Сохранить .
Соавтор Геннадий Мартович Прашкевич
        Входит в антологию «Наши в городе. Сборник юмористической фантастики», 2001 г.
        Геннадий Прашкевич
        Соавтор
        Любое несовпадение имен и событий является чистой случайностью
        Шкиперу Шашкину было плохо.
        Самоходная баржа медленно шла вниз по Оби, и давно бы полагалось Солнцу опуститься за неровную щетку темного леса, затянутого то ли предгрозовой дымкой, то ли сухим туманом, но шел уже одиннадцатый час, час в сущности сумеречный, а Солнце, сплющенное, как яичный желток, продолжало висеть над лесом. Круглое, багровое, совершенно обычное. Во всем обычное, кроме одного: заходило оно не на западе, то есть там, где ему и следовало заходить, а на востоке, над редкими огоньками большого села.
        «Где-то там… - горько думал шкипер, рассматривая темнеющий по берегам лес, - на базе отдыха… с корешами… мой Ванька мается… - Шкипер сделал большой глоток уже из почти пустой бутылки. - Сынок… Ученый… Разбил под сосной палатку, взгрел кофеек, рыбу с корешами глушит… Отца вот только стесняется, де прост у него отец… Мало я стервеца в детстве драл, мало просил, на колени падал - к твердому ремеслу прибивайся! Ремесло, оно как спасательный круг! А на бумажках жизнь не сделаешь!.. Не послушался Ванечка, живет теперь на оклад, а оклады у ученых какие?… - Шкипер мутно глянул на багровое, садящееся не по правилам Солнце и выбросил опустошенную бутылку в темную Обь. - Не сумел я Ванечку поднять до себя… Простым ученым стал Ванечка…»
        Шкипер Шашкин твердо знал, понимал ясно - Солнце обязано заходить на западе. Но столь же ясно он видел - сегодня Солнце пытается опуститься за горизонт не где-нибудь, а на востоке. Маясь головной болью, занюхивая корочкой плохой спирт, он тщетно пытался примирить происходящее в природе со своими собственными о ней представлениями.
        «Ванечку бы сюда… - думал шкипер в отчаянье. - Пусть Ванька неуважителен, но все же ученый… Ох. мало я его в детстве порол, ох, не сумел довести Ванечку до человека… Чтобы не стыдно там, ну и все такое прочее… Ведь разбуди его, подлеца, в любой час ночи - вот чего дескать, Ванечка, тебе больше всего хочется? - он не задумываясь, не открывая глаз, ответит - на батю не походить!»
        1
        Гроза шла со стороны Искитима.
        Небо там - заплывшее, черное - сочилось влагой, но над базой отдыха Института геологии и геофизики Солнце пока даже не туманилось. Стояла плотная, ясная, графическая, как определил ее Веснин, тишина.
        Подоткнув под голову свернутый спальник, Веснин лежал на тугом надувном матрасе, и удрученно рассматривал сосну, опутанную растяжками палатки. От обнаженных плоских корней, густо и во многих местах пересекавших тропинку, до нижних причудливых сучьев сосна была сильно обожжена - то ли неудачно жгли под нею костер, то ли молния постаралась. «Чувствует ли дерево боль?… - Веснин поежился. - Как это вообще - ощущать лижущее тебя пламя и не иметь возможности уклониться, заорать, броситься в воду, если даже вода плещется перед тобой?»
        Он вздохнул.
        Он-то мог сбежать, он бы выпрыгнул из огня, случись такое, но вот от мыслей… От мыслей не убежишь…
        Повернув голову, он видел палатки, разбитые по периметру большой поляны, больше того, видел почти всех еще не съехавших с базы сотрудников - математика Ванечку Шашкина, лениво бренчащего на гитаре, неудачника Анфеда, геофизика и спортсмена, наконец, дуру Надю.
        Нет - упаси Господь! - Надя, конечно, не была дурой, просто так ее определил Анфед. А сама по себе Надя походила на балерину - прямая, точеная, ноги сильные, длинные, из-под распущенных рыжих волос, схваченных выше лба кремовой лентой, всегда беспечально посверкивают глаза, но вот инстинкт самосохранения…
        Как правило, Надя сперва смораживала глупость, а потом уж спохватывалась.
        Веснина на базе встретили с интересом - писатель все-таки. К тому же, писатель-фантаст. Прошел слух, что он один из двух знаменитых братьев, но этому все же не поверили - с чего вдруг кто-то из знаменитых братьев поедет в Сибирь, да еще осенью, да еще на базу отдыха Института геологии и геофизики, а не на какие-нибудь там обкомовские дачи? Хотя никто, конечно, сильно не переживал, хоть пана Станислава Лема привози. Бывали тут польские минералоги, бывал болгарский поэт, называвший комаров москитами, да мало ли кто еще бывал, преимущества для всех были одинаковые: утром свежий деревенский творог, раз в неделю - чистые вкладыши для спальных мешков. Это только Ванечка Шашкин требовал на прокат торпедный катер - топить самоходные баржи, будившие его по утрам. Но даже Ванечке в торпедном катере отказали. Что ж это будет, если каждый начнет?
        Когда на базе узнали, что у Веснина вообще нет брата, расстроился один Анфед.
        Но это никого не удивило. Все знали: при росте своем и при спортивности Анфед все равно неудачник. Гирю двухпудовую левой жмет, всегда поддержит компанию, замечательно на гитаре играет, в голове мысли водятся, а все одно - неудачник. Жена от него ушла, на переаттестации чуть не загремел в лаборанты, новый дорогой костюм прожег сигаретой в первый же день рождения. Наконец, последний случай: дирекция Института сочла нужным именно Анфеда оставить на базе вместо того, чтобы отпустить в поле. Понятно, кому-то надо помогать начальнику базы Кубыкину, но почему Анфед?
        «Опять я не о том, - вздохнул Веснин. - Мне не об Анфеде, мне о рукописи надо думать. Ведь специально выбрался на базу - осень, безлюдье. Гуляй по лесу, собирай моховики, сиди над Обским морем, думай! Анфед, он ведь совсем из другой оперы. Вовсе не из космической. Таких не берут в космонавты… К черту!..»
        Думай, Веснин, думай.
        Но сосредоточиться он не мог.
        Мешала гитара Ванечки, постанывающая жалобно, слабо, мешала приближающаяся, никак не могущая разразиться гроза, мешал воздух, густо напитанный электричеством, неопределенностью, тяжкой духотой. Говорят, грозы здесь бывают такие, что хвосты у лошадей торчком стоят.
        «Посмотрим», - неопределенно решил Веснин, хотя понимал, что, скорее всего, ничего такого не увидит.
        Серов, черт побери, Серов! - вот кто был нужен Веснину, вот в ком было все дело. Серов - физик, умница, старый друг, человек, читавший все его рукописи, злой придира, веселый циник, насмешник. Ну, в самом деле, зачем Джордано Бруно взошел на костер? Если во Вселенной мы действительно одиноки, поступок Джордано лишен смысла, а если окружены многочисленными разумными мирами…
        Ну и так далее.
        Серов всегда раздражал Веснина, но, в сущности, Веснин ориентировался именно на реакции Серова. Вдруг мы впрямь одиноки во Вселенной? Вдруг только человек несет факел разума? Вдруг наш образ мышления, рассчитанный на неведомого собеседника, ложен?
        С таких вот вопросов и начинается путь к поповщине, усмехался Серов.
