Александровскiе кадеты Ник Перумов
        В октябре 1888 года императорский поезд Александра Третьего не потерпел крушения на станции Борки. Двадцать лет спустя Российская Империя оправляется от тяжких последствий Русско-Японской войны, закончившейся ничьёй, но воспринятой в России как поражение. Двенадцатилетний Федор Солонов, сын полковника Солонова, недавно вернувшегося из Маньчжурии, поступает в Александровский кадетский корпус, что в Гатчине. В стране разгорается эсеровский террор, надвигается революция; но под Корпусом залегают таинственные подземные ходы, там творятся какие-то странные дела, и Федор с друзьями (а также совсем не-друзьями) берётся выяснить, что тут происходит, не прячут ли бомбисты свои адские машины?.. Исход окажется поистине неожиданным:)
        Ник Перумов
        Александровскiе кадеты
        Зачин
        Шелъ я по улиц? незнакомой
        И вдругъ услышалъ вороній грай,
        И звоны лютни, и дальніе громы,
        Передо мною лет?лъ трамвай.
        Какъ я вскочилъ на его подножку,
        Было загадкою для меня,
        Въ воздух? огненную дорожку
        Онъ оставлялъ и при св?т? дня.
        Мчался онъ бурей темной, крылатой,
        Онъ заблудился въ бездн? временъ…
        Остановите, вагоновожатый,
        Остановите сейчасъ вагонъ.
        Поздно. Ужъ мы обогнули ст?ну,
        Мы проскочили сквозь рощу пальмъ,
        Черезъ Неву, черезъ Нилъ и Сену
        Мы прогрем?ли по тремъ мостамъ.
        И, промелькнувъ у оконной рамы,
        Бросилъ намъ всл?дъ пытливый взглядъ
        Нищій старикъ, - конечно тотъ самый,
        Что умеръ въ Бейрут? годъ назадъ.
        Гд? я? Такъ томно и такъ тревожно
        Сердце мое стучитъ въ отв?тъ:
        Видишь вокзалъ, на которомъ можно
        Въ Индію Духа купить билетъ?
        Понялъ теперь я: наша свобода
        Только оттуда бьющій св?тъ,
        Люди и т?ни стоятъ у входа
        Въ зоологическій садъ планетъ.
        И сразу в?теръ знакомый и сладкій,
        И за мостомъ летитъ на меня
        Всадника длань въ жел?зной перчатк?
        И два копыта его коня.
        «Заблудившiйся трамвай»
        Николай Гумилевъ
        Вокзал Гатчино Варшавской железной дороги
        Лето 1908 года, город Елисаветинск Таврической губернии, затем - город Гатчино Санкт-Петербургской.
        Протяжный, с надрывом, паровозный гудок. «У-у-уезжайу-у-у!..» И пых, пых, пых - клубы дыма. И тёмно-зелёные пыльные вагоны, и низкая платформа славного града Елисаветинска, что в не менее славной Таврической губернии.
        Палит солнце, жарит так, как будто дало слово прокалить всё внизу, точно в печке, где обжигают кирпич. Вдоль вагонов, несмотря на старания обливающихся пoтом городовых, гомонит настоящий рынок:
        - Гарбузов! Кому гарбузов! Гарбузов сладких!..
        - Кавуны, кавуны красные, со хрустом! Язык проглотишь!
        - Насіння розжарені!.. Семечки калёные!..
        - Пироги подовые, пироги подовые!..
        Возле синего вагона (что означало - вагона первого класса) толпилась «чистая» публика, дамы в шляпках, господа в добротных костюмах, хоть и изнывавшие от жары. Были тут и офицеры в повседневно-оливковом, перетянутые ремнями; занесены уже носильщиками внутрь кожаные кофры, устроен багаж, и текут последние самые томительные минуты перед третьим, последним звонком.
        Бывший ученик 3-ей Елисаветинской военной гимназии Фёдор Солонов, одиннадцати лет от роду, был совершенно счастлив.
        Счастливее, чем в первый день каникул. Счастливее, чем получив «отлично» по математике у занудливого придиры Пшендишевского, обожавшего лепить колы. Счастливее, чем став первым в гимназическом стрелковом смотру.
        Семейство Фёдора Солонова - он сам, старшие сёстры Вера с Надеждой, мама, нянюшка Марья Фоминична и, конечно же, папа.
        Генерального штаба полковник Алексей Евлампиевич Солонов следовал к новому месту службы в тихом городке Гатчино, что под самым Санкт-Петербургом.
        В городок Гатчино, где имел резиденцию свою сам государь-император, «всея Великія и Малыя и Б?лыя Россіи самодержецъ», Александр Третий Александрович, многая Ему лета.
        Всё! Не будет больше никакой гимназии, «военной» только по названию да по тому, что учеников там держали в казарме, домой отпуская только на воскресенье, да и то далеко не всякую неделю. Не будет этого громадного «спального зала», заставленного кроватями в шесть рядов. Не будет стен унылого серо-зелёного окраса на высоту человеческого роста, скверно белёных выше, до самого потолка. Не будет тщательно и глубоко вырезанной на стенах похабщины. И дядек не будет, унылых и злых, вымещающих зло на гимназистах. Ничего этого больше не будет, а вместо этого…
        О том, что будет вместо, Федя Солонов пока что не думал.
        Мама, конечно же, переживала: всё ли уложено, ничего ли не забыто? Сестры закатывали глаза - но так, чтобы не видели взрослые.
        - Mere, il n'y a aucune raison de s'inquieter, - снисходительно говорила старшая - Вера - по-французски, поправляя и без того идеально сидящую шляпку. - Мамa, нет никаких причин волноваться. Мы ничего не забыли; я сама всё напоследок осмотрела. И папa тоже всё осмотрел.
        - Maman, tout ira bien[1], - вторила средняя, Надя.
        - Ах, Боже мой, Боже мой, - только и повторяла мама, прикладывая платочек ко лбу. - Марьюшка, Фоминична, милая, а положили ли мы…
        Няня - она же по совместительству и кухарка - Марья Фоминична, крепкая и загорелая, несмотря на годы, улыбалась, морщиня весёлые глаза.
        - Положили, барыня Анна Степановна. Всё положили, и несессер ваш, и бумаги барышень с Феденькой, и письмо домоуправителю. Барин Алексей Евлампьевич самолично проверили, а потом и я ещё раз. Не волнуйтесь, барыня, вы так, право-слово, я вашей матушке-покойнице ещё обещала за вами приглядеть, когда ещё вас самих Аннушкой кликала!
        - Ах, ах, Марьюшка моя милая, что б я без тебя делала, - ударялась чуть не в слёзы мама, обнимая старую няню.
        Сестры дружно закатывали глаза. Марья Фоминична глядела на них с укоризной, и Федя её понимал - что это они вздумали, над мамой смеяться, когда она не видит?..
        Папа стоял чуть в стороне, с офицерами своего полка, явившимися проводить, и явно прятался от нервничающей мамы за необходимостью поддерживать разговор с полковым командиром, полковником Бусыгиным и начальниками батальонов.
        - Не забывайте, Алексей Евлампьевич, пишите!
        - На праздник полковой приезжайте, коль сможете!
        - Как там в столице служба будет, рассказывайте! Глядишь, и мы за вами!..
        - А чего ж нет, - говорил папа. - Сами видите, в Академию не только шаркуны паркетные поступить могут. Вот вы, Микки, отчего ж документы не подаёте?..
        - Э, э, Алексей свет Евлампьевич, вы у меня этак всех способных господ офицеров в Петербург сманите! - добродушно басил полковник. - А кто же в армии, в рядах, кто порядок поддерживать станет? Вольноопределяющиеся? Смех один, пока исправными офицерами станут!..
        …Да, всё менялось. Менялась жизнь, полностью. Шутка ли - будут они жить в самом Гатчино, можно сказать, на самом дворцовом пороге!..
        И потому Федя сейчас даже не слишком грустил по оставшимся в Елисаветинске друзьям, по дворовым псам, которых подкармливал, по чёрно-белой кошке Муське, что исправно ловила мышей и позволяла себя погладить. Всё, всё начиналось по новой!..
        А потом раздался второй звонок, и мама заволновалась, заторопилась; семейство Солоновых принялось грузиться в вагон.
        …Ехать им предстояло долго. Через всю страну, без пересадок, поезд прямого сообщения, как-никак! И потому, несмотря на дороговизну, мама, обычно такая экономная, настояла, чтобы все ехали бы первым классом.
        - Один раз такое в жизни бывает, - строго говорила она Фоминичне, потому что всё остальное семейство разбежалось и попряталось, за исключением старой нянюшки, что привыкла терпеливо слушать свою Аннушку, свою воспитанницу, выросшую и ставшую Анной Степановной. Фоминична кротко кивала, хотя глаза её смеялись.
        Да, теперь Фёдор с мамой соглашался. И Бог с ними, с некупленными оловянными солдатиками!.. Не одно купе, а целых два, с дверью меж ними и собственной туалетной комнатой!.. Раскладывающиеся кресла и диваны, чьи спинки поднимались наверх, становясь полками, где можно спать; электрические лампочки, накрахмаленные скатерти - убранство не уступало лучшим волжским пароходам, на которых Феде довелось путешествовать с семейством прошлым летом.
        Не успели рассесться, как прозвенел третий звонок. И вновь - долгий, тоскливый, тягучий паровозный гудок - отчего он такой грустный, полный отчаяния, словно паровоз только что лишился лучшего друга?..
        Поплыла назад платформа, публика, провожающие, торговки. Всё, прощай, Елисаветинск, тихий, жаркий и пыльный, здравствуй, Гатчино!..

* * *
        Вокзал Гатчино-Варшавское встретил их ясным небом, с прозрачной северной синевой, нарядной публикой, и доносившимися из-под стеклянного купола звуками оркестра.
        - Весело живут, - заметил папа.
        Со стороны выглядело это и впрямь весело. Гуляющие по платформам явно никуда не собирались ехать - дамы с кружевными зонтиками, штатские в вицмундирах, даже сколько-то офицеров в форме.
        - Так-с чего ж не жить, барин, - философски заметил бородатый проводник, судя по выправке - явно отставной унтер. - Здесь, грят-с, ресторация лучше-с, чем в самом Питербурхе! Насчёт её не скажу-с, сам не пробовал, а вот буфет - выше-с похвал всяких!.. Музыка играет-с, танцы устраивают!.. Государь, бывает, захаживает, самолично!..
        - Ах! - не удержалась романтичная Надя.
        Вера закатила глаза.
        - Да-с, барин, именно так-с! Коль вам-с тут службу нести-с, так заходите, не побрезгуйте!
        - Спасибо, любезный, - папа достал рубль. - Вот тебе за труды. Ты нас в дороге как родных обиходил.
        - Рад стараться! - проводник вытянулся и стало яснее ясного, что ещё совсем недавно стоял он в строю. - Премного благодарен, ваше высокоблагородие господин Генерального штаба полковник!
        - Вольно, братец, - сказал папа. - В каком полку служил?
        - Лейб-Гвардии 2-ой стрелковый Царскосельский! - отчеканил проводник. Распахнул шинель - на груди, под значками и нашивками, виднелся жетон: серебряная Андреевская звезда с наложенным чёрным восьмиугольником, в нём - алый круг с белым вензелем государя Александра Второго.
        - Спасибо, солдат, - кивнул папа. - Бог даст, ещё свидимся.
        - Бог даст, ваше превосходительство… - отозвался проводник, но голос его, как показалось Фёдору, звучал как-то странно.

* * *
        Гатчино, Николаевская улица, дом № 10, на перекрестке с Елизаветинской. Двухэтажное кирпичное здание, перед ним - палисадник; широкие полуарчатые окна смотрят почти строго на закат и на восход. Ну углу - изящная башенка, увенчана шпилем. В правой половине на первом этаже - лавка конторских товаров, в левой половине первого и на втором - квартиры.
        Феде новое место сразу понравилась. Во-первых, простор, места много. Семь комнат, как-никак: гостиная, папин кабинет, он же его спальня, столовая, мамин boudoir, комната Веры с Надей, комната нянюшки и, наконец, его, Фёдора Солонова, собственная спальня! Ну, и кухня, конечно, с кладовкой. Новомодная ванна с колонкой, откуда прямо лилась горячая вода! Длинный, тёмный и загадочный коридор с поворотом, где сам Бог велел играть в индейцев, хотя, он, Фёдор, конечно же, для этого уже слишком взрослый.
        - Мамa, - капризничала Вера, - ну почему я с Nadine, мне надо заниматься, мне нужно место, а Theodore получает целую комнату, хотя он ещё маленький?..
        - Потому что, mademoiselle, c’est un garcon, он мальчик! И в одной комнате с Надин им уже неприлично! - мама умела закатывать глаза никак не хуже старшей дочери.
        - L'ecran peut etre mis, ширму можно поставить, мамa!
        Однако мамa, вооружённая «нов?йшими изв?стіями касательно воспитанія д?тей разнаго полу», не сдавалась.
        - Ширму, jeune femme, можно был ставить, пока брат ваш был младше. Атеперь всё!..
        - Pourquoi pas toi, Vera, dans la chambre avec moi?[2] - искренне расстраивалась добрая Надя, слушая всё это.
        - А по-русски вы что же, не можете? - вклинился Федя в разговор сестёр. - Прям как бабушки наши! Или даже прабабушки!..
        - Верно! - поддержал его папа. - Мы не во Франции, милейшее моё семейство.
        Вера поджала губы и отвернулась, гордо задрав нос.
        А вот нянюшке Марье Фоминичне всё нравилось. Особенно кухня, где, как и в ванне, имелся газовый титан с газовой же плитой[3], на которую она дивилась, как на чудо; и её собственная комнатка, где старушка первым делом поставила на полку писанный в Киеве складень.
        А во дворе, где поднимались сирень и липы, теснились по старинке дровяные сараи; невдалеке, на Соборной площади, золотились церковные купола; носильщики затаскивали кофры, родители хлопотали и вообще царила та суета, какая только и бывает при переезде на новое место.

* * *
        Первые недели прошли в сплошных хлопотах. Мама с Марьей Фоминичной «обустраивались», папа пропадал на службе - начальник штаба «Особаго гвардейскаго Туркестанскаго стр?лковаго полка», не шутка! Да, без приставки «лейб-", но это была «молодая гвардия», как говорил папа, части, показавшие себя в жаре и безводье среднеазиатских походов или на заросших гаоляном сопках Маньчжурии. Сестры, Вера с Надей, побывали в женской гимназии Тальминовой, что на проспекте императора Павла Первого, 14. Вернулись довольные, особенно Вера:
        - Папa, ты представляешь, там преподают физику по университетскому курсу! По учебнику Хвольсона[4]!
        - Oh mon Dieu! - пугалась мама. - Вера! Mon enfant! Помилуйте, ну зачем же юной барышне из приличной семьи какая-то там физика?!
        - Мамa, вы сами нам рассказывали, как вам в пансионе её преподавали!
        - En quantite appropriee, mademoiselle, в должных количествах! Не по университетскому же курсу!
        - А я справлюсь! - упрямилась Вера. - Надо - дополнительно заниматься стану! Уроки брать!
        - Jeune femme! - сердилась мама. - Ваш отец старается, он день и ночь на службе, а вы -
        - А я и не собираюсь брать у папa! - задорно отвечала старшая сестра. - Я сама уроки давать буду! Вы же знаете - у меня всё очень хорошо и с языками, и с музыкой, и с математикой, и с…
        Это было правдой, нехотя признавал Федя. Вера и впрямь отлично училась, всё давалось ей легко, словно безо всяких усилий; к последнему году гимназии она совершенно свободно говорила по-французски, по-немецки и по-английски; непринуждённо исполняла прелюдии Скрябина[5], прекрасно рисовала, в общем, служила постоянным живым кошмаром для Нади и Федора, которым старшую сестру постоянно ставили в пример.
        - Какие ещё уроки! - сердилась мама. - Quel terrible enfant!
        - Никакой я не «ужасный ребёнок», мамa!
        В общем, было весело.
        Федор тоже старался при каждом удобном случае улизнуть во двор. Здесь было хорошо - просторно и зелено, дальше по Николаевской начинались особняки и дачи, а если свернуть направо, по Елизаветинской, там потянутся такие же двухэтажные дома с магазинами и лавками на первых этажах, и там чего только не продавалось!
        Интересно заходить было всюду. Начиная с писчебумажного, расположившегося в том же доме № 10, только ближе к углу; заворачивая, нырять в книжную лавку, где можно было найти и самые дешёвые приключения Ната Пинкертона, и жутко дорогие, завёрнутые в вощёную бумагу тома «Всемирной истории». Повздыхав над последними выпусками похождений Ника Картера[6], Федя шёл дальше.
        А дальше его ждал оружейный магазин, настоящая мальчишеская Мекка, как сказал бы папа.
        …Вот и в этот раз Федор поднялся на две ступеньки, потянул на себя тяжёлую резную дверь с тяжёлой бронзовой ручкой. Сердце, как всегда, замерло; здесь, за порогом истинно мужского царства вкусно пахло оружейной смазкой, матово блестели выстроившиеся как на парад воронёные стволы; застыли аристократки-двустволки, словно хвастаясь друг перед другом роскошью гравировки на замковых досках и резьбой, покрывающей ложу; с ними спорили худощавые иностранки, многозарядные винтовки Винчестера или Генри; ещё дальше скромно помалкивали наши берданки - мы, дескать, хоть и староваты, а до дела дойдёт - послужим, да ещё как, не подведём небось!..
        В стеклянных витринах устроились разнообразнейшие револьверы и пистолеты, и уверенные в себе наганы, и короткие толстяки «уэбли», и длинноствольные кольты, и брутальные маузеры, и элегантные парабеллумы, и тупоносые браунинги. На всё это великолепие Федор мог любоваться часами, читая и перечитывая приведённые рядом с каждой моделью характеристики. Феде всё это звучало как музыка: «…разработанъ подъ патронъ 7,63 х 25 м/м… отдача короткаго ствола… запираніе за опорныя поверхности на затвор?… магазинъ неотъемный… снаряженіе изъ спеціальной обоймы…»
        Федю тут знали. В самый первый раз, когда он робко - не выгонят ли? - переступил порог заведения, приказчик, Евграф, только посмотрел на него, слегка прищурившись, и вдруг сказал:
        - Феофил Феофилыч, а вот и гость наш новый!
        Феофил Феофилычем оказался хозяин магазина, дородный, в сюртуке и жилетке, и с массивной золотой цепью от карманных часов.
        - О, вижу, вижу! - пробасил он. - Никак нового начальника штаба у туркестанцев, его превосходительства полковника Солонова сынок? Фёдор Алексеевич, стало быть?
        Федя растерялся и, растерявшись, кивнул.
        - Не удивляйтесь, молодой человек, не удивляйтесь. Гатчино город маленький, а слухами земля полнится. Очень рад-с, очень рад-с! Входите, входите-с, у нас за погляд денег не берут. Евграф, любезный, приготовь-ка прейс-курант наш, да заверни получше, а я его превосходительству полковнику письмецо приветственное напишу, Федор Алексеевич домой и снесёт, верно ведь?..
        Федор снёс. Папа только головой покачал.
        - Торговцы. Лучше всех шпионов всё вызнают.
        Но прейс-курант изучал очень внимательно. И даже что-то купил на следующий день. Что-то явно недешёвое, потому что и Евграф, и Феофил Феофилыч стали с Федором весьма любезны, привечали, давали смотреть красивые каталоги и даже разрешали подержать настоящее оружие.
        …В общем, в тот день после обеда Федор, как всегда, зашёл к Феофил Феофилычу. Как всегда, был встречен благодушным рокотом приветствия, но не успел он раскрыть новый, только что присланный каталог льежской ружейной фабрики «Коккериль», как дверь магазина резко распахнулась, да так, что едва не оборвался бронзовый колокольчик над ней.
        В лавку ворвалась женщина, сухая, подтянутая, остролицая. В Елисаветинске Федор таких никогда не видел - в мужской кепке и пиджаке с юбкой-амазонкой. Следом за ней спешила, едва успевая, девочка в гимназическом платье, с длинной пушистой косой. Девочка как девочка, но Фёдор на всякий случай отвернулся. Что он, девчонок не видывал?..
        - Боже мой, Варвара Аполлоновна! - аж подскочил хозяин, а приказчик Евграф согнулся в низком поклоне. - Прошу-с, прошу-с! Евграф, стул госпоже…
        - Не надо стульев, Феофил Феофилыч, дорогой, - резко бросила гостья. - Я к вам не лясы точить прибежала. Фу, неслась, словно финка-молочница, у которой сейчас товар весь скиснет. Лиза! Лизавета, постой в сторонке. Вон там, у окна. Так вот, любезный хозяин, мне требуется двустволка. Надёжная.
        - Варвара Аполлоновна, я вам с радостью продам все двустволки мира, но, ради всего святого, что случилось?..
        - На дачу мою напали. А двустволку беру сторожу моему, Михею.
        Феофил Феофилыч схватился за голову.
        - Да как же так?! Да что это такое? Опять, что ли, всё начинается? Как в девятьсот пятом? Что ж именно случилось, благодетельница?
        - Бродяги какие-то. Люмпены. Не знаю даже, откуда они там. Но…
        Гимназистка Лизавета тихонько вздохнула. Федор только сейчас сообразил, что он, лопух, сидит, а дама стоит, пусть даже и даме этой, как и ему, судя по всему, одиннадцать лет. Точнее, почти двенадцать. Ему, то есть, Федору, почти двенадцать, через три недели.
        - Veuillez vous asseoir, mademoiselle[7], - совершил он тринадцатый подвиг Геракла, для чего ему понадобились все, до последней капли, познания его во французском. Что поделать, 3-я Елисаветинская военная гимназия не могла похвастаться выдающимся преподаванием иностранных языков. Если б не мама с сестрой Верой, вообще б ничего не смог сказать. И тогда прощай, корпус!..
        Корпус, в который ему совсем скоро предстоит поступить.
        - Благодарю, господин?..
        - С-солонов. Фёдор Солонов.
        - Очень приятно, - ужасно вежливым голосом сказала девочка. - Лиза. Лиза Корабельникова, к вашим услугам, господин Солонов.
        У неё были удивительные глаза. Зелёные, все усыпанные яркими карими крапинками. Федя таких не видел нигде и ни у кого.
        Приказчик Евграф и хозяин Феофил Феофилыч склоняли Варвару Аполлоновну к приобретению «американской автоматической дробовой магазинки Браунинга» аж за семьдесят пять рублей («и шестьдесят копеек за добавление антабок к оному») или же «шестизарядного магазинного дробовика Винчестера с подвижным цевьём отличной работы» за всего лишь шестьдесят целковых. Варвара Аполлоновна колебалась; гимназистка Елизавета сидела с очень прямой спиной, разве только руки не «в замок», как на уроке, а Федя Солонов переминался с ноги на ногу и мучительно краснел, чувствуя, что должен, что просто обязан что-то сказать, но что?..
        - Depuis combien de temps etes-vous arrive, cher Monsieur Solonov?[8] - наконец выдала девочка.
        Федя мучительно покраснел. Его познания во французском показывали дно. «Ишь, какая, - невольно подумал он. - Ну точно, как Вера! По-иностранному!.. Небось задавака, каких свет не видывал!.. «Когда приехали» да «месье»… Будто нормально, по-нашенски, не может!»
        - Да всего неделя, мадемуазель Елизавета…
        - Можно просто Лиза, - и она взглянула на него снизу вверх своими невозможными глазищами. - И можно по-русски. - И прибавила заговорщическим шёпотом: - Это из-за мамы только, не подумайте, я не воображуля какая. Я не очень французский знаю…
        Федя с облегчением выдохнул. Хотя, конечно, ещё робел - всё-таки Лиза эта гатчинская, тут сам Государь проживает, не шутка! А он-то, он - из провинциального Елисаветинска…
        - Я тоже не очень, - признался он.
        - И не надо! - решительно сказала Лиза. - Кто эти глупости придумал? Что разговор начинать надо непременно по-французски?
        - У нас никто так не начинал, - сказал Федя. - Мы по-простому, по-русски!
        - А вы откуда?
        - Из Елисаветинска. Это на юге…
        - Знаю! Знаю! - оживилась гимназистка. - Его великая императрикс Елисавета основала! А меня в её честь назвали, да!
        - Да ну? - не придумал ничего лучше Федор.
        - Ну да! Потому что прабабка моя была на всю Россию знаменитейшая гадалка… ну и не только… в общем, сама государыня её к себе вызывала, гадать на картах, на судьбу, на любовь да на дальнюю дорогу. И за то государыня жаловала прабабку табакеркой, усыпанной брильянтами, а прабабка завещала каждую старшую дочь в семье непременно называть Елисаветой! Во как!
        Глазищи у Лизы так и горели.
        - Здорово! - искренне восхитился Федя. Лизавета выпалила всё это с такой убеждённостью, что он почему-то ни на миг не усомнился. И ещё подумал - «а она интересная! Нашенская!»
        - Ага! А мы тут постоянно живём, на даче, но не только летом, зимогоры зовёмся!
        - Мы тоже так будем, - кивнул Федя. - Отец в полку служит, начальником штаба…
        Так они и разговорились. Варвара Аполлоновна несколько раз метнула на них внимательные взгляды, однако не прервала. «Автоматическую дробовую магазинку Браунинга» она-таки купила, велела упаковать приобретение, счёт прислать по адресу, известному Феофил Феофилычу, приказчику же Евграфу - нести дробовик к ней домой.
        - Мне пора - поднялась Лиза. - Видишь (они уже перешли на «ты»), моя мама хорошая. Другие б нипочём не позволили дочери с незнакомым мальчиком говорить!
        - А где ж вы живёте? - выпалил Федя прежде, чем осознал, насколько это невежливо. Но отчего-то ему вдруг стал грустно, что вот сейчас эта зеленоглазая Лиза уйдет вместе с матерью и приказчиком и… и всё.
        - Недалеко, молодой человек, - услыхал он. Варвара Аполлоновна взирала на него и улыбалась. Бомбардирская, 11. Корабельниковы, собственный дом.
        - Мама! Это Федя Солонов, он приехал только что!
        - Солонов?.. О, Солонов!.. Скажите, дорогой Федя, уж не ваш ли батюшка - новый начальник штаба Туркестанского полка?..
        - Так точно! - словно вновь в военной гимназии, выпалил Федор, вытягиваясь по стойке смирно.
        - О! - подняла бровь Лизина мать. - Какое знакомство! Где же вы остановились? Как зовут вашу почтенную матушку? Надо ей написать, пригласить в наше общество…
        Пришлось отвечать со всеми подробностями - Варвара Аполлоновна была дама из тех, что вытянет любые детали. Как говорил в таких случаях папа - «женщине иногда лучше рассказать всё сразу, сынок!».
        Лизаветину маму интересовало буквально всё - откуда Федина семья приехала, сколько у него сестёр и братьев, чем они занимаются, и так далее и тому подобное.
        Меж тем, покупка была должны образом завёрнута в несколько слоёв вощёной бумаги, убрана в длинный чехол, и Лиза с матерью направились к выходу из лавки; Федор вышел за ними следом. Приказчик Евграф изображал, что нести ружьё ему вельми тяжело, явно намекая на чаевые, Варвара Аполлоновна Корабельникова понимающе усмехалась, а Лизавета…
        Лизавета обернулась и помахала Феде на прощание.
        …В общем, неведомо почему, но настроение у Феди осталось преотличным. Преотличным настолько, что он решил предпринять вылазку подальше от дома - вниз по Елизаветинской, за Александровскую, и ещё дальше, к самой железной дороге. За путями начиналась деревня Малое Гатчино, откуда каждое утро тянулись на рынок бабы с корзинками и мужики на телегах.
        Здесь дома были далеко не такие ухоженные и красивые, как на Люциевской, Николаевской или Соборной улицах, где тянулись или дачи известных людей, как сказал папа, или доходные дома для таких, как они, офицеров гатчинского гарнизона. На Александровской Федю встретили обычные деревянные домики в один этаж да в три окна, правда, всё же не деревенские избы - все изукрашены резными наличниками, крыты, само собой, красным железом, а не соломой.
        Вдоль железнодорожных путей тянулись высаженные на равных промежутках друг от друга тополя. Донёсся паровозный гудок - со стороны Петербурга приближался поезд. На ближайшем углу маячил городовой в белом летнем кителе, перетянутом ремнями, при шашке и револьвере. Делать тут было явно нечего, и Федор тихонько затрусил себе дальше, решив вернуться обратно по Малогатчинской улице.
        Справа от него, у самой насыпи, зашевелились кусты, заполнившие пространство меж липами; оттуда вынырнула стайка мальчишек, босых, худо одетых - кроме одного, самого старшего, лет, наверное, четырнадцати.
        Был на нём пиджак, явно с чужого плеча, но добротный. Под ним - алая рубаха, словно у таборного цыгана. Волосы курчавые, нос с горбинкой, а на ногах - настоящие сапоги. Взгляд наглый, уверенный, оценивающий; впрочем, нагло и с вызовом глядела вся его команда.
        Федя Солонов не зря жил в Елисаветинске и не зря учился в 3-ей военной. У них, «военгимназистов», была кровная вражда с мальчишками заводской слободы, ещё прозываемой Лобаевской, по имени крупного заводчика, имевшего там фабрику. Слобода эта лежала за неширокой речкой, пересекавшей город; она-то и делила Елисаветинск на «рабочую» и «чистую» части.
        Вот с ними, гимназистами, мальчишки, которые «за рекой», и дрались при каждом удобном случае. Почему, отчего, Федя не знал и не задумывался, всегда так было. «Наши» не давали «фабричным» шарить по заречным яблоневым садам, «фабричные» не давали короткой дорогой добраться до станции или до Вознесенской, главной торговой улицы.
        А ему, Фёдору, тогда не повезло. Зачитался на ходу, потому что ранец просто жёг новенький неразрезанный «Шэрлокъ Холмсъ», и сам не заметил, как оказался на чужой территории.
        И нарвался на почти такую же толпу, от которой едва унёс ноги. Хорошо, вовремя опомнился и сумел отступить, не потеряв лица. Как смеялся потом папа, «совершил тактическую перегруппировку в тыл перед лицом превосходящих сил неприятеля», но и она бы не помогла - на счастье, из ближних ворот появился дворник, дюжий дядя Степан, отставной унтер, засвистел в свисток, да схватился за метлу. А метла у дяди Стёпы, надо сказать, была отменной длинны и тяжести (многие гимназисты её на себе опробовали, когда пытались через заборы сигать в дяди Стёпиных владениях), и «фабричные» это тоже очень хорошо знали.
        Перегруппировку он, может, и совершил, но при этом очень хорошо запомнил их взгляды.
        И вот сейчас на него эта компания пялилась точно так же - как на добычу, словно волки на овцу, невесть почему оказавшуюся в самой чаще леса.
        Парень в алой рубахе презрительно сплюнул и, сунув руки в карманы, развязной походкой двинулся к Фёдору.
        В животе у Феди всё сжалось. Нет, он был не дурак подраться. И дрался в Елисаветинске немало; но всё больше или один на один, или стенка на стенку. А когда против тебя пятеро…
        Он быстро огляделся. Как учил папа - «всё, что угодно, может стать оружием. Штакетина. Камень. Любая палка. Главное - успеть подхватить».
        Но, увы, здесь, похоже, совсем недавно прошёлся дворник, прибрав всё очень тщательно.
        Он сжал кулаки. Следовало или позорно бежать - или драться, одному против всех.
        А чернявый всё ускорял шаг, словно боясь, что лакомая добыча может ускользнуть.
        - Эй, мальчик! Да, да, ты. А ну поди сюда. Сюда поди, кому говорю! Ты чего это на нашу улицу явился, да без билета?
        - Без какого ещё билета? - выдавил Федя.
        - Ой! - схватился за голову главарь. - У тебя билета, значится, нету? А как же без билета ходить, а? Беда! Как есть беда!
        Остальные мальчишки дружно загоготали.
        - Ну ничего. Мы тебе сейчас билети-то выправим по всей форме…
        - Ну-ка, ну-ка, кудась это ты тут собрался на моей улице, а, Йоська?
        Городовой вырос, словно из-под земли. Могучий, усатый, руки в бока, пшеничные усы грозно топорщатся, на груди сверкают начищенные значки и медали «за беспорочную службу».
        - Пал Михалыч! Ваше достоинство!.. - мигом обернулся поименованный Йоськой парень в алом. - Доброго вам здоровьичка, как службишка, как супружница?..
        Слова он выплевывал глумливо, тоже избоченясь. Свита его, впрочем, притихла, прячась за спиной у главаря.
        - «Службишка»?! Сопли подбери, да молоко на губах оботри, сосунок, - побагровел городовой. - А ну, живо отсюда! Мотай, покуда в кутузке не оказался!
        - Да за что ж меня, сироту горемычную, в кутузку?! - возопил Йоська. - Прощения просим, коль обидел чем, Пал Михалыч! Вот и в мыслях не держал, ей же ей!
        - А коль «не держал», - угрюмо сказал Пал Михалыч, - то руки в ноги и давай, проваливай. Мне на моём участке происшествиев не надобно. Давай-давай, пока я добрый.
        - Да Пал Михалыч, да как скажете! - Йоська дурашливо-низко поклонился. - Нешто ж мы супротив власти? Как нам, сиротам бедным, сказано, так делаем! Вишь, робяты, не пущают нас в чистые кварталы-то!
        - А ну, тараканья сыть, хорош болтать! - отчего-то совсем рассвирепел городовой. - Быстро отсюда!
        Он ловко выхватил из-за голенища казачью нагайку. Йоська извернулся ужом и почти увернулся, но именно что «почти». Его хлестнуло по спине, он взвыл. Бросился наутёк, и следом вся его шайка, мигом исчезнувшая в зарослях вдоль железной дороги.
        - Ишь, крапивное семя, - зло прорычал полицейский. - Так и лезут из-за чугунки, так и смотрят, чего б стянуть!.. А мы отвечай!.. Сечь их всех, да как следует, чтобы знали!..
        Федор помалкивал и вообще очень старался сделаться невидимкой, словно в романе Уэллса.
        Городовой в последний раз всхрапнул, крякнул, утирая усы, и мрачно уставился на Федю.
        - А ты, барчук, шёл бы домой. Нечего тебе тут болтаться. Хорошо, что я рядом случился, а то б оставили тебя без копейки. Обтрясли б, аки яблоню.
        - У-у меня денег-то и нет совсем… - кое-как выдавил Федя.
        - Ещё того хуже. Избили б до потери сознания. Они ж даже не как уголовные, у тех какие-никакие, а понятия наличествуют. А этот со своими - шпана, одно слово!.. ладно ещё свинчаткой отоварит, может и ножом пырнуть. Одно слово - Йоська Бешеный! Давно б следовало ему в колонию для малолетних отправляться, да никак не уловим. Ловок, тараканья сыть!.. Ладно, барчук, ступай домой. Где живёшь-то, кстати?
        - Николаевская, 10, - отрапортовал Федя.
        - Как раз граница моего участка. Ну, бывай, барчук. Ещё свидимся, на Рождество да на Пасху светлую…
        Федя, как мог, поблагодарил городового Павла Михайловича. И, хотя понимал, что тот Федю спас от немалых неприятностей, было ему как-то не по себе. Зачем полицейский стал стегать этого Йоську? Как ни крути, тот ведь ничего ещё сделать не успел. Зачем же так? Полиция - это закон, так папа всегда учил, и так Федя верил. Одно дело, какой-нибудь дед Пахом на соседней улице в Елисаветинске, к которому мальчишки вишни обтрясывать лазали - ну, тут понять можно. А полиция?..
        …Домой Федор добрался хоть и в сомнениях, но безо всяких приключений. По здравому размышлению, решил ничего никому не рассказывать - мама только зря волноваться станет, сестрица Вера отпустит какую-нибудь ехидность; в общем, хлопот не оберёшься.
        И потому промолчал.
        …Дома всё сошло благополучно, даже врать не пришлось. Где был? - гулял. Что видел? - дорогу железную видел, в лавки зашёл поглазеть. Всё хорошо? - Всё.
        А два дня спустя маму «с чадами и домочадцами» позвала в гости письмом та самая Варвара Аполлоновна Корабельникова. На вечере, как говорилось, будут полковые дамы, «а также и иные». Мужей не звали.
        Письмо было «чрезвычайно любезно», мама очень обрадовалась. Феде был учинён ещё один допрос - где и как он сумел познакомиться с такой важной персоной в женском обществе Гатчино.
        После чего все принялись собираться.
        Выглядело это, в общем, как малый самум, пронёсшийся по квартире. Федя надеялся отсидеться у себя в комнате, но был отыскан, схвачен, и послан «приводить себя в порядок», как положено «молодому человеку приятной наружности».
        После всех лишь трёхчасовых сборов, что для мамы, Веры и Нади было очень быстро, они все загрузились в пролётку. Ехать до Бомбардирской, 11 всего ничего, но идти пешком? - Боже упаси!
        Дом Корабельниковых оказался изящной деревянной дачей в два этажа с мезонином, по углам элегантные башенки. Балконы с гнутыми перилами, а позади - густой сад.
        Варвара Аполлоновна самолично вышла их встречать. Рядом с ней, нарядная и очень серьёзная, стояла Лизавета. Правда, стоило матерям погрузиться в обряд взаимных представлений, как Лиза подмигнула Феде, едва заметно улыбнувшись.
        Потом был представлен молодой человек, Валериан, в форменной университетской тужурке, затянутый в талии так, что Феде показалось - он сейчас переломится. Валериан оказался кузеном Лизаветы, университетским студентом, и галантно предложил руку Вере.
        Надя закатила глаза.
        Вечер начался.
        Как-то оно само собой получилось, что вскоре взрослые собрались вокруг рояля, а «дети» - то есть Федя и Лизавета - уже сидели на больших качелях, устроенных во дворе. Быстро темнело, на веранде горели лампы, прислуга накрывала там большой чайный стол, весело трещало пламя в уличном камине. Ветер шелестел тихо в кронах, словно нашептывал: «Радуйся! Радуйся!»; а они с Лизой болтали обо всём на свете так, словно знали друг друга сто лет.
        Из раскрытых окон веранды доносилась музыка, кто-то играл вступление к «Мой костёр в тумане светит», мужской голос начал первый куплет, а Лизавета вдруг хихикнула в кулачок.
        - Кузен Валериан исполняет. С таким гонором, точно Шаляпин. А сам детонирует всё время!
        Для Феди слово «детонирует» означало только и исключительно подрыв взрывчатого вещества; он недоумённо уставился на Лизу, но та уже неслась дальше:
        - И вообще, это женский романс! «На прощанье шаль с каймою //
        Ты на мне узлом стяни», мужчины шали не носят!.. Нет, слышишь, слышишь?! - и она аж схватила Федю за руку, - детонирование какое?
        Федя ничего не слышал, но на всякий случай кивнул.
        - Я тоже петь люблю, - гордо объявила Лизавета. - И на рояле играю. И ещё на скрипке.
        В Федином представлении скрипка была орудием пытки, каковым их в Елисаветинске вечно изводил учитель музыки. И вот тогда, Бог знает почему, но Федя Солонов рассказал Лизавете Корабельниковой о стычке с Йоськой Бешеным. О том, как забрёл к железной дороге - на самом деле совсем недалеко от дома! - и как нарвался на Йоську с его командой.
        Лиза слушала его хорошо. Не ойкала, не охала, не советовала «немедля всё сообщить взрослым».
        - Йоська Бешеный - кто ж его не знает… - очень деловито сказала он, как только Федор умолк. - Отпетый, про таких говорят.
        - Да откуда ж ты его знаешь? - поразился Федя.
        - Во-первых, старшие классы рассказывали. Он в слободе верховодит, никого просто так не пропустит. И глумиться любит. Один… - тут Лизавета опустила глаза, - один знакомый гимназист, Женя Филиппов, бедный толстячок, Йоське попался, так тот Женю на колени поставил, чтобы тот пощады просил. На колени поставил, карманные деньги отнял, но бить не стал, так, пару тумаков отвесил.
        Во-вторых, он у нашей классной дамы портмоне стащил, да так ловко! А в-третьих, Йоську кузен Валера знает. Только ты его Валерой не зови, не любит страшно. «Валериан, к вашим услугам», - передразнила Лиза, - «Имя даровано в честь римского императора, каковой прославлен многочисленными благодеяниями…» - получилось так похоже, что они с Федором дружно расхохотались.
        - Да откуда ж кузен твой его знать может? - вторично подивился Фёдор. Йоська этот получался какая-то местная знаменитость - и Лиза о нём слыхала, и кузен Лизаветин его знает!
        - Э! Кузен Валера у нас вольтерьянец, как бабушка говорит. В народной школе учит; там этого Йоську и встретил. Дескать, «очень одарённый подросток», - загнусавила Лизавета, зажав себе нос. - «Но прогнившее самодержавие закрывает таким дорогу» … ой.
        - Тихо ты! - зашипел на неё Федя. - А кузен Валера, он… он…
        - Ты только не говори никому, - потупилась Лиза. - Он же и впрямь кузен. Мамин племянник.
        - Не скажу, - мрачно пообещал Федя. А потом не удержался и добавил: - И никакое оно не прогнившее! Самодержавие наше…
        - Ну, конечно, нет! - горячо подхватила Лиза. - Это ж так… мама говорит - «кто в юности не мечтал изменить мир?..». Так не скажешь?
        - Не скажу.
        - Точно?
        - Могила!
        - Поклянись! - торжественно проговорила Лиза, соскакивая с качелей и глядя Федору в глаза. - Крест целуй!
        Зеленые глаза у неё так и горели.
        Федя повиновался. Расстегнул ворот, достал нательный золотой крестик.
        - Клянусь, что буду молчать и в том крест святой целую! - трижды перекрестился и поднёс к губам тёплый металл.
        - Вот и хорошо, - успокоилась Лиза. - А теперь пошли, сейчас чай подадут. С пирогами, а также с безе миндальным. Кухарка наша, Аксинья, мастерица безе печь. Любишь безе?..

* * *
        Мама визитом осталась чрезвычайно довольна. Папа как ни прятался в кабинете, как ни возводил редуты с эскарпами и контрэскарпами из очень важных и срочных документов, а был принуждён к безоговорочной капитуляции и выслушиванию рассказа со всеми подробностями.
        Федор уныло выслушал бесконечные славословия кузену Валериану, описания встреченных дам, их туалетов и всего прочего. Скучно и неинтересно. Вот совсем. Гораздо интереснее было - увидится ли он снова с Лизой?
        Она могла б стать настоящим товарищем, хоть и девчонка.
        А меж тем миновал июль, начался август. Приближались Федины день ангела и именины. Рынок заполнили местные хрусткие огурцы, всевозможнейшая ягода, и лесная, и садовая; битая дичь, сеголетки; клубника отходила, но везли её свежей с севера, как только умудрялись выращивать?..
        Квартира приобретала жилой вид. Мама с неизбывным упорством расставляла вазы и книги, кружевные салфетки и прочее; Вера строила коварные планы захвата Фединой комнаты, «тебе ведь всё равно она скоро не нужна будет?». Надя была посажена «подтягивать языки» перед началом гимназического года.
        Солонов-младший оказался на какое-то время предоставлен собственной судьбе и это было прекрасно. Можно было забраться с ногами в огромное старое кресло, которое «никуда не вмещалось!» и потому из гостиной оказалось отправлено в ссылку - заполнять угол Фединой комнаты - раскрывать толстый том «Мести «Кракена»», а там…
        « - Къ повороту оверштагъ приготовиться!
        - Есть, капитанъ!
        Мелдонъ Харли пыхнулъ знаменитой на в?сь Mar Caribe трубкой. Трехпалая рука капитана «Кракена» лежала на эфес? широкой абордажной сабли. - Шевелитесь, не то самъ отправлю вс?хъ и каждаго въ рундукъ Дэви Джонса!
        - Да, да, капитанъ!
        «Кракенъ» шелъ бейдевиндомъ праваго галса подъ вс?ми парусами, уходя отъ королевской эскадры. Тяжело нагруженный, онъ не могъ оторваться отъ фрегатовъ сэра Уитчиборо; команда всё чаще поглядывала на капитана - пора уже было что-то предпринимать!..
        - Ложимся на бейдевиндъ л?ваго галса. Вс? бомъ-брамсели взять на гитовы и гордени, гафъ-топсель убрать!.. Стаксели между гротами спустить! Шевелитесь же, черти!
        И для вящаго вразумленія команды, капитанъ выпалилъ въ воздухъ изъ огромнаго пистолета…»
        Как же это было прекрасно: мчаться по лазурной глади далёких прекрасных Кариб, стоя за штурвалом верного, как смерть, «Кракена», прикидывая, когда вражий флагман окажется достаточно близко, чтобы решить дело одним решительным абордажем!..
        - Федя! Хватит уже пялиться в книжку, иди погуляй! - заглядывала к нему мама. Слишком долгое чтение она не одобряла, особенно - «всяческих бандитских историй».
        Федя вздохнул, отложил «Кракена», поплёлся к двери. Верно, вид он имел совсем несчастный, потому что мама вдруг расщедрилась, выдав ему двугривенный.
        С каковым двугривенным Федя и был отпущен - пройтись до Соборной улицы, что от проспекта Павла Первого до городского собора. Там располагались все лучшие магазины, играл граммофон в «Кафе де Пари», и имелось там, в доме № 1, заведение купца Антонова под вывеской «Русская булочная». Кроме булок, подавали там отличный кофе - и турецкий, и гляссе, и всякий. Мороженое подавали тоже, самое разное. Вот туда-то Федя и направлялся, пребывая, понятное дело, в самом лучшем расположении духа.
        Он поднимался по Елизаветинской улице, пересёк Багговутскую. Здесь начинались большие участки «старых дач», под раскидистыми кронами, с акациями вдоль фигурных заборов. Дворник в белом фартуке с ярко начищенной бляхой проводил Федора подозрительным взглядом - не задумал ли какую каверзу? - и вновь зашаркал метлой.
        Но даже это получалось у него как-то… музыкально, что ли. Шрррр-шр! Шрррр-шр!
        Федор завернул за угол, на Бомбардирскую (Лиза жила совсем рядом; эх, ну что им стоит столкнуться вот прямо сейчас?..), и -
        - Со свиданьичком, барчук! - раздалось насмешливое.
        Федя крутнулся, машинально сжимая кулаки. Спина уткнулась в жёсткие штакетины забора. Эх, эх, раззява, размечтался, разнюнился!.. Думал, далеко от «чугунки» да от слободы - и никто тебя не тронет?
        Перед ним пританцовывал на носках всё тот же Йоська Бешеный. Форсистый, сапоги гармошкой, блестят, рубаха навыпуск, кепка сдвинута набекрень, а губы расшелепил, чтоб блестел бы золотой зуб, и пялился он, Йоська, «лыбясь», прямо Фёдору в глаза; ну, а рожа у него была ну совершенно премерзостная.
        Приоделась и его команда, более не напоминая оборванцев со дна городских трущоб.
        - Со свиданьичком, грю! - продолжал Йоська, не вынимая правой руки из кармана. - Шо молчишь, барчук? Язык проглотил? Ты мне должен, забыл? Через тебя ни за што, ни про што нагайкой отхватил!..
        Пока Йоськина свита не успела перекрыть Феде все пути к отступлению, ещё можно было бежать, но «Солоновы не бегают». Вот почему-то Федя твёрдо знал, что нет, бежать нельзя.
        Можно было упасть на колени и просить пощады - как тот гимназист Филиппов, о котором рассказывала Лизавета, но «Солоновы не стоят на коленях».
        «Если тебя окружили», - наставлял папа, - «постарайся сбить с ног крайнего, тем самым открыв себе дорогу…»
        Нет. Не побегу.
        - А он, Йось, обделался, поди! - загоготал конопатый парнишка примерно одних лет с Федей. - Ты, зассыха! Карманы выворачивай!
        - Фи, как некультурно, Утюг! Так только бандиты с большой дороги выражаются! - Йоська наморщил нос. - Пусть сперва прощения попросит. Как тот жирняга. Помните, как плакал да в ногах валялся?.. А потом…
        - А потом уже карманы! - пискнул самый мелкий шкет. Ему на вид было лет восемь, и уж его-то куда более рослый и крепкий Федя бы свалил, однако пацаненок предусмотрительно прыгал у Бешеного за спиной.
        - А потом уже карманы, - согласился Йоська. - Ну, давай, барчук! На коленки встал, быстренько!..
        «Солоновы не встают на колени».
        Федя не знал, откуда это явилось, оно просто было, и заполнило его всего горячей, кипящей волной.
        «Солоновы не встают на колени!»
        А если драка неизбежна, то бить надо первым. Это Федор отлично усвоил ещё в Елисаветинске.
        - Шо, таки не встанешь? - удивился Йоська. А потом он выхаркнул Феде в лицо какие-то грязные и злые слова, насчёт его, Фединой мамы; слова настолько грязные и злые, что Федор их даже не запомнил; а ещё потом просто размахнулся, картинно, занося правую руку далеко назад; и тут Фёдор, недолго думая, коротким прямым правой двинул Йоське прямо в нос.
        Двинул хорошо. И попал - ещё лучше. Голова Йоськи дернулась назад, кепка слетела, а Федя, ничего не видя в багровой ярости, кроме ненавистной физиономии, ударил снова, прямым левым. Он попал и второй раз, в скулу, Йоська на миг потерял равновесие, чуть не шлёпнувшись на спину. Но - ловко извернулся, и сам уже кинулся на Фёдора, несмотря на закапавшую на рубашку кровь. Правую руку он быстро сунул в карман, и хитро замахнувшись, вдруг резко поменял направление, коротко ткнув гимназиста Солонова в подбородок.
        Боль ослепила, удар отбросил Федю назад, однако на ногах он удержался - благодаря доскам забора.
        Он уже ощущал что-то тёплое, струящееся по шее, однако замахнулся снова.
        Где-то рядом заливисто раскатилась трель свистка. Кто-то гневно крикнул; и кто-то из Йоськиной своры завопил «Атас!»
        И все они кинулись врассыпную.
        Но Федя этого уже не очень видел, потому что к нему подбежал какой-то офицер в форме, дворник в сером фартуке; чьи-то руки подхватили его, кто-то быстро сказал:
        - Рассечение, глубокое…
        - Позвольте, голубчик, я врач… - Федора вертели, словно куклу, - Так, быстро, к нам, в госпиталь!..

* * *
        …В общем, переполох получился ужасный. Молодой подпоручик, первым спугнувший шайку, оказался папиным сослуживцем; он-то и протелефонировал полковнику Солонову.
        В госпитале, что помещался совсем рядом, здесь же, на Соборной, рану обработали и зашили. Первым появился папа, бледный, но спокойный. Быстро осмотрел вместе с доктором шов, кивнул, сжал Феде плечо и сказал только одно слово - «молодец».
        …Уже потом, когда Фёдора привезли домой, он узнал, что в кулаке Йоська держал тяжеленую свинчатку, грань которой и рассекла подбородок; рассекла глубоко, до самой кости.
        Дома, конечно, все рыдали. Ну, кроме папы. Рыдала мама, рыдали добрая сестра Надя с нянюшкой Марий Фоминичной; сестра Вера, как ни пыталась крепиться, а тоже разрыдалась, да так, что пришлось ей давать нюхательных солей.
        Пришли несколько полицейских чинов, записали показания. Федя не стал говорить, что уже сталкивался с Йоськой - зачем? Ещё выйдет неприятность городовому Павлу Михалычу, а ему, Федору, это разве нужно?
        …Бешеного искали. Однако он, не будь дурак, в тот же день и исчез - как сквозь землю провалился. Не видали его и в слободе за железной дорогой, и на деревенских рынках, и вообще в округе. Скрылась с ним и его шайка.
        Зато какой был повод погордиться перед Лизаветой!..
        Конечно, мама не могла не пригласить всех в ответ. И, конечно, Варвара Аполлоновна не могла не явиться вместе с Лизаветой.
        Лиза выслушала Федин рассказ, разинув рот и прижав ладошки к щекам - так и просидела, пока он не договорил.
        - Ты такой молодец! И не испугался!.. Я бы со страху умерла, только этого Йоську увидев!..
        Федя немедленно расправил плечи, ощущая в себе силы сразить десяток подобных йосек.
        И, в общем, как-то оно само получилось, что отправились они в ту самую «Русскую булочную», где подавали лучшее во граде Гатчино мороженое. Благо были каникулы, Федор вообще ещё нигде не числился, и кричать им вслед дразнилки про «тили-тили-тесто, жених и невеста!» было некому.

* * *
        …Катились цветными шариками под горку августовские дни, шумные и изобильные. Кончалось лето, для Феди - счастливое и радостное. Даже заживавший рубец не подбородке, при одном взгляде на который мама вздрагивала, а нянюшка охала и крестилась - даже он ничуть ему не докучал, напротив. «Шрамы украшают мужчину».
        А потом настало то самое утро.
        [1] Мама, всё будет хорошо (фр.)
        [2] «А чего ты, Вера, со мной в спальне не хочешь?» (фр.)
        [3] Газовые плиты, в общем подобные нашим современным, появились во Франции ещё в 1857 году. В нашей истории к 1914 году 10 тыс. квартир в центре Санкт-Петербурга имели газоснабжение, газовые плиты и газовые водонагреватели.
        [4] Хвольский, Орест Данилович (*1852-†1934) - выдающийся русский физик и педагог, автор фундаментального «Курса физики» в пяти томах, впервые изданного в 1897 - 1908 годах.
        [5] Прелюдии А.Н.Скрябина считаются технически сложными в исполнении, особенно для непрофессионального пианиста.
        [6] Ник Картер - герой популярных детективных историй, подобный Нату Пинкертону. Впервые появился в 1886 году. Публиковался в виде еженедельных выпусков «с продолжениями», дешевыми массовыми изданиями.
        [7] «Пожалуйста, садитесь, мадемуазель» (фр.)
        [8] «Как давно вы приехали, дорогой месье Солонов?» (фр.)
        Взгляд вперёд 1
        25-ое октября 1914 года, дворец «Северный Палас» князя императорской крови Сергея Константиновича Младшего, окрестности Гатчино
        - Рота! Слушай мою команду! Занять позицию - окна первого этажа! Стрелки-отличники, команда Слона… то есть Солонова - на второй! Рассыпаться! Огонь только по моему свистку! Солонов - твоих это не касается! Резкий и злой голос - Две Мишени командовал отрывисто, уверенно, словно на корпусном стрельбище.
        - Цинки вскрыть! Оружие зарядить! Шевелитесь, здесь вам не высочайший смотр!
        …Второй этаж, нам на второй этаж, это ж мы - «стрелки-отличники», они же - «команда Солонова». Собранные с бору по сосенке из старших возрастов лучшие стрелки Корпуса.
        Фёдор взлетел по ступеням - широченная лестница вела из залы первого дворцового этажа на второй, где вдоль всего фасада протянулась галерея, от конца до конца здания пройти можно.
        - Слон! Командуй! - крикнул кто-то.
        Окна уже выбиты, тянет октябрьским холодом, проёмы кто-то успел заложить мешками с песком, молодцы. Внизу - огромный, до самого горизонта тянущийся, парк - посыпанные песком аккуратные дорожки, белые беседки на островках посреди искусственного озера, перекинутые над протоками изящные мостки. Лес вдалеке; левее, к юго-востоку, где прятался городок Гатчино - многочисленные дымы.
        Нет, про это я думать не буду, прикрикнул он на себя. Не буду думать, что сейчас там горит, что с дворцом Государя, что с родной Николаевской, что с Бомбардирской, что с домом № 11 на оной…
        «Командуй!» Командуй, Слон, и забудь обо всём.
        - Миха, Лихой! Сюда, - Фёдор указал на первое из огромных, до самого потолка, окон. - Варлам, Стёпа - вы следующие. Бушен, Севка - вы дальше, через одно. А я тут, в середке…
        Пары ему уже не было, потому что восьмой из «стрелков-отличников», долговязый Юрка Вяземский по прозвищу, само собой, «Вяземь», остался там, в пакгаузах у станции. Станцию они взяли, её занимала сейчас надёжная казачья сотня, противник же…
        Противник быстро понял, что к чему, и начал обходить их сводный полк с фланга. Но они успели сюда, в «Северный палас» первыми.
        В галерее валяется перевёрнутая мебель, подушки на диванах исколоты штыками, многие картины сорваны со стен, рамы изломаны, холсты - изорваны…
        Варлам горестно вздохнул, на всё это глядя - он всегда мечтал быть художником, прекрасно рисовал, охотно писал портреты приятелей по классу и наставников. Даже Двум Мишеням как-то подарил.
        Пока суть да дело, Фёдор высунулся наружу, на балкон, со своим карманным анемометром. Конечно, едва ли Две Мишени даст команду стрелять с таких дистанций, но всё-таки.
        И, едва он откинул крышку приборчика, как заметил - там, вдалеке, где кончался сизый пригородный лес и начинался дворцовый луг, где стояли птичники и оранжереи, из зарослей поднялась широкая цепь крошечных фигурок, почти совсем неразличимых с такого расстояния.
        До чего же быстры, с досадой подумал Солонов. Вскинул к глазам бинокль, подкрутил верньер - слава Богу, это немцы, наступают немцы, в кургузых своих мышино-серых шинелях и шлемах с дурацкими стальными навершиями.
        Однако следом за мышино-серыми появились и наши родные, длинные, правда, почти выцветшие, и сердце Фёдора упало.
        Никак не привыкну. Никак…
        - …Товсь! - донеслось снизу зычное.
        Две Мишени не отдал им, «стрелкам-отличникам», никаких особых приказов. Оно и понятно, они старшие, ему хватит заботы с младшим взводом. Огонь по свистку, а остальное сами.
        Мышиные и желтовато-серые шинели меж тем довольно споро растянулись ещё шире, насколько позволял луг. Из зарослей показал тупое рыло броневик, за ним ещё и ещё. Фёдор вновь вскинул бинокль - да, точно, тяжёлые «мариенвагены», полугусеничные, да не просто так, а с миномётом в открытых кузовах.
        Миномёт - это плохо, донельзя…
        Три, четыре, пять - пять пятнистых бронемашин за цепями. И чем их доставать? Одними гранатами?
        И помощи просить не у кого. «Сводный полк» - одно название, что полк; казачья сотня, сотня самокатчиков, полурота «павлонов»[1], три десятка дедушек - дворцовых гренадер, помнивших, наверное, ещё Таврическую войну, десятка два жандармов, городовых и полицейских, кто избежал ярости толпы в самые первые дни мятежа, и…
        И они. Александровские кадеты.
        Но их, увы, тоже совсем мало. Самая старшая, первая рота, рота, где Федор Солонов и состоял «кадет-вице-фельдфебелем», почти в полном составе отбыла в Петербург с начальником корпуса и от них не было ни слуху, ни духу. С ней же отправилась и вторая, годом младше.
        Третья и четвёртая роты развернулись к станции Павловской, перекрывая кратчайшую дорогу на Петербург. А вот пятая, те, кому тринадцать-четырнадцать, в глаза Федора - малышня, кому только в салки играть на корпусном плацу - они все здесь, семьдесят мальков, лежат, пыхтят, устраиваясь у бойниц…
        Шестая и седьмая, самые младшие, должны были эвакуироваться с преподавателями-гражданскими по Балтийской ветке; в мастерских нашёлся один-единственный исправный паровоз, а на грузовой станции - несколько платформ, куда пацанов и должны были погрузить.
        Если всё хорошо, то они уже должны подъезжать сейчас к Дудергофу. Там - во всяком случае, по слухам - имелись верные войска.
        Правда, а что делается дальше, ближе к столице и к ней самой - никто не знал.
        И лучше сейчас об этом даже не думать.
        Федор отогнал непрошенные мысли. В конце концов, он вице-фельдфебель или нет?! И про Юрку Вяземского, застывшего на холодной октябрьской земле лицом вниз, в луже тёмной крови, он не будет думать тоже.
        Но это получалось плохо.
        …Юрку застрелил молодой мастеровой, в замасленной телогрейке и рабочей кепке, засевший в крепком месте, возле узкого продуха под крышей кирпичного пакгауза, когда разгорячённые кадеты вслед за казаками ринулись через площадь. Мастеровой мог бы спрятаться и отсидеться, черта с два бы его там наши, в огромном складе; однако он открыл огонь и хорошо ещё, что не слишком метко.
        Длинноногий Юрка бежал впереди всех. И - ноги ему словно верёвка подсекла: рухнул замертво, беззвучно, не успев даже застонать.
        В тот проклятый продух кадеты всадили, наверное, полсотни пуль. Чья достала мастерового - само собой, никто не узнал. Но, когда его вытащили наружу, он был ещё жив, упрямо и бессмысленно цеплялся за жизнь.
        Две Мишени склонился было над ним - да только махнул рукой, не жилец, мол.
        Мастеровой был совсем молодой, а пальцы, что судорожно скребли утоптанную землю - уже все мозолистые, натруженные, в свежих царапинах и застарелых шрамах.
        И единственное, что он успех прохрипеть, пока не обмяк и не отошёл - это «Долой самодержавие».
        Долой самодержавие…
        Федор видел, как рука Двух Мишеней дёрнулась было к маузеру - и замерла. А потом потянулась - опустить мёртвому веки.
        …На первом этаже царила мёртвая тишина. На втором «стрелки-отличники» устраивались поудобнее, с ухваткой и форсом уже «бывалых солдат».
        Да, теперь так - кто первый бой прошёл, тот уже «лихой», кто после второго выжил - «ветеран», ну, а с тремя за спиной - годен фронтом командовать, во всяком случае, в собственных глазах.
        Пока ещё противник был очень далеко и многие в его цепях даже не взяли винтовки на руку. Шагали в полный рост, спокойно, экономя силы - очевидно, они ещё утром нащупали фланг оборонявшегося полка и теперь готовились одним ударом прорваться, наконец, к столице.
        - А что черта с два вам! - вслух бросил Фёдор.
        Опустился на колено в «своём» окне, примерился к бойнице, устроил себе лежбище. Пока враг не подошёл совсем близко, стрелять он станет лёжа.
        Приготовил снаряжённые обоймы. Заботливо отделил снаряжёнными обычными патронами от тех, что с бронебойными. Приник глазом к окуляру прицела - волосяные линии перекрестья сами легли на один из «мариенвагенов». Далеко, конечно. Даже эти новые пули, где сердечник - не просто из стали, но из карбида вольфрама, не возьмут…
        Пока так рассуждал, пока готовился - глянь, а цепи-то уже прошагали меж тем весь луг; отплёвываясь клубами сизого дыма, ползли следом «мариенвагены».
        Сколько ж их тут наступает, этих, которые за это, как его, «Временное Собрание»? Никак не меньше полубатальона - на одного нашего почти десять. Хорошо ещё, что из цейхгауза, сбив замки, сумели забрать новенькие, в масле, «фёдоровки». Дальность стрельбы у них не та, конечно, как у «маузеров» или наших мосинок, но зато каждый - почти как ручной пулемёт. Что, собственно, и позволило взводу взять вокзал практически без потерь.
        Отвратительное слово. «Практически» - это если «не считать» Юрку.
        Панцервагены с миномётами, конечно, не попрут прямо к нам под гранаты, лихорадочно думал Фёдор. Остановятся… скорее всего во-он сразу за тем мостиком - да и начнут поливать. Эх, эх, дворец-то, как же он? Картины, скульптуры… паркет драгоценный, лепка… красота ж такая, а они его - минами!..
        Цепи наступавших меж тем оставили луг позади, и поневоле сбились, скучились на узких извилистых дорожках и мостках.
        - Команда! Цельсь! - вполголоса приказал Фёдор своим. - Искать офицеров! Пулемётчиков! Если броневики дуром сунутся - по возможности, поражать экипаж и расчёт, кузов у них открытый, щели широкие!
        - Есть, господин кадет-вице-фельдфебель! - это рыжий Пашка Бушен, вечно он дурачится. Уж сколько Две Мишени с ним бился, а ничего сделать так и не смог.
        - Фёдор!
        О, вот и сам Две Мишени, лёгок на помине.
        - Прицелились? Готовы?
        Тяжело дышит-то как…
        - Так точно, господин подполковник!
        - Тогда начинай. Как дашь залп, и я свистну остальным.
        У «федоровки» с нормальным, не японским патроном прицельная дальность двести саженей, и по всему уже можно стрелять.
        - С Богом, братцы, - выдохнул Две Мишени. Снял фуражку, широко перекрестился, и пошёл вниз, ко младшему взводу, на первый этаж.
        - Все готовы? - совсем не по уставу и шёпотом спросил Фёдор.
        - Угу.
        - Да.
        - Как есть готовы, господин кадет-вице-фельдфебель!
        - Тьфу на тебя, Бушен! - и Фёдор сам, невольно подражая Двум Мишеням, перекрестился. Взял винтовку, вжал приклад в плечо; оптика послушно явила перебегающие всё ближе и ближе фигуры, ага, на мостике целая толпа, а это никак офицер, да, размахивает люгером, командует…
        - Ап! - выдохнул Фёдор и палец мягко надавил на спуск.
        …Офицер в длинной шинели и германском полевом шлеме взмахнул руками, выронил пистолет и с какой-то нелепой картинностью перевалился через узорные перильца, прямо в неглубокую воду парковой протоки.
        Свисток, резкий, режущий - и сразу часто-часто выстрелы снизу, рассыпная дробь! - резкие, частые, «фёдоровки» огрызаются зло и быстро; патронов много, полные подвалы, жалеть их нечего - вообще ничего не жалеть, ни патронов, ни гранат, ни себя самих!
        Наступавшие смешались, кинулись кто куда, вперёд, назад, в стороны; парк вроде бы и густой, а как бежать - так некуда, на каждое укрытие по три желающих.
        - Одиночными! Только одиночными! - проревел внизу Две Мишени.
        Фёдор поймал в перекрестье пулемётный расчёт, пытавшийся установить свой MG08 в беседке. Упреждение - выдох - спуск, и первый номер падает, бессильно повиснув прямо на ограждении.
        Часто, хотя и нестройно, захлопали ответные выстрелы. Неприятель залёг. В обычной войне погнали бы вестового - или, если технически продвинуты - дали б знать через полевой телефон, вызывая артиллерию по засевшему в твёрдом месте противнику. Но у этих своя артиллерия под боком - миномёты в броневиках. Конечно, это относительно лёгкие «ланцы», дальность их невелика, по паспорту двести саженей и, чтобы добросить до дворца, броневикам придётся и в самом деле встать под обстрел. Во всяком случае, он, Фёдор, и его команда вполне смогут.
        Так и случилось. Цок, цок, шпысь - пули врезались в штукатурку вокруг окон, отлетали целые её куски, иные залетали внутрь, пронесясь над завалами из мешков с песком, взвизгивали настырно и противно. Фёдор поймал себя на том, что постыдно, как считалось у них, пригибает голову выругался, стиснул зубы и постарался поймать в прицел ещё одного пулемётчика, азартно садившего длинными очередями прямо по фасаду дворца.
        Молодой, неопытный. Ствол быстро перегреется от такой стрельбы. Ага, и высовывается ещё, совсем дурак!..
        Вскипал азарт. Перед тобой не человек, тварь Божия, созданная по образу и подобию, а ловкая и быстрая мишень, в какую трудно попасть. Трудно, но нужно.
        И Фёдор попал, хоть и не с первого выстрела. Вражеский пулемётчик просто ткнулся лицом в землю, дьявольская машина замолчала. Конечно, найдутся другие, но, может, теперь поостерегутся?..
        Первый из броневиков меж тем подъехал к протоке, медленно и словно неуверенно пробуя доски мостика. Ну, давайте же, так и хотелось завопить Фёдору. Завалитесь, как есть завалитесь!..
        Нет, хитрые, гады, сообразили, додумались! Ревя и окутываясь сизым дымом, «мариненваген» подался назад. Застыл, и Фёдор увидел, прижав к глазам окуляры, как засуетились в открытом железном кузове. Борта высокие, видны только мелькающие головы в касках - тяжеленые германские штальхельмы с острым навершием, последней модели, что должны держать винтовочную пулю - но ничего, прошибу! Бронебойным-то патроном - не могу не прошибить! А если и не прошибу - шею супостату всё равно переломает!
        И прошиб. Как раз, когда первая мина выпорхнула из короткого дула, взмыв по крутой дуге и так же круто низринулась вниз.
        Ах, черти!..
        Султан разрыва встал саженях в десяти перед фасадом; осколки хлестнули по стенам, вспороли мешки баррикад, тонкими струйками, словно кровь из ран, потёк кое-где песок.
        Мастера… это не «фрейкорпс», не «добровольцы Гинденбурга», это кадровая армия. Надо же - сподобились мы чести!..
        Справа и слева то и дело стреляли другие из его команды и - Фёдор знал - редкая пуля уходила у них в молоко. Второй броневик тоже подобрался было к первому, но первым командовал кто-то толковый и дал приказ выйти из-под обстрела.
        Фёдор успел пальнуть ещё дважды - один раз попал, один промазал и чуть не взвыл от досады. «Мариенвагены» пятились, пехота противника залегла, не выказывая никакого желания подниматься, бой становился затяжным, когда все осторожничают, не кидаются в атаку в полный рост, а ждут, пока свою работу сделают снаряды или, как у нас сейчас, мины.
        Следом за ним по отползшим броневикам стали стрелять и остальные. Две Мишени командовал внизу, младший взвод азартно палил, не давая врагу поднять голову. На открытых местах остались десятка два тел - молодцы малыши-салаги, метко били.
        Но ты, Слон, Фёдор Солонов, вице-фельдфебель-кадет, должен соображать вперёд, на будущее. Сколько они тут просидят? Понятно, почему противник попёр именно сюда - «Северный Палас» стоит на перемычке меж естественными и искусственными озёрами, окружён болотами, каналами, шлюзами, ручьями и речками, в том числе и весьма глубокими. Дворец и парк, словно пробка, затыкают прямую дорогу к столице, и их уже не обойти.
        А их тут немного не дотягивает до сорока. Три десятка из младшего взвода, семеро из «команды Солонова», да ещё Две Мишени. Его, конечно, за десятерых посчитать можно, но всё-таки!..
        В заплечных мешках найдутся сухари и консервы, дворец бандиты окончательно разграбить не успели, по большей части удовольствовавшись винными подвалами, ну и походя переломав, перепортив попавшееся им на пути; что-то съестное наверняка найдётся в погребах, как нашлись патроны у запасливого князя; как им удержаться, как не пропустить врага к столице?..
        [1] «Павлоны» - прозвище юнкеров 1-го военного Павловского пехотного училища в С.-Петербурге.
        Глава 1.1
        Александровский кадетский корпус, главное здание.
        1-ое сентября 1908 года, Гатчино
        - Ну, идёмте, сударь мой ?едоръ Алекс?евичъ, - сказал папа. Не просто «Фёдор Алексеевич», а именно «?едоръ Алекс?евичъ», спутать было невозможно. Тот самый звук, передаваемый «ятью», якобы давным-давно исчезнувший. Хотя как папе это удавалось, Фёдор так понять и не мог. Но вот когда «по-старинному» - знал всегда. Так папа обращался к нему редко, только в особых случаях, ну, вот таких, как сегодня.
        Вот только что, совсем недавно, его обнимали мама и сёстры, а у парадного уже ждала коляска. Небольшой спокойный городок, Гатчино под Санкт-Петербургом, резиденция его Императорского величества государя Александра Третьего, только-только начал просыпаться. Вернее, только-только начал просыпаться его чистый центр; окраины и соседние деревни давно уже поднялись.
        - едоръ Алекс?евичъ Солоновъ, двенадцати лет от роду, послушно, что было ему совсем не свойственно, сел вместе с отцом в наёмную коляску. Было первого сентября одна тысяча девятьсот восьмого от Рождества Христова года и для Фёдора начиналась новая жизнь.
        Колёса застучали по булыжнику Николаевской, стихли, выкатившись на новомодный асфальт сперва Ксенинской, а затем Люцевской улиц. Миновали дворцовое управление на углу с Михайловской, свернули налево, на проспект Павла Первого; справа открылся парк.
        Проехали по мосту меж Белым и Чёрным озёрами, оставили позади обелиск Констабля[1] и кирасирские казармы, свернули направо по Конюшенной - у Балтийского вокзала посвистывал паровоз, подле Государева павильона уже готовилась к работе монорельсовая дорога[2], что вела к самому Императорскому дворцу.
        За вокзалом переехали железнодорожные пути и перед ними открылась зелёная, вся обсаженная белоствольным берёзами аллея - улица Корпусная.
        Почти приехали.
        Они слезли с извозчика у высоченных ворот литого чугуна, где переплетались цветочные гирлянды и хвосты невиданных зверей. Справа и слева поднимались массивные белые колонны, и на верхушке у каждой уселось по расправившему крылья грифону.
        Фёдору показалось, что правый взирает на него и испытующе, а вот левый, напротив, чуть ли не улыбается лукаво, подмигивая при этом ему, Фёдору, каменным глазом.
        - Оправьте мундир, Фёдор, - строго, но уже без торжественности сказал папа. - Складки за спину! Берите чемодан. Здесь белоручек не любят.
        «Вы» папа говорил Феде тоже только в особых случаях, вот как сегодня.
        В самой середине ворот, среди причудливой вязи чугунного литья, красовался герб - русский заострённый книзу щит, поддерживаемый двумя медведями, в алом поле щита - затейливо переплетённые буквы: большая «А» сверху и, пониже её, более мелкие «К» и «К».
        Над щитом - золочёная императорская корона.
        АЛЕКСАНДРОВСКIЙ КАДЕТСКIЙ КОРПУСЪ
        Славный корпус. Лучший из всех.
        Фёдор выдохнул, одёрнул новенький, необмятый ещё мундир, чёрный с карминной выпушкой вокруг нагрудных карманов; плечами ощущалась твёрдость погон, алых с золотым галуном по краям, в 1/8-ую вершка, а на самом погоне - вензель корпуса. Нашивок пока нет, чего нет, того нет, но это дело наживное. Только на рукаве - одна галунная «шпала», знак первого корпусного класса. То есть это «первый» он в корпусе, в гимназии или реальном училище, если там же были и три класса «начальных», или «приготовишек», он бы именовался «четвертым».
        Оправил мундир, проверил фуражку, из-под которой всё равно лезли непослушные каштановые вихры, по успевшей устояться привычке коснулся свежего розового шрама справа на подбородке, подарка от Йоськи Бешеного, о котором по-прежнему не было ни слуху, ни духу и все полицейские розыски ничего не дали.
        Эк, не ко времени вспомнилось! Тут-то, в Корпусе, небось никто драться не даст, папа говорил…
        Полосатая будка у ворот, косые чёрно-белые черты, и немолодой уже унтер в ней, в парадной форме, с винтовкой за плечами и целой орденской планкой поперёк груди. Два Георгиевских креста, ого!
        Нет, Фёдор, конечно, знал, что Георгиевский крест, если по-настоящему, это у офицеров, а у солдат - «Знак отличия Военного ордена», но все всегда называли это именно «Крестами» и никак иначе.
        Караульный ловко закинул винтовку из положения «к ноге» на левое плечо, вытянулся во фрунт, вскинул правую ладонь к козырьку. Папа ответил, улыбнувшись часовому, словно старому знакомому, но ничего не сказав. Фёдор, пыхтя, попытался козырнуть с такой же лихостью, но ничего из этой затеи не вышло - попробуй тут, яви лихость, когда чемодан, кажется, сейчас ему руку из плеча вырвет!..
        От ворот начиналась широкая и прямая аллея, обсаженная вековыми липами. Впереди, в её конце, виднелось трёхэтажное широкое здание, классического лимонного цвета с белыми колоннами и фронтонами, высокими арчатыми окнами первого этажа.
        По аллее перед Фёдором и папой, всё в одном направлении, шагало немало народа - мальчишки в мундирах, отцы в сюртуках, матери в нарядных шляпках и длинных платьях, девочки, разряженные, словно куклы для бала; много было и военных, офицеров самого разного ранга.
        Лето кончилось, кадеты возвращались в корпус, а самые младшие, как Фёдор - вступали в него впервые.
        - Не робей, - усмехнулся папа.
        Конечно, папе хорошо говорить!.. Он полковник и всё такое, живым вернулся из Маньчжурии, хотя тёмные его волосы сделались совершенно седыми. Отец сегодня в парадном белом кителе, золотые погоны с двумя просветами, однако вместо орденов - планки[3]. Феде почему-то стало вдруг жалко, что даже караульный у входа по уставу надел все награды, а у папы - только ленточки…
        Зато справа на белом папином кителе - две красных нашивки за ранения, и мама всякий раз вздрагивает, когда самолично, не доверяя прислуге, берётся чистить папину форму.
        И зачем сюда понаехали эти девчонки? Что им тут делать? Воображульки, зазнайки, капризы, насмешницы!.. И даже ведь не обратятся нормально, Федей там, или Фёдором, или Слоном лучше всего, как звали его в классе.
        Слон - это потому, что они Слоновы… то есть тьфу! Солоновы. Но в школе первую «о» немедля из фамилии выкинули, и Фёдор сделался Слоном. Не так и плохо, если по сути; а девчонки все - «ах, господин Солонов! Вам понравилась эта соната? Правда ведь, такая чувствительная!» … Чувствительная, ага.
        Нет, с мальчишками куда лучше, тут и подраться можно, если что. Ну, заругают потом, конечно, но это ничего. А девчонку даже пальцем не тронь!
        Чемодан немилосердно оттягивал руку, Фёдор тяжело дышал, однако изо всех сил старался угнаться за отцом. Полковник Алексей Солонов шагал широко, и не думая сделать скидку для сопящего с чемоданом сына.
        Они поравнялись с кадетским семейством, которое тоже двигалось к бело-жёлтому зданию в конце липовой аллеи, но совсем медленно, потому что глава его, офицер с погонами капитана, шёл совсем медленно, сильно хромая и тяжело опираясь на массивную трость. С другой стороны его поддерживала жена, бледная и худенькая, в скромном сером платье и такой же шляпке. Озабоченно поглядывая на отца и отставая на полшага, шла девушка лет, наверное, шестнадцати, совсем как старшая сестра Вера, с длинной пушистой косой. Федор заметил стоптанные её полуботинки, чуть затрёпанные обшлага - семья была небогата, да что там говорить, просто бедна. Солоновы жили неплохо, хотя и не «шиковали», как многие коммерсанты - отцы Фёдоровых соучеников, но сёстрам Вере и Наде носить разбитую обувь или там штопать чулки не приходилось.
        Папа замедлил шаг, вгляделся. Хромой капитан, невысокого роста, и тоже в белоснежном кителе, со впалыми щеками, тоже заметил старшего по званию, постарался выпрямиться; девушка отработанным движением подхватила его трость. Ладонь взлетела к фуражке таким отточенным, таким лихим движением, что, глядя на такое, удавились бы от зависти старые фельдфебели из самой лейб-гвардии.
        - Павел Николаевич, - сказал папа с лёгкой укоризной, тоже вытягиваясь по уставу и отдавая честь. - Ну что же вы меня-то позорите? Тянетесь, словно рядовой. Да ещё и перед детьми…
        Капитан Павел Николаевич рассмеялся, хрипло и очень коротко, одно лишь единичное «Х-ха!»
        - Субординация, господин полковник, есть вещь первейшая в армии, о ней забывать никогда не след.
        Папа вздохнул, покачал головой. Видно было, что капитан очень устал и рад этой возможности остановиться.
        - Без чинов, прошу вас, капитан.
        - Слушаюсь, господин полковник! - Павел Николаевич улыбался, но как-то странно, только одной стороной лица. Жена поддерживала его под руку и как-то робко улыбалась папе, дочка смотрела на него с жалостью, а ещё -
        А ещё, оказалось, за ними за всеми прятался мальчишка-кадет, тоже в черном мундирчике с одной «шпалой» на рукаве; Фёдор заметил его не сразу, от шёл наискось от них с папой, закрытый своими отцом, матерью и сестрой.
        Вид мальчишка имел самый что ни на есть затрапезный. То есть нет, форма-то на нём была самая что ни на есть наилучшая, идеально пригнанная, чистая, из дорогого сукна. Затрапезным был он сам - мелкий, тощий, из стоячего воротника торчала шея, такая тонкая, что казалась веткой, воткнутой в цветочную вазу. И худющий, словно галчонок. Нос большой, уши лопухами. Цыпки какие-то на губах; в общем, паренёк никак не походил на бравого молодца-кадета, каковой перед самим Государем промарширует так, что всем жарко станет.
        И глядел он затравленно, словно зверёк в капкане. Затравленно, и даже злобно.
        И, как сам Фёдор, тоже тащил чемодан.
        А орденов хромой капитан не носил, оказывается, вообще. Даже колодок. И… справа на белом кителе опешивший Фёдор насчитал аж пять красных нашивок. Три тонких, как и у папы, за лёгкие ранения; и две широких, за тяжёлые.
        - Субординация субординацией, однако награды вы, Павел Николаевич, не носите, не по уставу… - заметил папа.
        - Не ношу, как и любой настоящий маньчжурец не носит, - хрипло бросил капитан. - Пока не смыт позор Мукдена и Ляояна.
        «Что он такое несёт?!», возмутился про себя Фёдор. «Так уж и позор! Ну, неудача, но не разгром ведь! Не как пруссаки французов в ту войну!..»
        Папа пожал плечами. Дескать, я тоже маньчжурец, однако планки орденские с парадным кителем надел, как и положено. Нам тут фронда ни к чему.
        Слово это - «фронда» - Фёдор только что вычитал в романе «Двадцать лет спустя» и очень этим гордился.
        - Что же не представите вы меня супруге вашей? - с лёгким холодком сказал папа.
        Капитан снова дёрнул лицом, изобразив подобие улыбки.
        Супруга и дочь были представлены. На папу жена Павла Николаевича смотрела робко, дочка же - с непонятной Фёдору сердитостью и льдом в глазах. Мальчишка, оказавшийся Константином, старательно попытался представиться господину полковнику по всей форме, но получилось это у него ужасно. Заэкал, замекал, сбился на солдатское «благородие», и то неправильное, потому что полковника полагалось именовать «ваше высокоблагородие».
        Папа, конечно, сделал вид, что ничего не заметил, это не его дело.
        - Не ждите нас, господин полковник… то есть Алексей Евлампьевич, - усмехнулся хромой капитан. - Нога у меня пошаливает, видать, япошкам предалась, плохо команды слушает!..
        - Ничего, Павел Николаевич, - спокойно сказал папа. - Нам не к спеху. Сдача вещей в цейхгауз только через час, а построение и вовсе через два. Некуда торопиться.
        Жена капитана - Мария Владиславовна - смотрела на папу совсем странно, прикусив губу. Фёдору стало не по себе, как и обычно случалось, если мама или кто-то из сестёр собирался плакать. Дочка - Софья - предостерегающе положила матери руку на локоть, но та лишь досадливо дёрнула плечом.
        - Милостивый государь, Алексей Евлампьевич… я знаю, вы с Павлом были в одном полку…
        - Мария! - хрипло зарычал капитан. - Прошу простить, господин полковник.
        - А что «Мария»? - вдруг не послушалась жена. - Что «Мария»?! Сколько прошений мы уже написали, а?! Сколько?!
        У папы на скулах напряглись желваки.
        - Я буду счастлив помочь, сударыня. Чем…
        - У вас «орёл» академии Генштаба, - Мария Владиславовна явила изрядное знание отличительных армейских знаков. - Павел говорил, вас из штаба Туркестанских стрелков вскоре на бригаду поставят. Не могли бы вы… - на щеках её играли красные пятна, она говорила быстро, взахлёб, очевидно, страшно стыдясь. Фёдор тоже готов был провалиться сквозь землю - как и сын капитана, тощий Константин. Они обменялись всего лишь парой взглядов, и стало ясно, что проваливаться они готовы были немедленно и вместе.
        - Мария! - рявкнул капитан так жутко, что та осеклась. - Совсем забыла, всё, да? Господин полковник награды за позорную войну носит, не стесняется. И за тот бой, где я… где мне… - в горле у него заклокотало, рука судорожно ткнула в красные нашивки, единственные, нарушавшие идеальную белизну кителя.
        - Успокойтесь, капитан, - уже совершенно ледяным тоном сказал папа. - Здесь женщины и дети. Прекратите, прошу вас. Если вам угодно поговорить со мной… я всегда к вашим услугам.
        - Мои жена и дети, - хрипло проговорил Павел Николаевич, - обо всём осведомлены. Мне стыдиться нечего. Я счёл неуместным скрывать от них обстоятельства моего самого тяжёлого ранения, закрывшего мне… отрезавшего от меня… А вот вы, господин полковник, от вашего сына эту историю, похоже, утаили-с, да-с, утаили-с… Не рассказали, наверное, как я, командир первого батальона в вашем полку выполнял ваш приказ?..
        Обмирая, Фёдор взглянул на папу - тот стоял, совершенно белый, и на щеках его играли желваки.
        - Капитан Нифонтов, - проговорил он наконец. - Что и как я рассказываю своим детям - это моё дело. Впрочем, поскольку наши сыновья будут учиться в одном корпусе… будьте уверены, я расскажу всё Фёдору. А потом - точнее, сперва, как я понимаю - ваш Константин изложит… иную версию. Что же до меня, то я буду счастлив помочь сослуживцу и ветерану, в решающий момент боя выполнившему приказ, несмотря ни на что. Честь имею, капитан. Честь имею, сударыня, Мария Владиславовна. Честь имею, mademoiselle София. Желаю успеха вам в корпусе, кадет Нифонтов. Идём, Фёдор. Поспешим.

* * *
        Они поспешили, да так, что Фёдору пришлось совсем туго. Папа шагал, не поворачивая головы и не оглядываясь; вот зачем-то принялся на ходу стягивать парадные белые перчатки…
        - Папа?! - осторожно воззвал Фёдор. Именно «воззвал», но притом именно что «осторожно».
        - ?еодоръ Алекс?евичъ, - вновь тем же самым голосом, что и у ворот, отрезал папа, - я вам всё расскажу. Не сомневайтесь. Просто сейчас у нас нет времени, история длинная и непростая. Но я вам её расскажу; и даже покажу, на картах, потому что иначе, представьте себе, понять будет трудновато. Что же до бедняги капитана… Он обижен, очень обижен, Федя.
        - На вас, папа?
        - И на меня, и на дивизионное начальство, и даже на Государя. Капитан Нифонтов обижен на всех, и ему от этого очень плохо, только он сам этого не понимает, - папа вздохнул.
        Фёдор не очень понял. Как это «на всех обижен», «ему плохо», а сам при этом «не понимает»? Когда Фёдору было плохо и обидно, он понимал всё наираспрекраснейшим образом.
        - Думаю, с Нифонтовым-младшим вы поладите, - вдруг сказал отец. - Не спорь с ним, если он будет… ругать меня, скажем. Он просто повторит то, что ему внушили. Человеку, -еодоръ, легче живётся, когда он может кого-то обвинить в своих несчастьях. Иногда это верно, иногда есть какой-нибудь злодей, жадный ростовщик, нечестный купец, себялюбивый начальник… А иногда и нет. Нет, и всё, а человек ищет, ищет, несмотря ни на что. Понимаешь меня, сын?
        [1] Именно так обозначался на дореволюционных картах обелиск, известный нам как «Коннетабль».
        [2] Подлинный исторический факт. Подвесная монорельсовая дорога на электротяге была сооружена в Гатчине в 1900 году по проекту русского инженера Ипполита Владимировича Романова, вела от Балтийского вокзала к Императорскому дворцу.
        [3] В исторической, нашей России орденские планки в виде колодки, обтянутой лентой соответствующих наградных цветов появились только в 1943 году.
        Глава 1.2
        Папа смешивал «ты» и «вы», а это значило, что он сам растерян.
        - Понимаю, пап. У нас в прошлом году в классе был Мишка Вечеровский, так Феогност Феогностович у него спросит, бывало, «ну что, ученик Вечеровский, не угодно ли вам будет поведать классу, э-э-э, в чём заключалась суть борьбы гвельфов с гибеллинами?»[1], а Мишка только глаза закатит и жалобно так «я не виноват, господин старший учитель, в отпуску был, а дома мне учиться не дают! Это они во всём виноваты!..» и такую историю, пап, завернёт, что диву даёшься!.. Феогност Феогностович как-то слушал, слушал, а потом и говорит - «За художественную силу воображения, ставлю вам, Вечеровский, «удовлетворительно»». Потому как, папа, там и призраки были, и священник, который их изгонять явился, и…
        Папа улыбнулся, но одними губами, глаза оставались грустные. Наверное, подумал Фёдор, ему жалко этого капитана Нифонтова, который на всех обижен. Толстый Мишка Вечеровский был смешной, а вот капитан - какой-то жутковатый, и Фёдор сам не знал, от чего шла эта жуть.
        - Я тебе всё расскажу, - повторил папа. - В твоё первое же увольнение. Обещаю. А теперь смотри, мы уже почти дошли.
        Липовая аллея вливалась в обширный плац перед бело-лимонным фасадом главного корпуса. Плац, против ожиданий Фёдора, оказался не пыльным и не грязным, его покрывал новомодный асфальт, с начерченными на нём белыми и красными квадратами для построений. Справа и слева плац упирался в высоченные живые изгороди, за которыми, знал будущий кадет Солонов, начинался парк, с искусственными прудами, плотинами и каналами.
        Сейчас плац кипел. Кадеты и их родители покрыли его весь разноцветной толпой; шляпки женщин, белые и тёмно-синие кители офицеров, чёрные мундиры гражданских чинов, партикулярные платья обывателей.
        На широченной лестнице серого камня уже стоял оркестр из старших воспитанников в парадной форме с золотыми галунами, рядом с ними - группа офицеров самого корпуса. Папа наклонился к Фёдору, быстро называя их по имена и чинам.
        Чуть в стороне от остальные, на ступенях стоял высокий худощавый подполковник, с острым лицом и впалыми щеками. Вот он на мгновение снял фуражку, открылись короткие густые волосы, совершенно седые, они стояли плотным ёжиком. Как и остальные, он носил белый парадный китель, форменную фуражку, ордена на груди, однако Фёдор, не отрываясь, глядел на его левую щёку.
        - Папа… пап, что это? - прошептал он. - Кто это?
        - А, ты заметил, - кивнул папа. - Подполковник Аристов, более известный, однако, по прозвищу Две Мишени.
        - Д-две м-мишени?
        - Да. Ты разве не заметил? У него ж мишени на щеках вытатуированы.
        - Господи! - вырвалось у Фёдора, и он аж покраснел - ну точно, как у няни Марьи Фоминичны вышло, стыд-то какой!
        - Лихой командир, - одобрительно заметил папа. - Воевал в Туркестане, добивал последних работорговцев, освобождал наших пленников. По долгу службы - сам понимаешь, какой - не раз бывал в Афганистане, как-то угодил там в плен к некоему варварскому племени, которое собиралось использовать его в стрелковом состязании, но сумел бежать и его подобрали наши казаки из миссии в Кабуле. Только тссс! Никогда не спрашивай его об этом, и никому не рассказывай! Все делают вид, что никаких татуировок у него нет. Я слышал, что всё историю он поведал одному лишь Государю, вернувшись. Но офицер он замечательный. Если достанется в ротные командиры, считайте, -еодоръ Алекс?евичъ, что вам очень повезло.
        Подполковник Аристов носил на груди, как и папа, значок Академии Генерального Штаба - двуглавого серебряного орла на правой стороне кителя, пара орденов, медаль и - вгляделся Фёдор - знак окончания вот этого самого Александровского корпуса, куда поступал сейчас Солонов-младший.
        Орденов у подполковника было два - белый крест св. Георгия четвёртой степени, а рядом с ним, на красно-белой ленте - крест св. Станислава с мечами. Эти ордена Федя хорошо знал, они были и у папы. А ещё у господина Аристова висела медаль «За оборону Харбина» и, надетая явно по случаю торжества, не просто полагающаяся по уставу сабля, а «золотое оружие», шашка с украшенными золотом ножнами и вырезанной на эфесе (знал Фёдор) надписью «За храбрость». На эфесе же был и алый темляк ордена св. Анны 4-ой степени, который почему-то не слишком почтительно именовали «клюквой».
        Федя невольно ощутил обиду. Подполковник с мишенями на щеках имел больше наград, чем папа!.. У папы не было золотого оружия, и Анны 4-ой степени не было тоже.
        Но потом обида прошла. Папа же всё равно самый лучший, а подполковник этот, надо понимать, хороший человек и дельный начальник, иначе папа бы о нём так не говорил. Наверное, да, хорошо оказаться у такого под командой!..
        …Потом было ещё много обычной суеты. Примчались старшие кадеты с пятью «шпалами» и двумя угольниками на рукавах, со множеством значков и нашивок на парадных мундирах, принялись, словно пастухи, сгонять новичков в некое подобие строя. Вещи уже сданы в цейхгауз, и Фёдор тискал в потном от волнения кулаке папой подаренный карманный нож, единственное, что разрешили взять с собой.
        Он глядел на других первогодков, высоких и низких, блондинов, брюнетов, шатенов и рыжих; кто-то растеряно озирался по сторонам, высматривая родителей в разноцветной толпе, в море фуражек, цилиндров и шляпок; кто-то, напротив, настороженно косился на будущих товарищей - мальчишки пониже и на вид слабее других; а другие, повыше и поплечистее - напротив, глядели на других сверху вниз, задирая носы, словно уже пытаясь себя утвердить.
        Фёдору это всё было знакомо, даже очень, и он знал, что не надо ни сжиматься в комочек, ни задирать нос. Стой просто, стой спокойно, глаз не прячь, не заискивай, но и не обижай никого - самое верное.
        - Рота! - вдруг рявкнул подполковник Аристов, тот самый, с вытатуированными мишенями. - В одну шеренгу - влево - по росту - становись!
        Он стоял спиной к мальчишкам на белой линии, прочерченной белым прямо на земле, вытянув левую руку на уровне плеча.
        Конечно, тут же поднялась ужасная суматоха. Мало кто из кадетов знал, как становиться в строй; знал Фёдор, знал, как оказалось, тощий Костик Нифонтов, ещё несколько ребят. Остальные же толпились, словно цыплята, вдруг оказавшиеся без наседки.
        Первым к подполковнику подскочил и впрямь самый высокий кадет, в котором Фёдор сразу же опознал завзятого второгодника и обитателя «камчатки». Был он, наверное, на полголовы выше Солонова и плечи имел раза в полтора шире; вид лихой, «сам чёрт не брат».
        После известной толкотни, торопливых «я тебя выше! - нет, я тебя!» - седьмая рота кое-как построилась. Две Мишени терпеливо ждал, никого, не подгоняя; однако, как только они подровнялись и замерли, резко шагнул вперёд, поворачиваясь к ним.
        Теперь они стояли, спиной к родителям и родне, лицом к корпусу, оркестру и строю офицеров-воспитателей, что выстроились там, сверкая золотом погон и ослепительной белизной кителей.
        Из-за их спин показалась внушительная фигура в парадной генеральской форме, белые бакенбарды, высокий лоб и строгий взгляд, несколько ослаблявшийся, однако, внушительным животом.
        Генерал-майор Дмитрий Павлович Немировский, начальник корпуса собственной персоной.
        Фёдор поспешил выпятить грудь и ещё больше развернуть плечи, как положено по стойке «смирно». Он ждал долгой и нудной речи, какие любил закатывать их директор гимназии, господин фон Бакен; однако генерал лишь крякнул, провёл ладонью по бакенбардам и, прокашлявшись, зычно начал:
        - Молодцы-кадеты! Младший возраст, седьмая рота! Добро пожаловать! Добро пожаловать, новые александровцы! Будет трудно, обещаю, но будет и интересно!.. Вид у вас, вижу, бравый; уверен, знамени и звания нашего вы не посрамите. Слова тратить тут смысла нет, граф Суворов, непобедимый герой наш, воздух сотрясал не замысловатыми руладами, но залпами ружейными да пушечным громом! А сейчас, молодцы-кадеты, на знамя корпуса - смир-р-р-НО! Равнение на середину!.. Оркестр, марш!..
        И оркестр от всей души грянул «Маршъ Александровцевъ»»; печатая шаг, из-за угла главного здания показались парадные расчёты кадетов, с офицерами во главе.
        Ух, как они шли, отделение за отделением, по четверо в ряд, в белых перчатках, с аксельбантами (серебристые у всех, кроме выпускного класса - у техх золотые), «на руку» взяты короткие карабины, и знамя корпуса плывёт под звуки марша - алый косой крест на белом фоне, а в середине - золотой герб александровцев под чернокрылым двуглавым орлом.
        Отделение за отделением, предводительствуемые своими воспитателями, шли кадеты, и, минуя новичков, дружно, со слитным лязгом, вскидывали оружие «на плечо», делая «равнение направо» - то есть на них, новичков, первогодков!
        И все господа офицеры вскинули ладони к фуражкам, отточенным движением отдавая честь - им, новичкам, первогодкам!
        У Фёдора защипало в глазах. Мимо него маршировал славный Александровский корпус, отдавал ему, Фёдору, честь, принимал к себе, словно говоря - не бойся, ты теперь один из нас. Мы знаем, что ты не подведёшь - ты же не подведёшь, верно? - и потому тебе сейчас салютуют и выпускной класс, и господа офицеры, и твои же товарищи, всего на год тебя старше!.. И, ровно через двенадцать месяцев уже тебе предстоит будет открыть этот парад, с дивной слитностью промаршировав перед смешными и нескладными новичками, не умеющими даже просто в строю стоять!..
        Оркестр играл. Корпус маршировал, а новоиспечённый кадет Фёдор Солонов изо всех сил старался не разрыдаться по-девчоночьи.
        Сумел. Не разрыдался. Марш завершился, весь личный состав корпуса выстроился перед младшей, седьмой ротой, застывшей прямо посреди плаца. Смолк оркестр; настала тишина.
        - Вольно, седьмая рота, господа кадеты! - прокатился голос генерала Немировского. - Младший возраст, на месте! Ожидайте команды!
        Остальные кадеты так и стояли, застыв, в строю с оружием, взятым «на караул». Седьмая рота и впрямь стала «вольно», но тут раздалось:
        - Седьмая рота, первое, второе, третье отделения! За мной!
        Подполковник Аристов взмахнул рукой, легко взбегая по парадным ступеням к широченным дверям корпуса. Следом торопились и новоиспечённые кадеты - безо всякого строя, толпой.
        Чуть позади точно так же торопилось второе отделение во главе с капитаном, тоже, как и подполковник, сухим, подтянутым, словно борзая, и Фёдор немедля расправил плечи, снисходительно глядя на них - ха, у нас-то командир - целый подполковник, да эвон какой!
        Второе отделение, похоже, всё само уже поняло и взирало на спины товарищей из первого с известной завистью. То же и третье, спешившее следом.
        На пороге многие кадеты завздыхали, оборачиваясь и махая родным, по-прежнему толпившимся на корпусном плацу. Многие не увидят их теперь до самых рождественских каникул.
        Фёдор тоже обернулся. Папа стоял и махал фуражкой; Федя тоже помахал, надеясь, что папа заметит и поймёт. Живот сжало - всё, начиналась новая жизнь, совсем не похожая на гимназическую!..
        А потом кадет Солонов шагнул за порог, и эта новая жизнь началась уже по-всамделишному.
        [1] Гвельфы и гибеллины - политико-военные партии в Италии XII - XIV веков. Гвельфы (название произошло от герцогов Вельфов, герцогов Баварии и Саксонии) боролись за ограничение власти императора Священной Римской империи в Италии и упрочение власти римских пап; гибеллины (название от одного из замков - Гаубелинг - принадлежавшего династии Штауфенов, южногерманских королей и императоров Священной Римской империи) поддерживали германского императора. Нет ничего удивительного, что вчерашний военгимназист осведомлён о них - об этом, в частности, говорится в учебнике Д.И.Иловайского «Сокращенное руководство всеобщей и русской исторiи (курсъ младшаго возраста)» (Москва, 1869).
        Глава 2.1
        1-ое сентября 1908 года, Гатчино (продолжение)
        За высоченными двустворчатыми дверьми открылся огромный светлый вестибюль в два этажа. Справа и слева от двойных дверей - дубовые конторки дежурных, и там сейчас стояли, улыбаясь в усы, пара отставных фельдфебелей, с крестами и медалями на груди. Стояли они, вытянувшись во фрунт и отдавая честь кадетам; подполковник Аристов козырнул в ответ, и, хотя он не отдавал мальчишкам никакой команды, все они невольно тоже подтянулись, как могли, «лихо» вскидывая ладони к фуражкам.
        Прямо перед кадетами начиналась широкая мраморная лестница, самому Зимнему дворцу впору; она достигала протяжённой площадки первого этажа, разделяясь на два ведущих ещё выше марша, вправо и влево, к широким балконам второго яруса.
        Посередине первой площадки, в простенке меж двух полуколонн и огромных расписных вазонов с настоящими пальмами висел высоченный портрет Государя. Его Императорское Величество Александр Третий Александрович строго смотрел поверх окладистой бороды; изображён он был не в парадном гвардейском мундире, а, напротив, в простой полевой форме туркестанских войск, опираясь на винтовку с примкнутым штыком.
        Справа и слева от его портрета Фёдор увидел ещё несколько картин поменьше; подполковник Аристов легко взбежал по ступеням, остановился возле вазы с пальмою.
        - Прошу внимания, господа, - он улыбался, но взгляд оставался серьёзен. - Мы салютуем Его Величеству, как и знамени корпуса. Здесь, на этой площадке, вам надлежит перейти на строевой шаг и отдать честь в движении. Как именно - мы с вами скоро узнаем. Пока что исполним это стоя на месте. Рота, смирно! Его Императорскому величеству честь - отдать!
        Ребячьи ладони взлетели к кадетским фуражкам.
        - Вольно! - скомандовал подполковник. - Ну вот, мы и поздоровались. Вам надобно знать, что сей корпус устроен попечением ныне здравствующего государя; его величество дали таковой обет после злодейского цареубийства первого марта 1881 года. Вот, взгляните…
        Он указывал на большую картину справа от императорского портрета. На ней из-под колес кареты с двуглавым орлом вставал рыжий сноп пламени, разбрасывая в стороны фигурки людей - кто в шинели, кто в гражданском.
        - Сейчас на этом месте, как вы, возможно, знаете, собор Воскресения Христова на Крови, или, как говорят в народе, просто Спас на Крови. Средства собирали по всей России, да… Память царя-Освободителя увековечена достойно. Так, в громе и пламени, в крови и смуте, началось правления нынешнего государя. А продолжилось, - тут Аристов улыбнулся, - уже совершенно иначе. Ну-ка, господа кадеты, прошу взглянуть и вот на эти полотна. Кто сможет мне сказать, что на них изображено?..
        Фёдор вгляделся. Картины были хоть и не такие огромные, как в Русском музее, но тоже большие, красивые, со множеством деталей. На первой государь Александр Третий стоял возле трона, словно только что с него поднявшись, а перед ним преклоняли колена двое толстяков в роскошных, шитых золотом халатах. Лысые головы их блестели; они почтительно протягивали императору какие-то свитки.
        Это Фёдор знал и только-только вознамерился ответить, как его опередил невысокий круглолицый кадет в роговых очках, судя по виду - большой любитель плюшек и пряников.
        - Э-э… Его Императорское Величество… а-а-а… принимает присягу эмира бухарского и хана кокандского, э-э-э… картина господина Репина, Ильи Ефимовича. Очевидно, копия; оригинал хранится в Русском музее, дар купца первой гильдии…
        - Достаточно, - поднял руку Две Мишени. - Весьма хорошо, кадет - ?
        - Ниткин. Петя Ниткин, - совершенно по-домашнему ответил мальчик в очках.
        Кто-то из кадетов захихикал - кажется, тот самый рослый второгодник, которого Фёдор заметил ещё на построении.
        Подполковник кивнул, невозмутимо глядя на Петю.
        - Господин кадет Ниткин, и вы, все остальные, прошу запомнить. Вы в армии, господа, и обращаетесь к старшему по званию. Ну, как следует отвечать, господин кадет?
        Петя Ниткин мучительно покраснел и опустил голову.
        - П-простите… г-господин п-полковник…
        - Подполковник, - мягко поправил Две Мишени. - Всё не так страшно. Достаточно начать с «господин подполковник». Будут обстоятельства, когда вы сможете обращаться ко мне «Константин Сергеевич» - так меня зовут - но сейчас я - ваш отделенный командир, и обращаться надлежит по уставу. Попробуем ещё раз, господин кадет. Итак?
        Но Петя только пламенел ушами и молчал, уставившись в пол.
        «Кажется, сейчас расплачется», подумал Федя. Плакса-вакса, рёва-корова - ох, задразнят!..
        - Господин подполковник! Разрешите обратиться! - вдруг услыхал он собственный голос.
        Константин Сергеевич с лёгким удивлением взглянул на него.
        - Разрешаю, господин кадет. Представьтесь только.
        - Господин подполковник, седьмой роты первого отделения кадет Солонов Фёдор! Осмелюсь доложить, господин подполковник, картина сия посвящена присяге на верность державе российской, владетелями ханства Кокандского и эмирата Бухарского принесённой, имевшей место быть мая месяца второго числа года одна тысяча восемьсот восемьдесят первого от рождества Христова!
        - Подлиза, - прошипел кто-то в спину Фёдору.
        - Отлично, кадет Солонов, - одобрил Две Мишени. - Военгимназия?
        - Так точно, Третья Елисаветинская, господин подполковник!
        - Оно и видно, - кивнул тот. - Само собой, устав знаете. Что ж, поручаю кадета Ниткина вашему попечению. Он, что докладывать, знает, только не знает пока ещё, как. Вот вы его и обyчите. Чего удивляетесь? - подполковник обвёл мальчишек твёрдым взглядом. - Вы, господа, в значительном, хочу надеяться, числе - будущие офицеры, и долг первейший ваш - учить подчинённых всему, что сами знаете. А учить тоже надо уметь. Всё понятно?
        Кто-то из кадетов попытался ответить «по форме» - то есть «так точно, ваше высокоблагородие господин подполковник!» - но получилось, само собой, нестройно и вразнобой.
        - Неплохо на первый раз, - усмехнулся Две Мишени. - Что ж, продолжим экскурсию нашу. Следующая картина, господа кадеты! Что мы видим? Чему она посвящена?
        Фёдор, стараясь не думать о «подлизе», наморщил лоб - на картине рукоплескал театральный зал, публика стояла, сверкала позолота резьбы бельэтажа и ярусов; а на сцене государь надевал алую ленту на шею склонившегося перед ними человека во фраке. По обе стороны от них стояли артисты в костюмах, и тоже, судя по всему, аплодировали.
        Тут, приходилось признать, кадет Солонов плавал весьма основательно, не семь, а все семьдесят семь футов под килем. К театрам он, как и положено мальчишке, относился пренебрежительно, уважая только шипучее ситро из буфета.
        У державшегося поближе к Феде Пети Ниткина шевелились губы, но заговорить вслух он не решался.
        - Что, никто не знает? - взгляд Константина Сергеевича смеялся. - Немогузнайки собрались, как говорил фельдмаршал наш князь Суворов?.. Что ж, на первый раз простительно. Это, друзья мои, картина господина Семирадского - государь возлагает на великого нашего композитора, господина Чайковского, знаки отличия ордена св. князя Владимира прямо после премьеры оперы «Станцiонный смотритель». Кто написал «Станцiоннаго смотрителя», кстати?
        - Пушкин! - не удержался Ниткин. - Александр Сергеевич!.. - и вновь покраснел, хоть не сошла ещё и прошлая краска.
        Кадеты захохотали.
        - Верно, кадет. Ничего, что пока не по уставу, господин Солонов вам поможет. Да, господа кадеты, не только военным громом да расширением границ славна Россия, но и словесностью, и музыкой, и живописью - вот, взгляните. Что у нас тут?
        Все обернулись на Петю Ниткина, однако тот упрямо прятался за спиной у Феди.
        - Ладно, - сжалился Две Мишени. - Открытие выставки знаменитого нашего художника-баталиста Верещагина, его «Туркестанские холсты». А дальше? Уж это-то все должны знать!
        «Это» и впрямь знали все, да и сложно было не знать. «Государь на рыбалке» - широко известная картина молодого, но уже прославившегося художника Павла Рыженко, её Федя видел на страницах «Нивы». Император в серой шинели сидел на раскладном стульчике с удочкой на краю гатчинского пруда, а за спиной толпились чиновники в мундирах и дипломаты в котелках.
        - «Когда русский царь ловит рыбу, Европа может и подождать», - вдруг пробасил высоченный кадет-второгодник, выпятив грудь.
        - Весьма, верно, - подполковник быстро взглянул на здоровяка. - А если по уставу? Сумеете, господин кадет?
        Господин кадет, на удивление всем, сумел. И представиться, и доложиться - тоже, видать, из военгимназистов.
        - Что ж, кадет Воротников, надеюсь, что вы всегда будете отвечать столь же лихо, - проговорил Две Мишени, но во взгляде его Федору показалось известное сомнение. - У нас ещё одна, последняя картина. Тоже знаменитая, как и событие, послужившее для неё поводом…
        На холсте государь и бородатый казак изображены были в тесной поездной умывальне, рядом с бронзовыми кранами и фаянсовой раковиной. Лица их были мрачны и сосредоточены, казак даже с некоторой дерзостью отстранял императора, держа в руках какой-то свёрток.
        - Да, господа кадеты, - на сей раз Константин Сергеевич не стал дожидаться ответа. - Картина господина Крамского. Знаменитая картина и знаменитое событие…
        На золочёной пластинке, привинченной к роскошной резной раме, значилось: «Государь Александръ Третій и урядникъ Собственнаго Его Императорского Величества конвоя Степанъ Егоровъ обнаруживаютъ бомбу въ императорскомъ по?зд?, посл? предостереженія отъ Неизв?стнаго В?рноподданнаго, ст. Борки Харьковской губерніи, 1888 годъ»».
        - Именно так оно всё и было, - продолжал подполковник, глядя на несколько притихших мальчишек. - На станции, когда поезд его величества остановился и все вышли размять ноги, государь спустился на перрон, купил у станционной торговки свежей французской булки, колбасы и, угостив казаков конвоя, курил, разговаривая, по своему обыкновению, с нижними чинами охраны. В этот момент из вокзального здания появился некий господин средних лет, прилично одетый, в партикулярном платье, без особых примет; он спокойно приблизился к уряднику Егорову, неожиданно сказав - «в вагоне государя заложена адская машина, в умывальне!»
        Кадеты слушали, замерев.
        - Как раз в это время к Егорову подходили трое других казаков; неизвестный резко повернулся и скрылся за их спинами. Урядник, конечно же, крикнул «стой!» - но тот успел зайти в вокзал. Казаки бросились следом, но, как ни странно, никого не обнаружили - неизвестный словно испарился; а поезд как раз дал гудок и отправлялся.
        Урядник кинулся прямо к государю; тот любил подниматься на подножку в самый последний момент, когда движение уже началось. «Бонба, ваше величество!» - шёпотом закричал казак; даже в тот момент он понимал, что нельзя вызвать панику. «Где?!» - только и спросил его величество. «В умывальной!» - ответил урядник. «Не может быть! Идём, я докажу тебе, что это всё пустое», - сказал государь. Казак попытался отговорить его величество, но тот был непреклонен.
        Они зашли в уборную и, после недолгих поисков, на самом деле обнаружили адскую машину, спрятанную меж сливных труб…
        Две Мишени перевёл дух.
        - Не было времени вызывать сапёрные команды; никто не знал, что это за бомба и что может привести её в действие. Урядник попытался открыть форточку, однако её заклинило; тогда он схватил дьявольское устройство, решив выскочить вместе с ним из поезда на ходу, но государь, отличающийся огромной силой, особенно в те годы, одним движением целиком выломал оконную раму, выхватил у казака бомбу и швырнул её под насыпь.
        Всё кончилось, как мы знаем, хорошо, - улыбнулся подполковник и мальчишки тоже задвигались, выдыхая. - Бомба взорвалась, не причинив никому вреда, спустя всего три минуты, как её выбросили из поезда. Урядник Егоров стал георгиевским кавалером; ну, а того загадочного человека, что предупредил казака о готовящемся злодеянии, так и не нашли. Тщательнейше обыскан был и вокзал, и станция, и окрестные сёла; но неизвестный поистине, как сквозь землю провалился. По-городскому хорошо одетого господина должны были б запомнить; однако свидетелей так и не нашлось, несмотря на все усилия. Никто ничего не видел - ни кассиры, ни буфетчик, ни дежуривший в здании жандарм. Споры, кем был сей загадочный государев спаситель, ведутся и по сей день. Кто-то утверждает, что это сам бомбист в последний миг раскаялся в содеянном, убоявшись небесной кары; кто-то - что это был случайный свидетель, испугавшийся, что его примут за покушавшегося и скрывшийся; ну, а кто-то полагает, что это был ангел-хранитель, решивший вмешаться в дела рук человеческих.
        Подполковник закончил рассказ, оглядел присмиревших кадетов.
        - Ну, господа, а теперь - за мной. Театр начинается с вешалки, корпус - с портрета государя; а продолжается, конечно же, там, где жить предстоит!
        Глава 2.2
        Всякий, кому выпало учиться в военной гимназии, или в сиротском институте (где, конечно же, были не одни лишь только сироты), знает, что самое главное в подобного рода заведениях - это казарма. Казарма, где спят, то единственное место вдали от дома, которое хоть и с натяжкой, но тоже можно назвать «домом».
        Несмотря на то, что твоего там у тебя одна лишь узкая койка, тумбочка да казённый облупленный табурет.
        В казарме можно, в конце концов, с головой накрыться тощим армейским одеялом, для верности накинуть сверху ещё и шинель и полежать так в темноте, стараясь ничего не видеть, не слышать и, конечно, не показывая никому собственных слёз.
        Да, казарма - это почти дом. Там, в конце концов, дежурят офицеры-воспитатели, и самые буйные «давилы», особенно из тех, что любят обижать слабых, держатся потише - можно и в подвал загреметь, в карцер на хлеб и воду, или на скамейку для наказаний, где дядьки секут провинившихся розгами и секут пребольно.
        В общем, казарма - это ещё ничего.
        Но зато ничего нет хуже умывалки.
        Умывалка - это вонь от грязных «очков» в полу, которые красиво именуются «чашей «Генуя»», а на самом деле являют собой такой ужас, что хочется зажать нос, зажмуриться и бежать оттуда куда подальше.
        Умывалка - это длинное корыто с кранами, из которых льётся ледяная вода, и старшие ученики, гогоча, обливают ею дрожащих младших.
        Умывалка - это где устраивают «тёмные», на какие не решаются в казарменных спальнях, где бьют и просто так, где обтрясывают, отнимая немногие копейки, остающиеся у мальчишек «на булочку с маком».
        Фёдор Солонов ненавидел умывалки, хотя мог постоять за себя.
        Но входить туда приходилось, как на вражескую территорию.
        И сейчас он стиснул зубы, зная, что предстоит увидеть.
        Две Мишени вёл кадетов выше, на третий этаж.
        - На втором - классы, - небрежно сказал он. - Туда мы сходим чуть позже. А пока…
        Широкие филенчатые двери с лепным гербом корпуса поверх. Начищенные до блеска бронзовые ручки, с медвежьими головами; подполковник толкнул створки.
        Открылся длиннющий просторный зал, впору великокняжескому дворцу, а не кадетскому корпусу. Золочёная лепнина под потолком; ряд чугунных колонн затейливого литья поддерживали потолок с хрустальными канделябрами. Высоченные окна закрыты тонкой кисеёй штор, висят серебристые кисти. Вдоль стен - кресла и полукресла, плоские прямоугольники изразцовых печек. Стоят и письменные столы с простыми конторскими стульями; высокие спинки украшены, как и многое здесь, парой медведей с корпусного герба.
        - Зал нашей седьмой роты, - остановился Две Мишени. - Здесь мы строимся на утреннюю поверку, командиры отделения - я сам, вместе с капитанами Коссартом и Ромашкевичем проводим смотр, зачитываем приказы, распоряжения и прочее. Здесь же можно собираться и просто так, в свободное время.
        Зал тянулся на добрых пять десятков саженей, сверкал начищенный до блеска паркет.
        В стене напротив высоких, от пола до потолка окон, виднелось множество узких дверей.
        Чем-то это напомнило Фёдору знаменитый музей в Царскосельском Лицее и «кельи» лицеистов.
        - Имена ваши на дверях, - указал подполковник. - Идите, смотрите, когда услышите звонок - выходите, будет молебен, а потом праздничный обед. Разойдись!..
        Кадеты гурьбой повалили вперёд. Фёдор не побежал, как остальные, двинулся шагом, как учил папа - никогда не спешить, если жизнь твоя и других не зависит от этого.
        Рядом с ним держался Петя Ниткин и, к некоему неудовольствию заметил Федя, и Костя Нифонтов. Взгляды, которые он кидал на Солонова, были весьма далеки от дружелюбных.
        Первая дверь, вторая, третья… Ага!
        На вставленной в специальную рамку белой фанерной табличке чёрным каллиграфическим рондо было выведено:
        7-ая рота 1-ое отд?леніе
        кадетъ Ниткинъ Петръ
        кадетъ Солоновъ ?едоръ
        - О, так мы с тобой вместе, значит, - повернулся Фёдор к тащившемуся следом за ним несчастному Пете.
        - Угу, - уныло отозвался тот. - Господин Солонов, а вы… а вы не…
        - Слушай, ты прям как девчонки из гимназии Тальминовой! «Господин», надо ж, придумал!.. Федор меня зовут.
        - Очень приятно, - вежливо сказал Ниткин. - А я Петя… то есть Петр.
        - Вот и хорошо! Заходи давай.
        Дверь открылась.
        Никакой казармы за ней, само собой, не оказалось, а оказалась небольшая, но уютная комната с одним окном, примерно в полторы сажени шириной; с вешалкой справа и узкой дверью слева, с собственным ватерклозетом и раковиной; вдоль стен стояли две высоких кровати, по-настоящему высокие, с оградой, как полки в купе поезда, только куда шире. А пространство под ними занимал рабочий стол со стулом, книжные полки и даже самое настоящее кресло! И всё это задёргивалось пологом, так, что можно было включить электрическую лампочку и заниматься своим делом, не мешая соседу.
        - Ух ты!.. - вырвалось у Фёдора восхищённое.
        Да, это никак не походило на 3-ю Елисаветнискую военную гимназию. Совсем не походило.
        Фёдор взлетел по лесенке - узкой, словно трап на миноносце - наверх, удостоверился, что и подушки, и одеяла наличествуют, и даже засмеялся. Так жить можно!
        Впрочем, теперь понятно, почему старшие сёстры болтали, что якобы в городской мужской гимназии старшие классы презрительно именуют александровских кадетов «неженками» н «принцесками». Ещё, будто бы звали «абизянами косыми-кривыми», по шифровке корпуса; и через то между кадетами и гимназистами случалось немало драк.
        Федор свесился через оградку. Петя Ниткин стоял возле своей постели, глядя на неё со всё тем же ужасом, который в книгах о приключениях в дикой Африке назвали бы «первобытным».
        - Эй! Ниткин, ты чего, а, Петя? - удивился Фёдор.
        - Мне… нам… тут быть… одним… - услыхал он и понял, что его сосед вот-вот разревётся.
        Поручение подполковника Аристова новоиспечённый кадет Солонов помнил очень даже крепко.
        - Петь? Петя, ты о чём? - он спустился вниз.
        Петя мигал, и упрямо смотрел мимо, куда-то в угол.
        - Погоди… - догадался Фёдор. - Ты, небось, никогда из дома не уезжал?
        - Нет, гос…
        - Федей меня зовут!
        - Хорошо, - покорно согласился Ниткин, понурив голову. - Нет, не уезжал. И вообще… я ни в школу, ни в гимназию, никуда не ходил никогда. Меня дома учили. С братьями и сёстрами…
        Богатые, наверное, подумал Фёдор. Семья полковника Генерального Штаба Солонова домашних учителей позволить себе не могла.
        - А как же ты тут оказался? - Фёдор отправился инспектировать ватерклозет. Да-а-а… это вам не «умывалка». - Так, Петь, только чур, в туалете не читать!
        - Я не буду, - послушно сказал Петя. - А как оказался… Долгая история. Папа… - он вдруг замер, хлюпнул носом, - папа уехал. От нас. Совсем. С… с деньгами. А о нас стал заботиться мамин брат. Двоюродный. Он… мы… я… словом, он и сказал - мол, надо мужчиной становиться…
        - А почему ж сюда? Почему не в гимназию?
        Петя вздохнул. Он сейчас казался совсем несчастным.
        - Потому что дядя Серёжа, он… он… он военный, генерал… Сказал, что корпус из меня человека сделает.
        - Ты и так человек! - горячо заспорил Фёдор. Петя Ниткин, неуклюжий и потешный, ему отчего-то нравился. Видно было, что не соврёт, не сфискалит и не предаст. Вот не предаст, и всё тут. Такое, бывает, что сразу видишь, одного взгляда хватает.
        Но Петя так и стоял, понурившись.
        - Да брось ты! Не бойся. Вот у нас в военгимназии, вот там было - ух! Дрались, что ни день! (Петя вздрогнул). Старшие классы чего только не творили! И «Москву показать», и «к доктору сводить», и «на скрипке исполнить» …
        Петя совсем вжал голову в плечи.
        - А ещё наряды были! - вдохновляясь, Федор несся на всех парусах. - Кол тебе вкатили - всё, иди очко драить!
        Ниткин позеленел.
        - Ага, - жизнерадостно кивнул Федя. - Военная гимназия, брат, не фунт изюму! Я там три года отбыл. Знаю, как оно было! Три года там, а потом папу сюда перевели; здесь-то, брат, всё равно что курорт, сам видишь!
        - А что, правда, каждый день драться надо было? - Петя Ниткин воззрился на Фёдора, словно на ветхозаветного пророка.
        - Н-ну-у, в общем, да. Там знаешь как? - «эй, Иванов, пошли махаться после классов!» И попробуй только не выйди!
        - А то что? - замирая, с ужасом и восторгом прошептал Ниткин.
        - А то всем классом в умывалке тёмную устроят! - слегка преувеличил Фёдор.
        - А… а тебе такое говорили?
        - Спрашиваешь! Каждый день! И идёшь, и махаешься! Но у нас по правилам было. Лежачего не бить, в кулаке ничего не держать, подножек не ставить, в обхватку не лапать!
        - Но по лицу бить… - страдал Петя.
        - Не по лицу! - строго поправил Фёдор. - А по роже!
        - А тут? Тут тоже надо… махаться? - с ужасом спросил Ниткин.
        Кадет Солонов почесал в затылке. Если судить по 3-ей Елисаветинской, то да. Кадет, который не дерётся - тот не кадет. Но как сказать это бедному Пете в его смешных очках?
        - Не боись! - наконец решил Федя. - Меня держись! Константин Сергеевич, подполковник Аристов сам же сказал - я, мол, за тебя отвечаю!
        - А… а сказать господину Аристову нельзя разве?
        - Ты что?! - ужаснулся Фёдор. - Крысятничать, филерствовать, начальству доносить?! Тут такую тёмную устроят, брат Ниткин, что живого места не останется!
        - Но как же так? - недоумевал Петя. - Константин Сергеевич, он… он хороший, - Ниткин покраснел. - Мне он понравился. Почему же сказать-то нельзя?
        Фёдору пришлось вновь чесать затылок. Подполковник понравился и ему, но…
        - Эх, Ниткин, Ниткин! Начальство - оно всегда начальство, сечёшь?
        - Не-а, - Петя замотал головой. - Начальство - это что такое? Ты же не к «начальству» идёшь, а к человеку. Константин Сергеевич хороший. Он бы помог, разобрался бы…
        Резон в словах Ниткина, конечно, имелся, признался себе Федя. Махаться каждый день, а потом ходить с синяками и расквашенным носом, конечно, очень доблестно, но не всегда удобно. И учителям врать, что, мол, с лестницы упал - особенно такому учителю, как Константин Сергеевич, который Феде сразу приглянулся - тоже не очень. Но… иначе-то никогда и не бывало!
        - Ладно, Петь, не унывай! Придумаем что-нибудь. Да и вообще, это ж хороший корпус, лучший, наверное, даже! Может, тут оно совсем не так!
        - Так, - понурился Петя. - Я уже… я знаю. Бить будут… Воротников тот же. Ещё несколько… Эх… ну зачем я здесь? Никогда военным быть не хотел. Это всё дядя Серёжа…
        - Да откуда ж ты знаешь? - не слишком уверенно попытался заспорить Фёдор. - Ты ж и в гимназию никогда не ходил!
        - Не ходил. А во двор ходил. С другими мальчиками говорил. Книжки читал.
        - Ладно, говорю ж тебе, не дрейфь! Придумаем что-нибудь! Я вот думал, тут казарма будет, как в Елисаветинске, а тут эвон какие хоромы! - Федя похлопал по собственной кровати. - У меня дома такого-то нет! Можно пещеру устроить! Можно как вигвам настоящий сделать? Ты вигвамы строил когда-нибудь, Петь?
        - Не… - Федин сосед понуро глядел в пол. - Мне мама не разрешала… И тётя Арабелла…
        - Арабелла? Ух ты! Имя-то какое! - искренне восхитился Фёдор.
        - Ну… да. Они хорошие, очень. Только ничего мне не разрешали. Я потому и не умею. Ни в поход, ни палатку там, ни костёр под дождём, как Монтигомо Ястребиный Коготь…[1]
        - Да не бойся ты! Мне вот Константин Сергеевич очень показался, научит!
        - Да-а, он хороший, - согласился Петя, подумав. - Только строгий.
        - Строгий - это и хорошо! Всяким… задирам дороги не будет!
        - Если бы, - вздохнул Петя.
        Дверь резко, без стука, распахнулась; на пороге возникли здоровенный Воротников, как-то оказавшийся с ним вместе Костя Нифонтов и ещё один мальчишка, на вид - обыкновенный, какой-то даже весь… усреднённый.
        Среднего роста, не толстый и не тонкий. Лицо не круглое и не вытянутое, не пухлое, но и не сухое. Всё в нём было какое-то серединка на половинку, «без особых примет», но взгляд Феде не понравился - пронизывающий, острый, оценивающий какой-то.
        - Эй! Которые Солонов и Ниткин! - зычно гаркнул Воротников. - А ну выходи! Начальство велит! Хорош валяться! Дальше по корпусу идти велено!
        - Спасибо, - вежливо сказал Петя. - Спасибо, мальчики.
        Фёдор только и смог, что с отчаянием хлопнуть себя по лбу.
        - Мальчики! Уа-ха-ха! - загоготал Воротников. - Цилечка какая, а?!
        Федя не знал, что такое «цилечка», но явно что-то не сильно хорошее.
        - Воротников, так? - двинулся он вперёд, и Петя сразу же как-то укрылся у него за плечом. - Чего тебе надо-то? Чего пристал? Тебя нас позвать велели, так? Ну так ты и позвал. Теперь иди других зови.
        Воротников задвигал челюстью, зашевелил плечами, полез на Фёдора.
        - Слышь, ты…
        - Оставь его, Сева, - вдруг с ленцой проговорил «со всех сторон средний» мальчишка. Голос у него был тоже средний, никакой. - Потом разберёмся. Негоже приказы начальства с самого начала через ногу кидать, - и ухмыльнулся.
        - Точно! - сразу же поддакнул и Нифонтов. - Начальство, оно такое… уж я-то знаю, Лёва. Моего папку…
        - Именно, - ободряюще сказал мальчик по имени Лёва и даже положил Косте руку на плечо. - Пошли. Пусть эти опаздывают, если хотят.
        Троица вывалилась в коридор; Воротников, само собой, бахнул дверью на прощание.
        Петя жалобно вздохнул.
        - Побьёт. Как есть побьёт…
        - Да не ной ты раньше времени! Мы его сами побьём!
        - Угу-у, а ка-ак…
        - Как, да кудак, да подать его сюдак! Придумаем. Пошли, и впрямь нечего опаздывать!

