеньких ножках, ему приходилось цепляться за широкую льняную юбку матери. Марк не заметил их сразу, потому что дети вели себя не так, как должно вести себя малышам. Они были тихие, как привидения, бледные, с темными полукружьями под глазами. И смотрели так, словно им ведома запредельная мудрость. Выделялась лишь одна девочка - самая старшая, темноволосая, худенькая, - загорелая, с живым и жестким взглядом, похожая на обычного ребенка более, чем остальные.
        Наконец Марку удалось сесть на кровати. Он протянул руки к Вере, но пальцы его сомкнулись вокруг пустого пространства.
        Морок рассеялся.
        Марк находился в комнате один.
        Сон испарился, как лужа на полуденном солнце. Сердце трепыхалось где-то в области щитовидной железы, а в висках стучало, как будто внутри его черепной коробки был заперт некто, кому очень хотелось вырваться на волю.
        За окном начало светать. На синеющем небе еще ясно виднелись звезды, по темной траве стелился туман.
        Марк оделся и вышел на крыльцо, стараясь ступать мягко, чтобы не разбудить спящую в соседней комнате Ангелину. Какой глупый и страшный сон. Какая глупая и страшная жизнь. Веры, должно быть, давно нет на свете, а он все надеется, не отдавая себе отчета. Да, да, надеется - в противном случае сознание не явило бы ему столь яркий образ.
        И все же... Что-то тут не так. Разве умершие кому-нибудь снятся постаревшими, изменившимися? Нет, они всегда снятся такими, какими ты их знал. Почему же тогда Вера?..
        Додумать Марк не успел, потому что глаз его различил едва заметное движение у калитки. Он удивленно вскинул голову - кому понадобилось бродить по деревне на рассвете?
        Там стояла женщина - молодая и темноволосая. Сначала Марк решил, что она пьяна, - незнакомка не могла удержать голову прямо, и та почти лежала на вздернутом плече. Ее взгляд - исподлобья, рассеянный и мутный - производил жуткое впечатление. А лицо было белее луны, губы походили на высохшую глину - неприятно коричневые, темные, сухие, потрескавшиеся.
        "Я сплю, - забормотал Марк, ощущая, как спина покрывается холодной пленкой липкого пота. - Ее не существует. Мне все грезится, также как пригрезились Вера и странные тихие дети. Их нет, нет, нет..."
        Но темноволосая женщина существовала. Ее ступни тяжело шаркали по траве, Марк явственно слышал этот звук. И запах у нее был - от странной незнакомки пахло черноземом, сладкой до тошноты густой землей. И она шла прямо к нему, медленно, но уверенно.
        * * *
        Виктория откинулась в подушки, мягкие, как объятия любящего, и потянулась, расправляя позвонки. Ей было хорошо и легко, как после бани. Кончиками пальцев она прикоснулась к коже на своем предплечье, которая почему-то казалась особенно нежной и мягкой. Вика чувствовала себя влюбленной и счастливой - впервые в жизни. Ее последние дни были похожи на падение Алисы в кроличью нору, на волшебную сказку, хоть в сказки, будучи атеистом и скептиком, никогда не верила. Не верила она ни в подгибающиеся от чужого пристального взгляда колени, ни в сердце, в котором при воспоминании о чьем-то лице словно колокол гудит, печально и басовито, ни в почти наркотическое состояние концентрированной смешливой радости, когда хочется взлететь - над тротуарами и крышами, над влажной землей и пыльными деревьями, - взлететь и, расправив крылья, умчаться к радуге. О подобном она иногда читала в дамских романах и слышала от влюбленных подруг, но каждый раз ей хотелось сначала демонически расхохотаться, а потом прочитать лекцию о том, что любовь - атавизм, который культивируют те, кто не способен получить от "правильных"
мужчин главное: деньги.
        Всю жизнь Виктория презирала баб, которые смотрели на мужчин снизу вверх и произносили их имена с придыханием. Прекрасная и храбрая воительница, привыкшая к лишениям, риску и адреналиновым атакам, она считала влюбляющихся женщин существами низшего порядка. Уютные плюшевые домашние кошечки, под кожей которых бьется такое глупое и восприимчивое сердце, - разве они могли быть на равных с нею, опытным воином? Всю жизнь Вика закаляла свой характер - чего стоило одно только малокалорийное питание при склонности к полноте, которой в качестве злой насмешки наградила ее природа. Случалось, даже плакала от голода. Да, да, в двадцать первом веке, в сытой европейской столице она сидела на итальянском бархатном покрывале, обняв колени и слегка раскачиваясь, кулаком размазывала слезы по щекам и мечтала об одном - чтобы минуты текли быстрее. А в животе была такая пустота, что хотелось выть.
        Мужчина же, ради которого она так мучилась, принимал ее бесплотность как должное. Сам он был сибирским медведем, косая сажень в плечах, шансон в автомагнитоле, ледяная водочка к обеду, и ему нравились девушки, похожие на эльфов и нимф, - чтобы бледная полупрозрачная кожа, чтобы нежные ключицы и выпирающие позвонки. Ему казалось трогательным, что Виктория отказывается от благ скатерти-самобранки, которую он перед ней щедро развертывал, и предпочитает смаковать чуть спрыснутый уксусным соусом лист темного базилика. Если бы он знал, что худенькая красавица на самом деле убить его готова от ненависти и, каждый раз повторяя нежное "люблю", мысленно добавляет: "Сдохни!"
        Но он был выгодной партией, и Виктория, стойкий оловянный солдатик, была готова вытерпеть и не такое. Двумя годами раньше она встречалась с любителем BDSM, садистом, который, перед тем как кончить, тушил сигарету о ее ягодицы - вся ее плоть была в уродливых круглых шрамах, которые потом пришлось шлифовать лазером. Тот садист тоже был крупной ставкой, и он бы на ней женился, если бы, подстреленный конкурентами, не отошел в мир иной преждевременно, оставив ее с долгами, одиночеством и изуродованной задницей.
        Терпеть сибиряка было проще - в конце концов, когда становилось совсем невмоготу, она дожидалась, пока мужчина уснет, подкрадывалась к холодильнику и быстрыми отточенными движениями запихивала в рот все, до чего могла дотянуться. А потом падала ниц перед унитазом и обернутыми в полиэтилен пальцами копошилась в горле, чтобы вызвать рвоту. Полиэтилен - чтобы на пальцах не осталось следов от зубов, по которым любовник опознал бы в ней невротичку-анорексичку.
        Так продолжалось больше полугода. Виктория осунулась, и в ее взгляде появилась особенная иконописная глубина. Но все оказалось тщетно: сибиряк увлекся какой-то знаменитой балериной и даже не потрудился попрощаться с Викой лично - написал эсэмэску.
        А та операция, которую она вынуждена была сделать, когда ей было всего двадцать три? Тогда Виктория встречалась с пожилым французом, который почему-то считал, что она похожа на Кароль Буке (наверное, у него были старческие проблемы со зрением и восприятием действительности, потому что красота Виктории - наглая, Кароль же Буке - воплощение строгости канона), но единственное, что портит ее, - расширяющийся к основанию нос. К тому моменту, когда француз решился заговорить о пластической операции, Виктория успела принять в дар недвусмысленное кольцо и познакомиться с его родителями - такими же придурками, как он сам, только еще более старыми, похожими на мультипликационных черепах. Вика чувствовала себя расслабленной и уверенной, поэтому согласилась лечь в клинику. Операция осталась в памяти затуманенным кошмаром. Она тяжело перенесла наркоз, а потом страдала от непрекращающейся боли, каждую ночь не могла уснуть до рассвета, несмотря на таблетки и уколы. Но самым ужасным стало другое: когда повязку сняли, выяснилось, что кончик ее нового носа смотрит влево. Виктории пришлось полгода носить густую
вуаль, а потом снова ложиться в клинику. Француз обещал ей поддержку и выглядел сочувствующим, однако вид ее изменившегося лица заставлял его отводить глаза, и в итоге он отбыл в неизвестном направлении, оставив километровое извинительное письмо и деньги на новую операцию.
        В общем, от мужчин были одни проблемы, и у Виктории не могло уложиться в голове, как кто-то вообще может влюбляться в них.
        В то утро, когда она очнулась от мутного липкого сна и обнаружила себя в незнакомом деревянном доме, когда вспомнила, что случилось ночью накануне (Вика шла к станции, и ее остановили какие-то женщины, что-то спросившие, она взглянула одной из них в глаза и перестала чувствовать реальность), Виктории стало страшно. А когда обнаружилось, что дверь заперта и с другой стороны ее охраняет какой-то амбал, стало страшно вдвойне. Самые дикие версии, точно встревоженные пчелы, зароились в голове: ее собираются продать на органы... ее похитил маньяк, который теперь будет держать Вику взаперти, как в романе Фаулза "Коллекционер"...
        А потом пришел он. Мужчина, которого Виктория ненавидела заранее.
        Но стоило его взгляду - спокойному, уверенному, может быть, чуть насмешливому - упереться в ее лицо, как она вдруг смутилась, смешалась, забыла заранее подготовленные фразы о выкупе и влиятельных друзьях из ФСБ. Мужчина держался дружелюбно и вовсе не пытался сократить дистанцию - сел довольно далеко от Виктории, предложил ей большую кружку вкуснейшего кофе с пряностями и кусок ягодного пирога. А пока девушка задумчиво ела и пила, с искренним любопытством расспрашивал о ее жизни. Виктория всю жизнь была вызывающе яркой и привыкла находиться в центре внимания, но люди обычно концентрировались на ее внешности. Мужчина же, представившийся Хунсагом, как будто всматривался в самую ее сердцевину. И словно понимал, кто Виктория есть на самом деле, что за человек прячется за маской холеной красавицы. Это было так необычно, так неожиданно, что в конце концов она расплакалась, причем не как-нибудь, а уткнувшись в его плечо. Вика и сама не помнила, как так произошло и кто в конечном счете сократил дистанцию, но его руки были такими уверенными. В их кольце она чувствовала себя словно отгороженной от всего мира
надежной крепостной стеной, вряд ли понимая, насколько близко к истине ее ощущение.
        А еще у него был приятный запах, странно диссонировавший с внешностью. Хунсаг, при том что не был молод, пах, как пахнут совсем молодые мужчины - в которых весна, молочная юность и порывистый максимализм так нежно и зыбко сочетаются с окрепшими ногами, щетиной на щеках и стойкостью к обстоятельствам. Виктории отчего-то было трудно определить его возраст, но едва ли ему могло быть меньше сорока. Его красивое смуглое лицо разлиновали морщины, а в глазах застыла не свойственная юношам глубина мудрости. И тем не менее этот запах... Все было в нем - сено, лето, травы, мед, эйфория. Уткнувшись в ямку у ключицы мужчины, она с наслаждением вдыхала аромат, исходивший от незнакомца, и ей было немножко стыдно, и немножко страшно, и мысли ее путались.
        И вот еще что странно: его взгляд был таким парализующим, что за час, проведенный Хунсагом с нею наедине, сама Вика не задала ни одного вопроса. Почему ее держат в этом доме? Когда отпустят и отпустят ли? Что с ней будет? Кто он, в конце концов? Вопросы, волновавшие пленницу, не были произнесены.
        Когда Хунсаг ушел, Виктория почувствовала себя настолько вымотанной, словно пробежала кросс. Ей едва удалось добрести до кровати. Всю жизнь у нее были проблемы со сном - никогда, даже после бурной ночи, не удавалось сомкнуть глаз при ярком свете дня. А тут уснула вдруг сладко, будто в омут провалилась. И снилось ей что-то хорошее.
        На следующий день мужчина пришел снова, и все повторилось. Они говорили, потом Виктория тихо плакала на его плече, а он гладил ее по голове. И снова пленница ни о чем не спросила.
        На третий же день... Она и сама не поняла, как именно все случилось. Кажется, подняла к нему лицо и уткнулась губами в его рот, и мужчина ей ответил. Это было как удар током. Ничего подобного она никогда не испытывала. Любовники считали Викторию страстной, но едва ли бы она рискнула признаться хоть одной живой душе (включая модного психотерапевта, которого посещала от скуки), что оргазм является для нее нехоженым полем, другой планетой, чем-то, во что и верится с трудом. Нельзя сказать, чтобы секс ей не нравился - нет, иногда даже было приятно, - но не более того. Никаких огненных фейерверков, метеоритных дождей и извергающихся вулканов, коими пестрят любовные романы.
        И вдруг - такое.
        А ей почти тридцать. И она похищена. И ее сознание, похоже, одурманено какими-то зельями.
        В редкие минуты прояснения ей становилось страшно, но большую часть времени она пребывала в состоянии сонной благодати. И совершенно запуталась: ее держат взаперти, но с каждым днем ей нравится здесь все больше и больше. Пожалуй, даже так: еще никогда она не чувствовала себя настолько на своем месте.
        В ту ночь, их самую первую ночь, Виктория очень хотела, чтобы мужчина остался, - это помогло бы ей разобраться и в том, что происходит, и в себе самой. Но он ушел - почти сразу после того, как она в блаженной сытости откинулась в подушки. Поцеловал в лоб и ушел, а Виктория снова провалилась в сахарную муть.
        С тех пор Хунсаг приходил каждый день. Виктория ждала его и нервничала, если мужчина опаздывал, - наверное, так жертва ждет своего вампира. Больше он с ней не разговаривал. Но Виктория в том и не нуждалась: каждая клеточка ее тела требовала одного - чтобы он к ней прикоснулся. Какие уж тут разговоры...
        А в какой-то момент, среди дня, она вдруг на секунду пришла в себя, стряхнула навязчивый морок и поняла, осознала, почувствовала: кое-что изменилось в ней. Вика удивленно опустила глаза вниз - тело было по-прежнему привычным, холеным, гладким, со следами золотистого загара, разве что жесты стали плавными.
        И все-таки...
        Виктория положила ладонь на живот, удивленно прислушиваясь к самой себе.
        - Кажется, я беременна, - задумчиво произнесла молодая женщина вслух.
        * * *
        Ангелина рисовала - впервые после исчезновения Даши. Мужчине, появившемуся так неожиданно в ее деревенском доме и разделившему с нею вязкую бесконечность ночей, неожиданно досталась роль антидепрессанта. Мужчина целовал ее смуглое лицо и что-то нашептывал - Ангелине было все равно, потому что она относилась к нему не как к личности, а как к форточке в открытый космос. К форточке можно приникнуть посеревшим от усталости лицом и получить живительную дозу с той стороны.
        Когда-то мать сказала ей, пятнадцатилетней, что оргазм - это маленькая смерть. Мать ее всегда была с причудами, поэтому стоит ли удивляться, что и Ангелина получилась именно такой. Мать всегда общалась с маленькой дочкой как с ровесницей, что, с одной стороны, сделало ее бесстрашной, но с другой - лишило части детства. В отношениях с собственной дочерью, Дашей, Ангелина старалась держать баланс, чтобы не переборщить с ранним ее взрослением. Но, похоже, все равно перебарщивала.
        Мужчина был форточкой. Ангелина получала свои оргазмы каждую ночь. И ей было не так противно встречать очередной рассвет, и старый чугунный крюк в потолке сарая снова воспринимался просто крюком как он есть, а не злым намеком мироздания.
        От мужчины пахло табаком и ветивером. У него были ягодицы греческого бога. Он умел любить и с горячей страстью изголодавшегося варвара, и с медленно распускающейся нежностью застенчивого девственника. Мужчина часто повторял ее имя, но в некогда послушном, как теплая глина, сердце Ангелины давно не осталось места для новых постояльцев. Ей было почти сорок, и она была монументально красива, и ее темные глаза были загадочны и влажны. Но сердце давно окаменело и почти перестало болеть.
        Художнице вздумалось воплотить на холсте приснившийся сюжет, и теперь Лина рисовала сумеречный лес с синеватыми разлапистыми елями и темным ковром травы. Работала быстро и вдохновенно, используя разнокалиберные кисти и кончики пальцев. Краска капала на ее цветастое домашнее платье и на пол, но она не обращала на это внимания.
        Марку подумалось, что у ее внезапного творческого порыва - истерическая природа. Застывшая у холста женщина была похожа на буйнопомешанную, и казалось, что художница даже не задумывается о смысле еще не проявившейся в наслоении красок картины - просто вдохновенно пачкает холст. Но вскоре он понял, что в хаотичном полете ее маленьких белых пальцев есть логика. Вот нервные линии собрались воедино, сплелись между собою причудливым образом, и среди нарисованных деревьев в чаще, образованной наслоением темных мазков, проявился силуэт женщины в длинном светлом платье, ворот которого был схвачен желтой круглой брошью. Длинные распущенные волосы почти полностью закрывали ее лицо.
        - Так странно... - сказал Марк. - Босоногая женщина в лесу, и вдруг - золотая брошь на платье. Почему?
        Ангелина, слабо улыбнувшись, обернулась от холста.
        - Это подсолнушек, - объяснила она. - Я вчера никак не могла уснуть, поэтому приняла транквилизатор. И увидела необычный сон. Девушка пришла ко мне из леса, стояла над моей кроватью и очень странно смотрела на меня. А у нее на груди был подсолнух. И знаешь что? Я ведь прекрасно понимаю, откуда взялся этот сон. И все не могу его отпустить. До сих пор не по себе.
        - Откуда же? Расскажи мне.
        - Может, переберемся на террасу? Я чайник поставлю...
        Так они и сделали. Ангелина, при всей своей рассеянности, обладала сокровенным даром настоящей женщины - умела устраивать уют. Нет, не мещанский прилизанный уют с ровными салфеточками на телевизоре и искусственной пальмой в красивой кадке. Художница позволяла себе творческий беспорядок - часто швыряла книгу на пол возле кресла, в котором провела за чтением пару часов, на ее рабочем столе копились стаканы с недопитым чаем, и все-таки в пространстве, ею созданном, хотелось задержаться подольше. Она привносила в любое посещение что-то особенное, словно душу в него вдыхала.
        На веранде почти не было мебели - старенький отсыревший диван, который Ангелина накрыла льняным непальским покрывалом в странных психоделических узорах. На потемневший от старости, изъеденный жучком деревянный стол поставила масляный светильник и несколько свечей. А еще вазочку с печеньем и другую - с карамелью "раковые шейки", бутылку кагора с винными бокалами, привезенными ею из Москвы, крошечные чешские чашечки с персонажами из "Алисы в Стране чудес". В углу - сандаловая ароматическая палочка, от кончика которой поднимается к полотку витиеватый бело-синий дымок. Казалось бы, ничего особенного, но эта атмосфера расслабляла Марка.
        Сейчас задумчиво смотрел, как женщина разливает чай, - у нее была осанка танцовщицы и красивые, с приятной полнинкой руки, - и впервые подумал о том, что примерно так и должна выглядеть его пристань. Не то чтобы он был влюблен - в его-то возрасте, с его-то опытом с первого взгляда не влюбляются, - но что-то в этой женщине его влекло, необъяснимо манило. Она была намного старше тех, на ком обычно останавливался его взгляд. И выглядела совсем не так, как ему нравилось. Но в ней ощущалось нечто большее. Что-то на энергетическом уровне.
        "Вера тоже была не из тех, кто мне нравится. Слишком тощая, слишком смешливая. А вот поди же ты!" - мелькнула мысль.
        Вера...
        Так странно, но Марк был моногамен, как воспетый сентименталами всех жанров и мастей долбаный лебедь. Для мужчины его наружности и образа жизни даже не то чтобы просто странно - почти унизительно. До появления Веры с ее веснушками, острыми коленками, щелью между передними зубами и голосом, который, казалось, резал душу на мелкие кусочки, жить было проще. Марк жил машинально, и ему казалось, что так и должно быть.
        Ему было семнадцать, когда некая второкурсница Менделеевки, обладательница круглого, словно циркулем рисованного зада, аппетитных белых коленей и посредственного лица, соблазнила его прямо в туалете студенческого бара, куда он, собственно, и пришел в надежде на подобное приключение. До того случая Марк женщин нервно остерегался, зато после - мгновенно освоился и научился смотреть на них так, что большинство капитулировали, даже не дождавшись атаки. Это было весело. Как своеобразный спорт. Нет, он не влюблялся, но и циничным роботом не был - искренне очаровывался каждой женщиной, которая хоть ненадолго попадала в круг его внимания. У него был особый дар - находить красивое там, где другие и не пытались искать. В любой дурнушке мог найти тотемную, священную часть лица или тела. У той - белесые брови и ресницы, которые придают лицу почти порнографическую откровенность и одновременно милую беззащитность; у этой - нежные лопатки, а у следующей - усики над губой, присутствие которых делает темно-розовый рот еще нежнее. Женщины так любили Марка еще и потому, что видели себя красивыми в его глазах.
        А потом появилась Вера. Появилась - и все испортила.
        Его эмоциональную жизнь после Веры правильнее было бы охарактеризовать словом "выживание". Хотя внешне ничего не изменилось - Марк по-прежнему был легкомысленно дерзок, и самые разные женщины писали ему эксцентричные эсэмэски типа: "Я повешусь, если ты мне не перезвонишь", и он водил их в тихие ресторанчики на Бульварном кольце, опаивал "пинаколадой" и прочими дурацкими напитками, любимыми ими потом.
        Ничего не изменилось - разве что из смысла превратилось в декорацию.
        Ангелина разлила чай по крошечным, как будто игрушечным чашечкам и откинулась в кресле, плотнее запахнув на груди шаль. В скупом свете масляной лампы художница казалась красавицей из прошлого.
        - Моя дочь, Даша, говорила что-то такое в последние дни... Это, конечно, была детская блажь. Она ведь у меня эмоциональная девочка, лунатик...
        - Что же дочка говорила?
        - Ей было страшно спать, - помолчав, ответила Ангелина. - Если честно, сейчас я кляну себя за то, что не слушала. Может быть, поэтому она собралась и уехала к маме. Даша говорила о своих страхах несколько дней подряд.
        - Почему же ей было страшно? - тихо спросил Марк, начиная нервничать.
        "Неужели и Ангелина заговорит сейчас о мертвых?" - подумалось ему с некоторой тоской. А ведь знал наверняка: заговорит. Марк вдруг понял, почему ему так неприятно смотреть на новую картину любовницы, - на холсте ничего особенного, а у него мурашки по коже и мелкие волоски встают дыбом, как шерсть у почуявшего беду кота. Он вспомнил свой сон, тяжелый, осязаемый, цветной, наполненный запахами и звуками. Утром забывшийся, как большинство "выпуклых" снов, - видимо, такова реакция организма на вести из непостижимых миров. Когда-то Марк смотрел дурацкую телепередачу - известная ясновидящая рассуждала о символизме сновидений. И посоветовала тем, кто хочет научиться читать сны, держать возле кровати специальную тетрадь, в которую, едва проснувшись, немедленно записывать детали, а то спустя несколько часов все забудется, даже то, что казалось таким "живым".
        Да, сейчас ему вспомнилась мертвая женщина (мертвая, а не пьяная!), которую он видел в рассветном полубреду. Женщина была молодая, темноволосая, в длинном светлом платье, на вороте которого сияла приметная брошь - яркая грошовая бижутерия, пластмасса с искусственной позолотой. Подсолнух. Утром Марк с решимостью скептика и циника отогнал неприятные ощущения, которые оставил кошмар, зато теперь они вспомнились.
        Но ведь не может быть, что Ангелина видела тот же сон?
        Марк решил проверить:
        - Послушай... Я никогда не рассказывал тебе о своих снах?
        - Что? - Ангелина выглядела растерянной. - Нет, никогда. А при чем тут это?
        - Потом. Извини, что перебил. Так что тебе говорила Даша?
        Женщина выглядела немного уязвленной - она решилась поведать нечто пусть странное, но из области интимного, а любовник так грубо перевел все на себя самого. Почувствовав ее настроение, Марк протянул руку через стол и накрыл мягкую ладонь Ангелины своей.
        - Я не случайно спросил... Ты сейчас поймешь.
        - Ладно, - пожала плечами художница. - Даша говорила... говорила, что к ней приходят мертвые люди.
        - Девушка с брошью-подсолнухом? - Сердце Марка забилось быстрее.
        - Нет, - нахмурившись, покачала головой женщина. - Она видела троих. Старика, взрослую женщину и мальчика. Даша говорила, что у старика нет одной руки, а мальчик будто бы плачет кровью. Я злилась на нее, а потом, когда Даша уже уехала... Я тоже видела их.
        Последнюю фразу Ангелина произнесла почти шепотом, и Марк был вынужден нагнуться над столом, чтобы ее услышать.
        - Ты... видела... мертвых? - выделяя каждое слово, тихо спросил он.
        И женщина кивнула. На ее красивом смуглом лице появилась неуверенная улыбка - ей было и стыдно, и страшно, что мужчина сочтет ее безумной, уйдет и оставит наедине с густой ночью, и странно осознавать, что она, взрослый, крепко стоящий на ногах человек, никогда не интересовавшийся эзотерикой, вообще говорит вслух такое.
        - Да, - прошептала Ангелина, - я их видела. Хотя... Я вовсе не уверена, что это был не сон. Все-таки Даша так ярко рассказывала, а у меня богатое воображение. Могло и померещиться. Но я видела их дважды. В первый раз только мальчика. Он был в моем доме. В кухоньке. Ночью я не спала и услышала, как кто-то ходит. Думала, что вор забрался в дом. Тихонечко подкралась - и увидела его. И он тоже меня видел. Смотрел прямо на меня... Хотя какое там "смотрел"... Глаз-то у него не было!
        Темп ее речи ускорялся, как бегун перед финишем, глаза блестели, и сейчас Ангелина правда выглядела почти безумной.
        - Не было глаз, не было... Но он меня видел. Я оторопела. Меня будто льдом сковало. Раньше, когда я смотрела фильмы ужасов, всегда удивлялась: к герою приближается монстр, а тот стоит, таращит глаза и орет дурниной. Не понимала, почему не убегает. Ведь в кино монстры приближаются так медленно, чтобы зритель успел их рассмотреть. А тут - поняла. Я просто пошевелиться не могла. Желудок вдруг таким холодным стал, как камень. И сердце замерло. А ведь он тоже шел ко мне. Медленно шел, как будто ему ходить трудно. Никогда не забуду, как он ноги переставлял - как старик-инвалид. Полшажочка одной ногой, а вторая подтягивается. И его голова... Шея ее держать не могла, и она как будто бы повисла, упала на одно плечо... Как страшно это было, как страшно... - быстро шептала Ангелина.
        Зрачки ее так расширились, что глаза казались черными. Женщина смотрела куда-то мимо Марка и, казалось, снова находилась в той ночи, в той кухоньке, и видела перед собою мертвеца.
        - А потом? - наконец решился спросить Марк.
        - А потом я ничего не помню. Видимо, потеряла сознание от страха. Очнулась на полу, на голове - шишка. Было уже светло, раннее утро. И никакого мальчика рядом. Я решила, что на нервной почве мне просто приснился дурной сон.
        - Приснился сон, и ты ушла в кухню? А ты когда-нибудь была замечена в сомнамбулизме?
        - Некому было заметить, - слабо улыбнулась Ангелина. - Моя мама часто ночевала не дома. Она была такой... богемной. Романы, мужчины... Я росла сама по себе, за что ей отчасти и благодарна. Я никогда не была замужем. Как ты успел заметить, я не люблю, чтобы в моей кровати спал мужчина. Но моя дочь, Дашка, лунатик, да. Не то чтобы каждую ночь ходит-бродит во сне, но довольно часто.
        - Понятно, - вздохнул Марк, хотя мысли, тревожные и сумбурные, не укладывались у него в голове, как раз понимание-то не приходило. - А женщина с подсолнухом? Та, что на твоей картине?
        - Ее я совсем недавно видела, - после паузы ответила Ангелина, отпивая остывший чай. - Кажется, позавчера.
        "Позавчера! Тогда же, когда и я ее", - удивился Марк.
        - Но это было больше похоже на сон... Я находилась в своей постели, в доме был и ты. Мне не спалось, кажется. Я включила ночник, решив немного почитать, и вдруг увидела тень на пороге комнаты. Подумала, что ты вознамерился нарушить мое священное одиночество. Рассердилась даже.
        - Но как ты поняла, что она... мертвая?
