Странные сближения. Книга вторая Леонид Михайлович Поторак
        Странные сближения #2
        Это - исторический роман, приключенческий роман, роман-пародия, остросюжетный детектив, биография, альтернативная история, вестерн, немного поэзии… Это - не вариация на тему «что могло бы быть», но грустная и ироничная констатация: «скоро будет казаться, что так и было». Короче: это роман обо всём, кроме Пушкина. А то, что Пушкин в этой книге оказался главным действующим лицом, не имеет никакого значения.
        Короче, это продолжение приключений тайного агента Коллегии Иностранных Дел А. Пушкина на юге империи. Турецкий шпион по-прежнему ускользает, война близится, Пушкин всё чаще сомневается, верную ли сторону выбрал, а между тем и сам он, и многие его друзья становится частью большой политической игры, выйти из которой, казалось бы, невозможно…
        Леонид Михайлович Поторак
        СТРАННЫЕ СБЛИЖЕНИЯ. КНИГА ВТОРАЯ
        Пушкин сходит за хлебом,
        Пушкин вынесет мусор,
        И на Пушкина с неба
        Вдруг спикирует муза…
        Татьяна Некрасова
        Глава 1
        Допрос - обыск - конспирация снова страдает - цена доверия - А.Р. в ярости - знакомство с Овидием
        В сей книге, в кипе сей стихов
        Найдут следы моих мечтаний.
        А.А.Дельвиг
        - Убью! Убью к чёртовой матери, мальчишка! Молчать! Оторву тебе твою дурацкую голову!
        Пушкин висел, еле дотягиваясь носками до земли, и слабо попискивал, веря. Раевский был убедителен.
        - Кем! Нужно! Быть! - гремел в ушах голос Раевского. - Чтобы! Отдать!..
        Было это в Одессе 1 марта 1821 г.
        Четырьмя днями ранее, в Тульчине, происходило следующее:
        В тишине, нарушаемой лишь многоголосым цокотом карманных часов и мерным урчанием Муськи, Басаргин обшарил карманы Француза и разложил на скатерти найденное в них: увеличительное стекло, миниатюрный пистолет, два капсюля к нему, три носовых платка, «Брегет» и мятый листок со словами «Нет, не эросовой стрелою, но тёмным ядом поражён…»
        Пистолетом завладел Волконский, а набросок чем-то полюбился кошке; она увлечённо обнюхала бумажку, тыкнула когтем и съела так никогда и не написанное стихотворение. Поедание бумаги кошкам обычно не свойственно, так что, - пронеслась в голове Француза мысль, - полосатая Муська, по всей вероятности, оказалась на короткое время пристанищем для блуждающего духа какого-нибудь безвременно почившего критика.
        - Левый рукав, - бросил Юшневский.
        Басаргин крепко ухватил Пушкина за руку и ощупал каждую складку рукава.
        - Ого, - сказал он, суя руку в тайный карман в рукаве Француза и выуживая оттуда нож.
        - Laissez-nous, s'il vous plait, pour quelques minutes[1 - Оставьте нас, пожалуйста, на несколько минут (фр)], - попросил Юшневский.
        Волконский с Басаргиным вернулись в столовую, где Василий Львович и Краснокутский отвлекали разговорами Киселёва.
        Пушкин, Юшневский и кошка остались сидеть в тесной курительной комнате, освещаемой развешенными по углам лампадками. Помещение, похоже, давно не использовалась для курения: пахло здесь не табаком, а пылью от ковров и свечным воском.
        - Объясняйтесь.
        Пушкин снял Муську со стола и застучал ногтями по освободившейся поверхности. Огоньки свечей дрожали от прорывающегося сквозь щели оконной рамы ветра. Снаружи с воем носилась метель, на стекло налипал снег, образуя на окне слова: «как же ты влип, Пушкин».
        - Я состою на службе при статс-секретаре Каподистрии. Весню прошлого года под прикрытием ссылки был отправлен на юг искать турецкого шпиона. Тут я встретил Якушкина и Орлова, увлёкся их идеями…
        - Турецкого? - заинтересовался Юшневский. - И что же это за шпион такой?
        - Этого я не могу вам сообщить.
        - Давно в Коллегии?
        - Четыре года.
        Юшневский покачал головой:
        - По крайней мере, это объясняет, почему мы встречались только однажды. Четыре года тому я уже был здесь. Ваши бумаги.
        - Что?
        - Бумаги, подтверждающее ваше задание и ваши полномочия, предъявите.
        - С собой у меня только пашпорт.
        Юшневский пристально рассмотрел предложенный документ.
        - Дурная история, - сказал он, складывая пашпорт и возвращая Французу. - Тайный агент Коллегии… Говорите, в прошлом году отправлены? А раньше бывали на юге?
        - Нет.
        - Вот это и удивительно, господин Француз. Каподистрии, допустим, может прийти в голову отправить неподготовленного и не знающего местности сотрудника… Но Нессельроде бы этого не допустил, а турецкая разведка подчиняется всё-таки Нессельроде, а не Каподистрии. А выслеживать османского шпиона поручили бы мне или, может, Липранди, но уж точно не вам, никогда тут прежде не бывавшему. Другое дело заслать агента в Этерию.
        - Но я отправлен сюда именно за турком.
        - …А если, - Юшневский не слушал Александра, - Нессельроде хочет покончить с Этерией, то он как раз пошлёт человека, незнакомого никому на юге. Занимаясь Этерией, вы нашли «Союз благоденствия» и меня. Не сердитесь, Француз, но если моя версия найдёт подтверждение, вы… - Юшневский печально поднял брови. - Понимаете.
        Пушкин сглотнул.
        - Думаете, так легко будет скрыть убийство?
        - Легче, чем оставить на земле свидетеля. Вы понимаете, что вам грозит?
        Александр почесал курчавую голову, отблескивающую в свете лампадки медью.
        - Наверно, - сказал он, неслышно добавив»… твою Коллегию и мать твою, и душу твою, и…ую твою память, сука!» - Но как вы собрались доказывать своё мнение?
        - Осмотрев ваши вещи и найдя соответствующие документы.
        - Вы найдёте только приказ министра об оказании мне содействия. Всё прочее я уничтожил.
        - Уничтожили?!
        - Exactement. Сжёг, когда понял, что моё служебное положение может навлечь опасность на моих друзей.
        - А шпион?
        - Я не вправе это говорить, но он, вернее, она - погибла в Каменке. При взрыве. Это могут подтвердить Якушкин, Орлов, Охотников, Василий Львович и…
        - Довольно, - Юшневский встал и принялся чиркать огнивом, пытаясь зажечь погасшую лампадку. Муська заворожено глядела на него стеклянными глазами. - О каменском эпизоде я наслышан, но как быть с вами…
        - А себя вы не подозреваете? - разозлился Француз. - Сотрудник Коллегии в генеральском чине - и в тайном обществе? Почему вы не думаете, что я могу быть также искренне увлечён революцией?
        Юшневский помолчал и ответил:
        - Это возможно. Но рисковать мы не будем, - и крикнул в приоткрытую дверь. - Басаргин!..
        Прапорщик вбежал и встал у двери, пружинисто покачиваясь.
        - Обыщите вещи господина Пушкина. Меня интересуют его бумаги и особенно шифровальный блокнот.
        - Что, простите?
        - Блокнот с записями. Особенно с цифрами[2 - Шифровальные блокноты были в Коллегии относительно новым явлением. В шестнадцатом году постановили, что вместо книг в качестве ключа к шифрам будут использоваться тетради с кодами - уникальными для каждого сотрудника. Теперь письма, попадающие в цифирный отдел от Пушкина, Раевского, Дровосека, Липранди и многих других агентов, работающих по всей империи и все её, были написаны буквально на разных языках. Для расшифровки таких посланий потребовалось почти втрое увеличить штат цифирного отдела Коллегии, впрочем, оно того стоило.], - пояснил Юшневский.
        Приступить к обыску не распакованных вещей удалось не сразу. Застав в отведённой Французу комнате Никиту, развешивающего в шкафу чистые сорочки, Басаргин попросил его убраться. Никита воспротивился, заявив, что к барину кто только не совался, но без позволения никому зайти не удалось. Басаргин прикрикнул на Никиту и потянулся к стоящему у стены чемодану.
        - …Зря вы так, - Пушкин взял с розетки-подсвечника серебряный гасильник и вручил Басаргину. - Приложите, рассосётся…
        Басаргин прижал гасильник к заплывающему глазу.
        - Я убью вашего слугу.
        - Тогда я убью вас, - сообщил Пушкин. - Вы, при посредничестве Никиты, нанесёте оскорбление мне, ergo я буду с вами стреляться.
        - Эвон как, - гордо сказал Никита, и тут же заткнулся, поймав взгляд Александра. - Виноват-с, - пробубнил он. - Я, ваше благородие, токмо имушчество барина защищал-с, а перед вами глубоко виноват-с.
        Юшневский посмотрел на Никиту, изо всех сил изображающего раскаяние, на окривевшего Басаргина, усмехнулся и обратился к Пушкину неожиданно потеплевшим тоном:
        - Ну теперь-то позвольте осмотреть ваши вещи, господин Француз. На меня, надеюсь, ваш кутильер не бросится?
        - Попробуйте, - пожал плечами Пушкин. - Я не ручаюсь.
        - Больше ничего, - Басаргин, одной рукою продолжавший держать у глаза гасильник, другой протянул Юшневскому стопку бумаг.
        Рассевшиеся кругом Киселёв, Василий Львович, Волконский и Краснокутский с любопытством смотрели мимо Басаргина - на распотрошённый чемодан.
        Перед чемоданом лежали, разложенные рядами, как тела павших в бою:
        одиннадцать рубашек;
        серый фрак;
        чёрный фрак;
        тёмно-зелёный фрак;
        кирпич высотой в полную пядь, состоящий из носовых платков, сложенных один на другой;
        гора носков;
        Муська, привлечённая их теплом;
        два тёмно-серых жилета;
        бархатный жилет глубокого цвета бордо;
        жилет радужной расцветки;
        ветхий сюртук;
        стопка книг;
        походный чернильный прибор;
        двенадцать галстуков всевозможных цветов;
        набор для ухода за ногтями и кожей;
        трубка в футляре, обшитом снаружи замшей и внутри - красным бархатом;
        бальные туфли;
        сапоги;
        прозрачные лосины;
        непрозрачные лосины;
        шестнадцать пар перчаток;
        три футляра с цилиндрами;
        боливар;
        французское мыло;
        пистолет Ле Пажа;
        пороховница, шомпол, клещи для литья пуль, свинцовый брусок и кремень;
        «маленький дамский вестник» (обронённый Марией не то в Тамани, не то в Кефе, в общем - романтическая вещь);
        клетчатые брюки;
        полосатые брюки;
        серые брюки;
        чернично-синие брюки;
        и гора остальных вещей, не уместившихся на полу и сваленных у ног Никиты, бесстрастно глядящего на привычный гардероб своего сюзерена.
        - Н-да, - Юшневский, надев пенсне, погрузился в изучение найденных Басаргиным бумаг. - Оказывать содействие… за подписью Нессельроде. А это ещё что?
        - Поэма, - сказал Француз.
        - Блокнота нет, - Басаргин щупал опухшую бровь.
        - Его и не могло быть, - Пушкин раздражённо отодвинул вездесущую Муську, стремящуюся захватить его колени. - Всё, что было, я сжёг незадолго до отъезда из Каменки. Говорю же вам: я мечтаю видеть республику! Я хочу быть с вами, господа, и верю: вы - будущее, которое одно только и может быть у России.
        «А ведь я не лгу, - понял он вдруг. - Не притворяюсь, не пытаюсь блюсти конспирацию. Агент, вступивший в тайное общество, чтобы найти Зюдена, сделался убеждённым революционером. Нессельроде разорвало бы на куски, узнай он… Но странно, ведь сейчас я думаю об этих людях, как о находящихся где-то по ту сторону, не до конца близких мне. Ужели я так легко теряю увлечение, стоит возникнуть первому противоречию между нами?»
        Пушкин вдохнул и собрался продолжить о том, как он любит конституцию, но Киселёв, хлопнув по коленям, поднялся со словами:
        - Вот, господа, и вся молодёжь.
        - Соглашусь, - кивнул Василий Львович. - Пушкин, вы та ещё зараза, но я лично вам верю, ну.
        Басаргин с Краснокутским одновременно отвернулись и сдавленно захрюкали.
        - Не смешно, - укоризненно сказал Волконский. - Алексей Петрович, пожалуйста…
        Юшневский наклонился к Александру и шепнул:
        - Киселёв не посвящён в наши дела. Не был, до вашей речи. Но я начинаю верить, что вы не шпион. Господа, - продолжил он уже в голос, - С вашего позволения. Василий, Сергей, отойдёмте обсудить. Пушкин, подождите нас в курильне.
        Начальник штаба иронически глядел на Волконского. У него был с Волконским давний спор о гипотетической возможности военного переворота. Сергей Григорьевич, не признаваясь в существовании тогда ещё «Союза Благоденствия», всячески пытался склонить Киселёва к необходимости создания подобного клуба. Киселёв на это отвечал: «Пусть там будете вы и ваши разумные друзья, но скоро набегут молодые либералы и не оставят ничего от вашей тайны».
        С Пушкиным Киселёв познакомился когда-то в Петербурге, у Карамзиных, и быстро отнёс Александра к разряду таких вот молодых либералов, что на языке мудрого и осторожного Киселёва означало попросту «болтун». Пушкин же поставил Павлу Дмитриевичу Киселёву ещё менее приятный диагноз: «придворный». Это, впрочем, не мешало им оставаться в хороших отношениях.
        Чувствуя себя частью бездарно поставленного водевиля, Пушкин сгрёб в охапку Муську и удалился.
        Через пятнадцать минут вернулся Юшневский.
        - Кем бы вы ни были, - Алексей Петрович вновь прошёлся по углам, зажигая успевшие погаснуть лампадки, - при вас нет ничего, за что бы можно было зацепиться. Включая рассудительность.
        - А как вы объясняли обыск Киселёву? Je me demandais juste…
        - Я же сотрудник Коллегии. Объяснил, что вы прячете документы государственной важности. Киселёв, кстати, вас любит и мне не поверил. А мы, наконец, решили, как с вами поступить.
        - Весь внимание.
        - Вам хотели поручить слежку за Инзовым, - (Что ж всем так нужен бедный Инзов?) - Не скрою, как человек, близкий к нему, вы были бы нам полезны, - Юшневский снял пенсне и опустил веки. Когда Александр, решив, что генерал уснул, приготовился кинуть в него Муську, Юшневский выпрямился на стуле и открыл глаза. - Вы убьёте Инзова.
        - Лучше казните меня здесь, генерал. Я не стану убивать никого, пока не получу доказательств, что это необходимо.
        - Вы получите моё слово. И ничего более. Если вы верите в Южное общество и республику, то вам не нужно доказывать, что мы не станем лишать жизни случайных невинных людей. Инзов представляет организацию, о коей я вам говорить не буду, но верьте мне, Француз, - если восстание пройдёт успешно, царь будет убит, дворец захвачен, но Инзов останется жив - всё, что мы сделали, пропадёт напрасно.
        …На третий день тучи разошлись, и над городом развернулась бездонная, торжественная синева. Глядя в неё такими же синими глазами, полулёжа в санях, Пушкин выехал из Тульчина в Каменку с выражением бездумной радости на лице - будто не было ни Зюдена, ни революционного заговора, ни приказа убить Инзова, ни тягучей, тоскливой песни Никиты:
        - Ты детинушка-сироти-инушка, бесприютная ты голо-овушка-а… Без отца ты взрос ты, без матери-и, на чужой, дальней на сторонушке…
        В Каменке Александр застал только хозяйку поместья и Аглаю с дочерьми. От них узнал, что Раевские из Киева решили не возвращаться к Давыдовым, а направились по прихоти Софьи Алексеевны в Одессу.
        Так и вышло, что 1 марта 1821 года в Одессе Пушкин болтался в руках Александра Николаевича и вздрагивал при каждом слове:
        - Кем! Нужно! Быть! - гремел в ушах голос Раевского. - Чтобы! Отдать! Шифровальный! Блокнот! Моей! Сестре!!!
        - Она бы всё равно не разобрала… - выдавил Пушкин и почувствовал, что твердь снова исчезает из-под ног.
        - Шифровальный! Блокнот! Самую! Ценную! Вещь!!! Подарил! Моей! Семнадцатилетней! Сестре!!!
        - Дал почитать, - Пушкин перестал сопротивляться. - Это было самое надёжное…
        - Отдать Елене шифровальный блокнот!!! - Раевский швырнул Француза на лавку. - А письма Нессельроде ты кому подарил?! Маше? Кате?! Или кто у тебя ещё заслуживает сувенир?!
        - Дай блокнот.
        - Вот он! - Раевский обрушил на лавку возле Француза коричневую книжицу.
        - И нож.
        - Пушкин, что ты задумал?!
        - Parbleue, ладно, я так, - Александр вцепился зубами в угол обложки и рванул. - Держи, - отплёвываясь, он вытащил из-под кожи, покрывающей переплёт, сложенные листы.
        - Это что?
        - То, о чём ты подумал.
        - Ты что же, - Раевский протёр очки и взял письма, - ты…
        - Знал, - Пушкин поправлял на шее смятый платок. - Уже довольно давно. Понимаешь, меня смущал один момент: почему мы с тобой первые, кто нашёл связь между «Союзом Благоденствия» и Этерией? Да, нам помог Зюден и его «поднимать наших». Но здесь, на юге, прорва других агентов, и хоть один из них должен был заметить, что греки сотрудничают с русским тайным обществом. Тогда я подумал: первое! Я агент Коллегии и вижу вот это, что я сказал. Второе! Почему-то я никому об этом не докладываю. Почему? А? А?! А?! - Пушкин заглядывал Александру Николаевичу в глаза, едва не тычась в них носом. - Да потому что я сам - член общества! Ай да Юшневский, ай да ёшкин х…!
        - Да, да, хорошо, не плюйся, - Раевский усадил Француза на место и вытер лицо. - То есть ты ехал в Тульчин, зная, что тебя встретит агент-предатель?
        Пушкин слегка поклонился.
        - Убью, - пообещал Раевский. - К чёртовой матери. Почему ты мне не сказал?
        - Из вредности. К тому же, у тебя на всё один ответ - арестовать. А у нас к Зюдену добавилась тайна Инзова. И я всерьёз намерен разузнать, как старикан сделался врагом Южного общества. Под следствием тебе такого не скажут, я полагаю. Так что арестовывать по-прежнему рано, по крайней мере, пока не разгадаем тайны.
        - Забирай свой блокнот и письма и катись в Кишинёв, - устало сказал Раевский. - И если ещё раз узнаю, что ты утаиваешь сведения, - он вдруг замер, с ужасом глядя куда-то в сторону. - Всё, - прошептал Раевский. - Довел ты меня. Я тронулся умом.
        - М-м? - Пушкин завертел головой, пытаясь найти предмет, сумевший привести А.Р. в столь несвойственное ему состояние, и увидел, что из коробки для шляп, стоящей у лавки, вылезает маленький рыжий бес. - А, - Француз взял котёнка и сунул Раевскому под нос. - Это Овидий.
        - Кто?! - Раевский отодвинулся.
        - Овидий, - торжественно повторил Пушкин, опуская котёнка рядом с Александром Николаевичем. (Раевский встал и отошёл). - Муськин сын.
        Глава 2
        Война глазами кишинёвцев - переезд - судьба Инзова решена - операция «Клеопатра»
        У сердца нежного змею отогревали
        И целый век кляли несчастный жребий свой.
        К.Ф.Рылеев
        - Стай, омуле, стай! Дэ друму, мэй!
        Из густого тумана, клубящегося над дорогой, выдвинулась крытая повозка; за ней угадывалась ещё одна.
        - Погодим, - кучер хлопнул тяжёлыми вожжами. - Сто-ой. Трэщець!
        - Это кто такие? - Пушкин высунулся из-под тулупа.
        - Бэженарий. Едут от войны подальше.
        Повозки с беженцами выкатывали на дорогу, пересекающую тракт, ведущий в Кишинёв. Сквозь туман было не разглядеть, сколько ещё телег, возков, а то и карет стоит у распутья.
        Тудор Владимиреску уже шёл с растущей армией к Бухаресту, шумела восставшая Валахия, Ипсиланти с греками переправился через замёрзший Прут, а здесь, как ни мечтал Пушкин расслышать гром далёких сражений, раздавалось только всхрапывание лошадей и чавканье волов, да изредка молдавская и греческая ругань.
        Ещё дважды встречали на пути бэженаров, видели у почтовой станции оставленные сани - оттепель застигла кого-то в пути, вынудив пересесть на попутную подводу. Из охваченных восстанием княжеств ехали переждать тревожные времена испуганные бояре, и Кишинёв полнился новыми лицами. Далёкая война сулила прибыль домовладельцам со свободными комнатами. За право приютить первых мигрантов боролись все крупные дома Кишинёва, включая бордель, где специально по такому случаю был расчищен и облагорожен нижний этаж, а на стенах ненадолго появились рукописные прокламации, осуждающие Владимиреску и призывающие беженцев заселяться в гостеприимную обитель любви. По слухам, прокламации были подписаны лично владельцем заведения - пожилым сербом Туковичем, но слухами дело и ограничилось: на следующий день одно из окон оказалось разбито, а стены вновь пустовали.
        Рассказывали также, что в армию Ипсиланти со дня на день вступят добровольные отряды цыган и евреев, которым Ипсиланти якобы пообещал собственную землю в освобождённой Греции. Евреи и цыгане всячески опровергали предположения, опасаясь преследований; тогда Кишинёвская публика переключила внимание на знакомых греков, коих было великое множество. Местные бояре-молдаване при встрече с местными боярами-греками важно качали бородами и спрашивали: «Что, как дела в лагере Ипсиланти?», и узнав, что собеседник сам узнает о восстании только из газет и сплетен, вздыхали: «Ну что ж вы, кукоане такой-то, со мной могли бы и не таиться».
        На улицах стали появляться невиданные тут прежде интеллигентные молодые люди с безупречным французским и без денег - греческие студенты, бежавшие из академий с намерением бороться за свободу и независимость. Их пугали историями о налётах талгарей и убеждали купить по дешёвке старый пистолет с проржавевшей полкой или не менее старый турецкий кинжал с вынутыми из рукояти камнями.
        Новости обрушились на Пушкина и в несколько минут сокрушили его романтический дух. Окончательно его добило известие о том, что заезжий дом Наумова за время отсутствия Француза был сдан валашской семье, и жить Французу, получается, негде.
        - Иван Никитич, - объявил Александр, ворвавшись к мирно обедавшему Инзову, - всё сошлось один к одному. Я должен вас убить и поселиться в вашем доме.
        - Оно понятно, меня многие сжить со свету хотят, - Инзов одёрнул занавеску и уставился в окно. - Я не мздоимствовал никогда. Многие хотели от меня откупиться, но я не таков.
        - Вы не понимаете! - Пушкин, изредка поглаживая высунувшегося из-под жилета Овидия, забегал кругами по комнате, предоставленной ему будущей жертвой покушения. - Тайное общество почитает вас опаснее царя! Царя!
        - Чепуха, - лениво ответил Инзов. - Это, верно, шутка или чья-то ошибка, - и негнущимися пальцами принялся отпирать скрипучие ставни.
        Дом губернатора, как остановился в прошлом столетии, так и не желал перебраться в век девятнадцатый. Казалось, с Екатерининской эпохи здесь не прибавилось ни одной новой вещи, а всё, что было в доме - кресла, столы, сервизы, гардины, канделябры, статуэтки и рамы, - упорно не желая мириться с ходом времени, отказывалось ветшать, и больше того - жило своей скрытною жизнью. Когда Пушкин выходил из комнаты, засыпал или попросту отворачивался, за его спиною воплощались призраки в осыпающихся пудрою париках и вышитых камзолах, кресла начинали втайне перемигиваться между собою, поминая прошлых седоков, из-за гардин выплывали дамы вью необъятных платьях, - но стоило обернуться, дом замирал, только серый с красным хвостом попугай, подёргивая мутным отонком века, глядел на Александра, бормоча «я всё видел, видел, а ты нет, молокосос».
        - Иван Никитич, не верю.
        - Так спросите у Нессельроде или у кого хотите, - Инзов прошествовал в соседнюю комнату, так же выделенную Французу. - Жако, - он щелкнул пальцем по клетке с попугаем, - мы переезжаем.
        Попугай засвистел что-то, цепляясь за прутья клювом, пока Инзов переносил клетку в гостиную.
        - Bien, - Пушкин обогнал Инзова и встал у него на пути. - Предположим, вы действительно не знаете…
        - Пушкин, - строго сказал губернатор, - не забывайтесь.
        - От всего сердца прошу у вас прощения и готов подвергнуться суровой казни. Так вот, даже если вы и не знаете, почему вас хотят убить, давайте всё же подумаем, что мне с этим делать? Мне придётся хотя бы попробовать покуситься на вашу жизнь.
        - Пробуйте, - отмахнулся Инзов.
        - Хор-роший, - сказал попугай. - Жако! Жако! Ур-р фью-и!
        - Вот, - Иван Никитич похлопал по клетке, - у Жако спросите.
        Новости о восстании доходили, несмотря на близость Кишинёва к местам боевых действий, разрозненные и неясные. В нескольких домах, где Пушкин бывал, обсуждали слухи и домыслы, касающиеся Этерии (Етерии, как тут говорили) и валашского бунта. В то же время в других просвещённых семьях говорили об «итальянском деле» - революции в Неаполе и её возможном исходе.
        11 марта с одобрения Священного Союза в мятежный Неаполь вошли австрийские войска, но весть эта ещё не достигла Кишинёва. Пушкин, сидя с трубкой в гостях то у милейшего вице-губернатора Вигеля, то у Орлова, рассуждал о том, что не в этом году, так в следующем стремящиеся к переменам государства объединятся и восстанут совместными силами. А там глядишь, и появится первая Всеевропейская Конституция, а возможно и Европейская Республика.
