Великий Краббен (сборник) Геннадий Прашкевич
        Бездонные глубины космоса, Охотское море, научный городок... В столь различных местах живут и действуют герои произведений, опубликованных в этой книге. Читатель давно отметил особенность миров Геннадия Прашкевича: головокружительные приключения персонажей, осязаемо созданные фантастические мироздания будоражат мысль, заставляют спорить с автором, а порой и не соглашаться.
        Эту книгу мало прочитать один раз - к ней захочется возвращаться!
        Содержание:
        Анграв-VI (повесть)
        Костры миров (повесть)
        Демон Сократа (повесть)
        Великий Краббен (повесть)
        Геннадий Прашкевич
        Великий Краббен
        Анграв-VI
        Человек не должен терпеть того, чего он боится.
        Г.К.Честертон
        1
        Спускаясь по пандусу космобота, доставившего меня с «Цереры», я еще издали увидел под прозрачным козырьком навеса невысокого человека в светлых сандалиях и в непомерно длинном плате. Влажная духота заставила даже меня расстегнуть воротничок мундира, но человек в плаще, кажется, не обращал на духоту никакого внимания. Похоже, его больше заботил вполне возможный и скорый ливень.
        Это Лин, решил я.
        Полгода назад в Управлении мне сказали: Аллофс, Управлению нужен активный и знающий человек. Нам нужен активный и знающий человек с непредвзятым мнением, не склонный к внешнему проявлению чувств и постоянно ищущий. Подтекст: ты, Аллофс, тут изрядно надоел нам на Земле своей дотошностью. Отправишься на планету Несс, Аллофс, сказали мне в Управлении, есть такая морская планета. Не самая, наверное, лучшая, зато самая удобная из всех, которые претендуют на роль будущей Большой Базы. Для выхода в Дальний Космос землянам необходима подобная база. Вопрос о ее местонахождении в принципе решен. Правда, только в принципе. На планете Несс обнаружены некоторые сложности, а специалист по сложностям у нас ты. Подтекст: нам хочется отдохнуть от тебя, Аллофс. Голос и Воронка - вот эти сложности. Именно на них и следует обратить особое внимание, Аллофс. На планете Несс тебе всегда поможет Лин, он главный разработчик Большой Базы, к тому же родился и вырос на Несс. Времени у тебя в обрез, постарайся уложиться к возвращению «Цереры», иначе просидишь на Несс лишних полгода. Лин обеспечит тебе условия для работы и
надежную связь с Землей, Аллофс. Только помни, что связь, хотя и надежная, но не постоянная. Сам знаешь, пятиминутный сеанс стоит всей твоей командировки.
        Я кивнул.
        Полномочия…
        Ответственность…
        Без Большой Базы, Аллофс, мы как хромой с биноклем: видим далеко, а допрыгнуть до цели не можем. Твоя виза на документах, Аллофс, чрезвычайно важна. Если ты убедишься, что выводы Лина и его сотрудников верны, мы получаем Большую Базу, а Несс входит в кольцо развитых миров. Будь внимателен, от тебя зависит теперь многое.
        Я кивнул.
        А теперь спускался по пандусу, и Лин приветливо протягивал навстречу маленькие руки. Его желтоватое лицо с резкими скулами казалось выточенным из старой кости и все равно было невероятно подвижным: одна улыбка сменяла другую, как фазы луны. И он не скрывал любопытства, что вполне объяснимо: инспектор Управления не каждый день появляется в таких заброшенных уголках.
        Серо-стальной мундир, высокие башмаки на толстой подошве, - пожалуй, на Несс я буду бросаться в глаза. К тому же я оказался чуть не на две головы выше Лина.
        - Вы Отто Аллофс! - Лин произнес мое имя чуть ли не с торжеством.
        Он даже оглянулся, хотя на площадке никого не было.
        - Планета Несс приветствует нового друга. Мы ведь друзья, Аллофс?
        Я с трудом уклонился от его объятий.
        - Я уверен, что мы подружимся. Я уверен, что мы подружимся очень скоро. Большое дело сближает, Аллофс.
        - Инспектор Аллофс, - сухо поправил я.
        - Вот именно, - моя поправка ничуть не смутила Лина. - Вы попали на Несс не в самое худшее время, поскольку только что закончился сезон ливней. До возвращения «Цереры» вы вполне сможете увидеть Леяниру, Южный архипелаг, Морской водопад…
        - …Воронку, - сухо продолжил я.
        Лин изумленно хмыкнул:
        - Разумеется, и Воронку. Воронку, может, прежде всего! В некотором смысле, Аллофс, вы будете решать ее судьбу.
        Похоже, Лин вообще не собирался обращаться ко мне по форме.
        - Несс - провинция, Аллофс, не будем скрывать этого. Но любая провинция имеет свои особенности. Клянусь, Несс - лучшая из провинций. И она заслуживает гораздо большего, Аллофс.
        - Инспектор Аллофс, - сухо и терпеливо поправил я, но Лин опять не обратил внимания на мою поправку.
        2
        Пока машина разворачивалась на поле космопорта, способного принимать только боты, я успел рассмотреть мрачную громаду хребта Ю, отгородившего долину от океана. Вершины тонули в пелене сплошных белых облаков, наглухо затянувших небо, наглухо закрывших звезду Толиман, сестру нашего Солнца. Пусть далекую, пусть очень даже далекую, но сестру.
        Серый, томительный, душный день.
        От каждого камня, от каждой скалы, от каждого метра темной стиалитовой дороги, рассекающей каменистую долину, несло жаром.
        - Здесь всегда так?
        - Мы все исправим! - Лин торжествующе улыбнулся. - Мы переделаем всю планету. Деянира - небольшой город, но мы сделаем ее столицей! Ведь так?
        - Возможно.
        - Не возможно, а - так! Именно так, Аллофс! Мне можно верить, - сообщил Лин доверительно. - Мы ведь не случайно пригласили вас.
        Лин явно лукавил.
        Не думаю, что они приглашали кого-то конкретно. Они приглашали просто инспектора Управления.
        - Мы наслышаны о вас, Аллофс. Мы знаем, что вы уже немало работали в Космосе. Например, на спутниках Юпитера. Я ведь не ошибаюсь? На Европе, например.
        Кажется, они действительно кое-что обо мне знали.
        - Мы все тут изменим, Аллофс.
        - Инспектор Аллофс.
        - Вот именно, - Лин засмеялся. - Мы все тут изменим. Я всегда считал Несс планетой будущего. Мы забудем о Воронке, мы навсегда забудем о Голосе. Мы построим такой мир, которым по-настоящему можно будет гордиться. Мы станем законным звеном целой цепи миров. Правда, Аллофс?
        Обернувшись, он одарил меня целой серией ослепительных улыбок. Его и без того узкие глаза превратились в щелочки, на желтоватых щеках обозначились круглые ямки.
        - Впрочем, к делу.
        Лин улыбнулся.
        - Каждый человек извне, тем более официальный представитель Земли, вызывает на Несс вполне понятный интерес. С вами многие хотели бы увидеться, Аллофс. Чтобы облегчить вам работу, мы составили предварительный список. Суньте руку в карман кресла.
        Я сунул.
        Пластиковый листок.
        На Несс все еще пользовались печатью. Каждая буква, каждый знак - отдельно. От пластикового листка пахнуло чем-то старомодным и трогательным.
        - Встречи обязательны? - даже на первый взгляд список выглядел длинновато.
        - Вовсе нет, - Лин опять выдал серию ослепительных улыбок. - На всех у вас просто не хватит времени. Побеседуйте с нужными специалистами. Этого достаточно. Остальные на ваше усмотрение.
        Я кивнул.
        Имена в списке ни о чем мне не говорили.
        Я просмотрел краткий комментарий.
        Сотрудники гравислужб, расчетчики, геофизики, строители, океанографы, члены Совета…
        Просматривая комментарий, я умудрялся следить краем глаза за однообразным пейзажем, тянущимся вдоль ровной дороги. Ни одного живого пятна, ни дерева, ни травинки. Зажатая отрогами хребта долина выглядела мертвой.
        Впрочем, она и была мертвой.
        Ледяные, укутанные облаками вершины.
        Я невольно повел плечом. В свое время я успел насмотреться на льды.
        Но к черту Европу, если даже это спутник Юпитера!
        Сотрудники полицейского управления, палеонтологи, психиатры, сотрудники контрольных постов, транспортники…
        Даже обязательный список оказался не краток.
        Интересно, как Лин собирается доставлять этих людей в Деяниру?
        Несс - планета морская, колонисты разбросаны по разным мелким архипелагам.
        Уединенные высокие острова, до блеска облизанные чудовищными приливами, порождаемыми сразу тремя лунами Несс. Кое-где рощицы каламитов. Понятно, на Несс своя таксономия. Каламиты - это жаргон, чисто бытовое обозначение. Так эти растения прозвали по некоторому их сходству с первобытными растениями Земли, покрывавшими сушу много миллионов лет назад.
        Дело не в названии.
        Я знал, каламиты - это жизнь.
        Пусть примитивная, но жизнь, а Положение о Космосе не позволяет людям вторгаться в неземную жизнь активно. Вот почему Деянира, единственный город планеты, упрятана в мертвой долине. Каламиты сами по себе не могут перебраться через хребет Ю, летающим рыбам его тоже не одолеть - в Деянире люди могут чувствовать себя свободно. Здесь и Большая База не нанесет никакого вреда местной жизни.
        - Половина списка не прокомментирована, - заметил я, просмотрев листок.
        - Правильно! - Лин, обернувшись, поощрил меня за сообразительность одной из лучших своих улыбок. - Мы никому не могли отказать в возможности встретиться с вами. В конце концов, решать все равно вам, Аллофс.
        - Лейстер, Мумин и Хан. Кто это?
        - Артисты цирка, - широко улыбнулся Лин.
        - Они имеют какое-нибудь отношение к Воронке?
        - Вряд ли, - Лин улыбнулся. - Но они могли слышать Голос.
        - Доктор Алемао.
        - Экзобиолог, - Лин обернулся. - Интересуется всеми формами земной и внеземной жизни, даже, наверное, такими редкими и экзотичными, как инспектор Управления.
        Я не поддержал тон, предложенный Лином.
        - Какое отношение имеет доктор Алемао к Большой Базе?
        - Думаю, никакого, - Лин был в восторге. - Но поговорить с новым человеком всегда полезно. Сами увидите.
        - Оставим артистов цирка и доктора Алемао в резерве, - пробормотал я. - Я плохо разбираюсь в их проблемах.
        Лин лучезарно улыбнулся. Лин поощрительно кивнул.
        - Зоран Вулич, художник. Что нужно художнику от инспектора Управления?
        - Что вы хотите? - улыбнулся Лин. - «Цирцея» приходит на Несс два раза в год. Мы живем на отшибе. Каждому хочется увидеть человека с Земли. Почему бы и вам не познакомиться с работами Вулича?
        - Они имеют отношение к Воронке?
        - Если говорить серьезно, - Лин улыбнулся, - у нас нет ничего, что не имело бы отношения к Воронке.
        - Бетт Юрген, профессия не указана.
        - Бетт Юрген… - Лин замялся. На секунду, но замялся, и я уловил эту заминку. - Синоптик… - Лин опять замялся: - Сейчас, кажется, без работы. Это следует уточнить. Подруга художника Оргелла, если слышали о таком.
        Он вздохнул чуть ли не с облегчением:
        - Не слышали? Немудрено. Мы живем далеко от Земли. Что вы там о нас знаете?
        Похоже, Лин ждал ответа.
        Я не ответил.
        - Скорее всего, Бетт будет просить о помощи. Она рвется на Землю. Некоторые формальности мешают этому.
        - Но при чем здесь я? - вопрос прозвучал суше, чем следовало, но я был раздражен. - Разве такие вопросы решает не Совет?
        - Конечно, Совет, Аллофс.
        - Тогда избавьте меня от этого.
        - Ваше право, - Лин восхищенно улыбнулся. И так же восхищенно вскинул руки над головой: - Деянира!
        3
        Столица Несс ничем не поражала воображения.
        Типичный колониальный стиль: невысокие просторные здания, иногда с колоннадой, громоздкие башни непонятного назначения, бульвары, украшенные посадками каламитов - безлистных, голых, в шрамах от уже отпавших черенков, в сложных и нежных клубах воздушных корней.
        Я с уважением вспомнил Положение о Космосе.
        Если этот документ действительно позволяет оберегать даже столь непритязательные виды, значит, сами мы чего-то стоим.
        - Приехали, Отти, - Лин сиял. Его дружеские чувства ко мне крепли на глазах. Он уже называл меня по имени. - Я просил не устраивать вам сегодня никаких официальных встреч. Инспектору Управления не нужна помпа, правда? - он весело прищурился. - Прошу, Отти. У нас, конечно, не тот уют, что на Земле, но с этим придется мириться.
        Насчет уюта он скромничал.
        Трехкомнатный номер отеля всеми окнами выходил на далекую громаду хребта Ю, придавленную тяжелыми облаками. Спальня, гостиная, кабинет с селекторами внутренней и планетной связи, на специальной полке листы планетографических карт, даже книги, среди которых я сразу отметил три редкостных томика Ж.Лоти в ярких желтых переплетах - «Введение в природу Несс», кажется, с дополнениями.
        - Тебе нравится, Отти?
        Я сухо кивнул.
        Мне нравилось.
        Но это вовсе не означало, что мы непременно должны переходить на ты. Мне хотелось остаться одному - ионный душ, чашка кофе…
        - Вот, Отти, то, что мы должны оставить потомкам.
        Пожалуй, впервые несколько театральная торжественность Лина показалась мне более или менее уместной: всю заднюю стену кабинета занимал вид будущего космопорта.
        Большая База.
        Летное поле выглядело приподнятым над долиной, даже хребет Ю как бы потерял значительность.
        - Когда мы ехали, хребет казался мне выше.
        - И ты не ошибся, Отти! - поздравил меня Лин. - Мы перекроем Воронку стиалитовым куполом, а сверху набросим грунтовую подушку, метров триста, не меньше. На это уйдет часть хребта. Неплохо придумано? - Лин сиял. - Это не просто космопорт, Отти. Это наше будущее. Нельзя топтаться на месте, застой ведет к деградации.
        Он странно взглянул на меня:
        - Об этом следует помнить и землянам.
        Вид будущего космопорта привел Лина в какое-то необычное состояние.
        Я молчал, выжидая: сам он вынырнет из эйфории, или ему придется помочь?
        Он вынырнул сам.
        - Связь с Землей жестко контролируется диспетчером, но для вас, Отти, выделен специальный канал. Не думайте о расходах. Вы работаете не только на Несс, вы работаете на все человечество.
        Будто подтверждая сказанное Лином, экран внутренней связи вспыхнул.
        Мы одновременно повернулись к экрану, но никого на нем не увидели. Если кто-то сейчас и смотрел на нас, то делал он это, оставаясь вне нашего поля зрения.
        Я перевел удивленный взгляд на Лина.
        - О вашем появлении уже знают, Отти. Вы популярны.
        Я хотел сухо заметить, что это не повод для того, чтобы на меня, как на редкостное животное, взирал каждый, кому этого захочется, но резкий женский голос остановил меня:
        - Дело не в популярности.
        Голос прозвучал действительно резко. Но сама женщина так и не появилась на экране. Поразительная бестактность!
        - Дело не в популярности. Просто мне больше не к кому обратиться, инспектор.
        - Не понимаю, - сказал я, пожав плечами. - На планете Несс существует Совет. Я не знаю, в чем заключается суть вашей просьбы, но Совет для того и создан, чтобы решать местные проблемы.
        Женский голос ответил чуть ли не презрительно:
        - Я обращалась в Совет. Лин это знает. Скоро он выскажет вам свою точку зрения на внутренние проблемы Несс, поэтому-то я и обращаюсь к вам с просьбой: как бы убедительно ни прозвучат аргументы, приводимые Лином, выслушайте и другую сторону.
        - Другую сторону? - не понял я.
        - Вот именно, инспектор. Другую. На Несс есть люди, не разделяющие взглядов членов Совета. И таких людей на Несс больше, чем думает Лин. Спросите его, инспектор, почему выслан на Землю художник Оргелл, да еще в сопровождении полицейского? Если ответ вас удивит, не поленитесь найти меня. Мое имя Бетт Юрген.
        Я подала заявку на встречу с вами, но не уверена, что она будет удовлетворена.
        Экран погас.
        Лин, улыбаясь, развел руками:
        - На земле бы такое выглядело верхом бестактности, верно, Отти?
        - Инспектор Аллофс, - сухо поправил я.
        - Вот именно! - Лина ничто не могло смутить. - К сожалению, Несс находится на обочине. Мы вдали от главных дорог космоса, отсюда наша провинциальность. Будущее Несс - Большая База. Только тогда планета активно включится в общую жизнь. Ничто не действует на мораль так вдохновляюще, как ощущение подлинной общности. У человека, оторванного от себе подобных, меняется мировоззрение. У него меняются привычки. У него меняются даже голос и походка.
        Я не хотел слушать разглагольствований Лина:
        - Кто этот Оргелл? Я правильно понял Бетт Юрген: этот художник выслан с планеты Несс?
        - Совершенно правильно, Отти! - Лин шумно и откровенно радовался логике моих умозаключений. - Этот человек действительно выслан на Землю.
        - В сопровождении полицейского?
        - В сопровождении полицейского.
        - Но почему?
        Лин помедлил.
        Впервые он ответил мне без улыбки:
        - Он выслан за то, что не подчинялся решениям Совета.
        - В чем выражалось неподчинение Оргелла решениям Совета?
        - Видите ли, инспектор… Этот Оргелл… Он ходил к Воронке…
        - За это высылают?
        Несколько мгновений Лин молчал, потом улыбнулся.
        Это была великолепная и бесконечная улыбка.
        Она, эта великолепная и бесконечная улыбка, все ширилась, ширилась, глаза Лина совсем сузились, на желтоватых щеках проступили ямочки - ну прямо не человек, а пересахаренный пудинг. Я был уверен, что он отделается очередной дежурной шуткой, но Лин, не убирая с лица улыбки, ответил:
        - Да, Отти, иногда.
        И добавил, не сводя с меня взгляда:
        - Тех, кто остался в живых.
        4
        Я поужинал прямо в номере, решив не спускаться в ресторан, где новый человек, конечно, не мог не вызвать повышенного интереса.
        Когда на столе появился кофе (автоматика работала на редкость эффективно), я догадался включить канал С.
        И не ошибся.
        Новости Несс, несомненно, касались и моей персоны.
        ОЗНАЧАЕТ ЛИ ПРИБЫТИЕ ИНСПЕКТОРА АЛЛОФСА ОКОНЧАНИЕ ДИСКУССИЙ В СОВЕТЕ?
        Я так не думал.
        ВЕЕРНЫЕ ЛИВНИ НАД ЮЖНЫМ АРХИПЕЛАГОМ.
        В СИЛАХ ЛИ ЛЕЯНИРА КОМПЕНСИРОВАТЬ УБЫТКИ?
        ОЗНАЧАЕТ ЛИ ПОЯВЛЕНИЕ НА ПЛАНЕТЕ НЕСС ИНСПЕКТОРА УПРАВЛЕНИЯ НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНУЮ ПОМОЩЬ СО СТОРОНЫ ЗЕМЛЯН?
        Я так не думал.
        ЕСЛИ ПЛАНЕТА НЕСС ОПЛАЧИВАЕТ ВОЯЖ ИНСПЕКТОРА АЛЛОФСА, ПОЧЕМУ ВЫ ИНСПЕКТОРУ АЛЛОФСУ НЕ СМЕНИТЬ БАШМАКИ?
        Я усмехнулся.
        Намек был достаточно прозрачен.
        Каждая служба плодит свои мифы.
        Один из мифов Управления: где бы ни находился действительный инспектор Управления, он всегда должен ступать по Земле. Многие впрямь считают, что толстые подошвы форменных инспекторских башмаков заполнены изнутри земным грунтом.
        СЧИТАЕТ ЛИ ИНСПЕКТОР АЛЛОФС, ЧТО ПЛАНЕТА НЕСС ДОСТОЙНА ВОЙТИ В ЦЕПЬ РАЗВИТЫХ МИРОВ?
        А почему нет?
        Отключив связь, я, не торопясь, принял душ.
        Потом подошел к окну, чтобы задернуть портьеру.
        Смеркалось.
        С удивлением я обнаружил, что окно распахнуто и я уже несколько часов обхожусь без кондиционера. На Земле я столько бы не выдержал.
        Кажется, подумал я, колонистам есть смысл бороться за планету с такой атмосферой.
        Где-то далеко, возможно, на подошве хребта Ю, медленно ходил вправо-влево длинный и узкий луч прожектора. Время от времени он поднимался и вставал вертикально. Тогда свет, отраженный от облаков, сгущался в волшебный туманный шар. Свет ни одной из трех лун Несс пока не пробился сквозь тяжелый облачный покров, зато влажная духота дня сменилась прохладой.
        Над Европой, вспомнил я, не было облаков.
        Только чудовищная сфера Юпитера да оранжевый глаз Большого пятна.
        С каким отчаянием смотрел на меня гляциолог Бент С. в переходе научно-исследовательской станции! Единственный человек, которому грозила официальная высылка с Европы! Никто этого не хотел, тем более сам Бент С. Но я был поставлен перед необходимостью. В некотором смысле Бента С. погубила давняя научная теория: теплопроводность льда невысока, под его массами вполне может консервироваться тепло еще не полностью остывших недр Европы, а значит, есть смысл поискать простейшую жизнь там, где льды находятся в жидкой фазе.
        Почему погубила?
        Да потому что Бент С. нашел воду на Европе.
        Не жизнь, но воду. Правда, и ему, и его напарнику находка обошлась слишком дорого.
        Почему я это вспомнил?
        Я всматривался в ночную мглу.
        Там, во мгле, плясало уже несколько прожекторных лучей.
        Что они ищут?
        «Спросите его, инспектор, почему выслан на Землю художник Оргелл?»
        Что-то в этом вопросе меня раздражало.
        Правда, Лин не скрывал: этот Оргелл зачем-то ходил к Воронке. И ходил без официального разрешения. Ходил, невзирая на то, что на подобные прогулки давно наложен официальный запрет.
        «За это высылают?» - «Да, иногда… Тех, кто остался в живых…»
        Ну да, усмехнулся я.
        Нет смысла высылать мертвецов.
        Жаль, что Управление столь часто бросает инспекторов на задания, не информируя о предстоящих делах подробно. С точки зрения Управления это якобы помогает вырабатывать непредвзятость.
        С каким отчаянием смотрел на меня Бент С., опять вспомнил я.
        Его напарник, гляциолог Уве Хорст, погиб.
        Если честно, им обоим не повезло: Уве Хорст потерял жизнь, Бент С. рисковал потерять будущее. Но Бент С. хотя бы остался жив, а Уве Хорст уже ни на что не мог рассчитывать. Он погиб. Он уже был выслан неизвестно куда. Его уже никогда не будет.
        Никогда.
        Что значит никогда?
        Я невольно новел плечом.
        Я не любил вспоминать о случившемся на Европе. Никогда это и есть никогда, сказал я себе. Если ты погиб, тебя уже никогда не будет.
        Что значит - погиб?
        Странный вопрос.
        Тебя растерло в пыль ледяной лавиной или размазало взрывом по базальтовой стене, ты сгорел в смердящем костре разбившейся реактивной машины или вывалился из лопнувшего скафандра в пространство. У тебя остановилось дыхание, раскрошились ребра, ты потерял ноги, ты истек кровью, тебя больше нет. Вот все это и есть - погиб. Ты исчезаешь, физически исчезаешь из мира, чтобы уже никогда и никуда не вернуться.
        Я отчетливо увидел перед собой отвесные стены ледяных ущелий Европы.
        Тысячи радуг, мириады слепящих цветных зайчиков - на Европе оптику часто приходилось затемнять. Ни хребтов, ни гребней, ни метеоритных кратеров, ни просто всхолмлений - Европа идеально отшлифована. Она как биллиардный шар, только трещины бесчисленных ущелий оживляют ее.
        Великолепная школа для исследователя.
        В подобной школе постигаешь все.
        Кроме бессмертия.
        Что значит - бессмертие? Бессмертию можно научиться?
        Если бы.
        Я снова повел плечом, отгоняя воспоминания.
        Бессмертия не существует. А несуществующему нельзя научиться.
        Бент С., например, узнал об этом, лишь потеряв напарника. Он, кажется, считал потерянного напарника своим близким другом. Может быть, лучше было, считай он Уве Хорста врагом.
        Что значит врагом?
        Я вздохнул.
        Над одним из участков хребта Ю воздушные течения ненадолго развели облачный покров. Я увидел кусок абсолютно черного неба, лишь слегка высеребренного звездами. Не так уж в принципе я далек от Солнца. Созвездия, висящие над Несс, ничуть не изменили своих очертаний, только зигзаг Кассиопеи удлинился, опять же за счет Солнца.
        С каким отчаянием смотрел на меня Бент С.!
        Он знал, что помочь ему могу только я.
        Он меня ненавидел.
        Он чувствовал, что я догадываюсь о том, о чем знает только он, о чем не догадывается никто другой. Он надеялся на меня, и он меня ненавидел. И на кого он мог еще надеяться? Не на Уве же Хорста? Увы, Уве Хорст, давно был мертв. И подозреваю, что даже останься живым этот Хорст, Бент С, наверное, не побежал бы к нему за помощью.
        Уве Хорст провалился в озеро чистейшей переохлажденной воды.
        Гляциологи нашли воду, но они ее не увидели, такой она оказалась прозрачной. В ней не было ни одной взвешенной частицы, а тележка Хансена, которую гляциологи должны были толкать перед собой, стояла метрах в тридцати от них. Инструкция запрещает обгонять тележку Хансена даже на половину шага, но Бент С. и Уве Хорст давно работали на Европе. Они привыкли к ледяному безмолвию. Работая на Европе уже второй год, они ни разу не натыкались на чистую воду. Они только верили в существование чистой воды.
        Гляциологи шли, переговариваясь, по дну глубокого ущелья, точнее, по узкой огромной трещине, разбившей ледник. Если бы они катили перед собой тележку Хансена, стоило ее колесу коснуться воды, как все озеро моментально превратилось бы в линзу прозрачного льда, по которому они и продолжили бы свое путешествие. Но вода оказалась такой прозрачной и чистой, а глаза гляциологов были так утомлены ледяными радугами, что Уве Хорст в одно мгновение провалился в чудовищную ловушку.
        Наверное, он не достиг дна, скорость кристаллизации не позволила ему этого.
        Но раздавило ли Уве Хорста сразу?
        Он ведь мог жить какое-то время, пока не была нарушена герметичность его скафандра? Возможно, он даже успел что-то крикнуть Бенту С., ведь связь не была отключена. Некоторое время они могли переговариваться.
        Если так, то, что сказал Хорст своему товарищу?
        Только слепцы отрицают волю случая.
        Например, единственная известная в исследованном секторе Космоса саванна Лакки - некий странный, единый, распространившийся на всю планету растительный организм - была сожжена при посадке «Кассада». Кто мог предположить, что водянистые на вид, волнующиеся стебли уагуа-уагуа мгновенно вспыхивают и так же мгновенно сгорают?
        Существование прозрачных озер переохлажденной воды на Европе теоретически допускалось, но кто мог предположить, что однажды два таких опытных гляциолога, как Бент С. и Уве Хорст, оставят за спиной тележку Хансена и, не торопясь, пройдутся по ущелью, как по школьному катку?
        Бент С. остался жив.
        Конечно, ему пришлось начать жизнь заново.
        Он был списан на Землю и выслан с Европы. Причем - навсегда.
        Что значит навсегда? Разве бывает как-то иначе?
        А черт его знает.
        Так устроено природой.
        Природой так устроено, что рано или поздно разрушается все.
        Может, когда-нибудь мы и найдем секрет бессмертия, только это уже не поможет ни саванне Лакки, ни Уве Хорсту. Существует определенный биологический механизм, он работает, но он не вечен, и однажды он обязательно дает сбой.
        Прожектора вдали, наконец, успокоились. Цветной луч встал над хребтом вертикально и сиял вдали, как маяк.
        Надо лечь, подумал я.
        Надо выспаться, привести себя в порядок.
        Бессмысленно торчать у окна, задавая себе дурацкие вопросы.
        Вопросы.
        Ледяной холодок тронул мне спину.
        Разве это я задавал себе эти нелепые, эти дурацкие вопросы? Я что, не знаю, как погибает человек? Я что, всерьез интересовался бессмертием?
        Разумеется, я сам этим интересовался, усмехнулся я.
        И сказал себе: не нервничай.
        Конечно, ты знаешь, что бессмертия не существует, конечно, тебе не надо растолковывать того, как это человека размазывает взрывом по базальтовой стене, но ведь это ты спрашивал. Что значит погиб?.. Что значит бессмертие?.. Что значит враг?.. Что значит навсегда?..
        Или нет?
        Я тревожно прислушался к самому себе.
        Нет, это не я спрашивал. Вопросы приходили ко мне как бы извне. Они возникали как бы сами собой, но задавал их не я. Скорее всего, я подвергся неожиданной атаке Голоса. Меня ведь предупреждали, что на Несс существуют сложности. И сложности эти - Голос и Воронка. Меня ведь специально предупреждали: на Голос и на Воронку следует обратить особое внимание.
        В некотором смысле мне повезло.
        Можно прожить на Несс все пятьдесят лет и ни разу не услышать Голос, - такие счастливцы известны. Но обычно Голос настигает тебя уже в первые дни пребывания на Несс. Ты живешь, как все, ты занят обыденными делами, ты всего лишь один из многих, но однажды Голос настигает тебя. Ни с того ни с сего ты начинаешь мучить себя вопросами, на которые нет ответа. И от вопросов не отмахнуться. Их нельзя отключить, скажем, как радио. Они будут звучать в тебе, пока этого будет хотеть Голос.
        Это и был Голос?
        Я включил свет и внимательно взглянул на себя в зеркале.
        Ничто во мне не изменилось.
        Да и не могло измениться.
        Просто прозвучал Голос и внес некоторое смятение в душу.
        Он вернется?
        Я ведь не ответил ни на один его вопрос. Впрочем, как можно ответить на вопрос: можно ли научиться бессмертию?
        Почему Голос исчез так быстро?
        Я сам чем-то его спугнул?
        Я пытался уснуть, но сон не шел.
        Я прислушивался к шорохам (на улице накрапывал дождь), прислушивался к самому себе (в моей душе тоже дождило). Эта Бетт Юрген… кажется, она настроена решительно… «На Несс есть люди, не разделяющие взглядов членов Совета. Наверное, есть. Обязательно должны быть.
        «Если ответ вас удивит…»
        Если честно, пока меня удивляли вопросы.
        5
        Завтракать я спустился в ресторан.
        Как ни странно, он оказался пуст.
        Широкий уютный зал с севера был обрамлен аркой.
        Барельефы на плоскостях арки были посвящены открытию и заселению планеты Несс - первые звездные корабли (я таких никогда не видел), портреты древних героев, имена которых мне ничего не говорили. На вершине арки, на фоне бледных звезд и туманностей проступал силуэт громадного кентавра. Неожиданный реализм изображений несколько смягчался странным цветом. Его оттенки трудно было определить, мне даже показалось, что цвет медленно, но постоянно меняется.
        Под аркой, на специальном возвышении неторопливо поворачивался большой глобус планеты Несс.
        Глобус выглядел непривычно: его поверхность была составлена из множества крошечных граней. Таких планетных форм в природе не бывает, тем не менее передо мной, украшая зал, неторопливо поворачивался шар планета Несс, выполненный в проекции Фуллера.
        Только такая проекция позволяет выдерживать истинный масштаб.
        Разглядывая глобус, я впервые понял, как необычна планета Несс, как много на ней чистой воды. Язычки и рассеянные точки архипелагов и одиночных островов тонули в бесконечной голубизне. Благодаря изображениям на барельефах, я уже представлял, как все это может выглядеть на самом деле - обрывистые обломки суши, невероятные приливы, вздымаемые тремя лунами Несс, вершины островов, покрытые зеленовато-бледными шапками каламитов.
        Я невольно посочувствовал сотрудникам соответствующих служб: как при трех лунах Несс они умудряются строить точные приливные таблицы?
        Раздумывая над этим, я попробовал нечто вроде спагетти.
        Бледные мягкие нити таяли на языке. Вкусом это походило на свежий сыр. Интересно было бы узнать, что я ем, но с автоматикой не очень поговоришь.
        Я обрадовался, увидев посетителя.
        Это был очень уверенный человек. Усатый, коротко постриженный. А глаза у него были голубые, как поверхность глобуса. Он мог сесть где угодно, мест в зале хватало, но, к счастью, выбрал мой столик.
        - Вы позволите?
        Еще бы!
        На блюде передо мной как раз появилось нечто белое, пухлое, вызывающее на вид.
        - Это омлет? - спросил я.
        - Рыбы у нас летают, и неплохо, но яиц не кладут, - усмехнулся мой визави. - Впрочем, это и не водоросли, как можно подумать. И это не коренья, как вы, наверное, уже подумали. Это всего лишь рыба-сон. Пробуйте, пробуйте, не бойтесь. Это вкусно. Мое имя Рикард.
        И, представившись, продолжил объяснения:
        - Нравится? Ну вот. Зато выглядит рыба-сон ужасно. Что-то вроде мятого пустого мешка, вся в складках, вся какая-то серая, неопрятная, а в глазах у нее нечеловеческая тоска. Об уме умолчу, с этой стороны рыба-сон достаточно унылое существо. Зато очень не советую хватать ее голыми руками. На Несс это всем известно, но вы можете и не знать этого. Вы ведь инспектор Аллофс? Вас тут здорово ждали.
        Он запил рыбу-сон каким-то белым непрозрачным напитком:
        - У каждого тут хватает забот, но вас здорово ждали.
        - Что-то я ничего такого не наблюдаю, - улыбнулся я. - Напротив, у меня сложилось впечатление, что Деянира достаточно пуста.
        - Вы не ошиблись, - кивнул Рикард. - Деянира действительно пуста. Все, кто мог, улетели на Южный архипелаг. Эти веерные ливни… Малоприятная вещь… Знаете, они всегда приносят много бед…
        - Вкусно, - оценил я рыбу-сон и взглянул на Рикарда.
        Чем-то он мне понравился.
        Может, независимостью.
        Даже куртка на нем была расстегнута до пояса и, кстати, слабо фосфоресцировала. Наверное, такая куртка пылает в ночи как костер, подумал я. Ее, наверное, издалека видно.
        И спросил:
        - Ваша куртка из водорослей?
        - На этот раз угадали, - Рикард снисходительно кивнул. - Океан наш кормилец. Он же одевает нас. Да вон взгляните на барельефы. Вся наша жизнь связана с океаном.
        - Кто это выполнил?
        - Что именно? - не понял Рикард.
        - Барельефы.
        - А-а-а, барельефы… - протянул Рикард. - Их выполнил Зоран Вулич, художник. Он хорошо знает Несс и побывал чуть ли не на всех островах.
        - Вы, наверное, тоже?
        - С чего вы взяли? - удивился Рикард. - Я видел Морской водопад и видел Воронку, мне этого достаточно. Какая разница… - покосился он на меня, - смотреть на закат с вершины одинокого острова, раздвигая руками ветви каламитов, или смотреть на закат из окна добротного дома? К тому же на островах душно… - добавил он явно неодобрительно.
        - Вы правда не находите никакой разницы? - усмехнулся я.
        - Никакой, - твердо повторил Рикард. Он мне действительно понравился. - Уверяю вас. Острова везде похожи друг на друга, как близнецы, и океан везде одинаков.
        - Так уж везде?
        - Абсолютно.
        Он усмехнулся и добавил:
        - К счастью, мои занятия не требуют активных перемещений в пространстве.
        - Что-нибудь сугубо лабораторное?
        - Как сказать, - усмехнулся Рикард, на этот раз откровенно снисходительно. - Я палеонтолог.
        - Вряд ли окаменелости на Несс сосредоточены только в окрестностях Деяниры.
        - Вы правы. Южный архипелаг, практически необитаемый, всем другим местам даст сто очков вперед. Именно там лежат мощные толщи осадочных пород, а вокруг Деяниры горные породы сильно метаморфизованы. Впрочем, любая жизнь смертна, - философски заключил Рикард, - а значит, любая тварь оставляет в истории какой-то след. В отличие от вас, инспектор, палеонтолог никогда не останется без работы.
        - Кто же ищет и собирает для вас окаменелости?
        - Землекоп, - ответил Рикард с завидным спокойствием.
        - Это имя? - удивился я.
        - Нет, это не имя. Так я называю своего робота. Это высокоспециализированный робот. Он беспредельно трудолюбив, он может лазать по самым крутым обнажениям в любое время дня и ночи. Образцы, найденные им, я получаю с каким-нибудь попутным судном или вертолетом. У Землекопа редкостная программа, я убил на нее несколько лет.
        - А как вы с ним общаетесь? - С помощью радио. У Землекопа своя частота. Я могу связаться с ним в любую минуту. Единственное, чего боится мой Землекоп, - это веерные ливни. К сожалению, они только что прошлись по Южному архипелагу.
        - Что они собой представляют?
        - Это ураганы, идущие цепочкой - один за другим. Обычно они накатываются на архипелаг с периодичностью в семь, в восемь, иногда в пятнадцать суток. Только что остров казался зеленовато-бледным или просто бурым от каламитов, и вот он уже гол. Веерные ливни срезают растительность как нож.
        - Как быстро восстанавливаются каламиты?
        - К счастью, достаточно быстро. Океанские течения буквально засорены их спорами.
        - Я чувствую, ваш Землекоп - дорогое создание.
        - Да, он стоил мне немало, - Рикард самоуверенно улыбнулся. - Но если хочешь, чтобы вещь действовала надежно, не жалей ни денег, ни усилий. Это везде так.
        - Вашего Землекопа построили на Несс?
        - Да. Но это штучное, это очень дорогое производство.
        - Скажите, Рикард, почему убытки, нанесенные веерными ливнями Южному архипелагу, как правило, компенсирует Деянира?
        - А кто это должен делать? - Рикард даже отложил серебряную двузубую вилку. - Земля далеко.
        - Наверное, мечтаете о Большой Базе?
        Рикард даже выпятил подбородок:
        - Как я могу о ней не мечтать? Большая База - это единственное наше будущее. Пока ее не будет, мы будем топтаться на одном и том же месте. Мы не успеваем залатывать дыры, у нас постоянно что-нибудь рвется. Нам не хватает людей, материалов, возможностей. Чтобы отправить на Землю свои палеонтологические образцы, я вынужден выкладывать крупные суммы. Так нельзя жить долго, инспектор.
        - А есть на Несс люди, которым не по душе идея Большой Базы?
        - Конечно, - Рикард взглянул на меня не без иронии. - Почему же им не быть? Это даже хорошо, что есть такие люди. Это позволяет принимать более взвешенные решения.
        - Чем же они мотивируют свое неприятие?
        Рикард насторожился:
        - Как это чем?
        - Вот я и спрашиваю…
        - Воронкой, понятно, - Рикард смотрел на меня с удивлением. - На планете Несс есть феномен. Скажем так, достаточно опасный феномен. С ним связаны некоторые другие, тоже не поддающиеся толкованиям, феномены. Но ведь на любой феномен можно смотреть не только как на источник опасности, но и как на чудо. «Именно как на чудо!» - передразнил он чей-то, наверное, популярный на Несс голос. - Здесь важно понять, есть ли для преобладающего большинства населения Несс разница в том, крутится Воронка под стиалитовым колпаком в вечных сумерках или она так же вечно, но открыто крутится под лучами солнца Толиман? Я лично за проект Лина. Голосую за него обеими руками. Я хочу жить не ради чуда, а ради человечества. Для любителей чуда, в конце концов, можно построить действующую модель в натуральную величину.
        Рикард удрученно хмыкнул:
        - Правда, это уже не будет чудом.
        И выругался:
        - Угораздило Воронку оказаться в том единственном уголке планеты, где возможно строительство космопорта! Но я не думаю, - покачал он головой, - чтобы кто-то всерьез попытался оставить нас без Большой Базы. Чудеса чудесами, инспектор, но каждый знает, что истинных чудес только два.
        - Вселенная и Человек, - улыбнулся я.
        Рикард мне действительно понравился.
        - Не каждый палеонтолог знает старых философов.
        - Думаю, и не каждый инспектор, а? - несколько подпортил впечатление Рикард. - И о чуде я заговорил лишь по одной причине: если поставить человека в определенные обстоятельства, он сам способен на любое чудо.
        - Пожалуй, - согласился я.
        Рикард с любопытством рассматривал меня:
        - Лин должен бояться вас.
        - Инспекторов Управления в принципе должны бояться все.
        - Но Лин должен вас бояться особенно.
        - Почему?
        - Потому что вы молоды, инспектор. А раз вы молоды, значит, будете рыть землю всеми копытами. Вы тут у нас весь огород перепашете, я чувствую это. Только не забудьте, инспектор Аллофс, у перечисленных нами проблем несколько сторон, тут нельзя действовать с налету. Не стану утверждать, что вы столкнетесь с откровенной ложью или с какими-то откровенными подтасовками, но что-то такое непременно произойдет. Бывает ложь столь тонкая, что практически не отбрасывает тени. Вы поняли меня?
        - Нет.
        Рикард разочарованно уткнулся в свое блюдо:
        - Жаль.
        Мне тоже было жаль.
        Я так и сказал ему.
        - Мое дело проверить документацию, взглянуть на проблему со стороны, еще раз оценить преимущества предлагаемого проекта.
        - Не думаю, что вы остановитесь на этом, инспектор. Не похожи вы на человека, который способен остановиться на полпути. Это не только Лин, это даже я чувствую.
        - Я всего лишь контролирую качественное выполнение Положения о Космосе.
        - Да знаю, знаю! - отмахнулся Рикард. - Поговорим лучше о другом.
        - С удовольствием, - согласился я и предложил: - Например о Воронке. Или о Голосе.
        - Почему бы и нет? - Рикард уставился на меня с любопытством: - Вы что? Созрели?
        - Почему для этого надо созреть? Существуют какие-нибудь запреты? Нам нельзя вот просто так обсуждать такие проблемы?
        - Ну что вы, инспектор. У нас нет никаких запретов. В этом отношении мы на Несс почти святые. Правда, чтобы говорить вслух о Воронке или о том же Голосе, надо набраться определенного мужества. Не говорят же у вас на Земле, в гостиной, во время светского приема о каких-нибудь запушенных мерзких болезнях.
        - А вы запустили болезнь?
        - Не знаю, - вздохнул Рикард.
        По его глазам я видел, что он действительно не знает. Некоторое время мы ели молча.
        - Вы знаете Оргелла? - спросил я.
        - Оргелл? Художник? Конечно знаю. Очень неплохой художник. Я, правда, знаю его не как человека, а именно как художника. Одно время он подписывал свои работы псевдонимом. Кажется, Хорст. Да, Уве Хорст.
        Я вздрогнул:
        - Как вы сказали?
        - Уве Хорст, - повторил Рикард. - Думаю, это был не самый удачный псевдоним, Оргелл сам это понял.
        И заинтересовался:
        - Почему вы переспрашиваете, инспектор?
        - Когда-то я знал человека с таким именем. Но не здесь… Далеко отсюда…
        - Ну, это не наш Оргелл, - Рикард явно решил, что меня заинтересовало именно это имя. - Наш Оргелл родился на Несс, он никогда не покидал планету. Может, у него были еще какие-нибудь псевдонимы, не знаю. Честно говоря, я далек от искусства, инспектор. В искусстве для меня много темного. Я люблю простые вещи - четкий рельеф, внятный голос, вкусный запах. А этот Оргелл любил во все подпускать туману. Он часто писал хребет Ю. Все вроде похоже, а все равно что-то всегда не сходилось с действительностью, что-то всегда было немного не так, как на самом деле.
        - Но вы сказали, что он неплохой художник.
        - Разве мои слова противоречат ранее высказанному утверждению? Любой профессионал подтвердит вам: Оргелл не просто хороший художник, он мастер. Но по мне, и я специально повторяю это, в его работах было слишком много туману.
        - Он рисовал Воронку?
        - Конечно. Не раз. Но тоже по-своему. Хребет Ю сам по себе достаточно мрачное место, а у Оргелла сквозь мрачные камни массива, сквозь толщу скал всегда что-то такое просвечивало. Некий эфирный, заточенный под землю свет. Мне трудно передать словами впечатление от картин Оргелла. Он будто утверждал, что под хребтом Ю что-то таится.
        - Что?
        - Откуда мне знать? - Рикард вздохнул. - Картину не перескажешь.
        - А где можно увидеть работы Оргелла?
        - В музее, наверное. Я давно там не был. Лет пять, не меньше.
        На этот раз Рикард замолчал надолго, видимо, составив первое обо мне представление. Не знаю, в мою ли пользу. Но мне Рикард определенно понравился. Мне не хотелось уходить, не выжав его максимально.
        - Послушайте, Рикард. Вы действительно не считаете Воронку чудом?
        На этот раз он удивился по-настоящему:
        - Вы что, ни разу не заглядывали в атлас Лайта? Перелистайте, перелистайте его при случае. Там есть такая статья - «Анграв». Страниц семнадцать, не меньше. Уверяю вас, не соскучитесь, инспектор. Там много математики, но вы не соскучитесь. Анграв - это аномалия. Гравитационная. Всего лишь. Как всякая аномалия, она, конечно, редка, но не уникальна, понимаете? То, что мы тут привыкли называть Воронкой, известно еще на пяти планетах, причем на одной из них Воронка крутится в океане. Но наша, пожалуй, самая эффектная. Вы ведь еще не видели ее?
        Я кивнул.
        - Ну, так представьте себе гигантскую язву в скальных породах. Чудовищную, диаметром в милю, язву, в которой, как жернова, безостановочно, с никогда не меняющейся скоростью крутятся камни, песок, клубы пыли. А механизм Воронки до сих пор не объяснен. Не знаю, чем там занимаются гравики, но что-то не видно исчерпывающих и изящных, все объясняющих теорий. Воронка оконтурена скважинами, обнесена тройным кольцом специальных станций, ее ни на секунду не упускают из виду унифицированные зонды, а толку?
        Рикард насмешливо хмыкнул:
        - Был тут у нас один, все высчитывал, с какими мирами связана Воронка, если считать ее чем-то вроде направленной антенны? Оказалось, что ни с какими. На линии возможного действия антенны нет никаких интересных планетных или звездных образований. Еще один мудрец, инспектор, объявил Воронку естественным вечным двигателем. Ну и что? Возникали гипотезы и более смелые. Полистайте, полистайте атлас Лайта, не пожалеете! Там вы найдете объяснения всему. Но вот кто по-настоящему объяснит: почему и за счет чего наша Воронка работает? Вот вы, инспектор, наверное, видели за свою жизнь массу самых разных воронок, правда? На ручейке, на большой реке, наконец, в океанах, где воронки порождаются мощными течениями. Известно, что такие воронки могут существовать час, неделю, месяц. А могут существовать даже годами, даже десятилетиями. Ну и что? Кто это назовет чудом? Да никто. Конечно, Воронка на Несс не совсем обычна: она, как язва, въелась в скальный грунт, и только на глазах человека она работает уже почти три века. Возможно, она и до появления людей на Несс работала не меньше. Ну, и что из этого? Впечатляющее
зрелище, не спорю, сами увидите. Но чудо, на мой взгляд, должно быть штучным. Чудо не должно иметь аналогий. А Воронка, инспектор Аллофс, это всего лишь Анграв-VI. даже не III, даже не IV, а VI. И он давным-давно занесен в атлас Лайта. Есть ли смысл говорить о чуде?
        6
        ВОРОНКА ИЛИ БОЛЬШАЯ БАЗА? ДИСКУССИЯ НЕ ЗАКОНЧЕНА
        КАКОЙ ВЕРДИКТ ВЫНЕСЕТ ИНСПЕКТОР АЛЛОФС?
        Именно так: вердикт.
        Впрочем, мне было не до вердиктов.
        Каждый день меня сверх всякой меры накачивали деловой информацией - записи на пленках, информ-кристаллы, графики, расчеты, различные статистические выкладки.
        Честно говоря, я обрадовался, когда Лин сообщил, что готов показать мне Воронку.
        Мы только что закончили совещание с инженерами Группы перекрытий. Часть людей ушла, несколько человек окружили Лина. Их волновали последствия веерных ливней, пронесшихся над Южным архипелагом. Не знаю почему, я вдруг вспомнил первую ночь в Деянире. Мне очень хотелось отвлечься от утомительных цифр и выкладок.
        - Лин, - сказал я, устало потянувшись. - Кажется, я слышал Голос.
        Наступила внезапная гнетущая тишина.
        Все, кто находился в кабинете, вскинули головы и растерянно уставились на меня, будто я сморозил величайшую глупость. Или чудовищную неприличность. Джефф, проектировщик, даже покраснел. Именно Джефф спросил, заикаясь:
        - Что значит - слышали? Прямо сейчас?
        - Нет. Я слышал Голос две ночи назад.
        Инженеры дружно встали.
        Неотложные дела появились вдруг сразу у всех.
        Никто уже не смотрел на меня, инженеры молча раскланивались и уходили. Через минуту в кабинете остался только Лин.
        - Интересный был Голос?
        Лин, как всегда, лучезарно улыбался, но на висках у него выступили капли пота. Не думаю, что ему было жарко, просто после моего сообщения ему стало не по себе. Сетка мелких морщин туго натянулась на скулах, глаза сузились.
        Я неопределенно пожал плечами:
        - Если вы о вопросах, Лин, то они показались мне… Ну, скажем так, несколько общими… Несколько неопределенными… В самом деле, что я могу сказать о бессмертии или вечности?
        - Не надо об этом, - прервал меня Лин. - Я знаю все наборы вопросов. - Он смотрел на меня, как на мальчишку, признавшегося в предосудительных занятиях. - И еще вот что, Отти… Я не могу вас одергивать в обществе, но вправе предложить вам совет… У нас на Несс не принято говорить о подобных вещах вслух… Нет, нет! Никаких запретов! Но у нас созданы специальные службы здоровья, существует даже специализированное управление. В любое время вы можете обратиться к знающим специалистам, если вас что-то тревожит… Но чтобы вот так… В обществе… Для Несс, Отти, это серьезнее, чем вы думаете…
        Он помолчал, приходя в себя.
        - Существует два мира, Отти, - мир света и мир теней. О втором мы почти ничего не знаем, но мы постоянно живем и в нем. При свете многое забывается, это верно, но мир теней от этого вовсе не исчезает. Занимайтесь своим делом, оставьте Голос специалистам, вот мой совет. Ваше главное дело - Большая База. Большая База и есть тот свет, перед которым отступают тени. Многое на Несс зависит сейчас и от вашего решения.
        - И Голос? - усмехнулся я.
        - И Голос.
        7
        Двухпалубный прогулочный вертолет поднимал почти сотню пассажиров.
        Лин и я, мы поднялись на верхнюю палубу в специальный гостевой отсек, выдвинутый над круглым носом машины. Пока мы преодолевали длинный переход, руку мне успели пожать десятка три колонистов. «Приветствуем вас, инспектор Аллофс!» - «Приятной прогулки, инспектор Аллофс!» - «Вам понравится Несс, инспектор Аллофс!»
        Как я и ожидал, колонисты Несс в среднем оказались мельче землян, но живее. Их голоса звучали резко и быстро, даже взлет не притормозил их активности. Наверное, поэтому я сразу обратил внимание на одинокую женщину, устроившуюся в самом хвосте нижней палубы. В отличие от многих вполне элегантных дам, на ней был какой-то бесформенный пепельный балахон, длинные и широкие рукава которого ниспадали ниже запястий.
        Ничто не мешало мне наблюдать за женщиной - переборки вертолета во многих местах оказались прозрачными.
        - Взгляните, Лин, - сказал я негромко. - Мне кажется, за той женщиной следят.
        Лин удивленно взглянул на меня:
        - Иногда вы меня пугаете, Отти.
        Но, похоже, пугала его не моя наблюдательность, а халатность спецслужб, потому что я действительно без всякого труда вычислил среди пассажиров коренастого человечка в плаще и в сандалиях, полностью поглощенного наблюдением за женщиной. Я не видел лица женщины, она стояла к нам спиной, но тайный наблюдатель был нам открыт полностью.
        Чтобы не ставить Липа в неудобное положение, я отвернулся.
        Тем не менее происходящее меня интересовало:
        - Это ваш человек, Лин?
        - На Несс много разнообразных служб. Некоторые из них, бывает, дублируют друг друга. - Как это ни странно, но в голосе Лина прозвучало удовлетворение: - Далеко не все службы работают на меня, Отти.
        Он даже подмигнул мне:
        - Да и с чего вы взяли, что этот человек сыщик? Может, речь идет о любви? Может, мы имеем дело с ревнивым любовником?
        Я разозлился.
        К счастью, вертолет уже вышел к хребту Ю и медленно двигался вдоль безжизненных черных отрогов. Глядя на них, я невольно вспомнил ночную пляску прожекторов: наверное, где-то здесь располагался один из контрольных постов; но я ничего не видел, кроме голых, угольно-черных скал и чудовищной стены хребта, уходящей в низкую облачность.
        С холодного перевала сползал вниз, в долину, белый поток тумана.
        Сверху он казался ледником, но это был всего лишь туман.
        Я обернулся.
        Колонисты Несс интересовали меня ничуть не меньше, чем безжизненный хребет Ю.
        Эти высокие голоса… Эта особая живость…
        Известно, что в отдаленных колониях, не имеющих достаточно прочной связи с Землей, внутренние напряжения накапливаются достаточно быстро.
        Почти триста лет вне Земли…
        Не малое время…
        Если вовремя не включить колонистов Несс в общее кольцо, какие-то процессы могут стать необратимыми.
        Большая База…
        Несс, как никакая другая планета, нуждалась в собственном крупном космопорте.
        Лин, откинувшись в кресле, плотно закрыл глаза. Этим он давал мне понять, что его сейчас ничто не интересует.
        Только Воронка.
        Я усмехнулся.
        И прислушался к голосу гида.
        Язык без костей - инструмент настоящего профессионала.
        Наш гид был настоящим профессионалом.
        Он говорил убедительно и заинтересованно, ничуть не хуже и не менее убедительно, чем сам Лин.
        Большая База - ворота в будущее… Большая База - истинное будущее… Большая База - новая активная жизнь…
        Гид ничего не доказывал, он ничего не подчеркивал, просто он был глубоко убежден в правоте каждого сказанного им слова.
        Не забывая поглядывать издали на подозрительного человечка в плаще и в сандалиях, я внимательно слушал гида.
        Ну да, Несс - планета для людей, ее параметры превосходны.
        Правда, поняли это не сразу, но в этом нет ничего необычного, в Космосе случалось и не такое. Пилоты «Зонда-V», открывшие Несс, приняли планету за типичный сфероид Маклорена. Вращающееся тело с однородной плотностью и с одной осью симметрии, проходящей через полюса, показалось им малоперспективным. Если даже на планете Несс есть острова, решили первооткрыватели, эти острова, несомненно, заливаются чудовищными приливами.
        Гид, видимо, повторял общеизвестное, его мало кто слушал.
        Может, один я.
        Пусть злословят, что дальние колонии поставляют Земле лишь неизвестные болезни, редкие ископаемые и непредвиденные хлопоты, привычно, но живо острил гид, на самом деле, конечно, невозможно переоценить роль таких необычных колоний, как Несс. Чем больше в Космосе таких колоний, тем больше человечество узнает о Космосе.
        Пассажиры нижней палубы часто вскидывали головы, пытаясь рассмотреть меня. Только одинокая женщина на корме вертолета ни разу не обернулась в нашу сторону. Она сама выделила себя из обшей компании - и своим пепельным бесформенным балахоном, и своим молчанием, и, кажется, не собиралась вливаться в общую компанию. Явно не собирался делать этого и маленький коренастый человечек в плаще и в сандалиях.
        А гид не умолкал.
        Самый крупный остров планеты, а также хребет Ю впервые нанес на планетографическую карту некто Нестор Рей, возглавлявший вторую экспедицию на Несс.
        Только этот безжизненный кусок суши, отрезанный от океана горами, отвечал всем пунктам Положения о Космосе.
        Гуманизм Положения о Космосе, усмехнулся я про себя, как это ни странно, чаше всего направлен против нас самих, то есть против землян. Скажем, при любой опасности, которая обнаруживается в процессе Контакта с неизвестными ранее формами жизни, первым отступать должен именно Человек.
        Мы отступаем даже перед каламитами.
        Если нам необходимы гнезда, мы вьем их в самых мрачных, в самых пустынных, в самых недоступных местах.
        Я услышал изумленные восклицания: вертолет вышел к Воронке.
        Сразу все восклицания, все голоса и вздохи стихли.
        Воронка.
        Вечный двигатель.
        Самый настоящий вечный двигатель.
        И сейчас, и сто, и триста лет назад Воронка выглядела одинаково.
        И сейчас, и сто, и триста лет назад никто не мог сказать, как и за счет чего работает Воронка.
        Язва.
        Чудовищная темная язва, поразившая, прогрызшая скальный склон хребта Ю. Каменный, дымящий пылью мальштрем, живая, вечно движущаяся воронка, в которой, под шлейфами сносимой ветром коричневатой пыли, безостановочно крутятся против часовой стрелки чудовищные массы камней, песка, пыли. Это движение столь стремительно, что в первый момент замечаешь лишь сверкающие концентрические круги, кстати, светящиеся ночью. Только внимательно приглядевшись можно увидеть взлетающие над шлейфами пыли многотонные мячи обкатанных валунов, вновь проваливающиеся вниз, в бездну - на низко и мерно ревущие невидимые чудовищные жернова.
        Я оторопел.
        Краем глаза я еще видел Лина, даже часть нижней палубы и черноволосую женщину, прижавшуюся к прозрачному борту, но главным сейчас стало это безостановочное движение внизу, этот не умолкающий ни на секунду низкий утробный рев.
        Человек, пролетающий над Воронкой, как правило, чувствует избыток интеллектуальных сил. Это открытие, конечно, сделал гид. Даже вид Воронки ни на секунду не остановил его объяснений.
        Лин открыл глаза и весело подмигнул мне. Ну? - спрашивал его взгляд. Ты ждал этого?
        На фоне черного, тяжелого, тонущего в облаках хребта Ю, Воронка особенно поражала.
        Она крутилась теперь прямо под нами.
        Ее скорость гипнотизировала.
        Ее рев оглушал.
        На что это походит? - невольно подумал я. Может, на Большое пятно Юпитера? Да нет, вроде не совсем. У Большого пятна своя динамика, свой рисунок. Я слишком долго смотрел на Большое пятно с ледников Европы, чтобы не понимать разницы.
        Поворачиваясь, я случайно перехватил взгляд женщины, прижавшейся к прозрачному борту.
        Она смотрела не на Воронку, а на меня.
        Правильное, даже очень правильное привлекательное лицо, но в широко раскрытых глазах угадывались надежда и ненависть.
        Я не выдержал и отвел взгляд.
        Когда-то на Европе так смотрел на меня Бент С. Правда, у Бента С. были на то серьезные причины.
        - А началось все с того…
        Гид говорил о Воронке.
        8
        …А началось все с того, что где-то на пятидесятом году освоения Несс, на так называемой Губе, на чудовищном валу голых каменных, до блеска отшлифованных глыб, окружающих Воронку, был найден труп известного певца - любимца деянирской публики. Благодаря опубликованным отчетам, эта история дошла до Земли.
        Труп лежал на камнях.
        Он был припорошен пылью, исцарапан, но глубоких ран на нем не обнаружили. Зато кости мертвого певца оказались во многих местах перебитыми, раздавленными. Как можно было сделать такое, эксперты тогда объяснить не смогли.
        Через какое-то время преступление (если речь шла о преступлении) повторилось.
        И не однажды.
        Сперва на Губе был найден труп женщины (чудовищно искалеченный), потом опытного альпиниста, трижды побывавшего на самых высоких точках хребта Ю (этого альпиниста, похоже, истязали особенно долго и изощренно), наконец, геофизика, до того длительное время работавшего милях в трех от Воронки.
        Гипотезы, объяснявшие суть дела повышенной суицидностью погибших, отпали после первого тщательного расследования.
        Эти гипотезы никак не объясняли многочисленных следов насилия.
        Отпали и все гипотезы, связанные с воздействием на человеческую психику трех лун Несс. Лунатик, конечно, может добраться до Воронки, и тем более свалиться в нее, но каким образом тела погибших вновь оказываются на каменном валу и как можно переломать все кости, практически не повредив наружных покровов?
        Примерно в те же годы колонисты впервые познакомились с Голосом.
        Ты живешь, смеешься, огорчаешься, ты встречаешься с друзьями, ты активен, оживлен, оптимистичен, тебя увлекает любимое дело, ты открыт для всех радостей жизни, но однажды, совершенно неожиданно, вдруг открываешь в себе нечто совсем не свое: некий Голос, задающий тебе вопросы. При этом вопросы могут быть какими угодно, часто они вообще кажутся нелепыми. Ты злишься, ты ошеломлен, ты пытаешься возражать, ты испуган, но ничего не можешь поделать с Голосом. Такое состояние может тянуться день, неделю, месяц. У некоего Уиллера такое состояние наблюдалось более года без какого-либо перерыва. Впрочем, известны случаи, когда Голос исчезал после первого же вопроса и никогда больше не проявлялся.
        Разумеется, появились гипотезы, увязывающие воедино Воронку и Голос.
        - …посетите Большой музей Деяниры, вы увидите там массу самых необыкновенных вещей! А инспектор Аллофс поможет нам избавиться от подозрительных чудес!
        Гид задрал голову и с энтузиазмом захлопал. Пассажиры поддержали его.
        - Инспектор Аллофс поможет нам поразить Лернейскую гидру!
        Снова неистовые рукоплескания.
        Лернейская гидра…
        Я повернулся к прозрачному борту, разглядывая мертвые склоны хребта. Я не имел права хотя бы приветственно поднять руку или хотя бы подмигнуть Лину - после слов гида это могло выглядеть как обещание.
        Лернейская гидра…
        Связаны как-то Голос и Воронка или нет, мне было пока все равно.
        Совсем другое дело - жертвы.
        Я никак не мог понять, почему гид сравнил Воронку с Лернейской гидрой.
        Ах, да! Геракл сумел избавиться от бессмертной головы Лернейской гидры, лишь засыпав ее грудой камней, похоронив ее под камнями. Лин, борясь с Воронкой, кажется, выбрал тот же метод.
        Теперь я взглянул на Лина по-новому.
        Он был невысок, раскос.
        Как всегда, его плечи укрывал плащ, на ногах красовались простые сандалии.
        Не знаю, какая кровь текла в жилах Лина, но, думаю, в немалой степени она была разбавлена китайской. Наверное, поэтому Лин ничем не напоминал Геракла. Он сладко улыбался, он сладко щурил узкие глаза. И все же в глазах колонистов Несс именно Лин был Гераклом, посмевшим поднять руку на чудище.
        Я вздохнул.
        Возможно, что Лин прав.
        Даже если Воронка - чудо, ей надо дать отдохнуть.
        Если Воронка угрожает жизни людей, ей тем более надо дать отдохнуть.
        Лин предлагает покрыть Воронку стиалитовым колпаком. Вполне возможно, что это самое верное решение. По крайней мере, такое решение устраняет постоянный и повышенный источник опасности, а Большая База к тому же выводит Несс в кольцо развитых миров.
        Колонистам есть за что уважать Лина.
        - Послушайте, Лин, - вспомнил я. - Два дня назад ночью я видел примерно в этой части хребта лучи прожекторов. Здесь что-то случилось?
        Лин кивнул:
        - Да, Отти, здесь искали человека. Похоже, он хотел пробраться к Воронке.
        - Зачем?
        - На это мог бы ответить только тот человек. К сожалению, Отти, он ушел от сотрудников охраны.
        - Значит, серия загадочных смертей, о которых говорил гид, до сих пор не прервана?
        Моя настойчивость, похоже, удивляла Лина. Но он знал, как ответить:
        - Эти смерти, Отти, прекратятся только тогда, когда мы наглухо перекроем Воронку.
        9
        А вертолет уже оставил Воронку за кормой.
        Перевалив через хребет, он шел к океану.
        В разрывах облаков порой проглядывало тусклое пятно звезды Толиман, размытое атмосферными вихрями. Внизу тянулись бесконечные бледно-зеленые и бурые заросли каламитов, прихотливо расцвечивающие черный берег и никогда не спускающиеся к линии прибоя. На довольно приличной глубине просматривались под водой затонувшие, сметенные с берегов приливами и ураганами, стволы каламитов.
        «Эти смерти, Отти, прекратятся только тогда, когда мы наглухо перекроем Воронку».
        Первое, что я сделал, оказавшись наконец, в своем кабинете, - заказал кофе и подключился к Большому Компьютеру. Меня интересовало все связанное с гибелью людей в районе Воронки. Несомненно, я сочувствовал колонистам и отдавал должное Лину. Он мог мне не нравиться, но решение - перекрыть Воронку - Лин, кажется, нашел самое простое, самое верное.
        Информация с Большого Компьютера поступила практически сразу.
        Она оказалась не очень обильной, но я и не гнался за количеством.
        Да, Воронка работала весьма методично, узнал я. Случались годы, когда Деянира не теряла ни одного человека, но случались и такие, когда счет жертв шел на десятки. После одного из таких пиков Воронку окружили специальными постами, но и они не всегда могли обеспечить необходимую безопасность. Складывалось впечатление, что колонистов Несс каким-то образом тянет в опасную зону против их воли. В свое время это обстоятельство было подтверждено работами комиссии доктора Глена Хюссена. Впрочем, отчет комиссии я просмотреть не мог, - почему-то этот отчет находился на хранении в одном из научных центров Земли.
        Это меня удивило.
        Потом мое внимание привлек случай с неким Уиллером.
        Может быть, потому, что случившееся с Уиллером было описано более подробно, чем все другие подобные случаи, и (пусть и неявно) могло указывать на некую, хотя, конечно, все же спорную связь Голос - Воронка.
        Уиллер, крупный специалист по приливным течениям, чуть ли не постоянно слышал Голос. К сожалению, суть вопросов, задаваемых ему, в отчете не растолковывалась: тогда (сто тридцать лет назад) общественное мнение склонялось к тому, что Голос - личное дело каждого конкретного услышавшего его человека, и вовсе не обязательно делиться с кем-то своими личными впечатлениями. Все же было известно, что Уиллеру Голос весьма досаждал, хотя это, опять же, к сожалению, не стало предметом специального анализа.
        Примерно в то же время появились исследования психиатра Лики, утверждавшего, что так называемый Голос в действительности не является чьим-то голосом. Он всего лишь эхо наших собственных внутренних переживаний и размышлений. По тем материалам, что были систематизированы Лики, получалось, что пресловутый Голос способен задавать лишь самые общие вопросы. При этом Голосу абсолютно все равно, кому он задает вопросы - старику или ребенку, мужчине или женщине.
        Случай с Уиллером, кстати, подтверждал кое в чем многие умозаключения Лики.
        «Откуда мне знать, что такое смерть? - жаловался Уиллер друзьям. - Я и о жизни знаю немного».
        Уиллер был неболтлив.
        Правда, знавшие Уиллера люди утверждали, что иногда он выглядел малость чокнутым. Например, однажды Уиллер появился в Деянире у одного своего приятеля, техника 3., и прямо заявил ему, что в ближайшее время в одиночку идет к Воронке.
        «Зачем?» - спросил техник З.
        «Хочу с нею поговорить».
        «С Воронкой?»
        «Ну, не с тобой же!»
        «Но почему именно с Воронкой?»
        Уиллер обиделся.
        Но в тот же день (постов вокруг Воронки еще не было) Уиллера засекли патрульные вертолетчики. Они отчетливо видели, как Уиллер карабкался по Губе, а затем сорвался в Воронку. Они даже засняли этот печальный момент. Пленка оказалась не очень качественная, но компьютерная расшифровка подтвердила: в Воронку сорвался именно Уиллер. Спасательные работы не производились: кто и как полезет в каменный мальштрем?
        А еще через день Уиллер, живой и невредимый, появился у своего приятеля.
        «Удалось тебе поговорить с Воронкой?» - спросил изумленный его появлением техник З.
        «С Воронкой?.. О чем это ты?..»
        «Как это о чем? Вчера ты собирался пойти к Воронке!»
        Уиллер ничего не помнил.
        Да, он был на Губе… Ну да, он возвращается с Губы… Но при чем тут Воронка?
        Странная история.
        Когда я потребовал подробностей, Большой Компьютер вновь отослал меня к отчету, хранящемуся на Земле. Уиллер, кстати, был в свое время выслан на Землю. До прояснения ситуации. Судя по тому, что Уиллер на Несс уже никогда не вернулся, ситуация вряд ли прояснилась.
        «За это высылают, - вспомнил я. - Тех, кто остался в живых».
        Уиллер.
        И Оргелл.
        Я знал теперь о двух человеках, ходивших в свое время к Воронке, а затем высланных на Землю.
        Я повторил требование.
        Большой Компьютер еще раз подтвердил: все интересующие меня отчеты хранятся на Земле.
        В год Уиллера, узнал я, Воронка сняла обильную жатву.
        Погиб некто Пэйдж (гидрографическая служба), Роберт Хьюм (космохимик), Ирен Б. (наладчица серийных синтезаторов).
        Меня очень заинтересовало заключение одного из врачей.
        «Такое можно проделать (врач говорил о характере увечий) только в том случае, если сам хочешь внимательно, со знанием дела проследить весь ужасный процесс долгого и насильственного умерщвления».
        Воронку, наконец, окружили плотным кольцом постов и свободный подступ к ней был прекращен.
        Гораздо позже достоянием гласности стали хорошо известные сейчас «Статистические выборки» доктора Глена Хюссена. Не отрицая возможности того, что Голос в самом деле мог быть отражением наших собственных подсознательных переживаний, доктор Глен Хюссен, тем не менее, подчеркнул насильственность многих смертей. Этим самым он снова как бы связал Голос с Воронкой.
        Новый интерес к Воронке вспыхнул десять лет назад после истории с Людвигом.
        Опытный пилот, не раз ходивший в свое время по трассе Земля - Несс, Людвиг, выйдя в отставку, пожелал остаться на морской планете. Сюда же прибыла его единственная двадцатилетняя дочь, с которой он любил гулять по мрачноватым скалистым окрестностям Деяниры. Они считались уже опытными горовосходителями, когда Людвиг объявил о решении подняться на Северный пик хребта Ю.
        Это сообщение не вызвало особого интереса.
        Но через три дня тела Людвига и его дочери были найдены на Губе.
        Осталось тайной, как они могли пройти сквозь плотное тройное кольцо контрольных постов.
        Но они прошли.
        Исследования криминалистов показали, что первой была убита дочь.
        Ее убивали долго и необыкновенно жестоко.
        Но самое страшное заключалось в том, что, судя по оставленным им следам, сам Людвиг все это время находился рядом с дочерью. Он пообедал (один), он прибрал за собой мусор, потом он, видимо, долго отдыхал, сидя лицом к Воронке. Он не мог не видеть и не слышать мучений дочери, девяносто девять процентов за то, что он все видел, но не сделал ничего, чтобы помочь дочери. А ведь во внутреннем кармане его куртки нашли лазерный пистолет.
        После дочери пришла очередь отца.
        Странные, очень странные истории.
        Подумав, я затребовал дело художника Оргелла.
        Ответ оказался уже знакомым: с делом Оргелла, как и с самим художником, встретиться можно только на Земле.
        Отключив инфор, я задумался.
        А я сам? Я еще услышу Голос? О чем он спросит меня в очередной раз? Что вообще означает звучание этого Голоса? Почему далеко не каждый, услышав Голос, начинает собираться к Воронке? Наконец, почему в Воронке погибает не каждый? Почему, например, в ней не погиб Уиллер?
        Как бы то ни было, подумал я, Лин, кажется, прав: до поры до времени Воронку лучше изолировать.
        Только изолировать по-настоящему, со всех сторон.
        Ну, а что касается Уиллера и Оргелла, то, пользуясь полномочиями инспектора Управления, я опять подключился к Большому Компьютеру и затребовал с Земли оба дела.
        10
        ИНСПЕКТОР АЛЛОФС ИЗУЧАЕТ ВОРОНКУ.
        КАКИМ ВИДИТСЯ БУДУЩЕЕ НЕСС ИНСПЕКТОРУ АЛЛОФСУ?
        ЧЛЕН СОВЕТА ЛИН УТВЕРЖДАЕТ: ИНСПЕКТОР АЛЛОФС ОТНОСИТСЯ К ПРОБЛЕМАМ ПОНИМАЮЩЕ.
        В ресторане я с удовольствием подсел к Рикарду.
        - Рыба-сон? Турбо?
        - Хочу попробовать что-то новое.
        - А я пристрастен в своих привязанностях, - не без некоторого самодовольства заметил Рикард. - Это помогает сохранять чувство уверенности.
        - Вы в этом нуждаетесь?
        - А вы нет?
        Я пожал плечами.
        - Впрочем, на Несс вы всего лишь гость, - неодобрительно сказал Рикард. - Придет «Церера», и вы вернетесь на Землю. А нам оставаться.
        Он взглянул на часы:
        - Сегодня, к сожалению, нам не удастся поболтать, я спешу.
        И уткнулся в свое блюдо.
        - Скажите, Рикард, а вам не жаль прятать Воронку под стиалитовый колпак? - спросил я, разглядывая глобус, нежно светящийся под аркой. - Все-таки загадка природы… А загадку покроют стиалитовым колпаком, завалят скальными породами…
        - А вам, инспектор, не жаль колонистов? - в тон мне ответил Рикард. - Они ведь люди. И в каждом человеке, как вы, наверное, знаете, живет своя собственная загадка. Если оставить Воронку открытой, рано или поздно кто-то опять полезет через полицейские кордоны на верную смерть…
        - Ладно, - усмехнулся я. - Квиты. Вы слышали о недавней попытке пройти к Воронке через посты?
        - Конечно. На Несс нет секретов.
        - Как вы думаете, кто это мог быть?
        - Представления не имею. Но это на удивление ловкий человек, если сумел оторваться от полицейских. Впрочем, его все равно найдут. Или он объявится сам. Нельзя жить с адом в душе.
        Рикард, помрачнев, взглянул на часы:
        - Я не очень мягкий человек, инспектор, но я с уважением отношусь к себе подобным.
        - А что будет с этим человеком, если он отыщется?
        Рикард рассмеялся:
        - Считайте, ему повезло. Его вышлют на Землю первым рейсом «Цереры». Чтобы он не повторял подобных попыток.
        И махнул рукой:
        - Не будем об этом. Поговорим о сегодняшнем дне. Вы уже видели Воронку, теперь летите на Южный архипелаг. Это разумно. Вид Морского водопада смягчает самые жесткие сердца. Кстати, не прихватите ли вы на обратном пути образцы, собранные моим Землекопом?
        - С удовольствием. Где он работает?
        - Я дам вам координаты, - Рикард встал.
        Пожимая мне руку, он закончил несколько загадочно:
        - Там и поговорим.
        11
        Я остался один.
        Художник Зоран Вулич, несомненно, был мастером, барельефы на арке привлекали внимание.
        Откуда, кстати, это название - Несс?
        Ну да, кентавр…
        Если хорошенько поискать, то на планете, наверное, найдется немало других не менее знаменитых имен.
        Скажем, Гилл.
        Или Геракл.
        Или Пола.
        Утро человечества, прячущееся в дымке веков.
        Человек, как улитка, таскает на себе собственную историю.
        Чувство истории позволяет человеку сохранять уверенность.
        Несс, правда, не был человеком, ведь кентавр - получеловек, полуконь. К тому же не следует думать, что кентавры были просты и незлобивы. Тот же кентавр Несс, предложив Гераклу перевезти через реку его жену Деяниру, предлагал свою помощь вовсе не бескорыстно. Если верить мифам (а история - это сплошь мифы?), кровь играла в нем, как вино. Он, похоже, чувствовал себя уверенно. Все равно чистым безумием было покушаться на честь Деяниры в присутствии великого героя. Геракл убил кентавра Несса стрелой, пропитанной ядом Лернейской гидры. Без всякого сомнения, Нессу хватило бы и простой стрелы., но мифическая история полна подобных переборов. Умирая, поверженный Несс успел шепнуть Деянире: «Геракл бросит тебя… Геракл все равно уйдет от тебя…» И дал жестокий совет: «Вымочи в моей крови хитон Геракла… Когда, наконец, он захочет бросить тебя, подсунь ему этот хитон…»
        И умер.
        Дальнейшее хорошо известно.
        Иола, дочь эхалийского царя Эврита, покорила сердце Геракла.
        Влюбленный и торжествующий герой всегда опасен.
        Победив в стрельбе из лука всех соперников, Геракл не стал останавливаться на достигнутом и вырезал заодно всю семью Эврита. Геракл, правда, забыл об одной малости: его жена Деянира все еще была рядом, и она не желала делить супружеское ложе с Иолой. Вспомнив совет умирающего кентавра, Деянира послала Гераклу тот самый хитон. Наброшенный Гераклом на плечи, он мгновенно прирос к его коже. Наверное, весьма неприятное ощущение, если великий герой, не выдержав мук, сам бросился в огонь.
        «Сам бросился в огонь».
        Я невольно повел плечом.
        В человеке самой природой поставлены весьма мощные ограничители. Их не так-то легко сорвать: скажем, добровольно броситься в огонь, прыгнуть в водопад, шагнуть в Воронку…
        Две тени упала на столик, и я поднял голову.
        Женщину я сразу узнал: это она недавно стояла на корме прогулочного вертолета, летящего над Воронкой; и пепельный балахон был на ней тот же.
        А вот мужчина меня удивил.
        Плечистый, медлительный, в расстегнутой тонкой куртке, в коротких шортах и в обязательных сандалиях, он немного сутулился, наклоняя вперед голую шишковатую голову, поросшую снизу чудовищно густой бородой.
        Не сразу поймешь, чего в нем было больше: бороды или голого черепа.
        Я взглянул на женщину.
        Она была удручающе красива.
        Но слишком бледна.
        И балахон висел на ней несколько неряшливо.
        Я удивился: она в перчатках! Ей холодно?
        И встал:
        - Отто Аллофс. Инспектор.
        - Зоран Вулич. Художник, - лысый бородач наклонил голую шишковатую голову. - Мою подругу зовут Бетт Юрген.
        - Я догадался.
        - Как вы могли догадаться? - вспыхнула Бетт.
        - По голосу.
        - Но я не произнесла ни слова, - Бетт перевела беспомощный взгляд на Вулича.
        Я пожал плечами.
        - Почему меня вычеркнули из списка, инспектор? - похоже, Бетт Юрген не умела кривить душой. - Мне необходимо переговорить с вами.
        - У меня очень мало времени, - сухо объяснил я. - И вообще, на Несс я занимаюсь достаточно узкой проблемой.
        Красивое лицо Бетт Юрген перекосило от ненависти.
        - «Узкой проблемой»! - задохнулась она. И возмущенно выдохнула: - Ваш Лин дальновиден, как крыса!
        В этот момент я действительно не завидовал Лину.
        Бетт Юрген всего было природой отпущено сверх меры - и красоты, и ненависти, и обаяния, и издевки. Даже бесформенный пепельный балахон ничуть ее не портил. Вот только перчатки…
        - Вам холодно? - спросил я.
        - Нет, - резко ответила Бетт и спрятала руки за спину.
        С непонятной мне ненавистью она всматривалась в меня, оценивала каждый мой жест. Потом чуть ли не через силу выдохнула:
        - Почему вы?
        - Не понимаю.
        - Почему вы? - повторила с тоской Бетт Юрген. - Воронка существует много веков. Она существовала до вас, до меня, до этой крысы Лина. Она существовала еще до того, как на Несс высадился Нестор Рей. Может быть, Воронка существует миллионы лет. Почему же Лин так уверенно говорит: «Воронки больше не будет». А потом прилетаете вы? Я много слышала о вашем мерзком Управлении, но какое дело Управлению до планеты Несс?
        - Колонию Несс основали земляне, - сухо напомнил я. - Несс - неплохое место, готов это признать, но на Несс, как на многих других планетах, время от времени возникают вполне реальные проблемы.
        - Зоран, - беспомощно протянула Бетт, - почему они все такие? - Ее голос вновь наполнился гневом: - Зоран, почему они всегда готовы лететь туда, где обнаруживается хотя бы слабый намек на чудо? Зоран, почему они весь мир считают своим? Они же поденки, а Космос бесконечен. Они же всего-навсего поденки. Они живут так мало, что не успевают осмыслить даже собственную жизнь. Почему же, Зоран, они считают Космос своим?