        Язвительная улыбка кривила тонкие губы, дьявольски вспыхивало треснувшее стекло очков. Может твои проблемы, Веснин, упираются как раз во вселенское одиночество. Может, ты просто боишься по-новому взглянуть на проблему совести. Ладно, пришельцы, это можно понять. Но почему ты и земных героев пишешь красавцами? Они же одиноки, как Космос. Это должно их преображать. Они иными должны выглядеть! Придумывай, что угодно, пусть Космос будет угрюм, тревожен, но человек-то!.. Пиши человека, какой он есть… Читатель ждет сравнений. Пусть не все сравнения будут в пользу героя!.. Господи, Веснин, как надоели стандартные красавцы из книжек. Должно же в герое быть волшебство или хотя бы мускусный запах! Не приключения идей, а приключения человека!
        Веснин раздраженно ворочался на матрасе, а гроза все не приходила, а душный воздух становился все плотней и плотней. Соавтора бы тебе! - вспомнил он язвительную усмешку Серова. Не физика и не химика, не космонавта и не шпиона, а обыкновенного бомжа из подвала, чтобы гнусным дыханием своим он не позволял тебе проваливаться в романтику. Мы же интересны друг другу только непосредственным личным опытом, тем, которого не знает другой. Только непосредственный опыт имеет значение, все остальное - лажа. Плюнь на воображаемые миры, зачем тебе все эти выдуманные мутанты, летящие к нам то с Альдебарана, то с Трента? И, кстати, почему с Трента? Что это вообще за Трент, что за дурацкое название?
        - …свет.
        Веснин вздрогнул.
        Это кто-то сказал? Кто-то неслышно подошел к палатке?
        Приподнявшись, он выглянул из палатки, но никого не увидел.
        Дело не в пустом придумывании, подумал он. Дело в сомнениях, которые никто не может назвать пустыми. Ну, да, ну, ладно, в веке тридцатом, скажем, страсти животные уступят, наконец, место страстям чисто человеческим, там мы физически будем выглядеть иначе, но почему, описывая то, чего еще нет, я должен пользоваться только тем, что уже создано? Зачем тогда человеку воображение? Разве не воображение является двигателем прогресса?
        Духота, выдохнул он. Какая, к черту, работа?
        И услышал голос Кубыкина.
        2
        Голос у начальника базы был замечательный. Редкого безобразия голос, то срывающийся на фальцет, то гудящий, как труба, которую, даже не зная, что это такое, смело можно назвать иерихонской.
        - Тама вот! - ревел Кубыкин, трясущимся толстым пальцем тыча в сторону речки, впадающей в море рядом с кухней. - Тама вот! Молния! Как ручей огненный, а потом в шар свернулась! Я прямо так и подумал - Солнце! Ведь не бывает молний таких. И к берегу! Вот, думаю, рыбки нам наглушило. А там… Ничего!.. - голос Кубыкина взвился, зазвенел как струна, окончательно теряя какую бы то ни было связь с его громоздким тяжелым телом. - Ну, ничегошеньки!
        Ванечка лениво отозвался:
        - Как шар говоришь? А диаметр?
        - Ну… С метр, наверное…
        - Анфед! Посчитай, - попросил Ванечка.
        - Я уже посчитал, - меланхолично отозвался Анфед. - Таких не бывает.
        - Слышал? - спросил Ванечка. - Не бывает таких, Кубыкин, Анфед уже посчитал.
        - У-у-ученые! - обиделся Кубыкин. И побагровел, налился предгрозовым нехорошим раздражением: - А вот всем веники ломать для бани! По пять штук с каждой души, иначе с базы не выпущу!
        Конечно, можно было спросить: а зачем веники, если через неделю базу все равно закрывают на зимний сезон, но Кубыкин столь откровенно ждал вопросов и возражений, что никто спрашивать не стал. Только Веснин, выбравшись из палатки и подойдя к Кубыкину, пообещал негромко:
        - Наломаем.
        Кубыкин нехорошо обрадовался:
        - А территорию?
        - Что территорию?
        - Территорию кто уберет? Загадили.
        - Да мы и уберем, - примирительно заметил Веснин.
        Кубыкин растерялся:
        - А тряпка на кустах? Чья?
        - Это кухонное полотенце. Я уберу.
        - Ах, полотенце, - протянул, смиряясь Кубыкин. - Ну, убери.
        - Давайте чай пить, - предложила Надя. Редкий случай, вовремя и к месту.
        Перед Анфедом и Ванечкой Надя ничуть не стеснялась, разгуливала в очень открытом купальнике, но Кубыкин ее пугал - она сразу накинула халатик. Ванечка даже обиделся. Он не хотел, чтобы дура Надя вела себя по-умному. Вот с таких, что ли, писать людей будущего? - невольно подумал Веснин. Глянув на кругленькое личико Ванечки, на его аккуратные, тонкие, почти птичьи усики, он сразу ощутил неприязнь - Ванечка ему никогда не нравился. Вот живет человек, в сущности, неплохой, наверное - диссертацию защитил, напечатал десяток интересных работ, а всем до него как до лампочки. Анфед, например, неудачник, но все знают, случись что такое, на него можно положиться, он и в воду нырнет и в огонь полезет, а Ванечка…
        К черту!
        Это я от духоты бешусь.
        Подлесок и сосны медленно затягивало дымкой.
        Потемнели стволы, растаяла серебристая паутина, темное небо налилось изнутри лихорадочным смутным светом - бесшумным, призрачным, странным. Над Искитимом и над Улыбино давно хлестал жуткий дождь, а над базой все еще ворочалось электрическое томление. Ткнуть бы тучу, чтобы немедленно пролилась.
        И все не о том, не о том.
        Вот всегда так. Есть время подумать, а желания нет. Приходит желание, время уходит. Сварить кофе, да за карандаш…
        - Интересно, - вслух удивилась Надя, поднимая на Веснина смеющиеся глаза. - Если бы сбывались наши тайные желания, хорошо бы это было?
        - Еще бы! - незамедлительно отозвался Анфед и для убедительности прищелкнул пальцами: - Р-р-раз, и готово!
        Он не пояснил, что значит это «р-р-раз», но все почему-то посмотрели на Надю, и она почему-то запахнула на груди халатик, Кубыкин от напряжения даже рот раскрыл.
        - А вот исполняйся наши тайные желания, - повторила Надя. - Вот ты, Анфед. Ты бы чего пожелал?
        - Леща! - ни секунды не потратил на размышления Анфед и, уловив двусмысленность своего тайного желания, поправился: - Крупного леща. Вот от сих до сих. Чтобы я этого леща чистил от хвоста до обеда.
        Анфед помолчал и вздохнул печально:
        - Только таких лещей не бывает.
        Ослепительная вспышка полыхнула в сухом вечернем небе, ярко высветила палатки, кружки с чаем, костерок. Надины вопросы почему-то заинтересовали Кубыкина, он смотрел на нее жадно, масса сомнений мерцала в черных выпуклых глазах, как козырьками прикрытых крыльями могучих бровей.
        - Кубыкин, а, Кубыкин? - пожалела его Надя. - Если бы наши желания исполнялись, ты бы вот чего пожелал?
        - Ну, как… - пожевал губами Кубыкин. - Авторитета… И территории чистой… Ну, и палатки убрать до дождей… Они же, как паруса, снимай их потом под ветром… Ну и все такое прочее…
        Кубыкин неопределенно повел перед собой короткой толстой рукой, а про себя подумал: «…и чтобы вы, дураки, веру знали в своего Кубыкина!.. Кубыкин не подведет, Кубыкин правду любит… Этот шар огненный, видел я его… Метр диаметром… Тоже мне, таких не бывает!..»
        - Ванечка, - не унималась Надя. - А ты почему молчишь?