        …С Охотниковым он встретился, когда тот, получив выходной, обосновался читать что-то в турецкой кофейне на самом конце Булгарской, где улица переходила в размокшую пустошь. Под стенами кофейни ходили гуси и пили из гнилых луж воробьи; пахло тем, чем обычно пахнет в Кишинёве, только отчётливей: землёй, навозом, бочарной смолой и вином, махровым тутуном и козьей шерстью. (Может, правду говорят, что аромат кофе усиливает прочие запахи даже тогда, когда сам уже неощутим?) Место это, далёкое от изысканности, привлекало, однако, светских гостей уникальностью, - настоящая турецкая кофейня была в Кишинёве пока что одна.
        Охотников, оторвавшись от чтения, встал навстречу Пушкину и застыл в изумлении.
        - Не лгут, - он глядел мимо лица Пушкина, в желтые глазки Овидия, крепко вцепившегося Александру в плечо. - Вы теперь вечно будете с котёнком ходить?
        - Пока не вырастет, думаю, - Пушкин не глядя потыкал Овидия согнутым пальцем. Котёнок куснул костяшку и мявкнул. - Потом он станет тяжеловат для повседневного ношения. Буду рядом водить.
        - Ладно, - Охотников в замешательстве окинул глазами столик, взял кубик рахат-лукума и осторожно сунул под нос Овидию. Овидий понюхал руку Охотникова, лизнул рахат-лукум и отвернулся.
        - Не хочет, - огорчился Охотников.
        В следующую минуту выяснилось, что Охотников здесь уже четвёртый день, но Пушкина найти не мог, и никто из знакомых не сказал, где Александр живёт.
        - У Инзова я живу.
        - То есть как? - вскинулся Охотников. - Вы остановились в особняке Инзова?
        Пушкин кивнул, наливая Овидию в ложечку кофейку.
        - Александр, вас само провидение туда поселило. Я думал, придётся вместе ломать голову, как вам попасть к губернатору, не вызвав подозрений.
        Пушкин напрягся.
        - Попонятнее, если можно.
        - Волконский с Пестелем составили le programme, - сказал Охотников. - Как именно вам осуществить убийство.
        О, Господи, да в чём же тут дело…
        - Константин, умоляю! Вы-то знаете, почему от Инзова следует избавиться?
        - Нет. Мне сказал Пестель, а в подробности я не посвящён. Между прочим, в Тульчине говорили, что с вами была связана какая-то странная история…
        - Случается, - оборвал его Пушкин. - Как видите, ничего существенного не изменилось.
        - Ладно, спрашивать не буду… Итак, Инзова вы отравите. Вернее, даже не вы, а вот, - Охотников подтолкнул носком сапога стоящий под столом сундучок.
        - Это что?
        - Не открывайте! Это змея. Степная гадюка. Да сядьте вы, Пушкин, она оттуда не выберется.
        Пушкин, никогда не видевший живую змею, но и не испытывающий особенного желания исправить это упущение, боком обошёл стол, придерживая выпустившего коготки Овидия, и тростью выдвинул сундучок на свет.
        - Ящик обит изнутри железом и оклеен ватой для тепла, - Охотников поднял сундучок. - Змеи сейчас должны быть в зимнем сне, и эта уснёт, если её застудить. Так что не пытайтесь проветривать.
        Пушкин нервно рассмеялся.
        - Вытряхнете её на постель Инзову, а дальше всё решится без вас. Бывает такое: отогрелась в подвале гадюка раньше срока. Выползла в дом искать, где потеплее. Печально, но естественно.
        - Нет-нет-нет, - Пушкин забегал вокруг стола. На него оглянулись прочие посетители, но не заинтересовались. - Я боюсь змей. К тому же слишком много животных. Попугай и кот у меня уже есть. Как я вашу гадину назову? Маша? Глаша? Зизи?
        Охотников отодвинул чашку и сложил перед собой руки.
        - Тише. Александр, это лучший из вариантов. И наиболее безопасный для вас.
        - А если змею найдут раньше? Или она просто не захочет кусать Инзова?
        - На этот случай у Волконского есть запасной вариант, но я не знаю, какой именно, потому как, если я верно понял, второй вариант уже не предусматривает вашего участия.
        А вот это совсем плохо. Пока убийство поручают мне, Инзова можно спасти… А если постороннему? Откуда ждать покушения? Версия со змеёй мне бы в жизни в голову не пришла…
        - Постарайтесь всё проделать сегодня, - Охотников проверил на сундучке замки и вручил его Пушкину. Тот взял будущее орудие убийства да так и продолжал держать в вытянутой руке и нести домой менее приметным образом наотрез отказался.
        - Ещё один вопрос, Константин, - Пушкин с растопыренными руками (в одной - ящик с гадюкой, а по другой начал спускаться с плеча царапучий Овидий) остановился в дверях кофейни. - Просто так, entre nous - вам Инзова не жаль?
        - Жаль человеческой жизни. Но мы с вами теперь оба солдаты, Александр. Мы сами выбрали сторону, потому что доверяем ей и видим перед собою цель. Хочется вам чуда? Чтобы все разом прозрели и поверили в нашу правоту? Чуда не будет, а враги уже есть. Ипсиланти и Владимиреско не жалеют своих врагов. Так отчего мы должны?
        Никита, легко смирившийся с присутствием в жизни барина кота Овидия, к змее отнёсся не так спокойно. Сундук с гадюкой был задвинут в дальний угол за комод, накрыт сверху ведром, прижат чугунным казанком и бронзовой статуэткой, изображающей Актеона, застигшего у ручья Артемиду. Но и после этого слуга объявил, что в комнату не войдёт, хоть режь его, и даже близко к двери подходить не станет.
        Пушкин, полностью с Никитой солидарный, накидал поверх ведра с казанком и статуэткой гору одежды, чтобы гадюка, умудрись она сбежать, запуталась в рубашках, жилетах и фраках. Ещё месяц назад Александр бы пожалел новые наряды, но теперь, в Кишинёве, они сделались не нужны. Гордый умением изысканно одеваться, Пушкин столкнулся с такой пестротой и разнообразием костюмов, что даже в лучшем своём фраке и головокружительно модных штанах он терялся среди остальных, и некому было оценить его sens de la mode. Мгновенно утратив интерес к собственной одежде - что толку заботиться о ней, если это не произведёт впечатления? - Александр ходил в старом сюртуке, повалявшемся в своё время на Екатеринославском песке и потёртом на Крымских скалах. Мятые воротники рубашек (Никита обленился и гладил из рук вон плохо) прикрывал чёрным платком, а штаны шутки ради приобрёл тёмно-бордовые, бархатные, вроде тех, что носят молдавские бояре. Почти год прошёл с отъезда из Петербурга, и как трудно было узнать в заросшем, прокуренном, небрежно одетом человеке неопределённого возраста прежнего элегантного юношу, выехавшего
некогда за Петроградскую заставу.
        Итак, змея таилась в сундучке под нагромождением всего, что попалось под руку, а Пушкин с Никитой временно жили в одной комнате, - подальше от рептилии.
        Вечером вернулся Инзов и был встречен злым Французом, сидящим посреди Инзовского кабинета. Голубые глаза Француза горели гневом, а растрёпанные кудри и бакенбарды грозно торчали во все стороны, окружая лицо Александра подобием рыжевато-русых колючек.
        - Домолчались! - крикнул Пушкин, едва увидев Инзова. - Доскрытничались! У меня в комнате живёт змея. Предназначенная, между прочим, вам.
        Инзов в замешательства оглядел негодующего Француза и мирно свернувшегося у него на коленях Овидия. Следующие несколько минут Пушкин, плюясь и подпрыгивая в кресле (Овидий шевелил ухом, но не просыпался), рассказал о встрече с Охотниковым и новом питомце, нашедшем приют в особняке.
        - А увидев, что змеёй вас убить не вышло, на вашу жизнь покусятся снова, только я уже не буду знать, когда и как! - закончил Александр и посмотрел на Инзова так, что Иван Никитич даже испугался: не хватит ли молодого человека удар от нервного напряжения.
        - В постель подложить хотят, говорите? - уточнил губернатор. - Ну, душегубы коварные…
        - Мр-разь! - завопил из клетки Жако, уловивший в голосе Инзова осуждающие интонации. Иван Никитич вздрогнул и нацелил на Пушкина палец:
        - Ваша работа?
        - М, - неопределённо ответил Француз, голосом подражая Овидию.
        - Н-да… - Инзов грузно опустился в кресло. - Достались же вы мне за какие-то грехи. Где ваша гадюка, показывайте. Афанасий!
        Прибежал дворецкий.
        - Пойдём, - Инзов зашаркал по широким ступеням, накрытым ковровою дорожкой, на первый этаж. - Будем змею ловить.
        Афанасий оказался не то безумно храбрым, не то просто безумным. Он спокойно снял гору вещей, статуэтку и казанок, затем и ведро.
        - Тут-с? - похлопал по крышке сундучка.
        - Да, - сказал Пушкин, выглядывая из-за плеча Инзова.
        Афанасий, зажав под мышкой длинный ухват, принесённый с кухни, отщёлкнул замочки и пинком перевернул сундук.
        - А! - Француз отпрыгнул, кажется, сажени на две и выхватил из жилетного кармана маленький пистолет, с которым не расставался никогда.
        На пол вывалилось что-то серое и вытянутое, длиной от силы в полруки. Афанасий пошевелил гадюку ухватом, - та безжизненно лежала, не пытаясь напасть и убить собравшихся в комнате.
        - Издохла, - жалостливо сказал Инзов. - Оно понятно. Без воздуха-то.
        Пушкин сделал шажок к змее, но тут серое тонкое тело зашевелилось само, без помощи Афанасия, и над полом приподнялась тёмная головка. Пушкин вылетел в коридор.
        - Не бойтесь, вашблагородие, - Афанасий прижимал пресмыкающееся к полу концом ухвата. - Она сонная.
        На крики Пушкина прибежал Никита и, схватив барина за плечи, стал оттаскивать подальше от опасного места.
        - Погоди, - Александр оттолкнул его и подошёл ближе. Змея была и правда короткой и тонкой и, в общем-то, не вызывала ужаса. Решив, что, по-видимому, не принадлежит к числу боящихся змей, Александр наклонился и рассмотрел светло-серую с коричневым зигзагом спину гадюки.
        - Вот что, - Инзов топтался посреди комнаты, прикидывая, что делать со змеёй и Пушкиным. - Вы, Пушкин, доложите своим этим… доложите, что змею мне подбросили, всё честно. А дальше я сам… Афанасий, сможешь её поднять?
        - Чего ж не смочь, - Афанасий присел и схватил прижатую змею.
        - Неси ко мне, - Инзов развернулся и двинулся к двери. - И попроси кого-нибудь водки налить.
        - Непременно-с.
        - Что? - Александр завертел головой. - Что вы задумали?
        - Выпустить её, - не оборачиваясь ответил Инзов. Из окна моей спальни. Вдруг за домом следят? Должно выглядеть правдоподобно.
        Чёрт. А ведь он прав. И рассудителен, в отличие от меня. Что ж ты за человек такой, Инзов?
        Вскоре сверху раздались довольно убедительные вскрики и причитания слуг. Настолько убедительные, что Пушкин кинулся за звук, но застал абсолютно спокойных Инзова, Афанасия и горничную. Окно было открыто, свесившаяся к самому подоконнику сухая ветка винограда, оплетшего дом, покачивалась.
        Комната Инзова минутой ранее, б е з п о с т о р о н н и х:
        Инзов, одним глотком осушив стопку, подвернул рукава и попросил Афанасия:
        - Дай-ка мне её.
        - Господь с вами, - горничная Маруся, собирающая сор из углов, замахала на Инзова. - А ну как ужалит?
        - Дай, не бойся.
        - Тут вот хватайте-съ, - Афанасий, держа гадюку позади головы, показал Инзову, где надо хватать.
        Взяв змею, Инзов оглядел её вздохнул: «маленькая такая» и крикнул в потолок: «А-а!»
        - Змея! - поддержал его Афанасій. - Спасайся! Бегите отсюдова, Иван Никитич!
        И - уже за секунды до того, какъ Пушкин прибежал на крики, - Инзов открыл окно и вышвырнул змею прочь. Извернувшись, гадюка ударилась о подоконник, и, подняв треугольную головку, почувствовала нечто тёплое и угрожающее, то же, что мгновение назад держало её за шею (если, конечно, допустить наличие шеи у змей). Серое тонкое тело выстрелило навстречу тёплому и угрожающему, но деревянная створка окна помешала дотянуться. Всё, что гадюка успела - прокусить левым зубом рукав Инзова; полая игла зуба вошла чуть загнутым концом под кожу и выпустила яд. Потом створка хлопнула, отбросив змею далеко от подоконника, в холодный, гибельный мартовский простор.
        Глава 3
        Полку Раевских прибыло - у Орлова - проигранные усы - новый сотрудник и страшное известие
        Молчишь - мне взор понятен твой,
        Для всех других неизъяснимый.
        В.А.Жуковский
        Всю первую половину марта то и дело начинало снежить. Здесь о такой погоде почему-то говорили «баба Одокия» (после Пушкин узнал, что это нечто вроде местной сказки: баба Одокия на небе выбивает слежавшиеся за зиму перины, и перья летят весенним снегом на землю). Подступы к усадьбе Инзова, стоящей на возвышении, превратились в зеркальную сколзанку. Спуститься в город иначе, кроме как на собственном заду, стало затруднительно, и Пушкин, особенно не раздумывая, выбирал лёгкий путь. Скатываясь по гладкой горке, высоко подняв над головой трость и придерживая цилиндр, Александр был лишён возможности маневрировать и сбил поднимающегося к дому человека.
        Сплетясь конечностями, они съехали к подножию горки и застряли в неглубоком сугробе.
        - Господи… Прошу прощения, я не зашиб вас? - тут Александр заметил, что пострадавший никак не может ответить: его голова всё ещё находится под снегом, а ноги подёргиваются на весу. Крепко вцепившись в лодыжки жертвы столкновения, Пушкин потянул изо всех сих. Итогом сего действия стало новое падение, но на этот раз оба участника оказались способны дышать и говорить.
        - А-х-тьфу! - молодой, немногим старше Пушкина, офицер отплёвывался и стряхивал снег с волос. - П-простите, мы, кажется - тьфу! - случайно…
        - Вы меня извините! - Александр сел на снегу и заозирался в поискал цилиндра. - Поскользнулся, понимаете… я пытался свернуть, но…
        - А вы не господин ли Пушкин? - молодой человек вытащил льдинку из воротника.
        - Я, - Пушкин кое-как поднялся и помог встать офицеру. - Пушкин и есть. А мы с вами знакомы?
        - Ещё нет, но я шёл именно за вами. Я Раевский.
        - ?!
        - Что? - удивился офицер. - Моя фамилия Раевский. Что тут удивительного?
        Пушкин отряхнулся, содрогнувшись всем телом, как искупавшийся в пруду пёс.
        - Ничего, хотя, думаю, когда умру, у врат меня встретит чёрт из рода Раевских. Как ваше имя, позвольте спросить?
        - Владимир Феодосеевич. Я от Орлова, - Владимир Феодосеевич вытряхивал из рукавов снежные комки. - Он давеча вернулся из Киева. Южное общество у вас, Пушкин, спрашивает, жив ли Инзов. Кстати, как вас по имени-отчеству?
        - Александр Сергеевич. А Инзов жив. Болеет.
        - Значит, затея со змеёй не удалась? - спросил Владимир Феодосеевич, как показалось Пушкину, с надеждой.
        - Я выпустил её в кровать Инзову перед тем, как он отправился на отдых. В точности не знаю, что там произошло, но он обнаружил змею и выбросил.
        - Вот как, - кивнул офицер. - За домом следил один из наших солдат. Он слышал крики и видел, как змею выбросили в окно.
        «Позор мне, - подумал Француз. - И хвала Инзову. И опять-таки вопрос: не странна ли такая смекалка для пожилого губернатора захолустной провинции, человека неглупого, но далёкого от разведывательной работы?»
        - Слава Богу, старик выжил. Знаете, Александр Сергеич, это покушение никак не выйдет у меня из головы. Пестель с Волконским не отступятся, но мне, честное слово, не хочется думать, что Инзов умрёт.
        - Как я вас понимаю. А вы не знаете, чем Инзов так помешал Южному обществу?
        Владимир Феодосеевич развёл руками.
        - Ни малейшего представления. Вы куда-то спешили?
        - В книжную лавку.
        - Успеете, - махнул рукой Владимир Феодосеевич. - Пойдёмте лучше к Орлову. Только сперва… - он с опаской ступил на ледяной склон. - Мне поручено проведать Инзова, если он жив. Подождёте?
        - Вы так не подниметесь, - покачал головой Пушкин. - Ещё убьётесь, поскользнувшись. Вы меня извините, но тут один безопасный путь - на карачках.
        - Ничего, - гордо ответил Владимир Феодосеевич. - Как-нибудь дойду, - и, с трудом балансируя на блестящей горке, заковылял наверх.
        Змея-то, наверное, погибла на морозе, - некстати подумал Александр. - Вот и первая жертва Революции. Боги жаждут, господа.
        Знакомому нам семейству Раевских Владимир Феодосеевич не приходился даже отдалённым родственником. Он происходил из курской помещичьей семьи и должен был, сделав традиционную военную карьеру, выйти однажды в отставку и зажить такой же мирной помещичьей жизнью. Судьба, однако, распорядилась по-своему, и та же неведомая сила, что подсунула Пушкину на пути очередного Раевского, определила проходящему обучение в пансионе Владимиру Феодосеевичу в однокашники весь букет будущих участников заговора. От дальнейшего хода истории было уже не увернуться.
        Укушенных змеёй людей он прежде не видел, и представлял себе смерть от змеиного яда такой же, как от любого другого - пена на губах, закатывающиеся глаза и - что ещё полагается отравленным? Ни одного из приведённых симптомов у Инзова не наблюдалось: у губ его вместо пены был стаканчик ликёра, глаза, окружённые морщинистой дряблой кожей, не закатывались, а смотрели прямо на Владимира Феодосеевича.
        - Завтра бы пришли, - Инзов, недовольный тем, что какой-то майор поднимает его с постели, запахнул стёганый халат. - Болею я, не видите?
        - Виноват, ваше высокопревосходительство, - Владимир Федосеевич собрался повинно склонить голову, но увидел руку Инзова. Правая рука Ивана Никитича опухла, сделавшись почти вдвое толще левой, тёмно-красный, с фиолетовыми пятнами отёк начинался от локтя и шёл к запястью, захватывая раздувшийся большой палец. Шумно дыша, как при простуде, Инзов спрятал руку под складками халата. Оставил подальше ликёр и, упираясь в матрац левой рукой, сел на кровати.
        - Ну говорите, - пробурчал Инзов.
        Владимир Феодосеевич тряхнул головою, выходя из оцепенения.
        - У меня поручение от генерала Орлова, - сказал он. - Его превосходительство просил передать, что дивизии хорошо бы выделить ещё одно помещение.
        - Казарм вам, что ли, мало? - Инзов недоверчиво сощурился, отчего глаза вовсе утонули под обвисающими бровями. Видно было, что ему и впрямь нездоровится (с такой-то рукой! - и Владимир Феодосеевич заставил себя поднять взгляд от красно-фиолетового, воспалённого - того, что укрывалось под халатом).
        - Хватает, но генерал Орлов открывает так называемую ланкастерскую школу для солдат. Чтобы не проводить уроки в казармах или столовых, его превосходительство просит отвести специальный дом под собрания, где старшие солдаты и офицеры могли бы передавать младшим свой опыт и свои…
        - Завтра, - поморщился Инзов. - Приходите завтра, майор, я вам сейчас ничем не могу помочь. До завтра Орлов как-нибудь потерпит, не станет трогать больного губернатора?
        - Виноват, ваше высокопревосходительство, - снова сказал Владимир Феодосеевич, косясь на пурпурный локоть, выглядывающий из-под складок. Более всего это походило на гангрену - частую гостью полевых медицинских шатров, убивающую даже после пустячной раны.
        Что-то ещё он говорил, чтобы оправдать свой приход, пока Афанасий со словами «Сказано - завтра, так и не беспокойте их. Хворают, не хочется им сейчас беседовать-с» не выставил майора за дверь.
        - Это удивительно, - сообщил Владимир Феодосеевич, соскользнув от порога и вторично въехав в злополучный сугроб, - но Инзова, кажется, всё-таки укусила змея.
        - Я слышал, такое бывает, - Орлов опустошил стакан и вытер с гладкого уса капельку. - Не то люди есть особо стойкие, не то у змеи яду мало, но случается, что выживают.
        Сидели в Кишинёвском доме Михаила Фёдоровича, выстроенном посреди старого яблоневого сада. Голые яблони за окнами щетинились над сероватым снегом как полчище морских чудовищ, подступающих к усадьбе. Где-то на втором этаже играли вальс - осваивалась в новом доме молодая графиня Орлова, Катерина Николаевна. Встреч с ней Пушкин избегал.
        Охотников, покуривая глиняную богемскую трубку (в отличие от всех прочих, дымящих турецкими чубуками, и Пушкина, не расстающегося со своей пенковой резной трубкой) предположил:
        - Холодно. Может, змеиный яд от холода слабеет?
        - Навряд ли, - Владимир Феодосеевич сидел у самого окна и покачивал ногой в такт капели. - Я видел эту жуткую oedema. Кто знал, что Инзов так крепок?
        - Тем не менее, Пушкин справился с поручением, - сказал Орлов. - И я поздравляю вас, Пушкин, с окончательным, так сказать, вступлением в Южное общество.
        - Заслужил доверие? - усмехнулся Александр.
        - Вот именно. По меньшей мере, выполнили условия, о коих меня известил Василий. Итак, до прихода Липранди ещё полчаса, позвольте, хотя бы вкратце опишу вам, как всё обстоит на сегодняшний день.
        - Давайте, - кивнул Владимир Феодосеевич.
        - По предложению Пестеля в Кишинёве будет открыта масонская ложа. Всем нам предстоит сделаться масонами - разумеется, для маскировки. А под видом собраний ложи будут проходить регулярные встречи с отдельными лицами из «Этерии», для согласования действий. Каково?
        - Кто разрешит открыть ложу? - Пушкин выдохнул дым и на какое-то время исчез в его клубах. - Губернатора-то вы убьёте.
        - Новым губернатором станет, по всему, Вигель. А с чего бы ему не разрешить?
        «Что там А.Р. говорил в осеннюю встречу? - вспомнил Пушкин. - Масоны, значит, или «Союз Благоденствия»? А вот ведь накаркал их обоих».
        Разговор перетёк в обсуждение кандидатуры Вигеля, а Француз сделал первый со времени приезда в Кишинёв сколько-нибудь ценный вывод: 1) до открытия масонской ложи восстания Южного общества не будет; 2) ложа начнёт своё существование самое меньшее - в мае. Следовательно, ещё месяц на расследование. Целый месяц. Зюдена за это время не найти, но отыскать ниточки, ведущие к нему, если поднапрячься, можно.
        Тут к компании присоединился новый гость - запыхавшийся юноша невзрачной наружности, влетевший в комнату, как раз когда Владимир Феодосеевич открывал дверь чтобы выйти проветриться (от табачного дыма ему становилось дурно). Дверь распахнулась навстречу Владимиру Феодосеевичу, сбив того с ног и оставив на боку болезненный синяк от бронзовой ручки, а юноша, невольно нанесший невезучему Раевскому увечье, оказался в комнате.
        - Прошу прощения, - он озирался с полувиноватым-полузатравленным видом, - Иван Петрович просил кого-то из вас спуститься в сад и быть секундантом его соперника… кажется. Или наоборот. Я не вполне понял.
        - Что? - Орлов вскочил. - Липранди? Опять?
        Сметя юношу с дороги, Пушкин, Охотников, Владимир Раевский и Орлов сбежали во двор. Под сухой яблоней стоял смуглый военный с выпяченной по-петушиному грудью и роскошными чёрными усами, нависающим над верхней губой и расходящимися остриями чуть ли не до середины щёк. Напротив него мутнел в воздухе, мелко вибрируя от ярости, краснолицый капитан.
        - Кто-нибудь, - прорычал капитан, оглянувшись на подошедших, - объясните мне, что хочет этот безумец?
        - Лиранди, - вкрадчиво позвал Орлов. - Иван Петрович… Ну, полно тебе…
        Смуглый усач, слегка повернув голову, издал поразительный звук.
        - Что-что? - сдвинул брови Орлов.
        Усы при разговоре лезли Липранди в рот, и вместо раздельной речи из уст Ивана Петровича исторгались раскатистые плевки, магнетическим образом завораживающие собеседников.
        - Пвврпфффпввфффф!!! - повторил Липранди, сверкая чёрными глазами.
        - Он издевается надо мною! - капитан шагнул к Липранди и крепче сжал кулаки.
        - Во-первых, я запрещаю драться в моём саду, - Орлов встал между ним и Липранди. - А во-вторых, Пушкин, что вас так насмешило?
        Александр, скорчившись от смеха, бился головой о яблоневый ствол.
        - Держит слово, - выдавил он, наконец. - Липранди! Клянусь, вы - благороднейший из должников!
        - По-моему, самое время каждому объяснить, что здесь происходит, - негромко произнёс Владимир Феодосеевич.
        - Пврпфф!!!
        - В октябре, - смахнул слёзы Пушкин, - Иван Петрович проиграл мне в карты. Это было редкое счастье, поскольку обыкновенно проигрывал ему я.
        - Причём тут это?
        - Пфффврпфф!!!
        - Помолчите, пожалуйста. При последнем проигрыше у меня уже не было денег, и я, в качестве уплаты долга, две недели изображал страстную любовь к на редкость непривлекательной гречанке…
        - Калипсе? - удивился Орлов. - Вы, помнится, говорили, что она была любовницей Байрона.
