Сохранить .

        Игра времен (сборник) Наталья Владимировна Резанова
        Жестокий мир, где слабый обречен изначально.
        Мир, где женщине трудно, практически невозможно выжить в одиночку… если, конечно, она не умеет сражаться подобно мужчине или не носит в себе Силы колдовского дара.
        Однако в этой девушке, хрупкой телом, но сильной духом, магической Силы хватит на десятерых.
        Она верит, что сможет не только выжить, но и подчинить себе обстоятельства. Она полагает, что будет защищать Свет от Тьмы, Добро - от Зла.
        Одного только не понимает еще юная ведьма - Свет далеко не всегда является Добром, Тьма - Злом…
        Наталья Резанова
        Игра времен (сборник)
        
        
        
        Игра времен
        1. Лесная и оборотни
        Это произошло в годы, когда Западная империя падала под бременем смут, а Восточная империя во всей силе и славе своей была так же далека, как Индия или Китай. Христианство уже теснило древнюю веру, но многие жертвенники еще дымились. Деревянные города, окруженные бревенчатыми стенами и земляными валами, гордо именовались столицами королевств и герцогств, но самые названия тех государств, не то что их границы, не удержались в памяти последующих поколений. Летописи тех времен темны и запутанны, а саги и предания - страшны и дики.
        Именно тогда железная дружина Сламбеда, еще не ставшего торговым союзом, отправилась на присвоение земель одного из таких эфемерных государств - Винхеда. О дальнейшем мы узнаем из сламбедской же хроники. Это редкий, хотя и не единичный случай, когда о событиях сообщают побежденные, не победители, ибо победители не знают грамоты.
        Вот что пишет Амвросий Сламбедский в своей «Начальной хронике»:
        «Отряды комеса не в силах были противостоять сламбедцам, несравнимо лучше обученным и экипированным, за что и прозваны были «железнобокими». Тогда, ища спасения, вызвали они из глубины винхедских лесов воинов-оборотней, как говорят, имевших волчьи, медвежьи и песьи головы. Сие утверждение - безусловное суеверие, противное истинной вере, но о том есть множество очевидцев. Сии оборотни, сказывают, от зрелища крови впадали в некое бешенство, ничем не остановимое, сражались они, не испытывая боли даже и от множества ран, и каждый из них в бою стоил десятерых. И сламбедцы в страхе отступили. Но и винхедам пришлось познать, что иное лекарство - горше болезни, ибо эти оборотни были столь свирепы, что не могли жить, не творя убийств, и проливали кровь, не ведая разницы между противниками и союзниками, без жалости и снисхождения и к тем, и к другим…»
        Мальчик вырвался ночью из гибнущей деревни и бежал, покуда у него не подкосились ноги. Кровь струилась по его лицу, сознание мутилось. Задохнувшись, раскинув руки, он рухнул на землю.
        Приходя в себя и еще не открыв глаз, он почувствовал запах, который сразу заставил его рот наполниться слюной. За свои десять лет он и хлеба-то никогда не ел досыта, не то что мяса. А пахло мясом. Мальчик открыл глаза и тут же снова зажмурился - светило солнце. Он лежал на небольшой лесной поляне. Рана на его виске была промыта и перевязана. Перед ним горел костер, а на угольях жарились ломти мяса. За ними приглядывала сидевшая у огня девушка. У нее было темное лицо с гладкой, как шлифованный камень, кожей и светлые волосы. Если бы не эти волосы, которые шевелил ветер, она бы до странности сама напоминала каменное изваяние, настолько неподвижна она была. На ней было крестьянское платье, на плечи накинута овчина, на коленях - тяжелый посох, обитый медью. Очевидно, она заметила, что мальчик очнулся, и спокойно произнесла:
        - Ты ешь, ешь. Веткой подцепи и ешь.
        Он подполз на животе к костру, но вытащить кусок мяса не решался. Тогда она сделала это сама, вынув длинный нож с узким лезвием. Форма его рукоятки говорила, что он мог быть использован и как метательный. Очень трудно было следить за ее движениями. Они существовали словно бы сами по себе, в разрыве, а не длились. Но мальчик и не следил, а выхватил наконец кусок мяса и начал жадно есть, давясь и обжигаясь, перебрасывая ломоть из одной ладони в другую и совершенно не обращая внимания на девушку. Однако, как видно, он о ней не забыл, потому что через некоторое время заговорил, смутно и сбивчиво:
        - Железные пришли… все забрали, скотину свели, сестру свели… потом пришли Оборотни… а их нельзя убить железом… стали убивать железных… железные убежали… а Оборотни стали убивать нас… всех убивать… страшно… морды у них звериные… зубы… и они рычали и выли… в шкурах… и рубили…
        Он замолчал, облизывая обожженные пальцы. Затем сжался в комок.
        - Не бойся, - сказала девушка. - Никто тебя больше не тронет. Сейчас я отведу тебя в обитель, к отцу Лиутпранду.
        - К святому отцу?
        - Да. А туда они не придут.
        - Я боюсь… они - оборотни…
        - Они такие же оборотни, как я - святая дева.
        Мальчик тупо уставился на ее светлые волосы и темное лицо, словно что-то с трудом припоминая. И затрясся всем телом.
        - Да что с тобой, недоумок? - с досадой воскликнула она. - Ты не так понял. Я хочу сказать - они не настоящие оборотни.
        Но больше мальчик не произнес ни единого слова.
        Девушка тем временем уничтожила следы костра, засыпав его землей и уложив сверху нарезанный мох. Потом подошла к нему.
        - Идем. - Поскольку он не двигался, она рывком поставила его на ноги. - Идем!
        Он не понимал, куда и сколько времени они шли. Опьянев от непривычной сытости, от слабости, от страха, он двигался как в бреду, и если бы не сильная рука, цепко держащая его за плечо, он бы упал. Пожалуй, он больше ничего не ощущал, только эту руку. Однако, по всей вероятности, из леса они не выходили, и никто им не встречался. Не было ни дороги, ни тропинки, а деревья перед его глазами сливались в неразличимую зеленую гущу.
        Прошло несколько часов, и деревья наконец расступились. Они стояли на опушке у подножия холма. По склону тянулась хорошо утоптанная пустынная дорога. Она вела к высившемуся на вершине холма большому приземистому зданию, увенчанному крестом и обнесенному высокой оградой из цельных мощных бревен. На воротах висел колокол.
        - Вот монастырь, - сказала девушка, выпустив его плечо. - Иди туда и позвони в колокол. Тебя примут, накормят и не будут обижать. Мне туда нельзя. Иди один.
        Медленно, не оглядываясь, он побрел вверх по склону. Закинув посох на плечо, девушка не отрываясь смотрела на крышу с крестом, и в глазах ее было странное выражение. В то мгновение, когда мальчик дернул за веревку, девушка, не дожидаясь появления привратника, беззвучно отступила назад, в лес.
        Отец Лиутпранд, настоятель монастыря во имя Святого Духа, возвращался к себе в обитель. Приходских священников не было, приходилось посылать для совершения треб монахов и служить самому. Солнце припекало, но он не спешил уходить с лесной тропинки в тень и даже не прикрывал лысину капюшоном. «Старческая кровь леденит», - усмехался он про себя. Впрочем, внимательный глаз угадал бы в нем человека не столь старого, сколь преждевременно состарившегося от непосильных трудов. Он был худ, сутул, вокруг тонзуры, обратившейся в плешь, еще сохранились редкие рыжевато-седые волосы. Настоятельствовал он в Винхеде много лет, проповедовал, крестил, венчал, хоронил. Он любил этих темных полуязычников и, пожалуй что, понимал их во всем, кроме тех областей жизни, коих понимать не хотел. Самого его также любили, почитали, называли святым, но не понимали совсем. Он мало что мог объяснить своей пастве, которая и имя-то его произносила с трудом. Не мог растолковать, почему на изобильной земле царит вечный голод, почему честные труженики живут в постоянном страхе, а те, кто не знает страха, так неизбывно жестоки. Выход
из этого тупика он видел только в обращении к Богу, но видел также, что большинство людей к Богу прийти не готовы.
        Честно говоря, он устал не только от подобных мыслей, но и от голода. Путь до монастыря был не ближний, однако нищета в деревнях была столь вопиющей, что отец Лиутпранд не считал себя вправе брать со скудного крестьянского стола.
        - Добрый день, отец святой!
        Он обернулся на голос.
        На краю тропы стояла девушка в крестьянском платье. В руках у нее была свежепойманная щука (пресвитер вспомнил, что поблизости - река), а у ног лежал посох, окованный медью, которым она, очевидно, глушила рыбу.
        - Благослови тебя Господь.
        - Я прошу тебя принять от меня эту рыбу, а после поговорить со мной.
        Он принял щуку у нее из рук, но во взгляде его было сомнение. Что-то в ней мешало принять ее за деревенскую. Она была выше пресвитера ростом, на лице, чрезвычайно смуглом, выделялись серые глаза и крупный бледный рот.
        - Устав запрещает тебе разделять трапезу с женщиной?
        Отец Лиутпранд ответил откровенно:
        - Я мог бы нарушить его, если б ты была старой или слабой и больной, нуждающейся в помощи. Но тебя нельзя отнести к таковым.
        - Ты не прав. В помощи нуждаются не только недужные и убогие. Хотя мне нужен скорее совет. Готовь себе обед, святой отец, и пусть мое присутствие тебя не смущает. Я вернусь, когда ты насытишься.
        Когда она ушла, он разложил костерок, разделал рыбу и поджарил ее, нанизав на прутик. Но съел не все, а только половину. Оставшееся он, аккуратно завернув в листья, уложил в сумку. Когда он покончил с этим занятием, девушка вновь стояла перед ним.
        - Я не заметил, как ты подошла.
        - В этом-то все и дело, - сказала она.
        И исчезла.
        Отец Лиутпранд, несколько ошеломленный, смотрел перед собой, пытаясь определить, как это случилось.
        - Я у тебя за спиной, - раздался голос. Как только он убедился в этом, она опять исчезла. И в следующий раз вышла из-за дерева на другой стороне тропы.
        - Это колдовство, - сказал он, не обвиняя, а просто признавая факт.
        - Нет. Я же не стала невидимой взаправду. Просто ты перестал меня видеть. Это не колдовство, а человеческое умение. Правду говоря, я даже не знаю, что можно счесть настоящим колдовством.
        - Зачем же ты сделала это?
        - Просто чтоб начать разговор.
        - Тогда еще, чтоб начать разговор. Несколько дней назад к нам в обитель пришел мальчик. Он был ранен, бредил и, возможно, так и останется не в полном уме. В бреду он говорил об убийствах, а также о том, что его спасла от Оборотней и привела к вратам монастыря святая дева. Кое-кто счел это за чудо, но я видел, что рана перевязана человеческими руками. Это была ты?
        - Да.
        - Так вот - кто ты и чем занимаешься?
        - Я - Дейна из Лесных. Слежу за Оборотнями.
        Отец Лиутпранд нахмурился.
        - Я всегда считал, что Лесные и Оборотни - одно и то же. И до недавнего времени и тех, и других - суеверным вымыслом.
        - Нет. Это разные кланы. Оборотни - воины, а Лесные были охотниками и пастухами зверей. Теперь Лесных больше нет. Одних убили Оборотни, другие стали христианами и ушли в деревни и монастыри.
        Отец Лиутпранд хотел было спросить, что значит «пастухи зверей», но спросил другое:
        - Ты - тоже христианка?
        - Да. Ты сам меня крестил. Поэтому я к тебе и пришла.
        Настоятель кивнул. Если она крестилась в детстве, немудрено, что он ее забыл - его паства была слишком велика. Тем не менее это сообщение его немного успокоило. Он поднялся на ноги.
        - Пойдем. По дороге ты расскажешь мне о Лесных и Оборотнях.
        Дейна рассказывала:
        - Общего у Лесных и Оборотней только то, что живут они в лесу. А Лесные и вовсе его никогда не покидали. Только Лесных уже нет, а об Оборотнях давно ничего не было слышно, потому что в этих краях не было войны. Поэтому я надолго уходила отсюда, была в горах и дальше, а когда вернулась - здесь война, и они тоже.
        - Постой. Мне кое-что неясно. Я видел твое «ненастоящее колдовство» или «человеческое умение». Предполагаю, есть и другие. Почему же, обладая такими способностями, Лесные были побеждены?
        - Это и в самом деле удивительно, но Лесные не любили и не хотели убивать. Поэтому они так быстро обратились в христианство.
        - А Оборотни - язычники?
        - Да, но вера у них иная, чем у мирных язычников.
        - Расскажи мне больше об этом племени.
        - По-настоящему это не племя и не род. У них не бывает ни жен, ни семей, ни родственных связей. Все они мужчины и воины. Они объединяются во фратрии или братства. Мне известно всего четыре таких. Та, которая действует в Винхеде, именуется фратрией Медведя.
        - Опять подожди! Ты говоришь так, будто Оборотни - это люди. Почему же их называют оборотнями?
        - Потому что… я знаю следующее. Юноша приходит во фратрию, как только научается владеть оружием, и после долгих и очень жестоких испытаний становится полноправным членом братства. Если выживает, конечно. Во время испытаний он учится вызывать зверя. И, когда он идет в бой, в него вселяется этот зверь. То есть он вызывает в себе его. Есть разные способы… Мне трудно объяснить. Они рождены людьми, но людьми себя не считают и носят шкуры своих зверей - волков, рысей, псов, медведей, а на лицо надевают их маски. Они не изображают зверей, как ряженые на весенних праздниках. Они становятся зверями. Они одержимы. Они живут войной, любят войну, их радует убийство больше, чем добыча. Все остальное они ненавидят и презирают. Им все равно, кого убивать и зачем…
        - Чудовищно… - прошептал отец Лиутпранд. - Безбожно…
        Дейна промолчала. Некоторое время они шли, ничего не говоря. Затем отец Лиутпранд нерешительно произнес:
        - А что до того, что их нельзя убить железом?
        - Ошибка. Она исходит из того, что одержимый Оборотень не чувствует боли. Его на куски можно заживо резать, но остановится он не прежде, чем истечет кровью и умрет. Поэтому люди верят, будто Оборотней нельзя поразить железом, а только деревом, камнем или огнем.
        - Но если это так, если на деле они не оборотни, а одержимые, они просто больны, и их можно излечить. Если их разделить и прибегнуть к помощи зкзорцизмов… - задумчиво проговорил отец Лиутпранд.
        - Ты представляешь себе, как это можно сделать? - жестко спросила она.
        Он ответил вопросом на вопрос:
        - А чего хочешь ты? Ведь ты явно не за духовным утешением пришла ко мне?
        - Пока нет. Хотя духовное утешение мне нужно. И если бы у нас имелась женская обитель, я бы, наверное, удалилась туда. Но прежде чем я уйду, я должна уничтожить Оборотней в Винхеде. Они исчезнут, как Лесные!
        - Как?
        Очень обыденно она сказала:
        - Я проникну к Оборотням. Подчиню их себе. И отправлю на гибель. А ты мне поможешь.
        Он посмотрел ей в лицо, ища признаков безумия. И не нашел. Серые глаза были ясны и безмятежны.
        И все же он устало произнес:
        - Ты не в своем уме. - Не дождавшись ответа, продолжил. Это было тяжко - весь предшествующий разговор был тяжек, потому что доселе ему никогда в жизни не приходилось беседовать о чем-либо подобном с женщиной. За последнее соображение он и ухватился. - Ты заставляешь меня говорить вещи, о которых говорить я не должен, и даже думать о них мне не пристало. Ты - женщина. Ты молода и хороша собой. И ты идешь в банду озверелых негодяев-язычников. Неужели ты настолько глупа, будто не понимаешь, что тебя ждет? Или тебе это безразлично?
        На сей раз она ответила, словно растолковывая неразумному ребенку нечто очевидное:
        - А ты как думаешь, неужели я смогла бы поведать тебе все так подробно, если бы уже не побывала у них, и без всякого для себя вреда? Я и тебе сумела отвести глаза, а ты несравнимо умнее их.
        На лесть отец Лиутпранд не поддался. Он с горечью осознал, что говорил с ней уже не как пастырь духовный, а как мирянин, старый, битый жизнью мирянин.
        Она как будто попыталась его утешить.
        - Ведь я же могу просто исчезнуть.
        - Да просветит тебя всеблагой Господь, - пробормотал он.
        Она кивнула и отступила с тропы. Отец Лиутпранд догадался, что сейчас она уйдет. А он не смог ее переубедить.
        - Ты - такая же одержимая, как они! - выкрикнул он.
        Она обернулась.
        - Ошибаешься, отец. Я - гораздо хуже.
        Он двигался по лесу, но никто не смог бы услышать его шагов, никто из людей, только дикий зверь, и то лишь знающий, что такое охота, и приученный бояться приближения человека. Но был ли он человеком? Только не с виду. С человеком его роднил исключительно способ передвижения - на двух ногах, но походку уже нельзя было назвать человеческой, равно как и все остальное - седую шкуру, прикрывавшую тело, оскаленную пасть, над которой тускло блистали глаза, а то, что чудовище почему-то встало на задние лапы, делало его еще страшнее. Хладнокровный и непредвзятый наблюдатель заметил бы, что волчья шкура облекает тело примерно до колен, оставляя свободными ноги в штанах и сапогах, в поясе она перехвачена ремнем с закрепленными на нем мечом и топором, а страшная морда волка была лишь личиной на лице, сохранившаяся же при выделке верхняя часть черепа могла служить шлемом новому хозяину. Но в том-то и дело, что он ни разу в жизни не встретил хладнокровного и непредвзятого наблюдателя. Для всех прочих он был зверем, ужасным, невозможным, сверхъестественным. Оборотнем.
        Он шел с севера на юг, шел уже много дней, и шаг его был все так же ровен и легок, и до цели ему оставалось не так уж далеко. Он шел, лес обступал его со всех сторон, нависал над ним кронами деревьев, стлался под ноги пружинистым ковром палых листьев и хвои.
        Внезапно он замедлил шаг и повернул голову. Лица его не было видно под маской, но поза выдавала напряженное внимание. Казалось, серая шерсть на спине его сейчас встанет дыбом. Затем он резко свернул со своей невидимой, словно в воздухе начертанной тропы и крадучись двинулся между деревьями. Пробираться ему пришлось недолго. Перед ним была небольшая прогалина, образовавшаяся после падения могучего старого вяза. На поваленном стволе, свесив ноги, сидела женщина, на плече у нее примостился ворон, и она наклонила голову так, будто птица что-то говорила ей, а она слушала. Он замер, вглядываясь. Женщина отвернулась, видна была лишь завеса светлых волос, но нечто в ее облике, в развороте плеч, прикрытых овчиной, говорило, что она молода. На много переходов кругом не было ни одной живой души, а женщина - на расстоянии одного прыжка. Он прыгнул, и в прыжке узкий охотничий нож вошел в его горло. Девушка не сидела, а стояла, и ворон, сорвавшись с плеча, с карканьем кружил над ее головой.
        Нападавший по инерции пролетел вперед, упал ничком. Рукоять ножа ударилась о землю, и острие вышло у основания затылка. Девушка перевернула труп, вытащила нож, отерла лезвие, воткнув его в землю. Стянула волчью маску, вымазанную кровью, не взглянув на искаженные смертной гримасой черты лица, принялась пристально изучать знаки на оружии и одежде убитого - резьбу на рукояти топора, по-особому завязанные ременные застежки рубахи, костяные амулеты, свисавшие с пояса. Ворон перестал кричать и уселся на ветку.
        Есть разные способы выпустить зверя. Дым конопли, сок белены или сушеные мухоморы. Но те, чей дух и тело прошли через должные ритуалы посвящения, не нуждаются в этом. Достаточно удара в щит и боевого клича вождя.
        Тюгви, старший среди братьев фратрии Медведя и сам Медведь, бил мечом о бронзовый щит, висящий на дереве. Только для этого щит и был нужен. В бою Оборотни щитами пренебрегали. Размеренный звон разносился над поляной, где размещался лагерь Оборотней. Обычно он был почти пуст, понятия дисциплины Оборотни не знали. Но теперь они собрались здесь. Тюгви не смотрел на них. Ему не было нужды. Он был старше их всех летами и давно забыл те времена, когда еще не стал Оборотнем. Высокий, кряжистый, в косматой медвежьей шкуре, он покуда еще не надвинул на лицо звериную маску, и она скалила клыки над темными, маленькими, глубоко сидящими глазами. Многие Оборотни под шкурами носили знаки своей удачи - золотые гривны и оплечья, драгоценные браслеты. Единственным украшением Тюгви был железный ошейник, на каких держат медведей. Он недаром был старшим среди братьев. Не потому что был храбрее других - не было «храбрее», трус не мог стать Оборотнем, и не потому что сильнее - слабых не было, слабые не выживали при испытаниях, но сила его была не только в теле, его могущество и власть имели основой то, чем другие
Оборотни не обладали. Это можно было бы назвать магией, однако магические способности Оборотни считали достоянием презираемых врагов: Лесных, а также трусливых баб и христианских шаманов. Впрочем, Оборотни презирали всех, кроме Оборотней. Только одних они уничтожали походя, к другим же следовало применить воинскую силу. Особенно к железнобоким. Они называли себя воинами, но уповали лишь на крепость брони, защищавшей их ничтожные тела, да на быстроту ног своих коней (Оборотни никогда не сражались верхами), и за одно это их следовало наказать. Совсем недавно Оборотни разбили и рассеяли их, и вот они снова собрались и вернулись. Как прежде, они захватывали жилища земляных червей, громили их погреба с пивом и брагой, брали их женщин, рубили на мясо их скот - все то, что по праву принадлежало Оборотням. Сами Оборотни земляных червей грабили редко - от лени и от презрения. Но отобрать добычу у хищника… у того, кто смеет выдавать себя за хищника!
        Тюгви ударил в последний раз, четко определив момент превращения. Вокруг него не было ни одного человека. Звериные шкуры приросли к телам, лица стали мордами. И Тюгви рывком натянул на лицо медвежью маску, и рев вырвался из его легких. Ему ответил вой остальных. Сам Тюгви мог совершить превращение без подготовки, которая требовалась прочим. Теперь он чувствовал их единую волю, их желания и устремления, которыми без труда можно было управлять. Ибо Оборотни, в редкие мирные часы не признававшие ни дисциплины, ни порядка, после превращения становились едины и жили единым.
        Бой!
        Все остальное - стерто.
        Они передвигались по-звериному - бесшумно, при ходьбе наклонившись вперед. Стояла уже глубокая ночь, когда они добрались до места, а вышли они с закатом. Ночь - их время.
        Железнобокие расположились в селении земляных червей, разогнав хозяев. Оборотни тихо окружили деревню, сняли часовых. Но дальше… перерезать спящих врагов не составило бы никакой чести, не доставило бы радости. И Тюгви вновь зарычал, а остальные завыли, пробуждая уснувших.
        Первые минуты среди железных царила суматоха. Пока они метались, вскочив с тюфяков, либо натягивали свое тяжелое вооружение, кто-то из них с факелом в руке выбежал к коновязи, догадавшись погнать на Оборотней запасных коней. Лошади железнобоких - необычайно для здешних мест сильные, тяжелые и рослые, иначе бы они не годились для закованных в латы всадников, - подгоняемые огнем, тяжелым скоком вынеслись на улицу селения. Их оскаленные морды с горящими глазами напоминали демонов ада, копыта вырывали комья земли. Железнобокий что-то гортанно кричал. Один из Оборотней змеей проскользнул между лошадьми и вырос прямо перед дружинником, замахнувшимся на него факелом. На мгновение пламя осветило их обоих - высокий, светловолосый дружинник в лорике, с факелом в правой руке и дротиком в левой, и Оборотень в волчьей шкуре, вооруженный коротким прямым мечом. Только на мгновение, затем выбитый факел упал на землю, а за ним тот, кто его держал. Оборотень же метнулся вперед, за ним - остальные. Факел затоптали - Оборотни видели в темноте. Легкие, быстрые тени заполнили селение. Теперь наступало время одиночных
поединков, более всего ценимых оборотнями и доставлявшим им самое сильное наслаждение. Тюгви-медведь первым поднял топор, врубился в группу дружинников, разведя их клинки, словно они были сделаны из камыша. Дротик, брошенный из переулка, вонзился в бок Оборотня в рысьей шкуре, но тот даже не приостановился, чтобы вырвать его. Во владеющем ими сейчас воинском экстазе Оборотни не только не чувствовали боли - они были сильнее и в то же время легче и подвижнее, чем большинство людей. Но у железнобоких были свои преимущества - их защитное оружие, само наличие которого презирали Оборотни, помощь пешей обслуги, наконец, привычка во всем следовать определенным правилам, доведенная до автоматизма. После краткого замешательства они сумели построиться в боевом порядке, пригодном для пешего сражения. На них были пластинчатые доспехи, более тяжелые и прочные, чем лорики обслуги, на головах - высокие остроконечные шлемы. Вооружение их составляли широкие мечи и копья, и они загородились высокими, в рост, деревянными щитами, обитыми бронзой, о которые мог разбиться и безудержный порыв Оборотней. Обслуга заняла
позиции в переулках, вооружившись луками и стрелами. Несколько факелов были заброшены на покрытые дранкой кровли, и пламя занимавшихся пожаров осветило пространство сражения - выстроившихся в круг посредине улицы облитых металлом железных, перебегающих, петляя, от дома к дому Оборотней. И только Оборотням была видна еще одна фигура на крыше жилища рядом с кольцом железных, и мертвый свет луны, и рыжий свет пожара озаряли стоящие торчком уши и вздыбленную седую шерсть на волчьей голове. Казалось, очень медленно, как во сне, а на самом деле одним стремительным движением волчьеголовый взмахнул поднятым мечом и молча прыгнул прямо в середину круга, в гущу воинов противника. Он исчез из глаз Оборотней, но в рядах железных произошло движение, строй их сломался, и этого было достаточно, чтобы бросить Оборотней в сокрушительную атаку. Им не нужно было приказа Тюгви - ничьего приказа. Прорвавшись в круг железных - распавшийся круг, - они в яростном самозабвении крушили щиты топорами, разбивали мечами шлемы, а если кому-то удавалось сбить шейную пластину с доспеха, впивались зубами в глотки врагов, опьяняясь их
кровью, и лучники не могли больше стрелять, ибо в этом смешении тел не могли отличить своих от чужих.
        Вскоре в деревне не осталось никого, кто мог бы противостоять Оборотням. Враги бежали либо были перебиты. Настало время грабежа. Одни Оборотни разбрелись по домам, выискивая то, что не успели захватить либо выпить железные. Другие обшаривали трупы, забирая золото: пряжки, гривны, наручи, кольца - украшения, бесполезные для Оборотней, но ценимые ими. Третьи свежевали убитых лошадей и жарили конину на угольях. Наконец, нужно было позаботиться о павших Оборотнях. Их оказалось двое, и с ними поступили по обычаю - с оружием в руках положили на костер. Никто не оплакивал убитых братьев. Ведь они умерли не от болезней и старости, а так, как им надлежит. Когда тела их сгорят, оставшиеся возьмут по горсти пепла, разведут вином и выпьют на пиру за их новое рождение. Чрево женщины не способно выносить Оборотня. Только прах его, носясь в воздухе и проникая в дыхание, способен возродить его к жизни. А часть праха, что выпьют с вином или веселым медом братья, всегда пребудет с ними. Так что Оборотни не умирают, и нечего бояться смерти в бою и нечего о ней плакать.
        Близился рассвет. Уход зверя и возвращение человека всегда тягостны для Оборотня, туманя сознание и отнимая силы. Тюгви, благодаря своей воле, удерживался на грани между этими двумя состояниями. Он сам не знал, что мешает ему соскользнуть в расслабление.
        Он поднял голову, сдвинув маску. На затянутой дымом и предутренним туманом улице среди догорающих домов медленно передвигающиеся фигуры Оборотней казались призраками, собственными тенями.
        Мимо прошел волчьеголовый, чьи действия нынче во многом решили исход боя.
        - Младший.
        Тюгви не повышал голоса, но властность в нем была непререкаема.
        Волчьеголовый приблизился.
        - Ты хорошо нынче рубился. - И без паузы: - Сними маску.
        Волчья голова сдвинулась на лоб, и открылось совсем молодое лицо с резкими чертами, с кожей гладкой, как из камня. Глаза, очень светлые на темном, глянули в глаза Тюгви.
        - Я не знаю тебя, - утвердительно сказал Тюгви.
        - Так, старший. - В его тихом голосе словно перекатывалось приглушенное рычание. И еще Тюгви расслышал в нем слабый акцент. Да и детали вооружения говорили за себя.
        - Север? Фратрия Волка?
        - Все так, старший.
        - Имя?
        - Ульф.
        - Почему ты явился к нам, Ульф?
        - На севере нет войны.
        Ответ был исчерпывающий, можно больше ни о чем не спрашивать. В отсутствие сражений и воинских подвигов, коснея в бездействии, Оборотни либо легко падали духом, либо, ведомые неодолимым беспокойством, оставляли собственные фратрии и перебирались в те, что воевали. Так бывало всегда. В появлении Ульфа не было ничего странного, а по оружию его, знакам на поясе, да и потому, как он сражался, ясно, что он - полноправный воин. И все же…
        По улице брел Хагано, один из ближайших учеников Тюгви. Он снял свою собачью маску и щурился от дыма. Лицо его было бледно, на губах и усах засыхала кровь. На него наваливалась слабость, как всегда бывает с Оборотнями после обратного превращения. Но, когда Тюгви велел ему и Ульфу следовать за ним, Хагано беспрекословно подчинился. Он не размышлял над тем, почему старший так торопится, и принимал это как данное. Так они и шли: впереди Тюгви - твердым и решительным шагом, за ним Ульф - почти неслышным, последним, вялый и спотыкающийся, - Хагано.
        А Тюгви спешил. Он хотел утвердиться в своих подозрениях до наступления дня, а когда они подошли к лесу, солнце уже выползало из-за кромки деревьев. Правда, в лесу еще стоял сумрак. Они двигались между деревьями, Хагано споткнулся о сырой полусгнивший ствол и чуть было не упал. Сейчас от его ночной ловкости и легкости движений не осталось и следа. Тюгви обернулся и положил руку ему на плечо.
        - Сиди здесь и жди.
        Они с Ульфом пошли дальше, пока не продрались на круглую поляну, со всех сторон окруженную густыми зарослями можжевельника. Тюгви жестом приказал Ульфу остановиться, обошел его кругом противосолонь: голова опущена, руки свисают, вновь зашел ему за спину…
        Потом послышался глухой рев.
        Ульф обернулся. На него надвигался старый бурый медведь, матерый, со множеством шрамов, проглядывающих сквозь мех. Но прежде чем он успел приблизиться, к земле припадал, показывая клыки, молодой волк, худой, но крупный. Шерсть, светлая и оттого глядящаяся седой, стояла дыбом на его загривке. Медведь был много тяжелее, он мог одним ударом передней лапы переломить противнику позвоночник, но в желтых волчьих глазах горела такая лютая злоба, что медведь не решился нападать открыто, а попытался обойти противника, тяжело затрусив по поляне. Но не тут-то было. Волк, не выпуская медведя из виду, каждый раз встречал его оскалом кинжальных зубов. Сам он не нападал, выжидая, пока медведь не устанет или не выкажет слабости. Наконец игра надоела медведю, он поднялся на задние лапы, готовый всей своей тяжестью превратить в месиво хребет волка, и занес вооруженные смертоносными когтями передние лапы, но в это мгновение волк неожиданно легко оттолкнулся от земли, серой тенью преодолел пространство до открывшегося горла противника и сомкнул на нем челюсти. Медведь взревел, пытаясь стряхнуть повисшего на нем волка,
потом рухнул и покатился вместе с ним по земле, тщась раздавить врага, но безжалостная хватка становилась все крепче… и крепче…
        Хагано дремал, сидя на бревне. Из забытья его вывел чей-то взгляд - тяжелый, упорный. Он поднял глаза. Перед ним стоял волчьеголовый.
        - Иди помоги старшему, - сказал он.
        Прежде чем до Хагано дошел смысл его слов, волчьеголовый исчез. Мгновение Хагано медлил, раздираемый сомнениями - бежать ли за ним, или спешить на помощь Тюгви? Преданность старшему победила, и Хагано устремился к нему. Он увидел Тюгви посередине круглой поляны. Тот лежал навзничь, неподвижно. Маска съехала, и лицо старшего из Оборотней было так бледно, будто кровь в нем заменилась мелом. Казалось, он мертв, но, когда Хагано склонился над ним, он не заметил на теле старшего ни одной раны. Потом Тюгви открыл глаза, и Хагано отшатнулся - такая безумная исступленная радость читалась в его взгляде. Так бывает, когда свершается то, на что давно перестал надеяться.
        - Слушайся Ульфа, - прошептал он, - его сила больше моей… Когда я умру, он займет мое место.
        Обычно в промежутках между сражениями Оборотни, за исключением учеников, не прошедших еще испытаний и занятых изучением воинских искусств под надзором своих наставников, делали что хотели, не отдавая никому отчета, в основном - спали либо охотились. На охоту пошли и Тюгви с Хагано, пешие, без собак - звери убивают зверей, но звери не служат зверям. Передвигаясь беззвучно, как подобает Оборотням, в плотном, прогретом июльским солнцем воздухе они улавливали малейшее дуновение, приносящее разнообразные запахи, и самые отдаленные звуки. Пока что и то, и другое указывало вполне определенно. Осторожно озираясь, они вышли на поляну, заросшую высокой, уже начинающей терять соки травой. Как подобает Оборотням, они не любили ни солнца, ни открытых пространств, но охотничий инстинкт был сильнее. Маски их были сдвинуты, оба смотрели вперед. И так же, не оглядываясь, ровным голосом Тюгви произнес:
        - Ты осуждаешь меня, младший.
        Хагано, шагавший ему вслед, ничего не ответил. Его худое лицо напряглось.
        - Осуждаешь. Язык твой не поворачивается сказать этого, но после стольких лет ученичества тебе не скрыть от меня своих мыслей.
        Тюгви говорил правду. Отношения между старшим воином и его учеником во фратрии бывали ближе, чем между отцом и сыном, тем паче что Оборотни забыли своих отцов и знать не желали своих детей. Они без слов понимали друг друга. Но сейчас Тюгви счел возможным начать разговор.
        - Да, ты был моим учеником, и я полагал, что на смену мне придешь ты. И твое место занял чужак, юнец, едва прошедший воинские испытания. Но так нужно. Он - больше чужой, чем ты думаешь. Я сразу заметил, что он не такой, как мы, и теперь, по прошествии дней, в этом убедился.
        Хагано внимательно слушал.
        - Это не воин-оборотень, а оборотень-воин. Не человек с душой волка, а волк с душой человека. Мы принимаем в бою звериный облик, он - наоборот. Я слышал о подобных ему прежде, но сам раньше никогда не видал. Он никогда не выходит из леса, кроме как ради сражения. Он никогда не ест человеческой пищи. Он появляется и исчезает незаметно. Тебе мало примет? Хагано, сын мой. Ульф для фратрии важнее тебя. Сейчас он еще слишком молод, но с годами это будет вождь, каких еще не знал мир!
        Поглощенный видением, представшим его воображению, Тюгви не смотрел на своего ученика. Он был Оборотнем и мыслил как Оборотень. А потому Тюгви ровно ничего не понимал в людях. Оборотень не мог испытывать зависти - самого человеческого из всех чувств.
        - Он - больше зверь, чем все мы… - продолжал Тюгви, на что Хагано, прервав молчание, задал неожиданный вопрос:
        - А если он поест в человеческом облике, он так и останется навсегда человеком?
        Тюгви не успел ответить. Он прислушался и поднял руку в знак внимания. Хагано последовал немому приказу. Быстро и осторожно они пересекли поляну и оказались на обрыве над рекой. Слух не обманул старого Оборотня - на узком песчаном мыске под обрывом стояла и пила воду молодая олениха. Тюгви сделал шаг назад и бросил на Хагано короткий взгляд, смысл которого был ясен - честь удара предоставлялась младшему. Один-единственный удар ножом, иначе ты плохой охотник. Хагано, подбираясь для прыжка, вытягивал нож из-под шкуры.
        Когда Тюгви вновь подошел к краю обрыва, Хагано уже снова вытягивал нож - из-под лопатки оленихи, лежавшей на песке. Затем он, полоснув лезвием по горлу животного, припав к открывшейся ране, согласно обычаю, напился горячей крови. Это было его право. Когда он поднялся, то, глядя на кровь на его губах, Тюгви кивнул, словно в согласии с какими-то собственными соображениями. Потом велел тащить тушу наверх.
        Почти одновременно с Тюгви и Хагано вернулся Гаури, Оборотень в рысьей шкуре. Он разбил погреб одного земляного червя и приволок с собой два бочонка меда. При виде этого Оборотни, бывшие в лагере - те, что спали или просто безразлично валялись на земле, - зашевелились. Подбросили дров в почти потухший было костер, начали сбивать крышки с бочонков, нацелились разделывать тушу. Но Тюгви прекратил приготовления единым движением руки. Все Оборотни смотрели на него. Видно было, что старший желает говорить. Он стоял над тушей оленихи, вынув меч из ножен, и оглядывал собравшихся. Это означало важное. А что может быть важнее битвы? Значит, бой… но пойдут ли они в бой сейчас или после пира?
        Однако старший заговорил о другом.
        - Братья-оборотни, - медленно начал он. - Воины, свободные люди, непобедимые герои. Единственно достойные имени мужчин. Но прежде всего - братья. Ни один род не сравнится с вами крепостью уз. Единый дух, единая плоть, единая воля, единая кровь. Ни смерть, ни предательство не нарушат нашего союза. И мертвый, и предавший все равно будет связан клятвой. Всегда и везде вы будете вместе. А кто хоть на миг забыл об этом, тому я напомню.
        Никто не умел сказать так, как старший. И прежде чем успел он закончить, они стояли вокруг него - все, кто был здесь, числом около трех десятков. Тюгви напомнил о древнем братском ритуале - одном из многих, одном из самых сильных: когда собравшиеся воины вместе погружают руки в кровь убитого зверя и эта кровь соединяет их навеки.
        Так и было сделано.
        И только после этого тушу разделали и зажарили на костре. Ночь обещала много сочного мяса, сладкий мед и братские поединки. И это тоже была жизнь, достойная Оборотня.
        Хагано не был пьян, он слишком мало выпил для этого. Однако ноги слегка отяжелели - он почувствовал это, когда отошел от бочки к костру. Какое-то беспокойство томило его. Между пирующими он увидел Ульфа. Остальные дружно насыщались, рычали, хохотали, костер отбрасывал блики на их побагровевшие лица. Ульф сидел неподвижно, опустив на лицо волчью маску. Руки его, сжатые в кулаки, лежали на коленях - так же, как и у Хагано, они были покрыты коркой темной засохшей крови.
        Отпихнув ближайшего соседа, Хагано уселся рядом с Ульфом. Волчьеголовый не шевельнулся, но, конечно, заметил его. Нет, он не настолько пьян, чтобы затевать драку с Ульфом… И все же… Он повернулся и спросил напрямик:
        - Боишься есть человеческую пищу?
        Полусдвинув маску, Ульф молча вытащил свой длинный нож и подцепил ближайшей кусок оленины, жесткой, едва прожаренной. Хагано отвел взгляд. Или волчьеголовый готов ради доказательства своего бесстрашия поступиться оборотническим даром, или… волки тоже едят оленину.
        Между тем Тюгви, сидя под деревом, пил черпак за черпаком. Все прошло так, как он хотел. И скоро тяжелая ноша спадет с его плеч, и он снова станет свободен на празднике битвы, подчиняясь лишь единой воле братства, избавленный от участи подчинять ее себе.
        Случилось так, что Гаури-рысь пошел в деревню земляных червей за добычей. И там его подстерегли железные. Он был один против всех, и они окружили его, взяв в кольцо, сами скрывшись за своими высокими щитами, и, смыкаясь все плотнее, задавили этими щитами насмерть. Так выяснилось, что не все железные, разбитые Оборотнями, погибли или бежали из Винхеда. И они вновь принялись за свое, но при том изменили тактику, никогда не задерживаясь подолгу в одном месте, ограничиваясь единой ночевкой, догнать же их не представлялось возможным, благо они были верхами. Теперь это не были железные отряды Сламбеда, вернее, их остатки, но банда убийц и мародеров. Так железнобокие и Оборотни, которые были врагами, совместно рвали и терзали маленький лесной край, а дружина комеса, призванная своим служением оградить мирных жителей от воинственных пришлецов, заперлась в деревянной крепости своей Винхед, не решаясь вмешиваться в дела лучше вооруженных, лучше обученных, и несравненно более злых противников.
        И случилось так, что Оборотни решили отомстить за собрата, погибшего без чести и потерявшего долю в будущем рождении. Но когда они собрались для этого, Тюгви отказался вести их. Смятение охватило Оборотней, но однако они слушали его со вниманием, а он стоял, наклонив большую голову под медвежьим шлемом, и говорил, потому что говорить может только старший, остальные - просто болтают.
        - Я уже стар, чтобы вести вас. Силы в моих руках, чтобы держать меч и топор, еще достаточно, но сила Оборотня во мне ослабевает. Я не брошу оружия, и смерть моя не будет смертью труса. В бою я найду свой конец, и это будет скоро. Пора братьям отплатить мне за сладкий мед и отпустить старого вожака на свободу. Фратрии нужен новый вожак, который поведет вас к новой славе.
        Смятение, проникшее в круг Оборотней, не покидало его. Вожака всегда выбирали, но крайне редко выбирали прежде смерти прежнего. А Тюгви всем казался так силен и могуч, что никто и не задумывался о преемнике. К тому же бывало так, что, не сумев выбрать старшего, фратрия либо сама уничтожала себя в раздорах, либо просто распадалась. Они зашумели и загомонили:
        - Но кто им будет?
        - Кто?
        Один голос, перекрывая остальные, громко выкрикнул имя:
        - Ульф!
        Кричал Хагано, и Тюгви про себя отметил это, удовлетворенно кивнул. Он не ошибся в ученике. И тихо повторил:
        - Ульф.
        Остальные были в недоумении. Щенок, мальчишка, показавший себя, хоть и прекрасно, только в одном бою? Многие не преминули высказать это вслух и еще добавили:
        - У него нет ни чести, ни славы! Нужно доказать, что можешь быть вожаком!
        - Так пусть докажет! - крикнул Хагано, и Тюгви снова кивнул.
        Ульф стоял тут же. Он был, как и большинство собравшихся, в маске, и кое-кто заметил, что, прислушиваясь к остальным, он не поворачивал головы, но оборачивался всем телом. Как волк.
        - Пусть докажет, - повторил Тюгви.
        Оборотни отступили от Ульфа.
        Говорить умеет только старший. Ульф всегда говорил мало и так, словно ему было трудно произносить слова. Но сейчас он был вынужден говорить.
        - Железные, - сказал он. - Мы убьем их. Но на привале мы их уже убивали. Больше нет веселья. Нужно взять их на марше.
        И смолк. Это была самая длинная речь, произнесенная им за время пребывания во фратрии Медведя. Она понравилась. Но не все с ней согласились.
        - На марше - нетрудно сказать! А если они сбегут - они же трусы?
        - Когда они верхами, их нипочем не догнать!
        - Особенно днем, а ночью они не ездят!
        Ульф не стал никого перебивать, а выждал, пока все прокричатся.
        - Я задержу их в пути, - голос клокотал в его горле с мучительными усилиями, - так что они поедут в сумерках. Потом я их остановлю.
        И хоть с трудом, но так он это сказал, что лишь один из Оборотней спросил:
        - Как?
        - Я позову моих братьев, - медленно ответил Ульф и в образовавшейся тишине добавил: - Иных братьев.
        Все молча смотрели на него. Уверенность Тюгви, подозрение, в котором пытался увериться Хагано: в том, что Ульф - превращенный волк, - сейчас догадкой коснулось многих. Это настораживало. Ибо волки-оборотни настоящих волков избегают. Но это и привлекало - всем хотелось видеть, на что способна в бою чародейная тварь, кроме мастерского владения оружием. А если так…
        - …пусть так и будет! - Это снова был Хагано. И остальные подхватили его крик.
        Тюгви мог быть доволен. Хагано оказался достойным воином и достойным Оборотнем. Если он не сумел распознать силу, то сумел принять ее и склониться перед ней. И фратрии не понадобилась подсказка. Теперь оставалась самая малость - Ульф должен доказать, что он не просто волк, но вожак стаи.
        На закате они пришли на место, указанное им Ульфом, - у излучины реки, где конная тропа выбегала из леса и уводила к деревне, огибая горбатый холм. Проще всего было бы напасть на железнобоких в лесу, но, вероятно, именно потому Ульф этого не захотел. Сам он все еще не появлялся. Он обещался задержать врагов. Никто не спрашивал его, как он это сделает - собьет железных с пути, устроит засеки на тропе или придумает еще что-нибудь. Однако, уходя, он казался совершенно уверенным в своих силах - и, похоже, был прав: темнело, а железные из леса не выезжали. Но не переусердствовал ли он? Что, если железные решили заночевать в лесу? Это противоречило всему, что было известно о повадках железных, и все же могло случиться.
        Но чуткое ухо Оборотня уже улавливало доносящийся топот. Пусть он был еще далеко. Пусть. Враги приближаются. Пора готовиться.
        Первый железнобокий, показавшийся из леса, издал радостный вопль. Лес они ненавидели и теперь, выбравшись на открытое место, позволили себе расслабиться. Сбив строй, они выехали на тропу - нелепые и страшные одновременно - огромные, тяжелые и неподвижные, каждый - башня из кованой брони и кольчужной сетки. Многие бросили поводья. Никто не смотрел по сторонам. Железные медленно трусили на своих могучих конях по направлению к деревне, переговариваясь на своем наречии, которое Оборотни не снисходили понимать. Быстро темнело. Только река поблескивала в сумерках, и черные силуэты железных выделялись на фоне серого неба. Пора было нападать. Оборотни, бесясь от нетерпения, ожидали знака от Ульфа, и один Тюгви понимал, что никакого знака не будет. Все произойдет по-другому…
        Это случилось, возможно, в ту минуту, когда солнце полностью скрылось за горизонтом, луны же не было и в помине. Оборотни, залегшие на склоне, поначалу ничего не увидели, да и сами железнобокие в первый миг не сообразили, что за безумие охватило их лошадей, а когда поняли, было уже поздно. Никогда такого не бывало, чтобы посреди лета, когда звери не голодают, стая волков бросилась на отряд хорошо вооруженных людей. Но это произошло. Серые тени вырвались не из леса, откуда только что появились железнобокие, а справа, от реки, будто нарочно обойдя противника. Волки не могли загрызть закованных в броню всадников, но были в состоянии посеять среди них смятение. Железные не понимали, простые ли звери напали на них, или дьявольские порождения ненавистных им леса и ночи. Зато лошади это понимали отлично. Их обуяла паника, и они начали метаться, грызть удила, бить задом и бросаться на дыбы. Укротить их было невозможно, и так же невозможно было быстро подняться с земли тяжеловооруженному железному, если он упал. А они падали, и между ними и над ними в сгущавшемся мраке продолжали кружить серые призраки, и
Оборотни силились разглядеть среди них человеческую фигуру, но тщетно. Тогда сердца Оборотней наполнились весельем, как от пьяного меда, - Ульф натравил на железнобоких стаю волков, словно свору собак, о, Ульф был прав, когда говорил о веселье, он понимал в этом толк. Они не хотели упускать своей доли в пиршестве крови и словно по приказу, которого они так и не дождались, ринулись по склону на спешенных железнобоких. Тем же помстилось, верно, что сам ад выбрался на волю. А когда взошла наконец луна, и некому было обороняться на истоптанной дороге, и Оборотни насытились весельем среди безмолвных волков и храпящих лошадей, они заметили, что все волки исчезли.
        Кроме одного.
        Никто не видел, как он появился, а может быть, он все время был здесь, только в ином обличье, возглавляя стаю. Сейчас же он стоял на двух ногах, в руке его был меч, а над головой у него висела луна, как во время предыдущего боя, в деревне, словно бы он и ее водил за собой на привязи. Он запрокинул голову к луне и завыл. Ответом ему был общий вой. Оборотни приветствовали его. Он был вожак. Ибо среди волков и людей он был волком в облике человека.
        - Вот видишь, как просто, - сказала Дейна.
        - Куда уж проще, - пробормотал отец Лиутпранд.
        Когда она подошла к нему после панихиды по убитым, он ее не узнал. После встречи в лесу он был совершенно уверен, что больше никогда ее не увидит. Тогда он не смог ее переубедить, а ее решение представлялось ему самоубийственным. Принести в жертву жизнь, честь, веру, достоинство - при мысли об этом тошнота подкатывала к горлу - ради такой бессмысленной цели, как месть… И теперь отец Лиутпранд был так потрясен, что забыл о кощунстве, каковое являл собою ее приход на кладбище.
        Волчью шкуру, перевязь с мечом и сапоги она где-то спрятала и теперь была только в рубахе и штанах, вооруженная своим старым посохом. От постоянного ношения шлема волосы ее, очень коротко обрезанные, свалялись и приобрели тусклый оттенок пакли. Теперь никто бы не выделил ее среди деревенских жителей. Никто и не выделил.
        - До меня доходят новые слухи, все более страшные. И ты утверждаешь, что сумела исполнить свой замысел?
        Дейна огляделась, вначале, видимо, собираясь сесть на ближайшую могилу, затем передумала и опустилась на колени. Если бы кто-нибудь забрел на погост, он увидел бы только крестьянского парня, исповедующегося перед настоятелем.
        - Первую половину. Подчинить Оборотней и выбить железных из долины.
        - Каким образом тебе это удалось?
        - Нам, Лесным, дана власть над зверями. А Оборотни и есть звери, к тому же не самые умные из них.
        - Значит, ты теперь предводительствуешь ими?
        - Считается, что старшим остается Тюгви, и принимать решения должен он. Я командую только в бою. На самом деле решения в голову Тюгви вкладываю тоже я.
        - Кто такой Тюгви?
        - Самый старый Оборотень. И самый одаренный. Он тоже заставляет людей видеть то, чего они не видят.
        - Тоже?
        Дейна уклонилась от прямого ответа.
        - У него есть задатки Лесного. Но его уже поздно переучивать.
        - А железные?
        - Их ты можешь сбросить со счетов. Мы дали им полный окорот. Ладно, перейдем к делу. Пора заняться Оборотнями. Я сделаю все, чтобы завести их в ловушку, а тебе нужно будет поработать с крестьянами, чтобы эту ловушку подготовить. Почти все они бьют дичь, несмотря на запреты комеса, особенно после того, как Лесных не стало, умеют стрелять и ставить капканы. У них есть дубинки и кремневые стрелы…
        Повелительный тон ее был неприятен отцу Лиутпранду, но сейчас он не стал останавливать на этом внимания.
        - Но ведь есть еще комес и его дружина.
        - Которые и призвали Оборотней в Винхед! Кроме того, они трусы. Пугнуть их пару раз как следует, и их как ветром сдует из долины. А крестьянам деваться некуда. Когда они будут готовы, дашь мне знак. Скажем, выставишь на крыше монастырской церкви сноп, как в Пятидесятницу…
        Отец Лиутпранд наконец нашел в себе силы прервать ее:
        - Довольно! Ты, я вижу, твердо решила погубить свою душу, но это еще не причина, чтобы губить мою! - Ему показалось, что он произнес это слишком резко, и он продолжал, понизив голос: - Пойми, я - не воитель, а пастырь духовный. И не должен призывать паству к насилию. Кроме того, я не вижу в этом надобности. Если Оборотни так любят войну, то, лишившись противника, они сами уйдут, и так мы избавимся от них.
        - Прежде они уйдут в ад! - быстро сказала она.
        - Ты все еще думаешь о мести. - Он протянул руку со сложенными для крестного знамения пальцами над ее головой, как бы стремясь отвести зло. - Это дело Божие. Ибо сказано: не мстите за себя, но дайте место гневу Божию.
        Он вскинула голову, уклоняясь от простертой руки.
        - Как ты думаешь, зачем я пересекала горы? - спросила она. - Чтобы найти Лесных. Но их нет. Их больше нет нигде. Ты не знаешь, что такое - быть последней.
        - Ты называешь себя христианкой и говоришь такое? - вскипел отец Лиутпранд. - Нет у бога ни первых, ни последних!
        Она не ответила, и он вновь одернул себя:
        - Бедная заблудшая душа…
        - Я вернусь на верный путь, - произнесла она необычайно ясно и звонко и добавила: - Потом.
        Встала на ноги. Кладбищенская земля оставила пятна на коленях ее холщовых штанов. Уже знакомым отцу Лиутпранду движением заложила посох на плечи, придерживая его обеими руками. При виде свежих могил пресвитеру пришло на ум еще одно горькое обстоятельство. В могилах лежали железнобокие. Они были врагами, насильниками и человекоубийцами, но все же людьми и христианами, и отец Лиутпранд не мог отказать им в праве последнего успокоения и самолично отпел их.
        - Ты хочешь отомстить Оборотням за своих сородичей. Я не одобряю этого, но могу понять. Но люди из Сламбеда… они тебе ничего не сделали, но ты все равно погубила их!
        - Это не я, - безразлично-искренне сказала она. - Это Ульф… - И не дав отцу Лиутпранду вмешаться, продолжила: - У тебя еще есть немного времени на раздумья. Совсем немного. И после все может повернуться так, что уже не поправишь…
        - Не понимаю, зачем я вообще тебе нужен.
        - Потому что ты - пастырь духовный. Крестьяне пойдут за тобой. А за мной - нет. За мной могут пойти только Оборотни.
        - Не возвращайся к ним, слышишь? Я найду для тебя приют. Ты должны внимать словам Писания и молиться. Ведь ты же умна, ты должна понять… Или нет, как раз это тебе и мешает. Ты должна отвергнуть мирское разумение и все, что ты называешь ненастоящим колдовством, что бы под этим ни скрывалось, смирить себя, умалиться…
        - Я буду слушать слова Писания и смирять себя молитвами, когда покончу со своим делом. - Полуотвернувшись, добавила: - У земляных есть поверье - тот, на кого посмотрит волк, сам превращается в волка.
        - Это ты к чему?
        - Просто так…
        Он почувствовал, что она сказала о чем-то, лично ее касавшемся. Впрочем, определить это мог лишь человек, принявший на своем веку, подобно отцу Лиутпранду, множество исповедей.
        Не попрощавшись, она повернулась и зашагала прочь, мимо могильных холмов, к теснящему тесовую кладбищенскую ограду лесу. С освященной земли - во тьму. Настоятель хотел было еще раз сказать: «Бедная заблудшая душа», но не смог. Очень трудно жалеть тех, кто сильнее тебя. А если все же жалеешь, то еще и страшно.
        Братство Медведя начинало томиться от безделья. Были братья сыты, хотя сейчас не охотились - Ульф разведал, куда железные перегнали захваченный у земляных червей скот, и отбил его. Но, за исключением нескольких стычек с недобитыми железными, применить силу было негде. Хотели сжечь дом монахов, но Ульф сказал - что за радость нападать на презренных, которые даже не защищаются? К тому же у них нечего взять, кроме годовых запасов зерна, свезенного туда земляными, а это позорная добыча для Оборотня. Ульф хорошо разбирался в таких вещах, как и надлежит прирожденному вождю, и Тюгви радовался, глядя, как возрастает доверие Оборотней к волчьеголовому. И еще он сказал - подождите немного, я найду противника, достойного нас, и мы устроим славную травлю. Они согласились, потому что верили - он приведет их к славе.
        Свои разведывательные рейды Ульф обычно совершал один, но на сей раз, когда он уже порядком удалился от лагеря, его догнал Хагано, и дальше они пошли вместе: волк и пес.
        Ульф вроде бы все время шел впереди, но Хагано не всегда видел его перед собой. Иногда он каким-то образом оказывался рядом, а порой и вовсе пропадал из виду. Очень трудно было уследить за его движениями, а то и вовсе невозможно. Шли всю ночь, не останавливаясь. Если Ульф надеялся измотать своего спутника и заставить его отступить, то он просчитался - Оборотни не любят много ходить пешком без необходимости, но при желании могут. Впрочем, возможно, ничего подобного он не задумывал. Хагано хорошо ориентировался в лесу и, оставь его сейчас Ульф, легко нашел бы дорогу назад, но куда ведет его волчьеголовый и по каким признакам прокладывает путь, понятия не имел. Тот постоянно к чему-то прислушивался. Треугольные уши на его волчьей голове стояли торчком, и казалось, это и есть его настоящие уши, ловящие каждый шорох.
        Путь им преградил глубокий сырой овраг. Ульф, не колеблясь, шагнул вниз. Хагано - за ним. Съезжая на спине по гниющим листьям, Хагано увидел, что небо над его головой посветлело. На другой стороне оврага стеной вставал лес. Вершины деревьев тянулись сколько хватал глаз. Неожиданно Хагано осознал то, что всегда было ему известно: они могут идти много дней, и вокруг будет один только лес.
        - Глупо, что в Винхеде нет богатых усадеб, - произнес он вслух.
        - Зато в Винхеде есть комес и его дружина, - откликнулся Ульф, стоявший на дне оврага.
        - Но крепость - в другой стороне.
        - Верно.
        - Зачем же мы сюда идем?
        - Увидишь.
        Едва лишь Ульф смолк, как тишину разорвало карканье. Навстречу, хлопая крыльями, летел лоснящийся черный ворон. Обогнул вершину высокого вяза и, продолжая кричать, спустился на протянутую руку Ульфа. В ответ волчьеголовый хрипло выговорил какое-то короткое слово, похожее на «скоро», а может быть, Хагано так показалось, и подбросил птицу в воздух.
        Вслед за этим он выбрался на другую сторону оврага, подошел к тому самому вязу и начал карабкаться вверх.
        Хагано, несколько сбитый с толку разговором Ульфа с вороном, остался ждать на краю оврага. Ворон и волк, спутники смерти, вспомнил он. Из-за этого соображения его не волновало, что видит Ульф.
        А Ульф видел, сдвинув для лучшего обзора свою волчью личину: по тайной тропе, уводившей через предгорья на юг, минуя главный тракт, двигались люди. Сейчас, в предрассветном полумраке, трудно было их сосчитать, но, похоже, там их было не меньше трех сотен - в десять раз больше, чем Оборотней. Все это были мужчины, экипированные не так хорошо, как железнобокие из Сламбеда, но достаточно достойно - в кожаных куртках, обшитых бронзовыми бляхами, или чешуйчатых панцирях, в круглых шлемах с гребнями, некоторые также имели накладные кольчужные капюшоны. Однако полная кольчуга была только у бородатого предводителя, а у его крупного солового коня - кольчужный нагрудник. Вооружены они были короткими утяжеленными мечами, круглые деревянные щиты, обшитые кожей, заброшены за спины. Почти все были верхами, тем не менее даже чуткое ухо Оборотня не услышало бы на таком расстоянии их продвижения.
        Среди них было немало охотников, они знали тропы, и сейчас они уходили тайно, замотав тряпками копыта лошадей, устрашенные дьявольским противником, ни разу не встретившись с ним в бою, из долины, которую присягнули держать.
        Ульф мягко спрыгнул с последней ветки, обернулся к Хагано.
        - Комес с дружиной бегут.
        - Так надо спешить к нашим! Еще успеем перехватить и ударить!
        - Можно, конечно, - медленно начал Ульф, - поиграть с ними, поводить, запутать… Только зачем? Они не хотят боя, так пусть бегут.
        Хагано ожидал, что Ульф добавит свою обычную присказку насчет радости и веселья, но тот смолк. Другое привлекло внимание Хагано: теперь Ульф говорил гладко и не запинаясь, как обычно, когда речь словно бы требовала от него мучительных усилий. И голос его звучал заметно выше.
        - Где же достойный противник? - с издевкой спросил Хагано.
        - Противник будет… - Ульф почти вызывающе отвернулся от Хагано.
        - Уж не сотворишь ли ты его своим колдовством? - долго сдерживаемое раздражение рвалось наружу.
        - Тебе не нравится мое колдовство? - продолжал Ульф все тем же ровным, высоким, незнакомым голосом. - Хотя бы потому, что из-за него ты не решаешься вынуть меч из ножен и воткнуть его мне в спину. А ведь именно для этого ты за мной и увязался.
        - Что ты несешь? Или ты забыл, что я первым кричал твое избрание?
        - Ты кричал за мое избрание, потому что сам хотел быть вожаком. Ты не мог убрать Тюгви, потому что привык почитать его, и соглашался ждать, тем паче что Тюгви стар и ждать пришлось бы недолго. Я - другое дело. Ты сообразил - пусть Тюгви уступит мне свое место, устранится от власти - тебе легко будет меня убрать.
        - Ты умен, - выдохнул Хагано. - Не по-человечески умен… Чего тебе от нас надо, ты же не человек!
        - Во мне больше человеческого, чем во всех вас! - Он обернулся, и лицо под оскаленной пастью опровергало его слова - темное, с гладкой, как камень, кожей, таким не бывает лицо человека.
        - Поберегись, Ульф, какой ты ни есть вожак, я могу вынуть твое сердце!
        - Я не Ульф. - Мгновенная вспышка угасла.
        - Что?!
        - Ульфа нет. Его кости давно растащили волки, которые не были его братьями.
        В этот миг Хагано понял, почему таким странным казалось лицо Ульфа - оно вовсе не было нечеловеческим, оно было просто не мужским, и невероятным представлялось, как его вообще можно было принять за лицо мужчины. Но в мгновение следующее это лицо стало вытягиваться и заостряться, зарастать серой шерстью, а глаза явственно поменяли цвет. Хагано, выхватывая меч, бросился на жуткую тварь, ибо мог быть кем угодно, но не трусом, и так и не узнал, что именно пронзило его горло - волчьи зубы или длинный охотничий нож.
        На сей раз она заявилась прямо в монастырь. Как она туда проникла - бог весть, отца Лиутпранда это не слишком интересовало. Важнее другое - раньше она хотя бы не совершала явного кощунства, теперь перешагнула и через этот запрет. Нарушив молитвенное уединение настоятеля в монастырской церкви. Он не стал кликать братию - почему-то это показалось ему таким же недостойным и непристойным деянием, как и ее приход. Но попытался говорить с ней сурово:
        - Зачем ты пришла?
        - Затем, что я не вижу снопа на крыше! - резко сказала она.
        - К твоим безумным предприятиям…
        Она не дала ему закончить, заговорила скоро и отрывисто:
        - Комес с дружиной сбежали. Они сделали это тайно, никто еще не знает, Оборотни тоже, разведка у них из рук вон, но они узнают. Пора собирать людей. Только скажи им, чтоб ни в коем случае не вступали в ближний бой. Оружие необученных - стрелы, камни, бревна, а больше всего - огонь, все то, что Оборотни презирают…
        - …я не причастен! Ты слишком далеко заходишь, требуя, чтоб я предал ради тебя то, что проповедовал всю жизнь! Ты - мирянка и больше подвержена дьявольским искушениям. Но я - священник, слуга Господень, для меня путь зла и насилия, по которому так охотно идут люди, закрыт, а месть - приманка для слабодушных… Хотя я уже говорил тебе об этом.
        - Месть. Я думала, что буду радоваться, когда перед гибелью открою уничижающую их тайну. Но когда я попробовала, то не почувствовала ничего. Ты прав, месть - пустое. Их нужно просто уничтожить.
        - Неужели они все еще не сыты насилием?
        - И не насытятся.
        - Возможно ли это?
        - Ты не знаешь их так, как знаю я. «Весь мир - для Оборотней!» - говорят они. Три десятка безумцев в глухом лесу… Впрочем, слыхала я - и от тебя же, - что апостолов вначале было даже меньше…
        Отец Лиутпранд едва не онемел.
        - Я не слушаю тебя! Еще одно кощунство - и я лишаю тебя своего пастырского благословения, и ты больше не моя духовная дочь!
        - Мы после поговорим об этом. Но не забывай, что твой монастырь еще стоит, потому что я так хочу!
        - На все воля Божья. А не твоя.
        - Значит, тебе все равно, если монастырь падет? Верю. Ты перенесешь. Ты сильный. Но другие-то, слабые? Для них твой монастырь - последняя надежда! И вселил эту надежду в них ты! Захочешь ты ее у них отнять? Ведь они впадут в отчаяние и убедятся, что твои слова - ложь. Нет, не верю я, что ты этого захочешь. И тогда ты меня позовешь!
        Что-то в ее голосе не понравилось отцу Лиутпранду. Он прозвучал резко и хрипло, и в нем словно бы перекатывалось эхо рычания - голос совсем другого человека. И уж точно не женщины. Но он сдержал слова порицания, чувствуя, что угрозы на нее действуют скорее в обратном смысле.
        - Наше различие в том, что я хочу помочь крестьянам, а ты - уничтожить Оборотней.
        - Не вижу различия. Разве уничтожение не есть помощь?
        - Да. В данном случае. Но ты поступила бы так, даже если бы, кроме тебя и них, в окрестностях не осталось бы ни одного человека.
        Она промолчала. Отец Лиутпранд продолжал:
        - А известно: «Кто ненавидит брата, тот пребывает в смерти…»
        - Братьев, - сказала она.
        - Апостол рек: «брата…»
        Дейна подняла на него взгляд. Ее серые глаза казались бесцветными.
        - Самое трудное и самое тяжкое - то, что мне легко и просто быть Ульфом…
        - Это языческая привычка - изъясняться загадками!
        Она, похоже, не слушала.
        - Если бы Тюгви вздумал испытывать меня на оружии, то я бы наверняка проиграла. Но он решил испытать меня в том, в чем считал себя сильнее, - в магии. И проиграл. Кто знает, в чем его сила?
        - Кто знает, в чем его слабость? Много есть описаний искушений, испытанных великими отцами, но такого, какому подвергаешь меня ты, я не встречал. Если бы ты была из тех женщин, что искушают монахов плотской любовью, мирскими удовольствиями, властью, богатством, я бы посмеялся над тобой и пожалел тебя, убогую. Но ты нашла слабое место - помощь, сострадание к слабым, духовное отцовство…
        - Хорошо же! Тебе не по сердцу, что я здесь. Я ухожу. И больше не приду без зова. Но может случиться так, что ты просто не успеешь позвать…
        Последние слова Дейны отец Лиутпранд склонен был трактовать однозначно - она перестанет сдерживать Оборотней, и те обрушатся на монастырь. Но произошло по-другому. Возможно, это тоже входило в ее планы. В обитель явились не Оборотни, а деревенские старшины - те, кто остался в живых. Они были невежественны, они были напуганы, они были косноязычны. Ему пришлось приложить много сил, дабы понять, что они хотят. А хотели они - ни больше ни меньше - чтоб он повел их на Оборотней. Терпение исчерпалось. Все. При комесе и железных тоже было тяжело, но те хоть были люди, с ними можно было сговориться, от них можно было откупиться… С Оборотнями сговориться нельзя. Или ты от них убегаешь, или они тебя убивают. А теперь, сказывают, и комес удрал. Сами не видели, но люди говорят. А нам от хозяйства бежать некуда. Короче, они были готовы. Но они не привыкли сами принимать решений. Им нужен был вождь, тот-кто-отдает-приказы. Спорить с ними, так же, как и с Дейной, было невозможно. Но по-иному. Они покорно выслушивали доводы пресвитера, после чего повторяли все то же самое, и продолжаться это могло сколь угодно
долго. После нескольких часов бесплодных прений он оставил их, сказав, что должен пойти помолиться и спросить совета у Господа. У входа в церковь отец Лиутпранд оглянулся. Они уселись на землю с тем же покорным видом, готовые ждать, сколько понадобится.
        Отец Лиутпранд знал, как страшны могут быть такие покорные люди.
        Он был один в темной церкви, на коленях перед алтарем. Сказав крестьянам, что собирается молиться, он поступил так не ради отсрочки. Молитва, единение с собственной душой, размышления были ему необходимы. «На все воля Божья», - говорил он недавно Дейне. Отец Лиутпранд был не столь наивен и самонадеян, чтобы ожидать знамения свыше. Воля Божья может проявиться неявно. Возможно, она уже выражена, а он, в слепоте своей и ограниченности, ее не видит. Посему ему нужна была ясность духа. Нужна молитва.
        Как прекрасно все было предуказано Провидением. Священник молится, крестьянин пашет, воин защищает их обоих. Если хоть один откажется от своего предназначения, гармония рухнет. Это же так ясно! Но люди, люди… И вот - они сбежали. И те, кто призвал Оборотней в долину, и те, из-за кого их призвали. А Оборотни остались. И нет защиты у слабого. И вся надежда на веру. У Оборотней веры нет. Только безумие и сила. Страшно сие сочетание! Но Бог есть любовь, а боящийся не совершенен в любви… Незаметно для себя отец Лиутпранд перешел к близким ему категориям Писания. Но Бог также ревнитель, грозный судия, крепость моя и слава моя, муж брани, Иегова имя ему… Услышали народы и трепещут, ужас объял жителей филистимских…
        Он поднял глаза на темное грубое распятие. Разве не Он, Пастырь Добрый, сказал: «Огонь пришел Я низвести на землю»?
        Огонь.
        Может быть, в этом и есть решение.
        Он поднялся с колен.
        Завидев его, крестьяне тоже поднялись на ноги. Он помолчал. Набрал воздуха в легкие… Внезапно у него возникло ощущение, будто его настойчиво приглашают сесть за шахматную доску… а игра - большой грех.
        - Эти мужи крови, губящие вас, отринули Бога любви, так пусть узнают, что есть Господь сил, Господь воинств, Бог мстящий. Да устрашатся смоляного костра!
        Взглянул на крышу церкви. Потом на окруживших его крестьян. Они явно ничего не поняли. Тогда отец Лиутпранд просто сказал:
        - Готовьтесь.
        Теперь вся долина принадлежала им. И можно было уходить дальше, на поиски новых врагов и новой славы. Но Ульф говорил другое:
        - Рано. Есть еще комес и его дружина. Разочтемся с ними.
        Ему возражали:
        - Они отсиживаются за стенами, и победить их - не к чести.
        - Но если мы уйдем, они станут похваляться на весь свет, что победили Оборотней и прогнали их. Это к чести?
        - Эти трусы, которые не смеют даже зубы оскалить в нашу сторону, не то что зарычать?
        - Верно. Не смеют. И в открытое поле не выйдут никогда.
        - Что же ты, выманишь их оттуда?
        Они знали - он может. Доверие Оборотней к Ульфу теперь было безгранично, хоть они и спорили с ним - ведь Ульф все же не был старшим. Старшим оставался Тюгви. Но тот соглашался со всем, что говорил волчьеголовый. Ульф был в какой-то мере его порождением. Все Оборотни умели вызывать зверя, но только на зов Тюгви зверь явился воочию и во плоти. И Тюгви был этим горд и счастлив, как воплощению веры в дар Оборотней, так и доказательству собственной силы. Это связывает сильнее, чем простое ученичество, как с Хагано. И больше, чем родство по крови. Ульф был ему братом и сыном одновременно.
        Хагано ему теперь не мешал. Либо перемирие наскучило ему, либо зависть вконец обуяла, однако он куда-то подевался. Никто его не искал.
        - Нет, - отвечал Ульф. - Мы возьмем крепость. Наступает осень, зимой перевалы закроются. Зачем уходить из долины? В крепости много оружия. И если мы утвердимся там, то объявим Тюгви королем и завоюем ему королевство. Нет, не эту долину, она и так наша. Мы пойдем дальше, и с нами пойдут звери битвы - волки и вороны. Весь мир для Оборотней!
        И от этих слов горячая кровь быстрее бежала по венам, словно от пряного заморского вина или доброго поединка. Такой косноязычный вначале, Ульф умел говорить лучше скальдов, лучше одержимых богами, лучше даже, чем старший. Но старшему отныне и не нужно говорить. Иная слава ожидает его. Король и его военный предводитель!
        - Кроме того, - говорил Ульф, когда они еще ловили отблески этой будущей славы, - мы еще не брали крепостей. Нас ждет новое веселье.
        - А ворота?
        - Ворота я открою.
        В сумерки, волчий час, они подобрались к подножию холма, на котором располагалась крепость Винхеда. Ульфа с ними не было. Все знали, что он появится в нужное время.
        По склону холма тянулась довольно широкая, плотно утоптанная дорога, упираясь в массивные ворота. Они были деревянные, как и стены крепости, сложенные из тяжелых, вековых бревен. Палисад имел неправильную четырехугольную форму со сторожевыми вышками по углам. В них, отбрасывая дрожащие желтые и багровые отсветы, пылали огни стражей, ибо смеркалось теперь все раньше, а ночи становились все темнее. Через равномерные промежутки времени стражники невнятно перекликались.
        Внезапно послышался топот, тупой и частый. Топот, сопровождаемый громыханием. Он приближался.
        Из лесу вылетела повозка. Нет, не повозка. Два могучих коня, вероятно, принадлежавшие ранее железным, влекли за собой примитивное стенобитное орудие - тяжелый дубовый ствол, водруженный на остов повозки из обоза сламбедцев. А на бревне, вцепившись в поводья, стоял Ульф. По мере приближения стало видно, что хлыста или чего-либо подобного у него нет, а самое странное - лошадей он гнал молча, словно они не нуждались в окриках. Такой таран, что он соорудил, могли бы сделать и сами Оборотни и ударить им по воротам, но нрав Ульфа толкал его делать все самолично, как любого Оборотня, всегда ищущего в бою поединка один на один. И это зрелище - безмолвный наездник, огромные, сильные кони, будто обезумев, несущиеся на ворота, грохот и треск - наполнило сердца Оборотней воодушевлением боя, объединило их всех воедино, выпустило зверя. Когда Ульф промчался мимо, Тюгви хрипло завыл, и Оборотни ринулись вслед. Никому даже в голову не пришло, как Ульф может ударить по воротам, если таран находится позади лошадей.
        Но сам-то Ульф, несомненно, об этом подумал. Неизвестно, видел ли он и понимал все происходящие, или действовал бессознательно, в трансе, как Оборотни, однако лошадей он гнал так, что это уже представлялось невозможным, а когда до ворот оставалось всего ничего, полоснул ножом по упряжи. Кони, повинуясь инстинкту либо безмолвному приказу возницы, шарахнулись в стороны. Взятый разгон был так силен, что повозка продолжала нестись вперед, а Ульф все еще стоял на таране и лишь в нескольких шагах от ворот спрыгнул на землю. Казалось, все произошло почти мгновенно, и было почти неразличимо - жуткое конское ржание, тяжелый грохот, треск, одиночные выстрелы с башен, на которые никто не обращал внимания, и стрелы шли мимо цели… Таран пробил ворота, и Оборотни, воя, ударили по пролому. Еще через несколько мгновений они ворвались в крепость.
        И тут же на них хлынул дождь огненный и каменный. Крестьяне, засевшие наверху, в сторожевых башнях, обрушили на них заранее заготовленные бочки с горящей смолой. Двор крепости был основательно устлан хворостом, соломой. Сюда же свезли имеющуюся в наличии пеньку. Все это сразу же занялось. Те же, кто оставался за стенами, тоже не сидели сложа руки. Вылезши из вырытых ям, замаскированных дерном и соломой, они вновь затворили ворота. Если кому-то из Оборотней удавалось прорваться наружу, в него стреляли из луков, забивали дубьем. Отец Лиутпранд, подоткнув рясу, бегал среди них, отдавая распоряжения. Хотя план был придуман Дейной, все подробности разработал он сам. Ему удалось повернуть суеверную убежденность крестьян, что Оборотней не берет железо, против самих же Оборотней. Невольно сыграли на руку и сламбедцы, задавив одного из Оборотней деревянными щитами, чему было немало свидетелей. Вооруженные огнем, кремневыми стрелами и дубинами крестьяне не боялись ничего. Их темная ярость была много страшнее священного безумия Оборотней.
        Теперь, когда пожар пожирал крепость изнутри, те, кто были на вышках, начали спускаться вниз по веревкам. Стены уже были обложены вязанками хвороста. Их подпалили с неким упоением. Выбраться явно успели не все, но о них не думали. Главное было - покончить с Оборотнями. Была поздняя ночь, и, осеняя во тьме холм и лес вокруг, питаемый огнем и дымом столб поднялся к небу. К небу же отец Лиутпранд воздел запачканные смолой, ободранные, обожженные руки.
        - Не отлучался столп облачный днем, и столп огненный ночью от лица народа! - прокричал он. И внезапно словно раскаленная игла пронзила его сердце. Дейна! Ее нигде не было видно. Если она не успела оторваться от Оборотней, никакое «человеческое умение» ей уже не поможет.
        Согнувшись, он заковылял вдоль пылающей стены. Навстречу ему как будто из-под земли выросла фигура в звериной шкуре. Темное лицо озаряли языки пламени, а над ним скалилась волчья пасть.
        - Хвала Господу! - Он едва слышал собственный голос сквозь треск огня и грохот рушащихся бревен. - Ты здесь! А я уж было подумал, что ты осталась с ними… и огонь уже не погасить.
        Она смотрела поверх его головы в черный купол небес, куда улетали искры.
        - Да… - продолжал отец Лиутпранд, - это было страшно… но их больше нет… долина избавлена от Оборотней…
        - Ты уверен? - Ее хриплый голос звучал совершенно отчетливо.
        Он оглянулся, решив, что кто-то из Оборотней сумел спастись от расправы и Дейна его увидела. Хотя сейчас, во мраке и сполохах огня, трудно было кого-либо узнать.
        - Я ходила с ним в бой… и убивала в бою… и мне это было легко… Я притворилась, что стала как они… и стала как они… Нельзя надевать волчью шкуру безнаказанно. И я буду страшнее их… потому что у меня есть моя сила и власть, какой у них не было… Их нет. Я есть… но мертвые и предавшие связаны клятвой…
        Она рывком опустила маску на лицо, и сквозь прорези на отца Лиутпранда явственно глянули желтые волчьи глаза. В отчаянии он закрыл лицо руками, а когда нашел в себе силы отвести их, то перед ним уже никого не было. Только стена огня.
        Больше отец Лиутпранд никогда не видел Дейну, а дожил он до весьма преклонных лет. Но, когда впоследствии он рассказывал ее историю своей пастве поучения ради, он уверял прихожан, что Дейна вовсе не погибла в огне, а исчезла, став невидимой. По счастью, церковным иерархам в те годы было не до бредней старого монаха в лесной глуши, и он не поплатился за свои измышления.
        В долину, успевшую не раз сменить имя, с тех пор приходило множество других завоевателей, но среди них больше никогда не было Оборотней.
        На месте сгоревшей крепости построили женский монастырь. Но кто его основал, неизвестно.
        2. Кошки - мышки
        Она появилась у нас, когда волны мятежа, затопившего государство, схлынули и пошли на убыль. Это было время темное и мрачное, наставшее взамен времени страшному и буйному. Толпы людей из разоренных городов и деревень скитались по дорогам и умирали на обочинах, а на местах, где некогда стояли процветающие монастыри, еще не заросли пепелища. Но наша обитель - древняя обитель, и неизвестно, кто основал ее в этой долине, - уцелела, хотя общие для всей страны невзгоды не обошли ее стороной. И многие сестры забыли свой долг, совлеченные с пути спасения всеобщим же примером порока и буйства, чаще же голодом. Вот тогда она и пришла к нам, босая, исхудавшая, с запавшими глазами и обветренным лицом, в ветхой одежде, подпоясанной простой веревкой. Впрочем, все мы тогда были таковы, даже те, кто никогда не покидал пределов монастыря. И она рассказала о себе, что с детства жила при женском бенедиктинском монастыре в Эйлерте, там же и приняла постриг под именем сестры Схоластики, потом была отослана как наставница и чтица королевы в часовню при летней резиденции, а когда столица была захвачена мятежниками,
бежала и долго скиталась, укрываясь в безлюдных местах, а теперь ищет пристанища в какой-нибудь обители. И когда мать-настоятельница спросила ее, какой работе она обучена, та отвечала, что сызмальства привыкла работать в саду. И ее приняли к нам. Так прошло некоторое время, и, хотя изобилия по-прежнему не было, жизнь стала спокойнее. И мы перестали с ужасом прислушиваться к вою ветра, ожидая услышать в нем топот копыт или конское ржание. Сестра Схоластика прижилась у нас. Пусть ей и приходилось проводить больше времени за работой, чем в церкви. Потому что в те годы постриг принимали только старые, больные и увечные, и у сестры Схоластики, которая была сильной и крепкой, обязанностей было предостаточно. Но она не роптала, как и следует хорошей инокине. В те годы обители не по средствам было содержать крепостных, поэтому сестра Схоластика собственноручно копала и рыхлила землю и выполняла иные тяжелые работы, содержа в порядке сад и огород. Сверх того, подменяла в случае надобности тех, кто трудился на кухне и в пекарне, а также собирала целебные травы, коими пользовали хворых в лазарете. Надобно
сказать, что обитель наша была заложена в те времена, когда люди были искренне привержены Богу, и рассчитана на большое количество сестер, а сейчас их обреталось здесь чуть ли не втрое меньше, чем первоначально. Мать-настоятельница, уже в летах и немощная плотью, но бодрая духом, разместила сестер в правом крыле монастыря, а в освободившейся центральной части устроила лечебницу для хворых и убогих. Левое крыло полностью пустовало, и настоятельница приказала накрепко забить досками вход на ту половину. Это было сразу после мятежа, когда больных и калек в округе имелось более, чем обычно. Но с течением времени все успокоилось, и бывало, что лечебница пустовала целыми неделями. Так было до тех пор, пока у нас не появился судья Регимбальд. Он отличился в рыцарском ополчении при подавлении мятежа на севере, а теперь его прислали наводить порядок в наши края. Вместе со свитой он охотился неподалеку от нашего монастыря. При переправе через реку его конь поскользнулся. Регимбальд упал на камни и сильно расшибся. Иначе как бы такой богатый и знатный человек оказался в лечебнице для бедных при женском
монастыре? Но у него были сломаны ребра, он обливался кровью, и его нельзя было везти далеко. Ни на одной из окрестных ферм никто бы не сумел оказать правильную помощь, и, кроме того, как нам объяснили, у Регимбальда было слишком много врагов, которые не преминули бы воспользоваться его беспомощным состоянием, и он предпочитал укрыться за прочными стенами. Мать-настоятельница была весьма обеспокоена. Уже давно ни один мужчина не появлялся у нас, за исключением нашего дряхлого духовника отца Бодуэна и некоторых бедных калек, опекаемых милосердия ради. И, конечно, появление судьи, да еще с охраной, грубо нарушало устав. Но настоятельница, как добрая самаритянка, не могла отказать страждущему, и к тому же в это смутное время монастырь во многом зависел от власти Регимбальда. Он был, если память не изменяет, человеком в возрасте, весьма полнокровным и обильным телом, с лицом багровым и широким, украшенным круглой густой бородой. Его раны следовало обмыть и перевязать, но он так страшно бранился и богохульствовал, что даже тем из нас, кто привык слышать крики и стоны больных, делалось не по себе. Тогда
мать-настоятельница велела позвать за сестрой Схоластикой. Пошли за сестрой Схоластикой и нашли ее, как всегда, в саду, подвязывающей ветки (а дело было осенью). Вместе с сестрой Схоластикой мать-настоятельница приготовила целебный отвар, который должен был успокоить страдальца, и направились к нему в келью. Но раненый не захотел пить. Страшными словами поносил он монахинь, и не только тех, кто стоял у его одра, но монахинь вообще, говоря о них такие вещи, что здесь невозможно повторить, и не было такой хулы, которой бы он на них не возвел. И говорил также, что в монастыре плетут вредоносный заговор и злоумышляют на его жизнь. Мать-настоятельница была в полной растерянности и не знала, что и предпринять. Тогда сестра Схоластика, безмолвно стоявшая в темном углу кельи, тихими стопами приблизилась к постели и, взяв чашу с настоем, сделала из нее большой глоток. Удостоверившись, что его не окормят здесь ядом, Регимбальд принял чашу и выпил ее содержимое. Мать-настоятельница взглянула на сестру Схоластику с благодарностию. Когда отвар оказал свое действие, Регимбальд, утихнув, позволил себя перевязать.
Когда же судья уснул, мать-настоятельница отпустила сестру Схоластику и призвала другую сестру, почтенную возрастом, чтобы блюсти сон болящего. Самой же матери-настоятельнице, в силу сана своего обязанной заботиться о многом, предстояло решить непосильную задачу. Сказать по правде, в те времена монастырь наш и на раздачу нищим хлеба едва наскребал, а теперь предстояло содержать еще и охрану Регимбальда. И, осмотрев кладовые, мать-настоятельница поняла, что объедят они нас, подобно библейской саранче, и введут в полное разорение, и порешила просить Регимбальда отослать хотя бы часть своих людей. Утром она предстала перед судьей. Регимбальд чувствовал себя лучше и потому пребывал в добром расположении духа. На просьбу настоятельницы он ответствовал, что решил оставить себе пять человек охраны - часовые, сменяясь по мере надобности, должны были стоять у ворот монастыря, а также у входа в лечебницу. То есть поначалу Регимбальд решил поставить охрану у всех выходов, но мать-настоятельница заверила его, что со стороны жилых келий пройти невозможно, а вход на левую половину забит. Вызванный Регимбальдом
охранник удостоверился, что так оно и есть, и потому Регимбальд ограничился стражей у тех дверей, что вели в лечебницу со двора.
        - И не гневайся на то, что я говорил тебе вчера, - добавил он. - На дух я вашу сестру не выношу. Ничего я к тебе не имею, только все вы, монашки, гадины ядовитые.
        - За что ж такая немилость? - спросила настоятельница.
        - Значит, есть причина. Или вы здесь, в глуши, про большой мятеж не слышали?
        - Как не слыхать!
        - Значит, мало слышали, потому что все кругом говорили, что в северных краях, где мне пришлось порядком потрудиться, заправляла женщина по прозвищу Монашка. Под началом у нее было до трех тысяч головорезов, и она вела и направляла их своими советами, коварными и злоехидными. Подлинного имени ее так и не дознались, известно только, что она и в самом деле носила монашескую одежду.
        - Конечно же, она лишь выдавала себя за монашку, но не была ею! - воскликнула настоятельница. - Господь не допустил бы такого духовного извращения.
        - Была или не была, мне безразлично. Говорю, что слышал от многих.
        - И… что с ней сделали?
        - Сгинула она без следа, когда рыцарское ополчение громило шайки мятежников. Должно быть, получила свое… - Тут судья Регимбальд снова с чувством выругался и сплюнул.
        Днем солдаты Регимбальда ушли, а назавтра раны его вновь воспалились, и дурной нрав судьи опять показал себя. Он призвал настоятельницу и долго допрашивал ее, много ли монахинь в обители и сколько среди них молодых. Настоятельница, собравшись с духом, отвечала, что монахинь здесь ровным счетом двадцать семь, и большинство из них живет в обители сызмальства, и поелику люди нынче утеряли благочестие и не обручают дочерей Христу, молодых среди них почти что нет, а все, кто есть, имеют разные телесные недуги и калечества, а ему, Регимбальду, на одре болезни лучше бы оставить грешные мысли…
        - Не твое дело, старая ведьма, - перебил ее Регимбальд, - сам знаю, что творю… - Тут кровь прилила ему к голове, и стало ему дурно, и пришлось вновь прибегнуть к помощи целебных трав.
        Так прошло еще несколько дней, и здоровье Регимбальда не улучшалось, весь он опух, и на его как бы пораженном водянкою теле появлялись новые язвы, старые же не заживали. Настоятельница пришла к выводу, что из-за дурно, как она сразу заметила, наложенных после падения повязок раны не уберегли от грязи, и теперь Регимбальда терзает антонов огонь. Но сам Регимбальд считал иначе. Изредка ему удавалось забыться сном, но большую часть времени он, изводимый болями, пребывал в бодрствовании и постоянно повторял, что его извели злым колдовством. Тщетно заверяла его мать-настоятельница, что входы и выходы тщательно охраняются, что лекарства и травы она сама пробует, прежде чем пускать их в дело, а вера в колдовство есть не что иное, как суеверие. Регимбальд и сам подтвердил, что кроме матери-настоятельницы и той умудренной летами почтенной сестры, что приходила ее сменить, в келью никто не заходит, но злые чары, вскричал он, замков и преград не боятся. И, противореча себе, приказал поставить еще часового у входа в жилые кельи. Со стесненным сердцем настоятельница подчинилась ему. Хотя она не была суеверна,
но слова о том, что в ее обители творится злое, запали ей в душу, и в самой церкви, когда слаженный хор монахинь сменял дрожащий голос отца Бодуэна, ей на ум приходило вдруг, что в своих просторных одеяниях и в покрывалах, спущенных на лицо, сестры покажутся чужому глазу вовсе неотличимыми… Добавочная охрана не принесла облегчения Регимбальду. Но помраченное болями сознание его все еще бодрствовало. И в одну из минут, когда приступы оставляли его, он приказал послать за матерью-настоятельницей и спросил ее, обучена ли она грамоте, и она отвечала, что обучена.
        - Своего писца я, по твоему совету, отослал, - сказал Регимбальд, - так что ты послужишь мне писцом. Пусть принесут чернила, перо и пергамент, и ты напишешь то, что я продиктую, и горе тебе, если ты посмеешь изменить в моем письме хотя бы слово! Клянись именем Христовым!
        Сам Регимбальд, как большинство благородных людей, грамоты не знал, для того в его звании имелись писцы и секретари. И, когда принесли все требуемое, он продиктовал послание к правителю нашего края. И говорилось там, что монахини нашей обители - убивицы и пособницы мятежников и травят его, Регимбальда, либо ядом, либо колдовством, либо и тем, и другим - короче, весь бред, которым донимал он настоятельницу, решил довести он до высокого слуха правителя. Но затем он требовал, дабы в обитель прислали солдат, которые бы учинили обыск в ее стенах, а помимо того, привезли орудия пыток, и буде потребно, пытать монахинь огнем, водой и раскаленным железом, покуда те не сознаются во всем, особливо кто подтолкнул их к злодеяниям и каковы их связи с северными бунтовщиками. И, хотя рука настоятельницы дрожала, она ничего не посмела изменить в ужасном письме, ибо поклялась великою клятвой. И, окончив диктовать, Регимбальд потребовал, чтобы мать-настоятельница прочла написанное, и, убедившись, что все написано в точности, как он того желал, приказал позвать одного из своих людей и велел ему взять письмо и
запечатать в его присутствии, сняв с руки Регимбальда перстень с печаткой. Так и был сделано, а затем Регимбальд велел ему немедля скакать к правителю.
        - Поспешай, мерзавец! - сказал он. - Я крепок телом, и, Бог даст, еще можно успеть…
        Все это время мать-настоятельница, ломая в отчаянии руки, ходила по коридору лечебницы. Сама она не боялась мучений, но мысль о том, что ожидает монастырь, повергала ее в ужас. И, пока она молилась, уповая единственно на милосердие Господне, примерещилось ей, что в коридоре мелькнул краешек монашеского одеяния. Побуждаемая неясным чувством, она подбежала к келье Регимбальда и заглянула внутрь. Больной лежал как бы в сонном забытьи, скрестив руки поверх одеяла. Мать-настоятельница в задумчивости замерла у входа, и тут снова, как в бесовской игре воображения, послышались ей шаги. Не медля ни минуты, бросилась она в ту сторону, куда, мнилось ей, направлялся неведомый пришлец, - и оказалась прямо перед заколоченной дверью. Переведя дыхание, она попыталась отломать доску, держащую дверь, но тщетно - доски были прибиты прочно.
        Наутро началась у Регимбальда неудержимая кровавая рвота, и продолжалось это около двух суток. Все указанное время, терзаемая мыслию о том, что одной ей было известно, мать-настоятельница так и не решилась смутить покой сестер известием о предстоящих им крестных муках. Но вечером второго дня велела одной монахине кликнуть к ней сестру Схоластику. Та со смущением ответила, что названную сестру никто со вчерашнего дня не видел, а поскольку сестра Схоластика часто бывает с утра до вечера занята по хозяйству, никто этим особо не обеспокоился, но, если матери-настоятельнице угодно, они поищут хорошенько… Слабым движением руки настоятельница отпустила сестру.
        Ночью обитель огласилась ужасным воплем, и вбежавшие монахини и солдаты застали Регимбальда уже бездыханным, а его искаженное последними конвульсиями лицо было таким, что у всех невольно стеснились сердца. Мать-настоятельница одна сохранила присутствие духа. Она приказала послать за отцом Бодуэном, а сестрам велела отдать усопшему последний долг. Обмытое и облаченное в смертные одежды тело Регимбальда было перенесено в церковь, и так в хлопотах завершилась ночь. За видимой твердостию настоятельница пыталась укрыть безнадежность ожидания. Смерть Регимбальда страшным образом подтвердила его подозрения, и матери-настоятельнице хотелось, чтоб уж скорее прибыли вызванные покойным солдаты и все бы разрешилось. И с наступлением утра она уже готова была встретить у врат конную стражу и телеги с орудиями пытальщиков. Но никого не было, а подойдя к окну, она увидела сестру Схоластику, как ни в чем не бывало вскапывающую грядки.
        Заутра жизнь в обители двинулась своим порядком. Службы совершались как положено, сестры, занятые по хозяйству, трудились в чистоте совести, а охранники, пусть и торчали по своим местам, вели себя тихо. И этот-то порядок и поверг мать-настоятельницу в полную растерянность. Она чувствовала, что происходить нечто, чего она не может понять. И она не в силах была успокоиться, все время помня об угрозе, продолжавшей висеть над обителью. Когда настала пора отходить ко сну, она наконец приняла решение. Тем паче что после смерти Регимбальда охранники остались только у ворот и входа со двора, пост в переходе от жилых келий в лечебницу был покинут. Взяв свечу, она незаметно прошла в пустующую лечебницу. Обошла ее, хотя никого не предполагала здесь найти. В лечебнице имелся маленький чулан, где были сложены разные ремесленные орудия, коими сестры пользовались вынужденно из-за нехватки рабочих рук. Осветив его свечкой, мать-настоятельница отыскала то, что хотела, - небольшой железный лом, который был ей по силам. И, вооружившись им, мать-настоятельница подошла к забитой двери на заброшенную половину. Она
поставила свечу на пол и стала подламывать доски, оборонявшие дверь. По прошествии некоторого времени это ей удалось. Дверь запиралась не на замок, а на засов. Напрягши все силы, мать-настоятельница с трудом отодвинула заржавленную щеколду, и дверь с тяжким скрипом приоткрылась. Мать-настоятельница подняла свечу и, сжимая ломик в правой руке, ступила через порог. Не успела она сделать и нескольких шагов, как сильный сквозняк загасил колеблющийся огонек ее свечи. Мать-настоятельница остановилась. Благоразумие звало ее назад, в известные пределы. Но настоятельница препоручила себя высшим силам и мысленно попыталась восстановить в памяти обустройство левого крыла, кое успела изучить в те времена, когда оно было обитаемо, и, чуя, что это ей удается, решила продолжать дальнейший путь во тьме. Она бросила бесполезную свечу и пошла, касаясь стены свободной рукой. В темноте, когда зрение не могло ей служить, слух ее необычайно обострился. И внезапно почудились ей шаги. Сжав лом в кулаке и простирая руку перед собой, она устремилась в ту сторону, откуда они слышались… И снова дробный топоток, сопровождаемый
мерзким писком, от которого сжалось сердце даже такой бесстрашной женщины, как мать-настоятельница, смутил ее слух. Несколько минут она помедлила, уверяя себя, что малый народец не осквернит своим присутствием освященную землю, но запустелое крыло монастыря стало обиталищем мышей и крыс. Тут опять раздались шаги, совсем рядом. И принадлежали они, несомненно, человеку. Мать-настоятельница направилась вслед. И снова тишина. Так продолжалось неопределенное время. Шаги то возникали, то вновь пропадали. Мать-настоятельница продолжала свое преследование, оказываясь то в ветвящихся переходах, то в пустующих кельях, и, кружа по всему помещению, уже совсем потеряла представление о планировке здания, которое тщилась представить по памяти. Она брела наугад, вытянув перед собой руку, и хорошо, что она делала так, потому что настало мгновение, когда рука ее уперлась в стену. Мать-настоятельница оказалась в тупике и к тому же никак не могла вспомнить, где находится. Оставалось одно - ощупью искать дорогу назад. Повернувшись, она уже готова была к этому последнему, когда рядом, совсем рядом послышался тихий смех,
лишенный, однако, всякого злорадства. И мать-настоятельница вновь побрела на звук, и вскоре ей почудилось, что стало светлее. Она оказалась в большом помещении, служившем в былые времена общей спальней для послушниц, теперь же, как и все здесь, лишенном всякого убранства. В слуховом окне под самой крышей была видна луна. Под окном, у стены, прислонившись к ней, стояла сестра Схоластика, и бледный лунный свет ложился к ее ногам.
        Настоятельница почувствовала себя очень старой и очень усталой и что лом в ее руке - очень тяжел.
        - Хватит играть в кошки-мышки, - сказала сестра Схоластика. - Я могла бы и дальше водить тебя, но согласна играть, только когда могу быть кошкой.
        Мать-настоятельница ничего не ответила.
        - Ты ждешь солдат правителя? - продолжала сестра Схоластика. - Их не будет. Сюда придут лишь для того, чтобы забрать покойника и снять охрану.
        - Ты выкрала письмо?
        - Подменила. Это вернее.
        - А… печать?
        - То ли еще делать приходилось… - Медленная усмешка появилась на ее выбеленном луной лице.
        - Скажи мне, - тихо попросила мать-настоятельница, - отсюда есть потайной ход в лечебницу?
        - Да, и не один. Я все здесь обследовала за эти годы. А теперь ты скажи - когда ты заподозрила?
        - С самого начала я чувствовала - что-то не так в твоей истории. Я знала, что ты не лжешь - ведь можно было разузнать, была ли в эйлертском монастыре сестра Схоластика и что с нею сталось после. Но ты не договаривала. Если ты была в своей прежней обители простой огородницей, почему именно тебя выбрали, чтобы послать к королеве? Значит, у тебя были знания, кои ты хотела скрыть. Тогда я не стала задумываться над этим, но потом… только ты и я обладаем достаточными познаниями, чтобы изготовить яд и заменить им лекарство. Я этого не делала, следовательно…
        - Логично, - сказала сестра Схоластика. - Итак, ты давно догадывалась и все же не выдала меня. Почему?
        - Я не была уверена и хотела знать точно.
        - Теперь ты знаешь точно… а мне пора уходить.
        - Нет.
        Сестра Схоластика сделала шаг вперед, башней возвышаясь над маленькой и сухонькой настоятельницей.
        - Я уйду… и не надо кричать. Думаю, отсюда все равно не слышно, но… лучше не надо.
        У матери-настоятельницы перехватило дыхание.
        - Ты достаточно умна, святая мать, чтобы понять - мне теперь все равно, грехом меньше или больше.
        - Я все еще не знаю точно, - произнесла мать-настоятельница.
        Сестра Схоластика поглядела на нее, склонив голову набок.
        - Я знаю кто, - продолжала мать-настоятельница, - и знаю как, но еще знаю, для чего.
        - Ты хочешь объяснений? Хорошо. Я расскажу… а ты не будешь мешать мне уйти. Пожалуй, так будет правильнее.
        Сызмальства я была подвержена только одному искушению - искушению знанием. Может быть, останься я в Эйлерте, мне удалось бы справиться с ним. Но тамошняя приоресса послала меня в резиденцию, надеясь, что я стану там ее глазами и ушами. И я долго приглядывалась и прислушивалась, но не для нее, а для себя самой. Я наблюдала за теми, кому принадлежала верховная власть, и Боже всемилостивый, до чего они были ничтожны со своей жестокостью, своим развратом, жадностью и полнейшей неспособностью к разумным решениям! И они стали мне противны, и я захотела их гибели и, когда начался мятеж, перебежала к бунтовщикам. Они также были жестоки и беспощадны, темные дикие люди, невинные в своей жестокости, как малые дети, и, как дети, способные только разрушать. Я могла быть довольна. Я познала мудрость власти и мудрость бунта. И я захотела мудрости покоя. Я приказала себе все забыть. И стала копаться в земле. И поначалу все шло хорошо. Но… Можно забыть все, что знаешь, однако меченый - на всю жизнь меченый.
        - Ты не выдержала нового искушения?
        - Искушения… Я не уверена, что это было искушением. Склонна даже предположить, что Провидение, в неизреченной благости своей, не зря уберегло мою грешную плоть от расправы. Все, кого я знала, погибли, и погибли страшной смертью. Они были сожжены огнем, посажены на кол, колесованы, и по дорогам нельзя было пройти из-за смрада мертвых тел, ибо даже в погребении было им отказано. Так было, святая мать, так было. И сделал это он, Регимбальд. Разве мог он благоденствовать дальше, когда жизнь его была в моих руках? Но он боялся и тоже стал подозревать. Дальнейшее тебе известно… Я вынуждена была задержаться, переписывая письмо, а потом мне нужно было перехватить гонца, а пешком это не так-то просто сделать, хорошо, что мне известны все окрестные тропы. Обстоятельства мне благоприятствовали. Этот пьяница засел на ночь в корчме, и я без труда добралась до седельной сумки. Я только опасалась, что опоздаю, и все кончится без меня. Но я успела.
        - Что же ты написала в том письме?
        - То, чему там следовало быть. Что он тяжко занедужил, и даже милосердное попечение добрых монахинь вряд ли отсрочит кончину. Просит позаботиться о подобающем погребении… Хотела было отписать все имение его в пользу обители, да спохватилась - в таких делах надобно знать меру.
        Воцарилось молчание, которое прервала сестра Схоластика.
        - Теперь я должна идти. Скоро рассвет, и я надеюсь к этому времени быть подальше отсюда…
        - А я надеюсь, что ты вернешься вместе со мной.
        - Ты хочешь, чтобы я покаялась? Понесла заслуженное наказание?
        - В некотором роде. Не в том, как ты думаешь.
        - Вот как?
        - Ты оценила мой ум. Но и ты достаточно умна, чтобы понять, зачем я тебя искала.
        - Ну конечно… как я все это знаю. Лучший способ покончить с искушением - уступить ему. Лучший способ избавиться от врага - сделать его своим другом. - Она снова засмеялась. - А лучший способ избавиться от мятежника - допустить его к власти!
        - Да… это верно. Но это - только часть правды. Ты пока не все поняла…
        - Что же еще?
        - Узнаешь…
        «Узнаешь», - сказала настоятельница и, созвав сестер, назвала имя той, кого желала видеть своей преемницей. Те, которые поняли ее, согласились и промолчали, а те, которые не поняли, испугались и промолчали.
        И когда в скором времени настоятельница отошла в мир горний, названная сестра заступила ее место. Ее радетельным попечением монастырь изрядно укрепился, все здешние дворяне присылают к нам для обучения своих дочерей, щедро жертвуя от своего имения, обитель процветает, закрома полнятся, на лугах тучнеют стада, а окрестные трудолюбивые бедняки, получая обильное вспомоществование, денно и нощно воссылают молитвы о долгой жизни благодетельной матери нашей Схоластики.
        3. Одно из имен дьявола
        - Обождем.
        - Зачем?
        - Пусть пройдут.
        - А нам что до них?
        - Больно веселенькие…
        - А ты испугался.
        - Послушай раз в жизни совета!
        Двое остановились в подворотне у кабака, скрывшись от единственного на темной улице огонька - чадящей плошки у вывески. Тот, который убеждал не торопиться, был человек плотный, коренастый, несомненно, военный, лет сорока с лишним. Левая его рука, неестественно согнутая, пряталась под теплым плащом. Его спутник был почти вдвое моложе. По одежде его можно было бы принять за монаха, если бы не длинный меч у пояса.
        Подгулявшая компания, обходившая злачные заведения нижнего города, приближалась. Все они держались плотно, чтобы ненароком не свалиться в грязь, которую не мог укрыть даже снег. Охрипшие глотки вразнобой вопили песню:
        Эй, прочь от этих стен,
        Где пустота и тлен,
        Где всех нас ждет неумолимый плен.
        Здесь правит Кен Мелен,
        бродяга Кен Мелен,
        Проклятый проходимец Кен Мелен!
        - Вот как они нынче запели… - пробормотал старший.
        - Знаю.
        - Позволили бы они себе такое на Горе…
        - Разумеется.
        Неожиданно отстранив собеседника, чернорясник вышел на середину улицы и остановился там, куда падал свет. На мгновение воцарилось молчание, а затем гуляки с визгом брызнули врассыпную.
        - Все. Можем идти.
        Они зашагали дальше.
        - Зачем ты им показался? Они могли броситься на тебя.
        - Нет. Я знал, что они убегут.
        - Еще одну сказку сочинят.
        - Теперь это уже не имеет значения.
        - И все-таки обидно - после всего, что ты сделал…
        - Почему? Я этого ждал. Именно после того, что я сделал. И оставим это. Я пошел с тобой, потому что ты просил. А зачем тебе это нужно, не спрашивал.
        - Это тебе нужно, а не мне, Кен. Ей-богу, это очень значительный человек. Вроде тебя.
        - Тогда зачем назначать встречу здесь, если он не шпион?
        - Потому что он знает, что ночами ты часто бываешь в нижнем городе. И эта прогулка тебе не в труд.
        - Старый ты болтун, Бренк. Жалко, что у тебя рука отсохла, а не язык. Сколько он тебе заплатил за то, что ты меня приведешь?
        - Ну вот, сразу и «заплатил», - сказал Бренк, нимало не обидевшись на грубость. Очевидно, он привык к манерам своего спутника. - Бескорыстной дружеской услуги ты не понимаешь? Стой, это, по-моему, тот самый дом… Хотя… Нет, точно.
        Дом примыкал к торговым складам на Гончарном валу и выгодно отличался от соседних построек высокой и глухой оградой. На условный стук Бренка в воротах открылась узкая дверь. Бренк решительно просунулся первым, за ним - Кен, наклонив голову в капюшоне. За воротами их поджидал человек такого внушительного сложения, что рядом с ними весь отряд личной королевской охраны показался бы компанией хилых недоносков. Знаком он пригласил или, вернее, приказал следовать за ним. Трое вошли в дом. Пока безмолвный проводник вынимал из чугунного кольца, укрепленного на стене, факел, Кен что-то тихо сказал Бренку. Тот недовольно поморщился в ответ, но кивнул.
        Темный коридор, казалось, не имел конца. Но тот все-таки обнаружился, одновременно с ощущением живого тепла, несвойственного складским помещениям. Обитатель круглой комнаты с пылающим камином - узколицый смуглый мужчина - приветствовал гостей изысканным поклоном.
        - Прошу благородных господ быть моими гостями.
        Бренк расстегнул пряжку плаща, уронив его на сундук. Изуродованную левую руку заложил за ремень. Кен сдвинул капюшон на затылок.
        - Не обессудьте, что стол не накрыт. Я с великой радостью угостил бы знаменитого Кена Мелена, но мне известно, что он никогда не пьет и не ест на людях. Поэтому я приглашаю его к пустому столу. Что же касается моего друга Бренка, то его в соседней комнате ожидает ужин и доброе вино.
        Бренк хмыкнул.
        - Магнус, проводи!
        Упрашивать сухорукого не пришлось, и хозяин остался с глазу на глаз с молодым человеком в черном балахоне.
        - Взаправду ли я говорю с Кеном Меленом, членом Малого Королевского Совета?
        Кивок.
        - Тебя называют колдуном.
        - А также обманщиком… К чему все эти титулы? Я ведь твоего имени не спрашиваю.
        - Я предпочел бы пока его не называть. Но садись же!
        Кен Мелен, член Малого Совета, колдун и обманщик, сел в предложенное кресло. Отблеск огня освещал его короткие волосы, темные глаза и тонкие насмешливые губы.
        - Чему ты смеешься, гость моего дома?
        - Я смеюсь тому, хозяин дома и гость города, что ты посадил меня против огня, а сам остался в тени…
        Ему не ответили. Он ждал.
        До прошлого сентября имени Кена Мелена в Вильманском королевстве не слыхал ни один человек. Он появился в разгар очередной войны со Сламбедом, неизвестно откуда возникнув в военном лагере вильманцев. В поводу он вел отощавшего, но сильного коня. Одет он был как простолюдин, острижен почти наголо, как раб, но у пояса носил меч, как подобает благородному. Направился он прямиком к палатке архиепископа. Никто его почему-то не остановил. После получасовой беседы архиепископ представил пришельца королю. Тому новоприбывший поначалу крепко не понравился, и, вероятно, лишь уважение к престарелому примасу удержало его от решительных действий. Но после первого сражения мнение столь же решительно изменилось в пользу Кена Мелена. Война вскоре завершилась выгоднейшим для Вильмана образом, а через месяц Кен Мелен заседал в Малом Совете…
        - По-моему, мы молчим достаточно долго. Пора бы и прерваться, иначе бы зачем мне двигаться ночью в такую даль?
        - Но ведь сегодня не видно звезд.
        - Ты угадал. Когда я не могу беседовать со звездами, я ищу другие занятия.
        - Именно поэтому ты стал искать власти, собеседник звезд?
        - С чего ты взял, что я ищу власти?
        - А как же иначе объяснить возвышение человека твоего происхождения?
        - Что ты знаешь о моем происхождении, чужеземец?
        - Ничего. Признаюсь честно - ничего.
        - Я из рода Меленов - ученых Меленов, которые испокон века ставили благородство ума выше мнимого благородства крови. И каждый из Меленов, сидя в своей башне, был сильнее короля на троне.
        - И у тебя есть своя башня. Черная башня в замковой крепости.
        - Об этом все здесь знают.
        - И ни один человек не подходит к ней ближе, чем на сотню шагов.
        - Так будет лучше для них. Слабые умы полезней не смущать.
        - Однако ты только этим и занимаешься. А ведь подобный образ действий - тоже способ достигнуть власти.
        - Интересно, - сказал Кен Мелен.
        - Что тебе интересно?
        - Понимаешь, я всегда знаю, чего от меня хотят. Многие начинали, как ты. Купить меня пытались, запугать тоже. Шпионов и церковных фискалов я распознаю с первого взгляда. А вот тебя я пока не раскусил.
        - Ты не назвал еще убийц и похитителей.
        Кен Мелен сделал пренебрежительный жест.
        - Ну, еще бы. Лучший фехтовальщик в королевстве. («Один из лучших», - педантично поправил его Кен.) А темниц ты не боишься. Ты уверен, что отовсюду сможешь сбежать, как сбежал из Лауды.
        - Вот как? Ты и до этого докопался?
        - Ты уверен, что сможешь сломать любой замок и любого человека.
        - Замок - да. Человека - нет, не любого. Кроме того, я предпочитаю общаться с людьми, а не их обломками. - За стеной было слышно, как Бренк гремит посудой, и собеседники взглянули на дверь одновременно. - А ты знаешь больше, чем хочешь показать.
        - Да. Я многое знаю о тебе, Кен Мелен. О катапульте, которая нанесла поражение сламбедцам. О больных и раненых, от которых отказались все лекари, а ты поставил на ноги. Говорят, ты придумал какой-то способ смешивать краски, чтобы они не меркли?
        - Ну, это епископ попросил написать для него пару образов, которые бы не темнели…
        - Поэтому я и пришел к тебе. «Кто имеет много, будет иметь больше», - так, кажется предречено?
        - Примерно так. Но кто из земных владык может дать мне больше, чем я уже имею?
        - Из владык - никто. Но тебе ведь не нужна власть. Я говорю о знаниях. Есть некое братство, принимающее в свои ряды лишь достойнейших.
        Кен Мелен насторожился.
        - Я говорю об Одиннадцати мудрецах.
        - А! Слышал, как же. Одиннадцать, владеющие всеми тайнами мира… и которых никогда не будет двенадцать. Сказки. Вроде тех, что сочиняют обо мне.
        - Но в каждой сказке есть зерно истины. Даже с малыми знаниями - а они малы, поверь мне, Кен! - ты достиг пределов того, что может здесь человек. Подумай, что будет, когда ты овладеешь настоящим знанием!
        - И что я должен для этого сделать?
        - Последовать за мной и довериться судьбе.
        - Нет. - Кен покачал головой. - Нет.
        - Как? Ты отказываешься от знаний?
        - На эту наживку нужно было ловить меня года три назад, перед тем, как я угодил в Лауданскую крепость. Тогда я жаждал чистого знания. Теперь я понял: знания сами по себе - ничто, их нужно осуществлять. И только для этого я решил стать сильным.
        - И полез в грязь войны?
        - Я пришел на помощь слабейшим, это во-первых. Ускорил заключение мирного договора, во-вторых. А катапульту потом сжег. Кстати, она больше пугала, чем приносила вреда. Но война-то кончилась. И, пока моих сил достанет, ее не будет. То, что ты обо мне говорил, - правда. Но и это, и приборы, чтоб видеть звезды вблизи, и книги, и все, что я собрал в Черной башне, - это все пустое, мелочь. Сейчас я переделываю кузнечные мастерские города. Когда сойдет снег, я проведу каналы на поля - у нас будет новая система орошения. - Выражение насмешливости, свойственное его лицу, совершенно исчезло. - Перестрою я и рудники. А потом…
        - Ничего у тебя не выйдет, Кен Мелен. Ты ослеплен своими замыслами и ради них пойдешь на все. До сих пор тебе удавалось пробить себе дорогу, играя на людских предрассудках, и Церковь тебе не препятствовала. Но при дворе тобой все больше недовольны. Здесь не любят долгого мира. Они боятся и ненавидят тебя и, чтобы оправдать свои страх и ненависть, называют тебя сразу колдуном и проходимцем.
        - Проходимец. - Мелен снова усмехнулся. - Неплохо звучит. «Время стоит, проходите вы», - говорят мудрые люди.
        - Примас, твой покровитель, - дряхлый старец, а от старости не лечат даже твои снадобья. Те, кто придет ему на смену, не отличаются подобной широтой взглядов. И тогда тебя ничто не спасет. Твою Черную башню с книгами и приборами сожгут до основания. Ты исчезнешь, как пыль на ветру, и если что и останется от тебя, так краткая запись в хронике, где о тебе не скажут ни единого доброго слова.
        Кен поднялся из-за стола, пристально глядя на собеседника.
        - Можешь не продолжать. Я не могу проникнуть в твою душу. Ты хорошо защищаешься, и строй твоих мыслей для меня неясен. Возможно, ты провидец и знаешь будущее. Но ведь и я провидец. Я тоже многое умею. И знаю, что об Одиннадцати посвященных ты лгал… а про новые знания - нет. И еще ты все время думаешь о дьяволе, хотя не веришь в него! А звезды я читаю еще лучше, чем мысли. Разве не я сам составлял свой гороскоп? Я знаю, что моя жизнь будет короткой. Поэтому я должен спешить. Никогда по доброй воле не согласился бы я бросить работу незавершенной…
        - А не по доброй?
        - Что ты мне сделаешь? Твой телохранитель - кстати, он может выйти из угла, я его вижу, - возможно, сильнее меня, но вдвоем мы с вами сладим.
        - Вдвоем? Есть много способов усыпить человека, кроме тех, что используешь ты…
        - Знаю. Бренк!
        Сухорукий появился в дверях, положив здоровую руку на эфес меча. В глазах смуглолицего выразилось удивление.
        - Ты помнишь, что я тебе сказал на пороге?
        Бренк ухмыльнулся.
        - Ты сказал: «Возможно, это ловушка. Поэтому ничего не ешь и не пей в этом доме». Вот я и делал вид… будем драться, Кен?
        - Думаю, нет. Я на всякий случай предупредил четверых из твоих людей: Конрада, Альберта, Бода и Хеля, чтобы они проследили за нами и, ежели мы задержимся, бежали на Гору и поднимали замковую стражу.
        И опять, как в переулке, на миг установилась тишина. Затем смуглолицый вышел на середину комнаты и поклонился.
        - Вы совершенно свободны, господа. До свидания. Был рад встрече с таким обаятельным собеседником. Надеюсь, не последней.
        И опять двое шагали по пустынной улице, только в обратном направлении.
        - О Господи! Прогулялись. Ну ладно, не спать я еще согласен, но не жрать - это уж твоя привилегия. Брюхо как колокол… И почему ты, сатана, от меня скрыл, что предупредил наших?
        - Да никого я не предупреждал, старое решето! Так сболтнул, на пробу. А ты и поверил. И они… Пошли, утром я должен быть в Совете.
        Телохранитель, проводив ушедших, вернулся в комнату, растирая рукой мышцы лица, уставшего сохранять невозмутимое выражение.
        - Порядок, Армен. Они поднялись на Гору.
        - Он солгал?
        - Конечно. Никого нет.
        - Я так и подумал. Потом. Можешь быть спокоен, Магнус, это наш подопечный, а не ваш.
        - А у меня были сомнения.
        - У меня тоже. Когда я узнал, что сообщает полевой наблюдатель. И внешне он похож на беглеца из Нестабильных Эпох. Но сейчас я уверен - это местный уроженец.
        - Отбываем?
        - Ты отбываешь. Патруль может ловить дезертиров, диверсантов и психопатов в других отрезках времени. А для нас это был лишь пробный заход.
        - Ох, не люблю я работать с экспертами!
        - А я - с патрульными.
        Они засмеялись.
        - Зачем он вам? Он же в астрологию верит. И в дьявола, наверное, тоже.
        - Кеплер тоже составлял гороскопы. А в остальном… Химик, механик, военный инженер, художник, врач - это можно было установить и по хронике. И, как мы только что сами убедились, гипноз и, очевидно, начатки телепатии. Возможно, это у него наследственное - недаром он поминал про могущество своего рода. Но и без этого… настоящий Леонардо да Винчи раннего средневековья! Однако и подлинный Леонардо в гораздо более благоприятных условиях не смог изменить ход истории. А Кен и вовсе не оставит в ней следа.
        - Значит, напрасно я старался. Подкупал этого Бренка - кстати, он показался мне порядочным жуликом…
        - Он такой и есть. Жулик. Но порядочный. Согласно хронике, он единственный в Совете выступил в защиту Кена, когда его изгнали, хотя в отличие от остальных ничем ему не обязан.
        - Так, значит, я тебя оставляю. Институт пришлет своих людей, и вы будете добывать носителя еще одного уникального интеллекта… Да, почему он сказал, что ты думаешь о дьяволе?
        - Наверное, потому, что я мысленно называл его Леонардо. А «Леонард» - одно из имен дьявола.
        - И что будет дальше с этим… Леонардо?
        - Через неделю умрет примас. Доносы. Преследования. Изгнание. А дальше… сведения крайне недостоверны. Возможно, плен в Сламбеде, побег. Последний раз его видели во время следующей войны, будущей осенью. И все. Он не ошибся насчет краткости своей карьеры.
        - А что вам остается?
        - Постараемся перехватить его сразу после изгнания. Если нет - придется прочесать весь полуостров.
        - Набегаетесь. И характер, у него кажется, препаршивый. Лжец, интриган…
        - Ничего. Встречались и хуже. И потом, он прав - работа есть работа.
        4. Камень Великой Матери
        I. Деревенское колдовство
        Оставалось три дня до полнолуния, и пора было идти за омелой. Иначе пришлось бы отложить поход до ночи святого Иоанна, а тогда и без того будет полно хлопот. Я подумала про омелу еще днем, когда спускалась в деревню. Визуна послала меня снять порчу со старосты. Сама она в деревню теперь совсем не ходит. Там я управилась быстро. Пустить хлеб по освященной воде - всего-то дел. Визуна говорит, что порчу навел колдун из-за перевала, а я так думаю, что сама Визуна. Ей иногда хочется напомнить о своей власти, чтобы нас больше уважали. Это верно. Нас не слишком уважают. За пределами долины давно что-то творится, дороги опустели, и знатные господа не ездят больше к Визуне за амулетами и не шлют ей дорогих подарков. Но мне на это наплевать, я обхожусь и простыми деревенскими чарами, все больше по женской части. Только нужна омела. Первейшая вещь.
        Войдя в наш дом, я сразу почувствовала знакомый резкий запах. Тимьян, аир, жабник и все прочие девять трав. Визуна готовила мазь. Давненько они не собирались. Я прошла в чулан, где у нас было спрятано оружие, достала лук и выбрала стрелы с кремневыми наконечниками. Металл для моего дела не годился.
        Когда я вышла из чулана, Визуна, не оборачиваясь, сказала:
        - Убьешь нетопыря.
        Она знала, что я не люблю убивать, даже тварей с холодной кровью, но именно холодная кровь была ей сейчас нужна.
        - Обойдешься сажей, - ответила я. - Сажа ничуть не хуже.
        - Откуда тебе ведомо, что лучше, а что хуже? Этого тебе знать не положено.
        Тут она была права. Этого я знать не могла. Я ни разу не была на круге и не должна там бывать. Я - белая ведьма, не заключала договора, не ношу клейма, поэтому не боюсь ни святой воды, ни серебра, ни соли, ни гвоздей под порогом. Я - белая ведьма, а Визуна промышляла всяким, но я не могу ее судить, потому что она вырастила и обучила меня, хотя и не родная мать. Я - найденыш, неизвестно чья дочь, и Визуна в минуты злости кричит, что меня родила русалка, а вместо крови у меня болотная вода. Визуна стала часто кричать на меня с тех пор, как перестала бить. По-моему, она меня боится. Совершенно напрасно, я не причинила бы ей зла. Хотя, как ни странно, я очень сильная ведьма. Только ленивая, говорит Визуна, и в этом мое спасение.
        Она продолжала шуметь, я не прислушивалась. Мне было ее жаль. Она очень постарела в последние годы, высохла и сморщилась, а ведь в прежние времена знатные господа присылали ей подарки не только за ворожбу.
        - Посмотрим, - сказала я. - Как повезет.
        Я не должна обижать Визуну.
        Визуна скоро умрет.
        Я вышла из дома. Уже темнело, а до леса совсем близко. Времени в запасе много, близилось весеннее равноденствие… кажется в ту ночь у черных большой круг, вот Визуна и засуетилась. Это ее дело. А мое - омела. Мне даже не нужно было ее искать. Дойти до старого дуба и сбить. Сбивать нужно только камнем, а не рукой, не железом. Или такой вот стрелой. У меня глаз верный. А потом я должна подняться дальше по горе и убить нетопыря.
        Я шла уверенно. Была удивительно светлая ночь для конца марта. Хотя от старой луны остался только узкий серпик, но звезды высыпали в великом множестве. К тому же я с младенчества привыкла ходить по этому лесу, летом, бывало, неделями из него не выходила и никогда в нем не боялась. Ни один зверь меня не тронет, Ночные Матери мне не страшны, а разбойников здесь отродясь не было. Но на этот раз все было по-другому. Чем больше я углублялась в лес, тем сильнее ощущала в воздухе тревогу. Я слышала звуки, которых не должна была слышать, плеск ручья, по которому шла вброд, треск сучьев, свист и шепоты. Все было очень далеко, но я слышала, и я не дошла до старого дуба. Я решила затаиться и посмотреть.
        Он выбежал из орешника и попытался взобраться на склон. Ноги у него заплетались, и поначалу мне показалось, что ему просто мешает длинный плащ. И только когда он упал, я увидела стрелу у него под левой лопаткой. Странно, как он мог еще бежать. Он должен был умереть мгновенно.
        Я вышла из-за дерева и подошла к нему. Он был еще жив и поднял голову. Дрожащий свет звезд пронизывал ночь, и я могла видеть его лицо. Вероятно, и он мог видеть мое.
        - Помоги, - прошептал он.
        Я опустилась на колени, чтобы попытаться залечить рану, хоть это и было бесполезно.
        - Нет, - проговорил он. - Не так. - Судорожным движением он вытащил что-то из-за пазухи и протянул мне.
        Я взяла. Это был какой-то камешек на цепочке.
        - Отдай… - шептал он, и потом еще какое-то слово, кажется, «ему», но, может быть, мне послышалось.
        Голова его упала. Я приподняла ее свободной рукой, потом потрогала запястье. Он был мертв. Уж я ли не видела мертвых. Но мне почему-то не хотелось уходить, я пыталась понять… Однако тут я услышала шлепанье сапог по воде и снова отступила в тень. Из-за орешника выбежали четверо вооруженных людей и устремились к убитому. Они завернули его в плащ и подняли. Один из них осмотрелся. Но меня он не видел. Я не хотела, чтобы он меня видел. Я не боялась, однако не желала себе лишних неприятностей. Потом они взяли убитого и понесли. Я стала осторожно отходить назад - знала, что, кроме четверых, в лесу есть и другие. Но я могу ходить в лесу очень тихо… Никто не увидел меня, и я без вреда для себя выбралась из леса. И тут я вспомнила про цепочку, которую продолжала сжимать в руке.
        Визуна лежала на своей постели, завернувшись во все шкуры и одеяла, какие были в доме. Ее знобило.
        - Что случилось? - спросила она меня с порога. - Я чувствую - в лесу что-то неладное.
        Я не видела причин скрываться от нее и рассказала ей все. И выложила то, что мне передали. Это была простая цепочка из толстых колец. Похоже на железо, но уж очень темное - какой-то сплав. На ней припаян черный камень квадратной формы, без оправы. На полированной поверхности вырезаны какие-то неизвестные мне знаки.
        - Ага! Талисман! - сказала Визуна, глаза ее блеснули, как в прежние времена.
        Конечно, это был талисман, через мои руки прошли десятки их, но такого мне видеть не приходилось.
        - Гагат, - произнесла Визуна, рассматривая камень.
        - Гагат - это власть над силами ада?
        - Невежество! - возопила Визуна. - Власть над силами ада - это агат. А гагат - это камень Великой Матери! Постой, - она запнулась, - но ведь гагат - женский талисман. А нес его мужчина?
        - Да. Если только у женщин не может быть на щеках недельной щетины.
        - Странно, - сказала она, с опаской дотрагиваясь до камня. - Очень странно. - И тут же отдернула руку. - Знаешь что? Спрячь-ка ты его подальше.
        Под утро я немного поспала, а днем решила вернуться в лес. Я хотела посмотреть, не прячутся ли там убийцы. Может быть, мой поступок выглядел необдуманным, но, повторяю, я всегда знала, что в лесу со мной не может произойти ничего дурного. И потом, мне не давали покоя слова умирающего. Может быть, узнав что-то о тех, кто за ним охотился, я от обратного смогу выяснить, какова была цель его путешествия и кому я должна передать талисман.
        Я не нашла их. Только следы. Их действительно было в лесу не менее двух десятков. Ночью они прочесывали лес, пока не нашли того, за кем гнались. Странно, но у них не было собак, а вот лошади были. Я нашла следы множества лошадиных копыт в низине, откуда начиналась горная тропа, ведущая прочь из долины. Я немного прошла по ней, а потом поняла, что напрасно теряю время. Они уже успели выбраться на дорогу, а там мне их пешком нипочем не догнать.
        На ходьбу по лесу у меня ушел целый день, и тем не менее я не спешила возвращаться. Что-то мне во всем этом мешало, что-то было неправильно. Хотя ничего такого в них не было - обычные наемники… Но почему они даже не обыскали труп? Просто подняли и унесли.
        Потом я все же с неохотой поплелась домой. Может, мне не стоило оставаться в лесу на ночь? Все равно я ведь не достала омелу и не убила нетопыря. Но до новолуния были еще целые сутки…
        Подойдя к дому, я сразу почувствовала недоброе. Нет, никаких чужих. Только присутствие зла. Я сделала охранительный знак и вошла. И увидела тело Визуны на полу между постелью и столом. Я бросилась к ней, но она уже успела остыть. На теле не было никаких признаков насильственной смерти, но лицо искажено и губы посинели. Мгновенный приступ, резкая боль… но почему такое острое ощущение присутствия чужих сил? Они ушли, но они побывали здесь… Я подняла тело Визуны и перенесла его на постель. Обернулась, будто еще что-то можно было сделать.
        Талисман, который я, уходя, тщательно запрятала в тайник, лежал на краю стола, словно Визуна, падая, выронила его из рук.
        После похорон Визуны было тяжко и пусто на сердце. Я знала, что Визуна умрет, до того, как нашла талисман, но если бы я не оставила его в доме, Визуна, может быть, не умерла.
        Я снова достала его из тайника и стала рассматривать. Я видела много магических камней, когда дороги были еще открыты и разные предметы из большого мира доходили к нам беспрепятственно. Другие талисманы мы делали сами, не только для деревенского обихода, где можно было обойтись травами и корнями, но также из камней, что мы искали в заброшенных штольнях. В привозных встречались похожие черные камешки, но это были обычные обереги от дурного глаза.
        Я вспомнила тексты лапидариев, которые наизусть твердила Визуна: «Изображай медведя на аметисте, лягушку на берилле, всадника с копьем на халцедоне, барана на сапфире…» Относительно гагата я не знала указаний. Обычной греческой надписи «Иао, абраксас» тоже не было. Символы - а может быть, просто рисунки - на камне были совершенно незнакомы. Чем-то они напоминали мне изображения, которые можно видеть на древних стоячих камнях, но были сложнее. И я снова вспомнила, как убийцы не стали обыскивать тело. Может быть, они боялись прикоснуться к камню?
        Мне нужен был совет. Я и не знала никого, кто мог бы мне его дать. Ведь я никогда нигде не бывала, кроме леса и деревни. Единственное, что мне пришло на ум, - то, что я слышала от Визуны о колдуне из-за перевала, зловредном, но умном старике. И я решила позвать его. Весеннее равноденствие миновало, он должен быть свободен.
        Есть много способов заставить колдуна явиться. Я выбрала самый простой. Взяла новый глиняный горшок, бросила туда две иглы, настрогала дубовых щепок, залила водой и поставила на огонь. И я буду доливать воду и кипятить это варево до той поры, пока он не придет.
        Он пришел на четвертый день, плюхнулся за стол и сразу же воззрился на очаг. Я молча сняла горшок с огня, а перед стариком поставила кувшин пива, миску с кашей и полкруга сыра - все, что было в доме. Я соблюдала обычай черных - не здороваться и не называть имени, хотя мне это ничем не грозило.
        Он поел, выпил, потом сказал мне:
        - А черенки в палисаднике выкопала бы. Сразу видно, что ведьма живет.
        - Почему?
        - Розы же! Разве любовная ворожба без роз обходится?
        - Запросто, - буркнула я. - Берешь свечу, что побывала в руках мертвеца, потом щепку от придорожного креста…
        - А вот этого тебе знать не нужно, - перебил он меня. - Ты белая.
        - Знаю вот.
        - Ох, Визуна… Кто знает, где теперь ее душа? - И без перехода, уставившись острыми глазками мне в переносицу: - Зачем позвала?
        Я сняла цепочку с шеи и протянула ему. Но он не взял. Даже толкнулся в сторону.
        - Эт-то что?
        - Похоже, что из-за этого умерла Визуна.
        Я вкратце рассказала ему историю. Покуда я говорила, он немного приободрился.
        - Опиши того, кто нес камень.
        - Лет тридцати пяти. Худой, волосы черные, короткие. Чем-то похож на монаха.
        - Может, то и был монах. Среди них есть монахи.
        - Среди кого?
        Он не ответил. Потом спросил:
        - Ты и вправду ничего не чувствуешь?
        - Нет.
        - Покажи его мне еще раз.
        Но к камню он не притронулся, рассматривал его, вытянув шею.
        - Эти знаки… не знаю… очень древние… но не руны, ручаюсь, и не поповская латынь… и вообще это не здешняя работа… Привезено откуда-то издалека. - Он отодвинулся и снова посмотрел на меня. - На этот камень наложены очень сильные чары. И опасные. Не понимаю, как ты не чувствуешь. Может быть, потому что ты - белая и не вступаешь в сделку с силами зла. Но только великий посвященный может взять в руки такое без вреда для себя. Я не возьмусь. Мы колдуны простые, деревенские. И чары у нас простые. А тебе нужно уходить в города, к настоящим магам.
        Я знала, о чем он думает.
        - Тебе выгодно, чтобы единственная белая ведьма в округе покинула долину.
        - Да! Выгодно! Ну и что? Если пообещаешь, что уйдешь, я расскажу тебе, как найти мага.
        - Как ты заметил, я не заключаю сделок.
        Он опять начал сверлить меня глазами. Как видно, он ожидал, что в ответ я начну творить заклинания, назову его тайное имя или еще что. Но я просто сидела. Тогда он закричал:
        - Дура деревенская! Ты даже не понимаешь, с чем соприкоснулась! Может, здесь замешана власть Высокого Дома!
        - Что такое Высокий Дом?
        - Так ты и этого не знаешь? Будь я проклят на том и на этом свете! Хотя я и так проклят… Духи водные и подземные! Что это делается? Ленивая, глупая, безвольная соплячка - и такая сила! Но… - Он снова быстро успокоился. - Может, твое счастье, что ты ничего не знаешь. Поэтому я и так скажу. Высокий Дом - это маги высшего разряда. Доступ к ним очень труден. Никто из них не якшается с нами, деревенскими колдунами, кроме Меленов, и, будь жив старый Луп Мелен, все было бы проще простого… но Луп Мелен и Кен Мелен умерли. Как найти пути к Высокому Дому, должен знать какой-то ученый-чернокнижник. Сейчас в городах много народу промышляет магией, однако подлинных знатоков - единицы. В старой столице, в Вильмане, проживает некий Твайт. О нем по-разному отзываются, но знает он много. Он научит тебя, что делать. А я ухожу. - Он встал, немного помедлил и добавил: - Ты думаешь, я рассказал тебе все, потому что боюсь тебя? Да будь ты втрое сильнее, я бы и тогда тебя не боялся. Я боюсь этого!
        И он кивнул в сторону талисмана.
        Миновал апрель, прошел май, наступило лето, а я так и не тронулась с места. Не то чтоб я чего-то опасалась. Мне просто не хотелось уходить. То есть я бы ушла только в лес, чтобы пожить там месяц-другой, как обычно делала летом. Но все время возникали какие-то дела, какие-то мелочи. Приходили женщины из деревни. Ко мне одни женщины и ходят. Мужчины по большей части притворяются, что не верят в колдовство, хотя на самом деле верят почти все. Ну вот, это были обычные деревенские чары, о которых говорил колдун из-за перевала. Я помогала от мужской ревности, от мужской холодности, развязывала узлы, заговаривала и нашептывала… Просили у меня и амулеты, и получали их, не великой мощи, конечно, а те, что я делала собственными руками. Но от них была польза, а мне, следовательно, было что есть. Так с какой стати мне уходить? Если колдун из-за перевала и хотел выжить меня отсюда, он для этого ничего не предпринимал. Ощущение зла, посетившее меня в день смерти Визуны, развеялось. Я была совершенно спокойна, и мне ничего не было нужно. И чем дальше, тем меньше.
        Наступил канун святого Иоанна. Ночь, когда все великие силы - и светлые, и темные - выходят на свободу. Кроме того, это лучшая ночь в году для сбора трав. Чем я и собиралась заняться. До праздника в деревне мне не было дела. С наступлением темноты я ушла в лес. Со мной был мешок, а также лук и стрелы с каменными наконечниками. Потому что я снова собиралась к старому дубу.
        На сей раз я дошла без всяких приключений, хотя все было как тогда, только очень тепло. Опять было полное небо звезд, и оно светилось. Я пересекла поляну и увидела темную громаду дуба. Дуб заключает в себе священные силы земли, а все растения, что выросли не из земли, а из другого растения, - чародейные, и главное среди них - омела. Омела на дубе имеет и магию силы, и силу магии. Однако сбить ее я не смогла, что-то меня остановило. Я опустилась на землю и замерла в тишине и темноте. Я не могла двинуться. На меня опять накатило знание. Это началось со мной давно, с детства, и талисман здесь был ни при чем. Иногда, чаще всего против моего желания, ко мне приходило знание о людях: что они думают, что говорят, чего желают, что они делают тайно и явно. И я не любила этого знания. Именно потому я всегда избегала больших сборищ и столько времени проводила в лесу. И вот - оно и в лесу достало меня. Но теперь было различие. Знание касалось не других, а меня самой. Колдун из-за перевала совершенно прав - я была невежественна, ленива и безвольна. И я обладала великой силой. Он не мог причинить мне вреда,
если б даже очень захотел. И то зло, что посетило мой дом, меня не коснулось. Если знание приходило ко мне, то сила была во мне всегда. О чем было известно тем, кто оставил меня в лесу в том возрасте, когда детей только отнимают от материнской груди… Но откуда я об этом знала? Знала, и все. Раньше - смутно чувствовала, прячась в лесу и не заглядывая дальше деревни. Пряталась от себя и своей силы. Но она настигла меня.
        Я лежала на траве. Камень на моей груди нагрелся и был как живой. Я не видела надписи на нем, но знала, что она светится. Надо мной кружились созвездия, все мое тело словно пронзали тысячи игл, и мне совсем не было больно, и я знала, что это - звездный свет. Лучи - звездные копья, а может быть, путы, привязывающие меня к кругу светил?
        Я пришла в себя, когда небо начало бледнеть. Бесполезный мешок и оружие валялись рядом. Черный камень холодил грудь. Кончалась ночь, самая короткая в году, пришедшая к своему повороту.
        Теперь я знала, что уйду из долины.
        II. Ученый чернокнижник
        До Вильмана я добиралась больше четырех месяцев. Сущим безумием было пускаться в дорогу при тех обстоятельствах, что творились в большом мире. Но, говорят, дуракам счастье, а я точно была дурой, потому что только дура могла поступить так, как я. С какой стати я сорвалась с места? Ради какой корысти? Черный камешек с непонятным изображением, висящий на моей груди, ничего не значил. Сознание могущества, причастности к ходу светил бесследно исчезло. Я снова была собой, деревенской колдуньей, владеющей не более чем деревенскими чарами. Они-то, вероятно, и помогли мне достигнуть старой столицы живой и невредимой, несмотря на все усобицы, сотрясавшие большой мир. От деревни к деревне, от мытного сбора к речной переправе, а чаще всего - просто по бездорожью, подальше от тех мест, где могут пройти воинские отряды, проехать какой-нибудь полунищий барон со своей свитой. Я научилась ночевать в поле. Очень трудно привыкать к этому после леса, где каждое дерево тебя знает и защищает, но и мои чары, должно быть, на что-то годились. В городе, однако, я остерегалась прибегать к ним. Не знаю почему. Просто не
хотела.
        После большой войны со Сламбедом, когда выгорело полгорода, минуло восемь лет, и многие кварталы заново отстроились, но следы разрушения все равно были видны. Пожар не тронул в основном Верхний город, оба собора и улицы за Вторым рынком. Королевский дворец сильно разрушили при штурме, в уцелевшей башне теперь помещался наместник Сламбеда.
        Народу на улицах было довольно много. Я шла сутулясь и надвигая на лицо башлык. То ли в долине люди были покрупнее, то ли ко мне там привыкли, но дома на мой рост никто внимания не обращал. А здесь все прохожие попадались мелкие и бледные. Хотя, может быть, в городах так и положено, я же никогда не бывала.
        День уже перешел на вторую половину. Вот-вот начнет темнеть. Пора было искать Твайта. Но я остерегалась расспрашивать о нем. Решила снова отдохнуть и поесть. Тут же, как по заказу, набрела на заезжий двор с харчевней. Денег у меня, конечно, никаких отродясь не водилось, а был у меня остаток хлеба, который третьего дня дала мне одна женщина за то, что я заговорила ее кур. А зайти я собралась, потому как здесь я могла спокойно посидеть, не привлекая к себе внимания. Торговые люди ели-пили в харчевне под навесом, а нищие и паломники размещались во дворе на соломе. Я нашла у стены местечко почище, примостилась там и вытащила краюху из сумки. Ворота были распахнуты, и за ними я видела угол площади и темную ограду собора. Хлеб был неважный, с отрубями, но я съела его весь, собрала крошки в рот и проглотила. Помедлила перед тем, как встать, теша усталое тело последними мгновениями расслабления. И тут на меня снова начало наползать знание. Я увидела людей, идущих мимо меня по площади, но не глазами. Я видела их. Вот женщина, семенящая с постно поджатыми губками, а ходила она на похороны лишь затем, чтобы
незаметно заменить монету, что кладут мертвецу на глаза, на другую. А ту, что унесла с собой, она омоет вином, а вино даст выпить мужу, чтоб он стал слеп к ее изменам, как покойник. А вот у этого, у которого рожа в складках и угри на носу, у него в кошеле флейта из человеческой кости, заиграешь на ней, и все, кто слышат, уснут, и можно грабить и жечь, не опасаясь, что застигнут. Вот лекарь, он делает мази из жабьей пены и жира медведя, убитого при совокуплении. А вот приходский священник, спешащий по зову страждущего со святыми дарами в руках. Не пройдет и недели, и он будет служить черную мессу в развалинах церкви. От толпы ощутимо тянуло кладбищем и тлением, все были замараны, даже дети. Они либо сознательно вступили в сговор со злом, либо поддались ему, как болезни. Мое сознание взметнулось вверх, и, поднявшись над городом, я отчетливо увидела, как далеко расползлась зараза. Но сам гнойник был там, на площади. Дыхание стеснилось от ненависти и отвращения. Вырвать несущую балку из-под свода собора и похоронить всю мерзость одним ударом. Я знала, что могу сделать это. Разом покончить со злом…
        И тут приступ начал проходить. Я вся взмокла от пота, платье прилипло к спине, а волосы ко лбу, зубы стучали в ознобе. Может, этот озноб и остудил мою голову. С чего вдруг это я собралась узурпировать небесный престол и карать виновных направо и налево? Да в чем таком они виновны? Люди есть люди, плохие, конечно, но ведь жизнь-то какова? Во всяком случае, не мне их судить. Не мое это дело.
        «Город на меня действует, город», - подумала я. Я что-то говорила насчет открытых пространств, но когда стены с двух сторон - еще хуже. Давит.
        Я поднялась на ноги. В тот краткий миг видения города мне было ясно показано, где живет Твайт. Кстати, не так уж далеко отсюда.
        Улица ничем не отличалась от других. Пока я шла, уже стемнело, но урочный час еще не пробил, и за ставнями кое-где пробивался свет. Дом Твайта был узкий, двухэтажный, под черепичной крышей. Из трубы густо валил дым. Несмотря на сумрак, мне показалось, что дым имеет зеленоватый оттенок (дрок? остролист?). Значит - дома… Я постучала в дверь. Никто не ответил. Я подождала и снова постучала, на этот раз взявшись за тяжелое медное кольцо на двери. Наружному грохоту сопутствовало молчание изнутри. Я только собралась разъяриться за то, что намеренно не пускают, когда медное кольцо в моей руке как-то само собой повернулось, и дверь приоткрылась. Замок, видно, изнутри отошел. А, ладно, я так молотила, что могла бы разбудить мертвеца, не отступать же теперь. И я вошла.
        Ступила на каменный пол, весь исчерченный мелом. В темноте было трудно разобрать, какие именно значки или надписи были там, но, кажется, они располагались кругами. Комнаты явно окуривали разными зельями. Я пошла вперед. Движение воздуха указывало направление. Миновала еще две неосвещенные комнаты и остановилась на пороге третьей. Она была значительно больше других. В ней горело девять светильников, по три соединенных, у противоположной стороны пылал очаг. Спиной ко мне стоял человек в багровой хламиде и, монотонно напевая что-то на неизвестном мне языке, бросал что-то в огонь. Пол и здесь был весь исчерчен, и не только мелом, но и цветными красками. На столе и на полках грудами валялись свитки и толстые книги в телячьих переплетах. Под потолком крепилось чучело большой ящерицы. Не сразу разглядела я среди свитков на столе человеческий череп и шар из черного хрусталя. В общем, все как положено настоящему чернокнижнику.
        Хозяин, продолжая петь, повернулся зачем-то к столу и тут наконец увидел меня. Пение мгновенно оборвалось. Глаза чернокнижника округлились до предела, и он замахал ручками:
        - Per ipsum et cum ipso et in ipso![1 - Через него самого, и с ним самим, и во имя его (лат). Заклинание демонов.] Прочь! Прочь! Я тебя не вызывал!
        Он был маленький, круглый, бледный. В тех же летах, что колдун из-за перевала, но при этом сходство кончалось. Силы в нем не было. Никакой. Но ведь я не за силой сюда пришла.
        - Добрый человек, - сказала я, - ты меня явно с кем-то путаешь.
        Я ошиблась, выразившись «до предела». До предела округлились его глаза сейчас. Он рухнул в кресло и некоторое время пребывал в недвижности. Затем спросил пересохшим горлом:
        - Как ты вошла?
        - Очень просто. Через дверь.
        - Этого не может быть! - взвизгнул он.
        - Как не может, когда есть?
        Он уже успел настроиться враждебно.
        - Зачем?
        - А ни за чем. Просто хотела проверить, не тебе ли адресовано вот это. - И я бросила талисман на стол.
        Он испугался, как и прочие до него. Но не только. Талисман его притягивал. Твайту безумно хотелось взять его в руки и повертеть. Однако он не решался.
        - Что сие значит?
        - А я надеялась, что ты мне это объяснишь.
        Твайт сполз с кресла, придвинулся к столу, потирая руки, а может, он сам себя удерживал. Потом покосился на меня.
        - В общем, я так понимаю, - сказал он после долгой паузы, - раз ты могла миновать все преграды и даже не заметить их - ты существо не вполне обыкновенное и с тобой можно говорить открыто… но все же я хотел бы знать, откуда у тебя камень Великой Матери и как ты нашла меня?
        - Камень попал ко мне случайно, а к тебе меня направил Хошан. (Это было тайное имя колдуна из-за перевала. Не для меня, конечно, тайное.)
        - Так. - Твайт задвигался вокруг стола. Его прямо-таки распирало от любопытства и страха. - Ты не ошиблась! Я знаю много, очень много… здесь древние знаки… тысячи лет прошли с тех пор, как умерли те, кто ими пользовался, а они были нашими общими учителями… Все забылось обо всем обитаемом мире есть лишь несколько человек, знающих малое количество этих знаков, может быть, я один… - Он бросился к полкам, стал копаться в книгах, смел кучу ни на что не похожих обрывков. - Где же я видел? У Гермеса… нет, не у Гермеса, хотя Трисмегист знал все… и не в «Сефер Йецира», точно… именно у саисцев… - Он хлопнул себя по лбу. - Вспомнил! «Шу» и «Тефнут» - вот как читаются знаки. Они трактуются как символ единства сил… мужское и женское… движение и дыхание… но почему? - Он опять впал в забытье, как в первое мгновение, бормоча: - Ведь для этого есть другие знаки, столь же могущественные, но более употребляемые? Почему не обычный гексагон? Почему не звезда Соломона? Почему? - Он уже обращался ко мне, будто я сама вырезала надпись на камне.
        - Матерь Божья, я и слов-то таких не слышала!
        И этим я его добила окончательно. То ли «Матерью Божией», то ли своим невежеством. Я уж думала, что мне придется приводить его в чувство, но он с трудом вымолвил:
        - Как тебя зовут?
        - Ирруби.
        - Странное имя… Тайное или явное?
        - У меня одно имя.
        - Вот как. - Снова молчание. - И что ты, Ирруби, вообще умеешь?
        - Почти ничего. Заговор снять. Бородавки вывести.
        - А как ты добралась до Хошана?
        - Никак. Я велела ему, и он пришел.
        Твайт поднялся - хламида по полу, ручки подъяты к потолку, заменяющему небеса, сам - мне по плечо.
        - Все прекрасно! Ты правильно сделала, придя ко мне. Немного усилий, Ирруби… и ты будешь управлять миром!
        «Семь светил проходят по дорогам Олимпа, и лучами их соткана вечность, Солнце, дающее смех, это свет вдохновенья, Луна, создающая боязнь, молчание и память, Сатурн, отец справедливости, Юпитер, дарующий удачу, мир и производительность, Марс, отец порывов и борьбы, Венера, подарившая людям желание и наслаждение, от нее же они получили улыбку для смягчения их доли в мире падения, Меркурий, который дает человеческой природе мудрость, слово и убеждение, он же послал им изобретательность».
        Зубрили Трисмегиста. «Изумрудную скрижаль» я уже помнила лучше, чем святоша «Pater noster». Теперь я принялась за «Деву мира».
        Для Твайта я была подарком судьбы. Он действительно знал много, но распорядиться своими знаниями не умел, главным образом из-за недостатка решимости. Поэтом он не занял заметного места среди чернокнижников, не говоря уже о Высоком Доме. И тут являюсь я - одаренная, но невежественная. Я буду управлять миром, а он будет управлять мной. Таковы были его устремления, хотя он сам себе не отдавал в них отчета. Мне, впрочем, было все равно. Я вступила в мир, где все черпалось из книг. Ничего здесь не было общего с прежним деревенским ремеслом, когда распускают волосы и машут веревкой, чтобы вызвать бурю, или дают беременной женщине съесть первый плод с дерева, чтобы был хороший урожай. Упущенные знания нужно было наверстать. С самого начала я прикидывалась дурой большей, чем была, потому что Твайту это было приятно и подстегивало его учительское рвение. «Сила без мудрости - ничто», - говаривал он. И он меня ею напичкивал. Мудрость греческая, мудрость римская, мудрость египетская, мудрость иудейская, мудрость коптская, мудрость сиро-халдейская - меня скоро должно было начать рвать мудростью!
        - Ты перестала слушать, - сказал Твайт. - Нельзя отвлекаться, когда речь идет о столь важных вещах. Vir sapiens dominatur astris.[2 - «Мудрец управляет звездами» (лат.). Вергилий.]
        - А я не vir, a virgo.[3 - Vir - мужчина, virgo - девушка.]
        - Если ты будешь со мной спорить, то никогда не научишься ничему, кроме как выводить бородавки!
        - Тоже неплохое занятие, - огрызнулась я. - От него-то польза есть.
        В дверь постучали, и я подошла к окну глянуть, кто. Это был Руфий, каноник от Святой Бригиты, баловавшийся тайными науками и потому заглядывавший к Твайту. Хозяин приказал впустить, а самой убираться куда-нибудь. Он всегда боялся, что кто-то проницательный разглядит во мне нечто иное, чем простую служанку. Я с удовольствием оторвалась от колодца знаний, подхватила корзину и отправилась в торговые ряды. В околотке у нас говорили: «Наконец-то Твайт решился завести домоправительницу» и понимающе ухмылялись. Совершенно, между прочим, напрасно. Никаких поползновений на мой счет Твайт не предпринимал, отчасти по причине своего преклонного возраста, а также потому, что продолжал меня бояться.
        Шел снег. В этом году зима настала рано, и люди по привычке с опаской ждали установления льда, ибо в это время обычно возобновлялись военные действия. Но пока ничего такого не было слышно. Видно, потеряв независимость, город получил-таки передышку. И голода здесь не было. Во всяком случае, в лавках было что выбирать, а выбирать мне приходилось тщательно, даже если путь мой не лежал дальше пекаря. Причиной привередливости был Твайт, который следил, как бы я не съела чего нечистого. Это тоже было новшество, раньше я ела только для утоления голода.
        Я вернулась с наступлением темноты. Каноник ушел. Не знаю, о чем они говорили, по-моему, Твайт всегда морочил ему голову, но в этот раз вид у него был озабоченный. Мне он ничего не сказал, только сообщил, что ночью решил повторить опыт с зеркалами, хотя все предыдущие были неудачными. Должно быть, несмотря на самоуверенность, его терзала неопределенность, и он хотел, чтобы я увидела в магическом зеркале какие-нибудь указания относительно своей судьбы. Отсюда и его отчаянные попытки составить мой гороскоп. Я считала это занятие бесполезным, так как не знала времени своего рождения, но Твайт, хоть и твердил строку Вергилия Мага насчет мудреца, повелевающего звездами, в то же время все ставил в зависимость от этих звезд. Звезды, числа, буквы - все у него мешалось и одно подменяло другое.
        Необходимые приготовления он сделал сам. У него были сомнения относительно праведности производимых манипуляций, а я, пока не прошла всех испытаний, должна оставаться незапятнанной. Твайт расставил зеркала, начертил на полу неполный круг и зажег свечи, которые также сделал сам. Когда я в чистой льняной одежде вступила в круг, он его замкнул. Конечно, у этих книгочеев «круг» означал совсем иное, чем сборище деревенских колдунов. Я стала смотреть, как обычно, в центральное зеркало. Твайт, перед тем, как отойти, проверил, прочно ли заперты ставни - по городским законам все огни в этот час должны быть давно погашены. Потом засел в углу со своими вычислениями.
        Время шло, чародейские свечи таяли, а я по-прежнему ничего не видела за тусклым стеклом, кроме собственного лица - широкие скулы, короткий нос, зелено-карие глаза, серые волосы в скобку. За эти месяцы я налюбовалась на них больше, чем за всю предшествующую жизнь. Потому что дома у меня не было зеркала.
        - Ну, что? - не выдержал Твайт.
        - Все то же.
        Он опять погрузился в свои вычисления. У него была привычка бормотать, когда он думал.
        - Есть планеты мужского начала - Сатурн, Юпитер, Марс и Солнце, и планеты женского начала - Венера и Луна. И одна планета общая для мужчин и женщин - Меркурий. Есть планеты благодетельные - Юпитер, Венера, Солнце, и планеты зловредные - Сатурн и Марс. Луна и Меркурий несут в себе в равной мере добро и зло. Тобой, несомненно, владеет Меркурий, и он обращен к тебе светлой стороной. Пока что ты не вступила на путь зла, и судьба тебя хранила. Но если твоя звезда повернется к тебе темной своей стороной… - Он надолго умолк.
        Я вышла из круга.
        - А Высокий Дом - они черные или белые?
        - Ни то и ни другое, - прошептал Твайт. - Высокий Дом - потому и высокий, что превыше категорий. Черное, белое - это для таких, как мы, им подвластно все. Но убивать высший маг не может, так установлено, иначе нарушится связь вещей… Почему ты заговорила о Высоком Доме?
        - А почему ты заговорил об убийствах?
        Он не ответил.
        - Только и слышу - Высокий Дом, Высокий Дом, а говорить о нем не хочешь. Ты знал кого-нибудь, кто принадлежит к нему?
        - Н-не думаю… Это раньше они держались больше на виду и действовали открыто… Теперь у них другие обычаи. А раньше… Говорили, что Луп Мелен принадлежал к Высокому Дому, но он уже тогда отошел от них. На долгие годы уезжал в полуденные страны…
        Мелен. Это имя я услышала сперва от колдуна из-за перевала, а потом, довольно часто, в Вильмане. Но Хошан говорил про Лупа Мелена, а здесь упоминали только его сына Кена Мелена… Кен Мелен по прозванию Престиагар, советник короля Сигберта, ученый-механик, впоследствии изгнанный и убитый.
        - А Кен Мелен?
        - Наверняка нет. Но его кончина темна. Это было еще до войны, и никто не знает… - Он вцепился руками в ворот. - Мне страшно, Ирруби, а тут еще этот Кайс…
        - Что? - Мне послышался какой-то щелчок. Наверно, ветер ставнем. - То есть я хочу сказать - кто?
        - Мне рассказал о нем каноник, а он слышал от других… Это приемный сын одного рыцаря из Эйлерта, ставший командиром наемников. У него есть дар… сильный дар, но злой… и начатки второго зрения. Он опасен… что, если он пойдет на Вильман, и опять настанут смутные времена?
        Я знала, что во время последней войны Твайт где-то скрывался и приехал в Вильман, когда уже все успокоилось. А ведь у меня больше оснований бояться. Но я не чувствовала страха. Вообще ничего. Я подошла к окну и открыла ставень. Ворвавшийся в комнату ветер и снег взметнули свитки и загасили огарки свечей. Твайт кинулся перебирать свои записки.
        - Зачем ты это сделала?
        - Так. - Я смотрела в окно, в ночь. - Душно здесь…
        Но прошли дни, недели, а ничего не стряслось. Твайт успокоился и продолжал учить меня. Поэтому я удивилась, когда однажды (дело уже шло к весне) застала Твайта в величайшей растерянности. Он выбежал мне навстречу.
        - Ирруби! Ирруби! Подавай на стол! У нас гость!! Лучшее, что есть в доме! И, - тут он понизил голос до шепота, - будь осторожнее. Не разговаривай с ним. Он многое видит…
        - Ладно, прикинусь дурочкой. А в случае чего - отведу ему глаза.
        Твайт был так растерян, что не сделал мне в ответ своего обычного замечания насчет деревенских глупостей, к которым он причислял умение отводить глаза.
        У нас никто никогда не обедал. Твайт сам в еде был настолько неприхотлив, а меня, как уже говорилось, держал на особом корму, так что мне пришлось поломать голову над тем, что же у нас «лучшее». Сидели они в центральной комнате нижнего этажа, которая обычно пустовала. Гость восседал за столом. Это был крупный вальяжный мужчина с круглой головой и тяжелыми веками, из-за которых почти не было видно глаз. На левой руке у него был перстень с дымчатым топазом. Я налила им вина, и гость выпил первым.
        - Ты никогда в этом не разбирался, Твайт.
        - Прости, Вартег.
        - Ничего, пивал я и худшее. Пусть она несет обед. Как ты ее назвал? Ирруби? Странное имя. Не христианское. Похоже на древний язык… Что-то оно мне напоминает… Хотя не будем отвлекаться.
        Твайт облегченно вздохнул, видя, что гость не обращает на меня внимания. Но мне пришлось вернуться с мисками. Вошла я на фразе гостя:
        - Им не нужны человеческие осведомители, у них другие способы разузнавать новости…
        Его явно не смущало мое присутствие, он говорил спокойно и уверенно. Я все же вышла. Вартег был более сведущим чернокнижником, чем Твайт, и если не обладал силой, то по крайней мере знал к ней пути. Мало ли что. Однако, когда некоторое время спустя я подошла к дверям, что-то заставило меня замедлить шаг. Может быть, потому что я услышала знакомое имя.
        - Кен Мелен открыто нарушил обычай и углубился в светские науки. Хотя ты должен был знать его, последние свои годы он провел в Вильмане.
        - Нет. Я же приехал сюда после войны.
        - После смерти отца он совсем не общался с нами, искал какие-то свои пути… А здесь у него был покровитель.
        - Да, примас королевства.
        - Архиепископ, светлая ему память, ценил ученость. И Кен Мелен посещал его резиденцию в монастыре Всех Святых не меньше двух раз. Ходил слух, что он собирается там постричься, но он предпочел карьеру королевского советника. Похоже, архиепископ со временем метил его в канцлеры…
        - Но не успел. Умер, а остальная церковная партия в Вильмане Мелена крепко не любила… А теперь говорят, что, если б Кен Мелен остался жив, Вильман бы не проиграл войну.
        - Все может быть… Надеюсь, ты меня понял?
        - С чего ты взял, будто Кайс как-то связан с Меленами?
        - У тебя привычка все толковать превратно. - Я услышала смешок. - Я имел в виду совершенно обратную возможность. Кайс - не ученый и механик, он - маг и солдат. Высокий Дом уже показал, что может напрямую вмешиваться в события, а не только влиять исподволь. А что будет, когда он завладеет камнем Великой Матери?
        У меня чуть миски не выпали из рук. Но я их удержала и с невозмутимым видом вошла в комнату и стала расставлять кушанья. Оба чернокнижника и не взглянули в мою сторону, похоже, они вовсе забыли обо мне.
        - Откуда ты знаешь, что им нужен именно камень Великой Матери? - тихо спросил Твайт.
        - Я бы мог ответить, что у меня есть свои способы раскрывать секреты, но я не стану лгать старому другу. Кайс сам открыто говорил о том, что он ищет, и не делал из этого тайны.
        - Кайс! А не Высокий Дом!
        - А я просил тебя смекать!
        - Что же это, что ж это, что ж это такое, - забормотал Твайт своей обычной скороговоркой. - Какая сила в этом талисмане?
        - Не знаю. У меня, видишь ли, всегда был иной, более прикладной, взгляд на магию. Сами по себе эти камешки Великой Матери ничего не представляют, обычные обереги. Но якобы на этот - именно на этот - наложены очень сильные чары. Неподвластные никому из нас. Какая-то не наша магия, чужеземная…
        - Давно ли об этом стало известно?
        - Слухи распространились в прошлом году. Но поиски, несомненно, велись и раньше.
        Твайт поднял глаза и увидел меня у противоположной стены. Вздохнул.
        - Оставим это. Надеюсь, ты будешь ночевать у меня?
        - Надейся, надейся. Вильман до и после войны - два разных города. В прежние времена я плюнул бы на фискалов и пошел в гостиницу. Но с тех пор, как в Вильмане больше нет двора, у вас здесь стало очень скучно жить. Думаю, что не задержусь в вашем городе.
        Когда стемнело, Твайт сам проводил гостя в спальню на верхнем этаже, а я собрала посуду, отнесла ее на кухню и принялась мыть. Несколько позже вернулся Твайт.
        - Я заглянул к нему. Он спит. Он не распознал тебя, и это хорошо. Но остальные известия не сулят ничего доброго.
        - Можешь не пересказывать. Я слышала часть вашего разговора.
        - Выходит, ты знаешь? - Он сел на табурет, сжав пальцы на коленях.
        - Кайс - ставленник Высокого Дома? - Я ожесточенно терла блюдо мочалкой.
        - Вартег так считает. Я бы не сказал, что он меня убедил. Но иногда мне кажется, что он прав.
        - А говорил - выше понятий добра и зла, запрет на убийства…
        - Говорил. И все это правда. Высокий Дом создавался из самых благих побуждений как противовес силы - насилию. Но обладание силой неминуемо приводит к жажде власти. Настоящей власти. - Он помолчал немного. - И разве ты не замечала, с какой готовностью люди стали впадать во зло?
        - Замечала. Но это все же простые люди.
        - Разве ты не помнишь великий закон Трисмегиста?
        У Трисмегиста много законов, и все великие. Но на сей раз я сразу поняла, что Твайт имеет в виду.
        - Что наверху, то и внизу?
        - Да. И этот закон распространяется на все. И на всех.
        - Кроме того, - заметила я, - не обязательно ведь убивать своими руками. Можно нанять убийцу, можно убить с помощью чар… - Я начала расставлять миски и блюда на полке. - Зло укрепляется в мире, а я мою посуду в городе Вильмане. А ты, Твайт, собирался править миром, а испугался обычного рыцаря-разбойника.
        - Кайс - не обычный разбойник! Если он не выпестован Великим Домом, то что же тогда он такое? Ведь он - маг, а маг не может быть воином! Как же это у него получается?
        - Глупости. - Я вылила грязную воду в ведро. - Я тоже могу делать много того, что мне не положено.
        - Не говори так! Кроме того, Кайс может и не знать, кому он служит, а про камень ему умело подсказали.
        - По-моему, ты сам запугиваешь себя больше, чем Вартег.
        Он посмотрел на меня жалобно.
        - Но, Ирруби, ты должна понимать, почему я боюсь. Если Высокий Дом или Кайс найдут нас прежде, чем мы овладеем всей силой талисмана или хотя бы узнаем, в чем она заключается… почему именно «Шу» и «Тефнут»…
        - Вартег сказал тебе - ничего особенного в этом камне нет. А «Шу» и «Тефнут» означает всего-навсего созвездие Близнецов!
        - Что?
        - Да, ты сам мне назвал главные значения: единство, движение и дыхание, что еще? Меч и арфа, огонь и вода, сила мужская и женская - но самое простое, великий знаток звезд, ты забыл - Близнецы!
        - Но Небесные Близнецы - это братья Диоскуры… Gemini…
        - У греков и римлян. У египтян, чьими знаками помечен камень, - брат и сестра.
        - Откуда ты узнала?
        - Да из твоих же книг, которыми ты меня напичкал!
        - Почему ты сразу не сказала мне?
        - Забыла, наверное. Только сейчас в памяти всплыло. Так что это - обычный астрологический талисман и ничего больше.
        - Нет. - Твайт покачал головой. - Если так, то почему за ним охотятся Высокий Дом и Кайс? Ты не права. Кроме того, есть еще одна вещь, которой ты не замечаешь. Чары, которые наложены на талисман, для знающего заметны. Но когда талисман на тебе, никакого влияния не чувствуется. Будто ты своим существованием снимаешь его действие. Поэтому Вартег, могущество которого гораздо больше моего, ничего не заметил. Однако стоит тебе его снять… Нет, судьба не совершает ошибок, талисман предназначен тебе.
        - Не мне. Человек, который мне его вручил, ясно произнес: «Отдай». Кому?
        - Мы поговорим об этом позже. Я устал, Ирруби, и хочу спать.
        Он ушел, а я осталась сидеть на темной кухне. У меня было чувство, будто я совершила ошибку. Но какую? И что делать дальше? Я так привыкла к талисману, что совсем забыла о нем. А ведь он не мой. Я и талисман никак не связаны между собой. А Твайт думает иначе. Кто из нас прав?
        Весна наступила так же рано, как и зима. Вартег отбыл из Вильмана через день после того разговора - он поступил на службу к какому-то владетельному господину на севере, и сюда за ним прислали специальный эскорт, так что все было вроде как обычно. Но меня все время что-то грызло, а я к этому не привыкла. Я привыкла, что с душой у меня все в порядке. Но прошло уже больше года с тех пор, как талисман попал ко мне в руки, а я все не знала, кому его передать.
        И пришла пора удивляться мне, когда однажды заколотили в дверь и на пороге появился Вартег. Вид у него был такой, будто он проделал очень долгий путь по очень плохой дороге в очень тряской телеге, его прежняя самоуверенность заметно отступила. Он быстро прошел мимо меня и направился в мастерскую Твайта. Твайт был дома, он вообще выходил чрезвычайно редко. Он всплеснул руками.
        - Ты? Какими судьбами? А я думал, что…
        - Я без работы, Твайт. - Вартег устало опустился в кресло. - Моего барона разбили, его земли разграбили, а сам он бежал на побережье, так что ему сейчас не до придворного чародея.
        Твайт сделал мне знак, чтобы я принесла гостю выпить. И на сей раз Вартег выпил принесенное мною вино без всяких замечаний. Жадно, залпом, до дна. Поставил кружку на стол и сказал:
        - А хочешь знать, кто разделал моего барона? - И не дождавшись вопроса: - Кайс.
        Твайт мелкой рысцой приблизился к столу.
        Я снова налила вина. Вартег схватил кружку, но пить не стал.
        - Кайс это сделал. Так, походя. И земли грабить не стал, этим занялись наши соседи. Кайс там не задержался. И, похоже, движется сюда, на Вильман.
        В голубых, со слезой, глазах Твайта было отчаяние.
        - Когда… - Он не договорил.
        - Примерно месяц тому.
        - Но тогда он должен уже быть здесь!
        - Дороги еще размыты. А у него - отряд. Думаю, что я его обогнал.
        - Почему же… почему ты бросился сюда, а не к морю?
        - Потому что Вильман - ближайший город, и у него, несмотря ни на что, крепкие стены! А Кайс - не правящий совет Сламбеда, у которого под началом тысячи солдат. У Кайса не хватит людей, чтобы взять Вильман.
        - И все же он идет сюда.
        - И что из этого следует? - Вартег поднялся. - Что в данном случае Кайс уповает не на военную силу. Я люблю жизнь, мой друг, и буду всячески стараться ее сохранить, но я не так труслив, как ты, и не прочь посмотреть, что это за сила. А сейчас я собираюсь пойти передохнуть, завтра же напрошусь на прием к наместнику. Предосторожности никогда не мешают.
        После ухода Вартега Твайт сказал:
        - Не исключено, что нам придется бежать, Ирруби.
        - Тебе. Я никуда не побегу.
        - На что ты рассчитываешь?
        - Это нечестный вопрос, Твайт.
        Но когда я осталась одна, я задала себе тот же вопрос. В самом деле, на что я могла рассчитывать, если война придет в город?
        На астрологические таблицы Твайта? Или… на ту странную силу, приступы которой я ощутила в ночь летнего солнцестояния и в день своего прихода в Вильман?
        Я попыталась сосредоточиться. Ничего. Только странное чувство, будто внутри меня находится огромный колодец или шахта и я могу в любой момент туда рухнуть. Внутри себя. Это надо осмыслить.
        А что ж тут осмысливать? Сила здесь, она в глубине, что же может вызволить ее? Соблазн зла, который был мне всегда известен - недаром же я изучила все пути Черных, никогда на них не вступая.
        Но еще больший соблазн - уничтожить зло. Его я тоже испытала, и, по моему разумению, был он ничуть не лучше. И долго ли мне будет служить спасением моя лень?
        Наместник принял Вартега, но чем кончилась их встреча, я не знаю. Вартег продолжал жить у нас, однако приходил только ночевать. Пару раз являлся каноник Руфий, и все трое, вместе с Твайтом, беседовали при закрытых дверях. Я не делала попыток узнать, о чем они говорили. Но то, что Руфий допускался к беседе, свидетельствовало за себя. Судя по некоторым прежним его замечаниям, Вартег относился к Руфию крайне пренебрежительно. Чувствовалось, что еще пара недель, и Твайт не выдержит. Не будь здесь Вартега, он бы просто удрал, а так - он им все про меня выложит.
        Ну и пусть.
        Однажды Руфий прибежал в неурочный час. Именно прибежал, а при его дородстве и сане это было не совсем уместно. Твайт и Вартег воззрились на него.
        - Я был в канцелярии епископа, - промолвил он, отдышавшись. - Это важно.
        - Мы слушаем тебя.
        - Епископский викарий - мой старый приятель, и он по секрету сообщил мне известие, полученное его преосвященством. Кайс не пошел на Вильман, а повернул западнее. Судя по всему, он приближается к монастырю Всех Святых.
        - Значит, мы спасены! - воскликнул Твайт.
        - А монастырь? - с тоской спросил Руфий.
        - Это уж забота наместника.
        - Верно, гонец и прибыл просить у наместника солдат для защиты монастыря.
        - А что Кайсу понадобилось в монастыре? - вдруг с подозрением спросил Твайт.
        - Возможно, ничего, - сухо ответил Вартег. - Показывает себя. Я же говорил: он - чудовище.
        - Что ж, будем надеяться на наместника.
        Я ушла на кухню, чтобы подумать без посторонних. Стала вспоминать, что слышала о монастыре от горожан и Твайта. Это место благословенное и проклятое одновременно. Раньше, в забытые времена, там было языческое капище Реты, здешней богини войны и охоты, потом - римский храм Дианы, а после на его развалинах выстроили монастырь. Одна сила приходила и низвергала другую, а камни храма были все те же.
        Но не эта мысль смущала меня. Другая. Другая!
        Вся троица вновь собралась через два дня, под вечер. Вартег уже успел посетить наместника, Руфий - викария.
        - Наместник знает, что монастырь обложен. И он не даст солдат. Говорит - это не его дело.
        - Но что же делать, что же делать? - Руфий был близок к рыданиям. - Гонец рассказывал, что в монастыре собрались, спасаясь от огня, жители всех окрестных сел. Монахи поклялись не открывать ворот, но они же не воины…
        - И все же наместник не желает даже слушать. Земельные владения монастыря не подлежат его власти, и он говорит, что не будет рисковать своим гарнизоном из-за церковных распрей. Вот если бы монастырь по-прежнему оставался резиденцией примаса…
        Так. Я прислонилась к стене. Трое беседующих перестали для меня существовать.
        Покойный примас - покровитель Кена Мелена, который наезжал в монастырь. Луп Мелен, посещавший «полуденные страны». Талисман с Востока. И передавший мне его человек, похожий на монаха. Цепь выстраивалась. Камень, несомненно, хранился в монастыре. И Кайс думает, что он до сих пор там.
        Теперь я знала, что нужно делать. Недаром же я пробралась прошлым летом через воюющие земли, недаром Вартег и Руфий забывали о моем присутствии - я умела отводить глаза людям! Но это умение было надобно мне до поры до времени. Пусть Кайс увидит, что в монастыре нет талисмана, пусть узнает, у кого талисман, а потом…
        Нет, нельзя отдавать талисман. Мне этот камешек не нужен, но раз из-за него льется кровь, он важен. Пусть Кайс попробует отловить меня, если сумеет. Потому что за монастырем начинаются леса, а в лесу меня защитит каждое дерево.
        Прощайте, Твайт, астрология и мантика!
        Назавтра меня уже не было в Вильмане.
        III. Злой маг
        Ветер шел с северо-запада, мне в лицо, и я всем существом старалась уловить запахи леса. Мне казалось, что я их ощущаю, хотя лес был далеко от меня, а монастырь близко. Один переход…
        То, что я делала сейчас, было еще хуже прошлогоднего безумия. Но воля, двигавшая мной, уже не было моей. Напрасно я пыталась прибегнуть к логике, убеждая себя, что любое вмешательство в естественный ход событий уже есть зло. Напрасно же я пыталась опереться на самое спасительное свойство - свою лень. Ведь если бы лень взяла верх и я вместе с талисманом осталась в Вильмане, то и зла бы никому не причинила, и Кайс талисмана точно бы не получил. Блистательный довод! Беда только в том, что моя лень начисто исчезла. Совсем. Оставалось надеяться на то, что Кайс, подобно мне - стихийный маг, малообученный, и что он, охотясь за камнем, как и я, не знает в точности, что с ним делать.
        От Вильмана к монастырю пролегала хорошая дорога, еще с римских времен, когда там был храм Дианы. Но эта дорога наверняка была перекрыта Кайсом, поэтому мне пришлось делать крюк. И вот - обходной путь кончился. Оборвался. Я стояла на краю обрыва, прислонившись к старой накренившейся сосне, и смотрела вниз. Монастыри обычно стоят на возвышенности, но здесь, судя по всему, часто случались оползни. Дорог было две - та, о которой я упомянула, и другая, врезанная между высокими краями обрыва, уводящая туда, где голубел Великий лес. А передо мной лежал монастырь. Было около полудня, день стоял ясный, а у меня, как уже сказано, острый глаз. Сначала я постаралась разглядеть людей, толпившихся на стенах монастыря. Я могла различить только рясы и холщовые одежды крестьян. Ни лат, ни шлемов я там не заметила, хотя многие были вооружены. Зато заметила кое-что другое. На сей раз монахи поступились своими строгими правилами и впустили женщин за стены. Женщин и детей.
        Осаждающие были видны мне лучше. Они не походили на солдат регулярной сламбедской армии, составлявшей гарнизон Вильмана. Просто люд разбойный. Из чего вовсе не следовало, что они хуже знают свое дело. Судя по выжженной и вытоптанной земле, монастырь уже пытались брать приступом. Но до сих пор мощные стены выдерживали. Теперь осаждавшие готовились к новой попытке. И все развертывающиеся вокруг стен действия стягивались к единой точке, за которую зацепился мой взгляд. Это был высокий человек в круглом шлеме без всяких украшений и кожаной куртке, обшитой бронзовыми бляхами. Из оружия у него были меч и длинный нож. Вроде меня, железа не боится… Если он и в самом деле маг.
        Тяжелый рокот донесся до меня со стороны дороги. Кайс обернулся. Хотя он находился далеко и лицо его отчасти было скрыто лобной и щечной пластинами, мне показалось, что я где-то уже видела его раньше. Потом я посмотрела туда же, куда и он. Дюжина громил перла к дверям монастыря обшитое медью бревно. Хорошего дерева не пожалели…
        Готовился новый штурм. На стенах было тихо. То ли у осажденных кончились стрелы и они ждали, когда враги полезут на стену, чтобы вступить в рукопашную, то ли воля их уже была парализована другой, более сильной волей.
        Пора.
        Прежде чем таран ударил в ворота, я отклонилась от дерева и заорала:
        - Кайс!
        Никогда не думала, что у меня такой голос. У самой и то заложило уши.
        - Кайс! Ты ищешь камень Великой Матери?
        Думаю, меня хорошо было видно на краю обрыва. Я сорвала цепочку с шеи и взмахнула ею в воздухе.
        - Он у меня! Вот он!
        В дерево рядом с моей головой вонзилась стрела. Стрелял не Кайс, а кто-то из его людей. Но мне некогда было разглядывать. Сейчас они полезут вверх. Я развернулась и побежала, срезая наискосок, туда, где так же наискосок дорога уходила от низины к лесу. Она была далеко внизу…
        Это был прыжок, на который прежде я никогда бы не осмелилась. Как я не переломала себе руки и ноги, не знаю. Но я, кажется, даже не ушиблась особенно. Повернувшись, задержала дыхание. Нужно было только сосредоточиться… Когда-то я знала, что силой одного только желания могу выбить из опор несущую балку собора и обрушить ее на голову прохожим. А тут только земля, склонная к оползням, и я никого не собиралась убивать…
        Это оказалось гораздо легче, чем я предполагала. Когда пласты земли начали мягко сползать на дорогу, мне даже не понадобилось делать передышки. И я помчалась к лесу. У них были лошади, а я не стану утверждать, будто бегаю быстрее ветра. Но им нужно будет расчистить завал, или искать объезд, или лезть наверх пешим манером. На все нужно время - если только Кайс не уберет завал иным способом. Хотя вряд ли. Иначе ему не понадобился бы таран.
        А дальше, мне кажется, действовала уже не я. Не помню, ни как я бежала, ни как добралась до леса. Я полностью вложила себя в этот бег, и ни для мыслей, ни для впечатлений уже не было места. Помню только, как рухнула где-то глубоко в чаще, во влажном хвойном сумраке Великого леса. И пока я валялась там, обессиленная, что-то странное стало происходить со мной. Будто я сковырнула верхний пласт не только с обрыва, но и со своего существа… О нет, это не был приступ силы, подобный прежним. Сила, я знала, всегда была со мной. Знала я теперь тоже много. Но раньше это существовало во мне как бы обособленно. Сейчас же сила и знание начали воссоединяться. И пустые формулы и заученные жесты обретали смысл. И еще я помнила затверженные когда-то слова: «Сила полна, когда обращена в землю».
        Я поднялась на ноги. Первым делом нужно было обеспечить защиту. Погоня не появлялась, но это не значит, что ее не будет совсем. Задержка помогла лишь понять, что Кайс не способен уничтожить завал. Но границы его умения по-прежнему неизвестны. Иногда достаточно самых простых способов… Я вгляделась и увидела большую старую ель. Не очень подходящее дерево для женщины, но подходящее к моему предприятию. Я полезла за ножом и тут только обнаружила, что больше не держу камень в руке. Цепочка снова висела у меня на шее. Когда я успела ее надеть, тоже не помню. Достав нож, я срезала сухую ветку примерно в две трети моего роста и очистила ее, так что получилось нечто вроде посоха. Я могла бы обойтись и без этого, но лучше знать, что можешь на что-то опереться. Во всех смыслах. Затем я нашла небольшую поляну, начертила посохом круг на земле и трижды обошла по ходу солнца, повторяя: «Земля, я не причиню тебе вреда. Вода, я не причиню тебе вреда. Ветер, я не причиню тебе вреда. Я ваша, я ваша, я ваша». Замкнув круг, я села на землю и нарисовала вокруг себя знаки «Алеф», «Мем» и «Шин». Но и установив защиту, я
не позволила себе отдыха. Прошло уже несколько часов с тех пор, как я видела Кайса, успело стемнеть. Я не могу оставить его в покое. И не могу обнаружить себя. Я положила посох на колени и закрыла глаза, успокаивая дыхание и концентрируя мысль. Как это мне тогда казалось - колодец… внутри себя? Ну, так я загляну в этот колодец.
        Там не было ни тьмы, ни света. Вернее, свет существовал, но не было его источника. Пространство светилось само собой. Не было также и теней. Я стояла в пустоте, в центре ее, а вокруг меня во всех направлениях тянулись разные нити, исчезая в бесконечности. Одни были толсты, как канаты, другие тонки, как паутина. Я провела рукой над этими нитями, я знала, что не ошибусь, но хотела убедиться. Та, над которой я задержала руку, стала обволакиваться серебристым свечением. Я схватилась за нее, и нить натянулась. Там, на невидимом для меня другом конце, нить дернули, и она стала похожа на струну. Теперь я знала, что меня услышат.
        - Кайс, я здесь. Талисман со мной. Приходи за ним. Но только один.
        Я быстро выпустила нить и открыла глаза. Приоткрыться можно лишь на мгновение. Еще немного - и он бы меня обнаружил. А он должен искать. Поэтому ради быстроты связи я не могу позволить себе дождаться ответа. А может, его и не будет - ответа. Но, во всяком случае, теперь я знаю, как сделать, чтобы он меня услышал. И, перекрыв внутреннюю защиту, я могла позволить себе немного отдыха. Хотя я впервые прибегала к подобным чарам, я знала, что они очень сильны.
        И мне не нужно было докапываться, откуда я знала. Просто знала, и все.
        Спать, однако, мне пришлось недолго. Среди ночи меня разбудил отдаленный звук. Он был страшен и похож на вой существа, каких не бывает в природе. Или, может быть, звук рога, но такого чудовищного, какого еще не приходилось мне слышать. А потом - другой звук, ближе. Это было хлопанье тяжелых крыльев. Но, сколько я ни вглядывалась в темноту, птицы мне не удалось разглядеть. Невидимое существо пронеслось мимо, не задев очерченной границы круга. Словно там было дерево или скала. Так и должно быть. Кайс, несомненно, вступил в сговор с Черными. Но если все, на что он способен, - насылать слепые мороки, то я могу спать спокойно. И я уснула.
        Звук рога меня и разбудил. Но на сей раз в нем не было ничего сверхъестественного. Обычный охотничий рог… Я открыла глаза и бессознательно крепче сжала посох.
        Между деревьями мелькали человеческие фигуры. Двое показались в просвете. Я их сразу узнала. Из того сброда, что осаждал монастырь. Ну, Кайс, так мы не договаривались! Не смог достать меня силой чар, так устроил облаву. Однако нужно было что-то предпринимать. Пока они меня не заметили. Хорошо, что у них не было собак, собаки и лошади умеют распознавать чары лучше всех живых тварей… А если они наткнутся на преграду… да и сработает ли она против них? Чары, неодолимые для мага, зачастую бессильны перед обычным человеком. Следовательно, нужно отвести им глаза.
        В кустах что-то зашуршало. На поляну между мной и преследователями выбежала лань. Вот на кого я наведу чары! Я сосредоточилась. Вместо лани они должны увидеть девушку… и я придам ей сколь можно больше сходства со мной. Ну же…
        Через мгновение я и сама увидела ее. От меня она отличалась только тем, что в руке у нее не было посоха. Один из охотников сорвал рог с ремня и затрубил. Увидел! Предупреждает остальных! Девушка-лань мгновенно рванулась с места, те - за ней. Я подождала еще немного, хотя охота явно откатывалась в сторону. Лани бегают быстро, уж наверняка быстрее, чем я.
        Я дала им некоторый срок погоняться по лесу. Вторым зрением мне удалось уследить за ними. Они стреляли в беглянку, на открытых местах гнались за ней верхом, но всякий раз она уходила от них, порядком измотав всю ораву. Но вот что важно - самого Кайса мне ни разу не удалось увидеть, хотя он, конечно же, должен был находиться среди них. Он тоже установил внешнюю защиту! Не так он прост, значит, и быстро усвоил преподанный урок. Посмотрим, сумею ли я снова достать его, как в прошлый раз.
        Получилось! Внешнюю защиту он все-таки делать не умел. Я снова схватилась за серебристую нить.
        …Запомни, Кайс, я сказала - один! Сам! Убери из леса своих людей, иначе никогда не увидишь камня Великой Матери!
        На последних словах мне пришлось молниеносно прерваться, потому что я ощутила сильнейший толчок. Он ответил! Ну что ж, посмотрим.
        Ночь прошла тихо. Очевидно, мое предупреждение возымело действие, и он вывел свой отряд. Однако и мне - что за склонность по-дурацки играть словами? - следовало сделать выводы. Развивая свои способности, Кайс сможет в конце концов обнаружить меня сам. Пора менять расположение. Не то чтоб я впрямь чего-то опасалась. Но моя вновь приобретенная натура требовала действия. Мне прискучило просто сидеть на одном месте, вот уж чего не ожидала от себя!
        Прежде чем уйти, я решила на всякий случай соорудить обманку. Я стерла начертанные на земле знаки и разомкнула круг. При этом никаких враждебных влияний в воздухе я не ощутила. Я подобрала несколько веток и воткнула их в середину разомкнутого круга. Поперечный прут укрепила заговоренной сырой землей и пучком прошлогодней травы. Установив чучело, снова замкнула круг - снаружи. Уходя, обернулась, и мне самой показалось, что я вижу смутные очертания женской фигуры. А они, если вновь вернутся сюда, будут видеть ее ясно, пока не схватят руками.
        Выйдя на свободу, я почувствовала приступ голода и жажды. Ведь я ничего не ела около двух суток. Впрочем, заниматься магией всегда сподручнее на пустой желудок… Так же, как, говорят, идти в сражение. Я погрызла сухарь, который завалялся в моем заплечном мешке. А вот с водой дело обстояло хуже. Я не чувствовала вблизи ни одного родника. Ладно, я могу потерпеть.
        Прикинув, я решила пробираться севернее, ближе к горам. Почему-то близость гор меня успокаивала, может быть, потому что я всю жизнь провела в горах. Кроме того, где-то в том направлении должна быть река.
        Я шла несколько часов, пока не наткнулась на нее. Это был не ручей, каких полно в предгорьях, а именно река, хотя и не слишком полноводная. Выше по склону, с которого она бежала, образовался завал из веток и плавника, за которым крутился небольшой омут. Больше я ничего не успела рассмотреть, потому что жажда взяла верх. Зажав посох в одной руке, я наклонилась, чтобы зачерпнуть воды. А когда поднялась на ноги, увидела, что на другом берегу стоит Кайс. Так быстро он нашел меня!
        Он выглядел так же, как у монастыря, в той же куртке и круглом шлеме. И снова мне показалось, что я где-то уже видела его раньше. А потом…
        Он легко выхватил меч из ножен и повел им по воздуху в мою сторону. И в то же время посох у меня в руке вспыхнул, как пучок соломы, с обоих концов, и, не успев сообразить, что делаю, я отшвырнула его прочь. Посох отлетел на середину реки и воткнулся, пылая, на середину отмели. Ах вот как! Ну что ж… Я взмахнула руками, и меч сам собой вывернулся из рук Кайса и, описав в воздухе дугу, вонзился в песок рядом с остатками посоха.
        По-моему, Кайс не ожидал, что я смогу действовать без посоха. Он потянулся за кинжалом, потом передумал и ступил в воду. Похоже, он исчерпал запас своих магических сил и решил прибегнуть к обычному оружию. Он шел, чтобы схватить свой меч. А у меня боевого оружия не было, да если бы и было… Вода! Ну конечно, вода! Я посмотрела вверх и шепнула пару слов. Запруда рухнула, и высвободившаяся вода хлынула вниз и сбила Кайса с ног. Пока он барахтался, я успела скрыться.
        Успокоилась я только когда оказалась в глубине леса. Не стоило мне выходить оттуда. Я почему-то чувствовала, что Кайс опасается заходить далеко в лес и предпочитает открытые места. А я - наоборот. Но я так же не ожидала, что Кайс использует меч в качестве чародейского посоха. Насколько мне известно, в магической практике это нечто исключительное. И как он нанес удар… Проклятие! Огонь-то я не закляла! И как я закляла землю и воду, Кайс мог догадаться заклясть огонь и железо. А теперь уже поздно… Что он может предпринять дальше? Поджечь лес, чтобы выгнать меня отсюда. А я обещала не причинять лесу вреда. Значит, нужно сделать так, чтоб лес не загорелся.
        Я посмотрела на небо. Ни облачка.
        Теперь мне предстояло прибегнуть к чарам, о которых я знала с детства, но никогда ими не пользовалась. Собственно, власть над погодой относится к разряду того самого деревенского колдовства, к которому ученые-маги испытывают презрение, но я что-то не встречала никого, кто б этим занимался по-настоящему. Визуна… конечно, она учила меня. Однако предпочитала давать погоде меняться своим порядком.
        Дождь. Для начала.
        Мне удалось сделать это, хотя понадобилось напряжение всех внутренних сил, чтобы притянуть тучу с самого Святого перевала. И не верьте тем, кто говорит, будто для этого достаточно снять башмаки и вывернуть чулки наизнанку. У меня ушло столько сил, что, когда хлынул дождь, я не сразу смогла подняться. И только когда меня начало заливать со всех сторон, я отползла под разлапистую ель. Я вымокла с ног до головы, и меня била дрожь. Подумать только, совсем недавно я страдала от жажды! Но нужно суметь согреться. Самой. Огонь нельзя зажигать, он и не загорится, я сама сделала так…
        Дождь шел еще сутки, сперва настоящий ливень, потом просто морось. Я сумела разбудить в себе скрытые силы, и мне больше не было холодно. Лес был мрачным, темным и сырым, а я сидела под деревом и пела Песню Тумана.
        Так это было. Слова песни медленно выплывали со дна моей памяти, тяжелые, тягучие и смутные, и так же медленно наплывал туман, петлями захватывая стволы, волнами укрывая верхушки деревьев. На сей раз, устанавливая защиту, я решила обойтись природной магией, не прибегая к высшей. Что-то говорило мне - нельзя тревожить высшие силы слишком часто. Теперь я знала, чего не может Кайс, и плела для него преграду из этих элементов: вода, растения, мокрая земля, туман. Они должны были составить новый круг, а не заклинания и тайные знаки. И новый круг должен быть гораздо больше, чтобы я могла свободно передвигаться внутри него.
        Песня кончилась. Туман заполонил лес. Я вышла из своего укрытия и побрела без цели. Заговор позволял мне не натыкаться на деревья, и я блуждала по лесу. Похоже, что Песня Тумана повлияла заодно и на мой рассудок. Странные видения проносились в моем мозгу. Звезды… много звезд, хотя откуда им было взяться в тумане? Не знаю. Сколько я проблуждала - день, два? И остановилась только когда среди тумана образовался четкий коридор. И одновременно прояснилось мое сознание. Я находилась на просторной поляне. Оттуда, где расходился туман, ко мне шел Кайс.
        Он двигался медленно. Разбивая мои чары, он потратил слишком много сил и шел с трудом.
        Камень у меня на груди стал горячим, и знаки на нем - или мне так казалось - загорелись огнем. Я сдернула цепочку с шеи, и Кайс, повторяя мое движение, провел рукой у горла и опустил руку. Тогда я медленно подняла вверх руку с талисманом, и он точно таким же движением поднял свою. Он видел. Он знал. Но почему он повторяет мои движения? И при этом не сводит с меня глаз.
        У меня была еще возможность скрыться. Но я не двигалась с места. И внезапно я с пронзительной ясностью поняла: я шла сюда вовсе не для того, чтобы отвлечь Кайса от монастыря. Я шла, чтобы передать ему талисман.
        «Отдай ему».
        Я вспомнила человека со стрелой в спине, мертвую Визуну, скорчившуюся у стола, расширенные от ужаса зрачки Твайта.
        Кайс все смотрел на меня сквозь прорези шлема как зачарованный.
        Он зачарован или я?
        Я больше не могла этого выносить. Пусть все кончится поскорее! И я швырнула ему талисман. Кайс поймал его на лету… и тут же другая его рука дернулась к горлу, хватая ворот, губы искривились, и он стал падать на траву.
        Я сразу же забыла обо всем, кроме того, что человеку плохо. Метнулась к нему, склонилась над распростертым телом. Он был жив, но без сознания. Пальцы вцепились в камень. Я расстегнула на нем куртку, чтоб ему было легче дышать, стянула шлем. Впервые я увидела его вблизи.
        И тут я поняла, почему лицо Кайса все время казалось мне знакомым. Я уже много раз видела это лицо.
        В зеркале.
        Ночь была сырая и холодная, хотя туман рассеялся. От ручья сквозило. Котелок с целебным настоем булькал на костре - теперь уже можно было разжечь костер. Мой брат спал, но это уже был сон, а не обморок. Один раз он пришел в себя, когда я давала ему пить, сказал: «А, это ты…» и снова закрыл глаза. Я думаю, он тоже все понял и не нуждался в объяснениях. Мне нужно было снова удерживать внешнюю защиту, но сейчас я могла не отдавать ей много внимания. Я размышляла.
        Раньше мне казалось, будто я видела, как выстраивается цепь. Но я видела лишь ее обрывки. И только теперь она начала складываться.
        …Близнецы, с рождения наделенные такой силой, что даже тогда они не могли нас убить. Только попытаться сделать так, чтобы мы никогда не узнали ни друг друга, ни своего предназначения. И они преуспели. Я впала в лень и безволие, а мой брат - во зло и жестокость. Он ушел по своей дороге дальше, чем я. Спасти его и сделать каждого из нас собой мог талисман Великой Матери. Тот, кто сохранил талисман в монастыре (кто его там спрятал - Кен Мелен? Архиепископ? - уже не имеет значения), нес его мне, чтобы я, в свою очередь, передала его Кайсу. Наемники Высокого Дома выследили его и убили. Но судьба не совершает ошибок. В то мгновение, когда стрела вонзилась в его спину, он увидел меня при свете звезд и успел передать мне камень.
        Дальше. Визуну убил не талисман. Талисман лечил, а не убивал. А Визуну убил Высокий Дом. Обнаружив, что у посланца камня не оказалось, они стали разыскивать нового владельца, справедливо предположив, что он не владеет искусством защиты. И они нашли Визуну, когда талисман был у нее в руках, и уничтожили ее с помощью чар. Поэтому никто из них в течение года меня не разыскивал. Я для них была мертва. А разузнать подробности у деревенских колдунов было ниже их достоинства. Я же натворила множество ошибок, и каждая ошибка приводила меня на правильный путь. Камень у того, кому он предназначен.
        - Я никак не могу привыкнуть. Мы слишком похожи.
        - Сейчас уже не слишком. Ты здорово отощал, и борода отросла.
        - Все равно. Когда ты говоришь, я могу угадать следующее слово. Когда ты делаешь движение, мне тоже хочется его сделать. Кто из нас отражение, а кто - настоящий?
        - Мы оба - настоящие, и оба - отражения. И не горячись. Это тебе вредно.
        - Неправда, я уже здоров.
        Это ему так казалось. Он все еще был слаб и передвигался с трудом. Талисман не хотел снимать. Вдобавок у нас почти нечего было есть. Через границу защиты никто не мог проникнуть, животные в том числе. Я собирала ранние грибы, выкапывала корни, но разве это еда для мужчины?
        Мы много разговаривали. Брат рассказал мне о себе. Как вырос среди солдат и на войне. Его приемный отец, сам родом из Эйлерта, служил наемником Сламбеда и погиб в сражении у Больших Болот, том самом, где показали себя боевые машины Кена Мелена. И он, Кайс, тогда понял: знание - это оружие, а потом, еще подростком, обнаружил в себе силы, которые давали власть и, следовательно, годились для войны. А что еще он, прости Господи, мог подумать? И с чего я решила, будто Кайс - чудовище? По свидетельствам Твайта и Вартега - тоже мне пророки! О камне Великой Матери Кайс услышал около года назад от одного бродячего монаха. Теперь он думает, что монах был к нему подослан, но кем - неизвестно. Какие силы противодействовали за пределами моей долины все прошлые годы, еще предстояло узнать…
        Когда я высказалась на сей счет, Кайс перебил меня:
        - Что же мы будем делать дальше?
        - Разве не ясно? Если они с самого начала так боялись нас, значит, было чего бояться. Мы - угроза Высокому Дому. Следовательно, мы должны найти его и разрушить.
        - Ты собираешься драться с ними?
        - А ты разве нет?
        Он впервые вспылил по-настоящему.
        - Я дрался всю свою жизнь! Здесь, в лесу, я впервые узнал покой, и я больше ничего не хочу! Я устал… Я хочу жить в лесу, никуда не выходить и никого не видеть!
        Господи всемилостивый! Он говорил совсем как я когда-то! И он был прав. Бесчеловечно тащить его за собой, больного, измученного.
        - Хорошо! Я приведу тебя в долину, в дом, где я жила многие годы, там тебе будет спокойно.
        - А ты? Разве ты не останешься?
        - Нет. Я тоже не могу жить, как жила раньше.
        - Ты хочешь, чтобы я оставил тебя врагам, а сам спрятался?
        - Нет. Ты неправильно…
        Мы оба замолчали. Потом Кайс сказал:
        - Я пойду с тобой, если ты ответишь на один мой вопрос. Помнишь, тогда, у реки, ты отобрала у меня меч? Ты легко могла бы убить меня. Почему ты этого не сделала?
        - Ты мог бы заметить, что я не заключаю сделок, - произнесла я надменным тоном, которого едва хватило до конца фразы. - Я тебе и так скажу.
        - Ты уже тогда догадалась, что я - твой брат?
        - Нет. Но, очевидно, я чувствовала, что, убивая любого человека, можно убить брата.
        Мы долго сидели молча. Потом Кайс сказал:
        - Я пойду с тобой. Близнецы на то и близнецы, чтобы быть рядом. И не воображай, что ты убедила меня. У меня свои причины. Я хочу, например, узнать, кто наши родители и что с ними сталось. Высокому Дому это должно быть известно.
        Я вынуждена была признаться, что подобный вопрос мне никогда не приходил в голову.
        - Дети Великой Матери, так? - усмехнулся он.
        - Может быть, - пробормотала я, - может быть.
        Тогда мы стали собираться. Свои пожитки я сложила в заплечный мешок, который не разрешила нести брату. Достаточно того, что у него остался меч, тоже весивший дай Боже. Мы засыпали костровище. Потом я разомкнула круг. И ветер, ударивший мне в лицо, был теплым.
        - Лето наступило. - Я вспомнила таблицы Твайта. - Солнце входит в созвездие Близнецов.
        - Иррубикайс, - сказал брат.
        - Что?
        - На древнем языке это созвездие называлось Иррубикайс. Можно, я задам тебе еще один вопрос?
        - Спрашивай, конечно.
        - Что будет, когда мы победим Высокий Дом?
        И я ответила честно:
        - Не знаю.
        5. Самоубийство по сговору
        Любовная история? Отчего же нет? В бытность мою начальником городской полиции в Форезе… Я понимаю, как грубо это звучит для ваших ушей, сударыни, но именно там произошел случай, о котором я собираюсь рассказать. Речь идет о двойном самоубийстве в гостинице «Дельфин». Не слышали? Действительно, никто об этом уже не помнит. Хотя странно - единственное ведь происшествие такого рода на моей памяти. Не в духе нашего города. Форезе - город хоть и старинный, но небольшой и вдобавок портовый. И все «происшествия», какие там случаются, такие же, как в любом небольшом портовом городе. Драки, поножовщина, контрабанда и все такое прочее.
        Гостиницу «Дельфин», где все произошло, не миновала общая участь. Это маленькое заведение на окраине. Хозяин понемножку приторговывал краденым, укрывал контрабандный товар, сдавал комнаты… ну, в определенных целях. Я, конечно, знал о его делишках, припугивал порой, но не больше. Знаете, если бы я всех за подобное отправлял на каторгу, город остался бы без жителей. Этот тип еще знал меру, а я не зверь какой.
        Короче, когда одним прекрасным летним вечером туда заявилась молодая пара ради комнаты на ночь, хозяин… нет, я не буду называть его имени. Просто оно не имеет никакого значения.
        Так вот, хозяин на этот счет никогда не колебался. Он даже и не смотрел на них особенно. Ну, один-то раз посмотрел, когда деньги брал. Сговаривался с ним, само собой, мужчина. Он был не в мундире, но по выправке хозяин сразу определил, что это военный. Женщина держалась в стороне и в тени, и хозяин заметил, что она скромно, бедно даже одета и очень молода. Он мне сказал, что еще подумал - вот, мол, швейка или служанка выбралась на свидание с любовником, а ему, потому как на казарменном положении, некуда ее повести, кроме как сюда. Во всем этом он, кстати сказать, не ошибся, не мог только предвидеть, чем дело кончится.
        Короче, молодой человек расплатился, поднялся со своей подружкой наверх, хозяин вскоре отправился спать, а утром его разбудили выстрелы. Когда высадили дверь, то обнаружили в комнате два трупа.
        Хозяин, ясное дело, предпочел бы ничего не сообщать властям, а покойников куда-нибудь сплавить. Но у подобных людей всегда бывают недоброжелатели - соседи там, конкуренты, - и ко мне тут же послали, а он узнал, что послали, и решил, что лучше ничего не трогать.
        Как только я узнал про два смертоубийства в «Дельфине», так тут же явился. Зрелище было такое. Девушка лежала на постели, молодой человек на полу. В руке у него был зажат пистолет, второй валялся рядом. Совершенно ясно было, что он сперва выстрелил в сердце своей спутнице, а потом себе в голову.
        Оба они были одеты, постель тщательно застелена, всякие следы борьбы отсутствовали - короче, не надо быть человеком большого ума, чтобы понять, что перед нами чистое, как слеза, вполне сознательное самоубийство - даже если бы они не оставили записки. Записку, однако, они оставили. На столе лежал лист грубой бумаги с тремя строчками, включая подписи:
        Умираем по собственной воле.
        Жанна Арден.
        Матье Матюрен.
        В общем, все ясно, можно успокоиться. Но меня смущали некоторые обстоятельства. Да нет, в том, что это самоубийство, я не сомневался. Но, во-первых, хозяин божился, что новопреставленные постояльцы не спрашивали письменных принадлежностей. И я склонен был ему верить - чернила на бумаге давно высохли. Следовательно, они явились в гостиницу, уже имея предсмертное послание с собой. Я не очень-то имел дело с влюбленными, решившими покончить счеты с жизнью, вернее, совсем не имел, но мне всегда казалось, что такие письма пишут в последний момент.
        Второе - где-то я недавно слышал фамилию Матюрен. Точных обстоятельств я не помнил, но что обстоятельства были связаны с уголовным делом - определенно.
        И главное - сама записка. Не в том дело, что она казалась чересчур уж сухой и сжатой, - хотя в этом тоже. А в том, что слова «Умираем по собственной воле» и «Жанна Арден» были написаны одним и тем же почерком. Я опять же полагал, что в подобных делах решающую роль играет мужчина. И в общем-то был прав - оба убийства совершил он. Но записку писала женщина. И первой поставила подпись.
        Я подошел и посмотрел на убитую. Вы знаете (а впрочем, может, и не знаете), как меняет смерть лица людей. Иногда они бывают ужасны. Иногда приобретают спокойствие, которого не хватало им при жизни. Это лицо казалось воплощением спокойствия. И я откуда-то знал, что оно уже было таким, когда к сердцу был приставлен пистолет, и смерть только закрепила это выражение покоя. У нее были темно-каштановые прямые волосы, широкие скулы, короткий нос. Глаза закрыты. Миловидна, но не более. И действительно, очень молода. Вряд ли ей было больше восемнадцати лет (впоследствии я узнал, что ей едва исполнилось семнадцать). Именно она написала: «Умираем по собственной воле».
        Несмотря на безусловную ясность обстоятельств, было в них нечто странное. Пугающе-притягательное, если можно так сказать. И я решил выяснить, почему эти двое убили себя, хотя никто не заставлял меня этого делать. И принялся раскручивать события, как водится в нашем деле, с конца.
        Тела самоубийц я не сразу передал похоронной команде, а велел переправить в портовый госпиталь - тамошний врач по бедности работал и на нас. Правда, никаких новостей от его осмотра я не ждал. Просто я человек добросовестный. Затем я отправил своих людей выяснить, не числится ли пропавших среди приезжих. Главным образом из-за мужчины. Видите ли, я был знаком со всеми офицерами, проживающими в нашем городе, не так уж их здесь много, а он, похоже, был офицером. Его я не знал, следовательно, приезжий. Простая логика. Другое дело - девушка. Она могла быть и здешней, всех горничных и швей в лицо не упомнишь… А также принялся искать свидетелей.
        Как ни странно, таковые нашлись почти сразу. Похоже, почти весь предыдущий день, по крайней мере от полудня, Жанна Арден и Матье Матюрен провели на людях. Точнее, на набережной. Не меньше десятка прохожих видели там молодого человека с девушкой, соответствующих данному описанию. Они ходили вдоль набережной или сидели на парапете. На вопрос, чем они были заняты, все свидетели отвечали одинаково: «Разговаривали». Из этого разговора никто не слышал ни слова. Ни единого. Никому, понимаете, не пришло в голову прислушаться. Ну, болтает влюбленная пара, ну, ведет себя так, будто ничего кругом не замечает. Прицепившись к последним словам, я потребовал свидетеля объяснить, что он имеет в виду. Тот сказал: «Вид у них был очень сосредоточенный, как будто что важное обсуждали, а не то, что у них на уме». Но я-то уже знал, что у них было на уме.
        Во второй половине дня они зашли в харчевню, там же, на набережной. Служанка бы и не запомнила их, если бы спросили не только обед, но бумаги и чернил. Вот тогда-то, надо думать, они и написали послание, обнаруженное мною на столе в номере «Дельфина». И снова ушли бродить. Куда они пришли, известно.
        Неожиданно обнаружились следы девушки. Один из моих людей разговорился с владелицей швейной мастерской возле городской площади. Оказалось, что пропала и не вернулась ночевать одна из ее работниц, а именно Жанна Арден. Как пропала? А вот вышла на площадь и не вернулась. Раньше за ней такого не водилось. Нет, она не была местной, эта Жанна. Появилась она около месяца тому назад - точнее мадам не помнила. Мастерицы были нужны, потому что выбыли сразу две - одна померла от чахотки, другая удрала с любовником, ну, ее и наняли, тем более что она сразу согласилась на предложенную плату, и до вчерашнего дня никаких нареканий из-за нее не было. Жила она тут же, при мастерской, работала старательно, говорила мало, правда, водилась за ней одна странность - как только представлялась возможность, выходила на площадь поглазеть на прибывающие кареты. Ни разу, сколько другие за ней замечали, ни к кому не подошла.
        Ладно, сказал я себе, и отправился в госпиталь. Про обстоятельства смерти ничего нового доктор не сказал - одна пуля в сердце, одна в голову. Мгновенная смерть - а как же, с такого расстояния не промажешь, разве что рука дрогнет. Но он сообщил мне еще одну подробность деликатного свойства… не знаю, как выразиться, чтобы не смутить ничьей стыдливости. Правда, вы и так наверняка догадались, что эти двое ночью в гостинице не «Отче наш» читали. Но доктор сказал мне, что до прошлой ночи девушка и в самом деле имела право называться таковой.
        Я вернулся к себе и стал думать о причине самоубийства. Придумались мне две версии. Жестокие родители, запрещение на брак, проклятие, побег из дома и все такое прочее, что звучит романтической дребеденью, но нередко кончается кровью. Или так: любовь с первого взгляда, бедность, бездомность, никаких видов на будущее, хоть день, да наш, а там…
        Додумать я не успел: явился один из моих с данными о молодом человеке. Кстати, их обнаружить было проще всего, и этот бездельник где-то зря болтался почти целый день. Итак, молодой человек прибыл в Форезе вчера утром верхом, остановился в гостинице «Сирена», самой, между прочим, большой и приличной гостинице нашего города, расплатился, оставил вещи в номере, а лошадь в конюшне, вышел из гостиницы, примыкающей, кстати, к городской площади, и более уже не вернулся. Записался он следующим образом: «Матье Матюрен, лейтенант драгунского полка из Кейна, в отпуске».
        Когда я услышал название города, у меня в мозгу что-то повернулось. Я вспомнил, по какому поводу слышал фамилию Матюрен. Матюрен из Кейна… Обе мои версии были ошибочны.
        Но прежде чем я продолжу, сделаю одно замечание, чтобы успокоить тех, кому моя история покажется слишком безнравственной, хотя сознаю, что этим нарушаю стройность повествования.
        Матье Матюрен и Жанна Арден были женихом и невестой. И помолвлены они были больше двенадцати лет.
        Как я уже сказал, с того мгновения, как я услышал слово «Кейн», кое-что стало мне ясно. Но я человек последовательный, как уже упоминал, добросовестный и люблю доводить дело до конца, даже если приходится выбираться за пределы округа. И через десять дней был уже в Кейне. Это провинциальный город, пыльный и скучный. Достопримечательностей там мало, разве что тюрьма. Тюрьма там большая, еще с тех времен, когда город был резиденцией Южного приората ордена святого Маврикия. А главное, она непосредственно связана с нашей историей. Потому что ее начальником до недавнего времени был человек по имени Николас Матюрен.
        Он, вероятно, рожден был начальником тюрьмы. Честный, неподкупный, истово религиозный. Лет на пятьдесят раньше, когда еретиков у нас, да и в более просвещенных странах еще вовсю жгли и вешали, он был бы сущим проклятием для заключенных (впрочем, и после бывали события… но это я забегаю вперед), а сейчас - просто суровым чиновником. А также домашним тираном. Может быть, тираном - это сильно сказано, но уж самодержцем - точно. Для чад и домочадцев его слово было законом.
        Чад было много - шестеро, правда, двое умерли во младенчестве. Не довольствуясь этим, однажды он привел в дом маленькую девочку - ей и пяти лет не было - и заявил, что намерен вырастить ее у себя в доме, а по достижении ею зрелых лет выдать замуж за своего старшего сына Матье. Никому из домашних даже не пришло на ум оспорить это категоричное решение, более смахивающее на приговор, меньше всего самому Матье, который был на семь лет старше своей нареченной. Хотя, возможно, он просто не думал о столь удаленных по времени событиях.
        Я же должен добавить, что все сведения, собранные мною в Кейне, стоили мне огромных трудов. И не потому, что горожане неохотно распространялись о Великом Скандале. Напротив. Просто о годах, прошедших с появления Жанны до преступления, мало что можно было сказать.
        Матье Матюрен, достигнув юношеского возраста, покинул отеческий дом (но не против воли родителя, а наоборот, повинуясь ей) и поступил в драгуны. Если бы дело было в столице, происхождение сильно отравило бы ему жизнь. Но в городах, подобных Кейну, где хорошее общество крайне невелико, начальник тюрьмы - это просто государственный чиновник, вполне уважаемый человек. И клеймо «сын тюремщика» Матье Матюрена не коснулось. По службе он продвигался прилично, но не блестяще. Вообще о нем мало кто мог поведать что-то определенное. Он был из тех, о ком говорят «звезд с неба не хватает». Впрочем, ничего плохого о нем тоже нельзя было сказать. Вы таких людей наверняка встречали, знаете - молодой человек, исполнительный, доброжелательный, чаще всего белобрысый. (Я помнил, что у Матье Матюрена были светлые волосы. Обо всем остальном в его наружности после того, как он разнес себе череп, я предпочту умолчать.) Вполне уместен как на военной, так и на гражданской службе. Если за ним водились какие-то грехи - а как же без грехов по молодости лет в драгунах? - то столь незначительные, что согражданам не
запомнились. Судьбу, предуготовленную ему отцом, он, похоже, принял не только покорно, но и с легким сердцем.
        Если Матье Матюрен почитался окружающими за человека ординарного, то его невеста представлялась и вовсе пустым местом. Я сомневаюсь, что до дня преступлении ее вне семейного круга вообще кто-то замечал. Впрочем, для женщины, говорят, это ценное качество. Все свое время эта маленькая, бледная, круглолицая девушка отдавала домашним трудам. Если кто-нибудь заподозрит, что Матюрен-старший взял в дом бедное дитя, чтобы обзавестись бесплатной прислугой, позволю себе возразить. Собственные дочери Матюрена вели тот же образ жизни. Взгляды Матюрена на женское воспитание были чужды новейших веяний - женщина должна знать свое место, полагал он, и быть хорошей хозяйкой. Вот умению вести домашнее хозяйство девушку и учили. Ну и еще грамоте (в чем я имел несчастье убедиться) и основам счета, чтобы на рынке не обманули. Правда, в этой сфере вряд ли и сыновья Матюрена получали лучшее образование.
        Жанна хорошей хозяйкой, без сомнения, была. А вот о чем она думала и думала ли вообще, никто не интересовался.
        Матье Матюрен посещал отцовский дом по праздникам и, следовательно, с невестой своей виделся. Однако, учитывая строгие порядки дома и суровый надзор старших, они никогда не оставались наедине, да и в присутствии посторонних вряд ли сказали когда-нибудь друг другу что-либо, выходящее за рамки «здравствуй», «до свидания» и «передай, пожалуйста, чашку».
        Наконец Николас Матюрен назначил день свадьбы. Жанне исполнилось семнадцать лет - вполне созрела для брака. Матье - двадцать четыре, уже не мальчик, пора обзаводиться семьей.
        За две недели до назначенного срока Николас Матюрен найден был в своей комнате зарезанным. В груди у него торчал кухонный нож, которым Жанна накануне чистила рыбу.
        По осознании этого факта кинулись искать девушку. Она исчезла.
        Из-за суматохи не сразу была замечена раскрытая рукописная книга, лежавшая на столе убитого. Тем более что книга подлежала ведению тюремной канцелярии и находиться на столе начальника тюрьмы имела полное основание. Только после обыска в комнате пропавшей невесты удосужились взглянуть на страницу, на которой был раскрыт тюремный гроссбух. Записанное в ней в сочетании с письмом, найденным в комнате Жанны (точнее, оставленном на видном месте), и пролило свет на произошедшее.
        Письмо было анонимным. Неизвестно, каким образом оно попало к Жанне. Скорее всего ей подсунули его в церкви или на рынке - больше она нигде не бывала. Автор письма сообщал, что по воле Господней успел попасть в Кейн раньше, чем свершилось тяжкое преступление, которое, впрочем, есть лишь отголосок еще более тяжкого преступления, совершенного около тринадцати лет назад.
        Я уже упоминал о печальных происшествиях, которые случаются, когда установившиеся было принципы веротерпимости колеблются. Именно в указанное время учинились в нашем королевстве очередные гонения на протестантов. И тогда же, сообщал автор письма, преследуемый протестант по имени Ефрем Арден попросил помощи и убежища у друга своей юности Николаса Матюрена. Тот убежище обещал. Но когда Ефрем Арден с женой и маленькой дочкой явились в указанное убежище, их арестовали, причем возглавлял солдат не кто иной, как сам Николас Матюрен. Дитя оторвали от родителей, а последних направили в Кейнскую тюрьму. Там они пробыли некоторое время, а потом их перевели в столицу, где состоялся большой процесс над диссидентами. Всю эту историю рассказчик слышал лично от Ефрема Ардена. Их судили на одном процессе, но повезло рассказчику больше, ибо ему смертный приговор заменили каторгой, а Ефрем Арден и жена его Герда были казнены. И хотя петли на их шеях затянул палач, убийца их - Николас Матюрен, да будет он проклят вовеки. И вот теперь, вернувшись с каторги, автор письма узнал о предстоящей свадьбе Матье и Жанны. Он
заклинал Жанну отказаться от этого брака, ибо смешивать кровь убитых с кровью убийцы есть мерзость и грех перед Господом.
        Неизвестно не только от кого получила Жанна письмо, но как и когда. Потому что она, по обыкновению, промолчала. Но действия предприняла. Нет, она не сразу схватилась за нож. Письмо ведь могло быть и наветом, а воспоминания детства - обманчивы. Ей нужны были доказательства, и она их добыла. Никого не расспрашивая при этом и, следовательно, ни в ком не возбуждая подозрений. На ее действия повлияло то, что она выросла при тюрьме, даже можно сказать, в тюрьме, потому что жилище коменданта находилось в тюремном замке. А Жанне, входившей в семью коменданта, был открыт путь в различные помещения тюремного замка, том числе туда, куда не следовало бы. Привыкли, да и просто не обращали внимания. А тюрьма, надо вам сказать, такое заведение, где документы сохраняются весьма тщательно. Даже провинциальная тюрьма.
        Одним словом, Жанна как-то добралась до тюремных архивов и откопала книгу записей за нужный ей год. И нашла даты заключения в тюрьму Ефрема и Герды Арден, а также их перевода в столицу. Теперь сочетание документа, письма и собственной памяти дало результат.
        Очевидно, Николас Матюрен полагал, что, предав друга и его жену, исполняет долг перед Богом и государством, а приняв на иждивение его дочь и устроив наилучшим образом ее будущее, исполняет долг перед другом.
        Очевидно также, что Жанна так не считала. Понятия не имею, успела ли она ему сказать, за что она его убивает. И успел ли он увидеть, как сдвинулась невыразительная маска и из-под нее выглянул дьявол? Или обошлась без этого?
        Зато я совершенно уверен, что она могла бы все проделать так, чтобы ее никто не заподозрил. Но она до этого не снизошла. Вообще все обстоятельства, связанные с убийством, ясно продемонстрировали холодную рассудочность, жестокость, отсутствие страха и презрение к мнению окружающих - то, что составляло истинную сущность этой тихой и незаметной девушки.
        Как я уже говорил, после убийства Жанна исчезла. А Матье, как согласно утверждали окружающие, «стал словно бы не в себе». И в самом деле. Достаточно уже и того, что невеста прирезала его же отца. Тем более что после убийства Матюрена по городу поползли разнообразные слухи, в том числе самые грязные. Николасу Матюрену приписывалось совращение своей будущей снохи - и наоборот. Однако Матье, без сомнения, были известны подлинные причины убийства. Еще один удар - то, что Жанна оказалась совсем не такой, какой он и все остальные ее считали, но полной этому противоположностью. Но главным, похоже, было другое. Он понял, что всегда любил свою невесту. Только никогда над этим не задумывался. Принимал как должное, как и все в жизни. И если бы она не убила его отца, он так никогда бы об этом и не узнал.
        Но любил ли он отца? Не знаю. Может быть, и нет. Однако Николас Матюрен был его отцом, а его учили почитать отца. Чего же он хотел? Наверняка он и сам этого не знал. Он был потрясен, растерян, полностью вышиблен из привычных представлений о жизни. Впрочем, исходя из дальнейшего, мы знаем, чего он хотел - найти Жанну. Зачем? Вряд ли он смог бы ответить на этот вопрос.
        И все же прошло более двадцати дней, прежде чем он сдвинулся с места. Полковое начальство с пониманием относилось к такому предмету, как кровная месть, и не чинило ему никаких препятствий по поводу отъезда. Может быть, он пытался дать Жанне время бежать, скрыться так, чтобы он ее никогда не нашел? И отправляясь в путь, он не знал, что ему делать и что он сделает.
        Отъехав от Кейна к югу, Матье обнаружил, что, немного удалившись от города, Жанна перестала скрываться. Вызывающе перестала. Она показывалась в людных местах и везде называлась собственным именем - это я сам в пути установил. Откуда у нее взялись деньги на дорогу, не знаю, но предполагаю, что остались от хозяйственных расходов в доме Матюренов. (Она была хорошей хозяйкой, следовательно, экономной.) И Матье не понадобилось много времени, чтобы понять, что направляется она в Форезе.
        Форезе - окраинная точка королевства, город, соединенный с материком только узким перешейком. Ведет туда единственная дорога, и сбиться с нее никак невозможно. Так же ясно, как Жанна указала убийцу и причины убийства, она указывала, где ее искать. А теперь на некоторое время отвлечемся от Матье и вернемся к Жанне. Я совершенно уверен, что она в это время переживала то же, что и он. Но если Матье не знал, что ему делать и чего он хочет, Жанна знала твердо и то, и другое. Жизнь свою она вовсе не ценила. Не исключено, что та просто стала ей противна. Для юной девушки убить человека, который ее вырастил, не такое уж простое дело (хотя, возможно, я приписываю Жанне чувствительность, которой она была лишена). Однако она не сдалась властям. Плевать она хотела на власти, с печалью должен признаться, ибо являлся в то время их представителем. И если бы она обнаружила, что ее ищут, то сумела бы скрыться. Но, по ее жуткой, неумолимой логике, покарать ее имел право - и обязан был - только один человек. Именно для него она оставляла следы на дороге, ведущей в тупик. И каждый день, выходя на залитую солнцем
площадь, она дожидалась своего жениха и убийцу.
        Они первоначально разминулись на несколько часов, так как он приехал верхом, а не с почтовой каретой, как она предполагала. И все же ее расчет был верен. Миновать площадь Матье никак не мог. Он вышел из гостиницы. И они увидели друг друга.
        Как я уже упоминал, из того разговора, что далее последовал и который продолжался до ночи, никто не слыхал ни единого слова. В общем-то не мудрено, что они говорили так долго. Им действительно многое нужно было друг другу сказать. Ведь это был первый настоящий разговор за всю их жизнь. И, зная его финал, я в целом могу предположить его содержание.