        - Не знаю, - нахмурилась Ангелина. - Но прекрасно помню, что это было для меня очевидно. Впрочем, так часто бывает во сне - дикие вещи воспринимаются совершенно логичными. Ее движения, походка ломаная... И белизна ее лица... Не аристократическая, а какая-то... могильная. И запах... Знаешь, я до сих пор помню его.
        По его позвоночнику огненным шаром скатилась волна мурашек, на лбу выступила испарина. Марк старался казаться спокойным, дышал медленно и глубоко, смотрел на собеседницу прямо, но внутри него все кипело. Он знал, какого труда стоит Ангелине рассказывать такое ему, случайному знакомому, и искренне хотел успокоить ее, но не находил нужных слов, потому что с каждой минутой все больше осознавал, насколько страшным и необъяснимым было то, с чем им обоим довелось столкнуться.
        Марк всегда был материалистом. Иногда ему встречались увлеченные эзотерикой девушки - сплошь гибкие, смешливые, ясноглазые и несущие в сердце какой-то особенный сорт абсолютной свободы. Они голодали, пили какие-то травки, окуривали дом горькой полынью, занимались йогой, ходили на медитации. Марк смотрел на это все как на детсадовское представление любимого ребенка - с умилением, но отстраненно. Иногда подружки пытались втянуть и его в свой круг - познакомить с какими-то мутными доморощенными гуру, подложить на его прикроватную тумбочку книжонку очередного якобы просветленного шарлатана. Марк их попытки мягко, но твердо пресекал. Одно дело - обладать женщиной, которая может прогнуть спину в какой-нибудь хитрой асане, и совсем другое - поплыть по реке ее безобидного сумасшествия.
        Марк был из крещеных атеистов, каких в России много. Он носил на шее небольшой золотой крестик, имел в домашней библиотеке Библию в дорогом кожаном переплете и, если кто-то из его знакомых преждевременно покидал подлунный мир, непременно заходил в храм поставить свечку, считая такой шаг знаком вежливости. В праздник Пасхи его актуальная любовница непременно красила яйца луковой шелухой, а сам он покупал в булочной свежий кулич с марципановой верхушкой, и все это казалось ему естественным и правильным. Но в то же время спросил бы его кто-то жестко, верует ли он, у Марка едва ли повернулся бы язык ответить утвердительно.
        Он был атеистом, материалистом и скептиком. Если и задумывался о смерти, то с непременной байронической меланхолией. Не то чтобы Марк цинично отрицал Вечность, а просто, наверное, не мог сопоставить с нею свое существо. Над людьми же "тонкой душевной организации", смотревшими передачу "Битва экстрасенсов", гадавшими на картах, искавшими в своих снах какие-то намеки и знаки, с придыханием говорившими о полтергейсте и НЛО, посмеивался, считая, что в детстве они не доиграли в волшебников.
        И вдруг - сам словно оказался в центре мистического кино. Все это было бы похоже на сложносочиненный высокобюджетный розыгрыш, если бы не было так страшно, и чем дальше он вникал в происходящее, тем более странно себя чувствовал. Как будто мир перевернулся.
        - Почему ты так странно смотришь на меня, Марк? - прервала его размышления Ангелина.
        - Я... я, наверное, должен все-таки сказать тебе.
        - Что-то случилось? - нахмурилась женщина.
        - Нет. То есть да... В общем, я тоже ее видел.
        Темные глаза собеседницы удивленно округлились.
        - Кого - ее?
        - Ту девушку. Женщину. Не знаю уж, сколько ей лет. Трудно понять, ведь она... мертвая.
        Ангелина вскочила на ноги, едва не опрокинув и чашку, и кресло. Выкрикнула разозленно:
        - Я, между прочим, не шучу!
        - Мне не до шуток, - вздохнул Марк. - Надо было сказать тебе раньше... Но я боялся, что ты сочтешь меня сумасшедшим. Да, я тоже видел ее, в ту же самую ночь. Мне не спалось, я выходил на крыльцо, и она там стояла. А потом я словно уснул. Не помню больше ничего. Может быть, как и ты, отключился от страха, хотя на сентиментальную барышню вроде не похож. Кстати, вот, прочитай.
        Газетная вырезка, аккуратно сложенная, давно лежала в заднем кармане его джинсов. Марк знал статью наизусть. Ангелина с удивлением приняла из его рук листок.
        - Желтая газета? - Красивые брови художницы поползли вверх. - Марк, ты вообще за кого меня держишь?
        - Ты читай, читай...
        Ангелина читала медленно, как первоклашка. То ли раздумывала над каждым словом, то ли боялась добраться до финала.
        - Знаешь, я ведь не просто так сюда приехал. Но я не какой-нибудь там... городской псих, ищущий великого смысла. - Марк нервно усмехнулся. - У меня невеста пропала.
        Ангелина отреагировала на его последние слова, как, должно быть, отреагировала бы на ее месте любая женщина. Кроме, конечно, Веры, которая считала ревность одним из высших проявлений пошлости.
        - У тебя есть невеста?
        Ее требовательный тон и как будто бы испуганное выражение лица даже немного рассмешили Марка. "Неужели я все-таки не так уж ей безразличен?" - подумал он.
        - Была невеста. Давно. Пять лет назад. Вера получила в наследство старенький дом, здесь, в Верхнем Логе, поехала посмотреть, за сколько его можно продать, да так и не вернулась. А я, дурак, решил, что меня бросила.
        - И ты даже не пытался искать ее? Хорош жених, - криво усмехнулась Ангелина.
        - Ты не понимаешь, - покачал головой Марк. - Просто она была... ветреная. Это к ней и влекло. Вера была как сквозняк. Сразу предупредила меня, что ни с кем у нее ничего серьезного не складывалось, что, скорее всего, однажды она уйдет из моей жизни по-английски и чтобы я заранее был к такому готов и воспринимал ее как попутчика.
        - Романтично.
        - Я и считал, что она сбежала. Но вспоминал о ней. Если честно, все пять лет. Зацепила она меня чем-то... И вот когда мне случайно попалась на глаза эта статья, я не знал, что думать. А потом решил приехать сюда, чтобы разобраться на месте.
        - А журналисту ты не пробовал позвонить? - подумав немного, спросила Ангелина.
        - Знаешь, я бы все равно не усидел в городе. Хотел сначала поговорить со здешним народом, а уже потом...
        - Так может быть, позвоним ему завтра? Имя автора есть, название газеты - тоже. Телефон узнать нетрудно, мой мобильный подключен к Интернету. Только вот...
        - Что? - встрепенулся Марк.
        - Да одно с другим не очень складывается, - задумчиво протянула женщина.
        - А именно?
        - В статье написано, что здесь произошло несколько кровавых убийств, люди какие-то исчезали, а улик толком и не нашли... Кстати, припоминаю, болтают в деревне разное. Будто бы женщину пьянчужка-муж изрубил топором. Лесник как-то странно пропал. И молодежь какая-то... Думаешь, тут замешаны они? Мертвые?
        - Ну, не знаю... Мне вообще странно, что мы об этом говорим, - нервно усмехнулся Марк. - Чувствую себя немного сумасшедшим.
        - И все-таки?
        - Черт, наверное, я не исключаю такую возможность.
        - Но тогда почему мы с тобою целы? Почему они не тронули мою дочь? Даша несколько дней подряд говорила, что видела мертвых. Но ведь... осталась жива. Дочка уехала в Москву, я разговаривала с мамой. И мы... Почему они не тронули нас?
        - Понятия не имею, - вынужден был ответить Марк. - Постои, давай по порядку... Кто тебе рассказал сплетни о леснике, о пьянчужке-убийце?
        - Да есть тут одна, - поморщилась Ангелина, - Ефросиньей зовут. Ее дурочкой все считают, блаженной. Живет отшельницей, но иногда выходит из дома и начинает нести ересь всякую... Вот и меня у продуктовой палатки подкараулила.
        - Так, может быть, заглянем на чай к этой Ефросинье? Прямо сейчас?
        Ангелина с сомнением посмотрела на старенькие настенные часы.
        - Половина десятого уже.
        - Самое то. Возьмем коробку зефира, поболтаем с ней.
        - Ну, не знаю... Старики рано ложатся.
        - А давай посмотрим, горит ли у нее свет. Если горит, пойдем.
        Ангелина согласилась.
        Глава 13
        1996 год. Москва.
        Девушка с брошью-подсолнухом
        Первой ее заметил он, Лопата. Вышел из машины, потянулся, хрустнув суставами, и нарочито вальяжной походкой самоназванного хозяина жизни направился к ларьку. Их компания уже почти подъехала к МКАД, когда ребятам показалось, что пива не хватает, Лопата, то есть Коля Лопатин, был младшим, вот его и отправили.
        Парень провел ладонью по отросшему ежику пшеничных волос и усмехнулся, заметив, как какая-то женщина с коляской, побледнев, поспешила перейти на другую сторону улицы. Его характерная внешность не оставляла пространства для воображения. Нагромождение литых мышц под черной кожаной курткой, низкий лоб и квадратный подбородок, слегка выдающийся вперед, как у питбуля, сразу выдавали братка.
        Николай питбулем и был: сильным, послушным, безжалостным, равнодушным к крови, готовым до смерти не разжимать мощных челюстей. Всего три месяца в бригаде, а за ним уже тянулся шлейф легенд, приукрашенным елочной мишурой кровавых подробностей. Ему прочили большое будущее - если, конечно, не брать в расчет, что таким, как Коля Лопатин, в девяностые годы будущее светило редко. Поэтому и жили подобные ему так - не оглядываясь, не сомневаясь, на полную катушку.
        Лопата подошел к ларьку и увидел ее - девушку лет восемнадцати-девятнадцати, которая покупала жвачку. Худенькая, черные волосы в мелких, как у африканки, кудряшках, точеный профиль, умные темные глаза. На ней было цветастое платье, у воротника брошь в виде подсолнуха.
        Лопата хмыкнул и обернулся к ожидающему его джипу. Из-за плавно опустившегося тонированного стекла глумливо ухмыльнулась физиономия Монаха, старшего в их бригаде. Прозвище тот получил потому, что в драке мог перешибить горло противника ребром ладони, как шаолиньские монахи из бессюжетных азиатских боевиков, которые в то время были в моде в видеосалонах.
        Лопата вопросительно вскинул подбородок, Монах коротко кивнул.
        - Девушка, не покупайте тут ничего, - насмешливо сказал Лопата, подняв на лоб темные очки. - Все просроченное, не видите?
        Она удивленно обернулась и оказалась еще более красивой, чем обещал ее профиль.
        - Можно я подарю вам настоящую жвачку? - Николай умел улыбаться обаятельно, в такие моменты его глаза будто бы светлели, смягчалась линия губ, а лицо становилось почти детским.
        - Это для моего брата, - улыбнулась в ответ она.
        - А у меня тоже братишка! - обрадованно воскликнул Лопата. - Десять ему.
        - Моему только шесть...
        - Ну так что? У меня в машине есть целая коробка жвачки Turbo с вкладышами Ferrari. Подарить?
        - Ой, ну не знаю, - смутилась девушка. - Вообще-то Пашка обрадовался бы... Но как-то неудобно.
        - Да брось! - перешел на "ты" Лопата. - Мне досталось бесплатно, у меня много. Пошли! - Он взял ее под руку и повел к джипу, в котором тут же, подобно изголодавшемуся желудку, мягко заурчал мотор. - Как тебя зовут?
        - Дина.
        - Меня Коля. Залезай. - Он открыл перед ней дверцу.
        - А... - начала было девушка, но договорить не успела. Сильные руки в криво наколотых синих якорях втянули ее внутрь.
        Взвизгнув шинами, джип резко сорвался с места, оставив за собой лишь прозрачное облачко желтой пыли.
        Продавец коммерческого ларька покачал головой, печально вздохнув.
        Место для пикника выбрал Монах. Черный джип мчался по Ярославке, и никто не осмеливался заметить, что позади остались уже две сотни километровых столбиков. Ребятам хотелось спросить, стоило ли забираться в такую глушь, чтобы просто выпить пива с шашлычком да поразвлечься с девчонкой, однако они не рисковали. Монах был непредсказуем в своей вспыльчивости: однажды выбил человеку глаз за то, что тот прошел между ним и телеэкраном во время трансляции чемпионата мира по футболу.
        Всю дорогу молчали, только темноволосая Дина тихонько всхлипывала. Сначала она пыталась уговаривать, потом даже неумело попробовала угрожать, но, получив болезненный пинок под ребра, поняла, что лучшим выходом будет затаиться и уповать на счастливую случайность.
        - Это здесь, - наконец сказал Монах, сворачивая на грейдерную дорогу, которая километров двадцать тянулась по лесу, прежде чем упереться в заросшее одуванчиками и колокольчиками поле и перейти в глинистое бездорожье.
        - Что - здесь, Монах? - рискнул спросить Толян по прозвищу Отелло.
        В прошлом году он чуть не загремел на зону из-за убийства своей подружки, его отмазали в последний момент. Отелло был похож на породистого, но тупого быка: круглая пучеглазая голова на короткой шее, взгляд исподлобья.
        - Красиво, - лаконично ответил Монах. А потом, немного помолчав, все же снизошел до объяснения: - Места моего детства.
        Машину оставили у кромки леса. Монах пошел вперед, показывая дорогу, - он так уверенно петлял между березами и соснами, как будто ему приходилось проделывать этот путь каждый день. Отелло нес туристский рюкзак, где было все необходимое для пикника: пледы, разборный мангал, кастрюля с маринованным мясом, пластиковые бутыли с пивом в сохраняющих холод пакетах, двухкассетник Sony. Замыкал процессию Лопата, грубо подталкивая в спину плачущую Дину. Руки ей связали за спиной автомобильным тросом, и, глядя на проявляющиеся синяки и ссадины на хрупких запястьях, Николай испытывал странное возбуждение.
        - За что? За что? - бормотала девушка.
        - Заткнись. Ничего страшного с тобой не случится. От тебя не убудет. - Лопата сплюнул под ноги, вовсе не уверенный в том, что обещал.
        Ходили слухи, что Монах любил душить проституток, да еще снимал действо на видеокамеру. Два судорожно подергивающихся тела: одно от блаженной дрожи оргазма, другое от адовых мук.
        Он посмотрел на худенькую Динину спину с выпирающими ребрышками и беззащитными лопатками, и его сердце щекотнуло нежное бабочкино крыло сожаления - тем летом Коле Лопатину исполнилось восемнадцать лет. Парень сжал губы. Нет, он не должен чувствовать ничего подобного. Его и так дразнят салагой и часто не воспринимают всерьез, даже несмотря на его удаль и в драках, и в перестрелках.
        - Стой! - дрогнувшим голосом скомандовал Николай, вдруг возненавидев Дину за свою собственную неуместную жалость, за предательское желание не марать руки.
        Девушка послушно остановилась, медленно повернулась и посмотрела на него с такой надеждой, что Лопата, не выдержав, отвел взгляд, как цепной волкодав, смутившийся дрессировщика. И тут же, уничтожив проросток ненужного чувства свистящим "с-сука", коротко шагнул к ней. Дина отступила, споткнулась, он подхватил ее в последний момент. Треснула ткань цветастого платья, порванного на груди, девушка заплакала. Грудь у нее оказалась красивая, высокая. Лопата, ухмыльнувшись, потянул руку к ширинке - Монаху, конечно, не понравится его инициатива, но с другой стороны, девчонку заметил он, значит, и право первой ночи принадлежит ему. Монах с Отелло ушли далеко вперед и не смогут ему помешать.
        Он уже был готов грубо схватить жертву, но тут случилось нечто неожиданное - старая коряга не вовремя попалась ему под ногу, Лопата споткнулся, запутался в спущенных штанах и упал на одно колено. А когда поднял голову, увидел удаляющуюся Динину спину. Девушка бежала с отчаянием человека, понимающего, что победа ему не светит. У нее не было ни одного даже самого малюсенького шанса. Лопата поэтому не торопился, медленно натянул и застегнул штаны. Он принял правила игры, дал ей маленькую фору. Так даже лучше - догонит ее в три прыжка, повалит на землю и возьмет сзади, как самец берет убегающую самку.
        Динино цветастое платье мелькало между деревьев. Лопата усмехнулся и неспешно порысил за девушкой.
        Дина бежала между деревьев, по-кенгуриному перепрыгивая через заросшие изумрудным мхом кочки. Истерика, набирающая обороты, словно снежный ком, катящийся с горы, придавала ей сил. За спиной мерещилось тяжелое сопение преследователя, но Дина не оборачивалась, зная, что стоит ей встретить ледяной взгляд этого, в сущности, мальчишки, как она не выдержит - ватно подогнутся колени, синим айсбергом застынет в горле дыхание, и только сердце будет гулко отстукивать в висках.
        Связанные за спиной руки онемели, ей было трудно балансировать, и несколько раз девушка падала на колени. Однако тут же поднималась и продолжала бежать наугад, не чувствуя направления, натыкаясь на ветки кустарников, которые иногда до крови царапали кожу на ее лице. Боли Дина не чувствовала.
        Она не знала, сколько времени прошло, и вдруг в какой-то момент поняла, что больше не слышит за спиной похрустывания веток. Беглянка рискнула остановиться и только тогда поняла, как устала. Волосы у лица взмокли, сердце едва не выпрыгивало из груди.
        Вокруг никого не было. Монотонно и гулко отсчитывала чей-то век кукушка. Шелест листвы был похож на мерный гул далекого моря. Дина перевела дыхание и попробовала освободить руки. Бесполезно - жесткий жгут впился в запястья, и чем больше она трепыхалась, тем туже затягивался узел.
        Откуда-то издалека послышалось: "Ее нет нигде... Ну и лох ты, Лопата... Ты иди туда, а я вон там посмотрю. Найду - урою суку..."
        По щекам покатились слезы. Дина привалилась спиной к березе и осторожно опустилась на корточки. Все бесполезно. Их трое, они сильные, спортивные, а сейчас еще и злость толкает их в спину. А она... Ну что она? Студентка второго курса Строгановки, хронический гастрит, анемия, патологическая неспортивность, легкая никотиновая зависимость.
        Дине вдруг вспомнилось, как прошлым летом ее лучшая подружка ни с того ни с сего записалась в секцию айкидо. И ее с собой звала. Но она лишь томно отмахнулась. Даша ни за что бы не променяла уютные винно-кофейные посиделки кухонных философов, полуночный поиск смысла жизни, утопленный в дешевом белом роме и клубах марихуанового дыма, на будничную строгость утренних пробежек, львиную грацию отрепетированных прыжков и геометрическую выверенность прокачанных мышц.
        Правда, теперь подружка участвует в каких-то соревнованиях и не боится выходить из дома в темное время суток, а ее, Дину, загнали в угол, поймали на примитивную наживку, на жвачку паршивую.
        Девушка закрыла глаза и попробовала молиться.
        На ее шее, на тонкой серебряной цепочке висел образок Варвары Великомученицы, который Дина с детства считала талисманом. Верующей она никогда не была, но знала начало молитвы "Отче наш". Снова и снова повторяя сакральные строчки, девушка постепенно успокоилась, замерла, и все мысли, боль, ужас близкой смерти будто бы растворились в произносимых сбивчивым шепотом словах. И когда уже стерлась грань между самогипнозом погибающего и смутным ожиданием чуда, чьи-то сильные руки вдруг схватили ее за плечи и потянули вверх. Но открыв в испуге глаза, она увидела не узколобую рожу с налитыми кровью глазами и трехдневной щетиной, а разлинованное смуглыми морщинками женское лицо.
        От неожиданности Дина отшатнулась. А женщина смотрела на нее спокойно и ясно, и даже без любопытства, словно ей не впервые приходилось встречать в лесу заплаканную связанную девушку в порванном платье.
        - А молишься ты неправильно, девочка, - улыбнулась незнакомка. - Смысла в такой молитве нет никакого. Ты хоть знаешь, что такое молитва?
        - Что? - оторопело спросила Дина, но тут же спохватилась: - А... может быть, вы мне руки развяжете?
        - Давай уж... - Проворные короткие пальцы с неровно обрезанными ногтями легко распустили узел. - За что ж они так тебя? Вон руки все посинели!
        Дина размяла затекшие кисти - прилившая кровь отозвалась миллионом горячих уколов - и даже застонала от удовольствия.
        А странная женщина рассматривала ее насмешливо и спокойно. Она выглядела как типичная крестьянка: обветренное лицо, босые ноги, простое платье, выгоревшие волосы спрятаны под косынку.
        - Надо бежать, - выдохнула Дина. - Они близко... Их там трое...
        Женщина не сдвинулась с места. Весь ее облик излучал умиротворенное спокойствие, в которое хотелось погрузиться как в теплый океан.
        - Не волнуйся, девочка. Они тебя больше не побеспокоят.
        Словно в доказательство ее слов, где-то вдалеке закричал человек: то был короткий и безнадежный вопль отчаяния. Гулкое эхо разнесло его отголосок под кронами деревьев. Динину спину накрыла волна ледяных мурашек. Она с недоверчивым ужасом посмотрела на свою странную спасительницу, но та оставалась невозмутимой.
        - Не побеспокоят, - пожав плечами, повторила она. - Тебе очень повезло, что я тебя нашла. Эта часть леса принадлежит нам. Такие, как они, отсюда не возвращаются.
        Динин севший голос вырвался наружу сиплым баском:
        - Их... убили?
        - Убили... не убили... - нараспев откликнулась женщина. И вдруг рассмеялась, искренне и звонко, откинув назад голову и сощурив глаза. - Пойдем, я тебя чаем угощу. Да не бойся ты так! Идем же, здесь недалеко. Все равно тебе деваться отсюда некуда. Меня, кстати, Ладой зовут.
        Дина вздохнула. Женщина права. Она ведь даже не поняла, по какому шоссе ее вывезли из города. Сумочка с деньгами осталась в джипе, а платье порвано.
        - А я Дина, - сообщила девушка и пошла рядом со спасительницей. - Вы живете в деревне?
        - Вроде того, - хмыкнула Лада. - Тебе понравится. Как раз к обеду успеем, у нас сегодня пироги. И одежду я дам тебе целую.
        - Спасибо. - Дина нашла в себе силы улыбнуться.
        Лада легко шла между деревьями, преодолевая овражки и кочки, девушка едва за ней поспевала. Ей было немного не по себе. Вроде бы весь сегодняшний кошмар остался позади, ее нашли, спасли, развязали, но почему-то долгожданное чувство облегчения не приходило. Что-то здесь не так. Этот вопль ужаса... Кажется, голос принадлежал тому молоденькому Коле, который затащил ее в машину. Что с ним сделали? И главное, кто? Лада очень странно себя ведет. Совсем не удивилась, встретив Дину, будто специально ее искала. Не испугалась бандитов, трех здоровых вооруженных мужиков. И взгляд ее... насмешливый, даже вроде снисходительный. А речь грамотная, яркая. Все это совершенно не соответствовало облику босоногой крестьянки, чей удел вставать на рассвете, пахать как лошадь и рожать одного ребенка за другим.
        Как Лада сказала? "Эта часть леса принадлежит нам. Такие, как они, отсюда не возвращаются". Значит, были и другие невернувшиеся?
        - Так вот, по поводу твоей молитвы, - вдруг заговорила женщина, обернувшись. - Молитва, в которой переврали или даже просто поменяли местами слова, не имеет ни смысла, ни силы. Зря многие думают, что молитва - просто порыв души. На самом же деле весь смысл именно в тексте, в особенном сочетании слогов. Порыв так называемой души, просьба - все это слишком человечно. А ты ведь не будешь спорить с тем, что божественное лежит за гранью нашего понимания, а значит, и за рамками всего человеческого? Священный текст не имеет никакого отношения к чувствам. Он создан для того, чтобы запустить особенные биологические вибрации.
        Дина недоверчиво усмехнулась. Эзотерический бред из уст босой крестьянки звучал как-то жутковато.
        - Какие биологические вибрации? - из вежливости спросила она.
        - Вот скажи: ты когда-нибудь задумывалась, почему раненые стонут?
        - Ну... От боли, наверное.
        - От боли, - усмехнулась Лада. - А почему тогда они не кричат, не матерятся, не рыдают? То есть поначалу, может, и орут, но потом все приходят к одному - стону.
        Дине не оставалось ничего, кроме как спросить:
        - Ну и почему?
        - Вот! - Лада торжествующе подняла вверх указательный палец. - Когда больной стонет, его диафрагма вибрирует в особенной плоскости. И эта вибрация - хорошее обезболивающее, заложенное в человеческом организме самой природой. Кстати, оргазм - тоже вибрация на определенной волне. Но это все пустое, ты потом поймешь...
        Дину настолько впечатлил кругозор спасительницы, что даже ее многообещающее "потом поймешь" не насторожило. Пусть смысл слов женщины сомнителен, а теория несколько наивна, но завораживала легкость, с которой деревенская жительница жонглировала понятиями "диафрагма", "вибрация", "оргазм".
        - Вибрация, которую вызывает молитва, - это нечто из области тонких энергий, - продолжила удивлять Лада. - И тут неважно, какие именно священные слова ты произносишь - "Отче наш" или древнейшую мантру "Ом". Кстати, на самом деле мантра звучит как "аум".
        Дине начинало казаться, что она спит наяву: ее впечатления были похожи на грибные галлюцинации, о которых, бывало, рассказывали ей не брезгующие наркотой сокурсники.
        - Да, аум! - повторила Лада. - А - вдох, У - задержка дыхания, М - выдох. Если будешь повторять слов снова и снова, обретешь истину. Но это и так все знают, - сказала женщина таким тоном, словно речь шла о чем-то будничном и само собой разумеющемся, скажем, о рецепте слоеного пирога или удобрениях для парниковых томатов. - По сути, "Отче наш" и "Аум" - одно и то же. Во всяком случае, цель у молитвы и мантры одна - обе запускают внутри человека одни и те же процессы.
        Странная крестьянка вдруг остановилась, да так резко, что Дина едва не налетела на ее спину. Оглянулась и посмотрела на девушку внимательным приценивающимся взглядом. - Впрочем, тебе еще рано об этом думать. Если хочешь, я тебя потом научу.
        Дина не успела возразить, что, в общем-то, атеизм ей ближе попахивающей сандалом и ладаном эзотерики и что в неопределенном "потом" у Лады едва ли будет шанс что-то ей разъяснить. Поскольку она, Дина, собирается получить целое платье, одолжить деньги на проезд и убраться из неприятных ей мест как можно скорее. И забыть как о страшном сне обо всем, что сегодня произошло, включая саму Ладу.
        - Ну вот мы и пришли, - с елейной улыбкой объявила ее спасительница, и, подняв взгляд, Дина обнаружила, что стоит перед добротным высоким забором, из-за которого виднеются верхушки одинаковых, покрытых серым шифером крыш.
        - Здесь мы и живем, - сказала Лада. А потом, посмотрев на спутницу как-то странно, добавила: - Тебе у нас понравится.
        * * *
        Ефросинья видела их, неуверенно вглядывавшихся в ее окна. Окна были немы - не поймешь, темнота за ними или теплится тусклая лампа. Ефросинья сторонилась крайностей - не любила она ни яркий свет, ни чернильную тьму, и в ее пространстве всегда царил рукотворный полумрак. Днем хозяйка занавешивала окна старыми бархатными портьерами, которые почти тридцать лет назад нашла на городской свалке, куда в те годы часто выбиралась в поисках интерьерных странностей. Тогда у нее еще и спина не болела, и ноги были крепки, и давление не вело себя как циркач-акробат.
        Почти каждую субботу она садилась в тряский автобус, за два часа добиралась до свалки и подолгу там бродила, опираясь на купленную в аптеке клюку. Иногда удавалось найти редкости, и Ефросинья удивлялась - ну как же такие удивительные вещи могли добровольно выгнать из своего дома?
        Россия, столько лет промыкавшаяся в нищете, не умела ценить благородную старость и легко меняла драгоценные резные комоды на пластиковый новодел. Одноликие светлые шкафчики, стеклянные журнальные столики, дурацкие белые комодики казались людям праздничными, антиквариат же наводил тоску и был будто якорем, утягивающим в прошлое, где нищета, беспросвет и очередь за туалетной бумагой.