        - Выдумал, - отмахнулся Пушкин. - Не признаваться же, что Калипса моя, мало того, что пила без меры, так ещё и давала всем подряд, когда была помоложе. Короче говоря, долг мне был зачтён и снова мы играли на тех же условиях - исполнение желания. Я выиграл и, желая мести, потребовал, чтобы господин Липранди сбрил свои знаменитые усы. Но поскольку Иван Петрович сказал, что предпочтёт смерть, а мы все знаем, что он редко шутит, говоря подобные вещи, я изменил требования и велел Ивану Петровичу не стричь и не ровнять усы до лета. Результат моих условий и благородства господина Липранди, как видите, находится перед вами.
        - Првпрпффф пфпф!! - сдержанно кивнул Липранди.
        - Он подтверждает мои слова, - пояснил Пушкин.
        - Пфффрп-п-пврпф! Прпф! Прп-п! - п! - фффпф!
        - Просит засвидетельствовать его вызов, адресованный господину Соколову.
        - Соловьёву, - поправил капитан и спохватился. - Откуда вы узнали? Вы понимаете, что он говорит?
        - Понимаю. А вы разве нет?
        Орлов, Охотников и Владимир Феодосеевич переглянулись и дружно покачали головами.
        - Так передайте ему, что это я вызываю его, а не он меня, - попросил капитан Соловьёв.
        - Прппвфффпвф!!!
        - Он говорит, что вас-то он понимает прекрасно, и вы можете обращаться к нему. И настаивает на том, что это он вызвал вас.
        - Так, - Орлов приобнял капитана за плечи. - Хватит. Вы из-за чего дерётесь?
        - Он издевается.
        - Как именно?
        Капитан замялся.
        - Невнятная речь? Ну так вы теперь видите, что Иван Петрович исполняет долг чести. А ты, - он отпустил капитана и похлопал по руке Липранди, - из-за чего собрался драться?
        - Прпф!!
        - Он говорит, что его оскорбило нежелание капитана понимать его слова.
        - Так ведь твои слова, Иван Петрович, никто не понимает. Кроме Пушкина. Так что, господа, миритесь и забудем об этом.
        - Ещё семьдесят четыре дня, - сказал Липранди, когда они с Пушкиным вышли от Орлова. То есть, конечно, слова Ивана Петровича звучали буквально «пррпвввпфпф!!!», но Пушкин, как оказалось, был наделён таинственным даром, позволяющим свободно понимать хрюканье и бухтение, доносящееся из-под монументальных усов Ивана Петровича.
        - Вы ведёте счёт? - Александр тут же понял, что любой бы на месте Липранди вёл счёт до того дня, когда долг будет считаться выплаченным.
        Усы Липранди поползли набок, так что кончик левого уса совсем немного не достал до уха: Иван Петрович усмехался. Его неправильное лицо делалось от этого ещё более необычным, но, несмотря на усы, будто бы немного красивым. Окажись Липранди в Петербурге, в нём без труда признали бы итальянца, но в Бессарабии никого нельзя было удивить южными чертами лица, чёрными глазами и смуглой кожей. Пушкин с Иваном Петровичем оба сходили за молдаван.
        - Познакомились с Раевским?
        Пушкин вздрогнул:
        - А, с Владимиром. Да. Везёт мне в жизни на Раевских.
        - Не только вам, Александр, но и всей Коллегии. Не самая, казалось бы, распространённая в империи фамилия, а вот поди-ка… - и, видя в глазах Пушкина изумление, Липранди выдернул из рукава свёрнутый в трубку лист. - Познакомимся и мы ещё раз?
        Пушкин взял бумагу, помявшуюся от ношения в рукаве, развернул и вперил взгляд в буквы.
        - В прошлый ваш приезд мы занимались разными делами, - Липранди поднял меховой воротник, защищаясь от налетевшей мороси. - Я следил за «Союзом благоденствия», вы ловили турка. А ныне, как мне сообщают, работа общая.
        Печать и подпись под документом, выданным в сопровождение сотрудника Коллегии Иностранных Дел Ивана Петровича Липранди, свидетельствовали о том, что оный документ выдан лично его сиятельством графом Нессельроде.
        - Моя агентурная кличка Диего, - давясь усами, продолжал Липранди. - Вашу я знаю.
        Пушкин поскользнулся на замёрзшей луже и едва не упал в снег.
        - Давно вы узнали о моём поручении?
        - Задолго до вашего первого визита.
        - Безумный день, - Александр подбросил в руке трость и, перехватив её, как шпагу, поймал на себе заинтересованный взгляд Липранди. - С утра я встречаю ещё одного Раевского, будто мне мало моих, а теперь вот узнаю, что мой добрый знакомец - агент Диего.
        - Это всё ничего, - Иван Петрович нахмурился. - Скажите главное - Инзов жив?
        Он знает?
        - Да, как ни странно. Владимир Феодосеевич видел его, и говорит, что Инзова укусила змея.
        - Что вы сказали?! - длинные пальцы Ивана Петровича сомкнулись на запястьях Француза не хуже каторжных цепей. - Змея? Кто придумал эту змею? Басаргин? Охотников?
        А я-то, дурак, надеялся, что имена заговорщиков известны мне одному.
        Поняв, что скрывать что-либо бессмысленно, Пушкин вздохнул:
        - Охотников.
        - Чёрт его дери… - поморщился Липранди. - Рассказывайте всё по порядку.
        - Плохо дело, - Иван Петрович и Пушкин сидели в знакомой уже нам турецкой кофейне. - Как же всё отвратительно выходит, а!
        - Но он выжил.
        - Если бы, - Липранди яростно обрушил чашку на стол. - Все эти бравые вояки хорошо умеют саблями рубить, а когда дело доходит до яда - тут им подавай представление, - и Иван Петрович, выпучив глаза, захрипел, изображая отравленного. Вышло недурно, но почти неотличимо от обыкновенной речи Ивана Петровича. Пушкин хмыкнул.
        - А что не так с ядом?
        - Змеиный яд! - вслед за чашкой по столу громыхнул стакан. - Да ещё и степной гадюки. Где они только её раздобыли зимой? Давно она его укусила?
        - Вчера.
        - И сегодня Раевский видел опухоль? А Инзов сказался больным? Поздравляю, Александр. Всё сходится: сперва отёк, потом жар, боли, затруднённое дыхание. Вечером, или, может быть, завтра утром Инзов умрёт.
        Глава 4
        Встреча в лесу - немного информации - бессмертный губернатор - о снах - штурм - пробуждение
        Зачем нам спать, когда потом
        Мы вдоволь выспаться успеем?
        П.А.Вяземский
        Ствол короткого кавалерийского ружья, упёршийся в подбородок Охотникову, давил и мешал говорить. Отойти бы хоть на полшага, но сзади - он научился это узнавать, кожей чувствовать, ещё будучи во французском плену, - на него был нацелен другой ствол, и стоит отступить, колечко дула коснётся спины чуть пониже левой лопатки.
        - Ну, - перебирая в уме знакомые молдавские слова, сказал Охотников. - Ну требуе. Вряу сэ… ворбеск ку атаман. Ынтцеледжець? Еу Константин Охотников. Охот-ни-ков.
        - Кямэ-л пе Бурсук, - сказал человек с ружьём кому-то, стоящему за спиной Охотникова. - Кред к-а венит де ла Орлов.
        - Орлов! - обрадовался Охотников. - Да, десигур.
        - Эй ну, - скептически ответил сзади молодой голос, но тут изъеденная червями дверь сторожки открылась и в проёме встал коренастый мужичок в огромной овечьей шапке.
        - Здравствуй, - сказал он по-русски. Глаза его были почти не видны из-под кустистых чёрно-серых бровей. - Как нас нашел.
        - Добрый день, домнуле атаман, - Охотников сверкнул глазами на парня, не думающего убрать ружьё. - Я не знал, где вы, но решил попытать счастья здесь.
        Атаман покачал головой, оценивая слова Охотникова и произнёс, глядя исподлобья:
        - Ласэ-л сэ ынтре, - Охотников не понял сказанного, но парень перед ним наконец-то отпустил ствол и отошёл в сторону, пропуская пришельца.
        - Чего тебе надо, - казалось (из-за акцента, что ли?), что гайдук Бурсук не знаком с вопросительной интонацией. Каждая фраза звучала лениво, но веско, как приговор. Блики под бровями перебежали вбок - гайдук взглядом указывал гостю на стул.
        - Не мне, а Орлову, - Охотников подошёл к стулу, но не сел.
        - Не помогу, - Бурсук встал по другую сторону грубо сколоченного стола. Он был почти одного роста с Охотниковым, но сутулился и оттого казался ниже. Вообще в фигуре атамана было мало воинственного - не слишком крупный, не слишком плечистый, - он мог бы сойти за крестьянина, если бы не сабля на боку и пистолеты, заткнутые за вылинявший, местами побуревший кушак. - Скажи Орлову: больше не встретимся. Мы на турецкую войну уходим, не будем больше в Бессарабии грабить. Так и передай - кто захотел, ушёл в отряды Владимиреску, а кто остался в Кишинёве, я тебе не скажу.
        - Нет покамест турецкой войны.
        - Будет, - уверенно сказал Бурсук.
        - Михаил Фёдорович просил передать, - Охотников наклонился к атаману через стол, - можем заплатить, если вам нужны деньги.
        - Гайдуки - не наёмники, - возразил Бурсук. - Деньги всегда нужны, но я с Сорокой и ещё парой человек ухожу к Владимиреску, а там, фрате, в кабаке не погуляешь. Можешь спросить у моих людей, кто захочет остаться, чтобы вам помочь, но - сам понимаешь, - на то они и пришли сюда, что не хотят видеть над собой власти. Так что нас просьбы Орлова не интересуют, капитан.
        Охотников с некоторым удивлением вспомнил, что Бурсук окончил прошлую войну в чине майора и, выходит, теперь может считаться вышестоящим лицом. Только навряд ли ему самому это нужно. А, чёрт их разберёт, разбойников.
        - Жаль. Если бы вопрос был в цене, полагаю, Орлов бы пошел навстречу вашим желаниям. Сегодня вам бы выплатили первую часть, завтра - сколько попросите сверх.
        Бурсук равнодушно кивнул.
        - Завтра нас тут не будет, фрате. Эй, - гайдук выглянул из сторожки и быстро заговорил по-молдавски. Жестом он пригласил Охотникова: подойди.
        - Я пойду, - по-русски и почти без акцента сказал сидящий на бревне парень; судя по голосу - тот, что прежде стоял за спиной Охотникова. - Деньги мне не лишние.
        Еще один гайдук в потрепанном, но некогда весьма недешевом тулупе коротко сказал «Нет».
        Третий, опираясь на ружье, подошел и негромко сказал:
        - Большая слава мне мыслится, если все получится, как должно. Отчаянное дело. Пойду.
        Еще двое громко заспорили между собою. Гайдук в тулупе повернулся к ним и цыкнул; спорщики притихли, и Охотникову ответили отрицательно.
        Мешая молдавские и украинские слова, Бурсук обратился к соратнику, которому мыслилась слава. Пока Охотников вертел головой, настраивая музыкальное ухо на звуки почти незнакомой речи, атаман и гайдук Сорока обсудили перспективы налета по наводке Орлова, возможные последствия - задержка отъезда, большая слава и т. п. Завершив недолгое совещание, Бурсук с неожиданной для весьма преклонных лет прытью подскочил к Охотникову и ткнул его в грудь морщинистым и тёмным, как сосновая головешка, пальцем.
        - Условие, - сказал атаман, прижимая Охотникова пальцем к стене. - Будем грабить. Кроме денег Орлова - вся добыча, что соберем в доме. Иначе никого не поведу.
        - Многое я пережил, - рассказывал Липранди, придерживая вьющиеся по ветру усы, - но змеи меня не кусали. Хотя знавал я людей, которые остались живы после встречи с гадюками.
        - Выздоровели? - с надеждой спросил Пушкин.
        - Правда, - добавил Инзов, - их удача в том, что они не дали змее себя укусить.
        Простим нашим героям некоторое невежество в вопросах герпетологии - яд степной гадюки, хотя и может привести к смерти и уж точно станет причиною длительной болезни, относится к далеко не самым эффективным ядам. Это, кстати, прекрасно знал Юшневский, раздобывший хилую, давно не кормленную змею у бродячего фокусника-цыгана. Расчёт Юшневского был прост - яд почти гарантировано убьёт старика, но, случись так, что гадюка укусит кого-то из своих, шанс погибнуть будет незначительный. Пушкин не знал о змеях ничего, Липранди - почти ничего, хотя никогда бы этого не признал, вот и шли они теперь к губернаторскому дому, воображая чудовищные картины смерти от укуса змеи, которая, если верить Липранди, могла за минуту-другую уничтожить целую роту.
        - Кстати, хотя бы вы знаете что-нибудь об Инзове?
        Иван Петрович выплюнул ус и почесал острый подбородок.
        - Ничего, что могло бы вас удовлетворить. Но загадки с ним определённо связаны.
        - Какие? - Александр жадно уставился на Липранди.
        - Повторюсь, ничего конкретного. Знаю, что Инзов - подкидыш, и его родители неизвестны, но он долгое время получал от неизвестного благодетеля огромные суммы. Достаточные, чтобы сделать приличную карьеру.
        - И о происхождении Инзова ничего не известно?
        Липранди пожал плечами.
        - Ну, он дворянин, или, во всяком случае, у него доставало денег, чтобы этот вопрос никого не интересовал. Вообще же все, кто имел с Инзовым дело, отзывались о нём более, чем лестно. Большего мне и не нужно было знать, я тут, как-никак, по другому делу. А кто и откуда происходит - не моя, Александр, забота, - тут перед Пушкиным и Липранди отворилась дверь, и Иван Петрович, решительно отодвинув к стене Афанасия, первым вошёл в дом.
        Прошло чуть менее получаса:
        Инзов, Липранди и Пушкин сидели за журнальным столом у чадящего камина (повредилась труба), отмахивались от лезущего целоваться Овидия и грелись пуншем - единственным, по мнению Александра, средством, позволяющим примириться со вкусом бессарабских вин.
        - Гениально, - Липранди подергал за узел бечевки, крепко стянутой на локте Инзова поверх рубашки. Инзов дрогнул от щекотки и снова спрятал опухшую конечность в рукав халата. - Вам не больно?
        - Немела поначалу. Но после я узелок-то ослабил, до завтра ещё подержу.
        - Как вам пришло в голову, что к вам зайдут проверить? - Пушкин отодвинул горячий кубок подальше от розового носа Овидия, привыкшего познавать мир эмпирически.
        - Вы мне и подсказали. Ежели вы по моей вине не справитесь с поручением, с меня в вашей коллегии голову снимут, а я человек пожилой, мне бы покойную старость коротать. Когда и кто меня навестит, я, понятно, не знал, вот и перевязал руку заранее. Кровь-то моя медленно течет, чуть что - синяк. А от такой-то повязки разом всю руку раздуло.
        Старому военному, губернатору - и пришла в голову идея, которую я, профессионал, даже не рассматривал?
        - Я с ума сойду, - Пушкин, не замечая того, накручивал на палец свесившуюся со лба прядь. - Все кругом проницательны, любой из моих друзей того и гляди окажется тайным агентом, один я ничего не знаю и не догадываюсь. Всё! - он потянул за прядь и ойкнул: в руке остался зацепившийся за ноготь бронзовый волнистый волос. - Ухожу из Коллегии, а на моё место пусть встанет ваш Афанасий. Никто и не заметит разницы.
        Около сорока лет назад, б е з п о с т о р о н н и х:
        - Вставай, - трясут за плечи. - Выпей.
        Борясь с тошнотою, поднимаюсь на постели и, зажмурившись, выплескиваю в рот содержимое стакана. Огненным обручем сжало горло; задыхаюсь и впиваюсь зубами вью угол подушки, стараясь дышать сквозь него.
        - Последний раз, - голос отзывается в ушах низким, тягучим гулом. - Больше никакого спирта. Водку или коньяк.
        Снова перевернувшись на спину, верчу перед лицом рукой. Запястье покрасн?ло и чуть припухло, но в целом ничего ужасного с рукой не произошло. Могу даже найти в себе силы поднять вторую и рассмотреть и её, чтобы убедиться - не перепутал, рука та самая. Снова подступает тошнота - ну, к этому мы привычные, проблюемся. А пока не выворачивает, лучше сощуриться - с закрытыми глазами тошнить еще больше, с открытыми - болит голова.
        - Жар спадёт к вечеру, - лба коснулось что-то влажное, холодное, на ощупь как мертвая рыба. Ах да, прикладывают к голове мокрый рушник. - А завтра пройдут последние пароксизмы, - продолжает голос из мутного небытия. Уж мне это его спокойствие, так и хочется сказать, что от одних звуков его неспешной речи тянет на рвоту. - Послезавтра повторим.
        Закрыть глаза, пусть станет совсем дурно, быстрее вырвет - быстрее полегчает.
        Прости, Господи, мои прегрешения, за что мне приходится это терпеть, за какой надобностью меня держат в этом доме, что ж так дурно-то, а. Услышь мя, Господи, азъ есмь Иван Инзов, прапорщик Ея Императорского Величества Сумского Первого гусарского полка. Адские муки терплю во имя высокого своего предназначения и во имя Отчизны, коей присягал и буду служить верой и правдой, и кровь свою пролью за нее и выпью яду. Но как тошно, Боже ты мой, какую пакость со мною здесь творят.
        До боли стиснув зубы, чтобы отвлечься от дурноты, хриплю, почти не разжимая губ:
        - А не помру?
        - У тебя и следов укуса-то на руке не видно. Еще несколько занятий, и не будешь чувствовать ничего, кроме легкой ломоты в костях. Азиатские змеи куда как опаснее, но до них мы пока не дошли, сперва покончим с европейскими гадами и растительною отравой.
        Прости меня, Господи, что был я нетверд в вере, что грешу и праздно трачу молодые годы, но вытащи меня из сего мрачного дома, Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да пребудет…
        Вместо слов моления, однако, из уст моих вырывается только беспомощное:
        - Буэ.
        Видения, являющиеся Пушкину во сне, можно было разделить условно на три категории: обнажённые женщины, загадочные обстоятельства и всевозможные конфузы. Первые блистали разнообразием лиц и форм и проявляли во сне таланты, коими в действительности, вероятно, не располагали даже отчасти. Приходили они то почти каждую ночь, то изредка - раз или два в месяц, а потом весь день мнилось, что одна из встреченных сегодня дам что-то такое в его взгляде чувствует.
        Загадочные обстоятельства были и того разнообразней и не поддавались исчислению. Недавний запомнившийся сон: лошадь стоит посреди кабинета и фыркает, сдувая со стола чашку. С каждым фырком чашка всё ближе пододвигалась к краю, но никак не падала, а Александр следил за ней, находя в этом нечто невероятно философическое. Вот и вся история. Бред, но бывало и хуже.
        В этот раз приснился конфуз. Какой-то мерзкий хлыщ читал вслух ужасные стихи, якобы написанные Пушкиным Катерине Раевской (уже Орловой, как ни странно это признавать). В бешенстве Пушкин бросился на негодяя с кулаками, но перед ним вместо хлыща возник сам Орлов, а за его спиною - Катя. «Ах, вы хотите убить моего мужа!» - воскликнула Катя и умолкла, прикрыв рот ладонью. Пушкин оправдывался, ненавидя самого себя, заискивающе улыбался и отряхивал пыль с мундира Орлова, и слышал, как за его спиной громко захлопываются двери: уходили друзья, оставляя Александра наедине с позором. Поверх сна изредка проскакивала мысль: это мне кажется, на самом деле я бы так никогда, ни за что, - но выпутаться из кошмара не получалось. Только потом, уже просыпаясь, он стал вдруг читать про себя своё старое:
        Блажен, кто в отдаленной сени,
        Вдали взыскательных невежд,
        Дни делит меж трудов и лени,
        Воспоминаний и надежд;
        Кому Судьба друзей послала,
        Кто скрыт, по милости Творца,
        От усыпителя глупца,
        От пробудителя нахала…
        И дурной сон отступил, затуманился.
        А заснул-то он случайно. Устроился в комнате обдумать наклёвывающееся стихотворение, но отвлёкся на Овидия, потом вспомнил о паре одолженных Липранди книг, лежащих на подоконнике, пролистал одну, на сорок девятой странице вдруг втянулся и начал читать, не имея понятия о том, что происходило до попавшегося на глаза момента. Потом закрыл ставни - солнце светило нещадно, - и решил отдохнуть с полчасика. Спустя - как уведомил Александра верный «Брегет» - четыре часа сорок семь минут, обнаружилось, что время, выделенное на работу, усвистало в заоблачные дали, а Пушкин полулежит в кресле с книгой на животе и котёнком на ноге и проснулся, кажется, от собственного шумного дыхания.
        Жестом показав остальным, с какой стороны заходить, Тимофей Сорока, сын покойного Николая Сороки, средней руки помещика, удобнее перехватил короткое кавалерийское ружьё и, упираясь прикладом в выступающие из старой кладки кирпичи, взобрался на подоконник низкого окна усадьбы. Отодвинув мрачно свисающие щупальца сухого чёрного винограда, Сорока заглянул в щель между ставнями. В обозримой части комнаты виднелся журнальный столик с книгами и трубкой и чьи-то ноги, торчащие из-за пределов видимости. На левой ноге спало, свернувшись, рыжее существо - щенок или котёнок. Короткий свист донёсся из-за угла; атаман сообщал: «готовься». Кто-то смачно сплюнул, кто-то похлопал замерзшими ладонями.
        Тимофей Сорока не знал, чем атаман обязан графу Орлову и почему выполняет его просьбы, и не хотел знать. Денег Орловских им было не надо; гайдуки - народ вольный и неподкупный, живут и сражаются сами за себя, грабят безжалостно, но подачек не берут. Поместье своё Тимофей давно проиграл и с тоски сжёг, о чём ни разу не жалел; жила банда то в пустующих сторожках, то на постоялых дворах, то ещё по каким берлогам; случались голодные времена, но страшной нужды Сорока пока не видел - была бы добыча.
        Видно, была между Бурсуком и Орловым какая-то давняя дружба, а может быть, Орлов, известный мягким нравом, когда-то Бурсука выручил - всё равно никто из них этого не расскажет.
        - Стреляй только в Инзова, пули береги, - громко сказал невидимый за стеной Бурсук.
        - Да не придётся, - возразили ему. - Порубим.
        Сорока вдохнул, задержал на секунду дыхание, чтобы орать потом с большей силой. И уже через мгновение раздался грохот вышибаемых ставней и дикий, по-звериному рокочущий крик:
        - Всем лягать…б вашу душу, господа хорошие! Всем лягать, пока живы, нас двенадцать человек и мы вас…б вашу душу, как курей порвём!!!
        Сняв с ноги Овидия, Пушкин встал с кресла и пошатнулся - после дневного сна не только не чувствовал себя свежим, но даже будто бы устал. К тому же что-то мешало в комнате, прибавляя чувства разбитости.
        Что не так? А, пока я спал, упала гардина.
        Перешагнув через смятую ткань, Александр выбрался в коридор, остановился, протёр глаза и снова оглядел странным образом изменившийся интерьер. Дверь в соседнюю комнату, пустовавшую всё время, пока Пушкин жил в доме Инзова, висела на одной петле а возле ручки зияли два крупных отверстия, неприятно наводящие на мысли о пулях. Ковёр, прежде ровно застилавший коридор, ныне был смят и в одном месте разорван, а из дверного косяка торчал нож, глубоко войдя лезвием в дерево.
        Чувствуя в голове звонкую пустоту, Пушкин тронул нож (тот дрогнул, но не выпал) и прошёл до конца коридора - в гостиную, куда, впрочем, попасть не смог, оказавшись перед поваленным на бок огромным столом, простреленным посредине. Под ногой хрустнула стеклянная подвеска люстры, одна из многих, посверкивающих на полу. Сама люстра лежала недалеко от стола грудой осколков, из которых выглядывал изломанный остов, а над ним возился с веником невозмутимый Афанасий.
        - А, - сказал Пушкин, ковыряя соринку в уголке глаза.
        - Не извольте беспокоиться, - буркнул Афанасий. - Поозоровали тут, пока вы почивали-с.
        Пушкин сел на корточки, прислонившись к простреленному столу, и стал ждать объяснений.
        Глава 5
        Как всё было - ужасная догадка - приключения письма - в плену - Маруся
        Он на бумажке пишет кровью:
        «Дышу до гроба к вам любовью».
        П.Вяземский
        До тех пор, пока объяснения в лице Ивана Никитича не соизволили выйти к несчастному агенту, Француз обошёл комнаты, потормошил крепко спящего Никиту (разбудить не смог) и установил вот что:
        гардина на полу, следы грязных сапог начинаются и ту же обрываются под окном, сабля со следами крови на рукоятке, два отверстия в двери, одно широкое и неровное.
        Первый выстрел послышался со стороны дальнего окна, и Сорока, удивлённо глянув на растрёпанного юношу, продолжающего безмятежно спать, только скорчившего на секунду гримасу от попавшего на веки солнца, устремился на звук. В это время Ион Данилеску, выстреливший в наставившего на него ружьё дворецкого, обнаружил две вещи: во-первых, ружьё оказалось толстой ручкой метлы, а во-вторых, дворецкий, будто предвидя выстрел, присел, так что пуля прошла высоко над его головой, а сам кинулся на Данилеску и пребольно ударил его метлой в грудь. Гайдук машинально отклонился назад, защищаясь от метлы, как от пики, но прежде чем успел выпрямиться, дворецкий с невероятным проворством кинулся ему под ноги и, схватив за лодыжки, перекинул через подоконник.
