Сохранить .
Массажист Дарья Плещеева
        Любовь - нелегкое испытание не только для людей, но и для ангелов. Ангелам дана немалая власть над судьбами - но и спрос с них строгий. Они могут вести душу через испытания - чтобы мать, неспособная полюбить сына, вернулась на землю и узнала силу слепого и жертвенного чувства к ребенку, чтобы отец, не сумевший вырастить дочь, вернулся на землю и стал ей верным другом… И как знать - может, чудаковатый парень, не имеющий на земле пристанища, нищий и безответный, на самом деле - ангел в поисках любви и искупления? А люди порой и не подозревают, какая сила любви кроется в их душах. «Массажист» - роман о поисках своей внутренней сути и о том, что счастье возможно, если простить старые обиды и впустить в свою жизнь новых людей.
        Плещеева Дарья
        Массажист
        Сайт издательства www.veche.ruwww.veche.ru(* *
        Пролог
        Дитя было вымоленное.
        Мать носила его в непрестанной радости. Мир наконец-то сделался к ней ласков.
        Похоронив никчемного мужа, любовь к которому давно иссякла, оставшись с больным сыном на руках, сама тоже - постоянная обитательница больничной палаты, она смирилась с тем, что цель ее жизни - поднять ребенка, и не более того. Мир против, мир возражает, ну да уж как-то придется потерпеть.
        Напротив окна росла рябина - женское дерево. Мало кто обратит внимание на ее пушистые белые соцветия, когда бело-розовые свечи каштана стоят пряменько и царственно, словно райские рождественские елочки, когда сады - опустившиеся наземь чистейшие облака. А вот ближе к сентябрю является миру ее бескорыстная красота, потому дерево не девичье, выручает тех, что впустили в душу осень.
        Мать уже умаялась считать эти осени - она овдовела, не достигнув и тридцати. Просить у рябины ей было нечего - мужчин после смерти мужа она не знала, даже их любопытных взглядов на улице ни разу не ловила. Она была неприметна и одевалась так, чтобы слиться с фоном, ей это удавалось, и она радовалась тому, что может всюду проскользнуть быстрой мышкой, без многозначительных встреч и без разочарований. Так она решила для себя, так и жила.
        Утром она вышла на балкон - снять с веревки бельишко. Ей нравилось, когда вещи сушились на ночном ветру, - нигде более не встречала она такого аромата. Внизу, у рябины, стоял человек. Он поднял голову, увидел ее в халатике, она застыдилась и, сдернув бельишко, поспешила прочь. У нее впереди был трудный день - с утра в больницу к шестнадцатилетнему сыну, потом - на работу, в обеденный перерыв - на рынок и вечером - опять в больницу.
        На следующее утро она опять увидела сверху того человека. Разглядела, что в руке у него был собачий поводок. Ей стало ясно: так вот кто поселился в соседнем подъезде, в однокомнатной квартире, откуда выехали старики Корнейчуки на постоянное место жительства в Германию.
        Из всех деревьев, где молча стоять, пока черно-белый пятнистый пес носится по траве, он выбрал именно рябину. Или же рябина притянула его - он тоже вошел в пору осени, только осень была мужская, поздняя, умиротворенная, не с одиночеством-карой, а с уединением-наградой.
        Вскоре они встретились вечером у троллейбусной остановки и поздоровались молча, она - взглядом, он - кивком, и ей понравился этот короткий резкий кивок. Тогда же она поняла, что мужчина стар, ему за шестьдесят, хотя держится очень прямо. Его выдавали даже не морщины, а худоба - под одеждой было тело, мышцы которого увядали и съеживались, как будто человек в них более не нуждался.
        Однако по утрам, когда она выходила на балкон, а он стоял под рябиной, возраста не было - и однажды натянулась струнка долгого взгляда.
        Потом они поняли, что нужны друг другу.
        Вот именно такие - тихие, серенькие, словно вылинявшие, оставившие себе из плоти лишь то, что нужно для поддержания жизни, и потому ощутившие внутреннее родство: они тихонько сошлись, не имея в мыслях ничего иного, кроме недолгих бесед вечером, пока носится по траве пес. Оба были необщительны - и беседы эти полностью удовлетворяли почти усохшую потребность в человеческом обществе.
        Узнав, что он недавно похоронил единственную дочь, она смутилась, уже почувствовав, к чему приведет эта встреча. Он так внимательно расспрашивал о сыне, которого врачи все готовили, да так и не могли подготовить к операции, что жалость обожгла ее, сперва как спичечным огоньком палец, потом стала жечь изнутри постоянно. Чувство это помещалось где-то у самых глаз - глядя на своего друга, она еле удерживала слезы.
        Это было самое сильное чувство за последние десять лет - если не считать вспышек тревоги за сына. Но сын - дело особое, материнский долг изгложет душу, когда вспышка недостаточно сильна. Тут же получилось совершенно добровольно и непредсказуемо.
        Если бы ей сказали, что так пришла любовь, она бы возмутилась - любовь ей была известна. Именно жалость к человеку, оставшемуся без ребенка, без всяких иных страстей и волнений, с одним лишь старым псом, одолела ее. И она поняла, что родит этому человеку дитя. Ибо дитя было ему необходимо, а иного пути заполучить младенца в дом она не то чтобы не знала - а не желала. Ребенка следовало не принести откуда-то, а родить - и она стала создавать в себе дитя, и в суете своей обрела тихую радость.
        Она просила о ребенке всех - она прикасалась тайком к одежде беременных, надеясь, что они поделятся с ней своей благодатью, она ставила свечи перед образом Богородицы, она благословляла звериных малышей.
        Еще она внимательно разглядывала детишек ползункового возраста, ища в их лицах ту красоту, которую непременно должна воплотить сама. Идеальных лиц не попадалось - и она впадала в раздражение художника, готового создать шедевр, способного создать шедевр, но не умеющего пригласить натуру.
        Она мечтала о белокуром ребенке. Сама она была русоволосой, друг в молодости, кажется, тоже. Но она представляла будущего сына блондином с прямыми длинными волосами - так ей было легче мечтать.
        Кроме того, ей казалось, что редкая близость с другом может оказаться напрасной. А объяснять ему свой замысел она не хотела: она сохранила какую-то древнюю стыдливость и даже мысленно не могла подобрать для такого объяснения подходящие слова, выговорить же их или написать казалось совершеннейшей фантастикой.
        Но молитва была услышана. Когда рябина в третий раз стала по-женски прекрасной, родился сын.
        Старший к тому времени немного окреп, и изводившие его аллергии отступили. Старший понял, что он во всем уступает ровесникам, и решил выковать себе мужской характер. Он ушел из дому, оставив короткое и суровое письмо. Она, прочитав, рассердилась, но ее счастье было слишком велико - ей был дарован младенец, и она не понимала, как можно отвлекаться на что-то иное.
        Немного погодя она ощутила угрызения совести - как будто, заведя младшего ребенка, выгнала из дома старшего. Сама она никогда не испытывала ревности и забеспокоилась, что не угадала вовремя ревности восемнадцатилетнего мужчины к новорожденному.
        Отец младенца, немало смущенный поздним своим счастьем, растолковал ей, что мальчики должны покидать материнский дом, чтобы потом, угомонившись и что-то себе доказав, вернуться, а ревность тут ни при чем.
        Мать немного поспорила, давая отцу возможность еще старательнее успокоить себя, и занялась младенцем. Он был удивительно светел - ей даже казалось странным и тревожным, что женщина в сорок лет, с вечными болячками, пропитанная фармакологией, родила такое чудо.
        Мальчик был белокож и желтоволос, жил по непонятным матери законам: в иную ночь мог проспать шесть часов подряд, в иную - не спать вовсе, барахтаясь в постельке, после кормления проявлять недовольство, ловить ручками непонятно что и радоваться, глядеть на родителей и печалиться.
        Отец называл его подарочком, делал для младенца все что мог, но мать видела - подарок пришел в его жизнь слишком поздно, когда иссякли силы души. Она преувеличила его тоску по умершей дочери, теперь это стало ясно. Она поторопилась и лишилась того огонька, что жег ей изнутри глаза при взгляде на сухую и сутулую фигуру друга, на его умное и печальное лицо. Жалости больше не было - была связь, как у двух лошадок, впряженных в одну телегу, именно связь - как с отцом старшего сына, которого она никак не могла бросить, - так ей казалось, и она боялась себе признаться, что мужчина теперь - лишний.
        Все, как думала она, повторялось, хотя ребенок был совершенно другой. И радость также была другая - не сиюминутная, а имеющая в основе своей воспоминание о тех молитвах, что женщина творила, мечтая стать матерью. Тогда был полет, теперь - тяжкие шаги по земле.
        И, глядя на мальчика, зачатого в состоянии полета, она могла, задумавшись, не ответить улыбкой на его улыбку - ей все казалось, что произошла какая-то ошибка…
        Мир стал к ней добрее - и проснулись тихие желания, и она захотела быть такой, какой до сих пор быть и боялась, и не умела. Она догадывалась, что новым своим мироощущением обязана ребенку, и благодарила его, как умела.
        Ее друг забеспокоился, когда она перестала говорить. Сперва это было не очень заметно, потому что женщина, как большинство ровесниц, пристрастилась к телевизору, и квартирка была полна звуков. Но он не раз и не два видел, как мать, играя с малышом, не агукает, не лепечет милую околесицу, а беседует с ним руками, заменив слова на прикосновения и сложные фигуры пальцев. Ребенок прекрасно ее понимал. Когда же отец попытался освоить этот язык, ребенок уклонялся от его рук с изяществом кошки. Говорить он не хотел, и отцу пришлось потрудиться, внушая ему первые слоги и слова.
        Странные отношения с онемевшей подругой стали его тяготить. Его душе и телу требовалось уединение. Оно давало тот покой, в котором можно жить и жить, не тратя себя на суету, - в сущности, оно было обещанием бессмертия, ибо избавляло от необходимости следить за течением времени по изменениям на лицах близких и просто знакомых людей. Разве что пятнистый пес - но без пса было бы совсем грустно. Пса мужчина взял в собеседники - и в конце концов ушел к нему окончательно.
        Мать сделала над собой усилие - наконец уволилась с работы. Она очень хорошо вязала и могла кормиться заказами - то есть обходиться почти без слов, показывая клиенткам фотографии в журналах, снимая мерки и записывая на бумажках, какой пряжи и сколько нужно принести. Она поверила миру в том, что он пришлет людей, имеющих нужду в рукотворной красоте. И этим доверием она тоже, возможно, была обязана сыну.
        Ребенок рос здоровеньким, но неразговорчивым. Язык пальцев и жестов был недоступен детишкам из детсада. Потом, в школе, мальчик стал изъясняться так, что дети его не понимали, и только старая опытная учительница смогла осторожно отучить его от словесных выкрутас и обучить простой речи. И она же, обнаружив его, восьмилетнего, с одноклассницей, которой мальчик что-то объяснял руками, прикасаясь к телу, не подняла переполох, а деликатно погасила ситуацию. Но вопрос о переводе мальчика в спецшколу она все же на педсовете поставила.
        Мать явилась по звонку в учительскую и только развела руками. Она показалась всем очень странной. Но оба, и мать, и сын, были, в сущности, безобидными - и все осталось как есть.
        Неизвестно, поняла ли мать, для чего ее позвали в школу. Ее мир сузился до пальцев и узоров. Добрая соседка взяла ее под свою опеку и постоянно нахваливала ее мастерство. Пальцы выплетали тончайшие кружева с птицами и махровыми розами. Мать могла вязать в абсолютной темноте и не всегда знала, чем завершится начатая цепочка воздушных петель. Сын помогал ей прикосновениями - детские пальцы ложились на незавершенный петельчатый лабиринт и показывали самый удачный выход. Но потом ребенок утратил это свойство.
        Это случилось, когда он наконец заговорил обычным для школьника образом. Тогда же материнский талант стал гаснуть, она вернулась в мир, где разговаривают, и узнала, что у мальчика больше нет отца.
        Это случилось весной, она вышла на балкон, увидела цветущую рябину, захотела передать дорогой пушистой пряжей скромную грацию белых соцветий - и не смогла.
        Оба они, мать и сын, стали совсем обыкновенные. И даже говорили так, как положено матери и сыну, - она ругала его за плохие оценки, он огрызался. Казалось, из их совместной жизни изъяли несколько лет ради их же блага. Из материнской памяти - вместе с беспрестанной радостью, в которой она создавала свое дитя, оставив при этом пустое место и не давая времени пустоту эту осознать. Некому было сказать матери и сыну, что они получили передышку, время отпущено на сон души, необходимый, чтобы набраться сил и однажды проснуться.
        Глава первая
        - Прости, не могу, - сказал Сэнсей, глядя мимо глаз. - Ну, не могу. Придумаешь что-нибудь.
        - Придумаю, - отвечал Н.
        Сейчас он уже не мог бы сказать определенно - рассчитывал ли, что Сэнсей предоставит ночлег, или догадывался о таком печальном повороте. Собственно, скорее догадывался, чем рассчитывал, - всякий раз, как к Сэнсею приходила женщина, он без церемоний выставлял Н. даже в тех случаях, когда имелась договоренность о ночлеге, а женщина валилась как снег на голову.
        Это была особенная женщина, умевшая каждый свой шаг превращать в событие. Она как-то заполучила власть над Сэнсеем - может, и без особого труда, потому что этот коренастый лысоватый мужичок женщинам не очень нравился. Или же она ему была на роду написана, а такая запись сильнее страстей и рассудка. Звонок этой женщины был для Сэнсея как глас небесной трубы. О том, что за звонком - отъезд мужа в двухдневную командировку, он конечно же знал.
        Считалось вполне нормальным, что Н. отправится ночевать на вокзал в зал ожидания. А наутро придет - позвонив предварительно, потому что Сэнсей не хотел его знакомить со своей женщиной, - и продолжатся занятия. Оба разденутся до плавок, Н. ляжет на кушетку. Сэнсей покажет ему новое сочетание приемов, Н. оценит сочетание щипков с встряхиванием, а потом проделает свежеизученное на спине Сэнсея.
        И будет за это безмерно благодарен.
        Как и за пару стаканов горячего чая с бутербродами на мрачноватой кухне. Как и за умение Сэнсея не задавать странных вопросов: мол, с кем, как и роскошно ли живешь, где работаешь, сколько зарабатываешь…
        Возможно, вопросы были бы заданы, печальные ответы получены, и это обязало бы Сэнсея дать хоть какой-то совет. Даже предложить помощь.
        Но Сэнсей имел свои понятия. Он, медик с двумя дипломами, не отказывал в профессиональной помощи даже самоучке Н., это для него входило в моральный кодекс Гиппократа, но приносить в жертву личную жизнь ради человека, неспособного купить к ужину хоть сто граммов колбасы, не умеющего поздороваться с соседями, не понимающего, что за собой нужно убирать как постель, так и кавардак в ванной.
        Сэнсей испытывал презрительную жалость, жалостное презрение и действовал соответственно. Однако бывали минуты, когда он нуждался в Н. Ему самому было за эти минуты страх как неловко, он сам себя не понимал, несколько раз давал себе слово поставить точку в этой полу-дружбе, полу-хрен-знает-чем. Он знал: будь Н. иным, отношения вообще бы не сложились. Ибо Н. никогда не возражал, а Сэнсей был рад тому, что еще для одного человека стал капризным хозяином, самовластно решающим, когда карать, когда миловать.
        Возможно, Сэнсей уже давно бы собрался с духом и прекратил свою благотворительность, но человек слаб и ловок по части оправдательного вранья самому себе, вот и Сэнсей постановил для себя так: ему любопытно, догадается ли Н. наконец о таком к себе отношении, а если да - то найдется ли в этом человеке хоть капля гордости. До сих пор не находилась.
        Н. меньше всего помышлял об игре в гордость. Здесь, в Большом Городе, он чувствовал себя неловко - как дворняжка, забежавшая из родного переулка на широкий проспект с движением в шесть рядов и тысячными толпами равнодушного народа. Как дворняжка не обижается на пинок, которым ее, возможно, спасли от смерти под колесами, так Н. не обижался на Сэнсея и ему подобных. Он приезжал сюда за новинками массажного промысла, Сэнсей этими новинками с ним делился - чего же больше? Еще Н. встречался с несколькими знакомыми, никто из которых не предлагал ночлега, а только приятный многочасовой разговор. А о постоянных клиентах и говорить нечего - он приходил в дом или даже в офис, выполнял свою работу, получал скромное вознаграждение и без разговоров удалялся, потому что больше не был нужен.
        Выходя из подъезда и привычно изворачиваясь, чтобы вместе с рюкзаком не застрять в дверях, Н. вдруг сообразил, куда можно податься.
        Километрах в двадцати от Большого Города было озеро, на берегу стоял пансионат, и в этом пансионате время от времени собирались всякие неожиданные тусовки. Н. бывал там на фестивалях самодеятельной песни и знал, что три дня фестиваля для обслуживающего персонала - апокалипсис в натуре, потому что в первые же часы исполнители и публика напиваются до поросячьего визга, а потом с каждой электричкой из Большого Города прибывают десанты, и на всех этажах звенят гитары, и в парке жгут костер, и на берегу тоже что-то шумное происходит. В таком бедламе никто не обратит внимания, если обнаружит в холле на шестом этаже неизвестного человека, спящего на диване.
        Фестивали проводились обычно осенью - и на сей раз приезд Н. приблизительно совпал с этим событием, он только не планировал тащиться в пансионат. Правда, он не был уверен, что не перепутал даты, но географию пансионата знал достаточно, чтобы просочиться на шестой этаж незаметно.
        Там холл был не такой, как на прочих этажах, а отгороженный от коридора фанерной стенкой, человеку немногим выше пояса, к которой примыкали задние стенки диванов. И еще там не было телевизора - так что и сидельцев тоже. Третий плюс - Н. знал, где каморка уборщицы с краном и раковиной. Открыть ее было несложно - все железки слушались его, как отца-командира, он даже сам соорудил простенькое устройство, чтобы бесплатно говорить по телефону-автомату новой системы, с чип-карточкой.
        Н. прибыл к озеру предпоследней электричкой.
        Он не был тут уже года два и поразился количеству новостроек. Вся городская элита дружно рванула в этот тихий уголок, и особняки выросли один другого краше - если не с готической башней и подземным гаражом, то с зимним садом и будкой у ворот из дикого камня.
        Уже на подступах к пансионату Н. услышал пронзительную, хуже зубной боли, губную гармошку и понял - свои! Не просто переночевать, а, возможно, и поесть удастся. Раз уж не удалось у Сэнсея.
        Он действительно встретил ребят, с которыми познакомился года два, а может три, назад, чьих имен не знал, да и они не знали его имени, и это было совершенно не важно, Н. был рад и тому, что вместе с этими ребятами благополучно миновал вестибюль и попал к площадке перед лифтами.
        Раздвижные двери разъехались, вывалилась компания с двумя гитарами. Сегодня эти немолодые бородатые дядьки были короли - они выступили в общем концерте и теперь спешили к озерному берегу, где раз в год имели возможность всю долгую ночь, подогреваясь из горла, исполнять драгоценный свой репертуар в стиле «горит костер, сушу портянки».
        Они все еще носили клетчатые рубахи давнишних неуемных туристов, классические рубахи шестидесятников, хотя сами были куда как помоложе поколения физиков-лириков-ребят-с-рюкзаками. Мир мог перемениться окончательно - они сохраняли верность кумирам и гитарам своего детства. И их подруги были точно такие - в сорок с лишним носили волосы в два хвостика и улыбку девчонки-своей-в-доску.
        Они держались за ушедший мир, в котором, как они полагали, царило радостное бескорыстие, а цену имела только песня. Казалось бы, Н. тоже должен был любить этот мир, идеальную среду для своей безалаберности, но он очень хорошо понимал, что сейчас в пансионате правит бал мир-призрак, а с потусторонними явлениями он старался дела не иметь. Разве что в безвыходном положении.
        Н. спрятал рюкзак на шестом этаже между диванами и спустился вниз, в бар, где уже началась более солидная ночная жизнь. Кто-то окликнул его, но опять-таки не по имени, и он кому-то помахал рукой и стал высматривать, не сидит ли за столом человек, достаточно знакомый, чтобы подсесть и вписаться в общий круг, пусть, заказывая чай, посчитают и его, Н., потому что у него просто пока не было лишнего рубля на этот самый чай. Он еще не обзвонил клиентуру, не договорился о сеансах и на деньги мог рассчитывать разве что недели через полторы, но это его не слишком беспокоило.
        Хотя он не рассчитывал на стопроцентное гостеприимство Сэнсея, но как-то так не учел, что будет выставлен без ужина…
        Собственно говоря, Н. даже и не знал, действительно ли ему чай не по карману. Он уже целую вечность не покупал еды и плохо представлял, сколько она стоит. В Родном Городе его кормили мать и тетка, в странствиях - кто попало.
        В баре можно было даже встретить кого-то до такой степени знакомого, чтобы увязаться за ним в номер, а в номерах всегда находятся пачки печенья, прихваченные с ужина булки и даже бутерброды с колбасой. Опять же нальют. Иногда это невредно.
        Н. пошел вдоль столиков - а бар, кстати, представлял собой длиннейшую кишку, прилавок находился за три версты от входа, и попасть к нему мог только отчаянный боец - там на пятачке танцевали, и танцевали бурно.
        Н. с кем-то поздоровался, но ответа не получил. Вроде бы и тусовка была знакомая, бардовская тусовка, с которой он уже раза два или три пересекался, вроде с кем-то их этих, за столиками, даже перешел на «ты», однако сейчас никто его за своего не признавал.
        Ему не привыкать было из чужаков становиться своим - на вечер, на сутки в поезде, на неделю даже. Пока кормят. И равным образом он легко уходил, когда ему давали понять: хорошего понемножку.
        Его отодвинула официантка с подносом. Она пробиралась к длинному, составленному из трех, столу, неся много всякой вкусной всячины - колбаски жареные, мясное ассорти, еще какие-то мисочки, бокалы, кофейные чашки. Н. посмотрел: за столом сидела плотная компания, все свои, никто по сторонам не таращился, общались как друзья, давно не имевшие радости беззаботного общения.
        Среди них имелись две женщины. Одна была занята собеседником, более чем занята - это Н. разглядел даже в полумраке. Другая временно выпала из разговора и смотрела на веселье в баре очень неодобрительно.
        У нее было такое лицо - злость и тоска сделали его острым, такое лицо, которое необходимо, чтобы треснуть кулаком по столу и послать всех к чертовой бабушке. Такое лицо…
        Н. понимал телесный язык куда лучше, чем словесный. Во взгляде, в губах, в наклоне стана он увидел близость смерти. Что-то гибло, какие-то жизненно необходимые клеточки, они прямо на глазах выгорали, переплавлялись, меняли свойства.
        Никогда не учив медицины, он тем не менее знал болевые точки так же хорошо, как если бы они светились сквозь кожу. Женщина мерцала нехорошим светом… было в нем что-то странное, как будто живое тело испускало неживое, лиловатое, как спирт, люминесцентное свечение…
        Н. достаточно знал женщин, чтобы прочитать послание. Эта сообщала, что одинока, болезненно одинока на этом празднике и будет благодарна тому, кто свалится на нее как кирпич с крыши, - лишь бы одиночество отступило. Благодарность же выражается материально - в бутерброде и стакане чая. Идеально - в месте под одеялом.
        Музыка так гремела, что Н. твердо знал: в этом шуме он сам себя не услышит. Так что лучше было бы обойтись без слов.
        Н. подошел к сердитой даме, поклонился и показал рукой на танцующих. Она резко встала. Тогда он предложил согнутую руку, чтобы довести ее до пятачка. Она не глядя на него приняла руку, положила свою на его рукав и пошла, опережая его, как будто сто лет не танцевала и хочет немедленно наверстать упущенное.
        Места для нормального танца было мало. Они топтались, как и все, активно двигаясь, но не имея простора, и Н. понятия не имел, с чего начать разговор, - очевидно, она не столько хотела танцевать и знакомиться, сколько уйти из-за того стола. Однако его руки уже прикоснулись к ее рукам…
        Ощущение было - как будто под кожей стальная пластинка.
        - Ты что, жонглер? - вдруг спросила она. Громко - иначе не имело смысла.
        И потрогала пальцем мозоль, с которой Н. уже не знал как сражаться.
        Мозоль выросла между большим и указательным пальцем, была большая, грубая, все время трескалась. Н. извел на нее прорву мазей, парил, вымачивал - где сидела, там и осталась.
        - Нет, я не жонглер, - удивленно ответил он. - А собственно, почему?
        - У них такие мозоли, от колец. Кольцо приходит в руку вот так… - она показала ребром ладони, показала так, что Н. сразу ощутил край тонкого пластмассового кольца, почему-то белого, которое приходит и сразу взмывает вверх, и так - все четыре часа репетиции.
        Очевидно, и ей был известен язык тела. Сейчас, впрочем, ее тело отмалчивалось - или же сидело в засаде, ожидая своей минуты.
        - Я массажист, - сказал Н. - Когда делаешь щипковый массаж, нагрузка вот на эти места.
        Он сделал движение кистью, чтобы ей было понятнее.
        - Щипковый - это как?
        - Ну…
        Он пожал плечами - в самом деле, как, танцуя, объяснить это? И вдруг музыка смолкла.
        - Пошли к нам, - приказала она и не оборачиваясь направилась к столику. Тому самому, на котором уже стояли тарелки с колбасками, блюда с салатами и мясным ассорти. Это было кстати. Н. поспешил следом. Когда оставалось полтора шага, он прихватил пустой стул.
        Они вынуждены были сесть, крепко прижавшись друг к другу. Женщина сразу потянула к себе через весь стол салат и ассорти.
        - Ешь, - сказала она. - Это несъедобно, но на пустой желудок тут всю ночь не продержишься.
        Она приказывала очень твердым голосом, а ее тело было в смятении, ее глазам и рукам чего-то недоставало. Они были в поиске. Но поиск чем-то ограничивался - был угол бара, куда она не смотрела. Угощая Н., она честно попыталась поесть сама: взяла три кружка сервелата и грызла их, но в пище она не нуждалась - просто соблюдала тусовочный застольный этикет. Н. поел очень быстро - он порядком проголодался. За столом провозгласили тост - он выпил вместе со всеми, стало тепло и радостно.
        Потом они опять танцевали. И именно в танце она вспомнила про мозоль, опять коснулась ее длинными пальцами с накрашенными, но короткими ногтями. Н. понял, что вот теперь уже начинается игра, обычная игра женщины с мужчиной, и разыгрывается дебют «осторожные провокации». В миттельшпиль женщина перешла тоже вполне достойно - один, другой и третий ее взгляд прямо в близкие глаза Н. были долгими и уверенными. Как будто говорила: ну и куда ты теперь от меня денешься?..
        В танце Н. ее и поцеловал. Легко, намеком. Настоящий поцелуй у них произошел в лифте, когда они ехали к ней в номер.
        Это оказался номер люкс, насколько вообще возможен люкс в пансионате, построенном лет двадцать назад. И женщина занимала его одна. Н. осмотрелся - на кресле лежала ее сумка, сложной конструкции и явно дорогая, возле шкафа стояла еще одна, дорожная, на колесиках.
        Хозяйка номера ушла в душ, а Н. сел на широкую тахту и начал расшнуровывать кроссовки. Нужно было снять и спрятать носки, пока она пропадает в душе. На шестом этаже, в рюкзаке, были, конечно, и другие носки, но не бежать же сейчас туда…
        Он опять угодил в приключение. Ему предложили порцию столичного салата - он взял. Ему предложили ночь - он не отказался. Хотя было на душе малость тревожно, он уже чувствовал эту женщину и беспокоился, не завершилась бы ночь истерикой.
        Она вышла из душевой в халатике.
        - Теперь ты, - сказала она. - А, кстати, как тебя зовут?
        Н. хотел было ответить, но тут в дверь постучали.
        - Тс! - женщина быстро поднесла палец к губам и перешла на шепот. - Вычислили! Вот поросята! Свет…
        Она сама щелкнула выключателем. Н. сообразил: пансионат был как буква «Г», и из соседнего крыла при желании можно было заглянуть в окно этого номера.
        Темнота его устраивала. Он не нуждался в зрении, чтобы отпустить на свободу руки.
        Разумеется, он сразу же нашел зажим в трапециевидной - мышцы справа и слева были как два тугих бочоночка, он стал осторожно их высвобождать, выласкивать, чтобы они перестали каменеть, ожили, вздохнули с облегчением.
        Кожа оживала, подкожный холод разошелся под опытными руками. Тепло, которое Н. выманил из глубины тела, разрослось и распространилось. Оно было как жаркое солнце в полдень на морском берегу - пробирало насквозь и лишало способности двигаться.
        Женщина подчинялась - ей было приятно. Из чего следовало, что нуждалась она не столько в сексе, сколько в видимости секса, как Н. и предполагал.
        Но сам он уже хотел близости.
        Его руки быстро и ловко проделали все необходимое - женщина тоже захотела. Было уже не до гигиены.
        В жизни Н. случилось уже достаточно подобных скоропалительных романов, и он знал свою роль в них назубок - женщины весело пользовались его готовностью к авантюре, а может, просто покупали его за бутерброд и чашку кофе, за малую цену получая немалое удовольствие. Одно то, что женщина шла на эту сделку, многое говорило ему, а информация, приносимая пальцами, довершала картину. Вот и сейчас - вроде бы и слов-то никаких не прозвучало, а Н. по некоторой суетливости знал: женщина глубоко уязвлена и непременно должна доказать всему миру, что, несмотря на свои неприятности, соблазнительна, активна и счастлива. Кроме того, много значила и его внешность.
        Н. был из породы вечно юных. И в тридцать лет его тело оставалось тонким, гладким и безволосым. Кроме того, он был от природы белокур - такие слегка вьющиеся волосы нежного оттенка, с золотым отливом, мамина гордость, бывают у мальчиков, пока их не начинают коротко стричь. А вот с кожей было какое-то недоразумение - она совершенно не принимала загара. Поэтому Н. старался не появляться на пляжах. Имел он еще одну особенность - зримое отсутствие мышц.
        Ноги у него были сильные - поди-ка побегай по трассе с сорокакилограммовым рюкзаком. Руки и спина были сильные - массажист все-таки. Пресс напоминал стальную пластину. А раздеть и посмотреть - худоба и даже некоторая мягкость, едва ли не женственность очертаний. Особенно голени и бедра - как у мраморной нимфы.
        Женщины пользовались, но правды они не знали.
        Правда же была в том, что, увидь они себя со стороны в самые горячие минуты, поразились бы легкому свечению, исходящему от собственной кожи. Н. умел окутать женщину нежностью, чтобы как раз сквозь кожу впиталась мысль: «Не может быть, меня любят!» У него это получалось само собой, и следующая мысль, исходившая струйкой из самых кончиков его пальцев и растекавшаяся по телу, как ароматное масло, была: «Не может быть - я же прекрасна!»
        Но в результате утро становилось горьким и скорбным. Женщины вспоминали две ночные мысли, им делалось неловко за свою наивность, и они принимали независимый вид: захотела стройного блондина - получила, дальше - ничего…
        Он обычно скоро ощущал, что стал нежелательной персоной. Сперва немного удивлялся, потом понял: таково, видать, его место в жизни. И даже не придал значения такому обстоятельству: он и смолоду не бегал за девочками, он шел к взрослым женщинам, связь с которыми возникала без ритуалов ухаживания и уговаривания. Как-то он вылавливал в мире именно тех женщин, которым нужна была лишь ночь. Впрочем, всякое случалось…
        На сей раз все шло обычным путем, вот только женщина попалась какая-то ускользающая. Она была с ним - и не с ним, он чувствовал это так, как если бы руки находили в темноте еще чье-то тело, третье, бесстрастное и совершенно лишнее.
        Наконец Н. и его незнакомка получили свое, молча устроились поудобнее и заснули.
        Рано утром Н. проснулся, осторожно выбрался из постели, почти бесшумно принял душ, оделся и пошел на шестой этаж за припрятанным рюкзаком. Перетащив его в номер, Н. переоделся, спрятал грязное в особый пакет, потом побрился. Борода у него почти не росла, разглядеть ее было мудрено, но пальцы прекрасно знали новорожденную щетинку. Н. оставил бы ее, но ему показалось, что ночь будет иметь продолжение, и он постарался придать себе достойный вид.
        Когда она проснулась, он уже сунул в чашку найденный на столе кипятильник и спросил, что дама предпочитает, чай или кофе. У нее была с собой баночка растворяшки, он приготовил две порции. Там же, где кипятильник, обнаружилась и разорванная пачка печенья с приторной начинкой. Н. ел все - печенье тоже съел. Мыть чашки не стал - ему и в голову не пришло, что это можно сделать моментально. Зато поддерживал светскую беседу - что-то такое говорил про озера и про рябиновую рощицу, которую приметил тут года два назад.
        Он говорил и недоумевал: что за странная женщина попалась на сей раз.
        В отличие от него, она была смугла, и даже очень. Он знал этот цвет загара - приобретаемый в солярии. Но ее кожа от природы была бледно-темной, натуральный загар был бы не столь коричневым, сколь буровато-серым - Н. видел такой загар у нескольких мужчин. Сейчас вообще полуголое тело обрадовало бы любого художника - утреннее солнце, падая на обнаженные бедра, придавало коже какой-то особенно теплый оттенок, но оставшиеся в тени икры и лодыжки были по контрасту явственно зеленоватые. Ступни же она спрятала под край одеяла. Н. и это понимал - он встречал людей, у которых ступни постоянно мерзли, даже на солнцепеке.
        Покупной загар ее старил - ей следовало бы поберечь лицо. На лоб спадали темно-каштановые волосы химического колера. Будь волосы и осунувшееся лицо немного светлее, Н. счел бы женщину своей ровесницей, может быть, года на два помоложе, а так - все тридцать пять, и то при удачном освещении.
        Женщина была из благополучных - ее вещи, разбросанные по номеру, только что сами не выставляли напоказ ценники с нулями и лейблы. Зеленое платье, в котором она отправилась вечером в бар, даже неопытный по части дорогой одежды Н. не назвал бы магазинным - тут потрудился модельер, имеющий хороших закройщиков и портных.
        Но в придачу она была ленива и неряшлива - взяла чашку в постель и пила лежа; ставила эту чашку на простыню, чтобы освободившейся рукой потянуться за печеньем; на то, что крошки сыпались ей на грудь и на простыню, и на коричневатые влажные круги от донца чашки совершенно не обращала внимания. Н. сам был опрятен в меру, но это даже ему показалось странным.
        Н. уж и не знал, как быть с именами, - он и своего не назвал, и ее имени не узнал, а сама она с церемониями не спешила. Просто пила кофе, потом взяла листок с расписанием фестиваля, молча прочитала, полежала с пустыми глазами. Н. тоже молчал. Он все яснее понимал, что зря тащил сюда рюкзак, - нужно было убираться. Хотя ночью все получилось замечательно, сейчас женщина явно выразила желание избавиться от свидетеля своей слабости, он же - инструмент ее блаженства.
        - Стой, - сказала она. - До обеда у них там семинар какой-то, ну его… После обеда концерт Сидяковых. Успеваем.
        Она села, подтащила к себе большую дорожную сумку, выкинула половину на постель, потом пробежала в ванную. Н. с любопытством смотрел на вещи, потом заглянул в сумку. Он пытался понять, с кем это свела его судьба. Женщина не была бардом - иначе на видном месте имелась бы хоть какая гитара. Не была она и подругой кого-то из бардов; вообще, сдается, была на фестивале чужой, иначе сейчас в номер уже сбежались бы охотники привести себя в чувство халявным горячим кофе.
        Вернувшись, она быстро оделась. Ее костюм был, в сущности, офисный - юбка по колено, короткий и сильно приталенный жакет. Но на деловую даму она никак не походила. Деловая дама хотя бы сгребла вещи обратно в сумку, хотя бы накинула на постель покрывало.
        - Идем, радость, - сказала она и повела Н. по коридору мимо лифтовой площадки и приличной лестницы к лестнице пожарной, о которой он даже не подозревал.
        Пансионат был выстроен в полукилометре от поселка, большинство обслуги там и наняли. Женщина знала эти места неплохо и сразу привела Н. к местному торговому центру. Выбор там был невелик, но она отыскала черные джинсы и дорогой пушистый джемпер. Н. смутился - таких царских подарков ему еще никогда не делали; бывало, дарили хорошие вещи, но уже поношенные; новых у него, сдается, с самого детства не было.
        - Одевайся, будешь хоть на человека похож, - приказала она.
        Он все еще никак не мог спросить ее имя. Наконец на обратной дороге набрался мужества.
        - И в самом деле… - задумчиво произнесла она. - С одной стороны, вроде и незачем, а с другой… Есть! У меня ник «Соледад». Вот так меня и называй.
        - А я Амарго.
        Она посмотрела на него холодно и с укоризной. «Я совершенно не желала этого знать», - говорил ее взгляд. «Затянувшееся детство - дурной знак», - добавило ее молчание.
        - Это ролевушный ник, - объяснил Н. Он дружил с ролевиками, даже на игры ездил, когда больше некуда было податься. Ролевушная тусовка - это, кроме всего прочего, сотня адресов, куда можно вписаться на ночь-другую.
        - Он что-то для тебя значит?
        - Да ничего, просто красиво… - и тут Н. понял, что она вспомнила это имя. Где-то в ее памяти было, оказывается, место для красивых имен.
        - Идем, - сказала Соледад (он сразу освоился с этим именем, потому что привык к тусовочным прозвищам; ролевики могут пользовать их годами, знать не зная, какая у приятеля фамилия).
        Старые штаны и водолазку им упаковали в красивый мешочек, Н. помахивал им, шагая рядом с Соледад, и пытался выведать, каковы ее планы. Он бы охотно сходил на концерты - после Сидяковых пели еще ребята, он вспомнил их, вечером вообще было задумано целое представление, песенная дуэль с судьями и призами. А если не песни - то в номер, продолжить так удачно начатое знакомство.
        Возле пансионата был просторный парк, довольно ухоженный, Соледад свернула туда, повела Н. к бассейну, к фонтанчику, дальше - к стенке из плотно стоящих высоких туй, вдоль которой можно было шагать долго, огибая корпуса пансионата и служебные здания. Он покорно шел за ней, уже боясь что-то предложить. И чувствовал: опять в женщине зарождается то болезненное напряжение, которое во всей красе явилось вчерашним вечером.
        Что-то с ее приездом было не так.
        Дорожки парка освещались черными фонарями на старинный лад. Удивительно, но они и сейчас горели. Н. помнил эти фонари - он видел их на мосту, но через какую реку? Через любую. Толстый чугунный столб венчался тремя фонарями на изогнутых ветвях. Было ли это красиво, Н. не знал, но ощущение беспокойства вызывало точно. Тем более что аллея повернула к солнцу. Осеннее солнце поднималось невысоко, и сразу же на серый песок легли две очень длинные тени. Соледад шла впереди, и ее тело стало плоским черным старинным силуэтом. Н. отметил походку - словно по канату, отчего тень не имела ног, а колышущуюся узкую юбку.
        Соледад повернулась к нему и заговорила стихами:
        Вновь оснеженные колонны,
        Елагин мост и два огня,
        И голос женщины влюбленной,
        И скрип песка, и храп коня.
        Да, есть печальная услада
        В том, что любовь пройдет как снег…
        Н. мало чему учился, стихи оказались незнакомые. Но чутье он имел. В этих стихах совершенно лишней была рифма, если бы без нее - получилась бы чудная японская танка. Японские стихи он любил, любил и рубаи - все, где мысль была краткой и выражалась так же кратко. В шести строчках неведомого русского поэта явилась подлинная японская моно-но аваре - печальная красота быстротекущего мгновения.
        Продолжать Соледад не стала. Из-за поворота вышли другие черные силуэты, она замедлила шаг и взяла Н. за руку.
        Его пальцы ощутили лед. Не просто холод, а лед, природа которого была ему пока непонятна.
        Он уже знал эту особенность Соледад - у нее мерзли ступни и руки, можно было бы просто их растереть, но женщина уверенно шла вперед и тащила за собой недорого купленного мужчину. Ее окликнули бородатые ребята с гитарой, позвали к своей палатке, она остановилась, поболтала с этими знакомыми о других знакомых, повела Н. дальше. Он чувствовал во взглядах какое-то ехидное любопытство. Они вышли из парка, пересекли площадку перед главным корпусом, явились в холл, и там женщине припала охота наблюдать за огромными золотыми рыбищами в аквариуме - розово-золотыми, ленивыми, губастыми, как раскормленные красивые женщины из богатых семей. Н. помнил этих женщин, их свежую кожу и высоко поднятые груди, тогда не считалось необходимым худеть рассудку вопреки, наперекор стихиям. У него и теперь еще были две клиентки, желавшие сохранить для мужей сытые тела - но чтобы эти тела оставались упругими.
        Соледад молча глядела, как рыба, взяв со дна камушек дамскими своими губами, поднималась повыше и презрительно его выплевывала. Она продолжала сжимать пальцы Н., словно боялась его побега. Он понимал: ей сейчас нельзя оставаться одной.
        - Пойдем наверх, - предложил он.
        - Пойдем, - согласилась она. - Только сперва пообедаем. В баре кормят колбасками и пельменями, ни фига себе бар… Но всяко лучше здешней столовки.
        Н. улыбнулся - в его бродячей жизни большая миска горячих пельменей попадалась не так уж часто.
        Соледад повела его обедать. Почему-то ритуал выбора еды ее развеселил. А Н., наоборот, все более уходил в себя. Н. поймал знакомое ощущение - если выразить его словом, то самым подходящим было бы «сострадание», хотя и оно не передавало чисто физиологической составляющей, - какие-то взаимодействия внутри ускорялись, избавиться от напряжения помог бы тихий стон, а вот как раз его приходилось сдерживать.
        Насколько он помнил, участники фестиваля делились на несколько социальных групп - в рамках того социума, который возникал на три дня и рассыпался. Были аристократы - самые видные барды, получавшие за выступления гонорары, и приближенные к ним лица. Видный - не значит богатый, и бард, оплатив свое пребывание в пансионате, переходил в режим экономии и питался в столовке, чем бы она ни ошарашивала. Были люди зажиточные, приехавшие на фестиваль развлечься, - они желали вбить в три дня свободы все тридцать три удовольствия. Были ветераны, которые не в номерах селились, а обязательно в палатках на берегу. Было юное поколение, которое, кажется, вообще не ело, а сидело на всех концертах с пивом. Было несколько новичков, еще не разобравшихся в обстановке.
        Н., опытный по части тусовочного расслоения, сразу отнес компанию, вошедшую в бар, к аристократам. Они, усевшись, заметили Соледад и стали показывать руками: присоединяйся! Она помотала головой и отвернулась.
        Сострадание сделалось сильнее.
        Минувшей ночью оно вело себя иначе - вспышка в ответ на вспышку. Н. увидел гибель чего-то такого, чему не нашел бы имени, увидел сверкание всех болевых точек сразу - предсмертное сверкание, ибо они, эти болевые точки, тоже имеют свойство умирать и перерождаться в неживую материю. Он пошел на свет, чтобы прикоснуться руками и вернуть точки к их прежнему состоянию - болезненному, но живому. Это получилось, и дальше все вышло само собой.
        Теперь, немного привыкнув к Соледад, Н. принимал тайные знаки ее тела иначе - почти как свои. А себя он, между прочим, научился жалеть - иначе было бы совсем скверно. Он знал, когда надо пожалеть ноги, а когда - голову, и потому нелепое бродячее бытие переносил в общем-то без потерь.
        - Пойдем, - сказал он, под столом взяв женщину за колено и тихонько сжав.
        Она подумала, встала и прошла через бар такой походкой, что Н. только носом покрутил, - металлическая была походка, быстрая и грозная, как если бы рыцарь в привычных доспехах прозвякал. Идя следом, Н. кинул взгляд на компанию и ничего особенного не увидел - пятеро мужчин, две женщины, возраст - от двадцати пяти до сорока. Это были не те люди, с которыми Соледад сидела ночью. Только высокого бородатого дядьку он опознал - да и мудрено не запомнить огромную пушистую рыжую бороду, классический веник, и здоровенную лысую макушку, прямо нечеловеческой величины. Дядька этот как раз и махал руками, призывая Соледад. А ночью она сидела с ним рядом, но он, кажется, тогда не обращал на нее внимания.
        В номере Соледад первая взялась за дело. И опять Н. видел - секс как таковой ей не требуется, а требуется обезболивающее. Ну что же, это он умел. И до четырех часов утра они по-всякому заводили друг друга, а в это время внизу звенели гитары, сменялись голоса, летел к финишу фестиваль.