* * *
        Без сомнения, она сразу же сказала ему, зачем она его ждала и что он должен сделать. Убить ее. Без сомнения, он сразу же отказался. Он хотел говорить совсем о другом - о своей любви к ней, любви, как он знал теперь, разделенной. Какая любовь может быть при таких обстоятельствах? - говорила она. Она отомстила за своих родителей, и это справедливо. Теперь он должен отомстить за своего отца, и это тоже будет справедливо. Вероятно, он уговаривал ее забыть о прошлом и уехать вместе, уплыть за море, туда, где их никто не знает (не может быть, чтобы они ни разу не упомянули о море. Они же ходили по набережной), и начать новую жизнь. Разве о таких вещах забывают? - отвечала она. Разве она когда-нибудь сможет забыть, что он - сын убийцы ее родителей, а она - убийца его отца? Какие дети родятся от подобного союза? (Нет, я не думаю, чтоб она сказала, будто смешивать кровь убитых и кровь убийцы - мерзость и грех перед Господом, как-то не представляю подобных слов в ее устах.) Кроме того, продолжала она со свойственной ей упорной рассудительностью, совершенное ею не только справедливо, но и ужасно. И чтобы эта
повторяющаяся цепь убийств не превратилась в бесконечный кровавый круговорот, где одно неминуемо вытекает из другого, эту цепь следует оборвать. А это можно сделать только одним способом.
        Так они говорили, а в жарком летнем небе пылало солнце, у ног их тихо плескались волны, и пестрые залатанные паруса торговых шхун и фелюг толпились в гавани.
        Хорошо, сказал он, пусть убить ее - его долг. Но и он тоже должен умереть. Она воспротивилась - нет! Его отец был виновен, и она тоже виновна, но он-то, Матье, не повинен ни в чем. Он не должен расплачиваться за чужие преступления. Она не затем его ждала, чтобы вместе умирать, умереть - это ее право!
        Неужели она думает, отвечал он, что после этого он сможет жить? После стольких лет ожидания, после всего, чем они стали друг для друга, она собирается оставить его одного?
        Ты хочешь, чтобы я тебя пожалела, говорила она, но в данном случае жалость и есть худшая жестокость.
        Я не знаю, как он сумел ее убедить. Полагаю, он взял на вооружение ее собственное оружие - логику. Ты отомстила за своих родителей, сказал он, я отомщу за своего отца, но кто отомстит за тебя? У тебя нет близких, кроме меня. И я, твой жених, обязан отомстить за тебя твоему убийце. И тогда цепь действительно оборвется и не станет бесконечной.
        Так или иначе, они пришли к соглашению. И, по-видимому, им сразу стало легче. Они даже пошли обедать. Написали свое письмо. И снова направились бродить. А вечером пришли в ту гостиницу.
        Еще раз для тех, кто считает мою историю безнравственной. После двенадцати с лишним лет они имели право хотя бы на одну ночь. И если бы ничего не случилось, они к этому времени были бы женаты.
        Почему они не вернулись в «Сирену»? Это большая гостиница, там слишком много людей, им могли бы помешать. Поэтому они ушли в «Дельфин», на окраину города. Дальше вы знаете.
        Думаю, я угадал, почему Жанна обставила дело именно так, сама написала записку и первой поставила подпись. Не только потому, что она во всем шла первой. Нет, она все еще надеялась, что, убив ее, Матье передумает и не последует за ней. Он мог оторвать край листа со своей подписью и переправить первое слово, смазав букву.
        Как вам известно, надеялась она напрасно.
        К тому времени, как я вернулся в Форезе, Жанну и Матье давно похоронили. Как хоронят самоубийц: без подобающих обрядов, за кладбищенской оградой, без креста или могильного камня, даже не в гробу. Так полагается.
        Кстати, когда я впервые рассказал эту историю, наш доктор - тот, из портового госпиталя, - почему-то принял ее необычайно близко к сердцу и обратился к приходу с просьбой перезахоронить их на кладбище. Несчастные, говорил он, были не преступниками, а жертвами обстоятельств. Приходской священник выступил с резкой отповедью, а в случае упорствования пригрозил пожаловаться епископу. Умершие, говорил он, были убийцами, самоубийцами и прелюбодеями и получили то, что заслужили.
        Доктор, очевидно, ждал, что я поддержу его ходатайство. Но я не стал этого делать. Во-первых, я уверен, что Жанна и Матье не признали бы себя жертвами. А во-вторых, думаю, они хотели бы, чтобы их забыли.
        И их забыли. Хотя в Форезе, как я говорил, преступления из-за любви происходят не часто. Более того, я и сам порой думаю, что «любовь» вовсе не является ключевым словом в этой истории.
        «Умираем по собственной воле».
        Собственная воля.
        Воля.
        6. Веселый Джироламо
        Если бы в теле не было корня холода, невозможно было бы ощущение тепла. Поэтому же вполне справедливо утверждение, что тот, в ком нет ни сил, ни материала для зла, бессилен и для добра.
        Шеллинг. «Философские исследования сущности человеческой свободы»
        Жалюзи были опущены, солнце било прямо в глаза. В этот послеполуденный час все жители города, независимо от пола, возраста и состояния, искали тени, но даже в тени было слишком жарко. Особенно для приезжего с севера. Хотелось снять мундир, улечься где-нибудь поудобнее и ни о чем не думать. Однако Роберт Дирксен никогда не позволял себе следовать подобным желаниям. Поэтому он ограничился тем, что передвинул стул подальше, чтобы солнечные лучи, пробивающиеся сквозь щели, не падали на его лицо.
        Что касается его собеседника, то за годы, которые он прослужил начальником полиции бывшей Итальянской колонии, он привык к здешнему климату и, несмотря на жару, расхаживал по комнате.
        - …вы напрасно двигаетесь - в это время здесь везде солнце. Ничего… Впрочем, вернемся к нашим бандитам.
        - Он что, действительно веселого нрава или это насмешка?
        - Не сказал бы.
        - Так что же все-таки представляет собой этот Джироламо?
        - Если б я мог это объяснить… Я - полицейский старой формации и привык, чтобы вор был вором, бандит - бандитом и мятежник - мятежником. Раньше мы, как всякий порядочный приморский округ, славились своими контрабандистами. Прекрасная была у дела организация, налажена связь с внутренними округами… хотя я опять отвлекся. Так вот, теперь с контрабандистами стало проще, зато появился какой-то новый уклон… - Он остановился. - Может, мне стоило дать вам отдохнуть пару дней с дороги, привыкнуть немного… Но ваш Менкарт уж слишком подробно расписывал вас в своих письмах… благодарите его, если желаете. А я счел нужным сразу ввести вас в курс наших дел. А дела наши не слишком утешительны. Впрочем, как и везде… Вот возьмите Англию. Казалось бы, государство самое просвещенное, и вдруг - гордоновский бунт.[4 - Парламентский билль о правах для католиков (1778) вызвал недовольство лондонской черни, вылившееся в открытый бунт, который разразился 2 июня 1780 г. и был возглавлен лордом Джорджем Гордоном (1751 - 1793). Вооруженные беспорядки в Лондоне продолжались неделю и были подавлены правительством.] Уж если в
цивилизованных странах творится такое, то чего ждать от нашей провинции? Что, думаете, заболтался старик? Не такой уж я старик, Дирксен. Хотя, может, вы и правы. Здесь состаришься. Поэтому я и решил, что вы лучше разберетесь в этом деле. Как молодой с молодым. Вам сколько? Двадцать семь? Так вот, он даже моложе вас. Есть еще одна причина, пожалуй, более важная.
        - Какая же?
        - Вы, как я понял, - прирожденный охранитель, таков склад вашего ума. А Джироламо по натуре прирожденный разрушитель, вот ведь какое дело.
        - Продолжайте.
        - Вы никогда не работали в портовых городах? Арвен не в счет, это столица. Смешанное население и все, что из этого вытекает.
        - А Джироламо?
        - Джироламо? У нас описание его наружности. Около двадцати пяти лет, роста среднего, лицо смуглое, глаза, волосы темные, бороды, усов не носит, особых примет не имеет. Между прочим, соответствует действительности. И внешности каждого третьего жителя провинции. А конкретно - если вы скажете любой городской девице, что Джироламо не писаный красавец, она вцепится вам ногтями в физиономию. Герой, понимаете ли, должен быть красив, как Аполлон, шести футов ростом, иметь пронзительный взор и громовой голос. Но хотя Джироламо и не уродлив, красивым его тоже не назовешь. Есть в нем, пожалуй, что-то обезьянье - в смысле неправильности и подвижности черт. Роста он скорее небольшого, чем среднего… Впрочем, вы знаете, этот тип, еще с детства, - подвижный жилистый мальчик незавидного роста, но в случае драки с ним лучше не связываться, а драчлив он необыкновенно. И наверняка у вас в памяти следующая картина из школьной жизни: этот вот недоросток нападает на самого здоровенного парня во всей школе. Все стоят вокруг и не вмешиваются. Верзила бессмысленно молотит кулаками по воздуху, а малыш подскакивает к нему с
самых неожиданных сторон, избивая почем зря. А ведь если б тот его достал, мог бы убить одним ударом. Представили? Кстати, это довольно точная картина наших внутренних обстоятельств…
        - Откуда такие подробности?
        - А я, молодой человек, видел Джироламо, причем так же близко, как вижу вас.
        - Вот как. И при каких обстоятельствах?
        - До этого я дойду. Дело в том, что его многие видели. Почти все. Он любит появляться открыто. Дней десять назад он объявился в Бранке, пробыл там почти двое суток и отбыл при всенародном ликовании. У него было три спутника, но провожала его целая толпа. Женщины бросали ему цветы, и не хватало только оркестра. Он выехал за ворота - и исчез. Это тоже входит в его привычки - исчезать. И где он - не знает никто из тех, кто толпился на улице и вопил: «Ура, Веселый Джироламо!» О представителях власти я и не говорю…
        - Почему же они не арестовали его, когда он был в городе?
        - Боялись. Просто боялись. Вы никогда не сталкивались с таким явлением природы - народный герой? В ряду общественных бедствий он стоит сразу за чумой и землетрясением. С чумы-то все и началось. Вернее, с холеры, поразившей Итальянскую колонию двадцать лет назад, а точнее, в тот день, когда купец Джузеппе Ридольфи, дом которого не затронула эпидемия, дал обет усыновить какого-нибудь сироту. Здесь все католики… И он исполнил этот обет, положив начало нашим бедствиям, - просто взял с улицы маленького бродяжку, которых после эпидемии много шаталось, и усыновил. Никто не знал, какого он вероисповедания, и мальчик был заново крещен именем Джироламо. Я не верю в судьбу и не склонен считать это имя предзнаменованием. Мотивы же, побудившие почтенного купца дать приемышу имя безумного монаха,[5 - Джироламо Савонарола (1452 - 1498) - монах-доминиканец, проповедник воинствующего аскетизма. Возглавил государственный переворот во Флоренции (1494), способствовал установлению теократической республики. В 1497 г. отлучен от Церкви, впоследствии казнен.] остались мне неизвестны. Детские и отроческие его годы, как
говорится, покрыты мраком, но я не сомневаюсь, что его способность привлекать к себе окружающих проявилась уже тогда. Во всяком случае, Ридольфи всегда относился к нему как к родному сыну. Но сам он ни к кому не прилепился сердцем… и ни к чему… кроме бунта. Бунтовщик-профессионал. Это тянется с изматывающим душу постоянством уже лет семь - провокации против армии и полиции, разоблачения, призывы, и все это обильно поливается кровью. Человеческой кровью. Нас упрекают, и, может быть, не без основания, в излишней жестокости. Но именно такие, как Джироламо, обесценивают человеческую жизнь.
        А теперь я расскажу вам, как встретился с ним. Это было четыре года назад, и он уже тогда был таким, как сейчас, - всем известным невидимкой… От одного надежного агента я получил известие, что определенной ночью Джироламо поедет по дороге на Козий Брод. В указанное время отряд вооруженной стражи задержал на дороге двоих мужчин и доставил в Бранку. Арестованные были люди молодые, явно местные жители. При начале допроса один из них сразу заявил, что он-де и есть Джироламо. И мы ему поверили. Я поверил. Я сам находился в плену у легенды о красавце шести футов ростом, с огненными очами, а он был действительно высокий и красивый малый. Поэтому на второго, довольно-таки невзрачного парнишку, никто не обратил внимания. Он стоял у стены, скалил великолепные зубы в ухмылке, и рожа у него была добродушная… Я думал тогда, что добродушие является признаком тупоумия. Увы! Самые закоренелые преступники часто бывают добродушны. А какой добродушный вид у наиболее крупных хищников! Они могут себе это позволить.
        - Значит, это и был Джироламо?
        - Да. А тот, высокий - Альдо Хейг его звать - его помощник и телохранитель. Но тогда мы усердно допрашивали его как Джироламо, и он произвел на меня впечатление угрюмого упрямца. Или упрямого угрюмца - как вам больше по нраву. Потом их рассадили по разным комнатам, приставили охрану и стали ждать утра. До сих пор не знаю, где он взял кинжал - укрыл, когда его обыскивали, или украл у кого-нибудь…
        - Кто?
        - Джироламо, конечно. Настоящий Джироламо. Он зарезал обоих охранников, освободил Хейга, и они бежали, причем все это он проделал еще до рассвета. Нужно ли говорить, что неделю спустя, отправившись на встречу с тем самым надежным агентом, я нашел его мертвым? Каким образом его разоблачили, не знаю, но чувствовалась рука… И вот что я тогда подумал: «Он плохо кончит, этот Джироламо. Он слишком легко убивает».
        - Однако…
        - Да. Четыре года. Время приспело. Всякая мера нарушена. Он должен быть уничтожен. Да, разумеется, я предпочел бы официальную казнь - рассвет, палача, барабанный бой и прочие необходимые атрибуты. Но я не требую от вас невозможного. Важно, чтобы он перестал существовать, каким образом - не имеет значения.
        - А ведь вы, Армин, его ненавидите.
        - Да. - Он помолчал. - Я ненавижу его. Поэтому я и не могу с ним сладить. Там, где замешаны чувства, - дело конченое. А вам он безразличен. На это я и надеюсь.
        - Интересно… Вы что, предназначаете меня на роль убийцы?
        - Охранителя. Я уже сказал. Ну а если вы так щепетильны, попробуйте арестовать его. Я буду только рад.
        - И как вы себе это мыслите?
        - Виноват, мыслить должны вы. А я предоставляю необходимые сведения.
        - Выход на окружение?
        - Примерно так. Хотя «окружение» - слишком громко. Есть люди, общение с которыми может кое-что дать.
        - Именно?
        - Во-первых, вероятно, все тот же Ридольфи. Нет никаких сведений, что он встречался с Джироламо в последние годы, да и сам он, конечно, все отрицает. А всякое отрицание есть в то же время и утверждение. Ну и потом, все-таки отец…
        - Приемный.
        - Какой-никакой… Между прочим, я ни разу не слышал, чтобы Джироламо нуждался в деньгах, хотя суммы он тратит порой значительные. На одном народном энтузиазме долго не продержишься. Значит, кто-то его финансирует… А Ридольфи богат… Второй - уже упомянутый Альдо Хейг. Тоже хорошо известная личность. Уроженец города Форезе. Вашего примерно возраста. До встречи с Джироламо примечателен только тем, что к двадцати годам был полным алкоголиком. Опустившийся грязный оборванец. Попрошайка. Предмет насмешек и издевательств всего округа. Конченый человек. И вот такого типа Джироламо - сам Веселый Джироламо - выбирает себе в друзья. Всеобщее потрясение. Не знаю, что там было - предвидение или просто ловкий ход, скорее последнее, но в данном случае он себя оправдал. Хейг мало того что перестал пить, он совершенно преобразился. И все вдруг увидели, что он парень храбрый, красивый и неглупый. И - друг самого Джироламо. Престиж творит престиж, и так без конца. Но Хейг-то чувствовал, кому он обязан тем, что из ничтожества стал уважаемым человеком. Результат? Я его видел. Джироламо вырастил себе цепного пса. Хейг
для него не пожалеет ни своей жизни (я свидетель), ни чужой. Он не жесток. Он предан. Не знаю, что хуже.
        Дальше. Контрабандисты. Они еще действуют, хотя и поутихли в последнее десятилетие. Среди них я бы обратил внимание на Браччо - владельца шхуны «Амфитрита». Думаю, что именно он закупает для Джироламо оружие. Прожженный тип. Ни разу не попадался на горячем. Я бы ему и морского песка не доверил, но с Джироламо, очевидно, он ведет себя честно, иначе тот нашел бы себе другого агента. Может, впрочем, есть и другие. Насколько я догадываюсь, у Джироламо обширные связи в горах, но среди горцев, в отличие от портовых, у меня нет своих людей…
        - Женщины?
        - Ну-ну. Разумеется, молва приписывает Джироламо невероятный успех у прекрасного пола. И я склонен в это поверить. Но не называли никаких конкретных имен, во всяком случае, я не слышал. И никаких инцидентов, связанных с ревностью, обманом, изменой. Если женщин у него действительно было много, то они с этим примирились. Ему - как и в других отношениях - прощается то, чего не простили бы никому. И вообще я уверен, что женщины, сколько бы их ни было, не занимают в жизни Джироламо заметного места, так же, как и деньги. Он бескорыстен, он действительно бескорыстен, как это ни печально…
        - Значит ли это, что он бесчувственен?
        - Вот так вы это понимаете.
        - Да. Если чувства - проявление слабости, а он силен, вывод…
        - Н-не думаю. Какие-то чувства, хотя бы в зачаточной форме, ему доступны. Благодарность…
        - Тщеславие.
        - Возможно. Одним словом, ищите. С чего начать - решите сами.
        - Тогда, - Дирксен встал, подошел к окну, за которым, скрытые сейчас жалюзи, в бледно-голубом мареве колыхались верхушки мачт, - все-таки с порта. Это единственное место, где появление нового человека не вызовет излишнего любопытства. Наоборот, это вполне естественно… - Он не докончил.
        - И в каком качестве вы предполагаете там появиться?
        - Отставной офицер с севера. Уволен из флота его величества за какую-то провинность - дуэль, растрата… Приглядывается к местным торговым кораблям.
        - А справитесь?
        Дирксен отвернулся от окна.
        - Это не проблема. Если бы я не был, как вы изволили выразиться, прирожденным охранителем, то стал бы моряком. Все-таки Арвен - не только столица, но и портовый город.
        СПРАВКА О БЫВШЕЙ ИТАЛЬЯНСКОЙ КОЛОНИИ
        Основана в середине XIV века итальянскими купцами. Первоначально, сохраняя зависимость от Арвена, управлялась автономно. В 1662 году потеряла свою самостоятельность. Административный центр - Форезе, около 6 тыс. жителей. Другие города - Бранка, Азорра. Занятия - рыбная ловля, торговля, овцеводство, виноградарство. Кустарные ремесла. Состав населения - смешанный, подавляющее большинство - католики. Мелкое частное судовладение. Больница - одна (Форезе). Тюрьмы - уголовная (Форезе), военная (Азорра). Там же расквартирован драгунский полк.
        Основные силы были размещены не в Форезе отнюдь не по недосмотру. Город, расположенный на острове, соединенном с материком искусственным перешейком, был достаточно защищен как природой, так и сильными укреплениями, возведенными еще в пору религиозных войн. Правда, в случае осады сказалась бы нехватка пресной воды. Однако нападения извне не случалось уже более шестидесяти лет. Местные беспорядки подавлялись полицией.
        Наступал сентябрь 1781 года.
        Письмо, которое Энгус Армин получил от Дирксена на адрес одного из своих агентов, было коротким.
        «Остановился в портовой гостинице «Генуя», но предполагаю скоро съехать. Уверен, что никто из сброда, ошивающегося здесь, не знает настоящего местопребывания Джироламо. «Амфитрита» - в плавании. Связать эти два обстоятельства?
        Размышляя над тем, что вы сообщили мне, я все больше убеждаюсь, что Джироламо должен сохранять связь со своим приемным отцом. Поэтому я бы рекомендовал арестовать Ридольфи. Разумеется, он будет все отрицать. Пусть. Сам старик в конечном счете меня не интересует. Мне важны последствия, которые произведет его арест. Потому желательно, чтобы старик содержался не в Форезе…»