* * *
        Подполковник их действительно ждал. Первое отделение дружно затопало следом за ним на второй этаж, где были классы.
        Сперва Фёдор не ожидал тут ничего интересного - ну что такого может быть в классных комнатах, кроме парт, учительской кафедры, ну и каких-нибудь глобусов-карт-чучел?
        Разве что скелет. Вот, помнится, в прошлом году, ещё в Елисаветинске они позаимствовали (с возвратом, понятное дело) в кабинете естествознания самый настоящий череп, запихнули внутрь огарок свечи, зажгли; а потом ка-ак подняли на палке над живой изгородью вечером, когда из женской гимназии девчонки расходились после какого-то их клуба.
        Ох, и было же визгу!.. Девчонки аж сумки с книжками побросали, улепётывая. Разговоры о призраках и мертвецах потом несколько месяцев ходили, а старшие сёстры наотрез отказывались возвращаться домой с занятий одни.
        До сих пор вспомнить приятно.
        Но тут и классы оказались совершенно не такие.
        Во-первых, парты там стояли не рядами, а широким полукругом и лишь в три ряда, так что никакой «камчатки», прибежища двоечников и второгодников, не получалось.
        Во-вторых, первый же класс, куда их привел подполковник, именовался «Оружейнымъ № 1», и по стенам развешаны были самые настоящие винтовки с пулемётами - иные целиком, иные в разрезе; висели схемы, как надо заряжать, как целиться, всё такое.
        Кто-то из кадетов немедленно заспорил, какая из винтовок старая «бердана номер два», а какая - новая Мосина; которая - «пибоди-мартини», которая - «арисаки» и которые - «манлихер» со «спрингфилдом».
        Фёдор только ухмыльнулся. Сам бы он перечислил их зажмурившись, наощупь; 3-я Елисаветниская военная гимназия была жутковатым местом, где постоянно ходишь с фингалами, но зато военное дело там учил старый одноногий штабс-капитан Максимович, заставлявший воспитанников и впрямь распознавать оружие, завязав глаза.
        Здесь вкусно пахло ружейной смазкой, добрым железом, и совсем чуть-чуть - порохом, словно развешанные на стенах винтовки напоминали - «мы тут хоть и на покое, а коль понадобится - ещё постреляем!..»
        Да и сами парты были другими - шире, выше, так, что удобно что-то делать, стоя возле них, а не только сидя.
        - Да-да, - с улыбкой сообщил кадетам Константин Сергеевич, - здесь мы и будем заниматься. И не когда-нибудь в старших возрастах, а прямо завтра. Не откладывая.
        [1] Автору известно, что имя «Монтигомо Ястребиный Коготь» введено в русский литературный обиход рассказом А.П.Чехова «Мальчики»
        Глава 2.3
        СевкойНа следующих дверях значилось «Физическій кабинетъ» и он куда более походил на лабораторию загадочного учёного из романов Жюля Верна, чем на классную комнату.
        Всё вокруг было опутано каким-то проводами; на мраморных щитах размещались рубильники и рукояти, каких не постыдился бы и новейший линкор; в простенках высились странные аппараты, сверкая начищенной бронзой; а учительский стол выглядел удивительной крепостью с какими-то устройствами, к которым так и напрашивалось название «лучи смерти».
        - Преподаватель физики и химии Илья Андреевич Положинцев, прошу любить и жаловать, господа кадеты.
        В голосе подполковника слышалось искреннее уважение.
        Сам Илья Андреевич возник, словно сказочный дух, откуда-то из сплетения проводов, из-за громоздких аппаратов. Был он немолод, тщательно выбрит, совершенно лыс; в положенном по чину вицмундире с петлицами гражданского служащего.
        - Здравия желаю, господа кадеты, - пророкотал Илья Андреевич.
        Взгляд у него был сильный, жёсткий такой. Почти что свирепый. Ох, подумал Федя, такой контрольными замучает… И вообще, что это за странное «здравия желаю»? Так к старшим по чину обращаются…
        А вот Петя Ниткин, похоже, думал совершенно иначе.
        Рука его тотчас взлетела вверх.
        - У вас вопрос, господин кадет? - хозяин кабинета явно обрадовался. - Вот так вот сразу, с места в карьер? Похвально, похвально!
        - Да! - заволновался Петя. - Скажите, а вон то устройство, в углу, неужели это… осциллоскоп?
        Кадеты уставились на Петю в немом изумлении. Слово «осциллоскоп» они явно слышали впервые - как, впрочем, и Федя Солонов.
        Кажется, удивился и сам подполковник Аристов.
        - О! - Илья Ильич широко улыбнулся, но вот глаза у него остались какие-то странные, внушающие Фёдору прежний страх. - Господин кадет демонстрирует отменные познания! Вы совершенно правы. Это и в самом деле осциллоскоп, иначе именуемый осциллографом. У нас, изволите ли видеть, последняя модель, светолучевой осциллограф Дадделла, с кинескопом Брауна и устройством горизонтальной развёртки Зеннека. Это, господа кадеты, позволяет нам видеть амплитудные и временные параметры электрического сигнала, да-да, видеть вот так же точно, как вы видите, скажем, вашего покорного слугу!..
        Две Мишени за спиной Феди деликатно кашлянул.
        - Прошу прощения, Константин Сергеевич, прошу прощения, - тотчас принялся извиняться хозяин кабинета. - Всегда рад, знаете ли, видеть новичка, так хорошо знакомого с предметом!..
        - Да, уже торжественная часть скоро, а мы ещё далеко не все классы видели, - тоже извиняющимся тоном сказал подполковник. - Впрочем, следующим-то как раз тоже ваша епархия, химическая!
        - Ну, не совсем моя, - заметил Илья Андреевич. - Я только помогаю господину Шубникову, замещаю иногда. Иван Михайлович сам отличный химик.
        По виду Аристова Федя подумал, что Две Мишени с этим не очень согласен.
        - Вот физика - да! Тут я, так сказать, самодержавный властелин, - и господин Положинцев ухмыльнулся.
        - О да, - услыхал Федя шёпот Константина Сергеевича, когда они всей гурьбой уже выходили в коридор.
        На Петю кадеты глазели, как на чудо невиданное.
        И даже «усреднённый мальчик» Лёва, смотревший на Ниткина с неким оценивающим прищуром.
        Петя же, ничего не замечая вокруг, бурно радовался, словно ему только что подарили целый игрушечный магазин. Или, ещё лучше, всамделишный винчестер на десять зарядов.
        - Осциллограф! Настоящий! Я думал, такие только в Физическом Институте стоят!
        - Да откуда ты про них знаешь? - растерянно спросил Фёдор. Вторую часть вопроса - «и что это вообще за зверь?» - он разумно вслух произносить не стал.
        - Читал, - скромно сказал Петя. - Журнал «Физикъ-Любитель».
        - Молодец ты, - искренне восхитился Фёдор. - Ну, двенадцать баллов в этом классе тебе обеспечено!
        - Мне учиться вообще нравится, - вполголоса признался Петя, озираясь по сторонам.
        - Ну-у… ничего. Ты, главное, вслух об этом не говори, ладно?
        - Почему? - изумился Петя.
        Ну вот как объяснить этому… этому… что настоящий кадет, конечно, хорошие отметки получать должен, но притом, во-первых, всем видом своим являть, что на все высокие баллы ему совершенно наплевать и, во-вторых, учиться небрежно, ни за что не показывая, что «сидит за книгами», если не хочет заработать прозвище «зубрилы», или, того хлеще, «подлизы».
        Тут Федя вспомнил что ему самому уже успели прошипеть это в спину чуть раньше и нахохлился.
        Вытесненное было новыми впечатлениями словечко-приговор, словно усатый таракан, выползло откуда-то из глубины памяти и теперь вольно разгуливало туда-сюда, заставляя кадета Солонова внутренне трепетать.
        «Зубрилой» прослыть плохо - из книжки страницу вырвут, в тетради только что законченное упражнение чернилами зальют, а то могут и карандаши с перьями изломать - в Елисаветинске и не такое случалось. Но всё-таки, если тут кулаки на месте и с обидчиком сразу же поквитался, то, в общем, отстанут, постараются найти кого послабее.
        Но «подлизой» - куда хуже. «Подлиза» - это всего на одну ступень выше «фискала», а хуже «фискала» вообще ничего нет.
        «Подлиза» только на первый взгляд безвреден, считали в 3-ей Елисаветинской военной гимназии. Подлиза, когда руку тянет, своего же товарища закладывает, если тот урок не выучил. Поэтому, если, скажем, кадет Иванов, спрошенный о реках Сибири, глядит на «немую» карту, как тот самый баран на новые ворота, то кадету Петрову, даже знай он все эти реки назубок - и Обь, и Иртыш, и Лену, и Ангару, и даже Индигирку - ни в коем случае не следовало лезть и заявлять «позвольте мне, господин преподаватель, я могу», потому что в таком случае Иванов ещё мог рассчитывать на тройку, а вот если Петров отбарабанит, как по писаному, то бедняге Иванову точно вкатят кол.
        А если этот кол - третий за неделю, то выдерут розгами.
        Федя вздохнул про себя. Кто прошипел ему «подлиза!» он скоро узнает, такое один раз не случается. Ну и потом придётся того, подраться. Интересно, где тут в этом корпусе дерутся? В Елисаветинске дрались по умывалкам или же за старым пожарным сараем. Все преподаватели и начальники рот знали про это, ни ничегошеньки не делали, и, даже видя толпу мальчишек, направлявшихся на перемене «в засарай», лишь снисходительно осведомлялись, зачем туда собрались господа воспитанники; всякий раз им отвечали одним и тем же ответом - мол, у Сидорова голова болит, там воздух свежий.
        Ответ не сделал бы честь и идиоту, но начальству было всё равно.
        Да, интересно, как здесь?
        Все эти размышления так увлекли Фёдора, что, оказавшись в химическом кабинете, где тоже было на что посмотреть, он почти ничего и не разглядел. Колбы, трубки, горелки… в других обстоятельствах кадета Солонова отсюда пришлось бы вытаскивать ломовой лошадью, а сейчас он только равнодушно выслушал уставное приветствие «химика», худого и нервного инженер-штабс-капитана Шубникова, почти ничего не запомнив.
        Потом были и другие классы, все - большие, светлые, просторные, с «волшебными фонарями»-проекторами, но всё-ж больше похожие на привычные Фёдору, хотя парты всюду стояли широким полукругом, так что в задних рядах ни у кого отсидеться бы не получилось. Других наставников они не встретили; с учителями полагалось встречаться на торжественном обеде после молебна.
        Потом подполковник Аристов вдруг отчего-то заторопился, нахмурился, и мимо класса с бронзовой табличкой «Кабинетъ русской словесности» он почти пробежал.
        Прошли они и мимо дверей с особо интригующей надписью «Кабинетъ военныхъ игръ» - Константин Сергеевич только бросил, что здесь, мол, «можно надолго застрять» и «тут не второпях смотреть надо».
        Потом они заглянули в гимнастический зал - и это был не зал, а залище, точнее, три зала подряд, разделённые рядами мощных белых колонн. Целые джунгли свисающих с потолка канатов, верёвочные сети и лестницы, по которым лазать, трапеции, турники, шесты - чего тут только не было! Это совершенно не походило на скучные «помещения для гимнастики» что в 3-ей Елисаветинской, что в здешней городской гимназиях.
        Кратко высунулись на улицу - увидели полосу препятствий, с кирпичными развалинами, рвами, заполненными водой, бумами разной высоты и ширины, прямыми, кривыми и ломаными, словно молнии.
        - Ух ты… - восхищённо выдохнул второгодник Воротников. Наверное, уже предвкушал, как придёт тут первым.
        Посмотрели они и тир - низкое полуподвальное здание, где, впрочем, не было ничего особо интересного, кроме лишь груд стреляных гильз в специальных вёдрах. А так - серые цементные стены, электрические лампочки в железных решётчатых «абажурах», словом, «пока не начали стрелять - скукота одна», - как с улыбкой поведал им Константин Сергеевич.
        Ещё имелись конюшни, крытый манеж, где бородатые казаки проезжали лошадей, потому что на приписанных Корпусу лугах сегодня кто-то что-то делал - Федя не понял, кто, что и зачем.
        В общем, когда осмотр закончился, в животе у новоиспечённого кадета Солонова весьма громко бурчало и он даже не очень возражал против молебна, какой должен был служить прелюдией к праздничному обеду.
        Молебен оказался как молебен, разве что больше и торжественнее, чем в прошлой Фединой военгимназии.
        Хор пел хорошо и красиво; да и батюшка Серафим, старенький, сухонький, но очень живой и бодрый, Феде понравился.
        Конечно, «настоящим кадетам» на молитвах вообще и на молебне в частности полагалось хотя бы закатывать глаза, подражая студентам с вольноопределяющимися, или - на что отваживались, правда, лишь самые отчаянные - плеваться жёваной бумагой из трубочек; но здесь Фёдор самым позорным образом идеалу не соответствовал.
        Когда-то, ещё в Елисаветинске, придя в воскресный отпуск домой, в казённую полковую квартиру, он вдруг спросил папу:
        - Пап, а Бог… он ведь есть?
        Иные мальчишки на переменах очень даже охотно вели разговоры, что «никакого бога нет» и «какой тебе бог, если электричество есть?». Да и законоучитель, отец Герасим, толстый и неопрятный, изводивший кадетов придирками и с наслаждением лепивший «колы», невзирая на мольбы, что, мол, это уже третий и в субботу последует порка - не слишком способствовал воцерковлению.
        - Пап, а Бог… он ведь есть?
        Папа тогда только что вернулся с войны. Не сразу, как закончились бои и был подписан мир - полковник Солонов ещё долго оставался в Маньчжурии и в Порт-Артуре по каким-то важным делам.
        - Конечно, есть, - не задумываясь, ответил папа.
        - Ты наверняка знаешь? - спросил Федя.
        - Конечно, знаю, - папа пожал плечами.
        Тут «хорошо воспитанному мальчику» следовало вежливо сказать «спасибо, папа» и удалиться к своим игрушкам или дворовым товарищам, но Федя не удалился.
        - А… откуда?
        - Как «откуда»? - удивился папа. - Вот мы же есть, да? Видим, думаем, чувствуем, живём? Что это такое?
        - Что?
        - Душа наша, Феденька. А душа - она никуда исчезнуть не может. Тело - да, а душа - нет. Душу ведь не пощупаешь, на весы не положишь, в саженях не измеришь - а она всё равно есть. А коль она, такая, есть, несмотря на всю науку - значит, и Бог есть. Понятно?
        - Понятно, папа! - просветлел Фёдор.
        Папино объяснение было очень правильным. Вот просто очень, Федя не знал, почему и как, но знал - так правильно. Тело уйдёт, а душа - нет.
        И потому кадет Солонов не плевался на молебнах бумажными шариками из трубочек.
        …Праздничный обед накрыли в актовом зале - очень красивом, огромном, двусветном, с нарядными колоннами, нежно-палевыми стенами, с пальмами в кадках и картинами в простенках.
        Появились старшие классы, кадетский оркестр, построился хор. Федя понурился - музыку он терпеть не мог с раннего детства, ему, по выражению Генриха Карловича, преподававшего сёстрам фортепьяно, на ухо наступил даже не медведь, а вымерший доисторический зверь мастодонт. Музыку в Елисаветинской гимназии учили, просто потому что было положено по программе, а уроки её оборачивались просто весёлой какофонией, тем более что учитель, господин Заложинский, в полном соответствии с собственной фамилией, имел обыкновение заложить за воротник прямо позади классной доски. Воспитанники его обожали, потому что он вообще ничего с них не требовал, не спрашивал, и щедро ставил «двенадцать», разбавляя редкими «одиннадцать»; тем более, что музыка не выносилась на годовые инспекторские испытания.
        Оркестр вновь грянул «Маршъ Александровцев» и из боковой двери появились учителя. Осанистого бородатого «физика» Илью Ильича и его сотоварища «химика» Ивана Михайловича Шубникова новички уже знали; генерал Немировский, начальник корпуса, возглавлял шествие.
        Сейчас должна была последовать торжественная речь; кадеты стояли в строю огромной буквой «П» вдоль стен зала.
        И речь генерал сказал. Кратко, ничего лишнего.
        - Господа кадеты! Новички славного Александровского корпуса и его старожилы! Вы меня знаете, я слова тратить даром не люблю, да и грех это - солдата над кашей, а кадета над сладким бестолку держать, - по рядам прокатился смех. - По обычаю нашему, помянем отца-основателя корпуса, его императорское высочество великого князя Сергея Николаевича, чьим попечением он возник; да представим тех, кто в этом году будет вашими наставниками…
        Фёдор заметил, как подполковник Аристов глядит на строй преподавателей словно бы с недоумением. Как будто он кого-то не ожидал там увидеть, или, напротив - не увидел. Командиры же самого младшего возраста остались со своими воспитанниками и в общий строй не встали.
        Учителей запоминать Федя не стал. Успеет ещё наглядеться. Гораздо больше интересовали его - как и прочих кадет - красиво сервированные столы в середине зала.
        …Подавали еду простую, но вкусную. Свежайшие французские булки, наваристый суп с лапшой, можно было и выбирать - рубленные мясные котлеты или капустные голубцы, а то и то вместе; на третье вынесли роскошные сахарные плюшки, ещё тёплые, только что из печи, миндальное «блан-манже», кисель, тёмный хлебный квас в стеклянных графинах[1]. Кадет Воротников нацелился было поближе к Пете Ниткину, но тут подполковник Аристов что-то, видать, заподозрил, очевидно, назревающее лишение кадета Ниткина сладкого или даже второго блюда и железным голосом велел Воротникову сесть рядом с собой.
        А возле Феди и Пети неожиданно оказались Костя Нифонтов, настороженно зыркающий исподлобья и тот самый кадет по имени Лёва, что ввалился в их комнату раньше в компании, надо понимать, своих новых приятелей.
        - Привэ-эт, - растягивая последнюю «е» и превращая её в некое подобие «э», проговорил мальчишка. - Ле-эв. Ле-эв Бобровский, к вашим услугам.
        При первом знакомстве он, помнится, говорил несколько иначе. Тут, видно, решил показать форсистый «говор» гвардейских школ, над которым папа искренне потешался.
        - Очень приятно, - радостно выпалил Петя, прежде чем Фёдор успел его остановить; выпалил с таким щенячьим восторгом, что кадет Солонов мысленно застонал. - А я Пётр, Петя Ниткин…
        - Зна-аю, - снисходительно бросил Лев Бобровский. - А это Костя Нифонтов. Верно, Костя?
        Тот немедля и часто закивал.
        - А вы, господин кадет?
        - Солонов. - Феде этот самый Лев Бобровский сразу же не понравился.
        - Федор его зовут, - вылез Нифонтов. - Я, мы, в общем, папка мой его знает!..
        - Кэ-эк интэрэ-эсно, - протянул Лев, пристально глядя на Федора. - Так вот, сударь мой Пэ-этр, я вот слушал вас в физиче-эском кэбинэтэ…
        Фёдору ужасно хотелось гаркнуть Бобровскому «да говори ты нормально, не можешь, что ли?!», однако он заметил пристальный взгляд Константина Сергеевича и поскорее уткнулся в собственную тарелку. В конце концов, что мне за дело до этого Льва? Пусть себе гнусавит, как хочет!
        Но бедный Петя совершенно растаял. Снисходительная похвала Бобровского - и он уже взахлёб рассказывал, что да, он очень любит физику, и химию он тоже любит, но мама не разрешала ставить опыты дома в ванной; а ещё он географию любит, и историю, и даже латынь!
        - Хорошо, Пэ-этр! - прервал его излияния Бобровский, хлопнув Ниткина по плечу. - Думаю, мы, э-э, подружимся. Так, Костя? Полезно ведь будет дружить с Пэ-этей?
        - Спрашиваешь, Лёва, - хихикнул Костя, и добавил вполголоса, - он нам подскажет, в случае чего. Верно, Петь?
        Ниткин вдруг покраснел. Он вообще легко краснел, словно девчонка.
        - Под-подсказывать нехорошо, господин Нифонтов.
        - Нэхорошо? - вдруг развеселился Бобровский.
        - Нехорошо, - твёрдо ответил Петя. - Если я кому-то подсказываю, а он урока не знает…
        - Ему хороший балл ставят, - перебил вполголоса Нифонтов. - Все довольны. Карланы -
        - Это ещё кто? - не выдержал Фёдор. Словечко ему совсем не понравилось.
        - Не знаешь, что ль, Солонов? - зыркнул Костя. Зыркать у него получалось очень неплохо, несмотря на худобу и тонкокостность, взором он был свиреп.
        - Не знаю, - Федя не опустил взгляда.
        - И кто такие халдеи, не знаешь?
        Это Федор, само собой, знал. «Халдеями» звали учителей, обычно - плохих учителей, но в местах, подобных Елисаветниской военной гимназии, где между начальством и мальчишками шла тихая, но беспощадная война, так звали всех наставников без разбора. Иные заслуживали этого прозвища, иные - так вовсе нет и за них Фёдору было обидно.
        - Ну так «карланы» - они ещё хуже халдеев, - презрительно скривился Нифонтов.
        - Это кто ж тут «карлан»? - Фёдор вдруг почувствовал, как кровь начинает закипать. Тощий и вроде бы весь такой заморенный, Костя Нифонтов глядел на него, нехорошо прищурившись и безо всякого страха.
        - Да все они тут, - Нифонтов изобразил рукой нечто малопристойное.
        Фёдору стало обидно. Это Константин Сергеевич-то «карлан»? С двумя мишенями, вытатуированными на щеках?
        - Ничего-то ты, Нифонтов, не знаешь, а языком мелешь, как худая баба помелом! - припомнил он одно из маминых выражений, когда та сердилась на чью-то болтливость.
        - Ты-то много больно знаешь, Солонов! - прошипел Нифонтов презрительно. - Начальство нашего брата кадета, солдата, офицера чином ниже - всегда душит, давит, измывается, кровь сосёт! Им то первая радость! Все они одинаковы! А этот… со щеками… - и Константин мазнул пальцем себе по лицу, словно рисуя круги, - откуда ты знаешь, как он это заработал? Может, в Одессе на Запорожке наколол, а ты рот и разинут, тетеря!
        Фёдор сжал кулаки так, что ногти врезались. Ох, и двинул бы я тебе… Чужие слова повторяешь, что ли? Или книжки какие? Сам-то бы, небось, нипочём так не сказал…
        - Оставьтэ, господа, оставьтэ, - с ленцой вмешался Бобровский. - Не из-за чэго тут ссориться. Мы всэ тут кадэты, всэм надо друг другу помогать. Верно, господин Солонов? Верно, господин Ниткин?
        - Верно, господин Бобровский, - сразу же закивал Петя.
        - Лэ-эв. Просто Лэ-эв.
        - Верно, Лев!
        Фёдор ничего не ответил. Молча отвернулся и от Нифонтова, и от Бобровского. Сложный десерт на блюдечке совершенно потерял изначальную привлекательность.
        - Эй, Воротников! - вдруг сказал Фёдор, сам себе удивившись.
        Тот удивлённо уставился на вставшего Федю. Подполковник Аристов слегка поднял бровь.
        - На вот, ешь, если хочешь. - И Фёдор протянул Воротникову своё сладкое. Воротников лишь глазами захлопал.
        - Делитесь с товарищем, кадет Солонов? - вопросительно улыбнулся Две Мишени. - А попросил ли вас ваш товарищ как подобает настоящему кадету?
        - Никак нет, господин подполковник! - по-уставному вытянулся Фёдор. - Я просто вижу, он своё уже сло… то есть съел. А мне не естся что-то. Зачем же добру пропадать?
        - Добру пропадать не нужно, это верно, - кивнул Константин Сергеевич. - Что ж, кадет Воротников, поблагодарите кадета Солонова. Это с его стороны весьма по-товарищески. Но, может, и другие захотят, не только вы, Всеволод?
        - Не-не, - торопливо сказал Петя. - Мама мне вообще велела сладкого не есть, - он огорчённо уставился на пустую десертную тарелку перед собой. - А я всё забываю, - добавил он сокрушённо.
        - А нам хватит, - поддакнул Бобровский. - Верно ведь, Костик?
        Нифонтов мрачно кивнул, сверля Фёдора взглядом.
        Фёдор поставил блюдце с десертом перед Севкой Воротниковым, тот, покосившись на подполковника рядом, ответил вполне человеческим «Спасибо, Федь!», услыхал укоризненное поцокивание Двух Мишеней и тотчас поправился:
        - Спасибо, господин Солонов!
        - То-то же, - одобрил Две Мишени.
        [1] Автор решил просто и незамысловато позаимствовать меню праздничного обеда, имевшего место быть в реальном Полтавском кадетском корпусе в 1911 году нашей реальности.
        Глава 2.4
        После обеда состоялось знакомство с остальными классами и преподавателями, в том числе - с математиком Иоганном Иоганновичем Кантором, старым, сухим, словно древний можжевеловый корень; Иоганн Иоганнович враз ошеломил кадетов «простенькой, для разминки, задачкой, каковую задачку вы, meine lieben Kadetten[1], конечно же, все решите сейчас в уме», после чего на доске появилось:
        «Купецъ продалъ 10 бочекъ масла. Каждыя три бочки съ масломъ в?сили 22,47 пуда, а каждыя четыре пустыя бочки - 8,73 пуда. Сколько денегъ получилъ онъ на этой сд?лк?, если за 1 фунтъ масла ему уплатили по 37,5 копейки, а за доставку каждаго пуда - еще по 22,5 копъ.?»
        Федор кинул беглый взгляд на Воротникова - второгодник сидел с видом приговорённого к смерти.
        Разумеется, первым опять был Петя Ниткин. Впрочем, он оказался и единственным, кто и впрямь решил задачу в уме.
        После всего этого и многого иного подполковник Аристов отвёл всё седьмую - младшую - роту наверх, обратно в ротный зал. Пришли и двое других воспитателей, командиры второго и третьего отделений. Капитаны Коссарт и Ромашкевич казались братьями: оба худые, жилистые, поджарые усачи со строгими взглядами. У обоих на кителях - маньчжурские награды.
        - Пока мы обедали, вам доставили недостающую форму, книги и положенные письменные принадлежности, - сказал Константин Сергеевич, глядя на пока ещё не слишком ровные строй кадет. - Гражданские вещи ваши, как и прежде, в чемоданах, в цейхгаузе. Вы сможете их брать, направляясь в отпуск, если таково будет разрешение его превосходительства начальника корпуса. Помните, что право носить Александровский мундир в городе вам ещё только предстоит заслужить. Погоны ваши, кокарда, аксельбант - а у старших возрастов и личное оружие, штык-нож - всё это не игрушки и не маскарад. Одно из самых строгих наказаний - лишение права формы. Честь кадета-александровца - не шутки. Это первое.
        Фёдор скосил глаза - Лев Бобровский стоял с лениво-скучающим выражением, точно говоря - да чихал я на ваши мундиры, мне в обычном платье куда привычнее и удобнее, тоже мне, придумали наказание!..
        - Второе, господа кадеты, - продолжал Аристов. - Я, как командир и вашей роты и одновременно - первого отделения, хочу предупредить об одном. Много шалостей случалось у мальчишек, пока они не осознавали, что значат алые погоны с вензелем Государя на них; многое мы, воспитатели ваши, готовы понять и простить. Не поймём и не простим только одного - лжи с враньём. Всякий, на этом пойманный, будет записан в «книгу лжецов», и на субботней поверке список уличённых будет зачитываться. Вслух.
        Кадеты задвигались. Такого в их прежних гимназиях, училищах или корпусах не случалось.
        - Третье, господа, - невозмутимо говорил подполковник, точно и не замечая растерянности подопечных. - Бывает, что двое кадет не сойдутся во взглядах на… гм… на толкование отдельных мест из святоотеческого предания. Не сойдутся до такой степени, решают разрешить противоречие сие на кулаках. Так вот, господа, хочу сказать, что именно для таких случаев у нас имеется боксёрский ринг, и вызов на дуэли.
        Кадеты застыли с разинутыми ртами.
        - Да-да, господа, именно так. Представьте себе, что некий кадет, гм, Иванов, решил, что кадет Петров нанёс ему обиду. Вместо того, чтобы идти, гм, в укромное место, прячась от господ воспитателей, и там, неловко размахивая кулаками, раскровянить друг другу носы, а потом врать ротному начальнику, что, дескать, упал с лестницы, - Две Мишени понимающе усмехнулся, - кадет Иванов идёт к тому же ротному или отделенному начальнику, становится по стойке «смирно» и докладывает, как положено. Вот сейчас господин капитан Коссарт и господин капитан Ромашкевич нам это и покажут. Представим себе, что я - командир роты, а господа капитаны - поссорившиеся кадеты. Начнём, Константин Федорович!
        Жестколицый капитан Коссарт шагнул к подполковнику, с неожиданной ловкостью и лихостью щёлкнул каблуками, вскинув ладонь к виску.
        - Господин начальник роты, разрешите обратиться!
        - Разрешаю, господин капитан.
        - Господин начальник роты, имею доложить об оскорблении, нанесённом мне капитаном Ромашкевичем!
        Кадеты было заулыбались, кто-то хихикнул, но Коссарт продолжал без малейшего смущения:
        - Капитан Ромашкевич употребил в отношении меня слова, кои я считаю обидными и несправедливыми. Прошу разрешения на сатисфакцию!
        - Господин капитан Ромашкевич, подойдите сюда!
        Улыбаясь, худой и высокий Ромашкевич с не меньшей лихостью вытянулся в струнку, отдавая честь.
        - Господин начальник роты, капитан Ромашкевич по вашему приказанию явился!
        - Господин капитан, начальником второго отделения нашей роты к вам предъявлено требование о сатисфакции. Готовы ли вы дать его? Напоминаю, что, как вызванный, вы имеете право выбора оружия. Боксёрский ринг, фехтовальная дорожка, или ковёр для французской борьбы?
        - Так точно, готов, господин подполковник! Выбираю боксёрский ринг.
        - Тогда пожмите друг другу руки в знак того, что принимаете условия.
        Оба капитана рассмеялись, сомкнув ладони в рукопожатии.
        - Спасибо, Константин Федорович, спасибо, Александр Дмитриевич. Это, господа кадеты, была маленькая демонстрация, как надлежит разрешать споры, коль скоро вы не можете решить их никаким иным способом. Напомню также, что в корпусе у вас будут занятия и боксом, и борьбой, и фехтованием - как в обязательном порядке, так и добровольно-дополнительно. И, если вы бросите кому-то вызов - я, ваш ротный командир, и командир того кадета, с кем вы собрались дуэлировать - будем вашими секундантами.
        Фёдор искоса взглянул на верзилу Воротникова; тот стоял, растерянно мигая.
        - Помните, господа кадеты седьмой роты, - Две Мишени медленно шёл вдоль строя, - нет ничего хуже обмана. Особенно - обмана своего командира. Мы с господами капитанами все побывали в Маньчжурии, воевали и, поверьте, своими глазами видели, что случалось, когда командиры полков лгали своим начальникам дивизий, или начальники дивизий вводили в заблуждение командующих корпусами. Вводили по самым разным причинам. Боялись доложить правду; пытались получить подкрепления и боеприпасы вперёд остальных; старались выслужиться… это уже неважно. Вред от этого, как вы понимаете, был огромный. Поэтому, когда вы будете мне врать о том, что синяк под глазом - от того, что вы, якобы, стукнулись о косяк, а вовсе не о кулак вашего же товарища-кадета, вспомните об этом. Не привыкайте ко лжи; не считайте, что это в порядке вещей, будто бы начальство - оно совсем не вы, оно другое, не живёт вашей жизнью и ему нет до вас дела. Настанет день - и вы сами сделаетесь «начальством».
        Подполковник остановился, постоял немного молча, оглядывая задумавшихся кадет.
        - Поэтому, господа, я сегодня, в первый ваш день говорю вам - никакого вранья. Мы с вашими отделенными начальниками тоже были кадетами, мы все вышли из этих славных стен; не надо нам рассказывать, что такое «филеры» и что «нельзя ябедничать и доносить на своих».
        - И играть в пуговки на сладкие булки тоже не надо, - вступил капитан Коссарт, подкручивая ус.
        - И курить за большим погребом не следует такоже, - подхватил Ромашкевич.
        - Вот именно, седьмая рота. На сегодня всё. Седьмая рота, смир-р-на! Вольно, разойдись по комнатам. В девять вечера - обход начальников отделений, в половине десятого - выключается общий свет в комнатах, в десять - лампочки на ваших рабочих столах, что под постелями. Подъём - в семь часов, утренняя поверка в четверть восьмого, гимнастика, и без пятнадцати восемь - завтрак. Об остальном прочитаете в дневниках. Устраивайтесь, господа кадеты. Да, чуть не забыл. За хорошую успеваемость и примерное поведение вы, господа кадеты, получаете билет в кадетскую чайную. Нет, денег там не надо. Можете взять себе чаю с сахаром, сдобу, сушки, баранки, карамельки, по счёту. Билет именной, так что не надо пытаться, гм, пройти по чужому, - Две Мишени внимательно взглянул на покрасневшего Воротникова. - Первый раз пойти могут все. А дальше - всё зависит только от вас. Идёмте!
        Чайная располагалась в первом этаже, и оказалась очень уютной. Сделана она была словно старый трактир, со стойкой от стены до стены, за которой стоял фельдфебель Павел Ерофеич в длинном белом фартуке.
        - Руки мыли, господа кадеты? - невозмутимо осведомился он.
        - Руки крайне желательно иметь чистые, Павел Ерофеич об этом все возраста спрашивает, а однажды самого начальника корпуса спросил. - Две Мишени улыбнулся, а старик-фельдфебель ухмыльнулся в усы. - Так ведь дело было?
        - Именно так, вашескобродь! Тогда едва-едва младшую роту усадил, со двора явившихся. И я-то каждого - руки мыл? Руки мыл? Руки мыл? Тут-то его превосходительство заходят, а я и ему, с разгону, мол, руки мыли?..
        - Ну, начальник корпуса, Дмитрий Павлович человек весёлый, сам первым смеяться начал, - продолжил Две Мишени. - И сказал, что, мол, руки мыть - дело благое и спрашивать об этом не грех и самого государя, коль заглянет. А то ведь забудет за грузом державных дел!..
        На столах пыхтели пара огромных самоваров, в которых Ерофеич поддерживал угли горячими. Чайная разделена была короткими перегородками, так, что можно сесть компанией.
        Фёдор сел с Петей Ниткиным и Юркой Вяземским, с которым успел познакомиться. Неподалёку обосновался кружок кадета Бобровского - сам «Ле-эв», Севка Воротников и примкнувший к ним Костя Нифонтов.
        - Не боись, - услыхал Фёдор высокомерный голос Бобровского. - Так и быть, Се-эва. Подскажу тебе с французским. А ты, Костька, с арифметикой поможешь!
        «Как это у него получается, у Бобровского? - с некоторой завистью подумал Федя. Почему это Воротников, которого все боятся, перед ним заискивает? И списать просит робким голосом?
        - Я тебе, Сев, - пообещался Нифонтов, - шпаргалочку напишу. Такую шпаргалочку, что никто ни в жисть не сыщет! Иоганн Иоганныч даже и не заметит!
        - Так ведь там задааааачи, - протянул Воротников.
        - А я тебе напишу, какие формулы, где нужно!
        - Вот уж да, расстарайся, Костька, - покровительственно роняет Бобровский. - На увольнительную тогда в гости ко мне пойдём, а потом в синематограф, и в кондитерскую. Не бойся! Я угощаю.
        «Ишь, щедрый какой! - мрачно подумал Федя. У него самого с карманными деньгами было не очень, да и зачем они кадету, поступившему на полный казённый кошт? - Конечно, они с ним дружиться будут!.. Только… только ведь всё равно это не по-настоящему. Вот не по-настоящему и всё тут.

* * *
        Феде Солонову пока всё нравилось, и даже Нифонтов с Бобровским и Воротниковым не могли испортить ему настроения. На вешалках в их с Петей Ниткиным обиталище висела форма, та самая, что они получили заранее, подогнали дома и которую он тащил в чемодане утром, вместе с обычной мальчишеской одеждой. На полках расставлены полученные учебники, по ящикам разложены тетради; Петя даже несколько утешился, подбирая место каждому угольнику и транспортиру.
        Фёдор невольно загляделся, как его сосед, что-то тихонько приговаривая себе под нос, ставил в гнездо на столешнице чернильницу-непроливайку, как занимали места в стаканчиках перья, остро очиненные карандаши; словно батарейные брустверы, ложились пухлые резинки.
        Стопку тетрадей Петя выровнял, точно по отвесу. Учебники расставил по алфавиту; и так получилось у него всё красиво, что Федя невольно принялся ему подражать.
        Учебники были толстые, новые, тяжёлые. Особенно приятно лежал в руках увесистый том «Основъ военнаго дела»; да, не зря папа говорил, что теперь в корпусах всё совсем по-иному, чем когда учился он сам.
        - Интересно, а книжки из библиотеки сюда, в комнаты, брать можно? - задумчиво проговорил Петя, критически оглядывая свою работу - по мнению Феди, это хоть сейчас фотографируй и отсылай в журнал «Светлячокъ» с подписью - «Такъ должны выгляд?ть столъ и книжная полка всякаго прилежнаго ученика».
        - Можно, можно.
        - Точно? - просиял Петя. - Хорошо! Я слыхал, только в читальном зале разрешают…
        Так, за приборками и разговорами, настала вечерняя поверка.
        Запел сигнал горна, Федя дёрнул Ниткина за руку - тот как раз пустился в рассуждения о том, успели ли в корпусе получить последние номера «Практикума начинающаго химика».
        Вечерняя поверка оказалась самой обычной. Двух Мишеней уже не было, пришёл только капитан Коссарт, объяснивший, что под конец дня роту в очередь обходит один из отделенных начальников.
        - На ночь каждая комната запирает дверь изнутри, - говорил капитан, прохаживаясь вдоль строя. - У меня, у господина капитана Ромашкевича и у господина подполковника Аристова имеются универсальные ключи. А вам, господа кадеты, хождения после отбоя по коридору категорически воспрещаются. Нечего вам тут делать; только в случае пожарной тревоги. Всё ясно, господа кадеты?..
        Конечно, смешно, когда боевой офицер-маньчжурец, целый капитан проверяет, хорошо ли вымыты уши, чистые ли руки, и правильно ли повешена на плечики форма.
        Потом, когда они уже расходились, Федя поймал на себе неприязненный взгляд Кости Нифонтова, и подумал, что да, запереть дверь изнутри будет нелишней предосторожностью. Иметь дело со здоровенным Воротниковым, придавившем его подушкой, Фёдору решительно не хотелось.
        Кончался первый день в корпусе; на соседней кровати завозился Петя Ниткин, вспыхнул электрический фонарик.
        - Прости, - виновато сказал Петя, - я тебе не помешаю? Не могу спать, пока не почитаю хоть немного, видишь, какая история…
        Свет мешал, но выговаривать новому приятелю (а что они станут приятелями, Федя уже не сомневался) не хотелось.
        - Ничего-ничего, читай себе, - сказал Фёдор, поворачиваясь на бок и натягивая одеяло на голову.
        Ему казалось, что он так и пролежит до самого утра с открытыми глазами, но вместо этого он вдруг услыхал внезапное «Рота, подъём!» и не сразу сообразил, что уже успело наступить утро.
        Первое его настоящее утро в корпусе.
        [1] Мои дорогие кадеты (нем.)
        Глава 3.1
        Зал построений 7-ой роты
        2-ое сентября 1908 года, Гатчино
        - Рота, подъём! - раздалось из чёрного раструба. И тотчас же заиграли горнисты.
        З-я Елисаветниская даром не прошла. Там запоздавших младших старшие классы лупили мокрыми полотенцами, завязанными узлом, и Фёдор кубарем скатился по ступенькам.
        - Рота, подъём! - настойчиво повторил раструб голосом Двух Мишеней. Сбросив ночное, Солонов ринулся умываться. Нет, как же здорово, что не надо бежать в общую туалетную!..
        Он так торопился надеть форму, что не сразу даже заметил, что Петя Ниткин продолжает сладко спать, с головой укрывшись одеялом.
        - Петя! Да Петька же!..
        - М-м-м… - раздалось сонное.
        - Вставай! Подъём уже сыграли!..
        - Чи-чиво?..
        - Вставай, говорю! - Федя сдёрнул с соседа одеяло. - Сейчас дежурные придут!..
        - М-м-м…
        - Не мычи! Счас водой оболью! - пригрозил Фёдор. - Потом спасибо скажешь!..
        - Ну ладно, ладно, - заворчал Петя, кое-как спускаясь. - Дома меня никогда в такую рань не будили…
        - Так-то дома, а то в корпусе!..
        Замок на двери, старательно запертый Фёдором на ночь, предательски щёлкнул. Створки приоткрылись, хлынул свет из коридора.
        - Подъём, господа кадеты, - заглянул к ним подполковник Аристов. - Подъём и построение!.. Вам следует поспешить, господин Ниткин.
        - Так точно! - выручая друга, Фёдор поспешно вытянулся.
        - С каких это пор ваша фамилия стала «Ниткин», господин кадет Солонов?
        Федя не знал, что сказать, и только ел глазами начальство, потому что за его спиной Петя Ниткин прыгал на одной ноге, тщетно пытаясь попасть в ускользающую штанину чёрных форменных брюк.
        Две Мишени едва заметно улыбнулся.
        - Поторопитесь, господа кадеты, - и шагнул обратно за порог.
        Выяснилось, что одеваться быстро, согласно уставам, Петя Ниткин категорически не умеет. Он всё делал тщательно, со старанием, но ужасно, непредставимо медленно. В зал, где уже строилась рота, они с Фёдором выскочили последними, удостоившись ухмылок от Нифонтова, Бобровского и Воротникова. Последний вообще глядел на Петю, словно кот на сметану, ну, или как удав на кролика.
        Построение не сильно отличалось от привычного всем, кому довелось учиться в военных гимназиях. Две Мишени и командиры отделений шли вдоль строя, проверяя, чистые ли руки, уши, ногти, всё ли в порядке с формой, блестит ли бляха на ремне и начищены ли полуботинки. Хоть и лёгкие, сиять они должны были не хуже, чем предназначенные для парадов сапоги. Поодаль, в оконной нише, устроился с раскладным столиком портной-старослужащий; капитаны Коссарт и Ромашкевич отправили к нему пару кадет, уже ухитрившихся лишиться где-то пуговиц.
        - Впоследствии, господа кадеты, к портному будете являться или вечером, перед сном, или же утром, до построения, - Две Мишени, заложив руки за спину, прохаживался вдоль строя. - Так… Все готовы? Смир-но! Напра-во, пойте молитву! «Отче наш» и «Спаси, Господи, люди Твоя».
        Спели. Не шибко стройно, конечно.
        - Кто в лес, кто по дрова, - вздохнул подполковник.
        - Научатся, Константин Сергеевич, - сказал Коссарт.
        - Конечно. Начинайте утреннюю гимнастику, а затем ведите роту на завтрак, Константин Федорович.
        Гимнастика была частично знакома - сокольская без предметов, заканчивавшаяся отжиманиями.
        И если Федор отжимался вполне даже сносно (как и тощий, но, видать, жилистый Нифонтов, не говоря уж о силаче Воротникове, напоминавшему сейчас поршень паровой машины), то несчастный Петя Ниткин после нескольких безуспешных попыток просто упал лицом в пол и замер, тяжело дыша.
        Капитан Коссарт пристально поглядел на него, однако ничего не сказал.
        - Петь, вставай, - зашипел приятелю Фёдор, едва только прозвучала команда «Встать! Вольно, оправиться!».
        - Не-е… - простонал Петя, не поворачивая головы.
        - Вставай! - пихнул его локтём Фёдор. - На «кoзлы» захотел?
        «Кoзлами» в Елисаветинской гимназии звали скамью в подвале, где секли провинившихся. У Солонова это вырвалось словно само собой.
        Кое-как кадета Ниткина удалось поставить на ноги. Был он весь красный и в поту; Фёдор затравленно огляделся, замечая со всех сторон насмешливые и полупрезрительные взгляды других кадетов.
        - Вы, мэлэдой чэ-эк, видать, сильно устали? - ухмылялся Бобровский. Воротников послушно загоготал.
        - Рота, марш! - спас всех капитан Коссарт.
        …Завтрак был накрыт в том же самом зале, где и вчерашний торжественный обед; белоснежные скатерти, на подносах - свежие французские булки, блюдца с квадратиками золотистого масла, тарелки с нарезанной колбасой и сыром, большие кружки с алым вензелем корпуса, в которые наливали чай из больших медных чайников, разносимых служителями.
        - Тээк… - явно подражая Бобровскому, протянул второгодник Воротников, проходя мимо никак не могущего отдышаться Ниткина, - Много тебе этой колбасы, Нитка, жирдяй ты этакий. Брюхо лопнет. Ты ж сам хотел со мной поделиться, верно?
        И он одним ловким движением, говорившем о немалом опыте, отправил в рот разом все четыре положенных Ниткину толстых куска колбасы.
        Фёдор не успел перехватить его руку, а довольный второгодник, как ни в чём ни бывало, уже шагал дальше, к своему столу.
        И капитан Коссарт, как назло, смотрел сейчас в другую сторону.
        Петя опустил голову и часто замигал.
        - Эй, Воротников, ты чего?! - вскинулся было Фёдор. - Не твоё, отдавай!..
        - Было ваше, стало наше, - отмахнулся второгодник. - А тебе-то что, Солонов?
        Ну да. «Тебе-то что, Солонов?» Вот так оно всё и начинается, а потом презираешь себя за трусость.
        - Ты у Ниткина еду отобрал. Ни за что, ни про что. Он её тебе не проигрывал.
        - А ты-то чего лезешь? Помалкивал бы ты лучше, - сощурился Воротников. - Ты вообще кто такой?
        - Фёдор. Солонов. - Федя сжал кулаки, нутром уже понимая, что драки - после уроков - скорее всего, уже не избежать.
        - И откуда ж ты, Солонов Фёдор, такой? - стал кривляться второгодник.
        - Из третьей Елисаветинской, - процедил Федя. - Слыхал про такую? Иль нет? К нам из самой Вольской гимназии самых отчаянных присылали! Неисправимых. Слыхал, нет?
        «Не имей сто рублей, а имей одну наглую морду», как говаривал дядя Сергей Евлампиевич.
        Очевидно, что-то где-то Воротников слыхал, потому как на лице его отразилась некая работа мысли.
        Фёдор ухмыльнулся как можно выразительнее и несколько картинно потёр шрам на подбородке.
        Самое смешное, что «неисправимых» из Вольской к ним действительно присылали, когда их родители или опекуны переезжали в Елисаветинск, где стояло сразу три армейских полка - пехотный, егерский и драгунский.
        - Ну, смотри, Солонов, - наконец выдал Севка. - Коль махаться хочешь - это можно устроить! Только не здесь. - Он широко ухмыльнулся и отправился к своему столу, тем более что к ним уже начинали приглядываться дежурные дядьки и офицеры.
        Петя Ниткин застыл над опустевшей тарелкой.
        - Я… я господину капитану скажу… - полушёпотом пробормотал он, растеряно глядя в пустую тарелку.
        - Что ты ему скажешь? - накинулся на друга Фёдор.
        - Что он у меня… что еду забрал… колбасу!
        - А он скажет - это ты сам слопал, а на него сваливаешь.
        - А вы разве не подтвердите? - простодушно удивился Петя.
        Конечно, подполковник Аристов говорил про то, что нельзя врать и что надо идти к ним, но… Уж больно памятно было, как презирали «филеров» и как устраивали им тёмные в 3-ей Елисаветинской.
        Федор глянул на лица соседей по столу, с которыми ещё даже не успел познакомиться.
        - Филерить сразу, да-а? - неприятно скривил рот высокий и тощий парень с веснушками. Что ж, как и ожидалось.
        - А ты ворон не лови, тогда и колбаска никуда не денется! - поддержал его сосед, вихрастый блондин с бледно-голубыми глазами.
        - А ябедничать, сам знаешь, - согласился и третий, рыжий. - Можно и того!..
        Петя съёжился, втянул голову в плечи.
        - А еду отбирать, значит, можно?! - резко спросил Фёдор.
        - А ты не зевай, - ухмыльнулся рыжий.
        - Эх, вы! - вырвалось у Федора. - Не у вас отобрали - так и ладно, значит?
        Мальчишки за столом переглянулись. И, судя по ответным взглядам, дело обстояло именно так. «Не у нас, так и ладно».
        - И что ж ты думаешь, что филерить теперь можно, да, Солонов? - чуть ли не с укоризной сказал вихрастый. - Не по-нашему это, не по-кадетски. Пусть вот он к Воротникову идёт, скажет, что после уроков драться будет. Или сам иди, как собрался. Драться так драться, по-честному. А он-то сразу «скажу капитану»!..
        - Да кишка у них обоих тонка, с Воротниковым махаться-то!.. - загоготал веснушчатый, однако третий, рыжий, только покачал головой, задумался.
        - А вот увидим, - дрожа от бешенства, сказал Фёдор. - Петя! Чего замер, ешь давай. Сыр мой хочешь? Я его терпеть не могу…
        - Хочу, - прошептал красный как рак Петр. - И, Федя… не надо, а? Пожалуйста… Обойдусь я без этой колбасы…
        - Он у тебя её и завтра тогда отнимет! - рассердился Фёдор. - И булку сладкую, и вообще всё, что только захочет!..
        - Седьмая рота! Пять минут чай пить осталось! - зычно крикнул дежурный по столовой, из старших кадетов.
        Фёдор поспешно сунул Ниткину свой сыр, в один присест проглотил собственный бутерброд, быстро допил чай. Предстояло разойтись по классам.
        Из столовой младший возраст выходил строем, но сразу же разделился по отделениям. Первое, где были Солонов и Ниткин, должно было проследовать на русскую словесность; в дневнике-табеле значилось, после названия предмета:
        «… преподаватель И.И.Шульц».
        - Немец, небось, - услыхал Федор за спиной голос Кости Нифонтова, развязный и с издевочкой. - Немец-перец-колбаса, кислая капуста!..
        - Мож, мы его того? - тотчас предложил Воротников. - Чтоб знал, что мы - ого-го!
        Что значило «того» и «ого-го», лично Фёдор Солонов не понял, однако Нифонтов захихикал, а Бобровский снисходительно ухмыльнулся.
        - Нэ стоит, господа, нэ стоит, - остановил он приятелей. - К тому же… Господин Солонов, а господин Солонов!..
        - Чего тебе? - обернулся Фёдор, пока они шли широким и светлым коридорам корпуса к дверям классной комнаты.
        - Слышэл я тут краэм уха… что ты с Севкой Воротниковым дрэтсэ собрэлсэ?
        - Твоё какое дело, Бобровский? - Федя не собирался уступать.
        - Ну кээк жэ. Всеволод друг мой, а дэла друзэй - мои дэла, вот тэк!
        - Заместо него хочешь?
        Бобровский вновь ухмыльнулся, уверенно, солидно.
        - Зачэм замэсто? Уговор дороже дэнэг. Только глупо это, Солонов, из-за тихони в драку лэзть.
        - Отстань, Бобровский, а?
        За спиной Льва маячили напряжённые физиономии веснушчатого и вихрастого, рыжий куда-то делся.
        - Могу и отстэть, - пожал плечами Бобровский. - Мне-то что? Тэбэ с Севкой дрэтсэ, нэ мнэ.
        Федор не ответил, потому что они оказались у знакомых уже дверей.
        Расставленные непривычно, по дуге парты, не парные, а на одного. Высокая кафедра учителя, его массивный стол, в углу - тележка с каким-то аппаратом под аккуратным холстом. На стенах висели портреты писателей, но не знакомые, стандартные литографии, а настоящие полотна, как и в вестибюле корпуса.
        Прямо над доской (вернее, досками, занимавшими всю стену) висел портрет Государя; а рядом с дверьми - большая батальная картина, сразу привлекшая Федино внимание.
        На ней поднимались земляные валы с фашинами поверху, из полузасыпанных амбразур торчали чёрные жерла старинных пушек. Все подступы к валу завалены были телами - большей частью в красных мундирах с белыми перевязями, среди которых и ближе всего к валам примешивались серо-зелёные русские шинели. Над бастионом гордо реял армейский флаг с косым крестом и двуглавым орлом в середине, а рядом с ним стояли два человека, один молодой, и другой, средних лет, с характерным профилем и единственными в своём роде бакенбардами.
        «Тайный сов?тникъ камергеръ А.С.Пушкинъ и поручикъ графъ Л.Н.Толстой на Малаховомъ курган?».
        Федор дисциплинированно сел в середине, рядом с Петей. На первый же ряд, как ни странно, первым плюхнулся Бобровский, прямо напротив кафедры. Нифонтов устроился рядом; несчастный Воротников заметался, словно цыплёнок под коршуном. Вся его второгодническая душа отчаянно стремилась забиться в самый дальний от учителя угол; однако Бобровский поманил его и Севка со страдальческим выражением уселся под другую сторону от приятеля, на самый край скамьи, словно была она из раскалённого металла.
        Лев принялся что-то втолковывать Воротникову, но длилось это недолго. В коридоре зазвенел звонок, и, едва его трели стихи, как за дверьми послышались сперва приглушённые голоса, а потом - шаги.
        Створки распахнулись, в класс первым шагнул Две Мишени, за ним - дядька-фельдфебель.
        Отделение дружно встало.
        Назначенный дежурным долговязый Юрка Вяземский вскочил, хлопнув крышкой парты.
        - Господин подполковник, в седьмой роте первом отделении по списку кадет двадцать, из них в лазарете никого, в отпуске никого, налицо двадцать!
        Вяземский отбарабанил это с чёткостью и ловкостью бывалого военгимназиста; Федор аж зауважал. Так лихо в его прошлой гимназии докладывать не умели, тянули и мямлили, норовя выиграть хоть минуточку до звонка на перемену, которую начинали ждать с самого начала урока.
        - Вольно, господа кадеты, - сказал Константин Сергеевич, но как-то странно, он словно был чем-то смущён. - Вообще-то вы не мне докладывать должны, Вяземский, а…
        - А мне, - раздался звонкий молодой голос.
        Усатый дядька-сверхсрочник поспешно отшагнул в сторону, и в класс быстро вошла, почти вбежала молодая женщина, в длинной серо-синей юбке и строгой однотонной блузке, бежевой с глухим стоячим воротником, около него - ониксовая брошь. Волосы тщательно собраны в высокую причёску, взгляд строгий и решительный.
        - Да-да, - растерянно сказал Две Мишени и кашлянул. - Господа кадеты, ваш… преподаватель русской словесности госпожа Шульц. Ирина Ивановна Шульц.
        Фёдор вытаращил глаза, как и остальные кадеты. Учителей-не мужчин у него ещё не случалось. Особенно в военной гимназии. Как так? Как так? Так разве бывает?
        - Здравствуйте, господа кадеты, - голос у Ирины Ивановны был спокойный и ровный, только щёки чуть-чуть румяны. - Так кто из вас должен мне доложить о наличии на уроке?..
        Вяземский взглянул было на подполковника, однако тот почему-то смотрел вниз, на собственные сапоги. И, верно, они вполне могли послужить зеркалом, так были начищены.
        - Господин… госпожа преподаватель… ница? - растерялся и сбился Вяземский.
        - Госпожа преподаватель, очень хорошо, - кивнула m-me Шульц и слегка улыбнулась, ободрительно.
        Вяземский вновь протараторил свой короткий рапорт.
        - Прекрасно, просто замечательно, - одобрительно кивнула Ирина Ивановна. - Читайте молитву!
        - «Преблагій Господи ниспосли намъ благодать Духа Твоего Святаго, дарствующаго смыслъ и укр?пляющаго душевныя наши силы, дабы, внимая преподаваемому намъ ученію, возросли мы Теб?, нашему Создателю, во славу, родителемъ же нашимъ на ут?шеніе, Церкви и Отечеству на пользу!» - Вяземский обрёл почву под ногами и мчался на всех парусах.
        - Садитесь, господа кадеты. - Госпожа Шульц весьма выразительно воззрилась на подполковника, по-прежнему занятого разглядыванием собственного отражения в носках сияющих сапог. - Сударь мой, Константин Сергеевич? Желаете что-то сказать моему классу?
        - Нет-нет, Ирина Ивановна, - поспешно сказал Две Мишени. Двинулся было к двери, но передумал. - Седьмой роты первое отделение! Не… не посрамите.
        И с этими странными словами быстрым шагом вышел, мало что не вылетел в коридор.
        Ирина Ивановна аккуратно притворила за ним двери. Дядька-унтер протопал на своё место позади парт, уселся там.
        Фёдор скосил глаза - Бобровский уже достал и учебник, и большую разлинованную тетрадь, и чернильницу-непроливайку, и перо с промокашкой, всем видом своим демонстрируя рвение.
        Глава 3.2
        - Нет, - заметила его усердие госпожа Шульц, - чистописанием мы сейчас заниматься не будем. Займёмся, господа кадеты, словесностью. Русским языком. Прекраснейшим и удивительнейшим из всех языков, нам дарованных.
        - Грамматика, - вздохнул Воротников. Он вздохнул шёпотом, еле слышно, но Ирина Ивановна отличалась, похоже, прекрасным слухом.
        - И не грамматика, - вдруг улыбнулась она. - Она тоже важна, и мы тоже будем её учить, но… начнём с языка и с того, что на нём создано, чем мы гордимся.
        Кадеты недоуменно переглянулись, это совершенно не походило на привычное многим зазубривание хором правил и исключений. Или на хорошо знакомый всем гимназистам «мнемонический» стишок с перечислением слов, где надлежало писать «?», начинавшийся так:
        «Б?лый бл?дный б?дный б?съ
        Уб?жалъ однажды въ л?съ.
        Б?лкой по л?су онъ б?галъ,
        Хр?номъ съ р?дькой пооб?далъ
        И за горькій тотъ об?дъ
        Далъ об?тъ над?лать б?дъ…»
        - Вы думаете, дорогие мои, что «словесность» - это что-то такое древнее, окаменевшее, мхом поросшее?.. Нет, нет и ещё раз нет. Это живое, то, что вокруг нас. Тёплые слова друга, песни, что хорошо поются у походного костра, стихи, что помогают, даже когда их просто читаешь про себя или себе.
        Стихи? - удивился Федя. В военгимназии со стихами было туго. Нет, «Как ныне сбирается вещий Олег» они в строю исполняли лихо и не без удовольствия, Елисаветинск аж вздрагивал, когда их класс с песней маршировал по Вознесенской. Но вообще стихи - это же для девчонок!..
        Мысль эту он развить не успел.
        Госпожа Шульц, заложив руки за спину, прошлась туда-сюда вдоль первого ряда, и вдруг всё тем же звонким, упругим голосом начала читать:
        «В тех краях, которым нет названья,
        Где ветра пьянящие, как хмель,
        Ждут меня в предутреннем тумане
        Берега неведомых земель…
        В час, когда из тьмы проглянет сонно
        Горизонта синяя дуга,
        С борта боевого галеона
        Я сойду на эти берега.
        Кем я стану - магом иль солдатом,
        Покорителем иных миром?
        Ждут меня, сокрыты, кровь и злато,
        Тайны подземелий и ветров,
        Смерть в бою неравном иль победа,
        Или счастье, странное, как сон;
        Только знаю - все пути изведав,
        Я вернусь на старый галеон!..[1]»
        Она читала, и заслушался даже второгодник Воротников, даже с лица Бобровского исчезла ехидноватая ухмылочка. И даже дядька Серапион Макарыч, повидавший на веку своём множество самых разных учителей и уроков, отложил починяемый мундир, и слушал.
        - Прекрасен язык наш, - дочитав, улыбнулась Ирина Ивановна. - И грамотному офицеру нужен не меньше орудий, винтовок, снарядов и патронов. И не только «die erste Kolonne marschiert, die zweite Kolonne marschiert».
        Кадеты переглянулись - Фёдор заметил, как Бобровский вновь надевает свою ухмылку.
        - Помните, как во время Тюренченского сражения полковой священник, отец Стефан Щербаковский, повёл в атаку 11-ый Восточно-Сибирский полк? Повёл русским словом, а не начальственным приказом. Уже погиб командир полка, японцы окружили наших стрелков со всех сторон и положение казалось безнадёжным. Главные силы армии отходили, сибиряки прикрывали отступление и полегли бы все, если бы не о. Стефан. Слово его оказалось сильнее и вражьих пуль, и страха смерти. Одушевлённые, наши цепи бросились вперёд, штыками пробив японское кольцо и вырвавшись из окружения[2].
        Дядька Серапион Макарыч как-то подозрительно закашлялся, глядя в угол.
        Точнее, не просто «дядька», а отставной фельдфебель, с крестом как раз за маньчжурскую кампанию.
        - Русское слово, - чуть мягче сказала Ирина Ивановна, - способно творить истинные чудеса. Вам предстоит овладеть им, словно оружием, знать так же хорошо, как устройство пулемёта или трёхдюймовой полевой пушки.
        Всё ли понятно, господа кадеты? Или есть вопросы?
        Какие ж тут вопросы? - Фёдор старался справиться с непрошенным комком в горле. Петя Ниткин рядом, пригорюнившись, похоже, готов был вот-вот расплакаться.
        И тут перед ними взлетела рука.
        Бобровский. Ух, нечистый, неужто каверзу затеял?!
        В Елисаветинской гимназии подшутить, порой зло, над учителем, особенно нелюбимым и придирой, почиталось за доблесть. Но тут-то, только ведь начали, первый урок, как-никак!..
        - У вас есть вопрос, кадет?..
        - Кадет Бобровский! - ничего не скажешь, встал как положено, доложился чётко, молодцевато, образцовый воспитанник. - Разрешите спросить, госпожа преподаватель?..
        - Разрешаю, - кивнула Ирина Ивановна, подходя ближе.
        - Отец Стефан, конечно, герой. - Руки Бобровский держал строго по швам, подбородок вскинут, плечи развёрнуты - ну прямо картинка из устава. - Однако он ведь лицо некоторым образом духовного звания. Их в семинарии тому учат. А офицер должен команды подать верные и вовремя. Чтобы полк в беду не попал. Я так думаю.
        - И потому вопрос ваш, кадет Бобровский? - госпожа Шульц слегка склонила голову. Она принимала вызов.
        - Может, лучше нам больше про пушки и пулемёты учить? А слово - оно для тех, кто про них не знает? Для… для отца Стефана. Ну, и таких как он, - под конец Бобровский чуть зачастил, уж больно спокойно, но и со смешинкой в глазах взирала на него Ирина Ивановна. Он даже своё «эээ» забыл, вставляемое куда ни попадя.
        - Про пушки и пулемёты учить, конечно же, необходимо, - кивнула госпожа преподаватель. - Но представьте себе, кадет Бобровский, что вы - в рядах того же 11-го пехотного полка, по вашим цепям режут японские пулемёты, их артиллерия засыпает вас шрапнелью, командир смертельно ранен, и сам отец Стефан падает, обливаясь кровью, сражённый случайным осколком. Что тогда, кадет Бобровский? Что вы сделаете? Подхватите из рук убитого знаменосца стяг, найдёте - или постараетесь найти - те слова, что поведут ваших солдат за вами? Или решите, что, поскольку нет ни пушек, ни конницы, вы в кольце и положение безвыходно - что нужно сдаться?
        Ух, как у неё сверкнули глаза, у госпожи Шульц! Всё отделение разом подобралось, а Серапион Макарыч так и вовсе поднялся, выпятив грудь.
        Бобровский покраснел и, кажется, растерялся. Федор видел, как пальцы его мнут ткань форменных брюк.
        - Или, может, вы скажете, что и написать толковое, грамотное, чёткое донесение по команде вам тоже уметь не надо? Или не не надо найти слово для солдата не только в пылу сражения, но и в мирные дни, на бивуаке, ободрить уставшего, похвалить усердного, так, чтобы не несло за версту бы казенщиной? Чтоб солдаты любили бы вас, кадет, будущий офицер Бобровский, любили и шли за вами в огонь и воду, а не боялись и ненавидели?
        Бедняга Лев стоял ни жив, ни мёртв. Костя Нифонтов взирал на него со страхом, а на госпожу Шульц - с неприязнью. Второгодник же Воротников, напротив, слушал Ирину Ивановну, раскрыв рот и не сводя глаз.
        - Садитесь, кадет, - уже мягче сказала учитель. - Вы задали очень хороший вопрос, я рада, что смогла поговорить с вами об очень важном. Ну, а теперь, когда все, я надеюсь, поняли, что слово командиру нужно не меньше, чем винтовка, можно открыть хрестоматию. Мы начнём, конечно же, с Александра Сергеевича Пушкина.
        Кадеты задвигались, зашуршали страницами. Бобровский, красный аки рак, сел на место, невидяще глядя прямо перед собой, и Федор мысленно пожалел Ирину Ивановну - ох, возненавидит её этот «Лэ-эв», как есть возненавидит!
        Хрестоматия была хорошая, новая, красивая. Никаких старых, потёртых, а во многих местах и разрисованных учебников, доставшихся от старших классов, как в старой гимназии.
        «Пушкинъ», гласил раздел.
        Много гравюр.
        «Пушкинъ на лицейскомъ экзамен? въ Царскомъ Сел? 8 января 1815 года, съ картины И.Е.Р?пина».
        «Встр?ча Пушкина и Государя Императора Николая Павловича въ Чудовомъ монастыр?, 8 сентября 1826 года, съ картины И.Н.Крамского».
        «Государь Николай Павловичъ лично останавливаетъ дуэль Пушкина и Дантеса 27 января 1837 года, съ картины А.В.Тыранова[3]».
        Первые картины Федор хорошо знал, третью же видел впервые. Взрывая снег, в круг чёрных нагих деревьев врывался великолепный конь, несший на себе русского императора. Рука грозно простёрта, лик суров. Пушкин, однако, отнюдь не кажется испуганным, ствол его оружия смотрит в небо, взгляд спокоен, хотя и смущён. Дантес же, напротив, изображён рухнувшим на колени, лицо искажено ужасом, дуэльный пистолет отброшен в снег. Секундант Пушкина Данзас покаянно вскидывает руки; за государем виднеется жандармский эскорт.
        «Его императорское величество, получив из достоверных источников сообщение о готовящейся дуэли, а также о многих обстоятельствах, её сопровождавших, самолично и со всей поспешностью поскакал на Чёрную речку…»
        Чуть ниже, под иллюстрацией, напечатаны были пушкинские стихи, начинавшиеся строчкой:
        «И ты, о день, не ставший роковым…»
        Был там и отрывок из пушкинских воспоминаний:
        «Государь на меня, конечно, разгневался. «Ах, брат Пушкин!» - сказал он мне, когда я, поневоле смущённый, ступил в его кабинет. - «Что же ты творишь?! Ты, кого Россия покрыла славой, первый поэт её, идёшь против Моих повелений? Разве не запретил Я дуэли? Разве не разбирал Я совсем недавно случай твой? Пушкин, Пушкин, это нехорошо!»
        Не имея многого сказать, я, однако, со всем почтением поведал Государю, что не в силах был выносить насмешки, порочившие честное имя супруги моей.
        «Сие мне ведомо» - перебил меня Государь. - «Но должен ты был вновь явиться ко Мне; Я бы уладил дело. А если б Мы не успели?»
        Я хотел ответить, что всё в руце Божией, но, видя, что Государь разом и гневен, и опечален, промолчал, сказав лишь, что, наверное, не сделался б поэтом, коли умел бы столь хорошо смирять порывы сердца моего. Это понравилось Государю, он улыбнулся и сказал:
        «Открывшиеся новые сведения велят Мне скорейше выслать и барона, и приемного сына его за границу. Свояченница твоя, супруга Дантеса, сможет последовать за ним, коль пожелает. Ты же, брат Пушкин, ступай и трудись. ‘Историю Пугачевского бунта’ твою, Я знаю, сильно ругали; Меня, ты знаешь, немало ругали и ругают тоже. В этом мы с тобой схожи, однако ж Я не отчаиваюсь, а иду путём служения, предначертанного Мне Господом. Служи и ты!»
        Я почтительнейше осведомился, как же Государь узнал о точном времени и месте дуэли, на что он лишь рассмеялся и похлопал меня по плечу.
        «Иные вещи, Пушкин, положено знать лишь Мне, во избежание беспокойства нравов. Ныне же ступай. Завтра тебе доставят указ: поедешь по ряду губернских городов с именным Моим повелением. Много творится непорядка, как явил нам г-н Гоголь в комедии своей - всем там досталось, а Мне больше всех. Поезжай, и составишь для Меня подробное отношение…»
        Так положено было начало тому, что стало впоследствии «Земным путём»…»
        Дальше тожк имелось много всего. Тот же «Земной путь» и «Пов?сти Б?лкина», «Дубровскій» и «Евгеній Онегинъ», «Маленькіе трагедіи», «Полтава» и так далее и тому подобное
        Федя пролистнул несколько страниц.
        «Пушкинъ читаетъ стихи офицерамъ въ Благородномъ собраніи Севастополя во время первой бомбардировки 5 октября 1854 года, съ картины В.Е.Маковского[4]».
        «Что ж это за офицеры, - подумал Фёдор, - которые во время обстрела стихи слушают? Пожары надо тушить, раненых выносить, к отражению штурма готовиться!..»
        «Пушкинъ среди отступающихъ съ Южной стороны Севастополя войскъ, съ картины В.В.Верещагина».
        «Пушкинъ и Тютчевъ слушаютъ императорскій манифестъ о заключении Парижскаго мира, съ картины И.Н. Крамского»
        Но, конечно, были тут не только картины.
        «Исторiя Таврической войны», «Стихи на бастіонахъ» …
        ««Стихи на бастіонахъ», безспорно, покажутся удивительными и даже странными истинному любителю пушкинской строфы, привыкшему къ отточенности ри?мъ, богатству и образности языка, удивительному св?тлому чувству, коимъ наполнена вся пушкинская поэзія; зд?сь же г-нъ Пушкинъ зачастую приб?гаетъ къ ри?мамъ дальнимъ и приблизительнымъ.
        Очевидно, однако, что сд?лано это съ глубокимъ осознаніемъ необходимости подобнаго, ибо проистекаетъ изъ строя т?хъ солдатскихъ и матросскихъ п?сенъ, которыя поэту доводилось слушать въ время Севастопольской эпопеи.
        Таким образом, нельзя отрицать, что - "
        - Господин кадет, - услыхал он вдруг совсем близко голос госпожи Шульц. Строгий, но не сердитый. - Столь пристальное внимание к хрестоматии, бесспорно, заслуживает похвалы, однако книгу вы прочтёте и после. А пока послушайте, что я говорю.
        Отделение хохотнуло, и Фёдор поспешно захлопнул книгу. Ишь, Воротников, варежку раззявил, смешно ему, митрофанушке…
        [1] Стихи Ирины Черкашиной, используются с её любезного разрешения.
        [2] Подлинный исторический факт. Увы, в нашей реальности судьба о. Стефана сложилась трагически: без суда и следствия он был расстрелян одесской ЧК в 1918 году.
        [3] Сноска внизу страницы гласила: «Алекс?й Васильевичъ Тырановъ (*1808-†1859) - русскій живописецъ, съ 1839 г. членъ императорской Академіи Художествъ».
        [4] «Владиміръ Егоровичъ Маковскій (родъ. 1846) - русскій живописецъ, активный участникъ «товарищества передвижниковъ», съ 1873 г. членъ, съ 1893 г. д?йствительный членъ императорской Академіи Художествъ»
        Глава 3.3
        Урок получился интересным, куда интереснее того, к чему Федя Солонов привык в прошлой своей гимназии, где учитель зачастую просто говорил открыть учебник на такой-то странице и «читать молча!».
        Ирина Ивановна Шульц рассказывала о Пушкине, о его детстве и юности, о Царскосельском лицее, где теперь в части старых залов открыли музей и куда они вскорости «совершат экскурсию», говорила живо и ясно, и перед Федей словно разворачивался новомодный синематограф - совсем юный Пушкин, ненамного старше его самого, читает стихи старику Державину, молодым человеком встречается с Государем в Москве, пишет «Клеветникам России» и «Бородинскую годовщину»…
        - «Так высылайте ж к нам, витии, // Своих озлобленных сынов: // Есть место им в полях России, // Среди нечуждых им гробов!» - дочитала Ирина Ивановна с чувством, делая ударение на «Есть». Мальчишки слушали, замерев, даже Нифонтов с Воротниковым; один Лев Бобровский хмурился, краснел и кусал губы, верно, всё переживая своё неудачную «шутку».
        На последних строчках второгодник Всеволод, забывшись, аж потряс сжатым кулаком.
        - Видите, господа кадеты, как могущественно русское слово? Как виртуозно владел им, словно фехтовальщик шпагой, Александр Сергеевич Пушкин?..
        Кадеты загудели, закивали, соглашаясь.
        - Но русский язык - не только ваше оружие. Это ваше знамя. Ваша принадлежность к России, к народу. Начнёте пренебрегать языком, забудете его строй и правила, растеряете драгоценность мыслей, высказанных по-русски, - и перестанете быть русскими людьми!.. Но об этом мы ещё поговорим после, и в подробностях; а пока что вам первое домашнее задание - своими словами, коих должно быть не менее трехсот пятидесяти, не считая союзов и предлогов - обосновать, почему русскому офицеру так важно владеть нашим языком. Припомните то, о чём мы говорили сегодня, или изложите свои собственные аргументы. Ну, скажем, о том, кем должен быть солдату хороший командир. Знаете? Нет? Ай-ай. Конечно, сегодня мы говорил о Пушкине, но его современник и тоже великий поэт, Михаил Юрьевич Лермонтов, в поэме «Бородино», писал… Кто помнит? Вы, кадет, э-э-э?..
        - Ниткин! Петя Ниткин! - вскочил Федин приятель и Фёдор мысленно застонал. Ох, сейчас как сказанёт!..
        - Полковник наш… как там дальше, господин кадет?
        - Полковник наш рождён был хватом! - с жаром продекламировал Петя. - Слуга царю, отец солдатам! Да жаль его - сражён булатом…
        - Отлично, кадет Ниткин, но этого нам уже хватит! - остановила его Ирина Ивановна. Судя по Петиному виду, он готов был декламировать до самого конца. - Поэму знаете, хвалю. И вы уже сказали самое главное. «Слуга царю, отец солдатам». Вы должны уметь правильно говорить и с Государем, и будучи среди нижних чинов. А без это сделать, не владея языком в совершенстве? Не зная народных песен и сказок, не зная лучших наших стихов и романов?.. ну, довольно на сегодня. Звонок вот-вот прозвенит. Триста пятьдесят слов, напоминаю.

* * *
        Переменка после первого урока была короткой, всего десять минут, но господа кадеты седьмой роты первого отделения использовали её на все сто: кто устроил «конские скачки», кто сражался у стены в пуговки, кто стоял в короткой очереди к самовару, откуда всё тот же дядька Серапион разливал ещё не остывший чай.
        Петя заметно приободрился, похвала госпожи Шульц явно пришлась ко двору. Они с Фёдором пристроились за чаем - Ниткина мучила жажда, ну, а Солонов пошёл за компанию.
        - Эй, - вдруг раздалось за спиной, и Федя сжал кулаки.
        Ну, конечно. Успевшая спеться троица. Воротников, Нифонтов и Бобровский. «Лэ-эв» по-прежнему красен и зол, словно разом лишился сладкого на неделю.
        - Это ты, что ли, мелюзга, со мной драться хотел? - выпятил челюсть второгодник Севка Воротников. - Ты, как тебя там? Дядя Федя-съел медведя?
        Их услышали. Справа и слева как-то словно сами собой оказались те же трое, что были за завтраком; теперь Федя знал их имена. Рыжий Гришка Пащенко, вихрастый Борька Шпора и веснушчатый Пашка Бушен.
        Петя Ниткин побледнел и задрожал. Эх, ты, тютя!..
        - Я хотел, - вполголоса ответил Фёдор. - Потому что ты колбасу у моего друга стянул, а настоящие кадеты так не делают. Не по-товарищески это.
        - А нечего рот разевать! - глумливо начал было Нифонтов, но Воротников только махнул на него:
        - Не твоё дело, Костян. Тебе, Нитка, - и Севка ткнул пальцем Петю Ниткина в грудь, - колбаса неполезна. Эвон какой пухляк! Так что я тебе, можно сказать, доброе дело делаю.
        - Не трогай его, - по-прежнему негромко сказал Федя. - Драться хотел, Воротников? Ну так пошли. Если не струсил.
        - Кто струсил? Я струсил? - возмутился второгодник. - Пошли, а то переменка кончится!
        - А ты успеешь? - забеспокоился Костя Нифонтов.
        - Успею! - хвастливо бросил Воротников. - Махну разок, он и улетит!
        Федор ничего не сказал, а просто ноги сами понесли его к коридорному ватерклозету - обычному месту мальчишеских поединков в 3-ей Елисаветинской. Петя Ниткин семенил следом, хватая друга за рукав и бормоча что-то вроде «Федь, может, не надо, а, Федь?»
        За ними целой когортой шагали Воротников, Нифонтов, молчавший всё это время Бобровский, и троица с их стола - Пащенко, Шпора, Бушен.
        В ватерклозете противники встали лицом друг к другу. Нифонтов, взявший на себя роль распорядителя, быстро проговорил:
        - Правила как всегда - подножку не давать, лежачего не бить и ниже пояса тоже, ногами не пинаться, за волосы не хватать, в обхватку не идти, голову под мышкой не зажимать! Драться до -
        - До первой крови, - великодушно обронил Всеволод.
        Фёдор молча кивнул, выставляя левую ногу вперёд и сжимая кулаки. Воротников хмыкнул, фыркнул, со значением утёр нос. И замахнулся.
        Нельзя сказать, что внутри у Феди всё заледенело от ужаса, нет. Дрался он немало и не боялся ни чужих кулаков, ни боли, привычно врал привычно равнодушным учителям в прошлой гимназии, красуясь с великолепным фингалом, что «налетел на дверь» или «свалился с лестницы». Однако так же врать Константину Сергеевичу Аристову отчего-то очень не хотелось. Конечно, доносить начальству, ябедничать и «филерить» - это плохо, но…
        От первого удара Солонов увернулся с лёгкостью. Севка слишком форсил, не ожидая от противника особого отпора и Федор, памятуя папины уроки английского бокса, уклонился; в груди разгорался привычный азарт. Надо было продержаться до звонка, а там -
        Воротников двинул вторично, «прямой левый», как сказал бы нанятый папой учитель бокса, мистер Смит; двинул и вновь промахнулся, при этом открывшись, и Федин кулак миг спустя врезался противнику в скулу.
        - Ой! - пискнул Петя.
        Если бы удалось раскровянить Воротникову нос, тут бы всё и кончилось; но, увы, Федор попал в скулу и второгодник, ошеломлённо тряхнув головой, снова полез вперёд. Нифонтов застыл, разинув рот, с неприятной гримасой; а вот Бобровский, напротив, глядел на происходящее с непонятным прищуром, словно прикидывая что-то.
        Второй раз Всеволод наступал уже куда осторожнее, держа руки в позиции, но слишком высоко. Федя качнулся раз-другой из стороны в сторону, размывая внимание соперника, и ударил сам, простым двойным, но быстрым.
        От первого Воротников закрылся, но второй, правый боковой, прошёл опять. Теперь в глазах Севки появилось изумление, смешанное со злостью.
        - Давай, Солонов! - вдруг поддержал его вихрастый Шпора.
        В груди сладко запело. Предчувствие победы - сейчас, третий-то раз я ему точно в нос попаду!..
        Но и Воротников тоже дрался немало. Третий раз он уже не лез вперёд, махал кулаками осторожнее, чтобы наверняка. Федор же, на волне успеха, сам рванулся, пытаясь обмануть противника ложным замахом; и сам не поверил, когда Всеволод вдруг выбросил руку ему навстречу, угодив как раз туда, куда метил сам Солонов - в нос.
        Боль вспыхнула, в глазах на миг потемнело. Воротников, однако, не успел ударить вторично - Федор отскочил. Ничего, я всё равно его дважды достал, а он -
        - Кровь! Кровь! - завопил Нифонтов, аж подпрыгивая. - Кончай махаться! Всё, кровь!
        Кровь? Какая кровь? Где? У кого?
        - Федя! Федь! - бросился к нему Ниткин. Воротников отступил, дисциплинированно и в соответствии с кодексом опуская руку. - Давай сюда, к умывальнику, пока рубаху не заляпал!
        Чего заляпал? - не понимал Федя. Со мной всё в порядке, драться даль…
        И тут он наконец ощутил, что из носа по губам и подбородку бежит что-то тёплое и щекочущее.
        - Умойся, - вдруг оказался рядом и Бобровский. - Быстро давай! Сейчас звонок уже!..
        …Кровь они едва успели остановить и Фёдор, хлюпая носом, подошёл к Воротникову.
        - Ты победил, - сказал он сквозь зубы, как полагалось по правилам.
        - Угу, - кивнул Всеволод, но без особого торжества. - Значит, колбаса Тюти за завтраком теперь моя.
        Федор только сжал кулаки в карманах, чтобы никто не видел. Ну да, дрались за колбасу и, получается, что порцию друга он, Федя, проиграл.
        - Да подавись ты этой колбасой! - со слезами выкрикнул вдруг Петя. - Только Федю не тро…
        - Да кто ж его тронет? - искренне удивился Воротников. - Всё по-честному было, без обид. Ты, Солонов, драться того, силён, - вдруг добавил он. - Пожалуй, вторым силачом в роте станешь, ну, после меня, конечно.
        И протянул Федору руку.
        Федя сжал зубы, но руку пожал. Так было положено.
        Петьке сыр отдам, подумал он. А то несправедливо будет.

* * *
        Следующим уроком стояло «естествознание», и кадеты направились к физическому кабинету. По отделению уже, словно лесной пожар, распространялись известия, что «Ворот» с «Солоном» (который уже кое-кем сокращался до привычного Феде «Слона») бились на переменке, и Ворот Слона побил, хотя и с немалым трудом, от него получив дважды, а сам попав только один раз, зато в нос и до крови.
        Сам Фёдор шёл, словно в тумане. Ну, конечно, завсегда обидно получить по носу. Обидно подвести друга. Особенно же обидно дважды залепить противнику по физиономии, и всё равно так глупо проиграть. «До первой крови!»
        А ещё было как-то стыдно и неловко перед Константином Сергеевичем, который говорил как раз об этом. Хорошо ещё, форму кровью не закапал.
        «Физик» Илья Андреевич Положинцев, в гражданском мундире с серебряными петлицами - один просвет без звёздочек, то есть титулярный советник - встретил кадет шумно и весело.
        - Садитесь! Садитесь! - зычно скомандовал он, даже недослушав доклад всё того же Вяземского, что кадет «всего в наличии двадцать». - Так, вы, господин?..
        - Ниткин! - пискнул Петя, всё ещё дрожавший от пережитого волнения.
        - Да-да, вы, господин Ниткин, который в курсе, что такое осциллограф! Надеюсь, что вы поможете мне на уроках, ибо, боюсь, большую часть материала вы и так уже знаете.
        Петя покраснел и потупился.
        - Так вот, господа кадеты! - учитель встал у кафедры, оглядел всех пристально - тем самым странноватым взглядом, запомнившемся Фёдору, когда они первый раз зашли к нему в кабинет. Взглядом сильным, упорным, упрямым и суровым, так разительно отличавшемся от бодрого уверенного голоса и приятной улыбки. - Что может быть интереснее физики в наше время? Вы только задумайтесь - синематограф и радио, телефоны и электролампочки, заменяющие керосинки со свечами - все «чудеса техники» стали возможны только благодаря физике. Военное дело меняется вслед за нашей жизнью, без радиосвязи, например, теперь не обходится ни один флот, ни одна армия. Представьте, если бы армия наша в Маньчжурии имела бы достаточно радиотелеграфных станций, и командиры могли бы оперативно доложить в штаб обстановку на их участках!..
        Илья Андреевич говорил с напором, уверенно, сильно.
        - Впрочем, господа кадеты, мы с вами очень многое проделаем сами. Будем строить динамомашины и полиспасты. Простые, но надёжные барометры. Проверим, так ли смертоносны были римские катапульты и действительно ли средневековый арбалет мог пробить рыцарские доспехи. Разберемся с громом и молнией, узнаем, что такое молекулы и атомы… Скучно не будет, обещаю.
        Кадеты слушали наставника, разинув рты.
        - Но всякий дом начинается с фундамента, а физика начинается с классической механики, да-да, той самой, посредством которой великий Архимед не раз обращал в бегство римские легионы, осаждавшие его родные Сиракузы. Поэтому заглянем немного вперёд. Кто из вас, господа кадеты, может мне сказать, что за такие «три закона» придумал некий англичанин по имени Исаак Ньютон? Нет-нет, вас, господин Ниткин, я не спрашиваю. Вы это и так знаете.
        Петя разочарованно опустил руку.
        Как ни странно, её тотчас же поднял Бобровский.
        - Вы, господин кадет? - просиял Илья Андреевич. - Замечательно, прелестно! Ваше имя?..
        - Кадет Бобровский!
        - Отлично, превосходно, здорово! Так что ж за «три закона» измыслил господин Ньютон?
        Ишь ты, неприязненно подумал Фёдор. А Леэв-то наш, видать, не дурак, отнюдь…
        - Всякое тело удерживается в покое, или движется прямо, пока нет сил, которые это изменят, - бодро доложил Бобровский. - Это первый закон. Второй - если к телу приложить силу, оно, тело то есть, будет двигаться пропорционально оной силе и туда, куда сила направлена. И третий - действие равно противодействию!
        - Очень хорошо, - одобрил Положинцев. - Формулировки мы потом уточним, но суть схвачена верно. Так вот, друзья, законы Ньютона - они не только о физике. Все мы, каждый из нас, «удерживаемся в покое», пока нет изменяющих это сил. Сил не физических, но нравственных. Именно они заставляют нас меняться, становиться лучше. И только мы сами - и вы сами - можете эти силы к себе приложить. Приложите - и, словно тело из закона сэра Исаака Ньютона, станете двигаться всё быстрее и быстрее. Действие окажется равно противодействию - наши недостатки, леность, вялость, душевная скупость станут тормозить движение, но внутренний закон, честь, верность, отвага, жажда нового - заставят вас двигаться всё дальше и дальше, к неизведанным горизонтам!..
        …И физика получилась очень интересной. Илья Ильич говорил о том, что всё на свете состоит из атомов, незримых крупиц сущего. О том, как гениальный греческий мыслитель Демокрит пришёл к выводу, что материя состоит из мельчайших неделимых частиц. Учитель не бубнил, не гундосил равнодушно, как привычные Федору преподаватели его былых гимназий; нет, он рассказывал со страстью и даже в лицах, описывая, в частности, как жители города Абдеры, откуда был родом учёный, сочли его умалишённым и аж пригласили великого врача Гиппократа для освидетельствования.
        - Знаменитый доктор, однако, заявил, что Демокрит - один из умнейших людей, ему встречавшихся. Видите, господа кадеты - над учёным смеялись, его подвергли даже суду за растрату наследства, что в Абдерах преследовалось по закону; однако он всё равно не сдавался и продолжал настаивать на своём. Вот и вас в этом корпусе мы тоже учим не сдаваться и стоять на своём. В мире тревожно, только-только закончилась одна война, а уже грозит начаться следующая, на Балканах; и кто знает, к чему она приведёт? Страшные испытания ожидают нашу Родину, великую Россию; от вас, от вашей твёрдости зависеть будет, выдержит она их, промчится на всех парусах мимо подводных камней и рифов - или же на всём ходу налетит на них, пробив борта и днище…
        Он утёр пот элегантным носовым платком.
        - От вашей твёрдости и умения идти до конца, как шёл великий Демокрит, как шло множество других героев - от античности до наших дней. Но это, друзья мои, тема уже для совсем иных занятий…

* * *
        После русской словесности и естествознания настал черёд священной истории, и тут Федю Солонова вновь ждал сюрприз. Закон Божий он не любил. Что у него в 3-ей Елисаветинской военной, что у сестёр в их 1-ой градской гимназиях учили его плохо, священники отбывали номер, заставляли много зубрить, да ещё и безо всякого толку.
        Глава 3.4
        Здесь же, однако, наставник отец Корнилий был дороден и бородат, как и положено, однако умные глаза его весело сверкали и с кадетами он был добр. Ветхозаветные предания он умел рассказывать легко и даже с шутками, тут же толкуя притчи на новый лад. А с середины урока вообще перешёл к воспоминаниям о том, как, будучи полковым священником, воевал в Маньчжурии, как наступали наши цепи под градом японской шрапнели, как приходилось соборовать раненых прямо на краю свежевыкопанной могилы, ибо доктора только качали головой - не жилец, мол, и несчастного вытаскивали к скорбному рву, потому что место в госпитале требовалось тем, кого можно было вылечить.
        Затем настало время большой перемены и раннего обеда.
        - Эй, Нитка! - вновь подступил к их столу Воротников. - Продул драку твой дружок, так что булку с маком ты того, сюда гони.
        Петя покраснел и сделал попытку спрятаться под стол.
        - Гони, гони, кому говорю, - наступал Севка.
        Фёдор угрюмо уставился в белоснежную скатерть. Ну да, продул. Пустил ему Воротников кровь первым, зараза такая.
        Петя беспомощно покосился на мрачного друга и дрожащими пальцами протянул Севке сладкую маковую булочку.
        - Вот и молодец, и впредь так делай, - снисходительно бросил Воротников, отправляясь восвояси.
        Борька Шпора, подбадривавший Федю во время их драки, разочарованно вздохнул - верно, ожидал продолжения вот прямо сейчас.
        Но на сей раз вблизи были и дежурные кадеты старших возрастов, и офицеры-воспитатели, правда, из других рот. Драка никак «не вытанцовывалась», как говаривал папа.
        Но что-то делать надо было. Другие кадеты уже поглядывали на них с Петей этак, нехорошо, с дурными ухмылками. Нифонтов, проходя мимо, исподтишка, но умело ткнул Ниткина кулаком под ложечку, так что бедный Петя согнулся вдвое.
        - Ах, ты, шкет вшивый! - не выдержал Фёдор, бросаясь следом.
        Бросился - и налетел прямо на Воротникова.
        - Ты чё эта разбегался тут? Не видишь, я здесь стою?
        На самом деле Севка не стоял, а шёл вместе со всеми к выходу из столовой, для послеобеденных уроков, и на пути Солонова оказался, конечно же, не случайно.
        Кадеты мигом расступились, вокруг Федора и Севки тотчас возникла пустота.
        - Отвали, Воротников, - Федя сжал кулаки. Будь, что будет, он не поддастся!..
        - Раз получил - ещё хочешь? - второгодник отступать не собирался. Он не хуже Фёдора знал неписанные законы мальчишеской стаи.
        - Сам не получи, - огрызнулся Солонов. - Два раза по физии схлопотал, мало, видать, показалось!..
        - Ф-федя… - пролепетал где-то рядом Петя Ниткин, но Фёдор его уже не слышал. Глаза заливало красным.
        - Э-э, господа, господа, - вдруг влез между готовыми схватиться кадетами Лев Бобровский. - Нэ надо, господа, нэ надо. Пошутили и хватит. Сэва! Фэдор! Халдэи рядом!
        Воротников послушался тотчас, видно, его сообразительности, хоть и второгоднической, хватило, чтобы уже понять - Бобровский, если что-то говорит, то дело.
        Вопрос, конечно, в том, какое именно дело…
        Всеволод отвернулся, с самым независимым видом заложив руки в карманы. Воспитателями это не поощрялось, но сейчас Воротников был не в строю и даже не в присутствии старшего по званию воинского начальника.
        - Да Федя же! - вцепился в него Ниткин.
        - Та-ак! Что тут происходит? - послышался строгий голос и все разом вытянулись, хотя голос этот принадлежал отнюдь не Двум Мишенями, не капитанам Коссарту с Ромашкевичем.
        - Никак нет, ничего не происходит, госпожа преподаватель! - выпалил не растерявшийся Бобровский.
        Госпожа преподаватель - потому что возле них стояла, постукивая полуботиком, и уперев руки в боки, сама Ирина Ивановна Шульц.
        - Ничего не происходит? - подняла она бровь. - А вот мне кажется, что у кадет Ниткина с Солоновым иное мнение.
        Надо же, по фамилиям всех запомнила, хотя меня и не вызывала! - поразился Фёдор. Ох, ну и память! Да, у такой не забалуешь…
        Кадеты Ниткин с Солоновым, конечно, имели иное мнение, но, похоже, страшное слово «филерить» пробилось наконец и к Петиному сознанию.
        - Никак нет, госпожа преподаватель! - выдавил он дрожащим голосом, незаметно (как ему казалось) дёргая Федора за рукав форменки. - Не имею… не имеем иного!
        - Н-да? - иронично глянула на них Ирина Ивановна. - Врать, господин кадет, очень нехорошо. Достаточно взглянуть на выражение лиц господ Воротникова и Солонова.
        - А они уже того, помирились, - Воротников получил от Льва тычок под рёбра и поспешно закивал. - Вот Севка пусть сам скажет!
        Как обычно, от волнения Бобровский забывал о форсистом «э» в речах.
        - Так точно, госпожа преподаватель! - Воротников выпятил грудь. - Точно, Солонов?
        «Филерить - последнее дело…»
        Но и врать Ирине Ивановне не хотелось.
        - Ещё не помирились, - мрачно пробурчал он, глядя в пол.
        - Та-ак! А что же случилось? Чего не поделили два таких бравых кадета в первый же день занятий?..
        Трудно сказать, что ответил бы Ирине Ивановне бравый кадет Солонов, но в эту секунду за окнами что-то грянуло, с такою силой, что стекла так и брызнули; по всему корпусу прокатился тяжкий удар, словно гром прогремел уже не в небесах, но на земле.
        - А? Что? Что это?! - хлынуло со всех сторон; кадеты метнулись к проёмам, хрустя на прозрачных осколках.
        - Тихо! - внезапно гаркнула госпожа Шульц так, что её услыхали во всём обеденном зале. - Всем от окон - прочь - к стенам! Немедля!
        Было что-то в её голосе, что заставило кинуться к дальней глухой стене столовой всех, даже неугомонного Воротникова, успевшего аж вскочить на подоконник.
        И точно - грянул второй взрыв, ещё сильнее первого, над деревьями парка стремительно рос второй чёрный гриб дыма.
        - На станции… - выдохнул кто-то рядом с Федей. - Станцию взорвали…
        Второй взрыв добросил до корпуса какие-то обломки и осколки; несколько влетели аж в окна.
        Вбежало несколько офицеров, командиров старших возрастов; первым в двери ворвался Две Мишени, кинулся прямо к кадетам седьмой роты, сбившихся вокруг госпожи Шульц словно цыплята вокруг наседки.
        - Вы… вы… - он сделал движение, словно собираясь схватить Ирину Ивановну за плечи.
        - Подполковник! Я думаю, вам надо позаботиться о ваших подопечных. А со мной всё в порядке. - Госпожа Шульц отстранилась, поправила и так безукоризненный воротничок.
        Константин Сергеевич резко - даже слишком резко - распрямился, развернул плечи.
        - Седьмая рота, слушай мою команду! Занятия временно отменяются. Всем проследовать в свои комнаты, где и находиться до особого распоряжения. Всё понятно? Расположения не покидать ни под каким предлогом!.. Старший возраст выступает на вокзал с оружием. Вам - оставаться тут!.. Всё ясно? Вперёд, шагом марш! Я лично сопровожу до спален!..
        - Я с этим прекрасно справлюсь сама, господин подполковник, - холодно встряла Ирина Ивановна. - Старший возраст наверняка уже следует к оружейной, его превосходительство начальник корпуса, согласно боевому расписанию, должен собирать всех свободных офицеров у главного входа. Думаю, вам туда. А маль… то есть господ кадет седьмой роты я сама отведу, куда следует.
        Две Мишени выпрямился так, что, казалось, у него сейчас спина сломается.
        - Благодарю вас, гос… Ирина Ивановна. Седьмая рота! Все распоряжения госпожи преподавателя выполнять беспрекословно!..
        При этом господин подполковник отчего-то покраснел, очень быстро развернулся и чуть не бегом бросился прочь из обеденного зала.
        За окнами в осеннем небе медленно рассеивались два громадных дымных гриба; под ногами хрустело выбитое взрывами стекло, а седьмая рота под строгим взглядом госпожи Шульц строем маршировала к спальням, чувствуя себя несчастнейшими людьми на свете и свирепо завидуя пресловутому «старшему возрасту», то есть выпускному классу, который сейчас спешно строился на корпусном плацу.
        - Снаряды небось взорвались, - прошипел Бобровскому Костя Нифонтов. Прошипел с какой-то непонятной злостью; Фёдор и Петя услышали, потому что Лев с Севкой и Костей оказались в строю прямо перед ними.
        - Снаряды? Да с чего им рваться-то вдруг? - обернулся Воротников.
        - Мож, везли неправильно. А мож…
        - А может, кто и постарался, - проговорил Бобровский. - Папа мне рассказывал…
        - Та-ак! Что за разговорчики в строю! - не хуже иного фельдфебеля рявкнула Ирина Ивановна, и разговорчики на самом деле мигом пресеклись.
        Седьмая рота протопала по лестнице и стала растекаться по клетушкам спален, а госпожа Шульц самолично проверяла, чтобы все двери были закрыты и заперты.
        - Оставаться внутри! Я буду тут! - и она направилась к конторке дежурного по роте в торце коридора.
        - Петь, ты всё знаешь, - Федя с другом разом прилипли к окну, откуда как раз были ещё заметны медленно рассеивающиеся столбы дыма. Здесь стёкла уцелели. Похоже, что на станции начался ещё и пожар - слышались звонки пожарных команд, звонко ударили тревогу на каланче, так, что задрожали окна во всём городе. - Что, и впрямь снаряды, думаешь?
        - Не, - покачал головой Петя Ниткин. - Не снаряды. Так только шимоза японская взрывается, а её у нас нет. Это… это… - он наморщил лоб, и вдруг проговорил страшным шёпотом: - Это бомбисты взорвали!
        - Бомбисты? - вздрогнул Федя. - К-какие бомбисты?
        - Какие, какие! Ты что, газет не читаешь? - похоже, Петя даже оторопел. Очевидно, в его представлении «не читать газет» равнялось «добровольно не есть мороженое».
        - Н-не читаю…
        Газеты читали папа и дядя Серёжа. Кадет Солонов предпочитал книжки о приключениях сыщика Ната Пинкертона или «Пещеру Лейхтвейса». Ну и, конечно, «Гения русского сыска»[1].
        - Эх, ты!.. - впервые укорил Петя Ниткин приятеля. - Бомбисты - те, которые три года назад людей подвзрывали, городовых, чиновников - ну, когда беспорядки-то были? Что, забыл всё, что ли?
        Три года назад Федора Солонова, ученика военной гимназии тихого и провинциального Елисаветинска, заботили совсем другие материи; хотя и их тихий юг не обошла мятежная гроза. Правда, вылилось это в один-единственный погром на рынке; начался он с того, что заполыхал полицейский участок, ну а потом пошло-поехало, и останавливали всё это солдаты всё того же Семеновского полка. Но «буза» или даже «беспорядки» - они «беспорядки» и есть, не более того. Не «мятеж», не «восстание», не «революция». Настоящая «смута» гремела где-то далеко-далеко, в столицах, в Петербурге, в Москве, в Варшаве, но не у них.
        Поэтому «забывать» Феде ничего даже и не пришлось.
        - Так это ж злодеи, значит! - возмутился он. - На станции утром два взрыва - там же народу-то сколько! Кто в город едет, кто из города!
        - Вот именно, - понурился Петя. - Как подумаю, сколько там… сколько их…
        - Поймают этих бомбистов! - Федя стукнул кулаком в ладонь. - Непременно поймают!
        - Может, и поймают, - вздохнул всезнающий Нитки. - Ловили уже, случалось. Вот, как-то раз, аж семнадцать человек поймали, да только почти всех и отпустить пришлось.[2]
        - Как же так? - поразился Федор.
        - Да вот так, - уныло сказал Петя. - У нас же невинных не сажают. Доказательства нужны. Железные. А их, видать, не было…
        Да, в «Гении русского сыска» всё выходило совершенно не так.
        Они ещё довольно долго сидели так, у окна. Дым от взрывов рассеялся, но теперь на станции полыхал пожар, который погасить удалось только к вечеру.
        Занятий в тот день больше не было, лишь какое-то время спустя Ирина Ивановна вывела истомившихся мальчишек на плац, к гимнастическому городку. Сама она облачилась в широченные парусиновые шаровары и самолично повела седьмую роту на штурм полосы препятствий.
        - Ой, мама… - простонал бедняга Ниткин, глядя на шесты и канаты, по коим предстояло взбираться. - Я ж ни в жисть…
        Однако госпожа Шульц, похоже, кое-что понимала, поскольку быстро и лихо разбила отделения на «команды», каждому дав своё дело. Пете Ниткину и ещё двух смахивавшим на него сложением и полным отсутствием «ухватки» кадетам из второго и третьего отделений было велено бежать следом за своими, составляя список, кому что удалось, каковой потом надо было оформить как «донесение о боевых действиях».
        Петя глядел на вручённые ему полевой блокнот с карандашиком на верёвочке, словно утопающий, которому прямо с чистого неба свалился спасательный круг.
        - Седьмая рота, слушай мою команду! На отделения - разберись!.. У нас три дорожки, три одинаковых полосы. Отделение, пришедшее первым, вечером идёт пить чай со сладкими булками в корпусную чайную! Зачёт по последнему кадету! Помогайте друг другу, как на настоящей войне! Все готовы?..
        - Так точно!.. Готовы!.. - раздалось мальчишеское многоголосие.
        - За мной! - звонко крикнула госпожа Шульц и лихо перемахнула через широкий сухой ров, подпрыгнула, ухватилась руками за верх кирпичной стены с оконными проёмами и миг спустя исчезла в одном из них.
        - Ого-го! - завопил второгодник Воротников, и ринулся следом. За ним - и вся остальная рота.
        Перебраться через ров, хоть и глубокий, но с довольно пологими скатами было не так трудно; однако окна в фальшивой стене оказались преизрядно высоко, и взобраться сразу удалось одному лишь Воротникову, да и то еле-еле.
        - Руку давай! - запоздало крикнул Федя, но Севка успел спрыгнуть на другую сторону.
        - Солонов! Подсади! Я тебя втащу! - долговязый Юрка Вяземский нетерпеливо подпрыгивал возле самой стены.
        Фёдор привычно упёрся спиной в кирпичную кладку, согнул колени, сложил руки лодочкой; Юрка ловко ступил в них, оттолкнулся, подтянулся - и вот он уже протягивает Феде руку, готовый вздёрнуть его наверх.
        Второе и третье отделения тоже толпились, взволнованно гомоня, около своих стенок. Но, поскольку Воротников был «первым силачом» в роте, его отделение и вырвалось вперёд.
        Как-то Федя Солонов вдруг забыл и про взрывы, и про бомбистов.
        Сейчас нужно было, чтобы его отделение пришло бы первым.
        Петя Ниткин неспешно трусил следом, обходя препятствия по дорожке, засыпанной крупным песком, и старательно делал заметки.
        - Так нечестно! - возмутился Бобровский, старательно пыхтя в спину Феде. Ему приходилось нелегко, однако он, похоже, из кожи вон лез, чтобы удержаться в головах отделения. - Почему мы тут… фух! Фух! - отдуваемся, а этот?!..
        Он думал, что Ирина Ивановна ничего не слышит и не замечает. Однако оказалось, что госпожа Шульц, успев лично пройти всю полосу, вернулась к пыхтящим кадетам, следила, уперев руки в боки.
        - Та-ак!.. Господин Бобровский!.. Вы, кажется, недовольны?
        - Н-никак нет! - поспешил выпалить Лев.
        Ирина Ивановна посмотрела на него подозрительно и покачала головой.
        - Нитка! Нитка! - орал меж тем Воротников, совершенно забыв уже, как сам наезжал на Петю. - Гляди! Гляди сюда! - и ловко подтягивался, первым запрыгивая в высокое окно, откуда надо было съезжать вниз по канату.
        - Вижу! - отвечал справедливый Ниткин, делая пометки.
        Тут только до всех дошло, что неуклюжий и смешной кадет Петя Ниткин, оказывается, очень важен и нужен.
        - Ниткин! Ниткин! - раздавалось со всех сторон. - Петя, Петька!.. Меня! Меня запиши!..
        Отделение Феди Солонова пришло первым - то есть первым пришёл второгодник Воротников, победно вскинувший руки; следом за ним - длинный Юрка Вяземский, а Федор - третьим.
        И всё было бы хорошо, даже преотлично, если бы -
        Второе отделение отставало и от первого, и от третьего, однако шли они тесным клубком, не растягиваясь, никто не вырывался вперёд и не отставал.
        А вот два других растянулись цепочкой, кадеты послабее, поробее тянулись позади. И, оглянувшись, Федя вдруг вспомнил, что Ирина Ивановна говорила «зачёт по последнему», а это значило, что они сейчас проиграют!..
        [1] Имеется в виду книга «Гений русского сыска И. Д. Путилин».
        (Рассказы о его похождениях. Серия детективных рассказов Романа Доброго - Антропова Романа Лукича).
        [2] Петя Ниткин имеет в виду арест 17-ти членов Боевой Организации Социалистов-Революционеров, имевший место 16 - 17 марта 1905 года, когда были задержаны многие непосредственные организаторы и исполнители террористических актов. Однако, за недостатком улик и под давлением «прогрессивной общественности» почти все из арестованных были освобождены.
        Глава 3.5
        - Воротников! Юрка! - завопил Солонов, спрыгивая с площадки, на которой они все стояли.
        Севка Воротников ничего не понял, а вот Вяземский - напротив.
        Бросились все назад, к отстающим.
        Костя Нифонтов, тоже закончивший дистанцию, проводил их злым взглядом и отвернулся.
        А вот «Лэ-эв» Бобровский внезапно присоединился. Махнул рукой Нифонтову и тот, хоть и неохотно, но последовал за своим «патроном».
        Последние из кадет совсем выбились из сил. Федор уже протянул одному из них руку - но тут торжествующе завопили соперники из второго.
        Их отделение в полном составе первым закончило дистанцию.
        - Эх, - вырвалось у Федора. - Давай, залезай! - он по-прежнему протягивал руку отставшему товарищу.
        Бобровский разочарованно хмыкнул.
        - Идём, Солонов. Чего напрягаться-то. Проиграли мы. А вы сами давайте, чего вылупились? - напустился он на троицу неудачников.
        - Вы, господин Бобровский, только тогда помогаете, когда вам от этого непосредственная польза есть? - Госпожа Шульц возникла рядом, словно фея из сказки.
        Бобровский впервые растерялся по-настоящему. Даже по стойке «смирно» не встал.
        - Коль вы так устали, кадет, то ступайте, отдыхайте. Ваши товарищи справятся и без вас.
        «Лэ-эв» предательски засопел, покраснел и отвернулся.
        - Да я ж что… я ничего… Руку давай! - он резко повернулся к вихрастому Женьке Маслову, худому и слабосильному.
        …Общими усилиями они и впрямь помогли своим закончить дистанцию. Отделение оказалось вторым.
        Воротников недоумённо хлопал глазами.
        - Это им булки, что ли? - возмущался он, тыча пальцем в выплясывающих счастливый танец антраша соперникам. - Это они, что ли, нас обставили?!
        - Им булки, им, - красный и злой Бобровский был на себя не похож. - Они нас обставили. А ты чего стоял, орясина, когда я тебе рукой махал?! Вот пошел бы с нами, глядишь, и успели бы! Вот не дам тебе Кантора списать, тогда узнаешь!
        - Лев, Лев, ты чо, ты чо? - заволновался Севка.
        - А ничо! Идти надо, когда я тебя зову! Бегом бежать! Понял?
        - Да ладно тебе!..
        - Не «ладно тебе», а понял ли?
        - Понял, понял, будет уже!.. И… эта… Лев… насчёт Кантора? - почти умоляюще закончил Воротников.
        - А чего Кантор-то? Нормальный дядька! - искренне удивился Федор.
        - У кадета Воротникова с математикой нелады, - «взрослым» голосом объявил Бобровский.
        Ирина Ивановна собрала роту вместе, построила. Время было идти на ужин.
        Первое отделение тащилось уныло, под градом насмешек выигравшего второго. В корпусе уже вовсю кипела работа, трудились стекольщики, штукатуры и маляры. С вокзала возвращался старший возраст, страшно важный и гордый - печатали шаг, блестели штыками, снисходительно поглядывая на «мальков», взиравших на них с настоящим благоговением.
        За ужином по корпусу поползли слухи один страшнее другого - «семеновцев подвзорвали», «Семеновский полк уполовинили», «одна бомба под паровозом, другая - под офицерским вагоном», «рвануло, когда все на перрон вышли, и курить разрешили», «сто человек в клочья», «нет, двести», «не, полтысячи и в госпиталях столько же»…
        Кадеты почти ничего не ели, только знай себе крутили стриженными головами.
        Две Мишени появился уже перед самым отбоем. От него сильно пахло гарью, на плечах - солдатская гимнастёрка, прожжённая в трёх местах.
        Госпожа Шульц, что так и исполняла обязанности начальника роты, поднялась навстречу со стула возле конторки дежурного.
        - Ирина Ивановна, спасибо вам, идите…
        - Нет, сударь Константин Сергеевич, это вы идите - переодеться, как надлежит подполковнику, - госпожа Шульц строго поджала губы. - Кадеты вас ждут, однако обращаться к ним в таком виде решительно невозможно.
        - Уже поздно, - попытался возражать Две Мишени, но Ирина Ивановна оставалась непреклонна.
        - Нет-нет. Обратиться к роте должно по всей форме.
        - Почему я только вас слушаю, милостивая государыня?
        - Потому что я права, сударь мой Константин Сергеевич.
        … - Господа кадеты, - рота получила команду стоять «вольно», и пользовалась ей, как говорится, весьма расширительно - фланги загибались, концевые старались подобраться поближе к подполковнику Аристову, облачившемуся в свой всегдашний китель с орденскими планками.
        - Господа кадеты, капитан Коссарт и капитан Ромашкевич остались на станции. Там - там сейчас весьма тяжело. Весь гарнизон на ногах. Очень много раненых… - Две Мишени машинально провёл ладонью по жёсткому ёжику полуседых волос. - Но, господа, вы - будущие офицеры, слуги Отечества и Престола, и негоже нам пугаться или оберегать вас от чего-то якобы неподходящего, - быстрый взгляд на строго смотревшую Ирину Ивановну, - поэтому слушайте, как всё было. Воинский эшелон гвардии Семеновского полка следовал с учений; как всегда, у нас была сделана остановка, Государь, как повелось с прошлых лет, всегда самолично встречал гвардейцев на станции.
        Состав остановился, даны были команды «Выходи!», «Вольно!» и «Оправиться!». Нижним чинам разрешили курить. Офицеры частично вышли из штабного салон-вагона, частично оставались внутри. На соседних перронах было много гражданских, пассажиров, - Две Мишени на миг опустил голову, на щеках вспухли желваки. - В этот момент одна за другой сработали две бомбы, заложенные, надо понимать, в путевую насыпь. Одна - под локомотивом; от него не осталось вообще ничего. Другая - точно под штабным вагоном; разнесло в щепки.
        Бомбы оказались начинены ещё и чем-то зажигательным; во все стороны полетели горящие куски некоего материала, сейчас стараются собрать его остатки, если удастся. Начались пожары в пакгаузах; от взрывов рухнула крыша над пассажирским перроном.
        Кадеты молчали; в тишине только скрипнул паркет под переступившим с ноги на ногу подполковником.
        - Кроме чего-то зажигательного, злоумышленники снабдили свои заряды также изрядным количеством мелких болтов, гвоздей, гаек и шайб. Всё это ударило по людям, словно картечь. Посекло очень…
        - Кхм! - выразительно прокашлялась Ирина Ивановна.
        - Посекло очень многих! - возвысил голос Две Мишени. - Число погибших перевалило за две сотни, число раненых - более тысячи. Весьма велико число задавленных обвалившейся крышей. Среди них - женщины и дети…
        Но - полковой командир, отправившийся в первые же минуты к начальнику станции, уцелел; он немедленно принял все меры для помощи получившим раны и увечья. Гвардейцы-семёновцы, несмотря на предательский удар в спину, не растерялись. Даже раненые бросились разбирать завалы, стараясь спасти невинно пострадавших.
        Старший возраст нашего корпуса помогал всем, чем мог. Тушили пожар, перевязывали и носили увечных. На вокзал прибыл и сам Государь вместе с дворцовым конвоем гвардейских казаков; сейчас огонь усмирён, рухнувшие конструкции разобраны, все, кого могли спасти - спасены. - Две Мишени сделал паузу. - Я воевал в Маньчжурии, господа кадеты, я участвовал в деблокаде Посольского квартала в 1901-ом, но… никогда не думал, что увижу землю, покрытую убитыми и умирающими здесь, в пригороде столицы, в резиденции Государя!..
        - Кхм! Кхм!
        - Да. Простите, госпожа Шульц. Так вот, кто устроил этот взрыв? Трусливые негодяи и убийцы, боящиеся выйти на открытый бой, бьющие исподтишка, не делающие различий между военными и гражданскими!.. Чего они хотят, спросите вы? - смуты, отвечу я! Гибели отечества нашего, гибели России! Цареубийства!
        Кадеты замерли, боясь пошевелиться.
        - Завтра его Императорское величество издаст потребные указы. Смутьянам и убийцам не будет пощады. Государь может простить покушавшихся лично на Него, но не тех, кто убивает ни в чём не повинных, случайно оказавшихся на месте взрыва. Вы же, господа кадеты, должны помнить, что тоже можете помочь. Отличной учёбой!..
        - Кхм! Кхм! Кхм!
        - Госпожа Шульц, честное слово, вы, кажется, простужены. Почему бы вам не отправиться к милейшему нашему доктору, Ивану Семеновичу? Микстура от кашля вам бы явно не помешала!
        - Несомненно, господин подполковник. Не угодно ли будет вам сопроводить меня туда? Я должна вам кое-что сказать. В частном порядке, если позволите.
        Федя увидел, как подбородок Двух Мишеней слегка вздёрнулся.
        - Разумеется, сударыня. Сразу после отбоя.

* * *
        Двое быстро шли пустыми коридорами корпуса. Стучали по паркетам каблуки и каблучки - вместе.
        - Милостивая государыня, потрудитесь, пожалуйста, объяснить…
        - Вы, дорогой Константин Сергеевич, напрочь испортили превосходную в иных отношениях речь пассажем про «отличную учёбу».
        - Как это «испортил»?!
        - Да вот так и испортили. Это же мальчишки! Им подавай страшные приключения и ужасные опасности! Они даже в смерть не верят! Вы им рассказываете о невероятных событиях, о небывалом деле, завтра мы можем проснуться в совершенно иной России - они ждут от вас слов, как они на самом деле могут помочь - ну, не знаю, дежурить на станциях и переездах, осматривать заброшенные строения, подвалы, склады, чердаки, ходить дозором вдоль путей - а вы им про какую-то «учёбу»!
        Жёстко стучат каблуки офицерских сапог, подбитые железом. Торопливо, но и уверенно отвечают им аккуратные не отстающие каблучки женских ботиков.
        - Вы считаете, что не стоило говорить?
        - Считаю?! Считаю! Уверена! Не сомневаюсь!
        - Ирина Ивановна, вы всегда утверждали…
        - Утверждала и буду утверждать, что без натуралистических подробностей ваша речь, уважаемый Константин Сергеевич, стала бы ещё лучше. А вот дело мальчишкам надо было дать. То, которое по силам. Просто удивительно, что вы, с вашим-то опытом…
        - Кхм!
        - Что, и вы простужены? Ничего не поделаешь, пойдёмте к милейшему нашему эскулапу вместе. За микстурой.
        Глава 4.1
        Кабинет военных игр
        3-тье сентября 1908 года, Гатчино
        Конечно, в городе поднялся ужасный переполох.
        Конечно, в корпус кинулись родители, кто жил поблизости или в столице - но Гатчино объявили на осадном положении, поезда шли в обход, по Варшавской ветке, и не останавливались. Канцелярия без устали телефонировала и телеграфировала всем и вся, что никто из кадет не пострадал, все в наличии, увечных нет.
        Кадетам также сообщали, что родные их живы и здоровы - но, увы, так повезло не всем.
        На следующее утро за завтраком разнеслась весть, что у троих кадет старших рот погибли близкие - Федя видел, как юноши, бледные и шатающиеся, садились в извозчичьи пролетки, а офицеры объясняли мрачным кучерам, куда ехать.
        После завтрака вместо занятий объявили общий сбор.
        Вышли те самые высочайшие указы.
        Кадеты собирались притихшие, молчаливые; один лишь Ниткин исхитрился каким-то образом упросить дежурного фельдфебеля на входе дать ему просмотреть свежие газеты. Обратно в роту он прибежал с круглыми глазами.
        - Там такое! Такое!.. - только и успел он сказать.
        Собрались в роскошном актовом зале. За ночь - или уже утром - успели добавить траурного крепа, светлое и радостное сменилось чёрным. Чёрными же были и траурные повязки на рукавах офицерских кителей; госпожа Шульц явилась в чёрном платье и под чёрной вуалью.
        Государь объявил траур «въ честь невинноубіенныхъ». «Да падетъ кровь погубленныхъ чадъ Нашихъ на головы злод?евъ, сіе учинившихъ». Сами указы Федя выслушал, как во сне. Грозные слова опускались на дно души, словно тяжкие каменные глыбы. Многие были просто непонятны - какие-то там «свободы собраній и шествій», «неприкосновенность печати, пестующей разрушительные призывы» - всё это от Феди Солонова было как-то далеко.
        Потом была заупокойная служба, и лишь после обеда занятия возобновились.
        Причём возобновились они с самого долгожданного предмета - «военного дела», которое как и раз и вёл Две Мишени.
        - Господин подполковник, в седьмой роте первом отделении в наличии…
        - Вольно, садитесь, - махнул рукой Аристов. Вздохнул, поправил траурную повязку. - Садитесь, господа кадеты. Жизнь продолжается, Господь даровал нам дни наши, чтобы прошли они с пользой.
        Класс, где они сидели, сильно отличался от остальных.
        Был, во-первых, куда больше.
        Во-вторых, сиденья шли амфитеатром, словно в университете или в Академии Генштаба, куда Федю Солонова как-то раз взял папа.
        В-третьих, стены были густо завешены топографическими картами. Карты все исчёрканы красными и синими стрелами; стрелы сталкивались, переплетались, словно змеи и Фёдор знал, что каждое такое столкновение оборачивалось солдатами, навсегда оставшимися там, на сопках Манчжурии - потому что названия были куда как знакомы: Порт-Артур, Ляоян, Мукден…
        Сквозь высокие арчатые окна с раскрытыми жалюзи лился мягкий сентябрьский свет. Привычные грифельные доски скрывали катавшиеся на рельсах сдвижные панели, как и в классе самоподготовки, увешанные крупномасштабными штабными картами.
        В середине же помещался огромный квадратный стол, вернее даже не стол, а нечто вроде коробки, огромной песочницы, в которой кто-то поставил макеты холмов и гор с зелёными лесами и голубыми нитками рек меж ними. Были там и домики, и мосты, и заборы, и… чего там только не было!
        Такие макеты Федор до этого видел только в столице, в Артиллерийском музее. Остальные кадеты, похоже, тоже.
        - Игровой стол, - Две Мишени любовно похлопал по полированному боку. - Извольте видеть, господа кадеты, внутри него мы можем построить любой рельеф, любой ландшафт с достаточной степенью точности. Скажем спасибо Фаддею Лукичу. Фаддей Лукич, братец, спасибо тебе.
        Из угла выступил немолодой уже бородатый унтер. Хоть и в годах, обмундирование на нём сидело как влитое, сапоги сияли, а в бляху, если б не герб, наверное, можно было смотреться.
        - Рад стараться, ваше высокоблагородие, Константин Сергеевич.
        - Да… мы с Фаддеем Лукичом, ныне - старшим штабс-фельдфебелем в бессрочном отпуску, там как раз и побывали. Во-он на той вот горушке… Верно, Фаддей Лукич?
        - Верно, вашевыскородие, господин подполковник! Дали прикурить япошкам!
        - Мы-то дали, Фаддей Лукич, а вот другие… - покачал головой Две Мишени. - Смотрите, господа кадеты. Вот - скользящие по опорным штангам бегунки с захватами, с их помощью мы сможем передвигать свои отряды. Проектор - вот он - поможет нам определять дистанции, назначать сектора обстрела и так далее. А самое главное, - подполковник усмехнулся, - результат всех ваших действий будет, как и на войне, во многом определять удача. - И он выложил на стол несколько крупных многогранных кубиков, какими играют в сложные настольные игры. - Иными словами, господа кадеты, вы должны будете доказать мне, что способны действовать лучше, чем тогдашние наши генералы, многие из коих ныне в отставке. За противника - японцев или иных - буду играть я сам и не думайте, господа, что вам от этого выйдет облегчение.
        Господа кадеты зашумели, затолкались - каждый хотел как можно лучше разглядеть и стол, и макет, и бегунки с захватами, и свисающие с потолка опускные лампы, и даже указку в руках находящегося в бессрочном отпуску старшего штабс-фельдфебеля Фаддея Лукича.
        - Но это, - остудил горячие головы подполковник, - потом. Сперва, как всегда, азы. Кто-то считает, что военное дело начинать надо с шагистики; и в чём-то он прав: солдат, кадет, юнкер, офицер, защитник Отечества должен вид иметь бравый, осанку - прямую, ходить красиво, с достоинством. Кто-то считает, что начинать надо со пальбы, и тоже в чём-то прав: Маньчжурия показала, как важно уметь офицеру не только хорошо стрелять самому, но и учить нижних чинов. Кто-то ставит во главу угла военную историю - дескать, хороший офицер не станет изобретать телегу, тем более что иные приёмы, придуманные ещё древними греками, прекрасно работают до сих пор. Никто не знает, какие?
        Разумеется, тотчас взлетела рука Ниткина.
        Две Мишени покачал головой.
        - Вы, кадет, конечно же, знаете. Это мы уже все понимаем. Кто-то ещё? Вы, кадет Вяземский?
        - Разрешите, господин подполковник!
        Это чётко, по уставу, поднялся Бобровский.
        - Разрешаю, кадет.
        - Фиванский полководец Эпаминонд в битве при Левктрах собрал лучших бойцов в так называемый «священный отряд», усилив один фланг, прорвал строй спартанцев, считавшихся дотоле непобедимыми, и выиграл битву!
        Глава 4.2
        - Верно, кадет, - одобрительно кивнул Две Мишени, однако Феде показалось, что на Бобровского подполковник взглянул с некоторым подозрением. - Беотарх Эпаминонд считается изобретателем принципа неравномерного распределения сил по фронту, формирования ударного кулака из лучших войск, решающего исход сражения. Это справедливо и по сей день. В общем, много с чего можно начать.
        Сам я, господа кадеты, начинал с шагистики. И приходили к нам в корпус, к совсем молодым кадетам тогда заслуженные старики-ветераны роты дворцовых гренадер, которых ещё до Восточной войны в рекруты взяли. Как сейчас помню - вышагиваем мы на плацу, и тут глядь - старый фельдфебель идёт, при полном параде. Грудь в крестах. Ротный наш «смирно!» скомандовал, а старик остановился да нам говорит, что, мол, детушки, тяжело в ученьи? Так точно, отвечаем. Э, он рукой машет, сейчас разве ж это ученье? Баловство одно. Вот, глядите, мол - и велел стакан воды себе подать. Стакана не нашлось, кружку сыскали, даём. А фельдфебель её себе на кивер спокойно этак ставит, и ротному нашему, скомандуйте, мол, ваше благородие, полным двойным шагом марш! Капитан Анисимов аж рот раскрыл, но скомандовал. И тут старичок-то ка-ак пошёл отбивать тот самый «полный двойной» шаг, каким у нас даже парадные караулы у дворца не ходят, ногу в колене не согнёт, носком отбивает, а главное - кружка с водой на кивере не шелохнётся, плывёт, как заговорённая! Мы оторопели, сроду такого умения не видывали.
        А фельдфебель тот плац туда-обратно отмерял, обратно вернулся, да и говорит, лишь самую малость запыхавшись: вот, дескать, как нас в рекрутах учили! Альму прошел с Инкерманом, за Малахов курган крест получил, сколько лет уж служу - а не забыл! До сих пор я рассказ того фельдфебеля помню, что, мол «нет уж теперь таких учителей, как фельдфебель наш покойный Аникита Егорыч!.. Он, бывало, скомандует тебе, рекруту, «ра-а-аз!» - и поднимаешь ногу, и стоишь, а он и табачку понюхает, и прочихается на доброе здоровьичко, и тавлинку за голенище заложит, а ты всё стоишь, на одной ноге качаешься, всё ждёшь, когда же он тебе «два-а!» скомандует. И вот командует, значит, Аникита Егорыч рекруту «два-а! А ну вперёд, чёртова кукла, вперёд со всеми средствиями!» А какие тут средствия, никаких средствиев уже не осталось, ногу поднятую ломит, в висках колотьё, в глазах круговерть!.. Нога скостенела вся!.. А ты всё равно шагаешь, потому как «тихим учебным шагом, в три приёма» надо столько раз плац измерить, сколько волос у тебя на голове, тоисть - бессчётно! На раз - ногу выноси, на два - колено спрями, на три - всем
корпусом вались вперёд, носком отбей и на месте замри!»
        Две Мишени перевёл дух, улыбнулся.
        - До сих пор сцена эта перед глазами стоит, господа кадеты. Нет, так маршировать никто уже не требует. И сам я, думая, с чего урок наш начать, решил так - начинать надо с основания, с фундамента, с чего вся армия начинается и без чего не стоит - с отделения. Что это такое в русской армии, из кого оно состоит, как сражается. Мельчайшая частица войска - но от неё зависит всё. «For want of a nail the shoe was lost, for want of a shoe the horse was lost», «отсутствовал гвоздь - потерялась подкова»[1] и так далее, до гибели целого королевства, потому что армия не стоит без отделения. На нём, именно на нём, строятся взводы, роты, батальоны, полки, дивизии, корпуса и армии.
        Начнём с него, господа кадеты. Очень скоро вам самим предстоит стать боевым отделением, участвовать в военных играх, в манёврах. Так что смотрим, господа кадеты, на сей плакат, открываем тетради и записываем…
        …Говорил Две Мишени хорошо, Федор заслушался. Кратко, но точно; о, казалось бы, скучных вещах - сколько в отделении стрелков (шесть), сколько пулеметчиков (один, с лёгким ружьём-пулемётом Мадсена[2] и к нему второй номер, подносчик), у скольких - самозарядные винтовки Мондрагона[3] (двое), что должен делать командир отделения - старший унтер-офицер…
        Две Мишени быстро показывал схемы - и их тотчас сменяли картины маньчжурских сопок.
        - Устав никогда не предусмотрит всего, господа кадеты. Мы это поняли очень быстро, там, на поле боя; слава Богу, что это поняло и командование. Раньше считалось, что отделение само по себе бой вести не может - только в составе роты или даже батальона. А оказалось - нет. Нам приходилось перекрывать множество долин, проходов меж холмами, заросшими гаоляном, разбрасывать полки, ибо никакой армии не хватило бы закрыть всё, согласно уставу. Вот, глядите, - решительно сдёрнут казённый плакат со «штатной структурой согласно Высочайшему р?шенію», передвинута рамка «волшебного фонаря», сиречь проектора, на экране - невысокая сопка, справа и слева от неё - неглубокие долины.
        - Наш полк отступал. Японцы старались сесть нам на фланги, разбили свою дивизию на несколько колонн; нам требовалось соединиться с главными силами армии под Ляояном, а для этого - задержать рвущегося в глубокий обход врага. На одной из сопок пришлось оставить совсем небольшой заслон - одно-единственное отделение нашего 4-го Сибирского стрелкового полка, где мне довелось тогда проходить службу. Одно-единственное отделение, господа кадеты, не по уставам и не по руководствам. Под началом - да-да, Фаддей Лукич, под твоим началом.
        Кадеты разом обернулись. Немолодой фельдфебель, однако, аж зарделся, словно красна девица.
        - Ваше…
        - Разве не так оно всё было, Фаддей Лукич?
        - Так-то оно так, ваше высокоблагородие, да только -
        - Вот и расскажем кадетам, какое там было «только». Глядите -
        Вновь сдвинута рамка, и на первую картинку - с сопкой - наложилась другая. Алые силуэты солдат - с винтовками разных типов, сразу видно, кто где стоял.
        - Фаддей Лукич знал уже тогда, что пулемет того страшнее, коль бьёт не впрямь, а вбок, вкось, с фланга, чтобы на пути у пули оказалось бы как можно больше целей. И потому на сопочке засел сам с четырьмя стрелками, а пулемёт расположил слева - там удобные камешки, нижних чинов с самозарядными и, следовательно, скорострельными винтовками Мондрагона - справа. Каждой огневой группе придал ещё по стрелку. И стал ждать. Так оно было, Фаддей Лукич?
        - Так точно! - смущался фельдфебель. - Токмо, ваше высоко…
        - Сейчас можно Константином Сергеевичем.
        - Так точно, Константин Сергеевич, да токмо никакой особой премудрости-то и не было. Япошка горяч, храбр, да уж больно красивую смерть любит. И терпеть не может, когда у него позицья наша, значит, прямо перед носом, а взять не может. Лезет и лезет, как на ту сопку с деревом, помните ли, Константин Сергеевич?
        - Как не помнить…
        - Вот! - воодушевившийся фельдфебель сам принялся рассказывать, ведя урок вместо подполковника. Две Мишени, чуть улыбаясь, присел на край учительского стола. - Ждали мы, ребятки, ждали и дождались - попёр япошка густой колонной, походным порядком. А, ну сперва на нас ихний пластун выскочил, хитро подполз, да стрелок Краснобаев его заметил и, того, прикладом. Так что мы ужо знали. Знали и, значицца, флаг наш на сопке и подняли.
        - Флаг? - не удержался Юрка Вяземский. - Знамя?..
        - Нет, сынок, знамени у нас-то и не было, знамя в полку осталось. А было просто три куска мануфактурных, белый, синий да алый. На живую нитку сметали перед боем, да и подняли…
        Константин Сергеевич кивнул, задумчиво глядя поверх стриженных мальчишеских голов.
        - Уж и не упомню, откуда у нас те куски взялись. Неказистое знамя вышло, неровное, но с ним-то всё равно лучше как-то. Хоть и ругал потом нас его высокоблагородие господин подполковник, ох, и ругал! - мол, «позицью демаскирует», слово-то мудрёное придумал, насилу я тогда его запомнил - а всё равно. Увидал япошка нас, ну и полез. А мы - огоньком его, огоньком! И слева, и справа! И ещё с попереди!
        Старый служака аж кулаком по парте пристукнул.
        - В цепь им не развернуться - некуда там разворачиваться. А вылез на нас, ребятки, если и не целый батальон, уж две-то роты точно. В штыки на них не кинешься, токмо пальбой и сдержишь! А шли-то они плотно, валили-то валом - ну, пулемёт наш их тоже клал за милую душу. Да мы все не сплоховали тогда, нет, не сплоховали!
        - Голова японской колонны оказалась в огневом мешке, - вставил Две Мишени. - Видите, как они угодили под перекрёстный огонь? - и он вновь передвинул рамку.
        Жёлтые фигурки японских пехотинцев перечеркнули прерывистые алые линии, тянувшиеся к ним справа и слева.
        - Одиннадцать русских солдат задержали целую японскую колонну, - продолжал подполковник. - Почему? Потому что использовали местность; потому что отрыли, сколько могли, себе окопы, пусть и неглубокие; потому что старший над ними, Фаддей Лукич, правильно расположил свои самые сильные огневые средства - пулемёт и скорострельные винтовки.
        - И гранаты, Константин Сергеич! И гранаты!
        - И гранаты, Фаддей Лукич. Итак, господа кадеты, первый вывод - даже небольшой отряд может успешно сражаться с превосходящими силами противника, если займёт правильную позицию и правильно распределит имеющиеся ресурсы. А теперь перейдём к тому, что есть основа основ любой армии - её солдат и устав, которому он починяется…
        Сразу несколько рук взлетели над кадетскими макушками - и одна из них Федора.
        - Константин Сергеич, Константин Сергеич! - раздалось со всех сторон. - Фаддей Лукич! А чем дело-то кончилось?! Расскажите, ну пожалуйста!..
        - Рассказывай, Фаддей Лукич, - улыбнулся подполковник. - И впрямь, чего ж такую историю без конца оставлять?
        - И-и, господа мои кадеты! Особо много и не расскажешь. Правильно нас ругал его высокоблагородие Константин Сергеевич - знамя-то и впрямь позицию нашу выдавало, хоть мы и поставили его чуток в отдалении. Нарвались япошки на наш огонь, откатились. Раз, другой. А потом вдруг как стихло всё. Поняли мы, что ждут они артиллерию свою, когда подтянется. Кто знает, может, решили, что тут целый полк обороняется, - старый фельдфебель молодецки подкрутил усы. - Поняли мы, что дело жаркое будет, подхватились - и отошли на полверсты. Там снова засели - и вовремя. Ка-ак начали желтомазые по высотке оставленной залпы класть, ну ровно на высочайшем смотру. Не уйди мы оттуда - не гуторили б мы тут с вами. Но мы ушли. И потом снова их угостили, как те вперёд полезли. Так, где за камушки, где за ручеек, где за что придется цепляясь, и до своих добрались…
        - И получил за то Фаддей Лукич свой георгиевский крест, - докончил подполковник.
        Два часа «длинного урока» пролетели незаметно. Задал подполковник много - и те же уставы, и про стрелковое отделение.
        Остаток дня - с обычными уроками - прошёл спокойно. На ужине Севка Воротников вновь подкатился к их столу:
        - Эй, Нитка! Ты, ты, тебе говорю! Ты, Нитка, сюда слушай. Хочешь, Нитка, я с тобой дружиться буду?
        Петя захлопал глазами и покраснел; Фёдор поспешно пихнул друга в бок - он что, не понимает, что Воротников опять задумал каверзу?
        - Вот давай ты мне эту плюшку с маком отдашь, а, Нитка? А я пригляжу, чтобы тебя никто не трогал. А то, знаешь, тут много таких, которые слабых обижать любят!
        Говорил Севка всё это вполне мирно, даже дружелюбно; тон его мог обмануть кого угодно, только не Федю Солонова, вдосталь насмотревшихся на подобное в своей 3-ей Елисаветинской и даже сам пару раз становившийся жертвой.
        - Оставь его, Воротников!
        - Чего это «оставь», Слон, а? - куражился второгодник. - Порядок такой, Солонов, не знаешь, что ль? За защиту у нас всегда сладким делились! Да и неполезно Нитке булки жрать! Как и колбасу, кстати! А то будет не Нитка, а морской канат, в двери не пролезет!
        - Пусть ест, Федя, мне не жалко, - горестно прошептал Петя и прежде, чем Солонов успел его остановить, сам пододвинул Воротникову тарелку.
        И, пока остальные хлопали глазами, а Федор безуспешно толкал приятеля, Воротников преспокойно протянул руку, забрав себе маковую плюшку прямо с тарелки Ниткина - никто и глазом моргнуть не успел.
        Кадеты за их столом и за несколькими из соседних с готовностью загоготали. Всё те же Пащенко, Шпора да примкнувший к ним Бушен; Фёдор сжал кулаки.
        - Чего регочите?! Эх, вы, а ещё за одним столом сидим!..
        - Эй, Слон, ты чего? - искренне удивился рыжий Гришка Пащенко. - Клювом за ужином не щёлкают! Сам знать должен, коль в военной гимназии был!
        - Хватит, Воротников, - поднялся Федя. - Один раз уже дрались, тебе мало? Прошлый разве свезло тебе, гляди, вдругорядь уж не свезёт!
        - Да чё ты с ним, как нянька, с Ниткой этой? - искренне удивился Севка, проворно запихивая булку в рот. - Ты второй силач на всё роту! Дерёшься здорово! Давай вместе держаться!.. Хочешь, вот этот вот вихрастый, - он ткнул пальцем в Борьку Шпору - сейчас тебе свою плюшку отдаст? Ты ведь отдашь, Шпоркин, верно?
        Борька тоже замигал растерянно. Перспектива драться с «первым силачом роты» ему явно не улыбалась.
        - Мне чужого не нужно, Воротников, - Федя уже стоял.
        - Ну, не нужно, так не нужно, - пожал плечами Севка. - Бывай, Слон. Нитку свою стереги.
        И отошёл себе, уминая остатки булки.
        Федор сел, ни на кого не глядя.
        - Эх, вы, - процедил сквозь зубы. - Думаете, пока он у Ниткина булки да колбасу отбирает, вас не тронет?
        Соседи не ответили, дружно уткнувшись в собственные тарелки. Правда, у конопатого Пашки Бушена уши покраснели, но толку-то с того покраснения!..
        И только теперь Федя Солонов вдруг понял, что от дверей на них зорко поглядывает Две Мишени. Поглядывает зорко, всё, конечно же, видит, но не вмешивается.
        Не вмешивается, однако смотрит с явным осуждением.

* * *
        Утром грянул сигнал побудки, и Феде пришлось точно так же стаскивать с кровати спавшего мёртвым сном Ниткина. Оно и понятно - несмотря на все предупреждения, Петя продолжал читать ещё долго после отбоя, закрыв занавески и включив фонарик.
        Вот и дочитался.
        День начинался как обычно, доносились издалека фабричные гудки; а вот паровозных голосов слышно не было - после взрыва на вокзале поезда пустили в объезд.
        На утренней поверке, на завтраке - где второгодник Воротников опять лишил беднягу Ниткина колбасы и Федя, мрачно прожигая Севку взглядом, отдал приятелю свой сыр - всё шло как обычно. Две Мишени, как всегда, подтянутый и спокойный, капитаны Коссарт с Ромашкевичем, правда, казались несколько взволнованными, но мало ли почему они могли волноваться!..
        Перед первым уроком - у Солонова и всего первого отделения это была математика того самого Кантора, Иоганна Иоганныча - Константин Сергеевич остановил свою седьмую роту.
        Рядом с ним и двумя капитанами вдруг тенью возникла госпожа Шульц. Две Мишени глянул на неё искоса, кашлянул.
        - Господа кадеты. Вы знаете - подлое и злодейское покушение совершено бомбистами, врагами…
        - Кхм!
        - Ирина Ивановна, сударыня, а вам разве не надо -
        - С вашего разрешения, господин подполковник, я бы хотела присутствовать.
        Ромашкевич с Коссартом глядели на госпожу Шульц, «аки диакон на нехристя», как говаривала бабушка Анна, - но Ирину Ивановну с толку было сбить не так-то просто.
        [1] Нашему читателю это знакомо в вольном переложении С.Маршака, «Не было гвоздя - подкова пропала»; однако в описываемое время, само собой, этого переложения не существовало, и подполковник Аристов цитирует кадетам английский оригинал.
        [2] Легкий пулемет Мадсена - первый в мире ручной пулемет. Использовался в русской армии с 1905 года, именовался там «ружьё-пулемёт» (реальный исторический факт).
        [3] Самозарядная винтовка Мондрагона - одна из первых в мире магазинных винтовок, использовавших для перезарядки автоматику отвода пороховых газов. Имела поворотный затвор (принцип действия тот же, что и у автомата Калашникова). Испытывалась в России в 1903 году (реальный исторический факт).
        Глава 4.3
        - Так вот, седьмая рота. Ловить нигилистов и прочих злоумышленников - дело не только жандармского корпуса. Но вообще всех верноподданных, в том числе и нас с вами. Почему бомбистам удалось подорвать эшелон с семеновцами? Потому что негодяи сумели пронести и заложить большой вес взрывчатки - японской шимозы, кстати - под самые рельсы. Вес изрядный. За один раз не притащишь. Значит, они её прятали где-то поблизости. Железнодорожная стража проглядела, но, - тут подполковник сделал паузу и отчего-то взглянул на госпожу Шульц, - тут в дело вступаем мы.
        Строй седьмой роты весь дружно затаил дыхание.
        - Кто лучше нас обшарит все потайные места и местечки? Кто проберется в тоннели и трубы, в подвалы и в старые сараи? Кто залезет на чердаки и крыши, не пропустит голубятни и амбары? - вы, господа кадеты!
        - Ура! - не сдержавшись, завопил кто-то из второго отделения.
        - Спокойно, господа кадеты, спокойно. Сегодня после занятий отделения будут разбиты на тройки. Будем осматривать местность. Общее командование - я и господа начальники отделений. Будет выдано холодное оружие.
        У седьмой роты поистине «в зобу от радости дыханье спёрло».
        - Кхм!
        - Да-да, холодное оружие, - Две Мишени метнул выразительный взгляд на госпожу Шульц, которую опять разбирал кашель. - Малые сапёрные тесаки. Это большая честь, господа кадеты. Право ношения клинка с гербом корпуса надо заслужить. Пока они ещё не будут именными, пока. Начальником корпуса нам поставлена задача - обследовать старую застройку между дорогой на Малую Загвоздку и кладбищем. Там, господа кадеты, сам нечистый копыто потеряет!.. Сараи, амбары, будки, цыганские брошенные хибары с халупами - всё требует проверки. В случае обнаружения чего бы то ни было подозрительного - ничего не предпринимать, докладывать старшему по команде, то есть мне или отделенным начальника!
        Ирина Ивановна глядела на господина подполковника так, словно был он, по меньшей мере, закоренелым двоечником; однако Две Мишени не поддавался.
        - Сейчас на корпусном гектографе печатается большой план этой местности. Знаю, господа кадеты, что топографию вы ещё даже не начинали, но… нам в Маньчжурии тоже приходилось очень многому учиться с листа, с колёс, или того хлеще - в бою. А теперь - рота! Слушай мою команду!.. Напра-во!..
        На занятия кадеты летели, не чуя под собой ног. И в физический кабинет к господину титулярному советнику Илье Андреевичу Положинцеву ворвались настоящей ордой, с шумом и грохотом.
        - Здравствуйте, здравствуйте, господа, - встретил их учитель. - Слышал, слышал - поздравляю первым боевым заданием! Уверен, вы не посрамите славного имени александровских кадетов!..
        - Не посрамим!.. - вырвалось у Воротникова.
        Илья Андреевич улыбнулся, покивал головой.
        - Понимаю, понимаю, вы уже все там. Трудно думать о чём-то, кроме поисков, верно? Но давайте подумаем, как физика может помочь нам в этом?..
        И оказалось, что физика-таки и впрямь может. Илья Андреевич рассказывал о вещах невиданных, о том, как особые радиоволны помогают находить подземные пустоты и о том, что он самолично отправится с седьмой ротой, дабы «испытать прототип» прибора, как раз для таких случаев.
        Глаза у Пети Ниткина сделались как чайные блюдца. Он аж подпрыгивал на месте, а руку тянул почти что до потолка.
        - Вижу, вижу, господин кадет, - снисходительно кивнул господин Положинцев. - Небось хотите помочь?
        - Так точно! - пискнул Петя.
        - Тогда будете мне помогать, прототип довольно тяжёлый. Нет, таскать его будут фельдфебели, а вот раскладывать антенны по схеме, втыкать в землю, снимать показания - надеюсь, вы мне поможете!
        И о вещах сложных Илья Андреевич говорил языком простым и понятным. Показывал в небольшом лотке с водой, как волны отражаются от краёв - «вы все видели это множество раз, но задумывались ли, что точно так же отражаться могут и волны невидимые, те самые, что по радио несут нам человеческую речь?»
        Слушали его с открытыми ртами, даже второгодник Воротников, даже «Лэ-эв» Бобровский, забывший, что нужно натягивать гримасу снисходительной скуки; и не заметили, как урок пролетел.
        - Домашнего задания сегодня не будет, господа, - объявил напоследок учитель, вызвав бурный восторг у всех, за исключением, разумеется, Пети Ниткина. - Но! Но, любезные сердцу моему господа кадеты, как только поиск ваш будет закончен, мы продолжим занятия механикой. Машина Атвуда, господа, только с виду проста. Но без неё, как и вообще без механики, и всего того разнообразия приборов, что я упоминал, не построить.

