Единая Теория Всего, Единая Теория Всего- библиотека РусЛит

Единая теория всего Константин Образцов
        Единая теория всего
        Автор бестселлера «Красные Цепи» предпринимает исследование тайн мироздания. Великолепный многоплановый роман о человеческом выборе, влияющем на судьбы Земли: то, что начинается как детектив, превращается в научную фантастику, которая достигает степени религиозного мистицизма.
        Трагическая смерть одного из авторитетных представителей преступного мира поначалу кажется самоубийством, а жуткие обстоятельства его гибели объясняются приступом внезапного сумасшествия. Но чем дальше продвигается расследование, тем больше всплывает странностей, парадоксальных загадок и невероятных событий, а повествование постепенно охватывает пространство и время от Большого взрыва до современности…
        Константин Александрович Образцов
        Единая теория всего
        Памяти мамы

        Интро
        22.50 - 00.01
        Как и многие лучшие из историй, эта произошла в поезде.
        Ныне путешествие из Петербурга в Москву занимает едва ли больше времени, чем поездка на автомобиле в плохой день через пробки из конца в конец столицы. Можно выехать рано утром, провести пару встреч и успеть вернуться обратно еще до того, как сменится дата на календаре. Сжимается пространство, сокращается время, и дорога превратилась в простое перемещение из пункта отправления к месту прибытия, досадную паузу в несколько часов, которые нужно кое-как провести; романтическое очарование долгого пути ушло в прошлое вместе с трогательной искренностью написанных от руки открыток и теплом отпечатанных с пленки фотокарточек в семейном альбоме.
        В Москву я езжу экспрессом: утром сел в центре города и еще до полудня вышел на площади трех вокзалов свежий, бодрый и готовый к новому дню. Но обратно стараюсь взять билет на классический ночной поезд ради ощущения возвращения домой, пусть и короткого, а все-таки путешествия, дороги, которая, как и ночь, может менять человека: сели в поезд одни люди, а вышли немного иными; уснули - а перевалив через полночь, проснулись и не вспомнили себя прежних.
        Разумеется, от настоящего путешествия ждешь увлекательных дорожных историй и необыкновенных попутчиков, но с этим дела обстоят туго. Гадательное ожидание соседа по купе давно потеряло интригу: ни красавиц с драматичной судьбой, бегущих от злого рока, ни гениев не от мира сего, ни кругосветных скитальцев. Как правило, им оказывается ровесник и социальный одноклассник: пристойный костюм, чуть лишнего веса, немного залысин, часы, которые смотрятся дороже, чем стоят. «Здравствуйте! - Добрый вечер!» Иногда доходит даже до нескольких реплик: «Чем занимаетесь? - Я коммерческий директор компании Икс Плюс. - А я директор по продажам корпорации Игрек Минус. - Знакомое что-то, это стройматериалы? - Нет, упаковка». Вот и весь разговор. Оруженосцы большого бизнеса не расположены к разговорам, нам и на работе трепа хватает.
        Сегодняшний мой попутчик тоже особого впечатления не произвел, хотя и был по-своему колоритен. Среднего роста, но кажется выше из-за по-военному прямой осанки; явно перешагнул порог седьмого десятка лет, хотя выглядит поджарым, подтянутым, и более подходит под определение «мужчина среднего возраста», нежели «пожилой». Нос с боксерской горбинкой, пепельные волосы коротко подстрижены. Светло-серый пиджак по случаю августовской душной жары аккуратно перекинут через руку; темная рубашка, серебристый галстук, черные брюки с отворотами снизу и такими острыми стрелками, что ими можно было бы бриться, глядясь при этом в отполированные до зеркального блеска ботинки - в общем, типичный отставник, решивший принарядиться по случаю выхода в общество. Обычно этот образ дополняется чехлом для мобильного телефона на поясе - и точно, вот он, закреплен на брючном ремне, и можно не сомневаться, что там не какой-нибудь, извините, смартфон с легкомысленными мессенджерами и социальными сетями, а строгий стальной аппарат с бескомпромиссными кнопками. Армия или полиция? Усов не было, поэтому я решил, что мой спутник -
бывший полицейский, точнее, милиционер, судя по возрасту.
        - Добрый вечер, - сдержанно поздоровался он, поставил на полку небольшой саквояж, сел, прямой как доска, подтянул брюки, положил ногу на ногу и стал смотреть в окно.
        - Здравствуйте, - отозвался я, вздохнул и, за неимением иных дел, тоже уставился за окно, где среди золотых и голубоватых огней мелькали в кривом зеркале сумерек причудливо искаженные тени припозднившихся пассажиров.
        Из коридора неслись голоса, звук шагов, приглушенный ковровой дорожкой; быстро прошла мимо проводница в форме, стилизованной под начало прошлого века, торопливо бросила взгляд в открытую дверь и поспешила дальше. Наконец поезд дрогнул, внушительно громыхнул сочленениями вагонов и с солидной медлительностью, приличествующей фирменному составу с историей, двинулся в путь.
        - Ну вот, поехали, - сказал мой попутчик.
        Я промычал что-то в ответ. Никогда не знал, как отвечать на такие реплики.
        За окном в темноте неспешно проплыли ветшающие корпуса привокзальной периферии: осыпающаяся кладка красного кирпича, мутные окна под насупленными покосившимися козырьками, какие-то чумазые трубы, забытые на ржавеющих рельсах пустые вагоны, тускло блестящие в лучах фонарей, решетчатые стальные фермы, выцветшие вывески, чахлые и озлобленные на мир корявые деревца, наперекор всему пролезшие через сор, камень, железо, а иногда и сквозь старые крыши. Яркий бело-голубой луч заглянул на секунду в окно, резкие черные тени скользнули по стенам, изогнулись и снова пропали. Поезд осторожно пробрался через это сумрачное технократическое гетто, потом вздохнул с облегчением, загудел и вырвался на простор, набирая ход среди утыканных садовыми домиками широких низин, оврагов, узких речек и перелесков. Колеса застучали уверенно и ритмично, и, как всегда в такие минуты, мне показалось, что и все в поезде выдохнули спокойно, словно пассажиры самолета, закончившего подъем и вставшего на крыло - даже мой сосед чуть расслабился и откинулся на спинку сиденья.
        Каждое значимое дело требует ритуала, и для возвращения домой у меня, конечно, есть свой собственный. Я дисциплинированно дождался, когда за окном появятся унизанные огнями высотки Зеленограда, достал из дорожной сумки книжку, встал и сказал:
        - Я - в вагон-ресторан, вернусь несколько поздно. Можно попросить вас не запирать дверь?
        Мой попутчик оторвался от созерцания видов, повернулся, посмотрел на меня, будто припоминая, кто я такой, и ответил:
        - Да. Не беспокойтесь. Непременно.
        Я кивнул и вышел.
        Собственно, этим мой ритуал обратной дороги исчерпывается: пойти в ресторан и сидеть там, читая, глядя в окно, размышляя, пока не свалит усталость и не начнут сниться сны наяву. Не бог весть что, так, маленькие удовольствия, время наедине с собой, с хорошей книгой и одной-пятью порциями виски. Невинные радости всегда тихи, в отличие от порока, который любит зрителей и демонстративность.
        Ресторан был почти пуст. Справа расположилась небольшая компания явных командированных: двое мужчин средних лет в немного помятых после долгого дня костюмах, ослабленных галстуках и с легкой осовелостью взгляда и немолодая женщина с усталым лицом, черты которого удерживались опорами яркого макияжа, и повидавшим жизнь декольте, в котором уютно свернулись бусы из фальшивого жемчуга. В дальнем конце вагона сидел строгий мужчина в черном, аккуратно оперируя ножом и вилкой котлету, испускающую последнее издыхание пара, а у входа устроился некто стильный, в летнем пальто и кашне, созерцающий капли влаги, скатывающиеся по бутылке белого вина в ведерке со льдом.
        Я сел за стол; белая скатерть, искусственный букетик для настроения, потертый зеленый бархат сидений. Подошла официантка, хорошенькая ровно настолько, чтобы казаться милой в ситуации ресторана ночного поезда: блондинка с широким лицом, пухлыми губами и большими печальными глазами, из тех добрых и грустных блондинок, что вечно страдают от своей доброты и доверчивости; на ногтях самодельный «френч», исполненный при помощи канцелярской замазки. Я улыбнулся ей и бросил взгляд на табличку с именем, прицепленную к лацкану форменного пиджака.
        - Наташа, мне, пожалуйста, двойной односолодовый виски, холодную воду без газа и еще яблоко нарежьте, хорошо?
        Жизнь налаживалась и обещала стать еще лучше - по крайней мере на этот вечер. Стук колес превратился в ритмичный рокот, поезд летел сквозь мрак, словно межзвездный корабль, за окном в дальней тьме появлялись и исчезали россыпи огоньков дальних сел как скопления таинственных звезд и планет с неведомой жизнью, мелькали стремительными кометами редкие фонари, потом темно-синюю плоскость неба заштриховали зазубренные черные верхушки елей, а затем темнота сделалась абсолютной, как если бы поезд провалился в межгалактический войд[1 - Войд - космическая пустота, пространство между галактическими нитями, в котором полностью отсутствуют галактики и звездные скопления.], и антрацитовая чернота прижалась к стеклу, в котором смутно отражались букетик и скатерть, стакан с виски, компания за соседним столом - призрачная параллельная реальность, открывшаяся в запредельных глубинах Вселенной.
        Смотреть стало не на что. Я сделал глоток виски и запил холодной водой, окутав дымное торфяное пламя чистейшим родниковым льдом. Через проход доносились обрывки беседы.
        - Я прекрасно понимаю, чего они добиваются: убедить Старика, чтобы он дал отбой всему проекту… да, результаты пока не плановые, но они есть… если бы он сам не разрешал вмешиваться на каждом этапе… - бубнил один из мужчин.
        - Ну, сказать, что тебе не помогают, тоже нельзя, - возразила женщина. У нее был приятный, низкий грудной голос. - Сам Старик, кстати, и помогает, он в этом случае объективен.
        Слушать про перипетии корпоративных сражений было неинтересно. Я еще раз с удовольствием сделал глоток и открыл книгу. Впереди была чудесная и в самом лучшем смысле этого слова спокойная ночь.
        - Где у вас можно присесть?
        Голос показался знакомым - и точно: мой попутчик стоял у входа в вагон, а официантка Наташа обводила широким жестом пространство, как бы очерчивая богатство вариантов посадки. Виски уже успел затормозить мои реакции, я дернулся было, чтобы снова спрятать глаза в книгу, но не успел - мы встретились взглядами, и он тут же сказал:
        - А, вот! - и двинулся в мою сторону. - Не возражаете?
        Я не возражал. Проклятая петербургская деликатность: нет чтобы сказать прямо: «Извините, я планировал провести этот вечер в одиночестве», ну или хотя бы: «Тут занято». Надо обязательно не возражать, а потом сидеть с надменно-кислой физиономией, как будто кто-то впереди тебя пролез в очередь. Впрочем, не исключено, что и мой сосед руководствовался схожими побуждениями, заставляющими непременно составить компанию человеку, которого увидел впервые в жизни полчаса назад и с которым едва перекинулся несколькими фразами, словно пройти мимо будет невежливо.
        Оставалась надежда, что попутчик окажется молчуном. Я снова прикрылся книгой, безуспешно пытаясь сосредоточиться на чтении. Официантка Наташа тем временем принесла меню. Мой визави извлек из кармана пиджака очки в тонкой золоченой оправе, надел на нос, отодвинул подальше меню, как часто делают дальнозоркие люди, и принялся изучать.
        - Вот что, - изрек он через минуту, - мне, пожалуйста, фирменную солянку, селедочку на ржаном хлебе с теплой картошечкой, соленые грузди и водку, грамм сто, в замороженной рюмке.
        Рот мгновенно наполнился слюной и даже сердце заныло. Колебания были недолгими.
        - Наташа, и мне можно то же самое? А яблоко резать не нужно.
        - Конечно. - Она быстро сделала пометку в блокнотике, наверное, умножила на два. - Водочку в один графинчик налить?
        Мы переглянулись.
        - Да, можно в один.
        После этого прятаться за книжкой было уже глупо.
        Мы выпили по первой за знакомство под восхитительно пламенеющую солянку с томящимся в ней ломтиком свежего пронзительного лимона.
        - Адамов, - старомодно представился он. - Виктор Геннадьевич.
        Я тоже назвал себя.
        - Какое имя редкое, - заметил мой новый знакомый. - Можно сказать, литературное.
        Вторая вскоре отправилась вслед за первой в сопровождении нежнейшей селедочки на пропитанном маслом ломтике поджаренного ржаного хлеба. Сразу захотелось курить. Наступало время для разговоров.
        - Вы из Москвы или из Ленинграда? - поинтересовался Виктор Геннадьевич.
        - Я - да. - Ответ вышел каким-то неловким, наверное, из-за путаницы в топонимике. - Домой еду.
        - Я тоже ленинградец, - сообщил Адамов. - Чем занимаетесь, если не секрет?
        - Консультант. - Я всегда так отвечаю, когда не хочу распространяться о своих занятиях.
        - Вот как. - Он задумался. - Я, наверное, тоже теперь консультант. Вообще-то я в отставке, но вот, привлекают иногда…
        - А где служили?
        - В милиции, потом в полиции. Подполковник уголовного розыска.
        Я про себя улыбнулся точности своей догадки.
        - У меня товарищ преподает в Университете МВД, - продолжал он, - тоже отставник, служили вместе когда-то в Ленинграде. Он потом в Москву переехал, теперь вот на пенсии, лекции читает для молодежи. Ну и меня просит иногда семинар провести или практикум. Сегодня как раз обсуждали с ним планы на следующий год.
        Мрак за окном неожиданно расступился. Пространство за окнами раскрылось широким простором до самого горизонта, и горсть огней далекой деревни тускло сияла посередине черного необъятного поля россыпью драгоценного янтаря. Над огнями висели широкие пелены тумана, слоями один над другим, до самого подернутого дымкой неба, где в тонкой прорези невидимых облаков сияла призрачная луна. Сияние это подсвечивало туманные пологи неземным и холодным, будто поднебесный театральный софит освещал драпировки сцены шириной в целый мир, и зрелище было таким торжественным и чудным, что перехватило дыхание. Вокруг стало особенно тихо: ни разговоров за соседним столом, ни звона приборов, ни звука из кухни на другом конце ресторана, только полусонный глухой стук колес и поскрипывание вагона.
        - Дым, - произнес Адамов.
        Я с трудом отвел взгляд от окна.
        - Что?
        - Я говорю - дым от торфяников. Запах чувствуете?
        Действительно, в воздухе чуть слышно ощущался легкий дымный аромат.
        - Честно говоря, я думал, это титан топят, - признался я.
        - Помилуйте! - воскликнул Адамов. - Это у вас какие-то совсем уж давние воспоминания, никто сейчас колобашками печку не топит и огнем воду не греет. Нет, это торфяники. Лето жаркое было, вот они и горят. Такое и в Ленинграде тоже случалось.
        - Да, припоминаю. - Я действительно вспомнил. - В 2000-м было.
        Он кивнул.
        - И еще раньше. В 1984-м были самые сильные торфяные пожары, дым стоял больше месяца.
        Сказал - и взглянул на меня каким-то странно оценивающим взглядом, словно проверял что-то. Если это была проверка памяти, то она явно кого-то из нас подводила.
        - Не помню, - честно признался я. - Чтобы целый месяц, сильный дым… Не припоминаю. Вы уверены?
        Адамов прищурился и чуть усмехнулся.
        - А вам, простите, в 1984-м сколько лет было?
        - Двенадцать, - ответил я с некоторым вызовом. - А что?
        - Совсем еще юноша, - снисходительно сказал он. - А тогда и вовсе были ребенком. Другие интересы, совсем иные объекты внимания. Дым-то был, а вы его не заметили.
        И снова у меня возникло странное чувство, что он то ли испытывает, то ли поддразнивает меня - так порой делают взрослые, запутывающие ребенка головоломкой, на которую знают ответ.
        - Ну уж нет. - Я уперся. - У меня прекрасная память. Я помню себя и в шесть лет, и в пять, и еще раньше. Помню старую квартиру и девочку во дворе, которая мне очень нравилась; помню «Пещеру ужасов» в луна-парке, куда ходили с родителями; помню, как в десять лет написал фантастический роман - четыре школьные тетрадки в линейку! - и главную злодейку там звали Ифа Стелла…
        - А вы уверены, что это именно воспоминания?
        Он откинулся на спинку сиденья и, прищурившись, смотрел на меня. Мне следовало удивиться, и я удивился.
        - Что вы имеете в виду?
        - Девочка во дворе. Есть ее фотографии?
        Я покачал головой.
        - Нет.
        - Когда вы видели ее в последний раз?
        - Ну… в шесть лет, перед тем как мы с родителями переехали.
        - Кто-то еще из ваших родственников или знакомых помнит ее?
        - Вряд ли. Не уверен. Нет.
        - Тогда откуда вы знаете, что она вообще существовала? Продолжим. Этот роман, написанный в десять лет, сохранился?
        - Увы.
        - Кому-нибудь давали прочесть?
        - Нет, никому.
        - Значит, и в его существовании тоже можно усомниться.
        Я молчал. Адамов подержал немного паузу и продолжил:
        - Я довольно много читаю в последние годы, преимущественно научную литературу - в меру своих возможностей понимания, конечно. И про парадокс памяти тоже прочел немало. Субъективная память почти такая же абстракция, как и вера. Есть что-то, что помним только мы: не сохранилось записей, нет и не было фотографий, люди потерялись где-то среди годов жизни или вовсе ушли из нее. Остается только наша уверенность в том, что эти воспоминания соответствуют некой действительности прошлого времени, что события происходили, знакомые существовали, но никаких оснований для этой уверенности нет. Что мы имеем в виду, когда говорим: я помню? Во что превращается воспоминание через десятки лет? И воспоминание это, или лишь сон, зацепившийся за сознание, или вовсе - история, которую мы придумали себе когда-то и за долгие годы поверили в ее реальность?
        Из мрака с внезапным ревом вырвался встречный состав, взвыл гудком, сверкнул стремительно пролетевшей мимо лентой освещенных окон и через секунду пропал в темноте. Я вздрогнул, будто проснувшись.
        - Предположим. Но все-таки дым от торфяного пожара - явление более заметное и осязаемое, чем детские воспоминания. В конце концов, это точно можно проверить: остались же какие-то сводки, упоминания, свидетельства, наконец.
        Адамов кивнул.
        - Может, так. А может, и нет. Иногда может оказаться, что того, о чем твердо помнишь, событий, в которых участвовали десятки человек, а косвенно - сотни и тысячи, вдруг как и не было вовсе. И ты единственный - или почти единственный, - кто все помнит. Да и то не уверен. Слышали что-нибудь про двойные воспоминания?
        - Да, читал у Эйсмарха и Лепешинского. Только у Эйсмарха это философская категория, а у Лепешинского, извините, симптом из патологической психологии. Но чтобы такое явление касалось масштабных событий… Может быть, приведете пример?
        Он задумался.
        - Историй хотите? Извольте. Но сначала…
        Адамов потянулся к графину, разлил остатки по рюмкам, строго взглянул на широкое горлышко, с которого капнула последняя капля и неожиданно зычно воззвал:
        - Наташа! Наташа!
        Тоже заметил имя на карточке.
        Наташа примчалась, как дуновение ветра, поправляя волосы и почему-то виновато улыбаясь.
        - Наташенька, принесите нам, пожалуйста, еще, наверное, по двести?
        - По двести, - согласился я.
        Мы выпили за воспоминания. Наташа мигом вернулась с пузатым графинчиком и новыми рюмками, покрытыми липким инеем. У нас оставались еще грузди, немного оплывшей на хлебе селедки, несколько часов ночи, дорога и пока не рассказанная история.
        - Я тогда был капитаном милиции, старшим оперуполномоченным Управления уголовного розыска ГУВД Ленинграда, служил в 3-м отделе, который занимается корыстными преступлениями - кражи, разбои, грабежи… - Он вдруг осекся и внезапно спросил: - Какое сегодня число?
        Я посмотрел на часы.
        - Без пяти минут тринадцатое августа.
        Адамов покачал головой.
        - Надо же, какое совпадение. То, о чем я хочу рассказать, началось как раз тринадцатого числа, в августе 1984-го. Хотя порой бывает сложно определить, где начало истории - то ключевое событие, которое послужило причиной прочих, стало первым звеном в цепи. Если раздумывать и копаться, можно и до Большого взрыва дойти, а то и раньше. Так что пусть будет тринадцатое - во всяком случае тогда все началось для меня.
        Часть I
        Горизонт событий
        Мы хотим знать, нет ли в окружающем мире какого-то смысла, цели, значимости.
        Нам нужна волшебная история жизни, и мы рассказываем себе истории.
        Нозон Яновский
        Глава 1
        Комната шредингера
        Ныне всякую историю принято начинать с убийства. Это давно уже не способ заинтриговать слушателя и читателя, а просто форма повествовательной вежливости, как поздороваться при встрече: здравствуйте, вот вам труп. Спасибо, проходите. Не укокошить кого-то в начале рассказа стало моветоном; скоро уже сентиментальные любовные романы и семейные саги будут начинаться с непременного душегубства.
        Так что - здравствуйте, вот, пожалуйста, труп: лежит, легко раскинувшись, на асфальте в тихом дворике под окнами «академического» дома на Кировском[2 - Кировский - ныне Каменноостровский проспект в Санкт-Петербурге.] проспекте. Китайчатый яркий халат разметался опавшими крыльями, руки раскинуты неуверенным объятием навстречу брезжащей в туманном небе заре, лицо обращено вверх, и человек поэтический мог бы сказать, что глаза были устремлены в небеса, словно провожали взглядом отлетевшую душу. Но, во-первых, все, кто был там тем утром, поэзии предпочитали суровую прозу жизни, а во-вторых, вместо глаз на лице мертвеца зияли черно-багровые, наполненные засохшей кровавой слизью дыры, и если уж кому-то пришло бы в голову, стоя над телом Бори Рубинчика, поговорить о душе, то похоже было, что она в ужасе вырвалась через глаза подальше от тела, как и сам Боря, высадив собой двойные рамы и стекла, вылетел из окна своей квартиры на четвертом этаже, будто каменное ядро из катапульты. Разлетевшиеся осколки усеивали асфальт и поблескивали в окруженных вздутыми кровоподтеками глубоких порезах на лице и руках.
Судя по всему, при падении Боря воткнулся в асфальт самой макушкой, потому что вместо верхней части головы было какое-то неровное месиво из загустевшей крови и волос, а деформировавшиеся при ударе кости черепа сдвинулись так, что на лице выперли скулы и челюсти сжались в бульдожьем прикусе. Только выдающийся нос остался невредим и по-прежнему торчал на лице, как клюв печального попугая.
        Кроме распахнутого халата, на трупе были только большие сатиновые трусы с пальмами и веселыми обезьянами. Нежно-белый рыхлый живот, похожий на тельце лишившегося раковины моллюска, и безволосая грудь иссечены порезами и множеством неглубоких колотых ран, нанесенных, возможно, тем же предметом, которым были выколоты глаза - длинным кухонным ножом с потемневшим от крови лезвием, что недалеко отлетел от правой руки мертвеца.
        - Жалко Борю, - сказал Костя Золотухин. - Ангелом он, конечно, не был, но все же…
        Ангелом Рубинчик действительно не был, если только не предположить, что ангелы занимаются спекуляцией, фарцовкой, подпольным производством поддельных дубленок, джинсов и шапок, играют в карты на деньги и водят домой проституток из гостиницы «Советская». Я отвел взгляд от тела и посмотрел на небо. Сквозь туманную пелену начал уже проступать сизый утренний свет. Дым, рассеявшийся немного за ночь, возвращался, наплывал из-за крыш, и в воздухе снова запахло далеким пожаром. Наступало раннее утро понедельника, тринадцатого августа 1984 года.
        За два дня до этого, в субботу, «Зенит», уверенно прокладывавший дорогу к первому в своей истории чемпионству, разгромил «Пахтакор». В тот же день сороковой президент США Рональд Рейган в радиообращении к американскому народу зажигательно пошутил, сообщив, что объявил Россию вне закона на веки вечные и что ядерная бомбардировка начнется через пять минут. Шутка вполне в духе времени, когда Часы Судного дня показывали без трех минут полночь, и от этой хохмы стрелки их точно дрогнули, продвинувшись на несколько секунд вперед.
        Вражеские голоса, вещавшие, как и полагается врагам, по ночам и с закатной стороны, сквозь шум широкополосных помех на очень правильном русском сообщали о гибели в Першваларском ущелье каравана с конвоем из советских военнослужащих, не скупясь на добавлявшие жути подробности о том, что с пленных солдат афганские моджахеды живьем содрали кожу и потом обезглавили. Наши родные голоса по этому поводу хранили молчание, из-за чего в кошмарные новеллы «Голоса Америки» верилось безоговорочно, и ограничивались туманными реляциями об успехах в помощи братскому народу Афганистана, предпочитая уделять внимание грядущему официальному открытию игр «Дружба-84», спешно организованных в пику Олимпиаде в Лос-Анджелесе. Ее мы тогда бойкотировали, проводя тонкие параллели с Олимпиадой 1936-го в фашистской Германии. В играх «Дружбы» принимали участие спортсмены социалистических стран; отмечались успехи атлетов из Монголии, Кореи и Эфиопии.
        Когда я вспоминаю обо всем этом, мне порой кажется, что у человечества патологически укорачивается историческая память, как у рыбки, что плавает кругами в аквариуме, каждые три минуты оказываясь в незнакомом для себя месте.
        Месяца не прошло, как Светлана Савицкая стала первой в мире женщиной, вышедшей в открытый космос.
        Что же до меня лично, то я этим утром должен был быть далеко от Ленинграда, на лазурном берегу Черного моря, пить холодное вино и загорать на пляже в компании своей невесты Тонечки. Наша свадьба была назначена на ноябрь, но с возможностью совместить сразу несколько дат - бракосочетания, отпуска, свадебного путешествия - в то время обстояло непросто, да и само по себе путешествие уже считалось роскошью для молодоженов, обыкновенно проводивших медовый месяц на даче или в пригородном пансионате. С путевкой в ведомственный дом отдыха в Сочи, можно сказать, повезло: это был подарок от руководства и коллег к предстоящей осенью свадьбе, и начальнику третьего отдела уголовного розыска Макарову пришлось приложить известные усилия, чтобы выбить этот подарок в главке. Но с поездкой вышла незадача, потому как Тонечка бросила меня за неделю до этого, сообщив о своем решении в кафе на Невском, 24, более известном как «лягушатник», под бокал шампанского и два шарика ванильного мороженого, которые я заказал, предполагая обсудить предстоящий отпуск, не зная еще, о чем будет идти разговор.
        С Тонечкой мы познакомились два с половиной года назад, зимой, в очереди за минтаем. Жанр требует какой-то героической истории знакомства, чтобы, например, я защитил ее от хулиганов или, с учетом профессии, спас от вооруженных бандитов - но нет. Мама в выходной отправила постоять очередь в универсам рядом с домом, а Тонечка стояла впереди - миниатюрная, хорошенькая блондинка в кудряшках и с большими голубыми глазами. Она училась на третьем курсе Института культуры на экскурсовода, было ей двадцать лет; мне в том году исполнялось уже двадцать семь, и мама регулярно сообщала о потере надежд понянчить внуков, в то время как, например, у подруги с работы, Анны Ильиничны, сыну двадцать пять, а у него уже двое и третьего ждут. Я пообещал маме, что и ее счастье не за горами и потерпеть осталось совсем немного, потому что с Тонечкой мы решили жениться, когда она закончит учебу.
        И вот закончила.
        - Витя, ты только не переживай, - сочувственно увещевала Тонечка, хмуря лобик и глядя на меня огромными голубыми глазищами так, словно уже готова была осудить любые проявления переживаний. - Ну сам подумай, какие у нас перспективы?
        Оказалось, что размышления о перспективах у теперь бывшей моей невесты начались не вчера. Как я понял, она уже полгода встречалась с каким-то товароведом и радостно приняла от него предложение. Как-то незаметно наступило то время, когда товаровед стал более привлекательной партией, в отличие, скажем, от военного летчика, милиционера или уж тем более инженера. Вроде и ничего героического, и даже как-то немного неловко говорить «у меня муж - товаровед», а все равно подруги завидуют.
        - У него хорошая должность, свой автомобиль, квартира кооперативная… - веско перечисляла Тонечка незамысловатые составляющие формулы любви.
        Крыть мне было нечем, потому что против автомобиля я мог выставить только пожилой отцовский «ИЖ-комби», а кооперативной квартире противопоставить комнату в родительской «двушке», где и предполагал до сего момента строить семейное счастье.
        - Ну все, пока. Надеюсь, ты не обиделся. - И Тонечка упорхнула, легкая, как юная бабочка, оставив меня одного с подтаявшим в железной креманке мороженым и открытой бутылкой сладкого шампанского. Люди вокруг заняты были собой. На улице сиял летний вечер. У окна на зеленом плюшевом диванчике сидела в одиночестве красивая молодая женщина: миндалевидные глаза с поволокой, высокие скулы, пухлые, ярко очерченные губы, темные волосы коротко острижены по последней моде, легкое платье с широкими, как крылья, плечами. Она поймала мой взгляд и улыбнулась. Я позвал официантку, рассчитался, отправил бутылку шампанского на столик темноволосой красавице и ретировался.
        На работе я написал рапорт о переносе отпуска, а путевку подарил Олегу Кравченко, заместителю Макарова, человеку давно семейному, а оттого глубоко и безнадежно одинокому, как бывает одинок человек только в устоявшейся, благополучной семье. Отказался от денег - а продать трехнедельный тур в Сочи можно было бы рублей за сто, не меньше - и только попросил привезти бутылку хорошего коньяку, прервав поток благодарностей. Вот поэтому утро понедельника застало меня не в номере с видом на море, а дома, бесцеремонно подняв с кровати настойчивой дребезжащей трелью телефонного звонка.
        Я нашарил рукой трубку, снял и ответил, не открывая глаз:
        - Адамов.
        - Доброе утро, товарищ капитан! Старший лейтенант Архангельский, УВД Петроградского района. Звоню по поручению руководства. Вы нужны на адресе, можете сейчас подъехать?
        Звонок спозаранку - это всегда тревога. Среди ночи может вдруг позвонить подгулявший приятель, брошенная подружка или родственник с другого конца страны. Но в пять утра звонят только лишь с тем, чтобы сообщить плохие новости. Адрес, который назвал лейтенант, был мне знаком, и нехорошее предчувствие о судьбе Бори Рубинчика почти равнялось уверенности.
        Я натянул брюки, надел любимую рубашку в синюю клетку и вышел из комнаты. Телефон в коридоре я обычно выключаю на ночь, чтобы родителей не беспокоили не такие уж редкие при моей работе ночные звонки, но отец все равно проснулся.
        - Что-то случилось, сынок? - спросил он, моргая спросонья.
        - По работе, - ответил я. - Папа, можно я машину возьму?
        - Бери, - ответил он и зевнул. - Только не разбей.
        Это напутствие повторялось каждый раз все семь лет с тех пор, как я получил права.
        - Хорошо, я аккуратно.
        Я кое-как умылся и почистил зубы, подумал и решил, что побриться не успею. На кухне отец ставил чайник. Он работал мастером участка на «Красном Выборжце», утренняя смена начиналась в семь часов, и ложиться спать уже не было смысла.
        - Чай будешь пить?
        - Нет, папа, тороплюсь.
        Я взял банку с чайным грибом, через пожелтевшую марлю нацедил полную кружку желтовато-зеленой жидкости и махом выпил. Забористый кислый вкус был так крепок, что разом прогнал остатки сна, даже глаза сами собой распахнулись, будто от удивления, и мурашки побежали по телу. Я набросил пиджак, взял ключи от машины и вышел.
        Город был пуст, тих и недвижен. Панельные девятиэтажные новостройки застыли в утреннем оцепенении. Выцветшее от жары небо, чуть потемневшее и посвежевшее за ночь, постепенно светлело и заволакивалось первым дымом, который выдыхали просыпающиеся пожары на севере и востоке. Торфяники тлели уже с неделю, служба пожарной охраны проливала сухие леса, рапортуя об отсутствии опасности выхода огня на поверхность, граждане, привыкшие ко всему, постепенно свыкались и с дымом.
        До Кировского проспекта я добрался за десять минут. Перескочил через мост на Аптекарский остров, миновал спящий сад Дзержинского[3 - Сад Дзержинского - ныне Лопухинский сад в Санкт-Петербурге.], проехал мимо едва различимого меж высоких старых деревьев туберкулезного диспансера и притормозил, приготовившись развернуться. Даже если бы я забыл нужный адрес, ошибиться было бы невозможно: у тротуара напротив высоких декоративных ворот без створок, ведущих во двор, стояло несколько автомобилей с ведомственными номерами, желто-синий патрульный «УАЗ», новенькая блестящая «тройка» цвета свежей травы и «Скорая помощь» с выключенными спецсигналами, которая никому здесь уже помочь не могла.
        У ворот переминался с ноги на ногу молодой сержант. Увидев меня, он было оживился, шагнул навстречу, но взглянул на удостоверение, козырнул и потерял интерес.
        Дом не зря назывался «академическим». Мало в каком еще доме Ленинграда, при всем богатстве научных и культурных традиций, жили в таком количестве деятели науки и искусства: в разные годы здесь квартировали шесть академиков, пять живописцев, три известных поэта, два прославленных архитектора и даже одна балерина, не говоря уже про профессоров, врачей, генералов - тоже в своем роде ученых войны и художников масштабных сражений - этих вовсе было без счета. Впрочем, инвазия нового времени коснулась и этого дома: поселился же тут Боря Рубинчик, заняв квартиру после смерти родителей, известных в прошлом микробиологов, которые уж точно не предполагали для сына ни той карьеры, что он избрал, ни такого конца, к которому, вероятнее всего, эта карьера и привела.
        Длинный и узкий двор-курдонер[4 - Курдонер - открытый парадный двор перед зданием, ограниченный выступающими боковыми флигелями и главным фасадом.] вел к двери центральной парадной. Монументальные фасады благородного серого цвета, украшенные всеми неоклассическими излишествами, какие только могли измыслить в начале века, - барельефы, пилястры, декоративные колоннады, розетки, статуи в нишах, горгульи, кариатиды, поддерживающие балконы, сами балконы, все в лепных завитках, - тянулись вверх на исполинских пять этажей, каждый из которых стоил двух в обычном доме где-нибудь в Купчине или на Гражданке. Крышу венчала монументальная мансарда, огражденная каменными перилами. Степенные ряды больших окон кое-где светились огнями, и ярко сияло электричеством выбитое окно на четвертом этаже по центру дома, как вытаращенный в удивлении глаз, из которого выпал монокль.
        Я огляделся. Сотрудники в форме и в штатском входили и выходили из двустворчатой двери парадной, разговаривали с жильцами, которые группами и по одному жались у стен и дверей, переступая ногами в домашних туфлях и запахивая наброшенные на ночные рубашки халаты. Голоса звучали негромко, то ли из уважения к смерти, то ли к тихому летнему утру, и только где-то периодически бесцеремонно включалась рация, шипела белым шумом эфира и снова замолкала.
        Костя Золотухин, мой старый приятель из спецотдела, появился откуда-то сбоку и приветственно отсалютовал:
        - Привет, Викт?р! - как всегда с ударением на второй слог. - Так и знал, что тебя тоже сюда дернут.
        Он кивнул в сторону и произнес, чуть понизив голос:
        - Рубинчик. Вот так.
        Я посмотрел туда, куда показал Костя. Припаркованная «шестерка» модного цвета «золотое руно» частично закрывала обзор, и я увидел только рассыпанные по асфальту осколки стекла и знакомого судебно-медицинского эксперта Генриха Левина, делающего пометки в бланках на широком планшете.
        - Почему общий сбор?
        Костя пожал плечами.
        - Тело с признаками насильственной смерти, сам понимаешь. Уже повод всем собраться и хорошенько постоять рядом. К тому же в угрозыске мало отделов, где бы Боря ни засветился: у тебя проходит как потерпевший по разбойному нападению, у меня, понятно, в разработке по связям с иностранными гражданами, шестой его изучал как участника, так сказать, сообществ. Теперь вот и убойщики им занимаются. Напоследок.
        - А кто от второго отдела?
        - Игорь Пукконен, он со свидетелями работает, наверху. Сюда первыми приехали ребята из района, но в связи с особенностями личности позвонили дежурному в главк. Убийство - дело серьезное, подняли спозаранку само руководство. - Костя потыкал пальцем в дымное небо. - А руководство не любит, когда его поднимают плохими вестями, поэтому передали по начальникам всех причастных отделов прислать сотрудников по принадлежности. Честно говоря, что мне тут делать, я не очень понимаю. Да и тебе тоже. Разве что с Борей проститься. Пойдешь посмотреть?
        Покойник лежал в двух шагах от входа в подъезд бесформенной пестрой кучкой, как сбитая птица. Рамы окна наверху были распахнуты настежь, а одна и вовсе выломана почти полностью и, угрожающе накренившись, висела на одной петле. Я снова взглянул на мертвеца. Вверх смотреть было приятнее.
        - Доброго утра, Генрих Осипович. Что скажете?
        Судмедэксперту Генриху Левину было едва за сорок, но мне он казался пожилым и умудренным седыми годами: когда тебе самому еще нет тридцати, сорокалетний порог представляется почти метафизической гранью, за которой по полям асфоделей бродят бесплотные тени, шелестящими голосами несущие околесицу про то, что после сорока жизнь только начинается. Да и Генрих Осипович не молодился, скорее напротив: носил роговые очки, бородку клинышком, волосы с легкой проседью зачесывал назад, прибавляя себе этим всем еще пару десятков лет возраста и на полвека жизненного опыта. Он воззрился на меня поверх очков взглядом, в котором отразилась мудрая скорбь поколений, вздохнул и ответил:
        - Здравствуйте, Витя. Ну что я могу сказать без экспертизы? Вы и сами все видите.
        - Ну а хотя бы предварительно?
        Левин вздохнул.
        - Витя, вы же меня знаете, я не люблю вот этой профанации. Я сейчас скажу, а вы выводы сделаете, наверняка неправильные. Подождите сутки, будет заключение, все узнаете, если вам вообще это надо. Вы же случаями насильственной смерти не занимаетесь, верно?
        Я молчал. Генрих Осипович поцарапал немного ручкой в своих бланках, покосился на меня, снова вздохнул и опять принялся что-то черкать на бумаге. Я закурил. За воротами по проспекту с басовитым бодрым гудением прополз поливальный автомобиль. Левин горестно закатил глаза и произнес:
        - Вы, Витя, мертвого уболтаете. Ладно, уговорили. Но никаких шокирующих откровений не будет. Вероятно - запомните это слово! - смерть наступила в результате падения с высоты. Об этом говорят характерные травмы теменной и затылочной части головы, частичная деформация костей черепа и состояние шейных позвонков. Если проще, то вот здесь - видите? - следы мозгового вещества на асфальте, а голова у него болтается, как на веревочке, потому как позвонки компрессионным ударом раздавлены в крошево. Учитывая, что до его окна метров двадцать, а также то, что в землю он воткнулся почти вертикально, все это неудивительно. На торсе и животе множественные ранения, предположительно - запомните, предположительно! - ножевые. Насколько я могу судить здесь и сейчас, они носят поверхностный характер, ни одно ранение не является проникающим и тем более смертельным. Но это не точно. Травматическое удаление глазных яблок исполнено несколькими ударами, причем, я бы сказал, неуверенными - видите порезы внутри глазниц? Нет? Присмотритесь. Не хотите? То-то же. На мой личный взгляд, орудие, которым это проделано, не проникло
настолько глубоко, чтобы поразить мозг. Хотя это еще нужно проверить.
        Я взглянул на кухонный нож с потемневшим от крови лезвием, уже аккуратно упакованный в целлофановый пакет для вещественных доказательств, и вопросительно посмотрел на Левина. Тот замахал руками.
        - И не спрашивайте! Понятия не имею. Пока я не могу отвергнуть эту гипотезу однозначно.
        - Сам себя изрезал, - произнес я задумчиво. - Выколол глаза, а потом выбросился в окно вниз головой. Потому и нож рядом.
        - Витя, избавьте меня!..
        - А что у него с руками?
        Лицо несчастного Бори было тем зрелищем, на которое непросто смотреть, но если уж посмотрел, то оторвать взгляд получалось с трудом. На кисти рук я обратил внимание только сейчас: они были изуродованы множеством рваных ран, таких глубоких, что в некоторых местах сквозь вывороченную плоть тошнотворно белели кости. На нескольких пальцах вместо ногтей багровели свежие раны.
        - А вы наверху были? - ответил вопросом на вопрос Генрих Осипович.
        - Нет.
        - Ну так поднимитесь, сделайте одолжение. Все поймете. Там сейчас Леночка работает, заодно с ней обсудите свои смелые версии. Она любит с ходу начинать фантазировать. Вам под стать собеседник.
        За тяжелыми двойными дверями пологая узкая лестница через высокую арку с лепными узорами вела на основной лестничный марш, изгибающийся вправо, как винтовые ступени в замковой башне. Сверху неслись голоса, шарканье ног, стук дверей. Где-то заходилась заливистым лаем маленькая собачка. Навстречу спустился усатый дородный мужчина в трикотажных тренировочных брюках и наброшенной на майку белой выглаженной рубашке - типичный гражданский, поднятый по внезапной тревоге. На этажах было по две квартиры, некоторые двери приоткрыты, из них выбивался слишком яркий для раннего утра свет и слышались нервные разговоры.
        Обе створки дверей в квартиру Рубинчика были распахнуты настежь. Полузнакомые и вовсе незнакомые мне люди входили и выходили, как бесцеремонные незваные гости. Лестничным маршем выше на площадке стояла высокая женщина царственной внешности в длинном черном халате; она стискивала пальцы, унизанные перстнями, и недовольно смотрела вниз. Рядом мыкался испуганный человечек в серой пижаме и круглых очках, плешивый, неопределенного возраста и такой же внешности.
        У самого порога кинолог Шамранский, усатый и немолодой уже дядька, похожий на гвардейца петровских времен, присел на корточки рядом с прижавшимся к полу служебным псом и негромко увещевал: «Спокойно, Цезарь, ну что ты, Цезарь, успокойся». Цезарь тяжело дышал, вывалив влажный язык, и виновато посматривал из-под рыжих бровей. Шамранский кивнул мне, вздохнул и снова принялся то ли успокаивать, то ли уговаривать своего пса: «Спокойно, ну все, Цезарь, спокойно».
        Я вошел в просторный широкий холл. Первое, что я почувствовал, - запах: резкий аромат алкоголя и еще один, чуть заметный, неуловимый, похожий на то, как пахнут перегревшиеся электроприборы. Справа от входа располагался камин - я обратил на него внимание еще в свой первый визит: огромное, облицованное мраморной плиткой сооружение высотой почти в человеческий рост, полкой, на которой можно было бы уложить спать приезжего родственника, ажурной кованой решеткой и топкой размером с гостиную в стандартной пятиэтажке. Собственно, камин - единственное, что не изменилось, вернее сказать, устояло перед тем, что обрушилось на квартиру Бори Рубинчика.
        Почтенный мозаичный паркет холла был заляпан бурыми пятнами крови и усеян осколками вазочек, керамических подсвечников, ювелирных подставок и семейства из семи слоников, сметенных с каминной полки. Вешалка сорвана со стены, опрокинута и как будто растоптана; телефонная тумбочка опрокинута, а сам аппарат - последней модели, с кнопками вместо диска - превратился в пластмассовую труху, среди которой одиноко поблескивала полусфера звонка. Стены холла иссечены беспорядочными надрезами, как если бы кто-то яростно бился с незримым противником, то и дело коварно уворачивающимся от ударов. Кухня пострадала меньше, только ящики со столовыми приборами были вытащены из стола и брошены на пол, по линолеуму разлетелись вилки, ложки, ножи, и на металлических стенках массивного финского холодильника виднелись две глубокие окровавленные вмятины.
        Дверь в спальню находилась напротив входа и была приоткрыта. Я осторожно толкнул ее и заглянул внутрь. Огромное тройное зеркало трюмо обрушено на пол и расколото на куски; дверцы платяного шкафа размером с сарай проломлены и вдавлены внутрь, как если бы в них врезался самосвал. Матрас и постель на огромной кровати вздыблены так, словно кто-то пытался под ними спрятаться, но безуспешно. Я перевел взгляд на стену над высокой ажурной спинкой: там чуть заметно темнел прямоугольник обоев на месте пропавшей картины, в центре которого выступала массивная дверца сейфа. Она была приоткрыта, и я знал, что там пусто.
        Из гостиной тянуло дымным сквозняком, сладким спиртом и сверкали вспышки фотоаппарата. Я осторожно переступил сорванные бамбуковые занавески и заглянул внутрь.
        Шикарная гостиная Бори Рубинчика из визитной карточки преуспевающего человека превратилась в свалку варварски изломанной мебели, забрызганной и залитой кровью. В роскошной румынской «стенке» не осталось ни одного целого шкафа: стеклянные дверцы серванта разбиты вдребезги, полки обрушены, все, что было внутри - фарфоровые сервизы, чешский хрусталь и стекло, редчайшая отечественная коллекционная анималистика, - грудами и россыпями окровавленных осколков усеивало глубокий ворсистый ковер вперемешку с сувенирными фигурками, свечами, безделушками из тех, что бесконечно передаривают друг другу по праздникам, изорванными и растоптанными подписными изданиями Мориса Дрюона, Агаты Кристи, собраниями сочинений русских классиков, дефицитными журналами «Англия» и почти подсудными яркими номерами PlayBoy, которые, похоже, рвали на части с особой жестокостью. Откидная крышка бара открыта, оторвана, и лампочка внутри освещала мягким янтарным светом варварски расколоченные бутылки Havana Club, Beefeater, Martel, Cinzano, причем орудием разрушения, судя по всему, была избрана бутылка виски Johnny Walker, метко
запущенная в бар на манер биты при игре в городки. На диване валялась сорванная с петель внутренняя дверь с треснувшим матовым стеклом, а сам диван - роскошный, серо-голубой, плюшевый, мягкий, как райское облако, - был беспощадно вспорот от подлокотника до подлокотника. Довершали картину чудовищного разгрома сброшенная со стены на пол старинная икона в большом темном киоте с разбитым стеклом, опрокинутый цветной телевизор, тяжелый полированный корпус которого был расколот, а в центре лопнувшего потемневшего экрана торчал, как засевшая пуля, один из семейства слоников с каминной полки, и разбросанные видеокассеты, некоторые с предосудительным до уголовной ответственности содержанием: в частности, «Эммануэль» и «Греческая смоковница». Это в наше благословенное время они кажутся не эротичнее голого манекена в витрине, а тогда были способны вогнать в краску любого бабника со стажем и обеспечить владельцу судимость за распространение порнографии.
        - Привет, Адамов! - раздался голос откуда-то снизу. - Когда в кино меня пригласишь?
        Я опустил глаза. Рядом с журнальным столиком на корточках сидела Леночка Смерть и с любопытством смотрела на меня.
        Вообще-то фамилия у Лены была Сидорова, и она являлась одним из лучших экспертов-криминалистов, работающим по сложным случаям тяжких преступлений против личности. Почтительное и жутковатое прозвище свое она заслужила из-за удивительной стойкости перед самыми страшными и кровавыми сценами насилия и даже некоторого удовольствия, с которым разбиралась в делах об убийствах. Проницательностью при этом она отличалась невероятной, картину происшествия восстанавливала так, что даже потерпевшим напоминала некоторые детали, не говоря уже о традиционно забывчивых преступниках, и фору в следственном деле могла дать и многим из тех, для кого это дело было профессией. Внешность Лены хорошо рифмовалась с ее прозвищем: очень темные волосы с медным отливом, которые она заплетала в тугую короткую косу, необычно бледная кожа, коричневые крупные веснушки, яркие голубые глаза и острый нос. Сейчас ее назвали бы интересной и оригинальной, и быть может, даже модный фотограф пригласил бы на съемки для известного бренда, но в то время с такими данными, да еще и вкупе с резким характером, шансов на популярность у Леночки
было немного, а потому в свои двадцать девять она оставалась девушкой незамужней и, кажется, не особенно этим тяготилась. Сейчас на ней было синее платье в крупный белый горох, из-под подола которого торчали острые бледные коленки, босоножки без каблука и тоненькие резиновые перчатки на длинных пальцах, в которых она держала маленький пластиковый пинцет с зажатым между лапок чем-то неразличимо микроскопическим. Фотограф слегка улыбнулся мне, отвернулся, прицелился аппаратом куда-то в угол и снова щелкнул вспышкой.
        - Привет, Лена! Вот как победим преступность, сразу же приглашу.
        - Так это уже на следующей неделе! - воскликнула она и вздохнула: - Обманешь ведь наверняка. Ну что, уже есть версии?
        - Какие версии, Лена, это же не мое дело. Я тут так, на экскурсии.
        Она погрозила мне затянутым в латекс пальчиком.
        - Брось, Адамов, я тебя знаю! Ты сыщик, у тебя сыскная мышца автоматически срабатывает.
        Она обвела взглядом комнату.
        - Та еще картинка, верно? На следы борьбы не очень похоже?
        Я согласно кивнул.
        - Скорее на погром, бессмысленный и беспощадный.
        - Точно! А теперь обрати внимание вот сюда.
        Леночка широко раскинула руки и выразительно посмотрела на меня. Я взглянул и сначала не понял, что именно она имеет в виду. Потом взглянул еще раз и даже присвистнул от изумления.
        - Ага! - торжествующе сказала Леночка. - Знала, что оценишь.
        Дальний угол гостиной справа от разбитого окна оставался совершенно не тронут. Я не сразу заметил это в общем кавардаке. Журнальный столик со стеклянной столешницей, рядом с которым примостилась Лена, широкое серо-голубое кресло, кровная родня безжалостно погубленного дивана, высокий торшер с двумя абажурами, светящимися желтым и розовым, чеканка на стене с профилем Нефертити - все было в целости и даже, кажется, не сдвинуто с места - жутковатый островок мира и тишины в самом центре тайфуна. Больше того, на столике имели место пепельница с истлевшей сигаретой, красная пачка Marlboro, широкий бокал с жидкостью цвета мореного дуба на донышке и округлая бутылка с широким горлышком, выглядевшая на два моих месячных оклада. Этот нетронутый угол комнаты среди общего хаоса наводил жути больше, чем окружающий страшный разгром - об него разбивались логика и здравый смысл.
        Я подошел ближе, осторожно ступая по превратившемуся в хлам зажиточному быту, и не без труда прочел надпись на этикетке:
        - «Соурвоисиер».
        - Господи, Адамов, ты дикарь. Это «Курвуазье», чтоб ты знал. Покойник понимал толк в хорошем коньяке.
        - И к чему это его привело? - риторически парировал я. - Наверное, теперь моя очередь спрашивать, есть ли версии?
        Леночка многозначительно приподняла бровь и загадочно усмехнулась.
        - Побудешь здесь еще полчаса? Я первичное описание закончу, можем потом сходить покурить.
        - Договорились. Погуляю тут пока.
        Стрелки часов показывали начало шестого, и делать все равно было нечего. Во дворе Шамранский выгуливал повеселевшего Цезаря, который на радостях навалил огромную кучу на газончик в центре двора. Я нашел Пукконена из второго отдела и перекинулся с ним парой слов; познакомился с суровой царственной дамой в черном - Ядвигой Ильиничной, вдовой генерала внутренних войск Расторгуева, - «того самого», добавила она многозначительно, хотя мне эта фамилия ни о чем не сказала; переговорил со Львом Львовичем, главным инженером «Турбостроителя», в характеристические черты которого, кроме серой пижамы, очков и плешивости, добавился густой дух доброкачественного перегара; заглянул к соседям напротив: молодая пара: Сережа - учится на восточном, длинный, тощий, со впалой грудью, выпирающим кадыком, весь какой-то костистый, как гриф; и Маша - косящий взор, крутые бедра, полные губы и челка.
        Хронологическая картина происшествия складывалась довольно четкая.
        Примерно в четыре утра соседи Рубинчика проснулись от шума. Ни криков, ни громкой музыки, ничего такого, что обычно нарушает священный ночной покой граждан - просто какой-то топот и словно бы звуки передвигаемой мебели, которые очень скоро превратились в раскатистый грохот. Некоторое время соседи деликатно терпели, злобно таращась в темноту и возмущаясь вполголоса, но, когда к шуму добавились звуки бьющегося стекла, а потом что-то тяжеловесно грянулось так, что с потолка на нос Ядвиги Ильиничны посыпалась штукатурка, она не выдержала и поднялась к соседу.
        - Я к людям очень терпелива и скандальных сцен не люблю. Да и Боря, что про него ни говори, мог приходить поздно, ночами не спать, но никогда себе безобразий в доме не позволял. А сегодня у него будто черти отплясывали! У меня даже Пополь проснулся и завыл от испуга, бедняжка, а он спит очень крепко. Вот я и пошла.
        Дверь в квартиру Рубинчика была приоткрыта, и этот факт несколько обескуражил Ядвигу Ильиничну. Она остановилась в неуверенности, не решаясь на активные действия в одиночку, но через пару минут к ней присоединился Лев Львович с пятого этажа - грохот пронял даже его, а потом из соседней двери выглянули Сережа и Маша. В конце концов поднялся и Матвей Архипович со второго - почтенный усатый муж в белой рубашке, которого я встретил на лестнице. К тому времени из квартиры доносились уже совершенно кошмарные звуки.
        - Это было какое-то светопреставление! Все гремело так, что стены тряслись! И вот что странно - больше ничего. Понимаете? Ни голосов, ни воплей. Просто на фоне мертвенной тишины какое-то остервенелое громыхание. А еще запах: такой, электрический, как бывает во время грозы.
        - Нет, если бы крики какие-то или на помощь кто-то звал - то да, мы бы все. Как один. - Лев Львович старался дышать в сторону, виновато пряча глаза.
        - Я сразу про ограбление вспомнил, - признался Сережа. - Бориса же ограбили, дней десять назад, вы в курсе? Ну вот и подумал, вдруг злодеи вернулись и ищут что-то.
        - На самом деле был еще один звук, противный, - вспомнила Маша. - Писк, как бывает, когда телевизор не выключили, у меня от такого уши закладывает.
        - Лично я ничего никогда не боялась и не боюсь, - решительно сообщила Ядвига Ильинична. - Но один в поле не воин, а нас было мало. Сейчас многие на дачах, Терешенки у себя во Мшинской, Хотимские под Зеленогорск укатили. Лев Львович, кстати, тоже жену с котом и сына отправил на дачу, а сам взял отпуск и пьянствует. Отдыхает, с позволения сказать. Не с ним же идти в бой. Да и не с Сережей. Вы его видели? Неосторожным взглядом можно убить.
        В итоге, когда Ядвига Ильинична все же набралась отваги и толкнула дверь, из квартиры донесся звон стекла, треск рам, а потом во дворе кто-то закричал.
        - Это Коминтерн Леонидович был, из второй парадной, профессор медицинского, - рассказал Сережа. - Он часто выходит курить во двор спозаранку, вот и увидел…
        Соседи гурьбой кинулись вниз, оставив у открытой двери квартиры только Льва Львовича.
        - Я покараулить оставался, мало ли что, - пояснил он.
        - Лева, знаете ли, трусоват, - с легким презрением прокомментировала Ядвига Ильинична. - Мы все на улицу побежали, а он отстал. Якобы посторожить. Тоже мне, сторож.
        Лев Львович, впрочем, недолго выдержал одиночество и тоже спустился вниз, встретив несущегося через три ступеньки Сережу, который бежал к себе в квартиру вызвать милицию и «Скорую помощь».
        Дальше все толклись во дворе, ахая вокруг распростертого Бори. Коминтерн Леонидович отважно кинулся к пострадавшему, пытаясь оказать ему помощь, но в итоге лишь растормошил тело, изгваздался кровью, после чего провозгласил: «Мертв!» - вызвав Машины крики и исполненный достоинства обморок Ядвиги Ильиничны. Скоро во двор выбрались почти все обитатели дома: опасливо любопытствовали, качали головами, переговаривались и ждали милицию. Пренебрегли этим общим собранием только Марфа Игнатьевна с первого этажа, которой не так давно сравнялось девяносто пять лет и которая предпочитала наблюдать жизнь из окна квартиры, и Серафима, дама полусвета из мансарды, не отягощенная определенными занятиями, а в то утро и избытком одежды: в длинном перламутровом неглиже стояла она на маленьком своем балконе и сонно щурилась на переполох.
        - Между прочим, дочь самого Лепешинского, - скорбно сообщила Ядвига Ильинична. - Ныне единственный позор нашего дома. Раньше еще был вот Боря… Ну а что вы так смотрите? Жулик, прохвост, болтался ночами неведомо где, машину свою ставил не в гараже, а прямо во дворе, как бродяга, - вот этот агрегат цвета детской неожиданности, видели? Я, кстати, вашим коллегам неоднократно сигнализировала, не скрою. И была бы не против, чтобы его посадили. Но такого конца, конечно, никто ему не желал.
        Через полчаса я снова вышел во двор. Тело уже увезли, отправив туда, где ему предстоит пройти последний допрос с пристрастием, отвечая на вопросы, задаваемые при помощи хирургической пилы и ланцета судебного патологоанатома. Уехал и Шамранский с Цезарем. Костя Золотухин укатил на своей новенькой травянисто-зеленой «тройке». У высоких ворот оставались только микроавтобус «РАФ» криминалистической лаборатории, патрульный автомобиль и пара машин сотрудников второго отдела, которые разошлись вслед за гражданами по квартирам, заканчивая процедуру опроса. Постовой мыкался у входа во двор, сдвинув на затылок фуражку и меряя шагами, как цапля, расстояние от столба до столба. Я уселся на лавочку напротив «шестерки» Рубинчика и закурил. Через окна мне были видны белые мохнатые чехлы на сиденьях, разноцветная оплетка руля и фигурка полуголой русалки под лобовым стеклом - богатый советский тюнинг. Из парадной вышла Леночка, махнула мне рукой, сунула сигарету в зубы, подошла и уселась рядом.
        - Любуешься? - кивнула она на машину.
        - Все, что осталось от человека, - отозвался я. - Кроме хлама в квартире. Ни семьи, ни детей. Даже похоронить будет некому.
        Лена пожала плечами и ничего не ответила. Мы помолчали.
        - Ну что, сравним наблюдения? - предложила она. - Начнешь первый?
        - В спальне и на кухне почти нет следов крови, только на холодильнике вмятины, похоже, от ударов кулаками. И разрушения минимальны, в отличие от гостиной.
        - Точно! Смотри, что получается. Рубинчик спокойно сидит себе дома, выпивает в ночи, думает о своем. Потом встает, идет в холл и открывает входную дверь. Предположим, что к нему кто-то пришел, причем визитеры настроены были, скажем так, недружественно. Он это сразу же понимает, бежит в спальню - она как раз напротив входа в квартиру. То, что я увидела в спальне, можно теоретически назвать следами борьбы, хотя и диковатыми: уверена, что, например, дверцы платяного шкафа проломлены чьей-то спиной, зеркало на трюмо просто опрокинули в схватке. На кровать обратил внимание?
        - Да. Как будто кто-то под одеялом прятался.
        - И его оттуда вытащили. Это первый штрих к картинке безумия, потому как трудно представить, чтобы взрослый человек всерьез пытался спрятаться от налетчиков, забравшись при них под матрас. После этого, еще не израненный, Рубинчик отправляется на кухню и лупит кулаками по холодильнику, да так, что разбивает в кровь руки. Потом рывком вытаскивает ящик со столовыми приборами и находит нож. Наносит себе первые раны - в холле характерная дорожка из пятен крови, пока небольших, которая тянется из кухни к гостиной, - и как саблей кромсает лезвием стены. Сметает мелочь с каминной полки, топчет вешалку и телефон. Потом входит в комнату и устраивает чудовищный разгром: режет диван, громит шкафы, рвет книги с журналами, голыми руками разбивает стекла в серванте - я почти уверена, что он еще и головой туда пару раз въехал, - кулаками дробит посуду, швыряется слоником в телевизор, не забывая при этом резать себя ножом, доходя до того, что выкалывает глаза, а потом и вовсе выскакивает головой вперед через закрытое окно.
        - Думаешь, сам себя резал?
        - А ты, можно подумать, иначе считаешь. Если бы его пытали, то связали бы и рот заткнули, чтобы не орал. А Боря и так ни звука не издал, что тоже чрезвычайно странно. Да, будет еще анализ образцов крови с ножа, результаты сбора материалов и отпечатков пальцев в квартире, исследование трупа, но пока это больше всего похоже на внезапный приступ буйного помешательства.
        - Но, кажется, кто-то упоминал про налетчиков и таинственных визитеров?
        Леночка глубоко затянулась, прищурилась и выпустила дым в небо, и без того уже подернутое дыханием далеких пожаров.
        - С одной стороны, человек, который вдребезги разбивает сервиз «Мадонна», - точно псих. У меня сердце кровью облилось, когда осколки увидела. И тут нам посмертная психиатрическая экспертиза в помощь. С другой - это какое-то странное безумие, которое заставляет избирательно разнести к чертям только одну комнату в квартире и при этом почему-то не тронуть угол с креслом и столиком. Он туда даже не бросал ничего. И почему открыта входная дверь? И что за запах такой, как после грозы? И почему Цезаря так и не удалось в квартиру затащить: ты вот не видел, а у него даже шерсть дыбом встала, скулил, упирался, так и не вошел ни в какую. А Цезарь - пес старый, опытный, он и на пепелище работал, и на убийстве в Синявине в прошлом году, где пять трупов на даче две недели лежали, в закрытом доме, в жару. У меня твердое ощущение, что кто-то еще был в квартире, сидел в этом кресле под торшером, с удобствами, и наблюдал, как Рубинчик свое жилище громит и кромсает себя ножиком. Что его заставили это сделать. А в окно он выпрыгнул, чтобы избавиться от страданий. Как будто в этой комнате произошло и убийство, и
самоубийство одновременно, с какой стороны посмотреть.
        Она взглянула на меня, широко распахнув бледно-голубые глазищи, словно ей воочию представилась описанная картина. Я вздохнул и мягко ответил:
        - Лена, ты перемудрила. В безумии нет логики. Потому и дверь открыта, и один угол не тронут. Мало ли что бедняге Борюсику там привиделось. Но даже если предположить, что в квартире кто-то был посторонний, выйти он оттуда никак не мог. Соседи несколько минут толклись у дверей, когда там продолжался этот бедлам, пока Рубинчик не выбросился из окна. Потом у квартиры оставался Лев Львович, а когда он тоже стал спускаться вниз, то навстречу ему уже поднимался Сережа, молодой человек из квартиры напротив: забежал к себе и позвонил в милицию. Телефон у него в коридоре, дверь он не закрывал. Но даже если представить, что злодеи как-то успели незаметно выйти на лестницу, пока он разговаривал с оперативным дежурным, то как бы они прошли мимо столпившихся у тела Бори жильцов, если бедняга лежал почти у самого входа в парадную? Позже это и вовсе было бы невозможно, тут сотрудников собралось почти как на концерт в День милиции. Им даже в какой-нибудь квартире было не спрятаться, Пукконен со своими ребятами их все обошел.
        - А Цезарь? И запах?
        - Испугавшейся служебной собачки и неопределенного запаха маловато для квалификации смерти как убийства. Как и твоих ощущений, прости.
        - Ладно. - Леночка бросила сигарету в урну в форме античной вазы, встала и потянулась. - Попробую хоть что-то найти еще, а потом с Генрихом Осиповичем пообщаюсь. Да, он - старый зануда, но дело знает. А тебя, Адамов, приглашаю зайти как-нибудь свободным вечерком в морг, если уж ты меня в кино не зовешь.
        - Звучит неплохо.
        - Ага. Чаю попьем, посекретничаем. Не так чтобы очень, но все же.
        На проспекте уже вовсю шумели машины. Сержанта у входа во двор совсем сморило от вынужденного безделья. Среди высоких деревьев, окружавших туберкулезный диспансер, надсадно закаркал ворон и улетел в дым над Аптекарским островом. В городе начинался новый день - уже без Бори Рубинчика.
        Я поднялся со скамейки и пошел к машине. У ворот оглянулся: на балконе мансардного этажа томная Серафима, теперь уже единственный позор приличного дома, курила сигарету в длинном мундштуке. Она увидела меня и махнула рукой на прощание.
        00.35 - 00.50
        - Ну, давайте помянем Борю, - предложил Адамов и поднял рюмку.
        Мы помянули, не чокаясь, по обычаю. Поезд снова нырнул в межзвездную пустоту, и за окном клубился мрак с белесыми проседями дыма.
        - Надо сказать, что основания для нервного срыва и даже самоубийства у Рубинчика были, правда, я тогда еще не знал, насколько серьезные. Гипотетически можно было бы ожидать, что он повесится или застрелится, если найдет, из чего. Но такой вот самоистребительной бойни и вообразить было невозможно. Да и сам Борюсик никак не походил на потенциального самоубийцу. Всего за несколько дней до фатального понедельника он сидел у меня в кабинете: яркий желтый пиджак, невозможно голубые джинсы, модные бежевые «корочки» на ногах, рубашка с попугаями - и сам он был похож на попугая, вертлявый, говорливый, с крепким, похожим на клюв носом, такой типичный жизнелюб, которому жизнь отвечает взаимностью. Он казался бы веселым, если бы не был тогда явно напуган.
        - Вы что-то говорили про ограбление? - напомнил я.
        - Разбой, - уточнил Адамов. - Ну да. Надо, пожалуй, рассказать немного про тогдашнюю ситуацию, просто для понимания дальнейших событий. Знаете, кто в начале восьмидесятых фактически возглавлял кампанию по борьбе с коррупцией и хищениями?
        - ОБХСС?
        - Комитет государственной безопасности. Потому что для государства казнокрады, взяточники и спекулянты страшнее ядерных бомб. И не тем, что кто-то выведет из экономического оборота несколько миллионов рублей, нет, а тем, что уничтожают идею социальной справедливости и порождают гибельное для советского строя расслоение общества, классовое неравенство и элитаризм, причем в самых уродливых формах. Нет ничего опаснее для любой идеологии, чем ложь, лицемерие и двойные стандарты, а к первой половине восьмидесятых они стали нормой общественной жизни, когда содержание подменялось выхолощенными ритуалами. Вас ведь принимали в пионеры?
        - Разумеется, - ответил я. - В четвертом классе, одним из первых, как отличника. В музее Ленина это было, очень хорошо помню.
        - А остальных? Ну, тех, кто не отличники? - полюбопытствовал Адамов.
        - Их позже, недели на две. В школе, не так торжественно.
        - Но всех ведь приняли, да? Потому что он уже ничего не значил, этот пионерский галстук. Так, часть школьной формы. Каким ребятам должен быть примером юный пионер, если пионеры - все? Мелочь, кажется, но ведь так было во всем, что касается ключевой идеологии: одна оболочка без сути и содержания, правила игры, которые принимает молчаливое большинство, совершенно не разделяя и не понимая даже. Система гнила изнутри и походила на прикрытую выцветшим пафосным транспарантом руину, в обветшавших залах и коридорах которой шныряют разжиревшие крысы, толкутся по углам жулики и спекулянты, граждане попроще свинчивают уцелевшие унитазы и тащат их по малогабаритным квартирам, а дочь первого лица государства барыжит бриллиантами в компании альфонсов и проходимцев.
        Попытка КГБ переломить ситуацию почти удалась. Состоялись десятки, если не сотни громких дел, в том числе в отношении представителей высшего партийного, государственного и милицейского руководства, не говоря уже о торговой мафии, которую не щадили вовсе. За хищение государственного имущества в особо крупных размерах расстрел предусматривался статьей Уголовного кодекса, но всегда оставался вопрос применения высшей меры, а тогда обществу нужно было послать недвусмысленный и однозначный сигнал - и он прозвучал. В ноябре 1983-го за воровство приговорили к смертной казни директора универмага «Елисеевский», а в августе того же года расстреляли Берту Бородкину, руководителя треста общепита в Геленджике, которую не спасли ни высокие связи, ни покровительство на уровне руководства страны. Это был единственный случай в послевоенное время, когда женщине вынесли смертный приговор не за массовые убийства во время войны, как печально известной Антонине Макаровой, и не за серийные отравления, как душегубке Иванютиной, а именно за хищения.
        Люмпены преступного мира, как водится, интерпретировали этот сигнал по-своему и с азартом присоединились к борьбе с расхитителями социалистической собственности. Идея отъема излишков у зажиточных сограждан, мягко говоря, не нова, но в восьмидесятые нападения на квартиры и дачи людей состоятельных участились, порой принимая формы дикие, жестокие, а иногда и бессмысленные. В том же 1983-м, например, я поучаствовал в раскрытии серии разбойных нападений, совершенных бандой Короленкова, - шесть эпизодов и девять убийств, причем в одном случае не пожалели и семилетнего ребенка. Налетчики врывались в квартиры, стреляли и резали всех, кто был в доме. Брали все, что казалось им ценным: магнитофоны, шубы, хрустальные вазы, украшения, мелочь всякую вроде солнечных очков, ручек, отрезов ткани и сувенирных брелоков, даже книги один раз утащили, несколько томов «Библиотеки приключений». Квартиры выбирали случайно: или следили от гаражей за владельцами хороших машин, или скажет кто-нибудь, что знакомый купил новый цветной телевизор, а один раз просто с улицы увидели через окно дорогую хрустальную люстру - все,
готово основание для налета.
        Но те, кто 2 августа ограбил Борю Рубинчика, к насилию не прибегали и имели свой особенный стиль и историю длиной более чем в полгода.
        23 февраля, вечером, в дверь старшего товароведа «Ленкомиссионторга» товарища Семенцова настойчиво позвонили. Семенцов жил один, недавно приобрел себе однокомнатную квартиру в кооперативном доме в Купчине; в глазок увидел мужчину, который стоял как-то боком и вполоборота, так что лица разглядеть не удалось, а в ответ на вопрос «Кто там?» ответил: «Сосед снизу, вы нас заливаете!» Этот один из самых универсальных паролей сработал особенно эффективно в новом доме, где текло все и отовсюду, а соседей никто толком не знал. Когда Семенцов открыл, в квартиру уверенным шагом вошли двое в низко надвинутых вязаных шапках, темных очках и шарфах, повязанных так, чтобы закрывать нижнюю половину лица. Третий вошел чуть позже, видимо, ему было нужно несколько секунд, чтобы тоже нацепить очки и шарф. Вошедшие вежливо, но твердо предложили хозяину передать им деньги. Когда Семенцов, стараясь не растерять остатки присутствия духа, попытался отделаться вынутой из кошелька десяткой, ему продемонстрировали пистолет («такой, немецкий, как в фильмах про войну») и порекомендовали не упорствовать, с некоторым сожалением
пообещав в противном случае применить насилие. Рекомендация сработала, и Семенцов выдал незваным гостям из заначки, по его словам, триста рублей, хотя очевидно было, что сумму он решительно занижает. По оценке коллег из ОБХСС, у которых Семенцов уже некоторое время был «на карандаше», налетчики взяли не менее десяти тысяч. Такие деньги, особенно полученные предосудительным путем, хранились обычно только дома, потому как в Сберкассе их происхождение объяснить было бы затруднительно. Ни ювелирные изделия, ни магнитофон Sharp, ни кинокамера, ни пыжиковая шапка с болгарской дубленкой разбойников не заинтересовали. Они забрали деньги, вежливо поблагодарили, простились, после чего изъяли у хозяина оба комплекта ключей и удалились, заперев входную дверь. Злосчастному Семенцову потребовалось около получаса, чтобы привлечь внимание соседей неистовым стуком по батарее, ибо телефона в новом доме еще не было.
        Заявление приняли, дело попало ко мне. Была сформирована оперативная группа из сотрудников моего отдела и шестого, по борьбе с бандитизмом. Проведенные мероприятия результатов не дали: лица мнимого соседа Семенцов не разглядел, особых примет сообщить не мог - ну, был один из разбойников выше и крупнее других, ну, другой, который явно был главным, стоял, прислонившись к стенке и вальяжно засунув руки в карманы; на головах - шапки «петушок», на лицах - темные очки и шарфы, на руках - перчатки, вот и все. Свидетели видели вроде бы, как в интересующее следствие время от дома отъезжал автомобиль «Жигули», то ли первой, то ли одиннадцатой модели и, кажется, красного цвета, но этот след привел только к угнанной тем же утром машине, которую обнаружили брошенной во дворах у метро «Купчинская». Оставалось ждать, потому что очевидно было, что этот рейд у налетчиков не последний, а может быть, и не первый.
        И точно. Через два месяца, 22 апреля, в воскресенье, эта же группа наведалась в гости к начальнику треста общественного питания Калининского района Леонову. В квартиру на Светлановском проспекте они зашли, когда жена ответственного работника повезла дочку на занятия в секцию фигурного катания. На этот раз в ответ на резонное «Кто?» из-за двери грозно рявкнули: «Милиция!» - еще одно заклинание, в то время почти гарантированно открывающее все запоры. Дальше все шло по той же схеме: требование наличных денег, демонстрация «парабеллума», изъятие заначки, сумму которой Леонов, после некоторых колебаний, оценил в пятьсот рублей, а наши консультанты из ОБХСС, с интересом наблюдавшие за злоключениями своих подопечных - в несколько десятков тысяч, и спокойный отход. Та же безупречная вежливость: «пожалуйста», «будьте добры», «мы будем вынуждены» и все такое. Тот же образ действия: двое заходят первыми, третий, судя по всему главный, стоит у стенки, засунув руки в карманы, и ведет переговоры. Единственное отличие - перерезанные провода у двух телефонных аппаратов и то, что Леонову не пришлось колотить по
батареям: двери открыла жена, вернувшаяся домой через час. Ну и шарфы сменились косынками, повязанными на манер ковбоев с Дикого Запада. В деле, правда, появился четвертый: несколько случайных свидетелей заметили, как группа молодых людей садилась в машину, где их ждал водитель. Это знание тоже не стало находкой для следствия, как и марка, цвет и даже номер автомобиля, который угнали за несколько часов до налета. Преступная группа получила оперативное название «Вежливые люди», и их образ действия, послуживший причиной для выбора такого наименования, был пока единственной особой приметой.
        Обычно чем длиннее серия, тем легче найти преступника. Это жестокое правило, особенно жестокое, когда речь идет о серийных убийцах или насильниках, но оно работает. Чем больше эпизодов - тем больше информации для сыска и тем больше шансов на ошибку злодеев. Но в этом случае объем информации прибывал с трудом, а вот новый эпизод не заставил себя ждать.
        На этот раз заявление от потерпевшего не поступало, а саму жертву разбоя пришлось везти в управление чуть ли не под конвоем.
        От моего приятеля из спецотдела Кости Золотухина, тесно общавшегося со специфическим контингентом, пришла информация об ограблении широко известного в узких кругах валютчика Саши по прозвищу Нос, промышлявшего у «Альбатроса»[5 - «Альбатрос» - в Ленинграде один из специализированных магазинов, принимавший к оплате иностранную валюту, чеки Внешпосылторга, или так называемые «боны». В основном предназначался для моряков гражданского и военного флотов, совершавших зарубежные командировки.]. Сам Саша в милицию не спешил, но у Кости нашлись для него аргументы, и показания мы получили. История вышла занимательной.
        Саша Нос жил на Охте, в очень скромной квартире, в хрущевке, с мамой-инвалидом. Свою состоятельность не демонстрировал, в ресторанах гулять на широкую ногу привычки не завел, передвигался на общественном транспорте и имел единственную слабость - дорогая одежда, хорошие пальто и костюмы, пошитые по индивидуальному заказу. 19 мая, в субботу, он возвращался домой как раз из ателье, где с него сняли мерку для новой пиджачной пары.
        - Задумался, - объяснял он. - Погода хорошая, листочки распускаются, птички поют, настроение приподнятое. Вот и не обратил внимания.
        А не обратил внимания Саша Нос на то, что в парадную за ним кто-то зашел - да и то сказать, мало ли, может, соседи. Не тревожным он шел. Поэтому полной неожиданностью стало, когда две пары сильных рук прижали его к стене рядом с дверью квартиры, а тихий, но твердый голос произнес негромко: «Александр, откройте, пожалуйста, дверь. И ведите себя благоразумно». Саша только выдавил в ответ, что дома больная мама, на что, после некоторого замешательства, ему ответили в том смысле, что маме ничего не грозит. И не обманули. Нос открыл дверь, и все вместе вошли в тесную полутемную прихожую. Из маминой комнаты доносился звук телевизора. Показывали «Очевидное - невероятное». «Мама, я с друзьями!» - крикнул Саша, стараясь, чтобы голос не особо дрожал, и под аккомпанемент маминого голоса, призывавшего к угощению и гостеприимству, быстро и без дополнительной мотивации в виде «парабеллума» отправился за деньгами. Сумму похищенного Саша Нос цинично обозначил в пятьдесят рублей, так что об истинном размере добычи можно было только догадываться.
        История эта стала не очень хорошей новостью: она означала, что «вежливые люди» переключились на откровенно преступную публику. Во-первых, это снижало почти до нуля вероятность получения заявления от потерпевших; а во-вторых, учитывая особенность контингента, разбойникам почти наверняка рано или поздно должны оказать сопротивление, и тогда «парабеллум», как чеховское ружье, непременно выстрелит, и в деле появятся трупы. Так оно в итоге и вышло.
        Собственно, только благодаря этому выстрелу мы и узнали об очередном налете. На сообщение об огнестрельном ранении вызвали «Скорую помощь», врачи моментально передали информацию районным оперативникам, а те, оценив обстоятельства и ситуацию, сообщили в главк.
        На этот раз налетчики наведались в катран[6 - Катран (жарг., устар.) - нелегальное, подпольное заведение для игры преимущественно в карты.] на Желябова, который держал некий Алик, человек известный и уважаемый, с лысой, как бильярдный шар, головой, пышными усами и пальцами, на которых золотые перстни перемежались с татуированными печатками, являвшими впечатляющий конспект долгой и пестрой преступной карьеры.
        Случилось это тихим летним утром 22 июня, ровно в четыре часа. Судя по всему, «вежливые люди» следили за парадной, дождались конца игры в буру[7 - Бура - карточная игра, иначе называемая «тридцать одно».], потом поднялись на пятый этаж и позвонили в дверь. Трудно сказать, какое волшебное слово было припасено у них на этот раз, потому что сам Алик считал свой гешефт, сидя за заваленным наличностью круглым столом под абажуром, а открывать пошла его женщина Лора, которая после бессонной ночи и изрядной дозы кокаина проявила беспечность и просто отворила дверь, не спросясь. Разбойники забежали внутрь, но дальше дело пошло не так гладко. На квартире оставался один из игроков, Юра Седой, сам лютый налетчик из Новосибирска, находящийся во всесоюзном розыске. Он изрядно проигрался в ту ночь и запивал горечь поражения коньяком, коротая время за разговорами о превратностях блатной удачи, этой коварной ветреницы, которая, только что изменив ему, решила не останавливаться на достигнутом. Когда в комнату, бесцеремонно втолкнув внутрь опешившую Лору, ворвались «вежливые люди», жизненный опыт и крутой нрав не
дали Седому безропотно сделать из себя потерпевшего, и в дело пошел увесистый венский стул, каковым Юра и запустил в стоявшего, по обыкновению, в стороне лидера группы. Позже Алик давал показания о происшествии со вкусом и даже весело, как будто рассказывал свежий одесский анекдот:
        - Вы Юру видели? Это же зверюга размером с рояль, белый медведь и снежный человек в одном лице! Он его стулом - а тот даже рук из карманов не вынул, только чуть отклонился так быстро, как кобра. Стул летит в горку, стекла - вдребезги, полки - вдребезги, антиквариат, хрусталь - вообще все вдребезги! Один крикнул, как предупредил: «Замок!» - и тут второй бах - и выстрелил, точно в бедро. Кровь фонтаном! Юра упал, рычит, Лорка - в обморок, халат распахнулся, лежит, в чем мать родила, порохом завоняло, а я сижу за столом, смотрю на все это и только думаю: кого они теперь первым кончат, меня, Юру или Лорку?
        Но дальше произошло удивительное. Один из налетчиков мгновенно присел рядом со стремительно бледневшим Юрой, ловко распорол складным ножом брюки, и наложил жгут на пробитую бедренную артерию так быстро и сноровисто, что Седой даже сознание потерять не успел. Конечно, в сложившейся ситуации никто дальнейших переговоров не вел и заначки открывать не просил: разбойники просто сгребли со стола все, что там было - по некоторым оценкам, могло быть тысяч сто, а то и побольше, - подобрали с пола стреляную гильзу и скрылись в утреннем тумане на угнанном той же ночью «ушастом» «Запорожце» вызывающе лимонного цвета.
        Прозвучавшая кличка Замок вначале вызвала у сыска прилив оптимизма, впрочем, очень скоро угасшего. При всей простоте она встречалась нечасто и, в принципе, если поразмыслить, была какой-то нелепой: ну что за Замок такой? Проведенный поиск дал всего двух фигурантов с такой «погремухой»: один - шнифер[8 - Шнифер (жарг., устар.) - взломщик высшей категории, специализирующийся на сложных квартирных замках и сейфах.] старой закалки, отбывающий шестой срок в омской колонии, и некто Замоскворецкий, мелкий мошенник, убитый в прошлом году в пьяной драке в Мытищах. И все.
        Иногда на детективные романы и фильмы сетуют из-за того, что там процедуры следствия показаны очень упрощенно. Я тоже порой ворчу по-стариковски, но понимаю, что если показывать все, как оно есть, то получится сериал из сотни, а то и тысячи серий, который никто не будет смотреть. Встречали когда-нибудь в криминальных новостях такие сообщения: «Подсудимый начал знакомиться с делом, составляющим сорок томов»? Сорок томов! И это еще не выдающийся объем. Все материалы осмотра мест происшествия, экспертизы, протоколы допросов - как вы думаете, сколько свидетелей было опрошено по делу «вежливых людей» на начало августа? Почти четыре тысячи. Жильцы окрестных домов, дворники, прогуливающиеся во дворах собачники, домоседы-пенсионеры, сторожа гаражных кооперативов, откуда были угнаны автомобили, владельцы этих автомобилей, осведомители, осужденные, отбывающие сроки по аналогичным преступлениям. Добавьте к этому отработку друзей и знакомых по записным книжкам потерпевших, поиск возможных наводчиков: метрдотели, спекулянты, ювелиры, портные, таксисты - в Ленинграде было не так много способов потратить шальные
деньги, - и объем пересекающихся контактов тех, кто мог поставлять информацию, составлял сотни и сотни имен. Я это говорю затем, чтобы вы поняли - работали мы всерьез, на совесть, потому как «вежливые люди» были бандой, причем прекрасно организованной, вооруженной, а значит, опасной: в другой раз выстрел из «парабеллума» мог стать для кого-то смертельным. Мы ждали и боялись такого исхода. Нам не хотелось, чтобы они превратились в убийц.
        Что ни говори, а очень сложно отделять в нашем деле личное от профессионального. Когда ловили шайку разбойников и убийц Короленкова, все причастные к делу работали без выходных, а после того как на пятом налете бандиты вырезали целую семью вместе с семилетней девочкой, так и спать перестали. Мы знали, что ищем, простите уж за громкое слово, опасных зверей, и когда самого Короленкова застрелили при задержании - восемь пуль, одно посмертное ранение в ногу, - никому из начальства и в голову не пришло устраивать проверки с пристрастием. Если бы при налетах «вежливых людей» пролилась кровь, то ни о каком моем отпуске и путевках и речи бы идти не могло. Но пока эти ребята вызывали невольное уважение. У них был свой шарм, стиль, как у благородных разбойников: вот эта подчеркнутая корректность, четкость исполнения, стремление избежать насилия, отсутствие глупой жадности, которая вынуждает обычных грабителей хватать все, что кажется ценным, а потом попадаться на продаже. Случай на катране у Алика и вовсе был из ряда вон: стреляли не на поражение, оказали первую помощь, а потом сами еще и медиков вызвали из
телефона-автомата, хотя очевидно было, что это не в их интересах - Юра Седой лучше дал бы себе ногу отрезать или вовсе помереть согласился, чем, находясь в розыске, обратился с такой раной к врачам, и о налете, скорее всего, никто не узнал бы, причем о налете, который дал следствию пистолетную пулю, невольно произнесенную кличку и новые штрихи к портрету подозреваемых. И еще - вы обратили внимание на даты?
        - День Советской армии, день рождения Ленина, начало Великой Отечественной… только вот что такое 19 мая, не помню.
        Адамов одобрительно покивал.
        - Ясно, что учились в советское время, только кое-что подзабыли. День рождения пионерской организации, вот что. И в этом выборе дат нам виделось какое-то послание, некая робингудская революционная идея, которая не могла не импонировать. Служба в милиции - работа тяжелая и грубая, пролетарская, можно сказать, в самом лучшем смысле этого слова. Что-то между войной и уборкой мусора. Мизантропические эстеты со скрипками и яйцеголовые умники с холеными нафабренными усами тут не приживутся. Нужна уличная закалка, умение бить и держать удар, привычка драться со шпаной - и чтобы шпана, увидев тебя по другую сторону стола для допросов, это чувствовала и понимала. Я был оперативником уголовного розыска, рабочим классом службы правопорядка, а рабочему классу сложно питать сочувствие к публике, у которой рыльце не то что в пушку, а в щетине по самые брови, а еще трудно убеждать себя, за сто пятьдесят рублей в месяц разгребая человеческие нечистоты, что закон должен защищать спекулянтов и вороватых товароведов, к которым сбегают невесты.
        Адамов замолчал, отвернулся и стал смотреть в окно. Зазубренные черные силуэты огромных елей стремительно проносились мимо окна, как тени воспоминаний.
        - Вы про Рубинчика начинали рассказывать, - напомнил я.
        - Ах, да. Боря. Человек пестрой судьбы. Из семьи ученых, квартира в «академическом» доме осталась еще от деда, который участвовал в разработке не то первых атомных станций, не то космических кораблей. Окончил факультет журналистики, отслужил срочную в войсках связи, а потом понеслось: был корреспондентом молодежной газеты, ездил на целину, трудился в геологической партии на Крайнем Севере, пару лет зачем-то работал лаборантом в Пулковской обсерватории, пока не нашел себя в нелегальном бизнесе. Начинал как фарцовщик, а к тридцати восьми годам стал персонажем почти краеведческим: имел две подпольные пошивочные мастерские, где в три смены строчили, кроме прочего, фальшивые Lee, Levis и Montana, и налаженные каналы поставки из-за границы оригинальных вещей этих и многих других марок, а также элитного алкоголя, порнографических журналов, видеокассет с боевиками и фильмами ужасов, ментоловых сигарет - в общем, всего, чем империалистический Запад коварно прельщал уставших от вынужденной аскезы советских людей. И оперативники шестого отдела уголовного розыска, и сотрудники второго главного управления КГБ
разрабатывали Борюсика не первый год, но его системы поставок и сбыта были отлично организованы, исполнители при задержании упорно отмалчивались, и оснований для ареста не находилось.
        «Вежливые люди» навестили Рубинчика в четверг, 2 августа, ранним утром, когда Боря еще не очухался ото сна: он был полуночником и обыкновенно спал допоздна. Глазка на дверях в старом доме не имелось - когда его строили, они были попросту не нужны. Суровый мужской голос представился новым начальством из жилконторы, где Боря, как водилось в то время у людей подобного рода, был оформлен дворником на полставки, чтобы не подставляться под уголовную статью о тунеядстве. Дверная цепочка, которую Рубинчик все-таки накинул осторожности ради, не выдержала мощного удара плечом и была вырвана из деревянной притолоки вместе с креплениями и шурупами. Сначала все шло по обычному сценарию: «парабеллум», тактичное изъятие денежных средств, обрезание телефонного провода, и Боря уже готовился распрощаться с непрошеными гостями, как один из них заметил картину, висевшую над кроватью в спальне.
        - «Беломорская гавань» Коровина, - пояснил позже Рубинчик. - Оригинал, от деда осталась.
        Это был первый случай, когда налетчиков заинтересовало что-то еще, кроме денег. Как всякое исключение, он заслуживал особого внимания и, как любой сбой в отлаженной системе, привел к драматическим последствиям.
        Один из разбойников, тот, что с «парабеллумом», увидел картину через неплотно притворенную дверь спальни - и, судя по всему, смог оценить увиденное с первого взгляда. Характерно, что массивная икона Казанской Богоматери в тяжелом темном киоте никакого внимания грабителей на себя не обратила; потом, уже задним числом, когда следственная группа с экспертами работала на месте происшествия, выяснилось, что икона эта, пусть и вековой давности, серьезной художественной ценности не представляет, в отличие от коровинского оригинала. Очевидно, что стрелок с «парабеллумом» не чужд был искусствоведческой науке, а потому, едва взглянув издали на «Беломорскую гавань», молча толкнул дверь, вошел, без церемоний влез ботинками на разобранную постель, еще хранившую уютное тепло мирно спавшего Бори, и потянулся к картине.
        - Нет, - коротко сказал лидер группы, по обычаю стоявший у двери, засунув руки в карманы.
        Но в этот раз абсолютная дисциплина и слаженность действий дали трещину: стрелок молча стащил-таки со стены картину. Замок сделал шаг вперед, и кто знает, чем бы кончилась эта мизансцена, если бы за картиной не обнаружился сейф.
        Конечно, о банде, которая грабит нечистых на руку «белых воротничков» и подпольных дельцов, знали не только сотрудники милиции. Известно было, что они не применяют физического насилия и берут только то, что жертвы отдают добровольно; я лично уверен, что Саша Нос, при всей своей любви к маме, точно не выдал последнего, да и перепуганные Семенцов и Леонов, пусть и не обладавшие уголовной закалкой, тоже могли не раскрыть всех заначек. Предусмотрительный Боря, как и многие другие его коллеги, отложил в сторонку некую сумму, достаточную для того, чтобы откупиться при случае, так что обнаружение сейфа стало неприятным сюрпризом.
        - Борис Леонидович, откройте, пожалуйста, - вежливо попросили его.
        Но Борюсик уперся.
        - Сейф старый, пустой, ключ потерял, шифра не помню.
        Возникло секундное замешательство, а потом Боря получил страшный удар под дых. Было ли этого достаточно, или налетчики привели ему еще несколько убедительных аргументов - неизвестно, но сейф Рубинчик в итоге открыл. Когда человека бьют, очень быстро обнажается его внутренняя сущность и проявляется, кто он на самом деле есть, а Боря был не идейным блатным и не засиженным уголовником, а мальчиком из интеллигентной семьи и ловким барыгой. Так что сейф распахнулся, и его содержимое покинуло «академический» дом вместе с пейзажем Коровина, бережно завернутым в газету и перевязанным бумажной веревкой.
        Я тогда решил, что именно обидная потеря семейной реликвии заставила Рубинчика обратиться в милицию с заявлением, что в его положении было поступком по меньшей мере парадоксальным. И его слишком заметное волнение тоже списал на стресс от пропажи картины. Боря аккуратно вписал «Беломорскую гавань» в очень короткий перечень похищенного, обозначил сумму денежных средств в тысячу рублей, проигнорировав шутки о том, сколько же нужно работать дворником на полставки, чтобы скопить такую сумму; был слишком оживлен, слишком много вертелся на стуле, пытался хохмить, угощал всех клубничной жвачкой «Адамс», запах которой неделю потом не выветривался из отдела - но видно было, что он весь на нервах.
        Я не знал тогда, что Рубинчик не просто волновался, а напуган был до смерти.
        Глава 2
        Иррациональное множество
        На работе меня ожидал сюрприз. Я едва успел скинуть пиджак, усесться за стол и опустить кипятильник в стакан, как зазвонил телефон.
        - Товарищ капитан, к полковнику Макарову, срочно.
        Я вздохнул, выключил кипятильник и отправился в кабинет к руководству, прикидывая в уме, что рассказать о своей последней встрече с Борей Рубинчиком.
        Иван Юрьевич Макаров сидел за столом с выражением лица человека, который знает, что виноват, но еще не до конца понял в чем. Свои полковничьи погоны он заслужил честно, дело знал, но годы нервной начальственной службы, в которой соблюдение правил игры, постоянно меняющихся от года к году, порой было важнее реальных результатов работы, и прошедшие в последнее время масштабные чистки личного состава, во время которых половина, а то и больше, его товарищей и коллег были уволены без сохранения выслуги лет, наложили на него свою скорбную печать. Самому Макарову до ухода на пенсию оставалось два года, и он хотел просто спокойно отбыть их, без потрясений и стрессов, чтобы отправиться на заслуженный отдых, к тихим радостям рыболовства, кроссвордов и домино. Сейчас под линией чуть тронутых сединой поредевших волос у него выступили капельки пота, шея над форменным галстуком побагровела, и выглядел он хуже и старше, чем Генеральный секретарь на изрядно отретушированном портрете в золоченой рамке, висящем у Макарова над столом. Еще две такие же рамки высовывались из угла за книжным шкафом.
        - Здравия желаю, товарищ полковник! Вызывали? - бодро поприветствовал я.
        - Проходи, Виктор Геннадьевич. Вот, товарищ Жвалов из Комитета госбезопасности. Хочет с тобой переговорить.
        Формально в визите товарища Жвалова ничего необычного не было, но приятной беседы ожидать не приходилось. После окончательной и разгромной победы, одержанной в поистине эпической схватке двух сверхгигантов, КГБ и МВД, сотрудники госбезопасности курировали почти все более или менее значимые милицейские дела, не утруждая себя лишними церемониями и процедурами, усвоив священное право победителей приказывать, вязать и решать. Мы понимали, что в конечном счете делаем общее дело, но чувствовали себя то крестьянской пехотой при конных рыцарях в недосягаемо сверкающих латах - это если повезло с куратором из Комитета, а то и вовсе жителями оккупированной территории, живущими в ожидании распоряжения идти за околицу и начинать копать ров. Дело «вежливых людей», несомненно, было значимым: в потерпевших фигурировали расхитители, валютчики и спекулянты, бандиты намекали на что-то, выбирая для нападений дни и даты государственной важности; но самым неприятным была крепнущая уверенность в том, что к действиям преступной группы причастны сотрудники милиции, а то и вовсе банда из них и состоит. Случай на катране у
Алика показал, что налетчики не просто умеют, но и привыкли обращаться с оружием, причем специфическим образом: выстрелить именно в ногу в критической ситуации куда сложнее, чем жахнуть на поражение в грудь или живот. Добавить к этому умело оказанную первую помощь, прекрасную организацию и дисциплину, отличную информированность об уголовных элементах, понимание психологии жертв и тех, кто ведет расследование, - и выводы напрашиваются едва ли не однозначные. Это создавало некоторую напряженность как между отделами, так и в отношениях с куратором из Комитета, хотя своему я бы свечки ставил в церкви за здравие и молился еще, будь я верующим. Звали его Пегов, в дело он не лез, внезапными появлениями не пугал, спокойно принимал от меня рапорт раз в неделю, вежливо благодарил и исчезал до следующей среды. Золото, а не человек. И вот пожалуйста, Жвалов какой-то.
        Он сидел за столом для совещаний спиной к двум большим окнам, и утреннее солнце, пробивающееся сквозь дымные облака, окружало его туманным светящимся ореолом. Средних лет, стрижка под бокс, мохнатые брови, мощные челюсти и подбородок настолько суровый, что им можно было бы колоть кирпичи. Несмотря на жару, одет в громоздкий серый двубортный пиджак, ворот рубашки туго схвачен широким узлом галстука. Большие руки с толстыми сильными пальцами сложены перед собой на тонкой кожаной папке.
        Я сел напротив. Жвалов насупился и молча смотрел на меня. Может быть, ждал, что я сразу сознаюсь в измене Родине и шпионаже.
        - Товарищ Жвалов, это капитан Адамов, руководитель оперативной группы, работающей по «вежливым людям», - представил меня полковник.
        - Не очень много пока наработал, - отрубил Жвалов, мгновенно определив и дальнейший характер общения, и уровень моей заинтересованности в сотрудничестве. - Подполковник Жвалов, первое главное управление Комитета государственной безопасности, управление «К».
        - Чем могу быть полезен контрразведке, товарищ подполковник? - поинтересовался я.
        - Полезен - это слишком громкое слово в данном случае.
        Он дал мне пару секунд, чтобы осознать сказанное, и продолжил:
        - По делу о смерти Рубинчика будешь докладывать мне лично. Все материалы от второго отдела, протоколы, экспертизы я уже запросил. Все, что будет появляться нового, вот сюда. - Он постучал толстым пальцем по папке. - В случае появления любой информации - звонить немедленно.
        - Насколько мне известно, - осторожно возразил я, - никакого дела о смерти еще нет. Причина не установлена. Да и потом, для меня Рубинчик - потерпевший в эпизоде разбойного нападения, так что…
        - Не умничай, капитан, - перебил Жвалов. - Тебе не к лицу. Еще раз: незамедлительно докладывать обо всем, что ты или твои друзья нароете в отношении этого спекулянта, неважно, по факту смерти или в рамках расследования разбоя. Ясно тебе?
        - Предположим, это понятно…
        - Приятно удивлен.
        - Предположим, это понятно, - невозмутимо продолжил я. - Означает ли это, что я больше не должен рапортовать о ходе расследования майору Пегову?
        - Адамов, не прикидывайся дурнее, чем есть! - повысил голос Жвалов. - Пегову - Пегово, полковнику, - он кивнул на Макарова, - то, в чем ты перед ним должен отчитываться. Меня интересует только Рубинчик и все, что с ним связано. Доступно изложил?
        Я посмотрел на Ивана Юрьевича. Тот кивнул и с тоской посмотрел в угол, откуда высовывались кромки портретов почивших генсеков.
        - Так точно, предельно доступно.
        - Вот и молодец. Может, в майоры выйдешь. К пенсии.
        Жвалов встал, проигнорировал протянутую было руку приподнявшегося со стула Макарова и зашагал к дверям.
        - Да… - Он обернулся. - И побрейся, Адамов. А то выглядишь, как…
        Метафора не находилась, поэтому Жвалов только обвел свирепым взором кабинет, рыкнул что-то и вышел.
        - Это оперативное прикрытие! - крикнул я ему вслед, но дверь уже с треском захлопнулась.
        Я подождал, пока уляжется пыль, и вопросительно посмотрел на Макарова. Полковник закряхтел, ослабил узел галстука и страдальчески посмотрел на меня.
        - Ну что, Витя?
        - Позволю себе полюбопытствовать, товарищ полковник, что это было?
        - Витя, все же сказано тебе. Отчитываться лично по Рубинчику. Вот, перепиши телефон, он оставил.
        - А почему не через вас?
        Макаров поморщился.
        - Сказал, что пока мы тут, в уголовном розыске, будем друг другу информацию передавать, время уйдет. Куда оно уйдет и зачем - не объяснил. И в чем интерес к Борюсику, земля ему пухом, тоже не рассказал. Это же контрразведка, Витя. Одни секреты, которые лучше и не знать, а то оглянуться не успеешь - а уже на Литейном сидишь и показания даешь. Признательные. К тому же ты знаешь, какая сейчас у них обстановка.
        Обстановку я знал.
        Пять дней назад, 8 августа 1984 года, по запросу КГБ СССР был внезапно и практически полностью закрыт выезд из страны «всем категориям граждан, отбывающим в экскурсионные поездки, на отдых, обучение и по иным нуждам за рубеж, кроме дипломатических работников от 2-го класса и выше, а также лиц, чья служебная деятельность связана с обеспечением безопасности или экономических интересов Советского Союза». И так не особо бурный ручеек граждан, отправляющихся за границу, иссяк почти полностью; «Интурист» принимал обратно путевки, театры и творческие коллективы отменяли гастроли, научные работники с сожалением оповещали иностранных коллег о своем отсутствии на конференциях и симпозиумах. В официальном сообщении в газетах, по радио и телевидению это объяснялось необходимостью особых мер для обеспечения безопасности проведения игр «Дружба-84» в ситуации беспрецедентной международной напряженности - то есть не объяснялось никак, что в очередной раз дало гражданам возможность поупражняться в домыслах, выдаваемых друг другу за истину («приятель работает в Комитете, так вот он сказал…»), и еще пристальнее
вслушиваться в ночной шепот вражеских голосов, которые, впрочем, на эту тему помалкивали, добавляя интриги.
        Утром 9 августа весь личный состав сотрудников уголовного розыска в должности от заместителя начальника отдела и выше собрали в актовом зале; как стало известно, такие же мероприятия прошли во всех структурных подразделениях МВД по всей стране. На трибуну поднялся человек непримечательной внешности, означенный как «представитель Комитета государственной безопасности», который отчасти прояснил ситуацию. До всех присутствующих - а через них и до отсутствующих - сотрудников была доведена особой важности ориентировка на поиск и немедленное задержание двух человек. Пара была примечательной: Ильинский Савва Гаврилович, 1949 года рождения, старший научный сотрудник НИИ связи ВМФ СССР, рост 178 сантиметров, среднего телосложения, волосы русые, глаза серые, может носить бороду, без особых примет и все прочее, как обычно. На листке с синим уголком - так помечались запросы по линии госбезопасности - было две вполне пристойного качества фотографии: чуть вытянутое лицо, тонкий нос, высокий лоб, отрешенный взгляд, только на одной искомый научный сотрудник был гладко выбрит, а на другой - с длинными волосами и
бородой, что делало его похожим не то на обитателя «Сайгона», не то на готовящегося к рукоположению семинариста. Зато второе описание было крайне скупым: женщина, на вид 18 - 22 лет, рост примерно 160 - 165 сантиметров, худощавого телосложения, волосы светло-рыжие, глаза голубые, без особых примет. И довольно сомнительного качества фоторобот, узнать по которому реального человека было бы затруднительно.
        Листовки с синим уголком в потребных количествах были направлены во все линейные отделы милиции, а вечером того же дня их черно-белые копии висели на каждом газетном стенде в городе, на вокзалах, автобусных станциях и в аэропорту с лаконичной формулировкой «разыскиваются» без указания причин. Такие же объявления показали по каналу Ленинградского телевидения, а 10 августа их демонстрировали уже по всем трем телевизионным каналам не меньше четырех раз в день.
        Основной груз ответственности перед Комитетом принял на себя по ключевому профилю деятельности пятый отдел, который бросил искать пропавших без вести, алиментщиков и устанавливать личности неопознанных трупов, сосредоточив все силы на розыске канувшего куда-то ученого и таинственной рыжей девицы. Прочих подразделений это коснулось в меньшей степени, разве что у постовых и участковых появился благовидный предлог не торопиться с исполнением просьб уголовного розыска, мотивируя это проверкой сигнала по приоритетной ориентировке. Сигналы действительно шли в количестве, достаточном, чтобы на дежурство по городу пришлось ставить усиленные смены операторов. Подозреваю, что большинство звонков поступало от граждан, не уехавших в Прагу или на Золотые Пески.
        Я заварил чай в стакане и попытался было прикинуть, как может быть связан Рубинчик с управлением контрразведки, и имеет ли к нему отношение пропавший ученый, и почему в разгромленной комнате остался нетронутый угол, и чего испугался Цезарь, но сказывался ранний подъем, да и Жвалов немного выбил из колеи, поэтому я скоро оставил свои попытки и просто пил чай, глядя в окно на сквер военного госпиталя через дорогу и деревья, понуро встречавшие жаркий день, укутавшись в тяжелые зеленые кроны.