* * *
        За эти две недели он уже примелькался в порту, хотя не слишком стремился вступать в разговоры. Впрочем, от приглашений в компанию он не отказывался - сиди, пей, никто в душу не лезет. Историями, которых он наслушался здесь, можно было заполнить целые тома. Многие предоставляли интерес с точки зрения его профессии. Так он узнал историю величия и падения «Малой Ломбардии» - организации контрабандистов, о которой упоминал Армин, - называлась она так, вероятно, потому, что ее учредили выходцы из настоящей Ломбардии. Вспоминали и знаменитый рейд капера «Морская ведьма», уничтожившего пиратство в здешних водах восемнадцать лет назад, - и противоположная сторона имела своих героев. Однако нынешняя береговая охрана знатоками и в грош не ставилась, так же, как и контрабандисты, на поверку оказавшиеся выродившимся потомством предприимчивых колонистов. Все это помогало узнать местную жизнь и стиль мышления, но дела не продвигало ни на йоту. Однако Дирксен был терпелив. Из многоголосого хора он умел выуживать реплики, характеризующие разыскиваемого, известного как Веселый Джироламо.
        - …и ни разу не промахнулся. Хоть с правой, хоть с левой руки. Серьгу из уха у красотки собьет, а уха не заденет.
        - …а голосина у него мощный. Гаркнет - стекла в трактире напрочь вылетят.
        - Ты сам-то хоть видел его?
        - Видел. Даже дважды. Только давно…
        Большинству из них приходилось видеть Джироламо, и они восхищались его храбростью, остроумием, а более всего удачливостью, но никто из них и понятия не имел, где он находится сейчас. И еще один вывод сделал для себя Дирксен - Джироламо давно не появлялся в Форезе, во всяком случае, открыто - очевидно, какую-то осторожность он все-таки соблюдал.
        Делались неоднократные попытки проследить за домом Джузеппе Ридольфи, но кто может выявить всех посетителей купца, ведущего дела с моряками? Именно это и привело Дирксена к мысли изолировать старика - кстати, он действительно старик, ему уже за семьдесят. Посмотрим, как себя поведет Джироламо. Раз он герой, то и поведение у него должно быть геройское. А для этого надо слегка подогреть общественное мнение.
        Известие об аресте Ридольфи пришло в «Геную» вечером, когда в зале было полно народу, и никто не обратил внимания на появившуюся среди клубов табачного дыма фигуру, надсадно прокричавшую:
        - Люди! Слушайте все!
        Крики здесь были не в диковинку, скорей удивило бы молчание, и потому лишь некоторые повернули головы в сторону крикуна.
        - Что блажишь?
        - Старика Ридольфи взяли!
        - Как - взяли?
        - Дурак! Повязали старика! Я сам там сейчас был. Разгром полный. Пух по всей улице летает…
        - Легавые?
        - Черта с два! Солдат нагнали! Сколько уж, не считал, а полно, и со штыками наголо, как охрана короля мавританского!
        Теперь уже слушали все, как и желал вестовщик, причем не столько слушали, сколько били кулаками по столам, топали и бранились. Проклятия, призываемые на головы представителей местных властей, падали с большим обилием, чем дождевые капли осенью. Во всем зале молчал единственный человек - Дирксен. Это не осталось незамеченным.
        - А ты что же? Не слышал?
        - Слышал. Ну и что?
        - Так ведь позор на всю провинцию! Невинного человека, ни за что…
        - Правильно, позор, беззаконие. - Он говорил спокойно, но к нему почему-то прислушивались. - Только справедливость глоткой не установишь. И битьем посуды тоже.
        Сказав это, он поднялся и пошел к выходу.
        - Гляди, какой умник выискался! - брякнул кто-то ему в спину.
        Он остановился в дверях.
        - Я с севера. У нас люди привыкли не орать, а действовать. Что ж, каждый живет как знает.
        Дирксен понимал, что рискует нарваться на драку, оскорбляя местный патриотизм. Однако ответом ему было лишь настороженное молчание. Он ушел. Итак, зерно было посеяно. Следовало ждать всходов. А ждать он умел.
        Было уже темно за порогом. Тьма стояла тяжелая и одновременно живая, как это бывает только на юге. Может быть, это ощущение возникало из-за близости моря. До самого моря нужно было спуститься. Гостиница стояла на высоком обрыве. Но он сошел по вырубленным в скале ступеням. Прошел по узкой полосе, усыпанной мелкой галькой, край которой ворочался слабой волной. И так же слаб был ветер - не ветер, а дыхание, касавшееся тела. Он расстегнул пуговицу камзола. Перед ним было море - то же самое море, что омывает арвенские пристани, и все же другое.
        Какое-то движение почудилось ему за спиной, вмиг сбив несвойственную Дирксену расслабленность. Он даже не смог бы объяснить, что именно ему померещилось - легкие шаги по кромке обрыва? Тень, мелькнувшая на белой гальке рядом с его собственной? Не важно. Сработала привычка.
        Он не двинулся с места, хотя все его мускулы напряглись. Он не боялся. Он был готов даже к нападению, хотя его не должно было быть по рассчитанной схеме. Просто он выбрал мгновение, чтобы неожиданно обернуться и увидеть, кто следит за ним. И он никого не увидел. У того, другого, реакция оказалась еще быстрей. Он успел метнуться в темноту и пропасть в ней. Только несколько камешков, стуча и подпрыгивая, скатились с обрыва.
        Дирксен никуда не побежал. Он убедился, что за ним именно следят, а этого пока было достаточно.
        На следующий день стало известно, что Ридольфи заключен в тюрьму Форезе, а еще через день неизвестно откуда поползли слухи, что старика собираются еще куда-то перевозить.
        - В военную тюрьму, - сказал Дирксен, сидя в зале «Генуи».
        - А ты откуда знаешь? - с недоверием спросили его.
        - Это ясно, как божий день, - спокойно ответил он. - Вы же слышали - арестовали солдаты. Не полицейские. Совершенно очевидно, что полиция отказалась заниматься делом Джироламо и передала его в компетенцию военных властей. Ну а там начинают с крутых мер. И столь же ясно, что купца Ридольфи переведут в Азорру, в крепость, и будут судить, по всей вероятности, военным судом.
        - Хватил! Почему бы сразу не в столицу?
        - Потому что это все местные дела, в Арвене их не знают, и Ридольфи могут оправдать. А здесь - никогда. От старика, похоже, решили избавиться.
        - Но ведь он же ни в чем не виноват!
        - Я словно разговариваю с детьми. Разве суду важна виновность? Важно обвинение…
        Второе письмо Дирксена Армину.
        «Я получил еще два свидетельства того, что за мной наблюдают. Во-первых, кто-то влез ко мне в комнату и обыскал ее, и хотя вещи были разложены и расставлены по своим местам, но не настолько тщательно, чтобы я не заметил следов визита. Вчера я разговаривал с хозяином гостиницы о судьбе Ридольфи. Он носится с идеей прошения о снисхождении. Я ответил ему, что справедливости не просят, а добиваются. В это время кто-то стоял у окна, прячась за ставней.
        Насчет этого письма не беспокойтесь - я принял меры предосторожности и при себе не держу ничего компрометирующего. Со своей стороны я предложил бы нагнетать слухи об опасностях, угрожающих Ридольфи, а давать вам советы относительно того, чтобы он прибыл в крепость в целости и сохранности, думаю, не мое дело.
        В целом считаю, что события развиваются в правильном направлении…»
        Никто не знал, как именно и по какой дороге Ридольфи был препровожден в военную тюрьму. Об этом узнали уже после того, как событие свершилось. В порту стало заметно тише, лица - мрачнее. Надо всем витал образ беззащитного старца, ждущего в сыром каземате, в кандалах неминуемой смерти. Дирксен мог быть доволен - агенты Армина недаром ели свой хлеб. Миф начинал работать против мифа. Важно было и другое. Ридольфи переправили благополучно. Если бы на конвой по дороге было совершено нападение и старика освободили, это спутало бы Дирксену все карты. Конечно, подобные нападения крайне редки, но от Джироламо, как известно, можно было ожидать всего. Но Джироламо не появился. А это подтверждало предположение Дирксена о том, что мятежник находится где-то далеко. Разумеется, его верные, присутствие которых ощущал Дирксен, озаботились поставить его в известность о судьбе, постигшей приемного отца, но для того, чтобы он получил это известие и принял меры, требуется время.
        Тем не менее подготовительный период пора было заканчивать. Дирксен собрал свой невеликий багаж и отправился рассчитываться с хозяином гостиницы, который в последние дни был к нему весьма внимателен (это Дирксен тоже взял на учет). Между ними произошел следующий диалог:
        - Уже съезжаешь? Что так? Говорил: «Корабль буду искать», а сам…
        - Мало ли. Хочу посмотреть, каково в других местах.
        - Или тебе в Форезе не понравилось?
        - Смотря что.
        - Вернешься?
        - Не знаю. Как повезет. Может, и нет.
        - И куда же ты отсюда отправишься?
        - В Бранку.
        Бранка находилась приблизительно на полдороге из Форезе в Азорру.
        Дирксен выехал открыто, утренним дилижансом. На следующий день он уже был в Бранке и тут же направился на постоялый двор. Там он предполагал нанять лошадь.
        Свирепое солнце побережья господствовало и здесь. Однако выяснилось, что он, новоприезжий, лучше переносит жару, чем давно живущий в Форезе Армин, - может быть, благодаря телосложению. Другое раздражало его - чрезмерная яркость здешних красок, особенно проявлявшаяся в портовом Форезе. Эти цвета - красный, рыжий, золотистый, в которые был окрашен город, доходящая до черноты зелень и густая синева - резали глаза. Отстоявшая от моря запыленная Бранка выглядела менее броско, но достаточно намешано было и здесь. И нигде ни признака осени, давно наступившей в Арвене.
        И, пожалуй, шума было не меньше, чем в порту, разве что матросов и грузчиков заменили торговцы и погонщики мулов. Был базарный день, пыль, крики, давка завершали картину, и легко было затеряться в этой толчее. Что он и сделал. Но и смешавшись с толпой, он не забывал отметить свое отличие от этих людей. Внешность его не привлекала к себе внимания, хотя, если вдуматься, заслуживала такового. Высокий, очень худой, он не производил впечатления физически сильного человека, каким был на самом деле, и это нередко оказывалось ему полезно. Соответственно фигуре, лицо он имел бледное, с впалыми щеками и крупным лбом. Волосы темно-русые, коротко остриженные. Парика не носил никогда, при здешней жаре - тем более. Словом, типичный арвенец - нечто среднее между авантюристом и пуританином, причем эти свойства были не только неотделимы друг от друга, но и малоразличимы в проявлениях. Он был начисто лишен снобизма столичного жителя, это и многое другое вытеснило из души Дирксена стремление к порядку. Его можно было даже назвать страстью, если бы всякое понятие о страсти не было чуждо обычным представлениям
Дирксена. Северная холодность? Да, пожалуй… Но и следование законам времени. Век Просвещения оправдывал слабости, но не одобрял страстей. К сожалению, в Итальянской колонии просвещение было слишком мало распространено…
        Да, при желании он мог бы затеряться. Однако в данном случае важно было, чтоб его не потеряли, а, наоборот, нашли.
        И его нашли. Встреча состоялась самым прозаическим образом, когда он торговал лошадь. Смуглолицый коренастый человек средних лет в надвинутом на левое ухо суконном берете, прислонившись к коновязи, рассматривал барышника и покупателя столь беззастенчивым образом, что барышник не выдержал.
        - Что пялишься, воровская рожа?
        - А ты меня за руку ловил, конокрад? Я честный человек, ищу себе попутчика… до Азорры. А то грабят на дорогах, сам знаешь.
        - Когда едешь в Азорру? - спросил Дирксен.
        - Нынче же и еду.
        - Подойдет. И до ночи мы туда доедем?
        - Ты, я вижу, приезжий.
        - Да.
        - Так вот, я тебе отвечу. Если по главной дороге, по почтовой, - только завтра и будем. А по боковой, вдоль берега, - как раз к ночи. Но это дорога не для каждого. Потому спутника и ищу…
        - Согласен.
        - А если я тебя заманиваю, чтоб ограбить?
        Дирксен молча посмотрел на него.
        - Ладно, буду ждать у городских ворот.
        И он направился прочь, провожаемый напутствием барышника: «Чтоб тебе шею свернуло к ноге в придачу!» Только на ходу было заметно, что собеседник Дирксена прихрамывает.
        - Ты его знаешь?
        - Немного. Это Вальдес. Он раньше с Браччо плавал, слышал про такого? Потом вроде ушел. Давно я его не видел здесь.
        «Судя по его походке, - думал Дирксен, - вряд ли это он следил за мной в Форезе. Тот не хромал».
        Вальдес ждал его, где договорились, и до поры, пока они не свернули с главной дороги, молчал. Потом спросил:
        - Что слышно в Форезе?
        Дирксен ни разу не упомянул, что он едет из Форезе, но в ответ только пожал плечами.
        - Все только и говорят об аресте старика Ридольфи, - продолжал Вальдес.
        - Это так.
        - Как думаешь, зачем они поволокли старика в Азорру?
        - Я их мыслей не чтец… но тут возможны два предположения. Или Джузеппе Ридольфи взят заложником, и следует ожидать, что они потребуют добровольной явки Джироламо в обмен на жизнь его отца…
        - Ты считаешь, они могут на это пойти?
        Вальдес был взволнован, что, как заметил Дирксен, было не очень ему свойственно.
        - А почему нет? Разве ты не знаешь таких случаев? «Голову за голову» - так, кажется, это называется?
        - Нет. - На последних словах Дирксена Вальдес покачал головой. - Нет, ничего у них не выйдет.
        - Что, Джироламо не явится?
        - Разве в нем дело? Он-то, может, ни минуты бы не задумался. Но люди этого не допустят. Да и сам Ридольфи… Старик же скорее руки на себя наложит, чем позволит, чтобы Джироламо загубили, что я, его не знаю?
        - Хорошо. - Дирксен был абсолютно спокоен. - Предположим, и они это знают. А если они просто хотят отомстить? Отомстить Джироламо, у которого больше нет родных, и Ридольфи, за то, что вырастил мятежника.
        - За это нельзя судить!
        - А кто тебе сказал, что его обязательно будут судить? Он станет не первым, кого сгноили в крепости без суда и следствия.
        - А это мы еще посмотрим. - Вальдес взглянул в глаза Дирксену. - Посмотрим, какое из двух твоих предположений правильное.
        Теперь они ехали по узкой кромке над чернеющим провалом - только этой тропой могли пройти лошади, ближние нагромождения камней казались непроходимы и для пешехода. Но Дирксен не страдал головокружением, а Вальдес, судя по всему, привык.
        - Вот здесь, - сказал он, заглядывая в пропасть, - полиция угробила того парня, с севера.
        Такое начало могло предвещать что угодно, но Дирксен нимало не смутился.
        - Какого парня?
        - Приезжий он был… не помню, как звали. Подстрелили его вон на том повороте, тело и пожитки - вниз, а дело повернули так, будто он сам свалился в пропасть вместе с фургоном… вроде дороги не знал. Фургон здесь и вправду не пройдет… Но Джироламо докопался, что там было.
        Имя прозвучало. Дирксен сказал:
        - Не слышал этой истории.
        - А ее вообще мало кто знает - в Форезе. Если б был свой - шуму бы, конечно, на всю провинцию… а то приезжий. - И, помолчав, добавил: - Книгами он торговал.
        - За что ж его тогда?
        В ответ теперь уже Вальдес пожал плечами.
        Он, конечно, мог и придумать все это, чтобы показать, что такое гибель северянина для местных жителей, тем более что ландшафт располагал. И все же одна деталь настораживала - своим неправдоподобием, а ведь вымысел обычно и отличается от правды тем, что более правдоподобен, - с чего бы здешним властям так жестоко расправляться, к тому же в обход закона, с безобидным книготорговцем? Да еще если Джироламо был замешан в это дело…
        А ведь Армин, повествуя о «внутренних обстоятельствах», ничего об этом не сказал. Он только упомянул о каких-то туманных «разоблачениях» (во множественном числе). Начальник полиции округа, жирный, болтливый, сентиментальный, умный. И его тайны… Коль скоро Вальдес не лгал, убийство книготорговца совершилось по воле Армина. А что же тут странного? Он и Джироламо собирается убить… его, Дирксена, руками.
        Эта часть работы была Дирксену наиболее неприятна, но думать об этом слишком рано. Для этого нужно хотя бы выйти на самого Джироламо. Пока что Дирксен вышел только на его людей.
        А на Армина он не в обиде (он вообще не умел обижаться, это свойство инстинкта, а не разума). Если бы Армин мог, он бы сам уничтожил Джироламо, и наверняка с большим удовольствием. Но он не может.
        Дирксен услышал море прежде, чем увидел. Странно - ветра почти не было, а волна разыгралась не на шутку. Или здесь проходит какое-то подводное течение?
        - Ты очень торопишься в Азорру? - спросил Вальдес.
        - Это трудно сказать.
        - Где собираешься остановиться?
        - В гостинице, я думаю. Или снять где-нибудь комнату, если задержусь.
        - Я могу предложить тебе хороший дом. И задешево. Но не в самой Азорре, а рядом, на берегу. Сейчас подъедем и увидишь.
        - Посмотрим.
        - Не понравится - переночуешь и уедешь.
        Все произошло так, как он думал, только гораздо проще. Разумеется, дом на берегу являлся одним из пристанищ Джироламо и местом встреч его сторонников. Хозяева были одинокие старики, для них образ Джироламо являлся в некотором роде заменой обычной в таких краях фигурой бродячего чудотворца. Посетители - моряки, бродяги, контрабандисты по большей части, но бывали и крестьяне. Только самого Джироламо не было. Дирксен не мог определить, скрывали ли его местопребывание нарочно или просто сами не знают. Он не расспрашивал. Он достаточно сделал, чтобы его завербовали, но не настолько, чтобы с ним были полностью откровенны. Это еще предстояло.
        Первые дни он не покидал дома, так же, как и Вальдес, который, вероятно, решил пока проследить за ним. Известия из города приносили посетители. Дирксен не мог связаться с Армином, но это его не очень беспокоило. Как он и ожидал, здесь разрабатывался план освобождения Ридольфи. Все, что он мог пока сделать, - это убедить их в возможности вооруженного нападения на крепость. Такого здесь не бывало никогда, а вид драгунских штыков мог остудить самые горячие головы. Однако Дирксен действовал исподволь. Он предложил разузнать, в какой именно камере содержат Ридольфи, численность охраны и ее состав.
        Вскоре это стало известно. Верхняя камера левой угловой башни прямо над морем. Непосредственно в башне только надзиратель, его помощник и двое часовых сменяются каждый день. Надзирателя зовут Дарио, зверюга известный…
        - Женат, холост? - спросил Дирксен.
        - Вроде бы вдовец.
        - Нужно узнать подробнее. Есть ли у него слабости - женщины, деньги, выпивка? Нельзя ли это использовать в наших целях? Это относится и к помощнику. С солдатами, раз они меняются, будет труднее, но если их только двое…
        - А больше и не надо. Там стены такой толщины…
        - Любую стену можно разрушить.
        - Порох?
        - Порох. Или деньги…
        Имени осведомителя Дирксену не назвали. Он не настаивал. Всему свое время. Между тем мысль о нападении, достаточно безумная, возымела свое действие, и распространившийся в Азорре слух, что узник тяжело болен, это действие усиливал, хотя свершение задуманного последнее обстоятельство весьма затрудняло. Однако непосредственное переживание, в данном случае сочувствие, всегда было важным доводом для жителей Азорры.
        По прошествии недели отсутствие связи с Армином начало стеснять Дирксена. На данном этапе они должны были согласовывать свои действия. Помог случай. Впрочем, не будь этого, Дирксен нашел бы что-нибудь еще.
        Мысль о нападении, естественно, приводила к решению пополнить боеприпасы, но хозяин дома сказал, что с порохом дела обстоят хуже некуда, а подвоза придется ждать.
        - Разве нельзя закупить в Азорре? Или нет денег?
        - Деньги есть, но поговаривают, что хозяин оружейной лавки в Азорре связан с полицией.
        - Это плохо… если бы покупал порох ты или Вальдес или еще кто-нибудь из местных. Меня-то он не знает?
        - Пожалуй.
        - Да заодно посмотрю сам на эту крепость хоть издалека.
        На крепость он и отправился смотреть прежде всего. Помимо прочего, таким образом он надеялся обнаружить слежку, если б она была. И не обнаружил. Очевидно, Вальдес и Нардо до этой степени ему доверяли. Так что Дирксен мог все внимание сосредоточить на крепости. Удовлетворившись осмотром, он двинулся к торговцу. Там его ожидали письменные инструкции Армина. Все, как правило, складывается проще, чем ждешь…
        Он закупил не больше, чем может понадобиться охотнику на сезон, иначе это вызовет излишнее внимание, - так они договорились с Вальдесом. И задолго до темноты покончил с делами. Он еще успел пройтись по городу, потолкаться в лавках, послушать уличные разговоры - словом, вывести себя из состояния оторванности, в которое поверг его вынужденный карантин. Казалось бы, наличие гарнизона в Азорре должно было сдерживать эмоции населения, и все же…
        И все же.
        Когда он покинул город, начало смеркаться. Дул легкий ветер, довольно холодный. За его спиной возвышалась крепость, ее угловая башня - та самая - отбрасывала на волны длинную колеблющуюся тень. Дирксен шел по побережью и, глядя на маслянисто-зеленую, чуть подернутую рябью воду, вновь анализировал ситуацию, но не конкретную, связанную с Ридольфи, а общую. Он думал об условиях, вызвавших к жизни феномен Джироламо. Угнетение, всеобщая бедность? Но это есть везде, и нельзя сказать, чтобы в провинции они превышали средний уровень. Акты насилия со стороны властей? И это неудивительно. Но в другом месте, скажем, севернее, это стечение обстоятельств привело бы к повышению мистических настроений. Здесь ничего подобного не наблюдалось. Еще бы! Вновь и вновь подмечал он повсеместное жизнелюбие жителей провинции. Как бы плохо им ни приходилось, у них и мысли не могло возникнуть о том, чтобы «покинуть этот мир, что столь жалок, наг и сир». Да, они религиозны. Но всякий аскетизм, пусть даже простая сдержанность, им непонятны, невнятны. На этой-то почве и взошла вера в Веселого Джироламо - спасителя не в той, но
в этой жизни…
        Нардо курил, зажав трубку беззубыми деснами, сидя на пороге. Они молча кивнули друг другу.
        В доме был один Вальдес.
        - Я смотрел на крепость.
        - Я так и понял. И что же?
        - Мы не можем просто напасть, сколько бы нас ни было. Слишком хорошо укреплена. Нужно искать человека в самой крепости.
        - Я же тебе говорил - с Дарио ничего не выйдет.
        - А помощник?
        Вальдес посмотрел в потолок.
        - Ладно, попробуем… Ну, предположим, тюремщиков мы охмурили. А дальше?
        - Есть одна идея, может, и сумасшедшая.
        - Какая есть.
        - Караул сменяется в девять часов вечера. Заметь, здесь уже темно в девять часов.
        - Это-то я заметил.
        - Офицер проверяет посты в полночь. Площадка угловой башни, где стоит часовой, не просматривается с других постов. Это довольно высоко и прямо над морем, но если там будет лодка…
        - Я понял, к чему ты клонишь. Значит, грохота не будет?
        - На крайний случай, если не успеем…
        - Между девятью и двенадцатью? За это время можно орудия с башен поснимать.
        - Орудия на башнях? Тоже… соображение. Но только если удастся попасть в крепость, не забудь, без этого ничего не выйдет!
        - Ладно. Попробуем.
        Говорят, что Бог - защитник слабых. Самым слабым во всей этой заварившейся истории был, безусловно, старик Ридольфи, и Бог избавил невинно страждущего, во всяком случае, от одной напасти. Вскоре Вальдесу по тайным каналам стало известно, что зверь-тюремщик Дарио неожиданно и тяжело заболел и направлен в лазарет. На его место временно назначен некто Пенья, переведенный с понижением откуда-то с востока и не примечательный пока ничем, кроме своего корыстолюбия. Что касается помощника, то он каждый свободный вечер посещает трактир «Встреча друзей», что напротив крепости. Очевидно, из этого сообщения воспоследовали кое-какие выводы, так как Вальдес, несмотря на свою хромоту, стал исчезать надолго, а беседы его с посетителями приняли более таинственный, хотя и оживленный характер. Однако, не посвящая Дирксена в планы своего предприятия целиком, скрывать полностью он их больше не мог. Время намеков кончилось. И Дирксен помогал ему, как умел.
        В короткий срок все было подготовлено. Тюремщик согласился взять значительную сумму и на один вечер заменить помощника посторонним человеком. Что до последнего, то в нужное время он будет так пьян, как не бывал еще на своем веку. Оставались солдаты, и тут уж следовало положиться на удачу. Дирксен сказал, что берет солдат на себя.
        - С ума сошел? Ты что, все один собираешься сделать?
        - Одному легче пройти.
        - Не дури. Где прошел один, пройдут и двое.
        И не мог он отказаться от такой помощи, коль ее предлагали. К тому же, если Ридольфи и не так болен, как говорят, лет ему все равно не сбросишь.
        И помощник явился - в лице угрюмого молодого человека по имени Сандро, который долго совещался с Вальдесом. Вошедший Дирксен застал только конец их разговора.
        - …с лодками под стеной.
        - А сам-то он?
        - Ночью и придет. Раньше никак нельзя.
        После этого Вальдес назвал Дирксену имя новоприбывшего. О том же, кто должен был прийти ночью, Дирксену не было сказано ни слова. Но Дирксен впервые внутренне насторожился. Пора было уж герою и выйти на сцену. Или он считает, что приобретает большее значение, оставаясь в невидимости? Во всяком случае, нужно быть готовым к встрече с Джироламо. И пусть тот не рассчитывает на эффект неожиданности - Дирксен будет ждать.
        Было тихо и пыльно за дверью караульной. Дирксен в мундире помощника (он так и не узнал его имени - несчастный пьянчуга) стоял у стены. Напротив крутая каменная лестница вела в одно из подсобных помещений. За ней прятался Сандро, его доставил в крепость водовоз - за соответственную мзду, конечно. Пенья, увидев второго, что-то залепетал - дескать, мы так не договаривались. Но Дирксен только прицыкнул на него: «Деньги взял?» Теперь они ждали. Через щели в досчатой двери пробивались полоски света. И это все. Грохот. Это ударила наружная дверь башни, а потом - шаги, тяжелые и твердые. Голоса, произносящие отрывистые и резкие слова, непонятные уху, словно на незнакомом языке. И снова в обратном порядке - шаги, дверь. Караул сменился. Наступала решающая минута.
        Досчатая дверь распахнулась. Солдаты вошли, уже не печатая шаг, а по-человечески, один за другим. Дирксен немного пропустил их вперед, а затем ударил ближайшего солдата рукояткой пистолета в висок. Тут же из-за лестницы Сандро бросился на другого.
        Оттащив тело потерявшего сознание солдата из прохода, Дирксен с неудовольствием заметил, что Сандро еще не управился со своим противником - они катались по полу, вцепившись друг в друга. Нехорошо. Надо думать, часовой получил приказ не стрелять, зато Сандро может и прирезать солдата, а это вовсе ни к чему. Дирксен оторвал солдата от Сандро и ударил головой о стену. Тот сразу обмяк.
        Пенья выглянул из-за двери.
        - Ключ! - приказал Дирксен и, получив желаемое, передал ключ поднявшемуся на ноги Сандро. Тот кивнул и побежал вверх по лестнице, а Дирксен занялся тем, что обезоружил и связал часовых. Пенья находился тут же. Покончив с солдатами, Дирксен обратился к нему:
        - Теперь ты!
        Согласно уговору, дело должно быть представлено так, будто и тюремщик подвергся нападению. Пенья безропотно дал связать себе руки собственным ремнем. На всякий случай Дирксен еще заткнул ему рот кляпом. Затем направился вслед за Сандро. Ступеньки были довольно круты, а кругом - ни просвета, но когда он добежал до камеры, та была уже пуста. Дверь была приоткрыта, и Дирксен, бросив взгляд, увидел койку с разворошенной постелью, скамью и глиняный кувшин. Никаких разбитых кандалов - их ведь и не было. Но задерживаться некогда. Наверх!
        Ступени лестницы были уложены явно без расчета, чтобы по ним бегали. Даже у самого сильного человека начиналась одышка, так круто они шли. Он слышал только свое дыхание и не слышал шагов. Оружие и веревки, которыми он был нагружен, до поры не тяготившие, теперь начинали мешать. Однако это была еще не та усталость, чтобы остановиться.
        Лестница кончилась. На мгновение он остановился в дверном проеме, осматриваясь. Светлее не стало, нет. Ночь была безлунная, небо затянуто тучами, и лишь впереди в их разрывах проглядывали мелкие звезды. И шум моря отсюда, сверху, почти не слышим.
        Он стоял на крепостной площадке, образованной углом крепостной стены. Две фигуры заслоняли бойницу, одна поддерживала другую. Сандро и Ридольфи. При его приближении Сандро, не отпуская старика, быстро обернулся. Дирксен знаком дал ему понять, что все в порядке, и стал вытаскивать из-под мундира веревочную лестницу.
        - Сначала - он. - Сандро сделал движение головой в сторону Ридольфи.
        - А они… на месте?
        - Да.
        Дирксен выглянул в бойницу, но ничего не увидел. Тень от башни была так густа, что казалась плотнее воды, плескавшейся внизу.
        Ридольфи не произнес ни слова, напряженно глядя на своих спасителей. Он сильно сутулился, был худ, морщинист, горбонос и совершенно сед. Одежда была на нем не тюремная, а своя, впрочем, порядком потрепавшаяся.
        Вдвоем они поддели под мышки старику ременную петлю и помогли ему выбраться наружу. Закрепляя лестницу, Дирксен сказал Сандро:
        - Полезай за ним и подстрахуй. Я - потом.
        Сандро молча подчинился. Сперва Ридольфи и он следом исчезли в полосе тени. Но, придерживая лестницу и веревку, Дирксен чувствовал, что они натянуты. Он был несколько обеспокоен. Не то чтобы он боялся, нет. Но он не выпускал из ума двух возможностей. Первая - самая банальная - штормит чересчур сильно, и лодки не могут подойти к стенам так близко, как нужно. И вторая - более деликатного характера - Армин может не выдержать искушения и попробует захватить Джироламо прямо здесь, у крепости. Такое вмешательство в его планы было бы неприятно Дирксену, не говоря уже о том, что Весельчак, конечно, и не подумает сдаваться, будет стрельба и прочие безобразия… Внезапно он ощутил, что веревка ослабла. Пора.
        Дирксен лазал хорошо, поэтому он не воспользовался лестницей, а стал спускаться по веревке. Но одно дело - знать, что под тобою земля, а висеть над водой - это еще было ему незнакомо. Плеск становился все громче, холодный ветер проникал под одежду. Не сразу решился он посмотреть вниз. Но - то ли глаза его привыкли, то ли все дело было в расстоянии - он увидел две рыбачьи лодки со свернутыми парусами и людей в них. Он различил развевающуюся седую шевелюру Ридольфи. Тот, видимо поскользнулся, но не упал - его успел подхватить какой-то человек в плаще. Рядом, кажется, был Вальдес. Дирксен не мог разглядеть их как следует, так как должен был и за спуском следить. Купаться в эту ночь ему не хотелось. Однако лодка была уже близко - не та, в которой находился Ридольфи, она была уже переполнена, а другая. Прежде чем ноги Дирксена коснулись борта лодки, его подхватили две пары рук. Мгновение - и он уже стоял, с трудом удерживая равновесие на танцующем сыром днище.
        - Садись, друг, - кто-то дернул его за плечо.
        В лицо ему ударил толчком луч света и сразу пропал - это передвинули фонарь со щитком, стоявший на скамье, высвобождая место Дирксену. Сандро он не видел, очевидно, его приняла другая лодка. Четверо гребцов сидели на веслах.
        Соседняя лодка приковывала внимание Дирксена. Тот, в плаще, отдавал какие-то распоряжения. Весла были подняты. Совсем рядом раздавались тяжелые глухие удары - волны били о стены крепости. Человек в плаще наклонился к Ридольфи и, кажется, поцеловал ему руку. Сказал: «Прощай, отец» и еще что-то вроде «…антония» - полностью слово было унесено ветром. Затем выпрямился во весь рост. Дирксен отвернулся. Нет, это не мог быть Джироламо. Но мгновение разочарования было всего лишь мгновением. Он предуготовлял себя ко всему - и к этому тоже. Тем временем человек, который не был Джироламо, довольно ловко перебрался в лодку Дирксена, снял шляпу, провел рукой по лбу, отбрасывая волосы, сел, кивнул Дирксену. Гребцы, очевидно, только его и дожидавшиеся, налегли на весла. Лодку толчком бросило вперед.
        Они вышли из полосы тени, однако вокруг было так же черно. Все небо обложило тучами, последние звезды исчезли.
        - Будет гроза, - сказал один из гребцов.
        Вторая лодка удалялась в противоположном направлении. Крепость уже пропала из виду. Брызги летели в лицо Дирксену.
        «Итак, закончилась первая часть моралите «Благородный отец», - думал он. - Начинается вторая - «Исправившийся пьяница».
        Дорога становилась все круче. Лошади шли медленно. Альдо Хейг, ехавший впереди, обернулся.
        - А перейдем на тропу - еще и не то будет.
        - Ничего, - сказал Дирксен.
        - Ладно, время пока есть. - Хейг тронул поводья.
        Дирксен смотрел ему в спину. За четыре дня, прошедшие со дня похищения Ридольфи, он успел составить собственное мнение о его характере, не совсем совпадавшее с нарисованным Армином. Разумеется, телохранитель Веселого Джироламо мог произвести и такое впечатление, какое составил у Армина, но только по отношению к людям, к которым он был враждебно настроен. Те же, кто внушил ему дружелюбные намерения, видели совсем другого человека - открытого, спокойного, может быть, несколько ограниченного, но, в сочетании с его внешностью, достоинства которой отмечал и Армин, вполне приятного. Фанатиком он был только в том, что касалось Джироламо и его дел. Но фанатик мрачный существенно отличается от фанатика в хорошем настроении, если такого можно представить, а Хейг сейчас именно таким и был. Высокий, крепко сложенный, черноволосый и черноглазый, он был способен вызвать в собеседнике самую искреннюю симпатию, и можно было лишь поздравить Весельчака с тем, что не дал бессмысленно погибнуть отличному человеческому экземпляру. Как все люди, чрезмерно зависящие от мгновенного импульса, он порой то бывал чрезмерно
многословен, то внезапно замыкался - впрочем, ненадолго. О Джироламо и его подвигах он способен был рассказывать бесконечно. В основном его повествования сводились к тому, что Джироламо появился, спас или, наоборот, уничтожил, обманул, ушел от погони… («…и скалу обложили - не меньше десятка их было. И патроны, понимаешь, кончились. Но он же ловкий, как кошка, и со скалы прыгнул на дерево, а там раскачался, и не успели они глазом моргнуть, как он уже был на том берегу».) Все это всячески варьировалось и могло быть интересно, но Альдо Хейг не был блестящим рассказчиком. Дирксен имел причину внимательно слушать, так как говорил не только очевидец, но и участник событий. И действительно, Хейг не забывал упомянуть, где он был и что делал во время очередного приключения, однако обнаружилось, что этим одним рассказы Хейга и отличались от того, что Дирксен слышал раньше. Джироламо оставался все тем же мифическим героем - благородным, хитроумным, неуловимым и неуязвимым. Прошло столько времени с тех пор, как Дирксен начал поиски, но он ни на один дюйм не приблизился к реальному образу Джироламо. Что ж, зато
он, возможно, сейчас приближается к нему самому. И не ему, играющему на чужом простодушии, жаловаться на неумение Хейга рассказывать. Тем более что словоохотливый его проводник решительно ничего не сказал о Джироламо в настоящем. Все та же круговая порука молчания.
        Наутро, после побега из крепости, они высадились в маленькой рыбацкой деревне, где их уже ждали лошади. Они немного передохнули и около полудня, оставив своих спутников в деревне, вдвоем отправились в горы. Пробирались они окольными дорогами, ночуя на земле, и только однажды останавливались в придорожной харчевне. Первое время Хейг опасался погони, но все было спокойно. Если погоня и была, они сумели от нее оторваться. Впрочем, Армин говорил Дирксену, что не в состоянии контролировать горные дороги так, как хотелось бы. То есть это означало, что, по всей вероятности, Дирксен теперь остался один на один с мятежниками, без всякой поддержки извне и должен следовать исключительно по собственному разумению. Это его устраивало.
        Днем жара стояла несусветная, а по ночам было значительно холоднее, чем внизу. Хотя не так уж высоко они забрались - раз лошади могли пройти. Леса кончились, склоны были покрыты какой-то бурой, клочковатой растительностью и рыжей травой, и каменная их основа то и дело обнажалась. Это напоминало Дирксену не до конца ободранную шкуру. Природа его мало интересовала, и он был внимателен к окрестностям только для того, чтобы их запомнить.
        Видимо, его длительное молчание Хейг счел признаком усталости, потому что он снова обернулся и сказал:
        - К вечеру будем на месте.
        Дирксен кивнул.
        На тропинке они спешились, чтобы дать роздых коням. Камни сыпались из-под ног. Но Хейг шел уверенно, не глядя по сторонам. Справа темнело небольшое ущелье. Слева на склоне горы Дирксен увидел четыре каменных столба, врытых в землю, - сооружение явно рукотворное. Подобные стоячие камни, большей частью расположенные именно по четыре, нередко встречались Дирксену в поездках по северным равнинам. Впрочем, иногда их бывало и несколько десятков. И много чего наслушался он об этих камнях от тамошних жителей. Будто бы служили они обиталищем языческим богам древности, изгнанным с приходом истинной веры. А то и хлеще того - будто бы служат они воротами в иные миры, и если приблизиться к ним, можно услышать странные голоса, неизвестно откуда звучащие, а человек, ступивший в каменный круг, может навсегда бесследно пропасть. Словом, бред суеверных невежд, не стоящий внимания человека, наделенного хотя бы толикой разума.
        Но в здешних краях, да еще в горах, подобное сооружение Дирксен видел впервые.
        - Что это?
        - Не знаю. Какие-то развалины. Никто не помнит. Давно… Это место так и называется - Четыре Столба.
        - А вообще где мы?
        - Недалеко от Теды. Меньше дня пути. Но здесь мало кого встретишь.
        Не истолковал ли он вопрос Дирксена как боязнь погони? Все равно. Его биография была известна Хейгу примерно так, как Дирксен сформулировал ее изначально. А моряк с севера в этих горах, даже если не испытывает страха, должен чувствовать себя неуютно. Уютно? Слово не из лексикона Роберта Дирксена.
        Жара начинала спадать, когда перед ними открылась маленькая долина, защищенная горами от ветра. И неожиданно - вдали от всякого другого жилья - дом, обнесенный оградой - может быть, вернее именовать его усадьбой? - и виноградник за ним.
        Хейг был доволен. По его лицу блуждала улыбка, и, пожалуй, в этом виде он представлялся чересчур простоватым. Как «мрачный угрюмец» он был более привлекателен.
        Спешившись, Хейг постучал в ворота.
        - Кто? Отвечай! - раздался сиплый мужской голос.
        - Дурака валяешь, старик? Наверняка ведь увидел. Я это, и со мной друг.
        Ворота распахнулись, но открыл их не обладатель сиплого голоса, а высокая молодая женщина в черном платье, какие носили здешние крестьянки. Отодвинув створку, она пропустила их во двор, спокойно поцеловала Хейга, кивнула Дирксену и, приняв у них поводья, увела лошадей.
        Навстречу путникам выходил мужчина со старым кремневым ружьем в руках, которое он, впрочем, тут же приставил к стене и подошел, вытирая руки об одежду. Он был уже в летах, низкий, широкий, на коротких ногах. Возраст отнюдь не делал его благообразным. Чем-то он напоминал черепаху, возможно, из-за обширной коричневой лысины, окруженной по краям редкой седой порослью. Лицо также широкое, бритое, несколько сплюснутое сверху. Одет он был как зажиточный крестьянин.
        - Ну, здравствуйте, что ли, - сказал он и добавил, адресуясь непосредственно к Дирксену: - Приветствую господина.
        - Здравствуйте.
        - Ну вот, дядя, мы перед тобой. Человек к нам пришел, приют требуется…
        - Вижу. - Он пожевал губами. - Я вас гнал когда-нибудь? Ладно, располагайтесь, сейчас Модеста накроет. - С этими словами он бочком направился к дому.
        Дирксен осматривался. Вокруг все выглядело довольно основательно. Просторный двор мощен каменными плитами. Ограда сложена из валунов, скрепленных глиной и песком. Такой же колодец. Сам дом весьма велик, стены его густо увиты плющом, местами уже засыхающим. Во дворе росли четыре дерева - две акации у ворот, тополь у конюшни и горный дуб возле дома. Под дубом стоял дощатый некрашеный стол и две скамейки.
        Хейг дотронулся до его плеча.
        - Пойдем, котомки бросим, умоемся. Ужинать будем.
        За ужин принялись уже в темноте. Хозяин - его звали Микеле - сидел с ними. Женщина подавала на стол, а потом стояла в дверях дома, ожидая, пока мужчины поедят. Она, однако, была не служанкой, а племянницей хозяина. Дирксену она показалась очень красивой. Правда, могло сказаться плохое освещение.
        Ужин был обилен, также и вино, очевидно, со своего виноградника. Пил, правда, больше сам хозяин. Дирксен никогда не позволял себе пьянеть, а Хейг пил мало, видимо, памятуя о прошлом.
        Разговор шел самый общий, тем не менее Дирксен сделал вывод, что Микеле - человек не случайный, а дом его - убежище и перевалочный пункт для сторонников Джироламо. Во всем большом доме с пристройками постоянно обитали только Микеле и Модеста. Вообще же усадьба имела самый благополучный вид.
        Хейг скоро оставил общую беседу и направился туда, где в освещенной двери кухни темнел силуэт женщины. Микеле это нисколько не смутило, и он продолжал говорить - обо всем и ни о чем, не теряя некоторой осторожности, но не лишая себя воли. Дирксен слушал, изредка вставляя короткие замечания. Полное молчание расхолаживает, но если собеседник говорит хотя бы иногда и кратко, это оставляет у любителей длинных речей впечатление равноправного диалога.
        Была уже глубокая ночь, когда они ушли в дом. Ни Хейга, ни Модесты нигде не было видно, а задавать вопросы хозяину Дирксен счел излишним. Впрочем, ему отвели отдельную комнату, и позднее возвращение Хейга не могло потревожить его сна. А спал Дирксен крепко. И хотя встал он рано по городским меркам, здесь вставали гораздо раньше.
        Дом был пуст. Он чувствовал это, хотя многие двери были заперты, и он не мог проверить правильность своего предположения. Пуст был и двор. Однако почти сразу из-за дома вышла Модеста.
        - Доброе утро.
        Она кивнула, как и вчера.
        - Сейчас дам вам перекусить.
        Нет, он не обманулся вечером, она и вправду была хороша и лицом, и сложением. Правда, пурист по части женской красоты мог бы заметить, что Модеста чересчур высока ростом, грудь у нее слишком пышная, а талия непропорционально тонка. Лицо ее тоже не было лицом пасторальной селянки: немного смуглое, с выпуклым лбом, тяжелыми веками над темными глазами и полными яркими губами, оно имело в себе нечто сдержанно-вызывающее. Дирксен отметил все это и, однако, не мог не признаться себе, что редко встречал столь притягательную наружность.
        Она принесла ему сковороду с яичницей, каравай хлеба и бутылку вина, которое, очевидно, хозяин дома пил вместо воды. Сама за стол не села.
        - А ты?
        - Я уже ела. - И, предупреждая следующий вопрос, добавила: - Они на винограднике.
        - Может быть, и для меня какая-нибудь работа найдется?
        - Зачем? - Она покачала головой. - Ты гость.
        - А Хейг?
        - Он? - Вряд ли она усмехнулась, но ему показалось, что на мгновение скулы на ее лице обозначились резче. - Он-то, пожалуй, нет.
        И ушла. Волосы ее были туго стянуты на затылке в узел, черное платье хотя и не новое, но чистое и хорошо сшито. И шла она, высоко держа голову. Вообще чувствовалось в ней большое внутреннее достоинство, почти исключительное для женщины из крестьянской среды и того двусмысленного положения, которое она занимала. В чем оно заключалось, в тот вечер объяснил Дирксену Микеле. Может быть, он опасался, что гость неправильно истолкует поведение племянницы и Хейга, а может, ему просто хотелось поговорить. Сама Модеста, разумеется, ни до каких объяснений не снизошла бы.
        - Вообще-то она замужем. - Микеле поглядел в ту сторону, где, по его разумению, находились Модеста и Хейг. - Или была. Нестоящий он был человек, ее муженек. Уплыл в Америку, и три года от него никаких вестей. Жалеть о нем, конечно, никто не жалел. Жив ли он, неизвестно. Однако насчет того, что он умер, тоже никаких слухов не было. Вот они и не могут повенчаться. А так, правда… - Он замолк, предоставляя слушателю самому закончить фразу.
        Дирксен кивнул, дав понять, что он правильно оценивает ситуацию.
        На этом закончилось знакомство Дирксена с обстоятельствами и обитателями приюта мятежников - весьма мирного приюта, кстати сказать, - и началась жизнь в этом приюте. Теперь он мог отдохнуть и набраться сил перед возможными затруднениями. Погода была ясная, воздух чистый, еда обильная. Он отдыхал, но, чтобы не отступать от своей задачи, сделал эту горную идиллию предметом наблюдения.
        Микеле понемногу свалил всю работу на широкие плечи новоявленного «племянника», и Хейг от рассвета до заката пропадал в огороде и на винограднике. Модеста тоже была постоянно занята по хозяйству, однако ее Дирксену представлялась возможность видеть чаще. Свои отношения с Хейгом она вовсе не старалась скрыть, благодаря чему они действительно приобретали вид брака. Да и вообще роль покорной служанки, которая не сядет за стол, покуда не поедят мужчины, она исполняла больше в силу сложившегося ритуала, чем собственного характера. Такая женщина при желании может стать кем угодно, подругой мятежника в том числе. Пожалуй, удивительнее было, что в эту компанию затесался ее дядюшка, ничем не напоминавший авантюриста. Представлялось сомнительным, что он имеет большие выгоды от сотрудничества с Джироламо. Хотя не стоит исключать и такой вероятности - Весельчак порой располагает значительными суммами. Так или иначе, Микеле переступил грань, отделяющую честного человека от нарушителя законов, а обратного пути, как известно, нет. Дирксен констатировал это совершенно спокойно, без злобы или радости. Зачем? Он
вовсе не ненавидел этих людей, хотя они были его врагами, хотя лень, склонность к выпивке, незаконные связи были противопоставлены его моральному кодексу. Люди, корабли, овцы, станки - не все ли равно? Это работа. Любить или ненавидеть их - бессмысленно. Нужно их знать.
        Он погрузился в изучение естественного способа существования этих людей. И время шло незаметно и казалось очень длинным, точнее, растяжимым, так как на самом деле минуло меньше недели. И он не мог точно сказать, утром какого дня, выйдя из своей комнаты, встретил Модесту, пробегавшую по коридору.
        Она выглядела очень возбужденной и вместо обычного приветствия бросила, не останавливаясь:
        - Джироламо приехал.
        Дирксен на мгновение ощутил непривычную неуверенность. Приехал ночью… Все-таки сбылись эти слова! А… что же делать? Как он ни старался не поддаваться воздействию безделья, все же расслабился, распустился… Ничего, это сейчас пройдет. Он решительно распахнул дверь.
        Было ясное утро. Во дворе двое мужчин склонились над колодцем, третий стоял поодаль, похлопывая по сапогу веткой акации.
        Дирксен не двигался с порога. Так это он? Так он на самом деле существует?
        Двое отошли в сторону, а третий, тот, что с веткой, двинулся вперед. На плитах двора это напоминало движение шахматных фигур, неотвратимое в своей заданности. Дирксен испытал ощущение, какое бывает во сне. Сон: слепящий солнечный свет, пустой двор и безмолвно приближающийся человек.
        Меньше всего это ощущение могла вызвать наружность новоприбывшего. Энгус Армин довольно точно описал ее. Перед Дирксеном был человек молодой, невысокий, загорелый, в темно-синей рубашке и кожаной безрукавке, с непокрытой головой, которую с одинаковым правом можно было назвать и кудрявой, и кудлатой.
        Откуда-то выскочил сияющий Альдо Хейг.
        - Ну вот, вы и встретились, - заявил он. - Джироламо, это он.
        - Роберт Дирксен. - Представляясь, он склонил голову в вежливом полупоклоне.
        Джироламо явно отметил оттенок церемонности в этом жесте и совершенно в тон, хотя этого совсем не требовалось, представился:
        - Джироламо Ридольфи. - И добавил: - Рад встрече.
        У него был тихий голос профессионального оратора на досуге, берегущего связки. Теперь Дирксен мог уже с полным правом взглянуть ему в лицо. Оно было некрасивым и неправильным, более того - могло бы показаться совершенно незначительным, если бы не спокойно-веселое выражение глаз. Это да еще прекрасная улыбка, вероятно, и вызвали к жизни пресловутое прозвище, а вовсе не природная склонность к шутовству.
        Ну и что же? Ведь Дирксен знал, как выглядит Джироламо, знал, знал, что же его вначале смутило? Он почувствовал раздражение, и это могло ему помешать, но тут, к счастью, подошли поздороваться спутники Джироламо. Один из них был уже знаком Дирксену: Сандро, и это представляло для него потенциальную поддержку. Фамилия второго была Логан. Он был значительно старше, и примечательной в нем была сильная сутулость - голова ушла в плечи, руки казались слишком длинными, и по этой причине он смахивал на злодея из мелодрамы.
        Пока здоровались и жали друг другу руки, из дома выкатился Микеле. Именно выкатился, хотя вообще-то он ходил вразвалочку.
        - Хватит, хватит, за столом будете разговаривать, спешить некуда, - говорил он, несмотря на то, что кроме него никто особенно не спешил.
        - Да, правда, - сказал Хейг.
        Направились к столу. Дирксен продолжал наблюдать за Джироламо. Его внимание не могло казаться чем-то особенным, потому что на Джироламо смотрели все. Дирксен понимал теперь, почему его все время сравнивали с разными животными: в его облике действительно было нечто звериное - в смысле той полнейшей естественной свободы, которая свойственна неразумным созданиям божьим. Он явно не знал, что такое скованность или неловкость, как не знают этого животные. И еще - хотя шаг его тяжелили сапоги, двигался он совершенно бесшумно. Оказывалась ли здесь привычка, или врожденный дар, Дирксен не мог определить.
        Разместились за столом. Дирксен оказался между Сандро и Логаном, напротив него Джироламо - между Микеле и Хейгом. И опять-таки - случайно ли они так сели? К раздражению его прибавилась настороженность.
        Между тем, казалось, наступил праздник. Модеста как-то умудрялась быть и в кухне, и около стола и носиться по двору с тарелками. Говорили громко, смеялись, шутили, хотя никто не был пьян. На всех действовало присутствие Джироламо. А сам он был так же благожелательно спокоен.
        - Вы в бухте Мараконтонии высадились? - спросил его Микеле.
        - Да.
        - Как там Браччо?
        - Как всегда.
        Следовало подумать - его предположение было правильным, Джироламо уходил в море на «Амфитрите», но он думал: Джироламо произнес всего три незначительных слова, почему же все так рады? Что это за наркотик такой? Задумавшись, он упустил момент, но мигом пришел в себя, когда понял, что Джироламо смотрит на него. Следовало перехватить инициативу.
        - А… - начал он, но Джироламо опередил его.
        - Сандро мне рассказывал. И Вальдес. Это интересно.
        «Интересно» Дирксена озадачило. К чему это относилось - к рассказу или к нему самому? Однако Джироламо уже повернул голову к Хейгу, который восторженно, запинаясь, описывал их переезд и, между прочим, мужественное поведение Дирксена. Слушал он вроде бы внимательно, но так как с таким лицом он слушал вообще все, сказать что-нибудь точно на этот счет было невозможно.
        Дирксен что-то ел, дабы не выделяться среди остальных, и конца не видел затянувшемуся пиршеству. Он как-то не мог представить себе дальнейших действий. Может быть, все прояснится, когда ему перестанут мешать общим преклонением и восторгом? Ведь ему самому восторгаться не с чего. Герой! Тощий некрасивый малый, говорит тихо и все время ухмыляется…
        Тут он снова ощутил устремленный прямо на него взгляд Джироламо. Уставился, словно… словно Дирксен произнес свои собственные соображения вслух! Ему стало не по себе.
        После трапезы разбрелись кто куда. Похоже, у всех в этом доме было дело, кроме Дирксена. Он уселся на скамью около входной двери, чтобы не пропустить Джироламо, если тот выйдет. Разумеется, им необходимо познакомиться поближе. Следует сделать так, чтобы они взяли его с собой. В дороге легче нейтрализовать Хейга. А дальше? Убивать Джироламо было бы ему неприятно, ибо нерационально. Постараться доставить его в Бранку - хоть связанным, кстати, это можно сделать, он ведь физически сильнее Джироламо. Мысли его вновь обрели привычный ход, и нарушило их отработанное течение прикосновение женской руки к плечу.
        - Он тебя зовет.
        «Он» - конечно, Джироламо. Это было видно по лицу Модесты. Раздражение вновь колыхнулось в нем.
        - Зачем?
        Очевидно, таких вопросов не принято было задавать, потому что она не ответила.
        Несколько мгновений он смотрел на каменные квадраты двора, пустые теперь, потом сказал:
        - Идем.
        Когда они вошли в дом, он уже полностью овладел собой.
        Комната Джироламо (из тех, что раньше была на замке) находилась в самом начале коридора. Модеста пропустила его вперед, сама не вошла. Пространство перед ним было захвачено ярким дневным светом из большого окна, выходящего во двор. Щурясь от солнца, он увидел, что Джироламо сидит у стола. Жестом он пригласил Дирксена сесть.
        Дирксен придвинул к себе стул и огляделся - вовсе не из любопытства. Это было ему нужно. Обстановка всегда выявляет какие-то черты личности. Исключения редки. Но это было то самое исключение. Анонимное жилище - не жилище, пристанище. Никаких следов личных пристрастий. Тюремная камера больше говорит о своем обитателе. Вещи в этой комнате молчали, и выделяли ее из обычных комнат в крестьянских домах лишь стопка чистых листов, лежащих на столе, чернильница и перо.
        Ничего! Все равно он в более выгодном положении - Джироламо о нем ничего не знает, а он о Джироламо - практически все. И он вспомнил, как в такой же ослепительный день слушал Армина.
        - Зачем ты меня звал?
        - Но ведь ты же хотел со мной говорить. Только не при всех.
        («Ну, об этом догадаться было не трудно».)
        - Почему ты сказал «Это интересно»?
        - Так оно и есть. Сандро описал мне твои действия. Интересно. Во всяком случае, не похоже на наших. Кроме того, обычно я сам нахожу людей, которым я нужен. А ты искал меня. И довольно целенаправленно.
        - Да. Искал.
        - У тебя есть для этого какая-то особая причина?
        Сказать «нет»? Не поверит. И вообще личная заинтересованность выглядит более правдоподобно.
        - Пожалуй, есть. - Он начал излагать заготовленную с Армином легенду об отставке. Говорил и понимал - этого явно недостаточно.
        - Этого явно недостаточно, - сказал Джироламо. - У такого человека, как ты, помимо служебной неудачи, должны быть определенные соображения.
        - Да, конечно. - Дирксен пытался определить, есть ли насмешка в голосе Джироламо, но нет, ничего. - Мне показалось, что ты - единственный человек, который может что-то изменить. По-настоящему свободный. И если ты выдерживаешь груз всей этой веры, то еще и сильный.
        - Но ты меня ни разу не видел. Тут ты мог бы мне возразить, что для подобных выводов видеть человека не обязательно, я бы вставил: «Ты прав», а ты бы продолжал, что, поскольку лично ты не склонен принимать ничего на веру, то решил сам убедиться, действительно ли я и есть тот самый человек.
        Именно так и собирался говорить Дирксен, и легкость, с которой Джироламо воспроизвел намеченное развитие беседы, его несколько смутила.
        - Ты же всегда всех побеждал.
        - Пока что да. - Он опять улыбался.
        - Это тебя радует?
        Джироламо отрицательно покачал головой.
        - Нет? Почему?
        - Может быть, потому, что в момент победы я уже думаю о другом.
        - А чем ты занят здесь?
        Джироламо указал на бумагу и перо.
        - Собираюсь писать воззвание к жителям Бранки.
        - Никогда не слышал здесь ни о чем подобном.
        - Правильно. Ничего подобного и не было.
        Стукнули в дверь. Вошла Модеста с подносом в руках.
        - Я сварила кофе, как ты любишь.
        Она поставила на стол кофейник и чашки.
        - Спасибо, Модеста.
        Он лишь мельком взглянул в ее сторону, но этого оказалось достаточно. Глядя в лицо Модесты, Дирксен понял, что достаточно одного слова Джироламо, даже полувысказанного, и она исполнит все его желания. Предположим, Джироламо и не собирается его высказывать, потому что Модеста - женщина его друга, и все равно, стоит ему только пожелать, только пожелать… Судорога возмущения сдавила горло.
        - Что это за история с книготорговцем? - спросил он, когда за Модестой закрылась дверь. Он не мог продолжать диалог в прежнем тоне, а обрывать разговор было никак нельзя.
        - А, ты слышал? Пей кофе, пока горячий… Была такая история и такой книготорговец. Клер была его фамилия, а может быть, и прозвище. Приезжий, молодой, с идеей исправления человечества путем приобщения к новейшим знаниям. Знаешь, что он собирался распространять здесь? «Энциклопедию». Весь фургон был у него набит подобной литературой. Я знал, что по многим причинам он ничего не добьется, но переубеждать его было бесполезно. И он поехал по нашим горам со своими книгами. - Джироламо отпил кофе, потом продолжал: - Итак, он не представлял серьезной опасности для властей, но он был против, и этого оказалось достаточно. Армин с ним расправился. Тело в пропасть, и книги туда же - как он обычно делает. Впрочем, ты слышал. Я был тогда далеко, и люди сообщили мне слишком поздно. Они и не особенно спешили. Клер так и остался для них чужим, тронутым к тому же…
        «Зачем он все это мне рассказывает?»
        - Но ведь ты спросил, - сказал Джироламо.
        - Чтобы знать. Ведь я…
        - Нет, ты не похож на него.
        - Что ты собираешься делать в Бранке? Поднять восстание?
        - Сейчас - нет.
        - А воззвание?
        - Об этом мы еще поговорим. Я про то, что нам еще придется решать, как связать просвещение и наше дело. Большинство наших думает, что образованные нам ни к чему. Их, в сущности, и нет. Исключение составляют такие, как Логан, - он был цирюльником. Точнее - лекарем. Но здесь эти профессии не разделены. Или я. В общем те, кто недалеко ушел.
        - Ты считаешь себя необразованным?
        - Конечно. Я грамотный. Это разные вещи.
        - А если и так? Твоим людям ты нужен именно такой. Не образованный, а свободный. Не просвещенный, а удачливый. Не разумный, а…
        - …знающий? - Он засмеялся, встал. - Ну, на икону меня не поместишь. Нет, погоди, ты скажешь, что… не в этом дело. Но у иконы есть, - он знаком начертил квадратную рамку, - скажем, границы. А когда я оказываюсь перед границей, я обязательно должен через нее перешагнуть. Разумеется, это не относится к границам, которые я прочертил сам… - Внезапно он остановился. - Устал? От меня можно устать, правда. Я сам от себя устаю. Хотя ты-то можешь отдохнуть.
        - Но наш разговор не окончен?
        - Нет. Пока нет.
        Перед уходом он еще раз обернулся, чтобы еще раз увидеть это лицо, отмеченное какой-то высшей веселостью, словно порожденной неким тайным знанием о бытии.

* * *
        Дирксен вернулся на то место, откуда его позвала Модеста, - идти дальше у него не было сил. Сколько они разговаривали с Джироламо? Не более получаса. Мокрая рубашка прилипла к потной спине. Такое ощущение (давно ли он начал руководствоваться ощущениями?), будто долго бежал или лез на отвесную гору. И ведь говорил главным образом Джироламо. Все это было настолько ненормально, нелогично, необъяснимо, что первой его реакцией был гнев на самого себя. Безусловно, он был виноват, поддавшись сперва общей распущенности, а затем общему преклонению. Но всего этого было недостаточно (чьи слова?), чтобы вывести его из равновесия. Неужели… из-за Модесты? Он вспомнил, как она смотрела на Джироламо, и ярость снова обжигающей волной толкнулась в грудь. Да, ему нравилась Модеста. Почему же тогда его совершенно не трогали ее прочные и вполне реальные отношения с Хейгом, а одна только мысль о ее возможной связи с Джироламо доводит до бешенства? Дирксен оставил это, потому что не понимал. Вина его была в другом - он слишком удачно вошел в окружение Джироламо и недооценил противника, отвел ему в своем сознании
определенное место, в которое тот не вмещался. И поэтому ему стало не по себе, когда Джироламо сказал, что должен нарушать границы. Ведь для него самое главное было эти границы установить… нечто в этом духе говорил ему Армин… и еще что-то важное, он не мог вспомнить, что.
        Он огляделся. Уже стемнело. Как бы ни было жарко днем, все равно наступает осень, и ночь приходит раньше. Из одного окна на каменные плиты падал четкий свет. Дирксен встал. Нужно было размять затекшие мышцы. Вышел на середину двора. Свет, который он видел, горел в комнате Джироламо. Тот сидел за столом - свечи в тяжелых медных подсвечниках оплывали перед ним, - что-то писал, усмехался, зачеркивал. Дирксену был хорошо виден его профиль. Джироламо был в комнате один. А кого Дирксен ожидал там увидеть? Модесту? И что тогда? Убил бы его? Все неприятие моралистом распущенности, отвращение пуританина к телесному говорило в нем. Может быть, и убил бы. Но нельзя…
        Перо в руке Джироламо плясало. Тьма снаружи сгущалась. Темнее ее были только четыре дерева посреди двора. Четыре дерева… Четыре столба…
        Кто-то тронул Дирксена за плечо. Он вздрогнул. Но это был Сандро.
        - Ты что здесь стоишь?
        - Так просто… смотрю…
        Сандро склонил тяжелую голову к плечу.
        - Шел бы ты, приятель, лучше спать.
        Не иначе, он принимал Дирксена за пьяного. Пускай.
        - Да. Иду.
        Трудно переставляя ноги, он пошел к дому.
        Однако спать он не мог. Начав исследовать причины своего состояния, он должен был дойти до конца. Он не мог скрывать от себя, что встреча с Джироламо, к которой он, кажется, был достаточно подготовлен, оказалась для него потрясением. Но почему, почему? Он мог опасаться только противника с более сильным разумом, чего в Джироламо уж никак не было. И тут он вспомнил, что сам недавно сказал - Джироламо не нужно быть разумным. Вот откуда страх, вот почему с его языка так легко срывались похвалы Джироламо. Он не льстил, он говорил правду, ничего, кроме правды! «Ничего» - Джироламо часто употребляет это слово или это он, Дирксен, его употребляет? Но это было так легко, как… Что? Он никогда ничего не делал легко, а тут - само. Чужая сила, большая, чем его, подхватила… Вот оно что: не разум - сила. Неужто он так слаб? Нет, он не слаб, и ненависть его - не ненависть слабого.
        Слово было произнесено. Ненависть. Он никогда раньше не испытывал ненависти, и неожиданность, новизна этого чувства оглушили его. И более того - он сознавал, что начинает ненавидеть не только Джироламо, но и всех этих Вальдесов, Микеле, Сандро, Хейгов, добровольно отдавших себя в рабство. Добро - вольно. Они жили, как хотели, не зная ни греха, ни ответственности, потому что их принимал на себя один человек. Он их освободил от всего. И за это они его любят. Его же собственная сила умножилась, так же, как зло, причиняемое им. Вот оружие этого разрушителя - страшный соблазн подчинения, утраты воли. Но Дирксен устоял, устоял…
        И Дирксен понял, за что он так ненавидит Джироламо. Это был единственный способ не любить его.
        И был вечер, и было утро, день второй. Рядом с ним у ворот отирались Сандро с Логаном. Последний произносил вдохновенную речь о лошадиных болезнях - очевидно, он был еще и коновалом в придачу к остальным дарованиям. Сандро хмыкал для поддержания беседы. Дирксен стоял, прислонившись спиной к нагретым доскам, и смотрел на окно. В стекле преломлялось солнце, поэтому внутри ничего не было видно. А он смотрел и думал. Чтобы не соскользнуть в бездумье.
        История о книготорговце не выходила у него из головы. Разумеется, она могла быть от начала до конца выдумана Джироламо ради опорочения властей (первым о книготорговце упоминал Вальдес, но они же здесь поверят во все, что Джироламо скажет) и точно так же могла оказаться правдой. Послал же Армин его самого убить Джироламо, почему бы ему и книготорговца не убрать? («Как он всегда делает», - сказал Весельчак.) И вообще, подумалось Дирксену, в этой истории Армин играет более важную роль, чем поначалу представлялось. Даже Армин скрывался неопознанным в шкуре болтливого толстяка. Что же тогда говорить о Джироламо?
        - А я сказал, вылечу!
        - Ну уж, тоже мне…
        - Сказал, не вам, дуракам, судить!
        Его выдернули из лабиринта голоса совместников бунтовщика.
        Теперь к ним присоединился Микеле. Логан горячился.
        - Кабы что понимали! Ничего не надо делать! Травка здесь такая есть в лощине. День-другой попасется, и вся парша долой.
        - А если уведут?
        - Кому здесь уводить?
        Какая чепуха! И все-таки лучше стоять здесь и слушать, чем… Нет. Предчувствие всегда пугает больше свершения.
        Где Хейг? Модеста? Почему Джироламо не показывается?
        Ворота толкнули с наружной стороны - оказывается, они были не заперты. Вошли Джироламо и Хейг. У Хейга за плечами было ружье.
        - Что, были? - спросил Микеле у Джироламо.
        - Да, все чисто.
        - Когда можно ехать? - вступил Сандро.
        - В любое время, - ответил Хейг. - Ели уже?
        - Давно. Вам Модеста на кухне оставила.
        - И славно. А то в брюхе колокольный звон.
        Ружье он с плеча снял, но из рук не выпустил - собирался отнести в дом. Они двинулись к двери кухни. По пути Джироламо обернулся и сказал Дирксену:
        - А ты заходи. Потолкуем еще.
        И сразу стало тихо кругом. Нет, это ему стало тихо. Сдавленно издалека доносились голоса Микеле и Логана: «А если ее собрать и высушить…» - «Это не годится…» - «На выгоне…» - и затухали, не доходя до сознания. Это не годится, беззвучно повторил Дирксен. Из мира кошмарных видений он должен вернуться в настоящий мир. И успокоиться.
        И к Джироламо он пошел спокойно - как иные люди спокойно идут на казнь.
        На придавленном к столу - от ветра - листе бумаги читалась первая написанная строка: «Свободные люди нашего края!» Дирксен отвел глаза.
        - Что, не так? - спросил Джироламо.
        - Ну, не «братья», не «друзья»…
        - Друзья и братья - это уже второе и третье. А свободные люди - первое. Я не согласен с теми, кто главное оставляет под конец. Я говорю о том, чего они ждут. Можно жить без денег, без крова, без любви. Без свободы - нельзя.
        - Ты так думаешь?
        - А ты?
        Он спросил без всякой угрозы или насмешки. Мягко спросил. Но Дирксену почудилась в этом мягкость звериной лапы.
        Поколебавшись, он ответил:
        - Я не уверен.
        Еще недавно он бы без колебаний сказал «нет». По крайней мере себе.
        - Хорошо. Тогда давай подумаем, что ты будешь у нас делать. - И ободряюще: - Я вскорости собираюсь ехать на Север, но северянин нашел нас прежде.
        - Ты хочешь установить связи с Севером? Тебе недостаточно того, что у тебя есть?
        - Насчет «достаточно» я, помнится, говорил тебе вчера… Теперь я жду твоих соображений.
        - Для этого я должен знать твои планы.
        - Сделка? Ты бы мог догадаться, что я не любитель сделок.
        - Откуда же мне догадаться? Я ведь не ты, который знает, что собеседник скажет, прежде чем тот раскроет рот.
        - Но это же так просто, - сказал Джироламо. - Когда поймешь, как человек думает, то понятно, и что он думает.
        И опять то же ощущение опасности. Догадался и… играет? Как сытый зверь… или игрок, прикидывающий очередной ход. Недаром в первое появление Джироламо Дирксену померещилась шахматная доска. Но он-то в фигуру превращаться не собирается!
        А может, он все придумал, и за ответом Джироламо ничего не скрывается?
        - Однако речь о тебе, а не обо мне. Чего ты вовсе не желаешь. После всего, что сделал, ты разочарован?
        «Лучше часть правды, чем сплошная ложь».
        - Вернее, я могу повторить - не уверен. Еще вернее - я потерял уверенность. И виной этому - люди, эти твои люди. Чем больше я их узнаю, тем быстрее теряю надежду на достижение моей и твоей цели. Удовлетворенность минутным, неумение думать, допускаю - постоянный голод желудка и плоти не дали им возможности выучиться. Но тогда зачем эта жадность - жалкая жадность? Никто не соизмеряет силу своих желаний с возможностью их осуществления. Все с готовностью судят других, и никто - себя. И эта вера - во что? Если бы в Бога! В бред, в ничто! И с этими людьми ты собираешься достичь свободы? Бессмыслица!
        И опять он говорил легко, без усилий, повинуясь необъяснимой силе - силе своей новорожденной ненависти.
        На Джироламо эта речь, казалось, не произвела особого впечатления.
        - Да, люди таковы, - с такой же легкостью согласился он. - Но ведь, кроме людей, никого нет. - И, короткой своей фразой, сведя на нет инициативу Дирксена, продолжал: - Вот что мне интересно - ты сказал «вера в ничто». Объясни.
        - Может быть, я не совсем точно выразился, хотя… Ну взгляни на вещи трезво. Разве для жителей колонии ты - реальный человек? Ты выдумка! Вокруг тебя наросло столько легенд, что они уже перестали нуждаться в основаниях! Я бы не удивился, если бы в конце концов обнаружилось, что тебя и вовсе нет.
        - Ты прав в одном - легенд много, и в них верят. Но это тот случай, когда они выросли из чего-то. Была потребность в толчке, в опоре… Не миф для человека, а человек для мифа… А вообще-то, - он встрепенулся, - это верно. Если бы Джироламо не было, его бы следовало выдумать.
        Эта богохульная шутка наводила на мысль, что он вовсе не так малообразован, как представляется. Или он вообще все время лжет, морочит голову?
        - И ты думаешь, что выдумка поможет против настоящего произвола? Игры против полиции? Безумные выходки против армии? Они, возможно, не так отважны, не так хитры, не так остроумны, как ты. Им это и не нужно. Их сила - в неизменности. Бейся, уничтожай главных из них, и что же? Все неизменно. Будет другой Джироламо, будет и другой Армин. Какая разница?
        - Разница в том, что Арминов назначают приказом, а Джироламо приходят сами. Поэтому у разрушителей всегда будет преимущество перед охранителями…
        И вновь сердце Дирксена сжалось от страха. Каким образом Джироламо удается проникать в его сознание? Или… он просто хорошо знает Армина и его манеру выражаться?
        Джироламо, кажется, вдруг потерял интерес к предмету разговора. Посмотрел в окно. Слепящий свет исчез, солнце перевалило на вторую половину дня. Потом оно станет багрово-алым, а потом уйдет совсем.
        - Ты иногда говоришь так, будто шел воевать с нами, а не наоборот. Пусть. Меня это не смущает. Оставайся. Мы говорим об одном и том же. И видим одни и те же вещи. Трезвым взглядом. Только с разных сторон.
        Выбравшись из дома, он медленно прошел по двору и вышел за ворота - впервые за неделю. Никто не следил за ним. И, как в первый раз, увидел пространство за пределами фермы: изломы гор, провалы и бугры, темнеющее небо. Виноградник, нависая над домом, сползал по склону. Внизу, в лощине, лошадь бродила по сохранившейся здесь, в тени, траве. И у ног - тропинка, уводящая куда? Уводящая… Легче всего - уйти. И выстрел в спину… Он резко обернулся. Нет. Никого. Опять - легче?
        Он стоял - один, посреди этих гор, в которых он раньше замечал только опознавательные приметы, а сейчас он их увидел, просто увидел, и ему было страшно в этом чужом и непонятном месте. Как он сюда попал? И зачем? Он дрался, хитрил, догонял - и чего добился? Только одного - нашел Джироламо. Потерял же гораздо больше - уверенность, волю, способность принимать решения. Да и нашел ли он Джироламо? Найти - значит понять. А он даже не мог определить, говорил ли Джироламо с ним искренне или притворялся.
        А легкость, с какой Джироламо угадывает мысли собеседника, - что это такое: всеведение пророка, расчет, логика или просто звериное чутье?
        Итак, он не нашел Джироламо и потерял себя.
        День уходил, тени гор заполняли долину. Тропа манила вниз. Но Джироламо велел ему остаться… Он вернулся во двор, почти налетел на Логана, который с засученными рукавами нес бадью с водой. Логан внимательно взглянул Дирксену в лицо.
        - Ты не болен?
        - Нет, - и отодвинулся, чтобы избежать дальнейших расспросов.
        Однако Логан, пожав плечами, отошел. Здесь никто ни у кого над душой не стоял. И Дирксен остался один со своим отчаянием, черным отчаянием. Так это теперь называлось.
        В прежние времена он бы объяснил свое состояние тем, что двое суток не спал. Но он больше ничего не объяснял. Мысль о том, что он, разумный просвещенный человек, вопреки всем усилиям превращается в пешку, была непереносима. И, беспомощный перед этим чужим и неопределенным, которое грозило смести все, чем он жил до сих пор, Дирксен бесплодно бродил, не сознавая, где он.
        Очнулся он во дворе. Стояла ночь. Все окна были темны, кроме одного - можно не спрашивать, чьего. Оно ровно светилось. Дирксен невольно отступил назад, чтобы его не заметили.
        Фигура Джироламо у стола выступила еще четче. «И вот так все время, - подумал Дирксен. - Он на свету, я в тени». И внезапно все страшное и бесформенное, что мучило и унижало его, обрело облик сидевшего за столом человека. За столом сидел враг. Дирксен почувствовал, как внутренняя расслабленность исчезает, уступая место некоему решению, еще не осознанному. Пока он знал - оставаться рядом с этим человеком он больше не может, иначе погибнет. Не может он и бежать - следует исполнить свой долг. Значит, чтобы избежать гибели и позора, нужно защищаться. Любой ценой. Да нет. Все гораздо проще. Просто - защитить себя.
        Он оглянулся. Ворота полуоткрыты - вызывающе. И лошадь, бродящая в лощине… Его взгляд снова вернулся к окну. Белые листы на столе - он так и не узнал, что там написано, кроме «свободных людей». И этого тоже не узнал… Вечная спокойная улыбка на лице пишущего. Улыбка бесчувственного торжества. Так я заставлю тебя почувствовать! И еще обрывки чьих-то слов… «Он плохо кончит… там, где замешаны чувства…»
        Прежде чем Дирксен захотел вытащить пистолет из-за пояса, он обнаружил, что уже держит его в руке.
        Джироламо поставил точку в конце фразы. Отложил перо, несколько раз сжал пальцы в кулак. Потом встал, подошел к окну и остановился, глядя в темноту.
        В этот миг Дирксен выстрелил. И тут же бросился к воротам. Однако он успел заметить, как упал Джироламо. Промахнуться на таком расстоянии было невозможно.
        Несколько шагов осталось пробежать ему, несколько футов. Когда он уже держался за створки ворот, что-то заставило его обернуться.
        Убитый им Джироламо стоял на пороге и целился в него. Это видение и пуля настигли его одновременно.
        Остальные тоже успели выбежать из тех помещений, где они ночевали, похватав оружие. Поняв, что произошло, они пустили его в ход. Остервенясь, мужчины стреляли и стреляли в распростертое на плитах головой к воротам тело, хотя Дирксен был давно уже мертв. Прервал их отчаянный крик Модесты.
        Джироламо уже не стоял, а лежал на боку, отбросив пистолет. Затем приподнялся, опираясь на правую руку. Левой он продолжал зажимать рану. Между пальцами его толчками билась кровь. Но он заговорил, и его голос, несколько хриплый, был сильным, твердым и звучным - голос, которому они все привыкли беспрекословно подчиняться.
        - Сандро! Возьмешь этот труп, отвезешь в Форезе. Пусть наши повесят его перед окнами Армина. На грудь - записку: «Джироламо жив». Воззвание - отдашь. Логан! Рана смертельная, но ты сделаешь так, чтобы я прожил еще сутки. Завтра мы с тобой и Хейгом будем в Бранке. Там я проеду по главной улице, на виду у народа. Я скажу им, что уезжаю на Север, как собирался. Но вернусь. Потом вы похороните меня. Тайно. И, - он обращался уже ко всем, - вы будете молчать о моей смерти. Нужно, чтобы все знали и помнили - Джироламо жив!
        Откинувшись назад, он глубоко вздохнул и, глядя на обступивших его людей, которым никогда не пришла бы в голову мысль оспаривать его слова, повторил:
        - Джироламо жив! Жив, вы слышите!
        7. Зелье
        Вот какую историю рассказала мне старая Сандра, сидя с трубкой у очага.
        - Это случилось во времена моей молодости, когда я жила в Ангборне. Ангборн был тогда маленьким поселком на берегу озера Герта, а я там пользовалась репутацией колдуньи. - Она усмехнулась. Несмотря на годы и неистребимую привычку к курению, все зубы у нее оставались целы. - Для этого были все основания: я знала травы, умела лечить, жила одна, кормилась охотой и рыбной ловлей и хорошо разбиралась в людях. В то время ведьм уже не жгли и не вешали, а если какая-нибудь старуха плевала мне вслед, меня это не волновало.
        А на другом берегу озера жил Спаркс, торговец пушниной, скандальный старикан - оттого и поселился на отшибе. Но тем не менее возле его дома часто ошивались посторонние, потому что у старика имелась молоденькая дочка по имени Аманда - хорошенькая кокетливая вертихвостка и такая щеголиха, какая только может быть в нашей глуши. Жена Спаркса давно умерла, из-за своей вечной вспыльчивости старик ни с кем не мог ужиться, и единственным человеком, кому он доверял, был Кристиан - молодой парень, охотник, очень спокойный, порядочный, я бы даже сказала, добрый, если у него в руках не было ружья. Однажды в начале лета Спаркс приехал в Ангборн и захватил с собой дочь…
        Когда стемнело, девушка подкралась к дому ведьмы, чуть было не запутавшись в развешанных на столбах сетях, и постучалась. Велено было заходить. Аманда осторожно переступила порог. Они с Сандрой давно знали друг друга, но в доме у нее Аманда была впервые. Это было странное жилище, где по столам и полкам валялись пучки трав, банки, бутылки и коробки, костяные крючки и книги в толстых переплетах. Сандра что-то мешала в котелке, стоявшем на огне, и по дому стлался дурманный запах.
        - Я пришла к тебе за помощью, Сандра. Я знаю, многие девушки просили у тебя это и получали.
        - Любовное зелье, - сказала Сандра.
        - Да.
        - Верно. Только я не думала, что оно может когда-нибудь понадобиться тебе.
        - Ты… ну, ты знаешь, что обо мне болтают. Будто я всем строю глазки, завлекаю мужчин, бог знает что… так я в самом деле много делаю, чего не надо бы делать… то есть ничего такого… но я верчусь перед всеми только со злости на одного, который меня не любит…
        - Кристиан, - сказала Сандра.
        - Как ты догадалась?
        - А кто б это еще мог быть?
        - Верно. Но что же делать?
        Сандра сморщила нос, соображая.
        - Дай подумать. Он тебя ненавидит?
        - Вовсе нет. Он очень хорошо ко мне относится. Может, даже любит. Но… как сестру, что ли? Представляешь, отец уезжает и оставляет меня с ним в доме!
        - Так я и предполагала. Думаю, особо сильных чар не понадобится. Ладно, сделаю я тебе любовное зелье. Только тебе придется за него заплатить. Не думай, что я жадная. Просто обычай такой - за зелье приходится платить.
        - Сколько?
        - Я денег не люблю. Если у тебя есть какая-нибудь серебряная побрякушка - потому что серебро бывает очень полезно при моем ремесле…
        - У меня с собой сейчас серебряная заколка на платье…
        Аманда отколола булавку и подала ее Сандре. Та разглядела ее, подойдя к очагу, и заодно сняла котелок с огня.
        - Подходит. - Она повернулась к Аманде - высокая и крепкая против маленькой изящной дочери торговца - одна из тех женщин, что легко справляются с любой работой.
        - Жди. Как только будет готово, я сама тебе привезу. А сейчас беги, пока отец тебя не хватился.
        Недели две спустя Спаркс уехал в Эйлерт. Он попросил Кристиана присмотреть за домом, потому что в последние дни прошел слух, будто в окрестностях бродят каторжники, сбежавшие с серебряных рудников. А на следующий день Сандра приплыла к его дому на лодке, чтобы порыбачить. Она и раньше так делала, ничего странного в этом не было - в этой части озера действительно был хороший клев.
        Кристиан был чем-то занят в доме, Аманда готовила в летней кухне обед, когда Сандра причалила к дощатым мосткам. Она с ходу подала Аманде небольшую бутылку из зеленого стекла.
        - На вкус - как вино. Наливай ему сама, а то не подействует.
        Тут из дома вышел Кристиан, и Аманда едва успела спрятать бутылку. Сандра и Кристиан обменялись обычными приветствиями - они были знакомы, как и все в округе. Затем уселись обедать. Сандра спросила, как здесь дела, и ей рассказали об отъезде Спаркса и слухах про каторжников.
        - А как у тебя дела, Сандра? - спросил Кристиан.
        Она пожала плечами, затем достала трубку и кисет.
        - Мои дела не таковы, чтоб о них рассказывать… Пристойно было бы, если б священник стал болтать о делах своих прихожан? А ко мне ведь приходят по тем же причинам, что и к священнику. - Она с наслаждением затянулась.
        - И что ты все время куришь? - сказал Кристиан. - Совсем тебе это не идет.
        - А меня, видишь ли, не заботит, что мне идет, а что нет. У меня голова не так устроена. - Она встала. - Спасибо за обед. Пойду готовить снасти.
        Изготовившись, она уплыла куда-то на лодке, а Кристиан с Амандой до вечера занимались каждый своим делом и ужинать сели вдвоем. Стол стоял в летней кухне, откуда хорошо были видны освещенное луной озеро и темный лес. Накрыв на стол, Аманда вытащила заветную бутылку.
        - Ты как-то говорил, что водки не любишь. Так я нашла бутылку вина.
        Кристиан не стал отказываться, но, когда она наполнила его кружку, спросил:
        - А ты?
        Аманда похолодела. Сандра ни словом не обмолвилась, можно ли ей самой пить зелье. Наконец она пробормотала:
        - Разве что самую малость…
        Выпив кружку, Кристиан посмотрел на озеро.
        - Хорошо здесь, здорово красиво. И как хорошо сидеть так, только вдвоем…
        Аманда засмеялась.
        - Мы не совсем вдвоем - Сандра где-то поблизости. Но она, наверное, до утра не появится. Она всегда так, когда приезжает: или все время на озере, или ставит лодку - и сутками в лесу.
        - И как она не боится?
        - А ты разве боишься?
        - Во-первых, я - мужчина, а во-вторых, у нее и ружья-то нет.
        - Вообще-то ружье у нее есть, - сказала Аманда, вспомнив карабин, висевший на стене у Сандры, и тут же прикусила язык. Она не хотела проговориться, что была там. - Но ты прав, Сандра часто ходит на охоту без ружья. Она немного тронутая…
        Вдвоем они прикончили ужин и бутылку с зельем. И на озеро больше не смотрели, а только друг на друга. И в дом они ушли, взявшись за руки.
        - Я раньше никогда не был с женщиной. Прости.
        - И я раньше никогда не была с мужчиной. Так что мы квиты.
        И больше ничего не было слышно в доме, только перешептывание и смех.
        Сандра сидела в лодке, курила и следила за снастями.
        Когда утром они проснулись, снаружи кто-то возился. Кристиан тут же рванулся за ружьем, но приостановился.
        - Это на кухне. Чужой бы в кухню не пошел.
        - Если это отец, будет хуже, чем чужой. - Аманда быстро натягивала платье.
        Кристиан приоткрыл дверь, посмотрел.
        - Там Сандра… у плиты.
        Сандра управлялась со сковородкой и кофейником. Волосы у нее были мокры, видимо, она успела искупаться. Заслышав шаги Аманды, она махнула ей рукой.
        - Привет. А я решила не есть даром ваш хлеб. Жарю рыбу, которую наловила ночью.
        - Я тебе помогу, - сказала Аманда, стараясь не смотреть ей в лицо. Следы вчерашнего ужина были убраны со стола, исчезла и зеленая бутылка.
        - Булавку вернуть? - тихо спросила Сандра.
        - Нет.
        Через несколько минут уже Аманда спросила:
        - И что теперь будет дальше?
        - Как - что? Он тебя любит?
        - Да. Он так говорит.
        - Ну, насколько я его знаю, теперь он на тебе женится.
        - А что мне дальше делать?
        Сандра пожала плечами.
        - Откуда мне знать? Это уж тебе решать. Или ты думаешь, что все время буду стоять у тебя над душой?.. И сахара для кофе у тебя нет. Хорошо, что я с собой привезла.
        За завтраком Аманда и Кристиан помалкивали, говорила одна Сандра, в основном о рыбалке.
        - Я никогда не ловлю рыбы больше, чем могу съесть за один раз. Только ближе к осени, когда надо вялить на зиму…
        - Ты долго собираешься пробыть здесь?
        - До завтрашнего утра. С рассветом уплыву.
        Вечером Сандра сказала Аманде:
        - Я буду ночевать на берегу. Ты знаешь, я не люблю летом спать под крышей.
        Для очистки совести Аманда поинтересовалась:
        - А как же каторжники?
        Сандра как-то странно посмотрела на нее, потом ответила:
        - Думаю, они не появятся.
        Аманда ушла в дом, а Кристиан остался на крыльце. Аманда разделась, легла в постель и стала ждать. Но, когда Кристиан вошел в комнату и сел на постель, она отодвинулась, прошептав:
        - Ты что, с ума сошел?
        - В чем дело? Ты меня больше не любишь?
        - Там же Сандра!
        - Она на берегу.
        - А если она услышит?
        - Ей до нас нет дела. У нее голова не так устроена. Она же тронутая…
        В середине зимы в дом Сандры постучал человек, который туда никогда раньше не приходил. Ему было велено войти. Сандра сидела у очага и что-то строгала ножом.
        Войдя, Кристиан снял шапку, поздоровался и стал осматриваться.
        - Ты ко мне оружием пришел любоваться? - осведомилась Сандра.
        - Нет.
        - Тогда садись и говори, в чем дело.
        - Я не знаю, как объяснить… Извини, что я тебя беспокою, но я слышал, что люди обращаются к тебе за советом. Ну… я не знаю, с чего начать.
        - Твоя семейная жизнь не сложилась, - сказала Сандра.
        Кристиан кивнул.
        - Точно. Не жизнь, а сущий ад, Она меня со свету сживает. Ничего ей не нравится, ничем ей не угодить… А как хорошо все была вначале… С чего все началось, не понимаю.
        - Хочешь знать, с чего же все началось? - Сандра отложила нож. - Примерно полгода назад на этом самом месте сидела твоя жена и плакалась, что ты ее не любишь, и просила о помощи.
        - Так это ты навела на меня чары?
        - Я.
        - Значит, ты можешь их снять!
        Сандра покачала головой.
        - Этого не нужно делать. Те чары были очень короткие, всего на один день. Помнишь тот день, когда я была у вас на озере? А дальше ты уж ввязался во все сам. Так что воля твоя свободна, ты можешь делать все, что захочешь.
        - Но я не могу ее обидеть!
        - Ты хочешь, чтоб она сама тебя оставила?
        - Послушай, как ты все время угадываешь?
        - А как ты попадаешь медведю в глаз? Короче, тебе нужно отворотное зелье?
        - Да.
        - Это можно.
        - Послушай, как ты можешь помогать ей, потом мне и спокойно об этом признаваться?
        - А что я должна делать? Я не имею права никому отказывать в помощи, как врач не может отказаться лечить больного, аптекарь - продавать лекарства, тем более что вы приходите ко мне с одной и той же просьбой.
        - Совсем наоборот.
        - Для меня - одной и той же. Ладно, есть у меня… - Она достала с полки небольшую бутылку зеленого стекла. - Только тебе придется за нее заплатить. Не думай, что я жадная, просто обычай такой - за зелье должно быть заплачено. Поскольку оно отворотное, а не приворотное, плата потом, а не вперед. Денег я не люблю, придумаешь что-нибудь. Наливать будешь сам, иначе не подействует…
        - Самое смешное, - сказала Сандра, - что я давала им обычное вино, даже, кажется, из одной бочки.
        - Так как же…
        - Видишь ли, я уверена, что один человек может всегда внушить другому свои желания и навязать свою волю. Но люди не верят в собственные силы. Им нужно на что-то опереться. Вот мое зелье и было такой подпоркой для веры. Кроме того, Аманда все равно бросила бы Кристиана, но он был бы обижен на всю жизнь. А так он был доволен, считая, что сам этого добился.
        - А она его бросила?
        - Конечно.
        - А как же ее безумная любовь?
        - Не было никакой безумной любви. Она не знала покоя, пока не могла его заполучить, а как только он стал ее мужем, потеряла к нему всякий интерес. А Кристиан показал себя таким простаком, что ему надо было поучиться жизни и набраться опыта.
        - Что же было дальше?
        - Аманда уехала в Эйлерт, поступила на сцену и добилась успеха. У нее были наряды, побрякушки, развлечения, богатые поклонники - все то, чего не мог дать ей бедный Кристиан.
        - А сам Кристиан?
        Сандра вновь усмехнулась и выпустила клуб дыма.
        - Кристиан? Кристиан женился на мне, и мы прожили вместе пятьдесят лет.
        8. Двойная петля
        Рука тверда, дух черен, верен яд,
        Час дружествен, ничей не встретит взгляд;
        Тлетворный сок полночных трав, трикраты
        Пронизанный проклятием Гекаты,
        Твоей природы страшным волшебством
        Да истребится ныне жизнь в живом.
        (Вливает яд в ухо спящему.)[6 - Перевод М. Лозинского.]
        В. Шекспир, «Гамлет», акт 111, сцена 2
        Дверь в библиотеку скрипела. Причем Крамер не знал, было ли это следствием небрежности строителей, или сделано нарочно, скажем, по измышлению Вероники - она же утверждала, что уют складывается из недостатков! Крамер еще помнил, как дебатировался в правлении вопрос о целесообразности библиотеки на Гекате-1. У специалистов-де имеется специальная литература в нанотезауросах, а рабочие предположительно проводят досуг в других местах. Но со времени прилета Крамер убедился, что библиотека почти никогда не пустует. Это был скорее клуб или комната для релаксации. А дверь скрипела.
        Скрипнула она и сейчас, однако единственная посетительница библиотеки не повернула головы в сторону Крамера. Тот прошел мимо стеллажей и опустился в одно из пустовавших кресел.
        - Привет, Вероника.
        - Привет, шеф. Отдыхаете?
        Вероника Неро, психолог Станции, оторвалась от книги и взглянула на Крамера. Странно было видеть на столь молодом лице такое старомодное украшение, как очки, да еще дымчатые, но Вероника любила подчеркнуть свои архаичные пристрастия. Впрочем, Эмма Вингрен уверяла, что Вероника носит очки, так как без них выглядит старше. Типично женское объяснение.
        - Отдыхаю. А у вас, насколько я помню, сегодня дежурство.
        - Да. Осталось, - она взглянула на часы и захлопнула книгу, - десять минут.
        - Не понимаю, зачем вам выходить наружу, когда у вас совсем другая специальность.
        - Ну, диспетчер наружу не выходит, он сидит в саркофаге…
        - Уходите от ответа.
        - Безделье развращает - вы этого не знали? Психолог - это не врач, который здесь всегда может понадобиться. Наш персонал удручающе нормален. За два года у меня было всего три серьезные консультации. Можете проверить. Остальные являются к психологу в основном, чтобы изложить свежие сплетни.
        - Какие свежие сплетни могут быть на Станции?
        - Те же, что во всех закрытых институтах. Кто, с кем и почему. Поневоле захочется выбраться на поверхность.
        - А опасность? - Крамер невольно покосился на руку Вероники, лежавшую поверх переплета. На тыльной стороне кисти был заметен шрам.
        - А опасности организуют… Вы ведь добиваетесь от нас четкой организации?
        Она поднялась и поставила книгу - громоздкий, весьма потрепанный том - на полку, вернулась к креслу, но не села, осталась стоять напротив - невысокая, светлые волосы до плеч, неизменная черная кожаная куртка, протершаяся по швам, и косынка на шее (на Станции ходили в цивильном). Довольно приятная женщина, но типичный сухарь в отличие от Эммы и Лины.
        Не успел Крамер вспомнить о Лине, как запела дверь и Лина появилась на пороге, видимо, только что сменилась, а следом за ней ввалился Андерсон.
        - Привет, - буркнул он.
        Лина вместо приветствия кивнула с небрежностью, позволительной только красивым женщинам.
        - Взаимно. Я не знал, Бен, что вы так скоро вернетесь.
        - Жестянка подобрала, а то добирался бы… - На Гекате, как и везде, жестянками именовали флаеры, а вездеходы - саркофагами. - А вы тут воркуете, как я погляжу.
        - Я только отговаривал Веронику от дежурства на связи.
        - А я говорю, что от меня не отломится, если я раз в неделю выйду со станции.
        - Что? Что? - моргнул Андерсен.
        - Действительно, Вероника, вы иногда как-то непонятно выражаетесь.
        - Ну, это устарелая конструкция. Допотопный сленг. Означает, что я не понесу ущерба. Мы, историки, иногда забываем, в каком веке живем… - Она нагнулась над креслом. - Лина, это не ваше хозяйство я здесь обнаружила?
        - О! Мое вязанье. Вот спасибо! А я-то места не нахожу, все думаю, где я его позабыла.
        Лина Альвер была гораздо красивее Вероники, а посему могла позволить себе толику дружелюбия.
        Взяв вязанье, она осторожно опустилась в кресло. В соседнее с шумом плюхнулся Андерсон.
        Вероника доброжелательно, насколько позволяли очки, взглянула на общество.
        - Что ж, отдыхайте. А у меня время вышло. Ухожу.
        - Удачи вам, - сказал Крамер, когда она уже закрывала за собой дверь.
        - Никогда не желайте удачи выходящему на поверхность, - заметила Лина.
        - Это почему?
        - Плохая примета, - объяснил Андерсон.
        - А у вас как дела?
        - Паршиво…
        - Что так?
        - Видели результаты последних разведок? Если так будет продолжаться, компания прогорит с третьей космической скоростью. Слишком широко мы здесь развернулись.
        - Наши главные задачи - научно-исследовательские, а не промышленные.
        - А на кой черт такие шахты отгрохали? И систему защиты строят, и Шульц, между прочим, торчит там целыми сутками! А Геката скоро будет вывернута, как пустой карман!
        - Не переживайте. На наш век хватит.
        - Это вы так говорите. А мне перед Барнавом отчитываться.
        - Вы сейчас к нему?
        - Да. - Андерсон вскочил. Крамера всегда поражала эта его манера мгновенно собираться, каким бы расслабленным он ни казался. Сразу виден практик. Впрочем, других здесь не водится. - Покончу-ка я с этим поскорее. Поругаемся и лягу спать…
        - Надеюсь, вы, Лина, - спросил Крамер после его ухода, - не поддаетесь этим упадническим настроениям?
        - Меня они не волнуют. - Она на мгновение подняла глаза от мелькающих спиц. - Даже если компания полностью разорится, врачи будут нужны всегда.
        - И красивые женщины - тоже.
        - Благодарю, - холодно сказала она и снова погрузилась в вязание.
        Крамер размышлял: «Лина здесь с самого начала работает и, как врач, вероятно, многое знает. Однако расспрашивать ее рано. Это всегда можно успеть».
        Дверь закрылась за ним с ужасающим скрипом. Но Лина, как и Вероника, не обратила на это внимания.
        Догадываясь, что беседа Андерсона с Барнавом займет не много времени, Крамер все же не хотел являться к заместителю в присутствии Бена. Поэтому он направился в операторскую.
        В коридоре никого не было. Пол выстлан мягким пластиком, шаги пружинят и почти не слышны. Коридор как коридор, обычный, едва ли не в каждой конторе такой имеется. А то, что снаружи - вечная тьма, в которой висят созвездия, невиданные на Земле, и белая холодная Рамнусия, - это все равно. Это - Геката. Говорят, через миллион-другой земных лет будет здесь приличная атмосфера, но пока что невеселое место. Впрочем, неизвестно, что здесь будет даже через год. И будет ли вообще.
        Он увидел табличку «Никто не должен мешать работе оператора!» и смело вошел. К нему надпись не относилась. Маленький Алек выпрямился с недовольным выражением на остром лице.
        - Проверяете? - сказал он вместо приветствия. И снова сгорбился над пультом, бормоча: - Мне что? Я работаю…
        - Никто вас не думает проверять. Просто хочу взглянуть, что там снаружи.
        - А вот они все. - Алек ткнул в сторону карты-схемы. По черной, как ночь Гекаты, поверхности каплями крови ползли красные точки, обозначавшие движущиеся объекты. И База с шахтами тлела, как горсть углей.
        - Выходят на связь каждые полчаса. Кроме экстренных случаев, конечно.
        Его перебил новый голос.
        - Вызываю Гекату-1. Эй, на вахте! Говорит Оскар. Пролетаю над тектонической трещиной перед Мизраховым Горбом. Предупреди ребят, чтобы не лезли сюда, а обошли.
        - Ладно, передам. Принял Эрманн. - Очевидно, пилот отключился, потому что оператор, не оборачиваясь к Крамеру, спросил: - А что слышно насчет прилета «Одина»?
        - Откуда у вас такие сведения?
        Их снова перебили - послышался голос человека, не привыкшего к возражениям:
        - Геката-1! Вызывает Геката-2. Говорит Шульц. Найдите мне Камински - и немедленно!
        - Геката-2! Говорит Эрманн. Координаты Камински - квадрат Е-северный, 6.
        Еще кто-то подключился, требовал, сообщал, и вот он наконец, голос, которого Крамер неосознанно ждал.
        - Говорит Неро. Вышли нормально. Идем по маршруту. Пока тихо. Сообщения есть?
        - Ага. Слушай, Вероника! Скажи Элджи, или кто там с тобой сидит, - Оскар предупреждает, чтоб к Мизрахову Горбу шли в обход…
        Не дожидаясь, пока Алек кончит говорить, Крамер вышел.
        Барнав, заместитель директора Станции, полный подвижный человек неопределенного возраста, встретил его обычной усмешкой:
        - Так! Все осмотрели, обревизовали, убедились - и все-таки недовольный вид. Что на этот раз? Андерсон пожаловался?
        - Нет. Хотя он, конечно, жаловался. Я установил, что персонал Станции знает о прилете «Одина».
        - Ну и что? Вас это беспокоит? Или сам визит высокой инспекции? Пусть прилетают. Что они здесь найдут? Специалистов, увлеченно занимающихся геологическими изысканиями и прочей научной работой. Дисциплинированных рабочих. Сухой закон, который, безусловно, нарушают, но это уж не моя забота, а ваша как проверяющего «Галактики»…
        - И все-таки откуда это стало известно?
        - Хотите найти источник слухов? По-моему, бесполезное занятие. Пусть болтают. - Он пожал плечами. - Утечка информации с Гекаты невозможна, это вы сами установили, а на Станции могут придумывать что угодно.
        - Вот именно. И придумывают. Как мне сегодня напомнили, любой закрытый институт - неистощимый источник сплетен.
        - Все равно. Не верю я в межзвездный шпионаж, страшные козни «И.С.» и так далее. Это из времен юности наших дедушек. Тогда чего на нынешнее время не прогнозировали! Выйдем, мол, за пределы нашей галактики, контакты, конфликты, инопланетные шпионы… Как было, так и осталось. Сидим в своей Галактике (он остановился, желая подчеркнуть каламбур, невысокого пошиба, по мнению Крамера), работаем как работали, чуждый разум тоже что-то молчит…
        Скептицизм Барнава, по мысли руководства, должен был уравновешивать суровость Шульца. Но Крамеру он успел изрядно надоесть.
        - Собственно, цель моего визита не в том, чтобы обсуждать прилет «Одина». Я хочу попросить у вас личное дело Вероники Неро.
        - Неро. Хороший работник. Кстати, она не похожа на итальянку.
        - А разве она итальянка?
        - Не знаю. Теперь все так перемешалось…
        Он направился к сейфу с документами. Когда Барнав встал, оказался виден портрет президента Торгово-промышленной Федерации с выдержкой из его предвыборной речи: «Равновесие сил, установившееся на Земле, должно распространяться и на Космос - таков наш девиз. Мы - сугубо мирная организация и, исходя из этого, строим свою политику».
        Барнав открывал какие-то ящики, бормотал:
        - Да, почти ничего не изменилось… и документацию ведем по старинке… - Он вытащил пластиковую папку, протянул ее Крамеру. - Так что там с Вероникой?
        - О ней ходят странные слухи.
        - Опять слухи? Хм… это что, из-за того случая? Да, было дело. Это ж надо - такое везение! Я был на месте оползня. Было бы чудом, если бы она просто оказалась жива, а она еще и выбралась оттуда без единой царапины.
        - Как без единой царапины? Я сам видел шрам.
        - Так он и раньше был… И из-за этого случайного эпизода вы ее в чем-то подозреваете?
        - Но кое-кто из рабочих и младших техников поговаривает, что Вероника вообще не может умереть.
        - Погодите… вы это из-за недавней шумихи из-за андроидов? - Барнав отмахнулся. - Абсурд! Все сотрудники Станции прошли жесткий медицинский контроль. Любое отклонение от нормы… Ну, у Лины спросите… или у Монтериана…
        - Возможно, я это сделаю. А может быть, и нет. Если хотите, меня интересует не сама Вероника, а эти слухи. Самое лучшее было бы обратиться к психологу. Но что делать, если Вероника и есть психолог? Во всяком случае, дайте папку.
        - Берите. Только ничего вы здесь не найдете.
        Итак, Вероника Неро, 26 лет, незамужняя, сирота, ни в одной политической партии или организации не состоит. Языки: английский, французский, итальянский, линкос, латынь. Родилась в Тремиссе (пригород Лауды). Окончила университет в Нью-Академе одновременно по двум специальностям - историк и психолог. Во время учебы награждена мемориальной академической стипендией королевы Беаты. Затем - полтора года в Институте Западной истории. Тема магистерской диссертации - «Психические отклонения в религиозных ересях европейского Средневековья» (опубликована в XIX выпуске научных записок института). Подала документы сразу после того, как в печати было объявлено о наборе специалистов на Гекату, и зачислена незамедлительно.
        Заключение врача: здорова.
        Благодарность дирекции по делу М-29-а.
        Какие-либо замечания отсутствуют.
        Может быть рекомендована к дальнейшим работам, проводимым «Галактикой».

* * *
        Вот и все. Обычная биография. Ничто не выделяет ее из прочих специалистов, работающих по контракту. Ни двойное образование - в последнее десятилетие это стало повседневным явлением, ни готовность, с которой она была принята на работу, - предпочтение при наборе отдавалось молодым и бессемейным. Легко находили объяснения и пресловутые архаические пристрастия Вероники. Единственное, на что следует обратить внимание, - благодарность дирекции. Судя по коду «М», дело касалось шахт. А Вероника не была допущена к работам на Базе, и необходимости в этом не наблюдалось. Разъяснения мог дать только Шульц. А Шульц скоро ожидается. Разумеется, он прибудет не для того, чтобы обсуждать Веронику Неро. Разговор пойдет о главном, а Вероника - это уже частности. Но главное - это шахты, а там побывала и Вероника.
        - Смотреть видео или читать я могу и у себя в комнате. Библиотеку я посещаю, чтобы поговорить с людьми. Но только не на профессиональные темы!
        Эмма Вингрен уже почти достигла возрастного ценза, допустимого на Станции. Тело она имела полное, лицо округлое, голос пронзительный и не могла себе позволить ни надменности Лины, ни сухости Вероники.
        - Только что здесь был Оскар, и знаете, о чем он битый час мне рассказывал? О фазах Рамнусии!
        Неясно было, к кому обращается Эмма - расположившемуся рядом Андерсону, к Монтериану, занятому решением шахматной задачи, или к самому Крамеру.
        Вероника, как всегда, копалась в книгах.
        - Ты бы шла, выспалась после смены, - сказал ей Андерсон.
        - Не хочу.
        Разговор происходил примерно сутки спустя по земному времени. Шульц прибыл, но он-то сейчас как раз отсыпался.
        - Правильно, Вероника, - Монтериан, второй врач Станции, оторвался от шахмат, - на сон уходит слишком много времени. Того, что мы тратим на сон, хватило бы еще на одну жизнь.
        - А вы уверены, что человеку нужна еще одна жизнь? - подкинул ему реплику Крамер.
        - А вы у людей поспрашивайте.
        - Точно, - сказал Андерсон. - Каждый бы согласился прожить подольше. Если, конечно, не стареть. Иначе все ни к чему.
        - И какой же допустимый предел? Вот вы, Эмма, как думаете?
        - Ну, это извините, Раф, спрашивать женщину о возрасте!
        Поняв, что Вероника сама в разговор не включится, Крамер прямо адресовался к ней:
        - А вас эта тема совсем не интересует?
        - Когда-то интересовала. - Она провела пальцами по корешкам книг. - Даже кое-что почитывала. Потом бросила. Слишком уж много об этом написано. Впрочем, кажется, ничего нельзя сказать, чтобы не найти этому аналогию в истории, в философии, в литературе. Так вот, о долголетии. Один великий писатель прошлого в свое время утверждал, что человек должен и может жить не менее трехсот лет. Причем средство для этого он указал самое простое - нужно просто не хотеть стареть и умирать. Этот писатель и сам прожил довольно долго - ну не триста лет, а около ста… А другой гений, его современник, возразил: человеку отпущен совершенно достаточный срок, дальше настали бы скука и опустошение… Этот писатель, конечно, умер весьма молодым. Кстати, Эмма, оба они, развивая свои идеи в драматургической форме, в центр сюжета ставили женщину. Потому что женщина, вероятно, находится в более интимных отношениях со временем.
        - Ладно, это к истории вопроса. А ваше собственное мнение?
        - Если бы человек мог жить неопределенно долго? Как историк, посоветовала бы ему запоминать побольше - какой бы это был неоценимый свидетель! А как психолог - не перегружать голову ничем лишним.
        - У вас, Вероника, узкоспециальный взгляд на вещи, - сказал Монтериан.
        - Зато ты всегда помнишь кучу разных подробностей, - усмехнулся Андерсон.
        - Ненужных, хочешь сказать? - Она взглянула сквозь очки на Крамера. - Вот вам свидетельство, что я не приспособлена к долгой жизни. Голова не выдержит. - И она снова повернулась к книгам.
        На интеркоме вспыхнул огонек. Голос дежурного оператора сообщил:
        - Библиотека! Директор Шульц приглашает проверяющего Крамера на совещание.
        - Вынужден прервать интересную беседу. - Крамер поднялся со своего места.
        - Наконец-то убрался, - буркнул Андерсон, когда за тем закрылась дверь. - Места себе не находит. Знаете, зачем он на Гекату прилетел? Кому-то в правлении померещилось, будто бы «И.С.» заслала на Гекату шпиона. Ничего такого он, конечно, не нашел, потому что какой может быть на Станции шпион? Даже Барнав в это не верит. Вот ему и не сидится, все чего-то ищет по привычке.
        - А вы, однако, разговорились, - заметил Монтериан, обращаясь к Веронике.
        - Это еще что! Вы бы, Раф, послушали, как она с монтажниками или в саркофаге ораторствует!
        - Вот как? О чем же?
        - О работе в основном, - иронически протянула она.
        - Скука, какая скука. - Эмма запрокинула голову назад.
        - Вот видите, Эмма, вы сейчас уже жалуетесь на скуку. А что было бы через триста лет?
        - По-моему, Раф, вы сами затеяли этот разговор. Начать, что ли, вязать, как Эмма… Я ведь пробовала уже… хм… в молодости… Или хоть бы для интереса в самом деле изловили шпиона. Только что ему на Гекате высматривать?
        - Да, членов движения «Мирный Космос» у нас до трети состава.
        - По-моему, речь шла о промышленном шпионаже.
        - А, чего там! Все открытия на Гекате давно заявлены в Большой Совет. Я сам составлял доклад. Что еще может заинтересовать нормального человека здесь?
        - Разве что установка, которую монтируют в шахтах.
        Вероника тихо подошла к столу.
        - А что? - заинтересовался Монтериан. - Разве там есть что-нибудь необычное?
        - Не знаю. Я с подобными постройками никогда не сталкивалась. Это Бену виднее. Он спец по добывающей промышленности.
        - Я туда не совался.
        - Ну а мне тем более ничего в этом не понятно. Может, силовая защита там и положена…
        - А я вот ни разу не был на Базе. Надо у техников спросить, может, они объяснят.
        - И арестуют вас, Раф, как шпиона… и будет для Эммы развлечение.
        - Вероника хочет сказать, - съязвила Эмма, - что и на Гекате может быть интересно, и шпиону здесь есть что высматривать…
        - Эта шутка уже надоедает… Шпион должен иметь обязательную связь с Землей. А у нас вся связь под контролем.
        - Ну, что касается связи… - Вероника уже подошла к двери. - Про прилет «Одина» вы, надеюсь, слышали?
        - Оставьте. «Галактика» - вполне легальная промышленная организация. Все тайны здесь - погодно-атмосферно-геологические. Это Геката, друзья мои, Геката.
        - А вы знаете, Раф, кто такая была Геката?
        Вероника остановилась в дверном проеме - потертая черная куртка, платок на шее, светлые волосы.
        - Знаю. Богиня ночи.
        - …и покровительница всех творящихся под покровом ночи преступлений. - Она усмехнулась. - Очень двусмысленная особа.
        Директора советовались или совещались - если это можно было назвать совещанием. Наскоки Барнава на Шульца уже давно не вызывали у Крамера смеха. Шульц всегда был прав, как выразилась бы Вероника - удручающе прав, и делать с этим было нечего.
        - И как же вы объясните сотрудникам причины, по которым работы сворачиваются?
        - Но ведь все они знают, - голос Шульца был размерен и весом, голос человека, имеющего в запасе неопровержимые аргументы, - что запасы полезных ископаемых истощены. Андерсон и другие достаточно высказывались на этот счет. Вот компания и запродает Базу со всем оборудованием…
        - Ну что ж, мошенничество - это все они обожают, это может пройти… - Барнав привстал, затем сел. - И вы думаете, что техники и монтажники, не все, некоторые, ясно, несмотря на спешку, не догадались, над чем они работали?
        - Главное, чтоб раньше времени не вышло наружу. Внутренние конфликты мы уладим сами. Нам нечего бояться возмущения.
        - Это что, военный совет? - спросил Крамер.
        - До этого дело еще не дошло. И не должно дойти. Но если дойдет… личное оружие на Гекате имеется, кроме нас троих, только у дежурных на наружном и внутреннем пультах управления шахтами - они, само собой, осведомлены… в границах. Больше ни у кого. Оно и не нужно - на Гекате не с кем сражаться, здесь нет органической жизни, так что все предусмотрено. Идти против лазерных деструкторов с ножами и дубинками не имеет смысла.
        - Вы забываете о возможностях наших техников. Они многое способны смастерить…
        - Все равно это будет кустарщина. Но я говорю о крайнем случае. Чем спокойнее, тем лучше. А вы, Крамер, этого не понимаете. Уж если пошли эти слухи о Неро, нужно свести их к минимуму, а не поддерживать своим навязчивым интересом.
        - Ага! Значит, вы тоже слышали?
        - Нечто неопределенное и, откровенно говоря, не стоящее внимания.
        - Думаю, что никто из высшего персонала Станции не верит в эту пресловутую неуязвимость Неро, но и среди них прочно укоренились разные суеверия. А это плохо. «Лучше никаких сведений, чем неверные сведения» - записано в уставе «Галактики».
        - Станешь суеверным, проработав здесь два года, - пробормотал Барнав. - Хорошо, что мы сами не свихнулись… если вспомнить, на чем мы тут сидим…
        - Ну а им-то с чего сходить с ума? Ведь жертв при работах почти не было.
        - Сама Геката - достаточно мрачное место. Темнота, ураганы, атмосфера, в которой нельзя дышать, но способная наделать уйму неприятностей проходчикам… И потом, даже то обстоятельство, что на Гекате почти никто не погиб… Иное спасение вызывает больше суеверных толков, чем гибель.
        - Вам бы самому психологом быть вместо Неро.
        - Хорошо, разберем этот случай с Неро. Ничего же не было подозрительного, ничего! Дело было около семи месяцев назад, земных, конечно… Пошли они обычной партией - пять человек. Остановились у каньона Дикты - вы его не знаете, он теперь не существует. Вероника, как положено, осталась в саркофаге, пардон, в вездеходе, а остальные ушли по дну, довольно далеко, там крутой поворот был, ничего не видно. И в этот момент начался оползень. И ее засыпало. Но она умудрилась так разогнать вездеход, что он вырвался из завала, проскочила дальше по дну каньона и успела перехватить ребят, прежде чем оползень дошел до них. Вездеход порядочно помяло, но, в общем, никто не пострадал. Со здешним милым рельефом дремать не приходится! Я вам с десяток случаев расскажу, не таких, так подобных.
        - Хорошо. Все нормально, все в порядке вещей. А что за дело М-29-а?
        - Дело о пожаре в третьей шахте, - ответил не Барнав, а Шульц.
        - Что за пожар? Почему в правлении о нем ничего не известно?
        - Потому что мы стремились не привлекать внимания к шахтам, а пожар был быстро ликвидирован и не причинил заметного ущерба.
        - Когда и по каким причинам произошел пожар?
        - Полгода назад. При монтаже нового оборудования.
        - Значит…
        - Да. Не научились еще обращаться. Защиты тогда не существовало, и на помощь бросились все, кто находился в ближайшем секторе, в том числе и разведчики.
        - А среди них и Вероника.
        - А среди них и Вероника. Это был единственный раз, когда она побывала в шахте. Пожар потушили. Погибли два человека. Подробностей, связанных с интересующим вас вопросом, не знаю, я находился на другом конце участка. Мне известно только, что она вела себя достойно, за что и получила от нас благодарность, которая будет зачтена при выплате общего жалованья.
        - Вы не знаете подробностей. А кто их знает?
        - Вероятно, те, кто находился рядом с ней. Техники Базы.
        - Что же, мне отправляться на Базу?
        - А вот этого делать не надо. - Шульц всегда имел что-то в запасе. - Десятник монтажников прибыл сегодня на Станцию для медицинского осмотра. Я его вызову.
        Он набрал код медицинского отсека.
        Барнав тем временем съязвил:
        - Я бы все же на вашем месте попутешествовал. Вы уже ездили на нашем саркофаге?
        - Нет, только летал.
        - Вот и покатайтесь. Только не забудьте сперва справиться у метеорологов.
        Появился десятник монтажников - коренастый сорокалетний мужчина, коротко остриженный, со следом ожога на крепком подбродке. Наличествовало вдобавок то, что не часто встречалось на Станции, - форма.
        - Привет, шеф. Дело есть?
        - Нет. Это он, - Шульц кивнул в сторону Крамера, - хочет тебя о чем-то спросить.
        Десятник посмотрел на Крамера флегматично и ничего не сказал.
        - Меня интересует пожар в шахте. Точнее, поведение психолога Вероники Неро.
        - Ну, была она там…
        - Она тушила огонь?
        - Да нет, там другое было. Эта спецмасса, которой тушили, она, конечно, эффективная, и все такое, но воздух она выталкивает со страшной силой. И по поперечным ярусам ударило. И те трое…
        - Задохнулись?
        - Нет… У нас это называется «спеклись». Что-то с давлением… Вы бы лучше у специалистов спросили. В общем, мы знали, что они остались на поперечных ярусах. Где-то. Но автоматика вся полетела. Вот Черная туда и полезла. Взяла фонарь, радиофон и баллон с кислородом. И нашла. Один уже умер, а двоих откачали.
        - Значит, на нижних ярусах она не была?
        - Вроде бы нет. Там еще забот хватало. А если и была, какая разница?
        - Погоди, - на этот раз вмешался Шульц, - неужели в спасательной команде не хватало мужчин? Ведь там было очень опасно?
        - Опасно… Она сама вызвалась. И нам было некогда…
        - Все равно. Это не объяснение. Другие женщины на ярусах не работали. Ни при каких обстоятельствах.
        - Но это же Черная.
        - Почему вы называете ее Черной?
        - У нас все так говорят.
        - Почему? - повторил Крамер.
        - А это вы лучше у нее спросите. - И с каким-то непонятным выражением добавил: - У Черной.
        Барнав откинулся в кресле.
        - Достаточно, Майкл, ты свободен, - сказал Шульц.
        - Что вы к нему привязались с этой кличкой? Это же просто перевод ее фамилии. «Неро» по-итальянски означает «черный». Черная Вероника. Постойте… - Он неожиданно задумался. - Мне показалось, что я уже когда-то слышал такое сочетание слов, когда-то давно… «Черная Вероника»…
        - Первый раз слышу, - отрезал Шульц. - Вы удовлетворены тем, что узнали?
        - Я заметил, что оба раза она выступала как спасительница. Особенно во втором. В первом случае она ведь и сама спасалась. А здесь было чистое самопожертвование… если, разумеется, не считать это бравированием опасностью. Авторитет ее, конечно, повысился бы… хотя… ради этого? Что нам вообще о ней известно?
        - Ученая девица с допустимыми странностями.
        - Есть у нее друзья? Меня интересует База.
        - На самой Базе, пожалуй, нет. Среди разведчиков - возможно.
        - Я слышал, она на «ты» с Андерсоном. Между ними что, какая-нибудь особая близость?
        - Андерсон почти со всеми на «ты». Такой тип.
        - Черная Вероника… - Барнав с усилием тер лоб, как будто это могло помочь. - Никак не могу вспомнить… В детстве… или в юности я это слышал.
        - Вы знаете, я, кажется, тоже, - признался Крамер, - но это не относилось к конкретному человеку.
        - Да-да! Какая-то сказка… легенда…
        - Легенда? Легенда, вы говорите?
        - Да… Суеверие.
        Барнав выглядел пристыженным.
        - В таком случае прошу меня извинить. У меня есть соображение, которое я должен немедленно проверить. Значит, легенда…
        Он не помнил, как ноги домчали его в библиотеку, к счастью, оказавшуюся пустой. Шагнул к стеллажам. Вот и книга, которую она с таким усердием читала, переплет по-прежнему выдвинут из ряда других. «Легенды и предания Средних веков». Выпущено в свет попечением исторического института города Лауды в 2001 году. Раритет, однако… Тяжесть тома отдавила руки. Подставив под книгу колено, Крамер стал искать. Указатели, алфавитные и хронологические, постраничные. Оглавление. Все не то… дальше, дальше… И вот оно, среди подобных заглавий. «Черная Вероника, или Вестник несчастья». В самом конце… у него не хватило терпения дойти до стола, и он продолжал листать книгу, прислонившись спиной к стеллажу.
        Взгляд его упал на мелкие строчки комментария.
        «…можно выделить три направления в трактовке легенды о Черной Веронике. Первое считает Веронику чисто метафорическим эвфемизмом, обозначающим месть и несчастье, второе олицетворяет ее в человеческом и женском облике, третье приписывает ей конкретизированную биографию. Сама легенда возникла не ранее последней трети четырнадцатого века. В настоящий момент наиболее аргументированной представляется теория, связывающая легенду с так называемым восстании «Черных» (1371 - 1373 гг.). Восстание потерпело полное поражение, чем и объясняется мрачный колорит…»
        Дальше. Дальше! Вот и сам текст.
        «Когда хотят причинить кому-нибудь зло, а особливо отомстить своему противнику, то призывают на него Черную Веронику. Но не всем известно, почему так стали говорить, ибо давно это случилось.
        А говорят, что Черная Вероника была юной девой, дочерью оружейника из города Арвена. И некий злодей, темный сердцем, погубил ее отца, а иные говорят - брата, а иные - всю семью, ибо это было время меча. Сама же Вероника была тогда далеко. А когда узнала она, то пришла и умертвила убийцу того, и дом его, и все достояние предала огню. Но душа ее не насытилась местью, и она сказала: «Я не умру до тех пор, пока люди не перестанут убивать друг друга, и, пока будет во мне нужда, для меня найдется дело». И, видно, Бог или дьявол услышали те слова, и Черная Вероника до сих пор бродит по земле. И там, где она появилась - верный знак, - вскорости надо ждать мора или войны, а пуще всего - мятежа. Некие книжники утверждают, что Черная Вероника не умрет никогда, ибо слишком много зла накопилось у нее на душе, чтобы она могла унести его в могилу, но это ересь - Страшный Суд в конце времен грянет для всех. Но люди продолжают убивать друг друга, и жива Черная Вероника. И если встретит ее замысливший зло - не видать ему спасения, неминуемая гибель будет ему воздаянием, а всякий другой, кого судьба или случай
поставят на ее пути, будь то мужчина, женщина или ребенок, до конца жизни своей будет несчастен. Распознать же ее трудно…»
        На этом текст обрывался, а следующая страница была аккуратно вырвана.
        Крамер уставился в книгу, инстинктивно ища продолжения, но дальше шла уже «Легенда о святом Деметрии и мече, называемом «Желтая Смерть», и никаких следов Черной Вероники.
        Ладно. Он захлопнул том. На Шульца это не произведет впечатления. Все равно. Зажав книгу под мышкой, он вышел. Ему нужно было получить еще некоторые справки - не у метеорологов, конечно, а когда наружу отправится диспетчер наружной связи Вероника Неро.

* * *
        - И ввергнули его во тьму внешнюю, - произнесла Вероника за спиной.
        Действительно, экран внешнего обзора был непроницаемо темен.
        - Сейчас будет видно, - отозвался Паскаль Ле Мустье с водительского места, - сейчас, только развернемся.
        Тот, кто впервые назвал этот вид транспорта саркофагом, видимо, считал, что удачно пошутил. Обводы вездехода не отличались изяществом, присущим земным машинам. Но в тех не напихано такого количества аппаратуры - это не принимая в расчет брони - и еще остается столько места, что шесть человек разместились без давки. Вообще-то на Гекате в группу входило пятеро. Но запасное место имелось на всякий случай.
        Старшим группы был сегодня Андерсон. В его распоряжении находились: Эдуард Фальк - тоже геолог-«гекатолог», по выражению местных остряков, Герт Кауфман - физик, Паскаль Ле Мустье - техник-водитель, Вероника Неро - диспетчер наружной связи. И сопровождающий - Крамер.
        При повороте их тряхнуло, впрочем, не сильно, и тяжелый белый диск оказался в поле зрения.
        - Рамнусия во всей красе, - прокомментировал Паскаль.
        Ход саркофага был теперь относительно ровным.
        - И так будет долго, - сказал Андерсон. - Сегодня у нас просто. Хотя и прокладываем вроде новую линию. Походим по границе защиты - она, понятно, отключена сейчас, посмотрим, нет ли новых трещин. Тут немного трясло недавно. Так что любуйтесь.
        Он обращался к сидевшему за Кауфманом Крамеру - остальным задание было и без того известно.
        - Доберемся быстро, если, конечно, ничего не случится. Связь только прямая, а то народ здесь разговорчивый…
        «Народ здесь разговорчивый», - отметил про себя Крамер.
        - Кстати, о связи, - сказала Вероника, - я включаю.
        Пока она рапортовала, Андерсон продолжал:
        - О чем это я… да, о быстроте… У этой штуки приличная скорость! Такой мощный двигатель способен… ну вот, на экране холм - если разгонимся, можем пробить его насквозь, верно, ребята?
        - Это тот самый вездеход, который попал под оползень? - спросил Крамер.
        На лице Кауфмана появилось неприязненное выражение.
        Ответил Паскаль - он был в группе самым младшим и сохранил еще некоторый пиетет по отношению к старшим.
        - Да, но вы не беспокойтесь. Мы все здесь подлатали. Да ничего особенного и не было. Так, помяло немного. Чтоб сломалось что-нибудь важное, нужен толчок посильнее.
        - Каждая группа имеет в своем распоряжении вездеход, или они меняются?
        - Вообще должны меняться. Но мы привыкли к этому.
        - И никаких поломок?
        - Ну и что. Починим. Я свое дело знаю, и Вероника мне поможет.
        - У вас, Вероника, есть познания в технике?
        - Абсолютно никаких, - быстро ответила она.
        - Тогда каким образом…
        - А у вас, шеф, есть познания в атомной физике?
        - Нет.
        - Вот видите.
        «А еще беретесь проверять нас», - перевел Крамер его слова.
        - Утешьтесь, в атомной физике я тоже ничего не смыслю. Я - чистейший гуманитарий, - сказала Вероника. Она сидела у пульта связи - в таком же, как у прочих, комбинезоне, с поднятым забралом маски. Без очков она действительно выглядела значительно старше, хотя Крамер не мог объяснить, почему.
        - Зато, уверяю вас, у нее отличная память, и она быстро все усваивает. Вероника мне чинить после аварии кое-что помогала и за рулем иногда подменяет…
        «Когда была осыпь, Паскаль оказался снаружи. Вездеход вела она. Почему?»
        - А почему вы спросили именно об атомной физике, Герт?
        - Потому что это имеет отношение к нашему двигателю.
        - Я думал, у вездехода двигатель примерно как у глайдера.
        - Это прежняя модель. Она давно устарела. Почти так же, как бензиновый мотор.
        - Как щипцы для снимания нагара.
        - Как что, Вероника?
        - Я же историк. Я помню множество не существующих вещей.
        - Не как у глайдера. Скорее как у челночного катера. Мощность немного меньше, но принцип тот же.
        - Значит, при неисправности вам грозит… - Он не сказал «смерть», однако они поняли. Переглянулись без страха, но с осуждением. Опять он нарушил какое-то суеверие, неписаный закон…
        - Это всегда возможно, - сказал Фальк.
        На некоторое время наступило молчание. Крамер посмотрел на экран, однако картины, предстоящие его глазам, вряд ли могли вселить бодрость. Безжизненное пространство. Угрюмые очертания холмов, которые становились все ближе. Редкие валуны. Приобретшая твердость камня, покрытая трещинами почва. Пейзаж, от которого захотелось бы повеситься, будь Крамер натурой более эмоциональной, и в любом случае непривлекательный. Лучше уж холодный уют Станции. Но экипаж… им, кажется, это нравилось. Лица их оживились, они переглядывались, и подобная демонстрация наличия иных связей не могла не вызвать у Крамера некоторого раздражения.
        - Вон там - карьер Доули, - весело сказал Паскаль. - Теперь уж там пусто. Ребята славно поработали, правда, Бен? Я был с ними. Очень интересно. Я ведь геологией увлекся уже здесь, на Гекате. На Земле этого не было. Понимаете, читать - это одно, а увидеть своими глазами - совсем другое. А здесь у меня появилась возможность именно увидеть.
        - И подержать в руках, - отозвался Фальк. - Ты у нас парень любопытный, любишь поковыряться в породе.
        «…поэтому, когда вездеход стоит, он вылезает наружу и оставляет машину на попечение Вероники. Даже спрашивать не понадобилось».
        - Ага. Увлечение. Это понятно. Ну а вас, Вероника, какое увлечение привело на Гекату?
        - Деньги, - ответила она. - Просто деньги. Возможность заработать, а потом спокойно заниматься чистой наукой.
        Крамер не знал, как расценивать ее слова: как грубость, как откровенность или как желание увильнуть от действительного ответа. После этого она совершенно выключилась из разговора, и ее голос слышался только во время очередного рапорта. Впрочем, дальнейшая беседа не представляла интереса и для Крамера. Это была мешанина из профессиональных терминов. Казалось, об его присутствии негласно положили забыть. Каждый занимался своим делом. Саркофаг ни разу не останавливался, и, судя по всему, они были уже недалеко от Базы, хотя картины, проплывавшие на экране внешнего обзора, были все те же. И никаких трещин.
        Андерсон сверился с картой, потом показал ее Крамеру.
        - Совсем рядом, - сказал он. - Метров двести.
        - Что?
        - Наружный пост. Отсюда, из-за холма, не видать. Сейчас направо повернем - увидите. Нашлепка такая на местности… хотя вы там были.
        - Да, приходилось. Значит, мы уже в зоне действия?
        - Вроде бы. Поворачивай, малыш!
        Больше он ничего не успел сказать. Вездеход словно натолкнулся на невидимую преграду. Страшная сила обручем стиснула голову Крамера, на мгновение он оглох и только чувствовал, как остальные валятся на него и как странно вздыбливается и опускается все вокруг. Потом с опозданием услышал звук удара и ощутил, как, задравшись боком, застыл вездеход.
        - Какой идиот включил защиту! - заорал Андерсон, удерживаясь за сбитое сиденье.
        - Все живы?
        - Ну, ребята…
        - Включили и выключили, - прохрипел Кауфман, - проверка, черт… обо что это нас? На скалу бросило?
        - Двигатель! - отчаянно крикнул Паскаль. - Смотри! Стрелка ползет…
        Крамер почувствовал, что ему стало душно. И не только от волнения. Если двигатель полетел… Если это случилось…
        - Выход! - крикнул Андерсон, сшибая все на пути. - Выбираться всем!
        Они и так понимали, что сейчас главное - выбраться наружу, пока радиация не превысила норму. А там… может быть, удастся добежать?
        - Заклинило! Ах, ты…
        Паскаль что-то ломал, пытаясь изготовить рычаг. Удушливая жара усиливалась. Несколько минут… Сколько?
        - Сейчас рванет, - бормотал Кауфман. По лицу его катился пот. - И ведь не только нас, и этот дурацкий пост тоже… Зачем тогда они ее выключили, а? Нет, не успеем… Маленькая такая бомбочка…
        - Прекрати, Герт! Кажется, пошло…
        Объединенными усилиями Андерсону, Паскалю и Фальку удалось приоткрыть люк.
        - Ну, пошли быстро! - Андерсон опустил забрало маски.
        - Идите.
        Говорила Вероника. Андерсон обернулся. Она сидела на месте Паскаля, у панели.
        - Ты…
        - Двигатель издыхает, но еще жив. На одном крыле отволоку подальше.
        - Я запрещаю!
        - А пошел ты…
        Дышать было уже почти невозможно. Она рванула застежку комбинезона у горла, и Крамер увидел то, чего никогда не видел раньше, - глубокий косой шрам выше ключицы.
        - Догонишь, - выдохнул Андерсон и полез наружу, за ним - остальные. Крамер задержался.
        - Быстро! - заорала она, хватаясь за какой-то рычаг. - Двигай отсюда! - И еще что-то непонятное, но, судя по тону, ругательное.
        Он выскочил. Сзади тяжело заурчал вездеход. Крамер успел вспомнить виденные когда-то кадры старинной кинохроники - подбитый танк и выпрыгивающие из него люди в горящей одежде. Это он помнил. А вот как добежали до места - нет. Слишком много усилий. Остальные были тренированней его, и, пока Андерсон объяснялся с дежурным, Крамер никак не мог прийти в себя от боли в груди. Отдышавшись, он прислонился к стене из прозрачного пластика. В спину ударял такой же неподвижный свет, как на Станции, и был виден голый бугристый пустырь, который они пересекли. Слышался какой-то звон. «Должно быть, Андерсон выясняет отношения» - вяло сообразил он.
        Кто-то дернул его за плечо. Это был Фальк, не спустившийся, как и Крамер, в укрытие. У него не было сил говорить. Но Крамер уже и сам увидел Веронику. Неожиданно появившись из-за холма, она неслась прямо к посту, передвигаясь гигантскими скачками - небольшая сила тяжести на поверхности Гекаты…
        - Знаешь, кто это бежит? - просипел Фальк. Зрачки его были расширены. - Это покойница бежит…
        В бегущей черной фигуре на фоне белого диска Рамнусии действительно было нечто, внушающее суеверный страх. Она приближалась, и Крамер различил деталь, которая его доконала. Вероника бежала без шлема и маски. И это после дозы облучения, едва ли не смертельной…
        Вдалеке за холмами полыхнул красный отблеск взрыва. Звук сюда, внутрь, не доносился. Вероника исчезла, так как вход на пост находился вне поля зрения Крамера.
        Рядом затопали. Дежурный вопил:
        - Утилизатор! Медицинский отсек! И немедленно врача с Базы!
        На пороге появился один из сотрудников поста. Под глазом у него расцветал дивный синяк - вероятно, Андерсон приложился. Он смущенно бормотал:
        - Я все сделал… Но она… Она говорит, что с ней все в порядке, нужно только ионизацию и переодеться…
        - Но это невозможно!
        Крамер шагнул к соседней стене и сквозь смотровое окно увидел Веронику. Она сидела на полу, привалясь к порогу, и тяжело дышала. Вид у нее был совсем обессиленный. Но на агонию это не было похоже. Пожалуй, нет. И если она выживет, Крамер не удивится - теперь, когда первоначальное напряжение спало, он вновь обрел способность анализировать события.
        А она, пожалуй, выживет. И снова она рисковала жизнью, спасая других. И спасла. И он сам был среди этих других и мог убедиться - никто не подставился.
        Пора было переходить к решительным действиям.
        Эта дверь открывалась совершенно бесшумно. К тому же ее не потрудились запереть. А если бы и заперли, то Крамер знал код. Помешать ему никто не мог - после их возвращения с Базы Вероника проходила медицинское обследование, и об этом на Станции было известно. Итак, обыск…
        Он испытывал лишь некоторый, весьма слабый интерес, так как то, что он делал, представлялось ему чем-то нереальным.
        Помещение, которое занимала на Станции Вероника, разделялось на приемную-кабинет и спальню. Спальня - узкий пенал - вмещала аккуратно застеленную койку, стенной одежный шкаф и видеофон, в настоящее время выключенный. Все содержалось в чистоте и порядке, и это было единственным признаком того, что здесь живет женщина.
        Поэтому Крамер быстро переместился в кабинет. Первым делом он подошел к книжной полке. По аналогии с библиотекой?
        Количество книг, которые разрешалось брать с собой на Станцию, было весьма ограниченным. Специальная литература записана на кристаллах, которые почти ничего не весят и не занимают места. Однако ученые, проявляя завидный консерватизм, упорно не желали отказываться от печатных книг.
        Подбор их в данном случае был сугубо академический. Джеймс Фрэзер «Золотая ветвь», «Фольклор в Ветхом Завете», Маргарет Мид «Культ ведьм в Западной Европе», Иоганн Вейер «О лукавстве дьявола» (репринтное издание 1563 г.), преподобный Боден «О демономании колдунов», две книги на латыни - «Legenda aurea»[7 - «Золотая легенда».] (название насторожило его, но, судя по иллюстрациям, это был сборник житий) и «Sci vias»[8 - «Путеведение».] - тоже, видимо, что-то богословское.
        Еще несколько изданий по психологии, вышедших в последние годы, вроде «Критики классического психоанализа» де Вейля, «Трудов юнгианского общества», монография «Игровые ситуации - явная польза и скрытый вред» братьев Челлиби. Он перелистал их. Видно, что книги читаны не раз - и только. Непонятно только, зачем таскать их с собой в бумажном виде.
        Крамер подошел к письменному столу. Здесь стоял портативный нанотез, лежали распечатки и еще одна книга, на сей раз - карманного формата. Он поднял ее. Это оказались «Мысли о религии» Паскаля. Крамер улыбнулся, вспомнив Ле Мустье и то, как он открывал заклинившую дверь, хотел положить книгу, и тут же из нее высыпалось несколько фотографий - старых, необъемных, выцветших, некоторые даже черно-белые. Ни одного лица. Исключительно изображения каких-то зданий музейного вида: черепичные крыши, шпили, стрельчатые окна. На обороте двух или трех - архивные штампы. Крамер положил фотографии обратно в книгу и продолжал осмотр стола.
        Из принтера торчал заправленный листок. На нем была проставлена цифра 102 и напечатана всего одна строка: «Во сне субъект двоится на «я» действующее и «я» видящее сон…» Прочая стопа бумаги такого же формата оказалась распечаткой работы, озаглавленной «К вопросу о пограничных состояний психики в религиозных озарениях». Перелистывая ее, Крамер не нашел никаких следов тайнописи.
        В ящике стола, также не запертом, лежал журнал с записями о данных психологом консультациях. Документацию Вероника вела в излюбленном Барнавом стиле - по старинке. И даже Барнав вряд ли мог пожелать, чтоб велась она от руки. Последняя запись была сделана пять месяцев назад. Она не солгала, заметив, что в последнее время надобность в психологе явно отпала. Все клиенты были сотрудниками Базы. Жалобы однообразны - страх, подозрительность. Вероника писала: «Разъяснено, что подобное недопустимо. Практические советы». Какие - не расшифровывалось. Почерк у Вероники оказался малоразборчивым, неудивительно, что свой труд она предпочитала набирать, не делая черновых набросков. Эта любительница архаики…
        Разложив все по местам, Крамер должен был констатировать, что обыск не дал ничего. Ничего? Но разве в глубине души он чего-нибудь ждал? И будь Вероника не тем человеком, за кого себя выдает - кем бы она ни оказалась, - разве не скрывала она как можно тщательнее все могущее видеть противоположное, тем более здесь, на Станции, где практически невозможно что-то спрятать? А если она действительно ученый сухарь и у нее в самом деле нет никаких личных пристрастий, зачем ей что-то лишнее?
        С этими мыслями он покинул жилище Вероники.

* * *
        У Монтериана, как у большинства врачей, были сильные руки. Сейчас он их привычно разминал, при этом открыто посмеиваясь в лицо директорам.
        - Недопустимо? А вы сами там были? Показания приборов видели? На таймер смотрели?
        - Я был, - сказал Крамер. - Но на таймер не смотрел. Видел, как взорвался вездеход.
        - Взорвался и взорвался. А объективно вы можете доказать, что она обязательно должна была погибнуть? Не можете? А я вам говорю вполне доказательно - она абсолютно здорова и абсолютно нормальна. Никаких патологических изменений.
        - А то, что она сумела пробежать такое расстояние без маски, которая якобы разбилась?
        - В этом тоже нет ничего сверхъестественного. Вы, Крамер, не знаете здешних развлечений.
        - Чего?
        - Развлечений. - Монтериан язвительно усмехнулся. - Ребятишки резвятся. Кто сумеет дальше пробежать… Я сам так могу. Это не труднее, чем нырнуть глубоко. Нет, чудес не бывает. Бывают явления, которых не потрудились объяснить. Меня другое заинтересовало. - Он чиркнул пальцем по шее.
        - Так вы раньше не видели шрама?
        - Нет. Ее обычно наблюдала Лина. Экое варварство! Такое впечатление, что рану совсем не лечили. И это в наше-то время! А ведь такие рваные раны сами обычно не заживают. Интересно, каким оружием ее могли нанести? Похоже на метеоритный осколок. Но Вероника раньше в космосе не была. Или нет?
        - Вы бы сами ее спросили, - сказал Барнав.
        - Да? Ну-ну. Вас удовлетворила моя консультация? Между прочим, я разглашаю врачебную тайну. Меня утешает только то, что я всего лишь сообщил - пациентка здорова. Это ей не повредит? - Он прервался на минуту. - Похоже, что я слишком долго отнимаю ваше внимание.
        - Спасибо, доктор, - ответил Шульц. - Мы услышали то, что нам было нужно.