        Автобусы подавали после обеда, но Соледад вызвала такси. Ей больше незачем было оставаться на фестивале, ей больше не с кем было там общаться. Н. прямо увидел в ее руке нож, которым она отсекла все ниточки, связывавшие ее с бардовской тусовкой.
        - Куда тебя подвезти? - спросила она.
        Н. назвал ту станцию метро, что ближе к Сэнсею.
        Как быть с этой женщиной дальше - он не знал. Вроде бы ей полегчало. Произошел натуральный обмен - Н. честно отработал ночлег, пищу и подарки. И все же отпускать Соледад он не хотел - что-то ему было за нее беспокойно. Он знал, что травму так просто не вылечишь, - ее можно замассировать, чтобы унять боль и продержаться какое-то необходимое время, потом же требуется настоящая помощь. Н. замассировал болевые точки, пригасил огоньки, остановил губительный процесс - больше он вроде ничего сделать не мог, но пытался найти способы.
        Единственное, что удалось, - обменяться адресами электронной почты. Причем Соледад явно не понимала, зачем это нужно.
        Глава вторая
        Сэнсей принял Н. так, как если бы ничего не случилось, только посмотрел удивленно на дорогой джемпер. А вот Н. заметил по его поведению, что большой радости за два минувших дня Сэнсей не испытал.
        Потом выяснилось - женщина не смогла прийти.
        Не в первый раз она звонила в самую неподходящую минуту, кричала, что встретиться нужно обязательно, потом появлялись какие-то немыслимые причины, потом в каком-то привокзальном кафе она рыдала на плече у Сэнсея, долго и путано объясняя ему, как так вышло, что любит она его, Сэнсея, но бросить мужа ни за что не может. История эта тянулась лет пять - примерно столько Н. и Сэнсей, кстати, были знакомы. Параллельно тянулась совсем другая история…
        - Надо съездить на дачу, - сказал Сэнсей, опять же глядя мимо глаз. - Мать просила банки привезти. И вообще там все на зиму заделать.
        - Не вопрос, - ответил Н.
        Мать Сэнсея относилась к нему неплохо - насколько вообще можно хорошо относиться к человеку, который валится как снег на голову не менее двух раз в год, живет неделю-полторы, ест и пьет, но даже буханки хлеба в хозяйство не приносит. Однако она была женщина неглупая, видела, что у сына почти нет друзей и с подругой не складывается, а с Н. он вроде оживает.
        К тому же Н. помогал ей избавляться от головокружений, а от родного сына, понятное дело, массажа не допросишься, родной сын убежден, что материнские хвори - только повод навязать ему лишнее общение…
        Семья у Сэнсея была необычная - мать, бабка, бабкин младший брат, его внучка. Все они жили в четырехкомнатной квартире с несуразной планировкой, женщины и девочка - в одной большой комнате (шестнадцать метров, не шуточки для древней пятиэтажки), бабкин брат - в восьмиметровой, Сэнсей - в девятиметровой, и еще имелась зала с телевизором. Выбрасывать барахло в семье не было принято, и комнату Сэнсея загромоздили вдоль и поперек. Чтобы поставить раскладушку для Н., приходилось разгребать кучу ящиков и коробок.
        Кроме старой рухляди тут было еще и Сэнсеево оружие - на стенах висели дюралевые мечи, щит, шлем. Сделаны они были коряво - в ролевушной тусовке считалось, что далекие предки и книжные персонажи предпочитали оружие без затей. Не то чтобы Сэнсей был страстным ролевиком - до этого, к счастью, не доходило, но ему требовалось время от времени жить в обстоятельствах, где он мог проявить немирные свойства своего характера - ярость в драке и командирские замашки. То, что в семье он был главным, его не удовлетворяло - мало радости в тиранстве, когда тебе подчиняются перепуганные старухи. А давить на деда он не хотел - деда он признавал почти за равного и сделал приближенным к своей персоне лицом.
        Пока Сэнсей готовился к вылазке на дачу, Н. пробрался в угол, где стоял дорогой компьютер со всей периферией. Сэнсей зарабатывал достаточно, чтобы хорошо одеваться и покупать лучшую технику, но накопить на квартиру он никак не мог - труд массажиста оплачивается нерегулярно, и случаются недели безработицы.
        Н. был прописан в бесплатном почтовике - том же самом, что и Соледад. Он внес ее в список адресов, открыл окошко, чтобы писать письмо, и задумался. Что-то следовало сказать, а что - уму непостижимо. Поняв, что настоящих слов после такой поспешной разлуки быть не может, он решил послать открытку.
        Картинок было море, но копаться в розах, усыпанных росой, и в валентиновских сердечках он не стал. На видном месте лежала совсем дурацкая анимированная открытка. Девочка с бантиком смотрела, разинув рот, на чудовищного зайца - дядьку в белом комбинезоне и в шапке с длинными ушами. Когда открытка срабатывала, это убоище прыгало и появлялись слова: «Я твой зайчик!» Человека, не ожидающего такой пакости, прошибал дикий, до слез, хохот.
        Отправив открытку, Н. пошел на кухню - заварить себе чаю. Там уже сидели бабушка с дедушкой, оба они недолюбливали Н., он ушел обратно в комнату Сэнсея - место своей дипломатической неприкосновенности.
        - Ну, едем, что ли, - сказал Сэнсей.
        Н. прекрасно понимал, что значит грубоватый голос и неуловимые глаза. Но, как у Сэнсея был моральный кодекс Гиппократа, так и у Н. было что-то похожее - он никогда еще никого не бросал. Его - бросали, неоднократно, некрасиво, с шумом, а сам он понятия не имел, что нужно с собой сделать, чтобы проснулась способность бросить человека.
        Машина у Сэнсея была скромная - на такой только ездить по клиентам, отираясь в городских пробках, откуда без царапин не выберешься. Дача находилась за городом - не к северу, как пансионат, а к югу. Время - самое неподходящее. Пока Н. добирался с Соледад до Большого Города, пока ехал к Сэнсею, пока сидел у него, стукнуло четыре, надвигался тот страшный час, когда офисный планктон мутной волной выплеснется на улицы. Сэнсей вздумал ехать огородами.
        Но в Большом Городе уже много лет играли в народную игру «Перекоп». Как будто летом мало было времени для подземных ремонтов - именно теперь расковыряли нужные улицы. Наконец машина Сэнсея встала в очередь у переезда.
        Он явственно злился, и Н. поддакивал ему, чтобы злость не вскипела.
        - И вот я выхожу из лифта на втором этаже, - рассказывал Сэнсей. - Ну, думаю, поем, как нормальный человек. А там уже кафешки нет, ликвидировали как класс. Весь тот угол обнесли стеклянной стенкой - знаешь, из мутного стекла. И зафигачили туда филиал какого-то банка. Ну, думаю, и хрен с вами. Иду к лестнице. А мне навстречу - нечто! В костюмчике, в рубашечке, шеенка из воротничка торчит, как у ощипанной курицы. Но главное - глаза. В них столько же жизни и выражения, сколько у того мутного стекла. Но как идет! Хозяин жизни, блин! Старший помощник младшего клерка из банка «Галоша интернэшнл»! Не хухры-мухры! И так мне захотелось на него плюнуть… представляешь - пустое место, самоходный костюм, и эти тупые глаза, которые не видят ничего - только дверь возле вывески…
        Н. знал, что означает этот гневный монолог. Роковая подруга Сэнсея как раз в банке и служила, была каким-то непроизносимым клерком, яростно делала карьеру. Сэнсей не мог ее ругать при Н. - это означало бы постыдную слабость. Ругать всех женщин-клерков оптом он тоже не мог, а как-то разрядиться хотел, он и без того слишком много обид безмолвно таскал в себе. Подставив вместо подруги этого встреченного года три назад и ни в чем не повинного парня, Сэнсей проклял его отныне и до веку, а Н. просто кожей чувствовал, как приятелю становится легче. Особенно полезна Сэнсею в таких случаях была самая тупая матерщина.
        На дачу они приехали ближе к вечеру. Ясно было, что там и заночуют.
        Погода малость выправилась, ветер утих, потеплело настолько, что Сэнсей достал из шкафа старые шорты и бросил Н., сам тоже переоделся. Им нужно было перетаскать в машину бабкины заготовки. Старуха все еще варила варенье в классическом медном тазу, переводя горы сахара и клубники, потом это варенье никто не ел, его всю весну раздаривали знакомым. Бабка была убеждена, что именно так лучше всего сохраняются витамины. Кроме того, она припасала кое-что полезное - огурцы с помидорами, замечательную закусь, яблочный сок, сок черной аронии, прекрасно понижающий давление.
        Сэнсей вынес во двор два деревянных меча и два шеста-бо. Тут уж глаза отвел Н. Он знал этот сценарий. Ничего плохого в игре вроде бы не было - двое мужчин, одному тридцать, другому тридцать пять, валяют дурака, вообразив себя самураями. Но Сэнсей нуждался в драке не только для того, чтобы избавиться от дурного настроения.
        Он был крепкий мужик, этот Сэнсей, если посмотреть: мощное и подвижное тело, хотя уже с животиком, тело - моложе лица, сильнее и выразительнее лица, тело большой обезьяны, ловкой и упрямой. Руки у него были замечательные - округлые, налитые, властные, умные, и не одна женщина глядела на них с явным интересом, когда Сэнсей закатывал рукава белого халатика. Впрочем, легкое возбуждение от действий мужчины-массажиста - дело обычное.
        Такие тела, как у Сэнсея, хороши без одежды, а одежда, как нарочно, подчеркивает кривоватые ноги, косолапые ступни. К тому же одежда у мужчины обычно - декорация для лица, лицо же было простецкое, круглое, то при бороде, то бритое - Сэнсей никак не мог определиться. Лысина тоже его не украшала - есть лицо, которым она как будто и ума прибавляет, но Сэнсею ума как раз хватало, ему до боли не хватало шевелюры, пусть даже не такой золотистой гривы, как у Н., пусть просто темно-русой, гладенько зачесанной назад.
        Сэнсей орудовал деревянным мечом лихо - Н. только успевал парировать удары. Они и познакомились-то у ролевиков, куда Сэнсея заманили изображать гнома, а Н. подрядился быть эльфом в свите эльфийской принцессы. Сэнсею выдали страшную кольчугу из толстой веревки и бороду, Н. получил зеленые лосины, коротенький камзол и берет с пером. Одевшись, он вышел к девочкам и получил две минуты восторженного визга: эльф натуральный! В двадцать пять он имел свежую мордочку семнадцатилетнего. В тридцать, впрочем, тоже не сильно постарел.
        Наконец Сэнсей загнал Н. в угол. Это был настоящий угол, где сходились два забора, высокий дощатый, серый и мохнатый от времени, и штакетник, выкрашенный два года назад зеленой краской. Как и полагается, вдоль них росла высокая крапива, но было и кое-что получше - рябиновый куст. Этот куст Н. приметил уже давно: он каждый год вывешивал особенно крупные грозди ягод изумительного цвета - не оранжевого, как многие рябины низкого пошиба, а истинно рябинового, который ни с чем не спутаешь.
        Н. остановился у куста, подняв меч и левую руку. Он признал свое поражение. Сэнсей же опустил меч и глядел на Н., словно оценивая эстетическую сторону капитуляции: тусклая зелень веток и насыщенный тон ягод, белокурая с золотом шевелюра, тонкое бледное лицо (глаза посажены слишком глубоко, нос чуть длиннее классического и островат, но цветовой гаммы это не портит), белая кожа противника, не тронутая загаром, шорты защитного цвета…
        Сэнсей ощутил ту самую презрительную жалость, на которой не раз ловил себя. И какая еще была бы возможна по отношению к человеку, не умеющему защищаться? Сам Сэнсей сейчас считал себя бойцом, причем бойцом настоящим, по праву рождения, потомком длинной цепочки неутомимых победителей.
        Он был победителем, Н. - побежденным. А к своему побежденному можно даже нежность проявить.
        Н. не мог бы объяснить словами, что происходит в голове и в душе Сэнсея, хотя на бессловесном уровне все прекрасно понял. Давний вечер, когда было выпито ровно столько, чтобы проснулось дурное любопытство, до сих пор высовывался иногда из смутного пласта под названием «прошлое» и подсказывал…
        Решительное «нет» ничего бы не изменило в их отношениях - они остались бы приятелями, и только. Вся беда была в том, что Н. не умел говорить «нет». Точно так же, как не умел мыть за собой посуду: знал, что это необходимо, а собраться с духом не мог.
        Впрочем, он и «да» не сказал.
        Точно так же, как он позволил Соледад взять себя и увести, он сейчас даже не ответил Сэнсею хотя бы нахмуренным взглядом - то есть вообще никак не возразил. А вся беда была в том, что он ощущал внезапную жалость, которая парализовала его. Он видел, что Соледад колобродит от бабьего отчаяния и непременно хочет показать всему миру, как она справилась с ситуацией и вдруг стала счастливой. Он видел также, что Сэнсею плохо, а другого утешения он себе не представляет - не водку же пить до полного выпадения из реальности, в самом деле.
        А тут еще рябина во всей своей осенней женской красе…
        Н. стоял под этой самой рябиной и все яснее понимал: связал его черт с Сэнсеем одной веревочкой, нехорошей какой-то веревочкой, идти на поводу у Сэнсея нельзя, а возразить ему невозможно. Ибо не в первый уж раз создают они оба это пространство утешения, в котором Сэнсей, наверно, осуществляет торжественную месть своей капризной подруге - месть, о которой она никогда не узнает.
        - Да, так вот, - сказал Сэнсей. - Я тебе еще не все про семинар рассказал. Жаль, что ты не видел этого японца…
        У Сэнсея были деньги, чтобы ходить на семинары по восточной медицине и получать сертификаты - запрессованные в пластик грамоты, дававшие ему право зарабатывать немалые деньги. Н., даже переняв у Сэнсея приемы и ухватки, такого права не имел. В самом начале их дружбы Сэнсей ругался, посылал Н. хотя бы на курсы медсестер, чтобы заработать простенький диплом о самом примитивном медицинском образовании. С таким дипломом можно двигаться дальше. Но у Н. голова была как-то странно устроена - тупые обязательные сведения в ней не застревали. Да и какова роль головы в деле, осуществляемой руками? Весь ум массажиста во время сеанса помещается в кончиках пальцев, а помимо сеанса он спит.
        Н. и Сэнсей пошли на кухню - там следовало упаковать кастрюли со сковородками и все мало-мальски ценное, потому что бомжи, зимой вскрывавшие дачи, могли унести даже кружку с отбитой ручкой. Сэнсей за чаем много чего наговорил про японца, потом сам помыл посуду. Н. все понимал и покорно ждал, чтобы его уложили на широкую продавленную тахту и стали на нем показывать все японские ухватки - до определенного момента… и руки уже проснулись…
        Все так и вышло.
        А потом было прохладное утро - они забыли закрыть окно, и на рассвете в комнате сделалось зябко. Н. встал, подошел, взялся за створку - и остался у того окна, глядя на соседский сад.
        Обычно, когда они валяли дурака во дворе, он сада не видел, а только дощатый забор. Теперь же, оказавшись повыше, он обнаружил, что там растут яблони, и по неизвестной причине яблони эти сохранили свои плоды. Яблоки не опали и не были убраны, а остались на ветвях - и большие светлые, и маленькие краснобокие.
        Натянув джинсы, надев куртку, Н. вышел на веранду, спустился во двор - и опять забор скрыл от него наливное богатство сада. Одна лишь ветка, перевесившись, поманила его десятком яблок, и Н. пошел было к ней, но остановился.
        Яблоки были чужие, хоть оказались на территории Сэнсеевой дачи, но все равно чужие. Взять их он не мог. Пальцы бы не сомкнулись на прохладных яблочных боках, а пальцам своим он доверял и умел слушать их подсказки.
        Н. мог взять лишь то, что ему давали добровольно.
        А здесь звучал безмолвный запрет.
        Опять же не в яблоках было дело. У Сэнсея и свои яблони росли, на кухне стояла большая миска - бери не хочу. Сад тянул к себе Н. - особенно сейчас, став незримым.
        Огромный пустой сад - как будто люди в нем не появлялись, сад, от которого веяло вечностью, - словно яблоки созрели в первые часы сотворения земного мира и опадут в последние часы. Стоя во дворе перед забором, Н. видел внутренним зрением стройные ряды красивых яблонь, их великолепные кроны с нереальным количеством безупречных плодов и вдруг заметил шевеление меж ветвей. Что-то золотое промелькнуло и растаяло.
        Желая разглядеть загадку, он невольно привстал на цыпочки, вытянулся, подавшись вперед и сохраняя равновесие, доступное лишь танцовщицам. Ветви сдвинулись немного вниз, и Н. увидел большого золотого кота в развилке ветвей. Кот лежал царственно, свесив лапы, глядя внимательно и спокойно, как подобает хозяину.
        Эта сентиментальная картинка потекла вниз, кот исчез, и теперь уж Н. видел сад так, как если бы забрался на крышу Сэнсеевой дачи. Вдали стоял дом, в котором, похоже, жили люди - синие ставни его были распахнуты, оконные стекла чисты. Но других признаков их присутствия Н. не обнаружил.
        Где-то когда-то он уже видел такой сад, не во сне, наяву, и даже не однажды, но где - вспомнить не мог. Сад и дом, в нем стоящий, появлялись и исчезали с пути, словно кто-то говорил: и не мечтай, а вот тебе твоя дорога…
        У Н. никогда не было дома. Квартира, в которой одиноко жила мать, домом не считалась. Он потому и ушел оттуда, что не мог жить в тех стенах, под тем потолком. Смолоду и сдуру он решил, что его домом станет дорога. Не мог он любить кирпичи и бетонные блоки, разве что деревянный сруб ему бы понравился, но не сам по себе. Дорога растянулась на десять лет. Выходит, он просто не знал, что дом должен стоять в саду, составляя с ним нечто неразделимое. Вернее, дом должен быть рожден садом - как в это утро.
        Устав вглядываться, Н. позволил картинке подняться вверх, дом скрылся за яблонями, Н. снова увидел кота, а потом - край серого забора.
        Оставалось только опуститься на пятки.
        Если бы это было во сне, Н. перелетел бы через забор в сад. Но это было наяву - и он знал, что такой полет невозможен, невозможен не сам по себе, а запрещен. Запрет допускал прикосновение взгляда, но не тела, охранял и ту изобильную ветку, и даже дырку от сучка в досках забора, которой можно было бы, приникнув, коснуться ресницами.
        Он вздохнул. Все в жизни было неправильно, все не так.
        Подумалось, что неплохо бы вернуться в ту точку на жизненном пути, откуда началась неправильность. Но он понятия не имел, где она. Возможно, точка отыскалась бы в том году, когда он двадцатилетним, измучившись попытками жить как люди, ушел из дому. По крайней мере так ему казалось.
        Но вернуться к матери навсегда он не мог. Она не пыталась его приручить насильно, она даже перестала ругать за вечные и непонятные странствия - она вообще разговаривала теперь крайне мало, вернувшись после ухода второго сына к давнему своему безмолвному состоянию. А только он понимал, что старая женщина каким-то образом виновата в его вселенской неприспособленности к быту. Жить рядом с ней, зная это, жить в кружевном мире, который она молча за десять лет пунктирной разлуки вывязала вокруг себя, развесив тонкой работы шали и покрывала, он бы не научился.
        Ее руки удовлетворялись делом, ремеслом. Его руки искали людей.
        И снова вспомнилась Соледад.
        Н. уже знал, что это испанское слово. Он поискал в Сетях - и обнаружил, что так звали женщину из стихов испанского поэта. Его собственный ник, Амарго, был взят у того же поэта женщиной, с которой Н. провел в юности несколько дней. Это был ее единственный подарок.
        Нуждался ли он в подлинном имени Соледад? Они как-то обошлись без имен. Он даже не помнил, назвал ли ей свое; во всяком случае, вслух она его по имени не звала.
        Amargo - тоже испанское слово, подумал он. Девушка, которая назвала его так однажды, увлекалась испанской поэзией. Что оно означало - Н. не спросил, ему было достаточно красоты соединенных звуков.
        Если бы у входа в сад стоял часовой и спросил Н., как его звать, то, возможно, услышал бы в ответ - Амарго. И впустил бы. Своего паспортного имени Н. не любил, оно за тридцать лет так и не приросло к нему. А чтобы войти в сад, требовалось имя, в котором - музыкальная фраза, созвучная душе. Амарго - звучало в лад. А Соледад? Соледад и Амарго - пара, подумал Н., и надо же было им встретиться…
        А вот имя «Сэнсей» не звучало. И часовой, услышав его, покачал бы головой - нет. Амарго и Сэнсей - это нечто несообразное.
        Сад за дощатым забором тихонько пел. Не птичьими голосами, а иначе. Уловив это пение, Н. напрягся - и тут же оно растаяло. Так бывало не раз и не два - музыка пропадала, стоило начать ее слушать внимательно. Но сейчас получилось особенно обидно.
        Н. положил на забор ладони, ощутил мелкие колючки, но и вибрацию тоже ощутил - как будто по ту сторону некто иной коснулся досок кончиками пальцев, и пальцы необъяснимо совпали. Иной явственно его отталкивал.
        Все это было очень грустно.
        И не хотелось возвращаться в поток времени, все быстрее подтаскивающий к общепринятому утру, к хриплому спросонья голосу Сэнсея, к еде и питью, к возвращению в Большой Город.
        Рябиновый куст притянул к себе взгляд. Он пытался поделиться своей независимостью, да только язык его сейчас был почти непонятен. Рябине-то легко, подумал Н., рябина держится корнями за землю и может себе позволить быть бесполезно красивой. Хороша бы она была, если бы земля под корнями растаяла…
        Н. редко принимал решения сам. Даже уход из дому был не сознательным решением, а сочетанием совпадений. Но, стоя во дворе лицом к забору, он ощутил боль при мысли, что Сэнсей будет вести себя как ни в чем не бывало и, взяв Н. с собой, поселив опять в своей комнате, произведет в голове нехитрые расчеты: сколько дней сытой жизни причитается за покорность этому бродяге.
        В отношениях с Сэнсеем следовало ставить точку.
        Но именно этого Н. никогда не умел.
        Глава третья
        Снег все никак не мог обосноваться на земле всерьез. Он пробовал землю на ощупь, находил ее неподходящей и исчезал. Это было сумеречное время, безрадостное и угнетающее.
        Н. пережидал его в гостях у хорошего человека, ролевика Рогдая. Рогдай был огромен, сварлив, неуправляем. Работать он мог только в одиночку - вот и стал отладчиком программ. Гостей он любил, но учил их, как жить, и потому гости у него не задерживались, женщины - тоже.
        Он и в ролевых играх, когда сам не «мастерил», выбирал себе персонажей, наделенных богатырской силой, но не желающих подчиняться. Н. познакомился с ним в лесу на игре «Новгородские былины». Рогдай был там мастером-игротехником и орал от ярости на весь лес, да и кто бы не заорал: не подав заблаговременно заявки на игру, к самому началу прибыли одиннадцать Васек Буслаев в длинных, по колено, вышитых рубахах, в красных плащах, с мечами и палицами; каждый Васька Буслай полагал себя истинным и хотел, чтобы вся игра вокруг него завертелась. Н. изумился, увидев эту нелепую дружину. Сам он не был хорошим игроком и норовил пристроиться к кому-нибудь в свиту - лишь бы три-четыре дня жить в игре, наслаждаться отсутствием реального мира и не беспокоиться о ночлеге и пище. Тогда его взяла в ключники боярыня Марфа, действительно привесила ему к поясу связку ключей, и он всюду ее сопровождал, участвуя в бабьей интриге и тайно передавая берестяные грамотки.
        Рогдай разгреб идиотскую ситуацию артистически - отправил Васек единым воинским подразделением воевать чудь белоглазую, которая разбила себе лагерь на опушке с единственной целью - все время игры пить, не просыхая. А Н. случайно помог ему в этой затее - и образовалось некое взаимопонимание. Во всяком случае, у Рогдая вполне можно было зависнуть на неделю. Без роскоши, но она и не нужна человеку, привыкшему обходиться спальным мешком и вокзальными пирожками.
        У Н. были путаные планы - он составил себе маршрут по городам, где жили клиенты. При этом он не был уверен, что кому-то из них действительно в это время нужен. В городе, где жил Рогдай, Н. имел небольшую клиентуру - двух пожилых дам и мальчика, страдающего астмой. Специально для него Н. перенял у Сэнсея особую методику массажа грудной клетки, который проводился с хитрой дыхательной гимнастикой.
        Курс дамского массажа длился десять дней. Мальчика следовало лечить, сколько получится. Родители платили неплохо, но им и в голову не приходило предложить массажисту крышу над головой. Н. не любил считать деньги, однако тут набегала круглая и неплохая для него сумма - четыреста убитых енотов (Н. все еще вел расчеты в долларах). Четыреста - это даже если немного оставить себе.
        Рогдай выбранил Н. за то, что постоянно наступает на выломанную паркетину, и пошел на кухню - готовить ужин. Стряпать он любил, экспериментировал беспощадно, а Н. был очень удобным ценителем кулинарии - ел все, что не шевелится, и нахваливал.
        Невольно принюхиваясь к запахам с кухни, Н. стоял у окна и прикидывал свои маршруты. В окно он видел большой двор с детской площадкой, вокруг которой выстроились припаркованные машины - как черепахи носами к кормушке. Мир вокруг двухкомнатной квартирки Рогдая, которая была здоровенному дядьке узка в плечах, стал невыносимо черен - фонари и фары подъезжающих машин ничего не меняли, потому что люди в их свете были тоже черны. Н. ощущал это время года как собственную агонию - ему хотелось съежиться, закрыть глаза и исчезнуть из черного мира, чтобы очнуться уже в другом - белом. Привычный к настоящему зимнему холоду, знающий сибирские трассы в самые неподходящие для автостопа месяцы, сейчас он откровенно зяб и даже думал, не завернуться ли в плед с дивана.
        Он гладил пальцами шершавый грязный подоконник, когда-то белый. Пальцы не могли оставаться без движения. Н. вспомнил: когда-то где-то читал о женщине, видевшей пальцами, и даже пытался узнать о ней побольше, но не удалось. Он вообще был ленив по части добывания той информации, которая принимается глазами и ушами. Теоретически его пальцы могли видеть под слоем сигаретного пепла и желтыми кругами от кофейных и прочих чашек первозданную белизну, должны были видеть - но ловили совсем иное. Возможно, им мешал холод, что просачивался снизу в оконные рамы.
        Н. тосковал о снеге так, как тоскуют о прикосновении любимых рук. Снег был не только праздником для глаза - Н. любил ловить на холодные ладони большие снежинки и разглядывать их изощренную архитектуру. Прикосновение пушистого и обреченного снега было радостным и нежным, внутри отзывались какие-то совсем тонкие и почти беззвучные струнки. И немного жгло под веками…
        - Погуляй в Сетях пока что, - сказал, войдя, Рогдай. Он обнаружил, что на кухне уже не осталось чистых тарелок, и пошел собирать урожай с самых неожиданных поверхностей - с диванного валика, с книжной полки, с компьютерного кожуха…
        И тут Н. вспомнил голос…
        Он плохо запоминал стихи, но эти почти целиком улеглись в памяти с первого раза.
        - Вновь оснеженные колонны, Елагин мост и два огня, и голос женщины влюбленный, и хруст песка, и храп коня - сразу же прозвучало, как будто осенняя грусть о снеге вырастила, наподобие цветка, другую грусть, грусть иного качества. - Да, есть печальная услада в том, что любовь пройдет как снег…
        Н. сразу выстроил вокруг отзвучавших строк картинку: справа он сам, с попыткой преобразить русские стихи в японскую танку, слева Соледад, которая менее всего наводила на мысли о зиме и всех зимних красивостях.
        И этот пейзаж - словно с конфетной обертки, этот мост с фонарями, каждый - в желтом кружке, изображающем свет, и самая что ни на есть купеческая тройка, самое что ни на есть «замри-мгновенье» с воздетыми копытами и взвихрившимися гривами. Только вот голосу влюбленной женщины на картинке места не нашлось.
        Как она там?..
        Н. почти не вспоминал ту, которую пришлось называть Соледад - по нику электронной почты. А вспоминала ли она любовника по имени Амарго, тоже соответственно нику, - и вовсе неведомо. На открытку с дурацким зайцем она не ответила.
        Вообще-то хотелось ее забыть совсем. Воспоминание о Соледад переплелось с воспоминанием о Сэнсее на даче, как два паучка-косикосиножки, сбившиеся в ком, - поди разбери, где чьи лапы. Слишком близко стояли в памяти эти две любовные постели, совсем рядом, одна уже наползала на другую, и люди на них тоже слились в одного человека без лица, воспринимаемого вне зрения, руками и кожей.
        С ним такие штуки уже случались. Он знал эту муку мученическую - когда застрявшее в памяти ощущение не можешь привязать к конкретному человеку. Каждый по отдельности из тех, кто соблазнял и совращал Н., был, скорее всего, хорошим и ласковым, вот только люди меньше всего беспокоились о том, чем занимался Н. вчера и что ему предстоит завтра. Соледад, разумеется, - равным образом…
        Где она, куда уехала на такси, выпустив его возле метро, Н. понятия не имел. Она совершенно ничего о себе не рассказала - да и не до того им было. Говорили о ерунде - он только и понял, что Соледад сильно недовольна бардовским фестивалем, дешевыми гитарами, пьяными исполнителями, древним репертуаром. Он даже не пытался возразить, напомнить, что бардам - куда за сорок, откуда там взяться хорошим новым песням? А если приблудился талантливый мальчик с гитарой (талантливые девочки-барды попадались редко, и сам Н. мог вспомнить только одну такую), то этот мальчик недолго будет тусоваться со старыми алкоголиками…
        - Фестиваль неудачников, - сердито сказала она, когда Н. попытался вытащить ее из постели на концерт. И опять же - он не стал спорить, по-своему Соледад была права, никто из этих бородатых романтиков не выбился даже на телеэкраны провинциальных студий. Но, с другой стороны, многие сделали карьеру совсем в других областях, а старые песни на фестивале поют потому, что новые сочинять некогда - бизнес, семья, проблемы.
        Это было на поверхности, а на самом деле она злилась по иной причине, и сейчас, стоя у окна в ожидании снега, Н. ощутил то же самое, что и в ее номере-люкс, когда она торопила начало близости. Ей было плохо - возможно, ей и сейчас плохо, если она точно так же глядит в черный ночной мир и вспоминает оснеженные колонны. Откуда взялись эти колонны, почему именно они в пейзаже с фонарями и конфетной тройкой?
        Прошло достаточно времени, чтобы воспоминание о женщине очистилось от смутного недовольства жизнью и собой, словно бы все нехорошее, налипшее на эту близость, как грязь на сапоги, высохло, раскрошилось, ссыпалось и по ветру унеслось, хотя контуры грязных пятен разглядеть еще можно.
        Н. уселся на вертячий стул Сэнсея и положил пальцы на клавиатуру. Что же тут можно написать? Как утешить?
        Была бы рядом - усадил бы на стул спиной к себе, прикоснулся к затылку, к шее, нашел под темной ее гривой те точки, которые отвечают за душевное спокойствие. Пальцы бы все сделали сами. А вот если далеко - вообразить разве, как она поворачивается и садится, как убирает наманикюренными руками длинные волосы, перекидывает их на грудь и склоняет гордую смуглую шею… И, вызвав этот немой фантом, протянуть к нему руки в надежде, что каждый палец пустит тонкий прозрачный росток, десять ростков вопьются в голову фантома, начнут вытягивать всю обиду, все смятение… Нет, это не получится, но и смириться пальцы не могут, что-то они должны предпринять…
        - Здравствуй, - настучали пальцы. - Деревья почти облетели, скоро закончится осень, настанет зима, а пока я привязан к этому городу, как преступник к позорному столбу. Ни тебе пошевелиться, ни что-то такое сотворить, торчишь на одном месте, а все на тебя смотрят.
        Н. опять посмотрел в окно. Действительно, деревья уже избавились от сухой, по-мертвому шуршащей на ветру листвы. Можно сказать, год был на исходе. И лучшее, что было в этом году…
        - … это - ты…
        Сказалось так? Сказалось. Почему бы и не написать? Однако не написалось. Он бы мог это передать руками, но не словами.
        - Я не думал, что сяду сейчас писать тебе это письмо, - продолжал Н. - Но я запомнил твой адрес, Soledad. Я очень скучаю без тебя.
        Было ли это правдой?
        Ему действительно сделалось тоскливо, но при чем тут сумасбродная женщина? Просто - осень, умирающая осень, и предчувствие рождения безупречной зимней белизны… Чтобы родилось одно, должно умереть другое, Н. всегда подозревал это, он догадывался, что и собственное его рождение тоже связано с какой-то гибелью, потому он всю жизнь неведомо что искупает…
        - Правда - скучаю. Я бы приехал к тебе, но даже не представляю куда… - Тут он усмехнулся. Ни «куда», ни «откуда», ни «зачем»…
        Именно так - ни она, Соледад, не знала, куда он отправился, ни он не знал, в каком городе эта женщина выйдет в Сети и откроет его письмо. В чем и заключалась прелесть бесплатного почтовика - пишешь не в страну или город, а просто человеку, как будто пускаешь стрелу наугад, но стрелу умную, которая сама повернется острием в нужном направлении.
        - Прости, что я раньше тебе не написал.
        Ну и какое тут возможно оправдание? Никто никому ничего не должен. «Прости» - и хватит. После чего, очевидно, следует троеточие - знак глубокой задумчивости. Вопросы невозможны. Хорош был бы вопрос: ну как же тебя, в конце концов, зовут? Или другой: откуда ты на мою голову взялась? Похоже, что странное письмо приблизилось к финалу.
        Не писать же, в самом деле, как Н. в странствиях своих сделал крюк и навестил семью…
        С одной стороны, сделать это было необходимо - хотя бы посмотреть на ребенка. С другой - смотреть на ребенка пришлось через забор. И следовало бы вовремя отойти от этого забора, чтобы не застукала бывшая жена. Но она застукала.
        - Опять ты тут? - спросила жена. - Договорились же!
        - Я проездом, - сказал Н.
        Он всю жизнь мог бы обозначить этим словом.
        - Ну и что? Зачем ты тут мелькаешь? - жена посмотрела на него с выражением «а сейчас я тебя уем». - Может, ты нам денег привез? Саньке комбинезончик купить нужно и зимние ботинки.
        У жены было не лицо, а бульдожья мордочка - сильный подбородок и маленький курносый носишко. Уродилась в батю - мама у нее и в пятьдесят гляделась красивее, стройнее, аппетитнее.
        Денег Н., естественно, не привез. То есть тех денег, на которые вправе рассчитывать мать его ребенка. Была мелочь, и еще по дороге он остановился в Казани, где у него был один хороший клиент, и сделал шесть сеансов массажа. Получил бумажку в сто долларов и обещание в следующий раз расплатиться более щедро. Деньги Н. вез матери с некоторой гордостью - это было больше, чем вся ее пенсия.
        Бывшая жена смотрела издевательски.
        - Ребенка ты сделал хорошего, - говорил этот взгляд, - но ведь ради великой цели ты полтора года жил у меня дома на всем готовом, и еще мой папа приткнул тебя на непыльную работенку. А если ты хочешь быть нужным мне и ребенку - будь добр, обеспечивай нас не хуже папы!
        Н. покачал головой. Он хорошо помнил ту работенку - продержался там ровно полтора месяца.
        - В двадцать восемь лет ты ни разу не была замужем, и не потому, что такая уродина, а просто тебе мужчины действительно не нужны, и ты даже гордишься этим, - мысленно возразил он. - Естественно, твои родители обезумели от восторга, когда нашелся хоть кто-то, желающий законно спать с тобой и исправно поставлять им здоровеньких внуков. Ради этого ты даже снизошла до инициативы. Ты же первая прямо сказала мне, что… А я… Ну да ладно! Ребенок все-таки того стоил!
        В общем, тысячу рублей, собрав по бумажке и оставив себе только пару мятых десяток, он ей отдал.
        - Кормилец! - сказала Бульдожка. - Добытчик!
        Он отдал ей эти деньги, прекрасно зная, что тысячу ее папа тратит на обед, если приходится идти в кафе с коллегами и начальством. Правда, пожрать этот папа горазд. Как-то мать налепила пельменей, и эта бешеная по кулинарной части семейка принялась их уминать, соревнуясь, кто больше. Н. сошел с дистанции после второй миски.
        - Слабак! - определил его папочка. - Последний пельмень нужно заглатывать, когда на первом уже сидишь!
        Из четырех сотен хотя бы одну следовало переслать ребенку. Остальное - матери на зиму. И опять в дорогу.
        Значит, «прости, что я раньше тебе не написал…»
        У нее наверняка есть муж, подумал Н., который зарабатывает бешеные деньги и позволяет ей иногда ездить к друзьям на всякие дурацкие тусовки. Но с условием: все спят вповалку, а она - в номере люкс, все едят бутерброды с колбасой, а она питается в лучшем кафе, какое только отыщет, все разъезжаются на электричках, а ей администратор закажет такси. Пусть все видят, что это - жена богатого мужа!
        Или папочка… вроде довольного жизнью, женой и красивым внуком тестя…
        Не сама же она зарабатывает столько, чтобы покупать плащ из тончайшей кожи, фантастической красоты белье и серьги с бриллиантами и изумрудами! (Н. не разбирался в дорогой одежде и уж тем более - в камнях, но он прикасался пальцами и к шелку, и к коже, и к серьгам, и пальцы были озадачены.) Если бы она сама заработала эту роскошь, то наверняка бы похвасталась своим ответственным постом, нелегкими обязанностями и выгодными сделками. Была у Н. клиентка, хозяйка ресторана, так все сорок минут, что длился сеанс, она докладывала о своих подвигах, матерно костеря конкурентов.
        А Соледад совершенно не производила впечатления деловой женщины, бизнесвумен, танка, который гуляет сам по себе.
        Понять, кто она, ему пока не удалось.
        - Если честно, то у меня даже нет в моем городишке друзей, которые имели бы компьютеры с модемами, - честно написал Н. - Мы тут живем очень небогато. Вот сейчас маме нужно запасти на зиму дрова. И мы считали - хватит ли одной машины, и не выйдет ли, что в апреле дрова кончатся, как уже было однажды. Кроме того, пока я ездил, у меня переманили двух клиентов. Придется давать в газете объявление. Но…
        Деньги у матери, кстати сказать, были. Их прислал старший сын - сам который год не казал носа, но деньги присылал и с праздниками поздравлял. Но она целыми днями вязала. Живи она в Большом Городе, ремесло бы приносило неплохие деньги, а в маленьком было мало охотниц кутаться в ажурные шали. Но она все равно вязала, тратя деньги на дорогую пряжу. Приезжая и трогая ровные столбики, цепочки воздушных петель, дырочки и сложные переплетения нитей, Н. все понимал. Он сам так жил - если бы клиенты не давали денег, он нашел бы возможность приплачивать им, чтобы позволили заниматься ремеслом. Его руки, как ее руки, не могли без дела, но она выбрала красоту, она повторяла красоту, воспроизводила тысячекратно кусочки красоты, как зима - снежинки, он же выбрал иное, или иное выбрало его, сделало его своими руками - понять невозможно…
        Письмо улетело, понеслось по кабелю, влилось в поток информации, что стремился от сервера к серверу вокруг земного шарика.
        Н. задумался. А если эта шалава напишет «приезжай»? На какие шиши?
        Но будет еще хуже, если она этого не напишет, вдруг понял Н. Потому что он ей нужен, хотя сама она может не понимать этого. Нужен, как парнишке, которого допекает астма. Нужен, возможно, и как Рогдаю, чтоб было перед кем покрасоваться стряпней.
        Н. понимал это не умом, разумеется, а руками.
        Рогдай закричал с кухни - ему требовалась помощь, он не мог одновременно придерживать дверцу старой духовки и добывать из нее гусятницу с тушеным мясом. Н. побежал на выручку, потом они разложили по мискам вкусную, хотя и чересчур острую, еду - экспериментатор Рогдай набухал туда всего, что имелось в его коллекции пряностей и специй. Грешно было потреблять это мясо помимо водки - у Рогдая и водочка нашлась, хорошая, не паленка. Водка и мясо привели приятелей в блаженное расположение духа, когда вспоминаются всякие смешные истории и смех выходит куда более сочный, чем на трезвую голову.
        А пока они развлекались, на открытой странице почтовика в ящике Н. появилось-таки письмо. Но он этого не почувствовал - он был счастлив, сидя на теплой кухне, наслаждаясь славной едой, введя себя посредством водки в то состояние, когда мир ярок и прекрасен, а каждое слово собеседника - праздник для души. Он ценил эти передышки в бродячей жизни - и сейчас всей душой любил Рогдая.
        Ему не хотелось думать о том, что настанет утро и Рогдай выставит его из дому - с плотно уложенным рюкзаком и бутербродом на дорогу. Ибо к Рогдаю придет мама - прибраться, а она страх как не любит сомнительных гостей. И придется по слякоти выходить на трассу.
        Но письмо от Соледад лежало в ящике. А за окном, за пестрой занавеской, произошла отрадная перемена - похолодало и медленно падал осторожный снег.
        Глава четвертая
        В странном состоянии души и тела Н. вышел из электрички, впрягся в рюкзак и направился к метро. До встречи с Соледад оставалось около двух часов.
        Сказать, что он рад, было бы неправдой - радость присутствовала, но тревога заглушала ее. Не могло все сложиться настолько удачно, обязательно должна была шлепнуться в бочку меда ложка дегтя, да и не простого, а ядовитого.
        Эта самая ложка дегтя сопровождала Н. по жизни, вися над его золотистой головой наподобие дамоклова меча. Даже когда обстоятельства складывались для него идеально, вдруг возникал совершенно непредвиденный поворот.
        Соледад все организовала воистину идеально. И это внушало тревогу.
        Н. должен был встретить ее на вокзале, потом они бы поехали вместе к ее давнему другу, где для них уже приготовлена комната, чтобы четыре дня провести вместе - в тепле, в чистоте, в сытости, без забот - просто вместе. Ну и встретить Новый год, разумеется.
        Все это было невероятно.
        Н. достаточно часто получал щелчки по носу. Женщины быстро разгадывали его непригодность к реальной жизни. Сколь бы он ни был хорош в постели, а этого недоставало, чтобы хоть одна всерьез задумалась связать с ним жизнь. Бульдожка - и та, побывав в должности законной жены, от него отказалась. Вспоминая своих женщин, Н. не обнаружил в списке ни одной, что стояла бы так высоко на общественной лестнице, как Соледад.
        Он понимал свой статус при ней - блажь, каприз. Но их переписка была подозрительно доброй - как если бы Соледад, признав все его недостатки малозначительными, выстраивала душевную близость. И это у нее получалось. И Н. еще больше беспокоился. Он устал от странствий и не верил, что эта женщина поможет ему остановиться.
        Четыре дня. Еще одна передышка.
        А где-то есть сад, и в глубине его - дом, выросший, как растение, живой дом, недосягаемый, как и все, что необходимо для тихого счастья души. Сейчас яблони стоят под невесомым грузом чистейшего снега, но лежит в той же развилке золотой кот и никуда не улетели певчие птицы - им там тепло. И попасть в этот сад невозможно - как бы Н. ни заглядывал туда через забор, приподнимаясь на цыпочки. Видеть себя сад позволял - и только. В который уж раз. Как будто дорога, ведущая по себе Н., легла кольцом вокруг старого шершавого забора.
        Как вышло, что он отправился в странствие, Н. не мог бы объяснить. Само получилось. От города к городу, от клиента к клиенту, никому не нужен непрерывный массаж, всем нужны курсы по десять-пятнадцать сеансов. В каждом городе есть где остановиться, и если не старый диван, то угол, где можно лечь в спальнике. И так - десять лет.
        Стало быть, впереди четыре дня в теплом доме, каждый день - горячий душ, завтрак, обед и ужин. (Надо признаться, что меньше всего Н. думал о своем вкладе во все это благолепие, - он вообще очень редко вспоминал о деньгах и продуктовых магазинах.)
        Он дождался поезда и встал напротив двери нужного ему вагона. Люди спускались, обнимались с встречающими, тут же мельтешили носильщики и таксисты. Вдруг Н. увидел прямо перед собой хохочущее лицо.
        - Не узнал? - спросила Соледад.
        Узнать было мудрено. Она остригла длинные темные волосы и стала молодой блондинкой. Ну, не совсем блондинкой, на это у нее ума хватило, скорее светло-русой, немного темнее, чем сам Н., и с таким же золотистым отливом, но только у него этот отлив был погуще и волосы вились, а у нее остались прямыми и жесткими.