        - У нас есть некоторое право на это, - сухо возразил я, понимая, что Вулич, привычный к эскападам своей подруги, вряд ли придет мне на помощь.
        - Право? - Бетт Юрген задохнулась от возмущения. - Вы таскаетесь из одной галактики в другую в своих тесных смердящих ящиках, и все, к чему вы прикасаетесь, приобретает вкус обыденности и скуки!
        Вулич успокаивающе положил свою лапищу на тонкую руку Бетт, обтянутую перчаткой.
        - Земля далеко, - вздохнул я. - Жаль, что наши корабли кажутся вам и тесными, и смердящими. К сожалению, других у нас пока нет. Но когда-нибудь, Бетт, мы непременно поставим себе на службу что-нибудь более эстетичное.
        - Но зачем? - спросила она все с тем же отчаянием. - Зачем вам все это?
        - Затем, что одни долго учились этому делу, - сухо объяснил я. - Затем, что другие с детства мечтали увидеть другие миры. Затем, что третьи искренне желают приумножить богатство и силу Земли.
        И сам спросил:
        - Разве вам не хочется того же? Вы вот лично, когда вы последний раз были на Земле?
        - На Земле? - Бетт посмотрела на меня с отвращением. - Я никогда не была на Земле.
        - Как? Совсем? - опешил я.
        - Я родилась на Несс. - Впервые за все время беседы на бледном лице Бетт Юрген проскользнула слабая тень улыбки. - Несс - моя планета. Мне здесь нравится. Что мне делать на Земле?
        - Но вы же не хотите, чтобы о планете Несс забыли? Вы ведь не хотите, чтобы планета Несс затерялась где-то на забытой Богом обочине?
        - «На обочине»! - Бетт презрительно усмехнулась. - Обочины тоже бывают разные. Есть, например, такие прекрасные обочины, куда каждый норовит свернуть. Хорошо бы вам забыть про их существование. - Бетт Юрген обвела взглядом пустой зал и твердо закончила: - Нам все-таки надо поговорить, инспектор.
        Я сдался.
        - Завтра, - сказал я. - Вечером после одиннадцати. Надеюсь, вас не смущает время?
        И объяснил:
        - Я освобождаюсь только после одиннадцати.
        - Завтра?.. - Бетт непонимающе уставилась на меня. Потом что-то дошло до нее и ее глаза помрачнели: - Ладно, пусть будет завтра… Может, это лучше, чем никогда…
        И, кивнув, она пошла к выходу, удивительно прямая и легкая даже в своем бесформенном балахоне.
        12
        -Вы щедро наделены некоей положительной фундаментальностью, Отти. Это хорошо.
        Лин улыбался.
        Он был доволен.
        Он сделал все, чтобы я под завязку был набит цифрами, схемами, графиками, расчетами.
        - Уверен, со временем из вас выйдет самый высококлассный специалист, Отти.
        - Выйдет? - удивился я. - Мне не хватает класса?
        - Я имею в виду обаяние. Я хорошо чувствую подобные вещи
        Лин льстил грубовато, но верно.
        - Времени, Отти, у нас немного, но ты управишься. «Церера» подойдет через неделю, ты заберешь с собой готовый отчет. А года через три мы официально пригласим тебя на открытие нового космопорта. Естественно, за наш счет и не по приказу Управления.
        - Спасибо, - хмуро кивнул я.
        - Послезавтра, Отти, я отправлю тебя на Южный архипелаг. Нельзя уносить в памяти только Воронку…
        Он устало откинулся на высокую спинку кресла:
        - Потом я сам прилечу за тобой. Признаюсь, я люблю бывать на Южном архипелаге.
        Он вдруг удивленно приподнял брови:
        - Скажи, Отти, почему ты еще ни разу не прогулялся по Деянире?
        - У меня не было на это времени.
        - Да, действительно, - он рассмеялся. - Но сегодня время у тебя есть. До десяти часов ты свободен. Это нам всем на руку, - загадочно произнес он. - Можешь заниматься, чем хочешь.
        Жаль, он не сообщил этого раньше, я мог бы перенести встречу с Бетт Юрген на сегодня. Вслух я спросил:
        - Где находится музей?
        - Отличная идея, Отти, - одобрил Лин мое предполагаемое решение. - Если пойдешь прямо по центральной аллее, упрешься прямо в музей.
        Я промолчал.
        - Что-нибудь еще, Отти?
        - Послушайте, Лин, почему художник Оргелл был выслан на Землю под присмотром полицейского?
        - С чего ты взял, Отти, что под присмотром? - Лин здорово удивился. - Когда ты наслушался такого? Они улетели на Землю вместе, но всего лишь как равноправные участники одного события.
        - Вот как?
        - Да, Отти. Этот Оргелл дважды пытался пройти к Воронке, а мы никогда не одобряли действия самоубийц, - глаза Лина вспыхнули. - Закрыв Воронку, мы вернем Оргеллу родину. Родившиеся на Несс, как правило, тяжело переживают разлуку с планетой. Дай Бог, скоро всем будет гарантирована безопасность.
        «Скоро всем будет гарантирована безопасность».
        Неплохо сказано.
        Но я помнил и другие слова: «На Несс есть люди, не разделяющие взглядов членов Совета».
        О чем так хочет поговорить со мной Бетт Юрген?
        «На Несс есть люди, не разделяющие взглядов членов Совета».
        Неторопливо бредя под голыми каламитами, почти не дающими тени, я недоумевал: кто вообще эти люди? И этот Оргелл? И Бетт? И ее спутник? Чего они от меня хотят?
        Ветер раскачивал ветви каламитов, они деревянно постукивали друг о друга. Лин не соврал: двигаясь по центральной аллее, я буквально уперся в мощную колоннаду высокого здания.
        Прихрамывающий старик, морщинистый, благодушный, выступил мне навстречу:
        - Я уж было подумал, что вы пройдете мимо, инспектор.
        - А так бывает?
        - Сейчас не лучшее время для искусства, - вздохнул старик, враз теряя все свое благодушие. - Так говорят всегда, но сейчас, правда, не лучшее время для искусства. Большинство людей все еще на островах. Деянира пуста, инспектор.
        - Вы меня знаете?
        - Конечно, - старик благодушно махнул рукой. - На Несс все вас знают. Входите. У нас есть на что поглядеть.
        Я вошел.
        Я не хотел, чтобы старик последовал за мной, и он это понял.
        Анфилада просторных, умело освещенных комнат.
        Именно комнат, не залов.
        Я сразу почувствовал себя почти как дома.
        Неторопливо я шел мимо суровых пейзажей с каламитами и без, мимо мирно фосфоресцирующих марин, освещенных двумя, а то и тремя лунами; за стеклом стеллажей таинственно поблескивали незнакомые минералы и загадочные изделия из горного стекла.
        Потом я остановился у темного аквариума.
        Наверное, в нем никто не живет, подумал я. И вздрогнул.
        Из темной воды надвигалась, наваливалась на меня круглая темная тень, напоминающая расплющенное человеческое лицо. Нас разделяли буквально какие-то сантиметры.
        Я поежился.
        Рикард был прав - на блюде рыба-сон выглядела гораздо привлекательнее.
        В одной из комнат я увидел обломок стабилизатора с космолета «Зонд-V». Кажется, на нем летал легендарный Нестор Рей.
        Я усмехнулся.
        Во времена Нестора Рея наши «ящики» были гораздо более тесными и смердящими, чем могла представить себе Бетт Юрген, но Нестор Рей и его спутники сумели добраться до звезды Толиман.
        В портретной галерее я неожиданно наткнулся на портрет Уиллера.
        Гладкая прическа, недовольное желчное лицо. Характер у Уиллера, судя по портрету, был несладкий. Такие же неприятные, колючие глаза. Я даже засомневался, тот ли это Уиллер? Поддастся ли такой человек какому-то там Голосу? Но нет, подпись подтверждала: специалист по приливным течениям Уиллер. Без всяких инициалов; возможно, тогда так было принято. Уиллер, оказывается, прославился хитрой сеткой, позволяющей с большой точностью высчитывать высоту приливов.
        Я покачал головой.
        Уиллера давно нет. И умер он не на Несс, а далеко от нее. Совсем на другой планете. Просто музеи не знают времени.
        Один из просторных залов (на этот раз действительно залов) был целиком посвящен моделям Воронки.
        Грубо говоря, это был, наверное, самый большой в мире музей вечных двигателей. Теоретически, конечно, вечных. Ни одна из моделей подолгу не работала. Я не стал терять на них время. Если механизм анграва за три века не был понят специалистами, что мне тут было делать?
        Зато меня заинтересовало другое.
        На темном фоне стены отчетливо вырисовывалось большое четырехугольное пятно, часть которого сейчас занимала таблица со сложными расчетами. Но раньше на этом месте висело что-то другое. Может, картина больших размеров. Художник Оргелл, вспомнил я, не раз рисовал Воронку… Как сказал Рикард: «По-моему, он только этим и занимался…» Может, тут висела какая-то его работа? «Он только этим и занимался…» Странно. Ему разрешали писать с натуры? Или он писал по памяти? И откуда Оргелл выкопал свой необычный псевдоним - Уве Хорст?.. Разве бывают такие совпадения?..
        Я шел мимо пестрых карт, картин, таблиц, мимо буровых колонок.
        Иногда взгляд вырывал из этого месива какое-то имя или строку из текста.
        Я видел снежную бурю на голом каменном перевале Хадж, видел апокалиптическую картину веерных ливней, видел, наконец, Черное течение. Раз в несколько лет теплые воды моря Лингворт прорываются к холодным каменным островам Арктос. На протяжении многих миль в океане Несс начинает погибать планктон и рыба, вся вода становится мутной. Концентрация образующегося сероводорода такова, что днища судов, курсирующих вдоль цепи островов Арктос, окисляются и чернеют.
        В том же зале я увидел сразу покорившую меня марину кисти некоего Парка: стоящие друг над другом невесомые пирамиды белых кучевых облаков и низкое закатное море над ними.
        Ничего, кроме облаков и моря.
        Первозданность.
        Но, как это ни странно, работ художника Оргелла я не нашел.
        - У вас, наверное, богатые запасники? - спросил я старика-служителя, терпеливо дожидавшегося меня на выходе.
        - Конечно. Нам просто не хватает средств и рабочих рук, чтобы расширить музей вдвое.
        Я пропустил жалобу мимо ушей.
        - А что хранится у вас в запасниках?
        - Ну, там много интересного. Там действительно много интересного. Скажем, работы Парка. Это был поистине великий пейзажист. Кстати, часть его работ находится на Земле.
        - А Оргелл?
        - А-а-а, Оргелл… - старик выразительно развел руками. - Если вы большой поклонник Оргелла, инспектор, то вам повезло - все работы Оргелла давным-давно раскуплены коллекционерами, причем большая часть находится как раз на Земле. Я же говорю, нам не хватает средств.
        - Но какие-то работы Оргелла у вас остались?
        - Практически ничего.
        - Что значит практически?
        Служитель замялся.
        - Наброски, этюды… Все больше из ранних работ… - наконец объяснил он. - А ранние работы Оргелла, инспектор, это совсем другой мир, робкий и наивный. Он и подписывался тогда иначе. Может, вы слышали? Уве Хорст. Но работы Уве Хорста, инспектор, это еще не работы Оргелла.
        - Неужели на Несс вообще не осталось зрелых работ этого художника?
        - Ну, почему? Остались, наверное… - Старик посмотрел на меня растерянно и даже отступил на шаг. - Обратитесь в Совет, вам подскажут… Кстати, - обрадовался старик, - вы можете поговорить с Лином.
        - Действительно, - хмыкнул я.
        И, уходя, был уверен: благодушный старик-служитель непременно сообщит о нашей беседе Лину.
        13
        Я ждал Бетт Юрген весь вечер.
        Сокращая время ожидания, просмотрел груду документов, с головой ушел в мир цифр и схем. Со всех точек зрения проект Большой Базы выглядел убедительным. В нем было даже некое величие: ведь будущий космопорт будет стоять прямо на Воронке. Таким образом исчезнет опасность, постоянно грозящая колонистам Несс: никто больше не пойдет к Воронке, поскольку она будет прочно упрятана под стиалитовый колпак.
        Иногда я подходил к потемневшему окну.
        О чем собирается говорить со мной Бетт? Почему я ни разу больше не слышал Голоса? Он еще вернется или я показался ему совершенно бесперспективным собеседником?
        Я ждал.
        Где-то к полуночи меня обещали связать с Землей, ложиться уже не имело смысла. Я листал бумаги, думал о своем, но, в сущности, испытывал жалость к Бетт Юрген.
        Ее неистовство выдавало ее отчаяние.
        Человек, как правило, сам вызывает на себя напасти. Сегодня ты не помог кому-то, оттолкнул кого-то - завтра сам получаешь заслуженное. Правда, я не знал, относится ли это правило к Бетт Юрген?
        Ночь выдалась абсолютно беззвездная, я не видел за окном очертаний хребта Ю и ни разу не видел прожекторов.
        Ночь.
        И тьма.
        Я думал о художнике Оргелле.
        Я думал о хмуром, явно нелюдимом Уиллере.
        Я думал о тех многочисленных колонистах, которых коснулись несчастья, возможно, как-то связанные с Голосом и с Воронкой. Почему эти люди всеми правдами и неправдами пытаются пробраться к Воронке? Они ведь знают, что это смертельно опасно. Их может подстрелить в темноте неопытный полицейский, в горах легко сломать ногу, легко можно свалиться с Губы. Неужели они никогда не видели снимки трупов, найденных в районе Воронки?
        Я, например, такие снимки видел. Мне показал их Лин. И, следует признать, эти снимки впечатляли. А Голос?.. Ну, что Голос?.. Голос слышат только те, кому выпало несчастье его услышать?.. Правда, таких много… Я никак не мог понять, что должно произойти с человеком, чтобы он, бросив все, сам двинулся к Воронке - навстречу своей страшной и верной гибели?
        Я усмехнулся.
        Может, Голос - это что-то вроде хитона, пропитанного кровью кентавра Несса?
        Слишком красиво, покачал я головой.
        Хотя почему бы и нет? Почему не сравнить Воронку с хитоном, пропитанным кровью кентавра Несса? Чудовищный хитон наброшен на часть планеты, и любой человек, познавший муки Голоса, сам бросается в Воронку, как Геракл бросился в огонь.
        Лин прав, покачал я головой.
        Будущий космопорт - это не только выход планеты Несс в Далекий Космос, не только ее связь с другими мирами, тесная, по-настоящему надежная, необходимая связь, но это еще и надежная зашита от неизвестного. Попробуй пробейся в Воронку, если она отгорожена от тебя трехсотметровой каменной подушкой и мощным стиалитовым колпаком!
        Что хочет рассказать Бетт Юрген?
        Я терпеливо ждал.
        Время шло, хребет Ю окончательно растворился во тьме.
        Я стоял у окна и думал: никогда нельзя откладывать встречи. Особенно не назначенные специально. Мне, наверное, следовало поговорить с Бетт Юрген прямо при первой встрече.
        Поздние сожаления.
        На городской площади пробили часы.
        Полночь.
        Ложиться?
        Какой смысл?
        В любой момент мог заработать инфор.
        Стоять у окна?
        Тоже нелепо.
        Я включил канал С и сразу все понял.
        Бетт Юрген не смогла прийти ко мне, но я ее увидел.
        На экране инфора Бетт Юрген неторопливо прогуливалась по центральной аллее под голыми, почти не дающими тени каламитами. На ней было короткое, очень откровенное платье. Бетт Юрген обезоруживающе улыбалась. Никакого надрыва, никаких пепельных балахонов. Просто красивая женщина. Даже очень красивая женщина. Она кому-то помахала рукой.
        Наверное, давняя съемка, подумал я. И удивился, увидев рабочие титры.
        Оказывается, такой живой, уверенной, легкой, полной сил, даже счастья, Бетт Юрген выглядела всего три месяца назад.
        Неужели за три месяца человек может так измениться?
        А почему нет? - сказал я себе. Вспомни Бента С. Гляциолога изменили не месяцы, а часы.
        Но нет, об этом не надо…
        Над вдруг застывшим изображением Бетт вспыхнула, пульсируя, кровавая литера Т - знак опасности и особого внимания.
        Бетт Юрген, бывший синоптик с Южного архипелага, подозревалась в том, что двое суток назад она пыталась тайно пройти к Воронке.
        Сообщение было передано спокойно, без намека на истерику.
        Бетт Юрген ни в чем не обвиняли.
        Просто она пыталась пройти к Воронке, но посты заграждения помешали ей, и Бетт Юрген исчезла. Теперь Бетт Юрген просили срочно обратиться в Совет, в полицию, в любое общественное Управление.
        Воронка…
        Теперь мне стало ясно, почему Бетт Юрген надевала бесформенный балахон, натягивала на руки перчатки. Наверное, прятала синяки, полученные в скалах на подходе к Воронке. В ту ночь, вспомнил я, когда Бетт Юрген пыталась пройти к Воронке, прожектора над хребтом Ю буквально сходили с ума.
        Что сделают с Бетт Юрген, когда она появится в Совете или в полиции? Вышлют на Землю? Она будет наказана? Она получит какое-то лечение?
        Я не успел это додумать - включился рабочий инфор.
        Я нехотя взглянул на экран.
        14
        Я увидел сад.
        Самый настоящий яблоневый сад.
        Он был в цвету, весь как в розовой и в белой пене.
        По саду, легко ступая по плоским камням, лукаво помаргивая бледными ресничками, хитро похихикивая, шел крепкий легонький старичок. Не знаю, сколько ему было лет, но держался старичок хорошо и щечки у него были на диво румяные. Двое мужчин, следовавшие за ним, явно представляли какую-то официальную организацию. С близкими людьми старичок держался бы иначе.
        Ничего желчного во взгляде, старичок выглядел веселым и раскованным - пребывание на Земле явно пошло ему на пользу.
        Это Уиллер?
        Он жив?
        Запись, наверное, сделана много лет назад, подумал я и взглянул на титры.
        Да, довольно давняя запись.
        Но при всем этом, в день съемки старичку Уиллеру стукнуло ни много ни мало сто шестьдесят три года! Почтенный возраст даже для Земли, а он прыгал себе по камешкам, хихикал над спутниками, и щечки у него пылали как фонари.
        Возможно ли такое?
        Я обратился к официальному комментарию.
        Сидней Уиллер.
        Специалист по приливным течениям.
        Автор известных «Сеток Уиллера» (сто девять выпусков).
        Долгое время жил и работал на планете Несс. Последнее постоянное место жительства - планета Земля.
        Это тот Уиллер? - удивился я.
        Тот, тот.
        Ошибки быть не могло.
        Все данные о любом конкретном человеке вносятся в Большой Компьютер. Ты можешь жить, где угодно, работать под какими угодно именами, но тебя в любой момент могут идентифицировать, если, разумеется, в этом возникнет разумная необходимость.
        Никаких проблем.
        Передо мной по яблоневому саду гулял именно Сидней Уиллер, и в день съемки ему действительно стукнуло сто шестьдесят три года. Судя по комментарию, он и сегодня мог быть жив. По крайней мере, в комментарии не было ничего, что могло бы подтвердить факт его смерти.
        Он что, бессмертный?
        Я включил звук.
        ВОПРОС. Беспокоит вас Голос? Мы имеем в виду - здесь, на Земле?
        УИЛЛЕР. Знать о нем не хочу! (Со старческой значительностью): Никогда не слушайте чужих голосов.
        ВОПРОС. Это был чужой Голос?
        УИЛЛЕР(задиристо). А вы меня не сбивайте. Мне надоело. Он меня прямо преследовал.
        ВОПРОС. Голос?
        УИЛЛЕР. А то! О нем ведь речь. Смотришь в окно, видишь дерево, а в голове: что это? Да дерево, скажешь себе. О чем тут спрашивать? Дерево, дерево! Всего только дерево. А как понять - дерево? А как хочешь, так и понимай. Я человек резкий. Живешь как придурок. Всегда одно и то же в голове - что это, да зачем это, да почему это? А откуда мне знать? Я не энциклопедия! (Грозит пальцем.) Я сразу понял, что со мной что-то не то. Я весь пожелтел из-за этого Голоса. Тогда и решил: плюну на все и пойду к Воронке.
        ВОПРОС. Вы дошли до нее?
        УИЛЛЕР. А как же! Я всегда был крепкий. (Хихикает.) Я и сейчас крепкий.
        ВОПРОС. Что вы делали на Губе?
        УИЛЛЕР(моргает белесыми ресничками, кажется, хитрит). А вы что, ничего такого не слышали?.. Об этом, по-моему, говорили… И вообще… Я подлечился на Земле… Вы это хотите узнать?..
        ВОПРОС. Вы шли к Воронке с желанием самому задать ей какие-то вопросы?
        УИЛЛЕР(со старческой убежденностью). Уж я бы ей задал, уж я бы ее переговорил! Я бы уж заставил ее заткнуться! А может, просто не стал бы ее слушать. Я бы сам начал тыкать пальцем вокруг: а это что, а это зачем, а зачем камни? и зачем плывут облака? и почему я хромаю? Я бы нашел, что у нее спросить. Эта Воронка сбежала бы у меня с Несс!
        ВОПРОС. Вы считаете, что Воронка может менять свое положение в пространстве?
        УИЛЛЕР(недовольно) Ну что я, чокнулся? Может, она просто как передатчик? А? Бубнит и бубнит на нашей волне?
        ВОПРОС. О чем вас спрашивал Голос? Это были сложные вопросы?
        УИЛЛЕР(беспокойно). Кому как… Мне, может, сложней и не надо… Бубнит себе и бубнит…
        Коней записи.
        Даже внимательно прослушав комментарий во второй раз, я так и не понял, побывал ли Уиллер в самой Воронке? Вертолетчики действительно зафиксировали падение человека в Воронку, и расшифровка компьютера подтвердила это. Но каким образом Уиллер мог выбраться из Воронки? Каким образом он мог подняться по каменным вертикальным стенам? Почему его не перетерло в пыль в самой Воронке? Почему, наконец, Уиллер ничего не помнит из того, что могло происходить с ним в Воронке? Он же прекрасно помнит, как решился пойти к Воронке, он помнит, что взобрался на Губу, но ничего почему-то не помнит о том, что могло с ним происходить в Воронке.
        Мне это казалось странным.
        Уиллер, например, прекрасно помнил возвращение в Деяниру. «Тоже вот так, как сейчас, по камушкам, по камушкам!» Он до сих пор возмущался высылкой на Землю: «Что я такого совершил? Подумаешь, у меня память отшибло» - Но при этом явно лукавил: «На Земле вовсе не плохо» - «А как вы себя сейчас чувствуете, Уиллер?» - «Я же говорю - на Земле неплохо. Вот только надоели врачи. Я от них все время бегаю. Заберусь от них в горы и живу там тихо гол, другой. Пока и там не отыщут».
        «А те вопросы, которые вам задавал Голос? Какой из вопросов понравился вам меньше всего?»
        Уиллер как-то даже гнусновато хихикнул, его живые мышиные глазки зажглись.
        - Помните басню про человека, который все искал правду? - спросил он. - Этому человеку все казалось, что правда недалеко, что она где-то рядом. Вот только отойди за тот угол или заверни вон в тот переулочек, как обязательно наткнешься на правду.
        Ну, не придурок? - хихикнул Уиллер. - Так и бродил по переулочкам, забирался все дальше и дальше, забирался в совсем уж плохие места, знаете, даже на Земле есть такие. Вот там правдолюбие и встретили однажды. Трое. Вышли навстречу, закатали рукава: ну, привет, дескать! это ты ищешь правду?
        ВОПРОС.Как понимать вашу притчу?
        УИЛЛЕР(лукаво). Вот я и спрашиваю, как понимать ваши вопросы?
        Он оказался долгожителем, этот Сидней Уиллер.
        Жизнь на Земле?
        Без проблем. Правда, он предпочитает жить подальше от центров. Любит горы, одиночество. С давних пор увлекся садоводством. А память, связанная со случившимся на планете Несс, у него выборочна. Будто специально вырезаны какие-то куски.
        Год смерти?
        Год смерти Уиллера нигде не был указан.
        Если инспектор Аллофс настаивает, сообщил мне диспетчер связи, мы можем передать на Землю еще один запрос.
        Инспектор Аллофс настаивал.
        В конце концов, решил я, Совет не разорится, а внести ясность в вопрос необходимо. Ведь я видел перед собой человека, который, судя по многим свидетельствам, побывал в Воронке и вернулся из нее.
        Понятно, это было невозможно, и я хотел выяснить, на каком этапе во все это дело вмешалась какая-то путаница.
        А еще я хотел знать, где, когда и при каких обстоятельствах окончательно оборвался жизненный путь старого лукавого специалиста по приливным течениям, оставившего на Несс неплохую намять по себе.
        Запрос приняли.
        Я вздохнул и включил вторую полученную с Земли запись.
        15
        На всех снимках художник Оргелл оказался человеком весьма заметным.
        Во-первых, рост: полицейский Берт Д., снятый рядом с художником, был ниже наголову.
        Во-вторых, Оргелл знал себе цену и держался соответственно.
        И, наконец, он нисколько не походил на человека, которого можно легко выставить с планеты.
        Однако же он был выставлен с планеты Несс и на Землю летел в сопровождении полицейского.
        Так вместе они и прошлись перед камерой: Оргелл снисходительно, полицейский Берт Д. со смущенной улыбкой, потом дружно уселись в плетеные кресла, вынесенные для них на террасу какой-то живописной усадьбы.
        ВОПРОС. Оргелл, чем вы занимались на Несс?
        ОРГЕЛЛ. Писал Воронку.
        ВОПРОС. Писали Воронку? Именно Воронку? Такая специализация возможна?
        ОРГЕЛЛ(снисходительно). А почему нет?
        ВОПРОС. Вас не интересовали другие темы? Пейзаж, например, или натюрморт, или, скажем, обнаженная натура.
        ОРГЕЛЛ. Когда-то я занимался этим. Давно и, боюсь, не совсем удачно. Мне просто разонравилось писать то, что постоянно маячит перед глазами.
        ВОПРОС. Как вас понять?
        ОРГЕЛЛ. Очень просто. Меня интересует будущее. Я пишу будущее. Я пытаюсь передать ощущение от того, что нас может ожидать в будущем.
        Наконец, я увидел несколько работ Оргелла.
        На первый взгляд, все они были похожи. Может, потому, что их объединял один мотив - хребет Ю.
        Чудовищная голая громада, еще более впечатляющая, чем наяву.
        И свет.
        Странный рассеянный свет, некое эфирное сияние, пронизывающее мрачную каменную толщу хребта.
        ВОПРОС.Разве это Воронка?
        ОРГЕЛЛ(снисходительно). В некотором смысле, да. Писать Воронку так, как мы обычно пишем дерево или небо, совсем ни к чему. Да у нас и не очень-то доберешься до Воронки, правда, Берти?
        Полицейский удрученно кивнул.
        Наверняка полицейский помнил больше, чем Оргелл.
        Это его и удручало.
        ОРГЕЛЛ. Если говорить всерьез, натура никогда меня не интересовала. Если я и даю очертания хребта Ю, то, скорее, по привычке. Я мог бы обойтись и без всяких очертаний. Фон может быть любым. В конце концов, хребет Ю выглядит таким, каким он выглядит, только для нас с вами, и только сегодня. А меня интересует вид хребта Ю во все времена. Он интересует меня во времени. Понимаете? Живущий. Изменяющийся. Аля меня вообще важнее всего и главнее всего именно это ощущение изменяющегося мира. Возможного мира, если такое утверждение имеет смысл.
        ВОПРОС. Пожалуйста, разъясните подробнее.
        ОРГЕЛЛ(чуть раздраженно). Любая вещь, даже самая бездарная, оставляет в человеке определенное ощущение. Это, как правило, ощущение прошлого. Вот вы смотрите на портрет женщины. На портрете женщина прекрасна. В то же время она стоит рядом с вами. Реально ей гораздо больше лет, чем на портрете, ее красота давно увяла. Вы любуетесь не самой женщиной, а ее портретом, то есть вы любуетесь уже ушедшим. Но в то же время вы вполне можете проводить взглядом другую женщину - юную, цветущую. Вот это я и называю ощущением настоящего, текущего. И лишь совершенно особое сознание, не обязательно художника, может уловить ощущение будущего, ощущение того, что еще не случилось. Скажем, я вполне могу написать женщину, которую еще не встретил, заметьте, реальную женщину! И вполне могу написать мир, который еще не случился…
        ВОПРОС. Это возможно?
        ОРГЕЛЛ. А почему нет? Течение времени прихотливо. В душной пустой оранжерее можно уловить аромат будущего, еще не проклюнувшегося цветка. Не случившееся всегда рядом с нами. Если ты его предугадываешь, нет проблем его написать?..
        «Спасибо, Оргелл».
        Я вздохнул: не очень богато.
        Как и Уиллер, художник Оргелл прекрасно помнил все, что с ним происходило на Губе, и все, что с ним происходило позже. Но того, что с ним происходило в Воронке, он не помнил.
        Больше, чем Оргелл, меня заинтересовал полицейский.
        В отличие от художника Оргелла, полицейский Берт Д. помнил все, что ему пришлось увидеть и услышать. Он дежурил во внутренней полосе оцепления и сам непосредственно участвовал в операции. Жаль, беседовали с Бертом Д. наедине. Было бы любопытно увидеть реакцию Оргелла на слова полицейского.
        ВОПРОС. Вы видели все сами?
        БЕРТ Д.Конечно сам. Я все видел сам.
        Говорил он глуховато, но точно.
        У него был цепкий взгляд.
        Я будто сам увидел сумерки над Воронкой, размеренно перетирающей все, что в нее попадало. Слабое сияние чуть высвечивало поверхность Губы. Время от времени луч прожектора заставлял вспыхивать клубы пыли. Праздничные радужные отсветы ложились на отполированную поверхность Губы.
        Первым ползущего между камней человека заметил именно Берт Д.
        Ползущий между камней человек был крупный, прятаться ему было нелегко, иногда открытое пространство он преодолевал прыжком или короткой перебежкой.
        Дав сигнал напарникам, Берт Д. легко нагнал неизвестного.
        Они сцепились.
        Но втроем полицейские, конечно, справились с Оргеллом и доставили его на таможню, как они в шутку называли свой пост, расположенный метрах в трехстах от Губы. Я художник, высокомерно заявил Оргелл в таможне. Я пишу будущее, вы не вправе мне препятствовать.
        Но манера Оргелла выражать свои мысли не понравилась полицейским.
        «У вас есть разрешение на посещение Воронки в ночное время? Ах, нет! Ну, тогда какие споры!»
        «А разве мы все не должны внимательно вглядываться в то, что может пугать или отталкивать людей? - разразился бранью художник. - Разве это не является нашим долгом?»
        «Удивительно, но вы правы, - сказал Оргеллу Берт Д. - Только мы, полицейские, выполняем свой долг не тайком, как вы, а открыто. Что, кстати, вы собирались делать на Губе? У вас есть с собой карандаши, краски? Ах, вы не нуждаетесь ни в карандашах, ни в красках, вы пишете просто по памяти, вам просто нужно увидеть объект! Отлично. И звучит убедительно. Только почему, черт вас возьми, вы идете к Воронке ночью и без разрешения? Ах, вы не нуждаетесь в разрешении? Извините, но это ошибка. Ошибка с вашей стороны. И не надо нам говорить, что в полиции служат одни ослы. Мы вполне приличные люди. Мы защищаем таких, как вы, от вас же самих».
        На этот допрос (предварительный, разумеется) был закончен.
        Утром в Деяниру отправлялся колесный патруль, до утра Оргелла оставили в служебной пристройке, где он сразу завалился спать. Беготня по каменным россыпям - дело утомительное, объяснил Берт Д.
        А хватились Оргелла лишь под утро.
        Койка оказалась пустой, окно высажено.
        К чести полицейских, они практически не потеряли ни минуты. Берт Д. и два его напарника тут же вышли к Губе, а в воздух немедленно поднялись дежурные вертолеты.
        Полицейские увидели Оргелла уже на Губе.
        Оргелл бежал по выпуклой отшлифованной, как зеркало, поверхности скалы, скользя, оступаясь, но все же сохраняя равновесие. На оклики он не отвечал. Он просто бежал, будто намеревался обогнуть Воронку по большому кругу.
        Было уже светло, очень душно.
        Полицейские видели каждое движение сумасшедшего художника.
        Но еще лучше сверху видели его вертолетчики. Они засняли каждый его шаг, и, разумеется, падение в Воронку.
        ВОПРОС. Вы все это видели сами?
        БЕРТ Д. Да.
        ВОПРОС. Поднявшись на Губу и установив, что Оргелла на ней уже действительно нет, вы вернулись в таможню?
        БЕРТ Д.Нет. По рации нам приказали покинуть Губу и занять под ней удобные наблюдательные позиции. Нам приказали внимательно следить за происходящим. Обычно ничего там не происходит, все остается таким же, каким и было, но приказ есть приказ. Я залег на плоском высоком камне метрах в сорока от Губы и видел всю ее поверхность и гладкий край, обрывающийся в Воронку. Очень хорошо видел. (Смущенно): У меня хорошее зрение.
        ВОПРОС. Вы чего-то ждали?
        БЕРТ Д.(пожимает плечами): Нет, мы ничего не ждали. Я же знал, что этот сумасшедший ухнул в Воронку. Просто в таких случаях чувствуешь себя как-то неуютно.
        ВОПРОС. Вы все трое находились рядом?
        БЕРТ Д.Нет. Нас было трое, но мы заняли три разные позиции, примерно метрах в двадцати друг от друга.
        ВОПРОС. Вы родились и выросли на планете Несс и, конечно, знаете о существовании Голоса. Как вы думаете, Голос специально заманивает людей к Воронке?
        БЕРТ Д.Не мое это дело - думать о Голосе.
        ВОПРОС. Разве полицейские не подвержены влиянию Голоса?
        БЕРТ Д.Риск всегда риск. Полицейские тоже люди. Но мы проходим специальное тестирование. Если тебя что-то беспокоит, в наряд ты никогда не попадешь. А то и вообще можешь загреметь из полиции. Куда-нибудь на Южный архипелаг.
        ВОПРОС. Разве на островах Голос себя не проявляет?
        БЕРТ Д.Всякое говорят. (Неуверенно): Я не знаю. Я ничего такого не знаю. Обычно в полицию подбирают крепких ребят.
        ВОПРОС. Крепких физически?
        БЕРТ Д.Нуда… И это… И психологически тоже…
        ВОПРОС. Что произошло на Губе в восемь часов шестнадцать минут утра? Я правильно называю время?
        БЕРТ Д.Правильно. Я сам его отмечал. Я лежал на камне, они там теплые, и смотрел на Губу. Без всякой цели. Просто камни блестят, а все блестящее привлекает. Камни там даже серебрятся, если на них попадает свет. Будь там трещины, я бы видел каждую. Я задумался. Знаете, когда устаешь, тянет в задумчивость. Вот вся Губа была передо мной. Я еще подумал, какой у нее круглый край, там и зацепиться не за что. А потом что-то мелькнуло… Там, на Губе… Это был не камень… Знаете, камни иногда подбрасывает высоко над Воронкой, но это сразу видно, а тут было что-то не то… Вроде как рука высунулась… Человеческая рука… Будто кто-то карабкался из Воронки… Но там же не за что ухватиться, все округлено и сглажено. Да и не может никто вылезать из Воронки. Прошло уже несколько часов, как этот Оргелл ухнул вниз. Как в котел. Вертолетчики это точно видели, и мы видели. Оргелл никак не мог появиться из Воронки, это исключено. Но я увидел руку. А потом голову и голое плечо. А потом всего человека. Я даже подумал, что мне это чудится, или я ненароком спятил, но мои напарники слева и справа закричали. Я еще подумал: лишь бы
они не начали стрелять. В такой ситуации всякое может случиться.
        ВОПРОС. Вам уже приходилось попадать в такую ситуацию?
        БЕРТ Д.В такую? Что вы! Но я испугался больше за напарников. Всегда ведь не за себя боишься. А этот Оргелл, я его узнал, я ведь присутствовал при первом допросе, он посидел минуту на корточках и встал во весь рост. Вы видели, он здоровый парень. Он был совершенно голый и весь в синяках. (Вздохнув): Еще бы, не в синяках… И он осматривался, будто забыл, куда ему надо двигаться… Потом сделал шаг, другой, и направился прямо на меня. Не знаю, видел ли он меня, наверное, не видел, но направился он прямо на меня. Я даже махнул ему и крикнул: «Оргелл, остановись!»
        ВОПРОС. Вы хотели получше рассмотреть его?
        БЕРТ Д.Зачем? Я и так узнал его. Мне не понравилось, как он попер на меня. Слишком уж уверенно. А крикнул я, пожалуй, зря. Оргелл и не подумал остановиться, зато ребята справа и слева решили, что он на меня нападает. Первым выстрелил Стурк, потом Лакоши. Я впервые видел такое вблизи. Крупнокалиберная пуля разорвала Оргеллу плечо, еще две попали в центр живота. Ему просто разворотило весь живот. А удары оказались такими сильными, что Оргелл упал. Я думал, его опрокинет навзничь, но он упал лицом вниз. Я очень ясно видел его голые ноги и кровь на спине, там, где вышли пули. Ужасно много крови. Когда ребята подбежали ко мне, я не стал пенять им. На таком, гляди, и сам сорвешься. Я сказал: «Спуститесь вниз и вызовите дежурного офицера. Я останусь при убитом.»
        ВОПРОС. Оргелл был убит?
        БЕРТ Д.Обе раны в живот были смертельны. Я это видел. Я даже не стал подходить к Оргеллу. Присел на корточки и даже не смотрел в его сторону. Мне было непонятно, как он мог вылезти из Воронки, там стены голые и отвесные. И если мы его сейчас убили, то как он вообще выжил, когда упал в Воронку? В общем, я ничего не понимал. Ну ладно, голый. Но почему он не откликнулся на мой голос? Я ведь четко ему крикнул: «Оргелл, остановись!» В общем, я так и сидел на корточках, пока не вернулись мои напарники. С ними пришел дежурный офицер, зануда, мы всегда его не любили. Он остановился около меня, глянул, что мы там натворили, и сказал: «Плохо стреляете». Понятно, я воспринял это как упрек: не надо было убивать Оргелла. Ну да, мы были растеряны, нам было не по себе, ребята неправильно истолковали его действия, но убивать Оргелла, конечно, не следовало. Правда, оказалось, дежурный офицер имел в виду нечто другое. Он ткнул пальцем в сторону убитого, и мы увидели, что труп… шевелится. Сперва этот дважды убитый приподнял голову, потом подтянул ноги, потом медленно встал. Его покачивало от слабости, он с трудом
стоял, но на его голом животе мы не увидели ни одной царапины. Даже синяки и те куда-то подевались. А вот под ногами Оргелла было много крови. Он наступил в эту лужицу, и, когда пошел к нам, на плоских камнях, на которые он наступал, остались черные отпечатки. Мы никогда не любили нашего дежурного офицера, вечно он ко всем придирался, но тут, надо сказать, он повел себя просто здорово. Мы готовы были схватиться за пистолеты, но офицер сделал нам знак. «Оргелл! - крикнул он воскресшему трупу. - Почему вы разгуливаете тут голый?»
        ВОПРОС. Оргелл ответил?
        БЕРТ Д.Не сразу. Похоже, смысл вопроса не сразу дошел до Оргелла. Он даже переспросил непонимающе: «Голый?» И только потом раздраженно сказал: «Ну, голый. Так получилось. Дайте мне какую-нибудь одежду». Кто-то снял с себя куртку. Так мы и привели его в таможню.
        16
        «Спросите его, инспектор, почему выслан на Землю художник Оргелл? Да еще в сопровождении полицейского. Если ответ вас удивит…»
        Ответ меня удивил.
        Шел второй час ночи, и тревожный свет двух лун то пробивался сквозь плотный облачный слой, то терялся в нем. Вся душная ночь была заполнена этим призрачным светом и таинственными сполохами. Призрачным тревожным светом и столь же невероятными сполохами.
        Я задернул портьеру и нажал на кнопку вызова.
        Удивительно, но Лин не спал.
        Он сидел за рабочим столом, разбирая груду странных длинных листочков. Оторвавшись от своего занятия, рассеянно улыбнулся.
        - Вы не спите, Лин?
        - Как видите… - Лин медленно всплывал из пучины раздумий. - Хотя, пожалуй, давно пора…
        - Лин… - спросил я. - Она еще не вернулась?..
        - Вы о Бетт Юрген?
        - Да. Именно о ней. Она еще не объявилась в Деянире?
        - Нет, Отти. Она пока не с нами.
        - А где она может быть?
        - Планета большая, Отти, - улыбнулся Лин. - Может, Бетт находится на Южном архипелаге. Она прекрасно знает острова. Но, в общем, ей некуда деться. Уверен, что завтра или послезавтра мы ее увидим. Может, даже на островах.
        - За ней следили… Вы ведь не будете этого отрицать, Лин, правда?.. Там, на прогулочном вертолете, за ней следили… Вы что, уже тогда в чем-то ее подозревали?..
        - Это вопрос к специальным службам, Отти, - уклонился Лин от прямого ответа. - Наверное, она что-то потеряла под Губой, когда убегала от полицейских… Не знаю… Мы очень осторожны, Отти, когда речь идет о Воронке, но полиция, разумеется, всегда принимает меры.
        - Лин, вы просматривали дела Уиллера и Оргелла?
        Он улыбнулся.
        - Разумеется.
        - Лин, как вы думаете? Зачем они шли к Воронке?
        - Они не умеют этого объяснить, - Лин наклонил голову, щуря и без того узкие глаза.
        - Почему вы не ознакомили меня с этими материалами сразу?
        Лин опять улыбнулся, но печально:
        - Тогда вы еще не были к этому готовы, Отти. Вы могли принять это за давление. Вы могли решить, что нами движет только одно желание - спрятаться от Воронки. А теперь вы созрели. Теперь вы, надеюсь, понимаете, что Воронка - это опасность. Это реальная опасность. Таких, как Уиллер и Оргелл, единицы, а все остальные, отправившиеся к Воронке, погибли. И погибли страшно. Мы действительно высылаем выживших на Землю, но это только потому, что мы хотим их спасти. Здесь, на Несс, они, в общем, обречены. Они вновь и вновь будут повторять свои попытки пройти к Воронке, их невозможно остановить. Как невозможно сейчас остановить Бетт Юрген. В некотором смысле, - печально улыбнулся он, - судьба Бетт Юрген в ваших руках.
        - Что вы имеете в виду?
        - Я имею в виду вашу визу. Чем быстрее мы перекроем Воронку стиалитовым колпаком, тем быстрее закончится это наваждение.
        Я кивнул.
        Кажется, Лин был прав.
        И это хорошо, что до главного я дошел сам.
        По крайней мере, мне не подсунули решение. Я мог судить достаточно объективно. Если Воронка - чудо, без такого ужасного чуда вполне можно прожить. От таких чудес вообще лучше держаться в сторонке.
        - Послушайте, Лин, но как это все-таки происходит? Кто-то же этим занимался? Какой-то непреодолимый зов, какой-то неожиданный сдвиг в сознании? А? Это грозит всем или действует выборочно?
        Лин улыбнулся.
        Было бы странно, если бы он не улыбнулся.
        - Нет точной картины, Отти. - Вдруг он впился в меня глазами. - Вот вы сказали мне, что слышали Голос. Вы продолжаете его слышать?
        - Нет.
        - Нет?.. - задумчиво повторил он. - Ну, что ж, это хорошо… Таких, как вы, Отти, большинство… Ночь, неожиданные вопросы, а потом Голос вдруг отстает от таких, как вы… Будто вы не выдержали какого-то испытания или, наоборот, не поддались чему-то… Но почему Голос отстает, этого мы не знаем… Зато нам хорошо известно, что есть категория людей, особенно подверженных влиянию Голоса. В основном это жители Деяниры, хотя зафиксировано несколько случаев и на островах. Более того, однажды Голос был услышан техником «Цереры» на весьма немалом удалении от планеты Несс.
        - Эти люди обречены? Я имею в виду колонистов, особенно подверженных влиянию Голоса.
        - Если их предоставить самим себе, то да. Но мы следим за каждым, вы в этом убедились. Мы стараемся каждому помочь, каждого оградить хотя бы от Воронки. От Воронки давно пора избавиться, Отти!
        Я кивнул.
        - Но что вы делаете конкретно?
        - Проводим специальное тестирование, блокируем подходы к Воронке. Не так уж это много, но, в общем, дает результаты.
        - Но чтобы следить, надо знать, за кем именно следует следить. Не каждый же кричит, что его посетил Голос, правда? У вас что, есть некий список?.. - Я замялся. - Ну, этих людей, кто подвержен особому влиянию Голоса, кто действительно нуждается в конкретной защите.
        - Конечно.
        Я вспомнил вертолет и человечка в плаще, незаметно приглядывающего за Бетт Юрген. Черт возьми, она нашла в себе силы пролететь над Воронкой после того, как ночью ее там чуть не застрелили!
        - Могу я ознакомиться с этим списком, Лин?
        - Конечно, Отти.
        Он что-то там переключил, и на экране инфора поплыли передо мной имена.
        - Вам хорошо видно?.. Весь список невелик, в нем около двух тысяч человек, но это именно те люди, которым грозит реальная опасность. К сожалению, Отти, мы не можем предугадать, кто из них решится пойти к Воронке уже сегодня, а кто будет ждать.
        - Чего?
        - Я не знаю.
        С тревогой и недоверием я всматривался в список.
        Доктор Алемао, экзобиолог.
        Лейстер, Мумин и Хан, артисты цирка.
        Зоран Вулич, художник.
        Стефан Рай, строитель.
        Улаф Тон, ихтиолог.
        Мубарак Мубарак, пилот.
        Бетт Юрген, синоптик…
        - Лин, это похоже на кальку со списка колонистов, добивавшихся встречи со мной.
        Лин кивнул:
        - Многие из них действительно хотели поговорить с вами.
        - Я не знал… Я бы их принял…
        - У вас нет на это времени, да это ничего бы и не изменило, Отти.
        - Почему они не настояли на своем?
        - Думаю, их успокоила обстановка, Отти. Они поняли, что вы поддержите проект Большой Базы. Ведь если не будет Воронки, уйдет страх.
        Ежи Гароти, расчетчик.
        Ен Мунк, инженер.
        Ивэн Плучек, Ия Гарбо, морские инженеры…
        Я изумленно поднял брови.
        Сто двадцать вторым, сразу после морских инженеров Ивэна Плучека и Ии Гарбо, шло хорошо знакомое мне имя.
        Лин Е, архитектор, член Совета.
        - Это вы, Лин?
        Лин просто кивнул.
        Я встал и подошел к окну.
        Оказывается, я не совсем верно воспринимал мир планеты Несс.
        Мир планеты Несс оказался вовсе не таким простым, как можно было подумать. И Воронка не показалась мне сейчас чудом. Это я мог работать на Несс более или менее спокойно, а те же Бетт Юрген, Лин Е, доктор Алемао, Ен Мунк и многие другие колонисты жили на планете Несс под постоянным и чудовищным давлением. Они носили в себе невидимую бомбу, которая в любой момент могла взорваться. На их месте я бы давно потребовал перекрыть Воронку.
        Я вернулся к экрану.
        - Не смотри на меня так, - Лин уже взял себя в руки и улыбнулся сладкой, несколько приторной улыбкой. - Я не герой и не жертва. Я всего лишь один из многих. И мы контролируем ситуацию.
        - Но, Лин! Так нельзя жить!
        - Хорошо, что это сказал именно ты, Отти. Пока Воронка открыта, мы все в опасности. Но ты же помнишь, как поступил Геракл с бессмертной головой Лернейской гидры… - Лин торжествующе рассмеялся: - Геракл не стал хитрить, он не стал попусту размахивать мечом, ибо что меч перед бессмертием? Он просто завалил бессмертную голову Лернейской гидры камнями. Мы так же поступим с Воронкой.
        Он помолчал и вдруг спросил:
        - Мы ведь забросаем ее камнями, Отти?
        На секунду я представил Лина дрожащим, ничего не понимающим, против своей воли ползущим ночью среди камней куда-то во тьму, навстречу низкому, никогда не смолкаюшему реву Воронки, и мне стало страшно.
        - Конечно, мы ее забросаем, Лин.
        17
        ……………на Европе, Бент С. почти три минуты разговаривал с Уве Хорстом.
        Разделенные ледяной броней, они не сразу потеряли связь, но скафандр Уве Хорста выдержал недолго.
        О чем они говорили в течение трех почти бесконечных минут?
        Бент С. молчал.
        Во всем остальном он был открыт, даже откровенен, но эти три минуты вгоняли его в ужас.
        Я спросил: «Вы боитесь меня, Бент?»
        Он ответил: «Нет, инспектор. Теперь нет. Я боялся вас, когда впервые увидел на экране. Мне показалось, что у вас каменное лицо, инспектор, что вы меня не поймете. А вблизи вы оказались совсем не такой».
        Я спросил: «Вы считаете себя виновным в случившемся?»
        Он ответил: «В равной мере с Уве. Просто мне повезло. Я шел на шаг от него, всего лишь».
        Я спросил: «Он сам вам это сказал?»
        Бент С. опустил голову: «Это касается только нас двоих, инспектор. Только нас двоих…»
        Я вспомнил это, ведя вертолет над причудливыми островами Южного архипелага.
        То абсолютно голые, облизанные до блеска соленой водой, то колючие от множества зеленых и белесоватых каламитов, они проходили подо мной в нежном мареве дня.
        Я впервые видел над Несс чистое небо.
        Вдали, правда, на западе, небо было загромождено чудовищными пирамидами кучевых облаков, совсем как на полотнах Парка, но надо мной небо голубело нежно, как еще одна чаша, опрокинутая над океаном.
        Лин догнал меня на второй день.
        Мы вместе летали к Морскому водопаду.
        С гигантского уступа, образованного цепочкой базальтовых островов, выдавливаемый течением падал вниз почти на пятнадцатиметровую глубину каскад прозрачной воды, оправленный черными берегами.
        Воздух дрожал.
        Слева и справа вспыхивали чудовищные цветные радуги.
        - Полетишь со мной к Землекопу?
        - Нет, Отти. У меня назначены деловые встречи. Я занятой человек.
        Лин вовсе не хотел меня уколоть.
        Он даже улыбнулся.
        18
        Остров, на котором трудился Землекоп Рикарда, находился милях в трехстах от Морского водопада. Высокие берега, исключая приливной зоны, буйно заросли каламитами. Над ними вздымались мощные скалы. Они-то, вероятно, и интересовали палеонтолога Рикарда.
        Я сделал круг над островом.
        И увидел Землекопа.
        Робот стоял в центре большой голой поляны, подняв вверх все три руки.
        Посадив вертолет, я отбросил боковой люк.
        Мертвая тишина.
        Тишину не нарушали ни птицы, ни цикады, а неумолчный, выровненный расстоянием рокот прибоя, доносившийся снизу сквозь заросли, только подчеркивал тишину.
        Внешне Землекоп напоминал горбатого громоздкого человека, хотя избыток конечностей, несомненно, портил впечатление. Он явно был рассчитан на тяжелый физический труд, но отличался невероятной ловкостью. Чуть позже, взлетая, я видел, как он упорно взбирался по почти вертикальной стене.
        Я вздрогнул, когда Землекоп сказал голосом Рикарда:
        - Приветствую вас, инспектор Аллофс.
        Скажи это Землекоп, я вполне мог обвинить его в амикошонстве, но разговаривал со мной, конечно, Рикард.
        - Где вы сейчас? - поинтересовался я.
        - В своем рабочем кабинете. Надеюсь, теперь вам яснее преимущества современного палеонтолога?
        - Еще бы!
        - Вы не разочарованы прогулкой, инспектор?
        - Нисколько.
        - Я рад, - вполне искренне заметил Рикард, но не смог скрыть привычного самодовольства.
        - Я обещал вам это.
        - Кстати, - напомнил он, - вы спрашивали, где можно увидеть картины художника Оргелла. Так вот, вам, оказывается, повезло: они почти все вывезены на Землю. Так что, вы их увидите.
        - Такая маленькая планетка и так много загадок, - пробормотал я.
        - Загадок? - удивился Рикард. - Ну, вы преувеличиваете.
        Все это время Землекоп стоял передо мной, нелепо растопырив все свои металлические конечности. Оптика Землекопа тупо взирала на меня из-под стиалитовых козырьков.
        - Жизнь, в сущности, проста, - самодовольно заметил Рикард.
        Мне здорово мешало то, что я вижу не его, а эту неподвижную раскоряченную махину.
        - Вы, кстати, первый человек на этом островке, инспектор. Куда бы вы ни пошли, вы увидите одно и то же - камни, вода, заросли каламитов. Какие уж тайны. А если вы опять имеете в виду Воронку, инспектор, то уверен, что и там ответ окажется прост. Мы просто еще не доросли до ответа, мы еще не можем объяснить механизм действия Воронки, ее цель, ее назначение, но уверен, ответ, который мы когда-нибудь получим, будет предельно прост. Жаль, конечно, что мы с вами можем его не услышать. Но кто-то же докопается… - Рикард рассмеялся. - Вы еще не просматривали «Модели» Хакса? Нет? Зря. Этот неутомимый Хакс придумал несколько совершенно невероятных, но как бы убедительных теорий. Вся беда в том, что все его теории слишком сложны. Работай Воронка по принципу Хакса, она не могла бы сохранить динамику.
        - Почему?
        - Не будьте ленивы, инспектор, - опять рассмеялся Рикард. - Просмотрите «Модели».
        Землекоп вдруг сделал шаг и остановился прямо передо мной.
        Я бы сказал, он остановился в опасной близости.
        Одна из рук ловко скользнула в пластиковый мешок, подвязанный к его поясу, и извлекла из мешка обломок породы, явно не вулканического происхождения.
        - Взгляните внимательно, - услышал я голос Рикарда, который шел откуда-то из самых недр Землекопа. - Этой осадочной породе почти миллиард лет. Океан в те времена выглядел несколько иначе, иной выглядела и суша, но все, как везде, начиналось с простого. Видите эти крошечные образования? Они фоссилизованы, они окаменели много миллионов лет назад, но когда-то они были живыми, когда-то они были жизнью. Очень простой, с нашей точки зрения, даже примитивной, но жизнью, проначалом всего, что сегодня существует на Несс. Одинокая первичная жизнь под горячим дыханием звезды Толиман! А? - При всем его самодовольстве, Рикард, несомненно, не был лишен романтических чувств. - Но откуда взялись на планете эти странные существа? Каким образом неорганические молекулы оформились в нечто такое, что со временем может подняться над самим собой, позволит жизни осознать саму себя? А? Вот где настоящая тайна, Аллофс. Истинная, настоящая тайна! А загадки… Бог с ними, со всеми этими загадками! Уверен, разгадка - лишь дело времени. К тому же при чем тут вы, инспектор? И почему именно вы?
        Я замер.
        Совсем недавно точно такой вопрос мне задавала Бетт Юрген.
        - Да, да. Именно так. Почему вы, инспектор? Вы появляетесь на Несс неожиданно, вы проведете тут месяц или два, а мы на Несс проводим всю жизнь. Понимаете, всю жизнь! Это немало. Можете мне поверить. Не обижайтесь, но вы смотрите на происходящее поверхностно.
        - Разве я от вас чего-то требую? - рассердился я.
        - А разве вы еще не поняли, что Воронка могла появиться только на Несс?
        19
        -Где ты научился водить эти машины?
        Если Лин и льстил мне, то по делу: технику я знал.
        - В Лоусон-парке. Обязательная практика.
        Лин улыбнулся:
        - Когда-нибудь на такой вопрос, Отти, можно будет ответить проще: в Несс-парке. Тоже неплохо звучит, правда?
        Я кивнул, хотя манера Лина постоянно разделять землян и колонистов меня несколько раздражала. Если говорить всерьез, то это и есть первый признак провинциальности.
        - Три часа над океаном, - подсчитал Лин. - Включай автопилот, Отти, и заваливайся спать.
        - Не хочу.
        - Твое дело.
        Лин долго пыхтел, устраиваясь поудобнее на раздвижных креслах.
        Салон был пуст, только позади, отгораживая нас от аварийного люка, лежали плоские ящики, предназначенные для Рикарда. Землекоп действительно оказался весьма работоспособным.
        Наконец Лин затих.
        Нагрузки последней недели дали себя знать: выглядел Лин неважно.
        Впрочем, пара таблеток беллы, проглоченных им, гарантировали ему сон до самой Деяниры.
        - Лин, она еще не обнаружила себя?
        - Ты опять о Бетт Юрген? - откликнулся Лин сонно. - Пока нет… Но скоро она объявится, ей некуда уйти с планеты…
        И добавил, засыпая:
        - Было бы лучше, если бы она сама пришла ко мне…
        - Лин, а почему?..
        Я не закончил вопроса.
        Лин спал.
        И, в общем, завидовать ему не стоило.
        С большой высоты океан открылся до самого горизонта - переливающаяся смутно-голубая громада. Я не сразу понял, что за короткие тени испещряют его поверхность. Потом до меня дошло: это сорванные с островов стволы каламитов. Их сорвало приливами. Обычно каламиты быстро тонут, нужно хорошее течение, чтобы отнести их так далеко от берега.
        Лин прав.
        И Рикард прав.
        И, наверное, Бетт права.
        Я всего лишь гость на этой морской планетке.
        Я всего лишь наблюдатель со стороны, я даже не вхожу ни в какие списки.
        А они все живут под Голосом.
        Они имеют право смотреть на меня с некоторым превосходством. Но и с завистью. Это ничем не может им помочь, но такое право они имеют. Не завизируй я документы на перекрытие Воронки стиалитовым колпаком, они, наверное, возненавидели бы меня.
        И Бетт Юрген?
        И она, конечно.
        Я не знал, почему Бетт Юрген совершенно не верит Лину, но гадать не хотел. Расскажет сама. До возвращения на Землю, до посадки на «Цереру», может даже до того, как мы отправимся на борт «Цереры»… Я был уверен, она все расскажет… Подумать только, я принял ее чуть ли не за истеричку…
        Океан не может надоесть.
        Я вел вертолет над смутно-голубыми водными плоскостями, кое-где взрытыми легкой рябью, - там резвились стаи летающих рыб. На глаза я натянул солнцезащитные очки - яркие лучи звезды Толиман прорывались сквозь облачность. Мне хотелось длить и длить удовольствие, но все, в конце концов, кончается - я вывел тяжелую машину прямо на южный обрыв хребта Ю. Я собирался еще раз (последний?) заглянуть сверху в Воронку. Разрешение получено было еще на Южном архипелаге, об этом позаботился Лин. Сам он, впрочем, не испытывал удовольствия от предстоящего путешествия, потому, наверное, и накачался снотворным.
        Грузные ледники лежали на склонах.
        Языки льда хитро закручивались, выпирали мрачными буграми, нависали над темными мертвыми долинами. Крикни, и глыбы льда покатятся вниз, все сметая на своем пути.
        Но и кричать не понадобилось.
        Хватило рева турбин.
        Я увидел, что там, внизу, что-то изменилось.
        Чтобы понять, что именно, я стащил с глаз очки.
        Без очков пики выглядели прямо устрашающе. Их острые ледяные вершины угрожали мне, они отторгали меня от Несс. Они будто чувствовали: это и по моей воле часть хребта может в ближайшее время взлететь на воздух. А пики этого, кажется, не хотели. Они предпочитали стоять вечно. Сами по себе. Они лишь намекнули мне, на что способны, пустив по одному из ущелий лавину.
        Чудовищная масса снегов и льда, пенясь, пришла в движение, разбухла и ринулась вниз.
        Сперва безмолвная, дымная, все более и более набирающая скорость, лавина исторгла низкий и долгий рык, и я увидел, как над пенящейся дымной массой, как мячики, начали подпрыгивать многотонные валуны.
        Лавина не дурачилась.
        По узкому ущелью, дымя, катилась смерть.
        Что значит смерть? Этому можно научиться?
        Я усмехнулся.
        Спроси, что полегче.
        Ну, где ты там? - бормотал я, выводя вертолет на Воронку. Где ты прячешь свою бессмертную голову?
        Небо над Воронкой оказалось на удивление чистым.
        Ни одной машины в воздухе. Мне освободили все эшелоны.
        Никогда не думал, что явление природы (а чем еще можно было считать Воронку?) можно так сильно возненавидеть, но проклятия так и сыпались с моих губ. Я ничуть не боялся разбудить Лина, от полученной дозы снотворного он должен был проспать до самой Деяниры. Ну, где там Минотавр, жадно пожирающий колонистов? Не пора ли заткнуть злобную пасть Воронки? Не пора ли накинуть на ее пасть стиалитовый намордник?
        Я был один и никого не стеснялся.
        Можно было, наконец., выкричаться, отвести душу.
        Наверное, поэтому меня буквально обожгло ужасом, когда из-за моей спины донеслось:
        - Аллофс!
        20
        Окликнул меня не Лин.
        Следовало обернуться, но я медлил.
        - Аллофс! - женский голос прозвучал твердо. - Задайте программу: круг над Воронкой, затем пересечение по диаметру. И включите автопилот.
        Я, наконец, повернул голову.
        За ящиками, у аварийного люка, в самом конце салона, стояла Бетт Юрген.
        За те несколько дней, что я ее не видел, она похудела, смуглое лицо было туго обтянуто кожей, но ее глаза горели так же неистово. И тот же пепельный широкий балахон облегал, скрывал ее шею, грудь, плечи, спускался по бедрам, ниспадал на ноги. И руки она по-прежнему прятала в тонких перчатках.
        - Как вы сюда попали?
        Вопрос прозвучал грубо, но Бетт этого не заметила.
        Она сказала:
        - Аллофс, вы похожи на Оргелла.
        Не знаю, что она хотела этим сказать, но меня вновь окатило волной непонятного ужаса:
        - Я не Оргелл!
        - Я знаю, - Бетт Юрген глядела на меня, как на пустое место.
        - Отойдите от люка, - попросил я. - Эта штука распахивается от простого нажатия. Раз уж вы оказались здесь, устраивайтесь удобнее.
        Я украдкой взглянул на Лина.
        Лин ничем не мог мне помочь.
        Он безмятежно спал и собирался спать до самой Деяниры.
        Бетт Юрген надо отвлечь, пришло мне в голову. Она, похоже, не в себе, ее следует отвлечь от мрачных мыслей. Ее надо спросить о чем-то таком, что привлекло бы ее внимание. Скажем, о том же Оргелле. Почему, в самом деле, увезли на Землю все его работы? Или почему он когда-то пользовался таким псевдонимом - Уве Хорст? Что могло значить для Оргелла это имя?
        Я заговорил, но Бетт Юрген мне не ответила.
        Медленно, очень медленно, не спуская с меня глаз, она стянула перчатки - сперва с левой руки, потом с правой.
        Меня пронзила волна боли и жалости.
        Теперь я знал, почему она и в жару носила перчатки - ногти на тонких пальцах Бетт Юрген были разбиты, два или три совсем почернели.
        Ну да, она же ночью пробиралась среди камней.
        К Воронке.
        Одна.
        Но зачем?
        Я не мог произнести ни слова.
        А Бетт Юрген, помедлив, нашла своими изуродованными пальцами голубую кнопку магнитной молнии, где-то там, под самым подбородком, и резко потянула ее вниз.
        Пепельный балахон распался на две части.
        Как раковина.
        Я не ожидал, что Бетт Юрген выпутается из него так быстро, но она выпуталась и тут же стремительно выпрямилась.
        И снова меня тронуло ледяной волной страха.
        Бетт Юрген стояла в семи - восьми шагах от меня - вызывающе обнаженная.
        Но теперь я знал, зачем она таскала на себе это нелепое пепельное одеяние.
        Ее сильное красивое тело во многих местах было покрыто ссадинами и синяками. Никогда я не видел ничего более ужасающего. Бетт Юрген была прекрасна, но она вселяла в меня ужас.
        - Что за стриптиз? - спросил я грубо. - Что вы задумали?
        - Задайте программу и включите автопилот, Аллофс.
        Голос Бетт Юрген не допускал возражений.
        Я задал программу и включил автопилот.
        И вновь обернулся.
        Бетт не сменила позы.
        Нагота ее ничуть не смущала.
        Она была столь хороша, что ссадины и синяки лишь подчеркивали ее совершенство.
        Иола…
        Или Исмена…
        Сколько их было в истории Несс?..
        Но сама Бетт думала о другом.
        - Аллофс, - спросила она. - Как вы думаете? Им было больно?
        - Кому? - не понял я.
        - Пэйджу… И Уиллеру… И Людвигу… И его дочери… И Оргеллу, наконец…
        - Откуда мне знать? Отойдите от люка!
        Я прикинул: смогу я достать Бетт в прыжке?
        Вряд ли.
        Через спинку кресла, на котором спит Лин, я, пожалуй, перемахну, но там дальше ящики.
        Бетт будто прочла мои мысли.
        Она улыбнулась.
        Меня мороз продрал от этой ее улыбки. Я представить себе не мог, что может означать такая странная улыбка. И еще я увидел: искалеченные пальцы Бетт легли на замок аварийного люка.
        Я не успел даже вскрикнуть.
        Бесшумный взрыв буквально выдернул ее из вертолета.
        Бетт Юрген выдернуло из вертолета вместе с оторвавшимся люком, он не был рассчитан на такие нагрузки. Машину резко качнуло и завалило на правый борт, но автопилот справился и, выправив машину, вновь повел ее над ревущей, темно крутящейся внизу Воронкой.
        Вцепившись руками в кресло, я глянул за борт.
        Ни Бетт, ни оторванного люка я не увидел, они уже исчезли под шлейфом коричневатой пыли, застилавшей весь южный сектор Воронки, но пепельный балахон все еще крутился в воздухе, нелепо взмахивая широкими длинными рукавами. Казалось, он требовал, он просил зашиты.
        - Что случилось? - услышал я сонный голос Лина. Толчок все-таки разбудил его. Он ничего не понимал, возясь на раскинутых креслах. Спросонья, по-моему, он даже меня не видел. - Отти, ты где? У нас что-то случилось? - Он протер, наконец, глаза. - У нас вырвало люк?
        Я молчал.
        Вой турбин и надсадный рев крутящейся под нами Воронки рвали мое сердце.
        Я боялся за Лина.
        Я не знал, как он поведет себя в этой ситуации.
        Внизу беспрерывно вспыхивали взлетающие над пылью камни.
        Вечные, несущиеся по кругу сияния вечного камнепада.
        Против часовой стрелки…
        Против часовой стрелки…
        Я боялся за Лина. Ведь он тоже был одним из тех - из списка.
        - Возьми на себя управление! - я ухватил Лина за рукав куртки и чуть не силой перетащил на место пилота. Теперь он не мог проскочить мимо меня к аварийному люку - Веди вертолет прямо на Деяниру. Я свяжусь с постами.
        - Что произошло? - в раскосых глазах Лина стояло непонимание.
        - Выполняй! - заорал я.
        Наверное, Лин не привык, чтобы с ним так разговаривали.
        Он побледнел.
        До него что-то дошло.
        - Здесь кто-то был? - странным голосом спросил он.
        Я не стал его утешать. Я сказал:
        - Здесь была Бетт Юрген. Кажется, мы ее убили.
        21
        Я знал, что Вулич придет.
        Я не искал художника Вулича. И он ничего не обещал мне. Но я знал, что он придет, и почти не покидал свой номер.
        Канал С я теперь включал редко.
        Кстати, сообщение о гибели Бетт Юрген прошло почти незаметно.
        Колонисты, конечно, склоняли мое имя, но совсем по другому поводу.
        Инспектор Аллофс приносит Несс освобождение! Инспектор Аллофс визирует документы, утверждающие Большую Базу! Инспектор Аллофс вычеркивает Воронку из истории Несс!
        На Несс меня превращали в героя.
        Официальное торжество должно было открыться утром.
        Ритуал разрабатывала специальная комиссия. Согласно ритуалу, я, инспектор Управления Аллофс, должен был выйти на балкон Совета, нависающий над центральной площадью Деяниры, и объявить окончательное решение.
        Всего лишь объявить.
        Никаких речей.
        Меня это устраивало.
        В дверь постучали.
        Я ответил без всякого волнения, хотя знал, что прийти может только Вулич.
        Мы молчали, пока он устраивался в кресле - пыхтя, отдуваясь, никак не объясняя своего появления.
        Первым начал я:
        - Скорее всего, Бетт спряталась в машине где-то на островах. Странно, как могла знать Бетт о моих маршрутах?
        - Она знала, - голос у Вулича оказался низкий и ровный. - Она перехватывала ваши радиопереговоры, Аллофс. Конечно, не стоит одобрять такое, но это был ее последний шанс.
        - Если бы Лин не спал…
        - Не корите себя, инспектор. Вы все равно ей не помешали бы.
        - Я мог не допустить того, что случилось!
        - Оставьте, инспектор. Не стройте из себя жертву. Вы тут ни при чем, Бетт сама все решила и сделала. Сама! Вообще не надо говорить о смерти, инспектор. Надеюсь, наступит такое время, когда вы будете не корить себя, а уважать как раз за то, что не остановили Бетт.
        - Уважать?
        - Вот именно, - кивнул Вулич. - Ведь, сами того не зная, вы помогли Бетт.
        - Но смерть… - пробормотал я.
        - Забудьте об этом, - терпеливо повторил Вулич. - Как бы ни оборачивались обстоятельства, итог был предопределен. Вы не могли остановить Бетт, она давно сделала свой выбор. Не все похожи на Лина, инспектор. Лин страдает за все человечество, а Бетт страдала за нас с вами. Конкретно за меня, и конкретно за вас, и конкретно за Оргелла. Поверьте мне, страдать за конкретного человека всегда сложней, чем сразу за всех.
        Вулич вздохнул.
        Он видел, что я его не понимаю.
        - Оргелл и Бетт тоже долго не понимали друг друга. Вы ведь знаете, наверное, что есть люди, особенно расположенные к тому, чтобы слышать Голос. Приступы, которым был подвержен Оргелл, длились иногда месяцами. Он скрывал это, но я знаю. Я дружил с ним. Я часто находился с ним рядом. Оргелл чудовищно много работал. Он даже Бетт в такие периоды не пускал в мастерскую. Только меня. Я знаю, я сам слышал - Оргелл постоянно разговаривал сам с собой. Самые серьезные его работы, инспектор, написаны как раз во время таких приступов. Психологически это легко объяснить. Ты вкладываешь в труд все свои силы, но получается совсем не то, что ты задумал. Это раздражает. Ты злишься. Ты начинаешь бормотать что-то про себя. Потом ты замечаешь, что это уже не просто бормотание. Ты пишешь хребет Ю, ты громоздишь на полотне его черные остроги, а сквозь камень вдруг начинает что-то просвечивать. Какой-то эфирный кокон. Нежный, неясный. Видимый только тобой кокон. Да что за черт? - злишься ты. Почему? Какой кокон? Тут взбесишься, правда? Ведь этот кокон явно нематериален, он всего лишь вспышка света, ничего больше.
Правда, он имеет определенные очертания, определенную динамику. И ты бормочешь, не понимая себя. Ты яростно переругиваешься с управляющим тобой невидимкой. Ты начинаешь осознавать, что известные тебе вершины искусства всего лишь какая-то ступень, вовсе не высшая. Ты начинаешь догадываться, что можно сделать еще один шаг вперед. Вот только как угадать, правильно ли ты понимаешь тебе открывающееся? Представьте, инспектор, что вы нашли на берегу моря какие-то ссохшиеся неопределенные останки. Останки каких-то обезвоженных волокон. Как, скажем, вам, никогда не видавшему медуз, никогда о них не слышавшему, понять, что ваша находка и есть останки медузы, только высушенные временем? Однажды, разглядывая работы Оргелла, я спросил: что это? - и указал на просвечивающий сквозь камни эфирный кокон. Оргелл ответил просто: не знаю.
        - Думаете, сюжеты картин действительно были подсказаны Оргеллу Голосом?
        Вулич странно усмехнулся:
        - А почему не Воронкой?
        - Воронкой?.. - пробормотал я, отчетливо понимая бессмысленность своих вопросов.
        - Или почему не другим Разумом?..
        Я резко поднял голову.
        Нет, Вулич не смеялся надо мной.
        Он сидел, низко опустив голую шишковатую голову, спрятав пальцы рук в мошной бороде, и медленно повторил:
        - А почему не другим Разумом?
        Потом он поднял голову, и в его черных влажных глазах я увидел печаль.
        - В конце концов, - сказал он, - были и такие гипотезы.
        - Гипотезы отчаяния всего лишь, - сухо возразил я. - Когда нечего сказать, обращаются к другому Разуму. Но в чем, черт вас побери, разум этого Голоса? В бессмысленном повторении одних и тех же вопросов? «Что значит никогда?.. Что значит погиб?.. Что значит бессмертие?..»
        - Вы слышали именно такие вопросы? - в голосе Вулича прозвучало детское любопытство.
        - А вы?
        Вулич не ответил.
        - Ну да, - усмехнулся я. - У вас нет запретов, просто некоторые вещи у вас не обсуждаются. Вы помешались на этой вашей Воронке.
        - Почему на нашей? - Вулич почему-то прицепился именно к этому слову. - Воронка не наша, инспектор. Нашего вообще ничего не существует. Даже наш собственный организм рано или поздно выходит из подчинения, начинает давать сбои. Разве не так? Это все условности, инспектор. Наша Земля, наша Несс, наша Галактика, это мы только говорим так. С чего вы взяли, что в природе есть что-то наше? Да, конечно, мы можем при желании погасить звезду Толиман, разнести на куски ненужную планету, выставить пару маяков в созвездии Волопаса, но разве от этого что-то станет нашим? Наконец, инспектор, мы даже Воронку можем перекрыть стиалитовым колпаком, упрятать ее от глаз, ну и что? Разве она станет от этого нашей?
        - Послушайте, Вулич, - сказал я. - Все это всего лишь философия двух удрученных людей. А я привык иметь дело с фактами. Просто с фактами. Меня убеждают только факты. Не одна сотня колонистов нашла смерть на Губе, причем мучительную смерть. Почему? Вы можете это объяснить? А некто Оргелл свалился прямо в Воронку, и тому есть подтверждение, и все же Оргелл выбрался из Воронки. А? Каким образом? В Оргелла к тому же несколько раз стреляли, ему разворотили весь живот, он был мертв, он был абсолютно мертв, и этому тоже есть свидетели, тем не менее убитый Оргелл вновь воскрес. Почему? Вы можете объяснить? Сам он ведь ничего не помнит, ничего не может рассказать о своем путешествии в Воронку. И, наконец, Бетт Юрген. Это тоже факт. Разве она не знала, чем грозит прыжок в Воронку? Знала. Но почему-то ее это не остановило. Почему? Может, вы это объясните?
        - Собственно говоря, те же самые вопросы мог задать вам и я, - Вулич нехотя, через силу улыбнулся. - Кажется, бес сомнений вас еще не замучил.
        - Вы о чем-то догадываетесь? - спросил я напрямик. - Если да, то говорите, не тяните. Что может стоять за всем этим?
        - Но вы же сами уже почти подошли к ответу. Один умер, но остался жить, а другая полна жизни, но ищет смерти… - он пожал тяжелыми плечами. - Почему, в самом деле, не объяснить это другим Разумом?
        - А почему не Воронкой?
        - Воронкой? - Вулич изумленно взглянул на меня. - Но ведь мы говорим об одном и том же. Вдумайтесь. Это длится веками. Каменный мальштрем никогда не утишает свой ход. Над этим бились и бьются лучшие физики, математики, механики мира, а Воронка остается непознаваемой. Что мы имеем в итоге, кроме длиннейшей библиографии, всяческих каталогов, классификационных таблиц и отчетов, набитых заумной терминологией? Очередная гипотеза рождается и умирает. Очередная жертва рождается, растет, потом отправляется на Губу…
        - Отсюда и неприятие, - добавил Вулич, помолчав. - Отсюда и активный протест, отторжение. Не знаем и не хотим знать! Вот станем умнее, тогда разберемся! А пока… А пока надо к черту перекрыть Воронку стиалитовым колпаком! Тем более что причины на это есть, - он язвительно усмехнулся. - Воронка, видите ли, занимает на планете единственно удобное для космопорта место! Но, инспектор, если мы впрямь имеем дело с другим Разумом, разве на другой Разум можно обижаться, разве можно с ним сводить счеты? А ведь решение перекрыть Воронку стиалитовым колпаком, пусть даже на неопределенное время, это и есть такая месть! Разве нет? Признайтесь!
        - Вы против возведения космопорта?
        - Разумеется, - вырвалось у Вулича.
        - Ну, хорошо, - подумав, сказал я. - Вы против. Бетт Юрген против. Много таких, как вы?
        - Это не имеет значения.
        - С чего вы взяли? - рассердился я. - В конце концов, речь идет о будущем развитии всего сообщества людей на планете Несс, о месте планеты Несс в семье других населенных планет, наконец, о выходе человечества в по-настоящему дальний Космос.
        - Ну да, к новым загадкам… - Вулич неприятно поморщился. - А за нашей спиной останутся шесть ангравов…
        - Не вижу в этом ничего страшного. Рано или поздно мы обратимся к ним всерьез. Но для этого нам и нужна Большая База. Может, Воронке даже полезно будет поработать в вечной тьме, под плитами космопорта. Раз мы ничего не можем объяснить себе, пусть она хотя бы не мозолит нам глаза. И уж в любом случае мы спасем тех, кто еще может погибнуть в Воронке.
        Я всерьез разозлился.
        - «Другой Разум! Другой Разум!» Истинный Разум, Вулич, не станет веками топтаться на одном месте. Истинный Разум, Вулич, всегда подразумевает развитие, движение. Зачем истинному Разуму повторять одни и те же вопросы?
        - А может, он не торопится? - негромко спросил Вулич. - Может, у него свое представление, когда и какие задавать вопросы? Может, у него вообще свое собственное, отличное от нашего, представление о времени? Не отвергающее время, но трактующее его иначе. Нельзя же, в конце концов, все процессы сводить только к физико-химии. Может, этот Разум бесплотен, а Воронка лишь некий косвенный его след, некое побочное свидетельство его существования. Может, данному Разуму, инспектор, абсолютно все равно, когда он получит ответ на свои вопросы - через сто лет или через тысячу? Разве срок жизни, отпущенной человеку, является эталоном? Может, перед этим Разумом мы все действительно лишь мотыльки, поденки… - Вулич явно вспомнил слова, сказанные Бетт Юрген. - Начинаем жизнь вполне бессмысленно, потом взлетаем. Некоторое время парим… Ну и что?.. Успеваем лишь оплодотвориться и продолжить род… Окажись вы на месте бесконечного бессмертного Разума, инспектор, как бы вы смогли договориться с такими поденками?
        - Истинный Разум способен понять, имеет смысл заниматься отдельной особью или всем видом.
        - Вы научились разговаривать с муравейниками? - Вулич усмехнулся. - Впрочем, в целом вы мыслите правильно. Рано или поздно истинный Разум должен догадаться о том, что сейчас пришло вам в голову. А какой-то, возможно, уже догадался.
        - Что вы имеете в виду?
        - Я бы предпочел, инспектор, чтобы вы сами пришли к какому-то выводу, - он спокойно глянул мне в глаза. - Что, по-вашему, является самой характерной особенностью жизни?
        - Смерть.
        - Но почему? - Вулич был раздосадован. - Почему смерть? Почему не бессмертие? Может быть, именно бессмертие является самой характерной особенностью жизни во Вселенной. Может быть, жизнь появляется в самые первые минуты творения вместе со временем, пространством, материей и уходит только вместе с ними. Разум, о котором мы говорим, мог впервые встретиться со смертными видами именно на Несс. Понимаете, инспектор, именно здесь, и впервые! Может, раньше он представления не имел о смерти. Ну, подумайте сами, разве его не заинтересовало бы такое явление? Вспомните, сколько мушек-дрозофил, мышей, собак мы мучили и убивали, подбираясь к бессмертию и не находя его. А для этого Разума, может быть, не существует тайн бессмертия, напротив, он потрясен своим открытием смерти. Он ставит эксперименты на нас всего лишь потому, что находит нас удобной формой для этого. Не больше. Он же не догадывается, что, умирая, мы умираем навсегда.
        - Убийство всегда убийство.
        - Но почему убийство? - Вулич даже наклонился ко мне. - Этот Разум чем-то обеспокоен, он ищет. Как бы мучительно ни умирал человек при проводимых им экспериментах, не следует обольщаться и обвинять чужой Разум в жестокости. Он просто не мы.