* * *
        Андерсон влетел в библиотеку головой вперед и с разбегу проехался по полу. У стола Вероника в своей обычной одежде и с аккуратно повязанным на шее платком мирно беседовала с Линой, причем последняя не переставала работать спицами.
        - Ну? Что он сказал?
        - Хоть бы поздоровался, - заметила Лина.
        - Не он, а они, - уточнила Вероника. - Монтериан мог только повторить сказанное мной раньше - ничего не случилось, я здорова. Не знаешь, нашли того, кто по нам шарахнул?
        - Говорят, взяли какого-то парня на Базе. Получил доступ к медотсеку, а там - наркотики. Ну и… Ты не договорила - они-то что?
        - Ничего. Может, болезнь в скрытом периоде. Они не могут терять ценного работника. И вообще, я психолог, а не диспетчер. Одним словом, покидать Станцию я пока не должна. Ты не находишь, что это смахивает на домашний арест?
        - Ты, похоже, не слишком огорчена?
        - Еще бы ей огорчаться! Погостить у смерти и вернуться - везение чертовское! И это уже в который раз!
        - В третий. Была раньше такая пословица: «Бог троицу любит». Так что не будем сетовать на решение начальства. Засяду я тихо-мирно на Станции, начну вязать, как Лина…
        - Это ты-то?
        - А что? Раньше у меня не было на это времени. А теперь будет. Как ты это назвала? - Она приподняла кончик вязанья. - Двойная петля?
        - Или двойная вязка, если хочешь. Но это не для начинающих.
        - Я тоже так думаю. - Вероника вернула вязанье на место.
        - Вот-вот. Начни с чего-нибудь попроще. А я пойду Рафа сменю. Он, наверное, меня уже проклинает.
        После ее ухода Андерсон выдержал в молчании несколько минут, затем уселся против Вероники и спросил негромко, в совершенно несвойственной ему манере:
        - Слушай, а откуда у тебя этот шрам… и на руке тоже?
        Она отвечала спокойно, тоже без привычного суховатого сарказма.
        - Это не слишком веселая история, Бен… все случилось, когда мне было пять лет от роду. Под фундаментом дома, где мы жили, обнаружилась бомба, пролежавшая в земле около двухсот лет. И с чего-то ей вздумалось взорваться… Все, кто были в доме, погибли. И вся моя семья. Отец, мать, брат. Я в это время играла во дворе, и меня располосовало осколками. Только не говори про мое вечное везение, ладно? Меня свезли в больницу для бедных. Я изошла кровью, но выжила. С того дня я не боюсь смерти и ненавижу оружие.
        - Ты сказала про оружие просто так, или… опять…
        - Что же ты замолчал? Ну а я скажу до конца. Ты глуп, драгоценный друг мой, потому что веришь - работы сворачиваются из-за твоего доклада. Изыскания прекращаются после ревизии «Одина», да. И нас отсюда убирают. А шахты остаются. И то, что в шахтах. Туда придут другие люди. По всей вероятности, одетые в форму.
        - Неправда! Я был допущен к документации! Работы финансируются частными лицами!
        - Вот я и говорю, что ты глуп. - Она сняла очки и посмотрела на него. Глаза у нее были усталые. - Военное ведомство, как правило, делает заказ через подставных лиц. А дальше соображай сам.
        - Ну, что, - Барнав улыбался, пальцы его против воли постукивали по поверхности стола, - только время зря теряли, а? Герой вы наш…
        - Почему же, - Крамер пожал плечами, - кое-что мы все-таки установили.
        - То есть?
        - Результаты медицинского обследования подтвердили, что Вероника - нормальное человеческое существо.
        - Естественно. Мы не принимаем на работу мутантов, роботов и пришельцев, если вы это имеете в виду.
        - И тем не менее экстремальные условия…
        - Хватит, - прервал его Шульц. - Пошутили.
        - Дело в том, что у нас, к сожалению, еще не было возможностей познакомить вас с новыми обстоятельствами, выявившимися в момент вашего героического отсутствия, - сказал Барнав.
        - Это связано с прилетом «Одина»?
        - Да. Они вышли на связь вскоре после того, как вся группа Андерсона отбыла на Станцию. Однако сеанс сразу же прервался и не возобновился. Связь с кораблем односторонняя, так что…
        - Вы хотите сказать, что был осуществлен перехват по лучу? У нас здесь? На Гекате?
        - Именно так.
        - Ну, знаете, для этого нужно иметь квалификацию даже не высокого, а высочайшего класса.
        - «Интернешнл Спейс» умеет подбирать людей.
        - Значит, вы вернулись к исходной точке.
        - Да. И это ваша вина, Крамер. Вы должны были искать реального агента «И. С», а увлеклись мистикой. А в это время у нас перехватывают важные сведения. Я молчал, ожидая результатов медицинского осмотра. Если бы он выявил в Веронике Неро какую-нибудь аномалию, это было бы для нее спасением. Но чего нет, того нет. И ведь она постоянно находилась у пульта связи вездехода. А проверить, был ли прибор стереотипным, или в него были внесены изменения, невозможно, поскольку вездеход разрушен.
        - И что там случилось с двигателем, тоже неясно, - прокомментировал Барнав. - Кто знает, был ли тот наркоман единственной причиной аварии? Ведь ее допускали к технике, вы говорили. Возможность уничтожить улики, выдержка и расчет - вот вам объяснение выдумки о неуязвимости.
        - Но неуязвимость не выдумка. Я сам был свидетелем ее проявления.
        - А вот доктор Монтериан не верит в чудеса и все объясняет довольно просто.
        - Все равно. Что я видел, то видел.
        - Это недоказуемо.
        - А как я могу еще доказать? Выстрелить из деструктора ей в спину? Пожалуйста…
        - Вы не имеете на это морального права!
        - Это вы мне говорите о моральном праве? - Крамер начал заводиться. Что было не в его обычае. Но бежать из горящего вездехода и шарить в чужих комнатах тоже было не в его обычае. - Я здесь только проверяющий, моя обязанность - заниматься людьми, и плохо я это делаю или хорошо - это уже другой вопрос. А за работы отвечаете вы оба. И моральная их сторона вас не волнует. Неуязвимость - это все выдумки. Выстрел в спину - это не морально. А шахты для стратегических установок межпланетного действия - это морально! Превращение Гекаты в управляемый снаряд - моя выдумка?
        - Прекратите, Крамер, - сухо сказал Шульц. - Речь не о морали и не о праве. Речь о присутствии на Гекате человека «И.С». Поймите, - он поднялся, прошел по кабинету, - при сложившемся соотношении сил мы вынуждены вести работы в тайне… «Мирный Космос», заявление президента Федерации… Но для «И.С.» мы прежде всего конкуренты. Заказ получен не ими, и потому они готовы стать высоконравственными. Я думаю, инспекция организована не без их участия. И все-таки она не представляла для нас опасности, если бы…
        - Короче, если вы ее пристрелите, мы ничего не узнаем. - Барнав вернулся к прежнему тону.
        - Если ее пристрелить, мы ничего не узнаем, - тихо повторил Крамер.
        - Я продолжаю. Мы немедленно направим аварийную команду на место взрыва. Возможно, в радиоактивных обломках еще кое-что найдут. Цель - установление причины взрыва. Кстати, это будет правда. Если уж группа Андерсона ей так доверяла…
        - Заодно у нас есть возможность пронаблюдать ее реакцию.
        - Я вижу, вы успокоились. Действуйте, вам представляется шанс исправить свою ошибку.
        - Действуйте, действуйте. Только не думайте слишком много о Черной Be… ах, черт, - выругался Барнав, - я хотел сказать - о Веронике Неро. Но лично мне кажется, что дело кончится так же, как всегда, - ничем. Хотя я знаю, что вы сейчас скажете: лучше никаких сведений, чем неверные…

* * *
        Крамер действительно успокоился. Не то чтоб Шульц его в чем-то убедил. Но предпринятые действия давали возможность занять ум, размягченный чесоткой гипотез.
        Дальнейшее было делом часов. Он лично проводил аварийную команду, ушедшую на «жестянке». Узнал, что Вероника Неро вернулась к себе и не выходит. С ней несколько раз переговаривались врачи, и она заверяла, что чувствует себя превосходно. Зато среди низшего персонала Станции отмечалась некоторая нервозность. В коридорах, как правило, пустовавших, торчали свободные от смены сотрудники. Замечалось хождение из одного отсека в другой. Скорее всего обсуждалась возможность ревизии. Крамер подумал, что следует внести некоторые коррективы в рабочий распорядок Станции. Впрочем, не исключено, что хождения были вызваны хозяйственными распоряжениями Барнава. Такие распоряжения касались профилактического ремонта ангара для флаеров, и именно в этом секторе наблюдалась наибольшая суета. Однако предположение, что кто-то, воспользовавшись ремонтом, попытается бесконтрольно выбраться наружу, было бы нереальным - сигнализация здесь работала четко, и все об этом знали. Нет, пожалуй, оснований для беспокойства не было, то есть их было не больше, чем обычно. К сожалению, все приходилось делать самому, по старинке,
кустарно, как сказал бы Барнав - и где он подцепил такое слово, не от Вероники ли? Разумеется, все каналы связи прослушивались. Но закон о запрещении подслушивающих устройств в жилых помещениях на внеземных объектах обязан был строго соблюдаться, и об этом, к сожалению, тоже все знали. Движение «Мирный Космос» достаточно шумело по этому поводу. А нет - на Станции народ технически грамотный.
        Между тем аварийщики задерживались. Крамер связался с операторской и получил ответ: начальник команды Камински по распоряжению Барнава, чтобы не загружать ангар, отогнал флаер на Базу, получил свободный вездеход и собирается возвращаться. У них все в порядке… Крамер выругался, раздраженный накладкой и тем, что Барнав не счел нужным поставить его в известность. Он решил вернуться к себе. Что бы там ни было, он не надсмотрщик, а проверяющий. Это разные вещи, хотя кое-кто упорно отказывается в это поверить. Лифтом он не воспользовался, шел пешком, в последний раз обойдя рабочие отсеки.
        Как всегда, коридоры были ярко освещены. Потом Крамер услышал топот шагов. Человек пять, не меньше. Однако, выйдя из перехода, он уже никого не застал. Опять кого-то куда-то погнали. Еще чувствовалось колыхание воздуха, поднятое движением.
        И тут он увидел на полу, возле самой стены, лист бумаги. Само по себе явление, ничего особенного не представляющее. Но чтоб здесь, на Станции, с ее традициями медицинской чистоты, на полу валялась бумага? Вероятнее всего, кто-то очень торопился и не заметил выпавшего из кармана листа. И Крамер сделал то, что, по его разумению, сделал бы каждый. Он нагнулся и поднял бумагу.
        Это была истрепанная и протершаяся на сгибах страница какой-то книги. Крамер еще не прочел ни одного слова, но мгновенно узнал формат, шрифт, расположение строк.
        «…ибо ничем она не отличается от прочих людей, так как и по природе своей она живой человек, а не призрак, и нет у нее излюбленных часов или мест, где бы она являлась. Везде и всегда Черная Вероника ходит свободно. Черной же она зовется не за черную масть, напротив, глаза и волосы у нее светлые, лицом же она не темнее большинства людей. Однако она владеет искусством изменять свой облик, хотя чаще всего ее видели в образе девы из простых горожан, в одежде траурной, как тогда, когда произнесла она страшный свой обет. С тех же пор она ничуть не состарилась. Добавляют также, что в каком бы виде она ни явилась глазу, одежда ее всегда черная. Это и есть знак ее призвания. Черны ее мысли, черны ее поступки, черна ее одежда. Но не всякому дано о том догадаться, и ходит она среди людей неузнанной. Случается все же, что она сама, не скрываясь, назовет свое имя, и это значит, что дело, ради которого она появилась, близится к концу. Она не творит зла, но его возвещает и ведет за собой. После того, как предначертанное свершится, она исчезает, чтобы неизъяснимым способом объявиться в другом месте. Она одолевает
непосильное и открывает скрытое. И, как было уже сказано, находятся и такие, что ищут и зовут ее с нетерпением, несмотря на следующие за ней по пятам несчастья. Ибо горе одних радует воспаленные души других, завет прощения забыт, и в сердцах человеческих неистребима жажда возмездия».
        Крамеру захотелось громко, во весь голос сказать: «Какая чепуха!» Он, однако, этого не сказал. Тот, кто это сочинил, знал свое дело. Тот, кто это сочинил… Светлые глаза и волосы, черная куртка… Если текст прочитали многие… а они прочитали, листок весь истрепан, явно ходил по рукам. Теперь вопрос… Нет, тут нужно не вопросы ставить и даже не решать. Ну, я-то, конечно, в эти выдумки не верю. Но совпадение? Опять совпадение?
        И почему, наконец, не возвращается группа Камински?
        Они вернулись благополучно. Однако Крамер этого не услышал. Он слишком долго пробыл на ногах и нуждался в отдыхе. Но уж он-то уведомил об этом директоров, которые, как он знал, вовсе не были сторонниками личного участия в действиях. А Крамер убедился, что технике, как и человеку, доверять нельзя. Но в последнее время его одолевало искушение махнуть на все рукой и отстраниться. Он боролся с собой и побеждал в этой борьбе, но тут прибавилась усталость, и Крамер сдался. Собственно, вернувшись к себе, он только хотел спокойно посидеть и поразмыслить. Но неожиданно уснул в кресле, и так крепко, как давно не спал.
        Разбудил его сигнал интеркома. Повернувшись в кресле к видеофону, Крамер увидел лицо Барнава. Тот нервничал, явно нервничал, поддавшись общему настрою.
        - Крамер?
        - Я слушаю.
        - Вы были правы. Она только что покинула свою комнату.
        - По порядку, пожалуйста.
        - Времени нет… Я следил за коридорами и увидел ее на экране… Сейчас она еще в центральном корпусе, идет в направлении сектора «Е». Они там оставили контейнер…
        - Люди?
        - Все спят. Ночной смены нет сегодня. Я сам убрал оттуда рабочих… и вырубил свет. Нет возможности следить.
        - Хорошо. Я иду. Есть у нее что-нибудь в руках?
        - Нет.
        - Тем не менее возьмите оружие, - вклинился голос Шульца. - Но постарайтесь…
        - Я понял. Вы где?
        - У себя.
        - Так. Ждите.
        Пока он пересекал освещенную часть Станции, он не слышал собственных шагов. К тому же его подстегивала мысль, что за ним неотступно следит глаз телекамеры. Но миновав жилые помещения для рабочих, Крамер стал недоступен ему. Так же, как и Вероника, он уже достаточно ориентировался в пространстве Станции, и свет ему был не особенно нужен, но зато слух его обострился, как это обычно бывает в темноте, и ему казалось, что шаги его гулко раздаются по коридору, хотя это было невозможно. Веронику впереди он не видел, однако и без того Крамер знал, куда идти. Главное - застать ее на месте. А потом?
        Он до сих пор не мог определить своего отношения к ней. Не то чтоб ему действительно хотелось стрелять в нее. Но нужно было хоть что-то выяснить, доказать…
        Приготовленные к ремонту помещения были мертвы. Ночь. Снаружи всегда, но должна же когда-то быть и здесь. Контейнер еще не отправили в лабораторию, он в секторе «Е», как и все, что поражено радиацией.
        Коридоры стали уже, и он невольно убыстрил шаг. Впереди блеснул свет. Нет, не блеснул. Он горел ровно и нагло. Крамер двинулся осторожно, сжимая рукоять деструктора. Бронированная дверь была распахнута настежь. Открыла-таки… Что ж, руки пусты, зато в кожаной куртке есть карманы. Или ей известен код?
        Он не был ей известен. Прижавшись к стене, Крамер видел, как Вероника что-то делает со следующей дверью. Горящий свет, без предохранительного костюма… Какая-то сумасшедшая беспечность. Неужели она до такой степени полагается на свою неуязвимость… Или, напротив, понимает, что это конец? Ему показалось, что дверь поехала в сторону. Вероника не боится радиации, однако…
        - Руки за голову, - сказал он, удивляясь тривиальности этих слов, - и не вздумайте сопротивляться.
        Она замерла, затем выполнила приказание. Какие-то металлические инструменты, звякнув, упали на пол.
        - Выходите.
        Она повернулась. Все-таки непривычно было видеть ее без очков и платка на шее.
        - А… это вы, - сказала она. - Руки опустить можно? Неудобно…
        Полное отсутствие страха. Лишь нечто, отдаленно напоминающее смущение.
        - Что вы здесь делаете? Учтите, дирекции известны ваши передвижения.
        - Я хотела уничтожить содержимое контейнера, доставленное группой Камински.
        Он не ожидал столь скорой откровенности.
        - Для чего?
        - Чтобы скрыть, что облучение, полученное мной, действительно было смертельным для человека… для нормального человека. Можете считать это признанием.
        Если в предыдущих ее словах еще был какой-то оттенок послушания и вины, то последнюю фразу она произнесла холодно-ироническим тоном.
        Крамер намеренно не стал спрашивать о том, чего не понял.
        - Опустите руки. Объяснения будете давать дирекции. Немедленно.
        Теперь он повторял свой прежний маршрут в обратном направлении, только впереди шагала Вероника, а он целился ей в спину.
        «Я не выстрелю без причины. Не выстрелю. Без причины».
        - Это вы вырвали страницу из той книги?
        - Какую страницу? А… нет, не я. Если уж всю книгу не уничтожила… и уберите вашу дурацкую пушку! Смешно же. Мне бежать некуда.
        - Нет, - сказал он, отгоняя соблазн, - я вам доверять не могу.
        Он постарался придать руке устойчивое положение, что, кажется, удалось. При этом он тщательно следил за каждым движением Вероники - мало ли что взбредет ей в голову! В соседнем переходе мелькнула какая-то тень, но Крамер так сосредоточился на движущейся перед ним фигуре, что ничего не заметил. А Вероника продолжала шагать, пока не дошагала до конца.
        Никто не сидел за столом, никто не копался в бумагах и не записывал показаний. Они расположились в креслах друг против друга. Во всем этом было нечто вольное, даже вольготное, предполагающее беседу. Вероника откинулась назад, положив изуродованную кисть на колено, - поза отдыхающего человека. И все-таки это был допрос. Такой же, как и обыск, - скрытый.
        - «Можете считать это признанием», - процитировал Крамер, разминая затекшую руку. - Каким признанием, в чем?
        Она вздохнула.
        - Признанием в совершенной мной ошибке. Я допустила ее с самого начала. Слишком замкнутое общество. И замкнутое пространство. И потом, кто мог предположить, что здесь окажется эта книга, она ведь довольно редкая, знаете ли…
        - Так почему вы ее не уничтожили?
        - Слишком поздно узнала. А потом пожалела…
        - Хватит, - сказал Шульц. - У нас мало времени. Поэтому вопросы буду задавать я. Единственное, что может вас спасти, - это полная откровенность, вы понимаете?
        - Разумеется. - Она усмехнулась. - Я и не отказываюсь говорить. Только история получится длинная, и весьма.
        - Вам придется изложить ее покороче.
        - Хорошо. Буду излагать самое существенное.
        Она уселась поудобнее и задумалась.
        Остальные смотрели на нее со вниманием. Она шевелила губами, собираясь с мыслями. Шрам на шее побелел и выделялся особенно отчетливо. Словно почувствовав это, она произнесла:
        - С чего бы начать? Ага. Доктор, помнится, все выспрашивал, какое оружие оставляет такие шрамы? Так это стрела от тяжелого арбалета. Ах да, вы же, наверное, не видали. Конечно, архаика, но для своего времени оружие довольно действенное. Такая вот стрела в ста шагах пробивала кольчугу. Правда, эта была уже на излете, а то бы вы меня здесь не увидели!
        - Не понимаю. Что вы имеете в виду?
        - Что тут не понять? Вы ведь наверняка все трое прочли ту историю в книге и имеете представление, о чем я держу речь.
        - И вы смеете утверждать, что там написана правда?
        - Нет, конечно, никакой мистики, ради Бога… - Фраза прозвучала двусмысленно, однако никто не стал останавливать на этом внимания. - Но там не все неправда. Легенды на пустом месте не сочиняются, хотя основные сведения искажены. Мой отец действительно был оружейным мастером, и эти игрушки у меня с детства перед глазами. Но его никто не убивал, он умер своей смертью, так же, как и мать… Тогда люди долго не жили, особенно в мастеровом сословии, это само собой получалось… Тот гад замучил до смерти моего младшего брата, и я правда его… Ну, про это рассказывать не буду… - Она сморщилась и отвернулась, но это продолжалось всего лишь миг. - Вот насчет прозвища они ошиблись. Меня уже тогда так звали, и не почему-либо, а просто по обычаю. Это прозвище давно было за всей нашей семьей. Еще не фамилия - у нас не могло быть фамилии, - родовое прозвище. Черный - было прозвание старшего в семье, а после смерти родителей старшей была я, и уж так получилось, что Черной назвали меня, а не брата…
        - Может быть, достаточно, - прервал ее Шульц. - Я не хочу утверждать, что вы лжете, однако после всего, что было, согласитесь…
        - Вы хотите сказать, что я не в своем уме? Но вы видели карту медицинского осмотра. Я нормальна, я здорова, я идеально здорова при любых обстоятельствах, это одно из условий моего существования…
        - Пусть продолжает, - сказал Крамер.
        - Я продолжаю. Восстание «черных». Это комментаторы правильно отметили. Что было, то было. После гибели брата я осталась одна. Они черные и я Черная, сам Бог велел мне быть с ними, решила я. Мне было семнадцать лет. Конечно, это был рискованный шаг, но и я была не овечка, а если уж и быть овцой, то черной.
        Год спустя я была среди главных. Я говорила, жизнь тогда была короткой, взрослели рано, но и тогда это была молодость. Я, как бы теперь выразились, осуществляла руководство армейской разведкой.
        - Однако! - воскликнул Барнав.
        - Не перебивайте, - отозвался Крамер.
        - Тогда же я начала самочинно вести хронику восстания - читать и писать я выучилась еще раньше… Это была моя жизнь. Странно, но я помню ее гораздо хуже, чем все последующие. Ведь тогда у меня была обычная память. Меня там любили, - сообщила она с неожиданной гордостью, - хотя вечно упрекали, что я не дорожу своей жизнью. Наплевать, отвечала я. Лучше умереть молодой… Может, за это и любили… А вот за хронику меня многие порицали. Они считали, что от грамоты один грех. Грех - не грех, правильно - неправильно, полезно - бесполезно, вечные разговоры… - Она яростно мотнула головой. - Ладно, я возвращаюсь.
        - Пора бы, - заметил Шульц, - пока что ничего интересного мы не узнали.
        Он лгал. Ее манера говорить поневоле затягивала, даже независимо от содержания. Но он сопротивлялся, как мог.
        - Я должна еще сказать о восстании, прежде чем перейду к основному. Касательно нашей тактики. Поначалу нам помогало то, что в конечном счете явилось причиной гибели. Относительная малочисленность. Мы передвигались быстро и появлялись неожиданно. Впоследствии это назвали тактикой «hit and ran»,[9 - «Бей и беги» (англ.).] правда, нам было не до терминологии. А у властей была тяжелая конница. Но долго так продолжаться не могло. И вот небольшой передовой отряд, где я находилась, сталкивается в открытом поле с… как это? «Превосходящими силами противника». Если бы это был обычный бой, неизвестно, чем бы это все кончилось. Но они обстреляли нас из аркбаллист. Да, вы ведь про такие тоже не знаете. Осадные машины метали камни. Впоследствии, изучая историю, я узнала, что не они первые додумались до подобного приема, но тогда, понимаете ли, нам было не до сопоставлений. Из наших уцелели всего несколько человек. Они-то и выгребли меня из-под горы трупов и на руках доставили в лагерь. Зачем они это сделали? Не знаю. Ведь было видно, что спасти меня нельзя. Вероятно, надеялись на чудо. Они верили в чудеса. Так
часто бывает, когда больше не во что верить.
        Я не могла выздороветь. Думаю, что тут мало помогла бы и современная медицина - у меня были переломаны все кости, повреждены жизненные центры. Но я все не умирала. Я находилась в сознании. Что я чувствовала… Впрочем, это лишнее. Самым разумным было прекратить мои мучения, но вокруг были глубоко религиозные люди, и убить меня из милосердия было бы противно их вере. Убивать можно было только врагов. Они бы даже помешали мне убить себя, если б у меня достало на это сил. Однако сил не было.
        Между тем война продолжалась. Лагерь снимался с места. Брать меня с собой было нельзя. Наши решили перевезти меня в соседнюю деревню. Меня погрузили на телегу, под голову сунули котомку с моими вещами, среди которых лежала и Хроника - обстоятельство немаловажное для дальнейшего. Я почему-то хорошо запомнила эту дорогу. Был ноябрь, дул ледяной ветер, в колдобинах стояла вода…
        А вот название деревни я забыла. Хотя его и не стоило запоминать, все деревни были похожи одна на другую своим убожеством, а тогдашнюю нищету теперь невозможно даже представить. Меня перенесли в дом, хозяевам заплатили деньги, собранные на круг. Это был самый большой дом в деревне, не постоялый двор, но до некоторой степени исполнявший его функции. Как раз в тот день туда забрели два странника. Да, их было двое. Это все, что отложилось в памяти. Наши уехали. Сколько я там пробыла? Не помню. От постоянной боли я отупела и потеряла представление о времени. Кажется, меня переворачивали, меняли повязки… Нужно было позвать священника, но хозяева боялись. Среди приходских священников многие сочувствовали мятежникам, но были и такие, что с охотой помогали властям.
        Это было ночью? Да, ночью. А может быть, и нет. Я не могла переносить света, он резал глаза, и я закрывала их. Голоса рядом со мной. Слух мой за время болезни стал тоньше, и эти голоса казались необычайно громкими. Слов я не понимала. Язык ли был мне незнаком или я уже не улавливала смысла? Не важно. Что я еще помню? Прикосновение ледяных пальцев к моему лбу. Ноющая боль в руке. И сон…
        Наутро меня нашли бездыханной. «Слава Богу», - сказал хозяин дома. С погребением возникли трудности, так как я умерла без покаяния и вообще была из лагеря мятежников, но два странника, остановившиеся в доме, подрядились похоронить меня где-нибудь при дороге, как поступали с неведомыми убитыми. Книгу, которую хозяева боялись еще больше прежних моих соратников, должны были положить со мной в могилу. Очнулась я в медицинской рубке звездолета…
        - Какого звездолета? - тихо и вкрадчиво спросил Барнав.
        - Вы хотите, чтобы я описала вам его тип? Но я его не видела. У них были различные транспортные средства для сообщения с Землей, и на корабль меня переправили в бессознательном состоянии…
        - Вы что, окончательно решили заморочить нам голову?
        - А если это правда? - Барнав уже поддавался логике рассказа. - И контакт, которого ждут в будущем, произошел уже давно…
        - Слишком отдает вымыслом.
        - Вы можете мне не верить. Но я-то выжила.
        - И откуда они явились, ваши пришельцы?
        - Не знаю. Я тогда не в состоянии была это понять.
        - Я слышал такие гипотезы относительно глубокой древности, - вспомнил Крамер. - Но четырнадцатый век!
        - А контакта как такового и не было. Сугубо исследовательская экспедиция. Она не преследовала никаких мессианских целей. Это во-первых. А потом, вы хорошо помните историю? Четырнадцатый век! Столетняя война, раздавленные крестьянские восстания на Западе, татаро-монголы на Востоке, эпидемии мирового масштаба скосили чуть не треть населения планеты, и еще многое, весьма многое… Это после стали красиво писать «кватроченто», «заря Возрождения», «расцвет искусств», «истоки гуманизма»… Хотя со стороны виднее. Я при той жизни ни про каких Данте с Петраркой, Боккаччо с Чосером или Джотто, к примеру, слыхом не слыхала. Вот про чуму - сколько угодно. И была к этому привычна и не удивлялась. Но визитерам, каких бы видов они на этой заре ни навидались, человечество наверняка представлялось не слишком привлекательным.
        - Тогда почему они спасли вас?
        - О, это вопрос. Я сама размышляла - почему? Надо думать, при их высокоразвитой гуманности они не могли спокойно видеть страдания существа, наделенного способностью мыслить. Я понимаю, что это не довод, но… Затем они прочитали Хронику, что привлекло их интерес к моей особе. Они уже достаточно знали наше общество, чтобы понять, как редко в нем встречаются грамотные простолюдинки, тем паче - мирянки. А уж историков среди таковых нет вовсе. И, наконец, это был своего рода эксперимент. Здесь я подхожу к наиболее важному из того, что вас, должно быть, интересует, - вопросу о том, как я выжила и жила до сих пор. Видите ли, они давно научились неограниченно продлевать жизнь, причем человек практически не старел. Я говорю - человек, ибо оказалось, что в строении нашего организма нет существенной разницы. Доказательство? Доказательство перед вами.
        - Значит ли это, - Шульц подался вперед, - что вы бессмертны?
        - Безусловно, нет. Не были бессмертны и они. Жизнеспособны - да. И, между прочим, продление жизни для них, хотя и стало вопросом техники (правда, операция была весьма сложная), вовсе не было обязательным для всех. Скорее добровольным. Для тех, у которых этого требовала профессия. За жизнь никто не цеплялся, однако и не отказывался без необходимости. Как это делалось? Мне, разумеется, объяснили в самых общих чертах, но, как я поняла потом, все совершалось за счет использования ресурсов мозга, которые чрезвычайно велики. Внешнее вмешательство только активизировало процесс, а дальше он развивался сам. Организм перестраивался, становился способен к постоянному самообновлению. Кстати, это длилось довольно долго, и между ночью, когда я уснула в лачуге, и днем, когда я проснулась на корабле, оказался значительный, по человеческим меркам, отрезок времени - несколько месяцев.
        Но я не закончила. Операция не только продлевала жизнь. Изменялась память - ведь долговечный не может довольствоваться короткой памятью. Ускорялись некоторые мыслительные процессы… Я вижу, что вы хотите спросить! Не бойтесь, читать мысли я не умею. Телепатией они не владели. Ну и конечно, здоровье… Но бессмертие? Этого не было, такое долголетие не гарантирует от множества случайностей, большинство из которых неизвестно человеку Земли. Но, как мне кажется, главное условие было в том, чтобы человек сам захотел умереть. Похоже, что смерть оказывается главным условием жизни. Не то чтоб это было сознательным самоубийством, но если дело жизни сделано, предназначение выполнено… Впрочем, я опять отвлеклась. Вы ведь собрались послушать про Черную Веронику… Того, что я увидела и узнала, было более чем достаточно для потери рассудка. Но я не свихнулась. Не только потому, что мой мозг подвергся качественным изменениям. Простейшим объяснением для произошедшего было религиозное, но я в отличие от своих соратников всегда имела собственное мнение насчет божественного вмешательства, вернее, насчет возможности
такового. Я еще не стала скептиком, но была готова к этому. И пока мои хозяева изучали нашу многогрешную юдоль, в мою башку втемяшивались еретические мысли о том, что звезды заселены, что лучшее устройство мира возможно при этой жизни…
        Между тем экспедиция закончила свою работу и готовилась к отлету. Меня, удачный опыт внеземной медицины, собирались взять с собой. Но тут я уперлась. Ко мне, конечно, относились хорошо, но все равно я не могла войти в их общество, слишком различны казались знания, воспитание, опыт. И, как ни высоки были их достижения, я догадывалась, что не все в их мире обстоит так благополучно, как они говорят. Однако все это были побочные причины. Я просто хотела вернуться, вернуться к той жизни, из которой они меня вырвали и воспоминания о которой приводили их в ужас. Но я была решительна или упряма, назовите как хотите, суть не меняется. Они спорили, однако меня невозможно было сбить. «Ты не сможешь с ними ужиться. Твой разум на несколько порядков выше». - «Именно поэтому я должна к ним пойти». - «Твое восстание потерпело поражение». - «Я подниму новое». - «Ты ничего не изменишь». - «Я постараюсь». - «Один человек не может изменить мир». - «Если у него одна жизнь. А у меня их будет несколько». - «Но дар долголетия не выручит тебя, если тебя захотят сжечь, повесить или отрубить голову». - «Так это справедливо.
Им это тоже помогает». Такие примерно разговоры тянулись изо дня в день, и даже они со своей космической логикой не могли меня переспорить - недаром я еще девчонкой ходила в вожаках! Я победила.
        Подозреваю, что им было жалко со мной расставаться. Впрочем, мне - тоже. Однако у них было утешение. Вместо меня они забрали мою книгу. Думаю, для них это оказалось более полезное приобретение. Да и беспокойства от книги было не в пример меньше.
        Они высадили меня неподалеку - по их меркам, от того места, где взяли, прямо на пустынной дороге. И эту дорогу я помню… Тогда была поздняя осень, а теперь - разгар лета. Стоял яркий солнечный день, небо высокое и синее, стрижи носились над головой. Моя котомка была пуста. Меня, конечно, могли обеспечить надолго, что и было положено, но я согласилась принять лишь несколько медных монет - не намногим больше, чем было затрачено на мое погребение. И одежду, потому что от прежней ничего не осталось. Копию Хроники я не догадалась попросить. Очень жаль, так как это была единственная точная запись тогдашних событий, потом я уже не сумела восстановить ее полностью, да и не до того было…
        Сколько таких тайных хроник и летописей запропало в веках? Сдается мне, гораздо более, чем тех, по которым нынче изучают историю в университетах. И то сказать - пережить все испытания имели возможность только самые лживые. Не потому ли до нового времени не дошла ни одна летопись, написанная женщиной?
        И вот я в черной кожаной куртке из корабельных запасов стояла на пыльной дороге и думала: «Теперь все пойдет как надо».
        Я ошибалась. Поражение действительно было сокрушительным. Все, с кем можно было начать новое дело, погибли. Остальные прочно замирились. Так я впервые столкнулась с неудачей. К тому же я, кажется, здорово пугнула кое-кого. Оказывается, о моей смерти было много слухов. Вероятно, после этого и начали складываться известные вам истории… В своих скитаниях я добралась до города Лауды, почти не затронутого смутами недавнего времени, и поселилась там.
        Прошло пять лет. Кстати сказать, потом я выбрала себе именно такой контрольный срок для пребываний на одном месте, если не было каких-либо чрезвычайных обстоятельств. Признаться, я не очень-то верила в свое гипотетическое «бессмертие». Сказалась ли тут привычка во всем сомневаться или наступление реальности, отнюдь не рождавшей радостных предположений? Ну, вылечили меня, и все…
        Я ничего не забыла из того, чему меня учили на корабле, однако все это ушло в глубь сознания и порой мне представлялось сном.
        Итак, прошло пять лет. Я не старела, но ведь я была еще взаправду молода, и времени прошло не так много, чтоб я уверилась. И тут город обложили войска Эйлерта. Подробности осады можете прочитать в учебниках, я не буду на них останавливаться - до последнего штурма. Он должен был стать решающим, и осаждавшие напирали на стены - чуяли, что, если сейчас они нас не сломят, мы сломим их… Я там была, конечно, странно было бы, если б меня там не было…
        И тут случилась эта арбалетная стрела… Монтериан вам что-то плел о таких ранах, верно? Я сразу же потеряла сознание, и если б меня там оставили, скорее всего все же умерла бы - не от раны, так от потери крови. Но опять кто-то (в отличие от первого раза я так и не узнала - кто) из сражавшихся рядом оттащил меня под навес рядом с укреплениями. Стрелу вытащили. Рана выглядела смертельной, и ее не стали перевязывать, а просто положили сверху какую-то ветошку, чтобы немного унять кровотечение. Вот так я и очнулась почти через двое суток - с заскорузлой от крови тряпкой на горле, а под ней - шрам, свежий, розовый, который зверски чесался. Голова была совершенно ясная, и страшно хотелось есть.
        Как ни странно, никакого потрясения я не испытала и тут же принялась раздумывать о дальнейшем. Да, забыла добавить: приступ был отбит, мы победили. В городе царило всеобщее ликование, поэтому меня никто не трогал. Однако на сей раз я, так сказать, умерла на миру, и мое воскресение или даже столь быстрое выздоровление вызвало бы панику среди горожан. Надо знать психологию средневековья. Они все рано бы не поверили, что перед ними - следствие трудов человеческих (и правильно, откровенно говоря). И неизвестно, что хуже - сочли бы они это чудом Господним или наваждением Отца Лжи. И то, и другое сулило крупные неприятности, а методы, какими тогда божественное тщились отличить от диавольского, тоже деликатностью не отличались. Что характерно - в те времена в наших краях церковь даже не особо старалась, бескорыстное рвение проявляли миряне, и такое, что священникам порой приходилось охлаждать их пыл. Поэтому я решила незаметно покинуть город, пока меня не собрались хоронить. Может, даже с почестями.
        Обо мне, наверное, плакали… Я еще не знала тогда, сколько раз мне придется оставлять места, где обо мне будут плакать. Потом я к этому привыкла, но пока подобное ощущение было внове, и я решила уйти как можно дальше - ведь мир велик, а у меня достаточно сил и бездна времени впереди.
        Да, бездна времени. Мне, очевидно, придется уложить ее в короткий промежуток. Я помню все, что мне пришлось увидеть и пережить, и могла бы многое рассказать об этом. Но вас интересует не история, а, скажем, мое здоровье… Кажется, принято говорить «болезнь прогрессирует». Оказалось, что здоровье тоже может прогрессировать. У меня был случай в этом убедиться, смею вас заверить. Я участвовала в стольких войнах и мятежах, что убедиться можно было. Поначалу шрамы оставались, - она подняла руку, - а потом - нет. Я попадала в края, где моровые поветрия убивали всех вокруг, - от всех болезней оказался иммунитет. Кстати, так утвердилось прискорбное мнение, будто я приношу несчастье, хотя я, как правило, старалась это несчастье предупредить. Я не стала спорить - это иногда было мне на руку… Впоследствии выяснилось, что мне следовало в первую очередь опасаться не болезней, а оружия массового уничтожения, благо оно не знает различия между больным и здоровым. Но как только человечество получало очередной смертоносный подарок, мой организм немедленно вырабатывал к нему противодействие. Я знаю, я испытала. На
рожон я не лезла, но пробовать - пробовала… Я стала подобна автомату с саморазвивающейся программой. Так что и сейчас меня можно убить, но для этого надо очень постараться. Очень и очень. Однако не подумайте, что главное место в моей жизни занимали эксперименты на выживаемость.
        - А что же? - спросил Шульц.
        - Я до этого дойду… - Она откинулась в кресле, прикрыв глаза, и лицо ее выглядело совсем юным. - Ни войны, ни чума, ни бег времени… А жизнь мне не наскучила. Потому что я все время была занята. Я меняла профессии, училась, узнавала новое. Моя жизнь была заполнена. Но не это придавало ей смысл.
        - Объяснитесь.
        - Вы должны помнить, что я пообещала действовать, пока не смогу что-то изменить. А в легенде говорится, что там, где встретят Черную Веронику, будет мятеж. Как мне объяснить? В великой книге, написанной за тысячу лет до моего рождения, сказано: «Я рождаюсь, как только у людей исчезает справедливость и усиливается несправедливость. Я рождаюсь из века в век, чтобы спасти добро, уничтожить зло и установить господство справедливости». Вот это и было моим основным занятием в бесчисленных жизнях, которые я прожила. И на этом я закончу историю о Черной Веронике.
        - Нет, не закончите. - Шульц был явно недоволен. - Чем вы докажете свои слова?
        - Доказательство - это я сама. Или вы ждете, чтобы я перерезала себе вены и выпила стакан синильной кислоты? Дешевые трюки, Шульц. Уж если вы следили за мной, то должны были убедиться.
        - А эти пришельцы, - Барнав словно пробуждался от тяжелого сна, - больше не давали о себе знать?
        Вероника покачала головой.
        - Они не вернулись. Не захотели. Или не смогли.
        - Ну хорошо. - Шульц не хотел упускать инициативу. - А что привело вас сюда?
        - Я слишком долго занималась чистой наукой. Да и положенный срок истек. Я захотела испытать себя в новых условиях… и посмотреть на звезды вблизи. Вот и посмотрела.
        Она умолкла.
        - Даже если вы не лжете… не воображайте, что я поверил! - что вы думаете о своей дальнейшей судьбе?
        - Вы должны понимать, что мне это безразлично.
        - Даже при смертельном исходе?
        - Если вы считаете себя в состоянии решить судьбу Черной Вероники… - Она подняла глаза и не договорила.
        Крамер внезапно вспомнил слова из легенды: «… если она сама, не скрывая, назовет свое имя, то дело, ради которого она появилась, близится к концу».
        И словно в ответ на его мысль раздался сигнал вызова.
        - Директор Шульц! «Один» выходит на срочную связь! Настройка чистая!
        Шульц поднялся, держа руку в кармане. Было заметно, что он побледнел.
        - Так. Вот что, - он с усилием подыскивал слова, - Барнав, вы идете со мной. После сеанса я отдам нужные распоряжения. Крамер, останетесь здесь. В случае… или нет. Замок запечатаю личным кодом. С вами свяжусь. Все.
        Они вышли, а Крамер обнаружил, что тоже стоит на ногах. Мускулы ныли, как после долгой работы. Так скоро… но Шульца врасплох не возьмешь. Ничего… Ход еще не сделан.
        - Спать можно? - раздался голос позади него.
        - Что?
        Он совершенно забыл о Веронике. А она была здесь… и этот ее рассказ! Теперь, когда она умолкла, он не знал, верить ей или нет, ведь пока говорила - верил, безусловно верил, и никуда от этого не денешься!
        - Я спрашиваю - спать можно, пока вы между собой не разберетесь? Устала я…
        - А… да, конечно…
        Она деловито составила два кресла сиденьями друг к другу и устроилась так, что ее не было видно из-за спинки. Он услышал, как скрипит кожа куртки - вероятно, Вероника пыталась улечься поудобнее, а потом тот же голос сказал:
        - Я не успела договорить… тогда, в библиотеке. Старик был не совсем прав - конечно, не надо желать себе смерти, но бояться ее тоже не надо. И тогда все будет правильно. Иначе я не смогла бы жить… все эти сотни лет… и остаться человеком…
        Голос умолк - видимо, она заснула. И Крамер, запертый вместе с ней, не знал, о чем ему думать - о прилете «Одина», о том, что таилось в шахтах, или о возможном феномене - женщине, прожившей почти тысячу лет. Он сел на край стола. Ему хотелось задать Веронике множество вопросов, и в то же время он боялся попасть под влияние ее речей. Убеждать она умеет, да, хотя и слов-то никаких особых не произносит… и если в Средние века она пыталась спасать добро и уничтожить зло с помощью крестьянских восстаний, то какой способ для этого она изобрела сейчас? И почему такая заметная личность, какой она должна была быть, не оставила следа в истории? Впрочем, она может возразить, что меняла имена, и… почему молчат Барнав и Шульц?
        Он соскочил со стола, чтобы вызвать операторскую. И в этот момент его сбило - или сбили с ног.
        Прежде чем он пришел в себя, ему показалось, что кругом слышатся какие-то голоса. Успел отметить - мерещится, и очнулся окончательно. Очевидно, падая, он задел головой о подлокотник кресла, и висок был разбит. Он приподнялся на руках. Дверь была распахнута. На месте ее замка чернела выжженная дыра. Крамер сунул руку в карман и, потеряв равновесие, упал на бок. Деструктора не было. Естественно… Но голоса звучали на самом деле, перекатываясь во включенном радиофоне, накладывались, мешались.
        - …почему рвануло? У меня переборка обрушилась…
        - …пытался взорвать шахту. А аварийная защита включена на всех участках. Да не знаю я, кто предупредил! Но везде! Представляешь, что там было? Саркофаг - вдребезги, и на десяток километров вокруг…
        - …Внизу собираются! Народ весь ополоумел! Барнава куда-то поволокли…
        - Эй, все! Прекратите забивать эфир! Говорит дежурный оператор. Передать по узлам - «Один» выходит на орбиту!
        Настала тишина, в которой на Крамера стало медленно наползать понимание происходящего. Шульц мертв. Барнав схвачен. А какая участь ожидает его самого? Ведь он только что вправе был решать чужую судьбу… Но какая легенда! Вопреки всему он пытался рассмеяться, и это причинило ему боль, когда дернулись лицевые мускулы. Это надо - такое отмочить! Вечная жизнь! Пришельцы! И поверили, поверили, даже Шульц краем сознания поверил… Сопливая девчонка из «И.С.» обвела их вокруг пальца. Ну конечно, психолог, да, и историк, и превосходная рассказчица, его предупреждали… И рядом с такими приключениями меркнет тривиальный шпионаж… Надо понимать, это был запасной вариант, сработает, не сработает - неизвестно. Он сработал… Выжить имеют возможность самые лживые… лживые женщины… И пока они слушали это вдохновенное вранье, ее сообщник (Андерсон, Паскаль?) успел включить аварийную систему… А может, все уже было рассчитано. «И.С.» необходим скандал прямо сейчас, на Гекате. Для этого нужно было проникнуть в файлы с документацией… квалификация не просто высокого, а высочайшего класса… гуманитарий, чтоб ей сдохнуть. Кто
знает, что на самом деле представлял собой текст-процессор, на котором набирались статейки про религиозные психозы? Религиозные психозы она на практике устраивала… А каким образом эти файлы попадут куда следует и что станется с удачливым агентом концерна «Интернешнл Спейс» Вероникой Неро, ему уже абсолютно все равно или… совершенно безразлично… да!
        Он поднялся, держась за кресло. Послышался далекий пронизывающий гул. А может, шумело у него в ушах. Он стоял и не мог оторвать взгляда от черного оплавленного пятна на двери.
        - Итак, процесс «Галактики» окончен…
        В комнате было трое - двое мужчин, пожилых, но подтянутых и элегантно одетых, и еще одна - с молодым лицом, в очках, с платком на шее и в черной кожаной куртке.
        - Супербазы уничтожения и перехвата космических кораблей «Геката» больше не существует.
        По лицу говорившего гуляла приятная улыбка. Девушка слушала с профессиональным вниманием. Второй мужчина без интереса смотрел в окно. Там виднелась роща, выглядевшая особенно нарядной в свете летнего полудня. От нее через луг с некошеной травой, в которой пестрели яркие цветы, тянулась узкая тропинка к одноэтажному каменному коттеджу, где и происходил разговор.
        - «Галактика» прочно скомпрометирована в глазах мировой общественности. И если у военного ведомства возникнет необходимость сотрудничества с крупной промышленной организацией, они могут обратиться только к нам. Теперь о вас, Вероника. Правление «И.С.» выражает вам свою благодарность. Особо оно отмечает тот факт, что ваше имя не фигурировало в прессе.
        Узкая рука со шрамом придвинула к себе пачку кредиток.
        - От себя добавлю - я искренне восхищен тем, что вы, при всей вашей молодости, малом опыте и отсутствии помощи извне, сумели чисто провести такое трудное дело. Кроме того, вам предоставляется двухмесячный отпуск.
        - Благодарю.
        - Как вы намерены его провести? Может быть, у вас есть какие-нибудь пожелания?
        - Еще раз благодарю. У меня нет особых требований к отдыху. Найду какой-нибудь тихий курорт, скажем, возле Форезе… или просто побуду на природе. Геката, знаете ли, место не слишком живописное. Хотя вы видели отчет. Короче, я думаю, разыскать меня не составит особого труда.
        После взаимного вежливого прощания она покинула комнату.
        Тогда молчавший до времени мужчина, благородную внешность которого несколько портил костлявый нос, обратился к первому:
        - Скажите, вы давно знаете эту Веронику?
        Приятная улыбка уже сошла с лица его собеседника. Он отдыхал.
        - Да нет, не очень. Собственно, это было ее первое дело. А что?
        Сквозь растворенное окно было видно, как она уходила. Несмотря на жаркую погоду, она не сняла куртку, и черная ее фигура отчетливо выделялась среди цветов. Один раз она обернулась и снова зашагала к роще.
        - Ничего особенного… Так… просто, когда зашел разговор о награждении, я наводил о Веронике справки… и… о ней ходят странные слухи…
        Княжеская ведьма
        (Не причиню зла)
        Если же свет, который в тебе - тьма, то какова же тьма?
        От Матфея 6:23
        I. Карен
        Они пришли ночью, той ночью, когда никто не ждет опасности, когда зло самим небом принуждено отдыхать, а бедные - радоваться. Вся стража была пьяна, все часовые спали, и укрепления пали без шума и сопротивления. А дальше они вошли в город, и люди, уснувшие, утомившись праздничным весельем, пробуждались от криков и, ослепнув от пламени, бросались наружу, прямо на обнаженные лезвия мечей, и многие погибали, так и не узнав, что происходит, тем же, кто узнал, лучше бы погибнуть в неведении. В ту ночь, кровавую ночь Рождества, среди грабежей, насилия и убийств уже шли поиски. Меня искали в доме, на пылающих улицах, на темных площадях. Но меня там не было, не было в городе, и то, что разоряет его враг, оставалось для меня скрытым. Нет, так нельзя. Нельзя начинать рассказ с середины, даже если не знаешь, какой у рассказа будет конец. Это нечестно. Вряд ли кто-нибудь увидит эти записки прежде моей смерти, а тогда уж некому будет разъяснить непонятное. Даже если теперь пишу я для себя всего лишь. Ибо всякий, взявшийся за перо, втайне предполагает, что написанное им прочтут чужие глаза. Но пока я пишу для
себя, для того, чтобы помочь смятенной своей душе обрести мир и успокоение. Слишком долго она служила подспорьем для иного, моя душа. Я лишена возможности, предоставленной всему крещеному человечеству, - пойти на исповедь и снять с души грех, а грех на ней, видит Бог, есть, и вовсе не потому, что я, как утверждают невежды, ведьма, это я не считаю своим грехом… может быть, такие, как я, вообще вне церкви… если они есть, такие, как я… Над этим стоит поразмыслить.
        А чтоб можно было уяснить, почему я обречена на молчание, я начинаю. Я, Карен из Тригондума, пишущая эти строки, называемая впоследствии по людскому недомыслию княжеской ведьмой, рождена в законе от свободных родителей. Наш род - издавна свободный. Предки мои поселились в Тригондуме более века назад. Мой отец был старшиной цеха кровельщиков и жил в собственном доме, что в Колокольном переулке, неподалеку от церкви Преображения. И его отец был кровельщиком и жил там же, и дед, и отец деда, а кто был дед деда и откуда он пришел, не помнил никто. Он-то и был первым, кто принес в город Черную Летопись.
        Вряд ли найдется человек в трех королевствах, который бы не слышал преданий о Черной Летописи, но никто не может толком сказать, что она такое. Слишком много тайн ушло в небытие с наступлением темных веков, и редкие знающие сумели сохранить эти тайны и укрыть их от жадных, злых и тупых. Черная Летопись лишь называется летописью, ибо она никогда не была записана, ее хранилище - память, она передается от отца к сыну, и так до тех пор, пока небеса не явят знак, что знанию пришла пора выйти на свет из укрытия. Более века наш род хранит тайну Летописи. Но если кто рассчитывает узнать о ней что-нибудь, пусть не читает дальше. Я рассказываю здесь свою собственную историю, а не историю Летописи. Небеса молчат, а до прочего мне нет дела. Я продолжаю. Уже было упомянуто, что знание передавалось от отца к сыну, но у моего отца, впервые в нашем роду, сыновей не было. Я родилась, когда мои родители были уже немолоды, и мать вскоре после этого умерла, так что я оказалась в семье единственным ребенком. Я не могу, конечно, помнить своего рождения, но, говорят, и вспоминать там было нечего - не кричали птицы на
крыше, в очаге не погас огонь, и звезда не стояла в окне, словом, не случилось никаких знамений, что судьба моя отмечена событиями необычайными.
        Такими же обычными, как рождение, были и первые годы моей жизни, разве что матери у меня не было, но ведь это случается не так редко.
        Между тем отец мой, рассудив, что я достаточно разумна, а главное, памятлива и что немало было случаев, когда, за неимением сыновей, наследовала дочь «от плуга к прялке», как сказано в законе, решил передать мне свои знания, с тем, чтобы я в надлежащее время передала их своим детям. Мой отец был человек необыкновенный, я таких больше не встречала и вряд ли встречу. Достаточно сказать, что у нас в доме были книги, и столько, сколько их не было у всех правителей Тригондума, как бы они ни назывались, разве что в городском Доме Закона, где тоже были грамотные люди… для чего я высчитываю, ведь нет давно ни книг тех, ни домов… Еще мой отец свободно говорил на пяти языках, при том, что он никогда не покидал города. Так что к тому времени, когда он приступил к обучению, я была не только грамотна, но понимала уже начатки свободных наук. Само обучение шло неспешно и заняло три года, и о нем я не скажу ничего. Затем произошло событие, которое многое изменило в моей жизни. Впрочем, не только мне остался памятен день, когда обрушился старый каменный мост через Триг. По мосту проходил эскорт епископа, а за ним
- обозные телеги, а внизу и вокруг толпился народ, так что пострадали многие, и убитых было больше, чем раненых. Я в тот день шла на рынок и, чтобы спрямить дорогу, как всегда, проходила под мостом и оказалась в самой гуще обломков и мертвых тел, а подробнее я не могу описать, потому что тогда в первый и единственный раз в жизни лишилась сознания. Скажу только, что, когда меня нашли, изранена и искалечена я была так, что все городские лекари отказались меня врачевать, сказав, что к жизни меня вернуть невозможно. Но отец не смирился. Жила тогда у городских ворот старуха Нехасса, лечившая травами и заговорами и разными прочими способами, которые известны знахаркам. Отец привел ее. Осмотрев меня - а я уже совсем умирала, - она объявила, что берется за лечение, но меня придется долго выхаживать. Тогда отец отдал ей все деньги, какие у него были, и посулил еще, и Нехасса осталась у нас.
        По прошествии некоторого времени мне стало немного лучше, и я понимала уже все, что происходит, хотя вставать по-прежнему не вставала. Нехасса же, призвав отца к моему одру, сказала нам, что я выживу наверняка и даже смогу передвигаться без посторонней помощи, но увечья, полученные мной, слишком тяжелы, и из-за них я никогда не стану такой, как все женщины, и детей у меня никогда не будет. И с этим она ничего поделать не может, и плата ей не нужна.
        Слова ее удручили меня чрезвычайно. И это было не горе женщины, обреченной на бездетность, потому что тогда я была слишком молода и не сознавала, что значит бесплодие. Но отец научил меня относиться к себе как к продолжательнице, единому звену в цепи рода, и теперь все оказалось напрасно. Когда мы с отцом остались наедине, а он был огорчен меньше, чем я думала, я обратилась к нему с просьбой жениться и родить других детей, раз уж я ни на что не пригодна. Он ответил: «Во-первых, тогда в тайну стало бы посвящено больше людей, чем положено. А во-вторых, я уже стар и не хочу повторять больше того, что сделано. Все твое с тобой. Ты будешь жить и найдешь человека, который тебе унаследует - не по крови, а по достоинствам своим. Ведь дело не в родстве, а в благородстве души».
        Так он сказал, и больше об этом речи не было. Нехасса продолжала приходить ко мне, так как болела я долго. Сейчас, однако, я думаю, она поступала так не только по обязанности. Похоже, я была ей нужна не меньше, чем она мне. Нехасса была женщина умная и рассуждала, вероятно, так же, как мой отец, только причины у нее были свои. Ведь у нее тоже не было родных: умерли или разбрелись по свету - все равно. Люди умирают, от этого никуда не уйти, но знания умирать не должны. Целыми днями она просиживала у моей постели и разговаривала со мной о свойствах растений и камней, о болезнях тела и души. Моя память была достаточно развита постоянными упражнениями, и я без труда запоминала ее слова.
        Так проходило время, и я начала подниматься, хотя ноги еще плохо меня слушались. Отец смастерил костыли, и я училась ходить по дому и с нетерпением ждала, когда смогу вместе с Нехассой выйти за городскую стену за травами. Казалось, несчастья наши кончились. Это самое обманчивое из искушений судьбы, но тогда я этого не знала. Несчастье приходит, откуда мы его не ждем, хотя потом оказывается, что именно оттуда его и следовало ожидать. А что обычно ждет кровельщика? Отец во время работы сорвался с крыши и разбился насмерть. Он не сразу умер, за мной послали, но я еще не могла ходить быстро, и, пока я ковыляла на своих костылях, он скончался. Говорили, что перед смертью он бредил на незнакомом языке, никто не мог понять его, и его последние слова мне неизвестны. Он умер без причастия, но, поскольку он пользовался в городе большим уважением, похоронили его с соблюдением надлежащих обрядов и в церковной ограде, и я осталась одна. Была еще Нехасса, но вскоре умерла и она. К тому времени я знала столько же, сколько она, и я заняла ее место.
        Я должна объяснить. В глазах людей ничего не произошло - умерла в околотке одна знахарка, появилась другая. Как везде. Только всем привычно, что знахарками становятся к старости, а молодых знахарок не бывает. Но я была бедна, и заботиться обо мне было некому - родные умерли, мужа нет. И какой у меня мог быть муж? Дело даже не в моем увечье, о нем после смерти Нехассы никто не знал. Все гораздо проще. Бедная девушка может найти мужа, если она крепкая, здоровая, или уж очень хороша собой. О моем здоровье сказано достаточно. Но дело в том, что я весьма нехороша. Не была даже до болезни, а уж после - и вовсе. То есть я не чудовище, я не горбатая и теперь даже не хромая, вид мой не вызывает отвращения, но и только. Я попросту некрасива. Достаточно сказать, что еще ни одна женщина не отнеслась ко мне плохо, а это что-нибудь да значит. Правда, некоторые из них говорили мне, что у меня красивые глаза и волосы, но, насколько я понимаю, когда хвалят волосы и глаза - это последнее дело, больше похвалить нечего. Я некрасива, и это необходимо запомнить, чтобы верно представить дальнейшие события. Итак, я
заняла место Нехассы, и пришлось лечить всяческие болячки. Дела шли удачно, и скоро в городе стали поговаривать, что никто лучше меня не может вскрыть нарыв, унять колики в животе, остановить кровотечение и заговорить зубную боль. Однако ни один человек не называл меня ведьмой. В нашем городе понимали разницу между ведьмой и знахаркой. Знахарка лечит, а что делает ведьма - пусть расскажет тот, кто лучше знает это ремесло. Ко мне обращались даже священники и монахини, они ведь тоже люди и хворают. Я лечила тех, кто просил у меня помощи, без отказа - снадобьями, готовить которые меня научила Нехасса, а также умела составлять новые и лелеяла мысль описать их свойства в книге, только все откладывала. Бог даст, я еще напишу ее, эту книгу.
        Но не только хвори заполняли пять с лишним лет, что я была городской знахаркой. Ко мне приходили советоваться по разным делам, что при Нехассе не было заведено.
        Здесь я снова должна остановиться. Я никогда не говорю о том, чего не могу объяснить, и с радостью умолчала бы об этом вообще. Но сказать необходимо, хотя, возможно, это будет самое темное место в моих писаниях.
        Среди моих умений есть нечто, чего не было ни в Летописи отца, ни в лекарской науке Нехассы. Этому меня не учил никто, и я не знаю этому названия. Не достаточно ли будет сказать, что я вижу то, что большинство людей не видит, и могу то, чего другие не могут? Все это чрезвычайно странно. Читая старые книги, я узнала, что в прошлом бывали случаи, подобные моему, но объяснений, которые там приводятся, я принять не могу. В прошлом ответа я не нашла, а будущее - мое собственное будущее - остается для меня закрытым, хотя читающий мою повесть может усомниться.
        Иногда я думала, что мой дар - нечто вроде платы за то, что я калека. Но по чьей воле определяется эта плата и какой ценой? И сколько существует на свете калек без всякой платы? Мне это известно лучше, чем кому-либо. Возможны и другие догадки, которых я не хочу здесь приводить. Но это не от дьявола. Дьявола я не знаю и не видела. Но если оно от Бога, то почему так беспросветно темна в последний год была моя жизнь? Почему Он не посылает мне светлых видений? Это отчасти убеждает меня, что причиной всему - лишь я сама. Иные силы здесь ни при чем. Дальнейшие рассуждения могут смутить умы, и больше о моем умении здесь ничего не будет сказано.
        Итак, я жила в родительском доме и родном городе, не причиняя никому зла и пользуясь доброй славой. Нельзя сказать, чтоб эта слава приносила много дохода, но при том, что ем я мало, а одеваюсь просто, я ни в чем не нуждалась. А посему я не видела причин менять свои привычки и образ жизни. Я была еще достаточно молода, чтобы не беспокоиться о преемнике. Нет, мысль о предназначении не мучила меня тогда. Возможно, потому, что истинное свое предназначение я уже исполняла. Вот оно - защищать, а не разрушать. Пусть это запомнит тот, кто решит дочитать мою рукопись до конца.
        Вероятно, я слишком много пишу о тех ничем не примечательных годах. Я и сама не думала, что буду так часто вспоминать времена, когда я делила свои занятия между собиранием трав и разбиранием дрязг среди соседей. Помочь, утешить, унять боль и прояснить мысли… Пожалуй, я была тогда счастлива, если человек, одолеваемый вечным беспокойством духа, вообще может быть счастлив. Беспокойство? Это слово удивило бы тех, кто знает меня. Они склонны отождествлять его с крикливостью, плаксивостью, бог знает с чем. Никто из ныне здравствующих не слышал, чтобы я повышала голос. Но я-то знаю. А не причинять зла мне было легко. Предположим, я была уродом, но я не чувствовала себя им. Над уродами смеются, а надо мной никто не смеялся. Уроды все злые, а разве я была злой? Я и сейчас, когда пишу эти строки, не могу назвать себя злой. Но было время, когда я злой - стала. А это - как оспа. Болезнь прошла, рубцы остались. Сколько рубцов у меня на душе, знает лишь Бог. Но разум… он чист и, кажется, только укрепился.
        Ладно, оставим это. Могут подумать, что я чрезмерно выхваляю себя, строя невесть какую праведницу. Нет. Хотя я вела жизнь аскетическую, к праведникам я себя никоим образом не причисляю. Люди по большей части не знают разницы между добром и злом, но для меня различие между ними всегда было даже слишком ясно. И тем не менее (может быть, именно потому) ради конечного добра я совершала поступки, которые иначе как дурными назвать не могу. Не от незнания - вот что я говорю, от знания многого я так поступала. Здесь я заканчиваю свое не в меру растянувшееся вступление и перехожу к описанию событий, ради которых затеян этот рассказ.
        Зимой, о которой я веду речь, снег начал падать с вечера Дня Всех Святых и шел потом неделю кряду. Мороза не было; не было и ветра. Погода стояла тихая. В тот день, ближе к вечеру, ко мне пришли медник с соседней улицы и его дочь. Дело шло об ее замужестве. Жених был выгодный, но запрашивал непомерно большое приданое, и отец хотел отказаться от брака, однако девица уперлась, и, чтобы разобраться, кто прав, и решить, что предпринять, они направились за советом ко мне.
        Такие разговоры никогда быстро не кончаются, и, когда они ушли, давно стемнело. Провожая их, я заметила, что ни в одном из ближних домов уже не горит огонь. Спать я не собиралась, а решила заняться своими делами. Пора было обновить запас снадобий, и я поднялась на чердак. Там у меня сушились травы. Я вспоминаю, как хорошо они были разобраны и разложены, с какой любовью и старанием, и все там было приятно и зрению, и обонянию - с закрытыми глазами я нашла бы то, что хотела, и мне становится грустно от того, что все это пропало, хотя это неразумно - с тех пор в моей жизни случались потери пострашнее.
        Итак, я взяла, что мне было нужно, и, когда спустилась, услышала, что в дверь стучат. К знахарке редко приходят ночью, она же не ведьма, и таиться здесь нечего, однако бывают случаи, когда на время не смотрят, - трудные роды или что подобное. Но я сразу догадалась, что тут причиной не болезнь - слишком тихо стучали, осторожно, чтобы не разбудить соседей. И мне это не понравилось - бог знает почему. И все же дверь я отперла. На улице продолжал тихо падать снег, и стоял человек среднего роста в плаще с капюшоном. Капюшон был надвинут на самый нос.
        - Ты - Карен-лекарка, - сказал человек. Он не спрашивал, а утверждал, и это мне тоже не понравилось.
        - Так меня зовут.
        - У меня к тебе дело.
        - Говори.
        - Не здесь. В доме.
        - Я не пускаю в дом мужчин по ночам.
        - Дело мое тайное. О нем никто не должен слышать.
        - Скажешь в сенях. - Я поняла: он предпочитал, чтобы его не только не слышали, но и не видели. Дальше я его не собиралась пускать.
        Он поднялся по ступенькам. Я встала, загораживая ему путь в глубь дома.
        - Я слушаю.
        - У тебя в доме есть книги. Это всем известно.
        - Дальше.
        - Я хочу купить кое-что.
        - Мои книги не продажные.
        - Я плачу золотом. - Под плащом что-то звякнуло. Было тепло, но капюшон он не снимал, и я уже догадывалась, почему. Я успела разглядеть небритый подбородок, острый хрящеватый нос и длинные темные волосы. Он все время пытался заглянуть мне за плечо, и это было неприятно. Он не нравился мне все больше и больше. В таких случаях я обычно полагаюсь на свое чутье, и пока не было случая, чтоб оно меня обмануло.
        - Что ты хочешь купить?
        - Пропусти меня, я посмотрю и выберу.
        - Нет.
        - Как так?
        - Я не пускаю чужих к моим книгам. Скажи, что тебе нужно, я вынесу и покажу.
        Наконец до него дошло, что таким путем он ничего не добьется. Он хмыкнул. Решился.
        - Ладно. Давай начистоту. Скажу тебе сразу - мне нужна Черная Летопись тайных сокровищ, пещер и укреплений, оставшихся от древних.
        Он, видимо, давно заучивал название и произнес его со значением.
        Но я и глазом не повела.
        - Учти, помешанных я не лечу.
        - Я знаю, что она у тебя есть. Ты никому ее не продавала. Оставила себе, ясно. Но одна ты ничего не найдешь, сил не хватит. Предлагаю сто солидов сейчас и пятьдесят, если я не смогу ее прочесть. А сокровища, когда я найду их, - пополам.
        Сто золотых - огромная сумма для наших бедных краев, почти непредставимая. Денег было мало, и ходили они по большей части в серебре, да и то - в городе. В деревнях люди вообще не видели денег.
        - Ты явно бредишь, пришелец. Какая летопись, какие сокровища?
        - Ты прекрасно владеешь собой. Но провести меня тебе не удастся. Я знаю обо всем от твоего отца, кровельщика. Если не веришь, могу сказать, как это было.
        Я промолчала.
        - Он лежал, вокруг все суетились, и на меня никто особо не смотрел. А он бормочет… Я нагнулся. Он говорил на западном диалекте, я его не слишком хорошо разбираю, и очень тихо, но все же я сумел понять, что он поминает Черную Летопись, которая хранится у его дочери.
        Я ничего не говорила, и он продолжал:
        - Тогда мне пришлось срочно убраться из города, и я не успел тебя разыскать… да и не соображал я тогда толком ничего…
        - А сейчас ты соображаешь толком? Или бред умирающего принял за Святое Писание?
        - Ты меня не сбивай! Я даром времени не терял, хоть и туговато бывало в эти годы. Ходил, расспрашивал, наконец, уяснил. Уясни и ты. Тебе, слабой и чахлой, лучше выхода нет, чем поделиться со мной. Тем более что я предлагаю тебе кучу денег.
        - Советую оставить деньги при себе и уходить подобру-поздорову.
        - Это ты что, грозишь мне? Я же тебя одним пальцем раздавлю, как козявку, немочь ходячая, а вот решил сделать милость, предложил честную сделку, но могу передумать, хотя бы и сейчас, и никакие знахарские наговоры тебе не помогут!
        Он дернулся вперед, при этом капюшон у него немного съехал, и, глядя, как у него зачесаны волосы, я утвердилась в своей догадке. Под плащом у него был тесак, но он не стал его вынимать, рассчитывая, что я и так испугаюсь, однако у меня за дверью на бочке всегда лежал топор, и я стояла так, что он у меня был как раз под рукой.
        - Что ж, суд не карает за убийство ночного грабителя, - спокойно сказала я и взмахнула топором.
        Он отскочил в сильном испуге - от самого ли топора или от того, как легко я его занесла. Я не собиралась его убивать, но рассердилась, потому что он все время напирал на мою чахлость и болезненность, хоть это отчасти была правда. Так что я продолжала идти на него с занесенным топором. Он попятился, запнулся о порог, поскользнулся и свалился с крыльца. Снегу нападало еще не так много, и он, пожалуй, сильно ушибся.
        - Ступай прочь! Нет у меня в доме никаких летописей, а кабы и были, так не для безухих воров!
        Он заворочался на снегу, что-то бормоча. Перед тем, как закрыть дверь, я прибавила:
        - А если вздумаешь ломиться в дом, то я подниму всю улицу!
        Я решила безопасности ради до утра не ложиться спать, однако была уверена, что нападения этой ночью не будет. Мои слова возымели должное действие. Этот человек уже побывал в руках палача, и у него имелись все основания скрываться. Я совсем не боялась его, хотя и следовало быть настороже. Он был слишком ничтожен, чтобы причинить мне вред, и заслуживал только презрения. Но я могла бы и тогда догадаться, что порой самые малые причины вызывают великие бедствия.
        А бедствия заполняли обитаемые земли. То, что в Тригондуме жили мирно, было величайшим чудом или следствием бедности и неплодородия края. Война во всех трех королевствах шла уже долгие годы, и трудно было даже запомнить, не то, что представить: кто с кем воюет. Наш город неоднократно переходил от одного правителя к другому, когда в очередной раз перекраивались земли. Но все это происходило далеко, жизнь горожан затрагивало мало, а меня и вовсе не касалось. К войне привыкли, горожане не думали о ней, а так как их дела были и моими делами, не думала о войне и я. А подумать стоило. Подумать о многом. Например, почему люди привыкают к войне. Дурные времена - скажут в ответ. Но бывают ли хорошие времена? Может, о том, свидетельницей чего я стала впоследствии, будут вспоминать со светлой слезой умиления. Вспоминать? Вернее, заново придумывать. Ведь забыть так легко.
        Только не мне.
        Забвения я не прошу. Не прошу никогда и ничего. Что я получила, то уже получила, и больше ничего не будет.
        Примерно три недели прошли спокойно, а однажды, пробыв целый день в отсутствии - больной, к которому меня вызвали, был очень плох, хотя и не безнадежен, - по возвращении я увидела, что у меня в доме побывали. Жилище мое невелико, и непрошеными гостями не был позабыт ни погреб, ни чердак. Ничего не украли, но все было разбросано и разворошено. Особенно упорно рылись в книгах, но не побрезговали и кухней, и постелью. И не надо было быть не только ведьмой, но и знахаркой, чтоб догадаться, кто здесь был и зачем. Ничего он не нашел, и не мог найти, поскольку я сказала правду - среди моих книг нет никакой Летописи. Но именно правде люди обычно и не верят. Интереснее другое - раз он не взял других книг, значит, сумел определить, что ни одна из них не соответствует тому, что он ищет. Выходит, был грамотен, а это большая редкость. Странно, но не слишком. Грамотного вора в наше время все же проще встретить, чем грамотного правителя.
        Я понимала, конечно, что Безухий меня в покое не оставит. И не испугалась. Я только была раздражена, хотя и ожидала чего-то подобного, и сильно утомилась, прибирая в доме и расставляя все по своим местам. Поэтому единственная мысль, посетившая меня по поводу второго пришествия Безухого, была следующая: «Хорошо бы завести собаку».
        Можно сказать, что так никогда и не появившаяся в моем доме собака спасла мне жизнь. Ибо отчасти по причине этой заботы меня не оказалось в городе в ту страшную рождественскую ночь.
        Я не хотела бы, чтоб думали, будто я из-за своей немощи вечно сидела сиднем. Я не сидела, даже когда ходила с костылями, а теперь в них давно уже не было нужды. Разумеется, я предпочитала находиться дома, но мне случалось покидать городские стены, и на значительный срок. С ранней весны до поздней осени я бродила по окрестным рощам и пустошам, ибо каждая трава, или цветок, или корень, или ягода имеют свой срок сбора, и в дни этих походов находила приют у разных людей. Чаще всего останавливалась на ферме у Бранда и его жены.
        Я не стану подробно о них рассказывать. Просто добрые люди среднего, по здешним понятиям, достатка. Мы были дружны. Конечно, у нашей дружбы была деловая основа, чего я отнюдь не порицаю. В доме росла целая орава ребятишек, которых я пользовала от разных незатейливых хворей, Бранд иногда присылал мне муку и овощи. Скотину у них сторожила огромная злющая собака по кличке Хольда. О ней-то я как раз и подумала, прибирая в доме после того, как Безухий пытался меня обокрасть. Вскорости Бранды приехали в город что-то продавать, зашли ко мне и пригласили погостить у них на Рождество. Я согласилась.
        До сих пор думаю - почему я не почувствовала надвигающейся опасности? Ведь если она угрожала не только мне, но и городу, тем сильнее я должна была ее ощутить. И почему я все-таки именно в это время покинула город? Я же могла просто передать им свое пожелание, они сами ко мне приходили, так нет, сорвалась с места, оделась потеплее, погрузилась на повозку и поехала. Было ли это простым совпадением?
        Повторяю - есть много явлений, природа которых мне неизвестна, но если судьба - «и могучая участь», как сказал языческий поэт, - хотели сохранить Летопись, все должно было произойти именно так. Если бы я знала о готовящемся нападении, покинула бы я город? Никогда. Ничего, разумеется, я бы этим не изменила, наш слабый гарнизон не превратился бы в многочисленную армию, а ветхие укрепления не оделись бы могучими стенами - но я бы осталась. И гибель моя в ту ночь огня и крови была более чем очевидна. Правда, теперь мне известно, что у них был приказ не убивать меня, но кто во время резни слушает приказы? Единственный способ избежать опасности был не знать о ней.
        Это лишь одна из моих догадок. Верна ли она - не мне судить. Все совершающееся на свете имеет не одно объяснение, и даже не два, и, возможно, не двести. И что до этого тем, кто пребывает в неведении? Война? Но приморский Арвен и предгорный Вильман, купеческий союз Сламбед и княжество Торгернское - это так далеко, почти столь же далеко, как Рим или город Константина, а о них-то кому придет в голову беспокоиться? Рвите друг другу глотки, короли и князья, а мы - простые люди, у нас свои дела, и я пока никто, я одна из вас, и все мы вместе.
        Бранды жили к северу от Тригондума. Снег лежал там глубже, чем рядом с городом, и нетронутые белые поля простирались на мили вокруг. Наконец мы прибыли, к общей радости, понятно, меня не просто так приглашали, там требовалось кое-кого подлечить, но я на это и рассчитывала. Щенков там в это время не было, но мы договорились, что, когда Хольда будет щениться, одного дадут мне. Я теперь даже рада, что их там не было, потому что, если б я прихватила с собой щенка по возвращении в город, что бы с ним сталось? Смешно и думать о судьбе жалкой бессловесной твари после гибели стольких людей, но я почему-то не смеюсь.
        До Рождества оставалось еще несколько дней, и жизнь в хозяйстве Бранда текла как обычно. Я помогала его жене по дому, возилась с ребятишками. Не припомню ни одного сколько-нибудь значительного происшествия, которое бы стоило отдельного упоминания. Жизнь, жизнь, как ее описать, когда она просто есть? Пришел и прошел Сочельник, и настала эта ночь, которая по-прежнему была для меня ночью омелы и остролиста и никакой иной. Если на свете стояла кровавая звезда, что, как говорят, отмечает роковые события, то я не видела ее сквозь соломенную крышу. К празднику зарезали свинью, и в ту ночь все собравшиеся в доме ели жареную свинину, запивая ее красным вином - его могли позволить себе лишь раз в году, остальное время обходились пивом, - дети носились по горнице, взрослые распевали во всю глотку, и ничто не подсказало мне, что именно сейчас…
        Что-то плохо выполняют мои записки задачу, ради которой были начаты - успокоить томящийся в смятении дух. Более чем когда-либо моя душа напоминает обнаженную трепещущую плоть. Что ж, когда нужно излечить рану, порой долго приходится ковыряться в ней ножом.
        Вновь и вновь возвращаюсь я к мысли, почему я так ясно вижу это - городскую стражу, плавающую в крови, обезумевших от страха людей, выбегающих из горящих домов, все, все, что творилось в Тригондуме в ту гибельную ночь… Та ночь… иногда мне кажется, что она все еще длится. Я помню ее, словно сама побывала там, словно убийства и насилия происходили у меня на глазах, и на меня рушились пылающие стены. Но ведь в действительности я этого так и не увидела, да и до сей поры мне не приходилось находиться посреди гибнущего города. Но когда на следующий день к нам прибежал мельников мальчишка и бессвязно сообщил о падении города, я это видела. Не так, как представляем мы описанное словами, а так, как дано видеть охваченное взглядом. Я ничего не выдумываю. Я видела то, что произошло на самом деле. Но если мне дано было увидеть, то почему не на день раньше? Или это опять было предопределено?
        Впрочем, если я начну рассуждать о том, зачем и почему случилось то, что случилось, я снова отклонюсь от своего рассказа и никогда не доберусь до главного, поскольку сейчас нахожусь в самом начале повествования. Здесь нужно отметить только то, что гибель Тригондума лишь несколько позже стала одним из моих неотвязных воспоминаний. Пока она была явью, мое видение воспринималось как должное, так я к нему и относилась.
        Первые дни все были в ужасе, ожидая неотвратимого появления вражеского войска в округе. Лишь я одна постоянно думала о том, что творится в городе, словно заранее уверившись, что солдаты сюда не придут. Они и не пришли, чтоб сразу сказать.
        Произошедшие события потрясли меня тем сильнее, что обычно я весьма сдержанна в проявлениях чувств - лекари быстро этому научаются. Но мне по-прежнему - завидная слепота! - не приходило в голову связать то, что представлялось мне превратностью войны, с визитом Безухого.
        Поначалу, когда положение вещей еще не установилось, не могло быть и речи о возвращении в Тригондум, хотя в необходимости своего возвращения я не сомневалась. Поэтому я решила собрать все доходящие до нас через деревню и мельницу сведения, а были они следующие. Тригондум захватили войска князя Торгернского, про которого городские умники думали, что он сейчас на юге, где-то у Юкунды, ведет бои с тамошним полководцем Иоргом. Как и почему армия Торгерна оказалась под стенами Тригондума, никто не знал. Об этом военном предводителе нам приходилось слышать и раньше, и дурные то были слухи. Само по себе это еще ничего не значит. Добрых властителей не бывает. Будь он добрым, как бы он сохранял власть? Такое сочту недоразумением. Но - касательно Торгерна. Будь он всего лишь жестоким, жадным и необузданным (а именно таким он и был), вряд ли бы это заставило людей в трех королевствах говорить о нем. Пожалуй, в длинном ряду подобных ему он выделялся только непочтением к церкви и ее служителям, и в то же время толковали о его приверженности самым диким суевериям. Кощунством власть имущих теперь тоже мало кого
удивишь, и крещеные властители далеко превосходят язычников, однако такое святотатство, как резня в Рождественскую ночь, потрясло даже ко всему привычные умы.
        Несмотря на то что нападение было неожиданным, а городской гарнизон, как уже упоминалось, недостаточен, легкость одержанной Торгерном победы казалась мне подозрительной, и я предположила, что здесь не обошлось без предательства. Впоследствии выяснилось, что так оно и было. Непонятно мне было только, что понадобилось князю в бедном и удаленном от главных торговых путей Тригондуме. Хотя, возможно, другие области были доведены войной до еще большего истощения.
        Так или иначе, прошло не меньше недели, прежде чем в городе прекратились грабежи и пожары. У нас по-прежнему было спокойно.
        Мельнику каким-то кружным путем удавалось получать известия из города. Ближайшие соседи обычно собирались в доме Бранда, чтобы послушать новости и посудачить. Стало известно, что Торгерн потребовал с города большой выкуп, чтобы по получении покинуть занятый Тригондум. Если же горожане не соберут указанной суммы - какой, здесь не знали, - он пригрозил срыть городские укрепления, как это обычно делалось в подобных случая.
        Солдаты не показывались, и чада с домочадцами Бранда, уже пережившие страх неминуемой смерти (а когда страх терпеть невозможно, умирает либо человек, либо страх), понемногу успокоились. Крестьяне - народ стойкий, хоть и скрывают это ради собственной выгоды. Они - как трава, которую ежегодно если не косят, так вытаптывают, и которая ежегодно прорастает. К тому же они никогда не принимают близко к сердцу городские дела. Правда, я тоже была горожанкой, но об этом они часто забывали. Однако я о городе забыть не могла. И когда поняла, что здесь больше во мне не нуждаются, начала собираться назад. Никто меня не гнал, конечно. Они бы даже предпочли, чтоб я осталась, тем более что я представляла собой скорее лишние руки, чем лишний рот. И все же в городе при сложившихся обстоятельствах лекарка была куда как нужнее. Дом мой был каменный и не мог полностью сгореть, а бедность и незначительность имущества вряд ли привлекли внимание грабителей. Единственной ценностью, и немалой, были книги - но не для всех и каждого, а для тех, кто в этом разбирается. А к чему солдатам старые пергаменты да еще пучки высохших
трав? К тому же они могли услышать, что это дом знахарки, а такие вещи нередко вызывают у людей грубых и невежественных почтение и страх. Словом, я почти ожидала найти свой дом невредимым, что же до прочих опасностей, угрожающих женщине в захваченном врагами городе, то я рассчитывала отчасти на свое внешнее убожество, отчасти на то, что по прошествии времени страсти уже поутихли. Короче, мое решение было бесповоротным. Бранды же не внимали моим доводам, и я покинула их жилище, провожаемая общим плачем и воем, словно отправляясь на смерть. С тех пор я не видела этих добрых людей, и более о них ничего не будет рассказано.
        День был ясный и морозный. Холод меня не страшил, я редко мерзну, да и одежда у меня была теплая. Дорога в том краю одна, и мне пришлось миновать мельницу. Мельник стоял на пороге своего дома, и мы коротко переговорили. Он рассказал, что в городе действительно стало потише и даже разрешено торговать. «Может, все еще и образуется», - добавил он. Я отнюдь не была в этом уверена, но возражать не стала. Он предложил подождать, покуда сам не поедет в город с подручным, чтобы я могла отправиться вместе с ними. Я отказалась. Дорога была открыта, и я не хотела мешкать.
        Путь мой был мирным, словно судьба решила уделить мне толику покоя перед ожидающими меня испытаниями. А может быть, в наше время, когда ничего не происходит, и есть случай, достойный упоминания. Не сворачивая с дороги, я шагала среди заснеженных полей и, переночевав в брошенной овчарне, добралась до Тригондума.
        Все, хватит, не буду я больше писать! Мало было все это увидеть, все пережить, так надо еще и рассказывать… Кто, Господи, кто может заставить человека сделать такое, может этого потребовать? Никто. Разве что сам человек.
        Нет, я буду продолжать. Пусть земля уйдет из-под ног - я продолжу. Пусть тело будет биться в корчах - я продолжу. Пусть. Я должна продолжать до тех пор, пока у меня есть руки, чтобы держать перо. Или уж по рукам - топором…
        О проклятое, бессмысленное племя убийц! Не иначе, как племенем назову вас, хоть и рождаетесь вы среди разных народов. Но нарушивший мир ради собственной выгоды теряет имя своего народа. Он ваш по крови, убийцы! Мнится порой, что в канун Суда небеса не станут посылать на землю предсказанные Иоанном казни - люди сами уничтожат друг друга скорее, чем мор, саранча, град и землетрясения. Одна лишь надежда укрепляет меня - убийцы не могут жить в мире и между собой! Если б они перегрызлись до последнего! Только для того, чтобы увидеть это, я хотела бы прожить столь долго, сколь способен человек. Увы, слабое утешение. Казалось бы, после того, что мне пришлось пережить впоследствии, горькое чувство, охватившее меня в день возвращения в Тригондум, должно бы если не исчезнуть, то по крайней мере ослабеть. Но оно все так же неизменно. Это, пожалуй, и придает мне силы. Может, я не выстояла бы в дальнейшем, если бы не эта горечь.
        Стало потише, сказал мне мельник. Да, такой тишины я не слыхала даже среди пустоты и безлюдья зимних полей. Поля эти спали, а город был мертв. Или у меня уши заложило, когда я увидела черные руины? Тригондум невелик, большинство домов в нем были деревянные, и пожар их не пощадил. Люди встречались редко и передвигались молча. Никто не заговаривал со мной, хотя меня знали почти все в городе. Может быть, они разучились что-либо замечать? А может, я уже умерла, и лишь тень моя бродит среди развалин и встречает другие тени?
        Я передвигалась по городу, точно став невидимкой. Но я-то видела их лица. И тоже молчала.
        Центральная часть города сохранилась лучше, видимо, пожар сюда не дошел. Здесь повсюду замечались иные разрушения - следы грабежа.
        Наконец я свернула в Колокольный переулок и, пройдя немного вперед, увидела свой дом. Он был цел. Замок сбили, и дверь висела на одной петле, но сам дом уцелел. Я остановилась. Мне очень хотелось войти, но я медлила. Сердце мое заполняла тревога - не знаю почему, улица была пуста. И почему-то я подумала о том, как защитить себя, что раньше меня не волновало. Я никогда не дралась, даже в детстве, и нож, который я всегда носила на поясе, служил совсем для других целей. Просто лекарю порой необходимо иметь при себе хорошо наточенный нож.
        Я не могла войти и должна была войти. Во всем этом была некая неотвратимость, природы которой я не могла понять. Я превозмогла это дурное чувство и вошла. По привычке затворила за собой дверь. Внутри был разгром. Нельзя было шагу ступить, не попав на черепки разбитой посуды или клочья растерзанных книг. Зрелище было тягостное, но объяснимое. Не найдя в доме денег или каких иных богатств, грабители покрушили и порубили мечами все, что подвернулось. Я подошла к лестнице, чтобы подняться наверх и посмотреть, как там. И снова остановилась. Вдруг я поняла - наверху кто-то есть. Тоска пронзила мое сердце, не страх, а безнадежная тоска, будто я все знала наперед. Я ничего не услышала - ни стука, ни звона. Ни одна половица не скрипнула. И никакого движения в воздухе. В доме стоял полумрак, окна все еще заколочены, как перед моим отъездом, единственный луч пробивался из-под двери. А наверху кто-то был. И ждал, когда я поднимусь.
        На этот раз я не убеждала себя, не говорила: «Кому я нужна?», не боролась со своими предчувствиями. Стараясь двигаться беззвучно, я отступила назад. Обернулась к двери.
        Но они уже были там, у входа.
        Наверху и снаружи.
        Оставалось верить лишь в то, что я сумею пробиться.
        И я распахнула дверь.
        II. Торгерн
        В зале несло сыростью, по ободранным стенам стекала вода, и факелы чадили. Вообще все осточертело. Хотелось плюнуть на все и уйти к солдатам, туда, где снег и мороз… и какого дьявола ждать? Никогда не ждать. Раздавить городишко, как муху, потом переломать хребет Иоргу, потом…
        Гул голосов раздался в коридоре. Значит, удалось. Ладно, посмотрим, что это за сокровище такое.
        Вошли солдаты. Они несли что-то, похожее на мешок. Потом бросили этот мешок на пол, к его ногам. Но это был не мешок.
        - Убили, сукины дети?
        - Нет, - быстро и с готовностью ответил один. - А так, конечно, поучили слегка… Да вон, шевелится!
        - Поставь ее на колени.
        Приказ был тут же исполнен. Он присвистнул. Его предупредили, что это не красавица, но стоящая на коленях женщина показалась ему просто уродливой. Тоща, как моща, спутанные космы темных волос, изжелта-бледная кожа, крючковатый нос, узкие губы - в точности…
        - Ведьма, - процедил он, глядя, как она размазывает кровь по лицу.
        Мгновенный отзыв на первое ощущение, но, черт побери, вернее определения он бы не нашел, если бы стал искать. Такие женщины в старости глядятся совершенными старыми ведьмами - когда выпадут зубы и провалится рот. Однако что-то в облике приведенной - может быть, ее худоба и бледность, - заставляли предположить, что вряд ли у нее будет шанс дожить до старости. Впрочем, это зависело от него.
        - Это она, - сказал Безухий, хотя его никто не спрашивал. И тут же сжался. Торгерна он боялся до судорог, до тошноты. Но то, что князь никак не ответил на его выходку, ободряло. - Она и есть. Карен-лекарка, чертова подружка. Где Летопись, сука?
        Она молчала. Ее глаза, непропорционально большие, были неподвижны и все же живы. Так свет перемещается в полированных гранях.
        - Отвечай, - приказал Торгерн.
        - Молчит. - Сознание того, что Карен ничего не сможет ему сделать, возбуждало Безухого необычайно. - А наглая какая была! Топором махала! Обзывала всячески! А я все разведал, все узнал, и - прямиком к светлому князю…
        Женщина вдруг быстро, почти незаметно изменила позу: уже не стояла на коленях, а сидела на полу.
        - …и все ему про Летопись, а он мне - стану я зазря своих гонять, а я ему - не зазря, я тайные ходы знаю, я уж из этого города гнусного спасался - и все так, и все наше!
        - А Летописи нет, - сказал Торгерн с какой-то зловещей веселостью.
        - Найдется! Она тут, видно, перепугалась, пряталась где-то и Летопись прятала. Сейчас у нее от страха язык отнялся, а встряхнуть ее как следует - признается!
        - Так я и знала, что предательство было. Да еще и ты. - Резкий, рваный голос раздался неожиданно. Она обращалась к Безухому. Присутствия Торгерна она, казалось, вовсе не замечала.
        - Где Летопись?
        - Никогда вам ее не прочесть.
        - Упорствует, - сказал Торгерн. - Это ничего.
        - Говори, где Летопись, пока из тебя этого не выбили! - заорал Безухий.
        - А и глуп же ты, - сказала она с явным пренебрежением.
        - Это почему же? - обиделся Безухий.
        - А не был бы глуп, знал бы, что самое важное не записывают на пергаменте.
        - А… что?
        - Запоминают, тварь! Никакой книги нет, то есть я и есть книга.
        - Врешь! Увиливаешь!
        - А похоже на правду, - заметил Торгерн. - Так оно и проще.
        - Да! Сама все расскажешь! Огнем и железом… клещами и дыбой… всего добиться можно!
        - По себе знаешь? - Она поднялась на ноги. - А ничего у вас не выйдет. Он все разведал? Или скрыл от хозяина, что Карен - калека? Посмотри на меня! Да я умру на первой растяжке. Пытки хороши для здоровых, от нас, слабых и хилых, ими ничего не добьешься!
        - А если, скажем, ногти тебе вырвать? - с интересом спросил Торгерн. - Или раздеть и на мороз выставить?
        - Ну и беседуй с мерзлым трупом, - отрезала она, продолжая смотреть на Безухого, и только бросила в сторону: - Обманули тебя, а?
        - Верно, дурной товар продал, собака.
        Вошел Измаил, глянул по сторонам.
        - Говори, говори. А эти двое живыми отсюда не выйдут и болтать не будут.
        - Разведчики вернулись. Иорг в двух переходах к югу.
        - Ловко! Пришли ко мне Флоллона. Шевелись.
        Лекарка, кажется, пропустила весь этот краткий диалог мимо ушей. Стояла в стороне, полностью погрузившись в себя. Но Безухий… Он никак не мог переварить слова насчет «живыми не выйдут». Ему слишком много пришлось пережить за последние полчаса, и страх, в котором он жил постоянно, значительно притупился.
        - Как это? Я все сделал! Все… и мне за это… Где же правда?
        Торгерн не отвечал, и равнодушный его взгляд ввел Безухого в заблуждение.
        - Где твое слово, господин? Мне доля была обещана! Я заслужил! Я…
        Он начал требовать. А в присутствии Торгерна нельзя было требовать. И торговаться. И даже просить у него не следовало.
        Торгерн не стал звать стражу, чтоб унять крикуна. Только тот, кто внимательно следил бы за его рукой, успел бы увидеть, как рука это выхватила меч, - так легко он это сделал. Ударил - как любил - от левого плеча к бедру. И, нагнувшись, вытер лезвие.
        Неожиданно он услышал смех у себя за спиной. Он обернулся. Смеялась лекарка. Лужа крови, растекавшаяся по плитам, подбиралась к ее ногам.
        - Не боишься кровью замараться?
        - Плохая была бы я лекарка, если б боялась крови, - со смехом же сказала она.
        - Что смеешься? Думаешь, тебе от этого лучше будет?
        - Нет. Но я хотела, чтобы он умер, и он умер.
        В этом смехе не было ни безумия, ни издевки, вызванной страхом. Разумеется, он не делал умозаключений. Он просто всегда шкурой ощущал, боится человек или нет. Эта женщина не боялась. Но чтоб чувствовать уважение к врагу? Ничего подобного. Ничего он не чувствовал, кроме глухого раздражения.
        Вошел Флоллон в сопровождении Измаила, поднял руку в приветствии. На разрубленное тело, валявшееся на каменном полу, никто не взглянул. Торгерн кивнул Флоллону, чтоб садился, а Измаилу приказал:
        - Запри девку где-нибудь поблизости. Поставь охрану. После я сам ее допрошу. И по пути кликни кого-нибудь, чтоб прибрали эту падаль.

* * *
        Карен шла по двору. Охранников было двое, и еще этот чернявый. Мороз стоял лютый, а она шла в платье, с непокрытой головой (плащ, шапку и рукавицы потеряла в драке), но холода не чувствовала. Только теперь, с опозданием, она ощутила, где она и кто вокруг нее. Качающиеся спины стражников, обугленные руины, труп Безухого с выкаченными глазами. Зверье… Нет, зверьем их нельзя назвать, потому что «зверье» для них похвала. Она понимала сейчас, где находится, хотя раньше никогда не бывала внутри. Раньше в этом здании заседали городские старшины… а этот разграбленный ободранный зал… кажется, это был зал суда. Суда!
        Ее втолкнули в боковую дверь, повели наверх по лестнице. Потом снова толчок в спину и лязг засова. Она была в довольно большой комнате, к которой примыкало несколько маленьких и тесных камор, скорее даже ниш. И снова она догадалась, что это. Бывшее помещение архива, тоже разграбленное. Все, что имело хоть какую-то ценность, отсюда выволокли. В большой комнате на стене сохранился ковер, такой облезлый, что на него никто не польстился, некрашеный стол и разбитый сундук, в котором раньше, вероятно, хранились книги. Оконце под самым потолком было такое узкое, что даже она при своей худобе не смогла бы пролезть.
        Итак, заключенная, безоружная (нож у нее отобрали сразу же) - в логове врага. Однако страх был так же неощутим, как и холод.
        Она села на сундук и принялась пальцами разбирать спутанные волосы. Учитывая их обилие, это занятие могло продолжаться неопределенно долго. Но ей необходимо было чем-нибудь занять руки, чтобы освободить голову. Все, что случилось в зале, мгновенно осветилось в сознании, и она поняла, почему не испытывает страха. Торгерн. Ненависть к этому человеку (человеку?) сразу охватила все ее существо, так что для страха просто не осталось места. И Карен обрадовалась этой ненависти. Она была единственной реальностью в этом распадающемся мире. Единственной опорой. Здание жизни, любовно возводимое многие годы, обрушилось в прах. Она могла бы растеряться, впасть в отчаяние. Но тут пришла эта ненависть - легко и естественно. И Карен снова стала бодра и сильна. И напугать могла разве что легкость, с которой эта ненависть пришла. Боже мой, она, в жизни не причинившая зла ни одному живому существу, радовалась смерти человеческой! И виной - не только преступление Безухого. Нет. Влияние животной злобы, жестокости, исходящее от… того. Торгерн. Она снова вернулась к этому имени, имени, которое отныне носила ее
ненависть. О человеке она не думала. Ей не было дела до него. Она даже не заметила, как он выглядит, молод или стар, красив или безобразен. Слишком явной была сущность.
        Между тем наступил вечер. Ранний зимний вечер, а она все так же сидела в полной темноте, погрузившись в свою ненависть, глубоко равнодушная ко всему остальному, в том числе и к течению времени. Из оцепенения ее вывели шаги и голоса за дверью. После долгой тишины они слышались грохотом. Да! Он не забыл прийдти лично допросить ее. Карен стиснула зубы. Усилием воли уняла биение сердца. Следует быть готовой ко всему, в том числе и к смерти, которая, видно, ходит здесь свободнее, чем на поле сражения. Смерть! Ни о каком ином выходе она не думала, ненависть парализовала ее мозг, лишив его если не силы, то быстроты мысли.
        Торгерн вошел, за ним - непременный Измаил, который нес горящую плошку. Поставив светильник на стол, телохранитель тут же развернулся и вышел. Торгерн осмотрелся и, поскольку сесть было негде, встал, опершись на стол. Умышленно оттягивая начало допроса, бесцеремонно оглядывал пленницу, словно мало нагляделся на нее в зале. И чем дольше он на нее смотрел, тем больше она ему не нравилась. Особенно неестественно выглядела эта грива волос, кажется, непомерно разросшаяся за счет тщедушного тела. И глаза. Он даже и не знал раньше, что глаза бывают такие большие и темные, темные - не черные. Такое впечатление, что из-за своей величины они видят сразу больше, чем глаза обычные. И она смотрела на него. Смотрела впервые. Ей совсем не хотелось смотреть, но опустить глаза значило сдаться, проявить слабость, и она глаз не опустила. Кроме того, нужно было посмотреть, что же именно такое она ненавидит.
        Большая, широкая, тяжелая фигура. Впечатление страшной силы при свободе движений, без всякой скованности. Темная, продубленная кожа и совсем белые, выгоревшие волосы. Мертвенная правильность черт. Что же касается глаз, то их вроде бы и вовсе не было. То есть они, конечно, были, но ничего не прибавляли к общему впечатлению.
        Наконец игра в молчанку ему надоела.
        - Хватит. Помолчали, и будет. Я тебя сегодня слушал. Похоже, ты не врешь насчет собственной памяти. Славно придумано - посторонний глаз не увидит, а грамота - она для попов. А вот дальше, когда увертки пошли… Уясни себе, глупая баба, я могу сделать с тобой все. Все! Я могу сжечь тебе ноги и бросить собакам то, что останется. Могу отдать тебя своим солдатам, если они польстятся на такое пугало. С тебя будут снимать кожу по кускам, покуда ты не признаешься во всем. Так что признавайся сейчас. Здесь! Мне палача звать не нужно.
        - Верю, - сказала она. - Верю. - Этот язык она уже слышала и знала, как на него отвечать. - Только не надо меня пугать. Слушать нужно было лучше, если думать не умеешь. Ты вот здоров как бык, а я, вообрази себе, очень больна. Убить меня легче легкого. Если меня ударить, я могу умереть, понял? А это тебе невыгодно. Так что не надо твердить мне про пытки. Про то, что отдашь меня солдатам, - тоже не надо. Ты проиграл в обоих случаях.
        - Так что же с тобой можно сделать?
        - А уговорить меня. Убедить, что ты - именно тот человек, которому я могу доверить тайну. Только вряд ли у тебя получится.
        Он искренне расхохотался.
        - Ну, хитрая стерва! Думаешь голову мне задурить, как своим горожанам? Уговорить ее! Уговорю, не беспокойся. Решила, если тебя пытать нельзя, так на этом все и кончилось?
        Слово «тебя» он выделил. Она поняла, но промолчала. Он продолжал:
        - Или других способов нет? Разговоришься… хотя к тебе и пальцем не притронутся! Я таких видел, знаю!
        - И кого же ты пытать собираешься? - спросила она. - Для моего устрашения? Родных у меня нет, друзей тоже… собаки и той нет у меня.
        - Да, - согласился он. - Докладывали. А крови ты не боишься…
        Все это, видимо, занимало его. Причем все время он не сводил с нее глаз. Это было невыносимо, но она не отворачивалась.
        Однако дело было не в том, что он ее испытывал. Он и сам не знал, в чем. И не задумывался. Мало ли… Кажется, ему удалось разрешить трудность.
        - А просто-то… Правда, подождать придется, но зато потом уж… дело верное! Этот ворюга доносил - в городе говорят, больно жалостливая ты, слез чужих не переносишь… Ну, его ты не шибко пожалела. Может, и врал. Но попробовать стоит. Пошлю сейчас в город, прикажу собрать у здешних сопляков поменьше… штук пяток… или десяток… сколько найдут. Так вот, пытать будем их. А ты, красавица, не отворачивайся.
        Она мгновенно поднялась на ноги, выпрямилась, поднесла сжатые кулаки к горлу. Произнесла сдавленно:
        - Этого ты не сделаешь.
        - Сделаю. Я ведь предупредил - я все могу сделать.
        Она быстро пересекла комнату - будто летучая мышь пролетела, остановилась под окном. Пламя в плошке колыхнулось от шагов. Он разглядел у нее на виске пятно засохшей крови.
        Знахарка снова повернулась к нему. Неужели зацепило? Нет, тут что-то другое.
        - А я тебе вот что скажу. Я тоже все могу сделать. Не как ты. По-своему. Ты с другими - я с собой. Ты никого не жалеешь, а я себя не пожалею.
        - Как? - презрительно спросил он. - У тебя и ножа-то нет.
        - А хоть бы и так. - Она быстрым движением обернула жгут волос вокруг шеи.
        - Ловко, - сказал он и замолчал. Почему?
        Она думала о Летописи. Она обещала отцу во что бы то ни стало сохранить ее. И умереть без преемника? Но такой ценой… Нет. Нет.
        А он не мог понять, почему не отправит ее в пыточную, почему сам не займется ею. Говорила, умрет от пыток? Чушь, это можно проверить. Что-то другое тут… что-то другое.
        - Значит, жизни своей не жалеешь? - сказал он и вдруг почувствовал, что его сбивает с толку. Он просто хотел эту женщину. Может, это темнота была виновата, в темноте, при мерцании плошки, она казалась более привлекательной, чем днем. Или все эти разговоры о пытках, мучениях, сама близость смерти, возбуждавшая, как волка - запах теплой крови. Да мало ли что! Даже самая ее убогость, эта тонкая шея и плоская грудь пробуждали желание. Она думала о Летописи, а он сейчас забыл о ней, с такой силой влечение овладело им. Как, почему? Он не задумывался. А отказывать себе он не привык ни в чем. Особенно когда желаемое под рукой. То, что он хотел, он брал немедленно. И он просто протянул руку.
        Она отшатнулась. От удивления - не от страха. Она не понимала. Этого она не знала, еще не знала. Но, отступая, начала все-таки понимать. Он надвигался на нее. Она уперлась в стену - дальше отступать было некуда, - и тогда впервые в этих огромных распахнутых глазах показался страх. И этот страх и бессилие распаляли еще больше. Она вжалась в стену, цепенея от ужаса и отвращения, но все еще пыталась вразумить, заговорить, как заговаривала злых собак, задержать голосом:
        - Ты что, с ума сошел? Сколько красивых, здоровых женщин, зачем тебе понадобилась калека? Или ослеп, не видишь, какая я?
        Бесполезно. Бесполезно. Тьма застилала глаза, и она видела только руки, тянущиеся к ее горлу и плечу. И последний, известный ей одной способ не помогал. Она чувствовала перед собой непробиваемую защиту, построенную из бешеного желания и жадности. И тоска, тоска… А руки уже схватили ее, и, задыхаясь, тщетно пытаясь вырваться из этих клещей, она неожиданно заорала в надвинувшееся лицо:
        - Твой отряд сейчас бьют у Горелой рощи!
        Клещи, державшие ее, разжались, она пошатнулась, но устояла.
        - Что? Какой отряд?
        - Тот, который ты послал на юг. Люди Иорга обошли его с тыла.
        Теперь уже отшатнулся он. И злоба была в его лице, злоба от непонятного.
        - Откуда ты знаешь?
        - Знаю. Я это вижу.
        Она готова была смеяться. Все ушло - усталость, беспомощность, боль, тоска. Были легкость и ярость, а может быть, это ярость создавала ощущение легкости.
        - Все врешь. Кто донес тебе?
        - Если им удастся прикончить твоих, они подойдут к Южным воротам и зажгут их. Твои пока еще держатся. Но хватит их ненадолго - там, у разрушенной часовни. - И торжествующе: - Ты здесь, а их перережут, как свиней!
        - Ты что, ведьма?
        - Нет, - хрипло сказала она. Ей и в голову не пришло бы сейчас ответить иначе. - Но иногда я могу. Видеть. Вот так. - Тем не менее она не хотела отрицать своих способностей, ибо только они могли в эту минуту спасти ее, а он сразу поверил. О, он, безусловно, верил в ведьм.
        - Значит, ведьма, - процедил он. Шагнул к двери, обернулся. - Если соврала - умрешь.
        В дверях он бросил на нее последний взгляд, словно проверяя.
        Но она стояла выпрямившись, спокойная, уверенная, и страха больше не было в ее глазах.
        Однако стоило двери захлопнуться, силы вновь покинули ее. Уверенность тоже. Она села, уронив голову на руки. Ей было плохо. Навалилась страшная усталость, знобило, трясло. И тошнило так, словно насилие, которого удалось избежать, совершилось в действительности. Мир подернулся пеленой отвращения, которая застилала и разум. Твердо понималось лишь одно: «Не сдамся». Она еще не знала, как, но не сдастся.
        Потом с ней случилось то, что могло бы показаться невероятным. Она заснула. И сон, который ей привиделся, был странен. Она стояла на городской стене, опоясывающей чужой город с причудливыми разноцветными башнями, а под стеной было море, которого она никогда не видела. Стоявший рядом белобородый старик в чужеземной одежде что-то говорил ей, а она отвечала. И продолжалось это долго, и разговор, видимо, был важен, но Карен не знала языка, на котором она во сне беседовала со стариком, и потому ни слова из этого разговора не поняла.