        Нечленораздельно крича, в комнату ворвался Сорока и прикладом сшиб дворецкого на пол. Откуда-то послышались крики и удары, дверь, ведущая в коридор, сорвалась с петель, и началась неразбериха. Сорока и вновь забравшийся в окно Данилеску теснили к двери двоих слуг, вооружённых тяжеленными бронзовыми штырями, выдернутыми из ширмы. Сабля Данилеску вылетела из разбитой кисти, другой рукой гайдук выхватил пистолет, и тотчас оба крепостных, сделав кувырок, исчезли в коридоре. Пуля пробила дверь. Туда же угодил заряд крупной дроби из ружья - стоп. Окно небольшое, коридоры узкие, а вечно нести ружьё в руках гайдук не станет - повесит на плечо. С длинным стволом не развернуться, значит…крупной дроби из обреза Сороки.
        Перевёрнутый стол, зарубки на стене - от случайного взмаха клинком; на полу обломок шашки и две неровные борозды грязи, к одной из них прилип вьющийся седой волос.
        На кухне старый атаман Кирилл Бурсук раскидывал поваров, оказавшихся не только поразительно ловкими, но и, судя по всему, набранными из отставных пехотинцев. Двое особенно крепких повисли у атамана на руках, Бурсук присел и с рёвом разогнулся, сводя руки над головой. Два тела столкнулись над ним и рухнули позади, а Бурсук, спрятав бесполезную в тесном помещении саблю, ухватился за ближайший стол и, выставив его перед собой, как щит, двинулся на поваров, выдавливая их из кухни. Оказавшись у порога, он отшвырнул стол и, снова вынув саблю, крутанул ею перед собой. Блеск клинка в просторной прихожей возымел нужный эффект, и безоружные повара кинулись врассыпную, но тут на поле брани кубарем выкатился гайдук Брындуш. Следом за ним вылетела сломанная пополам шашка, а затем вышел бородатый мужик в подобии ливреи, волочащий за ноги орущего Данилеску.
        - Твар-ри! Пор-рвём! Ур-х-х-твар-ри-фьить!
        Под аккомпанемент Жако с верхнего этажа спустился в неизменном халате, шаркая по рассыпанным на лестнице осколкам, Инзов. Ссадины на костяшках правой руки, халат новый, без единой складки - надел только что, взамен или поверх смятой одежды. Стол, заслонивший дверь, прострелен, судя по торчащим щепкам, со стороны гостиной. На стене напротив множество мелких отверстий от попавших дробинок. Несколько пятен крови на полу; осколки люстры образуют, если глянуть сверху, неровный овал, вытянутый в сторону лестницы.
        Сорока, выбежав в залу и не найдя никого, кто мог бы оказать сопротивление, кроме мечущегося по клетке попугая, остановился, озираясь.
        - Где Инзов-то? - запыхавшийся Гришка Минчук, двухметрового росту детина, выбежал из соседней двери.
        - Здесь Инзов, - раздался брюзгливый голос, но прежде, чем Сорока увидел стоящего на ступеньках человека, в дальнем конце комнаты распахнулась третья и последняя дверь. Из неё громыхнуло, и ноги сороки Сороки сами собою подогнулись, а где-то позади треснуло дерево. «Навылет, - ещё не чувствуя боли, подумал Сорока, падая на колени. Палец дрогнул на спуске, и дробь разлетелась по стене далеко от горничной (удивиться Сорока так и не успел), стоящей в проёме и поднимающей второй пистолет.
        - Х-хуки ввех-х! - трескуче картавя, отчего слова звучали ещё более грозно, крикнула горничная и снова выстрелила. На этот раз целилась в ногу Гришке, но тот, подпрыгнув, вцепился в обод люстры и, оттолкнувшись от пола, пронёсся через пол-комнаты по воздуху. Дождём обрушились бесчисленные подвески, очерчивая на полу проделанный Гришкой путь. Пуля, не задев живой мишени, пробила стол рядом с уже имеющейся дырой.
        Старик, стоящий на лестнице и равнодушно наблюдающий происходящее из-под полуопущенных век, выбросил перед собой руку, и костлявый кулак угодил точно в подбородок подлетевшему Гришке. Минчук, отброшенный ударом, несшим силу, куда большую ожидаемой, выпустил импровизированную трапецию и повалился на ковёр, сверху не него искристою лавиной сорвалась люстра; и последней Гришкиной мыслью, перед тем, как голову заполнил долгий, переливающийся звон, было: «Ничего себе дедушка».
        «Ни…я себе дедушка», - думал Пушкин, живо представивший недавнее побоище.
        - Как вы догадались, что моя Марфуша стреляла?
        - Так я прав? С ума сойти. Афанасий был, если верить следам и найденному мною волосу, ближе к кухне. А в курильне наполовину вытерта пыль и выдвинут из стола ящик, который я отрытым никогда не видел. Conclusion - горничная убиралась, а услышав шум, вынула из ящика пистолеты, и…
        Губернатор кивнул:
        - Недурно учат в вашей Коллегии, - (Пушкин дёрнул плечами и сказал «Пфф!») - Итого ушли двое: атаман и кто-то, кто в дом не успел влезть, и его не разглядели. Данилеску, - Инзов начал загибать пальцы, - Сорока, Брындуш и Минчук - эти четверо сейчас едут в крепость. Жаль, двоих покалечили. Сорока, позволю себе предположить, останется без ноги. Слыхали о банде Бурсука, а, Пушкин?
        Александр смотрел на Инзова так, словно силился углядеть под сухой, морщинистой кожей губернатора дьявольскую шерсть или чешую.
        - Два года ловили. Налёты такого рода - главная их особенность. Весь город в страхе держали, - Инзов накрыл Жако платком, и попугай, побубнив вполголоса, заткнулся.
        Ноготь Француза упёрся Инзову в грудь:
        - Теперь вы. По порядку. И ничего не скрывая.
        - Охо-хо, - Инзов закинул ноги на лавочку и, кряхтя, придвинулся к тёплой от близкого камина стене. - Ох ты ж, как жёстко, - пожаловался он. - Доктор говорит, на мягком вредно сидеть… Что же в вашем понимании «по порядку»? Кто я такой? Чем вас усыпил?
        - Как узнали, что дом будут штурмовать разбойники?
        Инзов вздохнул.
        - Вот вы, Пушкин, по следам и паре дыр целую баталию мне расписали, а простых вещей не понимаете. Этот ваш Владимир Феодосеевич увидел, что я жив-здоров? Так. Передал своим, что убить меня не вышло, и надо пытаться снова? Уж наверно. А когда пытаться?
        - Чем скорее, тем лучше, - понял Француз.
        - Следовательно, сегодня. А уж кто к нам пожалует - гайдуки или Македонский на слоне - об этом я, Пушкин, представления не имел. Но в критический момент видеть вас мне точно не хотелось. Афанасий подлил вам в чай снотворных капель, ваш Никита те же капли получил с кашей.
        - Кто этот Афанасий? Вообще - кто ваши слуги?
        - Вы так долго подбираетесь к вопросу, кто я сам таков?
        Александр покачал головой.
        - Этого вы мне всё равно не скажете. Могу предположить, что вы - кто-то из высших agents secret, но на какое отделение работаете… Теряюсь в догадках. Кем бы вы ни были, я к этим тайнам допущен не буду, не вашего полёта птица.
        Инзов согласно хрюкнул, запахивая расшитый цветными ромбами халат.
        - Слуг мне подбирали пополам - из циркачей и бывших солдат. Афанасий, как он сам говорит, в одиночку расправлялся с десятком французов. Ежели преувеличивает, то самую малость.
        Пушкин взял на руки подошедшего Овидия и стал бездумно его чесать. Кишинёв, на первый взгляд легкомысленный и мирный, оказался истинным зверинцем, где бок обок жили:
        1) революционеры
        2) агенты тайной разведки
        3) разбойники
        4) Инзов
        5) этеристы
        6) Зюден?..
        Он стал забывать о Зюдене со всей этой революционно-греческой кутерьмой.
        Что же так задевает меня? «Екатеринослав далее август Тамань»? Почему снова всплывают в уме эти строки?
        Что-то заставляло вновь и вновь вертеть перед мысленным взором давнюю записку, подписанную острым, как заточенная бритва, немецким словом «Юг». «А, собственно, с чего мы взяли, - подумал Пушкин, - что Зюден = убийца из Екатеринослава = художник из Тамани = Крепов = Сороконожка? Единственным, кто гарантированно видел Зюдена, был Ульген (идиот), значит, можно с уверенностью судить только о росте и, возможно, цвете волос. Но волосы легко покрасить, не говоря уж о парике. Где-то мы сбились, где-то нас запутал лишний человек, вклинившийся в эту последовательность появлений Зюдена, но, чёрт возьми, где?»
        Закрой глаза и отбрось всё лишнее.
        - Снотворное ещё действует, - сказал Инзов, глядя как лицо Александра приобрело отсутствующее выражение, а потом Пушкин вовсе стал засыпать.
        Пункт А: Екатеринослав. Пункт Б: Кишинёв. Всё, что между, - подвергнем сомнению. «Екатеринослав далее август Крым» - это не описание своего маршрута. Зачем Зюдену описывать кому-то собственный путь, если мы принимаем, что над Зюденом в России нет начальства? Это указание, инструкция.
        «От ваших поручений не родились бы дети» - вспомнилось вдруг.
        Пункт А: Екатеринослав. Инзов, губернатор края. Пункт Б: Кишинёв. Инзов, новый губернатор края.
        - Иван Никитич, - сказал Пушкин, открывая глаза. - Мне очень жаль, но вы арестованы.
        Инзов поднял брови:
        - В самом деле? - и с любопытством, слабо угадывающимся в тусклых старческих глазах, воззрился на два соединённых чёрных дула, глядящих на него из руки Александра.
        - Думаю, мы оба понимаем, Зюден, - Пушкин сдвинул курок с безопасного зубца на взвод, - что всё решится здесь и сейчас.
        - Твар-ри мер-рзкие! - вдруг заорал Жако.
        Пушкин вздрогнул, и в этот же миг Инзов, легко соскочив с лавки, одной рукой отвёл наставленный на него двуствольный карманный пистолет, а другой без замаха ударил Пушкина в висок. Француз расширил ярко-голубые глаза, который тут же стали пустыми и бессмысленными, веки агента опустились, пистолет выскользнул из ладони. От падения капсюль вспыхнул, но ни выстрела, ни треска пробитой лавки Пушкин уже не слышал.
        - Обобрать труп неверного - тот же грех, если мы не в бою.
        - Но мы, считай, в бою. Деньги, смотри-ка, - Селим вытянул из разорванного почтового пакета пачку сторублёвых ассигнаций.
        - Вот их и возьмём, а трогать мертвеца - оставь собакам и стервятникам.
        - Нет, подумай, если ты убил врага и взял его меч, разве ты попадёшь в ад? Ты снял меч с тела мёртвого неверного, но это не грязный меч. Это просто меч, которым ты бы смог…
        - Я понял.
        - А поскольку в современных войнах бьются деньгами, значит, я снимаю с трупа его оружие, вот как, - заключил Селим.
        Оба знали, что теологический спор так и останется игрой. Доводилось обирать мёртвых, и не раз. Всякое доводилось делать.
        - После, - отмахнулся Исилай. - Есть письмо?
        - Как это «после»? Тебе половину, мне половину.
        - Есть письмо, дурень? - Исилай вырвал купюры из рук Селима и сунул в карман.
        - Эй!
        - Да замолкни ты, - в бешенстве прошипел Илисай. - Держи все и отойди.
        Селим, снова получив в руки деньги, удовлетворённо шагнул в сторону, а Илисай зарылся в рассыпанную у тела ямщика груду конвертов. Ещё в двух жёлтых пакетах лежали ассигнации; Илисай попытался пристроить их под мышкой, не смог, взял в зубы и продолжил поиски. На развороченную голову ямщика слетел с ветки ком снега.
        - Фот, - сквозь зажатые в зубах пакеты, сказал Исилай, извлекая из вороха два конверта. - Петербург.
        - Слава Аллаху, - Селим опустился на корточки поблизости и, взяв один из конвертов, осторожно вскрыл его кончиком ножа. - Нет, кажется, не то. Это какой-то… - он всмотрелся в мелкие, как муравьиная цепочка, буквы. - Пулькин.
        - У меня нужное, - Исилай сложил всё, выбранное из вороха, в стопку.
        - Пушкин, - поправился Селим.
        - Дай-ка, - Исилай пробежал глазами по тексту и выкинул листок. Почерк у отправителя был на редкость неразборчивый, но из того, что удалось прочесть, ясно было: письмо частное, к разведке отношения не имеющее.
        - Постой, - Селим снял с груди покойника упавшее письмо. - Попробуй читать через слово и отсчитывать по номеру строки с конца каждого… - он забормотал, водя пальцем по строкам. - Не выходит, чёрт.
        - Не сквернословь.
        - Не мешай, погоди. А, всё равно бесполезно… - перевидавший на своём веку множество шифров, Селим каким-то глубинным нюхом чувствовал, что и в этом письме за набором праздных слов содержится второй, надёжно спрятанный текст, но прочесть его не удавалось.
        Исилай потянулся было за письмом, но тут из-за поворота выехала повозка, и послышался далёкий пока ещё крик:
        - Эй! Нужна помощь?
        Возница не мог разглядеть лежащего на обочине ямщика, но, безусловно, заметил стоящий поперек дороги экипаж и людей, склонившихся над чем-то.
        - Бежим, - Исилай толкнул друга в одну сторону, сам же кинулся в другую, перепрыгивая через присыпанные мелким снежком ветки.
        Пробежав до середины леса, мысом вклинившегося в озимые поля, он развернулся и побрел напрямик в сторону города, туда, где должен был ждать его Селим, если, конечно, тому удалось скрыться. Впрочем, в способностях Селима к бегу Исилай не сомневался, равно как и в превосходящих логических качествах. Через пару-тройку лет молодая дурь выветрится из головы Селима, и он станет куда более полезен, чем выносливый, рассудительный, но чуточку тугодумный товарищ. Исилай сам понимал это и надеялся, что к тому времени, как война закончится, Селим получит должные награды, а он, Исилай, пожалуй, уйдет на покой.
        Селим бежал, путая следы, хотя особого проку в этом не было - путник, заметивший его, может быть, и отправился бы в погоню полями (хотя вряд ли, ох вряд ли человек в здравом уме решит гнаться за бандитом. Перекрестится над телом кучера да и поедет своей дорогой, благодаря своего хилого христианского бога за то, что кто-то другой первым проехал по этому, оказавшемуся для него роковым, пути), так вот, путник мог бы преследовать Селима полями, но оставлять повозку и гнаться сквозь сосновый перелесок, краешек ближней части огромных Кодр, подступающих к Кишинёву, точно не стал бы. Угольком, который он вечно таскал с собой, Селим скрёб на обрывке так и не брошенного конверта возможные ключи к шифру, в наличии которого он уже практически не сомневался. Понимал, что затея может быть и напрасной - окажись шифр больше, чем двухрядным, циферным, и знаменитая память Селима, часто поражающая тех, кто работает с ним впервые, станет бесполезна: тут нужны будут кипы листов да не меньше трёх человек, чтобы разобрать ключи. Но делать по пути было всё равно нечего, и Селим коротал время, комбинируя и переставляя
буквы. Лучше бы всё-таки он, а не Исилай нёс сейчас главное письмо, то, из-за которого всё и затеялось - письмо от однорукого грека Ипсиланти, самоубийственно стремящегося воевать с великой и древней Портой (за что? За хилого христианского бога? За смешные греческие деньги? Те, кто побогаче, давно выбрали свою сторону и верно служат Османской империи; так на что надеется этот калека-фанатик?) Вот уж было бы что почитать.
        Тело он увидел примерно в тысяче шагов от их с Исилаем поляны. Лежал ничком маленький человек в куцем тулупчике. Руки поджаты под тело, прямые ноги упёрты в дерево, так что спина чуть выгнулась. Замёрз. Живые так не лежат. Селим подошёл, коснулся коротко остриженной головы несчастного - затылок был, как ни странно, тёплым. Схватив человека за плечи, Селим перевернул его на спину и заглянул в широко открытые глаза, ярко-, пронзительно-зелёные, как камень малахит, как сочная хвоя над головой.
        …Снег, выпавший с вечера, девственно белел, и никаких следов в условленном месте не было. Прождав чуть более часа, Исилай вновь вышел с поляны и стал ходить кругами, увеличивая их охват и всё глубже удаляясь в лес.
        Селима он нашёл на шестом круге.
        Прислонившись к дереву и страшно глядя на Исилая кровавым озером, заменившим левый глаз, Селим сидел, плотно сжав губы, с выражением крайней сосредоточенности на лице. Ещё одна ранка возле сердца была такой мелкой, что Исилай заметил ее, только когда уложил Селима на землю и хотел разогнуть тому замёрзшие руки. Окоченевший палец покойника вдруг шевельнулся, зацепив Исилая за рукав. Вскрикнув, Исилай склонился к человеку, которого считал мёртвым. Правый глаз Селима приоткрылся, налитый чернотой, губы разомкнулись, и изо рта показалось что-то белое.
        - Б-б… - сказал Селим и больше ничего не говорил.
        Зубы его сжались так крепко, словно Селим был мёртв уже много часов, и Исилай даже усомнился - не от простого мороза ли напрягшиеся мышцы заставили глаз открыться, а лёгкие - издать последний, уже посмертный звук. Белый уголок бумаги торчал меж зубов убитого. Кое-как просунув в рот Селиму нож, Исилай вытащил мокрый от слюны и крови комок. Развернул на колене, не заботясь о пятнах, оставляемых письмом на штанах.
        Вкось из угла в угол шли турецкие и русские буквы - размытые, частью вообще невидимые, но те, что сумел различить, были крупными и неровными: Селим писал угольным карандашом на ходу.
        «…нзов - загадка, - прочитал Исилай. - Прошу узнать, нет ли его имени в раз… быть… лне… турец… агентами… посколь… Зюден на связь не… круг. Пере… искал Француз, если так у…».
        Ни денег, ни оригинала письма, ни оружия у Селима не было. Убийца взял всё, что нашёл, только драгоценный листок с расшифровкой Селим успел сунуть в рот. Как же он смог не закричать, - содрогнувшись, подумал Исилай.
        Потом, чувства потом. Селима ждёт вечная радость в джанне, о чём тут жалеть? Аллах послал ему гордую смерть, а всему их заданию - счастливый случай, письмо от нового, неизвестного до сегодняшнего дня врага. Какая была подпись?
        Пулькин?
        Пупкин?
        Исилай отложил окровавленный, изгрызенный листок и, взяв кусок еловой ветки, стал выводить на тонком слое снега:
        П
        У
        Ш…
        Пушкин перевернулся на бок, пытаясь освободить связанные за спиной руки, и от боли - верёвка врезалась в кожу - ум его окончательно прояснился. Кончиками пальцев он прощупал узел: сложный, развязать не выйдет. Нужно обо что-то пилить, но поблизости нет ничего подходящего на роль ножа. Да что там ножа - единственным твёрдым предметом была, похоже, дверная ручка, находящаяся, увы, за пределами досягаемости. Француз лежал в полутёмной тесной комнате с высоким, под самым потолком, окошком. Кажется, подвал. Всего-то мебели было, что объёмный мягкий матрац. Из одежды оставили брюки и нижнюю рубаху. Инзов действовал в точности так, как следовало поступать с опытными шпионами - снял с пленника обувь и всё, что было сшито более чем из одного слоя ткани. Прощай, шило, спрятанное в подошве, прощай, лезвие в подкладке.
        В сердцах Пушкин ударил пятками по матрацу - единственное резкое движение, возможное для человека со связанными конечностями. Даже удара толком не вышло, так, невыразительный мягкий шлепок. И, словно отозвавшись на звук, начала открываться дверь.
        «Хуже всего, - думал Пушкин, - что не удастся никого предупредить, прежде, чем погибну. Зюден обвёл вокруг пальца не только меня: всю коллегию одурачил. И пока я гонялся за мифическим невидимкой, возникающим то тут, то там, настоящий шпион сидел у всех на виду, получая приличное жалование и распоряжаясь делами губернии, а уж его пешки - художник, Крепов и прочие - выполняли возложенные на них задачи, пока в этом была нужда. Знать бы ещё, когда и кто завербовал губернатора Инзова. Или не было вербовки, а Инзов с самого начала был заслан под хорошей легендой? Подкидыш, говорите? Ну-ну. Коллежский секретарь Пушкин отправлен служить под начальством турецкого шпиона Зюдена-Инзова. Бог весть, как он обставит мою кончину. Уж наверно так, чтобы снова оказаться вне подозрений. Теперь и войны не избежать…»
        Несмотря на эти мысли, в голову упрямо лезла другая - хуже всего не то, что предупредить не успел, а что пройдёт ещё, может быть, минута, и Александра Пушкина не станет на свете. И как ни пытался он жалеть о работе, всё равно жалел о себе.
        Он и прежде бывал близок к смерти, но тогда опасность являлась неожиданно - ядом, взрывом, пулей - обдувала лицо и уносилась прочь, оставив Александру поздний, уже ненужный испуг. Сейчас же смерть шла к нему, предупреждённому, но бессильному, и чем ближе она была, тем сильнее Александром овладевал ужас, и на смену сожалению приходил мечущийся между стенками черепа крик: «Нет, нет, не я, не со мной!». Когда дверь открылась, и вошёл Зюден, Пушкин понял, что очнуться от кошмара не удастся и, закрыв глаза, закричал, кажется, каждой частицей тела: «Не-е-ет!»
        К чести Француза надо признать, что крик этот был слышен только ему самому. Инзов подошёл к зажмурившемуся Пушкину, со вздохом сел рядом с ним прямо на дощатый пол и положил между собою и Пушкиным две толстые папки из жёлтой кожи.
        - Вот, читай, - сказал он. - Когда закончишь, позови. Афанасий тебя выпустит.
        Пушкин, поняв, что умереть в ближайшие минуты не придётся, открыл глаза и тут же усомнился в сделанном заключении: Инзов держал в руке нож.
        - Верёвки сам как-нибудь разрежь, а то ещё кинешься… - Инзов отбросил нож в угол подальше от Пушкина и поднялся. - Захочешь поговорить - жду наверху.
        Нож оказался на редкость тупой - несколько раз лезвие соскакивало с веревки, задевая Пушкину запястье, но ни разу не оставило пореза. Разрезать Александр так ничего и не смог, но ослабил узлы и с трудом высвободил правую руку, а дальше было проще. Свобода, впрочем, по-прежнему была относительной. Дверь, закрывшаяся за Инзовым, оставалась надёжно запертой, замок не поддался ни под ножом, ни в ответ на удары, дотянуться до окошка Пушкин не смог, даже скатав валиком матрац и встав на него.
        Тогда он сел, открыл верхнюю папку и взял в руки старую, пожелтевшую с одного края грамоту с осколком печати. В сургуче угадывался оттиск двух перпендикулярных планок, оплетённых чем-то, напоминающим шиповник.
        Крест и роза, - догадался Пушкин, мысленно дорисовав отсутствующий фрагмент.
        Афанасий, оставленный Инзовым у двери пленного Пушкина, прождал десять минут, затем ушёл распоряжаться дальнейшей уборкой, оставив за себя Петра; Петру наскучило бессмысленное сидение у порога, и он позвал на смену Марусю. Маруся, девушка решительная, привыкшая подходить к поручениям серьёзно, взяла пяльца, устроилась напротив двери на табуретке, положила на колени заряженный пистолет и принялась вышивать пчёлку над маками. В прежние времена Маруся выступала в бродячем цирке с номером «безумная мстительница». Чтобы не портить впечатление Марусиной дикой картавостью, кто-то догадался сделать её француженкой, и из Яковлевой она превратилась в Мари Фаталь. С цирком она добралась до берегов Днепра, где её заметил уже знакомый нам Афанасий.
        Когда Пушкин стал стучать и просить выпустить, Маруся отложила пяльцы, взяла пистолет и просунула в щёлку под дверью ключ.
        - Вот вам, откх-хойтесь, только не дех-храйтесь.
        Она в последнее время всё чаще думала об этом некрасивом мальчике, который, надо полагать, на неё и не посмотрит никогда.
        Смущённо оправляя исподнюю рубаху, наспех заправленную в штаны, растрёпанный молодой человек вышел и остановился, глядя на дуло пистолета.
        - Ой-ти, не смотх-хите, - махнула рукой Маруся. - Это для гах-хантий.
        Пушкин показал пустые руки, вернулся в комнату и ногой вытолкнул оттуда нож:
        - Видишь, я чист.
        «На обезьянку похож» - с нежностью подумала Маруся.
        - Пошли, - она шмыгнула носом и опустила пистолет.
        Вставная глава
        Ein Geschlecht, das mir gleich sei,
        Zu leiden, zu weinen,
        Zu genie?en und zu freuen sich,
        Und dein nicht zu achten,
        Wie ich![3 - Чтобы это племя было похожим на меня,чтобы умело печалиться,наслаждаться и радоваться,и не умело чтить тебя,как не чту и яГёте]
        GOETHE
        Не давши молоку вскипеть, отделим желтки и добавим в молоко, размешав перед тем с сахаром. Размешивать, размешивать усерднее, ещё усерднее! - пока ложка не начнёт вязнуть в густом креме. Тогда - готово.
        Вонзая зеркальное жало десертной ложки в крем, Карл Васильевич живо представлял, как нужно было размешивать, что добавлять, давать, или не давать вскипеть. Он знал, что в нём живет кулинар, но живёт он в тюрьме должности министра и на свободу не выйдет. Чтобы хоть как-то скрасить заточение, внутренний повар Карла Васильевича обменивался с внешним миром записками. Внешний повар Карла Васильевича, француз Муи, эти записки получал и воплощал в жизнь рецепты хозяина, исправляя и дополняя их по мере сил и прав.
        «Недурно мы придумали, - повторял по себя Карл Васильевич, пробуя очередной десерт. - Весьма, весьма недурно».