        - Всему есть предел.
        - Что за черт! - Вулич возмутился. - О каких пределах вы говорите? Очнитесь! Откройте глаза! Почему дело всегда в сотнях, а не в единицах?
        Вулич загорелся.
        Он напирал на меня, он требовал понимания.
        Что-то и впрямь начинало брезжить в моем мозгу. Некая догадка, тень догадки. Эти сотни жертв, а потом вдруг Уиллер. И снова сотни жертв, а потом вдруг Оргелл. В этой странной цепочке впрямь наблюдалась некая закономерность. Может, Вулич прав? Может, главное действительно не в тех сотнях, которые погибли, а именно и только в тех двоих, которые выжили? Почему, в самом деле, они остались в живых, побывав в Воронке?
        Я забыл о Вуличе.
        Переключив инфор на свой канал, я спросил диспетчера:
        - Пришли записи с Земли?
        - Да.
        Экран вспыхнул.
        Каменная ограда.
        Бедный и тесный двор.
        Длинные деревянные ящики с цветами.
        Вдали чудовищная панорама лиловых гор с посеребренными Солнцем снежными вершинами. Огнистые капли медленно сползали с длинной сосульки, взрывались радугами, падали в снег. Старый человек в теплой куртке удобно устроился на скамеечке посреди двора.
        Он улыбался.
        Он смотрел прямо на меня.
        Он ничем не напоминал желчного старикашку с колючим сердитым взглядом, его круглые щечки румянились.
        Уиллер?
        Я потрясенно покачал головой.
        Запись, предоставленная мне, была сделана всего два месяца назад где-то в Гималаях.
        - Уиллер, - Вулич тоже узнал старика. - Я догадывался… Вы сделали мне подарок… Ему сейчас, наверное…
        - Да, ему сейчас под двести лет, не меньше. Живая история планеты Несс. Неужели и Оргеллу уготовано что-то подобное?
        - Уверен, не только ему…
        - О ком вы?
        Вулич удовлетворенно улыбнулся:
        - Ну! Вы же пришли к верным выводам, инспектор.
        И подбодрил меня:
        - Будьте же мужчиной. Конечно, я говорю о Бетт Юрген.
        22
        В дверь постучали.
        - Войдите.
        Это был Лин.
        Увидев Вулича, он не убрал улыбку стойких губ, просто она стала чуть менее добродушной.
        Вулич поднялся:
        - Мне пора. Надеюсь, мы еще увидимся…
        Я кивнул, отпуская Вулича.
        Лин откровенно обрадовался.
        - Есть новости, Отти, - сообщил он, проводив взглядом художника. - Этот старик на Земле жив. Ты видел? Он жив! Я об Уиллере. Там создана специальная комиссия, я посоветовал включить в комиссию вас. Это дело для крепкого ума. Я сразу увидел, что вы станете настоящим инспектором, Отти. Верный глаз, способность к глубокому анализу. Когда-нибудь, помяните мое слово, вы возглавите все Управление! «Церера» подойдет через три дня, Отти. Жаль, что нам приходится расставаться. Я привык к вам.
        Он говорил.
        Он улыбался.
        Он строил невероятные планы.
        Пора закидать камнями голову Лернейской гидры, говорил он. Пусть мерзкая Воронка крутится в тишине, во тьме, в одиночестве. Пусть она крутится, пока мы тут не поумнеем. А когда поумнеем, снова обратимся к ней. Пока же все надежды на комиссию и на ученых Земли, правда, Отти? Ведь можно как-то восстановить утерянную память? Уиллер и Оргелл! - о таком материале можно только мечтать. А к Воронке мы оставим пару секретных проходов. Вдруг они нам понадобятся, правда? Ты здорово нам помог, Отти, теперь мы усмирим Воронку! Теперь мы прищучим сразу и Лернейскую гидру и Минотавра! Иначе и быть не может. Будь что-то иначе, это означало бы, что ничто на свете не окупается - ни страдания, ни бесчисленные жертвы, ни подвиги. А ведь окупается! Должно окупаться, правда, Отти? В конце концов, преодолев десятки световых лет, мы встречаемся не только для того, чтобы выпить по чашке кофе.
        - Ну, почему же, Лин? И для этого тоже.
        Лин прищурился:
        - Как тебя понять, Отти?
        - Вы слишком откровенно выталкиваете меня с Несс.
        - Разве вам не пора возвращаться?
        Ну да, подумал я с раздражением.
        На Европе меня тоже старались как можно скорее спровадить на Землю.
        Сотрудники станции, видите ли, всячески ручались за гляциолога Бента С. Они, видите ли, работали с ним, они жили с ним. Они, видите ли, так давно жили с ним, что знают о нем все. Они, видите ли, не хотят из-за какого-то заезжего инспектора расставаться с человеком, к которому давно привыкли. Да и где им найти замену такому талантливому сотруднику? Ну да, Уве Хорст погиб, но это несчастный случай. Почему им надо терять еще и Бента С? Разве Земля пришлет им замену? После гибели Уве Хорста на Европе осталось всего тридцать шесть человек. Зачем снимать с планеты Бента С? Он нужный человек. Если даже он ошибся, он не совершит такой трагической ошибки во второй раз. Его опыт сейчас особенно важен на ледяной Европе. Вот инспектор, это, конечно, другое дело… Вот инспектору давно пора на Землю… Ведь всем известно, что там, где находится инспектор Управления, всегда происходят неприятности… Почему-то никому в голову не приходит, что афоризм вывернут наизнанку… Они все там, на Европе, больше верили Бенту С, чем мне… Правда, они не знали, что гляциолог почти три минуты разговаривал со своим напарником Уве
Хорстом.
        Почти три минуты!
        Бент С. сказал мне наедине: «У вас каменное лицо, инспектор. Но вы ведь не снимете меня с Европы? Я вовсе не трус, я никого не предал. Просто все произошло слишком неожиданно».
        «Неожиданное всегда происходит неожиданно».
        Бент С. промолчал.
        И тогда, наконец, я выложил свой главный аргумент: «Скажите честно, Бент. Честно, и только мне. Где вы потеряли три минуты?»
        Он побледнел.
        Мы сидели с ним в пустом переходе Базы.
        Было холодно, зато не было людей.
        «Я просчитал каждый ваш шаг, Бент. Я трижды выезжал с вами на место трагедии, и несколько раз я побывал там сам. Думаю, что вам нелегко было в следственном эксперименте вновь и вновь толкать перед собой тележку Хансена, зная, что Уве Хорста больше нет, что его не вернешь никакими следственными экспериментами. Я сразу заметил, что вы инстинктивно замедляли шаг. Вы медлили, Бент. Вы старались уложиться в какое-то только вам известное время. Но я вычислил это время, Бент. Во всех трех следственных экспериментах вы старались потерять почти три минуты. Целых три минуты. Это немало. При некоторых обстоятельствах это целая вечность.»
        «Я мог поскользнуться… Упасть… Я не помню…»
        «Вы не падали, Бент».
        Он с мучительным выражением на лице уставился на меня:
        «Кажется, я, правда, не падал…»
        «Вот именно, Бент, не падали. Расскажите мне все, и я оставлю вас на Европе. В принципе это служебный проступок, но я готов оставить вас на Европе, если вы докажете мне, что способны говорить правду. Вы ведь хотите остаться на Европе, Бент?»
        Он кивнул.
        «Тогда расскажите все».
        «Зачем?» - негромко спросил он.
        «Чтобы знать, что в будущем на вас можно положиться».
        И он признался:
        «Уве умер не сразу. Я слышал его. Я разговаривал с Уве Хорстом. Почти три минуты его рация работала».
        «Что он сказал вам?»
        Бент С. поднял на меня мрачные глаза:
        «Я сказал вам больше, чем даже мог, инспектор. У меня нет сил, но я ответил на все ваши вопросы. Не требуйте от меня большего».
        Бент С. не заслуживал будущего, по крайней мере, на Европе.
        От Уве Хорста он услышал что-то такое, после чего на него, на Бента С, уже нельзя было полагаться.
        Я знал, какую вспышку раздражения вызовет мое решение на станции, но я списал Бента С. на Землю.
        Что ж, у каждого в шкафу свои секреты. У одного это слова умирающего друга, у другого Голос…
        И то, и другое требует сил.
        Бетт Юрген…
        Я понимал, почему Лин, стоя передо мной, говорит все быстрее и все вежливее.
        Большая База…
        Мощный стиалитовый колпак…
        Трехсотметровая каменная подушка…
        Самые тяжелые корабли класса «Церера» и «Пассад» получат возможность садиться на Несс всего лишь в десятке миль от Деяниры…
        Приток людей, новой тяжелой техники…
        Потрясающие перспективы!
        Я сжал зубы.
        Мне орать хотелось, когда я хоть на секунду представлял себе вечную мертвую тьму, царящую пол мощным стиалитовым колпаком. Я видел изуродованные пальцы Бетт с черными отбитыми ногтями. Я видел, как обнаженная, истерзанная, она медленно карабкается на Губу, а потом так же медленно бредет по камням, спотыкаясь, неуверенно вытянув перед собой руки, бессмысленно ища выхода в этот, в наш мир.
        Вечный мрак…
        А всего в полумиле над головой - мир ярких радуг и красок, мир тяжелых кораблей, океанских ветров, людские голоса, судьбы, судьбы…
        - Нет, - сказал я.
        Лин удивленно смолк.
        - Я не смогу завизировать документы.
        Лин вкрадчиво улыбнулся.
        Он мне не верил.
        - А мы, Отти? Ты подумал? Я, например? Или те, другие, из списка? Даже этот Вулич, симпатий к которому у меня меньше, чем к каламиту? Ты хочешь оставить нас беззащитными? А остальные колонисты? Ты что же, действительно хочешь оставить нас на обочине, отнять у нас будущее? Не делай этого, Отти. Тебя проклянут. Тебя даже на Земле будут называть предателем.
        - Я не смогу завизировать документы, Лин, - сухо повторил я. - Считайте это моим официальным решением.
        Он сморщился, как от внезапной зубной боли, и отступил на шаг.
        Потом еще на шаг.
        Так, задом, он отступил к двери, перед которой остановился.
        - У вас впереди целая ночь, инспектор Аллофс, - он впервые обратился ко мне официально. - Хорошенько подумайте, инспектор Аллофс, как встретят вас утром колонисты. Вам ведь в любом случае придется выходить на балкон. Подумайте, как могут отчаявшиеся колонисты встретить человека, который отнимает у них спокойное будущее?
        Он вежливо улыбнулся и вышел.
        Я встал у окна.
        Ночь выдалась темная, но я не видел прожекторов на фоне хребта Ю.
        Это несколько ободрило меня.
        Если на контрольных постах спокойно, значит, никто не пытается тайно пройти к Воронке.
        Бетт Юрген…
        Наверное, там, под стиалитовым колпаком, никогда не будет настоящей тьмы. Правда, там никогда не будет и настоящего света.
        Я не был в обиде ни на нее, ни на Лина.
        Лина я даже понимал. Ведь он оставил мне шанс.
        В конце концов, у меня еще целая ночь до того, как я должен буду выйти на балкон Совета, нависший над огромной, забитой людьми центральной площадью Деяниры. В конце концов, еще от меня зависит, буду ли я встречен торжествующим ревом ликующих колонистов: «База! Большая База!», или гнетущую тишину людского моря разорвет чей-нибудь одиночный отчаянный выкрик: «Предатель!», который полностью уничтожит меня в глазах колонистов Несс, и еще неизвестно, что принесет заблудившейся в вечности Бетт Юрген.
        Многое еще зависит от меня…
        Костры миров
        1
        Хенк был счастлив.
        Под его ногами лежала настоящая земля. В его лицо упруго давила волна настоящего воздуха. Кисловатый запах металла, запах кислых почв, горячего песка жестко и сладко щекотал ноздри. Земля все еще отдалена миллиардами световых лет? Не важно! Теперь не важно. Теперь он среди людей. Пусть их немного, пусть все они, как он, Хенк, заброшены на эту далекую планетку лишь необходимыми для человечества делами, пусть Симма столь же мало похожа на Землю, как Крайний сектор на Внутреннюю зону, он, Хенк, все равно среди людей.
        Его так и подмывало поднять голову и взглянуть на Стену. Но голову он не поднял. Спирали металлической травы под ногами счастливо поскрипывали, их ржавые стебли искрили как щетки электрогенератора. Хенк мысленно прикинул, какое напряжение могут вырабатывать металлические заросли там, где их корни уходят в глубину почв Симмы не меньше чем на милю, и присвистнул. Он привык к удивительным вещам, но все еще не отвык удивляться.
        - Надень шляпу и топай в бар, - сказала Шу.
        - Надо говорить - нахлобучь шляпу! - засмеялся Хенк.
        Со своим сверхмощным бортовым компьютером он всегда обращался как с человеком.
        - Я никогда не видела шляп, - заметила Шу без всякой обиды. - Я всего лишь представляю их геометрию. Видимо, этого мало.
        - Ничего. Скоро я покажу тебе настоящую шляпу.
        Этот разговор состоялся час назад.
        За какие-то шестьдесят минут Хенк успел законсервировать «Лайман альфу», прошел через Преобразователь и сдал хмурому диспетчеру данные для расчета будущего курса к Земле.
        Диспетчер не скрыл недоумения:
        - Ты из зоны протозид? Странно…
        Это прозвучало как - мы не ожидали гостей.
        Помедлив, диспетчер все же спросил:
        - Оберон?
        - Человек! - возразил Хенк. - Разве не вы вели на посадку мою «Лайман альфу»?
        - Это делают у нас автоматы… - Диспетчер, похоже, не поверил Хенку.
        - А Преобразователь? - счастливо рассмеялся Хенк. - Разве я изменился, пройдя через горнило Преобразователя?
        - Нетипичная зона… Иногда здесь мудрит даже Преобразователь… - Диспетчер хмуро ткнул кулаком в необозримую стену, украшенную множеством экранов. - Чаше всего мы имеем дело с квазилюдьми…
        - Но не всегда, - возразил Хенк.
        Он имел в виду себя: человека.
        - А есть и такие, - не слушал его диспетчер, - что сразу начинают себя вести как люди…
        Хенк рассмеялся:
        - Я как раз из таких.
        Диспетчер не улыбнулся. Он привык держаться официально, положение обязывает. Весь вид диспетчера говорил: я занят, я при настоящем деле, я из тех людей, что помнят саму Землю, а вот кто ты такой - это мне пока неизвестно. Может, ты и вправду человек, тогда я найду возможность извиниться, если же ты оберон, извинения не имеют смысла.
        Что ж, сказал себе Хенк. Трудно было ожидать другого. Нетипичная зона это Нетипичная зона. У диспетчера действительно нет оснований мне доверять. Никто на Симме не ожидал земного корабля, тем более из зоны протозид, закрытой для всех представителей Межзвездного сообщества.
        И решил: ладно. Пусть считает меня обероном. Трое земных суток - это не так уж много. Трое земных суток, трудно ли потерпеть? Трое суток…
        Хенк усмехнулся. Термину оберон много больше.
        Термин оберон вошел в обиход задолго до первого выхода Хенка в космос, где-то в год пуска сразу семи Конечных станций Вселенной, оборудованных Преобразователями. Принцип Преобразователя был, кажется, не до конца ясен даже самим предложившим его Цветочникам (ходили слухи, что Преобразователь - всего лишь случайное заимствование Цветочников у некоей загадочной крайней расы), но ни одна из цивилизаций, входящих в Межзвездное сообщество, не отказалась от подарка. В объемистую горловину Преобразователя могло войти любое разумное существо, но на выходе вы всегда имели человека, точнее квазичеловека, оберона, обладающего довольно приличным словарным запасом и навыками смысловых схем, достаточных для деловых объяснений. Это сразу и навсегда избавило Конечные станции типа Симмы (Хаббл, Фридман, Оорт, Ньютон, Бете, Ридан) от массы хлопот: запасы продовольствия, газов, воды, биологически активных веществ свелись к стандартным, к тому же контакт с представителями самых отчужденных звездных рас предельно упростился. Что же касается термина оберон, к нему скоро привыкли.
        Планету под Конечную станцию предоставили тоже Цветочники. Удобное местечко. И радиус планеты вполне соответствовал ее названию.
        Симма - малый маяк.
        Маяк на краю света.
        Кстати, на краю света - это не было просто метафорой.
        Обращенная своим северным полюсом к Вселенной, южным полюсом Симма всегда смотрела на Стену.
        На невероятную темную бездну Стены.
        Единственное, что дарило свет Симме - квазар Шансон, чудовищный сгусток перевозбужденной магнитоплазмы, непрерывно преобразующий гравитационную энергию в свет, в радио - и в ультрафиолетовое излучение, в яростное вращение и турбулентность. Мощно пульсируя, выкинув над собой гигантский голубой выброс, квазар Шансон одиноко и яростно пылал на фоне полного мрака.
        Это был истинный мрак. Это была истинная тьма. За квазаром Шансон уже ничего не было.
        Вообще ничего материального.
        Тьма.
        Стена тьмы.
        Хенк так и говорил себе - Стена. Понятно, никакой стены там не существовало. Просто с одной стороны мерцали, сливаясь в тусклые шлейфы, мириады далеких звезд и галактик, а с другой же не было ничего.
        Мрак.
        Пустота.
        Абсолют мрака и пустоты.
        Но этот мрак, эта пустота воспринимались Хенком именно как Стена, и ничего с этим представлением Хенк не мог поделать.
        Стена?
        А почему нет?
        Хенк счастливо топал по космодрому, не поднимая глаз к небу. Впрочем, если бы он их и поднял, никакой тьмы над собой он все равно не смог бы увидеть. Конечная станция располагалась на северном полюсе Симмы.
        Трое суток, повторил про себя Хенк. Трое земных суток, и я получу карту курса.
        Домой!
        К Земле!
        Стеной пусть любуются обероны.
        Слабые электрические разряды легко покалывали ноги Хенка. Разумеется, ему так лишь казалось. И, кстати, ничуть не раздражало. Он ступал пусть по металлической, но траве, он ощущал пусть чужие, но запахи. Сам воздух, поступающий не из каких-то ограниченных резервуаров, а просто извне, радовал и веселил Хенка.
        Он радовался: он среди людей. Он радовался: он, наконец, покажет Шу настоящую шляпу.
        Свой бортовой компьютер Хенк всегда называл древним женским именем - Шу. Слов нет, тахионные корабли сделали достижимыми любые, даже самые отдаленные точки Вселенной, но без машин типа Шу это оказалось бы попросту невозможно. Он, Хенк, дошел до Нетипичной зоны, он, Хенк, видел Стену - благодаря Шу. Он, Хенк, плавал в энергетических безднах квазара, был огненным шаром, разумным огненным шаром - благодаря Шу. Он, Хенк, дрейфовал в звездных течениях Нетипичной зоны, принимал формы, невозможные в любом другом случае - опять же, благодаря Шу. Если он, Хенк, у первого встречного на Симме попросит шляпу для Шу, его, наверное, поймут. Впрочем, и недоумение, и даже усмешку предполагаемого первого встречного он, Хенк, снесет без усилий.
        Ради Шу!
        Хенк был счастлив.
        Шу его ждет, «Лайман альфа» всегда готова к вылету, все необходимые данные отправлены диспетчером в Расчетчик Преобразователя. Через трое земных суток он, Хенк, получит разрешение на выход из Нетипичной зоны, а, значит, явится на Землю как раз к началу очередного редакционного Совета Всеобщей энциклопедии (том «Протозиды»). Неважно, что по часам Симмы этот Совет завершил свою работу несколько столетий назад - курс «Лайман альфы» будет вычислен по такой кривой пространства-времени, которая в любом случае приведет Хенка к точно назначенному времени, ни минутой раньше, ни минутой позже. Самая грубая ошибка никогда еще не превышала десятых долей секунды. Аля сотрудников Всеобщей энциклопедии все будет выглядеть так, будто он, Хенк, отсутствовал два с половиной месяца, что в пересчетах Межзвездного сообщества эквивалентно израсходованной им энергии, и вот вернулся с необходимыми дополнениями к одному из самых сложных томов Всеобщей энциклопедии - к тому, посвященному протозидам. Основная статья этого тома принадлежала пока что ему же, Хенку, - обширные компиляции, составленные по мифам и наблюдениям
Цветочников, Арианцев, океана Бюрге и тех немногих звездных рас, что когда-либо соприкасались с протозидами.
        Увлекательные, обширные, но… компиляции.
        Были ли они верны, соответствовали ли действительности? Можно ли вообще, изучая некую отчужденную расу, опираться на мифологию и наблюдения рас, никогда не относившихся к протозидам с симпатией? То, что протозиды никогда не заглядывали во Внутреннюю зону Вселенной, то, что они упорно не хотели замечать своих звездных соседей, все это, по мнению Хенка, еще не давало оснований относить протозид к тем цивилизациям, что в принципе неспособны к контакту. Цивилизация - понятие вообще довольно туманное, его не так-то легко точно сформулировать или истолковать, тем более что пути развития звездных рас мало где были достаточно схожими, к тому же истолкователи таких понятий, как цивилизация, как правило, сами живут внутри вполне определенных цивилизаций, что конечно же не может не вносить в их суждения ту или иную долю предвзятости.
        Туп как протозид. Темен как протозид. Жесток как протозид.
        Он, Хенк, никогда не соглашался с подобными формулировками, хотя мифы Цветочников, Арианиев, океана Бюрге были по завязку набиты именно такими формулировками.
        Протозиды.
        Они же - первичники.
        Они же - истребители звезд.
        Время от времени, собираясь в гигантские скопления (а масса каждого отдельного протозида часто намного превосходила массу таких планет, как Сатурн или Юпитер), протозиды пытались уйти из Нетипичной зоны к какой-либо одинокой звезде. При этом им было все равно, обитаемы ли миры, в пределы которых они вторгались. Мифология Арианцев, Цветочников, океана Бюрге сохранила память примерно о пяти подобных, никем еще не объясненных вторжениях, после которых и Цветочникам, и Арианцам слишком многое приходилось начинать сначала. Сжигая себя в звезде, доводя ее до чудовищного взрыва, протозиды гибли, а вместе с ними в океане раскаленной плазмы, заливающей Крайний сектор, гибли солнца, планеты, населенные станции, радиобуи и, разумеется, разумные существа. Являлось ли все это осмысленными, рассчитанными ударами не объявленной, но настоящей войны с соседями? Никто этого не знал, ибо протозиды ни с кем не шли на контакт. Редкие попытки землян (Арианцы, Цветочники, океан Бюрге давно отказались от таких попыток) установить связь с протозидами пока что не дали никаких результатов, вот почему члены Межзвездного
сообщества смотрели сквозь пальцы на совершаемые время от времени вылазки объединенных флотов Цветочников и Арианцев в Нетипичную зону. Ходили слухи, что Цветочники и Арианцы занимаются рассеиванием замеченных ими скоплений…
        Что ж… Они защищались…
        Но тот тезис, что пока у цивилизаций есть антиподы, конфликт неизбежен, Хенку всегда не нравился.
        Сейчас Хенк был счастлив. Он добыл кое-что действительно новое. Его личные наблюдения в Нетипичной зоне многое дадут членам Межзвездного сообщества. Они с Шу неплохо поработали.
        Хенк машинально провел ладонью по обезображенному шрамом лбу, будто снимая с него невидимую паутину. Широкий некрасивый шрам, вертикально опускающийся к переносице, был привычен для него, как морщина. Еще один шрам, только шире, страшнее, прятался под рубашкой - зазубренным треугольником он спускался от шеи под левую лопатку и чуть ниже. От этого левое плечо Хенка всегда казалось немного опушенным.
        Впрочем, сам он никогда не помнил об этом. Да и занимала его сейчас вполне конкретная мысль. Он думал - найдется ли на Симме самая обыкновенная шляпа?
        Радуясь сам, он хотел обрадовать Шу.
        2
        Хенк был счастлив.
        Трое суток - это не просто карантин. Трое суток - это прекрасная возможность вернуть себе хоть какие-то навыки землянина. Не так-то просто после долгого одиночества дружески похлопать по плечу первого встречного, а Хенку этого хотелось. Впрочем, то, что за стойкой бара стоял длинный жилистый усач с объемистым миксером в руках, а перед ним на высоком табурете откровенно скучал крупный плечистый субъект в желтой майке звездного перегонщика, вовсе еще не означало, что Хенк видел настоящих людей. Обероны, скорей всего, хотя в штате Конечной станции непременно должны были состоять и земляне. Межзвездное сообщество строго следило за соблюдением определенных пропорций. Но если ты и похлопал по плечу крупного плечистого субъекта в желтой майке звездного перегонщика, это отнюдь еще не означало, что ты действительно похлопал по плечу именно человека, а не китообразное, скажем, существо с Тау или аморфное разумное облачко с Пентаксы.
        Хенк бросил на стойку плоскую коробку с кристаллами памяти (Астрофизика Нетипичной зоны, Заметки к текстам о протозидах и прочее) и не без некоторой опаски воззрился на высокий табурет: он не был уверен, что после столь долгого отсутствия не совершит какой-нибудь неловкости.
        Эта мысль тут же получила подтверждение. На мгновение Хенку попросту захотелось зависнуть над табуретом, как он любил это делать, беседуя с Шу, но он вовремя спохватился и взгромоздился на табурет так, как по его понятиям и следовало это сделать землянину - без особой ловкости, но с достоинством.
        Усатый бармен и плечистый человек в желтой майке звездного перегонщика обернулись к Хенку одновременно. Будь Хенк пылевым облаком, распростершимся на полнеба, ему не составило бы труда держать в поле обзора сразу обоих, но сейчас он был всего лишь человеком. Он просто дважды кивнул.
        - Титучай?
        Терпкий тонизирующий напиток всегда был к месту, но, спрашивая, усатый жилистый бармен не улыбнулся - возможно, сам подозревал в Хенке оберона, возможно, не любил оберонов или вообще не был общителен.
        Хенк усмехнулся.
        Такие парни, как этот жилистый усатый бармен, ему всегда нравились. Дело не в хмурости. Как правило, это дельные парни. Спроси у такого, где можно найти шляпу, он нисколько не удивится и не пойдет трепать по всей Симме о каком-то чокнутом со звезд, разыскивающем не принадлежащую ему шляпу.
        Взяв это на заметку, Хенк повернулся к звездному перегонщику.
        Впрочем, перегонщик выглядел не приветливее бармена. Презрительно выпятив широкие, плоские, прямо-таки щучьи губы, он странно щурился, будто испытывал к Хенку не столько интерес, сколько неясное подозрение.
        - Конечно, титучай! - Хенк радовался. - Три титучая. Я угощаю.
        И предложил:
        - За возвращение!
        - А счет? - недоброжелательно поинтересовался усатый бармен.
        Хенк назвал бортовой номер своего корабля, автоматически являющийся номером его счета. Хенк гордился этим номером. «Лайман альфа». Резонансная линия водорода с длиной волны 0, 12 микрон. Хороший счет. Тем более что на Симме счет имел вовсе не символическое значение. В сущности, Конечная станция принадлежала Цветочникам, и все расходы Хенка сейчас оплачивала Земля, причем оплачивала чистой информацией. Могло, кстати, оказаться так, что чашка титучая, выпитая Хенком, оплачивалась именно его, Хенка, статьей. Скажем, о тех же протозидах.
        - С возвращением, - бармен без особого энтузиазма поднял чашку.
        - Возьми посудину пообъемистей, - радушно посоветовал Хенк. - Не похоже, что вы тут, на Симме, часто пьете за возвращение.
        Бармен хмыкнул:
        - Не так уж и редко.
        И добавил хмуро:
        - Сегодня ты - третий.
        - Открыли регулярную линию? - удивился Хенк.
        - До этого еще не дошло, - вмешался в разговор щучьегубый. - Но на Симме не пусто. Вторую чашку бармен сегодня поднимал за меня…
        - А первую?
        - За патрульных.
        Хенк не стал спрашивать, что делают на Симме сотрудники звездного Патруля. Он не хотел терять время на патрульных. Он с удовольствием смотрел сквозь прозрачную стену бара. Там, за невидимым колпаком силовой зашиты, слабый ветерок лениво курчавил металлические заросли, гонял по земле ржавую спиральную стружку. Две - три звезды прокололи дикое пепельное небо Симмы. Голова бармена время от времени перекрывала свет звезд, это мешало Хенку, и он перебрался на другой табурет, ближе к щучьегубому. Звездный перегонщик воспринял это как сигнал к сближению.
        - Сегодня и завтра, - доверительно сообщил он, - в Аквариуме оберон с Оффиуха.
        Хенк кивнул. Ему понравилась эта новая манера обращаться ко всем на ты.
        - Секреты пластики? - вспомнил он. - Я только слышал об этом.
        - Это следует видеть, - щучьегубый переглянулся с барменом. - А видеть это можно только здесь. Оффиухцы, они как бы вроде этих поганых протозид, их не сильно-то выманишь из Нетипичной зоны.
        - Подыскивай сравнения! - возмутился бармен. - «Протозид!..» - Он брезгливо поджал губы. - Протозиды убивают, а оффиухцы радуют. Есть разница, правда?
        Он плеснул в свою чашку еще несколько капель титучая и выругался.
        Хенк усмехнулся.
        Похоже, за время его отсутствия изменилось не многое. Да и вряд ли могло измениться. Ненависть Арианцев, Цветочников, океана Бюрге к протозидам не могла рассеяться сама по себе.
        Хенк опять усмехнулся.
        Он чувствовал себя гонцом, несущим добрую весть. Завтра утром он разберется в заметках, набросанных для него Шу и вложенных в кристаллы памяти, и, возможно, в том же Аквариуме познакомит сотрудников Конечной станции с некоторыми из своих выводов.
        Он поманил к себе бармена.
        - Через Симму, наверное, прошло немало людей?
        - С Земли? - не понял бармен.
        - Неважно откуда, - ухмыльнулся Хенк. - Главное, людей.
        - Конечно были.
        - На складах Симмы, должно быть, попадаются занятные вещи, а?
        - Да уж, наверное. Мы ничего не выбрасываем.
        И спросил:
        - Тебя интересует что-то конкретное?
        - Да, - кивнул Хенк.
        - Твой счет надежен, - помолчав, кивнул бармен. - Говори. Если эта штука сыщется, она твоя.
        И Хенк сказал:
        - Шляпа.
        Он ничего не добавил к просьбе. Он ничего не хотел объяснять. Правда, никаких объяснений и не понадобилось. И бармен и звездный перегонщик с плоскими щучьими губами уже разглядели шрам, вовсе не украшающий Хенка. Уже совсем другим, сочувствующим голосом бармен спросил:
        - Где тебя так?
        Он явно понял просьбу Хенка по-своему. Он явно решил, что шляпа нужна Хенку по самой простой причине - прикрыть шрам, надвинув шляпу на лоб. А сочувствие прорезалось от того, что до него наконец дошло: Хенк - человек. Оберон, пройдя сквозь Преобразователь, никогда не получит ни морщинки, ни бородавки, ни тем более шрама. Квазилюди всегда гармоничны. У них не бывает каких-либо заметных уродств. Их тела всегда чисты.
        - Где тебя так? - переспросил бармен.
        - Не важно, - отмахнулся Хенк.
        - Такой удар может жизнь отшибить, не только память, - сочувственно кивнул бармен. - Как у тебя с памятью? Имя помнишь?
        - Еще бы! - усмехнулся Хенк и подмигнул бармену: - Я - Хенк.
        - А я - Люке, - еще раз кивнул бармен. - Зови меня так. Люке. Это не имя, но мне нравится, когда меня называют Люке.
        - А я - Ханс, - протянул руку звездный перегон-шик. - По-настоящему Ханс, без всяких там оберонских штучек.
        Хенк кивнул.
        Хенк был растроган.
        Он подумал: «Шу повезло. Кажется, Шу увидит, наконец, шляпу».
        3
        Он долго не мог уснуть. Сперва ему помешал диспетчер.
        «Хенк, - спросил диспетчер по внутреннему инфору. - Как нам отодвинуть твою „Лайман альфу“? Она мешает почтовикам».
        - Проше простого, - ответил Хенк, - Свяжитесь с Шу, она все сделает.
        «Шу? - удивился диспетчер. - Почему ты не зарегистрировал спутника?»
        - Шу - это бортовой компьютер, - терпеливо объяснил Хенк.
        Он долго не мог уснуть.
        В детстве его мучило мерцание звезд. Непостижимость этого мерцания. В юности он открыл комету. Ее хвост растянулся на полнеба, он был просто светлый, но в долгих ночных снах он всегда виделся Хенку цветным. Хенка с детства удручала необходимость прятаться под покровом атмосферы. Он широко открывал глаза, будто это могло помочь ему проникнуть в даль Космоса. Он любил думать, что его дом не ограничен пределами Солнечной системы. В принципе это было так. Закончив школу Поисковиков, Хенк сам выходил во Внутреннюю зону. Но никогда дальше. Дальше ходил его старший брат Роули - звездный разведчик. Хенк всегда завидовал разведчикам. Ему хотелось думать, что там, среди звезд, разведчики - его продолжение. Он не уставал следить за мерцанием звезд. Его мучило - что там, за горизонтом событий? что там, в Крайнем секторе? что там, в Нетипичной зоне, где укрывается недоступная для известных цивилизаций раса протозид, игнорирующая любую попытку контакта?
        По материалам звездного разведчика Роули Хенк написал книгу. Книга, посвященная Нетипичной зоне, привлекла внимание специалистов. Бывшего пилота, а теперь космоисторика и космопалеофитолога Хенка пригласили в редакцию Всеобщей энциклопедии. Десять лет, проведенные в штате энциклопедии, составили Хенку имя.
        Лучший знаток первичников…
        Разумная, но замкнутая на себя раса заполняла даже сны Хенка. Иногда он видел такие сны, о содержании которых не мог рассказать даже брату. Зато из нескольких специалистов Всеобщей энциклопедии, выразивших желание взять на себя дальний поиск, связанный с изучением протозид, предпочтение было отдано именно Хенку. Он подозревал, что какую-то роль в этом сыграла трагическая гибель его брата Роули, там, в глубинах Крайнего сектора. Подразумевалось, что будущие наблюдения Хенка внесут ясность в один из самых сложных отделов Всеобщей энциклопедии. Подразумевалось, что будущие наблюдения Хенка, как раньше наблюдения Роули, не только дополнят, но и перестроят этот отдел, все еще вносящий сумятицу в строго расчисленное здание звездной истории.
        Параллельно делам во Всеобщей энциклопедии Хенк читал в Высшей школе курс космической палеофитологии. Этот курс определялся названием «Века и растения», но из встреч с Хенком слушатели выносили не просто понятие об эволюции растительных и квазирастительных земных и звездных форм, - Хенк не уставал указывать на расхождения, оказавшиеся роковыми для некоторых, теперь уже не существующих цивилизаций, на те поистине роковые узлы, с которых Разум, взрываясь, начинает строить вторую природу, отрываясь от своих естественных, предопределенных происхождением корней.
        На Земле у Хенка было место, где он всегда чувствовал себя особенно хорошо.
        Свайный домик, крошечное лесное озеро.
        За озером, как рыжие облака, пылали осенние лиственницы, не закрывая собой Енисея. Еще дальше голубели горы…
        Хенк водил студентов по саду, обращал их внимание на тот или иной куст, на запахи, на цвет, присущий только определенному кусту. Он, Хенк, в сущности, разбил самый северный сад роз, в котором белые шары древних, как сама история, Лун и благородные Галлики росли прямо на земляных грядках, а желтые и светлые дамасские розы, пережившие Римскую историю и последующие пятьдесят веков, оставались столь же упругими и свежими, как во времена Цезарей. Хенк по-детски гордился зеленоватыми чайными, аромат которых и впрямь напоминал крепкий чайный букет, карамзиновыми Дюк де Монпасье, огненно-алыми Амулетами. Он любил редкие бархатистые, с розовым ободком Кримсон Роули и всегда влажные, покрытые капельками нежной росы бутоны Арон Уор. Показывая свои розы, Хенк благоговейно поднимал глаза горе. Ему нравилось, что звезды и розы схожи.
        Иногда Хенк подводил студентов к бревенчатому забору, отделяющему сад от пасеки. Здесь, у грядок, над которыми золотились Мадам Жюль Граверо, желтели буйные Маман Коте, лучились сквозь плотную кожистую листву блестящие, как бы покрытые восковым налетом, алые пернецианские, он непременно задерживался. Ведь там среди блеклых, как осень, Лидий и Сестер Калли, среди алых Гранд Гомбоджап белела привитая на простой шиповник самая обычная на вид парковая роза. Но она отнюдь не была обычной, над нею Хенк работал почти пятнадцать лет. Он не резал и не формировал куст, он просто помогал розе развиваться, разве лишь осенью снимал с веток листья, чтобы не привлекать к кустам внимания прожорливых северных мышей. Он берег розу не от холодов, он берег ее от жесткого северного солнца. Отзываясь на раннее весеннее тепло, верхняя часть куста могла торопливо пойти в рост, тогда как корневая система еще не проснулась. Со всем остальным куст справлялся сам.
        Ни разу за пятнадцать лет Хенк не видел на цветах выведенной им розы ни одной крапинки, ни одного ободка. Она была чистой, как снег, и он с удовольствием выкашивал вокруг траву, даря розе покой. Он с удовольствием сидел рядом с нею, а когда, случалось, шел дождь, когда слезились темные окна, а листва берез обвисала страшно и сыро, он укрывал ее от дождя.
        Роза не была безымянной.
        Он назвал ее Роули - именем брата, звездного разведчика, трагически погибшего в районе катастрофического взрыва 5С 16 - космического объекта, долго вызывавшего недоумение астрофизиков. Хенк не уставал верить, что однажды слухи о гибели брата будут опровергнуты, как это, пусть редко, но случалось. Хенк не уставал верить, что Роули жив, что он все еще там - вверху, в безднах Космоса.
        4
        Он долго не мог уснуть.
        Туп как протозид. Темен как протозид. Жесток как протозид.
        Он вспомнил брезгливую гримасу бармена Люке и холод, проглянувший во взгляде звездного перегонщика Ханса.
        Туп, темен, жесток.
        Арианцы, Цветочники, океан Бюрге - они, наверное, имели право так говорить, но почему так говорят земляне?
        Хенк улыбнулся.
        Он разрушит стереотипы.
        Протянув руку (в комнате было темно), он взял со стола коробку с кристаллами памяти. Крошечный проектор заработал сам - от тепла ладони.
        Маршрут…
        Маяки…
        Точки отсчета…
        Физика Нетипичной зоны…
        Счетчик стрекотал, как кузнечик.
        Хенк удивился. Разве он не взял с собой кристалл «Протозиды»?
        Не вставая, он включил внешний инфор и вышел на связь с Шу.
        - Как у тебя? - спросил он, не скрывая радости.
        - У меня хорошо, - ответила Шу своим непостижимым голосом. - Разрабатываю маршрут.
        - Но этим занят Расчетчик Преобразователя.
        - Я, конечно, не знала…
        Хенк понял, что Шу обиделась. И быстро сказал:
        - Я сам хотел просить тебя продублировать работу Расчетчика.
        Шу все поняла. Уже другим голосом она спросила:
        - Как у тебя?
        Хенк вздохнул. Он все еще помнил лица Люке и Ханса.
        - Шу, - спросил он. - Почему никто не любит протозид?
        - Они вне сообщества, Хенк.
        - Ну да… - протянул он. - Первичники… Истребители звезд…
        - Не только. Они древние, Хенк. Они очень древние. Вспомни, как человек относится к тем, кто намного старше его - к мокрицам, к змеям, к членистоногим. А протозиды еще древнее, Хенк. Они очень древние.
        Он кивнул.
        - Хочешь спросить еще что-нибудь?
        - Да.
        Он помолчал.
        - Кажется, я забыл на борту кристалл «Протозиды».
        - Ты его не забыл, Хенк.
        - Но его нет в коробке.
        - Его действительно нет в коробке, Хенк.
        - Почему?
        Шу промолчала.
        - Почему, Шу?
        - Кристалл «Протозиды» подлежит просмотру лишь на Земле.
        - С чего ты это взяла?
        Шу не ответила. Но он знал, что Шу ничего не делает просто так. Он уважал мнение Шу. И еще он знал, что сколько бы он сейчас ни спрашивал, она ничего не скажет.
        Еще какое-то время он смотрел на потемневший, вдруг отключившийся экран. Он был сбит с толку. Он даже почувствовал неясную тревогу.
        Впрочем, его все равно не оставляла радость: он на Симме, он почти среди людей.
        5
        Он не сразу понял, кто может стучать в его дверь на борту «Лайман альфы». А если и стучат, почему стучавшему не ответит Шу?
        Ах да!
        Он на Симме!
        Не поднимаясь, Хенк ткнул пальцем в переключатель инфора.
        «Это гости».
        - Кто они? - Хенк еще не хотел вставать.
        «Они хотят все объяснить сами».
        - В любом случае им придется подождать…
        - Прости, Хенк, но у нас мало времени.
        На вспыхнувшем экране появилось чье-то смуглое лицо, несомненно чем-то удрученное.
        - Вы слышали мои слова? - удивился Хенк.
        - Ты забыл отключить внешний инфор.
        Хенк поднялся.
        Принимая душ, он внимательно присматривался к гостям - он видел их на экране инфора. Два человека (или оберона), они вошли в комнату и остановились у окна, будто их интересовал не Хенк, а всего лишь ржавый дикий пейзаж утренней Симмы.
        Несколько запоздало Хенк предложил:
        - Садитесь.
        И вышел из душевой, затягивая пояс халата.
        - Извини, Хенк, - сказал смуглолицый, видимо старший в группе.
        Его пронзительные голубые глаза смотрели прямо на Хенка. Слишком широко поставленные, они действительно смотрели холодно и пронзительно, тем не менее Хенку он понравился больше, чем его спутник - печальный красавчик, как бы равнодушный ко всему происходящему. Печальный красавчик так и не отошел от окна, что-то внимательно рассматривая на поле. Голубые куртки обоих украшал отчетливый белый круг с молнией и звездой в центре - официальный знак звездного Патруля.
        - Итак? - Хенк опустился в кресло.
        - Хенк, - сухо сказал голубоглазый. - Нам нужна твоя помощь.
        Хенк вопросительно пожал плечами.
        - Инспектор звездного Патруля Петр Челышев, - голубоглазый протянул Хенку жетон.
        Хенк не потянулся за жетоном.
        Он знал, что его пальцы встретят пустоту, его пальцы пройдут сквозь листок фольги, не ощутив никакого сопротивления. Каждый такой жетон является сугубо индивидуальным, он материален только в руке хозяина. Хенк отчетливо видел круг, звезду, молнию. Это его удовлетворило.
        - База Водолея? - спросил он.
        Челышев кивнул.
        - Хархад, - представился печальный красавчик, не отходя от окна.
        Ударение в имени он сделал на первом слоге.
        - Хенк. Просто Хенк. - Хенк не знал, что к этому добавить. - Я очень давно не встречал землян. - Сколько лет ты отсутствовал?
        - По среднекосмическому - около четырехсот. Триста семьдесят пять, так точнее.
        Отрешенность Хархада, не отходящего от окна, его удивила:
        - Что вы там видите?
        - Почтовая ракета… - Хархад обеспокоенно обернулся к Челышеву: - Это ничего не меняет, Петр?
        - Как? Она пришла вовремя?
        Теперь они смотрели в окно все трое.
        Там, на космодроме, на фоне суетящихся роботов, медленно, бесшумно, как изображение на фотопластинке, проявился темный корпус пузатой тахионной ракеты. Она напоминала корабль Хенка, но была короче и не несла над собой броневого рога, в котором размешались мозг Шу, и связанный с нею Преобразователь.
        - Что делают роботы на поле?
        - Готовятся выгружать почту.
        - Зачем у них эти трубы?
        - Духовой оркестр, - презрительно фыркнул Челышев. - На Симме строго блюдут традиции. Почтовые ракеты, как правило, запаздывают, но эта, кажется, пришла вовремя.
        - Она с Земли?
        - О, нет. Она с базы Цветочников. Почтовую связь мы держим через Цветочников. Так выходит дешевле. К сожалению, у Цветочников, как и у Арианцев, - Челышев незаметно покосился на Хархада, - свое чувство времени. Сутки - двое, для них нет разницы.
        Челышев наклонился к экрану инфора:
        - Это сегодняшняя?
        Ответил диспетчер:
        - Жаль разочаровывать тебя, Петр.
        - Но сейчас семь ноль - ноль.
        - Это вчерашняя ракета, Петр.
        Отключив инфор, Челышев обернулся к Хенку, и они рассмеялись. Рассмеялся и Хархад, чем сразу расположил Хенка к себе.
        - Чем я могу вам помочь? Я землянин. Я знаю, что обязан помогать землянам.
        Челышев кивнул. Да, он не сомневается. Он знает, что Хенк землянин, он знает, что Хенк поможет землянам.
        - Выведешь «Лайман альфу» на рассчитанную нами орбиту. Расстояние не более сорока световых лет, для твоего корабля это минутное дело.
        Челышев остро глянул на Хенка:
        - Сможешь?
        - Не хотел загружать Шу, но если это необходимо…
        - Необходимо, - подтвердил Челышев.
        И спросил:
        - Шу? Кто это?
        - Бортовой компьютер.
        - Шу… - подозрительно протянул Челышев. - Женское имя…
        - Ну и что?
        Челышев усмехнулся:
        - Действительно…
        - А цель? - спросил Хенк.
        - Обязательно хочешь знать?
        - Это тайна?
        Челышев и Хархад переглянулись.
        - Боюсь, Хенк, цель тебе не понравится, - медленно произнес Челышев. - Ты долго отсутствовал, ты не знаешь того, что происходит в Крайнем секторе. Боюсь, Хенк, и наша просьба тебе не понравится. Но если быть совсем точными, это не просьба.
        - Не просьба?
        - Это приказ.
        Приказы звездного Патруля не обсуждаются, это Хенк знал. За спиной любого звездного Патруля стоит, как правило, целая цивилизация, если не две и не три. Но Хенк не любил неясных приказов. Он переспросил:
        - Цель?
        - Одиночный протозид, Хенк, - медленно пояснил Челышев. - Всего лишь одиночный протозид.
        - Надеетесь на контакт?
        - Нет, Хенк. Ты, как и мы, знаешь, что протозиды неконтактны.
        Челышев сухо усмехнулся:
        - Мы не надеемся на контакт, Хенк. Мы надеемся уничтожить этого одиночного протозида. Мы - Охотники.
        6
        Хенк немало слышал об Охотниках.
        Весьма квалифицированные профессионалы.
        Готовили их на одной из баз Водолея: специальная закрытая школа для специалистов, работающих в ситуациях, последствия которых непредсказуемы. Он, Хенк, никогда прежде не встречался с Охотниками, но много слышал о них. В системе Гинапс Охотники в свое время потеряли почти треть сотрудников, но сумели предотвратить столкновение двух воинственных подрас Гинапса. Еще Хенк слышал об Охотнике по имени Шарп. Хенрик Шарп почти девять лет провел в зловонных подземных городах планеты Бессель, чуть было не угнанной представителями миров нКва. Планета Бессель никогда не принадлежала мирам нКва, так же как последние никогда не входили в Межзвездное сообщество. Заслугой Охотника по имени Шарп, особо отмеченной океаном Бюрге, явилось его достаточно ровное отношение ко всем задействованным в этом происшествии расам, в том числе и к представителям крайне несимпатичных людям миров нКва.
        Но - протозид!
        Арианцы - да, Цветочники - да. Они не раз организовывали вылазки против протозид. Но там речь шла о крупных скоплениях. Чем мог помешать кому-то одиночный гравитационный организм, равнодушно дрейфующий в сорока световых годах в стороне от Конечной станции?
        Хенк не мог не верить Петру Челышеву и его коллеге. Они являлись сотрудниками звездного Патруля, они, конечно, получили приказ с Земли. Такой приказ, как правило, весьма строго обоснован, и если дело доходит до его исполнения, возражений попросту не может быть.
        Хенк обязан был верить Охотникам, но все в нем протестовало.
        Истребители звезд?
        Конечно.
        Но сейчас в районе квазара Шансон дрейфовал лишь одиночный протозид, один-единственный протозид, ни для кого не представляющий опасности. Ситуация усугублялась еще и тем, что любая акция, проведенная против одиночного протозида, мгновенно станет известна всей этой древней расе. Ведь одиночный протозид - это всего лишь часть единого колоссального, рассеянного в пространстве организма.
        Хенк механически следовал за Охотниками. Он не видел смысла в готовящейся акции, но приказ оставался приказом, а он, Хенк, - землянин.
        Корпус «Лайман альфы» отбрасывал тень чуть ли не на половину космодрома. Щелкнули замки, шипя, опустился на бетон язык дежурного пандуса.
        - Как у тебя? - спросил Хенк, проверяя шлюзы.
        Шу ответила:
        - Разрабатываю маршрут.
        Охотники невольно задрали головы: голос Шу звучал где-то под сводами.
        - Переключись на бортовую аппаратуру, - хмуро приказал Хенк. - Через двадцать минут стартуем.
        - Земля? Ты получил разрешение?
        - Нет, - ответил Хенк. - Пока не Земля.
        И прежде чем бросить карту курса в щель Расчетчика, взглянул на Челышева.
        Челышев покачал головой:
        - Ничего не могу сделать, Хенк. Мы прибыли на Симму незадолго до тебя. Приказ есть приказ, нас не всегда знакомят с подробностями. Мы ожидаем новостей, но ты же сам видел - почтовые ракеты запаздывают. Не могу утверждать определенно, но, похоже, в нашем секторе что-то случилось. Что-то такое, от чего этот одиночный протозид стал опасен. Надеюсь, вернувшись, мы получим разъяснение. Мы всего лишь исполнители, Хенк.
        Хенк усмехнулся.
        «Лайман альфа» стартовала, ослепив космодром Симмы мгновенной вспышкой.
        Они шли в открытом пространстве. На правом экране, едва-едва укрощаемый мощными фильтрами, пылал квазар Шансон.
        Прошло семь минут, и радары засекли протозида.
        Еще через две минуты Хенк увидел его на экране - крошечная запятая, действительно крошечная, чуть побольше его корабля, но с массой, превышающей две земные.
        Крошечная запятая, такая невинная на фоне звезд.
        Хенк знал, что протозид их видит. А это означало, что корабль Хенка видят сейчас все протозиды, на каком бы расстоянии от него они ни находились. Разве руки Хенка не чувствовали бы об опасности, защеми его ногу капкан?
        - Одиночный протозид никому не опасен, - хмуро сказал Хенк. И уточнил: - Никому и никогда. Кто может отдать приказ об уничтожении пусть не родственного нам, но разумного существа?
        - Межзвездное сообщество, - сухо ответил Челышев. - Межзвездное сообщество существует давно, и я никогда не слышал о его ошибках.
        - Это одиночный протозид, - подчеркнул Хенк. - Охота на него лишь оттолкнет от нас протозидов. Да, они не ищут дружбы с нами, но они ведь другие, Петр. Они совсем другие.
        - Сочувствую, Хенк.
        Тяжелое молчание залило штурманскую обсерваторию «Лайман альфы».
        Случайные звезды, входя в поле обзора, слепили глаза, Хенк тут же стирал их изображение разрядчиком. Теперь уже на всех экранах отчетливо определилась массивная запятая протозида. Он плыл в пространстве, одинокий, как Космос. С невольной завистью Хенк вдруг ощутил, как жгут эту темную запятую бешеные лучи квазара, как мощно всасывает в себя каждую случайную пылинку этот разумный, но замкнутый на себя организм. Кто они - протозиды? Почему он, Хенк, землянин, не может думать о протозидах, как о врагах?
        У Хенка вдруг закружилась голова, колющая боль ударила под лопатку. Он почти вспомнил! Но что?
        Он чуть не вскрикнул от боли и тут же пришел в себя.
        Ладно.
        К этому он вернется.
        Сейчас он хотел одного - не нанести беды протозиду.
        Он искал выход.
        Он верил, что и протозид никому не хочет беды. Медлительный путь протозида к квазару Шансон никому не грозил опасностью.
        Хенк не хотел, чтобы протозид был уничтожен.
        Уткнувшись в экран, он просчитывал самые невероятные варианты.
        - Пристегнитесь, - приказал он Охотникам, пересаживаясь в кресло дистанционного Преобразователя.
        И постучал пальцем по панели.
        - Я готова, - не сразу, но откликнулась Шу.
        Казалось, она чувствовала состояние Хенка.
        Впрочем, так это и было. А может, ее смущали гости.
        Хенк тронул ногой педаль дальномера, и протозид сразу приблизился, заняв собой весь экран.
        - Три градуса… Четыре градуса… Пять градусов… - размеренно и сухо считывала Шу.
        Хенк развел сферу охвата, и силуэт протозида полностью вошел в круг, вычерченный локаторами Преобразователя. Координатная сеть туго оплела массивную запятую, оставалось лишь нажать на рычаг разрядника, но Хенк медлил.
        Была надежда, что протозид поймет, что протозид почувствует опасность и мгновенно сместит себя в иное пространство. Он это мог. Но молчаливая запятая ко всему и ко всем оставалась равнодушной. Она видела «Лайман альфу», но не испытывала к ней никакого интереса.
        - Чего ты тянешь? - не выдержал Челышев. - Переключай генераторы на гравитационную пушку.
        - На борту «Лайман альфы» нет пушек, - произнес Хенк не без тайного удовлетворения.
        - Совсем нет? - удивился Челышев.
        Хенк усмехнулся.
        Он вовремя вспомнил древнее, как протозид, слово. Он произнес его вслух:
        - Я не пират.
        - Как же ты собираешься… воздействовать?..
        - Для хода на досветовых скоростях «Лайман альфа» оборудована противометеорной зашитой.
        - Ты говоришь об этом не очень уверенно.
        - Это потому, что мне не по душе приказ.
        - Это приказ Земли!
        - Пусть так. Мне он все равно не нравится. Хенк солгал Челышеву и Хархаду.
        На борту «Лайман альфы» действительно не было гравитационных пушек, но на ее борту не было и противометеоритной зашиты. На «Лайман альфе» стоял Преобразователь. Не стандартная машина Конечных станций, умеющая Арианца или неуклюжего обитателя системы Гинапс одеть в квазичеловеческую плоть, а мощный прибор, рассчитанный на любую форму.
        Хенк радовался, что не успел зарегистрировать Преобразователь на Симме. Теперь, благодаря этому, он нашел выход.
        - Пора! - потребовал Челышев.
        Хенк тоже понял - пора и, содрогнувшись, нажал на рычаг разрядника.
        Они не отрывали глаз от экранов. Протозид, темный и равнодушный, все так же висел в тугой координатной сети. Казалось, он ничего не почувствовал.
        Но так лишь казалось.
        Он, Хенк, знал, что пусть на долю секунды, на ничтожную, почти неощутимую долю, но этот темный, ни на что не реагирующий организм все равно содрогнулся от ужаса разрушения. И тот же ужас разрушения («преобразования», - поправил себя Хенк) в ту же долю секунды испытал каждый другой протозид, как бы далеко ни находился он от места происшествия.
        «Протозиды знают, что это сделал я», - ужаснулся Хенк.
        И в этот момент протозид исчез.
        На том месте, где он только что находился, разматываясь, как смерч, вверх и вниз от «Лайман альфы» расплывалась чудовищная пылевая туча, чудовищный черный шлейф, перекрывший мерцание редких звезд, чудовищный траурный свиток, развернутый его, Хенка, руками.
        - Дельная работа, - одобрил Челышев. - Кажется, протозид разлетелся на атомы.
        - Что дальше? - сухо спросил Хенк.
        - Дальше - Симма, - с облегчением кивнул Челышев. - У тебя в запасе двое суток, Хенк. Отдохни, посети Аквариум, посмотри оффиухца. Ты знаешь о его выступлении. Захочешь, заглядывай к нам. В наших комнатах все как на Земле. Вне работы мы просто земляне.
        Хенк промолчал.
        - Ну, ну, Хенк. Мы делаем общее дело. Погоди, придет час, когда ты сам протянешь нам руку.
        Хенк не ответил.
        Он отключил экраны и передал управление Шу. Уже полчаса он не слышал от нее ни слова. Шу, конечно, сердилась, но ведь она-то должна была понять - он провел Охотников. Они ничего не знали о Преобразователе, они считали, что он, Хенк, разнес протозида на атомы. В принципе это так и было, только каждый атом пылевой тучи, в которую превратился протозид, и сейчас был строго определен. Это со стороны протозид выглядел мертвой нейтральной тучей, бессмысленным облаком, застлавшим собой полнеба, - это облако оставалось живым. Медлительное, бесформенное, оно продолжало осознавать себя протозидом, и он, Хенк, верил, что рано или поздно вернет ему первозданный вид.
        Настроение Хенка медленно улучшалось.
        Он выполнил приказ Земли, ведь он оставался землянином. Но он не уничтожил протозида, ибо, как всякий землянин, чтил Свод, созданный для всего разумного в Космосе.
        7
        «Все! - сказал себе Хенк, подставляя плечи под тугие струи воды. - Больше я не выполню никаких приказов. Протозид распылен, это ошибка. Я обязан сообщить об этом на Землю».
        Он вспомнил брата.
        Роули обожал безумные проекты.
        Мечтой Роули была мгновенная всекосмическая связь.
        Как на возможное будущее такой связи он указывал на протозид.
        Когда-нибудь, по собственной воле, протозиды расселятся по всем Крайним секторам. Все известное протозиду, находящемуся на одном краю Вселенной, мгновенно становится известно другому протозиду, находящемуся совсем на другом краю. Если протозиды войдут в Межзвездное сообщество, незачем станет гонять из конца в коней дорогостоящие тахионные ракеты, забрасывать пространство радиобуями, платить Цветочникам только за то, скажем, что ему, Роули, вдруг захотелось поговорить с братом.
        - Шу, - потребовал Хенк по внешнему инфору, - мне необходим кристалл «Протозиды».
        - Запись «Протозиды» подлежит просмотру лишь на Земле.
        Ответ Шу прозвучал в высшей степени категорично, и Хенк не стал спорить. Пусть так…
        Не отключая связи, он мерил шагами комнату.
        Экран инфора мутно светился, по нему пробегали светлые и темные полосы, они бесконечно таяли и бесконечно возникали, оставаясь все теми же светлыми и темными полосами.
        Собственно, вдруг подумал Хенк, это, наверное, и есть портрет Шу.
        - Сегодня в Аквариуме оберон с Оффиуха, - Шу никогда ничего не забывала.
        - Советуешь посмотреть?
        Хенк вздохнул.
        Он отчетливо ощущал свою зависимость от решений Шу. Иногда это его раздражало. И все же он никогда не противился этой зависимости.
        8
        Аквариум оказался не так велик, как представлялось Хенку.
        Овальный зал, поверху - галерея, внизу три стрельчатых узких входа. В соседней с Хенком ложе (в своей он находился один) располагалась целая семья: две изящные женщины, пятеро грубоватых мужчин и семь или восемь мелких отпрысков с желтоватыми, как тыквы, лысыми головами. По вялым движениям Хенк сразу признал в них Арианцев, естественно, прошедших сквозь Преобразователь. Потомки одной из некогда самых агрессивных рас, Арианцы никогда не питали особых симпатий к Преобразователю. Собственные тела, как бы странно они ни выглядели, устраивали их больше всего, и необходимость рядиться в чужое тело всегда их несколько угнетала.
        Арианцы ни на секунду не пожалели бы протозида, подумал Хенк.
        Ладно… Скоро он будет на Земле… Скоро он поднимет хороший шум… Скоро он скажет об Охотниках и свое слово…
        Он откинулся на спинку кресла.
        Было приятно думать о возвращении.
        До объекта 5С 16 он дойдет на тахионной тяге. А там…
        Хенк мысленно представил длинную цепочку звезд, свернувшуюся на карте, как змей из древних легенд - созвездие Гидры… Это уже Внутренняя зона… Там, на одной из планет звезды Альфард, он проторчит месяца три… Но это не страшно… Звезда Альфард - это преддверие Земли…
        Хенк вздрогнул.
        В центре Аквариума вспыхнул свет.
        Свет становился все ярче. Он ширился, он заполнял Аквариум, как гигантский пузырь. Впрочем, это и был пузырь - силового поля. Очень скоро он занял весь центр зала, и алые, без перепадов, тона медленно перешли в более спокойные оранжевые.
        Желтый.
        Белый.
        Ослепительно голубой.
        Исполнялся цветовой звездный гимн Рессела-Кнута, давно вошедший в опознавательную окраску всех кораблей Межзвездного сообщества.
        …И этот свет становился все нежней, он расслаивался, в нем, не смешиваясь, вспыхивали фиолетовые искры, зеленые отсветы, голубоватые сполохи - бесконечный рассвет над безмерными океанами Оффиуха.
        Хенк невольно привстал.
        Его переполнил восторг. Ему хотелось всплыть, зависнуть над силовым шаром невидимого, воплотившегося в свет оффиухца. Его останавливали лишь редкие зрители на галереях и в ложах. К тому же его парение могло не понравиться тем же Арианцам.
        …А в силовом пузыре, заполненном нежным сиянием, уже металась смутная тень, которая не могла быть и тенью, так она была легка. При всем при этом это, несомненно, было живое существо, и, оглянувшись, Хенк увидел, что просветлели даже лица Арианцев.
        Хенк замер.
        На мгновение его захватила острая, пронзительная тоска.
        Он опять был грандиозным облаком. Звездный ветер опять гнал его бесформенное тело в сторону от квазара Шансон, прямо к Стене, в мрак, в бездонную тьму, в ничто. Звездный ветер опять вырывал из него мириады атомов, но он, счастливое пылевое облако Хенк, тут же восполнял потери за счет рассеянной межзвездной пыли. Он был туманностью, небулой, рассасывающейся в кромешном пространстве; и такой же туманностью, такой же нежной небулой казалась ему тень оффиухца - бесконечно длящийся взрыв непостижимо добрых лучей, заставляющий его вновь и вновь переживать счастливую уверенность в вечности звезд, в вечности всего Разумного.
        Потом оффиухец развернулся в широкий линейный спектр.
        Но это не был просто спектр.
        Хенк не один час провел над камерой спектрографа, он видел тысячи самых разнообразных линий в тысячах самых разнообразных сочетаний, но сейчас перед ним разворачивался и сиял живой спектр.
        Хенк застыл в восхищении.
        Он никогда не бывал на планете оффиухца, но теперь он знал, планета оффиухца - не худшее место в Космосе.
        И услышал испуганное восклицание.
        Арианцы!
        Хенк хлопнулся в кресло.
        Он и завис-то над креслом на какую-то секунду, но Арианцы успели это заметить. Его странный поступок испугал и возмутил их. Им нравился оффиухец, но они не могли больше оставаться в зале.
        Хенк молча проводил Арианцев взглядом.
        Они испугались!
        Они испугались его!
        Он покачал головой.
        Конечно, он забылся. Непростительная забывчивость. Его нелепые звездные привычки многим могут казаться со стороны дикими.
        Он встал.
        Кажется, ему не везет на Симме…
        Тем с большим удовлетворением он подумал, что скоро, очень скоро, может, уже через сутки он стартует с Симмы к Земле.
        9
        И вторая ночь оказалась для Хенка нелегкой. Он почти не спал, прикорнул только под утро. Но странно, к диспетчеру Хенк явился отдохнувшим.
        Диспетчер сидел перед огромным экраном Расчетчика, внимательно следя за нескончаемыми пляшущими перед ним рядами цифр. Рядом с диспетчером примостился Челышев. Увидев Хенка, он поднял голову, и в его глазах мелькнуло недоумение.
        - Я пришел за картами, - сообщил Хенк.
        Диспетчер, не оборачиваясь, ткнул пальцем в одну из клавиш, и на пороге внутренней двери появился робот, выполненный в типичном для Симмы квазичеловеческом стиле. Над широкими металлическими плечами робота торчала сферическая антенна, это еще больше делало его похожим на человека.
        «Универсал, - оценил модель Хенк. - Таких можно использовать в любом качестве - от обыкновенного мусорщика до личного секретаря».
        Мгновенно забыв о Хенке, диспетчер и Челышев вновь, как зачарованные, уставились на ряды цифр, стремительно сменяющиеся на экране Расчетчика. Цифры возникали, росли, теряли знаки, взаимно уничтожались - бесконечная странная пляска, неожиданно закончившаяся нулем.
        Просто нулем!
        Хенк невольно удивился: как мог оказаться равным нулю столь долгий и громоздкий ряд цифр?
        Удивился он вслух.
        - Нас это тоже интересует, - раздраженно ответил диспетчер. - Однажды я слышал о чем-то подобном, - он посмотрел на Челышева, - но сам никогда ни с чем таким не встречался.
        И спросил:
        - Повторить, Петр?
        - Сколько можно! - Челышев хмуро откинулся на спинку кресла. - Впрочем, повтори.
        - Послушайте, - нетерпеливо сказал Хенк. - Я пришел за своими картами. Чем быстрее я стартую с Симмы, тем приятнее останутся мои воспоминания о ней. Оставьте в покое Расчетчик. Разве все это имеет отношение к «Лайман альфе» и к моим картам?
        - Имеет! - жестко отрезал Челышев.
        Цифры опять крутились на огромном ярком экране, как оффиухец в силовом пузыре. Цифры неслись по экрану, как цветные гребешки по поверхности океана Бюрге. Хенк невольно пожалел Челышева и диспетчера: через несколько часов он, Хенк, стартует, а им еще неизвестно сколько оставаться тут, на этой странной планетке.
        «Надо успеть набежать в бар, - подумал он. - Люке обещал найти для Шу шляпу».
        - Хенк, - вдруг спросил Челышев, - почему ты так неохотно выполнял приказ Земли? Почему нам пришлось уговаривать тебя?
        - Я чту Свод.
        - Это главное?
        Хенк вызывающе глянул на Охотника:
        - Одиночные протозиды никому не опасны.
        - Не так уж он одинок, как ты думаешь, - буркнул, не оборачиваясь, диспетчер.
        - Да?
        Челышев усмехнулся.
        В его усмешке не было ничего угрожающего, но по спине Хенка вдруг пробежал холодок.
        Впрочем, он отдал должное Челышеву - Охотник умел объяснять кратко.
        Протозид, которого Хенк считал одиночным, на самом деле был одним из многих, вдруг устремившихся в сторону квазара Шансон. По сообщениям Арианцев и Цветочников, именно так всегда начинались зафиксированные в их истории вторжения к звездам, выбранным протозидами для уничтожения. Из равнодушных, ничем не интересующихся существ протозиды мгновенно превратились в грозный очаг опасности.
        - Эти данные подтверждены?
        - Разумеется.
        - Но что они означают? - Хенк все еще не понимал Охотника.
        - Далеко не то, на что ты надеешься, Хенк…
        Челышев помолчал.
        Он не смотрел на Хенка, он ничем не хотел помочь Хенку. Он хотел, чтобы Хенк догадался сам.
        И Хенк догадался.
        Даже одиночный протозид обладает чудовищной массой. А большое скопление подобных существ, если они приблизятся к квазару, может вызвать чудовищный, невообразимый по силе взрыв, который затопит огненной плазмой весь Крайний сектор, Цветочники, Арианцы, океан Бюрге - они уже сейчас должны были думать о защите (если такая зашита существовала). Древние мифы обитателей Нетипичной зоны, круто замешанные на ненависти к протозидам, предстали теперь пред Хенком совсем в ином свете.
        - Это не все, Хенк, - добил его Челышев. - Протозиды активизировались не только в нашем секторе…
        Хенк понял Челышева и ужаснулся.
        Он ужаснулся даже не тому, что целый ряд миров мог погибнуть в огненном океане плазмы, он ужаснулся тону Челышева - жесткому, четкому, за которым угадывалось некое решение:
        - Вы хотите уничтожать протозид? Вот так? Поодиночке?
        - У нас нет выбора, Хенк. Если протозиды подойдут к квазару Шансон, спасать будет некого. Несколько биосуток - вот все отпущенное нам время. За эти несколько биосуток мы должны рассеять скопления протозид, лишить обнаруженные скопления критической массы. Той массы, что может привести к взрыву квазара.
        Диспетчер, слушая Челышева, раздраженно кивнул. Он не понимал, что, собственно, неясно Хенку.
        - И мы будем уничтожать протозид поодиночке? Вызовем тахионный флот Цветочников и Арианцев? Ударим по протозидам из гравитационных пушек? Будем отсекать и уничтожать жизненно необходимые части единого коллективного, к тому же разумного организма? И найдем потом силу в течение последующих миллионов лет благополучно сосуществовать рядом с искалеченной нами расой?!
        - Почему ты так горячишься? - раздраженно прервал Хенка диспетчер. - У тебя есть иное предложение? Более гуманное?
        - Пока нет.
        Хенк задохнулся.
        - Пока нет. Но какой-то выход должен существовать. Ведь протозиды разумны. Как всякая разумная раса, они равны перед любой другой. В том, что мы не можем понять друг друга, виноваты не только сами протозиды. В конце концов, все ли мы сделали, чтобы понять друг друга?
        - А они? - взорвался Челышев. - Что для этого сделали они? Вся история протозид - это история разумных миров, гибнущих в огне. Сплошные костры миров! Цветочники, Земляне, Арианцы, океан Бюрге - разве мы не пытались найти общий язык с протозидами? Мы поставляли им межзвездную пыль, окружали их радиобуями, засылали к ним Поисковиков. Ты сам, Хенк, явился из сектора, занятого протозидами, но что ты принес нам нового? Чем ты можешь помочь нашим друзьям, тем же Арианцам, Цветочникам, океану Бюрге?
        - Свяжите меня с Землей, - потребовал Хенк.
        - С Землей?..
        Хенку показалось, что оба они, и Челышев, и диспетчер, обернулись к нему со странным любопытством.
        - Мы не можем тебя связать с Землей, Хенк.
        - Могу я узнать, почему? - спросил он с холодным бешенством.
        - Можешь.
        Диспетчер молча указал на экран Расчетчика.
        Сумасшедшая пляска цифр вновь погасла, и на экране опять появился тот же нуль.
        Все тот же нуль.
        Он был похож на одиночного протозида.
        - Что это означает? - спросил Хенк.
        Ответил Челышев:
        - Это означает, Хенк, что переданные тобой данные не позволяют Расчетчику начертить твой последующий путь к Земле. Это означает, Хенк, что курс, рассчитанный по твоим данным, не может привести тебя ни к Земле, ни к какой другой населенной планете, входящей в Межзвездное сообщество.
        Хенк все еще не понимал.
        Диспетчер, вздохнув, отключил Расчетчик.
        Широко расставив локти, он почти лег грудью на стол. Его голос был полон недоумения, но тверд:
        - Путь к Земле, Хенк, мы рассчитываем только для землян и для членов Межзвездного сообщества. Остальные, как правило, допускаются лишь до границ Внутренней зоны.
        - Только для землян? - возмутился Хенк. - Как? Получается, что я не землянин? Кто же я по-вашему? Может, протозид?
        - Вот для того мы тут и собрались, Хенк, - сухо сказал диспетчер. - Согласись, я не могу не верить Расчетчику. А ответ, каким бы странным он ни оказался, будет важен не только для тебя, Хенк. Мы, Хенк, тоже полны любопытства.
        10
        Не землянин!
        Хенк ошеломленно уставился на Челышева.
        Он, Хенк, - не землянин! Что за бред? Он же помнит себя, он помнит Землю, помнит своих друзей!
        Хенк почти кричал. Он потребовал повторить расчеты.
        - Это ничего не даст, - устало сказал диспетчер. - Расчетчик не ошибается. Я как-то слышал о такой ошибке, но скорее всего это анекдот.
        - Не будь я собой, - возразил Хенк, - разве я не ощущал бы этого?
        - А ты не ощущаешь?..
        Они замолчали.
        Хенк выдохся.
        Он вдруг понял, как нелегко сидящим перед ним людям. Он сумел поставить себя на их место. Они правы, у них нет резона ему доверять. Он пришел из Нетипичной зоны, данные, предоставленные им, дают странные результаты. Они, диспетчер и Охотник, обязаны узнать: кто он?
        Этот же вопрос задал Челышев.
        Челышев даже улыбнулся. Улыбка получилась мрачноватая, но все же это была улыбка:
        - Ты ведь позволишь порыться в твоей памяти, Хенк?
        Четверть часа назад даже намек на такое вызвал бы в Хенке ярость. Сейчас он только кивнул. Почему нет? Если его обманули (он не нашел смелости сказать - подменили), он сам хотел знать - где? кто? когда? с какой целью? Лишь сейчас Хенк понял назначение робота, все еще стоявшего на пороге.
        - Это Иаков, - пояснил Челышев. - Не знаю почему, но его называют именно так. Он не умеет лгать, но свободно ориентируется в системах любой лжи.
        - Иаков! - приказал он. - Займи место в лаборатории.
        Лаборатория оказалась просторной и почти пустой комнатой. На темной, ничем не украшенной стене мерцало несколько экранов, в углу стоял пульт, на стеллаже - ворох датчиков. Еще один угол занимала массивная тумба самописцев.
        Оплетая голову Хенка змеями датчиков, диспетчер предупредил:
        - Здесь прохладно, но тебе придется снять рубашку…
        Он замолчал, увидев шрам, изуродовавший спину Хенка. Легко, одним пальцем, он коснулся ужасной, уходящей под левую лопатку, вмятины:
        - Где тебя так?
        - Не все ли равно?
        - Не все равно! - резко вмешался Челышев. - Мы не задаем пустых вопросов.
        - Под объектом 5С 16.
        - 5С 16?.. - Челышев вспомнил. - «Лайман альфа» попадала в аварию? Об этом есть запись в бортовом журнале?
        - Разумеется.
        Тон, каким Хенк это произнес, не мог оживить беседу, но Челышев настаивал:
        - Такой удар должен был разорвать тебя на части. Нелегко, наверное, было собирать тебя, Хенк?
        - Шу умеет.
        Из-под пера самописца поползла испещренная непонятными знаками лента. Попискивала, скользя, координатная рама. Где-то искрил контакт - пахло озоном. Хенка неумолимо клонило в сон.
        - Не спи, Хенк, - громко предупредил Челышев, просматривая ленту. - Тебе нельзя спать.
        Хенк не спал. Он услышал удивленное восклицание Челышева:
        - На «Лайман альфе» стоит Преобразователь?!
        - Что в этом странного?
        - Преобразователями снабжены лишь Конечные станции… Почему ты не зарегистрировал Преобразователь на Симме?
        - Я был рад возвращению. Такое просто не пришло мне в голову. Да и вы сбили меня с толку этой охотой.
        - Все еще жалеешь протозида, а, Хенк?
        - Жалею.
        - Не напрягайся, - попросил диспетчер. - И помолчи…
        - Мне холодно.
        - Полчаса можно потерпеть.
        - Полчаса?.. А потом?
        - Потом вернешься к себе… Пообедаешь, отдохнешь…
        Челышев помолчал.
        - Отдохни от своего корабля, Хенк… А там мы все выясним…
        «А там…»
        Прозвучало это достаточно безнадежно.
        11
        Хенк выбрал бар.
        Не лучшее место для размышлений, но сидеть в пустой комнате перед экраном отключенного инфора было просто тошно. «Если Ханс окажется в баре, - загадал Хенк, - все выяснится быстро…»
        Звездный перегонщик оказался в баре.
        - Я всегда здесь, - объяснил Ханс, быстро шевеля плоскими губами. - Если жарко, ищу прохлады, если холодно, ищу тепла. Если бы не дела… - неопределенно закончил он, - я давно бы покинул Симму.
        В настоящее время Ханс, по-видимому, мерз.
        Не прерывая своих сетований (проклятые протозиды!), он порылся в тайниках климатической панели, и прозрачные стены бара, потускнев, медленно уступили место душному тропическому лесу. Хенк сидел за стойкой, но вокруг дрожало гнусное марево джунглей, лениво клубились влажные испарения. Мангры, а может другая какая гадость - когтистые, волосатые корешки мертво нависали над запотевшей стойкой, у ног бармена тускло отсвечивала плоская лужа. Он хмыкнул и опасливо заглянул под стойку.
        - Прошлый раз, - упрекнул бармен Ханса, - из-под стойки выполз здоровущий кайман. Он, конечно, бесплотен, но на мои нервы действует как настоящий.
        - Жизнь всегда жизнь, - ревниво парировал перегонщик.
        - То, что ты создаешь, Ханс, никто не назовет жизнью. Нежить, призраки, так точнее, - бармен лениво сплюнул под стойку. - Впрочем, мне все равно. Это моя работа - помогать тебе отвлекаться. Свою работу я делаю хорошо.
        Где-то невдалеке над душными зарослями взлетела, шипя, красная сигнальная ракета.
        - Готовь титучай, Люке, - хмыкнул Ханс. - Сейчас сюда вылезет вся вчерашняя свора.
        - Вот уж кого не хватало, - пожаловался Люке. - Призраки призраками, а грязь на ногах понанесут настоящую, и счет их у нас недействителен.
        - Зачем вам все это? - хмуро спросил Хенк.
        Ханс медленно обвел взглядом джунгли:
        - Как на Земле. Правда?
        - Земля давно не такая.
        Ханс, казалось, не слышал.
        Он завелся на всю катушку.
        Он задавал Хенку глупейшие вопросы и сам же отвечал на них, нудно при этом поясняя, что это именно Хенк ответил бы так. При всем этом Ханс успевал возвеличивать Межзвездное сообщество.
        - Пока мы контролируем Крайние секторы, Хенк, влияние нашего сообщества практически безгранично. Когда мы ликвидируем паскудных протозид, Хенк, мы поставим точку в одной очень важной фразе.
        - Чем они вам так насолили, эти протозиды?
        - Ханс поставлял пылевые облака в район Тарапы-12, - пояснил за Ханса бармен. - Пылевые облака, если я не ошибаюсь, единственная жратва протозид. К тому же эти облака - единственное, на что они обращают внимание. Ханс - фанатик. Он живет своей работой звездного перегонщика. Никто лучше его не может распотрошить и перегнать на сотню световых лет настоящую глобулу - пылевую туманность. И вдруг эти твари… - бармен покосился на Хенка. - И вдруг эти протозиды бросают все и начинают куда-то уходить. Они даже не хотят жрать прекрасную жирную пыль, которой нагнал им Ханс. Мне-то на протозид наплевать, но вот у Ханса на подходе к Тарапе-12 застряло шикарное пылевое облако на десяток световых лет. Если его не пожрут протозиды, а, похоже, они этого не сделают, Ханса оштрафует звездный Патруль, - Люке не смог скрыть усмешку. - За умышленное засорение Нетипичной зоны.
        - Но ведь Ханс выполняет задание Земли. Гонять пылевые облака вовсе не частное дело.
        - Все так. Но Ханс - профессионал. Он классный перегонщик. Его нервируют такие заминки. Классный перегонщик, - пояснил Люке, - должен уметь предугадывать такие сбои.
        - Как можно такое предугадать?
        - Не знаю, - Люке наполнил чашку. - Когда протозиды направились под Формаут, некто Людвег сумел такое предугадать. Извини, Ханс, - повернулся он к перегонщику, - я говорю правду.
        - Проклятые протозиды!
        - Ты понимаешь, - еще обстоятельнее пустился в объяснения Люке, - Ханс пригнал этим тварям целую кучу облаков, а они вдруг бросили все и ушли! Он старался пригнать им как можно больше этой гнусной пыли, которая только засоряет пространство, а они так его подвели!
        Хенк - свой парень, - сообщил Люке перегонщику. - Видишь, он приуныл. Он все понимает!
        - Я вижу, - расчувствовался Ханс. - Таких парней, как Хенк, я чувствую сразу. И на этом стою, Хенк! Слышишь, Хенк? Ты мне нравишься, Хенк! Позволь, я поцелую тебя!
        Плоские щучьи губы Ханса впрямь дотянулись до щеки Хенка.
        Заунывно орала в джунглях какая-то птица, вдали взлетали и гасли ракеты. Призраки-путешественники, созданные воспаленным воображением Ханса, кажется, совсем сбились с пути.
        - Я рад, Хенк, что ты так легко схватываешь любую проблему, - радовался звездный перегонщик. - Я рад, Хенк, что мы с тобой сидим посреди болота, как на настоящей Земле, и вместе обсуждаем поведение этих проклятых тварей. Завтра утром, Хенк, я проснусь, завтра, Хенк, я вспомню, что поцеловал тебя…
        - …и меня вырвет! - негромко, но слышно закончил за Ханса Люке.
        Они засмеялись, но Хенку стало не по себе. Знай Ханс о том, что случилось с ним, с Хенком, он вряд ли полез бы целоваться, особенно при его нелюбви к протозидам.