        На свалке Ефросинья нашла: два готических стула-близнеца (только обивку и переделала, а соседи еще потом удивлялись, откуда у нее такая роскошь), бронзовый канделябр, старинные часы с боем, комодик с резными ножками, полуистлевший от времени томик Гете на немецком языке (Евдокия чужими языками не владела, но буквы знала и любила произносить вслух незнакомые, торжественно звучащие слова - ей казалось, что это похоже на таинственные заклинания), шторы (видимо, их выбросил какой-то театр) и еще много чего. Дом ее снаружи был обычной деревенской избой, изнутри же напоминал не то логово темного мага, не то лавку сумасшедшего старьевщика. Но упрекнуть женщину в позерстве было некому - вот уже десяток лет ни одна душа не переступала ее порога. Не то чтобы сама Евдокия была нелюдимым отшельником (хотя нельзя сказать, что молчание и одиночество когда-либо ее тяготили) - нет, просто люди побаивались ее прямого взгляда, привычки к бормотанию, страшных историй, которые она любила рассказывать, ее немного безумных водянистых глаз.
        И вот наконец к ней явились гости - нерешительные, испуганные и не очень-то приветливые, но уж какие есть. Красивая смуглая женщина, похожая на древнюю богиню, и мужчина, который наверняка в человеческом мире считается самцом высокой пробы. Но Ефросинью-то не обманешь - видит она и слабость в его губах, и неуверенность во взгляде, и намек на капризный нрав в точеном профиле.
        Пара неуверенно остановилась перед ее калиткой, на которой уже не первый год висел череп козы. Череп тот был не темным магическим артефактом, а ее собственной шуткой, самоиронией. Несколько лет назад Ефросинья поздоровалась с каким-то мальчишкой из дачников, а тот с непривычки напугался ее седых косм и рваной кружевной блузки да заорал дурниной: "Ведьма, ведьма!" В то лето ее много дразнили дети. Сплетня родилась, расправила позвонки, обросла плотью. Вот Ефросиньяя и решила их разыграть - повесила на калитку череп. Взрослые крутили пальцем у виска, дети же обходили дом по полукругу.
        Женщина плотнее запахнула на впалой груди шаль и перед тем, как выйти к нерешительным гостям, бросила взгляд в старинное зеркало, где, как обычно, не увидела ничего нового. Все та же сгорбленная старуха с морщинистой шеей, с выцветшими, как много раз стиранное исподнее, глазами, с желтой тонкой кожей и артритными пальцами, похожими на темную узловатую веревку, которой было привязано к общественному деревенскому колодцу старое, помятое ведро. И кто бы поверил, что когда-то она была бела лицом и брови ее имели капризный изгиб, свойственный женщинам, осведомленным о собственной красоте. Что ножками ее, помещавшимися в туфельки тридцать четвертого с половиной размера, восхищались в том числе и генералы, пальчики были тонкими и нежными, а глаза блестели, как озера в свете полной луны. Осталось единственное доказательство - фотография, которую Ефросинья любовно прятала в костяной шкатулке и не показывала никому. Когда-нибудь фотография пойдет на крест над ее могилой. Если, конечно, кто-нибудь из сердобольных жителей Верхнего Лога ее похоронит - а то ведь, глядишь, сожгут отжившее тело вместе с домом.
Так, говорят, поступали раньше с деревенскими колдуньями.
        Не без труда переступая больными ногами, Ефросинья добралась до калитки. С удовлетворением отметила, что мужчина-красавчик смотрит на нее с испугом и смущением, а женщина-богиня улыбается ей радостно, словно умеет смотреть сквозь наружность и видеть нечто большее, бессмертное. Выходит, не ошиблась она, не подвел ее глаз: женщина - сильная, мужчина - слабак.
        - Вечер вам добрый, - сказала Ефросинья. - Неужели вы ко мне?
        - Если не помешаем, - улыбнулась богиня. - Мы принесли зефир и мармелад.
        - Сладкое я люблю, - кивнула старушка. - Но пенсия такая, что только сахарные кубики и лижу. И то не каждый день. Ладно, что встали как истуканы? Идите за мною, самовар поставлю. Небось из самовара и не пили ни разу?
        - Только в детстве, - весело ответила Ангелина. - Бабушка моя любила. А самой лень - мороки с ним...
        - Вот все вы, городские, такие, - пробормотала старуха. - Идите аккуратно, у меня не убрано. Не споткнитесь.
        Ангелина пыталась делать вид, будто ничто ее не удивляет - ни странный запах старухиного дома (дерево, пыль, полынь), ни не менее чудной интерьер. Какие-то картины в тяжелых потрескавшихся рамах, бутылки с темными жидкостями на подоконниках, плотные шторы, тусклая лампа, круглый стол, пожелтевшие от времени книги.
        - Точно ведьма, - еле слышно шепнул Марк, шедший за ней. - Ты только посмотри... Видела, что у нее в серванте? Это же птичьи черепа!
        У старухи оказался слух ночного зверя. Резко обернувшись, она недовольно посмотрела на скукожившегося под ее взглядом красавчика.
        - Да, вороньи. Но я не убивала птиц, просто подобрала. Мне нравится ощущать рядом с собою смерть, это напоминает о том, что не стоит расстраиваться по пустякам. Еще вопросы?
        Ангелина взглянула на спутника нахмуренно и осуждающе, и Марк, смутившись, извинился.
        Старуха пригласила их за стол. Передвигалась она медленно и тяжело, но руки ее, хоть и с распухшими суставами, были ловкими. Несколько минут - и на столе уже дымился небольшой медный самовар, перед гостями стояли надтреснутые, зато тонкого фарфора чашки, а принесенные гостями сладости были пересыпаны в плетеное лукошко. Сахарница у Ефросиньи оказалась серебряной.
        - Вы же вряд ли пришли просто так? - усмехнулась хозяйка, с наслаждением откусывая кусочек зефира.
        Марк обратил внимание, что зубы у нее хорошие, довольно светлые и крепкие. Но ему почему-то было неприятно смотреть на то, как старушка жует.
        Ангелина же держалась уверенно и спокойно. Не отвлекаясь на эмоции и сантименты, не боясь показаться сумасшедшей, она сообщила старушке факты - о том, как дочь ее якобы видела мертвых людей, из-за чего даже покинула деревню, о том как сама она, художница, решила остаться, потому что торжественность русской природы наполняла ее особенным сортом вдохновения; о том, как пять лет назад невеста Марка исчезла при странных обстоятельствах, и, конечно, о мертвых, которые примерещились им обоим, ей и ее спутнику.
        Ефросинья слушала молча и продолжала жевать зефир с невыносимым для уха Марка причмокиванием. Наконец с кривоватой усмешкой сказала, обратив на него светлые глаза:
        - Сильно же ты любил свою невесту, раз столько лет не приезжал, чтобы ее найти.
        И раздраженному Марку пришлось повторить то, что он уже рассказывал Ангелине, - о ветреном характере Веры, о ее манере прислушиваться к внутреннему голосу и послушно идти на его слабый зов, о ее странной логике и бурной жизни.
        - Знаю я невесту твою, - вздохнула старуха. - Красивая девка была. Никогда бы не подумала, что у мымры Клюквиной такая солнечная племянница.
        Марк дернулся, как от удара. Так невозможно странно было слышать фамилию Веры, произносимую этими увядшими желтыми губами.
        - Вы ее знали? Общались с ней?
        Ангелина опустила глаза. Она не была ни одной минуты влюблена в мужчину, неожиданно ставшего ее любовником, но все же испытала неожиданный укол ревности - еще несколько часов назад он выдыхал ее имя и прикасался губами к самым нежным ее местам, а теперь разрумянился, как хоккеист, стоило старухе произнести имя его так называемой невесты. Стараясь казаться равнодушной, женщина рассматривала старухин дом - статуэтки, пропыленные коврики, оплавленные свечи. Как странно, наверное, быть настолько одинокой. Жить в этой пещере, вдыхать пыль и аромат полыни и грустно посмеиваться над теми, кто считает тебя бабой-ягой лишь на том основании, что ты не хочешь быть, как они. В этой атмосфере художнице стало необъяснимо грустно. Должно быть потому, что сама Ангелина давно не только распробовала вкус одиночества, но и успела понять, что в молодости оно воспринимается сладким, но с возрастом начинает горчить.
        - Не общалась, - к его разочарованию, ответила Ефросинья, - но видела. Да она недолго и пробыла тут. Такую трудно не заметить. Идет, а над головой будто солнышко... Зря ты раньше не приехал, ох зря...
        - И что было бы, если бы я приехал раньше? - стараясь не выдавать раздражение, поинтересовался Марк.
        - Может, и в живых застал бы, кто их знает. - Старуха невозмутимо отправила в рот мармеладную дольку. - Хотя, может, она и сейчас жива. Во всяком случае, среди мертвых я ее никогда не встречала.
        - Так вы... тоже видели мертвых? - встрепенулась Ангелина.
        - А то, - почти равнодушно кивнула старуха. - Многие видели. Давно они тут. Облюбовали наш лес, чтоб их...
        - А вы здесь всю жизнь? - вдруг спросил Марк.
        - Сорок лет мне было, как сюда переехала, - несколько удивленно ответила Ефросинья. - Да только что тебе до моей судьбы?
        - И сразу начали их встречать?
        Старуха покачала растрепанной головой - ее седые волосы были похожи на паклю.
        - Нет. Лет двадцать как они появились. Когда первого увидела, чуть Богу душу не отдала. Страшный он был, ох какой страшный! Мальчишка совсем, но идет так тяжело, как старичок. Я за земляникой в лес отправилась, пирог хотела испечь. И зашла-то неглубоко... А как его увидела, корзинку бросила, убежала. Двери замкнула и три дня в себя прийти не могла.
        - У него не было глаз? - взволнованно спросила Ангелина.
        - Значит, и ты его видала, - мрачно покачала головой старуха. - Я потом еще встречала его. И уже не так страшно было. Идет, ручки ко мне тянет. И такой тоской веет от него, какой на земле и не сыщешь.
        Потрескивала свеча, чай был слишком крепким и горчил, и Ангелина почувствовала, что ее мутит.
        - Мы видели и женщину, - пересиливая себя, сказала она. - Молодая, темные волосы. На платье - брошка-подсолнух.
        - Есть такая, - кивнула старуха. - Вообще, не так уж их и много. Может, десяток. Максимум - два. В последнее время часто Борьку-лесника вижу. Я пыталась с Ниной поговорить, женой его. Она же спилась совсем после того, как Борька исчез, опустилась. Заорала на меня, а глаза бешеные, побелели даже. Выгнала и слушать не стала... Но я-то знаю, что Борька к ней ходит по ночам, видела.
        Ангелина и Марк переглянулись. Старуха угадала их мысли:
        - Не о чем вам с ней говорить. Ничего нового не скажет. Не общалась она с Борькой. Боится. - И вполголоса старуха добавила: - Дура.
        - Почему дура? - удивился Марк. - А вы разве не боитесь? И потом... Те убийства, о которых тут болтают, разве это...
        Ефросинья поняла, что гость имел в виду, и рассмеялась.
        И Марк подумал, что мало кто из стариков умеет смеяться так, чтобы это не выглядело гримасой. К старости искусство смеха атрофируется, от него остается лишь оболочка - скрежетание в горле да дребезжание почти отживших губ.
        - Я так не думаю, - наконец заговорила старуха. - С чего им убивать? Сколько раз я их видела - по лесу шатаются, руки тянут. Но убивать... Нет, это не они.
        - Кто же? - замер Марк.
        - Да тот, кто ими управляет, - сказала Ефросинья так просто, словно ответ был очевиден.
        - И кто же ими управляет?
        Старая женщина со вздохом пробормотала: "Черт", - и гости с некоторой тоской переглянулись.
        - Не настоящий черт, конечно, - поспешила поправиться хозяйка. - Не верю я в чертей. Глупости и сказки.
        - Ходячие мертвецы, значит, не сказки, а черти - сказки? - не удержался от усмешки Марк, раздражение которого с каждой минутой росло. - В странной же системе координат вы живете, бабуля.
        - А ты, парень, не хами! - твердо осадила его Ефросинья. - И не подшучивай. Небось побольше твоего знаю. Я верю в Вечность, в которой жизнь катится, словно колесо. В ней нет места глупым сказкам. В ней все мудро устроено - тот, кто умер, родится заново, а тот, кто родился, - уже когда-то жил.
        - Да вы буддист, - улыбнулась Ангелина.
        - Не буддист я, - возразила старуха. - Просто для меня нет идолов. А тому, у кого нет идолов, и демоны не страшны.
        - Так что вы там говорили про черта? - поторопил Марк, не обращая внимания на предупреждающий взгляд Ангелины.
        - Мертвецов он поднимает, это точно... Он человек, конечно. Такой же, как и мы с вами. Может быть, чуть более силен. Но мнит себя чертом. Видела я его. Давно он тут ошивается, лет тридцать.
        - Кто же он? Вы знакомы?
        - Еще чего, будет он со мною знакомиться... - Старуха неприятно рассмеялась. - Он таких, как мы, за мусор почитает. Сам чернявый, тощий, но жилистый. Спина прямая, как прут. А глаза - точно угли. Идет мягко, как кот. Но видно, что силищи у него - как у десятерых мужиков. А на кого посмотрит, у того пропадает воля.
        - Звучит как сказка, - с сомнением сказал Марк. - Какой-то прямо сверхчеловек. Ницше отдыхает.
        - Ну почему, очень интересно, - возразила Ангелина. - А если он такой... особенный, то где же вы могли его видеть?
        - Да он поначалу и не прятался, - охотно ответила Ефросинья. - Сейчас-то в лесу сидит, не достанешь. А раньше и на станцию выходил, и по деревне шатался. У меня яблоки однажды купил. Столько лет прошло, а я до сих пор взгляд его помню... И вот что я вам скажу: этот тип пострашнее мертвецов будет. Он и есть настоящий мертвец. Ни души в нем не осталось, ни сердца - одна только силища.
        Ангелина решительно отодвинула чашку и нервно поднялась. У нее немного кружилась голова, и неизвестно, была ли тому виной странная атмосфера старухиного дома или полусказочная информация, которую приходилось принимать как безусловную данность. Щеки художницы разрумянились, глаза блестели.
        - Я хочу его найти, - твердо произнесла она.
        - Черта? - Ефросинья присвистнула. - Вряд ли получится. Он так прячется, что не отыщешь. А по лесу шататься не советую.
        - Почему? - вмешался Марк. - У меня есть пистолет.
        - Да что ему твой пистолет! - Старуха усмехнулась. - Он на тебя так посмотрит, что сам из своего пистолета и застрелишься. Да только ему-то и смотреть не обязательно на такого, как ты. У него там целое войско.
        Возмущенный и злой Марк тоже поднялся из-за стола.
        - А по-моему, у вас слишком богатое воображение. Мы живем в двадцать первом веке! И вы говорите о каком-то черте, который живет в лесу и управляет ожившими мертвецами?! Да еще охраняет его целое войско?!
        - Ну-ну, - хмыкнула Ефросинья. - Борзый ты, парень, но глупый. Не хочешь слушать меня - иди. Не ты первый, не ты последний. Тот парень тоже хорохорился. И где он сейчас? - Старая женщина прищурилась и искривила губы в такой усмешке, что обоим гостям захотелось сбежать и поскорее стряхнуть с плеч гнетущую атмосферу ее дома.
        - Какой еще... парень?
        - Молоденький, очкастый. Из города приехал, как и вы. Чистенький такой, с фотоаппаратиком. Все пытался к нашим лезть, хотел разнюхать про то, что тут делают. И ко мне подходил. Постойте, у меня где-то карточка его есть... Такой сопливый, а туда же - карточка имеется.
        Не переставая бормотать, старуха порылась по карманам грязноватого передника и наконец извлекла помятую, сероватую от грязи визитку. Марк взял ее и прочитал: ""Слухи и сплетни". Савелий Миронов. Специальный корреспондент".
        Глава 14
        За двадцать пять лет до описываемых событий.
        Где-то в Центральной Африке
        - Мы должны купить мертвеца, - сказал бобогото через несколько дней, которые они с гостем провели рядом, но в абсолютном молчании.
        Колдун предпочитал питаться так же просто и однообразно, как Хунсаг, за четыре дня оба съели лишь несколько горстей размоченных в воде бобов. Бок о бок разминали тело - зарядка колдуна была похожа на гипнотический танец возбужденной змеи, Хунсаг же ограничился сурьей намаскар и простыми традиционными упражнениями цигун. Спали так близко друг к другу, что Хунсаг чувствовал горячий воздух, выдыхаемый колдуном. Но не сказали ни слова, и каждый вел себя так, словно находится один.
        Наконец бобогото заговорил, и Хунсаг встрепенулся, с некоторым недоверием на него посмотрел.
        - Сегодня ночью умер юноша. Я такое чувствую. Его мать - вдова. У нее совсем ничего нет. Она продаст тело.
        - А если не захочет? Твоя странная мораль позволит отнять ее волю?
        Колдун ничего не ответил, но взглянул так, что Хунсаг предпочел не провоцировать его.
        Тем же утром отправились в путь. Бобогото вручил спутнику топорик и показал, как короткими движениями, затратив минимум усилий, прорубать тропку сквозь плотные заросли. Им повезло - смерть, которую оба ждали, как изголодавшиеся стервятники, пришла в одну из ближайших деревень. К вечеру они уже были на месте.
        "Держись за моей спиной. Ничего не говори. Будь равнодушным. Избегай смотреть в глаза. Не принимай еды. Не улыбайся", - передал белому человеку мысленный приказ бобогото.
        Нужный дом находился на самой окраине - беднейшая хижина, даже по меркам нищей деревушки. Внешний вид вдовы воплощал собою уныние как оно есть. Провалившиеся щеки, голые сероватые десны, слишком слабые, чтобы удержать в неплодородной своей почве зубы, сгорбленная спина, ребра рельефно выступают, что заметно даже сквозь платье. Говорила женщина едва слышно - то ли это был глубокий книксен перед торжественным и суровым лицом собственного горя, то ли просто стеснялась шепелявости. Согласные звуки, не имея возможности упереться в волнорезы зубов, вырывались на волю мягкими шелестящими волнами.
        Когда они шли по улице, жители деревни шарахались врассыпную, изменившись в лице, - у бобогото была дурная слава. Вдова единственная встретила их спокойно, без испуга. Ей было все равно. Возможно, она даже надеялась быть погубленной, потому что смерть сделала бы ее бесчувственной к тому, что так больно пульсировало у нее внутри. Однако когда колдун заговорил, женщина отскочила, как ошпаренная кошка, ее лицо стало похожим на измятый лист бумаги, рот скривился, как резиновый, она завыла, пытаясь что-то объяснить, и по щекам ее потекли крупные, как фасолины, слезы.
        Бобогото говорил долго. Его спокойный, почти ласковый голос усыплял, как стакан теплого чая с пустырником. На вдову колдун не смотрел, рассказывал что-то, будто ни к кому конкретно не обращаясь, но она не уходила, прислушивалась. И постепенно слезы-фасолины высохли, взгляд прояснился, женщина даже начала коротко отвечать. Прошло не меньше полутора часов, прежде чем вдова кивнула и жестом позвала колдуна в дом.
        Тот обернулся к Хунсагу. Сообщил мысленно:
        "Она согласна. Ты должен купить ей двенадцать кур и двух петухов, козу, четыре мешка фасоли, ткань, мешок кофе и дать денег, чтобы она смогла починить крышу".
        "Неплохие запросы у матери, якобы убитой горем".
        "Ты ничего не понимаешь. Здесь относятся к смерти по-другому. Умеют взглянуть в ее сердце".
        "Хорошо. Я согласен. Можешь сказать ей, что я готов дать даже больше. Лишь бы наконец произошло то, чего я целую вечность ждал".
        Покойный был обмыт душистой водой и переодет в домотканое льняное платье. Колдун работал быстро и молча, с равнодушием человека, который видит смерть так часто, что давно принял ее как будничную составляющую своей жизни. Он не грустил, не боялся, не брезговал. Воскурил какую-то смолу, обмакнул пальцы в чашу с ароматным маслом и провел ими по губам покойного. Черный провалившийся рот заблестел и будто бы стал объемнее.
        Хунсаг вытянул шею. Он старался запомнить все, каждый жест, каждое слово. Колдун предупредил, что проведет обряд лишь однажды и после этого видеть незнакомца более не желает.
        Бобогото велел ему сидеть в углу и запретил подходить ближе. Сам же снял со стены барабан, обитый кожей антилопы. Нервные тонкие пальцы лишь слегка коснулись поверхности, но барабан благодарно откликнулся. Он был чутким, как тело разомлевшей любовницы, и на каждое мягкое прикосновение отзывался гулким глуховатым звуком. Со стороны казалось, что колдун перебирает пальцами небрежно, не глядя на барабан. Но постепенно гулкие звуки словно собрались воедино, сложились в мелодию - нервную, странную, притягательную и отталкивающую одновременно. Хунсаг был уверен, что на его сознание невозможно подействовать гипнозом, однако в какой-то момент вдруг поймал себя на том, что едва заметно покачивается в такт ударам черных пальцев бобогото. Носом он втянул горячий влажноватый воздух - полные легкие. Несколько коротких выдохов (так называемое очистительное дыхание йогов), и морок отступил.
        Колдун тем временем начал ходить вокруг стола, на котором лежал покойный, пальцы его продолжали танцевать на нервной коже барабана. Темп ускорился - теперь это было похоже на густой град, тревожно молотящий по жестяной крыше. Сам бобогото словно находился под влиянием собственного гипноза - мышцы его лица обмякли, как нагретая глина, веки отяжелели, и безвольно открылся рот. Казалось, каждое следующее движение дается ему тяжелее предыдущего, как будто с каждый шагом заканчивались его силы.
        Свеча почти догорела. В комнате стало темнее - теперь, чтобы разглядеть детали, Хунсагу приходилось напрягать взгляд. По-прежнему густо и сладко пахло смолой, однако чуткие ноздри Хунсага различили и другой аромат, пробивающийся сквозь солоновато-медовую пелену. Что-то животно-мускусно-тревожное, непостижимое, страшное, чуждое. Запах, который трудно описать, потому что он не принадлежал миру привычных реалий.
        Сколько времени прошло, Хунсаг едва ли мог сказать наверняка. Если в самом начале действа он был взволнован и напряжен, как хищник в засаде, - комок стальных мускулов, готовность к пружинному прыжку, то спустя час поскучнел и расслабился. И почти уже готов был поверить, что бобогото - мошенник, вроде знахарки Харумы с ее дурацкими черными курами. Мошенник талантливый, умный, благородный и опытный, что, конечно, добавляет ему баллов, но отнюдь не опровергает шулерской его сути.
        И в тот момент, когда у Хунсага в районе солнечного сплетения начало медленно закипать вполне предсказуемое раздражение, его боковое зрение вдруг различило нечто странное и страшное - если такого человека, как он, вообще возможно удивить или напугать. Бобогото все еще ходил вокруг покойного, опираясь ладонями о край стола; ноги его, казавшиеся такими сильными, словно из черного мрамора вылепленными, заплетались, а дыхание стало тяжелым, как у раненого. Покойный по-прежнему лежал на столе, и все-таки что-то в нем изменилось. Хунсаг не сразу понял, что именно, но потом разглядел: черный ввалившийся рот - губы по местному обычаю склеены свежей смолой - слегка приоткрылся. Это было невероятно, ведь чтобы разлепить щедро смазанную смолой плоть, требовалось применить мышечное усилие. В черной щели приоткрывшегося рта тускло желтели сухие зубы. На ресницы покойного ложился отблеск догорающей свечи, и казалось, что они подрагивают.
        В самые трудные моменты жизни Хунсаг всегда вспоминал о древней примитивной, но действенной практике, которой когда-то обучил его один тибетский монах. Задача ее активировать самый равнодушно-созерцательный из сонма внутренних голосов, так называемого внутреннего свидетеля. Стать как будто бы не собой, а кем-то наблюдающим за собою со стороны. А затем с въедливостью летописца фиксировать каждое ощущение, но не отдаваться ему целиком, не плыть по его течению, а хладнокровно анализировать. Если тебе больно, расчленить боль на десятки составляющих. Если страшно, понять, какие физиологические реакции запустил в организме страх - ледяной ли кулак скрутил кишки, колючие ли мурашки ошпарили спину, свело ли скулы, отдается ли в висках участившийся сердечный стук.
        Сейчас, впервые за много лет, Хунсаг, относившийся с высокомерным презрением ко всему человеческому, вдруг понял, что чувствует то самое, за что привык презирать других. Чувствует и электрический холодок, пробежавший по позвоночнику, от основания черепа к копчику, и мгновенно пересохший рот, и выпрыгнувшее в горло сердце, которое заняло собою все пространство и мешало дышать.
        Ему было страшно.
        Но Хунсаг никогда не позволил бы инстинкту взять верх над разумом, поэтому он спокойно остался сидеть на своем месте у стены и даже не шелохнулся.
        Инстинкт хранит тех, чей разум законсервирован машинальным проживанием мелкой мещанской жизни. Тех, кто недалеко ушел от животных. Кто растрачивает себя на мелкую суету, спит на ходу и никогда не просыпается, пичкает себя химической гадостью, рожает себе подобных, потому что "так надо" и "время уходит", пьет коньячный спирт из хрустальных бокалов, считая себя почти гурманом на этом основании, как в мусорный контейнер сливает в бедную свою голову мегабайты бесполезной губительной информации. Тех, кто в сорок покупает красный гоночный автомобиль как символ намечающейся импотенции, кто в шестьдесят идет к стоматологу за первым съемным протезом, свои семьдесят встречает прогнившей со всех сторон развалиной. Тех, чье отслужившее тело зарывают потом в землю и чьи ближайшие родственники скорбно потчуют друг друга комкастыми блинами со словами: "Что ж, он хорошо пожил, всем бы так... Все-таки восемьдесят лет..."
        Ха! В его восемьдесят у Хунсага было свежее дыхание и ясный взгляд, который в наше время сохранился лишь у детей да монахов-отшельников. Он мог пробежать десятикилометровку почти без одышки, переплыть Волгу, мог любить всю ночь.
        Он относился к своему телу как к священному алтарю, и с юности унизительная ранняя смерть и ранняя беспомощность его страшили. Он жил осмысленно, не обращая внимания на мир, обслуживающий самоубийц. Людей, которые смакуют собственное умирание.
        Целые индустрии обслуживают интересы желающих побыстрее сгнить изнутри. Журнал с надменной однодневкой на обложке, напичканная консервантами котлета на разогретой булочке, силиконовые подушечки, вшитые в груди той, что могла бы жить красавицей, если бы не выбрала скоростное гниение... Рекламный ролик, в котором улыбчивый имбецил призывает спалить северную кожу на экваториальном солнце... Разросшиеся бетонные чудовища, в которых невозможно дышать полной грудью, - их превращают в культ, о них снимают кино, их называют шелестяще ласковым словом "Париж" или колокольно гулким "Лондон"... Считается, что у этих чудовищ есть лицо, характер и даже душа, и жить в них почитается за удачу. Бетонные чудовища породили особенные священные слова: престиж, амбиции, карьера, социальная лестница. Чтобы люди, населяющие смрадные кишки бетонного чудовища, не поняли, в чем суть заговора, им запудривают мозги, с каждым днем все более изощренно.
        О, Хунсаг знал, что такое массовый гипноз, прекрасно в этом разбирался. Иногда он даже почти начинал уважать вершителей заговора. Надо было обладать стальной волей и босховским воображением, чтобы продать миллионам романтизированное гниение. Сливочная женская плоть подлежит уничтожению - красивее всего та, у которой женские гормоны на нуле... Если тебе чужда похоть, ты ущербен и пока о твоей слабости не пополз стыдный слушок, надо быстрее принять спасительную пилюлю, обеспечив себе верный химический "стояк"... Если ты не хочешь восемь часов в день облучаться перед монитором, ты лодырь... Удавка на шее, острым концом направленная вниз, есть признак человека делового и надежного; удавки шьются из лучших шелков и обходятся дорого, неплохо бы каждому иметь хотя бы одну удавку, шлейку и поводок от лучшего производителя... Облучающие кабинки, в которые девушка входит нормальной, а выходит - оранжевой и с морщинками... Наросты на женской обуви, коверкающие суставы и делающие модниц похожими на сатиров с раздвоенными копытцами... Перебродившее вино - чем дольше его держали в старой бочке, тем престижнее
терять себя под его воздействием... Есть еще забавный деликатес - полуразложившаяся больная печень гуся, которого держали связанным и кормили насильно, чтобы печень заболела и разбухла. Потом ее фасуют в нарядные баночки и продают тем, кому нравится гнить не просто так, а задорого... И реклама - повсюду реклама умирания. Ты только выбери способ издохнуть, а уж мы тебе поможем, сделаем все по высшему разряду. Разумеется, не бесплатно. Чем изощреннее способ, тем дороже возьмем.