* * *
        Получать оружие - это серьёзно. Седьмая рота в полном составе выстроилась перед цейхгаузом; усатый фельдфебель Трофим Митрофаныч вызывал строго, по фамилиям, и отвечать требовалось по уставу, ибо Трофим Митрофаныч был сейчас Начальством, к коему надлежало обращаться «господин старший штабс-фельдфебель» и никак иначе.
        Кадет за кадетом исчезали в дверях оружейной, появляясь потом с изрядно оттягивающим пояс тесаком.
        - Не хватать! Из ножен не вытаскивать! Вот балованна команда, сущие бесенята! Воротников! Я тебя, буйну голову, знаю! А ну, быстро клинок спрятал! А то враз на козлы у меня отправишься!
        Козлами именовалась та самая скамейка в подвале, на которой должно было сечь провинившихся.
        Севка, против фединых ожиданий, быстренько и без пререканий убрал тесак, вытянулся во фрунт.
        - Виноват, господин старший штабс-фельдфебель! Больше не повторится!
        - То-то же, что не повторится, - проворчал Трофим Митрофаныч и вдруг показал Воротникову кулак. - Это с их благородиями фокусы твои тебе с рук сходят, а я тебя - ты знаешь - без господского догляду отделаю хуже, чем Господь наш вседержитель черепаху.
        Судя по тому, что на губах у Севки не перекатывалась обычная его полупрезрительная ухмылочка, отделать его старый фельдфебель и впрямь мог. Может, даже и отделывал уже - хотя учились они все тут без году неделя.
        - А чего это он так - про черепаху-то? - шёпотом удивился Петя. - Замечательное животное, очень интересное! Способно приспособиться к любым условиям!.. Есть черепахи сухопутные, а есть морские. Есть такие, что в пресных прудах живут, а есть…
        - Кадет Ниткин! Р-разговорчики в строю!
        - И-извините… - пробормотал опять выключившийся из корпусной жизни Петя, за что тут же схлопотал подзатыльник. Несильный, но обидный.
        - Какое тебе тут «извините», штрипка штафирская? - рассвирепел фельдфебель. - Ты в славном императорском воинстве или у мамки на антресолях?!
        Кадеты вокруг загоготали и Ниткин мучительно покраснел, сообразив, какой допустил промах.
        Федя что было сил ущипнул приятеля повыше локтя, и Петя пришёл в чувство. Нет, так же лихо, как Воротников, он не вытянулся, и голос у него дрожал, но всё-таки уставные «виноват, господин старший штабс-фельдфебель» у него получилось ничуть не хуже севкиного.
        Внутри было узкое, вдаль уходящее помещение. За высокой деревянной конторкой стоял писарь, скрипел пером; другой фельдфебель, Пётр Макарович, притворно хмурясь, клал на стойку обмотанные ременной портупеей тесаки.
        - Кадет Солонов Федор!
        - Кадет Солонов Федор, оружие номер Н-28953, - прогудел Макарыч. Писарь старательно выводил цифры в толстенном гроссбухе. - Портупею надень, кадет, а то ремень ниже задницы съедет…
        С портупеей через плечо и увесистым тесаком на поясе Федя вышел из цейхгауза, невольно сам переходя на строевой шаг. Совсем, совершенно иное ощущение - тяжесть оружия сделала его словно настоящим рыцарем, и не хватало только прекрасной дамы, чтобы повязать её шарф на руку и поклясться свершать в её честь славные подвиги.
        Потом появились Две Мишени, господин Положинцев и госпожа Шульц. Последняя отчего-то бросала на учителя физики весьма неласковые взоры. Следом за Ильёй Алексеевичем двое дюжих унтеров тащили какие-то здоровенные ящики. Петя Ниткин немедля уставился на них, словно Воротников на сдобу.
        - Рота, слушай мою команду! Мы выступаем для осмотра назначенной нам местности. По прибытии на место разбиваемся на тройки. Каждый получит большой план участка. За пределы не выходить! Видеть соседа, не терять его из виду!..
        Две Мишени говорил ещё какое-то время, объясняя всем и без того понятные вещи. Да любой, кто играл в «казаков-разбойников» или там «колдунов» (ну, ежели по-серьёзному, «на интерес», чтобы проигравшие выигравших на закорках несли и при этом громко, на всю улицу хрюкали) - это знал.
        Госпожа Шульц, вновь надевшая широченные шаровары, взирала на всё это крайне неодобрительно. Особенно на болтавшиеся у кадетских ремней тесаки.
        …До «назначенной местности» шли строем. Хотя, самокритично признавал Федя, с маршировкой у седьмой роты дело обстояло швах. Ну, те, которые, как и он сам, пришли из военных гимназий, ещё куда ни шло. Но остальные - кто в лес, кто по дрова. Прямо хоть «сено, солома!» командуй.
        Две Мишени всё, конечно же, замечал и морщился недовольно. Понятно, корпус позорим, устыдился Фёдор. Хорошо ещё, что шли не центральными улицами - сперва Ингербургской, затем Ольгинской, что вдоль железной дороги - потом свернули влево, прошли перекинутым над путями мостом и оказались на месте.
        Петя Ниткин не отходил от загадочных ящиков; господин Положинцев принялся их распаковывать, устраивая что-то вроде носилок, на которых росло причудливо опутанное проводами сооружение.
        Это было, конечно, интересно, но куда больше Фёдору хотелось искать всё самому. Он подёргал друга за рукав, но Ниткин даже не повернулся - завороженно глядел на поблёскивающие стекла циферблатов, чёрные эбонитовые ручки и переключатели.
        - Не, Федь, я тут, хорошо?
        - Ладно, - пригрозил Фёдор. - Вот даст тебе Воротников леща, пока меня нет, узнаешь!..
        Но на Петю не подействовала даже эта угроза. Он завороженно следил за руками учителя физики, ловко подсоединявшего один провод за другим.
        - Солонов! - вдруг раздалось рядом.
        Так. Ле-эв наш Бобровский.
        - Чего тебе? - не шибко приветливо бросил Федя.
        - Фу быть таким, - наставительно сказал тот. - Мы, можно сказать, тебя позвать хотели, к тройке нашей присоединиться. Господин подполковник сказали, что вчетвером тоже можно.
        Они стояли втроем против него, верзила Севка Воротников, лощёный, уверенный в себе Бобровский, и насупленный, недовольный и злой Костя Нифонтов.
        Вот уж с кем идти куда бы то ни было он, Фёдор Солонов, никак не намеревался!.. Лучше уж с Петькой.
        - Да не дуйся, - вдруг засмеялся Лев. - Если ты из-за Севки, так он тебя очень даже любит, как ты ему тогда дважды заехал.
        - Точна! - подтвердил с готовностью Воротников. - Ты, Слон, мастаком держался! Я таких, как ты, с одного удара выносил!..
        - Хорош, Сева, - лениво бросил Бобровский и тот враз замолчал. - И Костька тоже не против. Верно ведь, Кость?
        - Верно… - пробурчал Нифонтов нехотя.
        Видать, в этой компании Лев пользовался непререкаемым авторитетом.
        - Так что идем с нами. Вот, я аж карту лишнюю взял, на тебя специально. Гляди, сюда вот пойдём, меж тех халуп, - он показал.
        За железной дорогой, вдоль дороги, что к новому кладбищу, небольшие овраги и овражки были сплошь застроены какими-то хибарами, полусгнившими сараями, стояли вросшие в землю забытые телеги. Удивительно, что совсем рядом с нарядным и чистым городком, в получасе ходьбы от императорского дворца, мог появиться - и оставаться - этакий табор.
        Две Мишени с капитанами уже отдавал команды. Тройки кадетов дружно порскнули кто куда.
        - Идём, - показал Бобровский.
        Проём меж двух старых дровяных сараев весь зарос старой дикой малиной и крапивой. Стебли её пожелтели, заматерели, и отцветать, как положено, она явно не собиралась, неусыпно охраняя свой тенистые владения.
        Сразу за щелью начинался спуск вниз, в неглубокий овраг.
        - Это здесь, - Бобровский ткнул пальцем в план. - И тут даже вон, что-то непонятное внизу обозначено…
        - Сперва сараи осмотреть надо, - без особой радости буркнул Федор. Было в этом что-то неправильное, что он - с этой троицей, а Петя Ниткин остался с господином учителем.
        - Осмотрим, - кивнул Лев. - Да только я б в сараях ничего не прятал, сараи, они такие - кто-нибудь да зайдет.
        - А если это твой сарай? - ревниво встрял Костька. Ему, похоже, не нравилось, что Слон присоединился к их тесной компании.
        - Неважно, - отмахнулся Бобровский. - Полезли, господа!
        Полезли. Соскользнули вниз по заросшему сухой травой, пожелтевшим репейником склону, и сразу же увидели то, что искали - чёрный полузаплывший зев пещеры.
        - Туда! - Лев решительно направился прямо к дыре.
        - Э, э, - забеспокоился Нифонтов. - У нас же ни фонаря, ни свечек!
        - Это у тебя «ни фонаря, ни свечек»! - передразнил Костю Бобровский. - А у меня всё есть!
        Из нагрудного кармана появился новомодный электрический фонарик, плоский, целлулоидный, цвета слоновой кости; на боковой узкой стороне - выпуклая линза.
        Лев щёгольским движением нажал кнопку, в темноту упёрся узкий неяркий луч.
        - Идём!
        И с решительностью, какой Федор никак от него не ожидал, полез в дыру.
        Внутри было низко, тесно, темно, сыро и холодно. И плохо пахло. Землёй, гнилью, словно в погребе, который давно не открывали.
        - Это под дорогой идёт, - пропыхтел Бобровский, упрямо пробиравшийся первым. - Интересно, кто копал…
        - Крeпи нет, - заметил вдруг Нифонтов. - Нечего тут шарить, того и гляди, завалится всё.
        - Не завалится. Доселе ж не завалился, - Лев деловито водил лучом туда-сюда.
        - И не только крeпи, ничего здесь нет, - Костя держался позади всех.
        - Трусишь? - усмехнулся Лев.
        - А ты на слабо не бери!
        - А я и не беру. Вообще да, идти тут некуда, - пятно света упала на глухую стену, из неё кое-где торчали корни. Вся «пещера» была длинной не больше дюжины шагов.
        - Трубу под дорогой начали копать, да бросили, - сказал Федя. Отчего-то ощущалось разочарование, словно в любой дыре-норе под землёй непременно должны были начаться невероятные приключения. - Свети, Бобровский. Чтобы точно знать - тут ничего не прятали.
        Бобровский старательно светил, но ничего подозрительного они не заметили,
        - Да, - Лев вздохнул. - Скучно тут. То ли дело в Саблино! Там пещеры настоящие. Старые каменоломни. Говорят, ещё петровских времён!.. - и вздохнул снова. - Там интересно. Если как следует поискать, можно и до Белой Стрелы добраться. Я знаю, мне брат рассказывал.
        - Белая Стрела?! - разом выпалили и Федя, и Костька и даже Воротников.
        - Белая Стрела. Что, не слыхали никогда? Ещё «Загадка Царей» называлось. Неужто никогда?
        Ответом ему было лишь сконфуженное молчание.
        - Ладно, - смилостивился Бобровский. - Полезли наверх. Так и быть, расскажу.
        Но наверху рассказать не получилось - потому что пришлось с остальными обшаривать сараи, балаганы и прочее по дороге от Малой Загвоздки до нового кладбища и церкви Всех Святых при нём.
        Трудились, пока не стемнело.
        Устали, исцарапались, перемазались, но ничего не нашли. Первое отделение впало в известное уныние; однако тут их нагнал господин Положинцев со своими загадочными кофрами и вместе с ним - сияющий, словно новогодняя ёлка, Петя Ниткин.
        - Что загрустили, молодцы-кадеты? - громогласно вопросил учитель физики. - Ничего не нашли? - так это ж отлично! Значит, можно пока не опасаться. А вот мы зато испробовали наши устройства, и, знаете ли, очень, очень многообещающие результаты!.. Не так ли, кадет Ниткин?
        - Очень! - пискнул от переполнявших его чувств означенный кадет. - Электрические сигналы!.. От электродов!.. По-электрически!.. Воткнутых в землю!..
        - Потом, потом перескажете, господин кадет, - добродушно усмехнулся Илья Андреевич. - Все устали и ужин скоро. Трогай!
        - Да, ваш благородия, - отозвался бородатый кучер, в армяке, совершенно не по тёплой погоде.
        Подвода с кофрами проехала; Петя Ниткин восседал сзади с видом форейтора императорского экипажа, не меньше.
        - Так вот, - проводил его взглядом Бобровский, явно стремясь перетянуть обратно внимание спутников, - Белая стрела, или, точнее, «белые стрелы». Это, братцы, такая штука, что не вдруг и поверишь. Рыли давным-давно на Руси глубокие ходы, из княжьих теремов да из церквей. Чтобы, значит, если враги напали, уйти можно было. - Он обвёл взглядом остальных - слушают ли? Остальные слушали. - Не простые это были ходы. Далеко вели. Не только лишь из подвала соборного, скажем, за крепостные стены. А вот, говорят, - он понизил голос, - что, когда Петербург строили, из дворцов такие ходы тоже прокладывали, высокие, скакать верхом можно!..
        - Да откуда ты это взял-то такое? - попытался вставить Федя, но Бобровский нёсся на всех парусах.
        - Брат у меня есть, старший, - с важным видом пояснил Лев. - Он у нас спелестологіей занимается.
        - Спеле… чем? - выпучил глаза второгодник Воротников.
        - Спелестологией, - снисходительно пояснил Бобровский. - Совсем языки забыл, Севка? От греческого «spilia» - «пещера», и немецкого «stollen» - «штольня».
        При всех своих недостатках дураком кадет Бобровский отнюдь не был, с известным сожалением признался себе Фёдор. И вдруг подумал, что у всех вокруг него что-то да есть, их выделяющее - Петька вот за свежий номер «Физика-любителя» душу продаст, Воротников драться умеет, и бокс знает, и французскую борьбу; и даже неприятный тип, надменный и заносчивый Бобровский, оказывается, увлекается пещерами и их тайнами…
        Ну ничего, молча посулил Федя. Дайте только до стрельбища добраться…
        Стрелял он всегда изрядно.
        - Так вот, - продолжал меж тем Лев. - Викентий - брат мой - говорил, что проложили ещё при царе Петре да императрице Елисавете тайные ходы от Петербурга ко пригородам. А чтобы спрятать их, часто работы маскировали под каменоломни. Потому как, - голос его заговорщически понизился, - есть в старых саблинских рудниках одна странная-престранная пещера. От обрыва речного идёт вглубь широкий ход, идёт, да и в стенку упирается. Пара коротких отводов у самого устья, а дальше - ничего!.. Так в настоящих каменоломнях не бывает.
        - И что же? - против собственного желания вырвалось у Феди заинтересованное.
        - А то же, - назидательно объявил Бобровский, явно довольный собой. - Есть в ней засыпанные от времени колодцы, которые вниз ведут, один - у самого выхода. Были там такие, кто лазил, да мало кто заметил. Колодец, когда засыпает, то сверху, над ним, в потолке, как бы воронка остаётся; по этой воронке брат его и нашёл. Начали они копать… - Лев сделал эффектную паузу. - Копали, значит, копали… наткнулись на старые-престарые крепёж и, эту штуку, значит, которая чтобы вода не насачивалась.
        - И-и? - пискнул Костя Нифонтов.
        - Чем глубже уходишь, тем больше воды прибывает, - тоном знатока пояснил Лев. Но главное - края у шахты этой были гладкие да ровные, словно по заказу делано, квадрат правильный такой. Зачем в старой каменоломне такие шахты? Не бывает там таких. На планах не отмечено…
        - И зачем же? - выдал Воротников.
        - Затем, что это спуск, - Лев перешёл на уже едва слышный шёпот. - Спуск в коридор подземный, что под рекой идёт! Брат до него не добрался, правда… но уверен, что там он есть! Про тайный ход государя императора Павла Петровича у нас тут, в Гатчино - все слыхали?
        Судя по разинутым ртам господ кадетов - нет, не слыхали.
        - Эх, неучи! - смилостивился Бобровский. - Говорят, много из дворца ведет подземных ходов, иные в парк выводят, в искусственные гроты, а иные… - он торжествующе обвёл остальных взглядом, - и куда дальше ведут!
        - И к нам в Корпус, - вдруг каким-то не своим голосом выдавил Севка Воротников.
        - К нам в Корпус? - остановился Лев. - Ты, Сев, ври, да не завирайся!
        - Не вру я! - обиделся тот. - От старшего возраста слышал! Когда они с вокзала явились, оружие сдавали!.. Мол, Корпус на старых фундаментах возвели, стоял тут раньше малый путевой двор с кордегардией, туда из главного дворца ход тянули! И ещё говорили, мол, хорошо бы подвалы в самом городе все осмотреть, все церковные и соборные, оттуда тоже ходы-выходы были, а бомбисты-то все из студентов, народ головастый, могли и там чего запрятать!
        - Так чего ж ты молчал, голова садовая?!
        - Да я сам только что вспомнил!.. - оправдывался Севка.
        - Ладно. Это надо разъяснить.
        - Э, погоди, - только сейчас сообразил Фёдор. - Ежели это из самого дворца ходы… так небось и охрана стоит? А сунемся если - так нагорит, что ой, из Корпуса вылетим и охнуть не успеем!
        - А мы тихонечко, - усмехнулся Лев. - Да и забыли давно все про эти туннели, думаю. А про ходы под Корпусом это ты, Севка, хорошо вспомнил, молодец.
        Воротников немедля расцвёл. Видать, снисходительная похвала Бобровского была для бедняги-второгодника что сладкий мёд.
        - В общем, пойдём подвалы обследовать! - заключил Лев. - Только никому ни слова!
        - Могила! - тотчас заявил Севка.
        - Я вообще не из болтливых, - пожал плечами Фёдор.
        Костя Нифонтов метнул на Солонова неприязненный взгляд, но деваться было некуда - тоже кивнул.
        - Никому не скажу; вот те крест, - и широко перекрестился.
        - А то смотри, проболтаешься - французский списывать не дам! - предупредил Лев.
        Взгляд вперёд 2
        «Мельничный домик», парк дворца «Северный Палас»
        Ночь с 25-го на 26-ое октября 1914 года, дворец «Северный Палас» князя императорской крови Сергея Константиновича Младшего, окрестности Гатчино
        …Бой затих только к вечеру. Атакующие - немцы из кадровых частей, да сколько-то примкнувших к ним солдат из запасных полков, предавшихся «Временному Собранию депутатов Государственной Думы» - натолкнувшись на серьёзный отпор, вперёд не лезли, но и не уходили. «Мариенвагены» отползли назад; противник деловито окапывался прямо перед фасадом дворца.
        Оставив своих стрелков «вести наблюдение», Фёдор спустился вниз.
        Две Мишени он нашёл с биноклем в руках, вглядывающимся в быстро собиравшийся сумрак.
        - Молодцы, вся твоя команда, господин кадет-вице-фельдфебель. Выношу благодарность за меткую стрельбу.
        - Рад стараться! - по-уставному ответил Федор. - Не будет ли каких приказаний, ваше высокоблагородие?
        Две Мишени только усмехнулся.
        - Забыл, что моё высокоблагородие Константином Сергеевичем кличут?.. Какие тут могут приказания, Федя? Сам понимаешь, не дураки там, - он резко кивнул, указывая в сторону наступавших, - не дураки там командуют. Поняли, что нас так просто не сбить, а артиллерия у них то ли отстала, то ли вообще без неё немцы высаживались. Попытаются обойти, под прикрытием темноты. Я бы, во всяком случае, попытался. Мы их задержали, темп им сбили. Теперь нельзя им в капкан угодить.
        - Так что же, отступать? - не выдержал Федор.
        - Отступать тоже надо с умом, - строго сказал Две Мишени. - По темени им особо соваться некуда. Да и местности вокруг они не знают. Спасибо его высочеству, болота не осушал, ручьи не отводил, только пруды запруживал да потешные мельницы ставил. Тут и по карте-то при ясном солнышке не вдруг дорогу отыщешь, а уж броневики и подавно в обход не пройдут.
        - Пехота пройдёт…
        Константин Сергеевич кивнул.
        - Именно. Пехота пройдёт, и я не я буду, если уже они не ищут тропы в обход. Вот смотри, Федор - через парк три дорожки, все сходятся у Малого Мельничьего моста. Пруд широкий, глубокий, поток вброд не перейти, да и не захотят они по осени так просто в воду лезть, сперва по дамбе попробуют. Бери-ка ещё пару своих стрелков и займи мельничий домик. На всякий случай. Опередить они вас не должны, парк густой, тропинки извилисты, а с задов дворца - прямая дорога, по ней подвоз щёл. Давай, ноги в руки, руки в ноги, и туда. При появлении противника подать сигнал. Если что - точка сбора всех отрядов Корпуса - станция Пудость.
        - Так связи ведь нет, Константин Сергеевич, - почти прошептал Федор. - И вестовые не возвращаются. И Гатчино горит. А Ирина Ивановна с Петей Ниткиным -
        Две Мишени досадливо отвернулся.
        - Всё знаю. Но противнику тут деваться некуда - только пытаться прорваться к Пудости и дальше, на Тайцы. А вот если прорвутся… там и до столицы рукой подать. Где никто не знает, что происходит… Дал бы тебе больше ребят, да только с малышами этими… - он нахмурился, махнул рукой. - Господь преблагий, кого в бой вести приходится… Всё, отставить разговоры! Ракетница с тобой, сигналы помнишь. Разрешаю выполнять, господин кадет-вице-фельдфебель!

* * *
        С собой на мельницу Федор взял рыжего Пашку Бушена да долговязого Варлама Сокольского - лучших стрелков из второго отделения их роты. Нагрузились патронами, за неимением пулемётов взяли «фёдоровки», хоть они и другого калибра. Но снайперские их винтовки не оставил никто.
        Тучи разошлись, полнолуние миновало три дня назад, и света хватало. С хозяйственного двора к Малой Мельнице вела прямая дорога, наезженная и широкая, идти одно удовольствие.
        И они шли. Почти бежали, меняясь, тащили тяжеленный ящик с патронами. Винтовки оттягивали плечи, пот заливал глаза, несмотря на холодную погоду.
        - А если они уже там?
        - Типун, Варлам, тебе на язык! - обозлился Федор. - Не видел, какой здесь «парк»? тайга настоящая! Не знаешь пути, так и заплутаешь!
        - Может, и знают, - упорствовал Варлам. - Наши с ними ведь тоже есть. И офицеры тоже… ну, бывшие. Могут и знать.
        - Тогда ногами шевели, - пропыхтел Пашка Бушен. - Шевели, если не хочешь, чтобы это они нас на мушку взяли, а не мы их.
        Варлам замолчал.
        Тяжело дыша, троица добралась до «Мельничьего домика» - хоть и «потешной», а действующей мельницы, с дамбой, глубоким прудом, водяным колесом и прочим обзаведением. Стояла мельница не на самом берегу, а в потоке, на гранитном основании, так, что дамба начиналась даже перед ней. Внутри в полном порядке оставались жернова, валы, зубчатые колёса и прочее обзаведение. Как ни странно, но домик избежал разорения - судя по всему, мародёры просто до него не добрались.
        - Славно тут времечко его высочество проводил, - буркнул Варлам, водя фонарным лучом по фривольным картинам, изображавшим веселящихся нагих нимф в компании козлоногих фавнов.
        - Неважно, как проводил. Как бы ни проводил - если б не он, всем бы нам уже конец. Забыл, что с николаевцами стало?
        - Не забыл, - Варлам поставил винтовки к стене, с ожесточением навалился на резной комод. - Давай, помогай, красоту эту к окнам пихать надо. Мешков-то с песочком тут нема!..
        Взялись за дело. Огня не зажигали, и фонари берегли. Приготовили осветительных ракет, завалили дверь, что вела к лесной дорожке, заперли железную калитку, отделявшую парк от хозяйственной дороги.
        - Некуда им деваться, - прошипел Пашка. - По дамбе пойдут.
        Дамба была узка, едва-едва проехать одной телеге.
        - Может, на другом конце засесть стоило? - предложил Варлам. - С плотины-то им деваться некуда!
        - Тут тоже хорошо. Стены каменные, толстые. Да и им и так деваться некуда будет, сколько тут саженей по плотине от леса к нам бежать? Полтора десятка? Два?[1]
        - А до того-то берега - все сто!
        - Ты, Варлам, помни, что нам не просто так тут сидеть, - Федор внушительно поглядел на товарища. - Если что, Две Мишени сюда своих желторотиков поведет. Мы им должны плотину удержать. А захватят немцы мельницу - и всё, весь отряд в западне. Со спины зайдут и на рассвете ударят, если решат, что им широкая дорога нужна. А она им нужна - броневики-то по дамбе не пройдут, узка слишком. Мы сейчас на островке, до нас они только плотиной и доберутся. Так что остаёмся здесь. Я сказал.
        Это подействовало.
        Они ждали и ждали - в сгущающейся темноте. На юго-востоке по-прежнему полыхало мрачное зарево - там горело Гатчино и Федор заставил себя не думать о маме с сёстрами, о старой нянюшке и…
        И о гимназистке Лизавете.
        А потом, когда часы показали полночь, и луна поднялась ещё выше, залив реку, пруд и мрачный «парк», а на самом деле - дремучий лес - мертвенно-бледным светом, из густой тени стали появляться одна за другой фигуры в кургузых шинелях.
        - Pfadfinder - vorwarts![2]
        Несколько теней рысью поспешили к дамбе, а из леса появлялись всё новые и новые, уже не только в немецкой форме, хотя в темноте черта с два ты различишь наверняка…
        Эх, эх, вот сейчас бы ему такую штуку, что умеет среди ночи видеть, как днём!..
        Однако на белом дощатом настиле, при почти полной луне, тёмные фигуры в чужих Mantel[3] были отлично видны.
        Осторожно, перебежками, они приближались к мельничьему домику.
        - Ап! - выдохнул Федор.
        Три выстрела, слившиеся воедино. Двое недвижными колодами рухнули на выбеленные луной доски, один катался и дико орал, оставляя вокруг тёмные пятна.
        - Ахх, ты-ы… - зло прошипел сквозь зубы Варлей, передёргивая затвор. - Смазал, вот досада!..
        Бах, бах, бах-бах-бах-бах - грянуло в ответ и пули мерзко зацокали по камням стен. Эх, молодец его высочество, не из кирпича даже ладил - из цельного гранита!
        Наступавшие яростно палили по тёмным окнам верхнего этажа - не надо быть военным гением, чтобы понять, где засели вражеские стрелки.
        Федор осторожно приподнялся, краем глаза оценивая обстановку - нет, никто не кинулся на помощь раненому, и не рванул наобум Лазаря. Все залегли в густой темноте под елями, и не жалели патронов.
        - Давайте-давайте, палите, - пропыхтел Пашка, укрываясь в простенке. - Теперь не вдруг сунутся…
        Неожиданно там, в темноте, вспыхнул сильный электрический фонарь, осветивший поднятый на штыке обрывок белой тряпки.
        - Nicht schie?en![4] - крикнули оттуда. - Bitte nicht schie?en! Lasst uns die Verwundeten retten![5]
        - Почему они решили, что мы должны понимать по-немецки? - искренне удивился Варлам.
        Раненый продолжал вопить.
        - Tapfere Kadetten! Zeige Gnade![6]
        - Они знают, кто мы, - скрипнул зубами Федор. - Знают, что мы их поймем.
        - Кто-то надоумил… Эй, Федь, ты чего?!
        - Nimm den Verwundeten! Wir werden nicht schie?en![7] - крикнул Федор в ответ. И повернулся к друзьям:
        - Пусть вытягивают. Мы время выигрываем. Две Мишени, конечно, уже стрельбу услыхал. А ты, Пашка, пусти зелёную ракету, как условлено, пока эти тут телепенькаются.
        Так и поступили. Со стороны леса появился офицер - он высоко держал винтовку с накинутым на неё сверху чем-то белым, освещая себя и всё вокруг фонарем. За ним рысили двое солдат с импровизированными носилками; они ловко подхватили раненого и быстро скрылись с ним в темноте.
        Офицерзадержался.
        - Meine Herren, jetzt wird Ihr Offizier mit Ihnen sprechen.[8]
        - Какой ещё «ваш офицер»?! Федя, это ловушка!
        Но немец спокойно стоял с поднятой белой тряпкой, не делая попыток выстрелить или кинуть гранату, или учинить ещё что-то.
        - Пашка, едрить твою компанию!.. Ракета!..
        Но Пашка уже добрался до заднего окна, высунулся, изогнул руку - и над лесом, над залитым луной прудом потешной мельницы взвилась ярко-зелёная шипящая звезда.
        Немец дёрнулся было, но ничего - никто из его подчинённых не пальнул. Неплохая у них дисциплинка…
        Из-под леса, из тьмы и тени к нему выбралась ещё одна фигура, на сей раз - в долгополой нашей шинели. Луч фонаря побежал по стенам домика, поднимаясь к окнам -
        - Ослепить хотят! - Варлам вскинул «фёдоровку».
        Но немецкий офицер, видать, и сам сообразил, что сейчас последует. Резко ударил по чужой руке с фонарём, что-то прошипел зло. Луч поспешно опустился.
        - Эй, кадеты! - заговорил новоприбывший. - Хорош дурака валять. Мамки вас по домам уже заждались. Валяйте отсюда подобру-поздорову. Никому вы не нужны, все вас предали и от вас отреклись. Столица в наших руках. Славный Балтийский флот весь поднялся за дело свободы. Крейсер «Заря» и броненосец «Гражданин» вошли в Неву. Линкор «Воля» - в устье Морского канала. Никто не желает вас убивать, вы ещё можете послужить новой Российской республике!..
        - Не знаю ни таких крейсеров, ни такого линкора! - гаркнул в ответ вдруг Пашка. Оно и понятно - старший брат у него ходил лейтенантом на «Изяславе».
        - Нечего кораблям, что трудовым народом созданы, плавать под всякими там «императорами» да «государями». Новое время, и названия новые!..
        - «Плавать»?! Купчихи дебелые в купальне «плавают», а корабли ходят!.. И вообще, кончай брехать!.. Что тут немчура с тобой рядом делает, а?!
        - Помогает нам обрести свободу! - не растерялся переговорщик. - Сбросить прогнившее самодержавие!
        - Свободу? Что-то своего Вильгельма они скидывать не торопятся!
        - А нам-то что? Лишь бы помогли!..
        Пашка и Варлам уставились на Федора. Мол, давай, кадет-вице-фельдфебель, ты у нас главный, веди переговоры! Тяни время, уж коли взялся!
        - Так если город под вашими, что ж вы тут делаете? - не упал лицом в грязь Федор. - Идите себе! Езжайте… в город. Чего на нас-то полезли?
        - Сказал ведь уже - чтоб вас, дураков несчастных, матерям вашим сохранить! - гаркнули с улицы. - Значится, так: пять минут даю и чтоб духу вашего тут не было! Убирайтесь на все четыре стороны. Хотя - хорошего лишь вам желая! - советую без промедлений явиться на станцию Мариенбург; записаться в тамошнем отделении военно-учётном комитета, в порядке, как распорядилось Временное Собрание, встать на учёт. Смотрите, мальцы, нет больше над нами самодержавного гнёта, жизня совсем по-иному теперь пойдёт, кто на подножку вскочить успеет - того и ананасы в шампанском.
        - Спасибо, - вежливо отозвался Федор. - Ананасы не люблю, шампанское не пью. Ваше это «Временное Собрание» не признаём. А «убираться» мы, александровские кадеты, не обучены. Да и то сказать - мы побежим, а вы нам в спины. Дамба открытая, луна светит…
        - Чего это сразу «в спины»? - обиделся говоривший. - Нам вообще делить нечего, молодой Российской республике нужны и солдаты, и офицеры. Чего мы вообще друг в друга стреляем? Присоединяйтесь к нам! Временное Собрание…
        - Есть банда забывших присягу узурпаторов! - отчеканил Фёдор.
        Наступило молчание. Потом немецкий офицер пожал плечами, и две фигуры стали пятиться, по-прежнему высоко держа белую тряпку на штыке.
        - Подштанники, никак, навернули, - хохотнул Бушен, хотя Федя знал, как трясёт сейчас приятеля. Чего уж там, его самого трясло.
        - Пригнулись! - бросил он приятелям. Конечно, они и так это знали, но напомнить не мешает.
        …Мешкать атакующие не стали. И поднялись на приступ по всем правилам окопной науки - сразу два пулемёта ударили по окнам верхнего этажи мельнички, загремели дружные залпы; с жалобным звоном посыпались остатки ещё уцелевшего стекла, словно заплакал сам игрушечный домик, не понимая, за что ему такое, в чём он провинился?..
        Импровизированные бойницы делали из тяжёлой, мореного дуба мебели, наспех сдвинутой к окнам. Толстенные плотные доски останавливали даже пущенные с близкой дистанции пули; но стрелял немец умело и плотно, головы не давая поднять. Под прикрытием этого шквала несколько теней вскочило, ринулось к дому; за ними - сплошной тёмный вал пехоты.
        Сейчас забросают гранатами.
        Но гранаты были и у самого Федора, и у его сотоварищей. Пашка Бушен высунул ствол «фёдоровки», дал одну за другой несколько коротких очередей. Федя с Варламом швырнули гранаты вниз - с особым «фронтовым» форсом, задерживая бросок на пару секунд, уже выдернув кольцо и активировав запал, чтобы взорвалось бы сразу, чтоб не успели отбросить.
        Громыхнуло. Они-таки успели первыми, да и с высоты бросать сподручнее. Крики внизу, вопли, немецкие проклятия смешиваются с русской бранью. Пулемёты резали безостановочно; чёрт, должны же у них стволы перегреться?!
        От закрывавшей окна мебели щепки так и летели.
        Пашка Бушен выудил откуда-то зеркальце, пристроил к сбитому карнизу.
        - Славно попали, - доложил. - Дюжина валяется, Федь, не меньше. Остальные отошли. Полезли густо, вот и получили.
        - Недалеко, - буркнул Варлам.
        Передвигаться мимо окон можно было только ползком.
        - Они сюда что, патронный завод притащили? - Бушен сидел, упершись спиной в простенок, набивая магазины для «фёдоровки». - Ага, один пулемёт замолчал, остывает, что ли?..
        Самым правильным, соображал Фёдор, было б сейчас взорвать дамбу и уходить к своим. Конечно, насколько лучше было бы, стой эта мельничка на другом берегу!..
        Огонь внезапно стих, вновь поднялась густая цепь, защёлкали одиночные выстрелы. Три автоматических винтовки плеснули навстречу пулями, Варлам швырнул ещё одну гранату, но всех накрыть не удалось.
        - Федька! Они под стенами!..
        Фёдор рванул кольцо запала. Гранат осталось мало - впрочем, их мало и было. «Раз-и-два-и», пальцы разжаты, взрыв под самыми стенами - и тут же по лицу хлестнуло острой щепой. Пуля прошла, наверное, в паре дюймов.
        - Ага! - Пашка вновь орудовал своим импровизированным перископом, невзирая на обстрел. - Зацепил! Валяются!..
        Долго тут всё равно не продержаться. Когда больше сотни винтовок и пара пулемётов бьют по трём окнам, рано или поздно они попадут. Но время наступающие всё равно потеряют. А что болтали про «столицу в их руках» - так-то ж брехня, всякий поймёт. Не случайно же так далеко отошли и от Гатчино с его дорогами, и от прочих жилых мест - искали обходной путь. Но броневики им тут всё равно не протащить, так что -
        - Слон! Ракета! Белая!
        Белая ракета - «идём к вам».
        - Держаться! - невесть зачем крикнул своим Федор, и в этот миг пошла третья атака.
        …Две гранаты тем удалось забросить на первый этаж - невесть зачем, может, думали, там пополнение? Федя расстрелял все четыре магазина «фёдоровки», и думал уже, что всё - но цепи сломались вновь, вновь откатились, оставляя неподвижные тела. Кричали раненые, однако их уже никто не вытаскивал.
        - Сейчас через ограду перелезут, - пропыхтел Варлам, подпирая избитый пулями шкап массивной козеткой. - Обойти попытаются. Может, и в воду полезут. Протока-то неширокая…
        - Пусть пытаются. Там внизу такая дверь, что не вдруг и граната возьмёт.
        Тишина. Стрелять перестали.
        - Слон, а могут они ещё дальше к северу податься?
        - Пашка, карты учить надо было. Могут, конечно, крепостных-то стен здесь нету. Но там - одни леса и болота с редкими просеками. Хорошая пехота по компасу пройдёт, конечно. Забыл, как мы сами хаживали?.. Но даже и одной телеги с припасами они не протащат, всё во вьюках только. Ну или придётся им до самого Ораниенбаума топать, до Ревельского шоссе.
        - Или поднимутся ещё выше по течению и мост наведут, - мрачно предположил Варлам. - Деревья вот свалят, да и переправятся.
        - Могут, - согласился Федор. - Да вот только…
        Что «только» они так и не узнали, потому что за спинами осаждавших вдруг грянуло русское «ура!» и часто-часто, словно изголодавшиеся по бою псы, залаяли многочисленные «фёдоровки».
        - Наши! - завопил Бушен, от души опорожняя целый магазин в самую густоту теней под деревьями.
        Бахнула граната, за ней другая.
        «Господь всемогущий, это Две Мишени малышню в штыковую повёл?!» - ужаснулся вдруг Федор, поняв, что означает это «ура».
        Однако осаждавшие мельницу этого или не знали, или растерялись. Сразу несколько фигур в длинных шинелях выскочили из-под прикрытия елей, бросившись наутёк по берегу прочь он дамбы. Федор, не думая, срезал одного из бегущих, Варлам подстрелил ещё одного.
        Пулемёт ожил было и тотчас захлебнулся, кто-то кричал, надсадно, высоко, трещали ветви, грохнул гранатный разрыв, другой, трещавшие выстрелы вдруг стали отдаляться; а прямо на успевшие изрядно окровавиться белые доски настила дамбы выскочила высокая фигура с «фёдоровкой» и прикнутым к оружию штыком.
        Две Мишени!..
        - Спускайтесь, братцы!..
        [1] Одна сажень равнялась 213,36 см.
        [2] «Разведчики - вперёд!» (нем.)
        [3] Mantel - шинель (нем.)
        [4] Не стреляйте (нем.)
        [5] Пожалуйста, не стреляйте! Позвольте нам спасти раненого! (нем.)
        [6] Доблестные кадеты! Проявите милосердие! (нем.)
        [7] Заберите раненого! Мы не будем стрелять! (нем.)
        [8] «Господа, сейчас с вами будет говорить ваш офицер» (нем.)
        Глава 5.1
        Подземелья Александровского корпуса
        4-ое сентября 1908 года, Гатчино
        В день после поисков все вернулись уставшие, поужинали и, кое-как доделав уроки, попадали спать точно по отбою. Никто не полуночничал, не читал, тщательно задёрнув занавеси в пространстве под кроватью; даже неугомонный Петя Ниткин пару раз попытался было объяснить Фёдору, каким образом дивные приборы Ильи Андреевича ищут подземные полости посредством электричества, но не преуспел.
        На следующее утро, однако, Севка Воротников, как ни в чём ни бывало, опять направился к столу Феди и Пети, с явным намерением вновь забрать если не колбасу, то сладкую булку, а, может, и то, и другое вместе.
        Нет уж, мрачно подумал Фёдор. И поднялся заранее, преграждая Воротникову путь.
        - Оставь его.
        - Да чё ты, Слон? - искренне удивился второгодник. - У нас таких всегда учили. Не зевай, варежку не разевай, за защиту плати!..
        - Так может, Нитка Слону и платит, - высказал предположение рыжий Гришка Пащенко.
        - Точно, - поддержал Шпора, безуспешно пытаясь пригладить вихры.
        - Опять драться собрались, господа кадээты? - появился из-за спины Воротникова Бобровский. - Бросьтэ. Е-эсть дэло поинтэрэснээ.
        Севка немедля уставился на Льва преданным взглядом.
        - Какое, Лев?
        - Послэ завтрака скажу. - И Бобровский метнул на Федора вполне себе дружеский взгляд. - Пошли, пошли, я тэбэ скажу, гдэ-э эщэ булки взять…
        Лев, Севка, и подоспевший Костька Нифонтов, что называется, «отвалили», Федор сел, не чуя ног. Драться вторично с Воротниковым хотелось не слишком. Во-первых, нагореть за это могло куда больше, чем за первый случай. Во-вторых, тюфяком Севка отнюдь не был и драться умел. В-третьих…
        В-третьих, непонятно было, что задумал этот хитрован Лэ-эв.
        Занятия начались своим чередом, однако уже на первой перемене, пока Бобровский шептался со своими приятелями, по широким коридорам и лестницам корпуса прокатился звонкий сигнал тревоги, сыгранный разом многими трубачами.
        Появились спешащие к своим отделениям господа офицеры, сопровождаемые суетливыми дядьками-фельдфебелями.
        Две Мишени почти влетел в толпу кадет.
        - Рота, слушай мою команду!.. По классам - разойтись! Места у окон - не занимать! Фаддей Лукич, торопитесь!..
        - Не извольте беспокоиться, ваше высокоблагородие, закроем в лучшем виде!..
        И нырнул в физический кабинет, столкнувшись в дверях с очень удивлённым господином Ильёй Андреевичем Положинцевым.
        - Что такое, господа? Что случилось, Константин Сергеевич?
        Кадеты, словно морская волна, нахлынули, окружили двух учителей.
        - В городе беспорядки, Илья Андреевич, - сдержанно проговорил подполковник. - Похоже, из Петербурга и вообще с окрестностей собралось множество недовольных. Наличествуют инсургенты. И… лозунги, ну, вы понимаете, о чём я…. Его высокопревосходительство отдал приказ запереть корпусные ворота и занять периметр. Старший возраст получает оружие.
        - А как же мы?! - вырвалось у Севки Воротникова.
        - А вы продолжаете усердно заниматься, как положено славным Александровским кадетам, - внушительно объявил Две Мишени. - Волнения и смута вас не касаются. Рассаживаемся, господа седьмая рота! И подальше от окон.
        - Ну вот, - разочарованно пробурчал Воротников, плюхаясь на непривычное место. - Мы тоже можем!..
        - Прошу прощения за вторжения, Илья Андреевич, - слегка поклонился Константин Сергеевич. - Начинайте урок.
        Положинцев кашлянул, одёрнул мундир.
        - Да-с, господа кадеты… инсургенции - не вашего ума дело, и слава Господу нашему вседержителю, что есть те, кто займётся ими, а не вы. Так, так, а где же наш дежурный по отделению? Где доклад наставнику?
        Он шутливо выпятил грудь и, бравурно насвистывая «Марш Радецкого», прошествовал к кафедре.
        Урок начался.
        Стекла в корпусе, вылетевшие при подрыве поезда Семеновского полка, уже вставили. Тяжёлые рамы плотно закрыты, с улицы не доносится ни звука. Илья Андреевич, как всегда живо, увлекательно, рассказывал о законах механики - когда снаружи грянул, пробиваясь сквозь все преграды, сперва одиночный выстрел, затем ещё один, а потом сразу то ли три, то ли пять.
        Господин Положинцев запнулся на середине слова; кадеты, несмотря на запрет, ринулись к окнам.
        - Назад! - загремел вдруг милейший Илья Андреевич. - Назад, кому сказано!..
        Разрозненные выстрелы катались горохом из стороны в сторону, то отдаляясь, то вновь приближаясь. Бахнул разрыв - словно бы граната.
        Учитель физики согнал-таки мальчишек в дальний угол, под прикрытие толстых стен - стрельба шла совсем близко. Там, где вокзал, где Конюшенная и Кирасирская улицы, где дворец.
        - Стоим, где стоим. С мест не сходим. К окнам - ни-ни! - только и повторял Положинцев.
        Мало-помалу пальба, однако стала стихать. Вот последние раз пролаяли винтовки - и наступила тишина.
        В коридоре заливался звонок, но никто из седьмой роты не сдвинулся с места.
        - Ступайте, мальчики, - тяжело вздохнул Илья Андреевич.
        День этот прошёл для Федора как в тумане. Старший возраст, получив карабины, до вечера просидел в кустах возле ограды, но на корпус никто не покусился. Вечером на построение пришла зачем-то госпожа Шульц. Две Мишени метал на неё огненные взгляды, однако Ирина Ивановна всего лишь мило беседовала с капитанами Ромашкевичем и Коссартом.
        - Гм, господа кадеты… я должен вам рассказать… - казалось, Константин Сергеевич мучительно подбирает слова. - Сегодня случились… беспорядки. Кучки подстрекателей рассеялись по городу, выкрикивая возмутительные оскорбления в адрес Его Величества, били витрины, пытались поджечь дома мирных обывателей. В прибывших для поддержания мира и спокойствия полицию и казаков начали стрелять из револьверов, охотничьих ружей… Пошла стрельба и с крыш, из чердачных окон… Среди городовых, жандармов и казаков есть убитые и раненые. Подоспевшие гвардейские роты Семеновского полка… открыли ответный огонь. Увы, негодяи прикрывались безоружными обывателями, среди которых также имеются жертвы.
        Он запнулся, низко склонив голову. Выпрямился вновь, Фёдор увидел, как у Двух Мишеней дёрнулся кадык.
        - Приказом его высокопревосходительства начальника гарнизона Гатчино город вновь объявляется на осадном положении. Соответственно, на осадном положении и наш корпус. Увольнительные отменяются… - по рядам славной седьмой роты должен был бы пронестись тяжкий стон, однако не пронёсся. Все молчали, даже Севка Воротников, даже насмешник Бобровский.
        - Старший возраст заступит на патрулирование территории корпуса. Младшие возраста, - тут он вновь запнулся и отчего-то глянул на Ирину Ивановну Шульц, - младшие возраста раньше положенного начнут стрелковые упражнения на огневых рубежах.
        Ну, уж тут-то седьмая рота не могла не взорваться ликующими воплями. И она, само собой, взорвалась.
        - Завтра, господа кадеты, строевые занятия сокращаются. Пойдём на стрельбище.
        - Ура-а! - вновь завопила вся рота.
        Две Мишени отчего-то вздохнул. Капитаны Коссарт и Ромашкевич застыли с каменными лицами; госпожа Шульц комкала платочек.
        - Всё, седьмая рота. Построение - и отбой, - махнул рукой подполковник. - И чтоб никаких чтений! Кадет Ниткин! Вас это в особенности касается.
        Раньше это наверняка бы послужило предметом насмешек, но сегодня - нет, на это никто и внимания не обратил, включая и самого кадета Ниткина.
        Взводные при непосредственной поддержке мадемуазель Шульц и дядек-фельдфебелей споро разогнали кадет по комнатам; Федор, задержавшись у дверей, слышал, как офицеры и Ирина Ивановна вышагивали туда-сюда по длинному коридору, о чём-то негромко переговариваясь. Он аж приложил ухо к замочной скважине - и ему повезло.
        - Что же это такое, Александр Дмитриевич?
        Капитан Ромашкевич ответил негромко и тяжело:
        - Революция, Ирина Ивановна, сударыня. Боюсь, что революция.
        - Снова? - каким-то чужим голосом переспросила госпожа Шульц.
        - Снова, - это уже говорил капитан Коссарт. - Константин Сергеевич, помните, в тысяча девятьсот пятом, на Транссибе?.. Забастовка телеграфистов и железнодорожников?
        - Как же такое забыть, - безо всякого веселья отозвался невидимый Аристов.
        - Не хотелось бы повторения этого здесь, - вполголоса заметил Коссарт.
        - Вот и зачем мальчикам сейчас оружие давать? - не удержалась госпожа Шульц. - А если кто-то из них сбежит, помогать наводить порядок?
        - Оставим этот спор, Ирина Ивановна, - досадливо прервал её Две Мишени. - Идёмте лучше в чайную. Самовар наверняка ещё горячий.

* * *
        Назавтра кадеты стояли на утреннем построении и, что называется, «ели глазами начальство» безо всякого понуждения. На самом рассвете где-то неподалёку от корпуса опять слышалась стрельба.
        …Утренние классы они едва отсидели, даже те, что обычно любили - урок русского у госпожи Шульц, в частности - и еле-еде дождались обычно не шибко желанной шагистики.
        Потом пришли отделенные офицеры, и седьмая рота, сгорая от нетерпения, строем отправилась в корпусной тир.
        Скучные стены, крашенные понизу зеленой масляной краской, цементный пол, низкие потолки казались сейчас преддверием великолепного, загадочного, таинственного и прекрасного мира «огневых рубежей», где задают прицел и целик, упреждение и дистанцию, где командуют «Рота!.. залпом!.. Пли!..»
        А в кого это самое «Пли!» мальчишек пока не занимает.
        Федор ожидал настоящих тяжёлых карабинов, с какими мимо них проходили роты кадет на параде в самый первый их день здесь; однако Две Мишени подвёл седьмую роту к расстеленному брезенту, где на защитного цвета валиках уже разложены были винтовки - маленькие какие-то, несерьёзные, правда, похожие на настоящие - с блестящей рукоятью затвора, как у «больших».
        Конечно, сперва пришлось прослушать скучную лекцию о скучных правилах - куда направлять ствол и куда не направлять, когда вставать и когда нет, что делать, если не получается, и всё прочее, что Фёдор знал назубок и так, ещё со времён 3-ей Елисаветинской.
        - Наша кадетская винтовка, - услыхал Федор голос подполковника. - Двадцать второй калибр, однозарядная, затворная группа почти совершенно такая же, как на её старшей сестре, винтовке капитана - на момент подачи конкурсной заявки, впоследствии генерал-майора Сергея Ивановича Мосина, с усовершенствованиями полковника Роговцева и комиссии генерал-лейтенанта Чагина. По правилам нам следовало бы долго сидеть в классе, разбираясь с оружием и зазубривая правила, но… очень часто война не доставляет времени что-то изучать и записывать в тетрадки. Представьте, господа кадеты, что вы сейчас где-то на сопках Маньчжурии, наша часть только что выгрузилась из вагонов, и на нас идёт колонна генерала Оку, с задачей захватить узловую станцию, отрезав половину наших корпусов. Поставлена задача - любой ценой продержаться до подхода подкреплений. И вот наша цепь залегла у насыпи, и нет времени учиться всему и вся по утверждённым руководствам… Рота! Слушай мою команду!.. В линию по одному - становись!.. Ложись!..
        Винтовка вкусно пахла свежей ружейной смазкой, чуть поблескивал отполированный приклад. Федя не удержался - нежно погладил воронёную сталь.
        - Затворы - открыть! Патрон - вложить! - командовал меж тем Две Мишени. - Заряжать по команде!.. Внимание!.. Заря-жай!
        Рукоять повернулась сама собой, с плотным сытым звуком блестящий затвор продвинулся вперёд, вгоняя патрон в патронник.
        - Все видят мишени? - гремел подполковник за спинами седьмой роты. - Мушку под центр! Японцы сумели незаметно приблизиться, укрываясь в гаоляне!.. Дистанция прямого выстрела, целимся в середину фигуры!.. Рота - залп!..
        - Получай, черт косорылый! - завопил вдруг Севка Воротников.
        Бабахнуло. Отдачи Федор почти не почувствовал - так, толкнуло в плечо самую малость.
        - Затвор на себя!.. Заряжай!.. Рота, по пехоте противника, дистанция пятьдесят шагов, залп!..
        Вкусно пахнущая порохом гильза выскочила из открывшегося патронника. Федор вложил следующий заряд, дождался команды, двинул вперёд затвор, прищурился, аккуратно подводя мушку.
        - Федь… а Федь! - раздалось справа.
        Ну, конечно. Петя Ниткин. У кого ещё могла заклинить простая, как правда, однозарядная малокалиберная винтовка?!
        - Фе-едь…
        - Тихо, Петь! Лежи! Нельзя на стрельбище вставать без команды! - зашипел на друга Федор.
        - Так оно ж того…
        - Огонь! - вновь скомандовал Две Мишени.
        Федя несколько замешкался - пока возвращал прицел.
        - Опаздываем, Солонов! - сделал замечание стоявший за спиной Коссарт. Чего пристал, вообще не его отделение!
        - Заряжай! - раздалось тем временем.
        - Кадет Ниткин! Что у вас такое? - капитан глядел на несчастного Петю, дергавшего рукоять затвора. - Что вы делаете? Что и как вы вложили в патронник?!
        - Прекратить огонь! - загремел господин подполковник, заметив непорядок. - Что такое, Константин Федорович? В чём затруднение, кадет Ниткин?
        Вместо ответа несчастный Петя попытался вручить офицерам заклинившую винтовку, простодушно направив дуло прямо в живот Константину Сергеевичу.
        - Ниткин!!!
        Подполковник ловко извернулся, уйдя с линии огня, выхватил оружие у совершенно растерявшегося Пети.
        - Седьмая рота! Команды «встать» не было! - подоспел на помощь и капитан Ромашкевич.
        Зашевелившиеся было кадеты плюхнулись обратно. Севка Воротников широко ухмылялся, глядя на попавшего впросак Ниткина.
        Офицеры склонились над винтовкой, лежавшей в руках Двух Мишеней, словно врачи над пациентом. Константин Сергеевич с усилием открыл затвор, причём далось ему это непросто.
        - Ну, Пётр… - только и сказал он, заглянув внутрь.
        Петя обхватил голову руками и лежал сейчас лицом вниз, словно солдат под обстрелом.
        - Это ж надо… - начал было Ромашкевич, но тотчас и осёкся под взглядом подполковника.
        - Примите командование, Константин Федорович. Кадет Ниткин, встать! За мной, шагом марш! И вы, Александр Дмитриевич.
        Аристов с Ромашкевичем повели несчастного Петю куда-то к выходу со стрельбища.
        - Кадет Солонов, а вы куда?.. Вам приказа повидать огневой рубеж не было. Отделение, слушай мою команду! Затвор открыть! Патрон вложить! Продолжаем упражнение!..
        …Когда рота отстрелялась (Петя, Ромашкевич и Аристов так и не появились), Коссарт велел собрать мишени.
        - Не бойтесь, если мало куда попали. Стрельбе, господа кадеты, учатся долго и упорно, и не только тут, на линии огня. Рота, оружие к осмотру!.. - капитан пошёл вдоль линии, придирчиво вглядываясь в открытые затворы. - Хорошо. Рота, становись! По порядку ко мне с мишенями, подходи!
        Федор держал в руках белый бумажный лист с чёрным пятном «яблочка» и концентрическими кругами. Из десяти пуль семь легли в «десятку», ещё две - в «девятку» и лишь одна стыдливо темнела в не столь почётной «восьмёрке», хоть и очень близко к внутренней границе.
        - Так, кадет Нифонтов… пятьдесят два из ста, заваливаете вправо и вниз, но ничего страшного, поработаем… кадет Воротников, семьдесят один, неплохо, очень неплохо… кадет Бобровский, о, восемьдесят! Стреляли раньше, кадет?
        - Так точно, приходилось, господин капитан!
        - Где же?
        - В… в домашнем тире, - несколько смутился Лев.
        - Хорошо иметь таких родителей, - чуть иронично заметил Коссарт. - Кадет Солонов? О! Девяносто шесть, господа кадеты! Девяносто шесть! Где учились, Федор? Небось, отец, полковник Солонов?..
        - Никак нет, господин капитан! Оно у меня как-то сразу пошло… ещё в прошлой гимназии…
        Нет, на самом деле, конечно, не сразу. Но навострившим уши Нифонтову, Бобровскому и Воротникову об этом знать никак не следовало. Истинный кадет никогда не признается, что прикладывал хоть какие-то усилия, чтобы получить хорошую отметку, всё должно было случаться как бы само собой.
        - Вы молодец, кадет. Разрешение на посещение чайной вне очереди.
        - Премного благодарен, господин капитан! - выпалил Федор уставное.
        И вновь услыхал шипящее, в спину - «Подлиза»»!
        Теперь он почти не сомневался, что был это Костька Нифонтов.
        Но, само собой, настоящий кадет на подобное внимание не обращает. Потому что если обращает, то надо драться, и вся недолга, а драться сейчас Феде было совершенно не с руки - Петю надо выручать!..
        Глава 5.2
        - Господин капитан, разрешите обратиться!
        - Что вам, Солонов? - капитан Ромашкевич улыбнулся, однако был занят - заносил в тетрадь первые результаты седьмой роты в стрельбе - так себе результаты, если честно.
        - Разрешите спросить - про кадета Ниткина…
        - А, - кивнул капитан. - Кадету Ниткину требуются дополнительные занятия.
        - Но не…
        - Станьте в строй, кадет, - чуть строже закончил Ромашкевич.
        Седьмая рота промаршировала к выходу со стрельбища. В небольшой каморке за деревянным столом Федор увидел друга Петю - тот моргал глазами, глядя на аккуратно разложенные перед ним на чистой холстине детали разобранной винтовки. С другой стороны над столом нависал бородатый унтер.
        - Вот энто, - поучал он Петю, - именуется «стеблем». У затвора тоже он бывает, не токмо у цветка какого. А вот энто - боевая личинка. Сие - выбрасыватель, чтобы, значить, стреляную гильзу наружу выкинуть. Энто - курок, энто - ударник, который по капсюлю бьёт, значить. А вот это - боевая пружина, её сжимает затвор, когда назад его отводишь…
        Перед Петей лежали какие-то схемы и чистый листок, где он лихорадочно что-то чёркал карандашом, то и дело бросая на унтера взоры, полные немого обожания. Похоже, любой, кто мог рассказать Пете что-то новое по части техники и машинерии, поднимался в его глазах на уровень если не Господа Бога, то близкий.
        Федору очень хотелось спросить, что же такое учинил Петр Ниткин с винтовкой, но разговорчики в строю, как известно, не допускаются.
        И после занятий Петя не появился.
        В чайную Федя не пошёл. Одному не хотелось, а друг, видать, совсем застрял на дополнительных занятиях. Вокруг корпуса долгое время стояла тишина, однако перед отбоем где-то в Александровской слободе прокатился быстрый горох выстрелов.
        Петя всё не возвращался. Поджидая друга, Фёдор высунулся в опустевший коридор только для того, чтобы нос к носу столкнуться со Львом Бобровским.
        - Тссс! Тихо! - Лев почти что втолкнул Федю обратно в их с Ниткиным комнатушку. - Поговорить надо, Солонов… Слон.
        «Слон» было хорошим, уважаемым прозвищем и Фёдор решил не упрямиться.
        - Ну, чего тебе, Лев?
        - Сказал же - поговорить надо! - Бобровский по-хозяйски плюхнулся на Петин стул, оглядел ряды книг. - Вот зубрила, тоже мне ещё…
        - Ниткин не зубрила, а мой друг, - насупился Федя.
        - Ладно, ладно, уж и слова не скажи, - отмахнулся незваный гость. - Слушай сюда, Слон. Только поклянись, что никому! Даже Нитке.
        Федя заподозрил неладное.
        - А в чём дело-то? - осведомился он не слишком вежливо. - И Нифонтов с Воротниковым, как, знают?
        - Да не знают они ничего! - Бобровский скривил губы. - Я к тебе пришёл потолковать, к первому. Костька хитёр, Севка силён, а тут дело такое, что ещё кой-чего требуется.
        - Что, например?
        - Голова! Мозги требуются, не понятно, что ли? - рассердился Лев.
        Ну, если голова, тогда ещё ничего.
        - Так дело говори тогда, чего тянешь?
        - Да не тяну я!.. В общем… тут такое дело… Слон, ты… ты привидений боишься? - голос Льва упал до шёпота.
        - Вот ещё! - как надо отвечать на подобные вопросы, Фёдор научился ещё в 3-ей Елисаветинской. - Придумаешь тоже, Бобёр! «Боюсь»! Ничего подобного! Что, ночью на кладбище прогуляться решил?
        - Да ну тебя! Кладбища - это только малышню пугать да гимназисток!.. Не. Я про подвалы Корпуса. Забыл, что ли?
        - Ничего я не забыл, - буркнул Фёдор. - А привидения-то тут причём?
        - Да старшие возраста болтали… - Бобровский неопределённо покрути рукой. - Что, мол, то ли светилось там что-то, то ли тени какие-то серые бродили… Астахов-Буйновский с четвёртой роты и брякнул, «привидения», мол. Дескать, подвалы в Корпусе старые, Бог весть, что тут на его месте раньше стояло…
        - Да ничего особенного и не стояло… Ты ж сам рассказывал, мол, путевой дворец с кордегардией… мол, из главного дворца туда ход тянули…
        - А до путевого дворца церковь тут была! - таинственным шёпотом объявил Бобровский. - Нечестивая! Раскольничья! Говорят, завалили её со всеми, кто там служил! В подвалах они спасались, да там и остались!
        - Ты откуда это в-взял?
        Федя Солонов был не робкого десятка, но уж больно убедительно Бобровский всё это рассказывал.
        - Книжки не только Нитка твой читать умеет, - фыркнул Лев и надулся. - Разбирался я с подземными ходами. Про дворцовые немало написано - только надо знать, где искать. Как по мне, так глупости это - про такие галереи рассказывать! А ну как Государю спасаться придётся?.. Но я не про то, Слон, а про церковь эту. Прочитал сперва, подумал… как они умирали там, заваленные… а потом Буйновского услыхал. Тьфу ты, думаю, одно к одному всё!
        - Чего «всё»-то?
        - В подвалы Корпуса идти договаривались? - наклонился к Федору Боборовский.
        - Ну… договаривались, - Феде хотелось отпереться, но, с другой стороны, не являть же трусость!
        - Вот и пойдём с тобой. Вдвоём. От Севки с Костькой толку мало. Севка на халдея того и гляди напорется, Костька только и будет, что про то, как всем отомстит, рассказывать. Надоело! - Лев мотнул головой. - Вдвоём пошли, как условились. Идёт?
        - Что, сейчас прямо?
        - Не. Когда уснут все. Да не дрейфь, Слоняра! У меня всё припасено. И мел, и бечева, и фонарики, и свечи, и спички, и вода…
        Приходилось признать, что готовиться Бобровский умел. И впрямь, всё, что надо для подобной вылазки.
        - А дежурный по роте?
        - Они все внизу, - махнул рукой Лев. - У главного входа, у боковых. Хозяйственную часть стерегут тоже, я сам видел. Туда погромщики могут полезть. Так что у нас никого не будет. Разве что Шульциха, но уж её-то обойдём!
        У Феди на счёт Ирины Ивановны Шульц имелись более чем серьёзные сомнения, но Бобровский говорил с такой страстью, что трудно было не поддаться.
        - Как же мы её обойдём?
        - Да вот так! Она ж барышня, дремать будет! Барышни, они знаешь какие нежные?
        - А если нет?
        - Тьфу ты, до тебя, Слон, точно, как до слона доходит! Если дремать не будет, спросим, не слышно ли чего в городе. Или, если Нитка не вернётся - где он, мол. Она любит, когда за друзей спрашивают.
        - А припасы у тебя где?
        - Да что ж я, совсем дурак, тут их держать? - зашипел Бобровский. - Спрятал! Там, внизу, у подвалов! Ну, идёшь?
        - Иду, - вырвалось у Феди прежде, чем он успел хоть чуть-чуть подумать. Да и как откажешься? Чтобы настоящий кадет отказался бы от дерзкого, рискованного, смелого? Да ни в жисть!
        - Молодец, - Лев хлопнул его по плечу. - Всё, жди давай, я к тебе постучу.
        - А если Петя вернётся? Куда он вообще провалиться мог?
        - Кадет Ниткин, - хихикнул всезнающий Лев, - винтовку заклинить ухитрился. Зришь, Слон?! Винтовку! Однозарядку! Заклинить!
        - Заклинить? - только и пробормотал Федор, ибо это было и впрямь выдающееся достижение.
        - Ну да. Я сам слышал.
        Лев Бобровский всегда умудрялся всё и ото всех «слышать». Как - неведомо.
        - Забрали его на дополнительные задания, покуда не освоит.
        - Так ведь отбой уже почти!
        - Ну-у… мало ли… может, в лазарет отправили. Нитка - он ведь нежный, а тут такое. Может, с ним обморок приключился, или ещё чего.
        - Скажешь тоже! - вступился за друга Федя. - Обмороки - это ж только у девчонок!
        - А Нитка и есть девчонка, ну, как девчонка, - пожал плечами Бобровский. - Не пойму, чего ты с ним дружкаешься, Слон, ну да дело твоё. Короче, жди! После отбоя!..
        До отбоя Петя так и не появился. Федор извертелся и извелся, стоя в строю на вечерней поверке, так, что даже получил замечание от капитана Коссарта, единственного из офицеров-командиров отделений, пришедшего к седьмой роте. Правда, была ещё госпожа преподаватель Ирина Ивановна Шульц, но она не считалась. Или всё же считалась?
        Распустив роту, Коссарт бегло поговорил о чём-то с m-mle Шульц, вполголоса и явно не о приятном, потому что Ирина Ивановна заметно посуровела и несколько раз кивнула, зачем-то сунув руку в полуоткрытый ридикюль и что-то украдкой продемонстрировав капитану, на что тот кивнул одобрительно.
        Кадеты разошлись по комнатам. Федор крутился и вертелся, не в силах уразуметь, куда же подевался Петя и что делать, если он вдруг вернётся. Брать его с собой? - ну уж нет, он, конечно, друг и всё такое, но, уж коль он изловчился заклинить затвор, то и с ними в какую-нибудь беду попадёт.
        А потом в дверь осторожно поскреблись. Ногтями.
        Федю подбросило, словно пружиной. Бобровский!.. Не уснул, не струсил!.. Теперь точно идти придётся!.. А Ниткина так и нет!
        - Готов? - прошипел Лев, мигом втискиваясь в узкую щель. - Ага, вижу, готов. Ну, идём.
        - А Шульц? Дежурит?
        - Не-а, - ухмыльнулся Бобровский. - Вызвали её куда-то. Вестовой прибежал. Она и припустилась. Давай шевелись, Слон, момент не упускай!..
        Деваться было некуда.
        … Корпус после отбоя словно вымер. Лев уверенно повёл Федора, но не к широкой парадной лестнице, а к неприметной «чёрной», притаившейся в дальнем конце коридора. Конторка дежурного по роте и впрямь пустовала - небывалый случай!
        Бах!.. Ба-бах!.. Тах-тах-тах!..
        Мальчишки замерли. Это были выстрелы, и совсем близко, у вокзала, может, чуть дальше, к Александровской слободе.
        - Бежим! - Лев дернул Федора за рукав. - Как раз и успеем, пока они тут разбираются!..
        Побежали. Феде очень-очень-очень сильно хотелось вернуться, но как повернёшь, если какой-то там Бобровский прыгает себе через три ступеньки, словно для него нарушать столь злостным образом распорядок корпуса - самое обычное дело.
        По этой лестнице большей частью ходили дядьки-фельдфебели и унтера, солдаты, приданные корпусу, рабочие. Это на парадных маршах всё сверкало и ни единой царапины на стенах - Трофим Митрофанович, ворчливый штабс-фельдфебель следил строго, и чуть чего, вызывал команду маляров - тут же было видно, что таскали тяжелое, частенько задевая штукатурку.
        Ступени вели вниз и вниз, сквозь все этажи корпуса. Миновали самый первый, опустились ниже - узкое оконце возле самой земли, забранное частой решеткой и всё - они уже в подвалах.
        Сердце у Феди колотилось где-то в горле. Нет, не то, чтобы он был совсем новичком в рискованных кадетских проделках - в Елисаветинской гимназии и не такое откалывали - но отчего-то именно здесь, в Александровском корпусе, ему просто до слёз не хотелось огорчать и Две Мишени, и… и Ирину Ивановну Шульц.
        Подвалы, однако, оказались поначалу самым обычным коридором с серым цементным полом, по стенам тянулись трубы, справа и слева - дверные ниши. Правда, царил полумрак, потому что днем свет проникал только через небольшие оконца в торцах, а сейчас возле тех же оконец горели электрические лампы; далеко-далеко впереди её, эту лампу, можно было легко заметить. Федя несколько приободрился, несмотря на то что середину коридора скрывали серые тени.
        - Ну? Где припасы-то твои?
        - Тут, тут, не фыркай, - несколько обиделся Бобровский. - Вот, гляди!
        И точно - Лев нырнул в зачем-то стоявшую тут кадушку, выудив оттуда туго набитый солдатский мешок с лямками, быстро и ловко распустил завязки.
        - Вот, держи, Слон - фонарь… свечку тоже… спички… фляжка тебе и фляжка мне… без воды, брат мне говорил, ни в какие подвалы и вообще под землю соваться нельзя… Мел нам пока не нужен, бечева тоже… ну, идём!
        Пошли. Коридор шёл прямо, никуда не сворачивая, к далёкому свету одинокой лампы. Вокруг начала сгущаться темнота, впереди мальчишек легли длинные тени. Бобровский засветил фонарик, желтоватый кружок света запрыгал по стенам, потолку, трубам и проводам. Было тихо, пусто и… ну, конечно, страшновато, но пока что ничего таинственного Федор не видел.
        Миновали одну дверь, другую, третью… Возле пятой Лев вдруг остановился.
        - Вот сюда нам.
        - А-а… а ты откуда знаешь?
        - Я ж тебе сказал, Слон, старшие говорили! За складом - тут всякая всячина, шанцевый инструмент и прочее. Не шибко ценное, потому и не заперто. Ну, давай!..
        Голос у самого Бобровского тоже слегка дрогнул.
        Ручка повернулась легко, петли у рачительного Трофима Митрофановича были всегда и всюду хорошо смазаны, хоть бы и на складе шанцевого инструмента, то есть ломов, лопат, кирок и тому подобного.
        Тут было темно, тихо и пришлось пробираться осторожно, на цыпочках. Лопаты, штыковые и совковые, пешни, ломы-ледорубы и ломы-гвоздодёры, ломы пожарные лёгкие и ломы пожарные шаровые; кирки, мотыги, а рядом с ними грабли с тяпками - всё стояло в строгом порядке, в специальных пирамидах, наподобие оружейных. Фонарик Бобровского запрыгал вправо-влево, на стенах корчились причудливые тени, настолько жуткие, что Феде и впрямь стало очень-очень не по себе.
        Но Солоновые не отступают и не бегут.
        - Всё пока что просто… - услыхал он шёпот Льва. - Бечевка не нужна, не заплутаем…
        Тем не менее, клубок решили держать наготове и, если что, привязать. Тишина стояла вязкая, хоть ножом режь.
        В дальней стене - ещё одна дверь. Низенькая, узкая. Однако подход к ней чист, ничем не загромождён, не завален; значит, этим путём кто-то ходит.
        Замка не оказалось и тут, зато петли неожиданно хорошо смазаны. Створка повернулась бесшумно, и Федя сглотнул невольно, направляя луч фонарика в темноту за порогом. Отчего-то он сейчас со всей ясностью видел очертания горбатого существа, затаившегося -
        - Слон! Не спи! - зашипел Бобровкий.
        За узкою дверью оказался столь же узкий коридор, сразу же делавший крутой поворот. Здесь света не было совсем, было холодно и промозгло, стены - простой кирпич, даже без штукатурки.
        - К-куда это в-ведёт?
        - Да откуда мне знать, Слон?! Планов корпуса я не нашёл. Нитка твой, может, и сумел бы, а я вот нет. - Бобровский топтался на месте.
        Два слабых фонарика не слишком разгоняли тьму. Казалось, там, за поворотом, уж точно притаился кто-то жуткий и злобный.
        - Бечеву вязать будем?
        - Не, Слон, не будем. Развилок-то нет.
        - Тогда не стоим, идём, - вспомнил вдруг Федя папин совет. Когда страшно, нельзя оставаться на месте. Страх обессиливает, паника нарастает, говорил папа. Иди, делай, и остальное всё приложится.
        Поворот вывел их в изрядно пыльную каморку, где из стены в стену тянулись ряды труб со здоровенными вентилями на них. Дальше дороги не было, и сама каморка оказалась совершенно неинтересной. Голые стены, чёрной краской крашеные трубы и больше ничего.
        Ничего?
        - Смотри, Лев - люк!
        Люк имелся. В самой середине комнатёнки, массивная чугунная крышка с ручкой на петлях. Не ржавая, отнюдь.
        - Люк, - прошипел Бобровский. - И его открывали! Вишь, какой чистенький!
        И без долгих размышлений потянул за ручку.
        - Помогай, Слон!
        Чугунная заглушка подалась легко; из кирпичного колодца пахнуло сыростью. Вниз вели скобы-ступени.
        Мальчишки переглянулись.
        Темнота там, в колодце была совершенно чернильная. Лучи фонариков тонули в ней, не достигая дна.
        - Г-глубоко, Бобер, - поёжился Федор.
        - Ага. Слишком глубоко. Мы бы пол точно увидали… Слушай, Слон, это наверняка оно!
        - Что «оно»?
        - Спуск! В те самые потайные ходы! Может, тут и до дворца дойти можно! С чего он такой глубокий, а? Полезли, Слон! Полезли, покуда нас не хватились!..
        И он решительно спустил ноги в горловину.
        - Свети мне!
        Здесь, под землёй, Лев Бобровский решительно преобразился. Решительный, собранный, готовый идти к цели, несмотря ни на что. И уж, конечно, уступить его кадет Солонов не мог никак.
        И потому полез следом.
        Было страшно. Ох, и было же страшно!.. И как это Ле-эв ничего не боится?!
        Фонарик Федя держал в зубах за специальную петельку; пятно света моталось по старым-престарым кирпичам.
        Внизу наконец что-то стукнуло, хлопнуло и голос Бобровского шёпотом предупредил, что вот оно, «дно». Именно дно, как в колодце.
        Лев деловито расправил бечеву.
        - Вот теперь пора. Клубок большой, надолго хватит. Вообще-то у бывалых спелестологов с бечёвкой ходить не принято. А то в пещерах, знаешь, как случалось - идут себе новички по веревочке, а кто-то бывалый возьмёт, да и перепрячет конец. Вот потеха бывала!..
        - Зачем же? - поразился Федор. - Это ж… нехорошо!
        - Э, брось, Слон! Будто девчонок не пугал никогда!
        - Так-то девчонок…
        - Уметь надо под землёй ходить. Бечева хорошо, а собственная голова лучше. Ну, и где это мы?
        Были они в невысокой сводчатой галерее, похожей на потерну. Оба конца её заливала тьма; никаких знаков на стенах, ничего.
        Глава 5.3
        - Так тут всё одинаковое, всё равно, куда идти!
        - Погоди, Слон. Мы в правом конце корпуса были, значит… - Бобровский извлек из кармана компас. - Конец наш восточный, значит… значит, идти надо на север.
        - Почему?.. А, там же дворец! - сообразил Федор. И тут же встревожился: - Бобер! А вообще-то под дворец государев лезть… Заарестуют и всё, пропали мы! Выкинут из корпуса, поминай как звали!
        - Тоже мне, испугался, что ли, Слон? - ухмыльнулся Лева. - Ниткин ты, что ли? Не будет ничего! Немного пройдём, поймём, куда галерея идёт - и назад! Видишь, ничего же страшного не было? Ну, ход, ну, люк, ну, ещё ход и никаких тебе призраков! А старшие-то наболтали!..
        - Тогда давай шаги считать, - мрачно предложил Фёдор.
        - Зачем?
        - Как «зачем»? Чтобы понять, как далеко ушли! И в самом деле ко дворцу подходим, или нет!
        - А, Слон, верно. Давай считать. Потом сличимся.
        И они пошли.
        Ничего тут страшного нет, твердил себе Фёдор. Галерея старая, может, и впрямь потерна, ещё времён государя Павла Петровича? И нет тут ничего особенного, а просто дойдём сейчас до железной решетки - ну, не дураки же его императорскому величеству служат, уж наверняка знают, что тут и зачем?
        Через сотню шагов им попалась дверь. Точнее, даже две двери, по бокам, друг напротив друга. Одна направо, другая налево - совершенно одинаковы. Старые, из тёмного дубового бруса, на массивных петлях чёрного железа, словно в амбаре.
        - Ух ты! - восхитился Лев. - Давай, Слон, откроем, посмотрим!..
        - Мы ещё под корпусом, - напомнил спутнику Фёдор.
        Бобровский разочарованно вздохнул.
        - Верно. Тоже небось кладовые какие.
        Он потянулся, взялся за вбитую в доски простую скобу, и тут за спиной у них в дальнем конце коридора вспыхнул свет, куда ярче их фонариков.
        Лев так и замер с разинутым ртом.
        И прежде, чем Фёдор сам успел понять хоть что-то или даже испугаться, как руки и ноги его словно вспомнили опыт незабвенной Елисаветинской военной гимназии.
        Рванули дверь на себя, впихнули Левку внутрь и заскочили следом сами.
        А, ну и захлопнули створку.
        - Фонарь прикрой! - шёпотом заорал Федя. Именно «заорал», но притом именно шёпотом.
        И сам повернул фонарь в другую сторону от двери.
        Что там было, даже и не разглядел сперва.
        - Бобер! Бечева?..
        Левка уставился на моток в руках.
        - Ах, пропасть!..
        - Стой! Не рыпайся!.. Может, не заметит ещё!
        И они замерли. Сердца колотились, отбивали бешеный ритм, словно в атаке.
        Ну или перед повешением, как писал приключенческие романы.
        Теперь уже стали слышны шаги, несмотря на толстую и прочную дверь - звук, видать, в сводчатой потерне передавался очень хорошо.
        В щели замелькали светлые блики - фонарь приближался.
        Приближался, приближался и остановился.
        Шаги замерли прямо у их двери.
        Как он не отдал концы прямо в тот же миг, Федор так и не понял.
        А потом что-то зазвенело, зазвякало, словно связка ключей и негромко щёлкнул замок.
        Кто бы ни зашёл сюда, он открыл противоположную дверь!
        И зашел туда, что-то негромко насвистывая. Что-то совершенно незнакомое, но весьма, весьма бодрое.
        Ну и влипли же!..
        Однако, кто ж тут может шариться, в этой потерне?
        Фонарик Бобровского давно погас, а тот, что у Фёдора, так и светил себе, и слабый луч прыгал по каким-то ящикам, похожим на снарядные, тёмно-зелёного защитного цвета. Ящики были все разные, большие и поменьше, вытянутые и почти квадратные… отчего-то в тот миг Феде это показалось невероятно важным.
        Лев, оскалившись, дёрнул его за рукав.
        - Слон!.. Выключай!
        Их поглотила чернильная тьма и мальчишки, сами по себе, вдруг взялись за руки, крепко-крепко, словно родные братья.
        А тот, кто гремел ключами, меж тем возился там, в комнате напротив. Чем-то постукивал, что-то потрескивало, поскрипывало, и воображение вдруг нарисовало Феде жуткую картину - белый анатомический стол, и на нем человеческое тело, и тёмная фигура тянется к нему паучьими руками-лапами, а в них зажаты ножи, и начинает резать, и тянуть жилы, и вытягивать кости, и что-то делает с ними, так, что начинает появляться какое-то иное, жуткое существо, такое страшное, что можно задохнуться от ужаса, едва кинув на него взгляд…
        Рядом Лев безо всякого стеснения стучал зубами. И часто-часто, мелко, словно старушки-богомолки у собора апостола Павла, крестился. И шептал «Господи, помилуй!».
        Длилось всё это довольно долго, а, может так только показалось Феде. Но потом перестукивание и пощёлкивания стихли, а потом вновь раздалось бодрое посвистывание. Раздались шаги, кто-то уходил прочь от дверей обратно, туда, откуда пришёл, унося с собой свет.
        И лишь когда они стихли окончательно, Федор смог обессиленно привалиться к двери. Лоб был совершенно мокр от пота. Трясущиеся пальцы кое-как нашарили кнопку фонарика.
        - Лев… Левка… давай выбираться… Пока не вернулись…
        Кое-как, обмирая, Федя высунулся в коридор. Нет, всё тихо, дверь напротив закрыта, как ничего и не случилось. Интересно, почему её заперли, замок поставили, а на этой, за которой они прятались - ничего нет? Эвон, тут замочная скважина, да здоровая какая! Постарались, нечего сказать.
        - Бечеву сматывай, Бобёр!
        Бледный Лев торопливо кивнул.
        Как могли быстро, добрались до вертикального колодца, куда уводила их путеводная «нить Ариадны», как выразилась бы старшая сестра; холодные скобы показались Федору желаннее рождественских подарков.
        - Давай, Бобёр!.. Верёвку оставь, сверху смотаем!..
        Полезли. И, едва кадет Солонов поставил ногу в казенном ботинке на первую скобу, как в дальнем конце коридора, там же, где и раньше, вновь вспыхнул свет.
        Бобровский коротко икнул и вдруг с немыслимой быстрой, словно пиратская обезьянка в книгах о «Кракене», полез вверх по стене колодца.
        Федор - следом. И всё-таки, всё-таки - задержался, повиснув на скобах, в спасительной темноте, ощущая себя юнгой на пиратском «Кракене», что, распластавшись на рее, ждёт, пока красномундирники, слуги злого короля Георга, отвернутся, чтобы можно было ускользнуть…
        Однако он должен был увидеть, увидеть того, кто их так напугал.
        Кадет Солонов не любил, когда его пугали.
        Теперь шаги приближались медленнее. И сами стали куда тяжелее.
        Федор прижался к холодному влажному кирпичу. Затаил дыхание. Но - глаз не закрыл, смотрел вниз, несмотря ни на что.
        Сверху что-то зашипел Бобровский - тот уже выбрался сквозь горловину колодца.
        Но нет, Федя просто не мог не посмотреть!..
        Вот внизу заметалось светлое пятно, фонарь раскачивался. Ближе, ближе, ближе…
        А потом внизу прошла фигура. Прошла, согнувшись под тяжестью длинного вытянутого ящика, очень похожего на те, что были в комнате, где прятались кадеты.
        И ничегошеньки, кроме этого, разглядеть не удалось.
        - Совсем спятил, Слон! - шепотом ругался Бобровский, когда они выбирались из тесной каморки с трубами. Заставленная шанцевым инструментом кладовая показалась им райскими преддвериями, а уж когда добрались до лестницы, что вела к их спальням…
        - Фух, теперь бы не попасться, - Лев торопливо отряхивал форменные брюки.
        Однако они не попались. Корпус спал, спал тревожным сном и вновь, когда Федор с Бобровским выбрались из подвалов, стали слышны нечастые выстрелы в окрестностях. Больше всего палили в направлении Александровской слободы.
        Где были все офицеры, все дядьки-фельдфебели - Федор Солонов не знал и знать не хотел.
        На этаже седьмой роты было темно и тихо. Только несколько лампочек и оставалось гореть - возле выхода на главную лестницу, да ещё пара под потолком длинного-предлинного зала, где они строились.
        - Завтра поговорим! - Бобровский шмыгнул за дверь.
        Федор машинально кивнул; тут же навалился и новый страх - а ну как Ниткин, вернувшись с дополнительных занятий, старательно запер дверь изнутри?! Что тогда делать кадету Солонову, где коротать часы до побудки?
        Обмирая чуть ли не сильнее, чем в подвалах, Федя потянул за ручку - и облегчённо вздохнул, потому что дверь оказалась не заперта.
        Уфф, как же хорошо было оказаться в их с Петей комнатке!.. тем более, что в зале уже зацокали хорошо знакомые Федору каблучки Ирины Ивановны, вернувшейся к обязанностям дежурной по роте.
        Тихо. Темно. Но темнота тут добрая, уютная, почти домашняя.
        Федор ощупью добрался до постели, разделся, не забыв аккуратно повесить форму, залез наверх - и тут на соседней постели взлетела лохматая со сна голова душевного друга Пети Ниткина.
        - Федя!!! Ты где было-то?!
        - Тихо, тихо! Потом все расспросы! Утром!.. Меня тут, э-э-э… не хватились?
        - Нет.
        Федя облегчённо вздохнул. Может, и впрямь пронесёт, может, и в самом деле никто так и не прознает про их вылазку…
        - Ты. Где. Был?!
        - Да чего тебе, Петь? Давай спать, а?
        - Какое спать! Не могу спать! Ты куда пропал? Из корпуса вылететь захотел?
        - Чего ты меня тут распекаешь, словно классная дама?.. - Петя, конечно, друг, но не хватало ещё от него упрёки выслушивать.
        - Ничего не распекаю! А только нельзя так!
        - Завтра, Петь, ладно?
        - Расскажешь, да? Обещаешь, да?
        - Обещаю, - вздохнул Солонов.
        Глава 6.1
        6-ое сентября 1908 года, Гатчино
        Утром Петя устремился в атаку на Фёдора, словно вся армия генерала Ноги на штурм Порт-Артура. Пришлось отбиваться, разумеется, под благовидными предлогами - для начала «да погоди ты, на поверку опаздываем!», потом «не болтай в строю, ты чего?!», потом на Ниткина надвинулся горой Севка Воротников:
        - Ты чего на Слона наваливаешься, Нитка? А ещё друг называется!..
        Левка Бобровский казался после ночных приключений бледным, но Феде хитро подмигнул. Дескать, всё вижу, всё понимаю, шлю на помощь резервный батальон!..
        Федору было несколько стыдно, но, как и что рассказывать Пете, он решительно не знал.
        Однако день, несмотря ни на что, начался как обычно, как случалось ещё до всех этих «инсургенций». Государь принял депутацию рабочих и сельских выборных. В газетах напечатали списки «претерпевших от беспорядков», всего погибло двадцать девять человек «мирных обывателей» и пятьдесят семь получили ранения. Всем «невинно пострадавшим» император выплачивал пожизненную пенсию - особенно тем семьям, где лишились кормильцев[1].
        В Гатчино стало тихо.
        Уроки начались, как всегда и учителя являли строгость, даже Ирина Ивановна. Именно она с присущей ей зоркостью заметила странную бледность и даже подавленность Бобровского. Левка отмалчивался, глядел в парту и что-то рисовал тонко очиненным карандашиком на промокашке.
        - Кадет, вы здоровы?
        - Так точно, - Левка постарался ответить бодро и даже с лихостью, как положено, но получилось не очень.
        - Не обманывайте меня, кадет! - госпожа Шульц погрозила пальцем. - Сидите сиднем, и вообще, я ещё не слышала от вас ни одного ехидного вопроса.
        Бобровский аж покраснел. И бросил умоляющий взгляд на Севку Воротникова. Тот замешкался, но лишь на миг; бросил быстрый взгляд на доску, где красовалась тема, аккуратно выведенная рукой Ирины Ивановны: «Буква «?» в корнях и суффиксах».
        И поднял руку.
        - Ирина Ивановна, а Ирина Ивановна! А зачем нам вообще эта «ять»? только путает всё! Вот говорилось тут, что заседает комиссия и скоро «ять» вообще отменят! Правда, здорово будет?
        - М-м, Всеволод! Очень рада, что вы наконец перестали на моих уроках играть в молчанку, - усмехнулась госпожа Шульц. - А кто же это вам говорил - про комиссию?
        - Папка мой! - вдруг выпалил Костька Нифонтов. - Он говорил, а я Севке пересказал!.. Неправильно у нас с этой ятью! Только мешает! Зубрим, зубрим, а зачем?
        - Очень хорошо, что уважаемый родитель ваш, кадет Нифонтов, делится с вами последними новостями с, так сказать, грамматического фронта, - невозмутимо ответила Ирина Ивановна. - Вопрос хороший. И по теме урока. Что ж, давайте разберемся.
        Федор смотрел, как госпожа учительница улыбнулась, подошла к доске и быстро, но очень аккуратно написала три английские буквы - «с», «k» и «q».
        - Вот скажите, кадет Воротников, вы как считаете - английский язык, он правильный? Всё правильно в Великобританском королевстве делают?
        Кадет Воротников захлопал глазами и несколько приуныл, но деваться было некуда - встал за друга.
        - Н-не знаю, Ирина Игоревна…
        - Ну, а всё-таки? - настаивала госпожа Шульц. - А вы что думаете, кадет Нифонтов?
        Костька набычился, даже кулаки сжал. Злости в нём всегда было вагон и маленькая тележка.
        - В Великобританском королевстве всё правильно делают! - наконец отчеканил он, исподлобья взирая на Ирину Ивановну. - Они дредноуты изобрели! Передовая страна!
        - Ага! Передовая, это верно, Константин. Тогда скажите мне, зачем им целых три буквы, читаемые как «К»?
        На доске появились слова «cat», «king» и «quick».
        - Прочитайте нам, кадет Воротников.
        Федя незаметно отвлёкся от тревожных мыслей и даже Петя Ниткин перестал бросать на него испепеляющие взгляды. Левка Бобровский тоже несколько ожил - видать, даже его, отличника, занимал вопрос, а ну как эта «ять» и впрямь не нужна? И вдруг её на самом деле отменят?
        - Э-э-э… - языки вообще и английский в частности не относились к области интересов кадета Воротникова, в отличие от стрельбы и бокса. - Э-э-э… «Кат»?
        - «Кэт!» - прошипел кто-то за спиной Фёдора.
        - Да, «кэт»! - ухо опытного «камчадала» тотчас уловило подсказку. - Э-э-э… «Кинг»? э-э-э… «Квик»?
        - Я непременно сообщу господину Подпорожному о ваших успехах, кадет. Думаю, он вас похвалит. Но вы совершенно правы. Три слова, три разных буквы, а звуки одинаковые! Хотя, казалось бы, зачем это англичанам? Почему нельзя вот так, - и она быстро добавила мелом: «kat» и «kuik». - А, как вы думаете? Почему?
        Так же проще, верно?
        Верзила Воротников чувствовал подвох и мучительно краснел, но деваться ему было некуда.
        - Вы, Нифонтов?
        Но Костька тоже только и мог, что злобно сопеть.
        - Это… некрасиво, - вдруг поднял руки Петя Ниткин и тоже покраснел от собственной смелости.
        - Да? А вот в немецком языке пишут похоже, только не «kat», а «katze» и не испытывают никаких затруднений. Так почему же это некрасиво, кадет Ниткин?
        Класс замер.
        - Некрасиво… - тихонько отвечал Петя и Солонов порадовался за товарища - тот не разражался слезами, не заикался и не повторял одно и то же слово по три раза. - Нет… гармонии. Словно… с занавеса театрального кисти золотые оборвали…
        - Совершенно верно, кадет Ниткин! - ободряюще сказала Ирина Ивановна. - Нет гармонии, вы абсолютно правы. Англичане сохраняют сложность своего языка, бережно относятся к нему, хотя, казалось бы, «упростить» можно очень легко, убрав «ненужные», «лишние» буквы. Упростить можно, а украсить, сделать лучше - нельзя. И кто говорит, что де, мол, «ять» и «е» - одно и то же, неправы. Разница есть, её надо только почувствовать.
        - А вот в грамматике Грефа… - Бобровский совсем оправился, поднял руку, понимая, что Севку с Костькой надо выручать, - в грамматике Грефа сказано, что ничем не отличаются! Что «ять», что «е» - одно и то же!
        - Не совсем так, - покачала головой Ирина Ивановна. - Спорить можно долго, и учёные тоже спорят, однако, если совсем кратко и самое главное, то «ять» была более длинным звуком, чем наше современное «е». И сейчас в словах древняя буква напоминает нам, что русские богатыри многое говорили не так, как мы с вами. И подсказывает, как именно. Ну, господа кадеты, разобрались?.. А что до комиссии… Предположим, добилась она успеха и злокозненный «ять» отменен. Что получится? - она вновь встала у доски и быстро написала: «ос?лъ м?лъ пылью на полу; долго я мелъ просыпанный м?лъ». Всё понятно, не правда ли? А теперь посмотрим, как это получится у нашей комиссии… - ниже строчкой на доске появилось: «осел мел пылью на полу; долго я мел просыпанный мел». Что у нас выходит? Что сперва какой-то осёл метёт пылью на пол, то есть всё пачкает; потом рассказчик сам берется за дело - оно и понятно, после осла-то - и тоже метёт что-то просыпанное, а вот что именно?
        Кадеты дружно захихикали. Очевидно, все представили себе осла с метлой.
        [1] В нашей истории подобного рода пособия выплачивались и пострадавшим в событиях т. н. «кровавого воскресенья» - вплоть до февраля 1917 года.
        Глава 6.2
        - В общем, погодите хоронить старушку «ять», - закончила Ирина Ивановна. - Благодаря ей текст более понятен, меньше омофонов, то есть слов, звучащих одинаково, а означающих разное. Что же до страданий бедных школьников, якобы испытывающих танталовы муки, заучивая слова с ней… почему-то никто не жалеет школьников французских, и никто не торопится менять там грамматику. Зачем французы простое слово «бордо» пишут, как «bordeaux»? Почему названия французских фирм, что строят автомоторы - «peugeot», «renault» - при чтении оканчиваются просто на звук «о» - «пежо», «рено», и выходит, что сочетания «eaux», «eot» или «ault» значат одно и то же!.. Представляете, как тут может быть путаница? Однако ж ничего французам не делается. Так что уж и мы, русские, как-нибудь переживём наличие «яти» в нашей азбуке!..
        Так или иначе, но от Бобровского Ирина Ивановна как будто бы отвлеклась.
        Зато не отвлёкся Петя Ниткин и на перемене пошёл в решительную атаку.
        - Федя! Ну Федя же! Ну так же не по-товарищески же! Ну скажи же уже! Обещал же!
        - Тихо, Нитка, - вдруг прошипел, возникая рядом с ними, Севка Воротников. - Тебе что утром сказано было? Не наваливаться на Слона, верно? А ты чего?
        Петя аж поперхнулся и с укором воззрился на Федю - мол, как же так, предал меня, что ли?!
        - Всё нормально, Севка. Я…
        - Ты, Нитка, никшни, - вдруг вмешался и Бобровский. - Что мы там со Слоном делали - не твоя забота. И вообще ничья. Тебя никто не трогает, колбасу тебе оставили - а ты всё недоволен!
        Петя часто-часто замигал. Во взгляде его читалась горькая обида. Как же так, лучший друг, единственный во всём корпусе - и вдруг водит от него секреты, да ещё с кем - с Бобровским!
        - Ну и пожалуйста, - дрожащим голосом выдавил Петя. - Не очень-то и хотелось. Секретничайте, если хотите.
        И отошёл гордо.
        Федор только зубами скрипнул.
        И потом весь день до самого вечера Петя с ним не разговаривал.
        Зато разговаривал Бобровский, да так, что спасу никакого не было.
        - Слушай, Левка, а ты что, рассказал свои? Севке и Нифонтову?
        - Я что, дурной? - искренне возмутился Бобровский. - Севка разболтает просто по глупости, не со зла - забудет, что обещал. У него одна французская борьба на уме. Браруле, тур де-тет, или что у них там? А Костька сразу какую-нибудь каверзу «халдеям» придумает. Нет уж, хватит им и того, что я то одному, то другому подсказываю, а иначе б из колов не вылезали.
        - Ладно, Бобёр, это ваши дела, я в них не вникаю. А Петьку обидели.
        - Пхе. Нитка сам обидеться решил. Ничего, подуется и перестанет. Я вот тут подумал, Слон, и кажется мне, что не просто так по тому коридору кто-то шастает!..
        - Так, конечно, не просто так! Склады там небось всякие, помнишь эти ящики?
        - А чего ж так глубоко? - не унимался Левка. - Да и склады корпусные совсем не там.
        - Да откуда ты знаешь? - слабо отбивался Солонов.
        - Знаю! «Историю Александровского Кадетского» читать надо! В библиотеке!
        - Ну и что? А лопаты-то с ломами…
        - Так они этажом выше, как и положено!
        - Слушай, Бобёр. Ты как хочешь, а я думаю, в следующий поход - ты ж к этому ведешь? - нужно Ниткина позвать. Он умный. И не трус. Когда надо будет, не подведёт. Он только Воротникова боится.
        Бобровский сперва аж поперхнулся.
        - Да ты что, Слон, тронулся? Нитка ж против правил - ни-ни, ещё и халдеям нас выдаст!
        - Не выдаст, - решительно сказал Федор. - Это ж, Левка… это ж настоящее. Настоящая тайна. Может, и впрямь твои Белые Стрелы…
        - Тайна тут в том, что бомбисты этими ходами пользоваться могут, - выпалил Бобровский, не утерпев.
        - Бомбисты?! - глаза у Солонова полезли на лоб.
        - Ну да. Бомбисты. А что? Кто их заподозрит? И кто знает, где эта потерна начинается да куда ведет? Ведет-то, кстати, как раз куда надо, к вокзалу!
        Тут Бобёр был прав.
        - Да нет, не может быть. Это ж корпус! Тут и офицеры, и фельдфебели и…
        - А может, - заговорщически зашептал Бобровский, - может, у них тут сообщники! Среди офицеров! Или солдат!..
        - Что?! Да что ты болтаешь, Бобёр несчастный?!
        - А вот то и болтаю. Знаешь, как папахен Нифонтова власти не любит? А тоже ведь офицер! Боевой! С наградами!
        - Не знаю, не слыхал, - буркнул Фёдор и тотчас прикусил язык: вспомнил злые словеса Нифонтова-старшего в их первый корпусной день.
        - А я слыхал. И вообще, Слон, газеты читать надо! Или у тебя их только Нитка раскрывает?
        - Ты, Бобёр, будто читаешь!
        - Не всегда, - хитро сощурился Левка, - но почитываю. Так вот, восстание на «Очакове» было, там и офицеры присоединились!
        Про это Федя слышал.
        - Так какие ж то офицеры?..
        - Самые настоящие. С погонами. Морские. В общем, Слон, не отмахивайся тут; ну кому ещё надо в этакое время по нашим подвалам шастать?
        - Так ящики же…
        - Ящики! Ну, ладно. Если я всё правильно понял, тот, который потерной ходил, спустился в неё не там, где мы, а гораздо раньше. Надо искать в подвалах, на первом уровне!
        - Как же ты искать станешь? Попадёмся ведь! Когда туда лезть-то? На перемене?
        - Можно на строевых… - неуверенно предложил Бобровский, сам уже понимая, что сморозил чушь, о чём Федор не преминул ему сообщить.
        - Ладно, - вдруг сдался Левка. - Нитке ты хотел рассказать? Рассказывай. Он головастый, может, и впрямь чего придумает. Скажи ему, что Севка у него колбасу забирать не будет.
        …Петя Ниткин встретил их неласково.
        - Чего пришли? - буркнул он, делая вид, что донельзя увлечён арифметикой.
        - Ты, Нитка, не бухти, - взял быка за рога Бобровский. - И на Слона не дуйся. Он мне слово дал. А теперь вот я ему его возвращаю. И сам тебе расскажу, только поклянись, что могила!..
        …Правда, толком всё удалось рассказать только на большой перемене, уже после обеда. В Гатчино стало спокойнее, но офицеры всё равно где-то пропадали, и гимнастику опять пришла вести Ирина Ивановна Шульц в уже прославившихся своих шароварах.
        Петя Ниткин выслушал их очень внимательно и очень серьёзно. Поправил очки и сказал донельзя важным голосом:
        - Ты, Бобровский, правильно сделал, что мне всё рассказал. Думаю, смогу я вам найти этот другой вход.
        - Как?! - разом выдохнули и Федор, и Лев.
        - А вот так. План корпуса в библиотеке возьму да подумаю над ним немного. Я архитектуру люблю, почти, как и физику!..
        - Архи-чего? - не понял Федя.
        - Ар-хи-тек-ту-ру! Ну, про то, как дома строить, здания разные, дворцы там или крепости!..
        - А! Да я знал, знал, просто думал…
        - Неважно. В общем, Нитка, смотри - найдёшь вход, я тебе сам свою колбасу отдам.
        Глаза у Пети вспыхнули.
        - Правда?
        - Правда, правда. Мама говорила, мне она тоже неполезна.
        Спокойно миновал и следующий день. Петя Ниткин заговорщически подмигивал Федору и Льву, однако молчал, как рыба. После уроков он взял какую-то записку у госпожи Шульц (офицеры по-прежнему где-то пропадали, Две Мишени не появлялся тоже) и отправился в библиотеку.
        Вернулся он оттуда перед самым отбоем, едва успев на построение. Запыхавшийся - и тоже едва не опоздавший капитан Коссарт - наспех принял доклады.
        - Господа кадеты, хорошие новости. В городе Гатчино и окрестностях, слава Богу, всё спокойно. Его высокопревосходительство начальник корпуса решил, что можно вновь разрешить отпуска - младшим возрастам в пределах города, старшим с отъездом в столицу.
        - Ура! - пискнул кто-то во втором отделении и сразу же зажал себе рот.
        - «Ура» пока кричать рановато, господа кадеты. Однако в ближайшие выходные те из вас, на кого ничего не записано, нет долгов по заданиям и неисправленных плохих отметок, получат отпускной билет. Имеющие родных и близких в нашем городе - с 3-х часов пополудни субботы до 9 часов вечера воскресенья, не имеющие - с тех же 3-х часов субботы до 9 вечера субботы же. В воскресенье они так же смогут отправиться за пределы корпуса в то же время…
        Отпуск! - пело всё в груди Федора. Домой! Можно прийти домой!.. И всех обнять!.. И чаю с домашним вареньем! И пироги!.. И зайти в кондитерскую на углу!.. И своя комната, и солдатики - заждались, поди, его, хотя и стыдно, наверное, бравому кадету с ними возиться!..
        Капитан Коссарт отдал команду «разойдись!», сам вместе с госпожой Шульц медленно зашагал к выходу из ротного зала; Федя повернулся к Пете Ниткину - и увидал, что приятель уныло понурился.
        - Петь? Петь, ты чего?
        Ниткин жалобно вздохнул.
        - Тебе хорошо, Федя, домой пойдёшь. А меня не отпустят. Да и… - он поёжился, - как-то оно там не так…
        Федору мигом сделалось стыдно. Ну да, конечно, далеко не у всех кадет отцы служат здесь, в Гатчино; они младший возраст, им самостоятельные поездки в Петербург не положены. И будет Петя Ниткин уныло сидеть здесь один-одинешенек, ну, в лучшем случае в обнимку с журналом «Физикъ-Любитель».
        Решение созрело вмиг.
        - Господин капитан! Господин капитан! Разрешите обратиться?..
        - Разрешаю, кадет Солонов, - обернулся Коссарт, удивлённо поднял бровь. - Что случилось?
        - Господин капитан, прошу разрешить кадету Ниткину отправиться в отпуск ко мне домой!..
        Ирина Ивановна улыбнулась, положила руку Феде на плечо.
        - Отрадно, что не забываете о друге, кадет. Константин Федорович! Мне кажется, можно разрешить. Не стоит оставлять кадета Ниткина так надолго с… удальцами вроде Севы Воротникова. У которого, если я правильно помню, не исправлен «кол» по географии.
        - Будь по-вашему, сударыня Ирина Ивановна, - галантно поклонился Коссарт. - Напишите записку домой, кадет. Мне нужен ответ вашего отца, полковника Солонова.
        - Премного благодарен, господин капитан! Записку напишу!..
        - Вот прямо сейчас и напишите, - сказала m-mle Шульц. - И дайте мне, я сама тотчас же и отправлю.
        - Спасибо, Федь, - смущался потом Петя. - А… а твои родители… они не рассердятся?
        - Они? Рассердятся? Да ты что! Папа у меня знает, что такое отпуск!.. Он обрадуется! И мама обрадуется, и сёстры, Вера с Надей!.. Я написал, Фоминична пирогов напечёт!.. Она знаешь, какая насчёт пирогов мастерица?!
        При слове «пироги» Петя Ниткин непроизвольно облизнулся.
        …Однако до выходных было ещё далеко, а на следующий день Бобровский учинил Пете допрос с пристрастием.
        - Нитка! Ну говори уж наконец, узнал чего, нет?!
        Левка явился к ним уже после отбоя, злостно нарушая правила внутреннего распорядка и, - о, чудо! - Петя даже не обратил на это внимания, не затрясся, что им всем нагорит; не говоря ни слова, с видом загадочным и торжествующим поманил к себе и Федю, и Льва, словно фокусник, расстелив на столе какие-то планы, судя по всему - им самолично вычерченные.
        - Вот! - гордо взглянул на них Петя, так, словно самолично скопировал эти чертежи из австрийского, а, может, даже и германского Generalstab.
        - Чего «вот»? - подозрительно осведомился Бобровский.
        - Того, - Петя взял тонко очиненный карандаш, поправил очки. - Извольте видеть, господа кадеты, сие есть план подвального этажа корпуса, собственноручно исполненный мною, Петром…
        - Короче, Нитка! - зашипел Лев. - Что за план? Откуда взялся?
        - Я давеча у Ирины Ивановны записку к библиотекарю брал, помните? Для работы на конкурс. «Александровский корпус в истории Гатчино».
        Бобровский схватился за голову.
        - Ты чего, Нитка, совсем спятил? Она ж тебя вмиг раскроет!..
        - Чего это «спятил»? - обиделся Петя. - Чего это «раскроет»? Это ты, Лёва, учителей не слушаешь, а Ирину Ивановну в особенности! Конкурс самый настоящий. И работа моя самая настоящая. И записка. И книги мне выдали… - он скромно потупился, - ну, потому что Пантелеймон Пантелеймоныч меня знает…
        - Тебе что, планы корпуса вот этак вот запросто выдали?! - не мог поверить Лев.
        - Заладила сорока Якова одно про всякого! Я что, дурак, чертежи - вот так запросто просить?! Я описания просил, что было на месте корпуса, да как это выбирали, да почему именно здесь…
        - И что, дали?
        - Дали! Целый ворох! И вот в воспоминаниях генерала от фортификации…
        - Короче, Нитка! - аж зарычал Бобровский.
        - Короче, вот! - обиженно изрёк Петя. Федор понимал друга - не дают рассказать волнующую историю, как он всё это собрал, нашёл, свёл воедино!.. - При строительстве ещё самого первого дворца для государыни Екатерины на этом месте найдены были старые шведские ходы, от срытого укрепления; решено было их не засыпать, а, напротив, отремонтировать и использовать. Так и было сделано - их высочество наследник престола Петр Федорович были большой оригинал и старинные тайны любили. Появилась эта галерея, так и названная «Тайницкой».
        - И что ж, её так и оставили?.. - не мог поверить Лев.
        - Оставили. Она никому не мешала, сделана была на совесть…
        - А ведёт-то, ведёт-то куда? - Бобровский аж подпрыгивал.
        - Вот этого не знаю. Детальные чертежи отсутствуют. - Петя вздохнул. - Что я сделал - начертил план, как она проходит под нашими подвалами. Ну, и вход в неё нашел.
        - Нашёл? Не врёшь?!
        - Чтоб мне булкой французской подавиться, если вру!.. Вот, гляди - это план подвала, а это - галерея, если их совместить… то выходит… - Петя водил острием карандаша по линиям, - что вот эта вот дверь в подвальном торце и ведет вниз. Тут тамбур, кстати, очень удобно. Здесь ваш человек и зашел. Спустился в подвал по любой из лестниц, прошёл в конец… за угол завернул - и всё!..
        - То есть, где этот коридор кончается - неведомо?
        - Нет. Наверняка где-то есть документы, но так быстро не найти. Но вот тут на плане - видишь? - решетки обозначены. А что там дальше - кто знает?
        - А это что? - Лев ткнул пальцем в схему, так, что Петя аж подскочил:
        - Осторожнее, смажешь мне всё!.. Это я нашёл - какие-то… не знаю, подвалы. Справа и слева от галереи. Просто пустоты, словно склады… только неудобные очень.
        - Неудобные, именно, - сказал Федя. - Спину наломаешь оттуда таскать что-то! Недаром же все припасы отдельно держат! Даже арсенал!
        - Значит, там особенно удобно всё хранить… - глаза у Бобровского так и вспыхнули. - Идеальное место! Бомбистам раздолье! Никому и в голову не придёт сунуться! Сколько хочешь шимозы заложить можно! А если из этой галереи подле вокзала ещё и выход на поверхность есть…
        Они разом замолчали. Петя беспомощно хлопал глазами за круглыми стёклами очков.
        - Так тогда надо… к начальнику роты… к Константину Сергеевичу… - пролепетал он наконец.
        - Тихо, Нитка, тихо! С чем мы к нему пойдём, совсем ума лишился? Что мы скажем? Что все правила нарушили, по подвалам лазали, распорядок позабыли? Из корпуса вылететь хочешь, что ль? Ну, вылетай, пожалуйста, только без меня! Мне этакий позор не нужен!
        - Левка, ну чего ты? Не кипятись, никому вылетать не нужно, - урезонил Бобровского Фёдор.
        - А чего он филерить собрался?!
        - Ничего я не собрался! - обиделся Петя. - Просто говорю, что если там и впрямь бомбисты…
        - То мы их и изловим! - Бобровский стукнул кулаком в ладонь.
        Тут не выдержал уже и Федя.
        - Спятил, Бобёр! Как ты их ловить-то собрался?
        - Если они там и впрямь шимозу держат, то, как мы говорили, у них точно кто-то в корпусе есть, кто помогает. Офицер или дядька, не знаю. А, может, и несколько. А, может, сами офицеры и взрывали…
        Тут дружно запротестовали и Фёдор, и Петя.
        - Не может быть!..
        - В дядьку какого я ещё поверю, - Федя не дал Бобровскому и рта раскрыть. - Особенно в дядьку. Кто их знает, начальство обидело, а…
        - А бомбисты эти, говорят, денег не считают, - перебил Петя. - Вот я читал в «Новомъ русскомъ времени» …
        - Ну да, взяли, да и сунули! - согласился Лев. - Вот мы его и того, выведем! На чистую воду!.. Как думаешь, Слон, медаль дадут?
        - Какую тебе медаль, Бобёр?! - Федя схватился за голову. - Думай лучше, как и впрямь его сыскать!
        Наступило молчание.
        - А чего вы оба на меня смотрите? - Петя Ниткин нервно поправил очки. - А? Чего на меня-то?
        - У тебя, Нитка, не голова, а Дума Государева! - неуклюже попытался польстить Бобровский. - Если кто и придумает, так это ты!
        - Ладно, - Петя покраснел от удовольствия. - Так уж и быть. И даже колбасы не возьму.
        - Севка тебе твою оставит, я обещаю, - торопливо выпалил Лев.
        - Ещё лучше. Дай мне подумать. Способ должен быть, не может не быть!.. А пока вот что скажу. Если по тем местам лазать, то надо иметь там склад.
        - Какой склад?
        - Такой, Лев. Чтобы не таскать всё с собой - и ножи, и фонари, и воду, и бечеву, и свечи, и спички, и хлеб, если на крайний случай. Там надо спрятать. Чтобы спускаться налегке и подниматься тоже. Учитель если и остановит, так на нас ничего нет.
        - Молодец, Нитка, - уважительно покивал Бобровский.
        - У меня вообще-то имя есть, - скромно заметил Петя.
        - Ну ладно, ладно, не дуйся! Молодец ты, Петь, вот что я скажу и повторю. И вообще, обещаю тебя впредь Ниткой не звать, коль не нравится.
        - Договорились, - Петя гордо задрал нос.
        - А запас я там сделаю, точно говорю, сделаю…

* * *
        Глава 6.3
        Думал Петя усердно, это признавали все, и даже нетерпеливый Бобровский.
        Во всяком случае, его постоянно видели в библиотеке, куда он отправлялся вместе рекреаций, и сидел там, возводя вокруг настоящие редуты из толстенных старых книг и альбомов с картами.
        Бобровский и впрямь приготовил всё необходимое, сложил в армейский заплечный мешок.
        Меж тем жизнь корпуса вошла в обычную колею; беспорядки в городе утихли, во всяком случае, внешне. Занятий становилось всё больше и больше - словесность, арифметика, естествознание в виде физики и химии, история, география, закон Божий, языки - немецкий, французский и английский, но кроме этого - рисование, ручной труд, гимнастика - на которой началось и фехтование, и французская борьба, и бокс.
        Дня начинало не хватать и, если б не Петя с его организационными способностями, не миновать бы Фёдору «колов». Правда, реванш он брал на гимнастических занятиях; а пот Петя на оные тащился, как на заклание.
        … - Здравствуйте, молодцы-кадеты!
        - Здравия желаем, ваше высокоблагородие! - дружно гаркнула седьмая рота. За прошедшее время она добилась изрядных успехов - как в «лихости», так и в «молодцеватости», несмотря на вечные споры Ирины Ивановны Шульц с подполковником Аристовым.
        - Молодцы! - похвалил Две Мишени. Он вместе с капитанами Коссартом и Ромашкевичем стояли перед строем своих отделений в фехтовальном зале. По стенам - деревянные стойки с видавшими виды рапирами, нагрудники и маски; однако в руках все трое наставников держали деревянные подобия форменных сабель.
        - Фехтовальные занятия формально входят в гимнастику, - Константин Сергеевич прошёлся вдоль шеренги. - Но недаром наш корпус - лучший из лучших. И командует им боевой генерал, и все мы, ваши наставники, понюхали пороха - от Туркестана до Порт-Артура. А потому пусть рапиры отдохнут. В списке уставного оружия армии российской они не значатся. Зато значатся сабли и шашки. И, хотя у нас двадцатый век и в армии всё больше автомобилей, бронепоездов, пулемётов - бывает и, увы, куда чаще, чем хотелось бы, что именно сабля офицера - его последний резерв в бою. Капитан Коссарт, прошу!
        Тот кивнул, понял руку с револьвером.
        - Револьвер системы «наган», господа кадеты. Штатное вооружение офицера. Семь патронов в барабане. Простой и надежный. Но - в бою так быстро не перезарядить. Сколько раз бывало в Маньчжурии - все патроны расстреляны, японцы всё лезут и лезут и… приходилось браться за сабли.
        - Есть мнение, - вступил и Ромашкевич, - что, дескать длинная винтовка со штыком всегда возьмёт верх над короткой саблей, подобно тому, как пика германского ландскнехта взяла верх над рыцарским мечом. Но нет! - и нам самим, здесь присутствующим, пришлось доказывать это, господа кадеты, самым что ни на есть практическим образом. Вот сейчас я возьму учебный макет винтовки, в тот же размер и тяжесть, что и настоящая. И попытаюсь заколоть господина подполковника.
        Ромашкевич с улыбкой взял из пирамиды деревянное ружьё. Чуть сгорбился, выставив вперёд штык. Коссарт отошёл в сторонку, Две Мишени же, держа учебную саблю опущенной, повернулся лицом к противнику.
        - Коли! - резко скомандовал Коссарт и Ромашкевич сделал выпад.
        Уж чего-чего, а этих «выпадов штыковых с приседом на одну ногу» Феде Солонову пришлось проделать изрядно. В военгимназии эти занятия очень любили - чуть что, отправляли кадет упражняться в «уколах и отражениях». Штабс-капитан Максимович слыл в этом большим докой.
        Так что судить Федор вполне мог - Ромашкевич сделал самый настоящий выпад, словно перед ним - соломенное чучело со скрытой в нём доской, а не живой подполковник Аристов.
        Две Мишени посторонился самую малость, чуть поворачиваясь, так что штык прошёл мимо; а сабля его, напротив, ринулась вперёд, навстречу атакующему, остановившись у самой шеи капитана.
        Седьмая рота дружно охнула.
        - Ещё раз, Александр Дмитриевич, если не трудно.
        - С удовольствием, Константин Сергеевич.
        На сей раз Две Мишени выпад отбил - коротким резким движением, клинком вниз. И - молниеносно контратаковал.
        В третий раз подполковник хитроумно крутнулся вокруг своей оси, просто оказавшись вдруг сбоку от своего соперника и в третий раз обозначил смертельный удар тому в шею.
        - Видите, господа кадеты? Наше тело, наши руки не менее действенны порой, как и сабля, револьвер или винтовка. Надо уметь его использовать. И этому мы с вами будем учиться. Господа отделенные командиры, раздайте учебное оружие!..
        Деревянными саблями все махали с удовольствием. Две Мишени показывал и подавал команды, Коссарт с Ромашкевичем ходили по рядам, поправляя ошибавшихся. Больше всего времени они, само собой, провели рядом с Петей Никиным. У того вместо «отбива вправо-вниз» получалось нечто, в сердцах названное капитаном Коссартом «отгонянием сонной мухи».
        Правда, Пете удалось взять реванш на рисовании. Кроме него, как ни странно, на удивление хорошо получалось у второгодника Севки.
        - Кадет Воротников! Весьма хорошо! - преподаватель, худой, с рокошными усами Михаил Васильевич Швейцер, склонился над исполненным Севкой «объёмным шаром с теневой штриховкой». - Весьма хорошо! А позвольте спросить, где же вы постигали сию науку раньше? И отчего в бумагах ваших против предмета «рисование» проставлено «категорически неудовлетворительно»? Какое ж это «неудовлетворительно», это «весьма хорошо», если не «отлично»!
        Севка вдруг покраснел.
        - Виноват, господин преподаватель!
        - Да ни в чём вы, кадет, не виноваты. Ну-ка, ну-ка, расскажите, почему же мой коллега в вашей прошлой военгимназии выдал вам столь нелестную характеристику?
        Воротников краснел всё пуще и пуще.
        - Господин преподаватель! Михаил Васильевич! - вдруг поднял руку Бобровский. - Разрешите ответить?
        - Вступаетесь за друга, кадет? И вы что же, можете мне поведать сию, не сомневаюсь, драматическую историю?
        - Ученики там немного пошалили, - не глядя на пунцового Севку, отчеканил Лев. - Пошалили и попались. Их, конечно, наказали… так шалить было нельзя. Но наставник на Сев… то есть на кадета Воротникова очень обиделся, счёл его заводилой…
        - Так-так-так! - ещё больше оживился Михаил Васильевич и усы его грозно зашевелились. - Не бойтесь, кадет Воротников, поведайте мне об этом казусе. Я, признаться, их, ученические каверзы, коллекционирую. Ну, что вы там придумали? Стул учителю клеем намазали? Ножку подпилили? Или кнопку подсунули? Удивите меня.
        Федор впервые видел грозного Севку таким растерянным.
        - Г-господин преподаватель… мы… я… это плохо было, да… - выдавил он полушёпотом, совсем повесив голову.
        - Прекрасно, что вы понимаете свою вину, кадет. Но всё-таки, я настаиваю -
        - Никак нет… нет, не могу сказать! - с мукой почти выкрикнул Севка.
        Воцарилась тишина. Учитель рисования внимательно поглядел на багрового, покрытого пoтом Севку, на судорожно сжатые его кулаки и трясущиеся губы.
        - Хорошо, - сжалился наставник. - Идите сюда и скажите мне на ухо.
        Сева повиновался. Михаил Васильевич приставил ладонь к уху лодочкой, начал слушать; и, видать, кадет Воротников отмочил там и впрямь нечто особенное, потому что сперва у учителя вверх полезли мохнатые брови, а потом и глаза сделали явную попытку выбраться на лоб.
        - Н-да. Всеволод, это, конечно… очень плохая шалость. Так нельзя.
        - Я, я знаю… - прошептал Севка. - Так нельзя…
        - Но вы же это поняли? И раскаялись?
        - П-понял… Р-раскаялся…
        - Вот и прекрасно. А коль поняли, то изобразите-ка мне то животное, которое вы, гм, использовали в своём творении. В качестве модели готов послужить ваш покорный слуга.
        Севка быстро кивнул несколько раз, взял карандаш - и на приколотом к большому мольберту листе появился стоящий на задних ногах ушастый осёл с донельзя смешной и глупой мордой, украшенной огромными усищами. Разумеется, всякий без труда узнал бы господина Швейцера.
        - Ха-ха-ха! - первым расхохотался тот, едва Севка закончил - а закончил он быстро, ибо рисовал стремительными, широкими движениями, словно настоящий художник. - Прекрасно, дорогой кадет, прекрасно! С вашего разрешения, сей шарж на себя я сохраню, а вам поставлю «отлично». Двенадцать баллов, и даже с плюсом. Вы, конечно, изобразили только часть, гм, оригинального творения; и, скажу я вам, обойдись вы только карикатурой, настоящий учитель на вас никогда бы не взъелся. Но вы…
        - Господин преподаватель!.. - взмолился Севка, едва не бухаясь на колени.
        - Молчу, молчу, ни слова больше! Главное, что вы поняли и раскаялись. Так?
        - Раскаялся, так точно!
        - И больше так шалить не будете?
        - Не буду, господин учитель!
        - Вот и отлично. А я уж постараюсь не заслужить ни от вас и ни от кого другого в сём классе - равно как и в иных - такого отношения, что подвигло бы на… подобные шалости.
        …Разумеется, Севку потом атаковало всё отделение. Но тот на удивление стоял стеной и признаваться наотрез отказался - а сам то и дело раскрывал дневник, где красовалась изящно выведенная настоящим «николаевским рондо» оценка «двенадцать с плюсом» и размашистой подписью учителя. Видать, Севка так обрадовался, что махнул рукой даже на неписанный кадетский закон, строго-настрого запрещавший всем, а уж особенного «отчаянным» и «силачам» являть какое бы то ни было удовольствие от хороших отметок. К ним, как и к «колам» полагалось относиться с одинаковым презрением.
        В общем, жизнь в корпусе входила в свою колею. Оставался тайной только «Кабинетъ военныхъ игръ», однако и Две Мишени на «Основах военного дела» внезапно дал задание - как следует изучить «первый Ляоян».
        Ляоян… у Федора вдруг кольнуло сердце. Оттуда не вернулся двоюродный дядя Егор Матвеевич, мамин кузен; а брат папин, Сергей Евлампьевич, лишился ноги до колена. И всё ради чего?..
        Однако если господин подполковник велел учить - надо учить. Федя с Петей обложились учебниками и картами, как и остальное отделение; даже второгодник Воротников корпел над книгой.
        А на следующий день…
        Две Мишени вошёл в игровой класс стремительно, несмотря на ворох бумаг и таблиц в руках. Нетерпеливо выслушал доклады и молитву. Положил стопку материалов на кафедру и начал безо всяких предисловий:
        - Сегодня, господа кадеты, у вас наконец-то первая Большая Игра. Вы уже пробовали играть на картах, один на один, но это был лишь способ выучить правила. Нам же с вами на этом занятии предстоит переиграть Ляоян.
        - Да, да, - продолжал Две Мишени, прохаживаясь перед стеною, завешанной топографическими картами. Карты были густо исчёрканы красными и синими стрелами; стрелы сталкивались, переплетались, словно змеи и Фёдор знал, что каждое такое столкновение оборачивалось солдатами, навсегда оставшимися там, на сопках Манчжурии. - Ляоян. Сражение, которое теперь принято называть «упущенной победой». То, что могло стать величайшим триумфом нашего оружия, обернулось… чем обернулось, кадет Вяземский?
        Долговязый Юрка Вяземский вскочил по стойке «смирно».
        - Отражением японских атак на нашем правом фланге, западнее Ляояна, незначительным продвижением в центре и слева. После того, как 12-ая пехотная дивизия японцев потерпела поражение на фронте Сыквантунь-Фаньшэн, безуспешно пытаясь совершить глубокое захождение с охватом нашего левого фланга, наш 17-ый армейский корпус перешёл в контрнаступление вдоль реки Танхэ, разрезая 1-ую японскую армию генерала Куроки надвое…
        Две Мишани одобрительно кивнул.
        Юрка отличался феноменальной памятью. Номера корпусов и дивизий сыпались из него, как из рога изобилия.
        - Наша 3-я пехотная дивизия заняла Аньпин, однако японцы атаковали её во фланг, принудив к обороне. Нерешительность нашего командования, упустившего момент для перехода в общее наступление, дало возможность японцам вывести главные силы своей 1-ой армии из мешка. Таким образом…
        - Браво, кадет Вяземский, браво! Ну просто дословно из «Общего описания войны на суше», издание Генерального штаба. Садитесь. Весьма хорошо.
        Но Юрку было уже не остановить.
        - Срочно переброшенные в центр японской позиции 3-я и 6-ая дивизии из 2-ой армии генерала Оку атаковали запоздавший с переходом в атаку наш 4-ый Сибирский корпус, что привело к тяжёлым потерям в оном…
        - Садитесь, кадет!..
        Юрка поперхнулся, сел, тяжело дыша и всем видом своим изображая незаслуженную обиду.
        - Садитесь, - уже мягче закончил Две Мишени. - Ещё одно классное «отлично» вы заработали. А теперь, господа, бросим жребий, кому чем командовать. Тяните карточки.
        Кадеты загалдели, задвигались - всем хотелось получить русские части, которые наступали. Что за интерес просто оборонять редуты на главной позиции?..
        - Вас, конечно, слишком много, - продолжал меж тем Две Мишени, пока первое отделение разбирало белые картонные прямоугольники. - Пожалуй, целый штаб армии хватит укомплектовать. Тем не менее, господа кадеты, это ваше первое серьёзное испытание. Штаб - неважно, полка, дивизии, корпуса или армии - должен работать, простите, как часы. И далеко не всегда в нём всё определяется субординацией. Генерал Куропаткин, - татуированное лицо Двух Мишеней дрогнуло, - генерал Куропаткин не признавал никакого иного мнения, кроме своего собственного. В его штабе царила строжайшая дисциплина. И чем всё это кончилось? А? Чем кончилось, спрашиваю, кадет Буяновский?
        Буяновский, нескладный и рыжий, один из лучших стрелков класса, тоже вскочил, подражая стройному Вяземскому, но выправкой с тем мог поспорить мало кто.
        - В сражении при Ляояне была упущена победа… тем не менее тогда исход сочли большим успехом… громкие реляции… В штабе армии решили, что маршал Ояма уже не рискнёт проводить крупные операции… А он рискнул… уже через две недели… обошёл наш левый фланг, угрожая железной дороге…
        Две Мишени кивнул.
        - Оценка «хорошо», кадет. Факты знаете, но человеку военному и будущему офицеру изъясняться надлежит короче, яснее и чётче. Поэтому даже «весьма хорошо» поставить не могу. Но вы правы. Потрёпанная армия Куроки вновь совершила глубокое захождение своим правым флангом - чего никто не ожидал, ибо в прошлый раз она там и потерпела неудачу, сбила наши слабые дозоры и устремилась к железной дороге. Главнокомандующий растерялся, и в штабе не нашлось никого, кто дерзнул бы его поправить. Всего лишь за две недели до этого генерал Куропаткин держал в кулаке две японских армии - а четырнадцать дней спустя в панике приказал эвакуировать Ляоян, без боя бросив наши укреплённые позиции. Потому-то, господа кадеты, у нас и не прижилось англо-германское название тех событий «второй Ляоян». У нас, маньчжурцев, это называют просто - «оставление Ляояна».
        Фёдор опустил голову. Да уж, «оставление Ляояна» … Это там, прикрывая отход, погиб дядя Егор. А дядя Сережа лишился ноги уже позже, когда они остановились под Мукденом, дали ещё одно сражение, закончившееся безрезультатно, «взаимной мясорубкой», как мрачно выражался папа. Катастрофы не случилось, но в столицах начались беспорядки, и Государь подписал не слишком выгодный мир. Окружённый, но не сдавшийся Порт-Артур остался русским, однако его форты пришлось разоружить, а Корея и вовсе целиком досталась японцам; Россия уже не претендовала на главенство в маньчжурских делах.
        «Хорошо ещё», говорил тоже папа, «что уцелели флот и адмирал Макаров…»
        - Итак, господа кадеты, - возвысил голос Две Мишени, - начнём. За японцев буду играть я сам. Правила игры, для простоты, возьмём уже вам знакомые…
        …Конечно, их разгромили. Даже несмотря на великодушно предоставляемые Двумя Мишенями форы.
        Глава 6.4
        - Так нечестно, господин подполковник! - не выдержав, возопил Юрка Вяземский, когда японская 4-я пехотная дивизия со 2-ой кавалерийской бригадой обошли связанные «боем» русские войска, оказавшись разом у них в тылу и на фланге.
        - Конечно, нечестно, - невозмутимо кивнул Две Мишени. - Вы, господа кадеты, спорите и ругаетесь. Я принимаю решения единолично. Вы ещё не умеете обращать многообразие мнений в свою силу, и я легко выигрываю. Впрочем, если вы забыли, в реальности единоначалие нашей армии помогло не слишком.
        Кадеты седьмой роты, пристыженно затихшие, слушали. Подполковник передвинул цветные пластинки в проекторе, повернул объектив, жёлтые и красные сектора сместились. Константин Сергеевич быстро захватил в держатели несколько оловянных солдатиков, перенёс на сопку, подвинул орудия и конницу, сменил позиции пулемётов.
        - Вот, господа кадеты. Вот именно так стояли наши войска на данном участке, когда на них обрушилась вся 4-ая японская дивизия, да ещё и с гвардейской бригадой. Не стоило размещать пулемёты, кадет Нифонтов, в отдельно стоящей роще; она послужила отличным ориентиром для японской артиллерии, генерал Оку получил «плюс пять» к меткости и разрушил центр нашей позиции. Не стоило и убирать батареи так глубоко, кадет Вяземский, вы уберегли их от японских накрытий, но и наши пушки, не предназначенные для подобного вида стрельбы - всё-таки полевые трёхдюймовки, не гаубицы - давали на такой дистанции слишком больше рассеяние, - Две Мишени указал на жёлтый сектор. - Плотности вашего огня было недостаточно, чтобы подавить японский. После этого, - подполковник усмехнулся, - мне оставалось лишь атаковать, с криками «Тэнно хэйка банзай». Плюс три к свирепости.
        Вяземский закусил губу, наморщил лоб.
        - Да-да, кадет. Вам стоило рискнуть и передвинуть батареи ближе. Нифонтов, вы, понятно, ещё не знаете, как организовывать ротные и взводные узлы обороны, но хочу, чтобы вы - вы все! - с самого начала запомнили, что нет ничего более действенного, чем фланговый пулемётный огонь по пехотной цепи, особенно густой. Фронтальный тоже хорош, и, выбери вы, Константин, другую позицию, ваши оловянные солдатики бы удержались. Хоть и с большими потерями.
        Петя Ниткин с лихорадочной быстротой записывал всё, сказанное подполковником. Юрка Вяземский с досадой кивнул, однако встал смирно, доложил чётко:
        - Спасибо за науку, выше высокоблагородие, Константин Сергеевич! Следующий раз мы лучше справимся, честное слово!
        - Конечно, справитесь, - одобряюще улыбнулся Две Мишени. - Подобных игр у нас будет много. Я просто показал вам, господа кадеты, как с помощью математической науки вполне можно воссоздать великие битвы мировой истории. Разобрать ошибки командиров. И, самое главное - научиться их избегать!..
        …Игра никого из кадет не оставила равнодушным. Конечно, немного досадно было оказаться разбитыми, да ещё и «за своих»; но, с другой стороны, всё было очень наглядно, ярко и понятно.
        Все вовлеклись в жаркое обсуждение, даже второгодник Севка Воротников. И только Костя Нифонтнов, надувшись, недовольно бурчал себе под нос - «тут-то они, халдеи, все умные, а чего ж япошка нас до самого Мукдена гнал?..»
        - Не «гнал», а «теснил», - не сдержался Федя. - Шахэ мы, считай, выиграли…
        - А чего ж потом отошли? - Костька криво ухмылялся.
        - Позиции были неудобны! Мне так папа говорил!
        - Ах, папа говорил… ну, а мой мне совсем другое рассказывал!
        - Тихо, тихо, горячие парни! - вмешался Лев. - «Теснил», «гнал», «гнал», «теснил» - какая разница, если сейчас японцы - наши союзники. Корею получили и успокоились. И хватит спорить.
        - Тебе хорошо говорить! - обиделся Нифонтов. - А у меня папка там рану получил, чуть со службы не выкинули!..
        - Но ведь не выкинули же? Всё, Костян, уймись. Всё-то тебе не слава Богу.
        Костя отошёл, по-прежнему ещё ворча что-то.
        Федя смотрел ему вслед - ну да, обошли Нифонтова-старшего, Федин-то папа - как-никак, уже полковник, закончил Николаевскую академию Генштаба, говорят - без пяти минут генерал. А Костин папа так и остался капитаном. Да ещё и хромает, раненый…
        - Костя!
        - Ну? Чего тебе, Слон? - без особенного удовольствия обернулся тот.
        - А где твой папка служит сейчас? Тоже ведь в столице?
        - Да в какой столице, скажешь тоже! Это у тебя отец в гвардию попал! А мой папка - в Кронштадте, в крепостном полку, в гарнизоне. И то едва выхлопотали должностишку!
        Костя сейчас явно повторял слова взрослых.
        - «Должностишек» у нас в армии нет! - опять не сдержался Федя. - Все должности важны!
        - Н-да? Ну так пусть твой отец с моим местами службы поменяются. Пехотное прикрытие береговых батарей, со время Петра Алексеевича осталось! Никак приказ государев не отменят! Уж двести лет тому, а он всё действует! - горячо зачастил Костя. - Вот и сидят на фортах по казематам! Света белого не взвидя! А там сырость, холод, папкина рана болит!.. Мамка всё хлопочет о переводе, да никак, словно горох об стену! Эвон, даже твоего батьку просила, унижалась…
        Голос у Кости предательски задрожал.
        - Папа поможет, - горячо сказал Федор. - Обязательно поможет! Только он же не генерал, не начальник гарнизона…
        Нифонтов дернул плечом и отвернулся.
        - Не поможет он, - буркнул глухо. - Белая кость! Академия! Генерального штаба полковник!.. А знаешь, как папка мой рану-то получил, а? Не знаешь?
        - Не знаю, - Федя внутренне сжался. Ну да, вот он, тот самый разговор, о котором предупреждал отец!
        - То-то и оно! - всё лицо у Костьки ещё больше заострилось, цыпки на руках и губах как-то ещё резче бросились Федору в глаза. Был Нифонтов-младший весь нескладный, заморенный, примученный - но в глазах вспыхивал порой такой огонь, что даже Севка Воротников начинал сторониться. - Батька твой на полк только встал, старый полковой-то начальник выбыл по ранению! При Мукдене уже… И приказал папкиному батальону вперед выдвинуться, сопку занять. А два других батальона на старой позиции оставил, а ещё один вокруг штаба оставил, видать, сильно япошек боялся!
        Кровь бросилась Феде в голову, кулаки сжались, но… он вдруг вспомнил хромого капитана с нашивками за тяжёлые ранения, вспомнил, как клокотало у того в горле - и сдержался.
        - Только макаки желтопузые-то на главную позицию полка не пошли, не дураки они, и командиры дельные, не то, что у нас! Все на сопку полезли, на папкин батальон! Одну атаку отбили, другую, третью… а те всё лезут да лезут, ну чисто саранча! Бригаду целую бросили, не меньше! Артиллерия их бьёт, головы не поднять! А приказ - держать сопку! А зачем её держать, если наши всюду отходят? Папка вестового в штаб послал - мол, или подмогу шлите или разрешите отступить ко главным силам полка! И что же? - отказывают! Держаться, дескать, до последней крайности! Что делать - держится батальон! Под шрапнелями да бомбами - держится!
        Костя раскраснелся, голос его резал.
        - И четвертую атаку отбили, и пятую! Желтопузыми все склоны завалены, папка говорил - земли не видно было! Передышка вышла, раненых едва-едва перевязали, япошка притих - и тут приказ: атаковать! Всеми силами - атаковать и деревню, что на другой стороне долины, взять непременно! Папка ответил, что в батальоне тяжёлые потери, и что для успеха атаки нужны подкрепления, без них - и деревню не возьмём и солдат погубим.
        Федя молчал; глаза у Кости лихорадочно горели, не блестели даже, он, казалось, весь был сейчас там, на безымянной сопке невдалеке от Мукдена, где решалась судьба сражения и всей войны.
        - Отвечает папке штаб полка, мол, подкреплений не будет, атаковать немедленно, всеми наличными силами! Перекрестился папка, из траншеи вылез, крикнул, мол, за мною, братцы! - да и повёл батальон, вернее, что от него осталось.
        Невольно Федя заслушался. Вроде и с обидой говорил Костя, но жарко, истово, убеждённо.
        - Спустились они с сопки… япошек, что на них кинулись, перекололи… два пулемёта захватили, хитрые, германские - вроде как лёгкие, словно наши Мадсены, а бьют сильнее и чаще, как тяжёлые, и с лентами, не с магазинами… Вверх по склону пошли цепью, япошки палить начали, да наши уже в раж вошли, от души врезали, косорылые-то и не сдюжили, побежали. Деревню папкин батальон взял. Опять он пополнения попросил - приказ же выполнен, закрепиться надо!
        А вестовой даже и не вернулся… Не дождался папка подкреплений, япошки в себя пришли, да и полезли - деревню обратно отбивать. А как её удержишь, если в батальоне хорошо одна рота на ногах осталась? Остальные кто ранен, а кто… - он махнул рукой. - На сопке-то траншеи глубокие были, успели откопать, а в деревне этой - ничего! Ну, япошка и вдарил… Врукопашную бились… тут-то папку и ранили, штыками пропороли, чудом и жив остался, и стрелки чудом его из боя вынесли. Выполнил папка мой все приказы, да только и батальон его почти весь там остался, и сам он теперь - калека. Сиделец казематный. Так и турнут из армии «по непригодности».
        Ну, чего молчишь, Солонов? Язык проглотил? Повторишь мне теперь, что, батька-де твой моему поможет?
        - Повторю, - выдохнул Федя. - Потому что оно было - было да сплыло. А теперь жить дальше надо. Уверен, поможет мой папа!
        - Ну, коль поможет - сам перед тобой повинюсь и тетрадку у Шульцихи на уроке съем. - И Костька, резко крутнувшись, дерганым нелепым шагом двинулся куда-то прочь, не оборачиваясь.
        Так этот разговор и закончился, а горькое послевкусие у Феди осталось надолго. Неужели папа мог так поступить? Бросить целый батальон на верную гибель, не поддержать во время атаки? Не прислать помощь? Может, Костька того, привирает? Наверняка. Не может не привирать. Обижен на весь белый свет, вот и заливает.
        Думать так было приятно, но в глубине души Федя отчего-то сомневался, что Нифонтов так уж сильно наврал. Артист из Костьки аховый, в корпусной спектакль, что кадеты каждый год ставили к Рождеству и рождественскому балу, его не взяли - Орест Фридрихович Краузе, артист и постановщик императорского театра, преподававший кадетам драму, сразу замахал руками, едва Нифонтов на прослушивании попытался изобразить в лицах басню «Волк и ягненок».
        - Нихт! Нихт! Найн! Найн! Ви не есть играть сцена! - Орест Фридрихович уморительно изображал акцент немецкого булочника или колбасника, кадеты помирали со смеху, но вот Нифонтову было явно не до смеха.
        В общем, едва ли Костя врал, и от этого становилось ещё хуже. Скорее б уж с папой поговорить обо всём этом, что ли, а то муторно на душе и смутно.