* * *
        После обеда ко мне зашел Костя Золотухин и предложил сходить вечером в «Вислу».
        - Пропустим по кружечке, посидим, поболтаем. Лады?
        Лучшего завершения дня, начавшегося в пять утра с мертвого Бори и продолжившегося знакомством с товарищем Жваловым, и придумать было нельзя.
        Я съездил домой, отдал отцу ключи от машины, сменил пропотевшую и пропахшую за день дымом рубашку, побрился и пешком отправился к метро.
        «Висла» располагалась в угловом доме на пересечении улицы Дзержинского[9 - Улица Дзержинского - ныне Гороховая улица в Санкт-Петербурге.] с набережной Мойки и в то время считалась одним из самых приличных пивных баров: там были гардероб, столы, за которыми можно сидеть, неплохой выбор закусок, даже официанты и, как следствие, постоянная табличка на двери «Мест нет», что на практике означало входную плату гардеробщику от рубля до трешки, в зависимости от дня недели и времени суток. Впрочем, для Кости места находились всегда, и не только в «Висле», а и в заведениях посолиднее на всем протяжении Невского проспекта и в его окрестностях. А вот, кстати, и он сам: модная цветная рубашка с длинным воротником, манжеты подвернуты, на руке рубиновым блеском сияют часы Seiko с граненым стеклом и автоматическим подзаводом, фирменные темные очки-«капельки», удлиненные волосы закрывают уши - в общем, выглядел Костя не как сотрудник органов правопорядка, а как один из своих подопечных.
        В специальный отдел ГУВД, который занимался раскрытием преступных посягательств на иностранных граждан, а проще - контролировал всю криминальную грядку в окрестностях Невского проспекта, от карманников и фарцовщиков до ломовщиков и кидал, Костя перевелся три года назад. А начинали мы вместе. Он был хороший, толковый оперативник, хотя продвижению по службе мешали серийные браки: у Кости только официальных их было три, сейчас он жил с женщиной, у которой от двух прошлых мужей осталось то ли трое, то ли четверо детей, но Золотухина это не смущало, потому что, по некоторым признакам, останавливаться на достигнутом он не собирался и возможностей разнообразить личную жизнь не упускал, что, согласно существующим правилам игры, для советского милиционера и комсомольца было вовсе недопустимо. Три с лишним года назад Костя нарвался на нож: отправился проверить оперативную информацию о местонахождении разбойника, который к тому времени уже совершил три нападения - все на молодых девушек, все сопряжены с ножевыми ранениями и все - ради грошовой добычи. Личность злодея установили довольно быстро, как и место
жительства матери, где тот был прописан. Костя пошел проверить адрес один, даже местного участкового не позвал - никто и подумать не мог, что тип, изувечивший ради нескольких рублей троих молодых девчонок, преспокойно сидит дома у мамы. Он сам и открыл дверь, и пока Костя шел на него в узком полутемном коридоре, произнося обыкновенное: «Лейтенант милиции Золотухин, гражданин, предъявите документы», полоснул его финкой по глазам. Костя успел отвернуться, но бритвенно острое лезвие срезало ему верхнюю часть правого уха, а второй удар пришелся в низ живота - классическая комбинация ударов для персонажей, учившихся обращаться с ножом не в спортзале. Каким-то чудом Золотухин сумел оттолкнуть злодея, вытащить пистолет и прострелить тому сначала колено, а потом, для верности, и правое плечо. По итогам этого не совсем эталонного задержания Костя получил благодарность с занесением в личное дело, пятьдесят рублей премии, шрам в почти интимной области, отрезанное ухо и предоставленное согласно поданному рапорту право ношения длинных волос, прикрывающих увечье. Возможно, по этой причине, а может, из других
соображений, он почти сразу перевелся в специальный отдел, считавшийся местом привилегированным: публика, продающая интуристам под видом черной икры подкрашенную пшенную кашу, с ножом на милицию не бросается, а вот договариваться готова. Договариваться Костя умел прекрасно, был сообразительным и быстро принял правила иной игры, где успех измерялся не звездочками на погонах, а умением маневрировать в той «серой» зоне, которая образовалась между ранее непримиримыми позициями правопорядка и организованной преступности. Я, с одной стороны, его не осуждал: в конце концов, он не насильников отмазывал от суда, а просто поддерживал паритет с теми, кто занимался вещами не более предосудительными, чем многие ответственные товарищи из партийного руководства, - но и не поддерживал его выбор. Компромисс - хорошая штука в семейной жизни, но с него же начинается гибель империй.
        Оформленный на ставку гардеробщика спортсмен на «воротах» «Вислы» просиял широкой улыбкой:
        - Здравствуйте, Константин Константинович!
        - Привет, Женя! Что, столик мой свободен?
        - А как же!
        В «Висле» висел приятный пивной дух, табачный дым и негромкий, сдержанный гул голосов. Ленивые вентиляторы под низким потолком гоняли застоявшийся теплый воздух. Ряды бутылок за стойкой приветливо подмигивали отражением огоньков в полумраке. Мы уселись за стол в самом дальнем и самом темном уголке зала, взяли по паре «Адмиралтейского» с «прицепом» в сто граммов, соленой хлебной соломки и копченой скумбрии. Я бережно сдул пену и с наслаждением сделал несколько длинных глотков холодного горьковатого пива. В голове сразу же прояснилось. Потом мы помянули Борю Рубинчика, закусив скумбрией «прицеп» из «Пшеничной».
        - Твои знают уже? - спросил я Костю.
        - Конечно, - отозвался он. - Слухами земля полнится.
        - Что говорят?
        Он вздохнул.
        - Ну а что тут сказать? Большинство считает, что Боря сам себя порешил. Не выдержал потрясения.
        - А меньшинство?
        - Ну, фантазеров всегда хватает. Кто-то говорит, что его те же самые налетчики убили: узнали, что он им не все отдал, и вернулись за тем, что в первый раз не взяли. Ну и замучили до смерти.
        - Не выдерживает никакой критики, - заметил я.
        - Да знаю я. Но это же слухи. Вот Аркаша Котик, валютчик такой с Рубинштейна, вовсе считает, что Борюсика агенты госбезопасности замочили. И что за ним самим незримо следят с помощью новейших волновых технологий.
        Мы посмеялись и выпили еще по одной. Потом, уже под «Мартовское», я рассказал Косте о визите товарища Жвалова.
        - Да, интересно, - задумчиво прокомментировал мой приятель. - Какая-то нездоровщина вокруг бедняги Бори творится. Кстати, если уж заговорили… Ты Пекарева знаешь?
        - А как же.
        Да и кто же его не знал в Ленинграде. Толя Пекарев был тем человеком, который еще во второй половине 70-х начал, а к моменту описываемых событий уже практически завершил процесс установления контроля над всей некогда слабо организованной вольной тусовкой жуликов Невского проспекта. В далекие и романтические годы хрущевской оттепели фарцовка и прочий связанный с иностранцами сомнительный промысел были какой-то революционно-бунтарской формой общественного протеста, когда в большей степени важны были не деньги - хотя и деньги, само собой, - а образ жизни, яркий, рисковый, иной, чем у большинства, который всегда представляется молодым пассионариям унылым и серым. Фарцовщики были стилягами капитализма, у иностранцев выменивали на копеечные сувениры с советской символикой пластинки Beatles и Элвиса Пресли, вились вокруг автобусов «Интуриста», замирая от сладкого страха и прячась от сопровождающих особистов, как шкодливые школьники от строгих учителей, тратили выручку на девочек, рестораны и внешнюю атрибутику того манящего призрака, что называется красивой жизнью. Потом времена изменились, денег стало
больше, дела - серьезнее, нравы - круче, и пришло время, когда суровая система неизбежно приходит на смену веселому хаосу. Архитектором этой системы и стал Пекарев. Сам родом откуда-то из Карелии, кажется, из Кыдыжмы, мастер спорта по самбо, бывший чемпион СССР, он собрал вокруг себя тех, в честь кого еще несколько лет назад играл государственный гимн на международных спортивных соревнованиях и у кого теперь из видов на будущее были только работа тренером в подростковом клубе или должность школьного физрука.
        Люди в своем большинстве охотно обменивают свободу на безопасность, стабильность и отсутствие необходимости самостоятельно решать проблемы. Довольно скоро Пекарев контролировал не только «центровых», но и вообще практически всех в городе, чей род деятельности был косвенно или прямо связан с иностранцами и поставками из-за границы. Его уважали, ему платили, на него работали, а он как мог поддерживал разнонаправленный хаос противоречивых интересов, амбиций, конфликтов и недоразумений в состоянии большего или меньшего стазиса.
        - Само собой, знаю. А что?
        - Тут такое дело… в общем, он хочет с тобой пообщаться.
        - Вот как?
        - Ну да. Мы тут пересекались с ним на днях, он интересовался, кто ведет дело «вежливых людей». Ну, я сказал, что ты человек уверенный, грамотный, с тобой можно иметь дело…
        - Спасибо за рекомендацию.
        - Да ладно тебе! А сегодня он сам мне позвонил, попросил, чтобы я организовал встречу.
        - Зачем?
        - Викт?р, честно, я без понятия. Как-то связано с Рубинчиком, вот и все. Вроде бы у него есть информация по эпизодам, о которых нам не известно, что-то такое.
        - Может, тогда мне его повесткой вызвать?
        Костя кисло усмехнулся и развел руками.
        - Как знаешь. Меня просто просьбу передать попросили - вот я и передал.
        Он был моим другом, и я понимал, что по каким-то причинам для него было важно не только передать приглашение, но и выполнить просьбу Пекарева о встрече. Да и разговор с персонажем, прекрасно осведомленным о жизни и быте подледного Ленинграда, мог выйти полезным.
        - Ладно. Когда и где?
        - Он ждет тебя завтра утром у себя, в кафе «Три звезды», - быстро ответил Костя. - Знаешь, где это?