        «Кто я?.. Протозид?..»
        Хенк усмехнулся.
        А почему нет? Разве он не пожалел приговоренного к уничтожению протозида? Разве он не оспаривал приказ Земли? Разве он не обманул Охотников?.. Ведь превращенного в пылевое облако протозида в любой момент можно вернуть в обычное состояние.
        Почему я так поступил?
        Хенк задумался.
        «Ни Челышев, ни тем более Ханс не поступили бы так…»
        Хенк внимательно прислушивался к своим ощущениям. Он искал в себе что-то такое, что подало бы пусть не сигнал, пусть всего лишь намек…
        Но что? Что следует искать?
        Он не знал. Собственная память не могла помочь Хенку. Но он упорно искал, он понимал - надо сейчас, именно сейчас и очень сильно всколыхнуть, взорвать привычные связки памяти, чтобы из взбаламученного, засоренного мелочами месива медленно поднялась, обнаруживая себя, какая-нибудь чужая начинка.
        Он спохватился: «Что за бред?!»
        А бармен продолжал жаловаться:
        - Москиты! Опять москиты! Ханс, я запретил тебе создавать москитов.
        - Они не кусаются, - фыркнул Ханс, не допуская бармена к климатической панели. - Зато Хенку нравится. Они здорово действуют на нервы. Правда, Хенк, эти москиты здорово действуют на нервы?
        Хенк кивнул.
        «Ум не снабжен врожденными идеями, как когда-то считали древние философы. Самый мощный компьютер не вместит в своей памяти все то, что помнит о кухне собственного дома самый обыкновенный земной ребенок: обстановку в ней, какие и где лежат вещи, что и когда может упасть, а что лучше вообще не трогать… Память не организуется в алфавитном, или в цифровом, или в каком-то сюжетном порядках, она извлекает свое содержимое путями поистине неисповедимыми, и если я, Хенк, надеюсь на случай, этот случай надо создать…»
        Дотянувшись до инфора, Хенк включил вызов диспетчерской.
        - Где это ты, Хенк? - удивился с экрана Челышев. Кажется, он мало что разбирал из-за густых, отовсюду плывущих испарений.
        Ханс перегнулся через плечо Хенка:
        - Охотник?
        - Ага, я понял… - усмехнулся Челышев. - Ты сидишь в баре.
        Хенк кивнул:
        - Что вам выдал Иаков, Петр?
        - Пусто! - Челышев выразительно щелкнул пальцами. - Ты, Хенк, наверное, раскачиваешь сейчас свою память, я угадал? Ну, так не мучайся. Ничего у тебя не получится. На каком-то уровне та память, которую мы исследовали… - Челышев явно избегал говорить в открытую, - эта память оказалась с пустотами. Ну, понимаешь, это выглядит так, будто из памяти выстрижены целые куски.
        Хенк кивнул.
        От Челышева он не ждал утешения.
        «Не Арианец, не Цветочник, не землянин… Охотник прав… Мною надо заниматься серьезно…»
        - Значит, вы не сдвинулись ни на йоту? - он вдруг ощутил непонятное ему самому удовлетворение.
        - Ни на йоту, Хенк.
        - А может быть, именно это и подтверждает, что тут нет особых проблем? - надежда вспыхнула в Хенке ярче ракеты, взорвавшейся прямо в кроне дерева, наклонившегося над стойкой.
        - Нет, не означает, - сухо ответил Челышев. - Проблема есть. Это очень древняя проблема, Хенк. Проблема гомункулуса, помнишь?
        И повторил:
        - Проблема гомункулуса. Помнишь об этом?
        Челышев не мог высказаться яснее.
        Гомункулус.
        Этим термином философы древней Земли обозначали когда-то крошечного гипотетичного человечка, якобы существующего в каждом человеке - ошибка, в которую, кстати, весьма легко можно впасть. Спросите любого: как он видит, как он воспринимает окружающий его мир, и всегда найдется человек, который ответит, нимало не смущаясь: ну, как… там у нас, где-то в голове, есть, наверное, что-то вроде маленького телевизора…
        Но кто смотрит в камеру этого телевизора?
        - Послушайте, Петр, - сказал Хенк. - Я настаиваю на своей просьбе. Я требую связать меня с Землей.
        - Мы уже отправили официальный запрос.
        «Вот так… Они все учли…»
        Хенк вяло помахал рукой:
        - Ладно… Тогда до встречи.
        Бармен Люке и звездный перегонщик Ханс ничего не поняли в беседе, но Ханс хмыкнул недружелюбно:
        - Что надо от тебя Охотнику?
        - Ты и Охотников не любишь?
        - Есть верная примета, - усмехнулся Ханс. - Где появились Охотники, там жди неприятностей.
        - Еще титучай! - потребовал Хенк, но тут же отменил заказ. Он не хотел больше пить.
        - Как мне добраться до двери? - он ничего не видел в тумане.
        - Шлепай прямо по лужам, мимо дверей не промахнешься, - посоветовал бармен. - Все это призраки, Хенк. В определенном смысле, Хенк, все мы - призраки. Правда?
        Хенк молча пошлепал прямо по лужам, по жидкой грязи, в которой корчились какие-то мерзкие отростки, пузырилась вода. Мутный воздух отдавал тлением. Рядом дрогнула, отклонилась заляпанная эпифитами ветвь, в образовавшуюся дыру глянули сумасшедшие глаза.
        - Я ищу людей! - услышал Хенк. - Мне нужны люди!
        Хенк выругался.
        Он не хотел слышать о людях.
        Он не знал, кто он сам.
        Он чувствовал, что он сам заблудился.
        И заблудился крупно.
        12
        За время работ в Нетипичной зоне Хенк привык оперировать миллиардами лет. Он привык думать, что какой-то запас времени у него всегда есть. Теперь никакого запаса у него не было. Он шел, не зная, не понимая, куда идет, пока не уткнулся в прозрачную стену силовой защиты.
        Он поискал выход.
        Выход нашелся - прямо на космодром.
        Хенк издали увидел исполинское тело «Лайман альфы» с рогоподобным выступом в носовой части. «Там Шу, - обрадовался Хенк. - Шу мне поможет».
        Смиряя себя, заставив себя не торопиться, медленным прогулочным шагом он двинулся к «Лайман альфе». Челышев запретил ему посещать корабль, но Хенк не хотел подчиняться Челышеву.
        Брюхо «Лайман альфы» нависло над ним, как небо. Хенк подал сигнал, и люки открылись.
        «Понятно, почему меня не остановили…» - с «Лайман альфы» был снят курсопрокладчик.
        - Были гости? - спросил он.
        - да, - ответила Шу, и Хенк готов был поклясться, что голос ее дрогнул.
        - Мы задерживаемся.
        - Надолго?
        Хенк не ответил.
        Он тяжело опустился в кресло, и оно сразу приняло под ним максимально удобную форму. Слева от Хенка выдвинулся планшетный столик. Сейчас на нем стоял высокий бокал. В прозрачной воде плавали кусочки льда. От бокала несло холодком одиночества. Поежившись, Хенк пригубил зашипевшую на языке воду.
        - Шу, - сказал он. - Мы влипли в историю.
        - Я знаю, - помолчав, ответила Шу.
        - Как ты можешь знать?.. - начал он, но Шу его перебила:
        - Ты главный и единственный объект моего внимания, Хенк. Что в этом странного?
        - Значит, ты знаешь обо всем, что мне рассказывал Челышев?
        - Конечно.
        Хенк не знал, кто ставил модуляции Шу, но, несомненно, это был классный мастер.
        - И ты… - начал он.
        - Я все знаю, - перебила Шу. - Я не могу чего-то не знать о тебе, Хенк. Ведь в некотором смысле ты - это я. Ты ведь это пришел узнать, правда?
        Бокал выпал из разжавшихся пальцев Хенка, но не долетел до пола. Гибкий щуп, вырвавшийся из подлокотника, перехватил бокал прямо в падении и снова водрузил на столик.
        - Зачем ты это сделала, Шу?
        - Ты спросил. Я ответила.
        - Нет, я говорю о бокале.
        - Ты хотел, чтобы он разбился?
        - Да.
        Планшетный столик резко дернулся, осколки стекла разлетелись по всему полу, но Хенк не ощутил удовлетворения.
        - Что означают твои слова, Шу? Ты же не хочешь сказать, что я всего лишь какая-то часть своего собственного бортового компьютера?
        - В определенном смысле это именно так, Хенк.
        - Выходит, я даже не протозид? Выходит, я просто часть машины?
        Он никогда не разговаривал с Шу таким тоном.
        Шу промолчала.
        Обиделась или не хотела его огорчать.
        - Свяжи меня с Памятью, - попросил он.
        Шу не ответила, но экраны штурманской обсерватории вспыхнули. Хенк решил проследить весь проделанный им путь. Весь проделанный им путь от Земли до квазара Шансон. Он хотел понять, кто он? Он не хотел отдавать разгадку в руки диспетчера или Челышева.
        …Туманный шар, условная модель расширяющейся Вселенной, вспыхнул прямо в центре штурманской обсерватории. Шар не был велик, но впечатление от него было безмерным. Взгляд не постигал его глубины, тонул в туманностях, лишь постепенно Хенк различил размытые пятна галактик и выделил особо пульсирующую, яркую точку квазара Шансон. Мысленно он провел долгую дугу через созвездие Гидры, океан Бюрге, зону Цветочников и Арианцев, объект 5С 16. Он видел яркие маяки цефеид, ритмичные вспышки пульсаров. Он видел собственный корабль - крошечное серебристое веретено, пожирающее пространство. С жадным любопытством, как впервые, Хенк всматривался во Вселенную, в этот гигантский садок, в котором вместо хвостатых рыб медленно шествовали фантастические кометы, не зарегистрированные ни в одном каталоге.
        Объект 5С 16…
        Безмерный шар Вселенной дрогнул, подернулся серой дымкой, вновь прояснился.
        Хенк увидел «Лайман альфу», снабженную рогом Преобразователя, и себя, вращающегося в пространстве. Он и Шу, они были одно целое. Он и Шу, они были одним громадным пылевым облаком. Он и Шу, были единым организмом, их атомы перемешались друг с другом, и все равно Хенк и Шу оставались самими собой.
        У Хенка закружилась голова.
        Он ведь действительно принимал когда-то форму пылевого облака, одну из самых удобных рабочих форм в космосе; вид плывущего в пространстве облака не смущал и не пугал его, однако нервный холодок сразу тронул спину.
        Стоп!
        Хенк вернул запись к началу.
        Солнечная система… Созвездие Гидры… Океан Бюрге… Зона Цветочников и Арианцев… Серебристое веретено «Лайман альфы»…
        Объект 5С 16…
        Безмерный шар Вселенной дрогнул, подернулся серой дымкой и вновь прояснился. Хенк увидел серебристое веретено «Лайман альфы», снабженное рогом Преобразователя, и увидел себя - грандиозное счастливое пылевое облако, медленно вращающееся в пространстве.
        - Шу! - крикнул он. - Выдели в отдельную серию и укрупни маршрут в зоне объекта 5С 16.
        Шу не ответила.
        - Шу! - крикнул он. - Где запись маршрута через зону объекта 5С 16?
        Шу не ответила.
        - Шу! - Он даже привстал. - Где запись случившегося в зоне объекта 5С 16?
        На этот раз он услышал ответ:
        - Запись маршрута через зону объекта 5С 16 блокирована. Данная запись подлежит просмотру только на Земле.
        - Кто заблокировал запись?
        - Это сделала я, Шу.
        - Но почему?
        - Данная запись подлежит просмотру только на Земле, - тупо повторила Шу.
        - Что содержится в этой записи? Отвечай! Я хочу знать!
        - Боль…
        Хенк сжался.
        Мгновенное, неясное, почти без памяти, ощущение, жесткое и краткое, как удар, ослепило его. Он не знал, что это, но почувствовал мертвый ужас. Рвущая мертвая боль, боль, не оставляющая никакой надежды, пронзила его насквозь. Хенк скорчился, как ударенный ребенок, и закричал, хватаясь скрюченными пальцами за распухшие вдруг подлокотники кресла.
        Это длилось ничтожную долю секунды.
        Но Хенку хватило и этого.
        Он уже не хотел знать, что с ним случилось в зоне объекта 5С 16. Даже мимолетный намек на такое воспоминание лишал его воли. Уронив голову на планшетный столик, обессиленный и разбитый, он впал в небытие.
        13
        Очнувшись, он увидел перед собой Челышева.
        - Вы все видели, Петр?
        Челышев не выразил никакого сочувствия:
        - Да.
        - Тем лучше. Не надо ничего объяснять.
        - Что ты намерен делать, Хенк?
        - Требовать возвращения на Землю.
        - А тебя не тянет… Ну, скажем… Тебя не тянет к квазару Шансон?..
        - Не знаю… Нет, не знаю… Наверное, не тянет… - вяло ответил Хенк и запоздало удивился: - Вы хотите выпустить меня в нетипичную зону.
        - Ни в коем случае, Хенк.
        - Тогда к чему этот вопрос?
        - Ты не понял?
        - Нет.
        Челышев впился в Хенка холодными голубыми глазами:
        - Протозиды не входят в Межзвездное сообщество, Хенк, а мы здесь представляем именно Межзвездное сообщество. Твой нескрываемый интерес к протозидам, твое странное сочувствие к ним…
        Челышев помолчал и вдруг спросил быстро:
        - Хочешь, мы устроим тебе встречу с тем одиночным протозидом, на которого мы охотились?
        - Каким образом?
        - Не хитри, Хенк. Ты знаешь, о чем я говорю.
        - Я не люблю загадок, Петр. Объясните.
        - Но ведь тот одиночный протозид, Хенк… Ведь ты не убил его, правда?.. Преобразователь ведь не убивает, Хенк?.. Ты просто преобразовал протозида, придал ему иную форму, ведь так?.. Протозид жив, он функционирует, его в любой момент можно вернуть к активному состоянию… Почему ты не убил того протозида. Хенк?
        - «Каждое разумное существо обладает всеми правами и свободами, провозглашенными настоящим Сводом… - бесстрастно процитировал Хенк. - Каждое разумное существо имеет право на жизнь, на свободу и на личную неприкосновенность… Никакое разумное существо не должно подвергаться насилию или унижающим его достоинство наказаниям… Каждое разумное существо, где бы оно ни находилось, имеет право на признание его правосубъектности…» Протозиды, Петр, разумные существа. Значит, на них распространяются все статьи Свода.
        - Разумные? - Глаза Челышева вспыхнули. - Но каковы их устремления? Каковы их цели? Есть ли у протозид вообще интерес к звездам, к межзвездной жизни, к конкретным соседям? Почему они уничтожают целые миры, ни на секунду не задумываясь о каком-то там Своде, сочиненном, ты прав, и для их пользы? Ты сам писал, Хенк, я ведь читал твои статьи, что вместе с цивилизацией приходит осознанное желание оставить о себе память для будущего. А протозиды? Что оставят после себя протозиды? Костры миров? Разрушенную Вселенную?
        - Вселенная, Петр, это такая большая штука, что ее трудно разрушить.
        - Надеюсь. - Взгляд Челышева нисколько не смягчился. - Но, кроме этого, я знаю, что Крайний сектор практически обречен.
        - Но у нас есть еще какое-то время…
        - У нас, - усмехнулся Челышев. - У землян.
        И добавил:
        - К сожалению, Хенк, времени практически нет ни у Арианцев, ни у Цветочников, ни у океана Бюрге.
        - Послушайте, Петр… Вы сослались на одну из моих давних статей… Означает ли это, что вы получили ответ с Земли на ваш запрос?..
        - Да, Хенк, - жестко ответил Челышев. - И этот ответ крайне не утешителен для тебя.
        - Почему?
        - Тот Хенк, чье имя ты носишь, умер на Земле естественной смертью примерно двести пятьдесят лет тому назад по земному отсчету.
        - Что вас удивляет? - Хенку нелегко было говорить о себе в прошлом времени, но он справился с этим. - Все так и будет. Я вернулся с Симмы. Я жил. Потом умер. Все смертны, Петр. Бессмертия пока что не существует.
        - Тот Хенк, чье имя ты носишь, никогда не выходил за пределы Внутренней зоны.
        - Как?!
        Сознание Хенка раздваивалось:
        - Я ведь помню себя, я помню брата. Я помню детство, помню статью, которую вы цитировали В этой статье, кстати, больше догадок, чем фактов, но все равно к этим догадкам приложил руку именно я!
        Челышев промолчал.
        - Я - это я, Петр!
        Голос Хенка сорвался.
        Он сам чувствовал неубедительность своих слов.
        - Ты не выполнил приказ Охотников, Хенк. Ты не уничтожил опасного для нас протозида. Ты насторожил Арианцев в Аквариуме своим не принятым в Межзвездном сообществе поведением. Шрамы на твоем теле говорят о смертельных ранениях, но ты живешь. Твоя «Лайман альфа» снабжена Преобразователем, а Преобразователи стоят пока только на Конечных станциях. Никому еще не приходило в голову ставить их на корабли. Кроме того, аналогов твоему Преобразователю нет ни у кого из членов Межзвездного сообщества. И еще… Ты совершенно свободно ориентируешься в биографии человека, который давным-давно умер, причем умер не в Крайнем секторе, а очень далеко отсюда, на Земле… И, наконец, Хенк, твой собственный компьютер не выдает тебе твои собственные записи… Почему?
        - А о смысле жизни вы не хотите спросить, Петр?
        - До этого мы дойдем сами. А вот узнать, кто ты? - это бы я хотел от тебя. И сейчас.
        Хенк усмехнулся:
        - Я тоже.
        И сухо предупредил:
        - Вам придется еще раз выйти на связь с Землей.
        - Что на этот раз? - Челышев держался безукоризненно. - Тахионную связь мы держим через Цветочников. Ты нам недешево обходишься, Хенк.
        - Я хотел бы знать имена и судьбы всех земных пилотов, когда-либо работавших в Крайнем секторе, особенно в районе объекта 5С 16, в пределах последних трех сотен лет.
        - Это несложно. Такие сведения я могу выдать тебе прямо сейчас. В пределах указанных тобою трех сотен лет в Крайнем секторе работали: экипаж «Гемина», давно и благополучно вернувшийся на Землю, и звездный разведчик Роули.
        Челышев помолчал, но жестко добавил:
        - Брат человека, именем которого ты почему-то назвался.
        - Это все?
        - Это все. Разведчик Роули давно признан погибшим, весь экипаж «Гемина» находится на Земле. А Хенк, тот Хенк, именем которого ты почему-то назвался, он никогда не бывал в Крайнем секторе.
        - 5С 16… - начал было Хенк. Его терзала какая-то смутная догадка. - 5С 1 6…
        Внезапно шрам на лбу Хенка неестественно побагровел, налился кровью - невидимая, но страшная сила терзала Хенка изнутри. Но на этот раз он справился. Он даже нашел силы сказать:
        - Вы задали столько вопросов, Петр, что я, пожалуй, даже не все запомнил.
        - Я запомнила, - бесстрастно сообщила Шу.
        Челышев усмехнулся:
        - У тебя замечательная машина, Хенк…
        Хенк не обратил внимания на его слова:
        - Что мне делать с вашими вопросами, Петр?
        - Задай их протозиду, - Челышев глядел на Хенка в упор. - Разве у тебя есть другой выход?
        - Протозиду? После того, что мы с ним сделали?
        - А почему нет? Ты ведь не уничтожил протозида.
        Челышев поднялся:
        - Ты его не уничтожил, Хенк, это главное.
        И кивнул:
        - Примешь решение, сообщи.
        И предупредил:
        - Кстати, Хенк, советую не разгуливать по станции. Твоя загадка интересует многих. Зачем тебе лишние неприятности?
        14
        «Решил погулять - оставь завещание».
        Хенк отвернулся.
        Надпись на стене мог оставить бармен Люке, она была в его вкусе. Но за стеной действительно начиналась дикая Симма - уже не трава, а настоящие металлические заросли, плюющиеся молниями электрических разрядов.
        Хенк просто завис над кустами.
        Он не знал, куда он плывет, и не задумывался над тем, где он получил свое умение плавать в воздухе. Его мучило другое. Кто тот гомункулус, что смотрит через его глаза?
        Он думал о Земле, - когда он ее увидит?
        Он думал о брате. О брате, которого не увидит никогда.
        Звездный разведчик Роули погиб - это было известно. Но теперь ведь известно, что и он, Хенк, тоже умер…
        Он чувствовал: между этими разными событиями должна быть какая-то связь.
        Объект 5С 16…
        Почему Шу блокировала записи?
        Хенк медленно плыл над поблескивающими зарослями, ярко искрящимися, стоило лишь ветру задеть их верхушки.
        Нетипичная зона…
        Объект 5С 16 расположен в Нетипичной зоне…
        Именно в Нетипичной зоне земляне впервые встретили протозид. Скопление вещества чудовищной массы, медленно дрейфующего в Крайнем секторе, произвело впечатление даже на многоопытный экипаж «Гемина».
        «Такое скопление не может быть единственным, - заявил астрофизик „Гемина“ К.Смут. - Его единственность противоречила бы самой сути теории Большого взрыва, ибо главным свойством пространства по этой теории является его изотропность. Я уверен, что со временем мы наткнемся и на другие сгустки подобного протовещества».
        К.Смут ошибся.
        Первыми на ошибку астрофизика указали Арианцы. Экипаж «Гемина» открыл вовсе не остаточные массы протовещества, экипаж «Гемина» открыл первую колонию протозид.
        В те же дни внимание земных астрономов впервые привлек загадочный космический объект 5С 16 - волчком крутящиеся в море радиошумов раскаленные вихри плазмы.
        Черная дыра с массой в миллион солнечных?
        Нейтронная звезда, сбросившая очередную оболочку?
        Остаток сверхновой?..
        Астрономы, собравшиеся в конференц-зале обсерватории Уэддел на Уране, зашли в тупик.
        Согласно эффекту Доплера, длина волны излучения от любого движущегося источника всегда увеличивается, смешается в красную сторону спектра пропорционально скорости удаления этого источника от наблюдателя, и наоборот - всегда уменьшается, смещается в синюю сторону при его движении к наблюдателю. Однако смешение линий в спектре объекта 5С 16 соответствовало, как это ни парадоксально, изменениям скорости движения сразу в двух противоположных направлениях.
        Сообщение просочилось за стены обсерватории, сенсация мгновенно облетела весь мир. Походило на то, что земные астрофизики открыли в Крайнем секторе необыкновенный объект, который одновременно и приближался, и удалялся от наблюдателей.
        «К счастью для астрономов, - написал позже К.Смут, - они нашли в себе силу хранить стойкое молчание…»
        К счастью потому, что чуть позже Цветочники, а за ними океан Бюрге, связали странное поведение объекта 5С 16 с деятельностью протозид, появившихся в том же секторе.
        Был ли чудовищный взрыв 5С 16 пусть неудачным, но все же каким-то экспериментом, сознательно проведенным таинственной цивилизацией? Или специалисты имели дело с некоею случайностью?
        Оживленную дискуссию представителей Межзвездного сообщества подогрел темпераментный арианец Фландерс, первый, кто подсчитал примерную массу всех предполагаемых в Космосе колоний протозид. Именно Фландерс впервые дал понять, пусть и с известной долей преувеличения, что окажись протозиды в одном достаточно ограниченном районе, коллапс объекта, избранного ими, неважно, звезды, галактики или шарового скопления, вполне мог подвергнуть реальной опасности обширную часть Вселенной…
        Роули…
        Брат Хенка погиб в районе 5С 16 при взрыве именно этого загадочного объекта.
        Звездная кора объектов, подобных 5С 16, по предположениям того же К.Смута, это фантастически твердое кристаллическое вещество, покоящееся на вырожденной нейтронной жидкости. Любая подвижка, самое ничтожное оседание коры способно мгновенно высвобождать чудовищную энергию.
        Роули могло погубить жесткое излучение, его корабль мог быть разрушен приливными силами.
        Объяснять гибель Роули происками протозид было явно излишне, но существовала и такая точка зрения.
        «Звездный разведчик Роули, - заявил в свое время в одном из своих интервью известный космоаналитик З.Цух, рассчитавший примерную энергию взрыва объекта 5С 16, - возможно, вошел в зону 5С 16 как раз в тот роковой для него момент, когда протозиды зажгли в Космосе еще один прощальный костер своей вымирающей цивилизации…»
        Объект 5С 16…
        Хенк переключился на Симму.
        Даже намек на боль, так жестоко сотрясшую его недавно, был ужасен.
        Но звездный разведчик Роули был его братом! Хенк помнил пилота Роули! Хенк помнил свой сад, он помнил белую розу, прячущуюся в тени бревенчатого забора!
        Другое дело, что он, Хенк, не помнил, когда на «Лайман альфе» появился Преобразователь. Он привычно считал, что Преобразователь был на «Лайман альфе» всегда. Оказывается, это не так. Тогда, может, это действительно протозиды усовершенствовали корабль?
        «Но тогда, - невесело усмехнулся Хенк, - они могли бы усовершенствовать и меня…»
        15
        У космодрома металлические заросли почти исчезли.
        На плоской поляне Хенк, присев, развел руками слабые стебли.
        Крупинки кислой сухой почвы, поднятые им, резво разбежались по ладони, отчетливо указывая направление силовых линий. Хенку безумно захотелось увидеть настоящую землю - влажную, жирную, легко расползающуюся под пальцами, оставляющую пятна, темную от остатков прошлогодней листвы.
        Услышав шаги, он не стал поднимать голову. Он знал, кого он увидит, подняв голову.
        - Зачем вы ходите за мной, Петр?
        Челышев молча присел рядом.
        - У вас есть новости, Петр?
        - Да, Хенк. И не очень добрые.
        - А именно?
        - Я получил расчеты Местинга.
        - Кто он, этот Местинг?
        - Арианец. Истинное его имя трудно произнести. Мы его упростили. - Челышев повторил: - Местинг.
        - Расчетчик?
        - Великий расчетчик, Хенк.
        - Что же вам сообщил великий расчетчик?
        - Он подтвердил наши самые худшие опасения. Массы тех протозид, что стекаются сейчас в Крайний сектор, вполне достаточно, чтобы вызвать катастрофический взрыв квазара Шансон. Если это случится, Цветочники, Арианцы, океан Бюрге, они действительно обречены, Хенк.
        Челышев помолчал.
        - Тебе их не жалко, Хенк?
        - А меня, Петр, вам жаль?
        - Не знаю, Хенк. Я Охотник. Мне легче потерять вас, чем несколько цветущих миров.
        Хенк не слушал:
        - Что бы вы ни говорили, Петр, я - землянин. Я помню себя.
        - Это ложная память, Хенк. Она внушена тебе.
        - Кем?
        - Я не знаю.
        Хенк поднял голову.
        В диком пепельном небе Симмы широко расходились косматые полосы полярного сияния. Квазар Шансон возмущал ионосферу планеты, и цветные полотнища медленно раскачивались, как занавес, прикрывающий гигантскую сиену. В любой момент этот занавес могли раздернуть.
        Челышев ни в чем не убедил Хенка.
        Да, тахионный флот Арианцев и Цветочников попытается рассеять протозид. Но успеет ли? И та ли это мера?
        - Мне не нравятся твои слова, Хенк.
        - А мне не нравится то, что начнется в районе квазара Шансон, как только туда придут корабли Арианцев и Цветочников.
        - Почему же тебе не попробовать? Этот протозид, которого ты распылил… Он все еще там.
        Хенк думал.
        Он перебирал варианты.
        Наконец он спросил:
        - Когда я могу стартовать?
        - Через два часа… Курс для «Лайман альфы» рассчитан…
        Они помолчали, и вдруг Челышев сказал:
        - Возможно, я действительно убедил тебя, Хенк, но меня не оставляет чувство, что мы опять совершаем какую-то ошибку.
        16
        Хенк не хотел запираться в комнате, он пошел в бар.
        Арианцы, как всегда, оказались бдительны. Узнав Хенка, они сразу всей семьей дружно покинули помещение. При всем унынии, что ясно читалось на их слишком правильных псевдолицах, им нельзя было отказать в гордости. Их жест отлично вписался в панораму полярных льдов, медленно разворачиваемых течением в сторону длинного антарктического мыса.
        Тоска.
        Льды.
        Бармен Люке демонстративно отошел к холодильнику, а перегонщик Ханс отвернулся.
        Но у стойки сидел красавчик Хархад, к нему и подсел Хенк.
        - Два титучая!
        - Твой счет заморожен, - сказал бармен Люке, не оборачиваясь. - Мы не знаем твоих гарантов. Из-за тебя я влетел в убытки.
        - Два титучая, - вмешался Хархад.
        Все это время Ханс копался в пульте климатизатора. Льды медленно уплывали за горизонт. На мгновение вспыхнула вдали панорама земного города. Над ним высветился участок неба, прожженный пульсаром.
        Ханс вновь и вновь вносил коррективы.
        Вдруг пахнуло влажным теплом.
        «Ханс, он наверное с юга», - подумал Хенк.
        Впрочем, на юг это мало походило. Нечто вроде огромного, плотно вросшего в болото уродливого ананаса подперло стойку. Стену закрыли рубчатые ветви кладофлебусов, вдоль стойки легла мохнатая от лишайников гигантская цикалоидея. Она рухнула, по-видимому, недавно, ее толстый ствол щетинился листовыми черешками, плотно упакованными в какие-то волосатые наросты. За сплетением уродливых корней, вырванных из земли, прятался, подрагивая зеленой кожей, полутораметровый мозопс, весь, от коротких лап до бронированной плоской головы, уляпанный неприятной слизью.
        - Убрал бы ты эту тварь, Ханс, - раздраженно покосился Люке.
        Перегонщик не ответил.
        - Вы плохо знаете историю Земли, Ханс, - Хенк усмехнулся. - Сплошная эклектика. Вы перепутали все эпохи.
        Слова Хенка прозвучали двусмысленно. Пододвинув к Хенку бокал с титучаем, Хархад негромко сказал:
        - Минут через двадцать Шу получит нужную карту.
        - Я предпочел бы получить свой курсопрокладчик.
        - Ишь, какой мудрый со звезд, - не выдержал наконец перегонщик. - Что? Тебя потянуло к Стене? К этим безмозглым тварям?
        Ханс, несомненно, имел в виду протозид.
        - Я предпочел бы, чтобы вы называли их как-нибудь иначе, Ханс.
        - Протозиды!
        Само слово в устах Ханса прозвучало как ругательство.
        - Почему вы не вернетесь домой, Ханс? Зачем вам сидеть на Симме?
        Ханс презрительно рассмеялся. Он не собирался дискутировать с каким-то икс-обероном.
        Какое-то время все молчали. Только мозопс по-собачьи встряхивался в корнях цикадоидеи и мерзко, не к месту, зевал, судорожно раздвигая мощные челюсти.
        - Он омерзителен… - произнес Ханс с оттенком непонятного восхищения. Он имел в виду мозопса. - Он, конечно, омерзителен, но он наш. Он жил на нашей земле, он дышал нашим воздухом и пил нашу воду.
        - Вы и ко мне испытываете отвращение, Ханс?
        Перегонщик резко вскочил, и Хархад замер, готовый вмешаться в любую минуту.
        - Я бы мог убить тебя, псевдохенк! - с ненавистью выдохнул Ханс. - Ты ждешь, ты прислушиваешься, ты присматриваешься к нам. Ты любезен, ты прост, а где-то рядом, благодаря твоим проклятым друзьям, три древние цивилизации уже поют отходную! Ты чужд нам больше, чем эта тварь! - Ханс ткнул кулаком в сторону сразу замершего мозопса. - Зачем ты пришел к нам? Кто тебя звал? Зачем на тебе человеческое тело?
        - Любовь к своему, Ханс, не должна строиться на ненависти к чужому.
        - Заткнись! - заорал Ханс. - Космос ворует у нас людей, мы привыкли к этому. Но зачем он подбрасывает нам псевдохенков? Разве к этому можно привыкнуть? Когда я впервые в своей жизни погнал пылевые облака к этим твоим тварям, мне говорили: «Зачем это тебе, Ханс? Пусть они сдохнут, эти твои первичники! Они же чужие, им на нас наплевать, они никогда никому не помогли, они никогда никому не протянули руку помощи. Ни одно разумное существо не станет жить по своей воле под Стеной». Это же дохлая зона, Ханс, говорили мне. Там все мертво от радиации, холода, там все убито гравитационными флуктуациями! Сейчас я вижу, что они были правы, не следовало подкармливать этих тварей.
        «Ну да… Первичники… Дохлая зона… Ни одно разумное существо не станет жить по своей воле под Стеной…»
        Хенк чувствовал: он впервые коснулся нити, которая могла привести к разгадке.
        «Первичники… Дохлая зона… Ни одно разумное существо…»
        Он улыбнулся и взглянул прямо в глаза оторопевшему от неожиданности перегонщику.
        - Держу пари, - вспомнил он слова Челышева. - Придет время, Ханс, ты сам захочешь пожать мне руку.
        - Не руку! - пришел в себя звездный перегонщик. - Совсем не руку! Какую-нибудь омерзительную псевдоподию!
        «Первичники… Дохлый сектор… Нет, он сказал - дохлая зона… Впрочем, это все равно…»
        Хенк встал.
        Он не протянул руку бармену Люке, он не спросил его, где обещанная шляпа? «Я сам найду ее… На Земле…» Хенк торопился к Шу. Его подгоняла странная догадка.
        Он шел к выходу, ступая прямо по доисторическим лужам.
        Он боялся упустить кончик нити, так ко времени подброшенный ему Хансом.
        17
        Он сидел перед экранами, озаренный неярким светом. Мысль о том, что он покидает Симму, и может быть надолго, может быть навсегда, ничуть Хенка не тревожила. Он понимал Петра Челышева: таких, как он, псевдохенков следует держать подальше от настоящих людей.
        Он опять подумал о Симме.
        Не такая уж затерянная планетка.
        Если раньше о ней знали в основном пилоты, почтовики да звездные перегонщики, то сейчас она на слуху у всего Межзвездного сообщества. Несколько крупнейших цивилизаций, затаив дыхание, ждут сейчас сообщений Челышева о передвижении протозид.
        А протозиды не останавливались.
        Булавочные очаги чудовищных, невероятных масс, безмолвные протозиды описывали сложную циркуляцию, выводящую их к единому центру, к квазару Шансон. Вселенная, конечно, большая штука, ее не так просто сломать, и все же…
        На всех трех экранах перед Хенком крутились, как акробаты, ряды цифр. Низко выли вакуумные насосы. «Лайман альфа» пробуждалась. Вместе с нею пробуждался и Хенк. По крайней мере, находясь на «Лайман альфе», он ни от кого не зависел.
        Впервые за много лет мысль об одиночестве не угнетала Хенка.
        Но зачем он так тянет время? Он действительно боится того, что уже не увидит Симму?
        Эта мысль его испугала.
        Он не хотел так думать.
        Экран внешнего инфора вдруг вспыхнул. Диспетчер смотрел на Хенка с откровенной неприязнью:
        - Как у тебя?
        - Норма.
        - Начинаю отсчет.
        Хенк внимательно вслушивался в тревожный стук метронома. Этот стук означал: через пять минут он, Хенк, покинет Симму, через пять минут он, Хенк, может потерять последний шанс когда-либо вернуться на Землю.
        - Где Челышев? - спросил он.
        Из-за плеча диспетчера выглянул озабоченный Охотник.
        - Петр… Еще одна просьба…
        Хенк медлил, но Челышев, кажется, не собирался его торопить.
        - Запросите Землю. Я хочу знать… - Хенк запнулся. - Я хочу знать… Там, на Земле, в моем саду… Жива ли там белая роза?..
        Челышев хмуро покачал головой, диспетчер криво ухмыльнулся.
        «Ты недешево нам обходишься…» - вспомнил Хенк.
        - Линии связи перегружены, - ответил Охотник. - Мы начинаем эвакуацию архивов. Но я попробую через Цветочников. Обычно они не отказывают нам в таких просьбах. Правда, сама формулировка… Сад… Роза… Будет нелегко это сделать, Хенк, но я попытаюсь.
        - Это следует сделать незамедлительно.
        - От этого зависит нечто серьезное?
        - Мне кажется, да.
        - Для протозид! - не выдержал диспетчер.
        И спохватился:
        - Или для людей тоже, Хенк?
        - Для людей тоже.
        18
        Луч локатора жадно щупал пространство, начиненное редкими звездами. Весь левый экран занимала Стена. Исполинская стена тьмы, в которой не существовало ничего. Исполинская стена тьмы, лишенная времени и пространства. Истинное и бесконечное ничто.
        Гибель Крайнего сектора…
        Миры, сжигающие друг друга…
        А может, все не так? Может, все страшнее? Может, прав арианец Фландерс и протозиды действительно способны взорвать Вселенную?..
        Хенк ясно представил, как это может быть…
        Чудовищный гравитационный удар по квазарам, галактикам, шаровым скоплениям, чудовищный гравитационный удар по продолжающей расширяться Вселенной. Катастрофическое уменьшение, свертывание пространства, катастрофическое возрастание масс.
        Конечно, там, на Земле, в глубинах Внутренней зоны, даже столь грандиозная катастрофа будет зафиксирована не сразу. Пройдут еще миллионы лет, а фон излучения будет оставаться практически прежним, и лишь потом, когда Вселенная, сжимаясь, сократится до одной сотой нынешнего объема, ночное небо над Землей вдруг начнет светлеть, пока не станет таким же теплым, как дневное сейчас. Еще через семьдесят миллионов лет наследники и преемники нынешних землян увидят небо над собой невыразимо ярким. Молекулы в атмосферах планет и звезд, даже в межзвездном пространстве, начнут диссоциировать на составляющие их атомы, а сами атомы на свободные электроны и ядра. Космическая температура достигнет миллионов градусов, работа как звездного, так и космического нуклеосинтеза окажется уничтоженной. Мир, коллапсируя, рухнет в пространственно-временную сингулярность, в ту странную область, в которой нарушаются все известные физические законы и кривизна пространства - времени становится бесконечной.
        Хенк оборвал себя.
        Миллионы лет - это немало. Сейчас следует думать о сегодняшнем дне - о тех же Арианцах и Цветочниках, о том же океане Бюрге, обреченных на уничтожение.
        Но что толкает протозид к верной гибели?
        Он опять повторил про себя слова Ханса: «Первичники… Дохлая зона… Ни одно разумное существо не станет жить по своей воле под Стеной…»
        «Первичники…»
        Похоже, он был близок к разгадке.
        Ведь потому протозиды и прозваны первичниками, что действительно представляют одну из самых древних, если не самую древнюю расу Космоса. Рожденные в огне Большого взрыва, протозиды, наверное, как никто, ощущают катастрофическое падение температуры и плотности межзвездного пространства в нашей расширяющейся Вселенной. Уже сейчас ее тепловой фон упал до трех градусов Кельвина, а через десять миллиардов лет он опустится до полутора. Если этот процесс продолжится (а почему бы и нет?), одна за другой начнут остывать, меркнуть звезды. Бесчисленные миры обратятся в безжизненные руины. Иногда, может, где-то и будут еще случаться те немыслимо редкие термодинамические флуктуации, что на мгновение вдруг осветят пламенем неожиданного взрыва обломки мертвых миров, но для жизни этого мало.
        Это конец.
        «Что остается протозидам? - спросил себя Хенк. - Что им остается, как не эта последняя попытка зажечь прощальный костер и погреться у этого костра? Взорвав квазар Шансон, протозиды, пусть на короткое время, но получат те столь необходимые для них температуры и давления, что гибельны для всех остальных живых существ…»
        Хенк усмехнулся.
        Теперь он понимал корни ненависти, испытываемой Цветочниками и Арианцами к протозидам. Уж если он, Хенк, оберон-икс, готов был до конца сражаться за жизнь своих предполагаемых собратьев и их союзников, то почему не должны были делать то же самое океан Бюрге, Арианцы, Цветочники?
        Звуковой сигнал вернул Хенка к действительности.
        На фоне Стены он увидел длинное, спирально закрученное пылевое облако. Оно медленно осциллировало, то сжимаясь, то вновь разбухая.
        - Протозид, - сообщила Шу. - Преобразователь готов к действию, Хенк. Через пятнадцать минут ты получишь своего оберона.
        - Мне не нужен оберон, Шу.
        - Но так хотел Охотник.
        - На «Лайман альфе», Шу, ты выполняешь мои приказы.
        - Да, - с готовностью ответила Шу, и голос ее изменился.
        - «Вот видишь! - донеслось до Хенка с работающего на Симму инфора. - Я тебе говорил, Петр, этот псевдохенк только и думал о бегстве!»
        Хенк узнал голос диспетчера, но не стал отключать инфор. Не все ли равно, слышат его на Конечной станции или нет? Если он, Хенк, ошибся в своих предположениях, то всех их ожидает одна судьба - мгновенная смерть в океане раскаленной плазмы.
        - Когда протозиды подойдут к квазару Шансон на критическое расстояние?
        - Через двадцать семь часов, - ответила Шу.
        Немного…
        Хенк ясно увидел падение массивных тел в бездну квазара…
        - А флот Арианцев? Охотники?
        - Они подойдут примерно через сутки.
        - Ты думаешь, им хватит нескольких часов?
        - Я так не думаю, - ответила Шу. - Но так думают Охотники.
        «Чуть более суток… Потом на протозид обрушатся удары гравитационных пушек…»
        Хенк, несомненно, рисковал.
        Но у него не было другого выхода. Он не хотел оставаться связанным по рукам и ногам. По псевдоподиям, как сказал бы звездный перегонщик Ханс.
        - Мне не понадобится оберон, Шу, - повторил Хенк. - Я ведь и сам не знаю, кто я такой. Я просто хочу знать, Шу, что думают о происходящем протозиды.
        И приказал:
        - Преобразуй меня в облако.
        Он не столько расслышал, сколько угадал - диспетчер на Симме грубо выругался.
        19
        Хенк никогда не задумывался о степенях свободы, какие он имел до прихода на Симму. Только сейчас, готовясь к выходу в открытое пространство, находясь в шлюзовой камере, он вдруг понял: он фантастически свободен. Перед ним открыт весь мир. Он может прямо сейчас уйти в любой район безопасного пространства. Он не зависел ни от кого и ни от чего. Он мог забыть и о протозидах, и об океане Бюрге, и о землянах. Он мог существовать сам по себе, ни о ком не думая, ни в чьих делах не принимая участия.
        Но что-то ему мешало.
        Он внимательно прислушивался к своим ощущениям.
        Он чувствовал: в нем что-то происходит.
        В любой момент он готов был понять - кто все-таки в нем поселился, и когда зашипели насосы Преобразователя, он на мгновение, пусть всего лишь на мгновение, но вновь испытал звездный ужас, уже не однажды испытанный.
        Свет потускнел.
        А может, это потускнело сознание, потому что уже не человеческое тело, а вихрь пылевой тучи мощно выбрасывался в пространство через чудовищно распахнутые шлюзы «Лайман альфы», обращенной к слепящему мареву квазара Шансон.
        Он чувствовал удары звездного ветра. Он жадно впитывал в себя жесткое излучение. Он разбросал пылевые крылья на добрый десяток световых лет. Он мягко и хищно обволакивал спящего протозида.
        «А может быть, это и есть я? Истинный я? Может быть, это я впрямь возвращаюсь в свое настоящее тело?»
        Он услышал ответ Шу:
        «Нет, Хенк!»
        Шу ни на секунду не оставляла его. Она, как всегда, была нигде и была рядом. Он слышал Шу, он мог говорить с нею. Аля этого ему не были нужны ни голосовые связки, ни электромагнитные излучатели. Он сам был излучателем, он сам был излучением.
        Со скоростью, близкой к световой, он, Хенк, вошел в облако протозида, и гигантская пылевая буря надолго заволокла огромный участок пространства, разметав по Стене бесформенные клубящиеся тени.
        Протозид…
        Чувства всех протозид, медлительно дрейфующих к квазару Шансон, были теперь чувствами Хенка. Он сам теперь ощущал медлительное, ни с чем не схожее нетерпение, он сам теперь торопился к квазару Шансон - сгореть в его безумном костре, но все начать сначала! Он видел всех и вся. Ему не требовалось инфоров и кристаллов памяти. Все, что хранилось в памяти всех протозид, было теперь его памятью.
        Он легко отбирал нужное.
        Среди множества других он видел и объект 5С 16.
        Но это не все.
        Он видел, он понимал, он трагически переживал ошибку, допущенную протозидами у объекта 5С 16. Им не хватило массы, они не смогли превратить объект 5С 16 в черную дыру, а именно к этому они стремились. Им не хватило массы - объект 5С 16 не коллапсировал, он взорвался. Протозиды не смогли выпасть из остывающей Вселенной, где им вольно или невольно мешали все - океан Бюрге, Цветочники, Арианцы, Земляне.
        Но протозиды не хотели мириться с медленным угасанием.
        Их память была полна чудовищно сладких воспоминаний о первичных морях раскаленной плазмы, о мощи и силе, присущей им в первые часы Большого взрыва. Квазар Шансон был очередной попыткой. Хенк видел: протозиды устали. Они не могли больше ошибаться.
        «А я?..»
        «Кто я?..»
        Протозид?
        Возможно…
        Но лишь в той степени, чтобы чувствовать их желания и осознать их главную цель.
        Человек?
        Возможно…
        Но лишь в той степени, чтобы ощутить всю ответственность, лежащую на основателях Межзвездного сообщества. Ему, Хенку, было мало этого.
        Он искал. Он жадно рылся в памяти спящего протозида. Он лихорадочно отбрасывал в сторону все то, ради чего столько лет странствовал в Космосе. История расы, ее структура, ее генезис… В сторону!.. Все в сторону!.. Хенк торопился. Он вел гнусный обыск памяти спящего протозида прямо на глазах всех других протозид, ибо он, Хенк, сам был сейчас протозидом, и все, что он ощущал, ощущали и его возможные собратья.
        Он искал.
        Он рылся в искривлениях пространства-времени, он проваливался в бездны испорченного пространства. Он оказывался в мирах, где масса электрона была иной, он видел воду, которая при любой температуре оставалась твердой, он жил в мире, построенном из вещества столь ничтожной массы, что все звезды начинали и заканчивали свой путь взрывом. Он без всякого стеснения рылся в памяти протозида.
        Он видел Начало.
        Он попадал в поливариантные миры, в которых любой объект существовал сразу в бесконечных количествах выражений. С яростной, ни на секунду не утихающей активностью перед ним появлялись и исчезали все новые и новые миры с фантастически искаженными геометриями. Он рылся в чужой памяти, презираемый всеми. Он знал, если его поиск закончится неудачей, у него уже не будет пути ни к протозидам, ни к людям.
        Но он искал.
        Он торопился.
        Он хотел знать, что именно произошло с «Лайман альфой» у объекта 5С 16, что именно произошло там, когда он находился вблизи этого объекта?
        Серебристое веретено…
        Он увидел «Лайман альфу» внезапно. Но теперь он не боялся боли, потому что был протозидом.
        Он напряг внимание.
        «Лайман альфа»…
        Да, это его корабль…
        Но пилот в кресле штурманской обсерватории мало походил на него, на Хенка…
        А еще…
        Он увидел!
        Над «Лайман альфой» не торчал рог Преобразователя!..
        Хенк видел, Хенк знал: пилот в опасности. Но пилот об этом ничего не знал, и никакие приборы на его корабле не могли его предупредить о близкой опасности.
        Хенк мучительно рылся в памяти спящего протозида.
        Он видел: Шу читала пилоту книгу.
        Она читала ему о мерцаний звезд, о непостижимости этого мерцания. Она читала ему о комете, которую открыл он, Хенк, в юности. Хвост кометы растянулся на полнеба, он был просто светлый, но в долгих счастливых снах он виделся Хенку цветным. Шу разъясняла пилоту взгляды Хенка на природу Нетипичной зоны, она напоминала ему о белой розе, цветущей в одном из самых северных садов мира.
        Хенк догадался.
        Роули!
        Пилот был его братом Роули, звездным разведчиком.
        За секунду до взрыва объекта 5С 16 верная Шу читала пилоту Роули книгу его брата Хенка. Ведь Хенк сам подарил ее брату.
        «Роули…» - повторил он, будто заново привыкая к этому имени.
        «Роули…» - повторил он, будто боясь забыть вновь обретенное имя.
        Теперь он все понял.
        «Хенк, то есть я, действительно никогда не выходил за пределы Внутренней зоны. Хенк, то есть я, жил и умер на Земле. Но звездный разведчик Роули был полон мыслями о Хенке за секунду до взрыва объекта 5С 16. Спасая искалеценное тело пилота, протозиды спасали прежде всего мозг. Но спасенный мозг Роули оказался наполненным мыслями и воспоминаниями о Хенке, книгу которого перед гибелью пилот читал. Протозиды, этот чудовищный коллективный организм, они не поняли, они не увидели никакой разницы между Хенком и Роули…»
        «Значит, я - Роули…» - задохнулся Хенк.
        Он был счастлив.
        Он был счастлив, потому что знал: он все-таки человек.
        И еще теперь он знал: протозиды не убийцы.
        И еще он знал: взрыв квазара Шансон, если в дело не вмешаются Охотники, никому и ничему не грозит. Ведь массы скапливающихся вокруг квазара протозид хватит как раз на то, чтобы Шансон, коллапсировав, провалился в черную дыру. Надо лишь вовремя вернуть к жизни усыпленного им протозида. Коллапсировав, квазар Шансон вновь начнет расширяться, подобно всплывающему пузырю, но уже в другом, совершенно другом мире. Для него, Хенка-Роули, для обитателей Симмы, для Охотников, прибывших в Нетипичную зону, квазар Шансон просто исчезнет, а протозиды, уже в иной Вселенной, увидят вдруг бесконечно большое фиолетовое смещение. Постепенно оно начнет уменьшаться, сходить к нулю. Протозиды, дрейфуя в океане раскаленной плазмы, смогут постичь заново всю прошлую историю своей новой, наконец обретенной родины. И они, протозиды, уже никогда и никому угрожать не будут. Память о них останется лишь в мифах Цветочников да в записях Шу, блокированных ею от Хенка.
        Хенк был счастлив.
        У него в запасе двадцать пять часов. Разбудить протозида и вернуть ему истинную форму он сможет за два. Еще тринадцать потребуются самому протозиду, чтобы догнать столь нуждающуюся в его массе, уходящую к квазару Шансон расу. При самом худшем раскладе у Хенка оставался кое-какой резерв. Он сможет остановить корабли Арианцев и Цветочников, если они войдут в Крайний сектор раньше назначенного Охотниками срока. Хенк был счастлив.
        - Шу, - приказал он. - Верни меня на борт.
        20
        «Главное сейчас - разбудить протозида. Разбудить и отправить к квазару Шансон. Возможно, не отвлекись в свое время один из протозидов на спасение пилота Роули там, под объектом 5С 16, их безумная попытка уйти в иной мир удалась бы…»
        Разбудить…
        Часа через два Хенк был вынужден признать тщетность своих попыток.
        Протозиду катастрофически не хватало массы. Атомы, выбитые из его облачного тела звездным ветром квазара, давно рассеялись в пространстве. Тарап-12 отстоял слишком далеко, да и некогда было искать случайную пылевую тучу.
        Это была катастрофа.
        «Это я убил его, - сказал себе Хенк. - Один из протозидов спас меня, Роули-Хенка, там, под объектом 5С 16, а я здесь убил протозида и поставил перед опасностью всю их расу. Без этой массы попытка коллапсировать квазар Шансон опять закончится взрывом».
        Молчание Шу подтверждало догадку Хенка.
        - Сколько у нас времени?
        - Двадцать один час, - сообщила Шу. - Тринадцать из них потребуется протозиду на путь к квазару.
        - Можем мы выйти на связь с Тарапой-12? Где-то там застряли пылевые тучи, перегоняемые Хансом.
        - Это ничего не даст, Хенк. Они не успеют.
        - А вблизи? Есть что-нибудь вблизи?
        - Ничего, Хенк.
        - Свяжи меня с Симмой.
        Передав Шу новые данные для расчетов, Хенк устало повернулся к экрану. Изображение дергалось, смешалось, но он узнал Челышева.
        - Слушаю вас, Роули, - кивнул Челышев.
        - Вы связывались с Землей?
        - Да, - ответил Челышев. - Иначе я обратился бы к вам, как к Хенку.
        - И там в саду… Там растет белая роза?..
        - Да, Роули. Там растет белая роза. Ее вырастил Хенк, ваш брат. Мы думаем, что протозиды, спасая вас у объекта 5С 16…
        - Я все это знаю, Петр.
        Челышев помолчал, потер лоб ладонью, глаза у него покраснели, видимо, последние сутки он совсем не спал:
        - Что вы собираетесь предпринять, Роули? Вернетесь на Симму? «Лайман альфа» может нам здорово помочь. Архив Конечной станции бесценен. Если Охотники не успеют, он погибнет вместе с нами, а на «Лайман альфе»…
        - Я не вернусь на Симму, Петр, - перебил Охотника Хенк.
        - Что ж, я допускал такую возможность… - одними губами выговорил Челышев.
        - Почтовая ракета, она пришла, Петр? - Хенк торопился.
        - Как всегда. Вчерашняя.
        - А роботы? Они встречали ее с оркестром?
        - Традиции неизменны.
        - Как вы хотите распорядиться почтовой ракетой?
        - Мы загружаем в нее архив.
        - Отмените эту операцию, Петр. Ракета понадобится мне.
        «Он сошел с ума! - услышал Хенк голос диспетчера. - Эта ракета - наш единственный шанс!»
        - Слушайте меня внимательно, Петр, у нас слишком мало времени, - прервал диспетчера Хенк. - Отмените загрузку почтовой ракеты, она нужна мне. Она нужна мне прямо сейчас. Я буду ожидать ее в четвертом квадрате.
        - Ну, ну, Роули, - не понял Хенка Охотник. - К чему эта истерика? У вас есть «Лайман альфа».
        Хенк выругался и повторил координаты.
        - Я записал координаты, Роули, - кивнул Челышев. - Но вряд ли мы сможем ими воспользоваться. Боюсь, Роули, пространство с такими координатами скоро вообще перестанет существовать.
        - Ну, ну, Петр… - передразнил Хенк. - Разгружайте ракету. Мой защитный костюм не рассчитан на мощность квазара, хотя несколько часов я вполне выдержу. «Лайман альфа», Петр, пойдет на компенсацию потерянной массы протозида. Все сейчас зависит от того, успеет ли протозид догнать свою расу.
        - Вы отпускаете его, Роули?! Но ведь этим вы предаете наши миры!
        - Нет, Петр, этим я их спасаю. Потеря даже одного протозида приведет к взрыву. А если протозиды соберутся все, их массы хватит, чтобы коллапсировать квазар.
        - Вот как?! - Охотник умел схватывать проблему мгновенно. - Этот шанс… Вы думаете, он реален?
        - По крайней мере, он единствен. Это все, что я могу сказать, Петр.
        Не оборачиваясь, Хенк ткнул клавиши операторов.
        Цифры его утешили.
        Пожалуй, можно было обойтись массой и чуть меньшей, чем масса «Лайман альфы», но не тащить же на Симму штурманское кресло или генератор.
        - Готово, Шу?
        - Да.
        Голос Шу был сух.
        - Мне очень жаль, Шу, - сказал Хенк. - Поверь, мне правда жаль. Будь у меня выбор, я отправил бы в огонь себя.
        - Я знаю, Хенк, - сказала Шу уже другим голосом. Хенк готов был заплакать.
        - Я отдаю тебя протозидам, но, видит Космос, мне не хочется этого, Шу!
        - Я знаю, Хенк.
        Экраны почти погасли. Почти всю энергию забирал сейчас Преобразователь.
        - Сними шляпу, Хенк, - вдруг напомнила Шу.
        Хенк вздрогнул.
        Наверное, впервые Шу употребила это слово впопад. Но на улыбку у Хенка уже не хватило сил.
        - Нас разделит Стена, Шу…
        «Стены не всегда разделяют, Роули…»
        Впрочем, это произнесла не Шу, это произнес Охотник. Он все еще был на связи.
        - Отключайтесь, Петр!
        Но прежде, чем связь прервалась, Хенк успел услышать: «Роули! Роули! Держитесь Стены! Мы найдем вас по тени!»
        Перед самой вспышкой, перед тем как катапульта выбросила его в пространство, Хенк успел подумать: «Челышев ошибается. Квазар Шансон исчезнет. Квазар Шансон превратится в черную дыру. Они не увидят тени».
        Хенка развернуло лицом к Вселенной.
        Он видел мириады миров.
        «Звезды!.. - Хенк облегченно вздохнул. - Дело не в квазаре… Звезды продолжают светить…»
        Он попытался рассмотреть протозида, но там, где минуту назад неслось над пылевым облаком длинное серебристое веретено «Лайман альфы» с рогоподобным выступом на носу, уже ничего не было.
        «Шу дала полную мощность. Корабль отбросило на много световых лет. „Лайман альфа“ уже, наверное, вблизи квазара. Они должны успеть, они придут вовремя».
        Он подумал - они, а следовало, наверное, подумать - он, потому что и протозид, и корабль, и то, что он всегда называл Шу, были сейчас единым организмом.
        Полумертвый, окоченевший, изнемогающий от непосильной усталости, этот организм вслепую плыл по следам своей столь же уставшей за миллиарды лет расы. Зато Хенк теперь был уверен: протозид придет вовремя, трагедия объекта 5С 16 больше не повторится. Теперь Хенк был уверен: новый мир для протозид состоится, и не в ущерб существующим.
        Он заставил себя развернуться лицом к Стене.
        Он увидел свою тень.
        Благодаря какому-то странному эффекту, его собственная тень напомнила Хенку розу.
        Силуэт розы.
        Только та роза в саду была белая.
        И еще Хенк увидел квазар Шансон.
        Грандиозный голубой выброс квазара упирался прямо в стену тьмы. Пульсирующий свет жестко бил в фильтры защитного костюма, яростно преломлялся в отражателях. Но теперь Хенк ничего не боялся. Дело даже не в почтовой ракете, которая должна была его отыскать. Если даже он, Хенк, исчезнет, если даже исчезнет квазар Шансон, если исчезнут протозиды, мир все равно останется. Останутся Арианцы, останутся Цветочники, останется океан Бюрге. Останется человечество.
        Останется весь этот необъятный, но, в сущности, столь хрупкий мир.
        Демон Сократа
        Там, где возможно все, что угодно, ничто уже не имеет ценности.
        Глава I
        Юренев
        Пакет подсунули под дверь, пока я спал.
        Пакет лежал на полу, плоский и серый, очень скучный на вид. Он не был подписан и не просился в руки, впрочем, я и не торопился его подбирать. Сжав ладонями мокрые от пота виски, я сидел на краю дивана, пытаясь успокоить, унять задыхающееся, останавливающееся сердце.
        Зато я вырвался из сна.
        Там, во сне, в который уже раз осталась вытоптанная поляна под черной траурной лиственницей. Палатка, освещенная снаружи, тоже осталась там. Ни фонаря, ни звезд, ни луны в беззвездной ночи, и все равно палатка была освещена снаружи. По смутно светящемуся пологу, как по стеклам поезда, отходящего от перрона, скользили тени. Они убыстряли бег, становились четче, сливались в странную вязь, в подобие каких-то письмен, если только такие странные письмена могли где-то существовать. В их непоколебимом беге что-то постоянно менялось, вязь превращалась в рисунок, я начинал различать смутное лицо, знакомое и в то же время мучительно чужое.
        Кто это? Кто?
        Я не мог ни вспомнить, ни шевельнуться, я только знал - я умираю. И все время беспрерывно, жутко и мощно била по ушам чужая, быстрая птичья речь, отдающая холодом и металлом компьютерного синтезатора.
        Я умирал.
        Я знал, что умираю.
        Я не мог двинуть ни одним мускулом, не мог даже застонать, а спасение, я чувствовал, крылось только в этом, я беззвучно, я страшно, без слов вопил, пытаясь пробиться сквозь сон к дальнему, пробивающемуся сквозь птичью речь, крику:
        - Хвощинский!
        И грохот.
        Крик, а за ним грохот. Далекий грохот, обжигающий нервы нечеловеческой болью.
        - Хвощинский!
        Я вырвался из сна.
        Я сумел застонать - и всплыл из ужаса умирания.
        Серый пакет лежал под дверью, в номере было сумеречно, горел только ночник. В дверь явно колотили ногой, незнакомые испуганные женские голоса перебивались рыком Юренева:
        - Где ключи? Какого черта! Дождусь я ключей?
        И снова удары ногой в дверь:
        - Хвощинский!
        Меньше всего я хотел видеть сейчас Юренева. Не ради него я приехал в Городок, незачем было Юреневу ломиться в мой номер, как в собственную квартиру. В некотором смысле ведомственная гостиница, конечно, принадлежала и Юреневу, то есть научно-исследовательскому институту Козмина-Екунина, малоизвестному закрытому институту, но все равно ломиться Юреневу ко мне не стоило: два года назад мы расстались с ним вовсе не друзьями.
        Не отвечая на грохот, не отвечая на голоса, едва сдерживая разрывающееся от боли сердце, я добрался до ванной. Ледяная вода освежила. Возвращаясь, я даже поднял с пола пакет и бросил его на тумбочку. Все потом. Сперва нужно прийти в себя, отдышаться.
        Собственно, в гостиницу я попал случайно.
        Я приехал вечером, идти было некуда, вот я и поднялся в холл - только для того, чтобы позвонить по телефону. Толстомордый швейцар сразу ткнул толстым пальцем в объявление, отпечатанное типографским способом: «Мест нет», и так же молча и презрительно перевел толстый палеи левее: «Международный симпозиум по информационным системам».
        Я понимающе кивнул:
        - Мне позвонить…
        Толстомордый швейцар раскрыл рот.
        Пари готов держать, я знал, что именно хочет сказать швейцар, но, к счастью, вмешалась рыжая администраторша. Если быть совсем точным, рыжей была не администраторша, а ее парик. Не понимаю, как можно надевать парик в жаркий июльский день, но все равно администраторша оказалась добрее, чем толстомордый швейцар:
        - Звоните.
        Я бросил монету в автомат.
        Длинные гудки…
        Зачем вообще носят парики? Почему парики носят даже летом? - размышлял я. Почему в швейцары, как правило, идут бывшие военные? У них что, пенсия маленькая?
        В трубке щелкнуло. Незнакомый мужской голос произнес:
        - Слушаю.
        - Андрея Михайловича, пожалуйста.
        - Кто его спрашивает?
        - Хвощинский.
        - Изложите суть дела.
        Я удивился:
        - Какую суть? Личное дело.
        - Позвоните по телефону ноль шесть, ноль шесть… - Две первых цифры подразумевались. - Вам ответит доктор Юренев.
        - Зачем мне Юренев? Мне нужен Козмин. Мне нужен Андрей Михайлович.
        Но трубку уже положили.
        Я удивленно присвистнул.
        Рыжая администраторша смотрела на меня из-за стойки со странным, даже с каким-то подозрительным интересом. Их тут всех, наверное, окончательно засекретили, подумал я. Швейцар в дверях шумно зевал, ожидая, когда я проследую мимо, чтобы высказать мне накопившиеся в нем соображения.
        Я набрал номер Ии. Не хотел ей звонить, не собирался, но набрал. И даже обрадовался, когда ответила не она, а все тот же незнакомый мужской голос:
        - Слушаю.
        - Ию Теличкину, пожалуйста.
        - Кто ее спрашивает?
        - Хвощинский.
        - Изложите суть дела.
        Я еще больше удивился:
        - Что за черт? Всего лишь личное дело.
        - Позвоните по телефону ноль шесть, ноль шесть. Вам ответит доктор Юренев.
        - Мне не нужен доктор Юренев!
        Но трубку уже положили.
        Я тоже повесил трубку, не Юреневу же, в самом деле, звонить, и задумался. Решил, пойду к ребятам в газету, разыщу кого-нибудь из знакомых, устроят. Не хотел я звонить Юреневу.
        - Господин Хвощинский!
        Я обернулся.
        Рыжая администраторша улыбалась очень сладко, очень загадочно. Она даже привстала из-за стойки, что явно сбило с толку толстомордого швейцара. Он даже перестал зевать, пытаясь сообразить, что, собственно, происходит?
        - Что же вы так, господин Хвощинский?.. - администраторша, несомненно, слышала каждое слово, сказанное мною в трубку. - Мы вас ждем, мы вас давно ждем, номер на вас заказан…
        - Заказан? - удивился я.
        Она глянула в лежащие перед нею бумаги:
        - Уже месяц как заказан. Так и стоит пустой… - Администраторша так и ела меня голубыми пронзительными глазами, пытаясь понять тайну моего пустующего номера. - Вы сейчас, наверное, прямо из-за кордона?
        - Нет, - ответил я, прикидывая, могла ли она ошибиться и чего мне может стоить ее ошибка. - Я сейчас не из-за кордона.
        - Да это неважно, - махнула рукой администраторша. - Юрий Сергеевич так и распорядился: держать номер для Хвощинского. Когда, дескать, явится, тогда и явится. Я говорю: как же так, Юрий Сергеевич? Почему пустовать номеру? А Юрий Сергеевич: и пусть пустует!.. А вас нет и нет… Только сейчас нечаянно и услышала, что вы Хвощинский!.. Дмитрий Иванович, да?.. Писатель, да?..
        Я кивнул.
        - А вещи? - спросила администраторша.
        - На крылечке, - пояснил я. - Всего-то сумка спортивная. С сумкой меня швейцар вообще бы не пропустил.
        - Да ладно, ладно, Дмитрий Иванович, - взмахнула администраторша сразу обеими руками. - Я ведь все слышала… Теличкина, Козмин… Я сразу все поняла… Мне Юрий Сергеевич настрого приказал: Хвощинский появится, сразу в номер. А если там кофе или еще что, сразу к дежурной по этажу. Вы же у нас проходите в гостинице как иностранец.
        И закричала строго швейцару:
        - Никитыч! Чего стоишь? Вещи в номер Хвощинского!
        Фокусы Юренева, подумал я.
        Провидец…
        Но сейчас, сидя на диване, чуть освеженный ледяной водой, но все еще разбитый, я чувствовал лишь злое недоумение: какого черта Юренев ломится ко мне в номер среди ночи? Я сознавал, что из моего смертельного сна меня выдернул именно шум, поднятый Юреневым, но все равно… Третий час ночи!
        Испуганные приглушенные женские голоса, рык Юренева, катящийся по коридору:
        - Ключи! Где ключи?
        Сердце медленно успокаивалось, боль уходила.
        - Ключи, вашу мать! Будут ключи когда-нибудь?
        - Таньку сейчас найдут, Таньку! - оправдывались, суетились за дверью приглушенные женские голоса. - У Таньки ключи. Сейчас ее найдут, Таньку.
        - Дверь вышибу!
        - Юрий Сергеевич, - суетились, оправдывались испуганные женские голоса. - Иностранцы здесь. Всех побудите.
        Нашли чем пугать, усмехнулся я, дотягиваясь до сигарет. Спичек, впрочем, не оказалось. Я случайно нашел спичку на подоконнике и чиркнул о пустую коробку. Какого черта нужно от меня Юреневу?
        - А вот и Танька! - радостно заголосили под дверью. - Чего ж ты спишь, Танька? Тут вот Юрий Сергеевич!
        Я хмыкнул, не желая участвовать в развитии событий. А развитие событий не замедлило.
        Послышалось царапанье, легкий скрежет. Дверь распахнулась.
        «Два ангела напрасных за спиной…»
        За широкой спиной Юренева пугливо прятались не два, а целых три ангела, точнее ангелицы, все раскрасневшиеся и встрепанные; самой встрепанной выглядела ангелица Танька, она, по-моему, и сейчас спала.
        Зато Юренев был в самой форме.
        Да, он был в той самой форме, когда уже совершенно неважно, рассыпаются ли картинно седые кудри по вискам и по лбу, или ты просто небрежно прижал их к потной голове огромной ладонью. Джинсы, закатанные до колен, сандалии на босу ногу, вызывающая футболка под расстегнутым изжеванным пиджаком с оттянутыми карманами, и дивный рисунок на футболке, поддетой под пиджак: бескрайняя степь, а на ее фоне фаллической формы камень: «Оля была здесь».
        Нормальная современная футболка.
        Плечистый, огромный, моргающий изумленно Юренев, выпятив вперед брюхо, двумя руками оттолкнул дежурных ангелиц в коридор, гулко захлопнул дверь и прошел мимо меня, распространяя запах хороших сигарет, коньяка, кофе. Он трубно и изумленно рычал:
        - Счастливчик, Хвощинский! Спишь и спишь! В следующий раз дверь сломаю, трубу иерихонскую притащу!
        Его ничуть не смущало мое молчание. Он попросту не замечал моего молчания. Он добился своего, он видел меня, он ворвался в мой номер - это наполняло его гордостью и восторгом.
        - Смотри! - трубил он, изумленно помаргивая. - Смотри на меня, Хвощинский! Я вот он, пришел! Узнаешь? Радуешься?
        Я невольно усмехнулся.
        Юренев всегда ставил меня в тупик.
        Начинал Юренев у Козмина в лаборатории исследований новых методов получения информации.
        «Разве известных методов мало?» - спрашивал я.
        «Аля тебя, может, и достаточно, ты писатель, - Юренев никогда не скрывал того, что думал. - Только тебе не объяснить. Ты не поймешь. Я тебе начерчу символ, а ты скажешь: греческая закорючка. Не требуй лишнего. Оставайся собой. Твое дело - поверхностные явления. Описывай природу, описывай своих землепроходцев, там есть о чем врать. Ну, скажи, скажи, волнует тебя то, что состояние Вселенной на нынешнюю эпоху несколько противоречит второму началу термодинамики?»
        «А оно противоречит?»
        Мое невежество всегда восхищало Юренева, он пузыри пускал от восторга. Он был полон вопросов, которые действительно казались мне несколько напыщенными, а, иногда и бессмысленными. Почему мы помним прошлое, а не будущее? Почему время не течет вспять? Почему Вселенная вообще существует? Возможно, Юренев признавал мою интуицию, но мои знания он и в грош не ставил. И сейчас пер на меня, как танк, чудовищно довольный тем, что в три часа ночи вломился-таки в мой номер.
        - Кыкамарг, - ревел он. - Тагам! - И объяснял: - Это по-чукотски, Хвощинский! Тебе не понять, ты, бывает, путаешься и в русском, сам читал твои книги. Даже рецензентов твоих читал. Ну и поганые у тебя рецензенты! - Юренев откровенно ждал моего восхищения. - Может, я не точно выговариваю чукотские слова, но тебе так не сказать.
        - Конечно, не сказать. Я никогда не знал чукотского, - пробормотал я.
        Мое сообщение Юренева явно заинтересовало.
        - Да ну? - не поверил он.
        И моргнул изумленно:
        - Мы научим! Мы тебя многому научим, Хвощинский, раз уж ты здесь. По-настоящему бездарных людей не существует, Хвощинский. Ну, может, какой-то совсем уж особенный случай.
        Рыча, всхрапывая от восторга, он сдвинул в сторону выложенные на стол книги, полупустой графин, пепельницу с одним окурком, и начал извлекать из оттянутых карманов своего жестоко помятого пиджака какие-то подозрительные кульки, недопитую бутылку с коричневой жидкостью, смятую пачку «Кэмела», настоящего, дорогого, без фильтра, и, совсем уже торжествуя, выложил прямо на скатерть изжульканный соленый огурчик, весь в пятнышках укропа и табака.
        - В буфете стащил! - с гордостью прорычал он. - Буфетчица отвернулась, я стащил. Я бы и два стащил, да боялся, рука в банке застрянет. У Роджера Гомеса рука тонкая, его рука в банке бы не застряла, но Роджер впал в испуг. Будь у меня такая рука, как у Роджера Гомеса, я бы полбанки стащил, а Роджер впал в испуг. Тоже мне: Колумбия, мафия! Знаем теперь, какая там у них в Колумбии мафия!
        - Нельзя было купить?
        - С ума сошел! - Юренев чуть не протрезвел от внезапной ко мне жалости: - «Купить…»
        Он завалился на застонавшее под ним кресло, грудь его выпятилась. Да, я не ошибся, верхушка фаллического камня на его футболке действительно была украшена надписью: «Оля была здесь».
        - Ты глупостями набит, Хвощинский! - Юренев воззрился на меня изумленно. - Ты на аксиологии сломался, это беда многих, тебя система ценностей подкосила. А ценить надо… - Он поискал не дающееся, ускользающее от него слово. - Ценить надо невероятность. На кой мне то, что объяснит даже буфетчица? Я ценю то, что даже тебе в голову не придет, что даже тебе в голову прийти не может!
        - Провидец…
        Но как ни злись, я отдавал Юреневу должное.
        Ведь это он заставил Леньку Кротова купить лотерейный билет, а потом отмахивался, не желая принимать даже самую малую часть приличного выигрыша. Это он не пустил Ию в командировку в тот крошечный и несчастный азиатский городок, что был снесен через неделю с лица земли селевыми потоками. Это он предсказал одиноким девушкам из отдела кадров поголовную и внезапную беременность, что вскоре и произошло, к вящему гневу Козмина-Екунина. Короче, за словами Юренева далеко не всегда стоял треп.
        Лучше молчать. Пусть выговорится.
        А стаканы уже звякнули, он даже не сполоснул стаканы.
        - Трогай, Хвощинский! Мы тут тебя ждем, как голубя с оливковой ветвью в клюве, а ты где-то за бугром болтаешься. Мало тебе было Алтая?
        Лучше бы он не вспоминал про Алтай…
        - Трогай, Хвощинский, трогай! - Юренев даже постанывал от нетерпения.
        Я невольно усмехнулся. Юренев сразу расцвел:
        - До дна!
        И зарычал, заглотив свою долю:
        - Бабилон!
        Его любимая приговорка…
        - Спирт на орешках. Сильно? - объяснил он и широкой ладонью прижал к голове топорщащиеся седые кудри. - Я этой настойкой Роджера Гомеса поднимаю на ноги. А он колумбиец, у них там мафия, - Юренев изумленно моргнул. - От похмелья иногда можно избавиться.
        - От трезвости тоже.
        - Ты прав! - Он восхищенно моргнул, но тут же нахмурился, полез в карман: - Ты напрасно ждешь хороших рецензий, Хвощинский. Не будет тебе хороших рецензий.
        Провидец…
        Номер в гостинице он мог, конечно, снять и вслепую, черт с ним, но откуда ему было знать, что я действительно жду рецензий?
        - Книгу читал?
        - С ума сошел! Время тратить… - Юренев рылся в карманах своего измятого пиджака. - Где зажигалка?.. Я твои романы и раньше читать не мог… - Это он врал, набивая себе иену, к чему-то меня готовил. - Где зажигалка?.. В буфете оставил!.. Роджер подарил, а я оставил… У них там, в Колумбии, мафия… Спички где? - рявкнул он на меня. - Тебе платят за твои романы? Где спички?
        Он обхлопал карманы, заглянул зачем-то под стол, перевернул серый пакет, так и валявшийся на тумбочке. От толчка дверца тумбочки распахнулась, и Юренев узрел припрятанную там бутылку «Тбилиси».
        - Ну вот! - восхищенно выдохнул он, будто искал именно бутылку. И выставил ее на стол. - К такому коньяку… - Он жадно потянул носом. - Лимончик! - Он даже огляделся, будто пытаясь понять, где я прячу лимон. - А хороших рецензий не жди… Будут тебе рецензии, Хвощинский, но лучше бы их и не было!..
        - Ты еще не академик?
        Он вдруг заколыхался, как спрут:
        - Академик? Зачем?.. Спички где?.. - Спички явно интересовали его больше, чем ученые звания. - Ну, Бабилон… Писатель без спичек!
        Он нашел пустую коробку и разочарованно раздавил ее в огромной ладони.
        Скорее машинально, я тоже полез в карман, но там ничего, конечно, не оказалось. Лишь в нагрудном пальцы мне обожгла копейка.
        - Нет спичек. Кончились.
        - Бабилон! - мое сообщение изумило Юренева. - Ты же толстые романы печатаешь.
        - Оплачивают их не спичками.
        - Да ну? - он пораженно уставился на меня, он не мог этому поверить, он меня жалел. - В буфете надо было стащить. Были в буфете спички.
        - Что за страсть хапать чужое?
        - Чужое? Какое чужое? Нет ничего чужого, Хвощинский.
        - А что есть?
        - Неупорядоченное множество случайностей… - Он изумленно моргнул. - Ни больше ни меньше. Так что лавируй, не то жизнь уйдет.
        Я снова сунул пальцы в нагрудный кармашек.
        Копейку, что так обожгла меня, вручил мне два года назад Юренев. Правда, уже не на Алтае, а в Городке. И даже не в Городке, а на железнодорожном вокзале. Я уезжал один, ночью, я никого не хотел видеть, ни Ию, ни Козмина, ни Юренева, но именно Юренев все-таки отыскал меня на вокзале. Небритый и злой.
        - Что? Бежишь?
        Я кивнул:
        - Бегу.
        - Надолго бежишь?
        Я кивнул:
        - Надолго.
        - Тогда катись!
        Он выругался и что-то сунул мне в руку.
        Копейка…
        - За какие заслуги?
        - Это ты у Ии спроси.
        - У Ии?
        - У нее, у нее, придурок.
        Интересно, помнил он это?
        Я с трудом отмахивался от вдруг всплывшего в памяти: ночь, чужой вокзал… и настоящая грусть… цыганка бормочет рядом… Юренев…
        Но ведь он все-таки появился…
        - Ну, Бабилон! Где спички?
        Глава II
        Огонь из ничего
        Все это время серый скучный пакет незаметно валялся на тумбочке. Ни я, ни Юренев его просто не замечали.
        Спирт ли подействовал, а может, ночное смутное состояние, но мы оба впали в болтливость. При этом я искренне презирал себя за беспринципность, что же касается Юренева, то он только все больше распалялся. А небо меж тем светлело, какая-то птаха за окном пискнула, тень мелькнула.
        Может, мышь. Они тоже летают.
        Юренев, рыча, снова искал спички, ни к кому, даже к колумбийцу, идти он не хотел. Я, ворочаясь, следя за ним беспокойно, спрашивал. Меня многое интересовало. Со стороны все наши действия могли казаться бессмысленными, но остановиться мы уже не могли.
        - Ты исторические романы пишешь, - рычал Юренев. - Где спички?
        - Мне Андрей Михайлович всегда говорил, ты плохо кончишь, - отругивался я. - Я звоню, а мне дают дурацкий телефон. Ноль шесть, ноль шесть. Зачем мне твой телефон?
        - Я этих спичек могу припереть хоть ящик. Зажигалку оставил. Всех перебужу!
        - Мне-то что, меня ты уже разбудил. Я из-за тебя никому не могу дозвониться.
        - Зато ты у Козмина вечно ходил в любимчиках? Ынкы! - рычал Юренев.
        «В любимчиках…»
        Может, мне показалось, скорее всего, показалось, но в мощном рыке Юренева вдруг прозвучала какая-то странная нота, будто в мощном многоголосье я нечаянно тронул не ту струну.
        - Ты международные конференции проводишь, - лениво отругивался я. - Толстомордый швейцар трепещет при одном твоем виде. Вот говоришь по-чукотски. Почему по-чукотски? Договор подписал с чукчами? Совместная тема?..
        Я ничуть не боялся обидеть Юренева, мне даже хотелось его обидеть, но слова от Юренева отскакивали как от скалы. Он гудел как динамо-машина, он раздувал грудь. «Оля была здесь».
        - Гошу помнишь? Поротова помнишь? - рычал он, обнажая на удивление ровные зубы. - Вот Гоше будут рецензии, он никого своими книгами не задевает.
        Изумленно моргнув, Юренев вдруг повел нараспев, явно подражая голосу неизвестного мне Гоши Поротова:
        - «Только снова заалеет зорька на востоке, раздаются крики уток на речной протоке: ахама, хама, хама, ик, ик, ик!» С ума сойти, Хвощинский, как хорошо! А ты Гошу не помнишь. У него, помню, зажигалка была, такая - из охотничьего патрона.
        Я перебивал Юренева:
        - Куда ни позвоню, везде ноль шесть, ноль шесть. Это что, телефон доверия? Я трубку теперь боюсь брать в руки.
        Юренев торжествовал:
        - Ахама, хама, хама!
        Я пытал:
        - Где Андрей Михайлович, где членкор Козмин-Екунин? Почему ни до кого нельзя дозвониться?
        Юренев не слышал меня, раздувал грудь изумленно:
        - «Захватив ружьишко, Ое с песней мчится к речке. Вы сейчас, певуньи-утки, будете все в печке. Ахама, хама, хама, ик, ик!»
