Перстень для Гелены. Рассказы о любви Ника Дмитриевна Ракитина
        Рассказы о любви: фантастические, фэнтезийные, мистические, сказочные

«Счастье с горчинкой,
        как в море вода,
        но другого мне не дано…»
        Ника Ракитина
        ПЕРСТЕНЬ ДЛЯ ГЕЛЕНЫ
        Рассказы о любви
        Перстень для Гелены
        (легенда)
        - Что ж ты брешешь, Ицка, морда твоя жидовская?!
        - Богом клянусь, вельможный пан, мест нет, паняй велено до замка всех приезжих заворачивать!
        - Продали вы Бога, так им же и клянетесь? - Людвик потянул зыгмунтовку[1 - Зыгмунтовка - сабля.] из ножен. - Да я тебя, гицля[2 - Гицль - нехороший человек.], счас на шматы напластую.
        Он поверх покосившегося плетня оглядел вовсе уж пустой двор придорожной корчмы: какие кони, там и ворона не летала.
        Побитая дождями, почерневшая хоромина на перекрестке еще ничего смотрелась рядом с курганами из торфа и навоза: землянками деревушки, через которую Людвику пришлось проехать только что.
        - Ремней из твоей спины нарезать, вырвирог?! - продолжил бушевать он.
        - Он правду бает, пане! - не то жена, а скорее, дочка трактирщика упала на колени на разъезженную колесами, а после сбитую до каменной твердости глину, на которой и трава не росла. Разметала черные роскошные косы и снизу вверх заглядывала в очи глазами-маслинами. Малые девчонки, державшиеся за юбку сестры, ударились в рев. Было их то ли четыре, то ли пять, и пан Людвик с отвращением подумал, как же Ицке нужно будет извернуться, чтобы обеспечить каждую мужем и приданым в медвежьем этом углу.
        Он громко чихнул от репейной пыльцы и полыни и прочистил могучий нос. Был Людвик из рода Гусь отходчивым и гжечным[3 - Гжечны - вежливый, воспитанный.], чтобы красивая девка, пусть там и жидовка, перед ним на коленях стояла. Поднял красавицу за локти, но поцелуем скоромиться не стал.
        - Ты мне, Ицка, не ври. А паняй велено завернуть, так и скажи. А с какого черта велено?
        Корчмарь запустил руки в пейсы и дернул:
        - Как пан неделю тому преставился… в тоске пребывает пани.
        - Что того, наследники объявятся, - буркнула чернокосая. Ицка зыркнул на дочь сурово:
        - Молчи, Рива. Ступай петуха для дорогого гостя зарежь. Мы все для пана, але ж не ночлега, пробачи (простит) пан, - закланялся в пояс. А Людвик при мысли о петухе изошел слюной. И подумал, что не зря, ой, не зря выдумали предки, что слуцкий парчовый пояс с кистями не по разу вкруг стана оборачивается. Чтобы после трапезы можно было отпустить его на звенящем от сытости брюхе. А надо сказать, пан Людвик Гусь давно уже не бывал сытым.
        Пока он честно служил Сейму и королю, родственники распустили имущество, остаток поглотили судебные тяжбы, и Людвик остался в чем был: не по разу заштопанные кафтан и ноговицы и просящие каши сапоги. А кобыла? Горе, а не кобыла веку мафусаилова. Цыган при виде такой удавился б от жалости. И только оружие пан Людвик держал в порядке, а что за шляхтич без оружия? Оторви да брось. Потому были у него набои в лядунке[4 - Лядунка - патронташ.], аккуратно завернутые в пергаментную бумагу, и шомпол, и кисть, чтобы смахивать с пистолетной полки порох. И запасные кремни с суконками, чтобы не ерзали в замке. И в кожаном подсумке пулелейка со щипцами, и кусочки свинца, и тряпицы, чтобы завернуть пулю, и та не выпала из ствола. Седельные пистолеты торчали из сакв[5 - Саквы - сумки.] по обе стороны седла потертыми деревянными рукоятями, но серебряные и медные части их были старательно начищены и смазаны. А стволами карманного пистолета французской работы так хоть зайчиков пускай.
        А что у прадедовского еще мушкета от излишка пороха разорвало ствол - так делать нечего, на новый не взобьешься. А настоящий пан и с саблей покажет врагу зимующих раков.
        Имелась, имелась при боку зыгмунтовка, отполированная, легкая и гибкая: не сабля - песня, на лету что волос, что шелковый платок рассечет надвое. А что ножны пообтерлись - так соль не в ножнах. И нож хороший у шляхтича был: дедов кинжал, прямой, обоюдоострый, с клинком в две пяди длиной.
        Если уж до конца говорить об имуществе, так были сложены в сумку при седле завернутый в рядно портрет Якуба Кажанова из Этолии, отвечающего за поддержание мужеских сил, и томик «Трышчана и Ижоты», чтобы с дамами утонченную беседу было о чем вести. Сильно ж смешил Гуся тот Трышчан. Какие могут быть аморы к мужику с таким именем! Насчет себя тоже Людвик не заблуждался, что, пусть там и с помощью Кажанова, станут на него девки гроздьями вешаться. Лицо пан имел опухшее, усы вислые, и глаза голодные, как у кота, на весь Великий пост отлученного от сметаны.
        Ну и последнее свое достояние - перстень-печатку из рыхлого тяжелого серебра - носил Людвик на сердечном (безымянном) пальце левой руки, хотя женат отродясь не был. На печатке не вензель, святой крест. И насчет происхождения перстня брали Гуся вечно сомнения. То ли родовой: так когда получил в наследство? То ли даже ямщик, помирая на полесских пустошах, наказал передать жене, а пану Людвику отыскать вдову не выпало… То ли с турецкого пленного снял: так отчего там крест? То ли любка одарила - черт его счас припомнит… А вот не снимается, холера, точно врос в палец…
        Обед настроил пана на добрый лад. Одним нехорошо лишь племя Иудейское - не жрет свинины. А до чего ж к месту был бы при горелке молочный поросеночек: обложенный клюквой и хреном, золотой, истекающий жиром, с анисовым яблоком во рту. И сальце с прорезью, безо всяких тех эуропейских закидонов. Здоровыми ломтями с луком и перцем на круто посоленный ржаной хлеб.
        Хоть и наелся славно Людвик, и пояс потертый слуцкой работы приотпустил, а все равно при мысли о сале залился слюной.
        Ну, на нет и суда нет. Он потеплевшим взглядом распрощался с чернокосой хозяйкой и вышел во двор. Убрал мех с овсом из-под носа свирепы[6 - Свирепа - лошадь.], отвязал ее, тяжко вскарабкался в седло и хотел, было, погонять к той куче камней на окоеме, которую Ицка назвал замком лишь по недоразумению, когда дорогу отважно заступил босоногий парень. По сути сказать, и штанов на нем не было, только посконная подпоясанная рубаха чуть пониже колен. Был паренек весь серый, словно пеплом присыпанный, только глаза чуть голубели с худого лица.
        - Бабка Маланка сказать велели: поезжай прочки, пане.
        Людвик кинул взор на розовеющее небо, на редкие дымы над землянками - и вперился в хлопца:
        - И… мне, что зайке, в кустах ночевать?
        - Не езди в замок, пане, беда тебе будет.
        Ох, как не понравился Людвику этот серый. Глаза моргают, руки колотятся. И все одной ногой почесывает другую. Подозревал в нем шляхтич падучую, вши и чесотку, что не редкость в этом краю.
        - Ну вот же заладил, - сказал он с досадой. - Так может… бабка твоя меня уложит в стодоле какой?
        Парень зачесался и задергался еще сильнее:
        - Что вы, пане! Нас хозяйка со свету тогда сживет.
        - Ну так дорогу не загораживай! - Людвик раздраженно пнул коленями кобылу.
        - Ох, пане… - хлопец сунул руку в нищенскую торбу на плече и протянул Людвику толстую пыльную восковую свечку с хлебный нож длиной:
        - То громничная свеча! Бабка Маланка сказала: коли поедете, так осветите паню, как луна взойдет. Только воском не капните.
        - Давай уже, - понимая, что иначе не отделаться от дурачка, разве только силой, Людвик сунул свечку в сумку при седле. - До замка далеко ли?
        - Верста с гаком будет.
        Парень поклонился и сбежал. А кобылка полегоньку затрюхала к холодной каменной громаде. С дороги Людвик в сумерках съехать не решился, опасаясь, что лошадь поломает ноги на кочках да кротовых норах. А того пуще, увязнет в трясине - сильно луг по сторонам большака напоминал болото. А путь вился вдоль реки, как ужиный хвост, и гак, помянутый парнем, растянулся версты на две, когда наконец подъехал странник к подъемному мосту, казалось, навеки спущенному и вросшему в топкий берег по сю сторону заросшего ряской оборонного рва.
        - От кого там лишенько принЕсло?
        Баба в намитке[7 - Намитка - головной убор замужней женщины.], пошуровав палкой, полоскала с моста обширные подштанники с гульфиком. По другую сторону тощий парень в серой рубахе и подвернутых штанах шлепал по воде с топтухой[8 - Топтуха - рыболовная снасть.]. Он поднял голову и глянул на Людвика с затаенной тревогой.
        - Я странник, приюта ищу.
        Баба обтерла о юбку красные клешни:
        - Так пожалте в хату, паничок.
        И Гусь с ужасом подумал, что ежли это пани, он на ночь в замке не останется. Лучше уж под вербой куковать.
        Но баба уже приглашала гостя за собой, и отступать было неловко и постыдно.
        Внутри было то, что замку положено: и высокие своды, перекрещенные просмоленными от древоточцев балками; и точеные ограды галерей. И занавеси паутины; и зубчатые штандарты, закопченные и пропыленные настолько, что гербов на них уже не разберешь. И два - иначе не скажешь - трона на помосте с пологими ступенями; и очаг во всю стену, в котором можно целиком запечь лося. И крытые тростником каменные полы…
        И пронизывающий холод: продирающий поясницу, кусающий за пальцы; и сквозняки - отчего обитатели замка и летом ходят в шубах, а на старости лет страдают от ревматизма и радикулита.
        Но когда пани вышла навстречу, Людвик забыл обо всем.
        Может, она не пришлась бы по вкусу столичному хлыщу, вертопраху, жертве моды, а для Гуся так в самый раз. Настоящая провинциальная красавица, у которой, где надо, тонко, где надо - пухло и ядрено. Такую посади на скамью на орехи: что там скорлупа - скамейка хрустнет.
        Росточку была пани - Гелена, как подсказала баба с бельем - невеликого, но держалась справно, гордо, спина прямая, плечи развернутые, покатые и чуть тяжеловатые, если для юной девицы. И бедра крутые, тяжелые; и груди наливные, скромно прикрытые прозрачной вставкой из табина.
        А талия - двумя ладонями обхватить.
        Убор стародавний несла на себе гордо, как королева. А на голове, прикрывая черные косы, рогатый «кораблик», укрытый вуалью. Вуаль Гелена приподняла, дерзко сверкнула зеленоватыми глазами из-под густых ресниц и дала приложиться к белой пухлой ручке, унизанной перстнями и браслетами - старинной местной работы, уж в этом пан Гусь понимал.
        От пани пахло пудрой и крахмальным бельем, приятно пахло.
        Она вежливо поздоровалась, спросила об имени и роде гостя и предложила на выбор ужин или баню сперва.
        Поскольку Людвик отъелся у Ицки в корчме, то выбрал баню. Посетовал только, что перемены в одежде не имеет. Пани Гелена сказала, чтобы гость о том не беспокоился.
        И вправду, кунтуш[9 - Кунтуш - кафтан.] с меховым воротником был теплым и чистым, а что давно уже вышел из моды, так и трасца с ним. Такие лет по сто хранятся в сундуках, переложенные пижмой и полынью, и хуже не делаются…
        Рубаха аж трещала от крахмальной свежести…
        А сапоги, выбив пыль, Людвик оставил свои. Возьмет завтра кусок кожи и дратву да залатает.
        Ужин тоже был выше всяких похвал. И прозрачная, ровно слеза, горелка, и красный огненный борщ, и лисички, и огурцы, и хрусткая белая капуста, политая растопленным маслом…
        За едой разговорились. Пани жаловалась, как ей пусто в огромном замке и одиноко без мужской защиты, когда пан пошел и даже детушек ей не оставил.
        - А ведь сколько молились об их рождении… И к Ивенецкой Панне паломничали, и к Ченстоховской даже… босиком вот этими ножками… - Гелена подняла на Людвика огромные прозрачные глаза. - И к мельнику в Хвойники.
        - Гэпс, - Гусь в ошеломлении не донес стакан до рта. - А при чем тут мельник?
        Пани сверкнула очами:
        - Так в округе каждый знает: лечит он от бесплодия. Как съездит к нему какая - вот тебе и ребеночек… Зигмусь был против, так я тайком…
        Она обратила к тарелке заалевшее лицо и больше об этом не говорила.
        После ужина осоловевшего гостя провели в спальню - здоровую, сводчатую, темную, с огромным ложем под пыльным балдахином. Служанка поставила на столик у постели свечку и быстро вышла. Людвик собирался уже лечь, как объявилась хозяйка. Мило извинилась; забравшись с приступочки, уселась на разобранную постель «проверить, не жестко ли». Притоптывала ножкой о ножку в обрезанных белых валеночках с вышивкой, вся такая теплая, сдобная. Шаль нарочито сползла с плеч; и груди под сорочкой хотелось примять, как вынутый из печи каравай - встанет ли.
        - Так он точно не обручальный? - скосилась Гелена на перстень Людвика.
        - Пусть пани поверит, да и черт с ним.
        И опрокинул женщину на постель.
        Гелена и стонала, и кричала; и драла, что та рысь, спину когтями. И волновалась под ним, как разбушевавшееся море, и сам Гусь скакал парусником на ее волнах, всадником на понесшей кобыле, сжимая руками и коленями, впиваясь губами, так что старинная тяжелая кровать под коханками скрипела и ходила ходуном. Но не пали в грязь лицом стародавние мастера - выдержала. И Людвик наконец отвалился, ровно насосавшийся клещ, сытый, довольный, счастливый. Ухнул в перины и хотел только одного - спать. Но среди ночи тело возжелало своего: видать слишком много хватил пива и сладкой романеи за ужином. Выскочил в коридор да едва за угол забежать успел.
        Там его и перехватила за плечо баба, занимавшаяся вечор постирушкой, она же ключница. Так и хотелось ее гнусно изругать, да Людвик вгрызся в язык, затягивая гашник[10 - Гашник - шнурок на штанах.]. Она же завидуще шипела в ухо:
        - Думаешь, Геленка на тебя зарится? Думаешь, под венец поведет?
        Вообще-то Людвик так и думал в потаенных мечтах, потому дернулся, выбираясь из ухватистых пальцев.
        - А хрена тебе! - завизжала ключница. - Она о майне печется, что от Зигмуся получить. Она ж бездетная, тут как родичи набегут, трасца[11 - Трасца - лихорадка; тут - аналог русского «хрен».] ей, а не майно[12 - Майно - имущество.]. Так она по старому обычаю тебя, дурня, в дом и залучила. Как понесет - будет дитенок наследником мертвого пана считаться. А тебе дулю да пятой под зад.
        Людвик замахнулся, да счел невежливым тетку бить, повернулся и в спальню ушел. Еще и бродил по замку пол ночи, заблудившись в расстройстве.
        - Геленка!
        - А?
        - Скажи мне, ты со мной заради наследства?
        Она резко проснулась и села:
        - А кто тебе сказал?
        Не стал темнить Людвик. А хозяйка замка, поправляя густые волосы, сердито бросила:
        - Вот же стерва завидущая.
        И на деле доказала Гусю, что не только в имуществе дело.
        Потому утром он заспался и проснулся от диких криков снизу, смогших пронзить даже толстые замковые перекрытия.
        - Убилася! Вой, убилася!
        Гусь пощупал рукой - Гелены рядом не было, только перины да подушки хранили вмятину от тела. Людвик, поплясав, натянул ноговицы и, растрепанный, кинулся вниз.
        Посреди парадной залы выла и визжала молодуха, пробуя рвать на себе волосы.
        Гусь отвесил ей пощечину. Баба заткнулась.
        Из учиненного допроса он узнал, что ключница Ганна пошла поутру в погреба за капустой. Лестница там старая, повыбитая, крутая, так еще и мхом поросла, вовсе скользко. И сколько раз наказывали Павелку тот мох ободрать… Видать, Ганнуся поскользнулась, за стену не смогла уцепиться, полетела да об держку факела головой. Паня уж и злиться начала, что ее нет. С утра госпожу на соленое потянуло. Послала Павелка с Доротой, Дорота - это вот она, кухарка. Ну, и Ганнусю нашли. Совсем мертвую.
        - Надо властям сообщить, - заикнулся Людвик.
        Но тут подошла сзади Гелена - Дороту ветром сдуло.
        - А чего сообщать? Что дура-баба под ноги не глядела? Съездит Павелек за ксендзом, отпоет.
        - Так может, тогда в часовню ее? Есть тут у вас часовня? - Людвик расправил плечи, готовый услужить любезной. Та замялась и сказала идти завтракать.
        Квашеная капуста на столе была.
        Людвику на нее и смотреть не хотелось, а пани ела так - трещало за ушами.
        После завтрака Гусь отловил Доротку, поблагодарил за вкусности, да и спросил в лоб, что нехорошо с часовней.
        Баба побледнела, но после под большим секретом призналась, что пан покойный перед самой своей смертью там буйствовал. И как вошли к нему - жутко стало. И надо бы часовню вычистить и освятить, да у пани руки не дошли, больно уж она по мужу убивалась. А может, тоже боится.
        Замучило Гуся любопытство. И поскольку окованные железом двери в каплицу, похожие на крепостные, были надежно заперты, полез он на каменный фундамент и заглянул сквозь разбитое витражное окно.
        И хоть повидал шляхтич в своей жизни немало, сделалось ему нехорошо, и он трижды перекрестился, уязвленный таким надругательством над верой.
        В часовне и вправду буйствовал сумасшедший: иконы и хоругви сорваны, статуи святых опрокинуты и побиты; тяжелые скамьи ободраны и нелюдской силой сдвинуты с мест. Все в бурых пятнах, словно разбрызнута кровь. И - Людвик напряг зрение и смог углядеть на полу сквозь легкий еще слой пыли между скамьями - кровавый отпечаток здоровой собачьей лапы.
        - А что, - пристал он снова к Дороте, - собаки у вас есть?
        - Были две своры, але ж, как пан женился, так продал, - охотно отвечала кухарка. - Пани до собак ласки не имела. Вроде как в детстве гончая ее напужала до икотки.
        Людвик отметил этот факт и забыл. Гелена! Словно черти отбили шляхтичу разум. Он все ждал ночи и волновался, как мальчишка: придет - не придет?
        Пришла.
        Якуб Кажанов и на этот раз не подвел: Людвик мужеского естества не посрамил. Да с такой женщиной и у мертвого встал бы.
        Гусю б отвалиться удовлетворенному, обнять сопящую Геленку да спать до свету, просыпаясь только для ласк да естественных причин. Нет, что-то подзуживало, шевелилось, как уд в штанах. Мерещилось то залитое кровью лицо Ганнуси-ключницы, то отпечаток собачьей лапы в часовне.
        Людвик не выдержал, тихонько встал да засветил громничную свечку.
        Вместо Геленки, вместо красавицы Геленки, у которой, где надо, пухло; где надо, тонко; которая может мужика живцом довести до рая, лежала в постели волчиха.
        Рука Гуся дрогнула, воск капнул на слюнявую морду.
        Волкодлачка с воем вскочила.
        Гусь выстрелил в нее, схватив пистолет с прикроватного столика. Да только разъярил еще больше и зря потратил заряд. Рана на серой груди на глазах затянулась. Людвик выхватил зыгмунтовку. Полоснул крест накрест. Толку чуть. Зубы клацнули у щеки. Ему бы кинуться к двери - да где она, дверь?
        Извернувшись, Гусь закатился под ложе, ужом пополз в глубину, громко чихая от пыли.
        Он знал, что даже с утра, оборотившись женщиной, Гелена его не выпустит. Видать, и муж прознал, отбивался от нее в часовне…
        Волосы на голове шляхтича встали дыбом. В темноту под кроватью светили зеленью волчьи глаза. Зверя можно смутить взглядом в упор, но то ж не зверь, чудовище, паскудящее божий свет. А Гелена не лежала спокойно. Сперва попыталась достать его лапой, как кошка мышь, в зловещей тишине клацнув когтями о каменный пол. Потом полезла под ложе башкой. Гусь, выдыхая, втягивая брюхо, отполз к стене и замер, порадовавшись, что успел исхудать с голодухи. Гелене корпулентность помешала продраться следом. И волкодлачка заметалась по спальне, опрокидывая мебель и раздирая в клочья ковер. Запрыгнула на постель, разметала белье и перины, хрустнула мордой по доскам, но взорвать их не смогла. А Людвик лежал, прижатый так, что не вздохнуть; думая, что так позорно и умрет под кроватью, пока мимо бродит зверь рыкающий. От пыли свербело в носу и мучительно хотелось отлить. Вот же холера!
        Он вытер нос, приложив перстеньком, и тут вдруг припомнилось с отчаянной ясностью загнанное в самые глубины памяти, казалось, напрочь позабытое:
        - А она пригожая была, деду?
        - Ой, какая пригожая… валашка. Косы черные, очи синие. И любились мы с ней…
        А потом стал тревожить округу огромный волк. Пули зверя не брали, даже серебряные. И надоумил кто-то деда вырезать на пуле крест. Он убил волка, а потом оказалось, пристрелил собственную жену. Когда подбежал - она еще дышала. И пригрозила, что отомстит.
        Из пули, что убила оборотня, велел дед сделать перстень и отдал внуку со словами: «Не сгинет наш род, покуда ты его носишь с Паном Богом и верой в душе».
        Это только сказывается долго, а всплыло мгновенно, будто раскрутилось в голове. Толчками, на выдохах бросал Гусь тело вперед. Проследил, что поделывает Гелена. Подивился, что свеча на столике не погасла, и кончиком зыгмунтовки дернул к себе пояс с лядункой.
        Подскочила волчиха, обдала зловонным духом, снова зубы клацнули у щеки. Но Гусь, оберуч оттолкнувшись, уже скрылся в своем убежище. Выдохнул, отполз подальше на пузе и принялся заряжать. Он прочистил широкой ствол, обмахнул полку; поставил курок на предохранитель. Подумав, насыпал пороху вдвойне, понадеявшись на крепость ствола да на свою удачу. И дернул с пальца перстенек.
        Гусь крутил его и рвал, а волчица в яростном желании достать врага точилась под ложе, лезла серой башкой, вонюче дышала. Руки у Людвика тряслись, глаза заливало потом и то и дело отирал он грязное лицо. А потом со всей дури тяпнул себя за палец.
        По крови перстень соскользнул легко, как по маслу. Гусь скомкал в кулаке мягкое серебро, завернул в тряпку и с помощью шомпола протолкнул в ствол. У горла гулко колотилось сердце. Зубами он разодрал еще один бумажный патрон и, извернувшись, распорошив половину, насыпал немного на полку. Опустил огниво, поставил курок на боевой взвод и с молитвой выстрелил.
        Волчица всхлипнула. Ее откинуло назад, и Гелена больше не встала.
        Людвик выковырял горячий мятый перстень у нее из глаза, обтер, сунул в лядунку. И какое-то время сидел, приходя в себя. Краем простыни отер лицо и руки и стал собираться. Он почему-то знал, что дворня не сбежится на выстрел. Да и перекрытия вон какие: хоть из пушек гаси.
        Шляхтич глубоко вздохнул. Видать, не суждено ему за бабкины грехи семейного счастья, да и Бог с ним. Людвик перекрестился и, переступив волчицу, вышел из спальни, не оглядываясь.
        Служба доставки
        На рассвете приказ епископом дан,
        И слуги торопятся в порт,
        И уже через час ни один капитан
        Не посмеет нас взять на борт.
        (Башня Рован)
        И белые письма, как голуби, будут биться в твое окно…
        Первая суббота июля 14… года выдалась на удивление жаркой. Солнце почти укатилось за остроконечные крыши маленького приморского городка, но жестяная кровля над камерами на верху тюремной башни накалилась так, что под ней невозможно было дышать. Не Пломба[13 - Пломба - искаженное plumbum - знаменитая венецианская тюрьма под свинцовой крышей, где заключенные задыхались от жары и ядовитых испарений.], конечно, но что-то вроде. И оттого тюремщик, одержимый всеми недугами приближающейся старости, а кроме того, переевший и принявший на грудь не один жбан пива, клевал носом, и думать не думая стеречь своего, как он выражался, «постояльца». Тем более что последнему, еще месяц назад почтенному негоцианту и видному мужчине Юргену Гессе, а ныне осужденному еретику, оставалось жить одну ночь. И мало ли, что он, этот Юрген, кричал в запале, будто сбежит из тюрьмы. Разве что у него отрастут крылья, как у нетопырей или той совы, что поселилась на чердаке и лопает тюремных мышей и крыс. Или он уплощится так, что сумеет пролезть в окошко - оно без решетки, конечно, так насквозь и руку-то просунуть трудновато… А
потом еще нужно спустится с шестидесятифутовой высоты… Связав веревку из простыней? Будто узникам положены те простыни! Тюремщик ухмыльнулся сквозь дрему. Или парень вымолит у дьявола, своего хозяина, пилку, чтобы перепилить сначала кандалы, а потом засов? Мысль была неуютная, тюремщик поежился и, нащупав ключи у пояса, вздохнул облегченно. Долго смертнику придется в таком случае мучаться, за ночь не управится, пожалуй. Кроме засовов и навесных замков есть еще и решетки, и стража на каждом ярусе и у выхода. А еще холодное железо противится колдовству.
        Словом, ерунда все это. «Постояльцы» перед казнью или молятся, или впадают в прострацию, или буйствуют, но за всю тюремщика долгую жизнь из башни не сбежал ни один. Этот Юрген так вовсе помешался, променял последний обильный ужин - поросенка с хреном и бутыль недурного мозельского - на кисть и плошку вапы, которая, признаться, тюремщику ничего не стоила. Пришел да и одолжился у соседского мазилы[14 - Мазила - старинное название художника.] без возврата… И зачем господину, гм, Гессе эта краска? Малевать на стене свой предсмертный портрет? Или писать прощальное письмо? Тюремщик, случалось, читал такие, выцарапанные на стене, намазюканные куском известки, а то и собственной кровью. Иногда и впрямь всплакнешь, вдумавшись. Самые-самые он просил мальчишку, тюремного писца, заносить в особенную книжицу, и не даром, между прочим.
        Не будь столь одолеваем ленью да загляни в дверной глазок, тюремщик и впрямь бы вообразил, что смертник сошел с ума. Вместо чтобы рыдать или молиться, господин Гессе, гремя кандалами и волоча за собой звякающую цепь, очистил часть пола от мышиного помета, гнилой соломы и прочего мусора. И теперь рисовал на нем торопливыми - чтобы успеть до захода солнца, пока еще что-то видно, - но четкими линиями парусник. Рисовал с немалым знанием дела, и как живая, под кистью возникала крутобокая северная карака: взятые на гитовы[15 - Взятые на гитовы - свернутые и привязанные к реям.] прямоугольные паруса на фок и грот-мачтах и латинский[16 - Латинский - косой парус.] на наклонной бизани.
        Густая сеть такелажа с утолщениями-блоками…
        Корзинки - «вороньи гнезда» - для впередсмотрящих на клотиках[17 - Клотик - верхушка мачты.] первых двух мачт…
        Длинные вымпела…
        Два якоря по бортам и третий на бушприте, служащий для торможения и разворота при швартовке…
        Полубак, поднимавшийся вдоль форштевня и украшенный статуей-галеоном…