* * *
        В десять утра жара стояла, как в солнечный полдень. Воздух был неподвижным и липким от влажной густой духоты. Сизое небо накрыло город, как плотная ткань, ветры замерли, ни дуновения, ни сквозняка, чтобы разогнать дымный жар, и пожилые деревья в старом парке дышали тяжело и со скрипом, не в силах стряхнуть пыль и копоть с темной зелени перезрелой августовской листвы.
        Я вышел из вестибюля метро и словно шагнул в разогретый парник, который заботливый садовод вознамерился окурить дымом от вредителей. По широкому Московскому проспекту гремели трамваи, с тоскливым воем проползали троллейбусы, рейсовый желтый «Икарус», закашлявшись, выдал порцию удушающего угольно-черного выхлопа. Справа раскинулся Парк Победы; слева выстроились монументальные ряды семиэтажных «сталинских» зданий, похожих на ветеранов славной ушедшей эпохи: основательные, спокойные, неторопливые, знающие цену себе и своим достижениям.
        Кафе «Три звезды» располагалось в угловой части одного из таких домов. Название было, что называется, обиходным: фасад над кафе некогда украшали три жестяные четырехконечные звезды, похожие на розу ветров, но ныне от них остались только темные силуэты на стене, как если бы эти звезды вспыхнули, взорвавшись сверхновыми, и навеки запечатлели на желтовато-сером камне свои призрачные тени. Вход с проспекта был закрыт, заколочен, стекла в двойных дверях замазаны белой краской, чтобы никому из случайных прохожих не вздумалось вдруг зайти сюда перекусить.
        Заведение «Три звезды» предназначалось исключительно для своих.
        Я перешел Московский проспект и обошел дом с торца. По правую руку виднелся монументальный памятник литератору, некогда задавшему вопрос «Что делать?», на который вот уже сто с лишним лет так и не нашлось удовлетворительного ответа.
        Простая деревянная дверь без вывески была распахнута настежь. На небольшой заасфальтированной площадке напротив двери стоял отливающий перламутром темно-зеленый «Талбот Тагора». Двое мальчишек лет десяти открыли рты, завороженно разглядывая через окно приборную доску. Рядом с открытой дверью в кафе возвышался, привалившись к стене, здоровенный блондин в белой футболке с олимпийской эмблемой. Он лениво сжимал огромной ручищей резиновый кистевой эспандер, жевал жвачку и наблюдал за мальчишками из-под полуприкрытых век. Выглядел блондин как атлант, сбежавший из портика Эрмитажа: верных два метра ростом, футболка натянута на плечах, каждое размером с мою голову, массивные бицепсы и грудь, как две каменные плиты. Я не вызывал у него ровным счетом никакого интереса, пока не направился к двери. Тогда он перевел на меня прищуренный взгляд и сообщил сквозь жвачку:
        - Мест нет.
        - Ничего, я постою.
        Блондин отлепился от стенки и шагнул мне навстречу.
        - Мужичок, ты глухой? Я сказал, мест нет, закрыто на спецобслуживание.
        Он был на голову выше меня и тяжелее килограммов на тридцать. Я молча достал из нагрудного кармана рубашки удостоверение, раскрыл и сунул ему под нос. Атлант внимательно почитал, покачал головой и сказал:
        - Извините, товарищ капитан, но мест все равно нет.
        Даже если бы я ничего не знал о том, кто такой Пекарев, уверенности блондинистого охранника хватило бы, чтобы понять масштаб и размах: если паренек на дверях позволяет себе не пускать к хозяину капитана уголовного розыска, предъявившего служебное удостоверение, это значит, что сам хозяин периодически выпивает в сауне с генералами.
        - Меня ждут, - сказал я.
        - Кто?
        - Дон Корлеоне. - Я толкнул его плечом в грудь и протиснулся в дверь, желая в глубине души, чтобы он попытался меня остановить. Но не сбылось.
        Внутри был только один небольшой зал, весьма просто обставленный, без излишеств и роскоши: на стенах декоративная колючая штукатурка цвета морской волны, десяток круглых столиков на металлических гнутых ножках, рядом с ними такие же стулья с веселенькими желтыми сиденьями, справа короткая барная стойка с не особенно богатым набором бутылок на зеркальных полках. Только вентиляторы здесь, в отличие от ленивых пропеллеров в «Висле», крутились с завидным энтузиазмом, давая хоть какое-то подобие прохлады. За ближайшим столиком сидели два близнеца отважного хранителя входа: короткие стрижки, футболки едва не лопаются на мощных торсах - и смотрели маленький черно-белый телевизор со складной антенной, стоящий на стойке. На экране два обаятельных мультяшных гангстера пели про сладкую жизнь:
        Постоянно пьем чинзано,
        Постоянно сыто-пьяно,
        Держим в банко миллионо
        И плеванто на законо…
        Пекарев расположился за столиком у окна. Рядом лежала рыжая пачка Camel и стояла миниатюрная чашечка кофе, которая в его руках казалась посудой из кукольного набора. На нем была салатового цвета рубашка с короткими рукавами и крошечной эмблемой в виде зеленого крокодила; русые волосы аккуратно причесаны на пробор, покатые сильные плечи борца и цепкий взгляд бывалого человека. Он увидел меня, улыбнулся и приветственно помахал рукой. Я подошел.
        - Привет, - Пекарев поднялся и протянул руку. - Ты Витя?
        - Да.
        Ладонь у него была сильной и жесткой.
        - Толя, - представился он. - Садись. Что-нибудь будешь? Есть кофе отличный, у меня его по-турецки варят, на песке.
        Я покачал головой.
        - Мне воды и похолоднее.
        - А чего-то покрепче?
        Я задумался, вспомнил и спросил:
        - «Курвуазье» есть?
        Пекарев понимающе подмигнул, кивнул и крикнул:
        - Паша! Сделай товарищу капитану «Курвуазье». И мне тоже плесни, за компанию.
        За стойкой парень с ушами, которые как будто прожевал и выплюнул бультерьер, вынул откуда-то снизу округлую граненую бутылку, сверкнувшую, как бриллиант. Через минуту на столике появились два широких бокала с коньяком, два стакана, бутылка «Боржоми» и блюдечко с лимоном, нарезанным мощной, старательной, но неумелой рукой. Я поднял бокал и вдохнул. Вальяжный насыщенный аромат закружил голову: пахло солнечными виноградниками, старой кожаной мебелью, гаванской сигарой и искушением.
        Мы молча чокнулись, выпили и закусили безжалостно истерзанным лимоном.
        - Костя сказал, ты тоже самбист?
        - Занимался в молодости. На КМС сдал, мастера не успел получить, ушел в армию.
        - Ясно. А за какой клуб боролся?
        - За «Динамо».
        - А сейчас занимаешься?
        - Так, иногда, для себя. Толя, ты же не про спортивные достижения хотел со мной поговорить, верно? Давай ближе к делу.
        Пекарев согласно кивнул.
        - Верно, давай по делу.
        Он покрутил бокал с коньяком, посмотрел в окно, взглянул на меня и сказал:
        - Как ты догадываешься, речь пойдет про Борю Рубинчика. Он со мной работал.
        Я молча ждал.
        - У него из сейфа кое-что пропало.
        Я достал сигарету. Пекарев лязгнул крышечкой золоченой бензиновой зажигалки, дал мне прикурить и закурил сам.
        - Короче, Боря держал у себя общественные деньги. Не просто держал, а, можно сказать, управлял финансами коллектива: распределял, переводил в облигации, валюту покупал. На момент налета у него скопилась приличная сумма.
        - Сколько? - спросил я.
        - В долларах триста тысяч, и еще полтора миллиона рублями и облигациями, плюс-минус тысяч десять.
        Я предполагал, что у Бори взяли немало, но таких сумм не мог и представить. В одно пекаревское «плюс-минус» укладывалась моя зарплата лет так за пять.
        - За эти деньги можно убить десять Борюсиков, - заметил я.
        Пекарев энергично замотал головой.
        - Нет, это не мои, отвечаю. А никому больше Борю убивать нужды не было. Хотя вопросы у меня по этому делу есть, но другие. Первое - то, что он сам эти деньги отдал. Все же знают, что в городе какие-то казачки нахлобучивают деловых. У Рубинчика специально на такой случай было двадцать тысяч отложено. Ладно, это, предположим, он объяснил: один из этих казаков-разбойников позарился на картину и сейф нашел, ну а Боря - не герой-партизан, да и деньги, даже большие, - не полковое знамя, чтобы за него умирать. Объяснение так себе, потому что, насколько я знаю, никогда раньше эти ребята ничего, кроме денег, не брали. Но допустим.
        - Кто-то из ваших знал про сейф за картиной?
        - Только если Боря сам сдуру кому-нибудь проболтался, что на него не похоже. Где сейф и есть ли он у Рубинчика в квартире, даже я не знал. Можно было бы предположить, что он спьяну какой-нибудь бабе про него рассказал, но такого точно не мог сделать тот Боря, которого я знал.
        - Опыт показывает, что как раз те, кого мы хорошо знаем, могут удивить сильнее всего. Про первый вопрос я понял, но ведь есть и второй?
        - Да, и непростой, я бы сказал. Примерно через неделю после налета дошла информация, что Боря по своим каналам активно интересуется возможностью срочно выехать за границу. Положение сейчас сам знаешь какое, КГБ закрыл все дыры, даже такие, о которых никто и не вспоминал уже годами. У нас все поставки остановились. Дошло до того, что несколько дней назад ко мне чекист приходил, бровастый такой, с челюстями. Жевалов, кажется. Разговаривал как со ссученным, приказал, чтобы, если в нашей системе координат появится этот пропавший ученый с девицей, я немедленно ему позвонил. Потом оказалось, что комитетские ко всем приходили, кто имеет какой-то вес в обществе и работает с заграницей. Ну, я не отказался, конечно. КГБ ни зла, ни добра не забывает, почему бы и не помочь Родине. И вот представь, что в этой ситуации Рубинчик начинает метаться, будто ему приспичило. В сочетании с очень странно пропавшими миллионами выглядит, мягко говоря, некрасиво. Ну, мы же не звери, допросов с пристрастием устраивать не стали, но наблюдение я поставил, чтобы, если он вдруг рванет куда-то с чемоданами, успели перехватить.
Выделил на такое дело машину и пару бойцов. Дальше - больше. В первую же ночь мой человек, который дежурил у дома Борюсика, заметил неприметную такую «копейку», которая стояла напротив него, по другую сторону входа во двор. И два человека в салоне. Ну, пока мой боец соображал, что по этому поводу предпринять и нужно ли вообще что-то делать, его тоже заметили: из «копейки» вышел какой-то мужик, не спеша подошел, попросил прикурить и так же спокойно удалился. Номер мой наблюдатель переписал. Комитетская машина.
        - Почему?
        - Потому что я попытался номера через ГАИ проверить - и не вышло, вот почему.
        Я еще раз отметил про себя широту возможностей Пекарева и спросил:
        - Мне запишешь номерок?
        - Да, пожалуйста. Но на вторую ночь уже никто чужой за домом Рубинчика не следил, или просто боец мой не заметил. В ночь смерти Бори он тоже там был и вроде бы видел, как примерно в половине четвертого утра двое зашли во двор дома, но кто - не разглядел и даже почему-то не был уверен, что кого-то видел. Кажется, вышли из-под деревьев на противоположной стороне проспекта. Или нет. Но как они выходили обратно, он точно не заметил, а потом поднялась суматоха, милиция подъехала, ну и паренек мой тоже задерживаться не стал. Вот такие дела.
        - Это все? - осведомился я.
        - Да вроде.
        - Тогда спасибо вам, товарищ Пекарев, от лица советской милиции за неоценимую помощь следствию. Я пошел, счастливо оставаться.
        Я залпом допил коньяк, что по отношению к такому напитку было почти кощунством, будто наследную принцессу по заднице шлепнул, и поднялся. Пекарев усмехнулся.
        - Ладно тебе, капитан, не спеши. Я еще не закончил.
        Я снова сел.
        - Слушай, Костя Золотухин сказал, что ты человек толковый. Он, кстати, о тебе очень хорошо отзывается и верит, что ты и это дело раскроешь, и «вежливых людей» найдешь. Просьба у меня к тебе: когда будешь точно знать, кто это, шепни мне. Мы их потом тебе отдадим - арестовывай, под суд отдавай, но нам бы деньги вернуть. Понимаешь? За это дело готов заплатить два процента от суммы в рублях. Тридцать тысяч. Извини, дал бы больше, но не могу, деньги не только мои. Согласен?
        Хорошая трехкомнатная квартира в новом кооперативном доме стоила тысяч десять-двенадцать. Еще за десять можно было взять новую «Волгу», а «Жигули» последней модели и вовсе за шесть. В воображении ярко вспыхнули образы: триада советского счастья - квартира, машина и дача, Тонечка, рвущая светлые кудри и запоздало проклинающая товароведа, а из красного уголка памяти рыкнул голос с мужественной хрипотцой: «Да ты, Копченый, и впрямь без ума! Чтобы Жеглов твои поганые деньги взял!..»
        - Обсудим, когда результат будет, - ответил я.
        - Деловой подход, одобряю. А сам что думаешь про этих «вежливых людей»?
        - Думаю, что кто-то из вашей среды наводки дает.
        - Может, и так, среда-то гнилая, - согласился Пекарев. - А может, и из вашей, так сказать, среды. Как считаешь? В обществе есть мнение, что это милиционеры сами налеты устраивают. Очень уж все четко и гладко выходит. Знают много, все имена, адреса, обращаются по имени-отчеству, не уродуют никого. Одни грабят, а другие, например, их прикрывают в ходе расследования.
        Взгляд у Пекарева стал холодным и твердым, как закаленный барочный гвоздь. Парень с переломанными ушами невозмутимо протирал стаканы за стойкой. В телевизоре капитан Врунгель уже завершил на сегодня свои похождения, звучала песня на титрах, а двое спортсменов за столиком продолжали молча смотреть в экран. Казалось, что они прислушиваются к чему-то или ожидают сигнала. Светловолосый атлант подпирал плечом дверной косяк, перекатывая во рту спичку и задумчиво глядя мне в затылок.
        - Всякое в жизни бывает, - рассудительно ответил я. - Скажем, Борю могли замучить до смерти потому, что заподозрили в краже общественных денег, а когда поняли, что ошибочка вышла, обратились за помощью к милиционерам. Так, например.
        Стало как-то особенно тихо. Все вокруг задержало дыхание. Пекарев рассмеялся.
        - Ладно, Витя, давай, у меня тоже дела еще сегодня… Увидимся. Если что - звони в любое время, здесь у меня всегда кто-нибудь сидит, даже ночью, будет что-то срочное - передадут. Тебя подвезти куда-нибудь?
        Подвозить меня было не надо. Я попрощался и не без некоторого облегчения вышел за дверь, провожаемый распевным напутствием из телевизора:
        Порой не верится, друзья,
        Но в жизни так бывает,
        Порой не верится, друзья,
        Но в жизни так бывает.

* * *
        У метро «Парк Победы» я зашел в телефонную будку и набрал номер, подглядывая в записную книжку. Мне нужно было кое-что проверить, да и приятно шумевший в голове «Курвуазье» настраивал на игривый лад.
        - Жвалов! - буркнуло в трубке.
        - Здравия желаю, товарищ подполковник! - гаркнул я так, что в будке задребезжали стекла. - Капитан Адамов, уголовный розыск! Разрешите доложить?
        - Докладывай! - рявкнул он.
        - Согласно полученной оперативной информации, за квартирой дважды потерпевшего Рубинчика велось наблюдение посредством слежки из неопознанного транспортного средства! - взревел я, надсаживаясь, как на плацу. - Номерной знак государственной регистрации…
        Пожилой мужчина в летней шляпе из светлой сетчатой ткани подошел было к будке, но шарахнулся и отошел, озираясь.
        - Знаю! - заорал Жвалов в ответ. - Продолжайте работу!
        И повесил трубку. Понятие сарказма было подполковнику контрразведки неведомо.
        Я вышел, улыбаясь раскаленному солнцу. Пекарев не ошибся: за домом Бори действительно наблюдали сотрудники госбезопасности.
        Человеку свойственно стремление к объяснению окружающего мира. Так уж устроен наш разум: он требует стройной системы, которая бы внятно и непротиворечиво разъяснила все обстоятельства жизни, сформировала представление о ее смысле, не упустила бы ни одной детали и ответила на все вопросы бытия. Нам нужна единая теория всего, и неважно, будет ли она научной, религиозной или вовсе мифологической. По большому счету нам даже не нужно ее понимать; достаточно быть уверенным в том, что есть книга, трактат, меморандум, где все изложено, и если будет к тому потребность, то достаточно открыть обложку, прочесть несколько строк и воскликнуть: «Ах, вот, оказывается, в чем тут дело!»
        Однако следует избегать в решении кажущихся запутанными задач искушения уложить все, зачастую противоречивые, исходные в одну красивую схему. Мишка пукнул в лесу; сова ухнула; лиса съела зайчика. Если попытаться объединить все это единой историей, можно додуматься до генетически модифицированного медведя, испустившего вызывающие агрессию газы по сигналу совы, после чего подпавшая под их воздействие лиса напала на зайца, который должен был сове денег. Но, как правило, все оказывается ровно тем, чем кажется с первого взгляда: медведя пучит, сова - пустобрех, лисичка голодная, а зайчик - лопух.
        Вокруг злосчастного Рубинчика действительно происходило что-то странное, и разговор с Пекаревым только добавил неизвестных в это и без того иррациональное множество. Если общественные деньги стали добычей «вежливых людей», то зачем Боря вдруг начал лихорадочно искать способы выехать за границу, да еще и в такой неподходящий момент? Испугался, что его обвинят в воровстве? Или Пекарев все-таки нажал на него, запугивал, требовал вернуть деньги? Но целую неделю после налета Рубинчик оставался спокоен, а потом вдруг заметался как подстреленный. Если Боря действительно не устоял перед искушением присвоить себе миллионы и списать их пропажу на банду разбойников, то куда разумнее было бы подождать, пока улягутся страсти, а потом, через полгода-год, спокойно уехать и начать новую жизнь в любой точке мира, а не бегать по городу в панике, привлекая внимание и порождая опасное недоумение. Фатальный приступ безумия и последующее самоубийство кое-как укладывались в версию оказанного давления или даже просто могли быть вызваны сильным испугом, но можно было бы ожидать такого развития событий сразу после налета,
а не через десять дней, из которых неделю Боря не проявлял никаких видимых признаков беспокойства, а в последние три дня вдруг принялся искать возможность к побегу. Внимание со стороны госбезопасности, с одной стороны, было легко объяснимым при роде занятий покойного Бори, но оставалось неясным, откуда такой энтузиазм в желании знать обстоятельства последних дней его жизни и трагической смерти.
        Факты не сочетались друг с другом, как грани в кубике Рубика, где ст?ит собрать сторону одного цвета - и другая тут же превращается в безнадежный хаос. В таких случаях полезно бывает начать с исходной точки, и я, больше повинуясь чутью, нежели логике, отправился с повторным визитом в «академический» дом.
        По случаю жаркого дня многие окна, выходящие в длинный и узкий двор, были открыты, некоторые завешены влажными простынями, дававшими хоть какое-то чувство прохлады и защиту от вездесущего дыма; на паре балконов беспардонно сушилось белье, из окон неслись телевизионные голоса и звуки музыки, что все вместе придавало строгому «академическому» дому какой-то расслабленный южный колорит, столь же неуместный рядом с серыми, изрезанными дождями пилястрами и кариатидами, как легкомысленный купальный костюм на престарелом профессоре. Золотисто-желтый автомобиль Рубинчика все так же стоял на своем месте, как верный пес, не знающий еще, что хозяин ушел навсегда. Асфальт на том месте, где Борюсик завершил свой земной путь, тщательно вымыли, но, приглядевшись, еще можно было различить неприятного вида темное пятно.
        Я вошел в тихий подъезд и поднялся на третий этаж, решив для начала нанести визит Ядвиге Ильиничне. На дребезжащие звонки в дверь никто не отозвался, даже Пополь не откликнулся лаем. Я поднялся этажом выше. Дверь в квартиру Рубинчика была опечатана бумажной лентой с синей казенной печатью. Из квартиры напротив слышалась музыка: Алла Борисовна Пугачева сетовала на ледяной нрав океанского айсберга. Я прислушался и нажал на кнопку звонка. За дверью мелодично пропел гонг. Я подождал немного и позвонил еще раз. Музыка стала чуть тише, мягко прошелестели шаги, и дверь открылась. На пороге стояла уже знакомая мне соседка Маша с бокалом, до половины заполненным рубиновой жидкостью, и в кое-как прихваченном поясом шелковом длинном халате, не скрывающем щедрых даров благосклонной природы. Из квартиры пахнуло хмельным и теплым.
        - Здравствуйте, - сказал я. - Сергей дома? Я хотел с ним поговорить.
        Маша смерила меня оценивающим взглядом из-под черной блестящей челки, сделала рукой с бокалом неопределенный жест и сообщила:
        - А его нет.
        Потом прищурилась, улыбнулась и добавила:
        - Он в исполком поехал. Может, зайдешь?
        Маша повела бедром. Надо отдать должное, толк в движении бедрами она понимала.
        - Нет уж, спасибо. Как-нибудь в другой раз. - И я зашагал по лестнице выше, думая, что Ядвига Ильинична была слишком оптимистична, когда говорила о Серафиме Лепешинской как о единственном позоре приличного дома.
        - Он только через два часа вернется! - крикнула Маша мне вслед, потом что-то проворчала разочарованно и с лязгом захлопнула дверь.
        В квартиру Льва Львовича я позвонил уже без особой надежды, но на этот раз мне повезло: хозяин был дома и встретил меня, заспанно щурясь и дыша вчерашним спиртным. Я представился, потом напомнил, что нам уже приходилось встречаться, и еще с минуту ждал, пока Лев Львович очнется настолько, чтобы осознать полученную информацию.
        - А! - сказал наконец он и отступил на шаг в коридор. - Входите. Только давайте пройдем на кухню, у меня в комнатах некоторый беспорядок.
        Глядя на Льва Львовича, в это легко верилось.
        Мы прошли в большую, но уютную кухню. В ней чувствовалась заботливая женская рука, которая, впрочем, уже некоторое время не касалась своих владений: герань и фиалки на подоконнике не мешало бы полить, нарядная клеенка на столе была покрыта неопрятными липкими пятнами, в глубокой раковине, вмонтированной в светлого дерева кухонный гарнитур, скопилась посуда с присохшими остатками пищи. Форточка была закрыта, и воздух пропитали запахи перегара и не вынесенного вовремя мусорного ведра. В тишине громко тикали ходики с кукушкой и гирьками.
        Лев Львович кое-как нацепил очки, сел напротив меня за стол, слегка покачнувшись на скрипнувшем стуле, и произнес извиняющимся тоном:
        - Вы простите меня, я в отпуске. Уже вторую неделю. Супруга с сыном на даче, у нас домик под Гатчиной, а я вот тут, на холостяцком, так сказать, положении.
        - Выглядите отдохнувшим, - заметил я.
        Он смущенно засмеялся и поправил очки.
        - Ну, это я так, для расширения сосудов. Знаете, у меня такой стресс на работе весь год: подготовка проектов, приемные комиссии, между смежниками эта вечная грызня - хочется просто провести время в покое и одиночестве. Крепкий сон, книги, телевизор… Вы меня понимаете?
        Я заверил, что да.
        - Лев Львович, я по поводу смерти Бориса Рубинчика. Хочу кое-что уточнить в обстоятельствах той ночи.
        Он как-то дернулся, обеспокоенно посмотрел вниз и в сторону и спросил:
        - А что же еще уточнить? Я уже все рассказал.
        Я откинулся на спинку стула, проницательно прищурился, постучал пальцами по столу и веско сказал:
        - Не все, Лев Львович. Не все.
        - На что это вы намекаете? - попытался возмутиться он, но вышло не очень. Уверен, что у себя в «Турбостроителе» и на пике формы возмущение у Льва Львовича могло бы получиться что надо, но сейчас я застал его похмельным утром, едва очнувшегося ото сна, во вчерашней майке и кое-как натянутых тренировочных брюках, и поэтому уверенно продолжал:
        - Не упрямьтесь, вы же серьезный, взрослый мужчина. Я только что был у вашего соседа снизу. Он мне все рассказал.
        - Так, значит, Сережа тоже видел!.. - воскликнул Лев Львович, посмотрел на меня, осекся и сник.
        - Ну что же вы, - подбодрил я. - Смелее! Что мог видеть Сережа?
        - Как ребенка, ей-богу, - махнул он рукой. - Я могу чайник поставить?
        Как известно, когда грохот в квартире Рубинчика оборвался треском и звоном выбитого окна, а со двора донесся испуганный крик и соседи устремились по лестнице вниз, Лев Львович остался стоять перед дверью.
        - Сам не помню зачем, - признался он. - Может, решил, что раз не заперто, нужно присмотреть за квартирой.
        И тут дверь широко распахнулась. На пороге стояли мужчина и женщина.
        - Я большего страха в жизни своей не испытывал. Если бы оттуда какой-нибудь громила выскочил с топором в руке или бандиты в масках, и то не было бы так страшно. А тут, после всего этого жуткого громыхания, вдруг совершенно обыкновенные люди, приятные даже. Это было так странно, так неправильно, что у меня в прямом смысле мороз по коже пошел.
        - Как они выглядели?
        Лев Львович задумался.
        - Женщина такая, на артистку похожа. Высокая, статная. Красивая очень. Платье, можно сказать, нарядное, кажется, бордового цвета. Бусы крупные, яркие, я на них внимание обратил. В общем, эффектная дама.
        - А мужчина?
        - А он, знаете ли, типичный американец.
        - Это значит какой?
        - Ну вот, понимаете… - Лев Львович пошевелил скрюченными пальцами, как будто ощупывая себе лицо, - иностранец, одним словом. Тоже рослый, можно сказать, крупный. Мужественный такой. В клетчатой рубашке.
        Со двора доносились крики и гомон. Лев Львович стоял неподвижно и таращился на незнакомцев. Женщина вдруг улыбнулась и подмигнула ему, чем привела в еще больший ужас, если только это было возможно. Мужчина посмотрел на часы - у него большие, массивные часы были на запястье, - кажется, подвел стрелки, а потом они молча повернулись и стали спускаться по лестнице.
        - Я инстинктивно пустился за ними следом. Не знаю, что я хотел сделать - догнать, задержать… Они меня опередили на пару лестничных маршей, свернули за угол - и тут смотрю, мне навстречу мчится Сережа, запыхался весь и пробежал мимо меня наверх. Я бегом вниз - никого. Выскочил во двор, осмотрелся - только наши вокруг, а этих двоих и след простыл. Все.
        Он замолчал.
        - Почему сразу не сообщили?
        Лев Львович развел руками.
        - А что сообщить? Никто, кроме меня, их не видел. Да я и сам не уверен, видел кого-нибудь или нет. Я же отдыхаю уже две недели, вот и подумал… ну, мало ли… примерещилось.
        - Ладно. Есть бумага и ручка?
        Он встал, вышел из кухни и вернулся с форматным листом бумаги и остро заточенным карандашом.
        - Вот.
        Я написал несколько слов и цифр, отдал ему листок и сказал:
        - Завтра жду вас с утра у себя в управлении. Здесь время, адрес и телефон. Пропуск будет на проходной. И постарайтесь сегодня не слишком сильно отдыхать.
        Лев Львович понуро смотрел на лист бумаги, который заметно дрожал у него в руке. Потом вздохнул и обреченно спросил:
        - Меня теперь привлекут?
        - За что же? - удивился я.
        - Ну, за то, что не сообщил… не просигнализировал…
        - Бросьте, Лев Львович, что за глупости! Честно говоря, на вашем месте мало кто рассказал бы о случившемся, - великодушно успокоил я. - Просто показания зафиксируем под протокол, а потом фоторобот составим этих ваших «артистки» и «американца». Ну и альбомы с фотокарточками посмотрите, вдруг узнаете их. Кстати, не в курсе, где Ядвига Ильинична? Я к ней заходил, а ее дома нет.
        Приободрившийся Лев Львович взглянул на часы и ответил:
        - Так она в это время с собачкой гуляет. У нее пуделек, маленький такой. В саду Дзержинского, тут, рядом.
        Я поблагодарил и ушел, на прощание еще раз убедительно попросив выйти из отпуска хотя бы на один завтрашний день. Он пообещал, но без особой уверенности в голосе.
        В саду Дзержинского среди живописных старых деревьев и очаровательных ландшафтов из заросших кувшинками узких проток прохаживались по дорожкам молодые мамы с колясками и бабушки присматривали за внуками, возившимися в мокром песке у пруда и ковырявшими прутьями тину. На маленьком изогнутом мостике с ажурными перилами стояла, обнявшись, молодая пара и смотрела в счастливое будущее. У старинной деревянной купеческой дачи в глубине сада старушки бросали хлебный мякиш сизым голубям и отважным взъерошенным воробьям. На лавочке у памятника железному основателю ВЧК расположились за шахматами двое пенсионеров, поблизости маялся мальчик лет шести, катал на веревочке большой пластмассовый самосвал и поглядывал на увлеченного шахматами деда.
        Ядвигу Ильиничну я увидел издалека: она стояла у постамента, сама похожая на строгое изваяние в черных одеждах, а по зеленым газонам вокруг носился стремительными кругами маленький персиковый пудель, распугивая недоумевающих голубей. Я подошел ближе. Песик заметил меня и стрелой устремился навстречу. Ядвига Ильинична проследила за пуделем взглядом и тоже увидела меня. Я улыбнулся и помахал рукой. Она беспокойно задвигалась и возгласила:
        - Пополь! Пополь!
        Пудель подбежал ко мне и заплясал рядом, раскрыв пасть в восторженной собачьей улыбке, вывалив язык и напрыгивая перепачканными лапами на штанины.
        - Пополь! Отойди от милиционера, мы уходим!
        Я подхватил песика одной рукой и не спеша направился к Ядвиге Ильиничне. Она нервно переминалась с ноги на ногу и стискивала в руках поводок. Ополоумевший от восторга пудель изворачивался и пытался лизнуть меня в нос.
        - Здравствуйте, Ядвига Ильинична! Куда это вы так заспешили?
        - И вам не хворать. У нас закончилось время прогулки, а у Пополя - режим. Ему пора обедать и спать.
        Она защелкнула карабин поводка и опустила песика на землю. Он немедленно запрыгал вокруг, крутанулся, оплел поводком ноги хозяйке и запутался сам.
        - Ах, да перестань же егозить, несносное создание! - Ядвига Ильинична с трудом присела, насколько позволяли возраст, юбка и собственное достоинство, и принялась высвобождать себя и Пополя из пут. Я решил воспользоваться моментом и тоже опустился рядом на корточки.
        - Ядвига Ильинична, - начал я с мягкой укоризной, - а что же вы не рассказали, что видели в доме посторонних?
        - Каких еще посторонних? - раздраженно спросила она, совладала наконец с поводком и поднялась. - Единственными посторонними в нашем доме в ночь смерти Бори были милиционеры, уж простите меня за прямоту. И я все еще тогда рассказала, причем неоднократно, и вам - в том числе.
        - Значит, добавить вам нечего? - произнес я профессиональным задумчивым тоном, словно мысленно определяясь со статьей Уголовного кодекса, по которой непременно привлеку вздумавшего упрямиться свидетеля.
        - Абсолютно нет.
        - А вот сосед ваш, Лев Львович, кое-что все-таки вспомнил.
        - Господи, нашли кого слушать! Леве скоро будет трудно вспомнить, как его звать. Если у вас ко мне все, мы пойдем. Пополь хочет домой.
        Песик действительно натягивал поводок, скреб лапами землю, азартно хрипел и упирался, как единственный в связке бурлак, пытающийся сдвинуть с места груженую баржу.
        - Давайте я вас провожу, мне все равно в сторону метро.
        - Извольте, - недружелюбно согласилась Ядвига Ильинична, и мы тронулись в путь, держась друг от друга на неприязненном расстоянии, как поссорившиеся супруги.
        - Послушайте, - я не сдавался, - речь идет о лицах, подозреваемых в совершении тяжкого преступления и, возможно, причастных к смерти Бориса Рубинчика. Вы уверены, что ничего не хотите мне сообщить?
        - Боже мой, вы об этом! - воскликнула Ядвига Ильинична. - Так я уже все сообщила куда следует.
        - Куда же?
        - В Комитет государственной безопасности, - веско ответила Ядвига Ильинична.
        Это был неожиданный поворот.
        - Что вы им сообщили? - спросил я, чувствуя, как глупо прозвучал мой вопрос.
        - Это невыносимо! Вы с ума меня хотите свести? О лицах, подозреваемых и причастных, как вы соблаговолили выразиться. Вот о ком!
        И Ядвига Ильинична сердито ткнула пальцем в газетный стенд на стене, где красовалась комитетская ориентировка: фотография исчезнувшего ученого Саввы Ильинского и фоторобот молодой девушки с распахнутыми по-детски глазами.
        - Вы видели их двоих? - быстро спросил я.
        - Нет, только ее. Бледная рыжая худосочная девица. Я с ней на лестнице буквально столкнулась, в прошлый четверг. Выходила с Пополем на вечернюю прогулку, в начале девятого, чтобы успеть вернуться к программе «Время», а она мялась у Бориной двери. Не поздоровалась, кстати, только зыркнула так, настороженно. Потом дверь открылась, она туда юркнула - и все.
        - И вы ее сразу узнали?
        - У меня феноменальная память на лица, - сообщила Ядвига Ильинична. - Да тут и запоминать нечего, если на всех углах расклеены листовки и по телевидению их показывают чаще, чем членов Политбюро. Разумеется, едва мы с Пополем вернулись домой, я позвонила - не по 02, а по другому телефону, длинному. Там ответили: «Комитет государственной безопасности, оперативный дежурный» - так я и поняла, кто их разыскивает. Ко мне потом и сотрудники приезжали, вежливые, внимательные, хорошо одетые, между прочим.
        Она бросила колючий взгляд на мою клетчатую рубашку и видавшие виды отечественные джинсы.
        - Больше вы ее здесь не встречали?
        - Нет. Кстати, если это не государственная тайна, кого Лева якобы видел в ночь гибели Бори?
        - Он утверждает, что, когда все спустились во двор, из квартиры Рубинчика вышли двое, мужчина и женщина.
        - С хвостом и рогами? - ядовито осведомилась Ядвига Ильинична.
        - Нет, вполне приятной гражданской наружности.
        - И куда же они подевались?
        - Спустились по лестнице и исчезли.
        Она фыркнула:
        - Ну, все понятно. И вы, стало быть, хотели поинтересоваться, не наблюдала ли я пьяных галлюцинаций Льва Львовича?
        Я виновато развел руками.
        - Получается, что так.
        Ядвига Ильинична искоса посмотрела на меня, потом чуть улыбнулась, а потом вдруг рассмеялась неожиданно молодо и задорно. Я подумал, что лет тридцать назад она способна была влюбить в себя без памяти кого угодно.
        Мы подошли ко входу во двор и остановились. Ядвига Ильинична взглянула на осиротевшую «шестерку» и покачала головой.
        - А я знала, что все так и закончится. Вся эта красивая жизнь нувориша, сомнительные знакомства, странные вылазки по ночам… Да, кстати, вспомнила, может, это будет вам важно. Боря в последние две ночи перед кончиной к кому-то ходил.
        - Именно ходил? Не ездил?
        - Довольно странно пользоваться автомобилем, когда идешь в соседнюю парадную. Я в последнее время взяла себе привычку ложиться спать довольно поздно, иногда даже за полночь. Наверное, это возраст, не знаю. У меня весьма приличная библиотека, я выбираю какую-нибудь книжку из непрочитанных, иду в кабинет покойного мужа, включаю лампу и читаю за его рабочим столом. Пополь спит, кругом ночь, тишина. В тишине хорошо и читать, и думать. И вот буквально в пятницу, на следующий день, как я видела здесь эту девицу с плаката, слышу - этажом выше хлопнула дверь. Потом шаги, кто-то спускается мимо моей квартиры. На часах полночь. Я подошла к окну - в кабинете окна как раз выходят во двор, посмотрела: вышел Боря, остановился под фонарем, потоптался, а потом так крадучись, вдоль стены, аки тать в ночи, тихонько идет налево и заходит в соседнюю парадную. Мне, как вы понимаете, стало любопытно. Если бы он направо пошел, я бы могла подумать, что он таки сговорился с Серафимой, про нее давно уже ходят такие слухи. Но Серафима в первой парадной живет, а Боря зашел в третью, а к кому он мог там пойти среди ночи? Не к
Марфе же Игнатьевне. Я осторожно так из-за портьеры стала смотреть, не загорится ли где-нибудь свет. Но нет, в окнах темно. Думаю, если бы он даже в прихожую к кому-то зашел, я бы увидела отсвет. Хотела было дождаться, когда он обратно вернется, но до часу ночи Боря оттуда не вышел, а потом я уже легла спать. Но так интересно стало, я даже весь день думала: ну к кому мог Боря наведываться? И зачем? С вечера уселась у окна в кабинете и стала ждать. И что бы вы думали? Ровно в полночь Рубинчик таким же манером вышел - и туда же, в третью парадную. Я решила, что, если еще раз туда же отправится, я за ним прослежу.
        - Вы отважная женщина, Ядвига Ильинична.
        - Ах, оставьте, - отмахнулась она. - Чего мне бояться? Но в третью ночь Боря никуда не пошел. Я ждала, ждала его у окошка, как Аленушка, до половины первого, а потом пошла спать. Ну, а под утро проснулась от грохота…
        Ее темные глаза чуть затуманились, черты постаревшей античной богини немного смягчились, как будто потеплел мрамор. Она и сама, вероятно, почувствовала, что вдруг дала слабину: вздрогнула, приосанилась и холодно произнесла:
        - Прощайте. Надеюсь, я ответила на все ваши вопросы, и даже более того.
        - Спасибо большое, Ядвига Ильинична, - искренне сказал я. - Вы очень помогли.
        Она молча кивнула и вошла в парадную, таща за собой на поводке присмиревшего пуделя.
        Из открытого окна четвертого этажа звонкий итальянский дуэт пел песню о счастье. Маша высунулась во двор, осмотрелась, увидела меня и быстро нырнула обратно. Я подошел к соседней парадной и потянул на себя тяжелую створку двери. Внутри было пусто и тихо. Лестница уходила наверх, но, в отличие от парадной Бори Рубинчика, здесь имелся и второй выход: в конце короткого полутемного коридора виднелась простая деревянная дверь. Я открыл ее и оказался в узком, как галстук стиляги, переулке между домами. Напротив в приземистом желтом доме темнела низкая арка. Слева переулок заканчивался тупиком, справа шумел оживленный Кировский проспект. Я вошел в арку и попал в широкий квадратный двор, окруженный чумазыми стенами. Тут жили люди попроще, чем в «академическом доме»: в разгар рабочего дня окна были закрыты, мелодии и ритмы зарубежной эстрады не нарушали застоявшейся тишины, неподвижный воздух наполняли запахи тушеной капусты и острая вонь от прокисших помойных баков. По замусоренному потрескавшемуся асфальту праздно слонялись похожие на шпану облезлые голуби. Я немного покружил по дворам, стараясь держать
направление в сторону метро, миновал желтый облупленный флигель с приоткрытой рассохшейся дверью, за которой в пыльном сумраке виднелись старые метлы, повернул направо и вышел на проспект. «Академический» дом остался далеко позади. Почти напротив меня серым памятником конструктивизму высился Дом культуры им. Ленсовета, а слева, не доходя до метро и Дома мод, располагалась стоянка такси. Сейчас машин там не было, и под круглым знаком с большой синей буквой «Т» топтался высокий сутулый гражданин в желтой рубашке и с портфелем в руке, поглядывая на часы и не теряя надежды.
        Ядвига Ильинична, наверное, обладала глубокими знаниями в области человеческих страстей и пороков, но в случае с Рубинчиком не владела всеми обстоятельствами дела, поэтому напрасно ждала, что где-то в окнах соседней парадной вспыхнет свет. Если Боря и наведывался к кому-то в гости, то уж точно не по соседству. Простой и изящный маневр позволил ему уйти от наблюдения и пекаревских спортсменов, и даже сотрудников госбезопасности. Единственным способом передвижения по городу за полночь было такси, и я не сомневался, что именно им Рубинчик и пользовался.
        Надо будет наведаться на эту стоянку попозже вечером, когда таксисты, эти хищники ночи, покинут дневные убежища.

* * *
        Утром следующего дня в курилке Игорь Пукконен из второго отдела сказал мне, что в возбуждении уголовного дела по факту смерти Рубинчика было отказано. Результаты проведенной экспертизы однозначно указывали на самоубийство. С учетом предшествующих и сопутствующих обстоятельств, по факту доведения до самоубийства дело тоже решили не заводить. Игорь воспринял эти новости с видимым облегчением, и я его понимал.
        Я вернулся в кабинет и набрал номер Леночки Смерть.
        - Привет, Адамов! Что, уже победили преступность?
        - Нет, Лена, пока еще боремся. Смежники подводят.
        - Ну вот, а я уж думала, что дождалась. Видно, так и помру раньше, чем ты меня в кино позовешь. Чего позвонил тогда?
        - Ты в курсе, что по Рубинчику отказали в возбуждении дела?
        - Ну да.
        - Вот я и подумал, может, встретимся у Левина в морге, поболтаем, расскажете мне все поподробнее. Ты же приглашала как-нибудь вечерком заехать.
        - Коварный мужик ты, Адамов. Я тебя когда приглашала? Еще в понедельник, а ты проигнорировал. А теперь, когда понадобилось, вспомнил про Лену, да? Я, если хочешь знать, сегодня к Левину и не собиралась, у меня тут и своих дел по горло.
        Я виновато молчал.
        - Ладно, - сказала Лена. - В обед подъезжай, сможешь? Я постараюсь вырваться. Если не выйдет, с Генрихом Осиповичем без меня пообщаешься.
        - Леночка, без тебя он даст мне свое заключение почитать и больше ни слова не скажет.
        - Как знать. Ты его недооцениваешь. Мы же тебя не просто так звали, лясы за чашкой чая поточить. Хорошо, давай в два часа в судебно-медицинском бюро. Только не опаздывай.
        Я пообещал.
        Лев Львович тоже явился без опозданий, даже на пятнадцать минут раньше: умытый, бледный и немного растерянный, как человек, впервые за долгое время вдруг оказавшийся трезвым и подзабывший, как на самом деле выглядит этот мир. На нем был старомодный летний костюм и вязаный галстук. Мы оформили свидетельские показания, постаравшись деликатно обойти необъяснимое исчезновение подозрительных лиц и обстоятельства отпуска Льва Львовича. Потом он долго и уныло рассматривал казенные синие альбомы с фотокарточками подозреваемых, как скучающий пионер, пришедший в гости к школьной подружке и вынужденный составлять компанию ее бабушке за жидким чаем и просмотром семейных архивов.
        - Никого не узнали?
        Он покачал головой.
        - Одна женщина похожа вроде на нашего главбуха, Ирину Петровну, но та, что на фотографии, посимпатичнее.
        Я не особо рассчитывал на иной результат, поэтому сдал альбомы в архив, отвел Льва Львовича в информационно-аналитический отдел на первом этаже и наказал быть внимательным и не торопиться.
        - Спешка нам ни к чему. Постарайтесь добиться максимального сходства, это чрезвычайно важно.
        Напутствовав его таким образом, я взял потрепанную боевую «копейку» своего отдела и поехал на Пискаревку.
        Машина стояла полдня на солнечной стороне улицы, и внутри можно было бы с успехом запечь карася. Я открыл все окна, но снаружи в салон лезли только асфальтовый жар, душная пыль и выхлопные газы автобусов и грузовиков. Через четверть часа, что заняла у меня дорога до Бюро судебно-медицинской экспертизы, я пропотел, прожарился, прокоптился и запылился вдобавок, будто ехал не в машине по городу, а верхом гнал стадо мустангов по выжженной прерии.
        Достойная пара почтенных экспертов поджидала меня неподалеку от входа в бюро, с удобством расположившись под сенью деревьев, высаженных по краю круглой площадки с аляповатой чашей пересохшего фонтана посередине. Генрих Осипович был светел и свеж, облачен в распахнутый белый халат, безупречную кремовую рубашку и, назло погоде и моде, коричневый галстук-бабочку. Он сидел на скамейке-качелях под пластиковым козырьком и курил прямую короткую трубку. Леночка устроилась рядом, скрестив и вытянув длинные тонкие ноги, бледные настолько, что отливали какой-то мертвенной синевой. На ней было короткое темное платье с белым отложным воротничком и манжетами, что в сочетании с длинными черными волосами и худым остроносым лицом делало ее похожей на обитательницу местного морга, которую временно вернул к жизни и вывел из холодных подземных глубин на прогулку сидящий рядом эксцентричный ученый.
        Работа судебно-медицинского эксперта и криминалиста предполагает тесное взаимодействие, но Леночка с Левиным общались больше и чаще, чем это обусловливали их служебные обязанности, что давало некоторым досужим умам основания для предположений интимного свойства. Я этих предположений не разделял; на мой взгляд, это была дружба двух увлеченных профессионалов, которые нашли много общего и как специалисты, и как люди. Может быть, Левин отчасти видел в Леночке себя такого, каким был сам много лет назад: азартного, увлеченного и готового с ходу набросать несколько версий, объясняющих самые диковинные картины на местах преступлений. Жизненный опыт научил его сдержанности; наверное, это была горькая наука, основами которой стало отвечать только на заданные вопросы и излагать исключительно подтвержденные исследованиями факты, умалчивая о странностях и несостыковках. Леночка Смерть, напротив, молчать не умела, на сомнительные нюансы дела, могущие порушить стройную версию следствия, указывала с удовольствием, особенно если ее об этом не спрашивали; она была негативом Левина, его зеркальным двойником, и
вместе они составляли дуэт, столь же по-своему гармоничный, сколь и эффективный.
        А может, и было в их отношениях что-то личное, я не знаю. Никогда не умел этого замечать. Трудно ожидать проницательности в подобных вопросах от человека, невеста которого полгода встречалась с товароведом.
        - Привет, Адамов! - Леночка махнула рукой и прищурилась. - Как доехал?
        - Отлично. Есть свободные места в морозильнике?
        - Здравствуйте, Витя, - отозвался Левин. - Не торопитесь, мы все там будем, и, уверяю вас, без опозданий к назначенному сроку. Давайте лучше тут посидим. Здесь тень и относительно свежий воздух.
        Леночка подвинулась, и я уселся между ними; лавка качнулась на чуть скрипнувших цепях.
        - Вот, Генрих Осипович, - начала Лена как-то нарочито громко, как если бы представляла дальнего родственника глуховатому деду, - Витя приехал поговорить с вами о деле Рубинчика.
        Левин выпустил из трубки клуб дыма, которому позавидовал бы паровоз, подумал немного и монотонно заговорил:
        - Следствие поставило перед экспертами ряд вопросов, на которые были даны ответы в рамках проведенного патологоанатомического исследования. Из них основные: причина и время смерти. Вкратце ответ таков: смерть наступила между 3.45 и 4.45 утра в результате травм, полученных от падения с высоты, в частности открытой черепно-мозговой травмы с фрагментарным раздроблением костей черепа и компрессионного перелома шейных позвонков, с первого по третий, с повреждением спинного мозга. Следующий вопрос: происхождение зафиксированных сопутствующих телесных повреждений. Ответ: множественные раны кистей рук, а также раны мягких тканей головы возникли в результате порезов о стекло и ударов о твердые поверхности, предположительно предметы мебели, находившиеся на месте происшествия.
        - Помнишь, я сразу сказала, что Рубинчик в застекленный сервант несколько раз головой въехал, - встряла Леночка.
        - Далее, - спокойно продолжил Генрих Осипович, - на вопрос о том, могли ли колото-резаные раны поверхности грудной клетки, живота и глазниц быть нанесены обнаруженным на месте происшествия и переданным для исследования кухонным ножом, экспертиза ответила однозначно утвердительно. Повреждений, нанесенных другим колющим или режущим предметом, на теле не выявлено. И последнее: мог ли потерпевший самостоятельно нанести себе упомянутые телесные повреждения? Ответ: да, мог. Характерные особенности ран, их глубина, угол нанесения позволяют предположить это с высокой степенью достоверности.
        - Значит, самоубийство?
        Генрих Осипович пожевал мундштук трубки, подумал и кивнул:
        - Несомненно.
        - Способ, я бы сказал, несколько экстравагантный.
        Левин кивнул.
        - Согласен, но мне приходилось видеть и не такое. Помню, в 1978-м топором себя зарубил человек: поднял над головой и несколько раз ударил по темени нижним заостренным краем лезвия, можете себе представить? Будто клювом долбил, пока не пробил череп. Или в 1980-м, как раз Олимпиада была, летом: самоубийство двумя ударами ножа в сердце. Звучит, как недобрый какой-то анекдот, но ведь было: при остановке сердца человек не умирает мгновенно, проходит от десяти до двадцати секунд, прежде чем мозг отключает сознание из-за недостатка притока крови, и еще несколько минут, пока изменения не станут необратимыми. Но картина в обоих случаях, как вы понимаете, на первый взгляд была однозначной: вот труп с множественными рублеными ранами черепа и окровавленный топор рядом, а вот пожалуйста, сидит в кресле, весь белый, рукоятка финки торчит из груди, и рядом еще одна проникающая рана в межреберье. А то, что мы на Кировском проспекте увидели, очень похоже на острое биполярное расстройство. В посмертной психиатрической экспертизе нам отказали, но, на мой дилетантский взгляд, там словно две личности боролись, причем
одинаково обезумевшие: одна заставляла несчастного Рубинчика крушить голыми руками свое жилище и биться головой в шкафы и стены, а другая пыталась все это прекратить: сначала ножом заколоться - на груди очень характерные для неуверенных попыток самоубийства ранения, - потом, вероятно, достать через глаза до мозга, ну а потом просто выпрыгнуть из окна вперед головой.
        - Боря никогда психопатом не был, - заметил я.
        - Если человек находится в состоянии стресса или невроза, то спровоцировать острое психотическое состояние может любой раздражитель. Хотя бы даже и алкоголь, он же как раз выпивал тогда.
        Левин замолчал, сопя трубкой. Повисла странная пауза. Не затем ведь они меня приглашали, чтобы послушать художественное чтение краткого содержания экспертизы? Я пожал плечами и спросил:
        - Лена, а что у тебя?
        - Ничего, что могло бы однозначно указывать на убийство. Кровь везде только Рубинчика. В квартире такой разгром, что выделить в нем какие-то посторонние включения довольно сложно. Отпечатков полно, в основном, конечно, покойного Бори, но и других тоже достаточно, что совершенно нормально: у него бывали гости, и кое-кто из них, кстати, оставил несколько женских волос разной длины и цвета, которые я нашла на полу у зеркала в спальне и в ванной. Дверная ручка захватана, но еще до моего приезда за нее кто только не брался. На стакане и бутылке с коньяком отпечатки пальцев только хозяина, никто больше к этим предметам не притрагивался. В общем, если бы мы понимали, что это убийство, можно было бы попробовать за что-нибудь зацепиться: все отпечатки проверить, волосы по всей квартире аккуратно собрать, чтобы сформировать банк улик, когда злодеев поймают. Но у нас однозначное заключение о характере повреждений и нет ничего, что так же однозначно свидетельствовало бы о присутствии в ту ночь посторонних. Ну… кроме нетронутого угла в комнате. И моей личной в этом глубокой уверенности.
        - Есть новые свидетельские показания, - сообщил я и рассказал о разговоре со Львом Львовичем.
        Леночка захлопала в ладоши и торжествующе закричала:
        - Ага! Я же говорила!
        - Ну, выводов экспертизы это же не отменяет, не так ли? - резонно заметил Левин. - Да и показания, как я понял, неоднозначные.
        - Неоднозначные, - согласился я. - Свидетель сейчас у меня в управлении, фоторобот рисует, посмотрим, что получится. Для повторного представления к возбуждению дела об убийстве оснований это не даст, да я и не собираюсь второму отделу работы подкидывать - зафиксирую для себя и приложу к делу «вежливых людей», на всякий случай. Хотя все это странно.
        - Очень странно, - согласился Генрих Осипович.
        - Запутанная история, - добавила Леночка.
        Они снова замолчали. Я ждал. Левин вздохнул и принялся раскуривать погасшую трубку. Леночка бросила на него быстрый взгляд. Он чуть заметно кивнул.
        - Странности вообще в последнее время зачастили, - начала она.
        - А мы можем их только фиксировать, - продолжил Левин, справившийся наконец с трубкой. - И отвечать на поставленные вопросы.
        - Чернорабочие следственного дела, - вздохнула Леночка.
        - И если что-то происходит совсем уж из ряда вон, нам остается только удивиться про себя, провести экспертизу согласно вопросам, которые задавали не мы, и спокойно жить дальше.
        - Вас еще можно чем-то удивить, Генрих Осипович? - усомнился я.
        - Редко, но можно. Вот, скажем, неделю назад, 8 августа, в среду. Ответственный работник Ленгорисполкома, товарищ Трусан. Руководитель выездной комиссии, между прочим, - это которая разрешения выдает на выезд за границу и занимается всем, что с этой темой связано.
        - Молодой, тридцать пять лет всего. На должности хорошей и не женат, - добавила Леночка.
        - А что с ним случилось? - спросил я.
        - Сгорел на работе, - отозвалась Лена.
        - В прямом смысле слова.
        - Секретарша почувствовала, что жареным пахнет, зашла к нему в кабинет, а он на полу догорает, весь почерневший. Ковер насквозь прожжен и паркет обгорел.
        - Меня там не было, на место другой эксперт выезжал, но тело сюда привезли на экспертизу. Труп весь обуглен, ожог даже не четвертой, а какой-то абсолютной степени, 100 % поверхности тела. Волос, понятно, нет, глаз тоже, малых выступающих частей тела - носа там… ну и другого - тоже нет. Сверху почерневшая, осыпающаяся углем корка, внутри все запеклось и свернулось, как в сгоревшей котлете по-киевски. Ребра при вскрытии хрустели и крошились. Мозг стал размером с теннисный мяч. В постановлении два вопроса: первый - причина смерти. Ну, я с чистой совестью фиксирую все повреждения, вызванные термическим воздействием, - коагуляцию белка, обугливание мягких тканей, прочее и прочее, и заключаю: ожоговый шок. Второй вопрос о происхождении ожога, а я думаю про себя, что ответить вряд ли получится, потому что товарищ Трусан не горел, он в один миг обуглился, весь разом. Пишу, что теоретически такой эффект мог бы дать удар электрическим током чрезвычайно высокого напряжения, причем воздействующим на всю поверхность тела одновременно. Тут даже об ожоговом шоке, если уж быть честным, говорить неуместно, потому
что мозг умер мгновенно, еще до того, как испытал какой-либо шок. Ну что ж, зато всем все понятно: током ударило, с кем не бывает. Через два дня некролог в «Ленинградской правде» в пять строчек: трагически погиб в результате несчастного случая. Соболезнуем.
        - А я как раз там была, - продолжила Леночка. - Подъезжаем на своем «рафике» к Ленгорисполкому, две милицейские машины стоят, сотрудники курят на улице, провожают меня взглядами. «Скорая помощь» рядом. Дежурный милиционер проводит до этажа. Коридор перекрыт, стоят уверенные в себе люди в костюмах, проверяют документы, пропускают меня и фотографа. Сами не представляются. У приемной еще двое, эти уже и фотографа не пропустили, только меня. Захожу в кабинет. Там еще двое в штатском, секретарша - пожилая такая тетка, бледная вся и перепуганная насмерть, дежурный судебно-медицинский эксперт - Надя Татарская, я ее знаю, и все. Кабинет хороший, большой, солидный, от порога до стола совещаний ковер постелен, посередине которого и лежит труп. Начинаю осмотр: никаких следов горения, ни копоти, ни бензиновых пятен, ни спичек, ничего. Чистота, порядок, часы тикают, тишина. Только жареным пахнет, похоже, как если бы на кухне котлеты сгорели, и еще такой характерный запах озона, как во время грозы. Пока работала, один из тех, что в костюме, в углу стоял, как изваяние, а второй мне за плечо постоянно заглядывал,
смотрел, что я пишу. Спрашиваю, куда высылать протокол осмотра. Отвечают: согласно ведомственному подчинению, в данном случае следователю района, которого, к слову сказать, на место происшествия вовсе не допустили. Вот так.
        - Какого числа это было, говорите? - уточнил я.
        - Восьмого, - ответила Леночка. - А потом сразу на следующий день, девятого, да, Генрих Осипович?
        Тот кивнул.
        - Да. Капитонов Дальвин Платонович. Капитан дальнего плавания торгового флота. Да, вот такое имя.
        - Красавец, моряк. Дальнобойщик соленых просторов, - вздохнула Леночка. - Наверное, очень горячего нрава был, вот кровь и закипела. Тоже в буквальном смысле.
        - Во всяком случае, я ничем другим то, что увидел, объяснить не могу. Не в том смысле закипела, как вода в чайнике, а как при резкой и очень мощной декомпрессии. Только такой декомпрессии в природе не бывает, чтобы вся жидкость в теле - кровь, лимфа, желчь, моча, уж простите, еще кое-что - вдруг в один миг вскипели. Я даже не знаю, с какой глубины нужно в один миг подняться для подобного эффекта. Глаза взорвались, сосуды всех калибров, капилляры, лимфатические каналы, желчный и мочевой пузыри - в клочья. Когда тело сюда привезли, одежда вся уже заскорузла от крови, с трудом разрезали. Зрелище, в общем, то еще. Опять же вопрос: причина смерти. Ну, если у человека в мозгу разом лопаются все сосуды, гадать не приходится. Чем могло быть вызвано подобное воздействие? Тут уж я, как говорится, сову на глобус натягивать не стал, пишу - неизвестно. В общем, в итоге заключение после согласования с начальством выходит с формулировкой «острое сосудистое заболевание невыясненной этиологии». Все, вопрос закрыт.
        - Я на этот случай не ездила, но, когда Генрих Осипович рассказал, какого покойника к нему доставили, поинтересовалась. Капитонова в собственной машине нашли, ранним утром, на Васильевском острове, у пляжа за гостиницей «Прибалтийская», знаешь? Там еще валюту меняют. Ну вот, кто знает, может, он тоже менял, встречался там с кем-то. Волновался, или обманули, рассердился на кого-то, вот кровь и вскипела. Пляж - это не исполком, так что все было сделано по процедуре, с осмотром, протоколом, выездом следователя. В общем, без людей в штатском.
        - Они потом приехали, - спокойно добавил Генрих Осипович. - Сюда. Забрали тело, дали расписку на бланке Комитета государственной безопасности и были таковы. И, кстати, труп товарища Трусана тоже прихватили с собой, наверное, чтобы два раза не ездить.
        Он опять засипел трубкой. Леночка раскрыла сумочку, достала пачку «Стюардессы», вынула сигарету и тоже закурила. Оставалось только мне задымить за компанию.
        - Мы с Леной ученые, - произнес Левин задумчиво. - В очень специальной прикладной области, но все же. А главная черта настоящего ученого - это любопытство.
        - Как и настоящего сыщика, кстати, - вставила Леночка.
        - Но у нас не всегда достаточно средств и возможностей, чтобы свое любопытство удовлетворить. Я вот уже человек немолодой, многое повидал, знаю цену молчанию и разумному компромиссу, но от некоторых вещей просто так отмахиваться не могу, хотя такое и случается все реже и реже. Но это, согласитесь, случаи из ряда вон, да еще и подряд.
        - А теперь вот и Рубинчик еще, - добавила Лена.
        - Ну да, тоже история по-своему странная, хотя с двумя предыдущими не сравнить. Мы с Леной еще в понедельник перекинулись парой слов, когда были на Кировском, и решили, что вам, Витя, наверное, все это будет интересно. Так?
        - Так.
        - Ну вот и славно. И если вдруг любопытство сыщика побудит вас к каким-то действиям и результаты будут занятными, вы же не откажете в любезности поделиться ими с нами?
        - Можете на это рассчитывать.
        - Ура! - воскликнула Леночка. - Поделись, пожалуйста, когда будут готовы результаты фотороботов, хорошо? Очень интересно, кто в кресле сидел.
        - Лена, это самое простое и самое быстрое, что я могу сделать.
        Я посмотрел на часы.
        - Думаю, Лев Львович уже справился.
        И не ошибся. Верный моим заветам быть внимательным и добиваться сходства, Лев Львович до изнеможения довел Яшу Гольдмана, эксперта по фотокомбинированным портретам, перебирая варианты бровей, носов и глаз со тщательностью великих художников-портретистов. Когда я появился, Яша с обреченным видом сидел за клавишами машины, а Лев Львович без пиджака, в ослабленном галстуке стоял, выставив ногу вперед, и с прищуром оценивал лицо на тускло светящемся матовом экране. Он наклонил голову вбок и потер подбородок.
        - Пожалуй, оставим вот так, - сказал Лев Львович, - хотя я бы еще добавил выразительности взгляду.
        Он повернулся, увидел меня и не без гордости объявил:
        - Товарищ капитан, принимайте работу!
        С первого фотопортрета смотрел мужчина с волевым подбородком, мощными надбровными дугами и взглядом истребителя бизонов и делаваров. Лицо его показалось мне смутно знакомым, как будто я встречал его несколько раз, но вот где - никак не получалось припомнить.
        - Это американец, - сообщил Лев Львович.
        - Да, и правда, похож, - одобрил я. - А женщина?
        Ее я узнал сразу.
        Кошачий разрез глаз, широкие скулы, ярко очерченный выразительный рот, темные волосы, модная короткая стрижка.
        - Красивая, - прокомментировал Яша Гольдман. - На артистку похожа.
        Это была та самая молодая женщина, которая сидела за столиком у окна в «лягушатнике» на Невском в тот день, когда Тонечка сообщила мне о своем намерении строить личное счастье с товароведом. Я еще послал ей на столик бутылку шампанского. И это была хорошая новость: «артистка» существовала на самом деле, а не была плодом алкогольных галлюцинаций злоупотребляющего отдыхом инженера.
        Глава 3
        Эффект гориллы
        Неделя пролетела, осыпавшись отрывными листками календаря. Август перевалил свою середину, зарделась еще бледным красным цветом рябина, в перезрелой тяжелой листве вдруг замелькали мазками желтого цвета первые увядшие листья, как обидная ранняя седина. Жара не кончалась, дождей не было, и дым все не проходил, как будто все мы засиделись у пионерского костра, давно погасшего, но еще чадящего из-под серого пепла, и уже все прокоптились и надышались до одури дымом, но все равно сидим молчаливым кружком, хотя никто, даже вожатые, больше не верит, что в тлеющих сырых головнях осталась искра, из которой может разгореться пламя.
        Вражеские голоса все так же усердствовали по ночам, словно потерявшее страх воронье, окружающее смертельно раненного, но еще грозного витязя. Жена диссидента академика Сахарова Елена Боннэр готовилась укатить в ссылку в Горький, сопровождаемая хором плакальщиц из ВВС, «Голоса Америки» и «Свободной Европы». Торжественно открыли игры «Дружба-84». Исчезнувшего ученого - как его? Ильинский? - так и не нашли, как и его спутницу. На границе совсем закрутили гайки, а «Интурист» прекратил продажу путевок даже на год вперед, вплоть до особого распоряжения. «Вежливые люди» тихо отсиживались где-то, и я не думал, что они когда-то снова объявятся, учитывая сумму, которой они разжились на последнем налете. Борю Рубинчика похоронили на Южном кладбище рядом с мамой.
        На рынке подержанных автомобилей на проспекте Энергетиков вместо поприжатых нами хитроумных мошенников Черного Гоги появились дерзкие парни, не утруждавшие себя изобретением изощренных способов отъема средств у граждан, а просто вырывавшие из рук деньги, бившие жертву кулаком в лоб и бесхитростно убегавшие прочь. Грабежи были по моей части, организованные преступные группы - ребят из шестого отдела, и боксеры с автомобильного рынка добавили всем нам работы.
        Тем не менее дело, которое я привычно называл «делом Рубинчика», не выходило у меня из головы. В четверг поздно вечером я съездил к стоянке такси у «Петроградской» и часа два потратил на разговоры с шоферами, пока не нашел двоих, подвозивших Борю в последние ночи его жизни, с 10-го на 11-е и с 11-го на 12 августа. Адрес был один и тот же: набережная канала Круштейна[10 - Канал Круштейна - ныне Адмиралтейский канал в Санкт-Петербурге.], недалеко от площади Труда, в самом центре города. Оба раза Боря выходил из машины рядом с одним из домов и скрывался во дворах. Думаю, что назад он возвращался или тем же манером, сев в такси на одной из ночных стоянок, или просто поймав с руки частника.
        Днем в пятницу я выкроил время и для начала наведался в исполком. В вестибюле на высокой тумбе, обтянутой черным крепом, стояла большая фотография в траурной рамке. С нее смотрел, широко открыв глаза и вперив взгляд в неизвестное, светловолосый молодой мужчина с упрямо сжатыми губами. Рядом в высокой вазочке стояли две красные гвоздики. На двери, ведущей в приемную, висело рукописное объявление: «Приема нет». Тем не менее секретарша Трусана была на рабочем месте: невысокая приятная дама лет пятидесяти. Звали ее Валентина Федоровна, и она была из тех верных и закаленных опытом секретарей, что способны и решительно осадить слишком назойливых посетителей, и трогательно позаботиться о горячем чае для руководителя, не дожидаясь просьб и напоминаний.
        - Капитан Адамов из управления, - представился я, не уточняя, какое именно управление имею в виду.
        - Был обычный приемный день, - рассказала Валентина Федоровна. - Вам ведь известно, какая сейчас ситуация с выездом за рубеж, но люди все равно идут и идут, как будто Петр Сергеевич мог что-то изменить.
        Я разложил перед ней листки с портретами «артистки», «американца», Саввы и его спутницы.
        - Кто-нибудь из этих граждан приходил к Петру Сергеевичу?
        Она мельком взглянула и сразу ответила:
        - Ну да, вот эти двое, - и уверенно показала на фотороботы, составленные при помощи Льва Львовича. - Пришли как раз перед обедом, без записи, я еще их пускать не хотела, но женщина эта как-то так ловко мимо меня прошмыгнула - и в кабинет. Ну, я слышу, что Петр Сергеевич с ней поздоровался, заговорил, вроде как не против, и тогда уже мужчина тоже зашел. Они пробыли недолго, минут пять, и ушли. Дверь закрыта была. Потом я смотрю - на часах уже начало второго, а товарищ Трусан очень пунктуальный… был, он и на работу, и на перерыв выходил всегда вовремя, минута в минуту. А тут - нет и нет. Ну, я постучала сначала, думаю, может, заработался. Тишина. Потом первую дверь открыла и тогда уже почувствовала этот запах… Постойте, я же это уже вашим товарищам рассказывала.
        В ее затуманившихся было глазах быстрой тенью мелькнуло недоверие.
        - Проверка, - сурово ответил я и откланялся.
        Дворник у гостиницы «Прибалтийская», долговязый нескладный юноша со старческой бородой, который обнаружил в машине то, что осталось от капитана дальнего плавания, по фотопортретам никого не опознал.
        - У меня зрение минус восемь, - объяснил он, поправляя толстые круглые очки в металлической оправе. - Я и в армии поэтому не был. А этих двоих видел издали, и то со спины: я как раз дорожку мел, под балюстрадой, с обратной стороны гостиницы, а они из машины вышли и направились в другую сторону. Заметил только, что мужчина и женщина, на женщине еще платье было такое, яркое, красное, кажется.
        Дежурство в субботу оказалось на диво спокойным, и я решил заняться анализом собранной информации. Для начала выделил две группы потерпевших: погибших при обстоятельствах, которые без всякой натяжки можно было назвать необычными, и потерпевших от налетов «вежливых людей». Рубинчик входил в обе группы, что дало мне основание объединить их. Я взял лист бумаги, вывел наверху «Боря» и выписал все известные факты, которые счел важными:
        - смерть от невыясненных/необъяснимых причин
        - был ограблен «вежливыми людьми»
        - занимался незаконной деятельностью
        - имел связи с преступными кругами
        - при ограблении кроме денег похищен предмет искусства
        - был хранителем «общественных» денег
        - находился под наблюдением КГБ
        - был в разработке сразу нескольких отделов уголовного розыска
        - имел связи с иностранными гражданами/отношение к поездкам за рубеж
        - контакт с разыскиваемым лицом (девушка из ориентировки госбезопасности)
        - на месте гибели видели пару «артистка и американец»
        - незадолго до гибели ездил ночью на канал Круштейна
        - связи с другими потерпевшими (по номерам в записных книжках): Саша Нос, Алик
        Я посмотрел на получившийся словесный портрет личности яркой и поистине незаурядной, убедился, что не упустил ничего важного, и применил этот список как лекало к остальным своим фигурантам, принимая отсутствие информации за «нет» - очень важное правило при логическом анализе, помогающее избежать надуманности и предположений, способных окончательно запутать все дело. Стоит допустить, что Саша Нос тоже катался ночами к площади Труда или что товарищ Трусан, при всей его кристальной репутации ответственного работника, имел связи в криминальных кругах, и аналитика пойдет прахом, напротив всех пунктов вместо бескомпромиссных, как единица и ноль, «да» и «нет» появится одно сплошное «возможно», а в строгих уравнениях когнитивной логики места вероятностям быть не должно.
        Трусан
        - смерть от невыясненных/необычных причин
        - имел отношение к поездкам за рубеж
        - незадолго до смерти на месте происшествия видели «артистку» и «американца»
        Капитонов
        - смерть от невыясненных причин
        - имел контакты с иностранцами, постоянно выезжал за рубеж
        - по информации от специального отдела, занимался спекуляцией валютой
        - имел связи с преступными кругами
        - был известен специальному отделу уголовного розыска
        - непосредственно в момент гибели на месте происшествия видели мужчину и женщину, по описанию отчасти схожих с «артисткой» и «американцем»
        - связи (по информации от спецотдела): Саша Нос
        Саша Нос
        - ограблен «вежливыми людьми»
        - с энтузиазмом занимается незаконной деятельностью
        - прекрасно известен в преступных кругах
        - в разработке нескольких отделов уголовного розыска
        - имеет контакты с иностранными гражданами
        - связи (по оперативной информации): Рубинчик, Алик, Капитонов
        Алик
        - феерично ограблен «вежливыми людьми»
        - ветеран преступной деятельности
        - в эпицентре преступных кругов
        - наблюдается всеми возможными подразделениями и отделами милиции
        - связи (по оперативной информации): Рубинчик, Саша Нос
        Леонов и Семенцов
        - первые потерпевшие от «вежливых людей»
        - воровали в меру своих способностей
        - под наблюдением ОБХСС
        После некоторых раздумий я снова разделил группы и выделил более двух признаков, общих для троих погибших. Получился короткий список:
        - смерть от невыясненных/необычных причин (3)
        - занимались незаконной деятельностью (2)
        - имеют отношение к преступным кругам (2)
        - находились под наблюдением КГБ или правоохранительных органов (2)
        - имели контакты с иностранными гражданами или отношение к поездкам за рубеж (3)
        - в момент гибели или незадолго до этого на месте происшествия замечены «артистка» и «американец» (3)
        Что из этих объединяющих признаков уникально для мертвых и отличает их от живых? Если исключить сам факт смерти и маячившую поблизости странную пару, то список будет состоять всего из одной строчки: они все имели отношение к зарубежным поездкам или контактировали с иностранцами. Единственным исключением в виде валютчика Саши Носа можно пренебречь; к тому же, кто знает, долго ли он проживет и не придется ли Генриху Осиповичу Левину в скором времени находить формулировки для описания причин еще одной немыслимой смерти.
        Я закурил, просмотрел записи, прищурился от дыма, хотел открыть окно, но потом вспомнил, что оттуда поползет запах болотной гари, и продолжил дымить в кабинете. Потом взял еще один лист бумаги и вывел:
        - 8 августа: КГБ закрывает выезд из города и страны; пропал Савва Ильинский; погиб Трусан
        - 9 августа: погиб Капитонов; визит спутницы Ильинского к Рубинчику
        - 10, 11 и 12 августа: Рубинчик активно интересуется способами пересечь границу и по ночам ездит на канал Круштейна
        - 13 августа: Рубинчик погиб
        Медведь пукнул, сова ухнула, лисичка съела зайчика. Или нет?
        Я еще раз посмотрел на короткий перечень дат и событий, соединил линиями в разных комбинациях, обвел в неровный круг, заштриховал, скомкал и выбросил в корзину, а потом, за неимением пока лучших решений, подал фоторобот «артистки» и «американца» во внутреннюю ориентировку к поиску как подозреваемых по делу «вежливых людей». Дежурство заканчивалось, и воскресенье я решил посвятить прогулке по тем местам, куда покойный Рубинчик ездил ночами, выбираясь в город потайными ходами «академического» дома.
        Ночью мне приснился кошмар.
        Я проснулся в абсолютной, кромешной, какой-то космической темноте. Тело едва слушалось и было онемевшим, будто бы я отлежал себе все конечности разом. С трудом ворочаясь, я ощупал тумбочку в поисках выключателя ночной лампы, не обнаружил его, еле поднялся, покачиваясь и борясь с приступами иррационального, животного страха, направился к двери в коридор - и почувствовал чей-то взгляд. Из потусторонней глубины длинного зеркала в дверце шкафа на меня смотрела высокая женщина с красивым скуластым лицом и темными волосами - только сейчас они были не острижены, а развевались полотнами черного шелка, словно колыхаясь в глубине подземных озер. Холодное изумрудное сияние глаз завораживало, как хрустальный шар ведьмы. Я замер. Женщина некоторое время пристально смотрела на меня, а потом подмигнула и улыбнулась.