        Я пытал:
        - Где Андрей Михайлович?..
        Как ни странно, лет десять назад с Юреневым свел меня именно Козмин-Екунин. До того я много слышал о небольшом закрытом институте, вроде как бы даже и не существующем, в каких-то домах я даже пересекался с самим Козминым, но до настоящих разговоров с закрытым членом-корреспондентом АН СССР дело как-то не доходило. А я тогда был в ударе: рукопись романа складывалась. Написав с утра две-три странички, я натягивал спортивный костюм и бежал к Зырянке. Улица спускалась в овраг, по узкой тропинке можно было выбраться на луг, к живописной искусственной горке. Бегай хоть час, никого не встретишь. Но однажды, после дождя, шлепая по отсыревшей траве, я чуть не сбил с ног Кузмина-Екунина.
        Выглядел член-корреспондент весьма необычно.
        Тяжелый брезентовый плащ чуть ли не до земли, болотные резиновые сапоги, на голове серый подшлемник танкиста. На груди, на плечах подвесные карманы, за спиной плоский, но, кажется, увесистый рюкзак, и три антенны, устремленные в небо. Какие-то датчики были закреплены даже на дужках очков. Не человек, а робот. Я оторопел от неожиданности.
        - Простите, - Козмин-Екунин всегда отличался вежливостью. - Вам сегодня не надо туда бежать… - Он ткнул рукой в сторону искусственной горки. - Вы ведь туда бежите?
        Я кивнул:
        - Туда.
        И спросил:
        - Почему не надо?
        - Вы же правой рукой работаете? - склонив голову к плечу, Козмин-Екунин к чему-то прислушивался, может, к невидимым наушникам. - Я имею в виду пишущую машинку. Вы ведь работаете правой рукой?
        Я кивнул.
        К своему стыду, я так и не научился работать на машинке всеми пальцами.
        - Не надо вам сегодня туда бежать, - повторил Козмин-Екунин, все так же к чему-то прислушиваясь. - День нынче такой. Вы руку сломаете.
        - Правую? - тупо уточнил я.
        Он вежливо кивнул:
        - Правую.
        - Но я не понимаю…
        - И не надо пока, - Козмин-Екунин оценивающе улыбнулся. - Представьте, сегодня день такой. Именно для вас такой.
        И предупредил:
        - Мне можно верить.
        И вежливо предложил:
        - Давайте вместе пойдем.
        - Куда? К горке?
        - Нет, к дому… Я, кстати, давно хотел поговорить с вами… Мне вашу книгу давали…
        Странный разговор. Я его потом записал.
        Разговор о человеческой судьбе, о книгах, о таинстве сюжета, о необратимых играх, ведущих только к проигрышу… Есть что-то величественное в том, что мы всегда уходим, а мир всегда остается… Об экспериментах, требующих непредвзятых умов… Кончил Козмин-Екунин несколько неожиданно: в ближайшие годы их институт планирует несколько выездов в поле. Хотите побывать на Алтае? Все же рериховские места, там красиво, там даже дышится иначе. И команда у нас неплохая: Ия Теличкина, Юренев.
        Я хотел.
        Я не спрашивал ни о странном наряде Козмина-Екунина, ни об этом довольно неожиданном интересе к моей особе (думаю, книга была предлогом), но поехать на Алтай согласился.
        Впрочем, это случилось не сразу. Просто я тогда вошел в круг ближайших помощников Козмина.
        - Ахама, хама, хама… - бормотал Юренев, ворочаясь в кресле. - Придурки… Спичек у них нет…
        Он сунул сигарету в толстые губы. Я замер.
        С Юреневым что-то происходило. Он так побледнел, будто в лицо ему плеснули поташом, зрачки под полузакрывшимися веками странно расширились. По-моему, Юренев не видел меня. Он шумно втягивал воздух, он явно к чему-то там такому странному приноравливался, и меня внезапно обдало мерзким ледяным холодком.
        Ветер дохнул в окно?
        Да нет, вряд ли. За окном не дрогнула ни одна веточка, а инверсионный след, оставленный в раннем утреннем небе одиноким реактивным самолетом, казался таким нежным и нематериальным, что в его петле, как выразился бы Юренев, и ангел бы не удавился.
        Вдруг яркая звездочка вспыхнула на мгновение перед бледным лицом Юренева. Вспыхнула и тут же исчезла. Но сигарета уже дымилась. Юренев затих и, удовлетворенно сопя, выпустил изо рта клуб дыма.
        - Как это у тебя получилось?
        Я разозлился:
        - Спички тебе! Показывай буфетчицам свои фокусы!
        Впрочем, с возмущением я, пожалуй, несколько запоздал.
        Гостиница уже просыпалась: обыденные шумы, обыденные звяканье, шарканье, наконец, вечное гудение водопроводных труб.
        В дверь постучали.
        - Да, - ответил я недовольно.
        Два крепких молодых человека заглянули в дверь. Они даже не поздоровались, хотя и входить не стали.
        - Юрий Сергеевич, вам пора. Юрий Сергеевич, мы за вами.
        Они знали, что Юренев находится у меня.
        Ни на кого не обращая внимания, все так же удовлетворенно сопя, Юренев докуривал сигарету. Он был размягчен. Он вовсе не выдохся, просто он был размягчен своим странным успехом. Он даже мне не предложил прикурить.
        - Ахама, хама, хама, - бормотал он размягченно. - Сейчас поедем.
        Это он сказал своим молодым людям.
        А мне сказал:
        - Пока, Хвощинский. Учи чукотский язык. Скоро увидимся.
        Глава III
        Серый пакет
        А утро уже кипело - июльское, нежное. И к окну не надо было подходить, так нежно пахло листвой. Но Юренев! «Учи чукотский язык! Скоро увидимся!»
        Все во мне протестовало против этих его слов.
        Правда, при этом мне было бы крайне затруднительно объяснить, зачем я, собственно, сюда приехал. А ведь зачем-то приехал, зачем-то вышел из вагона здесь, а не в Иркутске, например, не в Благовещенске, и не в Хабаровске. Как мог Юренев знать, что я приеду?
        Провидец, подумал я с раздражением.
        Проветрив, почистив номер, я принял душ. Впрочем, какое-то равновесие все равно было нарушено. Неприятнее всего подействовал на меня фокус, проделанный Юреневым с сигаретой. С рецензиями ладно, не так уж трудно понять, что писатель, только что выпустивший большую книгу, итог многих лет, не может не интересоваться отношением к ней коллег и читателей. Но заранее снятый номер, эти странные телефонные отсылки…
        НУС, решил я.
        Это НУС.
        И Козмин, и Юренев, и Ия, все они всегда гордились созданием своих рук - сверхмощной, перерабатывающей любую информацию, системой. К пресловутому Нусу Анаксагора НУС, понятно, не имела никакого отношения. Нус Анаксагора - это существо, даже не существо, конечно, а некое естественное организующее начало, без которого невозможны серьезные логические построения, а НУС Козмина-Екунина - всего лишь машина. По крайней мере, я считал так, а большего мне не объясняли. Никто на Земле не знает того, что знает все общество в целом, а вот НУС может знать. Она может знать даже нечто более значительное: например, то, о чем не догадываются специалисты, то, что не может быть объяснено действием никаких природных сил. Юренев всегда был склонен к подобным вещам, отсюда и его провидческие способности.
        Почему я так раздражен?
        Это сны, подумал я. Сны, отнимающие у меня силы. Опять придет ночь, я усну, и опять, в который раз, буду выдираться из убивающих снов.
        Думать об этом не хотелось. Хотелось кофе.
        Терпеть не могу дежурных, швейцаров, горничных, но я переборол себя, взялся за телефон.
        - Кипятку? Вам? - удивилась дежурная по этажу. - Вы хотите сделать кофе? Сами?
        - Что ж тут такого?
        - Может, лучше принести кофе?
        - Пожалуй, лучше, - решил я, вовремя вспомнив предупреждение рыжей администраторши.
        На положении иностранца… Я ведь нахожусь тут на положении иностранца… Такое можно услышать только у нас.
        Но в кофе дежурной по этажу я не верил. Какая-нибудь гостиничная бурда из растворимых и нерастворимых остатков…
        В дверь постучали.
        Так быстро?
        Дежурная оказалась пожилой, сухонькой. Я видел ее ночью, она тоже пряталась за спиной Юренева.
        - Вот кофе, - сказала она, осматриваясь так, будто хотела застать в номере еще кого-то.
        Я принял поднос. Сахар, печенье, лимон, которого так недоставало ночью Юреневу.
        - И часто у вас селят гостей на положении иностранцев? - усмехнулся я.
        - Ну что вы, - виновато сказала дежурная. - На моей памяти вы второй, а я здесь семь лет работаю.
        - Кто же был первым?
        - Да так… Вроде вас… - Дежурная смутилась. - Только нам не положено интересоваться.
        - Ну да, не положено, - кивнул я. - А почему вы не идете домой? Дежурство, кажется, заканчивается утром?
        - Да жду я, - вздохнула дежурная и испуганно оглянулась. - Вот жду.
        - Чего? - удивился я.
        - Мне к обеду надо быть в больнице, а я в Бердске живу. Это что же, ехать домой и сразу обратно?
        - Простите, я не знал… - Кофе она сварила отменный. - Болеет кто-нибудь?
        - Да дед у меня… - Произнесла она беспомощно. - Дед у меня отморозил пальцы.
        Дедом она называла мужа, это я понял. Но что-то он там залежался в больнице: июль на дворе. На всякий случай я поддержал дежурную: зимы у нас суровые, я, помню, в детстве приморозил пальцы на ноге, до сих пор ноют на холод. Помните, небось, какую обувку таскали после войны?
        Дежурная кивнула:
        - Помню…
        Получилось у нее жалостливо. Она явно искала утешения. Может, и с кофе потому так ко мне спешила.
        - Я утром звоню домой. Я всегда утром звоню, у нас телефон у соседки. Веранды рядом, крикни, дед сразу слышит. А тут говорит мне: нет деда, увезли деда. Куда, говорю, увезли! А в больницу. У меня аж сердце захолонуло. Что, кричу, сердце? Да нет, говорит, ты успокойся. Просто деда к хирургу свезли, пальцы он на руках поморозил. Ты после дежурства беги в больницу, там недалеко, сама поспрашиваешь, узнаешь. Видишь, вот как оно.
        - Не понимаю, - сказал я, отставляя пустую чашку. - Когда ваш дед отморозил пальцы?
        - Утром, - дежурная скорбно опустила глаза. - Я же говорю, звоню утром соседке, у нас веранды рядом…
        - Что значит утром? Сегодня утром?
        - Ага, - в усталых глазах дежурной таилось непонимание, беззащитность, испуг. - Я звоню, а соседка: ты успокойся, дескать, пальцы он поморозил…
        - Он на морозильной установке работает?
        - Да ну вас, - отмахнулась дежурная испуганно. - Я и не слышала про такую. Он у меня баньку топит по средам, всегда почему-то по средам. Сколько раз говорила, топи как люди, по субботам топи. А он любит по средам, такой у него день. И греется. Заляжет на полке и греется. И зимой греется, и летом, ему все равно. И вчера так лег, а утром, нате вам, отвезли к хирургу.
        - Может, сломал руку? Не отморозил.
        - Да ну вас. Я тоже так думала.
        - Ну, не сломал, обжег. Или ошпарил там. В баньке-то.
        - Да отморозил. Говорят, отморозил. Я до хирурга дозвонилась, отморозил. Оттяпают теперь пальцы
        - Так уж сразу оттяпают?
        - А чего? - возразила дежурная с каким-то непонятным мне вызовом. - Хирург сам сказал, будет резать пальцы.
        Я не знал, как ее успокоить. Врачам виднее, в конце концов.
        Конечно, виднее, она не спорит.
        Дежурная разгорячилась.
        Дед у нее смирный, пенсии радуется, почти не пьет. Она подозрительно повела носом, но бутылки я предусмотрительно спрятал. Истопит баньку, погреется. Ей, наверное, давно хотелось выговориться. Жил и жил, век так живи, только вот эти письма…
        - Какие письма?
        - Ну да, вы же не знаете, - виновато потупилась дежурная, - дед вдруг письма стал получать. Много писем.
        - От родственников?
        - Да где у него столько? - дежурная быстро оглянулась на дверь и подошла поближе. - Я тоже сперва подумала - от родственников. А там каждый день штук по десять, даже из Вашингтона. Откуда у него в Вашингтоне родственники?
        - По десять? Из Вашингтона?
        - Ага. Я соседей стала стесняться. Говорила сперва, мол, дальние дядьки отыскались у деда. А какие там дядьки? То баба пишет, вместе, мол, жили, зачем забыл? То мужик какой-то, ссылается, на Вятке шли по одному делу. А из Вашингтона который, тот непонятно, не по-нашему, но тоже, чувствуется, с обидой. Все с обидой, с жалобой, с просьбами, - дежурная смотрела на меня круглыми желтыми глазами. - У одного дом сгорел, другой судится, третья денег просит, зачем, мол, забыл? А я деда знаю, он всю жизнь у меня под боком, да и что мы кому отправим - у деда всего-то пенсия, а я дежурю. В Вашингтон, наверное, и не отправишь? - спросила она неожиданно. - Хоть по миру иди, что отправишь? Хорошо, я Юрию Сергеевичу пожаловалась. Тоже, родственники!.. Он сказал: разберемся, и разобрался, видать, никто больше не пишет. Дядька был настоящий в Казани, и тот перестал писать. Вот как! А тут такое, пальцы на руках поморозил… - Она опасливо перекрестилась. - Небось, весь Бердск уже знает.
        - Разобраться надо, - хмуро кивнул я. - Но вы сперва все-таки сходите к хирургу.
        - Вот я и собираюсь.
        - А пакет вы принесли? - кивнул я. Мне хотелось отвлечь дежурную от печальных мыслей. - Я проснулся, а под дверью пакет.
        - Какой пакет?
        - А вон…
        - Да нет. Я не приносила. Это, может, программа. Вы ведь к Юрию Сергеевичу приехали?
        - В некотором смысле…
        Дежурная вздохнула. Но женщина она оказалась отзывчивая, сварила еще чашку кофе, даже принесла спички. И, ушла, наконец.
        Я закурил и устроился в кресле.
        Я почти не спал, голова после встречи с Юреневым была тугая. Бездумно я обратил взор горе и увидел под самым потолком паучка. Паутинка была совсем прозрачная, казалось, паучок карабкается прямо по воздуху. Ему хорошо. У него не было моих загадок. Зачем я, собственно, приехал? Что меня пригнало сюда? Мог себе трястись в поезде, добраться до Благовещенска, у Светки Борзуновой выходит книга. В Хабаровске Тимка Скукин. Это у него фамилия такая, а вообще-то с ним не соскучишься. Но ведь приехал, чего виниться задним числом? Я виноват, что они все тут чокнутые? Или это я чокнутый?
        Без всякого интереса я дотянулся наконец до серого пакета и вскрыл его.
        Фотографии. Три штуки.
        Я всмотрелся.
        Непонятно, знакомо как-то…
        Пятиэтажный большой дом фасадом на знакомый проспект…
        Сосны с обломанными ветками… Ветром их обломало?..
        Битый бетон на продавленном асфальте, в стене дома на уровне четвертого этажа дыра, будто изнутри выдавили панель…
        Недурно там, видно, грохнуло.
        Я отчетливо видел отвратительно обнаженную квартиру - перевернутое кресло, завернутый край ковра, битое стекло стеллажей.
        С ума сойти, я узнал квартиру!
        Конечно…
        Кресло столь редкого в наши дни рытого зеленого бархата… Семейный портрет с обнаженной женщиной в центре… Как он не сорвался со стены?.. Письменный стол… Книги, книги, книги… Среди них должны быть и мои…
        Ну да, я смотрел на вещи Юренева…
        Сосны с обломанными ветками. Чудовищная дыра в стене. Зацепившись за что-то, чуть не до второго этажа свисал из дыры алый длинный шарф.
        Что это значит?
        И если в квартире произошел взрыв, почему там ничего не сгорело?
        Какая-то дымка угадывалась. Несомненно, дымка. Она даже несколько смазывала изображение, но вряд ли это был настоящий дым.
        Странно…
        Я взглянул на вторую фотографию.
        И оторопел.
        Все та же дымка. Лестничная площадка, запорошенная мелкой кирпичной пылью. И Юренев. Он безжизненно лежал на голом полу, вцепившись все еще мошной рукой в стойку металлического ограждения. И маечка на нем была та же. Не маечка, а футболка со степным пейзажем. Я знал, что на ней написано: «Оля была здесь».
        Какая, к черту, Оля!
        Я бросился к телефону.
        Час назад Юренев сидел передо мной, жрал коньяк, цитировал неизвестного мне Гошу Поротова и наказывал учить чукотский язык. Что могло случиться за это время? И ведь пакет уже тогда лежал здесь!
        Номер мне вдолбили в голову навечно. Ноль шесть, ноль шесть. Не хочешь, а запомнишь.
        Длинные гудки.
        Черт, может, он впрямь валяется там на голом полу? Когда это могло произойти?
        Меня вновь пробрало морозом.
        Длинные гудки.
        Их просто не может существовать - таких фотографий. Подделка. Это подделка!
        Кому нужна такая подделка? Юреневу?
        Длинные гудки.
        Куда еще позвонить? Ие? Козмину? Но ведь меня просто отошлют к номеру ноль шесть, ноль шесть.
        Я готов был положить трубку, когда Юренев откликнулся, достаточно, кстати, раздраженно:
        - Ну что там еще?
        - Ты дома?
        - А где мне быть? - он обалдел от моей наглости. - Ты меня всю ночь спаивал, могу я час отдохнуть?
        Теперь я обалдел:
        - Это я тебя спаивал?
        - Ты, ты! Свидетели есть, всегда подтвердят. Полгостиницы подтвердит, - он, кажется, не шутил. - У тебя моя бутылка осталась.
        Я положил трубку.
        За Юренева можно было не бояться.
        Но фотографии…
        Я, наконец, взглянул на третью, последнюю. Заросший травой овраг, зеленые, политые солнцем склоны. Две мощных трубы метрах в семи над землей, покрытые деревянной лестницей с выщербленными разбитыми ступенями, таинственно уходящей вверх, в белизну смыкающихся берез, а возле ручья - сухая бесформенная коряга.
        Я знал это место.
        Я не раз бывал в этом овраге.
        Сейчас, на фотографии, сидел на бесформенной коряге тоже я, только это все равно не могло быть правдой. Я любил это место и в свое время часто туда ходил, но один, без Ии. Уж тем более мы никогда там с Ией не целовались. На Алтае - да. На Алтае мы рассыпали поцелуи по огромной территории, но то был Алтай, а здесь мы не целовались.
        Подделка?..
        Кому, зачем нужны такие подделки?
        Глава IV
        Купить штопор
        Я еще раз тщательно просмотрел фотографии.
        Если и подделка, то классная.
        Чудовищная, зловеще зияющая в стене дыра… Семейный портрет с обнаженной женщиной в центре… У Юренева никогда не было семьи, он был слишком занят для этого, картину ему подарил Саша Шуриц, художник умный и тонкий. Без всякого намека, кстати, подарил, просто так, по дружбе… Зеленое кресло, крытое редким зеленым рытым бархатом, завернутый угол ковра, алый, провисший как вымпел, шарф, трещиной расчертивший стену… Наконец, Юренев, безжизненно застывший на голом полу задымленной лестничной площадки…
        Ну, ладно… Ну, пусть…
        Но Ия Теличкина! Почему Ия Теличкина?
        И почему овраг?
        Целующимися нас можно было снять только на Алтае. Только на Алтае, нигде больше. Когда я уезжал, Ия через Юренева передала мне копейку, возможно, именно в такую сумму оценила она все наши прежние отношения… Вполне возможно… С нее станется… Но в овраге мы с ней не целовались, не могли мы там целоваться, мы и не были там никогда вместе…
        А на Алтай я ездил с отрядом Юренева.
        Конечно, я не входил в состав официальных сотрудников института, но Козмин-Екунин добился своего: я действительно ездил на Алтай. Не знаю, зачем это понадобилось старику, но я ездил. И как можно было не поехать, если в тот же отряд входила Ия.
        Три водителя, Ия Теличкина, Юренев, я. Газик и два трехосных ЗИЛа с жесткими металлическими фургонами. В этих ЗИЛах была смонтирована специальная аппаратура. Собственно, это была некая самостоятельная, вполне автономная часть большой НУС. Смонтированная на колесах, она могла вести самый широкий поиск, - так объяснил Юренев.
        - Поиск чего?
        - Плазмоидов, - Юренев никогда не снисходил до подробностей. - Неких аналогов НЛО, если хочешь. Тех самых плазмоидов, которые, по некоторым гипотезам, постоянно врываются в земную атмосферу из околосолнечного пространства.
        Если Юренев и врал, то вдохновенно…
        - Если хочешь подробностей, поищи книгу Дмитриева и Журавлева «Тунгусский феномен - вид солнечноземных взаимосвязей». Издательство «Наука», восемьдесят четвертый год. Почитай, полистай - скучно не будет.
        Не знаю, как там вообще обстоит дело с плазмоидами, но поиск их велся довольно странно. Антенны НУС действительно торчали в небо, но бесчисленными датчиками были забиты все окрестности лагеря. При такой их плотности плазмоиды следовало скорее ожидать из земных недр, а не из космоса. Поставив однажды ЗИЛы буквой «Г», Юренев уже никому не позволял заглядывать в фургоны. Даже Ие. Глухое урочище, ни аила вблизи, ни городского поселка. Труднее всех переносили вынужденную изоляцию (никаких гостей! никаких поездок! никаких отлучек!) водители ЗИЛов. Круглые сутки они резались в карты или играли с Юреневым в чику, я не раз заставал их за этим странным занятием. Впрочем, задание, данное мне и Ие, выглядело не менее странным: я должен был купить штопор.
        Штопор Юренев высмотрел еще в прошлом году, подыскивая место для будущего лагеря. Есть такое место в степи - Кош-Агач. Последнее дерево, коней света.
        Голая каменная степь, злобное сухое солнце, ветхие жерди над руинами древних могильников.
        На горячих камнях, приспустив крылья, как черные шали, всегда восседали мрачные одинокие орлы. Пахло каменной крошкой, справа и слева кроваво нависали осыпи, насыщенные киноварью.
        Купить штопор…
        Газик послушно проскакивал мост через реку Чаган-Узун и устремлялся к далекому неровному силуэту Северо-Чуйского хребта. Если подняться на две тысячи метров, задохнешься от медового запаха эдельвейсов. Поляна за поляной тянулись пространства, мохнато серебрящиеся от цветов. Но мы редко поднимались в горы. Чаше всего газик летел по выжженной каменистой степи, волоча за собой бурый шлейф пыли. Стремительно выкатив на единственную скушную улочку Кош-Агача, шофер Саша, плечистый, румяный, обтянутый армейской гимнастеркой, тормозил у «лавки древностей».
        Забытая богом комиссионка. Самый обыкновенный скучный домишко, полный тишины, пыли, забвения. «Лавкой древностей» комиссионку назвал я.
        Румяный Саша, не скрывая алчности, прямо с порога бросался к белому, как айсберг, холодильнику:
        - Беру!
        Еще бы не брать, цена - 50 руб. Ничтожная цена по тем временам.
        Румяный Саша тянул на себя дверцу и чертыхался: агрегат холодильника был варварски вырван.
        Цветной телевизор, цена - 30 руб.
        - Беру!
        То же чертыханье: кинескоп украшен отчетливой трещиной.
        Все в этой лавке древностей было ущербным, все вещи попали сюда после неких таинственных, но ужасных катастроф. Даже на брезентовом цветке отталкивающего серого цвета (цена - 1 руб.) не хватало пыльного грязного лепестка. Велосипед без колес и цепи… Мотки прогнившей, разваливающейся в руках бечевки… Мятые, уже попадавшие под удары каски монтажников… Зеркала с облезшей амальгамой… Забавно, но даже козел, бродивший перед лавкой древностей, выглядел абсолютно доисторическим животным. Его возраст, несомненно, превышал возраст века.
        - Я его боюсь, у него рога в плесени, - пряталась за меня Ия. - Как ты думаешь, сколько ему лет?
        - Миллионов тридцать.
        - Не преувеличивай.
        Услышав голоса, козел останавливался и мутно, непонимающе смотрел на нас. Желтые шорты Ии вводили козла в старческое искушение.
        «Он хочет тебя», - предупреждал я Ию.
        «Отгони его!» - Ия пряталась за меня или за румяного Сашу.
        «Зачем? Лучше подержи козла за бороду. Это приведет его в чувство».
        «Я боюсь».
        Замечательно быть молодым, сильным, смелым.
        Я хлопал дверцей газика, отпугивал доисторического козла и вел Ию в лавку древностей.
        Медлительная, на редкость длинноногая алтайка с роскошными раскосыми глазами поднималась из-за стойки. Ее не интересовали наши покупательные способности, ее интересовали мы. Ее интересовала смеющаяся Ия в желтых шортах и в маечке, ее голубые, даже синие вдруг глаза, ее интересовал румяный Саша в армейской гимнастерке и в закатанных до колен джинсах, ее, наконец, интересовал я, высокий человек в яркой рубашке, расстегнутой до пояса. «Тухтур-бухтур!» - бормотал шофер Саша, исследуя очередную искалеченную неизвестной катастрофой вещь, но алтайка его не слышала. Мы были для нее людьми из совсем другого мира. Мы врывались в ее пыльный тихий мирок из знойного марева, из подрагивающего воздуха степей, мы выглядели совсем не так, как она, мы говорили совсем не так, как она, и походка у нас была другая. Глазами медлительной длинноногой алтайки на нас взирала сама вечность. Это Юренев мог посмеиваться: «Вечность? Оставьте! Ваша красавица просидит в своей лавке до первого приличного ревизора. С ним она и сбежит. Вот и вся вечность».
        Провидец.
        Я подходил к стойке, не замечая металлических заржавевших корыт, измятых, разрушенных велосипедов.
        Моей целью, целью всех наших нашествий на Кош-Агач был чудный штопор - огромный, покрытый ржавчиной, насаженный на такую же огромную неструганную рукоятку. Я не знал, что, собственно, можно было открывать таким штопором, существуют ли бутылки с такими нестандартными горлышками? - но иена штопора приводила меня в трепет.
        0, 1 коп!
        Я вынимал из кармана копейку, небрежно бросал ее на пыльную стойку и, указывая на штопор, требовал:
        - На все!
        Алтайка медленно пожимала красивым круглым плечом. Она, несомненно, сочувствовала мне. Я был из другого мира, я многого не понимал. Штопор один, объясняла алтайка сочувственно. Других таких нет. И копейка одна. А цена штопора - 0, 1 коп. У нее, у алтайки, нет сдачи. Будь у нее другие штопоры, она выдала бы мне сразу десять штук, но штопор всего один. Она не может продать штопор, у нее нет сдачи.
        - Давайте без сдачи, - барски заявлял я.
        Алтайка сочувственно улыбалась. Она так не может. Это противоречит советским законам. Она работает в лавке пятый год. Она еще ни разу не нарушала советские законы.
        - Вот пятьдесят рублей, - я бросал бумажку на стойку. - Мы возьмем телевизор, брезентовый цветок и штопор. - Я проникновенно понижал голос: - Остальное вам на цветы. Личный подарок.
        Алтайка медлительно подсчитывала: неработающий телевизор - 30 руб, нелепый брезентовый цветок - 1 руб, штопор с неструганной рукоятью - 0, 1 коп. Всего получалось тридцать один рубль ноль десятых копейки, цветов здесь негде купить, она никогда не принимает подарки от незнакомых мужчин. К тому же это запрещено законом.
        На меня смотрела сама вечность. Вечность медлительно разводила руками: у нее нет сдачи.
        Думаю, наш торг впечатлял больше, чем внезапное появление НЛО или взрыв плазмоида.
        - Не надо сдачи, - проникновенно убеждал я алтайку. - Мы хорошо зарабатываем, нам не надо сдачи. Понимаете? Совсем не надо!
        Она не может. Она работает в лавке пять лет, ее пока что никто не упрекал в нечестности. Если вещь стоит 0, 1 коп, она может продать эту вещь только по обозначенной прейскурантом иене.
        - Где я возьму вам одну десятую копейки? - не выдерживал я.
        Алтайка медлительно пожимала плечами. У нее были круглые красивые плечи, я невольно завидовал будущему приличному ревизору. Она не знает, где мне взять монетку достоинством в 0, 1 коп. Но закон есть закон. И медлительно советовала: может, вы обратитесь в банк? Ближайший банк находится в Горно-Алтайске. А если и в банке не найдется таких монеток, медлительно советовала алтайка, тогда, наверное, надо ждать.
        - Чего?
        - Может, снова поднимут цены.
        Я шалел:
        - Цены? На это?
        И обводил рукой умирающие пыльные вещи.
        Алтайка сочувствовала мне:
        - На это.
        - Ладно, - говорил я, пытаясь успокоиться, чувствуя на себе смеющийся взгляд Ии. - Дайте мне тряпку, я сам смахну пыль со стойки. Хотите, мы запаяем вам дырявые тазы? Хотите, мы починим вам телевизор? Согласитесь, такая работа стоит 0, 1 коп!
        Алтайка медлительно кивала. Конечно. Такая работа стоит больше, чем 0, 1 коп. Такая работа стоит гораздо больше, но у нее нет права найма, она не может заключить с нами трудовой договор.
        - Хорошо, - соглашался я. - Давайте сделаем так. Мы возьмем у вас велосипед, телевизор, холодильник, мы возьмем даже ваш нелепый, ужасный брезентовый цветок, а вам взамен подарим ящик свиной тушенки. Мы возьмем все, что вы нам предложите, но только вместе со штопором. А с вами рассчитаемся тушенкой. Прямая выгода, - утверждал я. - Всем выгода. Вам, мне, государству.
        - Как можно? - медленно покачивала головой алтайка.
        - Хорошо, - предлагал я уже в отчаянии. - Пусть это все сгорит. Пусть случится самый обыкновенный пожар. Они всегда тут случаются. Мы оплатим все убытки, только отдайте нам этот штопор. В конце концов, он и вправду может сгореть, - злился я. - Его и украсть могут!
        - Как можно? - осуждающе покачивала головой алтайка. Закон есть закон. Жить следует по закону. Она уже пять лет работает в лавке, она еще ни разу не нарушала законы.
        ЦВЕТНАЯ МЫСЛЬ: УВИДЕТЬ КОШ-АГАЧ И УМЕРЕТЬ. ТАМ ВСЕ КЛОНИЛО К ПОКОЮ. ТАМ ВСЕ БЫЛО ЗАРАНЕЕ ПРЕДРЕШЕНО. ТАМ И СЕЙЧАС, НАВЕРНОЕ, ШТОПОР ЛЕЖИТ НА СТОЙКЕ.
        Бабилон.
        Торг, как всегда, кончался ничем.
        Мы выходили на пыльное крылечко.
        В эмалированном тазу, продравшись сквозь сухую землю, бледно и вызывающе цвел кустик картофеля. Забившись в тень, дремал беззубый плешивый пес, тоже, наверное, перенесший неведомую катастрофу. Увидев Ию, из-за печальных построек медлительно появлялся козел.
        - Я боюсь, - пугалась Ия. - У него рога заплесневели.
        - Тухтур-бухтур! - весело ругался румяный Саша, лез в газик, жал на стартер.
        - Твое задание невыполнимо, - пенял я Юреневу в лагере.
        - Невыполнимых заданий не существует, - Юренев изумленно моргал. - Я сказал тебе: купи штопор. Я предоставил тебе все возможности. Этот штопор мне нужен. Купи его.
        - Зачем тебе это уродство?
        - Для дела.
        - Я сам сделаю тебе такой. Даже еще страшнее. И продам по еще более сходной цене - 0, 01 коп.
        - Мне нужен именно этот.
        Степь…
        Злое солнце…
        Локоть Ии, упирающийся мне в бок…
        Мрачные орлы в поднебесье и на обожженных камнях…
        Бабилон.
        Почему так грустно вспоминать это?
        Глава V
        «Убери! Я их не видел!»
        Редакция газеты находилась, как прежде, на углу Обводной. Я поднялся мимо вахтера, он не узнал меня. Зато ребята набежали из всех отделов. Всегда любопытно взглянуть на живого писателя, особенно если когда-то немало времени он провел в знакомых тебе стенах. Особенно обрадовался фотокор Славка:
        - У тебя роман - во, Хвощинский!
        Он нисколько не повзрослел - из белого воротника все так же, как два года назад, тянулась тонкая, почти детская беззащитная шея, в глазах мерцало вечное удивление.
        От ребят я отбился, пообещав в ближайшее время зайти всерьез, не на час; сразу потащил Славку в его фотобудку.
        Славка, несомненно, почувствовал себя польщенным. Я этим грубо воспользовался:
        - Вот скажи. Можно сработать фотографию так, чтобы человек, которому нет еще и сорока, выглядел на ней на все семьдесят? По-настоящему сработать, так сказать, вынуть эту фотографию из будущего.
        - Запросто, - несмотря на свой детский вид, Славка был и оставался мастером.
        - Как?
        Славка засмеялся:
        - А просто. Здесь даже НУС не нужна. Хватит нормального компьютера с хорошей памятью, умеющего строить математические модели. В данном случае - модели возрастных изменений. Полсотни параметров вполне хватит. - Славка оценивающе глянул на меня при свете красного фонаря, а сам уже возился над ванночкой, цепляя там что-то плоским пинцетом. - Накладывай картинку за картинкой на фотопортрет и получай свои семьдесят!
        - Ну, а сфотографировать событие, которое еще не произошло, можно?
        - Это как?
        - Ну, скажем, завтра мы с компанией собираемся отправиться на пикник, а ты мне вдруг показываешь уже снятые на этом пикнике фотографии. Ну там, полянка, шашлыки, рожи навеселе…
        - Да ну тебя, - польщенно отмахнулся Славка. - Ты придумаешь!
        И спросил:
        - Роман фантастический задумал? Я люблю фантастику.
        - Не до фантастики, - теперь отмахнулся я. - Вот взгляни.
        И выложил на стол серый скучный пакет.
        При свете красного фонаря фотографии показались мне темными и какими-то особенно зловещими. Даже та, на которой я целовался с Ией.
        - Убери, - быстро сказал Славка, оглядываясь. - Я их не видел.
        - Я сам увидел их только сегодня, - не понял я.
        Славка неприятно ощерился:
        - Совсем убери. Не хочу их видеть. Я тут ни при чем. Это, наверное, юреневские штучки. Вот и иди к нему.
        - Да погоди ты.
        Но Славка не хотел годить. Он страшно нервничал:
        - Зачем ты их сюда приволок?
        - Ты же мастер.
        - Слушай, Хвощинский, не надо! То, что делает НУС, никому не повторить. Да и не надо никому повторять то, что делает НУС.
        - А это НУС делает?
        - Не знаю. Спроси Юренева. Убери. Я ничего не видел.
        - Не трясись. Какого черта? Ты присмотрись… Видишь, лежит именно Юренев. Не шибко веселая фотография, правда?.. Как можно такое сделать?.. Вот что меня интересует… Или вот дом, стена вынесена… А я только что проходил под этим домом, все там в порядке…
        - Я тут при чем? Спроси у Юренева.
        - А ему откуда знать об этом?
        - Не знаю. Он хам, - не очень логично объяснил Славка, жалобно выгибая тонкую шею. - Никаких дел не хочу иметь с ним. Пока старик Козмин не чокнулся, Юренев еще походил на человека, а сейчас…
        - Погоди. Что значит чокнулся? Какой Козмин?
        - А ты не знаешь? - Славка обалдело уставился на меня. - Андрей Михайлович… Ты что, вообще, ни с кем не переписывался, не перезванивался? Ничего не знаешь? Совсем ничего?..
        Разговор явно тяготил Славку, даже пугал, но кое-что я из Славки выжал.
        С его слов получалось, что год назад что-то сильно грохнуло в институте Козмина.
        - Причем не где-то, а именно в одной из лабораторий НУС. Сильная машина, таких даже японцы не делают. Ну, лично Козмину не повезло, он находился в лаборатории. То ли памяти он целиком лишился, то ли вправду чокнулся, пойди узнай, к Козмину с того дня на выстрел никого не подпускают. Я точно не знаю, но Козмин вроде бы безвылазно сидит в своем старом коттедже. И Ия там с ним. Ну, помнишь? Теличкина… - Такие вот дела… - Славка почему-то даже не смотрел на меня. - А эти фотографии убери.
        - Не уберу. И не дергайся. Я, наоборот, оставлю здесь эти фотографии.
        - Зачем? - по-настоящему испугался Славка.
        - Хочу знать, настоящие это фотографии или подделка? А если подделка, как можно подделать такое? Откажешься, сам Юренева сюда притащу.
        Это подействовало. Славка неохотно спросил:
        - Где взял?
        - Под дверь подсунули. В гостинице.
        - Прямо так вот подсунули?
        - Прямо так.
        Я добавил:
        - В пакете.
        - В этом? - Славка даже обнюхал пакет. - Тоже оставь.
        В чем-то Славка мне не верил, испуганно гнул тонкую шею:
        - И ты ничего не видел, не слышал?
        - Я спал.
        - Хвощинский, - не шепнул даже, а прошипел вдруг Славка и ткнул пальцем в потолок. - Может, ты выше поднимешься? Там знающие люди… Они обязаны о таком знать…
        - Брось. - Славка мне надоел. Мне было его жалко. - Никуда подниматься я не собираюсь, и ты молчок. А вечером загляну, так что ты посмотри, пожалуйста, фотографии.
        И вышел из фотобудки.
        Славка, наверное, побежал бы за мной, но меня снова окружили ребята.
        - С чего ты, Хвощинский, полез в историю?.. Мы твой роман читали… Диковатые у тебя герои, получишь по шее… Приходи к нам часа на три, вопросов тьма!..
        Я обещал.
        Я прорвался к выходу.
        Кой черт меня сюда притащил? Надо было отдать фотографии Юреневу, пусть сам разбирается. Вон как виновато гнул Славка тонкую шею при одном только упоминании о Юреневе. Чего он боится? Что там произошло с Андреем Михайловичем?
        Проспект был почти пуст. Все тут оставалось таким, каким я помнил. Аптека, «Академкнига», красный магазин, газетный киоск… Известно, города за два года не меняются, меняются люди…
        - Ахама, хама, хама…
        Я вздрогнул. Юренев меня преследует?
        Что за вздорная мысль? Юренев даже не видел меня, ожидая, возможно, кого-то, бормотал про себя, перекатывал в толстых губах погасшую сигарету.
        Трудно поверить, но выглядел он как с иголочки. Свежая светлая рубашка, строгий костюм. Взгляд невидящий, но вовсе не усталый, не скажешь, что человек не спал всю ночь. Лишь в легких припухлостях под глазами таилась некая неопределенная тень.
        Я остановился.
        Юренев очнулся. Он меня узнал. Правда, не выразил ни удовольствия, ни восхищения, как это было сегодня ночью. Напротив, тряхнул недовольно седыми кудрями.
        - По утрам не звони, - сказал он незнакомым бесцветным голосом. - Не принято мне звонить по утрам.
        Он так и сказал: не принято. Это меня взбесило:
        - Это мне не указ.
        - Да ну? - он нисколько не удивился моей вспышке.
        - Почему ты ничего мне не сказал о Козмине?
        - А ты спрашивал? - Юренев медленно, нагло, как-то бесцеремонно осмотрел меня. Сандалии, брюки, расстегнутая на груди рубашка - ничто, наверное, не осталось незамеченным. - Ты мою настойку жрал на орешках, потом коньяк. Тебе, кстати, нельзя пить так много, вид у тебя помятый.
        Результаты осмотра Юренева явно не удовлетворили. Он продолжал исследовать меня, как афишную тумбу:
        - Позвони Козмину сам.
        - Я звонил.
        - И что? - спросил он без всякого интереса.
        - Отправляют к доктору Юреневу.
        - Ну и позвонил бы ему.
        Я остолбенел:
        - Брось издеваться. Что с Андреем Михайловичем?
        - Ахама, хама, хама, - Юренев снова погрузился в свои мысли. Потом вздохнул, неопределенно отмахнулся: - Завтра.
        - Что завтра? - не понял я.
        - А черт его знает, - Юренев даже объяснений не хотел искать. - Ну, послезавтра. Так удобнее.
        - Для кого?
        - Аля меня, конечно, - он снова очнулся, снова оценивающе, беззастенчиво осмотрел меня. - У тебя плечо не болит?
        - С чего ему болеть?
        - А оно у тебя немного опушено. Почему? Зачем ты его так держишь? Оно у тебя всегда так опушено? - он явно заинтересовался этим, его глаза ожили, влажно сверкнули. - Я знаю. Это демон на твоем плече топчется. Примостился и топчется. Сколько помню тебя, он всегда на твоем плече топтался.
        - Какой еще демон? - он окончательно сбил меня с толку.
        - Сократовский, конечно. Какой! Помнишь, Сократ часто ссылался на демона? Как правило, демон сидел на плече своего хозяина и запрещал ему поступать иначе, как он поступал. Только запрещал, но никогда не возбранял. Только запрещал, понимаешь? Ты тоже у нас всегда этим отличался. Козмин тебя за то и ценил.
        Он снова задумался. Даже не задумался, а впал в задумчивость. Было ясно, я его сейчас не интересовал. Он напал на какую-то мысль. Тем же бесцветным, незнакомым мне голосом он спросил:
        - Хвощинский, почему люди вранливы? Почему ты вранлив, и Гомес, и буфетчица, и Козин? Ну, ладно, буфетчице торговать надо, ей нельзя без обмана, но зачем вранливость писателям? У нас тут один поэт все ратует за спасение российского генофонда, а сам, во-первых, из тюрков, во-вторых, импотент. Может, вы вранливы потому, что полностью завязаны на прошлое? Врешь, врешь, а это опасно. Когда постоянно врешь, это становится образом мышления. Что вам всем в прошлом, Хвощинский, почему вы не думаете о будущем? Вот ты несколько лет жизни убил на роман о землепроходцах, зачем? Они же вымерли, их давно нет, даже памяти о них не осталось, одни легенды, вранье, а ты еще прибавляешь вранья. Зачем? - он нехорошо, быстро ухмыльнулся. - А еще ждешь нормальных рецензий. Почему вы не думаете о будущем, Хвощинский? Почему ты сам ничего не напишешь о будущем? - «Чем сидеть, горевать, лучше петь и плясать…», так, что ли? Гоша Поротов отличный был человек, но тоже вранлив. «Бубен есть, ноги есть…» Неужто этого достаточно? Пиши о будущем, Хвощинский. Когда пишешь о будущем, меньше врешь.
        И моргнул изумленно, знакомо, разбуженно.
        И, махнув рукой, двинулся, не спеша, вниз по проспекту.
        Мне даже о фотографиях не захотелось ему сообщать.
        Глава VI
        Зона
        Демон Сократа…
        Я спускался по рябиновой аллее к речке, мне хотелось прямо сейчас побывать в знакомом овраге. Не знаю почему, но я хотел побывать там именно сейчас, ни позже, ни раньше.
        Демон Сократа…
        «Учи чукотский язык…»
        Юренев не изменился…
        И эта дежурная с ее вздорным рассказом о муже, отморозившем в бане пальцы…
        «Пиши о будущем…»
        Чокнутый Козмин…
        Мир вокруг Юренева, как всегда, был перевернут с ног на голову.
        Демон Сократа…
        Какие еще там были?..
        Ну да, лапласовский.
        Этот умный, въедливый. По мгновенным скоростям и сегодняшним положениям атомов мог абсолютно точно предсказать все будущие состояния Вселенной. Завидное. существо. Провидец.
        Затем максвелловский.
        Этот - трудяга. Работал себе заслоночкой: этот атом впущу, а этот не пущу. Распихивал туда-сюда атомы: здесь тебе вакуум, тут избыточная плотность, здесь тебе холодно, там чудовищный жар. Романтик, в принципе сократовскому до него далеко.
        Я усмехнулся: плечо оттоптано.
        Но, может, Козмин и впрямь ценил меня за мои вечные сомнения: а следует ли это делать? И еще за то, что принятых решений я не менял.
        «Завтра…»
        На Алтае Юренев вел себя столь же бесцеремонно.
        Случались дни, когда он срывался. Что-то у него с НУС не ладилось.
        Злой, он вылезал из своего фургона и часами сидел над подробными топографическими картами Алтая. Орал на обленившихся шоферов, грубо обрывал Ию. Ия терпела и мне показывала знаками - терпи. Терпение Ии бесило меня.
        Однажды Юренев растолкал меня ночью.
        - Что такое?
        Лагерь был погружен во тьму, под кухонным тентом при свете одинокой лампочки Ия паковала рюкзак.
        - Куда собрались? - Я ничего не мог понять. - Опять покупать штопор? Ночью?
        Ия улыбнулась: не спрашивай. Юренев забросил в «газике» палатку, рюкзак, какой-то ящик. Их краткие переговоры были мне непонятны. Координаты, разброс, настройка, выход сигнала.
        - Что случилось? - не понимал я. - НЛО где-то приземлился, плазмоид ворвался в атмосферу Земли?
        - Садись за руль.
        - А Саша?
        - Пусть спит. Вдвоем управимся, - Юренев был необычно серьезен.
        Я оглянулся. Ия незаметно кивнула.
        Ей я верил. Я кивнул Ие ответно и повеселел. Если мы впрямь наткнемся на летающую тарелку, я передам ей привет от Ии Теличкиной.
        - Давай на тракт.
        Я вырулил на тракт, мы долго катили во тьме, миновали спящий поселок. Небо начинало уже высвечиваться, кое-где блестели холодные утренние звезды, справа надвинулся мрачный силуэт Курайского хребта.
        - Сворачивай.
        - Там склон. Я не смогу провести «газик» по такому откосу.
        - Обогни.
        Юренев настойчиво направлял машину к какой-то ему одному известной цели.
        У него даже компаса не было, но он крутил головой и уверенно указывал, в какую сторону двигаться. Когда окончательно рассвело, мы проскочили хрупкий, звенящий снежник и остановились на широкой поляне, отмеченной лишь тем, что почти в центре ее торчала траурная черная лиственница.
        - Ставь палатку.
        Я осмотрелся.
        - С ночевкой?
        Юренев кивнул.
        Минут через тридцать перед палаткой, под черной лиственницей, дымил костерок. Мы даже успели напоить чаем четверку геофизиков, пешком пришедших с дороги. Они были шумные, возбужденные. Они видели, как ночью тут шарахнуло, как из пушки? Шары цветные взлетели. Где-то там, на террасе, выше. Они пришли посмотреть, что тут такое.
        - Вы не хотите?
        Юренев усмехнулся:
        - Нет.
        - А мы сбегаем посмотрим. Необычно как-то. Там же вообще ни одного человека нет. Что там могло взрываться?
        Я взглянул на Юренева. Он сидел, опустив глаза, и явно что-то знал о ночном происшествии. Помня улыбку Ии, я в разговор не встревал.
        - Рюкзаки хоть оставьте, - сказал Юренев. - Что вы с ними потащитесь?
        - Да ну, - геофизики говорили все сразу, перебивая друг друга, здоровые, загорелые парни. - Мы только поднимемся на террасу, а потом в лагерь.
        - Ну-ну…
        Галдя, переговариваясь, отпуская в наш адрес шуточки, геофизики полезли на террасу.
        - О чем это они? - спросил я. - Может, тоже сходим?
        - Да ну, - Юренев усмехнулся, и его усмешка мне очень не понравилась. - Сиди отдыхай. У нас еще все впереди. А эти ребята… Они скоро вернутся. Закипяти-ка еще чайку.
        Я лежал на траве и смотрел в небо. Гигантские кучевые облака несло с востока, из Китая, наверное. Дикая, чудовищная тишина, прерываемая лишь позвякиванием плоскогубцев - Юренев вскрывал какой-то металлический ящик. Я ни о чем его не расспрашивал. Понадобится, скажет сам. Не принято было расспрашивать о чем-то Юренева. Это входило в условия договора, подписанного мною перед выездом в поле.
        - А вот и они.
        Я удивленно обернулся.
        Геофизики, все четверо, вывалились из колючих кустов чуть выше нашей стоянки. Здоровые, загорелые ребята, но вид у них был, мягко говоря, неважный. Они дрались там, что ли? Серые лица, блуждающие, выцветшие глаза. Руки у них дрожали. «Мы правильно идем к тракту? Мы выйдем так к тракту?»
        Юренев поощрительно кивал, зорко вглядываясь в каждого. И меня поразила мысль: он знал, что так будет!
        - Выберетесь, выберетесь, только не сворачивайте никуда, - Юренев даже не пытался успокоить этих насмерть перепуганных людей. - Валите прямо вниз, там тракт.
        - Что это с ними? - оторопело проводил я взглядом геофизиков. - Они ведь без рюкзаков. Они рюкзаки на террасе бросили?
        - Подберем, - Юренев победительно выпятил толстые губы. - Куда они денутся?
        - А нам… - Я помедлил. - Нам тоже туда идти?
        - Конечно.
        - Сейчас?
        - С ума сошел. Ты же их видел. Ночью пойдем, налегке, с фонарями.
        Меня распирало любопытство: что могло так напугать взрослых, ко всему привыкших людей? И я видел: Юренев что-то такое знает. Он же впервые за два месяца покинул лагерь. Раньше из фургонов не вылезал, а теперь собирается ночевать на террасе…
        - Тебя шофера разорвут, - предупредил я. - Шоферов-то ты никуда не пускаешь.
        - У них такие оклады, что перебьются.
        - Но что там? - не выдержал я, кивая вверх, на террасу.
        Юренев изумленно моргнул:
        - Сам не знаю.
        Кривил, конечно, душой. Знал, куда идти, значит, знал, что там можно увидеть…
        А увидели мы маленькую поляну, поскольку поднялись на каменную террасу не ночью, а вечером. Солнце почти село, но сумеречный свет позволял увидеть кусты, раздутый ветром пепел. Совсем недавно тут прошел пал, но почему-то остановился перед сухими кустами. Они должны были вспыхнуть, но стояли целехонькие, шуршали под слабым ветерком. Там же, под кустами, валялись рюкзаки геофизиков.
        - Придется тащить, - вздохнул я. - Ты хоть знаешь, где нужно искать этих неврастеников?
        - Зачем? - удивился Юренев. - Они тебя просили?
        - Ты же видел, они насмерть перепуганы. Надо вернуть им вещи
        - Ну-ну, - ухмыльнулся Юренев, осторожно присаживаясь на старый пень. - Если ты такой альтруист, действуй.
        Его ухмылка мне не понравилась, как не понравились раньше выцветшие от страха глаза геофизиков. А Юренев чего-то ждал. Сидел на пне, курил, поглядывал на меня и ждал, ждал чего-то.
        Я неторопливо направился к рюкзакам.
        Они лежали вповалку, там, где их бросили - два друг на друге и два в стороне в выжженном огнем круге. Я подтащил пару рюкзаков к пню и пошел за третьим. Юренев меня не торопил, но и не останавливал.
        Чего он ждет?
        Меня ударило током, когда я ступил на выжженную землю. Я не видел разряда, не слышал характерного треска, но всю левую ногу до самого бедра пронзило ошеломляющей рвущей болью.
        Я вскрикнул и отступил.
        Боль сразу исчезла.
        - Ну? - спросил Юренев, не вставая с пня.
        Я колебался. Я испытывал непонятный страх, лоб пробило холодной испариной. Но вернуться без рюкзака значило осчастливить Юренева. Я должен был повторить попытку, вот он рюкзак, в метре от меня, но меня охватывал беспричинный, убивающий страх от одной мысли об этом.
        А Юренев, наконец, встал.
        Тщательно загасив сигарету, он подошел ко мне, тронул успокоительно за плечо, твердо сжал губы, свел брови, напрягся и медленно-медленно дотянулся до рюкзака.
        - Не делай этого!
        Он стащил рюкзак с выжженной земли и опять успокоительно потрепал меня по плечу. Вид у меня, наверное, был не лучше, чем у тех геофизиков.
        - Тебя не ударило? - кажется, я заикался.
        - Нет.
        - Но почему?
        - Не спрашивай. Не надо. Все хорошо, - он обнял меня за плечи и повернул лицом к себе. - Что ты почувствовал? Расскажи.
        Заночевали мы в палатке под траурной лиственницей.
        Я оборачивался, глядел на темную террасу.
        Не было никакой охоты о чем-то спрашивать, я все еще не отошел от пережитого мною страха. Я даже на Юренева не злился, хотя он, несомненно, мог вовремя меня остановить.
        Ночная гроза прошла над дальними отрогами Курайского хребта, зловещая тьма затопила поляну, лиственницу, палатку. Не было в беззвездной ночи ни фонаря, ни луны, ни зарниц.
        Я не спал, меня томила тревога.
        Чем, собственно, занимаются Юренев и Ия?
        Поисками мифических плазмоидов?
        Вздор.
        Я уже не верил этому.
        Отрабатывают систему НУС? Но почему в поле, не в лаборатории? Откуда мог знать Юренев о том, что произойдет на выжженной поляне? Ну да, они, конечно, переговаривались с Ией перед отъездом: координаты, разброс, настройка, выход сигнала. Но тогда почему Юренев подставил меня под удар, он же видел, в каком состоянии вернулись геофизики. И зачем я гонялся за этим дурацким штопором из лавки древностей? Ведь не затем же, что меня нечем было занять? Да, я согласился не задавать вопросов, но всему есть предел.
        Юренев всхрапывал рядом. Ему было хорошо.
        Мгла.
        Ночь.
        Я сам медленно проваливался в сон.
        Было ли это сном?
        Полог палатки медленно осветился. Не могло тут быть ни фонарей, ни далеких прожекторов, зарницы и те не вспыхивали в невидимом ночном небе, и все же палатка осветилась - оттуда, снаружи. По ее пологу, как по стеклам поезда, отходящего от перрона, потянулись тени. Они убыстряли бег, становились четче, сливались в странную вязь, в подобие каких-то письмен, если такие письмена могли существовать. В их непоколебимом беге что-то менялось, вязь превращалась в смутный рисунок, я начинал различать лицо, знакомое и в то же время мучительно чужое.
        Кто это?..
        Я не мог ни вспомнить, ни шевельнуться. Я знал, я умираю. Жутко и быстро била в уши чужая металлическая птичья речь. Я еще пытался понять, чье это лицо, но сил понять уже не было: я умирал, меня затопляло убивающей болью. Вскрикнуть, шевельнуться, издать стон, и я бы вырвался из тьмы и опустошения, но сил у меня не было.
        Не знаю, как я сумел, но, кажется, вскрикнул.
        Это меня спасло.
        Юренев все так же спал, всхрапывая, полог палатки был темен и невидим. Сердце мое колотилось, как овечий хвост, я задыхался. Бессмысленно шаря руками по полу, я выполз из спального мешка, из палатки и упал лицом в прохладную траву.
        Что я видел? Что это было?
        Даже сейчас воспоминание о той ночи вызывало во мне непреодолимый ужас.
        Я спустился в овраг, продрался сквозь плотные заросли черемухи и увидел над головой весело высвеченные солнцем трубы.
        Ну их всех к черту - и Юренева, и воспоминания!
        Солнце, трава, ажурная даже в своем запустении лестница, уходящая вверх, в белую теснину берез, - вот все, что мне нужно. Я в транзитной командировке, незачем мне беспокоиться за Юренева, похоже, он во всем защищен лучше меня. Надо уезжать, иначе он опять втянет меня в свои непонятные игры.
        Рядом хрустнул сучок.
        Я обернулся.
        Шагах в пятнадцати от меня стояла Ия.
        Глава VII
        Ия
        - Тухтур-бухтур, - пробормотал я. - Что ты здесь делаешь?
        Ия рассмеялась:
        - Это я должна тебя спросить.
        Я не сводил с нее глаз.
        Удлиненное лицо, чуть вьющиеся волосы, нежная кожа… Этого не могло быть, но Ия, кажется, помолодела. Голубые, нет, синие, типично нестеровские глаза, румяные щеки… Это в тридцать-то лет… Вязаное платье туго облегало, обтягивало грудь, бедра… Когда-то на шее Ии начинали намечаться морщинки, я хорошо это запомнил, но сейчас от морщинок не осталось и следа. Ровная, гладкая, нежно загорелая кожа…
        - Иди сюда.
        Я подошел.
        Ия, улыбнувшись, присела на сухую коряжину, торчавшую над берегом ручья, и я мгновенно узнал пейзаж.
        Заросший травой овраг, зеленые, политые Солнцем склоны, деревянная лестница с выщербленными ступенями, наклонно уходящая вверх, в белизну смыкающихся берез…
        Конечно, та фотография могла быть сделана только тут.
        - Что с тобой?
        Я усмехнулся:
        - Да так… Вспомнил…
        - Ты шел так, будто боялся задавить случайного муравья, - Ия улыбнулась.
        Она, как всегда, была спокойна. Ее глаза манили, радовали, но сама она ничем не выдавала своего внутреннего состояния. Если бы не копейка, лежащая в моем нагрудном кармане, я мог бы подумать - мы с нею не разлучались ни на час.
        Но это было не так. Ия сказала:
        - Я читала твою книгу. - Она, кстати, нисколько не удивлялась тому, что я стою перед нею. - Мне понравилось. Только почему вдруг ты взялся описывать чукчей?
        В ее вопросе таился некий затаенный смысл. Я возмутился:
        - В моем романе действуют не чукчи. Чукчи там появляются только в третьей части. А в основном речь идет о юкагирах.
        - Это все равно… - Она улыбнулась, прощая мне мое возмущение. - Все равно семнадцатый век… Зачем ты полез так далеко? Ты же всегда писал о нашем времени.
        Я усмехнулся. Я не мог понять, как Ия могла натянуть на себя такое узкое вязаное платье. Может, сзади есть молния?
        И пробормотал, теряясь:
        - На такой вопрос трудно ответить.
        - Разве?
        - Ты тоже считаешь, что вся литература о прошлом - вранье?
        - Это не имеет значения, - Ия всегда отвечала прямо.
        - Для кого?
        - Предположим, для меня. Ты ведь не обидишься?
        Я обиделся.
        Ия, не вставая, потянула меня за руку и посадила рядом. Потом мягко провела ладонью по моему виску.
        - Ты постарел. Или возмужал. Это тебя не портит.
        - Ты помолодела. Ты стала еще красивее. Тебя это тоже не портит, - ответил я в унисон.
        - Ты звонил мне?
        Я кивнул.
        - Наверное, ты звонил и Андрею Михайловичу?
        Я усмехнулся:
        - Ты же знаешь, и то и другое приводит к одному результату.
        - Юренев?
        - Да.
        - Ему ты звонить не стал?
        - Конечно. Но он пришел сам. Я его видел.
        Ия кивнула:
        - Я знаю. Иногда я неделями живу у Андрея Михайловича.
        - У Козмина? - вспыхнул я. - Тогда почему меня все время направляли к Юреневу?
        Ия мягко улыбнулась, ее прохладная рука лежала в моей ладони:
        - Ты все хочешь знать сразу. Так не бывает.
        И все это время она рассматривала меня. Не нагло и беззастенчиво, как Юренев, но внимательно, вникая в каждую мелочь. Что-то ее беспокоило. Она ничем не выдавала этого, но я почувствовал - что-то ее беспокоит. Потом она облегченно вздохнула и положила руку мне на грудь:
        - Ты все еще таскаешь в кармане копейку?
        Я растерялся, я никак не ожидал такого вопроса:
        - Да.
        - Можешь выбросить. Я тогда ошиблась.
        Я окончательно растерялся:
        - Вы что, впрямь научились читать чужие мысли?
        - Это несложно, - сказала Ия со вздохом.
        Она вытянула руку перед собой, и на раскрытой ладони сверкнула монетка.
        Я, вздрогнув, схватился за нагрудный карман.
        - Эта она, не ищи, - сказала Ия печально. - Ты тогда здорово нам помешал. Там, на Алтае. Но сейчас и это не имеет значения.
        - Помешал? - не понял я. - На Алтае?
        Она кивнула, все так же печально рассматривая монетку.
        - Чем помешал?
        - Не надо об этом…
        Она медленно вытянула руку над тихим ручьем. Монетка блеснула и исчезла в воде.
        - Фокусники… - пробормотал я, но впервые за последние сутки мне было в Городке хорошо, впервые я не пожалел, что остановился здесь.
        - Оставь… - Ия обхватила колени руками и внимательно посмотрела на меня. - Почему ты все же взялся за чукчей?
        - За юкагиров, - терпеливо поправил я. - За первых сибиряков. За первых русских в Сибири.
        - Но и за чукчей тоже, - почему-то для нее это было важно.
        - О них там совсем немного.
        Не знаю, почему я спросил:
        - Знаешь, сколько страниц занимает история освоения Сибири в школьном учебнике?
        - Не знаю.
        - Всего одну. Ермак, разумеется. Дежнев, Хабаров, кажется, Атласов.
        - Этого мало?
        - А ты как думаешь? - удивился я.
        Она пожала круглыми вязаными плечами:
        - У меня не государственный ум. Я не историк.
        Снова заболело сердце. Равнодушие Ии к истории ничуть не удивило меня, и все равно это было неприятно.
        - Как ты себя чувствуешь?
        Я тоже пожал плечами. Я чувствовал себя скверно. Стоило мне заговорить об истории, как вернулась боль. Эта боль пульсировала в висках и в сердце.
        - Сейчас легче? - Ия прохладными узкими ладонями сжала мне виски.
        - Легче…
        Я задыхался:
        - Сейчас отпустит…
        Меня действительно отпустило.
        - Часто у тебя так?
        - Часто. Но обычно ночью. Днем это впервые… Наверное, недоспал сегодня… - Я настороженно прислушивался ко все еще бьющемуся с перебоями сердцу. - Наверное, не выспался.
        - На тебе лица нет.
        - Ничего… Все прошло…
        Ия ласково провела рукой по моему горячему, вмиг взмокшему лбу:
        - С тобой давно так?
        - Два года.
        - Два года… - откликнулась она как эхо.
        - Только не впадай в задумчивость, - попросил я. - Когда ты впадаешь в задумчивость, ты куда-то исчезаешь. Я не хочу, чтобы ты исчезла.
        - Я не исчезну.
        Мы засмеялись.
        - Как это у тебя получилось? - спросил я. - С монеткой. Как она оказалась у тебя в руке?
        - Ты ведь сам говоришь - фокусники. Мы здорово на этом поднаторели.
        Она улыбнулась, глядя на меня так, как умела глядеть только на Алтае.
        - Хорошо, что ты приехал. Мы ждали тебя.
        - У вас тут крыша поехала, - я опять почувствовал приступ упрямства. - Я не собирался сюда приезжать. Я приехал совершенно случайно. Никто из вас не мог знать, что я приеду.
        Мне хотелось обнять Ию. Потому я и грубил.
        Она засмеялась.
        Просто засмеялась, и мне сразу стало легче.
        Я видел Ию, я к ней прикасался, - это было хорошо.
        Я не знал, увижу ли ее завтра, позволит ли она себя поцеловать, - это было плохо.
        И еще…
        Я не знал, говорить ли ей о странных фотографиях, особенно о той, где мы с нею изображались целующимися именно в этом овраге.
        Я невольно осмотрелся. Наверное, надо сказать.
        И сказал.
        Ия не удивилась:
        - Фотографии в гостинице?
        Я не стал крутить:
        - Помнишь Славку? Ну, фотокор, с тощей шеей. Выглядит, как пацан, но на самом деле он мастер. Я отдал фотографии ему. Он обещал проверить - не подделка ли?
        - Не подделка, - сказала Ия. - Фотографии надо забрать.
        Она вдруг улыбнулась:
        - Перепугал, наверное, мальчишку. «Мастер»… И вообще… - Ее синие глаза притягивали, смеялись. - Хорошо, если в таких случаях ты будешь сперва советоваться со мной или с Юреневым.
        - С тобой, - сказал я быстро.
        - Ну, пусть со мной, - послушно откликнулась Ия. Но, подумав, добавила печально: - Но лучше все же с Юреневым. Он сильней.
        Глава VIII
        Телефон, швейцар, хор женщин
        - Пойдем…
        - Куда?.. - Я и думать не мог, что вспомню Ию так быстро.
        - Хочешь, к тебе… В гостиницу…
        - Хочу. Только там швейцар.
        Мы рассмеялись.
        - Не завидуй швейцару, - сказала Ия. - Его Юренев гонял вокруг квартала. Сперва пил с тобой, а потом гонял швейцара. Чем-то швейцар не показался Юреневу.
        - Наверное, наглостью.
        - Нет, - сказала Ия, - этот швейцар просто боится Юренева.
        - Такие никого не боятся.
        - Нет, ты не знаешь…
        Ия задумалась:
        - Если будешь сегодня гонять швейцара, помни, он, конечно, нагл, но уже не молод.
        - Обещаю.
        Мы шли, вдруг останавливаясь, чтобы поцеловаться. Вверху, пусть на пустой, но улице, это пришлось оставить, зато мы прибавили шаг.
        Швейцар на входе в гостиницу стоял все тот же - мордастый, тяжелый. Он взглянул на нас подозрительно, но, узнав Ию, впустил.
        - Ты обедала?
        - Нет.
        - Может, зайдем в ресторан?
        Ия энергично затрясла головой.
        - Ладно, я закажу что-нибудь в номер, - сказал я. - Ты вот не знаешь, а я здесь живу на положении иностранца.
        - Я знаю.
        Мы засмеялись.
        Нас все веселило.
        Еще утром я думал об Ие с обидой и болью, сейчас все куда-то ушло… Куда? В прошлое?.. Не знаю… Честно говоря, там, в прошлом, отнюдь не всегда все было плохо…
        На этаже дежурила новенькая - бант в волосах, юбка до колен, блудливый опытный взгляд. Выдавая ключ, она взглянула на меня понимающе, хорошо еще, не стала подмигивать.
        Мы вошли.
        Номер был пуст. Что-то грустное почудилось мне в непременном графине с водой, в казенной тумбочке, пусть и не самой худшей работы. Дымом почти не пахло, но Ия повела носом.
        - Это с ночи, - пояснил я.
        - Дай мне сигарету, - улыбнулась Ия, - и позвони Славке.
        Прикурив, будто привыкая, не торопясь, Ия обошла комнату, что-то там переставила на столе, открыла окно пошире. Она обживала комнату, понял я, номер уже не казался чужим, он был нашим. Даже графин с водой вдруг пустил стаю разноцветных зайчиков.
        Не спуская глаз с Ии - не дай Бог уйдет! - я набрал номер редакции.
        - Хвощинский? - Славка растерялся. Он не ждал моего звонка. - Чего тебе? Вечно ты не ко времени.
        - Я фотографии тебе оставлял.
        - Ну?
        - Вот и хочу знать.
        - Обязательно по телефону? - спросил Славка опасливо.
        - Почему нет? Чего ты там маешься?
        - Взял бы да сам зашел… Или, погоди… - Он засопел еще гуще. - Нет, лучше не заходи…
        - Ну, хватит, - я начал терять терпение. - Ты посмотрел фотографии?
        - Ну?
        - Настоящие? Подделка?
        - Хвощинский, - Славка затосковал, он был в полном отчаянии. - Ведь специальные службы есть, почему отдуваться должен я?
        - Что значит отдуваться?
        - А вот то самое! - неожиданно рассвирепел пугливый фотокор. - Я эти штуки показал специалистам. Это же не игрушки, на них изображены известные люди, сам должен понимать. А меня там трясли три часа, дескать, где другие фотографии? Всю душу вытрясли. Теперь сам звони!
        - Я тебе это позволял? - теперь рассвирепел я. - Выкладывай напрямик: настоящие или подделка?
        Ия стояла у окна, неторопливо пускала замысловатые колечки дыма и слышала каждое наше слово.
        - Настоящие, - выдавил, наконец, Славка.
        - Как можно такое сделать?
        - Не знаю. Спроси Юренева.
        - Я тебя спрашиваю. Мастер!
        - Откуда мне знать?.. Вот ведь хотел уехать, командировку обещали… Один в Сингапур летит, другой в Канаду, а я дальше Искитима никуда не ездил… - Прервав жалобы, Славка быстро сказал: - Там на этих фотографиях есть детали, которые невозможно режиссировать. Понимаешь? Подлинные фотографии, подлинные! Не знаю, как можно такое сделать, но подлинные фотографии, Хвощинский.
        Совсем растерявшись, Славка повесил трубку.
        Ия рассмеялась.
        - Ты все слышала?
        - Конечно. Он так кричал.
        - В госбезопасность он, что ли, снес фотографии?
        - Неважно. Дай мне трубку.
        Не знаю, куда Ия звонила, я старался не глядеть, какой номер она набирает. Но там, куда Ия звонила, ее слушали внимательно. У меня сложилось такое впечатление, что фотографии давно уже находятся у тех служб, что трясли несчастного Славку.
        Впрочем, мне было все равно.
        Я смотрел, какое на Ие узкое платье.
        Как она его надевает?
        А Ия говорила в трубку: «Эффект… Да, да, эффект второго порядка…» И еще: «Хвощинского не тревожить…» И еще, прикрыв трубку ладонью, не в трубку, а мне: «Куда там мастер Славка хотел в командировку поехать?»
        Я хмыкнул:
        - В Сингапур. Или в Новую Зеландию.
        Мне безумно хотелось обнять Ию, но она, укорив меня взглядом, сказала в трубку:
        - Хвощинский говорит, в Сингапур или в Новую Зеландию. Впрочем, это далеко. Пусть съездит в Ленинград. Если он мастер, Новая Голландия его ничуть не разочарует.
        И повесила трубку.
        - Кажется, Славке пошла пруха, - сказал я.
        - Не думаю. Мы замолчали.
        Ия странно смотрела на меня.
        Ее синие глаза потемнели.
        - Это платье… - спросил я. - Ты сама его вязала?
        - Сама.
        - Оно мне нравится…
        В темнеющих глазах Ии стояло обещание:
        - Хочешь, завтра я приду в нем же?
        - Хочу… - В горле у меня пересохло. - Как оно снимается?..
        Глаза Ии были полны тревоги, но и понимания, колебаний, но и нежности. Она действительно колебалась.
        Но это не длилось долго.
        Она решительно повернулась спиной:
        - Видишь, какая длинная молния?..
        Я целовал ее плечи - гладкие, круглые, поддающиеся под губами, ее нежную ровную шею, на которой когда-то начинали угадываться будущие морщинки, от них сейчас следа не осталось. Я задыхался:
        - Ты, наверное, все можешь?
        - Не все, - шепнула она.
        Платье сползло с нее, как змеиная кожа.
        Ия сама оказалась гибкой, как змея.
        Мы задыхались, мы забыли обо всем, и в этот момент грянул телефон - пронзительно, настойчиво, нудно.
        Я не отпустил Ию. Пусть телефон верещит. Я сейчас дотянусь и разобью аппарат ногой.
        - Не надо. Возьми.
        Тяжело дыша, я дотянулся до трубки.
        - Хвощинский! Какого черта? - Юренев был явно взбешен. - Почему эти фотографии прошли мимо наших спецслужб?
        - Наверное, потому, что я не имею к вашим спецслужбам никакого отношения, - холодно ответил я.
        - Ты шутишь!
        - Как это шучу?
        - А так, Хвощинский! Запомни! Мои службы - это и твои службы. Так было и так будет. А твоим дружкам я шеи поотворачиваю!
        Вовремя Ия отправила мастера в Ленинград, подумал я и повесил трубку.
        Я не мог сейчас злиться даже на Юренева.
        Я мог только дивиться - свету в окне, гомону воробьев за окном, тому, как быстро Ия успела разобрать постель.
        - Рано смеешься… - В синих глазах Ии плавала непонятная мне печаль. - Это только начало…
        Я не успел спросить, о чем она? Вновь грянул телефон. Сейчас я его отмажу, хищно подумал я. Сейчас Юренев услышит от меня все, что я о нем думаю. Звонил не Юренев.
        - Ну ты! - голос был мерзкий, грязный, с каким-то нечистоплотным присвистом. - Тянешь, ублюдок? Помочь, что ли?
        Я ошеломленно повесил трубку.
        - Это не все… - улыбнулась Ия печально. - Тебе еще будут звонить…
        Я обнял ее.
        Телефон мгновенно сошел с ума.
        Он трещал теперь так пронзительно, с такой силой, что его вполне могли слышать в холле.
        Я не выдерживал, снимал трубку.
        Ия зарывала лицо в подушку и смеялась.
        Звонили из Госстраха, намерен ли я, наконец, погашать задолженность? Звонили из автоколонны: мой заказ, видите ли, наконец, принят, а шифр контейнера я могу узнать в конторе. Звонили из детского клуба «Калейдоскоп» - там вырубило силовую сеть, почему, черт возьми, не идет электрик? Звонила некая девочка, не столь даже откровенная, сколь закомплексованная. «Придешь в „Поганку“? - проворковала она, волнуясь. - Правда, не можешь? Жалко. Хочешь, я сама приду к тебе?»
        Я целовал Ию, я видел, как темнели ее глаза, а телефон опять исходил визгом.
        - Позволь, я разобью его.
        Ия закрывала глаза, мотала головой:
        - Нам надо быть сильными.
        Не знаю, что она имела в виду.
        Я поднимал трубку.
        - Ваш товарищ вчера, я понимаю, очень известный товарищ, часами в меня бросал. Он, когда рвался к вам, сильно ругался, я понимаю. Вот я и говорю совсем вежливо: вы, товарищ, не ругайтесь, вы такой известный, вас все знают, а он часами в меня бросал… - Швейцар деликатно кряхтел, вспоминая ночные подвиги Юренева. - А часы золотые, иностранные. Они с боем и с музыкой. Зачем же так, я сейчас поднимусь к вам…
        - Только попробуй, - предупредил я.
        - Да это ж минуточка, всего одна минуточка, - засуетился швейцар. - Вы меня и не заметите. Минуточка, и я у вас.
        - Сволочь, - сказал я негромко.
        - Как-с? - не понял швейцар.
        - Сволочь, - проговорил я негромко, но внятно.
        - Виноват-с…
        Ия смеялась.
        Я целовал Ию.
        Но что-то уже наполнило комнату, тревожное, темное, как там, на поляне под траурной лиственницей. Удушье, томление неясное, как перед грозой, даже смех тонул, растворялся в этом темном душном удушье.
        В дверь постучали.
        - Это швейцар, - Ия ласково погладила меня по плечу. - Прости его. Пожалуйста, не будь груб. Пожалуйста, не гоняй его по всему коридору. Он уже в возрасте. Обещаешь?
        Я мрачно кивнул.
        И приоткрыл дверь.
        Боком, как краб, угодливо, но нагло, не спрашивая разрешения, швейцар, сопя, полез в приоткрытую дверь. То, что я стоял перед ним всего лишь в плавках, нисколько его не смущало. Багровый, со слезящимися глазками, он, как ни странно, до сих пор сохранял следы армейской выправки. Задирал плечи, пытался выпячивать грудь. Наверное, подполковник в отставке. Это потолок для таких типов. Бывший аккуратист, служака, скучающий штатской жизнью. В правой руке он держал часы Юренева, а в левой… мою книгу!
        - Мы понимаем… Мы следим за отечественной патриотической литературой…
        - Знаю, что следите… - Меня передернуло от отвращения.
        Он что-то, наконец, понял и отступил в коридор.
        А я пошел на него.
        - Я тебя в котельную загоню!
        Швейцар неожиданно вскрикнул и криво побежал по коридору мимо ошеломленной дежурной.
        - Вы что? Вы что? Иностранцы здесь! - замахала руками дежурная.
        Я вернулся к Ие:
        - Бабилон.
        Она засмеялась, но уже устало.
        И приложила пальцы к распухшим губам:
        - Тс-с-с…
        Я прислушался.
        Шорохи, непонятные голоса…
        Наверное, по соседству где-то, подумал я.
        - Тише… - Ия зажала мне рот узкой ладонью. - Слышишь?
        Я мрачно кивнул.
        Сплетающиеся далекие женские голоса. Как дальнее эхо, как слабые отзвуки. Неясный гул, как в переполненном зале железнодорожного вокзала. Или, скажем, в бане. Женские дальние сплетающиеся, но вполне явственные, вполне разборчивые голоса. «Он меня раздевает…» Умоляюще: «Не гаси свет…» С умирающим исступленьем: «Еще!.. Еще!..» И совсем уступая: «Делай, как хочешь, милый…»
        Голоса сливались и смешивались.
        Каждый в отдельности я когда-то слышал.
        Один под колоннами Оперного театра, другой на запорошенной снегом зимней даче, третий в каюте рейсового теплохода. Но то, что ввергало в трепет наедине, сейчас казалось верхом пошлости. Меня коробило от стонов и восклицаний. Этот задыхающийся, смятенный ушедший мир, эти задыхающиеся смятенные хоры!
        - Это твои бывшие подружки? - спросила Ия.
        Я мрачно кивнул. Я не знал, что с этим делать. Голоса звучали отовсюду и в то же время ниоткуда конкретно. «Нам надо быть сильными». Как?
        - Их много… - усмехнулась Ия.
        - Так только кажется, - мрачно возразил я. - Просто они все вместе, потому так и кажется.
        - Возможно, - Ия усмехнулась печально. Простыня сползла с ее ног и упала на пол. Поднимать ее Ия не стала, лишь с отвращением приложила пальцы к вискам: - Он сильней.
        Я не знал, о ком она.
        Стыд и горечь.
        Ничего другого я не испытывал.
        - Бабилон.
        Смолкли женские голоса, молчал телефон, никто больше не звонил, не пытался ворваться в номер. Ия вышла из ванной комнаты уже одетая.
        - Помоги застегнуть молнию.
        Я помог.
        - Спасибо. Не провожай. Завтра все равно увидимся.
        Я остался один.
        Раздавленный.
        Глава IX
        Цитата из тьюринга
        Полог палатки опять светился, смутные тени бежали по нему, хитрые, завитые, как арабская вязь, их бег сопровождался чужой птичьей речью, она отдавала металлом, болью…
        Это лицо…
        Кто, кто ты?!
        Я умирал…
        Только бы вспомнить!..
        Из ужасов сна меня вырвал телефонный звонок.
        - Спишь? - на этот раз Юренев был благодушен. - А кто собирался к Козмину?
        - Я, - выдавил я хрипло.
        - Пил? Опять пил? - удивился Юренев.
        - Оставь… Жди меня в холле, скоро спущусь…
        Но я заставил его ждать.
        Не специально.
        Тряслись руки, я сосал валидол.
        В зеркале отразилось бледное лицо, мешки под глазами. Как ослепительна Ия, подумал я. У нее совсем девичье тело, ей семнадцать лет. Рядом с ней я скоро буду выглядеть старцем.
        Юренев ждал меня в холле. Швейцар что-то уважительно втолковывал ему.
        Юренев добродушно кивал. На меня швейцар даже и не взглянул.
        - В коттедж?
        Юренев кивнул, на этот раз мне. Выглядел он свежо, как человек, принявший какое-то решение. Я нетерпеливо двинулся к выходу - вдохнуть свежего воздуха, но на ходу спросил:
        - Что там случилось в вашей лаборатории? Объясни. Я ведь ничего не знаю.
        - И хорошо. И не надо тебе знать, - Юренев довольно выпятил губы. - Тебе, Хвощинский, вообще бы не общаться с нами, да судьба…
        Он загадочно подмигнул, даже взял меня за руку:
        - Мы тебя ценим. Ты много читал, Хвощинский, а это значит, что, хотя бы в силу случайности, ты натыкался порой на нужные вещи Со многими людьми этого не происходит.
        - На какие такие нужные вещи?
        Мы шли с ним по яблоневой аллее.
        С ума сойти, каким ароматом тянуло от каждого деревца.
        Недавно косили газоны, пахло сырой травой, две тяжелые галки прыгали перед нами по дорожке, соблюдая, впрочем, безопасную дистанцию.
        - Большинство признанных книг - пустышки, - Юренев неодобрительно ухмыльнулся. - Есть просто вредные книги, ты в это дело тоже внес лепту. Но есть книги и полезные, нужные. Они не каждому по зубам, - Юренев даже всхрапнул от удовольствия. - Хотел сказать, не каждому по уму, но и так сойдет.
        - Что же это за книги такие - полезные?
        - Ахама, хама, хама! Ну, скажем, Тьюринг. Слыхал о таком? - Тон Юренева меня злил, но Юренев не чувствовал моего раздражения. - Цитирую. «Система Вселенной как единое целое такова, что смешение одного электрона на одну миллиардную долю сантиметра в некоторый момент времени может явиться причиной того, что через год некий человек будет убит обвалом в горах». А? - Юренев даже приостановился и изумленно моргнул. - Ты, Хвощинский, к сожалению, в системе, потому не прыгай. «Сам по себе… Завтра уеду…» - передразнил он меня, впрочем, вполне благодушно. - Даже Тьюринг утверждает, нельзя без нужды смешать электроны даже на миллиардную долю. Так что запомни, Хвощинский, хоть ты и в системе, но куда не надо, туда не лезь.