        Он поймал себя на том, что думает по-русски.
        «Обрусел, - Карл Васильевич усмехнулся, отправляя в рот вторую ложку. - Вот и въелась в меня эта страна. Крепко въелась, как этот крем пропитал каштановое пюре. Стареешь ты, Карл-Роберт фон Нессельроде, становишься обычным старым обрусевшим немцем Карлом Васильевичем».
        Смешаем перетёртые каштаны со сливками. Добавим цукаты. Недурно.
        Человеческие силы ограничены, а у Карла Васильевича их и в молодые годы было немного. Значительно меньше, чем желания что-то совершить. Впрочем, это и неплохо, ведь только у очень глупых, очень несчастных людей возможности равны силам. Чем выше парит ум, тем больше он превосходит реальную способность осуществить свои замыслы. Мог бы хороший гастроном Карл-Роберт стать великим кулинаром, но статус не позволит. Что делать? - Нанять француза и диктовать ему всё, что хочется сделать самому. В этом и есть единственный смысл власти. Власть - не соблазн и не насилие. Власть - архимедов рычаг, способ умножить силы, сравнять их со своими планами. Бездарный человек не нуждается во власти. Для бездарного человека это обуза. Ты должен иметь, что сказать миру. Карлу Васильевичу всегда было, что сказать.
        В нём мог погибнуть политик, дипломат, разведчик, эконом и повар. Но все они живы, каждый из них нанял себе своего француза и трудится в поте лица в разных концах Европы. Когда-нибудь их станет ещё больше, этих верных и неутомимых существ, созданных по образу и подобию Карла Васильевича. А все эти слова об угнетении и тирании, это, понимаете ли, чушь. Находятся в мире жестокие люди, которым потребно много силы, чтобы выплеснуть их жестокость. Иногда они добиваются власти, увы. Ну да что тут будешь делать.
        Ложка звякнула о хрустальное дно.
        «Закончился? Нет, вот ещё у стенок осталось».
        Гениальный друг и учитель Карла Васильевича, Клеменс фон Меттерних, как никто другой должен знать, что есть власть. Если уж у Нессельроде, человека, мягко говоря, неглупого, собрался изрядный штат «французов», то Меттерниху, должно быть, не хватит всей Европы, чтобы удовлетвориться.
        Пальцем на салфетке Карл Васильевич начертил карту Российской Империи. Кажется, именно так любит делать мальчишка-агент, работающий сейчас в Бессарабии? Бенкендорф что-то рассказывал…
        Капля сиропа, примыкающая к границам России, будет Османской Портой. Главным нашим врагом и главным нашим орудием в том деле, которое вершится сейчас руками нескольких поваров. Слабый запах сиропа, идущий от салфетки, - запах войны. Бог с ним, с запахом. Никакой войны не будет, а салфетку Карл Васильевич сложит и вытрет ею рот. Пусть пока пахнет. Пусть принюхивается Государь, пусть оглядывается тревожно на союзников.
        «Я думаю, как Меттерних, - Карл Васильевич улыбнулся, поднося салфетку к губам. - Старый гениальный паук Меттерних, великий манипулятор и настоящий патриот, лучший из людей, встреченных мною за сорок один год жизни. Я давно уже думаю так же, как он, хотя всё чаще по-русски».
        Карл Васильевич отодвинул посуду.
        «А ведь я сам - один из его поваров, - спокойно подумал он. - Да, определённо, я один из них».
        Глава 6
        Крест и роза - Инзов, стихи и мухи - возвращение А.Р. - стратегия - в поход!
        Их выразить душа не знает стройных слов.
        К.Батюшков.
        Новый мой командир, генерал Юрский, сидит у алтаря с гримасою крайнего неверия на лице. Ему всё едино - масоны ли расселись вкруг него, иные ли: генерал, как мне уже известно, попал сюда не из пристрастия к мистицизму, но токмо из побуждений государственных. Сколько еще таких, как он, сидит подле меня со скорбным выражением, мне неведомо.
        - Который час? - спрашивает венерабль будничным тоном.
        Более всего хочется сказать ему: час от полудня, почтенный мастер, страстная, ежели вам интересно, пятница, и время, в общем, не самое подобающее для этого вашего шапито. Говорю иное:
        - Теперь у нас первый час дня, оная минута, в кою завеса храма разорвалась надвое, вью кою мрак и отчаяние покрыли всю землю, свет отразился, орудие франк-масонов сокрушилось и пламенеющая звезда сокрылась.
        - Прости, Господи, - говорит Юрский, вторя моим собственным мыслям. - Экая, всё-таки, дикая ересь.
        Я принят. Я - новообращенный член ордена Иван Инзов, тьфу ты, самому противно как звучит. Травили меня ядами, поили, чем только достанет подлости у людей поить, заставляли драться, как сам архангел Гавриил, словно меня одного вознамерились послать против целого войска. Топили самым безбожным манером. И вот будто в насмешку над моими страданиями вынуждают играть сей нелепый маскерад.
        Об этом я не говорю вслух, но, думаю, генерал со мною согласен.
        Я не создан ни для низменных интриг, ни для высоких помыслов. Мне нечего делать здесь. Люди в монашеских одеяниях поднимаются с колен, отряхиваются - ритуал исполнен.
        Пеликан с фрески глядит на меня, как на сардинку.
        - Когда-нибудь придёт твое время, - Юрский дружески хлопает меня по спине. Здесь, в полутёмной ложе, обитой чёрным бархатом, стёрлись чины, мы все - даже те, кто не верит в герметические знания и воскрешение из огня - сделались в каком-то смысле братьями. - Придёт, будь уверен. Сколько тебе еще ждать, не знаю. Может статься, что и десять лет, и двадцать, но потом… - он протягивает мне серебряный медальон. - Возьми. Не пытайся открыть, ключа нет. Когда-нибудь тебе позволят увидеть, что там, внутри.
        - А как быть, коли моя персона не понадобится никогда? - с надеждой спрашиваю я.
        - Пока живы те, кто подлинно верен отчизне… - генерал оглядывается на лже-монахов, откинувших капюшоны и беседующих о чём-то у алтаря. - Ну или эти скоморохи, - вздыхает он, - тебе не стоит опасаться. Однажды ты будешь призван, и всё, что нам пока по силам сделать, - позаботиться, чтобы ты дожил до той славной поры.
        - Что там? - я держу в руках тяжелый медальон. Крышка, удерживаемая невидимыми замками, прижата так тесно, что в щель под нею не войдёт и волос.
        - Лицо человека, - отвечает из-за моей спины венерабль, - который важен для тебя значительно больше, чем ты думаешь.
        - Значит, Розенкрейцеры?
        Инзов чуть склонил голову.
        - Почему вы мне не сказали сразу?
        Инзов смерил Пушкина долгим взглядом и сказал:
        - А зачем?
        На это Пушкин не нашёлся, что ответить. Он сел напротив Ивана Никитича, пересадил Овидия с плеча на колени и задумчиво закурил.
        - У тебя, верно, осталось немало вопросов, - медленно выговорил Инзов, решивший, по-видимому, что произошедшего между ними довольно, чтобы обращаться к Французу на ты. - На них я не отвечу. Ты прочитал достаточно.
        - Мне показалось, некоторых листов не хватало. Какие цели преследовал орден, воспитывая вас? К чему именно вас готовили, и чего вы так долго ждёте?
        - Я же сказал: не отвечу. А впрочем… - глаза Инзова почти скрылись под тяжелыми веками. - Чем дольше живу, тем больше надеюсь, что мне никогда не придётся стать тем, кем меня учили быть. И то, что может произойти с Россией, надеюсь, при моей жизни не произойдёт.
        - Как агент на государственной службе я обязан убедиться…
        - Брось, Пушкин, - устало сказал Инзов. - Будешь рыться в моих тайнах, так тебя твоё же начальство отзовёт раньше срока. Ты видел, кто у нас…
        Пушкин молча жевал янтарный мундштук, разглядывая разложенные на столе древние страницы.
        - Я не третья сила, - Инзов накрыл колени пледом. - Я старый губернатор и не желаю ничего иного. Лови своих шпионов, Пушкин. Бог даст, мы с тобой не увидим того, к чему меня готовили. С тех пор прошло тридцать лет, и я никому не понадобился.
        Он смотрел куда-то за плечо Пушкину, и Александру показалось - всего на мгновение - что вокруг Инзова движутся в сквозящих из окна лучах призраки в осыпающихся пудрою париках и вышитых камзолах, кресла начинают втайне перемигиваться между собою, поминая прошлых седоков, а из-за гардин выплывают дамы в необъятных платьях, но стоило моргнуть, видение исчезло.
        - Быстро вы устранили разгром, - Пушкин оглядел чисто прибранную комнату. (Афанасий вешал новую люстру - поменьше и поскромнее но всё равно Бог знает где он успел её достать).
        - Умеют работать, - Инзов впервые со дня их знакомства довольно улыбнулся. - Кстати, все покупки новой мебели я записал на ваш счёт.
        - Что?! - Француз подпрыгнул в кресле; Овидий впился коготками ему в ногу и зашипел.
        - Вам скоро жалованье получать, а сегодняшнее происшествие случилось, как-никак при вашем участии. Не с Орлова же мне спрашивать возмещения.
        Весна захватила Кишинёв в считанные дни - сразу, как сошёл снег. Чёрные, кривые стволы тутовых деревьев, похожие на драконов, рвущихся из-под земли, покрылись легкомысленными зелёными бантиками, вызвав у Пушкина почти детское веселье. Овидий сошёл с ума от появившихся мух и часами выслеживал их на подоконнике. Успешно ли - Пушкин сказать не мог, поскольку сам был занят тем же на подоконнике соседнего окна. Успешно.
        К середине апреля Пушкиным овладела какая-то ядовитая злость, происходящая, вероятно, от того, что он уже два месяца не был влюблён. От злости он начал с особенным рвением ходить по гостям и спорить о политике. В каждом отъявленном спорщике, с пеною у рта доказывающем превосходство или крах греческой идеи или австрийского вмешательства в революцию Неаполя, или толкующем о величии Российской империи, равно как и о её ничтожестве, теперь виделись ему братья, породнившиеся с ним общей бедой, и всё труднее было удержаться от вопроса к такому человеку: «что, брат, а у тебя давно не было женщины?»
        От злости же он вдруг впервые за долгое время написал довольно длинные стихи, которые сам же определил в категорию «для друзей».
        Дай, Никита, мне одеться,
        В митрополии звонят.
        - начинались они..
        Всё так и происходило - в митрополии звонили, Никита давал, и т. д. В общем, с точки зрения качества новые стихи не отличались в глаза Пушкина от рисунков на полях. Всех, кому Пушкин собирался читать, он спешил наперёд заверить, что стихи дрянные, боясь признаться, что они ему нравятся, и не нашлось других слов, чтобы описать всё это - цветастое, напыщенное, невежественное и искреннее - из чего был составлен Кишинёвский быт.
        Подогнув под жопу ноги,
        За вареньем, средь прохлад,
        Как египетские боги,
        Дамы преют и молчат.
        А потом ещё вот так:
        Не хочу судить я строго,
        Но к тебе не льнёт душа -
        Так послушай, ради Бога,
        Будь глупа, да хороша.
        Вот!
        Когда сады начали опадать, а слава Пушкина широко разнеслась по мушиному царству, и насекомые стали за версту облетать подоконники губернаторского особняка, из Одессы пришло письмо от Елены: запоздалая благодарность за стихи и ничего не значащие вопросы. Письмо это, тем не менее, вызвало у тоскующего в обществе глуповатых гречанок и довольно-таки стрёмной Мах-хуси Француза больше чувства, чем все прошлые встречи с Еленой вместе взятые. Он сел писать ответ, но этому помешало событие ещё более радостное.
        Ибо там, где однажды прозвучала фамилия Раевских, отныне volens-nolens будут на каждом шагу сыпаться Раевские, хоть в Кишинёве, хоть где-нибудь в Эфиопии.
        Владимир Феодосеевич Раевский, идя от казарм в сторону центрального рынка, оказался зажат между двух телег, пытающихся разминуться на узкой дороге. Выскользнув из опасного места и опасаясь быть притёртым одной из телег к забору, Владимир Феодосеевич нырнул в низкую, но широкую дыру в том месте, где из ограды была выломана доска. Так уж случилось, что прямо за забором в это время нёсся галопом всадник, и вывалившийся из дыры Владимир Феодосеевич, не успев выпрямиться из унизительного скрюченного положения, был сбит - нет, не конём, а носком сапога наездника, отставленным в сторону из стремени.
        - …Живы? Откуда вы взялись, чёрт возьми?
        Владимир Федосеевич потёр гудящую голову и разглядел сердитое лицо человека, склонившегося над ним.
        - Говорить можете? У вас разбит висок, - расплывающаяся в тумане рука потянулась к нему. - Помните, как вас зовут?
        - Я Раевский, - выдавил Владимир Феодосеевич.
        Эти слова возымели неожиданное действие. Незнакомец удивлённо отпрянул, вытащил из кармана блестящие стёкла и, резким взмахом расправив дужки, нацепил очки на нос.
        - Повторите-ка, - попросил он, подхватывая Владимира Феодосеевича под мышки и помогая подняться.
        - Раевский.
        - Удивительно.
        - Не только вам, - заметил Владимир Феодосеевич, вспомнил, что уже второй раз за эту весну его фамилия вызывает у людей необъяснимые реакции.
        Провожая до дома оглушённого однофамильца, Александр Николаевич узнал от него, что Пушкин живёт у Инзова, скучает и пишет шуточные стишки, поражает кишинёвских греков своей пламенной верой в победу Ипсиланти (сами-то греки зачастую относились к восстанию весьма скептически, не веря в силу маленького отряда против могучей Порты), пьёт с Липранди и вечно берёт у того книги, короче говоря, - понял А.Р., - Пушкин жив.
        Он укрепился в этой мысли, когда подошёл к дому Инзова, и на голову ему с криком «попался!» выпрыгнул сам Пушкин в халате поверх домашнего костюма и в цилиндре. Повиснув, как летучая мышь, Александр стал трясти и щекотать опешившую жертву, пока не сполз по Раевскому на траву.
        - Он у нас такой, - сказала ослепительно-веснушчатая горничная, когда заходили в дом. - Энерх-хгичный.
        - И где же ты пропадал?
        Раскрасневшийся от чрезмерно сильных объятий, похлопываний и потыкиваний, но по-прежнему невозмутимый Раевский вновь надел очки, убранные от греха на время вышеназванных экзекуций, и оправил смятый мундир.
        - Это ты куда пропал, отвечай. Месяц о тебе ни слуху, ни духу, от Кати узнаю, что ты в Кишинёве, Николай тебя клеймит предателем, забывшим дружбу…
        - Алёнушка скучает, я полагаю?
        - О Елене и думать забудь. Оба раза, когда ты соизволил мне написать, ты решил, видимо, что говорить о работе со мной не обязательно. Так что постарайся сейчас успокоиться и подро-обно мне описать всё то, что ты в письмах заменял портретами местных женщин.
        - Портреты вполне хороши, - с достоинством сказал Пушкин.
        - Угу, - Раевский прикрыл глаза под очками с выражением великого терпения. - За пучеглазую старуху с тебя двойная порция информации.
        «Проклятье, - подумал Пушкин. - И как теперь выпутываться?»
        - Инзов - не тот, кем все его считают, - сообщил он. - Не смейся, но я даже подумал, что Инзов - Зюден.
        - Чушь, - отозвался Раевский. - Из того, что я наскрёб по своим связям, Инзов - член ордена русских розенкрейцеров. Воспитывался он без родителей в семьях Трубецких и Брюсов, с семнадцати лет из него начали делать бойца, агента, игрока, дипломата - всего не перечислить. С какой целью, - продолжал Раевский, в то время, как рот Француза открывался всё шире, - мне неведомо, но по тому, что Волконскому с Пестелем необходимо убить Инзова до начала восстания, могу судить, что роль его - защищать престол. Учитывая, что розенкрейцером может оказаться практически любая известная нам персона, а Инзов живёт в опасной близости от Южного общества…
        - Его необходимо устранить, чтобы орден не получил сведений о заговоре, - Пушкин вцепился ногтями в волосы. - Чёрт бы тебя побрал, Раевский. Мне потребовалось три месяца, чтобы немного приблизиться к тому, что ты сейчас сказал. Откуда ты это выкопал?
        - Это неудивительно, - Раевский с отрешённым видом разглаживал манжет. - Ты связан легендой и не можешь проявлять излишнее любопытство. А я был свободен и мог спрашивать всех, кого пожелаю. Рассказывай, что ещё узнал.
        Пушкин вздохнул и подумал, что любая информация о Южном обществе так или иначе попадёт в Коллегию через Липранди. Смирившись, он коротко описал положение с масонской ложей и скудными новостями из Этерии.
        - Ладно, - Раевский поправил очки. - Всё это не важно, - (Даже не предложит арестовать кого-нибудь?) - Вы что-то узнали о Зюдене?
        - Ничего, - покачал головой Александр. - Я уже думаю, не приснился ли он мне.
        - Три месяца впустую.
        - Не совсем. Я жду вестей от Ипсиланти. Точнее, турки ждут вестей от Ипсиланти, если ты понял, о чём я.
        А.Р. дёрнул подбородком, что могло на его скудном языке телодвижений означать равно одобрение и скептицизм.
        - Неплохо мыслишь, для штатского лица. Стратегически. Ты прав: сейчас Ипсиланти побеждает и довольно успешно. Османы уступают ему, заманивая в ловушку.
        - Это заранее известно?
        - Всем, кому нужно знать. Ипсиланти понимает, что чем дальше он уходит со своей армией, тем большей опасности подвергается. Ему тоже видится угроза попасть в капкан под Драгошанами, но он уже не может остановиться. В начале апреля Ипсиланти обратился к Государю с просьбой поддержать его.
        - C» est bien ce qu» on pensait.
        - Oui. И мы не зря ломали над этим головы ещё тогда, в Кефе. Нессельроде принял меры, и, во избежание разногласий со Священным Союзом, никакой помощи греки не получили. В конце марта Ипсиланти снова отправил письмо, в котором, как мне сообщили, делился с Государем соображениями по поводу необычно лёгкого наступления. Предвидя ловушку, он вновь просил императора прислать войско и, главное, - выступить в поддержку не только Этерии, но и всех христиан, живущих под османами. Большинство из них готовы встать на сторону если не Ипсиланти, то Владимирески. Так что в случае победы Россия могла бы рассчитывать на расширение территорий за счёт валашской, болгарской и даже, может статься, греческой земли, - Раевский прокашлялся, ослабил ворот и закончил. - Это было слишком заманчиво, и влияния Нессельроде на Государя могло не хватить.
        Пушкин отложил трубку и встал; как обычно в предвкушении больших новостей чесались ноги, и хотелось бегать кругами по комнате, затягивая невидимую пружину на часовом механизме.
        - Что же Государь?
        - Он не получил письма, - сказал Раевский.
        - Pardon?
        - Никакого письма никто не доставил. Ипсиланти, уверенный в том, что Государь не откажет, уже открыто заявил о поддержке, которой, якобы, располагает. Но письмо исчезло где-то в пути от лагеря Ипсиланти.
        - Перехвачено?
        Раевский кивнул.
        - И, к сожалению, турками. Хотя перехватить готовы были и мы. Когда именно это произошло, не знаю, но наш одесский агент сообщает интересные вещи. Хотелось бы услышать ещё и мнение Липранди на этот счёт.
        - Моего недостаточно? - ревниво поинтересовался Александр.
        - Твоё я и так услышу, даже если не попрошу. Но если всё так, как думают в Коллегии, то для будущей операции понадобимся мы трое - я, ты и Липранди.
        …Липранди, спустя час найденный совместными усилиями Пушкина и А.Р. и притащенный в турецкую кофейню, шевелил усами над чашкой, вникая в диспозицию.
        А диспозиция была такая. Пока Француз сидел в Кишинёве, надеясь, что Зюден выдаст себя, и получая редкие и скучные сведения о находящихся в Молдавии турецких агентах, - большинство из них давно были под наблюдением Коллегии, - Раевский следил за новостями из Одессы и её окрестностей. В последнее время в Одессе стало появляться всё больше турок, переезжающих из приграничных областей - в основном из Бессарабии.
        - Вот куда делись все те, за кем вы собирались следить здесь, - Раевский отодвинул стул подальше, видя, как с плеча Пушкина спускается на стол подросший кот.
        - J» ai une question, - Пушкин сосредоточенно переливал кофе в ложечку для Овидия. - Вы считаете, Зюден появится там?
        - Кто знает, - Раевский с опаской наблюдал, как Овидий пьёт. - В Одессе что-то готовится, и если Зюден не объявится там, мы не узнаем, где ещё он может быть.
        - Прпрпф-пф!
        - Иван Петрович предлагает сесть рядом с нами.
        - Не сяду.
        - Раевский, садись, чего ты.
        - Убери кота, - сказал Раевский и все его отражения - в столешнице, в окнах, в ложках и в глазах окружающих - только не он сам - заметно покраснели.
        - Как маленький, - Пушкин сунул Овидия за пазуху. - Садись, не бойся. У тебя есть имена агентов?
        Раевский сел и, прожигая взглядом дыры в салфетках, достал блокнот.
        - Иван Петрович, - Пушкин придвинул блокнот ближе к Липранди, - вам знаком хоть кто-то из этих людей?
        - Прфп. Фрхпрвпвпф!
        - Местные, говорите? А можно представить хотя бы примерно, из каких частей Бессарабии они уехали?
        Иван Петрович кивнул.
        - Это к чему? - сощурился Раевский.
        - Думаю, ты неправильно оценил ситуацию. В Одессе не произойдёт ничего. Одесса не центр действий, а чулан.
        Липранди одобрительно зафыркал в кофе.
        - Или, иным словами, сарай. Турки туда не работать едут, туда сваливают всех ненужных.
        - Откуда такие мысли?
        Пушкин объяснил:
        1) Я - Зюден
        2) Ипсиланти попался
        3) Я выхожу на сцену, но вокруг толпа других турецких шпионов, о которых Коллегии давно известно
        4) Тогда они все переезжают в Одессу, и Коллегия переключает внимание туда же, а я, никем не замеченный, бегу из Бессарабии
        5) Ай да Зюден, ай да шишкин лес!
        - Прврпрпфпф!!
        - Иван Петрович согласен.
        - Зюден бежит, пока нас отвлекают?
        - Ещё проще. Он убрал с дороги тех, за кем могла быть установлена слежка. И нам нужно ехать не туда, где собрались все турки, а…
        - Прфп!!!
        - А туда, где их меньше всего.
        - Bravo, - Раевский окинул стол своим прежним опасным взглядом. - Раздвиньте чашки, я положу карту.
        Глава 7
        Встреча на дороге - спасительный приют - прогулки с Пестелем - удивительная восьмёрка
        У камелька, где яркою струею
        Алел огонь вечернею порою.
        П.Вяземский
        - Всё забудется когда-нибудь, - рассуждал Липранди, подставляя крупный нос влажному ветру, рвущемуся под полог коляски. Усы Ивана Петровича покачивались в потоках воздуха, словно крылья. - Если б я жил за двести лет до вас, что бы вы знали обо мне? В лучшем случае ничего. Дневник надо весть, а вы ленитесь.
        Раевский, убаюканный мерным прврпрффрррканьем Липранди, спал, замерев со сложенными на коленях руками и таким же неподвижным, как и обычно, лицом; проплывали мимо потемневшие под налетевшей тучей лес и поля; ласточки носились над самой травою, высвистывая короткие сигналы - Бог знает кому.
        - Что вы оставите после себя, Пушкин? Ваши стихи?
        Пушкин промычал что-то невнятное и почесал высунувшегося из кармана плаща Овидия. Он знал, что Липранди не любит, вернее, не понимает стихов, но чрезвычайно трепетно относится к чужому мнению о себе - хоть бы и высказанному через двести лет.
        - Ваш Инзов, уж на что окутан тайной, позаботился о сохранении исторических документов о себе и своём ордене. А что вы напишете? «Солнце вышло, птица спела, я десятый раз влюбился. У неё во-от такие уши, чтобы слушать мои басни».
        Пушкин не выдержал и расхохотался, но ответить Ивану Петровичу не успел. Коляска остановилась, и Александр, забыв о разговоре, стал высовываться, чтобы узнать, в чём дело.
        Впереди на дороге стояла каруца, гружённая какими-то ящиками и свёртками. Рядом, держа под уздцы пегую кобылку, нервно топтался высокий тонкий человек с длинными седеющими волосами.
        - Excusez-moi, messieurs, - прокричал он, морщась от налетевшего ветра. - L» auberge est-elle loin?
        - Спешим, - крикнул в отвеет ямщик. - Сойдите с дороги, я важных господ везу.
        - Je me suis perdu, - тонкий человек выпустил поводья и побежал к коляске, приговаривая что-то, как сперва показалось Пушкину, на латыни.
        - Итальянец! - воскликнул Липранди и, свесившись из коляски, стал отвечать на том же языке, впрочем, особенной перемены в звуках, издаваемых Иваном Петровичем, никто посторонний бы не заметил.
        - Смотри-ка, - Раевский смотрел из-под очков ясными глазами, будто и не спал только что. - Кажется, они понимают друг друга.
        Оказалось, что Джованни Карбоначчо едет в Кишинёв, и едет один, поскольку по дороге повздорил с кучером, не говорящим ни на одном из известных пассажиру языков. В конце концов Джованни попробовал объясниться жестами и случайно ударил ямщика по носу. Тот не пожелал мириться с таким обращением и убежал, а сеньор Карбоначчо остался один в незнакомой местности.
        - По этой дороге вы доедете до Кишинёва, - объяснил Раевский по-французски. - Ещё пару часов езды ваша лошадь выдержит. Другое дело, как вам быть без кучера?