        До некоторых все-таки доходит, что происходит. И они выбирают "скоростной лифт" (от лени ли? от слабости?) - в ужасе прыгают с крыши в бетонное нутро. Или покупают у хитроглазого дилера порошок, плавят его над зажигалкой и пускают по вене маленькую уютную вселенную. Однако скоростные лифты не поощряются, потому что в мире платного гниения халявщиков не уважают.
        Понимал Хунсаг и причины заговора.
        Казалось бы - жить долго дешевле и проще, чем сгнивать дотла короткими всполохами. Только вот разве это выгодно, чтобы люди долго жили? Хунсаг, например, к семидесяти только почувствовал себя "настоящим" - крепко вставшим на ноги, огранившим интуицию и интеллект, избавившимся от предрассудков. Он научился быть сильным, выносливым, мудрым. В человеческом же мире в семьдесят принято шмякать пресную овсянку, читать тупые детективы в кресле-качалке и учить внуков складывать бумажные шапочки из старых газет. А если ты в состоянии пару раз в месяц выбираться в оперу, тебя будут считать "не потерявшим вкус к жизни". Но ведь на самом деле ты уже полутруп. А если бы продолжал быть бодрым и сильным по-настоящему, как Хунсаг? Если бы у тебя были крепкие сахарные зубы, здоровые суставы, легкая пружинная походка и острый ум? Ты бы не ушел на пенсию в шестьдесят и не освободил бы рабочее место для юного, голодного и, как принято среди людей говорить, амбициозного вчерашнего студента который с молоком матери впитал культ гниения и готов усердно трудиться, чтобы позволить себе наимоднейшие из доступных способы
разложения, и так на протяжении пятидесяти лет, а потом охотно уступить теплое место следующему амбициозному гниющему. Но что тогда получилось бы? Ведь тогда рабочих мест не хватило бы на всех, города опустели и перестали считаться престижными. И вся система рухнула бы к чертовой матери...
        "Они же мертвые, - думал Хунсаг. - Даже более мертвые, чем тот бедняга, которого пытается поднять бобогото".
        Однажды - лет десять назад это было, но очень ярко запомнилось - Хунсаг отравился по делам в город Ярославль и там встретил девушку, красота которой ослепила его, обычно равнодушного к протухшим человеческим самкам. У нее были глаза такого цвета, как будто в них капнули чернил. Даже белки голубоватые, как у инопланетянки. И пшеничная коса до пояса. Хунсаг увидел ее на бульваре - он шел мимо, а девушка сидела на лавочке с книгой - и как будто охочая до парной крови рысь пробудилась в его животе, заскреблась изнутри когтистыми лапами, просясь на волю. Хунсаг, уже много лет душивший в себе все человеческое, решил пойти у внутренней рыси на поводу.
        Ему ничего не стоило завладеть вниманием девушки. Он мог сделать с ней все что угодно: взять в рабство, сделать любимой женой или поломойкой-секретарем, прожить с ней долго и счастливо или - выпить ее душу в ближайшей подворотне и сыто уйти прочь. Она была всего лишь человеком, Хунсаг же давно относил себя к иной расе. Всего лишь поймать ее рассеянный взгляд - и она в его власти.
        Так и получилось - светлокосая красавица спрятала книгу в сумку и сонно пошла за ним. Он снял номер в первом попавшемся отеле, воспользовавшись ее паспортом. В пыльноватом, душном, с тяжелыми бархатными шторами номере он велел ей пойти в душ. Ему было брезгливо брать человеческую самку с порога, даже несмотря на ее кажущуюся свежесть и ангельскую красоту. Ведь все же они, как правило, едят что попало, а потому начинают пованивать еще будучи совсем молодыми.
        Девушка повиновалась. Послышался звук льющейся воды и мелодичный слабый голос - незнакомка что-то пела. Что-то, модное у гниющих и заставившее Хунсага недовольно поморщиться. А когда она выплыла из ванной, голая, с капельками воды на порозовевшей от душа коже, Хунсаг, тоже голый, готовый к прыжку, отшатнулся.
        У девушки больше не было ни золотой косы, ни инопланетных синих глаз. Она была обычной самкой с жидкими вытравленными волосенками, мутноватыми глазами и наглой, самоуверенной ухмылкой. А то, что его так очаровало, что разбудило его кровожадную рысь, оказалось всего-навсего шиньоном из синтетического шелка и цветными линзами. Дешевый трюк, весьма популярный у расы гниющих.
        Хунсаг, которому приходилось и бальзамировать трупы, и казнить людей, испытал такое выворачивающее наружу отвращение, что поспешил одеться и сбежать. В противном случае, он убил бы отвратительную самку, раздавил бы ее, как таракана. Хунсаг бежал по улице, и ему казалось, что гниющие с пониманием ухмыляются ему вслед.
        Бобогото шагнул вперед, выставив перед собой ладони, как будто пробирался сквозь густые джунгли. Ноги его дрожали, колени стали слабыми, воздух он втягивал с булькающим хрипом. Еще шаг. Еще. С очередным шагом вперед остатки сил покинули его, и, коротко вскрикнув, колдун грохнулся на землю.
        И в тот самый момент покойник слабо пошевелил рукой. Это было не видение, не иллюзия. Хунсаг приехал в Центральную Африку, забрался в глухомань, терпел чужое присутствие, пил жир, рисковал, тратил деньги - именно за этим, но все же когда это наконец случилось, он недоверчиво распахнул глаза. Какая-то часть его сознания не могла до конца поверить в то, что происходило в нескольких метрах от него. Мелкие волоски на загривке встали дыбом, тело словно командовало: нельзя здесь оставаться дольше, у тебя есть последняя возможность: уходи, беги, беги, беги...
        Движения усопшего были неуверенными, ломаными. Он пытался встать, но никак не мог приподнять туловище - словно грудному ребенку, ему не хватало сил. Но что-то его звало, и мертвый старался. Конвульсивно вздрагивали его ноги, а руки упирались в поверхность стола. Вот ему удалось перекатиться на живот, и он плашмя упал со стола на земляной пол. Хунсаг услышал сухой треск сломавшейся кости - должно быть, шейного позвонка, потому что голова покойника неестественно откинулась в сторону. А тот даже не заметил, ему было все равно, он отболел свое при жизни, а теперь для него не существовало больше ни страха, ни боли, ни отчаяния - только неведомый настойчивый зов, заставлявший его двигаться вперед.
        Встать на ноги мертвец так и не смог, да больше и не пытался - видимо, сам факт движения вперед был для него важнее способа. Впиваясь ногтями в землю, он подтягивал тело к рукам и полз вперед, как доисторический ящер. Лицо его оставалось прижатым к земле, усопший никак не мог видеть Хунсага, но все же явно знал о его присутствии. Потому что сначала полз по направлению к двери, а потом остановился, как будто к чему-то прислушиваясь.
        Хунсаг решил, что это - все, оживший покойник может существовать лишь несколько минут в убогом формате искусственно продленной агонии. Но когда слегка наклонился, чтобы рассмотреть покойного ближе, тот вдруг встрепенулся, выбросил руки вперед и пополз к Хунсагу. С каждым движением он словно набирался сил. Мертвец больше не был похож на медлительное пресмыкающееся, двигался теперь так, как происходит в кино при ускоренной перемотке пленки. Энергичный бросок рук - черные скрюченные пальцы впиваются в землю, к рукам подтягивается безвольное тело. Он не уставал - не мог устать, его движения были размеренными и упрямыми, лицо оставалось прижатым к земляному полу. И вот покойник уже совсем рядом. Нервы Хунсага все-таки не выдержали, он подскочил на месте, точно ошпаренная кошка, и готов был устремиться к двери. Но и мертвец вдруг прыгнул вперед. И, как змея в броске, вцепился перепачканными в земле пальцами в щиколотку Хунсага.
        Будь он живым, Хунсаг легко стряхнул бы его с себя - все же десяток лет посвятил обучению шаолиньскому кунг-фу. Но в хватке мертвеца было что-то такое... усыпляющее, обезоруживающее, что-то, от чего Хунсаг вдруг почувствовал себя мухой, увязшей в медовой лужице. Как будто бы яд, парализующий волю, сочился из холодных твердых ладоней.
        Обмерший, растерявшийся Хунсаг просто смотрел на то, как мертвец, цепляясь за его ноги, пытается встать.
        "Бобогото меня подставил! - мелькнула мысль. - Не собирался он ничему меня учить! Подставил меня, хитрая тварь..."
        * * *
        Удивленно и недоверчиво Марк рассматривал фотографию Жанны Колос, главного редактора газеты "Слухи и сплетни", которую нашел на интернет-сайте.
        Ангелина, как только они вернулись от Ефросиньи, настояла, чтобы он сразу зашел с мобильного телефона на сайт, списал номера редакции и позвонил корреспонденту, Савелию Миронову, чью визитку им вручила старуха.
        И вдруг такое.
        Жанна.
        Через столько долбаных лет.
        В расплывшемся, как клякса, и пористом, как свежий хлеб, лице почти невозможно было узнать ту, которую - веселую, всегда чуть пьяную, наглую - он когда-то прижимал к себе, чтобы поцеловать рыжий завиток возле маленького розового уха.
        Правда, Жанна и тогда была "в теле" - крепко сбитая, сочная, поспевшая, тугая и аппетитная. Да еще и в крови ее бурлила независимость чистейшей высочайшей пробы: плевать она хотела на так называемые идеалы красоты и стандарты, придуманные маркетологами, продающими антицеллюлитный крем. У Жанны был аппетит молодой здоровой женщины. Гурманом она не являлась и ничуть не стеснялась своих плебейских вкусов. Завтракала омлетом из четырех яиц и блинчиками с джемом, на ланч забегала в закусочную быстрого питания, где покупала несколько гамбургеров и ванильный молочный коктейль, потом в ход шли конфеты и жевательный мармелад, который она отправляла в рот в огромных количествах. Завершал ее день сытный ужин с непременным десертом - особенно обожала прессованные взбитые сливки, упакованные в непрозрачные разноцветные бутыли. Жанна покупала их ящиками.
        Притом она вовсе не была банальной обжорой, приросшей задом к уютному плюшевому дивану. Нет, ее раблезианский аппетит распространялся и на прочие области жизни. Жанна пила жизнь ведрами, и новые впечатления не выматывали ее, а напротив - давали резервную энергию. Она искренне, всей душой любила мир, в котором ей суждено было родиться, во всех его проявлениях - светлых и темных. Марку никогда больше не встречались подобные люди, в сердце которых словно всегда было распахнуто окно, предназначенное для всех подряд. Жанна любила людей, искренне интересовалась ими - и теми, кто был допущен в ее ближний круг, и просто случайными попутчиками. Будучи отчасти снобом, Марк находил большинство людей скучными, Жанна же считала, что все зависит от угла зрения. Надо только подобрать правильный ракурс, и любой человек засияет, как райский павлин.
        А еще Жанна была единственной из знакомых ему женщин, кого украшала вульгарность. Он помнил их первую встречу: познакомились они на вечеринке в каком-то кабаке. Вокруг - почему-то сплошь сдержанно одетые девушки в сером, на фоне которых Жанна в красном кожаном платье и кружевных сапогах выглядела дивой. Помнил Марк и свое первое впечатление: как не мог отвести глаз от этой нахалки и все думал, проститутка она или просто любительница провокаций. В конце концов Жанна не выдержала, подошла к нему сама и заявила, что мужчины, которые рассматривают ее искоса, кажутся ей трогательными, и, мол, хорошо, что он не боится выставлять напоказ то, что иные самцы обычно стыдливо прячут в тени, - застенчивость. Марк и опомниться не успел, как уже пил текилу с ней на брудершафт. А через полчаса Жанна перестала казаться ему жалкой и вульгарной. У нее обнаружились живой ум, отличная реакция, сочный смех и столько энергии, что казалось, будто она напитывает неиссякаемым солнцем все вокруг. С ней хотелось находиться рядом. Кружиться в ее орбите, на которую она добродушно запускала всех претендующих.
        В то время у Марка была девушка - студентка Щуки, красивая и тихая, носившая необычное имя Элеонора. Пройдет десять лет, и он увидит ее лицо на обложках всех существующих журналов сплетен. Но в те годы его подружка даже не считалась подающей надежды, и в театральное училище ее приняли за классическую славянскую красоту. В окружении Марка считалось, что с девушкой ему повезло, и даже его циничные друзья советовали "жениться, пока из-под носа не увели". Однако Марк с легкостью променял воспитанную и умную Элеонору на ветреную хабалку Жанну.
        И ни минуты не жалел, хоть новый роман и получился коротким.
        Ох, что это было за время! Как славно они гуляли по крышам, купались в фонтане на ВДНХ, ночевали в палатке посреди Измайловского лесопарка, срывались в Питер без денег и документов, а однажды автостопом в Крым, собирали шумные компании престранных людей, каждый из которых казался вполне вменяемым, но все вместе производили впечатление зрителей актового зала сумасшедшего дома. Жизнь была праздником, карнавалом, безумием, что почему-то не выматывало, а даже, наоборот, наполняло.
        Конечно, Марк не был влюблен. Жанна являлась для него не идеалом, а исполненным солнца колодцем, из которого он залпом пил. Расстались они безболезненно - Жанна где-то спелась с известным рок-музыкантом, красивым, старым и больным, влюбилась в него без памяти и сразу же честно сказала об этом Марку. Такая выходка другой девушки больно ударила бы по его самолюбию, но Жанна всегда умела обставить все так, что ее решения выглядели логичными и единственно правильными. И Марк не только не был обижен, но даже вещи помогал ей перевозить - в арбатскую квартиру рокера, темную и засранную.
        Хоть и расстались они друзьями, но реальной дружбы не получилось. Марк закрутился - на полгода уехал сначала в Лондон, потом в Киев, затем возникли проблемы с бизнесом, познакомился с девушкой, на которой чуть ли не жениться собрался. Когда он однажды набрал знакомый номер, мужской голос буднично сообщил ему, что Жанна в Колумбии, в гостях у какого-то наркобарона, о котором делает материал и с которым заодно спит. Марк еще долго улыбался телефонной трубке - не мог сдержать улыбки, настолько неожиданная информация была в карнавальном стиле его бывшей любовницы.
        А потом прошло столько времени, что ворошить прошлое уже вроде бы и не было смысла.
        И вот Марк видит на дисплее мобильного интернет-страничку бульварной газетенки, издающейся нереальным тиражом. А к ней прилагается портрет главного редактора - деформированное временем, алкоголем и страстями, но все еще знакомое лицо Жанны.
        Странно, но его телефон все еще хранил ее номер - почему-то все эти годы перебирался с одной сим-карточки на другую. Надо же, стольких людей он добровольно утерял в безумном круговороте мегаполиса, а вот Жанна осталась...
        Забравшись в дальний конец сада, где Ангелина не могла его видеть (отчего-то Марку не хотелось, чтобы у разговора были свидетели, а уж тем более - свидетель, делящий с ним постель), он набрал цифры и почти сразу же услышал знакомое резкое: "Да!" Жанна и раньше, отвечая на звонки, произносила уверенное утверждающее "да!" вместо вопросительного "алло". И голос ее не изменился - остался таким же громким и сочным.
        - Да! - с нетерпеливым раздражением повторила Жанна.
        Он поздоровался и приготовился многословно объяснять, кто звонит, но Жанна снова его удивила:
        - О, Маркуша! Сколько лет, сколько зим!
        - С ума сойти... - пораженно выдохнул он. - Ты меня не только помнишь, но и узнала по голосу.
        - Но ведь ты тоже меня помнишь, раз звонишь, - хохотнула Жанна. - Прости, солнце, у меня проблемы, ты не очень удачное время выбрал, хоть я тебе и жутко рада. Ты вообще по делу или как?
        - И по делу, и... или как, - пробормотал Марк, которого всегда немного смущал ее напор. - Так у тебя найдется минута?
        - Господи, был телком, им и остался, а ведь взрослый мужик, - хмыкнула Жанна. - Давай поступим так: по делу говори сейчас, а "или как" обсудим через недельку. Если не перегоришь, конечно, и не исчезнешь опять на много лет.
        - Ну и хватка! И память у тебя! - восхитился Марк. - Кажется, я только что понял, как соскучился.
        - Память у меня журналистская. А что соскучился - хорошо. Баба-то есть у тебя?
        Марк обернулся и посмотрел в сторону дома, где у теплого еще чайника ждала красавица-художница Ангелина. Потом вспомнил лицо на фотографии - расплывшаяся, ярко размалеванная тетка, которая выглядит на два десятка лет старше реального возраста. И подумал: в конце концов, если Жанна осталась прежней, то он забудет о ее наружности спустя десять минут пребывания на ее орбите.
        - Козел ты, Маркуша, - беззлобно расхохоталась она. - Баба не только есть, но и недалеко от тебя. Небось, в сортире прячешься, а?
        - Язвой была, язвой и осталась, - буркнул он, тем не менее улыбаясь. - Нет у меня никакой бабы. А любовница есть. Но это же неважно, да? Мы ведь "или как" не обсуждаем?
        - Умница, реакцию не потерял, - похвалила Жанна. - Так что там у тебя? Рекламу, что ли, разместить по блату хочешь?
        - В твоей газетке рекламироваться - только репутацию потерять, - хмыкнул Марк. - Я просто спросить тебя хотел... то есть... Ты наверняка сочтешь меня странным, но мне на глаза попалась одна статья...
        И Марк, немного стесняясь, вкратце рассказал Жанне все - о пропавшей девушке Вере, которая уехала за наследством в Верхний Лог, да так и сгинула, о случайно прочитанной статье некоего Савелия Миронова, о том, что видел сам, и о прочих странностях, которые происходят в деревне.
        - Там же все бред в той публикации, да? Вы просто с потолка информацию берете? - В голосе его звучала надежда, но сердце колотилось так сильно, как случалось всегда, когда Марк предчувствовал беду.
        Голос Жанны изменился - из него ушли и привычная нега, и солнечная смешинка, и эротический призыв. Она вдруг стала сухой и серьезной:
        - Марк, я даже не знаю, что тебе сказать... Очень странная история. И неприятная. Вообще, ты, конечно, козел, раз считаешь, что мы берем информацию с потолка. Ты же меня знаешь, я профессионал, стараюсь хотя бы опираться на реальные факты. Между прочим, за годы работы меня ни разу не засудили - для газеты нашего профиля это, согласись, редкое явление, своего рода рекорд. Но история с мертвыми...
        Марк вдруг пожалел, что отказался от кофе, который Ангелина предлагала ему четверть часа назад. В голове шумело, он чувствовал себя слабым, словно как минимум неделю был мучим бессонницей.
        - Работал у меня мальчик, Савелий, - продолжила тем временем Жанна. - Хороший мальчик, энергичный, со светлой головой. Но не так давно он будто с ума сошел. Пытался меня убедить, что в Ярославской области есть странная деревня среди густых лесов, а в лесах тех якобы ходят ожившие мертвецы. Ему даже удалось протолкнуть на полосу один материал - о том, как тамошний алкоголик убил свою жену. Правда, Савелий все свел к тому, что вовсе даже и не алкоголик женщину порешил, а те самые мертвецы. И что все в деревне об этом знают, но молчат.
        - И что было дальше?
        - А дальше я парня уволила, - вздохнула Жанна. - Потому что он не просто подставил газету и рискнул моей личной репутацией, а еще, вместо того чтобы признать ошибку, с пеной у рта доказывал, что мы должны провести частное расследование и найти тех мертвецов.
        - Значит, Савелий больше не работает в редакции? - разочарованно вздохнул Марк.
        - Хуже, - мрачно откликнулась Жанна. - Ты же меня знаешь - я вспыльчивая, но быстро отхожу. Через какое-то время я решила ему позвонить. Но мобильный был отключен, по домашнему парень не отвечал. И тогда я поняла, что он решил сам... ну, заняться расследованием.
        - И что? Поехал в Верхний Лог? Послушай, а как твой корреспондент вообще выглядит? Худенький и в очках?
        - Ты его встретил?! - обрадовалась собеседница. - Но это же замечательно! Потому что я вся извелась. Ведь позвонила его девушка и сообщила, что о нем неделю ни слуху ни духу.
        - Ужасно! Боюсь, Жанна... Мне не верится, что я и в самом деле такое говорю... Ты же меня знаешь, я никогда не был романтиком...
        - Так, не жуй сопли, говори, в чем дело! - резко перебила главный редактор "Слухов и сплетен".
        - В общем... Похоже, и правда все плохо. Савелия твоего тут видели. Но не я, бабка одна. Ее тут за дурочку почитают, однако описала она его подробно. Короче, парень в лес отправился.
        - Я все поняла. - Голос Жанны звучал сухо. - Значит, так. Жди меня там и никуда не уезжай. У меня есть знакомый... ну, то есть любовник, конечно. У него охранное агентство. Сейчас я его напрягу, и мы приедем. С его вооруженными ребятами. Ты ведь дождешься?
        - Ну... да, - немного растерянно подтвердил Марк.
        - Не бойся, я не стану обнимать тебя при бабе твоей, - хмыкнула Жанна. - Хотя наверняка она из тех холеных полубогинь, которые таких теток, как я, не почитают за соперниц. Зря, между прочим. Но так даже удобнее... В общем, Маркуша, я очень на тебя надеюсь. Мне нужно часа два-три на то, чтобы все организовать, и еще несколько часов на дорогу. К утру будем. Вот увидишь, дорогой, я весь лес на уши поставлю и разберусь, что там за мертвые и кто за всем этим стоит.
        Марк прислонился спиной к теплой стене сарая. Ему было дурно. Во рту пересохло. Перед глазами стояла Вера, как живая. Такая, какой он ее запомнил, - лоскутная юбка, мужская белая рубаха, деревянные бусы, вздернутый нос. Веснушки.
        Да, он ее любил. Трудно было себе в том признаться - в мегаполисе гораздо удобнее быть любимым, тем более что у него имелись все возможности и данности для роли божества, а не жреца, - но Марк нашел в себе силы.
        Иногда он тосковал по ней заранее - они еще были вместе, а Марк уже, кажется, понимал, что ненадолго, и тосковал. Как в сказке об умной Эльзе. Если он когда-то и задумывался о детях, то представлял их только ее детьми. Если когда-нибудь задумывался о том, чтобы разделить с кем-то старость, то только с нею.
        Вера никогда его не раздражала. Разве что когда Марк ревновал. Она казалась ему красивой, даже когда лежала под пятью одеялами с гриппозно покрасневшими глазами в пропитанной потом старой майке. И никогда не скучал в ее компании.
        Тем не менее, когда Вера внезапно исчезла, Марк легко поверил в то, что цыганская душа позвала ее дальше. Ему, дураку, и в голову не пришло, что с девушкой могло что-то случиться. Ему позвонил по телефону непонятно кто, и почему-то его полностью удовлетворили полученные объяснения.
        А ведь Марк до сих пор помнил, как ему стало без Веры хреново.
        Но вместо того, чтобы весь мир на уши поставить и Веру найти, он с головой погрузился в упоительное саморазрушение. О, если у вас есть деньги, саморазрушение может быть прекрасным! Марк проводил ночи в барах, названия которых не запоминал, и встречал рассветы с женщинами, лица которых слились в один пьяно улыбающийся образ. Иногда ему удавалось накачаться алкоголем до такого состояния, что, обнимая чье-то тело, он чувствовал рядом Веру. Это были короткие всполохи благодати, за которыми следовала еще более черная тоска.
        Однажды Марк едва не убил какую-то деваху, с которой и не помнил толком где познакомился. Утром обнаружил ее в своей постели - худенькую, как подросток, с длинными рыжими волосами и узкой спиной, спящую, уткнувшись лицом в подушку. И, сфокусировав на ней мутноватый с похмелья взгляд, в первый момент недоверчиво замер от счастья.
        Вера вернулась! Открыла дверь своим ключом, не стала его будить и легла тихонько рядом!
        Обнял девушку, поцеловал плечо - и в тот момент Марку даже показалось, что от нее исходит знакомый запах. Но девица повернула к нему чужое, немного отекшее со сна лицо, и он едва сдержался, чтобы не ударить ее. Грубо дернул за руку, столкнул с дивана, заставил одеться и буквально выпихнул на лестничную клетку. И девица бормотала, что он урод, козел и подлец, воспользовавшийся ею и даже не предложивший кофе, а потом плакала и уже из-за двери грозилась привести какого-то Рустама с охотничьим ружьем. Не понимала, глупая, что случайный любовник, заперев замок, спасает ее от смерти, а себя - от преступления.
        А сейчас Марк, сидя на корточках у сарая, не мог простить себя за то, что не занялся поисками Веры. Не помог, когда она, наверное, рассчитывала. Когда ждала его, надеялась.
        - Марк...
        Он обернулся. Рядом стояла Ангелина, неслышно подошедшая. Лицо ее казалось более бледным, чем обычно, глаза ввалились. Художница выглядела почти старой.
        - Марк, прости, я кое-что услышала...
        Он ненавидел подслушивающих баб, но в тот момент у него не осталось сил даже на то, чтобы отреагировать. Марк просто слабо улыбнулся. Хрен с ней. Он уедет отсюда и больше ее не увидит. Никогда. В тот момент даже не вспомнилось, что всего несколько часов назад эта женщина казалась ему возможным очагом. Сейчас он ненавидел весь мир, частью которого была и Ангелина.
        - Я решила, что должна пойти туда.
        - Что? - удивленно вскинул голову Марк.
        Женщина села рядом, прямо на траву. Обняла голову руками. Она выглядела такой потерянной, что Марк машинально обнял ее за плечи и притянул к себе. Как ни странно, этот жест сделал его будто бы сильнее. Присутствие более слабого словно превращало его в опору.
        - Понимаешь, я тут подумала о Даше... Все очень странно. Вообще ничего не ясно. Дочка неожиданно исчезла. Вот и журналист пропал. Отъезд Даши в Москву, мамин звонок... Почему я тогда не насторожилась? А, я как раз рисовала... Я всегда рассеянная, когда рисую...
        - Успокойся. - Марк погладил ее по волосам. - Пойдем в дом, я сделаю кофе.
        Ангелина позволила отвести себя на веранду. Она была как в тумане. Машинально села на диван и уставилась в стену, подурневшая и осунувшаяся. Марк сварил кофе, разлил по ее фарфоровым чашечкам, нашел коробку с мармеладом - привычные движения успокаивали, помогали мыслям улечься. Ангелина приняла чашку из его рук, но пить не стала. Несколько темных капель упало на подол ее платья, но женщина даже внимания не обратила.
        - У мамы был такой странный голос, слабый какой-то. В тот момент ее слова так логично звучали. Но эта поездка в пансионат... Я даже ничего не почувствовала! Но знаешь, Марк, я ведь всегда была плохой матерью...
        Она слабо улыбнулась и окончательно стала похожа на помешанную.
        - Прекрати. Не надо говорить так.
        - Нет, ты не понимаешь. - Ее кривая улыбка была похожа на гримасу старого усталого клоуна, который ненавидит детей. - Я никогда ее не хотела. Воспринимала ребенка проблемой. Наверное, поэтому у нас не получилось настоящей связи. Я столько раз слышала, как это бывает у других.
        Ангелина нервно встала и подошла к окну, руки ее дрожали. Маленькая чашка билась о блюдце, но почему-то женщина не поставила их на стол.
        - Все вокруг твердят, что материнство - магия, волшебство. А я... я так этого и не поняла. И сейчас подумала, что и Даша... - ее голос сорвался, - могла... потеряться. Я не знаю... не знаю, что и предположить...