        - Узнал! - и они поцеловались.
        Снег падал на взъерошенные волосы Соледад, шапочку она держала в руке - хотела удивить Н. новой прической. Мороз еще позволял такое легкомыслие, было около десяти ниже нуля.
        - Идем! - сказала она. - Я есть хочу!
        Вещей у нее было немного - рюкзачок и сумка средней величины.
        Прямо с вокзала можно было попасть в метро. Когда Соледад назвала станцию, Н. должен был бы забеспокоиться, но тревога отступила, ей не осталось места между двумя, что целуются на эскалаторе и говорят милую ерунду, которая вся сводится к обычному между мужчиной и женщиной «Хочешь? - Да!»
        Последний день старого года был суматошным - Большой Город принарядился, расставил елки, предался безделью, выпустил на улицы Дед Морозов и Санта-Клаусов, объявил тысячу распродаж. Н. шел рядом с Соледад и наслаждался каждым мгновением. Они завернули за угол, пересекли сквер, и тогда он с недоумением уставился на роскошный подъезд старого дома - с серыми атлантами, один из которых честно подпирал балкон обеими руками, а второй - лишь одной, левой, а в правой держал маленькую арфу. Спутать этот подъезд с другим было невозможно.
        Н. замедлил шаг. Вот уж в этот дом ему точно не хотелось.
        Однако Соледад была так счастлива, что добрались, что вот прямо сейчас будет радостная суета в прихожей, поцелуи, тапочки, горячий чай, комната для блаженства, - Н. не стал ей возражать. Он вообще никому никогда не возражал.
        Но на душе не то что кошки - тигры скребли. Вот она и появилась, ложка дегтя.
        Следовало что-то соврать и сбежать, а он все шел и шел, в одной руке держа сумку Соледад, другой сжимая пеструю пушистую рукавичку.
        Лифт (красное дерево? медь? коврик аж из Персии? зеркала, во всяком случае, безупречно целые!) доставил их на третий этаж, Соледад позвонила, дверь отворилась, красивый мужчина схватил ее в охапку, не боясь холодной куртки в капельках от растаявшего снега.
        А потом этот мужчина увидел Н.
        - Ну, здравствуй, - сказал он.
        - Здравствуй, - ответил Н.
        - Это про него ты говорила? - спросил мужчина.
        - Про него! - сказала Соледад. - Где Юлька? Где все?
        Но Юлька уже была в прихожей - тоже красивая, тоже нарядная, как ее муж, и принялась целоваться с Соледад, причем они говорили одновременно и как-то понимали друг друга.
        Мужчина молча смотрел на Н. Н. смотрел на Соледад - причем мыслей в голове не было никаких. Наконец женщины угомонились, и Соледад стала расстегивать свою куртку.
        - Давайте внесем ясность, - сказал мужчина. - Тебя мы любим, всегда тебе рады, комната готова - в общем, давай разувайся. А вот этот здесь ночевать не будет.
        - То есть как? - спросила ошарашенная Соледад.
        - А так. Ты уж мне поверь на слово, что основания есть.
        - Какие? - задиристо спросила она.
        - Серьезные. Не хочу в праздничный день говорить об этом.
        Соледад повернулась к Н.
        - Ты понимаешь, о чем он?
        Н. не ответил.
        История была дурацкая. Пару-тройку лет назад этот самый мужчина (о, как же быстро он заматерел, а был тоненьким кудлатым юношей с обязательным взором горящим, с невразумительными стихами, с полным отсутствием голоса и слуха, но с изумительным обаянием, опять же - гитара творит чудеса) устроил у себя дома квартирник, набилось человек тридцать, выступали двое - он сам и его приятель. Все куртки лежали кучей, Н. по доброте своей, а может, из покорности с этими куртками возился, куда-то их перетаскивал, когда людям не хватило места. В общем, пропал из одного кармана кошелек. Это стало известно после ухода Н. - он тогда остановился у странной пары, устроившей из квартиры в старом доме фантастический курятник с насестами.
        Н. знал только то, что по карманам не шарил и кошелька не брал. Когда его нашли, он так и сказал. Но он ушел с квартирника первым - он хотел успеть на метро, потому что денег на такси, естественно, не имел.
        Куда он подевался - никто не знал, нашли его не сразу, поставили ему в вину еще и это беззвучное исчезновение.
        Оправдываться он не умел. Защитить себя не умел. Когда на него кричали - терялся. Крики, правда, были за пределами этой ухоженной квартиры, в которой сам воздух держал на весу тонкий аромат аристократической сытости. Ну и вот… ничего тут не забыли и ничего не простили…
        Соледад долго не понимала, что это всерьез. Потом потребовала от хозяина правды. А ответ был:
        - Ты оставайся, тебе мы всегда рады. Он нам тут не нужен.
        - Вместе пришли - вместе и уйдем, - сказала она, застегнула куртку и гордо вышла на лестничную клетку. Н. последовал за ней.
        Хозяин встал в дверях, взывая к ее рассудку и напоминая, что через семь часов - Новый год. Красивая Юлька выскочила следом. Все было бесполезно.
        - Ерунда, - заявила Соледад, когда Н. попытался оставить ее в этом доме. - Сейчас найдем что-нибудь получше.
        Подъезд был настолько роскошный, что на площадках между лестничными маршами были чистые окна и широкие подоконники. Она села на подоконник, достала мобильник и стала названивать знакомым, которых в Большом Городе было у нее с десяток.
        Одни уехали встречать Новый год куда-то далеко, у других уже поселились гости, третьи поотключали телефоны. А пробиться в гостиницу было совершенно безнадежно. Соледад задумалась.
        - Теперь твоя очередь, - помолчав, сказала она и вручила Н. мобильник.
        Он откопал свой древний и ветхий блокнот. Там была представлена вся российская география, но вот как раз с номерами Большого Города было туго. Н. никогда не считал себя особо нужным Большому Городу, тут и без него массажистов хватало.
        Н. просмотрел первые буквы алфавита и ощутил некую перемену. Словно бы его коснулся луч, немногим более плотный, чем воздух. Он поднял глаза и увидел лицо Соледад.
        Женщина смотрела на него внимательно и спокойно. Она словно говорила: я тебя не упрекаю, я тебе доверяю, ты мужчина, давай ищи выход из положения.
        Отродясь Н. не слышал таких слов и не ощущал таких взглядов.
        Его заманивали в постель, он сам заманивал в постель, все это получалось великолепно, однако расставание с ним не стало ни для одной женщины трагическим и печальным. Он был лакомством, которое годится в пищу вечером, утром, допустим, и на обед, но кому бы пришло в голову питаться одними деликатесами и ничем более? Н. мог дать только это. Здоровый инстинкт сперва притягивал женщин, потом отталкивал их.
        Но Соледад, очевидно, следовала каким-то иным инстинктам.
        Собственно, был один неплохой выход из положения - расстаться. Электрички ходят и в новогоднюю ночь, поезда тоже. Соледад вернулась бы к друзьям. Н. заметил в приоткрытую дверь стол посреди комнаты - там явно собиралась компания на дюжину человек. А сам он поехал бы куда-нибудь подальше от Большого Города - и к утру, скорее всего, приехал бы. Не сбылось - и что же? В его жизни многое не сбывалось.
        Н. внимательно изучил свой блокнот.
        - Вот, - сказал он. - Томкет. Живет один. У него там наверняка уже тусуются.
        - Это где?
        Н. не помнил улицу и номер дома, где ночевал всего раз в жизни. Но он твердо знал ориентир - площадь с памятником. Как добраться до площади от вокзала - мог себе представить. Но от дома, где они сейчас находились, - весьма смутно.
        Однако признаться в этом он не мог.
        Когда человек впервые в жизни не может честно признаться в своей слабости - это дурной знак. Это начало важной перемены. Метаболизм такого человека становится иным. Если до того тело принимало и извергало из себя то, чем его потчевали, по одним законам, то теперь оно предпочло другие законы и стало растить в себе клетки, чуткие к металлу. Эти клетки (неизвестно, сидят ли они в засаде или слоняются во всему телу, как вольные охотники) цепляют каждую молекулу и припасают ее до поры. Возможно, у них есть тайные базы, куда они доставляют и складывают молекулы стали - особо, молекулы чугуна - особо. (А может, не молекулы, а какие-то другие крошечные частички, не в этом дело. Чугун, кстати, попадает в организм главным образом в пору Масленицы, когда добываются из закромов прабабкины сковородки, ибо для блинов никакие тефлоновые не годятся, правильный блин можно испечь лишь на старой-доброй чугунной.) Понемногу этого добра набирается столько, что уже можно начинать плести арматуру. Человек, позволивший своим клеткам сплести ее, превосходно держит любой удар. Правда, тело становится несколько тяжелее,
однако мышцы, привыкнув, прекрасно справляются с работой. Но опять же сперва нужно отказаться от доверчивости и перестать радовать мир признаниями в своей слабости. Это необходимое условие. Нужно не просто смириться с тем, что слабость есть, а согласиться жить с нею и дальше. И, кстати говоря, выполнять кое-какие требования своей слабости, на первый взгляд скромные.
        Н., разумеется, всей этой физиологии не знал, он только сталкивался с результатами - очень часто у клиентов было что-то подкожное, о чем Сэнсеевы японцы на семинарах не говорили. Иногда это удавалось разогнать быстрыми движениями горячих рук или обычным растиранием, или растиранием с похлопыванием, или даже щипковым массажем, если в кистях рук и ступнях - выжиманием.
        Если бы Н. читал книги по специальности, он бы обнаружил в них отсутствие такого симптома и, возможно, забеспокоился. Но он был самоучкой, знал, что знания его приблизительны и клочковаты, на этом основании даже не просил за свои сеансы массажа много - а так, чтобы для клиентов плата была необременительна. Он делал, что умел, и теориями не увлекался.
        И никогда бы ему не пришло в голову расспрашивать клиентов, не было ли у кого в жизни постыдных слабостей, зацепившихся изнутри стальными коготками, сумевших приобрести силу и кое-что там, под кожей, перестроивших на свой лад.
        Н. не сказал Соледад, что, отправляясь в гости к Томкету, они рискуют заблудиться. Он даже не поделился своими сомнениями - когда до Томкета дозвонились, внятного ответа не получили, а лишь какой-то аморфный: хотите прийти - дело ваше, и Н. заподозрил, что приятель не понял, чего от него хотят.
        Они вышли на улицу. Похолодало, и Соледад натянула шапочку. Взявшись за руки, они пошли по непонятному маршруту - нужно было попасть на проспект, по которому, сев в автобус или в троллейбус, доехать до остановки, названия которой Н. не знал, и оттуда уже пешком - к площади с всадником.
        Чем дальше от центра Большого Города - тем хуже убирались улицы, ледяные лепешки невероятной величины приросли к тротуарам. Идти приходилось медленно. Наконец Н. осенило - он рассчитал диагональ, позволяющую пройти к площади как-то наискосок. Соледад согласилась, что это экономия времени. Она мерзла: решив, что в течение четырех дней нигде шастать не придется, а только один раз от вокзала до дома и один раз от дома до вокзала, она оделась нарядно, но довольно легкомысленно.
        Странную причуду позволил себе этот маршрут. (Им только волю дай, только отвлекись на минутку - они внедряют тебе в ноги какой-то извращенный интеллект, и ты движешься не по прямой, как полагалось бы, а по иероглифу, наверняка видному с земной орбиты и имеющему смысл для гостей наших незримых.) Н. и Соледад, беседуя, сами не поняли, как оказались в лесу. Да еще по колено в снегу.
        Пейзаж был, разумеется, черно-белый, а белизна выкидывала сюрпризы - словно нарочно кто-то подмазал стволы деревьев, почти все они имели длинные снежные нашлепки на северном боку, по краям ажурные, и разлапистые еловые ветки держали на весу округло лежащий снег, покрытый тончайшей ледяной корочкой, которая при ветре удерживала его от падения.
        - Вновь оснеженные колонны, - глядя на эти деревья, задумчиво сказала Соледад. Продолжать не стала - она сама себя понимала, а другому было незачем заглядывать в ее прошлое, где эти стихи что-то значили.
        Н. и не пытался. Он даже почувствовал, что человеческий голос в этом пейзаже - совершенно лишний. Поглядев по сторонам, он понял, что поляна нетронутая, на ней не было темных продолговатых пятен, означавших ямы от следов. Только двое забрели на самую середину, взрыхлив снег и остановившись в недоумении.
        Принадлежал ли этот лес Большому Городу, провалился ли туда из иных измерений, являлся ли людям только ночью или днем тоже - они не поняли.
        Н., которому случалось блуждать зимними ночами неведомо где, не слишком испугался - он умом знал, что если идти все время по прямой, пусть и через сугробы, то лес довольно скоро кончится - не может посреди Большого Города затесаться бесконечная тайга. А чутьем он понимал, что все не так просто.
        С ним была женщина, которая ему доверяла, - редкий, если не единственный, случай в его биографии. Значит, в его нынешней жизни стали действовать иные законы - не те, что в прежней бесшабашной жизни. Будь он сейчас один, включился бы некий странный механизм, сообщавший его мыслям и телу радостную легкость, как у прыгучих пузырьков газировки. Не видя опасности и не считаясь с ней, Н. двигался вперед, мало заботясь о направлении и не ощущая усталости, как будто мышцы не выполняли никакой работы и не обременял плечи тяжелый рюкзак. А вот присутствие женщины мешало войти во временную невесомость. Это бы означало самому умчаться, оставив ее, не умеющую проделывать такие штуки, одну. Поступить так он не мог, о том, чтобы научить ее, и речи не было - Н. сам не знал, откуда что берется.
        Острая жалость к Соледад обожгла изнутри его глаза. Ощущение было знакомым, но бесплодным. Он не мог пустить в ход единственное известное ему средство помочь - свои руки.
        Мужчина и женщина стояли посреди зимнего леса, как будто они остались одни во вселенной. Возможно, человечество уже погибло, они были последними, кого случайно не заметил злой рок. Возможно, они уже ощутили близость неотвратимого и знали только одно: нужно так сказать друг другу «не бойся, я с тобой!», чтобы смерть настигла на взлете души, а не на ее постыдном неуклюжем падении в пропасть.
        Н. обнял Соледад, прижал покрепче, согревая собой, и поцеловал в губы. Она ответила на поцелуй.
        И лес преобразился. В него проник городской шум, где-то в вышине раздался треск фейерверка. Пролетели по белой поляне и черным стволам световые пятна.
        Как будто своим поцелуем они победили того, притаившегося меж деревьев, кто водил их по сугробам, как будто сотворили мгновенную, но достаточную и для более опасных обстоятельств непобедимость…
        - Я понял, где мы, - сказал Н. - Мы взяли слишком влево, а надо было переходить шоссе правее. Идем, теперь уже недалеко!
        - Идем, - согласилась она. - А то, знаешь, ноги совсем замерзли.
        Глава пятая
        Им удалось заблудиться еще раз - они вошли не в тот подъезд. Там Н. догадался, что опять что-то неладно, однако поднялся до самого верха, где обнаружил компанию курящей молодежи. Оказалось, что Томкет им известен, но добрых чувств не вызывает.
        - Самый правый левый вход, - так объяснили ребята, и Н., переспросив, услышал то же самое.
        Он не захотел заводиться - ребята были крупные и уже начали праздновать новогодие. Спустившись к Соледад, он передал ей эту странную инструкцию, и они пошли дальше наугад, подшучивая над своим дурацким положением. Было уже около девяти.
        Самое забавное - советчики не соврали. Дом, где жил Томкет, был причудливый, нужно было пройти налево, а там рядом имелись две похожие двери.
        Томкет жил на четвертом этаже. Он открыл дверь и впустил гостей, но без большого энтузиазма.
        Стол был накрыт красиво - старым фарфором и серебряными приборами, хрусталем и бронзой, там стояли два подсвечника с голенькими купидонами. Еды тоже было на двоих - это Н. понял сразу. Томкет, делая вид, будто всех этих салатов, лососины и мясных фунтиков с начинкой не существует, повел Н. и Соледад на кухню.
        Если бы Н. был один, он бы не придал этому значения. Такое случалось не раз - его, голодного, без тени смущения отправляли на кухню и наскоро кормили бутербродом с чаем, в то время как на плите уже поспел обед и сообщал об этом всеми своими созревшими и сочными запахами. Но сейчас его словно кольнуло - он был с женщиной, и женщина по голосу и движениям Томкета могла угадать слишком много.
        Впервые в жизни Н. ощутил стыд за нелепое свое бытие.
        На кухне Томкет налил горячего чаю в две плохо помытые кружки и поставил миску с ванильными и маковыми сухарями.
        - Вот это кстати, спасибо, - сказала, расстегивая курточку, Соледад. - Мы страшно замерзли.
        - Да, похолодало, - отвечал Томкет. - И транспорт сейчас жутко ходит. Вам придется идти на троллейбусную остановку, а то, пока дождетесь маршрутки, совсем замерзнете.
        Соледад озадаченно посмотрела на Н.
        - Да, конечно, Том, - произнес он. - Я понимаю…
        - Садитесь, пейте, пока горячий…
        Н. прислушался - в ванной кто-то плескался.
        Соледад присела к кухонному столу и опустила сухарь в горячий чай. Вдруг она прямо с табуреткой поехала от стола.
        По клеенке шел таракан такой неслыханной величины, что хоть неси его в питерскую Кунсткамеру.
        - Не обращайте внимания, соседи их травят не знаю чем, так они мутируют и ко мне перебегают, - объяснил Томкет. После чего спросил Н. о Рогдае.
        Н. представил себе их рядом - огромного, насупленного, щекастого Рогдая и Томкета, тонкого и узкоплечего; какой-нибудь инопланетянин, увидев такую парочку, наверняка решил бы, что это звери принципиально разной породы.
        Н. рассказал и о Рогдае, и о девице по имени Скилла, и об одном безумном реконструкторе, знатоке античных доспехов Одиссее. Поговорили об игре по гомеровским мотивам, запланированной на лето. Н. очень хотел попасть на эту игру - ее задумали провести в Крыму, а изготовить древнегреческий костюм было несложно: разденься и разуйся, обмотайся старой простыней - и ты уже раб из команды, допустим, Менелая, раб-лекарь, исцеляющий массажем. И опять несколько дней живешь радостно и беззаботно, приставая понемногу к древним гречанкам и попивая халявный дешевый портвейн, играющий роль хиосского вина.
        Соледад уничтожала сухари и подливала себе чай. При этом она поглядывала в сторону ванной с таким видом, будто намеки Томкета на холод и плохой транспорт ее не касались. Н. заметил - она достала из кармана коробочку и проглотила какие-то таблетки.
        Дверь ванной распахнулась, на пороге оказалась тонкая фигурка, замотанная в огромное полотенце. Соледад улыбнулась, фигурка сделала два шага из мрачноватого коридора на свет. Это был мальчик, очень коротко стриженный, со стразом в левой ноздре.
        Лицо Соледад изменилось, улыбка пропала. Она встала и тронула Н. за рукав.
        - Пойдем, в самом деле, - сказала она.
        Н. почувствовал некоторое облегчение - женщина сама приняла решение, у него бы просто не хватило духу звать ее из теплой квартиры на холодную улицу.
        На лестнице Соледад объяснила: если бы из ванной вышла девчонка, с ней можно было бы как-то договориться. Но вышел мальчонка, судя по маленькому обезьяньему личику, - стервозный и капризный. И стало ясно, что он закатит истерику.
        Н. выслушал это, сильно волнуясь. Он совершенно не хотел знать, как Соледад относится к голубым. Лишнее знание могло поставить между ними барьер, видимый одному лишь Н., но довольно высокий. А ведь они уже ощутили чувство полного слияния - там, в лесу, Н. не мог ошибиться, слияние было! - и то, что не по вкусу Соледад, должно было и в Н. вызвать хоть попытку отторжения.
        - Ну, идем, что ли? - позвала она.
        Идти было некуда. Но женщина смотрела, ожидая каких-то разумных действий.
        А в Н. между тем началась стремительная работа мысли. Мысль эта, как человеческая рука с пальцами, выхватывала из памяти крошечные картинки и составляла их в цепочку. Отношение Н. к мальчику, завернутому в роскошное купальное полотенце, как-то странно руководило этой рукой - и собрались вместе все те мелочи в поведении Сэнсея, которых Н. старался не замечать.
        После той ночевки на даче он Сэнсею не звонил и не появлялся у него. Во-первых, необходимости не возникало - дороги, которые выбирали для себя Н., чтобы поиграть им, шли в обход Большого Города. Во-вторых, Н. вообще старался не слишком часто появляться в домах, где ему позволяли ночевать.
        Но сейчас ничего иного не оставалось.
        - Дай, пожалуйста, мобилку, - сказал он Соледад. И, не выходя из теплого подъезда, набрал номер.
        - Слушаю, - отозвался Сэнсей.
        - Это я, Н. Я в Большом Городе. Можно к тебе прийти? Совсем некуда деваться.
        - Ну приходи.
        - Я не один.
        - Ну приходите.
        - Спасибо.
        Н. вернул мобилку и объяснил Соледад, что придется ехать на другой конец города. Он надеялся, что у женщины найдутся деньги на такси. И они действительно нашлись.
        Уже в машине Соледад вызнала, кто такой Сэнсей (без подробностей!) и попросила шофера довезти до ближайшего к Сэнсею супермаркета.
        - Нельзя же в семейный дом с пустыми руками, - объяснила она. - Нужно хоть что-то к столу. Там же хозяйка, родня…
        Н. ничего не подсказывал - она сама брала дорогие деликатесы так естественно, будто дешевой пищи в упор не видела. Образовался целый пакет с оливками, французскими сырами, красной рыбой, нарезками, какими-то непонятными штуками в пластиковых формах, для полного изобилия Соледад взяла еще двух жареных кур, шампанское, коньяк. Когда она рассчитывалась, Н. заметил в кошельке пачку банкнот. И усмехнулся: надо же, связался с миллионершей! Полный дурдом - миллионерша бесприютно слоняется по Большому Городу в новогоднюю ночь…
        Во время первой их встречи он отметил дорогие вещи Соледад, но продолжения не намечалось - и он, решив, что это беглая жена богатого дядьки лечит таким способом свои горести, не стал ломать голову над материальными вопросами. Теперь же до него дошло, что ни один богатый дядька не отпустит жену в новогоднюю ночь, разве что основательно с ней разругается. Но Соледад была не такой, как в пансионате, она примчалась, весьма довольная жизнью. Стало быть, миллионерша-то незамужняя?
        Но и эту мысль он не стал додумывать до конца.
        Стоя перед дверью Сэнсея, Соледад потянулась к губам Н. для поцелуя. Он понял: ей сейчас, при всей ее самоуверенности, неловко, она нуждается в поддержке. Он поцеловал эти холодные губы - и опять возникло мгновенное чувство непобедимости.
        Вдвоем они могли противостоять всему враждебному миру и раскрыться перед миром любящим. Н. понял это очень ясно и растерялся - такое с ним было впервые.
        Они позвонили, Сэнсей открыл дверь и немало удивился, увидев рядом с приятелем-разгильдяем женщину, на которую сам бы смотрел снизу вверх.
        Эта женщина была старше Н. на несколько лет и одета так, как полагается даме высокого полета - без вычурности, без стразов и блесток, в дорогие и со вкусом подобранные вещи. Она и вела себя так, как ведут люди, которым незачем задирать нос. А основания гордиться собой у нее были - это Сэнсей понял сразу.
        Когда же она, раздевшись и разувшись, внесла на кухню пакет и стала выкладывать деликатесы, Сэнсей и вовсе ошалел. Соледад преподносила эту роскошь так, как если бы в покупке участвовал Н. и решающее слово принадлежало ему.
        То есть в новогодний вечер Сэнсею была послана идеальная для него самого женщина - красивая, самостоятельная, но соблюдающая ритуалы семейной жизни, чуть ли не живущая по «Домострою».
        Потом Сэнсей отвел ее в свою комнату, чтобы она принарядилась к застолью.
        Все это время Н. стоял в коридоре, с ужасом ожидая, что вот сейчас явится Сэнсей, выведет на лестницу и начнет задавать вопросы. Ответов же и быть не могло - Н. сам не знал, откуда взялась Соледад и чем в жизни занимается кроме секса с первым попавшимся смазливым блондином.
        Сэнсей явился в коридоре, сильно озадаченный и молчаливый. Совсем непраздничный вид был у него. Ничего не сказав, он прошел на кухню и стал перегружать деликатесы в тарелки. Потом позвал Н. и велел таскать эту роскошь в зал.
        Там собралась вся причудливая Сэнсеева семья - мать и бабка, уже почти неотличимые друг от друга, бабкин брат - крепкий лысоватый старик с живыми глазами (вот в кого уродился Сэнсей), внучка брата от неизвестных Н. сына и его жены - тринадцатилетняя девица с рано созревшим телом и сердитой мордочкой, - телевизор в зале был один на всех, и ей не позволили смотреть такой необходимый ее душе концерт. Одета семья была без затей - женщины во фланелевых халатах довоенного, наверно, образца, а дед - в опрятном костюме, даже при галстуке; кстати, он был блистательно выбрит и свежеподстрижен; сразу было видно, что вот этот - не сдается. Одна только девчонка вырядилась, как на дискотеку, - ей наконец подарили штаны с блестяшками, которых она просила с лета, а прочее подбиралось под эти жуткие штаны.
        Домочадцы уставились на Н. с тарелками, онемев минуты на полторы. До сих пор он и коробка спичек в дом не принес, хотя обитал тут не первый год. Вторая порция тарелок их словно бы разбудила - они заговорили, пытаясь признать деликатесы. Потом с кухни пришел Сэнсей, выставил бутылки и сказал, что десерты поставил в холодильник. Все эти изумительные для семьи события были увертюрой перед явлением Соледад.
        Она вошла, и все стало ясно.
        У Н. хватило ума надеть подаренный ею джемпер, так что рядом они смотрелись неплохо. Более того, женщины переглянулись: поняли, что это - пара. Соледад заговорила о ветчине и камамбере, о пикулях и рокфоре, подсела к женщинам и очень скоро стала своей. Она умела улыбаться и расспрашивать - Н. этого не умел никогда.
        Праздник начался вокруг Соледад, дедушка переставил стул поближе к ней, внучка уселась на диван напротив нее. Последним сдался Сэнсей - перетащил от стола две табуретки, себе и Н. Потом все опомнились, перебрались к столу, стали бурно угощать друг друга, бабка и мать кинулись на кухню за горячим. Началось обычное новогоднее обжорство.
        Глядя, как Соледад помогает управляться с тарелками, Н. вдруг подумал: хорошо бы жить в доме, где каждый день эти ухоженные руки ловко выкладывают вкусную и ароматную еду… Это была мечта бродячего пса о надежной кормушке, она иногда посещала Н., однажды даже осуществилась, пусть ненадолго. Женщины, которые подбирали и отпускали его, такого взлета фантазии не вызывали - Соледад оказалась первой.
        А потом, после президентского обращения, боя курантов и всех обязательных примет телевизионного новогодия, Соледад придвинулась поближе к Н., даже слегка прижалась, как женщина к своему мужчине. Вечер и ночь были слишком хороши для той действительности, в которой до сих пор пребывал Н., и он все косился на Сэнсея - должно же случиться и что-то неприятное.
        Но Сэнсей, когда часам к пяти утра все обалдели от телевизора, пошел к себе в комнату и совершил там перестановку - раздвинул свой диван и постелил там для двоих.
        Он же выпроводил спать все семейство, начав с пьяненького деда. Сделал он это кратко, но без единого возражения - он хорошо воспитал женщин своего семейства. Потом он устроил себе в зале на диване ложе, перетащив постельное белье из своей комнаты.
        Когда квартира угомонилась, Н. и Соледад тихонько прильнули друг к другу. Не об этом они думали при встрече, но именно это было сейчас необходимо - они за день здорово устали и намерзлись. И Н. подумал, что спешить некуда - у них еще много-много ночей впереди.
        Сэнсей в зале никак не мог заснуть, слушал тишину, вылавливал последние шумы новогодия у соседей, они безмерно раздражали: какой праздник в седьмом часу утра?!. Сэнсей сделал все что мог, но на душе у него было неспокойно - он обиделся, хотя вовеки не назвал бы поведение Н. изменой. Назвать так - значило бы встать на одну ступеньку с манерным и расхлябанным Томкетом, а этого он не мог. А назвать иначе он не умел.
        Да еще эта женщина, слишком хорошая для Н., несколько смутила Сэнсея. Он ощущал неправильность ситуации - и ничего не мог поделать. Тут его природная и получившая хорошую тренировку властность была бессильна - как и с совсем другой женщиной, не такой яркой, но тоже практически недоступной.
        Первые январские дни были бестолковы и радостны. Соледад отключила мобильник и жила тихими семейными радостями. Сэнсей несколько раз придумывал себе дела и уходил из дому, оставив комнату в распоряжении Н. и Соледад. Главное условие он выставил Н. в мужской беседе на лестнице.
        - Вы там не галдите, мои этого не поймут, - сказал Сэнсей хмуро. Н. кивнул - и так ведь все ясно.
        Они не галдели, они были тихи, как два бессловесных зверька, лишь иногда тихо смеялись. Они делали друг дружке массаж - Соледад тоже кое-что умела, а Н. вкладывал в ремесло душу. Перед ним лежало тело, уже не юное, тело тридцатилетней женщины, мягкое и податливое, как у сонной кошки, и он, разгоняя холодные искорки и точки под кожей, вытачивал из плоти то, чем она была десять лет назад, и под его пальцами талия делалась тоньше, грудь приподнималась и меняла форму, бедра становились глаже. Только так он мог проявить свою любовь. Она не знала о переменах, но отдавалась во власть его рук доверчиво и радостно. И оба при этом становились невесомы.
        Им казалось, что это будет длиться вечно.
        Беда стряслась, когда Соледад, копаясь в сумке, вытряхнула на диван онемевший мобильник.
        - Знаешь, что такое счастье? - спросила она Н. - Это когда мобилка молчит.
        И тут же включила дорогой плоский аппаратик.
        Минуты не прошло, как он запел.
        - Слушаю… - сказала Соледад. - Странный вопрос… С Новым годом, матушка! Угомонись, я знаю, какой сегодня день. Четвертое января… Что?!
        Она уставилась на Н. круглыми глазами. И он понял: время вылетать пинком под зад из рая.
        Билет на поезд безвозвратно погиб. Сэнсей, призванный на помощь, нашел давнюю приятельницу в аэропорту. Час спустя Соледад и Н. покидали Сэнсееву квартиру. Он взялся отвезти их в аэропорт и пошел на охраняемую автостоянку, куда на время праздников поставил машину.
        Н. вывел Соледад на улицу - туда, где Сэнсей приказал им ждать. Стоять было холодно, они прогуливались взад-вперед и дошли до больших витрин соседнего дома. Там были выставлены подвенечные платья на кринолинах, безмерно гламурные, с цветочками, кружавчиками, камушками, жемчужинками - всем тем, чего не принимала Соледад, а Н. этих штук в упор не видел. Зато он оценил белые силуэты с тончайшей талией.
        Повернувшись к Соледад, он обрисовал руками в воздухе свадебный силуэт, как бы примеряя его на ее фигуру. Другого способа посвататься он бы не придумал - да и этот возник внезапно, в то мгновение, когда руки создали две красивые линии сверху вниз.
        - Ты полагаешь? - спросила Соледад.
        - Да, - ответил он.
        - Ну… ничего невозможного в этом нет… Но тебе придется взяться за ум. Ты классный массажист, но без диплома ты пустое место, тебя не возьмут ни в один салон. И учиться дальше ты не сможешь. Реши эту проблему как-нибудь. И бросай якорь, ты уже достаточно побегал. Найди клиентов, сними комнату… ну, постарайся устроиться по-человечески… Тогда уже можно будет об этом говорить более серьезно, понимаешь? Иначе такой разговор вообще не имеет смысла. Ты только не обижайся…
        - Я не обижаюсь, - сказал он. Соледад была права - сватовство предполагало не только свадьбу, на свадьбе жизнь не завершается. Она была вправе ставить условие - он мог принять или не принять.
        К ним подкатила темно-синяя «субару» Сэнсея. Передняя дверца распахнулась.
        - Давай, грузи рюкзаки в багажник, - велел Сэнсей. - Да по-скорому! Еще и на самолет опоздаем!
        Но на самолет Соледад не опоздала.
        Они ехали, сидя рядом и держась за руки. В аэропорту они тоже никак не могли отпустить друг друга. Наконец Сэнсей просто приказал им прощально поцеловаться.
        - А теперь - куда тебя везти? - спросил он Н., четко показав, что дом его на ближайшие месяцы для гостя закрыт. Н. подумал и выбрал автовокзал. Там был прекрасный зал ожидания, где можно спокойно сидеть и думать о будущем.
        Глава шестая
        Соледад вышла в зал, где встречали прилетающих, и увидела Игоря. Он стоял в сторонке, высматривая ее, невысокий, коренастый, в смешной шапочке, которая никак не соответствовала дорогой куртке. Борода и усы делали его старше - мало кто догадался бы, что почти солидный мужчина уже с животиком и с прекрасными черными глазами - двадцатидвухлетний парень. К несчастью, Игорь уродился в маму.
        Соледад знала, что в этой авантюре Игорь - на ее стороне. И, когда он запер ее чемодан в багажник своей «тойоты», прямо спросила, не слишком ли буянит Маша и какова вообще обстановка.
        - Она клянется, что убьет тебя и суд ее оправдает, - сказал Игорь. - Ну ты же знаешь маму.
        Соледад рассмеялась.
        - Волосы она мне простила?
        - Я впервые слышал, чтобы она так ругалась. Придется тебе покупать парик.
        Игорь водил первый год и ехал крайне осторожно - он и по натуре был спокойным и рассудительным, вот тут сработали отцовские гены. На дорогу ушло больше часа - троллейбусом быстрее.
        Квартирный вопрос Соледад и Маша решили очень разумно - поселились в одном доме, чтобы не тратить время на путешествия и чтобы Соледад не рисковала простудиться в общественном транспорте. Маша заботилась о ней так, как не заботилась о родном сыне Игоре, постоянно приносила то травки, то мед, то невероятные домашние тапочки - из овечьей шерсти, вроде пушистых слоновых ног. На этом основании она требовала от Соледад разумного поведения. А добивалась в основном неразумного. Ну, может ли благовоспитанная женщина, едва войдя в подъезд, прямо с мороза, не подготовившись, не распевшись, заголосить: «Ах, еду, еду, еду к ней, еду к любушке своей!»
        Соледад наслаждалась тем, как гуляет по лестницам, отражаясь уже непонятно от каких плоскостей и пространств, ее сильный голос. Маша, в длинном лиловом халате с драконами, сшитом на заказ, выскочила из дверей на первом куплете романса и закричала:
        - Прекрати немедленно!
        Но Соледад допела до финала, того самого финала, который они с Машей придумали и так старательно отрепетировали, с негромким счастливым смехом, с мечтательной негой в голосе, это был самый победный финал, во всех концертах публика требовала повторения. И тогда только она вошла в Машину прихожую.
        - Тьфу! - воскликнула Маша. - Это просто какое-то уродство! Как ты в таком виде выйдешь на сцену?
        - А по-моему, нормально, - возразила Соледад. - По крайней мере, это мне к лицу. Темные цвета - не мои.
        - Это вопиющая пошлость. Тебе необходимы длинные волосы, это твой образ…
        - Значит, будет другой образ!
        Соледад ждала возмущения. По ее расчетам, первый взрыв уже миновал - выйдя из парикмахерской тридцатого декабря, она сфотографировалась встроенной камерой мобильника и отправила снимок Маше вместо новогоднего подарка. После чего отключила аппарат.
        - Тебя закидают тухлыми яйцами.
        - Сероводород тоже иногда полезен.
        Маша была старше на десять лет и полагала, что обязана воспитывать Соледад. Но всякое воспитание имеет пределы, к тому же Игорь, привыкший к их несерьезной грызне, уже разделся, разулся, пошел на кухню варить кофе. Он знал, что кофе может укротить любой материнский шторм и тайфун.
        - Это просто какой-то ужас! У тебя сегодня выступление, а ты - на что ты похожа? Не выспалась, питалась черт знает чем, лицо никакое! Работаем, работаем!
        С этим боевым кличем Маша кинулась к роялю. Да, в ее доме было не пианино, а именно рояль, это она могла себе позволить - да и репутация обязывала. Маша, один из лучших концертмейстеров города, умела себя преподнести - она и музыкальную передачу на радио вела, и аккомпанировала всем оперным певцам на концертах, и много чего еще предпринимала. В частности, вкладывала средства в недвижимость - у нее были три квартиры, в которые она сперва вбила бешеные деньги, а потом стала их сдавать за деньги еще более бешеные.
        Но музыку она любила, и Соледад она тоже любила - как несбывшуюся мечту. Маленькая кругленькая Маша в детстве грезила, как выйдет на сцену, высокая и статная, в длинном парчовом платье, с тяжелым узлом переплетенных черных кос на затылке, и будет петь взахлеб. Не сбылось, и не видела она никакой драмы в том, что не сбылось, однако сидела в душе заноза - и Маша выбирала для Соледад концертные платья, туфли, маникюрш и парикмахеров куда придирчивее, чем сама Соледад.
        Маша откинула крышку и уже нависла задом над стулом-вертушкой, но сладостно затренькал телефон. Он лежал в прихожей - с той минуты, как Соледад позвонила и попросила прислать Игоря в аэропорт.
        Пока Маша бежала к аппарату, Соледад подсела к роялю. Она и сама понимала, что испортила образ напрочь. Ее репертуар требовал особого типа женственности, того, что вне времени, требовал сплава сексуальности и отрешенности, так что со стрижкой она погорячилась. Но оставить те длинные волосы она не могла - это были волосы из другой жизни, они слишком многое впитали, они помнили прикосновения тех мужских рук, о которых следовало забыть навеки.
        Забвение все никак не приходило, даже наоборот - крепла мысль проучить того мужчину, проучить жестко и со вкусом. И, когда эта мысль, продолжая собой мысль о волосах, вновь развернула перед Соледад дивные картины победительного будущего, певица опустила руки на клавиши и взяла первые аккорды вступления.
        Это была не ее музыка, Соледад прекрасно знала, откуда утянула мелодию, приладив к ней несложный аккомпанемент и переработав под текст. Ей самой не очень нравилось то, что получилось, но петь хотелось, и она запела:
        Вновь оснеженные колонны,
        Елагин мост и два огня,
        И голос женщины влюбленный.
        И хруст песка и храп коня.
        Да, есть печальная услада
        В том, что любовь пройдет, как снег.
        О, разве, разве клясться надо
        В старинной верности навек?
        Трудно сказать, о чем думал Александр Блок, когда записывал эти строчки. Уж, во всяком случае, не о женском голосе, который переделает их под себя. О Блоке Соледад меньше всего беспокоилась - он отдал миру слова, отпустил их на свободу и умер. Она же протянула руку и поймала пролетавшие стихи, не самые лучшие, но самые подходящие, чтобы превратить их в заклинание. Правда, пока она боялась слишком уж портить текст, лишь чуть-чуть - чтобы стал не мужским, а женским.
        В комнату вошел Игорь. Он знал, что из-за блоковского романса мать и Соледад сильно спорят: Соледад хочет найти хорошего композитора, а мать кричит, что незачем брать в репертуар вещь, которая всю оставшуюся жизнь будет капать серной кислотой на душу.
        Соледад пела негромко, проникновенно, вкладывая в слова именно того оттенка отчаяние, которое пользовалось у любительниц романсов особенным успехом:
        Ты чтишь обряд: легко заправить
        Медвежью полость на лету,
        И, тонкий стан обняв, лукавить,
        И мчаться в снег и темноту,
        И помнить узкие ботинки,
        Влюбляясь в хладные меха…
        Ведь грудь твоя на поединке
        Не встретит шпаги жениха…
        Да, есть печальная услада
        В том, что любовь пройдет, как снег.
        О, разве, разве клясться надо
        В старинной верности навек?
        Завершить этими словами романс Соледад не могла - заклинание не допускает неопределенности. Но более подходящих в этом стихотворении не нашлось. А сама она стихов не писала - да и постеснялась бы пристегнуть свое творчество к Блоку.
        - Совсем забыл - я наконец нашел то, о чем ты просила, - сказал Игорь. - Текста нет, придется с голоса записывать. Пойдем ко мне, послушаем.
        - И кто исполняет? - быстро поднявшись, спросила Соледад.
        - Карина и Рузанна Лисициан. Очень старая запись. Мне не понравилось, какое-то дамское рукоделие. Но все равно - с тебя причитается.
        - А то!
        Соледад довольно улыбалась - Игорева находка была самым что ни на есть победным гимном.
        Совсем давно, еще чуть ли не школьницей, она слышала романс Булахова «Нет, не люблю я вас», изначально написанный для мужского голоса, в женском исполнении и даже запомнила несколько строк. Кто ж знал, что дура-преподавательница поставит ей голос с ограниченным диапазоном для классического репертуара, что Соледад будет обречена на старинные романсы? Чуть ли не пятнадцать лет спустя она стала искать этот вариант текста для женского голоса по нотным библиотекам - и безрезультатно. И вот Игорю повезло - даже если запись некачественная, разобрать слова они вдвоем уж как-нибудь сумеют.
        - Опять ты дурью маешься, - сказала, входя, Маша. - Все к черту, работаем, работаем. Сын, иди на фиг.
        - Потом, - сказала Игорю Соледад. - Нам нужно весь репертуар прогнать. Я к тебе в перерыве приду.
        Игорь бы не помешал репетировать, но они хотели в процессе еще и поговорить. Он это прекрасно понимал.
        Маша села к роялю и протянула руки, чуть растопырив пальцы. Ей было легко войти в рабочее состояние - она из него, кажется, и не выходила.
        Руки у нее были удивительной красоты, белые, с безупречной кожей, с длинными пальцами, вот только ногти приходилось стричь, но даже короткие она холила и лелеяла. Собственно, у нее была идеальная внешность для аккомпаниатора - никто не любовался ее лицом и фигурой, внимание собирали на себя руки и музыка. Большое круглое лицо, как будто для шаблона использовали тарелку, с широкой переносицей, с маленькими, как нарочно, носиком и ртом, неженственное тело с плоской грудью и плоским задом, с полным отсутствием талии доставили ей немало огорчений в юности, но характер у нее был бойкий и замуж она все-таки вышла, пусть и ненадолго. Сейчас у нее был любовник, молодой певец, некрасивый чрезвычайно (Соледад не могла спокойно видеть его крючковатый нос и вывернутые губы), но одаренный и хорошо понимающий, с какой стороны бутерброд намазан маслом.
        Соледад начала с русских песен, распелась, перешла к Булахову, к Глинке, к Чайковскому. Она целых пять дней была вне музыки и, соскучившись по собственному голосу, сейчас наслаждалась им, как гурмэ - редким вином. Отдых был необходим - пение опять доставляло ей удовольствие.
        В перерыве они пошли пить чай со сплетнями.
        - Нагулялась? - сердито спросила Маша. - Накувыркалась?
        - По самое не могу!
        - Ты видела, как Любимова пела? - Маша имела в виду новогодний концерт по телевизору.
        - Нет, конечно.
        - А что?
        - У нас не было телевизора.
        - Счастливая… А я вот все праздники - мордой в экран…
        Больше о приключении с Н. не было сказано ни слова. Была более серьезная тема для разговора - уж если Соледад, спятив окончательно, поменяла прическу, то нужно выбрать из всех ее концертных платьев самое нейтральное, ибо образа-то больше нет, романтического образа то ли цыганки, то ли испанки, поющей почему-то по-русски страстно и томно. Возник другой - белокурой бестии, которая, валяя дурака, любуется своим страданием. И с этим что-то нужно было делать - публика придет, чтобы слушать и слезами обливаться, она за это деньги платит.
        - Так я тебе сто раз говорила, что мне остохренел этот страдательный репертуар, - сказала Соледад. - Вон Игорь нашел «Нет, не люблю я вас» для женского голоса - то, что нужно!
        - И как ты себе представляешь программу русского романса на сплошной оптимистической ноте? Ты думаешь, тебя с такой программой примут в Швейцарии? Они там рыдать придут, а не оптимизмом заряжаться. Когда все о, кей, чего ж не порыдать?
        - Надо сделать наконец «Шпагу жениха»…
        - Не надо. Хватит с тебя. Нашла перед кем унижаться! Черт-те что с дешевой гитарой! - заорала Маша. - Мало тебе того фестиваля, раздолбать его в качель?! Поехала! Приперлась?.. Ну и что?!.