…Известный всей Европе гномон[18 - Гномон - солнечные часы.] на ратуше после захода сделался бесполезным, но колокола на колокольнях многочисленных церквей исправно отбили сперва девять, потом четверть десятого… Все земные звуки сделались далеки и приглушенны, и только отчетливо слышалось щебетанье ласточек, режущих острыми крыльями вечернее небо. Заключенный ждал, обмирая, чувствуя, как с каждым ударом колокола истончается надежда.
        Вот уже десять…
        Вот половина одиннадцатого…
        Юрген пожалел, что даже масляной плошки не имеет, чтобы взглянуть: вдруг крыса, пробегая, стерла или размазала рисунок. А когда камеру под крышей осветило призрачное сияние, узник подумал, было, что это всходит луна. Только света оказалось слишком много, чтобы пробиться в узкое окно. Юрген потер глаза. Зеленоватое призрачное сияние всплыло из пола, залило стены, добралось до стропил и изнанки шатровой крыши. Тени перечеркнули пространство, которое сделалось четко видимым, но колеблющимся и неприятным. А потом узник с удивившей себя же прытью метнулся в сторону от острого клотика, вспоровшего пол.

…Источенные шашелем реи…
        Лоскутья парусов…
        Черный, точно грех, бегучий и стоячий такелаж…
        Смертник дергался во всем этом, как мотылек в паутине, насколько позволяла цепь, пока не сдался, дав насадить себя на булавку смертного холода. И очухался, стоя на коленях; будто в патоке, до середины бедер увязнув в призрачной палубе. Весь корабль в камеру не вместился. Но криков за стенами не раздавалось, значит, видение было явлено одному Юргену. Звякнув кандалами, осужденный вытер со лба холодный пот, разбив глухое молчание. Он теперь уже сомневался, что лучше - отдаться воле призрачного корабля или сгореть на костре на рассвете воскресенья.
        - Там тепло, по крайней мере… - пробормотал он.
        - Служба доставки. Четвертая слушает. Письмо? Посылка? Устное сообщение? Оплата наложенным платежом, наличными, карточкой, электронными деньгами, банковским переводом?
        - Вытащи меня отсюда!
        Крепкая рука выдернула его из липких объятий палубы. Доски оставались гнилыми и скользкими, но уже не засасывали. Узник стоял все еще на коленях, тяжело дыша, пробуя руками оттянуть железный обруч на поясе.
        - Да не отсюда! То есть… я хочу, чтобы меня вообще отсюда вытащили! Из тюрьмы. И из города. Черт!.. Спасибо.
        - Пожалуйста. Подобные услуги мы не оказываем.
        При свете болотного огня, испускаемого кораблем, Юрген во все глаза уставился на гостя. Вернее, гостью.
        Была она внешности самой заурядной; пожалуй, в дни своей славы господин Гессе не удостоил бы такую взглядом. Лицо плоское, нос длинный, глаза темные, волосы черные и жесткие, спереди взбиты надо лбом, сзади собраны в косу. И тело как стиральная доска, запрятанная в глянцевый черный мешок.
        - Тебя как зовут?
        - Четвертая.
        - Человеческое имя у тебя есть? Данное при крещении?
        - Нам не рекомендовано… Жанна. Ван Страатен.
        Юрген перевел дыхание. Хоть фамилии совпадают, на том спасибо. Хотя, какое ему дело до фамилии, вытащила бы только!
        - Ну так что, Жанна ван Страатен, давай отсюда уматывать?
        - Подобные услуги мы не оказываем. Так будете передавать корреспонденцию?
        - Погоди, - Юрген уселся, насколько вышло, удобнее, мрачно громыхнул кандалами. - А как же насчет мыса Бурь? И одного старого сквернавца и богохульника, поклявшегося не спать и не помирать, пока не обогнет этот мыс? И, черт меня дери! Впервые слышу, чтобы Летучий Голландец развозил почту!
        - Существуют три версии данной легенды, - сообщила девица, глядя себе в ладонь. - Если вам интересно.
        - Клянусь небесами голубыми и черными!

«Да чтоб ты сдохла, - подумал про себя Юрген. - Меньше часа до полуночи, после третьих петухов призраки тают, а ты разводишь… турусы на колесах. Связать бы тебя! Да поди ж пойми, как управлять бесовской лоханью»…
        - Начальную версию вы сами изложили только что. Летучий Голландец лишился возможности умереть и с дьявольским упорством гонит и гонит свое судно вокруг африканских берегов. Но, пока стоит свет, мыс Бурь ему обогнуть не дано. Лицезрение Голландца, кроме того, предрекает смерть всем встречным кораблям.
        - Ага. Вот только если они все погибли, то кто же об этом рассказал?
        Девушка улыбнулась, став вдруг почти хорошенькой - портил ее теперь лишь гнилушечный мертвенный свет.
        - Раз в семь лет Летучему Голландцу и его экипажу дозволяется сходить на берег. Ровно на сутки, с полуночи до полуночи. И если он найдет женщину, которая сохранит ему верность последующие семь лет, то проклятие спадет.
        Тут она почему-то покраснела.
        - Ну, и последнее. Время от времени, подплывая к встречному судну, с борта Летучего Голландца перебрасывают мешок с письмами с просьбой доставить его на берег. Тех, кто из страха и суеверия швыряет мешок в воду, ждет гибель; для тех же, кто соглашается - плавание проходит благоприятно и при попутном ветре. Правда, по факту выходит, что все адресаты давно мертвы…
        Жанна засмотрелась поверх палубных надстроек, сквозь тюремные стены, и Юргену отчего-то стало ее жаль. Хотя прежде всего стоило жалеть себя.
        - И ты такой вот почтальон?
        Четвертая вскинула голову:
        - Да, я почтальон. Мы передаем вести родным от тех, кто оказался на самом краю, кому грозит гибель. Мой корабль настроен на таких, и мы всегда оказываемся в нужное время в нужном месте, чтобы забрать последнее письмо, или посылку, или что-нибудь еще, что они пожелают передать. А плата соразмерна поручению. Что в этом плохого?
        - Да ничего.
        Юрген вздохнул.
        Опять стало тихо-тихо, только где-то далеко внизу выла собака. Если воет, голову опустив к земле - значит, на покойника, если задрала вверх - к пожару. А у Гессе с утра сразу и то, и другое. Ну, бедный песик, хоть ты разорвись…
        Похоже, Жанна заметила его улыбку.
        - А вы… за что вы сюда попали?
        - Угораздило брякнуть спьяну, что Земля круглая.
        - А она что, квадратная?
        - Ты… это умникам из магистрата скажи. И святошам. Хотя лучше не надо, - Гессе яростно почесал сгиб локтя. - Чревато. Хочешь, я расскажу тебе еще одну легенду?
        Жанна кивнула.
        - Однажды я встретил гадалку в портовом кабаке, лет сто назад, - усмехнулся, видя расширившиеся глаза собеседницы, - ну, может быть, десять. Время в тюрьме идет вовсе не так, как на воле. Так вот, это была совершенно мерзостная старуха. И воняло от нее похуже, чем вот сейчас от меня… или твоего коры… судна. Гнилой рыбой и еще чем-то отвратительным, может быть, старостью. И ее все гнали от своих столов и засыпали оскорблениями. А я заглянул ей в глаза… и угостил вином. Не самым лучшим, конечно, но в том кабаке лучшего-то и не было.
        Юрген с сожалением вспомнил о той бутылке, которую пришлось пожертвовать тюремщику. Поросятина, хрен с ней, жесткая, а вот выпить бы сейчас не помешало. Интересно, ему позволено последнее желание, или отделались прощальным ужином?
        Девушка слушала, затаив дыхание, что узника несколько взбодрило.
        - В общем, старуха мне рассказала одну легенду. Когда тебя должны казнить, когда наступает самый край, когда спасения уже нет, нужно нарисовать на полу тюремной камеры лодку, корабль. Тогда он обратится в настоящий и увезет тебя к свободе. Для него не препятствие ни стены, ни цепи, ни стражники. Главное, успеть до полуночи… Я думал, она мне солгала. Посмеялся и забыл. А сегодня вспомнил.
        - Тебя… вас должны казнить?
        - На рассвете. Отличная приправа к воскресенью. Я бы предложил вам глянуть в окно, чтобы увидеть помост с дровами… Но оно слишком высоко. А на плечах я вас не удержу… сейчас.
        Юрген замолчал. Жанна подошла и села рядом. Пахло от нее не затхлой водой и плесенью, а цветами.
        - Я не могу, - с безнадежностью в голосе проговорила она. - Существуют правила…
        - И исключения из них. Вот что! - осененный мыслью, он ухмыльнулся во весь рот, притянув Жанну за плечи. - Пересылают же свежую малину к королевскому столу… Живую рыбу… и даже лошадей. Давай пошлем по почте меня!
        Гостья икнула. Глаза у нее сделались совсем круглыми - как у совы, что жила на стропилах и всю прошлую ночь громким уханьем мешала Юргену спать.
        - А об оплате потом договоримся. За мной не пропадет! Хочешь, векселем, а хочешь, этими… тронными деньгами, - он сжал в руке ее теплые, податливые пальцы.
        - Но адресат!
        - А где живешь ты? Вот и пошлем туда. Давай договор, - напирал Гессе деловито, пока Четвертая не передумала. - Подписывать кровью?
        - Не-а, - она, словно сонная, повертела головой. - Введу в корабельный компьютер.