        - Никаких часов езды, - ужаснулся Карбоначчо. - Через несколько минут сюда дойдёт дождь, а мне нужно укрыть груз. Ради Бога, я сам готов промокнуть, но только пусть bagaglio будет в сухости.
        - Дождь, - Пушкин поглядел на грозную фиолетовую массу, сгущающуюся над лесом. - Дождь и нас застигнет. Эй, - позвал он ямщика. - Успеем до дождя на станцию?
        - Успели бы, кабы не стояли тут, - отозвался ямщик. - Сейчас свернём на тракт, а там до почты близенько.
        - Ну так давай.
        - Che succede? - беспокойно поинтересовался итальянец.
        - Можете поехать за нами и переждать дождь на станции. Но имейте в виду, вас там задержат и не выпустят до тех пор, пока ваш ямщик не вернётся. А если он пожалуется смотрителю, с вас спросят штраф за избиение.
        - Пусть задерживают, - Карбоначчо махнул рукой и стал забираться в телегу.
        - Н-но-о, шевелись! - над лошадиными спинами свистнул хлыст, Джованни тоже что-то крикнул своей кобылке, и два экипажа всё быстрее покатили туда, где дорога вливалась в широкий почтовый тракт; а позади на горизонте уже сгущалась муть, и первый дальний гром налетел прибоем на дрогнувшие верхушки елей, и воздух потемнел от несущегося вслед за повозками ливня.
        - Скорее, сеньоры, ради всего святого, скажите этому человеку, чтобы он поторопился.
        Липранди усмехнулся и заговорил по-итальянски: видимо, объяснял сеньору Карбоначчо, что торопить смотрителя - бессмысленнейшая затея. Джованни, распластавшийся на своих ящиках, только прорычал что-то сквозь зубы, когда смотритель, бросив в его сторону холодный взгляд, перешёл к коляске. Всё вокруг полнилось дождём. Овидий высунулся из воротника Александра, получил по носу каплей и с отвращением уполз назад.
        - Промокнет, - трагически стенал Карбоначчо, вытаскивая зажатые между ящиками длинные свёртки и волоча их на крыльцо.
        - Что у вас там? - А.Р., не замечая текущей по лицу воды, шёл за итальянцем через двор.
        - Ружья, - откликнулся на ходу Джованни.
        Раевский присвистнул.
        Джованни Карбоначчо, не преуспев в торговле на родине, ехал попытать счастья в здешних краях. В ящиках, заполнивших его каруцу, лежали, как рыба, пистолеты всех видов, угрями вытянулись стволы ружей, расставляли клешни, подобно крабам, щипцы для литья пуль, кальмарами громоздились в тесноте пороховницы, и всё это - промасленное, натёртое воском, вычищенное - нужно было доставить в Кишинёв, уповая на то, что местный народ, не избалованный разнообразием оружейного рынка, поспособствует быстрому обогащению сеньора Карбоначчо и - в отдалённой перспективе - его возвращению в Италию в более выигрышном, нежели при отъезде, положении. Это он рассказал, пока перетаскивал свёртки в дом, решительно отказавшись оставить их вместе с ящиками на конюшне. Теперь он расставлял оружие рядами вдоль стены, бережно протирал стволы суконкой, и, казалось, о чём-то с ними разговаривал.
        - Лошадей сменю после грозы, - смотритель оторвался от журнала, куда выписывал подорожные. - Крытых экипажей всё равно пока нет.
        Кучер, пообещав поглядеть, не вернулся ли беглец итальянца, ушёл спать в ямщицкую.
        - Задержимся на час, может, чуть больше, - Раевский, придвинувшись к камину, развернул на столике карту. - Ночью будем у границы… Пушкин, у вас есть табак? Мой отсырел.
        - Мой тоже.
        - Прфпп!!!
        - Иван Петрович не взял с собой кисет. Кто-нибудь, позовите этого лентяя и спросите табаку.
        - У меня, ваше благородие, имя имеется, - отвечал смотритель, выходя из сеней. - Кондратий Облепиха, если угодно-с.
        - Вот и принесите нам, дорогой Облепиха, сухого табаку. Monsieur Carbonaccio, vous fumez?
        Итальянец помотал головой и выложил на полу оставшиеся четыре пистолета.
        - Моего возьми, - раздался хриплый голос из кресла, стоящего на другом конце комнаты. Кресло развернулось, и в нём обнаружился маленький, но крепкий старик с сердитым лицом, весь обмотанный какими-то перелатанными тряпками, но с роскошным кинжалом, заткнутым под грязный кушачок.
        - Прфрхрх, - потрясённо прошептал Липранди. - Хршфрфр фрхфрх!
        - Господь всемогущий, - так же шёпотом перевёл Пушкин Раевскому. - Да ведь это Бурсук, его по всей Бессарабии ищут.
        - Как хочешь, - старик забил короткую глиняную трубочку и стал щёлкать огнивом. - Мой тутун лучше, чем найдёшь у хозяина.
        - Не подходите к нему, - сдавленно зашипел Кондратий Облепиха, вернувшийся в дом. Его старенькая шинель вымокла так, что в ней легко можно было захлебнуться. - Я вам дам табаку. Это гайдук, талгар. Он чуть меня не зарезал, и сказал, что если я дам ему переночевать, то мой двор не тронут при следующем налёте. Вон, немец ваш к нему и близко не суётся… - (немцем смотритель отчего-то называл Карбоначчо).
        Ещё через двадцать минут гостевая комната почтовой станции выглядела следующим образом: Раевский, молча разглядывая карту, сидел у камина; Карбоначчо, восхищённый встречей с соплеменником, объяснял Липранди устройство нового типа английского ружья, доселе в России неизвестного; Пушкин и Бурсук, устроившись друг напротив друга и укрывшись одинаковыми пледами, курили и обменивались вполне доброжелательными взглядами - Пушкин впервые видел настоящего гайдука, а старик впервые видел чиновника, носящего в воротнике кота. Станционный смотритель то возился с самоваром, то, завернувшись в шинель, уходил на конюшни.
        Голоса Липранди с Карбоначчо странною мелодией соединялись с шумом ливня, потрескиванием камина, жестяным боем капель о дно ведра, подставленного под прореху в крыше, близкими раскатами грома и дыханием простуженного Облепихи.
        Воспоминания о разговоре с П.И.Пестелем, приехавшим в Кишинёв седьмого апреля и девятого апреля нашедшего время для встречи с Пушкиным в заброшенном, но буйно цветущем саду у южной окраины города (привидевшиеся Пушкину в полусне в промежутке 18.03 - 18.11 на почтовой станции во время дождя):
        - Не боитесь гражданской войны?
        - Война, разумеется, будет. И кем бы я был, если бы слепо верил, что революция обойдётся малыми жертвами. Вы говорите - страшно ли мне убивать своих же товарищей, потому лишь, что они останутся монархистами? Или страшно ли мне проиграть? Первое мне отвратительно, но при этом и неизбежно. Второго - нет, не боюсь.
        - Я скорее говорил о суде, который вас ждёт. Каково будет остаться в веках…
        - С руками в крови? Я принимаю это ради того, чтобы руки были чисты у пришедших после меня. В это верил покойный Крепов, верят мои друзья, - видите, я не одинок.
        - А чего боитесь?
        - Хочется ответить: ничего я не боюсь. (смеётся) Конечно, пугает многое. Пуще всего боюсь высшего суда. Кто-то назовёт меня героем, приведшим страну к новой эпохе, кто-то скажет, что я запустил в России кровавую мельницу, смоловшую много жизней. Всё это верно в какой-то степени. Но если я предстану пред Богом… Всем сердцем, Пушкин, я жажду остаться материалистом в материальном мире, остаться спорной фигурой в истории, нерешённым вопросом моих счастливых потомков. Но разум говорит мне: и ты умрёшь, и если есть Бог, ты ответишь единожды за всё и станешь не вопросом, а ответом, последним и неоспоримым. И как ни хочется мне верить, что у меня есть лишь земная жизнь и земной суд, я допускаю возможность продолжения, и его я да, боюсь.
        - Противную сторону не оправдываете?
        - Ну вот смотрите, я, конечно, во многом понимаю и могу оправдать монархию. Хотя вы уже, наверное, записали меня в радикалы. Я знаю, что сначала многое будет хуже, чем сейчас. Но этого не хватит, чтобы я отказался от замысла, в котором вижу правду. Князь Крепов очень любил это повторять, а теперь скажу я, такой интересный вопрос: знает ли крепостной о своих страданиях? Нет. Это знаю я. Предложи ему гражданские права - он откажется, он не привык. Но я знаю причину и этого. Наш народ не умеет оценивать, понимаете? Он не связывает власть, ну я обобщу, - благо, в нашем абсолютизме это незаметно получается: не связывает царя с понятием профессионал-непрофессионал. То есть царь не может быть способным к управлению, или неспособным. С ним как с Богом - такой есть, всемогущий, а если о нём плохое подумать, то он накажет, как детей пугают, да? Вот наши цари научились использовать этот приём. Кто любит царя, кроме его близких родственников? Ну вот вы мне скажите - кто? Я имею в виду: не одобряет, не осознанно поддерживает, не соглашается с его политикой, а просто вот любит, как человека только. За то, что
он весь такой. Любит царя только прощённый преступник. В этом самая суть любой подлой власти - заставить нас с рождения чувствовать себя прощёнными преступниками.
        - А вы сделаете всех знатоками политики?
        - Это, конечно, невозможно. Я покажу, что нет царя, а есть президент - политическая фигура, которую нужно оценивать. Которая не «даётся свыше», а является отражением народной воли. Не воли, которую я сам себе представляю, а той, которую народ сможет без страха высказать. Я даю выбор, которого раньше не было. Уберите этот ваш анахронизм (закрывает камеру ладонью).
        - …Есть ещё какие-то планы на меня?
        Пестель остановился у заросшего диким стелющимся виноградом забора.
        - Пока никаких. Живите мирно, наблюдайте. В июне будет собрана армия, - Пестель погладил шершавую ветку айвы и отряхнул ладонь от сора и муравьёв. - Если к тому времени Ипсиланти с Владимиреско одержат хотя бы одну крупную победу, греки и все, кто поддерживает их, будут и на нашей стороне.
        - Когда же революция?
        - Соответственно, - Пестель боролся с одышкой. - Начало июля, по моим расчётам, подходящее время.
        Слишком скоро.
        - А когда ожидаете конец войны?
        Павел Иванович шёл вглубь сада напролом, не заботясь о репьях, цепляющихся за штаны, и лепестках, осыпающихся на плечи.
        - На то не наша воля, - сказал он, приминая ногой хрустящий побег.
        Александр, прежде общавшийся с Пестелем только в тульчинских апартаментах и очень недолго, теперь почти с восхищением глядел на низенького, вечно охрипшего и запыхавшегося офицера, излучавшего какую-то грозную силу и не стыдящегося идти через колючие кусты, как мальчишка - просто потому, что этот путь короче.
        Бело-розовый сад плыл вокруг них, сливаясь в рябь, как зеркальный лабиринт.
        Пушкин проснулся, когда в сенях что-то загремело, и послышались негромкие, но смачные проклятия. Смотритель закатил глаза и зашаркал на звук.
        - Ещё один, - констатировал Раевский. - Будет тесновато.
        Вошёл мужчина лет тридцати пяти, в обвисшей от воды широкой шляпе, плохо выбритый и продрогший.
        - П-приветствую, - не заботясь о грязных следах, он прошагал к камину и рухнул на шаткий табурет возле Раевского. - Ф-фу, до чего холодно… П-позволите? - Вошедший снял мокрый сюртук и придвинулся почти вплотную к огню. Его знобило.
        - Во-ло-шин, - смотритель вписывал фамилию в журнал. - Помощник судьи… за какой надобностью?
        - Прежний помощник умер желудочной болезнью, - Волошин с интересом взглянул на карту в руках Раевского. - Еду на смену, поскольку владею молдаванским языком. Хороший табак, - он принюхался и, повертев головой, остановился на Орбанжи. - Не угостите?
        - Гайдук, бандит, мне угрожал, не берите, - затараторил Облепиха, хватая Волошина за руку.
        - Шутите? Нет, это такая шутка? Вы - Кирилл Бурсук? - Волошин, чуть не опрокинув табурет, вскочил и подбежал к старику. - Гроза кишинёвских купцов, живой и здоровый!
        - Вас не обижу, - Бурсук поёрзал в кресле и вынул откуда-то из-под своих многочисленных покровов серебряную табакерку. - Угощайся, фрате, пока я не пожалел.
        - Прпр-пр-фр-прф, - неожиданно сказал Липранди.
        - Иван Петрович говорит, что сам не имеет ничего против общества господина Бурсука, но напоминает господину Волошину, что приняв услугу, он тем самым невольно поддержит и способ, э…
        - Фрп.
        - Самообеспечения, коим руководствуется господин Бурсук. Как государственный служащий, Иван Петрович не смог бы позволить себе участие в делёжке того, что получено неодобряемым в государстве методом.
        - Я никому не дарю табакерку, - возразил Бурсук. - Тутун я растил сам и предлагаю от чистого сердца.
        Несколько минут было потрачено на спор: при условии, что совместное времяпрепровождение с разбойником без его последующей выдачи властям не будет считаться соучастием, не станет ли таковым получение от разбойника даров в виде собственного его, разбойника, табака из краденной табакерки. Победила никотинозависимость.
        - Вот я, - говорил отогревшийся у камелька Волошин, закуривая, - помощник судьи, то есть представитель системы, от которой вы уже без малого десять лет пытаетесь скрыться, - (Бурсук важно кивал). - По закону я обязан немедленно скакать в город и доложить о нашей встрече или, если хватит смелости, арестовать вас тут. Вместо этого я сижу с вами и курю ваш табак, и после мы разъедемся каждый своей дорогой. Кто скажет, почему?
        - Потому, что Кирилл Спиридонович бывалый гайдук, и весь дом забит оружием, а у вас даже ножа с собой нет? - предположил Пушкин.
        - И это, безусловно, тоже. Но ещё, господин Тушкин…
        - Пушкин.
        - Ещё потому, что я не на службе. И дело не в том, что мне не заплатят, а в том, что я просто не нахожусь в том состоянии, когда считаю себя обязанным строго исполнять закон. Поверьте, если бы мы встретились в зале суда…
        Бурсук переложил трубку в левую руку, а правой показал Волошину внушительную фигу.
        - Quod erat demonstratum, - ничуть не обиделся Волошин. - Пока же мы с вами оба в неслужебном положении, ничто не мешает нам быть друзьями.
        К шуму грозы прибавился новый звук: хлопки, сопровождаемые кислым запахом дыма. Это Карбоначчо демонстрировал Липранди эффективность различных навесок пороха. Облепиха пытался сделать замечание, но получил от Липранди столь жутко звучащую отповедь (в действительности вполне корректно высказанную, но поглощённую и преобразованную коварными усами Ивана Петровича), что мгновенно заткнулся и больше к итальянцам не приставал.
        Узнав, что Пушкин - поэт, Волошин восхитился почти так же, как при виде Бурсука, и стал расспрашивать, как и что нынче пишут. Видно было, что Волошину безразлично, о чём говорить. Служба научила его ладить или, по крайней мере, пытаться ладить со всеми, с кем предстояло проводить время, чтобы не быть нечаянно битым. Вблизи Пушкин понял, что Волошин старше, чем казался сначала: на лбу и под глазами сделались заметны морщины, в волосах проблёскивала седина, а правое веко иногда чуть подёргивалось от тика. Дмитрию Волошину было где-то около сорока.
        Испытывая к случайному спутнику искреннюю жалость, но не в силах справиться с раздражением, Пушкин предложил ему присоединиться к лекции Карбоначчо об оружии.
        - Боюсь, я совсем не умею по-итальянски, - откликнулся Волошин. - Правда, и молдаване говорят будто на итальянском диалекте. Интересное ружьё, - он пощёлкал по стволу карабина.
        - Заряжено, - одёрнул его Липранди, и Волошин поспешно отошёл.
        Гром сотряс стёкла почтовой станции; все вздрогнули.
        - Какая гроза! А не написать ли вам об ней новое стихотворение, господин Пушкин? Я, правда, и старых ваших не читал.
        - Александр, - Раевский оглянулся на Француза. - Подойди, - и, видя, что Волошин никак не желает отвязаться, добавил. - Нам нужно обсудить исключительно приватное дело. Господин Липранди, вас тоже попрошу к нам…
        - А, - Волошин поднял руки. - Разумеется.
        - Прфрпр, - Липранди, извинившись перед сеньором Джованни, присоединился к Пушкину и А.Р.
        - Что бы вы без меня делали, - Раевский оглядел товарищей, на чьих лицах читались глубочайшее облегчение и благодарность. - Если гроза не кончится в ближайший час, дорогу, полагаю, размоет, и до границы мы доедем с ещё большим опозданием.
        - Вряд ли это важно, - пожал плечами Пушкин. - Сегодня мы там будем или завтра… Пока расставят посты, пока мы сами разъедемся по нужным пунктам…
        - В этом и дело. Зюден, если и допускает, что его план может быть разгадан, точно уверен: в такую бурю легче всего обойти пограничные патрули. Тем более никто не станет их выставлять, пока не кончится ливень.
        - Прф, - кивнул Липранди.
        - Да, - не то перевёл, не то согласился Пушкин. - Значит, выезжаем сейчас.
        - И немедленно, - Раевский поднялся. - Облепиха! Лошадей нам.
        - В такую грозу? - ужаснулся смотритель. - Полноте, ваше высокоблагородие, да неужели не подождёт?
        - Быстрее.
        - Иду, иду, - Облепиха зашаркал в сени и вдруг, остановившись, воскликнул. - Немец-то!
        - Что? - Пушкин обернулся, но немца-итальянца не увидел, зато увидел, как, охнув, без чувств оседает на пол Облепиха. И только тогда Пушкину открылась причина обморока смотрителя.
        Карбоначчо сидел у стены, вцепившись одной рукой в ружьё; вторая рука покоилась на груди итальянца, совсем немного не дотягиваясь до торчащего из шеи ножа.
        Глава 8
        В Петербурге - докладывать или нет? - никому не верь - Бурсук не хочет в тюрьму - поворот
        Их жизнь неведомый предатель
        Погубит в цвете дней!
        В.Кюхельбекер
        Возьмём-ка паузу.
        Поднимем голову от лупы, вынем из карты флажок, пусть бумага поднимется вулканом, отдавая древко, и прочь от этого места, что нам его чернильные штрихи - пусть по их зелёным и чёрным рекам, по ухабам бумажного волокна ползут волы и лошади, пусть движутся невидимые глазу корабли, пусть все люди на берегах повернут головы к северу, почешут разом в затылке и скажут мудрыми голосами «ох далеко-о», а нам-то, нам-то что, к чему нам их дальние пути, если для того, чтобы оказаться в городе Петербурге, нам довольно перевести взгляд.
        После ареста Капитонова совещания в кабинете статс-секретаря проходили часто, но коротко: Каподистрия больше слушал, чем говорил, а сил Черницкого с Рыжовым не хватало для полноценного мозгового штурма.
        В письме Француз был оживлён и многословен. Писал о приезде Раевского, о предстоящем совместном их с Липранди путешествии к границе, где будет устроена засада на Зюдена, заканчивал же несколько неожиданно:
        Так, поздним хладом пораженный,
        Как бури слышен зимний свист,
        Один - на ветке обнаженной
        Трепещет запоздалый лист!..
        Услышав фамилию Липранди, Каподистрия поморщился и сказал:
        - Фанфарон. За что Нессельроде его держит, не могу понять.
        Стихами же заинтересовался и потребовал объяснения у Черницкого, за которым негласно закрепилась репутация мастера толкования.
        Теперь статский советник сидел, склонившись над исчёрканными строками, и выписывал в столбик подходящие идеи. Получалось плохо.
        В Коллегии поговаривали, что по возвращении с конгресса его превосходительство сильно сдал. Многие жалели статс-секретаря, но немало говорили и о том, что-де, если отвечаешь за Россию, ею и занимайся, а лезть ещё и в греческие дела - это оставь менее занятым людям.
        - «Так, поздним хладом поражённый, сижу на ветке, обнажённый»? - удивлённо прочитал Рыжов, заглянув Черницкому через плечо.
        - А! Умеете подкрасться, капитан, - Черницкий вздрогнул и переворошил бумаги. - Упражняюсь… Ищу скрытые смыслы. Как вам?
        - Не очень.
        Черницкий опустил лицо в ладони и застонал.
        - Ну как мне ещё понять Француза? Ну как? Я пытаюсь думать, как Француз!
        Рыжов по привычке дёрнул себя за светлый чубчик, свесившийся на глаза.
        - О Французе, к слову, я и беспокоюсь.
        - Все о нём беспокоятся, - вздохнул Черницкий.
        - Вы тоже подозреваете? - оживился Рыжов.
        - Что?
        - Так вы не… Меня всё держит одна мысль, - Рыжов сел подле Черницкого и уставился в стол, собираясь с мыслями. - Отъезд Француза к границе какой-то слишком внезапный, не находите? В один миг османы очистили в Бессарабии коридор, по которому, как полагает Француз, проедет Зюден.
        Черницкий кивнул.
        - Но вот, - Рыжов неуверенно замялся. - Я всё думаю: Француз ведь не знает, что одно из его писем до нас не дошло. Он на него ссылается, уверенный, что мы…
        - Ну пропало, - Черницкий закинул ногу на ногу и сцепил на колене руки. Следить за рассуждениями Рыжова было неинтересно. - Увы, это всё ещё случается, теряются письма.
        - И сразу после этого турки освобождают дорогу, как будто приглашая - смотрите, тут что-то неладно? Я боюсь, что письмо попало к ним в руки. Может быть, я и напрасно волнуюсь, но если предположить, что я прав, тогда это ловушка. Они знают, что Француз - наш агент. Они знают, что он работает не один. И одним разом избавятся от самых ценных наших разведчиков.
        Черницкий, с бесстрастным выражением слушавший капитана, при этих словах наморщил лоб, так что складки, пролегшие от виска до виска, сложились в строчку: «эк вы, батенька, загибаете».
        Рыжов, поймав его взгляд, тотчас остыл и стал разглядывать что-то на воротничке статского советника, не решаясь снова поглядеть в глаза.
        - Это возможно, как теория, - с сомнением произнёс Черницкий. - Будем уповать на то, что вы ошиблись, а если правы - на осторожность Француза. Тем более, при нём Диего с Раевским, а на их опыт можно положиться.
        - Вы правы. И всё же я… - Рыжов окончательно смутился.
        - Что ещё?
        - Если они не… - капитан поёжился. - Не выберутся из западни. С нас спросится и за гибель агентов, и за провал всей операции. Я, может, не слишком дальновиден, но, по-моему, Нессельроде не преминет доложить Государю о наших потерях, свалив всю вину на статс-секретаря.
        - Возможно, - согласился Черницкий. - Нам-то что?
        - Мы служим под его началом, - очень тихо сказал Рыжов. - Я думаю, было бы неправильным не предупредить Каподистрию о возможном риске.
        В глазах Черницкого промелькнуло удивление, задержалось на миг, выбирая, пустить на смену лёгкое уважение или скуку; выбрало второе.
        - Бросьте, - Черницкий сдвинул черновики литературных экзерсисов к краю стола, а перед собою поставил остывший чай. - Мы служим Государю. Все эти их интриги, - он пошевелил в воздухе короткими пальцами, словно пробежался по невидимым клавишам, - это оставьте нашим министрам, сами не лезьте.
        - Как есть, - согласился Рыжов. - Ну, я доложу Каподистрии о своих догадках, а там - вы правы, пусть сами разбираются.
        Что ж, - Черницкий всматривался в своё отражение, растянутое в золочёном ободке чашки, - давайте. Лишним не будет.
        («А ведь могу, - невольно восхитился он собственной выдержкой, наблюдая, как Рыжов, нашедший поддержку старшего сотрудника, обрадовано кивает. - Ведь хорошо же держусь, именно так, как нужно в таких разговорах»).
        - А хотя знаете, - небрежно сказал он после минутного молчания, словно задумался о чём-то совершенно отличном от недавней темы, а теперь вдруг вспомнил, о чём шла речь, - Лучше не говорите никому. Француз и сам умён, а с Раевским и Диего он и подавно не будет поступать опрометчиво. Успокойтесь, и давайте доверимся им.
        - Вы так считаете? - спросил Рыжов с явным облегчением.
        Черницкий кивнул.
        Рыжов прошёлся по кабинету, постоял у окна, обдумывая, и сообщил:
        - Я согласен.
        «Где стройны тополы где-то там вознеслись, - подумал Черницкий, чувствуя, как голову заполняет приятная расслабленность. - Где дремлет какой-то мирт и стройный кипарис…»
        - Да, - сказал Рыжов, собираясь уходить. - Но знаете, ваше высокородие, я не могу сладить со своими опасениями. Не будет ничего худого, если я всё-таки доложу Каподистрии.
        - Право, капитан…
        - Простите, что побеспокоил. Просто, - Рыжов махнул, прогоняя от лица невидимую мошку, - да. Благодарю за совет, - он неловко улыбнулся, щёлкнул каблуками и вышел.
        - Всем стоять, - пистолет возник в руке Раевского будто бы ниоткуда, только по задравшемуся сзади мундиру можно было догадаться, что прежде оружие таилось там. - Пушкин, Липранди, стойте рядом.
        Липранди уже обнажил саблю, а Пушкин взвёл оба курка на карманном пистолете, досадуя, что не взял с собой ничего мощнее: от спасительного в ближнем бою, при стрельбе в упор, пистолета на дистанции, разделявшей Пушкина с сотрудниками и прочих - уже подозреваемых - проку было не больше, чем от клинка Липранди. Значит, по-настоящему бояться они будут одного Раевского. Плохо.
        - Стоять, - повторил Раевский.