        Женщина все-таки разжала пальцы, и чашка упала на пол, забрызгав светлую юбку кофе и расколовшись надвое. Ангелина же закрыла лицо руками, колени ее стали слабыми, и она осела, как тряпичная кукла, лишенная остова. Марк растерянно смотрел, как плечи ее трясутся, будто в судороге. Из-под сомкнутых ладоней доносились всхлипы. В тот момент женщина словно представляла собою само отчаяние как оно есть.
        Женские истерики Марка (наверное, не только его одного, но и большинство мужчин) обезоруживали и на некоторое время лишали способности к логическому осмыслению ситуации. Наверное, потому, что любая женщина хотя бы немного ассоциируется мужчиной с матерью, а когда плачет мама - это почти апокалипсис.
        Марк неуверенно подошел, сел на корточки рядом, попробовал мягко раздвинуть ладони, которые Ангелина прижала к заплаканному лицу. Та будто не замечала его присутствия.
        Вспомнилось, что в кухне есть пузырек с валериановыми каплями. Глупо, конечно, но все равно он не мог придумать ничего эффективнее. Марк метнулся к ведру, в котором хранилась родниковая вода, наполнил стакан, капнул валерьянки. Как ни странно, почувствовав травяной запах, Ангелина сфокусировала на нем взгляд, приняла из его рук стакан и даже пробормотала, заикаясь: "Спасибо!" Выпила залпом, как хронический алкоголик, получивший стакан опохмелки.
        Успокоилась Ангелина так же быстро. Внутренняя буря улеглась, лицо прояснилось, слезы высохли, расслабились губы, руки перестали дрожать, и художница снова стала красивой.
        Взгляд наконец стал осмысленным - она улыбнулась Марку. Потом увидела разбитую чашку, коротко охнула, заметила, что та из ее любимого сервиза, заказанного по Интернету из Берлина, и теперь, наверное, придется тратиться на такой же, потому что жить без этих чашечек уже невозможно, они - важная часть души ее дома.
        Марк недоверчиво смотрел на любовницу - всего несколько минут назад напоминавшую буйнопомешанную, а теперь такую спокойную, рассудительную. Он уже и не знал, что страшнее - истерика или вот это мгновенно поглотившее ее равнодушие. Не понимал, о чем с ней сейчас говорить, - можно ли продолжить тему или лучше отвлечь, заставить лечь в кровать. А там и утро, а там и Жанна...
        Но Ангелина вдруг сама заговорила о том, с чего начала:
        - Я пойду туда. Если хочешь, можешь пойти со мной. Но ты не обязан.
        - Туда - это куда? - со вздохом уточнил Марк.
        И получил невозмутимый ответ:
        - В лес.
        - Конечно, я пойду с тобой! - воскликнул Марк. - Но не сейчас. Ты прекрасно слышала - к нам едут люди, профессионалы. У них есть оружие, машина. Они будут здесь через несколько часов. Нам надо поспать, а утром отправимся вместе.
        Ангелина покачала головой - спокойно и чуть отстраненно, как будто он был официантом, вежливо спросившим, не налить ли ей еще шабли, а она, немного подумав, решила, что к настроению вечера больше подходит пино нуар.
        - Нет.
        - Что - нет? - начал злиться Марк.
        - Я не могу ждать. Да и не уснуть мне. Я пойду сейчас.
        - Дура ты, что ли? - не выдержал он. - Не поняла еще, что тут не до шуток?!
        - Вот именно, - все так же невозмутимо согласилась художница. - Если Даша там, я ее увижу. Если ее... нет... Что ж, тогда и мне здесь больше делать нечего.
        - Но, Лина, ты ждала столько дней, жила себе спокойно... А тут осталось всего ничего! - Марк продолжал убеждать, но выражение ее лица говорило, что это бесполезно.
        Ангелина посмотрела на него - серьезно и прямо. Ее полные губы были решительно сжаты, и вообще в тот момент она была похожа на древнюю прекрасную воительницу - из тех, что рисуют на обложках фэнтези-книг.
        - Если подумать, что человеческую жизнь можно отнять за секунды, то выяснится, что несколько часов - огромное количество времени. Просто огромное. Марк, ты как хочешь, но у меня его точно нет.
        Глава 15
        До леса дошли молча. И вот он уже встал перед ними - будто стена в иной мир. Пушистые ели словно сшиты из меха, а сквозь их стволы проглядывает темнота - до осязаемости густая и как бы зовущая.
        - Я никогда не бывал в лесу ночью, - сказал Марк, просто чтобы хоть что-нибудь сказать.
        Ему было стыдно - за то, что он, взрослый мужик, так боится леса и того, что ждет их в его пахнущем смолой и травами мраке. Это был иррациональный неконтролируемый страх - и от него кишки словно изморозью покрывались, а вдоль позвоночника вставали дыбом тонкие волоски. Марк вдруг ярко представил себя первобытным воином, увидевшим вспышку молнии и убегающим на мускулистых ногах в спасительную тень пещер. И кажется ему, что он встретил грозного бога, который пришел спросить лично с него. Кровь кипит, и сердце колотится, и дыхание застревает в горле. Тот древний воин давным-давно мертв, и кости его если и не истлели, то хранятся в палеонтологической лаборатории, но какая-то его часть продолжает жить в каждом человеке, столкнувшемся с неизведанным.
        - Я тоже, - коротко откликнулась Ангелина.
        В лес они вступили торжественно, как на сцену. Раздвигая ветки, молча пошли вперед - первая Ангелина, Марк - чуть поодаль. Молчать казалось правильным. У обоих почему-то возникло такое странное ощущение - если отнестись к лесу с уважением, тот их защитит. Ангелина была в том же платье - простом, светло-желтом.
        - У меня нет брюк, - с улыбкой развела художница руками, когда они собиралась и Марк предложил ей переодеться. - Раньше были, но когда родилась Дашка, я стала вести "мамский" образ жизни. Ох, в какую я тогда впала депрессию...
        Нахмурившись и помолчав, она вдруг вспомнила:
        - Нет, вру. Одни брюки все-таки есть. Но шелковые, пижамные. Для леса не подойдут.
        Марк потрясенно смотрел на нее. И бок о бок с этой ненормальной женщиной ему предстоит пойти туда, где... Стоп!
        Сам-то он взял с собой охотничий нож. Правда, в бессмысленности его охранных свойств был уверен на все сто. Нож скорее играл роль не оружия, а талисмана. Глупая уверенность, которую дарует спрятанный в портфеле перочинный ножик, сидит, наверное, в каждом бывшем мальчишке...
        Конечно, они сразу заблудились. Изнеженные горожане, куда им по лесу ходить... Они бы и днем заблудились наверняка, а уж когда густая северная ночь хлопала над ними своими мягкими крыльями... Оба заранее знали, что так все и будет, только Ангелина рассматривала эту возможность с оптимизмом, свойственным любопытным, Марк же - с тревогой, свойственной людям рациональным. Художница рассуждала так: все равно им неизвестны ни точный адрес искомого места, ни даже его суть. Неясно, что они конкретно ищут. Мертвых? Дашу и Веру? Если первых - то зачем? Добровольно отдать себя их белым пальцам и синим губам, но в последние минуты жизни узнать истину? Если вторых - то есть ли у них хоть одна версия, где девочку можно прятать долгое время, а взрослого сильного человека на протяжении пяти лет? Хотя известная ведь история австрийца Йозефа Фритцля, который целых двадцать четыре года держал в подвале собственную дочь, и никто ничего не заподозрил, включая его жену...
        Марку казалось, что наиболее правильным было бы дождаться Жанну. Во-первых, та опытный журналист и может быстро сориентироваться, в каком направлении копать. Журналист, тем более ее жанра, почти следователь. К тому же ее громкий бас и смех, ее пружинная походка заражали бы его уверенностью. Если бы она была рядом, не появилось бы у него этого гаденького чувства слабости. Во-вторых, Жанна везет с собою профессионалов-боевиков, причем вооруженных.
        Марк усмехнулся собственным мыслям - почему Жаннин бас воспринимается им как "во-первых", а боевики с автоматами - как "во-вторых"? Вот ведь чертова баба!
        Под ногами хрустели ветки.
        И вдруг Марк почувствовал на себе чей-то взгляд. Он резко остановился, повертел головой, всматриваясь в темноту.
        Нет, показалось. Никого. И ветка сухая не хрустнет, и шороха одежды, дыхания чужого не слышится.
        - Алина... - тихо позвал Марк, и женщина тоже остановилась. - Мне кажется, я уже видел это дерево. Мы здесь были. Мы ходим по кругу.
        - Ничего подобного! Все деревья одинаковые... - Она замолчала.
        Марк видел ее силуэт, свет луны падал на желтое платье.
        - Что такое?
        - Посмотри, что я нашла...
        Он в три прыжка оказался рядом. Ангелина задумчиво рассматривала землю под своими ногами, и, посветив туда фонариком, Марк обнаружил, что стоит на не очень явной, но все же различимой взглядом тропинке.
        - По лесу кто-то ходит. - Женщина перешла на шепот. Глупо, наверное, они же двигались, не скрываясь, и периодически использовали фонарь. - Причем регулярно. Смотри, как трава примята... И вот здесь!
        Она указала на несколько пеньков со свежими срезами.
        - Кто-то недавно спилил тут деревья.
        - А может быть... может быть, мы вернулись обратно к деревне? Или вышли к какой-нибудь другой?
        Ангелина пожала плечами.
        - Ладно, - решил Марк, - потихоньку пойдем дальше по тропе и посмотрим. Если увидим что-то страшное, дождемся утра. Я взял с собой мобильник. Не хочу его сейчас включать, но надеюсь, сигнал здесь есть. А по сигналу нас сможет отследить Жанна.
        - Твоя Жанна прямо универсальный солдат... - скривилась художница.
        - Я пойду первым, - не обращая внимания на неуместную вспышку мещанской ревности, сказал Марк. - Держись рядом.
        Какое-то время, затаив дыхание, они шли по тропинке, стараясь ступать осторожно. Оба уговаривали себя, что это просто дорога, которая ведет в просто деревню, коих много разбросано по берегам Волги, но притом оба понимали... нет, скорее предчувствовали, что каждый шаг приближает их к чему-то важному. Тропинка становилась все четче, все шире, но прошло чуть более часа, прежде чем они увидели перед собою забор, глухой и высокий.
        Путники удивленно переглянулись.
        - Что это? - прошептала Ангелина.
        - Похоже на частное владение. Только забор какой огромный! Настоящая крепостная стена.
        - Никогда не видела, чтобы вокруг поселка была стена.
        - Может, тут живет сумасшедший миллионер? - с нервным хохотком предположил Марк.
        Женщина с сомнением покачала головой.
        - О нем бы круглосуточно сплетничали все местные... Ну что, постучим?
        Она уже занесла руку, но Марк схватил ее запястье.
        - С ума сошла? Ты что, не понимаешь? Раз о поселке никто не знает, то вряд ли это значит что-то хорошее для нас! Давай отойдем подальше, и я позвоню Жанне... Наверняка у ее знакомых есть техника, по которой можно отследить наш сигнал.
        Но не успели они сделать несколько шагов, намереваясь укрыться под лапами раскидистых елей, как кто-то позвал их, приветливо и громко:
        - Здравствуйте, хорошие мои! Откуда же вы взялись? Заблудились, что ли?
        Марк инстинктивно заслонил Ангелину. Однако увидев, кто к ним обращается, даже почувствовал себя неловко, устыдился своего испуга. На дорожке перед ними стояла женщина - невысокая, круглолицая, приветливая. Обычная крестьянка. Разве что странным казалось, что по лесу, где и клещи, и гадюки, и иголки елей, она ходит босиком.
        - Мы... А вы знаете, что там, за забором? - решился он.
        - Конечно, - тихо рассмеялась женщина. - Мы там живем. Мы - старообрядцы.
        - А...
        - Да не удивляйтесь так. Просто закрытая община, ничего плохого не делаем. Гостей принимаем редко, но раз уж вы к нам добрались... Только одно условие. - Ее лицо стало серьезным. - Фотографировать не разрешаем.
        Марк и Ангелина переглянулись.
        - Можете остаться на ночь, - улыбнулась женщина. - У нас и дом гостевой имеется. Куда же вы пойдете, ночью-то... Идемте, идемте, чаем вас хотя бы напою. Меня, кстати, зовут Лада.
        И они послушно поплелись за ней. Незнакомка была такой женственной и мягкой... Но в то же время от нее исходила какая-то особенная властность. За ней хотелось идти, ее хотелось слушаться. У женщины была связка ключей, одним из которых она довольно долго крутила в замке калитки, периодически с сахарной улыбкой оборачиваясь к Ангелине и Марку. Наконец Лада гостеприимно распахнула перед ними створку.
        Марк неуверенно шагнул вперед, крепко держа Ангелину за руку и какой-то частью сознания отметив, как вспотела и похолодела ее узкая ладонь. Когда дверь за его спиной захлопнулась и Лада, не прекращая улыбаться, вновь завертела в замке ключом, ему стало не по себе.
        Они находились на площади - вытоптанная глинистая земля, в темноте угадываются очертания домов. Деревянных, простых, разве что более новых, чем большинство изб в окрестных деревнях. В центре площади находился некий странный предмет - огромная каменная плита, смотреть на которую было отчего-то необъяснимо жутко.
        - Значит, заблудились? - прозвучал вопрос их провожатой.
        Лада уже не спешила вести гостей в дом и поить чаем, как собиралась. И взгляд у нее сейчас был странный, точно остановившийся.
        - Да.
        Марк старался говорить как можно более беспечно. Он был мужчиной атлетического сложения. Мог отжаться от земли пятьдесят раз, регулярно ходил в модный спортивный клуб и даже увлекался одно время бразильским боевым искусством капоэйра, впечатлившись тем, какой гибкостью и мощью надо обладать, чтобы исполнять этот воинский танец. Да, Марк был сильным мужчиной, а Лада - крестьянка, женщина, на голову его ниже, худенькая, с мягкими щеками. И все-таки в ее присутствии он чувствовал себя маленьким и слабым.
        - Мы здесь не одни, - выдавил Марк. - Я позвоню друзьям, и они за нами приедут. Мы вас долго не побеспокоим.
        Но не успел он извлечь из кармана мобильный, как Лада вдруг метнулась к нему, став в тот момент похожей на атакующую змею, - такими точными и резкими были ее движения. Марк и понять ничего не успел, а она уже без труда выбила телефон из его рук и тут же раздавила его одним ударом огрубевшей от постоянного хождения босиком пятки.
        - Извините. - На лицо женщины вернулась ласковая улыбка, что теперь скорее пугало, чем расслабляло. - Мы не разрешаем пользоваться никакой техникой. Нам огласка не нужна.
        - Но... - Марк посмотрел на обломки аппарата. Между прочим, недешевого. - Как вы можете так...
        - Да бросьте! - в открытую рассмеялась Лада. - Вы же пришли не просто в гости. Я, конечно, могу еще какое-то время притворяться, что я - обычная крестьянка, а вы - просто заблудились в лесу, только что-то мне это не очень интересно.
        - Тогда... кто же вы? - Ангелина облизала пересохшие губы.
        - Лекции читать на ночь глядя мне тоже неохота. Мы поступим так. Я отведу вас в один из пустующих домов и действительно напою чаем. А утром вам объявят, для чего вы нам пригодитесь. - Подумав, женщина вполголоса добавила: - Или почему не пригодитесь вовсе. Бывает и такое... Ступайте за мной.
        Но никто не тронулся с места.
        Ангелина думала: ну и пусть, ну и пусть... Если даже я не смогу увидеть Дашу, то хотя бы повторю ее судьбу...
        Марк думал: зачем, зачем, зачем я послушал эту ненормальную, почему не дождался рассвета, как собирался? Что с нами теперь будет? И еще он подумал о том, что в моменты, когда смерть подходит к человеку особенно близко и даже как будто бы гладит мягкой меховой лапой по щеке, почему-то особенно хочется жить...
        Лада же думала: Хунсаг будет доволен. Мужчину, скорее всего, отбракуют, зато женщина еще ничего. Как минимум, она сможет родить, а это важно. Хунсаг как раз на днях говорил, что деревне нужны новые матки и новые дети. Скоро будет построен еще один дом, большой, специально для тех, кого приведут, чтобы рожать...
        И никто из них троих не понял, что конкретно произошло и в какой момент началось.
        Сначала они услышали приближающийся шум - тарахтение мотора, хотя ни одно моторное средство не могло пробраться в такую глушь. Потом в небе показался красный огонек. Наконец стрекот стал уже таким громким, что из домов начали выходили люди. Выходили - и растерянно смотрели на ночное небо. Были среди них и мужчины, и женщины, и несколько детей. Некоторые выглядели обеспокоенными и напуганными, другие смотрели на небо в блаженном отрешении, как будто ожидали не вертолет, очертания которого уже можно было разглядеть, а древнее крылатое божество, которое спустится и сложит у их ног свои перепончатые крылья.
        Их было много, жителей странной лесной деревни, десятки. И все были одеты в светлые, просторные льняные рубахи.
        И вдруг небо осветил огненный всполох. Секунда - и кто-то завизжал, кто-то упал на землю и закрыл голову руками. Загорелась раскидистая береза, которая простояла на своем месте, должно быть, целую сотню лет. Вертолет опустился ниже, из него выбросили веревочную лестницу. Пламя перекинулось с дерева на крышу ближайшего дома.
        "Жанна... - понял Марк. - У нее всегда было чутье зверя. Она поняла, что времени нет, и решила лететь. Нашла где-то вертолет - ночью, всего за каких-то два часа. Она всегда была такой..."
        Поляну заволокло синеватым дымом.
        Марк вдруг понял, что Ангелины рядом нет.
        Из вертолета спускались люди - мужчины в темном, которые действовали быстро и слаженно, как солдатики из компьютерной игры.
        Кто-то сбил Марка с ног, но перед тем, как плашмя упасть на землю, он успел заметить женщину - немолодую, полную, рыжую, в чем-то предсказуемо и неуместно красном. Потом сознание оставило его.
        * * *
        Столяр из деревни Камыши, у которого Нина, бывшая сельская учительница, заказала гроб, смотрел на нее странно. Он прекрасно знал эту женщину, знал, что та спилась после исчезновения мужа и что никто из ее близких в последнее время не умирал, поскольку иных близких, кроме погибшего мужа, у нее не водилось.
        Но Нина стояла перед ним, серьезная и деловая, с кошельком в руках, готова была платить. И притом многого не требовала.
        Сколотить гроб - дело плевое. Брус есть, он за один вечер управится. Местные обращались к нему часто, не желая переплачивать в похоронных агентствах.
        Конечно, столяр спросил - зачем, мол, дамочка, вам потребовался столь странный предмет. Но взгляд Нины был красноречивее любого ответа. Посмотрела бывшая учительница так, что мужик сразу понял: если много болтать, не видать ему легких денег.
        У столяра имелся личный автомобиль - старенькая "Газель" с проржавевшими дверьми. Следующим вечером он доставил гроб - простой, из светлых досок - к ее дому, когда уже стемнело, как заказчица и просила. Нина заплатила еще триста рублей и попросила занести гроб в дом, поставить на обеденный стол.
        - Разве ж можно? - возмутился было мастеровой, но снова наткнулся на красноречивый взгляд.
        Триста рублей, по его меркам, - весьма солидная сумма. Столяр радостно прикинул, что теперь купит жене купальник, который та давно выпрашивала. Однако когда он втаскивал гроб в дом, ему было не по себе, жутковато.
        В Нининой гостиной оказалось чисто убрано, а из угла исчезли все иконы и церковные свечки. Мужик поежился. И даже слегка пожалел, что согласился выполнить странный заказ. Когда Нина наконец отпустила его, столяр почувствовал несказанное облегчение. Обратно он гнал на всех парах, старенькая "Газель" дребезжала на кочках.
        Оставшись одна, Нина опрокинула стопку ледяной водки, выкурила сигарету. Вопреки ее ожиданиям, страха не было. Только решимость. Теперь, стоя перед пахнущим свежеструганым деревом гробом, женщина удивлялась, что не догадалась сделать это раньше. Мучилась столько времени...
        Она постелила в гроб одеяло, положила свою любимую подушку в белой кружевной наволочке. Наволочка была из прошлой жизни, в которой Нина чувствовала себя красивой женщиной, а не медленно разлагающимся организмом, в котором отмерли все ощущения, кроме страха. Переоделась в чистое белье - длинную белую рубаху. Повязала голову платком. Сняла нательный крестик. И вздохнула: жаль, нельзя взять с собою крестик и иконку.
        То есть Нина не была абсолютно уверена, что нельзя. Но ведь в народе всегда, вспоминая о нечистой силе (а как еще назвать мертвеца-шатуна?), говорили, что крестики и иконки - защита.
        А защищаться Нина не намеревалась.
        Наоборот - она твердо решила сдаться. И покончить с этим навсегда.
        Женщина распахнула обе двери, потом выпила успокоительных капель. Сильных транквилизаторов у нее не было, но капли - все же лучше, чем ничего. Выключила в доме свет, вскарабкалась на стол и улеглась в гроб, сложив руки на груди.
        Какое-то время и лежала так, прислушиваясь к тишине. А когда настороженно прислушиваешься, воображение начинает подсовывать иллюзии. Нине мерещились и тяжелые шаги, и хриплый стон, и скрип старой двери, и мерное причмокивание. В один момент ей стало так страшно, что захотелось выпрыгнуть из гроба, добежать до дверей, запереть их, спрятаться в подвале и - как обычно - плакать там остаток ночи. Нина уговорила себя остаться недвижимой, более готовая лишиться жизни вовсе, чем провести ее остаток в страхе, которому конца и края не видно.
        Нина не знала, сколько точно времени прошло. И она даже задремала. А когда в следующий раз разомкнула веки, за окном уже светало.
        Не пришел, подумала женщина.
        Ей было холодно. Платок душил - Нина нарочно повязала его туго, чтобы ее челюсть не упала, когда все закончится. Кто знает, когда ее нашли бы. Почему-то ей не хотелось, чтобы ее хоронили в закрытом гробу.
        Не то чтобы Нина часто представляла собственные похороны, скорее в голове была смутная картинка: она лежит на белом нарядном одеяле, а вокруг собрались соседи. И на их лицах умеренная печаль (ну а что по Нине тосковать всерьез, если с ней едва здоровались, когда была жива, а в последние годы вообще брезговали ею, пьющей?). Может быть, придут бывшие ученики. В школе Нину всегда любили. Может быть, кто-то напечет блинов, а старуха Ефросинья принесет ароматную кутью. Во главе стола поставят портрет, на котором Нина молода, хороша собой и с ямочками на щеках. И будет у жителей Верхнего Лога спокойный мирный вечер у самовара - сначала скупо вспомнят Нину, а потом начнут говорить за жизнь, и кто-нибудь поссорится, а кто-нибудь помирится. Это будет хороший вечер, ясный и светлый... Закрытый гроб, в котором лежит мертвец с перекошенным от ужаса лицом и распахнутым в последнем крике ртом, не вписывался в идиллию.
        Небо из темно-серого стало светло-серым, и Нина, которая, как ни странно, чувствовала себя прекрасно отдохнувшей (впервые за много месяцев), уже собиралась встать.
        - Вот позор-то будет... - вслух пробормотала она. - Столяр всем расскажет о гробе. Расскажет, как пить дать. На меня будут смотреть странно... А, да и пусть. Да и пусть!
        И когда она произнесла последнее "да и пусть", входная дверь вдруг хлопнула. Должно быть, ее закрыл сквозняк, но Нинино сердце подскочило к горлу. В голове запульсировало, как будто бы сама душа стучала в виски, истерически выкрикивая: "Выпусти меня! Выпусти меня, пока не поздно! Дай мне улететь!"
        Это был не сквозняк. Женщина различала шаги - тяжелые, медленные. Как будто человеку трудно идти.
        Тот, кто вошел в ее дом, точно знал, где она находится. Не пошел ни в сени, ни в светелку, ни в пустую комнату, в которой Нина хранила всякий хлам.
        Когда она придумала свой план, когда покупала гроб, когда ложилась в него - твердо знала, что глаз открывать не будет. Что бы ни случилось. Такая вот инфантильная защитная реакция - как малыш закрывает глаза ладошками, когда не хочет, чтобы его нашли.
        Но Нина и подумать не могла, как это будет трудно.
        Как трудно и страшно будет слышать сопровождающиеся мерными хриплыми выдохами тяжелые шаги, вдыхать наполнивший комнату тошнотворный запах гниения и влажной земли...
        Нина лежала в гробу, и ее руки тряслись.
        Внезапно шаги стихли. Ни хрипа, ни выдохов женщина тоже больше не слышала. И не чувствовала мертвого Бориса рядом с собой - почему-то он не стал подходить к гробу, остановился поодаль.
        Минуты шли, показавшись бесконечными.
        Так прошло, должно быть, четверть часа.
        Ничего.
        И Нина не выдержала.
        Осторожно открыла глаза, несколько секунд смотрела в потолок, прислушиваясь к биению собственного сердца, а потом медленно подняла голову.
        Она сразу увидела Бориса. Тот стоял в нескольких метрах - серая кожа, тусклая борода, пустой рукав и ничего не выражающий взгляд, упершийся в ее лицо. Покойный муж слегка покачивался - стоять ему было трудно. Казалось, Борис чего-то ждет.
        И в тот момент, когда их взгляды встретились, он вдруг описал уцелевшей рукой круг в воздухе и, напружинив ноги, прыгнул вперед. У него были повадки зверя. Люди не могут так резко и далеко прыгать, разве что мастера кунг-фу после многолетней подготовки. Он прыгнул и оказался прямо возле гроба. Тогда Нина закричала, но горло ее как будто кто-то пережал, и крик получился немой.
        Борис резко выбросил руку вперед, и пахнущая тленом и болотом мертвая ладонь накрыла лицо женщины...
        * * *
        Даша села на землю и в ужасе закрыла лицо руками.
        Странное у нее было чувство - как будто крошечный испуганный человек заблудился в темном лабиринте, притом что и человеком, и лабиринтом являлась она сама.
        Послышался спокойный голос Хунсага:
        - Даша, сделай, что я тебе скажу. Помнишь, я учил тебя красть энергию?
        Девочка машинально кивнула. Вокруг горели дома, бегали люди, а Хунсаг вел себя так, словно был учителем, объясняющим у доски новый материал.
        - Настройся на него. - Он едва заметно кивнул в сторону взволнованного незнакомого мужчины с перепачканным землей лицом, одетого в разодранную джинсовую куртку. - Я буду тебе помогать. Используй огонь, его силу. У тебя все получится. Настройся и пей.
        Даша подчинилась. Как ни странно, все получалось легче, чем на занятиях, - пить чужую жизнь было естественно, как будто ребенок сосет материнское молоко. Талантливая ученица почти видела золотой луч, протянутый от макушки побледневшего мужчины к ее ладоням, хотя в реальности никакого луча, конечно, не было. Хунсаг смотрел на нее с удовлетворением, и его одобрительный взгляд, как всегда, превратил ее в веселую таксу, размахивающую обрубком хвоста. Даша чувствовала, как к щекам приятно приливает румянец, а пропахший гарью воздух становится сладким, словно они находятся не в горящей лесной деревне, а среди нехоженых высоких гор. В желудке ощущалась приятная сытость, будто она только что съела теплых оладушков с медом, хотя в реальности даже позавтракала едва-едва, а день уже клонился к закату.
        И вдруг что-то случилось. Даша была целиком погружена в поддержание невидимой связи между собой и незнакомцем и не поняла, что могло ей помешать. Но словно взрывная волна отбросила ее прочь, и она упала плашмя, а когда нашла силы приподняться, ни Хунсага, ни незнакомца рядом не было.
        Зато были они, другие.
        Поляну медленно заполнял синеватый горький дым - в ее глаза и горло будто швырнули горсть толченого стекла. Всматриваться в пространство было трудно, поэтому Даша сперва приняла их за колебания клубов дыма. Но когда они подошли ближе, все-таки рассмотрела, отшатнулась и поползла назад, пытаясь встать на ноги. Наконец ей это удалось. Но она успела сделать лишь несколько неуверенных шагов в сторону леса и остановилась - там тоже были они.