* * *
        Укладываясь в длинный, обитый мягким ящик для перевозки животных, почти погрузившись в благодатный сон, Юрген спросил, не сдержав прирожденного любопытства:
        - А ты Летучему Голландцу кто? Дочь?
        - Внучка.
        - А он сам?
        - Дедушка разводит тюльпаны в Антверпене.
        Рука Жанны отдернулась от его щеки. Крышка поехала, закрывая от бывшего узника залитый призрачным светом трюм. И тут же колокола на колокольнях многочисленных церквей стали торжественно и мрачно отбивать полночь.
        Тень ангела из Домреми
        В ночной корчме за закрытыми ставнями дым стоял коромыслом. На сдвинутых столах валялись неопрятные остатки трапезы и пара дворян, упившихся до положения риз, коптили каганцы и сальные свечи, растыканные без порядка и лада, плавали в лужах осколки расплющенных кувшинов. Какой-нибудь юный священник так представил бы ад, но пировавшие в корчме люди были лишены воображения. Они уже дошли до состояния, когда хочется любить всё, что движется, а плотская сила ему не соответствует… Не надеясь на последнее, и жена, и дочери хозяина, и служанки внезапно исчезли. Английская оккупация приучила всех быть осмотрительными. А кто осмотрительным не был, тот плохо закончил… Впрочем, темноволосый великан-рыцарь, одетый с ног до головы в черное, с волосатыми кистями огромных рук, торчащих из тесных рукавов, и с бледным лицом, заросшим иссиня-черной бородой, особенно страдать и раздумывать по поводу женщин не стал, а просто сходил в овчарню, выломал двери и принес, держа попарно за ноги, белую ярочку. Плюхнул на стол.
        Кто в состоянии был еще что-то соображать, придвинулись, глядя, как овечка ерзает между объедками и опивками черными тонкими ножками. Сам же великан расстегнул гульфик и навалился на ярочку, вцепившись могучими пальцами в кудрявое, кисловато воняющее руно и, подтягивая блеющую животинку к себе, ритмично задвигался, точно высаживал тараном ворота. Окружающие столы дворяне громко дышали, держась ладонями за чресла.
        Черноволосый, похожий на ангела, паренек, которому едва минуло шестнадцать лет, навалившись грудью на стол, жарко выдохнул чесноком и вином:
        - Грешно с бессловесной тварью, надо… вот…
        Он пальцами зачерпнул розовое бургундское вино из кувшина и окропил испуганно блеющую овцу:
        - Во имя овса, и сена, и винного духа… нарекаю тебя Жанна, - шутка казалась упившемуся мальчишке смешной, и он громко хихикал, брызгая в овцу вином.
        Великан оторвался от любовной утехи.
        - Гаденыш!
        Не приводя себя в порядок, он прыгнул на паренька, уронив того за скамью. Жилистые руки сомкнулись у мальчишки на горле.
        Великана потянули за плечи, но это было все равно что раздвинуть окованные железом створы запертых крепостных ворот. Мальчишка молил жалким взглядом то ли о снисхождении, то ли о желании оправдаться.
        - Жиль! - завопил один из собутыльников. - Отпусти его! Видишь: он не может говорить.
        - Пусть оправдается! - нестройно подхватили другие, темным разумом не желая, чтобы забава превратилась в смертоубийство. Великан разжал руки.
        - Так зовут мою сестру, - прошептал дворянчик бескровными губами и стал тереть шею.
        - Тогда я женюсь на ней, - Жиль дернул алыми губами. - У меня сейчас как раз нет жены.
        Таким образом инцидент был исчерпан, и когда дворяне уже договаривались об очереди на удовольствие и тянулись к собственным гульфикам, Жиль поймал овечку, сбежавшую в угол, за ногу и со словами: «Ненавижу, когда мою женщину бесчестят другие», - наискось вбил нож ей под горло.