        - Ты о фотографиях?
        - Для нас это не фотографии, а эффекты второго порядка. Они подтверждение того, что ты входишь в систему. Не входи ты в систему, ничего такого ты бы не получил.
        - О какой системе ты говоришь?
        - Не торопись. - Юренев жмурился чуть ли не отечески. Выпятив живот, пер по дорожке. Я почти ненавидел его. - Система у нас одна: НУС.
        - Надо же… - протянул я скептически. - Не знал… Только какое отношение к НУС имею я?
        - Не торопись, не торопись, - благодушно гудел Юренев. - Мало тебе фотографий? Мало тебе такого подарка?
        - И часто вы получаете такие подарки?
        - Неважно. Подарок подарку рознь, - Юренев изучающе покосился на меня. - Например, некто Носов из котельной нашего института четырежды находил кошелек с долларами примерно на одном и том же месте. Последний раз он отправил кошелек в милицию почтой, сам боялся идти, думал, что его зачем-то проверяют. Некто Лисицына с почты, женщина пожилая, здравомыслящая, вдруг стала ясновидящей. Вреда никакого, зато Лисицына хорошо теперь зарабатывает на жизнь, а на почте она работала техничкой. Или есть у нас такой лаборант Грибалев. У него в кладовой лежали валенки. Самые обычные, много раз чиненные. Он сам накладывал на них новые подошвы. Как-то ударили морозы, Грибалев полез в кладовую, а валенки ему подменили - лежали там такие же, только подошва в длину на полметра, на великана. Это сперва Грибалев так подумал - подменили. А глянул внимательно - его работа. Он на дратву как-то особенно сучит нитку - его, его работа! Только как это валенки вдруг подросли к зиме, а? - Юренев усмехнулся. - Это не тебя я спрашиваю. Это Грибалев меня спрашивал. Чуть не спился бедняга, пока мы его не успокоили. Лаборант хороший.
        - Или некий дед начинает получать письма от родственников, - мрачно напомнил я. - Никакие, конечно, не родственники, пусть и из Вашингтона, но запить действительно можно.
        - Уже знаешь? - Юренев обрадовался. - Вот я и говорю: ты в системе. Это хорошо. Объяснять ничего не надо.
        - Нет, позволь. Одно дело валенки, другое - отмороженные пальцы. Тоже связано с вашими экспериментами?
        - В общем, да, - Юренев благодушно моргнул.
        - Вы там что-то взрываете, а какой-то неизвестный вам дед, сидя в бане, отмораживает пальцы?
        - Зато лучшая больница в городе, - быстро сказал Юренев, радостно кивая. - И добавка к пенсии. Приличная добавка. Не каждому так везет.
        - А как вы объясняете такие вещи самому деду?
        - Никак. Зачем нам что-то объяснять?
        - Но ведь дед начнет спрашивать, интересоваться. В конце концов, не так часто люди отмораживают пальцы в хорошо истопленной бане.
        - Не так часто, - согласился Юренев. - Только не будет ничего этот дед спрашивать, не будет он ничем интересоваться. Необъяснимое, сам знаешь, пугает. Этот дед, как все нормальные люди, просто будет болтать. А чем больше человек болтает, тем меньше ему верят. Тем более что для НУС это вообще безразлично.
        - Для НУС… - протянул я.
        - Ахама, хама, хама!
        - НУС… - До меня, наконец, дошло. - Послушай… А Андрей Михайлович?.. Он тоже получил какой-нибудь «подарок»? Что-нибудь вроде этого обморожения в бане?
        - Оставь, - Юренев несколько даже презрительно выпятил толстые губы. - С Андреем Михайловичем все проще и все сложнее. В лаборатории был взрыв. Собственно, даже не взрыв, а некий волновой удар с совершенно неожиданной динамикой. Правда, в лаборатории при этом плавились химическое стекло и керамика. Андрея Михайловича доставили в больницу без сознания, операция велась под сложным наркозом. И прошла удачно. Так говорят врачи. А вот потом началось странное. Повышенная температура, бред… Или то, что мы приняли за бред… А когда Андрей Михайлович пришел в себя, он, к сожалению, перестал ощущать себя математиком, крупным ученым. Он даже перестал ощущать себя нашим современником. Он очнулся совсем другим человеком. Он теперь не крупный математик Козмин-Екунин, он теперь всего лишь охотник Йэкунин. Чукча. Понимаешь, чукча!
        Юренев изумленно моргнул и схватил меня за плечо своей лапищей. Мы остановились.
        - Йэкунин действительно чукча, - повторил Юренев. Чувствовалось, он никак не может привыкнуть к этой мысли. - Он не понимает нас, он не отвечает на вопросы, зато бегло объясняется по-чукотски. Образ его мышления прост: стойбище, охота. Он не знает, что такое радиан или теорема, зато он знает, как подкрадываться к моржу.
        Юренев замолчал, будто вспомнил что-то. Потом сказал:
        - Ты появился здесь не случайно. Мы тебя действительно ждали. Мы знали, что ты обязательно появишься. Более того, мы знаем, что ты нам поможешь.
        - Я? Чем?
        - Послушай, - Юренев крепко взял меня за руку. - Ты действительно включен НУС в систему. Ты не знаешь об этом, но ты включен в систему НУС давно, еще на Алтае. Подтверждение тому твое нынешнее появление в Городке, фотографии, даже откровенность дежурной по этажу. Что бы ты теперь ни делал, где бы ни находился, ты уже давно - часть системы. Ты, скажем, начал писать о чукчах два года назад, раньше ты о них даже не задумывался. Случайность? Не знаю. Ты подружился с Козминым-Екуниным, в некотором смысле ты был ближе ему, чем мы, его сотрудники - я или Ия. Случайно? Не знаю. Но знаю: именно ты нужен нам сегодня, именно ты можешь нам помочь.
        - А что говорят врачи?
        - Врачи ищут причину, - Юренев взглянул на меня неодобрительно, ему явно не нравилось, что я не загораюсь его идеями. - Хроническое переутомление, сильнейшее потрясение, сложный наркоз. Все это я и без врачей знаю. Ну, естественно, какой-то сбой в мозговом обмене. Какой-то фермент или белок воздействует, возможно, на скрытый механизм генной памяти, потому Андрей Михайлович и чувствует себя чукчей. Но неувязка! Есть неувязка! - Юренев даже остановился. - Современный индус при определенных обстоятельствах, ну, скажем так, в чем-то схожих с нашими, вполне может припомнить восстание сипаев, а современный монгол описать степную ставку Золотой орды. Это у них, так сказать, в крови. Но и Козмин-Екунин соответственно должен был припомнить нечто свое, связанное с его кровью, каких-нибудь древлян, боярские смуты, на худой коней - скифов. Но при чем тут чукчи?
        - Не ори так.
        - Ладно.
        Он помолчал.
        Потом сказал, грубо даже:
        - Займешься Козминым.
        - Я не говорю по-чукотски, - сухо напомнил я.
        - Дадим тебе переводчика. Записывайте все на пленку. Анализируйте каждую фразу. Вы должны вырвать Козмина из небытия. Разработайте набор ключевых фраз, дразните его, обижайте, если понадобится. Уверен, он как-то отреагирует на тебя, он тебя любил. Сам знаешь. Мы обязаны вырвать его из прошлого!
        - Почему ты все время говоришь о прошлом?
        - Да потому, что он и чукча не наш, а где-то из семнадцатого века, из первой половины его! - в голосе Юренева звучало искреннее возмущение.
        Я промолчал.
        Глава X
        Чукча Йэкунин
        Мы шли вниз по рябиновой аллее, то ускоряя шаг, то почти останавливаясь. Все это время мы были не одни: шагах в тридцати от нас медленно двигалась пустая черная «Волга». Впрочем, может, и не совсем пустая, стекла «Волги» были тонированными.
        - Эта ваша НУС, - я уже не считал нужным скрывать раздражение, - что, собственно, она делает?
        Юренев ухмыльнулся:
        - Отвечает на вопросы.
        - Как?
        - Очень просто. Ты спросил, она ответила. У нее даже голос есть, понятно, синтезатор речи. Главное, сформулировать вопрос верно.
        - А если вопрос поставлен неверно?
        - Этого нельзя допускать. Вопрос всегда должен быть сформулирован жестко и точно.
        - Но если все-таки так случилось? - настаивал я.
        - Вот тогда и начинают проявляться эффекты второго порядка. Фотографии из будущего, нелепые валенки для великана…
        - …отмороженные пальцы, - продолжал я.
        - И отмороженные пальцы, - без удовольствия подтвердил Юренев.
        Мы подошли к коттеджу.
        Зеленая калитка, палисад, зеленая английская лужайка с постриженной ровной травкой - ничего тут не изменилось за два года. На плоском низком крылечке, заменяя перила, возвышался гипсовый раскрашенный лев, подаренный Козмину местным скульптором.
        Два коротко стриженных крепыша в кожаных куртках не торопясь прошли за березами. Они ни разу не посмотрели на нас, но я понял, что каждый наш шаг контролируется.
        Знакомый холл, трость под вешалкой, гостиная.
        Не знаю, чего я ожидал. Может, больничной койки, медицинских сестер, истощенного беспокойного старика под простыней.
        Ничего такого здесь не было.
        Широкий дубовый буфет (в верхнем ящике когда-то лежали сигареты - для таких, как я и Юренев), на слепой стене несколько старинных литографий и лиственничная доска под икону - лик Андрея Михайловича под медным нимбом.
        Великомученик…
        В камине потрескивали, вспыхивали огоньки, лежала на полке медная закопченная кочерга, а на белой медвежьей шкуре (раньше тут ее не было), скрестив ноги, сидел чукча Йэкунин. Он завтракал.
        Андрей Михайлович?..
        Он, он.
        Конечно он.
        И в то же время…
        Болезнь резко обострила выпирающие скулы, желтый лоб Андрея Михайловича избороздили многочисленные морщины. Несмотря на духоту, он был обряжен в широкую, спадающую с худых плеч, вельветовую куртку. Не в какую-нибудь там кухлянку, как можно было ожидать, а именно в вельветовую куртку. Такие же широкие вельветовые штаны, похоже, на резинке, на ногах стоптанные, разношенные тапочки.
        Чукча Йэкунин завтракал.
        Поджав под себя ноги, он неторопливо таскал из чугунной сковороды куски черного, как уголь, мяса. Наверное, сивучьего. У сивуча мясо во всех направлениях пронизано многочисленными кровеносными сосудами, кровь сразу запекается. Он таскал мясо из сковороды прямо пальцами, не боялся обжечься, потом вытирал лоснящиеся от жира руки полами куртки. Узкие тундряные глаза туманились от удовольствия. Не знаю, как он видел нас, но как-то, наверное, видел.
        - Мыэй!
        Голос совсем не тот, к которому я привык, он как бы сел, охрип, напитался дымком, жиром, диковатой, не свойственной прежде Козмину уверенностью.
        Старые чукчи довольны, если молодые едят быстро, почему-то вспомнил я. Чукча Йэкунин не выглядел молодым, но ел живо, с удовольствием, чавкал со вкусом, сплевывал, опять лез руками в сковороду.
        - Вул! - он, щурясь, всматривался, но я не уверен, что он видел нас именно такими, какими мы выглядели друг для друга. Может, это стояли перед ним охотники в грязных кухлянках. И пахло в гостиной странно. - Мэнгин?
        Он спрашивал: кто пришел.
        - Ну, я пришел, - деревянным голосом ответил Юренев.
        Я поразился.
        Где его обычная самоуверенность? По-моему, Юренев даже оглянулся на молоденькую женщину в белом халатике, в такой же косыночке, уютно и неприметно устроившуюся в закутке за дубовым буфетом. Возможно, она выполняла функции медсестры, но ее зеленые глаза смотрели жестко и холодно. Она даже успокаивающе кивнула Юреневу, при этом цепко и быстро оглядев меня.
        А у камина, за спиной Андрея Михайловича, как бы греясь, сидел человечек в простом сереньком костюме, тихий, как мышь. Близко поставленные глазки смотрели на нас робко, оттопыренные уши покраснели. Наверное, переводчик… И правда, он тут же вступил в дело, монотонно переводя все сказанное чукчей Йэкуниным.
        Оказывается, чукча Йэкунин и впрямь каким-то образом выделил меня из присутствующих. Он хрипло, низко спросил:
        - Какой юноша пришел?
        - Ну, свой юноша, - ответил Юренев тем же деревянным голосом.
        Чукча Йэкунин насытился. Он утирал жирные руки полами куртки. Туманные тундряные глаза довольно замаслились. На какое-то время он забыл про нас.
        - Ну, как тут?
        Юренев, несомненно, обращался к переводчику, но ответила женщина из закутка:
        - Чалпанов переводит: Йэкунин сказки говорит.
        - Сказки?
        - Сказки, - кивнул от камина маленький Чалпанов. - Так говорит, с двоюродным братом по реке Угитилек ходили. Кости мамонта собирая, ходили.
        - Много нашли? - недоброжелательно поинтересовался Юренев.
        - Много нашли.
        Я ошеломленно молчал.
        Андрей Михайлович Козмин-Екунин, член-корреспондент Академии наук СССР, почетный член Венгерской академии и Национальной инженерной академии Мексики, почетный доктор Кембриджского университета (Великобритания), Тулузского университета имени Поля Сабатье (Франция), иностранный член Национальной академии Деи Линчей (Италия), почетный член Эдинбургского королевского и Американского математического обществ, почетный доктор натурфилософии университета имени братьев Гумбольдтов (Берлин), пожизненный член Нью-Йоркской академии наук, человек, известный всем и давно во всем цивилизованном мире, сидел на белой медвежьей шкуре, подобрав под себя ноги, и шумно жевал черное сивучье мясо: лез жирными руками прямо в сковороду и тут же вытирал жирные руки полами своей грубой куртки; и это он, Козмин-Екунин, человек, с которым я дружил в течение многих лет, сейчас интересовался: какой юноша пришел?
        - Ну, свой юноша.
        Чукча Йэкунин шевельнулся.
        Взгляд его ожил.
        Не было, не было в нем безумия, но и узнавания в его взгляде я не увидел.
        - Айвегым тивини-гэк…
        - О чем он? - насторожился Юренев.
        Переводчик Чалпанов монотонно перевел:
        - Вчера я охотился… На реке Угитилек охотился…
        Я ошеломленно рассматривал гостиную. Все, как всегда, все, как раньше. Но Йэкунин! Но чужая гортанная речь! «В кашне, ладонью заслонясь, сквозь фортку крикну детворе: какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?..»
        Чукча Йэкунин долго, пронзительно смотрел на меня. Потом перевел взгляд на Юренева, улыбка исчезла с морщинистого скуластого лица.
        - Рэкыттэ йвонэн йилэйил?
        - Что, собака настигла суслика? - монотонно перевел Чалпанов. Он не вкладывал в свой голос никакого чувства и, наверное, правильно делал.
        - Собака? Какая собака? - насторожился Юренев.
        - Не знаю, - бесстрастно ответил Чалпанов. - Выговор не пойму, какой. Тундровый, оленный он чукча или человек с побережья? У него выговор странный. Он фразу не всегда правильно строит.
        - А ты строишь правильно? - Юренев грубил.
        - Я правильно, - бесстрастно ответил Чалпанов.
        Их краткая беседа привлекла внимание Йэкунина. Не спуская глаз с Юренева, он сжал кулаки, резко подался вперед. Глаза его, только что туманившиеся удовольствием, вдруг налились кровью:
        - Ыннэ авокотвака! - прохрипел он. - Тралавты ркыплы-гыт!
        Чалпанов обеспокоенно перевел:
        - Не сиди! Не стой! Ударю тебя! Это он вам, Юрий Сергеевич. Уйдите пока. Поднимитесь пока наверх.
        Такое, похоже, у них уже случалось.
        Кивнув, Юренев мрачно взбежал по деревянной лестнице на второй этаж.
        Я спросил:
        - Вы узнаете меня, Андрей Михайлович?
        Чукча Йэкунин разжал кулаки и враз обессилел. Нижняя губа бессмысленно отвисла, глаза подернуло пеплом усталости.
        - Он никого не узнает, - бесстрастно пояснил мне Чалпанов. - Он не понимает по-русски. Он живет в другом мире, у него там даже имя другое.
        - Это не сумасшествие?
        - Ну, нет, - сказал Чалпанов спокойно. - В этом смысле у него все в порядке. Он просто другой человек. Его мышление соответствует его образу жизни.
        - Как он пришел к этому образу жизни?
        - Не знаю, - все так же спокойно ответил Чалпанов, но глаза его обеспокоенно мигнули. - Об этом лучше с Юреневым.
        - Да, да, - холодно сказала из закутка женщина в белом халатике. - Поднимитесь наверх.
        Ей что-то в происходящем не нравилось.
        - Нинупыныликин…
        Не уверен, что это одно слово, но мне так послышалось.
        - Поднимитесь в кабинет. Андрею Михайловичу нехорошо. Я должна сделать успокаивающие уколы.
        - Ракаачек… - услышали мы, уже поднимаясь.
        Чалпанов шепнул:
        - Он на вас реагирует… А я вас сразу узнал, Дмитрий Иванович… Я книгу вашу читал…
        И заторопился:
        - Он, правда, на вас реагирует. Вот спросил: какой юноша пришел, а обычно новых людей не замечает. Он весь в другом времени, он прямо где-то там, в вашем романе. По речи его сужу. Келе, духи плохие, моржи, паруса ровдужные… Он Юрия Сергеевича за келе держит.
        - Не без оснований, - хмыкнул я.
        - Ну что вы, Дмитрий Иванович, не надо так. Вы первый, кто на Йэкунина так подействовал. Только, знаете, он все-таки не береговой чукча. И не чаучу, не оленный. Что-то в нем странное, мне понять трудно. Вот жалуется: народ у него заплоховал. Жалуется: ветры сильные, яранги замело, в снегах свету не видно. А то взволнуется: большой огонь снова зажигать надо! Так и говорит: снова.
        Глава XI
        НУС
        Поднявшись в кабинет, я удивился - в кресле у раскрытого окна сидела Ия. На ней была белая короткая юбка и такая же белая кофточка, удивительно подчеркивающие ее молодость, ее свежесть.
        Юренев раздраженно и тяжело прохаживался по кабинету.
        - Торома! - хмыкнул он, увидев меня. - Понял, как мы тут влипли? А ты - уеду!
        - У меня билет заказан.
        - Сдашь.
        - Какого черта ты раскомандовался? - Меня злило, что Ия ничем не хочет напомнить мне о вчерашнем - ни улыбкой, ни взглядом.
        А еще меня злило то, что за окном постоянно торчал коротко стриженный малый в кожаной куртке. Он был далеко, стоял под березой, но почему-то я был уверен - он слышит все, о чем мы говорим.
        - Ладно, - сердито вздохнул Юренев. - Понятно, тебе хочется знать, чем мы тут занимаемся. Это твое право. Так вот, - он недовольно выпятил губы, - мы уже довольно давно ведем серию экспериментов, главным объектом которых является НУС. Какое-то время назад, я тебе говорил, у нас случилось непредвиденное: некий удар, взрыв, как ты понимаешь, неожиданный, разрушил одну из лабораторий. Одну из весьма важных лабораторий, - почему-то повторил Юренев. - В тот день с НУС работал Андрей Михайлович. Судя по разрушениям, НУС должна была сойти с ума… - Юренев так и сказал: «сойти с ума», как о человеке, - …или вовсе разрушиться. Но НУС продолжала работать! Мы даже не стали трогать разгромленную лабораторию, боялись нарушить связи, налаженные самой НУС. Я лично готов утверждать, правда, кроме интуитивных, у меня нет никаких доказательств, что тот самый взрыв был спровоцирован самой НУС. Она, скажем так, самостоятельно вносила какие-то коррективы в свою конструкцию. К сожалению, рабочий журнал, который заполнял в день эксперимента Козмин, оказался поврежденным, полностью мы не смогли восстановить почти ни одной
записи. Короче, мы не знаем, какой именно вопрос Козмина вызвал «гнев» НУС… - Юренев опасливо покосился на меня: - Надеюсь, что ты понимаешь, что речь идет вовсе не о чувствах… Естественнее всего было бы расспросить саму НУС, но, похоже, начиная эксперимент. Андрей Михайлович ввел в программу некий запрет, некий ограничитель, касающийся меня и Ии… - Он изумленно моргнул. - В данный момент мы практически не контролируем НУС.
        - А раньше вы ее контролировали?
        Юренев и Ия переглянулись.
        - Да, - наконец ответил Юренев, морщась. - Когда нам не мешали.
        - Кто мог вам мешать?
        Юренев подошел и встал против меня:
        - Хочу, чтобы до тебя дошло: в систему НУС с самого начала входили четыре человека - Козмин-Екунин, я, Ия и ты. Ты этого не знал, таково было требование Андрея Михайловича. Он считал тебя очень важной составляющей эксперимента. И действительно, все было хорошо, пока тебя не стало заносить.
        - Не понимаю.
        - Ладно. Попробую объяснить проще. Помнишь Алтай? Наверное, сейчас ты уже сам понимаешь, что поиски плазмоидов, разговоры об НЛО - все это было так, для отвода глаз. На Алтае мы занимались настройкой НУС, не всей, конечно, но очень важного ее блока. Нам необходимы были специальный условия, некоторый устойчивый жестко детерминированный мирок. Если помнишь, Лаплас, утверждая своего демона, смотрел на Вселенную именно как на жестко детерминированный объект. Мы должны были сами создать условия. Понятно, мы не могли полностью отгородиться от внешнего мира, отсюда неточность многих полученных нами результатов. Некоторые мы даже не смогли расшифровать. Помнишь зону на террасе, где побывали до нас геофизики? Этот феномен был связан с работой НУС, но так до сих пор и остается лежащим в стороне, непонятым и необъясненным. Твои с Ией походы за штопором были одной из самых важных опор нашей детерминированной системы. Ничто так надежно не балансирует систему, как бессмысленно повторяющийся акт. К сожалению, ты не продержался до конца эксперимента.
        - Ладно, я помешал. Ладно, я сорвал вам эксперимент, - до меня еще не все дошло. - Но что помешало Андрею Михайловичу?
        - Этого мы не знаем. Это нас и тревожит. Возможно, вопрос Козмина был сформулирован некорректно. Это тоже вызывает возмущения. Со временем мы разберемся в этом. Сейчас для нас главное - вернуть Козмина, расставить по местам заблудшие человеческие души.
        - Ты думаешь, настоящий Козмин сейчас впрямь находится в чукотском стойбище где-нибудь в семнадцатом веке?
        - Не знаю… - Юренев хмуро отвернулся, он смотрел теперь прямо в окно на коротко стриженного крепыша, застывшего под березой. - Не могу утверждать… Я не большой поклонник загадок. Я всю жизнь вожусь с загадками, но я вовсе не поклонник загадок. Мы надеемся на тебя, возможно, ты сумеешь разбудить спящую память чукчи Йэкунина. Он реагирует на тебя, я надеялся на это. Он реагирует, правда, и на Ию, даже имя ей дал - Туйкытуй, сказочная рыба, красивая рыба, но на тебя он реагирует иначе… В этом что-то есть, здесь следует копнуть поглубже… Меня, например, Йэкунин не терпит. Не знаю почему, но не терпит. Это тоже реакция, но Чалпанов утверждает - случайная. Как и реакция на Ию. Только на тебя у Йэкунина промелькнуло что-то вроде вспоминающей реакции.
        Провидцы!
        Меня раздирали самые противоречивые чувства.
        Встать и уйти?
        Но Козмин!
        Почему Козмин должен томиться где-то за стеной времени в тесной вонючей яранге? Я спросил:
        - Она разумна, эта ваша НУС?
        - Скорее всесильна, - уклончиво ответил Юренев. - Он даже моргнул изумленно, будто такое объяснение удивило его самого. - При определенном подходе НУС может дать человеку все.
        - Что значит все?
        Юренев лишь усмехнулся. Похоже, он и так сказал уже больше, чем имел право говорить.
        - А отнять?.. - спросил я. - При определенном подходе она и отнять может все?..
        - Дать, отнять, - нахмурился Юренев. - Какая разница?
        - Не знаю, как ты, а я ощущаю разницу.
        - Ну, если ты настаиваешь… - Юренев помедлил. Было видно, ему не хочется говорить. - Если ты настаиваешь… Да, НУС может и отнять все… Но только у нас. У людей, включенных в систему.
        Глава XII
        «Когда нам не мешали…»
        Гостиницу вдруг заполнили иностранцы.
        Видимо, обязательные доклады на международном симпозиуме по информативным системам были прочитаны, по коридору и в холле прохаживались группы возбужденных людей. Дежурная по этажу строго присматривала, чтобы курили в специально отведенных для этого местах. Мне она кивала как старому доброму знакомому.
        - Как там дед? - спросил я ее.
        - Хорошо, - обрадовалась дежурная. - Ему два пальца всего-то и отхватили. Теперь обещают повысить пенсию.
        Она с удовольствием варила и приносила мне кофе.
        Всего-то два пальца… Зато пенсию обещают повысить… Ахама, хама, хама… НУС может дать все, но может и отобрать все…
        Как это понимать?
        И почему Козмин не захотел, чтобы я вошел в систему сознательно? Я нужен был ему лишь для чистоты эксперимента?
        Ахама, хама, хама…
        Быть в системе…
        Это, наверное, что-то вроде импринтинга, усмехнулся я. Перед вылупившимся цыпленком вместо мамы-курицы протаскивают старую шапку. Для глупого цыпленка именно старая шапка и будет теперь всю жизнь мамой-курицей…
        Шутка, конечно.
        НУС не цыпленок.
        «А раньше вы ее контролировали?» - вспомнил я. - «Да… Когда нам не мешали…»
        Да нет, Юренев сказал больше. Юренев ясно дал понять, что это я сорвал им эксперимент.
        Возможно…
        Я усмехнулся: хорошее занятие - покупать штопор, который нельзя купить. Все при деле. Шоферы сходят с ума от скуки в лагере, им запрещено его покидать, а ты должен каждый день мотаться в Кош-Агач и вовсе необязательно возвращаться в лагерь в определенное время. Ведь рядом Ия.
        Ия.
        Она все знала! - эта мысль обожгла меня.
        Она все знала, но ни взглядом, ни жестом не дала мне понять, кто я для них такой на самом деле. Может, и целовалась она со мной по заданию НУС или Козмина? Может, я для нее был всего лишь объектом эксперимента?
        Алтайские загадки были теперь открыты.
        Ясное солнце.
        Ясная тишина.
        Автомобильные фургоны, поставленные буквой Г.
        Где-то неподалеку мальчишеский голос: «Тор! Тор, твою мать!».
        Юренев высовывается из фургона:
        - Хвощинский, гони его!
        Я перехватываю неожиданного гостя за ручьем. Ему нельзя входить в расположение лагеря. Это совсем мальчонка, на ногах сапоги, на плечах расхристанная заплатанная телогрейка. Лошаденку свою он держит под уздцы, строжится: «Тор! Тор, твою мать!».
        - Встретишь медведя, что сделаешь? - это любопытствует появившаяся у ручья Ия.
        Она знает.
        - Ну, побегу, однако.
        - А если медведь не захочет, чтобы ты побежал? - Ну, все равно побегу.
        И я знает.
        Бабилон.
        Я выкладывался перед медлительной алтайкой в лавке древностей: давай мы купим все, а возьмем только штопор! Давай мы сожжем лавочку и спишем все на стихийное бедствие. На какое? Да хоть на землетрясение, хоть на вулканическое извержение, а хочешь, на метеорит. Или выходи за меня замуж!
        Алтайка медленно улыбалась.
        Она не может продать штопор. У нее нет денег на сдачу.
        А Ия знала.
        С неловкостью, мучительной, как зубная боль, я вспоминал вечерние рассуждения о плазмоидах.
        Аналоги НЛО… Изолированные вспышечные потоки солнечной плазмы… Некие космические экзотические формы с замкнутым и скрюченным магнитным полем, способные самостоятельно преодолевать чудовищные расстояния, разделяющие Солнце и Землю…
        Как романтично!
        Шелестел костер. Попискивал, возился в кустах веселый удод - полосатый, как матрос в тельняшке, хохлатый, как запорожец.
        Вспышечные потоки… Замкнутые поля…
        А вокруг степь, ночь в звездах. Холодные зарницы над Северо-Чуйским хребтом.
        Вечность.
        В фургонах мерцал синеватый свет - НУС работала. Она помогала Юреневу искать следы проявлений деятельности НУС.
        Якобы.
        А Ия знала.
        Свет костра, поднебесная эйфория.
        Плазмоид врывается в атмосферу Земли, как метеорит. Этакая магнитная бутылка, космический пузырь разрежения. Самая прочная часть плазмоида - носовая, говоря попросту, горлышко бутылки. Здесь магнитные силовые линии должны быть закручены так, чтобы обеспечить полное отражение зарядов плазмы. Вот деформация силовых линий там и начинается. Когда сжимание достигает критического уровня, магнитная бутыль схлопывается и происходит мгновенная рекомбинация водородной плазмы. Взрыв, затмевающий вспышкой солнце. Вот где, наверное, надо искать разгадку Тунгусского феномена. Не метеорит, а именно плазмоид.
        Изящно.
        «Когда нам не мешали…»
        Ночь в звездах, ветер, настоянный на чабреце, молчание высоких небес, далекие вершины, покрытые снегом.
        «Когда нам не мешали…»
        Я хорошо помнил последнюю ночь в нашем алтайском лагере. Первым услышал ломящихся к нам сквозь кусты людей, кажется, Юренев. Да, он. Он же и первым вылез с фонарем из палатки.
        - Хвощинский!
        Я бежал вслед за ним, оскальзываясь на мокрой траве. Никогда еще посторонние не подходили так близко к нашему лагерю. Мы сперва услышали их, потом увидели - два алтайца, в сапогах, в неизменных телогрейках. Они вели за собой лошадей. Лошади испуганно шарахались от бьющего им в глаза света.
        - Ну, помогай, - облегченно выдохнул пожилой алтаец, стаскивая с круглой головы шапку, заслоняясь ею от света. - Вот бабе надо рожать. Тухтур-бухтур! Помогай.
        Второй для вящей убедительности хлопнул себя кнутом по голенищу.
        - Нельзя сюда! - заорал Юренев. - Туда возвращайтесь! Туда!
        Юренев задыхался.
        - Почему нельзя? - удивился старший алтаец и почесал рукой редкую бороденку. - Почему возвращаться? Однако роженица у нас.
        - Какая к черту роженица, с ума сошли! Нельзя сюда! - Юренев отталкивал, оттеснял алтайцев к дороге. - Туда идите! Там тракт.
        Из темноты вынырнула полуодетая Ия.
        - Баба, однако, - обрадовались алтайцы и потянулись к ней, волоча за собой упирающихся лошадей. - Ну, роженица у нас. Ну, совсем рожает. Дай машину, повезем роженицу в поселок.
        - Нельзя! Нельзя! - отталкивал, оттеснял алтайцев Юренев, и тот, что был помоложе, рассердился:
        - Помогай, однако. Машины нет, трактора нет, тухтур-бухтур, ничего нет. Как роженицу в больницу везти?
        - Нет машины! - рычал, наступая на алтайцев, Юренев.
        Он явно был не в себе, я смотрел на него с удивлением. Как это не дать машину роженице?
        Но Юренев ревел:
        - На тракт идите, на тракте много машин.
        - Нельзя сюда, - подтверждала Ия. - Совсем нельзя. И нельзя на наших машинах возить людей.
        - А «газик»? - подсказал я.
        - Заткнись! - прошипел Юренев, зло отбрасывая меня к ручью. Я чуть не упал. - Заткнись! Тебя, дурака, не просят выступать.
        - Там же роженица! Ты с ума сошел!
        - Молчи! - Ия быстро зажала мне рот узкой ладошкой.
        Она знала.
        Я увидел расширенные зрачки Ии:
        - Молчи. Прошу тебя, молчи. Машины - это не твое дело. Тут и так… Все к черту…
        Испуганные, ошеломленные алтайцы все-таки отступили. Какое-то время мы слышали в ночи перестук копыт, потом перестук смолк.
        Я презрительно сплюнул: ага, штопор нам нужен!..
        Я не мог смотреть ни на Ию, ни на Юренева.
        Звезды.
        Дивная ночь.
        Вечность. Плазмоиды.
        В ту ночь я ушел из лагеря.
        Глава XIII
        Козмин насон, покрученник
        Белка цыкала за окном на ветке сосны. Я отмахнулся: вали, белка! нет у меня ничего.
        Горячий асфальт.
        Июль.
        Дымок сигареты легко выносило в окно, он тут же растворялся в душном воздухе.
        Эти фотографии, эти эффекты второго порядка. Как они поступают с такими штуками? Прячут в архив? Уничтожают?
        «Не делай этого…»
        Демон Сократ, когда его хозяин принимал важное решение, всегда запрещал ему поступать иначе, как он поступил… Наверное, Козмин не случайно ввел меня в систему - осторожность далеко не всегда вредна… В общем, на Козмина я не держал обиды, как, впрочем, и на Юренева… Но Ия!.. Туйкытуй… Сказочная рыба, красивая рыба…
        Я понимал, я несправедлив к Ие, но ничего не мог с собой поделать.
        Чукча Йэкунин, рвущий мясо руками, это и есть великий математик Козмин, создавший НУС, систему, которая может дать все? И что, кстати, значит это все? Что по-настоящему может НУС? Загонять людей в какое-то чужое время?
        «Не делай этого… Уезжай…»
        Я вспоминал.
        Как там сказал чукча Йэкунин?
        А, да… «Что, собака настигла суслика?..»
        Именно так спросил чукча Йэкунин, а сам странно смотрел при этом на Юренева. И эта внезапная вспышка: «Не сиди! Не стой! Ударю тебя!».
        Туйкытуй…
        Сказочная рыба…
        Бедный Козмин…
        Уехать? Остаться? Я же для них всего только часть системы, некий инструмент для достижения их целей. Вчера космические плазмоиды, сегодня чукча Йэкунин.
        Не чукча, возразил я себе, Андрей Михайлович.
        Но сразу лезли в голову - вязаное платье Ии, телефонные звонки, мерзкий швейцар, хор женских голосов…
        Отвлекись.
        Не думай об этом. Думай о Козмине!
        Козмин…
        Юренев прав, это несколько странно: почему чукча?.. Если включился механизм генной памяти, то почему чукча? У Андрея Михайловича были в роду чукчи?
        Екунин…
        Йэкунин…
        Близко лежит…
        Впрочем, это не доказательство.
        Что, кстати, говорил Юренев о ключевых фразах? Они, кажется, собираются разговорить чукчу Йэкунина?
        Как, интересно, видит нас чукча Йэкунин? Как он видит комнату, зелень поляны под окном. Как он видит Юренева, Ию? Как он справляется с этим двойным миром, ведь между нами почти ничего нет общего?
        Большой червь живет, вспомнил я. В стране мертвых живет. Червь красного цвета, полосатый и так велик, что нападает на моржа даже, на умку даже. Когда голоден, опасен очень. На олешка нападает - душит олешка, в кольцах своих сжав. Проглатывает жертву целиком, зубов не имея. Наевшись, спит. Крепко спит. Где поел, спит. Так крепко спит, что дети мертвецов разбудить не могут, камни в него бросая.
        Как там сказал Чалпанов?
        «Выговор не пойму какой… тундровый, оленный он человек или с побережья?..»
        Что-то там еще было.
        Это Чалпанов потом шепнул, когда мы поднимались по лестнице. «Он не береговой чукча. И не чаучу, не оленный. Что-то в нем странное, мне понять трудно. Вот жалуется: народ у него заплоховал. Жалуется: ветры сильные, ярангу замело, в снегах свету не видно. А то взволнуется: большой огонь снова зажигать надо! Так и говорит: снова!»
        Большой огонь… Сполохи… На севере говорят: уотта юкагыр убайер - юкагиры зажигают огни…
        ЦВЕТНАЯ МЫСЛЬ: ЛУННЫЙ СНЕГ СЛЕЖАВШИЙСЯ, УБИТЫЙ ВЕТРАМИ. НИЗКАЯ ЛУНА, СМУТА НОЧИ. БОЛЬШОЙ ОГОНЬ СНОВА ЗАЖИГАТЬ НАДО.
        «Что, собака настигла суслика?..»
        О чем я?
        Я не знал, но что-то уже томилось в мозгу, что-то толкалось в сознании. Козмин-Екунин фамилия древняя. Если предки Андрея Михайловича когда-то ходили в Сибирь, где-то их путь мог пересекаться с чукчами.
        Я, наконец, впервые набрал телефон ноль шесть ноль шесть.
        - Я слушаю вас, - тут же ответил вышколенный женский голос.
        - Юренева, пожалуйста.
        - Юрия Сергеевича?
        - У вас есть другой?
        - Нет, - секретаршу Юренева, похоже, трудно было смутить. - Что передать Юрию Сергеевичу?
        Я помедлил секунду. Странная штука мстительность. Есть в ней что-то недоброе.
        - Передайте: Хвощинский ждет звонка. И срочно.
        И повесил трубку.
        Я был уверен, Юренев не позвонит. А если позвонит, то далеко не сразу. Но звонок раздался незамедлительно.
        - Зачем ты пугаешь Валечку? - Юренев хохотнул. - Она не привыкла к такому обращению.
        - Пусть привыкает.
        - Ага, понял, - обрадовался Юренев. - Не тяни. У меня мало времени. Что там у тебя?
        - Книга мне нужна.
        - Книга? - Юренев удивился, но он умел ценить юмор. Я слышал, как он там крикнул: «Валечка! Сделай все так, как просит Хвощинский!».
        - Слушаю вас, - Валечка и виду не подала, что минуту назад уже разговаривала со мной.
        Голос у нее теперь был обволакивающий, ведь я явно входил в круг интересов ее шефа, она уже любила меня. Я не мог и не хотел этого допустить:
        - Записывайте.
        - Записываю.
        - «Русские мореходы в Ледовитом и Тихом океанах». Это сборник документов. Издание Главсевморпути, год, кажется, пятьдесят третий. Почему-то при вожде народов любили географию. Книга нужна мне срочно.
        - Простите, но данная книга вне тематики нашего института, у нас вряд ли найдется такая книга.
        - Меня это не интересует, - в тон ей ответил я. - В принципе история не может быть вне тематики, даже в вашем институте. Так что жду.
        И повесил трубку.
        И заказал кофе.
        И стал ожидать Валечку.
        Кофе мне принесла пожилая дежурная. Мы с ней совсем подружились. Конференция кончается, сообщила мне дежурная доверительно, скоро иностранцы пить начнут.
        Я понимающе кивнул.
        А книгу принесла все же не Валечка. Книгу принесла худенькая, совсем юная лаборантка, коротко стриженная, в очках, и смотрела она на меня так пугливо, что я сразу ее отпустил.
        Я подержал в руке тяжелый, прекрасно изданный том.
        «Все до сих пор в России напечатанное, ощутительно дурно, недостаточно и неверно», - так в свое время сказал по поводу публикаций исторических материалов в России немец Шлецер. Хорошо, что мне не надо было отвечать на его вызывающие слова, это прекрасно сделал в свое время Ломоносов. «Из чего заключить можно, - ответил Ломоносов на слова Шлецера, - каких гнусных гадостей не наколобродит в российских древностях такая допущенная к ним скотина!»
        Я наугад открыл книгу.
        Северо-восток России, путь к океану, полярная ночь. Некий стрелец Мишка отчитывается: «А как потянул ветер с моря, пришла стужа и обмороки великие, свету не видели и, подняв парус, побежали вверх по Енисею и бежали до Туруханского зимовья парусом, днем и ночью, две недели, а людей никаких у Енисейского устья и на Карской губе не видели…»
        Бородатые казаки, огненный бой, дикующие инородцы, ветер, снег, над головой сполохи.
        «А соболь зверок предивный и многоплодный и нигде ж на свете не родица опричь северной стране в Сибири. А красота его придет вместе с снегом и опять с снегом уйдет…»
        Я вздохнул.
        Я успокаивался.
        Это был иной мир, я им занимался много лет.
        Где-то среди этих документов следовало искать следы неизвестных мне предков Козмина-Екунина.
        Я раскрыл именной указатель. Тут были десятки, сотни имен, но я знал, где искать нужное, и медленно повел пальнем по узкой колонке.
        Елфимов Томил Данилов, промышленный человек… Елчуков Степан Никитич, дьяк… Емгунт, юкагирский князь… Ерастов Иван Родионов (Велкой), казак, сын боярский… Ерило Денис Васильев, казак…
        Фамилии Екунина в этой колонке я не нашел.
        И сразу почувствовал разочарование.
        Впрочем, фамилия Екунина могла в свое время писаться и через Я.
        Яковлев Алексей Усолец, торговый человек… Яковлев Данила, промышленный человек… Яковлев Иван, казак… Яковлев Кирилл, енисейский воевода… Яковлев Яков, промышленный человек… Ярыжкин Петр, сын боярский… Ячменев Иван, казак…
        Сколько сапог стоптали в сибирских и в северо-восточных тундрах и на горах никому не ведомые Яковлевы и Ярыжкины, пробиваясь к Великому океану, - томящему, зовущему, тонущему в туманах и преданиях…
        За Яковлевым Яковом, промышленным человеком, я обнаружил имя Якунина Воина, подьячего.
        «См. стр. 220».
        Я перелистал том.
        «Наказная память якутского воеводы Ивана Акинфова козаку Федору Чюкичеву о посылке его на реку Алазею для сбора ясака и роспись служилым людям, посланным с ним вместе, а также товарам и запасам, выданным на подарки иноземцам».
        Алазея.
        Я вздохнул.
        Алазея и Чукотка - это вовсе не рядом.
        Я быстро нашел нужное место.
        «…Аля письма ссыльный подьячий Воин Якунин, Ивашко Ячменев, Любимка Меркурьев, Лучка Дружинин. Да ему ж, Федьке, на Алазейке реке принять служилых людей: Левку Федотова, Лаврушку Григорьева, Ивашка Перфирьева. Да ему ж, Федьке, дано ясачным юкагирем за ясак на подарки: 7 фунтов одекую синево, да в чем аманатам есть варить, котлы меди зеленой весом 6 фунтов…»
        И так далее.
        Ссыльный подьячий Воин Якунин не ходил на Чукотку. Если какое-то родство и связывало его с Козминым-Екуниным, мне оно ничего дать не могло.
        Не теряя времени, я заказал телефонный разговор с Москвой. Если кто-то мне мог помочь, то, прежде всего, Ярцев - В.П.Ярцев, Василий П.Ярцев, как он любил расписываться, короче, Вася Ярцев, мой старый друг. Он, Вася Ярцев, вхож в любой архив, он знает родословную любой более или менее известной семьи в России.
        Ожидая звонка, я раскрыл именной указатель на букве «к».
        Проверка, собственно, больше формальная.
        Кабалак Люмбупонюев, юкагир… Казанец Иван Федоров, промышленный человек… Казанец Любим, целовальник… Кайгород Федор Иванов, казак… Калиба, чукчанка… Камчатый Иван, казак… Каптаганка Огеев, якутский тойон… Катаев Второй Федоров, сын боярский…
        Не имена - музыка.
        Келтега Калямин, юкагир… Кетев Леонтий, гонец… Кобелев Родион, сын боярский… Ковыря, юкагир… Кожин Иван, пятидесятник… Козинский Ефим (Еуфимий) Иванов, письменный голова…
        В самом конце столбца я увидел имя, сразу остановившее мой взгляд.
        Козмин Насон, покрученник.
        Глава XIV
        Эффекты второго порядка
        - Оставь чашку в покое, дай Хвощинскому осмотреться, он не был у тебя два года.
        Было странно видеть Юренева расслабленным.
        В шортах и знакомой футболке «Оля была здесь» он завалился в кресло. Потом вскочил, прошелся по комнате.
        Оказывается, у Юренева появилось новое увлечение: раковины.
        Семейный портрет с обнаженной женщиной в центре висел прямо надо мной на стене, сквозь раскрытую дверь я видел старинный застекленный шкаф в коридоре, оттуда Юренев время от времени приносил удивительные раковины, но меня вдруг заинтересовала небольшая черно-белая фотография, взятая в металлическую рамку.
        Робкий взгляд, длиннокрылая мордочка, в огромных круглых глазах мохнатого создания растворено неземное страдание.
        - Лемур?
        Юренев неопределенно хмыкнул. Концом салфетки он пытался осушить лужицу пролитого на стол кофе:
        - Тупайя.
        Я глянул на Ию, она подтверждающе кивнула.
        - Разве тупайи не вымерли?
        - Вымерли. И даже давно, - Юренев неожиданно обрадовался.
        - Тоже эффект второго порядка? - спросил я сухо.
        Юренев кивнул. Он загадочно усмехался. Меня все больше и больше охватывало неприятное чувство зависимости.
        - Зачем НУС эффекты второго порядка? Она пугает?
        - Пугает? - Юренев в негодовании надул щеки. - Разве можно говорить про смерч, что налетая на город он кого-то собирается пугать? Или цунами.
        Он тяжело вставал, разминал отсиженную ногу, хромал в коридор и появлялся с какой-нибудь раковиной в руках.
        - Взгляни, Хвощинский, - его голос становился доброжелательным, на мгновение он обо всем забывал. - Это ципрея… - Он показывал волнистую розовую раковину, похожую на полуоткрытые женские губы. - Хороша?.. А эта? - он осторожно поднимал длинную узкую раковину, похожую на спиралью завитый гвоздь… - Редкая штучка. Это Силичжария кюминчжи. Или вот, - он восхищенно поднимал над собой красноватую раковину, похожую на половинку растрепанной хризантемы. - Спондилюс красивый! Я ни слова не придумал. Именно так она и называется!
        Он ставил раковину в шкаф и возвращался.
        - Видишь, как они разнообразны? Та же ципрея может быть грушевидной, пятнистой, тигровой, она умеет изумлять, Хвощинский. Но разве изумляет она осознанно?
        - Где ты берешь их?
        Вопрос Юреневу не понравился. Он даже моргнул, но отвечать не стал. Гнул свое:
        - Природа не может действовать осознанно. Может быть, целеустремлен но, но никак не осознанно.
        - А разве цель не следует осознать?
        - Ты осознанно тянулся к материнской груди?
        Юренев не желал принимать меня всерьез.
        Он явно нуждался во мне, но принимать всерьез не хотел, а я устал от его антимоний.
        Ия почувствовала разлад.
        Разливая кофе, она положила руку мне на плечо. Она пришла к Юреневу в вязаном платье, которое мне так нравилось, но я не был уверен, что она сделала это ради меня.
        - Ты не очень подробно рассказывал мне про НУС.
        Юренев выпятил губы:
        - А я не собирался рассказывать. Зачем тебе это? Твое дело творить мифы. Это можно делать, не влезая в суть проблем.
        Шутка Юреневу понравилась, он даже подобрел на мгновение:
        - НУС создание нашего ума, наших рук, но, право, я не смог бы объяснить тебе и двадцатой доли того, что о ней знаю. НУС охватывает определенный район, его мир для нее детерминирован способами, о которых я сейчас говорить не могу. Зная сегодняшние состояния этого мира, мы вполне можем предсказывать будущее. Короче, Козмин приручил лапласовского демона - это был, скажем так, классический период нашей работы. Я понятно объясняю? - он фыркнул. - А сейчас мы вошли в период, скажем так, квантовый, на нас начинает работать демон Максвелла. Мало знать о катастрофе, которая может нас ждать, следует научиться на нее воздействовать. Предвидеть и воздействовать, есть разница, правда?
        - Прикуривать прямо из воздуха… - пробормотал я.
        Юренев снисходительно кивнул:
        - У меня получилось.
        - А мораль? - спросил я. - Это же насилие. Почему кто-то должен терять пальцы только потому, что у тебя не оказалось под рукой спичек?
        Ия внимательно следила за нами.
        Ее синие глаза оставались бесстрастными.
        Почему?
        Она целиком разделяла взгляды Юренева или просто не хотела ему возражать?
        «Нам надо быть сильными», - вспомнил я.
        - Мораль? - Юренев задумался. - Мораль определяется целью. Так было всегда.
        - Мне не нравится это утверждение.
        - Тебе всегда что-то не нравилось, - Юренев расправил плечи. «Оля была здесь». - Наверное, Козмин потому и включил тебя в систему. Для равновесия. - Он ухмыльнулся. - У тебя плечо оттоптано.
        - Плечо не душа.
        - Мы тоже не бомбу испытываем.
        - Хиросима может быть тихой.
        - Да? - Юренев изумленно моргнул. - Хорошо сказано. Но, надеюсь, новый эксперимент нам поможет, мы вернем Козмина.
        - И ты уже знаешь, как это сделать? - не поверил я.
        - Посмотрим…
        Юренев задумался.
        - Одно ясно, Козмин чего-то недоучел. А может, наоборот, представлял всю опасность такой работы, потому и ввел некие запреты. Я их сниму. Я уже объяснял тебе: НУС - достаточно замкнутый мир. В такой системе все состояния могут бесчисленное количество раз возвращаться к исходным. Вот я и проделаю это.
        Он неожиданно усмехнулся:
        - В сущности, все снова сводится к старой проблеме чуда. Вот комната, - обвел он рукой. - Будем считать, что она достаточно изолирована от мира, существует сама по себе. В такой системе рано или поздно тяжелый письменный стол может сам по себе подняться к потолку, зависнуть под потолком на неопределенное время. Без всяких видимых причин, понимаешь? - он прямо гипнотизировал меня блестящими от напряжения глазами. - Или, скажем, распустится бамбуковая лыжная палка, даст корни, листья. Разумеется, речь идет о вероятности исключительно малой, но такая вероятность, заметь, существует, она не равна нулю. Почему бы нам не повысить процент? А?
        Я перехватил взгляд Ии, она смотрела на Юренева с тревогой, она явно боялась за него.
        Я сказал:
        - Метеоролог строит расчеты на известных ему состояниях атмосферы, кстати, довольно неустойчивых. Он никогда не принимает во внимание все условия, это попросту невозможно, а потому мы никогда не имеем абсолютно точных прогнозов. Как бы ни была изолирована твоя система, выходы на мир у нее есть. Я не знаю, чего в конце концов вы добиваетесь от НУС. Может, она действительно даст вам все, сделает вас всесильными, может, она даже и на этом не остановится, хотя, убей Бог, не могу представить, во что все это выльется. Но ведь может случиться и так, что вы упретесь в какое-то уже непреодолимое ограничение. Ты можешь сказать, что вы в него уже не уперлись?
        Юренев быстро спросил:
        - Ты боишься?
        Я пожал плечами. Если я боялся, то за Козмина. Впрочем, и за себя тоже.
        - Твоя нерешительность понятна, хотя и беспочвенна, - мягко вмешалась Ия.
        - Почему?
        - Хотя бы потому, что ты уже работаешь на НУС, - она улыбнулась. - За эти три дня ты столкнулся со множеством вещей, которые ужаснули бы обыкновенного человека. Но ты ничуть не ужаснулся, ты даже не собираешься уезжать. А вчера ты потребовал у Валечки старую книгу. Я видела ее. По-моему, скука смертная. Но книга тебе потребовалась не просто так. Ведь не просто так? - она смотрела на меня внимательно, она насквозь видела меня. - Это связано с Козминым? У тебя есть какой-то свой план? Расскажи нам.
        Глава XIV
        (Продолжение)
        - Ну да, чукча. Но почему чукча? Законы крови определенны, а любая информация оставляет свой след в мире. Зачем сразу браться за эксперименты, результаты которых могут привести Бог знает к чему? - я покосился на Юренева. - Надо поднять старые документы. Если Андрей Михайлович действительно оказался в стойбище чукчей, он не мог не оставить каких-то следов, если даже и там его окружают коротко стриженные ребята в кожаных кухлянках. Я уже звонил Ярцеву, он обещал помочь.
        - Ярцев? Кто это?
        - Архивист. Мой приятель.
        Юренев нетерпеливо забарабанил толстыми пальцами по столу:
        - Ахама, хама, хама. Ярцеву надо помочь. Дай мне его телефон, я свяжу его со спецслужбами.
        - Не надо, - возразил я. - Не пугай человека.
        - Как хочешь, - Юренев недовольно покачал головой. - Ну, ты нашел в именном указателе некоего Насона Козмина. И что? Кто он?
        - Покрученник.
        - Не дури нам головы. Что за дурацкая терминология?
        - Иначе соуженник, - пояснил я не без тайного злорадства. - Промышленник, на свой страх и риск присоединяющийся к какому-нибудь отряду. Оружие у него свое, и снасть своя. Но он самостоятелен, хотя и входит в отряд.
        - Как ты, например, - ухмыльнулся Юренев, любуясь раковиной ципреи, оставленной на столе.
        - Я уже установил, что Насон Козмин впервые появляется в отчете неизвестного Холмогорца. Они вместе ходили на Оленек.
        - Холодно, холодно… - пробормотал Юренев. - Я не географ, но Оленек это не Чукотка.
        - В первой половине семнадцатого века, а если совсем точно, в тысяча шестьсот сорок восьмом году, отряды Холмогорца и Дежнева, если вы помните, отправились на поиск богатой реки Погычи. Они обошли Большой каменный нос, высаживались, естественно, и на чукотском берегу. Новые походы никогда не бывают мирными. В столкновении с чукчами сам Холмогорец был ранен копьем в бедро, возможно, кто-то из отряда был убит или потерян. Насон Козмин входил в отряд Холмогорца. Мог он попасть в руки чукчей?
        - Теплей, теплей… - Юренев даже надул щеки. - Представляю Андрея Михайловича… Он и в яранге бы выжил… Математику не надо каких-то особых инструментов…
        И вдруг спросил, наморщив нос:
        - Собственно, что это дает нам?
        - Уверенность, - ответил я. - Уверенность в том, что мы правы, рассуждая так, а не иначе.
        - Но этого мало, - изумленно воззрился на меня Юренев.
        - Если мы будем знать, что Андрей Михайлович, подобно чукче Йэкунину, действительно находится в чужом мире, мы можем выходить на НУС. Ведь зачем-то же ей это понадобилось. Может, она предупреждает нас о чем-то? Вспомни, что делается в физике, ты же физик. Если Вселенная подчиняется вполне определенным законам, в конце концов мы можем свести все частные теории в единую полную, которая и будет описывать все во Вселенной. Понятно же, что таким образом мы подойдем вплотную к пониманию законов, которым подчиняется Вселенная. Но если это так, сама же теория должна каким-то образом воздействовать на нас, то есть определять наш же поиск. Не сочти это за дилетанство, - я обращался к Юреневу, - я могу сослаться на мнение Хокинга, по-моему, он и для тебя авторитет. Почему же теория должна заранее предопределять правильные выводы из наших наблюдений? Почему ей с тем же успехом не привести нас к неверным выводам? И почему ты думаешь, что в новом эксперименте НУС выдаст тебе то, чего хочешь ты, а не она? Тебя что, абсолютно не трогают эти ваши эффекты второго порядка?
        - То есть ты хочешь сказать, - медленно заметил Юренев, - что мы должны сидеть сложа руки, пока ты там что-то будешь искать в этих своих казачьих отписках и скасках? Сколько может длиться такой поиск?
        - Годы, - сказал я твердо. - Ведь я даже не знаю, что именно надо искать.
        - Ну вот, - облегченно вздохнул Юренев, - а я сделаю это в считанные часы.
        - Кому-то здорово достанется…
        - Может быть. У нас нет другого выхода. Мы не можем держать Андрея Михайловича в яранге многие годы.
        Я взглянул на Ию. Она виновато опустила глаза. Я их не убедил.
        - С чего они начались, ваши эффекты? - хмуро спросил я.
        Ия улыбнулась:
        - Со случайностей. Возможно, что-то происходило и во время первых экспериментов, мы этого попросту не знали. Одно время нам здорово не везло, вместо определенных результатов НУС выдавала галиматью. Юренев прямо взбесился, сутками не вылазил из лаборатории, однажды утром притащился ко мне злой, голодный. «Сделай омлет…» - Ия улыбнулась. - У меня в холодильнике лежало одно-единственное яйцо. «Все равно жарь!» Не поверишь, я что-то такое чувствовала, я несла яйцо к сковороде осторожно, а оно все равно вывалилось. Прямо на пол, - синие глаза Ии потемнели. - Я слышала, я видела, как оно шмякнулось. Всмятку! А Юренев выпучил глаза: «Назад!» Я даже взвизгнула, когда яйцо - целое! - снова оказалось в моей руке. Теперь я уже выпустила его из страха. И опять: «Назад!» - и яйцо в руке. Мы это проделали раз двадцать, до остолбенения, а потом я это яйцо все же изжарила.
        Ия вспомнила и другой случай.
        Они возвращались в Городок. Машину вел Юренев. Он никогда не был хорошим водителем, а тут самое что ни на есть паскудное сентябрьское утро с моросящим дождем, а над железнодорожным переездом густой туман, фонарей не видно. Какая-то машина в кювете, того смотри, сам там окажешься. Ну хоть бы на минуту окошечко! Это Юренев выругался. И тут же обозначилось в тумане какое-то смутное шевеление. Шум какой-то, вихревой толчок. В течение трех минут машина шла в центре вихря, прорвавшего туман до небес. Можно представить: сырой переезд, уходящий в туман поезд и солнце, брызжущее на оторопевшую дежурную у шлагбаума!
        - Вот тогда мы и взялись за эти загадки. Андрей Михайлович завел особую тетрадь, куда мы стали вносить подробные описания всех необычных событий, случившихся в районе Городка. Был такой клоун-канатоходец Бим, очень известная среди детворы личность. Творил чудеса. Плясал на канате, делал стойку, вертелся как белка - без страховки, на любой высоте. И вдруг что-то случилось с ним прямо на представлении, - Ия с отвращением передернула плечами, обтянутыми вязаным платьем. - Нет, он не сорвался с каната, он просто повис на нем. Он орал на весь зал, он был полон ужаса и перепугал и детей, и взрослых. Естественно, карьера его на этом закончилась. И если бы только это… - Ия вздохнула. - Был период, когда мы спокойно предугадывали события. Лаборатория провидцев. Тот выигрывает в лотерее, этот находит тугой кошелек. Мелочи, но эффектные. Обком додумался использовать нас в своих целях, но это, к счастью, не затянулось. Предсказать неприятности мы могли, повлиять на них было невозможно. На нас махнули рукой. И зря. Потому что как раз к тому времени мы научились и воздействовать на события. Но одновременно
пошли странные вещи Помнишь Леньку Кротова? Осенью в Тюмени, где уже шел снег, он схватил тяжелейшую форму тропической лихорадки. Или вдруг дед один стал получать письма десятками, как бы от родственников… - Ия явно что-то не договаривала. - Мы проанализировали все факты, ставшие нам известными. Получилось так: любое наше воздействие на события вызывает некий обратный эффект.
        Ию прервал Юренев.
        Он неожиданно приподнялся и хрюкнул, как сарлык, есть на Алтае такие животные, помесь быка и яка. Лаже с бородами, кстати. Юренев нас не видел, что-то там такое пришло ему в голову, он даже глаза закрыл, отыскивая на ощупь карандаш.
        - Не мешай ему, - шепнула Ия.
        - Чем я ему мешаю?
        Юреневу действительно ничто не могло помешать, он быстро писал что-то в блокноте, снятом с полки.
        Я мрачно заметил:
        - И ничем нельзя оградить себя от этих эффектов? Скажем, фотографии… - Я вспомнил лежащего на лестничной площадке Юренева, и Ия, кажется, меня поняла. - Нельзя же просто ждать.
        Я осмотрелся.
        Конечно, все это я уже видел на той странной фотографии - семейный портрет с обнаженной женщиной в центре, зеленое кресло старинного рытого бархата, книжные стеллажи.
        - Можно, - ответила Ия. - Если знаешь конкретно обстановку предстоящего события, обстановку следует изменить.
        - Как?
        - Ну, скажем, переставить мебель, - Ия явно думала сейчас все о тех же фотографиях, побывавших у Славки. - Убрать, вынести из квартиры некоторые предметы.
        - Шарф, к примеру…
        - Шарф, к примеру, - кивнула она.
        И вдруг спросила у Юренева:
        - У тебя есть красный шарф?
        Юренев, не отрываясь от записей, отрицательно покачал головой.
        - И этого достаточно?
        - Вполне.
        - Но если это так, - я не мог понять, - если все так просто, то что вас, в сущности, пугает?
        - Мы не обо всем узнаем вовремя.
        Ия улыбнулась, но я бы не назвал ее улыбку веселой.
        - Скажем, эти фотографии не обязательно могли попасть в твои руки.
        Глава XV
        Сквозь века
        Двое суток я был предоставлен самому себе.
        Тревогой были наполнены эти сутки.
        Я боялся спать и почти все свободное время проводил в Доме ученых или в коттедже Козмина-Екунина. Как-то само собой случилось знакомство с Роджером Гомесом («Знаем теперь, какая там мафия!»), колумбийцем. Держался он непринужденно, с достоинством посматривал по сторонам красивыми карими глазами, хорошо говорил по-русски и всегда был не прочь подшутить над окружающими. Чаше всего объектом его шуток становились голландец Ван Арль и некий Нильсен, скандинав по происхождению и бразилец по гражданству. Обычно я с ними обедал. С невероятным упорством Нильсен все разговоры сводил к институту Юренева (никто не говорил - к институту Козмина-Екунина). Похоже, доклад, прочитанный доктором Юреневым на международном симпозиуме, что-то стронул в мозгу Нильсена. Роджер Гомес этим беззастенчиво пользовался. Подмигнув тучному Ван Арлю, и мне, он утверждал: этот русский доктор Юренев умеет вызывать северные сияния.
        - Северные сияния? - Белобрысый, но дочерна загорелый Нильсен щелкал костлявыми пальцами. - Я верю. Я заинтригован.
        - Представляете, Нильсен, - заводился Роджер Гомес, сияя великолепной улыбкой, - вы и Ван Арль, - он подмигивал тучному голландцу, - вы плывете на собственной яхте по Ориноко…
        - Я небогатый человек, - честно предупреждал Нильсен. - У меня нет собственной яхты.
        - Ну, на яхте Ван Арля. Это все равно.
        Ван Арль добродушно улыбался. Похоже, он мог иметь собственную яхту.
        Откуда-то со стороны выдвигался острый профиль австрийца - доктора Бодо Иллгмара. С сонным любопытством он прислушивался и моргал короткими светлыми веками.
        - Так вот, Нильсен, вы плывете на собственной яхте Ван Арля по Ориноко…
        - Ориноко - это в Венесуэле, - возражал бывший скандинав.
        - Ну, хорошо… - Гомес начинал терять терпение. - Вы плывете по Амазонке на собственной яхте Ван Арля…
        - Вы своим ходом пересекли Атлантику? - вмешивался ничего не понявший в нашей беседе доктор Бодо Иллгмар. - Это нелегкое дело. Снимаю шляпу.
        Мы смеялись.
        Гомес громче всех.
        Ему многое прощалось: он считался лучшим другом доктора Юренева.
        Потом в гостиницу позвонил Ярцев.
        Тихий, незаметный человек, он и говорил тихо, не торопясь. Козмины-Екунины древний род. Не очень богатый, не очень известный, но древний.
        - И интересный, - несколько занудливо убеждал меня Ярцев. - Вот сам смотри. Отец Андрея Михайловича служил в штабе адмирала Колчака. Как ни странно, не ушел в эмиграцию и дожил до тридцать седьмого. Один из предков, Николай Николаевич, дед, участвовал в кампании против персов и турок, усмирял Польшу, был лично отмечен императором Николаем I. Судя по всему, отличался резко выраженной верноподданностью. Когда англичане взяли Бомарзунд, Аландские острова, вышли в Белое море, на Дунай и Камчатку, подвергли бомбардировке Одессу, высадились в Крыму и разбили русскую армию под Альмой, престарелый Николай Николаевич Козмин-Екунин покончил с собой выстрелом из пистолета в сердце.
        - Ну, что еще? - бубнил в трубку добросовестный Ярцев. - Козмин-Екунин Алексей Николаевич упоминается в тетрадях Василия Львовича Пушкина. Алексей Николаевич был масоном, но большой патриот. Один из тех, кто к императору Александру I писал в стихах: «Разгонишь ты невежеств мраки, исчезнут вредные призраки учений ложных и сует. Олтарь ты истине поставишь, научишь россов и прославишь, прольешь на них любовь и свет…»
        - Хорошо, - поторопил я. - «Призраки» это хорошо. Давай дальше.
        - Интересна судьба Алексея Алексеевича, он из прямой ветви Козминых-Екуниных. Выдвинулся при Павле, при нем и унижен.
        Я возмутился:
        - Копай глубже!
        - Ну, так вот, Насон Козмин, спутник Холмогорца, тоже из прямых предков Алексея Михайловича. Ты, наверное, не знаешь, Андрей Михайлович сам об этом писал. Есть его записи к юбилею академии. «Горжусь предками, первыми русскими, ступившими на берега Тихого океана…» Узнаешь стиль? Андрей Михайлович был иногда подвержен торжественности. Но фраза не из пустых, не общая. Имеется в виду и Насон Козмин, пропавший в свое время вместе с Холмогорием во время бури, а может, еще раньше погибший в стычках с чукчами…
        Ярцев, посмущавшись, перешел на мой роман. Ты не терзайся, сказал он, эти «историки» тебе не указ. Ярцев имел в виду рецензии неких М. и К., появившиеся в «Литературной России». Всей правды не знает никто, но ты к правде ближе многих. Главное, на что в своих рецензиях обращали внимание М. и К. - роман Хвощинского жесток. Всем известная гуманность русских землепроходцев ставится Хвощинским под вопрос. Как так можно? Да так! М. и К. не изучали казацких отписок, не рылись в казенных архивах, они привыкли к официальным отпискам.
        Я усмехнулся.
        Ну да, теория всеобщего братания!
        Это мы проходили, как же…
        «Было нас семнадцать человек, и пошли мы по реке и нашли иноземцев, ладных и оружных, и у них сделан острожек, и бились мы с ними до вечера, и Бог нам помог, мы тех людей побили до смерти и острожек у них сожгли…»
        Всеобщее братание.
        «И они, Анаули, стали с нами драца, и как нам Бог помог взять первую юрту, и на острожек взошли, и мы с ними бились на острожке ручным боем, друга за друга имаяся руками, и у них, Анаулей, на острожке норовлено готовый бой, колье и топоры сажены на долгие деревья…»
        «И на том приступе топором и кольем изранили в голову и в руку Пашко, немочен был всю зиму, да Артюшку Солдатика ранили из лука в лоб, да Фомку Семенова, да Тишку Семенова на съемном бою изранили кольем, и Бог нам помог тот их острожек взять и их, Анаулей, смирить ратным боем…»
        Бог судья всем рецензентам.
        Я отчетливо видел угрюмые скосы Большого Каменного Носа.
        Ледяная волна раскачивала деревянные кочи.
        Крепко сшитые ивовым корнем, залитые по швам смолой-живицей, они медленно шли к берегу. Вдруг проступали из редкого тумана очертания яранг, на берег выбегали чукчи. Опирались на копья, пытливо всматривались в таньга, в русских. «Очень боялись, потому как у русских страшный вид, усы у них торчат, как у моржей. Наконечники их копий длиной в локоть и такие блестящие, что затемняли солнце. Вся одежда железная. Как злые олени рыли землю концами копий, вызывая на борьбу…»
        Я невольно представлял себе Андрея Михайловича - в меховой кухлянке, в шапке, с копьем в руке.
        Нет, не Андрея Михайловича.
        Насона Козмина.
        Впрочем, в их жилах текла одна кровь.
        Глава XVI
        Большой огонь
        А тени ползли по пологу палатки, их сопровождала чужая птичья, отдающая металлом речь, тени сливались в странную вязь, рисовали странно знакомое лицо, и боль росла, разрывая сердце, раскалывая мир.
        Звонок выдирал меня из умирания.
        Я не брал трубку.
        Я знал, это Ия в очередной раз вытаскивает меня из бездны.
        Я не знал, о чем с Ией говорить, я еще не забыл про хор женщин.
        Сдерживая стон, я брел в ванную.
        Уехать?
        Но смысл?
        Забудется ли Козмин, смогу ли я, как прежде, сидеть над рукописями, не вспоминая, совсем изгнав из памяти чукчу Йэкунина?
        Сам чукча Йэкунин, несомненно, скучал жизнью. Ничто не задевало его за живое.
        Я приходил в коттедж, коротко стриженные ребята в кожаных куртках не замечали меня. Я раскланивался с Чалпановым и с медсестрой, устраивался перед Йэкуниным на маленьком стульчике. Как, в каком виде воспринимал он меня, не берусь судить. Может, считал соплеменником. Иначе к чему делиться тем, что понятно лишь в той, веками отделенной от меня жизни?
        - Гук! - встряхивался чукча Йэкунин. - Турайылкэт-гэк. Спал долго.
        Чалпанов был весь в сомнениях: выговор Йэкунина его смущал.
        Но зато чукча Йэкунин действительно выделял меня среди многих. Тянулся, разводил руки, впадал в болтливость. Несомненно, не считал меня чужим. Гыт тэнтумги-гыт. Ты хороший товарищ. Кивал мне, грел руки над черной сковородой. Снега метут, льды стоят. Ты хороший товарищ.
        - Рактынаге? - спрашивал. - Зачем пришел?
        Я мог что-то объяснять, чукча Йэкунин меня не слышал, он слышал что-то свое. Но обращался ко мне.
        - Как звать тебя? - спрашивал я, простые вопросы иногда до него доходили.
        Дивился:
        - Как звать? Однако, как прежде, Йэкунин.
        И жаловался, вдруг ощущая дряхлость:
        - Нэрмэй-гым, гым гит. Вот, сильным был…
        Я кивал.
        Я давал ему выговориться.
        Чалпанов от камина монотонно вел перевод.
        - Как стойбище зовется твое?
        - Нунэмын… - Чалпанов переводил: - Коней суши…
        - Там совсем коней суши? Там льды, вода? Там Каменный Нос, совсем большая вода, камни?
        Чукча Йэкунин щурился, гонял по круглым щечкам морщины. Совсем коней суши. Большая вода. Вот ровдужный парус встал. Коричневое пятно в тумане.
        - Ты носил все железное? Ты с моря пришел?
        Чукча Йэкунин кивал. Но это не было ответом. Он не слышал таких вопросов. Он впадал в старческую спесь. Вот чукчи - настоящие люди. Другие - иноязычные, а чукчи - настоящие люди. Вот таньги есть (он говорил о своем, это нельзя было считать ответом). Вот как голодные чайки есть, никогда не бывают сытыми. А чукчи - настоящие люди. У них еда сама на ногах ходит, отъедается на жирном ягеле, сама растет, пока чукчи спят.
        - Под парусом ты пришел? Под ровдужным парусом пришел? Ты жить стал в яранге? Один? Кто-то был с тобой?
        Морщины бегали по щечкам чукчи Йэкунина. Он щурился.
        Таньги копье несут, таньги огнивный лук несут. Чукчам зачем такое?
        Это тоже не было ответом.
        - Ты хорошо жил? Ты плохо жил?
        - Гук, - отвечал старик. - Ям уйнэ. Гэвьи-лин.
        Всяко жил. Плохо жил тоже.
        Случалось, чукча Йэкунин впадал в чудовищную болтливость. В такую, что терял всякое сходство с Андреем Михайловичем. Бил себя в грудь: он большой охотник. Намекал: в большой путь ходил. Лукавил: тывинв экваэт-гэк, в тайный путь ходил. Совсем в тайный.
        Чалпанов подтверждал: один, похоже, ходил куда-то, от других втайне.
        - Охотился? Человека искал?
        Чукча Йэкунин щурился, его лицо становилось совсем плоским. Он себя невидимым сделал, совсем невидимым себя сделал. Жалгыл выгвы камчечата, совсем невидимым себя сделал. Камни с обрывов рушиться будут, никто его не увидит. Так укрыться умеет. На голом берегу укрыться умеет.
        - К огнивным таньгам ходил?
        Чукча Йэкунин уклончиво опускал глаза. Чукчи - настоящие люди. Нехорошо лишнее болтать. Болтливых людей келе не любят. Плохие духи приходят к болтливым людям, тайно приходят, сильным огнем палят болтливым язык.
        Это было как в моих снах.
        Там тени, неразгаданные, смутные. Здесь намеки, столь же неясные, тревожащие.
        Чукча Йэкунин жадно хватал черное мясо из сковороды, размазывал жир по куртке. Чукча Йэкунин хвастливо, но и лукаво тянул, намекал на тайное: майны неийолгыч-гын тытэйкыркын. Намекал: большой огонь снова зажигать надо.
        - Это юкагирский огонь? В полнеба огонь? В небе ночной огонь?
        Чукча Йэкунин лукаво щурился.
        Он не видел солнца за раскрытыми окнами, не узнавал знакомой гостиной.
        Он не тянулся к камину, предпочитал греть руки над чугунной сковородой.
        Коротко стриженные ребята в кожаных куртках не привлекали его внимания, как не привлекали его внимания ни так называемая медсестра, ни тихий переводчик Чалпанов. Ему было абсолютно все равно, что его окружает. Он жил в своем мире, мы ничем не могли поколебать этот мир.
        Я умолкал.
        Я подолгу смотрел на чукчу Йэкунина. Если даже это и был Андрей Михайлович, я ничем пока не мог ему помочь. А он ничем не мог помочь Юреневу и Ие.
        Бывало, он ласково вспоминал: Туйкытуй где? сказочная рыба где? красивая рыба где?
        Впрочем, он тоже не ждал ответов.
        Глава XVII.
        «Ты с нами…»
        Они пришли неожиданно - Юренев и Ия. Похоже, Юренев не спал всю ночь, глаза у него были красные, вид помятый. Ия рядом с ним смотрелась девчонкой.
        И в который раз я этому поразился. Неужели Ия что-то взяла для себя у вечности?
        - Ну? - спросил Юренев, выпячивая толстые губы.
        - Ты о Козмине?
        - И о нем тоже.
        - Связь прослеживается. Один из предков Андрея Михайловича действительно побывал на Чукотке, обошел с Холмогорцем и Лежневым Большой Каменный Нос.
        - «Нос»! - фыркнул Юренев пренебрежительно. - Слова в простоте не скажешь! И ничего ты, Хвощинский, не вытянешь из старика. Я с ним огненную воду пил и то ничего не вытянул.
        - Огненную воду? - я опять почувствовал ненависть к этому мощному, пышущему здоровьем человеку.
        - А что еще? Не воду же. Мне нужны ответы. Мне нужен Козмин, а не чукча Йэкунин. Зачем мне этот болтун? Вот, говорит, напложу сыновей, вот, говорит, насильников напложу. Соседей побьют, возьмут олешков. Нет, - покачал он головой, - заходить надо с другого конца.
        - Что ты задумал?
        Он размышлял, внимательно, не без удивления разглядывая меня, наконец, высказался:
        - Ты всегда боялся будущего. Не злись, ты неосознанно боялся. Кто в этом признается? «Вот разберемся с прошлым…» - передразнил он меня, очень похоже, кстати. - А разбираться следует с будущим.
        - Оно и видно. Андрей Михайлович как раз вкушает сейчас от вашего будущего.
        - А почему нет? - Юренева не тронул мой сарказм. - С чего ты взял, что этот неопрятный старик, хвастающий насильниками, и есть Козмин-Екунин?
        - А ты так не считаешь?
        - Сейчас - нет, - отрубил Юренев, и я понял: он действительно принял какое-то очень важное и, видимо, окончательное решение.
        - Не делай этого, - сказал я. - Мало тебе предупреждений? Хотя бы фотографии.
        - Мы приняли меры, - спокойно вмешалась Ия.
        - Какие? - не выдержал я. - Мебель вынесли?
        - Ну, почему? Не только. Выкинули шкаф, сняли с гвоздя семейный портрет. К вечеру освободятся ребята, передвинут еще какую-нибудь мебель, если это понадобится. Кстати, оставь Паршину ключ, - предупредила она Юренева. И кивнула: - Ты не против, если мы проведем день вместе?
        - Что вы задумали?
        - Повторить эксперимент Андрея Михайловича, - снисходительно объяснил Юренев. - По сохранившимся обрывкам записей все-таки можно установить примерный ход. Конечно, весьма примерный… Но если все пройдет, как мы задумали, Козмин уже сегодня будет с нами.
        - А если…
        Ия глянула на меня с укором и постучала пальцем по деревянному косяку. Юренев хмыкнул, но тоже прикоснулся к дереву:
        - Никаких если. За будущее надо платить.
        - Чем? - спросил я, не спуская с него глаз. - Чужими пальцами? Чужими судьбами?
        - У тебя есть свой вариант? - лениво спросил Юренев.
        - Есть, - упрямо ответил я. - Но он требует терпения.
        - Говори.
        - Есть архивы, - честно говоря, я не был готов к обстоятельному разговору. - Ты сам утверждал, что информация никогда не теряется в этом мире полностью. Если Андрей Михайлович впрямь попал в чукотское стойбище, он найдет способ дать о себе знать. Не знаю как… Может, несвоевременное слово в казачьей отписке, как знак на скале, понятный только нам, намек на невозможное. Не знаю… Что-то должно быть… Есть томские, якутские, другие архивы… Есть архив Сибирского приказа… Если знать, что именно ищешь, можно найти…
        - Сколько времени тебе понадобится? - по-моему, Юренев уже спрашивал меня об этом.
        - Не знаю… Год, два…
        - Вот видишь, - спокойно сказал Юренев, - а мы это сделаем за несколько часов. Да и сам подумай, как ты отыщешь след? След, если он и был, мог затеряться. Его сгрызли мыши, пожрала плесень, сожгли пьяные дьяки. Ты можешь не опознать след, пройти мимо него. Мало ли сумасшедших умирало в старых чукотских стойбищах? Андрей Михайлович вообще мог не оставить никаких знаков, он мог попросту не осознать своей новой жизни, как не осознает ее чукча Йэкунин. Нет, Митя, - он впервые назвал меня по имени, - Андрею Михайловичу может помочь только НУС. Только она. Что же касается побочных эффектов… Да, ты прав, их появление вполне реально…
        И быстро спросил:
        - Ты боишься?
        Я покраснел:
        - Я уже говорил. Не за себя.
        Юренев полез в карман пиджака и выложил на стол два авиабилета:
        - На Москву сегодня два рейса, на утренний ты опоздал. Один через два часа, другой через шесть. Можешь лететь любым, ты успеваешь выбраться из зоны действия НУС. Может быть, впрямь так будет лучше.
        - А вы?
        Ия улыбнулась, Юренев стоял молча.
        - Я остаюсь, - сказал я угрюмо.
        - Я знал, - Юренев так же спокойно спрятал билеты. - Одна морока с тобой. Но ты с нами. Это обнадеживает.
        И он хохотнул привычно, низко. И моргнул изумленно, как выброшенный из потемок на свет филин.
        Глава XVIII
        Облачко в небе
        - Он действительно не пойдет домой?
        - Мы сняли номер в гостинице. Рядом с твоим. Прямо из лаборатории Юренев приедет к нам.
        - К нам. Странно звучит… Почему ты одна?
        Ия поняла вопрос и пожала плечами:
        - У меня тоже есть особенности. Я могу не спать. Совсем не спать. Понимаешь? У меня свой образ жизни. Боюсь, некоторые мои особенности способны отпугнуть любого нормального человека. Кому нужна женщина, не похожая на других?
        - Единственная женщина всегда ни на кого не похожа.
        - Долго ли?
        Я промолчал.
        - Эта НУС… Как она выглядит?
        Ия улыбнулась:
        - Ты был бы разочарован. Анфилада тесных комнат, набитых электроникой… Поцелуй меня.
        Мы сидели на склоне оврага.
        Солнце ярко высвечивало белизну берез и чернь черемух.
        - Взгляни, - сказала Ия, закидывая руки за голову. - Взгляни, какое неприятное облачко. Оно похоже на закрученную спираль. Правда?
        Я поднял голову.
        Облачко в небе выглядело необычно, но оно не показалось мне отталкивающим.
        - В Шамбале люди бессмертны… - негромко сказала Ия. - Они умирают, когда покидают Шамбалу…
        - К чему ты это?
        - Не знаю…
        - Хочешь, уйдем? - спросил я. - Не обязательно валяться именно здесь.