        Они шли медленно, тяжело переставляли ноги. Лица их были одинаково равнодушными, слабые шеи не могли удерживать голову ровно. У кого-то голова безвольно упала на грудь, и им приходилось смотреть исподлобья своими тусклыми белесыми глазами. Это было так жутко, жутко... Какая-то женщина в полуистлевшем платье уронила голову на плечо, и челюсть ее съехала в сторону, чуть обнажив крупные желтоватые зубы. У живых людей зубы поблескивают, смоченные слюной, у нее же были сухие, матовые. У другой женщины длинные спутанные волосы, тусклые и похожие на паклю, почти целиком закрывали лицо, но кажется, ей не требовались глаза, чтобы идти в правильном направлении, - она передвигалась с той же скоростью, что и остальные.
        Движения их были какими-то ломаными. Был среди них старик с полуотгнившей верхней губой, который при каждом шаге выбрасывал вперед плечо, как будто конвульсировал. Были и дети, ступавшие столь же тяжело.
        Даша упала на землю, первобытный ужас сковал ее горло. Ей было трудно дышать, и казалось невозможным ни закричать, ни заплакать. Она будто бы окаменела.
        Мертвые окружили ее плотным кольцом, и девочка явственно ощущала их смрад. Сладковатый запах гниющей плоти, густая влажная земля, сырой погреб, размокшие доски, плесень, сырость, болотная ряска, ледяные камни, корни, лилии - какофония тревожных запахов обрушилась на нее.
        Узнала Даша и тех, кто когда-то уже приходил к ней, кто стоял над ее кроватью и заставил убежать в лес. Вот они - старик с пустым рукавом и желтоватой свалявшейся бородой, босоногая женщина, синеватые губы которой перепачканы запекшейся кровью, мальчик лет десяти, лишенный глаз.
        Все они подходили ближе и ближе, тянули к ней белые мертвые руки.
        Неожиданно Даша ощутила странную слабость - как будто ей в вену ввели наркотическое вещество. Она вдруг вспомнила, как в ее самый первый день в лесном поселении Лада предупредила: "Ни в коем случае долго не смотри им в глаза. У них взгляд усыпляющий. Обмякнешь, тут они и схватят тебя". Вспомнила - и в тот же момент ощутила ледяное прикосновение чьей-то руки: вокруг ее щиколотки сомкнулись мертвые пальцы.
        Даша почти равнодушно взглянула на ту, которая оказалась первой, темноволосая женщина лет сорока с небольшим. Вернее, столько ей было, когда она умерла, а так - кто ее знает, давно ли покойница шляется по лесу. Рука ее была тонкой, как у пианистки, а хватка - железная. Об этом Лада тоже предупреждала: "Сильные они. Сама не знаю, откуда в них это берется. Даже дети. Как схватит - будто в тиски попадаешь. И не освободиться никак".
        Девочка даже не сопротивлялась. Кто-то опустил руки на ее плечи - и ладони были холоднее могильных плит. Маленький мальчик, который и ходить еще не умел, подполз с боку и крошечной ручонкой уцепился за подол ее платья. Даша обернулась - его ручка была совсем белая, в зеленовато-синих пятнах, под ногтями земля.
        Она покорно ждала своей участи и хотела одного - чтобы все быстрее закончилось.
        Глава 16
        За двадцать пять лет до описываемых событий.
        Где-то в Центральной Африке
        Никогда в жизни - ни до, ни после того дня - Хунсагу не доводилось испытывать такого страха. Казалось, первобытный ужас заполнил каждую клеточку его тела, сделал мускулы деревянными, сдавил горло холодной стальной пятерней.
        Хунсаг всегда считал, что у него скорость и реакция змеи. Не раз ему приходилось вступать в бой с самыми разными соперниками, среди которых оказывались и азиатские воины-мастера, и банальные уличные головорезы с самодельными заточками, и наемные киллеры (да, была в его жизни короткая глава, когда его хотели лишить будущего, но это случилось так давно, что Хунсаг уже не вспоминал те дни, не придавая им значения) - и всегда он одерживал победу, никому не удалось положить его на лопатки. В нем сочетались мощь и ловкость, гибкость и умение принимать правильное решение в нужный момент, железная воля и непоколебимая вера в собственные силы.
        Но в ту ночь что-то вдруг изменилось в нем. И он снова стал тем, кого привык презирать, - обычным человеком. Сейчас Хунсаг стоял с расширенными от ужаса глазами, а мертвец пытался подняться, цепляясь за его штанину. Пальцы мертвого были крепкими, как будто железными, с каждой минутой он словно набирался сил. Вот уже ему удалось сесть на корточки, затем, не отпуская ногу Хунсага, он пытался встать, хотя ноги его дрожали.
        Шея покойного действительно была сломана, поэтому голова неестественно отклонилась назад. Перекошенный рот приоткрыт, темные губы блестят от смолы. Все, что Хунсаг мог, - лишь покорно ждать своей участи. Он будто бы больше не принадлежал ни этому миру, ни себе самому.
        Наконец мертвецу удалось встать. Каким-то лошадиным движением он мотнул головой, и та перекатилась вперед - так, что Хунсаг смог видеть его глаза, которые были темными, как ночь, и не выражали ничего. Черные руки с розовыми ладонями потянулись к лицу...
        Хунсаг понял, что доживает последние минуты на Земле. Смерть, которую мудрецы советуют воспринимать как советчицу, никогда не отпускать мысли о ней, сравнивая все незначительные земные проблемы с надвигающейся Вечностью, застигла его врасплох.
        И в тот момент, когда он уже был готов в последний раз втянуть в легкие горячий, исполненный странных тревожных ароматов африканский воздух, вдруг случилось странное.
        Мертвец замер, не отпуская лица Хунсага. Одна его ладонь лежала на лбу, другая - закрывала рот. И самым удивительным было то, что руки эти не излучали угрозу. Мертвец ничего не делал - не пытался разорвать плоть незнакомца, впиться зубами в его шею. Нет, он просто стоял рядом. Однако когда Хунсаг осторожно попробовал пошевелиться, мертвец быстро опустил одну руку и схватил его за плечо.
        - Не двигайся, - послышался насмешливый голос.
        Бобогото, с блестящим от пота антрацитовым лицом, стоял рядом и недобро усмехался. Казалось, страх Хунсага его веселит.
        - Он... подчиняется тебе? - рискнул спросить Хунсаг. - Держит меня по твоему приказу?
        Колдун рассмеялся - коротко и сухо.
        - Странные у тебя представления о мире, - наконец сказал он. - Сильный должен приказывать слабому. Нет, он мне не подчиняется. Во всяком случае, не в том смысле, который вкладываешь в это слово ты.
        - Зачем же тогда...
        - Слушай, - перебил бобогото. - Закрой глаза и слушай. Слушай себя. Что ты чувствуешь?
        Хунсаг с некоторыми сомнением, но все же смежил веки. Слушать себя он умел. Болел он редко, но за всю свою длинную жизнь ни разу не обратился к официальной медицине - каждый раз умел остановить недуг в самом начале развития. Умел почувствовать и пресечь. И сейчас с растущим удивлением обнаружил, что ощущал себя так, словно в зной ему дали напиться из ледяного горного родника. Как будто бы сила его умножилась, как будто бы его медленно наполняли волшебным, потусторонним светом. Он даже не заметил, как руки мертвеца перестали его удерживать, в какой момент это произошло. А когда открыл глаза, изумленный, мертвец обездвиженно лежал подле его ног.
        - Что... что это было? - выдохнул Хунсаг, расправляя плечи. Он чувствовал себя таким сильным, как никогда раньше. - Что все это значит?
        - A сам не можешь догадаться? - хмуро спросил бобогото.
        - Покойник как будто... передал мне свои силы, а сам, обессилев, потерял возможность ходить.
        - Да, так все и есть, - спокойно подтвердил колдун.
        - Но... Нет, я не понимаю, - растерялся Хунсаг. - Он же так... стремился ко мне, держал меня... И все ради того, чтобы...
        - Чтобы успокоиться, - закончил за него темнокожий колдун. - Ритуал состоит в том, что я беру мертвое тело и отдаю ему крошечный кусочек собственной души. И тело обретает возможность ходить. Но мертвец при этом мучается.
        - Разве могут мучиться мертвецы?
        - Могут. Просто... не так, как люди. Мертвец, получивший кусочек чужой силы, так и будет шататься неуспокоенным. Пока не найдет того, кому можно силы передать.
        - Человека?
        - Не любого, - помотал головой бобогото. - Человек должен быть либо восприимчивым, умеющим впускать в себя мир, либо практиком, как ты. Либо - в некоторых случаях - ребенком. Оживленные мною мертвецы шатаются, пока не находят такого человека. Могут подойти к каждому встречному, но если поймут, что тот не подходит для передачи силы, просто уйдут прочь.
        - Выходит, они безобидны? - с некоторым разочарованием спросил Хунсаг.
        - Хм, как сказать, - усмехнулся бобогото. - Если бы ты мог видеть свое лицо десять минут назад, ты бы так не говорил. Страх смерти - самый древний человеческий страх, существующий на уровне инстинкта. Люди подсознательно боятся всего, что связано со смертью. А если видят воочию вышедшего из могилы мертвеца, то, как правило, не успевают и понять: тот пришел, чтобы отдать им то последнее, что мешает ему присоединиться к Вечности, его ожидающей. Что ж, я считаю свою миссию законченной. Договор я выполнил, поэтому теперь убирайся прочь.
        - Подожди, а разве ты не научишь меня?.. - возмутился было Хунсаг. Но, встретившись с колдуном взглядом, осекся и замолчал.
        - Нет, - спокойно произнес бобогото. - Ты все видел своими глазами. Если тебе хочется этим заниматься, ты найдешь возможность и способ. Уходи.
        Пожав плечами и не попрощавшись, Хунсаг повернулся к колдуну спиной. В хижине было так душно, что ему и самому хотелось поскорее выйти на открытое пространство и расправить легкие глубоким вдохом. На улице уже светало. За эти недели Хунсаг успел полюбить африканские рассветы, однако больше ему здесь делать нечего.
        - Ты мертвый, Хунсаг, - услышал он тихий голос за своей спиной.
        Бобогото тоже вышел на улицу.
        - Что ты имеешь в виду?
        - Ты пустой. Совсем пустой. Ты настолько озабочен саморазвитием, что всю душу потратил на то, чтобы научиться фокусам. Вместо того чтобы познавать законы Вселенной, как и положено человеку с твоими данными, ты эгоистично мечешься от одного духовного наставника к другому. Но хватаешь по верхам. Я тебя знаю, я тебя прочитал.
        - Мертвы те, кто живет машинально, - возразил Хунсаг, не глядя на колдуна. - Те, кто не понимает, какой подарок получили, родившись. Убивают свой организм неподходящей пищей и сидячей работой, растрачивают себя на нервотрепку и суету.
        - Даже они более живы, чем ты, Хунсаг... По крайней мере, у них есть шанс, ты же настолько окостенел в своих предрассудках, что вряд ли выкарабкаешься. Ты даже более мертвый, чем тот человек, которого ты только что оставил за своей спиной. Имени которого даже не спросил, покупая его тело у его же матери.
        - Мне трудно запоминать ваши дурацкие африканские имена, - с ухмылкой ответил Хунсаг, спиной чувствуя, как волна холодного бешенства накрывает колдуна с головой. - Ты вроде бы велел мне уйти, а сам пристаешь с разговорами.
        Секунду помолчав, колдун тихо произнес:
        - Уходи. И если когда-нибудь настанет день, который заставит тебя вспомнить мои сегодняшние слова...
        Окончания фразы Хунсаг не слышал, быстро удаляясь от колдуна. Голова и ноги были легкими, ему хотелось взлететь над потрескавшейся глиняной дорожкой и воспарить к светлеющему небу. Он шел по стране, в которую больше никогда не вернется, и мысли его уже были далеко - среди кудрявоголовых северных берез да темных раскидистых елей.
        Никто не сможет ему помешать.
        Это будет просто. С его-то опытом и с его силой!
        У него все обязательно получится. Он создаст войско - войско мертвых. И позволит им свободно ходить по лесам. Сделает так, что некоторые люди их увидят. Напугать людей до смерти - нетрудно, ведь люди в большинстве своем так банальны, что скулы сводит, как от болотной брусники. Для большей убедительности он организует убийство - желательно как можно более кровавое. И чтобы рядом видели мертвых, его бессловесных солдат.
        Конечно, было бы намного удобнее, если бы сами мертвые могли убивать по его приказу.
        Но и так сойдет.
        Он и его идеальный мир будут неприкасаемы.
        Хунсаг перебирал в памяти лица - лица жителей лесного поселения.
        "Кто из вас умрет, чтобы помочь мне научиться это делать? - думал он. - Кто из вас будет первым?"
        * * *
        Даше было холодно - десятки окаменевших мертвых рук, за нее ухватившихся, как будто излучали ледяную сырость темного склепа. Девочка закрыла глаза, мечтая отключиться, потерять сознание, увидеть какой-нибудь сон - возможно, последний в ее жизни. Ну и что, пусть ее последнее земное впечатление будет фальшивкой, пилюлей, подкинутой сердобольным подсознанием...
        Но у нее никак не получалось стряхнуть с себя реальность. И вот что странно - вроде бы у нее стало больше сил. Как будто кто-то невидимый влил в нее витаминный коктейль, и кровь бодрее потекла по жилам, и в голове немного прояснилось, и захотелось распрямиться и куда-нибудь побежать, пусть даже бесцельно, не ради места финиша, а ради самого процесса бега. Даша поняла, что больше не может держать глаза закрытыми, и даже, кажется, больше не чувствует сковывающего суставы страха. Остались лишь волнение и легкая тревога... Зато появилось предвкушение чего-то хорошего.
        Девочка удивленно распахнула глаза, и в первый момент ей показалось, что ничего не изменилось, - она по-прежнему полулежала на земле в облаке смрада, источаемого десятками мертвецов, которые тянули к ней бледные руки.
        Руки их были везде - на ее щиколотках, запястьях, бедрах, на ее шее, затылке, талии. А за спинами ближних толпились другие, как будто ожидающие своей очереди, и их пальцы тоже тянулись к ней. Кто-то из них даже, кажется, нетерпеливо рычал, но это был не рык голодного зверя, а нечто похожее на шумный хриплый выдох человека в агонии, в горле которого клокочет вязкая слизь.
        Странным было и то, что время шло, но ничего жуткого - на что неоднозначно намекают мрачные сказки о вампирах, упырях и прочей нежити - не происходило. Она по-прежнему сидела на земле, окруженная мертвецами, которые тянули к ней ладони, и те, которым удавалось прикоснуться к ней, просто замирали, не ослабляя хватки. Никто не пытался прокусить ее кожу, найти высохшими зубами пульсирующую венку на шее. Да и страх потихоньку отступал, как выползший из оврагов утренний туман под первыми лучами солнца. Даша поймала себя на мысли, что теперь может рассматривать мертвецов без содрогания. Даже больше - лица некоторых из них кажутся такими измученными, что почти вызывают сочувствие.
        И вдруг она обратила внимание - маленький мальчик, ребенок, который несколькими минутами раньше подполз к ней сбоку и цепко ухватился за нее, теперь лежал чуть поодаль, лицом вверх и раскинув руки. Он больше не выглядел монстром - это был просто несчастный мальчик, которому не повезло так рано умереть. Глаза его были закрыты, в длинных пушистых ресницах запутался ветер, бледные до синевы щеки ввалились, грудь выглядела впалой, как будто некое чудовище наступило на нее, оставив след.
        С нарастающим изумлением Даша увидела и других, лежавших на земле, неподвижных и бездыханных. И тут внезапно поняла - стоило кому-то из мертвецов подержать ладонь на ее теле, как силы покидали их. По-крысиному настороженные лица покойников, излучая слабый золотистый свет, расслаблялись и становились почти красивыми (это, конечно, была особенная красота, печальная, мимолетная, - совершенство восковой фигуры, кукольная безмятежность). А у Даши, наоборот, словно драконьи крылья за спиной росли - жилистые, кожаные, влажные еще, но с каждой минутой все больше расправляющиеся, чтобы помочь ей воспарить. Не было больше страха - ни перед живыми, ни перед мертвыми. Девочка распрямила ноги, устремила взгляд вверх, в темное небо, и улыбнулась - хотя едва ли всерьез верила, что некто суровый, но всепрощающий может и в самом деле смотреть на нее оттуда.
        Последние мертвецы все еще тянули к ней руки, и она больше не пыталась отстраниться - наоборот, шагнула им навстречу. Погладила по седой свалявшейся и пахнущей дождевыми червяками бороде какого-то старика с ввалившимися тусклыми глазами. С сочувствием и почти любовью прикоснулась к восковой щеке темноволосой девушки, льняное платье которой украшала брошь в виде подсолнуха. Обняла маленького мальчика с потеками запекшейся черно-бурой крови на щеках.
        Ей было светло и легко.
        И вдруг Даша увидела свою мать - не на самом деле, а внутренним зрением. Это было странно - никогда раньше у нее не было подобных ярких галлюцинаций. Мелькнула мысль - неужели вместе с потоком чистой силы мертвецы передали ей возможность видеть на расстоянии?
        Мать выглядела усталой и некрасивой, ее обычно блестящие волосы были грязными, отдельные свалявшиеся пряди падали на измученное желтое лицо. Женщина выглядела почти безумной. Металась среди деревьев, и всполохи пламени играли на ее лице. Платье было порвано, шаль съехала набок.
        - Мама... - еле слышно позвала Даша.
        Женщина остановилась, недоверчиво пошарила взглядом в пространстве, но, никого не увидев, нахмурилась и продолжила поиски.
        "Она меня ищет, меня", - догадалась Даша.
        Едва дождавшись, пока последний мертвец не упадет, опустошенный, к ее ногам, девочка бросилась обратно в поселок. Ее ноги были легкими, а сердце - как будто исполнено света. Ей хотелось жить и любить, хотелось всем-всем рассказать о том, что одним взглядом сбросить стакан со стола, или поголодать недельку, или заставить другого человека произнести нужные слова - такая пустая ерунда по сравнению с тем, главным, которое прекрасным тропическим цветком распускается в ее сердце и вот-вот заполнит все существо.
        Она бежала и бежала, пока не достигла лесной деревни, уже почти догоревшей. И действительно увидела мать - осунувшуюся, взлохмаченную, почерневшую лицом. Ангелина тоже ее увидела. И сначала замерла, а потом бросилась вперед, раскинув руки. Даша кинулась ей навстречу, перепрыгивая через полуистлевшую мебель, бревна, чьи-то тела. Зарывшись лицом в складки маминого платья, которое так знакомо пахло растворителем для краски и душновато-порочным ароматом духов Tuberose Criminelle, девочка впервые за прошедшие бесконечные дни снова почувствовала себя маленькой и нуждающейся в защите. Как здорово и сладко!
        - Ты вернулась... - сказала Ангелина, прижимая к себе дочь так, что у той косточки хрустнули. - Вернулась. Пойдем же скорее домой.
        * * *
        Темноволосый незнакомец, смуглый и худой, - это его смерть. Странная мысль была интуитивной, и она пришла в голову Марка еще до того, как тот успел оценить ситуацию с помощью логики. За спиной Марка, совсем недалеко, находились бойцы с пистолетами, где-то там же была и огненная, демоническая Жанна, ими управляющая, а незнакомец смотрел на него с насмешливым спокойствием. И Марка беспричинно затрясло от нахлынувшего ужаса. Он весь подобрался, поджал мускулы, сузил глаза, как зверь перед прыжком. Противник же его расслабленно перекачивался с носка на пятку. Мужчина стоял безоружный и не проявлял агрессии, но все-таки от всего его существа исходила такая сила и мощь, что это невозможно было не почувствовать.
        Марку стало и страшно, и стыдно за свой страх.
        - Кто вы такой? - крикнул он, стараясь держаться уверенно, но голос его, обычно крепкий и низкий, предательски сорвался. Что называется, "дал петуха".
        Незнакомца это развеселило.
        - Надеюсь, я не обязан отвечать? - спокойно уточнил он. - Десять минут назад я бы предложил вам убраться подобру-поздорову... - Мужчина задумчиво нахмурился и вынужден был добавить: - Или не предложил бы. Сейчас же вы мне даже жалкого "или" не оставили.
        - Какая глупая самонадеянность, - фыркнул Марк, колени которого дрожали, что с каждой минутой все труднее было скрывать.
        Незнакомец едва заметно кивнул кому-то, подкравшемуся к Марку со спины.
        - Сделай это. У тебя получится, - услышал Марк.
        И обернулся, ожидая увидеть кого угодно - от спецназовца с автоматом до самого дьявола, - но только не то, что увидел на самом деле. Перед ним стояла худенькая девочка, подросток. Что-то в ее бледном насупившемся лице показалось ему знакомым. "Неужели?.." - подумал Марк, но в эту секунду кто-то невидимый изо всех сил ударил его в солнечное сплетение. Он упал на колени, удивленно рассматривая живот. Голова опустела, как будто мощным насосом из нее мгновенно откачали все мысли, воспоминания и чувства. Его охватила неприятная холодная бесконечность мертвого космоса. Марку с трудом удавалось втягивать в легкие воздух, который вдруг показался раскаленным, - каждый судорожный вдох сопровождался надрывным хрипом. Хотелось закрыть глаза, лечь на землю и раствориться в ней. Навсегда.
        И вновь до него донесся насмешливый голос темноволосого:
        - Молодец, молодец, Даша. Продолжай.
        "Даша... - Мысли Марка ворочались, как потревоженные пустынные черепахи. - Значит, все-таки она... дочь Ангелины... Я должен сказать... Поднять голову и сказать ей..."
        Из последних сил он распахнул глаза, и скудный свет ночи как по темечку его ударил, показавшись ослепительным. Облизнув пересохшие губы, Марк сосредоточился, пытаясь поймать взглядом лицо девочки, встретиться с ней глазами. Но вместо этого вдруг увидел такое, что даже заставило его на секунду прийти в себя и резко сесть.
        Нет, в самый первый момент Марк не понял, не осознал, что происходит, хотя сердце его сразу забилось сильнее.
        Он увидел женщину - немолодую, полную, простоволосую, одетую так же странно, как все остальные жители деревни. Казалось, суматоха, огненные всполохи, рушащиеся дома - все это оглушило ее, ввело в сомнамбулическое состояние. Она находилась посреди горящей деревни, но казалось, что отсутствует. Прислонилась спиной к уцелевшей сосне и замерла.
        Сперва Марку показалось, что лет женщине не меньше сорока пяти. Что-то в ее лице заставляло его всматриваться в нее. Да, да, что-то в ней было такое, что как будто душу его царапало. Прошла, должно быть, целая минута, прежде чем Марк вдруг понял, что именно. Верхняя губа женщины была короткой, отчего рот ее все время оставался слегка приоткрытым. И между губ виднелись крупные белые зубы и щелка между ними. Такой знакомый, тысячу раз целованный им рот!
        Марк с ужасом перевел взгляд на вздернутый нос в веснушках, потом - на зеленые, в длинных белесых ресницах глаза. Вера. То есть... Верины черты на чужом, взрослом лице. Так могла бы выглядеть ее мать, которую Марк никогда не видел, - Вера упоминала о ней мало и скудно. Кажется, там была какая-то некрасивая история с побегом из дома и прочим фрейдистским водевилем.
        Пять лет прошло с тех пор, как он видел Веру в последний раз. И все эти годы девушка стояла перед его глазами, как будто и не пропадала вовсе, - ее мальчишеская узкая спина, на которой все ребрышки пересчитать можно, смешинки в ее глазах, которые сохранялись, даже когда она злилась и плакала, острое худенькое личико с высокими скулами. И вдруг эта женщина - такая взрослая, расползшаяся вширь, как убегающее из кастрюльки тесто, с потухшим взглядом, вялым ртом, круглым бабьим животом и двойным подбородком.
        Марк услышал тихий смех - неприятный, наигранный. Так смеются люди, которым на самом деле не смешно.
        Он тряхнул головой и осмотрелся. Ему все еще было нехорошо, но шок как будто вспорол внутренний карман с резервными силами. Марк поднялся с колен, пошатываясь и держась за бок.
        Смеялся темноволосый.
        - Да, это она, - спокойно сказал незнакомец. - Мать моих детей.
        - Что? - пробормотал Марк. - Никогда не поверю, чтобы Вера...
        - Расслабься, она мне больше не нужна, потому что пуста и уже свое отработала. Она родила мне пятерых.
        - Пяте... - Марк осекся, потому что вдруг встретился взглядом с женщиной.
        Сначала Вера выглядела столь же рассеянно отстраненной, какой сюда пришла. Постепенно лицо ее оживилось, сонное выражение сменилось радостью, но потом она ощутила страх. Вера смотрела на Марка и не знала - подойти ли, остаться ли в стороне, поможет ли ее присутствие или, наоборот, ускорит его смерть. Конечно, она сразу оценила ситуацию, поняла, что происходит. Видела и Хунсага, у которого был вид кошки, загнавшей в угол мышь, и Дашу, которая стояла чуть поодаль, вытянув ладони в сторону Марка, - губы девочки становились ярче, на щеках вспыхнул сытый румянец.
        Вера перестала ждать этого мужчину настолько давно, что почти забыла о том, что он вообще когда-то был в ее жизни. Хотя иногда Марк ей снился - и это были тоскливые сны, которые наутро хотелось побыстрее стереть из памяти. И вот он стоит совсем рядом, в десяти метрах, почти не изменившийся, бледный только...
        Все прошедшие годы Вера жила без зеркала и не могла оценить наверняка, насколько темная душная тюрьма, в которой она каждый год рожала детей, разрушила то, к чему всегда относилась с равнодушием, - ее тело. Однако конечно же видела свои отяжелевшие и ставшие бугристыми бедра, видела свой потерявший форму измочаленный живот, сухую кожу. Вера не питала иллюзий, что могла остаться красивой.
        Но вот взгляды ее и Марка пересеклись. И вдруг ей пришла в голову мысль, мещанского характера которой она, выше всего ставившая любые проявления свободы, устыдилась бы прежде. А что, если Марк смотрит на нее и жалеет о том, что ему пришлось пережить, чтобы ее найти? Он помнит другую женщину - тонкую, беззаботную, с хрустальным смехом. Ту, другую, он искал и ради той, другой, рисковал. А нашел - растрепанную толстую бабу с тяжелым взглядом...
        Марк же неотрывно смотрел на ее лицо, и ему казалось - он понимает, о чем Вера думает. Та всегда была для него как открытая книга. Как язык романской группы - простой и мелодичный. А сейчас смотрел на Веру и не верил, что ее взгляд, раньше прямой и дразнящий, может быть таким. Отчаяние, страх, покорность обстоятельствам, нежелание и неумение бороться, отрицание боли, отсутствие каких-либо надежд - вот что было намешано в этом взгляде.
        И неожиданно для самого себя Марк почувствовал такую злость, такое желание убить того, кто заставил Веру смотреть на мир вот так, что, не до конца осознавая происходящее, вдруг ринулся вперед. На темноволосого. Перед глазами стояла красная пелена, Марк слышал рык, похожий на крик голодного атакующего зверя, но не мог понять, доносится ли он извне или извергается его собственными, побелевшими от ярости, губами.
        Хунсаг не ожидал ни такой скорости, ни такой смелости, ни такой прыти. Расслабленный жалким видом противника, он не успел подготовиться к нападению. Девяносто килограммов живого веса опрокинули его на землю. Прежде чем Хунсаг успел сориентироваться, вынырнуть из-под противника, оглушить его, опустив на темечко кулак, а потом нанести смертельный удар ребром ладони по шее, кулак Марка ударил в его живот, в самую точку под ребрами.
        Не так просто было поразить Хунсага - мускулы его были железными, а тело - закаленным и гибким. Многие годы он посвятил тому, чтобы стать сильным противником в любой драке. Искусству вести бой он обучался в Азии (в Японии, Китае, Корее, Таиланде). Но в ударах Марка было что-то такое... нечеловеческое. Как будто сама ненависть била его, как будто все темные силы Вселенной стояли за спиной его противника.