* * *
        У меня не было богатых нарядов и драгоценностей, но немногие наши служанки твердили, что я диво как хороша. Белая кожа, гибкий стан, густые черные волосы, укрывавшие меня вьющимся плащом ниже колен, когда я их распускала. Мы были бедны, но братья подвизались при дворе, и потому я смела надеяться на знатного жениха. В смутных мечтах он приходил ко мне: стройный шатен с очаровательной улыбкой, и мои губы, похожие на спелую вишню, невольно улыбались в ответ. Я и вообразить не могла, какая судьба меня на самом деле ждет. Младший брат Анри, похожий на ангела, нашел мне жениха. Граф Жиль де Рец был видным рыцарем в войске Девы, снявшей осаду с Орлеана и короновавшей в Реймсе нашего милостивого короля. Но когда бургундцы схватили ее и продали англичанам, а король Карл отказался ее выкупить, и Деву сожгли на площади в Руане, как ведьму, Жиль рассорился с королем и удалился в свое поместье, куда мне после брака по доверенности предстояло поехать.
        У нас не хватило ни средств, ни времени, чтобы сшить мне подвенечное платье и устроить пир, да и жениха это вряд ли интересовало. Он прислал вместо себя егеря, звероватого, медвежьего облика мужчину, отстоявшего передо мной у алтаря, буркнувшего все положенные слова и после этого тут же увезшего в замок мужа меня и мою молочную сестрицу Анну. Мы с детства были дружны с ней, не госпожа и служанка, а две сестры, между которыми не было тайн. И в этот путь она отправилась со мной по доброй воле.
        Муж мой оказался человеком высоким, видным, крепко сложенным. Черный старомодный костюм шел ему, бледное лицо и черные волосы придавали чертам благородство. Если бы не иссиня-черная борода. Говорили, что его бабушкой была итальянка, но все равно эта борода сообщала его благородным чертам нечто дьявольское.
        Кроме того, как оказалось, он был женат на мне не первым браком, а вдов. И с первой встречи показался мне едва не стариком, далеко за тридцать. Впрочем, изменить я ничего уже не могла. И потому поручила себя Господу.
        В первую ночь мою в замке Жиль, не особенно церемонясь и не расточая слова, лишил меня девственности под скабрезные шутки челяди, и окровавленная простыня была вывешена из башенной бойницы, доказывая мою предсвадебную невинность. Наутро, в награду за стыд и боль, муж подарил мне золотое яблоко, велев всегда носить при себе, и вручил ключи от дома, подтверждая мой статус супруги. А еще привел в погреба и указал на дубовую, окованную железом дверцу.
        - Можешь открывать в замке все двери и сундуки, можешь переделывать все по своему желанию, но ежели не мечтаешь расстаться с жизнью - не отпирай эту дверь, хотя ключ от нее на связке есть.
        После того Жиль каждый вечер приходил ко мне, и я, согласно его прихоти, покорно раздвигала ноги или подставляла ягодицы, а когда он засыпал, отвалившись, изливала тоску в слезах и молитвах. Еще каждый раз он просил меня показать яблоко и внимательно его осматривал, кивая и что-то бормоча.
        Впрочем, через какое-то время интерес супруга ко мне иссяк, и он все больше времени проводил на охоте либо объезжая владения, и мне осталось общество венецианского зеркала и молочной сестрицы Анны…
        Мы не скучали, беседуя с ней обо всем и разглядывая утварь в сундуках и платья в гардеробных - разных фасонов и размеров, все больше старые, местами поеденные молью, но все еще красивые. Анна помогала перешивать их под меня, напевая за работой, а мне закрадывались странные мысли, что до меня в этом доме жили многие женщины, и что я сейчас донашиваю за ними гардероб, как когда-то по бедности перешивала под себя рубашки братьев. О новых уборах для меня Жиль не позаботился. Впрочем, разглядывая неприютный замок и немногочисленную челядь, я понимала, что времена его богатства минули безвозвратно.
        Одна из отлучек мужа длилась слишком уж долго, замок заливали осенние дожди, грянула распутица, и я поняла, что до первых заморозков он не вернется.
        Я предусмотрительно убрала в сундук золотое яблоко и все чаще замирала и задумывалась над вышивкой, и боясь нарушить запрет, и желая его нарушить. Окованная железом дверца снилась мне в страшных снах, мерещилась наяву, и лишь о ней одной могла я с моей Анной говорить.
        - Ты скоро захвораешь, сестрица, - раз сказала она. - Может, заглянуть одним глазком за эту дверцу, только одним глазком, и ты успокоишься?
        Я кивнула. Я раздала такие задания слугам, чтобы удалить их как можно далее от замковых погребов, и решилась. Анна подсвечивала мне факелом, когда я выбрала ключ, которым до сих пор ничего не отпирала, и вставила в замочную скважину, прежде смазав ее маслом. Ключ легко повернулся, и мы заглянули в длинный, сырой и сводчатый коридор.
        Факел могли заметить издалека, потому я велела Анне затушить его и нагребла в горшок углей из очага.
        Я шла, обнимая горшок с раскаленными углями, по ледяному, сырому коридору, а за мной поспешала сестрица Анна. Коридор шел под легким уклоном вниз и казался мне бесконечным, но наконец уперся в дубовую, окованную железом дверь, почти такую же, как на входе. Замок был тщательно смазан, ключ повернулся в нем без скрипа и мы, с трудом сдвинув дверь, приникли к щели. Там оказалось неожиданно светло, круглый зал без окон был усажен по стенам пылающими факелами. Горящие смоляные капли падали в бочонки с водой и с шипением гасли. Свод зала поднимался так высоко, что терялся в темноте. Зато прекрасно были видны у дальней стороны зала какие-то бочки, кувшины и патрубки, переплетенные самым странным образом, то и дело выпускающие в воздух шипящие цветные дымы. От одного вида я закашлялась, сестрица Анна вторила мне. По залу разнеслось эхо, и я поспешно зажала рот рукой.
        - Светочи, - шепнула Анна. - Кто-то должен их менять. В деревне говорили, в башне живет итальянский колдун. Он делает для графа золото. Уйдем, а?
        Я едва не засмеялась, уж кому, как не нам, было знать, что муж мой вовсе не богат.
        При малейшей опасности готова была я последовать совету сестрицы. Но ни на скрежет двери, ни на кашель, ни на шепот никто не появился, дымы из сосудов продолжали сипеть и взлетать, и я осмелилась сделать несколько коротких шагов по залу, стискивая связку ключей в потной ладони. Каменное кольцо пола вдоль стены вдруг оборвалось, я покачнулась от испуга и неожиданности и шлепнулась коленями и ладонями на ледяную поверхность. Ключи выпали и проехались вперед. Я потянулась за ними и застыла, ошеломленная. Заключенная в толщу льда, головой в мою сторону лежала женщина. Когда-то она была молода и прекрасна, но черты исказились диким ужасом, платье на груди было растерзанно, точно когтями, и торчала рукоять кинжала, вбитого в сердце. Меня замутило, но я глаз не могла оторвать от страшного зрелища. А сбоку вскрикнула сестрица Анна. Я на четвереньках поползла к ней и увидела еще одну мертвую красавицу подо льдом, лицо ее было лиловым, язык выпал, а шея была сломана…
        Очнулась я от благодатного дождичка на лицо. Практичная Анна полила меня из бочки. Сунула мне в руку ключи и передником стала затирать следы рвоты, ползая над мертвецами.
        Во льду их было шестеро, шесть мертвых жен Синей Бороды, уложенных звездой ногами друг к другу посередине зала. Одно место оставалось свободным. А в середине этой звезды в граненом хрустальном шаре билось и трепетало алое сердце.
        - Уйдем! Скорее! - я встала на подгибающиеся ноги и, опираясь на сестрицу Анну, покинула зал. Мне пришлось отдать ей ключи, чтобы запереть замок, сама я все время промахивалась по скважине.
        Путь назад показался бесконечным. Я наваливалась на плечо сестрицы Анны и думала, что вот-вот умру прямо здесь, так и не добравшись до замка.
        Я слегла, и испуганная Анна послала за сельской знахаркой. Я лишь надеялась, что среди горячечного бреда не успела рассказать старухе то, что видела.
        Через три дня воротился Жиль. Он ворвался ко мне, не взирая на мольбы Анны, и потребовал яблоко.
        Я, пошатываясь, добрела до сундука и попыталась поднять крышку. Зато Жиль с легкостью справился с ней, схватил золотой плод, лежащий на самом верху, и стал сосредоточенно осматривать со всех сторон, поднеся к огню в очаге.
        - Я приказывал тебе носить его при себе! - рыкнул он. Я сжалась и дрожащим голосом отвечала, что боялась за сохранность яблока, пока болею.
        - Не вздумай клеветать на наших слуг и впредь с точностью следуй моим приказам, - муж замахнулся, но бить не стал, бросил яблоко в сундук и вышел. Сестрица Анна помогла мне добраться до постели. Я долго плакала в подушку и расхворалась еще пуще. Потом наступила оттепель, потом ударили морозы, хотя снег еще не ложился.
        Я была все еще очень слаба, но подумала, что если спустить мужу его преступления, то Господь отвернется от меня. И когда он по какой-то надобности покинул замок, принялась составлять длинное письмо, благо, грамоте меня обучил вместе с братьями старичок-священник.
        В замке в башне имелась голубятня, я, выехав из родного дома, прихватила с собой голубей в плетеной корзине, и иногда отсылала братьям весточки о житье-бытье. Муж смотрел на это сквозь пальцы.
        Письмо было почти готово, когда он внезапно вернулся. Я едва успела присыпать песком свежие чернила, свернула пергамент и сунула за корсаж. Немного песку просыпалось на овчину на полу, да и письменные принадлежности я убрать не успела.
        - Пишешь шуринам? - Жиль дернул губами. - Жалуешься?
        Я сползла со скамьи, преклонив колени, умоляя Господа, чтобы муж не потребовал письмо.
        - Нет, что ты!
        - Дай сюда.
        Я заслонила грудь ладонями. Муж вынул из-за пояса черную плеть со свинцовой каплей на конце и со свистом рассек ею воздух.
        - Нет! - сестрица Анна кинулась вперед, и очередной удар пришелся ей по лицу.
        Она упала в беспамятстве, обливаясь кровью. Жиль снова поднял плеть.
        - Бери. И будь проклят.
        Я отдала ему пергамент и склонилась над моей дорогой Анной, хоть как-то стараясь ей помочь.
        - Я и так уже проклят, - усмехнулся он.
        Пока я унимала Анне кровь и перевязывала рану, Жиль читал, поставив согнутую ногу на скамью и постукивая по высокому сапогу кнутовищем.
        - У тебя прекрасный слог, дорогая, - произнес он насмешливо, - я сам почти готов осудить дерзкого преступника и приговорить к казни.
        Я бросила бездыханную Анну и в гневе выпрямилась перед ним, обличающе выставив палец:
        - Как смеешь ты насмехаться, лишив жизни этих невинных женщин?! Неужели не боишься, что гнев Господень поразит тебя?!
        - Невинных? - его яркие губы дрогнули. - Каждая из них, каждая нарушила запрет и пыталась выведать мою тайну! Грех любопытства сгубил их - не я. Гнев Господень?
        Жиль отбросил плеть и стиснул кулаки.
        - Почему не обрушился он на потаскуна, герцога Бургундского? На свинью Кошона? На Короля Карла, предателя?!
        Муж пристально смотрел на меня. Я тряслась, как в лихорадке. То жар, то холод пробегали по мне, сотрясая от пяток до макушки.
        - Ты… смеешь… о-оскорблять короля?!
        - Дорогая женушка, да, смею. Все равно ты не успеешь никому об этом рассказать.
        - Неужели ты никогда не жалел растерзанные тобой жертвы? Не терзался муками совести при виде их?
        Жиль тряхнул подстриженными в скобку волосами:
        - Знаешь, нет.
        - Как мог Господь породить такое чудовище?!
        - Ты желаешь знать, как? - он уселся на скамью, уронив между коленями сжатые кулаки. - Меня породил Ла Тремуй, сговорившийся с бургундцами и продавший им мою Жанну. Меня породил король-предатель, для которого Дева сделала все, для блеклого крысеныша-дофина, который никогда не был бы коронован без ее помощи. А едва получил свое, тут же от нее отрекся. Пальцем о палец не ударил, чтобы собрать выкуп! Пальцем о палец не ударил, чтобы спасти ее от костра. Видит Бог, я пытался! - заорал он. - Но Господь отвернулся от меня! Видимо, и ему, исполнив предназначение, она перестала быть нужной! А похотливые бургундки, приходившие, как на пленного зверя, на нее смотреть! А паскудные сплетницы руанки, зовущие ее ведьмой и плюющие в ее сторону! Жанна, супруга моя, тебя пытали пьяные солдаты? Тебя когда-нибудь поджаривали заживо?!
        Мы какое-то время молчали, я украдкой бросала на Жиля взгляды из-под ресниц. Он сидел, потупясь.
        - В углях от костра, на котором Дева сгорела, нашли ее сердце. Оно билось и не было тронуто огнем. Они сожгли святую. Но об этом говорили шепотом, не в силах даже тогда возвысить голос в ее защиту. Я выкупил ее сердце у палача. И принес сюда. И всеми безднами преисподней поклялся воскресить моего ангела. Почему я должен кого-то жалеть, если вы не пожалели единственную, по настоящему достойную жалости? Хватит! - выкрикнул он и пнул меня. - Готовься к смерти.
        - Тогда позволь мне исповедаться и собороваться, - дрожащим голосом ответила я, видя в глазах Жиля жестокую решимость.
        - Если я позволю это, мне придется убить и священника, проникшего в мою тайну. Неужели ты сможешь взвалить на себя этот грех? - отозвался он, смеясь. - Я уеду на три дня, можешь провести их в молитвах за свою душу, можешь помыться и облачиться в чистое. Или подлечить эту падаль, - он жестоко пнул беспамятную Анну под ребра и покинул опочивальню. А я стала укладывать на лоб сестрицы тряпочку, смоченную ледяной водой, и надежда затеплилась во мне огарком свечи. Три дня - это так много, все еще может измениться.
        Анне к вечеру сделалось лучше, но от пережитого она разучилась говорить и только жалобно мычала и плача глядела на меня.
        Я проверила всех ходы и выходы - верные слуги Жиля не причиняли мне вреда, но из замка не выпускали. Я решилась бы спуститься по веревке из окна, но Анна не смогла бы последовать за мной, а я не могла оставить сестру перед мужниным гневом, уж верно он не пощадил бы ее, и Анна бы заняла свободное седьмое место в таинственном зале, убитая самым жестоким образом.
        У меня отобрали письменные принадлежности. Понуждаемая отчаянием, я отодрала лоскут от нижней рубахи и, проколов иглою палец, кровью вывела на нем: «Спасите!»
        Я поднялась на голубятню, но все мои милые птички лежали окоченевшие, с поджатыми лапками и свернутыми шеями. Должно быть, муж приказал убить их и не убирать, чтобы устрашить меня еще сильнее. Мое сердце сжалось от тоски и горя, но тут я услышала воркование, и на плечо мне слетел белый голубок, единственный спасшийся от рук убийцы. Я возблагодарила Господа за явленную мне милость, привязала лоскут к лапе и выпустила голубка в окно:
        - Лети, лети быстрее, божий посланец, пусть братья узнают, в каком отчаянном положении я оказалась, пусть спешат на помощь.
        Глаза мои вновь оросились слезами. Я спустилась к себе и провела ночь между молитвами и нежным уходом за сестрицей Анной, так что утром она уже могла подняться.
        Мы съели поднесенный завтрак, я закутала Анну в самый теплый плащ и отправила на верх самой высокой башни, чтобы она следила за горизонтом. Если голубок долетел с Господней помощью до родного дома, то вот-вот могло появиться наше спасение. Я дала Анне колокольчик, чтобы сестрица звонила в него, когда увидит всадников. Но и сама, готовя себе воду для купания и чистую одежду и белье, прислушивалась все время. Мне мерещилось, что колокольчик звонит, и я бежала на верх башни. Но там, где небо смыкалось с землей, курилась лишь поземка.
        Продрогнув, я спускалась к себе. Я отнесла сестрице Анне второй плащ и жаровню, потом обед. А поля вокруг замка и лесные опушки были пусты.
        Я снова вернулась вниз, но, выходя на лестницу, кричала время от времени:
        - Анна! Анна! Не едут ли наши братья?!
        Ответом мне была тишина.
        Я боялась, что Анна заснет, томимая холодом, и снова одолевала крутые ступеньки винтовой лестницы, доходящие мне до колена, истертые поколениями де Рецов, поднимавшихся и спускавшихся по ним. Я отбила о ступеньки колени, я стерла ладонь о шершавую стену, за которую придерживалась, чтобы не упасть. Я провела на ветру больше времени, чем, казалось, за всю прошлую жизнь. Я надышалась перед смертью так, что ледяной воздух колом застрял в горле. Оно болело. Мне казалось, меня уже заковали в лед.
        Я дала Анне передохнуть и стояла на башне в одиночестве больше часа, высматривая глазами хоть какое-либо движение. Братья все не ехали. Зимнее солнце зашло, кровью залив округу, и наступила ночь.
        Я слишком устала и погрузилась в горячечный сон, чтобы пробудиться с рассветом и вновь отправить Анну на башню.
        - Позвони, позвони мне непременно, - говорила я ей, и в горячей молитве обратилась к Господу, чтобы он ниспослал нам спасение. Но братья опять не приехали.
        - Анна! Анна! Не едут ли наши братья?! - звучало у меня в ушах, когда второй закат дотлевал, близя смерть. А на третий день вернулся Жиль.
        Он вошел с мороза высокий, широкоплечий, синяя борода была всклокочена, румянец розами цвел на обычно бледных щеках. Он поставил на стол опечатанный пыльный кувшин с вином и два радужных кубка. Сбил печать и горло, и красное густое вино, пахнущее солнцем и виноградом, полилось в кубки.
        - Ты готова? - спросил он.
        - Позволь мне в последний раз подняться на башню взглянуть на белый свет.
        - Перед смертью не надышишься.
        Знал бы он, как я надышалась за эти дни. Внутри меня поселился лед, все горело, и голос стал хриплым и ломким, как у старухи.
        Я с мольбой обняла его колени. Муж брезгливо отстранился и позволил.
        - Анна, Анна! Не едут ли наши братья?
        Она покачала головой. Мир заметала вьюга, свирепый ветер гонял по площадке башни серый колючий снег. Я вгляделась в окоем, но снег залепил мне глаза.
        Какое-то время Жиль ждал терпеливо, но я не возвращалась, и терпение его закончилось. Он поднялся на площадку, железной рукой обнял меня под грудь и, несмотря на сопротивление, смеясь моим слабым попыткам, вернул меня вниз.
        - Вот твой кубок, - сказал он. - Выпей, чтобы согреться.
        В глазах Жиля я прочитала приговор и отшатнулась, стала отступать, крутя головой. Он прыгнул ко мне и потащил к столу:
        - Пей!
        Я мотала головой и царапала руку, охватившую меня. А после впилась в нее зубами. Я думала, муж отвесит мне оплеуху, но он просто стряхнул меня, как котенка. Ухватил за волосы у корней:
        - Пей!
        Я продолжала вырываться и кричать. Тогда он швырнул меня на пол, придавив коленями.
        Он зажал мой нос пальцами, и пришлось открыть рот, чтобы не задохнуться. Багряное вино полилось, заставляя закашляться. Жиль выпустил меня и глядел, как члены мои деревенеют и глаза закрываются. А потом подхватил на руки и понес.
        Мы оказались в том же зале, где нашли упокоение прежние его жены. Мне говорили, что мертвый человек какое-то время еще продолжает слышать. Так оно и было. Хриплый старческий смех едва не оглушил меня. А потом скрипучий голос с итальянским акцентом произнес:
        - Какая милая девочка! Тебе пошли на пользу советы, Жиль. Сосуд остался целым, молодец. Нынче же обряд будет завершен.
        И меня поглотил лед.
        Рован
        Яан ун Рабике, больше известный под именем «Крысяка», свесил жилистые ноги с кровати и стошнил в ведро. После этого он, дергая кадыкастой шеей, долго пил вино из высокогорлого кувшина, не замечая изысканной прелести последнего. Вино отдавало медью. Напившись, Яан продрал редеющие на макушке жесткие черные волосы и почесал небритый подбородок. Скосил глаз на разметавшуюся по постели и приятно обильную телом Удун Герике. Та скоренько прикрылась простыней. Под левым глазом у нее цвел роскошный фонарь, но мона молчала, и это радовало. Это было обычной жизнью, рядом с которой забывалось увиденное сегодня на рассвете раскатанное по булыжнику тело. Судя по одежде, раздавлен был моряк, хотя очень трудно судить о ком-то, если по нему прокатит вал из набитых ломом бочонков, или колесница Джаггернах, или угольный утюг размером с корову. Получается что-то вроде яйца с кровью, которое намазывают на гренок. Пожалуй, Яан больше гренков не ест. Даже привычных ко всему каннуокских портовых стражей выворачивало на месте - возле того, что они пробовали соскрести с булыжника. Яан ун Рабике, дознаватель Иностранного
Квартала Каннуоки, не был неженкой. Ему доводилось в силу профессии видеть пробитые головы, доставать из воды несвежих утопленников, да и самому саживать нож под чужие ребра доводилось. Но нынешнее… Крысяка сплюнул. Господи, прости.
        Громко постучали в двери.
        Сегодня дознавателю не пришлось дожидаться в приемной, его провели к губернатору немедленно. Мессир Хольстат был в кабинете не один: напротив него нависал под потолок знакомый Яану еще по Катангу судовладелец, и они с губернатором шипели друг на друга, как пара разозленных ежей.
        - Входите, ун Рабике! - прокричал мессир Хольстат радостно. - Я обещал вам, Лоренц, что мы разберемся. Вот он, наш лучший дознаватель.
        Арматор нелицеприятно фыркнул: дескать, в гробу он видал дознавателя, - и ушел.
        - Садитесь, Яан, - предложил губернатор любезно, и Крысяка понял, что все идет наперекосяк. Однако опустился в темное с резной, высокой спинкой кресло. Кожа на узком сиденье протерлась и треснула, а удерживающие ее металлические гвоздики были начищены задами множества посетителей. Мессир Хольстат опустился в такое же кресло за рабочим столом. Над его головой нависала деревянная крышечка наголовья, и выглядел губернатор точь-в-точь, как угодник ун Страатен с алтаря в Катангском соборе. Над этим алтарем, похожим на готический замок, трудились в течение пятнадцати лет лучшие резчики, оставляя специальные ниши для Иешуа, Богодевы и святых. Говорили, святые были тщательно выделаны как спереди, так и сзади - но с тыла прихожане их рассматривать, увы, не могли.
        - Ты знаешь, что происходит в порту?
        Яан кивнул. Нехорошей болью отозвалась голова. За три ночи три одиноких матросских трупа, раздавленных, как сегодняшний. В глухих местах: на пустых причалах… между складами… Разумеется, никаких свидетелей. Трупы не грабят - чтобы грабить такого, это насколько ж надо быть небрезгливым. Все.
        - Сегодня у Лоренца раздавило капитана.
        - Да? - спросил Крысяка вяло.
        - Его опознали. На нем были хорошие сапоги и кафтан из вентанского сукна с галунами.
        Яан фыркнул сквозь зубы: может, галуны и были… разглядишь там…
        Мессир Хольстат сделал строгое лицо:
        - В порту паника. Шхуны «Монабелле» и «Розальон» собрались отчаливать недогруженные. Республика Саардам не должна понести урон в торговле. И наша политика, - толстый палец начальства закачался перед длинным носом Яана, - тоже. Наши интересы в Нижнем Ресорме.
        Заладил! Ун Рабике сморщился, как от уксуса. У Республики всегда не хватало мозгов. Нижний Ресорм… комариные плеши, топи с гнусом и лихорадкой, солончаки… Чего-то стоит одна приморская Каннуока, если забыть про ее проклятущее Зеркало.
        - Ты этим займешься. С Храмом я уже договорился, - бодро вещал губернатор. - Тебя будут ждать на выходе из квартала и препроводят для совместных действий. Поделятся людьми. Все, потребное от меня для нахождения убийц…
        Яан потер плешь: быстро же мессир Хольстат сработал, однако. Не иначе, Лоренц поспособствовал. Придется Удун Герике сегодня одной ночевать. Ничего, она баба видная, не заскучает.
        Крысяку действительно ждали. Безо всяких рогаток препроводили на ступени Храма, где, скрываясь в тени квадратных колонн, спокойно дожидался мужчина в гербовой тунике. Было ему на вид около тридцати - как самому ун Рабике, росту - словно в давешнем арматоре, под сажень, но без его дородства и вальяжности: в профиль мединский клинок. Лицо жесткое, бронзовое, но глаза серые с зеленью. Гладко выбрит. Губы поджаты. Все они здесь, в Каннуоке, презирают чужаков - терингов.
        - Здравствуйте, Яан, - чисто выговаривая по-саардамски, произнес храмовник: хоть с этим беды не будет. Конечно, Крысяка в Каннуоке пообтерся, мог по-местному больше трех слов связать, но обилие шипящих и примяукивание в интонациях давались с трудом.
        - Я храмовник. Бранд, полукровка. Пойдемте.
        Яан взглянул на портал, как на ловушку: вот так, запросто, пойти к их Зеркалу?!
        Бранд ухмыльнулся:
        - Ладно. А что вы собираетесь предпринять, Крысяка-Анкай?
        Ун Рабике дернул щекой:
        - У вас хорошие шпионы.
        - Храму не нравится то, что происходит. Мы заинтересованы в торговле с Вентаной, Ожерельем Кончи и, тем более, Республикой Саардам. У нас есть на нее определенные виды.
        Брови Яана всползли под челку: снова кому-то небезразлична Республика. Возможно, на сей раз интерес чисто гастрономический… Он лихо пожал плечами.
        - Если виноват чужак, в Зеркале его не увидишь.
        Бранд коротко ответил:
        - Посмотрим.
        Собственно Храм представлял собой приподнятое на платформе квадратное помещение с плоской крышей, опирающейся снаружи и изнутри на квадратные колонны из тесаного гранита. Толстые стены со стрельчатыми окнами, пол из каменных плит, ряд железных гнезд с горящими походнями. Крестообразно расположенные порталы: к гавани и внутреннему двору и в крылья - более поздней и легкой постройки. Внутри было сумрачно и прохладно. Дым походен пах смолами и завивался к воздуховодам потолка, почти скрывая собой висящее на якорных цепях огромное овальное зеркало - Бронзовое Зеркало Каннуоки.
        Яан закашлялся от дыма и замер, прикрыв рукавом рот, дожидаясь, пока глаза приспособятся к полумраку. Голос прозвучал хрипло, когда он заговорил:
        - Вы… ты, должно быть, знал… видел, что я сюда приду.
        Бранд хмыкнул, пожал плечами:
        - Нетрудно было догадаться, и не глядя в Зеркало. Мы прибегаем к нему не так уж часто.
        - А я думал… я думал, - Крысяка откашлялся, - посмотришь - и все станет ясно. Меня ослепят?
        - Что?!.. - Бранд безудержно расхохотался - Яан никак не ждал от храмовника такого задушевного хохота. - А-а, это ваши страшные истории… Нет, мы не ослепляем пришедших в Храм терингов. Смысла нет. Вы и так слепы.
        Ун Рабике порешал, не обидеться ли, и раздумал. Спросил ядовито:
        - А эти ваши… отверженные?
        Лицо Бранда сделалось еще жестче, губа вздернулась в оскале:
        - Нам… работать вместе.
        Яан отхаркнул в кулак. Похоже, сегодняшний труп изрядно выбил его из колеи, если он начал вслух задавать опасные вопросы. Хорошо молчишь - дольше живешь. Вообще в работе дознавателя наиболее ценятся глаза и уши, а не язык. Хотя, с другой стороны, сказал он правду. В Каннуоке, как черт ладана, боятся отверженных: прОклятых, «исчезнувших из Зеркала», «исчерпавших судьбу». Если Зеркалу на протяжении тысячелетий заранее известны все линии будущего каждого рожденного в городе человека, то «невидимки», чьи поступки невозможно отследить, вызывают опаску, самое малое. Потому и отселяют таких в отдельный квартал - за стены с недреманными стражами. И ровно месяц ждут, не появится ли снова в Бронзовом Зеркале отражение их возможных жизней. Не слышал что-то Яан, чтобы-таки появилось. А если так, то через месяц прОклятого предают смерти. Или (когда смилостивится судья), ослепляют и изгоняют из города. На севере болота, на западе мертвые пески, с юга море, с востока хребты Монте-Драгонады, через которые и зрячий-то не всякий живым пройдет. В Каннуоке стража с приказом убить: и изгнанного, и тех, кто его посмеет
укрывать. Выбор велик не особенно?
        - Приношу свои извинения, - Крысяка скорбно опустил голову. Бранд махнул холеной рукой.
        Шаги жрицы были такими легкими, что застали ун Рабике врасплох. В жрице тоже было что-то от статуй катангского алтаря: точеная фигурка, широкие бедра и маленькие крепкие груди. Гордая шея, упрямо вздернутая голова с узлом волос, по-детски пухлые губы. Глаза навыкате, кожа цвета темного дерева. Ун Рабике сдержал шаловливую руку. Сдержанно поклонился. Жрица что-то промяукала, пожирая его глазами.
        - Она говорит, чтобы ты не боялся.
        Яан почесал затылок.
        А босая красавица деловито поставила по обе стороны зеркала чашки (пахнуло ладаном, сандалом и корицей), подожгла содержимое. Бранд между тем отошел к стене и, должно быть, сдвинул какой-то механизм, потому что разом, с клацаньем, заставившим дознавателя вздрогнуть, упали ворота, отсекая запахи моря и зелени и свет, а зеркало на цепях поползло вниз. Только что нижний край был на уровне Яанова подбородка, а вот уже спустился до пояса. Причем движение совершалось бесшумно - должно быть, механизм регулярно тщательно смазывали. Яан разглядел в смутной бронзовой поверхности, затянутой дымом, свое кривое отражение.
        - А-а…
        Жрица хихикнула.
        - Ничего, можешь даже потрогать, - усмехнулся в темноте храмовник. - Прислужницы полируют его утром и вечером. А потом стой и молчи.
        В какой-то момент молчание стало тяготить Яана. Его спутники застыли, как деревянные, только поблескивали во тьме зубы и белки глаз. Да спиралями закручивался, клубился пахучий дым. По бронзовой глади зеркала бежали тени. Малышка-жрица вдруг отшатнулась, вскидывая руки к лицу:
        - Агни! Агни!!..
        Похоже, она увидела огонь. Яан, ногой опрокинув одну из чашек, подхватил падающую девчонку. Отозвалось густым басовитым гулом задетое зеркало. Бранд, выпав из оцепенения, свалился на колени. Закашлялся, прижимая руки ко рту. Потом с усилием привел в действие отпирающий механизм. Ворота поползли кверху по желобам. Крысяка только теперь вздохнул спокойно: до этого он чувствовал себя в запертом Храме, как в могиле.
        - Ты-ы ви-идел? - высоким резким голосом спросила Бранда жрица, и на этот раз, как ни странно, Яан ее понял.
        - О-отпусти!
        Крысяка разомкнул объятия. Оказывается, девушка говорила по-саардамски. Говорила, как человек, до того долго страдавший немотой, но вполне правильно, четко выговаривая звуки. Умеет, когда захочет, зараза.
        - Спасибо, что разбудил, - сказал Бранд. - Видение было тяжелым. Что?
        Жрица, освободившись, опять вернулась к своему кошачьему языку. Услышав перевод, ун Рабике в который раз за этот день вскинул под кромку волос брови: тяжелое зрелище - и тут же завтрак? Не вязалось как-то…
        Бранд, похоже, умел читать по лицам.
        - Видения требуют сил, - пояснил он. - После этого очень есть хочется. И ведь сидя удобнее все обсудить?
        Яан прислушался к желудку: тот не протестовал. Пожалуй, можно и позавтракать. Или точнее (судя по положению солнца в храмовых дверях), пообедать. Тем более что возле зловещего Зеркала оставаться совсем не хотелось.
        Под фиги, финики и овсяные лепешки на меду хорошо пошел розовый мансоррский мускат. Жрица раскраснелась и улыбалась Крысяке вполне вызывающе. Что-то промяукала, коснувшись его рукава отполированными до зеркального блеска ногтями.
        - Ее зовут Шаммурамаш, - перевел Бранд.
        Яан поднял стеклянный бокал:
        - Твое здоровье, Шамм… Шемм… Маар.
        Жрица Зеркала тихо хихикнула. Они сидели на подушках в прохладной келье, с трех сторон огороженной каменными стенами. Четвертой стены просто не существовало, на ее месте был выход во внутренний дворик, отделенный от основного сада решеткой, густо перевитой виноградной лозой. Между глянцевитыми листьями розовели гроздья. Благоухали цветы. Трещали цикады. В маленьком бассейне лепетал водомет, кружа и переваливая в своих струях наполненных воздухом стеклянных дракончиков. Под каплями тихонько позванивало стекло.
        Бранд отставил бокал, вытер полотенцем губы.
        - Я расскажу тебе, что мы видели.
        Яану не пришлось изображать внимание: ему было действительно интересно.
        - Скорее всего, тебе известно, что Бронзовое Зеркало отражает будущее любого, рожденного на земле Каннуоки. Все цепочки и возможности. Правда, таких возможностей бесконечное множество, всего не рассмотреть. Потому мы испрашиваем у Зеркала видения узлов, ключевых точек, ведущих к коренным переменам. Зная таковые, мы можем изменить нашу жизнь к лучшему, избежать неприятностей или сделать их наименьшими по всей цепи; уцелеть там, где грозит опасность…
        Ун Рабике понимающе кивнул.
        - Так вот, с помощью, - Бранд слегка улыбнулся, - Маар, я попытался рассмотреть собственное будущее, связанное с этим расследованием. И нашел единственную цепочку, при которой не погибну.
        Руки Яана по привычке потянулись драть волосы. Мона Герике утверждала, что он таки полысеет раньше времени. К черту! Дознаватель подался вперед.
        - Я видел ночь… лежал… совсем беспомощный, - Бранд хрустнул пальцами. - А на меня катилась стена тумана. Со скоростью медленно идущего человека. Я успел бы вскочить и убежать, но не мог. Ужас и холод исходили от этого тумана, вернее, от той угрозы, что пряталась в нем. От этого… незримого воняло медью и гнилым деревом. Я думал, что задохнусь. А потом что-то выдернуло меня с его дороги.
        Ун Рабике почувствовал, что розовое мансоррское рвется наружу. Именно такой запах вместе с запахом бойни витал там, где утром нашли тело злосчастного Лоренцова капитана. Теперь Яан слушал особенно внимательно.
        - Я едва удержался в видении. Нас часто выталкивает, когда мы видим страшное. А потом увидел пустой колючий берег, остов корабля и слепую женщину…
        Пока Бранд рассказывал, Маар извлекла рисовальные принадлежности и быстро набросала худой женский силуэт с коротко стрижеными волосами и грязной повязкой на глазах, одетый в грязное же измятое платье. Когда-то платье (судя по рисунку, очень изящному и точному, - из драгоценного каннуокского шелка) было синим, как сумеречное небо, на нем еще сохранялись узоры из жемчуга вдоль подола, по раструбам рукавов и вороту, открывающему грудь. Грудь была красивой, как и твердый подбородок, губы, высокая шея, изящная линия плеч… Ухоженность - вот все, чего не хватало нищенке, чтобы стать принцессой.
        Крысяка восхищенно присвистнул мастерству рисовальщицы.
        - У толковательницы должен быть зоркий глаз и верная рука, - произнесла она для разнообразия по-саардамски (должно быть, восторг гостя понравился). Не каждый может явственно видеть в Зеркале. А мы должны помогать. Нас учат как четкости внутреннего зрения, так и ловле видений на бумагу. Пока пропусти про слепую, - велела она Бранду. - Доскажи остальное.
        Бранд вытер ладони об одежду. Посмотрел исподлобья. Глаза его теперь были не серыми и не зелеными, а почти черными. Хмурыми. Кожа на лбу собралась в морщины. И опять оскалились зубы.
        - Потом был огонь. Кажется, я сам был причиной этого огня. Я сидел весь закопченный на чьей-то могиле…
        - Мраморное надгробие с фонарем - по нашему обычаю, - вплелся голос Маар.
        - Лицо перекошенное, дикое. На щеке рана. И я вытер сажу с рук о мрамор. За спиной у меня было море, а сбоку - маяк, и из его окон и дверей рвалось пламя.
        - Мы знаем это место. Там пристанище брошенных кораблей, старое матросское кладбище…
        - …и часовня Всех, не вернувшихся в гавани.
        - Вы думаете, - дознаватель, не дотянувшись до фиников, сунул в рот пустые пальцы. На его оплошность не обратили внимания ни каннуокцы, ни он сам. - Вы полагаете, это подсказка?
        Бранд кивнул:
        - Зеркало не показывает пустого. Тебе трудно это понять, просто поверь. Храм поручил это дело мне, потому что я и вашей, и каннуокской крови, и равно понимаю оба мира…
        - Или ни одного, - буркнул Крысяка себе под нос. Подул на укушенные пальцы. Сказал громко: - Мы туда пойдем?
        - Обязательно.
        Храмовник разгладил на коленях рисунок Маар:
        - Ты обещала сказать, Шаммурамаш.
        - Возможно, это одна из «исчерпавших судьбу». Или ее призрак. Запах гнили, который я ощущала, - жрица передернула точеными нагими плечами.
        - И какой повод ей мстить матросам-тер…
        - Пообещали спасти - и не сделали? - луны бровей взлетели над яшмовыми глазами жрицы. - Утопили, боясь обыска?
        Ун Рабике припомнил все, что знал о подобных случаях. Мерзко, но похоже на истину. У этой малютки не только верная рука, но и ясный ум.
        - Пока вы сходите на старое кладбище и в таберну, я подыму архивы. Посмотрите сюда, - полированный ноготок ткнулся в рисунок, - жемчугом одежды прекратили расшивать года три назад. По крайней мере, таким узором. Да и платье поистрепалось. Но сидит слишком хорошо, чтобы быть с чужого плеча. Возможно, у нее нет никакого другого. Что еще? Она молода, и была бы хороша собой, если бы не лишения. Родом из Каннуоки, возможно, с примесью ресормской крови - кожа даже для нас слишком темная. Аристократка: ладони и ступни маленькие и очень изящные. И вот этот поворот головы, и твердая линия губ и подбородка - даже в слепоте осталась самой собой.
        - Серьезный противник.
        Маар бросила короткий взгляд в сторону ун Рабике, проверяя, не шутит ли. Улыбнулась:
        - Вы правы, мессир. Кстати, явлена она была все возле того же кладбища кораблей, и…
        Жрица совсем, как саардамки, хлопнула себя ладошками по щекам, и схватилась за кисть:
        - Вспомнила! Вот!
        В руке слепой на рисунке возникла разлапистая, дикая охапка - засохшие веточки; стебельки, выдранные с корнями; осыпавшиеся цветочки - скелет букета, собранный наощупь. Бранда передернуло.
        - Это что-то означает?
        Девушка закусила деревянный кончик кисточки:
        - Не знаю.
        - Никаких следов, - пробормотал ун Рабике, созерцая место смерти несчастного капитана - да и само место можно было угадать лишь по тому, что булыжник здесь был чистым, без обычных пыли и мусора. Бранд поднял голову и осмотрелся. Перед ними была широкая дорога вдоль пирса: справа море, слева длинный склад из желтого песчаника с запертыми наглухо воротами. По торцам склада виляли в гору узкие проулки.
        - Ему даже сбежать некуда было… Разве на крышу. Или нырнуть в проулок, - подал голос Яан.
        - От этого… не убежишь, - храмовник передернул плечами, словно все еще переживал воображаемую сцену нападения.
        - Судя по положению тела, оно появилось оттуда. Напало со спины. Пройдем?
        Они прошли по пирсу, вдыхая резкие запахи южного порта, мельком разглядывая мостовую, стены хибар и складов, пришвартованные суда. Набережная была непривычно пустынной и молчаливой, даже для воскресного дня и послеполуденной жары. Самые упорные разглядывания окружающего к расследованию ничего не прибавили. Словно за жертвой действительно гналось привидение.
        Яан поднял глаза на качнувшуюся на цепях деревянную вывеску «Пивная Труди» и понял, как же сильно у него пересохло в горле. Кстати, сам он выскочил на крик из таберны «Увалень Тилдрум», что за углом. А когда подбежал, капитан уже был мертв. Окончательно. Крысяка потер свербящую голову и ногой толкнул легкую дверь таберны.
        - Привет, Юрген! Пару ольвидарского пенного. И садись с нами.
        Хозяин хмуро взглянул на Яана, не понаслышке знающего портовые таберны и их хозяев, на гербовую тунику храмовника - и присел на край скамьи перед ними. Разумеется, нацедив из бочонка пива. Кабачок был совершенно пуст.
        - Я только открылся, - сообщил зачем-то хозяин.
        - Не поздно?
        - Я только к утру всех разогнал. Вчера было весело. Помолвку праздновали.
        - Помолвку? - приподнял брови Яан. - Чью?
        - А что такое? - насупился табернщик, потирая руки передником. - У меня кухня что надо, сам знаешь. Не морские гребешки с капустой. И пиво. А если капитан Круча покойник, то я ни при чем.
        Яан отхлебнул из кружки, раз пришлось к слову, и закатил глаза, словно от наслаждения. Хозяин растаял. Налил еще по паре, плеснул себе и выложил, что праздновали помолвку этого самого капитана - с «Цецилии» (шхуна там стоит, за Щедрой Горкой). Невесту он берет хоть и старую, но с изрядным приданым. То есть, брал (хозяин промокнул передником правый глаз и хрупнул луковкой, которую нашел в кармане). Третий день такое несчастье. Не иначе, отвернулся бог от моряков. И, как назло, около его, мэтра Юргена, заведения. То есть, первые двое где-то там, к середине Подковы… А капитан…
        Капитана развезло, и когда довольные угощением и выпивкой гости - офицеры и марсовые с «Цецилии», «Селестин» и «Майнота» повалили гурьбой на суда, он решил прогуляться вдоль моря, полюбоваться на звезды. Хоть бы кого с собой взял. Храбрец, так перетак. Лихих людей не боялся - лихие люди в это время спят уже…
        - А в какое время? - перебил Бранд.
        Мэтр Юрген возвел очи к закопченному потолку, зашевелил толстыми губами. Выходило, как раз к рассвету: бриз улегся, звезды бледнели. А вызвездило - как к войне.
        Яан поскреб затылок:
        - Ну и?
        - Ну и они налево, он направо - воздухом дышать. А дальше - не видел.
        Крысяка едва сдержался, чтобы не сплюнуть. Но мэтр Юрген еще не закончил. Он как раз подметался и двигал в общем зале скамьи, когда раздался крик. От такого вопля кровь в жилах заледенела, хотя хозяин - десятка не робкого. В чужом городе да в портовом квартале робкому не житье. Ну, схватил шкворень и выскочил. А за спинами стражников и матросни ничего и не видел. Да лучше и не надо: говорят, самого крепкого наизнанку вывернуло.
        - Так ничего, кроме крика, не слыхал?
        - Ничего. Я выбежал. А уже матросы назад набежали. Они Кручу любили, он хоть и строгий, но хороший человек. Он уже третий год к нам из Катанга плава…л. Да вы шлюху, Красную Соньку спросите, я ее, ворону костлявую, в это же время выгнал. Могла видеть.
        Ун Рабике допил пиво, важно отер пену с губ:
        - А скажи мне, уважаемый мэтр, что люди вообще обо всем этом болтают? Не может же быть, чтобы языками не почесали. Моряки - народ суеверный и до сплетен охочий.
        - А я разве слушаю? «Подай! Принеси!» К утру так натыркаешься - колени подломятся. Да вы заходите вечерком. И Сонька будет. Она все возле матросни трется, капитана какого-то ждет, дура черномазая.
        Яан с достоинством поклонился, обещая быть.
        - Сонька не убежит. В канцелярию, - объявил дознаватель, искоса взглянув на высоко подвешенное в тусклом небе маленькое и злое солнце. Он был в легких штанах, холщовой рубахе и здешних ременных сандалиях на босу ногу, но все равно чувствовал, что плавится от жары. - Понюхаем нашей пылищи. Мои люди должны были кое-что в клювиках принести.
        Бранд сверху вниз взглянул на Крысяку, в его зеленоватых глазах-льдинках стыло изумление.
        В своей комнатенке канцелярии ун Рабике рухнул на сундук с деловыми бумагами, расстегнул рубаху до пуза, вытянул ноги и распорядился принести холодного пива и позвать Меера. Мальчишка-канцелярист ужиком сорвался с места.
        - Присаживайся, - Крысяка повел рукой застывшему столбом Бранду. - Чувствуй себя как дома. Счас пива принесут.
        - В жару лучше пить разбавленное вино.
        - Аристократ, - буркнул Яан уважительно.
        Явился мальчишка, нагруженный бочонком с пивом, за ним поспешал Меер. Для тайной полицейской работы он был диво как хорош: в него просто проваливались чужой взгляд и память. Даже Яан, проработав с Меером не один год, замечал его только при определенном усилии. Меер пригладил черные волосы - черные не от природы, просто в южной Каннуоке было больше черноволосых, чем соломенных или рыжих, и он старался соответствовать. Потом панибратским движением скинул деревянные сандалии и нацедил себе пива.
        Крысяка дружески хлопнул сотрудника по плечу:
        - Рад тебя видеть. Ну, что нарыли?
        Меер поджал губы - удар был силен.
        - Вы на них сидите, ун Рабике.
        - А? Уже? - Яан подхватился и полез в сундук. На самом верху лежал сверток, стянутый суровой ниткой - чтобы не спутать с остальными. Чихнув, Яан разогнулся и взмахом руки подозвал Бранда.
        - Что? Ага! Опрос свидетелей, план местности, стрелки к крестам. Как понимаю, здесь их убили, а убийца подкатил оттуда. Конечно, нам не равняться с вами в искусстве рисования, Бранд. Но понять можно. Чьи склады… содержимое… Так-так… ольвидарское пенное без печаток акцизного сбора! Вы его попробовали, Меер? Хоть хорошее? Ну, не сердитесь. Выяснили, кто шалит? Кому в контрабандистов поиграть захотелось? Ничего большого поблизости не нашли. Жаль… - Яан широким жестом протянул бумаги храмовнику. - Мои люди искали орудие преступления. Ломовую телегу со следами крови на ободьях, гигантский бочонок… Рядом ничего. Хотя места, чтобы прятать, идеальные. Собственно, грохота перед убийствами никто не слышал. Но, обратите внимание, где это происходило.
        Он подскочил к столу и расправил на нем самодельную карту Каннуоки и порта, придавив углы подсвечником, чернильницей, табакеркой и недопитой кружкой пива. Каннуокский залив, в просторечии называемый Подковой, был заполнен черточками кораблей (над каждым грифелем прописано название). Вдоль залива протянулся на несколько миль от маяка до маяка Нижний город. К западу у моря располагались порт, доки, Иностранный Квартал и Рыбацкая слобода; к востоку, отделенный стеной - Храм с прилегающими угодьями. За ними на холме, уступами вырастая к небу, блестел обливной черепицей среди зелени Верхний город. Три места у гавани на карте были отмечены стрелками и крестами.