* * *
        Узкий и длинный квартал из двух десятков домов вытянулся между каналом Круштейна и Красной улицей[11 - Красная улица - ныне Галерная улица в Санкт-Петербурге.] от площади Труда до Ново-Адмиралтейского канала. На старых картах он именовался кварталом Кракенгагена и был образован, среди прочих, доходными домами Овандеров, Радинга - Пистолькорса и Друкера - такая вот изощренная топонимика, характерная для ленинградского центра, память о времени, когда дома эти гордо высились розовыми, канареечными и голубыми фасадами над темной лентой канала, как юные городские пижоны начала века, разряженные по последней моде и уверенные в том, что будущее - это череда подарков судьбы и успехов. Извинительное заблуждение молодости, которое проходит со временем, одновременно безжалостным и благосклонным. Оно прокатилось через квартал чередой разрушительных волн: анфилады внушительных комнат превратились в узкие коридоры, сами комнаты без всякого сострадания разделялись перегородками на две, а то и на три, новый быт не щадил старый паркет и витражные стекла; проникающие ранения от неразорвавшихся бомб и снарядов
оставили шрамы на внутренних стенах и внешних фасадах; дождь, морской ветер, испарения скрытых в подземных глубинах болот, годы и годы постепенно делали свое дело, и розовый, канареечный, голубой под слоем копоти и городской пыли превратились в одинаково серый, а крепко сложенные кирпичные стены осели и сгорбились, удерживаемые деревянными перекрытиями, ноющими по ночам, как старые кости. Сгинувшие в чехарде минувших лет Овандер, Радинг - Пистолькорс и Друкер с трудом бы признали свои дома в этих пропитанных сыростью, посеревших, изрытых кротовыми норами узких проходов и коммунальных трущоб, подслеповато таращившихся мутными окнами инвалидах, как десятилетия не видевшие своих дедов правнуки не могут узнать их в похожих на тени обитателях дома призрения.
        Между домами Друкера и Овандеров был проход, довольно широкий для ленинградского центра, что означает невозможность одним плевком покрыть расстояние от стены до стены. Оба таксиста сказали, что Боря именно здесь входил во дворы во время своих ночных экспедиций. Это еще совершенно не значило, что цель его вылазок находилась поблизости: он мог конспирации ради пройти через дворы на Красную улицу или даже успеть перебраться через мост Лейтенанта Шмидта[12 - Мост Лейтенанта Шмидта - ныне Благовещенский мост в Санкт-Петербурге.] до того, как его разведут, и оказаться на Васильевском острове. Проверить это было нельзя, и я предположил, что Боря ограничился в маскировке своих ночных предприятий тем, что тайно выбирался из дома, да и адрес поездки был всегда один и тот же, он его не менял.
        Я прошел между домами и попал в довольно обширный двор с чахлым сквериком посередине и пивным ларьком, уютно расположившимся справа, как привалившийся к стене пьяница, нашедший укромный уголок. Слева была высокая, изжелта-серая неровная стена брандмауэра с грязными потеками и двумя окнами, торчащими посередине. Сквер представлял собой три скамейки, расставленные вокруг неровного пятна пыльной травы с одиноким деревцем в центре. У ларька, по случаю дня воскресного, уже выстроилась оживленная длинная очередь страждущих, являвших социальный срез местного пестрого общества: бодрые балагуры из рабочего класса с эмалированными бидонами и пятилитровыми банками в сетчатых сумках-авоськах, потрепанные философы коммунальных кухонь с нечесаными бородами, маргиналы из котельных и дворницких - кто в нелепой помятой шляпе с опущенными полями, кто в длинном свалявшемся свитере, несмотря на жару, кто в плаще, накинутом на голое тело.
        Впереди двор сужался, превращаясь в проход между стеной и выступом дома с окнами на три стороны и входной дверью на лестницу, которую можно было назвать как угодно, но только не парадной. За проходом был узкий продолговатый двор с дверью черного хода в замусоренном тупике и низкой сумрачной аркой, ведущей дальше, в лабиринты квартала Кракенгагена. Я немного покружил по каменным катакомбам: четыре, пять, шесть дворов, тесных, как устремленные в марево жаркого неба печные трубы, - и таких же закопченных; открытые настежь толстые двери подвалов, в сырую тьму которых вели стершиеся ступени; покосившиеся сараи с жестяными крышами; протекшие мутной и кислой жижей помойные баки; почерневшие от грязи окна в арках; провалы в асфальте, прикрытые досками, будто волчьи ямы; двери и таблички с номерами квартир, перед логикой последовательности которой спасовал бы и Фибоначчи; недружелюбные озабоченные коты и звуки неистового утреннего скандала, глухим эхом разносящиеся из открытого окна кухни. Я не без труда выбрался обратно на набережную через арку с покосившимися железными воротами, метрах в ста от того
места, где зашел во дворы, и вздохнул с облегчением.
        Мне требовался проводник.
        Штаб-квартира местного участкового располагалась на первом этаже сносно сохранившегося трехэтажного дома на самом углу квартала. Массивная деревянная дверь с двумя врезными замками была закрыта, но не заперта. За дверью находился узкий вытянутый кабинет с зарешеченным тусклым окном, в открытую форточку которого проникали звуки улицы и пыльный горячий воздух. Обстановку составляли несколько шатких стульев с засаленной обивкой, излохмаченной ерзавшими правонарушителями, когда-то зеленое кресло, продавленное до самого пола и с подлокотниками, покрытыми сигаретными ожогами, шкаф с толстыми пыльными папками, оружейный сейф в углу и в качестве элемента декора - пожелтевший и уже почти раритетный плакат «60 лет советской милиции». На облезлой доске канцелярской кнопкой прижата листовка с синим уголком, с которой смотрели Ильинский и рыжая девушка. В правом углу у окна виднелась решетка узкого, как пенал, помещения для административно задержанных, откуда несло плохо отмытой рвотой. Под окном стояли две табуретки, на одной из которых примостился электрический чайник, а на другой высился большой гипсовый
бюст вождя мирового пролетариата с непочтительно нахлобученной набекрень милицейской фуражкой.
        Сам участковый потел за видавшим виды столом. Он был молод, но полноват, редкие волосы прилипли к покрасневшему лбу, расстегнутый галстук лежал на объемистом животе, удерживаемый форменной заколкой. В руках участковый держал журнал «Крокодил» и внимательно изучал карикатуры, прихлебывая чай из стакана и закусывая конфеткой «Каракум», покачивая головой в такт одноименной песни из динамика старого приемника. Когда я вошел, он оторвал взгляд от журнала и посмотрел на меня осуждающе. Я подошел и достал удостоверение.
        - Капитан Адамов, уголовный розыск.
        Участковый подскочил, задел животом вздрогнувший стол, стремительно сорвал фуражку с головы Ильича, надел на себя и неловко вскинул к козырьку пухлую ладонь:
        - Лейтенант Куница! Здравия желаю, товарищ капитан!
        Он подцепил пальцами галстук и торопливо принялся прилаживать его на место. Я сел.
        - Вольно, Куница! - И, подумав, добавил: - Головной убор можете снять.
        Лейтенант с облегчением снял фуражку, бережно положил ее перед собой на стол, выдохнул, сел и спросил:
        - Чаю хотите?
        - Не время сейчас, лейтенант. Я к тебе по серьезному делу.
        Он изобразил озабоченность на лице и подался вперед.
        - Видел у себя на земле кого-нибудь из этих граждан?
        Куница мельком взглянул на портреты и отрицательно замотал головой.
        - Никак нет.
        - Уверен?
        - Точно. - Он бесцеремонно ткнул пальцем в лоб «артистке» и пояснил: - Я бы ее запомнил.
        - Добро. - Я убрал листки в карман и продолжил: - Ситуация непростая. Про «вежливых людей» слышал?
        Лейтенант закивал.
        - Так точно.
        - По оперативной информации, кто-то из них скрывается у тебя на участке. Двое, может быть, трое. Ты когда поквартирный обход делал последний раз?
        - На прошлой неделе.
        - Новые жильцы, подозрительные лица, что-то необычное, что привлекло внимание?
        Куница наморщил лоб.
        - Да вроде нет, товарищ капитан. Все как обычно, без особых происшествий. Драка была в пятницу на Красной, в квартире, где Молоховы и Вавилонские, ну так они там всегда дерутся, война у них. Хорошо, что без поножовщины пока. На забулдыг наших местных жалобы поступали, что ночью песни орут в скверике, где пивной ларек, но с ними беседы провожу регулярно. А так спокойно все.
        - Подвалы, чердаки, подсобные помещения регулярно проверяешь?
        - Этим мой помощник занимается, два раза в неделю, по средам и субботам. Вчера, получается, должен был обходить.
        - Должен был или обходил?
        - Да он парень ответственный у меня, товарищ капитан…
        Я нахмурился.
        - Пойми, Куница, тут дело не только уголовное, но и политическое. На контроле у Комитета государственной безопасности, контрразведка предметно интересуется. Не исключено, что все эти налеты - идеологическая диверсия, часть большой игры империализма против Советского Союза, понимаешь?
        - Да, - ответил лейтенант несколько испуганно: то ли действительно прочувствовал серьезность момента, то ли начал опасаться за мое здравомыслие.
        - Ну а если да, то сколько пустующих жилых помещений на вверенном участке?
        - Ни одного, - быстро сказал он.
        - Куница! Дело государственной важности! Могут и как пособничество квалифицировать.
        - Ну, хорошо, - сдался участковый. - Четыре комнаты всего. Три - в домах по Круштейна, одна - на Красной. Трое жильцов сидят на разных сроках, а в одной комнате бабуля померла недавно, родственники пока не объявились.
        - Кому сдаешь?
        - Бесплатно разрешил пожить, честное слово! - вскинулся он. - Студенты, на одну стипендию существуют! Надо же помогать людям, товарищ капитан!
        Я не стал развивать тему альтруистических инициатив лейтенанта Куницы. Меня интересовало другое. К кому бы и зачем ни приезжал по ночам покойный Рубинчик, вряд ли они обделывали свои дела в коммуналке, где из каждой двери торчит любопытный соседский нос, к каждой замочной скважине прижат глаз, а к электрической розетке - ухо.
        - Отдельные квартиры есть на участке?
        - Есть, но мало совсем. В доме Овандеров бывшая дворницкая на первом этаже и в Радинга - Пистолькорса - там хорошая, большая, окна на канал, эркер. В ней доцент Евстигнеев проживает с женой и тремя дочками.
        - А пустых нет? В отпуске кто-то, или в длительной командировке, или на дачу укатил на все лето?
        Куница засмеялся.
        - Нет, товарищ капитан, у нас контингент такой - дач нет, в командировки не ездят.
        Я вздохнул. Перспектива анализировать полный список жильцов и искать связи с Рубинчиком, или Трусаном, или Капитоновым не радовала.
        - Еще же ведомственные есть, - неожиданно вспомнил Куница. - Да, точно, две отдельные квартиры!
        Он полез в ящик стола, достал толстую тетрадь в бумажном переплете и принялся листать пожелтевшие разлинованные страницы.
        - Так… сейчас… Квартиры ЛЕНАЭРОПРОЕКТ и ЦНИИ робототехники и технической кибернетики, одна у Овандеров, другая в доме Друкера на Круштейна.
        - Живет там кто-то сейчас?
        - Никого. Они для тех, кто в командировки из других городов приезжает.
        - Пойдем посмотрим.
        Куница прицепил галстук, застегнулся, надел фуражку, и мы вышли на улицу. Походка у участкового была неспешной, развалистой и цепкой, какой и подобает быть у представителя органов правопорядка на вверенной территории. Мы снова прошли мимо пивного ларька. Народу прибавилось, очередь стала еще длиннее, вокруг трех покосившихся высоких столов топталось по мокрой от пивной пены земле человек пятнадцать с кружками и пол-литровыми банками; у газончика в сквере двое сосредоточенных мужичков расстелили на поребрике газету, прижали углы пивными кружками и раскладывали тараньку. На скамеечке у брандмауэра соображали на троих, аккуратно разливая пол-литра в складные стаканчики. Куница метнул пронзительный взгляд и исподтишка погрозил кулаком. Здоровенный мужик с сивой гривой и выпученными глазами, смотревшими в разные стороны, символически спрятал бутылку под полой засаленного пиджака и стал ждать, когда мы пройдем мимо.
        Вход в нужный двор был как раз рядом с лавочкой: узкая арка в глухой стене, ведущая во мрак длинного, как тоннель, тесного лаза. Мы прошли через пованивавшую селедкой темноту арки и попали в небольшой прямоугольный двор довольно пристойного вида. Две арки в левой и правой стене вели соответственно на набережную канала и в глубины кракенгагенского квартала. Рядом с правой аркой находилась дверь под покосившимся железным козырьком.
        - Так, здесь квартира ЛЕНАЭРОПРОЕКТа. Нам на второй этаж.
        Мы стали подниматься по широким и очень низким ступеням, то семеня, то перешагивая через две или три, то и дело оступаясь при этом. На площадке второго этажа было две двери, расположенных рядом друг с другом. Ведомственную квартиру я определил сразу: на косяке рядом с дверью висел только один, сравнительно новый, звонок, а не восемь разнокалиберных кнопок. Куница отдышался после подъема, приосанился и нажал на звонок. Трель отдалась тихим эхом. Мы подождали немного. Куница пожал плечами и для порядка надавил на кнопку еще раз. Результат тот же.
        - Я же говорил, никого. В ведомственные если и заезжает кто-то, сразу в жилконтору идут, отмечать временное пребывание, а оттуда мне сообщают.
        Мы снова прошли через темный тоннель и отправились в глубь квартала. Опять миновали ларек, где набирала обороты полуденная вечеринка, прошли мимо выступа дома с входной дверью и окнами на три стороны, вошли в еще одну арку и попали во двор, за которым по Красной улице проезжали редкие автомобили.
        - Тут направо, - сказал Куница, уверенный, как опытный лоцман на сложном фарватере.
        Он провел меня под коротенькой галереей с пыльным окном, повисшей между двумя домами, и показал:
        - Здесь.
        Старая рассохшаяся дверь открывалась только наполовину, упираясь в асфальт. Командировочным робототехникам повезло меньше, чем авиаинженерам: лестница была узкой и какой-то кривой, воняло крысиным ядом, мочой и несвежим дыханием парящих труб из разверстого зева подвала. Железные грязные перила липли к рукам. Между узких оконных рам с разбитыми стеклами сохли мертвые мухи, на треснувшем вдоль подоконнике стояла пустая бутылка из-под портвейна «Агдам» и граненый стакан, полный окурков от папирос.
        - Не «Астория», конечно, - прокомментировал Куница. - Зато отдельное жилье со всеми удобствами, а что еще командированному надо, верно? И лестница малонаселенная.
        На тесных площадках было всего по одной квартире. Мы поднялись на третий этаж к двери, через которую в начале века кухарки принимали поставщиков овощей и молока, а горничные, таясь и краснея, бегали на свидания к шоферам. Куница нажал на звонок. Тишина.
        - Не работает, - констатировал он и постучал в дверь кулаком.
        Ничего.
        - Хозяева! - зычно возгласил лейтенант и снова забарабанил кулаком.
        Наверху лязгнул замок, скрипнула дверь, и старушечий треснутый голос пронзительно закричал:
        - Чего стучишь, ирод?!
        - Клавдия Макаровна, это участковый! - отозвался Куница. - Все в порядке, отдыхайте!
        - Чтобы ты сгнил! - взвизгнул голос, а следом дверь громыхнула так, что под потолком закачалась лампочка на лохматом от грязи шнуре.
        - Вот такие нравы, - смущенно прокомментировал лейтенант. - Ну что, уходим?
        Мы вернулись в его кабинет.
        - В общем, так, товарищ лейтенант. Дело, еще раз повторяю, очень серьезное и, возможно, государственной важности.
        - Понял, - серьезно кивнул участковый.
        - Сегодня же вечером дай задание своему помощнику… Как, кстати, его зовут?
        - Вася. В смысле Василий. Старшина Василий Ишков.
        - Значит, поставь задачу товарищу Ишкову проверить эти квартиры еще раз. Пусть послушает у дверей, посмотрит на окна, не горит ли свет. Если выяснится, что там кто-то живет - немедленно сообщить мне лично. Вот рабочий телефон, вот домашний.
        Я записал несколько цифр на листке перекидного календаря.
        - Дальше. Прошу лично и с привлечением помощника патрулировать участок. Желательно каждый час. Установите посменное дежурство. Приказывать я тебе не могу, только попросить, но, если нужно, придет распоряжение руководству РУВД из главка.
        Куница, проникшись важностью миссии, замахал руками.
        - Не надо, товарищ капитан. Одно дело делаем.
        - Ориентировку я тебе оставляю. Тебе должны такую же из РУВД передать, но это пока еще будет - несколько дней пройдет. А время дорого. Если эти двое здесь появятся - один или оба, - немедленно сообщай мне. Не найдешь - звони начальнику третьего отдела полковнику Макарову, требуй у дежурного, чтобы соединил, ссылайся на меня. Не получится - просто вызывай дежурную оперативную группу из района, говори, что здесь «вежливые люди», они разберутся.
        - Задачу понял. Не волнуйтесь, товарищ капитан, не подведу.
        Я встал и протянул руку.
        - Спасибо, лейтенант. До встречи.
        Воскресный полдень наваливался торжествующим жаром. Даже голуби куда-то попрятались, но у меня был выходной, и захотелось прогуляться пешком. Я родился и вырос на Лесном проспекте, после армии жил в новостройках, и центр города с детства был для меня чем-то вроде заповедной гостиной старого дворянского дома, в котором я обитал сначала в людской, а потом и вовсе в какой-то конюшне. Тут все было иным: непохожие друг на друга дома, узкие нарядные улицы, балконы, статуи, мосты, парки, дворцы и музеи и даже сумрачные лабиринты дворов-колодцев или инфернальные трущобы Коломны для меня, мальчишки из рабочих кварталов Выборгской стороны, казались наполненными хоть и непривычным, но по-своему очаровательным колоритом. Поэтому я вышел на площадь Труда и отправился к мосту Лейтенанта Шмидта, намереваясь пройтись потом по набережным Васильевского.
        Я переходил набережную Красного Флота[13 - Набережная Красного Флота - ныне Английская набережная в Санкт-Петербурге.], когда справа послышались многоголосые торжествующие крики. Из дверей Дворца бракосочетания выходили свежесочетанные молодожены, и собравшиеся по такому случаю в ликующую толпу друзья и родственники встретили пару победным ревом, который через пару секунд превратился в неизбежное и ритмично пульсирующее «Горько! Горько!». В воздух полетели рис и мелкие деньги. Молодые супруги принялись целоваться, подняв градус всеобщей радости до небывалых значений. Я топтался на переходе, ждал зеленого сигнала светофора и поглядывал в сторону готовой к пению и пляскам свадьбы. На невесте было пышное, как зефир, платье и фата объемом со стог сена.
        Уже мрачнея, я перешел дорогу. По мосту мне навстречу промчалась белая «Волга» с двумя переплетенными кольцами на крыше и свадебной куклой на радиаторной решетке. У куклы задорно развевались по ветру синтетические светлые кудри.
        Настроение испортилось окончательно. Жаркий влажный воздух лип к телу, будто горячий компресс. Дым сигарет был горек, как торфяной чад в воздухе, но я все равно выкурил по дороге полпачки. Ни по каким набережным я, естественно, гулять не пошел, а просто угрюмо вышагивал, стремясь поскорее добраться до какой-нибудь станции метро, а так как ближе всего была «Василеостровская», то довольно скоро я оказался на Среднем проспекте, в том месте, где он пересекается с Первой линией. Пройти оставалось всего ничего, но по пути оказался пивной бар «Шмель», а я к тому времени уже успел так накрутить себя разными мыслями - от того, что надо было все-таки поговорить со знакомыми из ОБХСС по поводу Тонечкиного товароведа, до оценки смысла и ценности собственной жизни, - что мимо пройти не смог.
        Если «Висла» была вполне приличным пивным рестораном с элементами роскоши в виде гардероба, меню, официантов и вышибалы на входе, то «Шмель» являл собой классический образчик пролетарской пивнушки с простыми нравами и неприхотливым обычаем. Никаких сидячих мест не было и в помине - только высокие круглые столы с мощными утяжелителями, которые мешали использовать их как оружие или свалить, облокотившись в пьяном бессилии. Пол был покрыт выщербленной крупной плиткой, из закусок предлагались сухари, липкая килька на кусочках заветрившегося хлеба, зерна вареной кукурузы и почему-то яйца под майонезом, так долго лежавшие под заляпанным стеклом маленького прилавка, что выглядели резиновым муляжом. За стойкой царила видавшая всякие виды буфетчица столь могучей наружности, что ни в каких вышибалах не было нужды, и мастерски создавала купаж из собственно пива, водопроводной воды, дрожжей, димедрола и стирального порошка, смешивая эти ингредиенты в различных пропорциях в зависимости от настроения, симпатий и личных финансовых планов.
        В моем тогдашнем состоянии это было ровно то, что нужно.
        В воскресенье «Шмель» гудел, как разогретый переполненный улей: громкий гомон, выкрики, перебранка, ядреный потный дух, перегар, запах вяленой рыбы, разлитой водки и единственного туалета, лишенного двери на случай, если там кто-то уснет. Я кое-как протолкался к стойке, взял сразу две кружки «Жигулевского» и нашел себе место у окна рядом со входом. Поверхность стола была горячей и липкой. Я залпом выпил сразу половину кружки, закурил и стал смотреть в окно, рассеянно прислушиваясь к разговорам. Говорили, как водится, о злободневном: о дыме, рассказывая небылицы о том, что в области уже сгорело несколько деревень, но об этом, понятно, молчат; об Америке и неизбежной войне: «друг моего свояка в ракетных войсках служит, так он говорит, что уже и дата назначена»; про Афганистан - и слухи превосходили самые мрачные повести заокеанских пропагандистов; о квартальной премии, начальнике-идиоте, злой жене, мужьях Пугачевой и НЛО, который точно видели прошлой ночью над Сестрорецком. В дальнем углу громко спорили, при ком жилось лучше, при Лене или при Сталине; дискуссия шла на постепенно повышающихся тонах,
но сторонники покойного ныне генсека явно побеждали числом седоусого сурового старика, кричавшего, что Иосиф Виссарионович уж навел бы порядок. Я затушил окурок о подоконник, допил первую кружку и взялся за вторую.
        - Простите, не помешаю?
        К столику втиснулся какой-то тип, явно попавший в «Шмель» по ошибке. Серый летний костюм пошит на заказ, чуть ослабленный галстук повязан вокруг безупречного ворота светлой рубашки, на манжетах которой поблескивали золотом запонки. Среднего роста, аккуратная стрижка, внимательный взгляд, благообразный, спокойный, точно старше тридцати лет, но меньше сорока - точнее определить возраст я затруднился, ибо у незнакомца был тот тип лица, что, достигнув определенных лет, практически не меняются с годами.
        - Нет, присоединяйтесь.
        Он осторожно поставил на стол полную кружку и встал рядом, стараясь не касаться рукавами края столешницы. Я опять закурил, искоса наблюдая. Незнакомец вздохнул, поднял кружку, внимательно посмотрел на ее содержимое, словно бы собираясь с духом, и произнес:
        - За ваше здоровье, Виктор Геннадьевич!
        Я повернулся к нему. Он улыбался, но серые глаза оставались серьезными.
        - Ну, и что дальше? - спросил я.
        Он пожал плечами.
        - Да, в общем-то, ничего. Хотел поинтересоваться, как продвигается дело.
        - Какое?
        - А вот это.
        Он полез во внутренний карман пиджака, вытащил сложенный вчетверо лист бумаги, развернул и положил на стол. Это была поданная мной внутренняя ориентировка с портретами «артистки» и «американца».
        - Ваших кистей работа, Виктор Геннадьевич?
        - А вы, собственно, кто? - осведомился я.
        - Начальник особого отдела 22-го управления Комитета государственной безопасности.
        - Очень приятно, а я начальник заготконторы Ватикана. Такого управления не существует, я знаю структуру Комитета.
        - Структуру Комитета до конца не знает никто, - назидательно ответил он. - Ибо в доме Отца моего обителей много.
        - Удостоверение показать можете?
        - Зачем? Мы сейчас говорим неофициально.
        - Не убедил. Со всем уважением, товарищ, идите на хер.
        Я сделал глоток пива и отвернулся. Тип напротив сокрушенно вздохнул и произнес:
        - Вы, Адамов Виктор Геннадьевич, 1955 года рождения, уроженец города Ленинграда. С 1973 по 1975 год проходили срочную службу в пограничных войсках на территории Таджикской ССР. Имеете поощрения и награды за отличную службу, участвовали в ликвидации банды Шарипова, демобилизовались в звании старшего сержанта. С 1976 по 1981 год учились в Школе милиции. Кандидат в мастера спорта по самбо, победитель юношеской городской спартакиады 1971 года. В прошлом году представлены к государственной награде за успешную работу по делу банды Короленкова, что я лично считаю вполне заслуженным - и не спорьте, всем известно, кто раскрутил зацепку с похищенными книгами, а потом и самого Короленкова нашел, когда тот скрывался в дачном поселке. В настоящее время проживаете с родителями по адресу: Серебристый бульвар, дом 18, корпус 2, а две недели назад вас бросила невеста Антонина. Теперь убедил?
        Соображать было трудно и не хотелось, но упоминание невесты Антонины решило дело.
        - Предположим. Что вам нужно?
        - Вы дважды подавали заявление на поступление в Высшую школу КГБ, в 1981-м и в 1982 году, оба заявления были отклонены. А потом подавать больше не стали. Что такое? Потеряли надежду или прониклись корпоративной милицейской солидарностью?
        - Поумнел.
        - Это хорошо. Нам восторженные романтики не нужны. А подавали зачем?
        - Хотел заниматься настоящим делом.
        - И такая возможность вам предоставляется прямо сейчас. Насколько я знаю, вот это, - он показал на лежащую между нами бумагу, - вы составили еще до того, как посетили секретаршу трагически погибшего товарища Трусана. Надо сказать, что получилось у вас поинтереснее, чем у меня. Вот, сравните.
        Он снова полез в карман и выудил еще один листок. На нем, очевидно, тоже были изображены «артистка» и «американец», но женщина больше походила на азиатку, а мужчина - на сурового прораба со стройки.
        - Грубовато, не находите? Предлагаю начать с разговора о том, какие обстоятельства послужили к составлению вашего варианта портретов этих примечательных граждан.
        Я отставил в сторону кружку. Нужно было собраться с мыслями, но местный пивной коктейль этому никак не способствовал. Кем бы ни был мой визави, момент он выбрал прекрасно. Я подумал немного и сделал вынужденный ход, чтобы выиграть время.
        - Как вас зовут?
        Он чуть улыбнулся.
        - Можете называть меня Кардинал.
        - Не повезло с именем.
        - Считайте, что это оперативный псевдоним.
        - Вот что я вам скажу, товарищ Кардинал: не считая моего непосредственного руководства, за последнюю неделю вы - третий, кто обращается ко мне с просьбами информировать о ходе и деталях расследования обстоятельств смерти Бори Рубинчика.
        - Но я вас и не спрашивал про Рубинчика, - заметил Кардинал. - Это в его квартире видели этих двоих?
        Я мысленно проклял и «Шмель», и гнусное пиво, и себя самого.
        - Не совсем и не только, - уклончиво ответил я. Блеф был жалким, но ничего другого не оставалось.
        - Вы сказали, что я третий. Положим, первый - это Жвалов, а кто второй?
        - Толя Пекарев, знаете такого? Рубинчик распоряжался финансами его группы.
        - А, ну это пожалуйста, - махнул рукой Кардинал. - Ну так как, расскажете про «не совсем и не только»?
        - Мне хотелось бы объяснений.
        - Справедливо. Видите, я пришел с открытым забралом. - Он приподнял руки, показывая ладони. - Я расскажу вам, что могу, хотя, честно признаюсь, в этом деле и для меня много неясного. Но слушайте.
        Примерно полтора года назад в НИИ связи ВМФ началась работа над проектом особой важности и совершенной секретности. Понятно, что в военном научно-исследовательском институте мало найдется тем, предназначенных для широкой публики, но в данном случае уровень секретности изначально был высоким и со временем только усиливался: если на начальном этапе к оценке предварительного теоретического обоснования еще привлекали экспертов из числа самых авторитетных ученых, то в последний год доступ к материалам имели только члены специальной комиссии Министерства обороны, числом не более десяти. Как вы понимаете, мне суть проекта известна только в очень общих чертах и по понятным причинам я не буду о ней распространяться. Достаточно сказать: значение этих изысканий таково, что работа курировалась на самом высоком уровне руководства военного ведомства, а успех мог бы привести к настолько решительному превосходству над потенциальным противником, что повлиял бы, ни много ни мало, на геополитическую карту мира.
        Проект вела группа из двух ученых: Саввы Ильинского и Евгения Гуревича. Масштаб исследований предполагал использование огромного количества человеческих и вычислительных ресурсов - сами о том не догадываясь, необходимую черновую работу выполняли десятки и сотни ученых. Фактически в последнее время на Ильинского и Гуревича работали едва ли не все профильные научные институты Министерства обороны. Это обычная практика: ключевые задачи дробятся на составляющие элементы, каждый из которых в виде приоритетного задания поступает в какой-нибудь «почтовый ящик». Похоже на огромную мозаику, при создании которой сотни подмастерьев науки старательно раскрашивают свой фрагмент, не представляя картины в целом, композицию которой создавали Ильинский с Гуревичем. Первый был идеологом и мыслительным центром; насколько я понял, сама идея возникла у него едва ли не случайно, в ходе какой-то теоретической интеллектуальной игры. Я читал где-то, что знаменитая формула эквивалентности массы и энергии из общей теории относительности Эйнштейна стала отправной точкой для исследований, которые привели к созданию атомной
бомбы. Видимо, и тут получилось что-то в таком роде. Гуревич - тоже талантливый молодой ученый, одних авторских свидетельств на изобретения больше двухсот - в этой паре отвечал за инженерные разработки и практическую реализацию, но человеком, от которого единолично зависел успех всего дела, был именно Ильинский.
        - Полагаю, за ними присматривали.
        - Верно полагаете. Жвалов курировал этот проект от контрразведки и в самом начале работы, еще год назад, внедрил в ближнее окружение Гуревича своего человека. Кроме этого было и оперативное прикрытие, и агентурное наблюдение, все как положено.
        - Почему не более серьезная охрана? Могли бы взять такие ценные кадры под полный контроль.
        - Не хотели дарить противнику разведпризнак. То, что двух малоизвестных сотрудников ленинградского НИИ вдруг начинают оберегать, как союзного министра, не осталось бы незамеченным. Чаще всего лучшая защита - это секретность, а ценности или важные документы порой находятся в большей безопасности в потертом кейсе у неприметного, скромного клерка, чем в броневике с десятком-другим автоматчиков.
        - Тем не менее что-то пошло не так, - заметил я.
        - Виктор Геннадьевич, нам противостоит умный, опытный, сильный противник, который не уступает ни в профессио - нализме, ни в техническом оснащении, ни в уровне внутренней мотивации. В бою двух равных мастеров неизбежен обмен болезненными ударами, а шапкозакидательские настроения оставим пропагандистам, это их хлеб. Жвалов, кстати, при всей своей солдафонской манере вовсе не так прост: как-то мне довелось быть с ним вместе на одном посольском приеме, и я лично слышал, как он полчаса разговаривал с французским атташе по культуре на его родном языке о Лафонтене и Бомарше и был при этом деликатен и мягок, как женский парикмахер. Да и работу свою он знает.
        Работа над проектом шла неплохо, так что на конец третьего квартала - это практически через месяц - было назначено итоговое заседание специальной комиссии, по результатам которого предстояло принять решение о начале этапа практической реализации. Ставки росли, контрразведка тоже усилила работу, и в середине июня в Москве раскрыли предателя. Ни много ни мало, сотрудник Министерства обороны и член комиссии по проекту Ильинского и Гуревича. Подробности сейчас неважны, но из оперативных данных следовало, что после совещания, получив, как и все члены комиссии, материалы итоговых разработок, он должен был передать их через связного резиденту вражеской агентурной разведки. Как только данная информация была получена, проверена и подтверждена, в один из просторных кабинетов министерства - тех, что с ковром от двери до массивного стола величиной с сельский аэродром и полным собранием сочинений классиков марксизма в застекленных шкафах из красного дерева - пришли двое сотрудников контрразведки и в пять минут перевербовали предателя. С учетом вариантов и перспектив на это обычно и не требуется больше времени.
Жвалов собирался через разоблаченного изменника выйти на связного, а потом накрыть и всю нелегальную шпионскую сеть, но вышла осечка. Немного недооценили психологический фактор. Перевербованный чиновник министерства пришел домой и в тот же вечер повесился в ванной на собственных подтяжках. След оборвался, но стало ясно: вражеская разведка знает о проекте, его сути, прекрасно представляет значимость, имеет информацию о сроках реализации и, что особенно важно, о ключевых персонах. Ильинского и Гуревича с места срывать не стали, но меры приняли: от дома и до работы возили на специальных автомобилях с охраной и машиной сопровождения, каждый раз меняя маршрут, и деликатно ограничили в передвижениях, не связанных с профессиональной деятельностью. В отношении Ильинского это не составляло труда, он и так практически никуда, кроме как на работу, не выходил, а Гуревич - человек общительный, яркий, с насыщенной личной жизнью - периодически пытался выйти из поля зрения сотрудников, как правило вечерами. Но, во-первых, внедренный к Гуревичу агент под прикрытием контролировал ситуацию ежедневно, докладывая о
положении дел, так сказать, изнутри, а во-вторых, за его запутанными ночными маршрутами все же следили, хотя и делали это скрытно, чтобы не давить лишний раз на психику. К тому же одновременно велась отработка контактов и связей удавившегося предателя, а тут еще эта «Дружба» - на подобные мероприятия слетаются под видом членов команд и сопровождающих агенты всех более или менее уважающих себя разведок мира, и шпионов сейчас в стране как клопов в старом матрасе, - так что контрразведке было, чем себя занимать. И вот представьте себе, что в такой ситуации за месяц до завершения критически важного этапа работы Ильинский исчезает бесследно. Разумеется, первой и основной версией стало его похищение.
        - Уверены, что не вербовка?
        - Исключили практически сразу. Во-первых, ни анализ биографии - совершенно прозрачной, с легко проверяемыми фактами едва ли не по каждому дню жизни, - ни психологический портрет, ничто не указывало на такую возможность. Никаких сомнительных высказываний, подозрительных интересов. Очень уравновешенный, спокойный, замкнутый, одержимый работой, настоящий ученый, некоторые даже утверждают, что гений. Круг общения крайне узок, можно сказать, что его почти нет: из близких людей только Гуревич и мама, с которой он и живет и к которой очень привязан. А во-вторых, обстоятельства исчезновения. Ильинский в последние несколько месяцев приобрел привычку поздно засиживаться, а то и вовсе ночевать на работе. Вполне объяснимо: человек увлеченный, а тут и сроки подходят, к тому же такой энтузиазм нужно поощрять, особенно с учетом важности задач. Да, непорядок, и местный особист был недоволен, что на режимном предприятии для кого-то режим не писан, но для Ильинского, несомненно, исключение можно было сделать. Как я уже и говорил, его всегда, без всяких исключений, сопровождали минимум двое сотрудников. В ту ночь
они, как обычно, дежурили в машине у главного входа в НИИ. Внутри, кстати, коридоры патрулируются дежурным по этажу, и еще на вахте внизу трое вооруженных людей. Вечером, около одиннадцати часов, к нему заехал Гуревич, провел в помещении их лаборатории около часа и отбыл примерно в полночь на такси. Забегая вперед, скажу, что о его дальнейших перемещениях в ту ночь известно буквально поминутно и ничего подозрительного в них нет.
        Ильинский не выходил, а когда примерно в шесть утра в лабораторию вошли сотрудники госбезопасности, то никого не обнаружили. Более того, не обнаружили они и ни одного рабочего документа: расчеты, чертежи, черновые заметки - пропало абсолютно все, и на столах не было ни единого листа бумаги, только аккуратно разложенные ручки, карандаши, калькулятор и логарифмическая линейка. Чувствуете масштаб события? Ни дежурный на этаже, где находится лаборатория, ни офицер, обходивший здание, ни смена охраны на проходной ничего подозрительного не заметили. Не видели ничего и двое оперативников, дежуривших в машине у входа. Ключевой разработчик проекта чрезвычайной секретности и особой важности исчез бесследно, а с ним и все материалы с расчетами и обоснованиями по последнему, самому важному, этапу работы, восстановить которые не представлялось возможным - только Ильинский знал, как нужно сложить кусочки мозаики из формул и цифр, для любого другого они представляли просто разрозненный набор бессвязных фрагментов.
        Кардинал замолчал, осторожно сделал маленький глоток из своей кружки и сморщился.
        - Что говорит Гуревич? - спросил я.
        - Нечто бессвязное, - уклончиво ответил мой собеседник. - Ничего такого, что могло бы дать зацепку Жвалову и его людям.
        - А мама Ильинского?
        - В крайне подавленном состоянии. Савва - ее единственный сын, она всю жизнь растила его одна, и для нее это внезапное исчезновение, несомненно, страшный удар.
        - Я полагаю, за ней наблюдают?
        - И наблюдают, и прослушивают телефон. И за ней, и за всеми, кто в последние лет тридцать был знаком с Ильинскими: соседи, дальние родственники, одноклассники, одногруппники по университету, пусть даже он ни с кем из них не поддерживал связь годами, даже на встречи выпускников никогда не ходил.
        Я задумался.
        - Без более полной информации по делу трудно что-то сказать. Я бы начал с осмотра рабочего места и всего НИИ, пусть даже ваши коллеги там сто раз все проверили и изучили. Послушал бы еще раз дежурных офицеров и наблюдавших за Ильинским оперативников, потому что ответ «ничего не видел» - это не ответ, после него нужно спрашивать, а что вообще человек видел, что он делал, и восстанавливать все по минутам, а то и по секундам. И в «нечто бессвязном» Гуревича разобраться как следует.
        - Все верно, все верно, - покивал Кардинал. - Но это не моя забота. И не ваша, к счастью для вас. Нет, как сотрудник Комитета и как гражданин, я, безусловно, озабочен и разделяю, но в этом деле меня интересует нечто совершенно другое.
        - И что же?
        - Так вот это. - Он показал на фоторобот. - А также вот это.
        Кардинал снова полез в карман, вынул еще один лист бумаги, сложил его пополам вдоль и тоже положил на стол. Рядом с портретами «артистки» и «американца» поверх сигаретных отметин, засохших пивных пятен и табачного пепла лежало изображение таинственной спутницы Ильинского.
        - Вот эта барышня связывает в деле о пропаже засекреченного ученого контрразведку и мое управление.
        - А чем занимается ваше управление?
        - Пусть пока это останется за скобками нашего разговора.
        - А фоторобот откуда?
        - Позвольте уклониться от ответа.
        - Что-то ваше открытое забрало постоянно падает, товарищ Кардинал, - заметил я.
        Он развел руки.
        - Специфика работы, не обессудьте. Все, что мог и что было нужно для понимания общей картины, я рассказал.
        - Хорошо, а от меня вы чего хотите?
        - Когда погиб Трусан, на место вызвали сотрудников моего отдела - в силу особенностей происшествия. Со слов секретарши покойного, нам удалось составить портрет тех, кто последним заходил в его кабинет - не слишком удачный, как видите. На следующий день обнаружили труп Капитонова. Единственным свидетелем оказался этот дворник неформальной наружности - вы с ним говорили, я полагаю?
        - Да. Он заметил, как из машины капитана вышли двое, мужчина и женщина, но ничего больше сообщить не смог, сослался на слабое зрение и на то, что видел их издалека.
        - Ну, а очки ему на что? - резонно заметил Кардинал. - Только чтобы на Леннона быть похожим? С нами этот юноша был более разговорчив. Он со своей метлой прохаживался взад и вперед по дорожке под балюстрадой и, когда первый раз проходил мимо машины, видел в салоне кроме водителя еще двоих, вот этих самых, с портрета. А потом уже, когда дошел до конца здания и повернул обратно, заметил, как они вышли. Проходит несколько дней, и вдруг появляется информация, что капитан третьего отдела уголовного розыска, некто Адамов, подает в розыск ориентировку на эту же примечательную пару, обратившую на себя наше внимание при таких выдающихся обстоятельствах. Я не мог не заинтересоваться. И вот оказывается, что они отметились еще и у Рубинчика, смерть которого, насколько мне известно, тоже нельзя назвать тривиальной и к которому, согласно сообщению соседки по дому, до этого заходила юная спутница Саввы Ильинского. Я не без оснований подозревал, что между этими тремя есть определенная связь, но теперь благодаря вам, уважаемый Виктор Геннадьевич, эти подозрения подтвердились. Чего я пока не понимаю, так это как вам
удалось выйти на случаи Трусана и Капитонова. Единственное, что приходит в голову, вам мог рассказать об этом один судмедэксперт, некто Левин, но в это мало верится. Вы с ним не настолько близки, а он умеет быть молчаливым.
        Последние слова прозвучали как-то зловеще.
        - У меня свои методы, - веско сказал я. - Аналитика, логика, дивергентный подход.
        - В это верится больше, - согласно кивнул Кардинал. - Я знаю, что именно вы догадались, что Шарипов работает в паре с Юнисом и использует тройной переход, чтобы сбить пограничников со следа. Сколько вам было тогда, девятнадцать? Или работа по делу этого мошенника Сенчина - кто тогда взялся за его школьные дневники и расшифровал код, который тот придумал еще пионером и которым переписывался с подельниками при помощи доски объявлений? Маленький шедевр сыскного дела, никак иначе. Собственно, поэтому я и решил предложить вам поработать вместе, некоторым образом на общественных началах.
        - А если нет?
        - Ну, грозить сорвать звезды с погон уж точно не буду, я же не Жвалов. Но мне почему-то кажется, что вы согласитесь, Виктор Геннадьевич. Вы ведь и так уже занимаетесь этим всем исключительно из любопытства, я прав? И уж точно не полагаете всерьез, что импозантная пара, навестившая Трусана и Капитонова, имеет отношение к «вежливым людям». Просто вы - сыщик и не можете видеть странность или загадку без того, чтобы не взяться ее разгадать. Я предлагаю вам вместе поучаствовать в приключении, которое выпадает один раз в жизни, да и то не всем, причем на партнерских началах. Видите ли, у меня есть отличные информационные ресурсы, неплохие административные возможности, но маловато оперативных. Мой отдел внутри управления сформирован сравнительно недавно, людей не хватает, уровень подготовки кадров во многих случаях оставляет желать много лучшего, потому что в нашей сфере деятельности требуется нестандартное мышление, дивергентное, как вы точно заметили, а с этим у многих проблемы. Если так вышло, что мы оба занялись одним делом, то почему бы не поработать вместе на условиях взаимовыгодного сотрудничества
и обмена оперативной информацией? Мои ресурсы, ваш разыскной талант - мне кажется, у нас может получиться неплохо.
        - С открытым забралом?
        Он слегка поклонился.
        - Партнерство - это процесс. Я рассказал сегодня достаточно много такого, чего вы не знали и узнать вряд ли бы смогли, а вы только про Рубинчика обмолвились. Итак, можно считать, что мы договорились?
        В дальнем конце зала диспут между сторонниками генсека и генералиссимуса перешел в стадию конфронтации: седоусый грозный старик прижал своего более молодого оппонента к стенке и свирепо тряс за грудки, а тот, раскинув ладони, увещевающе и пьяно кричал: «Папаша! Папаша!» Несколько человек пытались их растащить, но только толкались и мешали друг другу. За соседним столиком кто-то рассказывал про друга двоюродного брата, которому точно известно, что в Афганистане американцы с вертолетов расстреляли целый полк наших солдат. Где-то сосредоточенно разливали водку в пивные кружки, отмеряя количество по числу булькнувших в бутылке пузырьков.
        - Договорились, - ответил я.
        - Вот и хорошо.
        Кардинал вынул записную книжку в кожаном переплете, с золотым обрезом страниц, толстую металлическую ручку со стержнями четырех разных цветов, черкнул несколько цифр и слов, вырвал листок и подал мне.
        - Это мой номер телефона. Звоните в любое время. Если не застанете, оставьте сообщение, мне передадут и довольно быстро.
        Он отодвинул в сторону свою почти полную кружку и встал. Мы пожали друг другу руки, улыбаясь, как главы двух государств, только что подписавшие ничего не значащий договор о сотрудничестве, но надеющиеся использовать его каждый к своей выгоде.
        - Один вопрос, - окликнул я Кардинала, когда он уже взялся за ручку двери. - Как вы меня здесь нашли?
        - Магия, - серьезно ответил он и был таков.
        1.50 - 2.15
        - Знаете, что такое «эффект гориллы»? - спросил Адамов.
        - В общих чертах, - ответил я.
        - То есть нет, - констатировал он.
        В семидесятые годы двое ученых из университетов Иллинойса и Гарварда проводили эксперименты в рамках изучения так называемой психической слепоты, явления, которое мешает человеку увидеть безусловно заметные явления окружающего мира, которые тем не менее при определенных условиях становились невидимыми для наблюдателя. Группе испытуемых дали задание следить за игрой двух баскетбольных команд и тщательно подсчитывать количество сделанных передач - задача, требующая очень высокой концентрации на определенных объектах: игроках и мяче. В какой-то момент на поле появлялся человек в костюме гориллы. Гулял там пару минут и уходил. Так вот по итогам опроса после игры половина участников эксперимента гориллы не замечали.
        - Это объяснимо, они были сосредоточены на другом.
        - Верно. В обиходе называется «не обратил внимания». Но есть и еще одна, более глубокая, причина: они не ожидали увидеть на поле гориллу. Для участников опыта это противоречило смыслу происходящего, и мозг отказался видеть то, чего не может быть, просто пренебрег этим явлением. Понимаете?
        Наш мозг принимает к анализу куда меньше той информации, что предоставляют ему глаза, которые сами по себе инструмент несовершенный, как и все наши органы чувств. Например, мы воспринимаем звуки только в определенной частоте. Нам недоступен так называемый ультра - и инфразвук, хотя первым можно буравить металл, его слышат собаки и используют для ориентирования летучие мыши, а второй угнетает физическое состояние, воздействует на нервную систему человека, может свести с ума, а в некоторых случаях - и убить. Человеческое зрение основано на преобразовании электромагнитного излучения светового диапазона, но наши глаза различают лишь часть его спектра, оставляя прочее за пределами восприятия. Мы окружены звуками, которые не слышим, явлениями, которые не способны увидеть чисто физически, будто узники, которым только и доступно для взгляда, что кусочек неба, заштрихованный рисунком решетки. Но глаз - это только инструмент, объективно фиксирующий поступающие из внешнего мира сигналы. То, что мы видим, сообщает наш мозг, преобразующий и интерпретирующий эти сигналы в информацию. А он может ошибаться, а то
и вовсе обманывать.
        Есть такая историческая легенда, согласно которой индейцы Южной Америки не увидели кораблей Колумба, когда тот прибыл к их берегам. В их памяти не было ни одного образа, который хотя бы частично соотносился с увиденным, сознание оказалось не в состоянии обработать зрительную информацию, и мозг пренебрег полученными сигналами, как не имеющим смысла хаосом. Разум игнорирует то, чего не может вместить. Так что мы мало что видим, даже технически, еще меньше замечаем, а то, что все-таки заметили, интерпретируем в соответствии с нашими знаниями, опытом и памятью. Согласитесь, в таких условиях сложно утверждать доказательную объективность высказывания «я собственными глазами видел». А что видел?
        - Солипсизм какой-то, - заметил я.
        - Не выражайтесь, - строго ответил Адамов. - Вы как диагноз поставили сейчас.
        - Это отрицание объективной реальности.
        - Знаю, в общих чертах, - проворчал он. - Но что такое объективная реальность, воспринимаемая эмпирически? Вот вам простой пример: по небу летит нечто, излучающее яркий свет. В зависимости от типа сознания наблюдателя это явление может быть воспринято совершенно по-разному. В нем можно увидеть огнедышащего змея; спешащего по своим делам демона или ангела с пылающим мечом, кому что ближе; бога, планету Нибиру, метеорит, баллистическую ракету, метеозонд или летающую тарелку. Причем наш гипотетический наблюдатель именно так и опишет свои впечатления, и со всей убежденностью: я видел демона, летящего по небу как огненный шар, или идущий на посадку корабль пришельцев с габаритными огнями и реактивным пламенем из ракетных дюз.
        - А можно просто сказать: я видел неопознанный летающий объект, разве нет?
        - Можно. И это будет говорить больше о вас, чем о наблюдаемом явлении: значит, ваш мозг, анализируя увиденное и исходя из личного вашего опыта, мировоззрения, воображения, в конце концов, выбрал в итоге именно такую формулировку. Это то, что вы смогли рассмотреть. А если это был действительно ангел или дракон? Возможно, ваш мозг отказался воспринимать всерьез рассекающего ночное небо крылатого змея, покопался в базе данных памяти, знаний и убеждений и выдал обтекаемое заключение - «неопознанный летающий объект». Когда человек сталкивается с незнакомым и необъяснимым явлением, то мозг помогает ему справиться с увиденным, и в итоге встреча в лесу с чем-то или кем-то неведомым превращается в столкновение с лешим, свидание с эльфом, контакт с инопланетным пришельцем или следствие воздействия нелинейной электромагнитной флюктуации. И каждый из тех, кто расскажет об этой встрече, будет по-своему прав. Только гориллу так никто и не видит.
        Я обрадовался возможности вернуться к прерванному рассказу о событиях тридцатилетней давности, ибо разговор о превратностях человеческого восприятия реальности грозил стать бесконечным.
        - Виктор Геннадьевич, а применительно к вашей истории в чем заключался «эффект гориллы»?
        Адамов нахмурился, припоминая, но вспомнилось ему явно что-то другое, потому что он вдруг набрал в легкие побольше воздуха и крикнул:
        - Наташа! Наташа!
        Официантка стремительно вынеслась откуда-то со стороны кухни порывом летнего ветра.
        - Наташенька, вот это все можно убрать, - он обвел стол широким жестом, - и принести еще по двести. И сок какой-нибудь, наверное, томатный?
        - Томатный подойдет, - согласился я.
        - Вот, и сок томатный. Мы у вас тут засидимся, похоже. Да, и еще…
        Адамов немного наклонился вперед и поманил Наташу рукой. Она тоже нагнулась, придерживая светлые волосы.
        - Наташа, - заговорил он, заговорщически понизив голос, - а где тут можно покурить?
        Она выпрямилась и замахала руками.
        - Ой, что вы, что вы! В поезде нигде нельзя! Сами мучаемся…
        Адамов улыбнулся.
        - У вас пачка тонких сигарет в заднем кармане. И зажигалка там же.
        Наташа ойкнула, завертелась, как кошка, которую ухватили за хвост, и покраснела.
        - Ну, вы же нас понимаете, - проникновенно продолжил Адамов, - это какое-то гетто, геноцид для курящих, восьмичасовая пытка. Пойдете навстречу?
        И посмотрел на нее так, что Наташа снова зарделась, но уже как-то иначе, потом быстро огляделась по сторонам, согласно кивнула и громко зашептала:
        - Хорошо, мы скоро остановимся, нас перецеплять будут к другому локомотиву, и я тогда подойду, можно будет открыть дверь и покурить.
        - Большое вам человеческое спасибо!
        Наташа собрала со стола тарелки, улыбнулась и отправилась восвояси. Адамов провел рукой по лбу и спросил:
        - Так, на чем я остановился?
        - На разговоре с Кардиналом.
        - А, да. Вспомнил. После той встречи в «Шмеле» на первый взгляд могло показаться, что огромный кусок головоломки с ходу встал на место, но на самом деле все еще сильнее запуталось. Иногда обилие информации гораздо больше усложняет задачу, чем ее отсутствие: легко решить уравнение с одним неизвестным, но, когда к нему добавляется еще пара-тройка, завязанных в какую-нибудь мудреную интегральную функцию с косинусами, решение становится проблематичным. Подтвердилась только очевидность моей догадки, что отношение к зарубежным поездкам и контактам с иностранцами действительно является важнейшим и определяющим признаком для погибших. Можно было предположить, что Ильинского каким-то образом похитила или заставила сбежать рыжая девица, являющаяся вражеским шпионом; КГБ предсказуемо забил тревогу, перекрыл все возможные выходы из страны, и она была вынуждена обращаться к тем, кто хотя бы теоретически в состоянии помочь выбраться за рубеж: Трусану, Капитонову, который относился к категории граждан, чья деятельность «обеспечивала экономические интересы государства», а потому мог в ближайшее время выйти в море
на своем корабле, держа курс к империалистическим берегам, даже к Рубинчику, способному придумать что-то для пересечения границы по своим каналам. Опять же, можно предположить, что все они были завербованы иностранной разведкой: смог же супостат найти предателя в самом сердце Министерства обороны. Но никакой логикой не объясняется в таком случае, кто убил этих троих - а в том, что они были именно убиты, сомневаться не приходилось. Похитившим Ильинского лазутчикам это было без надобности, версия причастности сотрудников госбезопасности недостойна была даже родиться на свет: «артистка» и «американец», очевидно причастные к этим смертям, оставались неизвестны и Жвалову, и Кардиналу, да и превентивное истребление возможных пособников иностранных шпионов ничего общего не имеет ни с методами КГБ, ни со здравым смыслом. Тогда кто эти двое, в течение нескольких дней наносящие роковые визиты то чиновнику исполкома, то капитану дальнего плавания, то подпольному бизнесмену? Какова их цель? Что их связывает с Саввой Ильинским и его спутницей - если связывает? Каким оружием они проделали то, что было сотворено с
Трусаном, Капитоновым и Рубинчиком? Напрашивалось предположение, что Ильинский наизобретал нечто такое, что способно мгновенно поджаривать людей, заставлять кипеть кровь или сводить с ума - не зря же проект курировался военным министерством, - но в таком случае как это оружие оказалось у зловещей пары, причем явно в готовом к употреблению виде, когда в конце сентября только заканчивался этап подготовки теоретико-технического обоснования?
        Меня не покидало ощущение, что я не вижу во всем этом какого-то одного, простого ответа и что мешает его увидеть то, что всегда помогало: мои знания и оперативный опыт. Я обращал внимание на ключевые факты, анализировал и комбинировал их так, как делал это всегда, и, подобно тем индейцам, не заметившим испанских кораблей, даже предположить не мог, какую переменную следует применить, чтобы решить это запутанное уравнение.
        - Но в итоге вы заметили ту самую невидимую гориллу? - настойчиво спросил я.
        - О да. И не я один. Хотя тогда никто из нас так и не понял, что именно мы увидели и с чем столкнулись.
        Глава 4
        Сингулярность
        Нас было семнадцать человек на шести машинах и бывалый пес Цезарь, рвущийся реабилитировать себя после проявленного у квартиры Рубинчика малодушия. До появления отрядов специального назначения, которые сейчас вызывают для захвата особо опасных преступников, оставалось еще несколько лет, и на задержания обыкновенно выезжала группа захвата из оперативных сотрудников, вооруженных только табельными «ПМ», без бронежилетов, касок и пуленепробиваемых щитов, но с решимостью дать бой любой банде головорезов. Правда, и головорезы в те времена вооружались преимущественно финками и обрезами охотничьих ружей, изредка имея в арсенале гуляющие по стране со времен войны «ТТ», «наганы» и те же «ПМ», раздобытые преступным и нередко кровавым путем - или же трофейные немецкие пистолеты, как у «вежливых людей». Впрочем, будь у предполагаемых разбойников даже автоматы Калашникова, это бы ничего не изменило ни в составе нашей группы, ни в ее оснащении.
        В машине с закрытыми окнами сгустилась та особая, влажная и пахучая духота, какая всегда бывает в тесных помещениях, куда набилось несколько взрослых мужчин, но на этот раз к запахам табака, пота, оружейного масла, кожи, бензина и одеколона примешивался отчетливый дух псины: Цезарь сидел на заднем сиденье, втиснувшись волосатым поджарым задом между Шамранским и участковым Куницей, и шумно дышал мне в ухо.
        Я взялся за рацию.
        - Саша, что там у вас?
        - Сидят, в салоне темно.
        - Зубровин?
        - То же самое, габариты выключены, двигатель заглушен. Похоже, никуда ехать не собираются.
        - Вася?
        - Я, товарищ капитан!
        Я вздохнул.
        - Вася, я знаю, что это ты. Доложи обстановку.
        - В тринадцатой скандал, кажется, опять Свистунов с дружками…
        - Старшина Ишков! - прорычал Куница, перегнувшись с сиденья. - По делу!
        - Все тихо, товарищ лейтенант… и товарищ капитан.
        - Добро.
        Через пару минут рация снова ожила.
        - Товарищ капитан, - голос полковника Макарова был натянутым, строгим и немного торжественным, как на партсобрании, - товарищ начальник уголовного розыска интересуется обстановкой.
        - Передайте товарищу генерал-лейтенанту, что обстановка не изменилась, - ответил я. - Ждем.
        Масштаб события достиг пугающих величин. Впрочем, это было неудивительно: предстояло не просто задержать каких-то уличных грабителей, нет - планировался захват членов банды неуловимых и дерзких «вежливых людей», и их арест должен был не только поставить точку в череде громких налетов, о которых руководству уголовного розыска напоминали на каждом совещании в главке, но и очистить от подозрений честь милицейского мундира, утерев нос комитетским выскочкам. Правду о том, что те, на чье задержание мы выдвинулись таким серьезным составом, не имеют к прославленным налетчикам ни малейшего отношения, знал только я, и от этого мне было не по себе.
        - Уверен, Витя? - спросил меня Макаров, когда я едва ли не ворвался к нему в кабинет для согласования операции.
        - Так точно, товарищ полковник, - ответил я, не моргнув глазом. - Уверен.
        - Ну, тогда действуй. Я буду в оперативном центре, наблюдать за ходом событий.
        И добавил, чуть не выбив у меня слезу:
        - Надеюсь на тебя.
        Я поспешил выйти из кабинета, но у самых дверей он меня окликнул:
        - А как тебе удалось их вычислить?
        - Работаем, Иван Юрьевич, - скромно ответил я и ретировался.
        А теперь вот еще и генерал-лейтенант. Я старался не думать о том, что скажу и как буду объясняться, когда «артистку» и «американца» доставят в управление: все, что у меня было против них в рамках моей компетенции, - это подтвержденное одним сомнительным свидетелем присутствие на месте гибели Рубинчика, смерть которого однозначно квалифицирована как самоубийство. Оставалась смутная надежда на то, что от серьезных неприятностей сможет прикрыть Кардинал, но даже если нет, отступать я не собирался. То, каким изощренным и неведомым способом были убиты Трусан, Капитонов и Боря, меня волновало в еще меньшей степени: если бы эти трое были изрешечены автоматными очередями, я бы, наверное, еще задумался о риске, которому подвергаю себя и товарищей; но смерть, вестниками которой была таинственная пара, выглядела настолько противоестественно и дико, что я не ощущал реальной опасности. Так, верно, никогда не видевший огнестрельного оружия дикарь без страха бежит с копьем на винтовку.
        Куница позвонил в десять часов вечера в понедельник, и было большой удачей, что я допоздна задержался на работе. Такого быстрого результата я не ожидал и даже не сразу понял, кто и зачем звонит.
        - Они здесь, товарищ капитан! - прозвучал в трубке чей-то возбужденный голос.
        - Кто они? Кто говорит?
        - Это лейтенант Куница, участковый с Круштейна, - он говорил почему-то шепотом и частил, словно с передовой. - Они здесь, двое, с вашей ориентировки.
        Их заметил помощник участкового Вася Ишков, не спеша обходивший квартал и уже собравшийся идти домой - обратил внимание на автомобиль, припаркованный во дворе, чуть дальше пивного ларька, как раз напротив выступа дома с окнами на три стороны. Легковые машины нечасто появлялись в этих дворах, тем более такие, как роскошная новая «семерка» цвета ночного неба со сверкающей решеткой радиатора и хромированными молдингами по бокам. Вася засмотрелся, сбавил шаг, а потом увидел в неверном отсвете фонаря мужчину и женщину, неподвижно сидевших в салоне. Он подумал было, что пара уединилась здесь для дел деликатного свойства, а потом пригляделся получше - и узнал.
        - Куница, вызывай дежурную опергруппу из района, жди, наблюдай и сам не лезь на рожон. Мы скоро будем.
        Сборы заняли несколько минут. От моего отдела со мной отправились Отари Гвичия и Рома Белов: первый - отличный стрелок, принимавший участие в ликвидации Короленкова, второй - мастер руля, водитель-профессионал. От второго отдела присоединился Игорь Пукконен, дежуривший в этот вечер, и я был рад, что он с нами: никто не знал, как пойдет дело, и его знаменитая выдержка и хладнокровие могли пригодиться в решающую минуту. Шестой отдел обеспечил ударную силу, центр нападения - братьев-близнецов Бодровых, приглашенных звезд любой группы захвата, рядом с которыми давешний светловолосый атлант на страже дверей кафе «Три звезды» выглядел бы как мирный студент-первокурсник. Мастера спорта по классической борьбе, оба за два метра ростом, с лицами берсерков и почти наголо подстриженными бугристыми головами, они одним видом могли парализовать сопротивление самых лютых злодеев. В довершение я взял с собой Шамранского с Цезарем, формирование непобедимой армады было закончено, и мы полетели в ночь на двух машинах: старой «копейке», на которой я недавно катался в гости к Леночке с Левиным, и новой, специально
подготовленной «Волге» с Ромой Беловым за рулем.
        Местные оперативники прибыли раньше и ждали нас неподалеку во главе с самим начальником районного уголовного розыска майором Зубровиным. Его явно выдернули по тревоге, когда он отдыхал в уюте домашнего очага, ибо одет майор был в тренировочные штаны и застиранную майку с наброшенным поверх нее пиджаком, а пахло от него, как от человека, который только что принял первую, самую радостную и желанную рюмку перед горячим ужином.
        - Со мной еще трое, - сообщил он. - Один - в машине на Красной, на случай если эти вдруг на ту сторону решили бы прорваться. И двое здесь, вот: Миша и Саша.
        Миша был высок, худ, нескладен и неказист, чего не скажешь о Саше: густые светлые волосы, модная короткая стрижка, спортивная фигура, крепкое рукопожатие, в общем, превосходство над Мишей по всем статьям являлось очевидным, кроме того, что Саша была девушкой - явление для уголовного розыска и сейчас довольно редкое, а тогда практически уникальное.
        - Где Куница? - спросил я.
        - Перекрывает ворота вместе с помощником, - пояснил Зубровин. - Я распорядился до вашего приезда. Три выхода из квартала на Красную и два - на канал, закрываем и запираем цепями. Им теперь из двора один путь, мимо нас.
        Запыхавшийся Куница, весь перемазанный маслом и ржавчиной, появился через несколько минут и обрадовался мне как родному, будто пехотинец - кавалерийскому командиру, прибывшему на выручку в трудный момент. За ним следом неторопливо шел его помощник Ишков, совсем молодой паренек, мечтательно-серьезным выражением лица и подростковой фигурой похожий на мальчишку, уговорившего красноармейцев принять его в отряд трубачом. Из раздутого кармана его форменного кителя торчал кулек с ирисками «Золотой ключик».
        Мы собрались вокруг «Волги», и Куница разложил на теплом капоте план квартала. Зубровин зажег карманный фонарь. От площади слышался шум проезжающих редких автомобилей, как замедляющееся дыхание засыпающего города. Было тихо, и даже дым почти растворился в неподвижном вечернем воздухе, будто пожары далеко на окраинах затаили дыхание. Черная вода в канале стала ровной, как толстое зеркало, и в ней отражались яркие синие фонари и темные силуэты старинных зданий Новой Голландии.
        - Предположительно, базой преступников является одна из двух квартир, расположенных вот здесь и вот здесь. - Я показал на плане апартаменты ЛЕНАЭРОПРОЕКТ и НИИ робототехники. - Наша задача: дождаться, когда подозреваемые начнут движение, и осуществить задержание у входа в квартиру.
        - Их только двое, - заметил Пукконен. - Что с остальными?
        - Возможно, прибудут позже. Или уже находятся на квартире. Теперь обсудим тактику и дислокацию.
        Машину районного уголовного розыска решили оставить на Красной улице на тот случай, если злодеям все-таки удастся как-то открыть или протаранить ворота.
        - Там у меня такой парень, Сема, он за рулем - сам Нельсон Пике[14 - Нельсон Пике - бразильский автогонщик, трехкратный чемпион мира в классе «Формула-1» в 1981, 1983 и 1987 годах.], - сообщил Зубровин. - Никого не упустит.
        Местные оперативники на правах хозяев земли выдвинулись в передовой дозор: майор, под видом подгулявшего ханыги, - на лавочку напротив пивного ларька, Миша и Саша в образе романтически настроенной пары - в парадную рядом с автомобилем подозреваемых, откуда должны были вести наблюдение из окна лестничной клетки. Васю Ишкова я отправил в короткую галерею между домами рядом с жуткой парадной, где располагалась квартира для командированных робототехников. Остальные ждали сигнала в машинах.
        - Как только они выйдут, фиксируем направление движения и скрытно выдвигаемся следом. Основная группа задержания: я, Бодровы, Шамранский, Куница, Миша и Саша. Отари с Зубровиным остаются контролировать их автомобиль, Рома и Игорь - в наших машинах на случай, если мы допустим прорыв. Не представляю, как такое возможно, но лучше перестраховаться.
        Мы поставили автомобили по двум сторонам от въезда во двор, разошлись и стали ждать. Ожидание скрашивал в основном Куница:
        - Товарищ капитан, а если они уезжать соберутся?
        - Возьмем на выезде из двора.
        - А если так и будут сидеть, никуда не поедут и не пойдут, мы что, тоже всю ночь их караулить будем?
        - Да, сколько понадобится.
        - Товарищ капитан, вот странно, что среди «вежливых» женщина, да?
        - У местного угрозыска тоже Саша.
        - Да вот я и говорю, странно.
        Через полчаса по рации нам сообщили, что для помощи на случай непредвиденных ситуаций прибыли два экипажа ППС, скрытно занявших позиции на Красной улице и на набережной рядом с площадью Труда. Еще через сорок минут Макаров вышел на связь и сказал, что все оперативные службы города приведены в состояние повышенной готовности. Ну а вот теперь еще выясняется, что в оперативный центр прибыл сам начальник уголовного розыска Ленинграда, чтобы лично следить за ходом операции. Немного подождем, и дойдет до самого начальника ГУВД.
        Но до генерал-майора дело дойти не успело.
        Ожила рация, и сквозь шипение помех послышался спокойный голос Саши:
        - У нас движение.
        И через секунду:
        - Вышли из машины, направляются в сторону «робототехников». Вася, внимание!
        - Есть внимание.
        Я быстро переключил канал и произнес скороговоркой, уже распахивая дверцу автомобиля:
        - Товарищ полковник, начинаем операцию! Повторяю, начинаем операцию!
        Макаров что-то сказал в ответ, но я его уже не услышал.
        Мы выскочили из машин и устремились вперед быстрым шагом, почти сразу же перейдя на ровный бег, словно атакующий взвод. С лавочки напротив ларька поднимался Зубровин, поправляя кобуру под расстегнутым пиджаком, с ним поравнялся Гвичия, и они направились к «семерке», блестевшей в ночном свете, как драгоценный агат. Ухнула дверь, из парадной выскочили Миша и Саша и присоединились к нам. Темные подворотни гулким эхом откликнулись на топот наших шагов. Ритмично дышали Бодровы, пыхтел где-то сзади Куница, Цезарь азартно сипел, роняя слюни и натягивая поводок. Мы пробежали через дворы и свернули направо. В окне галереи за пыльным стеклом маячила бледная физиономия Васи Ишкова: он беззвучно, точно рыба в аквариуме, раскрывал рот и показывал пальцем на двери парадной.
        - Саша, Миша - внизу, страхуете, Бодровы - вперед, Шамранский - вторым, Куница - замыкаешь.
        Мы протиснулись через покосившуюся дверь в теплый смрадный сумрак парадной. Наверху неразборчиво что-то бубнил мужской бас, а потом донесся мощный удар и треск безжалостно сломанной дверной притолоки. Мы взлетели на третий этаж и на мгновение остановились. Я высунулся из-за спин замерших Бодровых и одним взглядом окинул открывшуюся мизансцену: дверь квартиры выбита внутрь, щепки торчат из косяка на месте вылетевших петель, «американец» держит за горло тоненькую рыжую девушку с большими голубыми глазами, из-за плеча которой выглядывает Савва Ильинский с удивительным для ситуации выражением спокойного любопытства на лице. «Артистка» стояла на узкой лестничной клетке, развернувшись вполоборота к дверям, но, услышав наши шаги, обернулась. На ней было бордовое платье и крупные красные бусы на шее. Она весело подмигнула мне как старому знакомому и сказала:
        - Привет!
        - Стоять, милиция! - заорал я.
        Братья Бодровы с ревом рванули вперед. Шамранский едва не упал, увлекаемый бросившимся в атаку оскалившимся Цезарем. Я выхватил пистолет, сзади что-то заголосил Куница, рыжая девица ловко вывернулась из рук «американца», а «артистка» подняла палец к губам, сложила их, как для поцелуя, и притронулась другой рукой к бусам за мгновение до того, как Бодровы должны были сокрушить и ее, и ее напарника, и девушку, и Ильинского, и остатки двери. Я успел увидеть Цезаря, вырвавшего наконец поводок из рук Шамранского и распластавшегося в хищном прыжке, а потом на площадке вдруг словно мгновенно надулся и лопнул огромный зеленоватый пузырь.
        Обрушилась тьма. Лампочка под потолком взорвалась с треском. В ушах зазвенело, как если бы включился тонкий, противный зуммер. На секунду я ослеп и оглох, а когда снова обрел возможность слышать, в квартире что-то трещало и билось с фарфоровым звоном, а скатившийся кубарем по лестнице лейтенант Куница катался по узкой грязной площадке этажом ниже, истошно крича:
        - Горю! Горю! Горю!
        В непроницаемом мраке по железным прутьям перил пробегали синеватые холодные огоньки. В воздухе резко пахло озоном. Кожу кололи мурашки, волосы встали дыбом и чуть потрескивали, как если бы их долго причесывали пластмассовым гребнем. Снизу раздались выстрелы: один, другой, третий. Я одним прыжком миновал лестничный марш, едва не наступил на забившегося в угол Куницу и бросился вниз. У разлетевшейся в деревянную рухлядь двери лежал Миша, обеими руками зажимая рану в ноге ниже колена, а рядом с пистолетом в руке стояла Саша. Вид у нее был растерянный и испуганный.
        - Где?! - рявкнул я.
        Она показала на темный зев подворотни.
        - За мной!
        В окне галереи я успел заметить Ишкова: он застыл, обратив взор вдаль, и лицо у него было бесстрастным, как у восковой куклы.
        Подворотня встретила какой-то абсолютной, почти осязаемой чернотой, но удивиться я не успел, потому что через секунду мы уже пробежали ее насквозь и выскочили во двор-колодец. Я огляделся. Это было не то место, которое мы миновали буквально минуту назад: незнакомые стены, неровные ряды кривых окон, низкие арки по обе стороны, за одной из которых клубилась недобрая тьма, а за другой маячили на пустынной неживой улице красноватые фонари. Я выхватил рацию и нажал кнопку. Ни звука. Связь умерла, рация превратилась в кирпич бесполезного железа.
        - Туда они побежали, товарищ капитан, туда!
        Из окна под самой крышей высовывался кто-то неразличимо белесый и махал рукой в сторону улицы. Я успел сделать пару шагов, понял, что в этом дворе никто не может знать ни меня, ни мое звание, чертыхнулся и помчался в другую сторону, к темной подворотне, увлекая за собой Сашу. Уже вбегая в арку, я бросил взгляд вверх: вместо белесой фигуры из темного окна наверху свешивалась грязная простыня.
        Впереди опять застучали выстрелы, эхом отдаваясь меж стен. Один, другой, третий, четвертый - это было похоже не на перестрелку, а на стрельбу по мишеням в тире, спокойную, с равными промежутками. Мы пробежали мимо парадной с квартирой аэроинженеров и через длинную подворотню выскочили в центральный двор как раз в тот момент, когда начальник уголовного розыска Октябрьского района майор Зубровин спокойно вынул из рукояти табельного пистолета отстрелянную обойму, убрал в карман, вставил другую и возобновил методичный огонь по голой серой стене с сырым темным пятном на том месте, где еще недавно возвышался пивной ларек, ныне превращенный в осевшую груду металлического лома и досок. Бах-бах-бах-бах! Я хотел было окликнуть Зубровина, потом краем глаза увидел, что на месте, где стояла машина, несколько человек сцепились и катаются по земле, с криками отвешивая друг другу пинки и удары, а через мгновение мимо с ревом пронеслась, ослепив фарами, темная «семерка». Я вскинул оружие, но выстрелить не успел: машина вылетела на набережную, взвизгнули тормоза, потом послышался шум еще одного двигателя - и удар
железом о камень.
        Рубиновые огни габаритов «семерки» стремительно исчезали в дымчатой тьме. Наша «Волга» уткнулась в стену дома Овандеров, из-под капота струился пар. Пукконен стоял рядом и, опешив, смотрел, как из-за руля выбирается оглушенный ударом Белов. Вдалеке вспыхнули и мгновенно приблизились фары желто-синего милицейского «УАЗа».
        - Вы - к патрульным, мы - на «копейке»!
        Передача на видавшей виды боевой машине угрозыска воткнулась с чудовищным скрежетом, двигатель взвыл, словно от боли, покрышки провернулись со свистом, и «копейка» рванулась вперед, как безжалостно пришпоренный конь. Саша молча вцепилась в ручку над дверцей. Большой удачей - если вообще можно говорить об удаче в ту ночь - было то, что у патрульных и оперативника в машине на Красной улице работала связь: они мгновенно связались друг с другом, как только увидели, что злодеи выскочили из западни. Когда я следом за синей «семеркой» выскочил на Ново-Адмиралтейский канал, прямо передо мной пронеслась хищной тенью черная «Волга» с пригнувшимся у руля водителем.
        - Это Сема! Сема! - закричала Саша.
        За нами мелькали, приближаясь, синие проблески мигающих спецсигналов двух патрульных машин и догонял, нарастая, надсадный тревожный вой, будто в ночь вылетели на охоту разъяренные баньши. Мы перелетели через мост; «семерка», взвизгнув покрышками, резко свернула на набережную Мойки, потом на Пряжку и прибавила скорость. Черная «Волга» не отставала. Моя «копейка» рычала, выплевывая через выхлопную трубу копоть и искры. Промелькнуло по правую руку огромное желтое здание психиатрической клиники, все окна которой, несмотря на поздний час, были почему-то освещены, и я подумал, что там сегодня какой-то праздник. Рация по-прежнему молчала, но я и так представлял себе, что сейчас происходит в эфире: хор встревоженных голосов, команды, координация действий. Что происходит в оперативно-командном центре, я не хотел представлять.
        «Волга» уверенно нагоняла машину злодеев, как акула настигает отчаянно выгребающего против волны незадачливого пловца. Вот они уже почти поравнялись.
        - Сема, давай! Прижимай! Сделай их, Сема! - закричала Саша и заколотила кулаками по приборной доске.
        Мелькнули красным огни стоп-сигналов «семерки», она чуть притормозила, а «Волга», добавив ходу, проскочила вдруг мимо, взревела мотором и, набирая скорость, стремительно ушла далеко вперед.
        - Что за черт?!
        Наверное, местный Нельсон Пике за рулем оперативной машины набрал не меньше ста двадцати километров в час, прежде чем окончательно скрылся из виду. К счастью, в полночный час набережная была почти совершенно пуста, только какой-то полуторный грузовик шарахнулся в сторону, испугавшись сирен и проблесковых огней. «Жигули» тем временем снова спокойно и уверенно стали набирать ход. Саша чертыхнулась и вытащила пистолет.
        Салон осветился вспышками синего. Слева со мной поравнялся патрульный автомобиль, за рулем был Белов, двое патрульных маячили тенями сзади, а Пукконен сидел рядом с водителем, держа на изготовку оружие. Он посмотрел на меня, показал пальцем вперед, на себя, потом на меня. Я кивнул и втопил педаль газа в пол. «Копейка» бросилась за уходящей «семеркой» с ожесточением заведомого аутсайдера, который хочет если не выиграть забег, то хотя бы отдавить лидеру пятки. Белов тоже послал свой «УАЗ» вперед по левому ряду, готовясь прижать беглецов. Снова вспыхнули предупреждающе стоп-сигналы. Я тут же затормозил, вызвав Сашин негодующий вопль, но оказалось, не зря. Сине-желтый «УАЗ» впереди вдруг вильнул, задергался, рыская по сторонам, а потом резко повернул вправо, неуклюже перепрыгнул поребрик, перелетел тротуар и врезался в ограждение набережной. В темную воду полетели витые перила, машина медленно перевалилась колесами через край, наклонилась, будто в раздумьях, и закачалась над водами Пряжки, балансируя на железном подбрюшье. Я с облегчением выдохнул и посмотрел вперед. «Семерка» снова добавила ходу.
Другой патрульный автомобиль все так же держался за нами, очевидно не решаясь выйти на второе место в этой безумной гонке. Саша скрипнула зубами, дослала патрон в патронник и принялась крутить ручку стеклоподъемника.
        - Держи ровней, капитан!
        Я принял чуть влево, увеличивая угол обстрела. Саша высунулась в окно и прищурилась, целясь. Короткие светлые волосы разметались порывами встречного ветра, и сейчас она была чудо как хороша, но до конца оценить красоту момента я не мог, потому что мне нужно было держать ровней, а Саша, поймав цель, уже жала на спуск. Хлопнули выстрелы, и у мчащейся впереди машины кровавыми брызгами разлетелся разбитый стоп-сигнал.
        - Ага! - торжествующе вскричала Саша. - Ага!
        И вдруг заматерилась так причудливо и искусно, как я не слышал с тех пор, когда папа первый и единственный раз взял меня на завод показать работу в цеху.
        Мигнул красным единственный оставшийся задний фонарь. «Семерка» чуть замедлила ход, приглашая подойти ближе, но и я притормозил, не давая поймать себя на этот трюк, в чем бы он ни заключался.
        Из-за темного поворота на Лоцманскую сверкнули синие блики и навстречу выскочила легковая машина ГАИ.
        - Наконец-то!
        Я оценил оперативность подмоги: наша бешеная гонка по набережным продолжалась едва ли минуты три. Но ситуации это не разрешило.
        Первый автомобиль ГАИ на Лоцманской вдруг развернулся с заносом и помчался обратно. За поворотом на Старо-Калинкином мосту успели выставить сверкающим огнями барьером несколько милицейских машин, но «семерка» вильнула и ушла, набирая ход, по Фонтанке. На улице Циолковского в погоне участвовало уже не меньше пяти машин, три из которых заглохли и замерли у обочины после попытки обстрелять летящую как на крыльях «семерку». На набережной Обводного канала еще одна черная «Волга», пытавшаяся прижать злодеев к обочине, вылетела на тротуар и, не снижая скорости, пошла крушить телефонные автоматы, снесла будку сапожника и остановилась, постыдно уткнувшись в переполненные мусорные баки. На Розенштейна мы уже мчались ревущей и воющей кавалькадой из шести автомобилей и трех мотоциклов, сновавших вокруг, как разъяренные осы; грозные голоса из динамиков, перебивая друг друга, оглашали пустынные улицы требованиями остановиться. Скорость была километров под девяносто, и вдруг пассажирская дверь «семерки» раскрылась.
        Саша ахнула.
        Из машины вывалилась женщина в бордовом платье и покатилась по тротуару. Туфли разлетелись в стороны по широкой дуге. Я не успел ни испугаться, ни удивиться, ни даже подумать о чем-нибудь драматическом, как она легко поднялась, словно гимнастка, исполнившая элементарный прыжок, и скрылась в темном провале подворотни высокого расселенного дома. Два экипажа патрульных резко затормозили, и сотрудники, выскочив и на ходу срывая фуражки, бросились следом.
        Еще через несколько минут погоня превратилась в какую-то неописуемую, сумасшедшую толчею, и я впервые за эту ночь порадовался, что не слышу эфира. Не знаю, кто координировал действия подразделений, но вряд ли он был рад исполнительскому мастерству, потому что преследование неуловимой «семерки» стало похоже на то, как если бы изрядно подвыпившие завсегдатаи пивбара «Шмель» взялись ловить в переполненном зале шмыгающего под ногами кота. Я насчитал уже восемь разбитых и выведенных из строя машин, а «американец», кем бы он ни был, мастерски продолжал кружить по ночным улицам. Результат давало только перекрытие улиц, но на Нарвском проспекте он снова успел оторваться и, набирая скорость, рванул обратно в сторону центра.
        - Смотри!
        Саша показала вперед. Мы каким-то чудом в этой фантасмагории не только уберегли машину, но и по-прежнему держались впереди группы преследования, в данный момент наблюдая, как набирающая скорость «семерка» летит через узкую прорезь проспекта между высоких старых домов Нарвской заставы, а навстречу из-за поворота вдруг выносится в грозном сиянии фар тяжелая голубая «Победа».
        «Американец» ускорился, но «Победа» шла ему в лоб ровно и мощно, даже не думая отворачивать. Машины стремительно летели навстречу друг другу, удар был неизбежен, но за какую-то долю секунды до столкновения «американец» все же резко вывернул руль влево, и набравшая скорость «семерка» влетела в строительные леса, оплетшие пустой старый дом, и исчезла в плотных клубах пыли. Доски настилов и стальные конструкции двух этажей рухнули вниз, погребая под собой сокрушивший их автомобиль.
        «Победа» заложила умелый вираж, дав мне время и место затормозить. Водительская дверца открылась. Совершенно лысый, крепкий невысокий старик в пиджаке с полосками орденских планок выбрался из машины, спокойно посмотрел на рухнувшие леса, на оседающее облако пыли, на меня и спросил:
        - Подсобил немного, сынок?
        Через секунду чумазые стены угрюмых домов осветились тысячей синих и красных сполохов. Одна за другой с воем подъезжали и останавливались машины - патрульные сине-желтые «УАЗы», стремительные легковушки ГАИ, разномастные автомобили районных отделов угрозыска, и даже один микроавтобус и мотоцикл с коляской, за рулем которого восседал бровастый седой старшина. Захлопали двери, в ночном воздухе разнеслись возбужденные голоса и шипение раций, одно за другим освещались желтым и тусклым окна домов - граждане просыпались, разбуженные небывалым переполохом. Трое сотрудников в форме с осторожной неторопливостью направились к месту, где из-под деревянных руин тревожно мигал оранжево-красным габаритный фонарь, виднелся багажник и правый борт некогда темно-синего автомобиля, сейчас серого от строительной пыли. В шипящем и потрескивающем эфире наперебой докладывали об успешном завершении погони руководители причастных подразделений - все знали, что начальник уголовного розыска Ленинграда следит за происходящим по рации. Меня даже кольнула обида, будто мальчика, чьими игрушками принялись беспардонно забавляться
соседские дети.
        - …командир третьего отдельного батальона ГАИ майор Никифоров, докладываю: нарушитель остановлен…
        - …оперативный дежурный отдела уголовного розыска Кировского района…
        - …командир взвода патрульно-постовой службы Куйбышевского района…
        - …задержан силами вверенного подразделения…
        - …блокирован…
        Дверца «семерки» распахнулась. «Американец» вывалился наружу, упал на четвереньки, помотал головой, будто отряхивающийся после купания крупный пес, и посмотрел вокруг. Волосы у него были всклокочены и покрыты серой пылью, как и лицо, похожее на бледную маску с провалами черных глаз. Все на мгновение замерли. Рации смолкли, только урчали двигатели на холостом ходу и проблесковые маяки продолжали сверкать, заходясь в беззвучном крике. Руки потянулись расстегивать кобуры.
        - Гражданин, поднимите руки, вы задержаны… - неуверенно произнес кто-то.
        От нехорошего предчувствия у меня мгновенно заныло сердце.
        «Американец» медленно, с усилием встал на ноги, повернулся спиной, поднял руки - и вдруг, резко оттолкнувшись ногами, с силой выпрыгнул вверх метра на три, ухватился за покосившуюся стальную стойку лесов, легко подбросил себя еще выше и принялся карабкаться с легкостью и скоростью, которой позавидовал бы любой цирковой акробат.
        Сразу несколько человек вскинули пистолеты, захлопали дробные выстрелы, пули со стуком били в сухое дерево и визжали о железо опор, а «американец» продолжал лезть все выше, раскачиваясь и живо напоминая орангутанга из рассказа про улицу Морг.
        - Отставить огонь! - Громовой бас перекрыл звук стрельбы.
        Все обернулись. Высокая могучая фигура величественно возвышалась в свете фар черной «Волги», номера которой были известны каждому ленинградскому милиционеру, а вокруг клубился дым и облака выхлопных газов, окружая начальника уголовного розыска почти мистическим ореолом.
        - Вперед! Брать живым!
        Все разом ринулись в темнеющий среди завалов проем двери, спотыкаясь, толпясь и перелезая через нагромождение сломанных досок. Несколько человек устремились в арку двора, отрезая путь к возможному отступлению через другие выходы. Саша дернулась следом, но я поймал ее за запястье.
        - Подожди.
        Темный силуэт наверху продолжал свои прыжки по лесам; вот он добрался до четвертого этажа, раскачался на руках и ногами вперед нырнул в черный провал пустого окна.
        - Вот теперь пошли!
        Этот дом когда-то построили для рабочего класса заводов на тогдашней окраине города, и лестница была узкой, прямой, без архитектурных излишеств. Темнота пахла плесенью и сырой штукатуркой, перила гудели, ступени дрожали от топота десятков ног. Наверху метались огни ручных фонарей. Мы с Сашей успели добежать до второго этажа, когда мрак внезапно взорвался огненно-рыжими вспышками и ритмичным чудовищным грохотом, словно мы оказались внутри жестяной бочки, по которой вздумал выбивать дробь обезумевший барабанщик. На площадке третьего этажа тесно сгрудились люди в форме и в штатском, кто-то присел, кто-то лежал или прижался в углу; по лестнице сверху, крича и схватившись руками за голову, извиваясь, сползал кто-то, покрытый кирпичным крошевом и штукатурной пылью; его тащили вниз за руки, а сверху продолжали неистово грохотать пулеметные очереди. Судя по душераздирающему звуку, работал крупный калибр; тяжелые пули дробили стены, вниз сыпались краска, битый кирпич, штукатурка, стонали, как виолончельные струны, перила и фальцетом визжали коварные рикошеты. Я привалился в углу и принялся считать секунды,
прикидывая объем пулеметной ленты при таком темпе непрерывной стрельбы, даже не пытаясь понять, откуда взялось подобное вооружение у человека, только что налегке преодолевшего акробатическим аллюром четыре этажа. Боезапас, похоже, был бесконечным. Секунд через двадцать стрельба на мгновение смолкла; я перебрался к лестнице, немилосердно втыкаясь коленями и локтями в бока и спины, и высунулся из-за угла, бросив взгляд на четвертый этаж. Рядом с распахнутой дверью квартиры маячила смутная тень, и тут же в глаза ударили вспышки, а в стену над головой врезались длинной очередью крупнокалиберные пули. Кто-то схватил меня за ноги и потащил вниз.
        - Куда лезешь, дурень! - проорал мне в лицо седой старшина. - О двух головах, что ли?!
        Пулемет снова грохотал непрерывно. Я отполз обратно, нашел Сашу и крикнул:
        - Давай за мной!
        Пусть дом был выстроен не для привилегированной публики, но черный ход в те времена все равно полагался каждой квартире. Я пинком распахнул одну из приоткрытых дверей, и мы ворвались в сумрачный коридор. Лохмотья истлевших обоев свисали со стен вместе с лоскутами мертвой паутины, в открытых комнатах громоздились обломки брошенной мебели, под ногами хрустел сор, что-то отлетело в сторону с жестяным дребезжанием. Синеватое свечение ночи вливалось в лишенные стекол окна. Мы добежали до кухни, в которой надгробьями ушедшего быта высились навеки остывшие плиты, и через узкую дверь выскочили на черную лестницу. Из-под ног с возмущенным писком метнулись крысы. Я собирался подняться двумя этажами выше, потом тем же маневром вернуться на главную лестницу и обойти стрелка сверху.
        Мы уже преодолели несколько лестничных маршей, когда гулкая басовая дробь пулеметных очередей внезапно стихла. Зазвучали хлопки пистолетных выстрелов. Видимо, конец неистощимой пулеметной ленте «американца» все же настал. Если он не собирался бесконечно бегать от десятков милиционеров по лабиринтам старых квартир, то ему оставался единственный путь к отступлению: по крыше на один из соседних домов. Перепрыгивая через две ступени, я добежал до узкой площадки верхнего этажа, взобрался по железной лестнице и откинул толстую крышку люка, ведущего на чердак. Саша молча полезла следом. Чердак был низким, тесным, в кромешной тьме тускло светились неровные дыры в прохудившейся кровле, как редкие крупные звезды. В дальнем углу серел квадратный выход на крышу.
        Я протиснулся в узкий лаз. Подошвы скользнули по железному гладкому скату, который метрах в полутора обрывался пропастью глубиной в шесть этажей. Отчаянно упираясь коленями и ладонями, я вскарабкался повыше, раскорячился для устойчивости и протянул руку Саше. Она проворчала что-то, высунулась из чердачного окна спиной вперед, ловко ухватилась двумя руками за верхний край рамы и легко подтянулась, через мгновение встав на ноги рядом со мной и глядя сверху вниз.
        - Помочь, капитан?
        Крыша была двускатной и довольно крутой; осыпающиеся кирпичные трубы, стальные остовы антенн и путаница провисших, обесточенных проводов под ногами. С обратной стороны крыши послышалось громыхание торопливых шагов по железу, а через секунду «американец» выскочил из-за конька и застыл на фоне ночного неба: плечистый, с длинными сильными руками, в клетчатой рубахе - будто пролетарская химера, которой кто-то вздумал украсить дом на Нарвской заставе.
        Он увидел нас, молча развернулся и побежал по коньку. Из чердачных окон неслись голоса и вырывались лучи фонарей, обшаривая небо, как прожектора ПВО. «Американец» остановился. Конек крыши закончился и впереди был только темный квадратный провал широкого внутреннего двора.
        - Все, мужик, отбегался, хватит, - сказал я. - Поднимай руки.
        Позади меня Саша молча целилась, держа пистолет двумя руками, как коп из заграничного фильма. Кровля гремела от приближающихся шагов.
        «Американец» медленно повернулся. Глаза блеснули из-под нависших темных бровей. Если бы он сейчас перепрыгнул через весь двор на другую крышу или даже взлетел, как ракета, в ночное небо, я бы не удивился.
        Но он только медленно поднял левую руку, а правой спокойно расстегнул металлический браслет больших массивных часов.
        - Буду стрелять! - предупредила Саша.
        «Американец» снял часы и подбросил их высоко вверх. Раздался механический щелчок, часы разлетелись сотней мелких осколков, и еще до того, как они со звоном посыпались на железную крышу, он широко развел руки, раздвинул губы в белозубом оскале и медленно повалился спиной вперед.
        Когда мы подбежали к краю крыши и посмотрели вниз, руки распростертого на груде битого кирпича тела были все так же раскинуты, словно в широком объятии.