        Ванечка недовольно повел загорелым плечом:
        - Увольте… Ваши фантазии…
        И Веснин с новой силой почувствовал какую-то непреодолимую, трудно объяснимую неприязнь к Ванечке, к его аккуратным тоненьким усикам, к уклончивому, часто равнодушному взгляду. Почему-то припомнилась зимовка на острове Котельном, было в его жизни такое. Там на станции оказался такой же вот чистенький аккуратист из Вологды - радист. Беленький, даже белесый. Недосушенный гриб. В Вологде оставил жену, получал от нее радиограммы, но ни на грош ей не верил. За обедом, да и просто на дежурстве, всем нервы тянул: как вот они там, эти наши жены-сучки? У всех настроение падало, стоило радисту открыть свой поганый рот. Пришлось отправить назад, на Большую землю.
        Анфед вдруг хихикнул.
        - Ты чего? - удивился Кубыкин.
        - А у меня есть еще одно желание.
        Все посмотрели на Анфеда. Он застеснялся, но победил себя:
        - Ногу… Сломать…
        - Но-о-огу? - протянула Надя. - Анфедушко! Да зачем?
        - Ну, как, - совсем застеснялся Анфед - Это ж, считай, три месяца свободного времени. А хорошо сломать, так все пять. Больничные идут, на картошку не отправят. У нас один чудак так поломался, что, пока его лечили, докторскую успел написать.
        Надя повернула смеющееся лицо к Веснину:
        - А вы, товарищ писатель? Вы что хотите сломать?
        - Судьбу, - хмыкнул Веснин.
        - Есть причины?
        - У кого их нет?
        - Это вы за себя говорите, - ядовито ухмыльнулся Ванечка.
        А дура Надя улыбнулась. Хорошо улыбнулась, без насмешки, будто поняла что-то. Веснину даже стало легче. Он всегда был такой: никакая ругань на него не действовала, но похвала, доброе слово… Даже подумал: может, все-таки прав Серов? Может, мне не с блокнотом прятаться в глухомани, а плюнуть на все и смотаться на Север? Говорят, в Кызыл-Кумах тоже не скучно. Куда-нибудь за самый Учкудук. Забыть про черные дыры, квазары, метагалактики, забыть о пришельцах с Трента, выбросить из головы дурацкие теории. Закрутить лихой роман… Он покосился на Наденьку… На пришельцах, что ли, стоит наш мир?
        Почему-то вдруг вспомнил Харина.
        Савел Харин, художник-любитель, точнее любитель всех на свете художеств, бородатый, как старообрядец, и такой же замкнутый, еще до войны попал на Север. Там ему дали лавку - торгуй, стране пушнина нужна. Савел сразу решил сделать лавку коммунистической: приходи, бери, что нужно, рассчитаешься, когда сможешь. И приходили. И брали. И оставались довольны. И рассчитывались, когда могли. Только придирчивым ревизорам начинание Савела страшно не пришлось по душе - быстро перевели его в начальники Красного чума. Вот тогда Савел и открыл для себя существование живописи, или того, что он сам считал живописью. На Красный чум приходило сразу несколько иллюстрированных журналов. В них впервые увидел Савел Трех богатырей, и несчастную Аленушку, и печальное Не ждали, и даже веселую Девочку на шаре, а не только с персиком. Все, абсолютно все приводило Савела в восхищение, он приглядывался к каждой линии. Рисунок какого-нибудь Притыркина из села Ковчуги рождал в нем не меньшую бурю, чем Брахмапутра кисти Николая Рериха. Когда возмущенные посетители Красного чума начинали допытываться - однако, где картинки? кто
это повырезывал из наших журналов все цветные картинки? - Савел бесхитростно раскрывал толстые самодельные альбомы: да вот они, наши картинки! Все здесь! Раскрывай и любуйся! Он всерьез считал, что поступает правильно, но Красный чум у него отобрали.
        Слух о невероятной коллекции Савела, обрастая невероятными деталями, облетел всю тундру. Известный художник, приехавший на Север, пришел к Савелу знакомиться. Прямо с порога он впал в ужас. Стены неприхотливой коммунальной квартирки были сплошь обклеены репродукциями, среди которых Шагал соседствовал с Герасимовым, а никому неизвестный мазила Тырин с Пикассо.
        «Вкус, где вкус?» - ужаснулся художник.
        «Какой, однако, вкус? Смотри, как красиво. Мне на смотре художественной самодеятельности специальную премию дали - за инициативу. Я на всю премию спирту купил. Вот спирт. Садись, будем пить, разговаривать об искусстве».
        «Какое, к черту, искусство! Я же не сумасшедший».
        «А я премию получил».
        Художник сердито сел.
        Выпили. Савел, наконец, смирился: «Однако, ты что-то знаешь. Рассказывай».
        Ну, чем не пришелец? - с нежностью вспомнил Веснин Харина. Тесная комнатушка, гнусные репродукции, сияющие глаза. И взглянул на Наденьку. Ее-то какие желания томят?
        Анфед как подслушал:
        - Тебе-то, Надька, что пришло в голову?
        Надя ответить не успела. Хотела ответить, уже рот раскрыла, заранее смеясь над собственными желаниями, но страшно грохнуло рядом и хищная, причудливо изломанная молния рассекла потемки, затрепетала, риясь, отбросила на леса ревущие раскаты грома.
        Кубыкин вскочил:
        - Ох, генератор вырубить надо!
        И исчез во внезапно нахлынувшей на мир тьме.
        Веснин вспомнил: его вкладыш от спальника так и болтается на кустах у палатки. Не хотелось вставать, но встал. Лампочки на столбе погасли. Спотыкался на каких-то корнях. Молния хищно разорвала тьму и палатка будто сама выпрыгнула навстречу.
        А внутри свет. Наверное, помаргивает свеча.
        Свеча?
        Какая еще свеча? Разве, уходя, он зажигал свечу?
        Неприятный холодок пробежал по спине. Растяжка попала под ноги. Зацепился за куст, разорвал на боку рубашку. Вдруг странно, необыкновенно ясно, удивительно перед собой узкое язвительное лицо Серова. Его очки с треснувшим стеклом, щеку, легко оцарапанную безопасной бритвой. Отмахнувшись от нелепого видения, вполз в палатку.
        Никакой свечи, никакого огня - привиделось.
        Нашарил спички. Вот теперь - да. Свеча. Сам зажег.
        Ваньку валяешь, упрекнул себя. И опять до изумления ясно увидел поляну, заставленную по периметру палатками, и по поляне ребята, веселясь, валяли Ванечку.
        3
        Молнии. Гром.
        Веснин уже понял: не уснуть.
        Давило сердце. Вдруг всплывало из подсознания что-то давно забытое.
        Дед Антон, был такой. В холодную зиму сорок третьего года, крадучись, воровал у Весниных дрова. Лицо матери, иссеченное ранними морщинами, седые волосы, падавшие на белый лоб. Толпа, текущая по улицам Калькутты - чудовищная неостановимая толпа. Пляж в Линдосе, над которым по известняковым обрывам тянулась огромное, на английском, предупреждение: «Просьба полиции: не заниматься любовью!» И еще что-то, скомканное, перепутанное, набросанное обрывками.
        От сознания своей ничтожности в необозримом море человеческих лиц Веснин потянулся за сигаретой. Но только коснулся коробки, как небо рассекла невообразимая, раскаленная до белизны молния.
        Нельзя пошевелить цветка, звезду не потревожив…
        Коснулся спичек, молния ударила вновь.