* * *
        А тем временем, незаметно пришла-подкатила суббота. В три часа пополудни кадеты славной седьмой роты, первого её отделения Солонов Фёдор и Ниткин Пётр строевым шагом, отдавая честь в движении, миновали унтера, стоявшего на часах у ворот. Конечно, отдание Петей чести, тем более - «в движении», приводило в отчаяние занимавшегося с ними строевой капитана Коссарта. Не наблюдалось ни требуемых «лихости», ни «молодцеватости». Петя краснел, бледнел, а потом начинал очень вежливо спорить, упирая на то, что понятия «лихость» и «молодцеватость» невозможно определить с должной точностью, в отличие от математических функций и физических постоянных.
        Капитан Коссарт взирал на Петю мрачно, «словно жандарм на анархиста», как выразилась Ирина Ивановна, неизменно ухитрявшаяся появляться на самых разных занятиях седьмой роты, и делал выговоры Феде: отчего, мол, товарищу не помогает?
        Федя тоже старался, но Петя Ниткин и «молодцеватость», видать, сойтись могли ещё хуже, чем Онегин с Ленским.
        Тем не менее, за ворота Корпуса они вышли. Здесь многих кадет уже ждали извозчики, пролетки, и даже один автомотор, от созерцания которого Петю удалось отвлечь лишь напоминанием об испечённых пирогах.
        До Николаевской, 10 идти пешком было с полчаса.
        Погода внезапно испортилась, задул холодный ветер, полетели первые жёлтые листья, стал накрапывать нудный и мелкий дождик. На углу впереди маячили две фигуры - одна в белом дворницком фартуке, другая в длинной военной шинели.
        Дворника Федя узнал - да и дивно было бы не узнать: Макар Тихоныч служил как раз в их доме. А вот рядом с ним возвышался тот самый полицейский, Пал Михалыч, что выручил Фёдора при самой первой встрече с шайкой Йоськи Бешеного.
        - Здравия желаю! - по всей форме приветствовал Федор дворника и городового.
        Ответом стали два мрачных взгляда. Макар Тихоныч только буркнул что-то под нос и отвернулся - прямо на стене вверенного его попечению дома красовалась размашистая надпись углём: «долой самодержавие!», причём написанное с ошибкой - «и» в окончании вместо положенного по правилам «i».
        - Вот аспиды, - бурчал дворник, явно собираясь оттирать крамольную надпись. - А, Федор… ступай, ступай себе. Не на что тут смотреть.
        - Точно! - поддержал Макара Тихоныча городовой. - Ступайте, господа кадеты, и в самом деле.
        Федор с Петей повиновались.
        Вот и знакомый дом, вот и площадка второго этажа, кнопка звонка, над которой уже появилась до блеска начищенная бронзовая пластинка: «А.Е.Солоновъ, полковникъ».
        - Не будем говорить про надпись, Петь. Чего зря маму волновать?
        - Не будем, - согласился Ниткин. Но, будучи честным, добавил: - Если не спросят.
        Федя позвонил и дверь тотчас распахнулась.
        Первой кинулась обниматься сестра Надя, за ней - нянюшка, ещё затем - мама, и последней - сестра Вера. Папа вышел из кабинета, обниматься не стал, но крепко, по-взрослому, пожал руку.
        - Добро пожаловать, сын.
        Всё это время Петя скромно стоял в сторонке - но, конечно, добрая Надя это так не оставила:
        - Господин Ниткин! Прошу вас, прошу! Veuillez entrer!
        - Je suis extremement reconnaissant, - вежливо ответил Петя, шаркая ножкой.
        - Мальчики, мойте руки! - тотчас начала распоряжаться мама. - Марья Фоминична, миленькая, а готово ли…
        - Давно всё готова, Анна Степановна, - усмехнулась няня. - Ну, проходите, проходите, огольцы! Федя! Там твоя подружка тебя…
        - Няня! - Федя чуть не провалился сквозь землю. Точнее, через перекрытия.
        …Оказалось, к их отпуску были подгаданы гости. Явилась Варвара Аполлоновна Корабельникова с племянником Валерианом и - сюрприз! сюрприз! - дочерью Лизаветой собственной персоной.
        Петя при одном взгляде на гимназистку покраснел до корней волос; к счастью, светские разговоры оказались сведены к минимуму, потому что в гостиной уже источал сладостные ароматы накрытый праздничный стол.
        - Куриная лапша, студень говяжий, пироги с морковью и пироги с грибами, Петенька, - говорила меж тем мама, заметив голодный блеск в глазах Ниткина. - Солянка на сковородке и расстегаи. Кулебяка. А на сладкое - пастила и варенье из райских яблочек!
        Петя зажмурился, издав негромкий утробный стон абсолютного счастья.
        - Вот хороший какой мальчик, - умилилась нянюшка, глядя, как друг Федора расправляется с поданным кушаньем.
        Обед получился замечательный, тихий, и впрямь почти домашний, несмотря на гостей. Варвара Аполлоновна вполголоса беседовала с фединой мамой, обе они время от времени посматривали на устроившихся рядышком студента Валериана с Верой. Надя посматривала тоже, закатывая глаза и поджимая губы, когда думала, что её никто не видит. Лизавета же «наворачивала по первое число», как выразилась Марья Фоминична, и тоже удостоилась похвалы.
        - Валериан, вы, я вижу, студент Политехнического? - дружелюбно осведомился папа, глядя на форменную тужурку гостя с квадратными контр-погонами и вензелем Петра Великого на них.
        - А-а-а… э-э-э… - замялся студент. - Я, сударь Алексей Евлампьевич, в некотором роде… был там. Весной закончил курс, да, но…
        - Валериан у нас куда боле склонен к филологии и философии, нежели к технике, - поспешила на выручку Варвара Аполлоновна. - Промучился курс, только время потерял. Теперь будет в университете. На историко-филологическом факультете. Погоны вот не поменяли пока что.
        Глава 6.5
        - Жаль, жаль, - искренне сказал Солонов-старший. - России инженеры нужны. Прямо вот очень. Да и оклад жалованья хорош. На Путиловских заводах молодому технологу сто восемьдесят рублей в месяц положено, только работай[1].
        - Помилуйте, Алексей Евлапьевич, дорогой, да разве ж это деньги? - шутливо возмутилась гостья. - Так, на платки носовые да крем сапожный! Имения, слава Богу, не оскудели ещё!
        Папа вздохнул, развёл руками.
        - Хорошо, конечно, что не оскудели. Мы вот, Солоновы, испокон веку службу царскую служим. Со времен государя Михайлы Федоровича. Матушка Екатерина Великая пращура моего как-то деревенькой, правда, пожаловала. Во Владимирской губернии; прапрадед, однако, всех крепостных душ своих на волю отпустил. Невместно, дескать, мне людьми володеть, я с этими солдатами турка под Измаилом бил, да и в разных иных местах - не могу, и всё! Подписал им вольную. Батюшка мой, Евлампий Прокопьич, генерал-майор, после отставки, там теперь жительство имеет. Так что не вышло у нас с имениями, не обессудьте, матушка Варвара Аполлоновна, - и с виноватой улыбкой развёл руками.
        Мама перепугано глядела то на гостью, то на папу, но мать Лизаветы (которая тоже примолкла, втянув голову в плечи), однако Варвара Аполлоновна только рассмеялась:
        - Ах, Алексей Евлампьевич, поделом мне, поделом!.. Забылась я, простите великодушно. Конечно, хорошо быть инженером - брат супруга моего, Корабельников Семен Петрович, может, слышали?..
        - «Корабельников и сыновья»? Слышал, как не слышать…
        - Да-да, они! Мотоциклетки делают, видано ли! Сперва у немцев покупали, а потом и сами начали. Ужас такой! Мне и подойти-то страшно, а уж тем более сесть!..
        Федя заметил, как мама облегчённо выдохнула.
        - Интересно как! - взбодрился и папа. - Посмотреть бы!..
        - Алексей, дорогой… - задрожала мама. - Эта твоя техника…
        - Ладно-ладно, - шутливо вскинул руки папа. - Сдаюсь. Сдаюсь, аки француз под Седаном!..
        - В общем, у каждого своё призвание, - светски закончила Варвара Аполлоновна. - Кому-то машины изобретать, кому-то философией заниматься. Слава Богу, не прежние времена, теперь каждый свою дорогу выбирать может. Вот Валериан и выбрал.
        - Да, - с гордостью кивнул оправившийся студент. - Ибо Россия нуждается сейчас в инженерах не только, так сказать, машинных. Но и в инженерах человеческих душ! Сиречь в мыслителях, просветителях, философах, что помогут тёмному народу выбраться на дорогу прогресса и счастья!
        Вера восхищённо захлопала ресницами. На сей раз глаза закатила не только Надя, но и Лизавета. Варвара Аполлоновна незаметно погрозила смутьянке пальцем.
        - Народу работа нужна. Жалованье хорошее. Еда добрая. А просвещение от него не уйдёт, в свой черед просветится, - добродушно возразил папа.
        - Будет вам, будет, спорщики, - решительно вмешалась мама. - Мужчины, Варвара Аполлоновна, хлебом не корми - дай за судьбы России словесно побиться!..
        - И не говорите, Анна Степановна! - тотчас согласилась гостья. - И вообще, не сыграть ли нам, дорогая хозяюшка, в четыре руки? С листа, так сказать?
        - Сыграем, разумеется! - обрадовалась мама. - В пансионе всё время играли, и потом, когда с Алексеем по гарнизонам ездили - чем ещё полковым дамам развлекаться?
        - А вы, дети, можете к Федору в комнату пойти, - кажется, папа был очень рад, что всё обошлось.
        - Пошли, - решительно сказала Лизавета. И добавила вполголоса: - Ничего тут интересного не будет. Мамы играть станут, кузен мой с твоей, Федор, сестрой любезничать… А вы, господин Ниткин, чего не встаёте?
        Петя, и в самом деле просидевший тише воды, ниже травы всё это время, поднял глаза от идеально чистой тарелки, где только что завершил своё жизненный путь здоровенный кусок сладкого пирога.
        - Куда же идти, m-mle Елизавета? - очень рассудительно сказал он. - Тут такие расстегаи!.. Правду ты, Федя, говорил, няня у тебя восхитительно печёт…
        - Фи, какой вы скучный, Петя! - Лиза наморщила носик. - Вот моя прабабушка, которая самой великой государыне Екатерине гадала…
        - Стоп-стоп-стоп, - Петя с величайшей серьёзностью поправил очки. - M-mle Елизавета, как такое может быть? Прабабка ваша родилась самое позднее при государе Александре Благословенном, да и то вряд ли, скорее при Николае Павловиче, ибо, если принять в расчёт средний возраст поколения…
        Зелёные с карими крапинками глазищи Лизы грозно вспыхнули.
        - Нет, вы положительно несносны, monsieur Ниткин!
        Петя невозмутимо поправил очки вновь, хотя они и без того сидели идеально:
        - Математика есть точная наука, m-mle Елизавета.
        - Фу! Скучная!
        - А что же в таком случае интересно?
        - Гадания… - по-прежнему сверкая глазами и таинственно понижая голос, сообщила Лиза, заговорщически глядя на мальчишек.
        - Гадания! Ха! Гадания! Суеверия и выдумки тёмных поселян! - безапелляционно заявил Петя. - Шарлатаны и жулики обманывали бедных людей, суля им…
        - Неправда!
        - Нет, правда!
        - Неправда! - Лизавета аж ножкой топнула. - Ну, может, какие жулики и впрямь были. Но есть такие, кто умеет… - и голос её вновь сделался таким, что Федор ощутил странное стеснение в груди, совершенно не свойственное бравому кадету.
        - Что же эти «такие» таки-«умеют», m-mle Елизавета? - саркастически осведомился Петя, для солидности поправляя очки.
        - Vous etes vraiment intolerable, monsieur[2] Ниткин! - Лиза сжала кулачки.
        - Ничего я не intolerable, - возразил Петя, - просто я науку люблю и до каждой причины хочу докопаться. Так что же умели эти ваши «такие»?
        - Предсказать судьбу умели! - Лиза таинственно понизила голос, оглядывая мальчишек невозможными своими глазищами. - По картам, главным образом. Карты, они всё сказать могут, если знаешь, как спрашивать. Если силу имеешь.
        - Ну мадемуазель, - застонал Петя, не в силах вынести столь вопиющего надругательства над всей своей верой в науку, - ну как, как эти карты могут что-то предсказать?! Карты! Напечатанные в типографии!
        - Неважно, где, - торжественно объявила Лизавета. - Главное - силу иметь. А на картах или ещё на чём - неважно. На чём научились, на том и гадают.
        - А не могла бы мадемуазель Елизавета, так сказать, явить сие в действии?
        - Я не гадаю, - Лиза гордо задрала нос. - Я ещё не умею, но! - она вновь понизила голос, - но я учусь.
        - Понятно, - очень вежливо сказал Петя и Лиза аж покраснела. - А вот интересно, гадание - оно только на «судьбу»? или на что-то ещё, более полезное? Ну, скажем, преступника найти? Предсказать, где он окажется?
        Лиза заколебалась.
        - М-можно, н-наверное…
        - Прекрасно! - обрадовался Петя и Федору враз стало жалко Лизавету. Ниткин, конечно, друг и всё такое, но чего ж он девчонку-то так? Не по-кадетски это! - А вот можно ли было бы, скажем, разрешить посредством гадания какую-нибудь знаменитую загадку прошлого? Ну, например, тайну чудесного спасения Государя на станции Борки? Когда невесть откуда взялся тот господин, что урядника предупредил о бомбе?
        Лицо у Лизы вытянулось.
        - Ну-у… скучно это, мальчики.
        - Отчего же «скучно»? - возразил Петя. - Тайна эта волнует умы уже два десятка лет! Да и то сказать, предупредивший-то - взял, да и исчез, как растворился, словно в небо улетел! А ведь мог бы награду царскую поиметь! Что ваши гадания об этом сказать могут, m-mle Елизавета?
        Лиза сидела, обиженно надувшись, однако в зеленых глазах ей мелькали, как сказала бы нянюшка, «чертики».
        - Очень хорошо, monsieur Ниткин! - сказала она вдруг громко. - Принимаю ваш вызов.
        - Какой? - искренне изумился Петя.
        - Про этого, ну, предупреждателя. Предупредившего то есть! Узнаю, кто он есть!
        - О! - Петя явно оторопел, да и Федя удивился. - Смело, m-mle Елизавета! Очень смело! Лучшие умы русского сыска пытались решить загадку, да так и не преуспели!
        - А я смогу! - Лиза снова топнула.
        - Хорошо-хорошо! - поспешно сказал Петя. - Принимаю пари. Сколько вам нужно сроку, мадемуазель?
        - До после Рождества!
        - Идёт. А на что спорим?
        - Э, э, стойте, - вмешался Федор. - Как так-то? А проверить? Как узнаем, правильно или нет?
        Однако его голос разума никто, конечно же, не услышал. Потому что спорщики уже стояли лицом к лицу.
        - Если я выиграю, то… вы, m-mlе Елизавета, при всех признаете, что гадания - это вздор и ерунда!..
        - Фи, monsieur Ниткин! Как это скучно!
        Чертики в глазах Лизаветы теперь уже не просто прыгали, они выплясывали настоящий «танец антраша».
        - Если я проиграю… если проиграю, то… то хотите, я вас поцелую? - вдруг выпалила она.
        - А… э… - Петя не просто «покраснел», и даже не «до корней волос». Он сделался подобен варёной свёкле, замигал и предпринял попытку не то заползти под кровать, не то укрыться в шкафу. «Только не это, что угодно, только не это!» - казалось, говорил его взгляд, полный самого настоящего отчаяния.
        А Федя вдруг ощутил словно бы горячий укол, и было это неприятно. Как это так - недотёпу Ниткина, у которого Севка Воротников так и отнимал бы по утрам колбасу, а по вечерам - сладкие плюшки, если б не он, Федор? - и поцеловать?! А как же он, Солонов?!
        - А если я выиграю, - наслаждалась Петиным смятением Лизавета, - если я выиграю… то… пожалуй, ладно, пожалею уж вас, месье. Плитку шоколада от Абрикосова, орехового, Ноазет, в полфунта.
        Петя только и мог, что кивнуть.
        - Разбивай, Федя, - велела гостья, протягивая Пете руку.
        Это несколько порадовало - «ты» и «Федя», а не «monsieur Soulonoff».
        Он разбил - разделил ребром ладони сцепленные руки Лизы и Пети. Ничего, нечего им друг за друга цепляться, нечего!
        - Вот и хорошо, мальчики. А теперь пошли, чашками звенят, сейчас чай пить позовут!..
        [1] Для сравнения: должностной оклад полковника составлял в то время 2460 рублей в год, то есть 205 рублей в месяц. Правда, к этому необходимо прибавить средства на поднайм жилья, от 72 до 246 рублей в год и пособие офицеру гвардии, 343 рубля в год. Жалованье тогда выдавалось «в треть года», каждые 4 месяца.
        [2] Вы поистине невыносимы, месье (фр.)
        Глава 7.1
        Дом семьи Федора Солонова в Гатчино, Николаевская ул., 10
        За чаем, однако, разразилась самая настоящая буря.
        Нет, начиналось всё очень мирно, подали сладкие пироги, и даже у Пети лицо стало возвращаться к нормальному цвету; Лизавета принялась очень мило болтать с Надей, обсуждая гимназических учителей (благо учились обе в одном и том же заведении г-жи Тальминовой); Федя тоже постарался отдать должное трапезе, однако брошенное Лизой «хотите, я вас поцелую?» отчего-то звенело и звенело в ушах.
        И, как говорится, «ничто не предвещало».
        Студент Валериан шушукался с Верой. Мама с Варварой Аполлоновной, судя по выражениям лиц обсуждали если не саму свадьбу, то, по меньшей мере, помолвку; оставленный в покое папа, кажется, вздохнул свободнее, и нахваливал таланты нянюшки Марьи Фоминичны. В общем, всё шло хорошо, пока мамы не решили, что подобное уединение при всех всё-таки не есть совсем уж прилично.
        - А ещё Валериан трудится у нас в вечерней школе, - гордо сообщила Варвара Аполлоновна.
        - О! О! - тотчас подхватила мама. - Это, наверное, очень трудно, Валериан, душечка?
        На «душечку» Лиза с Надей дружно закатили глаза, едва не прыснув.
        - О, помилуйте, Анна Степановна! Вовсе нет. Совсем наоборот. Видели б вы, как тянется к знаниям и просвещению этот простой народ! И как тяжко видеть нелепые ограничения, наложенные власть имущими, что тщатся не допустить крестьянского сына за парту!..
        - Помилуйте, Валериан, дорогой, - заметил папа, - к нам в полк последние годы приходило почти полностью грамотное пополнение. Не все, конечно, но неграмотен из десяти едва ли один.
        - Ах, Алексей Евлампьевич, не знаю ничего насчёт вашего пополнения! Вот что сам перед глазами имею, о том и речь веду. Знаете, какой у нас в школе контингент? И дети, и взрослые! Мальчишки, девчонки, мужики, бабы, даже старики!.. Неграмотные, необразованные, забитые!.. Давят их, не дают подняться, развернуться, сплошные кривды вокруг да несправедливости!..
        - Да что ж вы горячитесь, Валериан, - миролюбиво (под маминым пристальным взглядом) сказал Солонов-старший, - разве ж я вам в укор что-то говорю? Работать в народной школе - благородное и нелегкое дело. Низкий вам за него поклон - потому что мальчишки эти к нам в полк придут уже грамотными, а из грамотных солдаты куда лучше. А несправедливостей - их везде хватает.
        - Нет, нет, господин Солонов, вы не понимаете! Не солдаты нужны России, а грамотные свободные граждане! Чтобы без нужды, без бедности, чтобы по справедливости всё было!.. - продолжал горячо спорить Валериан, и тут Феде стало откровенно скучно. Все эти разговоры были совершенно ни о чём. Что в Елисаветинске, что здесь - в его «возрасте» или классе, или отделении были и богатые, и бедные; причём отличники с двоечниками встречались и среди первых, и среди вторых. И потому Федору все эти разоговоры «о народном благе», что так любила вести старшая сестра Вера, успели надоесть хуже горькой редьки ещё до переезда в Гатчино.
        Спор это, похоже, не вызывал восторга и у Варвары Аполлоновны, метавшей на племянника огненные взгляды, и у мамы, точно так же взиравшей на папу. Лизавета тоже приуныла, сидела, ковыряя пальчиком скатерть.
        - Мама, можно нам пойти? - поднялся Федя. - Нам с Петей и Лизой?..
        Мама только рукой махнула - ступайте, дескать, не до вас. Судя по готовности, с какой подскочила Лизавета - она с Федором была полностью согласна и это оказалось донельзя приятно. Даже Петя сообразил, что сейчас лучше убраться от взрослых куда подальше.
        Однако уже на пороге Федор вдруг услыхал нечто, заставившее его замереть.
        - Вот есть у меня в классе мальчик, - вещал студент Валериан. - Иосиф Бешанов. Беспризорник. Считайте, бродяга. Родители неведомо где, отец, по словам его - таборный цыган. Живёт неведомо где, «по добрым людям». Способный мальчишка!.. Только ветер в голове. Так вот - летом ещё дело было - городовой его плетью отходил, только за то, что бедняга в «чистые кварталы» сунулся!.. Разве ж это справедливость?.. Разве ж такое возможно было б при ответственном правительстве?
        В гостиной стало вдруг очень тихо. У Лизаветы широко-широко распахнулись глаза.
        - Иосиф Бешанов, говорите? - негромко сказал папа. - Знаю, знаю такового. Хоть и не лично. И Федор мой тоже с ним имел счастье познакомиться. Извольте взглянуть, сударь, на подбородок моего сына. Видите свежий шрам? Это ваш Бешанов на память оставил, свинчаткой. Он и его шайка окружили Фёдора, шестеро или семеро на одного. Счастье ещё, что рядом случились люди, офицеры, и обошлось лишь швами на лице, а не чем-то посерьёзнее.
        Валериан сбился, покраснел. Сестра Вера захлопала глазами, глядя то на брата, то на студента рядом.
        Понимая, что дело плохо, на выручку бросилась Варвара Аполлоновна, словно целый кирасирский эскадрон.
        - Боже, Боже, какой прискорбный случай! Анна Степановна, дорогая, я надеюсь…
        - Ваш талантливый мальчик - шалопай и уличный разбойник!..
        - Дети всегда дерутся… - попытался пролепетать Валериан, но папа уже поднимался и лицо его не предвещало будущему студиозусу историко-филологического факультета ничего хорошего.
        - Попади этот «талантливый мальчик», свинчаткой Федору в висок, и…
        - Алексей! - возопила мама. Варварв Аполлоновна бросилась к племяннику, но тот уже сам вскочил на ноги, пафосно воздев руку.
        - Ах да! Я забыл! Слуги самодержавия всегда друг за друга!.. Ноги моей здесь не будет!.. Прочь, прочь отсюда! - и с этими словами он и впрямь ринулся прочь, в переднюю. Громко бахнула дверь, да так, что с потолка посыпалась побелка.
        - Боже мой, Боже мой… - повторяла побледневшая мать Лизы. - Бога ради, Анна Степановна, Алексей Евлампьевич, умоляю -
        - Да что же вы, милостивая государыня Варвара Аполлоновна, - устало вздохнул папа, словно разом утратив весь запал. - Чем же вы тут виноваты?
        - Мне так, так неловко! Боже!.. Простите меня, но мы откланиваемся. Лизавета! Идём. Не сомневайтесь, с Валерианом я проведу самую строгую беседу!..
        - Как вам будет благоугодно, сударыня, - холодно сказал папа.
        А Лиза, принявшаяся собираться следом за матерью, взглянула на Фёдора и, как ему показалось, тихонечко вздохнула.

* * *
        Глава 7.2
        В общем, первый отпуск, по мнению Фёдора, оказался безнадёжно испорчен. Петя Ниткин, однако, так не считал.
        - Пироги здоровские. Чего ещё надо? - заявил он и Федя невольно подумал, что порой друг его являет удивительное здравомыслие.
        В воскресенье все отправились на службу в собор. Сестра Вера имела вчера крупный разговор с папой в его кабинете за закрытыми дверями, откуда вылетела вихрем, «аки фурія гн?вная», к завтраку не вышла, а сейчас и вовсе тащилась с глазами красными, словно всю ночь не спала.
        Отец тоже был мрачен, мама поглядывала на него со страхом, однако обещания своего полковник Солонов не забыл.
        - ?едоръ Алекс?евичъ! Прошу ко мне в кабинет.
        - Дорогой, - взволновалась было мама, но папа лишь покачал головой.
        - Я кое-что обещал нашему сыну. Один разговор. Полагаю, что время для него уже настало.
        Нельзя сказать, что Федя зашел к отцу, аки капитан «Кракена» в занятый красномундирниками порт. Коленки, конечно, не дрожали - не с чего им дрожать, оценки в Корпусе были хороши (хоть и не так, само собой, как у Пети Ниткина - по физике, как у Левки Бобровского по языкам или Севки Воротникова по гимнастике), так что бояться было совершенно нечего.
        На первый взгляд.
        А на второй…
        Тот рассказ Костьки Нифонтова. От которого осталось такое мрачное послевкусие, словно чего-то дурного наелся - и голову кружит и в живот неприятно.
        В кабинете у папы царил идеальный хаос. Так его называла мама - «?????? ????» по-гречески. Ничего не вытягивалось по струночке и не равнялось по линеечке, как у Пети Ниткина. Бумаги собраны небрежными стопками, книги со множеством закладок угрожающе поднимались знаменитыми Пизанскими башнями; крупная карта Гатчино и окрестностей вся утыкана разноцветными флажками; на письменном столе чернильный прибор, ручки, карандаши, точилки, пресс-папье и офицерские линейки все лежат вроде бы как попало, но каждая вещь - под рукой.
        Папа сел в кресло, поманил Федора. Достал из тубуса карту, расстелил, придавив грузиками.
        «Сраженiе при Мукдене» - прочитал Федя.
        - Ну что, брат ?едоръ Алекс?евичъ, говорил с тобой Нифонтов-младший?
        У Феди в зобу дыханье спёрло, как у той вороны, только отнюдь не от похвалы, а от волнения.
        - Г-говорил, папа…
        Солонов-старший кивнул. Взял остро отточенный карандаш, склонился над картой.
        - И рассказал он тебе, как я, жестокий и бессердечный человек, погнал батальон его отца на верную гибель, желая, очевидно, выслужиться?
        У Феди по-прежнему стоял ком в горле, так что он просто кивнул - но сил на это понадобилось, словно на покорение вершины кайзера Вильгельма в Африке [1].
        - Полк наш стоял вот тут, - острие карандаша, словно снаряд, вонзилось в карту. - На северном берегу реки Хуньхэ, у селения Киузань. Японцы пытались устроить нам «канны», окружить нашу армию, как пруссаки французов под Седаном. Именно у Киузани генерал Куроки и его Первая армия прорвали наш фронт. Удар был нацелен так, чтобы отсечь все наши силы, оборонявшие Мукден, перерезать железную дорогу, окружить и пленить штаб вместе с командующим. Стоять на месте - нельзя; японцы умело создавали численный перевес, смело маневрировали силами, наше же командование… - отец вздохнул, - растерялось. Маршал Ояма играл рискованно, вновь, как и при Ляояне, растягивал и растягивал свои силы, ослаблял центр, его крылья расходились всё шире, пытаясь охватить нам фланги - и командиры наши, увы, предпочитали отход решительной контратаке. Так вот, Федя, после того, как нас сбили с северного берега Хуньхэ, дело стало дрянь. Задержать противника требовалось во что бы то ни стало, а для этого нужно было атаковать, самим угрожать японским флангам, чтобы они б останавливались, теряли бы время, попадали к нам в огневые        Карандаш побежал по карте.
        - Два батальона удерживались на гребне сопок. Третий оставался в резерве. Четвертый - капитана Нифонтова - должен был оборонять свою позицию, отдельную высоту, выманивая на себя японцев елико возможно. Те сочли эту сопку ключом ко всей нашей обороне и обрушили туда главный удар. Пытались обойти - нарывались на наши пулемёты с флангов. И полезли в лоб - при всех талантах их офицеров порой они поступали… как неразумные самураи, чей долг - умереть, а не победить. Небось Константин тебе ещё сказал, как батальон капитана Нифонтова погнали в самоубийственную атаку?
        Федя вновь кивнул. Ноги сделались совсем ватными.
        - В горячке боя, - суховато сказала папа, - капитан Нифонтов не разобрался в происходящем. Ему показалось - три других батальона встали бивуаком, ужин готовят в то время, как его роты истекают кровью. А на самом деле мы давили японцев с боков, расстреливали с выгодных позиций, продвинулись им в тыл, начался встречный бой, но они уже не могли навалиться на нас всей массой. Нужен был ещё один удар, чтобы они дрогнули, и я приказал капитану Нифонтову атаковать. Он выполнил приказ, отдадим ему должное, хотя так и не понял, зачем я это сделал. Вернее, не захотел понять. Его тяжело ранили, и он уже не узнал - вовремя не узнал, конечно же - что мы остановили японцев, прорыв в тыл главным силам нашей армии им не удался. Мукден остался в полуокружении, однако мы его удержали. Государь заменил генерала Куропаткина, его место занял решительный Линевич. Мы даже потеснили японцев на нашем правом фланге, выровняв фронт. Однако капитана Нифонтова всё это не утешило. Он по-прежнему считал, что его «подставили» и «бросили» и сделал это я, твой отец, желая выслужиться.
        Солонов-старший аккуратно положил карандаш.
        - В корпусе, -едоръ Алекс?евичъ, вы будете подробнейше разбирать и Ляоян, и Мукден, возвращаясь к ним все годы, пока учитесь. Изучите действия почти что каждой роты. Сличите с японской версией событий, наложите обе на карту. И тогда ты решишь, прав ли был твой отец. Погоди! Погоди, не отвечай. Я ничего от тебя сейчас не требую. Просто подумай.
        - Да, папа, - облегчённо выдохнул Федя.
        Конечно, Костька не наврал. Да и куда ему!.. Просто он не знал всего, вот и всё!
        Феде захотелось сесть с Нифонтовым вот так же точно над картой, показать, рассказать, объяснить. Кто знает, может, они после этого если и не сделаются друзьями, то, по крайней мере, Костька не будет шипеть ему в спину «подлиза!»?
        …В общем, в корпус возвращались едва ли не с нетерпением.
        Несмотря на воскресный день, на Балтийском вокзале вовсю стучали топоры. Станция очень пострадала, особенно Царский павильон. Петя с трудом оторвался от созерцания электрической монорельсовой дороги - ей тоже досталось.
        В седьмой роте царило радостное оживление. Во-первых, все, кто мог, явились с гостинцами и теперь менялись домашними лакомствами. Во-вторых, появившийся Две Мишени объявил, что со следующей недели будет больше «военного» - в том числе фехтования и «подготовки пластунов». В-третьих, время на «огневые упражнения» увеличили. В-четвёртых, седьмая рота получила приказ и дальше обыскивать всяческие неудобья вокруг железной дороги, в поисках чего-то подозрительного. В-пятых, поскольку в самом городе Гатчино царило спокойствие и гг. офицеры вернулись к своим обязанностям в ротах, что также было хорошо, ибо оказаться под присмотром исключительно госпожи Шульц могло вызвать насмешки со стороны, к примеру, шестой роты, старшей на год.
        На Солонова и Ниткина намедля наскочил Левка Бобровский.
        - Ну что?
        - Что «что»?
        - Вот тетеря ж ты, Нитка! Идем сегодня твой вход в потерну искать!
        - Что, вот прямо сейчас?
        - А когда ещё? - удивился Лев. - Сам же слышал, офицеры завтра все обратно явятся! Не улизнуть будет! А сейчас-то, сейчас, пока вся эта кутерьма, да и не все ещё из отпусков вернулись - самое время!
        - А у тебя что, всё готово? - Петя побледнел слегка, но держался твёрдо.
        - Всё своё ношу с собой! - Бобровский залихватски хлопнул себя по карманам, туго чем-то набитым. - Всё, как ты сказал. Спрячем в подвале, сам чёрт не найдет. Да нам сейчас много и не надо. Глубоко не полезем. Быстрая разведка - и назад. А мешок оставим.
        - Н-ну давай…
        - Не дрейфь, Нитка! Мы ж быстро! Проверим только!
        - Н-ну, если быстро…
        - Ага, только мы трое. Туда - и обратно.
        Левка Бобровский всё-таки соображать всё-таки умел. В корпусе и впрямь царила неразбериха, даже странно - ведь, в принципе, ничего особенного не случилось, всего-то первый отпуск после не такого уж длинного перерыва; а вот поди ж ты!
        Спускались по той же боковой лестнице, служебным ходом. Пару раз встретили дядек-фельдфебелей, но те куда-то рысили, донельзя озабоченные, и на уставные приветствия гг. кадет только отмахивались.
        - Сюда… теперь сюда… - Петя Ниткин глядел в своих записи. - Теперь налево…
        - Тихо! - Федор успел втолкнуть спутников в нишу; за углом, чётко вбивая каблуки сапог в пол, прошли несколько старших офицеров. - Пошли, быстро!
        Нырнули в следующий закуток - и там, в полном соответствии с предсказаниями Пети, обнаружилась узкая неприметная дверь.
        - Ага! Давай вниз!
        Замок заперт не был, вниз вела узкая крутая лестница.
        - Это в подвал, ещё не в потерну, - предупредил Ниткин. Держался он, надо сказать, молодцом. - А в потерну вот тут…
        И точно. Именно там, где Петя аккуратно изобразил на плане дверной проём по всем правилам архитектурной науки, они нашли спуск вниз, закрытый совершенно неприметной дверцей. Не то, чтобы она была «потайной», но пряталась она в настоящем лабиринте идущих сверху труб, вентилей и кранов, и её легко можно было принять за часть стены или, в лучшем случае, за панель, прикрывавшую слияние фановых труб.
        - Не заперто, - выдохнул Лев. - Ну, пошли!..
        - А-а, з-зачем? Мы же вход хотели проверить?.. - заколебался Петя.
        - Да ладно тебе! А вдруг это ещё не в потерну? Мы быстро!
        И Лев стремительно юркнул в узкую щель.
        Петя побелел, заморгал, сжал кулаки - но всё-таки шагнул следом.
        Открылись неоштукатуренные кирпичные стены, серые швы раствора - словно росчерки огромной паутины, оплетшей всё вокруг.
        Света тут не было, по ступеням и сводчатому потолку запрыгал луч фонаря в руках Бобровского.
        - Старая какая кладка… - шепнул Петя. - Совсем-совсем старая… это не когда корпус строили, точно. Гляди!
        На боку одного из кирпичей красовалось выдавленное ещё до обжига клеймо; ясно читалось «Годъ 1796»
        - Всё точно. При государе Павле Петровиче строено, - выдохнул Федор.
        - Когда и другие ходы проложили, - донёсся снизу глухой голос Льва.
        Осторожно спустились на один марш.
        - А вот тут, гляди, ещё древнее, - Петя быстро наложил листок бумаги на кирпичный бок, энергично зашоркал карандашом. - Скопирую клеймо… потом посмотрим… но это как бы не Петра Алексеевича время…
        - Чего встали? - показался Бобровский. - Идите сюда, гдядите, что тут!
        Спустились - и да, оказались в том самом сводчатом коридоре. Только с одной стороны его запирала толстая ржавая рещётка, словно явившись сюда из застенков испанской инквизиции.
        - Посвети! - азартно зашептал вдруг Петя, склоняясь над могучим замком, покрытым густым слоем ржавчины. - Эге! Да его отпирали!
        - Да наверняка, - не понял Федя. - А что тут такого? Если кто-то ходит, значит, и отпирает!
        - «Такого» тут то, что галерея эта куда-то ведет. Если б шла прямо… ну, куда-то к Варшавскому вокзалу получится. И она не завалена, раз решетка эта на месте и замок в порядке. Значит, есть там и ход, есть и выход!
        - А я что говорил?! - враз надулся Бобровский.
        - Да ничего ты не говорил!..
        - Ладно, Слон, не злись! Пошли посмотрим!..
        - Куда? Чего тут смотреть?
        - Ну, а вдруг найдем… ту самую шимозу?
        - Шимоза, - Петя нервно поправил очки, - если тут и была, так давно уже нет.
        - Всё равно! Пошли поглядим!
        Пошли. Луч света прыгал по кирпичным сводам, пахло затхлостью и сыростью. По сторонам попалось несколько дверей, таких же, как Федя с Бобровским уже видали (и за одной из каких прятались), но - наглухо запертые. Петя буквально обнюхал каждую из замочных скважин, с важным видом объявив, что, дескать, все их недавно смазывали.
        - Во! Во! - аж запрыгал Левка. - Раз смазывали - значит, ходят!
        - Это мы и так знаем, - буркнул Федор. - И вообще, пошли назад. Что хотели, увидели. Проверили. Ход есть. Незапертый. Ворочаемся.
        Лев согласно кивнул, однако Петя Ниткин весь дрожал - но не от страха, а словно пойнтер, почуяв дичь.
        - Погодите, погодите… тут же срисовать надо, скопировать…
        - Ну, Нитка, ты даёшь! Халдеи за шкирку взять могут, а он - «скопировать»! Нет уж, Слон прав, пошли!..
        В общем, насилу вытащили Петю наверх.
        На обратном пути спрятали мешок с припасами - в надёжном хорошем месте, в нише у самого пола. Если не знать - нипочём не догадаешься, что там лежит туго набитая сума.
        И, поднявшись, совсем уже было решили, что дело в шляпе, как - ба! - у входа на чёрную лестницу столкнулись с самим Ильёй Ильичом Положинцевым.
        Учитель физики, само собой, облачён был в форменный сюртук, однако был он расстёгнут, и под полой Федя заметил внушительную кобуру. Деревянную, не как обычно.
        - Ба! Господа кадеты и мой лучший ученик господин Ниткин! - обрадовался Илья Андреевич. - А позвольте спросить, господа, что это вы здесь делаете?
        - Направляемся на поверку, господин преподаватель! - не растерялся Лев Бобровский.
        Учитель физики прищурился.
        - Н-да? Что направляетесь на поверку - это хорошо, это правильно. А вот что вы делали так далеко от помещений своей роты? И что это у вас за бумаги, кадет Ниткин? Не позволите взглянуть?
        Лев побледнел, Федя мысленно застонал. Ах, Петька, вот уж дубина стоеросовая, хоть и друг! Тащил бумажки свои с клеймами прямо в руках!..
        - Осмелюсь доложить, господин преподаватель, собирал материал для работы об истории корпуса! - вдруг бойко отбарабанил Ниткин. - С разрешения госпожи преподавателя Шульц!
        - Ах да, конечно! - вдруг широко улыбнулся Илья Андреевич. - Ну да, как я мог забыть - конкурс же объявлен!.. Рад, рад, что вы, Пётр, решили принять участие. Надеюсь, на ваши успехи в моём классе это не повлияет, а то, право же, обижусь, честное слово, обижусь! - и он рассмеялся. - А вы, господа, очевидно, помогали товарищу?
        - Так точно, господин преподаватель! - отчеканил Федор, вытягиваясь по струнке.
        - Ну, ну, не надо так официально, - добродушно отмахнулся Положинцев. - Каким же образом помогали, позвольте узнать?
        Федя ощутил, как земля уходит у него из-под ног.
        - А… Илья Андреевич… - вдруг совсем домашним голосом сказал Петя, - а вы никому не скажете? - и умильно воззрился на преподавателя.
        - Помилуйте! - развёл руками Илья Андреевич. - Доверие моих учеников - высшая ценность для учителя. Если это никак не связано с безопасностью других -
        - Мы в подвал спустились, - наивно глядя снизу вверх, сказал Петя. - Там старая кладка. Я скопировал - видите? Но… там темно. А я… - тут он понурился, словно в полном отчаянии, - а я темноты боюсь.
        - О! О! - казалось, Петины слова поразили Илью Ильича в самое сердце. - В подвалы! Гм, гм, конечно, пребывание господ кадет младшего возраста в подвалах корпуса формально не запрещено, но… Впрочем, это уже другая история. А так - да, вижу, всё вижу, всё понимаю. Не беспокойтесь, Пётр, ваша тайна умрёт со мной. Хвалю и благодарю за откровенность - не каждый кадет признается в таком!.. И вы, друзья мои, молодцы - не каждый согласится помочь брату-кадету в таком деле. Что ж, удачи вам, Пётр. Ну, а у m-mle Шульц я, конечно, справлюсь, как идут у вас дела…
        - Разрешите идти, господин преподаватель? - немедля выпалил Бобровский.
        - Ступайте, дети… - Илья Андреевич, похоже, успел погрузиться в какие-то свои мысли. Полез в жилетный карман за часами, зацепился за кобуру, нахмурился. - Ах ты ж Боже мой, никак не привыкну к этой штуке…
        - Господин пре… Илья Андреевич! А это у вас что, маузер? - выпалил Федор. Отчего-то он чувствовал, что нельзя дать учителю так просто уйти.
        - Верно, кадет Солонов, - улыбнулся Илья Андреевич. - Маузер К-96, от немецкого «Конструкция - 96», то есть 1896 года. Не пистолет - зверь! Увы, увы, господа кадеты, в Петербурге, куда я сейчас направляюсь за новым физическим оборудованием, неспокойно, особенно в рабочих кварталах; а мне как раз туда и надо. Ну, бегите, господа кадеты. Удачи в написании работы, дорогой Пётр.
        Илья Андреевич слегка поклонился и направился к парадному выходу из корпуса, насвистывая, как всегда, свой любимый «Марш Радецкого».
        [1] Так называлась в те годы гора Килиманджаро.
        Глава 7.3
        - Уф-ф-ф… - выдохнул Бобровский, а Петя Ниткин так и просто сел, где стоял.
        - Э! Э! - подхватил друга Федор. - Вставай!.. Вставай, дуй к Ирине Ивановне!
        - З-зачем? - слабо простонал Петя. Видать, силы его совсем иссякли.
        - Как «зачем»?! А если Положинцев к ней пойдёт?!
        Петя захлопал глазами.
        - А-а… но я же брал разрешение…
        - На поход в подвалы?
        - Ы-ы-ы!..
        - Вот именно! Дуй к Ирине Ивановне, тебе говорю! Предупреди!
        - А… а вы?
        - А мы-то чего? - удивился Лев.
        - Ладно тебе, Бобёр, все вместе пойдём! Вот прямо сейчас и пойдём!
        - Да куда ж сейчас-то?
        - А туда ж! - Федя ни минуты не сомневался, что Ирину Ивановну они найдут. - Она наверняка к нам в ротный зал придёт! Перехватим по дороге!.. Побежали, скорее, одна нога здесь!..
        …И точно. Ирину Ивановну они заметили ещё на лестнице. За высокими, белой краской крашенными дверьми гудел рекреационный зал седьмой роты; а каблучки m-mle Шульц вовсю стучали по ступеням последнего лестничного марша.
        - Господа кадеты? - удивилась Ирина Ивановна, останавливаясь. Поправила и без того идеально лежащий воротничок строгой сиреневатой блузы с аккуратной брошью. - Что вы здесь делаете? Ниткин, Солонов, Бобровский? Что за три богатыря тут меня поджидают? А вы ж меня ждёте, верно?
        Лев пихнул Петю Ниткина слева, Федя пихнул справа, но Петя, похоже, вновь впал в ступор и глядел на Ирину Ивановну даже не как пресловутый кролик на удава, а как приговорённый к смерти на палача.
        - Та-ак! - Госпожа Шульц взирала на них вроде б и строго, но в глазах пряталась тень улыбки. - Что же случилось с доблестными кадетами моей седьмой роты, храбрейшей из храбрых?
        Лев с Федором вновь воззрились на Петю, но тот молчал, аки преподобный Симеон Столпник в сухом колодце.
        - М-мы, Ирина Ивановна, в п-подвалы ходили, - наконец выдавил Федя. - В-вот… Копии снимали… с кирпичей… с их клейм…
        Поскольку Петя не двигался, пришлось схватить его за руку, намертво сжавшую бумаги, поднять - так, чтобы госпожа Шульц смогла бы разглядеть.
        - Это… для работы Ниткина, - вступил и Бобровский. - Только ему боязно было одному идти, мы вот с ним…
        - Надо же, - непритворно удивилась Ирина Ивановна. - Петр! Вы у меня просили разрешение на библиотеку, и я дала. Но про подвалы речи не было!
        Петя издал некий сдавленный звук - примерно, как издал бы петушок, которому на шею накинули верёвочную петлю.
        - А это он в раж вошёл, Ирина Ивановна, - пришел на выручку Федор. - Хотел первую премию получить. Ну, мы и согласились…
        Врать было, конечно, неприятно. Ирина Ивановна и учила хорошо, и рассказывала интересно, и никогда не придиралась по пустякам. А коли получил плохую отметку, всегда можно взять дополнительные задания, прийти, ответить, и рядом с двойкой - если, конечно, выучил! - появлялась полноценная дюжина, 12, высший балл.
        - И что же дальше? - подняла бровь госпожа Шульц.
        - А дальше… мы господина Положинцева встретили, Илью Андреевича… когда возвращались… и он нас тоже спрашивал, мол, чего делаем…
        - И вы, господа кадеты, сослались на меня? - очень серьёзно сказала Ирина Ивановна.
        Все трое низко потупились.
        - Петя! Я смотрю, вы действительно… - госпожа Шульц вгляделась в его рисунки, - вы действительно копировали клейма со старых кирпичей - вон, даже крошка осталась, прилипла… Рвение ваше похвально. Только надо было и впрямь сперва посоветоваться со мной. Понимаю, написать хорошую работу немыслимо без «выхода в поле» - но следующий раз давайте всё-таки обговорим все планы заранее, хорошо? А Илью Андреевича не бойтесь. Если он явится ко мне, или, паче чаяния, выступит на учительском совете - я найду, что ему сказать. Однако, господа кадеты, - брови её сдвинулись, - прикрываться чужим именем, чужим положением недопустимо. Но, - тут она улыбнулась, так хорошо и приязненно, что Федя мигом поклялся никогда больше и ни за что ей не врать, - я рада, что вы пришли ко мне и всё рассказали. А в подвалы просто так соваться и впрямь не стоит. Это не запрещено, но…
        - Мы всё поняли, Ирина Ивановна! Честное слово!
        - Честное кадетское? - искоса взглянула на них Ирина Ивановна.
        - Честное кадетское! Нет, мы правда всё поняли!..
        - Поняли, и хорошо. Молодцы, ты, Федя, и ты, Лев, что пошли с товарищем. А твою работу, Петя, я теперь очень жду. Ужасно интересно, как ты туда свои кирпичи вставишь. А теперь идёмте, идёмте, на поверку опоздаем!
        На поверку они не опоздали, и всё прошло гладко, даже Петя несколько ожил. Правда, Лев Бобровский пригорюнился:
        - Теперь наверняка всё на сто замков запрут!
        - Да с чего ж они запрут? - возразил Федор. - Подвал не запирается. Там столько всего хранится!.. Которые склады - те закрыты, а двери в сам подвал - замучаешься открывать. А что мы потерну нашли - так того они не знают.
        - Всё равно, - упорствовал Лев. - Просто так запрут. Раз уж «младший возраст» пролез. Эх, эх, ну чего этого халдея на нас вынесло?.. Теперь и не разузнаем ничего.
        Они сидели в «Федипетиной», как выразился Лев, комнате. Сам Петя понемногу возвращался к жизни, во всяком случае, не напоминал цветом щёк вылезшего из могилы мертвеца.
        - Значит, так, - сказал он наконец слабым, но твёрдым голосом, подобно капитану «Кракена», знаменитому Мелдону Харли по прозвищу Трёхпалый, когда его, раненого, пытались взять в плен красномундирники. - Так, значит. Я всё понял. Подвал они не запрут, а вот дверь в потерну закроют точно. Я вообще не пойму, как так вышло, что она открытая стояла?
        Наступило молчание. И, верно, как? Если бомбисты и в самом деле прятали там шимозу - то как могли оставить дверь незапертой? Даже будучи в сговоре с кем-то из персонала? Ведь не только любопытные кадеты шарят по подвалам; иные офицеры тоже заглянуть могут, не говоря уж о дядьках-фельдфебелях.
        - Ну и? - набычился Лев.
        - Значит, не было там никакой шимозы, - твёрдо сказал Петя. - Иначе б не оставили нараспашку.
        Бобровский открыл рот, закрыл, снова открыл - но, дураком не будучи, прекрасно понимал, что оппонент его совершенно прав.
        - Да, - объявил он наконец. - Это ты, Нитка, верно сказал. Иначе б закрыли.
        - Но! - вдруг поднял палец Петя. - Но могли и не закрыть!
        - Почему? - хором изумились Лев с Федором.
        - А потому. Кадеты в подвалы не ходят. Офицеры ходят, фельдфебели ходят, но склады сами на замок закрыты. И в потерне то же самое. Один-то склад заперт был, да? Всё так же, как уровнем выше. Подозрений не вызовет.
        - У тебя, Нитка, не голова, а целый Госсовет, - признал Бобровский, чеша в затылке. - И так объяснил, и этак! В Думу тебя надо, а не в строевые офицеры!
        - Спасибо, спасибо большое, - раскланялся Петя, аж зардевшись от удовольствия.
        - Но нам это не поможет. Коль и так, и этак - всё истолкуешь! Что делать-то теперь?
        - Следить, - пожал плечами Петя. - Только очень осторожно. Ирине Ивановне мы обещали.
        - Вот именно, - поддержал друга Фёдор. - Мы ей обещали. Врать не будем.
        - Да будет тебе! - отмахнулся Лев. - Она уж учителка!
        Ну да, для Бобровского обвести наставника вокруг пальца - дело чести, совести и геройства…
        - Не, Бобёр. Она нас от Положинцева прикрыла…
        - Ещё не прикрыла!
        - Ну, хорошо - если прикроет, то я туда не ходок. Мы слово дали. Честное кадетское.
        - Тьфу на тебя, Слон! Что ты как маленький, ну право!.. Вот смотри - если Положинцев никому ничего не сказал, а просто уехал - то, пока не вернётся, ничего запереть не должны. Так?
        - Ну, так.
        - Ирина Ивановна тоже никому ничего не скажет, - добавил Петя. И закончил, покраснев ещё больше: - Она нам поверила…
        - Погоди, Нитка. Так вот, если Положинцев никому ничего не сказал, то дверь открыта. А если сказал, то…
        - То ничего. Хватит, Бобёр, голову сломаешь с тобой! Ты ещё скажи, что Илья Андреевич заодно с бомбистами!
        - А может, и заодно, - буркнул Лев. - И вообще, я всех подозреваю!
        - Тоже мне, «гений русского сыска» новоявленный!..
        - Тише, тише! - зашипел на них Петя Ниткин. - Совсем ума лишились! Закрыты двери, не закрыты - неважно. Важно лишь то, что потерна существует, и кто-то там что-то хранит. Вопрос только в том - хранит ли сам Корпус или… кто-то ещё?
        - Генияльно! - съязвил Бобровский. - И что же теперь делать?
        - Позвать Ирину Ивановну туда на прогулку, - невозмутимо сказал Петя.
        - Ы-ып!
        Лев так растерялся, что аж застыл с разинутым ртом, да и Федя тоже остолбенел. «Сказать учителю», конечно, дело благое, но… но как же Приключение?!
        - Если там просто корпусные склады, то…
        - То это ничего не значит! - обрушился на Петю Бобровский. - Шимозу там спрятать могли, а потом вынести! Даже если это самые обычные кладовые и там сейчас ничего нет - но может появиться! А если ты Шульцихе скажешь, то конец - завалим всё дело! Бомбисты встревожатся, уйдут, на дно лягут, в тину забьются - и поминай, как звали!
        Тут Федору пришлось признать, что зазнайка-«Ле-эв» не так уж неправ.
        - А ты хочешь, чтобы они ещё кого-то подвзорвали? - на удивление спокойно возразил Петя. И вообще он сейчас казался как-то… взрослее, старше, что ли? - Чтобы люди погибли только потому, что тебе, Лева, очень хочется самому отличиться?
        Бобровский вдруг надулся, покраснел и сердито засопел.
        - Нет, конечно! Надо такое придумать, Нитка!
        - Тогда завтра скажем Ирине Ивановне.
        - Погодите! - вмешался Фёдор. - Петь, Бобёр прав. Что мы Ирине Ивановне скажем? Что уже лазали в саму потерну? За это по головке не погладят. Что, не видел, как она недовольна была? Бомбисты уйдут, перепрячут в другом месте шимозу свою и вся недолга! Верно, нельзя им дать ещё кого-то взорвать - но, если они испугаются и сбегут, вот тогда уж точно беды не миновать! Сейчас мы их тут накрыть можем - а если они из корпуса уберутся, то ищи ветра в поле!
        - Хм… - Петя смутился, забарабанил пальцами по столу с идеально разложенными учебниками. - Пожалуй, Федя, пожалуй.
        - И неважно тут уже, кому мы что обещали! - ввернул ловко Лев. - Главное - бомбистов поймать!
        - Так ты что, не сомневаешься?
        - Да точно тебе говорю! Тот, который пыхтел и ящик на себе тащил - наверняка он! Или с ними заодно!
        - А может, это дворник был, - съязвил Петя. - За новою метлой ходил. Или за совком. Мало ли что тут храниться может!
        Наступило молчание.
        - Так и будем по кругу ходить, - наконец махнул рукой Федя. - Эх, была-не была! Снова лезть придется. Петь, а ты замки открывать случайно не умеешь?
        - Пока не умею, - скромно сказал Петя. - Но постараюсь научиться. В библиотеке наверняка что-нибудь найдётся.
        - Я тебе замок раздобуду, - вдруг сказал Бобровский. - Практикуйся. У дядьки выпрошу. Ну… как выпрошу. Куплю. Копеек за двадцать.
        - Хорошо, - кивнул Петя. - А отмычки?
        Левка сощурился.
        - Смотря что надо будет. На «ручном труде» сможем глянуть… А пока следить надо. Кто чего тащит.
        - Как тут уследишь-то? - возразил Федя. - Мы ж в классах сидим!
        - В корпус припасы подвозят либо утром, либо вечером. Вечером по большей части, - каким-то образом Бобровский ухитрился всё это узнать. - Утром всё больше продукты. Вечером - всякое другое. Вечером и будем следить!
        - Чепуха, Бобёр. Постоянно там болтаться не сможем.
        - Гм. Ну да. Тогда… - Бобровский задумался. - Тогда…
        - Тогда сходим через тот ход, что и первый раз. Про него никто не знает.
        - Точно! - обрадовался Лев. - Голова ты, Слон!
        Пете Ниткину всё это явно и очень не нравилось. Но…
        - Короче, - сказал Федя. - Петь, слушай - дуй завтра в библиотеку, ищи свои книжки. Замок тебе Бобёр притащит. Скажи, что надо будет ещё. Сходим, поглядим. Во-первых, тот склад, что открытым стоял. Во-вторых, тот, что заперт был и куда этот дядька с ящиком нырнул. Сможем - откроем. Не сможем - тоже ничего. И слушать будем, дядьки меж собой много болтают, нас не стесняются…
        На том и порешили.

* * *
        Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Легко сказать - «следить будем!», когда уроков задавали всё больше и больше, у Ирины Ивановны началось-таки чистописание:
        - Всеволод! Кадет Воротников! Нет, положительно, вы пишете даже не как та самая курица лапой, куда хуже. Не понимаю, куда смотрели ваши прежние наставники? Вот зачем у вас в тетради косые линеечки? Чтобы удобнее было рисовать… что, паруса под ветром? Чепуха, Всеволод, вы прекрасно рисуете, костыли вам не нужны; да-да, значит, и чистописание освоите. Вот как вы перо держите? Когда ведете волосяную линию, острие ставите поперёк. При движении вверх острия прижимаются друг к другу, потому линия и тонкая. При движении вниз нажим чуть больше, линия шире; закругление по параболе… Так, всё понятно. Будете крючочки и палочки писать, кадет Воротников!
        - Ирина Ивановна! Ну Ирина Ивановна!.. - взмолился несчастный Севка. - Нам Иоганн Иоганныч знаете, сколько всего задал?
        - Что же задал вам господин Кантор?
        - Задачи! Целых пять!
        - Ха! Целых пять! Так небось лёгонькие!
        - Нет, Ирина Ивановна! Трудные, очень!
        - Кадет Нифонтов!
        - Я, госпожа преподаватель!
        - Задачи и в самом деле трудные?
        - Ужасно! - Костик знает, что выдавать нельзя.
        - Ну, идите к доске, кадет Нифонтов.
        Метнув на Севку пышущий священной яростью взгляд, кадет Нифонтов идёт.
        - Доставайте арифметику, - командует Ирина Ивановна. - Пишите на доске задачу.
        Костя пишет.
        Рядом с Федором Петя Ниткин закатывает глаза, совсем как сестрёнки Вера или Надя. Задачи на самом деле не очень сложные, просто надо было как следует слушать в классе, но Севка, разумеется, до подобного не опустился.
        Однако Ирина Ивановна неумолима. Сева даже не успевает выдохнуть, что к доске отправился не он, а Костька, как слышит, не веря своим ушам, уже свою собственную фамилию. А? Что? Как так? Двое у доски?!
        - Вот сейчас кадет Нифонтов будет помогать кадету Воротникову решить задачу. Берите мел, Всеволод. Что у нас тут? Ага, сапожники тачают сапоги. Прекрасно, рисуйте, Сева. Это вы может?
        Поражённый в самое сердце Воротников и в самом деле берет мелок.
        - Р-рисуйте, Ирина Ивановна?
        - Да. Рисуйте. Не пойте, не пляшите, не делайте стойку на руках, а воспользуйтесь верхними конечностями и изобразите нам условие задачи. В картинках.
        Сева честно пытается изобразить. На доске появляется худой сапожник в фартуке. На фартуке возникает заплата. Парой штрихов Воротников делает щёки бедного мастерового впалыми, словно тот не ел пять дней.
        - Прекрасно! - одобряет Ирина Ивановна. - Теперь запишите условия в численной форме…
        Буквы и цифры даются Севе отчего-то хуже - валятся, словно подгулявшие приказчики, кто налево, кто направо. Однако Воротников старается. Приходится расписывать задачку «по вопросам», и Ирина Ивановна велит «вырисовывать буквы». Сева пыхтит, он весь покрыт крошками мела, белой пылью, но вот - о чудо! - очередное прописное «О» получается уже не как падающий пузатый бурдюк.
        А меж тем Костя Нифонтов, хоть и зыркая исподлобья, но решает первый вопрос - вернее, помогает решить его Севке. А за ним и второй, и третий; и вот задача сдается, к вящему удовольствию всего первого отделения. На доске же остаётся унылый сапожник; Ирина Ивановна подходит к нему, чуть склонив голову набок, два касания мелком - и вот мастеровой уже улыбается, а с фартука его исчезает заплата.
        - Вот видите, Сева. И задачу решили, и чистописание подтягивали.
        Кадеты смеются.
        О недавнем взрыве на станции, о последующем шествии ко дворцу, о выстрелах и жертвах они если и не забыли, то, во всяком случае, отодвинули это куда-то глубоко.
        Лев Бобровский таки-посвятил своих приятелей, Нифонтова и Воротникова, во все подробности подземных приключений; Феде это не слишком понравилось, но, в конце концов, именно Бобёр нашёл потерну, так что уж пусть.
        Они пытались следить, все пятеро, но быстро выяснилось, что болтаться внизу, у спуска в подвал, не получается ни утром, ни вечером, даже в так называемое «свободное время». И дядьки-фельдфебели, и офицеры, и просто учителя - все гоняли горе-наблюдателей.
        Лев скрежетал зубами, но деваться было некуда.
        Петя Ниткин многозначительно молчал и лишь изредка с поистине ангельской кротостью напоминал, что он-то с самого начала предлагал всё рассказать m-mle Шульц.
        Замок ему Бобровский, кстати, добыл и теперь Петя, обложившись собственноручно сделанными копиями каких-то чертежей, корпел над рисунками отмычек. Дело, однако, двигалось медленно, потому что на «ручном труде» занимались кадеты не металлом, а деревом, и что-то можно было смастерить только втихаря.
        Октябрь катился к концу, подступал ноябрь, седьмая рота старательно (или не очень) училась, ибо головы от уроков было теперь поистине не поднять. Выделились отличники и отстающие. Севка Воротников, вечно голодный, а вдобавок и не получавший посылок из дому, ни даже карманных денег, отбирал теперь утреннюю колбасу у других жертв - чтобы никому не было обидно, обходил трёх-четырёх «слабачков».
        Почти каждый день седьмая рота отправлялась в тир и там, не жалея, жгла малокалиберные патроны. Кроме Феди, неплохо стрелял Пашка Бушен - их двоих Две Мишени отделял теперь от остальных, препоручая бородатому сотнику лейб-гвардии казачьего полка, и тот, хитро кося глазом, учил мальчишек уже не просто «изрядной стрельбе», но именно «стрелецкому искусству», как тот выражался.
        Две Мишени тоже не давал ни отдыха, ни срока.
        - Седьмая рота! Ориентир - отдельно стоящая сосна на пригорке, легко бегом марш!.. Головной дозор, пошли!.. Правый!.. Левый!.. Арьергард! Помните, господа кадеты, сколько несчастий и неудач в Маньчжурии претерпели те горе-командиры, что пренебрегали походным охранением!..
        Седьмая рота дружно топала по усыпанной палой листвою тропке. Федор попал в головной дозор; требовалось во-всю крутить головой, ибо Две Мишени с капитанами Коссартом и Ромашкевичем расставил по обе стороны тропы чучела стрелков с винтовками, и дозору вменялось в обязанность вовремя поднять тревогу.
        Бедняга Петя Ниткин влачился, «аки Иов на гноище», как сказала бы няня. Арьергард для того и был предназначен, чтобы слабосильные кадеты не оставали бы слишком сильно. Только вот зря Две Мишени поставил туба Севку Воротникова - здоровенный второгодник не упускал случая подгонять других хворостиной, пока Коссарт на него не прикрикнул.
        Кое-как добежали, и головной дозор пропустил всего одного из пяти манекенов.
        - Всё равно много, - покачал головой командир роты. - Господа кадеты! Усложняем задачу. Теперь при движении назад надлежит открывать огонь по обнаруженному неприятелю!
        Огонь? - удивился Фёдор. Из чего же это огонь?
        Коссарт с Ромашкевичем меж тем вытащили из кустов явно заранее припрятанный там ящик.
        - Господа кадеты, прошу внимания. Как вам, конечно же, известно, Давид смог поразить Голиафа, из простой пращи. Пращами мы, увы, не владеем, зато есть вот это, - Две Мишени выпрямился, держа в руках самую обычную, любому мальчишке знакомую рогатку. Правда, явно сделанную не на коленке, в мастерских, с хорошей резинкой. -
        - Каждый кадет, - внушительно сказал Константин Сергеевич, - должен уметь стрелять изо всего, что окажется под рукой. Из того, на что обычные солдаты противника даже не посмотрят, что покажется им смешным и даже глупым. А ну-ка, кто из вас сможет поразить из рогатки ну хотя бы вон то дерево?
        Седьмая рота загалдела и запрыгала. От добровольцев не было отбоя.
        Из того же ящика явились и камушки.
        Оказалось, что среди господ кадет почти все владеют рогаткой, что называется, «от господа Бога», как выразился Коссарт, видя, как от соснового ствола отскакивает целый град каменьев.
        - Отлично! Теперь, седьмая рота, при обнаружении неприятеля головной или боковой дозоры подают команду «противник справа» или «противник слева», указывая направление. Все остальные немедля разворачиваются в цепь, как на строевых занятиях, ведя огонь из личного оружия. Следует также помнить об экономном расходе боеприпасов - вещевые мешки с патронными сумками не бездонные.
        В общем, скучать не приходилось.
        С Костей Нифонтовым Федя старался ничего не обсуждать. Зачем, думал он, всё равно не переубедить. Я ему слово - и он мне в ответ. Да и другие заботы есть.
        Следующий отпуск последовал только через три недели после первого. На сей раз за Петей Ниткиным приехал тот самый «дядя Сережа» - низкий, пухлый генерал совершенно не воинственного вида, зато в собственном автомоторе. Судя по Петиному выражению, дома у господина кадета было «всё сложно».
        - Я б лучше к тебе снова, - вздохнул Ниткин, складывая и убирая письмо от родни. - Так хорошо было…
        - Чего ж хорошего, - буркнул Федя, - чуть не переругались…
        - «Чуть» не считается, - сказал Петя наставительно. - Зато пироги какие были! М-м, объедение!..
        - Можно подумать, у тебя дома пироги не пекут…
        - Пекут, да не те, - вновь закручинился Ниткин. - Твоя няня, она с душой. А дома - не, потому что велели.
        Федя спорить не стал, просто удивился, каким это образом такой любитель покушать, как Петя, ухитряется различать пироги «с душой» и «без души».
        Всё оставалось тихо и в Петербурге, и в Гатчино. Вовсю строился новый вокзал взамен повреждённого взрывом, починили монорельсовую дорогу и решили её продлить - до Варшавского направления. Честно говоря, даже о бомбистах и загадочной потерне Федя стал забывать - потому что Ниткин всё ещё возился с отмычками, следить за подозрительным местом никак не удавалось, да и вообще хватало других забот.
        И только Лев Бобровский, как оказалось, от намерений своих отступать не намерен.
        Глава 8.1
        Императорский дворец в Гатчино. Вид со стороны парка.
        Ноябрь-декабрь 1908 г.
        В воскресенье вечером, уже в самом конце ноября, когда все вернулись из отпусков, в дверь «федипетиной» комнаты решительно стукнули.
        - Чего тебе, Бобёр?
        Вид Лев имел весьма решительный.
        - Покуда вы тут петюкаетесь, я уже сам всё достал!
        И извлёк из кармана странный инструмент, похожий на складной нож, только вместо лезвий - странного вида крючки и пилочки и тёмной, не отблескивающей стали.
        - Настоящая воровская справа! - похвастался Бобровский. - Добыл вот. Мочи нет ждать, когда вы с Ниткой всё сами сделаете!
        Петя сконфузился. Дело и впрямь продвигалось медленно - всё приходилось делать тайком и украдкой.
        - Лева, а откуда ж такое? - даже на глаз вещь была сделана тщательно, под заказ. Такое у Феофил Феофилыча в оружейной лавке не купишь.
        - Места знать надо, - буркнул Бобровский. - Старший брат подсобил. Им для спелестологiи всякая снасть требуется. В том числе и старые замки открывать.
        - Давай-ка попробуем, - Петя потянулся к отмычкам и Лев, как ни странно, и бровью не повёл.
        Ниткин долго колдовал над старым замком, бормотал что-то себе под нос, глядел в собственные чертежи и записи; пока наконец что-то не щёлкнуло; дужка замка откинулась.
        - Уфф, - выдохнул Петя. - Не просто это. Ой, как не просто! Это-то замок старый, безо всяких хитростей. А те, что поновее?..
        - Увидим, - Бобровский нетерпеливо сунул отмычки в карман. - Ну, всё - пора снова идти.
        - Мы же обещали… - промямлил Петя, умоляюще глядя на Федора.
        - А мы там и не будем лазить! Быстро - р-раз, и обратно. Дорога известна. Одна нога здесь, другая там.
        …Тащиться в подвалы Феде совершенно не хотелось. И потому, что сам он со временем изрядно разуверился в словах Бобровского насчёт бомбистов; и потому, что глупо было бы попасться, когда в корпусе столько всего происходило интересного - и стрельба, и боевое фехтование, и рукопашный бой, и ориентирование на местности, и военные игры; даже всякие французские-английские-немецкие не так досаждали ему, хотя, если б не Петя, не видать ему приличных баллов по этим предметам. В общем, дня кадету Солонову не хватало, вечером он засыпал, как убитый, едва голова касалась подушки, и он очень удивлялся, просыпаясь под звуки побудки - как так? Ведь только что ж глаза смежил!
        Ну, а самое главное - очень стыдно было обманывать Ирину Ивановну. Ужасно стыдно, Федя даже сам себе удивлялся.
        Госпожа Шульц словно бы взяла особое шефство над седьмой ротой. Она всегда появлялась как из-под земли, и всегда каким-то чудом знала, что происходит: что кадет Сашка Маркин-второй, самый мелкий и слабосильный во всей роте, неведомо как зачисленный в Корпус, опять рыдал полдня, забившись под парту в пустом классе и лепетал, что убежит домой; что Севка Воротников опять получил плохое письмо от матери, из далёкого гарнизона - что младшие болеют, отцова жалованья не хватает и выслать ему к Рождеству даже пару рублей никак не возможно; что Варлам поссорился с Вяземским, и дело того и гляди дойдёт до той самой дуэли между кадетами, о которой так много говорили в самом начале офицеры-воспитатели…
        Всё-то Ирина Ивановна знала. Петя Ниткин шутки ради пустил слух, что есть, дескать, люди, умеющие улавливать «мыслительные волны» других, и госпожа Шульц как раз из таких, чем вызвал немалую панику - что касалось науки, Петя слыл непререкаемым авторитетом.
        А они собираются её обмануть. Хотя Ирина Ивановна и в самом деле прикрыла их, защитила - Илья Андреевич Положинцев явился-таки к ней с вопросами (чем изрядно подорвал к себе уважение, по крайней мере у Фёдора) - но получил твёрдый и однозначный ответ, что кадет Ниткин и впрямь пишет подробную работу об истории Корпуса, что кадет Ниткин - как это, безусловно, известно достопочтеннейшему Илье Ильичу - очень дотошный и въедливый ученик, и гораздо лучше разрешить ему разок спуститься в подвал, где, опять же, нет ничего страшного или такого уж запретного! - чем запрещать.
        Неправильно было её обманывать. Совсем не правильно.
        …Они беспрепятственно спустились на первый этаж. Выждали момент, юркнули на подвальную лестницу. Поворот, поворот, поворот, знакомы закоулок, узкая, почти совершенно незаметная дверь…
        И массивный, новёхонький замок на ней.
        - Только что повесили, - прошептал Петя, однако остальные видели это и так. Вокруг врезанных петель - светлое, свежеоткрытое дерево, замок ещё пахнет маслом, возле тёмной скважины - ни единой царапины.
        - Давай, Нитка! - Бобровский нетерпеливо сунул тому в руки отмычку.
        - Да что я тебе, взломщик?
        - Взломщик, не взломщик, а кроме тебя никто не откроет!
        - Зачем открывать? - вдруг сказал Федя, неожиданно для самого себя. - Это подвал, здесь дядьки то и дело ходят. Если уж лезть в потерну, то как в самый первый раз. Через люк.
        - Тогда пошли! - решительно скомандовал Бобровский.
        Однако этому плану воплотиться не было суждено: затопали сапоги, раздались голоса, и бравым кадетам пришлось уносить ноги, моля при этом всех святых, чтобы их не заметили.
        - Уф! Пронесло! - выдохнул Петя, падая на кровать, когда они оказались в своей комнате, в безопасности.
        - Пронесло, - согласился Федор. Отчего-то ему совсем не было обидно, что вылазка не удалась.
        …Недоволен остался один только Лев Бобровский.
        - Ничего! Ужо доберёмся! - грозно посулил он. - Время выгадаем и доберёмся! А ты, Нитка, время зря не теряй, учись замки быстрее открывать! Я тебе новых натаскаю…
        А меж тем легли снега, наступил декабрь. Впрочем, Две Мишени и не думал переносить многих из их занятий под крышу.
        - Война, господа кадеты, на календарь погоды не смотрит. И в ненастье драться приходится, сами знаете. Как великий Суворов говаривал - «тяжело в ученье - легко в походе». Седьмая рота, бегом - марш!
        И седьмая рота, скинув шинели, топала следом за своим командиром. Подполковник сбрасывал китель, бежал в одной тонкой рубахе, задавая темп.
        И всё чаще и чаще к седьмой роте стала присоединяться ещё одна фигура.
        - M-mle Шульц! Ирина Ивановна! У вас разве нет сейчас урока? - неизменно осведомлялся Две Мишени, как казалось кадетам - с некоторым раздражением.
        - Никак нет, Ihre Exzellenz[1], - следовал бодрый ответ. - Уроки мои на сегодня закончены. А пробежки по свежему воздуху очень полезны при нашем с вами образе жизни. Так что не откажите в любезности, Константин Сергеевич, позвольте мне сопровождать на… ваших воспитанников?
        Сперва все думали, что госпожа учительница не сможет бегать наравне с ними - так, побалуется, да и отстанет; однако m-mle Шульц, облачённая в тонкую стеганую куртку и широкие шаровары, бежала легко, правильным бегом, ноги не приволакивала, дышала глубоко, но не судорожно - всё выдавало в ней опытного в таких делах бегуна. Да ещё вдобавок не давала отстать тем, кто послабее.
        Правда, по пути седьмой роте, как на грех, встретилась шестая. Её тоже вёл начальник, подполковник Ямпольский; он, однако, не бежал со своими кадетами, а трусил себе верхами, как и отделенные командиры.
        Шестую роту седьмая не любила. Вечно «шестерки» норовили подшутить, поддразнить, а то и поколотить кого - правда, поколотить удавалось им редко, тут сказывлся авторитет Севки Воротников, что был крупнее и сильнее почти всех в более старшем возрасте. В общем, отношения не складывались.
        И на сей раз шестая рота принялась корчить рожи, тыкая пальцами в невозмутимо бегущую m-mle Шульц; разумеется, так, чтобы не заметили офицеры. Кто-то из шестой изображал, словно укачивает младенца, кто-то прикидывался, что сосёт соску.
        Седьмая рота не оставалась в долгу, но, поскольку бежали они в противоположных направлениях, да ещё и со всеми ротными начальниками, устроить бузу бы никак не получилось.
        «Задразнят теперь совсем, - мрачно подумал Фёдор. - Понятное дело - как это так, Ирина Ивановна - да с нами, не только в классе командует!.. Засмеют, аспиды!..»
        Схожие мысли, судя по нахмуренным бровям да насупленным лбам, одолевали и остальных.
        …После занятий капитан Ромашкевич объявил, что, во-первых, каток, залитый перед Корпусом, уже совершенно готов и можно будет бегать на коньках; во-вторых, замерзли достаточно озёра в императорском парке. Как всегда, там тоже откроют большой каток, с оркестром, музыкой, и «хорошо успевающие гг. кадеты» смогут получить специальный отпускной билет. На открытие Государева катка явятся также гимназистки-«тальминовки» и гимназисты городского училища. Гг. кадетам не возбранялось учинить знакомства с «подходящим по возрасту классом» из заведения г-жи Тальминовой, ибо совсем уже близок был Рождественский бал в Корпусе, на каковой гг. кадеты допускались лишь при наличии пары.
        При этом требовалось отобрать «изрядно владеющих коньком кадет», ибо, как выяснилось, александровца традиционно уже открывали общее катание в парах вместе с «тальминовками» под какой-нибудь бравурный марш. Дело было серьёзное, опозориться нельзя!.. Петя Ниткин закатил глаза и, едва их распустили, заявил Феде, что на подобные «глупости» тратить время не собирается. Впрочем, он и на коньках кататься не так, что очень, так что «прокат» его с тальминовками исключался.
        «И очень хорошо», вдруг подумал Федя. А потом подумал ещё и…
        И, взяв чистый лист писчей бумаги с надпечатанным сверху гербом Корпуса, поставил перед собой чернильницу, выбрал самонаилучшее, расписанное перо, не сажавшее клякс, положил рядом промокашку. И вывел, медленно, «с овальными закруглениями и пламевидными линиями переменной величины»:
        «Горъ. Гатчино Санктъ-Петербургской губерніи, улица Бомбардирская, 11, Корабельниковы, собственный домъ…»
        Подумал чуток и прибавил:
        «Мадемуазель Елизавет? Корабельниковой. Въ собственныя руки».
        Дальше уже требовалось писать вежливо и Как Положено. Федя мысленно застонал, но, взявшись за гуж, не говори, что своя рубашка ближе к телу.
        Петя бросал на друга заинтересованные взоры, и даже только что поступивший «Физикъ-Любитель» не мог его полностью отвлечь.
        В общем, спустя всего лишь полтора часа танталовых мук, уже после отбоя, пересидев даже железного в этом деле Петю, Федя смотрел на несколько строчек, изобиловавших оборотами вроде «не благоугодно ли Вам» да «не соблаговолите ли Вы».
        В конце концов, будучи в полном отчаянии, Федор махнул рукой, мол, пропадай моя телега, все четыре колеса, запечатал письмо в конверт, надписал адрес и сверху, от усталости едва не посадил кляксу, приклеил марку вверх ногами, хорошо, что вовремя спохватился - и упал спать мертвецким сном, так, словно одолел в марш-броске два десятка вёрст единым духом.
        Наутро письмо отправилось в руки m-mle Шульц, опять явившейся на раннюю поверку. Это оживило память о насмешках шестой роты; другие кадеты, похоже, тоже вспомнили и теперь озабоченно шептались, пока не в строю, но Феде Солонову было не до того.
        Никогда ещё он не звал ни одну девочку на каток. Эх, да чего там, никогда и не катался вот так, с девочкой, чтобы парой. С приятелями, конечно, гоняли, причём с форсом, «голландским шагом»; жаль только, что зима в Елисаветинске была короткой и теплой, и каток держался самое больше с Рождества до Сырной седьмицы.
        Здесь же, на севере, лёд вставал крепко, надолго.
        Уроки в тот день казались сущим мученьем. Даже Ирина Ивановна смотрела на Федю неодобрительно, а зловредный Кантор потащил к доске решать задачу «на построение»; Федя запутался в углах и отрезках, после чего со стыдом отправлен был на место с тремя баллами (из двенадцати) - всё-таки он сумел хоть что-то ответить; зато на несчастном Воротникове раздражённый Иоганн Иоганныч отыгрался как следует, влепив бедолаге совершенно незаслуженный кол.
        В довершении всех бед Феде досталось и от Двух Мишеней. Ну, как досталось - Константин Сергеевич остановил кадета Солонова перед вечерней поверкой.
        - Ваше высокоблагородие, кадет Солонов по вашему приказанию прибыл!
        - Вольно, кадет, - подполковник смотрел строго. - Помнится, в самый первый день поручил я кадета Ниткина вашему попечительству. Верно?
        - Так точно, верно! - Федор что было сил «ел глазами начальство».
        - Кое-чему кадет Ниткин выучился. В строю стоит теперь не аки квашня с тестом. Честь отдаёт не без лихости, молодцеватость появилась. За то, кадет Солонов, хвалю. Однако вот на пробежке последней кадет Ниткин, увы, отстал безнадёжно, если бы не госпожа Шульц, так вообще пришлось бы оставлять с ним провожатого. И на гимнастике товарищ ваш - в самом конце, ну, разве что Маркин-второй ещё такой же, - Две Мишени вздохнул. - Так дело не пойдёт, кадет Солонов. Понимаете ли вы, что сосед ваш и друг, кадет Ниткин Пётр не выдержит годовых испытаний весной? Что его не допустят к летним учениям, к сбор-походу и маневрам, а это означает исключение из Корпуса? Хотите ли вы этого, кадет Солонов?
        Федя изо всех сил замотал головой.
        - Никак нет, господин полковник!
        - Конечно, все мы, и я, и капитаны Коссарт с Ромашкевичем, и… - тут Константин Сергеевич замялся, - и госпожа Шульц - все мы постараемся подтянуть кадета Ниткина. Но без вашей помощи ничего не получится.
        - Так точно!
        Две Мишени покачал головой.
        - Отставить «так точно», кадет. Что вы намерены сделать? Каков ваш план?
        - А… ваш? - вдруг выпалил Федя, не успев даже подумать, что же он, в сущности, говорит. И испугался. И зачастил лихорадочно: - Я к тому, Константин Сергеевич, что ежели в разные стороны тянуть, то это ж ничего ж не выйдет… надо ж не как лебедь, рак да щука…
        - Верно, - кивнул подполковник. - Опять же, хвалю, кадет. Вы правы, действовать мы должны сообща. Поэтому будут дополнительные занятия. Для вас и кадета Ниткина.
        Федя мысленно застонал. Ну что за невезение?! И так времени нет уроки сделать, а тут ещё и «дополнительные занятия»!
        Мелькнула, конечно, и мыслишка, мол, чего это я за Нитку отдуваться должен? - но Федя тотчас же её изловил, скомкал, словно ненужную бумажку, изорвал на мелкие клочки и пустил по воображаемому ветру.
        В общем, теперь ему, кадету Солонову, надлежало помогать Ниткину ещё и в гимнастике, а не только лишь в строевых упражнениях.
        Зима пришла в Гатчино бурно, весело, сразу. Не гнилой хилой слякотью, когда «и сверху «шляча», и снизу тоже», как говаривала нянюшка - нет, с холодного севера, подобно могучему воинству, навалились низкие, почти чёрные тучи, взвыл ветер, ударила метель; но буйствовала она недолго, и уже к утру снег тихо валил и валил себе, быстро покрывая успевшую остыть землю. Пришлось срочно расчищать каток, но этому никто не огорчился - господа кадеты вдвоем и втроем наваливались на широченные скребки, в полную сажень, если не в полторы, и с хохотом мчали по льду, сперва быстро, затем всё медленнее и медленнее, толкая перед собой быстро растущий снежный сугроб.
        Снежные стены росли и вокруг катка. Кое-кто уже принялся возводить крепостные стены с башнями; замелькали снежки.
        Шестая рота, пользуясь общим - хоть и временным! - забвением корпусных правил, решила, что настало их время.
        - Эй, седьмая рота, первое отделение! А с каких это пор вами Шульциха командует?
        Степка Васильчиков. Самый задиристый задира, не уступавший самому Севке Воротникову, и оспаривавший у него титул главного силача младших возрастов.
        Как на грех, Две Мишени куда-то отлучился, и вместо него первым отделением седьмой роты на уборке снега и впрямь распоряжалась госпожа Шульц.
        - А у нас теперь это институтки - аж классную даму назначили! - загоготал Фимка Егоров, Васильчиков подручный.
        Первое отделение встретило насмешки угрюмым молчанием. Севка Воротников поплевал себе на кулак и деловито направился прямо к недругам; Федор, недолго думая, последовал за ним, а третьим, к полному его изумлению, оказался Петя Ниткин - бледный, но решительный.
        И именно Петя, опередив всех остальных, глядя прямо в глаза Васильчикову, выдал:
        - Аскарида ты лумбрикоидальная, ганглий ты папилломный, - и ещё очень-очень много такого же, очень разного и никогда ни седьмой, ни шестой ротами не слышанного.
        - Дивергенцией тебя, Васильчиков, по замкнутому контуру, и интегралом в зад!..
        [1] Ваше Превосходительство (нем.)
        Глава 8.2
        Тут Васильчиков понял, что дело плохо. Но кидаться на обидчика при всех, при офицерах и той самой «Шульцихе», что явно почуяла неладно и решительно направлялась к своему отделению; и тут у старшего кадета что-то явно переклинило, потому что он вдруг дёрнулся, нелепо вскинул руку, парадным шагом промаршировал к оказавшемуся ближе всех Коссарту:
        - Господин капитан! Имею доложить об оскорблении, нанесённом мне кадетом седьмой роты Ниткиным! Означенный кадет употребил в отношении меня слова, кои я считаю обидными и несправедливыми. Прошу разрешения на сатисфакцию!
        Лица у всех присутствовавших разом вытянулись. И было отчего - кадеты как-то не слишком пользовались этим «способом разрешения ссор». Во всяком случае, Федор об этом не слышал.
        Ему очень хотелось завопить во всю глотку «они первые начали!..», однако он тотчас и понял, что этим только навредит. Сейчас уже приходилось молчать.
        Видно было, что капитану Коссарту всё это донельзя не нравится.
        - Кадет Ниткин! Подойдите сюда.
        Петя очень старался, отбивая шаг; скинул башлык, ладонь взлетела к виску, что называется, «с должными лихостью и молодцеватостью».
        - Господин капитан, кадет Ниткин по вашему приказанию прибыл!
        - Кадет Ниткин, присутствующий здесь кадет Васильчиков имеет обвинить вас в оскорблении словом и требует сатисфакции. Согласны ли вы её дать?
        - Согласен, господин капитан! - как ни в чём ни бывало, отчеканил Петя.
        - Помните, что за вами, как за вызванным, остаётся выбор оружия, - напомнил Коссарт, делая страшное лицо и явно пытаясь что-то Пете подсказать.
        Ирина Ивановна меж тем уже стояла рядом с Федей и Севкой и глаза её метали молнии.
        - Господа, господа! Ну что это за… - начала она было строгим тоном, словно все присутствующие, не исключая и офицеров, были её учениками и сидели за партами на русской словесности.
        - Выбираю физику, - громко сказал Петя Ниткин. - Ваше благородие, господин капитан: своим оружием я выбираю физику. Впрочем, по желанию кадета Васильчикова, могу заменить на арифметику.
        Тут произошла та самая немая сцена, каковой заканчивается знаменитая комедия г-на Гоголя.
        Капитан Ромашкевич застыл соляным столпом, изумлённо глядя на невозмутимого Ниткина; капитан Коссарт начал было разводить руками, словно пытаясь выразить невыразимое удивление, да так и замер; Ирина Ивановна, казалось, пытается броситься к обоим кадетам, но словно бы оледенела, едва начав движение.
        - К-как физика? К-какая ещё ар-рифметика?.. - пробормотал поражённый в самое сердце Васильчиков.
        - Как вызванный, - назидательно, словно помощник присяжного поверенного, заявил Петя, - я имею право на выбор оружия. Нигде не сказано, что разрешение дуэли возможно лишь через, э-э-э, физические процессы.
        Это было чистой правдой.
        - Послушайте, господа, да прекратите же вы этот балаган! - не выдержала Ирина Ивановна. - Какие, прости, Господи, дуэли?! Их и в армии отменили, слава Богу!..
        - Мадемуазель Шульц, очень прошу вас не…
        - Как это «не»?! Как это «не»?! - возмутилась означенная мадемуазель. - Ясно, что кадет Ниткин знает как физику, так и арифметику несравненно лучше кадета Васильчикова!..
        - Вы бы предпочти, чтобы он их не знал? - иронически поинтересовался Коссарт. - На войне и на дуэли каждый стремится использовать все свои преимущества.
        - Константин Дмитриевич! - вспыхнула госпожа Шульц. - Я с радостью подискутирую с вами о войнах с дуэлями, но не здесь же! Кадет Васильчиков! С чего всё началось? Почему кадет Ниткин стал вас оскорблять?
        Степка замигал.
        - Мадемуазель Шульц! - начальник шестой роты, подполковник Ямпольский, появился среди других офицеров. - Что происходит? Отчего вы допрашиваете моего кадета?
        Вид подполковник имел крайне раздражённый и недовольный.
        - Не допрашиваю, Владимир Аристархович, а выясняю все обстоятельства, что привели, изволите ли видеть, к вызову на дуэль!
        - На дуэль? - удивилься Ямпольской. - Ну и ну. Мой кадет вызвал вашего?
        - Да, кадета Ниткина.
        - Господин подполковник, господин подполковник! - немедля наябедничал Васильчиков, - кадет Ниткин сказал, что, что… дав… диф… дефергацией меня по замкнутой конуре!..
        - Чего? - изумился ещё больше начальник «шестёрки». - Какой ещё «дефергацией»?!
        - Осмелюсь доложить, ваше высокоблагородие, «дивиргенцией», - с невесть откуда взявшейся смелостью доложил Петя Ниткин. - Дивиргецией по замкнутому контуру.
        Ямпольский аж замер.
        - Так моих кадет ещё никто не посылал. Даже я сам.
        - Владимир Аристархович, я прекрасно знаю кадета Ниткина, - вновь вмешалась Ирина Ивановна. - Он никогда не затеял бы ссоры первым!.. К тому же использование терминов из высшей математики даже в таком контексте никак не является смертельным оскорблением.
        Ямпольский фыркнул, подкрутил усы.
        - Оскорбление, m-mle Шульц, есть оскорбление. Мой кадет, в полном соответствии с правилами корпуса, вызвал обидчика на дуэль, обратившись к старшему начальнику. А чем же ответил кадет Ниткин? Что выбрал он оружием? Капитан Коссарт, что вообще происходит? Госпожа Шульц уже назначена воспитателем седьмой роты вместо вам с капитаном Ромашкевичем?
        - Физику, - мрачно сказал Коссарт. - Или арифметику. Кадет Ниткин в качестве оружия выбрал эти два предмета.
        На подполковника он взирал так, что явно сам бы с удовольствием вызвал того к барьеру.
        - Физику, подумать только! - искренне возмутился Ямпольский. - Дуэль, господа, решается старым добрым поединком. Стрельба исключается, остаются английский бокс, французская борьба, испанское фехтование, или, на крайний случай, рукопашный бой. А что предложил ваш кадет?.. «Арифметику»? полноте, я, наверное, ослышался. Что это за дуэль, господа?.. Это хитрость, ловкость, умение быстро соображать. Но не дуэль.
        - Совершенно с вами согласна, господин подполковник, - вдруг медовым голоском пропела Ирина Ивановна. - Это никакая не дуэль, всё давно пора прекратить, ибо дело не стоит выеденного яйца.
        - Прекратить… - с неопределённым выражением сказал Ямпольский. - Вы пользуетесь - я бы добавил, «беззастенчиво пользуетесь» - рыцарственным к вам отношением, защищая своих подопечных. В моё время устроивших подобную свару младших кадет попросту бы оставили без отпуска и обеда, лишили бы права на форму, а коль не внимут - высекли бы без долгих антимоний. Всё, достаточно! Как старший по званию - приказываю разбирательства прекратить. На кадета Васильчикова налагаю взыскание за излишнюю прямодушность; на кадета Ниткина - за излишнюю хитрость. У нас тут не суд присяжных, кадет. Хитрые ораторские приёмы здесь не сработают. Прошу запомнить. Ваш начальник роты, кадет Ниткин, получит от меня официальную записку с наложенным взысканием. Всё, господа, возвращаемся к работе, возвращаемся! Каток сам себя не расчистит, - подполковник повернулся и, набросив башлык, отправился восвояси, вовсе не собираясь оставаться со своими воспитанниками.
        «Так нечестно!» - вновь едва не завопил Федя. Ирина Ивановна опять успела первой, крепко сжала ему плечо.
        Шестая рота, понимая, что дело пахнет керосином для всех, потихоньку, полегоньку отходила, прикрываясь широкими лопатами-скреперами.
        Коссарт и Ромашкевич обменялись мрачными взглядами.
        - Седьмая рота! Не стоим, не стоим! Кто хочет на коньках кататься, тот и каток расчищать должен!
        …Но почему-то всем в седьмой роте о коньках не хотелось сейчас даже и думать.

* * *
        Однако они напомнили о себе сами, причём тем самым способом, что и положено. Обычно почту раздавал кто-то из отделенных начальников после занятий; но Ирина Ивановна Шульц дожидаться не стала.
        - Кадет Солонов! Задержитесь, пожалуйста.
        Урок только что закончился - классным сочинением «Сказки Пушкина и их уроки» - и кадеты устало тащились в коридор. Пальцы у всех покрыты чернилами, даже у аккуратного, словно смолянка, Пети Ниткина. Ирина Ивановна требовала самое меньшее пятьсот слов, и притом отнюдь не «воды».
        - Вам письмо, Федор, - в дрогнувшую ладонь бравого кадета лёг маленький розовый конверт с волнистой каймой. Адрес начертан идеальным «николаевский рондо»; а в самом низу, где должен был наличествовать отправитель, значилось то самое: «…Корабельникова Елизавета».
        - Ступайте, кадет. Да не забудьте послать ответ. Можете отдать мне в руки.
        Письмо Федор поспешно спрятал за пазуху. И не показал никому, даже другу Пете. И вскрыл очень осторожно, не разорвав, а разрезав конверт.
        Против всех ожиданий, писала Лиза очень просто.
        «Дорогой Федя! Спасибо тебе. Конечно, я приду и буду кататься с тобой. Напиши, во сколько и где мы встретимся. Твой друг Лиза».
        Федор выдохнул и несколько мгновений посидел с закрытыми глазами. Потом кинулся тщательно прятать заветное письмо под внушительной стопкой писчебумажных принадлежностей на самом дне одного из ящиков.
        Он сам не знал почему и отчего, но его и в самом деле «затопило радостью», как писали в романах.
        Оставалось только написать ответ.

* * *
        Государев каток открывался в субботу, при большом стечении народа. Большое пространство на озере Белом расчистили от снега, обнесли оградой, поставили здоровенные кадки с живыми елями. В нарядных павильончиках, разукрашенных палехской росписью, дымили огромные шестиведерные самовары, тут же продавались горячие пироги «со всем, что в погребе нашли», как выразилась Ирина Ивановна Шульц, вновь взявшая шефство над седьмой ротой.
        Ворота в дворцовый парк широко распахнуты, и бородатые ветераны роты гвардейских гренадер в высоченных медвежьих шапках застыли на постах. Народ валил валом, и стар, и млад - угощение на государевом катке хоть и не бесплатное, но куда дешевле, чем у уличных разносчиков.
        Горели бесчисленные фонарики, устраивался под высоким балдахином воинский оркестр. Ага, вот и «тальминовки» или попросту «тальминки» - в коротких полушубках и шапочках, просторных шароварах, забыв о важности, прыгают и машут руками. А почему машут? - да потому, что, печатая шаг, подходят роты александровцев и, право же, тянут носок они куда усерднее, чем на любом смотру.
        Лизу Федор заметил сразу. Зеленые глазищи горели словно прожектора; вот она шагнула навстречу, вроде как смело, а вот заколебалась, так что и не поймёшь, от чего алы её щёки - от мороза, иль от смущения.
        Как-то опять так получилось, что распоряжалась седьмой ротой Ирина Ивановна Шульц. Словно Две Мишени, а также капитаны Коссарт с Ромашкевичем решили, что выстраивать кадет парами с гимназистками получится у m-mle Шульц куда лучше.
        Всего их набралось больше трёх десятков - Фединых товарищей по роте, сумевших как-то сговориться с гимназистками. Многие становились в пары прямо тут, на катке.
        Федор не помнил, как они с Лизой оказались на льду, да не просто так, а крепко взявшись за руки крест-накрест. Да вдобавок ещё и самой первой парой!..
        Лиза задорно взглянула на него.
        - Покажем им, да, Федя?
        - Покажем! - ни на миг не усомнился Федор.
        - Не упадёшь? - поддразнила Лизавета.
        - Сама не упади! - и они оба расхохотались, потому что оба же знали - это не всерьёз, каждый верит другому.
        Взмахнул палочкой дирижер, грянул над простором катка Егерский марш, выкатился перед колонной кадет и гимназисток тонкий, в одном фраке, без шубы, распорядитель:
        - За мной, Mesdames et Messieurs! Следуйте за мной! Проезд и два круга, два круга и проезд!
        И они покатили.
        Чёрные с алым шинели кадет. Кремовые с белым полушубки и шапочки тальминок. Шурр, шурр - лёд под коньками. И ладошка Лизы.
        Они сделали два круга и проезд. А потом, сойдя со льда, рассыпались, смеясь, но ненадолго - потом что оркестр заиграл вальс и пары заскользили, кто умел - закружились, кто нет - просто катились в общем потоке.
        - Давай! - Лиза безо всяких церемоний потащила Федю за собой.
        Оказалось, что умеет они просто отлично. Ну, а кадет Солонов возблагодарил всех до единого своих учителей танцев. Конечно, вальсировать на льду - совсем не то, что на паркете, но на коньках Федя стоял крепко.
        И они закружились. Ах, как они закружились!
        Конечно, это был не настоящий вальс. Но это было здорово. Огоньки, льющаяся музыка и они, словно плывущие сквозь неё.
        …Потом они катались ещё долго, подъезжали к будочкам с пирогами и обжигающе-горячим чаем; и говорили, говорили, говорили…
        И почему я раньше никогда не дружил с девчонками? - недоумевал потом кадет Солонов.
        …Петя Ниткин встретил его, спрятавшись за свежий номер «Физика-Любителя».
        - Покатались? - сухо осведомился он, не опуская журнала.
        Феде было слишком хорошо, чтобы обижаться или вообще замечать недовольство приятеля.
        - Ух, там так было, так было!..
        - Да чего ж там было-то? - небрежно бросил Петя.
        Федя принялся взахлёб рассказывать, не обращая внимания на Петин обиженный вид.
        - Глупости, в общем. Подумаешь, с девчонками кататься! Можно подумать, они в физике понимают!
        - Понимают, - вступился за гимназисток справедливый Федя. - Сестра у меня, Вера, они в гимназии физику по курсу этого, как его… Хвостова? Хватова?..
        - Что, неужели Хвольского?..
        - Да! Точно! Хвольского, так она и говорила!
        - Хм! - Петя задрал нос. - Хвольский!..
        - Да, Хвольский. Так что понимают они, Петь, понимают!
        - Ну и ладно, - буркнул Петя, вновь утыкаясь в журнал.
        - Хочешь, я Лизу попрошу, она…
        - Чего «она»?
        - Ну-у… - смутился Федор, - может, познакомит тебя с подругой какой. На рождественский бал-то ты ж пойти хочешь? Знаешь, какие там угощения?.. Не слышал разве - торты наши по всему Гатчино славятся! Государь сам заходит!
        - Торты? - оживился Петя. - Торты - это дело. А ты точно знаешь?
        - Провалиться мне на этом месте!
        - А ты, значит, с Лизаветой?..
        Федя покраснел.
        - Ну, в общем, да…
        В Петином взгляде появилось странное выражение; Федор его не понял.
        - Так попросить Лизу? - он уже сам чувствовал, что зря, что не надо бы, но вовремя не остановился.
        - Попроси, - буркнул Петя. - Чего уж тут теперь…
        Федя умолк, впервые ощущая с другом странную неловкость. Потоптался, не зная, что сказать.
        - Ладно… ну, Петь, спокойной ночи…
        - Спокойной, - отозвался тот, продолжая читать.
        Федор ещё раз взглянул на приятеля, вздохнул и полез к себе на постель.
        И прошло целых три дня пока Петя не перестал дуться.
        И, казалось, один Лев Бобровский ещё помнит про подземные ходы…

* * *
        А на следующий день, самый обычный день, в среду - Федю Солонова внезапно вызвали с урока.
        Случалось такое только в исключительных случаях; если, допустим, приходили дурные вести из дому.
        Две Мишени остановился посреди рассказа о том, как же именно Ганнибалу удалось разбить римлян сперва при Тицине, а затем и при Требии; озабоченно кивнул Федору, мол, разрешаю, ступай.
        Принесший известие дядька сказал лишь, чтобы спускался бы в главный вестибюль к парадному входу. Федя рванул по пустым коридорам и лестницам, не чуя под собой ног - что случилось? Что-то с мамой? С сестрами, с папой?..
        Он почти что вылетел на площадку под императорским портретом. Государь глянул сверху неодобрительно, мол, куда это так несётся мой верный кадет?..
        Однако Федя мчался и было отчего - внизу вдоль дубовых фигурных перил фельдфебельского поста меряла мраморный пол шагами тонкая фигурка старшей сестры Веры - в новой шикарной шубке, какой он, Федя, доселе у неё никогда не видывал.
        Кадет Солонов только что не кубарем скатился по ступеням, совершенно позабыв, как надлежит приближаться к гостю в присутствии нижних чинов.
        - Вера! Что… что стряслось?!
        Сестра обернулась. Была она сейчас очень красива, румяная с мороза, глаза блестят.
        - Федя, Федя, успокойся, ничего не стряслось! Все живы и здоровы, всё в порядке!..
        Глава 8.3
        - Уф… - мерзкий комок страха в животе разжался и сгинул. - А чего ж ты тогда…
        - Федя, - сестра увлекла его в сторону, подальше от швейцара и дядек с главного поста. - Федя, послушай… тут такое дело…
        - Да говори ж ты уже, не томи!
        - Папа уехал в Москву, по делам полка, - зачастила Вера и глаза её как-то подозрительно забегали. - Мы, мы тут устраиваем танцевальный вечер, придут всякие интересные люди. Будет шумно, народу будет много…
        Федя ничего не мог понять. Ну, что папа уехал - это понятно. В Москву - небось за пополнением. Обидно, конечно, значит, в этот отпуск он, Фёдор, отца не увидит… Только к чему Вера всё это излагает? Какое ему, Федору, дело до их глупых танцев? Пусть себе пляшут!
        - Жалко, что папа уехал…
        - А? Ну да, жалко, жалко, - торопилась Вера. - И, вот что, Феденька… там у нас и тесно будет, и шумно…
        - Ну и?
        - Марию Фоминичну мама с собой берет…
        - Куда берёт? Зачем берет? - недоумевал Федор.
        - К Корабельниковым, - покраснела сестра. - Там для прислуги… ужин будет… ну, как благодарность… А мама с Варварой Аполлоновной, значит, устраивают… ну, и с другими дамами… И Надя с ними…
        - Ну и? - Федя никак не мог уразуметь, к чему дело клонится.
        - Ах, какой же ты глупый! - Вера в раздражении топнула ножкой. - Я тебя прошу в этот раз не ходить в отпуск, понимаешь?
        - Как это «не ходить»? - Федя только и мог, что хлопать глазами, ну точно кадет Воротников на арифметике. - Почему не ходить?
        - Потому что ты нам мешать будешь! - вспыхнула сестра. - Я должна буду думать, что там с тобой и как вместо того, чтобы вести вечер! Я же хозяйка!.. Все кушанья заказать, проследить, чтобы доставили, и столы б накрыли!.. А Валериан будет дирижировать танцами. Некому тебе будет сопли утирать да с ложечки кормить!
        Федор очень захотел обидеться. Из-за какой-то дурацкой их вечеринки, где старшие гимназистки станут жеманиться да стрелять глазками в смазливых гимназистов или там студентов с прилизанными проборами или, наоборот, со взбитыми коками - ему, Солонову-младшему уже нельзя дома появиться? Он что же, в корпусе должен сидеть и субботу, и воскресенье?
        - А почему мне нельзя с мамой?
        - Ох, ну неужто так трудно понять?! У мамы благотворительный вечер, там будет блестящее общество, ей там не до тебя!
        - Но Надя идёт с ней!
        - Надя уже большая! И хватит спорить, дорогой братец. Вот, смотри, - и она полезла в элегантный, расшитый настоящим жемчугов ридикюль, - вот тебе два рубля. Я их, между прочим, сама уроками заработала, ты не думай, не у отца взяла! Два рубля, ты подумай!..
        Два рубля, ого!
        Два рубля были изрядной суммой. Можно было бы выписать себе все последние приключения Ника Картера с Натом Пинкертоном; подобного рода книжки в библиотеке Корпуса не водились. А, может, уже появилась и что-то новенькое про «Кракена» с его бесстрашным трёхпалым капитаном; наконец, Феофил Феофилыч определённо намекал, что собирается устроить распродажу, и тогда тот отличный складной нож о шестнадцати лезвиях настоящей золингеновской стали может выйти вполне по карману.
        В конце концов, можно - вдруг подумал он - подарить Лизе на Рождество что-то посущественнее открытки.
        Последняя мысль его как-то удивила - своей внезапностью. Тем более, что ответа на письмо с приглашением на Рождественский бал в корпусе так пока и не пришло.
        - Ладно, - буркнул Федя. - Давай два рубля, так уж и быть.
        - Правда? Правда, Феденька? - очень обрадовалась сестра, поспешно суя ему в руку плотно свёрнутый кредитный билет. - Вот молодец, вот хорошо!
        - А почему мама мне ничего не написала? - вспомнил он.
        - А зачем маме писать, если я вызвалась заехать? - искренне удивилась Вера. - Меня извозчик ждёт, сейчас домой отправлюсь, всё обскажу. Спасибо тебе, Феденька! Ты не представляешь, как это важно!
        - Чего ж тут важного? - фыркнул бравый кадет. - Вы с этим… этой… Валерианой… что, жениться надумали, что ль?
        Сестра залилась краской.
        - Ну что ты, что ты, какое же тут «жениться»? Валериан Павлович очень, очень интересный человек! Столько всего знает, так глубоко рассуждает!.. А уж как поёт, ты бы слышал!..
        - Слышал я, - отмахнулся Фёдор. - Детонирует безбожно!
        У Веры глаза на лоб полезли.
        - Детонирует? Ты-то откуда знаешь?
        - Слышал. Когда Корабельниковы нас в первый раз пригласили, ты забыла?
        - А. Ну да, - чуть поостыла сестра. - Но он вовсе не детонирует! У него просто иная манера пения, не как у этих замшелых академиков!..
        - Ладно, пусть так, - спорить Федору не хотелось. Два рубля приятно грели руку, но вообще ему вдруг стало грустно и как-то не по себе.
        Почему мама решила вдруг уйти, да ещё и захватив с собой не только Веру, но и старую нянюшку? Которой едва ли улыбалось тащиться на какой-то там «обед» в пользу таких, как она, слуг. Зачем всё это - да ещё и в папино отсутствие?
        Что-то здесь не так. Совсем не так.
        В сиих мрачных раздумьях кадет Солонов и повлёкся, аки еретик пред очи Савонаролы, обратно на уроки.
        Оставаться в Корпусе на выходной решительно не хотелось. Почти всё его отделение расходилось, Петя Ниткин вновь отправлялся в Петербург, приехали родственники к Юрке Вяземскому и Пашке Бушену, даже Костька Нифонтов получил записку, что семейство приедет его навестить; в общем, оставались только второгодник Воротников да он, кадет Солонов.
        И вот тут-то у кадета Солонова и родился блестящий, как тогда казалось, план.
        …Как и все, он подал прошение об отпуске. Две Мишени, почти не глядя, подписал - и вскоре Федя уже держал в руках отпускной билет с размашистым «Разр?шаю. Генералъ-майоръ Дмитрій Павловичъ Немировскій».
        Над Гатчино сеял мягкий снежок, стоял лёгкий морозец - в общем, погода как раз для зимних приключений. Облачившись в шинель, накинув башлык (прямо на фуражку, что, в общем-то, являлось нарушением) и шмыгнул в ворота.
        Здесь, как обычно, имел место шумный разъезд, но Федя - ноги в руки! - рысью припустился по свежему снегу прямо к своей цели. Рискованно ли? - конечно, рискованно! Но, в конце концов, два рубля (и ещё полтина, добавленная из сэкономленных «карманных») - деньги немалые, хватит посидеть в «Русской булочной» и не только.
        На станции, однако, он не утерпел - приостановился посмотреть, как устанавливают громоздкие рамы-держатели монорельса. Взрыв семеновского эшелона повредил и эту хрупкую конструкцию, так что государь повелел, пользуясь случаем, удлинить её, протянув до второго вокзала, Гатчино-Варшавская.
        И уже оттуда Федя бодро помчался прямо на Бомбардирскую. Да-да, именно туда, к дому № 11.
        «Корабельниковы, собственный дом».
        Он знал, кто сможет ему подсказать.
        По субботам частная гимназия m-me Тальминовой начинала занятия поздно, в десять часов, и заканчивала рано, уже в час. Гимназистки даже не обедали, а сразу расходились по домам, или же оставались на разнообразные «клубы».
        …Федор занял наблюдательную позицию на углу, чуть поодаль от дома Лизы, так, чтобы видеть часы на невысокой башне. Он не опоздал. Лизавета должна была вот-вот появиться…
        И она появилась. В шубке, в капоре и с муфтой, в руках - небольшая связка книг и тетрадок. Почему эти девчонки не носят ранцы?..
        Лиза попрощалась с матерью, со служанкой, повернулась, аккуратно засеменила прочь.
        Однако, не отойдя и десятка сажень, обернулась, удостоверилась, что дверь закрыта, и, разом отбросив всю аккуратность, лихо заскакала от сугроба к сугробу, на ходу слепила снежок, метко запустила им в дерево - попала, чем вызвала немалое Федино уважение. Брошено было сильно и издалека.
        Он поспешил следом.
        - Лиза! Лизавета!.. Да погоди ж ты!..
        - Ой!.. - Лиза обернулась и невозможные её глазищи сделались совершенно огромными. - Ф-федя?..
        - Федя, Федя, кто ж ещё?
        - Ты что тут делаешь? - Лиза быстро краснела, и непохоже, чтобы от мороза.
        - Тебя дожидаюсь, - брякнул Федя.
        - М-меня? - она совсем разумянилась и захлопала ресницами. - Ой… Я… я… прости… письмо… Я не ответила… ещё. Не успела.
        Ну да, письмо. Письмо с приглашением на зимний бал. А он о нём чуть не забыл со всеми этими пертурбациями!
        - И ты за ответом сам пришёл, - Лиза не спрашивала, она утверждала, краснея всё больше и больше. - Я… я… я хотел сказать… что спасибо, я, конечно, пойду…
        Тут покраснел уже и Фёдор.
        - С-спасибо…
        - Тебе спасибо…
        Они оба жарко краснели, боясь взглянуть друг на друга.
        - Только у меня ещё одно дело к тебе есть, - выдавил наконец Федя.
        - Ой… - Лиза округлила глазищи.
        - Чего «ой»? Дело у меня к тебе. - Федя изо всех сил пытался отыскать почву под ногами, оттого голос его звучал хрипло и, наверное, даже не очень вежливо. - Дело. Срочное. Идём, идём, а то в гимназию опоздаешь!
        И они пошли вместе.
        Фёдор «кратко, чётко и без красивостей», как учил Две Мишени, рассказал о случившемся. Ну, точнее, он надеялся, что получилось именно кратко и чётко. А вот красивостей с подробностями стала требовать уже Лизавета, тоже пришедшая в себя.
        - Да-а, всё понятно! - снисходительно изрекла она наконец. - Влюбилась твоя Надя в моего кузена, вот и всё. Для того и устраивают танцевальный вечер, чтобы без помех побыть вместе. Чего ж тут удивительного? Я тебе больше скажу, мамы наши, похоже, уже сговорились их поженить!
        Поженить? Как поженить? - внутренне оторопел Федя. Это что же, сей противный кузен влезет в его семью, будет сидеть с ними за самоваром, его придется именовать «дядя Валериан», не приведи Господи?
        - Да вот так, - Лиза гордо задрала нос. - Говорю тебе, они поженятся!
        - Он что же, кузен этот… влюбился, что ли?
        - Ха! Влюбился! Конечно, влюбился! И сестра твоя в него тоже!
        - Я. Должен. Это. Знать! - отчеканил Федя, глядя прямо в глаза Лизавете.
        - Ну, должен. А как это сделать?
        - На этот вечер их проберусь!
        - Как ты туда проберёшься? - ахнула Лиза. - Ты ж сам сказал - никто не знает, что ты в отпуске! Ты представь - явишься домой, никто тебя не ждёт… Ничего не увидишь и не услышишь! Прогонят просто! На извозчике в корпус отправят!
        Приходилось признать, что для девчонки Лизавета рассуждает весьма здраво.
        - Так что ж делать тогда?
        - Надо как-то незаметно пробраться! У тебя ключей нет?
        - Нет, - уныло сказал Федя.
        - А у управляющего?
        - Он родителям сразу же всё расскажет…
        - Гм, верно, - согласилась Лиза. С досадой слепили ещё один снежок, запустила в серую ворону. Та сердито каркнула, отлетела подальше.
        - Погоди-ка… - Лиза вдруг остановилась, приложила палец ко лбу, ну точь-в-точь какая-то античная статуя, Федя забыл, какая именно. - Погоди-ка… Есть! Придумала!
        И они, стоя перед самой гимназией, не обращая внимания на крайне, крайне заинтересованные взгляды других учениц, принялись обсуждать Лизин план. Ужасно рискованный, да; но гениальный. Просто гениальный.

* * *
        Лиза скрылась за высокими дверьми гимназии.
        - Про бал не не забудь! - напомнила на прощание. - Встретить не забудь, говорю!..
        Тут, пожалуй, забудешь. Тут и при всём желании не получится запамятовать.
        Федя, окрылённый как выработанным планом, так и принятым приглашением, твёрдым шагом отправился в «Русскую булочную». День предстоял очень и очень длинный. Что ж, пожалуй, по пути в «Булочную» он сделает небольшой крюк, заглянет в книжную лавку.
        …Здесь до самого потолка тянулись полки мореного дуба, с причудливой резьбой на пилястрах. Молодая кассирша, которую все звали Ниночкой, в ослепительно-белой блузе и с высокой причёской уже заняла места за поблескивающим начищенной медью кассовым аппаратом. Рядом, однако, несколько нарушая торжественность «храма Книги и Знаний» сворачивался клубком полосатый кот Василий - после многотрудной ночной вахты в книжных подвалах, где с переменным успехом шла вечная война с грызунами.
        Фёдора тут тоже хорошо знали. Субботним утром посетителей было немного, и хозяин, сухопарый Юлий Борисович Ремке, приветливо помахал Феде из-за высокого прилавка:
        - А вот и бравый наш кадет, ать-два, горе не беда! Как служба царская, -еодоръ Алекс?евичъ?
        - Благодарение Богу, всё благополучно! - как учили, ответил Федя. И тут же замер - потому что на самом видном месте элегантной винтовой лесенкой выложены были новые книги «Кракена», да-да, двойной том в переплёте, «Странствие «Кракена»» и «Одиночество «Кракена»» - которых он ещё не читал!!!
        У бравого нашего кадета аж руки затряслись.
        - А можно… можно посмотреть?..
        - Можно, можно. Только, ать-два, осторожно! Руки-то чистые, господин кадет? Не в чернилах?
        Федя возмущённо вскинул обе ладони. Сказать по-правде, он со вчерашнего дня не шибко брался за домашние задания, а те, что сделал - так исключительно начерно, карандашом. Их ещё предстояло перебелить чернилами.
        - Тогда смотрите, ать-два, - милостиво разрешил Юлий Борисович.
        Федя вцепился в книгу.
        Страницы были уже аккуратно разрезаны, очевидно, в самой типографии. Переплёт, могучий, словно корабельный борт старого, наикрепчайшего дуба, повернулся сам собой, открывая гравюру, покрытую тончайшей папиросной бумагой; мельчайшим штрихом, с массой подробностей, так, что можно различить каждую из снастей, даже тонкие брам-стень-ванты, изображены были два парусника с окутанными пороховым дымом бортами.
        «Бой пиратскаго фрегата «Кракенъ» с линейнымъ кораблемъ королевскаго флота «Уорріоръ» (4-аго ранга) подл? береговъ Тортуги», гласила подпись изящным курсивом.
        Ааа!!! - хотелось завопить Феде. Он перевернул книгу - «ц?на 3 р.»
        Пол почти уплыл у него из-под ног.
        - Так ведь в коленкоровом переплете-с, сударь мой, ать-два, да-с, в коленкоровом с золотым тиснением и ста восемью рисунками! - Юлий Борисович Ремке отличался поистине орлиной зоркостью. - Как же-с тут-с меньше-с? Никак-с невозможно-с!
        Фёдор вздохнул. Три рубля на книгу - этого он себе позволить не мог.
        - Спасибо, Юлий Борисович…
        - Так что ж, ать-два, завернуть вам-с? Давайте, заверну, да на счётик батюшки вашего запишу-с, а?
        - Не… Папа, он…
        - Так-так-так, - дружелюбно пророкотал вдруг за спиной знакомый голос. - Кадет Солонов! Отрадно, отрадно видеть ученика моего не в юдоли сомнительных синематографических развлечений, но в храме книги, обители знания!
        Федор обернулся - рядом с ним возвышался не кто иной, как Илья Андреевич Положинцев. Добротное пальто распахнуто, бобровый воротник серебрится не успевшим растаять снегом, высокая шапка тоже запорошена. Сам румяный - только что с мороза, а на руках - не по сезону тонкие лайковые перчатки, верно, надевал поверх них ещё и варежки.
        - Илья Андреевич! - кинулся к нему книготорговец. - А мы уже всё приготовили, сударь мой, да-с, приготовили-с!.. - Ремке, с ловкостью необычайной, словно ловец жемчуга, нырнул под прилавок, собственноручно выудив оттуда внушительный сверток. - Всё по списку-с, извольте сами убедиться!..
        - И «Путь конквистадоров»? - с волнением, удивившим Федора, вопросил Илья Андреевич. - Неужто достали?.. Поверить не могу…
        - Обижаете, Илья Андреевич, милостивец! - оскорбился хозяин магазина. - Чтобы «Ремке и Сыновья» - да не достали б?! Помилуйте, мыслимо ли такое?! Вот он, голубчик, неразрезанный, на складе, видать, завалялся. Да сами убедитесь, Илья Андреевич!
        Оберточная бумага распахнулась, словно платок циркового фокусника. Юлий Борисович ловко извлёк невзрачную сероватую книжку в мягкой обложке, поперёк неё и впрямь шла надпись: «Путь конквистадоров» какого-то Н.Гумилева.
        - Да, это она… - со странным выражением промолвил Илья Андреевич. На книгу он глядел нежно, словно невесть на какую драгоценность. - И «Романтические цветы» тоже есть?
        - А как же! Ну, их-то и вовсе из Парижа заказывать пришлось, эвон как! Приспичило же, пардон, господину поэту их во Франции печатать! Словно в России типографий мало!
        Глава 8.4
        - Не мало, милейший, не мало… - Илья Андреевич, казалось, только сейчас вспомнил, что кадет Солонов так и топчется рядом с ним, не зная, может ли он отправиться восвояси без разрешения преподавателя, который в чине хоть и гражданском, а более высоком, чем он, кадет. - Господи, Федор. Вы тут?
        - Так точно!
        - Отставить, не тянитесь, - рассмеялся Илья Андреевич. - О, что я вижу!.. новый «Кракен»! да какое шикарное издание!
        - Как раз парное к первому тому! - немедля подсказал книготорговец.
        - Да-да, к «Походу «Кракена»» и «Мести «Кракена»»… превосходно, добавьте, Юлий Борисович, к моему счёту… - Тут господин Положинцев вдруг остро поглядел на переминающегося с ноги на ногу Федора. - Добавьте к моему счёту двух «Кракенов». Для меня и для вот этого вот замечательного кадета. Приятно встретить собрата по пиратскому духу, - и он подмигнул Феде.
        Тот стоял, совершенно ошарашенный.
        - Это… мне?..
        - Тебе, тебе, господин кадет, - рассмеялся Илья Андреевич. - Коллеги мои по корпусу, увы, не разделяют моего увлечения подобными романами, особенно m-mle Шульц; всё время стыдит меня Ирина Ивановна! Но я рад зато, что могу помочь. Берите-берите, господин кадет. Я ж по глазам вашим вижу, что без сиих романов вы покинете наш бренный мир вот прямо сейчас!..
        И роскошно-тяжёлая книга в прекрасном коленкоровом переплёте с золотым тиснением легла в трепещущие федины руки.
        - Читайте, Федор, читайте, - благодушно сказал Илья Андреевич. - А потом заходите как-нибудь ко мне в лабораторию, за кабинетом. Давно мечтал обсудить хоть с кем-то «Кракена»! Как вы думаете, кем был тот лысый монах, что вывел Эсмеральду из камеры? Друг капитана? Или нет? Потому что это ж очевидно - он знал, что Эсмеральда - подручная губернатора Ямайки? Да ещё и путается с ведьмами…
        О! О! Да, Илья Андреевич явно читал «Кракена» очень внимательно!..
        И Фёдор, едва не забыв поблагодарить учителя, принялся развивать свою собственную теорию, что лысый монах, скорее всего, посланник самого короля Георга, пытающегося заманить знаменитого пирата в ловушку…
        - Загадок загадали нам много, - согласился Илья Андреевич. - Вот надеюсь, что если не в «Странствии», то уж наверняка в «Одиночестве» мы получим ответы!.. Ну, счастливо оставаться, кадет. Нет, нет, помощь мне не требуется, сейчас извозчика возьму, он всё и довезёт…
        В общем, Федор Солонов остался прижимать к груди драгоценный том «Кракена»; конечно, и речи не могло быть, чтобы читать это в кофейне!..
        …Федя открыл книгу прямо там, в книжной лавке, и со страниц тотчас ударил крепкий солёный ветер Испанского Мэйна, и коварный губернатор Ямайки опять строил свои козни, пытаясь договориться с испанцами и выдать им «Кракена» со всем его экипажем…
        Кадет Солонов едва успел встретить Лизу Корабельникову после гимназии. Приходилось быть бдительным - не хотелось бы столкнуться нос к носу с сёстрами.
        - Уф! - выпалила Лиза. - Ну, теперь идём. До вечеринки ещё нескоро, так что мы… ой, что это у тебя? Новый «Кракен»?! Красивый какой…
        - Ты тоже читала? - поразился Федя. Илья Андреевич - ещё куда ни шло, он мужчина, а про пиратов не только мальчишки любят.
        - Ха! Читала?! Да я наизусть это знаю!
        - Не хватай! Чего хватаешь! Книга три рубля стоит!
        - Ну дай гля-а-ануть!
        - Так не здесь же!
        - А где?
        - Как это «где»?! Где и договаривались! - Лиза потянула Федора за собой, в Мариинский переулок подле сада с часовней. - Я же всё устроила. К подруге моей зайдём, как я и обещала, что, уже забыл?.. Да не бойся ты так! Она, кстати, тоже «Кракена» любит…
        Подругу звали Зинаидой, и жила она на задах большого старого дома на Мариинской улице, тихой, обсаженной высокими липами. Сам дом - точнее, дача - напоминал русский сказочный терем, с витыми столбами крыльца, резными наличниками, шатровой крышей и флюгером-золотым петушком на крыше.
        - Дача адмирала Епанчина, - важно сообщила Лиза. - Только они тут зимой не живут. А мама Зинаиды тут экономка. Как мы, зимогоры!
        …Подруга Лизы оказалась тихой, застенчивой толстушкой с косой ещё длиннее, чем у Лизы. Вход к ним был со двора, и квартирка их была совсем крохотной - всего две комнатки. Зато тут было тепло, уютно, тикали ходики, мягко ходил по домотканым половикам пушистый зеленоглазый кот.
        Зинаида, к её чести, ничуть не удилась их визиту, только ужасно покраснела, здоровась.
        - Зика! Смотри, что у нас есть!
        - «Кракен»! - ахнула подруга. - Новый!
        - Только что вышедший! - похвасталась Лиза, словно это она самолично добыла книгу. - Давайте теперь все втроём читать! - деловито предложила она. - А потом, Зин, Федя у тебя посидит, как ты обещалась, да ведь, да? Ну, до того времени, как надо будет?
        - Конечно, - Зина зарделась ещё сильнее. - Всё, как договорились!.. С чего бы тут чему-то меняться?
        Нет, ну до чего же хитрые девчонки!.. - не мог не изумиться Федя.
        Пришлось делиться. Читали и в самом деле втроём, причём Лиза заканчивала страницу неизменно первая и принималась шпынять Федора с Зинаидой, что, дескать, мочи нет, давайте скорее!..
        Всю книгу они не осилили, Лизе пора было домой. Она вздохнула, поднялась.
        - Ну, смотри, не опоздай! Не пропусти ничего!
        - Не пропущу, - заверил её Фёдор.
        Лиза ускакала, и они с Зиной остались вдвоём, мать её где-то ходила.
        - А Лизавета мне про вас рассказывала, - тихонько сказала Зина.
        - П-правда? И что же?
        - Что вы хороший, - опять покраснела девочка.
        Федя тоже покраснел и поспешил переменить тему.
        …В общем, дело у них с Зиной кончилось тем, что оба яростно спорили, настоящими были те три чёрных ведьмы-вудуистки на Гаити или поддельными. Федя считал, что поддельными, а что «Кракен» сбился с курса - так то случайность; Зина же стояла, что ведьмы - самые настоящие, колдоство у них - тоже, и леди Миранде явился ночью самый настоящий скелет со старого кладбища, разупокоенного злыми колдуньями.
        Тут Зина глянула на ходики, ахнула и погнала Федю собираться.
        На улицах уже стемнело, зажглись электрические фонари - «русский свет», как называл его государь. Федя окольными путями и дворами пробрался к себе, на Николаевскую; окна их квартиры ярко освещены.
        Сердце бравого кадета забилось. Ведь сейчас запросто можно было наскочить на дворника или даже городового; однако всё прошло благополучно, под сеющим снежком Федя быстро перебежал их двор, нырнув в двери черного хода.
        Не чуя ног, на цыпочках, чтобы не топать. взбежал по лестнице.
        Остановился на их площадке, перевёл дух. Господи, Господи, хоть бы ей удалось!..
        И он осторожно потянул на себя ручку.
        Петли папа всегда смазывал самолично - он не терпел скрипа; дверь отворилась совершенно бесшумно.
        Федя услыхал их рояль, шум голосов; в тот же миг Лизина рука вцепилась ему в рукав, потащила внутрь.
        - Скорее! - прошипела заговорщица. - Скорее, меня сейчас домой на извозчике отправят!..
        Федя не заставил просить себя дважды.
        Чёрный ход вёл в небольшую прихожую, откуда длинный коридор шёл через всю квартиру к парадный дверям, слева была кухня и ванна, справа же - огромный стенной шкап с антресолями, куда летом сложили зимнюю одежду. Теперь эта одежда перекочевала на вешалки, шкап опустел и Федя, недолго думая, нырнул туда.
        Лиза мигом захлопнула дверцу.
        Стало темно, хоть глаз коли; однако тот кадет не кадет, что не обследует все до последнего уголки родного дома. Федя отлично знал, что в шкапу имеется нечто вроде ступеньки, на которой и под которой стояла тёплая обувь; сейчас эта полка пустовала, но на ней можно было усесться.
        Пальцы нащупали какие-то вещи рядом. Ага… молодец Лизавета, и впрямь всё сделала. Электрический фонарик, фляжка с водой, краюха хлеба, пустой стакан - стакан был совершенно необходим, потому что именно здесь, за стенкой шкапа, была гостиная, или зала, соединённая широкими двустворчатыми дверьми со столовой.
        Там, за стеной, вовсю бубнили голоса; кто-то наигрывал на рояле «Чижика-пыжика».
        - Валериан! - услыхал Федя пронизительно-капризный голос Лизы. - Там извозчик приехал!
        Соратница по заговору передавала сигнал, что сейчас покинет квартиру Солоновых и отправится домой. «Ну, а ещё это будет значить - «удачи!»»
        - Сейчас я тебя провожу! - раздалось недовольное. Ну точно, кузен Валериан, метящий в его, Фёдора, не то «дядюшки», не то «старшие братья» - от волнения Федя аж забыл, в кого именно.
        Раздались шаги, потом громко - опять же, нарочито-громко хлопнула парадная дверь. Лизу увели.
        Да, признавал Федор, может, и впрямь была прабабка Лизаветы первой на всю Русь гадалкой, и сама великая Императрикс Елисавета посылала за ней гадать на судьбу. Это ведь она, Лиза Корабельникова, придумала, что она станет дома ныть, хныкать, капризничать, говорить, что ей скучно и чтобы её непременно взяли бы тоже на танцевальный вечер к Солоновым. «А тебя точно возьмут?» - удивился Федор при обсуждении плана, но Лиза только закатила глаза и злоехидно ухмыльнулась. «Ты ещё не знаешь, как я капризничать умею!..» - «А потом?» - «А потом меня, конечно, отправят домой. Но я успею там всем надоесть хуже горькой редьки. И подготовлю для тебя, если ты со шкапом ничего не напутал» - «Да ничего я не напутал!..»
        Он действительно не напутал. В суматохе Лиза должна была оставить в шкапу необходимые припасы, а потом, в назначенное время, аккуратно отпереть чёрный ход квартиры. Двери там были двойными, но замок - только на внешней.
        И так оно всё и случилось. Чёрный ход был уже заперт, притворно (а, может, и нет) надутая Лиза ехала домой, а в доме Солоновых начиналась, как догадывался Фёдор, настоящая вечеринка.
        Тут, правда, возникла некоторая трудность - а что, если Вера с Валерианом станут говорить где-то в другом месте, совсем не в гостиной? Скажем, в столовой, или вообще в их с Надей комнате? Это они с Лизой продумать как-то не успели. Так что оставалось лишь понадеяться на удачу, подобно капитану «Кракена» в битве с тремя королевскими фрегатами.
        Вновь хлопнула входная дверь, раздались быстрые шаги - легкие, совсем не как у мужчины - и голос сестры Веры быстро сказал:
        - Отправил, Валериан?
        - Отправил, - буркнул тот. - Что за несносная девчонка, просто наказание Господне!
        - Ну, не будь так суров, - заметила Вера. - Конечно, ей интересны танцы, вечеринки… они, может, уже в фанты на поцелуи там играют!
        Федя аж вздрогнул. Нет-нет-нет! Этого не может быть, потому что не может быть никогда! Какие-такие «фанты»?! Какие такие поцелуи?! И вообще, откуда у Веры (которая, конечно, та ещё язва и ехидна) этот странный тон, с которым она говорит о поцелуях?! Ой-ой-ой, так, значит, это правда? Она ж, небось, с этим кузнечиком-Валерианом как раз и целуется! И в фанты на поцелуи играет!..
        Тут Феде стало очень-очень стыдно. Щёки запылали, словно бока у голландской печи.
        - Какие фанты, Вера, ну что ты? Лиза ещё совсем ребёнок, страшно избалованный, но невинный ребёнок. Ей же вон, просто важно было, чтобы её «взяли» б сюда…
        Хм, подумал Федя, а тут я с кузеном даже в чём-то и согласен. Лиза ни с кем не целуется!
        - Всё, тогда хватит о ней, - решительно и жёстко остановила его Вера. - Все собрались?
        - Петровского ещё нет. И Бронштейна.
        - Надо начинать.
        - Да, ты права…
        - Пойду к роялю, - усмехнулась Вера. Как-то очень странно усмехнулась, по-взрослому. - А то что соседи подумают - танцевать собрались, а музыки нет!
        «О чём это они?» - удивился Федя.
        Сквозь стену и двери шкапа доносились голоса из гостиной. Вот звякнул дверной звонок; вот раздались первые аккорды несложного вальса.
        - Пгошу пгостить за опоздание, товагищи… - сильно грассируя, сказал кто-то, проходя мимо Фединого укрытия в гостиную.
        «Товагищи»? Какие-такие товарищи у них дома?!
        Голоса. Приветствия. Весь дрожа, Федор поднял стакан, прижал донышком к уху, другой стороной - к стене. Слышно сразу же стало лучше.
        С появлением новоприбывшего рояль утих.
        Покашливания. Шорохи. Скрипы. Словно в театральном партере перед самым началом спектакля. И - голос «кузена Валериана»:
        - Товарищи, спасибо всем, кто сумел до нас добраться, невзирая ни на какой полицейский произвол. Надеюсь, все помнили правила конспирации и строго их выполняли, надеюсь, никто не притащил за собой хвоста. Было бы очень обидно потерять такую явку, спасибо за неё нашей очаровательной хозяйке.
        Одобрительные голоса. Верино смущённое: «спасибо, спасибо!»
        - С вашего позволения, краткий доклад, даже сообщение, о текущем моменте сделает…
        - Стагик, догогой Валегиан, Стагик. Всё-таки я куда стагше всех пгисутствующих…
        - Старик, значит, Старик. Прошу!
        - Кхм-кхм, товагищи. Пегейду пгямо к делу…
        Федя обратился в слух.
        - Товагищи! Эти сентябгские взгывы, учинённые безответственными пговокатогами и пгедателями дела габочего класса, сослужили нам плохую службу. Они подогвали наши усилия по агитации сгеди солдатской массы! Самодегжавие же использовало их для усиления своей пгопаганды, утвегждая, что, мол, «бомбисты убили пгостых солдат, слуг цагских только за то, что те вегой и пгавдой служили Отечеству»…
        Сдержанные смешки.
        - Смеетесь? Напгасно, товагищи! Смеяться над этим - это агхи, агхиневегно!..
        И «Старик» продолжал - о том, что солдаты это «крестьяне в серых шинелях и с винтовками», что надо не взрывать воинские эшелоны с массой рядовых, а вести агитацию и пропаганду, вести умно, говорить о земле, о том, что действительно волнует народ, а не витийствовать отвлечённо; говорил о том, что «накрыты охранкой» подпольные типографии в Петербурге, что «несвоевгеменно, неумное, а, если уж говорить честно - попгосту агхиглупое!» выступление бомбистов пустило насмарку весь труд последних двух лет, что на Обуховском заводе агитаторов вытолкали взашей, а на Путиловском - так даже побили. Что кто-то очень хитрый надоумил - а, может, приказал - администрации крупнейших заводов, и казенных, и частных, так, что те повысили расценки и ввели иные послабления, а штрафы, если не за пьянство, вчинять стали заводские комитеты, где есть и рабочие, и управляющие; что ходят упорные слухи о создании «профсоюзов», что…
        Федя, как ни старался, понимал далеко не всё. Ясно было только одно - что этот «Старик» не бомбист и бомбистов вроде как даже осуждает. И призывает, значит, агитировать и пропагандировать, несмотря на запреты.
        - Не могу согласиться с тобой, Старик, - возразил вдруг другой голос, куда сильнее и звучнее, властный и гордый. - БОСР[1], конечно, это вещь в себе, не подчиняются никому, даже ЦК собственной партии. Но дело они делают большое. Террор, товарищи - острейшее оружие партии, не только печать. Просто им надо уметь пользоваться. Взрывать эшелоны, дорогой Старик, было, как ты выражаешься, «архиверно». Это же лейб-гвардия, товарищи. Семеновский полк. Самые верные царские сатрапы и палачи. Надо вести правильную агитацию, Старик, как говорится, добрым словом и пистолетом. Пусть знают, что нельзя выполнять преступные приказы, нельзя стрелять в народ - возмездие настигнет неотвратимо!
        Одобрительный шум.
        Федю скрутило от ярости. «Сатрапы», значит?! «Палачи»?! А Верка, как она может это слушать?!
        …И сестра словно ощутила этот его гнев. Во всяком случае, голос её звучал холодно и твёрдо, без малейшего смущения.
        - Я согласна со Стариком, дорогой товарищ Лев. Солдаты и офицеры честно служат России. Их так учили, что Россия - это царь. И взрывать даже гвардейские полки - преступно! Отвратительно!
        [1] Боевая Организация Социалистов-Революционеров - террористическая организация партии эсеров. Её боевиками осуществлены убийства видных государственных и военных деятелей России, в том числе министров внутренних дел Д.С.Сипягина и В.К. фон Плеве, а также великого князя Сергея Александровича; всего же в реальной истории ими совершено было 263 террористических акта, в результате которых погибли 2 министра, 33 генерал-губернатора, губернатора и вице-губернатора, 16 градоначальников, 7 адмиралов и генералов, не считая нижних чинов полиции и армии, агентов Охранного отделения и просто случайных лиц.
        Глава 8.5
        - Семеновский полк, деточка, - с мерзкой усмешечкой в голосе сказал невидимый «товарищ Лев», - участвовал в подавлении народных восстаний девятьсот пятого года.
        - В предотвращении погромов он участвовал, - ничуть не смутилась Вера. - В разгоне пьяных толп, разбивавших лавки на рынке, избивавших и убивавших всех, кто под руку подворачивался.
        - Откуда такая уверенность, деточка?
        - Вы же речь о Елисаветинском погроме ведете, дорогой товарищ Лев? Да? Или нет?
        - Ну, да, и что?
        - Ничего. Я там была. И всё видела своими глазами. Наша гимназия прямо у рыночной площади стояла, где всё и случилось. А от Семеновского полка квартировал у нас тогда полубатальон, все армейские части убыли в Маньчжурию. Вот этот полубатальон порядок и наводил, после того как в полицейский участок две бомбы бросили, почти тридцать городовых разом погибло…
        - Вы что же это, деточка - жалеть слуг кровавого режима вздумали? - насмехался Лев.
        - Тихо, Лев, тихо, - вступил тот, кого называли «Стариком». - Успокойся. Я, кстати, с товагищем Вегой совегшенно согласен. Надо налаживать связи с агмией, не исключая и гвагдии, а не гвать их всяческими подгывами, пгостите за тавтологию…
        - Прошу внимания, - вдруг сказал кто-то новый и все разом стихли. - Прошу внимания, товарищи.
        И все замолчали, даже «Старик» и Лев.
        - Вы, товарищи, совершенно неправильно оцениваете ситуацию, - продолжал этот голос. - Царский режим сумел стабилизировать ситуацию после неудачных и разрозненных народных выступлений 1905 года, которые, как совершенно правильно заметила товарищ Вера, в южных губерниях зачастую выливались просто в еврейские погромы. Премьер Столыпин жесткими мерами подавил «беспорядки», как они это называют; и, надо признать, он действует решительно. Самое главное - земля переходит в руки тех, кто её обрабатывает. Вот вы, товарищ Лев - вы знаете, сколько десятин каждый год выкупается Крестьянским банком и перепродаётся им земледельцам - в ссудном порядке, а ссуды или беспроцентные, или процент символический?..
        - Товагищ Бывалый совегшенно пгавильно подняв вопгос! Я, кстати, ещё ганьше в своей габоте «Газвитие…»
        - Погодите, товарищ Старик, - бесцеремонно перебил его говоривший. - Ваши заслуги никем не оспариваются. Но речь сейчас о другом. Царское правительство действует очень энергично, пытается обмануть или подкупить верхушку слоя квалифицированных рабочих, «рабочую аристократию»; ударными темпами создаёт слой мелких собственников в деревне, хуторян-отрубников, кулаков-мироедов…
        - Пгостите, но кулак-мигоед это несколько иное! - опять перебил Старик. - Это не пгосто мелкие хозяйчики, это сельские гостовщики, обирающие односельчан посгедством непомегных пгоцентов; поэтому ошибкой было бы думать…
        - Думать вообще порой бывает ошибкой, - ядовито перебил тот, кого назвали «Бывалым». - Особенно слишком много. Ещё немного - и перед нами встанет угроза упустить столичный пролетариат. Необходимо усилить работу и среди квалифицированных рабочих, но главным образом - среди новичков, среди мелких ремесленников и их подручных, среди приказчиков, грузчиков, возчиков, плотников, каменщиков, подсобников, маляров, прочих, занятых в строительстве - они получают куда меньше индустриальных. Эсеры, кстати, этим заняты уже очень активно. И расшатывают ситуацию. Помните сентябрьский инцидент сразу после подрыва гвардейского эшелона? Чья это была работа? - Чернова[1] и Спиридоновой[2]. Они вывели людей. А вы? Почему вы бездействовали?
        - Мы не бездействовали! - возмутился Лев. - Но это выступление было обречено на провал, мирные манифестации…
        - Мирная манифестация была расстреляна царскими сатрапами, - непререкаемо сказал Бывалый. - Это надо было использовать. А так весь пар ушёл в свисток. Поэтому я хочу сказать, что расшатывание режима должно идти непрерывно, по всем направлениям, не исключая и акты возмездия по отношению к наиболее запятнавшими себя кровавыми преступлениями слугам царизма!..
        - Но, позвольте, позвольте!.. - возмутился тут Старик, и они заспорили; в распрю включались новые и новые голоса, и Федор перестал слушать. Сидел ни жив, ни мёртв, чувствуя, что мир, его мир обрушился разом в пропасть и перестал существовать.
        Вера связалась с нигилистами, смутьянами, мятежниками и бунтовщиками. С теми самыми, что устраивали забастовки в девятьсот пятом, когда из Маньчжурии возвращались наши войска. Может, и не с теми самыми, что взорвали семеновцев, но…
        И что же теперь ему, кадету Федору Солонову, делать? «Всякий кадет есть будущий офицер, защитник Отечества и Престола; Государь, на Престоле восседающий, есть символ России» - и вот теперь на стенах домов появляется «долой самодержавие», да ещё и с ошибкой в последнем слоге.
        Люди там, за стеной, стали говорить о несправедливостях, о бедности и угнетении; Феде было тяжело и неприятно это слушать. К тому же надо было думать, как отсюда выбираться - он и так просидел в шкапу куда дольше намеченного.
        И вот, когда спорщики зашумели особенно громко, Федя тихонько выбрался из своего убежища, и несколько мгновений спустя уже сбегал вниз по чёрной лестинице. Дверь осталась незапертой, но тут уж он ничего не мог поделать.
        Придётся бежать со всех ног - он, конечно, в официальном отпуску, но вернуться надо до вечерней поверки, иначе не миновать разбирательств.
        Федя бежал, не чуя ног, не замечая мороза. Что теперь делать, что делать? Вера… сестра… кому сказать? И как сказать? Да и вообще, можно ли говорить? Что случится, если он расскажет, например, папе? Что папа сделает с Верой? Накажет? Отправит в монастырь, как героинь иных приключенческих романов?.. нет, нет, конечно же, папа этого не сделает. Но… но…
        Он мчался по заснеженным улицам - во многих местах уже зажгли праздничную иллюминацию. Фланировали хорошо одетые пары, важные господа в высоких меховых шапках, офицеры в шинелях, дамы в шубках. Проехали сани, ещё одни - все к проспекту Павла Первого, к ресторациям. Весёлые, беззаботные… нет им дела, что на душе у кадета Солонова скребёт разом целый полк кошек. Вера спуталась с инсургентами!.. С этими, как их, социалистами?.. или нет? Нет, «социалисты» - это вроде как те, что устраивали взрывы с убийствами…
        Быстрее, беги быстрее!
        Федор миновал обелиск Коннетабля, ярко освещённый дворец. Конный патруль казаков неспешно проехал мимо, всадники прятали носы в надвинутых башлыках.
        Остались позади вокзал и пути, скупо освещённая Корпусная - здесь пока ещё никаких фонариков не развесили - и вот они, ворота корпуса.
        В карауле, однако, стояли разом и трое кадет старшей, первой роты, и двое дядек-фельдфебелей, все при оружии, в тулупах и валенках. Над трубой кордегардии поднимался дым, густо усеянный искрами - топили печь, не жалея дров.
        - Билет, - потребовал старший из дядек, Егор Трофимыч, сейчас необычно насупленный и серьёзный. - Билет кажи, господин кадет.
        Федя протянул бумагу.
        - Рановато возвращаешься, - фельдфебель вернул отпускное свидетельство. - Никак батька выругал?
        - Никак нет!.. Просто… просто уроки не сделаны…
        - Хм, уроки!.. Ну ладно, ступай, учи, - без улыбки сказал Егор Трофимыч. - А в городе… ничего не замечал, кадет?
        - Никак нет! - вновь выпалил Федор.
        - Ступай, - недовольно махнул дядька.
        …В общем, на вечернюю поверку он еле успел. И слава Богу, ибо в седьмой роте народу осталось совсем мало.
        А проводила поверку - Федя с трудом поверил собственным глазам - Ирина Ивановна Шульц.
        Нет, учить русской словесности или даже бегать по полосе препятствий - это Фёдор понимал. Но поверка?! Когда надо отдавать рапорт старшему воинскому начальнику?.. А вместо него - дама?
        - Седьмая рота, - без обиняков начала Ирина Ивановна, - все ваши офицеры вызваны по срочным обстоятельствам. Сегодня я - ваш командир.
        Насмешки «шестёрок» вдруг показались Федору донельзя обидными. И в самом деле, что это нас классная дама строит?!
        …Поверка прошла как обычно, однако после того, как прозвучало «вольно, разойдись!», Ирина Ивановна поманила к себе Федора.
        - Вы вернулись раньше времени, кадет Солонов. Что-то случилось?
        - Никак нет! - как и на входе, бодро отрапортовал Федя, принявшись, как обычно, «есть глазами начальство», «вид имя лихой и придурковатый», как шутил в таких случаях великий государь Петр Алексеевич.
        Но госпожу Шульц на хромой козе объехать оказалось куда труднее, чем дядьку-фельдфебеля на входе.
        - Ай-яй-яй, кадет Солонов, - Ирина Ивановна погрозила пальцем. - Вы честный мальчик, врать не умеете совсем. Тем более мне. Рассказывайте, что произошло?
        Федя почти что обиделся - как это он «врать не умеет»? да он, если надо, так соврёт, что сам Шэрлок Холмс не распутает! - но вовремя сообразил, что сейчас не время.
        - Дома… в общем, дома, там… - и неопределённо махнул рукой.
        - Что «дома»? - не удовлетворилась Ирина Ивановна.
        - Поссорились они там, в общем. Поругались. Я… мне… пусть помирятся, что ли… мне тут лучше…
        Вообще-то папа с мамой никогда не ругались. Мама порой укоряла папу за какие-то «неэкономные» траты, хотя сама тратила, по мнению Феди, вдесятеро больше на всяческие наряды для сестёр, совершенно «неэкономично». Папа же маму именовал исключительно «душенька» и «друг мой», или «Аннушка, сердце моё» и никакого желания ссориться с ней никогда не выказывал.
        Однако, как ни странно, эта ложь сработала. Хотя, если разобраться, не такой и ложью она была. Что в семье теперь разлад, что сестра Вера, может быть, тоже пишет украдкой на стенах «долой самодержавие!» - это чистая правда. Хотя нет, Вера никогда б такую ошибку не сделала. Она б непременно написала бы правильно - «долой самодержавiе», никак иначе.
        - Понимаю, - ласково сказала Ирина Ивановна. - Это, увы, бывает у взрослых, дорогой мой Фёдор. И тогда, наверное, и впрямь лучше дать им разобраться самим. Вы правильно сделали, вернувшись в корпус. Ступайте теперь спать. И не волнуйтесь, ссоры и размолвки случаются даже у самых близких друзей.
        Федору показалось или госпожа Шульц при этом едва заметно погрустнела?
        В комнате было одиноко и пусто. Петю увезли в Петербург; Федя поворочался, поворочался, но сна не было, как говорила нянюшка, «ни в одном глазу». Он так и не придумал, что делать. И вообще, он так привык уже засыпать, когда над постелью Ниткина горел читальный огонёк, что без него было уже как-то и не то.
        В конце концов Федя плюнул, слез с кровати и включил свет на петиной половине.
        Мыслям про Веру это не помогло, но хотя бы удалось уснуть.
        [1] Чернов, Виктор Михайлович - один из основателей партии социалистов-революционеров.
        [2] Спиридонова Мария Александровна - активная участница партии эсеров, террористка.
        Взгляд вперёд 3.1
        26 - 27 октября 1914 года, окрестности Гатчино и станция Пудость.
        Федор, Варлам и Пашка спустились к своим. Две Мишени шагнул навстречу, быстро хлопнул каждого по плечу, словно пытаясь удостовериться - это они, они самые, в истинной плоти.
        - Они нас обойдут. Ночью едва ли сунутся, а утром снимутся и или к северу двинут, или к югу. Времени они с нами потеряли изрядно, - он обернулся, бросил взгляд на белеющую под луной дамбу. - эх, взорвать бы, да нечем. Патроны есть, гранаты есть, а вот взрывчатки… не порох же из гильз выковыривать.
        - Жалко взрывать, - вдруг сказал Пашка. - Люди такую красоту строили, старались…
        - И мне жалко, - мрачно согласился Две Мишени. - Да и нечем у нас. В общем, понятно. Противник или попытается вновь прорваться здесь, или, как сказал, обойдут. Что ж, оставим тут крепкий заслон. С остальными вернёмся во дворец, надо дать отдых мальчишкам…
        Судя по лицу Константина Сергеевича, решение это ему крайне не нравилось.
        - Гатчино оставлено и горит. Что с государем, что с гвардией - никто не знает. В столице хаос. Запасные батальоны линейных полков перешли на сторону Временного Собрания - ещё б они не перешли. Это самое «Собрание» заседает в Таврическом дворце; немцы с мятежными гарнизонами фортов, пропустившими десант «добровольцев Гинденбурга» пытаются пробиться в столицу напролом, через Ораниенбаум, Петергоф и Стрельну; на нас наступает, судя по всему, отряд, прибывший по железной дороге через Ригу и Псков…
        Наступило молчание.
        Ночь быстро сгущалась, с запада катились волны непроглядных туч. Слопали луну, сожрали звёзды. Мрак заливал всё окрест, унылые облетевшие леса, дорожки, покрытые опавшими листьями; где-то совсем рядом скрывался вражеский отряд, отброшенный, но не разбитый.
        - Как же так, Константин Сергеевич? - наконец выдохнул Варлам. - Как такое могло случиться? Если ехали через Ригу - выходит, немец Ригу должен был взять? А флот, а батареи, а гарнизон -
        - Ничего они не брали, - раздражённо бросил Две Мишени. - С чего всё началось-то? Вошли без единого выстрела, наоборот - «по приглашению Государственной Думы», под дружественными флагами, с построенными на шканцах командами, и оркестрами, исполнявшими «гимны свободного мира». «Марсельезу», например. Ага, оркестры Германского рейха - «Марсельезу»! «Международная помощь в деле установления порядка», так, кажется, они это называли…
        - И никто их не остановил? - решился Фёдор. С самого начала заварухи газеты в корпус поступать перестали, оставались только слухи.
        - Раз они добрались до Гатчино, вице-кадет-фельдфебель, очевидно, что никто! - сердито бросил полковник. И замолчал.
        - Броневики они тут не протащат, ваше высокоблагородие, - заметил Варлам.
        - Не протащат. Попробовали, не вышло. Так что или на север им, или на юг. Далеко. А здесь им делать нечего, - Две Мишени решительно спрятал карту. - Что ж, дело ясное. Выставляем боевое охранение и ждём утра. Утром начнём отход на Пудость.
        Ночь тянулась медленно и мучительно. Федор с Варламом и Пашкой остались на мельничке; Две Мишени придал им десяток мальков. Игрушечный домик в погромах не пострадал, отопление исправно работало, в подвалах нашлись и дрова, и уголь. Завалив тяжёлой мебелью все окна первого этажа, поправив, насколько возможно, бойницы на втором, Фёдор назначил часовых и сам вскоре задремал, подняв воротник шинели и надвинув поглубже шапку.
        Противник, конечно, мог попытаться проскочить по дамбе, пользуясь темнотой, но тут уже их ожидали растяжки-сюрпризы, щедро наставленные стрелками-отличниками. Можно было закрыть глаза - и думать о завтрашнем дне, об отходе, о бое - только не о Гатчино, не о том, что могло случиться с семьёй, с мамой, с отцом…