* * *
        Открыв глаза, она увидела свет в оконце. Белый свет, белый снег снаружи. Она придвинула стол к окну, влезла, собрала, дотянувшись до карниза, две пригоршни снега и умылась. И тут услышала лязганье ключа. Мгновенно спрыгнула, приготовилась обороняться. Но это был не Торгерн, а его телохранитель, тот самый черноволосый парень.
        - Привет, - сказал он так просто, будто они сто лет дружили.
        Он смотрел на нее с любопытством, она - настороженно. Что ему нужно? Может, он вчера подслушивал или Торгерн ему о чем-то сказал? Нет, похоже, он просто пришел проверить, все ли с ней в порядке. Удостоверившись, что это так, он сказал:
        - Слушай, тебя ведь вроде не кормили? - И, не дав ей ответить, со словами «Погоди немного» выскочил. Вернулся он действительно очень быстро. В руках кувшин, покрытый лепешкой и ломтем ветчины. Поставил на стол рядом с потухшей плошкой. - На, поешь.
        Голодать было пока ни к чему.
        - Это он велел принести?
        - Нет. Он еще не вернулся. Я сам.
        Она села, откусила от хлеба с ветчиной.
        - Ишь ты. А если хозяин узнает про твое самовольство?
        - Я ему сам скажу. Нельзя морить человека голодом.
        - Не боишься? - Отхлебнула из кувшина. Слабое просяное пиво. Поморщилась - не любила пива.
        - Нет. Он добрый, он поймет.
        - Так. Тебя как зовут?
        - Измаил.
        - Ага. Ты, Измаил, дурак или притворяешься?
        Он не обиделся, может быть, и не понял.
        - Ты зря насмехаешься. Он великий человек, таких еще не бывало, люди за ним везде пойдут. Правда! Он ничего не боится, ничего. Будь перед ним врагов хоть в десять раз больше, чем у него, он все равно пойдет в бой и всех победит. А к слугам своим он щедр и дает им золото, и запястья, и…
        - Рабов, - заключила она. Этот перечень был ей знаком, но в словах телохранителя звучало не заученное верноподданническое восхваление. Он говорил искренне.
        Молодой парень. Чуть выше среднего роста. Черные блестящие глаза, худое смуглое лицо. Силен, ловок, неглуп. И вот - на тебе!
        - Ладно, Измаил. Забери это. - Отодвинула кувшин. - И не берись проповедовать. У тебя не получается. Лучше скажи, что за шум во дворе?
        Она давно уже прислушивалась к доносящимся издалека голосам, но не разбирала, что там.
        - А-а. - Он засмеялся. - Значит, наши уже вернулись. Гонец прискакал на рассвете. Знаешь, вчера отряд Элмера напоролся на противника. К Южным воротам шли, а посты прохлопали. И быть бы им битыми, но князь вовремя подоспел. Говорят, славная была драка, жаль, что меня там не было! Тебя оставил стеречь. А теперь я пошел, я при нем должен состоять.
        Сообщение Измаила было важно. Хотя она и без того знала, что не ошиблась. Значит, он опять победил на этот раз! И, спасая себя, она поневоле спасла и убийц, тех, кто грабил город. Да, но если бы она этого не сделала, город ожидал бы новый налет, новые жертвы… Она поступила правильно. И когда он придет, разговор пойдет уже по-другому. А он придет. Скоро придет.
        Он пришел. Сел на стол, уставился на нее. Нет, глаза у него были, конечно. Настолько же светлые, насколько у нее темные. Ледяные глаза.
        - Ты знала.
        - Я же сказала тебе.
        - Там и вправду была часовня… и роща. Ты видела?
        - Зачем повторять?
        - А сейчас что ты видишь?
        - Тебя. Больше ничего.
        - Не прикидывайся! Как это у тебя получается?
        - Бывает по-разному. Это не от меня зависит.
        - От кого же?
        - Не знаю. Находит. Само.
        Он слушал с жадностью, но это была не та жадность, что вчера. Он страшно суеверен, а суеверие - великая сила. Большая, чем вера.
        - Ты видишь только то, что происходит сейчас?
        - Не всегда. Разное.
        - А то, что будет?
        - Иногда. Если сила найдет.
        - Значит, ты можешь предвидеть судьбу?
        - Свою - нет. Так положено.
        - Почему?
        - Сила уйдет.
        - А чужую?
        - Чужую случается.
        - А мою?
        - Твоя судьба еще не совершилась. - Она произнесла это сразу, не задумываясь, а он не переспросил, видимо, согласный с этой формулой.
        - А если приказать тебе увидеть?
        - Бесполезно. Когда откроется, тогда и увижу.
        - А если врешь?
        - Я всегда говорю только правду, - с глубочайшей серьезностью сказала она. - Мне иначе нельзя.
        - А порчу… грозу… ураган - можешь наслать?
        - Ты слишком много хочешь знать.
        По выражению ее лица было видно, что больше она об этом ничего не скажет. Он смотрел на нее. От ночного наваждения не осталось и следа. Она была безобразна. Он не понимал, как мог желать это хилое тело, почти лишенное плоти. И ни один мужчина не может. Узнал бы кто - высмеют же! И если такое было вчера, то значило только одно.
        - Я сразу догадался, что ты ведьма. Твои горожане - ослы. Карен-лекарка. Хотя ты им отвела глаза. Но со мной такое не пройдет. Ты знала про Иорга. И что Безухий умрет - знала. И когда город брали - где ты была? Ни одна душа не могла сказать. Как сквозь землю провалилась. («Слава Богу, хоть Бранды будут в безопасности», - подумала она.) Одного ты не предвидела - что попадешься мне.
        - Ну и что?
        - Ты можешь продолжать упираться, как вчера. Тогда я сделаю то, что обещал. Я чар не боюсь, слышишь? Но ты можешь избежать позорной смерти… ты можешь даже жить изрядно, а не кормить крыс в подземелье - если твоя сила будет служить мне. «Правду». Я тебе не верю. Но сам я посмотрю, что ты умеешь, и поступлю с тобой так, как ты заслужишь. Условие одно - служить будешь только мне. Верных я награждаю, но измену караю без жалости. А там и до Летописи дело дойдет. Согласия твоего не спрашиваю, оно мне не нужно.
        И, легко соскочив со стола, направился к выходу. У порога его догнал голос:
        - Только без глупостей.
        Такое было чувство, будто ему плюнули в лицо.
        Она мерила шагами единственную комнату, где было окно. Свет! Как хотелось света… А она заперта в этой конуре. Хотя раньше ни отсутствие света, ни ограниченность помещения ее не стесняли. Сейчас ей нужно было сосредоточиться.
        Замысел. Она продолжала ходить по комнате. Она не представляла еще этого ясно, но вслед за толчком мысли уже шло решение.
        Бежать? Бежать, конечно, можно. Для этого нужно лишь сделать вид, что согласилась, а в дороге это сделать легче, но… Еще вчера она без колебаний приняла бы любую возможность побега, а сегодня… сегодня она почувствовала, что может изменить ситуацию. Темный ум, слепо верящий в чудеса. Это не ново. Почти каждый полководец возит за собой колдунов и прорицателей, а если кто такого избежал, ясно, честь ему и хвала, но этот-то с честью ходит разными дорогами… Ее снова передернуло от отвращения. Потом она засмеялась. Не над ним. Над собой. Еще и суток не прошло, а мысль о влиянии уже родилась.
        «Предположим, я впадаю в ошибку, свойственную всем женщинам, когда они думают, что могут исправить мужчину. Ну уж нет! Прежде всего я - не женщина, всем должно забыть, что я женщина, иначе ничего не выйдет. А исправлять я никого не собираюсь. Это не по моей части. Воздействовать - вот что мне нужно».
        Там, внизу, во дворе, в нижних помещениях, они праздновали свою победу. Где-то вдали играла музыка (неужели взяли с собой музыкантов? Или согнали здешних?), но все звуки стихали на полпути, и здесь она слышала лишь однообразный барабанный бой.
        Бил барабан. В окно заметало снежинки. Она ходила, сцепив пальцы.
        Замысел. Не уступить и не погибнуть. Задача.
        На исходе января армия покинула Тригондум. Даже при самых выгодных условиях и наибольшей скорости передвижения их путь должен был продлиться больше месяца.
        Карен ехала вместе с обозом на смирной лошади, которую ей привел Измаил. Он же доставил ей плащ, рукавицы (и то, и другое было страшно велико), палатку и два меховых одеяла. Она немного выучилась ездить верхом во время своего житья у хуторян. Иногда шла пешком, чтобы размять ноги. Вообще постоянный холод, усталость, все тяготы зимнего военного пути стесняли ее меньше всего. Как многие привыкшие болеть люди, она была весьма вынослива. Хуже было то, что за ней неизменно следовал конвоир. Менялись они каждый день.
        Казалось, ее великие планы замерзли на мертвой точке. Да и сами-то планы разве не смешны? Что она могла - слабая женщина-полукалека, увозимая в обозе среди прочей военной добычи? А ужасающее безмолвие этих белых открытых пространств? Кто передаст тоску городского человека, затерявшегося в степи, когда знаешь, что и завтра, и послезавтра, и через неделю не встретишь никакого жилья? Ей и раньше приходилось удаляться от города, но так далеко и надолго - никогда. А ведь в то время она знала, что вернется домой. Больше некуда было возвращаться.
        А главное - ощущение своей чуждости всему окружающему. Ей приходилось всему учиться заново. И в первую очередь учиться жить в полном одиночестве и готовности к смерти. Она и прежде, давно уже жила одна. Но это было не настоящее одиночество. Это было одиночество среди своих. Она и раньше стояла на грани жизни и смерти, но отец с Нехассой вытащили ее с того света. Теперь ее никто не вытащит. Надо привыкнуть. Надо привыкнуть. Говорят, и к пыткам привыкают, хотя она никогда в это не верила. Надо привыкнуть. Никто не поможет. Бог? Кто помнит на нашем веку, чтоб он хоть раз вмешивался в людские дела? Нет. Она одна.
        А ведь ей предстояло все это подчинить себе. Да, подчинить. Она не впала в отчаяние и не отказалась от своих намерений. Она молча ждала своего времени. Торгерн ни разу не вспомнил о ней. Можно было обрадоваться и готовить бегство. Но у нее на этот счет было свое мнение. А пока она принялась, поскольку не могла жить без дела, за свое прямое занятие - врачевание.
        Вот тут она постоянно вспоминала свое погибшее имущество. Там были снадобья, законно вызывающие у нее чувство профессиональной гордости, инструменты, которые лучшие мастера Тригондума изготовляли по ее указаниям. Но ей бы даже не их, а травы, которые можно найти в сумке у любой знахарки! Не было ничего.
        Зубную боль можно заговорить, головную снять, но разве здесь это главное? И зима, как назло, ничего не найдешь. Кора, почки могут пойти в ход, но нужно выходить из лагеря, а кто отпустит? Лучше было, когда приставленным к ней конвоиром бывал Измаил. Он не препятствовал ей отходить довольно далеко от лагеря, сам, конечно, не отставал. Ему приказали следить за ней, и он даже не делал труда скрывать это. Может, оно ему и выгоднее. Таким образом легче добиться доверия поднадзорных, хотя эта идея вряд ли могла прийти ему в голову. Встреться они при других обстоятельствах, она сказала бы «славный малый». Да он и был таким, этот мальчик. Они были одних лет, но с ее точки зрения он был мальчиком, с энтузиазмом выполняющим ответственное поручение. Похоже, он действительно относился к ней дружески, поскольку делу это не мешало. Он беспрестанно задавал вопросы - что, зачем, когда. Иногда это раздражало. Если бы она почувствовала в нем искреннее стремление к знанию - нет, не жадность разума, а любопытство вело его. Всего лишь любопытство. Пока. Она не перебивала его и только однажды задала встречный вопрос:
«А ты много людей убил?» Он махнул рукой: «Я не считал». Нет, альтернативы «плохой господин - хороший слуга» не получалось. Между слугой и господином существовала полная гармония. Измаил был предан своему хозяину безоглядно и не допускал чего-нибудь против него ни в мыслях, ни на словах. И не из принципа. Просто ему так нравилось. Ему все нравилось - нравилось жить, нравилось воевать, нравилось учиться - о Господи. Тем более что за разговорами о врачевании должна была последовать практика, и здесь Измаил мог быть ей полезен - когда их путь пролегал через какую-нибудь жидкую рощицу или мимо занесенного снегом ракитника, он резал для нее ветки, а она заледеневшими пальцами разгребала снег, искала корни, наросты на стволах.
        Теперь по вечерам она кипятила в котелке свои отвары, а страждущие зубами, животом или прострелами, а также обмороженные сползались к костру. Ее лечение помогало, а кроме того, она ничего за него не брала. Порядочный лекарь, может, и не потерпел бы соперничества, но здесь не было порядочных лекарей, да и о непорядочных что-то не было слышно, поэтому с каждой стоянкой болящих все прибывало. Однажды она заявила, что ей нужно вскрыть опухоль, а ножа нет. На следующий день Измаил принес ей нож, видимо, доложился по начальству и получил дозволение. Стало немного спокойнее - если вообще о спокойствии могла идти речь.
        Она не была здесь единственной женщиной, но что это были за женщины, боже мой! И боже упаси было осуждать их. Глядя на них, Карен могла разве что порадоваться, что не считает себя женщиной. Но радости не было. Мало кто выдерживал в тяжких условиях зимнего похода, однако попадались и выносливые, «клячи», как их здесь называли, скорее страшные и отталкивающие, чем вызывающие вожделение, в своих пестрых отрепьях и с наведенными углем бровями. Карен никогда не испытывала пресловутого презрения «порядочной» к «солдатским шлюхам». Она их жалела, особенно одну.
        Она была на сносях и по этой причине пока не годилась для своего ремесла. Ее гнали из лагеря взашей, но она боялась уходить в поле, где не было видно никакого жилья, и упорно брела за обозом, вымаливая объедки и терпеливо снося побои.
        Другие выглядели немногим лучше. Но женщин было мало, и к Карен они почему-то боялись подходить, так что она могла общаться только с солдатами, которых приходилось лечить. Странным образом ее ненависть касалась их в меньшей степени, хотя их-то она должна была ненавидеть всех до единого - захватчики! насильники! Но она понимала, что, каким бы отребьем они ни были, они не сами пришли в Тригондум. Их привели.
        Офицеры. Вот их она ненавидела всех без исключения. Может быть, ненависть - это слишком сильно сказано, они были ей просто омерзительны. Но на них падала тень Торгерна. И все они корчили из себя маленьких торгернов, потому что на полное повторение их все же не хватало. Ближайших военачальников Торгерна она видела редко, но ежедневно приходилось встречать тех, кто поменьше. Элмера, например. Как все здесь считали - славный воин, храбрый рубака и отличный выпивоха, а по мнению Карен просто пьяная бешеная скотина. Впрочем, таковы были почти все, с небольшими вариациями. Но особое отвращение вызывал в ней Оскар - один из начальников отрядов. Хотя она не могла не признать, что Оскар был в своем роде совершенством. За всю свою богатую практику лекарки и советчицы ей не приходилось встречать человека, в котором мерзостная сущность сочеталась бы со столь же омерзительной наружностью. Маленький, приземистый, с бледной, постоянно лоснящейся кожей, глазами навыкате и огромным ртом, он напоминал Карен крупную жабу. Но жабы - существа безобидные и даже полезные, а об Оскаре этого никак нельзя было сказать. Он
был из тех типов, которые, даже если им выпадет судьба мирного бюргера, никогда не могут пройти мимо собаки, не пнув ее ногой - разумеется, когда они точно знают, что собака не кусается. Может быть, собственная плюгавость (хотя слабым его никак нельзя было назвать) побуждала его унижать всех, кто был слабее его. Если бы Торгерн видел, во что вырождается его безжалостность! К несчастью, он не умел делать сопоставлений.
        С Оскаром и было связано событие, которое несколько нарушило установившийся в существовании Карен порядок.
        Она шла по лагерю, притомившийся конвоир тащился сзади, порядочно отстав. Судя по доносившимся из-за соседней палатки звукам, рядом кого-то били. Поначалу она не обратила на это внимания - драки здесь случались ежедневно. Но, пройдя несколько шагов, остановилась. Нет, это была не драка. Оскар бил ту самую беременную женщину, пинал ее с видимым наслаждением, приговаривая: «Вот тебе, сука! Добро б еще на что годилась, а так будешь знать, как шляться!» - а она молча ползала по снегу, пытаясь уберечь живот от ударов.
        Карен стояла, глядя на это, как ей показалось, очень долго (на самом деле всего лишь несколько мгновений). Конвоир остановился поодаль, видимо, боялся связываться с Оскаром. Потом Карен внезапно быстро подошла к Оскару и схватила его за ворот куртки. От неожиданности он не успел ее ударить. Она держала его цепко, даже, кажется, слегка приподняв, чтобы его лицо было вровень с ее.
        - Смотри на меня! Знаешь, кто я? - Она говорила очень тихо, монотонно, не отрывая взгляда от его лица. - Если ты еще раз до нее дотронешься, превращу тебя в жабу (жаба была первое, что пришло ей в голову). Нет, не в жабу. Смотри мне в глаза! Я превращу тебя в червяка. - Быстро и тихо, ощущая свободу, с которой ее взгляд перетекает в чужую душу, не встречая никакого сопротивления. - А память тебе оставлю. И будешь ты слепой, безглазый, жрать землю и рыться в ней, и прятаться от всех, потому что курица тебя может склевать, крыса сожрать, и любой прохожий раздавит сапогом. И под этим сапогом ты будешь помнить, что был человеком!
        Конвоир не слышал ничего из того, что она сказала, за исключением последних слов: «Так что бойся разозлить меня, Оскар», но выражение безумного ужаса на лице последнего отлично видел. Карен выпустила ворот Оскара и отвернулась без интереса. Женщина успела тем временем куда-то уползти и спрятаться. Оскар побежал, странно заваливаясь набок. Карен не смотрела на него. Она не чувствовала ничего, кроме досады и крайнего раздражения - на себя, разумеется. Она не любила так делать и не хотела так делать. Именно потому, что это было ей легко. А сейчас было легко, очень легко, никакой преграды! Из чего там строить преграду, одно гнилье… все равно нельзя… Так что же, надо было стоять и ждать, пока эта сволочь ее убьет? Нет, этого невозможно выдержать. Единственное исключение… Было еще одно исключение, ради которого она преступила бы самой положенную черту. Но об этом она не хотела думать. Бесполезно, бесполезно!
        Та преграда, которую она преодолевала без труда, а в случае могла и сломать, здесь не поддавалась совсем. Крепостной вал без единого изъяна. Стена.
        Задумавшись, она начертила на снегу крест. Конвоир посматривал на нее издалека.
        На следующий вечер за ней явился Измаил.
        По скрипучему утоптанному снегу, среди костров (ночь, вечно длящаяся, и языки огня), в своем коричневом плаще, чрезмерно длинном и широком - она нарочно не ушивала его, и странно было не ощущать, как оттягивает плечо сумка с лекарскими принадлежностями. Измаил не сказал ей, для чего ее вызвали, но с сумкой было бы надежнее.
        Еще не дойдя до княжеской палатки, она услышала крики. И у нее был достаточный опыт, чтобы, даже не видя больного, сказать - дело плохо.
        Шагнув за полог, она увидела Торгерна. И опять этот приступ отвращения… сдержаться… полно народа… Кое-кого она знала по имени, один из приближенных Торгерна - Флоллон, коричневолицый, с циничной усмешкой в квадратной бороде; начальник передового отряда - Катерн, и другие - до них не было дела. А вот до кого было - лежащий в глубине палатки человек, непрерывно кричавший.
        Торгерн его не слушал.
        - Сейчас посмотрим, какая ты лекарка. Сделаешь так, чтоб он перестал орать и сумел понятно рассказать о том, зачем его посылали.
        С нескрываемой враждебностью она взглянула в его сторону. Значит, все дело в том, чтобы раненый заговорил?
        - Света сюда. Воды. И полотна.
        Он был ранен в голову. Карен размотала грубо наложенную повязку. Она знала, что боли при таких ранениях непереносимы, но, будь у нее инструменты, она могла хотя бы удалить глубоко ушедший в рану обломок кости. А боли… не отваром же из осиновой коры их лечить!
        Оставался один способ. Последний. Она уже не помнила, когда в последний раз к нему прибегала.
        Она перевязала раненого, который не переставал стонать.
        - Уберите свет. И отойдите все в сторону. - Она сказала это так, что все подчинились.
        Последний способ. Чего в этом больше - сострадания или желания не упустить свой шанс?
        Столпившиеся у входа увидели, как женщина села рядом с раненым, положила его голову к себе на колени и, не убирая с нее рук, низко нагнулась.
        - Сейчас тебе полегчает. Слышишь? Боль ослабнет, а потом уйдет совсем… Ты отдохнешь и будешь спать.
        Теперь ее голос изменился. Из резкого и сдавленного он стал мягким, ровным, успокаивающим. Вообще-то это был ее обычный голос, другого жители Тригондума и не слыхали. Но Торгерн этого не знал.
        Вдруг установилась странная тишина - прекратились стоны. Слышалось прерывистое дыхание, которое постепенно становилось ровнее.
        - Спрашивай, - тихо сказала женщина.
        Флоллон пытался что-то сказать Торгерну, но тот оттолкнул его, подошел ближе.
        - Добрался ты до Иорга?
        - Да, я был у них в лагере, - слабо, но внятно произнес раненый. - Я узнал…
        - Ну! Что ты узнал?
        - Они возвращаются в Юкунду. Так приказал Иорг.
        - Почему?
        - На них напали сламбедцы… какой-то отряд из вольных, я не узнал… их перебили почти всех, но и тех крепко потрепали… и он решил отступить.
        - Где это было?
        - В трех днях к северу.
        - Как же ты добрался сюда с пробитой головой?
        - Это было не там. Иорг отводил своих, и меня никто не заметил… я ушел… на меня напали этой ночью… двое…
        - Кто?
        - Не знаю… темно было… может, сламбедцы, те, из уцелевших…
        Флоллон бросил довольно:
        - Я говорил, что Иорг побоится напасть!
        - Откуда здесь могли взяться сламбедцы? - с подозрением спросил Катерн. - Перевалы закрыты.
        - Северный проход, - сказал Торгерн. - Еще отыграемся.
        - А не врет ли эта падаль? - еще кто-то подал голос, кажется, Элмер. - Кто попрет зимой через этот проход? Не было еще таких. Тряхнуть его хорошенько…
        - Чем подтвердишь, что Иорг ушел?
        - Я видел… видел, - голос, и без того слабый, сошел совсем на нет, и снова слышалось лишь дыхание. Затем раздался другой голос. Глухой. Сорванный.
        - Он спит.
        Каким-то отягощенным движением она оторвала руки от лба раненого. Настроение в палатке переменилось. Один Торгерн интересовался сообщением разведчика (или делал вид), остальные смотрели на женщину. Она наконец подняла голову, и взглядам предстало ужасное лицо - бескровное, с закушенными губами, с темными провалами глаз. Слово «ведьма», оставаясь непроизнесенным, явственно ощущалось на слуху. Был в нем, однако, некий оттенок уважения. Уважения к силе.
        - Ступай.
        Она тяжело встала и медленно вышла, еще не дойдя до выхода опустив на лицо капюшон. Хорошо, что никто не пробовал ее остановить.
        Силы ее покинули, она не понимала, каким образом может идти. Ей казалось, что она сейчас умрет. Пройдя несколько шагов, обнаружила, что рядом идет Измаил. О Господи, еще и этот…
        Измаил, наблюдавший сцену в палатке, вовсе не был удивлен. Еще от своей матери он слышал, что бывают люди, способные врачевать больных, передавая им часть собственной силы. Она только не говорила, что после этого им бывает так плохо. Это он тоже заметил.
        Было совсем темно, все костры погасли. Она брела, спотыкаясь, проваливаясь в снег. Он хотел было помочь, но, прежде чем успел подхватить ее за локоть, она повернулась и с мрачной злобой глянула ему в глаза. И они пошли молча, на расстоянии.
        Добравшись до палатки, она повалилась на свою меховую постель, бормоча: «Господи! Больше никогда… ни за что…» и зная, что поручиться за это не сможет. Думала, что умрет, и знала, что ей еще долго придется терпеть эти муки.
        И где-то в самой глубине: «Начало положено. Дальше пойдет легче».
        Назавтра она была уже на ногах. Поневоле пришлось торопиться: ее ожидала забота, трудно представимая здесь, - роды. Тем женщинам - «клячам» - все же пришлось побороть свой страх перед Карен, потому что сейчас они больше боялись, что роженицу придется бросить одну в поле, если роды будут долгие, а войско пойдет дальше. Слава Богу, лагерь пока не трогался с места. Карен потребовала освободить телегу, чтобы уложить роженицу, и ее послушались («Княжеская ведьма велела») и даже дали более или менее чистых тряпок. «И воды, - распорядилась она. - Как где взять? Снегу растопите!» Она снова была на своем месте, и это придавало ей силы. Закатав рукава, она принялась за дело. Это были далеко не первые роды, которые ей приходилось принимать, но вот так, на морозе, с торчащим в нескольких шагах конвоиром… Счастье еще, что роды были довольно легкие - не каждой женщине, рожавшей в своей постели, выпадала такая удача… Это была девочка. Еще одна девочка… женщина… если ей удастся выжить в этом мужском мире.
        Когда все было кончено, Карен, оставив роженицу и спеленатого младенца в телеге под присмотром остальных женщин, отошла, чтобы отмыть в снегу руки. Нагнувшись над сугробом, она не сразу заметила надвинувшегося на нее всадника. Это был Торгерн. Давно ли он здесь? Проезжал мимо или нарочно подъехал?
        - Я убедился, что ты и вправду владеешь магией.
        - Ну и что? - До нее с трудом доходило, что именно он говорит. Господи всемилостивый, зачем все? Здесь, под этим ледяным небом, на окровавленном снегу? Зачем жить, Господи? Но она сдержалась. Выдать свою ненависть - значит погибнуть. Она должна быть всегда спокойной, несмотря ни на что, хотя загнанная внутрь ненависть может выесть неисцелимые язвы в душе, это ей подсказывал ее лекарский опыт. Но сейчас главное - не собственное исцеление. Вера - вот ее оружие. Вера горами движет, а ей ведь горы не нужны.
        - Ну и что?
        - То, что не сгною тебя в подземелье. Пока. Поедешь в Торгерн. В крепости ты получишь то, что тебе нужно. Помещение. Помощников.
        - Посуду, инструменты…
        - Это еще зачем?
        - В первую очередь я лекарка.
        - Это в последнюю очередь.
        Тронул поводья, отъехал. Она осталась стоять, запахнув плащ. Охранник угрюмо косился то на него, то на нее.
        Не важно, что разговор так закончился. Начало положено.
        А гонец, принесший известие о Иорге, умер. Произошло это так. Когда остановились на ночлег, пришел Измаил и начал плести что-то неопределенное насчет того, что есть тут один сильно больной человек и нельзя ли чем помочь…
        - Что ж ты сразу не зовешь?
        - Да как сказать…
        Она поняла, почему он не называет больного. Ему явно хотелось помочь, но, помня, что с ней тогда делалось, он в равной мере опасался и отказа ее, и согласия.
        - Ну, пойдем посмотрим, что там…
        Он лежал в отдельной палатке. Вряд ли это была милость, скорее Торгерн не желал, чтоб кто-нибудь услышал, что раненый скажет. Часовой взглянул на нее исподлобья, но пропустил, не сказав ни слова. В палатке было совсем темно, и в углу слышалось дыхание, теперь частое и прерывистое. Откинув капюшон, Карен подошла к раненому, села рядом.
        Он открыл глаза.
        - Да, это я, - сказала Карен, - я, добрый человек, - и взяла его за руку. Она не думала сейчас, что перед ней солдат вражеской армии, наверняка принимавший участие в тригондумской резне. Это был человек, страдающий от боли, и страдать ему оставалось недолго.
        Измаил смотрел на нее во все глаза, но ничего такого, что он ожидал, не произошло. Она сидела, держа раненого за руку, и больше ничего, только иногда что-то приговаривала негромко.
        - Он умрет? - спросил Измаил.
        Свободной рукой она сделала ему знак молчать.
        Прошло с четверть часа. Измаил, заскучав, уже перестал смотреть на них и вдруг спохватился, что не слышит больше ни голоса, ни дыхания больного.
        - Что?
        - Да. - Она разминала затекшую руку. - Можешь попа какого позвать, если найдешь. Хотя ему уже, конечно, все равно.
        - Ты сразу поняла, что он умирает?
        - Да.
        - Так почему…
        - Иногда мне кажется, что надо учить принимать смерть так же, как учат принимать роды. - Вероятно, на эту мысль ее навело воспоминание о родах, которые она недавно принимала. - Может, в чем другом я и ошибаюсь, но одно знаю точно - чтоб человек умер спокойно, нужно, чтобы кто-нибудь сидел рядом и до самого конца держал его за руку. Хотела бы я знать, будет ли в мой час кто-нибудь держать за руку меня?
        Она привычным жестом прикрыла глаза покойнику, встала и уже другим, жестким голосом сказала:
        - А ведь его убил твой князь.
        - Нет, сламбедские бродяги, - с уверенностью возразил Измаил.
        - Он! Если б он не лишил меня моих снадобий, я могла бы вылечить этого несчастного, и даже если б меня вовремя позвали… А, что тебе объяснять! Мне пора идти. Ты зовешь священника или нет?
        - Я пойду. Только я сперва должен…
        - Ясно. Иди порадуй хозяина, верный слуга.
        Выходя, она подумала: «Непонятно, почему беднягу сразу не добили. Все говорят, что это у них принято. Верно, ждали, не расскажет ли еще чего».
        Что б ни решалось там, на совете военачальников, никто не напал на их армию. И сами они ни на кого не напали. Стало тепло, но, как это обычно бывает, бодрости такая погода никому не добавила, только ноги стали вязнуть в глубоком снегу. Карен догадывалась, почему Торгерн не остался зимовать в Тригондуме. Этих людей надо было постоянно изматывать, иначе они могли взбунтоваться. По раскисающим сугробам (еще немного - началась бы распутица) армия добралась до главной твердыни княжества - крепости Торгерн. Столица - город Малхейм - была в двух переходах отсюда к северо-западу, в Торгерне же располагалась резиденция князя.
        За день до конца похода к Карен пришла попрощаться оправившаяся от родов женщина. Теперь единственным ее желанием было как можно быстрее уйти отсюда. Она надеялась просуществовать в городе, а пока с ребенком на руках пришла к Карен, бросилась перед ней на колени и, целуя руки, с плачем благодарила Карен за все, что та для нее сделала. Но Карен, по всегдашней привычке, уже не могла думать о том, что сделано. Главное - что еще можно сделать. Здесь она больше ничем помочь не могла, да ее и не просили об этом, и потому, перекрестив на прощание мать с младенцем, она вновь вернулась к прежним своим невеселым мыслям.
        Сразу же по прибытии в крепость Торгерн отправился в свою столицу, пожинать, так сказать, плоды победы. А Карен немедленно взяли под стражу. Первые три дня, пока Торгерн был в Малхейме, она провела под замком, правда, не в подземелье, а просто в одной из комнат.
        Однако она не предполагала, что он решил нарушить свое обещание. Это временное заключение, предварительный ход. Действительно, после того, как Торгерн вернулся и покончил с неотложными делами, он прислал к ней Измаила проводить в отведенное ей жилище.
        Крепость Торгерн, по которой княжество получило свое название, стояла на холме. Построена была крепость еще в языческие времена и рассчитана на большой гарнизон со всей обслугой. Здесь не было высоких круглых башен в нынешнем духе, они были квадратными и приземистыми, с обилием разнообразных пристроек, кирпичных и деревянных. Теперь, после долгих лет беспрерывных войн, неурожаев и эпидемий, сильно сокративших население, многие из них пустовали. Одну из таких пристроек, с восточной стороны, предоставили Карен. Там было три комнаты. Одна большая, где располагался очаг, и две поменьше. Два выхода: внутренний из большой комнаты - пройдя по длинному коридору, где стояла стража, и еще нескольким переходам, можно было попасть в центральную часть замка, - и внешний из одной из меньших комнат - во двор крепости. Этот выход также охранялся. Осмотрев все это, Карен собственноручно проверила тягу в печи - большая комната должна была стать рабочей, и сказала: «подходит». Затем она посетила гончарные мастерские и кузницы, находившиеся в крепости, - под охраной, конечно, чтобы получить то, что ей было потребно.
Судя по почтительно-испуганным взглядам, которые бросали на нее ремесленники, слух о ней уже распространился.
        Последнее, что она сделала на том этапе, - натаскала дров, воды и в первый раз в году помылась и выстирала одежду. С ума сойти - в первый раз после Рождества - до того ли было.
        Теперь предстояло найти помощников, вернее, помощниц. Но поначалу нужно было осмотреться.
        Обитатели крепости. Во время перехода ее удивило отсутствие в стане капеллана, хотя, вероятно, столь своеобразно верующий тип, как Торгерн, мог обходиться и без священника. Оказалось, что он был, только предпочитал не показываться на глаза. Отец Ромбарт его звали - робкий старик с тоскливым взглядом. Эдакий праведник в банде разбойников. Похоже, что с ним столкновений не ожидается. На Торгерна он не имел и тени влияния. Впрочем, никто не имел.
        Уже заметно ощущалась весна, безрадостная весна плена. Она ходила в лес за почками и корой, следом, проваливаясь в тающий рыхлый снег или шлепая по грязи, брел конвоир. Наплевать. Она изучила окрестности и людей. В крепости было полно женщин - жены и сожительницы солдат, рабыни и вольнонаемные служанки. К последним она и приглядывалась. Она решила, что их должно быть две. Неглупые, расторопные и способные не болтать о том, что увидят и услышат. Она нашла их. Две молоденькие девушки - Бона и Магда, чем-то неуловимо схожие, хотя одна была бела, голубоглаза и светловолоса, другая - смуглая, черноволосая и черноглазая. Она подобрала их не только по уму, но и за миловидность, особенно заметную рядом с ее некрасивостью, подчеркивающую ее. Неразговорчивость? Они станут неразговорчивыми. Сознание избранности облечет их важностью, настолько-то она разбиралась в людях.
        Что же - она смирилась со своей участью? Нет. Терпеть и выжидать, и даже это было не главное, главное - узнавать, узнавать все, что можно узнать. О ситуации в княжестве, о людях - все. Ей нельзя было пойти в город и удаляться от крепости, но разговаривать с людьми ей не запрещалось ни в крепости, ни с теми, кого она встретит по дороге. Этого было достаточно. Крестьяне, торговцы, женщины. Имеющий уши да слышит. Победоносное княжество было разорено, и разорено оно было из-за нескончаемых войн. Войны вел правитель. Правителя ненавидели все, кроме солдат. Тех - да! - он умел повести за собой. Но государство, сколоченное мечом и не имеющее иной опоры, кроме меча, неминуемо должно развалиться. Так бывало всегда. А иной опоры не было.
        Война велась, чтоб добыть деньги, а деньги нужны были, чтоб вести войну. Этот порочный круг был для нее тем более ясен, что не видел его никто. Те, кто наверху, орали о силе и доблести и ничего не слышали за собственным криком.
        Сила! Доблесть! Слова, вызывавшие у нее усмешку. Сила была в том, чтобы убивать, а доблесть - в том, чтоб убивать сильного. Хуже этих двух была только «слава». За этим словом не было ничего. Пустота. А она видела разоренную землю, которую покидали земледельцы, страну, нуждающуюся в торговле и ремеслах. И все это называлось словом «мир».
        Нет, она должна все это изменить. Она еще не знала, каким образом, но должна.
        Недолго ей пришлось ограничиваться мирными наблюдениями. Скоро Торгернская крепость предоставила ей зрелище иного рода. Сюда был привезен и приговорен к смертной казни один из начальников гарнизонов. Единственное, что знала о нем Карен, это имя - Виглаф. Кажется, было какое-то подобие суда, но это прошло мимо Карен. Бона и Магда сказали ей, что Виглафу отрубят голову во дворе крепости, и все население крепости должно при сем присутствовать. Почему не за воротами, как положено по обычаю, почему не в самой крепости - этого они не знали. Может быть, у князя какие-то счеты с Виглафом.
        Она пошла. Оставив Бону и Магду выбирать себе места получше, замешалась в толпу. Лица, лица. Веселые, испуганные, напыщенные, любопытные. Витые оплечья и браслеты, серебряные пряжки, плащи с меховой опушкой. Все, кто мог, принарядились, как на праздник. В самом деле, чем не праздник? Если у тебя куртка рваная, прикрой ее хоть жениным платком - чем не плащ?
        Ее приперли к часовне, и, поднявшись по каменным ступеням, она оказалась у самых дверей. И увидела, что прямо напротив нее - главная лестница в замок, а там - он. Посередине двора, как раз между ними - дощатый помост, дубовая колода и топор. Она опустила глаза, чтобы не видеть Торгерна. Лучше смотреть на казнь, чем на него. К виду крови я привыкла, а при взгляде на него каждый раз приходится подавлять приступ тошноты.
        К ней бочком приблизился отец Ромбарт. Обязанности исповедника при осужденном исполнял не он, а какой-то бродячий монах-ирландец, страшный пьяница, как успели сообщить досужие языки. Оглядываясь по сторонам, капеллан стал рассказывать ей, что ему удалось склонить Торгерна прийти на исповедь сразу после казни. Он расценивал это как большую победу. Князь усладит свою гордыню - и покается. Конечно, ему неловко было говорить о таких вещах с женщиной, о которой по всей крепости болтают, что она ведьма, но, с другой стороны, она, похоже, единственная, кто его слушает.
        Тем временем на помосте показались осужденный и палач с подручным. Ей было трудно различить лицо Виглафа, хотя он был не так уж далеко. Черты лица казались какими-то смазанными. Виглаф шел на смерть покорно. Он был одет в саван, на холсте которого виднелись бурые пятна.
        Его пытали? «Я могу сделать с тобой все». Но головы мне не отрубят. Это казнь для благородных. Краем глаза она заметила, что рядом стоит Флоллон. Теперь и отвернуться нельзя. И она досмотрела все до конца.
        Толпа начала понемногу расходиться. Но Флоллон не двинулся с места.
        - Смотришь, что будут делать с трупом?
        Карен не сразу поняла, что он обращается к ней.
        - Зачем мне это?
        - Как зачем? - удивился он. - Самая колдовская выгода. С казненного покойника все идет в дело.
        Мерзкие подробности темных суеверий промелькнули в ее памяти. Да, конечно, все идет в дело. Сердце, печень, берцовые кости, лопатки, фаланги пальцев… Воры, трусы, прелюбодейки, отравители, искатели кладов - каждый ищет для себя талисман.
        - Занимайся этим сам. Или присоветуй тому, кому нужно. А я с помощью только крапивы и лопухов с заднего двора сделаю больше, чем все эти некроманты с их заклинаниями и человеческими потрохами.
        - Почему именно крапивы и лопухов? - робко поинтересовался отец Ромбарт.
        Карен объяснила, что крапива понижает жар, а из лопушиного корня приготовляют лекарства против болей во внутренностях. Разговор скользнул на более понятную тему лечения болезней. Флоллон заскучал, зато отец Ромбарт проявлял все большую заинтересованность. Должно быть, его самого мучило какое-то хроническое заболевание, думала Карен, изучая его лицо, скорее всего желудочное. Старик настолько увлекся, что забыл, зачем он здесь.
        - Ты уже начал исповедовать? - Тень упала на ступени часовни. - Или сам исповедуешься?
        - Да, сын мой. - Невпопад ответив, капеллан заспешил внутрь. Прежде чем последовать за ним, Торгерн тяжелым взглядом окинул остальных.
        - А вы ждите здесь. Оба.
        Они остались, где были. На нижней ступеньке примостился неизменный Измаил. Карен заметила, что Флоллон этого не ожидал.
        - За что, собственно, казнили Виглафа? - спросила она.
        - В точности этого никто не знает… хотя обвинений было много. Измена, говорят… но, может, и оговорили… казну дружинную присвоил… ну, это с кем не бывает. Свободных людей ловил и в Вильман продавал… нехорошо, конечно, однако ж…
        - И ты был в числе тех, кто приговорил его к смерти?
        - Да! И нечего зубы скалить! Приговорил! А не приговорил бы - сам был бы там! И правильно сделали, что казнили! Он изменник, он людей продавал на сторону, а нам нужно быть сильными. Кругом враги! Нам большой поход предстоит!
        - Против кого?
        - Уж это совет решает, не я один. А выбор? Вильман ближе. Сламбед богаче. Хотя что ты со своими зельями в этом понимаешь!
        Несмотря на последнее восклицание, ей наверняка удалось бы вытряхнуть из Флоллона побольше, но в этот момент Измаил вскочил на ноги и вошел в церковь. Интересно, как он почуял, что исповедь кончилась? И хороша была исповедь, надо думать!
        Измаил сразу же вернулся, сообщив, что ей велено войти в церковь.
        - Войти в церковь? Мне?
        - Да.
        Флоллон был весь внимание. Она давно не была в церкви, ей хотелось войти, но там - он… Надвинув на глаза капюшон, она вошла в узкое и темное пространство капеллы. В тусклом отблеске свечей она увидела статую Приснодевы и перекрестилась. Но тут и этот свет затмился.
        Он исповедался и получил отпущение грехов, Господи, спаси и помилуй нас! И теперь он смотрел на нее.
        - Что у тебя в сумке? Зелья?
        - Зелья.
        - Ядовитые?
        - Всякие. Тебе что, нужны мои зелья?
        - Нет. Просто я увидел тебя и решил поговорить.
        - Ты замечаешь, - сквозь зубы сказала она, - что сколько бы раз мы с тобой ни встречались, между нами кровь?
        - Плохая была бы ты лекарка, если бы боялась крови, - ответил он.
        Карен не ожидала, что он помнит эти слова. Но он помнил. И воспоминание обострило ненависть до потери сознания. Вцепиться ему зубами в горло… перервать ему глотку… как собака! Она хотела завести собаку, там, в городе…
        Лицо ее оставалось спокойным.
        - А поговорить решил, потому что не знаю, зачем я тебя здесь держу?
        - Я вот тоже думаю - зачем?
        - Ладно, спросим по-другому. Что ты можешь?
        - Тебе этого не понять! («Не зарываться. Сдержись. Не ори».) Скажем так - видеть скрытое и прорицать грядущее. («Только не перегнуть».) Но тебе это ни к чему. Ты же не собираешься рыть колодцы и сажать сады.
        - Не заговаривай мне зубы. Сады… - В его голосе послышалось величайшее презрение.
        - Тогда найди какую-нибудь старуху в деревне, она тебе такого наколдует…
        Он перебил ее:
        - Я видел… там, в Тригондуме… ты можешь знать, что будет.
        - Я тебе тогда же и сказала - это не всегда получается. Как найдет.
        Он не обратил внимания на это замечание.
        - Прорицать… И что ты видишь в моем будущем?
        - Я вижу, что если ты не расстанешься со мной, то скоро умрешь.
        Слово вырвалось само собой, она даже не понимала, как.
        - Ты мне угрожаешь? - Он усмехнулся. Вероятно, жалкой представлялась ему эта угроза.
        - Нет. Я это знаю, - жестко сказала она. В это мгновение она поняла, что действительно знает.
        - Кто же меня убьет? Ты?
        Она презрительно отмахнулась.
        - Если б я собиралась тебя убить, я бы давно это сделала.
        Он молчал.
        Призрак свободы затмевал для нее сейчас мысль о могуществе. А если бы отпустил?
        - Отравила бы?
        Она не угрожала. Но вот что он услышал и понял: «Я давно могла извести тебя своими зельями и безо всякого труда, а вот не извела. Как захочу, так и поступлю».
        Он слышал голос опасности. А опасность он любил.
        - Отравила бы?
        - Нет.
        - Снова врешь.
        - Я никогда не лгу. Я не могу этого сделать. А избавиться от тебя, и рук своих не прикладывая, было бы куда как просто. Дала бы тебе талисман от любого оружия - вот! - из лопатки казненного - и тебя с этим талисманом прикончили бы в первом же сражении…
        - Я бы этот талисман сначала на тебе испробовал.
        - А ты уверен, что оружие меня возьмет? Испробуй!
        Это вырвалось вопреки ее желанию. Но он не понимал жажды смерти, потому что сам ее не знал.
        - Значит, дело в тебе, а не в талисмане?
        - Я же сказала - испробуй, - заметила она уже спокойно.
        - Ладно. Ступай.
        Перед тем как уйти, она вновь захотела перекреститься, но рука замерла у лба. Так запечатлелась в ее памяти статуя Богородицы, а перед ней - усмехающийся Торгерн. Больше она в эту церковь не пойдет.
        Карен вернулась в свое жилище, уже обживаемое Боной и Магдой, уже начинающее заполняться особыми лекарскими запахами, которые будут сохраняться здесь годами, долго после того, как ее здесь не будет, вернулась к своим мыслям, думанным-передуманным, но не лишившимся остроты и боли. «Плохая была бы ты лекарка…» Неужели он запоминает все, что я говорю? И как буквально он понимает мои слова! Впредь надо быть осмотрительней. Все надо учитывать. Но я сейчас о другом. О, я не стану требовать всего и сразу. Бог не будет так щедр. Один год, один только мирный год, Господи! А дальше будет легче.
        А они не будут сидеть без дела. Ждать, пока я что-то придумаю. Поход. Куда он нацелился? Как это говорил Флоллон: «Вильман ближе, Сламбед богаче?» Вильман или Сламбед?
        Я отвечу - ни Вильман, ни Сламбед. Я это сделаю.
        Вильманское герцогство - ближайшая граница. Было несколько вооруженных столкновений, до большой войны дело пока не доходило. Герцог стар, у него нет сыновей, только одна незамужняя дочь. Госпожа Линетта.
        До торгового союза Сламбед почти невозможно добраться с этой стороны гор. Не только Торгерну, но и другим хищникам. Поэтому в Сламбеде есть чем поживиться тому, кто жаден до чужого… если рискнуть армией лишь летом, в другое время года это прямое самоубийство. Сейчас - ранняя весна…
        То, что она узнавала, хотелось бы записать, чтоб как-то привести в систему. Но она решительно отказалась от этого. Ни закорючки, выведенной ее рукой. Не важно, что Торгерн не умеет читать! Найдет грамотных. Хотя поначалу так и подмывало написать что-нибудь глупое или грубое - утрись! Но, опять же, зарываться не следовало, и она сдержалась. Ребячеству не время и не место здесь. А скоро стало и вовсе не до шуток. Шутку пошутить, видите ли, решили над ней самой.
        Но это произошло не сразу. Как и прежде, она не могла сидеть без дела и продолжала упорно заниматься врачеванием. В числе пациентов оказался и отец Ромбарт, действительно страдавший жестокими болями в желудке. Карен приготовила для него настойку и обещала после Пасхи принести еще.
        Настала и Пасха. В церковь Карен не пошла, как решила, впрочем, никто и не звал ее в церковь. Потом начали праздновать. Во двор крепости выкатили несколько бочек вина, из города подвалили музыканты, жонглеры, шлюхи и прочий шатающийся люд, а уж о том, что творилось внутри, лучше бы не говорить. Отец Ромбарт уже успел пожаловаться ей на нравы Торгерна и его военачальников. Вряд ли он думал, что ей об этом тоже кое-что известно, и больше, чем ему.
        Кончился праздник, и незамедлительно начались воинские учения. Казалось, Торгерн находил удовольствие в том, чтобы доводить до изнеможения своих солдат и офицеров, и так еле живых с похмелья.
        А ей-то что? Она обходит своих больных. Стража уже не таскалась за ней по пятам. Если за ней и следили, то скрытно.
        С отцом Ромбартом они снова встретились у часовни. Капеллан хвалил лекарство и одновременно жаловался на новые боли. Был полдень, сырой, ветреный, между плитами в углу лезла трава, и Карен, не переставая давать указания капеллану, к ней приглядывалась.
        Откуда-то плелись Флоллон и Катерн, имевшие довольно жалкий вид.
        - Как наш преподобный с ведьмой растабаривает!
        - Славно спелись!
        - Неразумное вы говорите, дети мои, и горько мне слышать такие слова. Эта девушка не владеет никакими искусствами, кроме данных ей от Бога, и вы не можете называть ее ведьмой за добро, которое она творит.
        - Как это не можем? - Катерн натужно веселился. - Все говорят, что ведьма!
        - А ведьм вообще не бывает!
        - Как это не бывает? - Теперь Катерн удивился.
        - В постановлениях Святых Синодов подлинно записано: «Кто, ослепленный дьяволом, подобно еретику, будет верить, что кто-либо может быть ведьмой, и на основании этого сожжет ее, тот подлежит смертной казни».
        - Может, тогда не было ведьм, а теперь есть.
        - Ересь, подлинная ересь! - Он даже возвысил голос, чего раньше за ним никогда не замечалось. Как легко он дал себя убедить. И он будет на моей стороне, думала она, всегда, пока у него будет болеть желудок. А желудок у него будет болеть до самой смерти.
        Ораторский порыв капеллана утих, однако Катерн и Флоллон все еще пребывали в некотором недоумении и мрачно переглядывались.
        - Слышали вы, дураки, что святой отец говорит?
        Они были настолько мельче ее, что она могла свободно общаться с ними и даже шутить.
        - Ведьма, не ведьма… какая разница? - проворчал Катерн. - Тут как послушаешь самого, так не только ведьму от знахарки, так и попа от жеребца не отличишь.
        Оскорбленный отец Ромбарт отошел, но для нее существенным было другое. Тем более что Флоллон тут же добавил:
        - Лучше бы ты взаправду была ведьмой. Тогда бы ты могла угадать, что он затевает. Мы не можем.
        - Как? Даже вы, самые верные, не посвящены в его замыслы?
        Катерн сплюнул на землю, а Флоллон с яростью произнес:
        - Если бы еще знать, чего от него ждать! Сламбед или Вильман? Север или юг? И никого не слушает! Хоть бы бабу себе постоянную завел… Жалко, что ты такая уродина и не годишься для постели.
        - Это мое спасение… Или мало, что ли, смазливых?
        - Много. - Он махнул рукой. - Да только…
        Карен кивнула, запахнулась в плащ и пошла своей дорогой. Она направлялась к жене коменданта - у ее мальчика был нарыв в ухе.
        Вот как? Приближенные Торгерна не прочь были бы ее подставить? Не выйдет, голубчики… и сами знают, что не выйдет. Север или юг? Сламбед или Вильман? Сейчас весна… у герцога нет сыновей, есть незамужняя дочь…
        Ей предстояло пройти через второй внутренний двор. Здесь и подстерегала ее непредвиденная задержка.
        Еще не видя, по доносящемуся лаю и визгу, она поняла, что происходит. Перед Пасхой среди прочих прибыл в крепость некий Брондла, один из сеньоров средней руки. Был он со многими здесь в дружбе, между прочим, и с Элмером. Сам бы по себе этот Брондла ничего не значил, но был известен своими собаками, необычайно сильными и злобными. Брондла хвастал, что они у него пробовали человечье мясо. Неизвестно, как там с человечиной, однако охотники Брондле завидовали. И целую дюжину таких псов Брондла привез в крепость - то ли продавать, то ли обменивать на что-то. Находились они под охраной трех угрюмых дуболомов, таких молчаливых, что их можно было принять за немых, а может, они разучились говорить, общаясь исключительно с собаками. И вот этих собак кто-то выпустил из псарни во двор.
        Рычащая, взлаивающая свора металась по брусчатке, а народ разнесло по сторонам. Карабкались на крыши пристроек, висели на столбах, вжимались в стены. Женщины визжали. Карен встала у деревянной пристройки, тихо присвистнула.
        Огромные, черные, рыжие, оскаленные пасти, пена, стекающая с языков. Визг, вой, лай. Ад. Бред. Хорошая картина для весеннего дня. Ей показалось, что наверху, на галерее, стоят Брондла и Элмер. Показалось? Да нет же, она их ясно видела. А на лестнице - один из псарей. Вот оно что. Просто так решили позабавиться, пугнуть народ от скуки… или знали, что она идет? Так она и пойдет. Игры…
        И сбившиеся у стен и по углам увидели, как ведьма пересекает двор. Свора сбилась в кучу, но она продолжала идти, и свора расступилась. При этом Карен вроде бы разговаривала с собаками, произнося что-то тихим, ровным голосом, и те успокоились и завиляли хвостами. Она прошла, не оборачиваясь. Пусть теперь псари с плетьми делают свое дело. Миновала она и ближайший дверной проем, в котором увидела еще одного человека. Измаил смотрел на нее. Доволен, просто сияет. И, конечно, не подумал двинуться ей на помощь. Уверовал, черт бы его побери! Созерцатель чудес. Ему что ни покажи, все чудо. И теперь будет рассказывать всем и каждому, и ему, да, разумеется, ему в первую очередь.
        Когда она возвращалась от коменданта, Измаил дожидался ее на том же месте.
        - Ну и что ты здесь торчишь?
        - Мне приказано тебя охранять.
        - Так что ж ты в дверях отдыхал, когда Брондла с Элмером хотели меня собаками затравить? Может, ты своего господина так охраняешь?
        - Он - другое дело. А про тебя я знал, что собаки тебя не тронут. Тебя защитит твоя магия.
        - Какая еще магия? - с досадой сказала она. - Просто все твари не любят, когда кричат, машут руками и бегают, а когда ты спокойно говоришь с ними и не суетишься, они тебя не тронут. - Это была правда, но Карен знала, что Измаил не верит в ее слова. - Лучше скажи - ты был когда-нибудь в Вильмане?
        - Нет. Не приходилось.
        - А о госпоже Линетте ты что-нибудь слышал?
        - Ну, еще бы! Говорят, ее красота превосходит человеческое понимание.
        - Да? Это плохо. Красота должна быть доступной пониманию. Особенно в данном случае. Надеюсь, это просто фраза.
        - Ничего не понял, - признался Измаил.
        - Напрасно. Во всяком случае, в ближайшее время ты еще не раз услышишь о госпоже Линетте. А может, и увидишь ее. Это я, Карен, тебе предсказываю.
        Пусть она сейчас похожа на человека, руками толкающего крепостную стену. По крайней мере она знает, в какую сторону ее толкать.
        Через два дня ей передали, что князь требует ее к себе. Она медлила несколько минут, прежде чем встать и пойти. Вот - настало время. Месяцы ожидания не прошли даром, а ноги не идут. Странно. Пора бы привыкнуть, и ведь она давно уже не боялась, а тут снова этот вязкий, отвратительный страх. Но она быстро справилась с собой.
        И не смешно ли - для того, чтобы начать действительно важный разговор, понадобилась эта история с собаками? Она нашла в себе силы усмехнуться, и страх прошел совсем. Она встала.
        Конечно, он прослышал и про собак, и про коня. (Последний случай она считала столь незначительным, что забыла про него. Один из недавно приведенных коней словно взбесился и никого к себе не подпускал, а она взяла его за уздечку и отвела в стойло. Любой порядочный коновал сумел бы сделать то же.) Впрочем, была еще причина, по которой Торгерн велел ей прийти. Понятное дело, он не хотел ее больше. Он бы вообще давно выкинул из головы само воспоминание об этом, если бы воспоминание не было столь позорным. А это оскорбляло. И как это могло произойти? Он пока что в своем уме. А раз так, может, было в этой девице что-нибудь такое? Он много раз смотрел на нее потом и видел, что это не так, но ему необходимо было в этом убедиться. Зачем - он не знал. Он просто проверял. Ее? Себя? Он не задумывался. Он просто хотел посмотреть на нее вблизи.
        И вот она сидела перед ним. Ничего в ней не было. Глянуть не на что. Что и требовалось увидеть.
        - В крепости теперь только и разговора, что о тебе.
        - Это их дело.
        - Знаешь, как тебя называют?
        - Знаю. «Княжеская ведьма».
        - По-прежнему будешь упираться и повторять, будто то, что ты делаешь, не колдовство?
        - Это не я делаю. Это сила, которая бывает во мне. Она приходит и уходит, сколько можно повторять. А может, спит и просыпается, точно не знаю.
        - Откуда в тебе эта сила?
        - Не знаю, - повторила она. И добавила убежденно: - Может быть, это потому, что я никогда никого не убиваю.
        - Тем, кто не убивает, сила не нужна.
        - Для этого, пожалуй, нужно больше сил, чем для того, чтоб убивать.
        Это была правда. Как и то, что она сказала Измаилу. Но была еще правда, о которой она не могла сказать никому. О том, что, изучая живые существа, она научилась овладевать их волей. Сначала животные, потом люди. Но она избегала этого, потому что считала подобное действие злом. И еще потому, что не все люди были ей подвластны. Так и теперь она это чувствовала. Он был слишком силен, единственный по-настоящему сильный противник, которого она встречала. Более того, она понимала - то, чего она достигает с помощью постоянной работы ума, у него получается просто так. Грубая, все подминающая сила. Другая сила, противоположная ее.
        - Мне не нужны пустые разговоры. Мне нужно, чтобы ты ясно сказала, кто окажется сильнее - Вильман или я?
        - Ты собираешься воевать с Вильманом?
        - Чему это ты так удивилась, про-ро-чица?
        Она медленно сказала:
        - Не понимаю, зачем тебе это понадобилось - завоевывать, когда ты его и так можешь получить?
        - Как это?
        - Госпожа Линетта. Единственная дочь. Наследница. Женись на ней, и ты получишь Вильман.
        Она говорила медленно и обстоятельно, как ребенку, который сам ничего не поймет. Он не удивился. Скорее выражение злобного упрямства появилось в его глазах.
        - Это тебя Катерн с Флоллоном подучили?
        - Плохо ты их знаешь, если думаешь так. Они слишком высоко о себе мнят, чтобы действовать через меня. Кстати, они вовсе не дураки, если им пришла та же мысль.
        Он не перебивал, она продолжала:
        - Получив Вильман, ты и Сламбеду сможешь диктовать свои условия. Тем более что ты сохранишь свои силы в неприкосновенности. Я скажу тебе, как это можно сделать.
        - А ты-то что с этого будешь иметь?
        - Я? То же, что и все люди в твоей стране. То, чего все хотят. Мир.
        - Мир? - Он усмехнулся.
        - Ты и тебе подобные всегда найдут, из-за чего подраться. Я говорю о большей части населения. Речь не об этом. Тебе в руки идет подлинное могущество, может быть, корона. - Она выбрала единственно верное слово, и слово это, конечно, не «корона», а «могущество».
        - Хорошо, иди.
        Уже в дверях ее догнал его голос.
        - Странно, однако, что именно ты советуешь мне это.
        Она не ответила.
        Вот и еще шаг сделан. Подсобные работы можно оставить на Флоллона и Катерна. И они работали, работали, как выяснилось, и то, что они не знали, на кого они работали, было, безусловно, к лучшему. «Выгода, выгода, выгода, - твердили они наперебой. - И вдобавок ко всему красавица, каких свет не видал».
        Они снова встретились у крепостной стены. На этот раз как бы случайно (она в этом сомневалась). Измаил маячил поблизости.
        - Все как взбесились. Это ты мне людей сбиваешь?
        - А ты отпусти меня на волю - сам увидишь.
        - Хватит, заладила - «отпусти». Много хочешь! Кто еще из пленных так живет?
        Она отвернулась и пошла вдоль стены, а он за ней. Теперь она уже могла позволить себе эту роскошь - не смотреть на него. Он продолжал говорить:
        - Ладно бы, только здесь все свихнулись. Нет, вильманский герцог гонца прислал. Предлагает начать переговоры. А как ты тут руку могла приложить, пусть черт разбирает. Ты здесь сидишь безвылазно. Хоть и говорят, что ведьмы летают, ты-то, похоже, не можешь. Могла бы летать, не сидела бы.
        Она не отвечала, продолжая идти впереди него. Ее длинный плащ волочился по земле.
        - Переговоры. Никогда за ним такого не водилось. Может, старик убить меня замышляет? Он сволочь хитрая, с него станется! В честном бою ему нипочем меня не одолеть, вот и заманивает в ловушку! А договор и выгоды - это как приманка. Ну! Что молчишь?
        Совершенно невпопад она спросила:
        - У тебя был когда-нибудь свой дом? Не место для отдыха и ночлега, а дом, о котором ты помнишь вдали и не забываешь, когда живешь в нем, где каждая вещь тебе знакома не потому, что так надо для чего-то, а потому, что сжился с ней, куда тебе всегда хотелось бы вернуться, как бы ни баловала тебя удача в чужой стране?
        - Нет. Никогда. Зачем? А у тебя был?
        - У меня был. Но твои люди разрушили его.
        - Ты говоришь о городе?
        - И о городе тоже.
        И обернулась. Он мало что понял из этого неожиданного монолога, кроме того, что сейчас она говорит с ним откровеннее, чем когда-либо. И сказал:
        - Знаешь, я решил принять приглашение Вильмана. Я сам поеду обсудить с ним договор. Ловушками меня не запугать.
        - Это твое дело, - безразлично сказала она.
        После этого разговора ей была предоставлена свобода передвижения внутри крепости - без провожатого. Но это было не важно. Ничего не было важно, кроме одного - крепостная стена, которую толкали голыми руками, поддалась!
        Хотя Измаила освободили от наблюдения, он продолжал периодически появляться перед ее очами - из чувства долга, из любопытства или еще по какой-либо причине. Он подробно рассказывал о подготовке к отъезду. Сам он, конечно, должен был сопровождать Торгерна. Карен позволяла ему говорить сколько хочется. Он не мешал думать. Выгода есть выгода, она на первом месте, но Флоллон прав - чего ждать от человека, который всегда предпочтет урвать, а не выторговать? И потом - в этом она была уверена, - при любой выгоде этот мерзавец не женится, если женщина ему не понравится. (Хотя это скорее было в его пользу. Но она о том не думала.) Значит, еще и это на мою голову - чтоб она понравилась. Прекрасная Линетта. Знатная дама всегда хороша по представлениям простолюдинов, но, судя по тому, как все единодушно твердят о ее красоте, она хороша на самом деле. И еще - кроме пресловутой красоты, о ней ничего больше не известно. Это, пожалуй, хорошо.
        Она сказала Измаилу, когда он пришел накануне отъезда («С очередным докладом», - мысленно съязвила она).
        - Теперь гляди в оба, потому что будут происходить важные вещи - для твоего хозяина, а значит, и для тебя.
        Он согласно кивнул головой. Так что же? За кем он отныне будет следить и для кого?
        Торгерн и его люди выезжали из крепости рано утром. Уже рассвело, но день обещал быть пасмурным. Дул промозглый ветер. Впрочем, почти все население крепости все равно сбилось во дворе поглазеть на торжественный выезд. Торгерн глядел равнодушно на всю эту давку, гомон, суету. Сама поездка, казалось, ничуть не занимала его. Катерн, возглавлявший свиту, озабоченно на него косился. Но ничего не случилось, двинулись.
        Ничего из царившей внутри крепости суеты не отразилось снаружи. Все те же мрачные пустынные пространства, жмущиеся к земле редкие фигуры крестьян, лужи, в которых не отражалось солнце. Выезжая из ворот, Торгерн обернулся. И увидел ту, которую бессознательно искал в толпе. Она стояла на крепостной стене в своем вечном темном плаще, длинном и широком. Не женщина, скорее птица. Тщедушное тело, острый нос и большие сложенные крылья. Он знал, что забудет о ней еще до того, как за ним захлопнутся ворота крепости.
        И забыл.
        Но она! Словно в неизлечимой болезни наступило непредсказуемое облегчение. Конечно, ее ненависть по мере роста укрепляла сама себя, как Милон со своим быком, но даже ей требовалась передышка. Карен казалось, что только с отъездом Торгерна по-настоящему наступила весна. И дни еще бывают солнечные, и трава наливается зеленью. Господи! Мир существует! Мир, оказывается, еще существует… Теперь она могла посвятить все время больным и приготовлению лекарств. Она привлекла к этому Бону и Магду - пусть учатся! Кроме этого, она засадила их за шитье платья, потому что ее единственное и неснимаемое страшно обветшало (правда, это платье во всем должно было повторить первое). Самой ей было некогда - она составляла новую мазь от ожогов.
        Новости, приходившие из Вильмана, были самые утешительные. Она узнавала их от Флоллона - он наместничал в отсутствие Торгерна и в последнее время заметно зауважал ее, хотя вряд ли считал реальной силой; а еще больше от жены коменданта - ее мальчик быстро выздоравливал. Она могла торжествовать - первое же большое сражение оказалось выигранным. Но понемногу смутное недовольство начало овладевать ею. Она не доверяла Торгерну, не доверяла даже тогда, когда он шел по пути, который она считала наилучшим. И теперь, когда он предоставлен себе… Надолго ли его хватит?
        Снова приехал гонец, и ей удалось узнать привезенные вести. Торгерн покинул герцогскую резиденцию, но все еще оставался в Вильмане. Его пребывание там было отмечено празднествами. Празднества! Она понимала, что это значит. Флоллон определял это словечком «загулял». Хотя, судя по всему, госпожа пришлась Торгерну по нраву (а может, даже и больше), дольше сдерживаться он не мог. И, между прочим, все к этому относятся с полнейшим пониманием. Может даже, предполагаемые тесть и жених прохлаждаются у одних и тех же девок.
        Они ведь сговорились. Правда, письменный договор не был составлен. «Рыцарское слово»! Но хоть это… И вот теперь празднуют. Ладно, пьянство, разврат - это цветочки. Но, сволочи, они же наверняка гуляют по окрестностям. Эти господа охотятся на крестьян - все равно, своих или чужих, как на зверей… только к зверю проявляют больше милосердия.
        Нет, не получалось у нее отдыха. И не могла она оставить того, что, как она считала, было ей предназначено в этом княжестве. Теперь, когда телесно ей стало немного легче, и ненависть не сковывала ее панцирем, мысль ее должна была бы получить большую свободу - и что же? Карен неотступно думала о Торгерне. Если бы она выкинула его из своего сознания, без сомнений, в логической цепи что-то бы разрушилось. И в то же время ей казалось, что в этих мыслях заключено какое-то зло. В самих ее мыслях. Как будто недостаточно зла в Торгерне! И душа наполнялась недобрыми предчувствиями.
        Торгерн появился раньше, чем весть о его возвращении.
        Он никогда в жизни не видел снов. А если и видел - никогда не помнил. И когда увидел сон впервые, то сразу оказался беззащитен перед ним. Сам сон был продолжением, а также развитием действительности - в своей постыдной сущности, которая, впрочем, не казалась ему ни мерзкой, ни грязной, ни непристойной, до того самого мгновения, когда он заметил, что она наблюдает за ним. Она. Карен. О которой он ни разу не вспомнил за весь этот месяц. Она именно наблюдала - не подсматривала, не пряталась. Стояла в длинном плаще с капюшоном. Только тогда он не видел вблизи ее лица. А сейчас видел и отчетливо различал презрение в устремленном на него взгляде. Затем она повернулась и пошла прочь. Он бросился за ней - не зная, не представляя зачем. Но, хотя он бежал, а она шла не торопясь, он никак не мог догнать ее и скоро потерял в этих длинных темных переходах.
        Потом он проснулся - все еще с ощущением долгого бега. Сердце тяжело колотилось, и хотелось пить. Хотя, возможно, это было с похмелья.
        Сон кончился, но ведьма не ушла никуда. Она ни разу больше не снилась ему, но наяву он не мог от нее избавиться. Не то чтоб он о ней думал. Он просто не мог о ней забыть. Он поймал себя на том, что готов крикнуть: «Да не торчи же ты у меня перед глазами!» А ведь такого никогда не было, когда она действительно была поблизости. И еще он ощутил, что ему ничего не хочется.
        Мир стал тусклым и серым. Нет, ему не было скучно. Просто ничего не хотелось. И болен он не был. Все было отлично, вина - хоть залейся, и девки - что надо и дело свое знали, и если бы не этот сон…
        Даже не перед глазами она торчала, а как гвоздь в голове. Или опять повторялось то же наваждение, что и в Тригондуме? Так ведь не было же в ней ничего! Он так определил, решил, и все. Душевное неудобство усиливалось от того, что доказывать это приходилось самому себе, а он спорить с собой не привык. Спор же проистекал не потому, что он не решился бы взять то, что ему хотелось, а из-за того, что желать такую безобразную женщину было унижением в собственных глазах.
        Но была ли она так безобразна? Конечно, была! Сколько раз он задавал себе этот вопрос - и стоило посмотреть на нее, как он в этом убеждался. Стало быть, и сейчас самый простой выход - увидеть ее. И все пройдет. За этим он и рванулся - за испытанным средством. Из-за этого торопился, гнал коня по дымящимся весенним дорогам. Он ехал не к ней, а к себе, чтобы обрести свободу от нее.
        Почему-то Торгерн ожидал, что Карен будет так же стоять на стене над воротами, как когда он ее оставил. Но ее там не было. И не было вообще нигде. Ни в толпе встречающих во дворе, ни на галереях.
        Сбежала? Умерла? Прячется?
        Карен была на заднем дворе. Она не хотела идти встречать Торгерна и сидеть у себя тоже не хотела. Последние минуты относительной свободы. Впрочем, здесь тоже было немало народу, в основном женщины и в основном занятые делом, те, кому не до ротозейства. Кто-то развешивал мокрое белье - день выдался ясный и солнечный, многие сновали между кухнями и кладовыми. Ей бы тоже пора было пойти заняться делом. Но она стояла просто так и смотрела на синее небо и молодую траву. И тут появился Торгерн в сопровождении Флоллона, Элмера и еще нескольких им подобных. Флоллон что-то докладывал на ходу.
        По приезде Торгерн сразу же решил обойти крепость, проверить, все ли в порядке. Подлинная цель, однако, была все та же, что привела его из Вильмана. Увидев Карен, он остановился. Он ее искал, и все же то, что она оказалась именно здесь, было для него неожиданностью. Флоллон продолжал что-то увлеченно говорить, остальные слушали.
        Она не двинулась, не повернула головы, все время ощущая тяжелый, неотвязный взгляд, нацеленный на нее.
        В это мгновение кто-то потянул ее за край плаща, и тонкий голос произнес ее имя. Она повернулась. Это был маленький мальчик, которого она вылечила, - сын коменданта.
        - Карен! Карен! Смотри, что я тебе принес. - Он вытащил из-за пазухи маленького черного котенка. - Это подарок. Для тебя.
        Ей сразу стало легче. Вот здоровые громилы стоят навытяжку перед князем. А мальчику наплевать - он ей котенка принес, и это главное событие. И где он еще его взял? В крепости она ни у кого не видела кошки. Недавно из Малхейма привезли, надо думать…
        Котенок вертел головой, глядел узкими, не до конца прорезавшимися глазами.
        - Смотри, какой черный!
        Карен взяла котенка на руки, погладила, и он незамедлительно лизнул ее ладонь.
        - Есть, наверное, хочет, - задумчиво сказала Карен.
        - Он был совсем слепой! - восторженно сообщил мальчик. - А теперь видит!
        - А глаза еще глупые… Ладно, пойдем покормим его.
        Мальчик ухватился за ее руку, и они пошли вдоль стены. Торгерн смотрел, как она уходит с мальчиком и котенком. Он молчал.
        Он ехал сюда, чтобы ее увидеть. Он ее увидел. Не прошло.
        Она сидела за столом в своей комнате, подперев голову руками. Из-за перегородки доносились смех и восклицания - Бона и Магда возились с котенком, смотрели, как он лакает молоко. А она сидела одна, размышляя. Значит, опять! Ведь, кажется, с этим было покончено. Значит, ошиблась, не учла, на какие выверты способна эта душа, успокоилась… Она думала, что нашла единственную брешь в защите, окружающей его душу, защите почти безупречной, слабое место в ней нащупалось лишь после долгих поисков. И в этом оказалась опасность!
        И теперь ее замысел потребует вдвое больше усилий: вершить дело, ради которого она пришла, и одновременно противостоять гнусным вожделениям - да кто ж такое выдержит! Бежать прочь из княжества - разве не сумеет она усыпить бдительность своих сторожей? Нет! Свобода - это то, чего она желает больше всего, и на эту приманку ловит ее Враг. Похоть для сластолюбца, золото для скупца, и свобода для вольного человека… искушение… Она усмехнулась. Хороша бы она была, бросив свое дело, не доведя его до определенного конца. Но что же делать? Никто не поможет, никто не поймет. К черту! Она уже не та, что в Тригондуме, не станет ждать, пока ее потащат на бесчестье. Она сама нанесет упреждающий удар. И такой удар, для которого понадобятся силы немалые. Это не мелкого подонка вроде Оскара припугнуть. Тут расплачиваться придется по большому счету. Может быть, не сразу, но придется. Так что же - оставить себя беззащитной? Рабски подчиниться насилию? А главное - отказаться от единственной возможности действовать?
        Опять этот тупик. Убежать. Не сделать. Так нет же. Клин клином вышибают. На чем обожглась, то и станет оружием. Оружие? У меня, у лекарки? Да, для защиты.
        Трудно? Она вспомнила любимого Исаака Сириянина: «Носи иго свободы своей, или будешь согбен под иго рабское и послужишь врагам своим».
        Лучше, пожалуй, не скажешь. Только надо собраться с силами. Сколько времени в запасе - день, два? Мало…
        Два дня прошли спокойно. Она почти не выходила и виделась только с Измаилом, от которого выслушала подробный рассказ о том, как шли переговоры в Вильмане. Разумеется, он замечал лишь внешнюю сторону событий и не имел на них влияния, но он хотя бы лично присутствовал там. В особенности он восхищался красотою госпожи Линетты. Однако, как поняла Карен, это восхищение было абсолютно бескорыстным. Измаил и в мыслях не посягнул бы на женщину обожаемого хозяина. Он страстно желал этого брака, не распознав, что на идею эту навела его Карен. Какое недоступное пониманию, диковинное порождение природы - верный слуга, думала она. Торгерн не являлся и не приказывал ей прийти. И снова она задавала себе вопрос - надолго ли его хватит?
        Он и в самом деле не хотел ее видеть. Серый, точно присыпанный пеплом мир снова обрел цвет, и… стало еще хуже. Теперь он точно знал, что его мучило все это время, и это доводило его до бешенства. Тяга к этому жалкому созданию унижала, но от того не проходила и не ослабевала.
        Но почему? За что? Ведь ясно же видел, какая она. А «любить душу» - этого он не понимал и слов-то таких не знал, да и не нужна была ему ее душа. Не душа, а тело. Хилое, кособокое, тщедушное тело. И глаза-плошки, и темные космы - они тоже принадлежали телу, а больше он ничего не видел. Только космы и глаза, голос и усмешка - что же это делается, будь оно все проклято!
        Странное воспоминание. В детстве он часто убивал птиц - сворачивал им шеи, ломал спины - и отчетливо помнил отчаянный трепет под своими руками, сердце, колотившееся почти о самую ладонь, слишком сильно, слишком часто, как не бывает у людей, жар и хруст костей, и нечто похожее, нет - то же самое - он ощутил тогда ночью в Тригондуме.
        Он ни с кем не мог поделиться этим - унижение стало бы еще большим. Он сохранял над собой власть и занимался делами, но лишь настолько, чтоб не заорать и не начать биться головой об стену.
        Она тоже занималась своими делами и ни с кем не делилась мыслями. Но она не хотела кричать. Когда так темно, криком не столько призовешь друга, сколь привлечешь разбойника.
        Он проснулся в полном мраке. Несколько мгновений лежал, не в силах пошевелиться. То, что он увидел, еще стояло перед глазами. Слава Богу, все приснилось, ничего этого не было. А… если нет? Он сел на постели, машинально вытер залитое потом лицо - руки были такими же мокрыми. Все тело ломило. А если было? Ведь не бывает же таких снов! Он слышал однообразные тупые удары - это кровь стучала в висках. Быстро, не зажигая огня - привычка, - оделся. И оттого, что это делалось часто и безотчетно, никак не мог вспомнить, делалось ли это уже нынешней ночью.
        Глаза привыкли к темноте, а может, начинало светать. Измаил спал на полу у порога. От звука шагов он проснулся, приподнялся - но Торгерн молча сделал знак оставаться на своем месте.
        Проще всего было спросить у Измаила - выходил я нынче или нет? - и все тут же разрешилось бы, но он не мог этого сделать, не потому что не хотел выглядеть посмешищем в глазах подчиненного, плевал он на Измаила, нет, он должен был сам удостовериться, собственными глазами.
        И, молча, вперед по коридорам, как тогда, только не за кем гнаться, и такая предутренняя тоска и ощущение, что он знает, что увидит там, что он уже шел здесь, что все это уже было недавно, было, а потом…
        В слабо освещенной комнате он увидел темную фигуру, сидящую на краю неразобранной постели. Теперь-то он точно не спал, и оттого, что явь совершенно совпадала со сном, и оттого, что мертвое изуродованное тело обретало не призрачное, а живое существование, все стало на грань, через которую разум не способен перешагнуть, а когда она так же, как во сне, быстро поднялась и обратила к нему удивленное лицо, он почувствовал, что не в силах больше этого выносить.
        Не глядя, на ощупь он придвинул к себе табурет и сел за стол, положив голову на руки.
        - Что случилось? Что с тобой? - спросила она.
        Он молчал.
        - Ты болен?
        Ответа не последовало. Она встала напротив, ожидая, когда он уберет руки от лица и посмотрит на нее. Он убрал руки и посмотрел.
        - Нет, ты не болен, - сказала она скорее себе, чем ему, и словно желая утвердиться в том, что уже знала: - Ты видел дурной сон… про меня?
        Мгновение они смотрели прямо в глаза друг другу. Потом он снова опустил голову. Он знал, что за прошедшее мгновение она увидела все то, что хотела и не должна была видеть.
        - Это плохо, - последовал спокойный вывод. - Но ничего, сейчас я помогу.
        Она отошла, стала шарить на полках. Достала глиняную чашку, налила в нее из одного кувшина, из другого, поболтала. Он молча следил за ее действиями. Она отпила из чашки, протянула ему.
        - Вот. Не очень сильное. Безвредное. Но спать будешь спокойно.
        Он взял чашку. Теперь уже она следила, как он пьет. Мелькнула тень давнего разговора и слабо припомнилась старая мысль: «А ведь я могла бы принять противоядие». Нет. Это не то, что сейчас нужно.
        Неожиданно она услышала голос, хриплый, сорванный (а ведь он еще не произнес ни слова!):
        - Как… откуда ты… узнала? Кто тебе сказал?
        Медленно и размеренно она произнесла:
        - Мне не нужны слова, чтобы знать. - И обычным, будничным голосом добавила: - А тебе лучше бы пройти к себе и лечь спать, не то голова будет болеть.
        Он ушел. Возможно, несколько ближайших часов он действительно будет спать. Даже обязательно. Ей бы тоже не мешало вздремнуть после такого напряжения. Но лучше потом. Она слышала, как шепчутся за перегородкой Бона и Магда. Они, конечно, проснулись, затаились и ничего не поняли. Человеку приснился страшный сон, он пришел, получил пару сочувственных слов и лекарство. И никто никогда не поймет, как она устала, как опустошена. И какое отвращение… Ведь это я сделала, я, и никто иной.
        Что ж, усилия оправдали себя, ей удалось обезопасить себя от насилия. Однако победу праздновать не будем, она неполная и временная. Сейчас он подчинился мне, но до конца этот человек никогда и никому подчиняться не будет. Очень скоро он попытается вырваться на свободу.
        И он сделал этот рывок. И еще как сделал! Причем способ, к которому он прибегнул, был самый простой, простейший. Что делают все в подобных случаях? Пьют. И он пил. Но как! И не один, конечно. Загул в Вильмане - это было так, невинное развлечение. Именно в смысле запоя, женщины на сей раз его не привлекали. В целом все это продолжалось дней семь, а может, девять, он не запомнил. И подсказывать было некому. Все окружающие были пьяней вина. Единственным, кто сохранил трезвую голову, был Измаил. Нельзя сказать, чтоб он по природе был таким уж трезвенником, но он хотя бы помнил, зачем он здесь находится. И только он один заметил случай, прошедший мимо общего внимания. Он, впрочем, тут же и забыл об этом, а если и вспомнил, то много позже - как среди хора орущих голосов, потерявших подобие человеческих, Торгерн крикнул ему: «Приведи ее!» - «Кого? - спросил Измаил, но Торгерн не ответил, потому что зажал себе рот ладонью.
        Он прокусил ладонь до кости, чтобы не произнести имени, которое не забывалось. Это было единственное, что он мог еще сделать, - не назвать. Все остальное было вне его власти. Тяжелая тоска сгущалась. И опьянение его не брало, по крайней мере сознание не затуманивалось. Ничего, кроме вина, в глотку не лезло. Спать он тоже не мог. Бесконечное бдение, ночь не отличить от дня. Постепенно он перестал различать тех, кто был рядом, он только чувствовал: все кругом - враги. Тоска перерастала в ненависть, а ненависть - в ярость. А ярость должна найти выход.
        Временами он поднимал отяжелевшую голову, оглядывал зал, казавшийся тесным из-за того, что был переполнен, и темным, потому что свет факелов не рассеивал кислых испарений, мутным облаком стлавшихся вокруг. Жрали, пили, блевали, засыпали, валились на столы или под столы, где шныряли собаки и кухонные рабы, просыпались и снова принимались пить. Только скученность в зале могла победить промозглый холод, исходивший от каменного пола, хотя на него набросали соломы. Впрочем, сейчас солома не столько грела, сколько уберегала при падении. И кругом раскатывался шум, беспрерывный, однообразный. Но не это привычное безобразие раздражало Торгерна. Что-то другое. И все время попадалась на глаза какая-то рожа, похожая на кусок парного мяса, однако с гляделками и с бородой. Что за рожа? Убрать ее отсюда!
        Но рожа не исчезала.
        Элмер. Он перебрался на ближайшее место, оттеснив всех, кто послабее, и теперь не то что-то рассказывал, не то доказывал, хохоча и стараясь заглянуть князю в лицо.
        Голос его с трудом доходил сквозь общий шум.
        - …а как он потом умолял! В ногах валялся! Отдай, говорит, раз выкуп взял! Ну и что, что взял? Что хочу, то и буду, и никому ни в чем не обязан! И деньги мои, и пленные мои! Потому что он - городская сволочь, а я - благородного рода, от первых королей Лауданских!
        - Это ты из благородного рода? - проговорил Торгерн с какой-то веселой отчетливостью. - Тебя лауданская сука родила от кабана в канаве.
        Элмер рванулся с места, таща кинжал из ножен - мечи перед пиром приходилось отдавать всем, кроме князя. Торгерн легко вскочил ему навстречу. Окружающие хотя и тупо, но все же соображали, сунулись между противниками, но как-то неуверенно, потому что те все же прорвались друг к другу, однако Элмер, размахнувшись, ударить не успел. Торгерн схватил его за ворот, тряхнул и швырнул в сторону. Элмер отлетел, ударился о каменный столб и свалился с подвернутой головой.
        Кругом уже заваривалась обычная пьяная драка, и кто-то уже замахивался скамейкой, но Торгерн обернулся, и в руках его теперь был меч, и с размаху перерубил скамью. От этого, а пуще от самого вида Торгерна остальные сыпанули в стороны. Тогда, с мечом в руке, он принялся крушить все, что подвернется. Волна ярости затопила все, слепое бешенство, жажда убийства.
        Те, кто потрезвее или успели протрезветь, понимали, что это больше, чем пьяное молодечество. И слово «припадок» уже прошелестело.
        - Измаил! - завывали. - Где Измаил?
        Не было Измаила. И люди из всех углов глядели на беснующегося, и чей-то слабый голос произнес: «За княжеской ведьмой бы послать…»
        Тут появился пропадавший Измаил. Вытянутыми руками - а руки у него были дай Боже всякому - он на ходу расталкивал толпившихся, прорубая дорогу, по которой за ним шла Карен. На сей раз плаща на ней не было, а через плечо висела сумка.
        Когда они пробились к краю, Карен вышла вперед и пошла к Торгерну, не побежала, а просто пошла с той уверенностью, которая казалась всем легкомыслием, но была расчетом, который дал ей перехватить занесенную над ней руку. Она могла лишь задержать эту руку, не удержать. Нужно было, чтоб он не успел ударить до того, как она заглянет ему в глаза. Она произнесла несколько слов, никто не разобрал, какие это были слова, оно и не важно, дело было в голосе, а не в словах. И все увидели, как Торгерн пошатнулся и упал, забившись в судорогах.
        На губах его выступила пена. Впрочем, судороги быстро прекратились. Карен попыталась его приподнять, протащила несколько шагов, затем, продолжая поддерживать, обернулась к толпе. Лицо было у нее сердитое, выбившиеся пряди волос торчали, и походила она не на ведьму, а на обычную горожанку, которая тащит домой не в меру подгулявшего мужа.
        - Да помогите же, черт бы вас всех брал! Я одна его не сволоку, тяжело…
        Ее слова вывели собравшихся из оцепенения. Они зашевелились, стали подходить ближе.
        Торгерн был без сознания. Тащили они его вдвоем - Карен и Измаил, но к ним пристроились Флоллон, Катерн, еще какие-то (об Элмере все совершенно забыли), а сзади ковылял неизвестно откуда взявшийся отец Ромбарт, бормотавший что-то насчет соборования. Его не слушали и отпихивали, а в спальню и вовсе не впустили.
        Торгерна положили на постель. Карен распоряжалась.
        - Таз какой-нибудь сюда. Или бадью. Скорей! Его сейчас рвать будет. Вон ты! Сбегай в погреб, пусть тебе льда нарубят. Окно растворите!
        Катерн спросил Измаила:
        - Когда ты успел?
        - Я не дошел… она по пути встретилась.
        Карен, получив то, что ей требовалось, стала всех бесцеремонно выпроваживать.
        - Все! Нечего здесь толпиться. Только мешаете. Хватит одного помощника.
        - Он поправится? - спросил Флоллон.
        - Конечно, поправится. Мне такое не впервой. Приятного, правда, мало. Да вы и сами… того… идите отсыпайтесь. Измаил мне поможет.
        В ее голосе звучала та особая лекарская уверенность, которая успокаивает лучше всяких снадобий. Они стали, пятясь, покидать комнату.
        Измаил угрюмо спросил:
        - Это падучая?
        - Нет. До этого еще не дошло. Но если он будет так пить, то падучей кончится. Он ел что-нибудь сегодня?
        - По-моему, нет.
        - Так я и думала.
        Она развязывала ремешки на сумке с лекарствами.
        - А как отличить простой припадок от…
        - После, после объясню, - прервала она. - А сейчас помоги стянуть с него сапоги и одежду.
        Довольно долго им было не до разговоров. Измаил действительно мог быть хорошим помощником, тем более что теперь из-за своей озабоченности перестал задавать лишние вопросы.
        Когда забытье стало больше напоминать тяжелый сон, Карен сказала, что покуда не нуждается в его помощи и он может отдыхать. Измаил страшно устал, но будь на месте Карен кто-нибудь другой, он продолжал бы сидеть и бодрствовать. Однако Карен он доверял безусловно. Он улегся на свое место у порога и мгновенно уснул.
        Карен сидела у постели. Комната освещалась только углями очага, но ей этого было достаточно, чтобы видеть страшное опухшее лицо Торгерна. Она рассматривала его с каким-то холодным вниманием. Обычно она лишь усилием воли заставляла себя посмотреть на этого человека, но теперь она не могла отвести от него глаз. И она знала почему. Одно-единственное движение… Жилка бьется над ключицей… пальцем прижать, надавить…
        А я? А моя Летопись? Измаил крепко спит, и неужели я не обману стражу? Одно движение, и город отомщен, и войны не будет, и спадет эта тяжесть с моей души…
        Она знала, что не сделает этого. Более того - она вылечит человека, которого ненавидит всей душой. А ведь он лежит не раненый, не умирающий, просто упившийся, как свинья, черт знает до чего. И не жалость ей мешает, нет. Просто твердо усвоенное правило - лекарь не убивает больного.
        Никакой лекарь никакого больного. Это общий закон. И еще одно, свое, личное - мои руки должны быть чисты! Я не убийца, как все вы здесь. И хватит об этом.
        Она растолкала Измаила, дала ему последние указания и ушла.
        Иногда тьма, затянувшая сознание, давала трещину, и в ней он смутно различал фигуру, неподвижно сидящую у постели. Карен, склонив голову к плечу, смотрела на него. Это был сон, но теперь он приносил покой, а не ужас, и вновь наступавшая тьма не давила собой.
        Он открыл глаза, и словно железный обруч сомкнулся вокруг черепа. Распахнутое окно впускало рассеянный внутренний свет. У постели сидела темная фигура, склонив голову к плечу. Измаил задремал сидя. Впрочем, просыпаться он умел так же мгновенно, как засыпать. Он вскочил, потянулся за кружкой на подоконнике.
        Торгерн смотрел на потолок. Было ему худо, но потрясения он не испытывал. Ну, похмелье, ну, тяжелое.
        Бывает. Только не припомнится никак, чем все кончилось.
        - Измаил, что было вчера?
        - Припадок, - сказал телохранитель, протягивая полную кружку. Запахло мятой и еще какой-то травой.
        - Еще что? Драка? - Он нахмурился, припоминая, с кем дрался и почему.
        Измаил продолжал докладывать:
        - Да, с Элмером. Ты его пришиб, а уж как - не знаю. А потом начался этот самый припадок. Все, конечно, вусмерть переполошились. Но Карен сказала, что это не падучая, и вообще всех уняла.
        - Карен? - Он понемногу начал понимать. - Она что, сюда приходила?
        - Всю ночь она здесь была. Только что ушла, как рассвело.
        Он умолк, ожидая приказаний. Торгерн молчал, снова уставившись на темный потолок. Рот пересох, губы растрескались, и ныла прокушенная ладонь, и нельзя сказать: «А на душе было еще гаже», потому что все это было одно и то же. Словно сбывался его первый, вильманский сон. Позор его доконал. Не стыд - он не знал, что такое стыд, - а позор. Он давно уже, весь месяц думал о позоре, но настоящий-то позор был - вот он. Она была виновата в этом, она толкнула его в яму и сама же вытащила оттуда, и из-за этого - он явно это ощущал - позор его каким-то образом объединял, сближал их. Это была их общая тайна, о которой не должен был знать никто.
        Только они во всем мире. Они двое. И он понял, что всякая попытка разорвать цепь, которая связала их, лишь укрепит ее. И это не кончится никогда.
        III. Линетта
        Края дранки над кровлей перехода от Западной башни к воротам были неровные, и такая же неровная кайма солнечных пятен лежала на кирпичном полу. И глазу было приятно следить за этими пятнами света в полутьме галереи. В конце ее мыкался Катерн, Карен сразу заметила его, но по-прежнему делала вид, будто занята только солнцем. Он стоял, склонив голову, так что верхняя часть лица терялась в тени, и видны были лишь рот со слишком яркими, точно мокрыми губами и раздвоенный подбородок. Неуверенность Катерна забавляла ее. Еще недавно он заорал бы сразу, чтоб обратить на себя внимание. Теперь - нет. Он будет ждать, пока она поравняется с ним. Ну, вот…
        - Карен!
        - Я слушаю тебя.
        - А я тут тебя жду. Поговорить надо…
        - Ты заболел? - Она отлично видела, что нет.
        - Не в этом дело… Ладно, давай без дураков. Мы тут все, может, когда грубо с тобой говорили или еще как… не, прости, не понимали. Но ты ведь можешь, а? Сила эта в тебе самая…
        - О чем ты? - кротко спросила она.
        - Я же не настаиваю, у тебя, может, свои виды… А только никто, кроме тебя, этого не сумеет. - Устав ходить вокруг да около, он наконец выпалил: - Сделай что-нибудь!
        Разговор происходил в середине мая. Со времени болезни Торгерна прошло две недели. Выздоровел он быстро. Но Карен это никаких послаблений не принесло. Напротив, все прежние послабления отменились, а запреты ужесточились. Ей было запрещено заниматься врачеванием и выходить из крепости даже под надзором. Последнее особенно угнетало ее, так как она рассчитывала на это время для пополнения своих запасов. Травы наливались соком, самая пора сбора, и пора проходит напрасно. В ответ она заявила, что ей нужно наблюдать светила, а у себя в пристройке она делать этого не может, нужно выходить. Разрешение, к ее удивлению, было ей дано. Дозволялось посещать Западную башню. И все.
        - Что, по-твоему, я должна сделать? - Спокойствие ее голоса подействовало на Катерна.
        - Не знаю… Наш-то уж очень зол стал.
        - А мне что за дело? Разве он не выздоровел?
        - Выздоровел, я не про то… Но ты посмотри, что он творит! Мы-то ко всему привычные, и то… Я тебе правду скажу. Раньше я его не боялся. Теперь боюсь.
        Он был прав. Торгерн свирепствовал хуже прежнего. Первыми поплатились родичи Элмера, который, кстати сказать, умер от своей раны на следующий день после того злополучного пира. Ну, он все же заслужил смерть и в драку полез первым, хоть Торгерн и оскорбил его - а не попадайся под руку в такое время! Но Торгерн не ограничился этим. Он приказал убить всех мужчин в роду Элмера, невзирая на возраст. Многие были зарублены в своих домах, другие же казнены во дворе крепости. Остальные были изгнаны за пределы княжества, можно сказать, в одних рубахах и босиком. Имущество их большей частью пошло в казну, частично же было отдано на разграбление. У Элмера были друзья-приятели, и следовало опасаться мятежа. Но Торгерн на этом не успокоился. Теперь он принялся трясти горожан и делал это так основательно, что в крепость уже дважды приезжал малхеймский епископ, дабы увещевать правителя. Однако призывы к милосердию оставались втуне. Из ближайшего окружения Торгерна никто пока не пострадал, но уверенности в будущем не было ни у кого.
        - Это ваши дела. Я в них не суюсь.
        - Так для общей же пользы… и его… Тогда, во время припадка, у тебя ладно так получилось… Силой своей…
        - Заладил. Если я стану силу свою швырять куда ни попадя, чем я жить буду? И что от меня останется?
        - Ну, поговори хоть, может, он послушает. Все равно ведь никто не решится.
        - Я подумаю. Но не обещаю. И сами же потом начнете хором вопить про сглаз, порчу…
        - Никто ничего не скажет.
        - Ты просто так за всех вещаешь?
        - Нет. Мы посоветовались. Многие так думают.
        - Тогда устрой так, чтобы меня пригласили на ближайший совет.
        Она вернулась к себе, села на кровать, задумалась.
        Тут же неслышно появился Черныш, прыгнул к ней на колени, ткнулся головой в плечо. Она мало обращала внимания на котенка, никогда не кормила его и не гладила, предоставляя все эти радости Боне и Магде, но он отлично разбирался, кто здесь главный, и оказывал ей явное благорасположение перед служанками. Господи, такие вещи даже коту понятны. Впрочем, эти здесь разумом не много ушли от Черныша. Хуже всего - бестолковость людская. И все же - чего ей удалось добиться за… сколько же времени прошло? Да, почти полгода, если считать со дня пленения. Уже полгода. Итак, первое - достигнута какая-то договоренность с Вильманом. Второе - намечается брак Торгерна и Линетты. Третье - Торгерн не начинает военных действий. Достаточно? Но не для нее. Нет никакой ясности в вопросе со Сламбедом. Все договоры остаются пока на словах. Единственное, что может что-то изменить, - вмешательство в дела управления. Мне предназначено смягчать ярость владыки? Быть Давидом при Сауле? Давид… Хитры, ничего не скажешь. Но недальновидны. Ее место в совете должно быть узаконено. Не гадалкой, не шептуньей войдет она туда. Та, которую
связанной волокли по улицам Тригондума, будет по праву среди высших советников. Ее призовут. И она пальцем не пошевелит для этого. Пусть работают Катерн и Флоллон. Они будут за нее. Все в конечном счете за нее. Кроме Торгерна. Он по-прежнему остается ее главным противником.
        Разумеется, все были за нее. И готовы признать за ней право приходить на совет. И верили, что никто, кроме нее, не может помочь. Но сказать об этом Торгерну не решился никто. О том, как что-то предприняли без его ведома? Боже упаси! Тем более что общая немилость коснулась и ведьмы, находившейся как бы под домашним арестом. Нет, своя голова дороже. И в той же мере, в какой они возлагали надежды на ее помощь, они так же надеялись, что она передумает и не придет. Тем паче что она все не появлялась. И, глядя в его неподвижное, тяжелое лицо, думали об одном - не выдать страха. Все. И Флоллон, и Катерн, и Оффа, заменивший Элмера, и прочие, мелочь и покрупнее. Кроме епископа. Ему тоже не сказали. Это был крепкий, деятельный человек лет за пятьдесят - глубокий старец по их понятиям. Но стариком он себя не признавал и не желал сосредоточиться на заботах исключительно о спасении душ.
        Она появилась, когда все уже заняли свои места, - наверняка выжидала до последнего момента. И когда она шагнула через порог, общее чувство было как перед прыжком в холодную воду.
        - Вот… Карен пришла, - осипшим голосом произнес Флоллон в предчувствии неминуемого грядущего крика и рукоприкладства.
        Они встретились впервые после его болезни. И ничего не произошло. Идя по проходу между скамьями советников, она видела, как по мере ее приближения менялось его лицо, словно державшее его напряжение постепенно отпускало.
        Кто-то придвинул ей низкий дубовый табурет. Торгерн кивнул. Она села рядом с креслом Торгерна. «Почти у ног». Ладно, и это вытерпим. Как бы низко она сейчас ни сидела, она уже приблизилась к вершинам здешней иерархии. А пока будем слушать.
        Первым начал епископ Аврелиан. Появление Карен если и смутило его на мгновение, то в замешательство не привело. Он, вероятно, давно имел прочное понятие о Торгерне, и женщина в совете ничего нового к этому понятию не прибавляла. Он приехал, чтобы сказать то, что хотел, и ничто не могло ему помешать. Говорил он зычным, несколько сиплым голосом, голосом человека, привыкшего обращаться к толпе.
        - Сын мой, я вновь пришел просить тебя за свою паству. В Малхейме давно царит запустение. Горожанам нечем прокормить своих детей, не говоря уже об уплате налогов. Отмени последний налог или хотя бы уменьши его.
        - Это невозможно, отец. Я уже говорил тебе.
        - Говорил. Но плач и молитвы бедняков звучат для меня громче твоих слов. Вдумайся, ведь они несут все тяготы войн, однако лишены возможности вкусить от плодов победы.
        - Никаких тягот они не несут, сидят спокойно в своих норах, пока я с войском нахожусь в походе. Они забыли, видно, что могут торговать, набивать брюхо и плодить детей потому лишь, что я защищаю их. Многие зарятся на Малхейм, но, пока я у власти, ни один враг не сунется через границу княжества.
        - Да, - сказал Аврелиан, - обеспечить покой государства может только сильная верховная власть. Но кто поручится за то, что твоя власть останется сильной и впредь?
        Карен вскинула взгляд на епископа. Отлично, старик, то, что надо, Аврелиан!
        - Слабость наших врагов - вот порука, - быстро ответил Флоллон, упредив князя. - Вильман и Юкунда, государства побережья и загорья - все воюют. Настоящий адский котел… и мы среди них как скала в море. Ничто нас не минует, ни хорошее, ни плохое… - Он почуял, что его речь начала сползать куда-то не туда, и поспешил умолкнуть.
        Торгерн ничего не сказал. Сидя к нему спиной, Карен не могла видеть его лица, но чувствовала, что последние слова прошли мимо его внимания. А это никуда не годилось. Не для того она сюда явилась. Пока она думала так, снова заговорил епископ. Он, видимо, понимал, что был чересчур резок, и продолжал более осторожно. Он вовсе не имел в виду усомниться в правах правителя, но забота о княжестве… сила благого примера…
        Все это Торгерн слышал от него десятки раз. Однако сейчас ему мешала даже не привычка. Жизнь превратилась в дорогу, в темный узкий коридор, в конце которого ждет она. Он знал это, и вот он ее увидел. Даже больше - она сидит рядом с ним. Опустив глаза, он видел - не затылок ее и спину, нет, только закрывающие их волосы, которые она редко убирала в прическу, словно ей трудно было их стягивать. Второй плащ поверх плаща.
        Карен прислушивалась. Хотя речь епископа по-прежнему двигалась в нужном направлении, в тщательно подбираемых словах ощущалась усталость.
        «Теперь время вступить мне».
        - Для укрепления власти нужны два условия, - негромко, но внятно проговорила она, - мир с соседними государствами и обеспечение наследования. А для достижения этого я вижу один выход. Правитель должен как можно скорее взять себе супругу. Благородное собрание понимает, кого я имею в виду. Я говорю о госпоже Линетте из Вильмана.
        Собравшиеся разом заговорили меж собой, закивали. Епископ глядел в ее сторону озадаченно. Он видел ее в первый раз, но, разумеется, слышал о княжеской ведьме и теперь не знал, радоваться ли ему неожиданной союзнице. Он молчал, и Карен понимала почему - не знал, как к ней обратиться. «Госпожа» - явно не тянет. «Дочь моя» - это ведьме-то? По имени - тоже не годится…
        - Ну, это ты чересчур лихо сказала, - заметил Катерн, - но, в общем, и правда в этом есть. Правитель никому ничего не должен. - Он покосился на Торгерна, тот никак не прореагировал, и он продолжал: - Однако для чего же ему отказываться от собственной выгоды?
        Последовал новый всплеск голосов, обсуждающих открывшиеся возможности. Но он не слушал. Осторожно протянул руку и коснулся притягивавших его взгляд волос. Они были теплые, живые. И не было сил оторвать от них пальцы.
        Руки Карен, скрытые в складках плаща, сжались в кулаки до побеления суставов, но на лице не двинулся ни один мускул. Заметил ли кто-нибудь? Кажется, нет. Ей хотелось вскочить с места и заорать, а вместо этого она сидит и терпит, потому что совет должен продолжаться.
        Он продолжался, и большинство было за нее, но не все. Вот Оффа - нововведенный в совет, и уже хорохорится.
        - По-твоему, для блага княжества обязательно нужна госпожа Линетта? Что мы - трусы, чтобы выторговывать мир с Вильманом? Да при желании князь может захватить этот Вильман со всеми его девицами!
        Она встала.
        - Речь не о том, чтобы что-то выторговывать. - Она старалась говорить так же спокойно, но с большей силой убеждения. Она достаточно умела управлять своим голосом. - Речь о том, чтобы сберечь силы для более важной задачи. Объединение разрозненных государств, о которых упоминал Флоллон, всех мелких княжеств, герцогств и королевств произойдет так или иначе. Для вас важно, чтоб оно произошло под эгидой Торгерна. Я не говорю, что у вас нет для этого сил, но вы тратите их бесплодно в сварах между собой. Кончится все это тем, что вы потеряете выгоды, которые дает срединное положение княжества, и уступите свои преимущества королям побережья.
        И они снова заорали. Одни - что да, княжество должно стать королевством, и оно будет королевством, черт побери, а другие - что она не смеет называть их геройские войны бесплодными сварами, и все перекрыл голос епископа, вещавший, что он согласен с этой женщиной, что слова ее благоразумны, и он советует прислушаться к ним.
        Тут все взоры обратились к Торгерну.
        - Пусть князь сам скажет!
        - Почему ты молчишь?
        Он снова их видел и слышал. А они видели его. Но никто ничего не заметил. Он обвел собрание взглядом. Крикуны примолкли. В полной тишине раздались его слова:
        - Я вас слушал. Что решу - узнаете. Все.
        Все? Посторонние были бы разочарованы. Никакого решения? Но здесь привыкли. Не могли они привыкнуть только к тому, что скрывалось за этим «все». Оно могло обернуться и коварным замыслом, и полным равнодушием. Собравшиеся начали подниматься. Приглушенные голоса слились в неясный гул.
        - А ты, Карен, повремени.
        Повернув голову, она увидела у дверей яростно гримасничающее лицо Флоллона. Не решаясь открыть рот, он махал ей рукой, точно повторяя: «Да! Да! Да!» Она осталась сидеть на месте, но как только последний из советников покинул зал, вскочила на ноги и, отступив к окну, зашипела:
        - Еще раз дотронешься - голову обрею! - Казалось, эти слова принесли ей некоторое облегчение. Она злобно рассмеялась. - И как это я раньше не додумалась? Без волос я буду еще безобразнее, а?
        Однако Торгерн оставил без внимания эту выходку, во всяком случае, то, что он сказал, вовсе не было ответом на нее:
        - Ты правильно сделала, что пришла сюда. Я не хотел. И зря. Теперь все правильно.
        - Я всегда все делаю правильно. А ты что творишь? Зачем род Элмера разорил? И горожан ограбить хочешь.
        Она могла позволить себе говорить в подобном тоне. Он еще слишком хорошо помнил свой сон. А когда забудет…
        - Не надо было бояться. Когда не боишься, то все совсем иначе.
        Она заметила, что Торгерн стал говорить теперь с явным трудом, словно бы запинаясь, чего раньше не было.
        - Ты льешь кровь, как воду, и хочешь, чтобы люди тебя не боялись? А ведь это твои люди, не мои, ты обязан о них думать, а не я, хоть и приходится.
        - Но теперь ты всегда будешь здесь. Мои дела - это твои дела.
        Она махнула рукой.
        - Разговор глухих. Что ты говоришь…
        Как ни странно, это он услышал.
        - Тебе не надо говорить, чтоб ты поняла. Ты же и так все знаешь. Ведь ты знаешь.
        - О Господи. Я-то, конечно, знаю. А ты ничего не хочешь знать. Ты хоть помнишь, о чем здесь битых два часа толковали? О тех самых твоих делах. О твоей женитьбе.
        - Да. Но я сейчас о другом.
        - Об этом. Об этом же самом.
        «Бесполезно. Потому что он глух ко всему, что не от него исходит. Я могу орать ему в самое ухо, он не услышит».
        - Хватит, поговорили. Я ухожу.
        - Но мы скоро увидимся.
        - Да.
        Внизу, под лестницей, ее поджидали Флоллон и Катерн. Подслушивать они опасались и теперь нетерпеливо подскочили.
        - Ну, как?
        Не глядя на них, она сказала:
        - Если бы кто знал, как здесь нужна Линетта.
        - Кто?
        - Ну, госпожа Линетта, коли так угодно. Только как ее сюда заманить?
        - А епископ?
        - Что епископ? Он здесь не поможет. Может, он и рад бы, да не выйдет. Хорошо, если не будет мешать.
        И, не прощаясь, она зашагала к себе. Они ее не интересовали. Они тоже не могли помочь. Как нужна здесь Линетта. Это помогло бы разрешить политический узел. И - Карен не хотела лгать себе - Линетта нужна была ей из чувства самосохранения. И верно - ни слова не было сказано. О чем? Конечно, ему не надо было говорить. Она знала. Короче, все снова сходилось на необходимости этого брака. Дело даже не только и не столько в личном отвращении. Эта дурацкая, нелепая, никчемная страсть путала все в продуманном порядке действий. Следовало развернуть его в нужную сторону и ткнуть мордой туда, куда надо. И сама Карен не может прилагать излишних усилий, потому что… потому что помешает само ее присутствие. Вот тоже задача. Присутствовать, не присутствуя. Ну, на эту приманку я не попадусь.
        В следующем переходе вынырнул отец Ромбарт с прижатыми к груди руками.
        - Я только что видел его преосвященство, - торопливо сообщил он. - И он хорошо отозвался о тебе, хотя, как он сказал, раньше слышал о тебе одно лишь дурное. Но, если помыслы устремлены к высшему, Господь не оставит тебя. Ибо сказано: «И если будут грехи ваши, как багряница, как снег убелю».
        - Вот этого я никогда в Писании не понимала. Как может алое стать белым? Кровь - снегом?
        - Это может сделать один лишь Бог.
        - И один лишь Бог может это понять. И он очистит нас от грехов, только если мы сами захотим быть чисты. Разве не так?
        - Как можно не хотеть очиститься от грехов?
        - Ты живешь здесь - и спрашиваешь меня об этом?
        Она вернулась к себе в пристройку, и на нее глянули две пары глаз - черные и голубые - и снова склонились работе. Бона усердно толкла пестиком в ступке. Магда шила. Они предпочитали работать здесь, а не у себя, независимо от присутствия Карен, если она им разрешала, конечно. Она кивнула девушкам, расстегнула плащ, бросила его на постель. Вон там, где Бона стучит пестиком, сидел Торгерн, уронив голову на руки.
        Она прошла в меньшую комнату, которая служила главным образом кладовой. Там же стояла бочка, в которой можно было мыться, но сейчас она мыться не собиралась, стояла, оглядываясь на свисающие пучки трав, на узкое окно под потолком. Она не случайно сказала как-то Торгерну о доме. Уже полгода она жила, тщательно вглядываясь в окружающую жизнь и одновременно не замечая ничего внешнего. Это был не ее дом, не ее город, не ее страна. Несмотря ни на что - не ее.
        А ведь это, наверное, плохо - не замечать, среди каких вещей люди живут, кто во что одет, только общее, только суть.
        В комнату тихо вошла Бона.
        - Я закончила.
        - Хорошо. Отдыхай. И Магда может отдыхать.
        - Может, лучше дашь нам урок?
        - Урок будет. Но попозже.
        Карен знала, что однообразие угнетает, и перемежала занятия лекарским искусством рассказами, большей частью почерпнутыми из книг отца - длинные сложные истории, сочиненные учеными римлянами и греками, - о человеке, колдовством превращенном в осла, о разлученных влюбленных, о мудреце Аполлонии Тианском или о походах Александра и Цезаря, покоривших многие страны, но не сумевших сохранить собственной жизни; или это были темные путаные предания истории их родного полуострова - об огромных крепостях, построенных римлянами в Вильмане и долинах Энола, о погибшем бесследно королевстве Агелат, о войнах Сантуды, о стране Желтой Гадюки и ее злой королеве… В сущности, это тоже были уроки, не менее важные, чем медицина. Знания, которые получали Бона и Магда, не были тайными, но в мире сохранилось так мало знаний, что даже эти помогут им возвыситься - по крайней мере в собственных глазах.
        К вечеру снова появился Измаил. Он принес довольно объемистый сверток.
        - Вот. Завтра охота.
        - Какая еще охота? Ни на какие охоты я не езжу.
        - Ничего не знаю, а он велел тебе быть. Здесь одежда. Я на глаз прикинул - должна подойти. На конюшню приди пораньше, та кляча, на которой ты раньше ездила, никуда не годится, подберу получше.
        Она подумала, кивнула.
        - Ладно. Передай, что я поеду.
        В свертке оказались рубаха, куртка, штаны, сапоги (где взял? с кого снял?), и все это было перетянуто ремнем с бронзовой пряжкой. Она переоделась, и впервые в жизни ей захотелось посмотреть на себя. Ну и вид, должно быть! Лошади разбегутся! Усмехнувшись, она провела лезвием ножа по волосам, еще замаранным ненавистным прикосновением. В самом деле, что ли, обрезать? Волос, честно говоря, было жалко. Вот была бы на свободе - волос бы не пожалела. Кажется, у римлян был обычай приносить волосы в жертву по обету… Ладно, там посмотрим. Она начала заплетать косу потуже. Однако к чему вся эта затея? Или он решил, что теперь я должна присутствовать везде - раз в совете, то и на охоте? (Надо будет проткнуть еще дырки в этом ремне, а то свалится, чего доброго.) Скорее всего так оно и было. И все-таки мысль о завтрашней охоте претила ей. Во-первых, бесполезная трата времени. Во-вторых, развлечение из убийства. К тому же выставляться напоказ в мужской одежде да часами трястись в седле до одури…
        Но вопреки ожиданиям она не устала. Впервые на воле после сидения взаперти. Кажущаяся свобода - и такая тоска по свободе настоящей, режущая, разрывающая грудь… или это свежий воздух рвет легкие… ветер погони…
        Они были в лесу, а она так устала видеть только камни крепости да еще небо над ними. Скачка, остановка, топтание на месте, кружение по лесу, снова скачка, но ей не было никакого дела, она мчалась бесцельно, свободная даже от азарта, с пустыми руками.
        Измаил - а он все время был рядом - заметил это. Он подъехал к ней.
        - Ты без оружия?
        Она молча показала ему обе руки.
        Он протянул ей короткое копье - такими были вооружены многие охотники. «Ничего не понял». Но объяснять ничего не стала.
        - Без оружия? На кабаньей травле? Не испугаешься?
        - Погляди кругом. Я и так среди кабаньей стаи. Разве я боюсь?
        Измаил был обескуражен.
        - Послушай, это все отличные люди, за что ты их не любишь?
        - Моя любовь отдана тем, кто в ней действительно нуждается.
        Тут он сам сказал:
        - Не понял.
        - А что ты вообще понимаешь? - огрызнулась она. - Что тебе, собственно, от меня надо, ты же давно меня не стережешь!
        - Я хочу знать…
        Она неожиданно смягчилась.
        - Тогда не обижайся. Знать и понимать - не одно и то же. И я ведь хочу знать.
        - Ты и так знаешь.
        Опять эти слова!
        - Ошибаешься. Я мало знаю и мало видела. Я никогда не видела моря, я никогда не видела гор. Всю жизнь я прожила в городе, стоявшем посреди плоской равнины, окруженной редкими лесами. Но я никуда не тороплюсь. Придет время, и я увижу все это и более того…
        Она не закончила. Она и не знала, чем закончила бы, но тут охоту снова сорвало с места, и разговор их прервался.
        Может быть, в охоте и действовал какой-то порядок, но ей он оставался непонятен, как Измаилу - ее рассуждения, наоборот, охота представала ей воплощением бессмыслицы, которая была ненавистна Карен при ее страсти к разумному ходу событий. Ветки хлестали по лицу, собачий лай повисал в воздухе. И Брондла, наверное, здесь, во всяком случае, собаки похожи на тех. Брондла, приятель Элмера. Измаила отнесло куда-то в сторону, а рядом неожиданно оказался Торгерн. Он повернулся к ней. Несмотря на шум, она расслышала, как он сказал: «Ты здесь. Ты здесь».
        - А если б я бежала? - крикнула она. - Сейчас?
        Послышалось ли ей сквозь переливы лая, или он действительно ответил:
        - Никогда я с тобой не расстанусь!
        Она придержала коня, и тут же из-за деревьев показался Измаил, и они поскакали бок о бок вслед за Торгерном, плащи раздувал ветер, поглядеть со стороны - так светлый ангел и два черных демона за плечами, а на самом деле… на самом деле…
        Теперь она знала, что ей не уйти, что за ней смотрят и здесь, но все равно она старалась умышленно держаться в задних рядах охотников, и, пока шла травля, ей удалось понемногу отстать. Поэтому она не видела, что происходит впереди.
        А впереди - произошло. Оффа в запале погони вырвался вперед, обогнав даже собак, и разъяренный кабан бросился на лошадь. Удар был так силен, что не только вышиб охотника из седла, но и лошадь сбил с ног. Подоспевший Катерн оказался удачливей. Ударом копья он свалил кабана. Однако Оффа продолжал лежать на земле, придавленный собственным конем, у которого была сломана нога. Катерн приказал оттащить коня и склонился над раненым. Лицо того совсем посерело, одежда успела пропитаться кровью.
        - Плохо дело, - сказал Катерн.
        - Не везет преемнику Элмера, - бросил кто-то в толпе охотников, которые почти все уже успели съехаться к поляне.
        Катерн подошел к Торгерну.
        - Плохо дело, - повторил он. - Не похоже, чтобы он мог оправиться. - И после паузы: - Прикажешь кончить?
        Так поступали обычно с тяжело раненными. Однако Торгерн впервые в подобном случае медлил с ответом. Потом обернулся, словно ища кого-то.
        - Ведьма? - неуверенно спросил Флоллон.
        Торгерн кивнул. Флоллон махнул рукой. Карен спешилась, бросила поводья конюху и пошла по поляне, волоча за собой сумку. Следом двигался Измаил.
        Засучив рукава и вынув нож, она распорола одежду и сапог, заполненный кровью (опять кровь… но ей некогда было рассуждать). Дела действительно были невеселые. Сломанные нога и два ребра - это что, гораздо больше беспокоила рана в боку. Как это его угораздило?
        Верно, копытом задело… или скорее седло так воткнулось. К счастью, на сей раз сумка с лекарствами при ней, можно воздержаться от крайних методов. Измаилу она велела нарубить веток, а сама стала развязывать тесемки на сумке.
        Остальные охотники молча стояли вокруг и смотрели, как она промывает раны, прикладывает к ним снадобья, накладывает повязки и лубки. Измаил помогал ей. Может, кому из охраны и приходила в голову ехидная мысль, что Измаил стал в последнее время чем-то вроде подручного при ведьме, однако посмеиваться не смели, во всяком случае, вслух. Все знали, что Измаил может избить до полусмерти, и не со зла, а просто так, для науки.
        Распорядившись насчет носилок, Карен поднялась на ноги, по-прежнему с ножом в руках, и только заметила, что все смотрят на нее. Что они уставились? И ведь не Оффа их беспокоит, нет. Можно подумать, будто они в первый раз видят, что нож нужен не только для драки или еды. А и вправду, наверное. В первый раз.
        А он пошел против собственного приказа. Против запрещения врачевать. Так и будет.
        Обратно она ехала медленно, сгорбившись от утомления. Рядом - Измаил, чрезвычайно довольный тем, как все сложилось. Думала ли Карен о том, что он может стать ее преемником? Смышлен, памятлив, не гнушается работы… Но нет, нет. И не только из-за собачьей преданности Торгерну, хотя из-за нее тоже. И не потому, что он плохой. Он не плохой. И не хороший. И неизвестно, каким он станет - добрым человеком или злобной сволочью, более опасной, чем его хозяин. И то, и другое возможно.
        - А ты еще говорила - зачем тебе на охоту, - услышала она его голос. - А он велел - и был прав. Значит, у него было предчувствие. Он знает, что ты везде нужна.
        - Почему это? - подозрительно спросила Карен.
        - Потому что ты все можешь, - убежденно сказал он.
        - Неужели и ты веришь этим дурацким слухам?
        - Дурацким слухам я не верю. Я верю, что ты все можешь. Или хочу, чтоб ты все могла. Я еще не разобрался.
        Она взглянула на него исподлобья.
        - Чего ты хочешь? Ты же ничему от меня не учишься.
        Он пожал плечами.
        - Мне нравится с тобой говорить. Потому что когда ты говоришь, то все понятно. А когда замолкаешь, то я сразу перестаю понимать - вот как это может быть?
        Карен не ответила. О Господи! Одному важно, что я и так все понимаю, другому - что, когда я говорю, все понятно ему.
        Между тем Измаил со своей странной логикой уже перешел на другое.
        - Вот и нож мой пригодился. Я тебе еще меч добуду.
        - Зачем? Нож мне нужен, как любому лекарю, а меч ни к чему.
        - Меч всякому человеку нужен, - поучительно сказал он. - А мы идем на войну.
        - На какую еще войну? - Она резко распрямилась.
        - Как на какую? - Он снова пожал плечами. - Война и есть война.
        Она хлестнула коня, оставила Измаила позади.
        Значит, война все-таки затевается? И втайне от нее? Однако, возможно, еще не поздно, еще можно вмешаться, пока все неопределенно? Или - уже определенно, только Измаилу все равно, с кем воевать? Узнать. Повернуть.
        Узнать ничего не удалось. Вернулись в крепость уже затемно, и почти до утра Карен пришлось пробыть около Оффы, прежде чем она смогла удостовериться, что опасность миновала. А назавтра - новое известие. Торгерн незамедлительно отбывает в Малхейм, чтобы осмотреть городские укрепления, а потом, вероятно, в крепость Эгдир на западе княжества - по той же причине. И это после слов «Никогда я с тобой не расстанусь». То есть она как бы и осталась при нем - в крепости, носящей его имя, а он - вне сферы ее влияния, в городе.
        Ничего, думала она, пусть погуляет на длинной сворке, пусть погрызет ее. Он испугался своей зависимости от меня и сделал новый рывок на свободу. Ничего, пусть почувствует себя независимым, тогда, может быть, пройдет эта дурь, тогда, может быть, удастся…
        А ведь его следовало бы пожалеть - подумала она как бы отвлеченно, и тут же ее всю перекорежило от этой мысли. Пожалеть? Палача? За любовь ко мне? Любовь палача к жертве - можно ли представить себе что-нибудь более отвратительное? И без промедления ответила себе - можно. Любовь жертвы к палачу.
        На другой день после отъезда Торгерна она свалилась - заболела. Не было ничего неожиданного в этой болезни, которая редко надолго оставляла ее и которая - как она знала - рано или поздно убьет ее. Ну, убьет - не убьет, а из жизни выгонит. Она знала, что причиной болезни были раны, полученные в отрочестве, тогда залеченные, но навсегда искалечившие ее тело. Проходила болезнь всегда одинаково - сперва нестерпимые боли во всем теле, потом тошнотворная слабость, потом - ничего. В этот раз отличие было в том, что приступ был тяжелее и короче обычных - необходимость жить в постоянной опасности как бы изменила привычные свойства натуры. Не случайно же в присутствии Торгерна она держалась. А теперь она корчилась от боли и обливалась потом - похожее бывало, когда она чрезмерно расходовала свою силу или не могла стряхнуть с себя чужую болезнь. И хуже всего, что, пока боль, как опытный заплечный мастер, ломала каждый сустав, вытягивала клещами каждую мышцу - сознания она не теряла, она могла думать - о чем? Не возвращалась ли она к предположениям, что мучениями расплачиваются за свой дар? «Нет, - говорила
она себе, - нет». Но все это было для нее странным образом связано - дар, увечье, чистота телесная и духовная.
        Боль отпустила так же резко, как и вцепилась. Пришла слабость. Она больше не чувствовала тела. Меня нет. Только дух бестелесный, только разум и зрение, это и есть я. Вот о чем призваны напоминать эти боли. «Носи иго свободы своей…»
        Она уснула. Разбудил ее голос Магды где-то в стороне. С начала болезни она запретила Боне и Магде входить в ее комнату, хотя и знала, что они будут подглядывать. Сейчас солнце заливало комнату, и Магда у дверей орала на часового. Тот, в последние дни не слишком соблюдавший свои обязанности, на этот раз, видимо, решил проявить бдительность и куда-то Магду не пускал.
        - Да ты знаешь, кто я? - гневалась та. - Я служанка великой княжеской ведьмы. Я ей скажу - она знаешь что с тобой сделает?!
        «По ушам бы тебя за такие речи», - подумала Карен и снова задремала. Потом все опять пошло как обычно, и о болезни сторонний наблюдатель мог догадаться только по походке, в лице и голосе ее ничто не отразилось, но ходить, как всегда, быстро она пока не могла. Потом и это прошло. Слежка за ней, как обычно в отсутствие Торгерна, уменьшилась, а часового Флоллон и вовсе убрал.
        И все шло тихо-мирно, пока не прибыла Линетта.
        Это случилось около Духова дня, который в тот год приходился на середину июня. Говорили, что госпожа прибыла поклониться малхеймским святителям. Сопровождала ее значительная свита, возглавляемая ее дядей со стороны матери.
        Карен узнала про приезд Линетты заранее. От Флоллона. Он заметно растерялся. С одной стороны, плохо, что Торгерна нет, - дом без хозяина, оскорбление! С другой стороны, оно так вроде бы и лучше… Но Карен была исключительно довольна. В любом случае события приобретают ход. А прятаться ни к чему. И высовываться тоже. Как обычно, в толпе, среди всех… Хотя «среди всех» теперь не получается. Вокруг всегда расступаются. Поэтому на приезд госпожи она поначалу смотрела с галереи, выйдя из Западной башни, опершись о парапет. И хотя госпожу окружало много мужчин, с виду вполне значительных, геройски играющих желваками или, напротив, сияющих улыбками, и именитые сановники, церковные и светские, самыми высокородными среди них были Сигферт, дядя Линетты, и присоединившийся к ним в Малхейме Аврелиан, по мнению Карен, всех их надлежало сбросить со счетов. Она остановила свое внимание на Линетте. Насколько можно было разглядеть сверху, красота Линетты соответствовала тому, что о ней рассказывали. Настоящая «пряха мира», как в песнях поется, - высокая, стройная и светловолосая. Свободная одежда не скроет природной
статности. Тяжелые серебряные застежки на плаще. На голове повязка из тонкого льна. Светлые волосы заплетены в две длинные косы.
        Когда первоначальная суматоха несколько поутихла и народу во дворе крепости стало поменьше, но госпожа все еще находилась на высоком крыльце, принимая приветствия, Карен спустилась вниз, чтобы взглянуть на Линетту поближе. А при ближайшем рассмотрении госпожа оказалась еще лучше. Нежная белая кожа без загара, но не мраморная, не мертвенно-бледная, живая белизна. Губы, словно выведенные земляничным соком, и темные узкие брови. Глаза, затененные длинными ресницами, а на самом деле светлые - светло-голубые. Бледное золото и блеклая голубизна - цвета северного лета. Красота спокойная, надежная, которой можно любоваться, как любуются лесом, морем или красивым зданием.
        Однако, наблюдая за Линеттой, Карен заметила, что и та, в свою очередь, смотрит на нее, сначала как бы краем глаза, а потом и вовсе не скрываясь. Какая-то женщина из приближенных шептала ей на ухо, натягивая на лицо конец головного покрывала. А как же! Этого следовало ожидать. Скажи о человеке что-нибудь хорошее, дай бог, услышит собеседник, скажи «ведьма» - сразу донесут и до Вильмана.
        Настойчивый взгляд Линетты заметила не одна Карен. Окружавшие ее женщины отодвинулись в стороны, и Карен оказалась в одиночестве. Ей бы смутиться от высочайшего внимания, но она смущаться и вовсе не умела. Свобода, которую дает женщине некрасивость, гораздо больше власти, которую дает красота.
        Затем она услышала негромкий медленный голос:
        - Так ты и есть княжеская ведьма?
        - Люди здесь так говорят.
        Концы ресниц чуть дрогнули. Она удовлетворена. Спросила с каким-то холодным интересом:
        - Можешь предсказывать судьбу?
        - Это может любая гадалка на перекрестке, - безразлично сказала Карен.
        - Читаешь по звездам?
        - Чаще по глазам.
        - Какое же у тебя ремесло?
        - Самое простое. Понимать людей лучше, чем они сами себя понимают.
        И вновь почти неуловимое глазом движение в лице, означающее - разговор окончен. Линетта повернулась к своим дамам, и вскоре они проследовали дальше.
        Отлично! Все идет как надо. Мы обе спокойны, просто загляденье. Только мое спокойствие от знания, а твое - от незнания. А уж касательно чтения по глазам, то кое-что явно читалось в этих прекрасных глазах. Разочарование. Она явно разочарована. Наслышалась про княжескую ведьму и была готова увидеть демоническую красавицу или, наоборот, страшную старуху, даже чудовище с рогами и хвостом, а перед ней была просто некрасивая женщина - с острым носом, узкими губами и непомерно разросшейся гривой волос.
        Карен посмотрела на солнце. Часа два пополудни. Раньше вечера ждать нечего. Времени полно.
        Она вернулась к себе. Бона и Магда, вдоволь наглазевшись на знатных гостей, уже прибежали назад. Карен велела им вымыть пол в большой комнате и выгрести золу из очага.
        - Сегодня вечером у нас будут гости, - скучным голосом сообщила она. Кто - не объяснила намеренно. И вообще промолчала все ближайшие часы, занимаясь разбором трав.
        Когда стемнело, развела огонь в очаге, поставила на стол кувшин, пару кружек, плетенку с ягодами и сказала:
        - Скоро будет госпожа Линетта. Можете подслушивать, но чтоб я вас не видела и не слышала.
        В том, что Линетта придет еще сегодня, Карен не сомневалась. Она девушка решительная и нетерпеливая, что доказывает ее приезд. Конечно, она собиралась встретиться с Торгерном, но не застала его. Что ж, придется отдуваться за Торгерна.
        Дверь открылась без стука. Линетта стояла на пороге. Карен сидела за столом. В очаге пылал огонь.
        - Здравствуй, заходи, будь гостьей.
        - Ты ждала меня?
        - Конечно.
        Линетта кивнула, адресуясь, разумеется, не Карен, а своим мыслям. Кресло стояло именно так, чтобы в него удобно было сесть, и она села, не дожидаясь приглашения.
        - Будешь ужинать со мной?
        - Я не ужинать к тебе пришла.
        - Как знаешь. Мое дело предложить.
        Надолго ли хватит этой надменной манеры держаться? Будет ли предисловие? Или сразу перейдет к главному?
        - Если ты знала, что я приду к тебе, может, ты знала зачем?
        - Ну, наверное, - вежливо сказала Карен, - чтобы побеседовать со мной без свидетелей.
        - Да. Поэтому я и не вызвала тебя в свои покои. Мне вечно мешают. Опекают. Следят. О чем я буду говорить, ты тоже знаешь?
        - Вероятно, о твоем предстоящем замужестве.
        Госпожа, кажется, привыкла, что кругом нее выражаются обиняками, и мысль, высказанная прямо, хотя и достаточно деликатно, причиняла неудобство. Она отвернулась к огню, что дало возможность рассмотреть ее в профиль. Какая плавная линия носа. Да и вообще плавность - главное в ее облике.
        Но миг смущения был краток.
        - Да. Хотя в этом деле полно советчиков всякого рода, мудрых, опытных и знатных, я решила, что поговорить с тобой будет не лишне.
        - И правильно. Потому что все эти мудрые, опытные и прочие советчики в твоем деле совершенно бесполезны.
        - Потому что никто из них не владеет магией?
        - При чем здесь магия? Просто мужчинам нельзя доверять вести дела, они слишком глупы. Пусть себе дерутся, но решать главное должны мы.
        Линетта явно впервые слышала подобное утверждение. И это было ей лестно. Она продолжила неопределенно:
        - То женщина. А то ведьма.
        - Лекарка я.
        - Ведьма, это все знают. Знахарки в княжеских советах не сидят. Поэтому я и хочу знать, твое ли колдовство препятствует свадьбе, или еще что.
        Карен тихо рассмеялась.
        - Так вот ты как думаешь? О Боже! Я - препятствую? Да я отдала бы десять лет жизни, чтоб этот брак был заключен как можно скорее!
        - Ты? Какая тебе от этого выгода?
        - От этого всем выгода. Тебе, мне. Твоему отцу, Торгерну. Княжеству и герцогству. Всем. Ты, конечно, можешь мне не верить. Но лучше бы поверить. Так я предвижу.
        Линетта молчала, глядя на нее.
        «Она презирает меня, как существо безродное, нищее и уродливое, и в то же время не может не видеть во мне ставленницу сил, которых привыкла бояться и почитать. Посмотрим».
        - Тогда почему же он уехал?
        Этого вопроса следовало ожидать. Но Карен не собиралась раскрывать своих мыслей.
        - Он же не мог знать, что ты приедешь.
        Здесь была логическая ошибка, но Линетта ее не заметила. Она перегнулась через стол. Румянец пополз от висков вниз.
        - Тогда сделай так, чтоб он вернулся. - И трижды, как заклинание: - Сделай, сделай, сделай!
        Карен не двигалась. Она была потрясена. С самого начала ей казалось совершенно естественным то, что Линетта хочет начать собственную игру, но когда она поняла, что причины тому вовсе не политические, ей даже худо стало. Линетта продолжала что-то говорить, Карен не слышала, лишь постепенно приходила в себя. А собственно, почему она исключила такую возможность? Если ты не женщина, то о Линетте этого не скажешь. Бедная Пасифая! Однако это работает скорее на меня, чем против…
        - …скоро ночь Середины Лета и большой ворожбы. Тогда всем можно беспрепятственно покидать крепость. И если он к тому времени не вернется, ты будешь колдовать для меня! И только тогда я поверю, что ты хочешь мне помочь.
        - Не проще ли послать гонца в Эгдир?
        - Нет! Ты должна вернуть его силой магии. Он ничего не должен знать.
        - Магия - вещь опасная.
        - Я не боюсь.
        Карен молчала.
        - Ты набиваешь себе цену? Что ж! Если я захочу, я дам тебе золота столько, сколько ты сможешь унести.
        - Если бы я захотела, я имела бы золота больше, чем твой отец и Торгерн вместе взятые. Да что мне с того? Здоровой и красивой я бы от этого не стала, ума бы золото мне тоже не прибавило. Так что хорошо подумай, прежде чем со мной расплачиваться! А что до ночи Середины Лета - мы пойдем с тобой в полночь на Громовую пустошь, куда никто из людей не ходит. Если ты решишься на это, не бери с собой никакого железа - ни кинжала, ни пряжки, ни пояса, ни заколки для волос. Там я зажгу свой костер, а что будет дальше, пусть судьба покажет.
        - Ты сказала! А я сообщу тебе свою волю.
        Оставшись одна, Карен продолжала сидеть за столом. Должно было собраться с мыслями. А было ей не по себе. В той картине, которую она себе нарисовала, открылась новая перспектива, и перспектива эта ее отталкивала. Но для лекаря не существует ничего стыдного и непристойного! Собственно, радоваться надо. То, что Линетта влюблена в Торгерна, мне весьма на руку… но ведь жалко же ее! Если бы она вступала в брак с открытыми глазами. Но она спит. В сущности, Карен испытывала симпатию к Линетте, несмотря на самолюбование, в которое та постоянно была погружена, как в теплую воду, и ее надменность - слишком много оснований для этой надменности, она привыкла подчинять себе, а тут надо, чтобы она мне подчинилась… Но тут мы вступаем в иную область, где явлениям трудно подобрать имя. Карен сказала правду: магия - опасная вещь, только под магией она разумела иное, чем Линетта. Есть сила, которой можно подчинить любого человека с разной степенью приложения усилий. И душу Линетты Карен могла бы закабалить без особого труда. Но она не хотела этого делать. Она дала клятву прибегать к своей силе только в крайней
необходимости и при лечении болезней. Сейчас такой необходимости не было. И не только потому, что Линетта здорова. Карен ни за что и никогда не хотела проникать в чужую душу, изменять ее, чтобы ее не повредить. Магия - опасная вещь, а это и есть настоящая магия.
        О том же, что считала магией Линетта, у Карен были самые смутные понятия. Никогда это ее не занимало и не волновало. Так, слышала какие-то женские разговоры, точнее, обрывки разговоров, потому что не прислушивалась. И не забыла разве что потому, что ничего не забывала. Поэтому и сказала Линетте про костер. А теперь, значит, придется идти. Хотя еще неизвестно… В сущности, это проверка для них обеих. Если Линетта не решится на это, значит, ее любовь к Торгерну не так уж сильна, и Карен придется строить свои действия из этой предпосылки. Если она решится… А если идти? Ворожить? Ведь она не хотела нарушать естественный ход событий, а в данной ситуации это и будет естественно. Хоть бы знать, как это делается! Однако вряд ли госпожа большой знаток волшебства. Вероятно, слышала такие же разговоры. Следовательно, можно будет изобразить… создать видимость магии…
        Но ведь это же будет ложь! Обман. Она никогда никого не обманывала.
        Даже в гневе, даже в отчаянии. А сейчас готова решиться на это в холодном разуме?
        Да. Ну и что? Я никогда не опускалась до колдовских штучек, когда могла честно лечить людей. Не хотите меня лекаркой, хотите меня ведьмой - будет вам ведьма! - подумала она с такой злобой, что сама ужаснулась своей окрепшей в ненависти душе. И взмолилась:
        - О Господи всемилостивый, дай мне быть доброй. Я должна быть доброй. Не допусти меня направить силы свои на зло. Ты и так видишь, сколько я терплю ради добра…
        Найденные слова несколько ее успокоили. Да, это будет обман. Но ради добра.
        Ночь Середины Лета, или канун святого Иоанна, или ночь костров была самым веселым праздником в княжестве из всех праздников года. Готовились к нему загодя, порядок упал, но Карен пребывала в полном спокойствии. Она знала: Линетта не хотела посылать гонца к Торгерну, но Флоллон наверняка это сделал. Следовательно, Торгерн приедет либо накануне праздника, и тогда ворожба отменяется, либо сразу после праздника, и это будет приписано успеху ворожбы.
        Он не приехал. Начало праздника она наблюдала, стоя, как всегда, на стене. На закате солнца добыли огонь для большого костра, сложенного во дворе крепости. Среди связок хвороста и дров был всажен высокий кол, точнее, просушенное бревно, когда-то бывшее стволом молодого дуба, на него насадили огромное тележное колесо, с которого свисали веревки. И толпа жадно следила, как девять сильных мужчин, взявшись за концы веревок, двигались, вращая колесо вокруг оси. В первом ряду, подбоченившись, стоял Флоллон, рядом с ним - высокородный Сигферт. Все сколько-нибудь заметные лица из окружения князя и приезжие из Вильмана красовались неподалеку от костра. Аврелиан уехал в Малхейм накануне, но отец Ромбарт был здесь. Вид он имел еще более пришибленный, чем обычно, - но что он мог поделать с этим торжеством языческих нравов? Вероятно, про себя он молился о том, чтобы огонь не загорелся. Тщетно. По соломенному жгуту, обвивавшему столб, пробежало пламя, и, когда солнце коснулось края горизонта, костер разгорелся, и общий радостный вопль отразился от камней двора и крепости. Вскоре все пылало - костер, столб и
колесо наверху, и каждый пытался выхватить из огня головню для своего костра или набрать углей. Это считалось счастливой приметой. В Тригондуме не было такого обычая, там огонь для костров приносили из домашних очагов.
        Пора было возвращаться к себе и ждать. Когда совсем стемнело, за ней прислали. Не сама пришла. Ну, пусть…
        Они встретились у ворот крепости. Линетта была в белом плаще, простом платье и башмаках. У кого-нибудь из прислужниц, верно, взяла. За спиной ее маячили двое дюжих охранников.
        Ладно, по долине пусть проводят, а дальше - прости, Господь!
        Долина пылала бесчисленным множеством огней. С наступлением темноты процессия, неся факелы и угли из большого костра, спустилась из ворот крепости. Шли сюда и люди из окрестных деревень. Чем больше костров, чем больше огня - тем больше удачи, тем обильнее урожай - так верили они все. Мужчины и женщины в венках плясали и пели, прыгали через огонь, взявшись за руки и поодиночке, бегали с горящими головнями от костра к костру. О том же, что творилось в стороне от костров, лучше не говорить.
        Карен скорее угадала, чем увидела смятение Линетты. Вряд ли ей когда-либо приходилось спускаться со своих высот вот так, в ночь, в толпу. Для самой же Карен в этой картине не было ничего нового. Каждый год такие же праздники происходили за городской стеной в долине Трига, и Карен там постоянно бывала. Конечно, не ради собственного удовольствия. По обязанности. Где веселье - там обжорство, пьянство, драки, поножовщина. Без лекаря никак не обойтись. И уж, ясное дело, тогда ей и в голову не пришла бы мысль о ворожбе. И сейчас она шла легко, с наслаждением ощущая землю босыми ногами, в свободном своем платье и широком плаще, а в котомке среди пучков сухой травы лежал острый нож - так, на всякий случай, знать об этом всем не обязательно. За ней двигалась, осторожно ступая, Линетта, а еще дальше - охранники.
        Долина крутилась вокруг них и пела неразличимыми голосами. С холма катились пылающие колеса. Ничего более напоминающего образ безумия, владеющего этой ночью, нельзя было придумать.
        Они шли по залитой огнями долине. Карен уверенно забирала влево. Везло им необыкновенно. Никто их не хватал и не преграждал дорогу. Сыграло тут роль присутствие телохранителей или собственная сила Карен, но только они проходили словно по коридору среди мечущихся теней.
        Но огней вокруг них становилось все меньше, и Карен, остановившись, указала туда, где они вовсе пропадали.
        - Там - Громовая пустошь.
        Это были первые слова, которые она произнесла за ночь. И остановилась в нескольких шагах. Ей не было слышно ни слова, да и не нужно слышать. В княжестве ни один человек в здравом уме не сунется на Громовую пустошь. Тем более ночью. Тем более этой ночью. Когда Карен упомянула Громовую пустошь в разговоре, Линетта наверняка должна была порасспросить, что это такое. И теперь она отсылает прочь свою охрану. Это говорит за себя. А ей, похоже, не привыкли возражать. Это тоже кое-что… Помялись и отступили.
        Линетта увидела, как молчаливая фигура двинулась вперед. Она промедлила мгновение, потом поспешила догнать. Они шли, и странно было, до чего быстро бурлящая, многоголосая ночь превратилась в безмолвную и безлюдную. Сначала они поднимались по пологому склону, потом оказались в месте пустынном и непонятном. Редкий кустарник, высокая трава, которую никогда не выкашивали, с песчаными проплешинами. С реки, сейчас невидимой, тянуло холодом. И никого, никого. Громовая пустошь, по общему убеждению, была прибежищем злых сил, и только святой либо волшебник, наделенный большой властью, мог противостоять им.
        Далеко позади остались праздничные костры, но, к удивлению Линетты, темнее не стало. Даже напротив. Ночь светилась как бы сама собой.
        - Какая ночь! - пробормотала Линетта. - Не нужно никаких костров, все видно.
        Карен обернулась. Она шла теперь, то и дело нагибаясь - собирала в охапку хворост и сухую траву.
        - Даже если бы было совсем темно, - заметила она, - нас все равно бы увидели.
        - Кто?
        - «Все исполнено душ и демонов», - так говорили древние мудрецы.
        Подняв глаза, Линетта увидела черный обугленный ствол дерева, разбитого молнией.
        «Вот здесь они и водят хороводы».
        Они были на высоком берегу реки. Темнела вода под обрывом, а над ними - серое плоское небо. Ни звезд, ни луны. Ночь?
        - Я запалю костер. А ты расплети косы. Так.
        Она выкресала огонь, нагнулась над хворостом. Сквозь опущенные ресницы наблюдала за Линеттой. До сих пор она держала себя хорошо, даже отлично. Но Карен различала в ней скрываемую неуверенность. Это так. Иначе она не заговорила бы. Ведь я - все-таки - для нее не более чем служанка. Но она знает, что служу я не ей.
        Пламя лизало трещавшие ветки. Хорошее, доброе, чистое пламя. В такую ночь травы бы собирать, а не глупостями заниматься. Но это я могла делать, когда была на свободе. И сегодня я могла бы обрести свободу. Мы ушли далеко от крепости… никто не шел за нами… разве она мне помешает?
        Нет. Она усмехнулась. Кто победил демонов в своей душе, не испугается их в воздухе. А теперь займемся тем, для чего пришли.
        Встав на колени, Карен расстегнула сумку и стала вынимать из нее пучки засушенных трав. Ромашка… болотная мята… рута… тимьян… а главное - полынь. Все это она побросала в огонь. Губы ее шевелились, и Линетте казалось, что ведьма читает свою колдовскую молитву - «Отче наш» навыворот. Над костром попалил, кренясь, густой и горький дым.
        - Ветер с востока, - сказала Карен, - это хорошо.
        Она вынула из сумки ореховый прут и начертила круг на песке. Костер был в середине круга. Отступила.
        - Теперь слушай меня.
        Они стояли друг против друга, разделенные костром. За огненной преградой - глаза ведьмы, как темная вода.
        - Скажи, ради чего ты пришла сюда.
        - Чтобы исполнилось мое желание.
        - Назови свое желание.
        - Я хочу, чтобы Торгерн вернулся.
        - Готова ли ты призвать его?
        - Да.
        Будничным голосом Карен сообщила:
        - Разденься донага и босая трижды обойди костер, но не выходя за круг, что я начертила. Идти нужно по ходу солнца. Затем встань так, чтобы дым омывал тебя с ног до головы, и мысленно призывай того, о ком думаешь. В этот миг он также будет думать о тебе. Вот все, что нужно.
        После чего села на землю и подперла щеку кулаком. Самый тон ее, сухой и педантичный, как бы заранее исключал возможность оскорбления, но кто их знает, этих… Линетта молчала.
        «События в сией главе подошли к повороту. Либо она сейчас повернется и уйдет, либо…»
        Линетта бросила плащ на землю. Она сделала все, что ей велели. Карен не смотрела на нее. За годы знахарства она навидалась голых человеческих тел - мужских, женских, детских, старческих, живых и мертвых. Были среди них на редкость безобразные, были прекрасные. Возможно, тело Линетты было самым прекрасным из них, но смотреть на него Карен было неинтересно. Важно само действие.
        Выйдя из дымового столба, Линетта не спешила одеваться, хотя было довольно свежо. Что она - знает, что хороша, и хочет покрасоваться? Карен улыбнулась ей ободряюще, но в ответ получила взгляд мрачный, пожалуй, даже яростный.
        - А сейчас ты сделаешь то же самое!
        Вот как? Ну, конечно, оскорбление было, а паче того - унижение. Благородная кровь, Господи Боже мой!
        - Ты этого требуешь?
        - Да! Требую!
        «Ты хочешь отомстить? Очень хорошо, прекрасно! Я красавица - ты уродина, унизься предо мной! О, бедные, другого языка вы не знаете и не хотите знать… унижать, либо унижаться».
        - Я говорила тебе, что магия опасна. - Линетта продолжала упорно смотреть на нее. - И если ворожбе помешают, могут возникнуть последствия, которых никто не предскажет.
        Все тот же яростный взгляд.
        - И все-таки ты этого хочешь.
        - Да. Исполняй!
        - Ну, что ж…
        Она легко выступила из упавшего платья. По кругу ходить не стала, а сразу подошла к костру. Ведь ты этого хотела - обозреть меня? Во всей красе… о, бедная. Ты и не знаешь, зачем ты это сделала.
        Такого Линетта не ожидала. Плоская грудь, неразвитые бедра, ноги как палки, длинные руки с отчетливо читаемыми линиями мускулов - об этом она могла догадаться, это она и увидела. Но это тело вдобавок словно когда-то пропустили через мельничные жернова. На ребрах, выступающих над впалым животом, - следы переломов. И шрамы, шрамы, шрамы - толстые белые змеи, хвосты которых сплелись клубком на животе. Все, как бы изгоняющее мысль о любви, деторождении, обо всем, что от века предписано женскому естеству. И то, что она стала тягаться с подобным безобразием, каким-то образом унижало ее, Линетту, а не ведьму, унижало страшно. Она подняла глаза, ища торжествующей улыбки в лице колдуньи. Ее не было, но она должна, должна была быть! Может быть, во взгляде…
        Не в силах больше выносить этого издевательства, Линетта разрыдалась. Одной рукой она закрывала лицо, другой тщетно пыталась нащупать свое платье. Голый, беззащитный, плачущий комок плоти на голой проклятой земле. Карен перебросила ей одежду, которую ослепшая от слез Линетта никак не могла найти, и оделась сама.
        Немного постояла над своим костром, оценивая результаты. Разумеется, Линетта с самого начала рассудком не считала Карен своей соперницей. Но подсознательно, каким-то женским чутьем… Теперь эта догадка убита. Она убедилась, кто я. Все к лучшему. А теперь пора возвращаться, пока нас не принялись искать. Кончается ночь ворожбы.
        Костер она забросала песком. Линетта всхлипывала, уткнувшись лицом в колени. Убедившись, что потух последний уголек, Карен обернулась к ней.
        - Идем. Нам пора.
        И зашагала по направлению к крепости. Линетта покорно последовала за ней. Карен шла не торопясь, время от времени нагибаясь, чтобы рассмотреть ту или иную травинку, а то и сорвать - теперь она могла себе это позволить. И все же Линетта отставала. Она оставила на берегу свои башмаки, а идти босиком с непривычки ей было больно и колко.
        Они спустились в долину, являвшую тягостное зрелище отошедшего праздника. На вытоптанной сотнями ног земле - черные круги выгоревших костров. Многие еще дымились, и дым, дым, дым затенял рассветную долину в это утро. Раздавленные венки, россыпи углей, и кое-где - распластанные на земле тела тех, кого свалила усталость, вино, а может, и удар ножа. Сейчас все они неотличимы друг от друга. Спят. Храп, стоны, и еще где-то поблизости, за пеленой дыма, женский голос выводит монотонно и надрывно:
        Как я песню пела -
        Голос сорвала.
        Как душа болела -
        Не заживала.
        Как звезда скатилась -
        Слезой умылась.
        Что из глаз сокрылось -
        Не позабылось.
        Птица прилетела
        И улетела.
        Как душа болела.
        Душа болела.
        Голос захлебнулся, словно задушенный дымом, и смолк.
        Этот дым, горький его запах пропитал все - платье, плащ, волосы. Он напоминает о сгоревших домах, о пепелищах посреди города, о разрушенных стенах, обо всем, что осталось позади.
        Невыразимая печаль. Слезами неразрешимая. Но она не имеет права печалиться. Пусть женщины печалятся из-за любви, несчастья городов и княжеств требуют действия. А действовать можно только с ясной головой.
        И все это оттого, что пахло дымом. А что, собственно, в дыме печального? Только что глаза ест.
        Они подходили к крепости. Из-за тумана ли, из-за того, что она никогда не бывала здесь рано утром, - знакомые стены казались темными и страшными, какими они, в сущности, и были.
        …Вот еще забота - ворота. Как мы в крепость-то попадем, если они заперты? Придется ведь орать, вызывать часовых, пожалуй, что и о Линетте придется сказать. Загуляли где-то телохранители…
        Но ворота были открыты. И вовсе не ради них. Несколько всадников выезжали, выплывали впереди - туман глушил топот копыт и скрип ворот. Один из всадников обернулся.
        - Карен?
        - А, это ты, - безразлично сказала она.
        Он остановил коня и возвышался прямо перед ней - огромная серая тень. Капюшон плаща сполз на плечи. И хорошо знакомый взгляд. Только мне-то теперь что…
        - Откуда ты? Что здесь делаешь?
        - Странный вопрос. Нынче праздник, и мы с госпожой, - она кивнула в сторону, - были на празднике.
        Торгерн с недоумением повернул голову, похоже, не сразу понял. И было отчего. Увидеть госпожу Линетту в такой час, босую, растрепанную, простоволосую, в подозрительном обществе ведьмы - кто вообще в такое поверит? Но это была она, и теперь его упорный взгляд переместился на нее. Линетта молчала. Карен, зевая и кутаясь в плащ, прошла в распахнутые ворота. Все, братцы, дальше - сами. Я хочу спать.
        Она следила за руками Боны и Магды, сидя у края стола. Это было нечто вроде экзамена, и управлялись девицы, надо сказать, неплохо. Все последние дни она не давала им передохнуть, а то совсем запустили учебу, будь оно все неладно. Все, все, никаких любвей, никаких страстей, никаких посторонних в доме. Хватит валять дурочку, пора заняться настоящей работой. Снадобья, снадобья, снадобья… и не надо никому врать… ну, не врать - мистифицировать. Травяной дух сменил запах дыма. Бона и Магда схватывали все на лету… и вот так бы я могла прожить всю жизнь… а как же мое предназначение? А Летопись?
        Ни слова о Летописи. Она предостерегающе подняла руку, заслышав шаги в коридоре. Девушки удивленно вскинули головы - увлеченные работой, они не слышали ничего. Карен кивнула и спросила довольно громко:
        - Скажи-ка мне, Магда, если б ты жила на пустыре, где ничего, кроме полыни, не растет, что бы ты сделала?
        Магда рассмеялась, приняв вопрос за шутку.
        - Как это? Полынь - трава полезная. Она останавливает кровотечение, лечит горло и легкие. Еще полынь…
        Двери распахнулись. Линетта стояла на пороге.
        - Правильно, Магда, - сказала Карен, - полынь - трава полезная. Что же ты не входишь? - Она обращалась уже к Линетте.
        Линетта молчала, глядя на нее.
        - Так, девушки. - Карен встала. - Идите пока погуляйте. Сходите хоть в поле. Вернетесь, и мы продолжим наши занятия.
        Она взяла Бону и Магду за руки и подвела их к задней двери. Вернувшись, обнаружила, что Линетта уже вошла и сидит за столом. Но Карен не села напротив, как в прошлый раз, а отошла к очагу и стала переставлять кувшины и миски. Она ни за что не хотела первой начинать разговор.
        Когда пауза протянулась достаточно долго, Карен наконец обернулась к Линетте. Та смотрела на нее так же яростно и неотрывно, как тогда, у костра. Но во взгляде ее уже не было той повелительной силы. Скорее было в нем нечто молящее. Да. Яростно и умоляюще.
        - Ты… ты… - сдавленно начала Линетта, потом замолчала, видимо, не могла подыскать нужное слово, и вдруг закричала: - Подлая тварь! Ты обманула меня!
        Выкрик не удивил Карен, она ждала истерики с той минуты, когда Линетта вошла, и, казалось, испытывала удовлетворение от того, что не ошиблась.
        - Погоди. Разве я не исполнила все, о чем ты меня просила?
        Спокойствие ее подействовало на Линетту.
        - Да… - прошептала она.
        - Я пошла с тобой на Громовую пустошь. Я зажгла костер. Я устроила ворожбу. Разве я плохо исполнила это?
        - Да, но…
        - Ты сама назвала свое желание. А хотела ты в конечном счете одного - чтобы приехал Торгерн. Он приехал.
        - Да, но все напрасно… - Она говорила все тише и тише, голос ее почти сошел на нет, последние слова можно было лишь прочитать по движению губ. - Он разлюбил меня… - И снова внезапно разрыдалась. Слезы брызнули как-то сразу, неожиданно для нее самой, она закрыла лицо руками, и слезы текли сквозь пальцы.
        Карен быстро - заранее подготовилась - налила воды, сунула чашку в руку Линетте, достала из-под подушки платок и, пока Линетта, давясь, пила воду, вытерла ей глаза. Линетта вытерпела это безропотно, но слезы все текли.
        Что ж ты так плакать-то любишь. Нетерпеливость нетерпеливостью, но надо же сдерживать себя, думала Карен, но как-то отстраненно, понимая: Линетта не научилась сдерживаться, потому что до встречи с княжеской ведьмой ей не приходилось плакать.
        - Перестань ты, ради Бога, слезы лить. - Теперь она уже могла позволить себе повелительный тон. Вслед за тем, как перестала называть Линетту «госпожой». - Подожди, давай разберемся. Вы видитесь с ним наедине?
        - Нет.
        - Ну вот!
        - Но мы и раньше никогда не встречались наедине.
        - Ты ему что-нибудь говорила?
        - Нет. Никогда. Никому. Только тебе.
        - Так, может, он ни до чего не догадывается? Ты думаешь, он шибко умный? Может, он и вправду думает, что ты приехала на богомолье? Если он вообще что-либо думает… - От последнего замечания следовало бы удержаться, но Линетта не обратила на него внимания.
        - Правда? Нет… нет… я чувствую, что не из-за этого.
        - Почему?
        - Я не знаю, как сказать…
        - Попробуй. Это важно. - Карен считала, что всякая мысль может быть выражена словами.
        - Не знаю… У него пустые глаза, когда он на меня смотрит.
        - Они у него всегда пустые, - быстро возразила Карен.
        - Неправда! Раньше не были… а сейчас… как будто я мертвая… или он сам уже умер.
        Она прижала руки к вискам. Карен молчала. Не могла она, хоть убей, поверить в глубину любви к одному человеку и страданиям из-за этого. Для нее имели значение лишь общая любовь и общие страдания. Да и вообще любовь в ее понимании не имела самостоятельной ценности. Она входила как составляющая в те мысленные категории, которыми Карен обыкновенно пользовалась, - власть и подчинение, свобода и зависимость. И так хотелось сказать ей - брось, пренебреги, где твоя гордость, из-за кого ты страдаешь, не привыкать же ей убеждать обиженных женщин. И она сумела бы убедить Линетту, конечно, сумела бы. Но, если она это сделает, пропал весь ее замысел. Все, что достигалось таким трудом. И особенно теперь, когда Линетта дала себя убедить, что Карен не может быть ее соперницей, и доверилась ей совершенно. Погруженная в свои мысли, она не смотрела на Линетту, а та по-своему расценила молчание Карен.
        - Помоги… ведь ты же все можешь! - Бросилась, схватила руку, рывком поднесла ее к губам. - Я сделаю все, что ты скажешь!
        Карен оцепенело взглянула на Линетту. Та, конечно, не могла знать, о чем она думает. А Карен внезапно вспомнила несчастную солдатскую потаскушку, целовавшую ей руки у въезда в Торгерн. Но той по крайней мере было за что целовать руки.
        - Хорошо, - сказала она, с трудом разлепляя губы. - Что смогу, сделаю. - И с некоторой большей уверенностью: - И не приходи ко мне больше. Жилище ведьмы - не место для девицы из благородного дома. Я сама к тебе приду. Все.
        И снова, оставшись одна, она продолжала сидеть за столом. Силы ушли на то, чтобы подавить волну бешенства.
        Ну, братцы, это уже ни на что не похоже. Мошенничество - еще куда ни шло. Но быть сводней… До чего я еще дойду - ради добра?
        Спокойно! Не накаляйся понапрасну. Разве ты не достигла чего хотела: Линетта полностью перешла под твою руку - и без всякого вмешательства высших сил. А ведь она сопротивлялась. Пыталась сопротивляться. Только зубки у нее пока мягкие. А в остальном - сама виновата. Нельзя было устраняться прежде времени. Да, но я не хотела вставать между ними. И потом, кто мог ожидать, что Торгерн так себя поведет? Это он-то! Заболел он, что ли? Надо узнать. Для лекаря нет ничего стыдного и непристойного. Сейчас же она более, чем когда-либо, чувствовала себя лекарем перед сложной операцией, лекарем, готовящим свои инструменты. Инструментами были мысли. Их следовало отточить и разложить по местам.
        …Между прочим, не стоило сбрасывать со счетов ту версию, которую она изложила Линетте. Она сказала так, чтобы ее успокоить, но и это следовало принять во внимание. Не знает? Точнее, не хочет знать. Однако пока все сводится к одному. Придется поговорить с самим Торгерном. Ужасно мерзко, но придется.
        Она подняла глаза. Перед ней на столе сидел Черныш. Он вспрыгнул давно и терпеливо ждал, когда хозяйка посмотрит на него. Как будто он ждал, пока она не примет решения.
        - Вот так, малыш, - сказала она, усмехнувшись неизвестно чему.
        И словно в ответ - смех, голоса, шаги за дверями. Вошли Бона и Магда с охапками ромашек в руках. И вправду уходили из крепости. Ждут похвалы. Как они красивы! Правда, не так красивы, как Линетта, но… лучше им не быть на месте Линетты.
        - Вот и хорошо, что собрали.
        - Будем делать настой?
        - Будем, будем.
        - А потом?
        Это Магда. Все торопится. Забыли уже, что ли, о визите Линетты? Или надеются, что она сама проговорится? Напрасно надеются.
        - Какая разница, что мы будем делать потом? - И добавила странно: - «Потом» не существует, есть только «сейчас», и все, что есть, существует сейчас…
        Магда бросила цветы на стол и повернулась к Карен.
        - Я сейчас скажу одну вещь… только попробуй не смеяться надо мной. И ты тоже, Бона. Когда ты говоришь, как про «потом» и «сейчас», мне становится страшно, будто я смотрю в какой-то колодец, а там - черно, и неизвестно, что в этом колодце есть.
        - Что может быть в колодце, кроме воды? Разве что жабы.
        - Ну вот, ты все смеешься. Я не то хотела сказать… Вот что: ты обладаешь могуществом. Не возражай. Ты никогда не говоришь об этом, но мы знаем. И все знают. Так - обладаешь. Но ты им не пользуешься. Ты живешь так, будто бы его у тебя не было. Пуще того - все те, у кого его нет, могущества, я разумею, не захотят так жить. Ты живешь, как по обету, когда рядом - только протяни руку - и богатство, и почитание, и преклонение.
        - А все это не имеет никакого значения.
        - Что же имеет?
        - Разум, ради которого никогда не устану постигать новое, к тому же зову и вас обеих. Божественный разум, один лишь разум, всегда и везде.
        Огорчение выразилось на лице Магды.
        - А душа?
        Кажется, она ожидает услышать от меня панегирик чистой добродетели… бескорыстному служению? Но нет, нет, этого я не скажу.
        - А что душа? Где она? Может, ее и нет у меня.