        «А ну…» - хмыкнул Веснин и пять раз ударил ребром ладони по краю надувного матраса. С той же периодичностью, отвечая на удары, пять раз ударила молния, раскалив и без того душное сухое небо. Интересно, что видел над рекой Кубыкин?… Диаметром в метр… Но не бывает таких шаровых молний…
        Сказок в мире больше, чем законов физики, ну их к черту. Веснин лежал, стараясь ни к чему не притрагиваться. Даже сигарету не зажег. Пытался сжать веки, забыться, но странные тени, неясные силуэты плыли перед ним - по кругу, по кругу… Шаги, шепот неясный… Приподнявшись, глянул в пульсирующую, прыгающую в разрывах сухой грозы тьму… Конечно, никого… Надя спит, наверное… И Анфед спит… И Ванечка, и Кубыкин…
        Но свет нежный под сосной…
        Приподнявшись на локоть, всматривался.
        Газовый шлейф… Туманное мерцание… Нечто призрачное клубилось во тьме, обвивая обожженную сосну… Ни на секунду не оставалось в покое… Трепетало, как пепел костра, как волшебная паутина на сквозняке… Пульсировало невнятно, отбрасывая отсвет на всю поляну…
        Ну, вот, поздравил себя Веснин, отдохнул, набрался здоровья… И пожалел: нет дождя… Анфеда позвать?
        Но позвать не успел.
        Кубыкин невероятным своим голосом прогудел из тьмы:
        - …свет.
        Веснин замер.
        Откуда Кубыкин?
        Почему Кубыкин? Почему свет?
        А невидимый Кубыкин повторил:
        - …свет, - и тогда только до Веснина дошло - не Кубыкин это говорит. Это невероятным голосом Кубыкина повторил кто-то:
        - …свет.
        Веснин не выдержал и откинул полу палатки.
        Нежный газовый шлейф дрогнул, будто на него ветром дохнуло.
        Медленно расползаясь по траве, он, как сухой туман, затопил нежным свечением каждую впадинку, заставил светиться каждую травинку. Что-то пискнуло, затрещало электрически. Острые покалывания пробежали по коже.
        - Ты кто?
        Разумеется, Веснин не ждал ответа, но голос прозвучал - непомерно низкий, как пластинка на малой скорости:
        - Ты не поймешь ответа.
        - Это ты, Кубыкин?
        - И да, и нет. Выбери ответ сам.
        - Как это понимать?
        - Я - иной.
        - Иной Кубыкин? Как это может быть? Вас двое?
        - И да, и нет. Выбери ответ сам.
        - Почему сам? Разве ты не можешь ответить?
        - Ты не поймешь ответа.
        - Но я же слышу тебя. И даже, кажется, вижу. Почему я не пойму ответа?
        - Выбери ответ сам.
        - А-а-а… - догадался Веснин. - Это все нервы… Ты, наверное, моя собственная галлюцинация…
        - Выбери ответ сам.
        Веснин дотянулся до сигареты, размял ее в пальцах и подозрительно всмотрелся в кусты - не прячутся ли там Анечка и Кубыкин? И снова спросил:
        - Ты кто?
        - Ты не поймешь ответа.
        - Но раз мы слышим друг друга… И говорим на одном языке… Значит, нас что-то связывает?
        Ответа не последовало.
        - Наверное, разум, - догадался Веснин.
        И усмехнулся:
        - Наверное, мы Братья по Разуму?
        Усмехнулся он не случайно. Его роман «Братья по Разуму» был переведен на дюжину языков, среди них почему-то даже на бенгали. Сейчас, в одуряющей духоте, в спиртовом мерцании пульсирующего вокруг сосны призрака любая литературная ассоциация вызывала у Веснина усмешку.
        - Твоя реакция определяет твою ступень.
        - У Разума есть ступени?
        - Я насчитываю их семь.
        - На какой нахожусь я?
        - Ты вступаешь на третью.
        Веснин нащупал спички. Если призрак говорит о семи ступенях, это может означать, что сам он их давно прошел. Интересно, доносится голос Кубыкина до других палаток? Неужели это шутки Ванечки? Могу я выйти?…
        - Твоя свобода не стеснена.
        Уже хорошо, нервно хмыкнул про себя Веснин. Только ведь это слова… Вот я выползу из палатки, тут меня и шваркнет разрядом… Чувствуя неприятное стеснение в груди, он все-таки наполовину высунулся из-под откинутой полы…
        Никого.
        В палатках темно.
        Похоже, он действительно разговаривает с призраком.
        Странно, эта мысль Веснина не успокоила. Раскурив сигарету, он с упорством идиота повторил вопрос:
        - Кто ты?
        - Ты не поймешь ответа.
        Похоже, ему не собирались уступать.
        - Откуда ты?
        - У Разума одна родина.
        - Что это значит?
        - Ты не поймешь ответа.
        - Но почему?
        - Дети не всегда понимают слова взрослых?
        - При чем тут дети? Они вовсе не дураки. Любому ребенку можно растолковать самое сложное понятие.
        Голос Кубыкина прохрипел:
        - Ты когда-нибудь возвращался в детство?
        - В какое детство?
        - В свое собственное.
        - Я не умею возвращаться в детство. Время необратимо. Этого никто не умеет. Как это - вернуться в детство?
        И зачем? - спросил он себя.
        Чтобы снова чувствовать холод пустого дома? Чтобы дед Антон, плача и матерясь, снова воровал чужие дрова? Чтобы снова оказаться в стылых очередях, понимая, что хлеб и сегодня могут не привезти? Чтобы…
        Нет, сказал он себе, я не хочу возвращаться в детство.
        Он вспомнил о матери, и сердце его больно сжалось. Сухая морщинистая ладонь, на ладони печеная в золе картофелина, иногда кусочек желтого сахара. На что мать умудрялась выменивать эти богатства? Нет, он не хотел возвращаться в детство. Совсем наоборот, он лучше бы вытащил оттуда, из тех мерзлых голодных лет свою младшую, умершую от недоедания сестру, свою мать, плачущую над очередной похоронкой, даже нечестивого соседа деда Антона, воровавшего у них дрова. Он, Веснин, выжил. Он вырвался из голодного детства. Может, именно та печеная картошка на ладони матери и спасла его? Он отдышался, отъелся, взял свое, а младшая сестра навсегда осталась там - в детстве.
        Нет, Веснин не хотел туда возвращаться.
        Он даже в книгах старательно избегал этой темы.
        - Детство… - пробормотал он. - Что тебе в моем детстве?… - Он не знал, к кому обращается. - Личный опыт всегда остается только личным опытом. Разве не так?
        - Вспомни.
        Голова закружилась.
        Веснин увидел широкую пыльную улицу большого села Завьялово.
        На выщербленных ступенях крошечной каменной церквушки, давно превращенной в овощной склад, сидел Ванечка Шашкин. Деревенский пацаненок в заношенной рубашонке, в подвернутых, великоватых для него штанах, на корточках примостился у его ног, заворожено следя за кончиком хворостинки, которой Ванечка рисовал на пыльных ступенях странные чертежи. Пассажиры давно вернулись в институтский автобус, нагулявшись после двухчасовой непрерывной тряски, не торопился только Ванечка, казалось, он не слышал окликов: «Эй, Архимед!.. Закрывай семинар!.. Ванечка, черт тебя!..»
        Спокоен был лишь водитель автобуса.
        Грузный, морщинистый, он тяжело сложил на руле испачканные мазутом руки. Он не материл Ванечку и не торопил его. Только повернул голову, когда Ванечка, наконец, поднялся в автобус:
        - Не зашибут мальчишку лошади?
        Возле церквушки действительно бродили спутанные лошади.
        - Не зашибут, - уверенно ответил Ванечка. - Ему уже почти три года.