        - Надо!
        - А я говорю - не надо! Не смей корчить из себя брошенную женщину! Это не твой стиль!
        Соледад онемела.
        Такое могла сказать только настоящая подруга. Маша как раз и была настоящей. И она продолжала яростно, чуть ли не подпрыгивая на табуретке:
        - Это для победительницы романс! Его петь надо, когда все уже в порядке! Вот когда будет жених со шпагой - тогда и споешь! А так - собачий скулеж у запертой двери, поняла?!
        Соледад вскочила, уверенная, что вот сейчас уйдет из этой квартиры раз и навсегда. Она была уверена, что Маша никогда не перепрыгнет того каменного забора между ними, который сама же и возвела из гипертрофированной деликатности. Но, возможно, Машино терпение наконец лопнуло. Да и у кого бы не лопнуло - именно Маша все эти полтора года держала круговую оборону, отсекая всех, кто мог напомнить Соледад про ее личную драму, и всячески отвлекая подругу от ненужных мыслей.
        - Сядь! - приказала Маша. - Вот на кой тебе этот блоковский романс? Ты полагаешь, что он этот романс услышит - и в нем проснется совесть? И он пошлет ту сучку к черту? Черта с два! Вот ты мне скажи: где он может услышать этот романс? Он что, на концерты ходит? Да его на твой концерт дрыном не загонишь! Он что, твой диск купит? Ему что, музыка интересна? Ему интересен только он сам - когда вокруг такие же лузеры просят стареньких песенок! Вот ты мне скажи: когда он в последний раз новую песню написал?! Нет, ты не год - ты век назови, блин!
        Все, что Маша выкрикнула, было горестной правдой. И она правильно сделала, сменив объект своих нападок, хотя и тут была опасность настоящей ссоры: получалось, что Соледад влюбилась в пустое место, а потом, когда это пустое место ее покинуло, полтора года по нему тосковала, до такой степени тосковала, что потащилась на дурацкий бардовский фестиваль: вдруг встреча что-то в нем всколыхнет?
        Но Маша решила единым махом вытащить все занозы.
        - Ты на фестиваль ездила - слышала, что он там поет? Ничего же нового не поет! Спорю на самую большую бутыль «Метахи» - ты даже не пошла его послушать, а тусовалась вокруг да около! Сядь! То, что ты делаешь, - это все равно что стрелять из пушки по комарам! Они даже не поймут, что ядро пролетело, они не так устроены, чтобы это понимать? А против комаров что нужно? Яд нужен антикомариный! Пшикалка! Вот яд они поймут!
        Соледад смотрела на подругу, не узнавая. Маша преобразилась так изумительно, что стал понятен интерес молодых любовников: от злобного возбуждения она очень похорошела, даже вытянулась вверх, шея удлинилась, грудь подалась вперед.
        - Ну и что ты предлагаешь? - спросила Соледад. - Дихлофосом его облить, что ли?! Дустом посыпать?!
        Маша рассмеялась.
        - При чем тут он? Он - пустое место с дешевой гитарой! Я про тебя говорю! Кончай ты носить в себе этот гнойный нарыв и лечить его французским парфюмом. Ты думаешь, что от этой беды можно избавиться красиво - выйти на сцену и спеть благородный романс? А хрена с два! Не поможет!
        - А что поможет?
        - Поможет то, что ты перестанешь давить в себе нормальную женщину и делать из себя святую невинность. Ты же хочешь его убить не морально, а физически, но тебе стыдно в этом признаться, - сказала Маша. - Ты хочешь его по-настоящему проучить, но стыдно и страшно. А ты не бойся! Иначе ты никогда от него не избавишься. И никакие новогодние любовники эту дырку не заткнут…
        Соледад хотела возразить, но промолчала. Маша была права: страдания затянулись только потому, что она просто не знала, как ей проучить человека с дешевой гитарой, чтобы и чувствительно получилось, и красиво, и бескровно…
        - Ну хватит, - произнесла она наконец. - Время идет, а мы еще не придумали, что наденем.
        - Мне-то проще, я уже новое черное приготовила, Наташка его поправила - блестки убрала, спереди вышила черным стеклярусом, ничего так получилось. Вот с тобой что делать?
        - Пошли ко мне, посмотрим…
        Поскольку они жили в одном подъезде, Маша даже не стала переодеваться, только завернулась в огромную шаль и опять стала похожа на бочонок.
        В спальне Соледад стоял шкаф, доставшийся чуть ли не от прабабки. В этом шкафу можно было при желании поставить диван и жить, не ощущая неудобства. Сейчас он был забит тряпками, дорогими и не очень. Соледад распахнула ту дверцу, за которой висели концертные платья, вытащила их в одной охапке и кинула на кровать.
        - Там роскошь не нужна, там поражать некого, - сказала Маша. - Я бы взяла зеленое - вроде бы блондинкам в зеленом неплохо… Обидно, черт…
        С этими словами она подергала не зеленое, а густо-вишневое платье, действительно очень эффектное при соответствующем макияже и темных волосах.
        Соледад поняла, что подруга имеет в виду: платье шилось специально для новогоднего банкета у богатого дядьки, где ожидались новые и очень перспективные знакомства. От Соледад с Машей требовались три романса в ретростиле, а вознаграждение зашкаливало все разумные расценки. Маша, трогая платье, безмолвно сообщала Соледад: только абсолютная идиотка могла отказаться от такого банкета…
        - А давай рискнем… - Соледад стала раздеваться. - Попробуем на старых девах… Может, оно и ничего?..
        Старые девы - это была неизменная аудитория в филармоническом зале, вечные поклонницы Соледад, многих из которых она уже знала в лицо. Приходили они поплакать. Именно для них подруги держали в репертуаре романсы, которые сами называли слезоточивыми. И царила полная гармония - на сцену выходила бледная темноволосая женщина с трагическим взглядом, пела про несчастную любовь, уходила с таким видом, будто в гримуборной ее уже ждут табуретка и намыленная петля. Теперь же гармония рухнула в тартарары - нужно было что-то другое…
        Маша вынула из охапки и встряхнула зеленое платье, повернулась. Соледад стояла перед ней в бюстгальтере и трусиках. Маша, прищурившись, посмотрела на нее:
        - Этот твой там тебя совсем не кормил, что ли?
        - Кормил, - несколько удивившись, отвечала Соледад. О том, что продовольствие было куплено за ее деньги, она, естественно, не доложила.
        - Странно… Ты здорово похудела.
        - Не должна вроде…
        Но зеленое платье, в последние месяцы узковатое, оказалось неожиданно широко в талии, и линия бедер тоже изменилась, и грудь приподнялась - впору обходиться без особенного, под концертное декольте, лифчика.
        - Чем ты с ним занималась?
        - Чем, по-твоему, можно заниматься в постели? - тут Соледад вспомнила странные подробности. - Ну, он еще мне массаж интересно делал…
        - Эротический?
        - В том-то и дело, что нет… Ничего страшного - я шаль накину, никто ничего не поймет.
        - А что, черная шаль нас спасет! - обрадовалась Маша. - Ты еще перед концертом лимон съешь - и мировая скорбь на два отделения обеспечена!
        Они снова стали подружками, впряженными в одну телегу, избегающими слов, способных вызвать разлад.
        Но одна из них кое-что сегодня сказала, а другая услышала…
        Глава седьмая
        Н. переночевал на автовокзале.
        Во-первых, он просто не знал, куда податься. Во-вторых, не желал никого видеть.
        Пока ехали с Сэнсеем, ни словом не перемолвились, и это его вполне устраивало. Он принял решение, которое могло перевернуть его жизнь вверх дном, и хотел немного опомниться. А Сэнсей своим строгим молчанием показывал, до какой степени он недоволен приятелем.
        Не то чтобы Н. стал за эти дни другим человеком… Это и невозможно - полностью перемениться лишь потому, что судьба свела с непонятной женщиной. Нет, другим он и не мог стать, просто его необычный дар, живущий в руках, слишком долго не знал развития - и вот пошел в рост, а в самой его глубине обозначился иной дар, тридцать лет спавший в виде зародыша, и тоже стал расти.
        Если бы Н. мог отделить глаза свои от тела и отправить их ну хоть к потолку зала ожидания, если бы мог хоть на минуту дать им способность видеть сквозь плоть, он узнал бы о себе много любопытного. Возможно, этот трюк, превышающий человеческие возможности, даже был ему под силу - только он об этом и не задумался.
        Сперва он вспоминал то, что было и прошло, все милые подробности, всю безмолвную нежность. Потом воссоздал в памяти последние слова Соледад. Она поставила условие - он согласился, что условие разумное. Но легко сказать - взяться за ум…
        Бульдожкины родители в свое время расписали ему целую программу на десять лет вперед. Это был забавный период - Бульдожка ходила беременная, вся родня тихо радовалась, и с этой радости Н. могли перепасть немалые дивиденды. От него ничего не требовали, ему только предлагали и дарили. А он принимал как должное и отдыхал - водил Бульдожку на прогулки, массировал ей ноги, просто лежал вместе с ней на тахте и смотрел телевизор.
        Так вот, бывшая теща имела каких-то приятельниц, а они - других приятельниц, и ниточка вела в медицинское училище. Кто сказал, что туда не принимают мальчиков? И кто сказал, будто там есть ограничения по возрасту? Теоретически на вступительные экзамены мог прийти хоть столетний бородатый дед - и, если бы он набрал нужные баллы, его бы приняли за милую душу. С этого начинался план действий - даже если у Н. вылетела из головы вся таблица умножения (а его сложные отношения с наличностью как раз на такую мысль и наводили), то общими усилиями его протащат в училище, а далее пусть хоть изредка ходит на лекции и вовремя является на экзамены. Можно, конечно, и купить диплом не мудрствуя лукаво, но тесть держал целую речь о знаниях, которые массажисту обязательно когда-нибудь пригодятся. Тесть хотел, чтобы в доме все было правильно.
        Дальше теща воспарила духом и замахнулась на фельдшерские курсы - тоже вещь неплохая. Н. с ней уже не спорил - теще хотелось, чтобы зять, получив хоть простенькое медицинское образование, окончил для проформы еще курсы массажа и работал в поликлинике, там тепло и чисто, массаж всегда пользуется спросом, появится приватная клиентура, а главное - он будет занят целый день, да еще под присмотром знакомых, и сомнительные приятели отсохнут сами собой. Теща знала, что дочка затеяла этот брак ради ребенка, но надеялась, что упрямая девка одумается и не захочет оставаться одна.
        Кроме того, теща видела в газетах рекламу курсов массажа и сама тоже ходила разминать спинку к какому-то знакомому дядьке, который брал с нее сущие гроши, но и работал соответственно. Особой разницы между спортивным и лечебным массажем она не видела и уровень Н. оценить не могла. Ей только все хотелось, чтобы он набрал побольше бумажек с печатями.
        Вот сейчас об этих бумажках и о тещиных советах Н. задумался настолько основательно, насколько вообще мог. И на первое место выскочил вопрос о жилье. Где-то же надо жить во время учебы.
        Учиться страшно не хотелось - Н. и так знал почти все, чему его могли бы обучить даже очень хорошие преподаватели, а школа медсестер внушала ему настоящий ужас. Однако условие… проверка на вшивость, если вдуматься… и шанс самому, предъявляя бумажку с печатью, ходить на мастер-классы знаменитых китайцев и японцев, а не попрошайничать у Сэнсея…
        Был вариант, самый разумный из всех возможных: вернуться домой, к матери, найти хотя бы одноклассников, на два года бросить якорь, действительно получить диплом и даже заработать какие-то деньги. Таким образом решалась проблема жилья, но возникала куча других проблем - сидя в провинциальном городишке, в Большие Города не наездишься, а звать в захолустье Соледад он не мог. Если же видеться с ней раз в полгода, - то никакой свадьбы не будет никогда. Значит, нужно собраться с духом и искать шансы прямо здесь.
        Н. понятия не имел, в каком направлении двигаться, одно знал точно: Соледад - его женщина. Она его женщина и за пределами постели - такое ощущение посетило Н. впервые. Он бы не назвал это любовью - он старался обходиться без громких слов, но если бы заставили, - он назвал бы это браком, при котором двое есть едина плоть и души нашли друг друга, уже свершившимся браком, записанным где-то на небесах ангелами в специально для того заведенную книгу. Оставалось только довести себя до соответствия этой записи, что совсем не просто.
        Он достал свою записную книжку, готовый учебник российской географии (туда были даже внесены кое-какие расписания поездов и электричек), стал перелистывать ее очень тщательно - кроме Сэнсея и Томкета, у которых теоретически можно переночевать, там были еще люди обоего пола, к кому просто заглянуть на огонек и поужинать на халяву. В новогоднюю ночь он этих людей тормошить не стал - это все была молодежь или считающие себя молодежью (вроде самого Н.), они наверняка где-то тусовались и собирались там сидеть до первых трамваев. Они были когортой многообещающих бездельников, но при том - жителями Большого Города и знали его нравы куда лучше, чем бродяга Н.
        Оставался самый главные вопрос: на какие деньги обзвонить их всех?
        Когда впопыхах уезжали от Сэнсея, его дед, старик сообразительный, дал с собой бутерброды. Их хватило на ужин и на завтрак. Конечно, какая-то мелочь в кошельке была, но ведь неизвестно, куда сегодня ехать, даже не просто ехать - ездить, а метро подорожало.
        Н. выбрал самый перспективный номер и пошел искать телефон-автомат. У него было с собой приспособленьице для халявных звонков, которое он видел у приятеля и легко смастерил, но автоматы бывают разные, не всюду оно действует.
        Через полчаса, потратив половину своих медяков, Н. уже знал, кто ему может сосватать жилье. Все оказалось так просто - проще некуда, и Н. впервые в жизни проклял свою безалаберность - ведь он давно уже мог обходиться без Сэнсея!
        Одна из его разгильдяйских подружек, выйдя замуж, стала женой бизнесмена. Бизнесмен был тот еще авантюрист - он нашел способ сэкономить на аренде помещения и открыл несколько магазинов в подвалах. Ремонт же отложил до лучших времен.
        Подвалы были в старых домах, где все прогнило и время от времени происходил потоп. Чаще всего текла холодная вода, но случалось, что горячая, пару раз давала гастроли канализация. В общем, требовался человек, чтобы в этих подвалах ночевать, - в двух одновременно. И при потопе принимать немедленные меры.
        Подружка объяснила, что это не подвалы, а рай земной. То есть можно выгородить ящиками закуток, из других ящиков сделать топчанчик, да поближе к горячим трубам, да накрыть его толстым ватным одеялом (одеяло оказалось времен Первой мировой), да там же смастачить столик, да завести электрочайник - что еще человеку надо? Гигиена - это через двор, к соседям, у них же можно договориться насчет душа. Но вообще, если приложить руки и немного мозгов, можно изготовить что-то вроде душевой кабинки прямо в подвале. На том райская сторона вопроса кончалась, начиналась другая. За ночь следовало, имея базу в одном подвале, дважды посетить второй, за два квартала. Правда, хозяин обещал, что утром никто Н. гнать с топчана не станет - спи сколько влезет.
        Был оговорен и оклад месячного содержания. Конечно, минимальный - ну так ведь служебная жилплощадь имеется, другие бы за этот закуток в подвале еще и приплатили, но бизнесмен любит жену и готов поддержать ее непутевых друзей…
        Когда Н. оказался в подвале, он даже присвистнул, вообразив, в какой восторг пришла бы Соледад. Сам он, выйдя на трассу, мог не мыться неделями, с его кожей от этого ничего не делалось, она оставалась такой же белой и безупречной, грязь словно тихо тлела и сгорала на ней. А Соледад нуждалась в ежедневном душе, в свежих простынях. Но уж одну-то ночь они могли провести тут, не беспокоясь, что услышит и подумает Сэнсей.
        Н. взялся за обустройство своего нового жилища. Он нагромоздил стенку ящиков чуть ли не до потолка, отгородив свой законный закуток, пристроил вторую - так, чтобы попасть к топчану можно было только через узкий проем. Образовалась жилплощадь примерно в пять квадратных метров. И она показалась Н. идеальной - он мог поставить возле топчана метровой вышины рюкзак, соорудить у изголовья не столик, а целый стол. Продавщица Лида подарила ему удлинитель, кипятильник Н. всегда таскал с собой, после уволившейся продавщицы Тани осталась большая керамическая кружка с отбитой ручкой - в ней можно было готовить китайскую кудрявую вермишель.
        Н. обзаводился хозяйством с азартом и неловкостью человека, который впервые в жизни вьет гнездо. Он высмотрел, куда ходят по утрам местные бомжи, и приволок совершенно замечательную вещь - соединенные петлями большие подушки от старого раскладного кресла. Самому ему было безразлично, на чем спать, - он не понимал разницы между мягким и жестким. Но если еще раздобыть простыни и пододеяльник, если заправить в пододеяльник старый спальник, то получится ложе, достойное любимой женщины…
        В подвале нашлась и сломанная настольная лампа. Н. при необходимости умел управляться с электрическими приборами, починка заняла минут пять, не больше. Лампочку он ночью вывинтил в соседском подъезде. Наконец, попросив у старшей продавщицы Аллы молоток и гвозди, соорудил над топчаном что-то вроде вешалки.
        Переход на оседлый образ жизни давался ему нелегко. Он мог, если не светило халявного угощения, голодать и сутки, и двое суток - но это было его нормальным дорожным режимом. Потом обязательно подворачивался чей-то теплый дом, бутерброды, чай или же, как у Сэнсея, вообще трехразовое питание. Человек, имеющий свое жилище, должен регулярно пополнять запасы продовольствия - это стало для Н. неприятным открытием. Другое открытие - что никто больше не выдаст ему свои старые, но чистые трусы, так что заношенные можно будет спокойно свернуть тугим комком и выкинуть в мусорник. Конечно же мать учила Н. стирать мужское бельишко, но когда это было?
        Впервые в жизни Н. пошел в хозяйственный магазин покупать стиральный порошок.
        Ему было немного грустно - он знал, что полет над просторами Российской империи кончен. Он выбрал Соледад - вернее сказать, тот путь по твердой земле, который должен привести к Соледад. Свернуть уже не мог.
        До сей поры он сам себя считал красивым мальчиком, общим любимцем (тех, кто смотрел на него косо, Н. не учитывал), крылатым разгильдяем, всегда готовым на любую авантюру. Соледад, не говоря вслух никаких многозначительных слов, объяснила ему, что видит в нем мужчину. Это было как вторая инициация. Ему пока что не слишком нравилось быть мужчиной. Но он очень старался.
        Он знал, что необходим этой женщине именно таким - способным о ней позаботиться. Она нуждалась в надежной и непоколебимой мужской любви, а он был готов дать ей эту любовь, исцелить ее любовью от всех ранок и царапинок, без которых невозможно дожить женщине до тридцати лет.
        На третью неделю своего подвального житья (уже была повешена в проеме занавеска и на столе стояли две тарелки, уже была натянута над лохматой горячей трубой веревка для сушки белья, уже лежала в общем холодильнике его личная запрессовка колбасы) Н. шел ночью проверить второй подвал.
        Он шел и думал, что все складывается неплохо. Продавщица Лида была в восторге от его удивительных рук - а и всего-то ничего потребовалось, чтобы избавить ее от головокружений, обычные приемы мануалки, только выполненные очень бережно, деликатно, едва прикасаясь к ее шее и подбородку. Потом Н. показал Лиде простенькие растяжки, которые следовало делать самостоятельно, чтобы шея не каменела и полная кислорода кровь свободно взлетала по сосудам в мозг. Именно так он объяснил ей свершившееся чудо, но она не поверила, она в свое время насмотрелась телепередач про экстрасенсов и мечтала увидеть живьем хоть одного. Жизнь продавщицы в подвальном магазине небогата событиями, и потому Н. стал для Лиды настоящим подарком - она всем про него рассказывала, а ее с интересом слушали. В результате он приобрел двух клиенток и наклюнулась еще третья.
        Правда, учеба, о которой говорила Соледад, оставалась за гранью возможного, но, с другой стороны, кто же поступает в медучилище посреди зимы? Время еще было, и Н. с веселым ужасом подумал, что не миновать ему садиться за школьные учебники. Опять же ближе к весне можно будет позвонить Сэнсею - тот как раз с медиками часто общается, глядишь, чего путного подскажет.
        Размышляя об отдаленном будущем, что с ним бывало крайне редко, Н. подошел к перекрестку. Его обогнала машина, разбрасывавшая песок. Смысла в этом было немного - падал снег. Но несколько минут улица была хорошей, нескользкой.
        Время было такое, что даже поздние лихачи - и те куда-то запропали. Мороз разогнал по домам всех, но двое, что вышли на другой стороне улицы из-за угла, его не замечали. Они разговаривали, красиво взмахивая руками. Н. даже остановился, глядя на них, - это не было знакомой ему азбукой глухонемых, но какой-то смысл в движениях имелся, они складывались во фразы.
        Двое спорили. Руки девушки на чем-то настаивали, руки юноши возражали и отвергали. Н. залюбовался парой - они вели спор о Красоте. Наконец дошло до самого сильного аргумента.
        Юноша выбежал на середину улицы и стал танцевать. Он прошелся по дуге легкими прядающими прыжками; раскинутые руки несли его, ловкие ноги разлетались и смыкались то справа, то слева; наконец он завершил свой монолог великолепными пируэтами и встал, запрокинув голову, обнимая руками вселенную.
        И грянул долго сдерживаемый небом снегопад!
        Н. глядел вслед уходящим влюбленным и улыбался. Их поцелуй на морозе разбудил в нем смешную зависть. Потом он вышел на улицу сам. Он тоже хотел танцевать о любви.
        Тонкий слой песка уже скрылся под снегом, но его это мало беспокоило. Следя за артистом, Н. видел те точки, откуда был возможен настоящий взлет, но не случился - то ли из осторожности, то ли от неумения, а скорее всего, он был этой паре ни к чему, они ведь на своем языке обозначали спорные моменты танца, не более.
        Совершенно не умея танцевать, он сделал первый прыжок из цепочки. По всем законам бытия ему полагалось бы упасть, шлепнуться, разбиться. Он не держал спину, а отлетевшая назад нога должна была утащить его за собой. Этого не случилось - наоборот, возникло ускорение для второго прыжка; второй стал основанием для третьего; дуга сложилась неожиданным образом; нарисовался в снегу сверкающий круг, и, влетев в самую его середину, Н. стал медленно взмывать и опускаться, словно на батуте; ноги меж тем творили чудеса и справа, и слева, и сзади, раскидывая снежинки четкими сдвоенными ударами.
        Он только не знал, как же теперь опуститься и остаться на земле…
        Глава восьмая
        Соледад стояла прямо, как молоденькое деревце, и улыбалась. Аплодисменты не стихали, и она знала, что публика после формального завершения концерта все-таки ждет его продолжения. Маша за ее спиной уже наверняка шуршала нотами, раскрывая их новинку, их изюминку, романс, обреченный на бешеный успех, - «Нет, не люблю я вас».
        Это был победный марш всех брошенных женщин в мире - а в зале сидели главным образом одинокие дамы, и они душу бы отдали за искру надежды.
        Собственно, когда Булахов сочинял этот романс, перед глазами его были стихи, написанные мужчиной, весьма кокетливые стихи - и только. Но потом какая-то женщина догадалась, что с ними нужно сделать. И дописала два куплета.
        Сама Соледад услышала этот романс в женском исполнении очень давно и запомнила только две строчки: «Любила ли я вас? Быть может, и любила…» Они были пропеты с таким очаровательным легкомыслием, что Соледад пришла в восторг: вот именно так и нужно расставаться. Этот восторг длился довольно долго - вплоть до развода с первым мужем, от которого она ушла с одной спортивной сумкой через плечо, ушла без особой трагической причины, а чтобы настоять на своем. Она могла себе это позволить - покойный дед оставил ей квартиру и неплохие деньги.
        Когда же ей самой пришлось расставаться, глядя вслед уходящему, было, разумеется, не до романсов. И она вспомнила вставленные в известный текст неведомой дамой строчки несколько месяцев спустя. Тогда она уже сжилась с тоненькой железной занозкой в сердце, хотя еще не научилась двигаться так, чтобы не было больно.
        Поиски романса в нотной библиотеке по Интернету через заветные строчки не дали ничего - потом только Игорь додумался искать всех его исполнителей и набрел на исполнительниц. То, как расправились с романсом сестры Лисициан, Соледад не понравилось - но она получила заветный текст!
        В новом синем платье (оттенок безупречно гармонировал со светлыми волосами, а зеленое она поклялась больше не надевать), в новых туфельках с тонкими острыми каблуками, Соледад слушала аплодисменты и, уловив привычным ухом их угасание, подняла обнаженную руку. Она потребовала молчания - она его получила.
        Маша улыбнулась и решительно заиграла вступление - трель за трелью, все громче, все задорнее. И сделала паузу.
        - Нет, не люблю я вас, да и любить не стану, - очень спокойно выговорила Соледад, глядя свысока, словно бы у ее ног валялся отвергнутый обожатель. - Прекрасных ваших глаз не верю я обману…
        И чем дальше - тем резче, с правильным ощущением женщины, которая переступает через свое прошлое и уходит не оборачиваясь, без сожалений и попыток разобраться, - как, скомкав, выбрасывают исписанную бумажку, едва глянув на первые слова…
        Со сцены ее не отпускали добрых двадцать минут. Сперва бешено аплодировали, потом понесли цветы. Соледад складывала букеты на белый рояль и улыбалась залу. Она чувствовала, что общее восхищение окружает ее облачком особого воздуха - родного для нее воздуха, без которого она порой просто задыхалась.
        Она была необходима женщинам - полкам и дивизиям женщин, которые могли услышать о любви только от нее, шли к ней за словами любви, уносили с концертов воспоминание о любви. Соледад была щедра - каждая седая бабушка с клюкой, сидевшая в самом заднем ряду, получала это воспоминание в лучшем виде - без пошлости житейской.
        Наконец их с Машей отпустили.
        Им пришлось самим нести цветы в грим-уборную.
        - Какой кошмар, - сказала Маша. - Мы ночью отравимся… Не выбрасывать же.
        Она была равнодушна к ароматам.
        - Было бы лето - выставили бы на балкон… - Соледад присела к столику и стала вынимать из ушей большие золотые серьги с крашеными цирконами, которые купила специально под это платье. - Где Игорь?
        - Сейчас поднимется.
        Ожидая сына, Маша изучала открытки, привязанные к букетам. В общей охапке были цветы от знакомых, от приятелей-журналистов, от известных уже несколько лет поклонников и поклонниц таланта Соледад.
        - О, гляди! Позапрошлый век, блин! - воскликнула Маша, протягивая Соледад открытку.
        - «Вы - лучшая из всех певиц, кто когда-либо брался за русские романсы, - прочитала Соледад. - Если не возражаете, я буду ждать Вас у служебного входа».
        Подпись разобрать не удалось.
        - Это с которого букета?
        - Вот, - показала Маша.
        - Ничего себе…
        Из всех цветов эти были самые дорогие.
        - Миллионер, однако, - заметила Маша. - Ты смотри, не пробросайся…
        - Да уж как-нибудь… - в тон ей ответила Соледад.
        Миллионеры на горизонте возникали редко, да что говорить - просто нормальные мужики и те редко возникали. Съездив на гастроли в Швейцарию и во Францию, подружки кое с кем познакомились, но у них хватило ума не пороть горячку и не вступать в союзы с мужчинами, все достоинство которых в том, что они - заграничные. Хотя был, был один человек - старинного российского рода, с прелестными манерами, хозяин особнячка, воспитавший и отпустивший во взрослую жизнь сыновей. Он обещал рай - безбедное существование, светские визиты и красивые путешествия, блистательное положение в местном «Русском клубе», необременительная концертная деятельность…
        - Нет! - сказала Соледад. Она не хотела блистать в одном и том же окружении - это раз. И она не хотела надолго уезжать из России - это два. А поскольку о любви тут речи не было, то эти два аргумента и победили в споре.
        Маша знала, что у каждого из них - своя хитрая подкладка. Первая - Соледад раскинула сети и поставила ловушку на человека, который обязательно должен появиться, чтобы помочь в важном для нее деле. Так что новая публика и новые знакомства были просто необходимы. Вторая подкладка - этот человек должен был обладать немалой властью именно в России.
        Самой Маше повезло не меньше - и она свела дружбу с пожилым домовладельцем. Но ей особо капризничать не приходилось - домовладелец намекнул, что позаботится о будущем Игоря. Поэтому Маша уже подумывала о переезде - не сейчас, года через два-три, а пока пусть будет романтический роман с поцелуями в аэропорту, розами и шампанским.
        Маша переоделась. Она не любила длинных концертных платьев, потому что не любила свою расплывшуюся фигуру, все недостатки которой черный вечерний туалет злобно выделял и подчеркивал. Ей шли джинсы и объемные пушистые свитера, в которых не разберешь где что. Наступало лето, и Маша опять мучилась вопросом: как спрятаться? Но сейчас был вечер, и она влезла в большую цветастую кофту. Упаковав платье в чехол, она повернулась к Соледад и хмыкнула - певица так и стояла в синем платье, да еще держала дорогой букет двумя руками, на манер младенца в конверте.
        На губах она держала полуулыбку, очень верно передававшую душевное состояние после концерта, каким оно должно быть в идеале: тихую радость и тончайшую грусть от того, что праздник все-таки кончился…
        - Можно? - спросил, приоткрыв дверь, Игорь.
        - Давай, забирай веники, - велела Маша. - Платье я сама возьму. И сумку!
        Игорь повесил через плечо дорожную сумку с общим имуществом подруг, сгреб все цветы и устремился было из грим-уборной, но Маша удержала его.
        - Там много людей у входа? - спросила она.
        - Не так чтоб очень.
        - Это хорошо…
        Они переглянулись с Соледад. Если бы не совершенно разные лица, можно было бы подумать, что женщина улыбается своему отражению в зеркале быстрой хищной улыбкой с тем особенным прищуром левого глаза, который не к добру. За десять лет совместной работы они уже до того дошли, что у них в самые важные минуты была интуиция - одна на двоих.
        Соледад вышла из служебного входа первой - так, как если бы знать не знала никаких сумок и даже кошельков. Она несла только цветы - несла их, опустив глаза, держа на губах полуулыбку и не оборачиваясь. Это была игра в аристократку, которая и так знает, что все имущество беззвучно следует за ней, в том числе и кошелек - в кармане особо приближенного лица. Ибо вечернее платье с открытыми плечами карманов для всякой дребедени не предполагает.
        Неплохо было бы накинуть хоть шаль - апрельский вечер прохладен, а во дворах, в вечной тени каменных зданий, живы еще у стен полоски снега. Но Соледад не желала - она должна была быть сейчас такой же бесстрашной и равнодушной к холоду, как белые цветы в ее руках. Тем более что мерзнуть придется недолго.
        Цветы, разумеется, были те самые - дорогие. Так она давала понять незнакомцу, что согласна встретиться хотя бы затем, чтобы поблагодарить за подарок.
        Он понял и заступил ей дорогу не менее уверенно.
        Она подняла глаза и посмотрела на него спокойно, с умеренным любопытством. Кроме того, полуулыбка оставалась на губах. Все вместе сложилось в красивый образ ожидания: ну, что же вам, сударь, угодно сказать?
        Тот, кто послал цветы, смотрел на Соледад примерно так же - уверенно. Это была повадка крупного самца, хозяина, умеющего предложить себя женщине без глупостей и нелепых жестов. Но если бы Соледад увидела просто самца, она бы с кратким и ласковым «благодарю-вас-вы-были-очень-любезны» проследовала дальше.
        У мужчины был очень занятный прищур - словно бы эта старомодная сценка его развлекала, во-первых, а во-вторых, он ждал ответной иронии от Соледад.
        - Добрый вечер, - сказал он. - Разрешите представиться - Георгий.
        - Очень приятно, - ответила она.
        - Я бы хотел предложить вам и вашим друзьям провести остаток вечера в «Мадлен». Это совсем рядом, а потом я отвезу вас домой.
        Прозвучало это именно так, как положено, - с большим чувством собственного достоинства.
        - Я еще ни разу не была в «Мадлен».
        Так Соледад дала понять, что приглашение принято.
        - Вот и славно. Вот мой джип, серый, - Георгий показал припаркованную в десяти шагах от служебного входа филармонии машину. - Там всем хватит места.
        - Хорошо.
        Маша, слушая эту беседу, кивнула - Соледад вела себя правильно. После ужина этот Георгий довезет Игоря до филармонии, чтобы сын забрал свою «тойоту». А пока нужно всем вместе садиться в джип. Пусть джентльмен покажет высший класс джентльменства. Ибо, ибо…
        Она увидела в лице Георгия примерно то же, что и Соледад, - спокойную готовность к решительным действиям и способность достигать намеченной цели при любых обстоятельствах. Кроме того, этот мужчина явно умел распоряжаться другими людьми. Может, наконец-то события, до сих пор раскручивавшиеся вправо, замерли и стали раскручиваться влево. Должен же был рано или поздно появиться тот мужчина, который умеет ломать судьбу о колено…
        Увидела она также его внутреннюю суть. Как многие некрасивые женщины с сильным характером, Маша умела оценивать мужчину с особой точки зрения: из какого вещества он состоит и легко ли его одолеть.
        Георгий, как показалось Маше, по меньшей мере на семьдесят процентов состоял из металла, из тяжелого, но упругого металла. Маша в военной технике не разбиралась, но сравнила бы его с танковой броней, такой подкожной танковой броней, защищающей даже лицо.
        Когда приходится постоянно держать оборону, организм сам выстраивает сперва пружинящую сеточку под кожей, потом наращивает на ней в нужных местах тонкие чешуйки, уплотняет натянутые струнки, требуя при этом особого питания и тщательно выбирая нужные для сетки атомы и молекулы. Если довериться ему, то он сам позаботится о защите. Главное - не мешать…
        Маша додумалась до металла сама - к ней стали прилипать ножи и вилки, случилось же это в пору затяжных скандалов со свекровью. Наблюдательная и склонная к скальпельному анализу Маша вскоре обнаружила, что она не одна такая на свете. Она даже узнала особую примету таких людей - они были чуть крупнее, чем полагается при их росте, и складки на их лицах были чуть весомее, и еще - они быстрее снашивали обувь.
        Сперва она конечно же не понимала, в чем дело, и извела кучу денег на диетологов и массажистов. Но никакие анализы не показывали наличия подкожного металлического каркаса, а массажисты утешали женщину тем, что тело ее упруго, полно силы, а значит, виноват пикнический тип, унаследованный от какого-то дедушки. Похоже, они были правы - никаких неудобств это широкое и неповоротливое тело Маше, в сущности, не доставляло, только вечную мороку с поисками одежды. А металл в жизни был только полезен - молодой любовник знал, что при малейшем недовольстве будет брошен на произвол судьбы, и одна эта маленькая кругленькая женщина не останется. Опять же металл помогал говорить о деньгах - провести Машу, ведущую переговоры о концертном турне, было очень сложно. Наконец, металлический корсет позволял Маше чревоугодничать в любое время суток - дойдя до определенного объема, она уже не менялась.
        Мужчинам было легче - от них никто не требовал минимального веса и стройности как у фотомоделей. И Маша, глядя, как Георгий ведет Соледад к машине, как отворяет дверь, как оборачивается, приглашая и ее с Игорем занять места, немного позавидовала.
        Но лишь немного - она знала, отчего меняется метаболизм и начинает расти металл. Она знала также, что ускоряет движение атомов и молекул, что приказывает им быстрее соединяться и прочнее склеиваться. Она чувствовала это в самые печальные минуты своей жизни - и в самые победные тоже, когда осознавала, что близость приятных ей людей объясняется всего-навсего тем, что Маша - сильнее…
        Но подруге она об этом ничего не рассказывала.
        Они приехали в «Мадлен» - занятный ресторанчик, оформленный под старую скрипучую мельницу. Деревянные колеса были там всюду, а вместо надоедливой попсы - журчание воды в фонтанах, раковинах, игрушках с пляшущими на струйках шарами. Цвета были самые провансальские, лидировал синий, но синий благоразумный, тускловатый, так что Соледад вписалась в интерьер безупречно и выделялась в нем ровно так, как должна выделяться одетая со вкусом женщина. Она, войдя, собрала на себя все внимание, и вовсе не случайно - она не пожелала расстаться с белыми цветами и внесла их как трофей. Остальные букеты Игорь запер в своей «тойоте».
        Столик был заказан заранее и в хорошем месте, как раз на четыре персоны. Георгий знал, что приглашает компанию из трех человек. Стало быть, собрал информацию и учел отсутствие спутников жизни. Это было не совсем хорошо, однако и несмертельно.
        В «Мадлен» его знали, и официант, предлагая закуски, спросил интимно: «Как всегда?»
        Маша оценила вкус Георгия - казалось бы, простенький салат из свеклы с орехами, но свекла содержит немало магния и железа, в орехах - магний и цинк, а мед, который Георгию подали даже без заказа, в нарядной пиале, - и вообще мечта кузнеца и ювелира: железо, магний, медь, свинец…
        Она знала, что наконец-то им послан человек, который избавит Соледад от неприятных воспоминаний. Знала она также, чем придется заплатить за освобожденную память. Но, поразмыслив, решила, что каждому возрасту - свои игрушки и Соледад давно уж не девочка.
        - Правда ли, что вы отказались остаться во Франции? - спросил Георгий, разливая вино с точностью и грацией опытного бармена.
        - Да, - сказала Соледад, следя за бордовой струйкой. - Мне и здесь хорошо.
        - Редкое по нашим временам решение.
        Она пожала плечами, показывая, что общее безумие к ней отношения не имеет.
        - С вашим голосом и талантом вы бы стали там звездой русского романса, - продолжал Георгий.
        - Для кого звездой? Для стариков? Молодежи все это уже не нужно. Молодежь уже не знает русского языка, а старики что-то повадились умирать. За время гастролей я дважды слышала о похоронах - умерли знакомые моих знакомых.
        - Вы остались с теми, кому вы нужны?
        - Да.
        Георгий без спроса взял руку Соледад и коротко поцеловал - не касаясь губами кожи, оставляя тончайшую прослойку воздуха. Она ощутила на ладони твердые и холодные кончики пальцев.
        - Рано или поздно вы должны были появиться, - сказал он. - У меня есть кое-какие связи. Первое, чем я хотел бы вам помочь, - это выпустить ваш альбом и устроить презентацию. Один из моих старых друзей знает неплохую студию и готов вложить деньги в хороший проект. Не беспокойтесь, для него вы не женщина, а проект и слава Аллаху.
        - Я не так воспитана, чтобы принимать слишком дорогие подарки, - холодно произнесла Соледад. Он кивнул - певица должна была ответить именно так.
        - Вы сами не знаете себе цены, - ответил Георгий. - Больше скажу - вы можете назначить любой гонорар за право записать ваш альбом.
        - Разбудите меня, - попросила Соледад. - Так не бывает.
        - Так бывает.
        Глава девятая
        С нормальными людьми Н. скучал. Он плохо понимал, что их радует и печалит. Человек, поставивший себя в зависимость от денег и вещей, был ему неинтересен. Н. знал, что деньги и вещи возникают тогда, когда они действительно нужны, пусть и в небольшом количестве, и не лучшего качества.
        Вот ведь понадобилось ему жилье - и появилось, будто лишь его и ожидало. Понадобились простыни - и совершилось маленькое чудо, однажды он нашел их - три штуки, аккуратно сложенные поверх одеяла. Потом оказалось, что продавщицы, которых он массировал бесплатно, принесли каждая по одной старой простынке. Они же подарили термос, кастрюльку, две столовые ложки, пластмассовый таз. Н. чувствовал себя Робинзоном Крузо - только что вынырнул из пучины, лишенный всего, а вот уже обрастает разнообразным и не всегда нужным имуществом.
        Но главное, что делали продавщицы, - искали ему клиентуру.
        Случались дни, когда у Н. было даже три сеанса. Он возвращался в подвал совершенно выжатый и принимался за стирку - чтобы уважали, нужно иметь товарный вид.
        Настал день, когда продавщица Лида повела его к куме, работавшей на оптушке. Там женщины подобрали ему весеннюю курточку, джемпер, две рубашки, шарф, ботинки, целое приданое трусов, маек и носков. Главным приобретением Н. полагал ботинки, хотя они сперва доставили кучу неприятностей, - он впервые за десять лет сунул ноги в новую, а не разношенную обувь. Без ботинок он действительно больше жить не мог.
        Зимой он носил унты - настоящие, толстенные, в которых не страшен сибирский мороз. Для весны у него на дне рюкзака лежали старые Сэнсеевы кроссовки, служившие уже третий год и страшные, как смертный грех. До новогодней встречи с Соледад Н. совершенно не беспокоился о том, что обует весной, - в домах, где он останавливался ночевать, всегда хватало под вешалками старой обуви, которую хозяева отдавали с радостью. Сейчас приходилось думать самому - и хорош был бы массажист, распугивающий клиентуру вонючими кроссовками…
        Когда Н. появился в подвальном торговом зале, одетый во все новенькое, восторг был огромен. Продавщицы, немолодые тетки, все замужние, если мужьям и изменяли, то очень давно, а теперь у них даже шалые мысли пропали. Но Н. объединил их неким озорством - они, тайно от мужей и детей, вновь сделались молоды и затеяли суету вокруг красивого белокурого мальчика, даже с легчайшей ревностью. Сейчас, когда он возник из мрака, улыбаясь и раскинув руки, ревности не стало - на расстоянии в десяток шагов и при слабом свете он показался шестнадцатилетним, да и не человеческим подростком, а каким-то иным - той породы, которую несет, не позволяя прикоснуться к твердой земле, ветер.
        Обо всем этом, и о курточке, и о продавщицах, Н. написал ночью Соледад - по дороге во второй подвал он зашел в круглосуточное интернет-кафе. Он знал, что Соледад порадуется за друга, и ожидал получить в ответ ласковые слова с завершающим поцелуем. Хвалиться заработанными деньгами он не стал - это было бы смешно, однако было и количество клиентов, и новорожденная репутация. А составить себе репутацию в Большом Городе не так уж просто.
        Письмо было коротким, как все его письма, и завершалось банально - «люблю-целую». Именно так он подписывался всегда, когда адресатом была дама, даже не очень обращая внимания на возраст.
        Навестив второй подвал и убедившись, что там сухо и благопристойно, Н. отправился в «Драконью кровь». Там он был среди своих.
        Про «Драконью кровь» рассказал ему Рогдай. Когда он выбрался в Большой Город, то взял туда с собой Н. - и тот обрадовался, обнаружив старых знакомцев. В «Драконьей крови» собирались ролевики и реконструкторы, там можно было жить круглосуточно - всегда, в любое время суток, являлся кто-то с пивом, или с чебуреками, или с домашним вином, или даже с трехкилограммовым тортом, у стола собиралась компания - кто в свитере, кто в рыцарских доспехах, возникал поток воспоминаний - естественно, уже преображенных, ставших почти художественными произведениями, или же ковались грандиозные планы на будущее. А для соседей «Драконья кровь» была бывшим бомбоубежищем, которое какой-то дурак сдал в аренду странным бородатым парням, при ходьбе дребезжавшим, как ведро с гайками, и девочкам, носившим длинные самодельные платья, широкие разноцветные плащи с капюшонами, ленты в волосах.
        К счастью, Н. попал в этот рай, уже имея свою собственную жилплощадь, иначе бы навеки там поселился, а потом наконец надоел и был выставлен за дверь с титулом злостного халявщика. Он стал захаживать в «Драконью кровь», сидеть за общим столом, обсуждать будущие игры, тем более что близилось лето - самая любезная ролевикам пора. Он поучаствовал и в паре игр-квартирников, при которых все события разворачиваются прямо на столе. Наконец - и это стало вершиной его ролевой карьеры - Н. был официально приглашен в «Хронодесант».
        Когда ролевики отправляются на полигон, чтобы три-четыре дня провести в невменяемом игровом состоянии, туда приглашается команда, чтобы следить за порядком - бинтовать пострадавших, вылавливать и приводить в чувство заигравшихся, не пускать к речке купальщиков, изгонять алкоголиков, разряжать конфликты с местным населением. Все помнили случай с дедом, которого пришлось на руках выносить к дороге и доставлять в больницу. Дед, выйдя в пять часов утра с косой, как делали предки, встретил на тропинке рыцаря в шлеме и доспехах. Рыцарь бы сошел за почти безмолвное привидение (звяк доспехов входил в боекомплект образа), но он, зараза, прижимал к уху мобилку и сердито требовал… а вот чего требовал, уже никто никогда не скажет, хотя версии ходят всякие, от батальона плюющихся напалмом драконов до походного борделя. Результат - дедов инсульт и основательная разборка с местными властями.