* * *
        Туманное утро вторника, 21 августа, десятки сотрудников ГУВД, принадлежащие к разным отделам и службам, встретили за письмом, подобно засидевшемуся в компании с припозднившейся музой поэту, которому его вдохновительница продолжает нашептывать на ухо строки сонетов, несмотря на первые солнечные лучи, стучащиеся в окно как деликатная, но настойчивая бандерша в дверь комнаты, где у клиента кончилось оплаченное время. Впрочем, шариковые ручки старательно выводили на казенных бланках отнюдь не поэтические строки, да и вдохновения, проявленного в написании рапортов, хватило бы разве что на частушку, так что наше поэтическое сравнение исчезает с утренней дымкой, а на смену ему приходит куда более уместный образ проштрафившихся учеников, хором пишущих объяснительную суровому школьному принципалу.
        Проще всего пришлось тем, кто присоединился к ночной погоне уже ближе к ее драматическому финалу, сохранил в целости служебный транспорт и у кого самым ярким впечатлением от этого феерического фестиваля был ураганный пулеметный огонь на узкой лестнице старого дома. Забегая вперед, скажу, что даже эти простые рапорты добросовестных тружеников правопорядка пришлось потом править, причем изрядно.
        Посложнее задача досталась водителям нескольких заглохших и разбитых машин, причем если в первом случае дальнейшие разбирательства вели к техникам сразу нескольких служебных гаражей, а потом и к автомобильным экспертам, коим предстояло ответить на непростые вопросы о том, каким образом и почему двигатель исправного автомобиля вдруг заглох в самый разгар преследования опасных преступников, то тем, кто сам умудрился искорежить вверенный транспорт, нужно было как-то объяснять неожиданную деградацию своих водительских навыков. Большинство ограничилось уклончивой формулировкой: «по неясной причине автомобиль потерял управление», и только оперуполномоченный Куйбышевского района, сокрушивший две телефонные будки, ларек сапожника и мусорный бак, нашел в себе мужество написать правду о том, что «был уверен в верности выбранного направления движения, так как видел прямо перед собой габаритные огни преследуемого автомобиля, что не соответствовало действительности». Почему опытный - и трезвый, что важно! - оперативник азартно гнался по тротуару за машиной, которая мчалась по проезжей части в нескольких метрах
левее, и что за странное расстройство зрения его поразило, осталось загадкой.
        Зато непосредственным участникам неудачной попытки захвата «артистки» и «американца», которую уже кто-то едко окрестил «битвой при Кракенгагене», пришлось непросто. Даже после первого обмена репликами в ожидании обещанного разбора полетов нам стало понятно, что из докладных получится сборник какой-то сомнительной чертовщины.
        В одинаковых, лаконичных по форме и простых содержательно рапортах братьев Бодровых значилось, что они, ворвавшись в квартиру, оказались в полном одиночестве и темноте. Ни злоумышленников, ни находящихся в розыске ученого и неизвестной девицы там не было - только мрак и совершенная тишина. При попытке выйти обратно выяснилось, что дверь тоже исчезла, а вместо нее обнаружился какой-то старомодный буфет, набитый кухонной утварью. Попытки найти выход, разнеся буфет вместе со всем содержимым в щепу и осколки, успехом не увенчались. Выключатели, с помощью которых можно было бы зажечь свет, тоже не отыскались. Рации не работали. Братья выломали окна, но прыгать вниз на асфальт с высоты третьего этажа не решились и ограничились воззваниями о помощи, на которые примерно через час откликнулись прибывшие на место событий их коллеги и бригада экспертов-криминалистов. Из квартиры Бодровых преспокойно вывели через входную дверь, которая была там, где и положено, стояла распахнутой настежь, и даже щепки из разломанной притолоки все так же торчали, будто иголки деревянного морского ежа. Что же до преграждавшего
путь и уничтоженного силами братьев буфета, то ни его, ни его останков в квартире позже не обнаружилось.
        Та же бригада криминалистов нашла и Шамранского с Цезарем. Кинолог и его верный четвероногий друг чинно сидели рядышком в дальнем, тупиковом дворе, куда вела только одна низкая арка и выходили двери подвалов и дворницкой. Шамранский пристроился на короткой самодельной лавочке, тихий, спокойный, с прямой спиной и устремленным в стену внимательным взглядом. Туда же смотрел Цезарь, время от времени нервно облизываясь и наклоняя голову набок, как делают умные псы, когда чего-то не понимают. Вдвоем они походили на трогательную скульптурную группу и, подобно всем изваяниям, вначале не реагировали на оклики, пока любопытная Леночка Смерть, предварительно сфотографировав этот образчик необъяснимой каталепсии, не подула Цезарю в нос. Пес чихнул, встрепенулся, а следом очнулся Шамранский и очень серьезно спросил, когда начнется операция.
        - Как уснул, - сказал он. - Ничего не помню, будто наркоз. Потом только смутно очень припомнил, как из машины выскочили, и - туман. Что писать-то теперь, мужики?
        - Напиши, что сознание потерял, - подсказал Куница.
        Сам он так и сделал, уложив свое сочинение на одну страницу крупным и круглым почерком: упал, потерял сознание, очнулся, вышел - а тут уже и товарищи криминалисты подъехали. Про то, что заставило его кататься по лестничной площадке с криками «Горю!», Куница решил не распространяться, а я не стал ему напоминать.
        Саша и Миша долго о чем-то спорили шепотом, но в итоге попытки Миши проявить рыцарское великодушие были отвергнуты, и Саша честно написала о том, что сама подстрелила напарника, уверенная, что ведет огонь по ногам выбежавших из парадной преступников. Миша, кстати, был убежден в том же самом и тоже успел выстрелить пару раз, просто у Саши стрелковые навыки оказались получше. К счастью, пуля прошла через голень навылет, не задев кость.
        Неплохой уровень огневой подготовки продемонстрировал и их непосредственный руководитель: все шестнадцать пуль из табельного «ПМ», выпущенные майором Зубровиным в стену с расстояния примерно пятнадцать метров, уложились в круг диаметром не более десяти сантиметров, что было прекрасным, хотя и бессмысленным результатом. Майор морщился, хмурился, вздыхал и грыз ручку.
        - Пиши правду, - посоветовал я. - А там разберемся.
        По версии майора, правда заключалась в том, что пивной ларь, этот теперь уже бывший центр культурного притяжения всего квартала, вдруг рухнул, раскрывшись в стороны, как шкатулка с сюрпризом, а из стены за ним вышли «артистка» и «американец». Он вскинул пистолет - и дальше завис в каком-то медленном полусне, почти неосознанно посылая пулю за пулей в то место, откуда они появились, пока не расстрелял обе обоймы. Из ступора его вывели крики и характерный шум рукопашного боя: это на месте, где стояла машина подозреваемых, Отари Гвичия сошелся в неравной схватке с местными забулдыгами.
        Отари был единственным, кто не испытал на себе никаких необъяснимых воздействий, зато в полной мере прочувствовал воздействия физические, от кулаков и ботинок представителей антиобщественного элемента. В тот самый миг, когда пресловутый ларек развалился с треском на части, а майор Зубровин потащил из кобуры свой «ПМ», из двери позади Гвичии выскочили трое местных подвыпивших обитателей. Не успел Отари опомниться, как получил по затылку, потом по ребрам, а потом на него навалились все разом, и схватка переместилась в партер. Пистолет Гвичия вытащить не успел, а потому отбивался как мог, пока очнувшийся от своего стрелкового транса Зубровин не подоспел на подмогу и, умело орудуя рукоятью разряженного пистолета и мощными кулаками, не разметал нападавших, которых в итоге, пусть и не без труда, уложили рядком на асфальт. Ни сивогривый дебошир Свистунов, ни его собутыльники пояснить причину агрессии не смогли: просто выпивали, как водится, вечером и внезапно испытали непреодолимое желание кого-то избить, с какой целью и устремились во двор, в итоге подбив глаз, расквасив нос и изрядно помяв старшего
лейтенанта угрозыска.
        В общем, Гвичия был, наверное, единственным из нашей атакующей бригады, кому совершенно не в чем было себя упрекнуть: принял бой, претерпел страдания, одержал победу и задержал опасных хулиганов - отличная работа, можно с гордостью носить свои ссадины и синяки. А вот Пукконен с Беловым про свои синяки распространяться не спешили: у одного заплыл правый глаз, у другого - разбита губа, они странно посматривали друг на друга и нехотя объясняли травмы ударом о руль и приборную доску, когда «УАЗ», неожиданно запетляв по дороге, снес ограждение набережной и завис над непроницаемо темной, как паранойя, водой реки Пряжки. Ясность внесли двое сотрудников ППС, наблюдавших за развитием событий с заднего сиденья. По их словам выходило, что Пукконен с Беловым вдруг подрались самым жестоким и неожиданным образом в тот момент, когда сидевший за рулем Рома уже был готов подрезать «семерку» злодеев.
        - Товарищ капитан вдруг как закричит: «Левее, левее!» - и заматерился, а товарищ лейтенант тоже кричит, в том смысле, что сам знаю, а товарищ капитан тогда товарищу лейтенанту - раз! - и в глаз кулаком и за руль схватился, а товарищ лейтенант ему локтем…
        - Наверное, мы можем эти подробности опустить, - предложил я. - Не возражаете?
        Никто не возражал, тем более что Белову еще предстояло объяснить, как получилось, что его «Волга» в самом начале погони сама вдруг рванулась с места и врезалась в стену еще до того, как он успел тронуть рычаг переключения скоростей.
        Последними сдали рапорты оперативник Сема, который был уверен, что преследует уходящих на рекордной скорости злоумышленников до тех пор, пока не обнаружил себя безнадежно потерявшимся где-то в промышленной зоне на окраине Матисова острова, и Вася Ишков - а он, в отличие от всех прочих, время провел наилучшим образом. По его словам, как только группа захвата забежала в парадную, все вокруг стихло и замерло. Наверху смолкли голоса дебоширов, ни звука не доносилось ни со двора, ни с соседних лестниц. Он стоял в пыльном сумраке, как верный присяге стойкий солдатик, смотрел в окошко и ждал. Время шло, но никто из парадной не выходил, рация молчала, Вася скучал, думал о разном, угощался конфетами, пока не умял весь кулек, рисовал пальцем на грязном стекле свои инициалы и даже тихонько запел под конец, чтобы себя развлечь. Когда через час он все-таки решился покинуть свой пост, во дворе уже вовсю работали эксперты Леночки Смерть, горели яркие фонари, дежурили постовые, а немногие любопытствующие граждане курили рядом с парадными или стояли скорбным поминальным кружком над руинами пивного ларька.
        Я собрал наши сочинения и на правах руководителя опергруппы отправился к полковнику Макарову. Тот не спеша прочел рапорт за рапортом, вздохнул, отер ладонью лицо и с тоской посмотрел за окно, где угрожающе брезжил недобрый рассвет.
        - Вот что, - сказал он. - Я с этим один к генералу не пойду. Давай-ка со мной.
        В кабинет начальника городского угрозыска мы вошли, когда он разговаривал по телефону. Генерал-лейтенант увидел нас и с плотоядным торжеством сказал в трубку:
        - А, вот! Как раз и они! Я перезвоню!
        Он откинулся на спинку кресла, посмотрел на полковника и на меня, побарабанил пальцами по столу и произнес:
        - Ну? Готовы объяснить, как так получилось, что семнадцать - семнадцать! - сотрудников уголовного розыска не смогли двух человек задержать?
        Я поостерегся уточнять, сколько из этих семнадцати принадлежали именно к уголовному розыску, и твердо ответил:
        - Так точно, товарищ генерал! Готовы!
        С пачкой рапортов в протянутой руке я направился к столу, невольно перейдя на строевой шаг. Путь от дверей был неблизкий. Генерал продолжал:
        - Мы в 1955 году банду Свиридько брали - все бывшие полицаи, пять человек с автоматами! А нас знаешь сколько было? Тоже пятеро, вот сколько!
        Он растопырил мощную пятерню и с силой прихлопнул ею пачку бумаг на столе. Золоченый письменный прибор, настольные часы и хрустальная пепельница подпрыгнули и замерли по стойке «смирно».
        - У них - трое убитых, а у нас - двое раненых, вот так. Еще, правда, пса застрелили, Султана - жалко, хороший был, лютый, он самому Свиридько руку почти начисто успел отгрызть. А вы все теперь что? Семнадцать человек…
        Генерал покачал головой.
        - Это не говоря уже о том, какой кавардак в городе устроили. Тут, конечно, все отличились, к счастью, не только угрозыск. Сейчас и в ГАИ, и в патрульно-постовой тоже рапорты пишут, коллективно. А остановил злодея в итоге гражданский. Знаешь, кстати, кто?
        Я не знал.
        - Некто Боровков Василий Федорович, вот кто. Герой войны, летчик-истребитель, орденоносец. Двадцать восемь сбитых фрицев и два тарана, так-то. У однополчанина в гостях засиделся, говорит, возвращался домой, а тут увидел, как милиция едва ли не в полном составе за одним нарушителем по его району гоняется, и вот - проявил военную смекалку и мужество. Если бы не он, вы бы до сих пор по улицам разъезжали.
        Генерал вздохнул.
        - Ладно, давай почитаю, что тут вы написали… Да сядьте уже оба, не маячьте.
        В углу кабинета высокие часы в массивном деревянном корпусе громко отсчитывали секунды. Где-то далеко за окном с гудением проползла поливальная машина. Было тихо. Макаров тревожно поглядывал то на меня, то на генерала. Тот по ходу чтения кряхтел, краснел, а потом, перевернув последний лист - как раз с рассказом Васи Ишкова про тишину и покой, которые снизошли на него, пока он вел наблюдение, - встал и молча подошел к окну, заложив руки за спину и погрузившись в молчание.
        Макаров страдальчески потянул узел галстука и посмотрел на меня с укоризной.
        - В общем, так, - наконец заговорил генерал. - Вот это все никуда не годится. Придется переписать.
        Он чуть повернулся и показал пальцем на разложенные на столе бумаги.
        - Есть переписать! - с готовностью откликнулся я. - А как?
        - Как, как… - проворчал генерал, вернулся за стол и тяжело уселся в кресло. - Как, как… Ты сам, капитан, читал это?
        - Так точно, товарищ генерал!
        - Тогда что спрашиваешь?
        - Там все верно изложено, товарищ генерал.
        - А я и не говорю, что неверно. Я, знаешь ли, за сорок лет службы побольше твоего повидал. Тебе и во сне не приснится. Но переписать надо. Или ты хочешь, чтобы вас всех комиссовали к чертовой бабушке по состоянию психического здоровья?
        - Никак нет.
        - Вот и я никак нет. У меня через два часа совещание наверху, буду докладывать товарищу генералу-майору, а потом, скорее всего, с ним вместе еще и в Ленгорисполкоме отчитываться придется. А то и в горкоме партии. Там вот эти твои фантасмагории не оценят. Теперь давай думать, как переписывать.
        Я придвинулся ближе, генерал вооружился красным карандашом и со сноровкой, выдающей большой и горький жизненный опыт, быстро набросал правки.
        - Ну вот, никакой чертовни. Так, смотрим: у Шамранского пес сбился со следа и завел его в тупиковый двор; за рулем никто не дрался, просто машина управление потеряла - у нас таких потерявших уже десяток, не считая заглохших и со сгоревшей электрикой; гонщик этот на «Волге» из райотдела хотел совершить обходной маневр, но подвело знание местности; Зубровин производил предупредительные выстрелы, когда ханыги эти набросились на Гвичию…
        - Шестнадцать раз предупредительно выстрелил, товарищ генерал?
        - Да, шестнадцать! - отрезал генерал. - Гуманистом оказался майор, думал, что образумятся. Что еще? Вот непосредственно с боевым контактом на лестнице сложно: Бодровы, заплутавшие в квартире, участковый сознание потерял, ты тоже - оглох и ослеп… Значит, пишите, что преступники применили светошумовую гранату, ясно?
        - Так точно!
        - А откуда у них граната такая, капитан?
        - Откуда? - с искренним интересом спросил я.
        - А вот тут мы вспоминаем про лиц, разыскиваемых по ориентировке КГБ, которых вы видели в той квартире! Ты же их видел?
        - Так точно. И я, и Бодровы, и Шамранский успели заметить. Все в рапортах.
        - Вот и пусть теперь доблестный Комитет государственной безопасности разбирается, кто эти двое такие, имеющие на вооружении специальные средства и обладающие подготовкой, позволяющей долгое время уходить от преследования сотрудников милиции, а потом - что характерно! - предпочитающие с крыши сброситься, но не даться живыми. Понимаешь намек, капитан?
        - Так точно, товарищ генерал! Гениально.
        - Ты еще поерничай тут, - ворчливо отозвался он. - Лучше расскажи, на каком основании принял решение о проведении задержания?
        Я честно рассказал о свидетельских показаниях соседей Рубинчика и про его ночные вылазки в квартал Кракенгагена, умолчав только, разумеется, о появлении странной пары на месте смерти Трусана и Капитонова. Генерал задумчиво кивал и кусал длинный ус.
        - Согласен, согласен, основания для задержания этих двоих были, хотя бы для выяснения обстоятельств смерти Рубинчика, коль скоро они в тот момент присутствовали у него на квартире. Но зачем ты такую дивизию собрал для этого? Для двух человек и Куницы бы хватило с помощником, ну, в крайнем случае дежурных оперативников из района. Или догадывался о чем-то?
        - Товарищ генерал, я полагал, что эти двое - из банды «вежливых людей» и могут вывести нас на остальных сообщников, - ответил я, не моргнув глазом.
        - Ну, это ты уж перегнул, капитан.
        - Виноват, товарищ генерал, увлекся.
        - Ладно, не все так плохо на самом деле. Если бы не обмишурились с задержанием и гонок по всему городу не устроили, было бы совсем хорошо. Счастье, что никто не погиб в этой кутерьме: трое раненых только, из них один с огнестрелом, и то свои же подбили. Рапорты перепишите, как я сказал. Зато у нас есть, - он принялся загибать крепкие пальцы, - машина, а это целый склад информации, она сейчас уже у экспертов. Квартира, куда эти двое ломились и где прятались Ильинский с девицей. Оружие должно быть, пули и гильзы после этой пальбы в пустом доме - тоже отличный след. Наконец, труп - отпечатки, фотография для опознания, проверка по архивам, в общем, есть с чем работать. Да, и еще же патрульные погнались за женщиной, которая на ходу из машины выпрыгнула. Постовая служба молчит, чувствую, что упустили, потому как иначе уже бы похвастались, но все равно нужно выяснить, как и что. В общем, капитан, разбирайся, а завтра снова ко мне вместе с полковником и доложите о результатах. Все, исполняйте.
        Мы снова уселись и старательно переписали рапорты в соответствии с замечаниями генерала. Свой я тоже исправил, заменив зеленоватый бесшумный взрыв, мгновенно вырубивший свет на лестнице, звон в ушах и «огни святого Эльма» на перилах на описание применения светошумовой гранаты. Получилось неплохо. Собрал новые версии наших ночных злоключений, перечитал, передал их генералу через полковника Макарова, а первые варианты рапортов прибрал себе в папку. Как говорится, до лучших времен. Да и товарищу Кардиналу будет что показать, если спросит.
        «Артистку» патрульные действительно упустили. Все четверо написали, как под копирку, что «подозреваемая скрылась от преследования путем побега», не вдаваясь при этом в подробности или попытки объяснить происшедшее. Было само по себе странно, как могла выпрыгнувшая на полном ходу из машины женщина уйти от четырех здоровых, опытных, разогретых погоней милиционеров, и странно вдвойне, что расселенный дом на Розенштейна, в арку которого она забежала, стоял отдельно, двор в нем был всего один, а вокруг только и есть что корявые пустыри да поросшая высокой травой старая железнодорожная ветка. В иное время я бы удивился и не поверил, но сейчас подумал о братьях Бодровых, мыкавшихся, как слепые котята, не находя выхода из квартиры с открытой дверью, о Шамранском, невесть как оказавшемся вместе с псом на лавочке в глухом тупике, о выпавшем из реальности Васе Ишкове, а заодно и про белесую фигуру в окне, окликнувшую меня по званию, - и решил, что сегодня удивляться больше не буду. Наверняка патрульным тоже было кому подсказать верные формулировки для рапорта руководству, иначе кто знает, что за чертовщина
была бы там понаписана.
        Осмотр квартиры, предназначенной для командированных робототехников, открытий не преподнес. Скромная обстановка: раскладной диван с деревянными подлокотниками, такого же фасона кресло-кровать, сервант с одним пыльным сервизом, черно-белый телевизор на ножках, скрипучий паркет, желтые занавески. На низеньком столике - свежие номера журналов «Техника - молодежи» и «Квант». Из необычного только плотные черные полотнища затемнения на окнах. В квартире явно выделялись две группы следов. Первая - бытовая: на диване аккуратно сложено постельное белье, подушки и два байковых одеяла, на кухне имелся хлеб в пластмассовой хлебнице, заварка в чайнике, в холодильнике нашлись кабачковая икра и докторская колбаса, а в кухонном шкафчике - крупы, запас тушенки и консервов «Завтрак туриста». В маленькой ванной стояли в стаканчике две зубные щетки, тюбик пасты «Лесная», исхудавший кусок дегтярного мыла, шампунь и массажная щетка с железными зубьями, меж которых свились несколько длинных золотистых волос. Платяной шкаф был пуст, вешалки без дела болтались на перекладине, но присутствовала скромная коллекция нижнего
белья, которая, наряду с прочими характерными мелочами, свидетельствовала о том, что в квартире, в обстановке сдержанности и даже некоторой аскезы, довольно долгое время проживало двое разнополых людей, и при этом как минимум один из них регулярно выходил из дома, хотя бы для пополнения запасов чая и приобретения свежих научно-популярных журналов. Вторая группа следов была куда более выразительной и осталась после короткого, но яркого пребывания в квартире братьев Бодровых: сдвинутая мебель, сорванные занавески, высаженные рамы - в нарастающей панике братья не стали тратить время на борьбу с закрашенными оконными шпингалетами, - следы подошв сорок пятого размера на подоконнике и несколько коротких окурков. Как я уже упоминал, следов рокового буфета, который, по словам братьев, оказался на месте входной двери, в квартире не обнаружилось. Документальная проверка тоже не принесла сюрпризов: все бумаги были в порядке, в жилконторе квартира значилась как ведомственная, при этом в НИИ робототехники о ней никто и слыхом не слыхивал и на имущественном балансе института такое жилое помещение никогда не        Через час после совещания в главке, на котором обсуждались причины, следствия и итоги событий прошедшей ночи, мне предсказуемо позвонил Жвалов.
        - Адамов! - прорычал он. - Почему скрыл информацию о местонахождении разыскиваемых нами лиц?!
        Мне не хотелось ни упражняться в сарказме, ни пререкаться, и я только промямлил что-то невразумительное, послушал вполуха угрозы и брань, повесил трубку и позвонил Леночке Смерть.
        - Привет, герой дня! Что это ты такое устроил? Говорят, полгорода разнес, пока за злоумышленниками гонялся!
        - Лена, это была слаженная командная работа, один бы я не справился.
        - Не скромничай! У нас три бригады с часа ночи работают. Все на ушах, и я тоже. Лишил ты меня ночного отдыха, Адамов, а сон, между прочим, - это красота, так-то.
        Я заверил Леночку, что ее красе ничего не страшно, и спросил про первые результаты.
        - Есть что-нибудь интересное?
        - Еще как есть! Скажи-ка мне, там, на крыше, ну, перед тем как мужик этот вниз упал, он ничего не ронял или не разбрасывал?
        Я подумал, вспомнил и рассказал Леночке про разлетевшиеся на кусочки часы.
        - Ага! Часы, значит.
        - Да, а что?
        - Понимаешь, я собрала с крыши и из водостока немного каких-то странных металлических фрагментов, от одного до пяти миллиметров, угловатые такие, с острыми краями. С учетом места обнаружения они выглядели явно инородными, ну, я их взяла в лабораторию к себе, подумала, вдруг важное что-то. И знаешь, что интересно?
        Я не знал.
        - Металл - ферромагнетик, причем довольно тяжелый, какой-то очень прочный сплав, а края фрагментов имеют следы недавнего разрыва, даже не скола - у сколов рисунок другой, ну так вот я попробовала сделать анализ, чтобы определить род сплава и выяснить необходимое усилие, которое нужно применить на единицу площади, чтобы…
        - Лена, - перебил я, - это все действительно очень захватывающе, но меня сейчас совсем другое интересует.
        - И что же? - немного обиженно осведомилась Леночка.
        - Машина и пулемет из пустого дома на Нарвском.
        - Эх, Адамов! Я тебе про неизвестный металл с аномальными свойствами, а ты про машину с какими-то пулеметами. Ну, что я могу сказать… Номерные знаки на автомобиле похожи на настоящие, но принадлежат еще не выпущенной серии, такие регистрационные номера пока не присваивались. На самих знаках отсутствуют клейма предприятия-производителя, так что это подделка, но совершенно безупречная в части исполнения.
        - А сам автомобиль? Установили, когда выпущен, куда поступил в реализацию?
        - С ним та же история, что и с номерными знаками. Я бы сказала, что с конвейера Волжского автозавода он вообще никогда не сходил. Мы столкнулись или с выдающимся случаем «левого» автомобильного производства, или с не менее уникальной подделкой - но кому бы, скажи на милость, удалось подделать лучшую на сегодня модель «Жигулей», чтобы она была во всех мелочах и деталях совсем как всамделишная? Серийные номера на двигателе и прочих деталях есть там, где им и полагается быть, но при этом полностью фантазийные. Сама машина совершенно новая, ходовая часть не изношена, на спидометре чуть больше двухсот километров, в салоне еще запах такой, характерный, как бывает сразу после того, как с сидений пленку снимут. Никаких излишеств, типа чехлов, оплетки руля или пластиковой розочки в набалдашнике рукояти переключения скоростей. Багажник чистый, только запасное колесо первой свежести, в перчаточном ящике пусто, нет ни документов на автомобиль, ни дорожных карт, ни перчаток на худой конец.
        - А отпечатки?
        - Тут есть положительные результаты, хотя тебя они уже не удивят. Есть две группы, довольно четкие, совпадающие с одной из групп отпечатков в квартире Рубинчика.
        - Ну, хоть что-то. Ладно, с этим понятно, а что с пулеметом?
        Леночка хихикнула. Мне стало не по себе.
        - С каким пулеметом, Адамов?
        - Лена, из которого покойник на лестнице стрелял так, будто атаку отражал на передовой! Оружие есть? Пули, гильзы собрали?
        Никакого пулемета криминалисты не нашли. Ни на лестничной клетке третьего этажа, ни выше, ни на чердаке, ни на крыше, куда, отступая, выбрался «американец». Несколько человек - эксперты и приданные им в помощь милиционеры - последовательно обыскали все шесть этажей, квартиру за квартирой, спустились в подвал, обшарили весь чердак, но находили всюду только поломанную брошенную мебель, забытую утварь, сор, паутину и крысиный помет. Но хуже всего, что не обнаружилось ни следа ураганной стрельбы: ни одной пули в стенах, ни одной гильзы, хотя следовало ожидать, что стены будут изрыты следами от выстрелов, как лунный грунт - кратерами от метеоритов, а гильзы должны были бы сплошь покрывать ступени и лестничную площадку. Я мог примириться с невесть как попавшим во двор-колодец Шамранским, с заплутавшими в квартире Бодровыми, с застиранной простыней, окликавшей меня из темного окна под самой крышей, но то, что сказала сейчас Лена, выходило за пределы всякого понимания.
        - Я же сам все видел и слышал: стрельбу, звук рикошетов, как пули в стены долбили, как штукатурка сыпалась! Ладно я, но почти два десятка сотрудников корячились на лестничной площадке, укрываясь от пуль, там слова сказать было нельзя, от грохота уши заложило! Генерал и то с улицы слышал пулеметные очереди и видел вспышки!
        Леночка вздохнула.
        - Адамов, я ничем не могу облегчить твое недоумение. Стены там действительно страшно облупленные, но и дом все-таки аварийный, его не просто так расселили. А пуль я нашла всего девять и гильз столько же, все от штатных милицейских «ПМ». При желании могу установить имена храбрецов, которые не дрогнули и пытались вести огонь в ответ на… на то, чего не было.
        Оставался труп.
        - С ним сейчас Генрих Осипович занимается, - сказала Леночка. - Пока не знаю, что за результаты там, но очень интересно, да. Я собираюсь попозже к нему наведаться, хочешь, тоже приезжай, поболтаем…
        - Конечно, приеду, Лена!
        - …если уж ты предпочитаешь со мной только в морге встречаться, - закончила Лена и повесила трубку.
        Хмурый дымный день надвинулся, как натянутая на глаза серая кепка. Левин и Леночка курили на скамейке в маленьком сквере, молча щурясь на ленивое туманное солнце. На Леночке было старомодное сиреневое платье с юбкой-колокольчиком, и торчащие из нее бледные голые ноги казались еще длиннее и тоньше. Глаза у нее покраснели от ночных бдений, голубая радужка обведена была бледно-розовым, что, несомненно, придало Леночке Смерть еще больше одного ей присущего очарования. По дороге я морально готовил себя ко всему: например, мертвец бесследно исчез, или разложился в неаппетитную жижу прямо под ланцетом изумленного Левина, или внезапно ожил и убежал нагишом через территорию Санитарно-гигиенического института, пугая студенток и престарелых профессоров - и поэтому был даже несколько разочарован, когда Генрих Осипович Левин сказал мне:
        - Если хотите осмотреть труп, нам лучше поторопиться.
        - Так он здесь?
        - Пока да.
        - Что значит пока?
        - С полчаса назад мне позвонили товарищи из Комитета и предупредили, что забирают тело к себе.
        - Контрразведка?
        - Не представились, но были чрезвычайно убедительными.
        - Кстати, этого удивительного автомобиля уже нет, - вставила Леночка. - Я как раз сюда ехала, когда мне из спецгаража сообщили: приехали трое, показали удостоверения, постановление на изъятие, закатили машину в закрытую фуру и отбыли. Ребята из гаража сказали, что какое-то 22-е управление.
        Товарищ Кардинал не терял время зря.
        - Да, тогда лучше поторопиться, - согласился я.
        Мы спустились по каменным ступеням узкой лестницы навстречу запахам формалина, легкому аромату тлеющей плоти и мертвому холоду, который после жаркой улицы манил, как прохладная подушка после бессонной ночи. За белой деревянной двустворчатой дверью был небольшой квадратный кабинет с серыми стенами и низким потолком, служащий одновременно и раздевалкой. Напротив обшарпанных железных шкафчиков располагался широкий металлический стол, на котором были расставлены большие пластиковые кюветы со сложенными по отдельности клетчатой рубашкой, джинсами, нелепыми остроносыми короткими сапогами, широким ремнем и какой-то мелочью. Результаты беглого осмотра одежды и личных вещей «американца» были ожидаемые.
        - Ни бирок производителя, ни меток прачечной, ни каких-либо индивидуальных знаков не обнаружено, - сообщил Генрих Осипович. - На момент доставки тела в морг при покойном был кошелек с суммой в размере 11 рублей 28 копеек и чистый носовой платок. Ни паспорта, ни водительских прав, ни хотя бы справки какой-нибудь или фотографии любимой в нагрудном кармане.
        Я подошел ближе. Гладкие кожаные подошвы ковбойских сапог были едва тронуты легкой потертостью. На ремне красовалась массивная круглая пряжка из витого металла с подобием крупного белесого камня посередине, а по всей длине толстого коричневого полотна тускло блестели выпуклые железные бляхи.
        - Маскарад какой-то, - заметил я. - Парень насмотрелся ковбойских фильмов.
        - Да, элемент дурновкусия налицо, - согласился Генрих Осипович. - Чувство стиля у вашего злоумышленника было небесспорным.
        - Ой, да что вы прицепились-то оба, - вдруг вступилась Леночка. - Нравилось мужику так одеваться, ну и что тут такого? Адамов, ты же на тело посмотреть хотел, так? Вот и пойдем, пока товарищи из госбезопасности не приехали. Да и я еще раз взгляну напоследок.
        Мы прошли через небольшую железную дверь с круглым зарешеченным окошечком и оказались в длинной анфиладе просторных холодных залов, залитых мертвенным светом, с рядами маленьких дверец холодильных шкафов вдоль стен и прозекторскими столами посередине. На одном из них под безжалостно яркой хирургической лампой был распростерт обнаженный труп «американца».
        Леночка печально вздохнула.
        Его не портили ни длинный Y-образный шрам от груди до брюшины, кое-как прихваченный грубой хирургической нитью, ни распиленный череп с отсутствующей макушкой. Это был эталонный атлет, достойный резца Поликлета: широкая мощная грудь, округлые бицепсы, предплечья, как морские канаты, рельефные мышцы брюшного пресса и длинные мускулистые ноги. Он походил на античную статую во плоти, но серьезно превосходил любую из них размером мужского достоинства: этот парень мог кому угодно испортить настроение в общественной бане.
        - Я бы даже не сомневалась, - задумчиво изрекла Леночка. - Вот ни секундочки бы.
        Генрих Осипович крякнул и укоризненно взглянул на нее поверх очков.
        - В общем, начнем по порядку. На теле присутствуют повреждения, характерные для падения с высоты. - Он не без труда повернул мертвеца на бок и показал: - Вот, видите? Гематомы, кровоподтеки на спине и на затылке, два ребра сломаны, смещение позвонков грудного отдела, трещина в лопаточной кости и в черепе. Я бы сказал, что для человека, упавшего на битый кирпич с высоты шести этажей, он очень легко отделался. Возможно, потому, что в момент удара тело было абсолютно расслаблено.
        - Причина смерти?
        - Что угодно, только не перечисленные травмы. Субдуральные гематомы отсутствуют, внутренние органы целы. Лично я уверен, что он умер еще до того, как ударился оземь.
        - Отчего же?
        Левин пожал плечами.
        - Понятия не имею. В таких случаях обычно пишут «остановка сердца», но это от беспомощности, потому что этиология такой остановки мне неясна.
        Он помолчал, давая возможность осознать сказанное, и продолжил:
        - Я не могу определить, каким видом спорта он занимался, хотя мускулатура, как вы можете видеть, достойна профессионального спортсмена. У покойного отсутствуют какие-либо характерные деформации: утолщенные суставы, увеличенная сердечная мышца, следы постоянного травмирования или что угодно еще в таком роде. Просто идеальное мужское тело, словно он вот таким и родился. Но особенно удивительно состояние внутренних органов: они как у младенца, причем совершенно здорового. Понимаете? Нулевой износ. Как будто он никогда не ел, не пил да и городским воздухом не дышал, не говоря уже о том, чтобы курить. Желудок пустой, мочевой пузырь и кишечник - тоже. И еще, обратите внимание на стопы ног. Вот здесь, попробуйте пальцем! Смелее, ему уже не щекотно!
        Я попробовал. Босые подошвы «американца» были нежными, мягкими и упругими.
        - Ни мозолей, ни загрублений, - констатировал Левин. - Перед нами идеально сложенный и абсолютно здоровый экземпляр мужской особи, который и не жил никогда. Или пожил дня два-три, а потом взял и умер, потому что ему так самому захотелось.
        - Отпечатки отправили по архивам? - спросил я.
        - А как же, - ответила Леночка. - И фотокарточку. Будем ждать результатов.
        - Лицо его кажется очень знакомым, - задумчиво произнес Генрих Осипович. - Вроде бы много раз видел, только не помню где.
        - Вот и мне тоже, - согласился я. - Еще когда только фоторобот составили и Лев Львович его «американцем» назвал.
        - Ну да, есть что-то такое в лице, иностранное, - подтвердил Левин. - Что ж, если вопросов у вас, Витя, больше нет, то пойдемте отсюда. Мне еще нужно копии снять с отчета о патологоанатомическом исследовании и документы для передачи тела подготовить.
        Вопросов у меня только прибавилось, но я понимал, что ответов на них ни у кого нет. Мы вышли из помещения морга и снова оказались в маленьком кабинете со шкафчиками. Левин протиснулся за письменный стол в уголке, Леночка взяла со стула маленькую красную сумочку и большой модный пакет из толстого полиэтилена с застегивающимися пластмассовыми ручками.
        - Ну все, дорогие мои мужчины, я поехала, - сказала Лена. - Если что, я буду в…
        - Лена, - сказал Генрих Осипович.
        Она остановилась. Я проследил за направлением взгляда Левина и тоже застыл.
        - Что? - непонимающе спросила Леночка. - Что вы так смотрите?
        Потом взглянула на свой пакет и ахнула.
        - Ковбой, - произнес Генрих Осипович.
        - Американец, - отозвался я.
        Он смотрел на нас с чуть полинявшего от стирок пакета, щурясь от табачного дыма и надвинув на глаза белую широкополую шляпу. На заднем фоне возвышались красноватые горы Большого каньона, а надпись внизу приглашала: Come to Marlboro Country!