        - Сплошные склады и конторы, - протянул Яан, запустив руки в волосы. - Запираются на закате, уж поверьте мне, надежно запираются, и до утра там никто не ночует, разве по заугольям портовая шваль. Хотя те держатся ближе к хибарам рыбацкой слободы. И кабакам. Сторожа имеются, но не везде. Да и после этих случаев не рвутся выходить.
        - Я потряс хозяев вот этих построек, - сообщил, потягивая пиво, Меер, о котором они успели начисто забыть.
        - Молчат? Я уверен, ты перебрал там все до гвоздика. А махину быстро не спрячешь.
        - Второго, марсового Лофанта, обнаружили только к полудню.
        - Но рядом с капитаном Кручей я сам был через пять минут. Не держат же они отдельную телегу рядом с каждой будущей жертвой. Не умножайте количество сущностей сверх необходимости! - процитировал Яан Монума Ресормского.
        Бранд одобрительно кивнул.
        - Это что-то одно во всех случаях. Что-то очень большое и тяжелое, но беззвучное. Чем управляет, Бранд, ваша слепая баба. Или ее сообщники. Что именно? - Яан стиснул узкие губы. - Дьявольщина! Ищите, Меер. Должен был кто-то видеть. Или, кому-нибудь удалось сбежать. Красную Соньку найдите, кстати, мэтр Юрген на нее указал.
        Меер растворился совсем бесшумно. На этот раз даже подошвы не стукнули (впрочем, он вынес сандалии в руках). Крысяка присосался к пиву.
        - Подумаем… Мне надо туда сходить. Посмотреть самому.
        И, прихватив бочонок с опивками, сорвался с места.
        Солнечный жар ударил по голове. Яан прислонился к деревянным воротам очередного склада (на этот раз с пряностями), вытирая ладонью обильно льющийся пот. Храмовнику все было как с гуся вода.
        - Я вас понял, - улыбнулся он. - На плане это в глаза не бросалось: широкое пространство и выход к морю везде, где были совершены эти убийства.
        - Какая-нибудь морская тварь? - Крысяка вспомнил гнилостный запах, преследовавший его с начала злополучного утра. Таки заставили бегать по жаре. Загоняли, как собаку. Впору язык свесить, чтобы остыть.
        - Ну-у, разных баек в порту можно наслушаться выше крыши. Я не слышал, чтобы в Подкове что-то такое водилось.
        - А не могла ли эта ваша слепая баба его призвать?
        Бранд выглядел огорошенным - и ун Рабике испытал злорадное удовлетворение. Есть все же что-то, способное пробить ледяное храмовое самодовольство.
        - Вы правы. От «невидимки» можно ждать любого. Особенно, если она с примесью ресормской крови. В храмовых хрониках есть запись про одного купца. Он женился у нас (такое порой позволяется) и осел в Каннуоке. У него родилась дочь. А накануне своей свадьбы перестала отражаться в Зеркале. Через месяц после этого ее казнили. Жених отрекся. А отец сошел с ума.
        Ун Рабике сочувственно покивал.
        - Так вот, через какое-то время жениха нашли зарезанным. Точнее, распиленным на уровне пояса почти пополам. Оказалось, у купца был сундук - большой, деревянный, с медными крыльями. И он летал.
        Крысяка уронил на ногу пустой бочонок, который по рассеянности таскал с собой, и громко выбранился. Похоже, байки умеют рассказывать не только в портовых кабаках. Поймали, как младенца. Или от жары у Бранда в голове мутится?
        - Ты… думаешь… объявился такой сундук?
        Храмовник его смеха не поддержал.
        - Ресорм - место темного колдовства. Наши люди уже ищут…
        Топоча босыми ногами по раскаленным плитам набережной, к ним подбежал храмовый служка и опустился на колени, выражая почтение. Бранд кивнул ему, позволяя говорить.
        - Госпожа Шаммурамаш будет ждать вас, когда тень сдвинется вот так, - мальчишка показал на пальцах, - у калитки Эмалевых чертогов. Я сказал.
        Яан стал искать в кошеле грошик. Бранд остановил его:
        - Не надо, мальчик исполнял свой долг. Спасибо, беги.
        Снова зашлепали пятки - служка несся так, что мог обогнать ветер. И тут Яан вскребся в затылок:
        - Хм… А как же он нас нашел?
        Бранд посмотрел на него сожалеюще, как на убогого:
        - Он увидел нас в Зеркале.
        - И что это за чертоги такие? - пыхтел Крысяка, поднимаясь вслед за Брандом по спиралевидным уступам Верхней Каннуоки, вдыхая запахи меловой неистребимой пыли и орошенной водою зелени. Надо было все же взять лошадей. Улицы осеняла тень кожистых пальм и агав, вдоль каменных, низких заборов струились ручейки, брызгали водометы, но все равно Яана доканывал зной. И любопытство. Он то отставал, почесывая плешь, то забегал вперед, чтобы заглянуть в непроницаемое лицо спутника. Яан чувствовал, что ведет себя неразумно, но не мог противиться азарту лисы, поймавшей след.
        - Эмалевые чертоги, - с изматывающей медлительностью сообщал Бранд, - были выстроены три года назад вельможным Курушем в честь свадьбы его дочери Руахравван. Куруш принадлежит к древнейшему роду аристократов и негоциантов, многие его предки служили Храму. Он возглавляет шамаш, по-вашему, гильдию, виноделов и ловцов жемчуга, ему принадлежат серебряные рудники в Монте-Драгонаде…
        - Понял, - ун Рабике остановился. - И Маар решила, что матросов давит его почтенная дочка? В любовных объятиях?
        - Сейчас узнаем. Мы пришли.
        Маар сидела на каменной ограде на пересечении улиц, в своей шелковой тунике, беззаботно помахивая босыми ногами, с дерзко открытым лицом. Окажись на ее месте любая из жен и дочек почтенных горожан, забросали бы камнями на месте. Но жрицам Зеркала позволялось и не такое. Завидя Бранда с Яаном, она радостно замахала руками. За оградой в тени вишен и сафор прятался отряд из шести меченосцев Храма. Против слуг и рабов большого дома ничто - если не знать, что повиновение Храму вбито каннуокцам в кровь. А так - даже многовато. И Бранд с ун Рабике тоже чего-то стоят…
        - Должно быть, я огорчу вас, Бранд, и вас, мессир Яан, - по-саардамски произнесла Маар, почесав пяткой левой ноги колено правой. - Мы перешерстили храмовые и судебные архивы за десять последних лет и не нашли ни одной женщины, подходящей под увиденную. Последние четыре года никого не подвергали ослеплению вообще, только казнили.
        - А не могла бы это быть просто слепая, - действительно огорчившись, спросил Яан, - не из отверженных?
        - Такие в Каннуоке и окрестностях известны наперечет. Нашей среди них нет.
        Крысяке захотелось сесть на пыльную траву под забором и завыть.
        - А если она прикидывалась? Чтобы вызвать жалость?
        Яшмовые глаза Шаммурамаш и зеленовато-серые Бранда взглянули на него, как на чудовище:
        - В Каннуоке не взывают к жалости, - пояснил Бранд спокойно. - Для этого есть Храм.
        - А в нижнем городе?
        - Это ваши, терингов, дела.
        Крысяка поднял ладони:
        - Мир. Так зачем ты нас призвала? Каким боком относится к делу блистательная Ру…
        - Руахравван, - ослепительно улыбнулась жрица. - Я послала разыскивать платье. Это шелк цвета индиго, очень дорогая ткань и очень редкий оттенок, не говоря уж о качестве жемчуга.
        - Ч-черт! Ее папаша - ловец, тьфу, шамаш…
        Бранд с Маар одобрительно ему улыбнулись.
        - Это жемчуг из Курушевых лавок. Но… прежде всего мы нашли красильщика и ткачей. Такого оттенка краски сумели добиться всего один раз, около четырех лет назад. И год был для шелкопрядов благоприятен. Партия ткани оказалась драгоценной. Капитан Энлиль загрузил ею свой барк «Рован» вместе с грузом жемчуга и изделий из серебра. Плаванье было опасным, кажется, их даже брали в плен пираты. Но все обошлось, предприимчивый молодой человек дошел до самого Таалина на крайнем севере… - тут Яан переглянулся с Брандом и свистнул сквозь зубы, отдавая долг храбрости капитана, - …и вернулся с баснословной прибылью. Господин Куруш, доверивший ему часть товаров под залог, остался очень доволен и выдал за него единственную дочь, красавицу Руахравван, подарив им к свадьбе Эмалевый терем и сделав зятем и наследником.
        - Сказка, - Крысяка сплюнул под ноги: то ли потому, что ни на грош не поверил в историю, то ли от зависти, что все это приключилось не с ним. Не то чтобы он собирался жениться…
        Шаммурамаш склонила голову к плечу, глаза полыхнули лукаво и насмешливо:
        - Так вот, капитан тоже сделал подарок своей блистательной невесте. Он оставил себе последний кусок сапфирового шелка - как память о трудном странствии. И заказал из него искуснику Набушардару - лучшему портному в Каннуоке - свадебное платье. Потом мастерицы расшили это платье жемчугом из добычи тестя. И Энлиль преподнес его возлюбленной в день бракосочетания, - Маар с удовольствием полюбовалась округлившимися глазами ун Рабике и помахала ладошкой у него перед носом. - А сейчас вы пойдете и попросите это платье вам показать.
        Яан выдохнул. Он пребывал в восхищении этой умницей-малышкой и тем, что дело подошло к концу. Конечно, неуверенно скребли вопросы, зачем этой Руах выдавать себя за слепую и приводить в негодность свадебный убор - с мужем пособачилась? Ну, сейчас все узнают. А если платье, паче чаянья, пропало из дома, нужно будет потрясти слуг. И саму госпожу. Это была не просто ниточка, канат. Надо подсказать Бранду осмотреть склады папы Куруша. Скорее всего, там и найдется искомая телега.
        - Я видела Руахравван, она похожа. Очень.
        - Да, госпожа, - Бранд склонил голову. - Вперед!
        Стражи легко перескочили стену и, бесшумно отталкиваясь от мостовой толстыми кожаными подошвами, побежали за ним. Яан припустил следом.
        Вытирая пот, он застыл по жесту Бранда возле утопленной в каменную ограду калитки. По обе стороны выстроились стражники. Ограда была высотой в два человеческих роста, а над нейв густой омытой брызгами зелени светились пилястры мраморных, тонких колонн, на которые опиралась плоская легкая крыша с эмалевым фризом - перевитые букеты ярких южных цветов. На фризе играло солнце. Бранд стукнул рукоятью ножа в оковку калитки, и тут же, как по команде, за нею взлаяли псы.
        За калиткой стоял, кланяясь, прикованный к кольцу в стене привратник и носились, звеня кольцами цепей по натянутой проволоке, два сторожевых веррга[19 - Веррг - пес-амфибия, с перепонками между лап.]. Оттолкнув раба, стражи Храма вломились внутрь и принесенными сетями в мгновение ока спеленали псов. Потом по узкой тропинке среди плодовых деревьев ворвались на просторную террасу. Попавшаяся навстречу маленькая служанка уронила кувшин и локтем прикрыла лицо. Вообще-то простолюдинкам Каннуоки дозволялось его не закрывать, особенно в доме: как писал все тот же Монум Ресормский, «с малых спросят малое, с великих - ничего».
        - Что такое, Каллат?!..
        Госпожа действительно была похожа на рисунок Маар, разве чуть выше и шире в кости. Она встала на пороге, гордо вскинув и повернув в полупрофиль голову. Черты лица, грубоватые, на взгляд Яана, размывались флером, гребень поддерживал собранные кверху и частью распущенные черные волосы. На блистательной Руахравван была льняная котта: узкие рукава с раструбами и широкий фигурный вырез, открывающий грудь, - и шелковая черная юбка, опадающая широкими складками до лодыжек. На ногах мягкие расшитые цветным жемчугом сапожки с острыми носами. Разглядев цвета Храма, блистательная пристукнула каблуком и стала сжимать и разжимать пальцы с длинными отполированными ногтями.
        - Я хотел бы видеть вашего почтенного супруга, блистательная, - произнес Бранд.
        - Он болен. Каллат, пошла! - прошипела она бледной от испуга и любопытства служанке. - А отца нет дома - он уехал по делам.
        - Что ж, тогда я попрошу вас, блистательная Руахравван. Вынести мне платье, подаренное вам вашим добродетельным супругом в день свадьбы.
        - Да продлятся дни его, - ядовитым шепотом докончил Крысяка. Он чувствовал ненависть и раздражение женщины, слишком опасавшейся Храма, чтобы посметь укусить.
        - Демоны Ресорма… - она закусила губу, рывком откинула флер с лица, будто он мешал ей дышать. Мечники Храма подались вперед. Бранд отогнал их, как псов. - Вот что… Сейчас!
        Резко повернулась на каблуках и ушла в глубины дома.
        - Сбежит, - шепотом предостерег Яан.
        - Дом окружен, - так же тихо ответил Бранд.
        - Стерва.
        - Согласен.
        Крысяка вдруг понял, что ему симпатичен этот храмовник-полукровка. Прижмут бабенку - надо напиться вместе. Чтобы забыть про жажду, он, закинув голову, стал разглядывать эмалевые плафоны и легкие, будто кружевные, мраморные поднизи крыши. Потом перевел взгляд на мозаичный пол: цветные кусочки камня составляли рисунок виноградных лоз с разноцветными кистями и разных других плодов, вызвавших у Яана слюнотечение. Он поднял оброненный Каллат кувшин и допил то, что в нем оставалось.
        - Вот! - блистательная Руах выскочила на крыльцо и швырнула им под ноги синий сверток. - Подавитесь! Придурок, как все мужчины! Оно треснуло на мне, я больше не надевала.
        Бранд развернул и тщательно осмотрел снаружи и изнутри лопнувшее по шву шелковое, шитое жемчугом платье. Потом передал Крысяке. Ткань и жемчужный узор были точь-в-точь такие, как на рисунке Маар, и, значит, в видении - но без следов ветхости и грязи. Так не отстираешь, да и жемчуг при стирке часто обрывается. Конечно, можно все расшить заново… но следов от старых проколов не спрячешь - слишком тонок шелк. И вот эти складки, образовавшиеся от долгого лежания в свернутом виде, стойкий запах лаванды, заставивший ун Рабике расчихаться: лавандой обычно перекладывают вещи, хранящиеся в сундуках. Чтобы полностью исключить сомнения, храмовник рассмотрел ткань и швы через отполированный до шелковистой гладкости хризопраз и со вздохом вернул платье хозяйке.
        - Прошу простить. Не мог ли им воспользоваться кто-то без вашего ведома?
        - Что?!! - взвизгнула она. - Я хорошо вышколила службу. Если вопросов больше нет, вас проводят.
        - Спасибо, мы сами, - Яан с издевкой поклонился. Блистательная госпожа едва не пронзила его взглядом и черными ресницами. Запнувшись, Крысяка соскочил с крыльца и пробормотал то ли себе, то ли Бранду:
        - Чего-то она боится. Я бы все же приказал обыскать склады ее папочки и супруга. И службы при доме. Нужны какие-то разрешения?
        - Для Храма - нет.
        У Бранда был измученный вид. А ведь вечером еще предстояло тащиться по портовым кабакам и табернам. Такое хорошо, когда не по служебной надобности.
        - Ну, и что теперь? - обходя угол забора, Яан от души пнул подвернувшийся камень и взвыл, подскакивая на одной ноге, потому что разбил большой палец. Сзади тихо хихикнули. Мужчины обернулись. Перед ними, закрываясь локтем, стояла давешняя служанка, Каллат.
        - Госпожа врет, - мягко проглатывая «р» и «в», промяукала она. - Я видела женщину в синем платье.
        Крысяка схватил девчонку под локоть:
        - Где, когда?
        - Тише… Быстрее, она хватится…
        Каллат почти затолкала мужчин в нишу ограды, под спускающиеся до земли грушевые ветки: у носа ун Рабике важно качнулся пронизанный солнцем плод. А потом, приплясывая на месте, выбивая из известковых плит улицы искры деревянными подошвами, глотая буквы, служанка зачастила. Яан понимал ее пятое через десятое, но видел, как делается все мрачнее Бранд.
        - Ну? Что она говорит?!
        Храмовник отмахнулся: потом!
        Доплясав и поцеловав храмовнику локоть, девчонка ускакала, помахав рукой и показав Яану язык. Бранд позвал к себе стражников и отдал им какие-то распоряжения, а сам заспешил по улице вниз, к морю. Яан вгрызся в язык, чтобы промолчать. Когда они отошли уже достаточно далеко от негостеприимного Эмалевого чертога, Бранд присел на бортик уличного водомета и, зачерпнув горстью, вылил воду себе на голову. А потом долго и жадно пил.
        - Не беспокойся. За домом будут следить. За Руахравван и ее мужем тоже, - Яан отметил, что в этот раз храмовник не назвал ее «блистательной». - Сперва я решил, что девчонка хочет оговорить госпожу из мести. Ты видел следы побоев?
        - А еще ожоги на груди и укол булавки в основании шеи.
        Бранд наклонил голову.
        - Так вот, три ночи назад Каллат не могла заснуть - синяки мешали. Она тихонько спустилась в сад, но, когда услышала шум, спряталась за куст самшита.
        - Вот откуда у нее на руках красные прыщики!
        - Да, самшит ядовит. Ближе к утру кто-то постучал в калитку, залаяли веррги, а потом на дорожке к дому появилась женщина: та самая, в синем платье с вышивкой жемчугом - только платье было потрепанным и грязным, как в моем видении. Каллат до сих пор недоумевает, когда госпожа успела его выстирать, выгладить и спрятать - ведь именно она отвечает за хозяйские одежные сундуки. И куда делись следы собачьих зубов.
        - Не понял. Что платье было этой… Руах малО, словно шилось на другую, я заметил. Не зря она бесится, - высказался Яан, почесываясь. - Но при чем тут собаки?
        - Дослушай! Каллат сперва решила, что видит госпожу - лишь удивлялась, отчего та грязна, идет босиком и с завязанными глазами. Но потом, когда гостья вышла под яркий свет фонаря у крыльца, поняла, что ошиблась. Та была ниже и более хрупкой, и волосы острижены, а у Руахравван - своя лошадиная грива. И веррги в бешенстве просто рвались с цепей. Когда вышла госпожа, Каллат еще глубже забилась в куст. Она запомнила, что незнакомка просила позвать капитана Энлиля. Именно так: не почтеннейшего, не купца-тамкара и достойнейшего супруга вельможной госпожи - капитана. Словно давно потеряла из виду и не знала, кем он стал сейчас. Еще она несколько раз повторила, что ее зовут Оан, и как только он услышит это имя - немедля прибежит.
        Яан слушал, приоткрыв рот, водя руками в воде и изредка механически плеская себе в лицо и на голову.
        - Каллат ее пожалела - та умоляла так горячо. Если бы Каллат не боялась гнева госпожи, она бы вылезла и объяснила, что господин с ней разговаривать не станет. Женившись, он отсек свое прошлое, даже хотел продать корабль. Правда, тут ему не повезло. Все время что-то случалось с покупателями: один упал в трюм и сломал ногу, другого укусила крыса… Тогда он просто провел ритуал и прекратил попытки.
        - Какой ритуал?
        - Если корабль не удается продать до свадьбы капитана, носовую фигуру-ростр обливают кипящим маслом. Чтобы она не вредила молодой жене.
        Ун Рабике яростно сплюнул под ноги:
        - Такая жена сама кому хошь навредит.
        - Каллат показалось, что господин Энлиль знал эту женщину до своей женитьбы и, может быть, обещал жениться на ней. Поэтому она была так настойчива. И ее вид, и платье свидетельствовали, что она не из простых, хотя сейчас спустилась ниже некуда. Руахравван возвышалась на крыльце. Слуги стояли по сторонам от нее и держали оружие и походни. Госпожа с криками набросилась на незнакомку, вопя, чтобы та убиралась прочь и что господин и повелитель никогда не станет иметь дела с портовой шлюхой. (Кстати, Каллат сказала, наутро хозяйка повелела высечь привратника, посмевшего открыть калитку, хотя тот клялся, что калитки не открывал.) А потом спустила верргов. Те кинулись - и вдруг заскулили и поджали хвосты. Каллат клянется, что у одного из них сломан клык.
        - Час от часу не легче! - ун Рабике яростно стукнул кулаком о кулак. - Так что теперь, нам надо искать второе платье, а заодно слепую портовую шлюху на деревянной ноге?! Или при ней была какая-то деревяшка, заткнувшая песику пасть? Чернявенькая, худенькая подружка капитана… Ах ты!! - Яан впечатал себе ладонью по лбу и большими скачками понесся вниз по улице. - Только б Меер ее не спугнул! Олух! Кусок идиота! Рыбий потрох!
        Бранд с трудом нагнал дознавателя и бежал с ним рядом. Ун Рабике опомнился и оглянулся:
        - Извини. Я придурок. Я должен был догадаться. Когда этот толстый мэтр Юрген сказал мне про Соньку. Я же их, как облупленных знаю. Жара, что ли?
        - Объясни.
        И, заглядывая в зеленовато-серые льдинки Брандовых глаз, Яан на ходу начал каяться в собственной глупости.
        Сонька объявилась среди портовых шлюх года три назад. Возможно, звали ее иначе, но это имя нравилось клиентам, и по-другому девку никто не звал. А еще большинству клиентов - матросам из северных и западных земель, да и местным - по вкусу были рыженькие и белокурые: кому от тоски по дому, кому - для разнообразия. Вот Сонька и надевала для таких паричок из конского хвоста, крашеный хной. А от природы была темнокожая и чернявая, как ночь. Костлявая - каждое ребрышко можно пересчитать. И, когда ун Рабике клеймил ее, что не имеет дурных болезней, выворачиваясь, кричала, что он не имеет права, что она отслужит положенное Башторет, а потом явится возлюбленный-капитан и увезет ее на своем корабле.
        - Кстати, а кто такая эта Башторет?
        - Древняя богиня-кошка, покровительница плотской любви, - задумчиво пояснил Бранд. - Все сходится.
        - Наглая девка! - бормотал Яан, сворачивая в знакомый переулок. - Никогда бы на нее не подумал. Хотел бы я узнать, как она с ними расправлялась. В самой же весу - что в воробье.
        - Узнаем. Это здесь? Не сбежала?
        - Ха! Да небось кипятком от счастья мочится, что меня обставила.
        Храмовник поморщился.
        Весу в девке и вправду было, как в воробье, зато имелись десяток когтей, зубы, коленки, локти и голова. И весь этот арсенал непременно пошел бы в дело, но Яан мягко отступил, оставив ногу, девка споткнулась об нее и с размаху приложилась о землю грудью и подбородком. По заплеванному полу градом раскатились нежно-розовые жемчужины.
        Коленом придавив Соньку между лопатками, Яан скрутил ей запястья и лодыжки, а затем рывком усадил. Она жалко ругалась и сплевывала кровь.
        - Она наша, Бранд.
        Храмовник, не отвечая, порылся в углях жаровни. Поочередно обошел пустые углы, брезгливо раздвинул платья, развешанные на колышках, вбитых в известковую стену. Сунул нос в помятый котелок и ведро с несвежей водой, обнюхал темную бутыль «драконьей погибели» - самого гнусного пойла в Каннуоке. Потом взялся тщательно простукивать пол, стены и потолок - настолько низкий, что пригибаться приходилось даже Яану. Заняло это немного времени.
        Ун Рабике мягко отер с подбородка шлюхи кровь.
        - Говорить можешь? Откуда они у тебя?
        Эта девка, прожженная, познавшая огонь и воду тварь, неожиданно заплакала.
        - Говори. Мы тебя внимательно слушаем.