        - Мы не валяемся, - задумчиво улыбнулась Ия, жуя травинку. - А если валяемся, то все равно лучше валяться здесь. Так мы меньше мешаем НУС, ведь она нас всех чувствует. Так мы меньше мешаем Юреневу.
        Я кивнул.
        Она сказала «Юреневу», и в голосе ее проскользнуло восхищение.
        - У него тоже свой образ жизни?
        - Как странно ты спрашиваешь… Он, конечно, тоже не такой, как мы. Он даже не такой, как я. Он зашел дальше. Он зашел очень далеко.
        - В чем?
        Ия не ответила. Потом засмеялась:
        - А знаешь, я ведь подержала того козла за бороду.
        - Какого козла?
        - Не помнишь?.. Ну, там, перед лавкой, в Кош-Агаче… У него были совершенно ледяные глаза. Он всегда был готов наподдать мне под зад, ему смертельно не нравились мои желтые шорты. Я его боялась, всегда пряталась за тебя, а ты дразнил: подержи его за бороду! Когда ты сбежал, я ездила в Кош-Агач одна и однажды сделала это. Козел появился прямо у крылечка лавки и готовился напасть на меня. Я даже не знаю, как это у меня получилось. Я просто подошла и ухватила козла за бороду.
        - А он?
        - Он обалдел. Он застыл. Он даже перестал жевать. А глаза у него оказались не ледяные, а просто мутные, старческие. Я держала его за бороду и помирала от страха, а он вдруг двинул челюстями и принялся мирно жевать. Он смирился, признал свое поражение. Понимаешь? Тогда я стала пятиться от него, а он не стал даже смотреть на меня. Опустил виновато голову и жевал, жевал…
        - Почему мы всего боимся? - спросила вслух Ия. - Почему ты всего боишься? Ты же не такой, как другие, а все равно всего боишься. Ты начинаешь книгу, пишешь пять - шесть страниц и начинаешь бояться, что не закончишь ее. Ты еще не переспал со мной, а уже боишься, что этого никогда не случится…
        Она незнакомо, холодно улыбнулась:
        - Юренев прав. Твое плечо оттоптано демоном Сократа. Ты раб сомнений. Стряхни с плеча демона. Вообще, с чего ты взял, что именно этот демон главное существо?
        - Это не я. Это вы придумали.
        - Не обижайся, - она погладила мою руку. - Кому мне и говорить, как не тебе. Мы все отмечены по-своему: ты снами, убивающими тебя, я - отсутствием снов, Юренев…
        - Ну, - сказал я. - Продолжай.
        - Не хочу.
        Она даже отодвинулась.
        Какие нежные листочки, подумал я, глядя на распластавшуюся надо мной березу. Как много пятен светлых и темных. Мечта пуантилиста.
        И - облачко в небе.
        Сейчас оно и мне показалось тревожным.
        Темный, даже сизый клок, завитый спиралью.
        Не бывает таких облаков.
        На него совсем не хотелось смотреть, но и не смотреть было трудно.
        - Ты не свободен, - негромко сказала Ия, нежно гладя мне руку.
        - А вы?
        Она подумала и ответила:
        - Мы на пороге.
        - Возможность прикурить, не имея спичек? Показать вовремя фокус с исчезающей из кармана копейкой? - я опять не смог удержаться от сарказма.
        - Это низший уровень, - она опять взглянула на меня с незнакомой холодной улыбкой. - Ты тоже через это пройдешь. Может, даже ты уже умеешь все это.
        Я ждал, думая, что она объяснит сказанное, но она усмехнулась:
        - Ты здорово нам помешал на Алтае. Мы могли находиться сейчас совсем на иной ступени. Ту роженицу все равно увезли, рядом тракт. Нельзя потакать традиционной национальной лени. После твоего бегства все пошло к черту.
        - Новое человечество? - усмехнулся я. Ия меня не убедила. - Вы хотите создать новых людей?
        Ия не ответила.
        Она смотрела в небо.
        - Не нравится мне это облачко…
        Я поднял голову.
        Сизое, налитое изнутри чернью, облачко теперь походило на короткую жирную запятую. В любую минуту оно могло взорваться неожиданным дождем, градом, молнией.
        - Не смотри на него, - я обнял Ию.
        - Подожди, - она сняла с плеч мои руки. - После твоего бегства все пошло к черту.
        - В чем это выразилось?
        - На Алтае?
        - Ну да. Мы все время говорим об Алтае.
        - Да, да… В чем?.. - она задумчиво улыбнулась. Теперь уже обыкновенно, без холодка. - Сперва запили все три шофера. По-черному, безобразно и беспробудно. Они лезли в драку, требовали от Юренева проигранные ими пятаки, помнишь, они часто играли в чику. Это входило в эксперимент. Они тайком убегали в поселок, пытались приводить каких-то баб. Потом на лагерь обрушилась туча ворон. Их были сотни, они заглушали любой звук, они тащили все, что можно было утащить. Потом приехали какие-то геофизики. Юренев говорил, вы встречали их на горной террасе, в одной из зон, определенных действием НУС. Геофизики были прямо не в себе. Они утверждали, что из подобранных тобой и Юреневым рюкзаков пропали какие-то очень секретные топографические карты и документы. И деньги. Довольно большие деньги. Чушь собачья!
        Она неожиданно рассмеялась:
        - Кое-что, правда, утешало. Помнишь алтайку, у которой ты торговал штопор? Ты считал ее символом постоянства и вечности. Так вот, этот символ, как и предсказывал Юренев, резво сбежал из Кош-Агача в тот же год с каким-то заезжим ревизором.
        - А штопор?
        - Как раз в ту осень подняли цены на металл и дерево.
        - Вот видишь… - неопределенно протянул я.
        - А ты боишься… - так же неопределенно протянула Ия. - Даже бывших любовниц боишься. Их уже нет, они давно рассеяны по свету, а ты до сих пор боишься их голосов.
        - Оставь.
        - Да, оставим это, - Ия протянула руку. - Помоги мне встать.
        - Куда теперь?
        - В Дом ученых. Я не обедала.
        - А Юренев? Мы не помешаем ему?
        Она минуту смотрела на меня чуть ли не презрительно, потом вздохнула:
        - Уже не помешаем. Он уже запустил НУС.
        Глава XIX
        Дом ученых
        В Доме ученых царило неестественное оживление. Международный симпозиум по информационным системам закончился, сибиряки и киевляне, москвичи, питерцы, иностранцы - все смешались. Это был не банкет, скорее товарищеский ужин. Многие улетали уже сегодня, шло активное братание.
        Из крайней кабины нам помахал рукой тучный Ван Арль.
        - Подойдем?
        - Черные шаманы… Инфернальный мирок… - Ия осмотрелась. - Но нельзя не подойти, все другие места заняты… - Ей явно было скучно. - Я знаю все, что они могут сказать.
        За столиком Ван Арля сидел доктор Бодо Иллгмар, прилично, кстати, поддавший.
        «Он похож на того алтайского козла, - негромко шепнула Ия. Она могла бы говорить вслух, так галдели в зале, но почему-то предпочитала шептать. - Тоже весь в плесени. Терпеть его не могу».
        «У того только рога были заплесневелыми», - вступился я за козла.
        «А этот заплесневел весь - от рогов до копыт».
        «Подержи его за бороду», - шепнул я и испугался.
        Ия вполне была способна на такое.
        Почувствовав мой испуг, Ия улыбнулась.
        - Можно к вам, господин Иллгмар?
        - О! - доктор Бодо Иллгмар смешно потряс козлиной неопрятной бородой. Его бледные руки, выложенные на столик, были разрисованы бледными прихотливыми бесформенными пятнами экземы. Он даже привстал: - Мы ценим внимание.
        Ия шепнула мне: «Он ненавидит оперу».
        Почему-то ей было смешно, она даже подмигнула Ван Арлю, и тучный голландец расцвел. Впрочем, голландца все время отвлекали киевляне из соседней кабины.
        «Австриец почти в кондиции, - шепнула Ия. - Скоро он нам споет».
        «Он же не любит оперу?»
        «Человек соткан из противоречий», - Ия снова подмигнула Ван Арлю.
        - А Роджер Гомес? Почему он не с вами? Я привыкла видеть всех в обшей компании.
        Ответил Ван Арль, поскольку доктор Бодо Иллгмар, активно выразив благодарность за наше внимание, внезапно впал в мрачность.
        - Роджер Гомес - личный друг доктора Юренева, - разъяснил нам Ван Арль. - Доктор Юренев после своего блистательного доклада не появлялся на симпозиуме и даже не освятил своим присутствием его закрытие. Это огорчило всех. Роджер Гомес, как личный друг, отправился разыскивать доктора Юренева. Он уже бывал у доктора Юренева, у него с собой хороший ямайский ром. Он хочет преподнести доктору Юреневу презент.
        Я обеспокоенно взглянул на Ию.
        - Вот и хорошо, - улыбнулась она. - В квартире доктора Юренева сейчас должны переставлять мебель, так что дело Роджеру найдется. Он спортивный мужчина.
        - Они же напьются, - пробормотал я, глядя на Ию.
        - Роджеру еще надо разыскать его…
        - Бедный Роджер.
        - Не жалей. Он не так беден, как тебе кажется. Мы помолчали.
        Доктор Бодо Иллгмар неожиданно звучно прочистил горло. Ван Арля вновь отвлекли киевляне. Ия шепнула: «Это даже хорошо, если Гомес разыщет Юренева. - Ия смешно свела брови. - Юренев здорово устает, ему надо встряхнуться. Знаешь, одно время, сразу после экспериментов Юренев брал такси и уезжал на железнодорожный вокзал».
        «Подрабатывал?» - хмыкнул я.
        «Оставь. Ему никогда не надо было подрабатывать. Думаю, он ездил на вокзал для того, чтобы напоминать себе о людях. Мне кажется, Юренева мучило чувство вины».
        «Вины?»
        Ия отвела глаза:
        «Потом это кончилось. Он подрался с цыганами. Никогда не говорил, что он там не поделил с этими цыганами, но с тех пор перестал убегать от нас».
        «Ваша свобода не столь уж благостна», - подумал я.
        Доктор Бодо Иллгмар, отхлебнув из фужера, вдруг встал во весь рост и, раздув грудь, взял первую ноту.
        Зал загудел и замер.
        Сухой, тощий Иллгмар странным образом оказался преисполненным истинной страсти.
        Он похотливо, по-козлиному, поглядывал на Ию, и пел.
        И пел неплохо.
        Но Ия шепнула: «Какая тоска…»
        «О чем ты?»
        «Разве ты не видишь? Мы в пещерах. Мы ничего не можем. И по слабости своей, считаем все это жизнью».
        «А какой она должна быть? Мы же всегда живем только в сегодня».
        «А нужно жить в завтра! В завтра!»
        «Не вздумай заплакать, - шепнул я. - Говори, что хочешь, пей, даже напейся, только не вздумай заплакать. А лучше объясни, как все это у вас получается. Как можно прикурить прямо из воздуха? Ты тоже умеешь?»
        «Так, кое-что… - неохотно ответила Ия, успокаиваясь. - Ты сам этому научишься. Тебе от этого не уйти». - Она напряглась, и наполовину опустошенный фужер доктора Бодо Иллгмара вдруг сам по себе развалился на две части.
        Доктор Бодо Иллгмар оборвал пение и сказал по-русски:
        - Какая неловкость.
        Зал загудел с еще большей силой.
        Доктор Бодо Иллгмар вновь впал в мрачность. Ван Арль живо беседовал сквозь решетку, разделяющую кабины, с киевлянами.
        Ия взяла меня за руку.
        Она хотела выговориться.
        У Юренева, понял я, все началось в вагоне поезда Бийск - Томск.
        Юренев возвращался с Алтая злой, стояла непроглядная ночь, залитая тусклым осенним дождем. При сумрачном свете он слышал за стеной купе женский плач, вопли ребенка и мужской голос, кроющий все матом.
        Безнадежность.
        Юренев лежал на верхней полке и пытался понять, как мы доходим до этого. Он чуть с ума не сошел, пытаясь понять, что мешает нам быть людьми.
        Грязь, наконец, понял он.
        Человек полон грязи, он не может не запачкаться среди подобных себе, а запачкавшись, чаше всего сразу сдается. Было бы славно научиться прочищать людям мозги. Прочищать в буквальном смысле. Вымывать из человека зависть, злобу, низость, униженность. Юренев страстно желал, чтобы алкаш за стеной купе заткнулся, чтобы алкаш за стеной купе раз и навсегда забыл всю гнусь, подцепленную им еще в детстве.
        Юренев так желал этого, что не сразу понял: за стеной тихо.
        Уснул ребенок, замолчали мужчина и женщина.
        Юренев тоже уснул.
        Утром, уже в городе, он специально задержался на перроне. Он хотел увидеть своих ночных попутчиков.
        И не ошибся.
        На перрон вышла маленькая замученная женщина. Она вынесла на руках плачущего ребенка и две вместе связанные сумки. А потом Юренев увидел мужа - плюгавого, растрепанного. Этот муж все время оглядывался, в его бегающих глазах застыла растерянность, будто он и впрямь что-то забыл в вагоне, потерял, будто его впрямь ограбили.
        - Ты думаешь, этого достаточно?
        Ия усмехнулась и шепнула:
        - Я бы с удовольствием прочистила мозги доктору Бодо Иллгмару. Он улыбается, он любезен даже в своей мрачности, но я - то знаю, что бы он делал со мной, окажись я с ним в одной постели.
        - А как быть с моими мозгами?
        Ия улыбнулась:
        - Они тоже засорены.
        - А тот мужик из вагона? Вдруг он вообще все слова забыл?
        - Ничего. Он уже давно научился новым.
        - Бабилон, - пробормотал я.
        - Ладно, - засмеялась Ия. - Держи себя в руках и дай мне монетку. Я позвоню из автомата.
        - Юреневу?
        - Да.
        Глава XX
        Плата за будушее
        В настежь раскрытые окна столовой Дома ученых врывался нежный запах теплой травы. Доктор Бодо Иллгмар окончательно впал в мрачность, голландец, извинившись, пересел к киевлянам.
        - Что-нибудь не так? - спросил я Ию.
        - Все в норме. Минут через сорок Юренев придет в гостиницу.
        Я полез за деньгами.
        - Оставь. Расплачивается пусть Иллгмар.
        - Его заставят выложить валюту.
        - Тебе жалко? Это же для страны.
        Мы рассмеялись.
        Ия смотрела на меня с нежностью и благодарностью.
        Я не понимал: за что? Я сказал:
        - Идем.
        - А твои бывшие подружки? - шепнула Ия. - Сегодня ты их не испугаешься?
        Я сказал вслух:
        - Нет.
        Мы рассмеялись.
        Выйдя из Дома ученых, Ия подняла голову.
        Ночное небо усеяли яркие звезды.
        Куда уплыло странное облачко?.. Куда уходит энергия туго сжатой пружины, брошенной в кислоту?..
        Я хмыкнул.
        Что за вопросы?
        Мне ли об этом спрашивать?
        - Все хорошо, - засмеялась Ия и облегченно вцепилась мне в руку.
        В дверях гостиницы стоял швейцар. Увидев нас, он ничего не сказал, только выше задрал толстый подбородок: мол, можете проходить. На этаже молоденькая дежурная обрадовалась:
        - Ой, вам все время звонят. Междугородняя. Женщина все плачет, говорит, вы про нее забыли.
        Ия насторожилась:
        - Ты кому-то давал свой телефон?
        - Только Ярцеву. Наверное, ошиблись номером.
        - Вы Хвощинский? Так? - дежурная смотрела на меня во все глаза. - Фамилия ведь такая?
        - Такая.
        - Вот вам и звонят.
        Я молча отпер дверь, впуская Ию в обжитый номер.
        - У меня коньяк есть, - сообщил я ей с веселым отчаянием.
        Ия кивнула.
        Я плеснул в стаканы.
        Куда уходит энергия туго сжатой пружины, брошенной в кислоту?..
        Наивный вопрос.
        Мы выпили.
        - Ты ему позвонишь?
        - Зачем? - устало сказала Ия. - Он сам скоро явится.
        Это голос ее прозвучал устало, сама она, как всегда, оставалась свежей. Черт знает, как это у нее получалось. Я совсем было собрался спросить ее об этом, но звякнул телефон.
        Голос в трубке гнусно хрипел, захлебывался:
        - Чё, бабу привел? Нормально, это завсегда так!
        - С кем я разговариваю?
        - Тебе еще объяснять, козел плешивый!
        Я повесил трубку.
        - Козлом назвали, - сказал я Ие. - Почему-то плешивым.
        Ия печально усмехнулась.
        А на меня вдруг напала словоохотливость.
        - Ты меня в копейку оценила, - пробормотал я. - Ты говоришь, я вам эксперимент сорвал. А зачем вы играли со мной в темную?
        Снова затрещал телефон. Я нехотя снял трубку:
        - Слушаю.
        Долгие шорохи, темный дождь, чужое дыхание…
        Ветер насвистывает, скука, тьма…
        Где это, Боже?
        - Будете говорить?
        Никто не ответил.
        - Не обращай внимания, - сказала Ия, кладя голову на сжатые кулаки. Она была очень красива. Туйкытуй. Сказочная рыба, красивая рыба. - Ты тут ни при чем.
        И испугалась, что я неверно ее пойму:
        - Нет, ты тут как раз при чем. Просто не обращай внимания.
        До меня дошло:
        - Вы постоянно вот так живете?
        - А ты нет?
        Я хотел ответить: нет. И не смог.
        Полог палатки, бегущие тени, металлический птичий голос, черт побери, не узнанное лицо…
        - Но так нельзя жить, - кивнул я в сторону телефона. И хмыкнул: - Интересно, как лают тебя?
        - Ничего интересного.
        Длинный звонок.
        - Ну чё? - голос был наглый, влажный. - Наколол дуру?
        - С кем я разговариваю?
        - Не узнает, - обрадовался неизвестный. И крикнул кому-то там рядом: - Не узнает, козел!
        Я повесил трубку и улыбнулся:
        - Опять назвали козлом. На этот раз, правда, не плешивым. И выговор искусственный. Это что? НУС?
        Ия промолчала.
        - Но смысл? Какой смысл?
        - А какой смысл в автобусной сваре? - спросила Ия. - Тебя толкнули, ты ответил. Тесно. Все раздражает. Не поминай НУС всуе.
        Я позвонил дежурной.
        - Кофе, пожалуйста. И еще… Появится доктор Юренев, мы его ждем…
        Положив трубку, я посмотрел коньячную бутылку на свет. Юреневу тоже хватит.
        Дежурная явилась подозрительно быстро.
        Кофе она не варила, принесла растворимый.
        - Доктора Юренева этот спрашивал… - Она покрутила кудрявой головой, вспоминая трудное для нее имя… - Гомео… Нет, Гомек…
        - Гомес, - подсказал я.
        - Вот точно, Гомес. Он с бутылкой шастает по коридорам, говорит, у него презент для доктора Юренева. От всех колумбовских женщин.
        Я поправил:
        - Наверное, колумбийских.
        - Ага. От всех колумбийских женщин, говорит, презент.
        Не успела дежурная выйти, снова зазвонил телефон.
        - Ну что, сладко тебе? - голос был подлый, девичий, проникающий в душу, нежный. - Шибко сладко?
        - Ага, - сказал я.
        - Тебе еще слаще будет, - многозначительно пообещала незнакомка и неожиданно звонко рассмеялась.
        - Как думаешь, ему что-нибудь удалось? - спросил я, вешая трубку. - Разброд какой-то в природе.
        Ия кивнула.
        - Но чего он хотел от НУС? Как мог повторить эксперимент Андрея Михайловича, если записи практически не сохранились? И еще он говорил про какой-то запрет. Нельзя же всерьез прогнать такую сложную задачу в обратном порядке.
        - Почему нельзя?
        Я пожал плечами.
        - Чего вы хотите от НУС?
        - Точных ответов.
        - Что значит точных?
        - Как тебе объяснить? - задумалась Ия. - Ты спрашиваешь, например, сколько мне лет. Я называю цифру. Но, может, ты хотел знать, сколько мне лет не как особи, а как представителю определенного вида? Самое сложное - это точно сформулировать вопрос, дать ясно понять, что ты хочешь именно этого и ничего другого.
        - Некорректный вопрос вызывает сбои? Эффекты второго порядка, они не только компенсация каких-то действий, но и плата за неточность?
        Ия кивнула.
        Мне стало жаль ее.
        - Какого черта нужно от Юренева Гомесу? - я хотел отвлечь Ию от мыслей.
        - Распить бутылку рома. Ничего больше. Они правда дружат.
        Она сказала это, и лицо ее неожиданно изменилось.
        Она даже схватила меня за руку:
        - Что там дежурная говорила о презенте? Какой презент? Что еще, кроме рома? Почему от колумбийских женщин? Он же нес Юреневу ром.
        Она сама дотянулась до телефона.
        Да, она сотрудница доктора Юренева, сказала она дежурной, и голос Ии был полон холода. Да, она имеет право задавать подобные вопросы. Ия холодно разъяснила: да, я имею право выгнать вас с работы прямо сейчас. Ни с кем не советуясь. При этом выгнать раз и навсегда, лишив даже надежды на пенсию. Не устраивает? Прекрасно. Тогда отвечайте. Что это за презент? Гомес что-то держал в руках? Я не слышал, что отвечает Ие дежурная, но прекрасное смуглое лицо Ии побледнело.
        - Шарф, - сказала она мне, закончив разговор. - У Роджера Гомеса был длинный алый шерстяной шарф. «От всех колумбовских женщин».
        И снова взялась за телефон.
        Ей долго не отвечали, потом ответили.
        - Ты? - спросила Ия бесцветным голосом. - Почему ты дома?
        Юренев отвечал так громогласно, что я слышал почти каждое его слово.
        Я же не один, громогласно ответил Юренев. Меня Роджер Гомес по дороге перехватил. Юренев хищно хохотнул, и я представил, как он там счастливо и изумленно моргает. Присутствие Роджера условие больше чем достаточное, правда? Юренев счастливо всхрапнул, совсем как лошадь, похоже, ему там с Гомесом здорово было хорошо. Хвощинский с тобой? Вас тоже двое? Юренев не к месту заржал. Сейчас мы с вами воссоединимся.
        - Выходи, - попросила Ия все тем же бесцветным незнакомым мне голосом. - Брось все, как есть, бери Роджера и выходи. Только вместе с ним, не отпускай его от себя ни на шаг.
        Они прямо сейчас выйдут, громогласно пообещал Юренев. Бутылка рома у них здоровущая, но они ее почти допили. А сейчас допьют остатки. Не тащить же полупустую!
        Я слышал каждое слово, потому что Юренев вошел в форму.
        Он торжествовал: ром у них ямайский, не мадьярского разлива! Бутылка большая, тоже не мадьярская, мы ее сейчас прикончим. Роджеру сильно понравился семейный портрет, счастливо рычал Юренев где-то там, на другом конце телефонного провода. Особенно понравилась Роджеру обнаженная женщина в центре семейного портрета. Роджер утверждает, что эта обнаженная женщина сильно похожа на обнаженную колумбийку. У них же там мафия! Юренев всхрапывал от удовольствия. Сейчас они досмотрят обнаженную колумбийку и сразу выйдут. Можете встретить, разрешил он.
        - Выходи…
        У меня сжалось сердце.
        Они называют это свободой?
        Они бояться каждой мелочи и впадают в транс при одном лишь упоминании о каком-то там длинном алом шарфе?
        «Нам надо быть сильными»
        Хороша свобода.
        Я смотрел на Ию чуть ли не с чувством превосходства.
        Она подняла голову и перехватила мой взгляд.
        Я покраснел.
        - Идем, - негромко сказала она. - Потом ты все поймешь. Невозможно все это понять сразу. Сейчас нам надо встретить Юренева.
        Глава XXI
        Подарок Роджера
        Я задохнулся.
        Всего квартал, но мы с первого шага взяли резвый темп.
        - Подожди, так мы разминемся с Юреневым.
        - Здесь не разминешься.
        - Все равно, не беги. Если они дома, значит, все в порядке. Юренев не один, с ним Роджер. Юренев сам сказал: условие более чем достаточное.
        - Идем!
        Перебежав пустой проспект, мы сразу увидели дом Юренева. Наполовину он был скрыт темными соснами, но свет из окон пробивался сквозь ветки.
        - Они еще не вышли, - удивился я. - Наверное, ром действительно оказался не мадьярского разлива.
        Светящиеся окна выглядели удивительно мирно.
        Они успокаивали, они настраивали на спокойный лад.
        В конце концов, все, как всегда. Самый обыкновенный душный июльский вечер.
        - Видишь… - начал я.
        И в этот момент свет в окнах квартиры Юренева погас.
        - Они выходят?
        - Наверное…
        Но что-то там было не так.
        Что-то там происходило не так, как надо.
        Боковым зрением я отметил: Ия молча стиснула кулачки и прижала их к губам.
        Свет вырубился не в одной квартире, даже не в двух, а сразу во всем подъезде. Рыжеватую облупленную стену здания освещали теперь только уличные фонари. По рыжеватой облупленной стене ходили причудливые смутные тени. И мы отчетливо видели, как крошится, разбухает, выпячивается странно бетонная стена дома, будто изнутри ее выдавливает неведомая сила.
        Как фильм, сработанный замедленной съемкой.
        Как фильм, кадры из которого мы уже где-то видели.
        Всего лишь отдельные кадры, распечатанные на фотографиях, но мы видели их, видели…
        Хлопок, совсем не сильный.
        Треск ломающихся ветвей. Облако пыли.
        Панель с грохотом вывалилась на пешеходную дорожку, продавливая и разбрасывая асфальт. Сыпались куски штукатурки, катилась по дорожке пустая кастрюля, бесшумно планировали бумажные листки. Сам дом устоял, но на уровне четвертого этажа возникла, зияла чудовищная черная дыра.
        Свет фонарей таинственно преломлялся в облаке пыли, таинственно играл на осколках стекла. Мы явственно видели сквозь зияющую дыру в стене дома завернувшийся край ковра, перевернувшееся кресло и даже этот проклятый семейный портрет. Он висел на своем месте. Скорее всего, Юренев только что показывал его Гомесу.
        Я не столько видел, сколько узнавал открывавшееся перед нами.
        Ия больно сжала мне руку. Но до меня и так уже дошло: длинная трещина, прихотливо расколовшая бетон, была вовсе не трещиной.
        Это был шарф.
        Алый длинный шарф.
        В свете фонарей он казался черным.
        Послышались испуганные голоса, где-то неподалеку взвыла милицейская сирена.
        Обежав угол дома, я рванул дверь подъезда.
        Во тьме, в пыли, кто-то перхал, ругался неумело по-русски, шарил перед собой руками. На полу что-то валялось. Может быть, раковина. Я бежал вверх по задымленной лестнице, мимо распахивающихся настежь дверей, сквозь испуганные голоса, бежал, прыгая сразу через несколько ступенек. Бежал, задыхался, но самое страшное, я уже знал, что именно сейчас увижу.
        Так и оказалось.
        Взвешенная дымка, пыльная муть, пронизанная кирпичным фонарным светом, падающим сквозь вышибленную дверь и дыру в стене.
        И Юренев.
        Он лежал на бетонном полу, судорожно вцепившись рукой в стойку металлического ограждения. Он никуда не хотел уходить. Он был в шортах и все в той же футболке.
        «Оля была здесь».
        И в том, что я видел все это уже не в первый раз, заключалось нечто бессмысленное и жестокое.
        Год спустя
        (Вместо эпилога)
        Чтобы увидеть следующий пейзаж, необходимо сделать еще хотя бы шаг, и еще шаг, и еще…
        Якутск, Тобольск, Москва, Томск, Питер…
        Я знаю, как пахнет архивная пыль, как она въедается в пальцы, как першит в глотке. Я знаю, какой желтой и ломкой становится бумага, пролежавшая в забвении чуть ли не три века. Тысячи казачьих отписок, наказных грамот, скасок. «Царю государю и великому князю Михаилу Федоровичу всея Русии…», «Царю государю и великому князю Алексею Михайловичу…»
        Я научился читать тексты, размытые временем.
        «…А которые служилые и торговые люди Ерасимко Анкудинов, Семейка Дежнев, а с ними девяносто человек с Колымы реки пошли на ту реку Погычю на семи кочах и про них языки сказывали: два коча де на море разбило, и наши де люди их побили, а достальные люди жили край моря и про них не знаем, живы ли оне или нет…»
        И про них не знаем, живы ли оне или нет.
        Тени на ночном окне.
        Тени на окне несущегося поезда.
        Тени на иллюминаторе самолета, пробивающегося сквозь лунную мглу.
        Тени на пологе палатки, рисующие столь знакомое, столь недоступное памяти лицо.
        И - боль.
        Я беззвучно орал, я пытался восстать из бездны. Я задыхался, я умирал. Но пока мне везло: случайно услышав срывающиеся с моих губ стоны, меня будил сосед по купе, или сосед по креслу в самолете, или сосед по номеру в гостинице.
        Я смахивал со лба ледяную испарину и садился, медленно собирая остатки сил.
        Почему нам кажется, что капли дождя падают с неба равномерно?
        Ионы, как известно, распространяются в атмосфере задолго до ливня. Они не бывают неподвижными, они все время в движении. Понижается температура, сгущается туман, каждый ион становится центром растущей капли. Нет никакой равномерности в падении капель. Чтобы знать, каким образом они распределяются в падении, мало даже знать их начальные состояния.
        Безнадежность.
        Как все, я нуждался в чуде.
        Рядом с чудом стоял в свое время Козмин-Екунин, но что хорошего в столь отчужденном существовании? Рядом с чудом когда-то стояла Ия, но что хорошего в пустой жизни рядом с человеком совсем из другого времени? Рядом с чудом стоял Юренев…
        Не надо об Юреневе.
        Я просто нуждался в чуде.
        Поезд шел на восток, в Иркутске меня ждали друзья.
        В купе я был один.
        Я сильно устал, я зарылся под простыню. Я готов был даже к тому, что этой ночью меня никто не услышит.
        Якутск, Тобольск, Москва, Томск, Питер… В любом порядке, в любой сезон…
        Каждый приближает будущее по-своему.
        Козмин-Екунин приближал его, обдумывая новые формулы. Юренев - экспериментируя. Ия - организуя соответствующие условия.
        Я приближал будущее поездом или самолетом. Я слишком устал. Будущее ничего мне не обещало. И в прошлом и в будущем я одинаково умирал во снах. Может, поэтому я так остро нуждался в чуде.
        Бег времени.
        Козмин-Екунин, Юренев, Ия…
        Моего имени в этом ряду быть не могло.
        С чего они взяли, что связь времен непрерывна?
        «Ты сам этому научишься…»
        Я не хотел этого.
        Полог палатки, бегущие тени, вязь странных имен, сливающаяся в полузнакомое лицо, и - боль, боль. В купе никого не было, проводник спал в служебном отсеке, уронив голову на руки. Я знал, на этот раз мне не всплыть.
        Тени на пологе.
        Я не знал, кто и как мог осветить снаружи полог палатки. Я лишь видел: палатка освещена снаружи. Свет ровен, чист, он струится, он несет по пологу смутные тени.
        Я умирал.
        Я больше не противился боли.
        Я знал, на этот раз мне не всплыть.
        Может, поэтому я, наконец, узнал.
        Козмин-Екунин!
        Я уже не хотел умирать.
        Почему я раньше не мог узнать Андрея Михайловича? Что мне мешало? И почему именно Козмин? Почему именно он?
        Я очнулся.
        Впервые за три года я очнулся сам. Без толчка, без телефонного звонка, без чужого оклика. Простыни промокли от пота, боль разрядами пробивала сердце, пульсировала в виске, но я все понимал!
        ЦВЕТНАЯ МЫСЛЬ: БОЛЬШОЙ ОГОНЬ СНОВА ЗАЖИГАТЬ НАДО.
        Как Козмин увидел вспышку взрыва? И как увидел вспышку взрыва Юренев? И почему боль? И почему Козмин? Почему сны?
        Поезд грохотал в ночи.
        Я чувствовал слабость освобождения.
        Но единственное, чего я действительно сейчас хотел по настоящему - глоток чаю.
        Крепкого. Горячего.
        С косой долькой лимона.
        Губы пересохли.
        Еще несколько минут назад я умирал от боли, теперь боль прошла, теперь меня убивала жажда.
        «Ты сам этому научишься…»
        Я отчетливо представил себе тонкий стакан в тяжелом серебряном подстаканнике, серебряную ложечку, нежно позвякивающую о край стакана.
        В купе никто не входил, но в купе вдруг сладко запахло крепким свежезаваренным чаем.
        Я открыл глаза.
        Стакан в тяжелом серебряном подстаканнике стоял на столике.
        Над стаканом клубился пар.
        Похоже, демоны Лапласа и Максвелла обслуживали меня в паре. Ложечка нежно позвякивала, лимон золотился. Он был срезан косо, как я это только что себе представлял.
        ЦВЕТНАЯ МЫСЛЬ: СВЯЗЬ ВРЕМЕН НЕПРЕРЫВНА.
        Как в перевернутом бинокле я видел пыльный Кош-Агач, лавку древностей, медлительную алтайку, геофизиков, обмирающих от непонятного ужаса. Как в перевернутом бинокле я отчетливо видел чукчу Йэкунина, впадающего в хвастливость, и неведомого мне деда, отморозившего пальцы в жарко натопленной бане, и запорошенную кирпичной пылью лестничную площадку.
        Серебряная ложечка призывно позвякивала.
        Я с трудом сел.
        Я уже знал, что сойду на первой станции, чтобы вернуться. Чтобы попасть в Городок.
        Ия, чукча Йэкунин…
        Почему я, собственно, опять сбежал?
        «Нам надо быть сильными».
        Я уже знал: я выйду на первой станции.
        И заранее страшился: вокзальная толчея, очереди у касс, дурные буфеты - жизнь, утекающая между пальцев.
        Соблазн был велик.
        Я вдруг отчетливо увидел перед собой железнодорожный билет, он был даже прокомпостирован.
        Так просто, перевел я дух, никаких усилий. Ну да, Ия же говорила: «Ты сам этому научишься. Ты включен в систему.»
        Я подумал о незаконченной рукописи…
        Захочу ли я теперь заниматься рукописями?
        Отхлебнув из стакана, я вытер ладонью вспотевший лоб.
        Как там плечо? Я еще чувствую на нем тяжесть? Кто-нибудь сидит на моем плече?
        Я усмехнулся: а обладает ли демон весом?
        И шепнул: «Демон, демон, не исчезай. Ты мне нужен. Ты никогда не был так мне нужен, как сейчас.»
        «Даже Ия?»
        Я не стал отвечать.
        Чтобы понять ошибку, не обязательно ее анализировать. Какие-то нюансы просто подразумеваются.
        Великий Краббен
        Это море - великое и просторное: там
        пресмыкающиеся, которым нет числа,
        животные малые с большими. Там плавают
        корабли, там этот левиафан, которого Ты
        создал играть в нем.
        Псалом 103 (25, 26)
        Тетрадь первая
        Доброе начало
        Лоция Охотского моря. Бывший интеллигент в третьем колене. От Бубенчиково по Симоносеки. Опасности, не учтенные лоцией. Болезнь по-иностранному и метолы ее лечения. Сирота Агафон Мальцев. Вечерние беседы на островах, «Привет, организмы! Рыба!»
        Залив Доброе Начало вдается в северо-западный берег острова Итуруп между мысом Кабара и мысом Большой Нос, расположенным в 10.4 мили к NNO от мыса Кабара. Берега залива высокие, за исключением низкой и песчаной северной части восточного берега.
        Речка Тихая впадает в восточную часть залива в 9, 3 мили к NNO от мыса Кабара. Речка Тихая - мелководная и извилистая; долина ее поросла луговыми травами и кустарниками. Вода в речке имеет болотный привкус. В полную воду устье речки доступно для малых судов.
        Серп Иванович Сказкин, бывший алкоголик, бывший бытовой пьяница, бывший боцман балкера «Азов», бывший матрос портового буксира типа «жук», бывший кладовщик магазина № 13 (того, что в селе Бубенчиково), бывший плотник «Горремстроя» (Южно-Сахалинск), бывший конюх леспромхоза «Анива», бывший ночной вахтер крупного комплексного научно-исследовательского института (Новоалександровск), наконец, бывший интеллигент («в третьем колене!» - добавлял он сам не без гордости), а ныне единственный рабочий полевого отряда, проходящего в отчетах как Пятый Курильский, каждое утро встречал меня одними и теми же словами:
        - Почты нет!
        А почте и неоткуда было взяться.
        В принципе.
        Случайное судно могло, конечно, явиться из тумана в виду мыса Кабара, но для того, чтобы на борту этого судна оказалось письмо для Серпа Ивановича Сказкина, или для меня, Тимофея Ивановича Лужина, младшего научного сотрудника СахКНИИ, действительно должно было случиться слишком многое: во-первых, кто-то на материке или на Сахалине заранее должен был знать, что именно это судно и именно в это время выйдет к берегам острова Итуруп, во-вторых, кто-то заранее должен был знать, что именно в это время Серп Иванович Сказкин, крабом приложив ладонь к невысокому морщинистому лбу, выйдет на плоский тихоокеанский берег залива Доброе Начало, и, наконец, в-третьих, такое письмо попросту должен был кто-нибудь написать!
        «Не умножайте сущностей», - говорил Оккам.
        И в самом деле.
        Кто мог написать Сказкину?
        Его пятнадцатилетний племяш Никисор?
        Вряд ли!
        Хитрый Никисор проводил лето в пионерлагере «Восток» под Тымовским.
        Елена Ивановна бывшая Сказкина, а ныне Глушкова?
        Вряд ли!
        Скажи Елене Ивановне бывшей Сказкиной вслух: черкните, мол, Лена, своему бывшему мужу, нынешняя Глушкова без стеснения бы ответила: «Пусть этому гаду гидра морская пишет!»
        На этих именах круг близких людей Серпа Ивановича замыкался, ну, а что касается меня, то на весь полевой сезон я всегда обрываю любую переписку.
        Однако Серп Иванович Сказкин с реалиями обращался свободно. Каждое утро, независимо от погоды и настроения, он встречал меня одними и теми же словами:
        - Почты нет!
        Произносил он эти слова отрывисто и четко, как морскую команду, и я, еще ничего спросонья не сообразив, привычно лез рукой под раскладушку - искал сапог, припрятанный там заранее.
        Но сегодня мой жест не испугал Сказкина.
        Сегодня Сказкин не хихикнул довольно, не выскочил, хлопнув дверью, на потное от теплой росы крылечко. Более того, сегодня Сказкин не испугался сапога, он, Сказкин, даже не двинулся с места, и после секундного, но значительного молчания несколько растерянно повторил:
        - Почты нет!
        И добавил:
        - Вставай, начальник! Я что хошь сделаю!
        Сказкин, и - сделаю!
        Серп Иванович Сказкин с его любимой поговоркой «Ты, работа, нас не бойся, мы тебя не тронем!» и - сделаю!
        Богодул с техническим именем и это невероятное - сделаю!
        Открывая глаз, прислушиваясь к тому, как жирно и подло орет за окном ворона, укравшая у нас позавчера полтора килограмма казенного сливочного масла, я упорно решал заданную Серпом загадку.
        Что могло означать это - сделаю?
        Прошедшая ночь, я не отрицал, действительно выдалась бессонная. Свирепая, мертвая духота упала на берега бухты Доброе Начало. Речка Тихая совсем отощала, от ее узких ленивых струй, как никогда, несло гнильем и болотом. Бамбуки пожелтели, курились едкой пыльцой, огромные лопухи сморщились, как бока приспущенных дирижаблей. Стены домика покрылись влажными тяжелыми пятнами, выцветшие обои поднялись пузырями, потом пузыри лопнули, и так же тяжко, как лопнувшие обои, обвисло небо на каменных мрачных плечах вулканов.
        Вторую неделю над Итурупом стояло душное пекло.
        Вторую неделю не падало на берега Итурупа ни капли дождя.
        Вторую неделю я проводил бессонные ночи у окна, уставившегося на океан пустой рамой, стекла я выдавил - для свежести.
        Душная, горячая тишина была наложена на остров, как горячий компресс, и волны шли к берегу ленивые, длинные.
        Звезды.
        Лето.
        - Вставай! - повторил Серп Иванович. - Я что хошь сделаю!
        Я, наконец, разлепил веки.
        Серп Иванович Сказкин, первая кепка острова, обладатель самой крупной на острове головы, стоял передо мной в трусах на босу ногу и навытяжку, как рядовой над раненым маршалом. Еще на Сказкине был никогда не снимаемый им полосатый тельник. Обнаженные кривые ноги Сказкина казались еще круглее от того, что обвиты были наколотыми на них сизыми змеями.
        «Мы устали!» - гласили надписи на змеях, но, несмотря на усталость, змеи эти хищно стремились вверх, прямо под скудные одежды Серпа Ивановича.
        Голова у Сказкина, правда, была крупная. Сам император Дионисий, жадный до свирепых пиров, думаю, не отказался бы сделать глоток из такой крупной чаши, как чаша, сработанная из черепа Серпа Ивановича. Прищуренными хитрыми глазками, украшенными пучками белесых ресниц, Серп Иванович смотрел куда-то мимо меня, в сырой душный угол домика, на печально обвисающие лохмотья обоев. Руки Серп Иванович держал за спиной. Он явно что-то от меня прятал.
        - Ну, - сказал я. - Показывай.
        - Что показывать?
        - Не то, что ты сейчас подумал, - предупредил я. - Не серди меня, Серп Иванович. Показывай, что притащил.
        - А что я притащил?
        - Вот я и говорю, показывай.
        Только тогда Сказкин глупо хмыкнул:
        - Говядина!
        «Это бессонница…» - окончательно решил я.
        И я, и Серп Иванович, мы оба очень хорошо знали, что на ближайшие тридцать миль, а в сторону американского континента намного больше, не было на Итурупе ни одной коровы, а единственную белую, принадлежавшую Агафону Мальцеву, даже такой богодул, как Сказкин, вряд бы посмел называть говядиной.
        - А ну! - приказал я. - Показывай!
        И ужаснулся.
        В огромных дланях Серпа Ивановича лежал кусок свежего, чуть ли не парного мяса.
        Противоестественный кусок…
        На нем сохранился даже обрывок шкуры, будто шкуру с бедного животного сорвали одним махом!
        - Кто? - только и спросил я.
        Сказкин виновато пожал плечами, покатыми, как у гуся:
        - Не знаю, начальник.
        - Но ведь это корова Агафона!
        - Других тут не бывает, - подтвердил мою правоту Сказкин.
        - Так кто? Кто сделал такое?
        Серп Иванович не выдержал.
        Серп Иванович нервно хихикнул.
        Застиранный полосатый тельник делал Сказкина похожим на большую мутную бутыль, по горло полную здравого смысла. Хихикал Сказкин, конечно, надо мной, ибо только младший научный сотрудник Тимофей Лужин (Сказкин был крепко уверен в этом) мог возлежать на раскладушке в тот час, когда всякий порядочный человек тут же соскочил бы, чтобы начать суетиться вокруг такой роскошной находки, как этот кусок говядины. Сказкина переполняло чувство превосходства. Сказкин презрительно и высокомерно пожимал покатыми плечами, Сказкин даже снисходил: дескать, ладно, лежи, начальник! У тебя, дескать, есть я, начальник! А раз у тебя есть я, Сказкин, значит, не пропадем!
        Не выдержав его высокомерия, не выдержав духоты и испуга, я, наконец, поднялся и побрел в угол к умывальнику.
        - Это еще что, - довольно гудел за моей спиной Сказкин. - Я однажды в Пиреях двух греков встретил. Один нес ящик виски, другой на тебя походил.
        Я прислонился к пустой раме.
        «Ох, Серп! Ох, Иванович!..»
        Слоистая полоса влажного и теплого утреннего тумана зависла над темным заливом, резко разделяя мир на земной, с его тяжкими пемзовыми песками, оконтуренными бесконечной желтой щеткой бамбуков, и на небесный, с его пронзительно душным небом, линялым и выцветшим, как любимый, никогда не снимаемый тельник Сказкина.
        - Ну? - переспросил я.
        Сказкин доверительно подмигнул:
        - Нашел - спрячь. Отнимут!
        Подобная мудрость венчала всю философию Сказкина, но мне сейчас было не до рассуждений.
        - Агафон знает?
        По праву удачливого добытчика Сказкин неторопливо вытянул сигарету из моей пачки и укоризненно покачал большой головой:
        - Да ты что, начальник! Это если бы лишней была корова, а то единственная на острове!
        - Кто забил?
        - Погоди, начальник, - рассудительно протянул Сказкин. - Зачем спешить? Хочешь правды - подумай. Люди, начальник, они везде одинаковые. Что в Бубенчиково, что в Симоносеки. Сойди на берег, поставь бутылочку, к тебе любой обратится неторопливо. Хай, дескать. Хай живешь, дескать? И ты так же отвечай - хай! Если скажешь неторопливо, тебя поймут. Меня вот, начальник, боцманы за что любили? А за неспешность! За то, что я и палубу вовремя выскребу, и к подвигу всегда готов!
        - Сказкин, - сказал я, брезгливо разглядывая неаккуратный кусок говядины. - Вернемся к фактам. На столе лежит мясо. Вид у него странный. А принес мясо ты. Так что не тяни, объясни, что случилось с коровой Мальцева?
        - Акт оф готт! Действие Бога!
        Расшифровывалась ссылка на Бога так.
        Поздно ночью, выпив у горбатого Агафона чаю (Агафон любил индийский, но непременно добавлял в него китайских дешевых сортов - для экономии), Серп Иванович решил прогуляться.
        Душно невмоготу, какой тут сон!
        Так и шел по низким пескам, даже меня в освещенном окне видел. Еще подумал: «Чего это начальник живет не по уставу? Протрубили отбой - гаси свечу, сливай воду!» Топает, значит, так по бережку, по пескам, и обо всем свое понимает - и о начальнике, не умеющем беречь казенные свечи, и о ярких звездах, какие они дикие, будто спутников никогда не видали, и вообще о любом шорохе в ночи. Одного только не понимает - почему по - дурному взмыкивает вдали корова горбатого Агафона. Ей, корове, как никому спать следует. Она, дура, молоко обязана Агафону копить, так нет, ночь уже, а она, дура, взмыкивает по - дурному под ночными вулканами.
        «И чего взмыкивает? - подумал Сказкин. - Вот вмажу ей меж рогов, чтоб людям спать не мешала!»
        Подобрал бамбучину и ходу!
        Забрел аж за речку Тихую, на низкие луга.
        До этого, правда, отдохнул на деревянном мостике, поиграл бамбучиной со снулой, мотающейся по реке горбушей. Так хорошо стало Сказкину на мостике - и комаров нет, и ночь тихая, и от Елены Ивановны бывшей Сказкиной, ныне Глушковой далеко!
        Так Сказкин шел неторопливо по берегу, а берег перед ним плавно изгибался, как логарифмическая кривая, и на очередном его плавном изгибе, когда Сказкин уже решил поворачивать к дому (корова Агафона к тому времени примолкла, притомилась, наверное), он вдруг увидел такое, что ноги у него сами собой приросли к пескам.
        Отгоняя даже сейчас нахлынувший на него ужас, Сказкин минут пять занудливо бубнил про какой-то вертлюжный гак.
        Гак этот, железный, пуда на два весом, совсем не тронутый ржавчиной, блестящий, как рыбья чешуя, валялся прямо на берегу. Помня, что хозяйственный Агафон за любую отбитую у океана вещь дает чашку немытых сухофруктов, Серп Иванович сразу решил: гак - Агафону!
        И опомнился.
        При чем тут, в сущности, гак? При чем тут сухофрукты, пусть и немытые?
        Ведь в тихой прозрачной воде, ласкаемая ленивым накатом, лежала, полузатонув, рогатая голова несчастной коровы со знакомой темной звездочкой в широком светлом лбу.
        «Ну, не повезло медведю!» - вслух подумал Серп Иванович, хотя если по справедливости, то не повезло скорее уж корове, чем медведю.
        «Этого медведя, - решил Серп Иванович, - надо предупредить, а то Агафон задавит его собственными руками!»
        А потом проникла в голову Серпа Ивановича еще одна, совсем уже странная мысль: ни один медведь-муравьятник, а только такие и обитают на Курильских островах, никогда не решится напасть на корову Агафона. Рога у коровы Агафона, что морские кортики, а нрав - в хозяина.
        Страх сковал Сказкина.
        Слева - Тихий океан, он же Великий. Темная бездна, тьма, бездонный провал, а в бездонном провале копошится что-то огромное, свирепое. Справа - глухие рыжие бамбуки. В них темная бездна, рыжий ужас, а в рыжем ужасе тоже пыхтит что-то огромное, свирепое.
        Страх!
        Бросил Сказкин бамбучину и дал деру от страшного места. Кусок мяса, правда, ухватил. Сказкин, он свое откусает.
        - Что ж, она, дура, - хмыкнул я, жалея корову, - на мине, что ли, подорвалась?
        - Начальник! - негодующе выкрикнул Сказкин. - Да тут у нас тральщики вычесали каждую банку! Ты в лоцию чаше заглядывай! Если тут есть опасности, то только такие, что учтены лоцией.
        - Акулы?
        - Да где ж это слыхано, - возмутился Сказкин, - чтобы акулы рвали коров чуть ли не на берегу!
        - Не медведь, не мина, не акула, - подвел я итог. - Ты, значит?
        Сказкин замер:
        - Начальник!
        - А если не ты, - смерил я его взглядом, - тогда валяй к Агафону. Попробуй ему объяснить, что такое случилось с его коровой.
        И ткнул пальцем в окно:
        - Да тебе и идти уже никуда не надо. Вон Агафон к нам топает!
        Агафон Мальцев, единственный постоянный житель и полномочный хозяин берегового поселка, используемого рыбаками под бункеровку водой, действительно был горбат.
        Но горб не унижал Агафона.
        Конечно, горб пригнул Агафона к земле, но зато утончил, облагородил кисти рук - они стали у Агафона хрупкие и веснушчатые. Тот же горб сгладил характер Агафона. А лицо - широкое, морское, обветренное, не знающее морщин. А глаза белесые, чуть навыкате и постоянно схвачены влажным блеском, будто он, Агафон Мальцев, всегда помнил нечто такое, о чем другим вспоминать вовсе не след.
        Переступив порог, Агафон молча кивнул и поставил у ног транзисторный приемник «Селга», с которым не расставался ни при каких обстоятельствах.
        «И мир всегда на виду, - так он объяснял свою привязанность к приемнику, - и мне помощь. Вот буду где-то один, в расщелине, в распадке, в бамбуках, на тропе, и станет мне, не дай Бог, нехорошо - так по шуму меня и найдут, по веселой песенке Пугачевой!»
        «Ерунда! - не верил Мальцеву Серп Иванович. - Упадешь в распадке, не дай Бог, так уже через сутки все батарейки сядут!»
        «А я их часто меняю», - строго ответствовал Агафон.
        - Коровы нет, - пожаловался, помолчав, Мальцев. - Как с ночи ушла, так и нет. Бегай за ней, будто не я хозяин!
        - Да чему мы в этой жизни хозяева? - лицемерно вздохнул Сказкин. - Тьфу, и нет нас!
        - Ты, Серп, вроде как с океана шел. Не встретил корову?
        - Встретил… - все так же лицемерно вздохнул Сказкин.
        А я обернулся и, чтобы не тянуть, чтобы не мучить горбатого Агафона, ткнул кулаком в сторону стола:
        - Твоя?
        «…на этом, - негромко сообщила „Селга“, стоявшая у ног Агафона, - мы заканчиваем наш концерт. До скорой встречи в эфире!»
        И смолкла.
        Однако не насовсем.
        Где-то через секунду из таинственных недр «Селги» донеслось четкое, явственно различимое икание.
        «Прямо как маяк-бипер», - определил позже Сказкин.
        Агафон, не веря своим влажным, слегка выпуклым глазам, приблизился к столу и все теми же влажными, растопыренными, как у краба, глазами уставился на кусок мяса, добытого Серпом.
        - Кажется, моя…
        - Ну вот, а ты все ходишь! - лицемерно обрадовался Сказкин. - А чего ходишь? Вот она корова. Вся тут!
        - Да кто ж ее так? - выдохнул Агафон.
        - А я не знаю, - вызывающе ответил Сказкин. - Такую встретил!
        Агафон ошеломленно молчал.
        - Да ты ж переживай, - утешил, сердечного друга Сказкин. - Но не сильно. Тебе на транспорте другую доставят. Не такую, как эта, - лучше! Добрей, спокойней, молочнее! Будет травку щипать, тебя ожидать с прогулок. Сам говоришь, эта тебя вконец загоняла!
        - Осиротили! - взвыл Агафон. - Осиротили! Сперва собак отняли, теперь корову! Что ж мне, в одиночестве прозябать?
        - Почему в одиночестве? - возразил Сказкин. - Знаешь, сколько живности в океане? Ты пойди, сядь на бережку, обязательно кто-то вынырнет!
        - Мне чужого не надо, - плакался Агафон. - Мне без молока трудней, чем тебе без бормотухи!
        И потребовал решительно:
        - Веди! Я эту историю враз распутаю!
        Пока мы брели по плотно убитым пескам отлива, Агафон, припадая на левую ногу, в горб, в гроб и в мать клял жизнь на островах, шалых собак и дурную корову. Вот были у него две дворняги, без кличек, как и корова, глупые собаки, но с ними жизнь у Агафона совсем по-другому шла. Он даже в бамбук ходил без «Селги» - с собаками не страшно. Но однажды, перед самым нашим приходом в поселок, ушли собаки гулять и с той норы ни слуху о них, ни духу.
        - И ничего тебе не оставили? - не поверил Сказкин. - Ни хвоста, ни когтей? Так не бывает, это ты, Агафон, брось! Я зверье, считай, знаю, сам конюхом был. Просто ты запустил свой участок, просто ты опустился, Агафон, и чертом стало у тебя на берегу попахивать.
        Но пахло не чертом.
        Пахло водорослями. Пахло йодом и душной сыростью. Длинные, как бы перфорированные ленты морской капусты путались под ногами, туманно отсвечивали влажные луны медуз, полопавшимися сардельками валялись в песке голотурии.
        - Вот! - шепотом сказал Серп.
        Песчаная отмель, на которую мы вышли, выглядела так, будто кто-то зло, не по-человечески резвясь, устроил тут самое настоящее побоище. Валялись обломки раздробленных белых костей, полоскались в накате обесцвеченные водой куски мяса и шкуры. Печально торчал острый рог. Вокруг коровьей головы суматошно возились крабы. Уже нажравшиеся сидели в стороне и огорченно помахивали клешнями: вот, дескать, не лезет больше! Не лезет, и все! Такие дела!
        Плоскую полосу берега, такого низкого, что поднимись вода буквально на сантиметр, и берег бы целиком затопило, тяжело, мерно подпирал океан - белесый вблизи и темный на горизонте, где его воды смыкались со столь же сумрачным небом.
        И ни души.
        Лишь позади, над домиком Агафона, курился легкий дымок.
        Небо, тишь, ленивый накат, душное равнодушие бамбуков.
        И океан…
        Вечный океан до самого горизонта…
        - Осиротили! - вскричал Агафон и, как кузнечик, отпрыгнул к самой кромке воды - кружевной, шипящей, мягко всасывающейся в пески.
        Мы замерли.
        Нам показалось: вот сейчас вскинется над берегом лиловое липкое щупальце, вот сейчас рванется оно к небу, зависнет в воздухе и одним движением вырвет из душного грешного мира сироту Агафона Мальцева.
        К счастью, ничего такого не случилось.
        Суетливо ругаясь, Агафон шуганул крабов и выловил из воды тяжелую голову коровы. Видимо, тут впрямь совершилось то таинственное и грозное, что бывалые моряки всех стран определяют бесповоротными словами: Акт оф готт! Действие Бога!
        Глядя на сердечного друга, Сказкин печально кивнул.
        Сказкин понимал Мальцева.
        Кто-кто, а он, Серп Иванович Сказкин, отлично знал: далеко не все в жизни соответствует нашим возможностям и желаниям. Например, он, Сказкин, даже в мой Пятый Курильский попал благодаря действию Бога. Не дал мне шеф лаборанта (все заняты), а полевые, полагающиеся на рабочего, позволил тратить только на островах (экономия), вот я и оказался на островах один, как перст.
        Где найти рабочего?
        На островах путина, все здоровые мужики ушли в океан.
        Пришлось мне осесть на пару недель на острове Кунашир в поселке Менделееве. Там я пил чай, вытирал полотенцем потное лицо и терпеливо присматривался к очереди, штурмующей кассу местного аэропорта. Если мне могло повезти на рабочего, то только здесь.
        Погода не баловала - с океана несло туман. Когда с Сахалина прорывался случайный борт, он не мог забрать и десятой доли желающих, вот почему в пустых обычно бараках кипела живая жизнь - пахло чаем, шашлыками из кеты, икрой морского ежа.
        Но центром этой бивачной жизни все равно оставалась очередь.
        Здесь, в очереди, завязывались короткие романы, здесь, в очереди, рушились вечные дружбы, здесь, в очереди, меняли книгу на икру, икру на плоские батарейки, плоские батарейки опять на книгу. Здесь, в очереди, все жили одной надеждой - попасть на Сахалин или на материк, потому что очередь состояла исключительно из отпускников. Ни один человек в очереди не хотел понять моих слезных просьб - отправиться со мною на Итуруп хотя бы на месяц.
        «Подработать? - не понимали меня. - Да я сам оплачу тебе месяц работы, только помоги улететь первым бортом!»
        Я не обижался.
        Я понимал курильских отпускников.
        А Серп Иванович Сказкин возник в аэропорту на восьмой день моего там пребывания. Просто подошел к извилистой очереди коротенький человек в пыльном пиджачке, наброшенном на покатые плечи, в гигантской кепке, сбитой на затылок, и в штанах, украшенных алыми лампасами. Левый карман на пиджачке был спорот или оторван - на его месте светлел запыленный, но все еще заметный квадрат, куда Серп Иванович время от времени по привычке тыкался рукой. Не вступая ни с кем в контакты, не рассказав анекдота, ни с кем не поздоровавшись, коротенький человек в пыльном пиджачке целеустремленно пробился к крошечному окошечку кассы.
        Но именно там, у окошечка, Серпа Ивановича взяли под локотки двое крепких небритых ребят, отставших от своего МРС - малого рыболовного сейнера.
        - Ты, организм, куда? - поинтересовался старший небритый.
        - На материк! - отрывисто бросил Сказкин.
        Демонстративно отвернув небритые лица от Сказкина (ох, мол, и пьянь!), небритые, отставшие от МРС, деловито хмыкнули. Им нравилось вот так, на глазах всей очереди, отстаивать общую справедливость - ведь если Сказкина к заветному окошечку впрямь привела бормотуха, это обещало полноценное зрелище. С подобными преступниками в очереди боролись просто - под одобрительными взглядами отпускников с ладошки преступников влажной губкой стирался порядковый номер, а сам преступник отправлялся в самый конец очереди: пасись, козел!
        - Да тут все на материк! - миролюбиво заметил младший небритый. И потребовал: - Покажь ладошку!
        Сказкин оглянулся и стал прятать руку в несуществующий карман:
        - Болен я. На лечение еду.
        Очередь зашумела.
        Народ на островах справедливый, но жалостливый и отходчивый. В сложном климате люди стараются не ожесточаться.
        - Прижало, видимо, мужика…
        - И не говори! Даже глаза ввалились…
        - И трясет мужика… Я тоже бывал больным…
        - Слаб, организм слаб…
        Кто-то даже поинтересовался:
        - А доживет он до борта?
        Почувствовав сочувствие очереди, Серп Иванович осмелел. Одним движением освободившись от небритых, он из правого, существующего кармана вынул паспорт и деньги и сунул все это в окошечко кассы, как в банк.
        Окошечко кассы действительно было такое крошечное и глубокое, что ходил слух - все это неспроста. Кассирша, говорили, из бывших отчаянных одиночек-охотниц на медведя. Было, говорили, недовольная медведица порвала охотнице щеку, вот и работает теперь эта кассирша только за такими крошечными и глубокими окошками.
        - Справку! - донесся из глубины окошечка свирепый низкий голос охотницы.
        Серп Иванович снова полез рукой в правый, существующий карман, а самые сердобольные уже передавали шепотом по цепочке:
        - Если он в Ригу, могу адресок дать… Живет в Риге одна вдова…
        - Если он не попадет сегодня на борт, пусть топает в пятый барак… Подлечим…
        Но доброжелательные шепотки были оборваны свирепым рывком невидимой охотницы-кассирши:
        - Ты что мне даешь? Ты что даешь мне?!
        - Не мучай человека, выписывай, паскуда, билет! - возмутилась очередь. Особенно сильно шумели те, кто все равно уже давно не надеялся улететь первым бортом. - Выписывай! Развела, понимаешь, контору! Сразу видно, организм не из крепких, надо ж ему помочь!
        Старший небритый даже перегнулся через плечо Сказкина.
        - Тут по-иностранному, - сообщил он.
        - По-иностранному? - загудела очередь. - Раз по-иностранному, значит, серьезная болезнь! Такая серьезная, что не говорят человеку, скрывают, значит! Будь чепуха, так и написали бы - тиф там какой-нибудь или ОРЗ. У нас попусту не пугают.
        - Чего, чего? - прислушалась опытная, много чего видавшая очередь к старшему небритому. - «Мозжечковый»? Это у него, наверное, что-то с головой… «Тремор»?.. Это у него, наверное, что-то с руками…
        Но старший небритый уже все понял и рванул на груди тельняшку:
        - Братишки! Да это же богодул!
        - А-а-а, богодул! - мгновенно разочаровалась очередь. - Лечиться решил? Тоже нам - инвалид-герой! Второй по величине, третий по значению!
        В одно мгновение Сказкин, как кукла, был переброшен в самый хвост очереди.
        Два дня подряд южные острова были открыты для всех рейсов.
        Пассажиров как ветром сдуло, даже кассирша-охотница уехала в Южно-Курильск, вот почему меня, одинокого и неприкаянного, как Вселенная, чрезвычайно заинтересовал грай ворон, клубившихся над дренажной канавой, прихотливо тянущейся от бараков к кассе.
        Я подошел.
        По дну канавы, выкидывая перед собой то правую, то левую руку, терпеливо по-пластунски полз Серп Иванович Сказкин. Пыльного пиджачка на нем не было, но лампасы на штанах еще не стерлись.
        - На материк? - спросил я сверху.
        Сказкин, не поднимая головы, кивнул.
        - Лечиться? Сказкин снова кивнул. Полз он, конечно, к кассе.
        Вконец запуганный, вконец замученный бормотухой, он хотел миновать уже несуществующую очередь.
        Целеустремленность Серпа Ивановича мне понравилась.
        Стараясь не осыпать на него землю, я неторопливо шел по краю канавы.
        - Хочешь, вылечу прямо здесь, на острове?
        - Хочу!
        - Два месяца тяжелой физической работы, - пообещал я. - Два месяца вне общества. Два месяца ни грамма бормотухи. А оплата по возвращении.
        Сказкин кивнул.
        Сказкин хотел лечиться.
        Утешая осиротевшего Агафона, Серп Иванович три дня подряд варил отменный компот.
        «Тоже из моря?» - намекал я на злополучную говядину.
        Серп Иванович степенно кивал: «Не так, чтобы совсем, но через Агафона…»
        «Смотри у меня, Серп! - грозил я. - Не вздумай выменивать компот на казенные вещи!»
        «Ты что, начальник! - хитрил Серп Иванович. - Я гак нашел на отливе. Большой, железный. Через него мы и кушаем сухофрукты!»
        Душный, томительный цвел над островом август.
        С вечера всходила над вулканом Атсонупури Венера. Семь тонких лучиков, как мягкие плавники, нежно раскачивались в ленивых волнах залива.
        Глотая горячий чай, пропитанный дымом, я откидывался спиной на столб навеса, под которым стоял кухонный стол.
        Я отдыхал.
        Практически полевой сезон я уже закончил.
        Прекрасное чувство хорошо исполненного долга.
        «Собаки, говорю, ушли! - бухтел рядом Агафон Мальцев. - Ушли, говорю, собаки. Уши собаки, как без вести!»
        «Да оно так и есть, без вести, - лукаво соглашался Сказкин. - У нас вот было, с балкера „Азов“ медведь ушел. Мы его танцевать научили, он с нами за одним столом в чистом переднике сиживал. Чего уж, кажется, надо: плавай по океанам, смотри на мир! Не каждому так везет. Так нет, на траверзе острова Ионы хватились медведя, а его нет. Нет организма! Ушел организм!»
        «Вот и я говорю, - недовольно бухтел Мальцев. - Собаки ушли, и ни духу от них, ни слуху!»
        «Может, плохо кормил?»
        «Ты что? - удивился Агафон. - Я что, дурак, чтобы кормить собак? Собаки должны сами кормиться!»
        «Медузами?»
        «Зачем медузами? Вон все поляны кишат мышами. Пусть собаки мышкуют. Не маленькие!»
        Так они неторопливо вели нескончаемые беседы, жалели исчезнувших собак, гадали о их судьбе, жалостливо поминали белую корову, а я лениво следил за лучиками звезды, купающейся в заливе.
        «Хорошо бы увидеть судно, - мечтал я. - Любое судно. И пусть бы шло оно к Сахалину».
        Судно нам было необходимо. Ведь кроме снаряжения мы должны были доставить на Сахалин пять ящиков с образцами - сваренные пемзовые туфы, вулканический песок, зазубренные, как ножи, осколки обсидиана, тяжкие, как мертвая простокваша, обломки базальтов.
        Я гордился собранными образцами.
        Я гордился: время прошло не зря.
        Я гордился: мне есть что показать шефу.
        Ведь это шеф в свое время утверждал, что пемзовые толщи южного Итурупа не имеют никакого отношения к кальдере Львиная Пасть, зубчатый гребень которой впивался в выжженное небо совсем недалеко от нашей стоянки. Теперь я гордился: «У меня есть чем утереть нос шефу. Пемзы южного Итурупа выплюнула когда-то на берега именно Львиная Пасть, а не лежащий в стороне полуразрушенный Берутарубе».
        Гордясь, я мысленно видел тяжелый огнедышащий конус, прожигавший алым пламенем доисторическое низкое небо, густо пропитанное электричеством. Гордясь, я мысленно видел летящие в субстратосферу раскаленные глыбы, смертную пелену пепловых туч, грохот базальтовых масс, проваливающихся в освобожденные магмой полости.
        А потом мертвый кратер…
        Ободранные взрывом мощные стены…
        И доисторические серебристые облака…
        У ног Агафона Мальцева привычно, как маяк-бипер, икал транзисторный приемник «Селга».
        Горящий, прокаленный, тлеющий изнутри август.
        Вдруг начинало дуть с гор, приносило запах каменной молотой крошки. За гребнем кальдеры Львиная Пасть грохотали невидимые камнепады. Хотелось домой, в город, туда, где всегда найдется настоящее кресло, шкаф с книгами, друзья; где, наконец, темная шапочка пены всегда стоит не над воронками несущегося ручья, а над нормальной кофейной чашкой.
        Полный тоски и томления, полный духоты, царящей вокруг, я уходил к подножию вулкана Атсонупури и подолгу бродил по диким улочкам давным-давно брошенного поселка.
        Как костлявые иероглифы торчали сломанные балки, в одичавших, заглохших садах яростно рос крыжовник, ягоды которого напоминали выродившиеся полосатые арбузы. За садами темно, душно пах можжевельник, синели ели Глена, пузырились, шурша, кусты диких аралий.
        Оттуда, с перешейка, поднявшись на самый его верх, я видел весь залив Доброе Начало, а слева - далекий, призрачный горб горы Голубка.
        Но Голубкой гора только называлась.
        На самом деле гора ничуть не напоминала голубку.
        Гора Голубка напоминала тушу дохлого динозавра.
        С мрачных скалистых массивов горы Голубки, как пряди седых волос, шумно ниспадали многометровые водопады, рассеивавшиеся по ветру.
        И весь этот мир был мой!
        Радуясь, я повторял: это мой мир!
        Радуясь, я повторял: ничего в этом мире не может случиться такого, что не было бы мною предугадано заранее!
        Но, как вскоре выяснилось, я ошибался.
        Несчастные собаки Агафона Мальцева, ему же принадлежавшая корова - все это было только первым звонком, ибо в тот же вечер, после трагедии, разыгравшейся на берегу, ввалился под наш душный навес не в меру суетливый Серп Иванович Сказкин. Он ввалился, ткнув одной рукой в столб, подпирающий крышу навеса, а другой - в деревянные ящики с образцами, и шумно, и страшно выдохнул:
        - Привет, организмы! Рыба!
        Тетрадь вторая.
        Львиная пасть
        Лоция Охотского моря. Игра игр - карты. Желание точности. Русалка - как перст судьбы. Болезни и осложнения. Дорога, по которой никто не холит. Большая пруха. «К пяти вернемся». Плывущее одиноко бревно. Капроновый фал из гречки. Левиафан.
        Залив Львиная Пасть вдается в северо-западный берег острова Итуруп между полуостровами Клык и Челюсть. Входные мысы залива и его берега высокие, скалистые, обрывистые, окаймленные надводными и подводными скалами. На 3 кбт от мыса Кабара простирается частично осыхающий риф.
        В залив ведут два входа: северо-восточный и юго-западный, разделенные островком Камень-Лев. В юго-западном входе, пролегающем между мысом Клык и островком Камень-Лев, опасностей не обнаружено. Глубины в его средней части колеблются от 46.5 до 100 м. Северо-восточный вход, пролегающий между островком Камень-Лев и мысом Кабара, загроможден скалами, и пользоваться им не рекомендуется.
        Август пылал как стог сена.
        Сияло небо от звезд. Головней тлела над вулканом Атсонупури Луна.
        Когда мне надоедал чай, когда мне надоедали прогулки и беседы с Агафоном и Сказкиным, когда ни работа, ни отдых не шли на ум, когда само время, казалось, останавливалось, я садился за карты.
        Нет, нет!
        Увлекал меня не пасьянс, не покер, не «дурак», как бы его там ни называли - японский, подкидной, астраханский, малайский; просто я аккуратно расстилал на столике истершиеся на сгибах старые топографические карты, придавливал их кусками базальта и подолгу сравнивал условные линии берегов с тем, что я запомнил во время своих отнюдь не кратких маршрутов.
        Мыс Рока…
        На карте это крошечный язычок, показанный островом Охотскому морю, а для меня - белые пемзовые обрывы и бесконечный ливень, державший нас однажды в палатке почти неделю. Ливень не прекращался ни на секунду, он шел днем и шел ночью. Плавник пропитался влагой, плавник тонул в воде, плавник не хотел возгораться. Раз в сутки Серп Иванович не выдерживал и бежал на берег искать куски выброшенного штормом рубероида; на вонючих обрывках этого материала мы кипятили чай. Кашляя, хрипя, не желая смиряться со взбесившейся природой, Серп Иванович неуклонно переводил все беседы на выпивку, но делал он это совсем без надрыва, и я гордился Серпом Ивановичем!
        Мыс Рикорда…
        На карте это штрихи, обозначающие отрог разрушенного, источенного временем вулкана Берутарубе, а для меня - древняя гора, двугорбым верблюдом вставшая над океаном, а еще разбитый штормом деревянный кавасаки, на палубе которого однажды мы провели смертельно душную ночь. Палуба была наклонена к океану, спальные мешки тихонько сползали к невысокому бортику, но на палубе было хорошо, ведь дерево никогда не бывает мертвым.
        Я всматривался в карты, прослеживал взглядом цепочку Курил, и передо мной в голубоватой дымке вставал безупречный пик Алаида, проплывали заостренные вершины Онекотана, а дальше - Харимкотан, похожий на разрушенный город, Чиринкотан, высокая перевернутая воронка, перерезанная слоем тумана, наконец, базальтовые столбы крошечного архипелага Ширинки…
        Когтистые скалы, кудрявые ивины наката, призрачные лавовые мысы - человек в океане всегда один, но человек в океане никогда не бывает одинок. Плавник касатки, мертвенный дрейф медуз, пыльца бамбуковых рощ, принесенная с далеких островов, - все это часть твоей жизни. Ты дышишь в унисон океану, ты знаешь - это и твое дыхание гонит высокую волну от южных Курил до ледяных берегов Крысьего архипелага.
        Нигде так не тянет к точности, к детали, как в океане.
        Сама безмерность океана заставляет тебя найти, выделить из массы волн одну, пусть не самую мощную, зато конкретную, из великого множества всплывающих за кормой огней выделить один, пусть не самый яркий, зато конкретный.
        Когда ты на островах, возникает желание точности.
        Тоска по точности на островах так же закономерна, как закономерна на островах вселенская скука давно погасших вулканов.
        Вглядываясь в карты, следя за извилистыми берегами островов, я лишь краем уха прислушивался к спорам Агафона и Сказкина.
        Все то же.
        Слова, слова.
        Вот Сказкин, видите ли, разглядел в океане большую рыбу!
        А кто, собственно, не видел в океане каких-то больших рыб? Тем более глазами Сказкина! При богатом воображении и склонности к вранью Серп Иванович вполне мог узреть в океане даже тех пресловутых китов, на которых покоится наша твердь.
        - Выключи! - взрывался Сказкин, пиная ногой икающую «Селгу». - Видел я рыбу!
        - Ты не рыбу видел. Ты правды боишься, - терпеливо и любяще возражал Агафон. - Не мог ты видеть такую большую рыбу!
        Запретив себе отвлекаться, я вновь и вновь всматривался во встающие передо мной скалы, отсвечивающие пустынным загаром; я вновь и вновь видел перед собой прекрасные розы разломов, темную дождевую тень над белыми песками, ледниковые мельницы, предгорные шельфы, столовые горы, плоские, как перевернутые ведра; я вновь и вновь видел вересковые пустоши и гигантские бесформенные ирисы на плече вулкана Чирип.
        Кто упрекал язык науки в сухости?
        - Пить надо меньше! - звучал над вересковыми пустошами ревнивый голос Агафона Мальцева.
        - Пить? - взрывался Иванович. - Как это пить? Ты слышишь, начальник? Где бы я мог выпить?
        - Начальнику тебя слушать не надо, - ревниво бухтел Агафон. И добивал Сказкина: - Начальник - это начальник!
        Усилием воли я изгонял из сознания мешающие мне голоса, но голос Сказкина ревел над берегами, как бензиновая пила. Голос Серпа Ивановича срывал меня с плоскогорий.
        «Я не козел! - ревел Серп Иванович. - Я на привязи никогда не сидел! Я на балкере „Азов“ сто стран посетил с дружескими и деловыми визитами! Я с греками пил. Я с австралийцами пил. Только не с тобой, Агафон. И уж океан, мой Агафон, я знаю с таких вот!»
        Сказкин, как всегда, малость привирал, но с океаном, точнее с первым (правда, не с самым точным) о нем представлением, а еще точнее, с первыми (правда, далеко не с самыми типичными) его представителями Серп Иванович действительно столкнулся рано - сразу после окончания средней школы, когда из родного села Бубенчиково его, чистого юношу Сказкина, вместе с другими корешами-призывниками доставили грузовой машиной прямо в районный центр.
        Гигантский полотняный купол, парусом запрудивший площадь, поразил юного Сказкина прямо в сердце. И уж совсем доконал юного Сказкина транспарант с алыми буквами:
        ЦИРК. РУСАЛКИ.
        Это было как перст судьбы.
        С младенческих лет подогреваемый романтическими рассказами деда Евсея, который в свое время, чуть ли не после Цусимы, после почти двух недель службы на минном тральщике начисто был списан с флота за профнепригодность, юный Сказкин грезил о море.
        Море, считал юный Сказкин, наслушавшись деда Евсея, окружено серыми дикими камышами, как Нюшкины болота, что начинаются сразу за их резко континентальным Бубенчиковым. В море, считал юный Сказкин, живут не кряквы, а несказанные в своей жестокости существа, как то: русалки, морские змеи, драконы, киты и спруты!
        Вот почему юный Сказкин, не колеблясь, извел все остатки личных денег на билет.
        На арене, увидел он, стоял гигантский стеклянный аквариум.
        В стеклянном аквариуме, хорошо отовсюду различимые, призывно изгибаясь, резвились в веселом танце русалки, совсем с виду как бубенчиковские девки, только с хвостами вместо ног и с яркими ленточками на груди вместо лифчиков.
        Последнее юного Сказкина смутило, он даже поднял взгляд горе.
        Там, наверху, тоже было небезынтересно.
        Там, наверху, под самый купол цирка уезжал в железной клетке, прутья которой были обмотаны паклей, обильно вымоченной в бензине, веселый клоун в дурацких, как у юного Сказкина, штанах. И конечно этот клоун-умник там решил закурить - вытащил из кармана расшитый кисет, настоящий большой кремень и настоящее, большое, как кепка юного Сказкина, огниво.
        Как ни был юн Сказкин, но к тому времени он не раз бывал в соседней МТС, в той, что обслуживала его родное село Бубенчиково, и хорошо знал свойства горючих веществ. Поэтому он робко оглянулся на соседа, на дородного седого мужчину в светлом коверкотовом костюме.
        Опытный сосед добродушно улыбнулся, угостил юного Сказкина конфетой и даже дружески полуобнял за плечи: не тушуйся, дескать, сморчок! Клоун дурак дураком, но свое дело знает!
        И в этот момент клетка вспыхнула.
        Умник-клоун с отчаянным криком бросился к дверце, а опытный дородный сосед юного Сказкина, давясь от смеха, объяснил: «Слышишь, как кричит? Это он к русалкам хочет!»
        Юный Сказкин тоже засмеялся, но нерешительно.
        Ему было страшно.
        Он отчетливо видел, что дверцу горящей клетки заело, и клоун хочет не столько к русалкам, сколько просто из клетки. Но все в зале смеялись, и юный Сказкин тоже стал смеяться. Он не хотел прослыть этаким, знаете ли, простачком из села Бубенчиково.
        Утверждая себя, юный Сказкин продолжал смеяться и тогда, когда все в зале замолчали.
        Заело не только дверцу, заело и трос, на котором поднимали клетку.
        Теперь смех юного Сказкина звучал несколько неуместно, и опытный его сосед, закатав рукав коверкотового костюма, не поворачиваясь, заткнул юному Сказкину рот. В то же время счастливо оказавшийся на сиене пожарник с маху ударил топором по тросу. Объятая огнем металлическая клетка с клоуном рухнула в аквариум. Всех русалок выплеснуло в зал. Одна упала совсем рядом с опытным дородным соседом юного Сказкина, и юный Сказкин успел разглядеть, что хвост у русалки пристегнут.
        Убедившись, что утонувшего, зато не сгоревшего умника-клоуна все-таки откачали, зал разразился восторженными аплодисментами.
        Но юный Сказкин не смеялся.
        Он вдруг понял, глядя на русалок, пусть и с пристяжными хвостами, что все это - перст судьбы.
        Судьба указывала ему на море!
        Пусть горят корабли, понял он, пусть взрываются толстые, как колбасы, танкеры, пусть защекочивают матросов ужасные русалки, он, Серп Иванович Сказкин, всю оставшуюся ему жизнь отдаст морю!
        И действительно, так и случилось.
        Серп Иванович Сказкин действительно совершил несколько кругосветок.
        - Рыба! Большая рыба! - орал Сказкин. - У меня, мой Агафон, глаза как перископы! Я в любом бассейне отыщу корчму! Я эту рыбу вот как тебя видел! В гробу и в полукабельтове! Три горба, и шея как гармошка.
        - А фонтанчики? - хитро щурился Агафон.
        - Какие фонтанчики?
        - Ну, фонтанчики над горбом.
        - Никаких фонтанчиков! Это тебе не цирк. А горбы… Вот горбы были!
        - Не было горбов, - обиделся в свою очередь Агафон. - Это, Серп, тебя болезнь гложет!
        - Вышла моя болезнь! - ревел Сказкин, как бензиновая пила. - Вышла с моим трудовым потом!
        - Ну, если не болезнь, значит, осложнения, - догадывался Агафон. - Болезнь, видишь, вышла, а осложнения налицо!
        - Осложнения? - снова взрывался Сказкин. - А корову, мой Агафон, корову тоже осложнения слопали?
        Не желая участвовать в бессмысленных спорах, я уходил на берег залива.
        Над темной громадой вулкана Атсонупури зависал серебряный хвост совсем небольшой Медведицы. В молчании, в легкой дымке, в курчавящихся волнах мнилось что-то немирное. Вдали, где туман почти касался воды, что-то тяжело плескалось.
        Касатка?
        Дельфин?..
        На секунду я видел острые очертания плавников.