        В памяти мелькнуло, как один китайский старик, который внешне выглядел миролюбивым белобородым улыбчивым дедулей (но только до того момента, как на глазах у Хунсага тот в клочья порвал разъяренного быка, наглядно показывая, как должен вести себя воин), сказал ему: "Если ты вкладываешь в прикосновение всю любовь мира, то человек, к которому ты прикасаешься, непременно тебя полюбит. Если же вкладываешь в удар всю ненависть мира, твой противник умрет".
        Нет, умирать Хунсаг не собирался. Это было бы смешно - прожить его жизнь и сдохнуть от удара разъяренного менеджера, рыцаря жалкого образа. Конечно, он пришел в себя, пусть и не сразу. Конечно, его змеиной гибкости хватило на то, чтобы вынырнуть из-под Марка. Но едва Хунсаг успел занести руку, как за его спиной раздался почти веселый женский голос:
        - Ах, вот они где прячутся! Ну ты и гад же... Ребята, давайте!
        Последним, что Хунсаг увидел, было слишком ярко накрашенное лицо немолодой, толстой рыжей женщины, одетой как трансвестит. В лесу она смотрелась неуместно: на ней были красный кожаный плащ и блестящие сапоги на каблуках. А позади нее стояли три круглолицых молодых паренька, и каждый сжимал в руках боевой автомат. Прежде чем Хунсаг успел что-то сделать - лишить их воли, сбить с ног, очаровать рыжую женщину и сделать ее своей пешкой, - в его животе будто взорвался фейерверк. Больно не было. Но он сразу понял: это - все. Накрыл живот ладонью, почувствовал, как пульсирует горячая влага. Вдруг ощутил мягкий удар земли - он и сам не заметил, как упал. Увидел небо над головою.
        Хунсаг всегда знал, что в последние свои минуты не будет отчаянно цепляться за жизнь. А встретит свою смерть вежливо и уважительно, как встречают ее воины и философы, - возьмет ее под руку и храбро пойдет по указанному ею пути. Он всегда много думал о смерти. Ему было скорее любопытно, чем страшно. И сейчас Хунсаг ждал - как ребенок, который с предвкушением разворачивает рождественский подарок. Следил за дыханием, смотрел на темное небо и старался осознанно поймать момент, когда малозвездная темнота вонзится в его глаза, чтобы заполнить все существо. И самое главное - ждал прихода священного мгновения, когда то, что люди называют душой, покинет храмовые покои его тела.
        Губы Хунсага слегла растянулись в предвкушающей спокойной улыбке - хотя улыбался он редко и почти всегда не от сердца, а для того, чтобы сымитировать эмоции и стать более понятным людям, от которых ему что-то было нужно. И темнота накрыла его холодным крылом, но кроме этой темноты больше не было ничего - ни серого туннеля, в конце которого свет, ни ощущения всепоглощающей силы, ни ласкового прикосновения Вечности (чем бы та ни была). Ничего. И даже последняя мысль Хунсага, который держался изо всех сил, чтобы не чувствовать разочарования, была вполне "человеческой".
        "Неужели я столько души отдал им, - подумал он, - что мне самому вообще ничего не осталось? Ничего, чтобы жить посмертно - в любой из предусмотренных мирозданием форм?"
        * * *
        За двадцать лет до описываемых событий.
        Лада носила шелковую ленту в волосах, светло-зеленую. И в этом на первый взгляд не было ничего особенного - льняное платье и бесхитростная ленточка словно были слагаемыми одного уравнения. Этакая неловкая пастушья попытка стать принцессой... Было одно "но": Хунсаг презирал такого рода украшательство, считал, что лишенная смысла мишура нужна лишь тем, кому недоступно главное - белая кожа, мягкие волосы, здоровые зубы да пахнущее весенним лугом дыхание.
        У Лады всего этого было в избытке - двадцать лет назад, когда Хунсаг ее и нашел. И коса была толще корабельного каната, в непогоду сдержанно русая, а на солнце отливающая нагловатой медью. И лицо сливочно-белое, и талию можно обхватить ладонями. А какие первосортные черти обжились в зеленых ее глазах, какие солнечные смешинки в них плескались...
        Одному Богу известно, где Хунсаг заприметил ее, очаровательную простодушную селянку двадцати с небольшим лет. Скорее всего, на привокзальном рынке, куда она приходила почти ежедневно с огромным рюкзаком, в который были бережно уложены крынки с домашней ряженкой, жирный солоноватый сыр, берестяные корзинки с крупными яичками, иногда и ягоды в свернутых из старых газет кульках. Торговля шла хорошо - Лада была смешлива и приветлива, всегда в чистом платье и с чистыми, аккуратно заплетенными волосами. Она не стеснялась - просила втридорога, но ей никто не отказывал, потому что поймать на своем лице ее смеющийся взгляд, услышать ее высокий голос - уже роскошь. Должно быть, там Хунсаг ее и заметил - сильную, живую, полную молодой медовой крови.
        Заметил, а потом, как седой матерый волк, пошел за нею, почти лениво, соблюдая дистанцию. Довел до деревни, в которой девушка жила с матерью и двумя младшими сестрами, - в простом, чуть подгнившем бревенчатом доме с резными свежепокрашенными ставнями и аккуратным палисадником.
        Лада вернулась домой на своем стареньком велосипеде, отдала матери вырученные деньги, залпом выпила литровую кружку козьего молока - все было как обычно, и она, конечно, не подозревала, что уже обречена, что за каждым ее движением терпеливо наблюдает затаившийся хищник. Возможно, в тот же вечер (а может быть, и спустя недели - Хунсаг любил "выдерживать" свои планы, как иные выдерживают в погребах драгоценное вино) он подошел к ней в сельском клубе.
        Каждую субботу Лада с подругами ходила на танцы, бывшие единственным доступным светским развлечением. Девушка пользовалась успехом - то пьяноватый фельдшер норовил хлопнуть ее по обтянутому джинсовой юбкой заду, то белобрысый булочник (который, к слову, иногда снился ей под утро, и сны те были томными, но смутными) приглашал прогуляться на берег. Фраза "прогуляться на берег" считалась в их краях тривиальным эвфемизмом: именно на покатом, заросшем камышами берегу, на теплом сером песке обычно происходило то, что иногда предвкушала Лада и чего так боялась ее мать ("Крапивой жопу надеру!"; "Выставлю из дома без копейки!"; "Вилкой будешь ублюдка выковыривать, без всяких тебе наркозов!" - кричала та, оберегая дочь от греха).
        В свои двадцать с небольшим Лада оставалась еще девственной, и это было необычно, практически чудо. Если бы не легкий ее характер, острый язык и звонкий смех, девушку точно считали бы чокнутой. В их краях девицы взрослели рано: уже в тринадцать начинали влажно посматривать по сторонам из-под густо накрашенных ресниц и умели так недвусмысленно вильнуть крепким, полудетским еще задком, что самые робкие из мужчин задумчиво оборачивались им вслед, а самые наглые тащили на пресловутый берег. К пятнадцати годам девицы могли называться таковыми лишь условно. Лада же... Она и сама не понимала, не могла сформулировать, чего ждет. Сначала, кажется, ждала кого-то из тех, кого часто можно увидеть в романтических теле- и киномелодрамах, а вот встретить в реальной жизни (тем более в русской деревне) практически невозможно. Потом - просто привыкла к ожиданию. Ее внутренняя Ассоль выросла, окрепла, расправила плечи и стала претендовать на постоянство.
        И вот однажды в деревенском клубе к ней подошел Хунсаг. Лада хорошо запомнила тот вечер и могла в любой момент вытащить его из шкатулки памяти, рассмотреть, обтереть от пыли и, вздохнув, спрятать обратно. Воспоминание было из тех заветных, талисманных, которые скрашивали ее худшие часы.
        Мужчина выглядел чужаком. Деревня обычно к чужакам агрессивна, но его почему-то не трогали. И даже словно не замечали, равнодушно смотрели сквозь. И это было удивительно. Был он высок, худ, смугл; черные волосы, слегка тронутые сединой, стянуты в хвост. Одет в простые черные джинсы и черную же рубаху. Лада не дала бы ему больше сорока пяти лет (только потом она узнает, что на самом деле было ему тогда под восемьдесят).
        Не успела девушка толком рассмотреть незнакомца, как тот направился к ней. Ее верная подружка Галина, которую всегда от Лады было не отлепить, куда-то запропастилась, что тоже было странно. И вообще, тот вечер был скроен из странных случайных совпадений, точно одно из тех пестрых лоскутных одеял, которые лежали в сундуке матери и предназначались в приданое дочкам. Лада прекрасно помнила, как, перехватив взгляд черноволосого мужчины, открыто ему улыбнулась. Помнила, что он ей понравился. Но в ее чувстве было что-то... синтетическое. Как будто ее приязнь не из сердца проросла, а была подсажена уже существующим, причем шипастым растением.
        Лада прекрасно помнила, как мужчина приблизился и у нее вспотели ладони. А дальше - провал. О чем он заговорил? Улыбнулся ли? Хунсаг ведь не из улыбчивых - его красиво линованное морщинами лицо обычно было спокойным и непроницаемым. Но, может быть, он сделал для нее, хохотушки, исключение? Позже Лада поняла, что такое не более вероятно, чем конец света по майанскому календарю, но ей было приятно предполагать последнее. (Об этом любил поговорить Хунсаг, версия и человеческая реакция его почему-то забавляли. Лада жила возле этого мужчины чуть больше двадцати лет и знала, что Хунсаг может заставить любого подчиниться свой воле. Ему, опытному гипнотизеру, достаточно было лишь поймать взгляд жертвы. Да, она знала, знала, но все-таки глупо и упрямо надеялась, что в тот вечер мужчина, которого Лада любила много лет и ради которого отказалась от дома, матери, сестер, привычной предсказуемой реальности, был с нею просто человеком.)
        Мужчина увел ее в лес.
        Лада помнила, как они молча шли по влажному полю, новый знакомый - чуть впереди. У него была быстрая уверенная походка - ей приходилось почти бежать, чтобы не отстать.
        Почему она шла за ним?
        Было около одиннадцати вечера, небо ясное, надкушенная луна лила тусклую ртутью на верхушки елей. Ладе совсем не было страшно, даже несмотря на странный антураж: молчаливый неулыбчивый незнакомец, лес, ночь. Наоборот, рядом с ним она чувствовала себя надежно защищенной.
        Долго ли шли, Лада не помнила. Да и что было потом, вспоминалось нервным пунктиром. Ее уронили на мох, теплый и влажный, луна плясала канкан над головой, горячее дыхание мужчины пахло смолой и патокой. Девушку словно терзала стая волков, она чувствовала на теле десятки рук, хотя мужчина был один. Треск ткани, сбившееся дыхание, глухой вскрик, с утробным бульканьем вырвавшийся из горла, дугой выгнутая спина, влага на бедрах, соль и мед на губах, горячий пульс в висках... А в какой-то момент Лада разглядела лицо мужчины - глаза его были странно пусты.
        Она пришла в себя утром. Во рту было сухо, больно ломило спину, и почему-то хотелось плакать. Как будто ей душу вспороли и выпотрошили внутреннее солнышко. Девушка и заплакала - беспричинно, горько, как ребенок.
        Кто-то потрепал ее по плечу. Вздрогнув, Лада обернулась и обнаружила, что ночной мужчина все еще рядом. Сидит, прислонившись спиной к березе, смотрит пристально и серьезно. И вот что удивительно: Лада вся помятая - сухие травинки в спутанных волосах, порванное платье, под ногтями земля, на ляжках запекшаяся кровь, а он - аккуратно причесан, свеж, и рубаха словно только что поглаженная.
        - Пойдешь со мной? - спросил мужчина буднично.
        И Лада сначала машинально ответила: "Да!" - а только потом уточнила: когда, куда и кто он, собственно, такой.
        - Меня зовут Хунсаг. Пока этого достаточно.
        - Как? - округлила прояснившиеся глаза Лада. - Что за имя такое странное?
        - Уж какое есть, - скупо усмехнулся он. - Так пойдешь? Или я зря здесь время трачу?
        - А... Что же я своим скажу?
        - Ты им напишешь. Позже.
        - А мы... далеко поедем?
        - Не очень. И не поедем, а пойдем. Пешком.
        Лада закусила нижнюю губу. Если пешком, стало быть, это совсем рядом. Значит, близко к своим - к маме, сестрам, подруге Галине. Она сможет вечером сбегать домой и предупредить. И тогда никакого письма не понадобится. А ему можно ничего и не говорить, Хунсагу-то. Вон как смотрит - вроде бы и ласково, а с холодком.
        Вот все удивятся, когда она расскажет! Все это так на сказку похоже, даже не верится. Только вот... В сказках-то принцы встают на одно колено и предлагают сердце и полцарства еще до того, как по ляжкам будущей принцессы потечет кровь.
        - Женой моей будешь, - словно мысли ее прочитав, сказал Хунсаг. Сказал утвердительно и ни капельки не волнуясь.
        Лада поднялась с земли и одернула порванную юбку.
        - Где же ты живешь? В деревне или в городе? Как я появлюсь там в таком виде?
        - Не переживай. Тебе больше не придется заботиться о таких вещах. Я это беру на себя.
        Напружинив длинные сильные ноги, он одним точным кошачьим движением поднялся с земли. И Лада пошла за ним. Попыталась еще о чем-то расспросить, но мужчина не ответил, только ускорил шаг. Шел он немного быстрее Лады - так, что девушка не могла догнать его и пойти рядом. До самого вечера она больше не увидела его лица - только затылок и спину.
        Двигалась Лада в каком-то оцепенении, не мечтая и не предвкушая, полностью отдалась ходьбе, мерному своему дыханию. И только когда покрасневшее солнце коснулось еловых верхушек, вдруг осознала, что идут они целый день, без отдыха, а вокруг все тот же лес.
        И снова странный спутник словно прочитал ее мысли. Хунсаг остановился так резко, что Лада, споткнувшись, налетела на его спину.
        - Здесь, за теми березами, есть родник. Можно попить. У нас есть четверть часа, потом придется идти дальше.
        - Но я устала! - возмутилась Лада. - Я голодная! Если бы ты сказал, что это так далеко, я бы лучше машину наняла. Заодно и вещи мои сразу перевезли бы.
        Лицо Хунсага оставалось непроницаемым.
        - На машине к нам не проехать. А если устала... Подойди, сейчас все пройдет.
        Лада доверчиво сделала шаг вперед, он протянул руки, и длинные смуглые пальцы запутались в ее волосах. Девушка и понять ничего не успела, как голова ее вдруг взорвалась оранжевым фейерверком боли. У нее перехватило дыхание. Никогда Лада не испытывала ничего подобного - ни когда, упав с лошади, сломала руку в двух местах, ни когда, неловко споткнувшись, вылила на ногу кастрюлю кипящего варенья (шрамы на всю жизнь остались, и на клубничное варенье она смотреть без гримасы не могла).
        "Заманил в глушь... Убить меня хочет... Поверила, идиотка..." - пронеслось в голове.
        Но боль отступила так же резко, как и появилась. Прояснившийся взгляд уткнулся в спокойное лицо мужчины. Лада открыла было рот, чтобы выпустить на волю накипевшее: совратил, завел неведомо куда, жаждой и голодом уморил! Но Хунсаг опередил ее:
        - Больше ведь нет усталости, правда?
        И прислушавшись к себе, девушка с удивлением поняла, что он прав. В гудевших ногах вдруг появилась такая легкость, точно из лодыжек выросли невидимые крылья. Хотелось бежать вперед, бездумно и весело, как ребенку, для которого цель - не конец пути, а сам факт непрерывного движения. В животе было тепло и тяжело - голод с испуганным реверансом отступил.
        - Как же так? - изумленно прошептала Лада.
        И тогда Хунсаг наконец ей улыбнулся - впервые за этот длинный день.
        Странно, но улыбка делала его старше. Обычно бывает наоборот.
        - Я тебя научу. Позже. Если ты, конечно, захочешь.
        И они продолжили путь.
        Глубокой ночью, когда уставшие глаза едва могли разобрать, куда ступать, лесное бездорожье наконец перешло в явственную истоптанную тропинку. По ней путники шли еще около часа и наконец уперлись в дощатый забор, глухой и высокий.
        - Пришли, - коротко объяснил Хунсаг. - Это и есть мой дом.
        Так Лада попала в лесную деревню.
        В ту ночь она была слишком уставшей, чтобы удивиться и смутиться происходящему вокруг. Хунсаг привел ее в пахнущий недавно спиленным деревом небольшой дом - две комнаты, горница да кухонька с печкой. Лада рухнула на застеленную грубоватым льняным бельем кровать и провалилась в сон, как в омут.
        Потом она будет и плакать, и просить отпустить или хотя бы убить ее, и умолять его принадлежать ей одной, и кричать ему в лицо: "Сдохни! Сдохни!" Все это будет потом...
        Когда выяснится, что двери лесного поселения работают только на вход. Что в лесу живет (правильнее сказать - "обитает", потому что звонкое "живет" едва ли применимо к нежити) нечто страшное.
        Когда ей объяснят правила: нельзя есть ничего, кроме трав и корений; нельзя задавать вопросы и обращаться к Хунсагу напрямую; нельзя носить обувь; нельзя не явиться на утренний и вечерний молебен; нельзя связаться с родными. Нельзя, нельзя, нельзя...
        Когда она обнаружит, что у Хунсага есть еще две жены. Одна, испуганная и бледная, живет в подвале, взаперти, и рожает каждый год, вторая - красивая, насмешливая, цыганистая - единственная имеет право с Хунсагом разговаривать, а на Ладу смотрит волком.
        Когда поймет, что здесь нельзя показывать чувств, хандрить и возмущаться, потому что каждую новую луну в лесной деревне убивают - ее не звали, но она подсмотрела в первый же месяц. Да так страшно убивают - медленно, равнодушно, под барабанный стук.
        Когда сначала смирится, затем привыкнет, а в конце концов и вовсе полюбит его, непохожего на всех прочих мужчин мира, сдержанного и сильного, иногда приходящего к ней каждую ночь, а иногда не смотрящего в ее сторону месяцами.
        Когда она переживет других его жен. Бледную и запуганную убьют - сам Хунсаг вспорет ножом ее растянутый семью родами белый живот. А спустя два года Лада однажды увидит ее в лесу, в окровавленном платье, с темными кишками наружу - мертвая женщина будет стоять у дерева и исподлобья смотреть на Ладу укоризненно. Надменную цыганистую красавицу уложит в могилу болезнь: сначала на щеках ее расцветут ядовитые пионы чахоточного румянца, потом она начнет глухо кашлять по ночам, а вскоре ее вдохи и выдохи сомкнутся в единый булькающий хрип. Умирающую отселят в отдельный дом, где та проживет последнюю свою весну. Ее практически единственную будут кормить как обычного человека - молоком, маслом, хлебом, шоколадом и кашами. Однажды Лада понесет ей чай с медом, и красавица, которая к тому времени будет выглядеть как тифозная старуха, крепко схватит ее за руку и зачем-то расскажет, что зовут ее Татьяной, она из Кишинева, и там у нее осталась дочь, которая уже, должно быть, школьница. Следующим утром женщина не проснется, и Хунсаг с лицом мрачнее тучи пальцами будет разгребать рыхлую землю - долго, пока не выроет
для нее влажную, пахнущую корнями, колыбель.
        Когда Хунсаг ей доверится, она все чаще будет делить с ним кров и стол.
        Когда поймет, что по какой-то неведомой причине его семя не хочет пускать корни в ней. То есть окажется, что Лада не может иметь детей.
        Когда приведут новых жен, на которых уже она сама будет смотреть лютым зверем.
        Когда время незаметно обгложет ее прежнюю, ту Ладу, какой она сюда пришла, смешливую и юную; когда загрубеют ее руки и ступни, станет жестким взгляд и твердым рот, а солнечные зайчики навсегда покинут ее глаза; когда она заматереет, станет шире в кости, потеряет добрую половину волос, хрустальный звон голоса, мягкость кожи и надежду постичь своего мужчину.
        Впрочем, осколки надежды, наверное, все же останутся и будут больно ранить. Не они ли заставят Ладу, грубую хмурую крестьянку с обветренным лицом, вплетать шелковую ленту в потускневшие косы? Зеркал в ее доме нет, но иногда по ночам она зажигает свечи и любуется своим отражением в темном оконном стекле. Там Лада по-прежнему почти красива и почти молода, а если так, то у нее есть главное - будущее. И оно - как залитый солнцем луг, по которому можно бежать и бежать, пока не онемеют ноги и не застрянет в горле дыхание, пока тебя не подхватит ласково, как расшалившегося малыша, тот, кто ждет там, где луг наконец заканчивается...
        Лада переходила от одного охваченного огнем дома к другому. Внешне женщина выглядела даже не просто спокойной, а как бы погруженной в особенное тонкое состояние, когда то, что происходит снаружи, становится неважным. Оранжевый огонь красиво подсвечивал ее лицо. Она выглядела моложе и свежее, распущенные волосы шелковой волной лежали на плечах. Сейчас Лада была похожа на средневековую ведьму - вернее, на романтизированное представление об оной.
        Казалось, ее не пугает близость пламени. Вокруг рушился мир - тот мир, в котором она жила двадцать лет. Огонь жадно пожирал крыльцо дома, который женщина привыкла считать своим. Мимо пробежал человек, лицо которого было черным от сажи, одежда на нем горела. Дома рассыпались, как замки из кубиков. Крики ужаса, истерические рыдания, вой, визг - все слилось в дьявольскую какофонию, как будто сама преисподняя решила устроить жуткий концерт.
        Ладу мало занимал апокалипсис. Она давно поняла, что все на свете циклично, все умирает, чтобы родиться вновь: солнце встает, чтобы через несколько часов скрыться за верхушками елей, гусеница любовно пеленает свое тело в кокон, чтобы выпорхнуть легкокрылым мотыльком. "Любой предмет содержит в себе собственную противоположность, - однажды объяснил ей Хунсаг. - Если глубже копнуть ненависть, с удивлением обнаружишь начинку из свежайшей чистой любви. Сама жизнь уже содержит в себе смерть. Omnis determinatio est negatio. Всякое определение есть отрицание. Поэтому не надо бояться любого окончания, ибо за ним следует длинный путь бесконечных повторений".
        Поэтому ей ни капли не было жаль привычных стен. Она построит новый дом. Не жаль вещей, тем более что личных вещей у нее почти не имелось. Не жаль людей, что совсем рядом корчились в последних земных муках. Это тела их мучаются, информация же, ими накопленная, скоро пополнит неиссякаемый колодец мудрости земной, а их дух отправится туда, куда однажды неосознанно попадет и сама Лада. Умереть - означает присоединиться к большинству, говорил Хунсаг.
        Единственная мысль, которая занимала ее и тревожила, - найти его, Хунсага. В глубине души Лада была уверена, что с ним все в порядке. Не страшны ему ни огонь, ни свалившиеся с неба наивные чужие люди, которые всерьез считают, что могут справиться с таким, как он. Слишком велика и чиста его сила, чтобы почитать за ад то, что происходит вокруг. Но где-то в районе солнечного сплетения женщина чувствовала неприятный мятный холодок, который набухал, как мартовская березовая почка, рос и готов был вот-вот дать первый росток, который прорвется наружу слезами ее отчаяния.
        Четверть часа назад Лада его видела - и Хунсаг был как Хунсаг, спокойный, уверенный, непоколебимый, как гора. Она видела, как незнакомый мужчина в разодранной куртке бросился на него, точно оголодавший зверь на добычу. Видела и то, с какой легкостью Хунсаг отразил его удар - будто бы просто руку поднял, чтобы нос почесать, а незнакомец уже плашмя валялся в пыли. А потом кто-то крикнул за ее спиной: "Осторожно!" - и, обернувшись, Лада увидела, что охваченное пламенем дерево опасно кренится в ее сторону. Она едва успела отскочить. Ствол рухнул и, прокатившись несколько метров, замер. Лада порвала платье и ушибла ногу. Воздух заволокло сизоватым дымом, который в считаные минуты, казалось, пропитал все ее существо. От дыма хотелось плакать и кашлять, и она прикрывала рот длинным рукавом в тщетной попытке хоть как-то защититься.
        Когда женщина вернулась на площадь, ни Хунсага, ни незнакомого мужчины, ни бездыханного тела кого-нибудь из них там не обнаружилось.
        И вот Лада искала его - искала глазами; как животное принюхивалась к воздуху, надеясь учуять знакомый аромат его кожи и его волос; искала его ладонями - сканировала воздух, как Хунсаг же когда-то и учил, в надежде обнаружить его тепло.
        Ничего.
        Ничего.
        По ее щекам текли слезы, и Лада уже сама не понимала, плачет ли она от отчаяния, или во всем виноват едкий дым. Она на минуту остановилась, немного успокоила дыхание. Ей нужно быть такой, какой Хунсаг привык ее видеть, - спокойной, невозмутимой, мудрой, стойкой. Ей ли не знать, как он презирает тех, кто теряет самообладание и позволяет постоянно меняющимся обстоятельствам управлять собою.
        В конце концов ей удалось добиться, чтобы руки и губы не тряслись и спина была прямой. Но внутри по-прежнему все дрожало, а сердце будто превратилось в пробудившийся вулкан, который вместо лавы извергает горячую кровь - и так больно, словно сама душа кровоточит. Лада никак не могла понять, почему так волнуется.
        Противостояние было им не в новинку. Однажды, лет десять назад это случилось, - лесную деревню нашли несколько мужиков из Камышей. Кажется, искали в лесу чью-то пропавшую дочь - Лада уже и не помнила, что там была за девчонка, так много их за годы прошло перед ее глазами. Как мужики ухитрились дойти до самих ворот, так и осталось секретом. Но они были взбешены, явились с ружьями и топорами, с канистрой бензина и спичками. Тогда тоже случился пожар - не такой большой, но все же три дома сгорели, люди погибли. Было страшно, но не так, как сейчас, - даже, кажется, был какой-то азарт нервной, электрической природы. И тоже в какой-то момент Ладе показалось, что Хунсаг не выдержит напора. Однако все обошлось. Хотя его даже ранили - прострелили плечо. О мужиках тех потом говорили, что на них в лесу упало дерево. История быстро замялась. Были построены новые дома, приведены новые люди. Спустя несколько месяцев жизнь наладилась и вошла в привычную колею.
        Почему же она нервничает сейчас? Почему же ей так невыносимо больно, так страшно, так горько и тошно?
        Как Хунсаг ее ни учил, у Лады не получилось стать не-человеком. Через пять лет ее пребывания в деревне он решил, что хватит, и вовсе перестал тратить на нее время. Ее человеческие чувства и страсти были слишком сильными, а личность - слишком мелкой, чтобы выпрыгнуть за их предел. Но и за те пять лет она научилась многому. В частности, ее интуиция стала острой, как старомодная бритва, почти на грани ясновидения. Стоило кому-нибудь подойти к ее крыльцу, а Лада уже точно знала, кто идет и зачем. Если кому-то нездоровилось, могла точно сказать - излечится ли человек или вскорости будет предан земле. Вот и сейчас - она пыталась найти Хунсага, а ее внутреннее зрение упорно подсовывало образ его мертвого лица. Лада отгоняла видение, точно назойливого комара, но какая-то ее часть уже знала, что ошибки быть не может и что вот-вот наступит самый страшный момент в ее жизни - она увидит мертвым единственного человека, которого полюбила больше себя самой, которого любит больше всего на свете.
        Женщина брела через дым, громко откашливаясь, щурясь, иногда падая, пробиралась вперед, кружила среди горящих домов, пока наконец не увидела то, что заставило ее поднять прокопченное лицо к небу и завыть - страшно, монотонно, хрипло, по-звериному.
        Да, это был он. Хунсаг лежал на земле лицом вверх и так доверчиво раскинул руки, словно само небо хотел обнять. Его темные глаза были открыты, и, умоляюще в них заглядывая, Лада трясла его за плечо, шептала: "Вставай, вставай!" Он был еще теплым, но сомнения быть не могло - это уже не был он, просто пустая оболочка, еще хранящая его форму. В теле Хунсага больше не было стати и силы, и Лада вдруг впервые поняла, что он был не таким уж высоким, каким казался. Метр восемьдесят, не больше, нормальный мужской рост. Смерть не сделала его старше и даже смягчила его черты. Взгляд был открытым и полным ожидания, губы будто бы приготовились улыбнуться, замерев в то особенное мгновение, когда человеческое лицо выглядит одухотворенным.