        - Ага, - кивнул водитель. - Я так же бегал.
        Что-то незримое соединило грузного водителя и Ванечку, все в автобусе это вдруг увидели, уловили. Каждый пусть на мгновение, но вернулся на ту свою единственную пыльную улочку, Мазутную или Телеграфную, ставшую ныне Звездной или Космической, к тому единственному человеку, который когда-то, как вот только что Ванечка, сидел рядом с ними, и чертил на пыльных ступенях странные волшебные чертежи.
        Веснин тряхнул головой. Ванечка Ванечкой, но он впрямь чувствовал себя ребенком. Будто заигрался на завалинке под закрытым окном, а окно внезапно растворилось, и выглянул странный, видно, не злой, человек. И видно было, что готов он ответить на любой вопрос, только не теряйся, спрашивай, а Веснин растерялся и не успел спросить…
        - Мое детство - это мой опыт, - сказал он вслух. - Зачем тебе чужой опыт? Ты что, не знаешь, что человеческий опыт на восемьдесят процентов замешан на лжи?
        - Дети лгут, - все так же непонятно ответил голос Кубыкина. - Однако не их ложь разрушает миры.
        - Это и у тебя так?
        Веснин замер. В его невинном вопросе таилась ловушка. Заметит ее Иной?
        Заметил… Будто в чистую воду бросили горсть песка - пульсирующий шлейф, расползшийся по траве, замутился… Темные струи разматывались по спирали, рвались изнутри, бились под какой-то невидимой, но, несомненно, прочной оболочкой… И перед этой безмолвной, как вечерние зарницы, чудовищно непонятной борьбой Веснин действительно почувствовал себя ребенком. Он нес всякую чепуху. Он не нашел главного вопроса…
        4
        Утром Веснин вспомнил все.
        Над сонной базой царило все то же душное сухое безмолвие, все спали. Впрочем, у причала не оказалось весельной «семерки» Анфеда, значит, он ушел в море проверять поставки. А может к устью речки Глухой - ловить лещей. Так Веснин и подумал: ловить лещей. Вспомнил высказанное Анфедом желание.
        На крошечном костерчике сварил кофе.
        Темные палатки, увядший лес, так и не разразившаяся гроза. С ума можно сойти, бормотал про себя Веснин. Тут скоро не просто таинственные голоса начнешь слышать, тут скоро видеть начнешь.
        Что-то мучило его, заставляло настороженно вскидывать голову.
        Да нет, ничего… Лес как лес, берег как берег… Палатки по периметру… Ванечкина отдельно - оранжевая, особняком… Делом займись, сказал себе Веснин. Пораскинь мозгами… Где это видано, чтобы обыкновенная слуховая галлюцинация оставляла следы?…
        Но он уже чувствовал, что поработать не удастся. Такова структура текущего момента, как любил говорить Курт Воннегут. У него, у Веснина, имеющийся в виду момент растянулся больше чем на неделю. И что теперь? Бегать по берегу? Сходить с ума? Орать глупости голосом лже-Кубыкина?
        Он встал и бесцельно прошелся по лагерю.
        Потом от Ванечкиной палатки свернул на тропу и вошел в подлесок.
        Прямо над дорогой, недели две назад взрытой гусеницами вездехода, возвышалась огромная береза. Ее кора растрескалась, почернела, печально и низко провисла гигантская надломленная ветвь. Дорога сохла под изнурительным Солнцем, воздух дрожал, пронизанный электричеством, опутанный паутиной душного томления, но в печальной этой надломленной ветви Веснин неожиданно ощутил холодное дыхание близкой осени. Ей, осени, было плевать - мерзнут деревья или задыхаются от духоты, она была уже где-то рядом, и это она, а вовсе не душный жар, дохнула ранней желтизной на листву трепещущих осин и почерневшей от времени березы. Ничто не могло остановить ее прихода.
        Минут двадцать, пораженный странным открытием, Веснин бродил по душному лесу. Что он искал? Он сам не знал этого. Может, просто хотел устать, почувствовать настоящее утомление.
        Собиратель опыта, раздраженно вспомнил он. И н о й. Что какому-то Иному от нашего лживого опыта? Кто-то из исследователей, раздраженно вспомнил он, оценил опыт человечества примерно в десять в двадцать третей степени бит. Неплохая величина. Интересно, какой процент опыта занимает откровенная ложь?
        Он запутался.
        Он не понимал себя.
        Единственное, что знал точно - если и сегодня не разразится дождь, они все тут сойдут с ума в душных палатках.
        Ага, ухмыльнулся он. Иной, он - собиратель, он коллекционер чужого опыта.
        В Веснине вдруг проснулся профессионал. Набив подсознание чужим опытом, этот Иной появляется в своей Поднебесной и там, любуясь добычей, распахивает перед ничего не подозревающими соплеменниками ящик Пандоры, вываливает перед изумленными соплеменниками чужой бесполезный, а то и попросту вредный мусор. Этим беднягам не позавидуешь. В самом деле, можно ли использовать чужой опыт? По крайней мере люди этого не умеют.
        Выйдя на берег тихой речки, он присел на старый пень, причудливо разрисованный пятнами сухих лишайников.
        Странная штука опыт.
        Даже собственным опытом не всегда можно воспользоваться. К тому же, чтобы приобрести настоящий опыт, надо прожить жизнь.
        Он повел плечом.
        Опять на лес и на речку накатывалась душная волна сухой грозы, потрескивали, дыбом вставали волосы, сердце отяжелело, трепыхалось тяжко, испуганно, наполняя мозг нехорошей темной тревогой.
        Веснин глянул на воду.
        Темная вода, плотная… Кувшинки над нею… Берег невысокий, порос пышными кустами шиповника, а прямо за кустами простирается лужок…
        Ну да, лужок…
        Широкий…
        Пустой…
        Лужок как лужок, сказал себе Веснин. Травка реденькая. Только вот почему-то поперек этого милого лужка от края до края протянулась желтая жухлая полоска, будто по траве там огненным шнуром хлестнули.
        Ну, пожухла трава, подумаешь. Может, ей воды не хватило…
        Но почему пожухла так странно, по прямой линии?
        Веснин подозрительно оглядел речку, будто и по воде должна была тянуться такая же полоска.
        Но чистой была вода. Темной. И белые кувшинки лежали на ней, как на тверди.
        Все равно проверить бы надо, как бы оправдываясь, сказал себе Веснин. Приснилось или не приснилось, а проверить надо… Видел что-то Кубыкин… И ему, Веснину, тоже не приснилось…
        Он усмехнулся. Иной.
        Вот так однажды жизнь действительно превратится из объекта чудес в объект статистики.
        Коллекционер опыта.
        Он ни с того, ни с сего вспомнил капитана Тимофеева.
        Был такой. Объявился на литературном семинаре. Шумный крепыш, с бородой, как у адмирала Макарова, голубоглазый, русый, на плечах китель с шевронами. Настоящий, не придуманный капитан - ходил над Атлантидой, глушил рыбу во всех гексафлегонах. Ну, понятно, и ждали от капитана соответствующего - тайфунов и бурь, страстей нечеловеческих, а он, паскудник, заломил крепкие руки и завыл: «Луч заката прощальный в голубой тишине, пики горные грезят небывалыми снами….» С похмелья такого не сочинишь!
        Слова, слова, слова.
        Но на этом Веснин и поймал капитана.
        В перерыве, в буфете, подсел к нему за столик, плеснул из его бутылки. Ну и дерьмо ты сочиняешь, сказал. Вокзальным проституткам читать, чтобы не приставали.