        Один… Два…
        При желании увиденные мною плавники вполне можно было принять за горбы большой рыбы.
        Подумаешь, рыба!
        «Вообще, - решил я, - надо мужиков развести на время. Не ровен час, подерутся!»
        И посмотрел на зазубренный гребень кальдеры.
        Почему бы не прогуляться туда? Почему бы не завершить маршруты прогулкой в Львиную Пасть?
        В лагере я так и объявил:
        - Завтра, Серп Иванович, заглянем с тобой в Львиную Пасть!
        - Ты что, начальник? - удивился Сказкин. - Ты где, начальник, найдешь тут льва?
        Я ткнул пальцем в зазубренный гребень кальдеры:
        - Видишь? Туда и полезем завтра.
        - Это же в гору! - обиделся Серп Иванович.
        - Дело есть дело! - отрезал я.
        А завистливый Агафон вздохнул:
        - Пруха пошла тебе, Серп. Я, считай, полжизни провел под этой горой, а умру и не узнаю, что за нею лежит.
        - Тоже мне пруха! - презрительно хмыкнул Сказкин, и я ему посочувствовал.
        В самом деле, будь у Серпа Ивановича другой характер, он, возможно, до сих пор плавал бы по всем морям мира, а не сидел со мной на пустом острове.
        Но случилось однажды так.
        После почти двухлетнего отсутствия явился Серп Иванович в родное Бубенчиково. «Вот, причаливаю! - заявил он жене. - Все решил бросить, буду счастливо дома жить. Навсегда, значит, к тебе причаливаю». Но Елена Ивановна Глушкова, уже бывшая Сказкина, о чем он тогда еще не знал, так ответствовала: «Да нет уж, Серп. Ты давай плыви дальше, ищи свой причал. А я уже давно причалила. К нашему участковому».
        Милиционера, носившего фамилию Глушков, Серп Иванович трогать не стал, но пуховики и перины, вывезенные им из Канады, самолично распылил мощным бельгийским пылесосом, а сам пылесос посек миниатюрным, но вовсе не декоративным малайским топориком.
        Хорошего мало.
        По ходатайству участкового визу Серпа Ивановича напрочь закрыли.
        Тогда Серп Иванович и покинул Бубенчиково, стремясь на знакомый восток, к океану.
        Свободу узникам Гименея!
        Душная ночь.
        Душное утро.
        Гигантские, в рост человека, душные лопухи. Над лопухами белое душное небо, ссохшееся, как рыбий пузырь.
        На шлаковых откосах кальдеры мы еще могли утирать лбы, но в стланике лишились и этого некрупного преимущества - стланик, как капкан, захватывал то одну ногу, то другую.
        - Ничего, - подбадривал я Сказкина. - Скоро выйдем на каменный склон, пойдем вдоль берега. Там ходить легче. Пару часов туда, пару обратно, к пяти, точно, вернемся.
        - Да ну, к пяти! - не верил Сказкин. - Мы еще на гребень не поднялись.
        - Тушенку взял? - отвлекал я Сказкина от мрачных мыслей.
        - Зачем, начальник? Сам говоришь, к пяти вернемся.
        - А фал капроновый?
        - Зачем, начальник?.. - начал Сказкин, но осекся на полуслове.
        Прямо перед нами, вверх по растрескавшимся, грозящим в любой момент обрушиться каменным глыбам, в диком испуге промчался, косолапя и даже подвывая, довольно крупный медведь-муравьятник. Перед Тем как исчезнуть в зарослях бамбуков, он на мгновение приостановился и перепуганно подмигнул нам сразу обоими глазками.
        - Что это с ним?
        - А ты посмотри! Ты посмотри, начальник!
        Я обернулся к воде.
        На сырой гальке, грязной от пены набегающего наката, на растревоженной, взрытой недавней борьбой сырой гальке, здесь и там валялись останки порванного на куски сивуча. Судя по белесым шрамам, украшавшим когда-то шкуру зверя, это был не какой-то там сосунок, а нормальный, видавший виды взрослый секач, с которым, как с коровой Агафона, не стал бы связываться никакой медведь-муравьятник.
        - Начальник… - почему-то шепотом позвал Сказкин.
        Не слушая его, я бросил рюкзак на камни и сделал несколько шагов к месту побоища.
        - Не ходи, не ходи к воде!
        - Почему, черт побери?
        - Ты же видишь!
        Плюнув в сторону Сказкина, я забрался на каменистый мысок и наклонился над взбаламученной водой.
        Правда… ничего особенного я не увидел.
        Какие-то мутноватые пленки, отблески, смутные водоросли, посеребренные пузырьками воздуха… Что-то вроде шевельнулось там в глубине… Что-то неясное… Смысла нет определять такое словами…
        Я отпрянул.
        Наверное, обломки судна, подумал я.
        - Начальник, - издали умолял Сказкин. - Вернись. Не надо ходить к воде, начальник, не надо. Я точно, клянусь, видел рыбу. Большую. Точно видел, не вру!
        Глаза у Сказкина отдавали легким безумием.
        От его шепота, от смутных кружащих голову бездн, от странных отблесков в водной бездне спину мне тронул дикий холодок.
        - Идем, начальник!
        Пусто.
        Тревожно.
        Вверх не вниз, сердце не выскочит.
        Отдышались мы уже на плече кальдеры. Ловили запаленными ртами воздух, старались не глядеть друг на друга. Если Серп и правда видел несколько дней назад большую рыбу, на гребень кальдеры за нами она все равно не полезла бы. Чего, правда, испугались?
        И все же…
        Сивуч!
        Не какая-то там дворняга, а опытный секач! Кто его так?
        Осмотревшись, Сказкин пришел в себя.
        - Смотри, начальник, - сказал он мне, - вот я весь нервный стал, а все равно красиво.
        Он имел в виду пейзаж, представший перед нами.
        Гигантские вертикальные каменные клешни мысов почти смыкались на островке Камень-Лев, одиноко торчащем в узком проливе. Островок действительно походил на гривастого льва. Это сходство так потрясло Сказки на, что он окончательно пришел в себя:
        - К пяти вернемся, скажу Агафону - козел! Жизнь прожил, козел, а красивых видов не видел!
        Осуждающе покачивая головой, Сказкин сел в сухую траву и перемотал портянки. Покатые плечи Серпа Ивановича быстро двигались, - как слабые чешущиеся задатки будущих крыльев. К Львиной Пасти, налюбовавшись ею, Сказкин теперь сидел спиной. К пейзажу, каким бы он ни был впечатляющим, Серп Иванович уже привык. Кальдера Львиная Пасть его больше не интересовала. Из-под приставленной к низкому лбу ладони Серп Иванович высматривал вдали домик Агафона Мальцева.
        - Сидит сейчас, гад, чаи гоняет, а на участке, ему вверенном, крупное зверье давят, как клопов. Непорядок!
        Он сплюнул и придирчиво глянул на меня:
        - У нас, в Бубенчиково, кот жил: шерсть стопроцентная, драчлив, как три пьяных грека, кормить его - собаку бы перерос. Так и он все больше по мышкам, по птичкам, ну там курочку задерет. Но не сивуча, начальник! Никогда бы он не стал кидаться на сивуча!
        - Да ну, - сказал я. - Ты хвастался, что зрение у тебя телескопическое. Вон там… Взгляни… Видишь?.. На той стороне кальдеры… Там что-то лежит?..
        - Рыба! - завопил Сказкин, вскакивая.
        - Какая, к черту, рыба? Чего это она на берегу? Да и не бывает на свете таких рыб.
        Я не верил собственным глазам. В это невозможно было поверить!
        - Да рыба это! - надрывался Серп Иванович.
        - А чего же лежит на берегу?
        - А я знаю?
        Он опять приложил ладонь ко лбу:
        - А может, змей?..
        И восхитился:
        - Хорош!
        Восхищался он не столько таинственными змеем или рыбой, сколько тем, что змей этот или рыба лежали на другом берегу кальдеры, отделенные от нас не менее чем тремя километрами прозрачной голубоватой воды.
        - Ну, хорош! Нажрался, сопит! Небось, ему чебуреки снятся?
        Почему именно чебуреки, Сказкин не пояснил.
        Зато прояснились события, ставившие нас в тупик, - пропажа собак, гибель коровы Агафона Мальцева, наконец, сивуч, зверски задавленный на подошве кальдеры.
        Вглядываясь в простор кальдеры, Сказкин восхищенно бухтел:
        - Ты только посмотри, начальник! В нем метров двадцать будет! Сколько можно нарезать галстуков!
        - Каких галстуков?
        - Из шкуры, - пояснил Сказкин. - А печень, начальник? Представляешь, какая у него печень?
        - При чем тут печень?
        - Ну, как! - быстро сориентировался Сказкин. - Витамины. Он, наверное, разнообразную пишу жрет!
        Он смело сплюнул в траву и неожиданно предложил:
        - Давай застрелим!
        - Зачем?
        - Не видишь, что ли, он мучается? Видишь, какой здоровый, а лежит на голых камнях.
        - Почему ты говоришь - он?
        - А как надо? - удивился Серп. - Это же змей морской! Гад, если иначе. Морской, а все равно гад! У нас на балкере «Азов» старпом служил, он такого гада встречал в Атлантике. Чуть заикой не стал, при его-то весе!
        - А сколько гад весил?
        - Не гад, а старпом! - обиделся Сказкин. - Тебе бы с таким встретиться!
        - А я уже встретился, Серп Иванович. Вон он, твой гад. Притомился, значит, теперь валяется на бережку.
        - И хорошо, что валяется, и хорошо, что на том бережку, а не на этом, - сплюнул Сказкин, - а то, начальник, ты, небось, заглянул бы ему в пасть.
        - А мы в любом случае это сделаем.
        - Это как? - не понял Сказкин. - Заманим гада на обрыв?
        - Зачем? Сами спустимся.
        - Вниз? Туда? - Сказкин отступил от обрыва. - Я вниз не полезу. Я не сивуч. Меня нельзя есть.
        - И все же, Серп Иванович, придется спуститься.
        - Ты что, начальник! Он твой, что ли, этот гад?
        - Он наш, Серп Иванович!
        - Наш? - удивился Сказкин. - Это значит, и мой тоже?
        Я кивнул.
        - Ну, тогда пусть гуляет!
        Серп Иванович вдруг заподозрил:
        - А может, он заявился из нейтралки, а? Или вообще из враждебных вод?
        Я не ответил.
        Я пристально всматривался.
        Далекое змееподобное существо неподвижно лежало на каменистой полоске внутреннего пляжа кальдеры.
        Я подполз к самому краю обрыва, но сиреневая дымка мешала смотреть - размывала очертания, не давала возможности увидеть детали.
        Вроде бы шея длинная…
        Ласты…
        Или не ласты?..
        Да нет, похоже, ласты…
        А вот горбов, о которых говорил Сказкин, я не увидел, хотя средняя часть чудовища казалась непомерно вздутой…
        Впрочем, сивуча сожрал, тут вздуешься!.. Хотя бы шевельнулся… Хотя бы шевельнулся чуть-чуть!.. В движении жизнь понятней…
        - Сдох! - твердо объявил Сказкин. - Нельзя питаться то говядиной, то сивучом!
        - Это почему? - спросил я, оценивая высоту каменных стен, почти вертикально падающих в кальдеру.
        - Это потому, что земное - земным! - вздорным голосом ответил Сказкин.
        - Ты же лопаешь морское. И ничего.
        - Ну, я, - презрительно и высокомерно хмыкнул Сказкин. - Ты с кем это сравниваешь меня, начальник? Я - человек!
        - Сейчас проверим.
        - То, что я человек? - возмутился Сказкин. - Ты этого так не видишь?
        - Да нет, я о змее. Сейчас пойдем по гребню вон туда, до мыса Кабара. Там обрыв метров пятнадцать, не больше. Где фал?
        Услышав про фал, Серп Иванович вздохнул и отошел в сторону.
        - Я не пожарник, - на вопрос он явно не хотел отвечать. - Я не давал подписку лазать по обрывам на веревке.
        - Ладно, - сдался я. - Заставлять не буду. Полезу один.
        - А обратно?
        Я молча вскинул рюкзак на плечи.
        - Да дохлый он, этот змей! - канючил, шагая за мною, Сказкин. - Ну и спустишься, толку? Чего ты с дохлого поимеешь? За такого даже Агафон полчашки сухофруктов не даст, а ты еще дурную болезнь схлопочешь!
        Утихомирился Сказкин только на мысе Кабара.
        Мыс обрывался в кальдеру почти отвесно, но высота его, действительно, не превышала здесь пятнадцати метров. Прямо перед нами, за нешироким темным проливом торчал Камень-Лев. Длинная скала, вблизи совершенно потерявшая сходство с царем зверей, сильно мешала видимости.
        - Отойди вон туда, - попросил я Сказкина. - Оттуда видно. Взгляни, что там делает этот твой гад.
        - Да ну его! - уперся Серп. - Что ему делать? Спит!
        Фал, захлестнутый за сухой, но мощный, как якорь, корень давно умершей пинии, полетел вниз. Я удивился: обрыв не превышал пятнадцати метров, в отделе снабжения я получил двадцатиметровый коней фала, но здесь почему-то фал завис в метре от берега.
        - Не может быть, - удивился я.
        - Всякое бывает, - подбодрил меня Сказкин.
        Его вдруг сильно увлекли вопящие над кальдерой чайки. Он даже отошел от меня в сторону.
        - Он что, усох, этот фал?
        - Жара, начальник.
        - Отрезал кусок? - я ухватил Серпа Ивановича за покатое плечо. - Агафону отдал? За сухофрукты?
        - Какие сухофрукты, начальник? Гречку кто ел?
        - Гречку, черт тебя возьми! - шипел я, как змей. - Я тебе покажу гречку!
        - Не для себя, начальник! Аля нас с тобой!
        - Ладно, организм, - отпустил я, наконец, Сказкина. - В лагере разберемся.
        И, проверив фал на прочность, погрозил Сказкину кулаком:
        - Не вздумай смыться, как тот медведь! Если бросишь меня в кальдере, разыщу и на том свете!
        Не будь узлов, предусмотрительно навязанных мною на каждом метре фала, я сжег бы себе ладони. Но фал пружинил и держал. Перед глазами маячила, закрывая весь мир, мрачная базальтовая стена, вдруг ослепительно вспыхивали вкрапленные в коренную породу кристаллики плагиоклазов, а далеко вверху, над каменным козырьком обрыва, укоризненно покачивалась голова Сказкина в кепке, закрывающей полнеба.
        - А говорил, к пяти вернемся! - крикнул Сказкин, когда я завис над берегом.
        - И есть хочется! - укорил он меня, когда я уже нащупал под ногой какой-то валун-опору.
        - Полундра! - отчаянно завопил он, когда я уже коснулся тверди.
        Оступившись, я выпустил из рук фал, и меня шумно поволокло, понесло вниз по осыпи, лицом к водам кальдеры.
        И я увидел!
        Из пронзительных вод, стоявших низко, как в неполном стакане, из их призрачных студенистых пластов, искривленных преломлением, прямо на меня восходило нечто чудовищное, грозное, одновременно бледное, как студень, и жирно отсвечивающее, как нефть или антрацит.
        Ухватиться за фал я просто не успевал.
        Да и успей я за него ухватиться, это было бы бесполезно - чудовищно зубастая пасть, посаженная на гибкую змеиную шею, запросто бы сняла меня даже с трехметровой высоты!
        Я вскрикнул и бросился бежать по берегу, огибая кальдеру, при этом замечая почему-то, что и камни, и вода одинаково золотисты, одинаково светлы от невысокого уже солнца.
        Тетрадь третья.
        Я назвал его Краббен
        Лоция Охотского моря. Успех не показывают. Островок Уиисанли. Загадки океана. Счастливчик Гарвей. Мужчины, русалки, краббены. Профессор из Ленинграда. Ночная клятва. К вопросу о большом риске. Гимн Великому Змею. «Где ты нахватался седых волос?»
        Островок Камень-Лев высотой 162, 4 м находится в 1 миле к северу от мыса Кабара. Издали он напоминает фигуру лежащего льва. Берега островка очень крутые. На южной оконечности островка имеется остроконечная скала. В проходе между островком Камень-Лев и мысом Кабара лежит группа скал, простирающаяся от островка к мысу на 6 кбт. Самая высокая из скал приметна белой вершиной. В проходе между этой скалой и мысом Кабара глубина достигает 2, 7 м.
        Успех не доказывают.
        Успех - он всегда успех.
        Походил ли я на человека, которому здорово повезло, на прушника, как сказал бы Сказкин, не знаю, но мысль, что мы с Серпом Ивановичем воочию увидели легендарного Морского Змея, обдавала мое сердце торжественным холодком.
        Великий Морской Змей, воспетый моряками, авантюристами, поэтами, путешественниками!
        Его называли Краббеном.
        Его называли Горвеном.
        В некоторых морях он был известен как Анкетроль.
        Его наделяли, и весьма щедро, пилообразным спинным гребнем - чтобы легче дробить шпангоуты кораблей, мощным хвостом - чтобы такой хвост мог одним ударом перешибить самую толстую мачту, огромной пастью - чтобы в такую пасть мог запросто войти самый тучный кок любого линейного корабля, наконец, злобным гипнотическим взглядом - чтобы такой взгляд низводил к ничтожеству волю самого мужественного экипажа!
        С океана на океан, обгоняя международную морзянку возбужденных маркони, несутся слухи о Краббене. «Круг зубов его - ужас, - написано о нем в „Книге Иова“. - Крепкие чешуи его - великолепие. Они скреплены как бы твердой печатью, одна к другой прилегают так плотно, что и воздух не проходит меж ними». Сегодня он в пене и брызгах восстает, как Левиафан, из пучин Тихого, завтра его горбы распугивают акул в Атлантике. Однако далеко не каждому человеку удается увидеть Краббена, далеко не каждому является он на глаза. Фавориты Краббена - это, как правило, священники, рыбаки, морские офицеры всех рангов, ну, иногда случайные пассажиры. Задавать им вопрос, верят ли они в существование такого необычного существа, - это все равно что спрашивать, верят ли они в существование трески или угря. Только никогда почему-то Морской Змей не всплывает под взглядами атеистов или океанографов.
        Он страшен, он мстителен - Морской Змей!
        Вспомним Лаокоона.
        Этот жрец Аполлона оказался единственным троянцем, который ни на минуту не поверил в уход греков. «В деревянном коне, - подозревал Лаокоон, - прячутся чужие воины!» «И чудо свершилось! - писал Вергилий. - В море показались два чудовищных змея. Быстро двигались они к берегу, и тела их вздымали перед собой высокую волну. Высоко были подняты их хищные головы, украшенные кровавыми гребнями, в огромных глазах светилось злобное пламя…» Эти гиганты, выбравшись на сушу, и заставили навсегда замолчать Лаокоона, а вместе с ним его ни в чем не повинных сыновей.
        Легенда?!
        Быть может…
        Но сотни людей утверждают: он существует - Морской Змей!
        В июле 1887 года моряки со шхуны «Авеланж» столкнулись в заливе Алонг с двумя лихими морскими красавцами, каждый из которых был длиной почти в два десятка метров. Правда, морякам потом на суше в глаза заявили - блеф! Морякам в глаза смеялись - массовая галлюцинация! Однако в следующем году в том же самом заливе моряки «Авеланжа» лишь выстрелами из своего единственного орудия смогли отогнать от шхуны расшалившихся представителей своего блефа, своей «массовой галлюцинации». Наученный горьким опытом, капитан «Авеланжа» разумно решил, что лучшим доказательством существования Морского Змея может стать только сам Змей, но морские чудовища оказались, как ни странно, умнее, чем думал капитан «Авеланжа»: они сбежали из залива после первого пушечного выстрела.
        В 1905 году с борта яхты «Валгалла», ходившей у берегов Бразилии, увидели, наконец, горбатую спину Краббена профессиональные зоологи Э.Мийд-Уолдо и Майкл Никколс. Некоторое время Морской Змей плыл рядом с судном, милостиво позволив зарисовать себя. Описание и рисунок появились в следующем году в Трудах Лондонского зоологического общества. «Когда мистер Никколс обратил мое внимание на странный предмет, плывший в ста ярдах от яхты, - писал в отчете Э.Мийд-Уолдо, - я направил на него свой бинокль и ясно увидел огромную голову, похожую на черепашью, и шею, толстую, как человеческое бедро, а за ними плавник, за которым в воде смутно угадывались очертания гигантского тела». Но понятно, рисунок (даже выполненный членом Лондонского зоологического общества) это еще не документ, и, что бы там ни утверждали такие большие ученые, как, например, датский гидробиолог Антон Бруун или доктор Д.Смит, первооткрыватель считавшейся давно вымершей кистеперой рыбы латимерии, все же жизнь Морского Змея до сих пор активнее протекает в области морского фольклора, нежели в области точных знаний.
        Не меняют дела и относительно недавние встречи.
        В 1965 году Робер ле Серек, француз, владелец шхуны «Сент-Ив-д’Армор» потерпел крушение у Большого Барьерного рифа. С женой, детьми и с тремя матросами он добрался до крошечного необитаемого островка Уиисанди, расположенного у берегов северо-восточной Австралии, на котором они провели несколько дней. Там, в полукабельтове от берега, на небольшой глубине они обнаружили поразившее их животное. «Оно не двигалось, - писал позже Робер ле Серек, - и мы начали потихоньку приближаться к нему на резиновой лодке. Убедившись, что животное не замечает нас, и разглядев на боку у него широкую рану, мы решили действовать. Высадив детей и взяв фотоаппараты, мы подплыли совсем близко к животному и снимали его в течение почти получаса. Хотя нам казалось, что оно мертво, мы боялись притронуться к животному веслом. Но мы решили сделать подводные снимки. Глубина там была метра три, но вода мутноватая. Пришлось приблизиться к чудовищу на шесть метров, но тут оно угрожающе приоткрыло пасть, а затем начало поворачиваться, делая неуклюжие движения, подобные таким же движениям угря или змеи. Медленно оно исчезло на
глубине… В течение нескольких дней мы тщетно искали чудовище, - рассказал далее Робер ле Серек. - Мы решили, что оно появилось на мелководье из-за раны, случайно нанесенной винтом или форштевнем неизвестного корабля. Общая длина этого чудовища составляла не менее двадцати метров. Оно было черного цвета, с коричневыми полосами, расположенными через каждые полтора метра. Само туловище составляло не менее восьми метров, оно заканчивалось необыкновенно длинным хвостом. Голова походила на змеиную и была более метра в длину и столь же широкой. Глаза бледно-зеленые, с черными вертикальными зрачками. Полость рта беловатая, большие зубы… К сожалению, - заметил Робер ле Серек, - наши взоры были прикованы к раскрытой пасти чудовища, и мы не все смогли хорошо разглядеть».
        Снимки Робера ле Серека вызвали сенсацию в научном мире.
        Но кто он на самом деле, этот таинственный Морской Змей, ужасный Гарвен, загадочный Анкетроль, великий Краббен?
        Далеко не каждый свидетель, даже удачливый, получает возможность рассказать о своей встрече с Краббеном. Например, так получилось со счастливчиком Гарвеем со шхуны «Зенит» - «Зенит» буквально столкнулся с Морским Змеем. Друзья Гарвея хорошо видели, как отчаянного моряка выбросило за борт, прямо на чудовищную спину дремлющего в волнах Краббена. Его длину моряки определили потом не менее чем в двадцать пять метров, и некоторое время счастливчик Гарвей сидел прямо на спине чудовища, торжествующе восклицая: «Я поймал его!»
        К сожалению, Краббен проснулся.
        Первое описание Краббена дал в свое время (в прошлом столетии) известный шведский архиепископ Олаф Магнус. Звучало оно весьма торжественно: «Змей этот долог, толст, стремителен, как молния, и весь снизу доверху покрыт блистающей чешуей».
        После столь торжественного, но, заметьте, достаточно скромного описания свидетели и знатоки, как спохватившись, начали наделять Краббена всяческими фантастическими клыками, шипами, когтями, гребнями, хвостами. Когда как-то за чаем я взялся пересказывать все это Агафону и Сказкину, Сказкин меня поддержал: «Точно как в букваре!» - «Природа, Сказкин, - ответил я, подражая моему знаменитому шефу, - природа, она, в общем-то, всегда справедлива. Изобретенные ею орудия она равномерно распределяет по разным видам. Одному достаются когти, другому клыки, третьему - рога».
        Третьим за столом сидел Сказкин.
        Он смертельно обиделся.
        Но это было позже.
        Гораздо позже.
        А в тот день, точнее, в ту ночь (ибо пришел я в себя по-настоящему только ночью), я сидел в узкой глубокой пещере и дрожал от возбуждения и свежего ветерка, налетающего на пещеру с залива.
        Умножая знания, умножаешь печали.
        К сожалению, мы слишком поздно осознаем правоту великих и простых истин.
        Я замерз.
        Меня трясло.
        Мне хотелось наверх, на гребень кальдеры, в поселок, к Агафону, к свече и к кружке горячего чая!
        Еще мне хотелось…
        Точнее, не хотелось…
        Мне чертовски не хотелось повторить триумф счастливчика Гарвея!
        В тот момент, когда Краббен, туго оплетенный пенными струями холодной воды, восстал из глубин, я мчался по узкой полоске каменистого пляжа в глубь кальдеры. Рушились под ногами камни, летел из-под ног серый песок, я ни на секунду не останавливался, потому что слышал за собой Краббена!
        А Краббен не торопился.
        Краббен оказался неглуп и расчетлив.
        Краббен (позже мне об этом рассказал Серп Иванович) очень точно определил то место, в котором я должен был оказаться минут через пять, и двигался, собственно, не за мной, а именно к этому, вычисленному им месту. Вот почему пещера, столь счастливо выручившая меня, столь бурно разочаровала Краббена.
        А я выглянул из пещеры только через час.
        Смеркалось.
        Краббен и Сказкин исчезли.
        Смутно вспыхивали в потревоженной глубине фосфоресцирующие медузы. Вода была так прозрачна, что медузы казались звездами, медленно дрейфующими в пространстве. Там же, в прозрачной смутной неопределенности, раскачивалось бледное отражение Луны.
        Как костер…
        Впрочем, костер, причем настоящий, должен был, собственно, пылать на гребне кальдеры; но Сказкин исчез.
        Сказкин сбежал.
        Сказкин не поддержал попавшего в беду человека!
        Один…
        Львиная Пасть простиралась так широко, что лунного света на все ее пространство не хватало. Я видел лишь часть заваленного камнями берега и теряющиеся в полумраке черные базальтовые стены. Краббен (я чувствовал это) таился где-то неподалеку.
        «Сказкин, Сказкин!..» - с горечью повторил я.
        Окажись фал длиннее, не позарься Сказкин на гречневую крупу Агафона, я сидел бы сейчас за столом и писал подробный отчет об увиденном.
        Морской Змей! - это ли не открытие?!
        Но фал оказался коротким, выход из пещеры заблокировал притаившийся в водах Краббен, а Серп Иванович позорно бежал с поля боя!
        «Сказкин, Сказкин!» - с горечью повторял я.
        Сказкину я мог простить все - его постоянные преувеличения, его мелкие хищения, его вранье, его откровенное неверие в прогресс и науку, его великодержавность и гегемонизм по отношению к Агафону Мальцеву. Я мог простить Сказкину даже его испуг. Но прыгать по гребню кальдеры, глядя, как его начальника гонит по галечнику морское чудовище, прыгать по гребню и с наслаждением вопить, как на стадионе: «Поддай, начальник! Поддай!» - этого я Сказкину простить не мог.
        А ведь Сказкин и вопил, и свистел! А ведь Сказкин бросил меня! Он даже не удосужился развести на гребне костер!
        Не для тепла, конечно. Что мне тепло? Просто для утешения!
        Ушел, сбежал, скрылся Серп Иванович.
        Остались Луна, ночь, жуткое соседство Краббена.
        Из призрачных глубин, мерцающих, как экран дисплея, поднялась и зависла в воде непристойно бледная, как скисшее снятое молоко, медуза. Хлопнула хвостом крупная рыба. Прошла по воде зябкая рябь.
        Краббен умел ждать.
        «Не трогай в темноте того, что незнакомо…» - вспомнил я известные стихи.
        Не трогай!
        Я забыл эту заповедь, я коснулся мне незнакомого, и вот результат - мой мир сужен до размеров пещерки, зияющей на пятиметровой высоте источенной ветрами базальтовой стены.
        Ни травки, ни кустика, ни муравья.
        Один…
        Печальный амфитеатр кальдеры поражал соразмерностью всех своих выступов и трещин. Вот, казалось мне, притаилась гидра, вот прячется черный монах в низко опушенном на лицо капюшоне, а вот лежит в темноте русалка.
        «Сюда бы Ефима Щукина», - невольно подумал я.
        Ефим Щукин был единственным скульптором, оставившим на Курильских островах неизгладимый след своего пребывания.
        Все островитяне знают гипсовых волейболисток и лыжниц Щукина, все островитяне с первого взгляда узнают его дерзкий неповторимый стиль - плоские груди, руки-лопаты, поджарые, вовсе не женские бедра.
        Но что было делать Ефиму?
        Ведь своих лыжниц и волейболисток Ефим Щукин лепил с мужчин.
        Разве позволит боцман Ершов, чтобы его молодая жена позировала скульптору-мужчине в одной только спортивной маечке? Разве позволит милиционер Попов, чтобы его юная дочь застывала перед малознакомым мужчиной в позе слишком, пожалуй, раскованной? И разве мастер рыбцеха Шибанов зря побил свою грудастую Виолетту, когда та, задумчиво рассматривая творения Щукина, неожиданно призналась, как бы про себя, но вслух: «Я бы вот у него получилась лучше»?
        Ефим Щукин не знал натурщиц.
        Ефим Щукин лепил своих волейболисток с мужчин, и мужики его профессиональные старания понимали - кто приносил пузырек, кто просто утешал: «Мотай на материк, Ефим! На материке баб навалом!»
        Ночь длилась медленно - в лунной тишине, в лунной сырости и тревоге.
        Иногда я задремывал, но сны и шорохи тотчас меня будили.
        Я низко свешивался с карниза пещеры, тревожно всматривался: не явился ли из тьмы Краббен? Не блеснула ли в лунном свете его антрацитовая спина?
        Нет…
        Пусто…
        Так пусто и тихо было вокруг, что я начинал сомневаться: да полно, был ли Краббен?
        А то вдруг вторгался в сон Сказкин.
        «Начальник! - нагло шумел он. - Ты послушай, как нас, больных, морочат! Я, начальник, больной в стельку прихожу к наркологу, а секретарша передо мной ручку шлагбаумом! Вам, говорит, придется подождать, вы не совсем удачно пришли. К нам, дескать, приехал гость, профессор из Ленинграда. Он собирается везти нашего шефа в Ленинград! А я, начальник, человек простой. Как человек простой, я люблю точность. А что, спрашиваю секретаршу, наш доктор сильно болен? А она: с чего ты это взял, богодул? Наш доктор всегда здоров! Вот видишь, говорю, доктор здоров, а я болен в стельку. И для убедительности щипаю секретаршу за высокий бок. Она, конечно, в крик. Псих! Псих! - кричит. Да еще издевается: сколько, мол, будет два и два, а, богодул? А на шум, начальник, выглядывает из кабинета наш доктор, наш нарколог островной, он здорово с нами замучился. Вот смотрите! - кричит секретарша и тычет в меня серебряным пальчиком. - Вот смотрите, доктор, кто тут у нас! А доктор у нас давно заморочен, он уже думает только о том, что его заберут с островов в Ленинград. Он и рубит секретарше: дескать, как кто? Профессор из
Ленинграда! И так получается, начальник, что он говорит как бы обо мне. Ну, я, конечно, свое всегда откусаю. Хоть и тыкала в меня секретарша серебряным пальчиком, а я ее еще раз ущипнул за высокий бок».
        Сказкин, он свое откусает.
        Просыпаясь, избавляясь от непрошеных видений и снов, одну назойливую паршивую мыслишку я никак не мог отбросить.
        Вот какая это была мыслишка.
        Серп Иванович держался уже два месяца. Несомненно, организм его очистился от бормотухи капитально. Но ведь хорошо известно, как долго может прятаться в потемках нашего подсознания некая пагубная привычка, притворяющаяся убогой и хилой, но при первом же благоприятном случае разрастающаяся до размеров ядерного облака! Увидев, что начальник прыгнул в пещеру, а, значит, Краббен в ближайшее время его не съест, Серп Иванович вполне мог толкнуть Агафону все наше полевое снаряжение за, скажем так, скромный дорожный набор дрожжей и сахара.
        Я знал.
        Куражиться Серп умеет.
        Перед самым отходом с Кунашира на Итуруп, когда мы уже загрузили снаряжение на борт попутного сейнера, Серп Иванович внезапно исчез. Вот только что был рядом, сопел, бухтел, ругался, жаловался на спину, и вдруг - нет его!
        Разыскивая Сказкина, с таким трудом выловленного мною в поселке Менделеево, я тщательно обошел все немногочисленные кафе и столовые Южно-Курильска. Да, говорили мне. Был Серп. Но вот, говорили мне, нет Серпа.
        Понимая, что в Южно-Курильске прием Сказкину, как старожилу, обеспечен чуть ли не в каждом доме, я, выругавшись, избрал самое простое: вернулся в гостиницу и пристроился у телефонного аппарата. Где ему еще искать меня? Ведь на борт сейнера его без меня все равно не пустят.
        И оказался прав.
        Поздно ночью раздался длинней телефонный звонок.
        - Начальник! - нетвердо, откуда-то издалека сказал голос Сказкина. - Поздравь, начальник! Обмыл я отход! За двоих обмыл! Пруха нам будет!
        - Ты еще на ногах? - спросил я.
        - На ногах, - нетвердо сообщил Сказкин и уточнил: - Но опираюсь на посох.
        - А где именно ты опираешься на посох? Где тебя можно найти и лично поздравить с обмывкой?
        - Не знаю, начальник. Потому и звоню, что не знаю.
        - Но где-то же ты стоишь! - повысил я голос.
        - Это так, - согласился Сказкин. - Кажется, я стою в будке.
        - В собачьей? В сторожевой? Или все-таки в телефонной? Какая она, эта будка? Определи.
        - Она… - задумался Сказкин. Но определил: - Вертикальная!
        - Они все вертикальные! Не торопись, Серп Иванович. Сам знаешь: смотреть мало, надо видеть! - это я льстил Сказкину. - Главное в таких ситуациях это точно определиться. Что там вокруг тебя?
        - Стекло и металл! - с гордостью сообщил Сказкин. - Стекло и металл! Правда, стекло битое.
        - Ты мне скажи, Серп Иванович, что там находится рядом с твоей будкой, тогда я смогу тебя разыскать. Дай примету, пусть одну, но точную.
        - Есть примета! - радостно заорал Сказкин. - Есть!
        - Тогда говори!
        - Воробей! Воробей на ветке сидит!
        - Ну, ну! - поощрил я Сказкина. - Это куст или дерево? Если дерево, то какое?
        - Да махусенький воробей! - растроганно кричал Серп Иванович. - Друг природы! Совсем махусенький, его и понять трудно! Но сидит, это точно. И клюв у него как шильце!
        - Ты мне еще укажи длину его коготков! - взорвался я.
        И правда, услышал:
        - Да совсем махусенькие!
        «Как ни бесчисленны существа, заселяющие Вселенную, - вспомнил я слова древней книги, - все равно следует учиться их понимать. Как ни бесчисленны наши желания, все равно следует учиться управлять ими. Как ни необъятна работа, связанная с самоусовершенствованием, все равно надо учиться не отступать ни в чем. И какой бы странной ни казалась нам абсолютная истина, все равно следует не пугаться ее!»
        Я лежал в пещере, выточенной временем и водой в шлаковой прослойке между двумя древними лавовыми языками, и мне снилось: Серп Иванович варит рисовую кашу. Рис он выменял у Агафона на мои казенные сапоги и спальник. Развариваясь, рис медлительно течет в океан. Край рисового потока злобно надкусывает Краббен и приглядывается к Сказкину. Тогда, пугаясь, Сказкин начинает удирать от Краббена по вязкому краю рисового потока, и я мстительно ору: «Поддай, Сказкин! Шайбу!»
        Кто сказал, что Серп не молод?
        «Молод, молод…» - шептал я, просыпаясь.
        И глядел вниз.
        Может, стоит рискнуть? Может, Краббен спит? Может, он давно ушел в нейтральные, а то и в чужие воды? Я бы мог спрыгнуть на пляж, добраться до фала и в одно мгновение вознестись на недосягаемый для Краббена гребень кальдеры.
        А если он не спит, если он затаился? Если вон та глыба в тени - вовсе не глыба? Если Краббен терпеливо ждет именно такого моего решения, устроившись среди подводных камней?
        Малоприятные, пугающие мысли теснились в моей голове, но вот странно - даже пугаясь, я мысленно видел кое-что приятное.
        Например музей.
        Огромный музей современной природы.
        Огромный просторный зал, целиком отведенный всего для одного, зато исключительного экспоната.
        Табличка над экспонатом.
        «Краббен тихоокеанский.
        Единственный известный в наше время вид.
        Открыт и отловлен в водах кальдеры Львиная Пасть начальником Пятого Курильского отряда младшим научным сотрудником геологом Т.И.Лужиным и полевым рабочим С.И.Сказкиным».
        «Ну да, Сказкиным! - возмутился я. - Трус проклятый!»
        И, подумав, перед именем Лужина поставил достаточно высокую научную степень, а имя Сказкина вообще стер.
        «Казенный фал и левая гречка, я объясню тебе разницу!»
        Очень хотелось есть.
        «Конец двадцатого века, - не без удивления подумал я, - а человек, Венец творения, ларь природы, заблокирован в сырой пещере черт знает откуда взявшейся гнусной тварью!»
        «Ладно, скоро утро, - утешал я себя. - Рискну. Не может быть, чтобы я не обогнал этого громилу Краббена! Мне же бежать по берегу. А там ухвачусь за фал».
        Но даже понятие риска было теперь связано в моем сознании с именем Сказкина.
        «Ух, риск! - явственно слышал я довольное уханье Серпа Ивановича. - Люблю риск! Я рисковый!»
        Причудливо смешались в моей памяти детали одного из бесконечных рассказов Сказкина о его веселой и рисковой натуре. Израсходованные на бормотуху деньги, оборванные линии электропередачи, заснеженный, завьюженный сахалинский городок Чехов, где в темной баньке сейсмолог Гена Веселое и его помощник Серп Иванович Сказкин поставили осциллограф.
        «Буря смешала землю с небом…»
        Вьюга крутила уже неделю.
        Два раза в день на осциллографе надо было менять ленту, все остальное время уходило на раздумья - где поесть? Столовые в городе давно не работали (из-за вьюги), да Сказкин с Веселовым и не могли явиться в столовую: они давно и везде крупно задолжали, потому что командировочных, все из-за той же вьюги, не получали уже пятнадцать дней.
        Пурга…
        Кочегар дядя Гоша, хозяин квартиры и баньки, снятой Веселовым и Сказкиным, как правило, возвращался поздно и навеселе. Будучи холостяком, дядя Гоша все свое свободное время проводил среди таких же простых, как он сам, ребят, по его собственному выражению - за ломберным столиком.
        Возвращаясь, дядя Гоша приносил банку консервированной сайры.
        Он долго возился над банкой, но все же вскрывал ее и ставил перед псом, жившим у него под кличкой Индус. Сказкину и Веселову дядя Гоша говорил так: «Псам, как шпионам, фосфор необходим. И заметьте, я хоть и беру консервы на рыбокомбинате, но именно беру, а не похищаю! Другой бы попер с комбината красную рыбу, а я сайру беру, всего одну баночку, для Индуса. Сайру бланшированную, но нестандартную. Она все равно в брак идет».
        И Сказкин, и Веселое, оба они жаждали нестандартной сайры, даже той, что все равно идет в брак, но дядя Гоша, будучи навеселе, их терзаний не замечал. Скажи ему, он не поверил бы - голодать в наше время!
        Дядя Гоша терпеливо ждал, когда пес оближет банку, и после этого сразу гасил свечу.
        «Зачем потолок коптить! Потолок не рыба!»
        Все ложились.
        Сказкин пару раз проверял: не осталось ли чего в баночке у Индуса?
        Нет, пес справлялся.
        А на робкие намеки, что псу фосфора не хватает, что надо бы для Индуса прихватывать с рыбокомбината не одну, а две баночки, дядя Гоша гордо пояснял: «Одна баночка - это одна, а две баночки - это уже много! Разницу надо знать!»
        Он думал и добавлял: «Совесть у человека должна быть светлая и чистая. Как мой дом».
        Дом у дяди Гоши действительно всегда был светел и чист.
        Сказкин и Веселое, существа, как известно, белковые, слабели на глазах. Индус стал относиться к ним без уважения. У Веселова он отнял и унес в пургу рукавицы. Сказкин из опасений, что не сможет отбиться от пса, свои рукавицы пришил намертво к рукавам. В холода без рукавиц не поработаешь.
        В горисполком Веселое и Сказкин не заглядывали: они уже выбрали под расписку все, что им могли дать, знакомых у них в городе не было, а пурга не стихала.
        Назревала катастрофа!
        Но в тот день, когда Сказкин твердо решил побороть свою гордость и попросить у дяди Гоши взаймы, в сенках дома раздался слабый вскрик.
        Держась руками за стену, Сказкин бросился на помощь товарищу.
        В сенках, на дощатой, плохо проконопаченной стене, под старой, обдутой ветром мужской рубашкой висел на гвозде самый настоящий свиной окорок весом на полпуда. С одной стороны он был срезной, плоский, а с другой стороны - розовый, выпуклый, и походил на большую мандолину.
        Окорок вкусно пах.
        Позвав Индуса, как свидетеля, Сказкин и Веселое долго смотрели на окорок.
        Потом был принесен нож, каждый получил по большому куску окорока.
        Индус тоже.
        «Хватит тебе фосфор жрать, - заметил Сказкин, чем сразу покорил собачье сердце. - Ты вовсе не шпион, а хорошая собака и наш друг!»
        А заробевшему интеллигенту Веселову Сказкин бросил: «Получим полевые, Гошке сразу заплатим наличными за все! За окорок тоже!»
        А пурга набирала силу.
        Город занесло под третий этаж.
        Очень скоро Сказкин, Веселое и Индус привыкли к окороку. А поскольку дядя Гоша, тоже набирая силу, появлялся дома все позже и позже, Сказкин рискнул перейти на бульоны.
        «Горячее, - деловито пояснял он, двигая белесыми бровками, - горячее, оно, понимаешь, полезно!»
        И Сказкин, и Веселое - оба повеселели, вернули вес. Пес Индус с ними подружился.
        Однако всему приходит коней.
        Как ни привыкли Сказкин и смирившийся с содеянным Веселое к окороку, толщина его (это наблюдалось визуально) неуклонно уменьшалась. Теперь окорок впрямь напоминал мандолину - был пуст и звучен!
        И был день.
        И пурга кончилась.
        Выкатилось из-за сопки ледяное ржавое солнце, празднично осветило оцепеневший мир. Дядя Гоша явился домой не ночью, как всегда, а засветло. Он улыбался: «У меня, ребята, окорок есть. Я вас сегодня угощу окороком!»
        Слова дяди Гоши повергли праздничный мир в смятение.
        Даже Индус привстал и отвел в сторону виноватый взгляд.
        Первым в сенки двинулся хозяин, но на пороге, чуть не сбив его с ног, дядю Гошу обошли Индус и Сказкин.
        Зная инфернальный характер пса, Серп Иванович, первым ворвавшийся в сенки, как бы не выдержав тяжести, обронил на пол пустой зазвеневший окорок, а Индус (все они были крепко повязаны) подхватил этот окорок и бросился с ним в бесконечные заснеженные огороды, залитые праздничным Солнцем.
        Взбешенный дядя Гоша выскочил на крылечко с ружьем в руках.
        «Убью! - кричал он Индусу. - Отдам корейцам!»
        Дядя Гоша и впрямь передернул затвор, но ружье из его рук вырвал Сказкин.
        «Молодец! - отметил про себя Веселов. - И пса сейчас пуганет, и честь наша не будет попрана!»
        Но к величайшему изумлению Веселова, Сказкин на самом деле стал целиться в Индуса, уносящего окорок.
        - Не стреляй! - завопил интеллигент Веселов, толкая друга под локоть. - Что ты делаешь? Не стреляй!
        Тогда голосом, полным раскаяния и испуга, Сказкин шепнул: «А вдруг пес расколется?»
        К утру Луна исчезла.
        Она не спряталась за гребень кальдеры, ее не закрыли облака или туман; просто вот была, и вот нет ее! Растворилась, как в кислоте. Зато над вершинами острых скал, над таинственными пропастями сразу угрюмо и тускло засветились курильские огни. Как елочные шарики поблескивали они в наэлектризованном воздухе, гасли и вновь вспыхивали.
        «Прощелыга! - тосковал я по Сказкину. - Фал на гречку сменял, а я загорай в пещере!»
        Чем-то недоступным и сказочным казался мне теперь крошечный бедный домик сироты Агафона Мальцева. На печке, сооруженной из разрубленной железной бочки, пекутся лепешки, пахнет свежим чаем, на столике, как маяк-бипер, икает «Селга». А тут?
        Шорох текучих шлаков.
        Шорох осыпающихся песков.
        Шорох грунтовых вод, сочащихся по ожелезненным обнажениям.
        Слова старинной морской песни прекрасно вписались в эти таинственные нескончаемые шорохи.
        «Эту курву мы поймаем, - отчетливо прозвучало у меня в ушах, - ей желудок прокачаем, пасть зубастую на нас раскрыть не смей!..»
        Песня, как это ни странно, приближалась.
        «Ничего мы знать не знаем, но прекрасно понимаем: ты над морем - будто знамя…»
        Ну, и понятно:
        «Змей!»
        Это не было галлюцинацией.
        С «тозовкой» в руке, с рюкзачишком за плечами, в вечном своем выцветшем тельнике, не разбирая дороги и голося во всю глотку старинную морскую песню, по камням пылил Серп Иванович Сказкин - бывший боцман, бывший матрос, бывший кладовщик, бывший бытовой пьяница, и так далее, и так далее. Он был трезв, но явно перевозбужден приступом храбрости. Тельник пузырился от ветра, белесые глаза хищно обшаривали обрывы.
        - Начальник! - время от времени выкрикивал он. - Почты нет! Совсем нет! Тебя тут не съели?
        - Тише, организм! - негромко окликнул я Сказкина.
        Серп Иванович поднял голову и дерзко усмехнулся:
        - Не боись! У меня «тозовка»!
        Серп Иванович Сказкин презирал страх.
        Серп Иванович Сказкин шагал по своей земле, по своей суше, по своему собственному берегу; он, Венец эволюции, снисходительно глядел на медуз, парашютами повисшими в бездне, он снисходительно оценивал тишину, мертво павшую на кальдеру после исполненного им гимна.
        Серп Иванович был прекрасен.
        И я устыдился своих недавних дурных мыслей о нем.
        Но в смутной глубине пораженной бухты, в ее утопленных одна в другой плоскостях уже зарождалось какое-то другое, тревожное, едва угадываемое глазом движение. И зная, что это может быть, я рявкнул из пещеры:
        - Полундра!
        В следующий миг пуля с треском раскрошила базальт над моей головой.
        Без какого-либо интервала, рядом, на выступе, мгновенно миновав рыхлую осыпь, с разряженной «тозовкой» в руках и с рюкзаком за плечами, возник Серп Иванович.
        - Чего орешь? - спросил он.
        И тут же добавил:
        - Ладно, не отвечай. Сам вижу.
        И испуганно подобрал свисающие вниз ноги.
        - Он нас не достанет?
        - Это не он, - уважительно объяснил я. - Теперь у него есть имя. Я назвал его Краббен!
        - Краббен? О, какой большой! Он хотел меня укусить?
        - Нет, - сказал я. - Он хотел тебя съесть.
        Я жадно рылся в рюкзаке:
        - Где хлеб, Сказкин?
        - Он что, ест и хлеб?
        - Глупости! - отрезал я. - Краббен питается активными формами жизни.
        И спросил:
        - Ты с Агафоном пришел?
        - Вот насмешил, начальник! Чтоб Агафон, да в гору полез?!
        - А когда его ждать?
        - Зачем его ждать? - удивился Сказкин.
        - Подожди… - До меня дошло. - Ты зачем бегал к Агафону?
        - «Тозовку» взять.
        Я поперхнулся, откашлялся и схватил Серпа за покатое плечо:
        - Ты ничего не сказал Агафону о Краббене?
        - Что я - трепач? - ухмыльнулся Сказкин. - Забрал «тозовку» - и обратно. Сами управимся! Зачем нам Агафон? Учти, начальник, я и конюхом был!
        Он поднял на меня взгляд и ахнул:
        - Начальник! Ты где нахватался седых волос?
        - Покрасился… - буркнул я.
        И отвернулся.
        Действительно, о чем тут говорить?
        Вон на песке валяется метровая сельдяная акула.
        Час назад ее не было, а сейчас валяется. Сельдяную акулу не берет даже армейский штык, а сейчас она вспорота, как консервная банка.
        Это даже Сказкин оценил. До него, наконец, дошло - влипли! Но вслух он просто сказал:
        - Начальник! Я о тебе думал!
        Тетрадь четвертая.
        Терять необещанное
        Лоция Охотского моря. Второе пришествие. Все для науки. Человек-альбом. Серп Иванович не сдается. Кстати, о проездном. Плач в ночи над океаном. Сируш, трехпалый, мокеле-мбембе. Как стать миллионером. «Берегись, воздух!» Удар судьбы.
        Ветры, дующие с прибрежных гор, бывают настолько сильными, что на всей водной поверхности залива образуется толчея, воздух насыщается влагой, а видимость ухудшается. Поэтому входить в залив Львиная Пасть при свежих ветрах с берега не рекомендуется. Летом такие ветры наблюдаются здесь после того, как густой туман, покрывавший ранее вершины гор, опустится к их подножью. Если вершины гор, окаймляющих залив, не покрыты туманом, можно предполагать, что будет тихая погода.
        Загнав Сказкина в пещеру, Краббен не ушел - за высоким горбатым кекуром слышалась мрачная возня, шумные всплески.
        Нервно зевнув, Серп Иванович перевернулся на живот.
        Выцветший тельник на его спине задрался, и на задубевшей коже Сказкина проявилось таинственное лиловое имя - Лиля.
        Вязь сложного, не совсем понятного рисунка терялась под тельником.
        Какие-то хвосты, ласты. Похоже, тело Сказкина душили и обнимали неизвестные гады.
        - Туман будет…
        Гребень кальдеры заметно курился.
        Дымка, белесоватая, нежная, на глазах уплотнялась, темнела, собиралась над водой в плотные плоские диски.
        - Скорей бы.
        - Почему?
        - А ты погляди вниз!
        Серп Иванович поглядел и ужаснулся:
        - Какой большой!
        - Уж такой! - кивнул я не без гордости.
        То уходя в глубину, то вырываясь на дневную поверхность, Краббен, гоня перед собой бурун, шел к Камню-Льву. Солнце било в глаза, и я видел лишь общие очертания Краббена - некое огромное тело, с силой буравящее воду. На ходу голова Краббена раскачивалась, как тюльпан. Он как бы нам обнадеживающе кивал: я ненадолго, я вернусь!
        На всякий случай я так и сказал Сказкину:
        - Он вернется.
        - Еще чего! - обиделся Сказкин. - Пускай плывет!
        - Молчи! - приказал я. - И глаз с него не спускай. Замечай каждую мелочь: как он голову держит, как работает ластами, какая у него фигура…
        - Да они все там одинаковые… - туманно заметил Сказкин.
        Я промолчал.
        Краббен входил в крутой разворот.
        - А нам за него заплатят? - спросил Сказкин.
        - А ты его уже поймал?
        - Упаси господи! - ужаснулся Сказкин и тут же возликовал: - Уходит!
        - Как уходит?
        - А так! Своим ходом! Что он, козел, чтобы сидеть на веревке!
        Теперь и я увидел - Краббен уходит.
        Подняв над водой гибкую шею, он находился уже на траверзе Камня-Льва.
        Ищи его потом в океане.
        Я был в отчаянии.
        Обрушивая камни, осыпая песок, я с рюкзаком, Сказкин с «тозовкой», мы скатились по осыпи на берег. Никогда этот замкнутый, залитый светом цирк не казался мне таким пустым и безжизненным.
        Камни, вода, изуродованная чудовищными клыками мертвая сельдяная акула.
        - Да брось, начальник! - удивился моему отчаянию Сказкин. - Ты же видел Краббена. Что еще надо?
        - Видел, - Серп Иванович не мог меня успокоить. - Видел - не доказательство. Чем я докажу это - видел?
        - Акт составь! - еще больше удивился Сказкин. - Я сам твой акт подпишу, и Агафоша подпишет. Он, если оставить ему старые сапоги, все подпишет!
        Я отвернулся.
        На борту корвета «Дедалус», когда он встретился в Атлантике с Морским Змеем, было почти сто человек. Ни одному из них не поверили. Кто же поверит акту, подписанному бывшим конюхом Сказкиным и горбатым островным сиротой Агафоном?
        - Да что он, последний, что ли? - утешал меня Серп Иванович. - Один ушел, другой явится. Это как в любви, начальник. Плодятся же они где-то! - Сказкин весело покрутил головой. - Я как-то в Бомбее встретил индуску…
        - Оставь!
        - Да ладно. Я ведь к тому, что на этом твоем Краббене свет клином не сошелся. В мире и без него много загадок, начальник. Видишь, раковина лежит. Кто знает, может до нас ее никто не видел, а?
        Раковина, которую Сказкин поднял и держал в руке, ничем не отличалась от других - тривиальная гастропода, но Серп Иванович уже уверовал в свое открытие. Он настаивал:
        - Ты погляди, погляди, начальник. Вдруг она совсем неизвестная?
        - А главное, - сказал он, - она меня не укусит.
        Серп Иванович широко, счастливо зевнул.
        И волны к ногам Сказкина катились ровные, сонные, ленивые, протяжные, как его зевки, - океан только-только проснулся.
        - Нам еще на обрыв лезть…
        Сказкин нагнулся, подбирая очередную раковину, и тельник на его спине вновь задрался, обнажив широкую полосу незагорелой кожи. И там, на этой незагорелой коже я увидел не только то, лиловое имя - Лиля, но и нечто другое.
        - Снимай! - заорал я.
        - Ты что, начальник! - опешил Серп Иванович. - Под тельником я голый.
        - Снимай!
        И было в моем голосе что-то такое, что Сказкин послушался.
        Не спина у него оказалась, а лист из художественного альбома!
        Человек-альбом!
        Хорошо, если Никисор, Сказкин-младший, племянник Серпа Ивановича, ходил с дядей Серпом в баню лишь в малолетстве, незачем было маленькому мальчику видеть таких распутных гидр, дерущихся из-за утопающего красавца, незачем было маленькому мальчику видеть таких непристойных русалок, сцепившихся из-за утонувшего!
        Но и не это было главным.
        Среди сердец, пораженных морскими кортиками, среди развратных сирен, кружащих, как лебеди на картинах Эшера, среди веерных пальм, под сакраментальным и святым «Не забуду…» (в этой знаменитой фразе неизвестный творец почему-то добавил лишнюю букву: «…в мать родную!»), по голой спине Серпа Ивановича, выгнув интегралом лебединую шею и широко разбросав длинные ласты, шел сквозь океанские буруны… наш Краббен!
        - Краббен! - завопил я.
        Эхо слов еще не отразилось от стен кальдеры, а Сказкин уже мчался к убежищу. Его кривых ног я не видел - они растворились в движении!
        - Стой, организм! - крикнул я, боясь, что и это чудище сейчас покинет Львиную Пасть.
        Сказкин остановился.
        Его левая щека дергалась.
        Он крепко сжимал «тозовку» обеими руками.
        - Не бойся, - сказал я, задыхаясь. - Я не про настоящего Краббена. Я про того, который изображен на твоей спине. Кто тебе его наколол? Когда? Где? Быстро! Колись, Серп!
        - Да один кореец в Находке, - нехотя пояснил Сказкин. И добавил на всякий случай: - Он не мне одному колол.
        - Краббена?
        - «Краббена! Краббена!» - возмутился Сказкин. - Этот кореец в Находке, он что хошь тебе наколет, только поставь ему пузырек!
        - Но ведь чтобы наколоть Краббена, его надо увидеть!
        - Начальник! - укоризненно протянул Сказкин. - Да я тебе все уши прожужжал, одно и то же тебе твержу: нет ничего особенного в твоем Краббене! Я же говорил, что наш старпом такого видел с «Азова», и ребята с «Вагая» видели. А я однажды в Симоносеки, начальник, видел японку…
        Договаривать Сказкин не стал.
        Его левая щека страшно дернулась, и одним прыжком Сказкин достиг входа в пещеру.
        - Куда ты?
        Но Серп Иванович, не отвечая, свесив ноги с каменного козырька, уже бил прицельно в мою сторону. Пули с визгом проносились над моей головой и шлепались в воду.
        Прослеживая прицел, я обернулся.
        Без всплеска, без единого звука, явившись как кекур из распустившихся вод, на меня шел Краббен.
        Краббен был велик.
        Краббен был огромен.
        Он походил на змею, продернутую сквозь пухлое тело непомерно большой черепахи. Мощные ласты распахнулись, как крылья, с трехметровой шеи клонилась на бок плоская голова, уставившаяся на меня не моргающим круглым глазом, подернутым тусклой пленкой.
        Черный, мертво отсвечивающий, Краббен был чужд всему окружающему. Он был из другого мира, он был совсем другой, совсем не такой, как мы или деревья, кудрявящиеся на гребне кальдеры; он был порождением совсем другого, неизвестного нам мира; даже от воды, взбитой его ластами, несло мертвой тоской, несло безнадежностью.
        Я мигом оказался на каменном гребне.
        Лежа на полу пещеры, зная, что Краббен до нас не доберется, я попытался его зарисовать. Я нервничал. Пальцы давили на карандаш, грифель крошился.
        - Он голову держит криво! - удовлетворенно сообщил Серп Иванович.
        - Так ему, наверное, хочется.
        - Не скажи, начальник. Это я пулей его зацепил. Теперь он у нас контуженный!
        - Из «тозовки»? - не поверил я.
        - И правым ластом, заметь, не в полную силу работает, - убеждал Сказкин. - Ты так и запиши. Так и запиши, это, дескать, Сказкин поранил Краббена. Не баловства ради, запиши. А то еще оштрафуют!
        Опираясь на широкие ласты, Краббен тяжело выполз на берег.
        Он был огромен, он был тяжел. Мелкие камни забивались в складки его дряблой массивной шкуры. Он вдруг встряхивался, как собака. Фонтан холодных брызг долетел до пещеры. Сказкин отпрянул и вновь схватился за «тозовку».
        - Отставить!
        Примерно метра не хватило Краббену, чтобы дотянуться мордой до нашей пещеры.
        Это взбесило Краббена.
        Рушились камни, шипели струи песка, несло запахом взбаламученного ила, падалью, смрадом. Несколько раз, осмелившись, я заглядывал Краббену чуть ли не в пасть, но тут же отступал перед мощью и мерзостью его ощеренных ржавых клыков.
        - Чего это он? - спросил Сказкин, отползая в глубину пещеры.
        - Ты его спроси!
        Впрочем, поведение Краббена мне тоже не нравилось.
        Устав, он, наконец, расслабился, расползся на камнях, как гигантская уродливая медуза. Странные судороги короткими молниями вновь и вновь потрясали его горбатую спину. Плоская голова дергалась, как у паралитика, из пасти обильно сочилась слюна. Низкий, протяжный стон огласил берега Львиной Пасти.
        - Тоже мне гнусли! - сплюнул Серп Иванович, опасливо выглядывая из нашего убежища.
        Тоскливые стенания Краббена, пронзительные, жуткие, рвущие нервы, долго неслись над мертвой, недвижной, как в Аиде, водой.
        - Чего это он? - опять обеспокоился Серп. - Чего ему нужно?
        - Это он нас оплакивает…
        - А сам долгожитель, что ли?
        - Все мы смертны, Серп Иванович, - заметил я, сразу ощутив свое здоровье. - Только одни более, а другие менее.
        - Вот бы записать на пленку, - вздохнул Сказкин. - Записать, а потом утречком врубить запись Агафоше на побудку!
        С грандиозных стен кальдеры медлительно поплыл белесоватый серый туман. На уровне входа в пещеру туман сгущался в плотные, темнеющие на глазах лохмотья, и низкий, полный доисторической тоски стон ломался в тысяче отражений.
        Забившись в дальний угол пещеры, Серп Иванович негромко поносил Краббена. Тельник Сказкин плотно заправил в штаны с лампасами, и теперь я не видел ни наколотого, ни настоящего Краббена. Тем не менее оба они оставались рядом.
        Куда им деться?
        Не слушая сдержанных поношений Сказкина, направленных в адрес Краббена, я вспоминал о смутных придонных тектонических трещинах, обогреваемых струями теплых ювенильных источников. Лес водорослей, неясные тени… Таинственный, недоступный для нас мир… Почему, собственно, ему не быть миром Краббена?..
        И действительно.
        Кто воочию видел гигантских кальмаров?
        А ведь на кашалотах, поднимающихся из океанских бездн, не раз и не два находили кровоточащие следы неестественно огромных присосок.
        Кто видел трехпалого - пресловутого обитателя тропических болот Флориды и прибрежной полосы острова Нантакет?
        А ведь с его следов сняты гипсовые слепки.
        Кто видел огромного червя с лапками, так называемого татцельвурма?
        А ведь этот червь хорошо известен многим жителям Альп. За последние годы собраны сотни свидетельств, в которых слово в слово повторяется одно и то же: да, татцельвурм похож именно на червя! да, у татцельвурма большая голова с выпуклыми глазами! да, лапы у татцельвурма малы, но они есть!
        А мокеле-мбембе - загадочная колоссальная тварь, внешне напоминающая давно вымерших динозавров? Разве не утверждают охотники-африканцы, что они и сейчас встречают этих гигантов в бесконечных, мало исследованных болотах Внутренней Африки?
        Кстати, на воротах храма, посвященного древневавилонской богине Иштар, среди множества поразительных по своей реалистичности изображений, было в свое время найдено одно, ничего общего не имеющее ни с одним из известных на Земле животным. Зато изображенный на воротах храма зверь, названный учеными сирушом, был как две капли воды схож с африканским мокеле-мбембе. Более того, конголезский ученый Марселей Аньянья, исследуя заболоченные джунгли самой северной области Конго - Ликвала, сам наткнулся на мокеле-мбембе. «Видимая часть этого животного, - позже рассказал он, - вполне соответствует нашему представлению о бронтозавре…»
        А кто видел третретретре - животное ростом с теленка, с круглой головой и почти человеческими ушами?
        Тем не менее аборигены одного из самых больших островов мира - Мадагаскара - утверждают, что такое животное водится в их краях, а конечности у третретретре устроены как у обезьян, а уши, действительно, похожи на человеческие.
        Наконец, кто видел своими глазами дипротодонтов, заселявших когда-то равнины Австралии?
        А ведь местные золотоискатели рассказывали и рассказывают о каких-то гигантских кроликах, обитающих в пустынных центральных районах самого южного материка.
        А разве не выловил из океанских глубин доктор А. Смит диковинную рыбу латимерию, считавшуюся вымершей уже многие миллионы лет назад?..
        Просто мы привыкли к асфальту городов, к тесным улицам, к лабиринту мертвого бетона, привыкли к закоулкам загаженных зоопарков, а мир…
        О, мир все еще обширен!
        И в этом обширном мире, огромном, действительно огромном, есть кроме гор, пустынь, тропических лесов, знойных влажных болот еще и океаны.
        Кто прячется в их пучинах?
        - А сколько он может стоить? - не унимался Серп Иванович.
        Я молчал.
        Тоскливо неслись над водой долгие стоны Краббена.
        - Наверное, много, - сам себе ответил Сказкин. - У меня все равно столько нет. У меня, начальник, столько никогда не было. У меня, начальник, никогда не будет столько.
        Я молчал.
        Я слушал плач Краббена.
        Я видел путь Краббена в ночном океане.
        Безмолвие звезд, мертвые вспышки люминофор…
        Кто он?.. Откуда?.. Куда плывет?..
        - Никогда! - плакался Серп Иванович. - Никогда, начальник, не буду я миллионером! У меня ведь дома, сам знаешь, все удобства во дворе. Я как приду в тот домик с сердечком на дверце, так сразу вижу - валяется на полу пятак. Уже пылью покрылся, паутина его оплела. А настоящий миллионер, начальник, давно бы воспользовался тем пятаком.
        Туман…
        - А говорил, к пяти вернемся!
        Туман…
        - Дождь будет, однако, - длинно зевнул Сказкин. - Мы тут или с голоду помрем, или Краббен нас победит.
        Я хмыкнул.
        «Дождь будет…»
        Честно говоря, я ждал этих слов.
        От Шикотана до Шумшу каждому курильчанину известно: «Серп сказал - погода изменится!»
        С точностью до наоборот.
        И правда.
        Как в гигантскую трубу вынесло в небо согретый солнцем туман. Призрачно высветились кошмарные обрывы, весело отразились солнечные лучи от плоских вод. И откуда-то издалека, как стрекот швейной машинки, пришел, растянулся, поплыл в воздухе томительный, ни на что не похожий звук.
        - Начальник! - забеспокоился Сказкин. - А это что? Еще один Краббен, только летающий? Сколько живу, страхов таких не видел!
        Я прислушался.
        - Вертолет…
        И не мы одни это поняли.
        Встревоженный непонятным звуком (может, когда-то доисторические враги когтили Краббена с воздуха?), Краббен неуклюже сполз с камней в воду, оттолкнулся от берега и медленно, без единого всплеска, ушел в глубину - черная туманность, пронизывающая светлую бездну.
        - Уходит! - заорал, вскакивая, Серп Иванович.
        Но я и сам это видел.
        Как видел и вертолет, разматывающий винты над кальдерой.
        - Гад! - выругался я. - Не мог зайти со стороны пролива?
        - Он не мог зайти со стороны пролива, - удовлетворенно пояснил Сказкин. - Это же МИ-1. Он как велосипед, его любым ветром сдувает.
        Свесив с каменного козырька босые ноги, Сказкин с наслаждением шевелил пальцами.
        Он уже не боялся Краббена.
        Он уже ничего не боялся.
        Техника шла на помощь, техника подтверждала: он, Сказкин, человек! Он, Сказкин, Венец творения! Его, Сказкина, в беде не оставят!
        - Это за нами!
        Я был в отчаянии.
        Странно выгибая черную спину, отчего он и впрямь казался горбатым, Краббен легко уходил к Камню-Льву.
        Вот он прошел мимо высокой скалы, добела изгаженной птицами, вот он поднял грудью мощный вал, вот он вскинул над водой плоскую голову, и теперь уже навсегда, навсегда, навсегда, навсегда, навсегда растворился в голубоватой дымке, стелющейся над открытым океаном.
        Ревя, раскачиваясь в воздухе, подняв под собой столб пыли, над берегом завис вертолет.
        Серебряный круг винта, рыжий пилот…
        Я ничего не слышал.
        Я был в отчаянии.
        - Да брось, начальник! - утешал меня Сказкин. - Я тебя с корейцем сведу в Находке. За бутылек он тебе на спине выколет двух таких.
        Тетрадь пятая.
        Запоздалые сожаления
        Лоция Охотского моря. «Почему это так, начальник?» Ученый совет СахКНИИ. Яблоко Евы и яблоко Ньютона «Как там с базисфеноидом?» Глубинная бомба для сироты Агафона Романтики с «Цуйо-мару». Гинзбург против Шикамы. О почте - в последний раз. Приписка.
        Мыс Большой Нос является северным входным мысом залива Доброе Начало и западной оконечностью вулкана Атсонупури. Мыс представляет собой скалистый обрывистый утес черного цвета и является хорошим радиолокационным ориентиром. На мысе гнездится множество птиц. Мыс приглубый. К югу от мыса в 1 кбт от берега лежат надводные и подводные скалы.
        Глупо стоять перед мчащимся на тебя табуном. Надо или уходить в сторону, или вставать во главе табуна.
        К сожалению, встать перед Краббеном я не мог. К еще большему сожалению, мы вообще не смогли обнаружить Краббена, хотя я и заставил матерящегося рыжего пилота («Скоро световой день кончится!») дать большой круг над океаном на пространстве от Камня-Льва до вулкана Атсонупури.
        Пилот злился. Его оторвали отдел, его загнали в какую-то дыру ради двух идиотов. «Если бы не Агафон, - злился он, - вы бы у меня тут посидели!»
        Даже Сказкин возмутился:
        - Вывел бы я тебя на пару слов!
        К счастью, под нами был океан - из вертолета человека не выведешь. Да и знал я, чем кончаются угрозы Сказкина. На моих глазах он как-то вывел из южно-курильского кафе худенького старпома с «Дианы». Сказал, что на пару слов, а сам не являлся в кафе неделю.
        «Потеряли! - с отчаянием думал я. - Не успели найти, и уже потеряли! Чем я докажу, что мы в самом деле видели пресловутого Морского Змея? Бреднями о пропавших собаках, о несчастной корове Мальцева, о каком-то корейце из Находки?..»
        Ухмыльнувшись, Сказкин ткнул меня локтем.
        - Слышь, начальник! Вот почему так? Придешь, скажем, к Агафону, а он рыбу чистит. И лежит среди пучеглазых окуней такая тварюшка - хвост как щипцы, голова плоская, и вся в тройной колючке. Вот не бывает таких рыб, все знают, что не бывает, а она лежит! Спросишь: где поймал? Да сама, говорит, поймалась. Здесь же, у бережка! Прикрикнешь на Агафона, не гони, дескать, тюльку! - а он ведет свое: вот точно, у бережка. Никогда, мол, про рыб не врал! И чувствую я, начальник, правду говорит Агафон, а все равно не верю. Такое - и вдруг у бережка!
        - Рыбка-то была?
        - Да неважно, начальник. Другое важно. Вот забежишь в кафе вечерком, поддашь немножко, и не хочешь, а брякнешь: «Эй, организмы, рыбу вчера поймал! На хвосте уши, на глазах козырьки, а под животом парус!» Все повернутся, и кто-нибудь обязательно фыркнет: «Тоже мне! Мы такую под островом Мальтуса кошельком брали!» Почему так, начальник?
        Я вздохнул.
        И вдруг увидел: Сказкин устал.
        Под его хитрыми глазами лежали тени.
        «А ведь вернулся в кальдеру, - с неожиданной нежностью подумал я. - Боялся, а вернулся. Меня не бросил…»
        Горизонт, белесый, выцветший, отсвечивал, как дюралевая плоскость. Прозрачная под вертолетом вода вдали мутнела, сгущалась. Тут не то что Краббена не заметишь, тут Атлантиду не увидишь со всеми ее храмами!
        Пилот подтвердил:
        - Вам привиделось, наверное.
        И кивнул:
        - Хватит переживать. Вам Агафон передал сверток.
        Ах, Агафон… Ах, сирота…
        «Ладно, - сказал я себе, разжевывая тугого, присланного Агафоном жареного кальмара. - Теперь ничего не поделаешь, напугал вертолет Краббена. Но прецедент создан. Рано или поздно Краббен снова объявится. Не может не объявиться, если даже корейцы в Находке колют на спинах клиентов изображения Краббена. Непременно объявится! Вот тогда и можно будет истолковать факты…»
        «И истолкуют! - заверил я себя. - Еще как истолкуют!..»
        Очень живо я представил себе Ученый совет нашего института.
        Я, младший научный сотрудник Тимофей Лужин, делаю сообщение
        Пропавшие собаки, несчастная корова сироты Агафона Мальцева, разорванный сивуч, наколка на спине Серпа Ивановича…
        В общем, есть о чем поговорить.
        Итак, сообщение сделано.
        Слова произнесены.
        Эффект, разумеется, ошеломляющий.
        Кто первый решится прервать молчание?
        Кто, кто!
        Понятно, кто!
        Мой старый приятель Олег Бичевский!
        «Понятно… - скажет Бичевский и подозрительно поведет носом. - Что-то такое я уже слышал. Даже в журналах популярных читал…»
        И переведет взгляд на нашего общего шефа доктора Хлудова:
        «Павел Владимирович! Может, все же поговорим о снаряжении? Я давал заявку на новые сапоги, а мне подсовывают б/у, будто я только на обноски и наработал!»
        «Правда, Тимка, - вмешается хам Гусев. - На мне несписанные палатки висят, я с отчетом запурхался, а ты тут со своим Краббеном!»
        Но хуже всех выступит Рита Пяткина.
        Рита - палеонтолог. Все древнее - это по ее части. И человек Рита воспитанный. Она не усмехнется, как Гусев, и не прищурится, как Бичевский. Это Олегу Бичевскому все равно, о чем говорить - о яблоке Евы или о яблоке Ньютона. А у Риты свои понятия.
        «Тимофей Иванович, - вежливо заметит Рита. - Вот вы говорите - записи. А кроме собственноручных записей у вас еще что-нибудь есть? Ну, рисунки там, фотографии?»
        «Рисунки есть, но плохонькие, а камеру я с собой не брал. Мы ведь думали: к пяти вернемся».
        «Ну, хорошо. А свидетели происшествия? Кто-то еще был с вами в кальдере?»
        «Конечно. Полевой рабочий Сказкин».
        «А-а-а! - нагло хохотнет Гусев. - Сказкин! Богодул с техническим именем! Он, Тимка, все еще пьет?»
        «Тимофей Николаевич, - вежливо оборвет Гусева Рита. - Вы мне вот что скажите. Вы ведь этого Краббена видели в упор, чуть ли не в метре от себя. Вы даже, говорите, заглянули ему в пасть. Вот скажите мне, как палеонтологу… - Тут уж, конечно, все, от Гусева до Хлудова, затаят дыхание. - Вот скажите мне, эта пасть Краббена, в которую вам удалось заглянуть… Как бы вы ее охарактеризовали?.. Сильно у Краббена видоизменено нёбо?.. Заметили вы птеригоиды над базисфеноидом?.. Достаточно ли хорошо развиты у вашего Краббена склеротические пластинки?..»
        Первым, конечно, не выдержит хам Гусев.
        «Какие, к черту, птеригоиды! Я с отчетом запурхался. Давайте обсудим текущие дела! Сколько можно?»
        Над домиком Агафона как всегда курился дымок. Еще с воздуха мы увидели и самого Мальцева - островной сирота недовольно ковылял к посадочной площадке.
        - Слышь, начальник! - обрадовался вдруг Сказкин. - Если честно, Краббену повезло больше всех.
        - Может быть.
        - Да нет, правда! Ведь Агафоша теперь будет ждать Краббена. Он у матросов с торпедника выменяет на сухофрукты глубинную бомбу. Он, вот увидишь, доберется до Краббена, никогда не простит ему корову. Он его, если повезет, глушанет даже в Марианской впадине.
        - И правильно, - сам себе кивнул Сказкин. - Не трогай чужих коров.
        Р.S.
        У каждого в шкафу свои скелеты.
        Я не сделал сообщения на Ученом совете.
        Я никому не рассказал о Краббене.
        Я и сейчас не стал бы восстанавливать случившееся в 1971 году на острове Итуруп, если б не поразительное сообщение, обошедшее недавно чуть ли не все газеты мира.
        Вот это сообщение.
        Слово в слово.
        «Промышляя скумбрию в районе Новой Зеландии, экипаж японского траулера „Ууйо-мару“ поднял с трехсотметровой глубины полуразложившийся труп неизвестного животного. Плоская змеиная голова на длинной шее, четыре огромных плавника, мощный хвост - никто из опытных моряков „Цуйо-мару“ никогда не видел ничего подобного.
        Догадываясь, что необычная находка может иметь большое значение для мировой науки, представитель рыболовной компании господин М.Яно набросал карандашом схематический очерк животного, а затем сделал ряд цветных фотографий. К сожалению, разогретая жаркими солнечными лучами туша очень скоро начала испускать зловонный жир. Запах оказался настолько вездесущим и неприятным, что грозил испортить весь улов «Цуйо-мару», к тому же судовой врач заявил, что в этих условиях он снимает с себя ответственность за здоровье вверенного ему экипажа. В результате загадочную находку выбросили за борт, отметив, правда, основные параметры таинственного животного: длина - около семнадцати метров, вес - около трех тонн.
        Находка рыбаков «Цуйо-мару» вызвала горячие споры.
        Иосинори Имаидзуми, генеральный директор программы зоологических исследований при японском Национальном музее, со всей ответственностью заявил, что в сети рыбаков «Цуйо-мару» попал труп недавно погибшего плезиозавра. Эти гигантские доисторические ящеры, напомнил он, обитали в земных морях примерно около ста миллионов лет тому назад и считались до сих пор вымершими.
        К мнению профессора Иосинори Имаидзуми присоединился известный палеонтолог Т.Шикама (Иокогамский университет). Правда, японским ученым сразу возразил парижский палеонтолог Леонар Гинзбург.
        «Рыбаки „Цуйо-мару“, - возразил Леонар Гинзбург, - выловили, конечно, не плезиозавра, а скорее всего останки гигантского тюленя, тоже вымершего, но существовавшего на земле, по сравнению с плезиозаврами, совсем недавно - каких-то двадцать миллионов лет назад!»
        В спор, естественно, вступили и скептики.
        И рептилии, и тюлени, возражают они, размножаются только на суше. К тому же у тех и у других отсутствуют жабры, что означает, что все они хотя бы периодически должны появляться на дневной поверхности океана. Почему же представитель столь необычных существ так неожиданно и впервые попадает на глаза людям?
        «Древние плезиозавры, - говорит профессор Иосинори Имаидзуми, - действительно откладывали яйца на берегу и могли долго обходиться без атмосферного воздуха. Но если эволюция их доживших до наших дней потомков продолжалась, ничего странного, они вполне могли приобрести некие черты, особо благоприятствующие их нынешнему образу жизни. Известно, например, что ихтиозавры, современники плезиозавров, еще в меловом периоде перешли к живорождению, а современная американская красноухая черепаха может оставаться под водой чуть ли не неделями».
        Конечно, как и следовало ожидать, большая часть ученых, настроенных, как всегда, консервативно, отнеслась к загадочной находке японских рыбаков весьма настороженно.
        «Они пошли на поводу у морского фольклора, - заявил в кратком интервью профессор Карл Хаббс, сотрудник Океанографического института имени Скриппса. - Кто из рыбаков не слышал легенд о Великом Морском Змее? Кто из рыбаков не внес посильную лепту в распространение этих нелепых легенд?»
        Как бы то ни было, рыболовная компания, которой принадлежит «Цуйо-мару», приказала всем своим экипажам в случае повторной находки лучше сразу выбросить за борт траулера весь свой улов, как бы велик он ни был, и доставить на берег загадочное животное.
        Несколько траулеров компании теперь постоянно курсируют в водах, омывающих берега Новой Зеландии».
        Р.Р.S.
        Итак, сейчас апрель.
        Месяц назад я отправил на Восток несколько писем.
        Одно адресовано профессору Иосинори Имаидзуми, второе - Агафону Родионовичу Мальцеву, третье - С.И.Сказкину. Я-то знаю, с кем столкнулись японские рыбаки. Я-то знаю, что мой рассказ, пусть и с запозданием, но следует приложить к растущему делу о явившемся плезиозавре.
        От Агафона вестей нет.
        Но это неудивительно. Когда еще доберется до берегов бухты Доброе Начало шхуна «Геолог», на борту которой вместе с моим письмом плывут па Итуруп две отличные дворняги!
        Сказкин ответил сразу.
        Он здоров, не пьет, радуется переменным школьным успехам своего племянника Никисора, а за рассказы о Краббене его, Серпа Ивановича Сказкина, били на островах пока всего только три раза. Правда, один раз легкостью, есть у моряков такой полотняный мешочек, для тяжести наполненный песком. «В последнее время, - оптимистично пишет Серп Иванович, - отечественное производство освоило выпуск легкостей из литой резины, но до нашего острова эти легкости еще не дошли.»
        Что касается профессора Иосинори Имаидзуми, то профессор пока молчит.
        Но и тут я настроен оптимистически: почта будет!
        Кому-кому, а уж профессору Иосинори Имаидзуми вовсе не должна оказаться безразличной судьба великого Краббена. Лучше испытать стыд ошибки, чем остаться равнодушным к такой тайне. Вот почему я не теряю надежд, вот почему я с бесконечным терпением ожидаю конверт, на марках которого машут крыльями легкие, как цветы, длинноногие японские журавлики.
        Лишь бы в эти дела не вмешалась политика.