        Н. был известен в ролевой тусовке как классный массажист и мануальщик, умеющий вправлять руки-ноги и разбираться с травмами. Вот тут диплом решительно никому не был нужен - ценились знания. К тому же он был достаточно взрослым, чтобы председатель поселкового совета не видел в нем сопляка. А «Хронодесант» считался лучшей полигонной командой и нанимался за неплохие, по ролевым понятиям, деньги.
        В «Драконьей крови» Н. обнаружил Сэнсея.
        Ничего удивительного в этом не было - Сэнсей тоже так и не стал своим в мире деловых людей, все измеряющих деньгами. Он притворялся более успешно, чем прочие ролевики, что тоже приличный человек, хорошо одетый и за рулем, он заламливал такие цены за массаж, чтобы никто в его высоком статусе не усомнился, но игра была ему необходима, и он выезжал хотя бы раз в год - побыть белогвардейским поручиком, или провансальским трубадуром, или флибустьером.
        Сэнсей и Н. не виделись с самого новогодья. Сэнсей понятия не имел, куда подевался Н., и полагал, что приятель шатается по провинции, - не нашлось бы города, где тот не имел пары-тройки клиентов. Кроме того, Сэнсей знал, как трудно укорениться в Большом Городе даже более деловитому товарищу, чем раздолбай Н.
        Сперва они посматривали друг на друга, сидя у противоположных торцов длинного стола. Стол был изготовлен таким здоровенным для практических надобностей - девочкам удобно на нем кроить свои юбки и плащи для рыцарей, оружейникам-реконструкторам - возиться с доспехами, а всем вместе - в третьем часу ночи пить чай вприглядку.
        Судя по всему, у Сэнсея опять вышло какое-то недоразумение с его капризной и непонятной подругой. Может статься, он наконец устал от этих недоразумений и приехал в «Драконью кровь», чтобы встретить более подходящую для себя женщину. Тут их было с полдюжины, причем одна, рыжая, - настоящая красавица. Но обхаживать красавиц - занятие непростое, тем более Сэнсей совершенно этого не умел, да еще и стеснялся своей неказистой внешности, своего недавно зародившегося и окрепшего брюшка. С Н. стесняться не приходилось - они наизусть знали друг друга.
        Сэнсей пошел на сближение.
        Он пересел поближе, но прятал взгляд. Это было приглашение к примирению, но к примирению на известных условиях. Н. был необходим Сэнсею. Раньше необходимость казалась взаимной. Н. тоже нуждался в Сэнсее - бездумно, как приблудный кот в руке, кидающей ему рыбьи потроха. Но, так уж получилось, он больше не был приблудным котом. Его больше не тащило по дорогам, как облачко мелкого сора. Географический ветер, что нес его, сменился иным - Н. теперь летел навстречу Соледад, хотя как будто оставался на месте.
        Он помнил наизусть все ее письма. Она писала о милых пустяках: расцвел кактус, соседский пес лез целоваться, волосы отросли - стричь или нет? А он ощущал эти пустяки как ниточки, приникавшие к его коже и прораставшие в нее. Она приучала его к себе - и он приучал ее к себе, рассказывая, как смастерил подставку под чайник из толстой веревки. Он в каждом письме посылал ей свои ниточки - чтобы, сплетясь и переплетясь, они создали жемчужную паутину для двоих.
        И он поверил, что может письмами исцелить ее, раз уж не дотянется руками.
        Эта женщина вызвала в нем чувство, которое он испытывал разве что в какой-то предыдущей жизни, - огонь в глубине глаз, жгущий изнутри и отдающий приказания: обними, приголубь, одень в свою нежность и преданность!
        Когда он писал ей, то чувствовал и этот огонь, и что-то иное - словно бы тело лишалось веса, а в ушах звенела венчальная музыка.
        Чтобы не объясняться с Сэнсеем, Н. демонстративно обхватил за плечи девчонку, сидевшую рядом. Это была обычная, никому не нужная девчонка, худенькая и бледная, пришедшая к ролевикам, чтобы хоть во время игры быть красивой и слышать слова о любви.
        Она не ожидала объятия, но любила всю ролевушную тусовку разом, новичков с ветеранами и мальчиков с девочками; поэтому она прижалась к Н., глядя при этом на подружек так, как если бы у нее на плече вовсе не лежала белокожая мужская рука.
        Плечо, кстати, несло на себе отчаянную татуировку, дорогую, цветную, с волчьей мордой, - не каждая девочка на такое отважится только ради того, чтобы на несколько часов привлечь внимание тусовки.
        Н. ощутил этого зверя сквозь одежду - сквозь тонкую заношенную кофточку.
        Волк был одинок и обижен на весь белый свет. Он показывал слишком большие для его тонкой удлиненной морды клыки. Умные пальцы Н. вошли в его клочковатую шерсть, черную с синим, добрались до кожи, немного взъерошили жесткий волчий воротник, замерли, определяя границы допустимого.
        Волк имел под кожей кольчугу - примерно такую, как лежащая сейчас на столе. Она не держала удара, да и сплетена была с ошибками, об этом сейчас рассуждали реконструкторы, тыча пальцами в переплетенные кольца. Очевидно, это был волк-оборотень, популярный в «Драконьей крови» персонаж. Кольчуга волку была велика, она распространялась за пределы его морды, растекалась лентами, и под пальцами Н. ленты слегка разошлись.
        Он уже имел дело с этой бедой, с подкожным металлом.
        Раньше он знал, что есть нечто холодное, разгоняемое умными движениями рук, и особо не любопытствовал, откуда оно и для чего. После новогодия, после предложения, сделанного любимой женщине у окна свадебного салона, после того как впервые возникли в душе венчальная музыка и понимание, что венцы - это навсегда, он догадался: то, что под пальцами, не льдинки тающие, а металл, имеющий даже такое свойство металла, как способность притягивать мелкие железные и стальные предметы.
        Н. институтов не кончал, медицинских книжек практически не читал, и из всех инфекций всерьез имел дело разве что с гриппом. Но у него несколько раз возникало подозрение, что способность строить металлический каркас передается от человека к человеку. Он только не знал, при каких условиях это возможно, - прикосновения ли достаточно, чтобы хитрый вирус, или кто он там, перескочил с кожи на кожу, или требуется поцелуй, или даже половое сношение. Не знал он также, как и почему в человеке угасает эта способность.
        Но сам он умел, разглаживая пальцами металлические ниточки, истончать их, возвращать частицы металла в их правильное состояние. Как научился - не мог бы объяснить, пришло само, когда пальцы, впервые обнаружив эту странность, не смогли от нее оторваться - выглаживали и выласкивали до полного исчезновения. Тогда он, правда, еще не знал толком, с чем имеет дело.
        Почему он решил, что подкожный металлический каркас - опасная болезнь, тоже было непонятно. Он знал это - и все, знание оказалось у него в голове без всяких усилий. Оно попало туда, кстати, не так уж давно - зимой. И тогда же Н. понял, что должен с этой заразой бороться.
        Его очень беспокоило зарождение металлических струн у Соледад. Он не знал, в чем тут угроза, он только чувствовал: это - беда. Но ей он ничего не сказал.
        Лаская волка, Н. обводил кончиками пальцев незримые колечки, очень осторожно нажимая на них, плюща их, чтобы с истончившихся краев срывались и разносились кровью частицы металла. Девушка замерла - она затаила дыхание и чувствовала, что ее кожа тает. И она боялась взглянуть на Н. - боялась, что по ее затуманенным глазам он поймет слишком много.
        Они сидели, прижавшись друг к другу, и глаза Н. тихо закрылись, зрение ему сейчас только мешало. Присутствие Сэнсея уже не имело значения - Н. был занят делом.
        Он подумал еще, что однажды все это расскажет Соледад, объяснит ей про металлические нити, но не в следующую встречу - потом, когда они действительно будут вместе. И одновременно ощутил руку девушки, скользнувшую у него за спиной.
        Теперь они уже откровенно обнимались при всем честном народе. Здесь это было в порядке вещей, никто не обращал на них внимания, никто и не заглядывал под стол, чтобы удостовериться в тесном союзе их бедер - предвестнике несколько иного союза.
        Ночь дошла до своего пика, перекатилась, как через перевал, и стала понемногу таять. Люди поднимались из-за стола, осознав необходимость хоть немного поспать. Сэнсей подрядился подвезти до дома рыженькую красавицу и ее подругу. Реконструктор Торин отправился ночевать в мастерскую, где у него за верстаком был диван, ролевик Даэрон забрался в гардероб и смастерил себе ложе из эльфийских плащей. Н. и девушка остались за столом одни.
        Они поцеловались.
        Это был совершенно ненужный поцелуй, но он зрел, зрел и созрел.
        Н. чувствовал: девушке необходима помощь, и половина горя в том, что ее тело вообразило себя ненужным. Вторая половина сидела где-то в голове, спрятавшись и окопавшись, но Н. насчет нее не сильно беспокоился - тут и с первой поди разберись…
        Он уже спешил на помощь, он уже касался пальцами худенького тела, словно спрашивая: вот тут ты себе не нравишься, вот тут? И, короткими движениями то собирая плоть в горстку, то разглаживая, лепил нечто иное - сперва оно удерживало форму лишь мгновение, пока пальцы, отлетевшие от кожи, зависали в воздухе. Затем - и это исполнило его душу радостью - преображение плоти под пальцами стало более надежным, тело запоминало науку.
        - Не смей больше так думать о себе, - говорили телу пальцы. - Вот она, твоя красота… не поддавайся унынию, уныние - не для тебя…
        - Но это красота внешняя, - возражало тело. - И уродство было внешним, тем, которое успешно прячется под одеждой. А я боюсь другого и плохо думаю о другом. Я знаю, что не умею брать и давать, вот в чем моя настоящая беда.
        - Но сейчас ты берешь? - спрашивали пальцы. - И вот сейчас берешь? Не бойся, я ничего не попрошу взамен, это подарок…
        - Да, я беру, но мне даже неловко, - смущенно отвечало тело. - Я тоже хочу подарить… Возьмешь?
        - Возьму…
        Глава десятая
        Маша понимала, что такие, как Георгий, на дороге не валяются. И прикармливала его как только могла. Соледад должна была соблюдать гордость известной певицы и просто красивой женщины, а вот Маша, поскольку роман с Георгием ей не грозил, могла резвиться напропалую.
        Как всегда, она подставила сильное плечо и взяла на себя техническое обеспечение этого романа. Она придумывала мелкие просьбы, с которыми обратиться к Георгию, чтобы потом пылко благодарить, она зазывала его на ужины и стряпала, по его уверениям, лучше любого ресторанного шеф-повара. На поверхности были комплименты, но в глубине - знание: они были устроены одинаково, нуждались в одинаковой пище для своей брони и ощущали, как их тела превращаются в две непобедимые крепости. Вот только Георгий был куда более мощной крепостью, приспособленной не только для обороны.
        Он сдержал слово - нашел спонсора и договорился со студией. Соледад напела сколько требовалось романсов, потом за дело взялись профессионалы. Георгий вызвонил какую-то странную женщину, одетую на шутовской манер - во все цвета радуги. Женщина пришла, представилась специалисткой по организации презентаций и расписала такое всенародное событие, что Соледад и Маша в ужасе переглянулись. Но Георгий, которому рассказали про запредельную глобальность его затеи, только посмеялся.
        - Весь город должен на ушах стоять, а иначе и связываться не стоит, - сказал он.
        - Но она с нас запросит Бог весть сколько денег, - возразила Соледад.
        Георгий поморщился.
        - Вы еще не поняли одну простую вещь. Чем круче презентация, тем больше фирм захочет на ней засветиться. Но не бесплатно же! Ваш праздник оплатят совсем другие люди.
        Соледад вздохнула с облегчением: ей не хотелось, чтобы Георгий вкладывал в эту затею свои деньги. Он и так много для нее делал, в ответ не требуя практически ничего.
        Он приходил на ее концерты, где для него всегда оставлялось место в первом ряду, приносил цветы - уже не такие вызывающе дорогие букеты, как в первый раз, но весьма достойные. Когда она выезжала на гастроли, - он отправлялся следом. Правда, как-то так получалось, что на телеэкранах и на газетных снимках они оказывались вместе - красавица певица, которую тележурналисты уже назвали хрустальным голосом России, и солидный мужчина у нее за спиной, стоящий так, что всем сразу понятно: он эту женщину в обиду не даст.
        Пресса словно сговорилась - отказ Соледад остаться во Франции преподнесла словно подвиг, достойный ордена. К этому явно приложил руку Георгий, хотя и отнекивался. Он вообще от многих вопросов умело уходил.
        - Если предположить, что он хочет на тебе жениться, все это не так уж глупо, - сказала Маша. - Это он собирает тебе приданое.
        - Если мужчина хочет жениться, то он как минимум пытается уложить в постель, - возразила Соледад.
        Утром она получила письмо от Н., легкомысленное письмо, где он перечислил все точки, до которых хотел бы дотянуться губами. Чушь, конечно, пошлость, а на душе посветлело. И весь день она ходила, не вспоминая о занозе, торчащей в сердце.
        А потом заноза непонятно почему дала о себе знать - и Соледад нахмурилась.
        - А к тебе ж неизвестно, на какой козе подъехать, - напомнила Маша. - Сделай бутербродики, там все уже нарезано.
        Вечером опять ждали в гости Георгия. Ужин планировался изысканный - с грибным жюльеном, бутербродиками-канапешками, рыбными закусками, сложносочиненным десертом. Маша, большая любительница кофе, всегда горевала, что его на ночь глядя не подашь, но Игорь принес пакетики дорогих чаев с диковинными названиями, и она смирилась.
        Соледад быстро и ровно размазывала по круглым ломтикам масло. Она понимала, что Маша права: Георгий просто красиво и старомодно ухаживает, так ухаживает, чтобы потом было невозможно отказать, да и зачем отказывать? Этот человек взял ее карьеру за уши и вздернул на такую высоту, куда без него пришлось бы карабкаться лет пять - и то с непредсказуемым результатом.
        Но на любой высоте Соледад жила бы все с той же занозой. Вот если бы Георгий и эту беду избыл…
        Она видела: у него есть и сила, и власть. Она понимала: скорее всего, ему нужна престижная жена, жена-витрина, жена-символ, жена как знак связи с исконно-посконными культурными корнями. Чтобы за версту все видели: этот серьезный мужчина не космополит безродный, вон - русские романсы в доме звучат. Именно потому суетиться не надо - он сам все организует наилучшим образом.
        Маша оставила Соледад на кухне и побежала переодеваться. Специально для ужинов с Георгием она купила два невероятных шелковых блузона - с большим вырезом, с широченными рукавами. Блузоны были расписаны вручную цветами и иероглифами.
        Георгий пришел по-джентльменски, с двумя почти одинаковыми букетами - для Маши и для Соледад. Маше он поцеловал руку с дежурным комплиментом, руку Соледад задержал у губ чуть подольше и без всякого комплимента - и так все было ясно.
        Вдруг она ощутила, что жизнь стремительно меняется, - возвращения к прошлому не будет, впереди только вершины, с которых и не разглядеть людей, с которыми когда-то были встречи и расставания. Это было прекрасно и разом страшно - внизу остались кое-какие долги, и она рисковала не отдать их вовеки, потому что на высоте будет не до того. И железная нерастворимая заноза…
        Внезапным бабьим чутьем она поняла, что этот вечер - прощальный. В самом деле, долго ли Георгию еще ходить рядом и облизываться на недоступное тело? Он спросит, угодно ли ей снизойти. Она молча ответит - да иного ответа и быть не может.
        А заноза останется.
        Волна тоски поднялась из черных глубин души. Она знала, что живет в этих глубинах, - недаром же приняла испанское имя Соледад. Его отыскал Игорь в стихах Федерико Гарсиа Лорки. Соледад просила его найти подходящий текст для романса, а он нашел имя. Оно было тайным - только для писем и для Н.
        Имя Амарго было того же происхождения - его подсказал Н. кто-то образованный. Так и должно было случиться - встретились Соледад и Амарго. А потом появился Георгий - и поэзия рассыпалась, словно выпущенный на мороз мыльный пузырь.
        Соледад все еще не могла понять, нужен ли ей мужчина, который ведет себя слишком правильно. Меж тем она сидела рядом с ним за столом и участвовала в общем разговоре. И только ловила иногда взгляд Игоря - Игорь понимал ее состояние лучше, чем Маша.
        Окна были открыты, как и полагается в долгий, почти бесконечный час между вечером и ночью. Внизу замерли облака бледной сирени. Замерли и длинные, в пол, темно-золотые портьеры. Небо между ними было непостижимо светлым. Неторопливость безветренного вечера малость отдавала вечностью - если только кого-то ждет безболезненная и безмятежная вечность.
        Любимое в юности время года теперь ранило Соледад, и она хотела скорее пробежать эту пору. Потому ей и были дороги ночные часы - ночь в любое время года одинакова, чернота за окном не режет душу. Но они все не наступали, и застольная беседа, умело направляемая Машей, стала иссякать. Георгий рассказал несколько забавных историй, насмешил Игоря, но Соледад молчала и невольно вносила разлад в такое хорошее застолье. Она отвернулась от окон и поглядывала искоса на Георгия - ей хотелось, чтобы душа отозвалась наконец на его голос и движения.
        Было ли возможно с Георгием то взаимопонимание, которое случилось с Н.? Она не знала. Правда, с Н. это вышло на телесном уровне, души не соприкоснулись, но ведь в браке без телесного все равно не обойтись. А тут - и души, и тела выдерживают дистанцию, одни лишь интеллекты нащупывают друг друга и друг к другу примеряются…
        И случится ли то, о чем они обе, Соледад и Маша, подумали, едва увидев Георгия?
        Соледад не смогла бы передать их общую мысль словами, во всяком случае, - своими словами. Но она уже пела это - и в натренированной памяти зазвучали стихи.
        Она встала и быстро подошла к роялю.
        Маша уловила ее мысль, но возражать было не время. Она тоже поднялась. Но Соледад хотела аккомпанировать себе сама - тем более что музыка, которую она считала ворованной, Маше не нравилась.
        Сев к роялю, Соледад заиграла вступление - чистейшей воды импровизацию, но импровизацию удачную. А потом запела:
        Вновь оснеженные колонны,
        Елагин мост и два огня,
        И голос женщины влюбленный.
        И хруст песка и храп коня.
        Да, есть печальная услада
        В том, что любовь пройдет, как снег.
        О, разве, разве клясться надо
        В старинной верности навек?
        Это был вопрос, обращенный к Георгию, печальный вопрос, на который не требовалось ответа, - и так ясно, что в жизни Соледад был человек, нарушивший клятву.
        Простенькая мелодия зазвучала именно так, как следовало, - ведь и драма была проста, вечная драма любящей женщины, изумленной и опечаленной предательством. Инстинктивно Соледад нашла верное решение - мелодия пышная, набросанная и разукрашенная талантливой рукой, для концертного исполнения, тут совершенно не годилась. Она бы только помешала.
        Наконец и Маша это поняла.
        Она смотрела на подругу, прекрасно зная, когда перевести взгляд на Георгия. А подруга пела в четверть голоса, как и положено в полумраке, без огня, для тех, кто понимает:
        Ты чтишь обряд: легко заправить
        Медвежью полость на лету,
        И, тонкий стан обняв, лукавить
        И мчаться в снег и темноту,
        И помнить узкие ботинки,
        Влюбляясь в хладные меха…
        Ведь грудь твоя на поединке
        Не встретит шпаги жениха…
        Вот ради этих двух слов и был придуман, затем был оснащен музыкой и, наконец, был исполнен романс.
        Соледад, как многие женщины, любила смотреть на оружие, трогать его, пробовать ладонью рукояти охотничьих ножей и пистолетов. Ей нравилось прикосновение металла - почти проникновение. Она видела красоту оружия, и соратник ее в этой любви, Игорь, находил для нее в Сетях все новые и новые картинки.
        То, что висело в комнате Сэнсея, было уж чересчур ненастоящим, а шпага ее мечты была из темного, почти черного металла с едва заметным волнообразным узором, из тусклого металла, что не нуждается в блеске: знатоки и без того понимают его цену.
        Георгий слушал, но не так, как на концерте, сидя в первом ряду с цветами на коленях. На концерте он наслаждался произведением искусства. Тут с ним наконец заговорили о главном.
        Соледад сделала паузу и завершила романс так, как не хотелось бы, но другого финала еще не было:
        - Да, есть печальная услада
        В том, что любовь пройдет, как снег.
        О, разве, разве клясться надо
        В старинной верности навек?
        Две последние строчки она повторила почти без музыки - так, легкий проигрыш, когда голос угас и голова опустилась низко-низко.
        Георгий вздохнул и быстро налил себе в бокал вина - в дорогой лиловый бокал из богемского хрусталя породистого французского вина.
        - Я пью за то, чтобы ты никогда больше не пела этого романса, - произнес он.
        Соледад посмотрела на мужчину вопросительно: ведь для того, чтобы этот романс был забыт, одного бокала вина мало, тут что-то нужно сделать.
        Георгий медленно пил вино - не наслаждался, а словно совершал ритуал. И обе, Маша и Соледад, поняли: он догадался, и он этого дела так не оставит.
        Кроме того, он впервые сказал Соледад «ты». Это много значило.
        Вот только душа ее откликнулась как-то странно, безрадостно. Ну вот ты и пришел, сказала душа, ну что же, я тебя звала, я тебя принимаю, значит, это - ты…
        Умная Маша смахнула со стола вилку с ножом. Звякнув об пол, они нарушили затянувшуюся тишину. Игорь и Георгий разом нагнулись поднять прибор, Маша забрала его и понесла на кухню, громко обещая еще какие-то кулинарные чудеса. Ужин вернулся в должную колею.
        Только вот Соледад молчала и молчала.
        Она понимала, что дала обещание. И было ей от этого обещания здорово не по себе. Как если бы вызвала, вроде чародейского ученика, силу, справиться с которой потом, чего доброго, и не сумеет.
        Она подняла руку, чтобы поправить отросшие волосы. Ложечка, прилипшая было к коже, стукнулась о столешницу. А потом стукнулась и бессильно упавшая рука - вдруг неожиданно отяжелевшая. Соледад ссутулилась - и тут же выпрямилась.
        Георгий не должен был видеть ее бесконтрольно слабой. В романсе слабость была дозированная. Она отзвучала - и ей более между ними двумя не место.
        Глава одиннадцатая
        - Я хочу сделать тебе подарок, - сказал Георгий. - Едем, это тут недалеко.
        Он встретил Соледад у входа в консерваторию, где она провела переговоры с деканом - о своем участии в студенческом концерте. На сей раз он приехал без цветов, и так было лучше - непременные цветы вносили в их отношения отчужденность, заставляли держать дистанцию, как полагается между звездой и поклонником.
        - Едем, - сказала Соледад. - Мы с Машей договорились на восемь, так что время есть.
        На улице было уже жарко, толпа, как по приказу, вырядилась в шорты. Соледад, зная, что предстоит встреча с Георгием, надела нарядное светлое платье с кремовыми кружевами. Ей хотелось еще больше понравиться этому человеку. Без всяких обязательств, разумеется, и без всяких надежд на будущее.
        Георгий привез ее в странный дом, который до сих пор она видела только издали. Какой-то дореволюционный чудак, придумав открыть школу искусств, велел архитектору сделать проект в готическом стиле - и тогда, если ему понравится, он даст деньги на строительство. Архитектор, поняв, с кем имеет дело, наворотил такой готики, что дальше некуда. Так на краю парка встало краснокирпичное чудище с миллионом тонких и длинных островерхих башенок, с какими-то нелепыми зубчатыми бордюрами под самой крышей, с узкими окнами и деревянными дверьми размером с ворота небольшой крепости. Соледад никогда не бывала внутри и очень удивилась, обнаружив там просторный, высокий и очень мрачный вестибюль, в котором вполне мог бы разместиться двухэтажный коттедж.
        Этот величественный вестибюль был загроможден всякой дрянью - стендами, книжными и прочими ларьками, просто составленными баррикадообразно вдоль одной стены стульями. У самых дверей была большая вахтерская будка, выкрашенная премиленько - в цыплячий желтый цвет. Видимо, чтобы заспанные студенты, врываясь в последнюю перед началом занятий минуту, широко открывали глаза и мигом просыпались окончательно.
        Георгий подошел к этой будке и поздоровался с незримым сидельцем.
        - Ну как, надумали? - спросил он. Оттуда что-то было невнятно отвечено, и Георгий кивнул: - Да, конечно, деньги при мне. Мы подождем.
        Он отвел Соледад в угол вестибюля, к длинным старинным скамейкам из темного лоснящегося дерева.
        - Сменщик запаздывает. Мы можем подождать и в кафе, но лучше здесь - так мы сразу увидим сменщика и не дадим сбежать старому дураку. Договориться-то мы договорились, но товарищ он ненадежный.
        Соледад поняла, что объяснений до поры не будет. Но вопросов задавать не стала. Во-первых, просить чего-то у Георгия, пусть даже трех слов, соединенных во фразу, она не могла - с самого начала она знала, что с первой же просьбой кончится ее женская власть над этим человеком. Во-вторых, все равно же через несколько минут все выяснится.
        Сменщик, которому полагалось быть в шесть, явился в половине седьмого. Из будки вышел и встал, ожидая Георгия, высокий худой старик с любопытным профилем - скошенный лоб, длинный прямой нос, маленький подбородок. Соледад подумала, что полвека назад этот человек, возможно, нравился девочкам именно своей пикантной некрасивостью в стиле восемнадцатого века, - такие лбы она видела на портретах французских философов и просветителей. И на какой-то гравюре, изображающей пару в менуэте.
        Еще ей показалось странным, что при своем высоком росте и сидячей жизни в будке старик не сутулился. Спина у него была прямая и разворот плеч - как у спортивного мальчика.
        Но вот походка - тяжелая…
        Они втроем вышли в парк, дошли до джипа, сели: Соледад - на привычное место, рядом с Георгием, старик - сзади. Он, представившись, назвал фамилию, но фамилия эта сразу вылетела у Соледад из головы.
        Дальше был сюрприз - старик, первым выйдя из машины, открыл переднюю дверцу и подал Соледад руку. Рука была красивая, сухая, с длинными пальцами. И сам жест тоже был исполнен старинной красоты - когда первой начинает движение кисть и она же завершает его чуть заметным всплеском, будто ставит в движении точку. Опять прозвучало слово «менуэт».
        Чем дальше - тем занятнее этот старик казался Соледад. Он был неразговорчив, элегантен даже в старом пиджачке и сером свитере с высоким воротником - как носили вечность назад. Он высоко держал поседевшую голову. И даже длинные волосы лежали изящно, хотя он вряд ли ходил к парикмахеру чаще, чем раз в год.
        Тайна открылась в жилище старика - однокомнатной квартирке, совсем крошечной. Соледад увидела на этажерке балетные альбомы на русском, английском, французском языках.
        - Вы танцевали? - спросила она.
        - Да, - ответил старик.
        - Ну так как же? - поинтересовался Георгий.
        Старик вздохнул и снял со стены длинную рапиру. Он протянул ее Георгию эфесом вперед, а Георгий взял оружие за клинок и передал Соледад.
        - Вот то, что тебе нужно. Дарю. Этой рапирой был убит Меркуцио. И неоднократно.
        - Какой Меркуцио?
        Георгий чуть улыбнулся.
        - Вот видишь ли, в свое время композитор Прокофьев написал балет «Ромео и Джульетта». И был там такой персонаж, Меркуцио… не помнишь?
        Конечно же Соледад читала Шекспира, но кто ж удержит в голове всех персонажей? Она покачала головой и взялась за гарду. Рапира была для нее неудобна - добротный тяжелый клинок, самодельная легкая чашка…
        Рапира принадлежала этой комнате - миру одинокого старика, миру, который невольно впитываешь и кожей, и легкими, - такой густой стоит тут запах, не то чтобы неприятный, но чужой и уже отдающий склепом.
        - Нет, не помню, - холодно ответила она Георгию.
        - Ну, тогда я объясню. Это друг Ромео, молодой талантливый шалопай, очаровательный бездельник, общий любимец… Как бы теперь сказали - тусовочный гений.
        Георгий нашел нужные слова. Теперь Соледад начала смутно понимать… словно бы во тьме обозначился белесыми небрежными линиями намеченный силуэт!..
        - Кузен Джульетты Тибальд убил его на поединке. Ну, потом Ромео убил Тибальда, и вся склока между домами Монтекки и Капулетти вспыхнула заново, но это уже к рапире не относится. Я решил подарить тебе рапиру, которой был убит Меркуцио. В рифму к твоему романсу.
        - Ясно… - сказала Соледад. Вот так он отозвался на слова «шпага жениха». По-своему. Тоже способ сделать предложение…
        Но рапира все еще принадлежала элегантному старику. Соледад посмотрела на него вопросительно - она не хотела вынимать стержень из крошечного мирка этого человека. В том, что рапира для него много значила, она не сомневалась. Он так смотрел на тусклый клинок, словно ласкал его своими выразительными пальцами, самыми кончиками.
        - Я обо всем договорился. Сейчас эта рапира нужна тебе, - и Георгий демонстративно достал из портмоне наличные. На такие деньги можно было бы купить дюжину рапир, и он, выкладывая их на край захламленного столика, покосился на Соледад - как она оценит эту щедрость.
        Старик взглянул на деньги и отвернулся. Они были ему неприятны - хотя бы потому, что он, по каким-то своим стариковским причинам, обойтись без них не мог, а иначе заполучить не умел. Может, требовались на лекарства, может, на операцию.
        - А что я с ней буду делать? - недоуменно спросила Соледад.
        - Ничего.
        - Так зачем же она мне?
        - Чтоб была.
        Георгий был строг и лаконичен не в меру. Он слишком буквально понял мольбу о шпаге жениха. А клинок вовсе не обязан быть материальным…
        - Послушай! - воскликнула Соледад. - Для того чтобы она у меня была, ей необязательно висеть над моей кроватью! Пусть она останется здесь - я буду просто знать, что она моя! Ну, и в любую минуту я смогу ее забрать, если она вдруг понадобится как физическое тело! Понимаешь?
        - Понимаю, конечно.
        - Тогда пойдем отсюда скорее.
        Соледад отдала рапиру старику - правильным движением, чтобы его ладонь охватила гарду. Он стремительно схватил оружие, потянул на себя так, как тянут длинный клинок из ножен. И Соледад поняла, что этот элегантный старик - уже малость не в своем уме.
        Никто не застрахован от безумия, а это еще и потому показалось Соледад страшным, что старик был из ее мира - из мира сцены. Ежедневно влезая в чужую шкуру и примеряя на свою разболтанную психику чужие страсти, спятить недолго: Соледад знала, как спетые подряд с полной самоотдачей десять романсов о несчастной любви приводят в пасмурное настроение, когда из памяти вылезают все скопившиеся гадости. Возможно, танец не так отравляет душу, возможно, и балетная музыка не столь располагает к сожалениям о несостоявшейся жизни. Но понять человека, рассудок которого пошатнуло искусство, Соледад могла.
        Она положила руку ему на плечо, желая сказать: все в порядке, ничего плохого не случится. И сквозь старый пиджачок, сквозь тонкий серый свитер ощутила короткие тупые шипы. Это не была худоба старого астеника, это было иное, человеческие кости не могут так выдаваться…
        Соледад, убрав руку, отступила под защиту крепкого округлого плеча своего спутника и даже прижалась к нему. Георгий обнял ее почти невесомо. И, как она безмолвно потребовала, быстро вывел ее из этой комнаты, оставив там и деньги, и рапиру.
        На улице жара показалась ей радостной и райской.
        - Итак, у тебя теперь есть рапира Тибальда, - сказал Георгий. - В сущности, я мог забрать ее к себе, но ты хорошо придумала.
        - Кто это? - спросила Соледад.
        - Артист балета на пенсии.
        - Он что-то из себя представлял?
        - Боюсь, что нет.
        - Как ты нашел его?
        - Случайно. Хотя случайность какая-то роковая. После того как ты пела про шпагу жениха, я несколько дней вспоминал почему-то дуэли, «Трех мушкетеров» даже сел перечитывать. У меня в голове застряла дуэль, - усмехаясь, объяснил Георгий. - И вдруг я вспомнил… Когда-то был у меня приятель-балетник, нет, не голубой, среди них много просто хороших ребят. Он мне рассказывал эту историю про Тибальда и Меркуцио. Ну, главное было - все вспомнить, а остальное - дело техники.
        В последних словах Георгия было что-то неточное, недостоверное, скрывающее ложь - как ее прячут за словами «ну, это тебе знать необязательно». Однако Соледад в общепризнанной правде и не нуждалась. Она хотела понять старика и его логику вне рассудка.
        - Любопытно, - произнесла она. - Должно быть, Тибальд - его самая главная роль, ничего лучше за всю жизнь не было.
        - Да. Ты же видишь - длинный, тонкий, непрыгучий… - Георгий помолчал, словно прислушиваясь, а к чему - неведомо. - В каждой балетной труппе есть такие - на роли, где нужно красиво ходить и руками галантность изображать. Без них тоже нельзя - в каждом классическом балете обязательно есть король или еще какой герцог, или хоть испанский гранд.
        - Знаю.
        - Ну так он с девятнадцати лет - король, а танцевать страшно хотелось. Они же там тоже пиписьками меряются, кто какую вариацию получил и у кого прыжок выше. А у него одноклассник - маленький, верткий, как подпрыгнет - в воздухе зависает. Это у них называется «баллон». Слишком маленький, чтобы дуэты танцевать, но сольный танец - его стихия. Партия Меркуцио под него и ставилась - под его технику. А над нашим сжалились - Тибальда доверили, там тоже немного прыжочков было.
        Соледад удивилась тому, что Георгий, оказывается, разбирался еще и в балете. Ее и раньше смущало, что он знает слишком много. Теперь же сделалось тревожно - человеку не положено разбираться во всем на свете.
        - Они давно не любили друг друга, а на последних репетициях, в сцене дуэли, разругались в пух и прах. Меркуцио назвал нашего бездарью, наш его - пидором… ну, это даже ругательством не было, констатация факта…
        Соледад поморщилась: она инстинктивно сторонилась голубых и розовых страстей.
        - Наш захотел его проучить. Сперва - просто избить на сцене, прямо на спектакле. Те фехтовальные рапиры, которые им выдали, для этого не годились. Какой-то друг раздобыл ему клинок - настоящий хороший клинок, кажется, от эспадрона, - тут Георгий опустил взгляд и усмехнулся. - Он втихомолку насадил на хорошую сталь жуткий жестяной эфес. Друг объяснил ему, куда и как надо бить. Объяснял, объяснял и увлекся… Есть такие точки в области солнечного сплетения… Удар в сердце хорош только в романах Дюма.
        Соледад невольно представила себе человеческое тело и точку посередине, черную метку, манящую, как таблеточка - наркомана. Она задержала дыхание, а когда вдохнула, ощутила, что нарядный пояс ее платья как-то слишком туг. Выпрямившись и подтянувшись, она убрала это неприятное ощущение.
        - А потом?
        - А потом он два года выходил на сцену в черном колете Тибальда и в черном широком плаще с серебряным подбоем, два года он раскидывал свои длинные, тонкие, грациозные руки, превращая этот плащ в крылья неотвратимой смерти. Два года он брался за гарду и вступал в поединок…
        - А потом?
        - А потом спектакль стали показывать все реже. И наконец убрали из репертуара. А он не мог без этого спектакля - он два года по крайней мере раз в месяц убивал Меркуцио. Да лучше бы он один раз действительно избил этого тусовочного гения и успокоился.
        - А потом? - глядя в глаза Георгию, спросила Соледад.
        - Я же говорю - лучше бы избил. А так - он стал копить раздражение и ярость, которые не находили применения. Если человеку дается испытание, из которого пробуждается ярость, то это неспроста. Нельзя позволить ей загнивать в душе. Позволишь - и перестанешь быть человеком. Не для того дается ярость! То, что копится в тебе, должно делать тебя сильнее. А у него оно заполнило кости, вытеснило костный мозг, спеклось под кожей, и я не понимаю, почему он до сих пор жив.
        Вот это уже было правдой.
        - Вот и остался навеки в компании рапиры. А мы сегодня сделали доброе дело. Сдается мне, эти деньги скоро пригодятся. Количество окончательно перейдет в качество… и те, кто будет укладывать его в гроб, сильно удивятся…
        Соледад испугалась - раньше он никогда так странно не говорил. Спасаясь от правды, которая была загадочна и страшновата, она посмотрела на часы.
        - Я отвезу тебя, - сказал Георгий. И вскоре расстался с ней у подъезда.
        Соледад поднялась к Маше, удивляясь тому, что последний лестничный пролет одолела задыхаясь.
        - Машка, со мной что-то неладно! - воскликнула она с порога. - Ужины отменяются навеки! Где твои весы?
        Весы показали цифру, от которой Соледад впала в натуральную панику, - семьдесят два кило.
        - Знакомая картина, - хмуро сказала Маша. - Для тебя это смерть. Хватит на сцене одной коровы… Погоди! Помнишь, какая ты вернулась тогда, в январе? Как тростиночка! Все подтянулось! Тебе нужен хороший массажист…
        - Я знаю только одного хорошего массажиста.
        - Ну, значит - он.
        Глава двенадцатая
        Н. получил странное предложение.
        В «Драконьей крови» собирался пестрый народ, попадались там музейные работники - реставраторы, которые в свободное время были еще и реконструкторами. Торин, с которым Н. был в неплохих отношениях, как-то привел на бал коллегу, а балы ролевики закатывали знатные - это было поводом показать новые прикиды. Н. особо не утруждался: постирал белую рубаху, заправил ее в штаны, одолжил у кого-то высокие сапоги, и этого вполне хватило, чтобы стать кавалером в каком-то фантастическом гавоте. Коллега Торина, Света, не танцевала, но потом они сидели рядом за столом и договорились до идеи.
        Света была влюблена в восемнадцатый век и несколько лет назад отыскала в городе дом, где сколько-то времени совершенно точно прожил Фонвизин. Дом этот принадлежал богатому дядьке, который сделал из особняка офисное здание. Света пошла к нему со своими изысканиями. Слово «Фонвизин» было банкиру глубоко чуждо, название комедии «Недоросль» - также, но, когда девушка, отчаявшись, выдала цитату «Не хочу учиться, а хочу жениться!», богатый дядька пришел в восторг. У него уже было все кроме своего музея.
        Но ему были малоинтересны стенды с какими-то бумажками, он хотел роскоши. Света, малость попривыкнув к домовладельцу, сосватала ему неплохие копии старинных портретов и немного ретро-фарфора - сомнительного, но красивого. Потом ей попался каталог мебельной фирмы, выпускавшей диваны и бюро под восемнадцатый век. Это дядьке понравилось весьма, и он взял Свету с ее затеей на баланс. Понемногу обставлялась двухкомнатная квартирка, украшенная портретом Фонвизина, очень стильная, которой можно было бы похвастаться в любом обществе.
        В квартирке этой, собственно, были две с половиной комнаты. Половина была конуркой без окна, куда Света стаскивала материалы, имевшие хоть какую-то историческую ценность. И вот она, узнав про подвальное житье Н., предложила поговорить с музеевладельцем - ведь было бы совсем неплохо завести еще и живой экспонат. Скажем, с трех до семи в квартире сидит молодой человек в кафтане, камзоле, узких штанишках, белых чулочках, держит в руке лебединое перо и рассказывает посетителям про комедию «Недоросль», которую они проходили в школе и успешно забыли. Кроме того, наливает кофе и предлагает печенье на тарелочках псевдосеврского фарфора. Деловому человеку очень даже забавно привести сюда на чашку кофе приятеля или приятельницу. Для приятелей особо - старинный секретер, в котором всякие интересные напитки…
        Н. посмеялся - экспонатом он еще никогда не был. Но два дня спустя Света нашла его и сказала, что дядька в восторге.
        Таким образом он получил жилье более качественное - примерно семь метров, с электричеством и отоплением, с ванной комнатой и туалетом. Причем никуда бегать по ночам уже не приходилось. Зато требовалось соблюдение порядка.
        С порядком у Н. были сложные отношения.
        Когда Света велела протереть полы, он задумался и не смог вспомнить себя с мокрой тряпкой в руках. Ему даже стало страшновато - полы следовало протирать каждый день. Слова отказа вдруг сами сложились вместе, осталось произнести - и тут он вспомнил Соледад.
        Конечно, он мог привести женщину и в подвал - там было тепло и забавно. Однако речь шла не о полусотне часов секса с краткими перерывами на сон и еду. Он не хотел остаться для Соледад существом, которое может обеспечить свою любовь только сексом.
        - Я люблю тебя, - беззвучно напомнил он Соледад и покорно взялся за тряпку.
        Несколько раз ему уже казалось, что он встретил не просто женщину, а свою женщину. Именно казалось - конфликты начинались довольно скоро, и он, немного потосковав, отправлялся в свободный полет. Бульдожка - и та не стала его женщиной, хотя родила ему дитя. Только теперь до него дошло: если он хочет сказать о ком-то «моя женщина», то другая сторона должна не менее уверенно сказать о нем «мой мужчина». Соледад не произносила этих слов - да они и не нужны человеку, который привык объясняться руками. Ее поведение, ее жесты, ее молчание были исполнены доверия. Она доверила ему себя холодной зимней ночью, понятия не имея, что из этого получится.
        Она отдалась ему именно так. А остальное было для него слишком привычно.
        Несколько дней прошло в суете - нужно было передоговориться с клиентурой и сходить на примерки. Наконец Н. увидел себя в зеркале и изумился: он был очарователен в кавалерском наряде восемнадцатого века, с ног до головы. Его узкая ступня, высокий подъем, плавные линии голеней и бедер, тонкая талия и не слишком широкая грудь принадлежали восемнадцатому веку, он и не подозревал, что создан по законам давней красоты. Его золотистые волосы Света собрала в хвостик, прихватила заколкой с черным бархатным бантом и сама удивилась: если поставить в коричневый полумрак, высветить лицо вполоборота, получится старинный портрет молодого аристократа, офицера по праву рождения и поэта по приказу государыни, с осанкой сильфа, строгим профилем и девичьим румянцем.
        Затем потребовалось выучить тот кусок фонвизинской биографии, который относился именно к этому месту, и дюжину афоризмов. Света проэкзаменовала Н. и устроила ему целый бенефис. Домовладелец явился с приятельницей и ее подругой-журналисткой, с фотографом, сперва пил кофе, потом дорогой коньяк, закусывал бутербродами с лососиной и осетриной, узнал много нового о своей мебели и своем антиквариате, громко смеялся над шуткой о географии и извозчике - словом, остался доволен. Фотограф щелкал со всех точек и во всех ракурсах - репортаж предполагалось сделать гвоздем номера в новом глянце для випла. Потом они ушли, и Света с Н. поужинали оставшимися бутербродами.
        Началась новая странная жизнь. Сперва в музей-квартиру бегала пресса, и портреты Н. появились во многих газетах и журналах. Потом пресса притихла - пошли косяком сумасшедшие. Одна тетка привела Н. в подлинный ужас: она явилась со старинным, ненамного моложе антикварной посуды, магнитофоном, поставила его на пол, включила и стала расхаживать, делая непредсказуемые повороты и приседая. Ей казалось, будто она танцует менуэт. Н. позвонил на вахту, вызвал охрану, тетку вывели. Осталась только широкополая красная шляпа с пыльными розочками.
        Он сидел, глядя на эту шляпу, и корил себя за нелепый страх: тетка вряд ли была способна закатить сцену, а если бы ее успокоить словами и усадить, то можно было бы пройтись по точкам на ее затылке, под плохо окрашенными в желтый цвет волосами.
        В тот вечер, сбегав к двум клиентам, он пошел в интернет-кафе и получил от Соледад письмо.
        - Встречай, радость! - писала она. - У меня в расписании дырка, я могу приехать на четыре дня. Придумай, куда бы нам спрятаться…
        - У нас есть комната! - ответил он. - Когда тебя встречать?
        Что за расписание, почему дырка - разумеется, не спросил. Он вообще очень бы удивился, если бы ему посоветовали расспросить Соледад о ее делах.
        Два дня спустя он отправился на вокзал.
        Соледад вышла из поезда немного смущенная, ответила на долгий поцелуй и сама, взяв Н. за руку, повела его к остановке такси. Он заметил, что женщина ступает как-то тяжело и дышит тоже странно. Рука ее была на ощупь холодна и жестка. Пальцы Н. узнали знакомую беду.