        Капитан Тимофеев побагровел и крепко ухватил полупустую бутылку за горлышко.
        - Ну, точно, - ухмыльнулся Веснин. И процитировал с издевкой: - «А вот здесь одноклассница Ася мне читала стихи Маршака…»
        Вот, добавил.
        Это тебе не пики горные, тем более, что пиков долинных не существует. Это тебе не луч заката прощальный. Это стихи просто про одноклассницу Асю. А написал их какой-нибудь лопоухий школьник. Для тебя эта штука должна звучать посильнее «Фауста».
        Капитан Тимофеев рванулся, но в него вцепились два дюжих семинариста.
        Веснин наслаждался. Он не любил графоманов. Неординарный капитан сбивал его с толку.
        - Хочешь, - сказал он багровому, рвущемуся из рук семинаристов капитану. - Хочешь, расскажу, как ты сочиняешь свои лучи прощальные?
        - Вали, крыса бумажная!
        - Ты берешь листок бумаги, - ухмыльнулся Веснин. - Тебе, наверное, нравятся маленькие аккуратные листки. - На семинаре он видел, портфель капитана набит подобными листками. - Тебя мучает что-то неопределенное. Жизненный опыт, как ревматизм, ломает душу, требует - поделись с кем-нибудь! И ты начинаешь жадно прикидывать, у какого классика спереть пару звучных рифм? При этом ты отчетливо понимаешь, что любой стихотворный текст в твоем исполнении будет жалок.
        Веснин вздохнул и выдал главное:
        - И ты пишешь жалкий стишок, набитый чужими рифмами. И из отчаяния, от сознания своего ничтожества, плюешь на него и переходишь на прозу. Ты начинаешь перекладывать стишок прозой. - Здесь Веснин уже вступил на тропу опасных гипотез. - Ты вспоминаешь, скажем, торию, эти ритуальные деревянные врата, похожие на иероглиф, которые японцы ставят прямо в воде, или скалистый обрубистый мыс, поросший флаговыми деревьями, ты вспоминаешь, как эти бесконечные мысы заходят друг за друга, будто каменные кулисы, и постепенно тают голубизне. Ты же видел такое тысячу раз!
        И спросил:
        - Я что, вру?
        Он понимал, что если он не угадал, капитан Тимофеев пустит в ход бутылку.
        - Отпустите меня.
        Капитан, наконец, стряхнул с себя семинаристов и хлебнул прямо из горлышка бутылки.
        - Ты не врешь, - признал он хмуро. - Тебе рассказали, наверное.
        Именно капитан Тимофеев стал открытием того литературного семинара.
        Именно в прозе капитану удалось сказать то, что он мучительно пытался сказать. С завистью Веснин подумал: это ведь капитан Тимофеев, а не я, написал об одиноких островах, стоящих над океаном, как черные базальтовые стаканы (а я их тоже тысячу раз видел), это капитан Тимофеев, а не я написал о вечерней большой воде, пахнущей ламинариями и бездной (а я тоже тысячу раз ходил по этой воде), это он, а не я описал бурные перелевы за Парамуширом, где однажды тонул его собственный МРС, вынесенный штормом на камни…
        Черт возьми! Пусть на первой книге рассказов капитана Тимофеева стояло посвящение Веснину, он, Веснин, автор десятка известных всему миру романов, так и не смог избыть непонятной тревожной ревности.
        Он поднялся с сухого пня.
        Тайна. Как разгадать тайну? Особенно при таком визге.
        Визжала Надя.
        5
        До палаток Веснин добежал минуты за три.
        Позже он прикинул расстояние и сильно себя зауважал - недурной результат, однако. Правда, на Детском пляже его обогнал Кубыкин.
        - Я им ничего не давал, - на бегу прохрипел Кубыкин. - У меня на базе все лето сухой закон. У меня даже личных припасов не имеется. Наверное, Анфед сплавал в деревню.
        Но Анфед в деревню не плавал.
        Анфед стоял по пояс в мутной воде и тащил на берег визжащую Надю. Дважды они шумно шлепалась в воду, но Анфед не отступился, выволок дуру и, как русалку, бросил в траву. Метрах в трех от них застыл Ванечка. На его тонких губах играла язвительная улыбочка.
        - Ну ты! - возмущенно заревел Кубыкин с изумлением разглядывая мокрую Надю. - Визжишь, а живая!
        - Дура, - в свою очередь оценил Надю Анфед. - Нашла место для купания. Тут все дно в железах.
        - Да я же не просто так! - Наденьку затрясло. - Я хотела ее поймать. Там она!
        Вместе с Весниным на деревянный помост, с которого, оказывается, спрыгнула Надя, поднялся и Кубыкин. Помост резко обрывался в воду. Он служил при паводке причалом, но сейчас вода лежала низко. С реки несло листву, всякий мусор. Прыгать в такую воду действительно могла только дура, тут Анфед был прав. Хотя… Если присмотреться, сквозь муть, сквозь неподвижность темной воды что-то такое просвечивало… Неясное движение… Рябь сонная, солнечная…
        - Спокойно! - рявкнул Кубыкин. - Анфед!
        - Ну? - недовольно спросил мокрый Анфед. Он отжимал рубашку.
        - Тута она!
        - Да кто она? - раздраженно спросил Анфед.
        - Ну, она… - растерялся Кубыкин. И тут же рассердился: - Я почем знаю?
        Иной, - решил Веснин и почти по-детски обиделся, будто что-то, обещанное только ему, вдруг показали всем.
        Правда, с чего он взял, что обещали только ему?
        Был огненный шар, виденный Кубыкиным, была солнечная рябь под водой, привлекшая Надю. Веснин с необыкновенной, с поразительной ясностью вдруг увидел - утомленный духотой берег безлюден, печально пуст, наклонные сосны, подмытые течением, несчастливы… А Ванечка?… Как он безучастен, как ироничен… Как бесконечно скучен ему Кубыкин… Как равнодушно разглядывает он Анфеда…
        - Ладно, - сказал Веснин. - Разбирайтесь сами.
        - Да в чем разбираться? - засмеялся Ванечка.
        А Надя совсем расстроилась:
        - Сам нырни!
        Веснин оглянулся.
        Вода в речке стояла скучная, не было в ней никакой солнечной ряби. Так, мертвая муть, палые листья. Отвязав «семерку» Анфеда, Веснин бросил в нее желтый спасательный жилет и оттолкнулся от берега.
        6
        Речка звалась Глухой.
        Такой она и была - глухая.
        Весла без всплеска уходили в темную воду, бесшумно вскидывались над водой. Кувшинки, камыши, шиповник по берегу… Выбравшись на берег, на пустой лужок, Веснин неторопливо прошелся вдоль жухлой, действительно будто огненным шнуром выбитой полосы.
        Под жухлой травой земля оказалась рыхлой, перекаленной, будто сожгли ее высокочастотным разрядом - даже корешки обуглились.
        Веснин ошеломленно покопался в земле.
        Взять горсточку на анализ? Засмеют?… Подумаешь. Капитан Тимофеев тоже знал - над его стихами будут смеяться… Кому какое дело? Может, я почвоведением увлекся, Докучаева читаю, академика Прянишникова… Вот дожди начнутся, найди потом эту полоску… Нет, не зря визжала в воде Надя… Серебрилось там что-то… И шар огненный пред взором Кубыкина… И ночная сухая гроза…
        Иной!
        Не приснилось.
        Ничего не приснилось.
        Он молча сунул в карман кулек, свернутый из старой газеты, случайно оказавшейся в кармане. Кулек он набил прокаленной землей. Сев в лодку, оттолкнулся от берега. Пусть несет течением к морю…
        7
        База поразила Веснина немыслимой вызывающей чистотой.