        Она вдруг подумала - надо унести его. Нельзя, чтобы Хунсага нашли. Нельзя, чтобы его тело положили в неподписанную могилу, вместе с телами каких-нибудь замерзших на улице бомжей. Нельзя, чтобы его вскрывали, нельзя, чтобы кто-то вообще понял, что это за человек.
        Пусть его заберет лес.
        Хунсаг так любил здешний лес. Так пусть же лес и поглотит его, сожрет без остатка.
        Лада была сильной женщиной, ей удалось взвалить тело на плечи.
        Согнувшись под весом мертвого тела, она пробиралась все дальше в лес и тихо выла - не могла не выть. Долгие годы Хунсаг был ее опорой, ее позвоночником, а когда его не стало - рассыпалась, превратилась в животное. Ей хотелось рычать, снять платье и до смерти расцарапать себя ногтями, кожу с себя заживо снять.
        Добравшись до какой-то полянки, женщина споткнулась о торчавший из земли корень, рухнула и поняла, что больше идти не сможет.
        И Лада сделала то, чего не позволяла себе ни разу за годы, проведенные рядом с Хунсагом, - осознанно приняла горькую порцию слабости. Упала на его еще теплую грудь, уткнулась носом в шею, которая еще хранила знакомый запах, запуталась пальцами в его мягких волосах и тихо заплакала.
        А потом ее память вдруг подбросила ей шулерского крапленого туза. Ладе вспомнилось, как давным-давно, когда она еще была молода и надеялась, что когда-нибудь ее мужчине надоест играть в марионеток и будет у них общее счастье с домом-полной-чашей, детишками и Млечным Путем над остывающей Волгой, Хунсаг пришел к ней ночью и серьезно объявил, что сегодня будет учить ее умирать. Лада немного испугалась, но он, уловив ее мысли, возразил, мол, "научить умирать" вовсе не является синонимом "убить".
        "Возможно, когда-нибудь, - сказал Хунсаг, - в твоей жизни наступит момент высшего отчаяния. Я искренне надеюсь, что этого никогда не произойдет, но считаю своим долгом вооружить тебя. На всякий случай. Я объясню тебе, что делать, если вдруг однажды ты решишь, что лучшим выходом будет смерть твоего физического тела".
        "Бог с тобой! - рассмеялась тогда Лада, молодая, красивая и влюбленная. - С чего же мне помирать? Уж очень я жить люблю. До последнего цепляться за жизнь буду, как та лягушка в молоке".
        "И все-таки ты меня послушай, - продолжил он. - Сейчас я возьму твою руку и покажу две точки. Одна на затылке, другая - на горле. Если сильно надавишь на них указательными пальцами, а сама будешь дышать так, как я научу, твоя душа безболезненно отделится от тела навсегда. Это будет не страшно и не больно, похоже на легкое и благодатное засыпание человека, который очень сильно устал".
        И вот теперь, прижимая к себе остывающее тело Хунсага, женщина мысленно поблагодарила его за то, что он все предусмотрел и, как всегда, указал ей правильный путь, по которому Лада и пойдет - по еще теплым его следам. Она распрямилась, в последний раз погладила мертвого мужчину по волосам - уже без истерической тоски, со спокойной грустью. А потом несколько раз глубоко вдохнула, нащупала отвердевшими от ежедневной гимнастики пальцами нужные точки и надавила на них так сильно, как только могла.
        И по венам ее словно полилась медовая патока, и стало ей тепло и спокойно, словно кто-то невидимый набросил на ее плечи шерстяное покрывало. На мгновение вспомнились руки матери, о которой Лада и думать позабыла и даже не знала, жива ли та еще. А потом осталось только небо - летнее, теплое, уже светлеющее. Небо заполнило все ее существо, отразилось в удивленно распахнувшихся глазах, стало ее душою и сердцем.
        Смерть показалась ей похожей на тихую полноводную реку, которая бережно уносит бумажный кораблик в далекие неведомые моря.
        Эпилог
        В приемной гинеколога была очередь, даром что Виктория не пожалела денег на контракт с одной из самых дорогих московских клиник. Ее беременности исполнилось уже двенадцать недель, и каждое утро она подходила к зеркалу в надежде увидеть округлившиеся линии. Но ее крепкий смуглый живот был по-прежнему плоским.
        Конечно, Вика хотела сделать аборт. И даже записалась на прием к своему гинекологу - в первый же день после возвращения в Москву. Но в ту ночь ей снились странные сны. С ней разговаривали мертвые грустные дети, одетые в белое. И еще там был он, Хунсаг. Смотрел на нее ласково и грустно и своим тихим голосом говорил: "Не надо. Ты пожалеешь, если поступишь так. Твой ребенок должен родиться. Позволь ему. Позволь мне. Расслабься". И хоть Виктория была не из впечатлительных, к утру ей стало не по себе. Она проснулась в половине седьмого без будильника, босиком подошла к окну, налила себе виски и долго смотрела на осень, распускающуюся медленно, как северный цветок. Вика никогда не любила слушать тело - предпочитала полагаться на интеллект и логику, а не на ловлю смутных ощущений. Но в то утро ей вдруг показалось, что под холеной кожей ее впалого живота бьется чье-то сердце.
        Она позвонила гинекологу и отменила визит.
        Виктория пыталась жить, как раньше. Казалось бы, это просто. Но... Вот ведь странно - в лесной деревне ее вроде бы удерживали силой, но она не чувствовала себя жертвой. Конечно, была рада вернуться домой, рада снова мыться в ванной и носить шелка, пить капучино по утрам, накручивать волосы на термобигуди и сплетничать по телефону с кем попало. Однако какая-то ее часть не без грусти вспоминала дом, в котором была заперта, и особенно мужчину, который приходил к ней по ночам.
        Она сняла небольшую квартирку-студию на Беговой, купила стереосистему, бутыль драмбуи и четыре легкомысленных халата и готовилась в очередной раз птицей Феникс восстать из пепла (что в ее случае означало - найти нового любовника, который укроет ее крылом).
        Но почему-то ничто из того, что еще несколько недель назад казалось ей чуть ли не смыслом жизни, больше не доставляло удовольствия.
        Щебетание подруг заставляло морщиться, точно от зубной боли. Не хотелось рисовать стрелки на верхних веках по утрам. И причесываться. И завивать ресницы. И наряжаться. Так и ходила - притихшая, бледная, с пошатнувшимся чувством самоидентификации. Однажды на улице ее остановила монахиня - немолодая женщина с ясными глазами. "Черно у тебя на душе, деточка", - сказала она. Виктория же привычно огрызнулась.
        И вот она в модном медицинском центре. Вокруг - другие беременные женщины, нарядные, счастливые и красивые. И кто-то пытается рассказать ей о китайском центре народной медицины, где в родах обезболивают иглоукалыванием, а кто-то расспрашивает, где, мол, твой муж, где ты купила это платье, где будешь приводить себя в форму после родов. И чужие вопросы кажутся ей щупальцами агрессивного инопланетного монстра, который поймал ее и душит.
        Но наконец подходит очередь Вики.
        Доктор-француз, улыбчивая медсестра с внешностью победительницы конкурса "Мисс Америка", белая кушетка, прохладный гель на ее животе, мерцающий монитор, и - брови врача удивленно ползут вверх. Он что-то вполголоса говорит по-французски, а потом просит телефонную трубку.
        - Что не так? Что не так? - вскакивает Виктория. - Скажите мне! Я же вижу, что-то случилось!
        И врач, нахмурившись, наконец отвечает:
        - Никогда не видел подобного... Плод всего тринадцать сантиметров, но... Он как будто видит меня. То есть видеть он ничего не может. Они часто отворачиваются от узи-аппарата, им не нравится звук, а этот - тянет ко мне ладони... Мне даже стало как-то не по себе... Простите, что сказал вам это. Наверное, мне пора в отпуск.
        * * *
        Нина, трезвая, аккуратно причесанная, в шерстяном пальто поверх простого хлопкового платья, сидела на лавочке и молча смотрела на новенький деревянный крест - с портрета улыбался ей покойный муж Борис. На фотографии ему было еще пятьдесят. Тогда он был привлекательным мужчиной, и верил в будущее, и носил ковбойские рубахи, и любил целовать ее в завиток волос у самого уха - от тепла его дыхания Нине становилось жарко. Она хорошо помнила мужа таким.
        Каждый день женщина приходила сюда - каждый, все сорок дней.
        Нина настолько запуталась в собственных чувствах, что даже перестала пить. Само собою получилось, словно отрезало. Первое время бывшая учительница чувствовала себя разбитой, все валилось из рук, голова раскалывалась, и она часами бесцельно слонялась по дому. Однако не было больше в ней ни пустоты, ни страха, который, как еще совсем недавно казалось, въелся в каждую клеточку тела, в каждую пору, чтобы остаться навсегда. С каждым днем становилось все легче. Нина словно проснулась от долгого сна, почувствовала себя расколдованной. Начала с аппетитом есть, выбросила порванные платья и стоптанные галоши, вымыла окна. В ее захламленный дом постепенно возвращались запахи тех дней, когда она была в нем счастлива, - теплое тесто, крепкий чай, духи "Красная Москва", разогретая печь. Она начла здороваться с соседями, а бормотунью Ефросинью даже однажды пригласила на чай с ватрушками.
        Нине было так легко, точно стальной кулак, столько времени крепко державший ее сердце, наконец разжался.
        Женщина живо помнила ту ночь, когда легла в гроб и к ней явился Борис. Помнила его серое лицо, сухой чуть ввалившийся рот, и пустой рукав, и запах тлена и гнили. Помнила, как его ледяная ладонь накрыла ее лицо и как она умоляла Боженьку забрать ее до того, как случится самое страшное, - вот бы потерять сознание, или инфаркт, или еще что-нибудь, что угодно, только не видеть это приближающееся лицо. Защищаться Нина не могла - ее как будто одурманили.
        Прикосновение мертвеца было усыпляющим. В какой-то момент она пожалела о содеянном. Уж лучше привычно трястись от страха в запертом подвале, прижимая к себе единственный спасительный талисман - бутылку тепловатой водки. Но ничего, ничего нельзя было изменить, ни отмотать время назад, ни стряхнуть с лица руку, которая столько лет прикасалась к ней, даря чувство очага и крепости, а теперь представлялась совсем чужой. И преодолев себя, Нина решила пойти до конца. Она храбро открыла глаза, посмотрела на склонившегося мертвеца с укоризной и вызовом. И даже нашла в себе силы сказать:
        - Что ж ты, Борька, творишь? Я понимаю, теперь ты ничей. Но неужели хоть капельки жалости в тебе не осталось?
        Зубы ее стучали.
        Странно, но Нине показалось, что мертвец ее услышал. Его подернутые пеленой глаза прояснились на секунду. А может быть, она сама все это придумала. Попробовала подняться, но мертвец не дал - холодная сильная рука прижимала ее голову к подушке, которую Нина положила в гроб.
        - Давай уже, - разозлилась она. - Чего стоишь? Давай жри. Или зачем ты ко мне таскаешься.
        Однако Борис не сдвинулся с места. Потом покачнулся - как будто силы начали его покидать. Ему пришлось оторвать единственную руку от Нининого лба и вцепиться ею в край стола. Не помогло - его колени стали мягкими, и Борис с глухим стуком повалился на пол. Зато Нина вдруг почувствовала себя особенно живой - так бывает только в молодости, когда кажется, что из лопаток прорезаются прозрачные сильные крылья. Она села в гробу, затем и вовсе встала и спрыгнула со стола. Покойник лежал у ее ног недвижим. Его лицо изменилось, а серые губы как будто сложились в едва различимую улыбку. Он выглядел спокойным, счастливым и... мертвым. Нина осторожно пнула его носком туфли - ничего.
        Потом была суета. Ей пришлось вызвать врачей и милицию. Конечно, все увидели гроб, и ее измучил вопросами молоденький следователь из Ярославля. Женщину поставили на учет в психоневрологический диспансер и выдали целую гору разнокалиберных таблеток. К ней ломились журналисты, которых Нина гнала вон, выкрикивая в приоткрытую форточку подслушанное в кино: "Без комментариев!"
        Были похороны - совсем простые, поспешно организованные. Тело Бориса отпели, и над могилой его встал деревянный крест с фотографией. Нина собиралась немного подкопить денег и через пару лет заменить крест гранитным памятником.
        Она приходила на могилу каждый день, словно что-то ее звало. Тихонько сидела на лавочке около четверти часа, а затем медленно уходила домой, но только для того, чтобы на следующий день снова вернуться. Бывшая учительница не разговаривала с могилой, как часто делают люди, потерявшие родных, - по привычке ли, в надежде ли услышать ответ.
        Нина просто смотрела на фотографию мужчины, которого любила много лет, - смотрела и хотела только одного: запомнить его таким.
        * * *
        Услышав тихие, неумело подавляемые всхлипы, Даша на цыпочках подошла к двери в мамину комнату. Была одна из тех прохладных августовских ночей, которыми становится грустно о том, что все конечно, и в частности - благоуханное лето с его бархатным небом и теплыми сквозняками.
        Сегодня Даша опять никак не могла уснуть, хотя было уже далеко за полночь. Недолгая жизнь в лесной деревне оставила неприятный бонус - не свойственную ее возрасту бессонницу. Она подолгу лежала с распахнутыми глазами, рассматривая потолок, и никак не обозначала своего присутствия в мире не отошедших в морок. Конечно, можно было включить ночник, взять книгу или альбом - Ангелина уже не первый год тщетно пыталась увлечь ее рисованием. Но не хотелось нервировать мать - та и так постоянно вызванивала каких-то модных психиатров, чтобы Дашу им показать, и только благодаря феноменальной рассеянности художницы визит к мозгоправам до сих пор не состоялся.
        Даша знала, что у матери снова есть мужчина. Не тот, рослый и серьезный, которого она мельком видела в лесу, который на руках нес ее домой, пытался шутить и заваривал для нее чай.
        Вернувшись в Москву, Ангелина на некоторое время замкнулась в своей "раковине" - еду заказывала по Интернету, никого видеть не хотела, включая собственную мать, которую жутко обижала такая холодность. У ее добровольного одиночества явно был невротический характер.
        Свою комнату художница не проветривала. А когда Даша однажды открыла форточку, упала в кресло, как подстреленная, прижала к лицу руки и отчаянно зарыдала.
        Даша, конечно, старалась - брала из маминого кошелька деньги и покупала нужные продукты в магазине напротив, по утрам варила для матери сладкую рисовую кашу с консервированными грушами, два раза испекла яблочный пирог, следила, чтобы в кухне не накапливалась грязная посуда. Но все же ей было тринадцать неполных лет.
        Спустя какое-то время хандра женщины прошла. Ангелина снова начала улыбаться, обратила внимание, как запущен дом, отмыла квартиру, свозила дочку по магазинам, чтобы купить ей одежду к новому школьному году, какие-то учебники и книги по программе.
        А потом появился и он, мужчина. Было ему слегка за пятьдесят, и Даше он казался старым.
        Странно, но Хунсаг, о котором она почему-то вспоминала чаще, чем хотела сама, воспринимался человеком без возраста, хотя ему было намного больше лет, чем этому типу, которого мама велела называть дядей Петей.
        Даша никогда не понимала, почему ее мать, такая красивая, умеющая так выразительно взглянуть, что порой на нее восхищенно оборачивались даже студенты, всегда выбирала тех, чьи волосы уже поседели, чей взгляд потерял остроту, чья кожа пахнет шерстью, а не летним морем. Марк был единственным молодым мужчиной, которого девочка когда-либо видела рядом с мамой.
        Дядя Петя был похож на Санта-Клауса - аккуратно подстриженная борода, румянец и круглый тугой живот.
        Только в отличие от Санта Клауса он всегда выглядел недовольным.
        - Дядя Петя - великий скульптор, - с пафосом объявила мать.
        Почти весь август дядя Петя приходил к ним в дом, иногда приносил шоколадку для Даши и вялые ирисы для Ангелины. Ему казалось, что грустные, пахнущие туманом и холодом цветы очень подходят его новой красивой любовнице.
        Мать смотрела на Санта-Клауса так, как обычно и смотрела на мужчин - снизу вверх. Она любила рассуждать, в том числе и при дочери, что сердце ее давно превратилось в поросший мхом камень, его невозможно разбудить, оживить и снова сделать кровоточащим. Но Даша была достаточно проницательной, чтобы видеть - каждый раз мама влюбляется как кошка, а когда жестокий город пожирает очередного ее мужчину, переживает апокалипсис.
        И вот в сегодняшнюю ночь мамин миниатюрный апокалипсис как раз был в разгаре. Босоногая Даша, замершая в дверях, увидела: плачущая мать погружает широкую кисть в банку с краской, а потом, точно священник странного культа, окропляет цветными брызгами холст, на котором нарисовано смуглое женское лицо, подозрительно напоминающее ее саму, только более молодую и свежую. Наверное, такой мама видит себя в зеркале.
        - Куда мне до Фриды Кало, - бормотала Ангелина, портя холст. - Куда мне...
        - Мама! - тихо позвала Даша.
        Женщина резко повернулась всем корпусом, крутанувшись на пятках. Ее раскрасневшееся лицо было заляпано красной краской, как будто кровью. Впечатление было такое яркое, что Даша даже отшатнулась, отступила в темноту.
        - Что тебе надо? - довольно резко спросила мать.
        Даша не удивилась - мамина грубость тоже была частью сценария, который за тринадцать лет ее жизни много раз прокручивался перед ее глазами. Она знала все заранее, но тем не менее всякий раз не могла справиться с обидой.
        - Почему ты не спишь? - Ангелина надвигалась на дочь с кисточкой. - Опять нервы мне потрепать вздумала?
        Это пройдет. Через неделю-другую мать успокоится, лицо ее снова станет красивым и спокойным, и она будет рисовать пейзажи в пастельных тонах и продавать их за бесценок в дружественных галереях. И снова будет притягивать Дашу к себе, целовать ее в макушку и в лоб, тормошить, расспрашивать. Надо только потерпеть.
        - Не спится... - призналась девочка. - Но я пойду, мам... попробую заснуть.
        И не дожидаясь, пока мама что-нибудь еще скажет, Даша юркнула к себе в комнату, плотно прикрыв за собою дверь. Но в постель не вернулась - с ногами забралась на широкий подоконник, отодвинув декоративную розу в расписанном мамой горшке в одну сторону, а стакан с водой - в другую.
        Было ей грустно и скучно. И свет включать нельзя - мама заметит полоску под дверью и прибежит скандалить. Даша испытывала не раздражение из-за маминых странностей, а именно легкую грусть. Девочка гордилась тем, что Ангелина пишет картины и что она такая томная и загадочная, как героиня европейского кино, но иногда ей очень хотелось, чтобы мама была обычной. Просто мамой, которая печет ватрушки субботним утром, плетет дочке французские косички и ругает за тройку в дневнике.
        Размышляя об этом, Даша сфокусировала взгляд на стакане - холодный свет луны красиво преломлялся в воде. Казалось, что в стакане вовсе не вода, а некая алхимическая субстанция, серебристая, волшебная.
        Даша смотрела и смотрела и сама не заметила, как брови ее хмуро сдвинулись к переносице, спина стала прямой, а взгляд приобрел жесткость.
        Вдруг ей показалось, что стакан задребезжал - тихо-тихо. По лунной воде пошла рябь. И Даша не успела удивиться и придумать какую-нибудь версию (землетрясение? соседи запускают с балкона фейерверки?), как стакан мягко скользнул вниз, как будто его столкнула уверенная рука. Ударившись о пол, он с тихим звоном разбился на мелкие кусочки.
        Девочка посмотрела на луну, потрясенная.
        Конечно, она сразу поняла, что произошло на самом деле.
        И почему-то вместо луны увидела в небе лицо Хунсага. Живого и ласково ей улыбающегося.
        Даша зажмурилась. Потом открыла глаза - галлюцинация исчезла, и луна снова была обычной луной, желтой, равнодушной.
        * * *
        Крымская осень похожа на затянувшееся лето - выцветшее небо, море спокойное и теплое, остывающий песок набивается в сандалии, и это почему-то воспринимается почти лаской. Когда-то они уже были здесь, тоже вдвоем. Около шести лет прошло, а Марку казалось - целая жизнь. Тогда Вера была смешливой и хрупкой, любила массивные бусы и целоваться на ветру. Женщина, которая сейчас сидела рядом с ним на песке, иногда воспринималась незнакомкой. Ее грустные глаза и тени усталости под ними, синеватые вены, разлиновавшие ее тяжелые рыхловатые бедра, ее волосы цвета угасающего солнца, ее полные руки - все это словно не было Верой. Не могло быть ею. Но потом Марк ловил ее улыбку, и вдыхал запах ее кожи, и слышал ее голос, и под ногами снова появлялась твердыня - он был с любимой женщиной, у моря, навсегда.
        Вере часто, почти каждую ночь, снились кошмары. Она резко садилась на кровати, и зрачки ее были расширены, как у героиновой наркоманки, а на лбу выступал пот. Марк притягивал ее к себе и долго гладил по волосам. Вера говорила, ей снятся дети - те, которых у нее отняли. Детей ведь так и не нашли - ни их самих, ни их тел.
        - Он их увез куда-то, - твердила Вера, Марк же предпочитал не спорить. - Дети были для него важны. Он их где-то прячет.
        И бесполезно было ей говорить, что Хунсага нет в живых (Марк сам видел, как ему выстрелили в живот). Вера упрямо отвечала, что такие, как Хунсаг, умирают только по собственной воле, отнять же у них жизнь - невозможно, будь ты хоть тысячу раз вооружен.
        Они ели гранаты и мидий, много читали, много молчали, иногда занимались любовью.
        И Марк никак не мог понять, счастлив ли он.
        * * *
        В нескольких десятках километров от города Ярославля, окруженная с трех сторон болотистым лесом, уже больше двух столетий стоит деревенька Верхний Лог. Мрачновато здесь и малолюдно. Постоянно живут одни старики, их дети и внуки давно отправились в путь за лучшей жизнью - кто в Ярославль, кто в Углич и Тутаев, а кто и в Москву. Раньше случались дачники - место ведь красивое, недалеко Волга, леса грибные, даже болота плодородны - клюква, на них растущая, так непривычно сладка, как будто ее поливают медовой водою. Но с каждым годом приезжих все меньше - доступными стали курорты с морями-океанами, сухими пустынными ветрами, с торговцами пряностями и шелками, с бьющей прямо в пах гаремной музыкой. Все это привлекало больше, чем мрачноватая романтика северных лесов.
        Леса подступают к деревне Верхний Лог, каждый год молодые нежные елочки отвоевывают у поля очередной незаметный кусочек. Местная "дурочка", старая Ефросинья, с которой давно никто и не общается - ее войлочные желтые космы, ее пристальный взгляд, многослойные дырявые юбки, беззвучное бормотание серых губ кажутся отталкивающими и даже пугающими, - любит повторять: "Настанет день, и лес нас сожрет. Это сейчас он далеко, вы любуетесь им из окна, и вам кажется, что лес вам служит. Но однажды подойдет вплотную, и вы увидите его лицо. Ветки постучат в ваши окна, и вы будете знать, что лес пришел за вами. Сожрет вас лес, сожрет... Но я-то этого уже не увижу, меня уже с вами не будет".
        Никто не принимал слова старухи Ефросиньи всерьез, но все равно слушать ее было жутковато.
        Местные лес почему-то не жаловали. Один покойный лесник Борис любил каждое деревце и каждую лесную травинку, словно все это было его творением. Остальные же предпочитали не забираться в глушь.
        Должно быть, поэтому того мужчину никто так и не нашел.
        Он сидел на одной из небольших полян, где деревья немного расступились, пропуская солнечный свет, который с каждым днем набирающего обороты сентября становился все более скудным. Сидел в абсолютной неподвижности, прислонившись спиной к стволу старой березы, и, казалось, даже не дышал.
        Мужчина тот был немолод, темноволос, дистрофично худ, лицом смугл.
        Но в один из последних дней, когда солнце еще было теплым, а небо - высоким, что-то вдруг произошло - мужчина вздрогнул, а потом с хриплым бульканьем, как будто бы в его легких порвалась какая-то перепонка, втянул уже прохладный воздух. Потом сделал несколько спокойных вдохов и выдохов. Повел носом, принюхиваясь к лесу, и только затем не без труда разлепил глаза. И тотчас же сощурился - свет казался острым как нож.
        - Лада, - хрипло позвал он, - принеси отвар.
        Никто ему не ответил.
        Мужчина провел кончиком языка по пересохшим губам, расправил плечи. Позвонки его тихо хрустнули. Каждое движение давалось ему с трудом - он был очень, очень слаб. По его лицу - нездорово-желтому, осунувшемуся - было видно, что человек голодает не первую неделю.
        Он осмотрелся, и пусть реальность воспринималась сквозь туман, все же понял, что нет рядом ни Лады, ни привычных стен деревянного дома, ни доносящихся из окна голосов.
        Только лес.
        Хунсаг медленно возвращался к реальности, вспоминал. Выходить из длинного сухого поста, большую часть которого он проводил в медитации, всегда было тяжело. Обычно ему помогала Лада - на руках переносила его тело, которое за бесконечные недели почти полностью сжирало свои же мышцы, в кровать, поила живительным травяным отваром, укутывала в шерстяное одеяло, клала под язык кусочек сахару, который Хунсаг медленно рассасывал и погружался в настоящий, "человеческий" сон.
        Он вспомнил пожар в деревне. Вспомнил, как ему выстрелили в живот.
        Посмотрел вниз - рана затянулась. Пуля прошла навылет. Хунсаг всегда восстанавливался быстро, как дворовый пес.
        Но неужели... неужели никто не выжил? Неужели деревня была сожжена и разрушена? Но тогда почему остался он? Почему его не забрали? Где же Лада? Если в психушке или тюрьме - не страшно, он ее вытащит.
        И в этот момент его внимание привлек какой-то предмет, лежавший чуть поодаль. Сфокусировав взгляд, Хунсаг узнал человеческие останки. Волосы сохранились невредимыми, и он сразу узнал их - пышные, светло-русые, мягкие, едва тронутые сединой. Сколько раз ему доводилось путать эти волосы, наматывать их на кулак, мягко перебирать, утешая их владелицу.
        "Лада перенесла меня. Взяла на руки и унесла в лес, - догадался Хунсаг. - А потом пыталась дождаться, но... не дождалась".
        Он с трудом распрямил ноги, которые дрожали, как у новорожденного теленка. Сделал энергетическую гимнастику, которой когда-то его научил старик из индейского племени яки. Потом лег на землю, лицом вниз, и губами сорвал пучок травы. Медленно разжевал. Стало значительно легче. Наконец почувствовал в себе силы идти. Идти Хунсаг мог долго, главное - целиком отдаться процессу.
        Перед тем как начать путь, он немного постоял над останками той, которая на протяжении последних двадцати лет была самой верной его спутницей, его женой, помощницей, правой рукой. Без сожаления, отвращения или грусти глядя на то, что от нее осталось, подумал, что построить новый город будет не так уж трудно. Он найдет новое место. И новых людей. И даже новую Ладу.
        Хунсаг развернулся и медленно побрел прочь. Спина его была пряма, ноги больше не дрожали. И если бы кто-то в тот момент мог его видеть, то этот мужчина показался бы случайному зрителю просто праздным прохожим, разве что чересчур худым. Он шел, раздвигая ветки рукой, шел наугад, как обычно, и слушал лес. И тот благодарно отвечал ему - шорохами, запахами. Его изможденное лицо расслабилось, а губы даже растянулись в подобии улыбки.
        Такое выражение лица бывает только у людей, которые точно знают, что прошлое их - много короче будущего. А будущее - настолько масштабно, что прошлое в сравнении с ним теряет не только краски, но и всякий смысл.
        У Хунсага впереди была целая жизнь.
        Оглавление
        - Пролог
        - Глава 1
        - Глава 2
        - Глава 3
        - Глава 4
        - Глава 5
        - Глава 6
        - Глава 7
        - Глава 8
        - Глава 9
        - Глава 10
        - Глава 11
        - Глава 12
        - Глава 13
        - Глава 14
        - Глава 15
        - Глава 16
        - Эпилог