        - Подожди, сейчас я тебе помогу, - тихо сказал он. И чуть было не спросил: «Как это тебя угораздило?», но вспомнил - вряд ли человек, не занимающийся профессионально массажем, чувствует и понимает такие вещи.
        Он провел Соледад мимо вахтера в свой странный музей, который вверг ее в недоумение: Н. не писал об этой перемене в своей жизни, поскольку сам до последней минуты не верил в успех. Когда она попала в каморку, то вздохнула с облегчением - вот это жилище как-то более соответствовало бродяжьей душе Н.
        Он с гордостью показал ей свой быт - электрочайник, посуду, тапочки. Потом повел в ванную, где после нескольких выговоров от Светы соблюдал что-то вроде чистоты. В ванной он Соледад и раздел. До начала музейной службы оставалось три часа - они еще много могли успеть.
        Соледад, чего за ней раньше не водилось, смущалась. Вроде бы рано ей было стареть, а груди отяжелели, бедра утратили правильные линии, на талию наползли какие-то складки, над коленями образовались какие-то валики. Н. провел руками по больному телу и сразу поставил диагноз.
        У Соледад что-то случилось, глобальная неприятность, куда сильнее той, что погнала ее на бардовскую тусовку, понял он. В ней идет внутренняя борьба, тело спасает ее внутреннюю суть, слишком уязвимую. Тело к чему-то готовится, накапливая металл, и вряд ли к чему хорошему.
        Именно так он это понял.
        Сам он, безмерно уязвимый, никогда не ощущал в себе этой беды, никогда не имел потребности в обороне.
        Соледад завернулась в большое полотенце, которое привезла с собой, и босиком перебежала в каморку. Там горел свет - она завертелась в поисках выключателя. Он понял - она все-таки боится света.
        На дне глаз Н. образовался знакомый жар, он зажмурился. Сквозь веки он видел красновато-коричневое пятно - свет. Потом оно исчезло. Соледад нашла кнопку.
        Заблудиться было негде - она лежала на узком диване, он безошибочно присел там, где оставалось побольше места, и коснулся ее ног.
        И сразу стало ясно: труд предстоит тяжкий. Даже не иголочки, а бугорки были у нее в ступнях - непонятно, как и дошла от поезда до каморки. Н. нащупал их и стал сперва поглаживать, успокаивать, даже ласкать, чтобы Соледад, стеснявшаяся своей хвори безмерно, расслабилась.
        Он именно этого боялся и не мог понять, отчего в ней завелась эта беда. Он считал Соледад женщиной более или менее благополучной. Конечно, у нее могли быть какие-то женские неприятности, но не до такой же степени.
        Но если думать, какая слабость и какая дурная мысль породила металлические струны, на которых завязались уже плотные узелки, то мысль помешает рукам действовать самостоятельно. Главное было - помочь, спасти. И он весь отдался делу.
        Пальцы прослеживали ход подкожных струн, пальцы выделяли каждую поочередно и сквозь плоть смывали с нее крошечные частицы металла. Затем пальцы гнали облачка этих частиц туда, где их подхватит кровь. От ноготков на пальцах ног Н. медленно продвигался вверх, и его руки оставляли за собой мягкое, невесомое, преображенное тело.
        Н. не знал, куда уходит металл, только надеялся и верил, что сможет как-то вытолкнуть его наружу, с потом ли, с дыханием ли, и он упадет наземь серебристой и уже безвредной пыльцой. Не только руки - вся душа, распластавшись, прикасалась к обнаженной коже любимой женщины, и он, закрыв глаза, чувствовал: над ним и Соледад сейчас мерцают два призрачных венца, хрустальных, с мелкими отчетливыми гранями, два широких ободка с большими прозрачными камнями и надписями на старинном языке, один парит над головой у него, другой прикрывает лоб Соледад и тает там, где начинается подушка.
        Их союз был сейчас более тесным, чем при любовном слиянии.
        Тело Соледад стало тяжелым, неровным. Если бы это была какая-то новая женщина, Н. испытал бы известную неловкость мужчины, которому хотелось, но уже не хочется. Но женщина была своей, своей настолько, что тело уже почти не имеет значения. Она была его женщиной, потому что он был ее мужчиной.
        Если он мог бы выманить металл наружу и принять в свое тело, он бы сделал это.
        Струны сделались тоньше, узелки расплющились, и края их размывались потихоньку, но все получалось страшно медленно. Н. чувствовал, что борьба с металлом может оказаться длиною в жизнь. А времени-то оставалось час, не более.
        Он осознал и опасность - тело Соледад стало мягким и готовым принять любые перемены. Но если прекратить работу, частицы металла, уносимые кровью, замрут и поплывут вспять. А она не сможет этому воспротивиться - она в полудреме и даже не знает, что с ней происходит.
        Время, проклятое время прикоснулось к нему и заставило о себе думать. А чтобы помочь Соледад, следовало забыть о минутах, часах и даже сутках. Очнувшись, он накрыл ее всем, что нашел в каморке теплого, навалил поверх простыни и подоткнул. Ему казалось, что, если тело сохранит тепло, частицы металла будут странствовать с той же скоростью, ни за что не цепляясь и никуда не сворачивая. Потом он зажег свет и быстро оделся в свои кавалерские доспехи - белые чулки, узкие штаны по колено, белую рубаху, парчовый камзол, голубой кафтан из легкой и ломкой, наподобие тафты, ткани. Он повязал кружево на шею, стянул длинные волосы в хвост и скрепил его заколкой с черным бархатным бантом. Когда он вышел в гостиную, как раз пробило четыре - время начала кавалерского дежурства.
        Он чувствовал себя так, словно его пропустили через центрифугу. Поэтому он достал из секретера початую бутылку и отхлебнул прямо из горла.
        Время остановилось. Сидя у нарядного столика, он пробовал читать Фонвизина и ничего в старинном плетении словес не понимал.
        К счастью, заглянул хозяин музея - так что время, отнятое у Соледад, было не совсем потерянным. Хозяин прибежал лечиться от неприятностей и приник к секретеру. Что-то у него стряслось такое, что выражаться он мог только матерно. Н. принес закуску из своих запасов - ожидая Соледад, он прикупил и сыра, и колбасы. Теперь он уже знал, почем они в супермаркете и почем на рынке.
        Хозяин, выпив не меньше бутылки дорогого виски, велел ему отключить телефон и пошел спать в спальню восемнадцатого века, где стояла кровать под балдахином и лежал на кресле шлафрок в старинном вкусе, - как будто Фонвизин где-то поблизости, сейчас придет, переоденется и сядет к столику - творить.
        Н. был сильно озадачен - что же теперь, так и сторожить его у дверей спальни в дворянском прикиде? На часах было почти семь - срок его ежедневной службы подходил к концу. Н. решил, что раньше полуночи хозяин не проснется, и пошел в свою каморку, на ходу расстегивая парчовый камзол.
        Соледад заснула, и это было хорошо - во сне организм сам себя лечит. Когда дурные мысли не провоцируют всех этих загадочных подкожных процессов, - возможно, металл даже сам потихоньку рассасывается. Так подумал Н. и начал с самого начала - с пальцев ног.
        Оказалось, что и во сне Соледад помнила о своих неведомых неприятностях.
        Н. разделся по пояс и взялся за дело.
        Ему было не до секса. Если бы кто-то подсказал ему сейчас, что с лежащей женщиной можно соединиться, как муж с женой, он бы отмахнулся - не до того. Та сила, которая побуждает мужчину к телесной любви, вся ушла в пальцы. Но ее, сдается, было мало - Н., дойдя до бедер, понял, что ему не управиться со струнами, руки всего две, а струны, оплетая лоно, разошлись от него веером, пока проследишь ход одной - и утро настанет, и частицы стали, далеко не уходя, нарастут на соседние струны.
        Прежде всего нужно было спасти Соледад.
        Он провел рукой по ее колену - колено стало прежним, аристократическим, узким. Потом он глубоко вздохнул и доверился своим чутким пальцам.
        Но тяжкий груз, видать, несла Соледад, чем-то была сильно недовольна - каким-то обстоятельством, против которого оказалась бессильна. Она, сама того не зная и не желая, сопротивлялась рукам целителя, и он уж не знал, что делать, но вдруг вспомнил девочку из «Драконьей крови», в которой металлические чешуйки возникли от уныния, уныние же - оттого, что ее не любили.
        У Соледад было не уныние, что-то иное мучало ее, еще не став ее сутью, но собравшись стать. Н. не понимал, что бы это такое могло быть, и продолжал свой труд - в других случаях успешный, сейчас же почти бесполезный. Выше бедер он подняться не мог.
        А что он вообще мог сделать, не понимая ни природы своего ремесла, ни природы стальных струн в теле Соледад?
        Усталость долго боролась с ним и наконец стала одолевать. Все, что было ему доступно, он перепробовал - оставалось смириться. Но смириться он не мог - он любил эту женщину, он ее любил, и два воображаемых венца были над ними, висели и не гасли.
        - Я люблю тебя… - прошептал он. - Я люблю тебя…
        Это было последнее, что он мог сделать. А слова произнес впервые. Она должна была услышать и понять, что он ее не бросит.
        Слышала ли Соледад - неизвестно, она не шелохнулась. Но что-то в ней отозвалось, что-то ждало этих слов. Может, душа, утратившая способность сопротивляться болезни. Может, сердце с торчащей в нем железной зазубренной занозкой.
        - Я люблю тебя, - беззвучно повторял он, чувствуя, что силы возвращаются. И руки вновь опустились на кожу, нашаривая колючие бугорки узлов, прослеживая струны.
        Металл, очевидно, обладал слухом и страсть как не любил этих простых слов. Струнки таяли, таяла и ночь.
        Тело Соледад медленно преображалось.
        Н. встряхнул уставшие руки - и с них посыпался, зависая в воздухе, беловатый порошок. Повисел - и опустился на пол.
        Глава тринадцатая
        В странном состоянии возвращалась Соледад домой.
        Такое с ней бывало несколько раз в ранней юности, после невиннейших свиданий с красивым мальчиком, общим любимцем. Она земли под ногами не чуяла и однажды перескочила на бегу такую ямищу, что на следующий день, оценив ее размеры, ужаснулась.
        Новое ремесло Н. порядком ее насмешило, когда на следующий день после ночного массажа она сидела в изящном кресле, завтракала на дорогом фарфоре и слушала все байки своего друга о чудаках-посетителях.
        Она провела в фонвизинской квартире три дня и умчалась, ничего не объясняя, - да он и не спрашивал. Он просто сказал, что запомнил ее слова, и, взбираясь со ступеньки на ступеньку, сделает так, что ей не придется за него краснеть.
        Она согласилась - да, он здорово продвинулся вверх. И было несколько мгновений, когда она поверила: как-то так все образуется, что они останутся вместе и будут долго-долго жить красивыми и молодыми.
        Занозка в сердце, не дававшая жить мирно, успокоилась - словно ее и не было. А когда Соледад о ней вспомнила, то проснулся рассудок и сказал примерно следующее:
        - Ты, голубушка, не шило на мыло меняешь, а очень даже наоборот. Вместо тусовочного гения, любимца небольшой компании, проникновенно исполняющего песенки про пиратов, сорокалетнего бородатого младенца, умудрившегося до этих лет дожить без позвоночника, ты получаешь красивого тридцатилетнего парня, имеющего неплохую перспективу, - главное, чтобы не расслаблялся. Ну да ведь ты ему и не позволишь. И в постели он, кстати говоря, гораздо лучше. И то, что он с тобой делает, никто другой сделать не сможет, никакой врач и никакой китайский шарлатан. Так что придави свое самолюбие тяжелым камушком и скажи спасибо женщине, которая тоже повелась на гитарные штучки и запустила в твоего барда коготки. Пусть она с ним по гроб дней нянчится!
        Так оно и было.
        - Погоди, - сказала Соледад своему рассудку, - ты делаешь вид, будто поменять одного мужчину на другого - все равно что поменять облезлую кроличью шубку на новую норковую. А как же быть с полетом, с замиранием и расцветом души? Тогда был полет - меня несло, как птицу, подхваченную ураганом. И от голоса я замирала, и от взгляда расцветала. Мне опять было шестнадцать лет. А теперь - авантюра, окно в рабочем графике, разве нет? Правда, авантюра оказалась лучше, чем я рассчитывала, но отношения с этим белокурым бездельником - вне любви, по крайней мере вне моей любви…
        Рассудок тут же нашел уязвимую точку.
        - Ты думаешь, что любила мужчину только потому, что вы очень скоро, пока не исчез азарт первых взглядов и прикосновений, оказались в постели и у партнера твоего была борода. А любила ты ребенка - он ведь был для тебя ребенком, которого водят за ручку. Причем он застрял в том счастливом возрасте, когда дитя, забыв про мамку, охотно пойдет на ручки к любой красивой тете, догадавшейся показать большую конфету. Когда ты родишь ребенка и немного с ним освоишься…
        - Нет! - возразила она. Рожать ребенка от Н. - это показалось ей вселенским недоразумением.
        - А что с тобой происходит сейчас? - осведомился рассудок. - Ты ведь, кажется, в полете?
        - Потому что он избавил меня от тяжести. Уж рассудок-то должен это понимать. И не все ли равно, как он это сделал? Я вовсе не хочу, чтобы мой рассудок анализировал это. Есть какие-то приемы массажа, может китайские, - теперь вся альтернативная медицина китайская. Он сделал то, что умеет делать, я ему благодарна… и мне с ним хорошо… мне с ним хорошо…
        - А теперь надо жить дальше?
        - Я ему ничего не обещала, да…
        Соледад действительно ничего не обещала, но мысль о сожительстве с Н. сейчас не казалась ей нелепой. Потому-то она и вступила в полемику с рассудком. Зимой, когда Н. сделал ей предложение, а она поставила условие, и мысли бы такой не возникло - она была убеждена, что его попытки наладить жизнь обречены на полный крах.
        Маша встретила ее шумно и радостно.
        - Класс! Высший класс! Слушай, надо этого твоего чудика сюда позвать. Может, он и меня приведет в порядок? А я его материально не обижу.
        - Он не сможет, он на работу устроился, - сказала Соледад, шлепаясь в кресло после того, как минут десять вертелась перед Машей в одних трусиках, хлопая себя по бокам и тыча пальцем в проблемные зоны. - Будет мне в этом доме кофе?
        - На работу? - Маша, знавшая про Н. по рассказам подруги, очень удивилась. - И кем же?
        - Экспонатом! Машка, честное слово, в музей экспонатом!
        - Завернись! - Маша кинула ей одну из своих великолепных шалей и крикнула Игорю, чтобы сей же миг начинал готовить правильный кофе по-турецки, в горячем песке и со стаканом ледяной воды.
        Игорь с утра был дома - делал какую-то срочную работу и отсылал ее кусками начальству. Но кофе по-турецки его соблазнил. К тому же Маша, любительница сладенького, принесла накануне пахлаву, сливочный кирпич с орехами и еще какие-то восточные деликатесы. Обычно она Игоря от них гоняла, крича, что в его-то годы парень должен быть стройным, как кипарис. Но Соледад всегда за Игоря вступалась - они были хорошими приятелями. Обычно она и мирила маму с сыном, когда возникал глухой конфликт из-за молодого страшноватого любовника.
        До вечера Маша с Соледад успели много. Порепетировали всласть - причем массаж пошел на пользу и дыханию, и даже тембру. Маша всегда утверждала, что голос Соледад еще не созрел, а по-настоящему созреет годам к сорока, и потому отбирала концертный репертуар, приберегая самые сложные и эффектные вещи на будущее. Однако в репетициях они пробовали то один, то другой романс из этого сундука. И вот Машу осенило.
        - А ну давай «День ли царит»! - воскликнула она.
        Текст Соледад знала. Это был гимн непобедимой любви - той, о которой лучше даже не мечтать, потому что она лишь в романсах хороша, а в жизни - весьма неудобоносимое бремя. И кто бы теперь помнил поэта Апухтина, кабы не этот романс?
        Она знала, что однажды исполнит его блистательно, но не сейчас - и даже не в голосе было дело. Просто не о ком петь, нет в мире такого человека. Уж Маша должна бы это знать!
        Но Маша почему-то хотела, чтобы Соледад спела романс в полную силу, сколько хватает легких, мало беспокоясь об эмоциях и о соседях. Возможно, она почуяла какие-то перемены и в сердце, и в горле подруги. Ну ладно - Соледад запела:
        День ли царит, тишина ли ночная,
        В снах ли тревожных, в житейской борьбе,
        Всюду со мной, мою жизнь наполняя,
        Дума все та же, одна, роковая, -
        Все о тебе!
        Она повторила этот рефрен «все о тебе!» - и почувствовала, что в ней действительно накопилась сила для следующих строк:
        С нею не страшен мне призрак былого,
        Сердце воспрянуло, снова любя…
        Вера, мечты, вдохновенное слово,
        Все, что в душе дорогого, святого, -
        Все от тебя!
        На свете не было человека, которому она могла бы сказать это, однако душа уже созрела для поиска - и на горизонте обозначился мужской силуэт, медленно растущий. И сердце вновь было свободно, и сердце вновь требовало невозможного.
        Будут ли дни мои ясны, унылы,
        Скоро ли сгину я, жизнь загубя, -
        Знаю одно: что до самой могилы
        Помыслы, чувства, и песни, и силы -
        Все для тебя! Все для тебя!
        Все, все, все, все - для тебя! -
        запрокинув голову и смеясь, Соледад завершила романс, радостный, невзирая на призрак былого, загубленную жизнь, могилу и прочие апухтинские кошмары.
        - Йесс-сс! - закричала Маша. - А что я тебе говорила?! Получилось! Получилось! Класс!
        Игорь, как оказалось, стоявший все это время в дверях, зааплодировал.
        Это было подлинное счастье: наконец-то все они слились воедино - Соледад, голос и романс.
        И тут зазвонил мобильник Игоря.
        - Да, я, - сказал он. - Все в порядке, вернулась. Они репетировали, все телефоны вырубили. Да, сейчас дам.
        Он протянул аппаратик Соледад.
        - Георгий, - представился голос в трубке. - Весь день до тебя дозвониться не могу. Я у твоего дома, сейчас буду наверху.
        - Да, - сказала Соледад.
        У нее было ощущение, будто она собрала пирамиду из сверкающих хрустальных шаров, пронизанную светом пирамиду, и вдруг из-под нижних шаров выдернули основание, и все разлетелось в прах, сверкая тонкими острыми осколками.
        - Иди, - сказала ничего не понявшая Маша. - Он тебя уже давно ищет, как ты уехала… Иди давай! Потом спускайтесь оба ужинать!
        Возникло пылкое желание сказать «нет», раз и навсегда. Соледад чувствовала, что с Георгием у нее ничего не может получиться, но так чувствовала сегодняшняя утренняя Соледад, а была еще и вчерашняя, а главное - было их на самом деле несколько - месячной давности, годичной давности, и среди них затесалась одна - как-то пожелавшая, чтобы этот уверенный в себе мужчина стал ее женихом (да - сперва женихом!), потом, возможно, мужем, надежным мужем, знающим цену своему слову. Всем скопом эти недовольные женщины накинулись на одну, сиюминутную, радостную. И что же из этого могло получиться?
        Соледад молча прошла мимо Игоря и открыла дверь.
        Георгий поднимался по лестнице. В руке он держал пластиковую папку.
        - Идем. Я тебя кое-чем обрадую, - он улыбнулся.
        Когда Соледад впустила его в квартиру, он сразу прошел в гостиную, но садиться не стал, остановился возле старого резного буфета. Достав из папки фотографию, он выложил ее на полированное дерево.
        - Этот?
        Соледад взглянула - и отвела глаза. Она не желала никогда больше видеть сфотографированного человека.
        - Как видишь, узнать правду было несложно. Там есть и другие снимки. Но смотреть на них незачем.
        - Зачем ты принес их?
        - Чтобы ты знала: я докопался. Сейчас ты сердишься на меня, но постарайся понять, почему я так поступил. Когда у человека гнойный нарыв, должен прийти хирург со скальпелем и вскрыть этот нарыв. Пока он не отравил весь организм. Считай, что я хирург.
        - Непохож ты на хирурга.
        - И все же. Будь последовательна, дорогая. Ты ждала, чтобы пришел кто-то, со шпагой жениха в руке, и только это могло тебе помочь. Ну вот он я. И я за тебя готов действительно его заколоть - если это тебя успокоит и даст тебе жить так, как хочется… если это освободит твою память…
        Соледад ничего не ответила. Тяжесть, от которой она избавилась, возвращалась. Первыми поникли плечи - и она, вспомнив бугорки под пиджаком Тибальда, испугалась, ей только этого недоставало.
        - Ты слишком долго думала об этом, - тихо продолжал Георгий. - Я даже догадываюсь, что именно приходило тебе в голову. Это гной, нарыв нужно вскрыть.
        - Ценой его смерти?
        - А разве ты не думала об этом?
        Соледад промолчала. Действительно, такие мысли приходили, и не раз. Но все они были нелепые, имеющие мало шансов на воплощение: скажем, этот человек с дешевой гитарой, одумавшись и ужаснувшись, мчится вымаливать прощение, Соледад не пускает его в дом, он лезет по стенке к окошку, срывается и расшибается об асфальт. Это, на ее взгляд, было бы подходящей для него карой - да только сперва нужно, чтобы он одумался и ужаснулся! Прочее было столь же нереально - хотя Соледад догадывалась, кто из ее знакомых подсказал бы, как теперь нанимают киллеров.
        - Мало ли о чем я думала. И хватит об этом.
        - Нет, не хватит. Один раз нужно разобраться до конца. Я не могу видеть, как ты себя изводишь. Тебе сейчас нужна только победа. Один удар, но настоящий. И тогда ты сможешь быть по-настоящему счастлива. Ты уж мне поверь, - негромко, но очень убедительно говорил Георгий. - Я, если ты заметила, мужчина, и я хочу решить этот вопрос по-мужски, а не оставлять тебя во власти твоей случайной неудачи.
        - Я и теперь счастлива.
        - Нет.
        С каждым его словом что-то менялось в Соледад. Она села и почувствовала, что тяжелое тело растекается по дивану. Георгий был безжалостен, как хирург со скальпелем, она это понимала, - но ни остановить его не могла, ни воспротивиться.
        - Может, хватит об этом? - спросила она. - Ты нарочно пришел портить мне настроение?
        - Ты мне доверяешь?
        - Ну, доверяю.
        - У меня есть такие возможности, что тебе и не снились. Если бы ты попросила бриллианты, дорогую машину, особняк, меха, путешествия - все бы это я мог тебе дать. Если женщине для счастья нужно именно это - она обычно так и говорит. А тебе была нужна шпага жениха. Я и это могу - для тебя… Если даже ты против, я все равно вскрою нарыв. И твоя совесть будет чиста.
        Соледад вздохнула.
        - Еще раз говорю: я это могу. Я могу проучить его, - Георгий ткнул пальцем в карточку, - так, что каждый день и каждый час оставшейся ему жизни он будет жалеть о том, что расстался с тобой. Ведь ты же хочешь этого! Он сам тебе больше не нужен! Тебе было бы противно даже прикоснуться к нему рукой! Но знать, что ты победила, - знать, что это победа навеки, до смерти, а? Ведь ты мечтаешь о такой победе!
        - Я хочу только одного - забыть о нем навсегда, - сказала Соледад. - И все. А ты напоминаешь, травишь душу. Зачем, спрашивается?
        - Чтобы услышать от тебя: Георгий, я тебе доверяю, избавь меня от этого дурацкого воспоминания! - сразу ответил он. - Я знаю, ты пыталась. Ты даже думала, что тебе помогут другие мужчины. Но это могу сделать только я, ты уж поверь. Другие не имеют таких возможностей.
        - Ты опять говоришь о возможностях…
        - Я знал, что ты ими в конце концов заинтересуешься. Так вот - я предлагаю тебе помощь совершенно бескорыстно. Если хочешь, я сделаю это и уйду навсегда. Слово чести. Ты меня больше не увидишь. Но я это сделаю - потому что не могу спокойно смотреть, как ты себя травишь.
        Он стоял возле старинного буфета - сам такой же широкий и основательный, как этот буфет, и кожа его была темна, как полированная древесина, или же вечер наконец наступил и сгустил в комнате полумрак?
        - И ты станешь такой же, как раньше, - сильной, гордой и готовой рисковать! - продолжал Георгий. - Думаешь, я не замечаю, как у тебя глаза гаснут и лицо обвисает, когда какая-нибудь мелочь напоминает тебе об этой дряни?
        Он схватил карточку и изодрал ее в такие мелкие клочья, что Соледад невольно улыбнулась: какие же сильные руки нужно иметь, чтобы порвать толстую бумагу в шестнадцать слоев?
        Он швырнул бумажную труху на пол.
        - Ты должна быть гордой! Ты должна выходить на сцену как королева! Ты должна быть победительницей! Ты должна смотреть на всю эту шушеру сверху вниз!
        - Ну, хорошо! И что ты предлагаешь?! - закричала она так же громко, как и он.
        - Я вот что предлагаю. Такое ему устроить, чтобы он всю жизнь - а жить он будет долго - каждый день сожалел о своем предательстве и о нарушенном слове! А ты каждый день будешь знать это - и будешь смеяться!
        - И что же это такое будет?!
        - Это будет один маленький укол в спинку, совершенно неощутимый, в толпе, так что не понять, что такое, - может, комар, может, померещилось…
        - И потом?
        - Потом - сорок лет неподвижности. Организовать это несложно.
        - Сорок?
        - Да. За ним будет хороший уход.
        Соледад ощутила такой озноб, что все в ней поджалось. Георгий не врал - он действительно мог организовать такой укольчик в спинку. Но думать о реальности обещания было выше ее сил. Мечта мечтой, а к такому повороту она совершенно не была готова… он мог бы подождать, начать издалека…
        Георгий понял, что творится с Соледад, и усмехнулся.
        - Впрочем, есть и другой вариант, - сказал он. - Возможно, более действенный. Ты не знаешь - она уговорила его повенчаться. А церковный брак - это серьезно. Для него по крайней мере.
        Соледад отвернулась, очень недовольная, - тогда между ней и тем мужчиной как раз и был уговор о венчании. Если Георгий раскопал всю историю, он и до уговора должен был добраться. Ничего себе серьезно… Она чуть не запела вполголоса: о разве, разве клясться надо в старинной верности навек?..
        - Ты не сочла нужным познакомиться с ней поближе. Это было ниже твоего достоинства, я понимаю, - продолжал Георгий. - А она страшная спекулянтка, спекулирует на всем и вынуждает всех близких плясать под свою дудку. Вообрази, что будет, если укол в спину получит она.
        Соледад резко повернулась - такого решения она не ожидала! И оно вдруг показалось блистательным.
        - Это нечто с дешевой гитарой будет привязано к ней, как галерный каторжник к ядру. Она не отпустит его до самой смерти, а проживет она долго. День его будет занят работой, за которую он получает гроши, так что нанять сиделку не сможет, стряпней, медицинскими процедурами и всей физиологией парализованной дамы. Как ты полагаешь, что произойдет? Не знаешь? А я знаю. Он вспомнит историю их брака. Она станет виновата во всем - и даже в том, что заболела. Он будет вспоминать нарушенное слово каждый день - так, как вспоминала ты. Вот что я могу сделать. Вызывать его на дуэль - нелепо, но отомстить за тебя могу. Так что решай - или он, или она.
        Глава четырнадцатая
        Н. был счастлив - жизнь складывалась именно так, как надо.
        Он сумел сделать счастливой Соледад.
        Он понемногу становился мужчиной, который может дать женщине дом и пищу; мужчиной, к которому его женщина стремится в трудную минуту; мужчиной, способным помочь своей женщине, выложившись до последнего.
        Ощущение у него было странное - как будто облако обрастает плотью перед тем, как навеки опуститься на землю и стать чем-то иным. Прежний полет был невозможен - полет окурка, смятой бумажки, сохлого листка, которые подхватывает и тащит ветер-поземка. До Н. только теперь дошло, что это было такое. И свое гордое звание «бродяга», завоеванное в юности, он, отшелушив романтику, решил отвергнуть - ничего плохого нет в том, что по дорогам шастает мальчишка, и ничего хорошего нет в том, что по дорогам шастает мужчина.
        Путь впереди был о-го-го какой. Но Н. знал главное: над ними висели где-то в непостижимой вышине два хрустальных венца, время от времени давая о себе знать легкими радужными бликами.
        Этот праздник души длился несколько дней после отъезда Соледад. Н. помнил все ее поцелуи, все прикосновения и шалости, и как он создавал вокруг себя пространство, чтобы им двоим было где жить, так он выстраивал из всех мелочей и подробностей женщину, которую в миг, когда пришла любовь, знал еще очень плохо. Она была смешлива и ласкова, ногти стригла коротко, но маникюр был безупречный, она умела хитро щуриться и знала искусство невесомого касания, она умела совпасть со своим мужчиной полностью, без зазоров, так что даже удивительно становилось - это противоречило физиологии. Она умела беречь своего мужчину - за все время их романа Н. не слышал от нее ни одного дурного слова. Она знала наизусть немало стихов и даже вспомнила те, откуда взялся ник Amargo.
        Стихи эти немного напугали Н. - он невольно вспомнил мать. Потом он, зайдя в Интернет-кафе, отыскал их в Сетях и над каждым двустишием думал, пытаясь совместить его с собой.
        Руки мои в жасмины
        запеленали сына, -
        может, когда-то, когда она любила крошечного мальчика. И когда-нибудь, если она его переживет. Н. вовеки не задумывался о своей смерти, но и о смерти матери он подумал впервые.
        Лезвие золотое.
        Август. Двадцать шестое, - значила ли что-нибудь эта дата? Женщина, которая подарила ему ник и помогла открыть свой ящик в почтовике, вряд ли задумывалась о календаре. Просто Н. показался ей похожим на романтических цыган Федерико Гарсиа Лорки, а имя отдавало миндальной горечью.
        Крест. И ступайте с миром.
        Смуглым он был и сирым, смуглым Н. не был никогда, а с сиротством получилось сложнее. Отец умер, когда он был маленьким, но Н. как-то умудрялся жить, не испытывая потребности в отце.
        Душно, соседки, жарко -
        где поминальная чарка? - Н. просто не мог вообразить свою мать с чаркой в руке. Она совершенно не пила, впрочем, были у нее и другие странности - она иногда замолкала на неделю-другую.
        Крест. И не смейте плакать.
        Он на луне, мой Амарго, -
        с нее бы сталось сказать такое о родном сыне, подумал Н., она примерно так прогнала соседку, попытавшуюся соболезновать бедной покинутой женщине, родившей сынов, чтоб было кому стакан воды подать, а сыновья-то увеялись непонятно куда, и не звонят, и не пишут. Старший, впрочем, и звонил иногда, и открытки присылал, и денежные переводы, но сам носу не казал.
        Мысль о старшем брате разбудила мысль об отце. Обоих Н. практически не знал и всю жизнь без них обходился. А вот сейчас они стали ему необходимы. Он усадил бы их перед собой за накрытый стол, и они, трое мужиков, поговорили бы о простых своих заботах, старший рассказал бы о сыне и дочке, отец выслушал и объяснил наконец, что его связало тогда с матерью, как получилось, что они договорились произвести Н. на свет. Это сделалось очень важным - разобраться со своим рождением и своим родом, чтобы продолжить цепочку, чтобы получить благословение на союз с избранной женщиной.
        Амарго был благополучно забыт - хотя он еще пять минут назад был для Н. куда более реален, чем родной отец и родной брат. Юноша, который шел ночью по обычной дороге, а свернул на дорогу необычную, хотя она вроде бы и ведет в Гренаду, да только в какую-то иную Гренаду, а ездит по ней только смерть в образе деловитого мужчины на вороном коне - этот юноша был почти родственником. Сам Н. несколько раз в своих странствиях избежал смерти и очень хорошо знал, как следует разговаривать с непрошеными попутчиками.
        Про отца он знал очень мало. Похоже, что и мать знала не так уж много. Сохранилась фотография - мужчина с черно-белым псом под осенней рябиной. Фотография была смутная, рыжая, лица не разобрать. Что дал ему отец? Что дала мама? Н. не знал - он не имел привычки вглядываться в свое зеркальное отражение. От матери, пожалуй, был прямой и тонкий нос. Глубоко сидящие глаза - возможно, отцовские. Светлые волосы, с их шелковистостью и золотым блеском, вряд ли были материнские - мать он помнил темно-русой и очень удивился, когда, вернувшись домой лет восемь назад, обнаружил сплошную седину. Тогда только она призналась, что примерно с тридцати красилась. Стало быть, волосы - отцовские?
        Он смотрел сквозь монитор, не видя на нем стихов, и проводил мысленный разбор самого себя, ибо должен был отдать себя любимой женщине строго по описи: вот это - от деда по материнской линии, который тоже мог скрыться из дому на неделю-другую, это - от дяди, двоюродного брата матери, фельдшера на «скорой»…
        Он должен был все это упорядочить, чтобы передать будущему ребенку.
        И как же недоставало отца!..
        Оплаченное время истекло. Н. успел послать Соледад короткую эсэмэску «люблю-целую» и пошел прочь. Пора было заступать на кавалерскую вахту.
        Он был доволен жизнью и собой до той самой минуты, когда у дверей особняка увидел Сэнсея.
        Сэнсей ждал, поглядывая на часы. Вид у него был недовольный. Сэнсей явно готовился к неприятному для себя разговору.
        Как он отыскал Н., догадаться было нетрудно. В «Драконьей крови» знали про новое жилище и удивительное ремесло Н., и никто не думал делать из этого тайну.
        Н. остановился. Первая мысль была - пробраться в фонвизинскую квартиру черным ходом. Вторая - Сэнсей неспроста пришел именно в это время, ему рассказали, что с четырех до семи Н. изображает щеголя восемнадцатого века. А вход в квартиру-музей открыт для всех - разве что посетитель имеет совсем уж непристойный вид.
        Н. сам толком не знал, чем вызван его страх. Сэнсей не мог причинить ему зла - для таких случаев в особняке держат охрану. Разве что разговор… малоприятный разговор…
        Хотя Н. не чувствовал себя виноватым перед Сэнсеем, но знал: приятель, властный по характеру и поработивший все свое семейство, вряд ли смирился с тем, что из сферы его влияния так легко и непринужденно вырвался в общем-то слабый человек. Н. насчет себя не обольщался, всю жизнь он был слаб и выбрал свой путь именно от слабости - блуждания по дорогам и по постелям ни к чему его не обязывали. Сила появилась только в последнее время - сперва ее хватило на уголок в подвале, жуткий, но свой, потом - на каморку в особняке.
        Н. постоял немного, соображая. Встречи не миновать. Значит, надо собраться с духом, надо собраться с духом…
        Он подошел к Сэнсею и сказал:
        - Привет.
        - Привет, - отвечал Сэнсей. - Тут про тебя чудеса рассказывают - что прямо актером заделался. А у меня пара клиентов появилась - совсем лишняя. Думал тебе перекинуть.
        При этом Сэнсей прятал взгляд, так что даже простодушный Н. видел - не в клиентах дело. Очевидно, та женщина опять поманила, да не далась в руки, опять было пятичасовое телефонное объяснение с обещанием бросить мужа и уйти жить к Сэнсею, но не завтра, а годика через полтора.
        Ему было искренне жаль Сэнсея, но не той жалостью, что побуждает к действиям. Он понимал, что приятель попал в ловушку, которую сам же и смастерил. Он, возможно, гонялся за недосягаемой подругой потому, что не умел обращаться с женщинами иначе, как с бабкой, матерью и племянницей. И поскольку признаваться в своих огрехах и прорехах Сэнсей не мог, скорее бы застрелился, то и выбрал бессознательно даму сердца, с которой заведомо ничего не получится.
        - Спасибо, это было бы кстати, - беззаботно поблагодарил Н.
        - Торопишься?
        - Нужно еще переодеться.
        - Я не помешаю.
        Это означало: Сэнсей пойдет следом в фонвизинскую квартиру и заберется вместе с Н. в тесную каморку.
        Переодеваться при нем Н. не хотел - достаточно того, что уже было. Что-то объяснить ему - не мог. Смешно, в самом деле, становиться в позу и произносить монолог о том, что тело Н. больше ему не принадлежит, пользоваться этим телом имеет право только одна женщина, да и про хрустальные венцы он не поймет.
        - Я спешу, извини, - быстро произнес Н. Он боялся, что, если Сэнсей станет настаивать, возразить будет очень трудно, придется согласиться. Но он не хотел оставаться наедине с Сэнсеем.
        - Зря ты так, - сказал Сэнсей. - Как у меня ума-разума набираться, так ты есть. А как от тебя что-то нужно, так тебя нет.
        При этом он все же отводил взгляд.
        - Извини…
        - Да что - извини?.. Ты что, боишься меня, что ли?
        - Нет, - соврал Н., подумал и поправился: - Да.
        - Козел ты, - подумав, задумчиво произнес Сэнсей. - Раз в кои-то веки его попросили… Ну ладно… Пока.
        Он повернулся и пошел к своей машине, припаркованной шагах в тридцати от дверей особняка. Н. невольно уставился ему вслед - и вдруг все понял.
        Сэнсей прихрамывал. Н. знал эту его беду, сам не раз правил ему спину и высвобождал пострадавший во время давней аварии сустав. Сэнсей пришел за помощью.
        Но, возможно, он обрадовался тому, что есть повод прийти за помощью. Не зря же он отводил глаза!
        Н. прекрасно знал тело Сэнсея. Знал, что у того тоже выросли подкожные доспехи, причем увесистые. Он даже подозревал, что обострение болячки тем и объясняется, что металл, распуская по телу струнки, забрался куда не надо. А может, металл имел какой-то примитивный разум и рассуждал так: от боли Сэнсей будет злиться, будет презирать и ненавидеть свою слабость, но одновременно захочет и защитить ее - вот и будет металлу стимул увеличиваться в объеме, распространяться все глубже.
        Н. молча смотрел, как Сэнсей с трудом усаживается в машину. Он и хотел помочь, и не на шутку боялся той прежней власти над собой, которую Сэнсей непременно захочет вернуть. Это было недопустимо. Даже если бы Соледад никогда не узнала об этом - все равно недопустимо. Это значило бы, поднимаясь на крутую гору к прекрасной вершине, остановиться на полдороге, шлепнуться набок и скатиться вниз.
        Машина отошла от поребрика. Н. вздохнул и пошел в особняк - переодеваться и заступать на кавалерскую вахту.
        Мысли, которых раньше и быть не могло, возникали, разрастались, выпускали длинные ветки, и Н., следуя по этим веткам, оказывался в совершенно неожиданных местах, в тех чуланах памяти, где хранится созревшая для помойки дрянь, однако выбросить невозможно.
        Он влезал в тесные штанишки, укреплял подвязки, а сам думал: что же такое помощь человека человеку? Есть ли для нее предел? А если есть - как его установить?
        Он застегивал осточертевший парчовый камзол, выпускал на грудь кружева, а сам думал: если мужчина и женщина соединились так, что над ними повисли в небе два хрустальных венца, то к чему это их обязывает? Как увязать ремесло, требующее прикосновения к другим людям, со строгими правилами ношения подобных венцов?
        И вспомнилась девочка с волчьей мордой на плече.
        Была где-то грань, которую не следовало переступать. Но она просила помощи - а оказать эту помощь было так легко!..
        Как же ее звали - Эйлинн, Эверинн?
        Помог ли он ей тем единственным способом, который, он знал твердо, помогает всем женщинам?
        И не была ли эта помощь воровством - взять то, что уже принадлежало Соледад, и бездумно отдать незнакомке?
        Раньше, до Соледад, и вопроса бы такого не зародилось. Не раз и не два Н. вот так приходил на помощь незнакомкам - но что с ними было потом? Спасла ли хоть одну его мимолетная нежность?
        Где следовало остановиться?
        Он вспоминал слово за словом - и перевирал их нещадно. Девочка сомневалась в своей привлекательности и сперва впала в уныние. Потом могла прийти ненависть к тем, кто красивее, раскованнее, ярче. Потом много всяких неприятных вещей могло прийти - и все от неловких попыток спрятать свою слабость. И кольчужка, что разошлась во все стороны от волчьей морды, сделала бы девочку неуязвимой для сомнений, но счастья дать кольчужка не могла.
        - Я знаю, что не умею брать и давать, вот в чем моя настоящая беда, - так, именно так сказала девочка. Почему это обязательно относилось к сексу? Это же относилось ко всему на свете!..
        И что же натворил чудак, знающий только один способ исцелить женщину? Что на самом деле дал он этой девочке и что отнял у себя?
        И ведь продолжалась такая амурная терапия по меньшей мере десять лет. Все это время Н. не принадлежал никому - и вдруг осознал это. Свобода, которая сперва именно тем и манила, что можно было не принадлежать никому, вывернулась наизнанку. Получалось, что все в жизни было не так. А вот пришла Соледад - и это стало видно…
        Н. сидел в аристократическом интерьере с томиком пьес Фонвизина, изящный и томный, как настоящий французский маркиз, вот только не видел букв на раскрытых страницах. Ему было крепко не по себе. Он оказался в положении утопающего, у которого даже соломинки нет… разве что одно осталось, за что держаться…
        Когда время дежурства истекло, он быстро переоделся, побежал в Интернет-кафе и отправил на номер мобильника Соледад эсэмэску. В ней было всего три слова: «Я люблю тебя». Не «люблю-целую», это словосочетание он сам не воспринимал всерьез, а три отдельно стоящих слова, имевших совсем иной вес и иную цену.
        Он знал, что Соледад может со своего телефона выходить в Интернет, знал, что она догадается о способе отправки эсэмэски, поймет, что Н. сидит в Сетях и, если у нее есть время и возможность, отправит ответ Н. на мейл, нужно только немного подождать. Он уже несколько раз так делал - и получалось.
        Беспокойство слегка отпустило. Он вышел из интернет-кафе и побрел куда глаза глядят.
        - Я люблю тебя, - неожиданно сказал он вслух, как если бы колебания, распространившиеся по воздуху от его губ, могли достигнуть ушей Соледад. И вдруг понял страшное: обиженный Сэнсей может запросто рассказать Соледад все. И про девочку с волчьей мордой, и про себя.
        Как он это сделает - Н. с перепугу даже не задумался. В конце концов, они сидели тогда, на новогодие, вместе на кухне, пили чай, разговаривали - может статься, Сэнсей сообразил, где и как ее искать.
        Сам Н. не делал таких попыток - он сам себе поставил условие сперва стать достойным супружества с этой женщиной, довольствуясь тем, что она сама захочет ему дать. Она о себе сегодняшней почти не рассказывала - только о себе вчерашней. Так что он знал про музыкальную школу, любимые в отрочестве книжки, путешествие с классом в Пушкинские Горы, еще какие-то мелочи. Именно это, кстати, ему и было интересно. Свое собственное отрочество Н. помнил плохо - оно было скучным, учился он кое-как, с одноклассниками любви не получилось.
        Обиженный Сэнсей мог бы рассказать Соледад про дачу и про все дачные шалости - начав с осенних, тех самых, что случились сразу после знакомства Н. и Соледад. Может быть, прямо сейчас и докладывает. Это означало бы полный крах. Ни одна женщина в здравом уме и твердой памяти не согласится на союз с таким экспериментатором.
        Н. подумал, что следовало бы рассказать обо всем самому - и пусть решает. А не ждать, пока до нее дойдут сведения от кого-то. Может, вздохнет и простит? Если любит, конечно, и даже если просто хочет ответить любовью на любовь.
        Но как рассказывать о таких вещах?..
        Н. шел, и шел, и шел, точнее, улицы, договорившись, вели его, пока не привели на площадь. Там стояла церковь в лесах, издали даже было не понять, что за строение такое. Церковь воскрешали к новой жизни, в которую она должна была войти свеженькая, нарядная, со светлым надвратным образом.
        Хорошо было бы зайти в эту церковь, подумал Н., присесть там на какой-нибудь чурбачок. Ему доводилось забираться в строящиеся дома, чтобы переночевать, и он был уверен, что, пока в церкви не повесили иконы и не поместили дорогую утварь, обязательно найдется открытая дверь где-нибудь сзади.
        Площадь, казалось бы, только что была пустынна, как и полагается поздним вечером в спокойной и несуетливой части города. Но, стоило Н. сойти с тротуара, ее стал заполнять белый туман, словно бы просочившийся снизу в длинные щели на асфальте. Он поднялся невысоко, взбугрился, потянулся вверх прерывистыми струйками - и замер, превратившись в призрачный сад.
        Церковь стояла, окруженная садом, тем самым, что не раз уже мерещился Н. в его странствиях, разве что лишенным цвета, и подойти к ней было уже невозможно.