* * *
        Голова у меня была ясная, как майское утро, и пустая, как только что сданная квартира в новостройке.
        Можно было строить разные версии и предположения после странной гибели Бори Рубинчика; попытаться решить запутанную задачу с неизвестными в виде «артистки» с «американцем», необъяснимых смертей Трусана и Капитонова и ночных вылазок покойного Бори в квартал Кракенгагена. Даже после разговора с Кардиналом оставалась возможность найти какое-то более или менее разумное и логичное объяснение происходящему, но после событий прошедшей ночи любые размышления стали бессмысленными - ну и ковбой Мальборо, распростертый на прозекторском столе в Бюро судебно-медицинской экспертизы города Ленинграда, стал, что называется, вишенкой на торте, последней каплей, прорвавшей и без того трещавшие по всем швам плотины рассудка. Я как будто оказался в некоей смысловой сингулярности, точке, где не действует ни один закон логики и где невозможно делать прогнозы.
        Я мог вернуться на работу, обсудить с полковником Макаровым результаты экспертиз и решить, что со всем этим делать и что завтра докладывать генералу; созвониться с Кардиналом, договориться о встрече, чтобы показать ему первые варианты наших рапортов и спросить, что его загадочное 22-е управление надеется отыскать в изъятой «семерке» и какие соображения есть у его экспертов относительно тела мертвого «американца». Мог прокатиться на Розенштейна и осмотреть пустой дом, где скрылась «артистка», просто так, для очистки сыскной совести, потому как разум подсказывал, что никаких ответов я там не найду. Еще можно было позвонить Саше, пригласить встретиться и вместе куда-нибудь сходить на неделе - об этом я размышлял дольше всего, примерно минуту, но потом отказался и от этой затеи. Мне хотелось есть, спать и чтобы меня хотя бы ненадолго оставили все в покое, так что я просто отогнал уставшую «копейку» к управлению, сдал ключи, пистолет и отправился на метро к дому.
        Во дворе было спокойно и тихо. День медленно клонился к вечеру. Разогретое сизое небо разливало сонный жар. Тонкие понурые деревца вдоль дорожки смирно стояли парами, как приютские дети на прогулке. Какой-то мальчик, которого родители слишком рано привезли в город с дачи, маялся в одиночестве на детской площадке.
        Я вошел в парадную, поднялся в лифте на седьмой этаж и позвонил. Дверь открыла мама. Она была какой-то встревоженной и растерянно улыбалась.
        - Ой, Витенька, - сказала она. - А что же ты не предупредил, что к тебе друзья придут? Я бы приготовила что-нибудь, а так у меня только щи вчерашние, хорошо еще, что перцы с воскресенья остались.
        На коврике у порога стояли две пары обуви: довольно поношенные летние мужские ботинки и маленькие женские босоножки на высокой массивной платформе. На полочке под зеркалом расположилась незнакомая женская летняя сумка из светлой соломки.
        Я пожалел, что оставил табельный пистолет на работе.
        - Где папа? - спросил я.
        - Так он на кухне. - Мама махнула полотенцем. - Проходи, тебя ждут.
        Я не спеша разулся, стараясь собраться с мыслями, сунул ноги в домашние тапочки и прошел. Отец сидел за столом, сложив на коленях руки, и настороженно смотрел перед собой. Он повернулся, увидел меня и, как мне показалось, вздохнул с облегчением.
        - Здравствуй, сынок. Вот, твоих гостей принимаем.
        Ильинский с аппетитом ел щи, низко нагнувшись к тарелке. Рыжая девушка сидела с ним рядом, по-детски зажав ложку в маленьком кулачке. На фотороботе КГБ она выглядела взрослее, а сейчас напоминала школьницу, которую в старших классах дразнят за неоформившуюся фигуру. Светло-рыжие волосы скромно забраны на затылке, несколько легких прядок челки с двух сторон упали на лоб. У нее были голубые глаза с почти невидимыми бледными ресницами, чуть заметные брови, большой рот, курносый нос в ярких веснушках и синий сарафан на худеньких белых плечах. Она увидела меня и толкнула Ильинского локтем. Тот поднял голову, попытался поздороваться, чуть не поперхнулся и закивал.
        - Добрый день, Савва Гаврилович, - сказал я. - Как щи, вкусные?
        Конец первой части
        Часть II
        Парадокс Ферми
        Милый друг, иль ты не видишь,
        Что все видимое нами -
        Только отблеск, только тени
        От незримого очами.
        Милый друг, иль ты не слышишь,
        Что житейский шум трескучий
        Только отклик искаженный
        Торжествующих созвучий?
        Владимир Соловьев
        Глава 5
        Демон Лапласа
        2.37 - 3.03
        Подошла Наташа, быстро оглянулась по сторонам, наклонилась к нам и громко зашептала:
        - Сейчас остановимся на две минуточки, если хотите покурить, пойдемте, я вам дверь открою!
        И показала зажатый в ладошке круглый толстый ключ.
        - Отлично! - воскликнул Адамов. - Что же мы сидим, давайте быстрее!
        Мы вскочили с мест, задевая коленями столик, цепляя скатерть, пошатываясь и хватаясь за спинки сидений.
        - Туда, туда! - И Наташа повела нас по проходу между столами в сторону кухни. У нее была сдержанная, экономная походка человека, большую часть времени проводящего в движущемся и раскачивающемся вагоне, при этом спина и плечи держались ровно и прямо, но все, что находилось пониже гибкой и узкой талии, непостижимым образом раскачивалось, подпрыгивало и вращалось так, словно бедра и ягодицы достались Наташе от танцовщицы с бразильского карнавала и жили своей собственной, яркой и насыщенной жизнью.
        Мы протиснулись через узкий коридорчик, облицованный светлым пластиком, и вышли в железный, грохочущий тамбур. Поезд медленно останавливался; за окном проплывали стальные решетчатые фермы угловатых высоких арок, протянувшихся над сплетающимися рельсами десятков путей, яркие фонари, разноцветные семафоры, крошечные кирпичные будочки, похожие на домик бедного кума Тыквы, рядом с которыми неподвижно стояли люди в спецовках и провожали взглядом состав.
        Протяжный лязг долгой судорогой пронесся от локомотива до последнего вагона, и поезд остановился. Наташа вставила ключ в скважину внешней двери, провернула несколько раз и распахнула дверь настежь. В душный сумрак тесного тамбура влился воздух августовской ночи - прохладный, отдохнувший от дневного жара и здесь, на техническом полустанке, пахнувший маслом, железом и креозотом. Мы с наслаждением закурили, выпустив наружу клубы сизого дыма. Наташа со смущенной улыбкой мыкалась рядом с дверью в тамбур.
        - Наташенька, а вы что же? - заметил ее Адамов. - Присоединяйтесь, мы потеснимся, правда?
        Через минуту мы уже дымили втроем, переглядываясь и довольно улыбаясь друг другу. Горящие торфяные болота остались далеко позади; небо было залито холодным сиянием железнодорожных прожекторов, сквозь которое пробивались редкие и самые яркие звезды - на этом участке вечной битвы между природой и человеком величие летней ночи уступило позиции грозному индустриальному великолепию.
        - Красиво, - сказал я.
        - Жаль, что толком не видно звезд, - отозвался Адамов. - В августе и сентябре в наших широтах в ночном небе их тысячи тысяч. Мне однажды в конце сентября довелось побывать на Валааме, там ночью Млечный Путь сияет так, что дыхание перехватывает; Полярная звезда - будто кто-то прожектором светит на Землю, Большая Медведица - как на картинке в учебнике, кажется, можно заметить пунктирные линии, какими обычно соединяются звезды в созвездия на рисунках.
        - У нас дома тоже летом небо красивое, - вздохнула Наташа. - И такое огромное, что чувствуешь, как оно землю охватывает.
        - А вы откуда, Наташенька? - негромко поинтересовался Адамов.
        - Я с Алтая, - печально ответила Наташа.
        Мы помолчали немного, а потом я сказал:
        - Помню, в детстве я смотрел на звезды и думал, что если вот сейчас прилетят оттуда инопланетяне и предложат улететь с ними, то соглашусь не раздумывая. Даже если никогда не вернусь больше обратно.
        - Сколько вам тогда было лет? - спросил Адамов.
        - Где-то десять или двенадцать.
        - Ну, в двенадцать лет я бы тоже согласился лететь куда угодно.
        - А я бы и сейчас не отказалась, - сказала Наташа.
        Тревожный рубиновый свет семафора погас, вместо него зажегся дружелюбный зеленый. Поезд вновь содрогнулся протяжно, и Наташа заторопилась.
        - Ой, мы поедем уже сейчас, надо двери закрыть!
        Мы выбросили сигареты, и она заперла дверь, а потом мы все вместе вернулись в теплый, ярко освещенный вагон-ресторан с таким чувством, как если бы отсутствовали не один год, успев совершить полет к дальним звездам и обратно.
        Ресторан почти опустел. От мрачного мужчины за дальним столом и модника в стильном летнем пальто остались только несколько грязных тарелок, бокал и ведерко с растаявшим льдом. За соседним столиком женщина в жемчужных бусах назидательно выговаривала своему визави:
        - Согласись, он все это время очень тебя поддерживал: смягчил требования, пошел на снижение критериев качества да и сам поучаствовал, когда испытания совсем в тупик зашли. Так при чем тут чьи-то интриги? Если ты уверен в продукте, просто докажи это экспериментально, поговори с технологами, может быть, нужно снова катализаторы применить, я не знаю…
        Помятый мужчина вздыхал и соглашался.
        Мы уселись за столик, Наташа отошла и вернулась с кувшином томатного сока.
        - А садитесь с нами? - неожиданно предложил Адамов.
        Она испуганно замахала руками.
        - Нет, что вы, что вы! Мне же работать надо, я не могу!
        - Наташа, какая работа, три часа ночи, и ресторан пустой, - возразил Адамов. - Только мы сидим, да вот еще товарищи…
        Он перегнулся через проход и строгим голосом осведомился у наших соседей:
        - Товарищи, вы ведь не будете возражать, если девушка с нами посидит?
        Те покосились, но возражать не стали.
        - Ну, а если еще кто-то придет… - попыталась слабо сопротивляться Наташа.
        - В три часа ночи? Выгоним! - пообещал Адамов. - Все, дело решенное! Берите себе что хотите, мы угощаем, и садитесь!
        - У нас тут интересно, - добавил я.
        Наташа сдалась, принесла себе стаканчик апельсинового сока, куда Адамов тут же плеснул водки, мы сдвинули рюмки и выпили за расширение нашей компании.
        - Вам знакомо имя академика Пряныгина? - спросил Адамов. - Нет? Как, и не слышали никогда? Стыдно, молодые люди! Иван Дмитриевич Пряныгин - это же глыба! Матерый человечище! Гениальный математик и физик-теоретик, академик, действительный член Академии наук, автор десятков монографий и бесчисленного множества статей, лауреат Сталинской премии, двух Ленинских премий и множества государственных наград. Человек пестрой и непростой судьбы: родился еще в Российской империи, в Ивангороде, потом вместе с семьей перебрался в город Ямбург - тот, что потом переименовали в Кингисепп. Еще студентом вел переписку с Николой Теслой и Альбертом Эйнштейном, причем уже тогда критиковал последнего за идею космологической постоянной, которую впоследствии сам Эйнштейн назвал своей самой большой ошибкой.
        Во время войны ушел в подполье, партизанил, за что потом парадоксальным образом получил десять лет лагерей, но освободился досрочно, был реабилитирован и вернулся к научной деятельности. Ни одно самое громкое, самое масштабное открытие или научный прорыв в области точных наук за последние пятьдесят лет не обошлись без участия Пряныгина, а сам он настолько обогнал свое время, что постичь суть его изысканий могут разве что десяток-другой человек во всем мире. Человек стальной воли, острого ума, всегда на переднем крае научной мысли, он, в отличие от многих функционеров и администраторов от науки, в любой момент с мелом в руке у доски мог за десять минут поставить на место любого, кто бросит ему вызов, а уж вооруженный логарифмической линейкой в состоянии был разгромить и обратить в бегство десяток профессоров, пусть бы даже за ними стояли самые современные ЭВМ и десятки адъюнктов и аспирантов. Звание «ученик Пряныгина» значило больше, чем любая научная степень, а его самого привлекали как эксперта для решения самых значимых и спорных вопросов современной науки, и если уж Пряныгин одобрял проект, то
никто не посмел бы сказать слово против, будь он хоть трижды партиец. Мало этого: Пряныгин прославился еще и как живописец, создающий монументальные и величественные пейзажи северных гор и морей, а также как поэт, укладывающий в стихотворные строфы самые сложные научные выкладки - наверное, потому стихов его никто не может понять, а некоторые не в состоянии и прочесть. Вот он каков, Пряныгин!
        Мы с Наташей были под таким впечатлением от этого неожиданного панегирика, что немедленно с чувством выпили за неведомого нам доселе Пряныгина. Адамов тут же освежил содержимое наших рюмок и налил водки в Наташин стакан так щедро, что оранжевый сок побледнел, будто лишившись чувств.
        - А он еще жив? - спросил я.
        Адамов нахмурился.
        - Неизвестно. Если и жив, то ему сейчас должно быть уже больше ста лет. Невероятно, конечно, но в отношении такого человека ни одно предположение не будет достаточно невероятным. Вообще многое в личности Пряныгина окутано тайной. Например, нет практически ни одной его фотографии: единственный существующий фотопортрет датирован 1958 годом и кочует из книги в книгу и из журнала в журнал. О семье тоже есть только противоречивые и разрозненные слухи: кто-то утверждает, что у него была жена и есть сын, ныне подвизающийся не то на военной, не то на научной стезе и сменивший фамилию, чтобы тень прославленного отца не осеняла его жизненный путь; кто-то, напротив, уверен, что, кроме родителей, из родственников у Пряныгина была только родная сестра, пропавшая во время гитлеровской оккупации Кингисеппа. Несмотря на масштаб деятельности, образ жизни он вел всегда замкнутый, а к началу девяностых годов и вовсе превратился в анахорета, работая в Гатчинском институте ядерной физики над совершенно секретным проектом, весь масштаб и значимость которого невозможно и осознать.
        - Потрясающе, - признал я. - Но к чему вы это все рассказали?
        - А к тому, - поднял палец Адамов, - что этот вот человек, который легко мог проигнорировать приглашение на самый значительный международный симпозиум и оставить без всякого ответа письма от маститых профессоров, этот гигант мысли и титан духа переписывался со школьником, тринадцатилетним мальчишкой из Ленинграда, причем едва ли не на равных. И мальчишкой этим был Савва Ильинский.

* * *
        Савва Гаврилович Ильинский родился в 1949 году в городе Северосумске, что в Михайловской области, далеко на севере, у берегов холодного моря. Мать его, Леокадия Адольфовна Ильинская, была женщиной поистине выдающейся: из рода тех самых промышленников Ильинских, которые являлись одними из первых строителей и основателей города, актриса и даже, как утверждали некоторые - а у нас нет оснований тому не верить! - звезда местного драматического театра. В этом статусе она встретила начало Великой Отечественной войны и ушла добровольцем на фронт. Это само по себе - поступок, для женщины - поступок вдвойне, а для двадцатидвухлетней подающей надежды актрисы, которая могла бы преспокойно пережить военное время в родном городе, по-прежнему выходя на сцену и лишь изредка выезжая на спокойные участки фронта в составе агитбригады, - и вовсе подвиг. Но молодая артистка Леокадия выбрала другой путь, который прославил ее в иной, по-настоящему драматической роли - она стала Лидой Ильинской, самой результативной и едва ли не единственной женщиной-снайпером Заполярья, героиней Северного фронта, воевавшей в составе
разведроты, десятки раз ходившей за линию фронта вместе с диверсионными группами и уничтожившей в полярных метелях, среди ледяных скал и заснеженных сопок, без малого сотню фашистских офицеров и солдат. В родной город она вернулась с Победой, орденом Красной Звезды, двумя медалями «За Отвагу», осколочным ранением и званием старшего лейтенанта - вернулась и снова поднялась на подмостки местного театра. Никто из тех, кто не знал о фронтовом пути Леокадии Ильинской, не мог бы представить эту молодую женщину утонченной, интеллигентной красоты и большого таланта, блиставшую в образе Ольги из «Чайки» или Вари из «Вишневого сада», лежащей в засаде среди обледеневших камней, или ведущей снайперскую дуэль с егерями из горного корпуса «Норвегия», или вместе с армейской разведкой преодолевающей полярной ночью ограждения из колючей проволоки. В общем, Леокадия Адольфовна Ильинская обладала выдающейся силой духа и мужеством - и, может быть, именно поэтому сына растила одна.
        Насколько известно, замужем она никогда не была, и личность некоего Гавриила, единственный след которого в жизни Саввы ограничился отчеством, осталась неизвестной. Сыну Леокадия Адольфовна, как водится, в зависимости от его возраста рассказывала разные истории об отце: в этих рассказах он побывал летчиком-испытателем, героем-полярником, разведчиком-нелегалом, пока подросший сын, все поняв, не перестал ставить маму в неудобное положение расспросами о пропавшем папе.
        Ребенком Савва был поздним, желанным и долгожданным, а потому и внимания, и особой, зрелой материнской заботы у него было в избытке, а по тем простым и суровым послевоенным временам, может, и чересчур много. Мать стремилась оградить его от дурных влияний и дурной погоды, болезней, опасностей, травм и мальчишеских бед - это свойственно сильным людям, пережившим страшное и желающим своим детям иной, благополучной судьбы. Вполне предсказуемо, что при такой материнской опеке Савва рос мальчиком тихим, замкнутым, не склонным к шумным играм и шумному обществу своих сверстников, что азартно колотили друг друга палками, вопящей толпой пинали потрепанный мячик на пустырях, строили города из грязи и веток или разыгрывали батальные сцены из недавних военных времен. Зато у него рано открылись способности к точным наукам и шахматам. В богатой домашней библиотеке Ильинских нашлись старые сборники занимательных задачек по физике и математике и большой том с разбором лучших шахматных партий прошлого века, и очень скоро Леокадия Адольфовна с радостным удивлением обнаружила, что ее пятилетний сын легко справляется
с математическими загадками, предназначенными для средней школы, а также без труда находит лучший ответ на сицилианскую защиту, оптимальное продолжение дебюта четырех коней или ставит мат королю за нужное количество ходов. Это открытие укрепило Ильинскую в давно напрашивавшемся решении: из родного города им придется уехать.
        Послевоенный Северосумск был городом рабочим, серым, суровым, где в те времена, несмотря на наличие театра, библиотеки, Дома культуры и краеведческого музея, электрическое уличное освещение работало только на одном центральном проспекте, больше половины жителей обходились без водопровода и, что важно, не было ни одной школы с десятилетним образованием. Представить себе, что сын отучится семь лет вместе с хулиганистыми ребятами из Слободки, а потом за компанию с ними отправится в одно из местных ремесленных училищ, Леокадия Адольфовна не могла. Способности к физике и математике очевидно нуждались в развитии в каком-нибудь хорошем специализированном заведении. Нужно было срочно что-то предпринимать.
        Ильинская была женщиной высокого чувства собственного достоинства и той особенной, истинно аристократической гордости, которая для своего удовлетворения не требует унижать других, расталкивать локтями очередь, криком требовать привилегий, подличать и врать ради собственной выгоды, а менее всего позволяет просить, что все вместе приводит подчас к отсутствию в жизни того, что обычно зовется успехом. Но сейчас ради сына Леокадия Адольфовна собиралась именно просить, а потому надела боевые награды, собрала необходимые документы, пристроила Савву на несколько дней к своей двоюродной сестре и отправилась плацкартным вагоном в Ленинград.
        Первое, что ей требовалось, - это работа. Перевестись из провинциального театра в едва ли не столичный было практически невозможно, но у Леокадии Адольфовны не имелось иной специальности, кроме актерской, если не считать ремеслом умение попасть из винтовки точно под нижний край вражеской каски - за сто пятьдесят метров, зимой, снежной ночью. В крайнем случае она была готова устроиться хоть уборщицей, но обошлось: помогли боевые заслуги, рекомендация из горкома партии, несомненный актерский талант, собственная настойчивость и просто удача, так что в итоге у нее получилось договориться о работе по временному трудовому договору с начала следующего сезона в театре на Владимирском проспекте.
        Кроме трудоустройства, нужно было решить вопрос с жильем. Полумеры в виде сомнительного съемного угла не годились: требовалась квартира с ленинградской пропиской, без которой нечего было и думать устроить сына в школу или перейти с временной на постоянную работу в театре. Леокадия Адольфовна затеяла междугородний обмен. Это и без того непростое мероприятие - заранее заказанные звонки между городами из телефонных будок на местной почте, письма, телеграммы, поездки - затянулось на долгие десять месяцев, потому что в 1956 году желающих переехать из Ленинграда в Северосумск было не больше, чем сегодня. В итоге на прекрасную двухкомнатную квартиру рядом с театром в самом центре города удалось выменять жилище в Озерках, тогда - дальней ленинградской окраине. Там на Поклонной горе еще высилась каменная остроконечная башня бывшей дачи тибетского знахаря Бадмаева; чуть поодаль виднелся лишенный креста пузатый зеленый купол приютившей баптистов Троицкой церкви; в низине под склоном горы лежали тихие пруды и небольшие озера; на узких улочках среди заросших садов за калитками с непременной табличкой
«Осторожно, злая собака!» прятались деревенские домики, и трамваи разворачивались на кольце, пробираясь между густых кустов черемухи и сирени, раскидистых кленов и штакетных заборов. Несколько больших двухэтажных домов, бывших некогда дачами врачей или чиновников средней руки, - трогательный русский модерн начала века, веранды, застекленные двери, мезонины, башенки и балконные ниши - ныне были приспособлены под общественное жилье и разделены на три или четыре квартиры. Вот в такой дом и въехали Леокадия Адольфовна с сыном, получив в свое распоряжение большую квадратную комнату на втором этаже, застекленную маленькую веранду, насквозь промерзавшую холодными зимами, и крошечный мезонин, где Савве устроили комнату для занятий. Отопление было печное, воду набирали из колонки на улице, туалет находился на заднем дворе, в баню по субботам ходили за километр и не убирали далеко керосиновые лампы и свечи, не доверяя частенько отключающемуся электричеству. Не лучшие условия для не отличавшегося крепким здоровьем Саввы, но у его мамы была высшая цель, к которой она продолжала идти со свойственным ей упорством.
        Целью этой была школа для сына, и не абы какая - что за смысл был бы тогда в переезде? - а лучшая математическая школа в городе при физико-техническом институте.
        Попасть туда, разумеется, было непросто, и вовсе не из-за вступительных испытаний.
        Школа считалась элитной - насколько это слово было уместно в середине советских пятидесятых, - не только потому, что основные дисциплины там преподавали лучшие учителя города, и не из-за углубленного изучения точных наук, но главным образом по причине престижа, дисциплины и контингента. Никакой шпаны там не было и быть не могло; учебные места предполагалось распределять среди одаренных детей из разных районов города, но, как правило, они разбирались «ответственными работниками» для своих детей, которым математика с физикой были интересны так же, как Савве - биатлон. В результате из двух классов на параллели один формировался исключительно для учеников из семей высокопоставленных служащих, а на каждое место во втором претендовали дети самих педагогов, их родственников, друзей и знакомых, так что математическим дарованиям, даже при условии блестяще пройденных испытаний, без дополнительной весомой поддержки рассчитывать было не на что. Но Леокадия Адольфовна подготовилась к финальному собеседованию с директором школы, и в обмен на сезонный театральный абонемент Савва Гаврилович Ильинский в 1956 году
был зачислен в 1 «Б» класс специализированной школы при физико-техническом институте.
        Человек способен свыкнуться с любыми условиями, а привыкнув, и полюбить, какими бы трудными они ни были. Эта высокая адаптивность как важная черта человеческого существа когда-то помогла победить в эволюционной борьбе; не исключено, что она же когда-нибудь поставит крест на человечестве как биологическом виде. Леокадия Адольфовна очень быстро привыкла к суровым условиям быта - тем более что в сравнении с передовыми позициями 14-й армии в Заполярье дом в Озерках был истинным санаторием, - а Савва пребывал еще в том возрасте, когда ребенку хорошо везде, где есть мама. Бывшую дачу с ними делили печальные потомки не то фрейлины, не то камергера, сумевшего убежать от революционного шторма и сделавшего это столь стремительно, что впопыхах позабыл здесь половину семейства; жена и две дочери репрессированного врача, занимавшие комнаты на втором этаже по соседству; и вдовая пропитчица шпал Люда Лебедева, которая благодаря дюжим плечам, яркой харизме и отсутствию сопротивления усвоила себе роль неформального лидера, старосты и начальника по режиму. Ее было ввели в заблуждение интеллигентная внешность и
артистическая профессия Леокадии Адольфовны, но после разговора по душам где-то на заднем дворе, между дровяником и сортиром, она осознала свою оплошность, заявила, что «мы с Лидкой - свои в доску!», и с энтузиазмом помогала при случае носить ведра с водой или щепить на лучину поленья. Когда через восемь лет Леокадия Адольфовна с Саввой покинули дом в Озерках, суровая пропитчица Люда провожала их, рыдая, будто ребенок.
        Это только на первый взгляд кажется, что восемь лет - очень долгий срок. Годы порой летят куда быстрее часов, проведенных в ожидании, или серых унылых дней, особенно если время подчинено устоявшемуся и неизменному распорядку. Только и успеваешь замечать, как меняются времена года.
        Все восемь лет каждое утро мама и Савва выходили на трамвайную остановку: в совсем темное еще зимнее время, когда на морозном небе пылают ледяным пламенем яркие звезды, а воздух похож на иссиня-прозрачное замороженное стекло, и так приятно сесть после долгого ожидания в теплый уютный трамвай и долго ехать, прочерчивая варежкой узенькие окошки на заиндевевшем стекле; или нежным и светлым весенним утром, когда поют первые птицы и деревья подернуты легкой дымкой распускающейся зелени; или багряно-рыжей, роскошной золотой осенью, когда дожди и ветер еще не оборвали огненную, тяжелую листву со старых деревьев и Озерки укутаны красным и желтым. Только трамваи менялись - на смену одноглазой «американке» с деревянными лавками пришел сине-желтый «стиляга» с глазами столичной модницы и сиденьями такими мягкими, что мало у кого дома были такие же мягкие диваны и кресла.
        В школе, как и следовало ожидать, дела шли отлично. Мама сперва несколько волновалась, что замкнутая натура сына помешает ему в общении с одноклассниками, но тревоги оказались напрасны: Савва прекрасно ладил со всеми, причем не только из своего класса «Б», который сами ученики иронически расшифровывали как «беднота», но и из класса «А», где училась или делала вид, что учится, «аристократия» - ладил, но ни с кем не дружил. Если бы потребовалось описать его одним словом, то следовало бы сказать «спокойный»; это не была флегматичность эмоционально бедного человека или патологическое безразличие аутиста, нет. Это было какое-то особое, осознанное спокойствие человека, который чем старше становится, тем больше убеждается в том, что все в мире идет так, как надо: не правильно или хорошо, а именно как надо, как если бы и хорошее, и плохое, и радостное, и страшное, и горькое, и веселое - все было частями единого, слаженного и прекрасно сбалансированного целого, захватывающую природу которого еще только предстояло постичь. В тринадцать лет он увлекся астрономией и астрофизикой, потом, ведомый своим
стремлением раскрыть таинственную гармонию мира, занялся космологией и вот именно тогда впервые написал академику Пряныгину, не особенно рассчитывая на ответ. Но ответ вдруг пришел - в конверте со множеством штампов и марок, упал в помятый почтовый ящик на калитке перед старым домом, и началась переписка, продолжавшаяся более двадцати лет. Ночами на узких Озерных и Десятинных улицах слышны были лай или пьяные крики, где-то играла гармонь, нестройные голоса то тянули тоскливые песни, то срывались в долгую перебранку, а за светящимся окном мезонина школьник Савва Ильинский выводил железным пером строки и формулы в безмолвной беседе с одним из величайших умов современности.
        Безусловно, по всем основным предметам он успевал блестяще; преподаватели точных наук при каждом удобном случае восторженно отзывались о нем, предсказывая Леокадии Адольфовне большое научное будущее сына. Но у нее было свое видение судьбы Саввы, и, когда он сообщил о намерении учиться на астрофизика, мама его отговорила. Ну что за профессия такая, астрофизик? Какие у него перспективы - сидеть сиднем на кафедре в институте, преподавать и писать статьи до конца своих дней? И Леокадия Адольфовна настояла на прикладной математике - специальности, как ей справедливо казалось, близкой к инженерному делу, а люди, которые способны создать или изобрести что-то практически ценное, всегда будут нужнее, чем ученые-теоретики.
        Вступительные экзамены на факультет прикладной математики были сданы с успехом столь ошеломительным, что принимавший их преподаватель одной из кафедр позвал нескольких своих коллег, чтобы показать им, как фантастически ловко вчерашний школьник берет двойной интеграл по поверхности. Не стоит и говорить, что успехи Саввы в учебе были исключительны, защита диплома стала преддверием кандидатской по теме, связанной с проблематикой векторного поля в четырехмерном псевдоевклидовом пространстве сигнатур, и диссертация его прогремела событием в ученом мире не только Ленинграда, но и всей страны. Конечно же, Савве настойчиво предлагали остаться в университете для продолжения научной работы, но мнение мамы оказалось весомее доводов профессуры; а может быть, Савва просто знал, как все должно быть и как надо делать, а потому после досрочного окончания аспирантуры он передал свою дальнейшую карьеру на волю судьбы и превратностям распределения молодых специалистов.
        К тому времени они с мамой давно переехали в прекрасную квартиру в «сталинском» доме на Приморском проспекте - две просторные комнаты, третий этаж, терраса, окна на Большую Невку и парк, два шага до Аптекарского острова, - которую в театре выбили для Леокадии Адольфовны через исполком. Мама продолжала актерскую службу, сменив роли юных и вздорных прелестниц на образы сильных разочарованных женщин, и по утрам они больше не ездили вместе: Леокадию Адольфовну трамвай увозил через центр на Владимирский проспект, а Савва на чумазом автобусе ехал на Васильевский остров, в НИИ связи ВМФ - лучшее место для практически ценных и востребованных изобретений.
        Впрочем, до них оставалось еще почти десять лет; в 1973 году Савва Гаврилович Ильинский поступил младшим научным сотрудником в расчетный отдел, занимавшийся вычислениями для научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ различных отделов и лабораторий, а через семь лет он, сам нимало к тому не стремясь, возглавил этот отдел, хотя десяток молчаливых инженеров-операторов ЭВМ и одна ассистентка без всякого возглавления знали свое дело. Это была очень хорошая работа: спокойная, размеренная, полностью подчиненная процедурам и, что самое главное, не отнимающая почти никаких интеллектуальных сил, и на долгие годы Савва мог спокойно погрузиться в собственные исследования, которым отдавал большую часть своего времени. Если кратко, то он работал над единой теорией всего.
        3.03 - 3.03
        - Какая мама замечательная, - всхлипнула Наташа. - Вот и сын потому такой вырос, успешный и гениальный! Надо же, изобрел теорию всего!
        Она шмыгнула носом и с чувством сделала большой глоток водки с соком.
        - Наташа, а вы знаете, что это такое? - поинтересовался я.
        - Конечно! Это теория… ну, как… в общем… обо всем. - Она порозовела, смутилась и засмеялась. - Я просто не знаю, как объяснить.
        - Наташенька, не стесняйтесь, этого никто не знает, - заметил Адамов. - Подозреваю, что и те, кто ею занимается, тоже. А если пытаются объяснить, то выходит не лучше вашего. Я уже говорил, что в последние годы довольно много читаю, и пришел к выводу, что доказательная наука закончилась еще в XIX веке, а постижимая для обывателя - в прошлом, хотя некоторые достижения и выводы научной мысли века позапрошлого тоже трудно постичь человеку неподготовленному. Взять, к примеру, измерение скорости света. Как эту величину измерил Физо при помощи полупрозрачной пластинки, водопроводных труб и интерферометра, мне постичь не дано. Кстати, сделал он это в 1851 году, когда среди прочих достижений просвещенного человечества, скажем в Англии, можно отметить сокращение продолжительности детского труда с двенадцати до десяти часов в день и запрет брать на некоторые работы девочек младше шести лет. Но этот опыт хотя бы принципиально понятен при небольших усилиях и познаниях в физике и математике. Но вот в первой четверти двадцатого века рождается теория относительности, а ее понять и объяснить гораздо труднее.
        - Я знаю, знаю! - закричала Наташа. - Эйнштейн! Е равно эм цэ квадрат!
        - Браво! И что это значит?
        - Так, сейчас!
        Наташа выхватила из кармана смартфон и принялась тыкать пальчиками в экран.
        - Честно говоря, помню только про связь гравитации, пространства и времени, - признался я.
        - Что очень неплохо по нынешним весьма скромным меркам, - похвалил Адамов. - Сейчас для того, чтобы прослыть интеллектуалом, довольно не путать Гоголя с Гегелем или хотя бы просто знать, кто это такие. А уж внятно изложить теорию относительности… Но подождем, что Наташа нам скажет.
        - Ничего себе, их, оказывается, две, - удивленно сообщила Наташа. - Нам какая нужна?
        - Пусть будет специальная.
        - Ага! Теория, описывающая универсальные пространственно-релятивистские свойства физических процессов, - прочитала Наташа, растерянно посмотрела на нас и добавила почти с отчаянием: - Иногда используется как эквивалент понятия «релятивистская физика».
        - Ну вот, все встало на свои места, не правда ли? - удовлетворенно произнес Адамов. - Если углубиться в обсуждаемый предмет, то математический аппарат, доказательная база и выводы будут уже на грани понимания человека хороших способностей к точным наукам. Но здесь хотя бы есть некое общее согласие научного сообщества, которое мы принимаем как доказательство состоятельности этой теории, слабо понимая ее суть и почти не осознавая области ее практического применения. Но во всем остальном, что составляет известные обществу теоретические выводы передовой науки, мы имеем дело лишь с гипотезами, в той или иной степени принятыми большинством тех ученых, которые в состоянии в них разобраться; эти гипотезы популяризированы для широких народных масс и пока не опровергнуты в достаточной степени убедительно тем научным меньшинством, которое с ними не согласно. Вот, например, претендующая на объяснение происхождения Вселенной пресловутая теория Большого взрыва, к слову сказать, впервые предложенная почти сто лет назад бельгийским аббатом Леметром. Ключевое слово тут «аббат», как вы понимаете. Если вдуматься,
это же ни в какие ворота! Для начала представьте себе состояние отсутствия пространства, что уже практически невозможно для человеческого разума, который осмысляет реальность исключительно и только в пространственных измерениях. Добавьте к этому отсутствие также и времени. И вот в этом абсолютном нигде и никогда тем не менее находится некая протокапля, размером в миллиардную долю протона, которая вдруг взрывается, расширяясь с умопомрачительной скоростью, порождая и это самое пространство, и все, что есть в нашей Вселенной, менее чем за условные три минуты. Для таких интеллектуальных эскапад маловато одной математики, нужно иметь еще и фантазию, много превосходящую самое бурное воображение метафизиков и теологов. Вообще, я считаю, что наиболее богатая фантазия именно у ученых, ибо представить себе отсутствие пространства, частицу с отрицательной массой или хотя бы просто расстояния в миллиарды световых лет куда сложнее, чем единство Троицы или какой-нибудь эгрегор. Про доказательность в доступной для простого человека форме речи и вовсе идти не может. Наука, с юношеским задором высмеявшая седую
религию и бесцеремонно отодвинувшая в сторонку философию, самонадеянно взялась объяснить все Мироздание, но зашла в итоге в такие ментальные дебри, что давно перестала быть сколько-нибудь понятной для обывателя. В науку сейчас можно только верить, совершенно так же, как в религиозные догмы. Дело дошло до того, что и сами ученые не всегда могут определить, где заканчиваются приемлемые гипотезы и предсказания, а где начинается откровенный бред. Что уж говорить про обычных людей, которым, по логике вещей, эта наука и должна открывать глаза на суть всего мироустройства. В сторону пыльные тысячелетние манускрипты религиозных томов - мы же не дети и не глупцы, чтобы верить в сказки про старика на облаке! Что, про старика на облаке ни в одном религиозном тексте не сказано? Все равно прочь! Отойдите и вы, философы, не мешайте своим невразумительным бормотанием про Образ Всеединства и Зов Бытия! Слово - науке, вот сейчас все наконец станет ясно! Тишина, публика приготовилась внимать почтительно тайнам. Юная, но вполне уверенная в себе наука выходит под свет софитов и изрекает… Вот, подождите-ка, я выписки себе
сделал, для памяти.
        Адамов кое-как нацепил очки, полез в боковой карман пиджака, достал потрепанного вида толстую тетрадь в черном переплете, полистал желтоватые исписанные страницы, поднял палец вверх и громко, с выражением прочитал:
        - «Гетеротическая струна состоит из замкнутой струны, у которой два типа вибраций, по часовой стрелке и против, которые рассматриваются по-разному. Вибрации по часовой стрелке существуют в десятимерном пространстве. Вибрации против часовой стрелки существуют в 26-мерном пространстве, из которых 16 измерений ком-пак-ти-фи-ци-ро-ва-ны». Каково?!
        - Потише, - попросил я. - Мы людям разговаривать мешаем.
        - Или вот, - продолжил Адамов, не обращая на меня внимания, - «две мембраны, которые образуют стены пятого измерения, могли внезапно появиться из небытия, как квантовая флуктуация в еще более отдаленном прошлом, а затем разойтись». И во что, скажите, верить простому, не отягощенному специальными знаниями человеку? В Бога, ментальный конденсат эгрегора или появляющуюся из небытия мембрану в пятом измерении? Как объяснять не только обыденное, но и аномальное? Скажешь - черт и прослывешь каким-то мракобесом; да и вообще, что это за объяснение такое - черт? А вот если, к примеру, «локальные флюктуации нейтринного поля в геопатогенной зоне, вызывающие аномалию электромагнитных полей в сильном гравитационном взаимодействии» - это да, объяснение. Хотя это просто сымпровизированная ахинея, которую я сейчас на ходу придумал. Ну что ж, вздыхает обыватель, зато не религия - и идет читать гороскоп на неделю, ничем не отличаясь в своих реакциях от, скажем, древнего грека, выслушавшего совершенную белиберду в исполнении жреца Дельфийского оракула.
        Наташа засмеялась, очаровательная в своей искренней непосредственности.
        - А зачем тогда все это пишут, раз никто все равно не может понять?
        Адамов спрятал книжку, снял очки и серьезно взглянул на нее.
        - Я тоже когда-то задал себе этот вопрос. Миллионы и миллиарды дотаций, грантов, вложений в невероятные по размерам ускорители элементарных частиц, которых, к слову, никто и никогда не видел и увидеть не сможет физически, - зачем? Чтобы на выходе получить выкладки про «воображаемое время», «очарованные кварки» или 26-мерную струну? Грешным делом, по приземленной милицейской привычке, подумал даже, что это просто способ деньги отмыть, ну, как одно время принято было отмывать миллионы наркокартелей через покупку за сумасшедшие деньги какой-нибудь аляповатой мазни, которую ангажированные искусствоведы и критики назначали живописным шедевром. Но нет. Дело в том, что, пробираясь сквозь совершенно непроходимые для неподготовленного человека ментальные дебри в погоне за вечно ускользающим многомерным Святым Граалем истины, ученые временами находят и приносят в мир удивительные и практически применимые изобретения - и их внедрение теоретически позволяет окупить сделанные вложения. В XVI веке королю Рудольфу Второму, который покровительствовал оккультистам и алхимикам, возможность пополнить казну при
помощи производства золота из глиняных черепков и помета или обрести эликсир бессмертия уж точно была важнее, чем духовные изыскания внутренней алхимии и рассуждения о трансмутации человеческой природы.
        Вот вы спросили, что такое единая теория всего. Формально и очень упрощенно - это непротиворечивое объединение теории относительности и квантовой теории. Такое объяснение, очевидно, дела не проясняет; так, ярлык, который можно навесить на явление, прочесть его и успокоиться. Но если попытаться определить суть и значение, как я их понимаю, то единая теория всего - это философский камень современной науки, попытка полностью и исчерпывающе объяснить Мироздание, а значит, получить возможность предсказывать любое событие с абсолютной точностью и, более того, влиять на материальный мир на уровне его основных, глубинных механизмов, а то и не только материальный. Это как поймать Бога за бороду и потряхивать периодически, выпрашивая подарки и преференции. Пьер Лаплас еще в начале XIX века предложил, как принято у ученых, некий теоретический мысленный эксперимент. Согласно ему для существа, которому в любой момент времени известны все силы, приводящие природу в движение, и положение всех частиц, из которых она состоит, - а это и есть цель совмещения релятивистской и квантовой физики, - так вот, для такого
существа не было бы ничего неясного, будущее выглядело в его глазах так же, как и прошлое, любые пространственные измерения перестали бы иметь значение, а время замерло в одной точке. Забавно, что называется такое существо «демон Лапласа».
        - Демон Лапласа, - отозвался кто-то эхом из-за соседнего столика.
        Наступило молчание. Адамов, погрузившись в раздумья, сидел, покачивая головой, в такт мыслям и стуку колес.
        - Какая мама у Саввы замечательная, - всхлипнула Наташа и сделала большой глоток водки с соком. - Вот и сын потому такой вырос, успешный и гениальный! Надо же, изобрел единую теорию всего!
        Мы молча переглянулись. За окном проносилась однообразная мятущаяся темнота и острые зазубренные силуэты черных гигантских елей мелькали на фоне ночного неба как пики бесконечного цикличного графика. Монотонно и глухо колотили колеса, повторяя однажды заданный ритм. Было светло и тихо. Адамов задумчиво покрутил в пальцах ножку водочной рюмки, хотел что-то сказать, осекся, подумал еще немного и ответил:
        - Ну, вообще-то я до сих пор не уверен, что Ильинскому это удалось. Но некоторые следствия из его теоретических изысканий получили интересное практическое применение.
        Глава 6
        Универсальная бинарная волна
        Западная оконечность Васильевского острова была не похожа на другие окраины Ленинграда: ни кое-как застроенных многоэтажками диких, изрытых бульдозерами пустырей, ни деревенских домиков в заросших палисадниках за покосившимися заборами, ни продуваемых всеми ветрами тоскливых железнодорожных платформ. Да и что за окраина такая, если всего в нескольких километрах восточнее - дома позапрошлого века, городской центр с проходными дворами, институты, старинные храмы, учреждения, магазины, а еще чуть подальше - Университет, здание Биржи, стрелка Васильевского, Ростральные колонны и Дворцовый мост. Тем удивительнее было выходить из новой станции метрополитена «Приморская» и чувствовать, словно попал на край света: широкий пустынный простор, дыхание моря и совсем близко сквозь серую дымку виден Финский залив, к которому спускается длинный пологий берег, растворяясь в холодных свинцовых волнах.
        Чуть левее метро среди старых деревьев и густого кустарника вилась речка Смоленка, по обыкновению всех ленинградских речушек изгибавшаяся и распадавшаяся на узкие, похожие на ручьи рукава, перед тем как влиться в залив. Впрочем, чуть дальше, за Наличной улицей, эти вольности природы были обузданы жестким камнем совсем новых набережных, и стиснутая ими река текла до залива по геометрически четкой прямой, как новобранец, расставшийся с длинными кудрями, гитарой и клешем и затянутый до потери дыхания в солдатскую форму с иголочки. Но до Наличной берега островков, разделенных протоками, такими узкими, что кусты на одном берегу сцеплялись ветвями с кронами своих визави на другом, оставались нетронутыми, поросшими ивами, а местами вдоль них сохранились остовы старинных лодочных пристаней, обломками почерневших досок торчавшие из подернутой ряской тихой бурой воды.
        На одном из таких островков располагался НИИ связи Военно-морского флота.
        То ли место влияло, то ли так задумано было странным гением неведомого архитектора, но воспринималось здание необычно: сначала на просторную площадку у входа выступал из зарослей низкий серый фасад без окон и пологие, широкие ступени, ведущие к двойной тяжелой двери под массивным бетонным навесом, так что с первого взгляда строение напоминало огромный противоатомный бункер. На несколько шагов ближе - и вдруг становился заметен неправдоподобно огромный, грязно-белый, иссеченный дождем и ветрами шар антенного поля, похожий на декорацию к научно-фантастическому фильму, еще ближе - и вот уже выступает из туманного небытия серый монолит двенадцатиэтажной плиты с безликими окнами, теряющийся в небесной дымке. Шаг, другой, третий назад - и исчезнет сначала высокий корпус главного здания, потом белый шар, а потом и фасад скроется за деревьями, вопреки всяким законам физики, вероятности и перспективы.
        Если подняться вверх по ступеням, потянуть на себя отворяющиеся с натугой массивные высокие двери, пройти скучный изжелта-серый коротенький вестибюль с выцветшими машинописными приказами и блеклыми плакатами на информационных досках, миновать пост охраны с двумя бдительными дежурными в форме, подняться еще по одной лестнице и пройти длинным, очень длинным сумрачным коридором с истертым линолеумом и казенными голубоватыми стенами, а потом в самом конце, у пыльного зарешеченного окна, толкнуть дверь налево, то можно попасть в расчетный отдел - небольшой кабинет при огромном машинном зале, заставленном десятками напряженно работающих ультрасовременных ЭВМ ЕС 10/33 колоссальной вычислительной мощи, вряд ли в совокупности превосходящей возможности процессоров нынешних смартфонов. Здесь, среди неспешно вращающихся катушек широкой магнитной ленты, мигающих датчиков, черно-зеленых экранов и километров сложенной гармошкой перфорированной бумаги, за невзрачным столом в углу кабинета располагалось рабочее место Саввы Ильинского: начальника отдела, кандидата наук, старшего научного сотрудника, одного из
немногих гражданских специалистов НИИ.