        Еще час назад тут все выглядело иначе. Окурки валялись, щепки. Возле кухни - консервные банки. А теперь тропинки подметены, трава чуть ли не причесана. И вкусно пахло на кухне только что заваренным чаем.
        - Садись, - пригласил Ванечка.
        И удивленно погладил тонкие усики:
        - Ишь, Кубыкин как расстарался.
        - Действительно, - покивал Веснин подошедшему начальнику базы. - Что нас-то не предупредили? Метлой махать можем.
        Кубыкин запыхтел. Округлившиеся глаза странно бегали.
        - Да уж, вы умеете… Языком махать…
        И неопределенно повел толстым плечом:
        - Ночью слышали? Ветер-то как! Все сдуло в море. - Кубыкин откровенно и трусливо врал. - Я только чуть прибрал… А мусор и сейчас в море плавает…
        Ветер? Ночью? - удивился Веснин, но почему-то вранье Кубыкина не вызвало у него протеста. Чувствовал авторитет начальника, не хотел мешать. Даже подтвердил почему-то:
        - Точно ночью ветер шумел…
        Ванечка поднял глаза на Веснина. Кажется, Ванечка тоже был изумлен. Это что такое получается? Какой-то писателишка не верит самому Кубыкину? И Веснин похолодел от неясных предчувствий. Кажется, подумал он, авторитетом Кубыкиным дело не кончится.
        Интуиция его не обманула.
        8
        Было так.
        После обеда Веснин устроился с Кубыкиным на Детском пляже. Проигрывая третью партию, начальник базы авторитетно заметил:
        - Первейшая игра шахматы. Штанга уже потом, верно?
        Веснин кивнул рассеянно. Кубыкину он верил. Кубыкин прямо давил авторитетом. За его спиной уютно тянулись белые пески Детского пляжа, растворяющиеся незаметно в уродливых тальниках выступающего в море плоского мыса. Никто в те тальники никогда не ходил - там сыро, там топко, там злобные комары, но сейчас в гнилых зарослях что-то негромко хлюпало. Боясь привлечь внимание Кубыкина, Веснин незаметно всматривался: кто там?
        Анфед!
        Хмур, озабочен, озирается быстро.
        Под мышкой подозрительный мешок. Быстро глянет из тальника и снова спрячется. Или потерял, или ищет что-то… И озабочен, озабочен, чтобы его не увидели…
        На пляже Анфед появился минут через двадцать, причем совсем с другой стороны - с дороги. След запутывал, наверное, не хотел, чтобы видели, откуда пришел. Только о кедах не подумал - они промокли насквозь. И шел он странно. Вроде спортсмен, всегда держался прямо и независимо, а тут горбился, ноги ставил осторожно, будто боялся споткнуться.
        - Устал? - полюбопытствовал Кубыкин, упрямо расставляя фигуры для новой партии.
        - Устал, - вздохнув тяжело, подтвердил Анфед.
        - А рыбку словил? К ужину рыбка будет?
        - Не будет к ужину рыбки, - еще горше вздохнул Анфед. Был он чем-то озабочен, часто оглядывался на тальники. - У меня поставки сняли. Из деревни кто-нибудь снял. И мозоль натер, - показал он натертую руку. - А поставки, может, химики с соседней базы сняли…
        - Они это! - авторитетно подтвердил Кубыкин. - В армии у нас сержант всегда говорил - химики.
        И спохватился:
        - Мозоли-то как натер?
        - Ну, волна. Лодку так и водит вокруг якоря. Все время за весла хватаешься.
        Веснин поднял голову. Море до горизонта лежало плоское, тихое, как стекло.
        - Ладно, - Кубыкин смешал фигурки. - В сон тянет. Пойду посплю с полчаса.
        - И я, - обрадовался Анфед.
        И снова Веснина поразило то, как Анфед шел - ступал на землю сразу всею ступней, старался ступать как можно тверже, даже палку подобрал, опирался на нее как старик.
        - И ноги, что ли, потер?
        - Ну, волна. Лодку так и водит.
        А перед палаткой Анфед осторожно опустился на четвереньки, вполз под откинутую полу и тут же зашнуровался изнутри. Устал, дескать.
        Веснин закурил. Свихнуться от этой духоты можно. Что мог делать Анфед в гнилых тальниках? Круговой дорогой, обойдя кухню, мимо баньки, мимо пустой волейбольной площадки, усыпанной сосновыми шишками, никем не замеченный, добрался до тальникового мыса.
        Пусто, глухо.
        Лужи ржавые, комары попискивают.
        Вырожденцы - кусать разучились, целиком ушли в писк.
        Что можно спрятать в таком сыром месте?… Был с Анфедом вроде мешок, а на пляж пришел без мешка… Может, притопил в какой луже?…
        Точно! Вот он мешок. Торчит краешком из воды, камнем придавлен.
        Не раскрывая мешка, Веснин догадался, что там внутри - лещ! И не просто лещ, а красавец! Сантиметров на семьдесят, одна фотография на кило потянет. Чешуя как копейки, одна к другой. Такого не в лужу пихать, такого надо тащить на кухню!
        О леще Веснин думал автоматически.
        В голове стоял вчерашний костерок, сухие молнии, Надин голос… «Если бы сбывались тайные желания…»
        Вот и начали сбываться!
        Чего вчера пожелал Анфед? Леща!
        Да такого, чтобы чистить его от хвоста до обеда!
        И похолодел. Анфед ведь не только леща желал. Настолько «не только», что одна лишь мысль об этом загнала его в неуютные тальники. Да и как тут не полезешь? Ведь если сказал ты - хочу леща! - а лещ тут же и объявился, значит, и другое желание на подходе. Зря, что ли, Анфед так осторожно ступал по земле, опирался на палку? Он же умный - Анфед, мало что неудачник. Все понимает, блюдет логику. Раз ему подкинули леща, значит, и насчет ноги позаботятся. Кто или что, неважно. Важен сам факт. Вот лещ - это факт. «Ногу сломать». Подальше от таких подарков! И леща - в болото. Вот, дескать вам, матушка-природа, или что там еще, ваш разлюбезный лещ, и, пожалуйста, не тревожьтесь насчет моей ноги…
        Умница Анфед, ухмыльнулся Веснин.
        И вздохнул. Сам-то что вчера? «Судьбу сломать…»
        Лещ в мешке дернулся.
        Веснин волоком дотащил грязный мешок до воды и вытряхнул рыбину в море.
        Лещ как упал в воду, так и пошел на дно. Пустил пару пузырьков, и как его и не было. Утонул, что ли? - испугался Веснин. Но вслух сказал:
        - Я тебя родную стихию бросил. Дальше сам выкручивайся.
        9
        А вечером разошелся Ванечка.
        Вытащил к костру все еще дующуюся Надю, ударил по струнам гитары:
        - Эх, была бы дорога от звезды до звезды, на коне проскакал бы…
        - …и туды, и сюды! - хрипло поддержал Ванечку Кубыкин.
        - Вот видишь, Кубыкин, - опустил гитару Ванечка. - Говоришь, голоса у тебя нет. А голос у тебя есть, просто ты опустился.
        На шум выполз из палатки Анфед. Сел не на крепкий пенек, не на скамейку, - аккуратно расстелил на сухом песке штормовку и опустился на нее. Так не упадешь, подметил про себя Веснин. А Кубыкин удивился:
        - Мозоли болят?
        - Да так… Немного… - неопределенно повел рукой Анфед. И хотел что-то объяснить, но Надя опять взялась за свое:
        - Было что-то в воде! Я не придумываю. Скажи, Кубыкин!