        Он узнал все - и яблоки, и птичьи силуэтики в ветвях, и дорожку, не протоптанную, а промятую в высокой траве. Узнал все - и непонятный запрет тоже. Неизвестно было только, зачем этот сад вырастал на пути, что должен был понять Н., глядя на него издалека.
        Н. вздохнул, опустил голову, обошел церковь по огромной дуге, стараясь не смотреть на нее, и ушел по безымянной длинной улице.
        Его допоздна носило по городу, он заходил в каждое интернет-кафе и слал все те же слова: «Я люблю тебя». Но ответа не получал - и наконец ощутил боль там, где, как ему известно, у человека должно быть сердце.
        Глава пятнадцатая
        Утром накануне концерта Маша позвонила и позвала завтракать.
        - Машка, зайди ко мне, я что-то приболела, - ответила страдальческим голосом Соледад.
        - Простыла?
        - Нет. Зайди. Я лежу.
        Маша завернулась в шаль, из-под которой выглядывали драконьи хвосты на черном атласе, и пошла наверх. У нее был свой ключ от квартиры.
        Соледад действительно лежала, укутавшись по уши одеялом.
        - Что с тобой? Ты что, всю ночь пила? - возмутилась Маша. - У тебя рожа опухла!
        - Сама знаю… Машка, концерт придется отменять.
        - Ты с ума сошла!
        - Придется. Я не могу встать.
        - Как это - не можешь встать?
        - Я не могу пошевелить ногами.
        Маша откинула одеяло и ахнула. Это были не обычные отеки щиколотки, которые и у нее случались, опухло все - и колени, и бедра. Ноги при этом как-то сохраняли форму, но в объеме увеличились сантиметров на десять, не меньше. Прикоснуться к ним было страшновато.
        - Надо вызывать «скорую»… - потерянно сказала она. - Это что-то ненормальное. Даже непонятно, как объяснить… разбух человек прямо на глазах… а сердце?
        - Сердце бьется.
        - Погоди! Лежи! Не двигайся!
        Маша убежала и вернулась с приборчиком для измерения давления. Руки Соледад тоже изрядно поправились, Маша пощупала их и хмыкнула - тело подруги сделалось, как у нее самой, крупное, но упругое. Давление оказалось изрядно повышенным.
        - Ну, с этим я знаю, как бороться! - Маша взялась за мобилку, сидевшую в гнезде черного кожаного браслета на левой руке. - Сейчас позвоню Игорехе, пусть принесет мой сундук с отравой!
        - Не стало бы хуже! - возразила Соледад. - Нужен хороший врач, немедленно.
        - Где ж я тебе возьму хорошего?.. Моя Анка с такой заразой точно дела не имела!
        Анка, младшая сестра ее одноклассницы, была врачом прикормленным и знала Машу наизусть, почему успешно справлялась с ее болячками.
        - Вот что! - решила Маша. - Я звоню Георгию. У него выход на спецполиклинику обязательно есть.
        - Не надо!
        - Надо! Он тебя вверх тащит. Он должен знать…
        - Не должен!
        Соледад не хотела видеть Георгия потому, что Георгий первым делом спросил бы: «Он или она?»
        Решение еще не было принято.
        Но несколько дней она только об этом вопросе и думала.
        Маша прекрасно понимала, что карьера Соледад - это и ее шанс. Концертмейстер сам по себе нужен лишь ограниченному кругу знакомцев, но концертмейстер хрустального голоса России - это персона. Поэтому она пошла на кухню готовить для Соледад кофе, а сама тихонько позвонила Георгию.
        - Только никаких лекарств! - сразу сказал он. - Я знаю, что это такое, я сейчас приеду.
        - Она должна сегодня петь. Надо что-то делать.
        - Я сам все сделаю.
        Маша принесла поднос в спальню и стала уговаривать Соледад выпить хоть ложечку, обещая, что тут же полегчает.
        - У меня бывало что-то в этом роде, - рассказывала она, - только в детстве, мне, наверно, и четырнадцати не было. Ничего, очень скоро прошло. Видишь, не хожу, а летаю!
        Походка у нее действительно была легкая.
        - Звони в администрацию, пусть переносят концерт, - отвечала на все утешения Маша. - У меня в глотке какой-то наждак.
        - Так тем более надо выпить. Вот что! Я тебе молоко с медом приготовлю!
        Сластена Маша имела на рынке знакомых бабок, которые снабжали ее правильным медом, с горчинкой, полезным от всех хворей. Она поспешила вниз и на лестнице встретила Георгия.
        - Как она? - не здороваясь, спросил Георгий.
        - Лежит, охает.
        - Не вставала? Ничего такого не говорила?
        - Какого - такого? Говорила, что нужно концерт переносить. Мне тоже так кажется, - жалобно сказала Маша. - Попробую ее молоком с медом отпоить…
        - Молоко с медом вреда не принесет, - заметил Георгий, и Маша услышала несказанное: но и пользы тоже…
        - Так что же делать?
        - Маша, пока ничего делать не надо. Ты там подольше это молоко кипяти, ладно? Мне нужно поговорить с ней… Ну, в общем, эта зараза - психогенного свойства, понимаешь? Со мной тоже такое было. Видишь - жив, здоров, ни на что не жалуюсь. Меня умный человек на ноги поставил. Я потом от него много чему научился. Это в организме такой барьер возникает, что ли, через который нужно перешагнуть. Я помогу ей перешагнуть - только и всего. Я знаю, как это делается.
        - Барьер? - переспросила Маша, словно бы что-то вспоминая.
        - Да. Элементарный.
        И Георгий поспешил наверх.
        Маша, зная, что предстоит носиться взад-вперед, дверь оставила незапертой, только притворила. Уж как об этом догадался Георгий - непонятно, но он уверенно нажал на ручку и вошел.
        Соледад, услышав шаги, даже не шелохнулась. Ей удалось найти то положение тела, при котором тяжесть почти не ощущалась. И она совершенно не хотела двигаться.
        - Это я, - сказал Георгий. - Не беспокойся, я даже не смотрю на тебя. Я встану к тебе спиной. Как глаза? Не режет?
        - Сами закрываются.
        - Это ничего. Это через полчаса пройдет.
        - Придется отменить концерт…
        - Не придется. Ты пойдешь и споешь лучше, чем когда-либо. Это я тебе твердо обещаю.
        - Как я пойду, если я даже встать не могу?
        - Встать ты не можешь по очень простой причине. Ты застряла между двумя состояниями - между бессильной злобой и решительным действием. А тот, кто застрял, - неподвижен. Наберись мужества и ответь на мой вопрос. Тебе сразу же полегчает. И ты станешь чуточку иной. Ну? - с надеждой спросил Георгий.
        Ответа не было.
        - Думаешь, я не знаю, о чем ты думала в эти дни? Думаешь, я не знаю, какие картины ты рисовала себе, одна другой краше? Думаешь, я не знаю, как ты оправдывалась перед собой: мол, нельзя же отвечать за шалости воображения? Но никто не заставит тебя ни за что отвечать! Чем мучаться, воображая себе это и зная, что наяву все не так, не лучше ли один раз это совершить - и забыть? Скажи - он или она? И тебе сразу станет гораздо легче!
        Соледад никогда не видела Георгия таким взволнованным, и никогда его голос не был столь проникновенным.
        - А если оба? - спросила она.
        - Ну, значит, оба. Поверь, мне достаточно сделать несколько звонков. Цифра роли не играет. В конце концов, они оба отравили тебе жизнь.
        - Шпага жениха? - в этом вопросе была не только ирония, не только ответ на безмолвное сватовство.
        - Ты сама станешь как шпага! - ответил он. - Не бери пример со старого дурака, который сорок лет молился на рапиру с жестяным эфесом. Ты отступаешь из-за обычного временного дискомфорта. Он ненадолго - это твой организм так борется со стрессом, лишает тебя возможности двигаться. Между прочим, и Маша твоя это испытала, только в меньшей дозе, спроси ее. Если бы не вздумала рожать ребенка - много бы чего достигла. Деторождением спаслась, как говорится… А напрасно…
        - Надо позвонить, чтобы концерт перенесли.
        - Ты уходишь от ответа. Пусть так, я не настаиваю. А концерт переносить не надо. Сейчас я тебя поставлю на ноги…
        - Нет!
        - Не бойся, это не больно. В твоем теле останется ощущение тяжести, но ходить и петь ты сможешь.
        - Не смогу.
        - Дай руку. Ничего не бойся, дай мне руку. Подними и дай.
        Соледад послушалась уверенного голоса, шевельнула чугунными пальцами, с заметным усилием оторвала их от простыни, приподняла кисть, сопровождая это движение взглядом.
        - Так, правильно, - Георгий подвел свою холодную жесткую руку под ее ладонь. - Вот ты уже не чувствуешь тяжести. Ведь тот чудак с рапирой ее тоже не чувствовал, хотя ее накопилось куда больше, чем у тебя. Я открою тебе тайну - у него умер тот орган внутри, который ощущает тяжесть. А как только умер - жить нашему чудаку стало куда легче. Этот орган - страшный врун, доложу я тебе, он все жутко преувеличивает… Он делает так, что один грамм кажется тебе килограммом. Ему кажется, что так он спасает твой организм. А вот мы с ним сейчас разберемся… мы ограничим его непомерные амбиции…
        Соледад прислушивалась к себе. Вроде бы ничего и не происходило, однако слова Георгия вернули ей спокойствие.
        - Я научу тебя, - продолжал он, - и ты будешь мне благодарна. Ведь в твоей жизни бывали стрессы, ты ощущала тяжесть в голове, в висках. Иногда это случалось, когда ты в какой-то ситуации была не права, погорячилась и корила себя за это. Ты сама провоцировала стресс. А этот орган любит тренировку, когда ему постоянно дают работу - он растет и крепнет. Сейчас у тебя никакого стресса нет, ты беспокоишься, что сорвешь концерт, но ты его не сорвешь! Вместо того чтобы зря расстраиваться, ты просто встанешь, оденешься и позавтракаешь. Вот умная Маша принесет тебе молоко с медом - и твое горлышко оживет.
        Георгий потянул ладонь на себя - и вся рука Соледад неожиданно легко поднялась.
        - Главное - понять, что с тобой происходит. Я как-то беседовал с одной молодой особой, которая меня порядком насмешила. Она влюбилась в мужчину и оказалась с ним в постели. До того ей с мужчинами не везло и никакой радости от секса она не получала. А с этим вышла совершеннейшая нелепость. Каждый раз, когда он ласкал ее самым интимным образом, ей вдруг страшно хотелось в туалет. Ей казалось, что, если она сейчас туда не побежит, случится непоправимое. И все настроение, естественно, от ужаса пропадало. Она, конечно, старалась решить проблему перед приходом своего мужчины, но это не помогало. Однажды, к счастью, она в моем обществе выпила довольно много и призналась в этой беде. Ну, я ей и объяснил, что это, наоборот, очень хороший признак, он означает настоящее возбуждение, главное - знать о нем правду. После чего она благополучно вышла замуж.
        Рассказывая эту пикантную историю, Георгий все тянул и тянул на себя руку Соледад; приподнялось плечо, подалась вперед грудь; прогнулась поясница…
        Он был прав - тяжесть уменьшилась.
        Вошла Маша с огромной глиняной кружкой.
        - Вот это кстати, - сказал Георгий. - Ну-ка, сядь с ней рядом и помоги ей выпить молоко. Ей сразу полегчает.
        Он оказался прав - Соледад смогла сесть, спустила ноги на пол, и спина не сломалась, шея держала ее тяжелую голову, положение было несмертельное.
        - На нее ни одно платье не налезет, - заметила Маша. - Придется на спине распороть, а потом прямо на ней как-нибудь зашить. И шаль сверху.
        - Ничего страшного. К вечеру отек еще спадет, выкрутитесь, - пообещал Георгий. - Главное - обувь. Маша, тащи сюда все ее концертные туфли. Если не подойдут - я вызову такси, поедешь по магазинам. Концерт отменять нельзя.
        - Почему? - Соледад действительно поразилась жесткости Георгия в этом вопросе.
        - А почему, а зачем. Затем, чтобы ты никогда в жизни больше не знала этого соблазна - отменить концерт из-за плохого настроения. Ты должна быть сильной. А если начнешь давать себе поблажки, то станешь вроде этого чудака, у которого ты купила рапиру, никому не нужная.
        - Георгий прав, - сказала Маша. - Это очень важно.
        И Соледад поехала вечером в концертный зал. Днем они кое-как порепетировали, голос слушался, но тело - тело потеряло подвижность, Соледад с трудом спустилась с лестницы, а в машину ее усадил Георгий, он же и вынимал.
        Зал был полон, что вызвало у Соледад вспышку совершенно неожиданной ненависти. Этим людям было безразлично, жива певица или помрет прямо на сцене. Они хотели слушать про любовь! Им непременно подавай любовь со всеми ее старомодными аксессуарами и в исполнении хрустального голоса России! И им наплевать, что вот сейчас, сию минуту певица ненавидит голос, из-за которого обречена до пенсии петь про любовь!
        Увы, голос предопределил судьбу - да и куда бы ей еще было деваться с этим даром Божьим? Недостаточно сильный для оперы и слишком хороший для эстрады в нынешнем ее состоянии, Соледад была обречена на романсы и сперва даже сдуру радовалась этому, открывая мир мелодий и простых задушевных слов. Но тогда она была еще очень молода и верила в силу слова и мелодии. Их бессилие выяснилось уже потом.
        Сейчас, стоя за кулисами, она уже жалела, что не пренебрегла даром Божьим. Она была обречена всю жизнь исполнять романсы, всю жизнь добывать из души то скорбящую, то торжествующую любовь, а разве это возможно? Тем более когда от слова «любовь», повторяемого ежедневно сотню раз, уже скоро судороги начнутся?
        - Как ты? - спросила Маша.
        - Нормально.
        По сравнению с утром это действительно было нормально. Платье, распоротое до бедер, Маша зашила прямо на Соледад, требуя, чтобы подруга держала палец во рту, а то есть риск «пришить разум». Сидело оно страшновато, но огромная цветастая шаль спасала положение. Шаль выбрал Георгий - решил, что несколько покрупневшая певица должна придерживаться русского стиля, публика это оценит. То же касалось прически - отросшие светлые волосы были собраны, к затылку намертво пришпилен синтетический шиньон. Получилась неописуемая пошлость, но, если смотреть издали, даже по-своему стильно.
        - Ну, начинаем?
        - Хрен с ним, начинаем.
        Подали знак ведущему - давнему приятелю Маши, еще с тех времен, когда она, валяя дурака, сошлась с голубой тусовкой. Ведущий, на взгляд Соледад, был не менее страшен, чем она сама, - в коротковатом пиджачке и галстуке-бабочке, с венцом поседевших кудряшек вокруг маленькой лысины. Впрочем, на таком концерте все должно соответствовать - две толстые коровы в длинных строгих платьях, это убоище с бабочкой и публика.
        В зале сидели старухи с цветами на коленях и несколько стариков - мужей, которым супружеский долг в нынешнем его качестве велит сопровождать жен в концерты. Старухи были разнообразны: толстые романтические - в кружевных шалях, с кулонами в декольте и пышными прическами, толстые практические - в джемперах и брюках, в дешевых трикотажных костюмах, тонкие возвышенные - с повадкой признанных красавиц, все еще высоко державшие свои головки на морщинистых длинных шейках, тонкие на-все-махнувшие-рукой - если бы Соледад нанимала уборщиц в общественные туалеты, то и туда бы их не взяла, до того они имели жалкий вид.
        Соледад услышала свое имя и вышла. Ведущий сделал ручкой вот этак - наверно, еще до революции таким жестом представляли поклонникам диву, женщину-вамп, из-за которой уже застрелился полк юных прапорщиков. Встав у рояля, она слушала аплодисменты и не понимала - вот для этих людей ей нужно быть хрустальным голосом России? Концерты в Большом Городе случаются нечасто, публика там уровнем повыше, но все равно - ее средний возраст приближается к семидесяти. В чем же смысл? Или, получив от предков, природы, непонятно от кого свой звонкий высокий голос, Соледад была обречена всю жизнь служить сиделкой при умирающих?
        В чем же смысл такого бытия?
        И вдруг смысл стал понятен. Как будто зажгли огромную люстру и свет, рухнув на зал, озарил распластавшийся между рядами и в проходах, подобно гигантскому осьминогу, высший смысл. Имя ему было - власть.
        Власть! И улыбка полного и безукоризненного счастья на четко обведенных краской губах. Нужное слово найдено - Соледад могла заставить всех этих женщин зарыдать разом, оплакивая молодость и все свои утраченные возможности. И эти рыдания, эта проснувшаяся боль давних утрат были для нее как нектар, амброзия, дегустация самых дорогих ликеров.
        От улыбки на устах словно разбежались по лицу и по телу трещинки. Слой непонятно чего, покрывавший истинную кожу, отделился и мелкими кусочками осыпался - и Соледад ощутила себя новой, юной, воскресшей.
        Она дала Маше знак - и запела.
        Слова не имели прежнего значения, слова были ей просто смешны, но как она играла голосом! И как тянулись к ней лица, являя величайший восторг, какой только может произвести на свет абсолютная покорность.
        Два с половиной часа пения не утомили Соледад - она питалась этими взглядами, этим обожанием, делаясь все сильнее и сильнее. Наконец ей даже показалось, что она может, подхватив подол, спрыгнуть вниз, выбежать на улицу - и толпа поспешит за ней, спотыкаясь и повизгивая от восторга, хоть в реку с моста, хоть под гусеницы танков.
        Наконец ее отпустили со сцены. Ведущий помог собрать цветы с рояля и проводил Соледад с Машей в грим-уборную.
        Соледад шла первая и наслаждалась своей уверенной походкой. Ей очень хотелось увидеть Георгия и улыбнуться ему.
        В грим-уборной она первым делом полезла в сумку за телефоном. Включила аппаратик, и сразу телефон подал знак - пришло сообщение.
        Соледад открыла его и прочитала «Я люблю тебя».
        Подписи не было, пришло признание непонятно откуда, но она знала: это Н., забравшись в интернет-кафе, на халяву валяет дурака.
        Признание вызвало естественную злость - делать ему больше нечего! Одновременно Соледад испытала жгучий стыд за свои похождения с Н. Вот тоже нашла себе утешение!
        - Повернись, - сказала Маша.
        Соледад скинула шаль, повернулась, и Маша стала ловко выдергивать булавки и нитки.
        - А знаешь, отек уже почти сошел, - сообщила она. - Это, наверно, вроде аллергии. Был какой-то раздражитель, его убрали - и все наладилось.
        - Черт его знает, - пробормотала Соледад. Платье упало к ногам, она перешагнула его и подошла к вешалке, где на плечиках висел большой джемпер Маши.
        С суставами все было в порядке - она влезла в джемпер куда легче, чем дома, перед отъездом на концерт.
        Телефон опять засигналил. И опять на экране появилось «Я люблю тебя».
        - Да чтоб ты сдох… - пробормотала Соледад. - Какая, к черту, любовь?..
        Она не могла видеть это слово - оно вызывало страшнейшее раздражение.
        Без стука вошел Георгий. Соледад повернулась к нему и улыбнулась именно так, как хотела.
        - Свершилось! - сказал он. - Поздравляю. Ну так как же - он или она?
        - Погоди, - ответила Соледад. - Еще не время. Удар нужно наносить в самое неподходящее время - ты разве забыл?
        Георгий развел руками и поклонился.
        Глава шестнадцатая
        Ни на письма, ни на эсэмэски Соледад не отвечала.
        Как будто ее последний приезд был прощальным. Расстаться на взлете чувства - в этом что-то есть. Н. догадывался, что произошло, и понимал, что мужчины в таких случаях бьют морду осведомителю. Но этого он не мог.
        Не только физическая сила Сэнсея смущала его. Если посмотреть трезво, Сэнсей рассказал Соледад только то, что мог бы рассказать сам Н. Никакой клеветы - одна лишь горькая правда. Женщина имела право принять такое решение и в том, и в ином случае. Конечно, лучше бы признаться самому: мол, да, было в молодости недоразумение, затянулось на несколько лет, порой это недоразумение имело свои приятные стороны, да и сейчас Н. ощущал одиночество Сэнсея почти как свое, и жалость не давала покоя, однако точка поставлена, возврата к прошлому нет.
        Стало быть, все рухнуло и нужно как-то жить дальше. А как?
        Н. ощущал себя праздничным шариком, из которого выпустили воздух, и вот он тащится куда-то по асфальту, волоча за собой веревочку, попадает под ноги и под колеса, иногда ветер чуть приподнимает его, но не найдется губ, не найдется дыхания, чтобы вновь его наполнить и вернуть в родную стихию.
        Одно все еще удерживало, как пресловутая соломинка утопающего: он мог зайти в интернет-кафе и повторить безнадежные слова: «Я люблю тебя». Куда они улетали, попадались ли на глаза Соледад - Н. не знал. Но ему казалось, что где-то за пределами нашего мира есть копилка, в которую складывается любовь, не нашедшая на Земле ответа. Может быть, однажды ее наберется столько, что она обретет реальную силу, - как знать…
        И он каждый день бросал в эту копилку свою крошечную монетку.
        Мир его в итоге разделился на два слоя. Сам он жил в нижнем, жил скучно, бегал по клиентам, отсиживал кавалерскую вахту и иногда принимал посетителей фонвизинской квартиры. В верхнем слое помещалась его любовь к Соледад, все те монологи, которые он произносил, готовясь к встрече, как будто эта встреча могла состояться.
        Над этим верхним слоем все еще поблескивали два хрустальных венца, но он понимал, что сам их придумал, удерживает их там только силой своего воображения, а стоит отвлечься - они и пропадут.
        Осень уже стояла на подоконнике, собираясь постучать в стекло, когда к Н. пришла Света с плохой новостью. Богатому дядьке надоела игрушка, он решил, что хватит с него фонвизинского музея, опять же, комнаты нужны для более серьезных дел.
        - Ты не волнуйся, он тебе хорошо заплатит, - сказала огорченная Света. - И давай ищи жилье.
        - Да ну его… - ответил Н.
        Он понял: пора в дорогу. Пора с рюкзаком на трассу. Трасса велика, во всех городах, на ней расположенных, есть старые клиенты, которые его еще помнят. Есть квартиры, куда можно вписаться на несколько суток, там покормят. Опять же, неплохо бы отвезти денег матери. Опять же, игры. Н. пропустил почти все большие летние, но и осенью выезжают на полигоны, а есть еще игры-павильонники, очень удобные для городского человека, главное - примкнуть к хорошей команде, которая и прикидом снабдит. На дне рюкзака у него лежали рубаха с кружевным воротником, камзол из искусственной кожи, еще какие-то средневековые прибамбасы, позволяющие ему очень быстро превратиться в эльфа или в трубадура. Значит, пора ветру возвращаться на круги своя…
        Не зная, когда ему укажут на дверь (с вручением конвертика, но всякое бывает - могут про конвертик и забыть), Н. стал приводить в порядок свое походное имущество, затеял стирку, даже пришил недостающие пуговицы. Печальные это были сборы - он уходил из той жизни, в которой была любовь, и уходил, похоже, навсегда. И ведь почти ничем не погрешил против любви - только вот былая глупость встала всему поперек.
        Однажды вечером в дверь фонвизинской квартиры позвонили. Н. отворил - на пороге стоял хозяин особняка.
        Этот человек несколько раз ночевал в своем музее - очевидно, боялся показаться дома крепко выпившим. Н. был к нему вполне равнодушен - хозяин вращался в тех сферах, куда сам Н. никогда не совался, и не только потому, что не пустили бы, а ему было неинтересно, как это из денег делают деньги. Внешность хозяина тоже никаких особых чувств не вызывала - мужик под пятьдесят, когда-то бывший красивым парнем; от былой красоты сохранились выразительные темные глаза; обвисшее лицо часто выдавало недосып и злоупотребление спиртным, при том что мужик был настоящим трудоголиком.
        - Ну, привет, - весело сказал хозяин. - Слушай, достали все! Пойду вздремну - тут не будут искать.
        - Пожалуйста. - А что еще мог сказать Н.?
        - Слушай, ребята говорили, что ты классно делаешь массаж.
        - Делаю, да.
        Н. недавно легким наложением перстов снял головную боль у охранника Руслана. И научил, как замассировать попорченное на тренировке плечо, охранника Тимура.
        - Не разомнешь мне спинку? А то что-то скриплю я, как старая коряга.
        - Пожалуйста.
        О деньгах Н. даже не заикнулся. Это была его вечная беда - он не умел сразу назначать плату за свой труд.
        Хозяин прошел в спальню, раздеваясь на ходу. Пиджак полетел в кресло, галстук и рубаха - на пол.
        - Погодите, - сказал Н. - Массаж не делают на мягкой поверхности.
        Хозяин уже сидел на кровати и разувался.
        - А где? - спросил он.
        - На жесткой кушетке. Можно на полу.
        - Ну, ладно. Вот, постели.
        Встав, хозяин сдернул с кровати роскошное покрывало, бросил его Н. и стал стягивать брюки.
        Тело у него было очень смуглое, Н. сразу распознал натуральный загар, да не местного производства, а южный. Похоже, этот дядька ни в чем себе не отказывал.
        Он улегся на пол и предоставил свою спину умелым пальцам и даже кулакам Н. Первым делом тот нашел металлические струнки, довольно туго переплетенные.
        Иначе и быть не могло - у хозяина были свои слабости, безобидные и опасные, и он их защищал. Без запаса подкожного металла он не возглавил бы солидную фирму (чем она занималась, Н. так и не понял). Кроме того, на коже обнаружились шрамы. Один, круглый, похожий на звездочку, наводил на мысль о пуле.
        Мышцы у этого мужчины были объемные и крепкие. Похоже, он провел бурную молодость и доигрывал не менее бурную и активную зрелость.
        Н. выложился на этом сеансе полностью. Потом хозяин перебрался на постель, но спать ему, естественно, уже не хотелось.
        - Слушай, мне этот музей уже поднадоел, но я тебя не брошу. Кто ко мне прибился - тот, считай, на всю жизнь обеспечен, - сказал хозяин. - Будешь мне и моим дармоедам дважды в неделю спинку мять - с голоду не помрешь.
        - Да нет, я домой поеду, - хмуро ответил Н. Смысла в зарабатывании денег он больше не видел.
        - Ну, как знаешь.
        Разговаривать им было не о чем. Они жили в разных мирах, соприкоснулись случайно, Н. даже не знал, как зовут клиента, хозяин вряд ли помнил, как зовут Н. Оставалась, впрочем, вечная тема - погода.
        - Смотри-ка, уже темнеет, - сказал хозяин, натягивая штаны. - Слушай, ты вообще тут проветриваешь когда-нибудь?
        - Окна открываю.
        - Надолго?
        - Как получится.
        - Дурак я был, что стеклопакеты здесь не поставил. Восемнадцатый век, восемнадцатый век!.. Задурили мне голову.
        Хозяин, голый по пояс, раздернул шторы, распахнул окно и выставился наружу, радуясь теплому вечеру.
        - Первым делом - стеклопакеты с непробиваемыми стеклами. А потом, может, своей дуре тут кабинет сделаю…
        Тут он ахнул и, цепляясь за шторы, повалился на пол.
        Н. выстрела не слышал - он был в гостиной, оттуда и переговаривался с хозяином. Но треск ткани и стук падения понял сразу. Мгновенно оказавшись на коленях возле хозяина, он перевернул тяжелое тело на спину и увидел рану - посередине груди, но, кажется, ниже сердца.
        - Достали-таки, сволочи, - произнес хозяин очень внятно. - Дурак я… «скорую»…
        В спальне был телефон, удачно спрятанный в туалетном столике. Н. на коленях подполз, достал его, но не сообразил переключить на город. К счастью, попал не в чей-то пустой кабинет, а на вахту.
        - В босса стреляли! - крикнул он, узнав по голосу Руслана. - В окно! «Скорую» вызывайте!
        - Где он?
        - У меня, в музее. В грудь попали…
        - … мать!..
        Н., стоя на четвереньках, наклонился над хозяином. Тот заговорил сквозь кровавую пену:
        - Это Белявский… так и скажи ментам… я знаю…
        - Молчите, - велел Н. и положил обе руки хозяину на грудь, ниже раны.
        Он не знал, что тут можно сделать. Но и спокойно смотреть, как человек умирает, не мог. В глубине глаз опять зародился огонь. Н. зажмурился. Руки требовали приказа, а что приказывать, он не знал… так, догадывался…
        Пальцы ощутили сквозь кожу металл - но металл прямо под ними истончался, бледнел, разбегался пылинками. Н. понял: более верного признака смерти и придумать трудно - нечего металлу больше защищать. И он взялся за дело непривычное - как раньше он разгонял эти пылинки, мешая им сцепиться заново, так теперь легкими движениями пытался согнать их вместе, восстановить броню. Он звал металл к своим пальцам, он вытягивал его поближе к коже. И сам не заметил, как руки подобрались к краям раны.
        Хозяин дышал мелко-мелко, глаза его закатились. Это было по-своему хорошо - он не мешал.
        Хлопнула дверь, в музей ворвались охранники и остановились в дверях спальни, глядя, как Н. стоит на коленях перед телом их босса.
        - «Скорая» уже едет, - доложил Руслан. - Ты чего это?
        - Не мешай…
        Н. впал в странное состояние - когда плохо слышишь и видишь окружающий мир, зато прекрасно слышен шум крови в собственных артериях, хлюпанье и чавканье своего сердца. Ему пришлось совершить усилие, чтобы опустить руки ладонями на окровавленную кожу, - они, утратив вес, норовили взмыть под самый потолок.
        Металлические частицы все никак не могли понять, что нужно держать оборону. Но из раны ударил крошечный кровяной фонтанчик, струя поползла по груди на пол, на дорогое покрывало. Пальцы сомкнулись, образуя вокруг раны живое кольцо. И в этом кольце показался бугорок, который тело словно выталкивало из себя.
        Это была пуля. Окровавленная рыжеватая горошина. Отозвалась на зов и вышла…
        Н. смотрел на нее в недоумении. Потом смахнул на пол. Пуля покатилась по ткани, оставляя тонкий след, потом по паркету.
        - Вот, - сказал Н. - Надо же…
        Он не понимал, как это произошло. И смотрел на руки, которые, как ему сейчас казалось, еще минуту назад ему не принадлежали - кто-то иной присвоил их, чтобы совершить чудо.
        - Ты чего это? - шепотом спросил Геныч, напарник Руслана.
        - Сейчас попробую еще… - и Н. положил руки хозяину на виски. Что-то такое показывал Сэнсей, нахватавшийся от своих японцев. Но Н. не помнил подробностей. Пальцы просто блуждали, а чего искали - он и сам не знал.
        Когда приехала «скорая», хозяин был жив. Ему сделали уколы, забинтовали грудь, в шесть рук перенесли на носилки. Фельдшер, седой усатый мужичок в застиранном халате, принял на ладонь пулю, найденную за комодом.
        - Ты экстрасенс, что ли? - спросил он Н.
        - Вроде того.
        - Впервые вижу, чтобы экстрасенс сделал что-то путное.
        Хозяин вдруг приподнялся на носилках.
        - Эй, мужики, чего это я?..
        Он требовал свободы, но его все равно повезли в больницу.
        Потом приехал следователь, приятель хозяина, расспросил Н. о подробностях. Н. впервые узнал, что у хозяина есть какие-то враги и охрану он держит не из баловства. Следователь никак не мог понять, откуда Н. взялся и чем в особняке все время занимался. Он потребовал объяснений, но Н. даже не знал фамилии той Светы, что устроила его работать кавалером-гидом. В «Драконьей крови» фамилии были не в ходу. Они расстались, не слишком довольные друг другом.
        Охранники, Руслан и Геныч, настолько были ошарашены этим покушением, что скинулись на бутылку и командировали Н. в ближайший круглосуточный маркет. Потом все трое сидели в закутке за стеклянной будкой вахты, пили и говорили о вещах, недоступных пониманию, - о летающих тарелках, зеленых человечках, картинках в пустыне Наска и проклятии фараонов. Наутро Н. помнил только, что чья-то бабушка видела привидение, но где и когда - восстановить не смог, да и незачем было.
        Ему было о чем подумать и кроме чужой бабушки. Он наконец попытался осознать, что делают его пальцы с подкожным металлом и как это у них получается.
        Строить технические предположения он не мог - по физике, химии и математике имел сплошные двойки, откуда бралась тройка за четверть и за год, сам не понимал. Интуитивно он знал, как договориться с любой несложной техникой, но подвести под свои эксперименты с утюгом теоретическую базу не умел.
        Вышедшая из тела хозяина пуля не просто вывалилась наружу и укатилась. Судя по всему, раневой канал вслед за ней стал зарастать, сцепились и спаялись кровеносные сосуды. Уж больно быстро хозяин выкарабкался из агонии. Буянил на носилках он, когда его несли в машину, совсем как здоровый.
        Пальцы, значит, не просто выманили пулю, было что-то еще.
        Получился выстрел наоборот. На пятачке, ограниченном колечком из пальцев Н., время потекло вспять - и человеческая плоть вернулась к тому состоянию, в котором была за секунду до выстрела. Вот что пришло в голову Н., мысль была неожиданная и какая-то чужая - в этой голове она зародиться и сформулироваться не могла. Но, если продолжать дальше в том же духе, получалось, что и частицы металла под его пальцами живут задом наперед - куда-то улетучиваются, оставляя подкожное пространство чистым, как у младенца.
        Н. читал, разумеется, всякую ахинею про машины времени, темпоральных путешественников и прочие штуки. Но он прекрасно понимал, что к реальной жизни они отношения не имеют. Это было как с играми: главное - не заиграться и не стать эльфом навеки. Н. видывал «эльфийских девочек», по которым палата с мягкими стенками плачет. Они даже его, равнодушного к быту, приводили в изумление. Ибо эльфы не моются и не готовят пищу - все это как-то само у них образуется.
        Поэтому он выкинул из головы вздор и стал собирать рюкзак. Сколько хозяин пробудет в больнице - неизвестно, а нужно быть готовым к тому, что явится, и укажет на дверь.
        Но явился хозяин именно так, как положено правильному мужику, - с бутылкой. Поразив наповал всех врачей (рентгеновские снимки показывали след от раневого канала, значит, выстрел никому не померещился, но след был странный, научно никак не объяснимый), хозяин покинул больницу и приехал не домой, а прямо в свой офисный особняк.
        - С меня причитается, экстрасенс! - сказал он и сразу послал кого-то в ближайший ресторан за контейнером закуси.
        Одной бутылки оказалось мало, отправили гонца за второй и третьей. Н. мог пить, почти не пьянея, хозяин - тоже, они заперлись в фонвизинском музее и допились до полного братства и взаимопонимания.
        В итоге Н. рассказал хозяину всю историю с Соледад, со всеми скверными подробностями. Он объяснил, что сам дурак, применил к себе и иные нехорошие слова, растолковал, что уже не может жить так, как жилось раньше. И пообещал, через каждые три слова пытаясь зарыдать, что вот теперь уйдет по трассе и будет идти, пока не свалится и не замерзнет в какой-нибудь канаве. В голове у него осень уже сменилась зимой, и картина смертного сна (тело, заносимое снегом, и запрокинутое собственное лицо - белое, ледяное, - и шум, и полосы света от фар проезжающих мимо тяжелых машин) представилась очень даже явственно.
        - Идиот! - сказал ему хозяин. - Вот за что я тебя люблю, так это за твой идиотизм. Не пишет, говоришь? И на звонки не отвечает?
        - Не отвечает, - согласился Н.
        - А ты не думал, что она просто попала в беду? Вот как я? Лежит в больнице под капельницей? Что ей плохо? А ты из-за своих дурацких заморочек даже не пытаешься узнать, что произошло?! Идиот!
        - Ни фига себе дурацкие заморочки…
        - А я говорю - дурацкие! Если этот твой Сэнсей еще раз припрется, - мои орлы его так отметелят - долго не захочется… А ты тоже хорош! Думать-то иногда надо! Чуть совсем не скурвился… Ладно, все впереди, один хвост позади!
        Н. посмотрел на хозяина с большим подозрением - тот явно что-то задумал.
        Но хозяин был не лыком шит - сразу в своей затее не признался. Он еще раз наполнил хрустальные стакашки и произнес странный тост:
        - Я тебя, дурака, сейчас уму-разуму научу. Когда я был в Испании, нам гид одну байку рассказал. Про такого же, как ты, дуралея. Тот пошел в паломничество - есть там у них город Сантьяго-де-Компостела, они все туда ходят. Шел, шел и согрешил - завалил в кустах одну молоденькую паломницу. Потом пришел в ужас - это ж надо, шел к святой цели и так оскоромился. Начал искать монаха, чтобы исповедаться. И пришел к нему под видом монаха дьявол - в рясе, как полагается. Ну, выслушал и говорит: ты, блудный пес, чтобы избавиться от искушения и от греха, должен взять нож и отчекрыжить ту часть тела, которой согрешил. Логично ведь? Логично! Тот дурак взял нож и отхватил себе весь прибор. А потом истек кровью и помер, не дойдя до Сантьяго-де-Компостела. Чего дьявол и добивался! Понял, нет? Не понял? Пей, чудик. Ты меня вытащил - и я тебя вытащу…
        Глава семнадцатая
        Соледад была очень недовольна своей новой жизнью. Как будто ей промыли глаза - она вдруг стала видеть все скверное и неприятное вокруг себя, чего раньше не замечала.
        Куда-то подевались все маленькие радости. Она раздалась в груди и в бедрах, пришлось заказывать новые концертные платья, темно-синее и лиловое. Раньше встречи с портнихой ее развлекали: обсуждение фасона, отделки, кроя, затем примерки, наконец, получение готовой вещи в прозрачном чехле - все это грело душу. Сейчас она еле заставила себя устоять на месте, когда с нее снимали мерку. Портниха вела себя отвратительно, сыпала плоскими шуточками, эскиз набросала такой, что тошно сделалось. И удивленно уставилась на Соледад, услышав наконец горькую правду о себе, своей неряшливости, своей бестолковости и прочих неприятных качествах. Маша, которая сидела за столом и листала журналы, тут же вмешалась - и это тоже было гадко, как будто Соледад нуждалась в ее помощи…
        Ссориться с Машей Соледад не стала, но запомнила, крепко запомнила эту сцену.
        Обычно она, идя по улице, мало внимания обращала на прохожих - больше смотрела на витрины. Теперь витрины утратили былую притягательность - она разглядывала лица и фигуры, ища для них обидные сравнения.
        Наконец, напала на нее страсть к музыкальной критике. У нее была своя фонотека, примерно половину которой составляли романсы в исполнении мэтров, звезд, любимцев и любимиц публики. Нельзя всерьез относиться к корявым дореволюционным записям - хорошо, что хоть такие сохранились, но Соледад, сорвавшись с нарезки, расчехвостила в пух и прах знаменитую Анастасию Вяльцеву.
        С репетициями были сплошные недоразумения - голос слушался ее изумительно, дыхание не подводило, да только выпевать всерьез слова романсов она больше не могла. Это тысячекратное «люблю-люблю-люблю» сделалось хуже, чем зубная боль. Ей казалось, что имеет смысл подпустить иронии, но Маша возмутилась и заявила, что так исполнять «Мою душечку» может только отъявленная стерва, а хохот Соледад, самовольно вставленный в последний припев, вообще какой-то сатанинский. Соледад и это запомнила.
        Только один человек не вызывал у нее теперь раздражения. Это был не Георгий - тот куда-то скрылся; очевидно, выжидал, пока Соледад освоится в своем новом качестве и перестанет кидаться на людей. Это был Игорь.
        Игоря она знала больше десяти лет. Парень фактически вырос у нее на глазах. Насколько Маша была шумной и деятельной, настолько он вырос спокойным, даже неприметным. И в то же время Игорь был совершенно необходим Соледад - он искал для нее записи и даже ноты в библиотеках; он готовил ей кофе; когда у нее возникал конфликт с компьютером, очень быстро решал проблемы и необидно растолковывал, в чем ошибка. Сосед он был замечательный и, даже когда видел Соледад в полнейшем неглиже, не пытался приставать даже словесно, а не то чтобы руки распускать.
        Разница в возрасте, которая сперва казалась непреодолимой - Соледад было, кажется, двадцать три, а ему тринадцать, - теперь сделалась незначительной. Игорь совершенно не походил ни на мачо, ни на романтического любовника, но Соледад уже обжигалась и на том и на другом. Она не строила никаких планов на Игоря только потому, что ей это пока не пришло в голову. Но могло прийти…
        Маша не обращала особого внимания на перемены в настроении Соледад. У нее своих забот хватало - любовник-певец стал понемногу отдаляться, и она стремилась узнать причину. Соледад догадывалась, в чем дело, прекрасно понимала любовника и хотела только одного - чтобы Маша не опаздывала на репетиции. Им предстояло дивное гастрольное турне по Франции, Бельгии и Англии. По такому случаю следовало обновить репертуар и подготовить две программы. Решили, что в первую войдет русская классика, во вторую - русские же народные песни в такой обработке, что не всякая оперная певица справится, и арии из оперетт - кто их знает, этих эмигрантов, что у них в головах застряло и передается из поколения в поколение.
        Репетиция была назначена на восемь. Соледад весь день не могла придумать, на что себя употребить. Наконец она вздумала спуститься к Маше пораньше - если та дома, то можно бы сразу и начать.
        Дверь открыл Игорь, расхристанный, всклокоченный.
        - Ты что, спал? - спросила Соледад.
        - Спал.
        - А мать где?
        - Да кто ж ее знает… Где-то гуляет…
        Соледад прошла в залу, где стоял рояль. Игорь поплелся следом.
        - Совсем ты сдурел - спать по вечерам. А ночью что делать будешь?
        - Ну, что - на форуме тусоваться.
        Это была его новая игрушка - форум автоклуба. Игорь, водитель почти без стажа, живмя жил в Сетях и очень скоро стал на форуме родным. Ему предложили высокий чин модератора, и он провалился в Интернет окончательно. На работе он не отходил от компьютера, дома - тоже, и Маше это уже сильно не нравилось. Ребенок и без того фигурой в маму, а если круглосуточно сидеть, то будет еще хуже…
        - А по кофейку? - спросила Соледад.
        - А можно.
        Игорь побрел на кухню готовить правильный кофе - сам смолол его, отмерил точное количество, поставил противень с песком на плиту, достал с крючков две медные джезвы. Соледад, чтобы не скучать в одиночестве, пошла следом и наблюдала за церемонией с большим интересом. У нее самой никогда не возникало желания так себя обременять, дома она заваривала кофе просто в чашке.
        - Ты с чем бутики будешь? Есть сыр, есть паштет.
        - Нам с тобой в это время суток бутики противопоказаны, - строго ответила Соледад. - Скоро оба в дверь будем боком проходить.
        - Тебе и надо было потолстеть. Мать, помнишь, ворчала, что у тебя диафрагма не выдерживает и дыхалки не хватает? А теперь не ворчит.
        - Так то я. И вообще женщина имеет право… А мужчина - нет.
        Игорь не ответил - он возился с джезвами. Соледад смотрела на его спину, слишком плотную для двадцатитрехлетнего парня, и начинала закипать.
        - На Машкином месте я бы тебя на диету посадила. На строжайшую! И бегать по утрам заставила.
        - Ты чего? - удивился Игорь. - У меня конституция такая. Генотип. Тут бегай не бегай…
        - Нет у тебя никакой конституции! Это Машка тебе в голову вбила!
        Соледад слишком долго, не меньше двух часов, была благодушной - и вот с радостью возвращалась в свое обычное нынешнее состояние. Недовольство требовало выхода - а недовольна она была Машей.
        - Так я же в нее уродился.
        - Ты сам в себя уродился. А она тебя закармливает - знаешь, почему?
        - Ну?
        - Чтобы при себе держать! Ты с такой задницей не то что девчонкам не нужен - ты сам к ним не сунешься! А ей хорошо - тебя не уведут!
        Игорь уставился на Соледад с тревогой: не спятила ли соседка? А соседка поняла, что идет верным путем, и продолжала раскручивать свою блистательную догадку.
        - Вот скажи - если ты с девчонкой познакомишься, куда ты ее поведешь? Сюда? Чтобы Машка ее покормила ужином и выставила вон? Тебе отсюда бежать надо, снимать комнату, жить с пустым холодильником! Ты сколько бутиков за ночь сжираешь? Пять, шесть? Знаю я твои бутики - они на три куска колбасы, не меньше! Зато ты всегда при ней, как куда поехать - Игорь, подавай экипаж! А что у Игоря за двадцать три года ни разу секса не было, ей на это плевать!