* * *
        С Женей Гуревичем они познакомились осенью 1981 года. Ну, как познакомились: разумеется, им приходилось встречаться и раньше, перебрасываться парой слов по работе, здороваться в коридорах, но до какого-то другого общения дело не доходило. В тот день Гуревич с утра прибежал к Савве в отдел с материалами для расчета. Тот принял утвержденную заявку, толстую пачку перфокарт, сопроводительные таблицы, просмотрел бегло, сделал пометку в журнале и сообщил:
        - Завтра во второй половине дня будет готово.
        Но вышло так, что сроки по проекту, к которому должны были прилагаться результаты расчетов, не просто сгорели, а уже и обуглились, через два дня был назначен ученый совет в присутствии самого начальника института контр-адмирала Чепцова, где Гуревичу предстояло делать доклад, и он взмолился:
        - Савва, старичок, а нельзя как-то раньше?
        Ильинский покачал головой.
        - Слишком много разрозненных данных для определения зависимости переменных, вычислительного ресурса не хватит, машина быстрее просто не справится. Да и очередь у нас.
        Гуревич чуть не взвыл.
        - Дружище, у меня край, без ножа режешь! Неужели нельзя как-то, ну хоть примерно, а?
        Хоть как-то и примерно Савва никогда и ничего не делал, да и не собирался. Но тут покосился на всклокоченного Гуревича, подумал немного и предложил:
        - Зайди часа через три, а лучше после обеда. Я посмотрю, что можно сделать.
        Гуревич умчался, разрываясь между отчаянием и надеждой. А когда вернулся, то Савва вручил ему краткий, емкий расчет зависимых переменных с прогнозом. Гуревич глазам своим не поверил.
        - Но как?!
        Савва пожал плечами.
        - Как обычно, через полиномиальную регрессию.
        - Вот я и спрашиваю как?!
        - У машины много времени занял бы выбор правильной матрицы. Я попробовал найти сам. Ну и вот, получилось взять верную регрессию с первого раза.
        - Как?!
        - Просто увидел.
        Это было похоже на чудо, но Женя Гуревич был человеком разумным и в чудеса не верил. Зато сразу сообразил, что перед ним - гений, а гениями не разбрасываются.
        - Савва, большое тебе человеческое! С меня причитается. Что пьешь?
        - «Байкал».
        - Ладно, давай хотя бы пообедать сегодня вместе сходим, договорились?
        Савва согласился. Так у него появился первый в жизни друг.

* * *
        Гуревич был на два года младше Саввы, работал старшим научным сотрудником в одной из лабораторий отдела, занимавшегося системами РЭБ[15 - РЭБ - радиоэлектронная борьба.], и во многом являлся полной противоположностью своего нового друга. Савва был среднего роста, одевался как человек, которому довольно того, чтобы выглядеть порядочно и опрятно; черты лица его, присмотревшись, можно было бы назвать правильными, даже аристократичными, но вел он себя так, что никому и в голову не пришло бы присматриваться, и обыкновенно больше молчал, погруженный в собственные размышления. Не то дело Гуревич: высокий, атлетичный, длинноногий красавец, всегда броско, но со вкусом одетый, ироничный красноречивый умница и прекрасный разносторонний спортсмен - мастер спорта по шахматам и по плаванию. Кроме этого он обладал выдающимся даром налаживать отношения, устанавливать связи, вызывать симпатию, входить в доверие, быть убедительным и вообще нравиться людям, что, вместе взятое, как хорошо известно, является важнейшими умениями для каждого человека, который хочет преуспеть в жизни, равно как и напротив: отсутствие
этих качеств способно погубить самый яркий талант, сколько бы он ни пытался сам пробивать себе дорогу через равнодушие и неприязнь окружающих. Для большинства подчас хватает одних только способностей к коммуникации, чтобы неплохо устроиться, но Гуревич, ко всему прочему, был действительно выдающимся инженером, имел больше двухсот авторских свидетельств и по праву претендовал на должность заведующего лабораторией - для начала. Его вели вперед амбициозность, личное обаяние, находчивость и дипломатическое искусство игры по принятым правилам: при всем своем внутреннем диссидентском нигилизме и интеллигентской насмешливости над идеологическими установками, Гуревич был непревзойден в жанре выступления на партсобраниях, демонстрируя политическую подкованность и безупречную идейную грамотность. Савва же к общественному признанию не стремился вовсе, а на собраниях не выступал и не присутствовал по той причине, что был беспартийным; это, с одной стороны, полностью исключало возможности для серьезной карьеры, но с другой - избавляло от множества хлопот и участия в подковерной борьбе, неразрывно связанной с
реализацией карьерных амбиций.
        Вся семья Саввы, как известно, состояла из двух человек: он и мама. Семейство Гуревича было обширным и шумным и состояло сплошь из людей, кое-чего добившихся в жизни: отец - ученый, профессор, начальник кафедры металлургии в Горном институте; старший брат - физик-ядерщик, работающий в Новосибирской академии наук; из двух младших сестер одна - переводчик, замужем за дипломатом, укатившая вместе с ним не то в Африку, не то еще дальше, вторая сестра - искусствовед, а ее муж - подающий надежды молодой врач, проходящий интернатуру в хирургическом отделении Первого медицинского института. Все они: папа, сестра с мужем и пятилетним сыном, сам Женя - жили в «сталинском» доме на Московском проспекте, в огромной четырехкомнатной квартире, где безраздельно царила громогласная мама Циля, перед которой робели и тушевались и профессор, и наезжавший в гости домой доктор наук, и кандидат, и уж тем более приблудный интерн. Кроме этих членов семьи из ближнего круга, у Гуревичей едва ли не еженедельно гостили какие-то родственники, многие из которых словно материализовывались из небытия: троюродные, неведомые раньше
племянники из Бобруйска, или давно казавшаяся потерянной четвероюродная многодетная сестра из Харькова, или еще какая-нибудь седьмая вода на киселе из-за Урала - все звонили, радостным криком пробиваясь сквозь скверную связь дальних междугородних линий, потом приезжали, таща за собой чемоданы, сумки, узлы и сопливых детей, и непременно получали стол и кров в этом шумном, гостеприимном доме.
        Когда Савва впервые пришел к Гуревичам в гости, то прямо с порога на все пять его чувств обрушился ошеломляющий вихрь: густой дух тушеных голубцов и кипящего масла, в котором жарились пирожки с печенкой, запахи кипяченого белья, крахмала, какой-то детской мази от диатеза; надсаживающиеся звуки радио и басовое бормотание включенного на полную громкость телевизора, стремящиеся перекричать друг друга голоса, ведущие не то перекличку, не то перепалку через всю квартиру из кухни до дальней комнаты, и настойчиво дребезжащий длинными трелями телефонный звонок; разноцветные африканские маски на стене в коридоре, треск вьетнамских бамбуковых занавесок, невообразимо яркий халат мамы Цили, объятия, рукопожатия и чувствительный удар в голень бампером большой красной пожарной машины, которую с громом и дребезгом катал по паркетному полу маленький Вениамин. В тот первый день Савва чуть сознания не лишился от непривычного обилия впечатлений, гомона, разговоров, эмоций, а главным образом от угощения, столь изобильного, что после него трудно было не только что встать из-за стола, но и просто дышать.
        Но при всей разности Савву и его друга кое-что объединяло. Например, оба были холостяками, хотя и по разным причинам.
        Холостяк Гуревич искренне, можно сказать, самозабвенно любил женщин, и они с энтузиазмом отвечали ему взаимностью. Незамужняя - да и замужняя тоже, что уж греха таить, - прекрасная половина коллектива НИИ видела его в томных мечтаниях, которые порой воплощались в жизнь, пусть даже и ненадолго. Гуревичу хотелось дарить женщинам восхитительные истории любви, а не унижать их таинственного очарования пошлостью совместного быта. Все прекрасно знали и понимали, что в финале этих историй не маячит белое платье и не звучит марш Мендельсона, но все равно сдавались перед неотразимым мужским обаянием, отчасти сознательно поддаваясь манящему искушению, а отчасти желая попытать силы там, где потерпели фиаско многочисленные конкурентки - так альпинист решается на почти безнадежное восхождение по неприступному склону, сплошь усеянному телами несчастливых предшественников. Но вершина не покорялась. Гуревич считал, что вставать из-за стола нужно с чувством легкого голода, а заканчивать отношения - с ощущением такого же легкого сожаления, сохраняя в памяти прекрасные мгновения близости, а не упреки и брань
запоздалого расставания. Мама Циля не слишком печалилась холостяцким статусом своего младшего сына: старший Владимир и две дочери уже обеспечили ей в совокупности пятерых внуков, чего было вполне достаточно для того, чтобы чувствовать себя состоявшейся бабушкой.
        А вот мама Леокадия внуков дождаться почти не надеялась.

* * *
        И это ее, безусловно, заботило.
        Савва своим одиночеством был доволен и озабоченности по этому поводу не проявлял. Нет, он не избегал женщин, не пугался их общества, не стеснялся и не терял в их присутствии дара речи - просто, казалось, не интересовался интимными отношениями, вот и все. Мама предпринимала меры: периодически приглашала домой своих театральных знакомых вместе с дочерями на выданье, устраивала посиделки - зимой в их уютной гостиной, летом - на полукруглой террасе с видом на речку и парк, знакомила с Саввой. Он всегда бывал безукоризненно вежлив, внимателен, при всем своем немногословии охотно общался на разные темы, вообще был безупречен в роли сына хозяйки, принимавшей гостей, но и только. Когда все расходились и Савва помогал маме убирать со стола, Леокадия Адольфовна обычно замечала что-нибудь вроде:
        - Какая милая эта Лидочка! Умненькая такая, учится в Педагогическом, и красавица, правда?
        Савва соглашался - да, милая, что уж тут спорить.
        - Ты знаешь, - понижала Леокадия Адольфовна голос до заговорщического, - мне кажется, ты ей понравился. Я заметила, как она на тебя смотрела. Вот, кстати, у меня номер телефона записан, может быть, позвонишь ей, куда-нибудь сходите?
        Сын аккуратно переписывал номер, но никогда не звонил: ни Лидочке из Педагогического, ни Анечке из Технологического, ни даже Агате из Театрального, которая, если верить маме, чуть ли не умоляла ее устроить свидание с Саввой.
        Со временем Леокадия Адольфовна, казалось, смирилась с судьбой, но тут вдруг надежда пришла, откуда не ждали.
        В Савву влюбилась без памяти его сотрудница, ассистент вычислительного отдела Галя.
        Галя Скобейда была тихой и скромной, небольшого росточка, с округлой уютной фигуркой, густыми темными волосами, остриженными в скобку до плеч, и большими карими глазами с поволокой, добрыми и беззащитными. Она тоже окончила - с красным, между прочим, дипломом! - факультет прикладной математики и влюбилась в Ильинского так, как студентка - в гениального педагога, весь масштаб феноменальной личности которого виден только ее влюбленному взору, но скрыт от неблагодарного и равнодушного мира. Савва ее очень ценил, советовался иногда по каким-то незначительным поводам, а его сдержанность и полное отсутствие каких бы то ни было знаков внимания только подливали масла в скрытый пламень бушующей Галиной страсти, способов проявить которую, учитывая личность ее объекта, было не так уж и много.
        Савва, как правило, не выходил в перерыв на обед, а предпочитал перекусывать за рабочим столом в кабинете, не отрываясь от дел. Зоркая Галя это взяла на заметку, и скоро вместо самостоятельно изготовленных бутербродов чуть ли не ежедневно на столе у него оказывались изумительные домашние вареники с вишней, или драники с грибами и жареным луком, или котлеты, или совершенно невероятные пирожки - особенно пирожки, попробовав которые сам Гуревич, забежавший, по обыкновению, сыграть партию в шахматы, стал активно проповедовать Савве семейные ценности:
        - Женись! И не раздумывай! Женщина, которая так готовит, - богиня, и эта богиня в тебя влюблена! Да я за такие пирожки сам бы на ней женился хоть завтра, но увы - тут у меня нет ни одного шанса из тысячи. А ты не теряйся! Умничка, математик, пятерка по домоводству - чего тебе еще требуется, хороняка! А то, что ножки у нее волосатые, так это даже пикантно как-то!
        Савва только щурился и улыбался молча.
        Однажды он не справился сам с очередной порцией пирожков и принес остатки домой. Бдительная мама быстро сообразила, что и к чему, задала несколько вопросов, расхвалила пирожки так, как будто ничего вкуснее в жизни не пробовала, и предложила:
        - Сынок, а не пригласить ли эту девочку к нам в гости? А то неудобно как-то, она тебя угощает все время, надо же как-то отблагодарить.
        Савва и тут согласился, и согласием своим хотя бы на один вечер сделал двух женщин почти совершенно счастливыми. Галя поначалу страшно стеснялась и чувствовала себя очень скованно - и от самой ситуации, и от нового, первый раз надетого нарядного платья, - но Леокадия Адольфовна приняла ее как нельзя более радушно, осыпала благодарностями и комплиментами, а потом почти незаметно, с аккуратной точностью снайпера разведроты, так поставила разговор, что Галя без всяких расспросов сама рассказала ей все, что хотела бы узнать мать взрослого сына о потенциальной невестке: про свою маму, работавшую медсестрой в родном Мариуполе, про соседок по общежитию, про учебу в университете, про занятия альпинизмом, с особой гордостью - про золотой значок ГТО, и чем больше Галя рассказывала, тем более Леокадия Адольфовна убеждалась, что никакие Лидочки и Агаты этой девушке и близко не ровня. Расстались они совершенно довольные друг другом, но многообещающее начало так и не получило никакого продолжения со стороны Саввы. Он все так же продолжал с удовольствием поедать домашние вареники с пирожками, Галя временами
наведывалась к Леокадии Адольфовне в гости, та принимала ее с грустным сочувствием и уговаривала потерпеть - и Галя терпела, имея все шансы, как это нередко случается в жизни, в одиночестве пронести свою преданную влюбленность через долгие десятилетия.

* * *
        Кроме холостяцкого образа жизни, двух друзей объединяли и некоторые общие интересы. Первыми были, конечно же, шахматы.
        Гуревич шахматами занимался серьезно и долго, учился в спортивной школе, дважды был чемпионом Ленинграда среди юниоров, честно заслужил звание мастера спорта и брал уроки игры у самого Ботвинника, который водил знакомство с его отцом. Савва же был самоучкой, толком не сыгравшим ни одной партии с настоящими мастерами, если не считать тех большей частью пожилых любителей, которые собирались на лавочках по выходным в парке Сосновка. Тем обиднее было, что за все время Гуревичу так и не удалось обыграть Савву ни разу. Больше того: с некоторых пор Ильинский взял моду периодически задумчиво объявлять: «Мат через семь ходов», и ошибался при этом чертовски редко. Гуревич по-спортивному злился, сидел вечерами, перечитывая классические учебники и разбирая лучшие партии гроссмейстеров всех времен, но выиграть у друга так и не мог.
        Вторая сфера их общего интереса была из тех, о которой не вдруг заговоришь и с хорошим знакомым. Странно, что на эту тему серьезно дискутируют ученые с именем, правительства и частные организации по всему миру выделяют колоссальные суммы на исследовательские работы, люди попроще, не озабоченные поддержанием имиджа интеллектуалов, с удовольствием обсуждают за кружкой или за рюмкой невероятные слухи и шокирующие факты из той же области, а вот средний класс инженерно-технической интеллигенции обыкновенно стыдится всерьез разговаривать про инопланетные цивилизации: помилуйте, ну мы же серьезные люди, какие еще инопланетяне? В среде кухонных умников со средним достатком рассуждать об этом так же нелепо, как про вампиров и оборотней.
        То, что проблема внеземной жизни интересна обоим, они выяснили случайно, во время очередной игры в шахматы. Савва рассказывал про университет, про то, что сначала хотел поступать учиться на астрофизика, - и неожиданно выяснилось, что Гуревич тоже с детства был увлечен космосом, они даже книжки одни и те же читали в мальчишестве. Поговорили о Шкловском, вспомнили Струве, потом закономерно перешли к Фрэнку Дугласу Дрейку и со всем энтузиазмом молодых ученых-единомышленников на клочки разорвали его знаменитое уравнение.
        - Обывательские рассуждения, положенные на язык математики, - припечатал Гуревич. - Ну как же, во Вселенной триллионы и триллионы звезд, многие имеют планетные системы, не может же быть, что нигде нет жизни, правда? Ну да, быть такого не может, вот сейчас и уравнение соорудим на эту тему.
        - Главное, что из семи составных элементов только два можно определить более или менее точно, - добавлял рассудительный Савва. - Это количество звезд, образующихся в Галактике, и число солнцеподобных звезд с планетными системами. Остальное исключительно и только досужие домыслы, можно любые цифры подставить: среднее число планет, пригодных для жизни, вероятность ее зарождения и достижения каких-то форм разумности, количество планет, жители которых ищут контакта с другими мирами - это вообще перл! - и еще время жизни гипотетической цивилизации. Профанация какая-то.
        - Даже двух факторов нельзя определить, старичок, даже двух! - восклицал Гуревич. - Мы количества звезд в нашей Галактике точно не знаем, только оценочно - от 200 до 400 миллиардов! Ничего себе, разброс: двести миллиардов звезд - туда, двести - сюда. Расстояние от Солнца до центра Галактики высчитывается с погрешностью до двух тысяч световых лет, о чем тут говорить!
        - Не верится, что такие вычисления кто-то в научном сообществе может воспринимать всерьез. Меня бы за подобные уравнения в школе на второй год оставили.
        - Ха! А ты знаешь, сколько америкосы выделили на поиск внеземных цивилизаций по проекту SETI, для обоснования которого в том числе использовалось это уравнение? Миллионы долларов! Неплохо, да? За такую-то работу!
        Они помолчали немного, довольные друг другом, а потом Савва негромко спросил:
        - Как думаешь, найдут что-то?
        - Скорее всего нет, - неуверенно ответил Гуревич и посмотрел на товарища.
        - Значит, все-таки мы одни во Вселенной?
        - Ну, может быть…
        - Где-нибудь за пределами Ланиакеи…[16 - Ланиакея - сверхскопление групп галактик, в котором в том числе содержится сверхскопление Девы, составной частью которого является Местная группа, содержащая в себе Млечный Путь с Солнечной системой, и Великий Аттрактор, где расположен центр тяжести Ланиакеи.]
        - Скажем, в одной из групп галактик сверхскопления Голубя…
        - …или Часов…
        - Кстати, запросто, что и в нашей Галактике…
        Через несколько минут уже выяснилось, что Гуревич давно собирает подшивку всех доступных ему материалов о случаях наблюдения НЛО и контактов с инопланетянами, а Савва немало поразил своего друга признанием, что в первый же год работы в НИИ уговорил капитана третьего ранга Дунина, заведующего антенным полем, выделить ему мощности для анализа широкополосного спектра возможных сигналов из космоса.
        - Ну и ну! - удивился Гуревич. - Какой период брал?
        - Немного, до пятидесяти часов.
        - Поймал что-нибудь?
        - Нет, конечно. Да я больше так, для проверки.
        Тут они вспомнили о парадоксе Ферми, и точно так же, как до этого не оставили камня на камне от уравнения, написанного на знаменах сторонников существования множества разумных цивилизаций, по костям раскатали основной довод скептиков.
        - Рассуждения на уровне бытового атеиста, - смеялся Гуревич. - Типа, если есть инопланетяне, то почему я их до сих пор не увидел! Тоже мне, аргумент! Видите ли, мы до сих пор не приняли радиосигналов от братьев по разуму, как будто совершенно иные формы жизни обязаны пройти тот же эволюционный путь, непременно дойти до изобретения радио и отстукивать азбукой Морзе арифметические задачки из школьных учебников, сигнализируя о своей разумности!
        - Ерунда полная, - соглашался Савва. - Они могут в принципе воспринимать мир в ином волновом диапазоне.
        - Использовать неизвестные нам виды связи!
        - Сигнал может находиться внутри белого шума реликтового излучения…
        - Мы, скорее всего, не поймем даже, что это сигнал! Это если предположить, что они вообще заинтересованы в поиске иной жизни.
        - С другой стороны, не исключено, что они уже здесь, среди нас. Просто мы их не замечаем в силу совершенной отличности от всего, что можно представить.
        - Точно! «Эффект гориллы»! Так индейцы не заметили Колумбовых кораблей!
        - Они необязательно гуманоидные.
        - И совершенно не факт, что белковые, может, у них жизнь зародилась на основе кремния.
        - Или не имеют материальной оболочки. Могут быть просто волной, информацией, закодированной в пучке элементарных частиц…
        - Или богами.
        - Или самим Богом.
        - Согласен, гипотезу Бога тоже нельзя отвергать, но тогда возникает более сложный вопрос: что есть Бог?
        Тема была благодарной и неисчерпаемой. Но только в одном приятели расходились принципиально и к согласию прийти не могли.
        Ильинский, гуманист самого высокого толка, воспринимал возможный контакт с высшей цивилизацией как однозначное благо для человечества; Гуревич же был уверен, что в этом случае людей ждет тотальное уничтожение. Что являлось причиной его такой странной и ожесточенной космической ксенофобии, неизвестно; возможно, сыграла свою роль генетическая память, сохранившая воспоминания отца о том, как тот пятнадцатилетним подростком бежал с семьей из Одессы, спасаясь от приближающихся железных дивизий представителей сверхчеловеческой высшей расы, которые без колебаний пустили бы их на мыло или пару перчаток и преспокойно пользовались бы оными, намыливая в душе причинные места под мощные аккорды «Кольца Нибелунгов» или надевая перчатки перед альпийской прогулкой, чтобы стек не скользил в руке.
        Савва уверенно утверждал, что высокий уровень развития технологий неразрывно связан с таким же уровнем развития морали и нравственности, а следовательно, существа, сумевшие преодолеть немыслимые космические расстояния или нашедшие способ иным образом победить пространство и время, просто не могут быть враждебно настроены по отношению к иным формам разумной жизни. Гуревич только за голову хватался.
        - Савва, старик, ну с чего ты это взял?! Эйнштейн и Бор спорили о теории относительности и квантовой механике - а десятью годами позже в одной из самых культурных и развитых европейских стран принялись сжигать в печах младенцев, женщин, стариков, целыми семьями, только по национальному признаку, причем при самой широкой народной поддержке! Человечество вышло в космос - а в стране, отправившей на Луну человека, еще никак не могли решить для себя: негры - это полноценные люди или все же как-то не очень?
        - Да, но к звездам мы еще не летаем, - замечал Савва.
        - Старичок, ну при чем тут звезды! Ты говоришь про какие-то абсолютные гипотетические величины, а я тебе про то, что столкновение более развитой цивилизации с менее развитой всегда заканчивается одинаково и очень печально для последней! Если не веришь, можешь спросить у беотуков, могикан, пекотов и многих других. Ах, но у них же нельзя спросить, их больше нет! А знаешь почему? Потому что представители куда более развитой цивилизации явились к ним и перебили буквально как скот, объявив существами, не принадлежащими к людскому роду. Испанцы рубили трупы убитых индейцев на мясо и кормили ими собак, а про добрых англосаксонских протестантов я и вовсе не говорю: истребили около ста миллионов человек коренного населения целого континента, жгли их, стреляли, морили оспой, уничтожали кормовую базу в виде бизонов - и прекрасно себя чувствовали при этом. Видишь аналогию?
        - Есть и другие примеры, - упрямился Савва. - У чукчей, ненцев, коряков и многих других все хорошо.
        - Вот в этом-то все и дело! - горячился Гуревич. - Ты совершенно советский человек, дружище, у тебя менталитет, в который на уровне основного кода вшита дружба народов с идеалами братской взаимопомощи - ну, и какие там еще есть красивые слова. Но Советский Союз - это только шестая часть суши. Никогда не задумывался над тем, как по-разному изображается первый контакт с инопланетными гостями в нашей фантастике и у западных авторов? У наших это выглядит так: чужой звездолет еще не приземлился, а уже лучшие умы планеты готовятся к встрече с братьями по разуму, собирают таблицы, книжки и иллюстрации, женщины бегут к месту высадки с охапками полевых цветов, и седоусый первый секретарь местного горкома спешит по некошеной луговой траве с хлебом и солью. А вот у них в книжках все сразу вооружаются, подгоняют танковые бригады, военные спорят, как ловчее ударить атомной бомбой по корпусу корабля чужаков - и, черт возьми, всегда оказываются правы в своих подозрениях! То треноги с лазерами, как у Уэллса, то враждебные биороботы, то похитители тел, а то чего и похлеще. А почему так? Потому что они сами
прекрасно помнят, как приходили в свои будущие колонии и что там после их появления было с аборигенами.
        - Значит, как минимум возможны разные варианты, - не сдавался Савва. - Нельзя же принимать как вероятную только одну из самых крайних возможностей.
        - Ну хорошо, вот тебе еще вариант. Чужие - а ты сам признаешь, что они могут быть нам совершенно чужими, негуманоидными, бестелесными, - вообще не поймут, что имеют дело с разумной жизнью. Будет, как с птичками дронт на Маврикии, помнишь? Те жили в своей замкнутой экосистеме, не умели летать и были очень доверчивыми. Европейские моряки их убивали сотнями, причем не для пополнения запасов, а просто от скуки, ради забавы. Птички бежали к ним, раскрыв клювы, а те лупили их палками по головам, очень весело. Дронты разбегались, а потом возвращались опять - может, верили в разумность высшей человеческой цивилизации и хотели-таки установить контакт? А может, у них и была своя цивилизация, на свой птичий лад, как знать? Но их переколошматили дубинами без всякого сожаления, а остальное доделали завезенные на острова собаки и свиньи. Вот и мы тоже можем стать для какого-нибудь сверхразума такими дронтами, которых перебьют просто так, без всякой причины.
        Так они и остались каждый при своем мнении: Савва - в убеждении о великом благе контакта с таинственным внеземным разумом, Гуревич - в полной уверенности гибельности для человечества такой встречи. Каждый был абсолютно прав и совершенно заблуждался при этом.

* * *
        В институте коллеги относились к Савве в основном ровно и скорее с симпатией, нежели наоборот, безусловно уважая его как профессионала и ответственного человека. Гуревича или очень любили, или ненавидели втайне. Но был человек, который относился к ним обоим с одинаковой настороженностью и неприязнью.
        Если, войдя в двери НИИ и миновав проходную, не отправляться в путь по длинному коридору первого этажа, а сразу после проходной, поднявшись по лестнице, свернуть влево, то можно попасть в закуток с неприметной дверью. За ней располагался небольшой кабинет, тесный от старой громоздкой мебели, очевидно пережившей не одного хозяина этого места, прокуренный, с обшарпанными усталыми стенами, ворохами бумаг на видавшем виде столе, украшенном, словно печальным узором, коричневыми кругами от кружек с чаем и язвами папиросных ожогов. Из шкафов торчали толстые бумажные папки с неопрятно лохматящимися завязками, а со стены скорбно взирал портрет Дзержинского, казавшегося еще более изможденным от постоянного пребывания в атмосфере из табачного дыма, крепкой мужской духоты и сладковатого аромата одеколона «Саша». В этой непрезентабельной обители располагалась резиденция начальника особого отдела НИИ майора госбезопасности Игоря Петровича Исаева.
        Когда-то, во времена сладким сном промелькнувшей молодости, Исаев был подающим надежды начинающим контрразведчиком на Черноморском флоте, а еще красавцем, бретером и «мастером штыкового боя под одеялом», каковое мастерство в итоге самым губительным образом сказалось на дальнейшей карьере. Однажды жертвой его нахрапистого обаяния пала жена одного из руководителей контрразведки ЧФ, и этот «взлом мохнатого сейфа» вышел Исаеву боком: его мгновенно перевели из солнечного Севастополя в неприветливый сумрачный Ленинград и на веки вечные заточили, как проклятого пророком джинна, в кабинете особого отдела НИИ связи. Вначале он было надеялся, что со временем ситуация как-то исправится, но время шло, ничего не менялось, и однажды Игорь Петрович понял, что про него позабыли, как про отправленную на дачу ненужную вещь. С годами Исаев обрюзг, растолстел, приобрел лоснящиеся залысины, багровое, в нехороших прожилках лицо, одышку и хроническое раздражение на несправедливый мир и судьбу, которая за полжизни так и не дала ему того самого, единственного мгновения подвига.
        Впрочем, дело свое он знал хорошо, делал его с каким-то мрачным старательным отвращением, сигналы от трудового коллектива принимал четко и реагировал оперативно. Когда, например, один капитан-лейтенант неосторожно ляпнул в курилке, что слышал по «Голосу Америки» о том и о сем, то уже через пару дней ему пришлось паковать чемоданы, проститься с местом младшего научного сотрудника в ленинградском НИИ и отправиться на Дальний Восток, чтобы до конца службы бороздить на корвете разведки воды Тихого океана. Защищенному доктору наук и начальнику одной из лабораторий политически окрашенный анекдот, рассказанный лучшему другу, стоил руководящей должности и дальнейшей карьеры. Да, работенка была пакостная, но кто-то же должен ее делать, не так ли? И за сомнительными персонажами присматривать тоже, а к таковым не в последнюю очередь относились Ильинский с Гуревичем.
        Один - какой-то беспартийный тихушник, молчаливый и себе на уме; правда, мама у него героическая, этого не отнять, но яблоко от яблони вопреки распространенному мнению иногда откатывается ой как далеко. Исаев давно взял Савву под наблюдение, и чем меньше тот давал поводов для подозрений - а он их не давал вовсе, - тем больше раздражал этим особиста. Умник чертов.
        Гуревич раздражал еще больше. Во-первых - еврей. Одного этого достаточно, чтобы взять на карандаш. Будь воля Исаева, того бы и на километр не подпустили к секретному институту просто по «пятому параграфу», но времена стали не те, и приходилось мириться, что вот такой потенциальный мигрант в Землю обетованную допущен к военным секретам. Во-вторых - бабник, что неприятно напоминало Исаеву, давно растерявшему форму, навык и опыт, себя самого в дни славной молодости. В-третьих, подхалим и трепло, каких мало. А то, что эти двое в последнее время сдружились и то и дело в обеденный перерыв уединялись якобы для игры в шахматы, выглядело как настоящий заговор. Исаев регулярно излагал свои соображения на бумаге и рапортовал выше, но ответов на свои сигналы не получал. Если кто и поддерживал майора деятельно в его идиосинкразии к Гуревичу, так это коллега последнего по отделу, капитан третьего ранга Бакайкин. Сам он Исаева презирал, считал неудачником, солдафоном и опустившимся пьяницей; майор платил той же монетой, не без оснований полагая Бакайкина человеком без совести, принципов и просто гнусным
субъектом, который в Вооруженные силы пришел не Родину защищать, а с помощью звездочек на погонах устроиться на теплое место с хорошим окладом, умевшим только кляузничать на партийных собраниях, заниматься мелкими провокациями и писать развернутые доносы в особый отдел. Но один был эффективным орудием в конкурентной карьерной борьбе, другой - самым активным фискалом во всем институте, и обоих объединяла неприязнь ко всем, кто хоть как-то смел выделяться из ряда умеренных и аккуратных, - прежде всего к Гуревичу, а теперь и к примкнувшему к нему Ильинскому. Поэтому при встрече они радостно пожимали друг другу руки, натужно щерились и уединялись в прокуренном кабинете майора, выстраивая стратегию и тактику борьбы с теми, кто вызывал у них неприязнь. Но к Ильинскому было не подкопаться, Гуревич легко отражал истерические наскоки Бакайкина на собраниях и временами не без успеха контратаковал, так что стратегия с тактикой буксовали, пока однажды Гуревич и Савва сами не подставились под удар, который должен был похоронить карьеры обоих.

* * *
        Гуревич работал в лаборатории, занимавшейся проблематикой подавления вражеских систем связи в ситуации противостояния многоцелевым авианосным группам. Военно-морской флот в части технического оснащения всегда был впереди прочих родов войск, но в последние годы в этом оснащении мы постепенно, но уверенно проигрывали потенциальному противнику. Значение средств радиоэлектронной борьбы в условиях современной войны было огромным: выведите из строя средства связи, и подразделения полностью утратят централизованную управляемость, самолеты потеряют контакт с наземными службами, и слитный единый кулак авианосной группы, состоящий из нескольких подводных лодок в нижней полусфере, самолета AWACS[17 - AWACS (Airborne Warning and Control System) - авиационный комплекс радиообнаружения и наведения, электронная система разведки и управления.] и истребителей боевого воздушного патруля, крейсеров, эсминцев, танкеров и собственно авианосца, рассыплется на несколько разрозненных, небоеспособных частей. Подавите средства ближнего и дальнего обнаружения, и враг уподобится слепому и глухому стрелку, ввязавшемуся в
дуэль. Над системами РЭБ работали целые институты, в них отдельными направлениями занимались отделы, в лабораториях отделов тысячи лучших ученых и инженеров разрабатывали научно-исследовательские обоснования и проводили конструкторские разработки новых технических средств.
        Гуревич, разумеется, рассказывал Савве о работе, главным образом о тех трудностях, с которыми ему приходилось сталкиваться ежедневно - а трудностей в этом деле хватало. Очевидно, что альфой и омегой эффективного подавления чужого сигнала была когерентность, совпадение частот сигналов передачи и подавления, волновых пиков и впадин. Подобное уничтожалось подобным - всегда; вот только в данном невидимом противостоянии брони и снаряда пока уверенно побеждала броня: частоты передающего сигнала постоянно менялись в псевдослучайной последовательности, и не было никакой возможности эти изменения отследить - все равно что пытаться угадать, какое число загадано противником в диапазоне от единицы до триллиона. Можно было бы использовать заградительные широкополосные помехи, глушившие весь диапазон передачи, но применение БЧХ-кода[18 - БЧХ-код - код Боуза - Чоудхури - Хоквингема, широкий класс циклических кодов, защищающих информацию от ошибок и позволяющих восстановить ее в случае неполноты прохождения передающего сигнала.] сделало это неэффективным: любого прорвавшегося фрагмента начального сообщения было
довольно, чтобы восстановить его полностью. В ход шли скрытые помехи, импульсные сигналы, но удовлетворительного и полностью эффективного решения не находилось. Дело дошло до радикальных идей, вплоть до подводного атомного взрыва, который на долгое время создаст уровень помех такого масштаба, что сделает невозможным никакое акустическое обнаружение чего-либо, и тогда подводные лодки смогут подойти к супостату на дистанцию поражения - правда, и сами они будут двигаться, полагаясь только на старомодные компасы, перископы и зоркие глаза капитана, чего в современных условиях, мягко говоря, маловато. Гуревич предложил решение в виде создания сигнала такого высокого энергопотенциала, что просто сожжет к чертям все системы приема и передачи противника; правда, для этого предполагалось использовать космические спутники с фазированными антенными решетками, и сложность инженерной реализации на каждом этапе проекта возрастала по экспоненте.
        Савва, по-обыкновению полуприкрыв веки, слушал рассказы про далекие авианосцы и многоцелевые подлодки, импульсные высокочастотные сигналы и код Рида - Соломона[19 - Код Рида - Соломона - частный случай БЧХ-кода.], про AWACS и JTIDS[20 - JTIDS (Joint Tactical Information Distribution System) - одна из радиосистем передачи данных с временн?м разделением доступа.], меняющиеся каждые 6 микросекунд частоты - казалось, что слушал рассеянно, изредка задавая вопросы, но на самом деле складывая в памяти, как сумму данных интересной задачи, все, о чем повествовал Гуревич.
        Как-то за очередной партией Савва пытался объяснить товарищу свое понимание принципа квантовой неопределенности и многомировую интерпретацию Эверетта на примере шахмат.
        - В квантовой физике принцип неопределенности - это фундаментальное соображение, - говорил он, неспешно расставляя фигуры. - Если совсем просто, то он означает, что невозможно точно измерить две характеристики частицы - например фотона, и чем точнее устанавливается один параметр, тем более не определен второй. То есть мы никогда не сможем определить одновременно координаты и вектор движения субатомной частицы. Это связано с корпускулярно-волновым дуализмом, а именно со способностью элементарных частиц проявлять свойства, присущие и волне, и частице. Собственно, они и есть одновременно и волны, и частицы. Это понятно?
        - Безусловно, - соврал Гуревич.
        - Это очень, очень простое объяснение, - предупредил Савва. - Такое простое, что почти неправильное. Про то, как незаряженный пион распадается на два фотона, я тебе рассказывать не собираюсь.
        - Спасибо, дружище!
        - Так вот. Дуализм - это очень значимый элемент квантовой физики; второй принципиально важный - неопределенность. При попытках оценить движение субатомных частиц в ходе эксперимента мы можем с большей или меньшей уверенностью сказать только о начальной и финишной точке отрезка движения, но о его траектории судить невозможно. Поэтому принято считать, что, например, электрон или фотон идет одновременно по всем возможным траекториям, реализует все мыслимые сценарии своего движения, чтобы в итоге оказаться в конечной точке.
        - Но это ведь просто некое допущение, верно? - уточнил Гуревич.
        - Нет, не так. Это реальность квантового мира, такая же, как знаменитая запутанность, которую Эйнштейн называл «жуткой», при которой изменение одной частицы мгновенно передается другой со скоростью, превышающей скорость света. Одновременно существуют все варианты движения частицы - и точка. На этом построена многомировая интерпретация, которая, в частности, предполагает в некотором смысле существование параллельных вселенных.
        - Старик, это что-то уже совсем фантастическое.
        - Фантастическим обычно называют все то, чего не встречают по дороге с работы домой, - спокойно ответил Савва. - А это другое. Вот, смотри.
        И он показал на доску, где в ожидании предстоящего боя выстроились фигуры.
        - Сейчас здесь присутствуют все партии, которые были или будут сыграны когда-либо. Их количество оценочно определено Клодом Шенноном, называется числом Шеннона и составляет приблизительно 10^120.^Для понимания: количество атомов в наблюдаемой Вселенной оценивается в 10^81.^Но я делаю ход, - он переставил белую пешку на Е4, - и вот уже число возможных к реализации сценариев дальнейшей игры изменилось, пусть и ненамного. Каждый раз на доске присутствует фактически бесчисленное множество возможностей для продолжения игры, и они так же объективны, как существующая позиция, пока я не сделаю очередной ход и не изменю этим самым реальность игрового мира, в которой появится новое множество сценариев, одновременно существующих в настоящем и будущем. И все это на доске из шестидесяти четырех клеток и с участием тридцати двух фигур. А теперь представь себе числовой объем сферы вероятности, которая вмещает все параллельно существующие сценарии развития мира, где миллиарды человек ежесекундно генерируют обстоятельства, влияющие на взаимосвязь гипотетических и состоявшихся событий. И каждый из этих сценариев
образует собственную реальность, которая настолько же объективна, как та, которую мы сейчас проживаем.
        - Не вмещаю, старичок, - признался Гуревич. - Это ты - гений, а у меня голова маленькая, и сейчас там фазированные антенные решетки, которые при раскрытии в космосе начинают вибрировать, и как погасить эту вибрацию, я пока не понимаю.
        - Кстати, хотел с тобой одной идеей поделиться, - сообщил Савва. - Как раз по твоей проблематике. Предположим, возможно сгенерировать помеховый сигнал с абсолютно универсальной когерентностью по отношению ко всем частотам радиоволн и вообще любого электромагнитного излучения. Это решит проблему подавления средств связи и обнаружения?
        - Ты про «белый шум» говоришь? Так это и есть широкополосная помеха, я же рассказывал…
        - Нет, не то. Представь сигнал, который… ну, пусть будет, подстраивается под любую частоту, идеально совпадая по длине волн, понимаешь? Универсальный, с миллиардами вариантов полной идентичности.
        - Ну, звучит, как ответ на все вопросы, - осторожно начал Гуревич, - но только я не понимаю пока…
        - Вот, посмотри. Я тут набросал на скорую руку.
        И Савва протянул приятелю несколько исписанных мелким почерком листов. Тот взял и внимательно стал читать.
        - Я предположил, - продолжал Савва, - что можно было бы использовать в качестве базовой идеи принцип квантовой неопределенности. Если принять, что субатомные частицы реализуют одновременно все возможные варианты движения, то чисто теоретически мы имеем право предположить, что гипотетическая волна в периоде распространения будет иметь свойство когерентности частотным характеристикам любого электромагнитного излучения. Радиоволнам в том числе, хоть бы они меняли частоту каждую наносекунду.
        Гуревич оторвал взгляд от бумаг.
        - Дружище, то, что ты тут написал, я понимаю через строчку, если честно, хотя общая идея ясна. Но это что-то совсем глубокая теория, не находишь? То есть я в принципе не представляю связи между колебаниями на квантовом уровне и реальным радиосигналом.
        Савва задумался, сделал ход и сказал:
        - Эйнштейн говорил, что для решения кажущейся неразрешимой задачи нужно подняться на один уровень выше предлагаемых в ней условий. В качестве исходной модели представим несколько уровней окружающего мира. Первый - тот, который является в нашем понимании привычно материальным и распространяется до атомных структур; его законы более или менее точно описываются классической физикой, он доступен наблюдению, и на него мы можем воздействовать теми или иными техническими средствами, которые есть в нашем распоряжении. Но атомы не являются конечным строительным материалом реальности. Субатомный или тем более субквантовый уровень полностью недоступны как нашему наблюдению, так и описанию с помощью известных законов физики и относительно постижимы только при помощи творчески применяемого математического аппарата и физических гипотез, в рамках которых мы вынуждены прибегать к довольно рискованным метафорам типа струн или «очарованных кварков». Это настоящий квантовый мистицизм, но именно на этом, принципиально невидимом и условно доступном пониманию, уровне, расположены механизмы, определяющие наш так
называемый материальный мир. Очевидно, что там существуют еще не описанные формы взаимодействий, квантовые флюктуации, которые меняют реальность - кто знает, как часто, и воспринимаем ли мы эти изменения, замечаем ли их; может быть, ежеминутно или ежечасно мир меняется радикально - и мы вместе с ним, с нашими воспоминаниями, убеждениями, мыслями, всякое мгновение рождаясь как новые личности, а потому не в состоянии отследить изменения, подобно тому, как пассажиры сверхзвукового самолета не чувствуют скорости и расстояния, в то время как пересекают океаны и континенты…
        - Савва, не увлекайся. Ближе к делу. И тебе шах.
        - Я вижу, не страшно. Хорошо, вот к делу: если на квантовом уровне происходят процессы и изменения, которые, я убежден, оказывают влияние на объективную материальную реальность, то, возможно, мы можем управлять этими процессами методом от обратного. Физическим действием запустить изменения на два уровня выше - или ниже, как посмотреть, - а потом использовать результаты на том же физическом уровне. Это как поджечь с одного конца фитиль, проходящий под землей и другим концом выходящий к бочке в пороховом погребе, понимаешь? Во всяком случае теоретическое обоснование я изложил, оно перед тобой. И первый практический опыт может лежать как раз в области создания сигнала, абсолютно когерентного любому виду радиоволн. Вот тебе и твоя идеальная помеха. И мат через шесть ходов.
        - Да чтоб тебя черти взяли! Ну уж дудки, я еще поборюсь.
        Савва не стал говорить другу о том, что вывел предлагаемое частное следствие из своих наработок по единой теории поля; что реализация его теоретического предположения позволит не только глушить радиосигналы, но и, например, уничтожать свет, который тоже представляет собой электромагнитную волну, а еще, чего исключить нельзя, подавлять электрическую активность человеческого мозга и что в итоге все эти прикладные производные - сущая ерунда перед возможностью управлять процессами квантового мира, которая означает способность влезть в самые тонкие, первичные настройки Мироздания и менять их по своему усмотрению.
        Они были дружны уже почти год, и если Гуревич был в чем-то совершенно убежден, кроме губительности для человечества контакта с внеземным разумом, так это в гениальности своего друга. Тем более что мат его черному королю действительно состоялся через шесть ходов.
        Он подождал и подумал два дня; почти разобрался в дремучих математических выкладках Саввы, хоть это было и нелегко; позвонил по междугороднему телефону брату в Новосибирск и задал ему пару вопросов. А на третий день решился: поговорил с Саввой, довел до ума его теоретические зарисовки, оформил как надо и подал проектную заявку в ученый совет.