* * *
        За ночь их никто не потревожил. Немцы и наши взбунтовавшиеся части больше ничего не пытались штурмовать - ни мельничку, ни сам дворец. Не веря собственным глазам, Федя лично пошёл в разведку; но нет, противник обнаружен не был - отступили. Остался обычный мусор, грязные бинты, жестянки от консервов, пустые патронные пачки. Убитых никто не убирал, тела так и остались лежать подле домика.
        …Колонна кадет была уже готова, когда Федя со своим отрядом добрались до дворца.
        - Мариенбург ими занят, - Две Мишени задумчиво водил карандашом по карте-трёхверстовке. - И занят прочно, раз уж там эти, как их, «временные» угнездились и предлагают куда-то там «записываться». Впрочем, неважно. Отходим на Пудость. Контакт с противником мы потеряли, впрочем, и они нас. Утром снялись и ушли. Пора и нам.
        …В подвалах дворца хватало всяческого добра. В конюшнях, частично сделавшихся гаражами, стояла полудюжина американских трёхтонок TAD и ещё столько же «руссо-балтов». Их нагрузили боеприпасами и провиантом, «стрелкам-отличникам» пришлось садиться за руль. Взяли даже цистерну с топливом и другую, поменьше - с маслом. Князь был поистине запаслив; правда, ни ему, ни семье его это не помогло…
        Двинулись колонной. Жаль, мотоциклеток не нашлось, подумал Федя, крутя баранку и мысленно в который уже раз благодаря Константина Сергеевича, чьим иждивением старших кадет стали заранее учить вождению автомобилей.
        Узкая грунтовка вела от «Северного паласа» к Пудости. Выбралась из леса, потянулась полем. Всё облетевшее, жухлое, всюду властвует поздняя осень. Хорошо, снег в этом году ещё не ложился.
        …И первая же встретившаяся им на пути деревня - в красивом чистом месте, крепкая, зажиточная, где крестьяне очень неплохо зарабатывали, сдавая дачи на лето столичной публике - встретила их поставленной поперёк дороги телегой. На обочине горел костер, возле него грелась кучка солдат и матросов - грязноватых, расхристанных, постоянно смоливших цигарки. С полдюжины их лениво слонялись вокруг телеги, долженствующей изображать баррикаду.
        «Это что ж такое?» - ужаснулся Федя. - ««Временные» уже у нас за спиной?! А чего ж тогда штурмовали? Или, может, это наши, это верные части?»
        При виде колонны грузовиков, сидевшие у костра, принялись неспешно подниматься. Две Мишени остановил головную машину шагов за тридцать до въезда в деревню.
        - Кто такие?! - гаркнул он начальственным голосом. - Кто начальник?!
        Сидевший рядом Федором малёк деловито передёрнул затвор «фёдоровки».
        - Сам кто такой? - моряк в чёрном бушлате взял винтовку наизготовку, но не прицелился. И стоял открыто, даже не попытавшись укрыться, как и остальные.
        - Запасники, - вполголоса сказал Федя мальку. - Шинели последнего срока носки, винтовки - в обоймах да патронниках небось лягушки скочут…
        Малёк послушно захихикал, всем видом своим являя непреклонную решимость.
        - Особый автомоторный подвижный отряд специального назначения, следуем в столицу! Требую немедленно пропустить!
        - Пропусти-ить? - Морячок смачно сплюнул наземь. - Приказа такого не имею. Имею только приказ никого не пропускать. Сообщи, кто такие, что за часть, кто командир?
        - От кого приказ-то насчёт «не пропускать»? - самым невинным голосом поинтересовался Две Мишени. - От господина Львов? Или Родзянко? Или от Карандышева?
        - Тебе не доложился, - с прежней ленцой ответил матрос. Он словно бы ничего не боялся и совершенно не верил, что здесь может что-то случиться, и четыре десятка вооружённых людей - пусть и мальчишек - в грузовиках его совершенно не смущало. Было в этом что-то заразное, что-то безумное. Коллективное сумасшествие, как сказала бы Ирина Ивановна до того, как… в общем, до того, как. Ведь даже дорогу эта братия перегородила совершенно наплевательски. И сами не скрывались. Словно ни на грош не верили, что с ними что-то может приключиться плохое.
        - Слушай, матрос! - громко сказал меж тем Две Мишени. - Мне с тобой пререкаться времени нет. Не хочешь пропускать - не пропускай. Мы кругом объедем.
        - А нет кругом дороги, - злорадно сказал матрос. - Вертайся назад. Тут не проедешь. Плевать мне, какой у тебя там «особый отряд». Знать ничего не знаю.
        Конечно, сидевший за рулём Федя сидел не просто так. Дальше в глубине деревенской улицы застыла ещё одна телега с «максимом» на ней. Возле изб кучковались солдаты, всё больше старших возрастов.
        - Пулемёт видишь? - шёпотом спросил Федя у малька.
        Тот кивнул.
        - Бери на прицел. Если он по нам полоснёт - пиши пропало.
        Взревел мотор передней машины, она приближалась к баррикаде. Федя включил передачу, двинулся следом.
        - А ну стой! - заорал матрос. И передёрнул затвор.
        Конечно, это не могли быть верные части. Там такого развала и анархии нет. И флотские там не смешиваются с пехотой… тем более с призванными на большие учебные сборы запасниками.
        Очевидно, это прекрасно понимал и полковник Аристов.
        Браунинг сухо ударил, матроса пошатнуло, винтовка выпала из рук, и он неловко, боком, завалился в осеннюю грязь. В ту же секунду начали стрелять младший возраст с первой машины; сам Федя быстро опустил лобовое стекло, и кадет рядом с ним, приложившись, в две очереди опустошил магазин «фёдоровки». Пулемётчиков просто смело с телеги.
        - Молодец!
        Федор вжал рычаг ручного акселератора. Нещадно дымя моторами, колонна александровцев вкатилась в деревню - телегу отпихнул бампером сам Две Мишени.
        Грузовики опоясало огнём - младший возраст азартно палил во все стороны. Малёк рядом с Фёдором опорожнил три магазина.
        Надо сказать, это подействовало. В сторону прорывающейся колонны раздалось лишь несколько разрозненных выстрелов, всех, кто выскакивал навстречу и вскидывал винтовку, почти что сносило очередями фёдоровок.
        Слава тебе, Господи, и тебе, Царица Небесная, слава, что надоумили взломать тогда цейхгаузы…
        Деревню проскочили. Вслед им стреляли, но плохо, всё мимо. Если когда-то эти солдаты запасных полков и умели стрелять, то всё перезабыли.
        - Как я их! Как я их! - подпрыгивал рядом с Федором младший кадет.
        У Федора перед глазами вновь встали падающие фигуры в длиннополых шинелях, так и не успевшие развернуть пулемёт. А, может, не успевшие зарядить.
        Запасники. Бородатые немолодые мужики, призванные «на сборы» и «предавшиеся бунту». Почему, отчего?..
        Федя Солонов не знал ответа. Глаза помнили лозунги над толпами, кое-как намалеванные на полотнищах алой, белой, чётной ткани - из разбитых складов мануфактур Торнтона; но надписи путались в памяти, сознание отказывалось извлекать из них смысл. Всё больше «Свобода!» да «Долой самодержавие!»; были и иные, типа «Смерть капиталу!» или «Да здравствует республика!»; остальных Федор не запомнил.
        Он сейчас вообще старался не думать ни о прошлом, ни о будущем. Только о настоящем. О жёсткой баранке в руках. О том, как не угодить в кювет. О том, как бы не сломался капризный мотор. Их весь прошлый год учили специально приглашённые механики, но Федя всё равно сомневался в своих способностях починить «американку».
        О том, что всё напрасно, он тоже старался не думать. Изо всех сил.
        Взгляд вперёд 3.2
        …Следующую деревню они миновали безо всяких приключений. Обитатели попрятались.
        Две Мишени остановил колонну, зачем-то зашёл в небольшую церквушку, появился оттуда с торопливо семенящим священником. Краем уха Федор услыхал обрывок разговора:
        - Есть, господин полковник, как не быть! И краска найдётся…
        …Очень скоро замысел полковника Аристова прояснился. Над головной машиной поднялось красное знамя, и растяжка с тем самым «Да здравствует республика!»
        Проходя мимо, Две Мишени подмигнул Фёдору. Правда, получилось это не слишком весело.
        Федор понимал, почему.
        «Неужели мы-таки провалились?..»
        После совсем недолгой стоянки двинулись дальше. Над колонной их теперь гордо реяло кумачовое полотно и, хотя деревни и хутора здесь все были зажиточными, кадетам приветственно махали. Выскочил на крыльцо деревенской школы молодой взлохмаченный человек в кое-как накинутом сюртуке, замахал руками, заголосил:
        - Привет защитникам свободы!..
        Мальчишка рядом с Федором зашипел злобно; пришлось пихнуть его локтём:
        - Улыбаемся и машем, понял? Мы теперь - специальный автомоторный отряд «Заря свободы». Идём на подмогу.
        - Кому и куда? - нахально спросил малёк.
        - Неважно, - рыкнул Федя. - Много будешь спрашивать, голову промеж ног засуну. - И добавил, уже спокойнее:
        - Никто ничего не знает. Ни где наши, ни где противник. Вроде как верные войска держатся в Стрельне или где-то около. Мы вот у Гатчино держались, а, оказывается, «временные» уже у нас за спинами каких-то охламонов несчастных пригнали. Где только выкопали такой горе-полк… позор, а не полк!
        - А в столице, господин вице-фельдфебель? - как положено спросил малёк.
        Федя только пожал плечами.
        - Слухи одни. Погоди… ты Алексей или Александр? Богоявленский?
        - Алексей, - поспешно сказал мальчишка. - Сашка - он на год старше.
        - Так вот, Алешка, что в Петербурге - Бог весть. Константин Сергеевич говорил, что верные полки засели в Арсенале и в Петропавловке, что держат гвардейские казармы на Марсовом поле… Ну, а как на самом деле? - увы…
        - А чего ж они там сидят? - с тоской сказал малёк, отворачиваясь. - И где Государь?
        Федор ничего не ответил. Зло крутанул баранку, объезжая рытвину, заполненную мутной серой водой.
        Где Государь…
        - В Гатчино его не было, вот всё, что известно.
        - Молиться надо, - вдруг сказал Алешка Богоявленский. - Молиться.
        - Молитва не помешает, но и кое-что ещё тоже нужно. - Солонов локтём указал на «фёдоровку» с примкнутым магазином. Ему показалось - так мог бы сказать сейчас Две Мишени.
        Перед станцией Пудость полковник Аристов отправил вперёд разведку. Разрозненные роты Корпуса, разбросанные на десятках вёрст окрест, должны были стягиваться сюда. Гатчино потеряно, как и Мариенбург, и окрестные сёла; но здесь, в Пудости, сходились сразу железная и шоссейная дороги, через речку Ижору переброшены мосты. Если обороняться - то здесь.
        …Над станцией поднимались дымки и, к счастью, это были дымки из труб и от многочисленных костров. Роты александровцев и в самом деле собирались здесь - за исключением собственной Федора роты, старшей.
        Навстречу грузовикам высыпали кадеты и офицеры - все вперемешку. Здесь отрыты были окопы, старательно заложены мешками с песком окна каменных зданий - церкви и небольшого вокзала. На запасных путях, попыхивая, стоял под парами эшелон, а рядом с ним - бронепоезд.
        - Только недавно с Обуховского, Константин Сергеевич, - похвастался подполковник Чернявин, начальник третьей роты. Видать, и они не удержались на позициях…
        Бронепоезд, подумал Федор, и впрямь хорош. Два броневагона впереди, паровоз, прикрытый панцирем, словно рыцарь, вагон-казарма, вагон-штаб и ещё два боевых. Четыре пушечных башни, многочисленные пулемёты. Красиво - но как на таком воевать? Взорвут рельсы, да и вся недолга…
        Пятая рота горохом посыпалась с грузовиков. А вот команде «стрелков-отличников» пришлось заниматься, уж как сумели, автомоторами.
        - Семён Ильич! - в свою очередь окликнул Две Мишени другого полковника, Яковлева, начальника четвёртой роты. - Семён Ильич, как обстановка?
        Федя невольно поднял голову от раскрытого мотора.
        Яковлев, коренастый, широкоплечий, похожий скорее на силача-молотобойца, чем на полковника Генерального штата, вздохнул, одёрнул нагольный тулуп, вздохнул.
        - Никак, Константин Сергеевич. - Снял круглые очки, принялся протирать. - Телеграфная линия перерезана. Телефонная тоже. Связи нет, всё молчит. Дворцовая электростанция, однако, работает - свет есть, слава Богу.
        - Хватило ума не сжечь, - заметил Две Мишени.
        - Кто-то остановил, да, - кивнул Яковлев. - Чернявин своих верхами к Гатчино погнал, просёлками да через Орлову рощу. Ещё не вернулись. Из столицы, от Дмитрия Павловича и старших рот - ничего. Убыли и как в воду -
        - Типун вам на язык, Семен Ильич, - суеверно сплюнул Аристов и тотчас перекрестился. - Царица Небесная, молись за нас, грешных…
        - Типун, - невесело согласился Яковлев. - Из окружения все прорвались, противника задержали - а толку? Где гвардия, где…
        - Будем считать, что никого нет, - перебил Две Мишени с явным раздражением. - Будем считать, что мы одни остались верны присяге, то есть престолу. А младшие роты где?
        - В Дудергофе. В Швейцарском домике.
        - Тесновато.
        - В тесноте, да не в обиде, Константин Сергеевич.
        - А в Дудергофе…
        - Связи нет и там.
        - Понятно. - Аристов резким движением засунул руки глубоко в карманы шинели. - В общем, мы сидим здесь, противник нас обошёл, подъедаем неприкосновенный запас…
        - Константин Сергеевич, это никому из нас не нравится, - негромко, но твёрдо отвечал Яковлев. - Пойдёмте, в буфетной на вокзале мы устроили штаб. Будем решать, что делать…

* * *
        «Стрелки-отличники» кадета-вице-фельдфебеля Федора Солонова устроились в общем зале вокзала станции Пудость. Когда-то это был небольшой, аккуратный, почти игрушечный вокзальчик, теперь здесь царил хаос военного лагеря. Кадеты, офицеры, сверхсрочники-фельдфебели… о, а вот и Фаддей Лукич пробежал, озабоченно что-то бормоча себе под нос, вот каптенармус Трофим Митрофанович - постарел с того дня, как выдавал юному кадету Солонову первый в жизни того саперный тесак, но бодр! Не бросили корпус, не переметнулись никуда…
        За плотно закрытыми дверьми буфетной гудели голоса офицеров, а здесь, в общем зале, весело трещали дрова в обеих печах-голландках, было тепло и уютно. Федор привалился спиной к стене, вытянул ноги, мечтая о том, чтобы снять, наконец, сапоги - и тут его вдруг окликнули, вырывая из уже накатывающей дремоты:
        - Солонов! Кадет-вице-фельдфебель! Прошу сюда.
        Федя заморгал, поднял глаза - штабс-капитан Мечников, самый младший из офицеров-воспитателей, без году неделя назначенный в корпус на одно из отделений самой младшей, седьмой роты. Погодите, смутно удивился Федор, мелких мальков же вывезли в Дудергоф?..
        - Ступайте за мной, - Мечников устало махнул рукой. И сам он был какой-то усталый, помятый, полы шинели заляпаны грязью, а сапоги такие, словно штабс-капитан самолично месил глину все бесконечные вёрсты красносельских практических полей.
        Недоумевая, Федор шагнул через порог буфетной и Мечников тотчас захлопнул за ними дверь.
        Тут было совсем тепло, даже жарко. Плавал сизый табачный дым. За буфетной стойкой стоял полковник Яковлев - он славился своими пирушками, как болтали среди кадет. Пыхтел самовар, лился в походные кружки горячий чай; на подносе белели калачи, нарезана была копченая грудинка и у кадета Солонова забурчало в животе. Каши, конечно, им отсыпали, но всё-таки, всё-таки…
        - Берите, Фёдор и подите ближе, - окликнул его Две Мишени. Рядом с ним застыл «химик» Шубников и выражение его Федору совершенно не понравилось.
        Остальные полковники, подполковники и капитаны дружно смолкли.
        - Вице-фельдфебель Солонов, - чуть официальнее проговорил Аристов, - наши самокатчики вернулись из разведки. Вам, старшему по званию среди кадет, командиру команды стрелков-отличников, это надо знать.
        Константин Сергеевич сделал паузу, и Федор инстинктивно вытянулся по стойке «смирно».
        - Гатчино полностью в руках войск… нет, не так. Полностью в руках сброда, подчиняющегося не то «Временному Собранию», не то - командованию германского десанта. Дворец государя занят кадровыми частями Рейхсхеера[1]. Мариенбург - 200-ый запасной Ижорский полк. От дворца «Северный палас» к нам движутся опять же неустановленные германские части с броневиками и артиллерией за тракторами, с ними - сколько-то батальонов 199-го Свирского запасного полка. Прибавьте к этому народную массу из самых разных слоёв, что громит сейчас Гатчино.
        - Что вверх по реке? - отрывисто спросил из-за стойки полковник Яковлев. - Все эти деревни? Репузи? Шоссейный мост в Покизен-Пурской?
        - Пока там никого нет, - сдержанно ответил Две Мишени.
        - А что за Гатчино? - нервно потёр руки Шубников. - Узел дорог за полумызой, откуда прямой путь на Тайцы и дальше - в Дудергоф и Красное Село? Что в Царском? Что в Пулково? Что, в конце концов, в столице? Что нам защищать, какой пункт, если нас немедля обтекают с флангов? Только без красивых слов, пожалуйста, господин полковник!
        - Красивых слов, обещаю, не будет, - спокойно и серьезно сказал Две Мишени, но Шубников перебил:
        - И где те части, с которыми брали платформу Соколово? Где тот «сводный полк», казаки, самокатчики, юнкера?
        - На это я могу ответить, капитан, - резко бросил Черняев. - Ввязались в бой на северной окраине Мариенбурга. Под давлением превосходящих сил неприятели отходили через Орловскую рощу на Вайялово.
        - А потом? - Шубников принял вызов. - А что потом? Куда они станут отходить дальше? И, самое главное - куда станем отходить мы? Мы тычемся, несём потери. А за что мы сражаемся, господа? Нет-нет, я же просил, без громких слов, полковник Аристов!
        - И я вам уже обещал. Мы сражаемся за мир и порядок. За того, кто их олицетворяет - за государя. Мы присягали ему и России, поэтому на вопрос ваш, Иван Михайлович, ответить очень легко.
        - Опять красивые слова, - поморщился химик. - Господа, мы отвечаем за наших кадет перед Богом и их родителями. Мы ввязались в бой, не преуспели, Гатчино разграблено и сожжено. Придётся говорить «спасибо» германцам, если они и впрямь заняли императорский дворец - всё-таки культурная нация, не то, что наша.
        Федор сжал кулаки. Остальные офицеры тоже загудели возмущённо.
        Шубников вскинул руки, заговорил торопливо:
        - Нет-нет, господа! Вы меня не так поняли! Германцы - неприятель, с ним должно сражаться до последнего издыхания, как присяга велит; я лишь к тому, что неприятель это культурный, знакомый - вчера дрались, сегодня мир заключим, а завтра, глядишь, союзниками станем. Как с японцами!.. Не станет просвещённая германская нация творить разорения!..
        - Угу, не станет, - буркнул Черняев. - Просто растащат всё убранство, разворуют, испакостят. Вы, капитан, на совместных маневрах с германцами не бывали, а мне случалось. Помню, прибыл сюда их гвардейский егерский батальон, так такое после себя оставили, что только арестантская рота и справилась с уборкой - после того, как им всем пообещали прегрешения простить и наказание списать. Мужики окрестные ни за какие деньги не соглашались.
        - Господа, оставьте, - поморщился Две Мишени, видя, что Шубников собрался возражать. - Прошу вас, ближе к делу. К тому же я не случайно позвал сюда вице-фельдфебеля Солонова. Он старший по званию среди кадет. Они имеют право знать, куда мы поведём их, мы, их наставники и воспитатели.
        - Считаю, - резко вклинился Яковлев, - что в нынешней совершенно неопределённой обстановке было бы правильно уйти в летние лагеря. Сами ведь знаете, господа, это одно название, что «летние», а срубы тамошние сто лет простоят. Там обширные склады…
        - Если их ещё не растащили… - скривился Шубников.
        - Там нет холодильников, поэтому только и исключительно продукты длительного хранения, - Яковлев свирепо зыркнул на капитана. - Консервы, крупы, сахар, соль, мука. Можно продержаться.
        - Продержаться до чего? - аккуратно спросил Две Мишени. - Чего будем ждать, Семён Ильич? Чья возьмёт? Кто одолеет?
        Полковник неожиданно покраснел.
        - А вы, Константин Сергеевич, что предлагаете? Конкретно?
        - Конкретно, - спокойно сказал Две Мишени, глядя прямо в глаза Фёдору, - конкретно я предлагаю немедленно прорываться в Петербург. Для помощи всем верным присяге войскам в восстановлении законности и порядка. Зря у нас тут целый бронепоезд простаивает? И эшелон?
        - Это всё Семён Ильич запасливый, - сказал Черняев. - Перехватил. Хорошо, что на бронепоезде поручик Котляревский командует, наш, александровец - шестого года выпуска.
        - И что? - не сдавался Шубников. - И далеко вы на этом бронепоезде проедете? Если мы даже состав с младшими возрастами дальше Дудергофа не протолкнули?
        - Не протолкнули, потому что не проталкивали, - парировал Аристов. - Что там случилось, кстати?
        - Забастовка, - мрачно пояснил молчавший до того казачий подъесаул. - Разбежались все, м-мерзавцы. Машинист с паровоза тоже сбежал.
        - На бронепоезде машинная команда, надеюсь, надёжная? Кстати, где упомянутый Котляревский? - Две Мишены обвёл взглядом буфетную.
        - Надежная, Константин Сергеевич, - сказал казак. - Ненадёжных не осталось. Дезертировали уже.
        - Вот именно, господа, - заметил Шубников. - Против кого мы сражаемся? Против иноземных войск - или против собственного народа?
        - Против всех, кто посягает на государство Российское, - оборвал капитана Аристов.
        - Знаете, полковник, - вдруг зло бросил Шубников, - вы бы разобрались уж тогда - если германские войска есть неприятель, то все, что за союз с ними - предатели и отступники, или…
        - Именно так, Иван Михайлович, - Две Мишени спокойно поднял руку, останавливая вскипевшего казака. - Германские войска вторглись в пределы Отечества. Им нужно давать отпор всеми силами и средствами, не щадя ничего, и самой жизни. Те, кто перешёл на их сторону - есть изменники, и поступать с ними надлежит соответственно. Вы всё очень правильно сказали.
        - Почему же тогда запасные и резервные полки переходят на их сторону? Почему русские солдаты стреляют в нас с вами, а не в них? Почему перед нами возводят баррикады, ломают стрелки, бросают паровозы, а не перед ними? Когда неприятель явился к нам в 1812-ом, всё совсем по-иному было!
        - Простого человека нетрудно обмануть лживыми посулами, Иван Михайлович. - Голос Аристова был ровен, лишён эмоций. - Но, я вижу, вы считаете, что противостоять вторжению и узурпации власти не стоит. Что ж, здесь хватит офицеров для суда чести.
        Шубников, однако, не испугался. Демонстративно пожал плечами:
        - Суд чести, Константин Сергеевич, это, конечно, очень хорошо. Я в ваших руках, я один и никуда не собираюсь бежать. Только объясните мне, пожалуйста - в ту же наполеоновскую кампанию немало французских роялистов служили в нашей армии. Служили доблестно, как, скажем, граф Сен-При, даже в Военной галерее портрет его висит. Скажите, полковник - они кто, герои или презренные предатели? Когда вступали в свою прекрасную Францию с иноземными солдатами? Когда свергали Корсиканца? И если представить, что германские войска бы сейчас не нападали на нас, но помогали восстановить порядок, ведь его величество кайзер и наш государь состоят в родстве?
        - Если бы да кабы, Иван, - перебил Чистяков, - то во рту б росли бобы. И был бы не рот, а целый огород. Постыдился бы кадета Солонова. Они противника на сутки задержали.
        - Да отстаньте вы от него, господа, - махнул рукой Яковлев. - Ступай, Иван Михайлович, ступай. Вижу, не по сердцу тебе всё это. Мы здесь собрались Отчизну и престол защищать, ну, а ты у нас человек прогрессивный, тебе свобода на немецких штыках важнее…
        - Есть много мест, куда чужие штыки принесли свободу, русские не исключая, - огрызнулся Шубников. - И дело не во мне и не в вас, господа, но в тех мальчишках, которых вы потащите под пули. Сами - идите! Хоть все разом! В полный рост на пулемёты!.. Но детей-то!..
        Казачий подъесаул, тихо просидевший в углу всё начало совета, впервые подавший голос совсем недавно, видать, окончательно потерял терпение. Вскочил, одним движением оказался рядом с Шубниковым, подсёк тому ногу, сшиб на пол, придавил.
        - Спокойно! Спокойно! - кинулись разнимать сразу полдюжины офицеров.
        - Спокойно, - сказал и Две Мишени, когда тяжело дышащего Шубникова поставили на ноги. Подъесаул рычал и сжимал кулаки, но держал себя в руках. - Семён Ильич прав. Не нужно суда чести - чести у вас нет - а потому просто уходите. На все четыре стороны. Хоть в Мариенбург, там у «временных» какой-то «пункт записи». Только смотрите, встретимся ещё раз - уже не пожалеем. А как мы умеем стрелять, вы знаете.
        Шубников дернул плечами, пытаясь придать себе видимость достоинства.
        - Уходи, Иван, - беззлобно сказал Чистяков. - Уходи, Христом-Богом прошу. Не вводи в соблазн ни меня, ни кадет. Лошадь возьми и уезжай. Куда хочешь. У тебя сестра, я знаю, в Царском. Вот и давай к ней. Не хотелось бы тебе голову продырявить - химик ты неплохой, глядишь, ещё и одумаешься, а учёные люди России нужны.
        Шубников обвёл собрание злым взглядом, кадык его дёрнулся, словно он хотел что-то сказать; однако потом явно передумал, резко дёрнул головой, словно пытаясь изобразить поклон и пулей вылетел из буфетной.
        - Что ж, господа, - Две Мишени не дал разгореться дискуссии, - по-моему, пора объявлять погрузку.
        И добавил, остановившись возле Фёдора:
        - Всё ли вы поняли, вице-фельдфебель?
        - Так точно, - сказал Фёдор. - Всё.
        Да и мудрено ли было не понять!
        [1] Рейхсхеер (нем. Reichsheer) - название сухопутных войск Германской империи. Не следует путать с Reichswehr - вооруженными силами Веймарской республики.
        Глава 9.1
        Декабрь 1908 г.
        Воскресенье тянулось медленно и томительно. С самого утра всё валилось из рук. Федя даже засел было за уроки, и даже что-то выучил - но проклятые мысли сразу же выбрались на поверхность, словно крысы из подвала, стоило ему отложить учебник.
        Что делать? Сказать? Не сказать? Что будет с папиной службой, если его начальство узнает - на квартире полковника Генерального штаба собираются инсургенты? Уволят ведь, с позором, без мундира и пенсиона. И его, Федю, наверняка вышибут из Корпуса, и тоже с позором. Что тогда с ними будет, с мамой, с Надей?.. Да и с той же глупой Веркой? Что, если её посадят в тюрьму? Сошлют в каторжные работы?
        А не сказать - как не сказать?! Он же кадет, александровский кадет! У него на плечах государев вензель! Он портрету государя салютует, всякий раз мимо него пробегая! И - промолчать?!
        В отчаянии Федя отложил книжки. Взгляд его упал на совершенно позабытый за всем этим томик «Кракена». Роскошная обложка, золотое тиснение, тонкие гравюры… ничто это сейчас не радовало. Как-то ужасно далёкими вдруг сделались солнечные Карибы, тугие паруса и всё прочее.
        Что делать? Куда идти? Кому сказать? С кем посоветоваться?..
        И тут сама собой пришла мысль - Илья Андреевич! Положенцев! Человек, который, как и сам Федя, любит «Кракена». Кто не пожалел изрядной суммы на подарок обычному кадету, каких в его классах много.
        Если кто и поймёт, так это он. «Кракен» тому порукой.
        Не в силах больше сидеть на месте, Федя решительно взял книжку - нужен же повод! - и, недолго думая, помчался к преподавательской части.
        Илья Андреевич занимал казённую квартиру прямо здесь, в корпусе, в крайнем крыле. Стоявший на входе в длинный коридор дядька сурово осведомился у Фёдора - куда, мол? - но, услыхав, что к господину Положинцеву, усмехнулся одобрительно и пропустил. - Правильный он, Илья Андреевич, - услыхал Федя вслед.
        …Вот и дверь, вот и начищенная стараниями дневальных бронзовая табличка с именем, чином и должностью. Федор перевел дух. Сердце колотилось, ладонь вспотела, и он поспешно зажал книгу под мышкой.
        Нажал кнопку электрического звонка - какой же ещё может быть у преподавателя физики?
        - Кадет Солонов? - Илья Андреевич вышел в просторном шлафроке. Удивился, даже головой потряс. - Что же привело вас ко мне, мой юный друг? Боже, Боже, уж не взбрело ли вам в голову вернуть мой подарок?
        - Я… нет, не вернуть… я… поговорить… - кое-как выдавил Федор. - Поговорить, Илья Андреевич…
        - Тогда заходите, - Илья Андреевич враз посерьезнел. - Заходите, Федор, и поговорим.
        Разумеется, тут царили книги. Пете б наверняка понравилось, подумал Федор, глядя на заставленные сверху донизу шкафы. По стенам видели картины - гравюры с боевыми кораблями русского флота.
        Половину кабинета занимал огромный письменный стол и, в отличие от аккуратнейшего Пети Ниткина, его кумир подобной добродетелью не отличался. Хаос тут царил поистине первозданный, посреди коего возвышалась, однако, пишущая машинка; весь угол между окнами занимал верстак с приборами и инструментами, каких Федя никогда не видел. По стенам тянулись витые жгуты проводов, как и дома у Солоновых; однако тут на стенах, кроме привычных выключателей, виднелись и круглые розетки, какие встречались Федору раньше только в физических лабораториях.
        - Что там? А, это - это называется «паяльник». Американский, но с моими усовершенствованиями. А это - радиоаппарат. Не такой мощный, как в физическом кабинете, но тоже ничего. А на стенах - да-да, розетки. Их ещё называют «штепселями». Очень удобно подключать различные электроприборы. Но, думаю, Федор, вы пришли сюда не за этим. Я вас слушаю.
        …И Федор Солонов, сбиваясь и запинаясь, принялся рассказывать. Было ужасно страшно - а вдруг милейший Илья Андреевич вскочит, да и начнёт телефонировать жандармам?
        Но Илья Андреевич не вскочил и конечно же, не стал, никуда телефонировать. Слушал Федю, не перебивая и даже как-то странно пригорюнившись.
        - Понимаю, - вздохнул учитель, едва Федор закончил. - Сейчас чай поставлю. Нет, у меня не самовар - чайник на электричестве.
        В другое время Федя бы уставился на этакую диковинку, но сейчас почти внимания не обратил.
        - Значит, вы стали невольным свидетелем собрания инсургентов, где замешана ваша собственная сестра. Понимаю муки вашего выбора, Федор. Но повторите мне ещё раз, в чём была суть их спора? Правильно я понял, что это не бомбисты, это иные?
        Федя кивнул.
        - Эсдеки, не иначе… - непонятно пробормотал Илья Андреевич. - Бронштейн и «Старик», хм, хм… - он побарабанил пальцами по столу. - Отказ от террористической деятельности и осуждение эсеров… Хм, хм, интересно…Впрочем, - Положинцев взглянул на замершего Федю, - вас, кадет, это не слишком касается. Что же до вашего выбора - очень хорошо вас понимаю. Не сказать нельзя - всякий верноподданный государя обязан доложить о подобном. Но и сказать тоже нельзя - при, гм, известной ловкости наших доблестных жандармов получится такой карамболь, что хоть святых выноси. Семья ваша, Федор, увы, будет разрушена навсегда. Полковник Солонов не простит подобного старшей дочери. Впрочем, это вы знаете и так, иначе не пришли бы ко мне… - Илья Андреевич вздохнул. - Однако, как мне представляется, выход есть. Во-первых, - он принялся загибать пальцы, - вы, как истинный кадет-александровец, явились и доложили по команде. То есть совесть ваша чиста. Во-вторых, подумайте вот о чём, Фёдор - какая польза в том, что устроить сейчас такую драму и скандал в вашем семействе?
        Федор потряс головой, ничего не понимая.
        - Вспомните «Кракена», - улыбнулся учитель. - В самой первой книге. Пробравшиеся в среду пиратов агенты английского короля замыслили убить или пленить всех капитанов Вольной эскадры. Что сделал наш трёхпалый герой? Он ведь не стал пытаться схватить их или как-то разогнать. А вместо этого -
        - Стал следить за ними, - выдавил Федя.
        - Именно, дорогой! Именно! И, сказать по чести, я считаю, нам следует поступить точно так же.
        - Как же?
        - Никому ничего не говорим. Сердце ваших родителей будет разбито, а сестра ваша, Федя, слава Богу, никого не убила и не сотворила ничего особенно противозаконного. В молодости очень хочется «всё изменить»; потом это желание проходит. Вера очень увлечена этим Валерианом; что ж, это во многом её извиняет. Но! - Илья Андреевич поднял палец, - мы, конечно, не оставим этих «стариков» с броншейнами просто так. Что вы скажете, Фёдор, если мы станем присматривать в оба глаза за этими супчиками? Они, похоже, решили, что нашли идеальное прикрытие - ну кто станет искать их прямо здесь, в Гатчино?
        - Но… - пробормотал сбитый с толку Федя, - но как же я смогу? Они ведь и собрались-то у нас, потому что вечеринка… все ушли…
        - Прекрасно, дорогой мой кадет Солонов! - обрадовался Илья Андреевич. - Вы думаете, размышляете, конструктивно критикуете - прекрасно! Вижу, что в вас я не ошибся. Будем следить за мосье Валерианом. Будем приглядывать за мадемуазель Верой. Ну и, коль уж тут появились Старик со своими заклятым другой Львом, буду приглядывать и я. Почаще бывайте дома, Федор. Побольше говорите с сестрой. Помните, что нам надо её излечить от опасных иллюзий, а не столкнуть в жуткую яму. От иллюзий, что достаточно убить несколько плохих людей и жизнь волшебным образом изменится. Или не убить, но прогнать.
        - А разве… плохих… не надо прогнать? - осторожно спросил Федор.
        - Конечно, надо. Когда справедливый суд с обвинением и защитой выслушал доводы сторон и рассмотрел доказательства. Это, дорогой Федя, совсем негероично, скучно. Но, как показала история, единственный по-настоящему работающий метод, если вы хотите что-то улучшить. Это как со знаниями - вот, скажем, хотите вы знать хорошо физику. Или любое иное дело. Хорошо боксировать, или стрелять, или ездить верхом, или водить автомотор, или управлять аэропланом. Каков единственный путь добиться этого? Скучный, да - но единственный? Увы, увы, дорогой, но - учиться. Понимаю, для мальчишки это звучит совсем не впечатляюще, - Положинцев улыбнулся. - Но иного человечество так и не изобрело. Ну как, согласны, кадет?
        - А если они подвзорвут кого? - проговорил Федя. - Ну, как семеновцев? Что того, Илья Андреевич?
        - Если я правильно вас понял, дорогой, этот самый «Старик», имеющий у них какой-то авторитет, решил отказаться от тактики террора - во всяком случае, на ближайшее будущее. Но потому мы и станем за ними следить. Надо выявить все их связи, знакомства, конспиративные квартиры, источники денег. Это, поверьте, куда важнее, чем засадить несколько человек в каталажку, откуда они вскоре выйдут, поскольку серьёзных преступлений за ними доказать не удастся. И всё, уйдут на дно, скроются. Так что, Федя, я бы предложил проследить за ними. Я договорюсь с господином подполковником. Уверен, Константин Сергеевич окажет вам всяческое содействие. Сколько вам сестра предложила за «неприход» в отпуск? Два рубля? Ну, посмотрим, как дальше дело пойдет. Ступайте теперь, дорогой. Ступайте, а я подумаю, не может ли физика помочь нам и здесь…
        - Илья Андреевич! - вдруг решился Федор. - А вот когда мы - после взрыва сентябрьского местность осматривали - помните? Вы тогда ещё прибор привозили, электричеством ходы искали! Так и не нашли ничего?
        - О! Хорошо, что вы не забыли, кадет. На самом деле нашёл. Подземных ходов тут немало. Иные - так и вовсе забыты. Я вот подал министерству двора всеподданнейшей доклад о некоей не отмеченной на планах галерее, каковая, я подозреваю, идёт от Приоратского дворца куда-то на восток, за деревню Малая Завоздка.
        Федя сам потом не мог понять, как же у него это вырвалось:
        - Илья Андреевич! А под корпусом тоже есть что-нибудь?
        - Под корпусом? - сощурился тот. - Нет, конечно. А почему вы решили, что есть, кадет?
        Федя мгновенно взмок.
        - Да если их здесь много, ходов подземных… - пробормотал он, в ярости н себя, что так глупо проговорился. - Вдруг и тут есть?
        - Едва ли, - пожал плечами учитель. - Когда корпус строили, их бы наверняка нашли. И засыпали бы. Не об этом думайте, Феденька! А о том, как вашу сестру выручать будем. Ну да и я тоже обмозгую; давайте так - в следующую пятницу вы ко мне придете. И обсудим. Надеюсь, я к тому времени что-то выяснить сумею.

* * *
        Федор вернулся обратно изрядно успокоенным. Слава Богу, Положенцев на его оговорку про подземные ходы внимания не обратил. И выход предложил хороший, верный - на самом деле, что бы папа сделал с Веркой, узнай он? И что с мамой бы случилось? Нет, это верно, это правильно - проследить за этими, как их, «эсдеками». Вот только как? Неужто Вера и в самом деле станет, что ни суббота, «вечеринку» устраивать? Да ещё чтобы мама с Надей и нянюшкой куда-то убрались бы? Не-ет, наверняка у них и ещё какие-то логова должы быть. Как сказал Илья Андреевич, «конспиративные квартиры».
        Это казалось куда интереснее, чем Бобровский и его поиск «бомбистов» в потерне. И куда более важно, во всяком случае, для Федора.
        Короче говоря, обратно в роту кадет Солонов вернулся в куда лучшем расположении духа.
        Офицеров-воспитателей по-прежнему видно не было, одна только Ирина Ивановна Шульц по-прежнему опекала немногих оставшихся в корпусе кадет седьмой роты, однако и она, похоже, была не в своей тарелке - постоянно замирала, словно к чему-то прислушивалась.
        А потом Федя, проходя балконом главного вестибюля, заметил, как к выходу рысью промчались трое фельдфебелей - с цепями, замками и даже толстым сосновым брусом. С сосредоточенными и мрачными лицами промаршировала дюжина кадет выпускного возраста, из первой роты. Что-то всё это сильно напоминало происходившее после сентябрьских взрывов на вокзале.
        Федор невольно так и замер на месте. В корпусе было тихо, очень тихо, неестественно тихо, он почти весь опустел. За окнами сеял декабрьский снежок, уже совсем скоро Рождественские бал - на который они отправятся с Лизой, и всё вроде б выходило хорошо - но что-то и нехорошо.
        И Федор никак не мог понять, что же именно.
        Потащился дальше, в библиотеку. Однако, стоило за спиной его закрыться высоченным резным дверям с поддерживающими герб корпуса медведями, как к нему почти что бросился Пантелейомон Пантелеймонович, библиотекарь:
        - Господин кадет! Да-да, вы! Седьмая рота, так? Шагом марш в расположение! Быстро-быстро!
        Ничего не поделаешь. Пришлось «быстро-быстро» отправляться «в расположение».
        Госпожа Шульц уже ждала их. Из шести десятков кадет седьмой роты в наличии оказался всего десяток и потому Ирина Ивановна даже не стала никого выстраивать.
        - Господа кадеты. Как и в сентябре, наш корпус объявляется на военном положении. Прямо сейчас, пока мы тут говорим, от Гатчино-Варшавской к императорскому дворцу начинает движение огромная манифестация… всяческих обывателей, рабочих и иных, прибывших из столицы, равно как и из окрестных мест. Они собирались со вчерашнего дня, многие остановились в близлежащих деревнях… Памятуя сентябрьские события, были приняты соответствующие меры. Государь велел не препятствовать мирному шествию. Он намерен принять депутацию и выслушать их. Офицеры корпуса в большинстве своём убыли в гатчинский гарнизон. Старшие возрасты вооружаются. Особые меры принимаются, чтобы обеспечить безопасность тех кадет, кто сейчас возвращается из отпуска. Седьмая рота должна оставаться здесь, но! - Ирина Ивановна подняла палец, - и пребывать в резерве старшего воинского начальника в полной готовности выступить для подачи помощи там, где она потребуется. Всё ясно?
        Кадеты ответили «так точно!» с должной лихостью, после чего попытались было рассыпаться по корпусу с надеждой что-то увидеть из окон, однако не преуспели - как и в сентябре, Ирина Ивановна Шульц железной рукой подавила всё и всяческое вольнодумство.
        Сама она тоже волновалась, хотя и изо всех сил пыталась скрыть. И почему-то хваталась за ридикюль.
        Какое-то время всё оставалось тихо. Ирина Ивановна даже рукой махнула - мол, читайте, господа кадеты, что хотите - когда стены корпуса содрогнулись от близкого взрыва.
        И сразу же - часто-часто захлопали совсем рядом выстрелы, нестройные, но во множестве. И было их куда больше, чем в сентябрьских беспорядках. А ещё после сквозь толстые стены корпуса пробился многоголосый человеческий вопль, перекрывший даже частую стрельбу.
        Началось. Буднично, внезапно, безо всяких грозных предзнаменований. Словно совсем рядом заворочался спавший исполин - Гулливер среди лилипутов - играючи ломая и опрокидывая то, что казалось крепче гранита.
        Кадеты высыпали из комнат, сбившись вокруг Ирины Ивановны, которая сидела донельзя бледная, зачем-то сунув правую руку в ридикюль.
        Ещё один взрыв, теперь уже совсем рядом. Правда, стекла выдержали. Третий. Четвёртый.
        - Гранаты… - бескровными губами прошептала госпожа Шульц.
        Вновь крики. Отчаянный, полные ужаса - так закричала как-то кошка Муся, ещё в Елисаветинске, когда её загнала в угол стая бродячих псов. На счастье, Федя Солонов тогда случился рядом, и в руках его оказалась увесистая сучковатая палка, после чего стая с позором ретировалась, а несчастная кошка была спасена.
        А сейчас кричали сотни, если не тысячи людей.
        Выстрелы слились в сплошной треск, словно там, совсем рядом с корпусом, шёл жестокий бой, словно целая японская дивизия оказалась здесь, неведомыми силами перенесённая из Маньчжурии.
        - Ирина Ивановна! Что ж такое? - не выдержал Севка Воротников.
        Та не успела ответить. Грянуло вновь, и за окнами заплясали алые сполохи, где-то совсем рядом начинался пожар.
        - Что это? - беспомощно повторил Севка.
        Голова госпожи Шульц поникла.
        - Мятеж, мальчики… - как-то совсем по-домашнему выдохнула она. - Это мятеж. Попытка. Революция…
        - Мы умеем стрелять, - Федя сжал кулаки. - Мы можем -
        - Оставаться здесь! - прикрикнула Ирина Ивановна. - Это самое большее, что можно сделать. Это…
        Двери ротного зала распахнулись, ввалилась нестройная толпа кадет седьмой роты, безо всяких церемоний загоняемая парой дядек-фельдфебелей.
        - Петька! - Федор вскочил, завидев друга.
        Да, каким-то образом тут оказалось множество успевших вернуться из увольнительных. Глаза у всех очумелые, все взъерошены, растрепаны, у Льва Бобровского почти оторван рукав шинели.
        - Вот, Ирина Иванна! - безо всяких церемоний крикнул один из дядек. - Прорвались мальчишки, значит!
        - Откуда прорвались? Что там происходит, Фаддей Лукич?
        - Леворюция, барышня! Чистой воды леворюция! - откликнулся старый солдат. И, махнув рукой, затопал вниз по лестнице.
        Глава 9.2
        - Революция… - побледнев, повторила Ирина Ивановна. И, словно разозлившись сама на себя, встряхнулась, пристукнула кулачком по спинке кресла.
        - Новоприбывшие господа кадеты! Становись! Равняйсь! Смирно!
        Хоть и в шоке, но господа кадеты приказ выполнили.
        - Таак! Кадет Ниткин! Выйти из строя!
        Петя повиновался, и у него даже получилось это несколько лучше, чем у мешка с картошкой.
        - Кадет Ниткин. Доложите мне - и всем остальным - обо всём, чем стали свидетелем.
        Петя судорожно кивнул. И принялся рассказывать.
        …Оказывается, часть поездов до Гатчино отменили, и немало кадет, проводивших увольнительную в столице, возвращались в одно и то же время.
        …Ещё с утра воскресенья в столице сделалось неспокойно. В неурочное время и безо всякого порядка раздавались заводские гудки. Петиному опекуну, генерал-лейтенанту Сергею Владимировичу Ковалевскому протелефонировали, что одновременно началась забастовка на многих заводах столицы, за исключением нескольких главнейших, где не так давно были повышены расценки. Генерал сообщил семейству, что Пете надо немедля вернуться в корпус, довез на автомоторе до вокзала и посадил на поезд. По пути, особенно в рабочих кварталах вдоль Обводного канала, внимательный Петя замечал немалое брожение - на улицу высыпало множество народа. Иные валили фонарные столбы и выворачивали камни из брусчатки.
        Однако на самом вокзале всё оставалось более или менее спокойно, полиция наблюдала за порядком. Часть поездов отменили; Петя заметил других кадет-александровцев - а потом его окликнул Лев Бобровский. Чуть позже они заметили Костю Нифонтова. В общем, только из седьмой роты в поезде набралось их два десятка. Остальные, уехавшие в столицу, очевидно, собирались возвращаться позже.
        Поезд шёл медленно. Проводник сообщил, что, дескать, «депутации к государю следуют, состав за составом, оттого и задержки!».
        И тем не менее на перрон гатчинского вокзала они выбрались, ещё ни о чём не подозревая.
        …Привокзальная же площадь оказалась забита народом. Люди втягивались в устья Ксенинской и Георгиевской улиц, разворачивали транспаранты и трехцветные флаги - бело-сине-красные гражданские, а не соболино-золото-серебристые имперские. Полиции видно не было, но, казалось, всё пройдёт мирно. Петя услыхал, что, дескать, «народ царю петицию несёт». Кадеты - и седьмой роты, и других, случившиеся в том же поезде - сбились вместе, и старший среди них, кадет-вице-фельдфебель первой роты, приказал построиться, двинувшись к корпусу походным порядком, но не напрямик, а сперва по Ольгинской улице вдоль железнодорожного пути, и потом через Приорат пробраться на Конюшенную, откуда уже и в корпус.
        Так и поступили; какое-то время казалось, что всё пройдёт благополучно, поскольку толпы народа следовали в ином направлении, ко дворцу; кадеты же от него удалялись.
        Им удалось пробраться в Приорат, перемахнув для этого ограду; тут Петя потупился, сообразив, что, наверное, для кадета лазать через забор в императорский парк не слишком-то хорошо, но Ирина Ивановна только рукой махнула.
        - Парки для людей, а не люди для парков. Уверена, государь вас простит, да, собственно, он и за проступок это не сочтёт при таких-то обстоятельствах!..
        Приободрившись, Петя поведал, что, благополучно миновав пустой заснеженный парк, их отряд оказался на границе Александровской слободы - рабочего района вдоль железной дороги.
        - И вы туда полезли?
        - Так точно! - вылез Бобровский, явно ревновавший Петю к свалившейся на Ниткина чести. - Кратчайшим путем, госпожа преподаватель!
        - Ирина Ивановна можно, - вздохнула госпожа Шульц. - И, как я понимаю, хорошо, что дело кончилось только полуоторванным рукавом, так, Лев?
        - Они первые начали! - разом выпалили сразу несколько кадет.
        - Не сомневаюсь. Их было много?
        …Их было много, и в кадет полетели отнюдь не снежки, а булыжники, бутылки и прочее. Хорошо, что старший кадет не растерялся, не дал им рассыпаться, влезть в драки; собрав александровцев, он бегом повёл их на прорыв. Пострадала только шинель Льва Бобровского, на котором повисли двое.
        - Но я им дал! Дал! - завопил Лев, не выдержав.
        - Дал, дал, - согласился справедливый Петя. - В общем, на этом-то и всё, Ирина Ивановна…
        - Как это всё! Как это всё! - загомонили остальные. - Ты чего, Нитка?!
        - Ну хорошо, хорошо. Как мы сквозь слободу проскочили, так стрельба и началась.
        Госпожа Шульц на миг зажмурилась, выдохнула и вновь подняла веки.
        - Как это произошло, Петя?
        Но тут уже все новоприбывшие загомонили разом.
        Выходило, что палить начали сразу и чуть ли не со всех сторон. Потоки людей двигались по проспекту Павла Первого, мимо Констабля, сворачивая затем направо, ко дворцу. И там что-то случилось, неведомо что, но стрельба вспыхнула моментально и во множестве мест.
        - Во множестве мест… - мертвенно повторила Ирина Ивановна.
        И точно - винтовочные перестрелки слышались теперь со всех сторон. Палили и в Александровской слободе, и к северу, возле Мариенбурга. Палили и совсем рядом, у вокзала, что так и не успели восстановить.
        А потом выстрелы стали приближаться. И рёв толпы. Федя вдруг очень чётко представил, как по их Корпусной улице катится сплошной живой вал, весь ощетинившийся штыками, сверкающий злыми вспышками выстрелов…
        Зачем они сюда? Что им тут делать?!
        - Господа кадеты, - Ирина Ивановна поднялась. - Прошу всех надеть тёплую одежду, как для похода. Спускаемся вниз.
        Притихшая и замолкшая седьмая рота повиновалась.
        - Петь, Петь, а что же там -
        - Стреляют они там, - выдохнул Ниткин, вновь влезая в шинель. - Не пойму, откуда оружия столько?.. Ой!..
        Со звоном треснуло, покрывшись паутиной трещин пробитое пулей оконное стекло. Петя застыл, остолбенев и глядя на округлую дырку посреди панели. Федя пихнул друга в спину, затолкав под кровать, и вовремя - потому что тотчас стекло оказалось пробито ещё одной пулей.
        - Выходи! Выходи! - дверь распахнулась, Ирина Ивановна на миг мелькнула в проёме.
        Седьмая рота - все, кто добрался до корпуса - столпились вокруг госпожи Шульц.
        - Спускаемся вниз, - она была бледна, но голос оставался твёрд. - Вниз, в подвал корпуса.
        - Мы умеем стрелять! - возмутился Севка Воротников.
        - Тихо! Стрелять, господа кадеты, в корпусе есть кому -
        И точно. Ирина Ивановна не успела договорить, а выстрелы затрещали часто-часто и совсем близко.
        Дверь ротного зала распахнулись, влетел, едва не растянувшись на пороге, не кто иной, как сам Илья Андреевич Положинцев.
        - Госпожа Шульц! Ирина Ивановна!.. Толпа штурмует корпус! Константин Сергеевич велели передать, чтобы вы уводили мальчишек!
        - Где сам подполковник?
        - Где ж ему быть, - скривился Илья Андреевич. - У ворот… а, может, уже и в вестибюле. Уходите, Ирина Ивановна! Немедля! Сюда, по главной лестнице! Где ваше пальто?
        - Здесь. Я готова.
        Госпожа Шульц и в самом деле подхватила одежду и шапочку, махнула седьмой роте:
        - За мной!
        Они бежали по широким пологим ступеням, мимо вазонов с пальмами и портретов отличившихся выпускников, всё ниже и ниже, а выстрелы гремели всё ближе и всё чаще. Илья Андреевич замыкал шествие, однако он почему-то одеваться не спешил.
        Протопали все марши, оказались на первом этаже. Ирина Ивановна с Положинцевым осторожно выглянули -
        Взрыв грянул прямо у дверей главного вестибюля. Высоченные резные створки сорвало с петель, ворвались тьма и снег, над самым ухом грянули выстрелы.
        - Вниз! - Илья Андреевич с неожиданной ловкостью извлёк из-под полы чудовищных размеров маузер. - Вниз, скорее, уходите, да уходите же! Я их задержу!..
        - Илья Андреевич!..
        - Ира, уходи, немедля!.. - сорвался Положинцев, забыл даже о вежливости.
        В разбитые двери корпуса, пятясь, отступали его защитники - сколько-то старших кадет с карабинами, офицеры-воспитатели. Сверху по главной лестнице затопали сразу много сапог, лязгнуло железо, Федя услыхал брошенное второпях - «Расчёт! С пулеметом сюда!..»
        Ему показалось, что это был голос Двух Мишеней.
        В следующий миг его почти оглушила длинная очередь.
        - Вниз! Да вниз же! - Илья Андреевич весьма неделикатно сгрёб Ирину Ивановну в охапку, с неожиданной силой толкнув к лестничному спуску. - Вниз, в подвал, и налево! Сразу налево! Первый поворот!
        - А вы?! Вы, Илья Андреевич?
        - Сказал же, я их задержу! Быстрее, да быстрее же!
        На миг умолкнув, в главном вестибюле вновь ударил пулемёт, взорвалась граната.
        - Седьмая рота, за мной! - звонко скомандовала Ирина Ивановна.
        В подвале горел свет, и выстрелы над головами грохотали уже куда тише. Только тут Федя понял, что с Петей Ниткиным они всё это время держались за руки.
        Кадеты горохом ссыпались вниз по ступеням.
        - Давайт, давайте, влево первый поворот! - торопил их Положенцев. - Скорее, да скорее же!
        Взрыв. Взрыв. Взрыв наверху, и вопли людей, полные ярости и боли. Пулемет повёл очередь и захлебнулся. Грохот боя тотчас надвинулся.
        - Сюда! Скорее!
        Кадеты припустили, Ирина Ивановна - замыкающей. Положинцев куда-то исчез, словно испарился.
        - Куда дальше? Дальше куда? - оказавшийся в головах Севка Воротников метнулся туда-сюда.
        Над головами часто-часто гремели выстрелы, надсаживаясь, орали люди. Кто-то - непонятно кто - прорвался в корпус; потянуло дымом.
        - Бегом! - Ирина Ивановна рванула свою ридикюль; в руке её оказался плоский дамский браунинг.
        Что-то взорвалось совсем близко, совсем за спинами. Со звоном лопались лампочки, свет почти погас.
        - Ирина Ивановна! - Федя бросился назад, к наставнице. Вместе с ним - Петя Ниткин и почему-то Костька Нифонтов.
        Наверху палили, палили и палили, где-то совсем рядом топали тяжеленные сапожищи.
        - Седьмая рота! За мной! Сюда! И бегом по коридору! - вдруг грянул отлично знакомый голос.
        Две Мишени. А за ним - капитан Ромашкевич.
        Так, наверное, спускаются ангелы.
        - Константин Сергеич! - завопили кадеты. - Александр Дмитриевич!
        - Тихо! Тихо, господа! Что я сказал - бегом марш! Капитан Коссарт, головным! Выводите ребят!
        - Всё понял, выведу! - Ромашкевич бросился к голове роты. - За мной, кадеты, за мной!..
        - Ирина Ивановна! - Две Мишени, однако, кинулся в противоположном направлении. - Ирина Ивановна, вы целы?
        - Цела, цела, - несколько сварливо бросила госпожа Шульц, изрядно удивив этим Федора - она словно и не рада, что Две Мишени вернулся!.. - А вы, господин подполковник?
        - Цел, цел, - в тон ей отмахнулся тот. - Что со мной будет!
        - Что там творится?
        - Потом все расспросы, Ирина Ива -
        Выстрелы грянули над самой головой. По узким ступеням, по той самой чёрной лестнице вниз скатилось человеческое тело, нелепо колотясь о камень.
        - Сюды! - заорал кто-то наверху. - Сюды давай!
        Ирина Ивановна и Две Мишени разом вскинули руки одинаковым жестом. Два браунинга ответили огнём, и сверху донеслась чёрная подсердечная брань.
        - Фимку! Фимку убили! - истерично взвизгнул женский голос. Что-то пролетело в воздухе, ударилось о стену; Две Мишени резко пнул это «что-то», отшиб далеко в сторону, а затем, широко расставив руки, почти что рухнул на кадет и госпожу Шульц, прикрывая их собой и разом заталкивая за угол.
        Взрыв, у Феди в голове зазвенело, мир закружился; сверху уже топали ноги, грянул винтовочный выстрел, за ним ещё.
        - Дьявол! Сколько ж у них гра…
        Взрыв.
        - Тут нельзя оставаться! Прорываемся! К мальчишкам!
        Но сверху уже валом валили люди с винтовками, в чёрных пальто и бушлатах, вроде как флотских, без знаков различия; выстрелы загремели и в дальнем конце подвала, туда тоже ворвались нападавшие.
        И тут Федю осенило.
        - Сюда! Скорее!
        Господи, помоги, взмолился он. Помоги отыскать правильную дверь!..
        Стоп, да вот же она. В узкой нише, почти скрытая за стояками труб. И - не запертая.
        - Что это, кадет?!..
        - Вниз! Вниз! - только и мог выдавить Федя.
        Ирина Ивановна опомнилась первой. Решительно распахнула дверь, шагнула внутрь.
        - Константин Сергеевич!.. Да помогите же мне, мальчики!
        Они почти втащили подполковника внутрь. Закрыли дверь. Подперли старым ржавым ломом.
        Здесь, однако, их встретила кромешная тьма.
        - Что это? - услыхал Федор шёпот госпожи Шульц.
        - Старый подвал, самый старый, - также шёпотом отозвался Две Мишени. - Надо же. Думал, его наглухо заколотили давным-давно…
        - Надо спускаться, - вдруг сказал Петя Нитки. Сказал очень спокойно и очень рассудительно. - Иначе нас -
        - А ты откуда знаешь? - прошипел молчавший до этого Костик Нифонтов.
        - Знаю, - с прежним спокойствием сказал Петя.
        - Света нет, - Две Мишени принялся рыться в карманах. - Сейчас, у меня были спички…
        - Там, внизу, мешок с припасами. Там и фонарь, и свечки.
        - Кадет Ниткин! - ахнула было Ирина Ивановна, однако подполковник быстро приложил палец к губам - голоса раздавались совсем быстро. Грохнул выстрел - похоже, палили просто так, во все стороны.
        Вспыхнул фонарик. Две Мишени зажёг свечу, вручил её Косте Нифонтову.
        - Потом станем разбираться, Ирина Ивановна, - сказал примирительно. - Не прожигайте, прошу вас, кадета Ниткина взглядом. Напротив, кадету Ниткину стоит вынести благодарность - за сделанное признание. Нам этот припас очень поможет…
        Они медленно и осторожно двинулись прочь от ведущих наверх ступеней.
        - Всё будет хорошо, - шепнул Две Мишени. - Верные войска должны вот-вот подойти. Капитан Ромашкевич выведет седьмую роту. Всё будет хо…
        Бабахнуло; потерна наполнилась дымом.
        - Дверь взорвали, - Ирина Ивановна развернулась, поднимая браунинг.
        - Смотрите! - вдруг дернул её за рукав Костя Нифонтов.
        Из-под двери в боковой стене потерны пробивался слабый свет. Две Мишени, ничтоже сумняшеся, рванул створку.
        Потрескивая и стреляя искрами, здесь высилась невиданная электрическая машина. Опутанная кабелями, усеянная, словно глазами, желтоватыми стеклами циферблатов.
        Она работала. Неведомо как и занятая неведомо чем.
        По коридору топали многочисленные сапожищи, кто-то орал, вопил, толпа приближалась.
        Две Мишени пожал плечами, тщательно осмотрел браунинг.
        - Ирина Ивановна…
        - Понимаю, - кивнула госпожа Шульц. - Надо прикрыть детей. Может, они успеют. Но… Константин Сергеевич, дорогой. У меня к вам просьба. Я… я не должна попасть к ним в руки. Не должна попасть живой. Вы понимаете меня?
        Подполковник на мгновение закрыл глаза. Вновь открыл и резко, отрывисто кивнул.
        - Обещаю вам это, Ирина Ивановна. Слово офицера.
        - Тогда… - начала госпожа Шульц и тут за дверью заголосили:
        - Заперлись! Изнутри! Есть там кто-то! Точно, есть! Ерохин, давай лом! Петюнин, топор!.. А ну открывай, твари! Открывай, хуже будет!..
        - Попили нашей кровушки!.. - истерично завопил женский голос.
        Ирина Ивановна склонилась к Федору, Пете и Косте.
        - Сейчас они начнут ломать дверь, - сказала она очень спокойно. - Мы её откроем. И… будем стрелять с Константином Сергеевичем, покуда хватит патронов. А вы - бегите. Как можно быстрее. Постарайтесь выбраться из корпуса. Прячьтесь. И… храни вас Бог, - она быстро перекрестила каждого.
        Феде Солонову не было страшно. Только зубы почему-то стучали, и он никак не мог понять, отчего.
        - Давайте, все сюда, - скомандовал было Две Мишени, но тут вдруг дверь затрещала как-то совсем жалобно, задёргалась, забилась под ударами; а в следующий миг странная электрическая машина за спинами кадет и подполковника с госпожой Шульц затрещала, зажужжала особенно громко - и вдруг всё вокруг окутало темнотой, сплошной, непроницаемой; едва слышны стали крики, грохот и треск за дверьми.
        Ноги у Федора словно приросли к полу. Дыхание пресеклось, и вот тут ему стало страшно по-настоящему.
        Машина шипела всё громче, неведомая сила точно вдавливала их каменные плиты; и тут за дверьми вдруг раздались выстрелы, длинная очередь, словно там заработал настоящий пулемёт. Крики, проклятия - вновь очередь, ещё одна, потом ещё - пулемёт резал в упор.
        И вдруг всё стихло.
        - О Пресвятая Госпоже Владычице Богородице! Вышши еси всех Ангел и Архангел и всея твари честнейши, помощница еси обидимых… - шептал рядом трясущийся Петя Ниткин.
        Всё стихло, двери вдруг распахнулись, ударил сквозь тьму свет сильного фонаря; но разглядеть силуэт возникшего на пороге человека они так и не смогли. И сдвинуться с места тоже. Тьма держала их, не отпускала, тянула куда-то, в бездонную воронку, кружила, вырывая из времени и мира; у Федора всё помутилось в глазах.
        Человек с фонарем что-то крикнул, что именно - разобрать было нельзя. Кинулся к ним, но тут тьма сделалась совершенно чернильной, что-то сильно ударила Федора в темя, так, что он не устоял.
        Полыхнул ослепительно-белый разряд, словно во мрак подвала ворвалась небесная молния, так, что Федор на миг ослеп; а, когда вновь открыл глаза, вокруг было очень-очень тихо. Темно тоже было, но это была уже совсем другая темнота, привычная. Где-то рядом капала вода. Пахло кошками и сыростью.
        В узкое оконце пробивался слабый свет. А за спинами…
        За спинами не было никакой машины.
        И впереди ничего не было. Вернее, ничего из привычного.
        Глава 10
        - Все целы? - Константин Сергеевич недоумённо переводил взгляд с госпожи Шульц на тройку кадет и обратно. - Господи, что это было? И… где мы?
        - У-у м-меня ф-фонарь есть, - выдавил Петя Ниткин.
        Зажгли. Луч заметался по серым бетонным стенам, вдоль которых тянулись трубы. Под ногами хлюпало, кое-где брошены были полусгнившие доски.
        - Подвал какой-то…
        - Только не наш, Ирина Ивановна. Если только нас всех не поразила одновременная галлюцинация.
        Осторожно двинулись вперёд, по прогибающимся доскам.
        Совсем близко хлопнула тяжёлая дверь, послышались шаги. Две Мишени и госпожа Шульц разом вскинули пистолеты - совершенно одинаковым движением.
        Однако к ним никто не спускался. Напротив, сверху донёсся недовольно-визгливый женский голос:
        - Эй, Семеныч! Ты чё, с утра уже того, тёпленький? Я тебя куда послала, в 18-ую квартиру, а ты чего?
        - Да не шуми ты, не шуми, - отозвался мужской голос, слегка запинаясь. - И вообще я… как с-стёклышко… с-стояк перекрывал…
        - Как стёклышко он! - продолжала шуметь невидимая тётка. - Перегаром так и несёт!.. Ладно, стояк перекрыл? Вот и давай в 18-ую, они уже и в райисполком писали и в райком…
        - Ладно, ладно, иду я, иду… только наряд закроешь, ага? А то устал я что-то…
        - Пьянчуга ты, - злобно сказала тётка. - Алкаш. Никакого с тобой сладу. Один сантехник на всю жилконтору - и не просыхает!.. А наряды закрывать требуешь!..
        Взрослые переглянулись. Кадеты переглянулись тоже. Никто ничего не понял. Нет, кое-что они, конечно, поняли - главным образом насчёт «стёклышка», перегара и тому подобного. Но что за «райкомы» и «райисполкомы»?
        - Да иду я, иду, Марь Петровна, - недовольно бухтел тот самый «Семёныч».
        - Дверь запереть не забудь!
        - Да не забуду, не забуду… замок тут ржавый, намучаешься… а новый у вас не допросишься…
        - Вперёд, - одними губами скомандовал Две Мишени. - Не хватало ещё, чтобы нас тут закрыли!..
        Они шли на свет и голоса, по импровизированной дорожке из старых, кое-как сбитых вместе досок. Очень скоро они кончились; вверх вели узкие ступени.
        - Быстрее!
        Обитая железом дверь в подвал и впрямь запиралась на висячий замок. Лестница шла выше - обычная лестница, узкая, без всяких изысков - чёрный ход, скорее всего. Обычная дверь, серая, вела на улицу.
        - Наверх!
        Взбежали на один марш.
        Внизу, шаркая ногами, появился мужичок в кепки и сером ватнике, в чёрных сапогах, с серой брезентовой сумкой через плечо. Смоля папиросу и что-то бормоча, он довольно долго терзал замок подвальной двери, пока не запер.
        Сплюнул и, всё так же шаркая, отправился восвояси.
        Хлопнула дверь.
        - Где мы, Ирина Ивановна? - жалобно спросил вдруг Костик Нифонтов. - Куда корпус делся?..
        - Не знаю, Костя, дорогой. Но постараемся узнать. Ну, Константин Сергеевич!.. Давайте, ступим в неведомое!..
        - Только браунинг спрячьте, Ирина Ивановна.
        Толкнули дверь. Изнутри она была покрашена серой краской и изрядно грязна. И вообще, в подъезде изрядно воняло.
        Две Мишени решительно шагнул через порог, Федя - за ним следом. И невольно зажмурился - от яркого солнца и голубого безоблачного неба. В лица повеяло теплом, весной. Из-под ног взлетел толстый наглый голубь.
        Они оказались во дворе - небольшой скверик с тройкой старых тополей, окружённый низкой зелёной оградкой; желтовато-песочные стены окружающих домов с густой россыпью окон, возле многих - коричневые коробы ледников.
        Двор был пуст; по левую руку виднелась арка, за ней - шумела улица. И не просто шумела, шумела совершенно не так, как привык Фёдор и остальные. Низкий басовитый гул, сопровождаемый высоким скрежетом.
        - Ничего не понимаю… - Две Мишени снял фуражку, утёр лоб. - Весна. Теплынь. И… эта… жилконтора?..
        Они топтались на одном месте. Видно было, что взрослые растеряны, и от этого становилось ещё страшнее.
        Из подъезда напротив вдруг вылетел мальчишка, наверное, ровесник Федора, Пети и Кости. Были на нём короткие синие штаны выше колен да видавшая виды рубаха в клетку с закатанными рукавами. Светлые волосы растрёпаны, а под глазом свежий синяк.
        Мальчишка замер на миг, уставившись на незнакомцев; а потом вдруг сломя голову бросился к ним.
        - Здрассьте, - выпалил он единым духом. - Идёмте, идёмте скорее, вам нельзя тут, нельзя, пойдёмте…
        - Мальчик, - Ирина Ивановна Шульц, похоже, если и растерялась, то куда меньше остальных. - Мальчик, что это? Почему нельзя?.. Куда идти?
        - К нам, - быстро проговорил тот. - Меня Игорем звать, я… я вас ждал. Дед не верил, не верил, а я сказал - ждать обязательно, я и ждал. В школу не ходил, вроде как болен. Идёмте, идёмте, я сейчас всё объясню!
        И потянул их к арке.
        - Главное - ничему не удивляйтесь. Просто идите, - торопился Игорь. - Мы вас ждали. Дед, бабушка… все. Мы знали, что вы придёте… Только скорее, тут нельзя долго, нельзя!
        - Почему, Игорь? - очень спокойно и очень серьёзно спросила Ирина Ивановна.
        - Милицию могут вызвать, - мальчик кинул быстрый взгляд на тёмные окна, угрюмо уставившиеся на них с высоты. - Или неотложку. В Кащенко отвезут и всё!..
        - Куда отвезут? - не понял Две Мишени.
        - В дурдом. Ну, к психам. К ненормальным, - принялся объяснять мальчик Игорь, не переставая тянуть их к арке.
        Федору пришлось тоже схватить Петю Ниткина за руку, потому что тот с разинутым ртом глазел по сторонам, хотя, на взгляд Фёдора, ничего такого уж необычного во дворе не было. Ну, разве что асфальт под ногами. В Гатчино такой было только на главных улицах, да и то не на всех.
        Но тут они вышли на улицу, и…
        - Постойте, это ж Кронверкский проспект! - вырвалось у Константина Сергеевича.
        - И Народный дом государя Александра Третьего! - подхватила Ирина Ивановна.
        Они стояли на оживлённом перекрёстке. Вокруг спешили люди - одетые совершенно не как ожидал увидеть Федор. Нет, не в каких-то фантастических нарядах - на мужчинах пиджаки или рубашки, брюки и штиблеты, а вот на женщинах - короткие платья: до колен или даже выше, особенно на молодых; очень многие простоволосы, хотя те, что постарше, носили платки.
        А ещё по улице ехали автомоторы - не приходилось сомневаться, что это автомоторы, четыре колеса, внутри люди - но совершенно необычных, обтекаемых форм. Через дорогу тянулась чёрная железная ограда, за ней поднимались деревья сквера, ещё дальше высилось знакомое Федору по открыткам здание Народного Дома.
        Вдоль ограды сверкали трамвайные рельсы и как раз по ним катил желто-синий вагон - такой же зализанный, округловатый, как и автомоторы на дороге.
        - Этого не может быть… - выдохнул Костя Нифонтов.
        - Ничему не удивляйтесь, - почти с мольбой выдохнул Игорь. - Ну, трамваи, да… ну, машины…
        - Это не наш мир, - вдруг остановилась Ирина Ивановна. - Это… это…
        - Не бойтесь, идёмте же! - продолжал умолять мальчик Игорь. - Вот вам крест, я правду говорю! Это не… не диавольское наваждение!
        И он широко, размашисто перекрестился.
        Две Мишени быстро снял фуражку, последовал его примеру. Ирина Ивановна и остальные кадеты - тоже.
        - Скорее, скорее!..
        - А куда? И далеко ли?
        - Да недалеко совсем!..
        - Будущее, - вдруг сказал Петя Ниткин. - Я знаю. Это - будущее.
        Все так и замерли.
        - Идёмте! - Игорёк чуть не плакал. - Идёмте, пялятся уже на нас!..
        На них и впрямь косились. Лица у людей вокруг были самые разные, но почти никто не носил бород, словно вновь явился государь Петр Алексеевич, и стал брать с них особую подать.
        - Встали тут, - проворчала какая-то бабка и, шаркая, принялась их обходить.
        - Идёмте, мальчики, - Ирина Ивановна схватила Петю и Костьку за руки, Федор пошел сам.
        Будущее. Ну да, будущее, что же ещё?
        - Вас переодеть бы надо, - в лихорадочном волнении говорил меж тем Игорь, - да негде там. Вот я деду твердил, что на чердаке сумку держать надо, а он -
        Они шли по проспекту, и Федя чувствовал, как подгибаются коленки. Что с ними случилось? Что с Корпусом? Что с родителями, с сёстрами?.. Как они тут оказались, но, самое важное - как им вернуться назад?!
        Навстречу пробежала стайка ребят и девчонок, ровесников кадет и Игоря - ребята явно в форме, правда, скучной и унылой - серые пиджаки и брюки, «ни ремня, ни фуражки, шпаки какие-то», подумалось Фёдору. Девчонки - в коричневых платьях и чёрных передниках, похожих на гимназические, только куда короче. Федя не выдержал - покраснел.
        Ирина Ивановна тоже покраснела.
        У всех ребят на шее повязаны были красные платки на манер скаутских.
        Девчонки дружно вылупились на Ирину Ивановну.
        - Ух ты, какое макси… - услыхал Федя шёпот одной.
        - А шляпка? Шляпка? Ну точно, как в кино!..
        - Скорее! Скорее! - всё тянул и тянул их Игорёк.
        Они меж тем дошагали до большого перекрёстка. Над кронами взметнулась игла Петропавловки; по правую руку словно какой-то великан уронил плоский серый блин странного круглого здания, куда постоянно входили и откуда постоянно выходили люди - непонятно было, как они там все помещаются?
        Слева поднимался красивый светло-серый дом в пять этажей, перед ним - стоял памятник, некий усатый мужик; Феде его облик ни о чём не говорил, а вот Ирина Ивановна вдруг прищурилась:
        - Батюшки-светы… да это ж никак господин Горький?
        - Горький, Горький, - подтвердил Игорёк. - Писатель такой, знаменитый. Идёмте!
        И тащил их дальше.
        - Нет, а что, красиво… - негромко сказал Две Мишени. - О, а вот и «Стерегущему» памятник!..
        - И соборную мечеть построили, - одобрила и Ирина Ивановна. - А ведь только собирались строить!..
        Мимо них катила совершенно небывалая, невиданная жизнь. Нет, нельзя сказать, что всё было тут «дико, странно и непонятно» - ну, автомоторы несколько отличаются, хотя на грузовики взглянешь и сразу поймёшь, что это именно грузовик, а не что-то там иное. Трамваи другие - а рельсы такие же, провода, дуги…
        - О, и особняк Кшесинской!.. А дальше всё совсем уже совсем не так… Троице-Петровский собор - где он?
        Федя тут раньше не бывал, и как оно - не знал. Но взрослые, Петя Ниткин и даже Костька Нифонтов явно понимали, о чём речь.
        - Был собор - и нету… - Ба говорит - много чего теперь нету, - Игорёк перетащил их через улицу. Взметнулся высокий дом с многочисленными полуколоннами, всё того же строгого стиля. Пробежали аркой во двор - хороший двор, зелёный, чистый. Игорёк толкнул дверь - если во двор, то чёрный ход, что ли?..
        Но нет, лестница оказалась чистой. Поднимавшиеся вверх марши обнимали обрешеченную шахту лифта - очень простого, безо всяких вычурностей.
        Дверь тут были высокие, филенчатые, солидные. Правда, без бронзовых табличек с именами жильцов или хозяев.
        Наконец Игорёк остановился возле одной. Снял с шеи ключ на веревочке, отпер.
        - Входите, входите же!.. Ба! Деда! Сюда, сюда! Я… я привёл!
        Длинный коридор, слева вешалка. Справа - целый ряд дверей. Пахло чем-то жареным.
        - Игорёша? - раздалось близкое.
        Появилась аккуратная, чистенькая старушка - нет, просто пожилая женщина! - стройная не по годам, с аккуратно завитыми и подкрашенными хной волосами, в длинном халате и переднике. Ахнула, увидав гостей.
        - Господи Боже мой!.. Коля! Коля!!!
        Из дальнего конца коридора уже спешили шаги - старик - нет, тоже не старик, пожилой мужчина с окладистой бородой, совершенно лысый, в домашнем костюме - мягкая куртка с накладными карманами, подпоясанная витым шнурком.
        Что-то было в этом костюме знакомое и привычное, он словно пришёл из Фединых дней…
        - Здравствуйте, господа, - выдохнул старик. - Господи, Господи, Маша!.. Случилось!.. Проходите, скорее проходите!.. Игорёк, ты - гений. Посрамил деда, и как же я счастлив!..
        - Господа… - выдавил наконец Две Мишени. - Простите… но мы всё равно ничего не понимаем…
        - Сейчас. Сейчас, мои дорогие. Я всё объясню.
        …В этой квартире Феде казалось, что никакое это не «будущее» - потому что мебель стояла тяжёлая, резная, отлично ему знакомая: в таком же стиле обставлена была дача «зимогоров» Корабельниковых.
        Господи, что же там с Лизой?!
        Они все сидели за столом под белой скатертью; мальчик Игорь забрался с ногами в кожаное кресло.
        - Господа, - прокашлялся хозяин. - Позвольте представиться. Дед вот этого обнаружившего вас сорванца - Онуфриев Николай Михайлович. Профессор, доктор физмат - то есть физико-математических наук. Физик-теоретик, и…
        - И практик, - бабушка Игоря поставила на середину самовар, но не настоящий, «на электричестве», как у Ивана Андреевича Положинцева.
        - И моя супруга Мария Владимировна.
        Та поклонилась.
        - Мария Владимировна, в девичестве - Пеленкина. Выпускница гимназии княгини Александры Алексеевны Оболенской, тысяча девятьсот семнадцатый год. Последний…
        - Если без предисловий, господа - вы в будущем; впрочем, вы, наверное, уже и сами догдадались. У нас сейчас девятнадцатое мая тысяча девятьсот семьдесят второго года. По новому стилю. По-старому - второе июня.
        - Мы в будущем… - Две Мишени откинулся, на миг зажмурил глаза. - Но как?..
        - Это очень длинная и довольно печальная история, Константин Сергеевич. Прошу вас - и вас, Ирина Ивановна, и вас, дорогие кадеты - послушать со вниманием. Я опущу многие детали, но если в главном, то…
        Мой отец, Михаил Владимирович, тоже был физиком. Преподавал в Петербургском университете. Он-то и заложил основы нашей теории времени. Теории, ставшей нашим счастьем и проклятием…
        - Коля, поменьше красивостей, - строго сказала Мария Владимировна.
        - Да, прости, Мурочка, дорогая. Самое главное - невозможно попасть из будущего в прошлое. Прошлое уже случилось, его изменить нельзя. Невозможно попасть из прошлого в будущее - его ещё нет. Погодите! - он поднял руку, видя, что Две Мишени уже открыл рот, собираясь не то возражать, не то спорить. - Мой отец исследовал так называемые «мировые линии», его интересовали самые глубокие аспекты мироздания. Своё время он опередил очень и очень надолго. Однако это всё так бы и осталось умозрительной игрой - если бы он, пытаясь создать теорию, в которой временные путешествия - излюбленный приём современных сказочников - были бы возможны, не создал - больше как игру ума! - теорию квантованности… простите. Теорию прерывности потока времени. Теорию параллельных потоков, каждый из которых опережает другой на некий временной интервал. Для простоты - на день. Или на два. Для нашего объяснения неважно. Нельзя попасть в прошлое своего потока. Нельзя попасть в будущее своего потока. Но можно попасть в прошлое параллельного потока. Другое дело, что оно, быть может, будет отличаться от твоего. Вот скажите, господа… вы
сможете меня проверить. Если изначальные вычисления верны, то вы из своего тысяча девятьсот восьмого года, верно?
        - Верно, - кивнул Две Мишени.
        Федор ощущал, что голова у него вот-вот вскипит безо всякого пламени, словно тот самый электрический самовар. Костя Нифонтов имел вид совершенно обалдевший, и только Петя Ниткин слушал профессора Онуфриева словно ветхозаветного пророка.
        - Отец был прав… - прошептал Николай Михайлович, и тоже прикрыл на миг глаза. - Так вот. Временные эти потоки разделены определёнными интервалами… точнее, мы можем взаимодействовать с ними, разделёнными этими самыми интервалами. То есть…
        - То есть это не наше будущее, - проговорил Петя Ниткин, в упор глядя на профессора. - Наше - совсем иное, верно?
        - Какая сообразительность! - восхитился Николай Михалович. - Да, это не совсем ваше будущее. Ваше ещё не наступило. Однако сходства между потоками куда больше, чем различий. А различия, зачастую, не оказывают особого влияния, даже если…
        - Кто же сейчас на престоле? - вдруг перебила Ирина Ивановна. - Кто правит Россией?
        По лицам хозяев пробежала тень.
        - Пока оставим это, - мягко сказал профессор. - В нашей истории в 1908 году на престоле пребывал государь Николай Александрович. Николай Второй, сын императора Александра Третьего. Александр Александрович, увы, безвременно скончался в 1894 году, 1-го ноября по старому стилю, в Крыму, в Ливадийском дворце.
        - Какой ужас!.. - содрогнулась госпожа Шульц. - Нет, наш государь, дай Бог ему здоровья, правит по-прежнему!.. Наследник цесаревич - да, действительно Николай Александрович, но…
        - Вот видите, - остановил её хозяин. - Вот и отличие. Но при этом вы шли через город, видели его, хоть и немного - Петропавловка на месте? Киров… то есть Троицкий мост - на месте? Зимний дворец? Ростральные колонны?..
        - Их они не видели, деда!
        - Значит, ты им их ещё покажешь, внучек. Но я не о том. Инерция обществ оказывается слишком велика. Казалось бы, при таких различиях - два столь разных императора на престоле! - различий должно быть куда больше. Но… словно Провидение и в самом деле подсказывает нам, куда направить свои стопы и усилия.
        - Но, сударь, откуда в подвалах Корпуса взялась та самая машина, что перенесла нас сюда?
        - Всё по порядку, досточтимая Ирина Ивановна. Сформулировав свою теорию, отец принялся искать способы проверить её экспериментально. Установил связь со знаменитым Никола Теслой, слышали о таком?
        Петя Ниткин яростно закивал. Константин Сергеевич и Ирина Ивановна тоже кивнули, хотя и без такого энтузиазма.
        - Как ни странно, знаменитый инженер ответил малоизвестному физику из далёкой России. Завязалась переписка. Тесла многое подсказал - основываясь на его теории «эфира», которая якобы опровергнута современной наукой, отец начал строить прототип аппарата для переноса материальных тел из одного временного потока в другой…
        - Коля! - решительно остановила профессора Мария Владимировна. - Прекрати, дорогой. Людям не до твоих теорий. Скажи им толком, а не сможешь - я скажу.
        - Ах, да, да, дорогая. Подвалы корпуса, да… - Николай Михайлович элегантно огладил бороду. - Видите ли, господа… мы добились успеха. После множества лет и попыток мы нашли точку эквилибриума…
        - Они нашли место в вашем временном потоке, где только и можно установить парный аппарат, - перебила Мария Владимировна. - И это оказались как раз подземелья Александровского корпуса.
        - Дорогая, ну дай уж мне рассказать! - укорил супругу профессор. - Мы поняли, что есть возможность перехода в ваше время. Сперва мы установили одностороннюю связь… смогли наблюдать вашу жизнь. Потом мы попробовали перенос материального объекта. Камень упал в Неву. Другой угодил в речной берег. Мы научились… как бы это сказать…
        - Научились менять прицел.
        - Да, спасибо, Мурочка. Именно менять прицел. А потом…
        - А потом нашёлся человек, который решил уйти туда.
        - Именно, дорогая. Нашелся доброволец, променявший удобства жизни двадцатого века на… на далеко не всегда приглядную реальность века девятнадцатого. Потому что это… это была дорога в один конец, господа. Надо было оставить всё, абсолютно всё, перенестись в иное время, иной век… - Николай Михайлович покачала головой.
        - Дорога без возврата.
        - Да. Но такой человек нашелся. Нашелся среди нас, узкого кружка чрезвычайно увлечённых энтузиастов. Александр Сергеевич Пушкин…
        - Поэт? - вырвалось у Ирины Ивановны.
        - Нет, его полный тёзка, - очень серьёзно ответил профессор. - Ученик моего батюшки. Человек, сказавший, что готов рискнуть всем и вся ради великой цели… Вы, должно быть, уже догадались, какой именно.
        Две Мишени переглянулся с Ириной Ивановной.
        Мария Владимировна поднялась, открыла застеклённую дверь величественного шкафа с книгами. Достала синеватый том с золотым тиснением, слегка потёртый - распахнула на первой странице.
        И Федор Солонов увидел - знакомый портрет молодого Пушкина, задумчивого, с пером в руках и над листом бумаги. Такой же был и в его хрестоматии; однако строчкой ниже, под портретом стояли даты:
        «1799 - 1837»
        - Да, - негромко сказал Николай Михайлович, - в данном потоке великий наш Пушкин, солнце русской поэзии, погиб на дуэли в расцвете сил и таланта. Погиб на нелепой дуэли… И это исправить уже было нельзя.
        - Нельзя в нашем времени, - добавила Мария Владимировна. - Но можно - в вашем.
        - Требовались для этого сущие пустяки - отринуть всё привычную жизнь, рискнуть всем, нырнуть в неведомое…
        - Коля! Без красивостей!..
        - Дорога в один конец. Наш гонец, наш посланец, даже уцелей он после переноса, не имел никакой возможности вернуться. Таких знаний у нас не было. Он должен был шагнуть туда, в эпоху Николая Первого и… остаться там навсегда.
        Тишина. Костя Нифонтнов сжался, втянул голову в плечи; Петя Ниткин, напротив, слушал старого профессора затаив дыхание. Взрослые - Константин Сергеевич с Ириной Ивановной - слушали, словно пара мраморных статуй в государевом парке. В лицах - ни кровинки.
        - И он шагнул, господа. Мы… видели его первые мгновения там. Он упал в глубокий снег - тогда мы ещё не так хорошо умели прицеливаться. Ошибались частенько… в вертикальной плоскости. Но, так или иначе, Александр Сергеевич выжил. Упал, понялся, и… помахал нам. Нас он не видел, но мы его да - несколько мгновений. Их хватило, чтобы мы поняли - перенос возможен и люди остаются в живых. Не представляю, как мы не умерли от радости прямо у аппарата…
        - Но вы же могли его видеть, - вдруг вмешался Петя Ниткин.
        - Браво, молодой человек. Да, могли, мы договорились о местах, где он будет появляться, если останется в живых. Не сразу, но у нас получилось. А потом он оставил нам целое послание - счастье, что мы его успели сфотографировать…
        - Наш товарищ, - опять перебила Мария Владимировна, - совершил невозможное. Он добрался до самого государя Николая Павловича. И - уж не знаю, как! - но не только предупредил его, но также и убедил, что Пушкина надо спасать.
        - И Пушкин был спасён… - прошептала Ирина Ивановна, закрывая лицо руками. - То есть это были вы…
        - Николай наш Михайлович несколько отвлёкся, - строго взглянула на неё Мария Владимировна. - Суть в том, что наш товарищ сумел изменить ваше настоящее. Дуэль была расстроена, в вашем потоке поэт прожил долгую и счастливую жизнь, ему благоволили три императора, и знаменитый памятник скульптора Опекушина в Москве поставили несколько позже, чем у нас - лишь в 1888 году.
        - А этот… ваш товарищ? - прочистил горло Две Мишени.
        - Он прожил, увы, недолго, - вздохнул профессор. - Скончался от холеры. Впрочем, он в любом случае был обречён навсегда там остаться - время в потоках течёт не совсем с одинаковой скоростью - здесь, у нас несколько быстрее - но с момента спасения Пушкина у вас прошло семьдесят лет, а нашему Александру Сергеевичу на момент переноса было, увы, уже хорошо за сорок.
        - Но мы знаем, что он умер счастливым, - Мария Владимировна вздохнула. - Спасти Пушкина было его мечтой. Она исполнилась, при всей её невероятности.
        - Мы поняли, что дорога открыта, - прокашлялся профессор. - Признаюсь, было множество споров - морально ли наше вмешательство, имеем ли мы право…
        - Имеем! - Мария Владимировна даже кулаком пристукнула. - Потому что Пушкин должен был жить. А вот Лермонтова мы уже не спасли. Хотя Александр Сергеевич наш и пытался… Но это уже совсем другая история.
        - Совсем другая, - медленно сказал Две Мишени. - Господа, простите, но мой вопрос будет сугубо практическим - там, в нашем… потоке, как вы говорите, начались кровавые беспорядки, смутьяны и бунтовщики ворвались в корпус, мы… я должен быть там. Мои мальчишки, мои кадеты - что с ними? Вы сказали, что можно увидеть какое-то определённое место?
        - И они когда происходят, сейчас? - вдруг спросила Ирина Ивановна. - Но у нас зима, а у вас - весна…
        - Господин подполковник, понимаю ваши чувства. Конечно, ваше самое страстное желание - это вернуться к себе, домой…
        - Я так понял, что для вас это не представляет проблемы, - перебил Константин Сергеевич. - И, как бы ни интересовал и не занимал меня неведомый мир, как бы ни сгорал я от страстного желания изучить тут всё - мне надо возвращаться.
        - Мне тоже, - Ирина Ивановна встала рядом с подполковником, положила руку тому на предплечье. - Нам все надо возвращаться. У мальчиков там семьи, родные… судьба.
        - У нас там революция, - сумрачно перебил Две Мишени. - Каждый штык на счету. Поэтому задам вопрос, уважаемый Николай Михайлович: как скоро мы сможем оказаться дома? И второй - уж раз вы вмешались в наши дела, коль сберегли для нас Пушкина, то, быть может, сумеете помочь и сейчас?
        Старый профессор вздохнул, ссутулился, прикрыл глаза ладонью. Вздохнула и Мария Владимировна, и даже мальчишка Игорёк в кресле.
        - Ирина Ивановна, Константин Сергеевич, дорогие мои… поверьте, никто не собирался выдергивать вас из вашей жизни. Это никак не входило в наши намерения.
        У Феди всё так и похолодело внутри. Чем-то жутким вдруг повеяло от слов хозяина, тоскливым и безнадёжным.
        - Что вы этим хотите сказать? - хрипло спросил подполковник. - Что мы…
        - Останемся тут навсегда? - вдруг выдал молчавший доселе Костя Нифонтов.
        - Друзья мои, - профессор снял очки, с силой потёр глаза. - Вы первые гости у нас из иного временного потока. Сейчас объясню почему; время, как физическая величина, обладает удивительным свойством. Выражение «река времени» при всей банальности довольно точно отражает одно её свойство - однонаправленность течения… ну, в интересующих нас условиях. Вы двигались против течения. Это всегда трудно…
        - Значит, по течению спускаться будет легче, - перебила Ирина Ивановна. - Верно?
        - Верно. Но существует проблема… точного попадания. Представьте, что вы - на плоту, вас несёт бурный поток, и вам нужно не просто соскочить на берег, но и… попасть точно в небольшой квадрат фут на фут, чтобы было понятнее. Прыгнуть с воображаемого нами плота на берег не составит большого труда. Но вот точно попасть, не заступив ни на дюйм, ни на линию - это задача посложнее.
        - Профессор! Но как же ваш… агент? Тот самый, что спас Пушкина? Он-то попал, куда надо!
        - Верно, государыня моя, Ирина Ивановна. Он попал куда надо. Его не существовало в вашем потоке. Ему было всё равно, куда прыгать, если вернуться к нашему примеру. А у вас - у каждого! - есть своё собственное время, своя… своя струйка в великой реке. И, чтобы стать самим собой, вам нужно точно в неё угодить. С идеальной точностью. В случае же промаха… - он опустил голову, пальцы его нервно сжались. - Наши модели рисуют самые разные исходы. Но ни одного благоприятного.
        Воцарилось молчание.
        - Я согласен рискнуть, - хрипло сказал Две Мишени. - Если вы способны наблюдать за переходом, то, значит, сможете увидеть… что случилось со мной. И, если настройки ваших приборов окажутся верными…
        Федя заметил, как побелела госпожа Шульц.
        - То вы сможете послать следом за мной и остальных. Если же нет… что ж, значит, я предстану перед Создателем несколько раньше, чем сам планировал.
        - Никто никуда представать не будет, - твёрдо заявила Мария Владимировна. - Мы должны будем точно нацелить ваше перемещение. Геройски на пулемёты тут бросаться не надо. Поверьте, Константин Сергеевич, это не тот случай.
        - А вообще этот бунт?.. Почему он вдруг вспыхнул? - вдруг спросила Ирина Ивановна. - Вы знаете, отчего?
        И вновь Николай Михайлович потупился.
        - Бунты и революции вообще удивительные события, - проговорил он вполголоса, не отрывая взгляда от белой скатерти. - Вчера их не было и, казалось, ничто не предвещало: власть крепка, полиция на местах, открыты рынки и лавки, и свора босяков разбегается, едва завидев одного-единственного городового. А назавтра - повсюду баррикады, идут грабежи, и те же босяки до смерти забивают не успевшего скрыться жандармского чина. Верные слуги государства вдруг оказываются первейшими борцами за «свободу», и всё рушится, рушится в бездну…
        Он замолчал. Огромные напольные часы негромко и неумолимо отбивали секунды.
        - К чему вы, Николай Михайлович? - Ирина Ивановна тоже говорила вполголоса, словно они оба боялись пробудить что-то жуткое, невидимое, дремлющее совсем рядом.
        - Тут я должен бы начать рассказывать вам, что приключилось в нашем мире, - горько усмехнулся профессор, - но это очень долго и я буду сильно пристрастен. Поэтому постараюсь коротко и сухо. А дальше вы увидите всё сами. У нас, дорогие мои кадеты, Ирина Ивановна, Константин Сергеевич, сперва погиб Пушкин… потом безвременно опочил великий император Александр Третий. Россия и при его сыне, государе Николае Александровиче, развивалась и богатела, но слишком многим хотелось большего, одним - «чтобы как в Европе», парламенты и прочее, другим казалось, что у них слишком мало, в то время как у других слишком много. Я не вдаюсь сейчас в выяснение, насколько это всё было «справедливо» или «оправданно», или «соответствовало действительности». Это просто было. У нас тоже случилась русско-японская война, но куда более неудачная. Нет, самураи не взяли Владивосток, до такого не дошло, но флот наш погиб при Цусиме, а уступки по мирному договору мы сделали куда большие. Точно так же, как и у вас, у нас вспыхнули волнения. Их удалось свести на нет, Государь издал указ о создании Думы, премьер Столыпин, как и у вас,
продвигал земельную реформу. Но, увы, Петра Аркадьевича застрелил террорист, и… - профессор махнул рукой. - А потом грянули балканские войны, за которыми пришла и мировая война. Германия с Австро-Венгрией против Англии, Франции и России. Потом к ним присоединились Соединенные Штаты, и…
        - Ты всё равно не сможешь объяснить в подробностях, - вздохнула Мария Владимировна. - Скажу совсем коротко. Государя у нас больше нет, дорогие мои. И страна называется не Российская империя, не Российская республика (Аристова передёрнуло), даже не просто Россия. Страна называется Союз Советских Социалистических Республик. Многим жизнь в ней нравится. Некоторым нет. Но такое, я полагаю, при любых правителях, начиная с древних фараонов.
        - Социалисты победили, - сухо сказал Николай Михайлович. - Захватили власть в октябре семнадцатого. А до этого, в феврале, в первую, так сказать, фазу волнений - отрёкся Государь. Погодите! - он поднял руку. - Сейчас я могу сообщить лишь голые факты. Первая мировая легла на страну тяжким бременем. Это, очевидно, поспособствовало… впрочем, итог один: с февраля Россией правило «временное правительство» из депутатов Государственной думы… первоначально. А потом - вооруженный переворот и социалисты, те самые, что «были никем», как поется в их песне - стали всем.
        - А Государь? - тихо спросил Константин Сергеевич. - А как же армия, как же гвардия, как же…
        - Государь, - жестко сказала Мария Владимировна, - вместе с семьёй - государыней, четырьмя дочерями-великими княжнами и наследником-цесаревичем, вместе с немногими оставшимися верными ему слугами - был расстрелян в Екатеринбурге. Летом восемнадцатого года. Династия пресеклась.
        Федю Солонова словно хлестнул огненный бич. Нет, нет, не может быть, никогда!..
        - С… дочерями? - пролепетала Ирина Ивановна. - Господи Боже милосердный…
        - С дочерями, - кивнула Мария Владимировна. - Великие княжны Ольга, двадцати трех лет; Татьяна, двадцати одного года, Мария, девятнадцати, Анастасия, семнадцати. Семнадцать ей только-только исполнилось…
        - И с наследником-цесаревичем, - продолжил профессор. - Алексей, ему должно было вот-вот исполниться четырнадцать.
        Ирина Ивановна глухо всхлипнула и закрыла лицо руками. Константин Сергеевич, весь белый, поднялся, сжимая кулаки.
        - Как же Господь попустил такое?!.. - вырвалось у него.
        - Сядьте, господин подполковник, - вздохнул Николай Михайлович. - От Государя все отвернулись. Кто-то винил его во всём случившемся; кому-то было всё равно, кто-то и впрямь надеялся на лучшую жизнь. Так или иначе, социалисты взяли власть и…
        - И никто не поднялся против них? - глухо спросил Две Мишени, глядя в пол.
        - Поднялись, Константин Сергеевич. Поднялись, но - проиграли. Социалисты - или большевики, как они себя называли, почему - сейчас не так важно - выдвинули простые и понятные лозунги. Мир народам. Земля крестьянам. Фабрики и заводы - рабочим. Мобилизовали массы. Обещали, обещали и обещали… Обманули, конечно.
        - Кто-то надеялся на лучшую жизнь? - Ирина Ивановна подняла взгляд. Глаза её блестели. - Какая может быть лучшая жизнь, если она начинается с такого злодейства? Ведь Государя не судили?..
        - Вы абсолютно правы, - кивнул профессор. - Никто не озаботился формальностями.
        - Но дети… дети-то в чём виноваты?!
        - Ах, Ирина Ивановна!.. нет смысла задавать эти вопросы. Кто-то пытался сказать, что это, мол, «возмездие кровавому царскому режиму»…
        - Какое отношение к этому имели юные девушки и мальчик-подросток?!
        - Никакого.
        - Тогда почему…
        - Дорогие мои, - опять перебила Мария Владимировна. - Нет смысла задавать сейчас эти вопросы. У нас это случилось. Мы старались сделать всё, чтобы подобное не случилось у вас.
        - Правильно ли я понял, - сумрачно сказал подполковник, - что у власти сейчас - наследники тех, кто свершил цареубийство?
        Хозяева кивнули.
        - Нельзя сказать, что жизнь очень плоха. Никто не голодает. Все дети учатся, школы и университеты бесплатны, открыты для всех, только сдай экзамены. У людей есть работа. Нет больше сословий и сословных границ, все равны… ну, в общем. Много музеев, и билеты недороги…
        - Эрмитаж был бесплатен, - прошептала Ирина Ивановна. - И Русский музей тоже. И другие…
        - Зимний дворец тоже можно было осматривать…[1]
        - В общем, люди скорее довольны. Ворчат, конечно - с продуктами случаются нехватки, а рынки очень дороги…
        Федя ощущал, как у него кругом идёт голова.
        - Мы мальчишек совсем замучили, - поднялась Мария Владимировна. - Говорим, говорим без устали, а они…
        - Мадам, - очень вежливо сказал вдруг Петя Ниткин, - а, может, вы нам просто дадите какой-нибудь ваш учебник? Вот пусть бы Игорь и дал. Мы б и узнали всё, что случилось, всё, что нам надо знать.
        - Учебник-то дадим, - закряхтел Николай Михайлович, - да только уж больно он, гм, своеобразный. Тяжело вам читать будет. Старую Россию там на все корки ругают.
        - Ну, не везде. Про Петра Великого, про Суворова, про войну двенадцатого года - совсем неплохо написано. Да и про Крымскую - тоже.
        - У меня голова кругом, - Ирина Ивановна прижала пальцы к вискам.
        - Шли бы вы лучше отдохнуть, гости дорогие. Отмахали шестьдесят лет с гаком; до вечера ещё далеко, но прилягте - вдруг уснуть получится?
        И Федя Солонов сам не сообразил, как оказался на диване, под одеялом; и, стоило ему смежить веки, как он мигом провалился в бездонный, точно смерть, сон.

* * *
        А когда вновь открыл глаза, был уже следующий день и было уже позднее утро.
        И это был не сон.
        - Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым…
        Это Петя Ниткин читал вслух Символ Веры. Петя Ниткин, который, конечно, по Закону Божьему имел «двенадцать», но в Корпусе молитвы читал с прохладцей, так, явно по привычке!..
        - И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша…
        Петя читал со страстью, словно слово его могло сейчас взломать тот ужасные абсурд или абсурдный ужас, куда они угодили и от чего вчера лопалась голова.
        Федя дослушал до конца. Знакомы слова сами собой повторялись, заставляя на краткий миг избыть гнетущую тревогу - что там, дома, что с сестрами, что с мамой и папой?..
        - Петь…
        - Я, - откликнулся Ниткин. Он сидел, уронив руки, на узкой кровати у противоположной стены.
        - Петь, мы ж вернёмся, так?
        - Конечно, - сказал Петя. - Конечно, вернёмся. Господь не оставит. Не попустит.
        - Но… тут ведь такое было… Государь… цесаревич… великие княжны… государыня…
        - У меня есть мысль, - ответил Петя не слишком понятно. - Не бывает ничего бессмысленного, Федь. Вот честное слово, не бывает. Смысл есть, всегда есть, просто мы его не видим пока.
        Федя хотел спросить ещё, но тут заглянула Мария Владимировна, позвав всех завтракать.
        Завтрак был странный. Манная каша, чай и бутерброд с колбасой - розовая мякоть с вкраплениями белых овалов жира.
        - «Телячья», вчера достала. Постоять пришлось, - вполголоса рассказывала хозяйка Ирине Ивановне. - Так-то со снабжением у нас ничего, Николаю Михайловичу заказы на работе дают, но то одно пропадёт, то другое. То макароны вдруг исчезнут дней на десять, то крупа какая. Гречка, например, давным-давно в дефиците. Чай хороший. Кофе в зернах то появится, то пропадет. Колбаса, что похуже, есть всегда, а вот эту - «телячья» - когда выбросят.
        - Куда выбросят? - не понимала Ирина Ивановна.
        - Ах, простите, простите старуху, дорогая. «Выбросят» - значит, неожиданно появится в продаже.
        - А почему же всего не хватает? - удивлялась госпожа Шульц. - Ведь социалисты обещали…
        - Ну, нельзя сказать, что не хватает, - качала головой Мария Владимировна. - Никто не голодает. Как у нас говорят - «на прилавках пусто, а в холодильниках у всех всё есть». Конечно, с детством моим не сравнить. Тогда-то всё было, и сколько хочешь - имей только деньги.
        - Будь справедлива, Мурочка. Ты сама сказала - «никто не голодает». Многие, очень многие вполне довольны жизнью, - заметил профессор. - Это мы с тобой помним, как оно было добезцаря, а таких уже и не осталось почти. И мы-то с тобой из благополучных семей инженеров, а простому люду…
        - Ах, дорогой, брось эти народнические бредни! - отмахнулась Мария Владимировна. - Всегда недовольные будут. Давай не будем спорить, отправляйся лучше настраивать машину, а я наших гостей… ну, всё-таки познакомлю с жизнью нашей. Всё-таки первые, - и она улыбнулась.
        - Не так сразу, - остановил супругу профессор. - Сперва считать надо. Может, позову Ивана Владимировича и…
        - Не зови, - негромко, но твёрдо сказала Мария Владимировна. - Никого не зови, дорогой, и никому ничего не говори. Ты сам всё подсчитаешь, а я потом проверю. Это у меня хорошо получается. А говорить никому не говори. Вот садись и считай. Я тебе кофе сварю, хорошего, крепкого. А Игорёк гостям город покажет. И расскажет. Мно-ого всего разного тут у нас случилось за шестьдесят-то с лишним лет.
        - Война, - очень взрослым голосом сказал вдруг Игорёк. - Блокада…
        - Ну да, - вздохнул профессор. - Война и блокада. Вторая мировая, через два десятка лет после первой… Но это такая тема… бесконечная…
        Он махнул рукой и отправился в кабинет.
        - Буду считать, дорогие мои, - сказал уже с порога. - Отправим вас всех вместе, аккуратно, как следует!
        - Вот не разговоры разводи, а считай! Логарифмическую линейку возьми, кстати. Я её на кухне нашла.
        - Ах, спасибо, Мурочка, а я-то гадал, куда её засунул…
        - Иди уж! - Мария Владировна самолично захлопнула дверь кабинета. - Ну, а вы, гости дорогие? Перво-наперво вас надо переодеть…
        - Как именно? - Феде показалось, что в голосе Ирины Ивановны звучит самый настоящий ужас. - Как вон те, на улицах? В совершенно неприличном? С голыми ногами? Никогда! Мария Владимировна, вы же сами помните, вы же были гимназисткой, вы… И вообще, кому какое дело, как я одета?!
        - Ш-ш-ш, дорогая, не сердитесь на старуху. Ну, разве сами вы не понимаете? Вам нельзя привлекать внимание!.. Мальчики-то, кстати, ничего, форма почти как у суворовцев, только погоны с вензелями снять…
        - Как это «снять погоны»? - вырвалось у Феди. - Погоны - это честь мундира, мы, александровцы…
        - О Господи, царица небесная, - вздохнула Мария Владимировна. - Дорогой кадет, представьте, что вас забросили с заданием во вражеский тыл…
        - Ба, да чего ты, - вдруг очень взрослым голосом сказал Игорёк. - Старорежимная ты у меня какая-то. Не надо им ничего нынешнего надевать. Так и пойдём. Я тоже сперва думал - что переодеваться, всё такое. Но сюда-то мы дошли, и ничего. Так что…
        - Что «так что»?! - уперла руки в бока Мария Владимировна.
        - Да очень просто, - снисходительно пояснил Игорёк. - Снимается кино. Кино снимается, вот и всё. Сколько раз я сам видел. Кто спросит - со съёмок идём. Обеденный перерыв. Вот и всё. Ещё и расписаться будут просить[2].
        - Где расписаться? - удивился Константин Сергеевич.
        - Уж где придется. Артистов у нас все любят.
        Мария Владимировна вздохнула.
        - Времена сейчас, конечно, не те, что раньше, не как после революции. Но… всё равно.
        - Ба, да не волнуйся ты! Люди в костюмах просто идут, вот и всё.
        - Иногда действительно лучше вообще не таиться, - задумчиво сказала Ирина Ивановна. - В чужой одежде мы чужие. А так - и впрямь артисты. Сыграем, если надо, а, Константин Сергеевич?
        - Сыграем, - кивнул подполковник. - Только с оружием не расставайтесь, Ирина Ивановна.
        - Ни за что! - Ирина Ивановна прижала к груди ридикюль.
        - У вас там что, пистолет? - нахмурилась Мария Владимировна. - Бросьте, милочка, не нужно вам этого; ни большевиков я не люблю, ни тех, кто сейчас правит, их наследничков, но на улицах Ленинграда…
        - Что? Каких улицах?
        - Санкт-Петербург так теперь называется, - вздохнула хозяйка. - Петербург-Петроград-Ленинград. Сперва переименовали, когда война с германцами началась, ещё при царе, а потом, когда Ленин, у большевиков главный, умер - снова, теперь в его честь.
        - Ленинград… - вдруг проговорил Костька Нифонтов, катая чужое название во рту, словно конфету. - А ничего так. Звонко.
        - Звонко, - согласилась Мария Владимировна. - Мы привыкли.
        - Быстры они, однако… - проворчал Две Мишени.
        - Да они почти всю страну переименовали, - засмеялась вдруг хозяйка. - Царицын теперь Волгоград, Самара - Куйбышев, Симбирск - Ульяновск. Вятка - Киров. Екатеринбург - Свердловск. Николай Михайлович мой всё сердится, сердится - а я ему, мол, да ладно, название в рот не положишь, имя на плечи не накинешь. А вот совсем бедных, зато не стало, кто уж совершенно нищие. В общем, на улицах у нас не нападают. Так что пистолеты лучше здесь оставить. У нас это запрещено. Строго запрещено! Единственное, что и впрямь может вам угрожать - если задержат с незаконным оружием. Эх, не убедил меня внук мой богоданный, лучше б переоделись бы вы…
        Две Мишени хмыкнул, но всё-таки выложил браунинг с запасными обоймами. Ирина Ивановна, однако, лишь покачала головой.
        - Да не полезет никто к ней в сумочку, ба, - очень по-взрослому заметил Игорёк. - Не те времена[3].
        - Не те, верно, - вздохнула игорькова бабушка. - И слава Богу, что не те. В те-то так не походили б. А сейчас - и, верно, «кино снимается» - и всё…
        …Осталась позади лестница, они все вместе вышли на улицу.
        - Прямо через двор пойдём, - показала Мария Владимировна. - В «Петровский». Магазин так называется. За домиком Петра, значит…
        - Ну, ба, мы уж туда не потащимся, - заявил Игорь. - Там только очереди. Мы через мост поедем, на Марсово. А оттуда на Дворцовую, а потом по Невскому пройдёмся…
        - Именно что по Невскому. А то ведь был, не поверите, «проспектом двадцать пятого октября», - вздохнула хозяйка. В войну вернули. Как переименовали, так и обратно сделали. Ох, не на месте у меня сердце. Пугана ворона куста боится. Уж слишком хорошо тридцатые помню…
        - А что там было, в «тридцатые»? - тут же выпалил Петя.
        - Потом расскажу, дорогой. Ну, бегите, да возвращайтесь поскорее. Игорь! Если что - ты знаешь, кому звонить. Две копейки у тебя есть?
        - Есть, ба, - Игорёк явил взыскующему взору бабушки медную монетку.
        - Номер помнишь?
        - Да помню я, ба, всё помню!
        Через мост они шли пешком. На них посматривали, что правда, то правда, но посматривали с интересом, не более. Их обгоняли трамваи, иные - зализанных модных очертаний, но один раз прополз тёмно-красный, из двух вагонов, почти неотличимый от тех, что ходили в Петербурге 1908 года, разве что на глаз чуток побольше[4].
        - Рассказывай, Игорь, - попросила Ирина Ивановна. - Рассказывай, пока мы окончательно не сошли с ума. Что у вас тут было, когда и как. Что государя и династии больше нет - мы уже поняли. Рассказывай остальное. Можно коротко.
        Игорёк вздохнул. И начал рассказывать.
        - Ну, в общем, война была… первая мировая… в четырнадцатом началась.
        - Это твой дед нам уже сказал. Давай теперь подробности. Из-за чего всё началось и чем кончилось? Подробно! - потребовал Две Мишени.
        Игорёк снова вздохнул. Все трое кадет, и Фёдор, и Петя, и Костька, слушали мальчишку из семьдесят второго года - о том, как началась война, как шла, как народу она надоела, и как большевики - то есть «социал-демократы» и эсеры - то есть «социалисты-революционеры» - объясняли солдатам, что надо скинуть царя, что будет тогда мир «без аннексий и контрибуций», и все заживут. Ирина Ивановна несколько раз останавливала порывавшегося кинуться в спор подполковника, так что Игорёк лихо-бодро-весело доскакал до «Февральской», как он её назвал, революции, ухитрившись уложить её в несколько фраз:
        - В Петрограде хлеба не стало. Народ недоволен был. Солдаты на фронт не хотели. Началось восстание. А царь испугался и отрекся. И стало временное правительство, министры-капиталисты…
        - Из кого… - начал было Две Мишени, но Ирина Ивановна опять его остановила.
        - Константин Сергеевич, дайте мальчику договорить.
        - А потом Ленин приехал. Главный большевик. Народу совсем плохо стало, и случилась Великая октябрьская социалистическая революция. Чтобы, значит, «мир - народам, землю - крестьянам, фабрики и заводы - рабочим…»
        - А потом? - угрюмо спросил подполковник.
        - А потом большевики Брестский мир с Германией заключили, но гражданская война началась. Белые едва Москву не взяли, но красные - большевики то есть - их победили. Они потом из Крыма за границу уплыли.
        - А потом? - Ирина Ивановна опередила подполковника.
        - Потом… - Игорёк почесал затылок. - Потом, в общем, эта, как её, индустриализация. Россия-то при царе отсталой была. Дед сердится, когда я так говорю, а ба говорит, что если б не была отсталой, то ничего бы и не случилось.
        - А ты сам? - вырвалось у Феди.
        - Сам я? Ну, не знаю…
        - Федя! Не отвлекай Игоря, - строго сказала Ирина Ивановна. - А ещё дальше?
        - Дальше, в общем, главным в стране Сталин стал, Иосиф Виссарионович, - продолжал Игорь. - С хлебом плохо было, крестьяне хлеб растили по старинке, лошадёнка да соха. А так колхозы сделали…
        - Что-что?
        - Коллективное хозяйство.
        - Коммуна, что ли? - удивился Константин Сергеевич.
        - Не, не коммуна, - Игорёк страдальчески наморщил нос. - Пусть про это ба лучше расскажет. Она в деревне тогда жила. Но заводы построили, колхозы тоже… жизнь лучше сделалась…
        - А свобода? - всё-таки встрял подполковник. - Государя… убили, «министров-капиталистов» прогнали… Землю крестьянам, значит, отдали, это хорошо…
        - Земля у нас теперь общая, - выдал Игорёк. - Как учительница наша говорит - «в общенародной собственности». И заводы тоже. Буржуев у нас нет! И дворян тоже нет. И купцов. В общем, этих…
        - Сословий?
        - Ага, ага, точно, сословий! - обрадовался Игорь. - Все равны. Я с ба и с дедом спорю порой. Они говорят, что ничего подобного.
        - Разберемся, - сказал Две Мишени. - Ну, а партии есть? Дума?
        - Партия есть! Как не быть! - Игорёк вдруг показал вперёд.
        - Мраморный дворец, - вгляделась Ирина Ивановна. - А что это за лозунг на нём?
        - «Народ и партия едины», - прочитал Федор. Белые буквы на алом фоне - что они значили? «Партия» - она из кого состоит? Не из народа, что ли?
        - То есть одна партия - это те самые большевики?
        - Угу. Только они теперь по-другому называются. Коммунистическая партия Советского Союза. А Советский Союз - это мы теперь. Вместо России.
        - Вместо России… - выдохнул Константин Сергеевич, и Федя тоже ощутил, как похолодело в груди.
        - Союз Советских Социалистических Республик, - не без гордости сказал Игорёк. - Наша страна. Ба с дедом у меня чуть того, старорежимные, но хорошие.
        - А мы? - вдруг тихо спросила Ирина Ивановна, останавливаясь.
        - Ну, - смутился Игорь, - вы тоже! Не зря ж я вас ждал!
        - Так ведь мы - за Государя, - Федя не мог этого не сказать. - За нашего русского царя.
        - А… ну-у… - Игорёк явно растерялся, - за царя - это ж не всегда плохо! Вот в тысяча восемьсот двенадцатом - тоже вроде как «за царя» воевали, но на самом-то деле за Россию!
        - За Россию. И за царя.
        - Погодите, не спорьте! Игорь, дальше рассказывай!
        …Они почти достигли набережной. На массивном гранитном постаменте красовалась зеленовато-серая от старости бронзовая доска:
        «По просьбе трудящихся Ленинграда, в память С. М. Кирова, выдающегося деятеля Коммунистической партии и Советского государства, руководителя ленинградских большевиков - этот мост 15 декабря 1934 года назван Кировским».
        - Даже мост не Троицкий, - с горечью заметил Две Мишени[5].
        - Мост-то совсем недавно построили, - подхватила и Ирина Ивановна. - Что-то я никакого «Кирова» среди тех, кто его возводил, не упомню. А, Игорёк?
        Но Игорёк только пожал плечами.
        Они миновали гордо застывшего бронзового Суворова. Князь Италийский, граф Рымникский застыл в вечной готовности к бою, занося меч для удара.
        Проскрежетал мимо трамвай, сворачивая направо, к казармам Павловского полка; все шестеро так и шли рельсов; поднялись впереди купола Спаса-на-Крови - все в серых строительных лесах, полностью скрывших боковой фасад храма. И лишь один, главный купол оставался свободен - и на нём крест. Утративший золотой блеск, тоже посеревший, потускневший, он поднимался над хаосом дощатых конструкций, тянулся к небу, к солнцу, словно непокорный цветок, пробившийся меж уличных булыжников.
        Две Мишени вдруг остановился, снял фуражку и широко перекрестился. Ирина Ивановна, Федя и даже вольнодумец Петя Ниткин последовали его примеру, Костька Нифонтов воровато оглянулся, а Игорёк вдруг испуганно замахала руками:
        - Вы чего! Вы чего! Забыли - артисты вы! Артисты! Кино снимается! А креститься у нас не крестятся!
        - Это почему же? - искренне удивился Две Мишени. - Храм же стоит!
        - Стоять-то стоит, - в голосе Игорька слышалось настоящее страдание. - А только… не надо так. Не принято.
        - Si fueris Romae, Romano vivito more[6], - одёрнула подполковника Ирина Ивановна. - Но церкви же… соборы… есть же, правда, Игорь?
        - Есть, - прошептал тот.
        - А ты ходишь?
        - Н-нет…
        - Отчего же? - Ирина Ивановна подняла бровь, словно на уроке, когда какой-то кадет начинал «плавать» у доски.
        - Я ж пионер… и вообще… у нас говорят - Бога нет, Гагарин в космос летал, Бога не видал…
        - В космос летал? - живо заинтересовался Петя.
        - Угу. Я потом расскажу, вечером, ладно?
        Меж тем они миновали Конюшеную площадь - из ворот здания, что раньше было Конюшеным двором, выезжали автомоторы, один за другим.
        - Такси здесь теперь, - объяснил Игорь.
        Федя невольно подумал, как же там, в здании, помещаются все эти автомоторы, но, пока раздумывал, они повернули ещё раз налево и Костя Нифонтов вдруг прочёл вслух:
        - Улица Желябова…
        Это Федя знал. Цареубийцы - Желябов, Перовская, Гриневицкий, Кибальчич…
        - Ничего удивительного, - холодно бросил подполковник. - Если вспомнить судьбу династии…
        Они шли дальше, и Игорь продолжал рассказывать. Правда, про тридцатые годы он говорил очень скупо, дескать, ничего особенного, заводы строили, каналы копали, жизнь лучше становилась…
        - А потом война началась, - выдохнул он. - Вторая мировая…
        …Они брели дальше, почти ничего не видя вокруг. Потому что Игорь рассказывал, рассказывал и рассказывал.
        [1] Подлинный исторический факт. Эрмитаж, Русский музей, Артиллерийский, Ботанический сад, Морской, музеи Академии Наук (Кунсткамера), Строгановский, музей русской Академии Художеств - все были бесплатны. Можно было также бесплатно осматривать Зимний дворец (все парадные залы). Билеты на осмотр можно было получить в канцелярии полицмейстера дворца по предъявлении паспорта.
        [2] Прежде, чем уважаемые читатели закричат - «этого не могло быть, потому что не могло быть никогда!» - автор сошлётся на личный опыт. Всё моё детство, вся юность и изрядная часть зрелости прошли в самом центре старого Петербурга, на улицах Моховая и Пестеля (добезцаря - Пантелеймоновская). Снимали у нас много. Люди в костюмах встречались не то, чтобы каждый день, но - встречались и изумления это ни у кого не вызывало. Думаю, многим петербуржцам памятны масштабные съемки 1982 года, когда Сергей Бондарчук снимал штурм Зимнего для фильма «Красные колокола». Компьютеров тогда не было, массовку на Дворцовую площадь согнали в огромном количестве.
        [3] В ту пору, в Ленинграде семидесятых, никто и впрямь не носил при себе постоянно паспорт. Его брали с собой только на какие-то серьезные дела - поездки, полеты, оформление в гостиницы, само собой, прописка, выдача больничного листа. Билеты на поезда дальнего следования продавались безо всякого удостоверения личности.
        [4] Имеются в виду трамваи ЛМ-33, выпускавшиеся в городе ещё до войны. По внешнему виду они и впрямь мало отличались до дореволюционных, самая заметная черта - три двери вместо двух. На ленинградских трамвайных маршрутах они проработали до конца 1970-ых годов, автору самому довелось на них немало поездить. На снимке: ЛМ-33 на Садовой у ресторана «Метрополь» в 1974 году.
        [5] В настоящее время мосту возвращено его историческое наименование - Троицкий. Восстановлены оригинальные мемориальные доски.
        [6] «Если ты в Риме - живи как римлянин» (лат.)
        Глава 11.1
        Город плыл над ними и вокруг них. Ирина Ивановна, подполковник, Петя Ниткин с Костей Нифонтовым - узнавали какие-то здания, постройки, или, напротив, дивились изменениям. Федор же, никогда здесь не бывавший, вбирал в себя всё, уже понимая, что не дивится странным автомоторам; их Игорёк именовал «машинами». И вообще, вся жизнь вокруг - ну, конечно, она была иной, совсем иной, но точно так же работали магазины, женщины, большей частью немолодые, стояли почему-то в длинных очередях к не очень чистым ларькам, несли в сетчатых сумках какую-то снедь.
        И всё это время, пока они шли по Большой Конюшеной - она же Желябова - пока поворачивали на Невский, по которому катил поток «машин», «автобусов» и «троллейбусов», как описал им увиденное Игорь, пока Константин Сергеевич мимоходом удивлялся тому, что с проспекта исчезли трамвайные рельсы; но замечания становились всё реже, потому что Игорёк рассказывал о вещах совершенно немыслимых.
        О том, как германцы - «фашисты», как он их называл - внезапно напали утром двадцать второго июня тридцать один год назад; как в считанные дни захватили Минск и Ригу, в считанные недели дошли до Смоленска, как окружали раз за разом наши войска; и как в сентябре окружили сам Ленинград, как подступили к Москве…
        Получалось у Игоря это не слишком-то связно, но достаточно, чтобы у Феди всё закипело в груди. Как же так?! Чтобы германцы - дошли бы до Москвы?! Наполеон, конечно, тоже дошел…
        Две Мишени, похоже, чувствовал то же самое. Но Игорёк не вдавался в подробности, что, отчего и почему; а вместо этого заговорил про «блокаду», про ледяной ад, которым обернулся город, про замёрзшие улицы и площади, остановившуюся жизнь, и бесчисленные трупы, трупы, трупы, когда увозимые на саночках в братские могилы, а когда подбираемые специальными командами.
        - Ба рассказывала - мертвецов на юг везли, на кирпичный завод. Там теперь парк - парк Победы называется. Сжигали в печах. Сто тысяч, говорят, сожгли так[1]… Сожгли и прах в карьер, значит, ба говорила… Она тут всю блокаду провела, чудом выжила, говорит…
        Ирина Ивановна вздрогнула, прикрыла глаза ладонью. Торопливо зашептала молитву.
        Две Мишени сделался совершенно белым.
        Игорёк тоже пригорюнился.
        - Без отпевания… - хрипло проговорил подполковник. - Вот так взять - и сжечь…
        - Ба говорит - страшно было очень, - тихо продолжил Игорёк. - Страшно, говорит, было не встать. А и лежать нельзя. А хлеба давали всего ничего - сто двадцать пять грамм на день, это осенью… потом прибавили, но столько народу померло…
        - Тридцать золотников, чуть меньше, - мигом подсчитал Петя Ниткин. - Но, Игорь… так же жить нельзя?
        - Они и не жили, - мрачно сказал Игорёк. - Они умирали. Ба на военном заводе работала, в конструкторском бюро, там дополнительно кормили. Немного совсем, но всё же. А деда на фронте был, военинженером. Ну, а потом… - голос его окреп, посветлел. - Потом мы наступать начали. Погнали фашистов. И гнали до самого Берлина! И Берлин взяли, и на рейхстаге знамя наше подняли! Наше, красное!..
        - Красное… - со странным выражением повторил Две Мишени. - Ну, значит, красное. Когда оно над вражьей столицей - неважно, какое, главное, что наше, русское.
        …А вот после войны, говорил Игорёк, он уже не так хорошо знал. Жизнь наладилась. Разрушенные города отстроили. Люди квартиры получали, бесплатно. Новые заводы открывались, в космос спутник запустили первыми, потом и человек наш полетел - Юрий Гагарин, тоже первым.
        У Феди снова сжало сердце, на сей раз - от гордости.
        - Смогли, значит! - обрадовался и Костька Нифонтов.
        - Смоли, - кивнул Игорёк. - Всем показали! И бомбу атомную сделали - ой, ну про это дед вам лучше расскажет. А мы давайте мороженого съедим! Тут совсем недалеко - самая лучшая мороженица в городе!
        - Стоит ли? - усомнилась Ирина Ивановна. - И так на нас косятся! Полицейские тоже!
        - У нас они «милиционерами» зовутся, - поправил Игорёк. - Ничего, не бойтесь! Всё хорошо будет!..
        Госпожа Шульц покачала головой, вздохнула, но ничего не сказала.
        Лучшая в городе мороженица, как оказалось, не так уж сильно отличалась от известного Федору. Не так много изменилось в этом деле за шесть десятков лет.
        Полкруглые диваны зелёного плюша, на отделанных зелёной плиткой стенах - керамические зеленые цветы.
        - У нас потом это место «Лягушатником» зовут, - заметил Игорёк вскользь. - Садитесь, садитесь, я всё знаю, я закажу, и деньги у меня есть!..
        Мороженое было и впрямь вкусное, хоть и не такое, как Федор привык. Игорёк, утомившись, сосредоточенно трудился над своей порцией; остальные, понимая его, тоже молчали, стараясь осмыслить услышанное.
        Нет, совсем не плохая здесь жизнь, думал Федя. Никого не увидишь в лохмотьях; не толпятся на паперти нищие; все одеты скромно, разряженных богатеев не увидишь.
        Ему стало интересно, как здесь учатся ребята, что читают, что думают - например, понравился бы им «Кракен»?
        Он задумался так глубоко, что не заметил, как с ними заговорили.
        - Какие у вас мальчики замечательные! - сухенькая старушка в шляпке и вуалетке улыбалась им всем. - И мундиры… неужто в суворовском форму поменяли?
        Ирина и Две Мишени беспомощно переглянулись, а старушка уже неслась на всех парусах.
        - Давненько я этакого покроя не видела, и вензеля…
        Федя заметил, как Ирина Игоревна закатила глаза, и весь вид её выражал: «говорила же я вам!»
        - А это кино, - возник за спиной у неё Игорёк с вазочками мороженого, отправившийся незадолго до этого за добавкой. - Кино… снимают.
        - Ах, кино… - проговорила старушка, однако улыбалась она при этом как-то совершенно по-особому. - То-то я смотрю, и звездочки на погонах не по уставу у гос… товарища полковника.
        - Под… - начал было Две Мишени и тотчас осёкся, потому что Ирина Ивановна очень чувствительно пнула его в голень под столиком.
        - Кино, кино, - нетерпеливо подпрыгивая, сказал Игорёк. - Про… про революцию. Про добезцаря. Они вот, вот - кадеты, значит. И - и учителя. Наставники. Из корпуса…
        - Из Александровского Кадетского Корпуса, - продолжала улыбаться старушка. - Хотя вензель немного неправильный. Там просто АК должно было быть, насколько я помню…
        - Ой… кино… - вдруг вздохнули у Феди над ухом. - А это - неужели - Тихонов?!.. Ах!..
        Федя, Пётр и Костя разом обернулись. Там, нависая над перегородкой, маячили две головки с косичками, бантами и непременными тут красными галстуками.
        Никто и глазом не успел моргнуть, а девчонки уже оказались подле их столика. Чуть постарше, наверное, чем сами кадеты, одеты в коричневые платьица с чёрными передниками, так похожие на гимназические, если бы не длинна!..
        Ох, длинна!..
        Ирина Ивановна метнула на мигом покрасневших до ушей кадет испепеляющий взгляд. В корпусе такой означал самое меньшее пять дополнительных упражнений и страницу из прописей.
        - Какой он вам Тихонов, девочки, - неодобрительно сказала старушка в шляпке. - И вообще, что за воспитание? А ещё пионерки!..
        Под взглядом Ирины Ивановны Федя, чувствуя, как полыхают уши, поспешно уткнулся носом в мороженое. Правда, перед глазами всё равно стояли сверкающие девчоночьи коленки меж краем юбки и светлыми гольфами.
        Ох, Лизе бы это не понравилось!..
        - А вы в каком кино снимаетесь? - бойко выпалила одна из девчонок, русая и с курносым носом. И вдруг ойкнула, словно только сейчас заметив Игоря:
        - А ты, ты-то что тут делаешь?
        - В каком надо, в таком кино и снимаемся, - хладнокровно ответил Игорь. - Я ж тебя не спрашиваю, почему ты школу прогуливаешь, Маслакова.
        - Я не прогуливаю! - возмутилась курносая, но явно заинтересованный взгляд на Федю вновь кинула. - Нас отпустили раньше!
        - А я болею, - с прежней невозмутимостью отрезал Игорёк. - У меня справка есть. Короче, отвянь, Юлька.
        - Но ты ж нас познакомишь, да, Игорь? - вступила вторая девочка, шатенка, потише и поскромнее на вид.
        - Федор, - махнул рукой тот. - Костя. Петя. Ну, довольна, Светка?
        - А вы в какой учитесь? - немедля осведомилась бойкая Юля, без всяких церемоний присаживаясь рядом с Федором.
        - Они не отсюда, - поморщился Игорь. - Сказал же тебе, Маслакова - не приставай!
        - А ты мне не указывай, Онуфриев!
        - Мы издалека, мадемуазель Маслакова, - вмешалась Ирина Ивановна. - А вы, значит, знаете Игоря?
        Заслышав «мадемуазель», старушка в шляпке вопросительно подняла бровь.
        - Конечно, знаю! - жизнерадостно выпалила означенная Маслакова, нимало не смутившись. - Мы в одном классе учимся, в сто восемьдесят пятой, на Войнова[2]!
        - В одном классе… - начала было Ирина Ивановна, наткнулась на выразительный взгляд Игорька и осеклась. - Что ж, не сомневаюсь, он скоро вернется к занятиям. Болезнь его проходит.
        - Да уж видим, - хихикнула Юлька Маслакова. - Простите, а вы - артистка? А как вас зовут? Я вас точно в каком-то кино видела, точно!.. Светка?..
        - Точно! Точно! И я видела! - пискнула Светка.
        - Нам пора, - Две Мишени поднялся. - Всего хорошего, Mesdames.
        На улицу они все выскочили, словно из-под обстрела. С Игорька слетел весь его уверенный вид.
        - Ну кто ж знал, что они сюда притащатся?! - начал он уныло, едва заметив взгляды Ирины Ивановны и подполковника.
        - Должен был подумать, - вырвалось у Феди.
        - Да Ленинград - огромный город, тут год ходи, знакомого не встретишь!..
        - Давайте-ка лучше всего вернёмся домой, - проговорила Ирина Ивановна. - И, хотя мне очень не нравятся здешние моды, - последнее слово получилось донельзя ядовитым, - но так нельзя. «Снимается кино» - это хорошо, но дразнить гусей не следует. Как отсюда быстрее всего добраться до ваших бабушки с дедушкой, Игорь?
        - На метро, - вздохнул тот. - Ох, и влетит же мне… Маслакова - она такая, всей школе растреплет, и параллельному классу, и учителям, и родителям…
        - Ну, ничего такого уж страшного, - пожал плечами подполковник. - Надеюсь, что очень скоро мы сможем вернуться назад и тогда всё это уже не будет иметь никакого значения.
        - А вы так торопитесь? - вдруг спросил Игорёк. - Вам тут, у нас, так не нравится? Потому что царя убили, да?
        Две Мишени вдруг остановился.
        - Нам тут нравится, - ответил он очень серьёзно. - Я благодарю Провидение, что такое приключилось со мной. Я скорблю о страшной кончине Государя и Его близких и - вы правы, Игорь - это никогда не оставит меня. Однако у нас есть наш мир, наше собственное время, наше собственное Отечество и собственный Государь, которому мы присягали. Мы обязаны вернуться. У кадет, ваших, Игорь, ровесников, там остались семьи. Хотя, конечно, нам безумно интересно всё, изобретённое и открытое за шесть десятков лет.
        Игорёк тяжело вздохнул.
        - У нас хорошо, на самом-то деле, - пробурчал зачем-то. И снова повторил: - Никто никого не угнетает. Богатеев нет. И нищих тоже.
        - То, что нищих нет - это очень хорошо, - серьёзно кивнула Ирина Ивановна.
        - И вообще тут интересно! - подал голос Костька, провожая глазами то, что Игорёк назвал «троллейбусом».
        - Интересно, - согласилась Ирина Ивановна. - Но нам надо торопиться. Бог весть, что сейчас творится в Гатчино; и Бог весь, что переживают сейчас ваши родители!..
        …Метро, конечно, поражало. Движущиеся лестницы, на которых Петя, казалось, готов был кататься вечно; подземные дворцы, отделанные мрамором; голубые поезда, катящие сквозь тьму; да, в этом мире было, на что посмотреть!..
        - Замечательно тут у них всё, - с завистью проговорил Костька сквозь шум несущегося под землёй поезда. - Эх, нам бы такое!..
        - И у нас такое будет, - отозвалась Ирина Ивановна. - В Москве уже проекты составляются, я слышала…[3]
        - Так то когда ещё будет, - протянул Костя, - а тут уже всё готовое!..
        … «Домой», то есть к Онуфриевым, вернулись в молчании.
        - Николай Михайлович, наверное, всё уже подсчитал, - рискнул Федя.
        - Я вот никуда не тороплюсь, - буркнул Костя. - Куда нас отправят? Обратно в тот подвал? В то же самое время, да? Так пристрелят нас там, и вся недолга.
        - Ничего подобного, - услыхала их Мария Владимировна. - О том, чтобы вас туда отправлять, и речи быть не может. Слава Богу, мы немного научились… за это время.
        Она встретила их в фартуке - хлопотала на кухне.
        - Прислуги у нас нет, сами, всё сами, - улыбнулась.
        - А почему у профессора…
        - У профессора и доцента, - строго поправила Мария Владимировна.
        - Тем более. Почему у профессора и доцента нет хотя бы кухарки? - осведомилась Ирина Ивановна. - У меня вот есть. Замечательно пироги печёт. И «царское варенье» делает.
        - Долго объяснять, Ирина Ивановна, дорогая. Как говорится, у нас теперь все равны, слуг нет, кто не работает, то не ест…
        - Странно как-то, - пожала плечами госпожа Шульц. - Если у меня есть деньги и я плачу справедливое жалованье…
        - Эксплуатация человека человеком, дорогая! - высунулся из кабинета Николай Михайлович. - Никак невозможно. Нельзя.
        - Неужто никому подработка не нужна? - продолжала недоумевать Ирина Ивановна.
        - Как не нужна! Нужна. Порой и договоришься… но вот как, как в старые времена - такого нет больше. Ничего частного не осталось, ну, почти ничего. Портной мой, Иван Сергеевич… Техник зубной… Вы ж поймите, социализм у нас. Все работают на государство.
        - Так это ж хорошо, - услыхал Федор Костю Нифонтова. - У нас на казённых заводах и платят, говорят, лучше, и условия…
        - Сложно всё, - вздохнула Мария Владимировна. - Уж больно много было… всякого. Но, чего ты тут в прихожей разговоры разводим? Проходите, дорогие мои, проходите!..
        … - Значит, так, - они все сидели за чайным столом, и патефон - ну, конечно, совсем не такой, как привык Федя - негромко исполнял «Щелкунчика». Николай Михайлович говорил, позабыв о еде и дирижируя сам себе вилкой. - Значит, так. Расчёты я закончил. Мурочка моя проверила, пару ошибок нашла, вдвоём мы их исправили.
        - Значит, - выдохнул Две Мишени, - мы сможем вернуться?
        Профессор кивнул. Переглянулся с супругой. Та, в свою очередь, тоже кивнула, словно давая сигнал.
        - Сможете, - сказал профессор. - Во всяком случае, ничто в расчётах этому не противоречит и не запрещает. Однако сперва… мы… мы надеемся на вашу помощь.
        - Мы с радостью, Николай Михайлович, - Ирина Ивановна даже прижала руки к груди. - С радостью и от всей души!..
        Однако хозяин лишь покачал головой.
        - Видите ли… Эта помощь может оказаться… - он вдруг поднял взгляд, - эта помощь может оказаться слишком…
        - Что мы должны сделать?
        - Не только «вы», Константин Сергеевич, дорогой. Весь ваш корпус.
        Тут рот открылся даже у Пети Ниткина.
        - Помните, с чего начался мой рассказ? С того, что прошлое изменить невозможно. Оно уже было. Оно уже произошло. Мы не можем отправиться обратно в своё время и спасти нашего Пушкина. Только вашего.
        - Но он же тот самый Пушкин, - подняла бровь Ирина Ивановна.
        - Тот. Но в вашем времени. А мы бы хотели… - тут голос его сделался еле слышен, - мы бы хотели изменить именно своё.
        - Погодите, - поднял руку Две Мишени, - вы же сами только что сказали, что это невозможно!
        - Мы очень долго именно так и думали. Пока я не нашёл странную иррегулярность в формулах, постоянно возникающую в расчётах, если я привносил в них сущность, изначально отсутствовавшую во временном потоке. И эта иррегулярность, выходило у меня, вела к изменениям, к тем, которые мы, изначально находящиеся в данном потоке, осуществить не могли.
        Наступило молчание.
        - Погодите… - Ирина Ивановна подняла руки, словно держа незримую чашу. - Вы хотите сказать, что мы можем что-то изменить в вашем времени? Но как?.. Прошлое уже свершилось, и для вас, и для нас!..
        [1] Подлинный исторический факт. Сейчас это общеизвестно, и в самом парке об этом говорит немало памятников; в семидесятые же, как помнится автору этих строк, единственным напоминанием служили изваяния траурных урн на угловых входах в парк - например, на углу Московского проспекта и Кузнецовской. В «общественной истории» всегда на первый план выдвигалось Пискаревское мемориальное кладбище, о прочих же не говорилось.
        [2] Школа № 185 в Санкт-Петербурге по адресу ул. Шпалерная, 33 (в 70-ые и 80-ые - ул. Войнова). Игорёк прописан на ул. Моховая, не на Петроградской стороне.
        [3] Проекты метрополитена в Москве активно разрабатывались в начале ХХ-го века. Их реализации помешала Первая мировая война.
        Глава 11.2
        - Рад, что вы спросили, моя дорогая. Мы долго пытались решить этот вопрос, что называется, «на кончике пера»; и всякий раз приходили к парадоксальному выводу - что пришельцы из иного временного потока на самом деле способны изменить прошлое, в котором их изначально не было.
        Подполковник Аристов потряс головой.
        - Профессор, я закончил Николаевскую академию, но логики здесь не улавливаю. Прошлое свершилось, не так ли? Даже Провидение никогда не творило ничего подобного. Ведь даже когда ваш посланец спасал Пушкина в нашем времени - он спасал его в нашем настоящем, а не прошлом.
        - Всё верно. Но модели показывают интересное свойство потоков: они могут разделяться и сливаться вновь. Небольшое изменение, совершенное сущностью, не принадлежащей к изменяемому потоку, порождает разделение. Вернее, мы так это называем. Опуская высокоумные математические рассуждения, скажу так: вы можете отправиться в наше прошлое, изменив его. Поток, в котором мы сейчас, разделится надвое; потом, согласно нашим расчётам, два этих «под-потока» должны медленно сливаться. При этом изменения… - он потёр лоб, - при всей радикальности каким-то образом наложатся друг на друга…
        - Простите, но как же так? - не выдержал Петя Ниткин. - Взять хотя бы наш «поток», как вы говорите - в нём Пушкин жив!.. чему же тут на что накладываться?..
        - Ваш случай, дорогой Петя, совсем иной. Наш посланец явился в вашем «настоящем», а не в «прошлом». Вам же предстоит оказаться именно в уже случившемся прошлом. Нашем прошлом. Ваши действия породят вторую версию реальности. Находясь внутри неё, вы ничего не сможете заметить, для вас это будет неотличимо от… от того, что увидели бы мы. Но…
        - Нет, не понимаю, - вздохнула Ирина Ивановна. - Представьте, мы… мы кого-то убили в вашем прошлом, убили, защищаясь. То есть в одной «струе» он жив, в другой - «мёртв». Как это может «наложиться»?!
        - Для этого мне пришлось бы прочитать вам целую лекцию о квантовой физике и принципе неопределенности вкупе с котом Шредингера, - вздохнул Николай Михайлович. - Поэтому просто примите как данность, что в слившемся обратно потоке реализуется одно из двух состояний вашего гипотетического покойника - он будет либо жив, либо мёртв. Если он будет жив, то ничего не изменится. А если будет мёртв, то начнут меняться и события, с ним связанные. Но это возможно только если в нашем временном потоке возьмётся дополнительная энергия - ваша.
        - Энергия?
        - Душа, Константин Сергеевич. Душа, которой распоряжением Всевышнего должно было пребывать в ином континууме, в ином временном потоке. Есть теория, что все изменения такого рода должны «сгладиться» и наша версия реальности всё равно сделается такой же, как она и есть… но наши вычисления говорят, что это может быть не так.
        - Вы… вы доказали это? - вздрогнула Ирина Ивановна, и Феде тоже сделалось не по себе. - Вы математически доказали существование бытия Божьего?
        - Нет, конечно, - Николай Михайлович с силой потёр глаза. - Бытие Божие недоказуемо. Я лишь констатирую, что только «душой» можно назвать то, что позволяло уравновесить наши вычисления. Но речь не об этом! А о том -
        - А вы, профессор, уже и не сомневаетесь, что нас можно использовать словно неких кондотьеров, так? - тяжело проговорил Две Мишени, глядя в глаза хозяину. - Вы с удовольствием рассуждаете, как мы изменим вашу историю - отнюдь не о том, сумеете ли вы вернуть нас обратно, как обещали!
        Хозяева переглянулись, как показалось Феде - с растерянностью.
        - Постойте, погодите -
        - Нет, профессор, это вы погодите. Мы оказались здесь случайно; мы не разбираемся в вашем мире и, хотя нам очень интересно, особенно ваши технические новинки, задерживаться здесь мы не можем. Время ведь идет в обоих «потоках», верно?
        - Верно. Но здесь, где мы сейчас, оно идёт несколько быстрее. Я уже говорил об этом - со времён спасения Пушкина у вас прошло как раз семьдесят лет, а у нас только двадцать. Вообще соотношение объективного времени потоков - это очень сложная проблема, там, похоже, встречаются периоды взаимного схождения и расхождения…
        - То есть там прошло уже дня три, если не четыре, - заволновалась Ирина Ивановна. - И вы не знаете, что там происходит?
        - Нет. Машина с нашей стороны не запускалась, в силу экстраординарных обстоятельств…
        - Так запустите! - госпожа Шульц грозно сдвинула брови, словно на уроке, когда кто-то из кадет начинал слишком уж баловаться. - У нас там революция!.. Мы должны знать!.. А вы собираетесь загнать нас куда-то еще!..
        - Но для вашей же пользы! - заспорил Николай Михайлович. - Дело в том, что, согласно моим расчётам, из нашего прошлого вам будет куда легче оказаться в своём собственном настоящем.
        - Но там же нет вашей машины!
        - Вам она и не потребуется. Прошлое само отторгнет вас, отправив по принципу соответствия в тот поток, к которому вы принадлежите, в его настоящее.
        - Как вы можете знать?! - Ирина Ивановна вскочила, сжав кулачки. - Как вы можете утверждать такое наверняка?! Мы же первые! Первые, кто у вас оказались! А вы, вы готовы нас забросить куда-то… зачем-то… - она кипела от возмущения.
        Профессор смущённо забарабанил пальцами по скатерти.
        - Ирина Ивановна, дорогая, поверьте, никто не хочет причинить вам никакого вреда, но…
        - Но ваши дела - они важнее?!
        Наступила тишина, звонкая, режущая. И даже Мария Владимировна молчала, прижимая руки к груди.
        - Наши дела… в какой-то мере да, - криво усмехнулся профессор. - Если вы слышали рассказ моего внука - про войну и блокаду…
        - Слышали, - жёстко сказал Две Мишени. - Невероятный, непредставимый ужас. Но…
        - Но мы хотим его предовратить. Но не только его. Вы не представляете, дорогие гости, через что прошла Россия в двадцатом веке. Когда отрекся государь, когда к власти пришли эсдеки, «большевики», когда начался их «военный коммунизм», гражданская война, страшный голод, чудовищные людские потери, эмиграция, взаимное озверение, террор… Знаете такого поэта - Александра Блока?
        - Ещё бы не знала! - возмутилась Ирина Ивановна. - «Прекрасная Дама», «Снежная маска» - «Девушка пела в церковном хоре» - ещё бы не знала!
        - Он умрет от голода в Петербурге. Август тысяча девятьсот двадцать первого. Он примет новую власть, станет сотрудничать с ней - из лучших, из самых благородных побуждений - но получит только место на кладбище. - Голос Николая Михайловича сделался совершенно жестяным. - А Николая Гумилева? Не слыхали? - Слыхал, - вступил Константин Сергеевич. - Не все его одобряют, но поэт, бесспорно, очень сильный.
        - Он напишет несколько гениальных стихотворений, - сухо проговорила Мария Владимировна. - Я слушала его, совсем молодой…
        - И будет расстрелян самой справедливой и гуманной народной властью, - опустил голову профессор. - Расстрелян по обвинению в «контрреволюционном заговоре». Это просто два примера; оппоненты, коих я слушал в молодости, твердили, что всё это было необходимо, что всё это требовалось для всеобщего блага. И да, верно - страна сейчас живёт, не зная голодовок. Нет, как уже говорилось, ни бедных, ни богатых. В Европе, в Америке - да, там получше, побогаче. Бывал, приходилось, в командировках. Но куда лучше, чем в африках-азиях, если не считать Японию…
        - Вы же сами против революции, - вступила Мария Владимировна. - Как и мы были, когда в гражданскую воевали с большевиками. Нам потом повезло - оказались «ценными техническими специалистами», проскочили сквозь сита.
        - Какие сита?
        - Долго рассказывать, Ирина Ивановна, дорогая. На всю ночь затянется. Но было время, в тридцатые годы… когда победители нас, «бывших», выкорчёвывали. Своих тоже немало, кстати.
        - Выкорчёвывали?
        - Расстреливали, Константин Сергеевич. По приговорам и без оных. Потом это время «культом личности» назовут.
        - Какой «личности»?
        - Был у нас такой… семинарист недоучившийся…
        - Не о том речь ведешь, Николай Михайлович, золотой ты мой, - вздохнула хозяйка. - Понимаете, друзья мои - вы у нас первые из гостей. Теоретически мы вас ожидали, Игорёк вот особенно, а практически… - она махнула рукой, - практически не верили. А оно вон как обернулось… понимаете, дорогие, вы - наш последний шанс. До следующих гостей из вашего потока мы с супругом моим, скорее всего, не доживём. Знаете, сколько времени ушло, чтобы машину на вашей стороне наладить? Годы, дорогие мои, годы. Мы не можем ждать. Мы ещё помним, как было тогда… и что последовало после. Невозможно описать - две голодовки, да какие!..
        - То есть мы, чтобы вернуться, должны вам послужить. И никто не знает, поскольку мы первые, сумеем ли мы вернуться. Так? - Ирина Ивановна не отступала.
        - Всё так, - хозяйка не отвела взгляда. - Эх, дорогая вы моя девочка!.. У вас самих - революция, которая, если не подавить…
        - А мне у вас нравится, - дерзко вмешался в разговор взрослых Нифонтов. - Хорошая же у вас жизнь!..
        - Сейчас, спустя пятьдесят лет и три войны, если с гражданской считать - да, хорошая. Только к ней совсем по-иному идти надо было. Во вторую мировую - Великую Отечественную - двадцать миллионов погибло. Если не больше.
        - Революцию надо предотвратить, - решительно сказал профессор. - И нашу, и вашу. Вашу - попроще, нашу - куда труднее.
        - А я бы - блокаду, - сказал Федя. - И вообще эту, вторую мировую.
        - Золотой ребенок, - кивнула Мария Владимировна. - Эх, если б и впрямь можно было, этакий «патруль времени» отправить - всюду, где ужас, кровь, боль и смерть. Р-раз! - и всё. Ничего не случилось. Ни революции, ни Ледового похода нашего, ни красных, ни белых, ни колхозов, ни расстрелов, ни войны, ни блокады…
        - Так не получится, - подхватил Николай Михайлович. - А получится только так, как я говорю. В ваше настоящее через наше прошлое. И, если у вас получится, то и впрямь - не случится ни войны, ни блокады. Не вымрет половина города.
        - А почему войны не случится? - удивился подполковник. - Что мы успели узнать - это германцы на нас напали!..
        - Ты, любезный друг мой, - напустилась на супруга Мария Владимировна, - говори, да не заговаривайся!
        - Тихо, Мурочка, тихо. Видите ли, Константин Сергеевич, я даже приблизительно не возьмусь сказать, как можно предотвратить только Вторую мировую войну и нападении Германии на нас.
        - А я тебе, деда, всегда говорил - Гитлера убить, и всё! - подал голос Игорёк.
        - Тут у нас начинается долгая дискуссия о роли личности в истории, - извиняющимся тоном отозвался означенный дед. - Внук мой с юношеским задором считает, что всё упирается в одного-единственного негодяя, я же пытаюсь ему втолковать, что дело совсем не нём одном. Ни в Германии, ни в России. Почему нам и требовался в идеальном случае весь ваш корпус, уважаемый Константин Сергеевич.
        - Бросить наших мальчишек единолично предотвратить вашу революцию?! - у подполковника аж побелели губы.
        - Любезный Константин Сергеевич, если я вам расскажу, из кого состояли наши полки, полки Вооружённых сил Юга России, вы разрыдаетесь, - сухо заметила хозяйка. - Мальчишки-юнкера неделю удерживали московский Кремль. Из Ростова зимой нашего восемнадцатого года уходило множество гимназистов, старших кадет, юнкеров, в то время как в самом городе оставались многие тысячи боевых офицеров, прошедших германский фронт - они решили, что их это не касается, все эти революции и перевороты. Вот и вы сейчас…
        - Простите, мадам, но у нас сейчас своя собственная революция и, уверяю вас, меня она очень даже касается, - холодно отрезал Аристов. - В любом случае, пятеро нас едва ли что-то смогут изменить в вашей истории. Но, я надеюсь, смогут изменить в нашей. Вообще, как вы себе это представляете, профессор? Мы очутились в мире, очень похожем на тот, что покинули и?.. Что мы делаем? Ведь вы сами говорили об огромной инерции, да мы и сами видим - всё почти такое же, несмотря на, простите, совсем иной ход истории! Совсем иного Государя на престоле!
        - Вот потому-то я и спорю со своим ретивым внуком, - последовал ответ. - Инерция и в самом деле огромна. Пытаться встать на пути несущегося поезда - безумие. Но можно перевести стрелку.
        - И как же, по-вашему, мы можем перевести эту самую стрелку?
        - Мы сейчас готовим вам подробнейшую инструкцию. С планами города, фотокарточками действующих лиц и так далее. Наша задача - не допустить февральского переворота.
        - И, не допустив, мы окажемся в нашем времени?
        - Так говорят мои расчёты.
        Наступило молчание. Петя Ниткин глядел на профессора; Костя Нифонтно, напротив, набычился, опустил голову и что-то сердито бормотал себе под нос.
        Федя едва собрался спросить, так когда же они увидят эти «подробнейшие инструкции», как вдруг в прихожей грянул раскатистый телефонный звонок.
        - Я подойду, ба, - сорвался Игорёк.
        - Уже девочки звонят, - фыркнула Мария Владимировна. - Ох уж эти современные дети! Вот когда я была гимназисткой…
        - А тогда письма писали, - вырвалось у Феди.
        - Верно! - расцвела хозяйка. - Письма писали, засушенные цветочки вкладывали… Вот вы, Федор - знаете язык цветов?..
        - Ему ещё рано, - железным голосом отрубила Ирина Ивановна. - И вообще…
        Что «вообще» они так и не узнали, потому что в комнату очень тихо вошёл заметно побледневший Игорёк:
        - Деда… тут этот… тебя… Никаноров… Он… он…
        Николай Михайлович скривил губы, поднялся.
        - Прошу прощения, это не займёт много времени, - и скрылся за дверьми.
        - Что опять натворил, горе ты моё? - воззрилась на внука Мария Владимировна.
        - Н-ничего…
        - Ой, не ври старой бабке! - погрозила хозяйка пальцем.
        - Да ба, я точно ничего… вот в «Лягушатне» Маслакову встретил… И Светку Тихонину… Но они только и знали, что «Тихонов, Тихонов!» пищать…
        - Н-да, ничего себе, совпадение, - вздохнула Мария Владимировна. - А вот что там с этим Никаноровым?..
        Ушедший говорить по телефону профессор всё не возвращался. Из прихожей доносилось неразборчивое бормотание, и Федя пожалел, что нельзя воспользоваться стаканом, как тогда, дома…
        А потом всё стихло и дверь отворилась.
        На достопочтенном профессоре лица не было.
        - Игорь Иванович. Рассказывай.
        Игорёк побледнел ещё больше.
        - Деда, да я ж ничего… Вот бабушке сказал… ну, девчонок из моего класса встретили, Юльку со Светкой… Так они ж ничего не -
        - Они-то, может, и не. А вот мой коллега Сергей Сергеевич Никаноров - он-таки да.
        - Постой, Коля, а откуда он -
        - Мы и не подозревали с тобой, что он, оказывается, двоюродный дядя той самой Юли Маслаковой, - Николай Михайлович словно разом постарел лет на десять. - Ах я, дурак набитый… Не проверил… А славная девочка Юля, оказывается, вполне дружна со своим дядей Сережей. И раззвонила ему всё о вашей встрече. Ну, а Никаноров - кто угодно, но не глупец. Решил задачку. И, видишь ли, пытался припереть меня к стенке.
        - Простите, милостивый государь, но мы ничего не понимаем…
        Профессор вздохнул.
        - Видите ли, Ирина Ивановна, голубушка. Изначально нас - исследователей парадокса времени - насчитывалось больше. Сергей Сергеевич Никаноров - ученик моего отца, очень талантливый, настоящий самородок, отдадим ему должное. Вот только взгляды у него…
        - Большевицкие, - врубила Мария Владимировна. - Эх, жаль, не встретился он мне летом девятнадцатого…
        - Мура! Ну не встретился он уже тебе, не встретился! - раздражённо заметил профессор. - Я знаю, я знаю, ты бы не промахнулась, у тебя и значок «За отличную стр?льбу» имеется, ещё с того времени!
        Федя воззрился на хозяйку с новообретённым уважением. «За отличную стр?льбу», ого!
        - В общем, он догадался, - хмуро сообщил Николай Михайлович собравшимися. - Понял, что нам удался перенос из другого временного потока. И, конечно, вцепился в меня и когтями, и зубами.
        - И что же хочет?
        - Ну, понятно что, Мура. Теперь возвращение оттуда перестаёт быть чистой теорией. Становится практикой. Никаноров требовал подробностей.
        - Но ты же ничего ему не сказал, так?
        - Не сказал, - профессор отвернулся. - Однако он угрожает.
        - Чем же? - поджала губы хозяйка.
        - Мура! Ты сама не понимаешь? Доносом в КГБ, конечно же!
        Что такое это «кгб», Федя не понял. Но попадать туда явно не следовало.
        Глава 11.3
        - Он не дерзнёт, - осипшим вдруг голосом сказала Мария Владимировна. - Его же самого привлекут… за соучастие и недонесение…
        - Господа, - вступила Ирина Ивановна. - Вы спорите о чём-то, нам совершенно непонятном. Мы едва ли можем тут чем-то помочь, здесь, в вашем времени. Нам надо возвращаться. Вы обещали -
        - И мы выполним своё обещание. - Николай Михайлович поднялся. - Во всяком случае, так быстро, как сможем. Расчёты закончены. Осталось только добраться до машины и всё сделать.
        - Она не в том подвале, где мы оказались?
        - Нет, Константин Сергеевич. Совсем в ином месте. Пришлось перенести, в том числе и из-за только что позвонившего… индивида.
        - Но что он хочет?
        - Неважно, - отмахнулся профессор. - Вы правы, госпожа Шульц, наши трения и споры вас не касаются. Вы не просили о переносе сюда, вы оказались здесь случайно. Не буду даже упоминать, что, скорее всего, этот перенос спас вам жизни; вы, в конце концов, не просили вас спасать. Да, мы готовились. Мы очень тщательно готовились, пытаясь изменить наше прошлое и настоящее. Потому что нормальная жизнь России прервалась в феврале семнадцатого, и дальше всё по спирали пошло вниз. Да, сейчас - много-много лет спустя и много-много потерянных человеческих жизней, разрушенных храмов, сожжённых усадеб и прочего, небрежно отброшенного большевиками как «не стоящее внимания» - у нас появился шанс, и мы не можем его не использовать.
        - Несмотря на то, что вы собираетесь решить за всех, кто живёт сейчас в вашем времени? - медленно спросила Ирина Ивановна. - Вас ведь не интересует их мнение, так?
        - Милая барышня, - отвернулся профессор, - да, сейчас жизнь совсем иная. Мы с Мурой живём уже в пятой стране, если разобраться. В пятой, хотя никуда не переезжали.
        - Это как? - удивился Федя.
        - Очень просто, господин кадет. Мы родились в великой Империи; глазом не успев моргнуть, оказались в Российской республике; затем, после октября семнадцатого, когда большевики взяли власть - в Советской России, потом - в Союзе Советских Социалистических Республик. И Советская Россия 19-го или 20-го года совершенно не походила на Советский Союз конца двадцатых, а он - на себя же десять лет спустя. Менялось всё. Был «военный коммунизм», где была запрещена торговля и все трудились за паёк; была «новая экономическая политика», когда правители новой России, поняв, что довели её до ручки, дали на время задний ход, разрешив предпринимательство, частную торговлю и прочее; было уничтожение этой «новой политики», голодные и полуголодные годы, обожествление тогдашнего главы большевиков, Иосифа Джугашвили. Был террор. Была война. Потом Джугашвили умер, окончились массовые репрессии, мы, которые «из бывших», перестали дрожать от каждого звонка в дверь, раздавшегося в неурочное время. Это была уже совсем иная страна, пятая по счёту. В которой живём и сейчас. По-прежнему трещат с трибун высокопарные фразы о
«движении к коммунизму», в которые никто не верит; но, по крайней мере, людям дали жить. И они приспосабливаются, как могут.
        Да, мы не можем спросить каждого из них, хотят ли они таких перемен. Мы взяли эту ответственность на себя. Мы считаем, что так будет лучше.
        - Как же вы можете что-то «считать», если сами не представляете, что получится в итоге? - покраснела Ирина Ивановна. Она сердилась. - Что, вновь вернётся Государь? И пятьдесят с лишним лет словно бы исчезнут?.. Или, как вы говорите, «сольются»? Полноте, милостивый государь, да когда вы на исповеди-то последний раз были?!
        - Очень давно, милостивая государыня, - сухо ответил профессор. - Очень, очень давно. Так что да, грешен я, грешен. Но от мысли своей не отступлюсь. Можно сказать, поступаю как мои враги, большевики, которые тоже народ не спрашивали, хочет ли он в светлое завтра, как они говорили.
        - Similis simili gaudet, - бросила Ирина Ивановна.
        - Совершенно верно. «Подобный подобному радуется», или, выражаясь по-русски, «рыбак рыбака видит издалека». И, уж коль у нас пошли в ход латинские изречения, позволю себе и я вспомнить одно подходящее: «Summum jus - summa injuria», «высшая законность - высшее беззаконие». Впрочем, не прекратить ли нам дозволенные речи? Вы желаете вернуться? - вы вернётесь. Но, я ручаюсь, увидев то, что творится в нашем семнадцатом году, вы сами не останетесь в стороне.
        - Что мы можем сделать, милостивый государь? Я профессиональный военный, прошёл Туркестан и Маньчжурию, и - помня о ваших «подробных инструкциях» - не перестаю задавать этот вопрос. При куда большем числе защитников не получилось отстоять даже наш корпус, а вы хотите, чтобы мы впятером повернули весь ход истории?
        - Что не сделает большой отряд, исполнит малый, - парировал профессор. - Давайте отпустим мальчишек, у них и так уже голова кругом.