…Под утро окосевшую от сефта Соньку выкинули за двери «Пивной Труди», и она, сама не зная зачем, двинулась за капитаном Кручей. Капитан шел совсем один, неспеша, раскачиваясь и мурлыкая на ходу - они неплохо отметили его помолвку со вдовой Удун Герике. (Яан подпрыгнул: это что же, получается, он наставил рога покойнику?) Сонька уже думала, что сможет пошарить у него в кошеле или по случаю радостного события выпросить грошик-другой, но тут с моря пришел туман. Он двигался не быстрее идущего человека, плотным комом размером с большое торговое судно - шхуну или барк, и белые пряди его, отчетливые даже в сумерках, то и дело перемешивались, сгущались и распадались, открывая слабо светящееся ядро. Из-за сефта Сонька не испугалась, присела переждать на цепное ограждение набережной и со скуки швырнула в море несколько плоских галек, на слух считая всплески. Туман тем временем полз за капитаном. Свет внутри него сделался как будто ярче - так, словно в бутылке зажгли свечу. А когда туман на миг разодрало ветром, Соньке привиделось что-то огромное, склизкое - с него свисали лохмотья и стекала вода. Ну подумаешь:
то, что вышло из моря, ведь и не может быть сухим. Вот только вонь, покарай Зеркало, вонь… Гниль водорослей и ракушек, налипших к дереву, и кислое. Соньку вывернуло - то ли от запаха, то ли от сефта - она не привыкла еще. Выкручивало долго, попало и на ноги, и на платье. Кое-как она сползла к морю и замыла подол. А потом услышала крик. Было почти светло, и от того, каким она увидела капитана, ее вытошнило снова. Она упала и стала отползать, а пальцы нащупали гладкое… Сонька успела собрать почти все жемчужины и спрятаться раньше, чем примчался кто-то еще. Кстати, туман тогда уже развеялся.
        - Послушать тебя, - Крысяка словно бы одобрительно похлопал шлюху по щеке, но голова ее дернулась, - ты невинна, как родничок. А как ты объяснишь свой приход к тамкару Энлилю, супругу достойнейшей Руахравван, три дня назад?
        - Достойнейшей!!.. - взвыла Сонька. - Этот горшок дерьма… ты зовешь достойнейшей?! А спроси у нее! Как положила глаз на дурачка, пришедшего заказать платье своей невесте. Он же был хорошенький, будто цветущая черемуха, - пропела Сонька, облизывая разбитые губы. - Да еще и герой. Невеста, мне Лаш говорил, для него из шкуры лезла, спасала, грудь подставила под пиратский нож! А Курушевой стерве только поманить стоило… и нет тебе никакой невесты. Сперва плиту надгробную заказал, мертвяком прикинулся. А потом вовсе глаз ее лишил!..
        Она запнулась и побледнела. Бранд согнулся над Сонькой: глаза в глаза.
        - Осознаешь ли ты, что сказала? Твое слово - слово блудницы - против слова вельможного шамаш, его достойнейшего зятя и почтеннейшей дочери. А обвинения слишком серьезны. Предумышленное нанесение увечья и черное колдовство.
        - Не горюй, девка. Раз козе смерть, - Яан вытер со щеки Сонькину слюну. - Кто такой Лаш?
        - Он ходит ко мне. Он служил на барке Энлиля, - неохотно сказала она. - Палубный матрос. Они ушли от капитана все, когда он стал продавать… барк. Господин Куруш предлагал им места на своих судах. Никто не захотел.
        - Может, они еще и знают, где искать слепую невесту?
        - Если и знают - не скажут. Выпить дай…
        Ун Рабике откупорил бутыль «драконьей погибели» и сунул Соньке в рот горлышко. Она пила, дергая шеей, черная жидкость лилась по подбородку и груди.
        - У, присосалась! Оставь мне.
        Яан глотнул, подавился и изо всей силы саданул кулаками по полу. Бутылка разлетелась вдребезги.
        - Тварь! Тварь! Тварь!!.. Ведь не врет же! Конечно, надо сволочь ее в дом Руах для очистки совести, показать Каллат с повязкой на морде и в синем платье… Только проку… - дознаватель заслонил кулаком лицо, испытывая ярость и бессилие.
        - Лаш думает, Энлиль что-то видел в Зеркале. Раньше они сталкивались в порту, а в последнюю неделю тот даже за ограду дома не выходит.
        - Заболел, значит! - выбранился Яан.
        - Я добьюсь у верховной жрицы позволения узнать суть его видений.
        - Мы все равно отстаем. На ход, на два, на три!
        - Думаешь, нынче ночью опять кого-то задавят?
        Яан подскочил:
        - Взять бы вашего Энлиля за… горло и вытрясти все, что скрывает. Да, а в Каннуоке он один капитан с этим именем?
        Бранд потрогал подбородок:
        - Имя встречается часто, а капитанов, к счастью, всего три. Один, семидесятилетний старец, живет в своем поместье в окружении благодарных домочадцев, месяц назад взял молодую жену. Второй пропал в Заревом море год назад. Это важно?
        - Не хочу еще раз оказаться лопухом. Где можно найти этого Лаша? И кто еще может подтвердить твои слова?
        Сонька ответила.
        Ун Рабике собрал с пола и сунул в нагрудный кошель жемчуг, приладил петлю девчонке на шею, потянул конец веревки:
        - Хватит рассиживаться. Пошли!
        Через час ун Рабике встретился с Брандом на ступенях Храма. Солнце неспеша закатывалось за уступы Верхнего города, и от здания на плиты набережной ложилась густая тень. Храмовник появился, ведя в поводу двух оседланных лошадей с сумами, притороченными к седлу. В первый миг Крысяка не узнал его: Бранд выглядел точь-в-точь как матрос с одного из каннуокских кораблей - босой, в холщовых штанах и рубахе; за шелковый шарф на поясе заткнута сабля; нож на серебряной цепочке висит у бедра; черные волосы прикрыты платком, завязанным узлом на затылке. Крысяка хмыкнул. Отпил из принесенной с собой бутыли, зажевал корочкой.
        - Это не она, - со вздохом сказал Бранд. - Платье велико и совсем другой голос. Каллат ее не узнала.
        - А как на это посмотрела вельможная госпожа?
        Бранд облил ун Рабике ледяным взглядом:
        - Сейчас там допрашивают слуг. Руахравван придется признаться.
        - В чем? Что какая-то шлюха хотела поговорить с ее мужем? Она в своем праве. А кстати, мы-то куда собираемся?
        Бранд извлек из пояса скользкий белый шарик и бросил в рот, второй протянул Яану. Яана обонял густую сладость, доставшую еще в Сонькиной норе - сефт, то, что в Саардаме зовут «сомнифера» - зелье, на несколько часов изостряющее чувства и притупляющее боль, его действие обычно завершалось жутким похмельем. Крысяка отрицательно помотал головой.
        - Верхом умеешь?
        - А то, - подхватив поводья, Яан оказался в седле. - Наставница Гелиди позаботилась.
        - Кто?
        - Расскажу… потом. Что ты еще успел сделать?
        - Шаммурамаш пошла к верховной жрице.
        - Мечтаешь прижать капитана?
        Бранд недобро засмеялся на скаку.
        - Не только. Мои люди ищут команду «Рована»…
        - А-а… А я расставил своих по крышам - где просторно и есть выход к морю. С мушкетами и парой кулеврин. И пустил лодки патрулировать берег. Чуть что - подадут сигнал, - они скакали колено к колену по широкой пыльной дороге вдоль моря. Ун Рабике подумал, что в какой-то миг его ровный шум и даже резкие крики чаек перестаешь замечать. - А Меер продолжит расспросы. Есть в этих жертвах общее, черт возьми!
        - Приехали! - Бранд неуловимым движением соскочил с коня и пошел, проваливаясь в песок, к легкой стрельчатой башенке из песчаника. - Может, это уже неважно. Вот часовня Всех, не вернувшихся в гавани.
        Яан, ведя коней, пошагал за ним. Могилы утонувших моряков лежали в причудливом беспорядке, надгробья частью занесло песком. Их было гораздо меньше, чем Яану казалось - осмотр займет меньше пяти минут.
        Бранд взглянул на длинную тень башенки, на мелкие росчерки теней полыни и тамариска, оглянулся на солнце:
        - У нас час до заката.
        Яан почесал переносицу, разглядывая массивную дужку ржавого замка на дверях часовни:
        - Поставим лошадок внутри? Или утопленники будут против?
        И принялся подвернувшимся камнем деловито сбивать замок. Бранд прошел по узким дорожкам между надгробиями, как одно, увенчанными чугунными и медными прорезными фонарями. Среди отверстий, нося колючий песок, свободно свистал ветер.
        - Нет, обустроимся подальше, - проговорил храмовник задумчиво, - видишь, маяк?
        - А смотритель нас не…
        - Там нет смотрителя… - наклонившись, Бранд смахивал песок с плит, читая надписи, - …только трубы для земляного масла, фонарь и часовой механизм. Раз в неделю приезжают из города его завести. Нашел… - он повел пальцем, повторяя изгибы бороздок, из которых складывались буквы. Иди сюда.
        Оставив коней привязанными к решетке окна часовни, Яан подошел.
        - «Энлиль-капитан», - по слогам прочел он. - Если это тот - повезло, долго жить будет.
        Надгробие Яану понравилось: простая плита с врезанной в мрамор позолотой. Видно было, что он ней заботились - стирали песок и полировали.
        - Это черное колдовство - ставить плиту прежде смерти. Если камнерез подтвердит, что тамкар сам ее заказал…
        Яан споткнулся взглядом о пучок растений, заткнутый за медную решетку фонарика - точь-в-точь такой, как тот, что держала в руках слепая, нарисованная Шаммурамаш.
        - Дай! Черт с ним, с похмельем.
        Бранд догадливо протянул ему вонючий шарик. Крысяка покатал сефт на языке, и мир сразу же сделался выпуклым и ярким, словно в детстве. Накатила бесшабашность. Но храмовник уже пристально вглядывался в землю. Надгробия защищали от ветра, и между ними отчетливо сохранились маленькие следы. Ун Рабике поставил рядом для сравнения свою ногу - следы явно принадлежали женщине или даже ребенку, но глубоко вдавились в песок - словно их хозяин нес на себе непомерный груз. Следы вели к плите Энлиля и от нее, путаясь и накладываясь друг на друга.
        - За ней!
        - Собственно! - вдруг удивился Яан. - А с чего мы решили, что слепая и тварь вместе?
        - Зеркало не лжет, я говорил. А если это тебя не убеждает - вспомни, где Сонька собрала жемчужины. Такие же, как в моем видении.
        На окраине кладбища след почти исчез, затертый ветром, но подаренная сефтом ясность зрения позволяла без труда находить его снова и снова - в неприметной впадине за щеткой ковыля и полыни, возле отбросившего тень большого камня… Неровная цепочка вмятин уводила в сторону маяка. Бранд то и дело с тревогой оглядывался на заходящее солнце.
        Сперва сделался резче обычный у моря запах гниющих водорослей, ракушек и соли, и только затем стал виден возле уреза воды наклоненный корпус. Корабль давно лишился мачт и глубоко зарылся в песок, вздернутую корму его освещали косые розовые лучи. Даже издали были хорошо различимы буквы из позеленевшей меди. Их сохранилось всего три: «Р…ан». След вел к кораблю.
        Вблизи стало явственно видно, как поработали над барком непогода, время и, возможно, чьи-то жадные руки: позеленевшая обшивка из медных листов, наклепанных на дерево, почти везде была содрана… из провалов нутра ребрами выпячивались шпангоуты… задрались кверху сломанные бимсы… Закинув голову, Яан обходил барк со стороны моря, по отдельным уцелевшим кусочкам представляя, как же он был хорош. А теперь - не годился даже на дрова.
        Совершенно ржавый якорь, разложив змеиными кольцами цепь, упирался лапами в песок. Ун Рабике споткнулся об него, когда Бранд произнес:
        - «Рован».
        Имя барка повторялось и над якорным клюзом, на этот раз на проржавевших заклепках удержались «о», «а» и «н».
        - Что?
        - «Рован», барк Энлиля.
        - Оан!! - Крысяка тряхнул храмовника за плечи. - Ну конечно! Каллат «р» и «в» не выговаривала, да и мяуканье ваше… Рован!!!
        - Не может быть…
        Они стояли в тени перед ростровой фигурой, поддерживающей бушприт. Фигура была резана из темного дерева чуть выше, чем в рост человека, и даже сейчас сохраняла изысканную прелесть: хрупкая женщина со вскинутыми руками и напрягшимся телом, летящее платье и волосы… прямая шея, твердый подбородок… - и провалы выжженных глаз.
        Стиснув зубы, мужчины разглядели шрам от ножа на открытой груди… синие чешуйки краски, сохранившиеся в складках платья… ямки на вороте и подоле, в которых кое-где уцелели жемчужины… след собачьих зубов пониже гладкого колена.
        - Что будем делать?
        - Сожжем. Рован, прости!
        Сразить дракона
        Кой черт понес меня в шесть утра к мусорке? Не представляю…
        Хотя нет, представлял отлично, что будет, когда родители вернутся из отпуска и увидят, во что превратилась квартира из-за моей страсти к ночным посиделкам и творческому беспорядку. А погнало меня так рано, потому что ненавижу встречаться с соседями. Кивать, здороваться, выслушивать сочувственные вздохи и ахи за спиной. Ну, не вышел я внешностью. Подумаешь, бывает.
        - Эй, паря, закурить дай!
        Я затолкал в бачок мешки и обернулся к бомжу.
        Он мне даже понравился - ну, если не подходить близко и дышать ртом. Гордая личность - в камуфляжной куртке на голое тело, джинсах с пузырями на коленях и растоптанных ботинках. Лысину на темени окружали сальные кудри вольного художника, спускаясь до плеч. А в руке висела полосатая польская сумка для «челноков», невероятно грязная. И профиль был орлиный - не у сумки, у личности без определенного места жительства. Он все время шеей вертел (похоже, она у него чесалась), показывая мне то профиль, то анфас. Или фас?
        - Огоньку не найдется?
        Я выцепил из нагрудного кармана мятую полупустую пачку, вытряхнул половину сигарет в длань просителя. Полез за зажигалкой.
        Бомж опять покрутил головой:
        - Не, не надо. У меня своя есть!
        Он вытянул и развернул черный, заскорузлый носовой платок, и у меня - как пишут в книжках - сперло дыхание.
        Зажимая платком хрупкий хвостик, бомж держал в руке потрясающе, обалденно, невозможно прекрасного каменного дракончика. Такими только стол олигарха украшать, или туалетный столик его жены, дочери и тещи. Э-э, ну, если я хоть немного понимаю в олигархах. Был дракончик размером с ладонь. Вишневый камень светился на просвет. Или коралл, или розовая яшма - я точно не знаю, о них только в книгах читал. А поверх отблескивали тонкие слюдяные чешуи. На спинке гребень и по бокам две полоски - как сложенные крылья. И вытянутая шея с продолговатой мордочкой.
        - Т-ты… украл? - когда возможность дышать вернулась, выдавил я.
        Бомж фыркнул:
        - Не. Тут, за помойкой, нашел. Третьего, что ли, дня. Или выкинул кто, или сама сбежала. Счас с людьми погано обращаются, не то что с животиной. Ты аккуратнее, шмальнуть может.
        Он поднес сигарету, и дракончик, словно подтверждая его слова, зажег ее мелкой струйкой огня.
        - Давай, прикуривай. А хошь, тебе Тортилу отдам?
        Меня умилило в бомже знание детской классики.
        - Но она же не черепаха.
        Бомж пожал широкими плечами:
        - Да мне посарайно. Давай на пузырь - и твоя.
        - Но ты же ее бесплатно нашел!
        Мужик прицельно сплюнул мне на кроссовку:
        - Ты что, еврей?
        - Почему?
        - Торгуешься.
        Я обреченно полез по карманам. Все купюры оказались мятые, как моя жизнь. Но, выцарапав из-за подкладки мелочь, я как раз наскреб нужную сумму.
        - В платок заверни, - деловито посоветовал бомж. - Жжется.
        Платка у меня не было. Я стянул на ладонь рукав джинсовки и ухватил им дракончика.
        - Ну, бывай, паря.
        Бомж развернулся к арке, а я, стыдливо оглянувшись, нырнул в подъезд. Дракошка не жглась, просто покалывала немножко - все же хорошая ткань джинса.
        Дома я вытянул из плиты противень и усадил Тортилу на него. Протер подолом рубашки очки - мама боролась с этой привычкой, только совершенно напрасно, уселся перед противнем, поставил локти на стол и положил подбородок на сомкнутые ладони:
        - Ну, привет… Тортя… Интересно, кто ты? Дракон, сбежавший из сказки? Потому что был слишком маленький, и все пытались тебя слопать?..
        Тортила презрительно фыркнула, выпустив струйку пламени.
        - Или разведчик инопланетян, изучающий человечество?
        Я поскреб лоб над правой бровью.
        - И может, ты вообще мальчик, а не девочка? И что с тобой делать? Как сказал бы кот Матроскин, сдать в клинику для опытов?
        Тортила презрительно отвернулась. Плюхнулась на пузико и сунула под него узкую голову. Похоже, перспектива стать подопытным кроликом ей не нравилась. А ведь в самом деле: что мне с ней сделать? Что она ест? Что пьет? Нужно ли ее выгуливать, или привыкнет к коробке с газетами в туалете? И не сожжет ли их на фиг, не успев использовать?
        И как отнесутся к Торте родители?
        Хотя, ясно, как. «Тебе девятнадцать, ты ни хрена не зарабатываешь, занимаешься ерундой, и еще волочишь в дом всякую гадость!..» Я тяжело вздохнул и поправил сползающие очки. Я очки ненавидел! Как ненавидел свою сутулую спину, плоскостопие, корявую дикцию и маленький рост. И родителей ненавидел, до кучи. Мало того, что они наградили меня вот таким генетическим набором и комплексом неудачника! Они еще и не выносили все, что дорого мне. Интернет, рок-группу, что мы пытались сколотить с приятелями, мою гитару и Ленку. Потому что красивая. Мать встречала ее с каменным лицом, а потом шипела в спину гадости. Впрочем, Ленка и бегала в нашу квартиру не из-за меня, а из-за Николая - у него были внешность, кудри и голос, как у молодого Кипелыча. А когда с рок-группой не получилось, и Николай приходить перестал - Ленка тоже растворилась в местном населении. И даже в подъезде делала вид, что мы незнакомы. Ну и пожалуйста!
        Я сдвинул противень с дрыхнущей (или делающей вид) дракошкой на край стола и стал творить салат из огурцов, помидоров, куска засохшего сыра и сметаны. Все равно деньги бомжу отдал до копейки: придется до приезда родителей обходиться тем, что есть. Я постоял над открытым холодильником, взял с дверцы холодное «Речицкое» и налил в стакан. Посетовал на то, что любое хорошее пиво со временем отчего-то превращается… в не очень хорошее пиво. Похоже, качество продукта обратно пропорционально размерам вбуханной в него рекламы. Жаль, поделиться этой глубокой мыслью было не с кем.
        Тем временем тварюшка изволила проснуться и весьма прицельно изжарила половину салата и угол клеенки на подоконнике. На что угодно готов спорить, родные решат, что я тушил о клеенку сигареты. А огурцы… вы пробовали жареные огурцы? Правильно, лучше не пробовать. Тортила оказалась вегетарианкой - что приготовила, то и съела. Я без охоты дожевал остальное. Только мне могло так не повезти. Если я могу что-то сделать неправильно, то обязательно это сделаю. Все камни на дороге, открытые люки и помет пролетающих ворон - обязательно мои. И теперь… Нет бы, достался мне дракон хотя бы размером с овчарку. Я мог бы жарить на нем яичницу и использовать вместо обогревателя в межсезонье. Или сдавать в аренду толкинистам, чтобы сыграл Глаурунга[20 - Глаурунг - герой «Сильмариллиона» Дж. Р.Р.Толкина.]. Или вышел бы однажды выгуливать дракона на цепочке, вызывая завистливые и уважительные взгляды соседей… А тут Ленка, и бандиты, и мы бы ее спасли! С драконом-то. Ох… И деваться мне оказалось некуда. Придется пройти по домам, выходящим к нашей помойке, порасспрашивать жильцов. Вдруг хозяин Тортилы отыщется. Домов
этих три, два небольшие, пять этажей и два подъезда. Зато наш, построенный до войны… То ли за кровавый цвет кирпича, то ли за размеры, его метко прозвали «Брестской крепостью». До потолков без стремянки не дотянуться, а в башне, влепленной на углу, этажей было не шесть, а целых девять.
        А если ничего у меня не выйдет… ну, тогда придется давать объявление в газету и Интернет и ждать разборки с родителями.
        Горестно вздыхая, уронив на ногу дверцу от старой тумбочки, я отыскал на балконе жестяное ведерко, сунул туда дракошку с торчащим из зубок недоеденным огурцом и отправился обходить квартиры.
        Для разнообразия мне повезло. Девушку, что открыла мне высокую, в чешуйках краски, дверь на третьем этаже в соседнем подъезде, я раньше не видел. То ли она в наш дом переехала недавно, то ли я ее просто не замечал. И не из-за плохого зрения. Просто она была самая обыкновенная. Чуть младше меня, в вытянутом джемпере, и ноги в джинсах, как палочки. И лицо обыкновенное. Узкое, немного прыщавое, с длинным носиком. Глаза в бифокальных очках казались огромными. И я отлично знал, что если девушка очки снимет, то глаза окажутся красноватыми и беспомощными. А грудки были красивые, поднимали джемпер двумя крепенькими холмиками. Их хотелось взять в ладони.
        Девушка заглянула в мое ведро и ойкнула:
        - Тортя! Ой, спасибо, что вы ее нашли!
        Совсем, как я, натянула джемпер на руки, и выловила дракошку. Нитки задымились.
        - С ведром возьмите!
        - Спасибо. Нет!
        Я оказался на площадке. Двери хлопнули. Идти никуда не хотелось. Я прислонился к старым кованым перилам, задумавшись, стоит ли закурить. За дверью, где жила хозяйка Тортилы, послышались всхлипы и громкое:
        - Ну почему мне не везет? Почему? Почему?!.. Тортя! Ну разве он… этот на принца похож?! Ботаник в очках, и голос гугнивый…
        Девушка зарыдала. Мне бы уйти, а я присел, как дурак, на свое ведро перед дверью, приложив ухо к замочной скважине.
        Тортила не отвечала - драконы только в сказках разговаривают.
        - Маленькая ты моя дурочка!.. Была бы большая - Мишка бы от меня не отворачивался! Не тупился в экран. И все-то ты перепутала. Семидесятая квартира, под нами! Ну что, трудно было залететь туда, сказать, что меня держит в плену ужасный дракон? Что Мишка должен меня спасти?.. Трудно ему, что ли?.. - девушка всхлипнула и громко высморкалась. - Тортя, милая, ну извини… Мне семнадцать уже, а я, как дура, в сказки верю!
        Мишку из семидесятой я знал. Мы были ровесниками, ходили в одну школу, потом в технарь; правда, не дружили, так, приятельствовали. Кто я и кто он? Хотя… Я время от времени прятался у него от рассерженных родителей. А еще он иногда для меня в Сети игры скачивал. У него был скоростной Интернет, и такое «железо» - закачаешься. Мне всю жизнь не заработать на такое «железо»[21 - «Железо» - все, что не софт.]. У меня только вирусы подцеплять получается.
        А внешне Михал - ну так себе… обыкновенный. Чуть выше меня и тощий. Спереди на голове - короткий ежик, сзади черные волосы спускаются на воротник. Крашеные даже. И очки у него тоже есть. Только не кретинские, как у меня - изящные, в тоненькой золотой оправе. И, пожалуй, Мишка ни разу не умудрился на них сесть.
        Чтобы не передумать, я нахально съехал по перилам и забарабанил в Мишкины двери. Открыла его бабушка, закудахтала, поправляя на древних бигудях капроновую косынку; телом в пестром халате перегораживая вход:
        - Ты зачем?! Ты куда?!.. Миша спит! Миша занят!!
        Как же, занят он! Из дальней комнаты несся рок, перемежаемый выстрелами: похоже, Мишка «гамался» во что-то боевое и бурное. «Counter Strike» какой-нибудь.
        Я с неожиданной легкостью отодвинул старушку, не разуваясь, прошагал на шум. Окликнул приятеля и, глядя в дымчатые стекла элегантных очков, пробурчал:
        - Я тебя отвлеку на пять минут. Тут надо сразить дракона.
        Черный танк с белым горностаем
        Я дремлю. Несмотря на ветер, который срывает с берез последние листья. Листья мокро липнут к бокам. Золото на черном - возможно, это красиво. У меня за… спиной церковь. Все еще заброшенная, открытая ветру. Ветер свистит в нагих стропилах над колокольней, в проломах выбитых окон и двери, разметывает ветки тех же длинных и тощих берез с неуместными по осени белыми стволами. Ниже крутой склон холма, прорезанный грязной тропинкой, упирается в кладбищенскую ограду. Там царят необлетевшие тополя и воронье. А еще среди могил люди. Сегодня «Деды» - поминальный осенний день, 2 ноября. Живые ежатся среди стылой сырости и прислоняют ладонями легонькие свечные огоньки. Громко читает поп. Машет кадилом. Свечи - символ воскресения.
        Мишка, мой наводчик, в госпитале, с лопнувшими глазами и начерно сгоревшей кожей. Остальных похоронили на этом кладбище. Месяц назад. Внутри я все еще пахну дымом. И соляром тоже - вот странно, я всю жизнь работал от геомагнитного поля. Капли падают с сырых веток, стекают по кералитовой броне. Можно подумать, что я плачу.
        - Вон он где!..
        Парни прошли насквозь кладбище и перепрыгнули через низкую ограду. У двоих за плечами рюкзаки, третий идет налегке, четвертый несет за спиной одетую в чехол гитару. Это мой новый экипаж. Я делаю вид, что не замечаю: прожектора остаются потушены, люки опущены, и лишь слабо светится красным зрачок лазерного прицела.
        - У какой!..
        В самом деле, какой? Передняя бронеплита сильно наклонена. Люк механика-водителя расположен в правой передней части крыши корпуса. Башня литая, 120-мм пушка оснащена теплоизоляционным кожухом и эжектором. Над маской пушки смонтирован прожектор видимого/инфракрасного излучения. Экипаж - 4. Вооружение, боекомплект… все это можно прочесть, открыв в DN директорий «тактико-технические характеристики». Не стоит повторяться. А они, люди? Мои сенсоры сравнивают их параметры с записанными в память. Танкисты схожи между собой не так уж сильно, всего лишь как похожи негры на первый взгляд европейца - черная форма делает одинаковыми, но если отрешиться от нее: вот этот низкий, с гитарой - Саня, наводчик. Впрочем, танкисты все по традиции мелкие - чтобы было где развернуться в тесных танковых недрах. У Сани лицо в прыщах и веснушках, белый ежик волос на голове, а мелкие глаза прозрачного колера - того самого, что сейчас у неба. Коля, водитель, коренастый и тоже светлый. Щеки круглые, нос чуть длинноватый, пористый, нижняя губа отвисшая и пухлая. В глазах хитринка. А руки мозолистые и крепкие. Пожалуй, хитрость
за них простить можно. Заряжающий, Яр. Этот длинный. Чуть-чуть нескладный. Голова золотится, уши по-детски топырятся, зато широко и гордо развернуты плечи. Марк, командир, изыскан и небрежен, будто царский офицер в представлении киношников и писателей. Соболиные брови все время норовят сойтись к переносице, лоб высокий, кожа смуглая, но по гладкости ее вопреки манерам сразу видно, что Марк еще мальчишка. Заглядываю в базу: так и есть, ему восемнадцать. Он влюблен в девочку по имени Наташа и пишет стихи.
        Марк, сняв перчатку, кладет ладонь на мою броню. Его кожа кажется мне горячей. Я сличаю папиллярные линии, и нутро мое вздрагивает и отзывается гулом. Люки медленно откидываются.
        - Здравствуй, черный, - говорит Марк. - Как мы будем тебя называть?
        - Под дисплеем там должна быть серия - 26 знаков, - хмыкает Яр, который вообще-то Игорь. Просто Яровский, и так короче.
        - Подождите, - Марк роется у себя в рюкзаке. На поверхность появляется банка с краской и кисть. Заряжающий Яр с сомнением поглядывает на чреватое дождем небо.
        - «Мы в ответе за тех, кого приручили», - бормочет наводчик Саня. Я не хочу, чтобы меня приручали. Мне не нужно их имя. Дрожь пробирает трехслойную броню. Но Марк не пишет ни имен, ни стихов, ни лозунгов. Пока парни грузятся, пока длинноногий Яр зачем-то заглядывает в церковь, по-хомячиному фыркая от запаха гнили, командир рисует белым на черном моем боку. Мне щекотно, краска скользкая, точно смазка, однако сцепляется с той, которой после пожара наново меня перекрашивали, проникает в зернистость, и является смешная зверушка на задних лапах. Горностай.
        Солнце выпустило из-за туч золотую прядь, краска быстро сохнет под нею. А командир открыл на выносном дисплее карту, и грузит экипаж:
        - Наша задача - в течение трех суток пройти вот этот квадрат… Дай увеличение (я слушаюсь). Выйти на высотку М11, кажется, местные зовут ее «Воронья», и поразить условного противника.
        - Просто, как совой об пень, - бормочет наводчик. - Эскурсия.
        - Ну-у, - Яр взбивает чуть отросшие золотящиеся волосы, - лучше, чем под мудрым руководством Сосина Т. Г. красить в штабе перегородки. Или там печатать «Сим удостоверяется…»
        - Нам поручено опробовать его после ремонта, - Коля, водитель, осторожно проводит рукой по горностаю. Не бойся, краска уже высохла.
        - После ремонта? - белые Санины бровки удивленно ползут под челочку. - Я думал, он новенький.
        - Ду-умал… - ворчливо тянет Яр. Наклоняется, разбирая закорючки на рамке дисплея. - Знаете, ребята… - голос заряжающего неожиданно глохнет. - Это тот.
        Он так выводит это «тот», что у них мгновенно потеют ладони. А у меня возникает ощущение, будто масло протекло сквозь микронные зазоры в броне. Словно я тоже вспотел.
        - Какой это «тот»? - переспрашивает Саня. Он с его гитарой, должно быть, заводила, огонек. Несмотря на прыщи и веснушки, должен нравиться девочкам, а не разбираться в истории танковых сражений. О чем я думаю…
        - Тот, что у речек Туманки и Белогривой. Принял бой против антитезиса.
        Я вздрагиваю изнутри. Я, как наяву, вижу золотящийся березами и краснеющий осинами и кленами обрыв. Запах корицы, воды и сентябрьского, уже холодного тумана. Земли, взрытой траками. Масла, металла… Угол наклона был чересчур велик, я оседал на зад, как норовистый конь, впивался гусеницами в жирную, смешанную с палой листвою землю… подминал на ходу тонкие стволы… сползал. Рядом так же осторожно ползли «Тинтагель» и V-14. Чуть подальше утюжили рощу ТЕР-900 и «Чешир». В долине…
        Санька свистит. Горностай на моем боку подпрыгивает.
        - Дурная примета, да? Если прежний экипаж погиб?
        Соболиные брови Марка устремляются к переносице, алый рот делается неожиданно узким и упрямым.
        - Отставить, - говорит Марк.
        - А что… могли бы отдать его в переплавку.
        - Заткнись, - Коля-водитель морщится и трет зарастающий подбородок. При армейской дисциплине, видно, разоряется на лезвиях.
        - Почему? - серые глаза Игоря-Яра кажутся удивленными. По сердцебиению и запаху определяю, что только кажутся.
        - Потому что в нем тонкой электроники больше, чем во всей твоей голове, - отрезает за Колю командир.
        Яр заразительно смеется.
        - По местам.
        Механик-водитель располагается впереди и справа, Марк занимает место в башне справа, впереди него наводчик, слева заряжающий. Мир трогается с места и утекает назад скользкой лентой дороги. Церковь еще какое-то время видна на окоеме, потом ее заслоняет березовая роща, машет на прощание желтой косынкой поредевшей листвы. Осень загостилась в этом году, но скоро ляжет снег. Я это знаю. И урчание разогретого мотора, шипящее вращение гусениц не могут заглушить запах близкой зимы.
        - Интересно, о чем он думает? - сквозь наушники доносится до экипажа.
        - Кто?
        Заряжающий поясняет:
        - Ну эта, тонкоэлектронная консерва, пугало железное.
        Саня воспроизводит звук сердитого плевка.
        - Вы дурак, Яр, - безупречно вежливо отвечает командир.
        И он прав. По большей части я состою из титановых сплавов и кералитового покрытия, железа во мне совсем немного. Снаружи на башне хихикает горностай.
        - Перестань трястись, - заявляет он мне тонким и нахальным голоском.
        - Это вибрация от двигателя.
        - Зануда! Я же упасть могу, - зверек вцепляется в броню лапками и даже зубами. Мне щекотно от прикосновения. Разве рисунки оживают? Должно быть, это остаточное напряжение. Надо просканировать цепи. Какое-то время горностай ведет себя спокойно - рисунок и рисунок. А потом опять перебирает лапками и потягивается:
        - Остановись! Я голодна.
        Взбегает на закрытую крышку верхнего люка, стоит, смешно дергая усами, постукивает хвостом. Я разглядываю ее перископом.
        - Ну, когда ты остановишься? - она уже сердится, но соскочить на ходу боится.
        - Ты самка?..
        - Я горностаюшка. Только титановый осел вроде тебя мог счесть меня мужчиной. Ты остановишься или нет? Бисмарк недоделанный.
        Под пальцем Коли сама собой утопает клавиша тормоза. Бисмарком меня еще никто не называл. Откуда это взялось в ее маленькой голове?
        - Какие они были? Ну, твой первый экипаж?
        - Не спрашивай. Это дурная примета.
        Никого, кроме Мишки, не помню.
        - Вы странные существа, - смеется горностаюшка. - Когда я голодна, я ем. Когда я хочу любви, я ищу себе пару. И не подвожу под это никакой философской базы.
        - Что? - я удивленно мигаю фарой.
        - Мы же одно и то же, - спокойно отвечает горностаюшка. Я от тебя умных мыслей нахваталась - как блох. И краска пристала… - она сердито облизывает черный кончик хвоста.
        - Это не краска. Это у горностаев хвост такой. Их еще развешивают на королевские мантии…
        Горностаюшка надувается. Ей совсем не хочется, чтобы ее хвост был подвешен к мантии, пусть даже королевской. Потом она закидывает головку и заявляет, что я опять встал не так. Ей хочется погреться на солнце…
        - Не понял, - ворчит наводчик Санька, оглядывая бок башни. - Он же на другой стороне был.
        - Кто? - Яр с Колей подбегают и тоже выпучиваются на мой бок.
        - Командир, ты его где рисовал?
        Марк гладит затылок:
        - Т-так… мы через ограду лезли и направо, заходили к нему… м-м… с запада.
        - Ты по-русски, пальцем ткни.
        Саня хихикает.
        - Знаете, ребята, по-моему, он переполз.
        - Зачем?
        - Греться.
        - Можно и с этой стороны нарисовать, - чешет подбородок Коля. - Тогда путаться не станем.
        - Для выполнения боевой задачи это неважно, - отрезает командир. Я внутренне смеюсь. Горностаюшка действительно предпочитает солнечную сторону, а когда моросит дождь, залезает в орудийный ствол. Все равно экипаж изнутри этого не видит. А мне щекотно от ее маленьких лапок. И шерстка у нее немного вздыбленная и пушистая. А пахнет зверушка не краской - а почему-то сухой травой.
        Экипаж растягивает над поляной маскировочную сетку: совершеннейшее излишество. Ставит палатку и - это уже интересно - разжигает костер. Вот стоило маскироваться! Они греют на огне рисовую кашу с тушенкой, не открывая банки, ловя момент, когда каша уже согрелась, а банка еще не взорвалась. Яр рассказывает, как варил на свой день рождения сгущенку для торта и что потом стало с кухней. Все смеются. Саня приносит гитару. Экипаж сидит на нарубленных сосновых лапках, а я смутно чернею в стороне от костра, среди стволов, словно доисторическое чудовище. Слушаю экипаж и посторонние шумы: хруст сучка под заячьей лапой, звон родника в ложбине, мягкое падение сырых листьев…
        - Золотая госпожа, осень-недотрога,
        нас в который раз подряд на восток ведет.
        Небеса высоки, далеко до Бога.
        Ничего, он нас сам на земле найдет…
        - Действительно, на восток, - бормочет Яр. - Как тогда. Они шли на восток, перевалив хребет. Пять танков. В экипажах добровольцы.
        - Не надо, а? - Коля в две руки трет небритый подбородок. Некрасиво торчит светлая щетина. - По-моему, он нас подслушивает.
        Это обо мне.
        - Тьфу на тебя. Пошли спать.
        Броней я ощущаю пустоту.
        Горностаюшка возвращается под утро. Вид у нее довольный, рот в красном. Шерстка вздыблена и промокла от росы. Горностаюшка щекотно трется об меня. Она вовсе не скользкая и не противная, и длиной чуть меньше ладони - короче, чем ее родич на синей юбке модели Леонардо.
        - Я только что съела мышку, - говорит моя девочка гордо. - Ты пробовал мышей?
        Я улыбаюсь. Черный силуэт среди смурных деревьев. Я слышу шорох мышек в их подземных норках, вижу их короткие ночные перебежки. Может, даже раздавил одну-двух, пройдясь днищем по кучам палой листвы. Из палатки сонно выбирается мой экипаж. Переругивается. Моется в луже. Открывает консервы. Раздувает угли, кашляя от дыма. Складывает палатку, ныряет в кабину, заводит мотор.
        - Они болтали про какой-то антитезис. Что такое антитезис?
        Моя улыбка гаснет. Но горностаюшка тормошит меня. Подпрыгивает от нетерпения. И я говорю ей про добро и про зло. И что однажды один вроде бы хороший человек заявил, что в мире должно соблюдаться равновесие. Что нельзя понять свет, не увидев тьмы. И он посчитал своим долгом сеять эту тьму. Соблюдать равновесие, как его понимал. Безжалостно. Антитезис. Дьявол. Черный властелин. Против него послали танки. Через покатые гребни Туманного хребта. В маленькую долинку с речкой, с золотистыми березками и красными осинками, так похожими на земные.
        Мишку никто не заставлял туда идти. У него была вполне мирная профессия - садовник. Он вместе с друзьями на заказ создавал планеты. Я рассказываю горностаюшке про них и про Мишкину несбывшуюся любовь. А про бой у Туманки - не хочу.
        Сквозь тучи прорывается солнце. Небо удивительно ясное - такое нечасто бывает в ноябре. По нему скользят редкие перистые облака. Над нами две тысячи километров чистого неба. Горностаюшка пыхтит и прыгает наверху, под откинутой крышкой люка.
        - Стой смирно, - прошу ее я. - Давай постоим. Смотри, как красиво.
        Водитель Коля орет в микрофон:
        - Черт побери! Почему он остановился?
        Вот и высотка. Марк ошибся. Это не ее называют Вороньей, а ведущую к ней тропу. Воронья Тропа. Потому что рядом живет и часто летает над ней огромный ворон - такой огромный, что крыльями достает до деревьев. Он слышит нас и кричит так, что горностаюшка вздрагивает.
        Мы готовимся к бою.
        По аномалиям в магнитном поле я определяю местонахождение условного противника прежде, чем становятся видны тяжелые танки «Варг», такие же, как я. Мы сходимся под высоткою М11, приминая воздушными подушками березняк и ракитник, разметывая сухую траву. В таком режиме за час мы способны выработать ресурс, но встретимся гораздо раньше. Теперь не имеют значения ни азимут, ни угол прицела. Сухо смеется Санька:
        - Прямой наводкой по голове сковородкой.
        Под мысленным приказом Игоря сдвигается сегмент брони, выпуская ствол огнемета.
        Горностаюшка прилипла ко мне. Я уверен, она не боится. Хищница, охотница, она зла и довольна. Она тяжело дышит, обнажая зубки, в предвкушении атаки.
        И мы лезем в бой. Как в болото.
        Вращается башня. Косят лазерные лучи. Тонкие стволики падают красиво и беззвучно, словно в кино. Броню лижут напрасные языки огня. Я вспоминаю бой у Туманки и Белогривой, и мне хочется ладонями закрыть глаза. Белая краска выгорает на броне.