        Быстро очнувшийся Облепиха, часто крестился, прижавшись к стене, и хватал ртом воздух, как задыхающаяся рыба. Бурсук сидел неподвижно, глядя на тело Карбоначчо полузакрытыми глазами. Он будто засыпал. Волошин замер в напряжённой позе, заведя одну руку за спину.
        - Медленно, - Раевский направил пистолет Волошину в грудь, - поднимите обе руки. Если уже взял пистолет - положите. Ме-едленно.
        Помощник судьи, неотрывно глядя в восьмигранный ствол, вынул из-за спины руку с зажатым в ней коротким пистолетом.
        - Хитро, - фыркнул сквозь усы Липранди. - А притворялся-то…
        - На дороге всякое может быть, - Волошин, перехватив пистолет за ствол, положил его на пол и выпрямился, подняв руки над головой.
        - Теперь вы, - Пушкин сделал шажок в сторону смотрителя, рассчитав, что на затюканного Облепиху и карманный пистолет подействует должным образом, хотя в действительности. И был прав: смотритель побледнел ещё сильнее, поднял обе руки и отвернулся так, чтобы не видеть Карбоначчо, лежащего в кровавой луже.
        - Теперь гайдук.
        Облепиха мучительно закашлял, и его вырвало.
        - Гайдук, - вслед за Пушкиным, произнёс Раевский, целясь в Бурсука.
        - Я безоружен, - тихо сказал Бурсук. Обе руки он держал на подлокотниках кресла.
        - Прфрп, - потребовал Липранди, и Пушкин перевёл:
        - Кинжал.
        Бурсук глядел на него из-под век.
        - Делайте, что говорят.
        Очень медленно гайдук вынул из ножен кинжал и, наклонившись вперёд, положил его у ног.
        - А теперь, - Раевский вновь перевёл пистолет на Волошина, - рассказывайте. Кто и почему это сделал?
        Облепиха жалобно булькнул.
        - Я не видел, - Волошин на глазах бледнел. - Я смотрел в окно, и обернулся только когда…
        - Вы, - Раевский кивнул Бурсуку.
        Бурсук смерил его внимательным взглядом. Он был похож на зверя, не решившего ещё, по какой из троп уходить от погони, и нюхающего воздух в нерешительности.
        - Я спал, - ответил он, наконец.
        - Один из вас врёт, - Раевский по-прежнему целился в атамана. - И мы не в том положении, чтобы выяснять, кто именно. Даю шанс сознаться. Если этого не произойдёт сию минуту…
        - Эй, - тихо сказал Пушкин, - не увлекайся.
        - …Я свяжу каждого из вас, и будете отвечать в Кишинёве…
        По лицу Волошина плыло странное выражение, в коем скептицизма было значительно больше, чем страха. Он расширил глаза и вытянул шею к Раевскому, пытаясь поймать его взгляд, а затем коротко мотнул головой в сторону Бурсука.
        Кто где стоял? Бурсук в кресле, до итальянца шесть шагов: нож мог только метнуть. Волошин шёл к окну, на ходу мог воткнуть нож… да, мог. Смотритель всё время ходил туда-сюда… Да, мог и он.
        - Прф-рп-рпф! Фррр!
        - Здесь гайдук, - машинально перевёл Пушкин. - Он в тюрьму не пойдёт.
        Удар нанесён всего один. В комнате шестеро, и никто ничего не видел? Значит, итальянца убили две минуты назад, когда мы обернулись к окну поглазеть на молнию. Кто где был в это время?..
        - Молчание, - констатировал Раевский. - Что ж, Волошин, медленно подойдите к Липранди, повернитесь и вытяните руки за спиной. Гайдук, вы держите руки высоко и о-очень ме-едленно идите за Волошиным. Липранди, у вас есть верёвка?
        Мы смотрим в окно, Бурсук дремлет в своём кресле, Облепиха только что закрыл журнал и идёт наискось комнаты, Волошин движется с другого конца, мимо итальянца. Мог? Мог.
        - Прп-п-прввфврф, - зашипел Липранди.
        - Три ружья у стены, - так же шёпотом перевёл Пушкин. - Раевский, они…
        - Ме-едленно, я сказал.
        - …Заряжены!
        Маленькой бомбой Бурсук сорвался с места, на ходу хватая прислонённое к стене ружьё и лёгкий карабин.
        В следующий миг он оказался уже за спиной идущего к А.Р. Волошина и обрушил приклад ему между лопаток. Волошин повалился на Раевского, цепляясь за него в попытке не то отвести от себя пистолет, не то просто ухватиться. Первое Волошину удалось; второе нет.
        Пуля взорвала вазу, стоящую на тумбочке у дальней стены, невредимый Волошин с криком рухнул к ногам Раевского, а Бурсук, тут же отскочив подальше, направил карабин на Пушкина и выстрелил.
        Пружина выпрямилась, обрушивая курок на латунный колпачок капсюля, искра метнулась по канальцу пистона к заряду, воспламеняя порох, пламя пробежало по стволу, толкая перед собой свинцовый шарик, обложенный войлочным пыжом. Шарик вылетел и, за ничтожную долю секунды преодолев расстояние до Пушкина, ударил его в живот чуть выше левого бедра.
        Одновременно с выстрелом Раевский налетел на Пушкина сбоку, стараясь оттолкнуть или хотя бы заслонить собственным телом, но понял, что поздно, пуля слишком близко, не успеть.
        Успел, однако, Волошин. Лёжа ничком с вытянутыми руками, он обнаружил, что на ладонь ему вот-вот наступит левая нога Пушкина. Пока за спиной громыхало ружьё Бурсука, Волошин крепко сжал пальцы у Пушкина на лодыжке и рванул на себя.
        Нога Пушкина заскользила, он откинулся назад, падая.
        Прошив ткань жилетного кармана, пуля угодила в часы и, срикошетив от гладкой крышки «Брегета» навылет пробила руку Раевского, падающего на Пушкина сверху.
        Пушкин, почувствовавший удар и уверенный в том, что сейчас умрёт, упал на спину, выронив пистолет и обхватив живот руками. На него с криком свалился тяжелый Раевский, держащийся за простреленное предплечье.
        - Мыниле сус! - заорал Бурсук, бросая карабин и вскидывая ружьё. - Лежать всем! Бурсук ынзадар не сядет, понятно вам?!
        - Жив? - прохрипел Раевский, сползая с Пушкина.
        - Кажется, да, - Александр оторвал затылок от пола и увидел, как Облепиха вынимает из кармана что-то круглое, зажатое в кулаке.
        Бурсук пятился к двери, держа на мушке Липранди.
        Облепиха негромко свистнул. Гайдук оглянулся, и голова его вдруг запрокинулась. Атаман поднял руку ко лбу, пощупал образовавшуюся на нём вмятину и грузно осел на пол. Маленькое бронзовое ядро прокатилось по доскам и застряло под тумбочкой.
        Облепиха вынул из кармана вторую руку.
        - Липранди! - крикнул Пушкин, пытаясь подняться.
        Иван Петрович не успел увернуться от второго ядра, но вовремя поднял руки, защищаясь. Снаряд попал ему в плечо, соскользнул выше, сворачивая челюсть. Удар вышел достаточно слабым; Липранди устоял на ногах.
        - Лучше не двигайтесь, - посоветовал Облепиха.
        Под столом испуганно мяукал Овидий.
        Что вообще происходит?!
        Жив, как ни странно, а значит: оттолкнуться от пола - встать - (Липранди замахивается саблей на Облепиху) - два шага в сторону, туда, где есть место развернуться - (Волошин перекатывается по полу под ноги смотрителю) - дотянуться до пистолета…
        Он услышал, как распахнулась за спиной дверь и что-то свистнуло, краем глаза увидел падающего Липранди. Сабли у него уже не было; обеими руками агент Диего закрывал залитое кровью лицо.
        Новый участник событий снова замахнулся кнутом.
        Да это же наш ямщик.
        До пистолета Пушкин так и не дотянулся.
        Длинный кожаный хлыст спутал ноги. Пока Александр уже второй раз за сегодняшний день падал, Облепиха поднял брошенное Бурсуком ружьё и с размаху впечатал приклад в темя поднявшемуся Волошину. Потом приближающийся пол встретился, наконец, с лицом Француза, и мысль оборвалась на: «я, всё-таки, поэт, мне голову надо бере…»
        Глава 9
        В плену (на этот раз настоящем) - конец? - предел возможностей - однако - тем временем в Петербурге
        Я неволен,
        Но доволен.
        Н.Карамзин
        - Вы, значится, и есть Француз, - Облепиха спрятал изъятый у Пушкина шифровальный блокнот куда-то под шинель. - С вами, - он перешёл к Липранди, - всё давно понятно… - он двинулся дальше, к бледному от ярости и потери крови Раевскому.
        Пушкин, Раевский, Липранди и Волошин сидели на полу, обездвиженные эффективным и до обидного простым способом: привязанные к ножкам стола. Стол был внушительным, дубовым, и поднять его даже вчетвером и с развязанными руками было бы нелегко.
        Облепиха (или как там его звали на самом деле?) перелистал второй блокнот.
        - Раевский, Александр Николаевич…
        Ямщик, сидевший в кресле с ружьём, направленным на пленников, что-то негромко сказал по-турецки.
        «Ах, знать бы, о чём они говорят… - Пушкин скрипнул зубами. - Так и не выучил турецкий, а теперь…» Впрочем, что теперь? Живыми им отсюда не выйти. Шифры, попавшие к туркам, может быть, и не будут разгаданы в ближайшее время. Слишком многое должно сойтись, чтобы мелкие значки, рисунки, наборы букв и цифр стали понятны. Для этого нужно, как минимум, несколько шифрованных писем.
        Но главное - трое агентов погибли, трое ценнейших для Коллегии людей. Заменить-то их заменят, но откуда снова возьмут всю проделанную работу, откуда возьмут, в конце концов, отчаянную изобретательность Пушкина, трезвость Раевского, опыт Липранди? О том, чтобы успеть настичь Зюдена, и речи быть не может…
        А ещё - конец Южному обществу. Потому как последним и единственным барьером между заговорщиками и расстрельной командой был агент Француз.
        Страха в этот раз не было вовсе, как и надежды. Только думалось спокойно, что двадцать два года агенту Французу уже никогда не исполнится. А всего-то было - неделю подождать.
        - Дмитрий Волошин, - Облепиха навис над помощником судьи.
        - Это я, - у Волошина дёргался глаз, но в остальном лицо будто застыло.
        - Тайный… - неразборчиво произнёс Раевский.
        - Что? - удивился турок.
        Пушкину показалось, что он и сам не вполне расслышал.
        - Прпрврвф! - согласился Липранди.
        Александр Николаевич повторил:
        - Тайный агент Волошин.
        Волошин вздрогнул и поглядел на Раевского с нескрываемым изумлением.
        - Я… - начал он, но Пушкин, наклонившись к нему, насколько позволяла верёвка, зашипел:
        - Соглашайтесь, чёрт побери, он спасает вас!
        - Тихо, - прикрикнул из угла ямщик и поднял ружьё.
        Волошин сглотнул.
        - Тайный агент Волошин, - сказал он севшим голосом.
        - Исилай, - позвал ямщик и затараторил что-то на своём наречии. Облепиха (или, правильнее сказать, Исилай) выслушал и молча кивнул.
        «Решилась судьба Волошина, - понял Александр. - Случайного человека убили бы сразу, как Карбоначчо и Бурсука, а разведчику позволят дожить до конца допроса. Только не пожалеет ли он, что не умер сейчас?..»
        В дверь дважды постучали.
        Ямщик вскочил, направляя ружьё на пленников и зашипел что-то в том смысле, чтобы ни звука, ни вздоха.
        - Что угодно? - крикнул Исилай, уходя в сени.
        - Есте чинева аища? - закричали из-за двери. - Де щи нимень ну мь-а ынтылнит?
        - Закрыто! Нет никого, и коней нет, а смотритель помер!
        - Дап кум закрыто! - возмутился голос. - Щи, ну штий щчинесынт? Дескиде уша, омуле, сынт кукон Констпнтин Ралли, ынцележь?
        - Сказано, закрыто, - хмуро повторил турок. - Ступайте, домнуле. До Кишинёва нет станций.
        Константин Ралли ещё поскандалил из-за двери и затих.
        Ливень кончился, и комната попеременно то освещалась солнцем, то уходила в тень от проносящихся туч.
        - Так, - Исилай сунул пистолет за пояс, обошёл стол и сел на корточки перед Лиранди. - Начнём, - он обхватил Ивана Петровича за шею и рванул на себя. Руки привязанные за спиной к столу, хрустнули и неестественно вывернулись; Липранди подавился криком. Исилай быстро перерезал верёвку, и руки безвольно упали.
        - Драться не будешь, - удовлетворённо сказал Исилай, поднимая Липранди за связанные ноги и волоча в ямщицкую. - А вы пока готовьтесь.
        - …ая ты…, в… и в… я тебя… буду…! - крикнул Пушкин и получил сапогом в зубы.
        - Прфрпрп!!! - грозно сказал Липранди, волочась по полу.
        - Арх-кх-кх, - прохрипел Пушкин, сплёвывая кровь.
        - Убейся о стену, тварь, - перевёл Раевский.
        Турок выбросил Липранди из ямщицкой довольно скоро.
        - Меня почти не допрашивал, - с трудом выговорил Липранди разбитым ртом. Усы его слиплись от крови. - Только бил. Это он вас пугает, вы - его главный пленник, - он глядел на Пушкина.
        - Мне нужно знать ваши цели, - сказал Исилай, вновь привязывая Липранди - на сей раз, к кольцу крышки люка, ведущего в подпол. - Всё, что вы успели узнать и сообщить в Петербург, - он приблизился к Раевскому. И всё, что у вас связано со словом Зюден.
        Липранди буквально жёг Пушкина своими чёрными глазами, страшно горящими на окровавленном лице.
        «Придумайте что-нибудь, Француз, - читалось в его взгляде. - Придумайте же!»
        - Хотите что-то сказать, Александр Николаевич?
        Раевский поднял белое лицо:
        - Вы знаете, что я буду молчать. И бить меня можете, сколько угодно.
        - Верю, - турок попробовал вывернуть Александру Николаевичу руки тем же манером, каким вывернул их Липранди. Раевский, однако, выждав, когда лицо Исилая приблизится, из последних сил ударил врага лбом по носу. Исилай отшатнулся, схватившись за нос. Второй турок что-то крикнул и вскочил, поднимая ружьё.
        - Стой! - Исилай поймал А.Р. за ноги и легко, как войлочную куклу, поднял над полом. Раевский громко застонал. Исилай потянул ещё, и плечи Раевского с жутким звуком покинули родные суставы.
        Пушкин зажмурился, тщетно стараясь отключиться и не слышать, как шуршит по полу спина друга, уволакиваемого на пытку.
        - Эй, - услышал он вдруг едва различимый голос из-за спины. - Пушкин?..
        «Волошин будет следующим, - подумалось отрешённо. - И он это уже понял».
        - Пушкин, - выдохнул Волошин тише, чем ветер шуршал за окном. - Стена…
        Помощник судьи бредил. Может быть, сошёл с ума от страха?
        Из ямщицкой донёсся жуткий чавкающий удар и спустя секунду звук падения и приглушённый стон Раевского. А.Р. будет молчать. А из Волошина можно вообще всю душу выбить - он так и не поймёт, что происходит. Турок подбирается к Французу, хочет сломать его, заставить бояться. Надо признать, ему это удаётся. Зачем бояться, если изменить уже ничего нельзя? Но есть ведь и другой вопрос: а зачем сопротивляться страху?
        - Пушкин…
        Краем глаза Александр увидел, что так взволновало соседа: торчащая из стены щепка. Волошин неловко дрыгал связанными ногами, пытаясь зацепиться за щепку верёвкой.
        Ещё несколько ударов; Раевский больше не стонал. И - напряжённые до предела чувства ни с чем не спутают этот звук - обрывающийся скрип металла о металл.
        Турок скрестил перед ним два ножа и чиркнул лезвиями.
        А.Р. будет молчать. Даже когда ножи прорежут кожу…
        Пушкин вдруг отчётливо увидел самого себя - сидящего на полу со сведёнными за спиной руками, комнату, тела Карбоначчо и Бурсука, привязанного к люку Липранди, Волошина, ворочающегося рядом.
        «Умираю, что ли?» - подумал он.
        Между нами и турком шагом семь, до окна четыре шага, до двери десять. Но зачем я об этом думаю, я же связан?..
        Что-то было в этом видении, в этом запечатлённом улетающей душой плане. Что-то необычайно важное, но на первый взгляд неприметное.
        Что же?! В груди Карбоначчо нож, но до него не дотянуться. На трупе гайдука нет даже кинжала - его забрал себе мерзавец-ямщик. Липранди еле дышит… Мы с Волошиным…
        - Пушкин!
        Душа Александра зависла над столом.
        Волошин всё шуршит ногами о свою щепочку. Стоп-стоп-стоп. Колени Волошина видны над перекладинкой меж ножек стола. Значит, он упирается в стену пятками, а ноги его согнуты в коленях.
        - Пушкин…
        Стена!
        - Раз, - вслух сказал Пушкин.
        Лже-ямщик повернулся к нему.
        Какой вес выдержу? И как быстро смогу двигаться? Неужто думаю, что уйду от пули?
        - Два, - (Волошин, думай о том же, о чём и я!!!)
        И Волошин не подвёл, сжался, подтягивая ноги как можно ближе к себе.
        Что-то сейчас творят с А.Р.?
        - Три!
        Пушкин рванулся, натягивая верёвку, уже внутренне замирая от того, что стол так и не движется с места. И в это время сжатый, как пружина, Дмитрий Волошин, выплеснув силу, о которой он, скорее всего, и сам не подозревал, оттолкнулся ногами от стены.
        Вперёд! - Стол поднимается с одного конца, подброшенный выпрямленными ногами Волошина - сколько пудов может поднять человек? Не думать об этом! - разогнуться! - нет невозможного - стол переворачивается, повисая над спиной Пушкина, где-то очень высоко болтается Волошин - ножка выскальзывает из верёвки, спутавшей руки - турок поднимает голову - вперёд! - всю злость, весь страх, всё отчаяние в этот бросок! - стол готов обрушиться на голову, Волошин орёт, но руки его уже скользят по ножке вниз, и, наконец, веревка соскакивает - турок стреляет навскидку - сколько у нас там времени? Секунда ещё не кончилась.
        …Энное количество лет назад молодой Липранди дрался на дуэли со шведским офицером Бломом. Этот Блом был на голову выше и в полтора раза шире Ивана Петровича, человека вообще-то немаленького. И силы в шведе хватало с лихвой на… ну, не десятерых, но уж наверняка троих таких, как Липранди. В придачу к этому шпаги из выданной соперникам пары были огромными, с длинной тяжёлой рукоятью и гардой, вполне подходящей шведу, но рука Липранди легко уместилась бы под ней трижды.
        И вот, когда всё было уже решено, и раненый Липранди пятился, едва успевая защищаться, он разозлился. А когда Липранди злился, он мог поступить двумя способами: сесть писать в дневник новую страницу (это его всегда успокаивало) или убить к чёрту.
        В очах у Ивана Петровича потемнело, а вновь зажёгся свет в то мгновение, когда рука Липранди, кажется, без участия своего хозяина отвела шпагу противника высоко вверх, клинок заскользил, высекая искры, по вражескому оружию, и громоздкая гарда шпаги Липранди с немыслимой силой врезалась в висок проклятого шведа. Швед выжил, но встать смог только на следующий день.
        Так что Иван Петрович очень хорошо знал, на что способен человек, загнанный в угол. И сейчас, лёжа на крышке люка, Липранди открыл заплывающие глаза и увидел, как Пушкин, маленький и страшный, встаёт во весь свой потешный рост, поднимая на плечах и перебрасывая через голову громадный дубовый стол с привязанным к нему человеком. Что ещё произошло в этот короткий миг, Иван Петрович в точности не разглядел. Стол вдруг отделился от привязанных к нему людей и полетел в ямщика; тот выпалил в самую середину несущегося к нему тёмного прямоугольника, будто пуля могла остановить таран.
        Ямщика смело и отбросило к стене. Ружьё выпало у него из рук и, ударившись об пол, выстрелило из второго ствола. Труп Карбоначчо содрогнулся, и на доски пролилось ещё немного крови.
        Застонал, поднимаясь, пришибленный Волошин.
        …Знал Липранди и другое; то, о чём не любил рассказывать, вспоминая давнюю дуэль. После того, как Блом рухнул, выронив шпагу, Липранди под крики «bravo! bravo!» огляделся, величественно расправил плечи и свалился в обмороке рядом с поверженным шведом. В критические минуты тело отдаёт резервы, но и спрашивает потом втридорога.
        Выбежавший из ямщицкой Исилай остановился, глядя на грозного маленького Пушкина, стоящего перед ним с искажённым лицом.
        - Сдавайся, скотина, - сказал ему Пушкин и лишился чувств.
        - Прф, - печально вздохнул Липранди, ворочаясь на полу.
        - Он прав, сдавайся, - Волошин стоял, не обращая внимания на кровь, капающую с порезанного запястья, и целился в турка из дуэльного пистолета английской работы, украшенного серебряной вязью - жемчужины коллекции Карбоначчо.
        «Однако» - подумал Липранди, не подозревая, как далека развязка.
        - Не стреляйте, - с трудом выдавил Пушкин. - Его нужно в Кишинёв… К Инзову…
        - Зачем к Инзову? - удивился Волошин.
        Нам не суждено узнать, что мог бы ответить Пушкин, ибо произнесённая фамилия генерал-губернатор вызвала неожиданные и роковые последствия.
        Атаман Кирилл Бурсук получал удары и похлеще. Жизнь вообще часто и с удовольствием била его по голове всем, что окажется поблизости: кулаком врага, доской, камнем, низким потолком, бутылкой, а теперь ещё и ядром. Очнулся атаман лёжа в неудобной позе, без кинжала и с болью в голове. Само по себе, ничто из этого не улучшило ему расположения духа, так в добавок первым, что услышал Бурсук после возвращения в мир живых, были слова:
        - Зачем к Инзову?
        «Инзову! Инзову!нзову…ву…ву…у!..» - медным дрожащим эхом прогремело в ушибленной голове атамана. И, ещё не обретя способность мыслить, но преисполнившись жаждой мести, Бурсук вскочил на ноги, схватил лежащий неподалёку карабин и, широко размахнувшись, снёс прикладом Волошина, имевшего несчастье произнести слово «Инзов». Слово это было для гайдука с недавних пор связано исключительно с разочарованием и предательством.
        «Однако» - снова подумал Липранди, когда Волошин вылетел из его поля зрения.
        Воспользовавшийся этим Исилай тотчас поднял пистолет и, пинком отшвырнув подползающего к нему Пушкина, первым делом выстрелил Бурсуку в лоб. Брызнуло алым; с комода поднялась пыль; замявкал, прячась куда-то под кресло, всеми позабытый Овидий.
        В наступившей тишине звонко и безумно прозвучал свист далёкого ная - пастушьей флейты, разносимый над влажными полями на вёрсты вокруг: «Фу-у, фу-у, фу-у… фу-фу-фу-фу…»
        В голове у Черницкого вертелся прилипчивый странный мотив, и статский советник напевал его неслышно, одним дыханием.
        - Фу-фу-фу, - сопел слегка простуженный Черницкий. - Фу-фу-фу-фу-фу-у…
        - Давно этот Рыжов с вами говорил?
        - Нынче утром, - (фу-у, фу-у…)
        Начальственное лицо, пред коим вновь предстал статский советник, вытянуло из прибора перо и смяло его в пальцах.
        - Что делать… Что делать, друг мой. Никто в нашей бедной стране ещё не получал прививку от логики. А умерло от неё уж немало.
        - Распорядитесь и его?..
        - Считайте, что уже распорядился. А что вы так смотрите? Или мы с вами не знали, что может случиться? Француз рискует, Рыжов рискует… - («Фу-фу-у… фу-у» - думал Черницкий, глядя, как гибнет перо в начальственном кулаке). - Что могли, они сделали. Пора покончить с обоими.
        - Когда приступать-с?
        - Сегодня, Черницкий, а то покамест вы будете… - начальственное лицо задумалось, - измышлять… Убейте Рыжова нынче же, и дело с концом.
        Глава 10
        Давным-давно - кто такой Зюден? - последнее откровение А.Р. - армия Инзова - к цыганам!
        Укрась же, о дружба, моё песнопенье,
        Простое, внушённое сердцем одним.
        Н.И. Гнедич
        Октябрь 1791 года, б е з п о с т о р о н н и х:
        Незадолго до того, как мне исполнилось двадцать три, дошла до меня весть о кончине моего названного отца и первого воспитателя - князя Трубецкого.
        Меня вызвал лично генерал Юрский, с которым я, благодаря объединяющей нас тайне, к коей оба мы сделались причастными в Храме Креста и Розы, состоял в отношениях более дружеских, нежели служебных.
        - Можешь выпить, - штоф уже стоит на столе перед генералом. Красное оживленное лицо Юрского говорит о том, что тризну по Юрию Никитичу Трубецкому он начал справлять без меня. С князем он не был знаком. Видно, для того я ему и нужен, чтобы оправдать возлияние. Помянем Юрия Никитича, царстве ему небесное, добрый был человек.
        - А сам-то ты веришь, что понадобишься когда-нибудь? - спрашивает генерал. Глаза его по-хмельному влажны.
        - Не дай Боже, - отвечаю ему.
        - То-то же, - неведомо к чему говорить Юрский и наливает вновь. Проходить минута, и он добавляет. - А я теперь знаю, кто ты таков.
        - Кто я таков?
        Юрский кладёт передо мною маленький серебристый ключ.
        - Покойник, говорят, велел передать тебе перед смертью.
        Я беру ключ и пытаюсь догадаться, что сие должно означать. Вспоминаю вдруг о медальоне, висящем у меня на шее вот уже третий год. Генерал кивает, видя, как я сую руку под воротник.