* * *
        На следующий день случай представился сам собой. Был назначен малый совет. И Торгерн велел позвать ее. После Большого совета это означало подъем еще на одну ступень в иерархии.
        Присутствовали, кроме Торгерна, еще четверо. Понятное дело, Катерн с Флоллоном, Оффа, уже оправившийся от ранения - все-таки живуч здесь народ, и Кеола, начальствующий над городскими укреплениями.
        Было позднее утро, свет лился сквозь распахнутые окна. Сидели в небольшом покое, расположенном прямо над главной трапезной, на скамьях за квадратным дубовым столом, в таком порядке - Торгерн, рядом Флоллон, Карен, Оффа, Катерн и Кеола.
        - Ну, что мы имеем? - спросил Флоллон и сам себе ответил: - Горожане…
        - Горожане пока притихли, - возразил Кеола. - Примас их успокоил.
        - Мне сейчас нет дела до Малхейма, - заявил Торгерн. - Лучше скажи, Оффа, что там с гарнизонами дальше на западе.
        - Получен ответ от всех, кроме Сантуды.
        Карен вспомнила свои вечерние беседы с Боной и Магдой.
        - Сантуда. Так звали короля, покорившего Агелат.
        Это были первые слова, которые она произнесла, и не обращенные ни к кому. Отозвался Катерн:
        - Он утверждает, что это его предок. Во всяком случае, нос он дерет кверху, будто сам - король.
        - Сдается мне, что сейчас этот нос повернут в сторону побережья, - заметил Флоллон.
        - Узнаем, - сухо сказал Торгерн. - Когда они будут готовы?
        - Большинство говорит, что смогут подойти к сентябрю.
        - Дальше медлить нельзя. В начале сентября мы должны выступить.
        Так. Выступить. Слово сказано. Он все-таки замыслил войну. Карен взглянула на Торгерна и тут же отвела взгляд. Успеется. Нельзя стрелять по двум целям сразу. Сначала нужно довести до конца дело с Линеттой. Кроме того, у нее была странная, но твердая уверенность в том, что этой войны не будет. А она привыкла доверять своим предчувствиям.
        Как бы отозвавшись на ее мысли, Катерн спросил, обращаясь к князю:
        - Не поделишься ли, что тебе сказал Сигферт? Беседовать со мной он счел ниже своего достоинства.
        - Ничего нового. В общем, подтвердил обещания герцога.
        - И то хотя бы. Негоже, если во время похода они ударят нам в спину.
        В спину. Значит, Сламбед. Все-таки Сламбед.
        - Я тебе говорил, Сигферт сам по себе значения не имеет. Пустое место.
        - Он много времени проводит с капелланом.
        - Вот именно.
        - А если все они вновь зашевелятся? - спросил Флоллон. - Малхеймские горожане, Вильман, да еще Сантуда в придачу - не много ли?
        - Много чести для Сантуды, - отозвался Оффа, но видно было, что он не слишком уверен в своих словах.
        Карен проговорила, по-прежнему в пространство:
        - Сантуда - старый Сантуда - уничтожил Агелат, но и от королевства Сантуды остался прах. Так было, так будет. Тригондум вряд ли поднимется из руин, но пройдет немного времени, и люди забудут место, где стоял Малхейм.
        - Это что, понимать как пророчество? - резко спросил Флоллон.
        - Понимай как хочешь, - безразлично ответила она.
        - С чего это ты вдруг вспомнила про Тригондум? - поинтересовался Катерн, но Торгерн не дал ему продолжить.
        - Я сказал - мне нет дела до Малхейма! Захочу - срою его и землю солью велю засыпать. Захочу - и будет новый город.
        В голосе его Карен послышались знакомые ноты угрозы. Он считает себя свободным. Это хорошо, это очень хорошо сейчас, что он так про себя считает.
        - О чем разговор? - проворчал Флоллон.
        - Ни о чем, советники мои. Не слышу от вас сегодня ничего дельного. Короче, вы все слышали, что нам всем предстоит. Кеола, сегодня ты вернешься в Малхейм. Когда понадобишься - пошлю за тобой. Остальные будут нужны здесь. Флоллон, посмотришь новобранцев, чему их там Горм наобучал. Катерн - лошадей. Тебе, Оффа, поручаются оружейники. Все. Разговорами от меня не отделаетесь.
        Они встали. Кроме Торгерна. И Карен. И тогда все взгляды обратились на нее.
        - Хоть ты и против разговоров, - твердо сказала она, - однако я должна поговорить с тобой о деле, которое касается тебя самого.
        - Хорошо.
        Остальные ушли, и хотя она сидела спиной к двери, но чувствовала, что они шеи сворачивают, оглядываясь.
        Они остались вдвоем. Она молчала долго, и он не спрашивал, не прерывал тягостного, по крайней мере для него, молчания. Наконец он все же решился.
        - О чем ты хотела говорить со мной?
        - О тебе, - сказала она мягко, даже вкрадчиво. - Ты что же, болен?
        Он резко обернулся. Карен сидела, придвинувшись к столу. Одна рука ее, сжатая в кулак, подпирала подбородок, другая лежала на столе.
        - Почему это болен? - спросил он, уставясь на эту руку, как будто увидел в первый раз что-то непонятное. Между прочим, рука была большой красоты, хотя кое-кому она могла бы показаться страшной - сильно удлиненная кисть с узкими сухими пальцами, имеющая в своей цепкости некоторое сходство с птичьей лапой.
        - Ну, значит, я плохо тебя лечила.
        - С чего ты взяла?
        - Потому что только больной будет стоять столбом, когда красивая девушка бросается ему на шею.
        - Ты о Линетте?
        - Не о себе же. Я, братец, не красивая, не говоря уж о том, что я на тебя не бросаюсь.
        - Не лезь не в свое дело!
        - А кто говорил: «Мои дела - это твои дела»? И обидно же за девушку, она по нему сохнет, а он делает вид, будто ни при чем…
        - Она что, сама тебе сказала?
        Карен оскалилась.
        - Как будто об этом нужно говорить.
        - Врешь ты все, с самого начала врешь.
        - Я когда-нибудь раньше лгала тебе?
        Он отрицательно покачал головой.
        - А я все трачу время, доказывая тебе очевидное. Все всё понимают, только ты ничего не понимаешь. Неописуемый дурак. Или уж не мужчина вовсе. Иначе хоть что-нибудь расчухал.
        - Заткнись!
        Это был слишком большой риск, танец на трясине. Но хоть чем-то его зацепило, ради этого стоило пойти на риск и еще на один шаг над топью.
        - И перестань наконец таращиться на мою руку! Если она тебе так глянулась, отруби ее и возьми себе!
        - Подожди. Я верю, что ты хочешь мне добра. Я не могу сказать… Что-то нехорошо у меня на душе. Она красивая. Она мне нравится, правда.
        - И если бы меня здесь не было…
        - Да. Но я не хочу, чтобы тебя здесь не было.
        - В этом-то все и дело. Я должна оставить вас друг другу. Ты понимаешь? Я не буду торчать поблизости и мешать вам. Ах, да ни черта ты не понимаешь. То, что я сейчас готова орать и махать руками, как уличная торговка, ничего не значит. Дело совсем не в этом. Грядет большая беда, князь, и только Линетта может тебя спасти.
        Она встала, от дверей обернулась.
        - Только она, слышишь меня, Торгерн? Только она стоит между тобой и твоей судьбой.
        «Напрасно я сказала ему про руку. Возьмет и отрубит, с него станется. А куда годится лекарь без руки? Без ноги и то проще. Да, но не о том речь. Задача - толкнуть их друг к другу, не попадаясь при этом на глаза. А выпускать их из-под опеки нельзя, никак нельзя. Иначе можно ожидать всего, особенно от Торгерна. Давления он не терпит… А ведь у него наверняка не было женщины с тех пор, как он выздоровел. Неужто он решил сохранять мне верность, Господи, спаси и помилуй! Смешно, ей-богу. И, следовательно, все зависит от женщины. От Линетты. А она уже ступила на эту дорогу, и пойдет ли она по ней дальше, зависит от меня. Толкну ли я ее? А почему, собственно, я должна ее жалеть? Я заставляю ее делать только то, что она хочет. Хочет сама.
        Игра продолжается, но ставка в ней - главная ставка - будет на то, что я всегда исключала. Ставка на плоть».
        - Ты поняла, что ты должна сделать?
        Линетта ответила не сразу. Карен и не ждала скорого ответа. В какой бы доступной и деликатной форме Карен ни выразила свою мысль, смысл ее достаточно груб - Линетта должна соблазнить Торгерна. Лечь с ним в постель. Сделать это не трудно, дело за готовностью. Но Линетта задержалась с ответом, потому что искала глазами Карен. Она смотрела туда, откуда исходил голос, но в тени, где сидела ведьма, ее не было видно, будто говорила сама темнота. И эта темнота неудержимо тянула за собой, как притягивает маленького ребенка провал колодца.
        - Я поняла. Я согласна.
        Карен кивнула, хотя знала, что Линетта ее не видит. Она себе кивнула.
        - Все должно быть так, как ты захочешь. И никакая магия тут не поможет. Все зависит только от тебя. - Объясняя Линетте, одновременно она следила за ходом мысли, которая ее тревожила. Линетта сама сделала первый шаг, замыслила поступок. Но потом она только и делала, что подчинялась. И это было правильно. Но теперь сумеет ли она вновь принять решение - она говорит, что да, сумеет, но сумеет ли довести дело до конца? Карен не ломала ее души, лишь оказывала на нее некоторое влияние, однако бывают души, которые, раз подчинившись, привыкают к этому, как к вину.
        Прервав молчание, Линетта сказала:
        - У меня дурное предчувствие… Я боюсь…
        - Чего?
        - Я видела дурной сон.
        - Как, и ты тоже стала видеть сны? - спросила Карен с неподдельным удивлением. - Впрочем, в этом нет ничего особенного, все могут видеть сны, независимо от… Ладно, что же в твоем сне было дурного?
        - Мне приснилось, будто я стою на улице в городе, не знаю, в каком, и самый полдень, и жара. Да, солнце светит так, что глаза болят. И будто мне нужно перейти улицу, а по улице идет войско, конные и пешие, вперемежку, и я не могу перейти, и все иду вдоль стены, и жду, когда войско пройдет. А оно все тянется и тянется. И глаза слепит солнце, и жарко, жарко!
        Из темноты протянулась узкая рука и коснулась лба Линетты. Ладонь была холодна как лед, но это обжигающее прикосновение принесло облегчение.
        - Ты тоже это видела? - спросила Линетта. - Ведь ты можешь…
        - С чего ты взяла?
        - Он сказал мне.
        - Вы говорили с ним обо мне?
        - Да…
        - С какой стати? И кто завел этот разговор - ты или он?
        - Он. Он сказал: «Она может не только читать чужие мысли. Она может увидеть чужие сны. Я знаю». - И, после краткого молчания: - Ты это сделала?
        - Покарай меня Господь, если я когда-нибудь пыталась сделать это с тобой, - твердо сказала Карен и убрала руку.
        - Значит, не надо верить снам?
        - Почему же? Надо. И делать то, на что решилась, тоже надо.
        На лице ее тревога. А когда ладонь была у лба, оно было таким спокойным. И еще я утирала тебе слезы. О, ты не отвернулась тогда. Бедная, бедная. Ты хочешь власти и в то же время мечтаешь о сильной руке, которая тебя защитит и поддержит. И в минуту слабости можешь схватиться за любую руку, которая покажется тебе таковой.
        И надо же было случиться, чтоб рядом с тобой оказалась именно я. Врачевательница недугов телесных и всяких иных. Как мне знакомо это выражение глаз, я видела его, наверное, у тысячи людей. Появилась, может быть, только обещана надежда, и наступает минута, когда в лекаре видят единственного спасителя, служителя Господня, каковым он, в сущности, и является. И я принимала этот груз на свои плечи и несла его без жалоб. Но ни с кем из этой тысячи я не собиралась поступить так, как с тобой.
        - Но ведь ты этого хочешь? Скажи!
        - Да. Хочу.
        - Тогда - повторяю - все зависит только от тебя. Меня рядом с тобой больше не будет, - сказала тьма голосом Карен.
        И хотя главное действительно зависело от нее, от Линетты, предстояло еще многое сделать. Потому что она сама это свидание может лишь назначить. Вот первый шаг, а дальше нужно будет поспособствовать.
        Сделай шаг, Линетта, а я буду наготове.
        И она сделала этот шаг. Как они встретились, о чем говорили, Карен не интересовало. Главное было сделано. И рассказал об этом сам Торгерн, когда они повстречались на крепостной стене. Он возвращался с учений, Карен - из башни. Никого поблизости не было. Торгерн шел почему-то без Измаила. Остановились, не здороваясь, подошли к бойнице. Торгерн не смотрел на нее, потом сказал:
        - А ты правду говорила… насчет Линетты.
        - Я всегда говорю правду, - привычно ответила она, но прислушалась со вниманием.
        И тогда он с неким вызовом рассказал ей, что виделся с Линеттой. Черт знает почему. Вероятно, его крепко зацепили обидные слова, которые она ему сказала в прошлый раз. А может, ему просто льстила любовь такой красивой и знатной девушки, и все это было обычное мужское бахвальство.
        - Ты пойдешь к ней? - быстро спросила она, не слишком надеясь на ответ.
        - Пойду.
        Она кивнула - своим ли, его ли словам.
        - Ты про это говорил кому-нибудь, кроме меня?
        - Нет.
        - И не говори пока что. Ну, прощай.
        Что она могла ему сказать? Только повторить, что одна Линетта может спасти ему жизнь? Так это правда. Она не знала еще, каким образом, но правда. Нет, достаточно того, что уже сказано. Что я делаю? Что мне еще предстоит сделать?
        Лучше уж уйти туда, в ночь Тригондума, раскалывающуюся от криков, туда, где самый снег пылал! И почему выпало так, что ради исполнения задуманного плана она должна спасать от смерти того, кто повинен в этом? Потому что на нем все держится в этом проклятом военном государстве, потому что с его гибелью все рухнет. Бред, бред. Но надо продолжать.
        И хотя она продолжала действовать, все это действительно все больше начинало походить на бред, на кошмарный сон, до того все, что она делала, было ей несвойственно. Да, она поступала безотчетно и в то же время безошибочно, как это бывает во сне, и по свершении необходимого тут же забывала о нем, как забывают мимолетное сновидение. Везде быть, все разведать, разговорить и подкупить прислугу (доверенная служанка Линетты - небольшого роста, круглолицая, быстрая в движениях и на язык - вильманская сестрица Боны и Магды, но попроще), выслушать все сплетни, домыслы, жалобы на то, что волосы падают, рассказы о Линетте, ее надменности, гордости, капризах, только мне все это лишнее, уже лишнее, намекнуть на покровительство, пообещать притирание, укрепляющее корни волос, пугающе промолчать и узнать наконец, когда и куда будут все отосланы, и все, достаточно, можно прекратить это мельтешение, потому что, если я вынуждена буду продолжать…
        Ну, хватит, хватит. Любите друг друга, плодитесь и размножайтесь, я так говорю. А я, Карен, возвращаюсь в свое обиталище, содержащееся в порядке стараниями Боны и Магды. Никому не помешаю, никуда не выйду. Разрази меня гром, если мое тело куда-нибудь выйдет. А в остальном… О, как долго я держала себя под спудом… да и сейчас я ничего не позволю себе… так, слегка… Я прихожу и ухожу, когда пожелаю, и нет у меня в этом мире ни господина, ни госпожи! Пальцем не шевельну, ресницей не двину… а потом… как это в песне поется:
        Я выйду на свободу,
        Черпну горстями воду…
        Забыла. Не важно.

* * *
        Магда кончала разливать зелья по горшкам. Она могла уже делать это самостоятельно, и ей очень хотелось похвалиться и вообще поговорить (Бона ушла в слободу), но хозяйка молчала. Зная незлобный ее нрав, Магда рискнула начать сама, однако не раньше, чем расставила горшки по полкам.
        - Зачем ты нас тогда выгнала?
        - Когда?
        - Когда пришла госпожа.
        - Потому что я разрешаю вам любые развлечения, кроме зрелища человеческих страданий.
        - Но ты сама однажды говорила, что нам с Боной нужно, необходимо видеть страдания.
        - Правильно. Чтобы закалить разум. Чтобы стать сильнее других людей. И по этой силе жалеть их. Потому что, если лекарь не жалеет людей, он не лекарь, а убийца. Все это в основном относится к страданиям тела. А соблазн развлечения душевными страданиями силен… особенно в молодости. Ты довольна ответом?
        - Да. Но потом я спрошу еще. Когда поразмыслю немного.
        - Вот правильно. Поразмысли. И не мельтеши у меня перед глазами. А то я перестаю различать, кто из вас Бона, а кто Магда.
        - Как это? Раньше различала, а теперь перестаешь?
        - Это потому, что я раньше к вам еще не привыкла. Ладно. Ты все сделала на сегодня?
        - Все. Черныша покормила, зелья расставила…
        - Хорошо. Теперь разведи огонь в очаге и можешь делать, что хочешь. Только оставь меня. Я должна думать.
        Магда, которую все лето приучали к тому, что думать - это занятие, все еще не могла окончательно в это поверить и, запалив огонь, не удержалась от замечания:
        - Огонь. Тепло же! Может, ты нездорова, раз тебе холодно?
        На что Карен ответила непонятно:
        - Я мерзну только от своих мыслей.
        Напьюсь воды холодной,
        Пойду тропой свободной…
        Магда приоткрыла дверь. Вбежал Черныш, прыгнул на колени хозяйке. Карен погладила его, и он, довольный, свернулся клубком. Магда пожала плечами и вышла. Но любопытство продолжало терзать ее. Несколько раз она тихо заглядывала в соседнюю комнату. Однако ничего интересного она там не увидела. Карен сидела на постели с ногами, прислонившись к стене. Глаза ее были закрыты, ни один мускул лица не двигался, дыхание было ровным, как дыхание крепко спящего человека, и лишь движение руки, иногда поглаживающей спину кота, говорило о том, что она не спит.
        Но время проходило, а она продолжала сидеть все так же неподвижно. Магда уже не могла уйти. Она неслышно примостилась в углу, так, чтобы можно было наблюдать за хозяйкой. Поскольку полностью занять себя «думаньем» она не умела, с собой она прихватила шитье.
        Стежок - взгляд на бесстрастное лицо на фоне стены - узкая рука провела по черной шерсти - стежок - темные ресницы все так же неподвижны - стежок…
        Неожиданно, в очередной раз подняв голову, Магда увидела, что глаза у Карен открыты, и поразилась, какие они огромные и темные - почти сплошные зрачки. Распахнутые глаза. Она быстро вскочила на ноги - свалившийся на пол Черныш с мяуканьем умчался. В ее движении, взгляде, мгновенно исказившемся лице Магда угадала то, чего никогда не видела в ней раньше, - злость. В ужасе она сочла, что хозяйка гневается на нее из-за того, что Магда нарушила ее уединение. Но потом она поняла, что Карен ее вовсе не видит. А видит она что-то другое.
        Карен шагнула вперед, казалось, ей хочется что-нибудь разбить или разломать. Перепуганная Магда шмыгнула в дверь. Карен ударила кулаком по столу и так и осталась, полусогнувшись. Распустившиеся волосы свисали по острым плечам.
        - Проклятие, - прошипела она. - Проклятие.
        Больше она не хотела встречаться с ними. В особенности с Линеттой. Проявить нерешительность в последний момент! Значит, сама не хотела по-настоящему. Ни любви, ни власти. А просьб-то было, просьб… Или она ожидала, что я за нее лягу в постель с Торгерном? Ну уж нет. Я вернусь к своим больным и своим лекарствам. По крайней мере мы знаем, чего ждать друг от друга.
        Да, она пыталась сделать вид, что ее ничего больше, кроме лекарских занятий, не интересует. В суматохе, предшествующей отъезду Линетты, о ней, казалось, совсем забыли, и она снова могла беспрепятственно ходить по всей крепости. Во время одного из таких походов она столкнулась с Торгерном. Отвернулась, пошла, он за ней, оторвавшись от своих спутников. Он, кажется, ждал, что она первой начнет разговор, но она и не думала этого делать. Она по-прежнему молчала. О Господи. Мало того что Линетта испугалась. Еще и он решил поиграть в благородство… как будто я не знаю, чего оно стоит.
        Он все еще продолжал идти рядом. И не убегать же! И вдобавок не отрываясь смотрел на нее. Не хватало еще, чтоб он сам принялся рассказывать, как все было. Но он сказал:
        - Ты же все знаешь. Как тогда, во сне. Ты была там и все видела. Я все время это чувствовал.
        Она наконец взглянула на него - с видимым презрением. Но, только оставшись одна, она поняла и ужаснулась. Цепь, о которой она думала и раньше, цепь, выкованная ею самой, звено за звеном, стала слишком прочна. Не означает ли это, что цепь стала связывать и ее? Но если так… Нет, неправда. Она может ошибаться в любом другом, но не в этом. Я свободна, свободна, я должна быть свободна, несмотря ни на что. Иначе гибель. Хуже гибели. Пропасть, в которой блуждает душа среди неразрушимой тьмы. Я верю в свет. Я свободна.
        Накануне отъезда Линетты она пошла в слободу к гончару, который работал по ее указаниям. Он сам просил взглянуть, хороша ли посуда, и, кроме того, приятно было смотреть, как он работает. Когда она стояла под навесом, следя за движением гончарного круга, ее окликнули. Это был Измаил, появившийся, вероятно, от оружейника, работавшего по соседству. Она вышла, спросила жестко:
        - Это он тебя прислал?
        - Нет. Я не знал, что ты здесь. Но… - он почесал в затылке, - странные дела творятся у нас…
        - Ну?
        - Вчера в церкви, все мы там были, кроме тебя, конечно, после службы подошла ко мне служанка госпожи Линетты, такая, в полосатом покрывале…
        - Знаю. Дальше.
        - И говорит, что ее госпожа меня зовет. Я удивился. Подошел. Она сказала, что еще с нашего приезда меня помнит. И еще сказала, что, если ты, то есть я, увидишь где-нибудь княжескую ведьму, передай ей, чтобы она вышла проводить меня. Просто вышла, и все.
        Карен сделала утвердительный знак. Измаил глядел на нее тревожно и вопросительно. Может быть, хотя бы он поймет?
        - Что ты сам, собственно, думаешь о Линетте?
        Лицо его приняло восторженное выражение.
        - Я таких красивых никогда не видел. Как в сказке. «Прекрасны были лицо ее, стан, облик и одежда».
        - Согласна. Но - кроме этого? Ладно, поставим вопрос по-другому. Что ты скажешь об ее отъезде?
        - Как что? Жаль, конечно…
        - О Господи, почему до людей очевидное доходит с наибольшим трудом? Неужели ты не чуешь, что за отъездом последует разрыв договора, а там и война?
        - Но война все равно будет. Со Сламбедом. Ты наверняка уже слышала.
        - Я сейчас о Вильмане. Война. А мог быть союз. Накопление сил, а не рассеивание.
        - Ты говоришь так, будто чего-то боишься.
        - Я не боюсь, Измаил, я тороплюсь. Мне нужно многое успеть. Если меня не убьют, я проживу еще лет семь, ну, может, десять, и я должна успеть…
        - Но ты сама не так давно говорила мне, что никуда не спешишь.
        - У меня свой счет времени… Ладно, речь не обо мне, о Линетте была речь.
        - Но ты придешь, как она просила? Только не отвечай: «А ты как думаешь?»
        - Ты делаешь явные успехи. Именно так я и собиралась спросить.
        - Я не знаю. Я никогда не угадываю, как ты поступишь. Но я хотел бы, чтоб ты пришла.
        Она вышла, но с галереи не спустилась. Понятное дело, что Линетта должна ощущать вину перед ней. Не оправдала. Другое дело, понимает ли она это.
        И длились речи капеллана, епископа и Сигферта, и Торгерн стоял внизу, и свита вокруг него, и Линетта перед ним, и она должна знать, что видит его в последний раз. Но она повернула голову. Отвернулась от него? Подняла глаза. Они блестели. Может быть, от слез? Не много ли было слез в последнее время? Но сейчас она сдержалась. Другое. Она хотела видеть Карен, хотела проститься с ней. Когда Карен услышала, что Линетта просит ее прийти, можно было предположить ловушку, однако Карен знала, что этого не будет. Она знала, что сейчас Линетта не питает к ней злых чувств. Несколько позже, когда горе ее утихнет и она кое-что поймет в произошедшем, вот тогда она возненавидит Карен лютой ненавистью и будет ненавидеть ее всегда, даже после смерти Карен (особенно после смерти), и еще Карен знала, что из-за этой ненависти Линетта совершит в жизни много ошибок, пытаясь отомстить за свое первое поражение. И с этим уже ничего нельзя поделать. Сама же она не испытывала в эту минуту ничего, кроме жалости.
        Уловил ли Торгерн направление взгляда Линетты или сам заметил присутствие Карен, и сейчас он тоже смотрел на нее. Как странно. Я на галерее. Они внизу. Я вижу их всех, и все они смотрят на меня. Все трое. Но почему трое? Почему Измаил? Она отступила от перил и закрыла глаза, а когда открыла их, ворота уже распахнулись, чтобы выпустить Линетту из крепости.
        Теперь она могла только сдерживать отчаяние. Все, ради чего она терпела плен, опустилась до участия в пошлейшей интриге, оказалось напрасно. Война со Сламбедом начнется, а оскорбленный отец Линетты ударит тебе в спину. Ну и получай же, негодяй! Но что делать с тысячами невинных людей? Им-то эта война - за что? И самое ужасное в том, что никто не понял, что произошло. Никто. Даже те, кто искренне огорчен, что дело не сладилось. Здание, возведенное ею, снова рушилось - и в полной тишине.
        Это произошло во второй половине дня, ближе к вечеру. Она возвращалась из слободы и уже вошла в главный двор, когда увидела пересекавших его Торгерна и советников. Никто в мире не заставил бы ее сейчас поравняться с ним. Она свернула и поднялась по лестнице в Западную башню, где не бывала давно. Там у окна она стояла и смотрела, как солнце движется к закату. Она не хотела выходить раньше времени.
        Размышления ее прервали шаги на лестнице. Она сразу поняла - чьи. Но отступать было некуда.
        За спиной раздался голос.
        - Я посылал за тобой. Но оказалось, что ты здесь. Поэтому я пришел сам.
        - Да, я здесь, - сквозь зубы ответила она. - И занята важным делом. А ты мне мешаешь.
        - Ты ничем не занята, а сюда поднялась, чтобы не встречаться со мной.
        Смолчала.
        - Я должен поговорить с тобой.
        - Нам не о чем говорить.
        - Я должен поговорить с тобой, - повторил он.
        Неожиданно она изменила решение. Резко повернулась.
        - Хорошо, поговорим. Только попытайся не орать на меня и попробуй понять то, что я тебе скажу. А говорить я буду не о том, о чем ты думаешь. Я не стану укорять тебя за Линетту. В этом больше виноват не ты, а я. Ты теперь убедился в том, что тебе от меня одни неприятности?
        - Нет.
        - Так убедись. Ничего хорошего не вышло из моего пребывания здесь. Поэтому в последний раз говорю тебе - отпусти меня. Иначе будет большое несчастье. Я могла бы много раз уйти за это время, но соглашалась терпеть по доброй воле. Добрая воля моя кончилась. Отпусти меня.
        Можно было ожидать взрыва, но он спросил довольно спокойно:
        - Ну и куда же ты пойдешь, если я тебя отпущу?
        - Как будто мало мест, куда я могу пойти. Пойду, скажем, в Вильман, может, еще удастся что-нибудь поправить. Уговорю герцога не нападать на тебя, что он наверняка собирется сделать. Буду Линетте поддержкой и утешением.
        - Я не боюсь старика, - сказал он, не обратив внимания на упоминание о Линетте.
        - Никто и не говорит, что ты боишься. Ты всегда считал, что я тебе угрожаю. Но это не так. Я говорю тебе правду. Я тебе не нужна. Любить я тебя не буду, тайны своей не открою, помогать больше не хочу. Но правду я тебе говорю всегда. И этого достаточно.
        - Ты сказала, теперь я скажу. Я начинаю войну со Сламбедом. Я иду на войну, и ты будешь со мной.
        - Мне нечего делать на войне. Я не убийца.
        - Тебе не будет плохо. Я буду тебя беречь. Я никогда не буду тебя обижать.
        - Ты тоже решил, что я испугалась. Но не об этом речь. Я просто не хочу этого больше выносить. Если бы ты знал, чего мне стоит терпение! И если я не причиняю тебе зла, то вовсе не потому, что ты мне мил, а потому, что я никому не делаю зла.
        - Я не отпущу тебя. Ты мне нужна.
        - Хочешь, чтобы талисман стал камнем на шее?
        Верила ли она в свой дар убеждения? Кто знает? Сколько раз ей удавалось то, что казалось невозможным! Но сейчас ей было тяжело. Месяцами сдерживаемая ненависть рвалась к горлу. Лицо Торгерна расплывалось перед ней, и она видела только черную фигуру, закрывающую путь к выходу, к свету.
        Но в ответ она услышала:
        - До тебя я не жил. До тебя я не знал, что я не жил. Как я могу отпустить тебя? Мы никогда не расстанемся. И после смерти не расстанемся. Если я умру раньше, моя душа будет ждать твою - там.
        Что могла она чувствовать, она, обученная всем правилам риторики, слушая это тяжелое и корявое объяснение?
        - Мне ничего не нужно, кроме тебя. Мне никто не нужен, кроме тебя. Мне от тебя ничего не нужно. Только чтобы ты была. Здесь. Всегда.
        - Это невозможно.
        - Можно. Я так хочу, и так будет.
        - Нельзя, чтобы так было! Не должно. Я послана в этот мир, чтобы творить добро. А ты - зло! Нам нельзя быть рядом, мы уничтожим друг друга!
        Она почти кричала, не думая, что Торгерн не понимает, да и не может понять ее слов. Но то, что произошло, заставило ее замолчать. Этот неукротимый человек бросился перед ней на колени и так, на коленях, пополз к ней, пытаясь поцеловать ее пыльные башмаки. Все это в страшно перевернутом виде напоминало ночь в Тригондуме, но сейчас она не помнила об этом. Жалость и отвращение выразились на ее лице, отвращение и жалость. Она отпрянула к стене, выкрикнув с отчаянием:
        - Да не унижайся ты!
        Слова ударили как обухом. Она не знала, что он понял, но он поднялся с колен и пошел к выходу. От дверей он обернулся и как-то очень просто сказал:
        - Если ты попытаешься меня бросить, я сам тебя убью.
        И вышел. Молча, с каменным лицом, она смотрела ему вслед.
        IV. Карен
        (продолжение рукописи)
        …потому что я говорю правду, и противоречия ничего не значат. Я могу привести двадцать объяснений, и все они будут правильными.
        Осень подошла, и армия готовилась выступить. Стало быть, я снова оказывалась там, где была полгода назад, хотя и выиграла лето, золотое время. Выиграла? А кому от этого стало лучше? Не мне и никому. Там же? Но ведь я была уже не та. Тогда я была преисполнена надежд - теперь увидела их тщету. Однако осознать свою слабость означает также узнать, где твоя сила.
        Но изменилась не только я. Теперь, после нашего последнего разговора, я знала, какие перемены произошли с Торгерном, и были они ужасны. Ужасны, говорю я вам, и в то же время не изменившие его сущности. С виду я снова впадаю в противоречие, но на самом деле это впечатление ложно, и я объясню.
        После решающего разговора в Западной башне я могла ожидать для себя самого худшего. Но ничего такого не произошло, в обращении со мной он был мягок, я бы даже сказала - добр, как ни чудовищно это звучит по отношению к подобному человеку, и, размышляя над сим явлением, я поняла - именно отсутствие худшего и было самым худшим! Или точнее - отпущенное на душу Торгерна количество добра и зла не изменилось. Изменилась их направленность. Если раньше доброе и злое в его душе распределялись в мир беспорядочно, то теперь доброе было устремлено к определенному объекту, то есть ко мне. Всему прочему миру оставалось злое. И если раньше для него, как и для всех подобных ему, не было разницы между добром и злом, то теперь он это в себе почувствовал. И ему понравилось быть добрым - как он это для себя понимал (а я понимала еще лучше, чем он), - быть мягким, заботливым и все прощать. (Он меня прощает - да от одной этой мысли можно руки на себя наложить!) И это ему легко удавалось, ибо на других людей доброты не тратилось ни грана. Нужды нет, что он грабил, пытал и убивал - он-то ведь про себя знал, что он добрый!
Потому что любовь действительно изменила его, только лучше бы она его не меняла, лучше бы он оставался просто негодяем, так по крайней мере было бы честнее, чем, вволю налютовавшись и назлобствовавшись, приходить и смотреть на меня собачьими глазами (не страшно, когда волк превращается в собаку, страшно это - «меж волка и собаки»), и тратить на меня то, что накоплено за счет всех людей, тем самым превращая меня в соучастницу. Потому что в этом случае любая содержанка - верх праведности в сравнении со мной. Потому что… Но, скажет взыскательный читатель, что за страсть все объяснять? Потому что я взяла на себя слишком большую ответственность, с самого начала объявив нераскрываемость тайны, и ничего более не должно оставаться недосказанным. И здесь речи быть не может о догадках - ход моих мыслей мучительно подтверждался ходом событий. То, о чем я говорю сейчас, основано на событиях не одного лишь времени подготовки к войне, но и дальнейших. Было от чего прийти в отчаяние, и руки у меня опускались, но глаза-то у меня всегда были открыты, и наконец я нашла самое краткое определение относительно
сложившегося положения дел. По-настоящему добрым он не стал. И чем больше добра будет тратиться на меня, тем меньше его останется для всех.
        Итак, с опущенными руками и открытыми глазами я размышляла, пока не пришел и мой черед собираться в путь.
        Но прежде я должна сказать, что привело меня в такое отчаяние.
        Выходило так, что разум потерпел поражение, а победило то, что разумному определению не поддается. Это ошибка. Ошибка торжествовать не должна. И необходимость все начинать сначала никогда бы меня не сломила. Другая мысль не оставляла меня с самого отъезда Линетты. Я помогала ей всеми силами, однако усилия оказались напрасны. Линетта ничего не достигла. Но не означало ли это, что я сама этого не хотела? То есть умом я, конечно же, изо всех сил желала, чтоб она добилась успеха. Но где-то там, на дне души… втайне от себя - не ждала ли я ее поражения? Ибо оно означало мое торжество - безобразной над красавицей, калеки над здоровой, простолюдинки над благородной! Неужели я была готова потерпеть поражение как политик, чтобы победить как женщина? Чушь непредставимая! Но это я умом понимала, а там, в глубине… Оно-то и страшно, когда это самое «дно души» оказывается сильнее сознания, и вдруг узнаешь, на что ты способна… и я ли это…
        Но это была я, Карен-лекарка, со своей волей, со своим умением достигать желанной цели. Может быть, я лишилась своей силы? Нет. Я видела, что мои желания осуществляются - но лишь дурные желания. Я захотела, чтоб Безухий умер - и он умер. Я захотела, чтоб Линетта подчинилась мне - пусть ради благой цели, но я пожелала власти над человеком, - и она подчинилась. Но внимательный читатель опять же может сказать - ведь это только помышления! Сама я не причиняла им вреда. Но для того, кто должен быть чист душой и телом, и помышления такого рода уже зло. Напрашивается вывод - следовательно, злом было и мое стремление сохранить чистоту? В том, что я хотела быть чистой и творить добро? Это жизнь, жизнь. Выбор только один - жить или умереть, а уж ежели решишься жить, именно решишься, не испугаешься, то жить приходится только среди несовместимого и невозможного. О, я не буду повторять: «Господи, за что, за что?» Все люди несчастны, все! Мое отличие от них лишь в том, что я это знала, а каждый из них полагает, будто несчастен лишь он один. И еще, пожалуй, в том, что большинство из них не ведает, что творит,
для меня же недопустимо неведение.
        Выше я говорила, что Торгерн, по крайней мере до встречи со мной, не знал отличия между добром и злом. Но я-то всегда сознавала, где проходит граница между ними, и, если мне случалось ступить за черту, никогда не оставалась там, всегда возвращалась к себе. Теперь же я отдавала себе отчет в том, что может настать минута, когда я уже не смогу вернуться, потому что не только я проникала во владения зла, но и оно начинало завладевать мной. И если бы в меня не была заложена изначально такая страсть к противодействию, я бы уже давно подпала под его власть. Ведь единственной пищей моей души за весь год была ненависть. Я не спрашиваю - кто может вынести такое. Я спрошу по-другому - кто мог вынести такое безнаказанно?
        Неверно я как-то сказала Магде, что у меня, вероятно, нет души. Душа у меня, конечно, есть, и на ее долю достается все то, что разум так легко отторгает. Этой ценой он покупает свою неуязвимость. Следовательно, сойти с ума я не могу. Но я могу просто умереть. А умирать я не должна. Смерть меня нисколько не пугает, но умирать я не должна.
        Это ложь? Я так чувствую, но не всегда наши чувства соответствуют правде. Поэтому я предпочитаю им не доверять. Слишком скользок этот путь.
        А как легко было бы соскользнуть в безумие, укрыться в нем, ибо нет иного убежища здесь, в липкой тьме, среди вечной лжи, ненависти и страха… А сон? Этот сон - весной? Ему после этого плохо было, и я же его еще успокаивала. Я! Которая должна была мысленно пережить и насилие над собой, и убийство! Самоубийство еще можно уложить в сознании, а насилие? Чего мне это стоило - кто может понять? Я никогда не боялась крови, правда, но грязи… грязи… И если я тогда не сошла с ума… однако тогда у меня была вера в высшую цель, и она удесятеряла мои силы. Этой поддержки я лишилась. Что ж, разум не должен нуждаться в подпорках, могу сказать я ныне, после всего…
        Я снова отклоняюсь, не слишком ли часто? Item, вскоре я должна была отправляться в путь, и, хотела я или не хотела, мне предстояло подготовиться к нему.
        Разумеется, я отправлялась одна. Ни Магду, ни Бону я не хотела брать с собой, несмотря на их настойчивые просьбы. Ни одна из них не была защищена, как я, тройной броней уродства, колдовской славы и княжеского покровительства, да и нечего было им делать в военном лагере. Я никогда не допускала их к своим сокровенным мыслям, не говоря уже о Летописи, того же, чему они научились от меня за лето, с лихвой хватило бы, чтобы прокормиться. Вот хотя бы единственная польза, принесенная мной княжеству. В Торгерне будут две умелые знахарки. Просто лекарки, не обремененные моим страшным наследством. Так оно и лучше для всех. После того, как проходила их жизнь до встречи со мной - изнуряющая работа, суеверия, сплетни, и никакого просвета впереди, и даже ни мысли, ни догадки о том, что он может быть, этот просвет, - вдруг разговоры о судьбах мира, философия, причастность к власти, ох, как это кружит молодые головы. К такому нужно готовить заранее. И знать, чем оно чревато. Пусть живут спокойно. Я желаю им добра.
        Экипировкой моей, как и прежде, и с еще большим воодушевлением, занимался Измаил. На этот раз, в отличие от зимы, в одежде и обуви я не нуждалась, поэтому он раздобывал для меня подходящее оружие и упряжь. Мое предупреждение, что я никогда не пользуюсь орудиями убийства, его, кажется, не смущало, а усердие питалось тем, что поход предстоял долгий. Надо еще добавить, что старался он в основном добровольно, не по приказу.
        Я думаю, вся его прежняя расположенность ко мне строилась на том, что он ничего не знал. Никто ведь не знал! Но в последнее время мне показалось, что Измаил кое о чем догадывается. Он был совсем не глуп, скорее даже умен (похоже, из моих прежних записей это было не слишком ясно), просто он еще не научился видеть, что у палки всегда два конца. И я не сомневалась, что, если придется выбирать между мною и Торгерном, Измаил встанет не на мою сторону. Он был все еще сперва солдат, а потом уже человек, и при такой расстановке сил разговаривать с ним было бесполезно.
        Кроме того, я должна заметить, что Измаил не был влюблен в меня, хотя иногда можно было так подумать. Думаю, что он вообще никого не любил. Торгерну он был предан как пес, Линеттой восхищался, ко мне привязан. Я не знаю, были ли у него женщины в то время, что я жила в Торгерне, скорее всего были, но пока что это ничего в его душе не меняло. Еще добавлю, что человек он был по натуре не начинающий, а повторяющий. Живущий отражением более сильной души. Все это вне сознания. Чувства. Я уже говорила, как я отношусь к свидетельствам чувств. Но иногда мне кажется, что он хорошо относился ко мне, потому что меня любил Торгерн. Ведь отраженные чувства слабее. Знать, повторяю, он не знал. Чуял, как собака. Впрочем, возможно, с годами он станет способен на свое, суверенное. Если пройдет по дороге испытаний. То же относится и к Линетте. Мне кажется, они оба такие неопределенные, потому что не страдали. Это же общеизвестно: страданиями проверяется душа - слабую ломает, сильную укрепляет. Я, может, и сама была подобна им, несмотря на свое увечье и гибель отца, до самого падения Тригондума.
        Измаил. Линетта. На мгновение мое воображение поставило их рядом. Было ли это провидение, не знаю.
        Зато я знаю, что Линетту я не увижу больше никогда. А Измаил… Так, возвращаясь к его догадкам и его отношению ко мне и к Торгерну. Пока что в их свете я становлюсь еще более нужной обожаемому хозяину его и командиру, а в этом случае он мне безусловно доверял и готов был помогать в полную меру своих сил. Что он и делал.
        Добрый друг Измаил. Как он мне мешал теперь.
        И довольно сейчас об этом! Я снова отступила от главного. Или я сделала это нарочно, чтобы не говорить о себе и Торгерне. Или наоборот, я рассуждаю об этом слишком много. Но я же утверждала - ничто не должно остаться недосказанным!
        Короче. Я потерпела поражение, как бы это еще ни называлось. Подготовка к войне шла полным ходом. То, что я, возможно, отсрочила ее на несколько месяцев, - слабое утешение. Но я-то ведь знала, что войны не будет! Неужели дар провидения обманул меня?
        Вот и мне пришла пора собираться в путь, хотя я совсем этого не хотела. Конечно, виной тому была вовсе не угроза Торгерна. Просто я все еще надеялась, что смогу как-то сдерживать события. Кстати, я нисколько не сомневалась, что он исполнил бы свою угрозу и убил бы меня в случае неповиновения. И это нисколько не противоречило сказанному ранее. Ведь он же сказал, что убьет меня сам. Он не уступил бы меня ни одному из своих подручных, никому не уступил бы моей смерти, так же, как не хотел уступать моей жизни. И это было бы актом любви, а не жестокости. Смерть скрепила бы связь.
        Почему я рассуждаю об этом так спокойно? Сама не знаю. Сколько я ни рисую в сознании образ меча, вонзающегося под левую грудь, или удавки, стягивающей шею, в моей душе это не рождает никакого отклика. Все это слишком просто, чтобы стать моей смертью.
        И кстати о мече. Измаил таки принес его мне, как обещался. Выбрал по возможности легкий и начал вдохновенно обучать меня, как им действовать. Пришлось охладить его пыл, объяснив, что я лучше него знаю, куда надо ударить человека, чтоб убить. Как всякий порядочный лекарь. А я прежде всего - лекарка, не пророчица, не колдунья, не княжеский советник, я продолжаю на этом настаивать, и если иногда бывало по-другому, то не моя в том вина. И собиралась я в дорогу как лекарь, а не как солдат, готовя с собой свои снадобья. Но меч, принесенный Измаилом, я взяла.
        Вытащила из ножен и долго рассматривала его, словно на клинке было что-то написано. И еще удивилась, как удобно поместилась рукоять меча в моей руке - руке, никогда не прикасавшейся к боевому оружию. Удобно, уверенно. Я никогда никого не ударила, это правда, но и то, что я сказала Измаилу, было правдой - я знала, куда нужно ударить. И меч это тоже знал. Теперь мне уже не казалось бредом сатанеющих от крови вояк или поэтическим вымыслом то, что оружию дают имена, наделяют его различными свойствами, почти одушевляют. Однако моему мечу лучше оставаться безымянным.
        Перед дорогой я простилась с Боной и Магдой. Опять было целование рук. Что-то часто мне стали целовать руки в этом году, думала я. Всегда надо уходить из тех мест, где тебе целуют руки и преклоняют пред тобою колени. Примета верная, ни разу не подводила.
        Наконец… Я все еще продолжала втайне надеяться, что случится какое-нибудь событие и не будет этого «наконец». Не случилось. Армия выступила в заранее назначенный срок. О, если бы я была тем, чем меня считают! Я бы вызвала ураган, землетрясение, наводнение, разверзла бы хляби небесные и земные, чтобы их остановить. Но ничего этого я не могу. Правда не могу.
        …Или если бы я была слабее, чем есть, я бы не выдержала - умерла или сдалась, и кончились бы мои мучения. Но я могу выдержать все. Не могу я сдаться. Таким уродом родилась.
        Итак, выступили. Я ехала в обозе, окруженная охраной - да, теперь меня охранял не один человек. И палатку мою тоже охраняли. И еще одно отличие от зимы - я ездила теперь только в мужской одежде и в сапогах. Так было гораздо удобнее. Понемногу я привыкла к такой одежде, и она перестала меня стеснять. Но плащ мой никуда не делся. Правда, погода стояла не из худших, дождей не было. А ведь всем известно, что с наступлением осени военные действия обычно прекращаются из-за дождей, размывающих дороги. А нынешней осенью ничего такого не было. И это относили на счет обычной удачливости Торгерна либо моего колдовства. Однако похолодало сильно. И ясно было, что дальше будет хуже.
        Кажется, я слишком много предаюсь отвлеченным рассуждениям и почти ничего не пишу о событиях. Между тем события происходили. Ведь этот поход замышлялся не только для того, чтобы напасть на соседнее государство, но и для того, чтобы покарать непокорных - или недостаточно покорных - вассалов.
        Я могла бы догадаться, слушая на совете о Сантуде. Держал ли он в самом деле руку северян, что возможно, или просто хотел уклониться от войны, мне так и осталось неизвестно. А вот что я видела своими глазами.
        Мы стояли лагерем на равнине, по правую руку был редкий лесок, а после нашего ухода он стал еще реже, потому что много деревьев порубили на дрова. Была уже ночь, но я не ложилась и заметила, что мало кто спит. Какая-то тревога налетела вместе с ветром. Потом за мной прислали. Я вскинула сумку на плечо и пошла.
        Подходя к высокому костру, я услышала всхлипывания и глухие голоса. Там были Торгерн, Флоллон и Кеола, а перед ними на земле - незнакомый мне человек. Он плакал и весь трясся при этом, временами даже тихо подвывал.
        - Карен, - обратился ко мне Торгерн, - приведи этого малого в божий вид, чтоб мог говорить.
        Все это сильно напоминало зиму, но теперь все было несравненно легче. Мои снадобья (где они были, когда я в них так нуждалась?) даже не понадобились. Человек не был ни ранен, ни болен, а просто до смерти испуган. Я успокоила его как сумела. Вскоре он перестал клацать зубами и с трудом, но смог объясниться. Как явствовало из его слов, человек этот был слугой двоюродного брата Сантуды, за что-то крепко прибит своим господином и решил удрать в Малхейм, но, не прошло и суток, был захвачен солдатами Торгерна. Никто в замке Сантуды не подозревал, что княжеское войско успело подойти настолько близко, и поэтому встреча с солдатами повергла его в такой ужас.
        Флоллон заявил, что, по его мнению, пленник врет, потому что братец Сантуды, Илан, гнездится много севернее, а чтоб врать было неповадно, пора малость подпалить ему пятки. Беглец опять захлебнулся слезами и закричал, что он не врет, что Илан три дня только как прибыл в замок, и не один Илан, и другие родичи Сантуды, и еще ждут, а зачем - он не знает, а если его простят, верой-правдой будет служить… Кеола велел ему заткнуться и вопросительно посмотрел на Торгерна, а тот сказал «все», и ко мне подошел охранник. Я понимала, что, конечно же, «все» - только для меня, но, поскольку пытать пленного вроде не собирались, молча ушла.
        На рассвете лагерь снялся с места. Головные части быстро обогнали нас. Пропустив их, мы двинулись мимо леса. Он, как я уже говорила, сильно поредел, но иные деревья уцелели. На одном из них, почти доставая ногами до земли, висел человек. И хотя его заслоняли мельтешащие фигуры конвойных, я разглядела, что это был вчерашний беглец.
        Мы двигались в прежнем направлении, но часа через два к нам прискакал гонец и объявил, что часть обоза - а именно та, в которой находилась я, - должна свернуть к югу, двигаться до Трех Ручьев, а там встать и ждать особых приказаний. Приказ был выполнен в точности, хотя многие были в большом недоумении. Но не я. С того мгновения, когда я увидела повешенного, я поняла, в какую сторону катятся события, хотя всего, что произойдет, еще не представляла.
        Мы значительно отклонились от армии и провели у Трех Ручьев почти полных двое суток. Большинство обозных и конвойных были рады неожиданной передышке, некоторые же опасались нападения и шеи посворачивали, оглядываясь по сторонам. А я сидела на земле, обхватив голову руками, и ждала. Может быть, это и есть тот перелом, из-за которого не будет войны со Сламбедом? Если Сантуда возьмет верх? Но отчего так тягостно на сердце? Если бы я могла плакать, я б плакала. Я хотела домой, в Тригондум, и не хотела больше полагаться на свой дар. Мой дар, мой горб, мое уродство. Моя единственная надежда.
        Наконец приказ был получен, и мы снялись с лагеря. Но еще прежде, чем мы соединились с обозом, нас стали догонять воинские отряды, принесшие известия, которые объясняли все.
        Что мне сказать? Он взял замок с первого приступа. Сантуда, хоть и готовился к обороне, не ждал нападения так скоро. А меня убрали с места событий. И выпустили, когда все уже было кончено. Грабеж и насилия прекратились, а мертвые уже мертвы. На этот раз он ограничился тем, что казнил в роду только способных носить оружие. Остальным - и части гарнизона, выказавшей особое сопротивление в бою, - выкололи глаза. Прочих обратили в рабство и погнали в Малхейм. Теперь меня можно было пустить в замок, где еще не выветрился запах гари и убийства. И я снова была одна.
        О, Господи, есть ли на свете вина тяжелее моей? Сколько еще будет продолжаться этот гибельный путь? Потому что в конечном счете я была причиной гибели Тригондума. Не будь меня, не побежал бы Безухий к Торгерну и не выдал бы ему потайных ходов, и неизвестно еще, пошел бы Торгерн на город, если бы в этом городе не жила я. А теперь еще и Сантуда…
        Вечером он пришел сам. Как всегда, не поздоровался. Просто сел и уставился как ни в чем не бывало.
        - Зачем ты меня отослал? - сказала я. - Ведь я все равно все узнала.
        - Напрасно. Не нужно тебе мучаться.
        Он, видите ли, не хотел, чтобы я мучилась. И притом знал, что я буду мучаться.
        - А люди? Что ты с ними сделал?
        - Но я же их всех помиловал, - возразил он.
        Самое страшное было в том, что он действительно так думал. Он верил в нынешнюю свою доброту. Но то, что он сказал потом, было еще хуже.
        - Бог с ними, они все равно не живые.
        - Что?
        - Только ты одна живая. А все кругом как мертвецы. И Линетта тоже была мертвая.
        Мне стало нехорошо. Я вспомнила ее слова: «Он говорит со мной так, как будто я уже умерла». Еще бы, разве мог он прикоснуться к трупу, как к живой женщине?
        Он продолжал:
        - Мы с тобой - одно. Две половины одного. Никто из них не видит тебя, как я. Я и не хочу, чтоб они видели. Да они и не выдержат то, что я могу. Твоего знания. Я знаю. Ты видишь не только то, что перед тобой. Другое. У тебя такие глаза. Всегда. И сейчас тоже.
        Я отвернулась. Разве я могла ему объяснить? Конечно же, я видела. Видела Тригондум, и огонь, и трупы на снегу. И слышала крики ослепляемых, хотя они давно смолкли.
        Временами я думала - понимал ли он хоть отчасти, как я его ненавижу? Нет, не понимал. Так ведь и я делала все от меня зависящее, чтобы скрыть эту ненависть. И все же наперекор всему мне хотелось, чтоб он почувствовал. Но поздно. Теперь он не поверит. Даже если я ему прямо все выскажу. Я молчала. И он молчал. Довольно уже и того, что было сказано. Кстати, это была самая длинная речь, которую я выслушала от него с начала похода.
        Он почти все время молчал при наших встречах. Да и что он мог мне сказать? Что он меня любит и что он меня убьет? Я это знала, и он это знал. Говорить предоставлялось мне. Он хотел, чтобы я говорила. Но с таким же успехом я могла бы петь или разговаривать по-арабски. Он меня не слышал, то есть он слышал только голос, а не слова. Сидел и смотрел на меня, Господи помилуй! И это вороватое движение, которым он пытался взять меня за руку, прежде чем я ее отдерну…
        Больше ничего. Опасность мне не угрожала. Я могла бы торжествовать, но я не торжествовала. Если бы мне была просто не нужна его любовь, я бы, может, еще и привыкла. Но эта проклятая любовь уничтожила все мои замыслы, снова уничтожила все, что я строила. А что касается до преклонения колен и целования ног, могу сказать одно - не знаю, как я удержалась, чтоб не пнуть его ногой в лицо. Мне тогда очень этого хотелось.
        А если бы ударила? Если бы ударила, спрашиваю? И это я, поклявшаяся никому не причинять вреда - ни от рук своих, ни каким-либо иным способом? В самом деле - я не хотела лгать - и обманывала, не хотела идти на войну - и пошла, не хотела прикасаться к боевому оружию - и не расставалась с мечом. Что же будет дальше?
        Я не знала. Будущее мое окутано плотной пеленой. И, приобретя власть над душой Торгерна, я была бессильна перед ним. Если он и подчинялся мне, то лишь в том, что касалось меня самой. Он надломился, но не сломался.
        Так кончился этот черный день. На следующий же телеги с награбленным добром ушли в крепость Торгерн, часть же его была поделена между солдатами, штурмовавшими замок Сантуды. Кое-что получили и ближние Торгерна. Слава Богу, хоть к этому я была непричастна. К счастью, у него хватило ума ничего мне не дарить. Как-то он чувствовал, что этого не нужно делать. Я была бескорыстна. Но разве это смягчает мою вину? Из всех преступлений самыми страшными мне представляются совершенные без корысти.
        Но я не должна была жить, сосредоточившись на собственных переживаниях. И я старалась по мере сил понять все, что происходит вокруг меня, чтобы точно знать, когда вмешаться.
        Армия двигалась неостановимо. По левую руку от нас уже видны были горы - западные отроги Большого хребта, и пока главные силы Торгерн направил вдоль гор. К Сламбедскому княжеству вело два пути. Один - так называемый Северный проход, узкий и неудобный, но самый короткий. Поэтому все, кто шел воевать Сламбед, выбирали этот путь, тем паче что другой дороги, годной для продвижения войск, в этой части гор не было. Понятное дело, Сламбед держал там со своей стороны сильные заставы.
        Но Торгерн решил обойти горы и ударить с юга. Такова была его всегдашняя тактика - появляться там, где его никто не ждет. Этот обходной маневр, собственно, уже начал осуществляться, однако Северный проход не следовало упускать из внимания, так как сламбедцы, в свою очередь, тоже могли обойти войско Торгерна и ударить с тыла.
        Обо всем этом я знала от Флоллона, Катерна, Измаила и других. Никто не собирался ничего от меня скрывать, я по-прежнему присутствовала на советах и совещаниях Торгерна с командирами. (Я уже говорила, что никто из них не заметил, что произошло.) На одном из таких совещаний среди прочих был и Оскар. Я, честно говоря, за лето успела забыть о его существовании, но он-то, понятно, не забыл. Я внимательно смотрела на него все время, пока они совещались. Мне было любопытно, как поведет себя эта жаба в образе человека. Кстати, в те минуты он более чем когда-либо походил на жабу. Я думала, у него глаза вылезут из орбит. А ничего не сделала эта жаба. Она сидела, грызла губы и не могла произнести ни слова.
        Дня через два стало известно, что Оскар, посланный в горы на разведку, свалился со скалы и разбился. По-моему, он уже ничего не соображал от страха. Во всяком случае, я ничего не сделала, чтобы столкнуть его.
        Однако после гибели Оскара возникла необходимость в новом начальнике отряда. И узнала я об этом от Торгерна. Что-то на него в тот день против обыкновения напала разговорчивость. Он говорил о Северном проходе, о том, что его необходимо занять и держать там пост, а людям своим он не доверяет, все они в последнее время скурвились, стали предателями и трусами.
        - А Измаил? - спросила я. - Он что - трус, предатель?
        - Он? С какой стати?
        - Ну вот… а ты ищешь. Возле себя посмотри.
        Торгерн мог бы отнестись с подозрением к этому совету. В самом деле, с чего бы мне хлопотать за Измаила? Но это ему и в голову не пришло. При захватившей его идее, что на всем свете только я и он живые, я могла говорить с кем угодно и кого угодно хвалить - меня ведь все равно никто не видел. Иногда я думаю - уж не радовало ли его мое уродство? Тогда он мне ничего не ответил, но вскоре я узнала, что на место Оскара назначен Измаил.
        Незадолго перед отбытием он разыскал меня в лагере. Он не знал (и, вероятно, так и не узнал), что это я навела Торгерна на мысль об его возвышении. Он пришел попрощаться, однако видно было, что дело не только в прощании, что-то его тревожит. Он долго не решался приступить к делу, мне это надоело, и я потребовала, чтоб он перестал мекать и выкладывал, что ему нужно.
        - Я боюсь, - наконец сказал он.
        - Что? - Мне показалось, будто я ослышалась.
        - Не за себя, - пояснил он. - Боюсь оставлять его.
        Речь, разумеется, шла о Торгерне.
        - Измаил! Ты не нянька, а он не младенец.
        - Вот именно. Что-то нехорошо у меня на душе в последнее время, когда я на него смотрю. А тут вышло это повышение… А он ведь, если так дальше пойдет, запросто шею себе свернет.
        - А при тебе не свернет?
        - При мне - нет. - Он был необычайно серьезен.
        - Знаешь что? Тебе пора уже привыкать быть господином, а ты ведешь себя по-прежнему как слуга.
        Он, кажется, не обратил внимания на это замечание и продолжал гнуть свое.
        - Поэтому я и прошу тебя… ни с кем другим я бы не завел этот разговор… Присмотри за ним. Ведь ты можешь, - произнес он эту вечную формулу, с которой они все ко мне обращались. - Я прошу.
        Какая-то смутная тень коснулась моей души. Передались ли мне его мрачные предчувствия? Или это была тень будущей судьбы самого Измаила?
        - Присмотрю.
        - И сделай, что сможешь.
        - Что смогу - сделаю.
        Хорошо бы знать, когда я наконец перестану произносить эту фразу? Когда я наконец скажу: «Я сделала все, что могла, кто может, пусть сделает больше»?
        И вот - я стояла у входа в свою палатку и смотрела, как они уходят. Уже отъехав порядочно, Измаил обернулся в мою сторону. Должно быть, он ожидал, что я помашу рукой ему вслед. Но я не помахала.
        Измаил.
        Признаться честно, я была рада, что Торгерн выбрал обходной путь. Если бы мы двинулись напрямик, то вскоре столкнулись бы с заставами противника, и кровопролитие было бы неминуемо. А пока мы будем огибать горы, я что-нибудь придумаю. Я не хотела войны вообще, а уж со Сламбедом тем более. Я никогда не понимала, как можно воевать с людьми, которые не сделали тебе ничего плохого. Но когда я пыталась об этом говорить, в свою очередь никто не понимал меня. Одни говорили: «Как это ничего плохого? А зачем они там живут?», другие: «Значит, не успели сделать», и все в том же духе. Сейчас я пишу об этом довольно спокойно, понимая, что нельзя сразу переубедить людей, которые привыкли всю жизнь слышать обратное, но тогда я была в бешенстве. О Господи, никогда я так не мучалась, как в ту осень. Даже сейчас. От собственного бессилия, от краха надежд, от ненависти, от лжи. Ложь, ложь, что бы то ни было, весь этот год я жила во лжи, я, не лгавшая никогда. Одного этого было достаточно, чтобы возненавидеть человека, а у меня причин для ненависти было несоизмеримо больше. И не могла я себя утешить тем, что он тоже
страдает. Ведь он-то получал наслаждение от своих страданий. Мои же страдания были только страданиями, не облегченными ничем.
        По странной аналогии я вдруг вспомнила еще одно речение Исаака Сириянина, всегда казавшееся мне неоспоримым. «Когда сердце живет, чувственность кончается. Оживление чувственности есть смерть сердца».
        Но какое отношение это имеет ко мне? Ко мне - никакого.
        Когда в очередной раз я спросила его: «Зачем я тебе?», он мне ответил: «Ты мое перед Богом оправдание». И это мне сказал человек, первым словом которого ко мне было: «Ведьма». Нет, честное слово, жаль. Он был таким образцовым законченным негодяем, а стал какой-то надтреснутый. Право, жаль.
        Вероятно, я тоже выгляжу в этом повествовании не лучшим образом. Безжалостной и злоязычной. Относительно жалости я могу повторить лишь то, что уже говорила однажды Измаилу, - поберегу ее для тех, кто в ней на деле нуждается. А злые слова… Но жить в вечной подавляемой ненависти, говорить ровным голосом вместо того, чтобы орать, - откуда же здесь взяться добрым словам?
        Я не оправдываюсь. И не прошу снисхождения. У меня хватает сил бороться со злом этого мира, но моя единственная молитва - чтоб их хватило победить зло в себе.
        Я снова уклонилась от повествования. Вскорости пришли известия от Измаила. Ему со своим отрядом удалось беспрепятственно занять выгодную позицию в Северном проходе. Там ему и предстояло оставаться до получения особых распоряжений. Таким образом, получалось, что мы с ним не увидимся. Может, оно и к лучшему. Что-то все же он знал, что-то подсмотрел, любопытный мальчик. Я совсем по нему не скучала, хотя за весь год он был единственным моим другом. Даже не вспоминала. Как будто его и не было. Его, в сущности, и не было. Я уже прошла часть отведенной мне дороги, а он на свою даже не вступил.
        А в остальном все оставалось неизменным. Все шло по воле Торгерна. Получалось какое-то ужасное несоответствие: в то время, когда моя жизнь висела на волоске и в глазах людей не стоила ничего, он исполнял то, что я ему говорила, а теперь, когда мое положение упрочилось и, по крайней мере внешне, мне ничего не угрожало, - перестал. Я не могла сделать ничего. Никто не мог сделать ничего. Я убеждалась в этом, беседуя с солдатами. Надо всем была воля Торгерна. Она была движущей силой этой войны. Они говорили об этом - кто с восхищением, а кто - со страхом. Со страхом даже больше, чем с восхищением. «Все на нем держится». «Без него все распадется». И я не могла ненавидеть всех этих людей, хотя среди них были воры, насильники и убийцы. Такими их сделала война. Такими их сделал Торгерн. Я понимала, что теперь, в походе, они уже не видят разницы между своей землей и чужой. Вскоре мне пришлось в этом убедиться.
        Я не присутствовала при мятеже. Да и можно ли назвать то, что произошло, мятежом?
        Вот как это было. До сих пор армия шла по пустынной местности, а тут встретилась долина, а в ней - пара деревень. Решено было пополнить запасы. Ну, как они их пополняют, это всем известно. Но на сей раз, видно, переусердствовали с грабежами. Короче, в одной деревне крестьяне попытались - попытались только! - отбить свою скотину, а в другой даже убили солдата. Вот и весь мятеж. Но их всех пожгли. Запалили обе деревни. Торгерн ли приказал, или кто поменьше, не важно. Так ведь всегда делается. Сожгли.
        Меня там не было. Меня опять там не было! Деревни запалили днем, а наш обоз дотащился к ночи, когда все уже было кончено. Вдобавок пошел дождь и затушил пожар. Когда я поняла, что происходит, я бросилась туда. Но было уже поздно. Я ничего не видела. Стемнело, и все затянуло дымом. Опять дым… Я только слышала с другого конца долины плач и крики людей, которые лишились сегодня всего, кроме жизни, да и та могла быть отнята. Я их не видела, но глазами ведь видеть не нужно. Они плакали и проклинали тех, кто вверг их в несчастье. Они проклинали меня, хотя они не знали обо мне. Потому что я была виновницей несчастья этих людей, я, не сумевшая предотвратить войну, неплодная смоковница, жалкая ворожея, беззаконная содержанка! И что мне мой дар провидения? Разве хоть один провидец сумел когда-нибудь что-то остановить?
        Нет, это не я виновата. За моей виной была другая. Но я буду виновата, если по-прежнему замкнусь на своих размышлениях. Дома горят, дети плачут, а Карен-лекарка философствует. Так не будет этого! Нет! Нет!
        Той ночью, стоя среди дымящихся развалин, во тьме, клубящейся искрами, я приняла решение. А может быть, я уже давно его приняла и только ждала этой ночи.
        Я узнала, что «зачинщики мятежа» схвачены и приведены в лагерь и живы до сих пор потому, что зачинщикам полагалась казнь помучительнее. Я знала, что это такое. Я помнила все - Виглафа, семью Элмера, Сантуду. Но те хоть в чем-то были виновны. Этих же, безгреховных, ждало самое страшное. Как детей, которых он собирался пытать в Тригондуме. Их будут жечь и вешать, им будут ломать суставы и сдирать с них кожу, а мне ничего не угрожает. Все добро я вытягиваю на себя подобно вампиру, сосущему кровь.
        Не медля ни минуты, я пошла к Торгерну. Он был один и встретил меня особенно радостно, как всегда после какого-нибудь злодейства.
        Я сразу спросила его о пленных.
        - Тебе незачем тревожиться. Не надо тебе об этом печалиться. Не стоит себя утруждать. - Он ответил мне не тоном запрещения, а этак ласково. Из заботы обо мне.
        Я не могла больше ждать. То, что я собиралась сказать, было ужасно. Но внешнего ужаса не было. И голос мой был спокоен.
        - А что, если я выкуплю этих людей?
        - Как это? - удивился он вполне простодушно.
        - Ты уже, наверное, забыл, с чего все началось.
        Он посмотрел на меня с недоумением.
        - С Летописи.
        Слово было произнесено. И пропасть не разверзлась у меня под ногами. И ничего вокруг не изменилось. Но тут я увидела, как со дна его глаз медленно, неотвратимо поднимается… Вот тебе и «больше жизни»! Вот - «ничего от тебя не надо»! Наконец я снова узнала его.
        - Смеешься? - каким-то пустым голосом спросил он.
        - Я уже давно не смеюсь.
        Он не верил мне. Хотел поверить, страшно хотел, но все еще не верил.
        - Ты хочешь обменять свою тайну на жизни этих мужиков? А за свою жизнь не хотела…
        - Не всю тайну. - Я чувствовала страшную усталость, хотя ничего еще не было сделано. - Только часть ее. Ту, которая достижима отсюда.
        Он вскочил.
        - Да, да. Это в двух днях пути отсюда. Больше я ничего не могу сказать, пока ты не дашь ответа.
        - А если я соглашусь?
        - В известном мне месте есть вход в пещеру, которая ведет в тайные подземелья древних.
        - Дальше!
        - Условие одно - ты пойдешь со мной туда один.
        - Ну! - О, я видела все так ясно, что не нужно было слов. Его снедала жадность… и недоверие. Но приманка была слишком сильна.
        - Ты их отпустишь?
        - Хорошо… но как ты докажешь, что говоришь правду?
        Я знала, что клятва на оружии - единственная, которой здесь верят. Поэтому я вынула свой меч и, держа его перед собой, сказала:
        - Клянусь, что пойду с тобой и покажу тебе вход в подземелье, и пещеру, и ходы под горой, которые там есть. И пусть покарает меня меч, если я лгу!
        Теперь он поверил. Но я не собиралась на этом останавливаться. Спрятав оружие, я потребовала:
        - А теперь ты поклянись, что выполнишь мои условия и никому не расскажешь, что я тебе открою, и никто не узнает, где мы были с тобой!
        И он поклялся мне в этом на своем мече.
        И каждый из нас сдержал свою клятву.
        Несмотря на страшную усталость, я нашла силы пойти и посмотреть, как выпускают осужденных. Я хотела убедиться, что их не убьют после того, как они покинут лагерь, - это ведь тоже повсеместно в обычае. Но на сей раз обычай был нарушен, может быть, именно из-за моего присутствия.
        Так эти люди и не узнали ни о том зле, которое я им причинила, ни о добре. И это хорошо.
        В это время уже начало светать. Я стояла сразу за преграждавшими дорогу стражниками, кутаясь от сырости в плащ. Сзади послышались шаги. Я знала, кто это. Он не вытерпел. Вероятно, он ожидал, что после ухода пленных я ему сразу все выложу. Но я уже не могла с ним разговаривать.
        - Я же тебе обещала. Значит, будет. Остальное - послезавтра.
        Когда стемнело, я уже была готова идти, хотя можно было не спешить. Ему я сказала: «За ночь обернемся. Не отдавай никаких распоряжений. Все должно быть как обычно. Нужны будут факелы. Кроме того, возможно, придется лазать по узким ходам. Соображай. Как мы выберемся из лагеря - это уж моя забота».
        Наконец настало время идти. Заднюю стенку палатки я закрепила неплотно, потому часовой спокойно мог дремать на своем посту. Я была одета как всегда, сумку перекинула через плечо, а волосы спрятала под капюшон. Было сыро, и плащ волочился по земле.
        Небо было сплошь затянуто тучами, Луна и Меркурий - мои планеты - не видны. Торгерн уже ждал меня возле коновязи. Сеялся мелкий дождь, и сквозь дождь я увидела, что он смеется.
        - Ну и погода! Ты, верно, поленилась наколдовать получше.
        - Зато так я могу быть уверена, что нас не выследят. Тебя никто не видел?
        - Нет. - Не знаю, чего он от меня ждал. Может, думал, что мы улетим на моем плаще. Но нам предстояло другое. - Все равно нас увидят. Часовой у коновязи. Но это не важно, я прикажу ему молчать. Или…
        - Не надо. Ничего не надо. Он не увидит, - сказала я и быстро пошла вперед. Торгерн собрался было что-то крикнуть, но я сделала ему знак молчать. Через несколько минут я вернулась. Торгерн смотрел на часового, который все так же стоял, опираясь на копье, только более тяжело.
        - Идем.
        - Что с ним?
        - Идем, говорю я тебе. Он спит.
        - Ты что, его заранее опоила?
        - Нет. Он ни в чем не виноват, так что не наказывай его завтра.
        Он недоверчиво покачал головой, потом тихо, очень тихо приблизился к часовому и так же тихо отступил.
        - Спит…
        - Ты понял теперь, что я всегда могла убежать?
        - Я приставлю к тебе двойную охрану, - с непостижимым упрямством ответил он, а я не стала объяснять, что дело не в охране, а во мне. Кроме того, на это не хватило бы времени.
        Мы вывели лошадей. Сменные не нужны были, я его заранее об этом предупредила. У выезда на тропу тоже была охрана, целая застава, пять человек. На то, чтобы отвести им глаза, ушло бы слишком много времени и сил, поэтому я решила не скрываться. Ночные гонцы - дело обычное, а темнота и дождь скрывали наши лица. Хриплым голосом я бросила пароль, который был мне известен, и нас пропустили незамедлительно. Нас не узнали, а назавтра они забудут об этом, ручаюсь.
        Лагерь остался позади. Мы свернули налево и направились в горы. Ехали мы медленно, и он попытался обогнать меня. Я преградила ему дорогу.
        - Я должен быть впереди.
        - Кто кого ведет, ты меня или я тебя? - Мне не хотелось перепалки, и я добавила: - Ладно, когда я буду уверена, что мы на верном пути, я пропущу тебя вперед.
        Это его удовлетворило. Вообще в этой выходке сказалось его настроение. Он был доволен. Он заполучил тайну, стоившую много крови и золота, и если меня он еще не заполучил, то по крайней мере рассчитывал на это. Он был доволен.
        Дорога заняла больше часа. Я должна была увидеть все приметы, о которых говорила Летопись. Потом мы въехали в ущелье. Слева была отвесная скальная стена, справа - щебнистый склон, на вершине которого громоздились черные валуны. Прежде чем он подъехал, я успела спрыгнуть с коня и осмотреться.
        - Вон туда нам нужно подняться. Как думаешь, сможем?
        - Должны.
        - Тогда бери факелы.
        Я сняла плащ, чтоб не путался в ногах, сложила его и убрала в седельную сумку. Торгерн уже карабкался вверх. Я хотела было сказать ему, как Измаил просил проследить, чтоб он не свернул шею, но передумала и тоже стала подниматься.
        - Осторожнее… осыпь.
        Он повернулся так резко, что я, пошатнувшись, чуть не упала, но устояла, заметив, что под курткой у него не было кольчуги.
        - Ты замерзла? - спросил он.
        - Нет. С чего ты взял?
        Он потянул меня за руку. Я высвободилась.
        - Лучше я пока пойду вперед. Успеешь.
        Это было разумно. Без меня бы он не нашел входа в пещеру, а я знала, где он. Раздвинула высохший кустарник, оплетавший камни. Торгерн хотел его вырубить, но я остановила:
        - Ничего, пройдем и так… - и двинулась вперед. Пещера была мала и тесна, хотя с высоким сводом. Я встала, выпрямившись. Торгерн, чертыхаясь, с трудом пробирался за мной. Даже без кольчуги он был слишком широк в плечах. Разогнувшись, он глянул кругом.
        - Что? И в эту нору…
        Я подняла руку.
        - Подожди. Прежде чем мы войдем, я повторю. Эта тайна откроется для тебя одного и больше ни для кого. Ни одной душе…
        - Куда мы войдем - перед нами скала!
        - Мы войдем… А сейчас запали огонь. Для первого раза мне нужен свет. Я ведь тоже не была здесь. Никогда.
        Пока факел разгорался, я ощупывала пальцами стену. Мне было не по себе, в чем, конечно, Торгерну я не могла признаться. Как будто ожили и приняли форму сны, которые ясно помнишь, но не ожидаешь увидеть воочию.
        Я узнала, о, я все здесь узнала. Ошибки быть не могло.
        Торгерн стоял с факелом у меня за спиной. Ему все это, наверное, казалось ворожбой. Но я-то знала - нужно только нащупать нужное место… нажать…
        - В сторону!
        Огромная каменная плита начала поддаваться. И это тоже было как во сне, когда нажатием плеча можно сдвинуть гору. Но и это было не колдовством, а лишь умением древних механиков. Скальная плита повернулась на оси не полностью, а на расстояние, годное для того, чтобы мог пройти один человек. Пламя факела заколебалось. Следовательно, там можно дышать - если есть доступ воздуха. Они должны были подумать обо всем.
        Я снова отстранила Торгерна.
        - Я первая. Там не должно быть ловушки, но не стоит испытывать судьбу. - И прошла внутрь. Там не было ловушки. - Судьба… и могучая участь… - Собственный голос показался мне непривычно глухим. Это стены сделали его таким.
        Торгерн прошел за мной и стоял рядом, глядя на долгий ход, лежавший перед нами.
        - Карен… а что дальше?
        - Увидишь.
        Если он растерялся, то только на мгновение.
        - Теперь я пойду вперед.
        Он передал мне факел, хотя разумнее было держать его у себя. Но он, видимо, по привычке, хотел оставить руки свободными. Принимая факел, я снова увидела его глаза, все с тем же выражением жадной радости. Я не препятствовала ему. Мы были в главном коридоре, здесь не было ответвлений, сбиться с дороги он не мог. Ловушек здесь тоже не было, не было…
        Так мы шли - он, на расстоянии нескольких шагов от меня, и я, несущая огонь. Он шел смело, ничего не боясь, несмотря на все свои суеверия. А может быть, и благодаря им. Он верил, что мое колдовство сильнее (в этом он недавно убедился) всякого другого. А человек… разве мог он испугаться человека?
        Надо было предупредить Торгерна насчет лестницы. Однако он увидел сам.
        - Карен! Ступени!
        - Да. Теперь мы будем спускаться дальше. Дальше - вход в главную пещеру.
        - Если там и дальше такие ходы, здесь можно будет разместить солдат. И если ход тянется под горами, то мы захватим Сламбед прежде, чем они поймут, в чем дело.
        Я ничего не ответила. Он, вероятно, и не ждал, что я отвечу, а сказал это себе, со знакомой мне непреклонностью в голосе.
        Мы стали спускаться. Лестница была не крутой, а пологой, идти было нетрудно. Часами можно было идти… Но часов не потребовалось. Лестница кончалась узкой выгнутой площадкой, от которой снова вел прямой ход.
        Я укрепила факел (он уже догорал) в расщелине стены.
        - Там, - я махнула рукой, - там - большая пещера. Иди.
        Он прошел вперед. Я сделала несколько шагов и остановилась, прислонясь к стене. У своих ног я видела тень Торгерна. Он тоже остановился, вглядываясь в то, что лежало перед ним, и стоял, как показалось, долго. Я не смотрела туда. Только на тень.
        Очевидно, он ждал, что я пойду туда вместе с ним. А может, просто хотел сказать, что он увидел. Позвал меня:
        - Карен!
        Потом обернулся. И я ударила его мечом в грудь.
        Он даже не вскрикнул. Просто свалился навзничь к моим ногам. В это же мгновение догорел факел. Без сил, задыхаясь от рыданий, я упала рядом с трупом.
        Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я сумела приподняться. Было так темно и тихо, что мне казалось, будто я тоже умерла.
        Но я была жива. Я убила, а не умерла. Чего я ждала? Что своды пещеры обрушатся и погребут нас вместе - убийцу и убитого? Или что из тьмы подземелья выйдут неведомые чудовища, чтобы покарать нарушительницу обета? Или всего этого и больше - конца света, и была готова к нему. Но ничего не произошло, ничего! Я приготовилась к гибели, но ничто не изменилось ни во мне, ни в мире.
        Я вытащила свой меч из раны и убрала его в ножны. Больше я ничего не взяла и не тронула, оставила его лежать так, как он лежал. Другого факела тоже зажигать не стала, потому что глаза мои привыкли уже к темноте. К большой пещере я не подошла и даже не взглянула в ту сторону. Не мое это было дело. Последний раз посмотрела на мертвого, встала и побрела к выходу.
        И всю долгую дорогу до верхней пещеры я плакала. Плакала, как не плакала никогда в жизни, как не плакала ни по отцу, ни по городу, и уже не заплачу никогда. О Боже! Я, Карен, заманила в западню человека, который мне доверился, и там недрогнувшей рукой зарезала его. И теперь я плакала так, словно мне предстояло выплакать свои глаза.
        И все равно у меня не было другого выхода. Я не могла больше сносить гнета этой ненависти. И это был единственный способ его остановить… чтобы не было другого Тригондума, чтоб разбрелась и рассыпалась его армия… потому что провидец не может ничего остановить, а человек - может. Я должна, должна, должна была это сделать, и я это сделала. И теперь я плакала так, что меня трясло, и я натыкалась на каменные стены.
        Я не раскаиваюсь в совершенном и готова к ответу. И если его душа действительно будет ждать мою, как он обещал - я не боюсь. Пусть Бог нас рассудит.
        И все равно мне не было прощения. То, что убить было необходимо, и то, как я это сделала, - разные вещи, они существовали сами по себе, их нельзя оценивать вместе.
        Я опять размышляла. А это означало, что мой разум, источник моих несчастий и побед, перенес и это испытание. И я плакала по себе - я убила, и со мной ничего не случилось, я такая же, как все, я могу убивать! И еще от жалости, простой жалости, которая ничего не меняет в жизни, плакала я - потому что некому было, кроме меня, убийцы, оплакать его. Да, много у меня было причин, чтобы плакать, и я плакала.
        Тем временем я поднялась наверх, повернула плиту, чтоб она встала точно на свое место, и укрыла сухими ветками вход, как он был раньше. Все это я сделала, совсем не обращая внимания на свои действия, и, клянусь, не могла бы совершить их лучше, если бы только на них и была сосредоточена. Может быть, человек вообще лучше действует, когда не думает. И только снаружи, когда мокрый ветер ударил мне в лицо, я немного пришла в себя. По крайней мере меня перестало трясти.
        Ничто не изменилось и в ущелье. Лошади стояли там, где мы их оставили. Я спустилась вниз, скользя по осыпи, - мне было все равно, упаду ли я, а может быть, я знала, что не упаду.
        Сперва я подошла к своей лошади. Достала свернутый плащ из набитой лекарствами сумки, накинула на плечи. Рукавами куртки вытерла лицо - оно было совсем мокрое - от слез? От дождя?
        Конь Торгерна привык ко мне и не шарахнулся, когда я взяла уздечку. До утра мне нужно будет уйти как можно дальше от расположения армии. Со сменным конем и запасом времени я могу не страшиться погони. Несколько дней - или недель - я буду только уходить. А дальше - прокормлюсь своим знахарством. А дальше… будет видно.
        Я тяжело вскарабкалась в седло. Со своей лошадью я могла обойтись стременами. Потянула второго коня за уздечку. Дождь продолжал сеяться.
        …Все равно бы он плохо кончил. Все равно бы его убили. Не я, так другие. Но другие заставили бы его мучаться, а я убила его быстро. Как… лекарь. Он умер, прежде чем понял, в чем дело. Его слова.
        Нет! Я выпрямилась в седле. Мне еще думать и думать об этом… Но чтоб думать, нужно жить. Я должна уходить, зачем же я медлю… да… темно…
        Немного времени спустя я выбралась из ущелья на тропу и двинулась по ней, уходя все дальше и дальше в ту сторону, где когда-нибудь должно было взойти солнце.
        Крепость спасения
        Обитаемый мир Огмы ограничен Пустыней Льда на севере, Пустыней Песка на юге, горами на западе и Вечным морем на востоке. Опоры мира - Меч Закона на севере и Крепость Спасения на юге, Храм Неба на западе, опоры же моря не знает никто.
        Из преданий Круга
        Часть первая
        Крепость Проклятых, или Игра в превосходство
        1. Город городов, посольство
        Посольство подгадало в Дамгаль, Город городов Огмы, в базарный день, и шум, царящий за двойным кольцом городских стен, не поддавался описанию. За время долгого пути от разоренного Галара по процветающей Сердцевине посланцы Севера достаточно нагляделись на величину и многолюдство здешних поселений и уже не испытывали потрясения, однако Дамгаль, столица центральных областей Огмы, издревле именуемой Сердцевиной, суверенно владеющий также Южными землями Круга и Приморьем, превзошел все. Но хотя из зевак, собравшихся поглазеть на посольство, можно было собрать добрую армию для похода на Керту, Тевтат, высокородный глава посольства, понимал, как ни оскорбительно было сие для его самолюбия, что эти люди - не более чем праздные любопытствующие, и город принимает посланников Галара без всякой пышности.
        Толстяк, разряженный с непристойной для мужчины пестротой и назвавший себя Пару, законоговорителем Верховных Коллегий, встретил их у Северных ворот. Пыхтя и переваливаясь, он вылез из носилок, несомых четырьмя угрюмыми обломами, и произнес речь, к которой Тевтат не прислушивался. Первоначальный единый язык Огмы за века разделения по-своему изменился в каждом краю, но все уроженцы различных уделов Огмы могли понимать друг друга. При желании, конечно. У Тевтата такового желания не было, хотя он уже немного привык к говору Сердцевины.
        Затем толстяк снова влез в носилки, и посольство двинулось в город. Кроме скорохода с гербом Дамгаля на груди, бегущего впереди процессии, свиты у Пару не было - если не считать носильщиков. Толстяк, любезно улыбаясь, плыл в носилках по правую руку от Тевтата. По левую трясся на своей кляче мошенник Ассари - проводник и переводчик. Это было вопиющее нарушение обычая - Ассари полагалось ехать в хвосте, но Тевтат намеренно попрал этикет. Самое обидное, что Пару, кажется, даже не заметил, что его оскорбляют. За спиной посла ехали ближние рыцари - капитаны обеих рук Анарбод и Гриан, а далее - все прочие: благороднорожденные, простые ратники, конюхи, повара и прочая обслуга, всего числом до семидесяти. Нелегко было собрать в сражающемся королевстве столько боеспособных мужчин, однако посольство обязано выглядеть представительно. Оно таким и выглядело, без всякого сомнения, но почему-то на жителей города это не произвело особого впечатления. Поглазеют и отходят прочь, уступая место следующим. Это опытным глазом подмечал Тевтат и, разумеется, раздражался все больше. Вдобавок день выдался душный,
безветренный, и в парадных доспехах было невыносимо жарко. Анарбод и Гриан как младшие по рангу могли хотя бы ехать по уставу с непокрытыми головами, а он должен терпеть тяжесть шлема. Ничего, он вытерпит. Эти наглые отъевшиеся торгаши должны видеть, что такое - настоящий рыцарь Галара!
        Толпа послушно расступалась, заслышав окрик скорохода, и посольство, несмотря на то, что на улицах, казалось бы, царил полный беспорядок, продвигалось довольно быстро.
        Они выехали на рыночную площадь. За высокими кирпичными стенами торговых рядов колонны разноцветного камня высоко возносили сияющий купол.
        - Это дворец? - хмуро полюбопытствовал Тевтат.
        - Храм Неба, - отвечал Пару гордо, - самый большой в Огме. - Сравнивать было с чем - храмы Неба имелись в каждом городе. - Это главный храм Дамгаля, вообще же каждая коллегия имеет собственный храм, всего до полусотни. Это не считая простых молитвенных и гадательных заведений. Жители Города благочестивы.
        Именно так обитатели Дамгаля произносили: Город городов, а чаще - просто Город, но с такой интонацией, что чувствовалось сразу, о каком городе шла речь, да еще с этим своим неистребимым выговором, подчеркнуто раскатывая речь, словно любуясь звучанием собственного голоса, как любовались они всей принадлежащей им собственностью.
        Они уже отклонялись от центра площади, мимо гомонящей толпы, к известной лишь законоговорителю да еще, может быть, мошеннику Ассари цели, вдоль торговых галерей чеканщиков, золотобитов, ювелиров, меховщиков, так странно глядящихся при воспоминании о Галаре. И еще одна странность: яркий пурпурно-серебряный щит с гербом Дамгаля на тусклой, с растрескавшимися и осыпающимися белилами стене, к которой прикованы люди - мужчины, женщины, подростки в грубых рубахах, босые, угрюмо склонившие обритые головы.
        - Это еще что?
        - Стена Позора. Здесь выставлены преступники: воры, банкроты, неверные жены, еретики, лжесвидетели…
        - У нас в Галаре их бы казнили без лишней волокиты.
        - У каждой страны свои обычаи, - вежливо заметил Иару, - и если ваше королевство приняло такой закон, значит, на то были свои причины. А в Городе городов законы мягки. Мы не караем смертью, разве что в исключительных случаях. Преступления наказывают Стеной Позора, покаянием в храмах, общественными работами, заключением и, наконец, ссылкой в отдаленные области. Пусть живут и трудятся на благо Города.
        Разумеется, эти торгаши не имели никакого понятия о чести и достоинстве. Болтовня Иару утомляла.
        - Хватит. В какой стороне дворец?
        - О нет, высокий господин! Во дворце Верховных Коллегий вы будете приняты завтра. А сейчас мы направляемся в гостиницу, где вам будет предоставлено удобное жилье.
        - Что это значит? Почему - завтра? Если это обман, ваш город дорого за него заплатит!
        - Что вы! Не обман, нет. Но сегодня - день воздуха, неблагоприятный для приема посольств.
        - Все демоны Юга! Что за бред?
        - Не бред, а истина, известная каждому с младенчества. Любой поступок должно совершать при наиболее благоприятном движении стихий. Завтра - день камня, несравненно более способствующий успеху вашего дела…
        - В Городе любят гадать, - вмешался Ассари, которого никто не спрашивал, - гадать обо всем и на всем. Видишь, господин, того старика на углу? Вот перед ним лежит пластина от панциря броненосного льва, на ней он предсказывает будущее.
        - Разве в Сердцевине все еще водятся броненосные львы? - спросил Анарбод. - Вот уж никогда не слышал.
        - Нет, конечно, господин мой. Вероятно, кто-то завез этот обломок из Круга.
        - А право, жаль! Я бы хотел добыть броненосного льва. Говорят, латы из его шкуры не имеют равных по легкости и прочности.
        - Кто знает, - учтиво сказал Иару, - может быть, когда-нибудь тебе это и удастся… Но броненосных львов и прочих чудовищ в Сердцевине давно уже нет… Их истребили в незапамятные годы, чуть ли не во Времена Сновидений… Это спокойные края. А сейчас проследуем к гостинице «Птица-единорог». Это хорошее заведение, надеюсь, высокородные господа останутся довольны.
        «Птица-единорог» действительно представляла собой удобное и просторное подворье, однако вместить оно могло, как выяснилось, только самих послов и их охрану. Никто, конечно, и не рассчитывал, что конюхов и солдат поселят в гостинице. Им было предоставлено свободное помещение в находящихся поблизости казармах городской стражи. За счет города, кстати сказать. А заодно и под его контролем. Но об этом пока не хотелось думать.
        Иару откланялся, и носильщики поволокли его прочь. Теперь можно было дать волю словам.
        - Гнездо демонов! Коллегии верхние, нижние, средние и еще эти, как их… корпорации! Шута какого-то прислали… законоговорителя…
        - Твоя высокая милость ошибается, - подал голос Ассари, который не убрался прочь вместе с другими слугами. - Законоговоритель - очень важная должность, очень. Я водил посольства. Далеко не каждое встречает сам законоговоритель.
        - Они должны понимать, какую им оказывают честь, - заметил Анарбод. - Посольство Галара в страну, где даже нет настоящего правителя! «Предстоятель Верховных Коллегий» - аж не выговорить! - Титулование вызвало у него приступ неудержимого смеха. Отдышавшись, он пригладил пятерней свои рыжеватые волосы и продолжил начатую мысль: - А на самом деле правит банда разжиревших богачей, которые уж и не знают, что делать со своими деньгами…
        - У них много солдат, - сказал молчавший весь день Гриан, младший их трех. Молчал-то он молчал, но подмечал все.
        - Да, много, - согласился Анарбод. - И сильные с виду, как быки. Морды лоснятся… А вот каковы они в сражении?
        - Надеюсь, - сухо промолвил Тевтат, - мы это узнаем.
        Ибо Высокий Галар, королевство, где хранился древний Меч Закона, почитаемый как одна из опор мира, было настолько истощено постоянными войнами с сопредельными Лерадом и Кертой, что вынуждено было просить у презренного торгашеского Дамгаля заем: деньги, оружие и воинов. Для этого и прибыли в Город городов Тевтат со товарищи.
        Пару направлялся во дворец с тяжелым сердцем, хотя день был как день, никаких дурных или зловещих предзнаменований. Вероятно, настроение портила мысль о галарском посольстве. Из казарм уже донесли об имевшей место ночной драке между посольскими и городской службой охраны порядка. Эти полудикари с севера не желают знать никаких приличий и нравственных норм. К счастью, обошлось без кровопролития и членовредительства. Хуже, если подобная драка завяжется на более высоком уровне. А избежать ее трудно. Иару знал это, и даже полученное вместе с утренней почтой сообщение о благополучной доставке подати из Круга не принесло обычного удовольствия. Все же он появился во дворце вовремя и с сознанием исполненного долга. Вид толпящихся внизу чиновников - искателей должностей - несколько успокаивал. Ничто не может помешать распорядку дня во дворце двигаться по обычной стезе.
        На лестнице Иару раскланялся с Канги из судебной коллегии и Самму из академической. Учтиво беседуя, они плавно подошли к мозаичной колонне, на которой служители с утра вывесили сообщения о повестке дня и порядке заседаний.
        1. Предоставление академической коллегии ученой работы «О происхождении основных языков Огмы и их отношении к древнему единому языку» на предмет содержания в ней еретических воззрений и отхода от Канона.
        2. Прием коллегией внешних сношений посольства от королевства Галар.
        3. Тяжба корпорации девиц легкого поведения со жрицами храма Радости с обвинениями в посягательстве на профессиональные права.
        Следующие темы непосредственно ни к кому из собеседников не относились, и они до времени простились, пройдя каждый в свой зал заседаний.
        Прежде чем подать решение по делу галарского посольства Канги, предстоятелю Верховных Коллегий, указанное дело требовалось тщательно разобрать в коллегии внешних сношений, и законоговоритель чувствовал, что ему потребуется приложить к делу весь имеющийся у него запас терпения. Явление почти беспрецедентное: северные варвары прибыли в Город городов, не имеющий равных в Огме, достигший возможных вершин в политике, науках и искусствах. Последний раз нечто подобное было до присоединения Приморских земель, когда Город не был столь велик и блестящ. С тех пор проблема стала, пожалуй, еще острее. Впрочем, Харати, глава коллегии, несомненно, понимает это и сам… С такими мыслями Иару вошел в зал, на стене которого на пурпурном щите серебрилась четырехлучевая звезда. Лучи, узкие на концах, убегая назад, постепенно расширялись, сливаясь в центре, - четыре Опоры Мира, стремящиеся к Сердцевине.
        И вот они идут по мозаичному полу зала, топча несказанно прекрасное творение рук сотен искуснейших дамгальских мастеров своими сапогами. Трое - посол и его помощники, капитаны правой и левой руки, как они называются на варварский манер. Тот, что впереди, - с головой, оплешивевшей от постоянного ношения шлема, с лицом, прореженным шрамами, рассеченное и сросшееся веко замуровало левый глаз, и виден лишь правый, блекло-голубой, как почти у всех галарцев. Второй, справа, бледен обычной бледностью рыжих, он и в самом деле рыж, волосы у него длинные, прямые, немытые и растрепанные - вызов или небрежность? Третий, самый молодой, - худ, долговяз, впалые щеки, темно-русые волосы, хмурый взгляд из-под выцветших ресниц. Все трое в латах, но без шлемов.
        Перед ними - советники коллегии с Харати во главе, Иару по соседству от него - крупные, широколицые, ширококостные, в бархате и атласе долгополых одежд, в сиянии драгоценных цепей, пряжек и колец.
        В глазах и у тех, и у других - общее. Неприязнь. Не вырвется ли она ненавистью? Эта вечная ненависть северян к сытым горожанам Сердцевины… Разве могут эти скоты - торгаши, менялы, ростовщики - понять, что такое отчаяние, изматывающая усталость бесконечных боев, голод, безнадежность, ибо от демонов нет защиты? В свою очередь, горожане презирали рыцарей Галара, Дамгаля и Керты даже больше, чем безграмотных крестьян Круга, от которых по крайней мере есть ощутимая польза, а какая польза от вечно грызущихся между собой вояк? Воистину они ничем не лучше грязных дикарей Западных гор.
        Трое остановились. Тевтат заговорил:
        - Почтенные советники Дамгаля. К вам я прихожу со словами высокого короля Галара, имени которого, согласно нашим обычаям, не называют за пределами королевства, как не называют имени дневного светила. Галар - первое из государств Севера, страна меча Закона, Опора Мира осеняет наш край. Но многочисленные враги беспрерывно истощают наши силы и опустошают наши поля. Город Дамгаль богат и славен. Ему платят дань все города Сердцевины. Его тень касается Вечного моря, и западные дикари не тревожат его границ. В его власти находится Круг - богатейший край Огмы - только его достаточно, чтобы наполнить казну любого из королевств. Помощь, которая нам нужна, не будет Дамгалю в тягость. И королевство Галар не останется в долгу.
        Речь была чистой формальностью; все данные прошения Харати получил еще вчера через Иару. Он слушал с неподвижным лицом, устремив взор на противоположную от гербовой стену, где была помещена старинная карта владений Дамгаля, усеянная различными сигнумами - значками подвластных городов. Чистой оставалась лишь южная часть карты, с виду напоминающая неправильной формы окружность. Эту область издавна так и называли - Круг.
        Тевтат смолк. Советники загудели, забормотали. Повторялись слова «заем», «Круг»… поучить бы их манерам - эфесом по зубам! Сквозь общий шум Тевтат услышал голос главы коллегии:
        - …и все всегда ссылаются на Круг! Сказочные земли Круга! Страна изобилия! Рощи, полные плодов, и реки, кипящие рыбой, и урожай два раза в год… и чудовища в зарослях и омутах, и демоны пустыни, и Проклятые на границе. Так что трижды должен подумать тот, кто хочет разбогатеть в Круге!
        - Что это значит? - резко спросил Тевтат. - Отказ?
        - Ни в коей мере.
        - Значит, вы согласны?
        - Об этом еще рано говорить. Представление совершилось, и ваше дело будет подвергнуто рассмотрению. Оно слишком серьезно, чтобы решать его сразу. Мы должны подумать. Завтра мы вновь увидимся с вами…
        На площадке Иару снова встретился с Канги и Самму. Те любезно поинтересовались, как прошло представление посольства. Тот лишь развел руками - что поделаешь, северные варвары, - и в свою очередь спросил, какие решения вынесены в их коллегиях.
        - О, у нас до решений еще далеко, - сказал Канги. - Жрицы, равно как их соперницы, до тонкостей знают законы, и, похоже, процесс затянется надолго. Но профессиональные права есть основа всего, ими нельзя поступаться, так что их можно понять… А у тебя, почтеннейший Самму?
        - Мы почти закончили. Работа изучена. Большого зла там нет. Опоры Мира от этого не рухнут… однако и малое зло не стоит распространять.
        - Я думал, что с тех пор, как распущена школа Сангара Старого, нам нечего опасаться серьезной ереси.
        - Хотелось бы верить. И тем не менее ядовитые ростки пробиваются… Но мы не будем строги. Автор останется в Академии. Однако пара дней у Стены Позора ему не помешает. И работу мы изымем, потому что трактовка предмета в подобном свете должна неминуемо привести…
        Они проследовали дальше.
        Послы в сопровождении Ассари, отлично знавшего Город, ехали по улице. Тевтат и Гриан молчали, зато Анарбод бранился за троих:
        - Все громы на их головы! Неужели в этом паршивом городе нет ни одного могущественного рыцаря, с которым можно было бы переговорить!
        - Нет, - сказал Ассари. - Только коллегии, цеха и корпорации. Решают только они. Без них человек здесь - ничто. От уличного гадальщика или нищего под мостом до богатейшего купца или ювелира все - члены коллегий, которые делятся на гильдии, которые делятся на цеха…
        - Рехнуться можно! Неужели во всех городах творится подобное же безобразие?
        - В Сердцевине - да.
        - А в Круге?
        - Там нет городов. Там вообще нет больших поселений. Только деревни. Ну и Крепость, конечно.
        - Какая крепость?
        Ассари ответил не сразу, точно выбирал слова.
        - Крепость Проклятых.
        Гриан хотел что-то спросить, но тут заговорил Тевтат:
        - Я должен посмотреть, как разместили наших воинов. Добирайтесь без меня.
        Он подозвал своих оруженосцев и вместе с Ассари направился к казармам. Гриан и Анарбод принялись отыскивать дорогу в гостиницу. По пути Анарбод обратил внимание на сидящего на углу гадальщика.
        - Глянь-ка, вчерашний! А может, и другой, они, похоже, все на одно лицо. Испытаем судьбу?
        Гадальщик, сухонький старичок в сплетенной из веревок одежде, сидел, уставившись на лежащую перед ним пластину.
        - Эй, старик! - крикнул Анарбод, не слезая с седла. - Скажи, какая судьба меня ожидает?
        Старик поднял голову, вгляделся в рыцаря неожиданно ясным взглядом, провел рукой по обломку брони.
        - Тебе предстоит попасть в страну, откуда привезена эта пластина… - произнес он с сильным местным выговором.
        - А дальше?
        Из рукава гадальщика появилась глиняная чашка.
        - За предсказания у нас платят.
        Но Анарбод уже вертел головой и махал руками.
        - Стану я на тебя, козявка, тратиться, когда здесь такие красотки ходят!
        По другой стороне улицы шла женщина в зеленом платье. Зеленое же покрывало сползало ей на плечи, выбившиеся пряди волос ярко блестели в свете дня. В ушах позванивали спиралевидные серьги, на рукаве был вышит белый треугольник вершиной вниз - знак корпорации.
        - Эй, красавица! - крикнул Анарбод.
        Женщина улыбнулась, помахала ему рукой, но пошла дальше, бросив на ходу:
        - Квартал Маруфа ждет тебя, рыцарь!
        Анарбод прищелкнул пальцами.
        - Видал, какая? Волосы - чистое золото!
        - Крашеные, - равнодушно сказал Гриан. Он сейчас думал о другом.
        Как выяснилось на следующий день, вопрос о предоставлении займа Галару еще не был решен. Слишком многое предстояло обсудить, сказал Харати. Хотя обсуждать явно собирались только члены коллегии. Тевтат держался твердо, решив не выдавать подлинных чувств. Каковы они были, Анарбод и Гриан могли только догадываться. Жители Севера по возможности стремились избегать называть свои имена незнакомцам, ибо каждый из них мог оказаться врагом и употребить имя во зло. В отвергшем все добрые обычаи Дамгале имена приходилось называть. И сознание того, что все эти сытые мерзавцы могут что угодно совершить с твоим именем, было равносильно пытке, а Харати витийствовал, поддерживаемый другими членами коллегии. Слишком многое должно повлиять на решение - прошлогодний неурожай, прервавшаяся торговля с кочевниками, проблема Проклятых, волнения в Приморских областях…
        - Почтенный советник, - прервал его Гриан. - За два дня уже трижды я слышу о Проклятых. Кто они такие?
        Наступила пауза, словно член посольства ляпнул что-то совершенно непристойное, о чем никогда не спрашивают в приличном обществе. И это удивило Гриана - ведь сам глава коллегии употреблял это слово без всякого смущения. Наконец Харати сказал:
        - Так называют общину, обитающую на границе между Кругом и Южной пустыней.
        Остальные закивали, одобряя эту краткую формулировку.
        - Не может быть! - вмешался Харати. - Или Южная пустыня перестала быть гнездилищем демонов?
        Харати сделал отрицательный жест.
        - Но люди не могут жить рядом с демонами! - хрипло выкрикнул Гриан. - Или Проклятые… не люди?
        - Они Проклятые, - коротко заметил кто-то из советников. - Этим все сказано.
        - Мы отвлеклись, - холодно проговорил Тевтат.
        Впрочем, возвращение к прежней теме оказалось таким же бесплодным. Может быть, потому что стоял день огня, не слишком благоприятный для дипломатических переговоров.
        Зато он считался весьма благоприятствующим пирам и возлияниям, и в данном случае примета оказалась верной. Во время визита в казармы Тевтату удалось, кажется, примирить разошедшихся было собственных солдат и городских охранников, и примирение решено было вспрыснуть в «Птице-единороге». В тот вечер общий зал гостиницы был раем для гуляк, хотя кое-кому мог показаться адом кромешным. Среди галарских офицеров восседал начальник казармы, именем Ловди. Скоро северяне убедились, что Ловди - огромный, краснолицый, лоснящийся - ничем не хуже их может опрокидывать в глотку всевозможные напитки, хватать за ляжки трактирных служанок, стучать кружкой по столу. И всем желающим, выгребая ее из бездонных карманов, одуряющую кору дерева аль. Вообще не так уж плохи оказались горожане при ближайшем рассмотрении, если, конечно, не называть им своих имен. Там же пребывал ухмыляющийся Ассари, весь день пропадавший неизвестно где. На дальних концах стола сидели вперемежку солдаты и охранники, дело шло уже ко взаимным объятиями и лобызаниям, а может быть, и к новой драке, и хозяину гостиницы оставалось лишь подсчитывать
в уме возможные убытки да гадать, оплатит ли счет коллегия внешних сношений.
        Веселье, однако, портил Гриан, упорно старавшийся свести разговор на Проклятых. Вся его семья погибла от демонов, и брошенный вскользь на коллегии намек на некую связь между демонами и какими-то людьми не выходил из его ума. Ловди оказался не столь стыдлив, как советники, и отмалчиваться не стал. Тевтат не препятствовал ему говорить. На коллегии он не мог показать, будто чего-то не знает, но теперь не стал отказываться от новых сведений.
        Ловди начал с того, что обвинил Проклятых во всех мыслимых, а заодно и немыслимых грехах.
        - Этого я вам описать не могу, - вещал он, - слов таких нет, стены каменные и те покраснеют, ежели назвать, какие они все сволочи, все вместе взятые и каждая в отдельности. Что там в Крепости творится - порядочному человеку и представлять негоже. Разбой, грабеж, убийства, разврат такой, что небу тошно… Свальный грех - это, можно сказать, самые цветочки еще, остальное говорить - скотину в соблазн вводить. Ну, некоторых по глупости это и тянет. Думают: попользуюсь и после смоюсь. Только эти бабы никого живьем не выпускают. За веселье плати шкурой.
        - А демоны? - допытывался Гриан. - Как же демоны? Ведь для человека одно соседство с демонами смертельно!
        - Вот и смекай! Если это так, а они живут себе и не дохнут, значит, между ними и демонами есть какой-то договор… дележ добычи… может, пленных им скармливают… что точно - не знаю, врать не буду, но что-то такое есть - слепому видно темной ночью.
        - Нет! Это выше разума! Не могут люди предавать людей демонам! - Гриан не мог больше говорить, у него перехватило дыхание, он откинулся назад, сжав руки в кулаки.
        - Так то ж Проклятые! Пойми, дурья голова, прокляты они с незапамятных времен, еще при королях. И ежели она Проклятая, то все человеческое ей побоку, другие люди для нее ничто, одно зло и ничего больше.
        - А что же это ты, приятель, - спросил Анарбод, осушив очередную кружку, - все время говоришь «какая», «ей», «она»? Что же, все это племя состоит из женщин?
        Красное лицо Ловди побагровело еще больше. Он вскочил, явно намереваясь запустить своей кружкой в голову Анарбоду.
        - Ты что, издеваешься надо мной?! - взревел он. - Или спятил вконец?
        Анарбод схватился за рукоять меча. Но вспыхнувшую было ссору загасил Ассари, заметавшийся вокруг стола. Сначала он вцепился в Ловди.
        - Посол вовсе не имел в виду оскорбить тебя, храбрейший. Он и в самом деле не знал - откуда им знать в Галаре?
        И тут же перескочил к Анарбоду.
        - Ты правильно угадал благородный рыцарь. Среди Проклятых нет мужчин. Там только женщины…
        Повисло молчание. Северяне переваривали услышанное. Почему-то помалкивали и местные. И только, прислонясь к дверному косяку, плакала служанка, сначала всхлипывая, потом навзрыд.
        - Что ревешь, дура? - снова заорал Ловди. - Или раззавидовалась? - и, понизив голос, обратился к Тевтату: - Потому и не принято говорить о них в Городе, чтоб никого в искушение не вводить. Потому что все зло от баб - все они шлюхи, ведьмы и воровки, а дай им волю - будут убийцами. А сколько там сокровищ скопилось, в Крепости-то, за сотни лет грабежей!
        - А много их, Проклятых? - сухо спросил Тевтат.
        - Не знаю. Не слишком, говорят. Даже из самых злобных баб армию не составишь.
        - Так почему бы Городу, такому могущественному, не послать отряд и не покончить с этой язвой одним ударом?
        - Да! - хохотнул Анарбод. Он уже успел снова выпить.
        - Именно поэтому! Потому что для могущества Города было бы позорно связываться с гнездом грязных шлюх. Это было бы пятном на нашей чести!
        - Замечательно! - сказал Тевтат.
        И дальше веселье понеслось как положено - со стуком, звоном и визгом.
        Выбрав удобную минуту, Тевтат приказал капитанам и Ассари выбираться из-за стола и следовать за ним. У себя в покоях он оглядел свою свиту. Осоловелые глаза Анарбода. Может стоять на ногах, но и только. Гриан почти не пил, но так переполнен злобой, что вряд ли в силах соображать. Остается лишь Ассари. Того, как и Тевтата, опьянение не взяло. Благое небо, что за сравнение! Рыцарь королевской крови, глава посольства и этот жулик, льстец, паяц… И он сейчас оставался единственным собеседником Тевтата.
        - Послушай-ка, Ассари. Ты везде побывал, надо думать, и в Круге тоже. И о Проклятых наверняка знаешь больше, чем этот горлопан.
        Проводник согнулся в поклоне, прижав руки к груди.
        - Ты не солгал, сказав, что Крепостью владеют только женщины?
        - Истинно так, милостивейший господин. Об этом все здесь знают, но предпочитают не говорить. Сам слышал - пятно на чести…
        - Так. И отряд хорошо обученных воинов смог бы захватить эту Крепость?
        - Такой, как твой, господин. Вероятно, смог бы. Но, - проводник поднял глаза на Тевтата, - скорее всего вы просто не дойдете до Крепости.
        - Городские войска задержат?
        - Нет. Им на это наплевать. - Пальцы, прижатые к груди Ассари, сцепились между собой, подобострастие странным образом начало утрачиваться из его голоса. - Просто добрые жители Круга отравят колодцы на вашем пути, или уведут лошадей, или устроят завалы на дорогах, или перережут вам глотки во сне…
        - Они так кровожадны? - с издевкой спросил Тевтат.
        - Нет, - почти беззвучно ответил Ассари. - Они все люди тихие, смирные. Но ведь Крепость - их единственное спасение…
        2. Круг. Утро
        Все произошло так быстро, что Ардви не успела испугаться. Кунда бросилась на нее с дерева, с длинного сука над лесной тропой. В последнее мгновение Ардви успела увернуться от скользких объятий. Два рубящих удара крест-накрест - и мертвая тварь валяется на земле, истекая слизью, у ног храпящего коня. И тут Ардви стало не по себе. «Второй раз за утро, не многовато ли?» - подумала она. Но броненосного льва у реки она срубила чуть ли не с удовольствием. Убила и бросила в гигантский муравейник. Когда синие муравьи как следует поработают над ним, панцирь, пропитавшийся кислотой, можно будет отдать в оружейную. Но то - броненосный лев, хищник столь же красивый, сколь опасный. Разумеется, красивый для тех, кто знает, где у него уязвимые места. Кунда же внушала отвращение. Огромный червяк с когтями… Ардви тронула поводья, глянула на тень дерева на тропе. Можно было бы заметить. Другая бы так не попалась. Но она успела. А если бы не успела? Вот был бы позор для Крепости! Проклятых не убивают дикие звери. Проклятые могут погибнуть только в сражении. А если бы они еще узнали, что она временами испытывает
страх? Самим-то им такое чувство незнакомо, их так взрастили…
        Она выехала из леса. Вот и холмы. Еще немного, и она увидит дорогу. Степь была пустынна, никакой опасности не ощущалось, и Ардви снова задумалась.
        …и опять эти сомнения! Они были понятны раньше, а теперь, когда она полностью посвятила себя Служению, после трех лет в Крепости, когда на ее счету есть два крупных сражения, а мелких стычек и не счесть, и новый безымянный меч, врученный ей Гейр, получил имя, - теперь-то зачем?
        Нужно отдать им должное - это был редчайший случай, когда в Крепость приняли пришлую из Города. Долгая память жителей Круга, не привыкших полагаться на летописи, не сохранила ничего подобного. Может быть, никто никогда и не приходил, но она пришла и сумела остаться. И опять эта мысль - а Город? Может, правильнее было бы начать все сначала?
        Когда ее судили в первый раз, приговор был удивительно мягким. Других ожидала высылка в отдаленные области, а ей перепали всего лишь сутки Стены Позора и публичное отречение родных. Должно быть, судей смутил ее возраст - ей не было тогда и тринадцати. Но все это можно было пережить, хотя отречение… не больно-то сладко, когда от тебя отказывается семья, несмотря на то, что к этому времени они уже успели отойти друг от друга. Отец есть отец, какой бы он ни был, а Оми, пусть и не родная мать, никогда ничего дурного ей не сделала, наоборот… Короче, школу разогнали, Ардви получила свое наказание, и можно спокойно жить дальше. Но она помнила слова учителя - свободный человек сам выбирает себе судьбу. И снова принялась за свое. Прежде всего, поскольку официально путь под родительский кров был ей заказан, поселилась в овеянном дурной славой доме Сангара Старого, куда опасались соваться фискалы из судебной коллегии, а после процесса избегали даже грабители, и попыталась восстановить хоть часть разрушенного после обыска и конфискации. Время шло, обритые волосы отрастали, брат и Оми по вечерам таскали ей
еду, тайно, но, надо полагать, с молчаливого попустительства отца. Потом постепенно стали приходить - сперва дети, потом и взрослые, сперва посмотреть на диковинки Старого, а потом послушать разговоры, а разговоры были почти те же, что и при Старом, - то, есть ли что-либо за Вечным морем, и почему запрещено строить большие корабли, и откуда приходят демоны, и какова их природа… И кончилось это, как при Сангаре, - арестом. Теперь ей следовало уже ожидать худшего. Но приговор снова был неожиданно мягким - должно быть, отец дал кому следует крупную взятку. И верно, отец есть отец, даже отрекшийся. Заточение и ссылка опять ее миновали. Назначено: неделя у Стены Позора и полугодовое покаяние в храме коллегии, к коему приписана от рождения. В общем, и это можно было пережить, но - ничто не может помешать человеку быть свободным. В ночь после суда она выломала решетку из прогнившей стены в караульне, где ее заперли, и, обманув стражу на городских укреплениях, как часто делала в недалеком детстве, когда хотела поиграть, покинула Город и бежала к Проклятым.
        Она сама не понимала, как ей удалось преодолеть Круг, не зная дорог и не имея другого оружия, кроме украденного в какой-то деревне ножа, пока ее не подобрал патруль Проклятых.
        Теперь - кончено. Она подчиняется Служению и Гейр, все реже вспоминает брата и мачеху и еще реже - отца. Все же к лучшему, что они от нее отреклись… да они и не узнали бы ее, так она изменилась за эти годы. Она научилась обращаться с оружием, до которого не дотрагивалась дома - она, дочь оружейника! Научилась владеть своим телом так, как умеют только в Крепости. Но сомнения отметать до конца так и не научилась. Не в самом Служении, а в правильности своих поступков. Здесь, в Крепости, она признана своей, но одинока так же, как в Городе. Она нашла сестер по оружию, но не подруг. В Городе ее арестовывали, чтоб не говорила лишнего. Здесь она могла говорить что угодно, ее все равно никто бы не слушал. В Крепости не принято много говорить. В Крепости принято понимать друг друга с полуслова, а то и вовсе без слов. Что ж, она тоже так может. И отвергается всякое зло. Можно и так.
        Без слов, без логики… и мысли стали бессвязны, словно она не прошла с детства школы Сангара… и, может быть, поэтому ее стало посещать воспоминание об одном разговоре с учителем. Они говорили об эпохе, называемой Временем сновидений, не сохранившей никаких письменных свидетельств, и Сангар процитировал одну из старинных книг, созданных до установления Канона: «Люди пришли в Огму со стороны моря, гоня с собой стада своих домашних животных».
        - Но это же нелепость! - воскликнула она. - Как можно пересечь море, да еще со стадами?
        - Кто знает? Может, тогда был перешеек, который потом исчез.
        - А доказательства?
        - Нет никаких доказательств. Я ведь говорил - записей Времени сновидений не существует. - И добавил странно прозвучавшие для детского слуха слова: - Мне иногда кажется, что мы - чужие в Огме, а чудовища, которых мы оттеснили на окраины мира, - свои.
        Сангар никогда более не возвращался к этому разговору, и Ардви впоследствии, пытаясь заменить Сангара, никогда не говорила об этом с собственными учениками.
        Она не хотела быть чужой. Нигде. И везде оказывалась ею. И всегда молчала об этом, потому что в Городе было принято скрывать свои мысли, а в Крепости принято скрывать свои чувства.
        Сейчас учитель где-то в Приморье, и если он еще жив, то имеет возможность проверить свою догадку. А она… если бы кто-нибудь сказал ей, когда она, истощенная, грязная, держащаяся на одной злобе, пробиралась через Сердцевину и Круг, что со временем забудет, что такое злоба, она бы только расхохоталась в ответ. Но это так. Злобы нет. А страх порой возвращается.
        Вдруг, еще ничего не увидев и не услышав, Ардви почувствовала близость неладного. Несколько мгновений - и она на гребне холма. И сразу же увидала вдали, на соседнем холме, мельтешащие фигуры. Вглядевшись, разобрала, что к чему. Разбойники, а их немало стекалось в Круг со всех пределов Огмы, здесь же не более десятка, облепили крестьянскую повозку. На землю летели какие-то мешки из рогожи. Человечек с бородой - отсюда совсем маленький - махал кулаками, стоя в телеге.
        Ардви свободно вздохнула. В такие мгновения горожанка умирала в ней и оставалась только воительница Крепости. Все - мысли, чувства, страхи, сомнения - уходило, и взамен наступала благословенная решимость, пронизывающая тело, как ветер листву. Не отрывая глаз от дороги, Ардви вытянула свои меч Морион из ножен.
        Это был третий поединок за утро.
        3. Город. Разговоры и переговоры
        День воды, день воздуха, день камня, день огня, день дерева - ни в один день дамгальского календаря не было заключено соглашение, ради которого посольство Галара проделало столь долгий и трудный путь. Но не было и отказа. «Совет коллегии все рассмотрит, взвесит и придет к наилучшему решению». «Дело рассматривается, вопрос движется сразу по нескольким коллегиям», - таковы были разъяснения.
        - Они вас доведут до того, что вы сами сбежите отсюда, не дожидаясь никаких решений.
        Это соображение Ассари, конечно, не рискнул бы высказать Тевтату. Просто побоялся бы, несмотря на всю свою наглость. Но язык у него чесался, и он сказал это Гриану, когда однажды вечером они остались за столом вдвоем, а остальные уже разбрелись либо были пьяны. Однако Гриан ничего ему не ответил, а может, и не расслышал, ибо пребывал в последнее время в самом дурном расположении духа и мало обращал внимания на то, что ему говорят. И все же Ассари, считавший себя если не умнее, то опытнее всех, недостаточно знал Тевтата. Какое там «сбежите»! Наступили праздники, все без исключения коллегии прекратили работу, а посольство не трогалось с места.
        О праздниках в Городе городов следует рассказать подробнее. В них существовала какая-то сложная система, непонятная приезжим. В Городе справлялись праздники коллегий и корпораций. Были еще праздники храмовые, причем иногда у каждого отдельного храма, а иногда они как-то соединялись вместе, как сейчас. И тогда делопроизводство в Дамгале останавливалось надолго, а в ранг порядка возводилось доподлинное безумие. Тут и самый выдержанный из галарцев мог растеряться.
        Помимо всякого рода жонглеров, канатоходцев, танцоров, глотателей огня, заклинателей змей и просто заклинателей, гадальщиков обоего пола, нищих и веселых девиц, которых и в обычные-то дни в Городе было предостаточно, на праздник со всех четырех сторон Огмы стягивались такие личности, что трудно было определить - люди ли это? - а может, это были просто ряженые, потому что ряженых тоже были полны улицы.
        А начиналось все многочасовыми уличными шествиями. Шли представители всех корпораций, в пестроцветных одеждах, с хоругвями, украшенными блестящей бахромой и витыми шнурами, гремели барабаны, свистели флейты, выли волынки, вели диковинных птиц и зверей, среди которых галарцы увидали знакомых - горного барса, например, имевшего, правда, довольно облезлый вид, а впрочем, кто их тут разберет, может, и среди зверей были ряженые, и среди ряженых звери. Катились праздничные колесницы, изображавшие разные разности - храмы, чудовищ, великанов, панцирных львов, летучих змей, на одной повозке был водружен огромный бутафорский демон, и толпа приплясывающих буффонов колола его копьями. Почему-то это зрелище ужасно разозлило Гриана, и он отказался веселиться с другими и вернулся в гостиницу.
        Праздники продолжались, дела стояли, посольство не двигалось с места. Веселиться было бы не на что, но совет коллегий выделил посольству небольшую субсидию. Ее, правда, приходилось расходовать экономно. Цены в Городе были, мягко говоря, высоки. На время праздников храмы и увеселительные заведения предоставляли свои услуги бесплатно, но лишь тем, кто обладал всеми правами гражданина, а полноценным гражданином - положение, дававшее множество мелких льгот, - являлся далеко не каждый житель Дамгаля. Анарбод, уже не раз и не два побывавший в квартале Маруфа, выражал надежду, что большой наплыв приезжих собьет цены, на что ему возразили, что цены нельзя ни сбить, ни повысить. Они установлены раз и навсегда, как и все в Городе.
        В то же время в гостиницу, надо думать, по указанию совета коллегий, вселились еще постояльцы, соседство с которыми могло кого напугать, а кого и просто покоробить, в зависимости от вкуса, - кочевники с западных предгорий, прибывшие, дабы что-то получить с совета коллегий, а заодно и погулять на празднике. Что получить и за какие такие заслуги - не было возможности понять. Совет считал, будто покупает кочевников, чтобы они сдерживали натиск совсем уж диких племен дальнего Запада своей военной силой, а кочевники - будто сам Город городов выплачивает дань их могуществу, и обе стороны традиционно презирали друг друга. Подсчитать, сколько их понаехало, тоже было трудно - потому что одни жили в «Птице-единорге», некоторые разместились прямо во дворе, а иным определили жилье в разных концах города. Предводителя их звали Хрок, у них у всех были короткие имена; Ассари объяснил, что это вообще не имена - сокращения, а полное имя, даже титул вождя на едином языке означает: «Тот, чьи кони пасутся на лучших пастбищах, осененных небом». Понять, что они говорят, было нелегко, их язык изменился настолько, что
основа едва угадывалась. Низкорослые, крепкотелые, рыжие, в одеждах из дурнопахнущих сыромятных кож, они то и дело попадались на глаза… впрочем, в Городе, да еще в праздники, и не такое можно увидеть; оскорбительно было, однако, что благородное посольство высокого Галара словно бы равняли с этими дикарями. И все же Тевтат, сам Тевтат, при его-то гордости, дикарей словно бы и не замечал. У него появилась некая идея. И все время, пока посольство вынуждено было бездействовать, он эту идею всячески обдумывал, и казалась она ему все более привлекательной.
        К тому дню, когда они снова оказались перед советниками, Тевтат уже был готов внести свое предложение.
        - Господа советники, - сказал он, - поскольку наши переговоры, которые я уполномочен вести от имени королевства Галар, неоправданно затянулись, вас, надо думать, не устраивают условия нашего запроса. Данной мне властью я могу эти условия изменить, причем так, что они принесут Городу значительную выгоду.
        Господа советники приготовились внимать.
        - Во время одного из заседаний речь зашла о Проклятых. С тех пор мы узнали, что эта община причиняет большой вред Кругу, платящему вассальную подать Дамгалю, а равно и всей Огме. Я предлагаю; Галару выплачивается денежная помощь, а также оказывается помощь оружием и людьми. В качестве гарантий нами будет предпринят рейд против Проклятых.
        Ему никто не ответил. Советники хранили молчание. Вероятно, испугались. Гриан и Анарбод переглянулись, тоже молча. Они не ждали такого от своего предводителя. Но в любом случае эта перспектива устраивала их больше, чем положение простых просителей.
        Тевтат продолжал:
        - По всей вероятности, за время, что Проклятые владеют Крепостью, там скопилось огромное богатство. Население Дамгаля ненавидит Проклятых, и наверняка найдутся добровольцы, которые пойдут с нами. Военная добыча будет поделена между Галаром и Дамгалем. Так, при нашем посредстве, вы освободите Круг от преступного гнезда на Юге и приобретете новые богатства.
        Анарбод не выдержал - осклабился. Гриан задумчиво кивнул.
        Наконец Харати прервал молчание:
        - Твое предложение, благородный посол, не представляется мне разумным. Мир и процветание - вот основа мощи Города городов. Мы против войны с кем-либо, в том числе и с Проклятыми.
        - Но ведь Проклятыми назвали их вы!
        - И мы, и мирные жители Круга, и обитатели всей Сердцевины. И они сами знают это прозвище и в безмерной своей гордыне принимают его.
        - А они и в самом деле прокляты?
        - Прокляты, - сказал Пару, законоговоритель. - Прокляты всеми храмами - от Верховного Золотого до храма Радости. Впрочем, есть секты, запрещенные, конечно, которые почитают Проклятых как жриц некоего неведомого божества, что является ужасной ересью.
        - Так недалеко уже, - перебил его Харати, - до того, чтобы поклоняться демонам.
        Пару кивнул.
        - Не исключено, что есть и такие. Храмовая коллегия как раз занимается выявлением подобных извращений.
        Разговор начал склоняться не в ту сторону, и Тевтат яростно воскликнул:
        - Но все, о чем вы твердите, только подтверждает мои слова! Если Проклятые так дурны и ненавистны Небу, их необходимо уничтожить и окончательно покончить с этой заразой!
        - Высокочтимый посол не хочет понять, - сказал Харати. - Именно потому, что Проклятые так невообразимо дурны и отвратительны, Город не пойдет на них и детей своих, даже если они в неразумии своем возжелают этого, не пустит. Великий, сильный, священный и светлый Город городов - и грязное гнездо кровожадных развратниц! Несоизмеримо! Самая мысль об этом пятнает сияющий щит с гербом Города! - Он покраснел и говорил, пусть лишь слегка повышая голос, но словно бы через силу.
        - Город городов никогда не имел никаких дел с Проклятыми и впредь не собирается до них снисходить, - четко вставил Пару, и Харати сделал утвердительный жест.
        Глава коллегии уже успокоился.
        - Я предпочел бы вернуться к переговорам на первоначальных условиях, - заявил он.