* * *
        …Голова у Феди и впрямь шла кругом. Они все забились в дальнюю и узкую спальню-пенал, куда следом проник и Игорёк. Петя Ниткин стребовал с него самые разные книжки, и немедля в них уткнулся, время от времени фыркая от непривычной орфографии.
        - Собрать сведения… - бормотал он себе под нос. - Телефон тот же… машины… прочее…
        - Не хочу я отсюда никуда уходить, - вдруг сказал Костя, глядя в окно. - Незачем. Папке с мамкой легче будет, без меня-то…
        - Ты что?! - поразился Федя, и даже Петя оторвался от созерцания каких-то чертежей. - Ты что ж, думаешь, они обрадуются, узнав, что ты пропал?
        - Не обрадуются, - пожал плечами Костик, - но и грустить не будут. Вы же им скажете, верно?
        - Не дури, Нифонтов! Отца с матерью и сестру бросить собрался?!
        - А ты меня не учи! - немедля вскинулся Костя. - И не совести! Не духовник, чай!
        - А ты не дури! Игорь, ну вот ты ему скажи - как ему тут оставаться-то?!
        Однако Игорёк как-то кисло взглянул в сторону:
        - Да остаться-то можно, дед бы придумал… и документы тебе бы справили, Костька…
        - Ополоумел?! - забывшись, Федор едва не кинулся на Игорька.
        - А что мне там делать, дома-то? - зло бросил Костик. - Папка гниет заживо в своём каземате крепостном, невесть зачем там сидючи! Мамка едва концы с концами сводит, чтобы сестру в гимназии выучить да замуж выдать, хоть какое приданное собрать! И кем я там буду?! Таким же вечным капитаном в захолустье, Богом забытом?! А тут, смотри, какая жизнь шикарная! И это… метро, и ракеты, и мороженое вкусное, и машины, и вообще всё, что хочешь! И с девчонками дружить можно! А вы меня гоните куда-то, какую-то революцию предотвращать! - он аж вскочил, кулаки сжаты, скулы лихорадочно горят. - Слезы одни дома, ничего больше!.. Ищи дурака!.. Не хочу я туда!.. - Костя вдруг схватил Игорька за руку, сильно потянул. - Христом-Богом прошу, помоги тут остаться! Деду твоему сапоги ваксить буду, что хочешь, сделаю!..
        - Да не надо ему ничего ваксить, у него и сапог-то нету! - опешил Игорёк.
        - Ну, полы мыть могу! Я вообще много чего умею!
        - Спятил. Ну точно, спятил, - услыхал Федор Петин шёпот.
        - Ничего я не спятил! - обозлился Костя. - Тебе-то, Нитка, хорошо! У тебя дядя - генерал! Дом - полная чаша! На автомоторе, видел, тебя забирают! Про Слона и говорить нечего - отце-полковник гвардии, завтра тоже генералом сделают, на дивизию поставят, а то и начштаба корпуса!.. А мне чего?..
        - Тебе маму свою не жалко? - вдруг спросил Петя.
        Костик сердито дёрнул ртом, скривил некрасиво.
        - Мне, Нитка, всех жалко. И сестру, и папку, и мамку. И себя тоже жалко. Да и то сказать, коль тут останусь, вы же им весточку передадите, что не сгинул я, не пропал. А я уж постараюсь… их тоже сюда вытащить. Нечего им там делать, не по справедливости там всё, не по чести!.. Не зря, ох, не зря революции все эти послучались!
        - Тоже мне, теоретик! - разозлился и Федор.
        - Тихо! Да тихо же! - не выдержали разом и Петя, и Игорь. - Костя, ты… ну, не знаю… с дедом поговори…
        - Поговорю, - Костя облизал пересохшие губы. - В ноги упаду. Что захочет, всё сделаю. Лишь бы оставил.
        - Ой, дурак, - вздохнул Петя.
        - Чего «дурак»-то сразу, а, Нитка?! Сам, что ли, не хотел бы остаться?! Тут они вон, в космос летают! Не то, что у нас - в навозе копаются!..
        - Навоз скоро кончится, - беспомощно сказал Игорёк. - Лошадей не станет, ну, извозчиков тоже. Машины будут. Совсем скоро.
        - Это когда? - потребовал Костя.
        - Ну-у… к концу тридцатых, так, примерно…
        - То есть через тридцать лет. Спасибо, не надо, - насмешливо раскланялся Костик. - Нет, решено. Остаюсь. А вы как хотите. Буду профессору помогать. Учиться буду. Ещё такие машины строить. Чтобы папку с мамкой и сестрой сюда тоже забрать.
        - Уж если просить станешь да в ногах валяться - проси, чтобы их тоже сюда б забрали, - пожал плечами Федор. - Сейчас, не откладывая. Всего-то и надо - машину у нас построить. Это, мне кажется, попроще выйдет.
        - А что? Точно! - загорелся Костя. - Ты, Слон, голова!
        За толстыми стенами не было слышно взрослых. Майский вечер подкрадывался медленно-медленно, исподволь, словно хищник к добыче. Федя встал к окну - через мост, то ли Троицкий, то ли Кировский, неспешно катили трамваи с автобусами, шагали редкие прохожие; в прихожей вновь зазвонил телефон. Игорёк сорвался, побежал брать трубку.
        - Маслакова, ты, Юлька?.. Чего тебе? Сказал же, болею, в школу не выписали ещё… Ты чего хотела? Домашку мне дать? Сказать, что задали? Маслакова, а ты здорова, вообще-то? С чего это вдруг такая забота? Да ничего я не грубый, удивляюсь просто… Да, мои друзья. Нет, не отсюда. Да, издалека. Чего твой дядя Сережа говорит? А я почём знаю?.. Ладно, Юлька, диктуй… чего там по русскому?
        Какое-то время Игорёк невнятно бубнил что-то в трубку, записывая номера упражнений и параграфы учебников; однако, судя по всему, эта самая Юлька Маслакова оказалась упорной:
        - Ага… записал… спасибо… да говорю ж тебе, издалека приехали… Где я с ними познакомился? Маслакова, ну чего ты словно рыба-прилипала? Понравился тебе кто-то? А? Ну, кто? Федор небось? Или Петя? Или Костик? Петя - это который умный, в очках…
        Петя покраснел. Костик тоже навострил уши и слушал с неослабевающим вниманием.
        - Просто интересно? Вот пристала, Юлька! Чего тебе интересно? Что дядя твой про них тоже расспрашивал? Ну вот и узнала б у него! Что он собирается? Куда идти?..
        Тут Игорёк замолк и долго слушал собеседницу, не перебив ни словом.
        - Понятно, - проговорил наконец отчего-то осипшим голосом. - С-спасибо, Юль. Что? Прийти? Куда? Сюда? Ко мне? Сейчас? А тебя отпустят?.. Так… погоди, я тебе перезвоню, ладно? Да точно, точно, обещаю! Ну, пока, пока, говорю ж, что перезвоню! - и помчался в соседнюю комнату.
        Трое кадет остались ждать.
        Петя Ниткин по-прежнему жадно листал книги - их перед ним было разложено уже, наверное, с дюжину.
        А потом в дверях появились вдруг Игорёк с Николаем Михайловичем. За ними следом - и госпожа Шульц с подполковником.
        - Мальчики, одноклассница Игоря, Юля, только что передала нам, что дядя её - тот самый Никаноров - очень сильно вами интересуется, и ей это не нравится. Можно с ней поговорить и познакомиться, только осторожно…
        - Вот где мундиры-то наши, боюсь, нас и выдадут, - сказал Федя. - Одно дело, если фильма снимается, и другое совсем - когда мы тут все словно в карнавальных костюмах сидим…
        Телефон грянул вновь. Игорёк схватил трубку, словно спасательный круг:
        - Алё! Да, Юлька, прости - что? Сюда идёт? Дядя Сережа? Уже? Алё! Алё!.. Трубку повесила, - сказал он, ни к кому не обращаясь.
        - Сюда идёт, - сердито проговорила Мария Владимировна, возникая в дверях. - Ну, пусть идёт. В дверь поколотится да и…
        - Нет, мы его пустим, - возразил профессор. - Скорее, скорее, выходите!
        Федя едва успел подумать, что испуг хозяина странен - разве кто-то может врываться в его квартиру, если не полиция? - но спорить не стал.
        Они вновь оказались на улице, в тихом зелёном дворе, Игорёк поспешно повёл их прочь от парадного.
        - Я тут такие места знаю, ни в жисть никто не сыщет!
        Они почти бежали наискосок через сквер, и тут им наперерез бросилась фигурка с косичками. Федя узнал - та самая Маслакова, русая и курносая.
        - Ой!
        Девчонка тяжело дышала. На ней было короткое, до колен, платье, явно домашнее.
        - Ты откуда? - беспомощно вопросил Игорёк.
        - Забыл, что я рядом живу? - удивилась Юлька. - Совсем заболел, Онуфриев!
        - И-извини, - пробормотал Игорь. - Спасибо тебе, что п-предупредила…
        - Пожалуйста, - вежливо сказала девчонка, пристально оглядывая всю шестёрку. - Я… мне… в общем, не нравится, как дядь Серёжа про вас расспрашивал. Он хороший и всё такое, а расспрашивал так… нехорошо.
        - Спасибо вам, милая Юлия, - негромко сказала Ирина Ивановна. - Вы рисковали. Но, прошу вас, скажите, почему именно «расспрашивал нехорошо»?
        Маслакова переступила с ноги на ногу, наморщила курносый нос:
        - Да так. Взгляд прищуренный. Головой качал, губы кривил укоризненно этак. Я его знаю, дядя Сережа так делает, когда злится. Я и подумала - чего ж ему на вас злиться? Вы ему ничего плохого не сделали, ведь верно?
        - Верно, мадемуазель, - кивнул Две Мишени. - Мы его никогда и в глаза не видели, вашего дядю.
        - В общем, расспросил он меня и сразу ушёл, хотя никогда так не делал раньше. Уж если приходил, то приходил. А тут подхватился и бежать!.. Маме сказал, мол, не жди. Срочное дело. Вот я и подумала… что-то здесь не так…
        - А он кому-то ещё звонил, твой дядя? - напряжённо спросил Игорёк.
        - Звонил. Но так, чтобы мы с мамой не слышали. Мама даже обиделась. Чего от нас прячешься, сказала, звони своей Татьяне, я не вмешиваюсь… а он - я по делу, какие сейчас Татьяны? Вот не бывало такого!.. А вы вправду артисты? - она аж привстала на цыпочки, обводя их взглядом. Дольше всего взгляд этот задержался на Федоре и тот немедля ощутил, что краснеет.
        - Нет, милая Юлия, - негромко и ровно сказала Ирина Ивановна. - Мы не артисты. Я вот - учитель. Русская словесность. А Константин Сергеевич преподаёт военное дело.
        - Пойдёмте сядем, - вздохнул Игорёк.
        Скамецка оказалась кривой, скверно покрашенной и вдобавок вся покрыта различными словами, вырезанными с особым тщанием.
        - Ну и ну, - вздохнула госпожа Шульц. - Даже и тут…
        - А… а вы откуда? - с отчаянным любопытством спросила Маслакова. - Вы ж не из Ленинграда?
        - Не из Ленинграда, - покачала головой Ирина Ивановна. - Мы очень, очень издалека, дорогая.
        - И говорите странно. У нас так не говорят, - в глазах у Юли вспыхнул страх.
        - Маслакова! Не придумывай. Никакие это не шпионы, если ты про это подумала!.. Поменьше надо было про майора Пронина читать! - Игорёк сделал движение, словно собираясь схватить Юлю за руку, но вовремя опомнился.
        - Поистине, мы были б удивительными шпионами - отправившимися на охоту за чужими секретами в компании трёх молодых людей приятной наружности, - улыбнулась госпожа Шульц. - Да и приметные мы, всякий запомнит, - она кивнула на татуировки Двух Мишеней.
        - Д-да, - выдохнула Маслакова. - П-простите…
        - А почему вы считаете, что ваш дядя может доставить нам неприятности, мадемуазель? - вежливо осведомился подполковник.
        - Может, - мрачно сказала Юлька. - Дядя Сережа, он такой… сердится всё время. Даже на маму прикрикнуть может. Хотя она не родная его сестра, а двоюродная…
        - А… ваш почтенный батюшка? - осторожно спросил Две Мишени, и курносый нос враз опустился к земле.
        - Папа от нас ушёл. Давно, я тогда совсем маленькая была. Я его и не помню.
        - От нас тоже ушёл, - вдруг сказал Петя Ниткин. - У меня тоже дядя есть и тоже Сережа! Представляете?
        - Какое совпадение, - улыбнулась Ирина Ивановна. - Ну прямо как у Салиаса[1] в романе!
        [1] Имеется в виду граф Евгений Андреевич Салиас-де-Турнемир (13 [25] апреля 1840, Москва, - 05 [18] декабря 1908, там же) - русский писатель, автор многочисленных романов и повестей из русской истории XVIII и XIX веков.
        - Что же он может сделать такого плохого, ваш уважаемый дядя? - с прежней вежливостью продолжал Две Мишени.
        - Не знаю. Но я испугалась. Он сердился очень, дядя Сережа. А когда он сердится…всякое может случиться.
        - А кто он?
        - Секретный физик, вот кто!
        Петя Ниткин немедля воспылал интересом, однако Ирина Ивановна подняла руку.
        - Петя, погодите. Видите ли, мадемуазель Юлия, мы -
        - А вы откуда? - бесхитростно перебила её та. - И одеты так странно, и впрямь как для кино. Только для какого кино? Как называется? Кто режиссёр? Я кино люблю, я про «Ленфильм» всё знаю!
        - Отвянь, Юлька, - Игорёк закрыл их собой, но сказал беззлобно. Так, словно в шутку. «Отвянь» - так в их времени не говорили. - Ну, чего пристала? Видишь, люди сказать не могут. А так бы давно уже сказали. Не сечёшь, что ль?
        - Секу, - уныло сказала Юлька. - Эх… Ну… я пойду тогда?
        - А мы обратно вернёмся, - решительно сказал Две Мишени. - Хватит уже тут прохаживаться. Променанд закончен, господа кадеты.
        - Не, - Юлька вдруг решительно топнула. - Я с вами, можно? Что-то я как-то… не должна я вас тут оставлять.
        - Маслакова, не придумывай!
        - А что ты как Егор Маркелыч?!
        - Егор Маркелыч учитель, ему положено!
        - А тебе нет! Короче, я с вами!
        Две Мишени пожал плечами, Ирина Ивановна развела руками, и все вместе они заторопились к подъезду.
        Там, у самых дверей, в сгустившихся лёгких сумерках, вспыхивал и угасал алый огонёк - тёмная фигура застыла, привалившись к стене.
        И подполковник, и Ирина Ивановна разом остановились. Госпожа Шульц сунула руку в ридикюль, Константин Сергеевич - в боковой карман френча.
        - Э-э-это, - задрожала вдруг Юлька, - э-это…
        И спряталась за спину Феди Солонова.
        - Поздновато гуляете, - сказала вдруг фигура. Затушила сигарету одним коротким движением.
        Человек был высок, выше подполковника, широкоплеч. Куда старше, но держался уверенно, без тени боязни. На плечах - лёгкое летнее пальто. Правая рука тоже в кармане, как и у Аристова.
        - Чего вам? - сердито бросил Игорёк. - Мы домой идём.
        - Домой, домой, - усмехнулся человек. - А я только что оттуда. Не захотел твой дед со мной говорить, видишь, какая история, Игорь свет-Иванович. Ну да я не гордый. Могу и тут подождать. Я же знал, что деваться вам некуда.
        - Что вам нужно? - резко сказала Ирина Ивановна. - Чего вы требуете от ребенка?
        - Что мне нужно, гражданочка? - человек не вынимал правой руки из кармана. - Да ничего особенного. Пришёл вам дельце предложить, выгодное.
        - Не слушайте его! - Игорёк попытался обойти человека, однако тот лишь поцокал языком.
        - Ай-яй-яй, как невежливо. Нехорошо так разговаривать со старшими, Игорь, плохо дед тебя воспитывает.
        - Что вам надо, изложите и, если можно, побыстрее, - тон подполковника сделался обманчиво-мягким. Рука в кармане чуть шевельнулась, что-то тихо щёлкнуло.
        - Как там у вас говорится? - притворно задумался человек. - Изволите ли видеть, имею честь знать, кто вы такие. Зачем вы здесь, тоже знаю. Знаю, что вам этот старик предложил. Что наплел. У него идея-фикс, прошлое изменить, чтобы революции бы нашей не случилось. Чтобы, значит, всё обратно вернуть. Царя Николашку, камарилью придворную. Помещиков и капиталистов. Мы для этого кровь проливали? Для этого сперва беляков расколошматили, а потом и фашистов разбили?.. - он говорил всё громче. - Короче, вам что нужно? - попасть к себе обратно, в своё собственное время. Я могу вас туда отправить, просто и без затей. А прошлое менять нельзя. Никто не знает, что получится, может, вообще весь мир исчезнет. Профессор, конечно, гений, но даже гений всего предусмотреть не может. Тем более - вокруг посмотрите! Жизнь-то какая, свободная, хорошая!.. Не голодает никто. У всех работа есть, да что там «есть», у каждой заводской проходной написано: «требуются»!.. Квартиры людям дают, бесплатно. В школах все учатся - бесплатно. В институтах - бесплатно. И всё это Советская наша власть народу дала!.. - он перевёл дух. -
Короче, нечего вам здесь делать. Уходите к себе, уходите, откуда пришли. И я вас туда прямо отправлю. В ваше время, в ваш год. А наше время не трогайте. Не ваше оно, и не вам тут шуровать.
        - А я не хочу! Не хочу обратно! - вдруг тонко вскрикнул Костик. - Я тут хочу остаться!
        И выскочил вперёд.
        Человек в пальто заметил сжавшуюся комочком Юльку.
        - А ты что тут делаешь?! Марш домой, немедля! Мать небось с ума сходит! Ты как вообще здесь очутилась?!
        И он сделал шаг, протягивая левую руку, словно намереваясь схватить девчонку за плечо. Правая оставалась в кармане.
        Ирина Ивановна и подполковник, не сговариваясь, преградили ему дорогу.
        - Оставьте мадемуазель Маслакову в покое, господин Никаноров.
        Стали в голосе Ирины Ивановны хватило бы на добрый броненосец.
        - И выньте руку из кармана. Медленно, - продолжил Две Мишени. - Нас двое. Мы вас всё равно опередим. Выньте руку и поговорим спокойно, если, конечно, вам есть что сказать.
        Никаноров явно колебался. Правая его рука что-то стиснула в кармане пальто, но тут Ирина Ивановна каким-то плавным неразличимым движением отпустила ридикюль; плоский небольшой браунинг смотрел её визави в грудь.
        - Видите, Сергей Сергеевич, мы тоже не безоружны, - спокойно сказала госпожа Шульц. - Поэтому давайте не будет совершать необдуманных поступков. И девочку вы тоже трогать не будете.
        Никаноров тяжело усмехнулся. Вытащил руку из кармана, демонстративно вытер о полу лёгкого пальто.
        - Глупые вы, - вздохнул. - Одно слово - «контра», как отец мне рассказывал. Ну да ладно. Предложение моё остаётся в силе: забирайте ребят и поедемте. Я вас всех немедля верну домой, в ваше время. Не надо вам связываться с нашим миром. Он наш, и наш только. Не слушайте старика, он совсем из ума выжил со своей ненавистью ко дню сегодняшнему. Сами посудите - ну никто ничего подобного не делал, чем обернётся - не представишь! Такие дела экспериментально не проверяются!..
        - Вы угрожали ребенку, - с прежним холодом прервала Никанорова Ирина Ивановна. - Одно это заставляет усомниться в ваших словах, милостивый государь.
        - Отойдите с дороги, - проговорил и Две Мишени. - И расстанемся на этом. Константин! Следуйте за нами.
        - Не хочу! - взвизгнул Костя, дернулся было, и оказался перехвачен железной дланью подполковника.
        Рука Никанорова нырнула было в карман, но Ирина Ивановна оказалась куда быстрее. Небольшой браунинг молча и твёрдо смотрел Сергею Сергеевичу прямо в лоб.
        - Отойдите.
        - Идиоты… - прошипел тот. - Проклятые глупцы… да вы хоть понимаете, что один мой звонок - и здесь будет -
        - А ты всё не угомонишься, Сереженька, - в парадном, словно призрак, возник Николай Михайлович. И держал он, ни много, ни мало, но внушительную двустволку. Двенадцатого калибра, как мигом определил Федя. - Комитетом пришел пугать? «Незаконное ношение оружия», да, Сережа? А то, что они сразу же твою собственную установку конфискуют, а тебя самого - в шарашку, не думал, нет? И, кстати, на твой-то пистолетик у тебя, как, разрешение имеется?
        - Наградной, - хрипло ответил Никаноров. - Послушайте, Николай Михайлович… при всех наших различиях… Вы не понимаете, что…
        - Я, Сереженька, всё понимаю, - ласково сказал профессор. - Я тебе только что всё это втолковывал, забыл уже, что ли? Вот только не думал, что ты гостей моих вылавливать решишь. Сплоховал, признаю.
        - Отправь их обратно, слышишь?! - Никаноров отбросил вежливость.
        - Отправлю, можешь не сомневаться, - с прежним спокойствием сообщил Николай Михайлович.
        - Отправь их, откуда пришли, - в голосе Никанорова появились умоляющие нотки. - Отправь, и всё!
        - Отправлю, отправлю, - пожал плечами профессор. - А ты, Сергей Сергеевич, езжай домой. Давай я тебе такси вызову.
        - Доберусь, - потухше отозвался Никаноров. - Ишь ты, с ружьём… неужто стрелять собрался?.. Боевую юность вспомнил?
        - Может, и вспомнил, - Николай Михайлович вдруг подобрался, расправил плечи. - Может, и вспомнил. Как до самого Орла дошагали.
        - А как потом до самого Новороссийска драпали, забыл? - рот Никанорова презрительно дёрнулся. - Думаешь, где надо об этом не знают?
        - Сейчас не тридцать седьмой, - двустволка дрогнула, стволы недвусмысленно поднялись. - Прошло ваше время, заразы, срока давать!
        - Это мы ещё посмотрим!.. Незаменимых у нас нет, запомни, Онуфриев!
        - Помню-помню. Ступай, Сереженька. И ни в какой комитет ты не пойдешь и в милицию не позвонишь. Тебе твоя машина так же драгоценна, как и мне. Никому ты её не отдашь; рукой правой пожертвуешь, а машиной - нет.
        - Ошибаешься, Николай Михайлович. Если подумать, что всё вокруг нас вдруг исчезнет… - Никаноров вдруг ухмыльнулся. - Ну, бывай, дорогой. Только уж чур, не обижаться, если что.
        - И без глупостей, - стволы вновь качнулись. - А то я вашу братию знаю. И ребенка положите, и девушку. Чтобы некого бы мне отправить назад было. Пистолет твой наградной мне не нужен, иди себе, Сережа, иди с Богом.
        - Да, пойду, пожалуй, - сказал Никаноров. Нехорошо сказал, плохо. Нет, голоса не повышал, и даже плечи опустил, словно в унынии, а только Феде Солонову было яснее ясного, что так просто это дело не кончится. - А ты, - обвиняющий перст его указал на Юльку, - марш домой! Мать небось с ума сходит!.. Я с тобой ещё разберусь, дрянь ты этакая!
        Сергей Сергеевич и впрямь повернулся, пошёл прочь. Николай Михайлович ждал, покуда тот не скрылся за углом, вздохнул, кивнул на дверь - давайте заходите.
        И Юлька с ними.
        Ничего девчонка из будущего, смелая. Интересно, подружились бы они с Лизой?
        - Юлечка, - только теперь заметил её профессор. - Какими судьбами?
        Та принялась рассказывать; Николай Михайлович слушал, кивал.
        - Матери позвони. И беги, Мария Владимировна тебя проводит, а то уже поздно. Да и Сергей Сергеевич твой…
        - А про что он такое говорил? - глаза у Юльки были на пол-лица.
        - Рано тебе это ещё знать, - сердито сказал профессор. - А потому не приставай, дорогая моя, ничего не скажу.
        - Ну вот, - огорчилась девчонка. - Всегда так…
        - Юленька, - возникла с кухни Мария Владимировна. - Давай позвоним и -
        - А я знаю, - вдруг сказала та. - Вы - из прошлого, да?
        Все так и обмерли.
        - Из прошлого, - второй раз вышло куда увереннее. - Я догадалась. Теперь ясно, про что дядя Сережа толковал…
        Никто не проронил ни слова.
        - Я не выдам! Честное пионерское! Не выдам!
        - Конечно, не выдашь, Юленька, - вздохнула Мария Владимировна. - Сообразительная ты наша…
        И тут Юля Маслакова ухитрилась удивить всех ещё один раз.
        - Дядя Сережа в милицию побежит, - сказала она без тени сомнения. - У вас же оружие, пистолет, да? Вот он и сообщит.
        Профессор с Марией Владимировной переглянулись.
        - Поехали. Сейчас. Немедленно!..
        Глава 12.1
        Федя Солонов ехал на автомоторе. Автомотор назывался «Волга». «ГАЗ-21», уточнил неугомонный Петя Ниткин, хотя зачем ему эти сведения, он и сам сказать не мог. Внутри они набились прямо как дрова в телегу - сидели друг на друге.
        - Все правила нарушаем, - вздыхал Николай Михайлович. И то верно - на переднем сиденье оказались Ирина Ивановна с донельзя мрачным и надутым Костей Нифонтовым, а позади - Две Мишени и они с Петей. Мария Владимировна осталась дома - отправить обратно Юлю.
        А та, прощаясь, вдруг заплакала.
        Да и у Феди, он сам не знал, отчего, на сердце кошки скребли.
        Слишком мало побыли в этом удивительном новом мире. Мире без нищих и богатеев, в справедливом мире. Где по гладким асфальтам катились зализанные, обтекаемые автомоторы, так непохожие на те, что бегали по его родному Гатчино, не говоря уж о тихом Елисаветинске, где подобных чудес и вовсе никто никогда не видывал.
        Петя Ниткин, конечно, не отрывался от книжки. Его собственный блокнот стремительно распухал от быстрых карандашных записей.
        - Николай Михайлович… - вдруг сказала Две Мишени. - Я понимаю, вы сражались против взявших власть эсдеков - большевиков. Я понимаю, вы хотите исправить неправильное, с вашей точки зрения, прошлое. Нет-нет, я не спорю - на всё воля Божия, и, если Он, в величайшей любви Своей, попустил подобному случиться, значит, в этом кроется некий божественный промысел. Но - насколько прав ваш оппонент? Что, если это и впрямь угрожает вашей действительности? Не проще ли было вам с супругой уйти к нам, в наш «временной поток», как вы говорите? Вы блестяще образованы, детство и юность ваши прошли в Империи, вам не потребовалось бы даже приспосабливаться. С документами, - подполковник чуть усмехнулся, - в нашем 1908-ом куда легче, чем у вас. Да и то сказать, я бы смог оказать вам известную протекцию. Профессора теоретической физики вашего масштаба у нас не в переизбытке. Вы могли бы открыть своё дело. Разбогатеть. Трудиться на благо России. Тем более, что ваши посланцы не без успеха обосновывались у нас. Николай Михайлович ответил не сразу. Автомотор выбрался за пределы города, темный лес надвинулся с обеих сторон
узкого шоссе.
        - Константин Сергеевич, - странно-сухим голосом наконец заговорил профессор, - а разве вы покинули бы своих солдат? Разве вы согласились бы уйти, бросив дело всей своей жизни? Отказавшись от возможности исправить величайшую несправедливость целого века? Да, мы Мурой в 1919-ом почти дошагали до Москвы - с так называемым дроздовским полком, в составе Вооружённых Сил Юга России, тех, кто сражался с большевиками. Но - не хватило сил. Кто-то говорит, что наше дело - белое дело - было обречено с самого начала; кто-то с этим не согласен. Но сбежать с поля боя?.. Дезертировать?.. Забиться в уютную норку и позабыть обо всём, что оставил позади?.. Да, конечно, мы спокойно могли бы отправиться к вам. Пришлось бы слегка повозиться с, как у нас говорят, «легализацией», но, вы правы, это не составило бы непреодолимых трудностей. Однако, увы, не могу. Нет, если не останется другого выхода… Но это именно последнее средство. Если нас загонят в ловушку здешние власти предержащие - тогда да. К этому мы тоже готовы. Однако мы не оставляем надежды…
        - А вы точно уверены, что вашим согражданам… - начала Ирина Ивановна, но профессор только отмахнулся с досадой.
        - Ну только вы не начинайте, милочка! Не сравнивайте меня с большевиками. Они строили свою злую утопию, а мы хотим вернуть всё к нормальности.
        - Вы даже приблизительно не знаете, к чему это приведет, - покачала головой Ирина Ивановна.
        - Отчего же? Знаю. Знаю, что ничего экстраординарного не случится. До сего момента всё наши расчёты оправдывались, предсказанное математическими методами исполнялось. Конечно, никто не даст полной и абсолютной уверенности, но таковой в нашей жизни не существует вовсе. Вот мы с вами едем, а на нас и метеорит упасть может, хотя вероятность этого и очень мала.
        - Вы горды, профессор, - заметил Две Мишени.
        - Горд? О, да, господин подполковник, мы с Мурой очень горды. Нас остались считанные единицы - тех, кто противостоял большевикам с оружием в руках. Большинство выживших рассеялось по заграницам; ну, а те, кто остался… иные, как мы, проскочили сквозь сети. Во многом благодаря нашим знаниям, хотя часто и они не спасали. Так что да, мы горды. Мы последние, кто помнит, как можно было жить по-человечески.
        - Я не видел ничего ужасного в жизни вокруг себя, - пожал плечами подполковник. - Мы раз за разом возвращаемся к этому и, какие бы отдельные ужасы вы нам не поведали, глаза мои меня не обманывают: город стоит, и люди в нём не кажутся несчастными, голодными или угнетёнными. Совсем напротив.
        Профессор не ответил. Лишь ссутулился за рулём, глядя строго вперёд.
        - Отправьте нас домой, Николай Михайлович. Едва ли мы что-то изменим в вашем прошлом.
        - Прочтите мои наставления, - отрывисто сказал тот. - Там, помимо всего, краткие итоги большевизма. В потерянных жизнях. Тех, кого в нашей истории расстреляли и уморили.
        - Но это уже история, - мягко заметила Ирина Ивановна. - А может получиться ещё хуже.
        - Не может. Ничего не может быть хуже того, что произошло.
        - Я с вами не согласна, милостивый государь. Вы не знаете и не можете знать, как на деле изменится всё вокруг вас, в вашем временном потоке. Мы так и не добились от вас определённого ответа. А знаете, почему? Потому что вы сами его не знаете. Вычисления, говорите вы, показали, что потоки «разделятся», а потом вновь «сойдутся»?
        - Да! - вдруг яростно выкрикнул профессор. - Никто не знает, как! Никто! Потоки разделятся, а потом вновь амальгамируют! Я не знаю, что будет с материальной культурой, с людской памятью, с природными явлениями! Физика и математика могут предсказать очень и очень многое, но не до такой же точности! Принцип неопределенности, до которого у вас пока ещё не дошли!..
        - Так получается, что господин Никаноров был прав?
        Николай Михайлович раздражённо дернул плечом.
        - Вы возвращаетесь домой. В нашем временном потоке вы пробудете относительно недолго. Там не потребуется никаких машин, вас вытолкнет само движение времени.
        - А если нет? - вдруг глухо спросил Две Мишени. - У нас, если вы забыли, милостивый государь, своя собственная революция.
        Профессор только отмахнулся.
        - Это ещё не революция. Это беспорядки, инспированные эсерами. Они будут подавлены. Войска верны государю, у вас не случилось цусимской катастрофы, у вас жив адмирал Макаров, и Порт-Артур не сдался, а продержался до конца войны. То, что корпус разорят - прискорбно, но ремонт сделать нетрудно. Вставить стёкла, покрасить стены, завезти новую мебель… И, если вы хорошо запомните всё то, что узнали здесь - предотвратить самое худшее у вас будет куда легче.
        Костик Нифонтов тихо всхлипнул. Федор только теперь сообразил, что тот, оказывается, молча плакал всю дорогу.
        - Почти приехали.
        Машина катила по узкой асфальтовой дороге, по обе стороны в сумерках смутно виднелись дачные дома.
        - Академический поселок, - сказал профессор. - Тут у меня дача. Да-да, не удивляйтесь. С точки зрения громадного большинства моих сограждан ваш покорный слуга «бесится с жиру». У меня прекрасная квартира в самом центре, у меня хорошая дача в замечательном месте - вы его знаете как Келломяки. У меня машина - купить такую очень непросто, надо и много зарабатывать, и долго ждать своей очереди. Нас избегли репрессии, мы с женой живём хорошо, зажиточно. Но, господа, человек - это всё-таки немного больше, чем просто «хорошая жизнь». И, если Господь вложил в нас некие таланты, то, значит, Он хотел, чтобы мы нашли бы им применение.
        Ему никто не ответил.
        …Дом стоял в окружении вековых сосен, двухэтажный, под островерхой крышей. Тёмный, пустой, ждущий. Темнота совсем уже сгустились.
        Профессор торопливо отпер боковую дверь.
        - Спускайтесь! Сейчас я подвал открою…
        Костик Нифонтов вновь тихонько заныл.
        - Нет, нет, и речи быть не может! - строго заметил профессор. - Динамика времени, последствия переносов - мы только начали ею заниматься. Уйти в «настоящее» другого временного потока, отстающего от твоего - можно; а вот что будет, если обратно? Ещё решаем, ещё обсчитываем…
        - То есть Косте у вас остаться нельзя, а нас засунуть в…
        - Ничего подобного! Про вас я знаю - вы вернётесь в своё время. А вот про Костю у нас и вообще вас, как гостей на долгий срок - не уверен. Ещё не досчитал. Ну, скорее, друзья!..
        В подвале было сухо, горела электрическая лампочка, и в углу вздыхала железным нутром здоровенная машина - куда больше той, что Федя Солонов запомнил по корпусу.
        Николай Михайлович поспешно поворачивал переключатели, двигал рубильники. Вспыхивали лампочки, начинали светиться шкалы приборов, тонкие иглы стрелок качались вправо-влево.
        Резко зазвонил вдруг звонок возле ведущих наверх ступеней, и профессор замер.
        - Ах ты ж!.. Ну, Никаноров, ну, мастак! Догадался!.. Примчался, и наверняка не один!.. Ну да ничего, милицию он сюда привести не осмелится. А если и осмелится… ха, они всё равно не поймут и не поверят, на что эта машина способна…
        Звонок грянул вторично.
        Машина гудела всё громче. В подвале ощутимо запахло свежестью, как после грозы.
        В дверь наверху заколотили. Грубо, резко, властно.
        - Гражданин! Откройте, милиция!..
        - Скорее, скорее!
        Профессор втолкнул их всех в тесный круг перед самым аппаратом. Ирина Ивановна и Две Мишени вдвоём держали вырывавшегося Костика.
        - Откройте, гражданин Онуфриев!
        - Прощайте, - сказал профессор.
        И перекинул главный рубильник.

* * *
        Тьма. Хруст, как будто рвалась мокрая мешковина. Боль в плече - тупая, давящая. Подкашиваются ноги - Федор падал, камни пола жёстко ударили в бок. Грянули со всех сторон выстрелы, кто-то истошно орал совсем рядом; но вокруг царила тьма.
        - Федя! Костя! Петя!
        Ирина Ивановна; тоже здесь. Но почему так всё болит - и почему темно? Где они?..
        Жёсткие руки коснулись его, приподняли -
        - Кровь?! Федя, что -
        - Константин Сергеевич, смотрите -
        Чиркнула спичка. Госпожа Шульц высоко подняла огонёк.
        Кирпичые своды. Широкая низкая дверь. Донельзя знакомые своды и донельзя знакомая дверь.
        - Погодите - наш корпус? - Федя, ты ранен? Ирина Ивановна -
        За дверью, не смолкая, гремели выстрелы.
        - Революция? Семнадцатый год?
        - Петя, зажигай спички! О чёрт, у него же плечо прострелено!
        - Как? Откуда?!..
        Новая спичка.
        - Мой браунинг!.. Пустой!.. Петя, свети!..
        Щелчок обоймы.
        - Я расстреляла две из трёх.
        За дверью меж тем раздались команды, кто-то повелительным голосом распоряжался:
        - Отделение, за мной!..
        Федя, несмотря на боль и туман в глазах, узнал этот голос.
        Илья Андреевич Положенцев.
        Судя по всему, его узнали и остальные.
        Ирина Ивановна метнулась к дверям.
        - Илья Андреевич!..
        Шаги многочисленных ног замерли.
        А потом дверь приоткрылась. Не распахнулась, а именно приоткрылась, в щель ударил луч электрического фонаря.
        Илья Андреевич протиснулся внутрь.
        - Боже всемогущий!.. - только и смог он сказать.
        - Скорее, Илья Андреевич, Солонов ранен!..
        - Ох, ты ж!.. Бежим, бежим скорее - бунтовщиков тесним, доктор Иван Семенович развернул перевязочный пункт наверху!..
        Две Мишени, по-прежнему держа Федора на руках, бросился к выходу. Уже с порога Федя обернулся - подвал был совершенно пуст. Никакой машины в нём не было - кирпичная стены да штабеля каких-то ящиков. Ничего больше.
        Дальнейшее слилось для Феди Солонова в сплошной неразличимый калейдоскоп. Вот он очутился на перевязочном пункте; вот усталый, но, несмотря ни на что, державшийся бодрячком доктор Иван Семенович обработал ему рану, извлёк пулю, изумлённо поднял бровь:
        - Вот уж не ожидал тут этакую увидеть!.. Старая знакомая, японская Арисака, две с половиной линии, чуть больше… Что случилось, Константин Сергеевич? Где мальчишку зацепило? И как? Его ж навылет должно было прошить!..
        - Не знаю, Иван Семенович, видать, через доску ударило… - неуверенно проговорил Две Мишени.
        - Хм… ну, может, и через доску… Пулю-то это я с закрытыми глазами узнаю - сколько их повытаскивать пришлось… Ничего, воитель Феодор, повезло тебе, полежишь в госпитале, до свадьбы доживет!.. Неглубоко совсем пуля зашла-то, видать, и впрямь пробила что-то сперва… Подожди тут, кадет, подожди чуток - перенесём тебя в палату… Слава Богу, помощь вовремя подоспела - Семеновский полк выручил!..
        Иван Семенович отошёл - его забот требовали другие раненые. Две Мишени и Ирина Ивановна с Петей и мрачным, как на похоронах, Костей сгрудились вокруг поставленных на козлы носилок, где лежал Федор.
        - Что случилось? Получается, что мы… дома? - Ирина Ивановна извлекла свой браунинг, осмотрела. - Ого… не одну обойму я расстреляла, а десятка два, наверное. Если не три, судя по гари.
        - Больше, - мельком взглянул подполковник. - Это, сударыня, вы сотни две патронов выпустили, не меньше. Я, кстати, тоже.
        - От кого же мы отстреливались? - тихо проговорила Ирина Ивановна. - И где? И почему я ничего не помню?
        - Я тоже не помню, - сообщил Петя Ниткин, хотя его никто ни о чём не спрашивал.
        Костик только буркнул, что он, мол, как и все.
        - Константин Сергеевич! - в вестибюль вбежал запыхавшийся Коссарт, в руках - винтовка. - Слава Богу! Живы!.. И Ирина Ивановна!.. О! - Федя, Солонов! Господи Боже! -
        - С ним всё хорошо, рана нетяжёлая. Как обстановка, Константин Федорович? Где остальная рота?
        - Всё хорошо, Александр Дмитриевич всех вывели. Семеновцы подошли, бунтовщики бегут. Вам, я смотрю, Константин Сергеевич, тоже досталось? Китель прострелен!..
        - Китель?.. - Две Мишени глянул на левый рукав. - Точно…
        - И справа тоже!.. Воистину, уберег Господь!..
        - Воистину, - вздохнул Константин Сергеевич. - Ну, идёмте, капитан. А вы, Ирина Ивановна, - он обернулся, - мы должны ещё поговорить… обо всём.
        - Вот что, господа кадеты, - одними губами сказала госпожа Шульц, обхватывая за плечи и Костю, и Петю, так, что все они нагнулись к лежащему Федору. - Никому, ни одной живой душе обо всём, что с нами приключилось - ни слова! Ни полслова, ни четвертьслова! Даже на исповеди!.. Потому что, просочись хоть что - не миновать нам скорбного дома до конца дней наших. Всё ясно?
        - Ясно, Ирина Ивановна, - солидно ответил Петя. Костя Ниткин помолчал, глядя в пол, потом нехотя выдавил:
        - Ясно…
        …Федя Солонов лежал в чистой госпитальной постели и смотрел в потолок. Рядом устроился верный Петя Ниткин и вслух, с выражением, читал другу «Странствие «Кракена»».
        Плечо заживало, и заживало хорошо. Побывали у Феди и родители, и сёстры; и ещё - каждый день дядька-фельдфебель, улыбаясь в усы, приносил изящные конвертики от Лизаветы.
        С Лизаветой и её семейством всё было хорошо, хотя страху они натерпелись. Погромщики накатились было на их дачу, сторож Михей немедля сбежал, однако сама Варвара Аполлоновна Корабельникова, не растерявшись, использовала по назначению «американскую автоматическую дробовую магазинку Браунинга», купленную при первой встрече Федора с Лизой; нападавшие разбежались. Лиза клялась, что видела среди них Йоську Бешеного.
        По всему корпусу стучали молотки и топоры, пахло свежей краской. Заштукатуривались следы пуль на стенах, вставлялись стёкла.
        С мраморных и паркетных полов смыли кровь.
        Где-то по окрестным кладбищам хоронили убитых бунтовщиков. Были погибшие и среди кадет, особенно старших возрастов.
        Федя лежал и смотрел в потолок. И видел он не слегка пожелтевшую побелку, не едва наметившуюся тёмную трещинку в углу - а широкую Неву и мост, прозванный «Кировским», и обтекаемые жёлто-синие трамваи, неспешно взбирающиеся по пологому его изгибу. Странные, непривычные автомоторы, трепещущие всюду красные флаги, будки с «телефонами-автоматами», позвонить по которым стоило две копейки, заполненные народом улицы…
        Да, Костьку Нифонтова можно было понять.
        Петя остановился, поднял глаза от книги.
        - Федь? Ты слушаешь?
        - Думаю я, - честно ответил Федор. - Про… сам знаешь что.
        Петя вздохнул, закрыл «Кракена».
        - Я тоже думаю. И ещё думаю, где же мы были… ну, пока тут не оказались. Константин Сергеевич говорил - думал, браунинг свой никогда не отчистит. От кого-то мы знатно отстреливались…
        - Вот только от кого? И были ли мы… там? В их 1917-ом?
        - Были, - уверенно сказал Петя. - Пуля твоя откуда взялась? Значит, с кем-то дрались, и всерьёз.
        - А машина куда исчезла? Что твоя наука говорит?
        Петя вздохнул.
        - Наука говорит - это невозможно. Время, перенос туда-сюда - ещё могу представить. Но чтобы машина сама себя перенесла?.. Но вообще, Федя, это ж здорово, что мы там побывали. Я столько повыписывал себе!..
        - Молодец, - рассеянно сказал Федя. Он подумал о пуле - о длинной пуле с закруглённой головкой, что весёлый доктор Иван Семенович принёс ему «на память». Конечно, в России продается всякое оружие, может, и «арисака» попалась. Но главное - что им удалось и что нет? Почему осталась его рана, порванная и изрядно грязная одежда, пороховой нагар на пистолетах - а воспоминаний никаких, ни у кого? И ещё - они вернулись в тот же день декабря своего 1908 года, чуть ли не в тот же момент - ну, может, на час позже. Совершенно не так, как предсказывал профессор Онуфриев, совсем не так!..
        Федор сказал об этом вслух, и Петя Ниткин немедля расцвёл. Он, само собой, тоже это заметил и уже начал думать…
        - Так ты ж не знаешь, как там у профессора всё придумано было! - не выдержал Федя. Петькина самоуверенность порой бесила даже лучшего друга.
        - Не знаю, - сознался Ниткин. - Я кое-что из его математики стянул, - он покраснел, - но, чтобы разобраться…
        - Так спроси у того, кто здесь машину эту ставил, - сердито сказал Федор.
        - У кого?
        - У Ильи Андреевича, само собой! У Положинцева!..
        - А ты с чего так решил?
        - Так больше некому!
        - Как это «некому»? - удивился Петя. - Илья Андреевич, конечно, первым в голову приходит, потому что физик…
        - А кто ещё в подвалах корпуса мог разгуливать?
        - Кто угодно, - строго сказал Петя. - Кто угодно мог, если узнает про потерну и отыщет в неё вход. Потому что мы ж так и не знаем, куда она точно выходит и где заканчивается!
        - Всё равно он, - с уверенностью сказал Федя. - Вот увидишь!
        - А чего ж тут видеть? Я пойду и сам спрошу!
        - А он откажется от всего. Доказать-то нечем!
        - Ну вот ты сам понимаешь, что нечем.
        - Петь… но ведь так же нельзя!
        - Чего нельзя?
        - Молчать нельзя! Делать вид, что ничего не случилось нельзя!
        - Нельзя. А что ты сделаешь? Куда пойдёшь? Кому расскажешь и зачем? И что потом будет? Я вот, пока у профессора сидел, много чего себе на заметку взял. Надо с тем же Ильёй Андреевичем поговорить - про телефоны те же, к примеру…
        Федя застонал.
        - Так он же сам оттуда!
        - Может, и оттуда. А, может, и нет. Но телефоны новые всё равно нужны. И радио. И винтовки. Я вот прочитал, что оружейник наш один, Владимир Григорьевич Федоров, новую самозарядную винтовку создаст, «автомат Федорова». И будет он неплохим, только делать сложно будет на заводах, точность обработки потребуется. Можно ему подсказать кое-что, незаметно так.
        Эта мысль Феде понравилась.
        - Винтовка Мондрагона, конечно, есть, но автомат Федорова лучше, как я прочитал, - продолжал Петя. - А вообще… вообще нам надо быть готовыми. Путь к нам они открыли.
        - Так ведь помогли! Разве лучше было б, погибни Пушкин?
        - Кто-то помог. А кто-то и навредить может, - учительским тоном заявил Ниткин. - Но вообще мы об этом потом подумаем, ладно? Тебе лежать надо! Так, где я остановился?..
        Продолжить ему не удалось - появились Две Мишени с госпожой Шульц.
        - О, Петя! Как хорошо с твоей стороны читать раненому товарищу!.. - Ирина Ивановна пододвинула табурет. - Мы так и знали, что тебя тут найдём.
        - Только Костю Нифонтова не найти никак, - заметил подполковник. - Прячется. Злится.
        - Так он остаться хотел, Константин Сергеевич, - сказал Федор. - Вот и злится. Что ж тут удивительного?
        - Удивительного ничего нет, а вот болтать он может начать, - строго сказала Ирина Ивановна. - Обижен он на нас очень.
        - А начнёт язык распускать - и себя погубит, и нас, - заметил Две Мишени.
        - А что же сделать можно? - Федя приподнялся на подушках; неловко было валяться перед учителями, тем более что «рана совсем лёгкая, царапина», как он уверял в письмах и родным, и Лизавете.
        - Убеждать. Говорить. Не оставлять одного. Ему сейчас очень хочется всё кому-то выложить, душу облегчить, - очень серьёзно сказала Ирина Ивановна. - Я бы ещё его семье написала…
        Федя с невольным стыдом подумал, что папа ведь обещал постараться помочь капитану Нифонтову; надо напомнить, напомнить обязательно!.. Вот прямо сейчас!..
        - Ирина Ивановна! Погодите! Не надо писать! - взмолился Федя. - Давайте я сперва папе напишу… - и он, как мог, запинаясь, пересказал давнюю встречу с семейством Нифонтовых, а потом и последний разговор с Костей - что отец его служит в крепостном полку Кронштадта и сильно страдает от старых ран в сырых и промозглых казематах.
        Две Мишени нахмурился.
        - Будем следить в оба глаза. И Бобровскому велим. Но… попробую я и сам с полковником Солоновым потолковать.
        - Я с вами, Константин Сергеевич. Вдвоём вернее будет.
        - Да папа ж не спорит! - поспешно возразил Федя. Ему показалось - подполковник с Ириной Ивановной думают, что папа не хочет помочь Нифонтову-старшему.
        - Мы знаем, Федя. Но Нифонтовым и впрямь надо помочь.
        - Надо, - вдруг сказал Петя Ниткин. - Костька - он злой, потому что защищается. Думает, что все вокруг только и хотят, что в него зубами вцепиться.
        - Тогда будем ему помогать, - решительно заявила Ирина Ивановна. - И… дорогие мои кадеты, никто из вас ничего не вспомнил?
        Петя с Федором дружно покачали головами. Две Мишени вздохнул.
        - Вот и мы тоже. А жаль, приключения там, видать, были захватывающими, судя по пороховому нагару в стволах…
        - И дырках во френче, - сердито перебила госпожа Шульц.
        - На войне без дырок нельзя! И потом, всё же кончилось хорошо!..
        Наступило молчание. Двое взрослых - один целый подполковник и одна учительница; и двое кадет «младшего возраста», седьмой роты - они сейчас сделались словно равными. Во всяком лучае, говорили друг с другом они именно как равные.
        - Хорошо ли? - уронила Ирина Ивановна. - Что мы там натворили - и какие будут последствия?
        - Вопросы без ответов, - вздохнул подполковник. - Во всяком случае надо записать всё полезное, что мы узнали - без указания источников, само собой.
        - Я уже! - похвастался Петя Ниткин.
        - Не сомневаюсь, - улыбнулся Две Мишени. - А ещё - отыщите Нифонтова, будьте так добры, кадет. А вы, Федор, хотели написать отцу - мы подождём с Ириной Ивановной. А на пути поставим по свечке всем угодникам нашим. Да и молебен закажем. Во избавление от опасности.
        Они ушли, захватив письмо Федора отцу. Явился фельдшер, осмотрел, сменил повязку.
        - Мясо молодое, дырка махонькая, - усмехнулся в усы. - Всё заживет, господин кадет.
        Федя и не сомневался, что заживёт. Но шрам-то останется, а шрам - это первое кадетское отличие!.. На подбородке у него уже есть, а теперь и на плече, да какой! От пули!..
        Петя Ниткин убежал искать Нифонтова. Принесли положенные болящему полдник - большую кружку крепкого чая, французскую булку, кубики золотистого масла, ломтики холодной буженины. На тумбочке в изголовье остался заложенный закладкой «Кракен». Всё хорошо. Все живы. Ужас кончился. Сёстры и мама, конечно, дико перепугались, потому что папа со своим Туркестанским полком отражал нападение на императорский дворец, но с северной окраины Гатчино пробились роты гвардейской артиллерийской бригады, оттеснившие погромщиков за железную дорогу.
        В общем, «всё хорошо», но - разве может быть хорошо, что вообще такое случилось? Что в корпус ворвалась вооружённая толпа? Откуда у неё вообще взялось оружие? Кто ими командовал? Зачем им потребовался корпус? Грабить тут нечего - глобусы да чернильницы или физические приборы вроде осциллоскопа толпе ни к чему. Квартиры офицеров?..
        Федя лежал, чувствуя, что мысли кружат, подобно охотничьим псам, готовым вот-вот взять след красного зверя, но последнего шага сделать никак не удавалось.
        Потом приходил доктор, потом капитан Коссарт с учебниками, потом снова фельдшер; а потом явился Петя Ниткин, волоча за собой мрачного, аки грешник пред вратами адскими, Нифонтова.
        - Ну, чего вам? - буркнул тот, плюхнувшись на табурет. - Чего меня сюда затащили? Чего я тут не видывал?.. И ты, Петька - чем ты думал? Остались бы там, занимался б своими науками…
        - А мама? - тихо сказал Петя. - Не, Кость, и ты б свою маму не бросил. Это ты так, для форса.
        Костик засопел.
        - Всё равно, - бросил горько. - Такую жизнь потеряли, эх, эх!
        - Да какую-такую жизнь? - возразил Петя. - Мороженое у нас вкуснее! Трамваи - сам видел, похоже! Подземка - ну, что подземка. И у нас будет.
        - Свобода у них, - с тоской сказал Костя, как-то совсем по-врослому.
        - Какая ещё «свобода»?
        - А такая. Сам же слышал - царя нет, народ сам собой правит! Ничего, не пропали без царя-то!
        Эти фразы, слава Богу, Косте хватило ума произнести еле слышным шёпотом.
        - А мы не знаем, - хладнокровно заметил Петя. - Может, с царем-то лучше бы получилось!
        Косте явно надоело спорить. Увидел в изголовье у Феди красное яблоко; Федор перехватил его взгляд.
        - Бери, Костька, бери, если хочешь.
        - А можно?.. Спасибо… ну, так чего звали-то?
        Глава 12.2
        - Кость, - Федя приподнялся. - Ты никому только не говори, что с нами сталось. А то ведь в дом для умом скорбных отправят.
        - А с чего ты, Слон, решил, что я скажу кому-то? - враз ощерился Нифонтов.
        - Так ты ж остаться хотел, - напрямик сказал Федор. - Обиделся на нас всех, небось. Ругаешься вот.
        - А ты б не ругался?
        - А я б не ругался. Не наше это время и дела не наши. Наши - вот они, тут.
        - Тьфу на тебя, Слон! Ну чего ты брехню эту повторяешь? Своим умом жить надо!
        - Именно, что своим!
        - Тихо, тихо! - зашипел на них Петя. - Сейчас фельдшер притащится!
        Костик сидел, мял края Фединого одеяла.
        - Не говори никому, Костя, ладно? И… - Феде вдруг стало жарко, его словно окатило горячей волной, - И батьку твоего переведут из крепости. Вот ты письмо получишь - а там про его перевод. Или ещё как узнаешь.
        Костик дернулся, точно получив нагайкой.
        - Опять ты за старое, Слон? Наболтал тогда, а теперь -
        - А ты напиши домой, - резко сказал Федя. Он не знал, откуда явилась эта уверенность, но почему-то в словах своих он не сомневался. - Напиши, и увидишь.
        Костя ощутимо заколебался.
        - А ты откуда знаешь?
        - Знаю. Ты, напиши, напиши.
        - Ну… напишу. Ладно.
        - А пока молчать будешь?
        - Да буду, буду, Слон!
        - Честное кадетское?
        - Честное кадетское!
        Замолчали. Костик мрачно крутил край пододеяльника. И Феде тоже стало грустно - Приключение с большой буквы закончилось. Невероятное, о чём они даже помыслить не могли. Поистине «Божественный промысел», как сказал бы отец Корнилий.
        И вот оно позади. К тому же о Бог весть какой части этого Приключения они вообще ничего не знают - только вот пуля из плеча Федора только и осталась; и что же теперь, возвращаться к скучным урокам, делать вид, что ничего не случилось, ничего не произошло, ничего не было?..
        - Ну, я пойду?.. - Костя поднялся. - Не бойтесь, никому не скажу. А насчёт папки моего… Коль и вправду, Слон - вот честное кадетское, век за тебя Бога молить буду. И мамка, и сеструха… Все станем. И за тебя, и за батьку твоего.
        Непривычно было слышать такое от постоянно ощетиненного, постоянно готового дать отпор Нифонтова, и Федя ощутил, как щёки заливает краска; однако Косте он ответил твёрдо, без тени сомнения:
        - Вот увидишь, Кость. Можешь мне потом в лицо при всех плюнуть, коль не так выйдет.
        Петя аж подпрыгнул.
        - Ну, смотри, Слон… - только и молвил Костя, уже в дверях.
        - Ты чего? Ты чего? - напустился Петя на друга, едва за Нифонтовым закрылись створки. - С чего ты взял-то такое?
        - Не знаю, Петь. Честное слово. Кадетское. Понятия не имею. Но вот будет так, будет!.. - Федя попытался аж пристукнуть кулаком и застонал от боли в плече.
        Разумеется, тут же появился фельдшер, погнавший Петю Ниткина «от греха подальше».
        Стало совсем скучно.
        А потом пришел Илья Андреевич Положинцев.
        Пришёл, фыркнул, со вздохом облегчения отстегнул распиравший его форменный сюртук здоровенную кобуру маузера, положил рядом.
        - Уф. Ну, раненый, тебя, небось, уже замучили вопросами о здоровье, добавлять не буду.
        Федя растерялся. Вроде бы кроме как на Илью Андреевича и подумать не на кого - кто ж, кроме него, мог поставить такую машину в подвалах корпуса? Кто бы ещё смог её собрать, наладить, запустить?
        И сейчас - зачем пришёл? Хочет что-то сказать? В конце концов они с учителем физики говорили не только на темы занятий, и книги о «Кракене» они оба любят…
        - Вижу, что неплохо дело твоё, - Положинцев оглядел Федора цепким, внимательным взглядом и Феде подумалось, что Илья Андреевич явно разбирается не только в физике. - Скоро встанешь. Да, собственно, уже бы вставал, но эскулап наш Иван Семенович известен своей осторожностью. Тем более, что Рождество близится, бал рождественский! Его высокопревосходительство начальник корпуса решил, что отменять его нет оснований. Говорит, мол, «мы не дадим смутьянам и бунтовщикам разрушить нашу жизнь».
        Феде стало не по себе. Разом вспомнил тот день, хриплые крики, полные жгучей, подсердечной ненависти, выстрелы… как-то неправильно будет беззаботно танцевать, когда только-только кровь смыли…
        - Смутился? - заметил Илья Андреевич. - Молодец, Федя. Мне тоже это не по душе. Рождество, праздник светлый, Господь в мир явился, о душе подумать бы, когда столько смертей… Эх. Ну да посмотрим, поглядим, как оно всё обернётся…
        - Илья Андреевич… простите… мы… мы…
        Слова застревали у Федора в горле. С одной стороны - ну ясно же, что учитель физики не просто титулярный советник Положинцев!.. Ясно ведь! А с другой - Петя прав: «какие наши доказательства»? Только потому, что использует передовые приборы? Так кто ж его знает, какие там приборы уже изобретены, в Англии той же, в Германии!
        - Да, Федя?
        - Илья Андреевич… а что было в корпусе? А то я ничего не помню… не помню даже, как пулю поймал…
        - Так. Так. - Взгляд учителя сделался суровым, резким. - А что ты помнишь, Федя, дорогой мой?
        - Ничего, - честно сказал Федор. И это было правдой - он ведь ничего не помнил, что случилось до того, как они все пятеро оказались в знакомом подвале. И как в него попали, он не помнил тоже. - Седьмая рота уходила подземным ходом… капитаны Коссарт и Ромашкевич уводили… а мы - мы как-то отстали. Нас отрезали. Константин Сергеевич и Ирина Ивановна начали отстреливаться… А потом… нет, не помню. Наверное, в меня попали…
        - Понятно, - взгляд Ильи Андеевича потеплел. - Бунтовщиков, Федор, кто-то явно направлял. Пока главные их силы пытались штурмовать государев дворец, а другие пытались грабить Гатчино, эти повалили сюда. Злые, решительные. Шли убивать - убивать… - он сделал паузу, словно не решаясь произнести, - «барчуков». Ну, они там ещё всякое-разное кричали. Потом-то, внутри, уже была совершенная вакханалия. Я-то как раз со взводом сверхсрочников потерну ту и очищал. Давненько не приходилось по людям стрелять, Феденька, ох, давненько… не по супостату, не по басурманину какому, как в Туркестане, а по людям русским, православным, нашим! Задурили им головы, видать, на смерть погнали… Но - нельзя было им дать до мальчишек, до вас, дорваться. Вот и стреляли. В упор. И не колебались. Ух, как же злы ваши дядьки были! По старинке, в штыки ударили, опрокинули, погнали… Насилу я их остановил, а то бы всех перекололи, даже тех, кто сдавался.
        Он покачал головой, отмахнулся, словно сам себя останавливая.
        - Главное, Федя, что до самих кадет они не добрались. Младших вывели, старшие отбились. А потом и семеновцы подоспели. Разогнали нападавших. Теперь следствие идёт. Так, значит, ты совсем не помнишь, когда в тебя попали?
        Федя помотал головой.
        - Доктор наш, Иван Семенович, мне сказал, что тебя пулей из «арисаки» ранили. «Арисака» у нас зверь не то, чтобы совсем редкий, но так просто не раздобудешь: или в лавке покупать, или… - он задумался, - или с войны кто-то привёз. Могли, могли… Ну, или… или… впрочем, прости, Федор. Главное, что всё кончилось хорошо. А вот физику надо будет нагонять, всё равно надо будет. Я тут тебе задания принёс. Правая рука работает, следовательно, писать кадет может, - учитель улыбался. - Завтра ещё зайду. Может, вспомнишь чего, Федя.
        - А зачем? Зачем, Илья Андреевич? Зачем мне вспоминать-то? Наверное, и господин подполковник, и госпожа Шульц - они-то лучше смогут рассказать! Их-то не ранило!
        - Их не ранило, уберёг Господь, - кивнул Положинцев. - Расспросил я уже и Константина Сергеевича, и Ирину Ивановну. И Петра Ниткина. И кадета Нифонтова. Но никто точно так и не вспомнил, как же оно так получилось, что в тебя, Федор, попали.
        - А почему это так важно, Илья Андреевич?
        - Потому что, Феденька, вы пятеро оказались запертыми в одной из кладовых при потерне, - охотно пояснил Положинцев. - И вытащили тебя оттуда уже раненого. И я видел, когда вы туда заскакивали - мы с другого конца галереи уже заходили. Вы заскочили, дверь закрыли, бунтовщики начали было ломиться, но тут и мы подоспели. Не сразу, но оттеснили их. И вас вывели - а ты уже в крови весь. Так и не понял я, когда ж в тебя попали. Невесть откуда рана взялась!..
        - А что говорил господин подполковник? - дерзнул Федя. Ему стало очень не по себе.
        - Да ничего, мол, не помню, - досадливо отмахнулся Положинцев. - Все одно и то же твердят. Ничего сказать не могут. А я тоже не могу понять - где ж я так сплоховал? Кстати, - он вдруг наклонился к Федору, - когда собирали оружие бунтовщиков там, в галерее, никаких «арисак» обнаружено не было. Как и гильз к ним.
        - Ну, не знаю, может, убежали… - промямлил Федя.
        - Может. Наверняка даже. Убежали, должно быть, - кивнул Илья Андреевич. - Ладно, кадет, заговорил я тебя. Лечись, поправляйся скорее. Зима идёт, а снежные городки не строены. Катапульты для снежных ядер не сделаны, - учитель улыбнулся, вставая. - Всё будет хорошо, Федор. Вот увидишь.
        Федя только и смог, что молча кивнуть.
        Декабрьские дни для кого-то летели стремглав, а для кого-то, как для Феди Солонова, едва-едва позли ленивым огородным слизнем. Его высокопревосходительство начальник корпуса и впрямь заявил, что, кроме «благодарственного молебна во избавление от бедствий, иных изменений он не допустит», и по расписанию состоятся как полугодовые испытания, так и Рождественский бал.
        Федор вставал, ходил с рукой на перевязи, что, с его точки зрения, выглядело очень мужественно. И верно: другие кадеты, даже Лев Бобровский, глядели на него с завистью. От Лизы каждый день приходили розовые конвертики; записки были коротки, но, когда читаешь, в груди теплело. Федя старательно отвечал, ибо каждое лизино письмо заканчивалось неизменным:
        «P.S. Пожалуйста, напиши мне. Про что хочешь».
        Федя писал. Что отпущен из госпиталя, хотя и должен всё равно что ни день, являться к доктору. Что учителя много задают, безо всяких скидок на случившееся. Что кадет Воротников опять подрался с главным силачом шестой роты и одолел, за что был, с одной стороны, «вельми прославлен», как смеялся батюшка, отец Корнилий, а с другой, поимел большие неприятности от подполковника Аристова. Что он сам, Федор Солонов, дочитал всего «Кракена» и теперь не знает, что случилось с кораблем после боя с «Ночной ведьмой»; повреждения всё-таки слишком тяжелы. Что сестра Вера, по словам домашних, ходит туча тучей и даже, как выболтала сестрица Надя, перестала встречаться с кузеном Валерианом.
        На последнее Лиза ответила с большим энтузиазмом, написав, что кузен также пребывает в изрядной меланхолии, в университет почти не ходит, ссылаясь на упадок душевных сил, а всё больше лежит на диване при кабинете, глядя в потолок.
        Ну и, конечно, Лизавета ждала бала.
        Рана заживала, плечо уже почти не болело. Доктор Иван Семенович велел заниматься лечебной физкультурой; уроки шли своим чередом. Корпус словно изо всех сил старался забыть о случившемся; и лишь запах свежей краски упорно напоминал всем и каждому, что тот жуткий день - не фата-моргана.
        Две Мишени и Ирина Ивановна сделались оба какими-то одинаково-тихими, без прежнего огня, словно их что-то сильно гнело, не давая покоя. Нет, они очень старались, и уроки были по-прежнему интересны; но Федя-то чувствовал. И Петя Ниткин тоже и даже угрюмый Костька Нифонтов соглашался. Впрочем, угрюмым он быть перестал - когда, наверное, с неделю после их Приключения, когда он вдруг почти налетел на Федора, размахивая каким-то конвертом:
        - Слон! Федя! Слон, слышь, Слон!..
        - Чего, чего, Кость?
        - Чего! Чего! Папку из крепости перевели! В столицу! Волынский полк, представь себе!
        - Здорово! - искренне обрадовался Федор. - Говорил же я тебе!..
        - Ну да! А моё слово, Слон, твёрдо! Свечку уже поставил! И ещё поставлю!.. Спасибо и тебе, и батьке твоему! Грех искупил!..
        Про «грех» Феде понравилось не слишком, но слишком уж Костька радовался, чтобы затевать сейчас ссоры. Да и то сказать - Приключение их сблизило, они словно сделалась посвящёнными таинственного ордена, и собачиться по мелочи казалось совсем уж глупым. В общем, Федор решил пропустить это мимо ушей; тем более, что свечку за них Костя поставил.
        …В общем, все старательно делали вид, будто ничего не случилось. Вот совсем ничего; и можно весело готовиться к Рождеству.
        Пришли морозы и пали снега. Морозы не так, что нос на улицу не высунешь, а только хрустит весело под валенками. Высоки и чисты зимние небеса, сияют колючие звезды, и невольно Федор думал - а какова была она, Звезда Вифлеемская? Наверное, ярка, ярче всего, что светит с тёмного небесного свода. Отец Корнилий говаривал, что иные учёные всё ищут да ищут «иль планету, иль комету», а только искать её нет смысла: было то Господень промысел, ангелы его и светили.
        Тянулись к городу гладкими зимниками обозы - везли товар к мясоеду. Ух, и чего там только не было! Туши и свиные, и телячьи, и битая птица - куры, гуси, индейки, утки; лесная дичина - глухари с тетеревами и куропатками, мелкие рябчики, что брали по счёту - дюжинами; и зайцы, и кабаны, и поросята, и подсвинки; а для особых любителей нашлась бы и медвежатина, и лосятина.
        Ну, а про рыбу и говорить не приходилось. Волжские осетры, белуги, стерляди, севрюги - громадные, словно брёвна. На иное даже и не смотрят покупатели, разве кошке какую мелочь возьмут.
        Гатчино едва успела принарядиться, прихорошиться после огня и крови. Разукрашенные ёлки прикрыли чёрные проплешины от пожаров, где хозяева не успели починить или хотя б закрасить; поднялись-протянулись гирлянды фонариков; нищие собирались к храмам, в предрождественнские дни всегда щедро подаяние.
        Корпус тоже наряжался, огромная парадная зала очистилась, мебель убрали, колонные обвивали разноцветные бумажные цепи с вырезными звёздочками, флажки выстраивались длинными вереницами, и каждая была приветствием-поздравлением: «счастливого Рождества!»
        Кому-то оно, может, и было счастливым, да только не Федору.
        Не так оно всё было. Совсем не так. Невольно приходило на память, как ещё год назад он ждал Рождества, лёжа в огромной гулкой казарме 3-ей Елисаветинской военгимназии; вспомнил, как захватывало его высокое и светлое волшебство - Христос родился! И не положено мальчишке являть такое - «только девчонкам впору!» - а вот само из сердца просится. Может, и вправду, как нянюшка говорит, «без Христова Рождества были б на земле одна только тьма да зло языческое»?
        Тогда, в Елисаветинске он, Федор - радовался! Несмотря на тонкое одеяло, под которым не согреешься, а дежурный дядька сорвал на воспитанниках зло - велел все шинели собрать, не укрываться ими; несмотря на то, что на соседней койке всхлипывает Макарка Зорин, худосочный, малосильный - его обижали, он ушёл в бега, был пойман на вокзале, доставлен в корпус, жестоко высечен и теперь лежит на животе, точит слезу в подушку - а куда деваться, точи-не точи, тут и останешься, Макарка, у тебя-то папы-полковника нету.
        И еда была скверная в военгимназии, и от старших доставалось - а всё равно, радость перед Рождеством была настоящая. Здесь же, в уютной комнате, что Федя делит с лучшим другом, где вкусно кормят, где интересно учат, где, в конце концов, он, Федор Солонов, пережил самое невероятное Приключение, за которое любой кадет, наверное, левую руку бы не пожалел, и приходит-прикатывает Рождество Христово - а радости как не было, так и нет.
        Неужто прав был Костька? Неужто и впрямь не отпустит их этот чудный новым мир, мир будущего, куда они лишь одним глазком заглянули, и теперь забыть не могут?.. Конечно, не возвращаться им было нельзя. Да и профессор… мягко говоря, не обрадовался бы он таким гостям. Совсем не обрадовался бы.
        …А бал всё ближе, а дел всё больше - чтобы мундир парадный сидел бы, как влитой, чтобы сиял положенный только по таким случаям витой аксельбант, чтобы в пряжку пояса можно было б смотреться, как и в лёгкие чёрные полуботинки. Им, седьмой роте, открывать бал, как и на государевом катке. Всё должно быть по высшему разряду - а у него, Федора, опускаются руки.
        Глава 12.3
        Потому что в голове - иной дивный мир, его чудеса, едва-едва приоткрывшиеся случайно занесённым туда гостям. И мысли крутятся бессмысленно, словно ослики в наглазниках, вращающие мельничьи жернова, когда нету ветра.
        Он ругал себя, пытался вернуться к обыденному - но любимые совсем недавно книжки одиноко лежали аккуратной стопкой, нераскрытые, позабытые; корпусной тир, где Федя занимался стрельбой, не привлекал тоже. Одно радовало - что хорошо заживало плечо.
        - Молодой, кровь с молоком, - одобрительно ворчал доктор Иван Семенович. - Дырка зарастает так, что любо-дорого глядеть!
        А вот любезный друг Петя Ниткин, кажется, ничем подобным не маялся. С головой ушёл в свои занятия, постоянно пропадая не где-нибудь, а у самого Ильи Андреевича Положинцева, чего Федя решительно не понимал.
        - Чего ты там забыл? - сердился он на приятеля.
        - Как это «чего»? - удивлялся Петя. - Мы же хотим точно узнать, кто он? Хотим выяснить, кто поставил машину в подвале корпуса? Кто ей пользовался? Да и тех же инсургентов, бомбистов я, кстати, тоже не забываю!
        - Вспомнил тоже!
        - Конечно, вспомнил. Кто-то же заложил взрывчатку под эшелон семеновцев! Злодеев, кстати, так ведь и не нашли.
        Федя только вздыхал. Вокзал отремонтировали, о взрыве напоминала теперь только скромная бревенчатая часовенка - временная, рядом уже начали строить постоянную, из белого камня.
        Правда, на свежепокрашенных стенах вокзала, на бревнах часовни нетрудно было заметить совсем свежие следы от пуль.
        Костька Нифонтов тоже держался на удивление хорошо, после того, как Нифонтова-старшего перевели в Волынский полк, Нифонтов-младший честно исполнил обещанное, подолгу пропадал в корпусной церкви, так, что отец Корнелий даже весьма хвалил его за усердие.
        Но Федор знал - Костя и впрямь молится за них с отцом.
        В общем, все как-то справлялись, все - кроме Феди.
        И, наконец, он не выдержал.
        Русская словесность закончилась, дядька Фаддей Лукич поторапливал первое отделение седьмой роты, а Федя Солонов вдруг остановился возле учительской кафедры, где Ирина Ивановна Шульц неторопливо убирала какие-то мелочи в ридикюль.
        Где, как твердо помнил Федор, лежал и плоский дамский браунинг.
        - Ирина Ивановна… - он замялся, вдруг осознав, что не знает, о чём говорить. Вот внутри всё кипит и бурлит, а слов не получается, хоть убейся.
        Ирина Ивановна опустила ридикюль, вгляделась в Федора.
        - У-у, - сказала негромко, - плохо дело, да, Федя?
        Она всё поняла сразу.
        - Не очень, - честно сказал кадет Солонов.
        - Понимаю, - так же вполголоса и серьёзно продолжила госпожа Шульц, - вот что, кадет. Приходите-ка вы сегодня после занятий ко мне. Доставите мне книги из библиотеки корпуса, я там заказала целый воз. Сможете? Вот, держите записку на получение…
        Книг Ирина Ивановна и в самом деле заказала немало. Федю нагрузили так, что руки у него чуть не выворачивались из плеч. Кадет Солонов, хоть и не был слабаком и «нюней», но как-то затосковал.
        Тащить же предстояло в другое крыло корпуса, к учительским квартирам. Вздохнув, Федор огляделся - ага! Друг Ниткин!
        - Петя, стой!
        Петя послушно замер.
        - Вот, Ирине Ивановне снести надо…
        Петя Ниткин был настоящим другом. Он ничего не стал спрашивать, а просто взялся за одну из связок и, пыхтя, потащил её следом за Фёдором.
        Квартира Ирины Ивановны оказалась в первом этаже, в окна осторожно скреблись заснеженные ветви; возле кормушки с салом и семечками прыгала целая дюжина синиц. Синицы ругались между собой, отпихивали друг друга, торопливо склёвывая корм.
        Позвонили в дверь.
        Впустила их крепкая, ещё молодая баба в переднике, заляпанном мукой - и так при этом посмотрела, что Федя аж поёжился. Да уж, такая небось и саму Ирину Ивановну строит, как полк на плацу…
        В квартире умопомрачительно пахло пирогами и чем-то ещё вкусным, так, что Петя Ниткин, ставя на пол свою связку книг (весьма увесистую), громко сглотнул. Поесть они не успели.
        Ирина Ивановна сразу поняла, в чём дело.
        - Ну, обедать оставайтесь у меня. Матрёша, что сегодня? Насчёт пирогов я уже поняла…
        - А караси в сметане, барышня, - отозвалась суровая Матрёна. - Карасики вот да каша, да пироги с калиной-рябиной…
        Тут уже сглотнул Федя. Да, в Корпусе кормили - не сравнить с военной гимназией, но карасей в сметане и там отродясь не водилось.
        Ирина Ивановна словно б и ничуть не удивилась появлению Пети, как будто, так и должно было быть.
        Они оказались в небольшой гостиной, посреди её стоял круглый стол под льняной, расшитой кружевом ришелье, скатертью (Федина матушка в своё время немало расшила таких вот скатертей в подарок сёстрам и кузинам). У стены - старинный комод с толстыми голубоватыми стёклами, уставленный праздничными тарелками, штофами и вереницами помутневших стопок из синего стекла. Напротив входной двери был проход в ещё одну комнату, а справа - в кухню, виднелся угол изразцовой печи и заставленный горшками стол.
        - Поедите, потом поговорим, - Матрёна тем временем и поставила в середину стола блюдо с карасями, а следом из кухни явился кот - каких Федя Солонов никогда в жизни не видал. Огромный, как тигр из джунглей, пушистый, вальяжный. Хвост он нёс высоко поднятым, как штандарт на поле боя.
        Однако выпрашивать карасей кот не стал - то ли уже получил причитающуюся долю, то ли считал ниже своего достоинства попрошайничать. Он мягко вспрыгнул на буфет - Матрёна даже и попытки не сделала его согнать - и улёгся там, свысока оглядывая гостей зелёными драконьими глазами. Под этим взглядом Фёдор даже поёжился.
        - Это Михаил Тимофеевич, - пояснила госпожа преподаватель. - Прислан к нам из сибирских лесов воеводою…[1]то есть из Тобольской губернии приехал ещё котёнком. Можете себе представить?
        - Ещё как! - с жаром ответил Петя. - Настоящий воевода!
        Кот глянул на него, как показалось Феде, с одобрением. Мол, хвалите меня, хвалите, такого красивого.
        Караси оказались выше всяких похвал.
        - Ешьте, ешьте, - явно польщённая энтузиазмом кадет, проворчала Матрёна. - Сейчас ещё варенья поставлю, царского[2]!
        - Матрёша у меня на все руки мастерица, - подтвердила госпожа Шульц. - Ну, Федя, а теперь рассказывай. Говори всё, как есть.
        - Ой, - Петя Ниткин вдруг покраснел. - Мне уйти, наверное, Ирина Ивановна?
        Федя взглянул на друга. Петя это время был очень-очень занят, поймёт ли он вообще? Да и как говорить такое при ком-то ещё?
        - Ты… прости меня, Федь, - вдруг виновато сказал Ниткин, вставая. Поправил круглые свои очки, как всегда, при смущении. - Прости, я, конечно, свинья изрядная. Бросил тебя. Закопался в свои книжки. Так друзья не поступают. Простите меня, Ирина Ивановна.
        У Феди кровь так и прилила к щекам, стало жарко.
        - Оставайся, Петь, - сказал он. - Ты… я… тоже должен был тебе сказать…
        - Конечно, должен был. На то ведь они друзья и есть, - с убийственной серьёзностью подтвердил Петя. - А ты молчал.
        Федя коснулся левого плеча, ощупал повязку под мундиром. Совсем уже тонкую, доктор Иван Семенович сказал, что вот-вот и вообще снимет - а привычка уже есть. Ирина Ивановна заметила его движение:
        - Не думай, Федя, о том, что… - она осеклась. - Вообще не думай. Считай, Господь тебя отметил. На воинах своих верных Он порой отметы ставит, дабы отличить - дед мой так говаривал, а он ещё с турками и персиянами дрался. Ну, говори!..
        И Федя заговорил.
        О том, как стало пусто и нелепо всё. О том, что Нифонтов, может, не так уж неправ. О том, что профессор явно был неправ - эвон, что время выкинуло! А не окажись он, Федя, с пулей в плече - вообще б не узнали, что где-то ещё побывали!.. И, послушайся они Нифонтова - научились бы новому, добыли бы знания; всё равно вернулись они в своё время, почти в тот же самый день и час и даже мгновение. И оттого он, Федор Солонов, никак не может отрешиться от мысли, что мир вокруг него - не настоящий, а истинный остался где-то там, за неведомой бездной, и им уже никогда не глянуть на ту её сторону. Ведь все их здешние «чудеса техники» на самом деле - позавчерашний день; и они вновь побредут, набивая шишки, в то время как всё это давным-давно уже открыто, создано, изучено. Эх, если б они только послушались тогда Нифонтова!..
        Ирина Ивановна слушала, не перебивая. Матрёша внесла самовар.
        - Всё разговоры разговариваете, а чай сам себя не выпьет! И варенье само себя не съест!
        Царское варенье, трепетно-золотистое с крупными ягодами крыжовника, исчезало с похвальной быстротой - конечно, главным образом стараниями Пети.
        - Федя, - Ирина Ивановна смотрела на него очень серьёзно, по-взрослому. - Да, мы пробыли там очень недолго. Не узнали почти никаких тайн, кроме того ужаса, в который рухнула наша страна, да, да, именно наша! Потому что там ведь тоже были твои, Федя, мама и папа, сестры, бабушки и дедушки; и мои тоже, и твои, Петя. Больше скажу - мы с вами там были. Для вас, мальчики, того, что вы не видели, как бы и не существует; хотя осознать хотя бы примерно мы можем, на собственном примере - начиная с сентября. Взрывы на вокзале, столкновения с полицией… вооружённый мятеж. Чем дальше, тем хуже. И очень скоро, боюсь, нам придётся останавливать уже настоящую войну. Потому что тех, кто хочет повернуть тут всё по-своему, тоже хватает.
        Федя невольно подумал о Вере и о тех инсургентах, что собрались тогда у них дома. Подумал, что надо бы рассказать и об этом. Но - что-то его остановило. Ведь он уже поделился с Ильёй Андреевичем; правда, теперь, после всего случившегося, не стоит ли поделиться и с госпожой Шульц? Или нет, сперва поговорить вновь с учителем физики?
        - Нам предстоит защищать нашу жизнь, Феденька, - негромко и печально продолжала меж тем Ирина Ивановна. - И драться насмерть. Я потолкую с Константином Сергеевичем, он, насколько я знаю, тоже озабочен сейчас примерно тем же. Могу сказать, что с подполковником Фёдоровом он уже встретился. Так что Федя, не печалься - нам надо постараться перенести сюда, к нам, всё самое лучшее, что мы успели запомнить и понять. Тот мир, куда Господь сподобил нас заглянуть, отнюдь не преисподняя, но зачем повторять их ошибки? Лучше взять разумное и доброе, отринув дурное и злое. Это очень простая мысль, но разве не она нами правит, разве не так надлежит нам жить?
        Она замолчала, пристально глядя на Федора, так что тому вновь и очень захотелось рассказать о Вере и её приятелях.
        - Всем нам нелегко, дорогой мой, - продолжила совсем по-домашнему. - Но рассуди сам - Господь нас поистине вознаградил с невиданной щедростью. Так чего же нам унывать? Занятия кажутся серыми и скучными? Но, чтобы драться, надо уметь драться. Вот Сева Воротников - каждый божий вечер молотит мешок с песком, английским боксом занимается, пыхтит, старается. Конечно, если бы он так же старался в классе у меня или у Иоганна Иоганновича - было б куда лучше; но всё равно, старается! А интерес… он придет, Федя. Попробуй. Ты отлично стреляешь; я попрошу господина подполковника, чтобы тебя допустили бы до упражнений с прицелами-подзорными трубами. Нам это понадобится, я чувствую, и очень скоро. И потом, - Ирина Ивановна вдруг улыбнулась, - тебе есть о ком подумать перед балом. Который совсем уже скоро. Да пей, пей чай. Царское варенье поможет, вот увидишь.
        И впрямь, помогло то ли царское варенье, то ли длинное письмо от Лизаветы - необычно серьёзное.
        «Помнишь наше с Ниткиным пари? Я, наверное, все библиотеки перерыла! Папа даже в архивах искал! И, знаешь, что, Федя? Мне кажется, я нашла. Я поняла. Перед балом или после него расскажу. Пусть Ниткин готовится!..»
        Там ещё было много всякого. Про то, как отбивались от буйной толпы, как мама Лизы, Варвара Аполлоновна, палила со второго этажа, и как откатились мародёры, решив поискать добычи полегче; как она сама подавала матери патроны. А вот кузен Валериан весь день пропадал невесть где, забыв о собственной меланхолии; вернувшись же, заявил, что переезжает в Петербург, где будет делить квартиру с неким «товарищем по университету» и что «ему давно пора жить самостоятельно».
        Лиза этому немало удивлялась. Мама, по её словам, удивлялась тоже, но не только. Кузен, вернувшись, нарвался на весьма холодный приём - мол, где ты был, когда мы тут самым настоящим образом отстреливались? Кузен обиделся, отвечать не стал, собрал небольшой саквояж и отбыл, пообещал прислать за остальными вещами ломового извозчика. Пока, правда, не прислал.
        Дочитав послание, Федя понял, что улыбается до ушей.
        Ирина Ивановна сдержала обещание. Две Мишени начал заниматься с ним сам, и куда серьёзнее, чем все прошлые наставники. Теперь Феде приходилось подолгу упражняться во «взятии ровной мушки, размещению на цели и единообразию прицеливания». Федя услышал о «естественной точке прицеливания», о том, что старую фразу о том, что «меч есть продолжение руки» стрелки перефразировали в «винтовка есть продолжение тела», о том, как правильно должно лежать оружие, и о том, что даже лечь надлежит правильно, не говоря уж о разнице между выстрелами из «холодного» и «горячего» ствола.
        Это помогло.
        А вот домой, в отпуск, Федя теперь почти не ходил. Тяжко стало смотреть в глаза Вере, очень хотелось всё ей выдать, что он думает о её новых друзьях. Родителям он отговаривался уроками и близящимися полугодовыми испытаниями.
        Сразу за которыми должен был последовать бал.
        Илья Андреевич Положинцев, однако, о Феде тоже не забыл. Навещал в госпитале; а потом, когда Федю отпустили, без обиняков позвал для «разговора».
        Карасями в сметане Илья Андреевич не угощал, да и кота у него не было. Выглядел он плохо - осунулся, словно постарел разом лет на пять, если не больше.
        - Ты, Федор, видел своими глазами, что случается, когда народ поднимают на бунт, - учитель ходил туда-сюда по кабинету. Пахло там словно в лудильной мастерской, во все стороны торчали провода; Федя смотрел на всё это и вновь повторял себе - какие ещё нужны доказательства? Кто, ну кто, кроме Положинцева мог собрать такую машину и устроить её в подвале корпуса?
        - Видел.
        - Пришло время узнать, чем заняты приятели твоей сестры, как мы и говорили.
        Тут Феде стало не по себе, уж больно мрачный и решительный вид имел весёлый и жизнерадостный обычно физик.
        - Но как, Илья Андреевич? Они ж только один раз у нас собирались… - пробормотал Федор.
        - Придется, мой дорогой, осваивать искусство уличной слежки, - без улыбки сказал учитель. - Да-да, следить за собственной сестрой, поскольку мы всё равно не хотим, чтобы она угодила прямиком в Охранное отделение.
        - Так Илья Андреевич, кузен-то этот, Валериан, съехал, в Петербурге где-то теперь… - Феде это нравилось всё меньше и меньше.
        - В Петербурге? Ничего, это мы разузнаем. А вот сестра твоя, полагаю, не преминет его навестить - для, так сказать, продолжения борьбы за освобождение рабочего класса. Отпускным билетом я тебя снабжу.
        Это было уже как-то совсем ни на что не похоже.
        - Конечно, ещё лучше было б отправить тебя, переодетым в партикулярное, - задумался Положинцев. - Неплохая идея, как думаешь?
        - Да я ж не знаю, поедет ли Вера вообще… и потом, даже если буду за ней топать, ну, узнаем, где этот Валериан живёт - так вы это и так узнаете…
        - Не тушуйся, Федор Солонов. Помни, что нам нельзя привлекать внимание ни к этому кузену, ни к твоей сестре.
        - Может, они и вовсе рассорились? - с надеждой предположил Федя.
        - Очень на это надеюсь, - кивнул Илья Андреевич. - Однако он - единственная наша ниточка к инсургентам. Они сейчас, конечно, попрятались, ушли в тину. Бунтовщиков разыскивают, да только, боюсь, немногих изловят: хитры, бестии. Кто-то уже небось в Варшаве, а то и вовсе за границей, кто-то через Финляндию улепётывает. Но рассчитывать на это нельзя. Заграничные дела нас с тобой, брат Солонов, не осилить. Догадываюсь, что домой ты не очень-то сейчас стремишься; но делать нечего, придется. И будь с Верой повежливее, букой не гляди, разговоры разговаривай, подробности выясняй. Потом ко мне придешь. Решим, что делать дальше. Понимаю, не сразу нам, скорее всего, повезёт, чтобы у тебя получилось бы проследить их в Петербурге. Но ничего, gutta cavat lapidem, капля точит камень.
        …От Ильи Андреевича Федор ушел в самом мрачном расположении духа. Следить за сестрой ему теперь, после всего случившегося, совершенно не улыбалось.
        [1] Цитата из русской народной сказки «Кот и лиса»
        [2] Царское варенье - особым образом сваренное варенье из зелёного незрелого крыжовника
        Глава 12.4
        …С Левкой Бобровским он столкнулся, когда его первый раз выпустили из госпитальной палаты. Ле-эв торчал на лестничной площадке, где ему явно быть не требовалось, очевидно поджидая его, Федора.
        И точно.
        - Слон! Слон, здорово! - искренне обрадовался Лева.
        - Здорово, Бобер, - в тон ответил Федя. - Ты чего здесь?..
        - Тебя ждал, - не стал вилять Бобровский. - Спросить хотел.
        - Ну так спрашивай, не тяни!
        - Спрошу. Но ты сам-то как? Как плечо?.. - Лев соблюдал вежливость.
        Федя ответил. Бобровский старательно выслушал, кивая, однако видно было, что занимает его совсем иное.
        - Слушай, Слон. А ты не знаешь, что с Нифонтовым могло случиться? - наконец выпалил он.
        - С Костькой-то? А что с ним случилось? И мне-то откуда знать, Бобер? Я ж тут валяюсь!
        - Ну-у, - несколько смешался Бобровский, - ты ж с ним был, когда… в общем, когда всё случилось. Нас-то вывели, а вы там оставались! В потерне!
        - Так и чего?
        - Да он какой-то сам не свой с той поры, - нехотя признался Левка. - Как подменили. Я сперва подумал - это вас там так приложило, однако ж на Ниткина поглядел - Нитка как Нитка, такой же заучка, как и был. А вот Костька… на себя не похож. Спросишь о чём - огрызается, ходит, всё бормочет чего-то, ничего не хочет, а когда отвечает - так невпопад. Того и гляди испытания завалит!
        Федор только развёл руками и весь последующий допрос только и отвечал, что ничего с ними особенного не случилось, сидели взаперти, а пулю он поймал, когда они все неудачно выскочили в потерну.
        - Вот и ты - Слон как Слон, - разочарованно заключил Бобровский. - Ничего с тобой не стряслось - и это с пулей-то! А Костька… - он только рукой махнул. - И не говорит ничего, молчит. А друг ведь, как-никак.
        «Друг»… это от Левки слышать было непривычно. И Федор всей душой хотел бы помочь, но… всё равно сказать он ничего не мог. Пришлось отговариваться какой-то ерундой и Лев ушёл, крайне раздосадованный.
        Однако декабрь стремительно истаивал, и погода, как назло, стояла самая что ни есть рождественская. Мама прислала письмо, говорила, как они все ждут его каникул, что Варвара Аполлоновна собирается устроить маскарад, где соберется всё «общество» Гатчины, что Феофил Феофилович, хозяин оружейной лавки, с трудом отбившийся от погромщиков, собирался, несмотря ни на что, открыться и намекал, что у него якобы «что-то есть» для него, Федора.
        Подходили и испытания. Зашёл Константин Сергеевич, осведомился - в состоянии ли кадет Солонов их держать? Быть может, отодвинуть их на время после каникул? - звучало это донельзя соблазнительно, однако как радоваться праздникам, когда над тобой, словно нож гильотины, висят испытания? Нет уж, лучше сделать всё сейчас и сразу!..
        - Никак нет, господин подполковник! - чётко, по-устаному доложил Федя, - я готов буду!
        - И хорошо, - улыбнулся Две Мишени. И полушёпотом добавил: - Я бы тоже проходил сейчас, а не откладывал.
        Так Федор и оказался в классной комнате со всем первым отделением седьмой роты, усердно скрипя пером, пока госпожа Шульц, нарядная, в идеально-белой блузе и столь же идеально-чёрной юбке в пол, чётким голосом диктовала своим кадетам отрывок из «Пугачевского бунта» Пушкина; строчка за строчкой ложились на листы разлинованной бумаги, и каждый лист украшала гордая печать корпуса - медведи словно бы подмигивали Федору ободрительно.
        Следующим была математика и тут уже пришлось попотеть: кроме двух задач требовалось выйти к доске и доказать теорему. Федя даже ухитрился подсказать бедолаге Воротникову, мучившемуся с «пифагоровыми штанами».
        В общем, всё шло хорошо, настолько хорошо, что всё приключившееся с ним, Федором Солоновым и остальными, начинало казаться снов, сказкой, удивительной выдумкой.
        Но зарастающая рана в плече была настоящей.
        Но записи и торопливо набросанные чертежи в записной книжке Пети Ниткина были настоящими. Но Две Мишени уже встречается с оружейником Федоровым - нет, Федору ничего не приснилось. Всё, случившееся с ним, случилось на самом деле. И при этом случилось ещё много такого, что они не помнят. Вот совсем. И профессор об этом ничего не говорил…
        Взрослые говорят - в тебя словно вонзается что-то, как заноза, сидит, не давая покоя. Раньше Федор этого не понимал; теперь понял, как только эта незримая заноза дошла и до его сердца.
        Ему не видать покоя, до той самой поры, пока он не узнает всё до конца.
        Взгляд вперёд 4.1
        27 октября 1914 года, Петербург
        Осенью ночь наступает быстро; напрыгивает, словно тварь из засады. Мрак точно стекает с высот, с вершин холмов и деревьев, заполняет низины, и только золотые кресты на церковных куполах горят последним светом заката.
        Бронепоезд пробирался по дудергофской ветке, что вела через Красное Село к развилке у Лигово и дальше, к Балтийскому вокзалу. Канонада была уже хорошо слышна, орудия гремели к северо-западу, у Петергофа и Стрельны. Там ещё держались «верные части», но вот к востоку царила мёртвая тишина.
        Кадет-вице-фельдфебель Федор Солонов, с верной винтовкой (оптический прицел тщательно укрыт кожаным чехлом и плотно замотан), несмотря на пронзающий ветер с залива, не уходил с передней площадки головного броневагона. За спиной его сыпал злыми искрами в низкое серое небо сердитый паровоз; следом за ними двигался эшелон с кадетами. Младшие роты остались в Дудергофе и при них - все грузовики да немногочисленные офицеры.
        Корпус словно остался совершенно один. Кто-то ещё сражался, но Феде они сейчас казались бесплотными призраками. Казалось - даже отправь туда конных делегатов, они вернутся ни с чем, просто никого не встретят, а сами звуки выстрелов - непонятный мираж, невесть откуда спустившийся на балтийские берега.
        Но нет; Федор слишком хорошо знал, что там, в туманной дали, нагло выпятив бронированные борта прямо под позорно молчащие жерла береговых батарей, и «Красной Горки», и «Серой Лошади», и кронштадских фортов - стоят уродливые серые утюги германских линкоров: новейшие «Гельголанд» и «Ольденбург», чуть постарше, но почти столь же грозные «Нассау» и «Позен», а с ними старички-броненосцы, «Брануншвейг», «Эльзас», «Лотринген» и «Гессен». А ещё - крейсера, миноносцы, и - самое главное - транспорты. Транспорты, доставившие сюда пехоту в коротких шинелях мышино-серого цвета.
        Тьма сгущалась, однако, что справа, что слева от железнодорожного полотна не видно было ни единого огонька, словно отключилось не только электрическое освещение, но народ страшился зажечь даже свечи с керосинками.
        Прошли станцию Горелово. Пустота, фонари не горят, вокзал покинут. Забастовщики, если тут и имелись, себя не оказали.
        Две Мишени велел на всякий случай заготовить всяких революционных лозунгов, намалевав их на первых попавшихся холстинах; но пока дорогу их процессии никто не преградил. Обыватель попрятался; с наступлением ночи должен был утихнуть бой и у побережья. Впрочем, какой смысл там сражаться, если враг уже давно обошёл оборонявшихся, наступая на столицу через Гатчино с Царским Селом?
        И, самое главное - что в самой столице? Что там защищать и кого? Какой пункт? Во что вцепляться зубами и стоять до последней крайности? Где старшие роты, где начальник корпуса? Как их искать в огромном городе, охваченном анархией?
        Константин Сергеевич должен знать, не может не знать, убеждал себя Фёдор. Иначе и быть не может!
        - Кадет Солонов, - раздалось сзади и Федя едва не подпрыгнул. Вот и говори после этого, что медиумов не бывает!..
        Две Мишени тоже вышел на узкий решетчатый парапет, опоясывавший носовую орудийную башню броневагона.
        - Что ты здесь делаешь, Федя? - совсем не военным тоном осведомился наставник.
        - Веду наблюдение, господин полковник! - Федор вскинул ладонь к папахе и Две Мишени тоже подобрался.
        - Вольно, кадет. - Аристов вздохнул, оперся о перила. Паровоз за их спинами пыхтел и чавкал рычагами, словно забияка перед дракой, распаляя себя. - Я вот тоже смотрю. И - ничего…
        - Так точно, ничего. Словно вымерло всё, гос… Константин Сергеевич.
        - Именно, что вымерло. Сейчас уже Лигово будет, а там и до Балтийского рукой подать…
        - А дальше? - осмелился спросить Федор. - Дальше куда, Константин Сергеевич? Наших ведь сыскать надо…
        - Займём вокзал, - отрывисто бросил Две Мишени. - Там - уголь, вода, на Обводном канале - резервные склады запасных полков, запасов там немного, но на первое время нам хватит - если, конечно, их не разграбили. А потом будем искать наших. И вообще всех, кто сопротивляется. Если германцы и эти… - голос его полнило отвращение, - из «временного собрания» по-прежнему наступают на столицу, значит, тут у них не всё прошло гладко, значит, тут кто-то всё ещё сопротивляется. Значит, их нужно найти. Найдем ведь, господин кадет-вице-фельдфебель?
        - Так точно, господин полковник! - в тон бодро гаркнул Федор. - И наших всех. И… и Ирину Ивановну…
        Рука полковника в чёрной лайковой перчатке очень, очень сильно сжала поручень.
        - Обо всём по порядку, - чужим голосом сказал он. - Наша первая задача, кадет, это взять Балтийский вокзал. Если я хоть что-то понимаю в мятежах и бунтах, толпа сейчас разбивает винные лавки и богатые магазины. До армейских складов, тем более - не главных, может и не добраться. Но долго это не продлится, конечно же. Часть пулемётов с бронепоезда снимем. Грузовиков у нас маловато, только три на платформы погрузить и сумели, но ничего. Как там говорилось? - «чтобы непременно были заняты и ценой каких угодно потерь были удержаны: а) телефон, б) телеграф, в) железнодорожные станции, г) мосты в первую голову»[1]? Видишь, Федор, аж наизусть заучил. С тех самых дней помню… Негодяй, конечно, каких свет не видывал, но в вооружённых восстаниях понимал крепко.
        Бронепоезд замедлял ход, приближался поворот на ревельскую ветку, на прямой ход к вокзалу.
        - По пути будут промышленные кварталы. Железнодорожные пути веду к Путиловскому заводу, в порт и так далее. Сейчас нас никто не пытается остановить, но там - я не уверен. Хотя, конечно, надеюсь, что смутьяны там перепились и сейчас расползаются кто куда.
        - Грабить они будут, - сказал Федор мрачно. - Не расползутся никуда, Константин Сергеевич, ей-Богу, не расползутся!
        - Тогда пусть молятся, - посулил полковник. И посулил так, что у самого Федора по спине прошёл холод.
        Состав миновал Лигово. Дорога оставалась пустой и мёртвой, не работали новомодные светофоры, да и старые верные семафоры застыли, словно ждущие обречённого виселицы.
        - Бросили работу, черти, - пробормотал Две Мишени. Ход пришлось замедлить, бронепоезд еле полз.
        Однако, несмотря ни на что они продвигались вперёд. Миновали Дачное. Открылся прямой путь; скоро будет развилка к Путиловскому заводу и окружной дороге. Справа и слева тянулись однообразные и пустые огородные угодья пополам с выгонами; Федор с облегчением заметил кое-где в окнах домиков слабые огоньки. Слава Богу, а то уже начинало казаться, что весь великий город опустел, что исчезли все до единого его жители…
        Холодало, но Фёдор упрямо не уходил с площадки. Две Мишени тоже оставался рядом, и Федя видел, что полковник, обычно спокойный, расстегнул кобуру.
        - Совершаем ошибку, кадет-вице-фельдфебель, - сквозь зубы проговорил он. - Торчим здесь на виду у всех; а если впереди баррикада?
        Федор слегка тряхнул винтовкой.
        - Понимаю. Но идём-ка внутрь, господин кадет. Это приказ.
        Пошли. Полковник направился, однако, обратно, в носовой отсек броневагона, где в полной готовности застыл расчёт короткоствольной горной трёхдюймовки.
        Рядовых здесь не было. Все, вплоть до заряжающего, офицеры. Феде это не слишком понравилось - хоть и говорили, что экипаж бронепоезда «надёжный», но кто сейчас по-настоящему надёжен? Разве что они, кадеты, да питерские юнкера, да ещё гвардейские полки, и то не все.
        - Я не я буду, если развилку на окружной не завалили, - Семен Ильич Яковлев, полковник, начальник 4-ой роты, стоял за командира расчёта.
        - Может, и не завалили, - Две Мишени взялся за перископ наблюдения. - При том бардаке, господа, что сейчас в столице, всё что угодно может быть. Семен Ильич, у вас тут прожектор имеется?
        - А как же, - Яковлев повернул рычаг. - Опускной, как положено. В бою уберем, иначе его первым же осколком снесёт.
        Щёлкнул переключатель. Офицеры задвигались, каждый старался протиснуться к смотровым щелям, закрытым толстыми стеклянными блоками.
        Луч прожектора протянулся над рельсами, упёрся в путепровод - там шла к порту и заводам Путиловская ветка.
        - Здесь интендантские магазины рядом, - задумчиво сказал один из офицеров-артиллеристов, из команды бронепоезда, его Федор не знал. - И огороды гвардейских полков…
        - Сигналь! - Две Мишени оторвался от перископа. - Стоп машина! Путь завален! Как раз под эстакадой!
        Яковлев рванул ручку машинного телеграфа, одновременно нажимая сигнал тревоги. По броневагонам пронесся короткий вскрик ревуна.
        - Заряжай! - скомандовал Две Мишени. - Федор, к месту! Команде твоих охотников - к бою! Быть готовыми, но не высовываться без приказа!
        - Есть, господин полковник! - откозырял Федя, однако далеко уйти ему не удалось. Из темноты щёлкнули первые винтовочные выстрелы. Коротко взлаял пулемёт и броня отозвалась, отражая густо летящие пули.
        - Даже разговаривать не стали… - процедил сквозь зубы Константин Сергеевич. - Семен Ильич, распоряжайтесь. Постарайтесь не задеть пути.
        Яковлев усмехнулся, подкрутил усы.
        - Не извольте беспокоиться, вашевысокоблагородие! - он вскинул ладонь к виску, словно служака-фейерверкер. - Заряжай!
        Горная трёхдюймовка с коротким стволом дрогнула, поворачиваясь.
        - По баррикаде! По отражателю ноль! Угломер 30 - 00!.. Прицел!..
        Цифра следовала за цифрой.
        - Трубка на картечь!.. Три патрона, беглый огонь!
        - Солонов, к месту!
        Пришлось бежать «к месту».
        Его команда «стрелком-отличников» устроилась в штабном вагоне. Поручик Котляревский, сидя в высокой командирской башенке, уже отдавал команды остальным броневагонам. Пашка Бушен и остальные нетерпеливо топтались посредине, всем явно мешая.
        Грянули орудийные выстрелы - один, второй, третий. Котляревский замер в своей башенке, прильнув к панорамному перископу.
        - Отлично Семен Ильич стреляют, прямо по баррикаде попал, - сообщил он вниз. Передвинул рычажки на пульте управления, нажал кнопку.
        - Теперь гранатой, - шепнул Варлам Сокольский. - Гранат пару по обе стороны насыпи, и…
        И точно. Снаружи грохнуло ещё дважды и наступила тишина.
        - А ну как там наши были? - осторожно предположил Севка - нет, не Воротников, а Севастьян Филипьев, тоже из второй роты. - Наши, которые от немцев обороняются?
        - Наши б такую глупость не сделали б, кадет, - откликнулся сверху поручик. - Наши бы просто рельсы б разобрали, и засели бы не на самой насыпи, а по сторонам. Не-ет, это запасники, больше некому. Или эта… «рабочая гвардия»?
        Низкая броневая дверь распахнулась, в отсек, сгибаясь, вошёл Две Мишени.
        - С баррикады на обстрел из стрелкового оружия не отвечают. Стрелки-отличники, идём на разведку.
        - Я подведу бепо, - объявил поручик.
        - На кого из вашей команды вы можете положиться полностью и совершенно, Николай Вениаминович? - вполголоса осведомился полковник. - Расчёт головного орудия-то - целиком офицерский… Да и здесь я у вас нижних чинов не вижу.
        - Нижние чины в паровозной команде, механики, взвод стрелков - все сверхсрочники - сейчас в казарменном вагоне… - Котляревский явно замялся. - Остальные, господин полковник, увы, увы…
        - Дезертировали, - закончил Две Мишени. - Две трети экипажа, так?
        - Так, - убитым голосом подтвердил поручик.
        - Могли бы, - холодно заметил Аристов, - поставить нас в известность и раньше. Александровцы так не поступают, Николай Вениаминович.
        - Виноват, - зло отвернулся Котляревский. - Других солдат не имею, господин полковник. И знаете, что они мне кричали, когда разбегались? - что германец придет, порядок наведет.
        Две Мишени только руками развёл.
        - Простите меня, Николай Вениаминович. Был несдержан.
        - Вы меня простите, Константин Сергеевич. Как говорится, чем богаты.
        - Но и за сверхсрочников вы не ручаетесь?
        - Не ручаюсь, - подтвердил поручик. - Уж больно брехни много ходит. Вот болтают, что, дескать, всю землю у бар отберут и мужику бесплатно нарежут.
        - Так баре давным-давно землю продали, у кого она и была. А у кого осталась - внаём сдают. Монастырские угодья урезали. А в Сибири иль в Семиречьи - бери землицы, сколько влезет!
        - Да что ж, господин полковник, вы меня-то агитируете?..
        - Эх, был бы жив… - Две Мишени осёкся, махнул рукой. - Солонов! Готовы? Идём.
        И вытащил маузер из кобуры.
        [1] В. И. Ульянов-Ленин, «Советы постороннего», 8(21) октября 1917 года нашей реальности.
        Взгляд вперёд 4.2
        Федор передёрнул затвор. Ему ответило слитное щёлканье - «стрелки-отличники» повторили его движение.
        - Посветите, Николай Вениаминович.
        - Так точно, господин полковник! Пулемётчики вас прикроют.
        Две Мишени поморщился, махнул рукой.
        Броневая дверь распахнулась. Сырая тьма плеснула внутрь, расступилась перед спрыгивавшими вниз кадетами. Никто не подвёл - мигом рассредотачивались, низко пригибаясь; но со стороны баррикады не последовало ни единого выстрела.
        Две Мишени снял маузер с предохранителя, взвёл курок.
        Пригибаясь, кадеты двинулись к баррикаде. Мощный прожектор бронепоезда упёрся в хаотично набросанные прямо на рельсы бочки, бревна, опрокинутую телегу, какие-то ящики…
        Тишина. Никого.
        Федор понимал, почему нельзя было таранить баррикаду - что, если там разобранны рельсы или заложены фугасы?
        Их редкая цепь приблизилась почти вплотную. Две Мишени показал ладонью - «залечь!» - а сам двинулся вперёд.
        Баррикада ничем не ответила.
        Полковник добрался до неё, несколько мгновений спустя махнул остальным - подходите, мол.
        Картечь изрешетила доски, бревна топорщились свеже-белой щепой. Справа и слева от рельсов - неглубокие воронки, куда ударили трёхдюймовые гранаты. Два тела в шинелях, лицами вниз, рядом валяются винтовки с примкнутыми штыками. А у опоры, облицованной диким камнем, упираясь спиной, застыла третья фигура - ткань на груди темна от крови, папаха с алой лентой наискосок сбилась на сторону.
        - Женщина! - выдохнул Пашка Бушен.
        И точно.
        Больше на баррикаде никого не оказалось, ни живых, ни мёртвых.
        Полковник склонился над раненой.
        - Солонов, Сокольский! Перевязать, быстро!..
        Женщина вздрогнула.
        - Явились, палачи… - у неё уже совсем не оставалось сил, слова получились еле слышные. От дыхания шёл парок, а Федору показалось - это душа уже расстаётся с телом. - Не… не задавите… Свобода… восторжествует…
        Правая рука её шевельнулась, мелькнула вороненая сталь пистолета; полковник, впрочем, оказался быстрее, одним несильным толчком сапога выбил оружие.
        - Не стоит, - сказал мягко. - Позвольте, мы сделаем перевя…
        И осёкся. Раненая вздрогнула, голова неестественно запрокинулась, папаха окончательно свалилась наземь.
        - Преставилась… - выдохнул кто-то из Фединых стрелков.
        Две Мишени снял фуражку, перекрестился.
        - Прими, Господи, рабу Свою в месте спасения, на которое она надеется по милосердию Твоему…
        - Аминь, - нестройно отозвались стрелки.
        - Разбираем этот мусор, - отрывисто бросил полковник.
        Путь расчистили вмиг. Две Мишени подобрал небольшой чёрный пистолет, подумал, аккуратно положил мёртвой за отворот солдатской шинели.
        - За что погибла, спрашивается? Такая молодая…
        - Ваше приказание выполнено, господин полковник! - выпалил Федор. - Рельсы расчищены!..
        Константин Сергеевич молча кивнул.
        - Даже не похоронить толком…
        Покачал головой, вздохнул, надел фуражку.
        - Идёмте, мальчики, - сказал необычно мягко. - С этим надо кончать… пока люди русские друг друга совсем не перебили…
        Бронепоезд тронулся; путепровод остался позади. До Балтийского вокзала оставалось всего ничего.
        - Что там было, Константин Сергеевич? - осведомился кто-то из штабных.
        - Ничего особенного, господа, трое убитых. Остальные, если и были, разбежались. Отличительный знак - красная лента наискосок на головном уборе, - Две Мишени говорил нарочито-отрывисто, и ни словом не упомянул о том, что одна из погибших - женщина.
        - Красная полоса наискось - то есть рабочие дружины, - кивнул поручик. - Умно…
        - Значит, столица-таки в их руках, - тяжело вздохнул подполковник Чернявин, начальник третьей роты. - Не врали, гады…
        - В их руках могут оказаться только заводские кварталы, Василий Юльевич, - возразил Аристов. - Центр же, с правительственными учреждениями, арсеналом, дворцом, министерствами, Генеральным Штабом…
        - Надейся на лучшее, готовься к худшему, Константин Сергеевич.
        Полковник ничего не ответил.
        - Скоро всё узнаем, - посулил поручик из своей башенки. - Вокзал уже совсем скоро. Нам сильно повезло, что путь свободен.
        Молчание стало всеобщим. Тяжким, угрюмым, почти безнадёжным.
        …Балтийский вокзал, раньше весёлый и нарядный, где допоздна горели огни, где работали рестораны, а зачастую давались и концерты, встретил александровских кадет тьмой и пустотой. Ни единого огня. Безжизненные платформы; на запасных путях застыли брошенные маневровые паровозы; рядом с ними - вагоны, тоже брошенные, двери широко распахнуты.
        Бронепоезд остановился, не заходя под стеклянную крышу над упиравшимися в дальнюю стену вокзала путями; эшелон с кадетами немного погодя встал рядом - не сразу нашли нужную стрелку.
        Дальше пошла привычная кадет-вице-фельдфебелю Солонову работа.
        Третья рота, старшая из имеющихся, сноровисто развернулась на платформах, прикрывая выгрузку остальных. Четвертая и пятая затопали строем прямо в вокзал - велено было занять телеграфную станцию. Офицеры снимали с бронепоезда лёгкие пулемёты - «мадсены» и «фёдоровы». С платформ съехали грузовики.
        Две Мишени и Федор со своими «стрелками-отличниками» быстро миновали тёмное здание, выбравшись через выбитые окна на привокзальную площадь.
        Электрические фонари, коими так гордился Питер, не горели. На кольце между вокзалом и Обводным каналом застыли трамваи, пустые и тёмные - «тройка», «восьмёрка», «двадцатка». Всё брошено, всё мертво. У самого тротуара застыла извозчичья пролетка, меж оглобель темнела туша павшей лошади - скорее всего, убитой.
        - Да что ж они, умерли тут все, что ли?.. - Лихой, он же Димка Зубрицкий, нервно тискал винтовку.
        - Едва ли, - Мишка Полднев, «Миха», поднял палец. И точно - откуда-то из центра города слышалась редкая стрельба, одиночные выстрелы.
        - Уже хорошо, - сквозь зубы процедил Две Мишени. Маузер казался продолжением его руки. - За мной, господа кадеты! По правую руку тут городские скотобойни, там брать нечего, и господ «временных» там, скорее всего, тоже нет. А сразу за каналом - что у нас, господа кадеты?
        За каналом, вспомнил Федя, располагалось Николаевское кавалерийское училище, то самое, знаменитое, с почти столетней историей и несколько своеобразными, по мнению кадета-вице-фельдфебеля Солонова, традициями. Традициями, коим был совершенно чужд Александровский кадетский корпус.
        Училище выходило фасадом на Лермонтовский проспект, два корпуса старый провиантских складов теперь составляли его конный манеж. Училище всегда считалось белой костью, лучшие выпускники оттуда шли в гвардейскую кавалерию, юнкера-николаевцы всегда слыли самыми отчаянными и бесшабашными среди всех столичных. Неужели они сдались без боя?..
        Две Мишени без долгих разговоров повёл федину команду на другой берег Обводного.
        Измайловские магазины были целы. Во всяком случае, внешне. Полковник Аристов отправил пару фединых стрелков обратно на вокзал, чтобы отправили два отделения, занять магазины; с оставшимися же завернул за угол, выйдя на Лермонтовский, где за нешироким сквериком стоял главный корпус училища.
        Все окна темны, ни огонька, ничего. Парадные двери заперты, окна не разбиты - но внутри явно никого не было.
        - Ушли, господин полковник, - выпалил Пашка Бушен. - Ушли в порядке - видите, даже двери аккуратно так заперты!..
        - Точно, - Две Мишени выключил фонарик. - Ушли, скорее всего. Может, как раз они у Стрельны и держатся… Что ж, пусть занимают магазины и переносят оттуда всё, что смогут, к вокзалу, а мы с вами пойдеём дальше, господа стрелки-отличники. Пойдём, проведаем, как там дела у революционного нашего пролетариата. Это вниз по Обводному, там завод на заводе. Идёмте!..
        Четвёртая рота в полном составе прибывала к магазинам, с ней вернулись и посланные полковником гонцы.
        - За мной!
        Они вновь перешли на южный берег канала, и повернули направо, по течению, по направлению к порту.
        Луна с готовностью проливала на вымерший город свой серый, смывающий цвета и краски свет. Пятиэтажный доходный дом у самого трамвайного кольца, вывеска - «Пекарня» над выбитыми окнами, фасад закопчён. Валяются переломанные столы и стулья с высокими резными спинками, изнутри несёт гарью. Заведение разгромили и сожгли совсем недавно.
        Две Мишени только сжал губы да махнул рукой с маузером - вперёд, мол.
        Миновали Везенбергскую улицу - ещё одна бакалейная лавка разграблена и сожжена; за Обводным каналом виделся пивоваренный завод Дурдина, на их стороне - Русско-американская резиновая мануфактура «Треугольник», длиннющие краснокирпичные здания в три этажа, вытянувшиеся вдоль канала, и грузовые баржи, причаленные к набережной.
        Здесь, у резиновой мануфактуры, жизнь обнаружилась.
        Огни они заметили, ещё когда переходили Обводный. И сейчас Две Мишени, едва они чуть приблизились к полыхавшим на набережной кострам, вскинул сжатый кулак - сигнал «всем стоять».
        Там горели костры, стояло четыре грузовика - «Паккарды»; вокруг слонялось десятка два личностей частью в шинелях, частью в матросских бушлатах, а частью и в тёмных гражданских пальто. Все вооружены, из кузова ближайшего грузовика смотрел «максим», правда, за пулемётом никого не было. Вспыхивали огоньки цигарок, доносились голоса; здесь никто не ожидал ничего неожиданного, никто не выставлял караулов и вообще, похоже, тяготился этим ничегонеделанием в ночи.
        Кадеты пробирались вдоль стены дома, по жесту Двух Мишеней разом вжались в камень, исчезли, слились со старой штукатуркой, только что были - и вот их уже нет.
        Напротив, у пивоваренного завода, тоже обнаружились живые души, правда, куда меньше. Грузовиков там не имелось, костер горел всего один и народу там насчитывалось едва ли с дюжину.
        - С этими всё ясно, - Две Мишени, прищурившись, глядел на толпившихся у огней. Федор смотрел тоже - на поднимающийся махорочный дым, тускло поблескивающие в лунном свете штыки, на лозунги, небрежно намалеванные белой краской по тёмным холстам и кое-как прикрученные к бортам грузовиков. Они, семеро стрелков-отличников с автоматическими винтовками Федорова, расстреляли бы эту толпу в несколько секунд, но что потом?.. - По Таракановке пойдём, к сухопутной таможне…
        Так и сделали. Таракановка, мелкая неширокая речка, с низкими берегами, где тут и там чернели низких плоскодонные баржи, вывела их почти к самым Нарвским воротам.
        Почти - потому что там тоже горели костры, стояли вооружённые люди, правда, явно никуда не торопившиеся.
        Две Мишени, помрачнев, махнул рукой - назад, мол.
        Федор его понимал. Было отчего расстроиться - николаевские юнкера ушли, заводы охраняются рабочими отрядами, и, хотя в центре постреливают, совершенно непонятно, куда двигаться и где искать бесследно сгинувшие в каменном лабиринте Петербурга две старших роты александровцев.
        - Нужен пленный, господа кадеты.
        Они возвращались тем же путём.
        Вышли на Обводный - однако у «Треугольника» дружинники явно всполошились. Махали руками, показывали пальцами - невесть как, но явно заметили кадет, деловито тащивших всяческое добро из Измаловских магазинов.
        Затарахтел мотор, один из грузовиков окутался сизым дымом. В кузов быстро набились вооружённые люди, стояли на подножках, висели по бокам. Рядом с шофером устроился пулемётчик, и не с тяжёлым «максимом», но с лёгким «льюисом», выставив далеко вперёд толстое дуло в кожухе.
        - Быстрее!
        Побежали, по-прежнему прижимаясь к стенам. Грузовик позади них набирал скорость.
        Правда, мотор у него хрипел и захлёбывался, катил он медленно, и у него никак не получалось догнать кадет-александровцев.
        Однако к трамвайному кольцу перед вокзалом они добежали, изрядно запыхавшись. В сквере уже успел расположиться целый взвод, третья рота деловито оборудовала передовые позиции.
        Федор, задыхаясь, почти упал на пожухлые листья. Рядом застыли кадеты третьей роты, их начальник Чернявин скрючился за пулемётом.
        - Пусть проедут, - одними губами сказал Две Мишени. - Может, пронесёт…
        Не пронесло.
        Грузовик завернул вдоль трамвайных рельсов, направляясь к вокзалу. Люди полезли из кузова, замялись перед тёмными провалами выбитых окон.
        - Тихо вроде всё… - донеслось до Федора
        - Да нет здесь никого!
        - Почудилось Емельянке невесть что!
        - Да видел я, сам видел, мешки тащили через мост!
        Всего дружинников тут было, наверное, десятка полтора. Наставив винтовки, они топтались перед зданием - черные зияющие дыры оконных проёмов, тишина, ни звука, ни огонька…
        - Ну тебя, Емеля, язык, что помело!..
        - Брать, - выдохнул Аристов. Чернявин молча кивнул, шёпотом принялся отдавать распоряжения.
        …Их прикрывали тёмные трупы трамваев. Стрелки-отличники Феди Солонова и два десятка кадет третьей роты выступили все разом, наставив стволы.
        - Ни с места! - рявкнул Две Мишени.
        В тот же миг, как по волшебству, винтовочные дула возникли и в вокзальных окнах, словно там только и ждали момента.
        - Бросай оружие! - подхватил Чернявин.
        - Бросай! - из ближайшего окна наводил пулемёт Семен Ильич Яковлев.
        - А? Что?..
        Дружинники так и замерли.
        - Клади винтовки! Или - залп по счёту «два»!
        Молодой парень в худом пальто не выдержал первым. Положил винтовку на камни брусчатки, мелко и поспешно закрестился.
        - Вот молодец, - одобрил Две Мишени. - А вам что, особое приглашение требуется?
        Дружинники складывали оружие, явно оробев.
        - Руки вверх, подходи по одному для обыска!
        - Да кто вы такие? - вожак, тот самый, что сидел с «льюисом», положил пулемёт вместе с остальными, но, видать, оказался смелее других. - Мы - рабочая дружина с «Треугольника»! Порядок охраняем! А вы что за…
        - Кадеты энто, - с ненавистью выдохнул усатый дядька постарше. - Ишь, при погонах… александровские, я ихнюю сволочь знаю…
        Федор Солонов чуть сдвинулся. Ствол его «фёдоровки», куда более годной для городских перестрелок, чем длинная снайперская винтовка, глядел прямо в лоб усатому.
        - Осторожнее, любезный, - процедил сквозь зубы Две Мишени. - Давай-ка заходи внутрь, посидим рядком да поговорим ладком…
        Третья рота осталась караулить - не явятся ли ещё желающие проверить, что случилось с первой отправившейся на разведку командой. Пленных затолкали в пакгауз и заперли, отделив двоих - вожака и усатого.
        Первый, высокий и плечистый, с мозолистыми руками, глядел смело, с вызовом. Допрос снимали Две Мишени и Яковлев; усатого увёл Черняев.
        - Имя, прозвище как?
        - Степанов Иван, - парень не опускал взгляда.
        - А по батюшке?
        - По батюшке - Тимофеевич!
        - Ну так и расскажи нам, Иван Тимофеевич, коль ваша дружина «за порядком следит», что в граде Петровом делается?
        - А что, твоё благородие не знает, что ль? - хмыкнул Степанов. Была на нём добротная чёрная кожанка, добрые же сапоги, новенький широкий ремень.
        - Какие задачи вашей дружины? - резко спросил Две Мишени. - Численность? Вооружение? Есть ли немцы в городе?
        Федору сперва показалось, что вожак дружинников отвечать не станет, но тот лишь дёрнул плечом:
        - Задача… одна задача, порядок держать. Чтобы с заводом ничего не случилось. Он трудовому народу ещё пригодится - галоши-то всем нужны, и буржуям, и пролетариям! Народу нас сотни полторы будет. Из оружия - винтари всё больше, да пулемет. Был.
        - Именно, что был. Ну, а немцы где? Неприятель истинный?
        - Немцы-то? Немцы в Стрельне. Мятежников давят, контру всяческую. Вместе с солдатами из полков свободы.
        - Из каких полков? - непритворно изумился Яковлев.
        - Из полков свободы, - охотно пояснил Иван. - Волынский полк, Литовский, Кегсгольмский… Волынский первым и восстал.
        - Волынский, значит, - мертвым голосом сказал Две Мишени. - А где остальная гвардия, где преображенцы, где семеновцы?
        - Так это мятежники и есть, - с прежней лёгкостью сказал Степанов. - Они-то и сбежали, когда германец нам пришёл свободу дать.
        - Германец вас, дураков, только в рабство забрать может, а не «свободу дать»! - в сердцах передразнил пленника Две Мишени.
        Взгляд вперёд 4.3
        - Германец живёт хорошо, а мы что ж, не могём?
        - «Могём, могём». Ну, а почему вокруг всё темно и магазины разгромлены? Куда твоя дружина смотрела, Иван Степанов?
        - Мы завод охраняем, - оскалился тот. - Как раз потому, что лавки разбивать начали. Сказал же, твоё благородие, мы за порядок!
        - За порядок. А против государя восстали, присяге изменили. Так?
        - Стой, Константин Сергеевич. Вот что, православный человек Иван Степанов. Рассказывай, что в городе творится, что, где и как; а мы - слово офицера и дворянина! - и тебя, и твоих отпустим на все четыре стороны. Винтовки не вернём, ну да ты себе других достанешь.
        Дружинник заколебался.
        - На вот, закуривай, - Две Мишени протянул портсигар. - С германцем воевать надо, Степанов, а не друг другу глотки рвать. Он на нашу землю пришёл, никто их сюда не звал.
        - Бывает, что друг и нежданно заглянет, - командир дружины пустил дым. - Да-а… хорош у тебя табачок, твоё благородие… Ну, так и быть, скажу - вреда с того не будет, сами всё равно узнаете. Значится, так…
        …Где государь и наследник-цесаревич, Степанов не знал. Слышал только, что их ищут, Временное собрание ищет изо всех сил. Зато знал другое - восставшие полки и рабочие дружины заняли окраины города, заводские кварталы, ждали подхода немцев и запасных частей, присоединившихся к «борьбе за свободу». В центре же засели немногочисленные юнкера и отдельные гвардейские роты, удерживая Госбанк на Садовой улице, министерства внутренних дел и штаб жандармского корпуса, главный телеграф, телефонную станцию, арсенал и Петропавловскую крепость. Зимний дворец, Главный штаб, Адмиралтейство, а также мосты через Неву тоже оставались в их руках. Про александровских кадет Иван не слышал. Фронт проходил примерно по реке Фонтанке, однако все вокзалы остались в тылу восставших, отчего и не охранялись - не от кого. Поезда ходить перестали, персонал разбежался. Кто грабить, кто спасаться от ограблений.
        - А почему света нет?
        - Так инженерa разбежались, и мастера тоже. Газовый завод тоже встал, стачка!
        - А против чего ж бастуют?
        - А против врагов революции! - охотно пояснил дружинник. - Но там тоже работать нельзя, начальство сбегло!
        - Пусть лучше бастуют, чем пожар устраивают, - буркнул Две Мишени. - Ну, а германцы-то что ж к вам на подмогу не спешат?
        - Как не спешат? - удивился рабочий. - Очень даже спешат! Корабли ихние зайти не могут, кто-то из флотских мины вывалил в Морской канал, так я слышал.
        - Гвардейский флотский экипаж?
        - Не, твоё благородие. Эти-то флотские сразу Временному собранию присягнули, великий князь Кирилл Владимирович к Таврическому дворцу их и привёл.
        Офицеры переглянулись, у Феди Солонова сделалось нехорошо в груди. Это как же так? Уже императорская фамилия этим «временным» присягает?!
        - Значит, немцев ждёте, Иван Степанов?
        - Ждём, - безыскусно подтвердил тот. - Временное собрание-то в Таврическом дворце заседает, а министры царские, говорят, то ль в Зимнем засели, то ль в Главном штабе. Не ведаю.
        - Ну, не ведаешь и ладно. Ступай, человече. Мы своего слова хозяева. Давши - держим. И тебя отпускаем, и твоих. И… мой тебе совет, Иван. Сидите на своём заводе, носа не высовывайте.
        - Это почему ж, твоё благородие?
        - Жалко мне тебя, - честно сказал Две Мишени. - В Маньчжурии такими же, как ты, командовал. В одной траншее лежали, в атаки вместе ходили, с япошками на штыках дрались. И как-то ладили. Сколько раз меня такие же вот солдаты спасали - не перечесть. Чего теперь-то нам драться? Враг наш - не вы, но немцы. Их изгнать надо, меж собой разберёмся…
        - Э-э, твоё благородие, - усмехнулся Степанов. - Красно говоришь, да не всё верно. С япошками нам делить нечего было, и драться с ними не за что было тож. Замирились, при своих, считай, остались, а сколь народу положили? Так и с германцами. Германцу, ему чего надо? - с нами торговать, чтобы мы б у него покупали, а он - у нас. А царь-то, царь с ними замиряться после балканской замятни и не стал. С лягушатниками связался! Вон у батьки моего в деревне - коса немецкая, добрая, сносу ей нет. А с французишки того какой толк? Для богатеев только! Немец - он, как мы, работящий. А лягушатник? - тьфу, задом вертеть только и силен! Кто Москву нам сжёг? А от немца нам ничего плохого, кроме хорошего, и не было никогда.
        - Славно рассуждаешь, Иван Степанов. В моём полку быть бы тебе обер-фельдфебелем, не меньше!
        Дружинник фыркнул.
        - Спасибо на добром слове, твоё благородие. Отпускаешь, значит, и меня и моих?
        - Отпускаем, - кивнул Яковлев. - Сюда, на вокзал, не суйтесь. И мы к вам соваться не станем. Русскую кровь лить - последнее дело.
        - Дело-то последнее, а мальчишек драться притащил, твоё благородие.
        - Мальчишки присяге верны, и мы тоже, - строго сказал Аристов. - Ступай теперь, Иван Тимофееевич. Уводи своих. Да скажи там, на заводе - полезут если - по-другому говорить станем.
        - Да больно надо - сюда к вам лезть! - буркнул Степанов, но не слишком уверенно.
        Отперли дверь.
        - Вот и хорошо. Эй, братцы! - обратился Две Мишени к притихшим дружинникам. - Ступайте себе. Мы вам зла не хотим и от вас не ждём. Ваш набольший сказал - вы за порядком следите, вот и хорошо.
        Рабочие попытались было спорить, мол, как же нам за тем порядком следить, если винтовок нет, но быстро скисли.
        Выбрались наружу, завели грузовик, уехали.
        - Достанется им сейчас, свои ж засмеют, - бросил им вслед Чернявин, узнав об исходе переговоров.
        - Сами виноваты. Однако, господа, прошу на совет. Знаю, что время позднее, да и кадет кормить надо, а и мешкать дальше уже нельзя…
        Иван Тимофеевич Степанов, несмотря на отобранный пулемёт, слово своё сдержал. Спустя короткое время к вокзалу явились начальники рабочей дружины с «Треугольника» - уже немолодые, руки все в мозолях. Явились они с белым флагом и без винтовок, только с револьверами на поясах.
        - Мы, господа хорошие, вреда никому не хотим. Кроме врагов свободы, понятное дело. И потом - увозили б вы отседова своих мальчишек. Грех это, господин полковник, мальцов под пули. И сами б уходили. Чего драться-то, теперь заживем! Свобода будет!
        Полковник Аристов не спорил. Угостил делегатов папиросами, покивал. Спросил:
        - А как же с хлебом-то сейчас в городе? С провизией? Поезда не ходят…
        - На Николаевский вокзал ходят. И на Финляндский. Туда чухонки-молочницы товар возят. Коровы-то каждый день доятся, свобода иль не свобода. Так что Бог не выдаст, свинья не съест, господин полковник. Главное - что свобода!..
        - А что… - дернулся было Аристов, однако разом и Чернявин, и Яковлев разом на него зашикали. Спора не случилось, депутация «Треугольника» благополучно вернулась к себе.
        - Федор, - Две Мишени поднялся, поправил ремни. - Поешь со своей командой и будьте готовы, до утра ждать нельзя. Бардак этот должен кончиться, сюда рано или поздно наведаются уже не рабочие дружины, а боевые части. Пора действовать.
        - Завтра с утра тут уже будут германские части, господа, - вполголоса сказал Яковлев. - Вы правы, Константин Сергеевич, это будут уже не наши питерские рабочие, с которыми вполне договориться можно.
        - Мы их опередили, но ненамного. Переночуют, с рассветом двинутся, - согласился Чернявин. - Царскосельскую ветку никто не обороняет, приедут, как на параде…
        - Значит, действовать надо сейчас. Семен Ильич, ваша третья рота самая старшая. Она и пойдёт.
        - А где наши первая и вторая, так никто и не знает, - вздохнул Чернявин.
        - Надеюсь, что в центре, - отрывисто сказал Две Мишени. - Но туда, господа, нам с вами соваться нет никакого смысла. Оборона есть смерть вооруженного восстания, как говорится.
        - Это кто сказал? - заинтересовался Яковлев. - Никогда не слыхал подобной фразы!
        - Да был тут один такой… - неопределённо ответил Аристов. - Солонов! Готовь своих молодцов.
        - Константин Сергеевич, да что вы задумали?!
        - Центр города блокирован. Если сейчас и не полностью, то завтра его запечатают. И добьют. Гвардия застряла в Стрельне, и я уверен, что их туда просто выманили. Германцы высадили десант - «десант свободы» - заставили развернуться все верные Государю части, а сами спокойно зайдут в город с юга. Неважно, по Николаевской дороге или по Царскосельской, или по обеим вместе. «Временное собрание» - в Таврическом дворце. Значит…
        - Значит, туда и надо бить, - заключил Яковлев. - Вот только когда они туда соберутся…
        - Они и сейчас почти все там. Заседают, а вокруг счастливо манифестирует освобождённый народ.
        - И мятежные полки…
        - И мятежные полки. Но они нас не ждут, к тому же, господа, пришла пора снова вспомнить специальный автомоторный отряд «Заря свободы». У нас, помнится, и лозунги соответствующие имелись…
        Торопливо очищены консервные банки - «Щи съ мясомъ и кашею, порцiя на об?дъ. В?съ 1 фунтъ 70 золотниковъ»[1] - стрелки-отличники кое-как, наспех, пришили к папахам красные ленты наискось. Над грузовиками подняты кумачовые транспаранты. Заурчали моторы, вспыхнули фары; третья рота плотно, локоть к локтю, набилась в кузова, облепила подножки. Сотня штыков, три пулемёта, гранаты и даже миномёт - всё тот же «ланц» с дальностью в двести сажен. Четвертая рота следует пешим порядком. Пятая остаётся охранять вокзал и бронепоезд. Запасов хватит, натащили из Измайловских магазинов, окна заложены, подходы пристреляны, в бойницах пулемёты; с налёту не возьмёшь.
        Конечно, в грузовиках ехали сейчас и многие офицеры корпуса: казак-подъесаул Евграф Силантьев, начальники отделений третьей роты капитаны Бужинский и фон Кнорринг, преподаватель тактики подполковник Чеботкевич и ещё с полдюжины. И, конечно же, полковники Яковлев с Аристовым.
        По вымершим питерским улицам ехали быстро. Не мудрствуя лукаво, прямо по набережной Обводного канала до пересечения с Лиговским.
        Здесь их встретила первая застава.
        Федор невольно вспомнил рабочих-дружинников - не отличаясь выправкой они, тем не менее, выглядели куда лучше тех, что грелись сейчас у костров или слонялись туда-сюда, спрятав ладони в рукавах шинелей.
        Напоминали они сейчас не солдат, а каких-то наполеоновских гренадер, возвращающихся с добычей из разграбленной Москвы. На перекрёсток они натащили всяческой мебели (явно из разорённых квартир и ближайших магазинов), у иных поверх шинелей накинуты шубы, у пары прямо на шее висят связанные шнурками новенькие ботинки.
        Но, мародеры или нет, а баррикады они возвели серьёзные. Не проедешь, бампером не оттолкнешь…
        Приближающиеся грузовики заметили. Правда, как и в той деревеньке, особой тревоги не выказали - потому что Две Мишени, сидевший за рулем головной машины, дисциплинированно остановился, высунулся из кабины:
        - Эгей! Отворяй ворота, пехота! Автомоторный отряд «Заря свободы»!
        - Куда следуешь? - спросил какой-то усач, как раз с шубой на плечах. Встать по уставу перед офицером он и не подумал.
        - К Таврическому дворцу, - без малейшей запинки ответил Две Мишени. - Приказ явиться срочно!
        - Нету больше приказов, - захохотал усач. - Свобода у нас теперь!
        - Да здравствует свобода! - немедля подхватил полковник. - Но ты нас-таки пропусти. А то вдруг в Таврическом решат, что мы того, гидра контрреволюции и в расход пустят!..
        - Уа-ха-ха! Гидра! Славно сказано! - загоготали охранявшие перекрёсток. На иных Федор, при свете костров и фар, смог рассмотреть погоны Литовского полка, на иных - 1-го Пулемётного, но хватало там и личностей явно к армии не принадлежавших.
        - Проезжай, - отсмеявшись, махнул усач. - А то, можешь, задержишься? Городового мои недавно спымали, вешать сейчас будем врага трудового народа!
        Федор ощутил, как пальцы сами собой сжимаются на цевье.
        - А зачем его вешать? - равнодушно осведомился меж тем полковник. - Охота тебе, воин свободы, руки марать? Понимаю, был бы толстосум какой, буржуй, что не хочет с трудовым народом делиться; а тут какой-то околоточный! Да какой с него прибыток?
        - А ты, полковник, хорошо рассуждаешь! - опять загоготал усач. - Ей-богу, позвал бы в наш отряд, нам лихой народ в надобности! Это ж не просто фараон какой, у меня с ним личные счёты! Не чаял свидеться, ан вот как - столкнулись!
        - Ну, дело твоё, начальник, - пожал плечами Две Мишени. - Нам недосуг вот только. Вели пропустить. Да, и как тебя звать-величать-то? А то словно и не люди мы с тобой!..
        - Как звать, как звать!.. - Федя подумал, что усач им попался уж больно смешливый. - Я ж тебя не спрашиваю, полковник, где погоны свои добыл, с кого снял!..
        - Да с чего ты решил? - искренне удивился Аристов. - Полковник я и есть, служу свободной России. Раньше царю кланялись, а теперь новые времена; а что чин мне присвоили - так не отказываться же, верно?
        - Ну, ладно, - махнул рукой усач. - Зови своих, полковник, отворяй ворота, мои ребята, вишь, заняты.
        К кострам вытолкнули человека со связанными руками, в грязной шинели, едва заметна была овальная бляха на груди. Ни ремня, ни портупеи, ни погон, ни шапки, лицо - сплошное месиво запекшейся крови. Губы разбиты, едва стоит.
        - На чердаке прятался, - деловито сказал усач. - Да горничная одна углядела. Прибежала, нам сказывала. Ну, молись, фараон, коль умеешь! Смертынька твоя пришла, за все твои прегрешения против трудового народу!
        - Это ты, что ль, Жук, народ трудовой?.. - с трудом просипел городовой. - Каторжник ты беглый, вот ты кто!..
        - Да кончаем с ним, чего мешкаешь?! - крикнул кто-то в солдатской шинели.
        Две Мишени напоказ ещё разок пожал плечами и повернулся спиной, как бы являя полное отсутствие интереса к происходящему. Однако видел Фёдор Солонов, видели его «стрелки-отличники», видели офицеры: правая рука Аристова нырнула за отворот шинели, массивная кобура с маузером осталась висеть, как висела.
        - А как ж ты его вешать-то собрался, добрый молодец, здесь ведь даже фонарей не осталось - все свалили! - повернувшись вполоборота, бросил Аристов.
        - И то верно! - опять хохотнул бывший каторжник Жук. - Перестарались мы вчера маленько, подгуляли ребята! Ну да ничего, сейчас чего потяжелее на шею супчику этому накинем - да и в канал, рыб кормить! Славная потом тут рыбалка выйдет, жирный прикорм!..
        Две Мишени едва заметно кивнул своим. Грузовики и без того щетинились стволами, легкое и слитное движение их - словно колосьев под ветром - никто и не заметил.
        - Залп, - спокойно проговорил Аристов, выхватывая из-за пазухи верный, как смерть, браунинг.
        Выстрелы грянули дружно, прошлись, словно коса, над отрядом Жука, собирая обильную жатву. Федор всадил пулю прямо в висок одного из пары, державшей городового; остальные стрелки-отличники тоже не подкачали.
        Аристов опустил руку с пистолетом, перед ним оседал на землю Жук с простреленной в двух местах грудью, глаза выпучены.
        - Не хвалился бы ты, едучи на рать, - сказал ему на прощание полковник.
        Вмиг разметали преграду, быстро оттащили убитых в стороны. Трясущийся городовой сделал шаг к освободителям, силясь что-то сказать.
        Аристов быстро разрезал на нём верёвки.
        - Врач нужен. И быстро. Эх, нет времени… ты, братец, идти сможешь?
        - Смогу, вашевысокородь, - просипел спасённый. - Морду расквасили, а так ничего…
        - Ступай на Балтийский вокзал, - Две Мишени быстро набросал карандашом на листке из планшетки несколько слов. - Спросишь там штабс-капитана Мечникова. Скажешь - от полковника Аристова. Он поможет.
        - Премного благодарен, господин полковник, век за вас с женкой моей Бога молить станем…
        - Ладно, братец, ступай, нам недосуг. Ступай, пока ноги ходят!
        [1] Примерно 708 грамм. Подобная порция полагалась в Русской Императорской армии рядовому составу на обед.
        Взгляд вперёд 4.4
        Так, погоди, дам тебе одного кадета…
        Избитый городовой захромал по набережной; рядом с ним вышагивал кадет 3-ей роты. Грузовики повернули на Лиговскую[1], набирая скорость, покатили к Николаевскому вокзалу. Сырая осенняя тьма нехотя расступалась, пробитая жёлтыми лучами фар; по сторонам тянулись ряды доходных домов, многие витрины лавок на первых этажах или забиты досками, или - частично - выжжены. В окнах - ни огонька. Фонари не горят.
        Улица была свободна. Очевидно, «солдаты свободы» удерживали только Новокаменный мост, а дальше до самого вокзала постов уже не было. По правую сторону Лиговской уже начинались здания завода Сан-Галли, а впереди, на Знаменской площади, весело горели костры и было их куда больше, чем на Новокаменном мосту.
        Федор мимоходом подумал, что стрельба в такой близости от «революционных войск» неминуемо должна была вызвать тревогу, однако же нет, навстречу им не разворачивались пулемёты и не торопились броневики. Видать, на короткие перестрелки здесь, вдали от Фонтанки, разделившей город на два враждующих лагеря, внимания не обращали. Автомоторный отряд «Заря свободы», распустив, словно алые паруса, кумач своих лозунгов, не скрываясь, ехал прямо на баррикады.
        Две Мишени что, решил и тут прорываться «с кондачка»?! - мелькнуло у Федора. Такие фокусы один раз удаются, и всё!
        Однако полковник Аристов не собирался испытывать судьбу. Передовой грузовик александровцев свернул в Лиговский переулок, миновал крошечный скверик с памятником Пушкину, и свернул вновь, намереваясь выбраться на Невский.
        Как ни странно, Пушкинскую улицу «полки свободы» перекрыть поленились.
        Грузовики с 3-ей ротой в кузовах перемахнули «ах, Невский, всемогущий Невский!», повернули на Надеждинскую. Федор успел бросить взгляд вдоль великого проспекта - к его удивлению, там, за Фонтанкой и ближе к Гостиному Двору вполне себе горели огни, там электричество подавалось - скорее всего, решил Федор, на Фонтанке или на Мойке, а, может, и на самой Неве стоят баржи с генераторами[2].
        Две Мишени свернул на Надеждинскую. Приближаться к Аничкову мосту он не собирался - там, надо полагать, собрались лучшие из «революционных частей», удерживающих сейчас здешний «фронт».
        Миновали Александровскую больницу - там царило оживление, стояли грузовики, горели костры, слонялись вооружённые люди; на украшенные лозунгами «Да здравствует свобода!» машины никто не обратил внимания.
        Здесь следов погромов было больше. Разбитые витрины, валяются какие-то тряпки, застрял в разбитой топорами двери массивный диван - кому ж это пришло в голову тащить его вниз, из ограбленной квартиры?
        Фары осветили неподвижное тело, застывшее у края тротуара. Две Мишени притормозил - так и есть, ещё один городовой. Забили насмерть.
        Сидевший рядом с Федором брат-кадет из 3-ей роты судорожно всхлипнул.
        Повернули направо по Бассейной, проехали до Преображенской. Тут резко и сильно запахло гарью, но Две Мишени не сворачивал.
        Здесь, за Виленским переулком, начинался квартал гвардейских казарм. Лейб-гвардии Сапёрный батальон, лейб-гвардии Конная артиллерия, и, конечно, лейб-гвардии Преображенский полк.
        …Но классические, желтоватые здания с белыми колоннами сейчас являли собой жуткое зрелище. Гарью несло именно отсюда - и от казарм остались одни лишь закопченные стены. Крыши и перекрытия рухнули, развалины ещё дымились.
        Гвардия ушла, и в её опустевшем доме похозяйничали мародёры.
        Не снижая скорости, машины миновали выгоревший квартал. Непохоже было, чтобы пожары хоть кто-то пытался бы тушить.
        Жизни здесь им встретилось куда как больше.
        Сновали кучки подозрительных молодчиков, тащили ещё более подозрительные узлы, в которых легко угадывались скатерти, набитые разным добром. Кто-то в солдатских шинелях, но куда больше - в гражданском, однако вооружены до зубов.
        Две Мишени промчался мимо.
        Мешкать нельзя. Несколько десятков кадет-александровцев не спасут огромный город, если станут гоняться за каждым грабителем.
        …Хотя, быть может, жертвы этих грабителей решили бы по-иному.
        Вот и Кирочная, вот и угол Таврического сада. Внутри, за оградой, шевелился сейчас исполинский бивуак. Огней здесь было словно в рождественские праздники, сад заполняли войска - а под жильё себе они, ничтоже сумняшеся, заняли доходные дома вдоль Потемкинской улицы.
        Тут разбито и разграблено было всё, что только возможно. В парадных торчали часовые - некий порядок таки-поддерживался. Здесь Федор увидел и первый броневик - направив тупое пулемётное рыло в их сторону, зеленое чудище, казалось, забылось тяжёлым пьяным сном.
        И вновь александровцев никто не остановил.
        Казармы Кавалергардского полка, что на Шпалерной, сожжены тоже. Толпа выместила на них всю ярость, какую только нашла в себе.
        Миновали оранжерею Таврического дворца, свернули направо, по той же Шпалерной, к Государственной Думе.
        И упёрлись в уже настоящие баррикады, оплетённые колючей проволокой массивные заграждения из брёвен, с пулемётными гнёздами на флангах. Все окна дворца - ярко освещены, стоят грузовики с работающими моторами, натянуты тенты, под ними - явно стащенная из разорённых квартир мебель. Всё чернело от народа, но сидел он тут не просто так. Из дворца то и дело выбегали озабоченные порученцы, выкрикивали команды, десяток-другой вооружённых людей поднимался от костров, и ещё один грузовик срывался с места, уносясь в сырую ночь.
        Федор мельком подумал, куда они могут все направляться сейчас, в это время суток; стрельбы слышно почти не было, редко раздавался одиночный; грузовик перед ними, где за рулем сидел сам полковник Аристов, спокойно затормозил перед заграждением. Две Мишени спрыгнул на влажную брусчатку. Поправил фуражку, шагнул навстречу лениво поднявшемуся навстречу караульному. Впрочем, «караульному» - слишком сильно сказано: просто расхристанному низкорослому солдатику едва выше собственной винтовки.
        - Автомоторный отряд «Заря свободы»! Прибыли для выполнения задания Временного собрания! - услыхал Федя.
        Часового то ли сбили с толку лозунги над кабинами грузовиков, то ли убедил донельзя уверенный вид самого полковника; в общем, солдатик лишь кивнул, пыхнул цигаркой (немыслимое дело для караульного!), однако Две Мишени и бровью не повёл.
        Все три машины александровцев спокойно подъехали к почти к самому входу, и третья рота резво посыпалась из кузовов. На них косились, но не более - вокруг хватало людей в форме и с погонами на плечах.
        - Идём внутрь, - вполголоса распорядился полковник. - Федор, твои стрелки - со мной. Третья рота, занимаем Большой зал. Держимся все вместе. Если дело будет плохо - рассыпаемся и самостоятельно отходим к вокзалу. Если всё будет хорошо… - он выдохнул сквозь плотно стиснутые зубы, - то, надеюсь, отходить уже не придётся. Рискованно, но иного выхода не вижу. Наши сидят за Фонтанкой и, похоже, прорваться сюда уже не могут. А завтра в городе ждут немцев. Значит, александровцы, нам осталось только одно…
        Кадеты молчали. Но - не сомневался Федор Солонов - всеми ими владела сейчас одна и та же мысль: если не мы, то кто же?..
        А значит, надо идти напролом.
        …Не мешкая, Аристов быстро построил своих кадет, повёл прямо ко дворцу. Навстречу выскочил какой-то хлыщеватый тип в кожаном пальто, перетянутый ремнями так, что удивительно, как ему ещё удавалось дышать.
        - Автомоторный отряд «Заря свободы»! - гаркнул прямо в лицо не успевшему опомниться хлыщу Две Мишени. - Следуем в распоряжение Временного собрания! Лично к военному министру Гучкову!
        Хлыщ удивленно захлопал глаза, раскрыл рот, закрыл и снова открыл, словно пытаясь подобрать слова - над верхней губой ходуном заходили квадратные усики, аккуратно подстриженные со всех сторон. Две Мишени, как донельзя занятый человек, у которого на счету каждая минута, выразительно пожал плечами, отодвинул хлыща с дороги и строевым шагом вошёл в широкие двери, кадеты - следом.
        Открылся огромный вестибюль, в торжественном строю выстроились нарядные белые колонны[3]. Тут тоже хватало вооружённого люда, но порядка почти совсем не чувствовалось.
        Хлыщ в кожаном пальто, однако, оказался настойчив. Забежал сбоку, заглядывая в лицо Аристову:
        - Позвольте, позвольте, гражданин! Вы кто такой, вы куда вообще?!
        - Не «куда вообще», а к гражданину военному министру, - снисходительно бросил Две Мишени. - Полковник Аристов, к вашим услугам.
        Имя это хлыщу явно ничего не говорило. На боку у него висела массивная деревянная кобура маузера, но, похоже, ему она только мешала, немилосердно лупя по бедру.
        - Проводите в приёмную гражданина министра! - властно бросил Две Мишени. - Части, сбитые с толку вражеской пропагандой, готовы сложить оружие - вы чем тут вообще заняты, гражданин? И кто вы такой?
        Хлыщ явно растерялся.
        - Идёмте, гражданин, идёмте, - громко сказал Две Мишени, сам, однако замедляя шаг. Кадеты окружили их плотным кольцом, хлыщ, увлекаемым железной дланью полковника, только слабо пискнул «но позвольте, милостивый государь!..»
        - Ведите, ведите, гражданин! - продолжал внушать хлыщу Аристов.
        Эх, мелкие ж мальчишки совсем, думал Федор, как бы случайно ткнув хлыща в спину стволом «фёдоровки». Третья рота, ну что с них толку? В крепком месте держаться можем, а тут?..
        - К гражданину военному министру… только они все заседают… военный комитет Временного собрания… - кажется, хлыщ понял, что дело плохо, однако у него хватило ума сообразить, что рыпаться сейчас может выйти вредно для здоровья.
        Кадеты дружно топали нарядными переходами и галереями Таврического, вокруг творился форменный бедлам - здесь помещался аппарат Думы, и из дверей доносились пулемётные очереди пишущих машинок, плыл сизый махорочный дым, бегали, ходили (а также сидели и лежали) самые причудливые личности: балтийские матросы в патронных лентах, серая армейская пехота, а рядом - гражданские сюртуки с форменными вицмундирами, от которых уже с треском поотрывали вензель Государя. Полковник неумоливо тащил за собой растерявшегося всю наглость щёголя в коже; Большой зал остался в стороне, Временное собрание переместилось оттуда в более удобные кабинеты.
        - Да послушайте же, гражданин! - начал вырываться хлыщ. - У меня срочный приказ!.. Продовольственного комитета! Я, как исполнительный комиссар…
        - Благодарю, гражданин комиссар, - спокойно сказал Аристов. - Вы нам очень помогли. Покорнейше прошу принять мои самые нижайшие извинения.
        - А зачем вы сюда мальчишек тащили? - вмиг обнаглел тот.
        - А что же, мне их на улице бросать? - искренне удивился полковник. - Это они - отряд «Заря свободы»! Это с ними я сюда прорывался, под обстрелом, между прочим! А у вас там на улице полный бардак, просите! Я своих бойцов там не оставлю! Да и с дисциплиной у нас куда лучше, думаю, сами уже убедились!
        - Убедился, убедился, - проворчал гражданин исполнительный комиссар. Вырвался из плотного кольца кадет и рысью бросился прочь, то и дело оглядываясь.
        - Ну, пошли… - совсем не по уставному начал Две Мишени, и тут боковая дверь, одна из многих, выходивших в широкий коридора перестроенного под кабинеты дворцового крыла, распахнулась - и перед кадетами возник человек в полувоенном френче, сильно хромавший, с поседевшей бородой аккуратной бородой от уха до уха, в пенсне. Несмотря на увечье, был он яростно-энергичен и, несмотря на поздний час, совершенно бодр.
        - Передайте приказ во все округа немедленно! Слышите, Николай Васильевич, немедленно!.. О! - он заметил полковника и остальных кадет. - С кем имею честь, гражданин полковник? И что вы здесь делаете, гм, во главе сей грозной мальчишеской рати?
        Федор узнал его тотчас.
        Александр Иванович Гучков, человек совершенно фантастической биографии. Доброволец, сражавшийся с англичанами на стороне буров в Южной Африке, тяжело раненый там, едва не потерявший ногу и с тех пор жестоко хромавший. И потом участвовавший, несмотря на увечье, во всех «приключениях нашего века», как он выражался. Ходил с генералом Линевичем прорывать блокаду Хабрина; в Мукдене остался в занятом японцами городе, отказавшись бросить раненых; успел даже поучаствовать в последней балканской замятне два года тому назад.
        И теперь возглавивший военно-морское министерство.
        Две Мишени даже ничего не успел ответить, а Гучков уже поднял бровь, пристально и остро глядя на него сквозь хрустально поблескивавшее пенсне:
        - Позвольте, позвольте… Константин Сергеевич Аристов, если не ошибаюсь? Так, гражданин полковник?
        - У вас, гражданин министр, поистине великолепная память, - слегка поклонился Аристов. - Харбин, 1902 год. И Мукден, 1905-ый.
        - Не требовалось много стараний, чтобы вас запомнить, полковник, - пожал плечами Гучков. - Однако, вы не ответили на мой вопрос.
        - Я привел отряд, гражданин министр, - очень вежливо ответил Две Мишени. - Автомоторный отряд «Заря свободы». Из числа кадет Александровского корпуса. Хочу заметить, гражданин министр, что караульная служба Временного собрания поставлена из рук вон плохо.
        - «Заря свободы»? Красиво. А вы знаете, гражданин полковник, что большой отряд ваших кадет присоединился к защитникам обреченного строя? Что они засели у Аничкова моста и отстреливаются?..
        - Никак нет, гражданин министр, - на лице Аристова не дрогнул ни единый мускул. - Их местонахождение было мне неизвестно. Но теперь есть шанс, что мне удастся воззвать к их благоразумию.
        - Да уж, воззовите, - хмыкнул Гучков. - Вот что, полковник, как вы понимаете, несмотря на всю приятность нашей беседы, длить её мне никак невозможно. Вы, принявший сторону свободы, должны понять. Честь имею, гражданин полковник. Оставьте свой отряд здесь, отправляйтесь к Аничкову мосту и уговорите ваших воспитанников сложить оружие.
        «Ага, как же, - злорадно подумал Федор. - Сложат наши оружие, держи карман шире! Нашел дураков!..»
        - Ваши указания, гражданин министр, будут приняты мною к неукоснительному исполнению, - вновь поклонился Аристов.
        - Зайдите в канцелярию, выдадим вам мандат, - расщедрился гражданин министр. - Сделаем это немедленно. Ивашов! Николай Васильевич, выдайте мандат гражданину полковнику и автомоторному отряду «Заря свободы» в том, что они действуют по распоряжениям военно-морского министерства…
        Из раскрытой двери донеслось что-то неразборчивое.
        - Вот и прекрасно, - бодро потер руки Гучков. - Рад был встрече, гражданин полковник. Мукден не скоро забудешь…
        - Так точно, гражданин министр. Вот только, если позволите…
        - Что вам, полковник? - недовольно обернулся Гучков, уже успевший набрать скорость.
        - Один вопрос, гражданин министр, Александр Иванович. Чтобы я имел бы лишний аргумент в разговоре с… заблудшими кадетами моего корпуса.
        - Спрашивайте, только быстро, я очень спешу, сейчас продолжится заседание Собрания, и я -
        - Где бывший император? - понизив голос, почти шёпотом спросил Две Мишени. - Александр Иванович, мы с вами были под огнём - в Харбине и в Мукдене. Скажите мне, что с царем? Есть ли какие-то… бумаги, акты, на которые я бы мог сослаться?
        [1] В то время Лиговский проспект именовался Лиговской улицей.
        [2] Первые электростанции Петербурга действительно размещались на баржах, пришвартованных на реках и каналах города. Ещё в 1883 году первая из таких барж встала у Полицейского (ныне Зеленого) моста (на пересечении Невского и р. Мойки). Баржа несла 3 локомобиля и 12 динамо-машин постоянного тока. Плавучая электростанция использовалась для уличного освещения Невского проспекта.
        [3] Интерьеры Таврического дворца в реальности Федора Солонова несколько отличаются от интерьеров его в нашей.
        Взгляд вперёд 4.5
        Его исчезновение поддерживает тех, кто продолжает… пребывать в заблуждении.
        Министр приостановился, обернулся, поправил пенсне, остро и внимательно взглянул на полковника.
        - Вы задаете странные вопросы для борца за свободу, гражданин. Настолько странные, что они заставляют задуматься о…
        - Что же тут странного? - пожал плечами Аристов. - Две старшие роты моего корпуса, лучшие, самые убеждённые - они пригодятся свободной России. Их надо переубедить. Их воспитывали в верности царствующему дому. А всё, что мы знаем - что император просто исчез, вместе со всем семейством и наследником престола. Бежал? Что-то ещё?.. Нас достигали самые дикие слухи. С чем мне идти к моим кадетам?..
        - С тем, - резко перебил полковника Гучков, - что бывший император струсил, всё бросил и сбежал! Сбежал неведомо куда!.. Бросив всех, кто сейчас умирает за него, с его именем!.. Вы должны помнить, полковник, я был ярым монархистом, пока не осознал - после мукденского позора, кстати! - что России нужен иной путь. Путь всех цивилизованных стран Европы и Америки. Ведь не станете же вы, полковник, утверждать, что мы, русские, православные - чем-то хуже французов, итальянцев, американцев или англичан? Что у только у них могут быть настоящие парламенты, политические партии, ответственные министерства, ответственные перед народом, а не перед абсолютным монархом?!.. Разумеется, нет! Нет и ещё раз нет!..
        Министр разошёлся - словно на митинге, перед многотысячной толпой.
        Две Мишени, как бы шутливо вскинул руки, словно сдаваясь.
        - Гражданин министр!.. никто не спорит. Значит, император скрылся? А вы не опасаетесь, что он -
        - Вот поэтому уже сегодня утром в столицу прибудут дружественные части добровольцев Гинденбурга и «фрейкорпс». Сегодня большой день, полковник - и лучше бы вам постараться, привести своих кадет к… разумному решению. А то у нас ещё и этот Петросовет теперь… Петербургский совет рабочих и солдатских депутатов. Эсдеки мутят воду, эсеры тоже… впрочем, сейчас не до этого. Возьмите мандат в канцелярии - и желаю удачи!..
        - Благодарю, гражданин министр, - сдержанно ответил Две Мишени. - Разрешите идти?
        - Ступайте, полковник, - Гучков уже развернулся, устремляясь прочь по коридору.
        - Петросовет… - задумчиво проговорил Аристов. И шагнул в распахнутую дверь канцелярии, Федор - за ним.
        Там волнами плавал сизый дым. Курили все - и дамы за пишущими машинками, и привалившиеся к стенам солдаты, невесть что здесь забывшие; некто с острой бородкой клинышком, при старомодном монокле, возбуждённо диктовал ближайшей пишбарышне, аж притопывая в ажиотаже:
        - …немедленно предписывается взять под строгую охрану макаронные предприятия, с имеющимися запасами муки высшего сорта, по списку: общество «Бликген и Робинсон», адрес - в следующей колонке, Лидия Андреевна, в следующей! - адрес Лиговская улица, 52; общество «Звезда», адрес Забалканский проспект, 105…
        Две Мишени решительно взял Бороду Клинышком за плечо.
        - Гражданин комиссар, распоряжением гражданина военного министра Гучкова, только что покинувшего сие помещение, должен получить мандат Временного собрания на автомоторный отряд «Заря свободы» численностью в семьдесят два человека при трех пулеметах!
        Неведомо, был ли диктовавший носитель монокля и в самом деле «комиссаром», но возражать он не стал.
        - А, гражданин полковник! Это про вас Александр Иванович кричали сюда?
        - Так точно, о нас. Рапорядитесь выдать мандат, гражданин комиссар, у меня бойцы молодые, а нам с рассветом идти к Аничкову…
        - О! О! - Борода Клинышком схватил Аристова за руку, принялся неистово трясти, словно пытаясь совсем оторвать. - Аничков! Твердыня! Несчастные обманутые кадеты, бедные мальчики, сбитые с толку ложью своих горе-командиров!.. Лидочка! О, как удачно, вы закончили страницу!.. Берите чистый лист, скорее, скорее! Да не простой, возьмите с водяным знаком… да, да, бланк Временного собрания, раз сам Александр Иванович велели… печатайте - «Мандат, выдан гражданину полковнику…
        - Аристову Константину Сергеевичу…
        - …Сергеевичу, командиру…
        - Автомоторного отряда «Заря свободы» …
        - …свободы…
        Пишбарышня, со слегка растрепавшейся причёской, но, как и все гражданские в канцелярии, охваченная какой-то дикой, неправдоподобной экзальтацией, лупили по клавишам «ундервуда» с редкостным остервенением, словно под каждой литерой крылось по коварному «врагу свободы».
        «Лист с водяными знаками, - подумал Федор, глядя на внушительную бумагу, на которой Борода Клинышком рисовал замысловатую подпись, а машинистка Лидочка, не дыша, прикладывала одну за другой аж целых три печати - пару синих и одну, видать, особо важную, красную. - Лист с водяными знаками, это значит - заказывали заранее, где-то печатали, откуда-то завозили… Готовились, долго, всё продумали, даже такую мелочь!..»
        - Готово! - Борода Клинышком протянул полковнику бумагу. - Сейчас поставим мгновенное фото, и всё готово!
        - Мгновенное фото? - кажется, Две Мишени даже растерялся на мог. - Это как же так?
        - О, полковник, новейшее изобретение! Прямо из Северо-Американских Соединенных Штатов! Очень удобно! Лидочка! Камеру!
        Камера и впрямь появилась - на обычной треноге, но небольшая, совсем не похожая на огромные устройства, привычные Феде. Передняя стенка откинулась вперёд, Борода Клинышком деловито раздвинул «гармошку». На передке коричневой кожи красовалась чёрно-белая табличка: «Момент».
        Именно «Момент», а не «Моментъ», как полагалось по правилам.
        Комиссар перехватил недоумённый взгляд Федора, рассмеялся:
        - Что с них взять, с американцев? Нация передовая, образец для нас, но порой и на старуху поруха случается. Ошиблись в названии, когда делали по заказу партию для России, гражданин кадет, представьте себе! Мы всей канцелярией очень смеялись…
        Полыхнула магниевая вспышка, комиссар кивнул Аристову.
        - Теперь давайте ваших остальных, младших командиров отряда. В аппарате восемь кадров. Лидочка, приготовьте ещё мандатов.
        Федор, а за ним остальные «стрелки-отличники» получили мандаты - попроще, чем у Двух Мишеней и куда короче, но тоже вполне внушительные.
        - Минутку подождать…
        А через минуту и в самом деле извлёк из аппарата ленту чёрно-белых фотографий, протёр тампоном, велев Лидочке «наклеить и опечатать». Что и было проделано - так на мандатах отряда «Заря свободы» появилась четвертая печать.
        Заполучив бумаги, полковник как мог скоро повёл кадет подальше от канцелярий и кабинетов, пытаясь отыскать место потише. Просто удивительно, что даже сейчас, заполночь, шум и гам не утихали.
        - Солонов!
        - Я, гос…
        - Гражданин! - прошипел Две Мишени.
        - Я, гражданин полковник!
        - Останетесь за старшего. Я должен кое-что выяснить, насчёт этого… Петросовета. - И добавил, ещё понижая голос, - кое-что я о них помню.
        Федор тоже помнил - и пересказов Пети Ниткина и самого полковника.
        - У вас есть бумаги, думаю, нам здесь ничто не угрожает. Пока не угрожает.
        …Пустой кабинет отыскался в самом конце длинного коридора. Досюда комиссары Временного Собрания ещё не добрались, наверное, просто не успели.
        Вся третья рота набилась внутрь, просторный кабинет мигом заполнился. Федор выставил часовых, и сам тяжело опустился на пол, привалившись к стене. Не самое удобное положение, но выбирать не приходится.
        Кто-то из кадет грыз галеты, Пашка Бушен отправился за водой, наполнить фляжки. Вернувшись, доложил:
        - Что тут в туалетах творится… Боже милостивый!
        - А сами это «Временные»? - вполголоса спросил Федор.
        - А у них своё, под охраной, нас туда не пустили, - ухмыльнулся Пашка. - Ну да мы и не рвались особо. На рожон не лезли.
        - Молодцы, - чуть отстранённо сказал Федя. Он сейчас думал о странном фотографическом аппарате «Момент» без твёрдого знака на конце. И это заставляло думать…
        - Пашка! Остаёшься за старшего, я быстро!
        Прежде чем Бушен успел возразить, Федор шмыгнул за дверь.
        Время шло, и даже в канцелярии всё стало потихоньку затихать. Никто, однако, не расходился - быть может, ждали окончания очередного «совета» Временных.
        В уже знакомой канцелярии треск пишущих машинок стих, у окна стоял самовар - труба выведена прямо в форточку - и весь личный состав, как сказал бы Две Мишени, отдыхал.
        - Чего вам, гражданин кадет?
        Борода Клинышком оказался на посту и бдил.
        - Виноват! - немедля вытянулся Фёдор, являя собой сейчас полное соответствие знаменитому указу Петра Великого о том, что «подчиненный перед лицом начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальство». - Просто… спросить хотел. Про аппарат. Никогда такой не видывал! А посмотреть можно?
        - Уже убрали, доставать зря не будем, - сухо сказал Борода Клинышком. - Здесь не в игрушки играют, гражданин кадет.
        - Так точно! Значит, его из самой Америки привезли?
        - Да, представьте себе, гражданин кадет, из самой Америки!
        - А кто ж его привез? - самым что ни на есть невинным голосом, хлопая глазами, точно красная девица, осведомился Федя.
        - Много будешь знать, гражданин кадет, скоро состаришься. Из Петросовета гражданин Благомир Благоев.
        - Спасибо, гражданин комиссар, - очень вежливо поблагодарил Федя. - Уж больно аппарат интересный! Я фотографией сам увлекаюсь.
        Борода Клинышком фыркнул.
        - Ступай, гражданин кадет, ступай. Завтра у вас трудный день, борьба за свободу продолжается, хорошо бы, чтоб все, засевшие в центре города и в министерствах, одумались бы, перешли бы на нашу сторону…
        - Перейдут, гражданин комиссар, - убежденно сказал Федя. - Разрешите идти?
        - Ох, военная косточка, - вздохнул гражданин комиссар. - Ступайте, кадет, ступайте…
        Благомир Благоев. Это имя в материалах, что Две Мишени, Петя Ниткин и Ирина Ивановна Шульц вынесли из истории той революции, не упоминалось. Конечно, отличия в истории имелись, но всё-таки не слишком значительные. Как теоретизировали Ирина Ивановна с Константином Сергеевичем, изменения просто не успели как следует нарасти - скажем, остались в живых те, кто должен был бы погибнуть на японской войне (к примеру, экипаж броненосца «Петропавловск» во главе с адмиралом Макаровым). Чем дальше, тем таких изменений будет больше и проявлять себя они станут сильнее - вплоть до момента, когда истории в разных временных потоках разойдутся окончательно.
        Но зато Благомир Благоев был известен как депутат Государственной Думы и социал-демократ. Болгарин, чья семья сражалась в чете знаменитого Христо Ботева[1], потом в войне за освобождение Болгарии, но потом как-то оказалась в России.
        Во всяком случае, так писали о Благоеве газеты.
        Поскольку с подачи Двух Мишеней Федору пришлось провести немало часов над политическими раскладами Империи, всё это он знал неплохо.
        Значит, Благоев…
        Об этом следовало рассказать полковнику.
        Федор выбрался в затихавший коридор, где вдоль стен вповалку уже спали солдаты, завернувшись в шинели; другие хлебали что-то из котелков - где-то внизу должны были выдавать еду.
        И кадец-вице-фельдфебель Солонов сделал то, что только и могло получиться в этот безумный день.
        - Где тут Петросовет, гражданин? У меня записка туда!
        Солдат, устроившийся с грязными сапогами на некогда нарядной оттоманке, и будучи почти всецело поглощён дымящейся кашей, махнул рукой.
        - На первый этаж дуй…
        На первом этаже отыскать Петросовет оказалось даже легче, чем гражданина военного министра.
        Тут потоком шли рабочие, вперемешку с солдатами. На Федора не обратили никакого внимания - все вокруг в шинелях, все вооружены, на большинстве - погоны. У кого-то красные повязки на левом рукаве, у кого-то кумачовые полосы наискось через папаху или просто шапку. Людской поток вынес Федора в полуовальный двусветный зал, где меж высоких колонн с пышными коринфскими капителями натянуто было тёмно-синее полотно, а на нём белыми буквами красовалось:
        «Петербургский совет рабочих и солдатских депутатов»
        Под надписью стоял длинный стол, покрытый роскошной муаровой тканью, и за ним в полном составе восседал этот самый «Петросовет» - девять человек, а вокруг толпилось настоящее людское море. К потолку тянулся махорочный дым, тускло сверкали штыки, которые тут никто и не думал убирать.
        Справа от стола - трибуна, куда только что взгромоздился очередной оратор. Был он небольшого роста, с рыжеватыми остатками волос, в партикулярном и даже несколько старомодном сюртуке; резко взмахнув рукой и сильно наклоняясь вперёд, он начал - и Федя враз узнал этот голос, да и трудно было б его не узнать:
        - Товагищи солдаты и матгосы, товагищи геволюционные габочие! Боевой пголетагиат! Геволюция победила - но богьба наша не закончена! Она только начинается! Сброшено иго кговавого цагизма, но власть, товагищи, ещё не в наших гуках! Она в гуках бугжуазии, помещиков и капиталистов! Попов!..
        Тот, кого звали «товарищ Старик» на приснопамятной сходке в их, Солоновых, собственной квартире, сейчас словно обрёл крылья. Никто не замечал смешной его картавости, лысины, неопрятных редких волос. Он не говорил, не выступал, не читал речь - он вещал, с дикой и страстной убеждённостью, какую Федор не встречал ещё ни у одного человека.
        Его даже не слушали - ему внимали, словно ветхозаветному пророку.
        А Старик мчался на всех парусах.
        Вся власть Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.
        Промедление смерти подобно.
        Никакое другое правительство не сможет дать народу волю, рабочим - заводы, а крестьянам - землю, кроме как правительство Советов.
        Немедленный роспуск армии, полиции, чиновничества.
        Немедленная конфискация всех сельскохозяйственных земель и передача их крестьянам.
        Не надо бояться германских добровольцев, хоть и посланных реакционным кайзеровским правительством. Напротив, немецкие рабочие, одетые в солдатские шинели, понесут в Германию слово правды о нашей революции. Там тоже зреет восстание, под руководством нашего товарища Карла Либкнехта.
        Надо помнить, что пока ещё пролетариат не владеет всеми инструментами для управления государством. Техническую работу смогут выполнять бывшие чиновники - разумеется, под строгим рабочим контролем!.. Однако, по мере того как новая жизнь покажет свои неоспоримые преимущества, контроля и принуждения бывших эксплуататорских классов будет требоваться всё меньше и меньше, а потому -
        «Старик» сделал короткую паузу, лихорадочно схватил стакан с водой.
        И тут его прервали.
        С места поднялся плечистый и кряжистый мужчина, с окладистой каштановой бородой, взглянул строго:
        - Товарищ докладчик упрощает. Не просто «рабочий контроль», но беспощадный террор против всех врагов новой жизни!
        И этот голос Федор узнал тоже.
        «Товарищ Бывалый». Да-да, он самый.
        Товарищ докладчик резко обернулся с трибуны.
        - Нет, нет, вы меня не собьёте, товагищ Благоев!.. Ваша позиция по теггогу - агхивгедная, о чём я не устану писать и говогить!.. Габочий контголь - важнейшая мега, но нельзя же пгиставить контголега к каждому чиновнику!.. Поэтому требуется завоевывать стогонников, пегеубеждать, агитиговать!..
        - Эксплуататорские классы ни за что не расстанутся со своими привилегиями! - повысил голос Благоев - он же «товарищ Бывалый». - Их сопротивление можно сокрушить только беспощадным революционным террором, красным террором! Все, повинные в бесчисленных преступлениях против рабочего класса и беднейшего крестьянства, должны понести суровую кару! Земля должна гореть у них под ногами, и это, товарищи, будет действеннее самого тщательного рабочего контроля!..
        Собрание зашумело, задвигалось, раздались крики - «верно говоришь!», «к ногтю кровопивцев!»
        Федор медленно попятился к выходу.
        Ему никто не препятствовал.
        [1] Христо Ботев (*1847 - †1876) - национальный герой Болгарии, поэт, борец против османской оккупации. Погиб в бою во время Апрельского восстания (апрель-май 1876 года) против турецкого ига. Зверства, совершенные турецкими регулярными войсками, черкесами, башибузуками и гражданским населением в отношении болгар, послужили одной из причин войны 1877-78 годов и создания независимой Болгарии.
        Глава 13.1
        Конец декабря 1908 года, Гатчино
        …Остались позади испытания. Седьмая рота толпилась перед учительской, тянула шеи, перешёптывалась: ждали фельдфебеля Фаддея Лукича со окончательным списком набранных каждым баллов. Дело было серьёзное - не набравшим необходимый минимум предстояло покинуть корпус или «на попечение родителей», или в другое заведение. Болтали, что даже два или три балла у александровских учителей легко обернулись бы пятью или даже шестью в иных корпусах, попроще; но быть изгнанным - это жуткий и вечный позор. Если и окончишь классы, то в лучшем случае ждёт тебя провинциальное двухгодичное училище, а потом - линейная пехота, запасные батальоны.
        Поэтому даже бравировавший всем и вся Севка Воротников трясся, как осиновый лист. Семейство ему уже успело написать, что, ежели он опять всё провалит, домой пусть не возвращается.
        На математике Федору удалось виртуозно подсказать Севке, на задаче с «пифагоровыми штанами», и Воротников, что называется, выкрутился - получил вполне приличные «восемь».
        Петю Ниткина, как лучшего, выпускали, «аки зверя рыкающего», в самом начале, на свежую экзаменационную комиссию, прибывшую из округа. Петя входил в кабинет вполне сносным строевым шагом, вставал по стойке «смирно» перед длинным столом, крытым зелёным бархатом, рапортовал, тянул билет, после чего вызывался «отвечать без подготовки, с дополнительными материалами», … и комиссия не сразу осознавала, в какую опасность она угодила.
        На испытаниях по физике Петя принялся излагать теорию атомов и молекул, дошёл до неких «молекулярных орбиталей», на каковых Иван Андреевич Положинцев его прервал, предложив комиссии немедля поставить означенному кадету «двенадцать с плюсом» и записать особое мнение, необходимое для похвальной грамоты. Комиссия, в некотором замешательстве глядя на меловую доску, всё исчерченную и покрытую причудливыми символами, причудливую смесь греческих букв[1]
        Комиссия, что называется, «немедленно и, более того, сейчас же» со всем согласилась.
        …Треск пишущей машинки смолк, дверь учительской распахнулась, Фаддей Лукич, в парадной форме, торжественно направился к доске, где вывешивались официальные объявления, неся на вытянутых руках заветные листы бумаги.
        Кадеты, толкаясь, ринулись следом.
        - Тихо вы, тихо, шебутная братия! - осадил их Фаддей Лукич. - Вешаю, уже вешаю!..
        Последовала молчаливая, но суровая борьба «за право смотреть», пока, наконец, Севка Воротников, как самый высокий, не принялся читать список, по алфавиту, называя сперва лишь общие баллы.
        Седьмая рота выдержала испытания хорошо, даже очень. Никто не опустился ниже красной черты, никого не отправят на переэкзаменовки, и уж, понятно дело, никого не отчислят!..
        Своей очереди Феде пришлось ждать некоторое время, однако он не торопился. В списке роты он оказался третьим, уступив лишь Пете Ниткину да - совсем немного! - Левке Бобровскому. Ниже «десяти» Федя нигде не опустился, у Ирины Ивановны получил «одиннадцать» за пропущенные две запятые, у Иоганна Иоганныча Кантора - тоже «одиннадцать», за мелкую помарку со сложными дробями; зато у Двух Мишеней отхватил честные «двенадцать с плюсом», и это оказался единственный предмет, где он обошёл Петю, довольствовавшегося простыми «двенадцатью».
        Физик Илья Андреевич, однако, после окончания испытаний атаковал Петю и долго его допрашивал на предмет столь удивительных познаний; Петя краснел, бледнел, и наконец - небывало дело! - выдавил, что читал некую книжку про «кризис современной физики», где были разные формулы и соображения, но, похоже, сбился и на испытании, когда понял, что запутался, уже летел на всех парусах, отдавшись вдохновению и моля Матерь Божию не выдать.
        Илья Андреевич смеялся до слёз.
        - Тем не менее, поелику всю теорию вы, дражайший мой импровизатор, изложили весьма верно, чётко и правильно, похвальную грамоту вы целиком и полностью заслужили. Но я и помыслить не мог, что вы, господин кадет, почитываете работы герра Макса Планка!
        - Почитываю, - скромно сказал Петя. - В изложении, конечно же.
        - Боже, и я вас ещё чему-то пытаюсь научить!..
        - Ну, я электротехнику люблю, - признался господин кадет, «почитывавший Макса Планка». - И про атомы люблю, загадочно уж очень!..
        Илья Андреевич долго качал головой, но, кажется, удовлетворился Петиными не слишком стройными объяснениями.
        - Совсем, Петька, головы лишился! - бранил потом друга Федор. - Я в твоих писаниях одни греческие буквы и мог различить, а уж комиссия едва из пенсне не повыпрыгивала!
        Петя виновато вздыхал.
        - Никто не должен догадаться, где мы побывали! Особенно, если Илья Андреевич сам из этих, из того потока!
        - Ладно, - поостыл Федор. - Содеянного не воротишь. Самое главное - что испытания кончились. Теперь вот Рождество, а там бал - и каникулы!
        - Бал… - вздохнул Петя. - Так на него с кем-то ведь идти надо…
        - Лизу попросить надо, - вновь вспомнил Федор. - У неё подруга, Зина, она хорошая, про «Кракена» книжки любит…
        - Вот и иди тогда с ней, - обиженно пропыхтел вдруг Петя, густо краснея. - С ней и иди, а я… я Лизу попрошу…
        - Петь, я… она уже согласилась… - вырвалось у Федора. Внутри всё сжалось - друг обиделся, обиделся, правда, на пустом месте, из-за девчонки… хотя, конечно, не просто девчонки…
        - Петь… ну что же теперь, не ссориться же?..
        Ниткин не ответил. Забрался к себе на постель, лег, отвернувшись к стене.
        - Петь?..
        - А как её хоть зовут?.. - раздалось бурчание из-под одеяла.
        - Зина! - обрадованно выпалил Федор. - Зина! И… она хорошая, честное слово!..
        Ниткин вздохнул.
        - Может, не ходить совсем, а?
        - А чего не ходить? - горячо заспорил Федя. - И потом… она, Зина, такая… мама у неё экономка, её на такой бал, как у нас, никогда не попасть!
        - Ладно, так уж и быть… Только чтобы она бы на бал попала, хоть я её и не знаю… так что, ты говоришь, она любит? «Приключение кракена»? дай хоть прочитать, а то, о чём я с ней говорить стану?
        Федя поспешно шлёпнул на стол другу своего драгоценного «Кракена», подарок Ильи Андреевича Положинцева.
        - Вот! Читай!..
        - Прочту, чего уж там… - проворчал Петя. - А адрес её ты помнишь?
        - Узнаю! Всё узнаю! - Федя торопился окончательно погасить ссору. - Ты не обижайся, Петь… ну, честное слово, я же не нарочно…
        - Ладно, давай спать, - оборвал его Петя, хотя обычно заставить его погасить свет было задачей, сравнимой с двенадцатью подвигами Геракла. И добавил, уже вполголоса, - и всё равно она откажется.
        Ответное письмо от Зины пришло «ужасно быстро», как сказала бы Лиза - уже к вечеру следующего дня.
        Петя раскрыл золотистый, слегка надушенный конвертик с деланно-равнодушным видом:
        - Ну что, отказалась, конечно? - проворчал он, не заглядывая в листок.
        - А я откуда знаю? - изумился Федор. - Тебе письмо, ты и читай!
        Петя Ниткин взглянул - сперва одним глазом, искоса, потому уже как следует:
        - Надо же, согласилась… - и вдруг густо, густейше покраснел.
        - Ну вот, видишь, как хорошо!
        - Угу…
        Наступал Сочельник. Кадеты разъезжались; Петю Ниткина забрали мама и дядя; большинство из седьмой роты тоже отправились кто куда. Федору добираться было не долго; дома его встретил роскошный аромат пирогов, объятия родных; правда, сестра Вера казалась какой-то грустной и задумчивой, но этого следовало ожидать - после рассказа Лизы о «впавшем в меланхолию» кузене Валериане.
        Дома всё чистое, постланы праздничные скатерти, блестят оклады икон в красном углу, и нянюшка вешает нарядную лампадку - только на Рождество да на Пасху. Припасены и поросятки, и куры, и гуси - на следующий день отцу с мамой и самим ехать с визитами, и принимать, немало угощения требуется.
        Стоит пушистая ёлка, золотистые орехи, серебряные шары, и - самое главное - Рождественская звезда сверху. А понизу - глянь-ка! - катается чёрненький живой комочек с белыми носочка на мягких лапках, с длинными усами, удивляется.
        - Надя подобрала, - засмеялся папа, перехватив взгляд Фёдора. - А то бы замёрз, пропал бы… хороший котейка. Черномором назвали.
        Черномор носился по комнатам, всё осматривал, обнюхивал, проверял - нет ли где мышиного хода?
        - Он хоть и мелкий, а бойкий! - одобряла котенка няня. И даже строгая мама не поджимала губы, а так и норовила погладить блестящую чёрную шёрстку.
        Повязку Федя ещё носил, хотя плечо уже почти и не болело - так велел доктор, Иван Семенович.
        И вот, в этой привычной, родной суете, столь желанной ещё год назад - да что там год, месяц! - Федя Солонов застыл, словно потерянный. Потому что в голову упрямо лезли страницы из книг и журналов, бегло просмотренные там, в потоке иного времени: как не стало там никакого Рождества, не стало рождественской ёлки, сделавшейся вместо этого «новогодней» (хотя Федор и помнил, что ещё государь Петр Алексеевич повелел устраивать «новогодние украшения из ветвей еловых альбо сосновых»), и вообще всё, всё, всё стало совершенно иным.
        И ему теперь это «иное» никогда не забыть - и никогда никому не рассказать, кроме лишь тех, кто побывал там вместе с ним. И рождественская служба, которые раньше Федя, если уж совсем честно, не слишком-то любил - (Рождественский пост строг, хоть и не так, как Великий) - представала сейчас чем-то очень важным, необходимым, без чего не обойтись. Почему не обойтись, отчего? - а вот не обойтись, и всё тут.
        И грустно, тяжко, совсем не празднично на сердце. Федя бесцельно побродил по комнатам - сестры суетятся, мама с нянюшкой орудуют на кухне, папа исполняет роль стратегического резерва; скоро идти все во храм, на службу.
        Если домашние и заметили его угрюмость, то, наверное, списали на рану и вообще «всё случившееся». Мявкнув, забрался на руки Черномор - глупый, ласковый, ко всем ластится, словно и не котёнок, а щенок.
        Федор сидел на диване, рассеяно гладил Черномора, глядя прямо перед собой. Мыслей как-то само собой точно и не стало совсем, а в голове вдруг всплыл тёмный, пронизанный огнями хаос, пробитый треском выстрелов, разорванный яростным, полными боли, страха и ненависти криками. Кто-то умирал, погибал тяжело и страшно, в отчаянии и агонии; Федя вдруг скорее угадал, чем увидел, как Две Мишени, собой закрывая Ирину Ивановну, стрелял из маузера в набегающие фигуры, что уже наставили штыки; и в руке Ирины Ивановны часто и зло вспыхивал огнём браунинг, да не её обычный, дамский, а тяжёлое боевое оружие, наверное, Константина Сергеевича.
        Фигуры падали, а потом Федя услыхал гневное «Огонь, кадеты! Беглый огонь!..» и понял, что лежит за пулемётом, за тяжёлым «максимом», и пальцы закаменели на рукоятках; уже поднят предохранитель, он, Фёдор, нажимает спусковой рычаг меж рукоятями, а Петя Ниткин, лежащий рядом за второго номера, направляет в окно приемника холщовую ленту, набитую патронами…
        Выстрелы оглушали, но Федя не мог понять, куда и в кого он стреляет и что вообще происходит - и где Костька Нифонтов?
        - Федор!.. Федя, ты чего? - перед ним стоял папа, смотрел озабоченно. - Зову, зову, а ты как неживой. Это Черномор тебя так убаюкал? Вставай, шинель надевай, на службу пора!..
        Федор поспешно поднялся.
        Он вспомнит, он непременно всё вспомнит!..
        Сейчас он уже не сомневался, что это донельзя, чрезвычайно важно.