        Соледад помнила факт, но не помнила того беспокойства, с которым Маша рассказывала ей недавно про эту проблему. Она его действительно не помнила - ее память сейчас действовала очень избирательно. Беспокойство не вписывалось в картину, которую Соледад разрисовывала сейчас перед остолбеневшим Игорем. Значит, его и не было.
        - Перестань! Перестань чушь городить! - крикнул Игорь. - Кто тебе сказал? Вранье это!
        - Никакое не вранье! - глядя ему в глаза, ответила Соледад. - Ты же покраснел! А тут не тебе - тут ей краснеть надо! Прицепила тебя к своей юбке! И шаг влево, шаг вправо - расстрел! Лучше бы за своим Боренькой следила! Боренька у нее умный - как нужен концертмейстер, так у них любовь! А как можно обойтись - так он к Таньке Ершовой с четвертого курса бегает! Нужны ему больно это сто кило живого веса! Игореха, послушайся доброго совета: беги ты от нее куда глаза глядят! Пока ты тут живешь, у тебя никакой личной жизни не будет! Она не даст! Она в лепешку разобьется, а тебя не отпустит! Ты ей нужен вот такой - вечный мальчик с машиной! Бореньку своего прицепить к юбке не может - так на тебе отыгрывается…
        - Та-ак! - раздалось за спиной.
        Соледад обернулась. В дверях стояла Маша.
        - На сцене бы ты так вопила - цены б тебе не было! А ну, выметайся отсюда! Глаза б мои на тебя не глядели!
        Маша протянула руку - и в руке у нее оказалась швабра, которая только что висела на крючке в углу. А взгляд сделался такой, что Соледад осенило: задерживаться тут не нужно, это может кончиться сломанными ребрами, палка швабры - из бамбука, а рука у Маши тяжелая.
        Соледад быстро глянула на Игоря - Игорь молчал, и это было странно, он же услышал правду, он должен что-то сказать! Но он смотрел на мать, а мать смотрела на него, и до Соледад им, кажется, уже не было дела. Маша только посторонилась, выпуская ее с кухни. И, оказавшись в прихожей, Соледад услышала за спиной:
        - Мама, она с ума сошла!
        Дурак, сопляк, размазня - так кляла Игоря Соледад, поднимаясь к себе, до пенсии будет вопить «мама!», до пенсии сохранит свою дурацкую девственность! С ума сошла не она - с ума сошел тот, кто решил до смерти быть маменькиным сыночком!
        Дома Соледад первым делом взялась за телефон.
        - Ну, нашлась пропажа, - сказал Георгий. - Так как же? Он или она?
        - Вот по этому поводу я и хочу с тобой встретиться.
        - Я через час за тобой заеду.
        Час нужно было на что-то употребить. Соледад села к зеркалу. Ее светлые волосы приобрели новый оттенок - серебристый, это было красиво, лицо сделалось крупнее, это ей тоже нравилось, такое лицо прекрасно принимало макияж и не казалось пошлым под слоем грима, а раньше, еще при темных волосах, это было вечной бедой, та же губная помада придавала Соледад какой-то дешевый вид. Нарисовав пронзительный взгляд и гордый изгиб губ уверенной в себе женщины, Соледад через ноги натянула костюмную юбку и надела пиджачок - военизированный, с погончиками, очень элегантный. Удивительно, как много покупок тащат за собой короткая стрижка и новый цвет волос. Темные требовали длинных юбок, расклешенных строгих платьев, светлые, наоборот, нуждались в коротких прямых юбках, а под пиджачком на Соледад был только лифчик, чуть-чуть выглядывавший в узкую щель - верхнюю пуговицу она, разумеется, не застегнула.
        Оставалось время, чтобы проверить почту. Соледад включила компьютер, залезла в свой ящик и увидела колонку писем. Все они были от одного человека. И все содержали - это она знала точно! - одну-единственную фразу. Видеть эту фразу у нее не было ни малейшего желания. Ей даже было стыдно, что она вызывает у какого-то бродяжки нелепые чувства. Пометив письма, Соледад все их разом погасила.
        - Ты хорошо выглядишь, - сказал Георгий.
        - Стараюсь! - отрапортовала она.
        - Ну так как же?
        - Я хочу видеть это.
        - Правильно. Собирайся.
        - Прямо сейчас?
        - Почему бы нет?
        - Хорошо. Это надолго? А то у меня завтра встреча в филармонии.
        - Ты можешь ее перенести на пару дней?
        - Конечно, могу.
        - Ну, звони.
        Соледад позвонила директору и сказала почти чистую правду - назвала город, куда ей нужно съездить по внезапно обострившимся семейным делам. Директор, умный дяденька, попросил ее отвезти в тот город папочку с документами и передать на телестудии из рук в руки. Соледад, разумеется, согласилась. Такой ценой она купила немного свободы от Маши и ее претензий, а когда вернется, как-нибудь все образуется.
        Дальше все понеслось стремительно. Пока Соледад говорила с директором, Георгий тоже кому-то звонил, о чем-то уславливался. Потом он подождал, пока Соледад соберет дорожную сумку, и повез ее в аэропорт. На последний рейс в нужный им город как раз были свободные места.
        Все это было похоже на сон своей пунктирностью - Соледад не заметила времени перелета, не заметила и холла гостиницы, куда ее привез Георгий. Она спала как убитая и утром очень удивилась, спустившись в холл - ей казалось, что она тут впервые. Куда делись те два часа, которые она вроде бы провела в кресле, пока Георгий с кем-то созванивался и что-то улаживал, тоже было непонятно. Она села на розовые кожаные подушки и тут же встала, а часы уже показывали полдень.
        - Ну вот, осталось потерпеть всего лишь сутки, - сказал Георгий. - Ровно сутки. Давай съездим пообедаем. Я тут знаю хороший ресторанчик.
        - Можно…
        - Реши, пожалуйста, за эти сутки - он или она. Можно и обоих, но тогда смысл воздаяния теряется совершенно. Если они оба будут парализованы, то их разлучат, каждого будут держать в больничной палате по половому признаку, и выйдет вовсе не то, что ты задумала…
        Соледад заметила оговорку. Задумал Георгий, потому что он имел возможность сделать это. А Соледад согласилась. Но теперь пререкаться не имело смысла - важен результат.
        - Где это будет? - спросила она.
        - Тебе не придется гоняться за ними по всему городу. Я нашел элегантное решение, - Георгий усмехнулся. - Как бы ни было тебе неприятно вспоминать о пустом месте с гитарой, но сейчас придется. Ты знаешь, эта публика гордится своим бескорыстием и пренебрежением к пиару, но, когда вдруг пригласят спеть пару песенок перед камерой, пусть хоть для передачи «В мире животных», они мчатся на первый свист и прилетают за два часа до начала съемок. Тебе же все равно нужно побывать у директора телестудии. Имей в виду, дядька избалованный, с ним надо построже, это ему понравится. Так вот, я позвонил этому, как его, пустому месту, представился режиссером и назначил встречу на завтра, в фойе телестудии. Ты будешь сидеть в баре и прекрасно все увидишь.
        - Но…
        - Они придут вдвоем. Я намекнул, что это желательно, а она уж такого случая не упустит. Тебе останется только решить - он или она. Можешь даже просто показать пальцем. Остальное сделают профессионалы.
        Соледад вздохнула - до чего же все просто…
        - Я знаю, о чем ты подумала. Ты спросила себя: а потом, что же потом? Когда ты стряхнешь с себя груз, который тащила чуть ли не три года, чем заполнить пустоту в голове?
        - Нет, ты ошибаешься.
        - Значит, ты об этом собиралась подумать. Ты уж мне поверь - это совершенно естественная мысль. А потом придет другая - не слишком ли ты была жестока? И это нормально, - Георгий взял ее за руку. - Главное - не пытаться взвалить на себя весь этот груз. Нас двое. Твое дело было - назвать обидчика. Мое дело - разобраться с ним. Вот это и есть правильные отношения мужчины и женщины.
        Соледад чуть отстранилась от Георгия.
        - Я ничего не обещала, - напомнила она.
        - Тебе и незачем было обещать. Просто ты очень хотела, чтобы кто-то взял в руки шпагу и чтобы это была шпага жениха. Ну, вот оно и случилось. Идем, я вызвал такси…
        Соледад поплелась за ним в некоторой растерянности. Вступать в супружество с Георгием она не собиралась, супружество сейчас вообще в ее планы не входило. К тому же он говорил чересчур уверенно. Следовало воспротивиться - но что же тогда будет завтра?
        Георгий, впрочем, к этой теме не возвращался. Он покормил Соледад, как и обещал, в тихом месте с хорошей обслугой, потом повез ее на улицу дорогих магазинов, уверенный, что тут она уж найдет, чем себя занять. Когда Соледад вспомнила, что на карточке у нее осталось не так уж много, Георгий перевел ей достаточно денег для того, чтобы позволить себе два-три часа не думать о них, и уехал.
        К вечеру Соледад прибыла в гостиницу с большим пакетом. Георгий где-то задержался, она принарядилась и пошла в ресторан. Там она очень успешно производила впечатление и даже потанцевала.
        Если вдуматься, произошло осуществление заведомо невозможной мечты: она - победительница, хрустальный голос России, одетая по-королевски, взирающая свысока на мужчин у своих ног, через несколько часов щелчком собьет мошку, когда-то умудрившуюся испортить ей настроение, и пойдет дальше, не оборачиваясь. Она не раз и не два воображала себе это, но и представить не могла, что все сбудется гораздо ярче и жестче.
        Георгий нашел ее в ресторане и забрал в номер. Там он, не приставая, уговорил ее лечь спать - утром ей следовало выглядеть великолепно. Она согласилась.
        Сон ее посетил очень странный.
        Она оказалась в заброшенном саду. Не было там ничего - ни людей, ни ограды, одни только тусклые яблони ровными рядами до горизонта. Они заросли высокой травой, в которую время от времени падали блеклые, сморщенные яблоки. И небо опускалось все ниже, и осень перевоплощалась в зиму, листья опали, серый иней вырос на ветвях. Соледад озиралась по сторонам, но яблони были всюду, одинаковые и уже неживые.
        Этот мир был куда более реален, чем все, что окружило ее после ссоры с Машей. В саду стоял запах - не объяснить словами какой, но дышать было все труднее. От мертвых деревьев тянуло холодом. С ветки сорвался и рухнул в траву птичий скелет, шорох косточек по траве был единственным звуком в этом неприятном сне.
        Соледад проснулась, поежилась, опять заснула и опять оказалась в саду. Так она промучилась до утра.
        Георгий зашел за ней и поморщился - она выглядела неважно.
        - Собирайся, едем на телестудию, - сказал он. - Не забудь документы. Да, и прямо сейчас позвони и скажи, что к двенадцати будешь. Кстати, не забудь отдать там свой компакт.
        - Я не взяла.
        - Я взял, - Георгий протянул коробочку. - Мало ли что - может, ты впишешься в какой-нибудь их проект. Все-таки хрустальный голос России, должны понимать. Было бы очень неплохо сразу сегодня договориться на будущее. Сиди, не дергайся, сейчас завтрак принесут.
        Час спустя Соледад почувствовала себя лучше и стала одеваться. Георгий сидел к ней спиной и рассказывал байки из студенческой молодости. В половине двенадцатого пришло заказанное такси.
        Без пяти двенадцать Соледад и Георгий вошли в огромное фойе телестудии.
        Соледад быстро взглянула на свое отражение в высокой стеклянной двери. Все было прекрасно - она чувствовала, что привлечет внимание и женщин, и мужчин. Давно уже она мечтала входить в помещение, где собрались красиво одетые, известные в обществе и деловые люди, именно так - наряднее всех, стройнее всех, сопровождаемая завидным мужчиной.
        Торжество было полным - проходя через фойе, она собрала урожай взглядов, сама же смотрела насквозь, как полагается уважающей себя женщине.
        - А, что я говорил? Это чудо уже здесь, они в угол забились. Сидят в обнимку с гитарой. Не иначе, с вечера там засели. Не оборачивайся, - приказал Георгий. - Сейчас мы пройдем в бар, там сядешь у стойки и прекрасно все увидишь. Только реши наконец, ладно? Ну, в орлянку их разыграй, что ли? Орел - она, решка - он. Ну?
        Георгий протянул ладонь - и на ней, словно из витавшего в воздухе металла, сложилась монета.
        Глава восемнадцатая
        - Да что ты жмешься? - спросил хозяин. - Забыл, как меня по отчеству? Зови просто Михаилом. Ну вот, кое-что выяснили. Если только это действительно она.
        Он показал распечатку, сделанную на цветном принтере. Картинка показывала Соледад в концертном платье, у рояля, с открытым ртом.
        Н. всего-то навсего дал ему номер мобильника Соледад, а на следующий день стали известны ее подлинное имя, адрес, более того - стала известна ее звездная карьера. Это казалось чудом, как в боевике про спецслужбы, но чудом только для Н. - данные Соледад имелись в базе данных оператора мобильной связи ее города и были извлечены оттуда мальчиком-компьютерщиком без особых проблем, а подлинное имя введено было в обычный поисковик.
        Услышав про «хрустальный голос России», Н. помрачнел.
        - Да хватит вам, - безнадежно сказал он. - На хрена я ей сдался?..
        - Любишь?
        - Да…
        - Спала с тобой?
        - Да…
        - Ну, значит, вожжа ей под хвост попала. Это дело поправимое. Сейчас выясним, куда она подевалась. Если не в морге, то все еще впереди.
        - Не надо… - обреченно попросил Н.
        - А что надо? К Сэнсею твоему возвращаться надо? Балда ты. Начал жить по-мужски - вот и продолжай в том же духе. Ты пойми - Бог сотворил мужчину и женщину. Когда мужчина любит женщину и хочет быть с ней всегда - это по-божески. Этого нужно добиваться. Вот и вся наука. Ладно, иди в музей и жди меня там. Тут и без тебя забот полон рот.
        Н. вышел из кабинета.
        Сотрудники фирмы уже знали, что он каким-то сверхъестественным образом спас от смерти хозяина. Перед ним расступались. А он думал: что же рассказал им хозяин после той ночи, когда на третьей бутылке началась совсем уж лишняя откровенность?
        Н. видел, что мужик не из трепливых, и все же безумно боялся.
        Он и верил, и не верил хозяину. Мало что спьяну наобещает такая вот широкая и щедрая душа? Вряд ли хозяин был трезв, затевая в своем особняке фонвизинский музей. Просто баловался, развлекался, так отчего бы не развлечься, пообещав кавалеру-гиду, живущему в каморке без окон, невесту - хрустальный голос России?
        Все яснее Н. понимал, что нужно уходить. Иначе два дня спустя хозяину будет неловко глядеть на «экстрасенса», и музей закроется очень быстро.
        Н. был готов к выходу на трассу. Впереди была долгая дорога домой, к матери. Он хотел еще заглянуть к Бульдожке и отдать ей хотя бы треть заработанных денег. Остальное - матери на зиму… да и самому, наверно, лучше там остаться…
        Дело в том, что в последние дни Н. все чаще ощущал свое сердце.
        Не то чтоб ему было совсем плохо… нет, он еще не помирал, в обморок не грохался…
        Просто сердце говорило: я у тебя есть, и мне больно.
        Н. уселся в гостиной своего музея, взял было книжку, а читать не смог. Нужно было расставаться с той Соледад, которая жила в памяти, нужно было как-то ее оттуда выпихнуть. Не сбылось - и что же? Много чего в жизни не сбылось.
        Но память подсунула совсем неподходящее - тот поцелуй новогодней ночью, в лесу посреди Большого Города. Тогда он еще не любил ее, он баловался - некому было любить эту женщину, мужчина еще не проснулся, одна только мужская плоть. Если бы можно было повторить, все было бы не так… ведь и она его целовала, и она его ласкала, что-то же соединяло их!..
        Запищал спрятанный в спальне телефон. Секретарша вызывала Н. к боссу.
        - Слушай, - сказал хозяин. - Ребята прокачали ее последние звонки, а потом совсем обнаглели - позвонили директору филармонии. Он раскололся. Твоя зазноба, можно сказать, в трех шагах от нас! И пробудет там дня четыре, не меньше! Рванем?
        - Как рванем? - Н. смотрел на веселое, возбужденное лицо хозяина и не верил своим ушам.
        - А так - на машине. Я ж тебе говорю: директор филармонии раскололся. Он ей какие-то договоры в папочке дал, чтобы занесла на телестудию. Тогда мои орлы догадались - позвонили на телестудию, представились журналистами, сказали, что хотят пересечься там с хрустальным голосом России. Секретарша и доложила, когда этот твой голос приедет с документами. Все просто, как два пальца об асфальт! Иди, собирайся!
        Это был приказ.
        Хозяин честно и даже радостно возмещал долг. Н. редко сталкивался с такими мужиками и, возможно, даже не знал их вообще. Их система ценностей до сих пор была ему непонятна - после бурной молодости сидят в каких-то кабинетах, руководят людьми, делают деньги, а дальше что? Еще одна ступенька, мебель в кабинете подороже, подчиненных побольше, к деньгам лишний нулик прибавляется?
        О том, что у такого постаревшего задиры и шалопая, способного открыть у себя в офисном особняке не лезущий ни в какие ворота фонвизинский музей, есть в душе аптекарские весы с двумя чашками, у каждой чашки - носик, при равновесии носики соприкасаются, словно в поцелуе, и на этих весах жизнь и любовь равны, Н. раньше не знал. И не мог поверить, что нашелся на свете человек, приравнявший свою жизнь к любви другого человека, уж больно это было странно.
        И все же он позволил себя уговорить. Не имея ни малейшей надежды на успех, рано утром, затемно, он сел в машину (за рулем был приятель, охранник Руслан, рядом с Русланом - хозяин, сзади, возле Н. - сумка с припасами) и поехал, сам не ведая куда.
        Он смотрел в окно, почти не прислушиваясь к разговору хозяина с Русланом, и наконец задремал.
        В половине двенадцатого хозяин разбудил его, шлепая по плечу сложенным во много раз планом города.
        - Вставай, приехали!
        - Куда? - сонно спросил Н.
        - Куда надо. Руслан, тут, кажется, направо и до вокзала, а от вокзала уже проще.
        Оказалось - не так уж просто, и хозяин ворчал, что время поджимает. Без четверти двенадцать они подъехали к сомнительному шедевру градостроительства, больше всего напоминавшему мятую жестяную банку из-под пива. Телестудия снимала там шесть этажей. Вокруг банки было гектара два автостоянки, казалось бы, места хватит всем, но сразу поставить машину не удалось.
        Хозяин вошел в фойе первым, Руслан - следом, за ними - Н. Он не любил таких мест, он чувствовал себя среди ухоженных мужчин в мужских деловых костюмах и красивых женщин в женских деловых костюмах совершеннейшим поросенком, вывалявшимся в грязной соломе и сдуру заскочившим в человечье жилье. Ожидание грязной метлы, которой вот-вот погонят обратно на двор, было в Н. неистребимо.
        Хозяин обернулся.
        - Вот только попробуй! - нехорошим голосом предупредил он. - Поймаю и за шкирку понесу, как кота-засранца.
        Как он понял, что Н. собрался сбежать, было уму непостижимо.
        Руслан, товарищ сообразительный, встал так, чтобы бегство для Н. стало совершенно невозможным.
        - Ты мужчина или не мужчина? - тихо спросил хозяин. - А раз мужчина, то добывай свою женщину хоть как. Про хрустальные венцы плакался? Ну и вот, соответствуй.
        Н. ужаснулся - и про это рассказал?! Хорошо же его хозяин напоил… Но отступать действительно было некуда.
        Но что можно сказать женщине, которая перестала отвечать на письма и эсэмэски? Спросить: что случилось? И получить ответ: некогда было? Стоило ради такой содержательной беседы ехать за тридевять земель!
        Н. никогда не объяснялся с женщинами, даже с Бульдожкой обошлось без словесных разборок. Ему дали понять, что он в доме лишний, и подготовили всю церемонию развода. Ему осталось только ходить, куда вели, и подписываться, где показывали. Н. вообще никогда и ни с кем не объяснялся, если на него повышали голос - исчезал.
        Но сейчас хозяин требовал от него победы в словесном поединке. Чем ее одержать, было совершенно непонятно.
        - Твоя? - спросил Руслан, сверившись с распечаткой.
        Соледад входила в фойе, высомерно держа голову, светлые волосы лежали гладко, округлой жесткой шапочкой, и отражали искусственный свет высоких плафонов. Следом шел представительный мужчина с неприятным лицом. Где-то Н. этого мужчину уже видел…
        Соледад была сейчас вовсе не так красива, как в баре на бардовском фестивале или новогодней ночью в лесу. Она вообще казалась чужой женщиной. Ее можно было узнать - и только.
        Н. не знал, что ее лицо может быть таким неподвижным, серым и неподвижным, как королевское на старой и тусклой серебряной монете. Он вспомнил белую пыль, слетевшую с пальцев ночью, когда тело Соледад стало нежным под его руками, и удивленно подумал: неужто это было серебро, неподходящий вроде металл для подкожных доспехов.
        - Ну, иди уж, разбирайся, - приказал хозяин. И вытолкнул Н. навстречу Соледад.
        Соледад едва не налетела на него и застыла на месте. Она так пристально уставилась на своего странного любовника, что Н. даже сделал шаг назад. Но взгляд, который соединил бы их и, как проводок, перенес по себе слова, которым тут звучать не положено, возник, натянулся стрункой, только что не сделался виден окружающим.
        - Ты зачем сюда явился? Чего тебе от меня нужно? - спросили строгие глаза.
        - Я волновался. Я не знал, почему ты вдруг замолчала, - ответили глаза виноватые.
        - Не твое дело. Пропусти.
        - Я люблю тебя.
        - Пропусти.
        - Я люблю тебя, - произнес Н. вслух и сам удивился - как отчетливо получилось.
        Мужчину, сопровождавшего Соледад, от этих слов передернуло. Он встал с ней рядом, готовый к драке, но не той, когда машут кулаками. В конце концов, рядом с Н. тоже стояли двое, и уж Руслан был профессионалом, да и хозяин явно повоевал в веселые девяностые.
        Н. смотрел на него и никак не мог вспомнить, откуда знаком этот взгляд, черный, бездонный, как будто в глаза мужчине дважды выстрелили, пробив два очень узких тоннеля в бесконечный мрак. Однако они встречались уже, встречались…
        - У меня тут дела, подожди на улице, - велела наконец Соледад. Но металл в ее торопливом голосе отчетливо отливал ложью, ожидание могло затянуться навеки.
        - Врет, - услышал Н. голос хозяина, хотя хозяин губ не размыкал. - Не пускай.
        Н. понятия не имел, как можно ее не пустить. Она стояла перед ним, словно отлитая из стали, и сердце в непроницаемой грудной клетке было недосягаемо. Тонкие струны, вроде гитарных, прошили его - и вдруг Н. увидел, куда они тянутся. Они уходили, изогнувшись, в кончики пальцев мужчины, сопровождавшего Соледад.
        Н. даже не заметил, насколько вдруг обострилось его зрение. Он видел то, чего не видел раньше, но сейчас это казалось совершенно естественным, словно он просто вспомнил, как это делается.
        Что-то нужно было делать, рвать эти струны, уничтожать подкожный металл, который стал клеткой для умирающего сердца. Н. знал одно: умрет Соледад - умрет и он сам, без этой женщины ему не жить. Вытянуть металл он мог руками - кто-то, чье присутствие в своей жизни Н. только начал осознавать, дал ему понять это, когда из раны кровавым бугорком показалась смертельная пуля. Но для этого нужно прикоснуться.
        Так неужели же она не вспомнит сейчас того поцелуя в новогоднем лесу, который, соединив их, создал новое существо, способное раздвинуть пространство и в обнимку выйти из зловещего древесного окружения на верный путь?
        Н. протянул руки, он звал Соледад к себе этим движением так, как не смог бы позвать словами. Он и слов-то таких не знал, а мог повторить только три самых простых:
        - Я люблю тебя.
        Соледад смотрела на него пустыми глазами.
        - Нас время поджимает, - сказал ей мужчина. - Не беспокойся, сейчас я его уберу.
        - Вызови охранников, пусть его выведут, - посоветовала Соледад.
        - Нет, тут охранники не помогут. Тут только я сам, - мужчина шагнул вперед, и взгляд его обрел железную тяжесть, ударив Н. в лицо так, что голова мотнулась. - Уходи. Нет у тебя власти над этой женщиной. И не будет.
        Слова были странные. Но Н. знал: именно так должен говорить этот мужчина. Они определенно встречались. Когда-то - не давно, нет, время тут ни при чем… А вот встречались, возможно, встреча эта длится с сотворения мира по сей миг, только Н. почему-то не обращал внимания на присутствие мужчины…
        - Я люблю ее, - сказал Н., как будто это могло заменить власть.
        - Ей это не нужно, - мужчина повернулся к Соледад. - Мы тратим зря время. Скажи наконец, он или она, и пойдем в бар, займем места, чтобы все хорошо видеть.
        Н. почувствовал опасность - как будто горсть железных опилок в него, обнаженного, что есть силы метнули.
        Соледад была в опасности. Струны в ее сердце шевельнулись, сжались, врезались в плоть, но сама она этого не ощущала.
        Н., не веря новому своему зрению, посмотрел по сторонам.
        Каждый из тех, кто пробегал мимо по огромному фойе, нес в себе подкожный металл, у молодых это были тоненькие цепочки, у тех, кто постарше, чешуйки и пластинки. Этот металл явился глазам Н., как будто на людях не было ни одежды, ни кожи. У некоторых струнки подобрались к сердцу. А сжали сердце одной лишь Соледад.
        Однажды он уже обратил металл в прах и стряхнул с пальцев. Но тогда он касался кожи, проникал сквозь кожу. Теперь прикосновение было невозможно. Однажды это уже было! Белесая пыль ссыпалась на пол, а на постели лежала освобожденная женщина! Неужели все дело в прикосновении?
        - Я люблю тебя, - тихо сказал Н. так, как шептал той ночью, чтобы выманить из самого себя силу, способную справиться с подкожным металлом. И повторил эти слова в полнейшей тишине. Потому что людей вокруг, с их голосами и стуком каблуков, больше не было.
        - Уйди, - произнес мужчина. - Тут тебе ничто не поможет. Я запрещаю тебе быть рядом с ней.
        Запрет имел нешуточную силу - Н. ощутил ее.
        - Я запрещаю тебе думать о ней, - добавил мужчина. И этим выдал уязвимое место в металлической броне - очевидно, мысль Н. имела какие-то опасные для мужчины свойства.
        - Ты хочешь запретить мне любить? - подумав, уточнил Н.
        - Да! - мужчина нехорошо улыбнулся. - Всею силою, за мной стоящей, я запрещаю тебе любить.
        - Но я люблю ее.
        - И это слово тут не имеет власти. Погоди…
        Мужчина сделал округлый жест, собирая этим жестом внимание Н. и уводя его взгляд от Соледад к огромным стеклянным дверям фойе. Перед ними было совсем пусто - как будто пространство преобразилось в сцену, ждущую актеров из-за стеклянного занавеса. И они появились.
        Первой вышла и встала, опустив голову, девочка - она действительно была первой в жизни Н., ей тогда было семнадцать, ему шестнадцать. И, кажется, она хотела близости куда больше, чем он. Девочка была в короткой юбке, открывающем живот топике и в ботфортах до середины бедер, а губы застыли в полуулыбке. Однако ее лицо было уже не девичьим, оно менялось на глазах, пока не стало сорокалетним, пятидесятилетним, почерневшим, запойным, с тупым взглядом и гнилыми зубами.
        Из какой-то узкой щели в стене выходили люди, мужчины и женщины, женщин было куда больше, и Н. узнавал их, и каждый из них был живым упреком. Каждый напоминал о давних делах - о том, что сам Н. считал глупостью, небрежностью, легкомыслием, и не более того. А теперь вот оказалось, что дела эти называются как-то иначе, и, собранные вместе, они были страшны. Все, решительно все выкарабкалось из памяти по приказу, и Н. сильно удивился - они оказались совсем не такими, какими он видел их раньше.
        Вперед вышла Бульдожка, ведя за руку сына. Она раздалась вширь, тело колыхалось, лицо стало тупым - и в этом Н. тоже каким-то образом был виноват. Дитя же сгорбилось, походило на злую обезьяну - хотя не оно первое, не оно последнее росло без отца. Рядом с Бульдожкой стояла худенькая девочка в маске, из ее плеча росла волчья голова.
        Наконец вышел Сэнсей - один из всех он был обнаженный и непристойный. Один из всех он не смотрел куда-то мимо, а откровенно звал и даже показывал, что произойдет, если Н. сделает к нему хоть шаг.
        Вот теперь стало по-настоящему страшно - Н. понял, что Соледад видит Сэнсея и наконец понимает то, что до сих пор удавалось от нее скрыть.
        - Куда тебе, такому, приставать к женщине со своей любовью? - спросил Н. мужчина, оказавшийся почему-то у него за спиной. - Ступай прочь, или все увидят это жуткое сборище. Ступай!
        Прошлое неохотно расступилось, освободив проход к стеклянной двери.
        Н. понимал, что нужно бежать что есть сил, проскочить наружу - и тогда его не будут преследовать. Но оставить Соледад он не мог. Соледад была его женщиной, он был ее мужчиной, и над ними сияли полупрозрачные венцы.
        - Господи… - произнес он. - Это же твои венцы…
        Раздался стук.
        По нарядному блестящему полу покатилась, оставляя след, окровавленная горошинка.
        След этот поделил пространство перед стеклянными дверями на две неравные части. Малую занимали вызванные из памяти люди - с лицами, с судьбами. И на большей части тоже появились люди, но без лиц и без судеб, невозможно же помнить в подробностях всех, кому правил спину, вправлял вывихнутые руки-ноги, приводил в порядок шею, не взяв за это ни копейки.
        Пуля катилась по дуге, требуя, чтобы Н. следил за ней, и он отвел взгляд от своего прошлого, а когда опомнился - перед дверями было пусто.
        - Проклятье! - произнес мужчина.
        Н. вздохнул с облегчением - морок пропал, в душе зародилась и ширилась тихая радость.
        - А знаешь, твоя сила бессильна, - даже несколько удивленно ответил он. - Вот она, любовь, во мне и даже, кажется, вокруг меня… Вот сейчас мы это и узнаем…
        Он повернулся к Соледад и протянул к ней руки. Он улыбался, зная, что сейчас произойдет. В глубине глаз зародился огонь, тот самый. Нельзя было гасить его, Н. дал ему волю - и мгновение спустя весь горел.
        Ни о чем не беспокоясь и ничего не боясь, Н. направился к Соледад. Спутник ее заступил ему путь, но прикосновение раскаленных пальцев отбросило его. Н. даже не заметил, что кто-то отлетел в сторону. В мире были только они двое - да еще хрустальные венцы.
        - Я люблю тебя, - сказал Н. - Не бойся, сейчас я помогу тебе!..
        И металл потек вниз, не причиняя ей вреда, металл лег у ее ног ртутной лужицей, сердце высвободилось и забилось от боли, причиненной стальными полосами, - оно только теперь ощутило эту боль.
        - Нет! Не выйдет! Это же есть, есть! И это останется навеки! - кричал мужчина, тыча пальцем в лужицу. - Стоит тебе отвернуться, как это вернется!
        Он сидел у ног неподвижной Соледад, он скорчился, лицо его менялось, дорогой костюм клочьями облезал со странного, словно из черного тумана слепленного тела.
        - Не вернется, - сказал Н. Других слов для давнего знакомца у него не было.
        Опустившись на корточки, Н. собрал металл в две пригоршни. Тяжесть была изрядная. Нужно было унести эту дрянь куда-нибудь подальше.
        Н. постоял, помолчал, прислушиваясь к себе, - слабость охватила его, слабость и холод. А что же другое, если из тела разом вышли сила и жар? В сердце, как проснувшийся ежик, развернулась острая боль. Н. улыбнулся Соледад, повернулся и пошел прочь.
        Площадь перед телестудией была покрыта бетонными плитами. Н. не мог оставить тут твою ношу, следовало найти какое-то иное место - возможно, на всей Земле такого не было, но ведь Землею мир не ограничен. Вот он шел, и шел, и шел, все выше, и выше, и выше, и походка становилась все легче, словно он избавился от висящей на плечах тяжести, перешагнул через нее и оставил за спиной эту распластавшуюся тяжесть, имевшую почему-то вид человеческого тела, и сердце понемногу успокаивалось, а время шло ему навстречу - так что он, глянув вниз, даже немного удивился: Соледад и новый его друг, хозяин особняка, и охранник Руслан выходили из машины возле свадебного салона, у окна которого он предложил Соледад стать его женой. Они как-то очень быстро добрались до Большого Города. Соледад обогнула угол, побежала во двор - Н. понял, что она ищет Сэнсея, и даже удивился - на что ей Сэнсей?
        Она бежала легко, воздух держал ее, но она так была занята своими мыслями, своим волнением, что не замечала собственного полета. Несколько ступенек в подъезде она перемахнула не глядя. И кнопка звонка вдавилась раньше, чем к белому пластику прикоснулся палец.
        Н. пригляделся и прислушался.
        Его взгляд, уже раньше обнаруживший странные свойства, теперь пронизал стену. Отворилась дверь, на пороге стоял Сэнсей в спортивных штанах, в старой футболке и смотрел на Соледад с огромным изумлением. Н. не услышал ее первых слов, он уловил только волнение, тревогу, нетерпение пылкой души.
        - Разве он не у тебя? - спросила Соледад. - Вы же друзья!
        - Я его давно уже не видел, - ответил Сэнсей. - А что случилось?
        - Не знаю, но я должна его найти! На письма не отвечает, сам не пишет - он попал в беду, понимаешь? Ты же знаешь, где он бывает! В музее его нет!
        Н. улыбнулся. Вот сейчас и следовало вернуться - но он нес две пригоршни металла. Нельзя было, чтобы этот металл опять прикоснулся к Соледад. Сейчас она вновь стала такой, как в юности, готовой петь и от счастья, и от горя. И она вновь ощутила то состояние погони за любовью, которого не знала уже целую вечность.
        - Погоди, я оденусь, - сказал Сэнсей. - Заходи, это быстро. Съездим в «Драконью кровь», там обязательно что-то знают.
        - Скорее, ради бога!
        Сэнсей похлопал ее по плечу, успокаивая, рука задержалась дольше положенного. И их глаза наконец встретились.
        Оставив их в прихожей, Н. пошел дальше. Путь был долгий, нигде не попадалось подходящего места для ноши, и наконец Н. оказался там, где его воздушная тропа завершалась. Он встал, огляделся по сторонам, посмотрел вверх и вниз.
        Под ногами у него был как бы стеклянный пол, сквозь который отчетливо виднелся мир - порыжевшие кроны деревьев, отдельно стоящие рябины, растерявшие свои великолепные гроздья. И особенно ясно Н. разглядел стоявших на открытом всем ветрам месте двух, прижавшихся друг к другу, - Соледад и Сэнсея.
        Куда подевалась машина Сэнсея, что это за пустырь, Н. не знал.
        Но он услышал их голоса - далекие, тихие и протяжные, как будто звуки протискивались, застревая, сквозь щели в полу.
        - Слушай, надо еще найти этого, Томкета… Может, он там? - с надеждой спрашивала Соледад.
        - Вряд ли. Скорее всего, он уже на трассе.
        - Нет, ты что, он не мог так просто уйти.
        - Почему же не мог, очень даже мог… Если никто не знает, куда он подевался, значит, он на трассе…
        - Но вещи-то остались в музее, и рюкзак, и все…
        - Ты его плохо знаешь, он мог…
        - Я его вообще не знаю! Не мог он меня бросить, понимаешь? Господи, какая же я все-таки дура! Слушай, Лешка, он еще мог поехать к тому парню, к Рогдаю, он мне рассказывал…
        - Телефон Рогдая у меня есть, надо найти. Да ты не дергайся так, где-то же он есть! Не плачь, ты найдешь его… Он такой… он вернется… всегда же возвращается…
        Сэнсей обнимал ее, и две фигурки делались все меньше, и голоса меркли, и наконец до Н. долетело прощальное:
        - Лешка…
        - Наташенька…
        Н. улыбнулся - что-то в той жизни все-таки получилось, если прозвучали настоящие имена. И память, сжатая в тугой комок, вдруг набухла, стала разворачиваться, раскрываться, расправлять смятые лепестки. И первое, что он вспомнил, было его истинное имя. Затем в сердцевине этого странного цветка явилось черное пятно - и ожило прошлое.
        - Господи, как долго я был без тебя… - сказал он, но не словами человеческой речи.
        Память проснулась - все стало понятно.
        - Вот все и вышло по воле Твоей, - сказал он. - Я узнал и презрение людское, и высокомерие людское, я был отверженным и обреченным на путь без цели, я научился и смирению, и дерзанию, и вот этот путь наконец завершен. Я понял, зачем он был нужен. Грешно неуязвимому осуждать слабых и грешно бесстрастному превозноситься над слабыми. Искуплены ли мои осуждение и гордыня, Господи?
        Ответа не было, и Н. чувствовал, что мольба о прощении должна быть иной, но какой - неведомо, озарение все никак не наступало.
        Он в горести несказанной опустил голову.
        Внизу Соледад и Сэнсей что-то говорили друг другу - уже беззвучно.
        Нить молитвы была прерывистой - все-таки он не мог сразу отказаться от слов, он слишком долго прожил со словами, а они были - как материальный пунктир, которым простегана сбивчивая ветвящаяся мысль, и не передавали всего хора мысленных ветвей.
        - Господи, прости! - произнес он. - Никого не смогу осудить с высоты своей безупречности, никогда не возгоржусь белизной своей, которую не сам создал. Прости! Я прошел назначенный Тобою путь, как умел, от бездумной дремы до понимания, суть моя проснулась и прояснилась… или нет?.. А если нет, то вот, прими… и не суди ее строго, не виновата она… прибавь это к моим былым гордыне и осуждению…
        Он протянул перед собой ладони с почерневшим металлом.
        Молчание было проникновенным, оно было живым, оно дышало состраданием. И окутало, и стало ответом.
        Два легчайших облачка снялись с ладоней и унеслись вверх. И - все. Не было больше тяжкой ноши.
        На стеклянном полу образовались круги - небольшие, с яблоко величиной. Они взбугрились, словно снизу пол неудачно пытались проткнуть, да только растянули.
        Бугорки быстро потянулись вверх, одновременно наливаясь цветом, - сперва были рыжеватые, потом потемнели, проклюнулась на верхушках зелень, блеснули рубин и золото.
        Сад вырастал прямо на глазах. Его корни питались склубившимися облаками, совершенно закрывшими от Н. Соледад и Сэнсея - обнявшихся так, что двое почти стали одним, с общей плотью. Стволы, невысокие, но прямые, как стрелы, несли на себе кроны со зрелыми плодами, большими светлыми, из бледного хризолита, и маленькими краснобокими, сердоликовыми. На ветвях появились птицы и приготовились петь. В развилке лежал, свесив лапы, неподвижный золотой кот и смотрел огромными мудрыми глазами.
        Пробудившаяся и ждущая знака музыка была во всем. А знак все медлил.
        Наконец появилась тропа - прибежала издалека, извиваясь меж деревьев, и ткнулась прямо в пальцы босых ног.
        Его звали. Это было прощение и обещание. Его ждали.
        Он вновь был в саду. Он вернулся.
        Эпилог
        Когда матери рассказали о смерти сына, она не зарыдала и не спросила о подробностях, которые кажутся столь важными родне покойников. Ей было уже очень много лет, она уходила понемногу - просто силы оставляли ее, и мир сужался. Давно уже не было в том мире женского дерева рябины. И к одиночеству она привыкла, даже тихо ему радовалась - в конце концов, помирать-то все равно в одиночку…
        Она положила телефонную трубку и села на старенький диван. Мысль была такая: а вот неплохо бы поспешить следом…
        Ничего страшного в этом она не видела. Пройти той же дорогой, что дитя, - может ли тут быть страшное?
        Думая о том, как хорошо было бы сейчас безболезненно расстаться с жизнью, сделать выдох, а следующий вдох уже в ином состоянии, внетелесном, она взяла клубок тонких ниток с приколотым к нему клочком вязания, вытянула крючок и стала фантазировать следующий ряд, развивая и разворачивая узор совсем не так, как собиралась. Все свои узоры она хранила в памяти, но не такими, каковы они были на самом деле, - ее шали и ажурные жилеты разлетались, а в памяти оставались отражения, лишенные подробностей, с пристегнутыми клочками воспоминаний.
        Она любила свои руки в те минуты, когда они бездумно трудились, а мысли вольно гуляли, а душа соприкасалась с душой беспутного сына. Только в те минуты, когда руки исполняли ремесло и ей казалось, что связь с сыном осуществляется именно через руки. Такова была ее любовь к младшему сыну. Нужно было как-то восстановить связь… чтобы сын мог перетянуть к себе…
        В дверь позвонили. Она знала, что пришла соседка, которая за ней присматривала и носила ей судки с супами, когда она от слабости не решалась выйти из дому.
        Но в прихожую следом за соседкой вошел мужчина, пятидесятилетний, крепкий, высокий, седой, усатый. Дверь комнаты была открыта, он встал на пороге.
        - Мама, - сказал он. - До тебя не дозвониться. Ты что, телефон отключаешь?
        Старший все эти годы был, но не показывался. Он присылал деньги, как-то очень коротко сообщил о своей свадьбе (мать поняла, что невеста шла под венец с пузом, потому и впопыхах), потом доложил о рождении внука и внучки. Сын был и, казалось, никаких чувств к ней не испытывал, а подкармливал, как привычно подкармливал бы бродячего пса, которого каждый день встречал по дороге на работу. Ее это устраивало - ее совесть перед старшим была нечиста, и она полагала, что заслужила такое к себе прохладное отношение.
        И вот он явился.
        Ей было страх как неловко - она не знала, что же сказать ему о брате, которого он ни разу не видел и совершенно не знал. И странная мысль родилась - эта смерть и это возвращение были как-то связаны, как будто у нее на самом деле родилось лишь одно дитя, только меняло облик - дожив до восемнадцати, вернулось в пеленки, а потом, перескочив через годы, из тридцатилетнего вдруг стало пятидесятилетним.
        Сын же глядел на мать с тревогой.
        Ее голос в телефонной трубке все еще был молодым. В воспоминаниях она жила сорокалетней. Увидев мать постаревшей, сын узнал ее не сразу.
        Он с подозрением оглядел комнату. Мать свила гнездо - со всех сторон свисали ажурные полотнища, огромные шали, из козьего пуха и из ириса, из толстой шерстяной пряжи, немного колючей, и из тонкой и скользкой шелковой. Сама она сидела на постели с вязанием в руках - черный нахохлившийся птенец среди розоватых, золотистых, нежно-салатовых, серебристо-сиреневых волн и складок. Пальцы шевелились - невзирая ни на что, рождался узор.
        Не лицо смутило сына, а отрешенность на лице - как у человека, который совершил нелегкий труд и ждет, когда его отпустят отдыхать. И сомнительная какая-то задумчивость - как будто мать была малость не в себе.
        Но до последнего времени ее телефонные речи были разумны и кратки.
        - Мама, - сказал сын. - У тебя правнук родился, представляешь? Правнук!
        - Когда? - спросила она, не показав никакой радости и даже не попытавшись обнять новоявленного деда.
        - Позавчера.
        Тут ее лицо немного оживилось.
        Дитя вернулось в мир, то дитя, которое она выносила в беспрестанной радости. Ушло и вернулось.
        - И вот еще что - я племяша нашел.
        - Какого племяша?
        - Да внука твоего! Уже четыре года парню! - старший ждал изумления, радости, а их не было.
        Мать просто задумалась, продолжая шевелить спицами. Что-то такое все время ее беспокоило - она не верила, что у младшего может появиться ребенок, у него не должно было быть детей. И сейчас она не имела права поверить сразу.
        Старший был обеспокоен ее молчанием, но понял его по-своему.
        - Нельзя тебе больше жить одной, - сказал старший. - Не дело это.
        - Всю жизнь одна, - ответила мать. - И ты ушел, и он вот ушел.
        - Я все знаю… Ты это… ты меня тоже пойми…
        Потом сын взял мать на руки, извлек ее из кружевного гнезда, как вынул бы ребенка из колыбели, и понес прочь, в новую жизнь, где она была необходима своим родным. А она сжалась, обняла его за шею и летела молча, зажмурившись, вспоминая слова, которые следует говорить людям, взрослым детям и совсем маленьким детям.
        Рига
2007

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к