        - Упокой, Господи, душу раба твоего Юрия Трубецкого, - в который раз повторяет генерал и опрокидывает стакан. Штоф пустеет. - Ну, признайся, ты мечтал о новом мире, о котором твердили эти блаженные? - блаженными он именует моих наставников-Розенкрайцеров.
        - Никак нет, ваше превосходительство - честно говорю я. - Не я выбрал свою судьбу. За меня рассудили покойный Юрий Петрович да эти, как изволите называть, блаженные.
        - А я мечтал, - говорит Юрский в стакан. - И мир увидеть мечтал, и верил. Всё, думал, завтра наступит. Доживём. А, - он опускает голову и смотрит на пуговицы на своём животе. Когда я вставляю ключ в замочек на медальоне, генерал тихо произносит. - А хрен.
        Мне трудно понять его. Я за свои двадцать два года успел выпить больше ядовъ, чем всю отравленные нашего грешного века. Меня били и заставляли драться долго и усердно, так что я, наконец, стал способе н способен один противостоять небольшой стране. Всё это противно моей натуре, которая, как я понимаю ныне, слишком проста для того что поручено мне. Ежели я никогда не стану нужен, я буду счастлив.
        Медальон открывается. Я жду чего угодно, даже ангельские письмена не заставят меня удивиться. Но из-под откинувшейся крышки на меня глядит знакомое лицо, и я пытаюсь отковырнуть его, полагая, что истинная тайна сокрыта под ним.
        - Не ожидал? - голос Юрского приглушён спиртом, но слова он выговаривает внятно.
        - Это что? - я всё еще не могу управиться с портретом.
        - Твоя мать.
        - Зюден, - Исилай странно выговаривал это слово, произнося мягкую «д»: Зюд» ен. - Что вам известно об этом человеке?
        Волошин со всхлипом втянул воздух.
        - Вы что-то знаете? - второй турок, подволакивая ногу, подошёл к Волошину.
        Пушкин чувствовал, как к голове приливает кровь, и глаза постепенно затягивает что-то тёмно-бордовое, мешающее смотреть. Он, Липранди, Раевский и Волошин были подвешены к балкам, так что ноги не доставали до пола совсем немного.
        - Нет! - истошно закричал Волошин, дёргаясь на импровизированной дыбе. - Я случайно здесь! Случайно! Я прятался от дождя! - подбородок его задрожал. - Я ничего… не хотел…
        - Скажите вы, - Исилай обратился к Пушкину. - Кто такой Зюден?
        - Вам лучше знать.
        Всё равно убьют, а пытки можно и вытерпеть.
        Исилай кивнул ямщику, и тот щипцами вынул из камина горящую головню.
        - Раевский, - прошептал Пушкин. - Они…
        - Я понял, - уголком рта ответил Раевский. Его лицо приобретало синеватый оттенок.
        Что-то жаркое, светящееся приближалось к лицу.
        1) Турецкие агенты (по крайней мере, двое из них) раскрыли Француза (как? и почему никто из них не удивлён присутствием Раевского с Липранди? О них знали заранее?)
        2) Ямщик-шпион завозит нас на станцию. Неучтённые помехи - дождь и, соответственно, другие постояльцы, да ещё и гора всевозможного оружия.
        3) Чего хотят турки? Многого, но в первую голову их волнует Зюден: что мы знаем о нём.
        4) И где логика? Если есть хоть тень подозрения, что нам известно что-то о Зюдене - нас достаточно убить. Желают знать, что мы уже успели доложить в Коллегию? А зачем, если Зюден сейчас уходит? То есть
        5) Или Зюден остаётся по эту сторону границы на свой страх и риск, или…
        6) Турки сами хотели бы знать, кто такой Зюден.
        7) Бл…
        Глаза слезились от близкого огня. Ямщик проносил головню перед лицами пленников.
        - Послушай, - голос Раевского был едва слышим, - Пушкин… На том свете навряд ли встретимся… Думаю, ты должен узнать, хоть я и не думал, что расскажу это кому-нибудь…
        - Заговорил, - ямщик подскочил к Раевскому и поднял щипцы к его глазам. Раевский свесил голову набок и забормотал что-то бессвязное.
        - Бредит, не видишь? - сказал Пушкин. (Губы слушались плохо, всё тело будто ватой набили).
        - Никто… не должен был… - шелестел Раевский, закатив глаза.
        Да ведь он и впрямь бредит.
        - Да что вы думали, я смерти боюсь?! - заорал вдруг Волошин. - Мне сорок лет! Я в прошлую холеру всех родных похоронил! Что, думали, страшно мне?!
        - Строго секретно…
        Какая странная вещь - человеческое сознание. Под пытками он молчит, а в бреду первый разговорился…
        - Убей остальных, - удовлетворённо сказал Исилай. То есть, конечно, сказал он это по-турецки, но догадаться было нетрудно.
        - Давно готовились… уже несколько лет… - изо рта А.Р. свисала красная ниточка.
        Ямщик бросил щипцы, вынул нож и занёс его над горлом Француза.
        Странным образом почти все звуки исчезли. Только флейта с полей высвистывала переливы «дойны».
        Под её нервное и торжественное пение время замедлилось; пылинки, носящиеся в золотых лучах, зависли на месте; нож ямщика неспешно близился к шее Александра; и тогда вдруг в вязком, точно студень, воздухе, взорвались окна, из сеней, медленно переворачиваясь, вылетела входная дверь; чёрные, состоящие из одних теней в закатном пламени, отовсюду хлынули в комнату люди; Исилай с ямщиком забились, пойманные в паутину траекторий нескольких десятков пуль; фонтанном брызнули глинчнные крынки и чашки на полках; тела гайдука и итальянца в клочья разворотило дробью; сквозь новые отверстия в стенах рванулось солнце, и, прежде чем последняя пуля завершила полёт, и тела турок коснулись пола, вся комната наполнилась алым и золотым, флейта притихла, и, сквозь её удаляющиеся трели иерихонской трубою донёсся новый пронзительный звук - лучший из всех земных и небесных звуков - срывающийся визг Маруси:
        - Х-хуки вверх-х, позох-хники! Стоять морх-хдой в стенку, я дух-ха воох-хужённая!!!
        Хрустнули под чьим-то сапогом очки Раевского.
        И наступила темнота.
        После того, как в глотку Раевского влили полную бутылку рома, он замолк и только периодически говорил сквозь сон: «хм» или «угу».
        - Кость не задета, - сообщил Павлуша, старший повар Инзова, перевязывающий А.Р. руку. - Пару недель походит с бинтом, и хоть снова на войну.
        - В-вы кто такой? - спросил Волошин. Он сидел на полу, укрывшись шинелью Облепихи-Исилая. Шинель напоминала кровавое решето, но Волошина это совершенно не беспокоило.
        - Бывший военный фельдшер, - пояснил Павлуша, затягивая бинты.
        - А-а, - протянул Волошин и начал громко икать.
        С Липранди возились сразу двое: один накладывал ему шины, второй стриг усы.
        - Тьфу! Тьфу, мерзость, тьфу! - Иван Петрович выплюнул попавшие в рот волоски. Голос у него оказался необычно высоким, но звучным. - Кто-нибудь, отлепите Пушкина от барышни, смотреть противно…
        Агент Француз стоя у разбитого окна и не обращая внимания на людей, наводнивших комнату, самозабвенно целовался с Мах-хусей.
        Липранди поморщился и вновь отключился.
        - Пусть его, - Инзов придирчиво разглядывал ружья Карбоначчо, сложенные вдоль стен. - Какие интересные стволы, а. Двуствольное пулевое ружьё. А что, ребятушки, не взять ли нам сей арсенал домой? Тут рублей тыщ двадцать, никак не менее. И Марфуше в радость будет…
        - Слыхали, что барин говорит? - Афанасий повернулся к подчинённым и хлопнул в ладоши. - А ну быстро заворачивай и грузи.
        - Мэ-эй, - сокрушённо произнёс молодой, щегольски одетый человек, стоящий у двери. - Йатэ щи сэ-нтымплэ, кынд оамень ау много оружия, дар н-ау минте.
        Это был Константин Ралли, встреченный войском Инзова в пути и указавший направление к злополучной станции.
        Спустя полчаса трупы были убраны на конюшню, где обнаружились ещё три тела - настоящего Облепихи и двоих ямщиков. Липранди и Раевский лежали на лавках, перевязанные и в стельку пьяные. Вся губернаторская рать расселась по полу и дружно уплетала найденные в погребе харчи. Волошин, уже немного пришедший в себя, но по-прежнему очень тихий, вяло беседовал с Ралли по-молдавски. Пушкин, держащий на одном колене Овидия, на другом - Марусю, сидел напротив Инзова и слушал.
        А послушать было что.
        На рассвете в день отъезда Пушкина произошло сразу два события, наводящих на мысль о благосклонности небес к агенту Французу. Из села Долна выехал в Кишинёв сын владельца имения - юный Константин Замфирович, то есть уже знакомый нам Ралли. А в дом Ивана Никитича Инзова привезли почту. Пока Ралли ехал, перевязанные бечёвкой пакеты лежали на столе Ивана Никитича нетронутые. После обеда Иван Никитич соизволил проверить корреспонденцию. Четвёртым в стопке - под письмами из общины болгар-переселенцев и от столичного начальства лежал пакет с печатями Коллегии Иностранных Дел и подписью «строго секретно». И очень короткое письмо.
        «Его высокопревосходительству генерал-губернатору И.Н.Инзову
        В собственные руки. Уничтожить после прочтения.
        Спасите Пушкина.
        Кап. Г. Рыжов».
        - Убедись, - Инзов развернул бумагу перед носом Француза.
        - Рыжов, - Пушкин наморщил лоб. - Кто этот Рыжов? Кажется, из моей петербургской троицы…
        - Кого? - удивился Инзов и тут же добавил, - Не важно. Выехали мы вслед за вами, но на станцию бы не заглянули. Если бы, конечно, не встретили обиженного господина Ралли.
        Овидий громко чихнул и перебрался к Марусе. Их объединённая рыжесть слепила глаза.
        Пушкин замотал головой и вытряхнул из памяти светловолосого застенчивого капитана, сидящего в кабинете Каподистрии.
        Сосредоточься, ну же… Почему я раньше не был влюблён в Марусю?.. нет, не то… Откуда Рыжов в Петербурге узнал об опасности?.. Тоже не то.
        - Успоко йся, хох-хоший, - нежно сказала Маруся и погладила Пушкина по голове.
        Почему письмо адресовано Инзову и написано одним Рыжовым? Оно!
        Узнать о том, что Француз раскрыт, в принципе, можно. Скажем, не дошло письмо. Если секретные шифрованные письма теряются - это риск. Агента не отзовут, но велят затаиться надолго. Но Пушкин таких инструкций не получал. Что это всё значит? О разоблачении Француза узнал один Рыжов и по каким-то причинам не стал делиться с сотрудниками, а обратился даже не к самому Французу, а к Инзову? Причин могло быть несколько, но суть одна: записка от Рыжова, счастливо успевшая попасть в руки губернатору, спасла Пушкину жизнь. Доверять можно одному Рыжову. Или нет? Что же за странная игра происходит у них в Коллегии?
        - А я тут на досуге стишки твои почитал, - сказал Инзов.
        - Правда? - рассеянно отозвался Пушкин. Он покосился на Волошина, икающего в сторонке, и подумал, что, пожалуй, объяснять некоторые вещи придётся долго и по нескольку раз.
        - Многое я упустил, - медленно, словно подбирая понятные молодёжи слова, продолжал Инзов. - Но у тебя есть талант… Кураж какой-то есть… Ты не думал, что занимаешься в жизни не тем?
        - Всё, чем я занимаюсь, мне зачем-то нужно.
        Инзов чуть поморщился.
        - Всё так, но ты ведь и погибнуть можешь. А вот эти твои сочинения кто за тебя напишет? Я?
        - Хоть один нормальный человек тут есть? - взмолился Волошин. - Или я последний, кто не связан с тайной службой?
        - Кред кэ нумай еу, - невозмутимо сообщил Ралли, поправляя булавку в шейном платке.
        Ещё через два часа всё оружие Карбоначчо перешло во владение запасливого Инзова, лист с именами сегодняшних посетителей был вырван из журнала и сожжён, а Пушкин с Марусей нашли общий язык на почве любви к варенью, котам и стрельбе. Потом Афанасий выглянул за ворота и вернулся с известием: вдалеке видны крытые повозки цыган или беженцев.
        - Собираемся, - скомандовал Инзов.
        И от почтовой станции потянулась вереница экипажей: карета Инзова, две каруцы его слуг и одна - Карбоначчо, и лёгкая повозка Липранди. Позади ехал, фальшиво напевая французские песенки и перекрикиваясь с Пушкиным, Константин Ралли. Оказалось, что Ралли - старший сын местного боярина, владельца Долны и, в отличие от консервативных соплеменников, большого любителя всего европейского. Детям, однако, Европа привилась не до конца, и с той же лёгкостью, с какой он разбавлял молдавскую речь русскими словами, Константин Замфирович вплетал ядрёные бессарабские ругательства в речь французскую.
        Когда Раевский пришёл в себя, он некоторое время слушал сбивчивый рассказ о том, что культурный человек должен уметь постоять за честь дамы, и вот Ралли однажды постоял и отхватил ущиганий, но до сих пор горд собою, хотя ухо болело. Всё это, в сочетании с довольно приятным французским выговором рассказчика, заставило А.Р. трижды себя ущипнуть, чтобы убедиться, что он не спит.
        Нашарив под воротником чудом уцелевший пузырёк с мятной настойкой, Раевский зубами выдернул пробку, вылил себе в рот мутно-зелёную жидкость и закашлялся.
        - Э, э, что это у вас? - испугался Волошин. Как и многие тихие и уступчивые люди, внезапно проявившие храбрость, он пребывал в оцепенении и стучал зубами, переживая минувшую опасность.
        - Любопытство вас погубит, - сказал Пушкин.
        - А что, - у Волошина подёргивалось веко, - осталась ещё какая-нибудь тайна, в которую вы меня не впутали? Так вы уж молчите…
        - Слава Богу, - Пушкин, не обращая более внимания на помощника судьи, помог Раевскому сесть. - Как ты? Живой?
        - Я что-то говорил? - обводя пассажиров повозки туманным взглядом, поинтересовался Раевский.
        Его успокоили, рассказали о спасительной армии Инзова, познакомили с Константином Ралли и уложили обратно.
        - Всё, - устало сказал Раевский. - Нет больше твоего задания, Пушкин.
        - Как посмотреть… Зюден, очевидно, с прочими турками ничего не согласовывает. Если он сейчас один и в бегах, то есть шанс догнать его.
        - Как? - А.Р. поискал очки, убедился, что их нет, и в сердцах стукнул по бортику экипажа. - Патрули расставят, но турки были предупреждены о нашей поездке, подсунули нам ямщика… Что же, по-твоему, они знали, а Зюден не знал?
        …А революция будет уже через месяц. Пестель не знает о Зюдене, Нессельроде не знает о Пестеле. Хорош Пушкин, нечего сказать. Хотел спасти и друзей, и Россию, а в итоге просрал всех разом.
        - Да что вы заладили: «Зюден, Зюден»? - неожиданно рассердился Волошин. На смену его оцепенению пришла лихорадочная суетливость. - Кто такой это Юг, и где его нужно догнать?
        Раевский закрыл глаза, глубоко вдохнул и сказал:
        - Лучше расскажи ему, он и так почти всё знает…
        Пушкин подумал и согласился.
        - Турецкий шпион. Настоящий. Сегодняшней парочке не ровня. Сейчас он бежит за границу, может статься, прямо в эту минуту.
        - Трудненько ему придётся. По границам-то сейчас солдат без счёту.
        Не было ни сил ни желания рассказывать ему, что приграничные дозоры, естественные в военное время, и специальные секретные патрули для поимки перебежчика - мягко говоря, не одно и то же. Примерно то же подумал Раевский и вздохнул так выразительно, что Волошин всё понял.
        - И не боится же, душегуб, - пробормотал Волошин и слабо сжал кулак, грозя невидимому Зюдену. - А Инзов этот ваш, - робко поинтересовался он через минуту, - он кто?..
        - Очень важный человек, - ответил за Пушкина А.Р.
        - Да я уж понял… - он вновь задумался, потом поглядел на Раевского, как бы извиняясь за глупость, которую готовился произнести. - А Зюден этот ваш, он уже точно сбежал?
        Раевский хмыкнул.
        - Не точно, - сам толком не поняв, почему, ответил Француз.
        Волошин прикусил губу, видимо, чтобы не выдать дрожи. В багровом свете гибнущего за Кодрами солнца стало особенно видно, что помощник судьи гораздо старше, чем казался. На лбу и под глазами у него нарисовались тёмные морщины, уголки рта превратились в треугольные тени.
        - Не бойтесь, - сказал Александр. - Кстати, ваши часы! - он достал из кармана «луковицу», блеснувшую серебром. - Выпали у вас, я и забыл…
        - Благодарю, - Волошин схватил протянутые часы за цепочку и покачал в руке, как маятник. - Что вы так смотрите?
        Пушкин встряхнулся и отвёл взгляд от рук Волошина.
        - Так, задумался. А Зюдена не бойтесь. Вы с ним не встретитесь. Он одиночка и ни с кем не встречается.
        - Э, сударь, вы тут недавно… Это Бессарабия, тут у всех есть друзья, кумовья, кузены, племянники, нанаши, крёстные… А в военное время бегут к нам с турецкой стороны. Никак не от нас.
        - Quel est le lien?[4 - В чем связь? (фр.)]
        Раевский вдруг заинтересованно поднял голову и попробовал сесть, но зашипел от боли.
        - Ну пусть одиночка решит перейти границу. Его кто-нибудь да приметит. А кто таков? А откуда? Коли он так хитёр, то один на люди не сунется. В Бессарабии первое внимание к одиноким. Нет, он с большой компанией поедет, родственников или друзей…
        - Интересно, - Раевский близоруко щурился. - А если, предположим, у него нет тут никого?
        - Тоже не беда, - ответил Волошин. - С цыганами, значит. Табор через границу ходит свободно, ни нашим, ни туркам цыганы не нужны, власти над ними нет. Хочешь бежать, приходи к цыганам. Вместе они и ходят за кордон - частью цыганы, частью всякий сброд.
        - Чёрт! - заорал Пушкин, так что к нему обернулись из каруцы едущей впереди. - Чёрт бы вас побрал, Волошин, вы гений! Есть поблизости цыганы?
        Волошин что-то крикнул Николаю Ралли, тот ответил, и помощник судьи перевёл:
        - У Долны сейчас стоит табор.
        - Эге-ге-гей! - закричал Пушкин, встав в экипаже во весь рост и размахивая руками. - Стойте! Поворачиваем! Иван Никитич, поворачиваем!
        Повозки ехали на закат.
        - В чём дело? - высунувшись из каруцы, спросил Афанасий.
        - Поворачиваем! В Долну! Немедленно!
        - Что? - проснулся Липранди. - Где я? - он облизал верхнюю губу. - Где мои усы? Почему я могу говорить?
        - В Долну! - вопил Пушкин, подпрыгивая в повозке и держа над головой Овидия. - Ничего не потеряно! Слышите?! Зюден будет наш! Ничего ещё не потеряно! - он наклонился и расцеловал Волошина, Липранди и Раевского в обе щёки.
        - Мэ-эй, - неодобрительно сказал Ралли, торопя коня. - Щи оамень нерущинаць. Сумащечий дом, доамне фереште.
        Отрывок письма, отправленного Александру Пушкину из Коллегии Иностранных Дел 14 июня 1821 г. (расшифровка):
        «…Ничего, что могло бы заставить нас заподозрить ваше разоблачение, до сведения нашего не доходило. Сообщите как можете скоро, что происходит с вами, и что заставило вас с сим вопросом обратиться к нам. О служебных успехах капитана Георгия Рыжова, ответить вам, к сожалению невозможно, поскольку Рыжов не далее как десятого дня сего месяца погиб, ставши жертвою уличного разбоя. В его рабочих бумагах, переданных ныне статскому советнику Черницкому, никаких записей, связанных с вашим поручением, обнаружено не было. Так же не была исполнена и прошлая ваша просьба, ибо всё, известное об генерал-губернаторе Иване Инзове, было передано вам в срок, и ни об какой тайне, связанной с Инзовым, не известно самым осведомлённым особам. Посему заключаем, что ваш праздный интерес к губернатору далее не должен отвлекать вас от работы».
        Интерлюдия: Зюден
        Он совершил свое теченье
        И в бездне вечности исчез…
        Могилы пепел, разрушенье,
        Пучина бедствий, крови, слез -
        Вот путь его и обелиски!
        В.А.Жуковский
        Что есть память, если посмотреть отстранённо? Разбавленная настойка совести и тщеславия. Человек не запоминает боли, но помнит стыд. Не помнит удовольствия, но сохраняет гордость. Остальному, конечно, находится уголок, но уже где-то на задворках, там, где места может не хватить. Покажи человеку пятерых незнакомцев без выраженных черт и заставь запомнить их - он запомнит детали их одежды. Одень их одинаково, скажем, в военную форму, - и они станут невидимками, призраками, не оставляющими в памяти следов. С этим предательским свойством Зюден научился бороться.
        У него не было знакомых. Запоминать нужно было слишком многое: письма, имена, целые страницы шифрованных текстов на разных языках (не всегда известных Зюдену), карты… Людям отведены были те отдалённые области, где обычно хранится всё перечисленное. Несколько подробных портретов. Два десятка быстрых набросков. Около сотни имён. Всё. Ни к кому не привыкать, ни о ком не составлять абсолютно точного мнения. Людям свойственно меняться или вытряхивать из глубин души такое, о чём нельзя было заподозрить. А глазам свойственно замыливаться. Поэтому каждого, кто считал Зюдена своим знакомым, сам Зюден оценивал, как впервые.
        А сейчас, выходя к высокому костру, в круг людей, обернувшихся навстречу, он подумал вдруг: а что я буду делать завтра? Какие слова и планы учить в новой жизни? Опрокинется мир, на картах появятся новые границы, не будет никого, кто вспомнил бы обо мне; кому я буду нужен? Я, доведший своё тело и разум до безупречной точности автомата, наподобие андроида Жаке-Дро?
        На него смотрели с настороженным вниманием, как на чужого.
        Воистину, здесь живут те, кто более всего близок мне, - подумал Зюден, молча подходя к огню и потягивая руки. - Они знали меня, когда я был с ними, но прошло полгода, и ныне я опять посторонний».
        - Мишто явъян, путник, - сказал старик Зурило.
        В новом мире, - понял Зюден, и даже испытал смутное подобие удивления, - для меня не найдётся задания.
        Через месяц с небольшим Российской Империи предстояло исчезнуть, а сегодня человек по имени Зюден стоял, освещаемый огнём, и думал только о том, что жить нужно будет учиться заново.
        Он склонил голову, посмотрел на людей, окруживших его, и стал запоминать их - всех до единого, пытаясь понять, о чём думают они, чем живут, что значат друг для друга.
        - Странную дорогу ты выбрал, если снова встретил нас, - сказал старик. - Садись, зеленоглазый.
        - Это верно, - Зюден улыбнулся и сел на горячую от близкого пламени землю.
        Он вынул из дорожной сумки папку и расправил заломившийся угол. Под отстающим кожаным переплётом темнели две металлические пластины, скреплённые лучшим из современных замков. Броня, скрытая под кажущейся хрупкостью обложки.
        «Читающий эти строки должен понимать, что в настоящее для него время я уже не могу называться человеком». - Кто-то их прочитает? Кто сумеет узнать, что совершил автор этого уже очень толстого и, судя по всему, завершённого тома?
        Зюден извлёк из-под обложки отдельно лежащий листок, быстро разорвал его и приготовился бросить в огонь, как бросал все прошлые записи такого рода. И, не донеся руки, остановился. Задумчиво скомкал обрывки рукописи в неровный шар, и, поколебавшись (как странно вновь испытывать это дивное чувство - сомнение), сунул его в карман.
        Искры взлетали высоко над головой, бились и опадали серой невесомою сажей.
        Плотным бумажным сердцем лежал в кармане Зюдена текст, столь мелкий и до того изорванный и смятый, что никто уже не смог бы его прочитать.
        «Нынче утром я проснулся до рассвета. Впервые с младенчества мои руки были слабы со сна, так что я едва мог пошевелить на себе одеяло. Только пробудившись, я пытался сжать кулак, но чувствовал, что в моих пальцах совершенно нет силы. «Как же смешно, - подумал я. - Сегодня я держу в руке судьбу целой страны, но не могу ухватиться даже за край постели». Так бы наверно сказал на моём месте какой-нибудь персидский царь. А затем я подумал, что однажды вот так же захочу сжать кулак на своей утекающей жизни, но мои пальцы ничего не удержат. Если совершится всё, за что я в ответе, и мне повезёт ещё выпить вина, я буду пить за то, что никто пока не желал женщине: чтобы ваши руки как можно дольше оставались крепки».
        notes
        Примечания
        1
        Оставьте нас, пожалуйста, на несколько минут (фр)
        2
        Шифровальные блокноты были в Коллегии относительно новым явлением. В шестнадцатом году постановили, что вместо книг в качестве ключа к шифрам будут использоваться тетради с кодами - уникальными для каждого сотрудника. Теперь письма, попадающие в цифирный отдел от Пушкина, Раевского, Дровосека, Липранди и многих других агентов, работающих по всей империи и все её, были написаны буквально на разных языках. Для расшифровки таких посланий потребовалось почти втрое увеличить штат цифирного отдела Коллегии, впрочем, оно того стоило.
        3
        Чтобы это племя было похожим на меня,
        чтобы умело печалиться,
        наслаждаться и радоваться,
        и не умело чтить тебя,
        как не чту и я
        Гёте
        4
        В чем связь? (фр.)