* * *
        Возвращались в гостиницу в подавленном настроении.
        - Трусы, трусы, трусы, - повторял сквозь зубы Анарбод.
        - Я знал, что они трусы, - сказал Тевтат, - но я знал также, что они жадны и корыстолюбивы сверх меры. И от всей души надеялся, что жадность возьмет верх над трусостью. Выходит, я ошибся.
        Гриан молчал. Тут же крутился и мошенник Ассари, явно желая что-то сказать.
        - Похоже, - заметил Анарбод, - что они нас обманывают.
        - Конечно, - не выдержал Ассари. - Конечно, обманывают, благороднейшие господа! Они всегда говорят одни и те же слова: «могущество Города», «позор нашей чести», и некоторые даже верят тому, что говорят, но все это - вранье, лопни мои глаза!
        - А, что ты болтаешь! Сказано - трусы, и больше ничего.
        - Нет, нет, не в этом дело, милостивейшие господа. Храбрецами их, конечно, нельзя назвать, но и дураками тоже. У Города большое войско, но он никогда не пошлет его против Крепости. И вовсе не потому, что боится за честь. Просто Город взымает подать с Круга, а Проклятые взяли Круг под свою руку. Не будет Проклятых - и в Круге наступит разорение.
        Тевтат досадливо покрутил головой. Болтовня Ассари была для него так же непонятна, как теологические и политические рассуждения советников, и раздражала, как жужжание насекомого.
        - Помалкивай, мошенник, - приказал он.
        В «Птице-единороге», несмотря на позднее время, их ожидал большой переполох. Хрок стоял на галерее и что-то приказывал отрывистым, лающим голосом. Его подчиненные толпились во дворе, кое на ком одежда была порвана (а поскольку была она по большей части кожаной, для этого следовало изрядно потрудиться), физиономии расквашены в кровь, и все ожесточенно орали.
        - В чем дело? - ледяным голосом осведомился Тевтат.
        Ассари скатился с лошади и смешался с компанией кочевников. Он как-то умел с ними объясняться. Через короткое время он уже докладывал Тевтату о событиях, которые оказались не весьма возвышенными. Часть свиты Хрока угодила под стражу за погром увеселительного заведения в квартале Маруфа.
        - Они пришли туда и хотели занять… а там уже сидела одна компания из местных. А местные этих страх как не любят. Опять же молодые, наглые, кровушка играет, и пошло, и пошло… Стали их ругать: и жалкие-то они, и плюгавые, траву жуют, и Проклятые-то больше похожи на мужчин, чем они… А эти сразу в драку, они слышать про Проклятых не могут, городские же Проклятых и в глаза не видели, а кочевники видели, да еще как…
        Ассари продолжал рассказывать о том, как заварилось побоище и как вмешалась городская службы охраны и потащила тех, кто попался под руки, в каталажку, а под руки им попались, ясное дело, не свои. Хуже всего, что под арест попал родич Хрока, Сьет, и для его вызволения Хроку придется отдать большую часть золота, полученного от совета коллегий… Но Тевтат уже не слушал. Он заметил, что Хрок со своей галереи смотрит на него. И он сам, не отводя глаз, вгляделся в вождя кочевников. Да, нехорош - приземист, рыж, кривоног… а те - сытые, дородные, трусливые, бесстыжие - они разве лучше?
        - Пошли наверх, - сказал он своим капитанам.
        Гриан сидел один в пустом зале гостиницы. Дел у него не было, развлекаться он не мог. Мешали воспоминания о Галаре и то, что он услышал здесь.
        «Они заключили договор с демонами».
        Демоны. Он никогда не видел их вблизи, потому что, если бы видел, его бы уже не было в живых. Отбиться от демонов нельзя. Не спасает даже самая крепкая броня или прочная кольчуга. Только сквозь каменные стены они не могут пробиться, поэтому жители трех королевств Севера и строили высокие каменные башни, в которых укрывались по приближении демонов. Благо камня на Севере в изобилии. Возможно, это единственное, чего там в изобилии. Все знают, что демоны рождаются на Юге, в пустыне Песка, но прямо с Юга они почему-то не являются. Они минуют Сердцевину, передвигаясь по окраинам мира. Откуда же они могут возникнуть, предугадать нет никакой возможности. Только успеть спрятаться. Те же, кто не успел укрыться в башнях… Он видел тела растерзанных демонами - и тела своих родных среди них.
        Но иногда попадались умершие без единой раны, без всяких видимых следов насилия. Это всегда были сильные мужчины, могучие воины, в латах и шлемах, с мечами и секирами - и это было самое страшное. Их лица были чудовищно искажены, коже приобретала странный лиловатый оттенок, а тела разлагались быстрее обычного. Говорили, что демоны заворожили их своим взглядом, и это вступало в противоречие с другим утверждением - что у демонов нет глаз. Во всяком случае, не было никого, кто бы их видел, а те, кому удавалось разглядеть демонов из укрытия, замечали на мордах с висячими складками кожи только круглую пасть с острыми мелкими зубами. Быть может, там, за буграми плоти цвета грязи, и прятались глаза, может быть, они располагались в других местах, например, на кожистых крыльях, но Гриану не было до этого никакого дела; он не думал, а хотел убивать, убивать, если не демонов, то тех, кто каким-то непостижимым образом вступил с ними в связь.
        Но уединение Гриана длилось не долго. Хроку все-таки удалось выкупить своего родича Сьета и остальных из тюрьмы, и вечером все они собрались в зале «Птицы-единорога»: посольство после очередных неудачных переговоров и компания кочевников, лишившихся платы. Сначала возникла чреватая стычкой напряженность, но ее снял Анарбод, предложив Сьету выпить за его освобождение.
        - Как рыжий с рыжим, - сказал он.
        Они и в самом деле оба были рыжие. Впрочем, этим сходство и исчерпывалось, тем не менее пирушка заварилась, как и в том случае, когда мирились с городской стражей. Но теперь люди посольства пообтерлись в Городе и чувствовали себя свободнее. Впрочем, и пришельцы с Запада, промочив глотки, стали более разговорчивыми, чем в начале. По их словам, драка в квартале Маруфа приняла такой ожесточенный характер из-за упоминания о Проклятых. Кочевники ненавидели Проклятых лютой, упорной ненавистью, и сравнение с ними было худшим из оскорблений.
        Услышав о Проклятых, Тевтат подсел ближе к Хроку и начал его расспрашивать. Тут же примостился и Анарбод, за ним потянулись и остальные; разумеется, не обошлось без Ассари. Нет, на Западе не верят, будто Проклятые - колдуньи, точнее, до этого там никому нет дела. Демоны? На Западе нет демонов. Должно быть, край защищает могущество Верховного храма Неба в Заоблачных горах. Хотя, признавая святость Храма, кочевники предпочитали иметь с ним как можно меньше дел. Что же касается Проклятых, то, как они считают на Западе, это просто женщины, не признающие власти мужчин, а так как участь женщин - быть рабынями ниже скота, ибо скот приносит больше пользы и стоит дороже, это обстоятельство вызывало у кочевников особую злобу.
        - И молодые они? - плотоядно поинтересовался Анарбод.
        Ему ответили неопределенно. Похоже, этому не придавали значения, единственно уделяя внимание владению боевыми искусствами и ненавидя Проклятых, обстреливающих пришельцев из луков.
        - Стрелки! - усмехнулся Тевтат. Как и все северяне, стрельбу из лука он презирал, считая достойным упоминания только ближний бой.
        - О, в этом они тоже знают толк, - говорили ему. - Их оружие - меч, более длинный и широкий, чем у кочевников, но короче, и не такой массивный, как у северян. И оружие они берегут пуще жизни, так что мало кому из живых удавалось увидеть его вблизи. В плен они не сдаются, а если он неминуем, убивают себя, а убитых стараются вынести с поля боя, не считаясь с потерями.
        - А на саму Крепость когда-либо ходили войной? - спросил кто-то из рыцарей-северян.
        Заговорил Хрок. Он уже успел порядочно выпить, и Тевтат полагал, что его возбуждение объясняется именно этим. Однако же причины были другие.
        Последним из больших походов союзных племен на Крепость предводительствовал отец Хрока. Это было давно, лет двадцать назад, Хрок тогда еще не достиг возраста воина, и его не взяли в Круг. Оттуда мало кто вернулся, но худшая участь постигла вождя. Его захватили в ловушку, увели в Крепость и там подвергли чудовищным пыткам. Хрок сбивался на диалект, и в его яростной речи, уже почти невнятной, можно было разобрать только отдельные слова вроде «Раскаленное железо», «крюк» и «колесо».
        Ассари не успевал переводить и добавлял от себя:
        - Что-то такое было, что-то я слышал про это… точно, его захватили и казнили.
        Хрок завершил свою речь тем, что когда-нибудь он отомстит за отца, когда-нибудь, когда соберет достаточно воинов, а это непросто, ибо в большинстве племен у мужчин от долгого мира животы стали дряблыми, а сердца - трусливыми.
        - А штурмовать саму Крепость не пробовали? - продолжал приставать все тот же въедливый. Его звали Эйкин.
        - Нет, - отвечал Сьет. - Бесполезно. У Крепости слишком высокие и крепкие стены.
        - На всякую стену есть стенобитная машина, - уверенно заявил Эйкин. - Мы в Галаре это знаем.
        Но его не поняли.
        - Какие машины? - заорал Ассари, который с рядовыми рыцарями позволял себе значительно менее почтительный тон. - Они сроду не видали никаких баллист и стенобиток, ни на Западе, ни тем паче в Круге!
        Тевтат внимательно слушал. Но разговор как бы переломился. Общее течение растекалось ручейками. Посол оглядел собравшихся. Анарбод хватал Сьета за шиворот, выпытывая: «Неужто так ни одной и не попробовал? Нет, правда?» Хрок, окончательно упившись, сползал под стол, но рука его намертво вцепилась в эфес меча. Рядом с ним сидел Гриан. Он был мрачен, кажется, трезв, молчал, прикусив губу. Напротив него Эйкин увлеченно чертил что-то ножом на столешнице. Ассари терся вокруг стола, лез во все разговоры, но его никто не слушал. А в общем, они как-то смешались… смешались… Нет! Этого он не хотел. Но союз… союз, вот что ему нужно.
        И все же надежда на разрешение вопроса оставалась. Харати сам настоял на возвращении к первоначальным условиям. Однако Тевтат понимал, что сложа руки много не добьешься. Он вспомнил о Ловди, разговорчивом начальнике казармы, когда-то поведавшем ему подробности о Проклятых. Вызвал Анарбода, приказал найти Ловди, сводить в квартал Маруфа или в храм Радости, напоить и расспросить хорошенько. Анарбод охотно и с чувством выполнил поручение, но Ловди ничего определенного не знал и все валил на законоговорителя. Из того же при всей его многоречивости - Тевтат уже в этом убедился - клещами слова лишнего не вытянешь. Приходилось, как ни огорчительно, снова прибегнуть к помощи Ассари. Но, в конце концов, для чего еще созданы подобные человечки? В его честности Тевтат мог сомневаться, но не в его ловкости. Однако Тевтат приказал мошеннику воздержаться от высказывания собственных соображений, к чему в последнее время обнаглевший Ассари был склонен до полной потери приличия, а излагать только добытые сведения. Ассари, давно уже скучавший, обежал несколько храмов, побывал в банках и торговых рядах. Несколько
дней пропадал на бирже. Что он там делал, равно как и для чего нужна биржа в Городе, где вроде бы установлены твердые цены, осталось неизвестным.
        Поджидая Ассари, Тевтат после очередного раунда переговоров бродил по лестнице дворца коллегий, прислушивался к разговорам проходивших мимо людей, медлительных, степенных, в тяжелых от шитья одеждах, волочащихся по ступеням. Разговоры были непонятные.
        - …опаснее, чем у Сангара. Тот принимал в школу и детей, и подростков. А здесь только взрослые мужчины. Это не ересь, это скорее заговор.
        - Ты считаешь заговор опаснее ереси? Но уничтожить его легче, чем искоренить последнюю. Тем более если яд проглочен ребенком.
        - Во всяком случае, Стеной Позора ему не отделаться. Воззрения этого Гбадду столь радикальны, что в пору вспомнить, что в оны времена в нашем благословенном городе существовала смертная казнь.
        - Да? А я вот не уверен, что через пару лет мы не будем лицезреть Гбадду в наших рядах. Случайно ли судебная коллегия и служба охраны оставляют без внимания собрания его сторонников, а сам он не скрывает их, а скорее выставляет напоказ? Кстати, мой почтенный друг, ты обратил внимание, что его сторонники по преимуществу не только молоды, но и невежественны…
        Эти двое удалились, а другие говорили, что процесс храма Радости непомерно затягивается, и поступает масса жалоб от уважаемых людей, и какой-то Тюгги благодарил за избиение палками в соответствии с формой, причем он ли бил, его ли били, не угадывалось, и слушать это не было никакого терпения. Поэтому, вернувшись в гостиницу, Тевтат послал оруженосца к Хроку.
        Племенной вождь принял приглашение. Похоже, что Хрок догадывался, к чему идет дело, и хотя не мог не испытывать некоторого презрения к Тевтату, как и Тевтат к нему, противоречий, судя по имевшей место беседе, несмотря на языковые различия, не должно было возникнуть.
        Ассари все еще пропадал. На следующий день Тевтат попробовал было взять за глотку Пару, но тот, сложив на животе пухлые руки, упорно твердил, что дело передано в верховный совет коллегий и предстоятель уже полностью в курсе, а предстоятель не может не испытывать уважения к благородному посольству Высокого Галара.
        Почти сразу после этого явился наконец Ассари и, узнав о сообщении Пару, заявил:
        - Так, значит, скоро откажут.
        - Что ты мелешь? А предстоятель?
        - Предстоятель? Он решит то, что решит коллегия, имеющая наибольший вес в совете, а самой сильной в настоящий момент является торговая. Ей не выгодно помещать деньги в ваше дело. Надежды на прибыль никакой, а вероятность, что расходы окупятся, очень мала.
        Тевтат был в бешенстве, хотя в душе был совершенно убежден, что и впрямь возвращать заем вовсе не обязательно.
        - И это все, что ты узнал?
        - Да простит меня твоя высокая милость…
        Весь вечер Тевтат проговорил с Хроком. Видно, сама судьба свела их в трудный для Галара миг. Хрок не давал себе труд скрыть, что в Круг его влечет не только желание отомстить за отца и восстановить лицо, но и жажда пограбить. Пусть так. Пусть трясет Круг, если ему хочется. Но ему, Тевтату, сокровища Крепости нужны не для себя. Для Галара. Это единственная возможность заполучить то, в чем отказывает им Город. И без урона для воинской чести. И на сей раз уж точно - без отдачи. Это хорошо… Молодежь, конечно, алчет подвигов. Пусть. Тевтат знал, что капитаны безоговорочно пойдут за ним, и знал почему. Анарбода влекут слухи о чудовищной развращенности Проклятых, для него это все равно что отправиться грабить веселый дом. Гриан просто озлоблен, и злоба его ищет выхода. Но и это, и жадность Хрока - все в походе переплавится в чистое золото доблести.
        Хрок с уверенность утверждал, что с теми силами, что есть у Тевтата, даже если объединиться с воинами его племени, Проклятых не победить. Кто знает, сколько их там расплодилось. То есть для обычного набега сил, может быть, и хватило бы. Но он же, Тевтат, хочет взять Крепость и захватить казну. Это будет трудно, хотя они - доблестные воины, а Проклятые - всего лишь распутные девки (Хрок употребил какое-то свое племенное выражение, но смысл его, видимо, был именно такой). Хорошо бы заключить союз с соседним племенем, а лучше - с двумя. Раньше они колебались, но теперь, увидев, что Круг идут грабить аж с дальнего Севера, они, спохватившись, что им ничего не достанется, не преминут присоединиться к походу.
        Тевтат был согласен. Этих же кочевников, испытав их в деле, можно будет использовать и в качестве наемников в военных действиях против Керты. То-то у тамошнего Хеварда рожа вытянется! Да, решение найдено. Поэтому, когда Пару сообщил Тевтату о решении предстоятеля, он мог лишь подивиться выдержке, с которой посол Галара встретил отказ. На самом деле Город городов и его чиновники Тевтата уже не интересовали. Остаток своего пребывания в Дамгале он провел, обсуждая с Хроком, Сьетом и капитанами детали своего перехода к Западным предгорьям. И только в последний день он заметил отсутствие Ассари. На его вопрос кто-то из воинов ответил, что Ассари не выдержал безделья, нанялся проводником к заезжим купцам и отбыл с ним в Приморье. Это известие не тронуло Тевтата. Теперь ему не нужен был проводник.
        4. Круг. Встречи
        Ночной дозор прошел без происшествий, и Элме гнала коня к Крепости, тяготясь нерастраченными силами. Ни одного разбойника, ни демона, прорвавшего внешнюю защиту! Ну что ж, не в этот раз, так в другой, наше от нас не уйдет. Щит она забросила за спину, меч был удобно пристоен у бедра, взгляд привычно прощупывал пролетающий вдоль тропы мир - темные рощи на холмах, редеющие по мере приближения к Крепости, круглые дома хуторян, стайку многоглазов, неуклюже пробиравшуюся к водопою. Она переправилась через многоводную Хеду. В этих местах река почему-то не меняла ежегодно своего течения, что нередко случалось в Круге, и можно было не тратить время на поиски брода. Где-то вдали Элме чутким ухом уловила шум мельничного колеса. Это напомнило о Пришлой, и в душе Элме шевельнулось раздражение. Но она не захотела дать ему волю. А вдали уже темнели циклопические стены Крепости, неизвестно когда и кем построенной. Неизвестно было и ее первоначальное название. Теперь их было у нее два - Крепость Спасения и Крепость Проклятых.
        Навстречу ей тянулось несколько пустых крестьянских подвод, и погонщики, завидев Элме, начали наперебой кланяться. Это были поставщики, проверенные люди, ввозившие в Крепость руду и муку, кожу и холсты, бочки с пивом (более крепкие напитки в Крепости не были в употреблении, вином поили только больных и раненых, а здоровым лекарство ни к чему), овес, канаты и кузнечные инструменты. За эти подарки жители Круга, разумеется, не получали никакой платы. И тем не менее они не считали их данью в отличие от дани, выплачиваемой Городу. Во-первых, эти поставки были гораздо меньше городской дани, а во-вторых и в-главных - польза Крепости была очевидна, а Город - хоть бы и вовсе не было его.
        Элме смотрела на обозников с видом неизмеримого превосходства, с тем особым выражением Проклятых, которые взирают на все словно бы с высоты Крепости. Это пресловутое чувство превосходства не означало, однако, что Проклятые сами не трудились. Все они умели сшить себе одежду, сами готовили пишу, ходили за лошадьми и делали оружие. Но это было не главное. Главным было Служение. Только Служение делало Проклятых Проклятыми.
        Сторожевой пост на башне давно заметил Элме. Ворота открылись, и она въехала во двор.
        Крепость была огромна. Ее башни в состоянии были разместить по крайней мере полуторатысячный гарнизон, а многочисленные погреба, подземные ходы и колодцы давали возможность пережить любую осаду. Но за все это время, что Проклятые жили здесь, лишь дважды враги осаждали Крепость. Но это происходило много поколений назад и давно вошло в число преданий Круга.
        Внутренний двор Крепости, больше напоминавший площадь, служил плацем, где ученицы разных возрастов изучали боевые приемы под руководством опытных наставниц - сегодня это была Хлек - и гоняли лошадей на корде. Среди самых младших Элме заметила Гейрит, дочь Гейр.
        В глубине двора к одной из башен лепился небольшой храм Неба, выстроенный самими Проклятыми из обожженных глиняных кирпичей. В Круге господствовала древнейшая религия Огмы с ее почитанием стихий. Здесь, как и в Дамгале, не было представлений о божествах (точнее, в Городе они существовали, но лишь в качестве ересей и карались законом), однако обычаи Круга не замутнялись сложными и помпезными ритуалами Города городов. Верили в Небесную Охоту для убитых в бою и Подземные Чертоги для умерших своей смертью. Кроме того, крестьяне Круга знали множество лесных, речных и болотных духов и умели с ними обращаться, а Проклятые одушевляли оружие. Вообще же религия занимала очень мало места в жизни Проклятых. Вместо религии было Служение, а храм в Крепости, с виду воспроизводивший деревенские, изнутри больше напоминал лазарет и аптеку, где занимались делом те, кто по каким-либо причинам - возрасту или ранениям - не выходил более в поле.
        Далее тянулись склады, в которые сейчас грузилось то, что привезли поставщики. Грузили тоже сами, предпочитая не впускать в Крепость посторонних, как бы преданны они ни были. Не потому, что было что скрывать, а просто по обычаю. Обычаи чтились в Крепости так же, как во всей Огме. Руководила работами по разгрузке Ауме, сестра Элме. Они были близнецами и наружно ничем не отличались друг от друга, словно подтверждая суеверие крестьян Круга о тождестве всех Проклятых. Однако в Крепости сестер никто никогда не путал. Все Проклятые считались по обычаю сестрами, но близнецы среди них попадались не так уж часто, а среди здравствующих в общине других таких больше не было. Кроме того, у сестер Элме и Ауме было еще одно отличие от всех остальных (если не считать, возможно, Пришлой) - они видели своего отца.
        Проклятые, конечно, не были ни завзятыми развратницами, каковыми их официально провозглашали, ни чистыми девами-жрицами, какими их считали некоторые идеалисты из Города. Все обстояло гораздо проще. Браки были запрещены, однако община обязана жить. Поэтому не возбранялось родить ребенка от кого угодно и оставить его при себе - при условии, что это будет девочка. Мальчика должен был забрать отец. Кроме того, когда в некоторых семьях Круга, особенно многодетных, не могли быть вскормлены новорожденные девочки, их относили в Крепость и оставляли там навсегда. Разумеется, такая девочка, вырастая, считала своей матерью общину, своих родителей по крови не знала - равно как и они ее. Понятно, что при таком приросте населения количество Проклятых даже в лучшие времена - для Крепости, для Круга эти времена, как правило, оказывались худшими - не превышало двух сотен, а сейчас в Крепости, за исключением ветеранов и малолетних, было 128 боеспособных воительниц.
        Таков был обычай, и если кто не хотел ему повиноваться, тем хуже для него. Мать Ауме и Элме погибла в какой-то незначительной войне с кочевниками, когда близнецы были еще совсем малы, а через некоторое время объявился их отец, воин-горец, и потребовал, чтобы ему отдали его детей. Никто, конечно, этого не сделал. Его даже в Крепость не впустили, но он не успокоился, не уехал, рыскал вокруг Крепости и, как и следовало ожидать, был убит одиночным демоном, прорвавшимся сквозь внешнюю оборону.
        Элме было четыре года, не больше, но она отчетливо помнила отчаянно жестикулирующую фигурку у огромных стен Крепости, и воспоминание это, внезапно подступая, наполняло ее чувством жгучего стыда, хотя никто никогда не попрекнул ее за пережитое унижение. Она надеялась, что о том постыдном происшествии все забыли. Скорее всего так и было.
        Спешившись, Элме взяла коня за повод и кивнула сестре.
        - Пришлая тебе не встретилась? - крикнула та со своего места.
        Элме сделала отрицательный жест и направилась к конюшне. Она вновь помрачнела. Почему Ауме спросила о Пришлой? Элме недолюбливала ее. Не потому, что были какие-то причины. Нет. И в то, что Пришлая может предать, струсить или нарушить слово, Элме тоже не верила. Таких вообще нет в Крепости, и Пришлая приняла ее законы. Так сказала Гейр, старшая над Крепостью, хотя Пришлая не совершила даже одиночного странствия, обязательного для каждой Проклятой, входящей в возраст. Но Гейр сказала, что переход через Сердцевину и Круг стоят одиночного странствия. Гейр мудра, ее слова не обсуждаются. И все же нечто чужое в пришлой осталось. Правда, свои непонятные разговоры она прекратила и не пытается более смущать умы сестер общины. Но не раз Элме видела, как Пришлая сидит совершенно одна, и при этом лицо у нее такое, будто ей рассказывают необычайно занимательную историю. Глаза защурены, как от смеха, зубы скалит, ну чему она радуется, чему? А хуже всего эта история с мельницей. Ну, сожгли разбойники мельницу, ну, перенес ее владелец на другое место, построил ни с того ни с сего запруду на Хеде, и не стоило бы
говорить об этом, но, проезжая мимо, Элме увидела среди строителей Пришлую. Ее конь был привязан к дереву, сама она была без шлема и щита, в руках держала какую-то нелепую деревянную полоску и со смехом указывала на нее остальным. Элме даже собиралась доложить об этом Гейр… но не сделала этого. В Крепости не доносят на своих. Однако оттого, что Элме сама добровольно отказалась от задуманного, неприязнь стала еще острее. И вот теперь Ауме, ее близнец, спрашивает о Пришлой.
        Она отвела коня в стойло, вычистила, засыпала ячменя - все это в том же ожесточении духа. Поручение Гейр - вот что сейчас нужно. Но к Гейр нельзя являться без дела.
        Выйдя из конюшни, Элме увидела Хлек, отпустившую своих подопечных, и подождала, пока та приблизится.
        - Какие новости?
        - Гейр вернулась с отрядом из припустынной полосы. Все спокойно на южной границе.
        Все спокойно, и не на ком отвести душу. Что ж, будем ждать поручений. Их может быть много до вечера. А пока над Кругом наступал жаркий полдень.
        Был жаркий полдень над Кругом, и Ассари не знал, сколько ему еще придется проторчать на месте. Колесо увязло прочно, а вытащить повозку собственными силами он не мог. Вот что значит - чересчур полагаться на память! Думал, что знает здесь все тропы, ехал в утреннем тумане, как по Городу, и на тебе - увяз. А может, ее раньше и не было, болотины этой. В Круге, что ни год, все меняется. Все, кроме людей.
        Конечно, он мог выпрячь лошадь и ехать дальше. Но бросить повозку с товаром, закупленным на свои кровные! А все эти Проклятые, будь они… Хоть они и так прокляты, что им… Он уселся в тени и стал думать. А что думать? Отступать некуда.
        То, что говорили о нем в Городе и дальше, по Сердцевине, на северных границах и в Приморье - будто бы он обошел все пределы Огмы и знает, как выглядят самые отдаленные углы стран Мира, - было правдой. Но родился он в Круге. Там же и вырос и лишь в юности покинул его, не видя ничего привлекательного в доле оброчного земледельца. Как все уроженцы Круга, Ассари с младенчества воспринял преклонение перед воительницами Крепости. Затем, повидав мир, он научился оценивать их более трезво. Теперь он знал, что они грубы, невежественны и порой безжалостны, что в Крепости царит жестокая муштра, безоговорочно подавляющая всякую иную деятельность. И все же он предпочитал их Служение тупому самодовольству тех, других.
        Внезапно словно игла кольнула его сердце - на гребне холма возник одинокий всадник. Кольнула и тут же отпустила. Не всадник - всадница. Проклятая. Их и на расстоянии ни с кем не спутаешь. Бояться нечего. Но и радоваться тоже. При таком случае, что с ним приключился, помощи от них не дождешься. Вот если бы его грабили, били, обижали… Темная фигура на холме была неподвижна. Еще бы! Разве они снизойдут до такой мелочи, как застрявшая телега!
        Вдруг он услышал пронзительный свист. И, насколько он разбирался в языке свиста Проклятых, этот свист требовал внимания. Ассари вскочил на ноги. Проклятая сбросила с плеча свернутую веревку и явно собиралась швырнуть ее Ассари. Небесная Охота! Что ж это творится?
        Конец веревки просвистел рядом с его лицом. Ассари начал лихорадочно закреплять узлы. Когда он это сделал, Проклятая дала шпоры коню. Мощный рывок - Ассари хлестнул свою клячу, - и через несколько мгновений повозка поползла вверх по склону, подталкиваемая снизу ее владельцем. Проклятая остановилась, ожидая, пока он освободит веревку. Когда Ассари это сделал, она тут же потянула ее к себе и начала сматывать. Он снова наклонился над сломанным колесом. Испорчено накрепко, нужно чинить, а одному до деревни…
        Униженно кланяясь на городской лад и прижимая руки к груди, Ассари приблизился к неподвижно сидящей в седле Проклятой и льстиво вопросил:
        - Осмелюсь ли я просить досточтимую деву облагодетельствовать меня своей защитой до ближайшего селения?
        Она коротко кивнула. Ассари не ошибся в расчете. Защита - дело верное, от этого они никогда не уклоняются, подумал он, возвращаясь к телеге.
        Они тронулись с места. Отвратительно заскрипело покореженное колесо. Ассари исподтишка бросал быстрые взгляды на женщину, ехавшую рядом. Такая же, как и все они. Опаленная ветром пустыни кожа, запавшие щеки, шлем, надвинутый на самые брови. Легкие латы из шкуры броненосного льва, у левого плеча бронзовый накладной знак Крепости - стилизованное изображение башни. Круглый щит, длинный меч, боевые браслеты, моток веревки, лук и колчан, плеть за поясом. Все как у всех. Недаром большинство жителей Круга не различают Проклятых и считают, что все они на одно лицо, что тоже, кстати, является источником поклонения.
        Но он-то знал, что это не так.
        - Я давно не бывал в Круге, досточтимая дева. Смею ли с нижайшим почтением спросить, кто сейчас во главе вашего воинства?
        - Гейр. - Это было первое слово, которое она произнесла.
        «Все еще Гейр, - подумал он. - Восемь лет у власти… Обычно они не живут так долго». А вслух преувеличенно восторженно воскликнул:
        - Гейр величайшая! Победительница в пяти сражениях!
        - В семи, - поправила она, - и без титулований. - И посмотрела на него. Глаза под двойной сенью ресниц и шлема были у нее серые - большая редкость здесь, к югу от Сердцевины. После некоторой паузы она спросила: - Значит, ты уже бывал в Круге?
        Ассари медлил с ответом. Если он скажет «да», из этого явно воспоследует, что он ее не помнит, а это при тоне разговора, который он взял, прозвучит непростительной грубостью.
        Она сказала:
        - А я вот узнала тебя, Ассари-проводник.
        Он испугался, словно звук собственного имени снимал с него какую-то защиту, как верили на Севере, вздрогнул и увидел, что женщина усмехнулась. Но это была не ледяная гримаса превосходства, свойственная Проклятым, а издевательская, вполне городская усмешка.
        Горожанка - и Проклятая? Невозможно. Уж кому-кому, а ему это известно. Но, с другой стороны, эта брошенная веревка… и то, что она сама задала вопрос - а Проклятые никогда не отличались любопытством, и глаза…
        - Мне кажется… Да… Твой отец - Харди, торговец оружием с улицы Золотого Храма… Я бывал в его доме.
        - Верно.
        - Но ведь тебя же… я припоминаю… осудили?
        - Ничто не может помешать свободному человеку быть свободным.
        Он кивнул, хмурясь. Постулат ереси Санагра, как же, слышал.
        Дальше ехали молча. Ассари вспоминал все, что слыхивал о судьбе разгромленной школы Санагра. Знал он мало, но достаточно, чтобы удивиться встрече с этой девушкой еще сильнее, чем прежде. Теперь он вспомнил ее имя. Ардви. Вот как ее звали. «Источник». Ардви.
        Расспрашивать ее он не рискнул и с облечением увидел выступающую из-за ближайшей рощи деревню. Он помнил это место. Здесь он найдет и кузню, и постоялый двор.
        Последний выделялся среди круглых и приземистых домов только величиной и крыт был не соломой, а дранкой. Хозяин - Вартари было его имя - сразу же приметил грядущего постояльца и стоял на крыльце. По улице из открытых дверей стлался запах пива и горячего хлеба.
        Ардви спешилась и направилась к колодцу - поить коня. Тут же набежали какие-то женщины и дети. Встреча с Проклятой считалась хорошей приметой. Сговариваясь с хозяином, Ассари напряженно размышлял. Что же делать? Может быть, отправить Гейр письмо?
        Но он не был уверен, умеет ли Гейр читать. А вот Ардви наверняка умеет. И, конечно, не посомневается письмо распечатать. В том, что все уроженцы Города не могут не быть жуликами, Ассари был совершенно убежден. Он сам достаточно долго прожил в Городе.
        Наконец он решился. Ардви уже сидела в седле. Он вновь обратился к ней, на сей раз вполне официально:
        - Досточтимая дева! Нижайше прошу тебя довести до слуха Гейр, старшей над Крепостью Спасения, что прибыл Ассари-проводник с неким известием и, преклонив колена, ждет ее приказаний.
        Она кивнула. Небо над ее головой лиловело. Он, как любой, рожденный в Круге, знал, что это предвещает ливень, тяжелый и мощный ливень, что сменяет в здешних краях жару. Еще успеть, пока она не отъехала…
        - Ардви… Не знаю, увидимся ли мы когда-нибудь вновь. Ответь мне - если я встречу твоего отца, рассказать ему, что ты жива?
        Она ответила сразу, будто была заранее готова к вопросу:
        - Нет, не стоит. Он и так потерпел убыток в торговле, когда меня судили. Теперь у него по крайней мере утешение, что от меня больше не будет никаких неприятностей. И вдруг такое несчастье - дочь в Проклятых! Не рассказывай.
        - Не расскажу, - эхом повторил он.
        Она свистнула сквозь зубы и сорвалась с места.
        А хорошо, что во время ливня он останется под крышей, подумал Ассари. Хозяин, да и все местные, кажется, рады дождю. А Проклятым что дождь, что жара - все едино.
        Ливень хлынул немного погодя.
        А несколько часов спустя Ардви, разбрасывая брызги и искры из-под копыт коня, ворвалась во двор Крепости.
        Шум дождя был слышен и во внутренних помещениях Крепости, не имевших ставень на окнах. И в комнате Гейр Старшей шум дождя сливался с треском поленьев в очаге. Покои Гейр примыкали непосредственно к храму. Здесь, разделявший ее комнату и алтарь Неба, висел - невысоко, чтобы дотянуться, - Кларион, знаменитый меч, принадлежавший раньше девяти великим воительницам, меч, который вел к победе руку, держащую его, и посвященные видели это сразу. Сама же комната в простоте своего убранства могла бы показаться уродливой. Грубый камень стен и очага, шкуры на полу и лавке-постели - и более ничего. Однако и не было в этом ничего нарочитого. Проклятые видели красоту только в людях, лошадях и оружии, которое считали живым, и не замечали его в неодушевленных предметах.
        Тяжелая дверь не была заперта, даже прикрыта - Проклятые не имели привычки таиться друг от друга, - и стоявшей на часах Ранд хорошо была видна Старшая. Та сидела у огня, вытянув ноги, и, зная, какое расстояние пришлось ей сегодня преодолеть, Ранд не без основания предполагала, что Старшая отдыхает. Но Гейр отдохнула уже давно. Она размышляла. Размышляла! Вот уж бессмыслица с точки зрения какой-нибудь юной Проклятой, только что прошедшей Одиночное Странствие, знающей лишь меч и Служение, Служение и меч. Но Старшая, от которой зависит благополучие Крепости, а значит, и всего Круга, обязана размышлять. У Гейр к тому же была особая причина. Она пришла уже к возрасту, когда пора задуматься о преемнице. Ей было двадцать пять лет. Еще лет пять-шесть, и если она не уйдет с Небесной Охотой - впереди храм, обучение молодых. По обычаю, уходя, Старшая сама назначала ту, кто должна наследовать ей. Если же она погибала прежде, Старшую выбирали. Так произошло в свое время и с самой Гейр. Но выбор должен пасть на достойнейшую, а пока Гейр не видела таковой среди подчиненных. Конечно, все они воюют хорошо,
по-иному просто не может быть, однако от Старшей, помимо отваги и умения обращаться с оружием, требуется много иных качеств. Но откуда беспокойство? Ведь не завтра же ей уходить! А даже если и завтра - Крепость выстоит. А пока лучше послушать шум дождя, он так приятен, если вспомнить о Южной границе, где не выпадает и капли влаги.
        Но, кроме шума дождя, по плитам коридора слышались шаги и переговаривались дозорные.
        Вошла Ранд.
        - Ардви Пришлая с дозором и донесением.
        - Пусть войдет.
        Пока Ранд ходила за вестницей, мысли Гейр обратились к Пришлой. Она всегда жалела Ардви и понимала ее лучше, чем кто-либо в Крепости, хотя особой откровенности между ними никогда не было. Она обязана была понимать. Не можешь быть проницательной - не становись Старшей. А Пришлая… девочка бежала в Крепость в поисках полной свободы (которой вообще не бывает), а нашла тяжкое Служение. Что ж, она сумела принять его и подчиниться. И все-таки жаль… Чего? Сумасшедшей мечты? Странное дело - думая о Пришлой, Гейр почему-то была уверена, что Пришлая также думает о ней и понимает ее. Поэтому-то, что Пришлая говорит и смеется больше других, Гейр не смущало. Преданна она не меньше. А может быть, и сильнее. Врожденные способности у нее великолепные. Во всяком случае, упражнениями, к которым каждая Проклятая приступает чуть ли не с младенчества, она овладела уже в том возрасте, когда Проклятая считается уже давно совершеннолетней, и все же сейчас не уступит остальным. Да, если бы Пришлая не была Пришлой… Эта мысль в последнее время посещала Гейр. Нечасто, но посещала. Однако Ардви никогда не будет Старшей. В
Крепости слишком чтут традиции, и первой, кто обязана их чтить, будет Старшая над Крепостью. Она, Гейр, и та, что за ней. А Пришлая есть Пришлая. Плохо у нее с почтением к кому-либо и чему-либо. И, кроме того, она слишком любит размышлять. А это уж обязанность Старшей, для рядовой Проклятой это лишнее.
        Но Ардви уже салютовала ей, входя в комнату. Вода стекала с ее панциря и волос, выбившихся из-под шлема, но выглядела она бодро - какая Проклятая замечает дождь? А в глазах, пусть чужого, не здешнего цвета, если не почтение, то привычная преданность Старшей.
        Ранд остановилась у двери, и Гейр не сделала ей знака, позволяющего уйти.
        - В дозоре я встретила человека по имени Ассари, проводника ремеслом, - четко произнесла Ардви. - Он утверждает, что имеет нечто сообщить тебе…
        - Где ты оставила его?
        - На постоялом дворе у Вартари. Прикажешь доставить его в крепость?
        - Прикажи, старшая! - Ранд рванулась было с места, но Гейр остановила ее.
        - Я помню Ассари. Его можно впустить в Крепость. Но такой необходимости нет. Разве он в опасности?
        - Он в безопасности. Кого ты пошлешь за ним?
        - Никого. Поеду сама. Немедленно.
        - Нет, не ты, Ардви. Ты устала, только что с дозора и заслужила отдых.
        - Но я вовсе не устала, Старшая!
        Она и в самом деле не выглядела утомленной. Но Гейр не видела причины доводить людей до износа.
        - Или ты думаешь, Ардви, что я без тебя не найду дорогу?
        Та покорно склонила голову.
        - Ступай отдыхай. Ранд, подай мне плащ и панцирь. - Меч Гейр сняла со стены сама - к нему не должны были прикасаться чужие руки, даже руки сестры-Проклятой. - Кто на часах у наружного входа?
        - Ауме.
        - Кликни следующую смену и прикажи седлать коней. Вы с Ауме едете со мной. Все.
        Дождь начинал стихать, когда они покинули Крепость, и уже почти перестал, когда они подъезжали к селению. До рассвета было еще далеко, но на юге над пустыней поднималось бело-фиолетовое свечение, исходившее из тех раскаленных далей, что недоступны человеку. Пограничные жители привыкли к нему и вовсе не замечали, а пришельцы боялись и считали дурным предзнаменованием.
        Ассари, приученный спать чутко, сразу проснулся от топота копыт во дворе и, прислушиваясь к голосам внизу, стал быстро одеваться. Но когда он разобрал, перед кем так распинается Вартари, ему стало не по себе. Он, конечно, понимал, что Крепость быстро отзовется, но не предполагал, что к нему заявится сама Гейр, Старшая Крепости, - к человеку с сомнительным статусом бродяги, сомнительным даже здесь, в Круге, превыше всего в этой жизни ценившем неизменность.
        Их было трое. Одна оставалась внизу, с лошадьми, другая встала снаружи, у двери, а Гейр вошла. Ассари, как всегда, прижав руки к груди, низко поклонился. Но на сей раз его почтительность не была шутовской маской, скрывавшей презрение и насмешку. Гейр он видел лишь однажды и довольно давно, но не спутал бы ее ни с кем из воительниц Крепости, хотя выделял ее внешне только белый плащ - знак старшинства. Однако если бы некий идеальный дух Проклятой мог получить телесное воплощение, оно было бы именно таким - сильное, великолепное тело с безупречной мускулатурой, темное лицо с неподвижными правильными чертами, черные, зеркально блестящие волосы. Этот лик казался бы безжалостным, если бы не был воодушевлен мыслью о Служении. Гейр. Само Служение. Чистокровная Проклятая.
        - Величайшая дозволит мне сказать?
        - Я слушаю.
        - Да простит меня доблестная Гейр, если я суюсь не в свое дело… Не так давно я служил при посольстве рыцарей Галара. Это на Севере… Они пришли просить заем в Город… ничего им, конечно, не дали, глупейшая была затея… Ну, к делу это не относится, или, может быть, наоборот… - Он рассказывал, перескакивая с пятого на десятое, о сговоре между северянами и кочевниками.
        Гейр слушала его внимательно, но, едва он умолк, быстро спросила:
        - Сколько их?
        - Кого?
        - Северян.
        - Меньше сотни. Но они все хорошо обучены и вооружены. Вдобавок они без денег, озлоблены своей неудачей и наслушались всех глупостей и мерзостей, которым полон Город.
        - А кочевников?
        - Их вождь говорил, что в его племени до двухсот всадников. Может, им на Западе удастся сманить еще кого-нибудь. Горожане не пойдут, знаю я их. Думаю, сотен до пяти наберется.
        - Давно ты оставил их?
        - Три месяца назад. Но я гнал напрямик, по тропам, которые известны только мне, а они должны были свернуть на Запад, за подкреплением. Полагаю, я их хорошо обогнал.
        Но Гейр не ответила. Она уже обдумывала новую задачу, с которой должна была справиться. Новая ли? Привычная, хотя давно уже в Круге не было большой войны, года два. Кочевники - обычное дело, они являются сюда регулярно, шайками, отрядами, ордами. Но не было такого случая, или не запомнилось такого случая, чтобы в Круг оружно являлись северяне. Кочевники приходят грабить, а тем, другим, похоже, захотелось испытать силу Крепости. Что ж, их дело. Мое дело - защитить Круг и Крепость.
        И, мысленно готовясь к войне (пять сотен - немного! Но наши потери должны быть ничтожны), она ни на мгновение не вспомнила о Гейрит. Как подлинная Проклятая, Гейр заботилась о дочери не больше, чем обо всех своих подчиненных. Любить надлежало не родных по крови, а сестер по оружию, тех, что и составляли Крепость. Так складывалось веками, и Гейр не представляла собой исключения.
        О войне в ту минуту думал еще один человек, сидя на ступеньках наружной лестницы, - Вартари, хозяин постоялого двора. Он не подслушивал - не посмел, да и не смог бы - у дверей стояла Проклятая, но был достаточно разумен, чтобы понять, в чем дело, раз Старшая явилась самолично. И это представлялось ему выгодным. Война - радости мало, но Проклятые всегда выигрывали войны. Другое волновало его. Помимо гостиницы, он владел значительными земельными участками, а рук, чтобы обрабатывать их, не хватало. Жители Круга внаем шли неохотно, только в виде редчайшего исключения. Между тем дешевая рабочая сила была нужна. Если бы пленные! Но в Крепости пленных не брали, так же, как сами не сдавались в плен. Таков Закон. Законы в Крепости не писаны, но известны всем. Никаких пленных, никаких рабов для Крепости. Другое дело, если жители Круга изловят беглецов с поля, им препятствовать не будут. И Вартари ждал.
        Ждал и Ассари. Теперь он позволил себе разогнуться и взглянуть на Гейр. От нее исходило какое-то холодное сияние. Ничего не поделаешь - чистокровная Проклятая. Чистокровная, огрызнулся он про себя, стыдясь собственного восхищения, что вообще это значит? Кто был отец Гейр - заезжий рыцарь, кочевник, такой же проводник, как он, или простой землепашец из Круга? И кто отец ее дочери? Попробуй спроси, если жизнь не дорога.
        Наконец она соизволила произнести:
        - Что ты собираешься делать?
        «Легко сказать! В Круге скоро станет слишком жарко. Надо поскорее убираться куда-нибудь, где потише. Где у нас области самые тихие, точнее, замиренные, да и торгануть можно прилично?»
        - Я собираюсь отправиться на Восток, досточтимая.
        - Хорошо, тебе дадут провожатых до границы.
        Это была единственная награда, которую он мог получить от Проклятых, и ему этого было достаточно. Безопасность - тоже товар.
        5. Проклятие юга
        - Я убил его!
        Анарбод стащил с головы шлем, размазывая по лицу пот вперемешку с грязью и слипшимися космами. Двое оруженосцев выволакивали на берег тушу броненосного льва. Подъехавший Тевтат окинул взглядом мертвое чудовище. Да, Анарбод - настоящий боец, несмотря на свои легкомыслие и хвастливость, и хотя Тевтат не одобрял затеянной охоты, он не мог не оценить храбрости капитана.
        Из камышей стали появляться усталые загонщики. Подъехал Хрок, все время державшийся в стороне. Как и все его соплеменники, он предпочитал пространство сухое и ровное и уж вовсе не понимал галарцев, которых восхищало постоянное тепло и незамерзающие реки, где они на привалах стремились поплескаться, совершенно наплевав на злых духов, коих они этим неразумным действием способны привлечь.
        Спешившись, Анарбод нагнулся над своей добычей.
        - Ну и что? - спросил он у вождя. - Что делать дальше? Как снять с него панцирь?
        - Не знаю, - равнодушно ответил Хрок. - Ремесло - не наше дело.
        Обойдя льва и пнув тушу ногой, Анарбод вновь подозвал оруженосцев:
        - Никар! Кьяр! Ободрать его! И броню не повредить!
        С пологого берега спускался Гриан.
        - Ну, что, - крикнул ему Анарбод, - гадальщик-то не ошибся? Помнишь, в Городе?
        Гриан, не ответив, отсалютовал командиру.
        - Разведчики вернулись, - негромко сказал он. - Впереди деревня.
        - Ну, если и эта пуста… - процедил Тевтат.
        Гран кивнул.
        - Дыма не видно над крышами.
        Они понимали друг друга. Поход начался хорошо. Еще один кочевой род, после междоусобиц лишившийся своих пастбищ, пошел вместе с ними. В пути обошлось почти без потерь. Один конюх сорвался в предгорьях с обрыва, двое солдат умерли от черной лихорадки, несколько кочевников Хрока утонул при ночной переправе, да еще одного из рыцарей убило в лесу чудовище, похожее на гигантского пятнистого червя с когтистыми лапами, - кочевники называли его «кунда». Словом, мелочи. В самом же Круге их встретили тишина и спокойствие. Никаких опасностей, коими стращал их мошенник Ассари. Нигде не было ни тени Проклятых. Более того, людей вообще не было. Две деревни, попавшиеся им на пути, были покинуты жителями и мигом разграблялись кочевниками, которые успевали опередить галарцев. Впрочем, за такую добычу галарцы и не стали бы с ними спорить. Кочевники хватали все, что попадалось под руку из оставленного, - одежду, еду, кожи, холсты, даже посуду, глиняную, деревянную, даже плетеную, то, что северяне никогда не стали бы брать, тряпки какие-то засаленные, корзинки дырявые, все, что может пригодиться в стране, где зазорно
считается заниматься ремеслами, разве что дверей с петель не снимали, - а потом поджигали дома для развлечения. Но Хрок был недоволен. Не было скота, даже мелкого. Не было мехов, доброй ткани, ценной утвари. Не было женщин, рабов, а главное - не было золота. Тевтат же понимал, что его и не должно быть в деревнях Круга. Все сокровища наверняка собраны в Крепости. А деревни… Здесь не было городской роскоши, богатство так называемых «сказочных земель Круга» составляли плоды воды и земли, но все же с удивленным вниманием рыцари Галара замечали, что крестьяне в Круге, судя по всему, живут богаче и основательнее, чем многие из знати на Севере. Что же касается пустых деревень и молчания Проклятых, только дикие кочевники могли верить в то, что перед ними просто разбегаются в страхе. Тевтат чувствовал скрытую опасность и выставлял вокруг лагеря основательную охрану.
        Подъехал Анарбод. Он уже понял, в чем дело.
        - Высокородный! Неужели ты опять пустишь вперед этих кривоногих? Когда же придет и наш черед поразвлечься?
        - Не забывай, что мы воюем с Крепостью, а не с Кругом. Круг - вассальное владение Города, и нападение на Круг может вызвать нежелательные последствия для Галара.
        - Это нам нужен мир с Городом, а нашим союзничкам - глубоко наплевать. И если они чего натворят в Круге, пусть сами и расплачиваются. Кроме того, - Анарбод подавился смехом, - мы знаем скорости, с какими в Городе принимают решения. Они сами ни на кого не нападут - побоятся, а пока будут нанимать, мы трижды умрем от старости.
        - Хорошо. Гриан, - Тевтат обернулся к капитану левой руки, - ты тоже поедешь вперед. Возьми десять воинов и проследи, чтоб деревню не поджигали. Мы встанем там на ночлег.
        Покатились вперед соплеменники Хрока на своих низкорослых, но резвых лошадях, двинулись латники, с визгом тронулись телеги обоза. Броню с убитого льва так и не сумели снять, и Анарбод велел бросить изуродованную тушу, где лежала. Было жарко, и от нее уже начинало пованивать.
        Тевтат ехал медленно. Деревня снова оказалась пуста. Кто-то их предупредил, это не подлежит сомнению… Но он достаточно опытен, чтобы не допустить ловушки.
        Они заняли деревню. Но воины, за исключением офицеров, предпочитали не оставаться в пустых домах, а располагались на ночлег у костров и телег. Круг пугал многих, хотя они и не признавались в этом. Говорили, что реки здесь что ни год меняют течение, поэтому на внешней границе Круга так много озер и болот. А в здешних лесах сохранилось много всякой нечисти, которую во всех остальных пределах Огмы уже истребили подчистую. Даже в Галаре, где народу не в пример меньше, чем в центральных областях, например, птицы-единороги, которые в Сердцевине сохранились лишь на вывесках гостиниц, здесь встречались чуть ли не каждый день. Однако это были существа пусть с виду и жутенькие, но безобидные. Были твари и поопасней - та же кунда, мерзость такая. Это не говоря уже о демонах. Но о демонах пока не было ни слуху ни духу, слава Небесам!
        Деревня, третья по счету на их пути, стояла на открытом месте, в стороне от леса. С точки зрения защиты от демонов это была полная дикость. Они подбадривали себя разговорами. Среди сородичей Сьета нашелся один, по имени Зу, который похвалялся, что как-то нанялся сопровождать проезжавших Круг купцов из Сердцевины и не раз видел Проклятых.
        - Какие они? - допытывались у него. - Как выглядят?
        Этого он объяснить не мог, разводил руками. Зато с восторгом описывал из лошадей. Лошади, говорил он, отличные, только злые, просто бешеные, и украсть их нет никакой возможности, потому что человеческого языка они не понимают. Потому что Проклятые не говорят.
        - Как это не говорят? Чтобы бабы - да не болтали? Как же они между собой объясняются?
        - Они свистят.
        - Что? Просто свистят?
        - Ну, свистят… - Он попытался свистнуть сквозь зубы, потом сплюнул. - А когда хотят показать, что не собираются нападать, делают вот так. - Он протянул прямо перед собой руку с раскрытой ладонью, будто намеревался что-то отпихнуть.
        Гриан стоял тут же, за спинами солдат. Он слушал внимательно. Чем больше знаешь о враге, тем лучше. Неслышно подошел один из разосланных им лазутчиков, что-то шепнул на ухо. Гриан повернулся и вышел из общего круга.
        Тевтат и Анарбод расположились в самом большом доме деревни. Это был постоялый двор Вартари, о чем, конечно, им не было известно. Они пили пиво, которое нашлось в погребе. Пиво здесь было хорошее, черное. Пил, правда, больше Анарбод. Тевтат разглядывал кружку, вспоминал когда-то слышанные слова о местных жителях и об отраве. Пока ничего подобного не было, и за правдивость Ассари вообще он бы не дал ломаного гроша, но кто знает…
        Гриан появился на пороге. В лице его было нечто торжественное.
        - Высокородный! Разведчики доносят, что с одного перехода отсюда на юг в ясную погоду можно видеть Крепость.
        - Так скоро? - пробормотал Анарбод.
        Тевтат встал.
        - Я должен ехать немедленно. До рассвета можно успеть.
        - А если эти дикари прознают?
        - А я и не буду скрывать. Скажи своему приятелю Сьету, чтоб дал проводников. Никто из вас со мной не поедет, только оруженосцы. Если мы нарвемся на Проклятых, я хочу, чтобы оба капитана были при отряде.
        Выехали ввосьмером: три оруженосца и четыре всадника из отряда Сьета - Зу, Тай, имени двух других возглавлявший вылазку Тевтат не помнил.
        Ночь была ясная. Среди россыпи звезд Тевтат отчетливо различал созвездия, которые когда-то называл ему Вакер, галарский первосвященник: Боевой Лук и Колесница. Значит, они светят и здесь, в Круге? И еще одно странно: что сейчас - лето, осень? Он потерял счет времени. Не меньше года прошло с тех пор, как они покинули Галар. Страной вечного лета называют здешние земли. А что ему с того? Лето с собой не унесешь. А они пришли сюда за добычей. Хотя и он, и Анарбод, и Хрок понимали под добычей разные вещи.
        Подъехал Сигват, доверенный оруженосец. За ним - Зу.
        - Он говорит, что с того холма…
        Тевтат взялся за поводья. Подъехавший Тай что-то быстро залопотал по своему. Сигват, за время похода насобачившийся в западном диалекте, перевел:
        - Он говорит, верхом нельзя, могут увидеть оттуда. Лучше залечь в траву, ждать рассвета. Уже скоро…
        Совет был унизителен, но верен. Единственное, чего он сейчас хотел, - увидеть Крепость.
        Оставив часовых у коней, они поднялись на холм и залегли в высокой траве. Дальше простиралась равнина, такая же плоская, как небо над головой, только ее чернота не нарушалась блеском звезд. Незаметно стало светать, но Тевтат все еще ничего не видел, пока Зу не начал шептать, тыча рукой вперед. От напряжения у него заслезились глаза. Он изо всех сил вглядывался в равнину и окрестные холмы. И наконец понял, что Крепость прямо перед ним. Он просто не догадывался, что это - Крепость.
        Она была огромна. Несмотря на расстояние, ему достало сознания понять, как она огромна. Именно потому он не мог сразу ее заметить. Зрение галарца, привыкшего к горам, сочло и ее горой. Она и выглядела естественно, как горы, - хотя как может быть естественна одинокая цитадель посреди голой равнины? И все же… неужели это - создание рук человеческих? Никогда в жизни Тевтат не видел и представить не мог ничего подобного. Говорят, великий западный Храм Неба в Заоблачных горах, но то небесное творение, а Крепость… Все смутные предания Севера, все темные домыслы Дамгаля припомнились ему. И эту твердыню он хотел взять всего лишь с полутысячью воинов, из которых доверять можно менее чем сотне?
        - Уходим, - сказал он.
        Остальные вздохнули с облегчением. Вид крепости угнетал их не меньше, чем Тевтата, а оставаться здесь далее было бы опасно. Они, укрываясь в траве, сползли с холма и вернулись к лошадям.
        На обратном пути Тевтат заметно успокоился. Страхи, смутившие его душу, исчезли с приходом дня. Все вздор! Крепости защищают не стены, а люди. А какие там могут быть люди?
        Никаких.
        По прибытии в деревню он сразу вызвал Эйкина.
        - Ты - мастер осадных машин? Дело, дело. Вспомни, как похвалялся в Дамгале, и докажи, что это не похвальба. Здесь, в деревне, есть кузница? Возьми помощников, сколько тебе надо. Топите смолу для зажигательных смесей. Делайте осадные лестницы. И скорее, скорее, скорее, все демоны Юга!
        После ухода Эйкина Тевтат снова задумался. Все же вероятность взять Крепость штурмом очень мала. Даже если отбросить все разговоры о колдовстве, и малый гарнизон может оборонять такую твердыню, и удерживать ее долгое время. Нет, нужно выманить Проклятых из цитадели. В открытом бою им не устоять. Но что может послужить приманкой для ловушки? От этих мыслей он уже начал задремывать, но его разбудил шум на деревенской улице. Он послал Сигвата узнать, в чем дело.
        - Кричат, что поймали вражеского лазутчика.
        Ну, наконец-то, хоть так враг проявил себя. А иначе, откровенно говоря, становилось скучновато.
        Он знал, что лжет себе. Не скучновато, а жутковато. Но ни за что бы в этом себе не признался.
        Лазутчика схватили люди Хрока, когда он пробирался от леса к деревне, и хотели сразу же зарубить, но кто-то из галарцев воспрепятствовал. Они знали - пленных, прежде чем убивать, надо допрашивать. Пленник оказался молодым парнем лет девятнадцати, не старше, черноволосым, лохматым, загорелым, с круглыми черными глазами, в холщовых штанах и рубахе, с мешком за плечами. Выглядел он насмерть перепуганным и твердил, что звать его Ивальди, что он из этой деревни и ничего плохого не хотел, хотел только взять немного ячменя из своего дома, и больше он ничего не знает. Анарбод велел его высечь перед постоялым двором, что и было исполнено незамедлительно, но избитый парень продолжал кричать, что он Ивальди и ничего другого не хотел.
        Отдохнувший Тевтат вышел на крыльцо, оценил происходящее.
        - Ты глуп, Анарбод. Я уважаю твою храбрость и твое усердие, но ты глуп. Какой крестьянин боится порки? Все они одинаковы, что в Круге, что в Галаре. Не так надо с ними разговаривать. А как - давно придумано. Сигват! Разведи огонь в очаге!
        - И без того ведь жарко, - проворчал оруженосец, но отправился исполнять приказание.
        Тевтат расположился у очага. Никар и Кьяр втащили брыкающегося пленника.
        - Ну, ты, как тебя… Ильради…
        - Ивальди…
        - Отвечай, где все! И откуда сам явился!
        - Ничего я не знаю, - тупо сказал парень.
        - Так. А ну-ка возьмите его, подпалите немного. Ногами в огонь.
        Как только жар коснулся босых ступней, Ивальди страшно забился в руках державших его солдат и закричал:
        - Я скажу! Я все скажу! Не надо!
        - Хорошо, повременим. Отодвиньте его от огня. Так где же все люди?
        - В Крепости.
        - Врешь. С какой стати они подались в Крепость?
        - Проклятые разослали гонцов по деревням и велели уходить.
        - Значит, все ваши в Крепости?
        - Да…
        - И ты тоже был в Крепости?
        - Да…
        - Эй, Кьяр, разгреби угли! Не был ты в Крепости. Никто не шел с той стороны, мы следили, а шел ты со стороны леса. Берите его, ребята…
        - Нет! Нет! Не из Крепости! Из леса! Из другой деревни… там, в лесу…
        - Очень уж ты, парень, любишь врать, - наставительно сказал Тевтат. Он вовсе не собирался калечить Ивальди - тот мог ему еще пригодиться. Но прерывать допрос он тоже не собирался. - Сигват, принеси-ка пару ремней покрепче да закрепи их на той балке…
        После двух растяжек Тевтат знал все. Многие крестьяне действительно укрылись в Крепости, но далеко не все. Во время войн жители Круга завели обычай прятаться по тайным деревням, где они оставались сами и прятали скот. Ивальди признался, что в Круге имеется не меньше пяти таких деревень, но точно назвать месторасположение он мог только одной: той, из которой пришел сам.
        - Лошади там пройдут?
        - Пройдут… скотину гнали же…
        - Уведите его, - распорядился Тевтат. Он был недоволен собой. Надо же такое проморгать! Тайные деревни!.. И если бы не этот глупец…
        От кочевников все равно не удастся скрыть. Поэтому на разведку пойдут двое.
        Пошли двое - Кьяр и Зу. Верхами. Нужно было проверить, существует ли удобная для лошадей тропа. Ивальди шел пешком - при допросе ноги ему не повредили. Но на его шею была накинута петля, конец которой был в руках Зу, и тот в любой момент был готов затянуть ее. Доверять пленнику нельзя: стражи донесли, что ночью он плакал и кричал, что Проклятые всех убьют - то ли бредил во сне, то ли грозился. Однако единственными подозрительными звуками, доносившимися до них, были вопли птицы-единорога. Воины храбрились, ибо никто не хотел выдавать неуверенности перед иноплеменником. А неуверенность грызла каждого из них. Ни на Севере, ни на Западе не было таких лесов, не было от заселения Мира, а в Сердцевине их порядком вырубили. Все же Ивальди легко находил в чаще дорогу. Сомнений не оставалось - он знал, куда идет. И Кьяр внимательно следил за ним, подмечая все подробности пути, тем более что ночь была светлая. Рассвет уже миновал, когда Зу жестом остановил остальных.
        - Чуешь? Дымом пахнет.
        Кьяр спешился, принял веревку из рук Зу, дернул за нее.
        - Ну, двигай. И если ты сейчас пикнешь, я из тебя кишки вытащу и на дерево намотаю.
        - Я только… мы ни с кем не воюем…
        Втроем они оказались у прогалины.
        - Ничего не вижу, - пробормотал Кьяр. - Где дома?
        У Зу зрение было получше.
        - Землянки, - процедил он.
        Да, это были землянки. А может, и целые подземные дома, давно вырытые и обжитые. Над ними вились дымки. Между землянками пробежал маленький ребенок, не старше пяти лет, в одной холщовой рубашке. За ним показалась женщина с распущенными черными волосами, поймала его за руку. И, зевая на ходу, повлекла назад.
        Что ж, они совсем здесь спятили - без охраны?
        Кьяр оглянулся и увидел, что охрана имелась. На дальнем конце деревни стоял, опираясь на длинную пику, босой долговязый мужчина. Похоже, он дремал, и лишь пика не давала ему упасть.
        Где-то рядом послышалось мычание. И снова, и снова. Зу давно уже принюхивался, определяя, где стадо. Но гадать ему не пришлось. Еще три женщины с подойниками прошли, шлепая подолами по росистой траве.
        Зу и Кьяр переглянулись. Конечно, два опытных бойца легко бы справились со всем населением сонной деревни, где наверняка никто и драться толком не умеет. Но столь же верно, что многие успеют разбежаться и угнать скотину, из-за одного же барахла рисковать не стоит. Нет, брать надо все.
        Кьяр потянул веревку назад.
        - Уходим.
        Ивальди, догадываясь, что деревне ничто не угрожает, с готовностью затопал назад.
        - Много Проклятых в Крепости? - спросил Кьяр, когда они убрались на достаточное расстояние.
        - Много…
        - Сколько?
        - Сто… а может, тыща… много…
        - Дурак! - Кьяр перебросил конец веревки Зу.
        - Совсем они тут одичали от сытой, мирной и довольной жизни. Даже считать не умеют. Таких не ограбить - обида для Неба.
        К вечеру они выехали из леса. Когда лагерь был уже неподалеку, Зу вдруг заорал, завизжал, завыл - это был боевой клич его рода - и пустил коня вскачь. За ним со всех ног пустился Ивальди. Кьяр глядел, ничего не понимая. Ивальди бежал, сколько мог, потом упал, вцепился руками в веревку, но она все затягивалась и тащила его за собой, и тело, подпрыгивая на кочках, волоклось вслед за конем. Когда подскакал недоумевающий Кьяр, то увидел посиневшее лицо и вываленный язык удавленника.
        - Зачем? - спросил он.
        Зу объяснил, как недоумку:
        - Он больше не нужен. Дорогу мы знаем. А он мог сбежать к своим. Или к Проклятым.
        - Дело, - сказал Кьяр. Но все равно способ убийства ему не понравился.