        - Да есть в воде всякое, - авторитетно подтвердил Кубыкин, не сводя подозрительных глаз с Анфеда. - Милка Каплицкая таз эмалированный утопила. Мне списывать теперь. Сколько на свете таких дур, как Каплицкая?
        - Анфед, посчитай, - привычно попросил Ванечка.
        - Я уже посчитал, - хмуро сообщил Анфед. - С Надей - две.
        - Анфед!
        Спортсмен отмахнулся.
        Забрал у Ванечки гитару, забренчал страстно:
        - Ничего такого нету, все в порядке, все ажур… Только съехали соседи и уперли наших кур… Машка бросила Ивана, Манька вышла за Петра…
        Если и сегодня дождь не прольется, с ума сойдем, подумал Веснин, но от костра не ушел.
        И дымные сумерки сгустились над лесом, и странно зеркально вспухло, багрово выпятилось прежде плоское море, и темный жар сумерек затопил лесистые берега, а Веснин не отходил от костра, искал объяснений.
        Ну да, был лещ, но Анфед ведь не сломал ногу.
        Ну да, оказался лагерь выметенным, как Красная площадь перед праздником, но ведь ни на ком это никак не сказалось.
        Ну да, слышал он, Веснин, странный голос, только чего не услышишь в ночном предгрозовом, утопленном в духоту лесу?
        И Кубыкин… Врет, но авторитетно… Что-то светится в глазах…
        Наконец, жухлая полоска, прокаленную землю с которой он собрал в газетный пакет…
        Серова бы сюда.
        Серов - человек решений.
        Он немедленно вызвал бы на базу своих многочисленных приятелей-физиков, а химики всегда под боком.
        Все-таки Веснин встал. Но у себя в палатке устроился головой к входу, чтобы слышать голоса ребят, чтобы слышать хвастливые, но чудовищно убедительные при этом байки Кубыкина. «Вот сержант мне и говорит…»
        Одно мешало Веснину - раздражение.
        Увязал в чепухе, пытаясь что-то осмыслить. Терял логику рассуждений. Какая-то душная пакость клубилась в душе, будто ее, как колбу, переболтали. Видел бесконечную вереницу не доведенных до конца дел, среди них (сейчас понимал) были настоящие…
        Опыт…
        Что толку даже в собственном в опыте, если нет возможности его реализовать? Какой опыт поможет увидеть будущее, убедительно нарисовать будущего человека? Разве самый умный и опытный дьяк Петра Первого сумел бы дать убедительное описание российского человека, скажем, двадцатого века? Какого же черта я берусь в своих книгах описывать людей, которым жить на Земле через двадцать, через тридцать веков?
        - Ты не поймешь ответа.
        Нежный газовый шлейф, слабо светящийся, как тусклая радуга, вновь клубился вокруг ствола обожженной сосны. Какой смысл в таком однобоком общении? - разозлился Веснин. «Ты не поймешь ответа». А что ты сделал, я смог понять?
        Расслабься, сказал он себе. Ты же разговариваешь сам с собой. На кого тебе обижаться? На собственное эхо?
        Он усмехнулся.
        А лещ?
        А поведение Анфеда? А визг Нади?
        А чистая территория? А авторитетная убедительность начальника базы?
        А семь ступеней, наконец? Если я говорю с самим собой, то, может, этот второй я- из будущего? Может, он явился оттуда, где человек уже давно вечен?
        Он покачал головой.
        Почему человек будущего должен походить на газовый шлейф и говорить голосом Кубыкина? Почему человек будущего должен настойчиво напоминать о детстве, в котором нет ничего, кроме боли?
        Разве? - подумал он.
        А летний сеновал, дыра в крыше, несколько волшебных звезд в дыре? А душное сено, долгий рев коровы, пускающей с губ стеклянные струйки прозрачной долгой слюны? А молочный туман над рекой, кусочек желтого сахара к чаю, сладкая болтовня у костра и печеная в золе картошка?…
        Вспомнив все это, Веснин не почувствовал облегчения. И газовый шлейф под сосной начал на глазах истончаться, таять, расползаться на туманные слабенькие волокна.
        - Ты уходишь?
        Иной не ответил.
        - Я не успел спросить…
        Иной не ответил и отчаяние вдруг охватило Веснина.
        Он действительно не успел. Он же слышал голос лже-Кубыкина, пять минут назад. Что могло измениться за какие-то несколько минут?
        Но он чувствовал, что-то изменилось.
        Но тогда зачем все? - подумал он с еще большим отчаянием Зачем лещ? Зачем солнечная рябь в темной воде? Зачем растения, люди, микробы, звезды, галактики? Зачем молнии, духота, равнодушие Ванечки? Зачем Надин испуг? Зачем все?
        - Выбери ответ сам.
        - Но ведь для этого нужно пройти все семь ступеней.
        Иной не ответил.
        Он гас. Он рассеивался.
        Реже вспыхивали зарницы, тускнело ночное небо, звезды терялись в лохмотьях наползающих с моря туч. Молния, непохожая на прежние, злобная. крючковатая, хищно скользнула над берегом, разрушив тьму. И не было больше тишины. И не было больше Иного. Только стонала обожженная сосна, только надувались, трепетали на ветру полотнища палаток. И скользнули в душном воздухе первые капли.
        Хоть Анфеду повезло - не сломал ногу.
        Веснин прислушивался к дождю. О каком соавтор говорил Серов? Разве есть работы, выполненные кем-то без соавтора? Разве не был соавтором Колумба тот матрос, что первым крикнул с мачты: «Земля»? И разве не был соавтором Эрстеда тот студент, который обратил внимание великого физика на странное поведение стрелки компаса, случайно оказавшегося рядом с проводами, по которым пускали ток? И разве…
        К черту!
        Он нащупал газетный кулек, лежавший рядом с надувным матрасом.
        Горстка земли для химанализа… А можно подвергнуть химанализу душу?…
        Еще не понимая, что он делает, он запустил кульком в сосну. «Ты не поймешь ответа». Может быть. Но я и не хочу его понимать, я хочу добраться до него сам! Ударившись о сосну, кулек лопнул, сухая земля глухо осыпалась на обнаженные, расползшиеся вдоль тропинки корни.
        Вот и все.
        Дождь замоет.
        Веснину сразу стало легче.
        Он слышал, как стучат капли, как душное напряжение медленно отпускает пересохшую землю. Он слышал, как закипают соки в тугих стволах, как успокаивается во сне тяжелое дыхание Кубыкина. Он даже Ванечку увидел - его птичьи аккуратные усики. И вот странно, впервые все это не вызвало в нем протеста.
        То, что дождь, наконец, начался, было хорошо.
        То, что неудачник Анфед уберег ногу, было замечательно.
        То, что природа начинает приходить в себя, было еще лучше.
        Веснин сел и медленно развел руки в стороны. Как никогда он чувствовал прекрасную силу здорового тела, как никогда чувствовал - впереди у него еще не одна ступень.
        И вздрогнул.
        Откуда-то из дождя, из неясного шума, производимого ветром, бесцеремонно ворвавшимся с моря в сразу качнувшийся лес, донесся невероятный, то хрипящий, как труба, то срывающийся на фальцет голос Кубыкина. Веснин даже испугался: может, Иной вернулся?
        Но нет.
        Сквозь кусты ломился Кубыкин.
        Он материл весь мир, он лез прямо сквозь шиповник, он хрипел, как бык. А прорвавшись сквозь колючий куст, упал на колени перед палаткой.
        - Эй, писатель, идем! Там Анфед сломал ногу.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к