* * *
        Пролетел Сочельник, настало Рождество, светлый праздник - Христос народился! Гатчино словно бы изо всех сил старалось забыть совсем недавно случившуюся бойню. По улицам вышагивали гвардейские патрули; проезжали всадники - лейб-атаманцы в тёмно-синих чекменях, лейб-казаки в алых. От Рождества до Крещения - Святки, две недели все радуются и веселятся, ходят в гости, празднуют.
        На Василия Великого тоже все гуляют, а еды готовят ещё больше, чем на Рождество. Кадеты, отправившиеся было по домам перед Сочельником, вернулись - потому что предстоял большой александровский бал.
        А к нему в корпусе уже и впрямь было всё готово. Пахли свежей краской стены; блестели начищенные дверные ручки; побитая пулями лепнина починена, проткнутые штыками картины заменены.
        Правда, так быстро нельзя оказалось заменить огромный портрет Государя; его просто сбили со стены и изорвали в мелкие клочья. А вот пальмы благополучно пережили вторжение…
        В огромном актовом зале сияли люстры, и гвардейский оркестр на хорах настраивал инструменты; дядьки расставляли серебряную посуду на длинных столах вдоль одной из стен; кадеты же чуть ли не всем корпусом высыпали во двор и на широкое пространство перед воротами - где сейчас одна за другой подъезжали сани и саночки, вперемешку с новомодными автомоторами.
        Барышни, в шубках, с муфточками, выскакивали из саней, элегантно появлялись из закрытых кабин автомоторов, одинаково крутили головками, отыскивая «своих» кадет.
        …Лиза и Зина появились вместе, держась за руки, словно сёстры.
        - Федя!.. - Лиза весело помахала рукой; Федор помахал в ответ. А вот Петя с Зиной вдруг застыли друг перед другом, буйно красней и отводя взгляды.
        - Эй, вы чего? - пришла на помощь Лизавета. - Петр, позвольте представить мою подругу Зину; Зина, это Петр Ниткин, тот самый, который…
        От пылающих щёк что бравого кадета, что бедняжки Зины, казалось, сейчас начнёт плавиться снег. Пришлось Лизе хватать подругу за локоть и чуть ли не силой тащить вперёд, болтая разом за четверых, потому что и у Федора вдруг отнялся язык.
        В вестибюле корпуса вставшие за гардеробщиков дядьки принимали от юных дам шубки, ухмыляясь в седые усы, рассовывали по карманам пятачки и гривенники, щедро оставляемые на длинной стойке.
        Лизавета явилась на бал в светлом платье цвета сливочного мороженого, из блестящей тафты; на груди, по манжетам и подолу отделано мелким кружевом и бисером. Волосы заплетены высокой «корзинкой», в косе узкая ленточка в тон платья; Зина, глядя на подругу, чуть заметно вздохнула: на ней самой был наряд куда скромнее, синее шерстяное платье, с белоснежным кружевным воротником, а в толстой и длинной косе ниже спины - белая же шёлковая лента.
        Петя Ниткин, по-прежнему красный, аки рак варёный, подал Зине руку кренделем; Зина, столь же пунцовая, аккуратно, словно вдевая нитку в игольное ушко, взяла своего кавалера под локоть.
        При этом они держались друг от друга как можно дальше. И, как показалось Федору, даже дышать перестали.
        Лиза довольно чувствительно пихнула Федю в бок и выразительно притопнула носком туфельки.
        - Ой. Это я так - Петя, он - так смущался…
        - Ну да, - снисходительно кивнула Лизавета. - Я Зину еле уговорила. Боялась, понимаешь? Ну, идём теперь, идём же!..
        Вверх, парадной лестницей поднимался сплошной поток кадет и их спутниц, мелькали и парадные мундиры офицеров с супругами - корпусные дамы старались не ударить в грязь лицом перед явившимся матерями гимназисток-«тальминок».
        …Сперва выступали корпусные оркестры, духовой и балалаечники; хор исполнял «Славься», «Va, pensiero»[2]; старший возраст показывал акробатические номера и живые картины; потом объявили перерыв и все устремились к самоварам и столам с «заедками», как называла десерты Федина нянюшка.
        Чего тут только не было! Пряники простые и фигурные, песочные пирожные, меренги, а от разной пастилы и вовсе разбегались глаза.
        …Но всё равно, это было только преддверие настоящего бала. Правда, Лиза успела заговорщически подмигнуть Пете:
        - Пари! Господин Ниткин, помните ли наше пари?
        Феде это не понравилось - особенно, если вспомнить, что должно было случиться, если Лиза проиграет; поцеловать Петю - хотя интересно, как она это собирается делать при Зине?
        - Помню… - буркнул Петя. Ему, похоже, пришли в голову те же мысли, и он с некоторым испугом покосился на ничего не подозревавшую Зину.
        - Я всё расскажу. Скоро! - с таинственным видом посулила Лиза; но тут оркестр грянул полонез, все три широченных двери в танцевальную залу распахнулись и пары двинулись на блестящий начищенный паркет.
        [1] Разгорячившийся Петя Ниткин сам не заметил, как вывалил перед экзаменационной комиссией наиболее общую форму уравнения Шредингера. В нашей реальности оно было сформулировано только в 1925 году.
        [2] «Хор иудейских пленников» из оперы Дж. Верди «Набукко».
        Глава 13.2
        Что можно говорить о бале тех дней и времён? Старые люди б сказали - эх, и не бывало с той поры и такого бала, чтоб сравнить! Вот, дескать, в наши времена случались балы так уж балы! Полонез - так как река живая, конца-краю не видно! Мазурка - так стены трясутся, крыша ходуном, пол чудом не проваливается. Вальс - так закружишься, не то, что ног под собой не чуешь, в глазах всё мелькает, пестрит от платьев; оркестр уже третий раз сменили, два других из сил выбились, отдыхают.
        Да, сказали б старые люди, не те времена пошли, да и народ не тот, хлипкий пошёл народ! Хорошо, что ни Федор, ни Петя, ни Лизавета с Зиной «старыми людьми» не были.
        Конечно, танцевать на балу всё время только с одной девочкой являло собой пример совершенно неприличного поведения, и кадеты это прекрасно знали. Лиза бодро принялась подводить Федю с Петей к своим подругам, другие мальчишки приглашали Лизавету с Зиной; потом был танец учителей, Две Мишени протянул руку в белой перчатке Ирине Ивановне, та вскинула ладонь ему на на плечо, пара закружилась - а Лизавета вдруг деловито потащила всю троицу, Зину включая, в уголок.
        - На как, господин Ниткин? Согласны меня выслушать? Зина о нашем пари знает, между прочим.
        У Феди так и вертелся на языке ехидный вопрос, а знает ли Зина о том, что её подружка должна сделать в случае проигрыша, но, само собой, он остался глух и нем.
        - Госпожа Корабельникова… может, не сейчас? - взмолился Петя.
        - Отчего ж не сейчас? Когда ещё встретимся! Не-ет, слушайте, пока танцы снова не начались!
        - Так разве ж такое второпях расскажешь! - застонал Ниткин. - Надо подготовиться… схемы… чертежи… вокзала и платформы… кто где стоял…
        - Не отпирайтесь! - строго сказала Лизавета и для верности погрозила пальчиком. - Если сможете, господин Ниткин, приходите в гости - мы с Зиной будем очень рады. Тогда и чертежи покажу. Но в двух словах - там скрыться негде, единственный путь - это через подвал…
        - Который осмотрели вдоль и поперёк! - перебил Петя. - И большой зал! И буфетную! И кассу! И бойлерную! И даже вокзальный, э-э-э, кабинет задумчивости!
        - Там не больно-то поразмышляешь, - хихикнула Лизавета. - Я всё это прочитала. И нарисовали - мы с Зиной нарисовали. И куколок расставили. Кто куда смотрит, и как мимо них можно было прошмыгнуть.
        - Как в «Гении русского сыска», - застенчиво добавила Зина.
        - Кукол?.. - невольно рассмеялся Федор.
        Петя Ниткин, однако, не засмеялся.
        - Куклы? Вот это правильно! Хитро придумано!..
        - Это Зина придумала, - сказала честная Лизавета. - Мы большой план начертили, кукол поставили и давай крутить и так, и этак. И получалось, что…
        - Что там никак не проскочить! - не выдержал Федор. - Про это ж во всех книгах написано!
        - Написано! - Лиза сверкнула глазами. - Да только это ж давно было. Как написали тогда, так с тех пор и пишут. Повторяют просто. И никто кукол, как мы, не расставлял!
        Тут можно было б поспорить - расставляли или нет; но Петя Ниткин задумчиво кивнул:
        - Да, такого никогда не делали…
        - Ну вот! - приободрилась Лиза. - А мы с Зиной сделали!
        - Вы это уже три раза повторили, госпожа Корабельникова, - у Пети, похоже, кончалось терпение.
        - И выяснили - что есть один-единственный способ проскочить, - Лиза таинственно понизила голос. - Чтобы не попасться, этот господин должен был словно сквозь стены всё видеть. Точно знать, кто где стоит, кто куда смотрит. И рассчитать всё до секунды. И у него должны были быть сообщники. Но главное - он… он словно сверху всё видел. Всё знал. Иначе бы не так сделал - кинулся бы в обход. А там всё обыскивали, и даже с ищейками!
        - Надо было, чтобы он видел, где кто стоит - до дюйма - и каждый шаг рассчитывал бы, словно на арифмометре, - вставила Зина.
        - Ну, и что? Как это нам поможет? - сердился Петя.
        - Вот так и поможет! Мы с Зиной прошагали весь путь, сколько раз, сколько перепробовали! Не пройти там обычному человеку, ни за что не пройти!
        - Но ведь прошел! - упрямился Петя.
        - Не простой человек прошел! - ещё понизила голос Лизавета, хотя в музыке и так было едва слышно.
        - Нечистая сила, что ли? - фыркнул Петя, а вот Федору стало вдруг нехорошо. «Нечистая сила» - кто ж знает, не от врага ли рода человеческого всё то, что с ними случилось?.. Он вспомнил вдруг заколоченный Спас на Крови, серый, опустевший, покинутый - и захолодело вдруг сердце.
        Зина быстро и молча перекрестилась, Лиза, чуть погодив, последовала примеру.
        - Что вы говорите, господин Ниткин! Как же могла это быть нечистая сила, если государю жизнь спасли и всем, то с ним был?..
        - Ангел то был, - прошептала Зина. - Ангел господень…
        Петя молчал.
        - Придёте в гости, покажем всё с куклами, - решительно сказала Лизавета. - У нас все подробности записаны. Ух, знали б вы, господин Ниткин, сколько раз мы это повторяли!.. Зина всё прочитала, что о той бомбе написано!.. Ну, и я тоже.
        - Ангел Господень мог бы бомбу просто… - Петя покрутил пальцев в воздухе. - Зачем предупреждать? А если б не поверили? Он же не в ангельском чине своём явился! И потом, зачем ангелу сообщники, сами же сказали!..
        - Сообщники - это если обычный человек бы пошел, - тихо, но твёрдо возразила Зинаида.
        - Значит, ангел Господень? - с неким ехидством осведомился Петя.
        - Ангел, - кивнула Лиза и они с Зиной дружно перекрестились. - Иначе никак.
        - Не может быть, - твёрдо сказал Ниткин. - Сослаться на силы Господни легче лёгкого. Вы проиграли, мадемуазель Корабельникова, - и осёкся, явно вспомнив о последствиях своего выигрыша.
        - Ничего я не проиграла! - Лиза топнула ножкой. - Приходите в гости, мы всё покажем. У нас всё записано и зарисовано!..
        - Да, я «Официальное описание» в библиотеке взяла, - поддержала подругу Зина. - Там всё описано - до мельчайших подробностей. Приходите, господин Ниткин, мы вам всё покажем.
        - Ну, хорошо, - как бы нехотя согласился Петя, хотя Федор видел, как у друга отлегло. - Придём, на этих святках и придём. Каникулы, как-никак!
        - Замечательно! Прекрасно! - Лизавета аж в ладоши захлопала. - Я всё устрою! Обещаю! И мы с Зиной вам всё докажем! А теперь…
        Федор понял - оркестр как раз сделал паузу, предстоял ещё один вальс.
        - Разрешите пригласить на тур вальса, мадемуазель, - он по всей форме щёлкнул каблуками.
        - С удовольствием приму приглашение, - подмигнула Лизавета, вкладывая ладошку в руку Федора, обтянутую белой перчаткой.

* * *
        - Федя, ты спишь? Федь, а Федь!
        - Ну чего тебя, Петь? - проворчал Федор, с трудом отрывая голову от подушки.
        - Федя, я про ангела…
        - Нашёл время, - Солонов перевернулся на другой бок. Бал давно закончился, завтра все разъезжались на каникулы, на все святки.
        - Федь! Да Федя же! Нет, ты послушай - я теперь уверен, что это был человек оттуда. Только он бы смог!
        - Ну, так и что? Я тоже про это думал. Может, тот спаситель был и оттуда. Но что это меняет? Они Пушкина у нас спасли. Отчего бы и государя не спасти? - Не-ет, ты не понимаешь! - горячо зашептал Петя. - Пушкина они как спасли? - послали своего человека, он убедил государя Николая Павловича, тот самолично с жандармами примчался к месту дуэли!
        - Ну и что?
        - Ничего сверхъестественного. Никаких сил ангельских. А тут - нечто невозможное, неисполнимое!
        - Погоди, ты ж девчонкам не веришь, конечно же?
        - Именно, что верю! Именно! - Петя сидел на постели, сжав кулаки. - Верю! Зина - она умная! Лиза - она хитрая! Я, пока танцевали, Зину расспрашивал - они огромный чертёж вокзала нарисовали, на целую комнату, из кукольного дома обстановку использовали - она в правильном масштабе. Даже об этом подумали!
        - Ну, молодцы, - одобрил Федя. - Давай спать, а, Петь?
        - Тебе лишь бы спать! - обиделся друг. - Нет, ты послушай, послушай - если они правы - а они правы, боюсь! - то это значит, те, кто приходит оттуда такое могут, такое - что нам кажется, это ангельский чин вмешался!
        - Ну, и что? - вновь повторил Федор. Надо сказать, в голову ему сейчас, посреди ночи, не лезло вообще никаких мыслей, ни умных, ни даже глупых, просто очень спать хотелось.
        - Да как же ты не понимаешь? - огорчился Петя. - Ну, смотри - этот господин, предупредивший урядника, почему он скрылся?
        Федор очень хотел запустить в друга подушкой. Сдержался с трудом.
        - Потому что уже не было времени им что-то придумывать, разрабатывать, искать подходы! - с торжеством поведал Петя, приняв молчаливое сопение соседа за сосредоточенное внимание. - Всё, что они могли - это вот чтобы он так подошёл бы к конвою, и в лоб им всё сказал. Ни документов у него не было, ни адреса, ничего. Только потому ему и пришлось скрываться.
        - А дальше?
        - А дальше ему помогли! - убежденно сказал Петя. - Следили из своего потока и подсказывали!
        - Чепуха! Профессор говорил…
        - А, может, это вовсе и не профессор! Был же там этот, Никаноров? И другие тоже могли быть! Значит, может у них такое найтись, чтобы связь была между потоками!
        - Может, и так, - Федя не нашелся, что возразить. - Но нам-то что с того?
        - С того, что, может, они и за нами следят! И вообще их тут гораздо больше, чем нам кажется!
        - И что нам с этим делать?
        - Как это «что»?! - поразился Петя. - Мы должны их наперечет знать! Чтобы они у нас тут не хозяйничали!
        - Но ведь и Пушкин, и Государь, коль их рук дело - это ж хорошо, верно?
        - Верно. А вот я как того Никанорова вспомню, так в дрожь бросает! А если он не один такой? А если их много?
        Друга Петю явно уносило куда-то в неведомую даль. Начал с того, что «ангел» Лизаветы и Зины был пришлецом из иного временнoго потока, а теперь и вовсе перескочил на злокозненного Никанорова. В общем, тут Федор-таки запустил в Петю подушкой, поймал её обратно и, не слушая более никаких возражений, с головой нырнул под одеяло.

* * *
        Святки. Обычно весёлые, сытые, обильные, с непременным катанием с горок и на коньках, ходят ряженые, водят медведей, устраивают гадания - всего не перечислишь. И на сей раз в Гатчино, казалось, всё свершится, как и в прошлые года - однако ж нет.
        «Высшее общество», хоть и не отменило всего полностью, но притихло, государев двор, скуповато отметив Рождество, повестил, что новогодних забав не случится. Волнения, выплеснувшиеся из рабочих кварталов столицы и близлежащих деревень, как будто бы утихли, но могилы были ещё слишком свежи.
        Впрочем, Федя Солонов на это не обращал внимания. Хватало иных забот.
        Во-первых, неугомонный Бобровский снова вылез со своими «бомбистами»; теперь, когда «всё успокоилось», как он выразился в письме Федору, «самое время довести дело до конца».
        Во-вторых, Лиза Корабельникова, как и обещала, позвала их с Ниткиным в гости, уже перед самым Новым годом. Мама обрадовалась - приглашения в дом Варвары Аполлоновны Корабельниковой ценились высоко.
        В-третьих, с сестрой Верой явно творилось что-то совсем не то, родители ходили озабоченные и совсем не в праздничном настроении; Федор же почти не сомневался, что знает причину - и не только в «меланхолии» Лизаветиного кузена Валериана.
        Он смотрел и слушал. Слушал и смотрел. Останавливался у дальнего конца платформы, якобы посмотреть на паровозы (что простительно мальчишке, даже и в кадетской форме), ловил обрывки фраз, брошенных машинистами, кочегарами, смазчиками, обходчиками; стал читать газеты, в изобилии валявшиеся у папы в кабинете; и даже болтовня нянюшки с молочницами не избегла его внимания.
        И всё это, всё, что удавалось перехватить, зацепить, поймать - ему чем дальше, тем больше не нравилось.
        А родные ничего не замечали; папа был по горло занят в своём полку, отличившемся при подавлении беспорядков; мама, Надя и нянюшка просто хотели забыть поскорее весь тот ужас; в самом деле, ведь случались волнения и раньше; с ними справились, справятся и на сей раз.
        Левка Бобровский был, конечно, пижон и задавака, но кое-что понимал крепко. И умел, взяв след, идти по нему до конца, несмотря ни на что. Федя вспомнил слова физика Ивана Андреевича - о том, что ему, Солонову-младшему придётся следить за старшей сестрой.
        А ему придётся. Потому что в том мире, что так понравился Костьке Нифонтову, где якобы нет ни богатых, ни бедных, бессудно убили Государя со всей семьёй.
        До того дня оставалось уже меньше десяти лет. Кажется - огромный срок, но Федор Солонов, побывавший в будущем, отчего-то так не думал.
        Наследник Цесаревич Николай Александрович, будущей император Николай Второй уже имеет четверых дочерей, самая старшая, Ольга, всего на год старше его, Федора; а младшему, Алексею, всего три годика…
        «Мы присягали России, сын, - говорил ему как-то папа, говорил необычно сурово и серьёзно. - А государь - символ её. Живой символ, как знамя. Люди дрались и умирали, чтобы только знамя, кусок раскрашенной тряпки на простой палке! - не досталось бы врагу. Хотя, казалось бы, да пусть подавятся! Не винтовка, не пулемёт и уж тем более не пушка - чего за него биться, за это знамя?! Тем более, что это же просто дань традиции - некогда значки и знамёна были нужны, чтобы лучше отличать отряды на поле боя. Сейчас, когда фронт растягивается на десятки вёрст, для чего нужны эти знамёна? - однако же нужны, сын. Символ, средоточие, то, без чего полк - всего лишь скопище невесть зачем получивших оружие людей. А не станет символа России - не станет и её самой. Нет, земля не исчезнет, не рухнут города, не выйдут из берегов реки, да и люди останутся - но это уже будет совершенно иное, сын. Совершенно иное…»
        «Папа был прав», - подумал Федор.
        Подняв воротник шинели и потуже завязав башлык, он шагал сейчас по предновогодней Гатчине. Был самый канун Василия Великого, в дворцовом парке ещё играла музыка на государевом катке, а он, Федор, шёл на Бомбардирскую, 15, в гости к Лизавете Корабельниковой.
        Честно говоря, влезать в их «пари» с другом Ниткиным Феде совершенно не хотелось. Петя и в самом деле свести друг с другом слишком далеко отстоящие концы. Но что, если они, их страна, их Россия, их «поток», как говаривал профессор Онуфриев - сделалась полигоном, где меряются силами такие вот Онуфриевы с Никаноровыми? И, кто знает - кто ещё участвует в этой борьбе?
        «Господи, вразуми меня!..» - горячо взмолился Федор.
        …У Корабельниковых дым стоял коромыслом - потому что Петя Ниткин успел первее Федора, и сейчас, словно примерный ученик, сидел на диване, глядя на покрытый листами картона пол, где Лизавета с Зиной и в самом деле в мельчайших подробностях изобразили всю немудрёную обстановку провинциального вокзальчика.
        Федя был встречен, проведен и усажен на тот же диван, что и Ниткин. Лизе, похоже, очень нравилась роль хозяйки. Круглолицая Зина смущалась и краснела, глядя на Петю, а вот того, похоже, сейчас занимали только расставленные на картонках куклы.
        - Готовы? Готовы? - подпрыгивала Лиза. - Ну, слушайте! Вот это вот - поезд. Это - кусты. Это - кипятильня…
        Петя Ниткин внимал Лизавете, словно соловью, а Федор, однако, почти сразу перестал её слышать. Как именно подруги-«тальминки» пришли к своим выводам, сейчас был не так важно. Важным было совсем другое - если это действительно проделали явившиеся из другого временного потока, значит, они способны на куда большее, чем старый профессор с его мечтой изменить историю их собственного мира.
        И обязательно ли пришельцы должны явиться именно из того 1972 года? Сколько вообще существует таких потоков? Два? Десять? Тысяча, миллион, миллиард, бесконечность? Как далеко обгоняют его, Феди Солонова, сегодняшний день другие миры? Какой там сейчас год? 2022? 2222? Или вообще невообразимо далёкое будущее, где, - он поёжился, - вот-вот свершится пророчество Иоанна Богослова?.. Или уже свершилось?..
        Он смотрел на аккуратных куколок в руках девочек, как они ловко двигали их по нарисованной зале, крутили туда-сюда; и вновь, как и совсем недавно, дома в Сочельник, накатило странное чувство оторванности, отрешенности от всего земного, и Федя вдруг понял, что они, все пятеро, стоят на мосту, тёмное небо над головой, тёмная вода внизу, тускло светят фонари, совсем рядом цокают конские копыта, а Две Мишени, держа руку в кармане шинели, где спрятан верный браунинг, направляется к странной паре - двое немолодых рабочих, один - в поношенном пальто, старой кепке, больших очках и с завязанной грязным платком щекой, словно у него сильно болели зубы…
        Глава 13.3
        Другой, в короткой тужурке, усатый, резко подался вперёд, заслоняя собой перевязанного. Рука его тоже нырнула в карман, но чуть-чуть запоздала.
        Две Мишени выстрелил, раз, другой и третий. Две пули - в грудь усатого, третья - в лоб того, что с очками.
        - В Неву, обоих! - рявкнул подполковник.
        …И видение оборвалось.
        Оказалось, что все трое - и Петя Ниткин, и Лиза с Зиной - застыли вокруг него, глядят с испугом.
        - Федя! Федор!
        - Очнулся!
        - Слава Богу! - это вырвалось у Лизаветы, и она немедля покраснела.
        - Ты чего ж не слушаешь? - с некоторой даже обидой сказал Ниткин. - Лизавета с Зинаидой так старались, а ты…
        Федор вздохнул. Ну не объяснять же сейчас, при девчонках, что ему привиделось?
        Он вновь подумал о тех бумагах, что им вручил профессор Онуфриев, перед тем, как они оказались - или должны были оказаться - в прошлом иного временного потока, в «чужом» 1917-ом, в роковом Октябре, который иные считали началом кошмара и ужаса, а другие - началом становления совершенно новой, невиданной, справедливой жизни.
        Записи эти бесследно исчезли и, самое печальное, Федя напрочь не помнил, что же в них содержалось. Правда, теперь, со всплывающими из глубин памяти подробностями, может, проявятся и они?
        А вот Петю Ниткина, похоже, куда больше заботила сейчас перспектива окончательно проиграть пари.
        Лизавета настаивала, что они с Зиной «разрешили загадку», доказав, что простой смертный никак не смог бы никуда исчезнуть с вокзала; Петя же спорил, что это никакое не «решение», поскольку он, кадет Ниткин, в ангелов, конечно, верит, но никак не может понять, как можно принять за аксиому их непременное вмешательство в данном конкретном случае.
        Зина с совершенно невинным видом предложила окончить пари «боевой ничьёй» с тем, чтобы «обе стороны в знак дружбы обменялись бы выигрышами» - и Лизавета с Петей немедленно залились краской.
        - Нет-нет, - поспешил Ниткин, - мадемуазель Лизавета, я с превеликой радостью освобожу вас от необходимости…
        Зинаида как-то подозрительно прищурилась, и Федя понял, что пора вмешиваться.
        В общем, следующие два часа они провели за лото, а потом отправились провожать мадемуазель Зинаиду. Точнее, отправился Петя - Федору хватило ума отстать.
        …Дома всё шло, как обычно на Святках, вот только сестра Вера где-то пропадала и мама, прижимая пальцы к вискам, делала выговор папе:
        - Видано ли это дело! Девица, гимназистка, гуляет невесть где!.. Тальминова её исключить может, им же вообще запрещено одним ходить!..
        - Ну, дорогая, да кто ж за этим следит сейчас, в век победившего суфражизма! - оправдывался папа. - Сама ж Веру воспитывала - мол, взрослая девица, сама всюду ходит! Небось с подругами сидят, модные течения обсуждают - этих, как их, символисты?
        - Ох! Ну нельзя ж настолько не интересоваться увлечениями собственной дочери! Символисты уж давно как отошли! Футуристы у нас теперь и акмеисты[1].
        - Ну, вот значит их и обсуждают, - примирительно сказал папа. - Ещё небось рукописный журнал делают.
        - Делают. Только теперь на гектографе печатают.
        Федя навострил уши. Папа, судя по всему, тоже.
        - Гектограф? На гектографе не только гимназические журналы печатать можно…
        - Ах, дорогой, оставь! Тут и так не знаешь, куда бежать!
        - Куда бежать? - поднялся папа. - Телефонировать всем Вериным подругам, для начала. А у кого телефона нет - туда я самолично отправлюсь.
        - Папа! А можно мне тоже?
        - Ишь, господин кадет! Помочь хочешь!
        - Так точно! Давай я оббегу тех, кто поблизости, а ты - на извозчике тех, кто дальше!
        - О! Молодец. Тактически всё правильно, - улыбнулся папа. - Дорогая, а ты звони. Сколько там с телефонами?
        Мама шуршала бумагами, листала «Всё Гатчино-1908». Список адресов получился не очень длинным - классы в дорогой гимназии Тальминовой были относительно невелики. Федя тоже получил на руки короткий перечень; сестра Надя тоже.
        Разбежались.
        Федор мельком взглянул на колонку имен с адресами, дождался, пока отъехал отец и скрылась сестра - и рысью помчался к вокзалу.
        Он почти не сомневался, что Вера в Петербурге. И наверняка должна сейчас возвращаться - удивительно, что вообще так надолго задержалась.
        Ноги сами несли его через расчищенные от снега дворы, мимо дровяных сараев, мимо ярко освещённых окон, мимо тёмных подъездов, прыгая через утонувшие в сугробах штакетники палисадников - прямо к Варшавскому вокзалу.
        Почему именно сюда? - Варшавская станция куда скромнее Балтийской, где Императорский павильон и монорельсовая дорога. Сюда приходят поезда с рабочими и прочим служилым людом; здесь куда больше шансов вернуться обратно незамеченной.
        И он не ошибся. После совсем недолгого ожидания подоспел очередной поезд, паровоз выдохнул белые клубы, словно устало отдуваясь после нелёгкой дороги; из вагонов высыпал народ, поднимая воротники, плотнее натягивая треухи и запахивая платки - вечерний морозец покусывал.
        …Вера появилась из вагона третьего класса, быстро скинула уродливую шаль, больше похожую на драное одеяло, встряхнулась, поправила шапочку с вуалеткой, плотной не по сезону, но зато очень хорошо скрывавшей лицо.
        Немного подумав, Федор решил, что сестру он остановит чуть подальше, не на самом вокзале. Не надо ей знать, что ему понятно, откуда она явилась.
        Сказано - сделано. Веру он окликнул на углу Елизаветинской и Александровской:
        - Ты что?! Папа поехал по твоим подругам тебя искать! Мама других обзванивает! Даже Надя побежала!
        - Ай! Ой! Ах! - аж подпрыгнула Вера. - Ф-федя? Т-ты откуда?
        - От верблюда! - рявкнул бравый кадет. - Тебя послали искать! Эвон, - он потряс списком, - подруг твоих велено обойти!
        - Не надо никого обходить, - быстро выпалила Вера. - Я, я у Кати Метельской была.
        - У неё телефона нет? - подозрительно осведомился Федор.
        - Нет, нет, как есть нет!
        - А если папа сейчас к ней приедет? - прищурился Федя, однако Вера не дрогнула:
        - Скажет, что я уже домой убежала! Ну, чего плетёшься нога за ногу? Давай, давай, торопись, холодно же!..
        Дома, как ни странно, Вера держалась донельзя спокойно. Да, собрались у Катерины Метельской. Да, народу немало было. Да, был поэтический вечер. Читали своих стихи. Катя обещает привести молодого, но очень интересного поэта, monsieur Гумилева, только что вернувшегося из путешествия в Африк[2]. Упомянутый monsieur окончил Царскосельскую гимназию, где директором господин Анненский[3], тоже известный поэт, и знакомый отца Катерины, а потом…
        - Что ещё за Гумилев? - тотчас нахмурился папа.
        - Oh, papa, comment peux-tu ne pas connaitre ce poete![4]
        - Je ne connais aucun poete et je ne veux pas savoir![5]
        - Ну в самом деле, дорогой, - проворковала мама, - Вера правду говорит, monsieur Гумилев и в самом деле подаёт очень большие надежды. Его сам Валерий Яковлевич Брюсов удостоил рецензии, в «Весах», а это… - Аннушка, душа моя, избавь меня, несчастного, от ваших поэтов! - взмолился папа. - Дочь вернулась, всё хорошо, но отчего ж не предупредила?
        - Да я и не собиралась сперва идти, да Метельская прямо так уговаривала, так уговаривала, мол, без твоих стихов и вечер не вечер…
        - И что же ты им читала? - живо заинтересовалась мама.
        - Ах, мама, вы же всё равно не знаете!
        - А почему бы тебе нам их не прочесть тоже?
        - Вам не понравится!
        - А ты попробуй!
        Вера взглянула как-то искоса и Федор, вроде бы как занятый своей книжкой в углу под лампой, навострил уши.
        От зноя воздух недвижим,
        Деревья как во сне.
        Но что же с деревом одним
        Творится в тишине?
        Когда в саду ни ветерка,
        Оно дрожмя дрожит…
        Что это - страх или тоска,
        Тревога или стыд?
        Что с ним случилось? Что могло б
        Случиться? Посмотри,
        Как пробивается озноб
        Наружу изнутри.
        Там сходит дерево с ума,
        Не знаю почему.
        Там сходит дерево с ума,
        А что с ним - не пойму[6].
        Читала Вера хорошо. Даже очень. Вот только щёки у неё как-то странно разрумянились, и едва ли от мороза.
        - Н-необычные стихи какие, - с удивлением сказала мама.
        - Я же говорила, что вам не понравится, - буркнула Вера. - Я пойду к себе, можно?
        - Ступай, - сказал папа. - Только учти, больше никаких внезапных поэтических вечеров, понятно?
        - Bien sur papa!..
        - То-то же, что «конечно, папа»!..
        Вера скрылась, а Федор Солонов невидящим взглядом уставился в страницы «Кракена» - подарок Ильи Андреевича он так и не мог осилить. Приключения в настоящей жизни оказались куда интереснее и завлекательнее выдуманных.
        В стихах он ничего не смыслил, конечно; хотя старшим кадетам и требовалось умение сложить строфу-другую в альбом какой-нибудь хорошенькой гимназистке (та же Вера привезла из Елисаветинска пухлую книжищу, всю исписанную виршами незадачливых поклонников; Федя как-то попытался это читать, очень быстро не выдержал, дав зарок никогда в жизни не открывать ничего рифмованного) - но про это Федор Солонов, само собой, сейчас не думал.
        Но стихи были и впрямь какие-то странные. Надо б с Ниткиным посоветоваться, он всё знает, про поэтов наверняка тоже…
        Хорошо на Святках!.. В корпусе, конечно, интересно, но дома-то всё-таки лучше. Крещение приближалось; несколько дней в семье Солоновых всё шло по заведённому обычаю, а потом сестрица Вера, потупив глазки и сложив руки, осведомилась у почтенных родителей, не будет ли ей позволено посетить поэтические чтения, устраиваемые в Петербурге, в Публичной библиотеке. Билет ей доставила всё та же Катерина Метельская, - сестра даже продемонстрировала желтоватый кусочек картона.
        Федя понял, что его час настал.
        Отпроситься «в гости к Пете Ниткину» у отправлявшихся на приём родителей не составило большого труда. Куда сложнее оказалось устроить так, чтобы Вера об этом ничего б не услышала.
        Так или иначе, кадет Федор Солонов крадучись пробирался следом за Верой, частенько срезая через дворы, чтобы меньше оставаться на виду.
        Сестра на сей раз отправилась к «приличному» Балтийскому вокзалу. Федя - следом. Гимназистам и кадетам не позволялось путешествовать в вагонах третьего класса (только в сопровождении взрослых), пришлось покупать билет во второй. С мечтой о ножике из вновь открывшегося оружейного магазина Феофил Феофилыча можно было расстаться; но, по крайней мере, Вера ехала и вовсе первым классом.
        …На Балтийском вокзале, в суете и неразберихе Федор едва не потерял сестрц из виду. Он уже с тоской думал, как бы не пришлось объясняться с извозчиком, но Вера вместо этого села демократический трамвай. Федя едва успел вскочить на заднюю площадку.
        На углу Тарасовского переулка и Третьей роты[7] Вера нырнула в проходной двор - в один из этих жутких лабиринтов, где со всех сторон поднимаются, словно легендарные Симплегады одинаковые бледно-желтоватые стены с тёмными дырами окон. Федор невольно вспомнил двор в городе, сменившем имя на «Ленинград», почти семьдесят лет спустя - изменились они, надо сказать, мало. Нет, конечно, в будущем они почище, это верно…
        Тут Федору пришлось туго, потому что ворота хоть и были отперты (по явному небрежению дворника), но Вера теперь озиралась - и вновь замоталась прежней своей уродливо-дырявой шалью, словно уличная нищенка. Федя мельком пожалел, что сам не запасся маскировкой, но тут уже было поздно что-то предпринять.
        Он заметил неприметную дверь в глухом конце двора, куда шмыгнула сестра. Это даже не «черный ход», это лестница для самых дешевых и скверных квартир, где сдаются не комнаты даже, а углы.
        Надо сказать, даже дешевые книжечки о приключениях Ника Картера и Ната Пинкертона имели свои достоинства. Так, например, они очень понятно и доходчиво объясняли самые азы искусства слежки, и в том числе - ни за что и никогда не суетиться, а иметь вид небрежный, расслабленный, словно ты здесь по делу, хоть и важному, но привычному, рутинному.
        И потому Федя успешно миновал пару каких-то оборванцев, усевшихся на крыше дровяного сарая, шагнул в ту же дверь, что и Вера и принялся тихонько подниматься следом - каблучки сестры звонко стучали несколькими маршами выше. Судя по всему, поднималась она на самый верхний этаж.
        Лестница была, конечно, жутковатой. Темная, узкая, ступени выщерблены, в железных перилах зияют прорехи. Воняло кошками, кислой капустой, мокрым бельём; доносились то хриплых злые голоса, то визгливые женские крики, то детский плач.
        Наверху открылась и вновь закрылась дверь. Последний этаж.
        Федор наддал, правда, всё равно стараясь красться как можно тише.
        Да, на последней площадке только одна дверь. Ещё выше, на чердак, ведет совсем узкая и совершенно отвесная лестница, железная, словно трап на корабле. Недолго думая, Федя рванулся вверх - и вовремя, потому что внизу по ступеням кто-то затопал.
        Чердачная низкая дверь, казалось, была заперта - но замок висел только для вида, пробой расшатан, явно специально и легко выдергивается. Федя скользнул в пыльный холод, ещё не очень понимая, что и как он тут будет делать - однако в самом торце, у внешней стены, где тянулись дымоходы, он заметил в полу небрежно присыпанный мусором люк. Осторожно потянул за ржавую петлю - он поддался, открылся неглубокий колодец, пробитый в межэтажном пространстве. Дальше оказалась ещё одна крышка, и сквозь неё уже пробивались голоса.
        Феде Солнову не оставалось ничего иного, как свернуться калачиком и постараться прижать ухо к холодному дереву.
        …И даже ничуть не удивился, вновь услыхал характерный картавый говорок:
        - Товагищи! Недавние бои нашего гегоического пголетагиата закончились частичным погажением. Но это не должно нас смущать, товагищи! Догогой ценой, но габочие поняли, куда их затягивают пгедатели из числа так называемых «социалистов-геволюцинегов», каковые, конечно, есть злейшие вгаги тгудового нагода!
        Собрание зашумело. Стакана при себе у Феди, увы, не нашлось, многое тонуло в гуле голосов, угадывались отдельные фразы:
        - Не должно смущать?!.. Столько народу полегло!
        - Решительнее надо было!
        - Зачем на кадет полезли?!..
        - Восстание! Вооруженное восстание!..
        - Ти-хо! - вдруг резко бросил кто-то и все на самом деле замолчали. - Товарищ Старик говорит верно. Но товарищ Старик - теоретик, а мы, товарищи - практики.
        - Это ты-то, товагищ Лев - пгактик?! - возмутился Старик. - Зовешь всех на баггикады, а что дальше, куда, какими силами - ни звука! Думаешь, что главное - захватить двогец и цагя; а это агхиневегно!.. Выступление было подготовлено из гук вон плохо! Не установлена связь с агмейскими полками!.. Не велись агитация и пгопаганда сгеди гвагдии!.. Габочие сотни, пгибывшие в Гатчино, действовали газгозненно, без единого плана!.. Дисциплина никуда не годилась!.. Сгазу же начались стихийные конфискации и геквизиции!..
        - Грабежи, насилия и убийства! - вдруг прозвенел резкий и чистый Верин голос.
        - Что-что? - переспросил «товарищ Лев».
        - Товарищ Старик не прав, - твёрдо ответила Вера. - Не «стихийные конфискации», не «реквизиции», а погромы, изнасилования и…
        - И людобойство! - добавил кто-то с явным польским акцентом.
        [1] Сознательно допущенный автором анахронизм. Акмеизм как самостоятельное течение в русской поэзии оформился спустя лишь 5 лет.
        [2] Николай Степанович Гумилев действительно вернулся из своего первого африканского путешествия в конце ноября 1908 года
        [3] Иннокентий Фёдорович Анненский (*20.08.1855 - †30.11.1909) - русский поэт, драматург и переводчик, критик. Исследователь литературы и языка, директор мужской Царскосельской гимназии.
        [4] «Ах, папа, как же ты не знаешь этого поэта!» (фр.)
        [5] «Не знаю никаких поэтов и знать не хочу!» (фр.)
        [6] Стихи поэтессы Марии Петровых (*13.03.1908 - †01.07.1979) из сборника «Дальнее дерево», Ереван: «Айастан», 1968
        [7] Ныне угол ул. Егорова и 3-ей Красноармейской
        Глава 13.4
        - И людобойство! - добавил кто-то с явным польским акцентом. - Рабунки… то есть розбои! Подпаления!
        - А кто должен был направлять рабочие дружины, товарищ Яцек? - не дал сбить себя с толку тот, кого называли Львом. - Почему мы с товарищем Бывалым дошли до самого дворца, пока ваш одерване[1] болтался невесть где?
        - А зачем Бывалый полез к кадетам? - парировал «Яцек». - Разделил ваши силы, то так?
        - Товагищи! - решительно вступил Старик. - Так не пойдёт. Мы бганимся, словно тогговки на Одесском Пгивозе. Из случившегося надлежит извлечь уроки. Я вот набросал кое-какие тезисы, послушайте, товарищи: «Что делать? Нам не нужен царь. Царя можно окружить в его дворце, как медведя в берлоге. Главное - это занятие столичных арсеналов, телеграфа и телефона, военных и жандармских штабов; это, бесспорно, должно сопровождаться как можно более широкой манифестацией трудового народа, притом нам нужно как можно больше женщин…
        - Среди финских рабочих ведется непрерывная агитация, - резко и недовольно сказал отдалённо знакомый голос. - Среди них и их жён. Как известно, розничная торговля молоком и молокопродуктами вразнос почти полностью контролируется финским трудовым элементом. Мы уже начали выпуск агитационной литературы на финском.
        Молчание.
        - Вы многое успели, товарищ Бывалый.
        - Нельзя терять время, товарищ Лев. Мы пока ещё опережаем противника, но уже не стратегически, лишь тактически.
        - Что вы имеете в виду?
        - Пшепрашем, со маж на мышли? Простите, что вы имеете в виду?
        - Имею в виду, товарищ Яцек, что рождественское восстание было не столь уж безнадёжно, как нам пытается показать товарищ Старик. Меня тут упрекнули, что я-де «отвлёк силы на Александровский корпус». Это, товарищи, не так. Передовые три сотни уже ворвались в дворцовый парк и завязали перестрелку с царским конвоем. Полусотня Шляпникова заняла Балтийский вокзал. Александровский корпус оказался у нас в тылу, а там, простите, без малого три сотник старших кадет, очень неплохо обученных бойцов. Да ещё полсотни офицеров, преданных в большинстве своём кровавому царскому режиму. Их нельзя было оставлять за спиной. Я приказал блокировать корпус, однако горячие головы, увы, бросились в атаку. - «Бывалый» перевёл дух, однако прервать его никто не дерзнул. - Но дворец был уже в кольце. Гатчино было нами взято. Казармы на северной окраине успешно блокированы, и тамошние солдатики отнюдь не рвались прорывать окружение. Ещё бы самую малость - и победа была б за нами. Хотя это не значит, товарищ Старик, что не надо вести более широкую работу - мы её уже ведём. Наши товарищи в эмиграции тоже не сидят сложа руки.
Однако…
        Краем уха Федор услыхал, как по лестнице торопливо взбегают вверх две пары ног, подковки сапог звонко стучат по каменным ступеням. Хлопнула входная дверь и сразу:
        - Фараоны! Фараоны заходят, во двор, со всех сторон!
        И этот голос тоже показался Федору смутно знакомым.
        - Заходят, точно! - подтвердил другой, совсем мальчишеский.
        - Спокойно, товарищи! - рявкнул Бывалый, перекрывая мигом поднявшийся гвалт. - Спокойно! Уходим! Йоська -
        - Чёрный ход перекрыли! - выпалил тот же голос, что первым предупредил о появлении полиции. - Я ж там и сидел!..
        - Спокойно, говорю! - Бывалый отнюдь не растерялся. - На чердак, скорее! Дамы вперёд! Если что - будем отстреливаться!
        Федор едва успел захлопнуть крышку и отпрыгнуть, затаившись в темноте под самой кромкой крыши, в пыли за кирпичным дымоходом. Сердце колотилось где-то у самого горла.
        Хлопок упавшего люка. Возня, шорох, кряхтенье.
        - Сюда! Сюда, мадемуазель! Тутай! Поспех![2]
        - Яцек, там окно - на соседнюю крышу!.. - командовал внизу Бывалый. - Старик! Лев!..
        Однако жандармы, видать, оказались далеко не столь глупы, как это, казалось, собравшимся. Темноту чердака пронзил луч электрического фонаря, кто-то рыкнул:
        - Стоять!..
        И тотчас грянул выстрел. Выстрел, а затем тяжёлое падение тела, соскользнувшего вниз по крутым ступеням.
        - Двери заложить! Все наверх!.. Йоська, ты -
        - Готов! - откликнулся задорный голос.
        - Чердачную дверь задраить!
        Федя замер ни жив, ни мёртв. Из его укрытия он только и смог различить быструю тень, ловко скользнувшую к чердачному входу. Жандармы, понеся потерю, поняли, что просто так наверх соваться смысла нет.
        - Тута они, вашбродь! Через крыши тикают!..
        - Готово, - тонкая тень метнулась обратно. В руке маслянисто сверкнул револьвер.
        По всему подъезду раздавались гулкие удары - полиция, похоже, разом ломала и парадную, и чёрную двери. Чем-то тяжёлым били и в чердачную, но тут и один-единственный стрелок продержится довольно долго.
        Беглецы один из другим выбирались через потолочный лаз, быстро скрываясь в темноте чердака. Зазвенело стекло.
        - Товарищ Бывалый!.. Уходите!.. Ратуй себе!
        - Не волнуйтесь, товарищ Яцек, - с удивительным спокойствием отвечал Бывалый. - Не родился ещё такой фараон, что меня б заломал.
        И тут снизу, из дворов, ударили ещё выстрелы. Уже не револьверные - винтовочные, и это был залп. Затем ещё один.
        У Феди подкосились ноги, в груди сделалось пусто-пусто и холодно-холодно. Он вдруг увидел Веру, вообразил, как сестра, пробираясь по краю кровли, вдруг спотыкается, падает, срывается вниз, на грязный снег проходного двора…
        Нет! Нет! Господь всемогущий, Господи Боже сил, избавь, спаси и сохрани!..
        Недолго думая, Федор скинул шинель, вывернул наизнанку, надел - фуражку засунул за пазуху, туго перепоясался - не хватало только оставить её тут, с собственноручно выведенным «?едоръ Солоновъ 7 рота» на подкладке.
        Дождался момента, как только стихли торопливые шаги, перекрестился и - высунулся из убежища.
        Внизу по-прежнему долбили, однако двери оказались сделаны на совесть, не поддавались.
        Федор скользнул на крышу следом за пытавшимися скрыться. Холодный ветер резанул по лицу, качнулось вечереющее небо над головой; впереди по крышам бежали, пригибаясь, с десяток тёмных фигур; снизу, из дворов, вновь грянул залп, и Федор услыхал зловещее завывание пуль - совсем рядом.
        Позади что-то грохнуло; Федя обернулся - из чердачных окон вырвался сизый дым.
        «Дверь подорвали», - мелькнула мысль.
        Снизу доносились зычные команды, цокали по брусчатке многочисленные копыта. Федор, как мог, торопился за убегавшими, неколебимо зная лишь одно: что сестру надо спасать. Неведомо, как, но надо. И сейчас он, тоже пригибаясь, бежал и бежал следом.
        Позади тоже затопали тяжёлые сапоги - взорвав дверь, жандармы в свою очередь выбрались на крыши.
        «Что делать?! Что делать?!.. Вниз-то как спускаться?..»
        Беглецы свернули влево, на крышу флигеля - дорога вперёд упиралась уже в Гарновскую улицу. И оттуда вовсю доносились уже свистки торопившейся наперехват стражи.
        Флигель оказался узким, да вдобавок ещё и построен каким-то невообразимым зизгагом.
        Их охватывали уже со всех сторон. Снизу, из дворов, стреляли, заставляя пригибаться, замедляясь; позади тоже спешила погоня, передний вскинул револьвер, пальнул раз и другой, больше наугад, угодил в дымовую трубу, да так, что штукатурка брызнула во все стороны совсем рядом с Фединой головой.
        Мелькнуло низкое чердачное окно, совсем узкое, а рядом - высокий, словно палец великана, выход целого снопа печных дымоходов. Федя нырнул за него, и вовремя - со стороны убегавших хлопнул ответный выстрел и вырвавшийся вперёд жандарм оступился, рухнул и, словно враз ставшее неживым бревно покатился вниз, в темноту двора.
        Остальные преследователи мигом рассыпались, укрылись кто за чем, азартно палили в ответ; а кадет 7-ой, самой младшей роты Солонов Федор ужом полз по холодному и мокрому кровельному железу.
        Ползти пришлось почти по самому краю, дух перехватывало, но Федя только твердил себе - «вниз не смотри, не смотри вниз!» - и продвигался вперёд.
        А ещё несколько мгновений он заметил стрелка.
        В коротком, но даже отсюда заметно - щёгольском полушубке, с небрежно повязанном красным шарфом, за дымоходом пристроился не кто иной, как незабвенный Йоська-Бешеный, он же Иосиф Бешанов, подававший столь большие надежды ученик вечерней школы, где учительствовал кузен Валериан…
        К счастью, Йоська устроился на другой стороны ската; и Федор, распластавшись, благополучно его миновал. Увы, тут не до геройства - сестру надо спасать!..
        И он их нагнал. Примерно с десяток мужчин и две дамы: одна Вера и ещё одна, в длинном пальто и платке.
        Стены здесь сходились, образуя узкую световую шахту - глухой «двор», куда выходят окна кухонь и тому подобного; из него нет выхода, однако товарищей эсдеков это явно не останавливало. Один за другим они скрывались за краем крыши, и Федор разглядел нечто вроде сброшенной вниз верёвочной лестиницы.
        Правда, спускались они медленно. Слишком медленно.
        За спинами вновь грянули выстрелы, и на сей раз они раздавались куда ближе. Йоська в одиночестве удержать погоню явно не мог.
        - Старик… Лев… Яцек… Беленин… тетя Аня…
        Пригибаясь, подбежал Йоська, лицо перекошено.
        - Давят! Щиты хитрые двигают!
        - Щиты? - резко спросил один из мужчин, судя по голосу - тот самый Бывалый; лица его Федор не видел.
        - Щиты! - лихорадочно закивал Бешеный. - Пули отскакивают!..
        - Ка-ак интересно… - протянул Бывалый, сохраняя прежнее хладнокровие. - Вниз! Все вниз!..
        - Позвольте, я останусь, - Вера вдруг подняла руку и в ней Федор заметил такой же небольшой дамский браунинг, что носила и Ирина Ивановна. - Я прикрою. Мне они ничего не сделают. Я, в конце концов, дочь полковника гвардии!
        - Это не простые фараоны, - сквозь зубы бросил Бывалый. - Я сказал, вниз, все вниз!..
        Однако именно внизу вдруг раздались крики, беспорядочная пальба, звон стекла и треск высаживаемых оконных рам.
        - Они уже там… Арестовывают наших… - прошипел Йоська…
        - Вера! Бросайте пистолет! Если вас схватят с ним, то…
        - Ничего. Уходите! - сестра гордо вскинула голову; сейчас Федор не мог ей не гордиться.
        Бывалый и Йоська скользнули вниз; где-то совсем рядом зазвенело разбитое стекло.
        Федор вскочил. У него совсем немного времени, малая малость, но…
        - Ах! - Вера навела на него браунинг; пришлось бросаться ничком, на пузе преодолеть последнюю сажень, и уже оттуда завопить шёпотом:
        - Это я! Я, Федор!!!
        Наверное, так мог выглядеть лик Персефоны, впервые узревшей Аида.
        - Сюда!
        И он что было сил схватил её за руку, потащил к краю крыши - где, скрытое высоким гребнем, скрывалось узкое чердачное оконце, такое же, как и примеченное Федором по пути.
        - Давай!
        - Я застряну…
        - Пальто снимай!
        Но даже без верхней одежды сестра бы непременно застряла, если бы Федор весьма нелюбезно навалился на её «постериальные части», как выражался порой кадетский учитель рисования.
        …Они оказались на чердаке, таком же грязноватым и холодным, как и предыдущий. Над головой загремели по железу шаги:
        - Все вниз поскакали, вашбродь…
        - Наши их там уже приняли небось…
        - Эвон, и лестнийца болтается…
        - Только кто-то из них окно-то вышиб!
        - Никуда не денутся, - сказал кто-то начальственным голосом. - Все подъезды заняты. По заслугам получат смутьяны!
        - Тут ещё малец какой-то мелькал, - вдруг заметили наверху.
        - Тот, что палил?
        - Не, другой…
        Жандармы пошли дальше, а Федор, схватив Веру за руку, потащил её прочь, в глубину чердака. Он не ошибся - рядом с печными трубами отыскалась и дверь на лестничную клетку. Запертая; но Федя не успел даже испугаться, а сестра уж выхватила из кармана раскладной ножик, да не дамскую игрушку, а настоящий золингеновский, просунула лезвие в щель, нажала - что-то крякнуло и дверь распахнулась.
        И вовремя - потому что у них за спинами заплясал луч фонаря, и Федор разобрал слова:
        - Всё осмотреть!
        - Так узко, вашбродь, не пролезем…
        - С лестницы зайти! Ничего не пропускать!..
        Федя осторожно притворил чердачную дверь. Подпер очень удачно случившейся тут рейкой. И потянул Веру вниз по ступеням.
        На лестнице было тихо. За дверями царила мёртвая тишина - видно, здешние обитатели знали, что лучше сейчас не привлекать лишнего внимания властей предержащих.
        Спускались молча, держась за руки. Без слов - время для них наступит позже.
        Вера почему-то вдруг обогнала Федора, первая распахнула дверь - и нос к носу столкнулась с дюжим жандармом: долгополая шинель, шашка, кобура - всё по форме.
        - Ага, красавица, - ручищи городового мигом вцепились Вере в запястье и локоть, - а ну-ка, пошли!.. Ишь, птичка ловкая какая!..
        И он решительно поволок Веру прочь, в успевшую сгуститься темноту, властно поглотившую узкий петербургский двор.
        Федор так и не понял, заметил ли его жандарм или нет. Он лишь успел заметить, как пальцы сестры разжались, что-то небольшое и тёмное упало в снег - тот самый браунинг.
        …Нет, само собой, стрелять кадет Федор Солонов, сын полковника, георгиевского кавалера, разумеется, не стал.
        Он просто нагнулся, схватил ещё не успевшую остыть рубчатую рукоять; размахнулся и что было силы, едва дотянувшись, ударил беднягу городового в висок.
        Точнее, куда-то в ту область.
        Тот пошатнулся, выпустил Веру, стал оседать.
        Сестра вновь схватила Федю за руку, потащила под арку; осторожно глянула туда-сюда (в руках мелькнуло круглое зеркальце).
        - Свободно… Бежим, Федя, бежим! Да шинель, Федя! Шинель не забудь!..
        Они перебежали на другую сторону улицы, вновь нырнули в ворота, бежали всё быстрее, оставляя за собой проходные дворы - пока наконец, вконец выбившись из сил, они не остановились, тяжело дыша.
        Федя и в самом деле принялся переодевать шинель.
        Вера поспешно выхватила у него браунинг.
        - Где так только научился…
        - В корпусе… - просипел бравый кадет.
        Это было чистой правдой. Учил их Две Мишени и учил очень хорошо.
        …К Балтийскому вокзалу приближались элегантно одетая молодая дама и подросток-кадет в форме Александровского корпуса. Внимательный взгляд, возможно, нашёл бы в их одеяниях некоторые непорядки, но сейчас, зимним питерским вечером, когда темнеет уже в четыре пополудни, а бледные фонари на набережной Обводного канала почти не дают света, опасаться особо придирчивых наблюдателей не приходилось.
        Конечно, городовые и стража не слонялись просто так - стрельба всё-таки раздавалась слишком близко. Иные покрикивали на пассажиров, особенно на тех, что победнее, что тащились к вагонам третьего класса:
        - Проходи, не задерживайся! Нечего тут, нечего!..
        Но Вера и бровью не повела. Добыла откуда-то из-за пазухи крошечный ридикюльчик, оттуда - пятирублевую ассигнацию, взяла билеты в первый класс, немедля потребовав у проводника горячего чаю, «как только поезд тронется».
        В купе было тепло и уютно. Чай и в самом деле появился почти мгновенно, позвякивала серебряная вилочка на блюдце с тонко нарезанным лимоном, стояла ложка в густом меду.
        Федю Солонова трясло. Как ему удалось свалить одним ударом здоровенного громилу-городового?! И что же, теперь он - государственный преступник?
        Вера сидела напротив брата, на удивление спокойная, только очень бледная.
        - Что ты здесь делал?
        - Нет, что ты здесь делала? - каяться Федор отнюдь не собирался.
        Сестра прикусила губу.
        - Откуда ты на крыше взялся?
        «Ага, - подумал Федя. - Она ж не догадывается, что я их подслушивал, что знаю про Старика, про Льва, про Бывалого…»
        - А зачем тебя жандарм хватал?
        - С каких это пор в семье Солоновых принято отвечать вопросом на вопрос? - почти искренне возмутилась Вера.
        Тут, конечно, напрашивался ехидный ответ - «с тех самых, как моя старшая сестра связалась с государственными преступниками!», но Федор счел за лучшее это пока придержать.
        - Это у вас тут такие поэтические вечера?
        - Много ты понимаешь! Ну да, поэтические. Не все мои подруги в особняках живут, многие очень даже скромно! А вот что ты делал на крыше и что по этому поводу скажет мама…
        - А что скажет папа по поводу твоего браунинга?
        Удар попал в цель. Вера закусила губу.
        - Браунинг ты тоже на поэтическом вечере раздобыла?
        Сестра молчала.
        Федя с торжеством потянулся за чаем.
        [1] Отряд (польск.)
        [2] «Сюда! Скорее!» (польск.)
        Глава 14.1
        - Не говори им. Пожалуйста, не говори. Умоляю. Христом-Богом молю, - голос Веры дрожал, в глазах стояли слёзы. - Ты ведь тоже… ты тоже… что ты там делал, на этой крыше?
        Он не дал втянуть себя в этот круг.
        - Что б ни делал, а оказался, где нужно! Да если б не я, фараоны тебя б уже в кутузку засадили и знаешь, что б тогда с тобой было? А с папой?
        - Ничего бы с ним не было, - буркнула Вера.
        - Почему?
        - Потому что… потому что… - она заметно колебалась, хотела что-то сказать, но под конец выпалила явно не то, что собиралась:
        - Софью Перовскую повесили, так? За цареубийство, не шутка! А отец её ещё девять лет, до самой смерти, состоял членом совета при министерстве внутренних дел![1]
        - Тихо ты! - зашикал на сестру Федор. - Мало ли! То когда было! А теперь время другое, сама знаешь! Эвон, мятеж на мятеже!
        Вера не нашлась, что возразить.
        - Ладно, родителям не скажу, - смилостивился наконец Федор. - Но только если ты всё мне сама расскажешь!
        - Чего я тебе расскажу? - уныло спросила сестра.
        - Что ты там делала. Что за люди. Почему их полиция ловила. Я из-за тебя, между прочим, преступником сделался!
        - Люди… - проворчала Вера. - Всякие люди. За народное счастье стоят, за справедливость, за свободу…
        - А это не они часом семеновский эшелон взорвали? - Федя знал, что не они, но припереть сестрицу к стенке лишний раз не мешало.
        - Нет, не они, - неожиданно спокойно сказала Вера. - Социалисты-революционеры. Их «Боевая организация», если хочешь знать.
        - А… а ты откуда про то узнала?
        - Откуда надо, - отрезала Вера. - От тех… людей, которых сегодня арестовали. И вообще… я там была по заданию!
        - Какому заданию?
        - Побожись, что никому не скажешь!
        - Клянусь! Могила! - Федя трясущимися руками полез за пазуху, достал нательный крестик.
        - Я там была по заданию полиции, - шёпотом отчеканила сестра.
        - Чего-о?! - Фёдор так и сел.
        - По заданию полиции, - Вера наслаждалась эффектом. - Для борьбы с крамолой.
        - Врёшь! А жетон у тебя есть?
        - Какой жетон?
        - Ну, полицейский!
        - С ума спятил, Солонов-младший! Кто же на такие дела с полицейскими жетонами ходит?! Ты ещё скажи - «почему фуражку не надела»!
        - Всё равно не верю, - упрямо сказал Федор. - Чем докажешь?
        - А чем тут доказать можно? - парировала сестра.
        Тут пришлось задуматься. А и впрямь, чем? Что там в полиции принято? Расписку, наверное, писать? С печатью?
        - Глупый ты, - снисходительно заявила на это Вера. Она явно приходила в себя. - Никто в полиции про меня не знает, кроме только одно лишь человека, из Охранного отделения. И имени моего там нет, псевдоним только, потому что у смутьянов там свои агенты тоже есть. Вот потому-то меня и арестовали, потому что это обычные жандармы, а того, кому я сообщаю сведения, здесь не было…
        С точки зрения Федора, это было не лучшим объяснением.
        - Тогда расскажи, как это всё началось?
        В конце концов, он ведь тоже знал кое-что.
        - Ничего особенно таинственного, - Вера пожала плечами. - Кузен Корабельниковых, Валериан… он стал за мной ухаживать… - она покраснела.
        Это не было секретом, но Федя подумал, что ему стоит удивиться.
        - Мал ты ещё для таких вещей!.. Но… в общем, дело было так - он стал мне рассказывать о несправедливостях, о тяготах народной жизни, как плохо живется крестьянину, рабочему, ремесленнику… Я слушала, поддакивала, он становился всё откровеннее. А потом предложил «встретиться с героическими людьми, что хотят изменить мир».
        - И ты пошла? Не думала про нас, про папу, про маму?
        - Пошла! - вспыхнула Вера. - Потому что… потому что уже знала, что это смутьяны и мятежники!
        Федору Солонову было всего лишь двенадцать с половиной лет, и опыта в сердечных делах он не имел никакого (ну, если не считать смущения и растерянности, испытываемых в обществе одной юной, но донельзя отчаянной гимназистки-«тальминки»), и сейчас что-то не слишком укладывалось в его сознании.
        - Сразу? Сразу знала? И никому не сказала?
        - Не сказала! - огрызнулась сестра. - Но… потом Валериан стал говорить о терроре… о том, что это неправильный путь, а надо готовить восстание… и тут я испугалась. И… пошла в Охранное отделение. И… рассказала там всё.
        - И никого не арестовали?
        Вера помотала головой.
        - Нет. Сказали, что надо следить… надо «внедриться»… надо сообщать обо всех их действиях…
        Обо всех их действиях - хм, а как же с тем мятежом? Вера не сообщила?.. или - она и не собиралась ничего сообщать?
        Но вслух об этом он, разумеется, не сказал.
        - И ты, значит, «внедрилась»? И тебе поверили?
        - А почему же мне не поверить? - гордо объявила сестра. - Я умею играть! У меня все главные роли в гимназических постановках!
        Где у тебя нет главных ролей, чуть не вырвалось у Федора.
        - Я притворилась. Это нетрудно, честное слово. Сыграть в «Федре»[2] куда сложнее было.
        - И, значит, сегодня ты поехала на сходку?
        - Да. Обсуждали всякие важные вещи…
        - А почему же явилась полиция?
        - Не знаю. Может, кто-то их выдал. Может, жандармы как-то сами узнали. В Охранном отделении полный хаос, кто за кем следит…
        - А если б тебя арестовали по-всамделишному?
        - Говорю тебе, ничего бы не случилось! - отрезала сестра. - Разобрались бы.
        Федор неуютно поёжился.
        - Ты что же, хочешь сказать, что спасать тебя вовсе и не надо было? Что я зря там старался?
        - Н-ну-у, - замялась сестрица, - н-не совсем. Потому что просто так бы не выпустили, оставили б в тюрьме, а потом суд…
        - Ага, и что бы всё это время думали мама с папой?
        Вера опустила голову.
        - Ну да, - шепнула. - Мама с папой. Поэтому - нет, братец, хорошо, что ты меня спас.
        - То-то же, - Федя очень надеялся, что прозвучало это солидно, по-взрослому. - И что же теперь?
        - Ничего, - пожала плечами сестра. - Я сообщу… куда следует обо всём, что случилось. И тем, и этим.
        Федя припомнил, что в книжках «двойным агентам» всегда приходилось нелегко в таких ситуациях, оправдываться и перед теми, за кем они следили, и перед теми, по чьему поручению это делалось.
        - А тебя не заподозрят? Не спросят, как ты спаслась?
        - Спросят, обязательно. И я скажу, что бежала через чердачное окно. Остальные бы там не пролезли. Это легко проверить, кстати.
        - И тебе не страшно?
        - Ни чу… - начала было Вера, но потом вдруг вздохнула, скукожилась, плечи её поникли. - Ужасно страшно, - призналась она вполголоса.
        - И будешь это делать?
        Молчание.
        - Не знаю, Федь, - наконец выдохнула она. - Но что-то делать ведь надо! Прошлый раз, когда мятежники весь город заняли, мы едва-едва сбежать успели - в казармы. И только потому лишь, что Фоминична нас всех вытолкала, а то мама только стенала да за голову хваталась.
        Федор очень хотел поверить. Поверить до самой глубине собственного сердца, поверить, что старшая сестра и в самом деле пошла на жуткое и опасное дело, встав против смутьянов, тех самых, что в другом времени убьют и государя, и его детей, и вообще устроят такое, что…
        Хотел поверить - и не мог. Что-то мешало. Может, воспоминание о том, как Вера говорила с этими «кузеном» Валерианом?..
        Что-то сестра не договаривала. О чём-то по-прежнему умалчивала, и кадет самой младшей роты не мог, понятное дело, в этом разобраться. Всё что мог - это понять, что не понимает.
        - Ты должна будешь мне рассказывать. Обо всём. Должен же кто-то тебе помогать? Ну, вот как сегодня?
        - Ну вот уж нет! - Вера вдруг сверкнула глазами, на миг сделавшись прежней. - И думать не смей! Если ещё и ты из-за меня в беду попадёшь… нет, никогда!
        «Надо рассказать Илье Андреевичу, - подумал Фёдор. - Даже если он… из этих, он-то явно не как тот Никаноров… Надо рассказать. Он поможет».
        Стало легче. Как и всегда, когда есть кто-то, на кого можно переложить тяжесть решения, пусть и частично.
        Тяжело дыша и окутываясь паром, состав уже останавливался возле ярко освещённого вокзала. Множеством огней сверкал Царский павильон; светились недавно установленные фонари подле монорельсовой дороги, поблескивали только что отремонтированные штанги и дуги.
        Нарядно, празднично. В конце концов, всё ещё длились весёлые Святки; но на платформах появились обложенные мешками с песком бункеры; но от края до края шагают теперь до зубов вооружённые патрули, дюжие жандармы и гвардейская пехота вперемешку.
        И куда меньше нарядной публики, что обычно фланировала от буфета к ресторану и обратно. И не играл военный оркестр, как обычно случалось каждый вечер, даже в холодное время - в то время как слушатели, по заведённому, посылали за закуской, горячим сбитнем и наливочкой для музыкантов.
        Они вышли, торопясь спуститься к неширокой площади и подзывая извозчика.
        Приключение заканчивалось, и требовалось придумать теперь историю для мамы с папой.
        - А чего тут придумывать? - пожала плечами Вера. - Возвращались на одном поезде, встретились на платформе. Дальше поехали вместе.
        Федя кивнул. Ехать от Балтийского вокзала до их угла совсем недолго, к тому же во многом мимо дворцовых парков; но даже за столь краткую поездку он успел заметить - ворота на Царский каток хоть и открыты, и музыка доносится со льда, но у входа стоят не бородачи из дворцовых гренадер, но, опять же, гвардейская пехота и казаки, возведены брустверы и матово блестят пулемётные стволы.
        Гатчино готовилось к отпору, буде придётся повторить.