* * *
        В рейд хотели идти все. Всем надоело скучать и ждать невидимого противника. А тут дело представилось само собой, и нетрудное к тому же. Тевтат и Хрок заспорили первый раз за все время похода.
        - Чего тебе там нужно? - орал Хрок со своим чудовищным западным выговором. - Ты же за сокровищами Проклятых пришел - что они, его в лесной деревне прячут? А нам рабы нужны, бабы нужны, скотина нужна…
        - Скот нам тоже нужен, - сухо заметил Тевтат, - и не забывай, что этот поход затеял я.
        - Затеял! То-то вы в Городе торчали, пока мы не подошли…
        В конце концов о разделе договорились. Предстояло отобрать людей. Вполне хватило бы и десятка ратников, но опять же добыча, добыча… Решили послать полсотни всадников Сьета и полтора десятка тяжеловооруженных северян. Ими вызвался командовать сам Тевтат. Имеет же он право разогнать кровь в самом деле. Галарцам не придется стыдиться своего командира, хоть он и не молод.
        Ехали днем, ничего не боялись. И нечего было бояться. Зу и Кьяр хорошо запомнили дорогу. Все же шуметь не следовало. Иначе эти легконогие трусы снова удерут и, что хуже, угонят стадо.
        Подобрались к вечеру. Дана была команда: «Тихо!» Сьет со своими приступил к окружению деревни. Тевтат и его люди остались в резерве. Было еще не так темно, чтобы не различать друг друга, а до самой темноты уже все будет кончено. Деревня лежала перед ними - только пересечь прогалину. И в вечернем теплом полумраке, мирном и сонном, как все здесь, странно прозвучал племенной боевой клич. Кочевники с воем рванулись вперед, выхватив мечи. И тут же стали падать с коней один за другим, как перезрелые яблоки с веток. За боевым кличем не сразу были расслышаны звоны тетив. Стреляли сверху, с деревьев, и одновременно словно бы из-под земли.
        - Проклятые! - крикнул кто-то.
        Кочевники увертывались, соскальзывали с коней и укрывались за их боками, сами вытягивая луки из чехлов, ибо в стрельбе они не уступали Проклятым. Но сейчас преимущество было ими упущено. Они не видели цели и стреляли наугад, а стрелы Проклятых летели неумолимо. Несколько отчаянных всадников прорвались вперед, и тут выяснилось, что безобидную лужайку пересекает ров, замаскированный сетью. Они падали вместе с лошадьми, а из деревни уже бежали люди, крестьяне по виду, вооруженные кривыми ножами и дубинками, - добивать раненых. Мирные жители Круга оказались не такими уж безобидными. Ров заполнялся бьющимися телами. Самих Проклятых по-прежнему не было видно. Они продолжали стрелять. Очевидно, в деревне они тоже засели. И одно Небо знает, что там еще есть, в этой деревне!
        Ловушка! Тевтат стиснул зубы. Он хотел заманить Проклятых в ловушку, оставить их без защиты, а вышло наоборот. И не был ли тот деревенский мальчик добровольной жертвой, приманкой для дичи? Ведь предупреждали же в городе о беспримерном коварстве и жестокости Проклятых… Так нет! Не был он дичью и не будет. Но некогда рассуждать. В деревню, ясное дело, идти нельзя, там хорошо подготовились к встрече (повесить Кьяра, чтоб не зевал на разведке), но и отступать он тоже не собирался.
        - Вперед! - крикнул он. - Их стрелы не страшны нашим латам!
        Действительно, галарца, закованного в тяжелый доспех с ног до головы, можно было обстреливать, пока не надоест, или пока не кончатся стрелы. И хотя галарцев было мало, они отважно поскакали за своим предводителем, чувствуя, что у них есть шанс не только пробиться, но и победить. Под их защиту сбились и уцелевшие кочевники, теперь оценившие преимущество тяжелого вооружения. Но изощрившийся в злобе разум Проклятых предусмотрел все. Стрелявшие недаром расположились на деревьях. Галарцы так и не встретили противника, но через несколько мгновений под копытами их мощных коней зачавкала грязная жижа. Это было болото, а разогнавшиеся всадники не в силах были сразу остановиться, либо летели через головы коней.
        - Тропу! Ищи тропу! - кричал Тевтат подвернувшемуся под руку Кьяру (или это был Сьет?). - Должна быть тропа!
        Но в упавшей ночной темноте смешавшиеся воедино галарцы и кочевники метались, теряя ориентир и все глубже погружаясь в топь.
        - Смотри! - Сьет (или это был Кьяр?) схватил его за повод. За деревьями скапливались быстрые тени, бесплотные в свете звезд.
        Всего лишь несколько человек уцелело после бойни у лесной деревни, среди них - ни одного галарца. Распатланный, грязный Сьет сполз с коня и направился к стоящему на крыльце Анарбоду, волоча за собой седельную сумку. Шатаясь, поднялся по ступенькам и раскрыл ее. Анарбод метнулся к Сьету, схватил его за ворот куртки.
        - Все, что я смог, - просипел один рыжий другому. - Он был в тяжелых латах, никак не вытянуть. Только голову…
        Анарбод выпустил Сьета, оглянулся. За его спиной был вышедший из постоялого двора Гриан. От коновязи торопился Хрок, за ним, по деревенской улице, - еще несколько воинов.
        - Я, капитан правой руки, принимаю власть! И все сюда!
        Отрубленная голова Тевтата была выставлена на деревенской площади, где скопились все участники похода. Анарбод вышел к ним. Его ждали и ждали его слов. Ну, так он им скажет.
        - Воины! Мерзкие шлюхи и их хвастливые прихлебатели в сермягах предательски убили наших братьев. Демоны возьмут их черные души, но мы сами будем хуже Проклятых, если прежде не отомстим!
        - Месть! Месть! - кричали в ответ.
        - Готовы ли вы идти за мной? Признаете ли меня предводителем?
        - Да! Да!
        Да. Теперь он поведет их, куда захочет. И не повторит ошибок Тевтата. В деревню возвращаться бесполезно - там наверняка никого нет. Да и успеем мы вырезать убогих. Только на Крепость.
        - Братья! Пока они упиваются своей ложной победой, мы немедленно ударим по вражескому оплоту - Крепости Проклятых. Не дадим им передышки! Мы победим. И я, ваш предводитель, разрешаю вам делать с ними все, что захотите! Помните - они прокляты!
        Раздался общий вопль:
        - Мы с тобой! Ты наш!
        И он ответил старинным боевым призывом рыцарей Галара:
        - Готовьте поле!
        Он гнал их, пока общее возбуждение еще не спало.
        - Эйкин! Где твоя демонова стенобитка? Выводи немедленно!
        - Она не готова… здесь камня нет почти…
        - Ничего, как есть повезешь. Они от одного ее вида сдохнут!
        Он видел, как выстраивали своих стрелков Сьет и Хрок. Им он не доверял, в особенности Сьету, подозревая, что тот сам убил Тевтата, чтобы спасти собственную шкуру. Старик бы за просто так не погиб, разве что предательство… Сейчас уж не узнаешь - все галарцы, бывшие с Тевтатом, погибли, а кривоногие не скажут. Ничего, он первыми бросит дикарей на стены, тем более что они сами туда рвутся.
        Подошедший Гриан сказал:
        - Тевтат считал - Крепость с нашими силами не взять. А сейчас нас еще меньше.
        - Ничего. Истинного галарца грудой камней не запугаешь. Или струсил?
        Тот скрипнул зубами, отошел.
        Попался на глаза кочевник.
        - Эй, Зу!
        - Я не Зу. - Он трудно подбирал слова. - Зу убит. Мое имя - Хач.
        - Ну, все равно. Ты был там - у лесной деревни?
        - Был.
        - Какие они собой - Проклятые?
        Хач посмотрел снизу вверх - он был невысок ростом, но как-то так… как не положено смотреть снизу вверх.
        - Мы их не видели. Они приходят, как демоны, и уходят, как демоны.
        Демоны! Анарбод и забыл про них. Демоны, союзники Проклятых… Но ведь они не появлялись с тех пор. И не появятся. Небо за нас. По-иному быть не может. Только бы успеть, только бы успеть!
        Первым выступил отряд Хрока, на некотором отдалении - люди Сьета, потом самая отборная часть - Анарбод со своими рыцарями и Гриан в арьергарде. Несмотря ни на что, он прикроет. Там же Эйкин с катапультой и обслугой. И вперед, вперед, под палящим светом дня, в раскалившихся латах, туда, где за холмами простирается равнина, а за ней - губительная для всего живого, кроме демонов, Пустыня Песка, а на их границе - страшная, огромная, непостижимая разумом Крепость.
        Но до Крепости они не дошли.
        Проклятые возникли сразу же после окончания полосы холмов, так неожиданно, что движение колонны резко остановилось. Проклятые не двигались с места, стояли ровной цепью. Доселе невидимые, теперь они словно нарочно давали себя рассмотреть. И противники смотрели, как завороженные.
        Трудно поверить, что это женщины. И еще трудней отличить их друг от друга. Единокровные, единообразные. И вооружение у всех одинаковое, сразу же можно узнать шкуру броненосного льва - панцирь, наручи, поножи поверх сапог. Шлемы без забрала, только с защитной пластиной, низко надвинуты - лиц не разглядишь. Мечи, круглые щиты на руках, луки и колчаны за спиной, витые плети за поясом. Стоят и молчат, неподвижные и темные. И лишь кони, грызущие удила, позволяют верить, что это живые существа.
        Первым не выдержал Хрок. С родовым кличем, выхватив меч из ножен, он помчался прямо на Проклятых, за ним, сломав строй, его соплеменники, превращаясь в страшную пробойную силу. На сей раз Проклятые не стали стрелять. Они молча расступились и, пропустив кочевников в глубь своих рядов, так же молча сомкнулись. Со своего места Анарбод отлично видел, что произошло. Хрок попался на простейшую военную хитрость и оказался окружен. «Малый узел» - так называют это в Галаре. Все происходило так, как он предусмотрел. Большая часть Проклятых схватится с кочевниками. И они обескровят друг друга, но это уже не имеет значения. Пришел наш черед.
        Он поднял руку для сигнала, и тут внезапно рухнула тишина, нарушаемая звуками дальней сечи. Они услышали свист, пресловутый свист Проклятых, заменявший им язык, страшный и единовременный свист, от которого закладывало уши, а кони выходили из повиновения. Передовой отряд Проклятых уже несся на них, пригибаясь в седлах.
        - Ко мне! - заорал Анарбод, силясь перекричать неумолкающий свист. - Готовь поле!
        Они сшиблись, и с первых же мгновений галарцам пришлось похоронить мечту о легкой победе. Все они были опытными, хорошо обученными воинами, но с таким противником не сталкивались никогда. Проклятые действовали с каким-то странным бесстрастием, причем не упуская ни одной даже малейшей возможности нанести врагу урон. Их латы, не менее прочные, чем кольчуги и доспехи галарцев, были значительно легче, обеспечивая большую подвижность, и мечи, почти не уступающие галарским в длине, были лучшей закалки. Совершенно были обучены их кони, как хищные звери, кидавшиеся на северян, зубами и копытами нанося им тяжелые раны. Длиннохвостые витые плети тоже были оружием. Утяжеленный свинцом ремень захватывает горло, движение рукоятки - и ты на земле, и в тяжелых латах тебе уже не подняться. Некоторые Проклятые обманывали противника притворным бегством, чтобы, отъехав, расстрелять из лука, опытным взглядом заметив незащищенную полоску кожи. Строй, которым гордились галарцы, да и вообще все жители северных королевств, давно смешался. Дрались в полном беспорядке, но все же галарцы отнюдь не были сломлены, там, сзади,
резервный отряд Гриана и Эйкин со своей катапультой, годящейся в чистом поле хотя бы для устрашения.
        Анарбод поскакал назад, чтобы поторопить их. Вот и Гриан, мрачный, как всегда.
        - Гриан, выводи своих! И где Эйкин, чтоб его демоны живьем сожрали?
        - Сзади тащится!
        Внезапно они осознали, что кричат среди неожиданной тишины.
        Сражение вдруг прекратилось. Все, кто только что вел смертельную схватку на равнине - северяне, кочевники и Проклятые, - остановились, глядя в одну сторону - на юг, где сияющее дневным жаром небо сверлили быстро приближающиеся темные пятна. Те, кому было неизвестно, что у южной границы никогда не бывает дождей, могли бы принять их за мелкие тучи. Еще легче было принять их за стаю птиц - если не знать, что в Пустыне Песка птицы не живут… Они и летели, как птицы, - клином, и все яснее становилось, что, кроме крыльев, у них четыре когтистые лапы, а складчатые серые морды не имеют глаз.
        Вопль ужаса пронесся над равниной.
        - Демоны! Демоны Юга!
        - Небо, спаси нас!
        - Вот она… гибель наша…
        Паника овладела воинами. Многие бросились бежать. Другие кидались на землю, пытаясь укрыться под трупами людей и коней. Слышались ругательства, молитвы и плач.
        Анарбод закрыл глаза. Конец… Значит, все нелепые суеверия Города были правдой, и демоны действительно пришли на помощь Проклятым. А от демонов защиты нет.
        - Смотри! Да смотри же! - Подъехавший Гриан тряс его за плечо.
        Он ничего не хотел видеть, но… странное зрелище предстало ему. Проклятые уже не стояли на месте. Они снова стягивались в строй, и строй этот был направлен не на север, а на юг. В сгущающейся тьме тускло поблескивали занесенные клинки. Мечи - против проклятия Юга?
        - Гриан? Ты видишь?
        - Да…
        - Собирай наших. Сейчас мы ударим им в спину.
        - Но ведь они хотят сразиться с демонами!
        - Болван! Трус! Ты не понял, что само небо посылает нам победу! Небо поставило Проклятых между демонами и нами!
        - Ты с ума сошел! Если они могут биться с демонами, то мы должны это видеть. По крайней мере не вмешиваться!
        Но Анарбод уже не слышал.
        - Галарцы! Славные рыцари! За мной!
        Он попытался рвануться вперед. Гриан, ухватившись за повод его коня, сдержал его, а потом попытался стащить с седла, но Анарбод вывернулся и ударил его мечом. Лезвие скользнуло по кольчуге Гриана и, миновав сердце, вонзилось в плечо. Быстрее, чем Гриан успел нанести ответный удар, Анарбод хватил его эфесом меча в висок, и Гриан рухнул на землю к его ногам. Торжествуя, Анарбод обернулся, и в эту минуту стрела, пущенная чьей-то уверенной рукой, пробила кольчугу и вонзилась ему в грудь. Очевидно, Проклятые, выходя против демонов, не забывали о защите от людей.
        Гриан очнулся, когда с него стали стаскивать сапоги. Еще бессознательно он попытался приподняться, и тотчас какая-то смутная фигура метнулась прочь. Опираясь на руки, Гриан встал на колени, оглянулся. Ночной воздух холодил его тело сквозь разорванную рубашку. Ночи здесь были прохладные, хотя, конечно, с Галаром не сравнить. Мародер успел стащить с него кольчугу и оружие и не добрался только до одежды. Рана в плече уже перестала кровоточить, и кость, кажется, была цела. Но он неудачно упал с коня. Ощупывая голову, он почувствовал кровь под пальцами. Однако сознание было ясным, он помнил все. Анарбод ударил его, и он упал. А теперь он был один на поле боя… если не считать мародеров. Один. Безоружный.
        Он не знал, сможет ли встать. Смог. Кругом лежали убитые, сплошь северяне и кочевники. Трупов Проклятых не было совсем. Но и убитых союзников было не так много, как при сокрушительном поражении. Что же произошло здесь после… да, после того, как Проклятые схватились с демонами?
        Гриан брел по полю. Звезд не было, но на юге сиял тот же зловещий отсвет, что он уже замечал раньше, и он мог различать почти все перед собой. Он видел землю, истоптанную множеством копыт, подкованных и без подков. Иногда по земле тянулись выжженные полосы, какие-то маслянистые пятна. Он вспомнил, что рядом должна быть катапульта Эйкина. Ее не было.
        Неожиданно решимость, безумная и тем более неостановимая, охватила все его существо. Он больше не мог оставаться здесь. Вытерев кровь со лба, он зашагал в том же направлении, куда утром двигалась вся колонна. И не сознавал, сколько времени шел. По всей вероятности, недолго.
        - Стой!
        Двое верхами появились перед ним.
        Он остановился. В рассеянном свете мелькнул вынутый из ножен клинок.
        - Погоди. Ты видишь, он не защищается.
        - Так пусть защищается, я жду.
        Впервые он слышал их голоса, не свист, а настоящие голоса, а разговаривали они на том же языке, что и он, только слова произносили более отрывисто и резко, чем в других областях Огмы. Но его удивило, что и голоса, и лица спорящих были совершенно одинаковы. Это был не бред и не предрассудок. Он отчетливо различал в призрачном свете смуглую кожу, прямые носы, темные без блеска волосы, и все это повторялось одно в другом.
        - Эй, где твое оружие?
        - У меня его нет, - хрипло сказал он.
        Это было постыдное признание для воина, но ложь ничего бы не дала ему.
        - Слышишь? Мы не можем убить безоружного.
        - Но он враг.
        - Все равно. Безоружного убивать нельзя. Это против Закона.
        Северянин пристально смотрел на них, не двигаясь. У него были отвратительно светлые волосы и глаза, и последнее неприятно напоминало Элме о Пришлой, хотя у северянина глаза были голубые, а у Пришлой серые, без малейшей голубизны.
        - Куда ты шел? - спросила одна.
        - В Крепость.
        И не успев договорить, он ясно понял, что в Крепость его не допустят. Весь вопрос, убьют его сейчас или немного погодя. И он ничего не узнает. Именно это страшило его, не собственная сметь, а неведение.
        Но две всадницы продолжали спорить.
        - Ты слышала? Его нужно убить немедля. Он пробирался в Крепость.
        - Один? Открыто? Без оружия? И он ранен, видишь?
        - Что за базар, Проклятые? - Стоило только вспомнить о Пришлой, и она тут же возникла из мглы. У нее получилось: «Что за баз-зар, Пр-роклятые?» Когда она вот так по-городскому растягивала согласные, голос ее становился особливо невыносим для слуха.
        - Сначала скажи, что на юге? - Спрашивать так быстро было неучтиво, но уместно, и Пришлая знала это.
        - Все чисто до самой пустыни. Заставы снова на местах. Остальные возвращаются в Крепость.
        - А трофеи?
        - Ульг занимается этим. Из оружия выберут то, что можно доверить новообученным. Если там есть что достойное - заберут в арсенал. Лошадей - одних пустим в стадо, других отдадим жителям Круга в возмещение ущерба.
        - Ардви! - вмешалась Ауме. - Обычай говорит: когда двое не могут разрешить спор, пусть судьей для них будет третья. Будь судьей для нас!
        Обычай действительно был таков, и Элме против воли вынуждена была согласиться, но едва не вскипела, когда Пришлая окинула взглядом северянина и осклабилась.
        - Спор? - В ее тоне Элме послышался некий непристойный намек. - И в чем он состоит?
        Выслушав доводы сторон, Ардви посмотрела на северянина снова, по-прежнему насмешливо, но уже без издевки.
        - Без оружия? Раненый? Да еще, похоже, и помешанный к тому же? Убить такого будет не к чести.
        - «Безумие не спасает от возмездия» - так говорят.
        - Хорошо. Тогда поступим с ним по нашему обычаю. Пусть одна из вас отдаст ему свое оружие, чтоб он мог защищаться, а я рассужу поединок.
        Элме чувствовала, как ее захлестывает ярость. Пришлая говорила о «наших обычаях», но так, как говорить о них могла только она. Такой обычай и вправду был, но лишь внутри общины. Чтобы передать личное оружие, святыню для Проклятых, в чужие руки - об этом нельзя было и помыслить.
        Но Ардви тут же добавила:
        - А лучше отпустить его совсем. В Крепости ему делать нечего. Пусть уходит.
        Даже это было более приемлемо, чем ее кощунственное предложение. Элме неохотно кивнула. Ардви продолжала:
        - Хотя далеко добрые жители Круга ему не дадут… Ладно. Я, судья, выношу решение. Элме, поезжай в Крепость. Ауме, выведи чужака подальше и возвращайся. Я еще поезжу по полю, посмотрю, нет ли кого в живых, не прячутся ли где кочевники.
        Ее глаза, как всегда, смеялись, и Ауме стало не по себе. Она вдруг поняла замысел Пришлой - так она хочет помешать Элме вернуться и прикончить раненого. Вполне вероятно, что и Элме понимала это, судя по ее взгляду, который она бросила на Пришлую.
        - Я принимаю твое решение, судья, - быстро сказала Ауме.
        - Я принимаю твое решение, - мрачно откликнулась Элме. На сей раз она оказалась в меньшинстве, а голос большинства главенствует в общине. Она соблюдала Закон.
        Хотя Ауме ехала шагом, чужак заметно отставал. Ясное дело - ослаб из-за раны. А помогать слабым - обязанность сильных. Ауме тоже соблюдала Закон. Как когда-то объяснила ей Пришлая - она очень понятно умела объяснять вроде бы знакомые вещи, - каждый выбирает в Законе наиболее близкое.
        - Ты можешь держаться за стремя, - сказала она.
        Он не отказался, хотя в оные времена счел бы такое предложение унизительным. Но с тех давно прошедших времен - с утра - много изменилось. Так как уже не все силы тратились на ходьбу, стало ощущаться душевное неудобство… или это призрачное свечение так тревожит?
        - Что это за свет там, на юге? - не выдержал он.
        - Пустыня… - Его вопрос укрепил в Ауме чувство превосходства. Такой вопрос не задал бы в Круге самый маленький ребенок из самой глухой деревни. - Северяне дики. Они ничего не знают.
        - Неправда! - Возмущение пересилило усталость. - Галар - великое королевство!
        - Великое? - Она усмехнулась. - Так зачем же вас понесло в Круг, на другой конец Огмы?
        Он многое мог бы ответить, многое из того, что не уронило бы чести Галара, но, сам не зная почему, сказал правду:
        - Мы истощены войной. И хотели захватить сокровища Крепости.
        - Наше оружие? - Усмешка мгновенно исчезла. Рука рванулась к эфесу. Святотатство!
        - Кто говорит об оружии? Конечно, оно нам нужно, но сокровищами называют другие вещи - золото, серебро и редкие камни…
        - Кому они нужны? - искренне удивилась она. - Разве они могут защитить или спасти?
        - Могут. Если за них вооружить людей из других пределов…
        - Почему бы сразу их не вооружить? Как это делаем мы! С мечом в руках и на коне - не нужно никаких сокровищ! Лишь бы меч был настоящий! Настоящие мечи - живые. Они чуют опасность и рвутся навстречу ей, они поют в битве и плачут над кровью доблестного противника. Самые славные ищут достойных рук, в недостойных же они ломаются. Наше оружие и наши кони - в Крепости нет иных сокровищ!
        Гриан понял, что Проклятая говорит правду. Еще одна легенда разрушена. Тевтат и большинство его товарищей погибли зря. В Крепости нет сокровищ, то есть их нет в том смысле, как это понимают в Городе.
        - У нас в Галаре, - сказал он, - есть похожие предания. И у нас чтут священный Меч Закона. Но одушевлять все оружие…
        Он хотел сказать, что это нелепо, но закралась неприятная мысль - а так ли уж исполнены смысла все обычаи Галара, например, пресловутое сокрытие имен?
        - Зачем ты шел в Крепость? - перебила она. - Искал смерти?
        Такие случаи упоминались в преданиях Круга, и она не удивилась бы, услышав утвердительный ответ.
        - Нет. Я хотел узнать… - Он внезапно смолк.
        - Что?
        - Я хотел узнать, - с трудом выговорил он, - почему вы вдруг повернули оружие против демонов?
        - Не понимаю тебя. Мы всегда сражаемся с демонами.
        От неожиданности он остановился и выпустил стремя.
        - Мы все верили, что вы заключили соглашение с демонами! Я только поэтому и пошел против вас - не за добычей!
        Она рассмеялась - совсем по-женски, без всякого отсвета Проклятия.
        - Глупцы! Так провозглашают в Городе и внушают всем приезжим. Но сами-то они в это не слишком верят. Так сказала Ардви, а она знает. А на самом деле с демонами нельзя заключить никакого соглашения, это всего лишь хищные звери, только особенные. Стал бы ты договариваться с кундой?
        - Нет. Я не могу поверить. Демонов нельзя убить. К ним нельзя даже приблизиться. Все, кто попытался это сделать, погибли.
        - Я говорю - северяне дики! Не знать таких простых вещей! Мужчина не может убить демона, а женщина может. Не любая, конечно, а Проклятая. Другие не обучены. Но все в Круге знают это.
        - Я не понимаю… - Он схватился за голову. - Как это происходит? Почему об этом в других краях никто не знает?
        - Глупые, наверно, потому что. А в Городе, Ардви говорит, это тот большой секрет, который известен очень многим. Но его невыгодно раскрывать. Так Город поддерживает свою власть.
        - Но как вам удается… хотя бы подойти к ним и не умереть?
        Ее все эти вопросы уже начинали раздражать. Для Ауме все, что она знала, было самоочевидным, и она ни разу в жизни не попыталась это осмыслить. Сейчас она жалела, что рядом нет Ардви, которая знает так много разных слов и умеет их правильно расставлять. Но человек, не получая ответа, страдал. Оказать помощь… Придется обойтись без Ардви.
        - Понимаешь, демон как бы распространяет вокруг себя яд. Он в воздухе, но он невидим глазом и без запаха. Вообще никак не уловим. Но мужчин он убивает, и демон, ну, как бы выпивает его жизненную сущность. Это даже уже не настоящий мертвец… останки. А на женщин этот яд почему-то не действует. Но демоны все равно могут убить их… зубами, когтями, ударами лап - если они не будут защищаться мечом. И женщинам, которые жили на границе, пришлось научиться защищаться. Так появились Проклятые, так началось Служение под началом Старшей Крепости - защита людей от демонов и преграда злу.
        Она заметила, что слишком увлеклась. Ее слушатель, похоже, с трудом стоял на ногах. Услышанное его добило или рана мучила, но ему было плохо.
        - Эй, человек! Если тебя не перевязать, ты же упадешь!
        - Ничего, выдержу. - Это было совсем унизительно - если бы после всего она еще принялась его пользовать.
        - Тогда выпей. - Она отстегнула фляжку от пояса. - Это настойка нашего храма. Станет легче.
        На это можно было согласиться. Действительно, стало легче, боль отступила.
        - У вас есть храм?
        - Конечно. У всех есть Храм.
        - У вас есть Храм… и вы боретесь с демонами… одно вранье кругом… и мы еще на вас напали…
        - Это понятно. На нас все нападают. Всегда. Это же так естественно. - Последнее слово Ауме тоже позаимствовала у Ардви.
        - И вы позволяете лжи свободно распространяться в Огме? Чтобы за ваше добро вас еще и ненавидели? Почему вы не оправдаетесь?
        - Перед кем? - надменно сказала Ауме. - И в чем? Жители Круга не испытывают к нам ненависти, а до остальных нам нет дела. Да и зачем? На смену одной лжи немедля придет другая. Мужчины никогда не потерпят превосходства женщин, военного в особенности, и всегда будут клеветать на нас и стремиться нас уничтожить. Что ж, добро им!
        Пожалуй, это было жестоко - толковать о превосходстве - ей, верхом на коне, вооруженной, закованной в броню - человеку пешему, безоружному и измученному. Однако ни он, ни она этого не понимали. Иначе это шло вразрез с их привычками мыслить и существовать.
        Стало прохладнее. Ауме чувствовала запах леса, реки и деревни. Они зашли далеко.
        - И все-таки, - сказал Гриан, - ваше Служение… я правильно расслышал? Ради чего? Разве вы не гибнете в этой борьбе без всякой благодарности? Вы получаете ненависть, а теряете жизнь! И у вас ничего нет!
        Она снова рассмеялась. Этот рыцарь вдруг заговорил, как крестьянин из Круга. Ему недоступно то, что каждая Проклятая знает с младенчества.
        - Жизнь - преходящее благо, а доблесть - благо вечное!
        Они остановились на гребне холма. Здесь, неизвестно где терявшаяся в траве, возникла дорога. Гриан понял, что дальше ему придется идти одному. Но Ауме медлила. Ардви права - без оружия он далеко не уйдет. Добрые жители Круга своего не упустят. И все же, сострадая, она не могла помыслить отдать ему хотя бы кинжал. Это было у нее в крови. Но как помочь? Решение пришло неожиданно. Она вынула кинжал из ножен, с панциря бронзовый знак Крепости и протянула северянину.
        - Возьми. Ступай в деревню. С этим тебя пустят на ночлег и накормят. Дадут нож, если попросишь.
        Он взял значок, впервые коснувшись ее руки. Бронза была холодной, а рука - горячей и жесткой. Проклятая смотрела на него. Он был уверен теперь, что никогда не спутает ее ни с сестрой, ни с любой другой Проклятой. Сжав значок в левой руке, он протянул вперед правую с раскрытой ладонью и сказал:
        - Меня зовут Гриан.
        По обычаю Севера назвать свое имя было знаком великого доверия. И она поняла. Он видел - она поняла! И ответила:
        - Меня зовут Ауме.
        И мгновенно - он даже не успел заметить - развернула коня и помчалась вскачь. Он не сразу двинулся дальше, а постоял еще, пытаясь проследить взглядом ее путь. Но зловещее сияние уже меркло, и он быстро потерял Ауме из виду.
        Ауме скакала по направлению к Крепости. Ей не нужно было различать дороги, точно так же, как и коню. Долгая выучка вела их. Она летела, отдаваясь чувству освобождающей пустоты и легкости, пока ее не остановил условный свист. Ардви поджидала ее. Видимо, она не нашла никого, потому что была одна и не торопилась. Они поехали бок о бок. Почему-то было хорошо и надежно, что рядом едет не кровная сестра, а Пришлая с ее беспечными глазами, также напоминающими Ауме о чужаке. Заметила ли Пришлая потерю значка? Если да, то не подала виду. Она смотрела на небо, где сквозь расступившуюся завесу мглы проступали очертания Боевого Лука. Свет звезд отражался от шлема, от оружия… от бронзового значка на броне. Пришлая может с гордостью носить его. Как и все Проклятые. А вот она отдала. Сама. Правильно ли она поступила… надо помогать слабым… в Служении? Мысли совсем перепутались, она встряхнула головой и заметила, что Пришлая отвлеклась от звезд и светлые глаза ее смеются. Что развеселило ее на этот раз? Может, ей забавно наблюдать сомнения прирожденной Проклятой?
        - А знаешь, он похож на тебя. Он мог бы быть твоим братом.
        Ардви сразу поняла, о ком речь.
        - У меня и так есть брат. Младший. В Городе.
        - Ты никогда не говорила.
        - Ты не спрашивала.
        Ауме опустила голову. Что-то щемило в груди. И она услышала голос Пришлой:
        - Не терзай себя. Ты поступила верно. Не оскорбила обычаев Крепости и оказала помощь тому, кто в ней нуждался. И если этот человек доберется до своих, он, может быть, сумеет рассказать, что на Юге живет не только гибель, но и спасение.
        Часть вторая
        Спасение приходит с юга, или Разрушение разрушения
        1. Галар. Коронация
        Коронация была назначена сразу после окончания траура. Медлить далее было неразумно. Старый король, чье имя надлежало забыть, скончался осенью. Говорили, что в могилу его свело неудачное посольство Тевтата, закончившееся бесславной авантюрой в Круге и гибелью многих отважных воинов, а также утерей надежды на помощь Дамгаля. Теперь на престол вступил Мантиф, его племянник и ближайший родственник по мужской линии. О нем болтали всякое - будто и недостаточно силен духом, и непоследователен в решениях… Впрочем, он был воином - кто из высокорожденных в Галаре не был воином? Так или иначе, перебирая недостатки нового короля, сразу вспоминали о добродетелях предыдущего. Из уважения к доблести покойного воюющие королевства Севера объявили перемирие. Это был лучший повод для передышки, необходимой всем. И за время этой передышки предстояло управиться с коронацией и сопутствующими церемониями.
        Наконец настал день, когда Мантиф и его супруга Свавега должны были появиться перед собравшейся знатью в королевских одеяниях, и король получал из рук первосвященника величайшую святыню Галара - меч Закона. Единственная уцелевшая реликвия из принесенных в Северное королевство девятью благородными родами, пришедшими через Сердцевину из-за Вечного Моря и основавшими здесь свое государство. Так утверждали предания и летописи. Меч хранился в личных королевских покоях и обнажался только в редчайших случаях. После смерти правителя его, по традиции, переносили в Храм Неба, и он находился там, пока не передавался новому королю.
        Разумеется, ради такого торжества во дворце собрались все потомки девяти родов - или мнящие себя таковыми, - проживающие в Галаре. Прибыл посол Лерада со свитой. Но посла Хеварда, короля Керты, не было, и об этом судачили. Хотя, возможно, он просто не успел.
        С приходом к власти нового правителя при дворе, как всегда, произошла перестановка сил. Удачным выбором сочли назначение главнокомандующим Лардана - опытного военачальника, хорошо зарекомендовавшего себя в войнах с Кертой.
        Теперь Лардан стоял на положенном ему по рангу возвышении, наблюдая за толпящимися внизу гостями и главными действующими лицами. Мантиф - невысокого роста, что для благороднорожденного считалось недостатком, жилистый, коротконогий. Спокойно не сидит, все осматривается. Королева Свавега рядом - статная, пышнотелая, белокурая, голубоглазая - кажется неподвижной, как изваяние. Оба в мантиях из меха снежного барса - геральдического зверя Галара и блестящих коронах.
        Так - с большей или меньшей разницей - были одеты все собравшиеся. Меха, пряденая шерсть, самоцветные камни - основное богатство северных королевств. Самоцветы здесь находили нередко, и они ценились меньше, чем металлы. Золота и серебра в Галаре не было вовсе, железо встречалось в недостаточном количестве и шло исключительно на нужды войны, поэтому даже самые дорогие камни зачастую оправляли в бронзу. Что же касается тонких тканей, ввозимых из Сердцевины, то с началом войны между тремя королевствами торговля ими полностью прекратилась. Купцы предпочитали не рисковать там, где нечем было платить, зато всегда норовили ограбить, поэтому и галарские товары не находили сбыта. Хотя торговля никогда не была здесь особенно развита.
        Обо всем этом Лардан знал от Теулурда - королевского летописца. С ним он часто беседовал в последнее время, считая, что высокий пост обязывал расширять познания. Теулурд и сейчас мыкался за его спиной, неустанно нашептывая ехидные замечания, покуда тянулось время в ожидании выхода первосвященника. Сам Теулурд принадлежал к высокорожденным, но был хром, что лишило его возможности сделать военную карьеру, а неуемное любопытство отвратило от духовной.
        - Вначале было единое великое Северное королевство, и жизнь была подобна сладким снам. Потом оно раскололось на Галар и Лерад, которые стали меряться между собой. И жить стало похуже. А вот теперь и Керта…
        Лардан не слушал его. Теулурд это видел, но не мог остановить ни хода мыслей, ни работы неуемного своего языка.
        - …а вот теперь и Керта, область, почти граничащая с Восточным побережьем, притязает на то, чтобы быть не только суверенным, но и верховным королевством. И жить стало совсем невозможно. Впрочем, вряд ли кто из присутствующих это заметил…
        И вот настал торжественный момент. Толпа раздвинулась, пропуская первосвященника, за которым двое жрецов высшего ранга несли усыпанный драгоценностями футляр с мечом Закона. Мантиф спустился вниз по ступеням трона. Первосвященник Вакер, еще крепкий старец, извлек меч из футляра. Только он мог держать меч, покуда тот находился в ножнах, и лишь король мог его из ножен вынимать.
        Повторяя слова королевской клятвы, Мантиф извлек меч Закона из ножен и, сообразно ритуалу, держа обеими руками, показал всем собравшимся. На мгновение в зале, где только что галдели, пересмеивались и даже отпускали на предмет предстоящей церемонии не вполне пристойные шутки, наступила полая тишина. Этот клинок, сверкающий, несмотря на то, что был принесен из глубины столетий, был опорой королевской власти и основой притязаний Галара на верховное положение на всем Севере. Затем Мантиф поцеловал лезвие - сверкнули огромный пироп, вделанный в рукоять, и золотая спираль со вставками из хрусталя - и спрятал меч в ножны.
        - Были у нас меч и король, храм и первосвященники, - снова забормотал Теулурд. - Теперь три короля, три королевства, три храма и, смешно сказать, три первосвященника. Хорошо, что меч всего один. Не представляю, что бы началось, если б мечи Закона стали умножаться, подобно королевствам…
        О, если бы тогда хоть кто-нибудь обратил внимание на его слова!
        Но брюзжание летописца не привлекло никого.
        Церемония коронации кончалась, и в соседнем зале все уже было приготовлено для пира, на который должна была уйти значительная часть припасов, накопленных в королевских кладовых за время перемирия. Ну и что? Тепло, сытно, и свежая солома на каменном полу, и поленья трещат в очагах, и голова, тяжелая от хмеля… и кому охота думать об изысках Сердцевины? Кто о них знает? Камни горят на бронзовых браслетах, и женщины смеются громче обыкновенного, закрывая румяные лица вышитыми платками.
        И вот тут-то, в разгар веселья, появляется человек в заледеневшем плаще и темной, покрытой вмятинами кирасе. Посланец несчастья всегда приходит неожиданно. Правда, мудрец сократил бы последнее слово.
        Посланец несчастья всегда приходит.
        Но это был не просто посланец, а офицер. Опальный офицер по имени Гриан.
        После возвращения из Круга вместе с десятком уцелевших солдат из охраны посольства его не хотели видеть при дворе. И пусть официально гибель Тевтата, Анарбода и всех остальных нельзя было поставить ему в вину, как водится, его и обвинили. Больше никого не было. Его упорные рассказы о Круге и Проклятых почитали за горячечный бред и всеми высмеивались.
        Однако Лардан к ним прислушивался. Но не очень-то верил. А проверить то, что Гриан говорил о демонах, не было случая - демоны давно не появлялись. Да и где в Галаре сыщется женщина, способная сразиться с демоном с оружием в руках?
        Самого же Гриана, чтоб не попадался на глаза, поставили во главе небольшого гарнизона одной из пограничных крепостей.
        - В чем дело? - спросил Мантиф. - Что означает твое появление? Тебе не приказывали…
        «Он еще не ощутил себя королем, - подумал Лардан. - Это я должен был спросить, ведь Гриан - мой подчиненный».
        - Мой повелитель, - голос Гриана звучал хрипло, - мы были в дозоре, когда прискакал вестник с восточной границы. Люди Хеварда прошлой ночью проникли в Галар, сожгли деревню и взяли пленных. Пока что воины Керты не продвинулись дальше, очевидно, ждут распоряжений. Я поспешил предупредить…
        - О том, что спалили десяток лачуг?
        - Может, это просто набег? - спросил один из советников.
        - Нет, это не набег, - раздался голос Теулурда. - Не случайно кертского посла сегодня нет среди нас!
        - Значит, конец перемирию, - холодно произнес посол Лерада.
        Лардан встал со своего места.
        - Мой повелитель! Пусть твой праздник не будет омрачен. Я сам отдам нужные распоряжения. Гриан! Идем, я должен поговорить с тобой!
        Лардан и тяжело ступающий Гриан вышли, за ними последовали еще несколько рыцарей. А веселье продолжалось. Оно стало бурным и даже буйным, когда дамы, согласно обычаю, покинули зал.
        Приготовив королеву ко сну, Боанта, ближняя прислужница, тихо сказала:
        - Час уже поздний. Мне уйти?
        Свавега махнула рукой.
        - Останься. Мой царственный супруг нынче неумеренно выпил хмельного и вряд ли придет… - Мысли ее тут же приняли другой оборот. - И это пир коронации! Пиво и баранина! Мы едим, как дикари, как эти кривоногие с Запада!
        - Война, моя королева.
        - Было перемирие! А хоть бы война и не прекращалась, могли бы и потрудиться ради такого дня… позор на все три королевства… бедность, скудность… - Она вдруг задумалась. - Как ты считаешь, война снова начнется?
        - Как я могу знать? Я всего лишь служанка, а это - дела королей…
        - Начнется, начнется… Не с Лерадом, так с Кертой. Но каков наглец этот Лардан! «Я сам отдам нужные распоряжения!»
        - Да, словно не единственно король властен в войне и мире.
        - Ну, положим… хотя это не твоего ума дело. И Гриан вваливается посреди пира, как в казарму… Хорошо еще, что сегодня он не вещал нам о Проклятых.
        - Верно, госпожа, они у него с языка не сходят.
        - Он глуп, этот Гриан. И эти женщины, если только они взаправду существуют, тоже глупы. Они облачаются в латы и сражаются с мужчинами, в то время как мужчинами можно управлять…
        2. Галар. Дурные новости
        Страна, клином врезающаяся в северный предел Огмы, пустынные равнины, неожиданно вздымающиеся горы, где перестук катящихся под вечным ветром камней, и редкие леса осыпают иглы, а на вершинах - башни благородных родов, выстроенные для защиты от демонов в незапамятные времена, невысокие и прочные, а внизу - деревни, малые, потемневшие от снега и дождя. Города - также небольшие, где в центре обычно тоже башня кого-нибудь из благороднорожденных, здесь они всегда выше тех, что стоят в горах, а прочие дома низки и тесны, улицы же намеренно узки, чтобы в случае нападения их можно было легко перегородить. Цепи укреплений, тянущиеся в трех направлениях по всему Северу, укреплений, которые с начала эпохи междоусобных войн беспрерывно разрушаются и вновь отстраиваются, благо камня кругом хватает. Стоило ли девяти родам тащиться через Вечное море, чтобы осесть в подобном краю? - злобствуют простолюдины по кабакам. Злобствуют, но с земли своей не уходят. Три четверти года - холод, и чем дальше к северу, тем холоднее. Там - Пустыня Льда, где лишь серая завеса облаков и пустота. Преступники, бежавшие туда в
надежде избежать казни, возвращались, предпочитая казнь. Но теперь туда уже давно никто не бежит. Камни, ветер, лед… и невозможно поверить в душные чащобы Круга, населенные скользкими чудовищами, степь, среди которой непостижимо возникает отряд легких и неуязвимых всадниц…
        - Главное сейчас, чтобы Лерад не нарушил перемирия, - продолжал Теулурд, - а утверждать здесь ничего нельзя…
        - Не каркай. Хотя… без тебя знаю. Ну, все равно меч Закона наш, и пока это так, Галар остается первым среди королевств. Поезжай, Гриан. Держись, но не рискуй напрасно. Еще успеешь уйти с Небесной Охотой.
        В эту ночь солдатам после долгого перерыва наконец удалось согреться. Весь день ветер был так силен, что Гриан сомневался в успехе задуманного. Напрасно - они все же закидали факелами новую осадную башню, которую кертское воинство подогнало к стенам его крепости. Нападавшие отступили, увязая в сугробах, а галарцы, с воодушевлением разломав это громоздкое сооружение, уволокли обломки к себе. Теперь они грелись у костров. Тепло - это было единственное удовольствие, которое им оставалось. Болтушка из муки и горсть сухих бобов на каждого - разве с таким рационом повоюешь? Но ничего другого в последние дни не было. Тем не менее защитники бодрились. На престоле новый король, молодой, сильный, меч Закона в надежных руках, он пришлет помощь, непременно пришлет! Гриану тоже хотелось бы в это поверить, но он помнил слова верховного военачальника. Помощи скорее всего не будет. Единственный выход - продержаться до весны, до наступления половодья, когда войска Хеварда вынуждены будут отойти назад. Тем более что они не одни. В полутора переходах обороняется крепость Рат, где укрепления прочнее и гарнизон
побольше.
        Гриан обходил посты в сопровождении Никара - своего оруженосца. Этот солдат, раньше служивший у Анарбода, был одним из тех, кто выбрался с ним из Круга и добровольно последовал за Грианом в опалу. Должно быть, уверовал в какие-то его скрытые достоинства, видя, что за почтение оказывают обнаглевшие жители Круга офицеру разбитого отряда.
        А дело разве в нем? Но, не расставаясь с Грианом, Никар, кажется, начал кое в чем разбираться. Хотя бы в положении дел на границе.
        Они шли от костра к костру, прислушиваясь к разговорам солдат, а те рассказывали обычные байки, например, кое-кто похвалялся, что собственноручно сразил на охоте облачную змею, во что трудно было поверить. Облачная змея, одно из первоначальных чудовищ Севера, почти полностью была истреблена в Галаре и стала едва ли не легендой. Вокруг шеи у нее пузырился круглый воротник, и, раздувая его, змея могла летать, но в отличие от демонов она не вызывала суеверного страха, ибо ее можно было убить, проткнув стрелой воздушный пузырь. Другие рассказывали сказки о бродячих мудрецах - святых людях, особенно чтимых в Галаре, да и во всех королевствах Севера, трепали непристойности о Хеварде, свихнувшемся на своих башнях, баллистах и катапультах, - они и сами не дураки были насчет катапульт с баллистами, да не было их здесь.
        Гриан поднялся на верхушку смотровой башни. Ветер раскачивал ветхую деревянную вышку. Дерево скрипело от мороза, и снежинки секли лицо, мешали дышать, а там, вдали…
        Он обернулся. Сомнений не было никаких!
        - Никар! Ты видишь?
        Тот уже стоял, вглядываясь в отдаленное зарево.
        - Рат пал, - сдавленно произнес он.
        - Спустимся вниз.
        Они уселись на ступеньках. Гриан напряженно размышлял. Никар взирал на него с надеждой. Если враги заняли Рат, то они здесь долго не продержатся. Какое там до весны - сутки бы осилить.
        Гриан поднял голову, и глаза у него были ясные. Ясные до сумасшествия.
        - Никар! Слушай меня внимательно. Мог бы ты сейчас в одиночку добраться до Крепости Проклятых?
        Никар ответил не сразу. Снег таял на его лице. Затем хрипло сказал:
        - Да. Думаю, что да.
        - Я дам тебе лучшего коня из тех, что остались у нас, и еще одного, из тех, что остались на смену, и выведу тайными тропами за посты кертцев. И спеши, торопись, будто все демоны Огмы гонятся за тобой. И… - Гриан помедлил, потом что-то вытащил из-за пазухи, протянул Никару. В темноте тот не сразу разглядел протянутый предмет. Вглядевшись, узнал, это был бронзовый значок, изображавший Крепость. Священный талисман с точки зрения Никара, ибо он видел, как относились к обладателю этого кусочка бронзы крестьяне Круга, вовсе не так уж мирно настроенные при встречах с безоружными бродягами.
        - Ты расстаешься с этим?
        - Слушай. - Гриан был мрачен. - Доберись до Крепости. Одинокого всадника Проклятые не тронут. Добивайся встречи со Старшей Крепости. Объясни ей, что королевство Галар нуждается… просит их помощи. И еще. В Крепости ты должен увидеться с Проклятой по имени Ауме. Ауме - запомни! Скажи ей, что это я тебя послал. Не бойся - ей мое имя известно. И передай вот такие слова: «Жизнь - преходящее благо, а доблесть - благо вечное».
        К концу долгой ночи Гриан вывел Никара по тайной тропе и вернулся назад. А на рассвете люди Хеварда снова пошли на приступ. Хотя на сей раз у них не было осадной башни, их воодушевило падение Рата, и они взялись за пращи, тараны. Летели камни, приставленные к стене лестницы удалось сбить, но потери нападавших были невелики из-за лежащего кругом глубокого снега. Смола же, которую полагалось лить на головы нападавшим, давно кончилась. Гриан накануне, когда люди грелись у костров, приказал растопить несколько котлов снега, а потом перетащить их на стены. Когда при жестоком морозе на кольчужных воинов сверху полилась ледяная вода, это возымело сильное действие. С проклятиями нападающие отступили. Но через несколько часов все началось сызнова, и хотя крепость устояла и на этот раз, ей был нанесен значительный урон - обрушилась часть стены. Всю ночь латали пробоину, но Гриан понимал - это ненадолго, и не позволял себе впасть в отчаяние только потому, что солдат не должен предаваться отчаянию.
        А на следующий день подошла помощь - две сотни пехотинцев и обозы с оружием и провиантом. И оказалось, что воодушевлялся и ликовал народ не напрасно, и меч Закона в руках нового короля показал свою священную силу. И пока люди Грана отъедались, чинили стену и собирались нанести ответный удар по нападающим, поблизости во главе своего отряда объявился сам Лардан - отбивать Рат обратно. По пути он завернул к Гриану. Посмотрел, что и как делается. На каменщиков, на солдат на стенах, в конюшню зашел. Потом выпили немного.
        - Заваруха будет, - сказал он, - но Рат мы отобьем. И скоро. И вообще…
        - А говорил - закрома пусты, казна пуста, оружие взять неоткуда…
        - Ну, ошибся, недооценил я Мантифа. Кстати, была вылазка в Волчью долину - не слышал? - хотя где тебе, вы же были тут заперты, - и он хорошо показал себя в деле.
        - И все-таки - откуда?
        - Ох и нудный ты парень! Его спасли, а он еще спрашивает! Значит, были у старика тайники, а Мантиф их нашел. И почему ты не спрашиваешь, откуда берутся доходы у Хеварда?
        - Не спрашиваю, потому что знаю. От лазутчиков, пленных. Керта - самое восточное из королевств. Рядом проходят торговые пути из Сердцевины на побережье. Иные из караванов удается перехватить.
        Лардан хмыкнул, пожал плечами, но видно было, что он согласен с Грианом.
        - К тому же он тронутый, этот Хевард. Про баллисту баллист слыхал? Ничего ты здесь в осаде не слыхал. Это у него сейчас главная идея такая. Ну ладно, хватит болтать. Они там, у Рата, ждать не будут.
        - Я бы хотел отправиться с тобой.
        - Сам справлюсь. Но я сюда вернусь. Ты пока трудись здесь, восстанавливай разрушенное, обучай новобранцев. Потом я поставлю тебя на другое место, а сюда посажу… найду я, кого посадить. Хватит тебе торчать в этой дыре. Так что - до встречи.
        Он ускакал со своими воинами навстречу новому сражению, но Гриан так и не сказал ему о гонце, посланном в Круг. Не сказал - и все.
        Пройдет немало времени, пока Никар доберется до Круга. Если он туда доберется. И вообще Крепость - это его, он ни с кем не хотел этим делиться. Когда-то, вероятно, поделиться придется - он не мог себя обманывать. Но сейчас у него ничего не оставалось. Даже знака Крепости, который он отдал добровольно. Только воспоминания об Ауме. А их он никому отдавать не станет.
        Дальнейшие события развивались так, как предполагал Лардан, пытаясь выразить свое предвидение кратким: «И вообще». Наступление Керты по всей линии границы захлебнулось и, как всякий неудавшийся прорыв, выродилось в обычную позиционную войну. Днями валил снег, присланные мастеровые латали укрепления, рыли рвы, а снег снова засыпал их. Стычки происходили почти каждый день, но теперь, имея укрепленный тыл, галарцы отражали их успешно. Они приободрились - от подогретого пива, хлеба и обилия дров. У костров снова заводили солдатские побасенки - непременно о демонах, которые в эту зиму еще не появлялись, о священных реликвиях, принесенных девятью родами, - здесь повествовалось, как чаша и ожерелье из-за Вечного моря погибли во время войн, на этот счет существовали разные версии, все, однако, сходившиеся на том, что сгинули они бесследно. Так что же? Главнейшее из сокровищ - меч Закона - нетленно сохраняется в Галаре.
        Доходили вести из Керты. Их приносили бродяги, странствующие священнослужители, бездомные мудрецы. Об одном таком, явившемся с Востока, много говорили в последнее время. Он не называл своего имени, что на Севере воспринималось как нечто обычное, ходил от селения к селению, врачевал болящих, помогал отстраивать разрушенные дома с искусством, в северных королевствах неизвестным. По этому-то занятию его заприметили люди Хеварда и увезли в королевскую резиденцию.
        Утверждали, что Хевард потребовал от старика, чтоб тот построил ему большую баллисту, которую не могли сделать королевские мастера. Мудрец отказался наотрез, сказав, что его вера запрещает творить зло, а всякое оружие ничего, кроме зла, не приносит. Тем не менее Хевард не отпускает его, держит при себе неотлучно. А это уж никуда не годилось - бродячие мудрецы по древним, а значит, неписаным законам Огмы, считались людьми святыми и неприкосновенными.
        Хевард не соблюдал законов. А сражаться с таким врагом есть дело благочестивое.
        И за такими благочестивыми занятиями - стычками вперемежку со строительными работами и трепом - появился Лардан. Вид он имел угрюмый и озабоченный и велел Гриану ехать с ним.
        - Во-первых, я тебя предупреждал, что долго в этой дыре сидеть тебе не позволю. А потом… короче, собирайся в Наотар.
        Гриан насторожился. Но он не привык обсуждать приказы. И подчинился без разговоров.
        В сопровождении охраны они долго ехали по снежной равнине. Наконец Лардан прервал молчание.
        - Почему ты не спрашиваешь, зачем мы едем?
        - Не приучен.
        - Отучен, и мною же, хочешь сказать? Ждешь, пока сам выложу? Хитер, хоть и строишь из себя простачка… Дурные новости из Лерада.
        - Не из Керты?
        - Ты что, оглох? Из Лерада. Там якобы чудесным образом объявился меч Закона.
        - Что?!
        - Я тоже, когда услышал от разведчика, ушам своим не поверил. Думал, он спятил или пьян. Но когда другие донесли то же самое… Может, я и тогда бы не поверил, но когда прислал гонца Вакер…
        - Первосвященник?
        - Да. У него, как понимаешь, свои связи с Лерадом и своя разведывательная сеть. И он сообщает то же самое.
        - Погоди… в голове не укладывается… Меч Закона исчез из Наотара?
        - В том-то и дело, что меча Закона с тех пор, как Вакер при коронации вручил его Мантифу, никто не видел. Молчишь? Соображаешь? И правильно делаешь. Помнишь, как ты от меня добивался, откуда у Мантифа оружие, провиант и прочее?
        - Еще бы!
        - Я проверил. Точнее, Теулурд проверил по моему приказу. Помощь, которой вы с Тевтатом безуспешно добивались в Дамгале, предоставил нам Лерад.
        - Ты хочешь сказать…
        - Ничего я не хочу сказать! Я просто хочу спросить у Мантифа - на каких условиях он заключил договор с Готелаком!
        В нижнем замке их встретил Вакер в сопровождении двух жрецов низшего ранга, а также хромой летописец. Первосвященник отстранил своих служек и двинулся навстречу воинам.
        - Мы немедленно идем к королю.
        - За этим и прибыли.
        - И я с вами, - заявил Теулурд. - Все-таки выдающееся событие - первое святотатство в истории королей Галара.
        - Все равно я не могу поверить в подобное кощунство, - сказал Вакер.
        - Но ведь именно твоя святость…
        - Да. Именно я вызвал вас сюда. И умом я все способен допустить. Но мое сердце отказывается это принять…
        Мантиф находился в малом приемном зале. Очевидно, он ждал одного первосвященника. При виде остальных он растерялся, привстал с кресла, едва кивнул на ритуальное приветствие.
        - Мы явились по приглашению его святости, чтобы задать тебе, повелитель, один вопрос, - сказал Лардан. - В замке ли меч Закона?
        - Конечно, в замке, - без промедления ответил Мантиф.
        - Так почему Готелак Лерадский открыто похваляется, что меч Закона находится в его руках?
        - Кто же верит таким безумным сплетням?
        - За сплетни военную помощь не предоставляют!
        В глазах Мантифа мелькнула неподдельная ярость.
        - Вы обвиняете меня в том, что я за ломоть хлеба продал священный меч Закона?
        - Мы ни в чем не обвиняем своего короля. Мы хотим видеть меч.
        Мантиф снова растерялся.
        - Он… он у королевы.
        - Так я и знал, - пробормотал Теулурд.
        - Святотатство! - резко сказал первосвященник.
        Лардан неопределенно усмехнулся. Посмотрел на Гриана.
        И тот понял, что ему придется произнести слова, которые Лардан говорить не хочет.
        - В таком случае мы должны идти к королеве.
        - Это невозможно.
        - Мы должны идти, - повторил Вакер.
        - Хорошо. Я иду с вами. В конце концов, я тоже обеспокоен…
        Кажется, он вдруг засомневался. И не знал, что делать.
        Они миновали цепь холодных и гулких каменных переходов, пока не оказались в теплых и освещенных женских покоях. Здесь вдоль стен в несколько слоев висели пушистые шкуры и пестрые ковры, и такие же шкуры и ковры ворохами лежали на плитах пола, полностью закрывая его. Горели светильники, пылали дрова в камине, и воздух был тяжел от запаха благовоний. Вошедшим сразу же стало жарко, а у непривычного Гриана заломило в висках.
        На шум голосов вышла Свавега, розоволицая, в розовом же платье и накидке. Она склонилась перед супругом и с явным неудовольствием взглянула на прочих.
        - Просят? - надменно произнесла Свавега. - Не похоже, чтоб эти люди, без моего позволения ворвавшиеся в запретные женские покои, о чем-либо просили. Я в своем праве и могу выставить их отсюда… кроме, разумеется, его святости.
        - И все-таки, госпожа, мы вынуждены настоять… - процедил Лардан.
        - В чем дело? Или воины и жрецы стали верить низким слухам, которые презирают женщины? Что ж, вольно вам!
        Она резко повернулась и скрылась за расшитым занавесом в глубине комнаты. Но через несколько мгновений вернулась, держа на вытянутых руках драгоценный футляр.
        - Вот он, ваш меч! - Ломая длинные ухоженные ногти, она расстегнула застежки футляра, отбросила крышку и поставила футляр на резной нефритовый стол. Видно было, как мелькнула золотая спираль на рукояти.
        Мантиф медленно вытянул меч из ножен.
        - Это он? - спросил Гриан.
        - Он, - прошептал Вакер.
        - Я много раз видел его в руках покойного короля, - мрачно подтвердил Лардан. - Это он.
        - Значит, лерадцы нагло врут, - торжественно возгласил Мантиф, - впрочем, как и вы, посмевшие возвести подобное обвинение на свою законную повелительницу.
        У Мантифа все же хватило соображения этим и ограничиться. Будь здесь только Гриан и Теулурд - другое дело. Но Лардан и Вакер, будучи главнейшими фигурами среди воинов и священства, имели в Галаре почти столько же веса, что и он сам.
        - А пока - ступайте. Я позову вас, когда сочту нужным.
        Они вышли. Голоса гулко отдавались под сводами коридора.
        - Но ты уверен? Ты не ошибся?
        - Я узнал бы его и на смертном одре. Говорю тебе - это он!
        - Но как же Готелак решился на столь нелепый обман? Неужели в Лераде надеялись, что мы не сумеем опознать королевскую реликвию? - спросил Теулурд.
        - Младшие жрецы, видевшие этот меч, - сумрачно заметил Вакер, - не усомнились в его подлинности.
        Лардан кивнул.
        - Наши лазутчики - тоже. Нет, тут дело нечисто. Твоя святость не считает случившееся колдовством?
        - Не знаю, что и думать… Наши предки учили, что колдовство существует, но опыт жизни убеждал меня, что все, почитаемое нами за колдовство, подчас имеет вполне земное объяснение… А пока… мне неизвестно, донесли ли тебе твои лазутчики… храмовые гонцы передвигаются быстрее… Наш посол изгнан из Лерада.
        - Нет, я этого еще не знал. Но скоро узнают все… узнают и о многом другом. Прощай, мудрый Вакер, мы с Грианом должны торопиться… вряд ли нужно объяснять, почему.
        Простившись с Вакером и Теулурдом, они прошли в караульню.
        - Значит, и Лерад тоже готовится вступить в войну. Все против нас. - Лардан крепко выругался, потом повернулся к младшему офицеру. - Гриан! Ступай в казарму и жди меня там. Я должен выслушать все донесения и сообщения.
        Гриан не двинулся с места.
        - Если ты собрался выслушивать сообщения, - сказал он, - выслушай сначала мое.
        3. Поле Тергем. Союзники. Старик
        Они продержались до весны. А когда началась пора таяния снегов, военные действия прекратились сами собой. С гор катились лавины, долины стали подобны болотам, и реки, разлившись широкими потоками, шумно несли свои воды на восток, к Вечному морю.
        Но подобно тому, как не было спокойствия в природе, не пришло спокойствие и в Галар. Все понимали: замирение - лишь до тех пор, пока не просохнет земля, пока не схлынет половодье.
        К востоку от Галара Хевард лихорадочно вооружал своих подданных, строил все новые стенобитные машины и грабил неосторожно приблизившихся к границам Керты купцов.
        В Галаре делалось то же самое, за исключением последнего - не из высоких нравственных принципов, а по отсутствию купцов.
        Новости с Запада были неопределенны, а потому зловещи.
        Мантиф укреплял Наотар - свою резиденцию. Время у него покуда было, поскольку на подступах, в ущельях, все еще лежал снег.
        Как раз тогда Лардан вызвал к себе своих капитанов Гриана и Эрпа и приказал готовиться к выступлению.
        Эрп - молодой, исполнительный, но не в меру любопытный - поинтересовался:
        - Почему так рано? Времени в избытке.
        - Разговоры! Времени у нас нет. Хевард решил переиграть нас. Разведчики доносят - на сей раз он даже оставил дома свои любимые погремушки, чтобы не увязли в грязи. Он спешит. С ним только конница. Они обошли разливы и, по моим сведениям, направляются к полю Тергем. Его оружие - неожиданность. Но мы это оружие у него вырвем. Все.
        Что касается Гриана, то он и сам ожидал чего-нибудь подобного. Однако предпочел промолчать. Он размышлял. Хевард - мастер осадного боя, но рядом с полем Тергем - лишь маленький городок с башней. Король Керты решил сменить тактику? Неужели расчет только на неожиданность? Как и большинство галарцев, Гриан был недоверчив. Но чтобы узнать, надо увидеть…
        Передовой отряд миновал город Тергем и выехал в открытое поле. Арьергард с Эрпом во главе остался далеко позади.
        Здесь весна чувствовалась значительно сильней, чем в центральном Галаре. Гриан отметил, что, если Хевард действительно намеревается занять позицию здесь, лучшего места для конницы нельзя и подобрать. Земля не только просохла, но и покрылась свежей травой.
        - Пожалуй, хоть и пригревает, дождь все-таки будет, - сказал ехавший рядом Лардан. - Вон туча на юге… - и тут же осекся. - Нет, это не туча.
        Темное пятно, возникшее на южном горизонте, быстро приближалось, рассыпавшись на множество фигур.
        - Все-таки они нас опередили… Не удалось…
        Всадники приближались с неотвратимой быстротой.
        - Конница Хеварда… Передовые… Основные силы, должно быть, дальше. Но мы отступать не будем. Их не так много, чтобы мы не сумели раздавить их. - Лардан поднял руку, намереваясь прокричать боевую команду, но Гриан перехватил ее.
        - Остановись, Лардан! Это не Хевард! Это они…
        - Кто?
        - Проклятые…
        - Ты что, спятил? - закричал Лардан, но и сам уже увидел, что ошибся. Кто бы ни приближался к ним - это не воинство Керты.
        Примерно в трех перелетах стрелы всадники (всадницы?) неожиданно остановились.
        Издали они были совершенно неотличимы друг от друга и держались плотно, так что трудно было установить их число.
        - Так, значит, они существуют, - тихо сказал Лардан. - Они существуют… А я ведь, признаться, так до конца тебе и не поверил.
        Гриан ответил так же тихо, словно у него пересохло в горле:
        - Я и сам не думал, что они появятся так скоро. Считал, что если они придут, то не раньше второй половины лета.
        - Так или иначе… - Лардан вдруг заорал, обернувшись назад: - Эй вы, болваны! Поднять мое знамя! Без команды не двигаться! Гриан, вперед!
        Они поскакали навстречу неподвижно стоявшим Проклятым. От тех отделился всадник, торопившийся к ним.
        - Гриан, и ты по-прежнему будешь утверждать… Задуши меня демон, если это женщина.
        - Конечно, нет, - спокойно ответил Гриан. - Это Никар.
        Он сразу узнал своего посланного, хотя тот страшно исхудал и почернел. Впрочем, Никар смеялся от радости.
        - Перестань хохотать, дурень, - сказал Лардан. - Докладывай.
        Тот завертел головой, с трудом соображая, потом вымолвил:
        - Они пришли… Сама Старшая…
        - Что значит «старшая»?
        - Гейр… глава над Проклятыми.
        - А, ничего от тебя не добьешься! Едем!
        Три всадника подъехали к строю Проклятых. Но и вблизи они показались Лардану такими же одинаковыми. Черные латы, круглые щиты, бесстрастные смуглые лица под шлемами без забрал. Лишь у одной из всадниц на плечах был белый плащ.
        «Наверное, это и есть Старшая».
        Гриан протянул вперед правую руку с раскрытой ладонью.
        - Сделай так же, - вполголоса сказал он Лардану, - и назовись.
        Он знал, что Лардан в отличие от многих галарцев не побоится произнести свое имя перед чужими.
        Тот повторил жест Гриана.
        - Я Лардан, полководец Галара.
        - Я Гейр, Старшая Крепости.
        Женщина в белом плаще сделала ритуальный жест и взглянула на Лардана в упор. Он неожиданно растерялся. Лардан испытывал под взглядом Гейр то же чувство приниженности, что и бродяга Ассари, хотя он был рыцарем и военачальником, Ассари же - всего лишь маленьким человеком. Но у Ассари-проводника были знания и опыт общения с Проклятыми, с которыми Лардан встречался в первый раз. И все слова застряли у полководца в глотке.
        - Вы просили нашей помощи и союза. Мы пришли.
        Молчать далее было невозможно. Лардан откашлялся.
        - Да. Я благодарю вас. Мы воюем с Кертой. Хотя вы, должно быть, знаете.
        Она кивнула.
        - Вероятно, твои люди (Лардан не рискнул сказать «Проклятые») нуждаются в отдыхе после долгого пути?
        - Нет.
        Он обвел строй глазами. Одинаковые, чтоб им провалиться…
        - Противник появится не позднее, чем завтра.
        - Тогда мы присоединимся к вам.
        Гриан тоже смотрел. Для него Проклятые вовсе не были столь неразличимы, как для военачальника. Он сразу узнал Ауме - во втором ряду, за плечом Гейр, и ее сестру рядом с ней. Два лица, такие одинаковые и такие разные. Он не мог объяснить, чем они отличаются, но они были разные, несмотря на полное совпадение черт. Но ни одна ничем не выказала, что узнала его.
        - Хевард, как и все в трех королевствах, ничего не знает о Проклятых. Поэтому, я полагаю, им не следует показываться до начала сражения.
        К Лардану уже вернулось обычное самообладание.
        - Ты прав. Пусть это будет для кертцев неожиданностью. В таком случае - хватит стояния на месте. Отряд Эрпа скоро подойдет. До ночи нужно стать лагерем и обсудить диспозицию на завтра.
        К вечеру основные силы Ларданова войска были стянуты на поле Тергем. Продвигаться дальше было опасно. Поле окружали холмы, среди которых легко можно было устроить засаду.
        Проклятые не смешивались с галарцами, расположились отдельно. Они не разбивали палаток и словно растворились во тьме, окружив кольцом единственный костер.
        Лардан начал раздражаться. Он был расстроен из-за своего недавнего смущения и только искал повода, чтобы сорвать злость.
        - Что она думает, эта… как ее… Гейр? Строит из себя невесть кого, явившись сюда лишь с сотней бабенок…
        - Там нет сотни, - сообщил Никар. - Пятьдесят семь.
        - Что?! Так мало?
        - Ну да. Пятьдесят семь, я был пятьдесят восьмой.
        - Издалека мне показалось, что их больше. А вблизи я не считал.
        - Каждая из Проклятых ведет сменного коня. Поэтому отряд и кажется больше.
        Тут Лардан вышел из себя.
        - И это помощь? Стоило на другой край Огмы посылать, обученным солдатом рисковать ради такого? В любой деревне я себе такую помощь отыщу! Выгоню в поле здешних баб с веретенами и сковородками - пользы и то больше будет. Хевард со товарищи сдохнут со смеху, и войне конец! Ты во что меня втравил, Гриан? Мало мне забот, так еще и эта! Или тебе мало, что ты стал посмешищем на весь Галар, хочешь, чтоб и я им был? Пятьдесят семь…
        - Ты не видел их в деле, - ответил Гриан. - А они прошли всю Огму меньше, чем за полгода.
        - Это верно… И много их в пути погибло, Никар?
        - Никто не погиб, господин.
        - Никто? Так не бывает.
        - Клянусь священными сокровищами.
        - Тогда… Погоди, я должен подумать.
        Пока он размышлял, расхаживая по палатке - топал ногой в раздражении и вновь принимался ходить, Никар рассказывал Гриану.
        - Огма еще не видывала такого перехода. Я думал, не выживу. Нет, я не в этом смысле, как раз наоборот… Они словно сделаны из камня, эти Проклятые, и не жалеют ни себя, ни других, обходясь без пищи и сна.
        - Вы пересекли Сердцевину?
        - Нет. Обошли с запада, через предгорье.
        - А варвары? Они не препятствовали вам?
        - Одно из племен напало… но они… и я с ними, неслись, как Небесная Охота, и ничто им не могло помешать. Они смели нападающих, как будто не заметив их. - Помолчав, Никар добавил: - Ты знаешь, они совсем не злые. И не добрые, конечно. Не умею сказать. В общем, лучше держаться от них подальше.
        Гриану хотелось еще расспросить посланца, но в этот миг его позвал Лардан, прекративший свои метания по палатке.
        - Гриан! Ты хоть подумал, чем мы с ними - если отставить в сторону дурацкие шутки - будем расплачиваться? С союзницами нашими?
        - Я не заглядывал так далеко вперед.
        - А нужно было заглядывать. И… нужно посоветоваться с их предводительницей. Ведь завтра сражение.
        - Конечно.
        - Ну вот. А я уверен, что, если ее позвать, она не придет. По-моему, она смотрит на всех как на пыль под копытами своего коня.
        - Скорее всего не придет. Достаточно того, что она пришла из Круга.
        - А сам я туда пойти не могу. Не стану я унижаться перед ними. Ясно? Придется тебе. Поскольку именно ты взвалил нам эту радость на шею. Так что будешь мотаться из лагеря в лагерь. Не обидишься?
        - Не обижусь, - сказал Гриан.
        Это был необычно теплый для весны день. Впоследствии данное обстоятельство связывали с появлением Проклятых, прибывших словно на крыльях южного ветра. Но в тот день подобное сравнение никому не приходило в голову.
        Как всегда, хотя противника ждали, он появился вдруг. Тяжелая конница Керты на рысях высыпалась из-за пологих холмов, а сзади тащились вспомогательные отряды пехоты, о которых разведка Лардана не докладывала, и обозы. Но и для кертского воинства вид построенных в боевом порядке галарских отрядов был неожиданностью. Однако не такой, чтобы отступить.
        Строй мгновенно рассыпался, кертцы кинулись в атаку. Прокричала труба, и воины Галара ринулись им навстречу. Лардан расположил своих людей для правильного боя - сам в центре, на флангах капитаны правой и левой руки. Но вскоре все смешалось. Северяне рубились с северянами на поле Тергем, знамена с родовыми знаками взметались и падали под копыта коней. Иногда Лардану казалось, что в мареве боя он узнает Хеварда - по его раздвоенной вилообразной бороде, двумя острыми клиньями спускавшейся поверх доспехов, и даже различает бешено блестящие маленькие голубые глаза под козырьком шлема. Но, устремляясь в ту сторону, он вновь терял Хеварда из виду. Явного перевеса не было заметно. За Ларданом был выигрыш во времени и позициях, но кертцы превосходили числом, а когда отряд Гриана нанес коннице решительный удар, Хевард бросил в бой пехоту, каковой Лардан в своих расчетах места не отводил. Лишь небольшая часть воинов Хеварда осталась охранять обозы, скопившиеся в восточной части поля.
        А день все тянулся, и не было победы ни той, ни другой стороне, когда над полем раздался свист, какого еще не слышали в северных королевствах, и Проклятые, обошедшие кертцев с тыла, вылетели с холма и вонзились в ряды противника, как отточенный клинок в живую плоть.
        Если бы даже сами демоны напали на кертцев, это не произвело бы большего эффекта. Ничто так не ужасает, как неизвестное, и кертцы, впервые столкнувшись с атакующими Проклятыми и не имея понятия о подлинной их численности, обратились в бегство, а те, сменив мечи на луки, засыпали их стрелами. Передние ряды бегущих увлекали за собой остальные, конные толкали пеших, и лошади спотыкались, и всадники летели наземь. Началась паника, и Хевард понял это раньше, чем люди из Галара. Он приказал трубить отбой, ибо это могло сохранить людей лучше, чем попытка обратить бегущих вспять. Началось их отступление и преследование. Свист не смолкал, и Проклятые были везде, и никто бы не догадался, что их чуть более полусотни.
        Хевард скомандовал отступление вовремя. Промедли он еще немного, и кертцы смели бы собственный обоз. Теперь обозники поспешно отходили. Вперед вырвалась одна повозка, запряженная двумя крепкими лошадьми. Ее сопровождали вооруженные всадники. В повозке, помимо возницы, находился худой старик со связанными руками. Он пытался приподняться, чтобы рассмотреть, что происходит, но повозку трясло при скачке, и он падал на дно.
        - Держись, учитель! - раздался крик. - Я здесь!
        И тут же пригнулась, срывая лук с плеча. Дротик просвистел над ее головой. И в ответ ему пропела стрела.
        Разрыв между преследуемыми и преследовательницей сокращался. Двоих она подстрелила. Третьего, мчавшегося на нее во весь опор, оглушила ударом меча по шлему и, наконец, оказалась возле повозки. Возница, сжимая поводья в левой руке, стоял, раскручивая пращу, но Ардви, выхватив из-за пояса хлыст, упредила бросок, сшибла возницу на землю, перескочила из седла в повозку, успев подхватить волочащиеся поводья, и развернула повозку в противоположную сторону. Ее обученный конь, не отставая, скакал рядом. Все проделано было в наилучшем стиле Проклятых, в несколько мгновений, так что со стороны немногие могли заметить, что произошло.
        Лардан собирал своих воинов, не позволяя им чрезмерно увлекаться преследованием. Враг был разбит, и этого пока достаточно. Время подсчитать потери и трофеи.
        Проклятые собирались вместе. А по полю, подпрыгивая, катилась повозка, и старый человек разминал запястья, с которых были срезаны ремни.
        - Так это ты, Ардви? Как ты здесь оказалась?
        - Я, учитель. И большое чудо, что здесь оказался ты.
        - Он привез меня сюда, чтобы я полюбовался, как он умеет побеждать и без моей помощи. Он совершенное чудовище, этот Хевард. Не потому, что он как-то по-особому жесток - другие здесь, наверное, ему в этом не уступят, а потому, что он, несомненно, самый просвещенный из северных королей. И что за плоды принесло ему это просвещение… Но как ты почернела! Я едва узнал тебя.
        - Это все Круг. Не знаю, может быть, дело в близости пустыни. Но там все становятся такими, даже если от природы бледны. - Разговаривая, она внимательно смотрела на Сангара. Потом взяла его за руку. - Ты не болен, учитель? Тебе не холодно?
        - Это усталость, Ардви. И годы.
        - Я должна хорошо тебя устроить. Добыть у галарцев палатку. Ты не сможешь, как мы, спать на земле, положив седло под голову. И еда наша вряд ли тебе подойдет. Ничего. Я буду за тобой смотреть.
        Воинство Лардана двинулось на запад. Раненых он отослал в Тергем и незамедлительно направил гонцов к Мантифу с вестью о победе. Немного поразмыслив, добавил еще конфиденциальное сообщение для Вакера. Опять приходилось ломать голову над проблемой Проклятых. В сражении они, конечно, выше похвал, а потом? Пока он приказал фуражирам беспрепятственно снабжать их продовольствием, благо часть обоза Хеварда все-таки удалось захватить. В ответ - ни тени благодарности. Победоносная битва отнюдь не сблизила противников (и Лардан, честно говоря, в глубине души был этому рад). Проклятые держались по-прежнему обособленно и даже надменно. В город входить отказались. В сражении не потеряли никого, а количество раненых Лардану не было известно. Почему-то рядом с ними ехал дряхлый старик, отбитый у противника. Как доносили - тот самый пресловутый святой человек, захваченный зимой Хевардом, в обиходе называемый «мудрец». На ночлег одна из Проклятых обычно отвозила его поближе к полевой кухне, а сама уходила. Старика не беспокоили, хоть и глазели на него - боялись Проклятых. Насмешки над Никаром, пышно расцветшие в
день его возвращения - что, разумеется, было неизбежно после длительного путешествия с отрядом Проклятых, где он был единственным мужчиной, - увяли сами собой.
        Через несколько дней явилось посольство, но не военное, как ожидал Лардан. В лагерь прибыли два жреца высшей храмовой иерархии в сопровождении Теулурда, который заявил, что блистательная победа на поле Тергем, безусловно, найдет свое место в хрониках Галара, но сейчас им нужен Мудрец - старик из Керты. Лардан был уязвлен. Вдобавок он сам Вакеру о старике ничего не сообщал, и не вполне приятно было сознавать, что первосвященник держит в войске соглядатаев - пусть он и раньше об этом догадывался. Поэтому Лардан с превеликим удовольствием спровадил послов к Проклятым, благо это был их трофей, а Гриан, который бывал у Проклятых несколько чаще, чем он докладывал военачальнику, на свой страх и риск переслал Старшей весть, что к ней направляются высокие гости.
        Когда те приблизились к стану Проклятых, их встретила Гейр в белом плаще, в окружении темнолицых воительниц, похожих, как сестры. Если это и произвело впечатление на жрецов, они того не выдали - ритуалы Храма учили сдержанности. Высший по рангу обратился к Старшей:
        - Мы знаем, что в ваших руках находится Мудрец.
        Проклятые, окружавшие Старшую, были одинаковы.
        И предводительница в белом плаще словно вбирала идущую от них силу. А может, сила именно от нее.
        - Не знаю такого имени.
        - Это тот, которого захватила Пришлая, - сказала одна из Проклятых.
        - Мудрец нужен нашему королю. Мы просим вас отпустить его. Если вы хотите выкупа…
        - Нам не нужен выкуп.
        - Мы не причиним ему вреда. Нам необходим совет Мудреца, а для вас он бесполезен.
        - Если он у нас…
        - Он у нас, Пришлая привезла его в лагерь, - сказала Проклятая, кажется, та же самая.
        - Если он у нас, - твердо продолжала Старшая, - и захочет пойти с вами, мы отпустим его.
        Она сделала знак, предупреждающий, что разговор окончен. Послы вежливо откланялись и вернулись к Лардану.
        После их ухода Гейр произнесла:
        - Ты стала много говорить, Элме.
        - Старшая! Пришлая нарушила Закон, покинув строй, чтобы захватить этого старика.
        - Не захватить, а освободить, - немедленно последовал ответ. - Учитель был в плену у кертцев, они силой держали его, а он стар и болен.
        - Она отбила его силой своего меча, - сказала Ранд. Это была расхожая формула, употреблявшаяся в разговоре Проклятыми, ибо, если говорить точно, следовало упомянуть лук и хлыст. - Я видела это.
        - Закон не нарушен, - сказала Гейр. - Если все так, то Ардви поступила по Закону: за слабого против сильных.
        - Но зачем она привезла его с собой?!
        Гейр вопросительно обернулась к Ардви.
        - Я не могла оставить его, Старшая. Этот человек мне как отец.
        Элме глянула мрачно. Мало того что Пришлая произнесла, по ее понятиям, ужасающую непристойность. Напоминание об отце было для нее личным оскорблением.
        Но Гейр не заметила или не пожелала заметить ее возмущения, а слова Пришлой истолковала несколько иначе. Для горожанки, вероятно, «отец», «учитель» - это нечто вроде Старшей в Крепости. Это заслуживает уважения.
        - Он и взаправду так мудр?
        - Он великий ученый, Старшая. Это признавали даже те, кто изгонял его и держал в заключении.
        - Ты слышала просьбу галарцев?
        - Да. Полагаю, они действительно нуждаются в его совете. Но опасности для него не исключаю.
        - Северянам нельзя доверять. Они любят обманывать. Но просьбы союзников нужно уважать. Поэтому ты отправишься в их замок вместе со своим учителем. - Говоря это, Гейр заметила, что глаза Пришлой радостно блеснули. Но не более. Лицо ее было неподвижно, как у остальных.
        - Да позволит мне сказать Старшая. Поскольку от здешних мы вправе ждать любого подвоха, я прошу для охраны учителя, кроме себя, еще одну Проклятую.
        - Кого ты хочешь взять?
        - Ауме.
        - Это хороший выбор. Ауме?
        Та шагнула вперед.
        - Я готова идти с Ардви.
        - Наблюдайте за северянами и ничего не упускайте.
        Кажется, совет заканчивался. Но Элме, в отличие от Старшей, не одобряла выбора. Она не хотела, чтобы кто-нибудь из Проклятых вообще приближался к жилищам северян. Тем более - Ауме. Тем более - в сопровождении Пришлой.
        - Дай мне сказать, Старшая! Нельзя поступать по советам Пришлой. Они злонамеренны и несут одни несчастья.
        - Ты можешь привести хоть один пример, когда мой совет принес бы несчастье?
        Она вновь по-дамгальски растягивала согласные и, кажется, делала это нарочно, зная, как ненавистен для Элме городской выговор.
        - Ты - не настоящая Проклятая! Ты - приблудная горожанка, рядящаяся в наши латы!
        - Настоящая Проклятая не оскверняет свой рот бранью, - ехидно заметила Ардви.
        Это замечание окончательно вывело Элме из себя.
        - Гейр, Старшая! Сегодня Пришлой было прощено нарушение Закона, но она нарушала Закон и раньше, в Круге! Я свидетельствую!
        - Это серьезное обвинение, - сказала Гейр. - Чем ты его подтвердишь?
        И Элме, горячась и сбиваясь, рассказала об участии Пришлой в постройке мельницы. Послышался ропот возмущения.
        - Это серьезное обвинение, - задумчиво сказала Гейр.
        Но Ардви и не собиралась ничего отрицать. Она стояла, положив привычно руку на эфес меча, словно готовясь к бою.
        - Да, я помогла построить эту мельницу. Добавила к мечу отвес.
        - Но ты нарушила обычай, запрещающий нам вмешиваться во внутренние дела жителей Круга.
        - Но водяную мельницу там было ставить гораздо удобнее, чем ветряную! Это даже не я изобрела, демон меня заешь! По всей Сердцевине уже давно так делают, а в Круге никак не додумались. Вот я их и научила.
        - Я даже не знаю, как тебя наказать, - сухо произнесла Гейр. Подобных случаев в Крепости никогда не бывало. В сущности, ей совсем не хотелось наказывать Пришлую. Нарушение обычая - тяжкая провинность, но донос был более противен сердцу Гейр.
        - Старшая в своем праве. Но с мечом или отвесом - это была помощь слабым. По Закону.
        Это была уже дерзость. Если не хуже. Но многие, как ни странно, согласились со словами Пришлой.
        Пора было и Старшей вынести приговор.
        - Вы обе провинились передо мной и общиной. Повинны также и в многословии. Однако нас мало в чужой стране, и мы на войне. Сейчас в вашем наказании для нас будет больше вреда, чем пользы. Поэтому будет так, как решено раньше. Вам еще представится возможность искупить свою вину.
        Сангар сидел, задумавшись, в повозке, в которой, натянув сверху холстину, он и ночевал. Он не заметил Ардви, что, проходя мимо разлегшегося на овчине у костра галарца, не глядя, столкнула его с этой овчины и прихватила ее с собой. Подойдя, она набросила мех на плечи старика и тем вывела его из раздумий.
        - Я все еще не могу поверить, что это ты.
        - Я, отец, не сомневайся. - Она поправила овчину на плече Сангара.
        - И ладони у тебя стали жесткие, как копыта.
        - Думаю, у крестьян Сердцевины руки не нежнее.
        Эта фраза, напомнившая Сангару отголосок каких-то давних бесед, заставила его смягчиться.
        - Бедное мое дитя! Как ты жила все эти годы? Как обходилась без книг?
        - Откровенно говоря, учитель, там было не до них. В Круге никто не умеет читать, знают только счет.
        - Как же ты могла такое выдержать? Среди них? Ты видела, как они расправляются с противниками?
        - Не видела, а принимала участие. И разве это расправа? Это честное сражение.
        - Ардви! А как же твоя страсть к знаниям, страсть к работе? Неужели она выродилась в страсть к убийствам?
        - Ты ничего не понял, отец! Проклятые не испытывают страсти к убийствам. Они сражаются и убивают бесстрастно. Иначе они давно были бы побеждены.
        Он не слушал. Сидел, раскачиваясь, ухватившись за голову.
        - Война! Война во всех королевствах Севера! Приходите вы, и тоже с войной! И всюду взаимное недоверие! Ненависть! Презрение! Желание власти!
        - Нет. Мы, Проклятые, никого не ненавидим и никого не стремимся завоевывать. У нас есть Служение, и это все.
        Она сказала это с такой убежденностью, что невольно заразила ею и старика. Но лишь ненадолго.
        - Я готовил тебя для иного… для высшего… но, может быть, судьба оказалась права, и выше вашего Служения, как это ни удручает, сейчас ничего не найти. - И уже прежним тоном: - Да, жить с Проклятыми можно было, лишь став Проклятой.
        - Значит, ты осуждаешь меня? Значит, я должна была отбыть покаяние или пойти с вами в ссылку?
        - Нет. Только не в ссылку. Потому что я видел, что стало с теми, кто через нее прошел. По крайней мере ты предпочла действие бездействию.
        - А нас всегда учили, что бездействие мудрее действия. Это основа всей политики Города.
        - Город городов! - процедил он. - Столица чиновников, жуликов и бессловесных болванов…
        - Я бы не сказала, что болваны в Городе так уж бессловесны.
        Но старик не обратил внимания на насмешку.
        - Я не хочу вспоминать о Городе, о школе. О суде…
        - И не надо вспоминать, учитель. Ложись-ка ты спать и укройся потеплее. Завтра мы отправимся к королю, и там, возможно, тебе будет удобнее. А эту ночь придется пока коротать здесь.
        - Уже завтра? Твоя Гейр ничего мне об этом не сказала.
        - Она сказала мне. Это одно и то же.
        - Она даже не пожелала увидеться со мной. В Крепости не уважают старость?
        - В Крепости не знают, что такое старость…
        4. Два меча. Поиски истины и разговоры о ней
        Утром они выехали в Наотар. Лардан был недоволен, хоть виду и не показывал. Недоволен тем, что его не вызвали к королю. Надо сказать, что Лардан и сам этого не хотел - обстоятельства требовали его присутствия при войске. Но был оскорблен. Заявил, что мог бы сопровождать посольство, но не будет. Не желает, и все. Командовать отрядом сопровождения назначил Гриана, тем более что тот сам вызвался. И приказал ему держать глаза и уши открытыми, не подозревая, что почти в точности повторяет Гейр.
        Мудрец в своей повозке двигался в самой середине отряда, сразу же за жрецами. По обеим сторонам повозки ехали молчаливые Проклятые, а позади - Теулурд, который для летописца, да к тому же увечного, довольно ловко держался в седле. Гриан вместе с Никаром обычно был впереди всех, но иногда отставал, осматривая окрестности. Убедившись, что отряду не грозит никакая опасность, он отпустил Никара и подъехал к Теулурду.
        Летописец из-под руки взирал на маячившую впереди сгорбленную спину.
        - Мудрец… так это и есть он…
        - Скажи мне, что случилось? Почему его так срочно вызвали к королю?
        Теулурд покосился по сторонам.
        - Так ты ничего не слышал?
        - Ничего.
        - Понятно. Вы все здесь поглощены войной с Кертой… а в это время свой удар нанес Лерад.
        - Я ничего не знал о нападении!
        - А они и не нападали. Они сделали больше. Потребовали, чтоб мы на законных основаниях признали их верховным королевством Севера. Потому как меч Закона по воле Небес неизреченным способом перенесен в Лерад.
        - Но мы ведь своими глазами видели этот меч! Он цел и невредим!
        - Так и было сказано послам. А они на это ответили, что Готелак готов предъявить свой меч в присутствии всех благородных семейств Галара. Покуда мы ездили за вами, он, должно быть, уже прибыл.
        Гриан помолчал немного, обдумывая услышанное. Потом сказал:
        - Это опасно.
        - Это опасно, - эхом откликнулся Теулурд. - Когда Мантиф услышал о заявлении Готелака, он - да простит меня Небо за такие слова о своем повелителе - совсем растерялся. Растекся, как каша на воде. Но тут прибыл гонец от Лардана. А затем Вакер посоветовал призвать Мудреца. Теперь ты знаешь все.
        - Не все. И никто не знает. И не узнает, если Мудрец не поможет.
        Благороднорожденные, собравшиеся в главном зале Наотара, ждали. А они не привыкли ждать. Но кресла на каменном помосте - одно под штандартом с изображением снежного барса, другое под таким же штандартом с бурым орлом - были пусты. Королям не подобало выходить слишком рано. Особенно если они сами ждут.
        Они появились одновременно из разных дверей - Мантиф и Готелак, длинный и нескладный, как его имя, худой, носатый, с жидкими темно-русыми волосами под золотым обручем. Заняли свои места.
        И тут же что-то крикнули в дальнем конце зала, толпа раздвинулась и пропустила трех человек.
        В середине шел, сутулясь, старик в потрепанной одежде, с седыми волосами и бородой. Чуть позади двигались две смуглые молодые женщины в темных латах и шлемах. На них смотрели во все глаза - на старика, такого обычного с виду, но облеченного незримой силой мудреца и волхва, и на женщин, которые были не просто женщины с оружием, но Проклятые, страшные и таинственные, нежданные союзники, что могут оказаться похуже врага.
        Старик остановился у основания каменных ступеней. Проклятые встали за его спиной, одна - с непроницаемо надменным лицом, другая - нескрываемо и нагло ухмыляясь.
        Все стихли.
        - Ты ли тот, кого зовут Мудрецом? - спросил Мантиф.
        - Так называли меня люди в Керте. Но зовут меня Сангар из Дамгаля по прозвищу Старый.
        Он назвал свое имя, чего не делал зимой, - акт величайшего доверия в Северных королевствах.
        - Я приветствую тебя в Галаре.
        - Я также приветствую королей Севера.
        С формальностями было покончено.
        - Известно ли тебе, - резко спросил Готелак, - для чего тебя пригласили сюда?
        - Мне только что сказали об этом.
        - Тогда не будем медлить.
        Из тех же дверей, из которых выходили оба короля, появились Вакер и Дарет, первосвященник Лерада, со своими служками. Последние несли по одинаковому футляру.
        Готелак встал.
        - Я утверждал и продолжаю утверждать, что отныне величайшая святыня Севера - меч Закона - находится в королевстве Лерад!
        Дарет вынул меч из футляра и передал Готелаку. Тот извлек его из ножен, и перед глазами высокорожденных сверкнуло знакомое лезвие, кроваво-красный пироп и золотая спираль на рукояти.
        - А я опровергал тебя и опровергаю вновь!
        В руках Мантифа оказался такой же меч - сверкающий металл, камень, золото, хрусталь.
        Воцарилось подавленное молчание. Мудрец, Проклятые, два меча Закона - одно дело знать о них по отдельности, а видеть все это вместе и сразу - слишком тяжело для человеческого сознания. Особенно для сознания высокорожденных, не привыкших утруждать себя размышлениями.
        - Мы стали свидетелями чуда, - произнес Дарет.
        - Этого нельзя отрицать, - ответил Вакер. - Но от кого исходит это чудо - от Небес, или на нас действуют темные демонические чары?
        - Сколько бы мне ни приходилось видеть чудес, - заметил Сангар, - все они оказывались делом рук человеческих.
        Вакер кивнул. Он и сам разделял подобные взгляды и по мере сил внушал их королю, однако выказывать их не в узком кругу, а перед всем высоким собранием полагал делом неразумным.
        - Поэтому мы и призвали тебя, - сказал Мантиф. - Наши священники в совершенстве изучили небесные знамения, но не искушены в человеческих хитростях. Между нашими королевствами возник спор о первенстве, но, заботясь о преданных нам подданных, мы желаем разрешить его без кровопролития. Сможешь ли ты с помощью своих знаний определить, какой меч подлинный?
        - Я надеюсь на это… если мне будут предоставлены некоторые возможности.
        - Назови свои условия.
        - Во-первых, поскольку эти мечи по внешнему виду совершенно одинаковы, вы должны изыскать способ как-либо пометить их, чтобы избежать путаницы и полностью исключить попытки подмены.
        - Это святотатство! - воскликнул Дарет.
        - То, что мы собираемся передать на время нашу святыню - кому бы она на данный миг ни принадлежала - в чужие руки, уже святотатство, - заявил Вакер. - Но мы вынуждены пойти на это. Ради установления истины.
        - Дальше!
        - Кроме того, мне понадобятся некоторые… скажем, зелья. Мне нужно время, чтобы приготовить их.
        - Сколько времени?
        - На все я прошу десять дней.
        - Они будут тебе даны, - едва ли не хором заявили Мантиф и Готелак. Оба ожидали, что Мудрец запросит гораздо больший срок.
        - Кроме того, я стар и не могу исполнить всю работу один. Мне понадобится помощь моей ученицы. - Он указал на одну из Проклятых, ту самую, что посмела скалить зубы перед лицом королей. Впрочем, она давно уже не смеялась, а внимательно прислушивалась к разговору. Мантиф медлил с ответом.
        - Учитель нуждается в охране. - Впервые в Наотаре слышали голос Проклятой. - Могут найтись такие, кто пожелает помешать его работе. Мы сумеем охранить его и ваши святыни.
        Мантиф и Готелак переглянулись.
        - Хорошо, - сказал Мантиф. Обращался он по-прежнему к Сангару, а не к Проклятой. - Но, кроме этих двух Проклятых, в течение десяти дней ты не должен разговаривать ни с кем.
        - Принимается.
        Ответила, однако, Проклятая, а не Сангар. Удивительно, но Мудрец не оскорбился и не возразил.
        - Тогда не медли! - Готелак слишком долго молчал, чтобы не оставить за собой последнего слова. - Через десять дней мы снова встретимся здесь!
        По совету Сангара, к каждому из переданных ему мечей была прикреплена печать на тонкой, хитро сплетенной цепи. Снять печати, не повредив их либо цепи, было невозможно.
        Для занятий Сангару отвели верх одной из внутренних башен Наотара, и Мудрец исчез из глаз. Все дальнейшие переговоры о травах, зельях, кислотах и так далее, а также потребных ему инструментах вела ученица-Проклятая. Правда, она тоже почти не показывалась. У тех же, кто рискнул сунуться к дверям Мудреца, другая Проклятая, стоявшая на страже, быстро отбила охоту любопытствовать. Особенно обидно было, что она даже не вынимала меча из ножен, а действовала кулаком и плетью.
        Никакие чары и заклятия не стоят сломанных ребер. Вскоре не только башня, но и ближайшие к ней переходы глухо пустовали.
        Однако на пятый день после прибытия Сангара в одном из этих переходов, в глубокой нише, скрытой тенью, отбрасываемой стеной противоположной башни, прятался человек. Он стоял уже давно, в очень неудобной позе, но у него было выигрышное положение. Со своего места он мог следить за дверью Мудреца, а Проклятая, сторожившая перед входом, его не видела.
        Он стоял, вжавшись в стену, и ждал удачи. И удача не обошла его. Кто-то подошел к Проклятой-охраннице. Со спины соглядатай не в состоянии был угадать, кто это, но по одежде понял, что воин. Ожидаемой драки не последовало. Напротив, завязался разговор.
        Соглядатай ждал. Проклятая и ее собеседник, увлекшись, повернулись и несколько отошли от двери. Тот, кто дожидался этого мгновения, скользнул к ней, однако не рискнул приоткрыть. Лишь прижался к двери ухом.
        Там что-то ожесточенно кипело и булькало, и глухой голос произносил непонятные слова. Слушающий шевелил губами, запоминая. Он разобрал что-то вроде «эманация», а потом «субстанция». Больше ничего не успел, поскольку его опытный слух различил приближающиеся шаги. Он бросился бежать и остановился только в двух переходах от этой башни.
        Негусто, но все же - кое-что. Мудрец действительно занят делом. Заклинания читаются, колдовство вершится. Будет о чем доложить Мантифу.
        Ауме вернулась на свое место. Гриан встал с другой стороны дверного косяка. Они продолжали беседовать.
        - …Ардви говорит, что он мог справиться и раньше, но нарочно увеличил срок, чтобы продлить перемирие. Потому что, за кем бы ни была истина, одно из королевств непременно будет оскорблено. И война возобновится.
        - Это говорит Ардви. А что скажешь ты?
        - Ничего. Что тут думать? Двое поспорили и позвали третьего быть судьей. У нас в Крепости тоже есть такой обычай, если ты помнишь.
        - Еще бы не помнить! Благодаря этому обычаю ты спасла меня.
        - Тогда судьей была Ардви. Она…
        - Не Ардви, а ты. Без твоей помощи я бы не выжил. А твоя Ардви только смеется над всеми. И тогда она лишь посмеялась в очередной раз.
        - Не знаешь ты ее.
        - Ну и что? Это вполне справедливо. Ей нет дела до меня, а мне - до нее.
        - А до кого у тебя есть дело?
        - До тебя.
        Она замолчала. С другой стороны двери продолжали говорить, но совсем на другие темы.
        - …о том, почему это излучение влияет только на мужчин? Конечно, нужно бы исследовать демонов. И я несколько раз пыталась их препарировать. Но ты, разумеется, слышал, что происходит с телом человека, убитого демонами. Так вот, то же самое происходит с трупом самого демона. Ускоренное разложение, а затем и кости рассыпаются в прах. Это единственные позитивные сведения, которые мне удалось добыть. О том же, почему… Ты всегда учил меня, что процессы в теле человека и животного происходят одинаково. Тем не менее, хотя демон, безусловно, животное, его тело живет, как мне кажется, по законам, нам неизвестным. И указанные процессы происходят в нем по-иному. Не знаю. Как раз в естественных науках я не сильна, ты помнишь.
        - Помню. И про твою странную для девушек приверженность механике - тоже. Ладно. Расскажи лучше про Крепость. Каков ее возраст, кто ее построил?
        - Только не Проклятые. Они вообще ничего не строят. А остальные жители Круга - исключительно круглые хижины в своих селениях да… хм… мельницы. Я могу лишь предположить. Никаких преданий о заселении Круга не сохранилось. Летописей там не ведут. Крестьяне любят рассказывать легенды, но в них всегда уже есть Крепость и Проклятые. Думаю, что Крепость построили первые поселенцы, еще не знавшие о демонах и их свойствах. Потом демоны уничтожили мужчин, и женщинам пришлось самим взяться за оружие. Так появились первые Проклятые, которых наверняка обвинили в гибели их мужчин. Отсюда и прозвище.
        - Это наиболее логичное объяснение, но самое логичное не всегда бывает самым верным.
        - А может быть, демоны уничтожили всех поселенцев, а Проклятые пришли уже потом… - начала было Ардви и осеклась. Резко продолжила: - Все то же. Мы ничего не знаем. Кто мы? Откуда пришли? Что было в Огме до основания Города? Время сновидений? Какого мыслящего человека удовлетворит этот ответ?
        - В последнее время, - сказал Сангар, - я все больше утверждаюсь в своих догадках…
        - О том, что все мы пришли из-за Вечного моря? Не только благородные семьи? И то, что мы называем миром Огмы - всего лишь часть действительного мира? Но почему тогда никто больше не приходит оттуда?
        - У меня только одно объяснение - море поглотило ту землю, с которой мы явились. Может быть, поначалу оставался перешеек, по которому прошли, как говорят предания, «первые люди, гоня стада своих животных», а потом все исчезло, и запрет на дальние плавания отражает тот давний страх перед морской пучиной, и некому, неоткуда прийти к нам. Во всяком случае, на побережье я ничего не узнал об этом.
        - Значит, снова только догадки и никаких точных знаний?
        - Говорят, что один способ заполучить знания все же есть…
        - Какой? - с жадностью спросила Ардви.
        - Верховный храм Неба в Западных горах владеет тайной абсолютного знания.
        - Ну, это… - разочарованно протянула она. - Это и я слышала. Сказки для легковерных.
        - Не кажется ли тебе, что во многих сказках заложено зерно знания? Я сам недавно стал задумываться над этим обстоятельством. Храмы есть везде, но почему только Горный храм окружен тайной? И вряд ли его жрецы похожи на законопослушных чиновников в храмах Дамгаля.
        - Слишком далеко, чтобы судить.
        - Да, слишком далеко. Но неоднократно находились смельчаки, решавшиеся преодолеть области, населенные воинственными кочевниками, и бездорожье Западных гор, и порой они достигали своей цели… и те, кто сочтен был достойным, входили в храм, чтобы подвергнуться положенным испытаниям.
        - Так где же знание, что они добывали такой ценой?
        - Никто из допущенных к испытанию не возвращался назад. Нет, нет, - предупредил Сангар закономерный вопрос, - их не убивают… но некоторые не выдерживают. Говорят, что при встрече с истиной сердце у них останавливается от ужаса. Те же, кто выдержал, сами не хотят покидать храм.
        - Так зачем нужно подобное знание? Чтобы скрывать его от людей?
        - Это меня и останавливает от паломничества. Кроме того, я уже слишком стар для такого путешествия. Я не исключаю, что ты права, и все вышесказанное - лишь жреческая легенда, распространенная, дабы обеспечить храму безопасное существование среди диких племен. Но нужен какой-то иной выход. Если бы все, о чем мы узнали, можно было как-то собрать… систематизировать!
        - У меня вряд ли будет для этого возможность. Но когда кончится заваруха в трех королевствах, ты вернешься с нами в Круг, поселишься в удобном для тебя месте и сможешь продолжать ученые занятия, тем более что в Круге, по-моему, давно пора иметь школу.
        - Школа… - пробормотал Сангар.
        Некоторое время они молчали, потом Ардви осторожно спросила:
        - Учитель, можно задать тебе один вопрос?
        - О чем?
        - Об остальных. О других твоих учениках. О тех, кто пошел в ссылку. Ты никогда не говоришь о них.
        - Я и не хочу говорить о них. Они исполняют назначенные местной управой работы, таскают песок, ставят загородки от ветра и латают от него свои жилища… а там не только Вечное море, но и вечный ветер с моря… хлебают суп из водорослей и ничего не хотят знать. Они смирились… и довольно об этом! Подай мне вон ту чашку! Глиняную, на полке. Пора работать.
        Срок, назначенный Сангаром, миновал. Все это время соперничающие короли и их свита проводили на охоте, постоянно находясь в виду друг друга, но избегая прямого общения. Вакер и Дарет, напротив, почти не покидали своих покоев: один - в храме, другой - в отведенных ему в Наотаре апартаментах. Из чего, конечно, не следовало, что они были хуже осведомлены о происходящем, чем светские властители. Однако каковы бы ни были полученные ими сведения, дальше жреческих кругов они не пошли.
        В день, когда истина должна была быть явлена в большом зале Наотара, там присутствовало меньше людей, чем в прошлый раз, - допущены были лишь избранные из избранных. Кроме, само собой, королей и первосвященников, ближних советников и охраны, присутствовали королева Свавега, единственная из женщин, и прибывший наконец Лардан.
        Однако, несмотря на меньшее количество приглашенных, напряжение чувствовалось гораздо большее. Трудно было даже представить, чем кончится это дело. Мантиф и Готелак не смотрели друг на друга, но хозяин выглядел озабоченным, гость же имел весьма самоуверенный вид. Хотя одному небу известно, была ли его самоуверенность искренней.
        Сангар вошел. Сопровождавшие его Проклятые несли футляры с мечами. Десять дней назад такое кощунство вызвало бы бурю возмущения, но за это время необычное, вселившееся во дворец, заставило многих переменить взгляды.
        Трое поднялись на помост. Сангар двигался, несмотря на возраст (а может, благодаря ему), почти бесшумно. Проклятые клацали сапогами. Первосвященники приблизились. Откинулись крышки футляров. Сангар был спокоен и сосредоточен.
        - Осмотр, сделанный мною при помощи моей ученицы, позволяет сказать следующее: оба меча одинаковы по внешнему виду, весу и ряду других признаков.
        В толпе послышался ропот. Сангар ровно продолжал:
        - Однако можно определить, что лезвие одного меча изготовлено с примесью сплавов, неизвестных современным мастерам. Сверх того, этот металл имеет особую зернистую структуру, а поверхность клинка - определенный радужный перелив. Другой меч сделан из сравнительно чистой закаленной стали и хотя, несомненно, превосходен по качествам, а также красоте, всеми вышеперечисленными особенностями не обладает. Кроме того, имеется небольшая разница в огранке камней, вделанных в рукоять. Итак, один из мечей не может быть древней реликвией Галара и является лишь искусной копией первого.
        Размеренность его речи держала окружающих в оцепенении, но едва он закончил, оцепенение взорвалось криками.
        - Какой меч?
        - Который из них подлинный?
        - Где Опора Мира?
        - Ардви, - произнес Сангар.
        Проклятая передала ему меч. Первосвященники одновременно подступили к ученому.
        - Печать Галара! - воскликнул Вакер.
        Он повернулся к Мантифу, держа меч в руках. Король расслабился, осел в кресле.
        Галарцы вопили от радости, лерадцы - от возмущения, и все перекрыл крик Готелака:
        - Ложь!
        Одним прыжком он выскочил из кресла и бросился на Сангара.
        - Ты лжешь! Ты подкуплен Мантифом!
        Но ударить Сангара он не успел - сам отшатнулся от сильного толчка. Проклятая встала между ним и стариком, и меч ее был направлен в грудь Готелака.
        - Мы не из Северных королевств, - холодно заметила она, не опуская меча.
        - Она права, - сказал, переводя дыхание, Сангар. - Мы - не жители Галара или Лерада, у нас нет корысти свидетельствовать в пользу тех или других.
        Готелак еле сдерживал удушающую его ярость.
        - Никто не смеет обвинять меня в подлоге!
        - Никто и не обвиняет, - ответил Сангар. - Не исключено, что и король, и все жители Лерада стали жертвами обмана…
        - Обмана? - Готелак как-то неприятно осклабился.
        Возникла тягостная пауза. Рука лерадца потянулась было к мечу у пояса, но остановилась.
        - Ты, пожалуй, угадал, старик. Но вряд ли даже ты со всей своей мудростью догадался, кто нас обманул.
        Он развернулся в другую сторону.
        - Она передала мне Меч Закона!
        Готелак указывал на Свавегу. Все взгляды обратились на королеву. Она молчала, прикусив губу.
        - Клевета! - хрипло выдавил Мантиф.
        - Ты удивлен? Или лицемеришь? Она утверждала, будто продала мне меч Закона за твоей спиной. А теперь выясняется, что это подделка! Трудно поверить, что ты ничего не знал. Так что верни мне плату - в деньгах, оружии и провианте, - все то подлинное, что я отдал за фальшивую реликвию!
        Мантиф поднялся, вцепившись в подлокотники кресла.
        - Как… ты… опозорить Галар… опозорить королевское имя…
        Неясно было, к кому он обращается - к королеве или к Готелаку. Тот, похоже, принял на свой счет. Метнулся к Свавеге.
        - Молчишь? Так я сам тебя допрошу! По всем правилам!
        Дальше началось нечто невообразимое. Телохранители Мантифа сомкнулись вокруг королевской четы. Телохранители Готелака почему-то ринулись на Сангара и Проклятых. Проклятые, оттеснив Сангара назад, отразили нападение и слаженно врубились в строй противника. Рядом с ними оказался невесть каким образом возникший тут же Гриан. Галарцы сцепились с лерадцами, короче - безобразнейшая драка заварилась в королевских покоях Наотара.
        - Прекратить! - Мантиф собрался наконец с духом. - Молчите все! Остановитесь!
        Как ни странно, ему вняли, хотя и не все - подраться многим хотелось уже давно, с тех пор, как начались переговоры вокруг мечей. Мантиф схватил супругу за руку.
        - Перед лицом всех этих высокорожденных отвечай - вступала ты в позорную сделку или нет?
        Свавега упорно молчала, тем временем дерущиеся окончательно утихомирились. Вакер, прижимавший к себе меч Закона, как кормящая мать - младенца, возвысил голос:
        - Священной своей властью приказываю - отвечай, предала ты или нет?
        - Предала? - Свавега истерически расхохоталась. - Я спасла вас всех! Если бы я не добыла помощь от Лерада, разве вы смогли бы отразить зимнее наступление Керты? Разве продержались бы до весны? Я, слабая женщина, одна сделала больше, чем ваше войско со всеми его полководцами. И сохранила святыню, втайне приказав изготовить второй меч! И вы еще смеете обвинять меня?
        - Довольно! - возгласил Вакер. - Как первосвященник Галара я требую, чтобы до окончания разбирательства этого дела королева была взята под стражу и отведена в храм, где проведет время в молитвах и очистительных обрядах.
        - Да будет так, - сказал Мантиф.
        Младшие жрецы окружили Свавегу.
        Готелак усмехнулся.
        - Все притворяешься невинным! Еще, пожалуй, и суд назначишь? Все равно. Участвовать в обмане или не знать, что творит твоя собственная жена, - для мужчины и воина одинаково позорно. Я ухожу. Но скоро мы еще встретимся - с оружием в руках!
        Движение в зале закрутилось по разным водоворотам. Жрецы под предводительством Вакера конвоировали к внутренним дверям королеву. Готелак со свитой направлялся к выходу.
        Лардан подозвал Гриана.
        - Отлично! Вакер сделал свое дело, теперь нам нужно приниматься за свое. Позови Сангара и Проклятых. Нам всем надо посоветоваться.
        Пока Гриан пробивался сквозь толпу придворных и гвардейцев, Лардан задумчивым взором провожал короля Лерада. Переговоры закончены, а лерадцы на чужой земле, и не так уж много их, пожалуй, можно было бы…
        Нет. Лерад весь предыдущий год не воевал и сохранил свои силы, в отличие от истощенного войной Галара, а если добавить сюда воодушевление войска после предательского - а ведь непременно так и назовут - предательского убийства… Похоже, особых выгод подобный поступок не принесет.
        Вернулся Гриан с теми, за кем его посылали. Лардан сделал знак следовать за ним.
        Все пятеро шли по коридору. Лардан бранился:
        - Небесная Охота! Поддельный меч! Я подозревал что-либо подобное. Но какова Свавега! Что за самообладание у этой гадюки, чтоб ее демоны растерзали, - поневоле восхитишься!
        Остальные молчали. Сангар казался совсем больным и еще более старым. Возможно, его мучила мысль, что так или иначе именно он виноват в будущем столкновении двух королевств.
        Лардан привел их в башню над казармой, где он размещался во время приездов в Наотар. В своей озабоченности он даже не предложил гостям поесть, впрочем, у него здесь и не было ничего. Тем не менее он усадил их за стол, за которым они расположились в следующем порядке: по правую руку от Лардана - Гриан, за ним - Ауме, Ардви и, наконец, Сангар.
        - Итак, обойдемся без предисловий. Вы все видели, все слышали. Ясно, что вскоре начнется война с Лерадом. Когда - тоже ясно. Лето в Галаре коротко, дороги плохи, значит, до осени, до дождей. Потом передышка, потом, как снег ляжет, опять. Но с этим можно было еще справиться. Однако Хевард! Мы не разбили его, только отбросили… Он уже опамятовался и, похоже, вновь готовится к нападению. Обдумав все, я нахожу, что нам нельзя разбрасываться. Придется стягивать все наши силы. - Он выложил на стол грубо нарисованную карту. Она досталась ему еще от предыдущего царствования, и Лардан немало гордился ею, ибо в Северных королевствах это была великая редкость.
        Ауме, никогда в жизни не видевшая карты, бросила на нее безразличный взгляд. Ардви с любопытством вытянула шею.
        - Поэтому я сейчас обращаюсь к вам. - Лардан не очень помнил имена Проклятых, хотя Гриан называл ему их, и предпочел безличное обращение. - Я прошу вашу Старшую, Гейр, перебраться со своим отрядом с поля Тергем на другое место. - Лардан, каким бы он ни был высокорожденным, уже уяснил, что Гейр следует просить, а не приказывать ей. - Мы будем отводить войска к Наотару. - Он указал на карту. - С востока до королевской резиденции тянутся горы Унгуд. Вот ущелье. По его дну проходит дорога. Ну, вам с конницей здесь делать нечего… Но пройти можно. А дальше - долина Бельторн. Здесь я вам и предлагаю расположиться. Там есть старая башня одного вымершего рода, в ней можно закрепиться. И вашим лошадям будет хорошо. В долине сейчас трава высокая… - Лардан водил пальцем по карте. - Мы же станем вот здесь, на западе.
        - А это что за значки? - Ардви придвинула карту поближе к себе.
        Лардан покосился на нее с удивлением.
        - Это заброшенные рудничные шахты. Они давно выработаны…
        Ардви согласно кивнула.
        - Повторяю - время не терпит. Поэтому вам нужно поспешить к Гейр с моим предложением. Почтенного же Сангара прошу остаться в Наотаре. Возможно, мы будем нуждаться в его советах.
        - Повторяется то же, что и с Хевардом? - Ардви нехорошо усмехнулась.
        - Я обращался к Сангару, а не к тебе.
        - Учитель находится под моей защитой и, следовательно, под защитой всех Проклятых.
        - Твоему учителю ничего не грозит. Если не веришь мне, можешь остаться здесь и охранять его.
        - Ты прекрасно знаешь, что я не могу оставить своих!
        Сангар прекратил препирательство.
        - Ты стала слишком подозрительна, Ардви. - Он положил сухую руку ей на плечо. - Поезжай спокойно. Если мне понадобится твоя помощь, я за тобой пришлю. Верь мне, дочь.
        - Хорошо, учитель. Но если ты не пришлешь за мной, я оставлю за собой право понять это как подобает.
        - Значит, договорились. Поезжайте. - На сей раз Лардан обращался именно к Ардви. Ей он почему-то доверял больше, несмотря на ее язвительность и непомерно дерзкий тон. Может быть, бессознательно, из-за того, что глаза у нее были светлые, как у северян, а не черные, как у жителей Круга. А может быть, по своей наблюдательности, Лардан не замечал у Ардви той изначальной чуждости всем жителям Огмы, что была присуща остальным Проклятым. Она могла раздражать и даже бесить его, однако он способен был ее понять. А не произнесшая ни одного слова Ауме внушала ему гораздо больше подозрений.
        Две Проклятые встали. За ними - Гриан.
        - Я провожу вас, покажу дорогу в долину Бельторн.
        - Надо бы сперва у меня разрешения спросить, - проворчал Лардан. - Ладно, поезжай, но ненадолго. Дел полно.
        Ауме, прощаясь, сделала ритуальный жест - раскрытая ладонь вперед. Ардви, заложив большие пальцы обеих рук за поясной ремень, бросила последний взгляд на карту.
        5. Разрушение разрушения
        Всадник с прикрепленным с седлу флажком с изображением снежного барса пересекал долину Бельторн по направлению к Унгудской возвышенности, возле которой стояли лагерем Проклятые. Этот флажок был единственным знаком гонца, больше ничего не выделяло его из обычных воинов - посланца разоренного и воюющего королевства. День был прохладный, но по небу бежали темные облака, похожие на стаю демонов. Но всадник уже знал, что Проклятые способны уничтожать демонов, а он ехал к ним - в предгорья, на восточный край долины. Видывал он и самих Проклятых, тех, которые приезжали в Наотар, - правда, их было всего только две, но и этого, если присмотреться как следует, достаточно, чтобы понять - ничего злого и жуткого в Проклятых нет. Единственным, кого можно было опасаться в этих местах, были горные волки - звери свирепые, недаром такого выбрал своей эмблемой Хевард, но сейчас было лето, а об эту пору горные волки не нападали на людей. Так что гонец не забивал себе голову пустыми страхами и спешил вперед.
        Среди бледного вереска все чаще стали встречаться выветренные валуны, обозначавшие близость Унгуда. Из-за одного из них внезапно вывернулся всадник. Гонец привычно изготовился к бою, но, угадав Проклятую, успокоился, а через некоторое время и обрадовался - это была одна из тех, кого он встречал в Наотаре. Он даже знал ее имя.
        - Привет тебе, Ауме!
        Ответом ему был угрожающий взгляд и соответственным тоном брошенное:
        - С дороги!
        Гонец оторопел. Он несколько раз видел Ауме, но никогда не замечал у нее подобного выражения лица.
        - С дороги, - повторила Проклятая. Голос ее не сулил ничего хорошего, и гонцу оставалось лишь повиноваться.
        Миновав недоумка-северянина, Элме бросила коня в галоп. Она разыскивала Пришлую - не по приказу Гейр, а по собственному почину. Та снова вела себя до отвращения необъяснимо. Всякий раз, освободившись от караульной службы, Пришлая уезжала в горы. Порой Элме удавалось ее выследить. Оставив коня в ущелье, Пришлая поднималась наверх, лазила по скалам. Но чаще найти ее оказывалось невозможно, а были случаи, когда она исчезала прямо на глазах. Нельзя было угадать, зачем ей горы, - как многие уроженцы равнин, Элме не любила и не принимала гор, они ее раздражали. И что Пришлая замышляет? С виду она, кажется, не сделала ничего предосудительного по кодексу Проклятых. Но эта непонятность, непривычность действий была для Элме непереносима. Уличить Пришлую, заклеймить ее перед Старшей - вот чего хотела она. С того дня, как Гейр отказалась понять, что Пришлая, упорно нарушая Закон, отравляет, растлевает устои жизни общины, жизнь стала для Элме в тягость. Особенно ужасно было то, что никто, кроме нее, не желал видеть опасности. Для нее виновность Пришлой была очевидна. Она как была, так и осталась чужой, лишь
прикрывшись обликом Проклятой, как северяне прикрывают железными забралами шлемов свои лица, нет, хуже - она была виновата, что живет, дышит, ходит по земле. Но Элме не слушали. Когда она пыталась разъяснить опасность, даже те, кто явственно не одобрял поступков Пришлой - Ранд, Урд, Хлек, - отмалчивались, и порой она чувствовала их осуждающие взгляды. Ничего, она найдет доказательства, всем еще придется согласиться с ее правотой!
        Однако сегодня, выехав вслед за Ардви из лагеря, она вновь потеряла ее след. Она обшарила все ущелье, но нигде не заметила Пришлой или признаков ее присутствия. Возможно, она свернула со своего обычного пути и направилась в долину. Поэтому Элме со всей возможной поспешностью устремилась туда же.
        Гонец тем временем продолжал свой путь. Топот копыт раздался у него за спиной, а затем свист. Так свистят лишь Проклятые - ему рассказывали. Значит, он уже недалеко от места.
        - Чего ты ищешь, человек?
        Гонец обернулся и столбенел. Ауме, только что приехавшая ему навстречу, догоняла его. Она что, сделала круг? Но что заставило Проклятую изменить свои намерения?
        - Я везу весть для Гейр, предводительницы Проклятых.
        - Тогда поспеши за мной, я приведу тебя к ней.
        Никакой угрозы не было в ее облике. И даже голос ее звучал несколько по-иному. Гонец сделал охранительный знак. Воистину никто не может понять Проклятых!
        Гейр встретила гонца из Наотара у порога старой башни, приспособленной под жилье. Весь отряд Проклятых, разумеется, не мог разместиться в ней, но они привыкли к ночевкам под открытым небом, к тому же часть из них постоянно находилась в патруле.
        Гейр спустилась, а не велела привести гонца к себе. По северным понятиям это показалось бы умалением собственного достоинства, но сейчас для Гейр эта заброшенная башня была заменой Крепости, в Крепость же чужих не пускают. Предрассудок? Что же - где бы ни была Проклятая, Крепость пребудет с ней.
        Гонец, и без того обескураженный переменами, происшедшими с Ауме, перед лицом Старшей совсем потерялся.
        - Госпожа… я от Мудреца… от Сангара…
        - Что Сангар хочет передать мне?
        - Он просит тебя отпустить его ученицу… Ардви… ему в помощь.
        - Где Ардви? - спросила Гейр.
        Ответила Ульг, бывшая ночью в дозоре вместе с Пришлой:
        - Она сказала, что едет в горы.
        - Когда вернется, пусть придет ко мне. А ты, - обратилась Гейр к гонцу, - можешь отдыхать. Потом возвращайся и передай Сангару, что Ардви приедет в Наотар.
        Ардви и Элме появились в лагере почти одновременно, правда, с противоположных его концов.
        Элме напрасно теряла время, разыскивая Пришлую в долине Бельторн. Ардви была там, где и говорила, отъезжая, - в Унгуде. Она, разумеется, давно заметила, что Элме следит за ней, и порой позволяла себе оторваться. Привычка вычислить слежку и путать следы образовалась у нее давно, еще в Городе, во времена учительства, когда за ней по пятам ходил фискал Верховных коллегий. В Городе слежка и шпионаж были искусством, и на этом фоне потуги Элме выглядели чистейшим дилетантством. Однако Ардви водила ее за нос без всякой злобы. Подозрительность Элме лишь забавляла ее и давала возможность пошутить. Она ведь любила шутить, а случаи для этого представлялись так редко.
        И то, что она была так весела, и то, что Ауме тут же подбежала к ней, не обратив внимания на сестру, и они вместе направились к Старшей, которая сейчас находилась вне башни, посреди лагеря, - еще добавило яду к ярости Элме, вонзилось, как рыболовный крючок в ладонь.
        Старшая передала Ардви просьбу Сангара и спросила:
        - Что ты скажешь в ответ?
        - Это зависит от того, нужна ли я общине. - Она говорила спокойно, и спокойно было ее лицо. - Если мое присутствие необходимо, я останусь, если нет - поеду.
        Старшая одобрила и ответ, и тон, которым он был высказан.
        - Выезжай, когда сможешь.
        - Тогда я еду сейчас. Мой конь не устал.
        - Старшая! - вступила Ауме. - Дозволь мне сопровождать Ардви в Наотар!
        А вот это было уже лишнее.
        - Сангар назвал только имя Ардви.
        Ауме не могла сдержать огорчения, но ей и в голову не могло прийти, что можно возразить Старшей. Она печально последовала за Ардви к коновязи. Слегка воспряла, услышав голос Пришлой:
        - Не грусти. Если надо что-нибудь ему передать, я передам.
        Элме не слышала, о чем сестра говорит с Пришлой. Ей достаточно было видеть, что они разговаривают. Ненависть к Ардви душила ее, захлестывала горло, как удавкой. Она отняла у Элме дружбу сестры. Она уподобляется жалким горожанам. Она не соблюдает обычаев. И все, все сходит ей с рук! Нет, нужно что-то делать! Если ее не остановить, она навлечет на Крепость великие бедствия.
        Упорный, угрюмый взгляд Элме не укрылся от внимания Старшей, но она не придала ему особого значения. Гейр, конечно, понимала, что Элме не любит Пришлую, однако полагала это обычным недоверием Проклятых к чужакам. Но ненавидеть? Проклятые вообще должны быть свободны от ненависти, а уж чтоб Проклятая ненавидела Проклятую - такое и вовсе невозможно было представить.
        Ардви вскочила в седло. Трое Проклятых смотрели ей вслед, и каждая видела разное. Но они остались позади, а ее дорога через вересковые поля Бельторна - вперед. Одна, в чужой стране, и так всегда, и все равно ей весело. Она едет к учителю, Проклятые защищают страну от захватчиков, короче, все идет как надо, и всяк на своем месте.
        Кроме того, она одна, но, пожалуй, больше не одинока среди Проклятых. Ауме и Гейр - на ее стороне.
        Ауме. Это особый разговор. Она опечалилась, потому что не может поехать в Наотар и снова увидеться с Грианом, хотя, судя по всему, расстались они совсем недавно. Любовь, демон меня заешь. Что ж, Закон не запрещает Проклятым любить, правда, и не поощряет, он вообще молчит на этот счет. Свобода, значит. Очень хорошо. В духе постулатов Сангара.
        А вот она, Ардви, никого не любит. Если уточнить формулировку - так не любит. Ну и что же? Ведь ее тоже так не любят и, наверное, не полюбят никогда. Мужчины не выносят насмешек, если только они не стары и мудры. А если Ардви перестанет смеяться, то это будет уже не Ардви. Поэтому ее и любят лишь старики, женщины и дети. Сангар, Оми и Хардар.
        Она почему-то вспомнила ту, о ком не вспоминала уже давно, - Оми, заменившую ей мать и всегда глядевшую на нее с любовью и испугом. Как курица, высидевшая… даже не утенка, а нечто, совсем не похожее на птицу. Котенка или щенка.
        Бедная Оми. Сколько помню ее, она все плакала. Как сказал однажды Сангар: «Оми - означает «душа», а жребием души в нашем мире являются страдания». Бедная Оми! Лучше ей ничего не знать о моей нынешней жизни. Ее и Сангар-то принять не может, а она бы совсем извелась.
        Хорошо, что она не стала посылать известий в Город, как предлагал Ассари. Все правильно. А сейчас нужно торопиться. Вдруг учитель заболел?
        Сангар не заболел, хотя вид имел скверный. Он сидел в углу, набросив на плечи полученную на поле Тергем овчину, и упорно отказывался вступать в разговор. Лардан понял, что беседовать придется с ученицей. Может быть, через нее удастся повлиять на упрямого старика. Кто знает? И так уж большая победа, что он согласился вызвать ее в Наотар. Какая бы она ни была, она - Проклятая, а Проклятые, как профессиональные воительницы, не могут не интересоваться делами войны.
        Объект его умозаключений тем временем сидел за столом и насвистывал. Лардану это показалось естественным для Проклятой. Он никогда не бывал в Городе городов и, ясное дело, не мог знать, что мелодия, которую он слышит, никакого отношения к языку Проклятых не имеет, а принадлежит старинной дамгальской песенке:
        Я последним куском
        Поделюсь с подлецом,
        С вором, шлюхой, бродягой,
        Но не с дураком.
        Я жулью и отребью
        Предоставлю свой кров,
        И с доносчиком выпью,
        Коли надо, без слов,
        С наглецом и лжецом,
        С бессердечным скотом.
        Только не с дураком,
        Только не с дураком…
        Сангару, разумеется, слова песни были известны, как любому уроженцу Дамгаля, независимо от сословий и цеховой принадлежности, но настроение его от этого не улучшалось.
        Лардана, правда, свист тоже начинал порядком раздражать. Он взглянул на Проклятую - жесткие узкие ладони, бицепсы не хуже, чем у него самого, нахальные серые глаза, так упорно не сочетавшиеся с нацепленной ею безразличной личиной, и почему-то пришла ему на память Свавега - статная, белокурая, округлая шея, полные красивые руки, которых не скрывала просторная одежда… Хороша, змея, неудивительно, что она забрала власть над таким размазней, как Мантиф… Лардан тряхнул головой, отгоняя соблазнительное видение. Он не Мантиф, он не размякнет. Странно, однако, что подобные мысли приходят при виде Ардви, от которой мужчина, если он только не совсем одичал без женского общества, шарахнется в сторону. Разве что - по сравнению…
        - Как дела в стане Проклятых? - буркнул он.
        - Все в порядке, - сказала она и добавила: - Поскольку стан в стороне от войска и порядку ничто не мешает.
        - Зато мешает появлению белобрысых детей в Круге? - Лардан не удержался, чтобы не съязвить, видимо, еще не совсем отойдя от недавних мыслей.
        - Благодари небеса, почтенный военачальник, после таких слов, что тебе попалась я, а не другая Проклятая…
        - Что, убили бы на месте? - ухмыльнулся Лардан.
        - Нет, - благостно ответила Ардви. - Просто кое-кто принял бы твои слова за руководство к действию, а многие мужчины от эдакого напора теряются и… как бы это помягче выразиться… не способны проявить свои достоинства.
        Лардан открыл было рот, чтобы высказать этой оторве все, что он о ней думает, но титаническим усилием воли подавил свой порыв. На то он и был лучшим полководцем Галара, что умел прислушиваться к голосу рассудка. В конце концов, он вытащил сюда Ардви, рассчитывая на ее поддержку. Хорош же он будет, если с первых же мгновений с ней разругается! Он перевел дыхание, искоса посмотрел на Мудреца - может, тот призовет ученицу к порядку. Или он, напротив, ее одобряет?
        Но старик, казалось, пропустил весь обмен любезностями мимо ушей.
        - Ладно, Ардви, пошутили и хватит. - «Сделаем вид, будто ничего не было». - Перейдем к делу. Как ты понимаешь, мир, установившийся в Северных королевствах, долго продолжаться не может. Об этом мы говорили в прошлый раз. Но недавно мы получили еще одно дурное известие. Хевард завершил постройку своей большой баллисты, названной им «Великим Разрушением». Никакого сомнения, что он приложит все усилия, дабы доставить ее к стенам Наотара.
        - А как она работает? - с интересом спросила Ардви.
        Кажется, Лардан не ошибся в своих расчетах.
        - Это нам неизвестно. Знаем лишь, что она существует. А твой учитель отказывается нам помочь.
        - Я никогда не делал орудий убийства и не буду их делать! - резко сказал Сангар.
        - Но мы же не дикари-кочевники, которые перегрызают глотки своим противникам и отрубают мертвецам руки и головы! Мы - благородные люди, сражающиеся за правое дело!
        - Хевард говорил мне то же самое. В тех же выражениях.
        - Ну что ты будешь делать! - Хевард в запальчивости стукнул кулаком по столу.
        - Что я буду делать? - вкрадчиво спросила Ардви. - Я бы посмотрела в сторону ущелья Унгуд. Я там часто бывала в последнее время.
        - Ущелье? Конечно, ущелья им не миновать. Но они не так глупы и, конечно, постараются занять его в первую очередь. Кроме того, для засады, если ты предполагаешь напасть сверху, там слишком высоко. И сплошняком голые скалы. Использовать стрелков и пращников - мало проку.
        - Ты сам рассказал мне, что там много заброшенных шахт, имеющих открытые выходы как со стороны ущелья, так и довольно далеко от него. То есть последнего ты мне не рассказывал, это я сама обнаружила, опытным путем.
        - Ну и что? Видел я их, когда проезжал Унгуд. Все равно слишком высоко.
        - Я осмотрела шахты и ходы между ними. Там достаточно места… думаю, даже для той сверхбаллисты, что построил Хевард… или чего-то подобного.
        В глазах Лардана на миг вспыхнуло воодушевление и тут же умерло.
        - Все равно по этим ходам, которые ведут в пещеры и шахты, никакую баллисту, никакую катапульту не втащить.
        - А кто сказал, что ее нужно туда втаскивать?
        Лардан вскочил.
        - Я понял тебя! Мудрец вытащил достойную ученицу!
        - Однако учти - учитель все-таки он. Без него я мало чего стою. И сделать то, чего ты хочешь, не смогу.
        - Я тоже понял, - медленно сказал Сангар. - Ты хочешь разрушить ту сверхбаллисту, когда они повезут ее по ущелью. На это я согласен. Я отказывался помогать Хеварду, потому что я против разрушения. Но это будет разрушение Разрушения. Да, я сделаю такую машину. Но с одним условием.
        Лардан просиял.
        - Ты получишь все, что захочешь!
        - Не торопись с обещаниями. Мне самому ничего не нужно. Но машина должна быть использована только один раз. После того, как она выполнит свое назначение, ее надлежит уничтожить.
        Лардан задумался. Старческое упрямство… но баллисту, несомненно, придется строить в шахте, тут Ардви права, а вытащить ее оттуда, так же, как и втащить, будет невозможно… В конце концов, если сохранить чертежи…
        - Идет. Я согласен на твое условие.
        - В таком случае мы с Ардви приступаем немедленно. Вызови коменданта, я назову все, что мне понадобится.
        - И, конечно, нужны будут рабочие и охрана - по крайней мере на первое время, - добавила Ардви. Эта язва умудрялась всегда быть права.
        - Придется подбирать самых надежных людей. Постройку нужно сохранить в тайне. Чтобы, кроме участников, ни одной живой душе…
        - Все равно я должна объяснить Старшей свое отсутствие.
        - Насколько я ее знаю, дальше нее тайна не пойдет.
        Отговорки и компромиссы не огорчали Лардана. Напротив, он ликовал. Небесная Охота! Хоть одно дело удалось уладить без проволочек - Мудрец работает на Галар. Как все же он был прав, что проглотил насмешку и не повздорил с Ардви - а ведь наглая девка, похоже, именно того и ждала. Однако за догадку об использовании брошенных шахт Лардан был способен простить Ардви все ее выходки, как прошлые, так и будущие, - во всяком случае, в данный момент Лардан был в этом убежден.
        Со всем остальным такой ясности не было. Точнее - никакой ясности. Прежде всего из-за Мантифа, который развил небывало бурную деятельность. Не иначе как вина его грызет за то, что вовремя не пресек деяний преступной супруги. Та тихо сидит в заключении, во внутренних покоях храма, и, кажется, не пытается ничего предпринимать. А может, и пытается, да не может. Вакер - молодец, умно поступил, что настоял на храмовом заточении Свавеги. Попади она в королевскую темницу, возникли бы лишние осложнения. Сумела бы как-нибудь воззвать к супругу, он бы рассиропился, устроил ей побег или вовсе помиловал… Или, наоборот, впал бы в другую крайность и приказал бы задушить изменницу в тюрьме… а Свавега еще вполне может пригодиться, ее еще можно использовать… Ладно, об этом мы подумаем потом. Так или иначе, пока насчет Свавеги можно не беспокоиться, у жрецов не развернешься, в храме порядки строгие… Зато Мантифу никаких преград не поставлено. И он вовсю занимается военными приготовлениями. Что отнюдь не радовало Лардана. Он привык во всем полагаться только на самого себя. Или хотя бы на своих проверенных людей. И
желал бы все дела обороны взять в собственные руки.
        Некоторые мысли, не открывая, впрочем, сокровенных, он высказал приятелю своему Теулурду.
        - Гриан здесь. Эрп покуда в Тергеме. И еще Проклятые. Но использовать фактор внезапности больше не удастся. Все три королевства знают, что они здесь. А как бы славно они ни рубились, больше их от этого не станет!
        - А что в Лераде?
        - Что может быть в Лераде? Готелак хоть и не такой бешеный, как Хевард, но хитер, подлец, до изумления. Временами сам завидую. Кто бы догадался, что он сумеет до такой степени перевернуть всю историю с поддельным мечом? Он представил Свавегу главной союзницей Лерада, истинно уверовавшей в его высокое предназначение, а нашего растяпу - да сохранят его небеса! - жестоким тираном. По всему королевству пущен призыв: «Освободим прекрасную владычицу Галара!» И многие верят и рвутся в бой с именем Свавеги - тьфу! - на устах. Не знал я, что на свете столько дураков. Даже в Лераде.
        - То, что ты рассказываешь, необычайно интересно. Я должен занести эту историю в свою летопись. Хорошо бы знать, чем она закончится…
        - Я бы тоже этого хотел. Но по другим причинам.
        Все здесь - и валуны между мелких пепельно-розовых цветов, и низкое небо, и негреющее солнце, и бледные белобрысые люди - было отвратительно. Особенно люди. Эти к тому же все были не в меру крикливы и суетливы. Элме уже некоторое время ехала за вереницей груженых повозок. Она не понимала, о чем кричат и переругиваются эти ничтожества, явно не знавшие, что такое меч в руке и лук за спиной. Она не понимала, зачем нужны эти бревна и доски. И еще она не понимала, зачем увязалась за ними, возвращаясь с ночного дозора.
        Люди эти, конечно, видели ее. Им было приказано остерегаться постороннего глаза. Но уяснив, что это Проклятая, они предположили, что нарочно послана им в помощь и для защиты. Разумеется, если бы на них напали, Элме и вправду стала бы их защищать. А так - ей не было до них никакого дела.
        Она уже решила поворачивать. Кругом были знакомые каменные столбы - Элме не раз проезжала мимо них, преследуя Пришлую. Обоз уперся в гору. Телеги останавливались, и люди, соскальзывая на землю, начинали разгружать их.
        Порядочно отставшая Элме уже тронула было поводья, чтобы возвратиться в лагерь, когда ей показалось, что среди всеобщего нестройного гвалта она различает знакомый голос. Она отъехала так, чтобы скрыться за скалой и понаблюдать незаметно.
        Да, это так, она не ошиблась. Среди северян явственно виднелась фигура Пришлой. Она, как в тот злосчастный день в Круге, снова была без шлема и панциря, в рубахе и сапогах, с головой, перевязанной какой-то тряпкой, чтобы волосы не лезли в глаза. От Проклятой в ней остался только меч у пояса. Морион было имя ее меча, Морион, брат Лирпеса, меча Элме. Но она, Пришлая, попрала это братство. И бранилась она так, как ни одна Проклятая не могла себе даже представить. Словно намереваясь полностью себя от них отделить. Элме почти не понимала ее, поскольку никогда не имела раньше случая ознакомиться с руганью дамгальских мастеровых.
        Пришлая стояла среди суетящихся северян как символ торжества низости над Служением, мастеровщины - над воинским духом, убожества и разброда - над чистотой и строгостью Крепости. Она бранилась и скалила зубы, а за ее спиной чернел провал в горе, возле которого были грудой свалены свежие доски. Тут же горел костер, а на нем в огромном закопченном котле бурлило какое-то мерзкое варево дегтярного цвета. Как грязь городских мастеровых, из которых была слеплена Пришлая…
        Элме тихо повернула коня. Пора возвращаться в стан. Но теперь она ни о чем не расскажет Старшей. Теперь она будет действовать сама.
        Они работали дни и ночи, почти не отдыхая, и постепенно устройство, названное Сангаром «Разрушением Разрушения», начинало приобретать законченную форму. Если Сангар, почти не покидавший пещеры, был мозгом этой работы, то Ардви - одновременно ее душой, сердцем и мускулами. Она превращалась из механика в каменотеса, из алхимика - в грузчика, из столяра - в счетовода, а то и просто в надсмотрщика. Впрочем, в последнюю неделю она отпустила рабочих, чтобы завершающую часть проекта исполнить самой. Если бы не молодость, крепкое здоровье и приобретенная в Крепости закалка, она бы, безусловно, не выдержала - надорвалась. Но сейчас она чувствовала в себе еще достаточно сил для работы, по которой соскучилась. Она торопилась строить, и Сангар с тревогой задавал себе вопрос: сознает ли Ардви, что и для чего она творит?
        Однажды их потревожили. Прибежал один из мастеровых, не успевших добраться до города, требуя госпожу Ардви и лепеча что-то о стае демонов. Ардви, шипя и сквернословя, оторвалась от любимых чертежей, взгромоздилась на коня и ускакала в заданном направлении. Сангар ожидал ее с тревогой. Ему ни разу не приходилось видеть демонов, даже издали, и он скорее был склонен поверить в провокацию Лерада или Керты, однако ни Ардви, ни запуганный плотник ему не вняли.
        Но Ардви вернулась вполне благополучно, сообщила, что демон в окрестностях, верно, был, но один-разъединственный, Ауме с ним быстро управилась, и нечего было поднимать шум, как на храмовый праздник в Дамгале, а теперь у нее из-за вас, дураков, полдня работы пропало, лучше бы оборону против демонов наладили, чем бегать… Сангар хотел было спросить, что здесь в окрестностях делала Ауме, но эта мысль ушла куда-то в сторону, поскольку многие вещи интересовали его больше.
        Плотник упорно не желал уходить, настаивая, что демоны обычно налетают стаями, он сам, спрятавшись в башне своего города, видывал, как их несет со стороны Пустыни Льда. Точно, отвечала Ардви, но бывают и одиночки, вот такой, на ваше дурацкое счастье, в Унгуд и залетел…
        Ей наконец удалось выпроводить плотника, но, прежде чем она вернулась к работе, Сангар спросил ее:
        - Ты никогда не думала о том, почему демоны живут в местах, абсолютно невозможных для человеческого проживания, - Пустыне Песка и Пустыне Льда?
        - Ну, это все равно что спросить, почему демоны и другие, по моему разумению родственные им, но менее опасные твари - кунды, например, или облачные змеи - так непримиримо враждебны к человеку. В отличие, скажем, от собак или лошадей. Они другие, и все.
        - Вот именно. Они другие. В легендах сказано, что люди, пришедшие в Огму, привели своих животных. Часть этих животных потом могла одичать, но не настолько же… Они живут там, где мы жить не можем. Они живут по законам, которых мы не знаем. Вот я порой думаю: что, если мы, люди, чужие для мира Огмы, а демоны и прочая мерзость - или то, что нам представляется мерзостью, - свои? И может быть, мы в своих поступках, по виду оправданных и благородных, не лучше любых тупоумных завоевателей? Не это ли сокровенное знание хранит Горный храм - то знание, от которого у людей останавливается сердце?
        - Я не понимаю тебя, учитель.
        - Лучше и не надо. Кроме того, я, возможно, не прав. - Сангар вздохнул. - Назови это старческой подозрительностью. И вернись к работе.
        Они более не возвращались к этому разговору. И уж конечно, Сангар не вспомнил о своем мимолетном интересе о пребывании Ауме в горах. Ардви - та знала, что Ауме там делала, но не считала себя вправе вмешиваться. Впрочем, даже если бы она думала по-иному или ее бы, как уже бывало, попросили о посильном содействии, сейчас ей все равно было некогда. Пускай Ауме и Гриан изыщут какой-нибудь иной способ обмениваться вестями, хотя они, судя по всему, превосходно обойдутся без третьей лишней.
        Единственный проникающий в пещеру луч света падал на чертежи, которые Сангар держал в руках, - белое пятно в полумраке. Другой свет появился в темном скальном переходе - рыжий, колеблющийся.
        Вошла Ардви с факелом в руках, встала напротив. Сангар посмотрел на нее, задержал взгляд на пламени факела и бросил чертежи наземь. Ардви поднесла к ним огонь, бумаги вспыхнули.
        - Ты была уверена, что я сделаю это? - тихо спросил Сангар.
        - Да, учитель.
        - А я вот не был уверен. - Он поежился от холода. - Какое счастье, что вы у себя в Крепости так упорно держитесь за свои мечи и стрелы и знать не желаете ничего другого. Никогда бы не подумал, что отсутствие развития в любом обществе послужит мне утешением. Только теперь, на закате жизни, я понял, как это увлекательно - делать оружие, как это захватывает… и чего можно достичь на этом пути!
        - Я не собираюсь оставаться в Галаре и работать на них, если ты это имел в виду.
        Маленький костер догорал у их ног, чертежи съеживались и чернели, отсветы огня играли на лицах девушки и старика.
        - Ардви, запомни: проницательность - дурной дар для женщины. Он сильно мешает жить. Тебя пока выручает молодость, горячность, но когда ты станешь старше…
        Она весело рассмеялась.
        - Вряд ли у меня будет возможность стать старой, учитель. Я не слыхала, чтобы в Крепости доживали хотя бы до зрелых лет.
        - Я понимаю… погибают… Ну а больные, калеки?
        - Там нет ни больных, ни калек.
        - Их… убивают?
        - Нет. Просто никто не хочет жить увечной. И старости тоже никто не хочет.
        - И ты это оправдываешь? Ты это оправдываешь! Что за дикое сочетание безумия, жестокости и равнодушия! Только застывший мир Огмы мог породить, а потом позволить существовать такому уродливому образованию, как Крепость. Но когда-нибудь сдерживающие силы придут в движение, и Крепость рухнет!
        - Нет такой силы в Огме, которая заставила бы рухнуть Крепость, - со спокойным убеждением сказала Ардви.
        - Хорошо. Крепость останется. Но община, община в ее прежнем виде не сможет существовать!
        - Не сердись, учитель. Ты огорчаешься, а это вредит твоему здоровью. Лучше пойдем проверим мою скользящую конструкцию.
        - Я уже смотрел ее. Она превосходна. В Городе не было женщин-ученых. Ты могла бы стать первой.
        - Кто может утверждать, что их не было? Нам превосходно известно, что дамгальские летописи регулярно подчищаются в угоду Канону. А потом, хотя законы города и мягки… - Она красноречиво усмехнулась.
        От чертежей остались черные хлопья. Сангар разгреб их ногой, поднял опущенную голову.
        - Иногда мне кажется, будто кто-то испытывает нас… как мы эту машину… проверяет всю Огму…
        - Кто?
        При отсутствии в сознании жителей Огмы понятия о божестве слова его вызвали у Ардви лишь недоумение.
        Сангар молчал.
        - Хорошо, если скользящую конструкцию ты уже видел, тогда посмотрим крепления. Ты меня с детства учил: работа - лучшее лекарство от печали.
        «От старости нет лекарства», - подумал Сангар, но вслух этого не сказал.
        Лардан не зря опасался, что придется отражать удары Лерада и Керты одновременно. Перемирие и так уж слишком затянулось. От своих разведчиков он знал, что армия Лерада уже приближается к западной границе. Но Мантиф, взявший оборону западного фланга в собственные руки, не желал слушать никаких его советов. И ничьих иных. Он, видите ли, встретит воинство Готелака в открытом поле, не допустит его к стенам Наотара, хотя в Лераде нет таких осадных машин, как в Керте, да и Готелак не мастер осадного боя. Почему же принято подобное решение? А недостойно рыцаря отсиживаться в стенах крепости, как немощному старцу или женщине. (Как будто не старец и женщина - наши главнейшие союзники и наше оружие заодно.) И никаких рвов, ловушек и завалов на пути вражеского войска. Это может помешать нашей собственной коннице. И траву перед наступлением не поджигать, это дикарская уловка, ты что, сомневаешься в доблести наших рыцарей? Воистину человек, которого считают слабовольным, в своем стремлении доказать обратное способен быть просто страшен. И он не только упрям, он так и кипит деятельностью и, кажется, мнит
великодушным благодеянием со своей стороны то, что предоставляет Керту Лардану.
        - У тебя достаточно людей в Бельторне. Да еще Проклятые вдобавок. Хотя нет, Проклятые должны перейти под мое начало. Главный удар мы нанесем собственными силами, но хорошо иметь в резерве небольшой, легковооруженный и подвижный отряд.
        Пришлось согласиться. Король есть король, с ним нужно считаться. Кроме того, пусть в Галаре и не складывали циничных песенок, но существовала сходная по смыслу пословица: «Лучше заглянуть в пасть демону, чем спорить с глупцом», и Лардан это суждение разделял. Тем более если глупец наделен властью. И ведь стоило ему, Лардану, наладить с помощью язвы Ардви пристойные отношения с Проклятыми (как ни двусмысленно это звучит), как их забирают из его распоряжения. Ардви же остается вместе с Сангаром и, следовательно, тут полезна быть не может.
        Однако, несколько успокоившись, Лардан против воли вынужден был признать, что в словах повелителя был свой резон. В Лераде еще не встречались с Проклятыми, и в столкновении с ними они могут сослужить хорошую службу. А с кем сражаться, союзницам Наотара в высшей мере безразлично. Это Мантиф будет считать, что держит их в своем распоряжении, им он так же безразличен, как лерадцы.
        Пожалуй, так будет лучше.
        Им было безразлично. И то, что штандарты со снежным барсом и бурым орлом, недавно висевшие рядом в парадном зале Наотара, теперь встретятся в ратном поле, и то, что с востока движется еще один штандарт - с изображением горного волка, а под ним ползет огромное уродливое сооружение, призванное сокрушить стены Наотара, не занимало их умов. Они доверяли Гейр и шли туда, куда она указывала. Все без исключения, и Ауме тоже, хотя совсем этого не хотела.
        Как подобает Проклятой, она тщательно скрывала свои чувства. Не потому что это постыдно, а потому что говорить о чувствах не принято. Единственной, с кем она могла бы поделиться, сейчас не было в отряде, и Ауме молчала. Однако Элме знала обо всем. Возвращаясь из предгорий после слежки за Пришлой и колдовскими работами, которые она вела - и поездка была удачней прочих, Элме нашла другой вход в мерзкую пещеру, и он не охранялся, - она заметила сестру с Грианом, прячась за камнями, проследовала за ними и, оставаясь незамеченной, видела то, что между ними произошло.
        Странным образом случившееся еще больше увеличило ненависть Элме к Пришлой. Не к Гриану - он был для нее ничтожеством, как все северяне, она не считала его за человека и даже не думала о нем. Виновата была Пришлая. Она влила отраву в душу сестры, она развратила ее городскими привычками и теперь смущает своими действиями всю общину. Неведомый и невидимый яд, испускаемый демонами, бессилен перед Проклятыми, но Пришлая превзошла их своим коварством, и даже мерзостный оскал демона или склизкие лапы кунды приятнее, чем эти вечно смеющиеся глаза. Пришлая отрицает собой весь порядок жизни Крепости, она - гибель Закона, и если ее не остановить…
        Но Элме знала, что она ее остановит.
        Армия Лерада перешла Консивию, мелкую и быструю реку, разделявшую два королевства, и вступила на земли Галара. На этот раз, в отличие от войн предшествующих лет, она была усилена за счет ополчения, набранного из свободных землепашцев и пастухов, и включала также пехоту, вооруженную на кертский манер пращами и короткими мечами.
        Когда они добрались до долины Наотара, войско Мантифа - традиционная для северных королевств тяжелая конница и секироносцы - было уже выстроено к бою. Кому-то это могло показаться красивым - закованные в отполированные почти до зеркального блеска рыцари, простые ратники в кожаных латах, словно ожившие от сильного ветра геральдические звери на знаменах… мощные, храпящие кони… суровые обветренные лица… сомкнутые ряды, блистающие секиры… Отрывистые команды, клацанье вытягиваемых из ножен мечей - и красота исчезла.
        Сражение под Наотаром было тяжелым, долгим и кровопролитным. Сложность оказалась в том, что Мантиф и Готелак имели примерно равный боевой опыт, мыслили почти одинаково и стремились к одному и тому же. Поэтому две встречные волны, катившиеся по полю, сшибались снова и снова и всякий раз откатывались. Там, где одна сторона брала верх, кончался бой и начиналось методичное избиение. Армия Готелака была свежее, зато Мантифу служили более опытные воины. Лерадских ополченцев приводила в ярость кем-то брошенная фраза, что галарцы воюют с ними из Лерада же присланным оружием - да еще поставленным задаром. Вероятно, это же обстоятельство придавало воодушевление галарцам.
        И тут еще с дьявольским свистом рассыпались по полю Проклятые, искавшие и находившие уязвимые места в рядах лерадцев (если о «рядах» могла идти речь), проникая повсюду и везде нанося ощутимые потери. Сработал тот же прием, что и в сражении с Хевардом, - они перемещались по полю так быстро, что не давали противнику возможности заметить своей малочисленности.
        Но перелома в битве все не было. Какое-то усталое безумие овладело сражающимися, люди рубились тяжело и неостановимо, а лишившись оружия, душили противника и рвали его зубами, подобно кривоногим кочевникам в звериных шкурах, о которых в рыцарской своей северной гордости отзывались с таким презрением. Никто не считал потерь, и долгое время ни той, ни другой стороне не было известно, что какой-то простой лерадский ополченец, простолюдин из тех, кому и дешевого бронзового меча не на что было купить, сбил на землю короля Мантифа метко брошенным камнем. И Мантиф был затоптан конскими копытами, а свои ли то были кони, или на них сидели чужие всадники - уже все равно.
        Пожалуй, пора. Передовой отряд Хеварда почти прошел и приближался к выходу из ущелья. И прежде чем она успеет досчитать до пятидесяти, сверхбаллисту успеют дотянуть до нужной позиции.
        Ардви попыталась разглядеть из смотровой щели гигантское безобразное сооружение, которое волокли по дну ущелья впряженные кони и люди. Она никогда в жизни не видела действующих баллист, равно как катапульт и прочих боевых механических сооружений, только читала о них в книгах, повествующих о тех давних временах, когда Город городов еще вел войны. Войны были победоносны, поэтому Канон не запрещал рассказывать о них. Но это осталось в прошлом, теперь Дамгаль предпочитал покупать своих врагов, а не воевать с ними… Во время своего прошлогоднего вояжа в Круг галарцы пытались соорудить там нечто подобное, но не успели применить, так что знания Ардви ограничились лишь теорией.
        За «Великим Разрушением» тянулись не менее полутора десятков баллист и катапульт значительно меньших размеров. Издали - ни дать ни взять семейство многоглазов с родителем. Гнездо демонов, не проще ли было собрать всю эту махину из готовых деталей уже в Галаре, а не переть ее из самой Керты? Или в ее устройстве заключена какая-то особая сложность и сборка требует определенных условий? Увы. Этого она уже не узнает. И, ежели повезет, не повезет ей и узнать, как баллиста действует. По крайней мере эта баллиста.
        Она отошла, вынула факел из крепления и швырнула его вниз, в колодец шахты, где стояли котлы со смолой, обогащенной зажигательными смесями, составленными Сангаром. Оттуда донесся как бы тяжелый вздох, и пахнуло жаром.
        Хорошо. Сейчас она нажмет на рычаг, он приведет в движение колеса, занимающие большую часть шахты, и вспомогательные рычаги сбросят из пещер, имеющих выходы в скалах ущелья, каменные снаряды и котлы с горящей смолой… А если они ошиблись в расчетах? Если Сангарова машина не сработает? Ведь испытать ее было некогда!
        Но и ждать было некогда. Ардви решительно повернула рычаг.
        И тут же ее отбросило к противоположной стене. Ардви не удержалась на ногах, и не будь она Проклятой, вряд ли бы дело обошлось ушибами. Не миновать бы сломанных костей, а то и позвоночника. Лежа на каменном полу, она слушала грохот камней и - издалека, очень слабо - крики и ржание.
        - Проклятие… такая отдача… - полубессознательно прошептала она. Но мгновенно опомнилась и бросилась к смотровой щели.
        Одного взгляда было достаточно, чтобы понять - опыт удался. Камни не только разнесли сверхбаллисту, они плотно перегородили ущелье. Пожар внизу разгорался, охватив малые машины.
        Все, дальше! Нечего медлить! Давка и паника довершат работу. Ардви схватила заготовленный топор, ударила по деревянным опорам и единым броском метнулась в соседнюю пещеру. Дальше опоры будут поочередно вышибать друг друга, рушась, и «Разрушение Разрушения» оправдает свое название. Это и было усовершенствование, внесенное ею в замысел Сангара. Хорошо, что в Галаре не хватает металла, и здесь давно научились строить, используя лишь деревянные крепления…
        Тут она увидела Сангара, который лежал, привалившись к лестнице, ведущей наружу.
        - Учитель! Что с тобой? Тебе плохо?
        Он посмотрел на нее остановившимся взглядом.
        - Ардви… мы их убили - тех людей… внизу…
        «Конечно, убили, к сожалению, далеко не всех», - подумала Ардви, но вслух произнесла:
        - Отец! Некогда говорить! Сейчас здесь все рухнет!
        Поскольку Сангар не вставал, она подхватила его и вытащила из лабиринта. Быстро, по-волчьи осмотрелась кругом. Никого не было видно. У подножия горы стоял ее оседланный конь, рядом - второй, запряженный в повозку. Там были сложены ее доспехи и оружие, кроме меча, с которым она никогда не расставалась. Нужно было спешить. Она не верила, что потрясения, угробившего сверхбаллисту, будет довольно для оставшихся в ущелье кертцев. Когда они опамятуются - а они все же воины и должны сделать это быстро, - то направятся к предгорьям в обход либо пошлют скалолазов.
        Сангар был совсем плох. Она уложила его на дно повозки. Он бормотал:
        - Я хотел уничтожить баллисту… только баллисту… и забыл, что там - люди…
        - Потом, учитель, потом. Сейчас нам надо уходить.
        Тем временем у выхода из пещеры показалась Элме. Не зная всех подгорных ходов-переходов так хорошо, как Ардви, она долго проплутала в пещерах и почти упустила Пришлую. Сознание того, что она оставила своих, дезертировала с поля боя, не тревожило ее. Она не допускала и мысли, что Проклятые могут потерпеть поражение. Именно поэтому Элме и покинула их. Для совершенства победы необходимо было уничтожить Пришлую и ее гнусную постройку. Однако Пришлая хитра, она все-таки успела вырваться, и прикончить ее в черном брюхе горы, где ей самое место, не удастся.
        Что же делать? Усиливающийся грохот в глубине горы не пугал Элме - какая Проклятая обращает внимание на подобную глупость? Она ожесточенно прикидывала, успеет ли догнать Пришлую бегом - ведь конь ее остался в предгорье.
        Встав в повозке, Пришлая хлестнула коня и засвистела. Этот свист мог напомнить о ее связи с Крепостью, но Элме твердой рукой отодвинула предательскую мысль.
        Она сбросила лук с плеча, вынула стрелу из колчана и прицелилась в незащищенную спину Пришлой, облепленную взмокшей от пота рубахой. В это мгновение одна из балок, отброшенных гибнущей в пещере постройкой, с силой ударила ее.
        Ардви не оглядывалась. Иначе она могла бы осуществить свою мечту - увидеть действие снаряда из баллисты. Хотя это получилось непреднамеренно.
        На следующий день Элме нашли - мертвую, с перебитым позвоночником. Никто не мог объяснить, как и почему она оказалась у пещеры и что она там делала. Разве что преследовала удалившегося от поля боя врага из Лерада или Керты. Поэтому ничто не помешало воздать ей посмертные почести. Никто не узнал, с какими мыслями она умерла. И предания Круга лишились поучительной истории о Проклятой, наказанной за то, что нарушила один из главных законов общины и впала в ненависть.
        6. Небесная охота
        Лардан, вызванный к войскам после гибели Мантифа, уже знал об успехе действий Сангара и Ардви и решил покинуть Бельторн. Ему было жаль Мантифа, но в глубине души он не мог почувствовать тайного удовлетворения: «Я ведь предупреждал, и вот…»
        Ни горевать, ни торжествовать не было времени. Надо было принимать решения, отдавать распоряжения, и только Лардан успел вникнуть, что происходит на поле боя, как явился новый гонец и сообщил, что Хевард, впавший в неописуемую ярость после гибели «Великого Разрушения» и отрезанный обвалом от своего арьергарда, смял заградительные отряды Эрпа и пробивается к Наотару с востока, правда, Гриан еще удерживает позиции…
        Лардан выругался, потом приказал гонцу разыскать Гейр, что было не так-то просто.
        Согласится ли она? Он уже достаточно знал Проклятых, чтобы быть в этом уверенным. Готелак истощил свои силы, он отступает, каждый профессиональный солдат, тем паче полководец, поймет это. А Проклятые пойдут туда, где опаснее.
        Но Проклятые тоже сражались много часов, и вместо передышки им предстоит новый бросок. Не говоря уж об их малочисленности и о том, что Хевард знаком с образом действий Проклятых и учтет его на сей раз. Не исключено, что, оказывая помощь Гриану, Лардан отправляет Проклятых на верную смерть.
        Так что же? Лардан не собирался себе лгать. Он мог восхищаться Проклятыми, но он не любил и не жалел их, как пожалел бы своих солдат. А их гибель избавила бы его от дополнительных хлопот… Понимает ли это Гейр? Возможно. И уж совершенно точно, что ей на это наплевать.
        Лардан не ошибся. Он уже слышал жуткий свист, которым Проклятые общались между собой, но сейчас он вновь заставил его вздрогнуть.
        Гейр собирала своих. Она не думала. Проклятые не думают в такие минуты. Есть нечто высшее, что выковывается веками, рядами поколений. И не рука владеет оружием, а оружие - рукой.
        Кто мы? Рабыни? Наемницы? Не важно. Ничто в мире не имеет значения, кроме доблести.
        Никто не мог остановить Хеварда. Про него недаром говорили, что в бою он становится безумен - полная противоположность хитрому Готелаку и осторожному Лардану. А теперь вдобавок, когда он не мог полагаться на свои машины, завал перегородил ущелье и отступать было некуда, он шел напролом, и уже Эрп упал, обливаясь кровью, на руки оруженосца. И ничто, никто в Огме, ни демоны Юга, ни облачные змеи, ни другие чудовища, при слухах о которых меркнет разум, не посмели бы встать перед ним. Никто?
        Они вновь явились, подобные демонам, но воины Керты уже знали, что они не демоны, а смертные. Знали это и галарцы. Поэтому, когда Гриан увидел отряд Проклятых - в иссеченных латах, на покрытых пеной конях, - то не стал предаваться бессмысленной радости, а со своими ближними устремился к ним на подмогу.
        Но их встретило странное зрелище. Там, где были Проклятые, сражение стихло. Безмолвно высился в седле Хевард, и только что выпущенная стрела вонзилась в землю у копыт его коня - древний знак вызова на единоборство.
        Гриан хотел что-то крикнуть, но увидел поднятую руку Ауме - жест, призывающий к молчанию.
        Воины обеих сторон отступили, в образовавшийся круг въехали Гейр и Хевард. Поединок предводителей был одним из древнейших обычаев Огмы, но, честно говоря, Гриан не ожидал, что Хевард согласится сражаться с женщиной. Выходит, он в нем ошибся.
        Гриан четко различал лицо Хеварда, бледное, под пылью боя, сузившиеся голубые глаза (явный северянин, явный житель Керты), длинную раздвоенную бороду поверх стальной брони. Навстречу ему Гейр - темнолицая, черноглазая, черноволосая, в черном легком панцире и круглом шлеме. Только одно светлое - белый плащ Старшинства. Она была почти на голову ниже Хеварда, но это было трудно заметить - так горда была ее осанка, так спокойна повадка. Бешенство против холодности, смертный бой - против очередного воинского упражнения. Что опаснее?
        Так было тихо и так напряженно, что почти никому не удалось определить начало схватки. Миг - и уже мечи взметнулись в воздух: тяжелый двуручник Хеварда и прославленный на Юге Кларион Старшей Крепости. Кони грызлись. Хевард шпорил своего, стремясь ударить сверху, но меч его скользил по круглому щиту Гейр, и удар терял на взлете свою смертоносную силу. Однако и самому Хеварду едва удавалось уклоняться от молниеносных, как броски змеи, выпадов Гейр. Для непосвященных - полное отсутствие красоты, лихости и блеска, топтание на месте, бесплодные сшибки и оттолкновения. Для тех же, кому внятен язык меча, - завораживающий танец, игра, полная страшного смысла. Но и среди умудренных опытом немногие могли бы просчитать миг, когда, освещенные отблеском заката, встретились два клинка, и Кларион, перерубив у основания меч противника и в неотвратимом порыве пробив броню, вонзился в грудь повелителя Керты.
        Хевард обвис в седле. Гейр подняла руку с окровавленным Кларионом в знак победы, и галарцы забили мечами по щитам, приветствуя ее. И под этот шум и звон и крики один из воинов Хеварда, немного приблизившись, швырнул в Гейр тяжелое копье, и оно, проломив панцирь, вонзилось ей в левый бок.
        Старшая пошатнулась, но еще не успела упасть, когда Ауме выхватила из руки стоящего рядом галарца топор и метнула его. Бросок был точен - кертец, ранивший Гейр, упал с перерубленным горлом. И в этот миг битва, утихшая было на время поединка, закипела вновь с возрастающей яростью.
        Верная Ранд поддерживала Гейр за плечи. Та коротко выкрикнула:
        - Ауме! - и показала перед собой.
        Все поняли ее, и Ауме, уводя отряд, рванулась в гущу сражения.
        Гейр, стиснув зубы, вырвала копье из раны.
        - Нельзя! - выкрикнула Ранд, но Гейр остановила ее взглядом. Она знала - ее ничто не спасет.
        - Иди за ними, - сказала она. - Я удержусь в седле.
        И она удерживалась до тех пор, пока в наступающей ночи у самых гор не пал штандарт с изображенным на нем горным орлом.
        Гриан, прибывший сообщить о гибели Хеварда и поражении его войска, застал под стенами Наотара благодарственный ритуал, исполняемый жрецами храма во главе с Вакером.
        Готелак не погиб, но отступил за Консивию и просил мира на самых выгодных для Галара условиях. Было почему петь благодарственные гимны. Только некому было вручить меч Закона - лишь теперь Гриан узнал о смерти Мантифа. На церемонии были наизнатнейшие из воинов, возглавляемые, разумеется, Ларданом, а вместе со жрецами прибыл Теулурд. Признаков особой скорби по усопшему королю не замечалось, а появление Гриана с вестью, добавившей яркости торжеству, бурно приветствовалось.
        - Случилось то, чего я не чаял увидеть на старости лет, - вещал Вакер. - Небо над нами прояснилось, и мир снизойдет наконец на истерзанные поля Северных королевств.
        - Под водительством Галара, не забудь добавить, - заметил Лардан. - Вообще же нам предстоит столько, что дрожь пробирает. Нужно немедленно собирать совет девяти благородных родов. Мантиф умер, не оставив наследника, и родственников по мужской линии у него нет. Такого давно уже не бывало в Галаре, но страна не может существовать без правителя. Не должна! Необходимо как можно скорее выбрать нового короля. И Готелак - что он еще замышляет, идя на уступки? Да, кстати, что собираются делать Проклятые?
        - Гейр тяжело ранена, и мало надежды, что она выживет.
        - Это печально. Она воистину знала свое дело. Но ты сам говорил, что они не дорожат собственной жизнью, а ценят лишь доблесть, в доблести ее кто же усомнится?
        - Я непременно опишу их битву и поединок с Хевардом, - сказал Теулурд.
        - Вот видишь? Он прославит ее в веках, чего она вряд ли бы дождалась среди темных крестьян Круга. И потом, возможно, она выживет. Наши жрецы будут молиться за нее… Но, между прочим, они тебе не сказали, какую потребуют плату, помимо молитв? Я тебе с самого начала задавал этот вопрос, а ты не потрудился обеспокоиться. Казна, сам знаешь, пуста. Если только возьмут самоцветными камнями…
        «Лардан - великий воин, а заговорил как люди из Города, - подумал Гриан. - Если бы он возглавлял посольство, а не Тевтат, он бы не проиграл». Вслух он сказал:
        - Они ценят только оружие и лошадей.
        - Конечно, пусть выбирают. Но, если подумать, нам оружие и лошади тоже не шибко помешают. Особенно оружие. А они, ясное дело, на бронзовые поделки не купятся. Ладно, придется вынимать из Готелака взамен души, которая и ему-то не нужна, крупную контрибуцию. А это будет потруднее, чем побить его в поле.
        Он был очень озабочен.
        Гейр уходила как истинная Проклятая - спокойно, без страха, сомнений и просьб. Все произошло само собой, и все свершилось как надо. Жизнь была долгой, и долг перед общиной выполнен. Всему нашлось место - и Служению, и рождению дочери, и победам, и достойной смерти. Те, что были верны ей, находились рядом и сейчас - что же им мучаться? А побеждать страдания тела она научилась давно.
        - Назови наши потери, - сказала она.
        - Девятнадцать ранены, - ответила Ранд. - Шестеро убиты.
        - Кто убит?
        - Хлек, Скегуль, Келле, Элме, Ристиль и Урд.
        - Седьмая будет Гейр, - спокойно закончила она. Потом оглядела стоящих. Спросила: - Где Ардви?
        На сей раз ответила Ауме:
        - Она рядом со своим учителем. Он умирает. Позвать ее?
        - Не нужно.
        Оставалось еще одно незавершенное дело. Назвать преемницу. Выбор ее тоже решился сам собой.
        - Я, Старшая, уходя, называю ту, что станет Старшей после меня. Ауме.
        Все, кроме Ауме, склонили головы в знак согласия.
        - Слушай меня, Ауме. Ты наденешь белый плащ и уведешь Проклятых на Юг. Крепость давно ждет нас. Возьмешь мой меч. Негоже, чтоб такое доброе оружие оставалось в чужой земле. Прислушивайся к советам Ардви, даже если она будет говорить о странном и непонятном, - в Ардви двойная сила - Города и Крепости, и это на пользу общине. Всегда оказывай помощь, если тебя о ней просят. Будь сильнее всех, но не позволяй этой силе унижать чужую слабость.
        И Ауме склонила голову так же, как и остальные.
        Немного погодя Гейр, Проклятая из Проклятых, умерла. И когда Ауме направилась к Ардви, чтобы сообщить ей скорбную весть, та встретила ее на полдороге.
        Так в один и тот же день и час ушли с Небесной Охотой Гейр, победительница в девяти сражениях, и Сангар, старый учитель мудрости из Города городов, изгнанный за ересь, заключавшуюся в утверждении, будто ничто не может помешать свободному человеку быть свободным. И так как умер он, сражаясь на той же стороне, что и Проклятые, новая Старшая Крепости велела сжечь его тело на одном с ними погребальном костре.
        Никто из посторонних не был допущен на тризну. Северяне дали дерево для костра, но собрались вокруг него одни лишь Проклятые, все пятьдесят, оставшиеся в живых. Полсотни женщин, похожих как близнецы лицом, и сложением, и одеждой, но единственную выделял белый плащ. Она подвела к костру черного коня Гейр. Конь - сокровище общины, однако отошедшая Старшая достойна посмертного дара. И новая Старшая собственноручно перерезала горло вороному коню у изножия костра. И держа перед собой окровавленный Кларион, сказала:
        - Сестры-Проклятые! Вы слышали слова Гейр перед ее уходом, завет великой воительницы остающимся. И пусть она, уходя с Небесной Охотой, услышит, как я, Ауме Старшая, над этим клинком и этой кровью клянусь выполнить все, что она завещала!
        Стоявшая рядом Ардви сделала шаг вперед. Впервые глаза были такими же, как у всех Проклятых.
        - Я хотела бы поклясться, как это сделала Ауме. И я не могу. Но я обещаю - вы слышите меня? - что, когда мы вернемся в Крепость и в Круге установится спокойствие, я отправлюсь к морю и узнаю, правду ли говорят древние предания. А потом я поверну своего коня на запад, к Небесным горам, войду в Горный храм, и посмотрим, остановится ли мое сердце от страха!
        Остальные Проклятые молчали, ибо не было в их обычаях слов ни для скорби, ни для радости. Ранд подала Старшей зажженный факел, и все замерли, в последний раз глядя на тела, сложенные на костре - Гейр и Сангар рядом, как не были никогда при жизни, ниже - шестеро убитых Проклятых и мертвый конь Старшей в изножий.
        Потом их сожгли. И пепел развеяли по ветру. А ветер гуляет в Галаре всегда.

* * *
        Гриан приехал попрощаться с Ауме накануне отбытия Проклятых на Юг. Они взяли свою плату из военных трофеев. Плата была не так велика, как опасался Лардан, но из того немногого, что было ими отобрано, Проклятые определили самое ценное, здесь Лардан не ошибся. И теперь они возвращались. Их не удерживали в Галаре. Не то чтобы жители Северных королевств отличались какой-то особой неблагодарностью. Но слишком много им предстояло теперь сделать. В Наотар съезжались благороднорожденные, чтобы решить судьбу государства. Меч Закона ждал своей участи в храме. Гонцы сновали по всем трем королевствам. Наступающая осень, может быть, даст время для передышки. А там - долгая зима, и даже самым отъявленным рубакам из высокородных, утверждавшим, что сражения есть единственное достойное времяпрепровождение, а все остальное - удел женщин, жрецов и простолюдинов, желалось, чтобы она прошла без войны. Проклятых ждал тяжелый переход по западным границам Огмы и, вероятно, новые бои с кочевниками.
        Поэтому поглощенные заботами своих народов Гриан и Ауме не виделись с того самого достопамятного дня, принесшего гибель Хеварду и Гейр. И когда Гриану, приложив отчаянные усилия, удалось наконец вырваться из Наотара, он успел почти к самому отъезду.
        Они отошли в сторону, ведя коней в поводу, пока отряд готовился к выступлению. Ауме молчала. Тень легла на ее лицо. Оно стало более твердым и жестким. Что сделало его таким - печаль расставания? Скорбь по сестре, по Гейр? Не это, вернее, не только это. Ей пришлось много размышлять. Непривычно много. А это тяжело.
        - Вы уходите, - сказал он просто для того, чтобы нарушить тягостное молчание.
        - Мы должны. Мы и так пробыли здесь слишком долго. Круг ждет нас. И Крепость.
        Он знал, что отговаривать ее бесполезно. Но от этого легче ему не становилось. И ей - тоже. Она смотрела на него, и казалось, сейчас скажет: «Я люблю тебя так, что и Служение, и белый плащ Старшинства, и сама Крепость - ничто, и я брошу их и останусь с тобой». И Гриан сознавал, что никогда не услышит от нее этих слов. Самое печальное, что он ее понимал. Ведь и он не говорил ей: «Я оставлю ради тебя службу Галарской короне».
        - Крепость незыблема, - произнес он, - а вот что будет с Галаром - еще неизвестно.
        - Известно.
        - Ты об избрании Лардана? Да, это дело почти решенное, хотя он пока не объявлен королем. Но с этим ему нужно поспешить. Иначе свои права может предъявить Готелак. Он хоть и проиграл войну, но род его весьма знатен, и голоса благороднорожденных способны склониться на его сторону.
        - Королем будет Лардан, - сказала Ауме. - А потом он женится на Свавеге.
        Подобная мысль представлялась совершенно дикой. Эта подозрительная уверенность Ауме…
        - Тебе Ардви сказала?
        - Конечно, Ардви.
        Гриан не имел оснований сомневаться в умственных способностях Ардви, но она, пожалуй, слишком много на себя берет. Каков бы ни был Лардан, но он - и эта змея?
        - Ну, раз Ардви сказала… - начал было он язвить, однако увидел, что та самолично приближается к ним.
        Ардви остановила коня и спрыгнула на землю.
        - Старшая! Начали строиться. Вскорости будут готовы. Твои приказания?
        - А вьюки?
        - Уже, - лаконично ответствовала Ардви.
        Ауме отвернулась, глядя из-под руки на вьючных лошадей. Рядом с ними находились несколько конных Проклятых, а галарские рабочие, сопровождавшие обоз из Наотара, нестройной компанией брели прочь.
        Гриан был раздосадован тем, что Ардви прервала его прощание с Ауме - сперва возникнув в разговоре, а потом и воочию.
        - Ты взялась за предсказания, Ардви? Я не знал, что в Крепости это принято так же, как в Городе.
        Но смутить ее было не так-то легко.
        - В Крепости это не принято. Но мне в последнее время столь часто напоминали о моем городском происхождении, что я решила и сама вспомнить о нем.
        - Ауме рассказала мне о твоих предположениях. Я согласен, что Лардан будет королем. Но со Свавегой - это что, твоя очередная шутка? Она же предала!
        - Да, но заметь, с благими намерениями. А предательство из добрых побуждений быстро забывается. Она останется королевой, он станет королем. И нелегко придется тем, кто помог ему подняться. Тебе, например.
        - Мне?
        - А кому же? Я, тоже подходящая под это определение, своевременно убываю из Галара. Гейр и Сангар умерли. Тот проныра-хронист, что всегда болтался поблизости, может, и вывернется, если будет в своих летописях нужным образом излагать события. На ком же душу отвести? Я знаю, ты мне не веришь. Но у тебя будет время и возможность убедиться. И тогда - добро пожаловать в Круг, Гриан!
        Ауме Старшая привыкла к догадкам Ардви и не удивилась ее словам. Но Гриан продолжал смотреть на нее с подозрением и недоверием. Что эта хитрая горожанка подслушала или разузнала?
        Однако Ардви уже повернула голову, привлеченная новым звуком. По равнине, подскакивая, катилась странного вида повозка.
        - Что это еще за явление? - пробормотал Гриан.
        Человек, сидевший в повозке, успел соскочить на землю и бросился к ним, размахивая руками. И тут Гриан его узнал.
        - Это же Ассари-проводник!
        Тот умудрялся кланяться на бегу.
        - Приветствую благородных воителей Галара и Круга! А я к вам! Новости распространяются быстро для тех, кто держит уши открытыми. И как только узнал я, что в Северных королевствах мир, то сразу со своим товаром…
        Он почти налетел на Ардви, вовремя отскочил и заверещал еще радостнее:
        - Храбрейшая Ардви! Какая удача! А у меня для тебя письмо из родного дома…
        Всю невозмутимость Ардви как ветром сдуло.
        - Что? - рыкнула она. Сильная рука схватила проводника за ворот и рывком приподняла его. - Ты в чем обещался, подонок, или забыл мои слова?
        - Милостивейшая! - прохрипел Ассари. - Ты велела ничего не говорить твоему отцу, и я не нарушал обещания. Но ты ни слова не сказала о своем брате. Вот от него я и привез письмо…
        Ардви молча разжала руку. Ассари быстро вытащил из-за пазухи свиток, который Ардви взяла так же молча, и побежал в сторону, выискивая менее опасных собеседников. Ардви тоже отошла, разворачивая свиток, и оставила наконец Гриана и Ауме наедине. В иное время произошедшая сцена позабавила бы Гриана. Но сейчас ему было не до смеха. И снова он не мог найти подходящих слов, только смотрел в темное от загара и печали лицо Ауме. И услышал ее голос:
        - Я знаю. Ты не можешь оставить Галар, когда он разрушен. Но если Ардви окажется права, то я встречу тебя в Круге. Пусть будет так.
        - Пусть будет так, - тихо сказал он.
        Ардви вернулась к ним. Свиток она засунула за поясной ремень. Лицо ее хмурилось и смеялось одновременно.
        - Мальчишка совсем спятил! Пишет, что в Городе жить стало окончательно невмоготу, а он, мол, изо всей родни один от меня не отрекался… А невелика заслуга - мал был еще! Хочу, пишет, быть как ты, убегу в Крепость. Ну как ему втемяшить, что в Крепости ему делать нечего. Пусть ищет собственный выход… - Она оглянулась. - Ассари уже скрылся? Я тут сгоряча едва не пришибла его…
        - Сбежал, - сказал Гриан. - Он тем и живет, что все время бегает.
        - Да. Но он, может быть, храбрее нас всех.
        - Это он? - удивилась Ауме.
        - Он. Ты не знаешь, чего это стоит - побеждать собственный страх. А ты, Гриан, поспрошай его на досуге о переменах в Городе. Я могу кое о чем догадаться из послания брата, но… Похоже, жителям Дамгала предстоит интересная жизнь, хотя и не стану утверждать, что веселая.
        И, махнув рукой, она вскочила в седло и повернула к своим, более не говоря ни слова. Став Проклятой, она разучилась прощаться.
        Не умела прощаться и Ауме. И лишь мучительно повторяла то, что было ясно и так:
        - Я должна вернуться в Круг. Я - Старшая.
        Он ответил:
        - Все верно. Я не могу последовать за тобой. Я не понимаю загадок Ардви. Но я хочу, чтоб мы были вместе. - Он раскрыл сжатую ладонь. На ней лежал бронзовый знак Крепости, когда-то отданный им Никару и вновь к нему вернувшийся. Никар же пал в последнем бою с Кертой. - Ты оставишь мне это?
        - Мы увидимся, - быстро сказала она. - Не знаю, в каком из пределов Огмы, но мы увидимся. И тогда…
        Через несколько мгновений она уже присоединилась к остальным - белый плащ среди одинаковых черных панцирей. Резкий свист, дробная россыпь копыт - отряд сорвался с места и вскоре исчез из виду.
        Да и были ли Проклятые в Северных королевствах? Ветер развеял золу и пепел погребального костра, и сотрутся следы копыт на земле, и саму землю занесет снегом. Не останется никаких свидетельств, кроме летописи Теулурда, если он расскажет правду и она сохранится в потомстве.
        На то и другое мало надежды.
        Но важно ли это?
        Ибо для мира важны лишь его опоры: меч Закона на Севере и Крепость Спасения на Юге, храм Неба на Западе, опоры же Вечного моря не знает никто.
        notes
        Примечания
        1
        Через него самого, и с ним самим, и во имя его (лат). Заклинание демонов.
        2
        «Мудрец управляет звездами» (лат.). Вергилий.
        3
        Vir - мужчина, virgo - девушка.
        4
        Парламентский билль о правах для католиков (1778) вызвал недовольство лондонской черни, вылившееся в открытый бунт, который разразился 2 июня 1780 г. и был возглавлен лордом Джорджем Гордоном (1751 - 1793). Вооруженные беспорядки в Лондоне продолжались неделю и были подавлены правительством.
        5
        Джироламо Савонарола (1452 - 1498) - монах-доминиканец, проповедник воинствующего аскетизма. Возглавил государственный переворот во Флоренции (1494), способствовал установлению теократической республики. В 1497 г. отлучен от Церкви, впоследствии казнен.
        6
        Перевод М. Лозинского.
        7
        «Золотая легенда».
        8
        «Путеведение».
        9
        «Бей и беги» (англ.).

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к