…Люки откинуты. Недавние противники что-то громко обсуждают под дождем среди измочаленных кустов, размахивают руками, смеются.
        - Горностаюшка?!..
        Тишина.
        Вой рождается у меня внутри. Вой выплескивает наружу. Инфразвук выдавливает с полянки людей, как клипера выдавливают ветер. Воздуха нет. Только тельце с окостеневшими нелепо задранными лапками и откинутый хвостик. Знак вечности: черное пятнышко на белом. И белое пятнышко на моей оплавленной черной броне - уцелевшая чешуйка краски.
        Дождь. Листья и дождь. Или это я плачу.

«Заб-бавно. Ты совсем как человек…»
        Она права. Я стал человеком. Именно тогда, когда один Мишка остался жив в топке моего нутра, в реве пламени: сразу и командир, и водитель, и наводчик, и стрелок. Связанный со мной уже не сенсорами шлема. Сплавленный - своими сгоревшими глазами и кожей с моей плавящейся оптикой и сиденьями… внахлест - электроника с душой.
        Он стреляет, припав к турели, стреляет, стреляет по антрацитовому пузырю, вздыбленному над миром осинок, и берез, и испаряющейся речки до прозрачного осеннего неба.
        Горностаюшка смеется.

«Ты совсем человек…»
        У меня нет рук, чтобы ее погладить…
        notes
        Примечания

1
        Зыгмунтовка - сабля.

2
        Гицль - нехороший человек.

3
        Гжечны - вежливый, воспитанный.

4
        Лядунка - патронташ.

5
        Саквы - сумки.

6
        Свирепа - лошадь.

7
        Намитка - головной убор замужней женщины.

8
        Топтуха - рыболовная снасть.

9
        Кунтуш - кафтан.

10
        Гашник - шнурок на штанах.

11
        Трасца - лихорадка; тут - аналог русского «хрен».

12
        Майно - имущество.

13
        Пломба - искаженное plumbum - знаменитая венецианская тюрьма под свинцовой крышей, где заключенные задыхались от жары и ядовитых испарений.

14
        Мазила - старинное название художника.

15
        Взятые на гитовы - свернутые и привязанные к реям.

16
        Латинский - косой парус.

17
        Клотик - верхушка мачты.

18
        Гномон - солнечные часы.

19
        Веррг - пес-амфибия, с перепонками между лап.

20
        Глаурунг - герой «Сильмариллиона» Дж. Р.Р.Толкина.

21

«Железо» - все, что не софт.