* * *
        Нет нужды описывать встречу дома, упрёки мамы, что, дескать, «слишком уж всё это затянулось, папа уже собирался телефонировать опекуну господина Ниткина!», ворчанье нянюшки «и где ж это ты, барышня моя, так пальтецо перепачкать-то изволили?», охи и ахи Нади «я так волновалась! Так волновалась!» - в конце концов, Святки на то и Святки.
        Но, слава Богу, всё обошлось. И в тиши своей спальни кадет Солонов молился перед сном очень, очень усердно, с рвением, какого раньше в себе, право же, не знал.
        Однако он не забыл написать короткую записку «господину титулярному советнику Илье Андреевичу Положинцеву», запечатать, наклеить марку и положить в пачку писем, что с утра отправятся на почту. Разумеется, никаких подробностей там не было:
        «Милостивый государь, Илья Андреевич! Сердечно благодарю за книгу. Хотел бы, если позволит время Ваше, Вас посетить, высказав свою признательность» - Федя очень гордился составленным. Ирина Ивановна наверняка бы его похвалила, это точно.
        Ответ пришёл быстро, уже на следующий день - в пределах Гатчино почту разносили без задержек.
        «Кадету 7-ой роты Солонову Федору,
        Дорогой Федор, буду рад обсудить с Вами все волнующие Вас темы. Очень рад, что подарок мой пришёлся ко двору…»
        …Корпус встретил Федора почти полной пустотой. Кадеты разъехались на Святки, за малым исключением - как всегда, уныло слонялся по коридорам Севка Воротников, обрадовавшийся Федору, словно родному брату.
        В казённой квартире у Ильи Андреевича Положинцева дым в буквальном смысле стоял коромыслом, пахло канифолью, всюду валялись катушки медной проволоки, толстой и тонкой, гальванические батареи, сопротивления, какие-то приборы, реостаты, какие-то прозрачные пузырьки, в которые зачем-то засунуты были странной формы спиральки и пластинки, в которым тянулись длинные провод[3] и прочая электротехника.
        - Фёдор! - Илья Андреевич встретил гостя в коричневом клеенчатом фартуке, покрытом чёрными пятнами прожжений и кое-как наложенными заплатами. - Прошу, прошу. Садись. У меня, как видишь, тут как Мамай войной прошёлся.
        Федя сел. Ему очень хотелось задать прямой вопрос - «Илья Андреевич, а правда, что вы оттуда?» - и сдержался он с немалым трудом.
        - Вот, готовлюсь к новому семестру, - хозяин широким жестом обвёл первозданный хаос своего кабинета. - Физика, голубчик мой, развивается сейчас с поистине невероятной скоростью. Не успеваю выписывать новые устройства и материалы!.. Но ты, наверное, пришёл совсем по иному поводу?
        - Так точно! - невольно вытянулся Федор и Положинцев только махнул рукой - садись, мол.
        - Рискну предположить - ты проследил за сестрой, так?
        - Так точно!
        - Вот заладил, - усмехнулся Илья Андреевич. - Ну, рассказывай.
        И Фёдор рассказал - обо всём, без утайки.
        Положинцев слушал напряжённо, очень внимательно, порой чуть покачивая головой, а один раз даже руками всплеснул - когда Фёдор дошёл до сваленного его ударом жандарма.
        Пересказ обсуждавшегося на сходке Илья Андреевич аж записал в большой кожаный журнал.
        - Ох, Фёдор, Фёдор… - вздохнул наконец. - Что ж тут сказать, повезло тебе, сударь мой кадет. Повезло несказанно вам с сестрой. Вот уж воистину, Господь вас хранил…
        Он поднялся, прошёлся по кабинету, в явном замешательстве.
        - Что же теперь делать, Илья Андреевич? И как думаете, правду Вера сказала, что она - агент в Охранном отделении?
        - Настоящий агент никому не мог в этом признаваться, - сумрачно проговорил Положинцев. - Даже в таких обстоятельствах. Вера должна была всё отрицать, в крайнем случае - ссылаться на этого, как его «кузена Валериана», на, гм, романтическое увлечение, на его, так сказать, дурное влияние… Но, видать, ей проще было назваться «агентом», чем признаться в… - он оборвал себя. - Впрочем, друг мой Фёдор, сердечные дела твоей сестры - не наше дело. А вот эсдеки эти во главе с «товарищем Бывалым» - как раз наоборот. Бывалый, ишь ты!
        - А, а вы знаете, кто это? - с замиранием сердца спросил Фёдор.
        Илья Андреевич покачал головой.
        - Нет, дорогой, не знаю. Я же, увы, в Охранном отделении не состою. Да-да, «увы», не удивляйся. Я знаю, в армейской среде к жандармским офицерам относятся с пренебрежением. Мол, «фараоны», бедных студентов гоняют. Да и сами гвардионцы того-с, любят повольнодумничать. Ох, отольётся им это, чует моё сердце, ох, и отольётся же!
        - Так Илья Андреевич… а делать-то теперь что? Смутьянов-то повязали уже!
        - Кого-то повязали, - согласился хозяин. - А кто-то и ускользнул, как этот Бывалый с твоим недобрым знакомым, Бешановым. Да и схваченные, боюсь, отделаются лёгким испугом. Самое большее - сошлют в Сибирь на казеный кошт.
        - Они жандармов убили, Илья Андреевич, - осторожно напомнил Федя.
        - Тогда, может, и не отделаются. Тогда - каторжные работы. А убийце может и смертная казнь грозить. Хотя… как-то они всегда выкручивались, эти эсдеки. Словно кто-то им покровительствовал, кто-то очень влиятельный… Что ж, посмотрим. Если кому-то удалось скрыться от полиции, они сейчас залягут на дно, а вот их доброхоты… они начнут действовать. Присяжные поверенные, профессора права, либеральные журналисты, литераторы и прочий сб… э-э, люд. Прочий люд. Может, на этих благодетелей и удастся таким образом вывести на свет Божий… так, так, пускай-ка Вера наша Алексеевна в этом поучаствует. Если этих мазуриков станут судить открыто, с присяжными заседателями… может, что-то и выясним. Но это долго, долго и нудно, да и шансы на успех невелики…
        - Побег им устроить, - Федя вдруг вспомнил «Странствие «Кракена»». - Посредством Веры. Пусть скажет, что, дескать, кадеты готовы помочь…
        - Идея с побегом хорошая, - задумался Илья Андреевич. - Так можно было б и споспешествующих среди сильных мира сего выявить, если они «помощь» окажут. Идея хорошая, да воплотить нелегко будет. К тому же… хороший способ проверить, действительно ли Вера Алексеевна «агент» Охранного отделения или только так, прикидывается.
        [1] Подлинный исторический факт. Отец террористки Софьи Перовской, действительный статский советник, бывший петербургский генерал-губернатор, кавалер многих российских орденов, Лев Николаевич Перовский (*1816 - †1890), несмотря на преступление дочери, остался в прежней своей должности.
        [2] «Федра», трагедия французского драматурга Жана Расина (1677)
        [3] Как раз в это время появились первые электронные лампы: диод системы Флеминга (1904) и триод системы Ли де Фореста (1906)
        Глава 14.2
        Так ей и скажем - что, мол, надо будет всех этих «стариков» из узилища выручать.
        - А она скажет - мол, больно ты крепок задним умом?..
        - Скажет. Но от этого мы и оттолкнёмся - коль Вера и вправду служит Государю и хочет вывести смутьянов на чистую воду, она не откажется. Во всяком случае, пообещает доложить начальству. А мы проверим, как она это сделает. Она тебе не рассказывала, часом?
        Федор помотал головой.
        - Досадно. Ну да ничего, где наша не пропадала! Кстати, кадет Солонов! Пока длятся каникулы думаю я поискать подземные ходы в округе - помнишь о галерее на восток из-под Приоратского дворца? Мне наконец-то было пожаловано высочайшее разрешение провести полное её обследование. Не желаете ли принять участие, господин кадет?
        - Конечно, Илья Андреевич!
        - Иного ответа и не ожидал.
        - Вот только… друг мой, Ниткин Пётр…
        - Ну, конечно, как же могу я забыть лучшего в моём класс! - усмехнулся Положинцев. - Разумеется, позовём и его, если никуда не уехал на каникулы.
        - Я ему письмо напишу, - пообещал Федор.
        - Вот и отлично. Как отзовётся, устроим вылазку. Сейчас, скажу по секрету, обыскиваются многие подвалы. И церковные, и дворцовые. Государь Павел Петрович был большой забавник, не один ход проложить велел…
        Разговор с сестрой у Феди не клеился. Вера сидела, нахохлившись, на диване с книгой и на подъезды брата не поддавалась. Дома они остались вдвоём, нянюшка ушла к службе, родители с Надей отдавали последние визиты. Нарушал уединение один лишь котенок Черномор, требовал внимания, забирался Вере на колени, откуда она его раздражённо смахивала, но котенок не отступал.
        - Не лезь в эти дела, Федор. Пожалуйста, не лезь. Я сама разберусь. Однажды нам очень-очень сильно повезло, другой раз так уже не выйдет. Чуть не попались! Мне-то ничего, а вот тебя из корпуса мигом бы выгнали. Так что нет, и думать не моги!
        - Как это «не моги»? А что с этими смутьянами вообще стало, ты знаешь?
        - Нет. Я написала, что должна была. А мне сообщать ничего не обязаны.
        - И что же ты теперь?
        - Буду ждать, пока кто-то не объявится.
        - Просто сидеть и ждать?
        - Ждать. Я другие ячейки не знаю.
        - И адресов других?..
        - Отстань, Федька! Всё, что надо и кому надо, я уже сообщила!
        Пришлось отступить, захватив с собой Черномора, обрадовавшегося, что с ним наконец-то поиграют.
        Зато всё получилось с Приоратским дворцом. Петя Ниткин, разумеется, примчался из Петербурга поистине, как античный герой, «на крыльях Борея». Илья Андреевич их уже ждал - с повозкой, нагруженной странными приборами, щупами, сверлами и иным инструментом.
        Здесь, как в других местах Гатчино, стояли усиленные посты, хотя никаких особенных секретов в Приорате не хранилось, как поведал мальчишкам Положинцев.
        Сам дворец давно уже перестал быть таинственным орденским замком для мальтийских рыцарей: теперь в нём квартировали мелкие придворные чины, кому не полагалось казённой квартиры в большом императорском дворце.
        Спустились в подвалы. Слуги, кряхтя, доставили имущество - его Илья Андреевич собрал, словно для полярной экспедиции.
        Здесь, под Приоратом, подвалы были самые обыкновенные. Забитые какими-то хозяйственными принадлежностями, а то и просто забытым хламом; правда, с электрическим освещением.
        Петя Ниткин по дороге к Приорату всё время болтал, что получил в подарок на Рождество какие-то физические наборы для опытов, Илья Андреевич живо заинтересовался, завязалось горячее обсуждение, а Федор, даже несколько довольный тем, что его оставили в покое, тащился следом. Мысли его всё время возвращались ко всему случившемуся, к услышанному (уже второй раз!) у эсдеков; только теперь он мог и сравнить.
        Ведь в том мире они, эсдеки, победили…
        Но, может, без них тоже было бы всё то же самое? Что, не появились бы новые трамваи, машины, пароходы? Не построились бы новые мосты? Ведь строят же их сейчас! Или то самое «горе народное» столь велико и необъятно, что иначе, как говорят эти Старик с его присными, никак нельзя?
        Взять хоть того же Севку Воротникова. Второгодник, отец тянет лямку где-то далеко, за Байкалом, на Транссибе или что-то вроде того. Жалованье маленькое, даже подарка на Рождество Севке прислать не могут. Разве это справедливо? Капитана Нифонтова-старшего папа сумел перевести в Волынский полк, в Петербург - а капитана Воротникова? Кто ему поможет? Да и нельзя же всех отправить в столичные части! Как тут быть, где здесь справедливость? Конечно, хорошо бы, чтобы жалованье у простых армейских офицеров было б повыше - может, тогда и Севка не тиранил бы тех, кто послабже, отбирая у них вкусности…
        Меж тем они упёрлись в тупик. Под ногами чернел кованым железом квадратный люк.
        - Это водоотводный туннель, - пояснил Илья Андреевич. - Проложен при строительстве, возводили-то дворец почти что на болоте. Его ещё и осушать пришлось… так что здесь ничего особенного, вода сбрасывалась в озеро. Но вот если спуститься вниз и хорошенько походить по этой галерее… хорошо, что сейчас зима, холодно, сухо, пройти легко.
        Спустились вниз. Ход оказался высоким, сводчатым, с плотной каменной кладкой. Вода-таки сочилась, стекала тонкой струйкой по самой середине прохода - здесь, под землёй, было относительно тепло.
        Они медленно шли вверх по течению, туда, где водосборник заканчивался очередным тупиком. Илья Андреевич сверился с какими-то записями и принялся устанавливать свои «электроды», как он выразился.
        Федору и Пете пришлось подтаскивать сумки с инструментом и прочими припасами. Установили фонари, зажгли - и замерли, глядя, как священнодействует их учитель физики.
        Положинцев щёлкал переключателями, следил за мечущимися стрелками, записывал их показания. Поминутно глядел на указатель «заряда батареи», как он выразился.
        - Илья Андреевич, а Илья Андреевич! - не вытерпел Петя. - А что вы замеряете?
        - Напряжённость поля, - неопределенно отозвался физик.
        - А какого именно? - не отставал Ниткин. - И вы ж электроды просто к стенкам прикрепили, а прошлый раз, осенью, я помню - вы их в землю втыкали?
        Но Илья Андреевич, обычно очень словоохотливых и всегда готовый поговорить о собственных экспериментах, на сей раз только промычал что-то неразборчивое да махнул рукой.
        - Передвигаем, - сказал наконец.
        Передвинули. Вновь защёлкали тумблеры, заметались стрелки; сняты и записаны показания - а потом всё повторилось вновь.
        Так они добрались до самого конца водосборного тоннеля - глухой стены бутового камня.
        - Ещё раз, - недовольно сказал Положинцев.
        Пришлось повторять, тащить всё оборудование обратно, к самому устью, к забранному решеткой водосбросу.
        Это становилось уже совсем скучно и неинтересно, тем более что Илья Андреевич никаких пояснений не давал и весь Петин энтузиазм так и разбился о стену ледяного молчания.
        Положинцев испещрил несколько страниц своего блокнота узкими колонками цифр и непонятных даже Пете Ниткину значков. Устало махнул рукой:
        - Пора в обратный путь, дорогие мои кадеты. Спасибо за помощь; понимаю, что дело выдалось тоскливое. Что ж; и такое случается. Надо проанализировать полученные данные; я искал вход в тот самый ход, что - как мне представлялось - обнаружил по осени. Так просто он нам не дался, но, кто знает, кто знает…
        Что-то здесь было не так. Федя это скорее почувствовал, чем понял. Илья Андреевич и впрямь что-то искал в этой широкой трубе - короткой, совершенно лишённой всякой загадочности. Но что?..
        Теперь была его очередь атаковать вопросами Петю Ниткина.
        - Да что я тебе, Пуанкаре?[1] - отбивался несчастный Петя. - Я в его цифири ничего не понял, вот те крест! Это какая-то высшая физика, я такую нигде не видывал!
        В общем, и тут вышел полный афронт.
        К счастью, выручала Лизавета. Шокировав маму, она на следующий день явилась прямо в квартиру Солоновых - одна, без сопровождения!.. Правда, тотчас отыгралась, заведя на почти безупречном французском вполне светскую беседу.
        Вскоре они уже сидели в «Русской булочной» за порциями мороженого - когда ж ещё есть в России мороженое, как и не на Святках? Лиза рассказывала, что Зина, оказывается, дружит теперь с Петей Ниткиным и это очень хорошо, потому что она, Зина то есть, очень умная, и в дорогую гимназию Тальминовой поступила по благотворительности одной богатой купчихи, лучше всех написав работы по математике и словесности.
        - Это что ж, купчиха сама в математике разбиралась? - удивился Федор.
        - Нет, что ты, - засмеялась Лиза. - Купчиха кроме деловых бумаг только жития святых читает да Четьи-Минеи. Нет, профессоров нанимает, представляешь? В честь мужа покойного, говорит, завела три места в гимназии, оплачивает сама, дескать, супруг её на умных людях разбогател, и она теперь через то возвращает[2].
        - Молодец Зина, - искренне сказал Федор. Зина ему понравилась - было в неё что-то надёжное, спокойное, уверенное, но непоколебимое, словно у каменной скалы. - Но ты ж не для того меня сюда позвала, правда?
        - Фу, какой вы неромантичный, Monsieur Solonoff! - фыркнула Лиза, скорчив уморительно-серьёзную рожицу. - Ну да, - призналась, озорно сверкнув глазами. - Но мы же друзья, верно? А друзья должны видеть друг друга, так?
        Возразить было нечего, но какой-то подвох Федор почувствовал. И точно:
        - Во-первых, с этим спасителем Государя вы с Петей не просто так спрашивали, правда? Зина говорит, они с господином Ниткиным идут, болтают, а потом он вдруг замолкнет, да и уставится на какой-нибудь автомотор или даже просто розвальни и бормочет себе под нос что-то вроде: «Уйдёт, всё уйдёт… но как? Когда?»
        Федя едва удержался, чтобы не закатить глаза. Ну, Ниткин, ну, погоди! Выболтает ведь, точно выболтает! Уже сейчас небось лопается, едва сдерживается, чтобы с Зинкой не поделиться!..
        - Пусть не обращает внимания, - как мог беззаботно, сказал он. - Петя он… он такой, заговаривается… небось про свою физику думает! Он даже про неё во сне может, представляешь?
        - Н-да? - искоса взглянула Лиза. - Зина вот так не думает.
        - Не думает, что Петя ночью про физику бормочет? - в свою очередь поддел Федор.
        - Фу! Фу! Стыдно прикидываться, Monsieur! - Лиза погрозила пальчиком, обтянутом шелком тонкой серой перчатки. - Петя что-то скрывает, какую-то тайну. И я её должна узнать! - она аж притопнула ножкой.
        - Лиза, да с чего ты взяла?.. Какая ещё «тайна»? А даже если она и есть, как же я б ещё выдал, даже если бы и знал? Это ж не моя была бы тайна!
        - А ты не выдавай! - тотчас выпалила Лиза. - Не выдавай! Я сама догадаюсь!
        - Да о чем же тут догадываться?! - взмолился Федор. - Какие тут тайны?! Да Петька никакие тайны хранить не может! Он же враз всё выложит! Ему же интересно!
        - А ты? - Лиза вдруг заглянула прямо в глаза. - Ты мне не расскажешь?
        - О чём?! - застонал бравый кадет, проклиная про себя Петькину неотмирасеготость.
        - Да случилось с вами что-то, и с тобой, и Петей, - вздохнула Лиза, нимало не обидившись. - Не такие какие-то стали.
        - Ага, тут на корпус напали, отстреливались, пустяки такие, - попытался Федор свести всё к мятежу.
        Лиза долго на него смотрела удивительными своими глазищами - смотрела грустно и как-то совсем не по-детски. Федя даже растерялся, не зная, что сказать.
        - Знаешь, - Лиза водила пальцем по ободку блюдечка, - я думаю, что кузен Валериан спутался с очень, очень скверной публикой.
        - С какой? - обрадовался Феде сменившейся, как ему показалось, теме.
        - Думаю, революционеры, - Лиза понизила голос до шёпота. - Социал-демократы. Я подслушала, - лёгкий румянец на щеках, - мама говорила.
        Это для Федора, само собой, новостью не было. После того памятного вечера, когда Лиза помогла ему подслушать сходку эсдеков во собственной квартире Солоновых, он так и не удосужился как следует всё это обсказать Лизавете, только упомянул, что да, у Верой с Валерианом всё серьёзно, но всё-таки не до такой степени.
        - Лиза… ты прости меня… я тебе должен кое-что рассказать… вернее, дорассказать, так-то я уже начинал - помнишь, про сестру мою и про твоего кузена…
        - Ага! - аж подскочила Лизавета. - Так я и думала - давай угадаю - он и Веру в это дело втянул?
        - Втянул, - кивнул Федор. Про то, что эсдеки собирались прямо у них он, по здравому рассуждению, решил всё-таки не говорить.
        - Так и знала, так и знала! Вот скажите, ну что за дуралей? Ну совершеннейший же дуралей!
        С этим Федор был совершенно согласен.
        - Ну, рассказывай ж, рассказывай! - тормошила его Лизавета.
        И он рассказал.
        Про холодный и пыльный чердак возле Обводного. Про грохочущих по кровельному железу сапоги. Про маслянистый блеск воронёного ствола и про падающего беднягу жандарма. Про Йоську Бешеного он рассказал тоже.
        Лиза умела замечательно слушать. Прижала ладошки к щекам и застыла, только невероятные глазищи сияли. Она не перебивала, не переспрашивала - только ближе наклонялась к нему, потому что Федя, понятно, шептал.
        А, когда он закончил, даже в ладоши захлопала.
        - Чего ж тут хлопать? - недовольно нахохлился Федор. - Запросто попасться мог! И из корпуса бы выгнали!
        - Ты бы не попался, - Лиза покачала головой с абсолютной уверенностью. - Но что они готовят, что замыслили?
        - Восстание. Как уже было, - шепнул Федор и вздрогнул. - Только уже умнее. И шире. И больше. И армию перетянуть.
        - Но ты же придумал, что надо сделать? - Лиза заглянула ему в глаза с таким выражением, что Федя немедля ощутил себя в силах самолично одолеть всех смутьянов.
        Ему очень хотелось сказать - мол, да, конечно, как же может быть иначе?
        Но вместо этого…
        - Не. Не придумал, - честно признался он.
        - А Вера что же? Ты веришь, что она взаправду в Охранном отделении?..
        - Не знаю, - уныло вздохнул Федор. - Хотел бы верить.
        - А не получается? - проницательно заметила Лиза.
        - Не до конца.
        - Вот и у меня не до конца. Но… - она вдруг схватила Федора за локоть, и он аж вздрогнул. - Я этим кузеном займусь! Ему это так просто с рук не сойдёт!
        - Да что же ты сделаешь? - Федя испугался. Не за себя - за эту несносную Лизавету с невозможными глазищами. И сам удивился своему испугу.
        - Придумаю! В бумаги его влезу! Он ничего и не заметит!
        - А потом? - как говорил Две Мишени, «всегда рассчитывайте маневр на два шага вперёд - не только на завтра, но и на полслезавтра».
        - Придумаем! - отрубила Лиза.
        «И ведь придумает», решил Федор.
        Меж тем кончились Святки, остался позади крещенский вечер - у Нади собрались подружки, закрылись в их с Верой спальне, возились там, пищали, хихикали, жгли зачем-то свечки. Старшая сестра всё время просидела в гостиной с французским романом, Федору было поручено «следить, чтобы Черномор не мешал», чем он (Федор, конечно же, а не Черномор) не без удовольствия и занялся.
        Каникулы кончались, на следующий день после Крещения надлежало явиться в корпус для «регулярных занятий». Котенок азартно атаковал катаемый перед ним клубочек, нянюшка ворчала - «балуешь ты его, несносного!» - сестра же Вера…
        Какое-то время она и впрямь читала, или делала вид, что читает. Потом раздражённо захлопнула книжку, отбросила в угол - и это аккуратнейшая, педантичная Вера!
        А потом вскочила, быстрым шагом, вбивая каблучки в паркет, подошла, почти подбежала к окну, откинула занавеску. Застыла, вглядываясь в успевшую сгуститься темноту - и вдруг вспорхнула, взмахнула тонкими руками под белой вязаной шалью, метнулась в прихожую.
        Щелкнул замок.
        - Господин Корабельников!.. Я вам запретила сюда являться!.. - услыхал Федор очень, очень громкий и даже злой голос сестры.
        [1] Имеется в виду знаменитый французский физик и математик Жюль Анри Пуанкаре (*1854 - †1912)
        [2] Весьма распространенная в России практика благотворительности - учреждение оплачиваемых благотворителем учебных мест в дорогих гимназиях. Все гимназии в императорской России имели программы для одарённых учеников, освобождавшихся от платы за учение, но благотворители добавляли к ним ещё бесплатные места.
        Глава 14.3
        - Но, Вера, нам очень нужно пого…
        - Monsieur, partez s'il vous plait![1]
        - Это очень важно!.. - голос Валериана упал до неразборчивого шёпотом. - Пожалуйста!..
        - Я всё сказала! - однако затем сестра что-то очень быстро и очень тихо бросила по-французски, так, что Федор опять ничего не понял.
        Так или иначе, но кузен Валериан начал спускаться по лестнице. Спускался он медленно, шаркая ногами, словно их дворник Макар Тихоныч.
        Потом внизу хлопнула дверь, а Вера, точно очнувшись, метнулась через комнаты к камину, замерла, едва не врезавшись в него с разбегу, и подозрительно воззрилась на Федора, что дисциплинированно, как и велела старшая сестра, продолжал играть с Черномором.
        Феде показалось - Вера что-то хотела бросить в огонь, но вовремя опомнилась, заметив брата. Развернулась, побежала в кухню, вернулась; но Федор был уверен, что слышал звяканье печной заслонки.
        - Чего ему надо было? - решил он поднажать.
        - Ах, отстань, братец, - утомлённо отмахнулась Вера. - Обычное дело. Навязчивый поклонник, давно отвергнутый. Ну, чего ты глаза выпучил, словно дева из книжки Чарской?
        (Между Верой и Надей последние месяцы кипела война не на жизнь, а на смерть - Надя обожала «Записки институтки», рыдала над «Княжной Джавахой» и клала под подушку только недавно вышедшую «Сибирочку»; Вера над всем этим смеялась, называя эти повести «помпезной чушью»)
        - Н-ничего… - смешался Федор. Подобной прямоты от сестры он не ожидал.
        - Можно подумать, ты не знаешь, что у девушки моего возраста уже бывают поклонники!.. Или можно подумать, я не знаю, что ты за Лизаветой Корабельниковой… гм… что с ней дружишь, - поспешно поправилась она.
        - Да знаю, знаю, не кипятись, - покраснел Федор. - А с Лизаветой мы друзья, вот и всё!
        - Ага, - ехидно кивнула сестра. - Знаем мы таких друзей.
        - Ничего ты не знаешь!
        - Знаю, знаю, милый мой братец. Так что не пыхай гневом, аки Змей-Горыныч пламенем и меня не допрашивай.
        - Ты что, опять к этим собралась? - в упор спросил Федор.
        - Никуда я не собралась!
        - А собираешься?
        - Нет! Вот пристал!.. Я вообще не знаю, что с ними и как! Может, арестованы все, может, сбежали! Начальство моё мне ничего не говорило!..
        - А когда скажет?
        - Да откуда ж я знаю, когда?! - сердилась Вера. - Отстань, пожалуйста! У меня и так мигрень ужасная от этого несносного Валериана…
        И сестра, картинно прижимая ладонь ко лбу, выбежала из гостиной.
        Всякие каникулы, увы, имеют неприятное свойство кончаться. Закончились Святки, кадеты вернулись в корпус.
        Было шумно, весело, седьмая рота хвасталась домашними гостинцами, подаренными на Рождество складными ножиками, а Левка Бобровский продемонстрировал настоящие «траншейные часы» из самой Швейцарии.
        Костя Нифонтов проводил дорогую игрушку на запястье товарища долгим завистливым взглядом.
        Петя Ниткин вернулся тоже, однако был странно-задумчив - Федор сперва отнёс это на усиленные размышления друга по поводу странных машин и измерений физика Ильи Андреевича в приоратском водосборнике, однако затем, уже вечером, Петя извлёк из-за пазухи лимонно-жёлтый конвертик, вытащил из него исписанное мелким аккуратным почерком письмо и погрузился в чтение.
        От Зины, понял Федор. Вот ведь как интересно - вроде бы обижался Петя, когда он, Федя, упоминал Лизавету и свою дружбу с ней, а потом встретил Зину, которая, наверное, в физике не хуже него разбирается - и всё, пиши пропало.
        И даже попытки вытянуть Ниткина на разговор о диковинных приборах Ильи Андреевича провалились целиком и полностью - Петя мычал, пыхтел, отмахивался, отвечал невпопад и всё возвращался и возвращался к лимонному конвертику.
        В конце концов Федя только и мог, что рукой махнуть.
        На следующее утро начались занятия, Две Мишени с места в карьер огорошил седьмую роту известием, что «скоро Государев смотр: строй, гимнастика, стрельба!..» и назначил Федору дополнительные занятия в тире.
        Волнения и мятеж, прокатившиеся страшной волной по Гатчино, словно канули в Лету: о них не говорили, о них не вспоминали. Под натиском штукатурки и свежих красок исчезли с улиц последние следы пуль и огня; всё так же величественно стояли на постах городовые в нарядных «романовских» тулупах, при саблях и револьверах; однако казачьи и гвардейские патрули с улиц так и не исчезли.
        Илья Андреевич на уроках физики казался прежним - шумным, весёлым, он по-прежнему подначивал кадет, шутил, и, направляясь к доске, неизменно насвистывал «Марш Радецкого».
        Однако на третий день он - как бы невзначай - попросил Федора задержаться.
        - Есть ли какие-то новости? - в «лаборантской», узкой комнатке с полками до самого потолка, заставленными массивными физическими приборами и механическими устройствами, с Положинцева слетело всё его напускное веселье.
        Федя огорчённо покачал головой.
        - Никак нет…
        - Молчит сестра?
        - Молчит, Илья Андреевич.
        - Гм… - физик побарабанил пальцами. - Нельзя упускать эту ниточку, Федор. Я очень осторожно пытаюсь сейчас выяснить, действительно ли были произведены аресты в ту ночь. У меня есть знакомые среди петербургских присяжных поверенных. К сожалению, в Охранном отделении я никого не знаю. Вообще же хорошо было бы тебе поведать Вере, что, избежав задержания, она волей-неволей оказалась как бы не в большей опасности. Эсдеки, как и эсеры - люди крайне подозрительные, постоянно всех подозревают в «работе не охранку», выискивают у себя «предателей и провокаторов», а, найдя, расправляются беспощадно. Надо как-то убедить их, что Вера тут ни при чём - неважно даже, на самом деле она - агент Охранного, или выдумала с ходу в разговоре с тобой.
        У кадета похолодело внутри. А Илья Андреевич продолжал, всё тем же очень взрослым, негромким, спокойным голосом, от которого у Федора шли мурашки по спине:
        - Они куда опаснее эсеров, друг мой Федя. Эсеры - они проще, понятнее. Земля - крестьянам, нет - черте оседлости, свободу всему, что только можно. Они и террором-то занимались скорее с целью прославиться этакими геростратами, чем на деле что-то изменить. Вот Столыпин, Пётр Аркадьевич - он меняет, на самом деле меняет!.. Правда, мало кто его понимает, но это уже другое. А вот эти эсдеки… во главе со Стариком…
        - Там теперь скорее уж некий «Бывалый» заправляет, - осторожно вставил Фёдор.
        - Вот именно, «Бывалый». «Бывалый», что заставляет стоять по струнке таких зубров, как Старик со Львом. Интересно, как у них с Кобой, у этого «Бывалого»?..
        - Простите, Илья Андреевич - кто такой этот «Коба»?
        - Лучше тебе, кадет, этого никогда не знать, - сухо отмолвил Положинцев. - Не знать и не узнавать… Если в двух словах - боевик. Умелый организатор «эксов», то есть ограблений банков, почтовых контор, служащих, перевозящих деньги. Но не только, далеко не только лишь… Впрочем, как я сказал, к нам он сейчас отношения не имеет. Это я уж просто так вспомнил, к слову, пришлось, как говорится…
        - Илья Андреевич, а как… а почему… почему вы столько о них знаете? - набравшись храбрости, выпалил Федор. - Или вы тоже в… в…
        Это было так близко, как он только мог подойти к вопросу «вы ведь из будущего?»
        Положинцев сел на высокий табурет, вздохнул, плечи его поникли.
        - Нет, дорогой. Я не служу в жандармском корпусе, хотя, право же, такие, как я, там очень нужны. А эсдеки… У меня с ними личные счёты. Слежу за ними не один год. И знаешь, чем они опасны, Федор? - это фанатики. У эсеров таких тоже хватает, но там это в большинстве своём или позёры, болезненно жаждущие личного успеха, восторгов толпы и прочего, или люди, и впрямь пытающиеся что-то улучшить в бедной нашей России, хотя и неловко, и неумело. С эсерами, если пересажать бомбистов, можно говорить. Из них можно сделать нормальную политическую партию в Думе, левую, конечно же, но… - Илья Андреевич виновато закашлялся. - Прости, Федор. Я увлекся. Суть в том, что эсдеки - это голая идея. Идея столь радикального переустройства мира, что ты даже и представить себе не можешь!..
        «Отчего ж не могу», - подумал Федя. - «Очень даже могу!.. Даже не представить - я всё это видел. И… прав, наверное, был Костька Нифонтнов - ничего такого уж страшного, град Петра стоит, люди ходят, автомоторы ездят, трамваи ходят… а ещё и метро есть!.. А, может, и не прав - если профессора Николая Михайловича вспомнить, что он говорил…»
        - Тут надо будет пускаться в рассмотрения теории господина Маркса, но это не самое подходящее занятие для молодца-кадета, - Илья Андреевич попытался улыбнуться. - Да и времени на подобные разговоры у нас нет. Предупреди Веру, Федор. А ещё лучше ей бы уехать куда-нибудь подальше. Эсдеки публика подозрительная и пронырливая, но отыскать одну-единственную гимназистку на просторах Российской Империи не столь тривиальная задача даже для них.
        - Но если она уедет…
        - То, думаешь, это будет подсказкой для смутьянов? - задумался Илья Андреевич, хотя на самом деле Федя ничего такого не думал, а просто хотел сказать «как же она уедет перед самым окончанием гимназии?» - Разумно, друг мой, разумно. Но, боюсь, иного выхода нет.
        - А… а как же объяснить всё это? - беспомощно пролепетал Федор. В голове у него всё путалось. - Маме, папе? Как?
        - Дай мне подумать. А пока - скажи сестре всё это, постарайся убедить быть очень осторожной.
        Федор пообещал.
        Государев смотр приближался, корпус охватило какое-то лихорадочное, почти болезненное напряжение. Мыли, чистили, наводили блеск на дверные ручки. Дядьки-старослужащие таскали лестницы, длинными перьевыми метелками смахивая успевших поселиться в углах потолочной лепнины пауков. Средние возрасты оказались поголовно мобилизованы на натирку полов; старшая рота без устали отбивала парадный шаг на плацу и повторяла ружейные приёмы.
        Левка Бобровский таки-уговорил Федора совершить ещё один поиск в подвалах корпуса; это оказалось нетрудно: вокруг царила такая суматоха, что сейчас сюда прорвались бы, наверное, все без исключения эсеры с эсдеками, взбреди им такое в головы.
        Однако потерна оказалась наглухо закрыта. Двери, что вели вниз из подвалов - заменены новыми, обитыми железом и с настоящими замками, ножичком не откроешь. Лев, конечно, попытался пустить в ход свои знаменитые отмычки, однако не преуспел:
        - Тренироваться надо, - выдохнул он, пряча инструменты в карман. - Тут для настоящего медвежатника, и то едва ль справится…
        Люк, через который они проникли в потерну в самый первый раз, тоже оказался наглухо заперт; крест-накрест положены две железных полосы на больших висячих замках.
        - Бомбистами тут и не пахнет, Лев, - вздохнул Федор, когда они выбрались наверх. - Сам видишь, какие запоры.
        - Вижу, - Бобровский признавал очевидность, однако не сдавался. - Значит, надо искать другой выход, Слон, только и всего. И искать в стороне дворца.
        - Погоди, а когда вас Ромашкевич с Коссартом выводили, вы же -
        - Ты забыл. Мы через подвалы уходили… Кстати! - оживился Лев. - Выход-то из них - знаешь, где был? В кирасирских казармах, представь себе! Корпус-то с ними сообщался, оказывается!
        - А кирасиры что?
        - Как это «что»?! От смутьянов отстреливались! И у себя, и возле дворца, а потом уже семеновцы подошли, погнали толпу… Семеновцы, они знаешь, какие злые были? Ещё с того осеннего взрыва. Ух, и не любят же они там господ бомбистов!.. Ну и пошли катать-валять. Они и корпус-то наш выручили. Так что есть ещё ходы под Гатчиной, я теперь точно знаю - есть! И потерна наша - только их часть! И мы, Слон, должны их найти - пока бомбисты вновь не отыскали!
        Федор совершенно не был уверен в наличии снующих потерной бомбистов с самого начала, но благоразумно решил промолчать.
        Поскольку Петя Ниткин оказался сейчас «совершенно потерян для какой бы то ни было осмысленной деятельности», как выразился капитан Коссарт, многозначительно вручая Фединому другу очередной лимонно-жёлтый конвертик - что заставило беднягу залиться краской и чуть не расплакаться - за схемы и планы пришлось браться самому Фёдору с Бобровским.
        Раньше Петя на такое бы обиделся, а теперь даже не заметил. Федя подумывал, не обидеться ли на такое ему самому, но потом махнул рукой - Зина - она хорошая, к тому же она, похоже, прочно вытеснила из Петиной головы Лизавету.
        К тому же Бобровский помогал не думать слишком сильно о Вере.
        К полному удивлению кадет, старые планы и корпуса, и Гатчино нашлись в изрядном количестве. Корпусные чертежи уже брал в своё время Ниткин, так что библиотекарь даже не удивился, когда за ними же явились Солонов с Бобровским.
        - Значит, смотри сюда… - шептал Лев, склоняясь над схемами. - Ход из подвалов - прямо на восток, к казармам… под железной дорогой… Он неглубокий, ничего особенного, знаешь, как в капонире крепостном… а потом тупик и наверх. Но мы драпали, ничего не видели… перепугались, если честно…
        - Да мы тоже, - признался Федор. - Хорошо, оружие у Двух Мишеней было. И у госпожи Шульц.
        - А, понятно, - Бобровскому хотелось говорить про себя, и только про себя. - Ну, а мы у кирасир отсиделись. Я патроны подавал! - похвастался он тотчас.
        - А, понятно, - в тон отозвался Федя, и Лев прикусил язык. - Ну, так и что дальше? Где что искать?
        …Выяснилось, что помешанный на «Белых Стрелах» и прочих подземных диковинках - равно как и на орденах иллюминатов, масонов, розенкрейцеров и прочее - Лев Бобровский не терял на Святках время даром. Федя даже ощутил невольное уважение - Бобёр мог быть наглым, мог - заносчивым, но работать он тоже умел. Все праздники Бобровский провёл в Императорской Публичной библиотеке, не хуже Пети Ниткина изводя бумагу с грифелями.
        - Самые старые планы Гатчино - здесь, в городском архиве. Но в Публичке мне дали копии.
        - Погоди, а туда разве пускают нашего брата?
        - Меня - пустили, - со значением бросил Левка. Федор только хмыкнул.
        - А вот тут, в корпусе, есть другие планы, перекрывающиеся… - продолжал Бобровский. - И вот что у меня получилось…
        Он раскатывал кальки, накладывал их на планы, и вещал с такой убеждённостью, что даже Федор невольно поддался.
        - Есть три системы, - шептал Лев. - Первая - подвалы. Ну, как в нашем корпусе. Старые подвалы, они все соединены с дворцовыми, здесь и здесь, я так думаю, - тонко очиненный карандаш ударял по неправильными многоугольникам старых казарм подле дворца. - Обычно они - видишь? - продолжали подвалы узким ходом под улицей, соединяли со следующим. Так что из дворца можно пройти сперва в казармы, а затем и к нам в корпус. Думаю, что и к вокзалам. А вот если продлить эту линию дальше… - грифель скользил по кальке, - то видишь, куда упирается?
        - Приоратский дворец, - слегка упавшим голосом сказал Федя.
        - Именно! Место глухое. Парк. Можно на юг уходить, там железнодорожные пути - на Ревель, на Псков, на Лугу, на Тосно - а там на Москву.
        - Логично, - пришлось согласиться Федору. - Ну, а ещё две системы?
        - Вторая - это наша потерна, - Левка заговорил ещё таинственнее. - Глубокие ходы. Не как подвалы, куда добротнее - оно и понятно, воды много.
        - А ты что же, её нашёл? - удивился Федор.
        - Её или не её, но что-то нашёл, - Бобровский был донельзя собой доволен. - Закладывали это ещё при матушке Елисавете. Да-да, строила-то она Царское Село, а здесь возводила не то форт, не то какие-то укрепленные казармы… причём поверх совсем уже старых и заброшенных шведских. Строить-то начала, да не закончила, или закончила не так, как задумывала. От форта только два небольших полубастиона, соединённых куртиной, да укрепленная казарма, скрытая в валу.
        - А где это всё теперь?
        - Снесли. Следующая матушка наша, Екатерина, и снесла, прежде чем Орлов начал дворец себе строить. Снесли, заровняли, засыпали. Зачем, для чего?
        - Мешал, наверное?
        - Да тут места тогда было - стройся не хочу!..
        - Ну как «не хочу», болота ж кругом, - заметил рассудительный Федор.
        - Тоже верно, - Лев был так увлечен, что даже не стал спорить. - В общем, потерна наша как раз и идёт примерно к тому же месту, где строили эту недокрепость. А государыня Елизавета большой была любительницей всяких подземных диковинок!.. Она-то и велела «разыскания производить в рассуждении ходов тайных» и сама их строила. Только никто не знает, где именно.
        - Ну, хорошо, эта вторая система, значит. И куда она ведет?
        - Тот тоннель, что под корпусом, точно идёт ко дворцу и дальше. Вот, гляди, это копия, я срисовывал, - бледный карандашный пунктир тянулся от прямоугольника с буквами «А.К.К» ко дворцу и затем под озером тянулся к собору в самом центре Гатчины.
        - У соборов да церквей, особенно старых, подвалы особенно глубокие, - шептал Лев. - Вот под них ходы и подводили, нижним ярусом, люки маскировали…
        - А третья система?
        - Водоводы. Ну, на первый взгляд - это просто водоводы.
        [1] «Месье, пожалуйста уходите» (фр.)
        Глава 14.4
        Тут Бобровский пустился в такие дебри, что понять его смог бы разве что настоящий инженер, специалист по осушению или же орошению.
        - Короче! - перебил его Федя. - Делать-то что надо, а, Бобёр?
        Это была ошибка. Потому что план у Левы, конечно же, имелся.
        - В Приорат пойдём. Подвалами. Дорога знакомая, а замки я открою. Там они хлипкие!..
        Честно говоря, тащиться куда-то «подвалами» Феде совершенно не улыбалась - голову занимали совсем другие вещи. Но Бобровский ж таков - как пиявица, вцепится - не отдерёшь.
        - Кто-то же ящики в потерне прятал? - прятал! - мчал Левка на всеъ парусах. - Кто это мог быть, кроме бомбистов? Может, там ещё и оружие было, для мятежа!
        …В общем, с Левкой было проще сходить, чем объяснить, что никуда идти не надо.
        Корпусные подвалы и впрямь тянулись далеко: упирались в массивные гранитные блоки основания фундаментов, а меж этих глыб притаилась скромная дверца. Запертая, но с висячим замком Бобровский справился играючи, словно заправский вор-медвежатник:
        - Практиковался много, - не без гордости сообщил он Федору.
        Коридор за дверью шёл прямо, никуда не сворачивая.
        - Это ход к казармам, - Бобровский деловито светил фонарём. - Идём, идём, тут ничего особо интересного… Ходили мы уже тут, как раз этим путём нам Ромашкевич с Коссартом и вывели.
        - А нам куда? Ты ж говорил - к Приоратскому дворцу? Но как туда попасть, ты знаешь?
        - Не-а, - жизнерадостно сообщил Бобровский. - Но, надеюсь, сейчас узнаем!
        Ход, которым они пробирались, был явно современный, с бетонными серыми стенами, вдоль потолка тянулись электрические лампочки в решётчатых, словно на шахте, кожухах.
        Был вечер. Кадеты сидели кто за уроками, кто в библиотеке. До обхода воспитателями оставалось ещё сколько-то времени - и Лев с форсом то и дело бросал взгляд на свои щегольские часы, не упуская случая похвастаться.
        Вскоре они и в самом деле достигли выхода - дверь была заперта, из-за неё доносились слабые отзвуки голосов.
        - Казармы, - прошептал Лев, озираясь. - Вот тут мы наверх поднялись… ох, и быстро ж бежали!..
        - А дальше что?
        - Осматриваемся.
        - Ну, это мы враз, тут и смотреть-то не на что!
        Федя был прав. Нагие серые стены с редкими проводами и трубами и больше ничего; однако Бобровского сбить с толку оказалось не так легко.
        - Вон ещё одна дверь, видишь? Это уже основные подвалы казарм. Пошли, поглядим!..
        Тут, правда, их ждала неудача. Замок не поддался Левиным усилиям - чему Федор, сказать честно, был даже рад. Однако назад они повернули лишь после того, как с Бобровского сошло семь потов и он отступил, пробормотав что-то вроде «самоимпрессионный ключ нужен…»
        - Тебе бы, брат, сейфы взламывать!..
        - А что? Я бы смог!.. Ладно, пошли назад, пока нужной снасти не будет, не откроем…
        Как будто бы закончившейся неудачей вылазка отнюдь не отвратила Бобровского от поисков, напротив, он взялся за дело с настоящей одержимостью - даже стал получать хуже оценки. А где-то спустя неделю отозвал на перемене Фёдора в сторону:
        - А чего я видел! Чего видел!..
        - Чего ты видел? - у Федора заныло под ложечкой.
        - Физика видел, - выдохнул Бобровский. - В отпуск не ходил, кружил по Приоратскому парку, благо там патрули кругом, а кадетов-александровцев без слова пропускают. И увидел - Положинцев этот, с какими-то приборами своими, ходил-бродил вокруг дворца, снег разметывал, штыри в землю втыкал! Похоже, с осени так ходы эти и ищет!
        Федя, само собой, притворился, что ничего не знает.
        - Да и пусть себе ищет, - попытался внушить он Левке. - Бросил бы ты, Бобёр, это дело. Замки в кирасирских казармах взламывать - за такое, уже по головке не погладят, вылетишь из корпуса со свистом, и хорошо, если просто «на попечение родителей», а то и в военгимназию для совсем отпетых направят…
        Но Лев не унимался. Уже в одиночку он всякую свободную минуту рыскал по окрестностям, что-то записывал, зарисовывал, иногда даже таскал с собой Севку Воротникова (за соответствующее количество сладких маковых булочек) - Севкины способности рисовальщика расцветали, класс живописи был единственным, где у него в ведомости наличествовали полные «двенадцать».
        Во время этих вылазок Севка зарисовывал окрестности, что служило неплохим оправданием, буде им встретится кто-то из офицеров-воспитателей.
        И вот как-то так получилось, что Федор остался один.
        Один - потому что Петя Ниткин совсем пропал. «Влюбился!» - уверенно бросила Лизавета и как-то так многозначительно поглядела на Федю. Искоса так. Федор не очень понял, что она имела в виду и, от греха подальше, даже спрашивать не стал.
        Но и с Лизаветой встречаться стало трудно. Во-первых, что-то случилось между их мамами, так, что Анна Степановна теперь очень выразительно морщилась, стоило упомянуть в разговоре Корабельниковых.
        - Подумать только, дорогой, у этой… этой… хватило наглости утверждать, что наша Вера «разбила сердце» этому набриолиненому хлыщу, «кузену Валериану!» - как-то подслушал Федор, явившись домой в очередной субботний отпуск.
        В общем, Лизу тоже теперь не особенно выпускали. Тем не менее, розовые конвертики от неё приходили по-прежнему.
        …Всё изменилось, когда миновали крещенские морозы и накатывало Сретение. Стихла столица, исчезли демонстрации с протестами (наверное, рассуждал Федор, холодно очень и несподручно в такую погоду митинговать - тем более, что полицейские приспособились выкатывать пожарные брандспойты и поливать смутьянов ледяной водой - едва толпа принялась бить витрины и разносить лавки.
        Сестра Вера сидела тише воды, ниже травы, никуда не ходила, из гимназии являлась строго домой, никаких «музыкальных вечеров» или там «поэтических пятниц». На все расспросы брата отмалчивалась, мол, ничего не знаю, ничего не ведаю, на связь никто не выходит.
        Федор явился с этим к Илье Андреевичу, тот выслушал внимательно (квартира его теперь напоминала зал электрической станции, места для самого Ильи Андреевича осталось буквально с пятачок), на вопрос - как подвигаются поиски подземного хода у Приоратского дворца? - ответил уклончиво и словно невпопад:
        - Да сам-то ход это не есть что-то особо интересное… его-то я, считай, уже нашёл…
        Видно было, что и Илье Андреевичу сейчас не до Феди.
        Оставалось только ходить в тир. Вид издырявленного центра мишени всегда помогал.
        Замерло всё, остановилось, словно щедро сыпавший в ту зиму снег погрузил в дремоту русское царство. Спит оно, и невдомёк ему, что уже где-то отмеряны ему не то, что годы, но даже и дни, и часы. Двинулись незримые колеса, провернулись, заработала машина и кто её теперь остановит?..
        А в день, когда всё изменилось, Илья Андреевич опять отправился в Приорат. Федора с собой не взял, хотя тот и просился - мол, незачем, и так справлюсь, а вам, господин кадет, надлежит готовиться: совсем скоро классное сочинение у госпожи Щульц, а она строга, спуску никому не дает, даже самому Константину Сергеевичу, подполковнику Аристову.
        И ушёл. Надел тёплую шапку, облачился в могучего вида шубу, похлопал Федора по плечу, и ушёл. Приборы с собой не брал, дескать, в такой мороз они только помеха. Федя не понял, зачем тогда вообще идти и что, собственно, намерен искать уважаемый Илья Андреевич, что и как?
        У самого Федора продолжались занятия, надо было бежать на урок. Он и побежал, и, морща лоб, скрипел пером, пока Иоганн Иоганнович в присущей тому манере подсмеивался над господами кадетами, что всем отделением не в силах постичь тайну неразрешимости квадратуры круга.
        Петя Ниткин вновь получил лимонный конвертик и на перемене вперился в него глазами, аки народ на воскрешенного Лазаря. Федя уже знал, что говорить с другом, когда у того новое письмо от Зины, просто бесполезно.
        Вот тут-то его и поймал Лев Бобровский.
        - Слушай! Физик-то наш, Положинцев - по Приорату ходит! Высматривает что-то!
        - А ты откуда знаешь? - изумился Федор.
        Лев снисходительно хмыкнул.
        - Учиться надо тебе, Слон. Книжки умные читать, не только сказки про пиратов.
        - Чего это ты, Бобёр? - обиделся Федя. - Не учи учёного! Не можешь сказать толком - ну и пожалуйста, ничего не говорил, больно надо!
        - Ладно, ладно, не обижайся, - сдал назад Левка. - Слуги, Слон, они всё видят и примечают. Ты им гривенник - они тебе всякие интересности. А уж за рубль всю господскую подноготную выложат. Вот мне и передали - за полтину - что физик наш подвалами Приората ползает, стены выстукивает. Прямо сейчас! Ну, вернее, с час назад выстукивал. Его спросили, мол, барин, не принесть ли чего, не подать ли - он распорядился чаю горячего ему принести, с баранками, он, дескать, тут надолго. Так что сидит там!..
        - Ну и что? Пусть себе сидит!
        - Так а если ход найдет?!
        - Ну и найдёт. Нам-то что за забота?
        - Эх, Слон, Слон! Ты что, забыл, что бомбистов-то сентябрьских так и не нашли? А я тебе говорил ведь, что могут они и своих в корпусе иметь!
        - Ерунду не болтай! - рассердился Федор. - Когда бой был, Илья Андреевич нас прикрывал, с нами вместе отстреливался!
        - Ещё б ему не отстреливаться! - фыркнул Левка. - Его б самого прибили и не посмотрели бы! Кто там разбирает, когда такое творится?!
        Тут, приходилось признать, он был прав, но всё равно - считать Илью Андреевича «бомбистом»? Чушь собачья!
        Увы, Левке этого сейчас не докажешь. Нельзя об этом говорить вслух.
        - Короче, Слон! Я - туда! Ты со мной?
        - Какое «с тобой»?! А уроки?!
        Лева так увлёкся, что, казалось, совершенно забыл об этой малости.
        И всё бы закончилось, как заканчивалось, однако вмешалась всемогущая судьба.
        Оставшиеся два урока отменили - законоучитель отец Корнилий захворал, преподаватель русской истории Григорий Лукьянович сидел у постели тяжело рожавшей жены, и кадеты седьмой роты неожиданно оказались распущены - потому что и Ирина Ивановна Шульц, и Две Мишени, и капитаны Коссарт с Ромашкевичем - все оказались вызваны к начальнику корпуса с чем-то донельзя срочным и сугубо секретным.
        - Ну, Слон? Что теперь скажешь?
        Федор вздохнул. И пошел.
        Ну не мог же он уступить Льву!
        Он даже не успел подумать, как они выберутся из корпуса без отпускных билетов, однако хитроумный Бобровский, как оказалось, давно уже имел потайную лазейку - на заднем дворе, где ещё оставались какие-то древние сараи, невесть почему ещё не снесённые, в решётчатой ограде один из вертикальных прутьев был слегка отогнут - взрослому не пролезть, а кадету из младшего возраста - так даже очень.
        - Теперь ходу! - прошипел Лева.
        От корпуса до Приората - совсем недалеко. Федя обратил внимание, что щели в ограде вела неплохо утоптанная тропа - небось старшие возраста тоже этим пользовались, а, может, и старослужащие, чтобы срезать путь на станцию.
        Так или иначе, до Приоратского дворца кадеты домчались лихой рысью. Федор уже горько раскаивался, что поддался - а если они попадутся? Вот уж позор будет так позор!
        - А теперь куда? - спросил он Бобровского, когда впереди замаячила красноватая крыша последнего убежища мальтийских рыцарей.
        - Давай за мной и делай, как я!
        Лев решительно постучался в двери. Те приоткрылись, явив не слишком довольную физиономию горничной.
        - Епифана Мокеича надобно! - выпалил ей прямо в лицо Бобровский. - По делу, из корпуса, срочно!
        
        Эх, позавидовал Федор, мне так тоже надо научиться. Врет и не краснеет, и уверенно-то как!
        Епифан оказался, что называется, прислугой за всё - лудильщик, паяльщик, слесарь; если что-то надо починить - все к нему шли, - быстрым шёпотом объяснил Феде Бобровский.
        - Это ты ему рубль дал?
        - Ему, кому ж ещё-то… - и Лев вновь полез в карман.
        - Ну, молодой барин, поспешайте уж, - Епифан быстро и ловко спрятал туго свёрнутую банкноту. - Не знаю, что делать станете и как отговариваться, а я вас знать не знаю и…
        - И видеть нас не видели, - докончил Лев.
        - И видеть не видел. А за Марьяну, что вам открыла, не извольте беспокоиться, она у меня баба с понятиями…
        Федор даже не успел спросить «и куда теперь?», как этот самый Епифан - борода лопатой - вдруг дернул Левку за плечо:
        - Тссс! Идёт ваш барин!
        И точно - кадеты едва успели юркнуть за узкую дверь какой-то кладовки, как послышались тяжёлые шаги и хорошо знакомый голос Ильи Андреевича произнёс:
        - Мокеич, любезнейший… распорядись насчёт погрузки. Пусть в корпус доставят.
        - Не извольте беспокоиться, барин, исполним в самонаилучшем виде! Не впервой, чай!
        - Вот, держи, любезный. Договоришься сам с возчиками.
        - Премного благодарен, батюшка Илья Андреевич! А с возчиками разберусь, они меня знают, не забалуют!
        - Ну и хорошо, - чувствовалось, что Положинцев сильно устал. - Неможется мне что-то. Груз как привезут, пусть сгрузят, я скажу караульным, где именно…
        - Так, барин, может, вам саночки-то того, позвать? У нас это недолго! Свистну Егорку, мигом примчит!
        - Ничего, любезный, ничего. Распорядись насчёт доставки. А я пешочком. Морозец, хорошо, люблю…
        - Как угодно, барин, как угодно будет! Всё, как обсказали, сделаем!
        - Ну, бывай здоров, Епифан Мокеич…
        - И вам здоровьичка, барин!..
        Хлопнула дверь.
        - Вылезай, огольцы! - зашипел в щель Мокеич. - Вылезай, да бегом дуйте обратно! Ты, молодой барин, смотри, лета твои малые, да дела тёмные!..
        - Погоди… - начал было Левка, но тут за дверью, там, где скрылся Положинцев, вдруг раздались выстрелы - один и другой, и третий.
        Федор рванулся было, но жёсткая мозолистая рука Мокеича мигом ухватила его за плечо.
        - Ку-уда?! Спятил?!
        Отпихнул Федора и резко распахнул дверь сам.
        Шагах в десяти, на расчищенной от снега, утоптанной дорожке, что вела от Приоратского дворца через парк, косо рухнув в сугроб, застыла человеческая фигура. А вдали Федор заметил пару убегавших во весь опор человек, один заметно ниже и тоньше другого.
        - Ах ты ж аспиды!.. - Мокеич нырнул куда-то в сторону, миг спустя появился с настоящей берданкой. - А ну, огольцы, бегите, бегите прочь! Марьяна! Афоня!.. Все сюды! Дохтура и полицию!..
        Епифан резко дохнул в лица кадет неистребимым луковым запахом:
        - А вы бегите! Бегите шибче! Ничего не видели, ничего не знаете! Иначе хлопот не оберешься!..
        Побледневший Лев быстро кивнул.
        Федор же замер, словно прирос к полу.
        Бежать? Как бежать? Когда Илья Андреевич ранен, лежит там, в снегу, а они -
        - Бегите, кому сказано! - страшно зашипел на них Епифан. - Ему не поможете! Дохтур нужон! Я-то фершальское дело маленько знаю, ничего… Мы его не оставим, а вы бегите - себя погубите, ему не пособите!..
        И Фёдор в растерянности и смятении дал Льву Бобровскому потащить себя за рукав шинели прочь, по неширокой тропке, в начинающие сгущаться зимние сумерки.
        За их спинами зазвенели тревожные звонки: спешила введённая государевым указом после сентябрьских взрывов на вокзале «скорая помощь» - новенькие «руссо-балты» в специальном зимнем исполнении[1], на полугусеничном шасси.
        Епифан, Марьяна, ещё какие-то люди столпились меж тем над Ильей Андреевичем, Федор призамедлился - Левка зло дёрнул его за рукав:
        - Скорее! Пока не заметили!..
        Они бежали и кадет Фёдор Солонов чувствовал себя последним мерзавцем. Сейчас ему даже хотелось, чтобы их схватили, чтобы раскрыли - потому что с каждым шагом нарастали его отчаяние и отвращение к самому себе.
        …Однако на них никто не обратил никакого внимания. Они незамеченным проскользнули через лазейку в решётке, шагом миновали двор - самое большое подозрение у начальства, как известно, вызывает невесть куда мчащийся кадет; никем не остановленные, прошли и главный вестибюль.
        Федор не ощущал под собой ног, лицо пылало. Он брёл за Бобровским, ничего не видя вокруг; Левка чуть ли не силой впихнул Федора в их с Ниткиным келью.
        Петя сидел за столом, под уютно-жёлтой лампочкой, аккуратно выводя на белом конверте с эмблемой корпуса: «Mademoiselle Зинаид? Рябчиковой въ собственныя руки» и на Федора поглядел рассеянно:
        - А, здорово…
        - Здорово, - выдохнул Федя. Нет, нельзя, нельзя никому ничего говорить. Пете - тем более.
        Он забрался на свою кровать, лёг, замер. Перед глазами застыла, упрямо отказываясь уходить, одна и та же картина - завалившийся в сугроб Илья Андреевич, его тяжёлая шуба, свалившаяся с головы шапка, беспомощно откинутая рука; Федю трясло, с каждой минутой всё сильнее, и немота начинала жечь, словно раскалённый металл.
        И сейчас он последними словами проклинал себя, что так и не задал Илье Андреевичу самый простой и главный вопрос - «вы ведь из будущего, да?» Отчего-то это казалось сейчас безумно важным, в памяти внезапно всплыло лицо той самой Юльки из 1972-ого, а за её спиной - весь этот удивительный мир, куда они едва-едва заглянули; а теперь, чувствовал Федор, эти двери закрываются навсегда.
        И дико, дико несправедливо было, что кто-то покусился на Илью Андреевича, который денно и нощно строил в своём кабинете… что? Ясное дело, не сомневался сейчас Федор, новую машину времени взамен загадочно исчезнувшей старой!
        Всё, всё погибало - а самое главное, душа Ильи Андреевича!.. Вдруг вспомнились слова отца Корнилия, как в Маньчжурии солдаты перед боем причащались и исповедовались, а он, полковой священник, отпускал им грехи вольные и невольные…
        - Федь? Федя, ты чего? Вставай, на ужин уже сейчас просигналят!
        Что? Ужин?.. Зачем ужин, какой ещё ужин?..
        - Вставай, вставай, пошли! Константин Сергеевич вернулись, будут про государев смотр говорить сегодня!..
        Слова Пети Ниткина доносились словно из дальней, очень дальней дали, из иного мира; мира, что упрямо не хотел отпускать кадета Федора Солонова.
        Кадет Федор Солонов кое-как сполз с кровати. Машинально одёрнул покрывало - валяться, мягко говоря, не приветствовалось.
        Одёрнул - и потащился следом за другом, повторяя и повторяя про себя:
        «Дост?йно есть ?ко во?стину блаж?ти Тя, Богор?дицу, Присноблаж?нную и Пренепор?чную и М?терь Б?га н?шего…»
        Вокруг шумел корпус, пробегали озабоченные кадеты, форся, промаршировала «вражеская» шестая рота, не преминув отпустить какие-то шуточки-дразнилки; Федор ничего не замечал.
        «…Честн?йшую Херув?м и сл?внейшую без сравн?ния Сераф?м, без истл?ния Б?га Сл?ва р?ждшую, с?щую Богор?дицу, Тя велич?ем…»
        Матерь Божия, Приснодева, помоли Его за нас, грешных…
        [1] В нашем временном потоке выпуск «руссо-балтов» начался чуть позже, в мае 1909 года.
        Исход 1
        29 октября 1914 года, Санкт-Петербург
        Таврический дворец, «штаб революции», как слышалось в коридорах Федору, не спал. Не спали и в городе, замершему, словно в ужасе, запершемуся на все замки - но тут и там раздавались одиночные выстрелы, а кто и в кого стрелял - Бог весть…
        Солонов вернулся к своим, коротко, шёпотом, доложил полковнику, что слышал.
        - Молодец, - похвалил Аристов. - Только… всё равно, где государь? Ведь ни отречения, ничего - был и нет его… Так не бывает.
        В груди у Федор похолодело. Вспомнил, чем кончилась похожая история в другом времени, в другом 1918-ом…
        Шёпотом поделился с полковником, у того только желваки заиграли на скулах.
        - Оставайся за меня, Федор. Пойду, поспрашиваю граждан - вдруг да что выболтают…
        Однако на ловца, как говорится, и зверь бежит - откуда ни возьмись, на Аристова с Федором вывернулся холёный господин в дорогом сюртуке, с роскошно-торчащими усами, в пенсне, и совешенно седой, но не утратившей густоту шевелюрой:
        - Отряд «Заря Свободы»? - отрывисто бросил он. - Министр Ответственного правительства Милюков.
        - Так точно, гражданин министр! - Две Мишени отточенным движением взбросил руку к козырьку.
        - Отрадно видеть порядок и дисциплину, - суховато кивнул Милюков. - Массы у нас горячо поддерживают дело свободы, то вот порядка как раз несколько и не хватает…
        - Делаем, что можем, гражданин министр. Кадеты наши преданы делу революции, но, как видите, отряд сохраняет твёрдую дисциплину…
        - Вижу, полковник, - перебил министр. - Александр Иванович Гучков мне передали, что у вас утром будет особое задание, так?
        - Так точно. Поскольку Аничков мост занимают кадетские роты нашего корпуса, мы из распропагандируем и добьёмся их перехода на сторону свободы. Они сбиты с толку, гражданин министр, слепо выполняют приказания бывшего начальника корпуса…
        - Вот именно, - буркнул Милюков. - Только и остаётся, что вопрошать, что это - глупость или измена?
        - И то, и другое, гражданин министр, - склонил голову Две Мишени.
        - Как ваши имя-отчество, полковник? Можно опустить «гражданина министра»
        - Константин Сергеевич, уважаемый Павел Николаевич.
        - Вы ручаетесь за своих кадет, Константин Сергеевич?
        - Жизнью, - спокойно ответил Две Мишени. - Я сам пойду на переговоры. Меня они послушают. Я был ротным командиром у старшего возраста, Павел Николаевич.
        Милюков вновь кивнул.
        - Разрешите вопрос, гражданин министр?
        - Судя по всему, что-то официальное, полковник?
        - Так точно. Я уже задавал его гражданину военному министру, однако он, в силу занятости, ответить не успел…
        - Что за вопрос, Константин Сергеевич?
        Две Мишени бегло повторил то же, что высказал Гучкову. Что «кадет воспитывали в верности российскому престолу», что «достоверные данные о судьбе царя могут повлиять на молодые умы и склонить их к переходу на нашу сторону не только без кровопролития, но даже и с лёгкостью» и так далее и тому подобное.
        Усы Милюкова встопорщились, пенсне холодно блеснуло.
        - Постарайтесь, гражданин полковник, обойтись без подобных антимоний. Бывший император, насколько мне известно, бежал, скрывшись в неизвестном направлении с небольшой кучкой самых близких приверженцев, сыновьями Николаем и Михаилом. Большего вам знать не нужно. А вот многие из великих князей уже с нами. Я шёл к вам, чтобы предупредить: Временное Собрание и Ответственный кабинет министров возлагают на вашу миссию большие надежды. В случае успеха старания ваши и усердие не будут забыты. Александр Иванович сейчас очень, очень заняты, но просили передать, что место товарища министра у него свободно. Никто не хочет обагрять революционные штыки в крови несчастных мальчишек. Убедите их оставить позиции, да хоть бы и просто разбежаться! - и этого уже будет достаточно. Мы готовы.
        Две Мишени кивнул, вежливо улыбаясь.
        - Мне всё понятно, гражданин министр. А насчёт стараний, что не будут забыты… Стараемся не для себя, для России. Как и вы, досточтимый Павел Николаевич.
        Милюков кивнул.
        - Прекрасные слова, полковник. Желаю вам успеха.
        Повернулся, шагнул было - но всё-таки замедлился:
        - А о бывшем царе не думайте.
        - Но, гражданин министр, если он сумел скрыться, то наверняка постарается собрать своих приверженцев, начать военные действия…
        Милюков только пренебрежительно дёрнул усом.
        - Он совершенно один. Гвардейские части в большинстве своём окружены под Стрельной, Волынский полк и вовсе выступил на нашей стороне. Кто-то из завзятых монархистов, быть может, и попытается - но против них у нас достаточно сил. А германские добровольцы вскоре покинут столицу. Новая армия свободной России способна отстоять завоевания революции!
        - А остальная страна? Москва?
        - Остальная страна занята повседневными делами, гражданин полковник. Купец торгует, рабочий трудится, крестьянин собирается на отхожие промыслы. В Риге и Ревеле рыбачьи баркасы идут на промысел, германцы не чинят нам никаких препятствий… Мы уже составили воззвание, его передают по телеграфу во все крупнейшие газеты: о земельной реформе, о политических свободах… заступаться за прогнивший режим будет просто некому.
        Аристов не спорил. Выслушал всё молча, почтительно кивая.
        - А потом, - понизил голос Милюков, - вы и ваши кадеты, полковник, нам очень понадобитесь… для аргументированной беседы с так называемым Петросоветом.
        И, коротко дёрнув головой, что, очевидно, должно было изображать любезный поклон, удалился.
        - Темнят… - сквозь зубы процедил полковник. - У них нет отречения, Федор. А без отречения они - как без рук. Россия не допустит…
        Федору Солонову очень хотелось в это поверить. Что «Россия не допустит», что «Россия поднимется» - но, увы, что он видел сам вокруг, уверенности этой никак не способствовало.
        Рабочие сбиваются в дружины, и никто им не противостоит. Обыватели попрятались, а модный поэт, говорят, уже написал пророческое «запирайте этажи - нынче будут грабежи». Купцы, их работники, дюжие, крепкие, ремесленный люд, хорошо зарабатывавший, заполнявший храмы, искренне, как казалось Федору, любивший Государя, неложно Ему преданный - где он?
        И не мог кадет-вице-фельдфебель, чьи пули уже нашли не одну живую мишень, не мог не признать - что громадному большинству народа всё это глубоко безразлично, пока не грабят их самих. Но даже и тогда мало кто из них додумается объединиться хотя б с ближними соседями, отбиваться от погромщиков на узких питерских лестницах, где один молодец с дубиной остановит целую орду; нет, все попрятались, носа никто не высунет…
        А Две Мишени продолжал меж тем говорить:
        - Что Государь бежал, скрылся - не верю. Не верю, Федор, не могу поверить! Не таков Он. С гвардией бы пошёл, на баррикады бы поднялся. Перед войсками бы появился. Нет, не всё тут так просто…
        - Государя верные могли на баррикады и не допустить, - осторожно возразил Федор.
        - Могли. Но не в храм. Не на площадь, не на Невский. Государь нашёл бы способ обратиться к людям.
        Тут приходилось признать, что полковник прав.
        - И потому, - еле слышно закончил Аристов, - полагаю, Федор, что Государя они-таки схватили и держат где-то здесь. Держат и наверняка пытаются добиться отречения. Отречение по всем правилам им очень, очень поможет. Впрочем, они, похоже, уже готовы обойтись и без него.
        - Но убить Его… - глухо проговорил Федор, внутренне содрогаясь.
        Две Мишени мрачно кивнул, явно вспомнив то же самое из другого потока.
        - Могут. Но для этих подобное пока ещё - крайнее средство.
        - Но как узнать?
        - Есть мысль, кадет-вице-фельдфебель. И тут нам может помочь тот самый Петросовет…
        - Слышал я их только что, господин полковник…
        - Я тоже, хоть и краем уха. Эти куда больше похожи на тех… оттуда. Просто почти неотличимы.
        - «Старик» иной…
        - Иной, насколько я понял. Но точно так же ненавидят русскую монархию и всё, что она выражает. И вот они-то могут как раз и хотеть самых «радикальных мер», как это у них зовется. И вот тут-то и надо… постараться, Федор. Пойду потолкую с тамошними - и полковник вдруг сбросил шинель, где на золотых погонах красовался серебряный вензель «АIII» затейливой славянской вязью. - Где-то тут валялось что-то подходящее…
        Подходящим оказалась замызганная тужурка, какую в Александровском корпусе не надели бы даже на земляные работы.
        - Вот и отлично, - весело бросил Две Мишени, напоказ вешая через плечо тяжеленую деревянную кобуру с маузером, и пряча в карман плоский браунинг.
        - Благоев, - быстро сказал Федор. - Благомир Благоев. Он там заправляет. Важнее даже, чем Старик, Лев или кто-то ещё. Он за «революционный террор» ратует.
        - Что такое их «революционный - он же красный - террор» мы знаем, - кивнул полковник. - Но это и хорошо. Значит, Благоев… надо же, депутат Государственной Думы, хоть по и списку легальных эсдеков… Что ж, благодарю за службу, господин кадет-виц-фельдфебель! Сегодня мне, конечно, не спать, но ничего. Оставайтесь с отрядом! Как надлежит организовать караульную службу и питание бойцов, мне вас учить не надо, - несмотря на официальный тон, Константин Сергеевич улыбался.
        - Будет исполнено, господин полковник!
        Две Мишени кивнул и быстро зашагал прочь, насвистывая что-то разухабисто-революционное.
        Кадеты привычно, ловко и быстро обустроились на месте. Окна заложены всем, что нашлось, пулемёты в полной готовности, оружие почищено, смазано, магазины «федоровок» заряжены; караульные на постах.
        Федор, конечно, обошёл всё «расположение» трижды, проверил, не слишком ли быстро тают походные сухпайки; ребята, конечно, устали, вымотались, но глаза у всех горят - понимают, что творится, агитировать никого не надо.
        «И в смерть никто из них не верит», подумалось вдруг. В памяти поднялось лицо Юрки Вяземского, погибшего на гатчинской станции; Господи, как же давно это было! Словно целая жизнь миновала…
        Ещё вечером полковник погнал надёжных гонцов на вокзал - предупредить, что они все теперь - отряд «Заря Свободы» и на том стоять.
        Наконец, оставив вместо себя Пашку Бушена, Федор тоже привалился к стене, поднял воротник, запахнул башлык, сунул ладони в рукава шинели, и -
        И его затряс Варлам Сокольский.
        - Вставай, господин вице-фельдфебель!
        Ишь, лыбится, нехороший человек…
        Рассвет едва занимался, точнее, ещё только должен был заняться.
        Это что же, вся ночь уже прошла? - а и то сказать, сколько ж той ночи было…
        - Где полковник?
        - Здесь Константин Сергеевич, где ж ему ещё быть!..
        И верно - едва Фёдор хоть как-то продрал глаза, как услыхал знакомый зычный голос:
        - Отряд! Подъём! Выходи, по машинам!..
        Ежились, плотнее закутываясь в шинели, шагали по несколько притихшим в эти предутренние часы Таврическому дворцу. Две Мишени на виду держал внушительного вида бумагу с разноцветными печатями: мандат, выданный автомоторному отряду «Заря свободы».
        Ехали на грузовиках, понатыкав куда только влезли красных знамён да кумачовых лозунгов - белое по алому.
        Сыро, промозгло, серо. Низкие тучи, словно крышка гроба - хоронят старую жизнь, в ямину опускают.
        Грузовики промчались по Шпалерной, завернули на Потемкинскую, с неё - на Преображенскую, потом на через Жуковского выскочили на Знаменскую - и вот он, Невский, здравствуй, старый знакомый!
        Нет, здесь не было пусто и тихо - у Николаевского вокзала горели костры, стояли караулы и даже зачем-то два броневика; но жизнь отсюда ушла. Вот угловой дом на Знаменской площади, 41/83, невиннейшая контора Вильгельма Циглера, торгующая семенами цветов и овощей, а и тут - окна выбиты, над ними полукружья гари.
        Трамвайные провода оборваны, волочатся по брусчатке, поникли, словно усы очень, очень грустного кота.
        Как-то там Черномор?.. Вот Надя, молодец ведь, заранее купила специальную для него корзинку с крышкой…
        Разогнаться по главному проспекту столицы не успели. Вот уже и пересечение с Литейным - но тут уже пришлось остановиться. «Революционные полки» натащили каких-то телег, бочек, коробов, ящиков, повалили, ничтоже сумняшеся, фонарные столбы; и один несчастный трамвай спихнули тоже с рельс, развернули поперёк дороги.
        Кадеты горохом посыпались было с грузовиков, но Две Мишени мигом загнал всех обратно.
        Баррикада перегораживала всю улицу, от выбитых витрин ресторана «Палкинъ» до противоположной стороны; караул отсутствовал, множество солдат - явно запасников - сидело и лежало, грелось у огня, и при виде офицера (а Две Мишени вновь облачился в форменную шинель) никто даже и не подумал приподняться.
        Полковник бесстрастно проигнорировал это. Высоко поднял мандат, выкрикнул:
        - Кто здесь старший?
        Солдаты переглядывались, но никто не потрудился отбросить цигарку или перестать лузгать семечки.
        - Я спрашиваю, кто здесь старший? - с прежним хладнокровием вопросил Две Мишени. - У нас приказ гражданина военного министра!
        Только теперь из парадного появился, торопливо протирая очки с толстыми круглыми стёклами, появился перетянутый ремнями чернявый деятель в чёрной же кожанке и широких галифе.
        - Я старший!.. Что такое?
        - Полковник Аристов, - Две Мишени даже и не подумал отдавать честь. Резким отточенным движением, словно на дуэли, выбросил вперёд обтянутую перчаткой руку, в пальцах - тот самый мандат. - Отряд «Заря свободы» прибыл для осуществления операции особой важности.
        - А мандат Петросовета у вас есть, полковник? - последнее прозвучало почти издёвкой.
        - Мандата Петросовата у меня нет, - спокойно отвечал Две Мишени. - Ибо в канцелярии Таврического дворца никто не выдавал таковые. Впрочем, гражданин…
        - Комиссар Первого красногвардейского полка Яков Блюмкин, - несколько нервно ответил тот.
        - Красногвардейского? - искренне удивился Аристов. - Я вижу тут солдат из запасных армейских частей, по погонам судя.
        - Это вчера они были из запасных частей. А теперь они - рабочая красная гвардия, - с достоинством вскинул голову комиссар.
        - Хорошо, - кивнул Две Мишени. - Распорядитесь пропустить моих ребят, гражданин комиссар. Я вижу, что успеха ваши атаки на Аничков мост не возымели?..
        - Сразу видно профессиональную косточку, - буркнул Яков, поправляя круглые свои очки, отнюдь в оном не нуждавшиеся. - Вы правы, полковник. Там засели кадеты… - он вдруг остановился, замигал. - Погодите. А, так вот в чём дело!.. Простите, третью ночь почти не сплю, не сразу сообразил…
        - Ваша проницательность нам льстит, - улыбнулся Аристов. Ох, как же хорошо Федор знал эту его улыбку!.. И как бы не хотел он оказаться тем, кому она предназначена. - Вы совершенно правы. Нам предстоит распропагандировать роту Александровского корпуса, что откроет вашему полку, гражданин комиссар, прямую дорогу прямо к Зимнему дворцу. Если я не ошибаюсь, именно там ведь штаб инсургентов, отказывающихся подчиниться законному правительству, избранному Временным Собранием?
        - Насчёт законного правительства это ещё бабушка надвое сказала, - скривился гражданин комиссар.
        - Простите, не совсем вас понимаю, - вежливо сказал Две Мишени.
        - У нас есть Петросовет. Совет питерских рабочих и солдатских депутатов! - подбоченился комиссар. - Выразитель воли трудового народа!
        - Ничуть не спорю, - Две Мишени примирительно поднял руки. - Однако сейчас у нас, гражданин комиссар, есть отличный шанс открыть вашим революционным бойцам дорогу вглубь вражеской обороны. Согласитесь, досадно было б его упустить. К тому же на подходе части германских добровольцев. Поздним утром они начнут прибывать на вокзалы. Хорошо бы нам справиться допрежь них.
        - По германскому вопросу да, существуют некоторые расхождения… - протянул Блюмкин. Ему, видать, страстно хотелось поговорить «за текущий момент», несмотря ни на что; невысказанные, не вырвавшиеся на свободу слова точно жгли ему гортань.
        - Увы, увы, гражданин комиссар, вынужден просить вас разрешить-таки нам приступить к выполнению задания гражданина военного министра, - Две Мишени вновь любезно улыбнулся.
        - Да, да, выполняйте, разумеется, - пожал плечами Блюмкин.
        Полковник слегка склонил голову, сделал шаг - и вдруг обернулся, словно что-то внезапно вспомнив.
        - А этот ваш Петросовет… где и как можно узнать побольше?..
        - О! О! - просиял Яков. - Сейчас! Сейчас! Наши листовки!.. Берите, гражданин полковник! Берите больше, у нас много!
        Рысью поскакал, смешно вскидывая коленки, ко груде ящиков возле баррикады, мигом вернулся с пачкой серых листов в руке - все измяты, словно корова жевала.
        - Читайте! Тут слово правды! Поднимается рабочий народ!.. - аж захлебываясь от восторга, зачастил он, но Две Мишени сбить себя не дал. Вежливо поклонился, сунул листовки державшемуся рядом Федору, кивнул - Раздайте, гражданин кадет.
        Меж тем комиссар Яков и в самом деле начал распоряжаться: рыкнул мотором броневик, напружился, окутываясь сизым дымом, потащил в сторону тяжело нагруженную мешками телегу, открывая проход.
        - Пр-рошу! Путь свободен! Только учтите, гражданин полковник, оттуда стреляют, и притом очень метко!
        - Ещё бы они не стреляли, я сам их учил, - пожал плечами Аристов. - А теперь нужно добиться, чтобы они стреляли во врагов трудового народа, а не в него самого!
        - Правильно! Правильно! Исключительно, верно, сказано! - комиссар аж подпрыгивал от возбуждения.
        - Пожелайте нам удачи, Яков.
        - Удачи! Удачи!.. Но - как вы собираетесь этого достигнуть?
        - Меня знают на той стороне моста. Я поговорю с ними. Мы возьмём наши грузовики, чтобы как можно скорее вывезти всех, кого только возможно. А вы, комиссар, ожидайте нашего сигнала. Приготовьтесь к атаке. Ваш броневик особенно пригодится.
        «Не может быть, чтобы поверил», думал Федор, садясь за руль. Две Мишени неторопливо намотал на штык белую тряпку, высоко поднял над баррикадой.
        - Славные кадеты-александровцы! Это я, полковник Аристов, начальник первой роты! Слышите меня? Я сейчас выйду на открытое место, один и пойду через мост. Позвольте мне поговорить с вами. Если вам не по душе придутся мои слова - что ж, тогда вы сможете меня расстрелять и сбросить тело в Фонтанку без погребения. Повторяю, я иду один и без оружия! Позвольте мне приблизиться!..
        Молчание. У Фёдора вспотели ладони, да и по вискам тёк пот. А что, если не поверят? Или, как раз наоборот, поверят, но решат стрелять, сочтя своего ротного командира изменником?..
        - Считаю эту тишину за знак согласия! - крикнул Две Мишени. Поднял ещё выше винтовку с импровизированным белым флагом. И - не дрогнув, вышел на открытое место.
        Фёдор впился в рулевое колесо так, что дерево заскрипело. Господи! Господи, защити и оборони! Господи, вразуми братьев моих, всех, кто сейчас на той стороне!..
        Полковник шёл очень медленно, высоко подняв обе руки, так, что винтовка плыла, как показалось Фёдору, почти что в самом небе. Белая тряпка бессильно свисала, такая же лживая, как и всё это «Временное Собрание», «Ответственное правительство» и прочее.
        Две Мишени шагал. Застыли на постаментах бронзовые кони Клодта, и, казалось, не сводили взглядов с идущего полковника. Вот он миновал набережную… вот поднимается вверх…
        Там, на самой вершине, в самой высокой точке, мост перегораживала внушительная баррикада, и сложена она была не из абы чего: в строгом порядке чередовались мешки с песком и толстенные брёвна. Центр позиции был отнесён чуть назад, на флангах же, напротив, выдвинуты вперёд пулемётные гнёзда. Перед баррикадой - витки колючей проволоки; даже ею разжились где-то Александровские кадеты!
        И не только мост перекрыт - заложены мешками с песком и спуски к воде, отогнаны в стороны баржи. В одном месте из неглубокой воды торчали обгорелые обломки мачт и нечто, отдалённо напоминавшее верх рубки; нетрудно было догадаться, что там случилось - баржу взорвали, скорее всего, когда на неё высадилась штурмовая группа. На борту остальных висели самодельные плакаты, грубыми мазками намалевано одно и то же слово: «Заминировано!»
        Надо понимать, после этого желающих проверять, действительно ли на остальных судах заложены заряды, больше не сыскалось.
        Две Мишени дошёл до самой баррикады. Опустил винтовку, небрежно прислонил к мешкам. Широко развёл безоружные руки. И - полез на баррикаду.
        Фёдор, как и было условлено, подал грузовик вперёд. В колонну за ним выстроились остальные машины.
        Рядом с ним оказался комиссар Блюмкин, беспрерывно протиравший пенсне. В правой руке он тискал явно слишком тяжёлый для него маузер, хотя видно было, что привык комиссар Яков исключительно к кабинетной работе: глубоко въевшиеся в кожу ладоней чернильные пятна, да очень заметная мозоль на среднем пальце правой руки - от пера.
        - Вы листовки наши-то - читайте, читайте! - не нашёл ничего лучшего комиссар. - Что вам эти министры-капиталисты, кадет! Петросовет - вот где будущее! Социализм! А не эта гнилая буржуазная «демократия», - последнее слово прозвучало, словно грязное ругательство.
        - Гражданин комиссар, - очень вежливо и очень тихо ответил Федор, - прошу вас, тише. Пожалуйста. Если всё удастся…
        - А что, что должно удаться? - жадно спросил Блюмкин.
        - Кадеты - сюда, - пояснил Федор сквозь зубы. - Ваша часть, гражданин комиссар - туда; как видите, всё очень просто.
        Мучительно текли медлительные минуты; струились так же неспешно, как и тёмная вода в Фонтанке. Мимоходом Фёдор подумал, почему гражданин комиссар не приказал своим бойцам занять верхние этажи и крыши окрестных домов, откуда смог бы более-менее беспрепятственно обстреливать баррикаду александровцев; разве что те в свою очередь точно так же засели на другой стороне речки? Недаром же позиции «первого революционного» отодвинуты так глубоко от набережной!.. Ну, или александровцы не поленились соорудить какие-никакие, а укрытия от огня сверху - отсюда ему не разглядеть.
        Федор потерял счёт времени. Пять минут прошло, пять часов? Или, может, пять дней? Всё словно оцепенело, застыло, умерло; исполинский город вокруг, мозг огромного государства - обратился сейчас в недвижный сгусток.
        А потом над баррикадой первой роты славного Александровского корпуса поднялся белый флаг. За ним - фигура полковника Аристова.
        Вставал он медленно, осторожно, без резких движений.
        Осторожно спустился вниз, аккуратно протиснулся меж витков проволоки (её положили явно мало) и двинулся к баррикаде «красногвардейского» полка. За ним, так же медленно и осторожно, держа оружие над головой, стали подниматься фигуры в папахах; Федор до рези в глазах вглядывался в них, сердце бешено колотилось - наступал решительный момент, и кому из друзей ещё суждено будет отправиться тем же путём, что и Юрке Вяземскому?
        - Всё хорошо! - громко крикнул Две Мишени. Винтовку с намотанной на штык белой (точнее, грязно-серой) тряпкой он хозяйственно подобрал, однако закинул себе за спину. - Всё хорошо, не стреляйте, мы подходим, подходим медленно!
        Голос его разносился над чёрной водой Фонтанки, и, казалось, его слушают сейчас даже застывшие в вечной борьбе бронзовые кони со своими укротителями.
        Кадеты один за другим перелезали через свою баррикаду, так умело и с таким тщанием выстроенной. Шли очень неспешно, не торопясь, в молчании, надвигаясь густеющей массой на кривую-косую преграду, кое-как сооружённую запасниками.
        Федор заставил себя дышать. А ещё - мигать, потому что глаза уже начинало немилосердно жечь.
        - Будьте готовы, гражданин комиссар! - приближаясь к раскрытому проходу в баррикаде, крикнул Две Мишени.
        Гражданин комиссар был готов.
        Правда вместо того, чтобы приказать своим двигаться вперёд и как можно скорее занять оставленную александровцами позицию, вдруг вскочил на баррикаду, патетически взмахнул рукой:
        - Граждане свободной России!..
        - Вперёд, вперёд давайте! - прикрикнул Две Мишение. - Вы думаете, Яков, дыра так останется незаполненной?.. На том берегу уже что-то заподозрили! Быстрее, комиссар!..
        Блюмкин обиженно фыркнул, словно его лишили излюбленного занятия, первейшей радости в этой жизни.
        А кадеты подходили и подходили, и привычно-тускло блеснули воронёные стволы. Федор чуть прибавил газу, мотор послушно и с готовностью взрыкнул - мол, не бойся, уж кто-кто, а я не подведу.
        Комиссар и впрямь махнул своим - мол, поднимаемся! - однако его люди шевелились с явной неохотой. На кадет они зыркали со злобой, однако те взирали на всё это с редкостным хладнокровием, окружив плотной стеной грузовики с своими же младшими товарищами.
        - А вы, гражданин полковник?
        Якову Блюмкину явно не хотелось оставлять у себя за спиной таких молодых, но в то же время - полных суровой и мрачной решительности бойцов.
        - А мы продолжим выполнять приказ гражданина военного министра, - невозмутимо ответствовал Две Мишени. - Произвести окончательное решение вопроса с так называемой царской семьёй.
        Блюмкин замер, челюсть у него так и отпала; он хлопал глазами, судорожно пытаясь заглотить воздух, словно рыба на берегу.
        - Что?! Как?! Почему вы? - выдавил он, забывая о собственных солдатах, что подбирались уже к оставленной кадетами баррикаде. - Значит, вас - на Шпалерную, к Дэ-Пэ-Зэ, разбираться с кровавым тираном, а нас, верных бойцов революции, бросают здесь?!
        - Да-да, именно на Шпалерную, - усмехнулся Две Мишени. - Гражданин комиссар, не нам обсуждать распоряжение гражданина военного министра.
        - Нет-нет, - зачастил Блюмкин, хватая (точнее, пытаясь ухватить) полковника за рукав. - Если решение принято… это должны быть надёжные люди… мой полк… кровью доказал… наше право… не может быть!.. как так, как так?!
        Константин Сергеевич только развёл руками.
        - Всего наилучшего, гражданин комиссар. Встретимся после окончательной победы!
        Солдаты «первого красногвардейского» меж тем перебрались через баррикаду александровцев. Гражданин комиссар завертел головой, словно ему вдруг стал очень жать воротничок гимнастёрки.
        - Я с вам, полковник!
        - На ваш счёт было прямо указание военного министра - двигаться вперёд и занимать уступленные вам без боя позиции, а потому…
        - Нет! Нет! Вы не понимаете! - яростно зашептал Блюмкин. - Мы, Петросовет, должны там быть! Должны всё это видеть! Это должен быть суд трудового народа! Мы за террор, но это не тот случай! Свергнутого тирана надо судить! Я с вами, полковник, и не возражайте!
        - Не буду возражать, - хладнокровно сказал Две Мишени и рукоять его браунинга в тот же миг пришла в соприкосновение с макушкой гражданина комиссара.
        А спустя ещё миг полковник Аристов негромко скомандовал:
        - Огонь.
        Исход 2
        «Фёдоровки» изрыгнули огонь. Поставленные на «очередь», автоматы опустошали магазины, дождём полетели на брусчатку стреляные гильзы; поражённые в спину и в грудь, валились бородатые запасники - никто из них не успел даже вскинуть винтовку.
        Миг - и пальба стихла.
        - Сдавайтесь! - страшным голосом гаркнул Две Мишени, разом оказываясь на вершине баррикады. И разом над только что, казалось бы, оставленной позиции кадет, взметнулись десятка два вороненых стволов.
        Всё рассчитано было до секунды.
        - Бросай оружие! - заорал, вскакивая на мешках с песком во весь рост, не кто иной, как Севка Воротников - он на целую голову был выше и всех остальных кадет своего возраста, не говоря уж о запасниках. В руках у Севки уютно устроилось здоровенный «гочкис», который обычно таскал расчёт из двух номеров.
        И разом - загремели выстрелы с той стороны Фонтанки, по окнам и крышам домов, где ещё оставались солдаты «первого красногвардейского». Мешок под ногами Севки клюнула пуля, но тот даже не заметил - хищно оскаливаясь, полоснул очередью поверх голов.
        Федор же, как и было задумано, вжал газ. Грузовики александровцев сорвались с мест, перекрывая запасникам путь к бегству, и над бортами из толстых досок сурово глядели прямо в растерянные бородатые лица чёрные кружки стволов.
        - Оружие в реку! Живо, если жить хотите! - в одной руке у полковника маузер, в другой - браунинг, и дула у них не дрожат.
        Начли подниматься руки. Винтовки ложились на мостовую, одна за другой.
        - Кто шевельнётся - туда ж отправится, - страшным голосом продолжал Две Мишени. - Кто стоять станет смирно - того помилую.
        Кадеты быстро окружили сдававшихся, сбивая тех в кучу.
        - Эх, ваше благородие, да чего уж так-то крутенько… - раздался вдруг голос. Немолодой солдат с двумя нашивками на погонах смело отодвинул товарищей, шагнул к полковнику. - Чего ж палить-то сразу? Народ побили; нет бы сказать, мы, мол, за государя законного?
        - Не больно-то вы слушать готовы были, - не дал сбить себя полковник. - Вот что, солдаты! Мы русскую кровь стараемся не лить. Потому и вам сдаваться кричать стали, а могли бы и всех вас тут положить без разговоров. Винтовки кидайте в воду, я сказал!.. А потом на все четыре стороны ступайте. Мой вам совет - бросайте это дело. Нечего германцу у нас делать, в столице нашей. С чужеземцем сговариваться, у чужестранца помощь против своих просить - последнее дело. Так что смотрите, солдаты - пока ещё есть у вас шанс именно солдатами великой России остаться, а не мятежниками, не изменниками своему государю, которому вы присягу давали.
        Кадеты старших рот спешили с той стороны Фонтанки, лезли на и без того перегруженные грузовики; Севка Воротников с пулемётом хозяйственно постучал в люк броневика:
        - Эгей! Открывай да вылезай, братцы, отъездились. А не хотите добром - сейчас горючим обольём да подпалим, а под днище - гранат!
        Как ни странно, это подействовало.
        - Ладно, ладно, - раздалось из железного чрева.
        - Вот и хорошо, - кивнул Две Мишени. - Господа кадеты, никакого вреда сдавшимся не чинить! Оставайтесь, солдаты. Думайте, пока время есть. Пока ещё -
        - Глянь-ка, ваше благородие, - перебил всё тот же немолодой фельдфебель-запасник, - глянь-ка, германец-то, эвон, марширует уже! Легки на помине!..
        Они разом обернулись - и пленители, и пленные:
        На Знаменской площади вдруг грянул марш. Чужой марш - понёсся над стихшим Невским, а потом дружно вниз по проспекту двинулись серые тела броневиков. Те самые, «мариенвагены», старые знакомые.
        Значит, германцы прибыли, разгрузились на Николаевском вокзали или на Сортировочной, никуда не торопясь, доставили даже технику.
        «Мариенвагены», а за ними наверняка грузовики с пехотой. А это ещё что? Мотоциклисты?..
        Это было совсем уже не из той эпохи. Но среди александровских кадет вспомнить совсем другие фотографии и из совсем других лет могли сейчас только Фёдор да Две Мишение. Ну, и Петя Ниткин с Костей Нифонтовым - на другой стороне. Но никого из них Федя пока ещё не увидел.
        Да, они самые; и даже с колясками, если глаза не врут. И едут быстро!..
        А вот и подполковники - Ромашкевич с Коссартом, вывели последних с того берега; поспешно козыряют Аристову.
        - Кадеты! Слушай меня! - резко скомандовал Две Мишени. - Господа офицеры!.. Удерживайте мост!.. А мы - на Шпалерную!..
        Командиры отделений первой роты подбежали к Аристову, тот, склонившись, что-то быстро шепнул им обоим. Те вновь откозыряли - и по отточенности их движений, по резкости взброшенных к козырькам ладоней Федор мог догадаться, о чём шла речь.
        - Первая рота! По машинам! Остальные - занять оборону!.. Солдаты - кто хочет драться за Россию - давайте к нам. Кто нет - уходите. Убирайтесь, к нечистому, к бабушке его, к такой-то матери!.. С глаз моих подальше, потому что сейчас пули тут полетят!..
        Реальность словно замерла перед Фёдором - их тех, что впечатывается в память на десятилетия, что и на смертном одре помнить будешь: звуки, краски, запахи, всё вместе.
        Треск приближающихся мотоциклеток.
        Наплывающий за ними чужой марш.
        Иноземная армия, шагающая по Невскому.
        И Две Мишени, вспрыгнувший на подножку грузовика.
        - Ходу, Федор, ходу!
        Машины покатили - и первая рота Александровских кадет вместе с ними; по набережной Фонтанки, мимо Шереметьевского дворца, мимо церкви св. Анны, по Моховой улице, мимо Тенишевского училища, через Пантелеймоновскую, дальше, дальше - а за плечами уже грянул первый дружный залп.
        Вторая рота и младшие возрасты, вернувшиеся за крепкую свою баррикаду через Аничков мост, встретили врага.
        Там остались Коссарт с Ромашкевичем. Они управят.
        И Петя Ниткин тоже там; видать, задумал что-то. Едва успели махнуть друг другу. А вот Костька где? Костька Нифонтов?..
        Нет времени думать. Вот уже и поворот с Гагаринской на Шпалерную, едва мелькнула Нева в просвете домов; вот пронеслось пожарище на месте казарм лейб-гвардии Конной артиллерии; а вот и Литейный, вот Окружной суд, и толпа перед ним - красные знамена, беспорядочно составленные телеги, броневик, пулемёты - окна почти всё выбиты, ветер шевелит рассыпанными по мостовой листами; бумаги истоптаны, изорваны, их лениво подбирают, суют в костры.
        Но сам Литейный - не перегорожен; и у Дома Предварительного Заключения - лишь небольшой караул.
        - Здесь, - скомандовал Две Мишени и Федор послушно нажал на тормоз. Полковник обернулся куда-то к своим в кузове:
        - Этого… комиссара сюда!
        Кадеты спрыгивали наземь, свои, знакомые все лица, вот Севка, вот Бобровский с погонами фельдфебеля, вот остальные…
        - Слон! Здорово! А у нас тут веселье было!..
        Это Воротников. Ну да, Севке везде веселье, кроме математических классов (или иных точных наук).
        - Здорово, Ворот, мы тоже не скучали!..
        - Погоди, Слон, то ли ещё будет!.. А мы зачем здесь?
        - Вот именно, - Бобровский оказался рядом, меж губ для форса зажата зубочистка. - Наши там на мосту, германец прёт, а мы почему-то тут?..
        Прибытие «автомоторного отряда «Заря свободы»» не прошло незамеченным. Охрана ДПЗ - балтийские матросы в чёрных бушлатах, обмотанные пулемётными лентами (исключительно бессмысленное дело, но впечатление производит) - повернулась к ним, кое-кто вскинул винтовки.
        - Работаем, Федор, - сквозь зубы процедил Две Мишени. И - решительно поволок за шиворот вяло переставлявшего ноги комиссара Блюмкина. Судя по мутному взору, тот явно не понимал, что с ним происходит.
        За шиворот полковник держал пленного левой рукой, в правой - маузер, ствол утыкается комиссару в бок. Федор, Бушен, Варлам, Бобровский и Сева со своим чудовищным пулемётом мигом составили «конвой».
        - Эй, граждане бойцы! - не замедляя шага, крикнул Две Мишени. - Я полковник Аристов, автомоторный отряд «Заря свободы». Вот, привезли важного арестанта, должны передать с рук на руки гражданину начальнику тюрьмы! Изменник делу революции и рабочего класса! Пытался сдать свой полк царским холуям!
        - Ваш мандат, - подался вперёд широкоплечий матрос, единственный, имевший нашивки кондуктора.
        Комиссар был передан на попечение Варлама и Левки, требуемый мандат - явлен.
        - Ишь ты… - с уважением сказал кондуктор. На его бескозырке Федор прочитал «Аврора». - Так эта, значит, гнида, пыталась к контре перебежать?
        - Не только перебежать, гражданин, - сурово прервал того полковник, - но весь полк - первый красногвардейский - с собой увести! Знамо дело, что там в полку за народ - запасники, вчера от сохи, что они понимают!..
        Охрана загоготала.
        - Это да, - ухмыльнулся кондуктор, возвращая мандат. - Им бы по деревням, на печку, да бабу под бок. А свобода - это им наплевать. Точно, ребята?
        «Ребята» отозвались дружным гулом согласия.
        - Короче, братцы, - нетерпеливо сказал Две Мишени, притопывая ногой. - Кто здесь принимает арестантов? Есть комендант, или начальник тюрьмы, или вообще кто? Вас-то самих, кто тут поставил? И отчего на улице, на ветру?
        - А мы сменяемся, - пояснил словоохотливый кондуктор. - Сейчас внутреннюю стражу позовём, сдадите ей своего…
        - Какой страже, гражданин кондуктор? - строго сказал Две Мишени. - Революция - это тебе не корову продать! Революция - это учёт и контроль! Так мы свободу не построим! Мы показания должны дать!
        Кондуктор замялся.
        - Погоди, гражданин полковник. Сейчас пришлём тебе кого ни есть.
        Пока шли эти разговоры, Федор тщательно осматривался. Дом предварительного заключения, тюрьма при Окружном суде, выходил двумя фасадами - один на Шпалерную, другой на Захарьевскую. Меж зданиями суда и тюрьмы тянулся узкий проезд, в глубине его - переход, соединявший две постройки.
        - Тут сейчас мало кто есть-то, - поведал полковнику кондуктор. - В самый первый день, как суд-то разорили, так и тюрьму того… всех выпустили. Надзиратели, клопы-кровососы, поразбежались кто куда.
        - Так что ж, тут нет никого, что ли? - удивился полковник. - Ну и ну! А нам сюда ехать велели!
        - Правильно велели, тут от Петросовета нашего люди есть, и от Ответственного правительства, - ухмыльнулся матрос. - Да вот они уже идут!
        Из дверей появилась внушительная делегация - шестеро, в кожанках («Что за склад они разграбили, что все эти куртки понадевали?» - удивился Фёдор. «Ну точно, как форма у них!»)
        Вооружена эта шестерка была до зубов. Четверо тоже с «федоровками», двое при маузерах.
        - Комиссар Петросовета Шляпников, - резко сказал один из них, с грубым, но сильным лицом рабочего. - Что за важный арестант, гражданин полковник?
        - Гражданин комиссар, имеем передать для дальнейшего выяснения предателя дела трудового народа, бывшего командира первого красногвардейского полка Блюмкина Якова! - отчеканил Две Мишени.
        - Блюмкин? - удивился Шляпников, вглядевшись в арестованного. Товарищ Яков, что случилось?
        Блюмкин с трудом поднял голову; он почти висел на руках у кадет.
        - Это… пре… - выдавил он было, но больше уже никаких слов сказать не смог.
        Александровцы дружно вскинули оружие. Самый прыткий из матросов мигом получил прикладом в затылок; Федор, Севка, Лев, Варлам и Пашка Бушен дружно бросились в двери.
        Комиссар Блюмкин валялся на брусчатке бесформенной грудой тряпья.
        - Изме… - комиссар Шляпников захлебнулся, потому что ему под горло упёрся ствол маузера в руке Двух Мишеней.
        - Веди, - тихо и страшно сказал полковник. - Ты знаешь, к кому.
        Остальные кадеты первой роты уже ворвались внутрь, зазвенело разбитое стекло; другие деловито разоружали матросов, настолько ошарашенных, что даже не пытались сопротивляться. Спутники комиссара Шляпникова тоже успели лишиться и автоматов, и маузеров.
        - Веди, - повторил Две Мишени. - Считаю до трёх. Иначе - сдохнешь, как пёс бешеный.
        Лицо Шляпникова исказилось, зубы оскалились.
        - Ничего не скажу! - хрипло выплюнул он. - Стреляй, сука!.. Стреляй, твою мать!..
        Вместо ответа полковник только ткнул Шляпникову куда-то в горло стволом, и мигом добавил - ребром свободной ладони. Комиссар вхрапнул и стал валиться.
        - Пулю ещё на тебя тратить, - хладнокровно сказал Аристов.
        И - размахнулся финским ножом, появившимся словно бы ниоткуда.
        Загнали разоруженную охрану внутрь. Сапоги кадет затопали по кафельным полам; захлопали распахиваемые, а кое-где и выбиваемые двери; миновали первый двор, административный, ворвались во флигель, отделявший уже саму тюрьму.
        Во главе александровских кадет бежал Две Мишени. Рядом, поневоле скрючившись - двое из свитских Шляпникова. Сам комиссар остался на желтоватой плитке сразу за входом, через него перепрыгивали, словно и не тело человеческое, только что живое и жившее, лежало тут, а древесная колода.
        Федор бежал с остальными; тюрьма встретила их гулкой пустотой, всюду следы разгрома - всё, что возможно, перебито и переломано, церковь выгорела; но вот и последний поворот и открываются высокие узкие щели - с одной стороны стена с окнами, с другой - железные галереи, узкие лестницы и двери камер.
        Никого. Всё распахнуто, раскрыто, видны узкие каморки заключенных - шесть шагов в длину, четыре в ширину.
        Загрохотали по железным ступеням, взбегая вверх. Конторки надзирателей разбиты, и вообще, с точки зрения содержания опасных государственных преступников место это совершенно было уже непригодно.
        Но вот - на третьем ярусе проводники замедлили шаг. Остановились возле одной из камер; Федор видел, как тряслись руки, вставлявшие ключ в массивный замок.
        Сыто чавкнула провёрнутая рукоять.
        Две Мишени рванул дверь.
        - Ну, чего явились? - раздался из полутьмы негромкий, но очень спокойный бас. - По мою душу, поди?
        Федор едва не обратился соляным столпом, словно те дочери Лота.
        Жалобно скрипнули железные рамы узкой тюремной кровати. Шевельнулась грузная, огромная тень - словно сказочный Михайла Потапыч, загнанный Кощеем Бессмертным в западню.
        Загнанный, но живой - и сейчас выпрямляющийся, расправляющий плечи, по-прежнему широкие, несмотря на годы.
        Он вставал - с известным трудом, но вставал. Белая борода, известная всей России, которую государь не касался хной или иною краской - «граф Толстой этим пренебрегал, ну, и нам нужды нет» - высокий лоб, волосы над ним поредели, но упорно сопротивлялись, держа оборону. Простая коричневатая куртка с накладными карманами, просторные брюки; совсем не «императорские» штиблеты, широкие, разношенные.
        Он поднялся и глядел сейчас на них, щурясь от ударившего в глаза света.
        Кадеты молчали. Молчали и приведшие их сюда тюремщики.
        И только Две Мишени вдруг резко вытянулся, с истинно гвардейским шиком щёлкнув каблуками:
        - Ваше императорское величество! Первая рота Александровского кадетского корпуса прибыла в Ваше распоряжение! Докладывает начальник роты, полковник…
        Император опустил руку от глаз. Массивный, тяжёлый, огрузневший с годами, с поседевшей бородой и морщинами, рассёкшими лицо - он всё равно казался сейчас Федору былинным богатырем, Святогором, чем зачарованный гроб удалось разбить - нет, не мечом-кладенцом, а их, кадетскими штыками и пулями.
        - Молодцы, ребятушки, - услыхал Федор. - Благодарю за службу, Константин Сергеевич. Предаюсь в руки ваши, но сперва…
        - Да, государь. Августейшее семейство…
        …Их содержалось тут всего трое. Сам государь, наследник-цесаревич и его брат, великий князь Михаил. Женщин, по счастью, не тронули, они укрылись кто в Царском Селе, кто в Павловске. Великие князья разбежались кто куда, Временное Собрание даже не сочло нужным их арестовывать.
        Федор не помнил, как оказался на улице, как первая рота устраивала освобождённых в кузовах, собой прикрывая их от случайной пули. Михаил немедля потребовал «ну хоть какого-нибудь оружия, не могу ж я сидеть сложа руки, я, господа кадеты, всё-таки стреляю изрядно!». Успокоился великий князь, лишь получив маузер с патронами, реквизированный у нового тюремного начальства.
        Но на этом везение господ кадет закончилось. Нестройная толпа бежала от Литейного, другая - ей навстречу по Шпалерной от Таврического дворца.
        - Воротников! Пулемёт!..
        Но Севке не надо было ничего объяснять. Он встал потвёрже, широко расставив ноги, утвердил свой «гочкис» прямо на крыше кабины, и прямо над головой водителя - то есть Федора Солонова - словно взорвался настоящий ад.
        - Гони! - крикнул Две Мишени, оказываясь на сиденье рядом с Федей. В руках у полковника уже оказалась чья-то «фёдоровка» и целая россыпь магазинов рядом.
        Деваться было некуда, оставалось только лететь прямо в гущу набегавшей толпы. Кажется, все, кто был сейчас в кузове фединого грузовика, кто висел на подножках, открыли сейчас пальбу и бросившиеся было им наперерез люди стали падать, рассыпались, вжимаясь в стены.
        Бахнул ответный выстрел, затем ещё и ещё.
        «Господи, только б не в радиатор. И не в колесо. И не в…»
        «Гочкис» над его головой ревел несытым чудовищем, Федор едва не оглох. Рядом с ним опустошал магазин за магазином сам полковник; дзинькнуло пробитое навылет ветровое стекло, аккуратная круглая дырочка, и пуля засела в стенке кабины в дюйме, наверное, от Фединого уха.
        Но Севкин пулемет сделал своё дело. Толпа перед грузовиками рассеялась, она тоже оказалась в западне: из кузовов стреляли кадеты и стреляли метко.
        Вылетели на Литейный, помчались дальше по Шпалерной, завернули на Гагаринскую, потом - Пантелеймоновская, мрачная кирпично-алая громада Михайловского замка по левую руку, облетевший Летний сад по правую. Лебяжья канавка, Садовая улица, трамвайные рельсы - поворот, Федор, поворот!..
        Стрельба стихла - не в кого было стрелять; однако совсем рядом, ниже по течению Фонтанки, там, где пересекал её великий Невский и кони Клодта застыли в вечной борьбе - там палили во-всю, и из множества стволов.
        Исход 3
        Остались позади и Михайловский сад, и цирк Чинизелли, и мост, где тоже держались верные государю; Федор понимал, что задумали Две Мишени с остальными офицерами - собрать всех, кого можно, и прорываться из этой западни, где всё равно долго не продержишься - иссякнут запасы.
        Должны оповестить всех, кого успеют, самокатчики уже мчат по всей Фонтанной дуге, до самого устья, до Балтийских заводов и порта. Пришли немцы, прикатили Николаевской железной дорогой (что мы знаем наверняка), а скорее всего ещё и по Царскосельской, и по Варшавской. Балтийская, где держали вокзал младшие, где стоял бронепоезд, им едва ли удобна, в худшем случае - ну, пригонят свой эшелон; а наши тогда скажут, так а мы что, мы ничего, мы отряд «Заря свободы», бьёмся, значит, изо всех сил. Красных знамен и лозунгов там на три таких отряда хватит.
        Но сейчас надо идти на прорыв, кому-то придётся прикрывать отход, и Федор знал, кому именно.
        У Аничкова моста, когда три грузовика с первой ротой подлетели к нему, бой уже стих. Немцы сноровисто заняли оставленную «первым красногвардейским» баррикаду, но иных лавров не снискали: один «мариенваген» тяжело и трудно чадил, уткнувшись носом в гранитное основание левой скульптуры, да лежали на брусчатке тела в мышино-серых шинелях. Тел было много, десятка два.
        Первая рота не орала, не размахивала руками - подъехали в молчании, почти что в траурном; но Федор видел, как вспыхнули лица у Коссарта с Ромашкевичем, как они, в свою очередь, кинулись ко младшим кадетам - тихо, мол, тихо, господа!..
        Хотя едва ли тайна их удержится хоть сколько-нибудь долго, подумал Федор. Немцы не дураки, уже, небось, тоже забрались на крыши, сверху углядят…
        Однако войск у моста явно прибавилось - подошли гвардейцы из разрозненных полков и батальонов, Федя заметил и людей в гражданском - добровольцы.
        Государь приподнялся в кузове, взмахнул рукой - Две Мишени разом кинулся, прикрыл собой:
        - Ваше величество!..
        - Поздно мне уже пулям кланяться, - услыхал Федор.
        - Нет, государь!.. Ни в коем случае!.. Пригнитесь!
        - Довольно гнулись, - Император с усилием вставал, и, глядя на него, вставали разом и цесаревич, и великий князь Михаил. Оба бледны, гусарской лихости не видно, но вставали!..
        - Нет! Нет, ваше величество! - теперь бросились уже и Коссарт, и Ромашкевич, и другие офицеры-гвардейцы - мундиры у всех измяты, многие в побуревших от крови бинтах. - Отсюда надо уходить, немедля!
        - Первая рота останется прикрывать отход, и мы, их воспитатели, вместе с ними, - услыхал Фёдор.
        - Мальчишками мы отродясь не прикрывались и прикрываться не будем! - возмутился Михаил Александрович. Цесаревич деловито кивнул, соглашаясь:
        - Государь и отец наш, вам надлежит немедля покинуть…
        - Тих-хо! - рыкнул император и голос его, почти семидесятилетнего, враз заставил всех умолкнуть. - Останутся добровольцы. Только добровольцы! Которых я, - обвёл он взглядом толпу, - выберу сам. Вы, полковник, поведете своих кадет на прорыв, прочь из города. Вместе с наследником-цесаревичем и братом его. Ти-хо! - на сей раз это предназначалось сыновьям, немедля принявшихся громко, вслух протестовать. - Вам - хранить трон Российский! Династию! Страну и народ! А нам из нашей же собственной столицы бегать невместно.
        Трудно сказать, чем всё это бы закончилось, но в этот миг другая сторона Фонтанки заполыхала выстрелами. Прямо посреди моста, совсем немного не долетев до баррикады, разорвалась мина, осколки звонко ударили в гранит клодтовских постаментов.
        Германцы сообразили, что к чему, а, может, получили наконец известия о случившемся на Шпалерной.
        «Нам не дадут уйти», осознал Федор.
        Кажется, к тому же выводу пришёл и полковник.
        «Сейчас скомандует «в штыки!»» - мелькнула страшная мысль. Страшная, но в то же время и пьянящая, затягивающая своей гибельной прелестью…
        - Стрелки-отличники! Ко мне! - распорядился Две Мишени. - Подполковник Коссарт, подполковник Ромашкевич, головой отвечаете за безопасность августейших особ! Прорывайтесь на вокзал, берите эшелон и уходите!.. Мы вас нагоним!.. Первая рота, занять позиции!.. Солонов, уступите место за рулем!..
        Казалось, невозможно быстро исполнить такое приказание.
        Но - спустя считанные мгновения грузовики с рычанием уже неслись вниз по набережной Фонтанки, облепленные людьми так густо, что почти не видно было колёс. Следом за ними торопились гвардейцы, хотя и далеко не все, большинство осталось с кадетами. Осталась и часть добровольцев, прилично выглядящий господин с дорогим охотничьим штуцером и огромным оптическим прицелом на оно элегантно поклонился Федору, приподняв котелок.
        - Стрелки, наверх! Выбить расчёты!..
        Не требовалось пояснять, куда именно «наверх» и какие именно «расчёты». Мельком Федор подумал, что германцы могли поставить миномёты и на закрытых позициях - тогда черта с два их достанешь прямым выстрелом. Дворы-колодцы для этого не шибко подойдут, разве на крышу вытащат…
        Но нет, до такого германцы не додумались. Три оставшихся «мариенвагена» плюнули минами, попали в настил моста, и осколки вновь хлестнули по непокорным коням.
        Федор Солонов этого не видел. Вместе с вежливым господином в котелке, не жалея ног, он взбежал на самый чердак дома, над Аничковской аптекой, выбрался на крышу, устроил винтовку на фигурной ограде…
        - Василий Александрович Челпанов[1], - вежливо представился господин, устраиваясь рядом. - Домовладелец тут, рядом, на Караванной. А также хозяин лавки офицерских товаров в Гостином Дворе.
        - Очень приятно, - пробормотал Федор.
        Василий Александрович кивнул, распахнул добротный пиджак - открылся патронташ с портупеей, желтовато блеснули гильзы.
        - Готов исполнять ваши приказания, господин кадет-вице-фельдфебель - ?..
        - Солонов. Федор Солонов.
        - Польщён, польщён, - Василий Александрович рассуждал с небрежной приятностью, словно засели они с Федором на красного зверя, но так, больше провести время во свежем, чистом лесу, а не убивать бедолагу. Приложился к штуцеру - двуствольный «зауэр» под мощные 8-мимиллиметровые патроны на самую крупную дичь, трёхсполовиной кратный цейссовский прицел - чуть повёл, примеряясь…
        Ба-бах!..
        Федор сам брал в этот миг на прицел самый дерзкий из «мариенов», и видел в собственную оптику, как возившегося с миномётом ландсера тяжёлая пуля буквально смела и швырнула через борт броневика. И сразу же - второй «ба-бах!» от которого оглохнуть впору, и второй солдат в мышино-сером падает колодой на дно не защитившей его железной коробки.
        Третьего миномётчика срезал уже сам Федор.
        - Превосходная стрельба, господин кадет! - с энтузиазмом воскликнул Василий Александрович. - Мы их отсюда запросто пере…
        - Меняем позицию! - Федор успел дёрнуть своего нового соратника за рукав. И вовремя - с противоположной стороны Фонтанки стреляли из окон, пули дырявили железо крыши.
        Пришлось укрыться за гребнем. Господин Челпанов деловито перезарядил штуцер, взял наизготовку.
        - Ну-с, господин кадет, как насчёт во-от той таратайки?
        Ещё один броневик окутался сизым дымом, пытаясь сменить позицию.
        Ба-бах! Бах! Бах!
        Три выстрела почти что слились и ещё один миномётный расчёт отправился к праотцам.
        Стреляли также и Пашка Бушен, и Варлам, и Степка Саранский, и Миха - Мишка Пряничников, и Лихой - Зиновий Лихославлев. Вскоре все три «мариенвагена» уже спасались бегством, однако господин Челпанов уйти им так просто не дал: достал из гнезд пару патронов, отмеченных красными колечками, подмигнул Федору:
        - Щитобойные[2]. Особый заказ. Маленькие привилегии содержания лавки с товарами для господ офицеров!..
        Ба-бах! Ба-бах!
        Перезарядка и вновь: ба-бах!..
        «Мариенваген» лениво, нехотя задымил, из-под капота выбивались струйки серого дыма. Экипаж поспешно ретировался; кто-то из Фединых товарищей застрелил выскочившего последним водителя.
        - Вот и славно, - заключил негаданный помощник Федора. Перезарядил штуцер и приник к окуляру.
        Получив отпор и лишившись миномётчиков, германцы принялись отступать. Федор их понимал - здесь, на мосту, оборона слишком крепка, потери чересчур велики; значит, надо сдвигать острие удара, искать уязвимое место, возможно даже, ждать ночи.
        Что кадетам только и требовалось.
        Внизу замахали руками, спускайтесь, мол.
        - Всего вам наилучшего, господин кадет-вице-фельдфебель, - вновь приподнял котелок Василий Александрович. - Ступайте, ступайте, а я тут останусь. Посижу ещё. Уж больно воздух свежий, хороший, да и вид отличный!.. - он подмигнул. - А за меня не беспокойтесь, господин кадет, я тут поблизости живу, дом, которым владею, прямо по соседству, все крыши знаю, как свои пять пальцев…
        …Федор пробирался к слуховому окну, а господин Челпанов, в очередной раз перезарядив штуцер, поудобнее устроился, распластавшись на холодном железе и не отрываясь от прицела.
        Вот и чердачная дверь, вот и спуск на лестничную площадку - и тут сверху вновь раздалось громовое «ба-бах!». Тащивший две винтовки Федор только чертыхнулся. Полезли-таки!..
        Ба-бах!..
        Он бежал вниз по ступеням.
        А, когда выбежал наконец из подъезда, вся первая рота уже готовилась отходить - по набережной Фонтанки, мимо Аничкова дворца, дальше, к Чернышевой площади, дальше, дальше, пока не отыщется относительно свободное место, чтобы перебраться на другой берег реки, и уже оттуда - к Балтийскому вокзалу.
        Если, конечно, там их ещё ждут.
        Германцы, как ни странно, дали александровцам отойти. Может, тому поспособствовали меткие выстрелы с крыши доходного дома Лихачева (Невский, 66, на углу), а, может, германцы и сами не особенно рвались класть головы в чужой столице.
        Так или иначе, отступала первая рота бодро, перестрелка с засевшими возле Аничкова моста немцами быстро стихла.
        Федор знал, что все, оборонявшиеся в городе, прорываются сейчас к его южным границам. Тонкие ручейки защитников текут, просачиваются, обходят заслоны, дворами, подвалами и крышами уходят к Обводному, и ещё дальше, в предместья. «Германским добровольцам» и Временному Собранию достанется пустой город - безумно жаль оставлять его им, но, в конце концов, с потерею Москвы не была сто два года назад потеряна Россия.
        …Дорога александровцам выпала негладкая, однако, чем дальше от Аничкова моста, тем больше они вновь начинали напоминать автомоторный отряд «Заря свободы», только уже без автомоторов.
        Немцы сюда ещё не добрались, маловато их ещё было для огромного города, без остатка поглотившего их лабиринтами своих улиц; а силы Временного Собрания, похоже, собирались ближе к Таврическому дворцу. Так или иначе, но с одним отрядом под красными стягами александровцы разошлись мирно, дружно проорав тому «да здравствует свобода!».
        Две Мишени для большей верности держал наготове несколько помятый, но всё ещё внушительно выглядевший мандат.
        Столица великой империи оставалась пустой и вымершей. Народ сидел по домам; стрельба, хоть и почти стихла, но всё-таки отдельные выстрелы ещё доносились с разных сторон.
        Так, почти незамеченными, они добрались-дошагали до Измайловского проспекта; позиции здесь были уже всеми оставлены, перешедшие на сторону «Временных» части, похоже, уже ушли, ближе к центру города.
        Петя Ниткин шагал рядом с Федором, держал равнение и шаг - справный кадет, и не вспомнишь, с чего начинали шесть с лишним лет назад!
        Шагали рядом, но - молчали. Не до разговоров было сейчас. Потому что - не сомневался Федор - думает Петя о том, что и он сам: что с родными, что с семьёй, что с Зиной. С той самой Зиной Рябчиковой.
        У Феди в голове было то же самое. Правда, место Зины занимала Лизавета Корабельникова.
        На Измайловском Две Мишени велел строже держать ряды, кадеты отбивали шаг. Хорошо бы песню, да только какую?.. Новых, революционных, ещё не сочинили, а «старорежимную» заводить - только на неприятности нарываться.
        Никогда ещё Федору не доводилось строем маршировать по столь пустому, мёртвому, враз лишившемуся всего городу. Дома - словно могильные склепы; здесь, в далеко не столь богатой и парадной части Петербурга погромили всё, похоже, ещё сильнее - и от этого становилось только тяжелее. Ни одной целой лавки; через три дома на четвёртый следы пожаров, иные ещё тлеют. И тела - прямо на улицах. Вот городовой, тело ободрано, а ко лбу гвоздём прибит его полицейский жетон.
        Кто-то из кадет охнул, все дружно закрестились.
        - Не останавливаться! - зло прохрипел Две Мишени.
        Ещё тело. Молодая женщина, вниз лицом одета бедно, убита выстрелом в затылок. Сожжённая лавка. Мёртвая лошадь в оглоблях, рядом брошенная бричка, на козлах - пожилой извозчик, голова запрокинута, в бороду натекло крови, глаза давно остекленели.
        - Идём, идём! Не оглядываемся, по сторонам не пялимся! - рычал полковник.
        Над марширующей первой ротой никто даже не пытался выглянуть из окон и понятно, почему - высунешься, так пулей угостят, разбираться не станут.
        Но кадеты шли. И равнение держали, и отбивали шаг; и колонна их щетинилась стволами, а Севка Воротников гордо шествовал, там и не выпустив из рук своего пулемёта.
        Свернули на Заротную, достигли Лермонтовского проспекта, свернули по нему налево. Те же тишина и пустота. Им никто не преградил дорогу.
        …И так дошагали они до самого Обводного. За которым - вот, рукой подать! - Балтийский вокзал. Если всё хорошо, там должны ждать. Если не очень - то всё равно, по путям куда легче выбраться из города, чем по узким ущельям улиц.
        Однако здесь, подле канала, где тёмная вода медленно движется меж отлогими, поросшими жухлой травой берегами, город оказался не пуст и не тих.
        Мост перегораживала баррикада - пара нещадно столкнутых с рельс трамвая. В промежутке меж ними - серо-зеленая тушка трёхдюймовки, груда снарядных ящиков, валяются желтоваты стреляные гильзы. Расчёт курит, наплевав на все уставы, но видно, что готов в любую минуту к бою.
        Справа и слева - сплошная масса серых шинелей, торчат штыки. И на набережной канала, справа и слева от вокзала - тоже солдаты, правда, вперёд они не лезут.
        Две Мишени вскинул руку - кадеты остановились.
        Вокзал - видно даже отсюда - изрядно пострадал, фасад побит снарядами, кирпичная кладка завалилась, расплескавшись перед зданием.
        Без команды, старшие из них и Федор, вице-фельдфебель, подбежали к полковнику.
        - Вокзал они явно окружили, - сквозь зубы процедил Константин Сергеевич. - И наверняка переняли рельсы. Наши по-прежнему там, иначе нечего было б и окружать. Теперь…
        Его слова прервал одиночный выстрел. Стреляли с той стороны Обводного, и явно те, кто оборонял станцию.
        Выпалил в ответ кто-то и осаждавших. Выстрелы защёлкали чаще, возле баррикады с криком «ой, братцы, убили меня, убили!» - опрокинулся раненый.
        - За мной, - злым шёпотом скомандовал Две Мишени.
        И - повернул всю первую роту.
        У Федора всё едва в глазах не помутилось. Как так?! Куда они? Надо ж было ударить, они врагу зашли со спины, что хочешь с ними делай?!
        Друг Ниткин словно прочитал его мысли; да, впрочем, их и читать не требовалось.
        - Очень их там много. И орудия. И пулемёты. И на той стороне они с флангов. Пока добежим, всех положат…
        - Рота, бегом! - гаркнул полковник, сворачивая в какой-то двор.
        - Ночлежные дома, - сообщил всезнающий Петя. Хоть и бывалый уже кадет, а трясёт.
        Протопали мимо бледно-желтоватых стен, мимо груд мусора, не убиравшегося уже явно не один день. Узким проходом выбрались на соседнюю улочку, Дровяную, в створе её - пешеходный деревянный мостик.
        Мостик не перехвачен, не перегорожен. Рота александровцев перешла по нему, как положено, «сбив ногу», но ни от кого не прячась, под развернутыми красными знаменами.
        Однако по правую руку от них, там, где располагалась мануфактура «Треугольник», к ним двигался небольшой отряд, не в шинелях, в цивильном.
        - Держим шаг! - бросил Две Мишени, но Федор видел, как рука полковника сжалась на маузере.
        Рабочие. Вооружённая рабочая дружина - спешат, видать, поучаствовать в драке. Федор пригляделся - стоп, а кто это во главе?
        - Эгей! Граждане солдаты!..
        Батюшки-светы, старый знакомый! Степанов Иван Тимофеевич, вожак дружинников с «Треуголки». Узнал, зараза; ну, что ж, однова помиловали, другой уже не спустим - и Фёдор решительно вскинул автомат.
        Но Иван, похоже, совершенно не собирался ни на кого нападать и ни в кого не собирался стрелять. Как, впрочем, и его люди.
        - Граждане!.. - Степанов перешёл с бега на шаг. - Да погоди ты, твоё благородие!
        - Иван Тимофеевич, - негромко, но с выражением, которое невозможно было проигнорировать, сказал Две Мишени. - Принесла ж тебя нелёгкая…
        - Шагай, шагай, твоё благородие, и вы шагайте, господа кадеты! - Степанов и его дружинники - все немолодые кряжистые мужики - быстро пристроились к первой роте. - Шагайте, мы дорогу покажем.
        - Куда дорогу? - подозрительно спросил полковник.
        - Куда ж ещё, как не в обход этих, - мотнул головой Степанов. - Ваши-то на вокзале так и сидят, прорвалось недавно сколько-то грузовиков, а я там рядом был, наблюдал, значит! И… видел, что государя ваши везли.
        - Глазастый какой, - усмехнулся Две Мишени, но усмешка вышла тяжёлой. - Всё углядел, Иван Тимофеевич! Что ж теперь делать станешь?
        - То и стану! - горячо зачастил Степанов. - Вам помогу отсюда выбраться. Вы ж прорываться к своим станете, они вас ждут, отстреливаются!
        - Сообразителен ты, Иван Тимофеевич. Говорил я тебе, помнится, что в моём полку быть бы тебе обер-фельдфебелем, а теперь скажу, что и поручик из тебя отличный получится. А только скажи, что такого случилось со вчерашнего дня, что ты и твои нам теперь помогаете?
        - Сюда, сюда сворачивайте, - Степанов орудовал ключом, отпирая наглухо запертые фабричные ворота. - Сейчас всё обскажу, твоё благородие.
        - Константин Сергеевич я, а не благородие. Когда под Мукденом стояли, кровь у нас с моими солдатами одинаково красной была.
        Рабочие спешили рядом с кадетами, лица угрюмы, но за оружие никто не хватался. Да и попробуй они, мелькнуло у Федора, мы их вперёд всего перестреляем.
        - Посмотрели мы, что вокруг творится, твоё благородие Константин Сергеевич. Посмотрели, как бьют всё да грабят. Вот у Трифона Петровича - усатый рабочий в кепке мрачно кивнул, - у мастера нашего, в дом вломились, всё подчистую вынесли, дочку… опозорили, жену избили до полусмерти, лежит, Бог весть, встанет, нет ли… У Федота Нилыча та же история, только ещё и дом весь выгорел, потому как хлебную лавку в первом этаже подожгли. На «Треуголку» нашу наскочили, спалить пытались - а как мы зарабатывать станем? Мы-то, у кого руки откуда надо растут - и работали, и зарабатывали! Это голытьба, которой только навоз с-под коров грести, да и то неведомо, справится ли, тут всё крушит да ломает! У нас-то ремесло в руках! Нам порядок нужен!
        - А сутки назад что, по-иному было? - искренне удивился полковник.
        - Уже тогда жечь начали, - признался Степанов. - Мы-то с того и встали дружиной!.. Думали, погуляет народишко чуток, да и лады, ан нет - всё разносят! Ночью той, покуда дежурили - своего недосчитались!
        - Мы когда сюда шли, - негромко сказал Две Мишени, - в кварталах меж Измайловским да Лермонтовским успели насмотреться…
        - Вот и пожгли там всё, и наших многих поразорили, - мрачно бросил ещё один дружинник. - Мне-то сподвезло, у меня сыны двое дома были, отбились, мамку свою да сестру отстояли. А вот у многих - нет…
        - В общем, сидели мы, судили да рядили, - перебил сотоварища Степанов. - Не надо нам такой свободы. Уж лучше как при государе. Порядок был.
        - И будет, - твёрдо сказал Аристов. - Будет, господа рабочие. Мы за то и кровь проливаем. За помощь спасибо, возвращайтесь теперь по семьям, их сохраняйте. Позвал бы вас с нами, да не могу. На всё ваша вольная воля. За свободу из-под палки да по принуждению сражаться нельзя. И на горячую голову решать нечего. Прав ты, Иван Тимофеевич - мы Государя из заключения вызволили, из города вывозим. Бог даст - утишит он нравы, решится дело мирно…
        Краснокирпичный лабиринт, которым Степанов вёл первую роту, кончился: последние ворота, и открылись рельсовые пути, скрещивающиеся, сходящиеся и расходящиеся, низкие пакгаузы и прочий железнодорожный пейзаж.
        - Там, впереди, засели, - вполголоса проговорил Иван, махнул рукой. - Вы им аккурат в спины и выйдете. Не знаю уж, хватило им ума стрелки поломать, надеюсь, что нет!
        - Спасибо, Иван Тимофеевич, - Две Мишени протянул вожаку рабочих руку. - Не могу с ходу пообещать, что, мол, за государем служба не пропадет, но…
        - Не заради того, - отвернулся Степанов. - Ну, прощай, Константин Сергеевич! Ты своё слово исполнил, а мы - своё. Дальше уж, не обессудь, твой бой начинается.
        - Наш, - кивнул полковник. - Храни вас Господь, люди добрые. Пер-рвая рота! В цепь - развернись!..
        …Хрустел под сапогами грязноватый, мазутом и маслом пахнущий гравий. Тянулись отполированные до блеска рельсы. Длился бесконечный день, а вечер всё не наступал, и александровцы шли, примкнув штыки, широкой цепью, осторожно пытаясь нащупать спину врага, перерезавшего путь отхода.
        И заметили - первыми.
        Да, кучки сероватых шинелей возле стрелок. Пулемёты за могильными холмиками тупиков. Выкаченные, куда только возможно, пустые вагоны и там тоже засела пехота. Какого-то зачуханного солдатика, попытавшегося было их окликнуть, Две Мишени самолично оглушил прикладом маузера.
        - Повезло тебе, - процедил, следя, как бесчувственного бедолагу оттаскивают в сторону.
        Возвращались разведчики. Их никто не заметил - никто, похоже, не ждал атаки с этой стороны.
        И получалось, что на сей раз ни обмануть, ни провести, ни взять на испуг не удастся. Плотное кольцо «солдат революции» перехватило выходные пути со станции, и, хотя рельсы вроде как были целы, стрелки переведены на тупиковые ветви. Значит, каждую нужно брать штурмом, каждую ставить, как надо.
        Федор видел, как поникли плечи у полковника. И понимал, почему.
        Константин Сергеевич Аристов ненавидел лобовые атаки. Шесть с лишним лет учил он своих кадет, что всегда надо искать подходы, способы, всегда надо пытаться врага обмануть, обхитрить, ударить в неожиданном месте; и, хотя последнее условие им, похоже, соблюсти удалось, со всем остальные дело было просто швах.
        Склады, платформы, пакгаузы, каменные будки стрелочников. За каждое строение можно уцепиться зубами, в каждом окне выставить пулемётное дуло.
        К тому же со стороны вокзала нарастала стрельба, всё чаще и чаще били винтовки, коротко и зло лаяли пулемёты; вот грянул недальний разрыв снаряда.
        - Пошли, ребятушки, - негромко сказал полковник, и слова его понеслись по цепи. - Пошли, родные. Знаете, что делать. Путь надо открыть. Просто надо. Пошли, и я первым пойду.
        Две Мишени повёл плечами, проверил сперва маузер, затем браунинг. Похлопал висящий на боку финский нож. Снял фуражку, перекрестился.
        - Спаситель наш, Ты положил за нас душу Свою, чтобы нас спасти; Ты заповедал и нам полагать души свои за друзей наших и близких нам…
        Это Севка Воротников, положив на шпалы «гочкис», повторял слова молитвы.
        - Радостно иду я исполнять волю Твою и положить жизнь свою за Царя и Отечество…
        Это Петя Ниткин, чуть склонив голову набок, словно решая какую-то особенно трудную задачу.
        - Вооружи меня крепостью и мужеством на одоление врагов наших…
        Это Левка Бобровский поглаживает штык.
        - И даруй мне умереть с твёрдою верой и надеждою вечной блаженной жизни в Царствии Твоём…
        Это Пашка Бушен, щурится, словно уже ловя в прицеле вражеский силуэт.
        - Матерь Божия! Сохрани меня под покровом Твоим! Аминь.
        Это полковник Аристов, надев обратно фуражку, первым шагнул по шпалам - туда, где ждал враг и где ждали свои, ждали и надеялись - первая рота придёт и поможет, не может не прийти!
        И первая рота пришла.
        Цепь идёт, катится морскою волной, только, в отличие от прилива, разбиться она права не имеет.
        Вот замаячила впереди будка стрелочника, блекло-голубоватые стены, и сидящие под ними фигуры в шинелях, торчат готовые к бою штыки.
        На сей раз Аристов не предлагал сдаться, не требовал сложить оружие. Он просто взмахнул рукой, и цепь александровцев открыла огонь.
        …Не успевшие даже вскочить падали, валились под покрытые оспинами от пуль стены. Кадеты прошли над ними, сомкнулись, воистину подобные волне, всё в себя принимающей и всё скрывающей.
        Впереди беспорядочные крики, кто-то командует, топот ног, вот грянул выстрел, пока ещё на глаз и наугад. Александровцы бросаются вперёд, прыгают через канавы, через низкие изгороди; впереди оживает пулемёт, но прежде, чем смертельная коса успевает пронестись над рельсами, Федор Солонов стреляет - тоже почти навскидку, раз, другой и для верности третий - оба номера за тяжёлым «максимом» утыкаются лицами в землю, быстрее, быстрее, кадет-вице-фельдфебель, опоздаешь - все друзья твои лягут и на Суда Страшном за то не оправдаешься!
        Но прямо в лица кадетам гремят новые и новые выстрелы, кто-то кричит, пытается скомандовать «залп!», не успевает, потому что в него стреляет уже сам полковник.
        Кто-то падает в цепи александровцев, кто - Федор не успевает заметить. Потому что только он может стрелять, почти не целясь, и он стреляет, быстро выбирая цели, всаживая пули в узкую щель, в незаметную прорезь, а крошечную выемку.
        Пытается полоснуть ещё один пулемёт, но его упреждает Севка Воротников: «гочкис», словно захлёбываясь от ярости, опустошает четверть ленты, избивает пулями кожух, дырявит щиток, и уцелевший чудом пулемётчик бросается бежать, забыв обо всём.
        Вперёд, вперёд, только вперёд!..
        Те, кто преграждал кадетам дорогу, вдруг оказались совсем рядом, нагнуты, наклонены штыки, но в руках александровцев - самозарядные «фёдоровки», и магазины их пустеют сейчас не просто так.
        Цепи сталкиваются, сцепляются, и Федор Солонов стреляет, стреляет и стреляет, валя тех, что пытаются броситься на его друзей сбоку или даже со спины.
        Севка Воротников опустошил ленту, присел на корточки, перезарядить; бородач в лохматой папахе замахнулся штыком, нарвался на пулю от Федора.
        Кто из своих дрался, кто пал - Федя не видел. Поменять магазин, и стрелять, стрелять дальше; не дать схлестнуться грудь в грудь, не дать цепи александровцев увязнуть в вязкой живой массе, массе обманутых и одурманенных, но сейчас - или ты их, или они тебя.
        Федор старается думать, как учил полковник - не только лишь о том, как выжить вот прямо сейчас.
        И они прорываются через эту цепь, она, только что такая прочная, такая крепкая, вдруг рассыпается, раздаются в стороны и впереди только свободное пространство - нет, там возникают фигурки в длинных шинелях с теми же «фёдоровками» - это наши ударили навстречу, помогли, разорвали кольцо!..
        - Стрeлки! Стрeлки! - кричит, надсаживаясь, полковник.
        А там, впереди, уже пыхтит, набирая разбег, тяжёлый паровоз.
        Ещё стреляют справа и слева, Федор кидается туда, ловит кого-то на мушку, стреляет; подхватывает под руку осевшего на землю с окровавленной ногой Варлама, тащит его к центральному ходу; а от вокзала уже появляется бронепоезд, а параллельными рельсами идёт ещё один эшелон, и к нему наши тащат со всех сторон своих - раненых, конечно же, просто раненых, твердит себе как молитву Федя, никто не погиб, никто не мог погибнуть!..
        …Он знает, что это не так, но сейчас отчаянно просит именно этого.
        Вот и полковник, вот и Петя Ниткин рядом, бледный, держится за плечо, по плечу расплывается тёмное пятно, надо перевязать, надо -
        Тянутся навстречу руки с подножек, там, от вокзала, орут и стреляют преследователи, понявшие наконец, что случилось.
        Федя с полковником затаскивают Петю в вагон, дверь захлопывается, поезд набирает ход, пристраиваясь за броневагонами; что такое, что меня толкнуло? голова кружится, но нет, падать нельзя, почему вдруг я такой слабый?.. Мне же не больно, не больно, не больно -
        - Федор! - слышит он, однако ноги отказываются держать.
        Кто-то оказывается рядом, это свои, первая рота, но он не узнаёт. Только слышит резкий голос полковника, требующего бинты, и жгут.
        Всё будет хорошо, всё будет очень хорошо!.. Они прорвались, они не могли не прорваться!..
        Глаза у Федора закрываются. Всё будет хорошо. Они победят, обязательно победят! И они найдут их всех, и Зину, и Лизавету, и Ирину Ивановну, и папу, и маму, и Веру с Надей (конечно, с котом Черномором).
        Правда же, они победят?
        Правда же, они найдут?..
        [1] Родной брат прабабки автора, урождённой Елизаветы Александровны Челпановой, вышедшей замуж за прадеда автора, коллежского асессора Даниила Назаровича Перумова.
        [2] Термин, использовавшийся в России для обозначения бронебойных пуль.