* * *
        Удивительно, но этап обсуждения на уровне НИИ прошел до странного гладко. Тому послужило несколько причин, из которых главной была та, что теоретического обоснования, предложенного Ильинским, никто толком не понимал. Зато все хорошо знали, что Савва имеет определенный авторитет в научных кругах, пусть и довольно узких, что он умелый, грамотный специалист, а еще очевидно было, что заявленная практическая реализация проекта, при всей кажущейся фантастичности, может иметь настолько важное перспективное значение, что отказывать в согласовании было и неразумно, и отчасти рискованно. Поэтому, как водится в таких случаях, ученым советом принято было мудрое решение передать ответственность вышестоящим, и заявка ушла в головной институт, откуда в январе 1983 года прибыла специальная комиссия для того, чтобы или утвердить проект в разработку, или безоговорочно объявить его антинаучной ересью и игрой праздного ума заплутавшего в заумных теориях начальника вычислительного отдела.
        Именно на такой исход дела рассчитывал капитан третьего ранга Бакайкин, и пускать процесс на самотек он не собирался. В случае разгромного заключения комиссии из Москвы можно было раз и навсегда поставить на место этого выскочку Гуревича, ославить его на самом высоком уровне руководства, дискредитировать как профессионала, а потом, если повезет, и добиться понижения в должности, а то и вовсе, при помощи Исаева, выгнать из института. Во всяком случае конкурировать за место начальника лаборатории Гуревичу точно больше никогда не придется. Да и этого Ильинского не мешало бы загнать обратно в тот пыльный угол, из которого он вдруг выполз и даже заговорил - смотрите, какое диво!
        Сам Бакайкин как оппонент и приблизительно не был равен ни Гуревичу, ни Ильинскому, и в профессиональную дискуссию с ними ввязываться не собирался, понимая, что не добьется в ней ничего, кроме обнажения собственной бестолковости. Но судьба вдруг сдала ему счастливые карты: среди членов московской комиссии обнаружился свояк Бакайкина, некто Дубровский - уважаемый авторитетный эксперт, капитан первого ранга, кандидат наук и не последний человек в руководстве головного НИИ. Бакайкин чуть не разрывался от переполнявшего его радостного предвкушения чужого фиаско и немедленно позвонил родственнику: подсказать, дать, некоторым образом, предварительную оценку, сориентировать по ситуации - конечно, исключительно для того, чтобы уважаемый человек не попал в глупое положение, всерьез разбирая какую-то ахинею.
        Капитана подвела не столько некомпетентность, сколько ненависть - та, что способна ослепить и сделать глупцом и самого умного человека, заставляя недооценивать силу противника просто из одного только чувства презрения; Бакайкин же был всего лишь хитрым мелкотравчатым интриганом, разумом никогда не блиставшим. В его версии, которую он изложил свояку в телефонной беседе, ситуация выглядела следующим образом: пустозвон и вертопрах Гуревич, пользуясь своими способностями без мыла влезть куда угодно - тут Бакайкин многозначительно добавил: «Ну, ты же знаешь, они все такие», - извлек на свет Божий из вычислительного отдела местного юродивого, заучку и аутиста, который понаписал нечто настолько бредовое, что этого даже никто понять не смог; ну а начальник НИИ контр-адмирал Чепцов решил просто подстраховаться на всякий случай и похоронить эту парочку не своими руками, а силами уважаемых московских экспертов. Так что дело пустячное, чистая формальность: нужно просто приехать, надавать увесистых оплеух, да и дело с концом. Вполне естественно, что после таких рекомендаций капитан первого ранга Дубровский -
отличный, кстати, специалист в области математического анализа - с материалами теоретического обоснования проекта, присланными заблаговременно, ознакомился лишь поверхностно, за полчаса до начала во многом судьбоносного заседания, не удосужившись хотя бы навести справки о том, кто такой этот Ильинский С. Г., чье имя стояло вторым на титульном листе документа.
        В назначенный день и час конференц-зал наполнился сопричастными: контр-адмирал Чепцов, его заместитель по научной работе, руководитель отдела РЭБ, начальники обеих лабораторий в составе отдела, несколько привлеченных внутренних экспертов, включая капитана третьего ранга Бакайкина, комиссия из московского института в составе четырех человек - руководитель, советник по науке, два ведущих эксперта - и сами виновники торжества, старшие научные сотрудники, кандидаты наук Евгений Маркович Гуревич и Савва Гаврилович Ильинский.
        За окном веселился морозный солнечный день, искрился легкий белый снежок, и в торжественном зале с кумачовым призывом «Решения XXVI съезда КПСС - в жизнь!», белым бюстом вождя мирового пролетариата, огромной, торжественно черной грифельной доской и трибуной была какая-то приподнятая, праздничная атмосфера. Гуревич надел свой лучший, на заказ пошитый костюм, белую рубашку, темно-бордовый галстук, ерзал, вздыхал, хрустел пальцами и то и дело зачем-то подбадривал Савву: «Ничего, старичок, прорвемся, ты не волнуйся!» Он прекрасно понимал, что сейчас на карту поставлено для него если не все, то очень многое.
        Савва ни на какие карты ничего не ставил, волноваться не думал и галстуков не надевал, хотя все же приоделся ради такого события в неновый, но аккуратно отглаженный серый костюм и светлую рубашку с трогательно застегнутым на последнюю пуговицу воротом. Он смотрел в окно, щурился на зимнее солнышко и был тих, спокоен и светел, как инок во время пения херувимской.
        Адмирал, его заместитель и члены комиссии поднялись на сцену и заняли места за длинным столом. Гуревич чувствовал, как сердце гулко колотится где-то под тугим узлом галстука, а когда увидел, что гнусный Бакайкин, согнувшись чуть ли не пополам, жмет руку высокому представительному капитану первого ранга из московской комиссии, то оно еще и заныло от недобрых предчувствий.
        Ритуальная часть не заняла много времени: краткие, без лишних украшательств приветствия, представление присутствующих и вступительное слово Гуревича как номинального автора проекта и инициатора заявки. Все это заняло вряд ли больше десяти минут, а потом было предложено перейти к защите.
        - Слово предоставляется…
        К грифельной доске, как к дуэльному барьеру, подошли с двух сторон Дубровский и Савва, и сравнение было не в пользу последнего: черная с золотом форма отлично сидела на рослом и статном офицере, фигура его излучала уверенность, а отменная выправка добавляла еще несколько сантиметров роста, так что Савва смотрелся рядом с ним человеком в самом унизительном смысле слова гражданским, неловким, мешковатым и каким-то потерянным. Гуревич заволновался еще больше. Ему прекрасно было известно, как много зависит от вот таких, казалось бы, незначительных факторов: внешний вид, уверенная осанка, тембр голоса, решительность безапелляционных суждений - особенно тогда, когда в сути вопроса лица, принимающие решения, разбираются, мягко скажем, нетвердо и больше ориентируются на внешнюю убедительность, чем на содержательные аргументы; он также знал, как много оригинальных решений и предложений было отвергнуто, похоронено и забыто исключительно из-за того, что система внутренних сдержек и противовесов, чьих-то амбиций, вражды, симпатий и антипатий вдруг качнулась не в ту сторону, и как мало зависело от таланта и
реального профессионализма. Если бы он мог пойти сам - но увы: в формулах Саввы уверенно разбирался только он сам, и Гуревичу оставалось лишь надеяться, что все обойдется.
        Дубровский, как известно, с расчетами ознакомился кое-как: выхватил взглядом на первых страницах несколько исходных уравнений неклассических множеств, увидел то, что счел странностями и нарушением логики, и уверенно начал:
        - Савва Гаврилович, на странице номер три содержится выраженное в нелинейной функции утверждение, что…
        Мел застучал по доске. Савва, чуть наклонив голову, внимательно посмотрел и ответил быстрым дробным перестуком, выписав длинное математическое выражение из одних только символов и нулей. На некоторое время повисла напряженная тишина. Дубровский снова атаковал; в стуке мела Гуревичу слышался звон клинков, и он изо всех сил скрестил побелевшие пальцы. Безмолвный и стремительный поединок у доски продолжался минуты три, вряд ли больше, а потом Дубровский нехотя произнес:
        - Ну хорошо, предположим с этим мы разобрались… - и мысленно обматерил свояка, из-за которого оказался в наиглупейшем положении.
        Очевидно стало, что оппонент очень хорош - чего уж там, просто великолепен в своем деле. Его уравнения отличались точностью и изяществом, он демонстрировал уровень мастерства, который Дубровскому не приходилось видеть уже очень давно, а может, и никогда - и было предельно понятно, что пытаться и дальше одолеть его в ближнем математическом бою просто глупо. Капитан первого ранга мог отказаться от дальнейшей дискуссии, тем более что этот Ильинский, скорее всего, и в самом деле предлагал что-то ст?ящее, но отступать было немыслимо. Это квантовый мир живет по каким-то своим особым законам, а мир человеческий приводится в действие пружиной чести, амбиций и репутации; Дубровский знал, что из присутствующих по крайней мере двое его коллег прекрасно разбираются в предмете и понимают, что его, признанного эксперта, только что отбрил какой-то гражданский из вычислительного отдела, а потому капитан сделал то, что и почти каждый бы на его месте, - начал давить массой, используя авторитет положения и не утруждаясь аргументацией:
        - Преобразования Лоренца в данном случае неприменимы…
        - Редукция фон Неймана не имеет отношения к рассматриваемому предмету…
        - Система координат неэвклидовых плоскостей задана совершенно неверно…
        Капитан первого ранга беспощадно гремел уверенным, хорошо поставленным баритоном. На стенах плясали перепуганные солнечные зайчики. Савва молчал, опустив руки и полуприкрыв веки. Гуревич схватился за голову: он прекрасно понимал, что сейчас происходит, и видел, что в глазах всех собравшихся его друг выглядит мальчиком для битья, по глупости вышедшим на ринг против чемпиона в тяжелом весе.
        - И наконец, итоговый вывод не только в корне ошибочен, но и не вытекает логически из приведенных расчетов, - завершил разгром Дубровский и замолчал, снисходительно глядя на Савву.
        Стало тихо, и только пыль кружилась в лучах солнца, словно далекие звезды где-нибудь за Стеной Геркулеса.
        Контр-адмирал Чепцов откашлялся и произнес:
        - Ну что же, благодарю вас, товарищ Дубровский. Савва Гаврилович, вам есть что сказать?
        Савва будто очнулся, взглянул на адмирала, потом на возвышающегося перед ним оппонента и произнес:
        - Я тоже благодарю товарища капитана первого ранга за ряд интересных замечаний. Я очень ценю, что мои предложения подверглись столь подробной и беспристрастной оценке. Еще раз спасибо.
        Дубровский сдержанно улыбнулся. Гуревич откинулся на спинку стула и с тоской посмотрел в окно.
        - Если возможно, я бы хотел воспользоваться случаем и поинтересоваться у товарища капитана первого ранга, - продолжал Савва, - не следовало ли мне, во избежание указанных им ошибок, использовать в работе матричное преобразование OРС?
        - Безусловно, - великодушно согласился Дубровский, похожий сейчас на сытого льва. - Непременно следовало.
        - Такого матричного преобразования не существует, - сообщил Савва.
        И добавил в наступившей ошеломленной тишине:
        - Я его только что выдумал.
        В зале вспорхнул смех. Заместитель по науке опустил голову, пряча улыбку. Дубровский побагровел.
        - И, если позволите, - спокойно сказал Савва, - я бы попросил вас указать функцию для расчета верных неэвклидовых координат в пространстве сигнатур, соответствующих решаемой задаче. Мне это тем более интересно потому, что непосредственно связано с темой моей кандидатской диссертации.
        Смех взвился сильнее. Пробежал оживленный шепот. Гуревич неожиданно гоготнул в голос и зажал рот рукой.
        - Тихо, тихо. - Контр-адмирал деликатно постучал карандашом по столу. - Я полагаю, больше вопросов нет, товарищ капитан первого ранга? Ну вот и хорошо. Кто еще хочет выступить в прениях?
        Ни о каких прениях более не могло быть и речи. Судя по всему, внутри коллектива столичной комиссии тоже существовали свои сдержки и противовесы, ибо второй ведущий эксперт - с сияющей лысиной и в блестящих очках - имел особенно торжествующий вид и сердечно поздравил Савву с интересной, перспективной идеей, отметил оригинальность применения математического аппарата и пожелал дальнейших успехов в реализации проекта, добавив к тому же, что знаком с товарищем Ильинским заочно и с большим интересом читал несколько его статей, посвященных Колмогоровской сложности. При этих словах капитан первого ранга Дубровский - прекрасный аналитик, признанный специалист и, что особенно важно, не последний человек в руководстве головного НИИ - бросил на свояка взгляд, в котором, как при вспышке испепеляющей молнии, Бакайкин увидел свои дальнейшие служебные перспективы столь скромные, а последствия нынешнего совещания столь плачевные, что ему не оставалось ничего более, кроме как навсегда покинуть наш рассказ.
        Через полчаса сотрудники НИИ связи ВМФ, выходя на обед, могли видеть, как старший научный сотрудник Евгений Гуревич лежит на спине в пушистом сугробе, хохоча и подбрасывая вверх искрящийся легкий снег, а Савва Ильинский стоит на ступенях, наблюдая за этим неожиданным действом, улыбаясь и щурясь на солнце.

* * *
        Конечно, просто не было, и окончательное решение о настоящей, серьезной работе по проекту Гуревича и Ильинского приняли только через полгода. Идея казалась слишком необычной и смелой, обоснование и расчеты - чрезвычайно неоднозначными, сама тема квантовой физики - мало изученной и никогда ранее не увязывавшейся с военно-практическим применением, а открывающиеся в случае успеха перспективы - в полном смысле слова невероятными. Заочные экспертные оценки, обсуждения и дискуссии заняли довольно длительное время; из различных научных учреждений, привлеченных Министерством обороны к анализу теоретического обоснования, в НИИ связи поступали дополнительные вопросы, кажущиеся неотразимыми опровержения или же, напротив, близкие к восторженным отзывы. Савва отвечал, дорабатывал, вносил уточнения и дополнения, и процессу этому не было бы конца, если бы в мае 1983 для финального заключения руководство министерства не обратилось к самому академику Пряныгину. На две недели все замерло в ожидании. Гуревич не находил себе места, бродил по коридорам и кабинетам НИИ или отсиживался в кабинете у Саввы, не в силах
сосредоточиться на чем бы то ни было. Ильинский же, как ни в чем не бывало, продолжал заниматься своей работой в вычислительном отделе, сохранял совершеннейшее спокойствие и только выразился в том смысле, что рад участию Пряныгина в оценке его идеи, ну а если Иван Дмитриевич укажет на ошибки или недоработки, так оно только к лучшему.
        Пряныгин дал ответ в конце мая, и он был, по обыкновению, краток: «Все верно». Это решило все дело. Тогда же Савва получил от него личное письмо, последнее за двадцать один год их удивительной переписки. Само собой разумеется, что академик прекрасно знал о работе Саввы над единой теорией поля и видел, что именно эти исследования привели к идее создания направленного квантового колебания, которое можно транслировать в разрушительной силы сигнал; он понимал, что его молодой друг и ученик фантастически близок к тому, чтобы воплотить умозрительные теоретические выкладки в практические решения, открывающие перед человечеством невиданные доселе возможности. Никто не знает доподлинно содержания этого прощального послания академика, но одну фразу из объемистого письма мы привести можем: «Вы как ребенок, который пытается пальчиками поддеть реальность за краешек, чтобы потом ухватиться и потянуть».
        В начале июня проект под кодовым названием «Универсальная бинарная волна», сокращенно - УБВ, получил официальный статус. Имя предложил Савва: слово «универсальная» указывало на основную суть дела, абсолютную когерентность, а «бинарная» - на то, что квантовому колебанию было необходимо тело, более грубая оболочка, в которую будет вшита субатомная волна. Все предварительные расчеты, ранее рассылаемые с целью экспертных оценок с пометкой «для служебного пользования», изъяли из более не причастных к делу учреждений и ведомств и присвоили гриф «совершенно секретно». Для руководства проектом при Министерстве обороны создали специальную комиссию, в которую входили меньше десяти человек, а в самом НИИ связи право ограниченного доступа к материалам исследования имели только сам контр-адмирал Чепцов и его заместитель по научной работе. К делу подключился Комитет государственной безопасности, контрразведка взяла на особый контроль соблюдение условий секретности и обеспечение повышенных мер защиты. Рабочей группе в составе Ильинского и Гуревича выделили отдельное помещение, дали приоритетное право ставить
любые задачи всем подразделениям и службам НИИ, а также смежным научным организациям, относящимся к ведению Министерства обороны СССР; они получили статус, ресурсы и лютую бессильную зависть всех прочих сотрудников института, которая только усугублялась полностью свободным графиком работы, который был предоставлен приказом начальника НИИ.
        Гуревич летал как на крыльях; он приобрел еще более лощеный вид, взял привычку появляться на работе не раньше одиннадцати и засиживаться допоздна, и хотя не воспринимал все слишком всерьез, но все-таки наслаждался тем, с каким верноподданническим видом здоровались с ним бывшие недоброжелатели; а еще оценивал перспективы, на которые прозрачно намекало ему руководство: секретарь партийной организации и начальник не то что лаборатории, а как минимум отдела, а может, и целого управления - как водится, для начала.
        Галя Скобейда, которую назначили временно исполняющей обязанности руководителя вычислительного отдела, тоже сияла, но по другим причинам: она радовалась не за себя, а за Савву, исполненная тихой, счастливой гордости, которой делилась во время редких визитов в гости или телефонных разговоров с Леокадией Адольфовной - и мама, внешне спокойно и словно как должное принимая успехи сына, наедине с собой едва ли не плакала от сознания того, что все было не зря, не напрасно и сын ее наконец-то если и не оценен в полной мере - на это была способна лишь только она, - но по крайней мере замечен и востребован.
        Савва увлекся проектом по-настоящему: это был серьезнейший вызов для него, как физика и математика, а кроме того, разработка практической части УБВ помогала в развитии и теоретической части единой теории поля. Новыми возможностями и свободами он распорядился по-своему: вдруг отрастил волосы и отпустил бороду, отчего его и без того строгое и правильное лицо сделалось прямо-таки иконописным, и проводил на работе целые ночи. Он и раньше, с самого отрочества, был склонен к «совиному» образу жизни и любил засиживаться допоздна, а теперь получил все возможности реализовать эти склонности в полной мере; дошло до того, что в один прекрасный день он притащил в кабинет их маленькой рабочей группы раскладушку, так что порой даже не возвращался домой, укладываясь под утро и просыпаясь тогда, когда после одиннадцати появлялся Гуревич.
        Исаев, наблюдая эту дикую вольницу, только злился, пыхтел и багровел еще больше. Сначала он думал, что это все временно, что хитрый еврей Гуревич просто удачно пустил пыль в глаза руководству, и скоро те, кому полагается, во всем разберутся, и уж тогда он, Исаев, своего не упустит. Но время шло, а ситуация только усугублялась: Гуревич с независимым видом дефилировал через проходную мимо Исаева через два часа после начала рабочего дня, громко рассказывал в курилке последние новости ВВС и «Голоса Америки», еще и похваляясь каким-то собственноручно собранным аппаратом, который при помощи БЧХ-кода убирает глушащие помехи, и при всем этом заходил, не спросясь, в кабинет самого Чепцова, как будто к теще на блины. Ильинский с длинными волосами и бородой стал похож на какого-то приходского попа, а когда он как-то поутру приволок на работу здоровенный рюкзак и раскладушку, терпение у Исаева лопнуло. Он засел в кабинете и потратил несколько часов и немало бумаги, пока оттачивал формулировки, но изложил все: и про нарушения трудовой дисциплины, и про политически вредные разговоры, и про внешний вид, не забыв
напомнить также про «пятый параграф» и отсутствие партбилета. На этот раз ответ пришел быстро. Исаеву позвонили из Москвы и в емких, не терпящих двоякого толкования выражениях порекомендовали оставить молодых перспективных ученых в покое, а лучше смотреть за собой, чтобы случайно не оказаться вдруг начальником особого отдела метеостанции где-нибудь на Таймыре. Майору не оставалось ничего, кроме как, угнездившись в своей сумрачной обители среди клубов табачного дыма, наблюдать угрюмо за триумфом Гуревича и Ильинского.
        К этому времени на них работали почти все вычислительные и интеллектуальные мощности страны. Количество сделанных прорывных открытий и изобретений в смежных областях исчислялось десятками.
        С того самого первого разговора за шахматами, августовским днем 1982 года, когда Савва впервые рассказал об идее универсальной бинарной волны, жизнь не стояла на месте: достойное эпической песни противостояние между МВД и КГБ прошло переломный момент - перестрелка между сотрудниками милиции и госбезопасности в правительственном доме на Кутузовском, отключенная на сутки телефонная связь в Москве - и завершилось полной победой чекистов; вместе со старым генеральным секретарем в небытие проваливались целые пласты уходящей эпохи, по стране катились волны партийных чисток, громких арестов и тихих самоубийств; дружинники по будним дням вылавливали в кинотеатрах и парках прогульщиков и тунеядцев.
        Военный бюджет страны, треща по швам, раздулся в разы, откликаясь на новые вызовы гонки вооружений, американскую «Стратегическую оборонную инициативу» и программу «Звездные войны». Истребители 40-й авиадивизии сбили над Сахалином вторгнувшийся в советское воздушное пространство пассажирский корейский «Боинг-747», что стало очередным поводом назвать Советский Союз «империей зла», а само событие - «преступлением против человечества, которое никогда не должно быть забыто». Женевские переговоры по ограничению стратегических вооружений окончательно зашли в тупик; американские ядерные ракеты были размещены в Великобритании, Италии и ФРГ, что сократило подлетное время - а значит, и время от пусть даже случайного запуска до полноценного ядерного конфликта - до четверти часа. В ответ СССР разместил свои оперативно-тактические комплексы в Чехословакии и ГДР.
        За Галей Скобейдой вдруг попытался ухаживать один из операторов ЭВМ, и она очень переживала по этому поводу, потому что парень он был хороший, а Галя не знала, как ему отказать. Она обратилась за советом к Леокадии Адольфовне, как к очевидному эксперту по решительным и однозначным отказам, дала понять неожиданному поклоннику тщетность надежд и продолжала привычно готовить на двоих свои вареники, драники и борщи - только носить их теперь приходилось несколькими этажами выше.
        У Гуревичей объявился очередной неожиданный родственник, троюродный брат отца по материнской линии, которого считали пропавшим без вести во время войны. Звался он дядя Володя, ему было где-то за шестьдесят, но старым назвать его бы никто не решился: крепкий, уверенный, коренастый, с густыми седыми волосами, по старинной моде зачесанными назад, из породы тех нестареющих жизнерадостных бодрячков, которые до могильной черты сохраняют энергическую подвижность и живость. Женя был от нового родственника в восторге: тот, невзирая на годы, находился в курсе всех актуальных общественных и модных тенденций, умением рассказывать анекдоты едва ли не превзошел саму маму Цилю, очевидно, обладал мастерством по части женского пола и - что немаловажно - работал в советском торгпредстве в Америке. Последнее обстоятельство в те времена делало такого родственника просто бесценным. Он жил в Москве, по делам службы проводил много времени за рубежом, но вот сейчас, готовясь наконец уйти на заслуженный отдых, решил разыскать кого-нибудь из потерявшейся в лихое военное время родни - и нашел, вот ведь радость!
        - Специально написал заявление на перевод в Ленинград, - сообщил дядя Володя Гуревичу-старшему, безуспешно пытавшемуся восстановить в памяти извилистое генеалогическое древо, на одной из ветвей которого произрос новоявленный родственник. - Думаю, годы уже не те, скоро пенсия, а там и в утиль - надо быть поближе к родне!
        От такого признания слегка забеспокоилась мама Циля, предположившая, что дядя Володя решит поселиться у них до самой упомянутой им утилизации, но тот быстро развеял страхи: пока поживет в гостинице, потом переедет в ведомственное жилье, так что стеснять не будет - чем сразу расположил к себе уже окончательно и бесповоротно. Очарованный Женя познакомил с ним Савву, рекомендуя это знакомство в том смысле, что теперь не будет проблем с получением самых актуальных научных журналов и книг из-за океана. Дядя Володя умудрился обаять даже замкнутого и не очень-то стремящегося к знакомствам Ильинского: долго тряс его руку в своей широкой, крепкой ладони, говорил, как рад встрече и категорически просил обращаться с любой просьбой или проблемой.
        Савва пообещал, что непременно воспользуется, хотя в решении его актуальных рабочих проблем помочь ему мог только он сам.

* * *
        В середине марта 1984 года в Пулкове приземлился специальный борт из Москвы. На нем прибыли члены комиссии Министерства обороны, столь внушительной по составу, что, если сравнивать с представителями головного НИИ, когда-то принявшими решение о старте работ по проекту УБВ, то можно сказать, что тогда не приезжал никто вовсе. Несколько черных бронированных автомобилей в сопровождении сверкающего милицейского эскорта и неброских комитетских машин промчались по городу от аэропорта до НИИ связи на Васильевском острове, где еще со вчерашнего дня дежурили два десятка сотрудников госбезопасности. Предстояла оценка достигнутых результатов на самом высшем уровне.
        Солнце спряталось от греха подальше и день за окном подернулся влажным и серым; никаких легкомысленных солнечных зайчиков не было и в помине. Гипсовый белоснежный Ильич смотрел в зал нервозно и строго. На кумачовой сцене в президиуме тусклым золотом на погонах мерцали огромные шитые звезды и поблескивали дубовые ветви на кителях. В сгустившейся тишине звук неосторожно подвинутого стула или стук упавшего карандаша отзывались неприличнейшим и вызывающим грохотом. Острых дискуссий, едких выпадов, оппонирования и фехтования у грифельных досок не ожидалось, но напряжение было таким, что у Гуревича вспотели ладони, и даже Савва немного разволновался, как перед важнейшим экзаменом.
        На этот раз они выступали вдвоем. Первым начал Ильинский и озвучил выводы расширенного и уточненного теоретического обоснования проекта. Ими являлись:
        - Допустимо утверждение, что возможно создать и направить Универсальную бинарную волну (УБВ) при помощи радиосигнала, создаваемого имеющимися на вооружении техническими средствами.
        - УБВ в оболочке из радиосигнала способна полностью подавить - точнее, заставить исчезнуть - любой вид электромагнитного излучения заданного диапазона; это приведет к полному нарушению работы всех видов радиолокационных средств ближнего и дальнего обнаружения как тактических, так и стратегических, а также всех средств связи любого назначения, не исключая расположенных на околоземных орбитах, принадлежащих вероятному противнику или группе противников - например странам блока НАТО.
        Выводы не обсуждались и не подвергались сомнению: все было проверено и перепроверено десятки и сотни раз.
        Вторым выступал Гуревич с докладом о технической стороне дела. Его основными тезисами были:
        - Излучение сигнала-носителя УБВ возможно при помощи любой штатной передающей аппаратуры достаточной мощности.
        - В распространении УБВ задействуется сеть связи противника: для этого достаточно передать разрушающий сигнал на любое приемное устройство, после чего волна начинает масштабироваться и распространяться по принципу вирусного заражения со скоростью, близкой к световой, выводя из строя все радиоэлектронные устройства заданных характеристик.
        - Сигнал УБВ будет иметь свойство скрытой помехи: все средства связи и обнаружения, видимо, будут работать в штатном режиме, но перестанут функционировать по боевому предназначению.
        - Для защиты собственных радиолокационных станций и систем связи предложено инженерное решение, согласно которому УБВ будет поражать только устройства с определенными известными сигнатурами, соответствующими радиоэлектронным устройствам вероятного противника.
        Неясным оставался только один, самый важный, вопрос: какие параметры должен иметь радиосигнал-носитель, чтобы создать и передать квантовые колебания? Без понимания этого весь проект оставался только прекрасной, но неосуществимой теорией. Для того чтобы двигаться дальше, к опытно-конструкторским работам, требовалось составить простейшее техническое описание, но к нему вели расчеты такой сложности, которые под силу были только автору самой идеи.
        Поэтому по окончании докладов Савве задали только один вопрос:
        - Когда?
        И так как он затруднился с ответом, ему этот ответ подсказали:
        - Срок - до конца второго квартала.
        После заседания Савву пригласили в кабинет начальника НИИ. Контр-адмирал Чепцов сидел за столом для совещаний, перед ним стояли чашки, чайник и сахарница с узорами из кобальтовой сетки, а напротив расположился сам председатель приемной комиссии, хорошо известный Савве по портретам в газетах и на транспарантах.
        - Вот, Савва Гаврилович, товарищ маршал Советского Союза хочет с тобой познакомиться, - сказал Чепцов и встал, уступая место Ильинскому.
        - Здравствуйте, Дмитрий Федорович, - поприветствовал Савва и пожал протянутую ему руку.
        - Садись, Савва Гаврилович, - пригласил маршал. - Надолго не задержу.
        У него были добрые глаза, но жесткий взгляд человека, который смог поставить на место и пережить саму жизнь.
        - Скажу честно, я в твоих расчетах не разбираюсь, - признался он. - Отстал от передовой науки, грешен. Когда я во время войны управлял всеми военными заводами страны и у меня работали лучшие инженеры тех лет - тогда еще кое-что знал. Нынче не то. Но суть предложения я понимаю. А ты, Савва Гаврилович, сам понимаешь, что такое изобрел? Масштаб осознаешь?
        Савва осознавал.
        Где-нибудь в Баренцевом море, у мыса Нордкап, или в Атлантике, в районе Гибралтара, в «лошадиных широтах»[21 - «Лошадиные широты» - штилевая область в Атлантическом океане в районе между 30 и 35° с. ш. В XVII в. из-за штилей или кратковременных слабых ветров суда, перевозившие лошадей из Европы в Америку, задерживались в пути. Когда корма для лошадей не хватало - их выбрасывали в океан.], или у берегов Кубы белый корвет радиоэлектронной разведки сблизится с авианосной группой противника и пошлет по открытой частоте простейшее сообщение с закодированной УБВ. Собственно, сделать это может хоть контейнеровоз, послав сигнал на любой корабль противника, береговым службам, куда угодно. Меньше чем через минуту все без исключения технические боевые единицы противника, где бы они ни находились, утратят возможность радиосвязи. Военно-морские суда и соединения, подводные лодки, самолеты и сухопутные базы окажутся окутаны совершеннейшей тишиной, а попытки связаться с командованием и друг с другом, если таковые вдруг будут предприняты, останутся тщетны. Все радиолокационные средства ближнего и дальнего
обнаружения мгновенно замрут, на экранах радаров будет спокойно и пусто, и ничто не нарушит мирного несения вахты до того мига, пока кто-нибудь не увидит стремительно подлетающей ракеты. Если предположить вдруг, что у того, кто успеет заметить несущуюся со скоростью, многократно обгоняющей звук, крылатую смерть, хватит самообладания и времени для того, чтобы схватиться за радиопередатчик, ничего и никому сообщить он не сможет. Первыми будут уничтожены авианосные соединения, атомные подводные лодки и мгновенно ставшие беспомощными стратегические бомбардировщики вместе с сопровождающими истребителями. Потом из шахт где-нибудь под Саровом, на Урале, в Сибири и на Камчатке выйдут баллистические ракеты, пуск которых никто не заметит, а одновременно с этим тактические ракетные средства начнут выжигать установки малой и средней дальности в тех европейских странах, которые имели неосторожность их разместить. Вероятно, в отдельных случаях с этой целью будут применены один или два маломощных ядерных заряда. Безусловно, отсутствие связи с находящимися на боевом дежурстве подразделениями вызовет тревогу, но,
во-первых, по всей территории потенциального противника работать будет только кабельная телефонная связь, а во-вторых, времени, чтобы разобраться в ситуации и принять какие-то меры, просто не хватит. Экраны радаров по-прежнему останутся чисты; пока по стационарным телефонам пройдут проверки и согласования, пока будут приняты решения и наконец окажется задействована линия экстренной межправительственной связи для прояснения ситуации, баллистические ядерные ракеты уже начнут вонзаться в пусковые установки, командные центры, военные базы, заводы и атомные электростанции. В случае если по какой-то причине противник в ситуации нестандартной и не предусмотренной никакими уставами и регламентами, в условиях отсутствия связи с подразделениями и объективных доказательств атаки, все же успеет запустить несколько ответных ракет, то без работающей системы локации и наведения они станут легкой мишенью для средств ПВО. Самое большее через два часа после активации УБВ мир изменится раз и навсегда.
        Из доктрины ГВУ - гарантированного взаимного уничтожения - пропадала вторая буква.
        - Так точно, понимаю, - ответил Савва, невольно перейдя на военную лексику.
        - Обстановка в мире сейчас знаешь какая?
        - Да, знаю.
        Маршал снял очки и устало потер переносицу.
        - Очень многое зависит от тебя сейчас, Савва Гаврилович. В гонке вооружений, которую нам навязали империалисты, мы сейчас догоняющие, так уж вышло. И скажу тебе честно, догоняем мы пока их с грехом пополам. Если получится то, что ты предлагаешь, это изменит баланс сил в мире, ни больше ни меньше. И мне - нам! - нужно прямо сейчас решать, какой стратегической линии будем придерживаться в ближайший год-полтора. Пока не получим на руки, так сказать, решающий аргумент. Образно говоря, представь себе командира батальона на передовой, который удерживает высоту от превосходящих сил противника. Если он знает, что через два часа подойдут танки - то будет стоять насмерть, а то и на контратаку решится. А вот если нет, то появляются варианты. Может быть, отступить, закрепиться на другом рубеже, сманеврировать, да хоть в лес уйти и там партизанить. Вот я и хочу, чтобы ты, глядя сейчас мне в глаза, ответил: подойдут танки?
        Савва не отвел глаз.
        - Подойдут, товарищ маршал Советского Союза.
        Маршал вздохнул.
        - Признаться, я позволил себе посоветоваться перед нашим заседанием кое с кем. Ты с ним знаком. Академик Пряныгин. Знаю, он уже давал год назад свое заключение, но все же. Я прямо спросил его мнение, возможно ли в принципе реализовать этот проект.
        - И что сказал Иван Дмитриевич?
        - Он интересно так ответил, в своем духе. Мол, если кто-то это и сможет сделать, то только Ильинский. А потом добавил - и не сделать может тоже только он. Как это понимать?
        - Не знаю, товарищ маршал.
        - Тогда ты мне скажи сам: сделаешь эти свои расчеты?
        Савва задумался на мгновение, а потом твердо сказал:
        - Да.
        - Ну, добро. Верю в тебя, Савва Гаврилович. От имени партии и правительства это говорю. Все, иди и берись за работу.
        И они снова пожали друг другу руки.

* * *
        Кортеж из черных автомобилей исчез, как и появился, и площадка перед НИИ опустела. Хмурый весенний день был как будто не в духе: надвинулись тучи, посыпался мокрый снег с крупным холодным дождем, и солнце раньше времени засобиралось за горизонт. В просторном кабинете сгустились тревожные сумерки, и пришлось включить лампы дневного света, отчего стало еще тоскливее и бесприютнее.
        Савва с Гуревичем сидели за длинным широким рабочим столом, заваленным высокими пачками перфорированной бумаги с расчетами, черновиками, рулонами миллиметровки, перфокартами и промасленной оберткой из-под Галиной снеди, и играли в шахматы. Партия не клеилась: фигуры словно утратили интерес к состязанию, прониклись друг к другу неожиданным миролюбием и бесцельно толклись на доске, сцепившись в итоге в неразрешимый цугцванг, явно стремясь свести поединок к ничьей. Настроение у обоих друзей было подавленным: вроде бы и защита прошла без сучка и задоринки, и оценка работы оказалась самой высокой, но то ли погода стала тому причиной, то ли усталость, то ли неожиданное осознание, к чему и насколько близко они подошли в своих изысканиях, но в голову лезли невеселые мысли, и радоваться не хотелось.
        Они долго играли молча. Потом Савва задумчиво произнес:
        - Думаешь, наши это действительно сделают?..
        - Что?
        - Ударят первыми.
        Гуревич покачал головой.
        - Нет, не думаю. Но… Не знаю, старик. Не знаю.
        - Даже при ограниченном поражении последствия для планеты могут быть катастрофическими, - заметил Савва.
        Гуревич шумно вздохнул.
        - Не хотел тебе говорить, но если уж зашла речь… Мне тут по секрету шепнули, что специализированному НИИ уже дали задание просчитать экологические последствия ядерного удара по Северной Америке и Западной Европе. Я лично думаю, что до этого не дойдет, просто для полноты картины анализируют… Хотя кто знает. Будем надеяться на здравый смысл.
        - Я тоже только на него и надеюсь. Смогли же остановиться во время Карибского кризиса.
        - Сейчас ситуация другая. Знаешь, если сравнивать, то в шестидесятые напротив друг друга стояли взвинченные, разгоряченные мальчишки с ножами в руках, вдруг осознавшие, что действительно могут пролить кровь и что дело, скорее всего, закончится двумя трупами. А сегодня это двое взрослых мужчин с крупнокалиберными пистолетами, раздраженных и, что самое главное, изрядно друг от друга уставших. Если что-то и сдерживает их от того, чтобы начать стрельбу, то только перспектива отхватить пулю в ответ, пусть и от фактически убитого оппонента. А представь, что один из них получает возможность спокойно выстрелить в лоб другому, так, чтобы точно и наверняка?
        Они помолчали. В окно настойчиво бились тяжелые капли дождя. Монотонно гудели лампы под потолком.
        - У меня сегодня министр спрашивал, уверен ли я в том, что смогу одолеть последний блок расчетов, - сказал Савва. - Я ответил, что да. Как думаешь, может, передумать, пока не поздно?
        Гуревич удивленно воззрился на друга.
        - Да ты что, старичок?! Почему?
        - Чтобы не провоцировать одного из усталых мужчин с пистолетом.
        - Да брось ты! - Гуревич замахал руками. - Это же я так, ради яркого образа! Ушам не верю! Неужели ты вот так можешь все бросить, когда мы в шаге от успеха? Сдаться и уступить?
        Савва молчал; это молчание Гуревичу было хорошо знакомо, и оно беспокоило куда больше, чем гипотетические ядерные бомбардировки, потому что про атомную войну, как говорится, бабушка надвое сказала, а отказ от проекта грозил крахом для совершенно понятных, близких и очень реальных для него лично вещей.
        - Лично я уверен, что дело ограничится простой демонстрацией превосходства, - убеждал он. - Испытают УБВ в деле, оглушат пару каких-нибудь крейсеров, может, береговую локационную линию вырубят, а потом, как водится, используют преимущество в политических целях: америкосы откуда-нибудь уйдут, где-то уберут ракеты, мы установим социализм в каких-то отдельно взятых малоизвестных странах. Ну, ФРГ присоединим к ГДР как максимум. И все. Это вопрос первенства и паритетов, пойми.
        Савва продолжал отмалчиваться. Вместе с пасмурным днем меркли блестящие жизненные перспективы. Гуревич лихорадочно перебирал в уме аргументы.
        - И вот еще что, - сказал он серьезно. - Ты, дружище, конечно, гений, тут спора нет. Но как считаешь, ты один такой в мире?
        Ильинский поразмыслил немного и ответил:
        - Нет, не один.
        - Вот! А откуда нам знать, что сейчас где-нибудь в Массачусетсе кто-то столь же головастый не работает над такой же идеей, а? Может, они уже завтра к испытаниям приступают, возможно такое, теоретически?
        - Теоретически возможно.
        - О чем я и говорю! И уж поверь, если у этих ребят в руках окажется аналог нашей УБВ, они колебаться не будут ни секунды. Они два мирных города ядерными бомбами сожгли, сотни тысяч ни в чем не повинных гражданских, между прочим, только для того, чтобы продемонстрировать свое превосходство. Это наши еще могут раздумывать и решать, а у этих ястребов все просто, им что сипаев к пушкам привязывать, что индейцев оспой травить, что Дрезден сровнять с землей, что японцев бомбить - все едино. Об этом подумай!
        - Подумаю. Мат через пять ходов.
        - Ах ты, леший!
        На этот раз Гуревич продержался все семь, пока его белый король не сдался черному коню в углу поля, зажатый собственными пешками и беспомощно застывшим слоном. Они еще посидели немного, поболтали о разном, потом помолчали - каждый о чем-то своем.
        На другом конце мира, за океаном, была глубокая ночь. По бесконечным, прямым, как стрела, широким шоссе среди кукурузных полей и пустынь, где ветер гоняет колючие шары перекати-поле, скользят огоньки фар - это тяжелые мощные грузовики пробираются сквозь темные мили. За рулем сидят крепкие парни с красными шеями и в бейсболках, слушают радио, думают о том, как заработать сынишке на колледж или выплатить закладную за дом; иногда их обгоняют мотоциклисты в кожаных куртках, банданах, с дикими бородами, на мощных «Харлеях» - они промчатся мимо, чтобы собраться у придорожного бара с красной неоновой вывеской, где их ждут друзья, бильярд, пиво BUD и музыкальный автомат с музыкой кантри и рок-н-роллом. Девушка с длинными золотистыми волосами, в которые вплетены бусины и колокольчик, поет песню, сидя на высоком стуле на маленькой дощатой сцене, и в музыке растворено пространство бескрайних просторов, печаль и радости простой и суровой жизни. Грузовики минуют спящие трейлерные городки - кое-как сколоченные ступени, собачьи будки, сеточные ограждения, потрепанные флаги Конфедерации; проедут через сонный уют
одноэтажных поселков, где самые высокие здания - муниципалитет и больница, обогнут сияющие россыпи огней никогда не засыпающих мегаполисов и растворятся в ночи, где-то за фантастическими ландшафтами Большого каньона, похожего на инопланетный пейзаж. Наступит утро, откроются двери домов, мужчины поцелуют жен и детей, поедут и пойдут на работу, в мотелях отправятся на боковую усталые водители грузовиков, байкеры после вечеринки не бросят перебравших друзей и кое-как доволокут их до тесных квартир, закроются бары, откроются утренние кафе, где подают на завтрак кофе и блинчики с кленовым сиропом, и все будет как всегда, хорошо и спокойно, и было бы просто прекрасно, если бы не мрачная, холодная, угрюмая держава за океаном. Там люди круглый год ходят в меховых шапках, говорят на грубом рычащем наречии, там тюрем больше, чем жилых домов - да и те обнесены колючей проволокой, в каждом дворе - по установке с ядерными ракетами, там водка, тягучие тоскливые песни, сугробы, шашки, казаки, безграмотность, злоба, Политбюро, генералы в каракулевых папахах и желание уничтожить все светлое и свободное, что есть в
мире.
        Но нас тоже на мякине не проведешь. Мы тоже все про них знаем. Учительница в маленьком городке, где у каждого перекрестка вросли в землю вековые церкви и башни, где еще сохранились деревянные тротуары, где в краеведческом музее лежат под стеклом трогательные реликвии далеких эпох и боевые награды почивших героев Великой Отечественной; рабочий на машиностроительном заводе, проводящий смену за сменой в цеху, у конвейера, в жаре, грохоте, машинном масле; октябрята, рисующие стенгазету о пионерах-героях; врач сельской больницы и шофер-дальнобойщик, что в долгой дороге сквозь темные километры слушает радио, думает о покупке велосипеда сынишке и о том, как накопить на путевку в дом отдыха на Черном море - все в курсе, что там, за океаном, ощетинился боеголовками «Першинг» агрессивный империализм. Там круглый год ходят в ковбойских шляпах, жуют жвачку, бьют почем зря негров, там то и дело стреляют на улицах, убивая друг друга за доллар; там люди с ястребиными носами и выступающими подбородками что ни день строят козни против Страны Советов, там Ку-клукс-клан, Госдеп, безжалостные генералы в фуражках с
высокой тульей, а молодые невежественные парни с бычьими шеями рвутся на службу в морскую пехоту, горя желанием убивать борцов за все светлое и свободное, что есть в мире.
        В гипотетической грядущей войне не будет места отваге и доблести; не будет лихих кавалерийских атак, не поднимется в штыковую пехота, не уступая ни пяди земли оккупантам, двадцать восемь бойцов не встанут грудью на пути танковых клиньев, восемнадцать ребят не останутся на безымянной высоте, никто не пойдет на таран, не направит горящий бомбардировщик в колонну вражеской техники. Честь и мужество никогда более не одержат победы; ее принесут нарушение договоренностей, обман доверия, хитроумный ход, невероятно бессовестная ложь и полное, совершенное отсутствие сострадания к ближним и дальним. Победит тот, кто решится ударить первым, - и будет знать точно, что не получит в ответ сдачи.
        Гуревич засобирался.
        - Ну что, ты идешь? - спросил он у друга.
        - Нет. Пожалуй, поработаю еще. У нас срок до конца второго квартала, помнишь?

* * *
        Второй квартал прорыва в деле не принес.
        Пообещать маршалу своевременный подход долгожданной танковой бригады оказалось куда проще, чем выполнить обещание; продолжая эту выразительную метафору, в которой слышались отголоски военного опыта человека, ныне отвечающего за обороноспособность страны, можно было сказать, что танки безнадежно увязли в глубоком болоте по пути к передовым позициям, тщетно взрывая гусеницами жидкую грязь и пережигая надсадно ревущие двигатели.
        Чем ближе подходил назначенный срок, тем чаще со всех сторон задавались тревожные вопросы о статусе работ; никто не давил и уж тем более не грозил последствиями, но Савве было достаточно и общей нервозности, чтобы самому утерять тот глубокий, будто лесное озеро, невозмутимый покой, что необходим для решения беспрецедентной задачи.
        Савва понимал, что поиски его давно вышли за рамки, которыми принято отделять науку от сомнительной ничейной зоны, за широким простором которой желтеют стены психиатрических клиник. Он все дальше погружался в область квантового мистицизма, ведя поиск универсального кода творения, который создает и разрушает мнимую реальность, состоящую из межатомной пустоты, - так чародей-неофит пытается методом проб и ошибок самостоятельно вывести формулу могущественного заклинания из гримуара великого мага.
        - Мне требуется математически рассчитать абсолютную гармонию, найти звук, который способен запустить нужный поток колебаний на квантовом уровне, - объяснял он Гуревичу. - Я ищу Изначальное Слово.
        - Старик, поосторожнее с определениями, - обеспокоился тот. - Ты-то человек беспартийный, а вот меня и всех прочих за подобные выражения не похвалят. Поповщина какая-то.
        - Это вопрос выбора терминологии, - спокойно ответил Савва. - В некоторых философских системах такое определение совершенно точно отражает суть наших поисков.
        - Только не свихнись, я очень прошу. Может, тебе прерваться на два-три дня? Перезагрузить голову, отдохнуть.
        - Я не устал.
        К середине июня стало совершенно понятно, что на заседании комиссии по итогам второго квартала докладывать будет нечего. Савве перестали задавать вопросы и интересоваться состоянием дел; у победы много отцов, поражение - всегда сирота, и вокруг него образовалась та характерная пустота, которая окружает каждого человека в преддверии неизбежного и сокрушительного провала. Только верный друг Женя оставался с ним рядом, готовый делить на двоих и пьедестал почета, и эшафот.
        К счастью, до последнего не дошло. Совещание сначала перенесли на июль, а потом и вовсе отменили; из Москвы пришел циркуляр, в котором все причастные оповещались о том, что итоговое заседание состоится в конце сентября. Этому подарку судьбы в виде почти трех дополнительных месяцев можно было бы радоваться, если бы к чувству облегчения не примешивалось беспокойство и тревожное понимание, что в министерстве произошло что-то серьезное. В НИИ теперь постоянно дежурила группа из оперативных сотрудников контрразведки, дополнительный пост появился на лестничной клетке у коридора, где находилось рабочее помещение Гуревича и Ильинского, а обитателей всех других отделов на этаже переместили выше и ниже, безжалостно уплотнив и стеснив в других кабинетах. В довершение ко всему к ним обоим приставили по два оперативника и по водителю, сообщив максимально корректно, но директивно, что отныне перемещаться с работы домой и обратно они будут исключительно на специальных автомобилях с охраной. У домов на Приморском и Московском проспектах круглосуточно стояли микроавтобусы с задернутыми занавесками окнами, и мама
Циля стала жаловаться на то, что за ней постоянно слоняется кто-то, как тень, куда бы она ни выходила, хоть в булочную, хоть на рынок, хоть к подружке в соседний подъезд. Из Новосибирска Гуревичу позвонил брат и натянутым голосом несколько раз уточнил, все ли в порядке: когда и вокруг него появились малозаметные и ненавязчиво ходящие следом люди, в чьей ведомственной принадлежности не приходилось сомневаться, старший Владимир решил, что младший Евгений «наконец доигрался». Леокадия Адольфовна ни на что не жаловалась, хотя и замечала с присущей ей зоркостью и незнакомцев, с напускным безразличием провожавших ее до работы, и пару новых поклонников ее драматического таланта, с каменными лицами присутствовавших на всех спектаклях: один в партере рядом со входом в зал, другой - на балконе по центру. Она отнеслась к этому с пониманием, как человек, прошедший суровую школу жизни и знающий, что высокие достижения и большая ответственность всегда соседствуют с необходимостью стеснять себя ради собственной безопасности. Для нее появление комитетской охраны было сигналом, что Савва взошел уже на ту высоту,
которой она для него не могла и желать.
        Мнительный же Гуревич, напротив, поначалу всерьез испугался, приняв охранников за надсмотрщиков, караулящих каждый шаг и вдобавок фактически взявших в заложники всех членов его многочисленного семейства.
        - Это потому, что мы сроки сорвали, - тревожным шепотом делился он своими соображениями с другом, многозначительно упирая на дипломатичное «мы». - Теперь взяли под жесткий контроль. Если что, сразу арестуют всех и…
        Где-то в наследственной памяти зашевелились ночные призраки автомобилей с погашенными фарами, звон кандалов, цепочек дверных и маячащий за спинами мрачных людей в штатском непременный дворник в белом фартуке с бляхой. Его страхи удачно развеял дядя Володя: навел по своим каналам справки и успокоил изрядно перепуганного молодого родственника тем, что повышенные меры безопасности связаны с каким-то происшествием по линии контрразведки, а не с подготовкой отправки в цугундер самого Гуревича и всего его злополучного семейства. Дядя Володя в это непростое, тревожное время вообще постоянно был рядом: шутил, подбадривал, интересовался, как настроение, а когда Женя совсем приуныл, сидя в вынужденном домашнем аресте и не имея возможности без оперативного прикрытия выйти ни в ресторан, ни на танцы, не говоря про то, чтобы завести там знакомство с легкомысленным продолжением, посоветовал не стесняться и обратиться с этим вопросом к своему руководству - и, о чудо! - сработало: сотрудники комитета ограничили свое присутствие в его жизни только сопровождением из дома в НИИ и обратно. Во всяком случае в иных
обстоятельствах они оставались полностью незаметными. Дядя Володя умудрился по просьбе Саввы достать редчайшие материалы семинаров Ника Герберта и Сола Сирага о природе реальности, которые те проводили в Эсаленском институте. Гуревич просмотрел их по диагонали: это была уже совершенная околорелигиозная чертовщина, слишком мутная даже по меркам западных мракобесов. Стало ясно, что в своих изысканиях его друг достиг крайних пределов здравого смысла, но, если для достижения результатов требовалось пресечь их полностью, Гуревич бы не возражал.
        Вот только результатов все не было.

* * *
        В июле Ильинский уже сутками не возвращался домой, и если бы не мама, а еще необходимость временами менять одежду и приводить себя в порядок, то и вовсе бы жил на работе. Леокадия Адольфовна переносила все стоически, зная, что явление это в любом случае временное и что заботливая Галя неусыпно бдит и не даст ее сыну оголодать и вконец изнурить себя непосильной работой.
        У Саввы тем временем установился своеобразный рабочий режим. Он просыпался на раскладушке в своем кабинете около половины двенадцатого, умывался и чистил зубы в туалете в конце ныне безлюдного коридора, заваривал крепкий, смолистый чай и в полдень начинал очередной штурм неприступной крепости Изначального Слова. В ход пошло все, и не было мысли настолько безумной и парадоксальной, которая могла быть отвергнута. Он загорался каждой новой идеей и, что ни день, с каким-то болезненным жаром делился ими с Гуревичем:
        - Я уверен, что медиатором для УБВ должен являться фонон со свойствами за пределами статистики Бозе - Эйнштейна!
        Или:
        - Барионные акустические осцилляции! Реликтовое излучение! Ты знаешь, что 2 % белого шума на телевизионном экране - это эхо Большого взрыва, свет, который за тринадцать с лишним миллиардов лет превратился в микроволновое излучение? Нужно только восстановить исходный код начальной частоты, и дело сделано!
        А то и совсем уж невразумительная абракадабра:
        - Производная релятивистского пространства тропов для предлагаемой сферы иррациональных Гедеоновых множеств не вычисляется из-за Колмогоровской сложности. Уверен, что верный инструментарий находится в области некоммутативной алгебры.
        Гуревич только кивал, озабоченно поглядывал на друга и пытался найти себе занятие.
        Савва работал без перерывов часов до шести, пока не появлялась Галя с бидончиками, баночками и свертками. Они обедали, сидя втроем за огромным рабочим столом посреди кабинета: молча, если Савва молчал, или пытаясь поддерживать разговор со множеством неизвестных, если он все-таки заговаривал.
        Часам к девяти вечера все расходились. Внизу запирались на ночь тяжелые двойные двери. Институт погружался в глухую непроницаемую тишину, какая наполняет обыкновенно пыльные коридоры и кабинеты, полные старых бумаг и массивных шкафов. Линолеум мягко скрадывал звук шагов. Лифты с открытыми дверями стояли на первом этаже, как механические швейцары у входа. На гулких лестницах в пустоте горел яркий свет. В эти часы Савва обыкновенно отправлялся гулять: спускался вниз, выходил в пронизанные тонким светом заходящего солнца нежные белые сумерки, переходил короткий изогнутый мостик, скрытый низко склоненными ветвями, и шел на раскинувшееся по соседству старинное городское кладбище.
        Надтреснутый голос одинокого колокола плыл над тяжелыми летними кронами высоких деревьев. Из дверей церкви с выцветшим голубым куполом выходили, разворачиваясь и чинно крестясь, редкие прихожанки. Некоторые шли по широкой аллее к калитке в железной кладбищенской ограде, кто-то отправлялся вглубь, к часовне - постоять, прислонившись к холодной известке стены, засунуть в щели между камнями записочки с нехитрыми житейскими просьбами. Савва глубоко вдыхал посвежевший после дневной жары воздух и сворачивал на одну из узеньких боковых тропинок.
        Тут было похоронено само время. На мертвых лицах мраморных ангелов лежала пыль, изрезанная дождевыми потеками, будто дорожками слез, и дрожала серая вуаль паутины. Под согбенными вековыми стволами зияли провалившиеся могилы с ушедшими в землю каменными розетками и покосившимися крестами. Полустертые буквы имен и цифры дат начала и окончания жизненного пути были подобны слабеющей памяти, из которой постепенно исчезают события и люди. Тихие склепы возвышались среди диких кустов заброшенными дворянскими особняками, куда к месту вечного упокоения навсегда переехали из пышных квартир с анфиладами комнат и загородных резиденций потомки гордых фамилий. Порой меж деревьев висел дым - кладбищенские сторожа жгли в кострах сор и опавшие сухие ветви, - окутывая могилы и памятники покровом мистической тайны. Савва шел по дорожкам, напитываясь тишиной вечности, пока не выходил к перекрестку, на котором стояла скамейка, а напротив - монументальный каменный склеп с провалившимся куполом крыши. У входа на страже застыли два коленопреклоненных ангела с воздетыми вверх изуродованными руками с отбитыми пальцами; они
не уберегли последнего пристанища своих неведомых протеже: двустворчатые двери давно были выломаны, ступени, ведущие в подземную глубину, замшели и искрошились, а вместо пола неподвижно блестела черная поверхность воды. Пахло болотом, тлением, холодом. Савва присаживался на скамейку и некоторое время сидел неподвижно, рассматривая стены склепа: отлетевшие фрагменты мозаики, узкие заостренные окошки, декоративные ионические колонны фронтона, покрытые зеленоватой патиной времени и пятнами серой плесени, в которых угадывались странные знаки и лица. Савва проводил так, погруженный в безмолвие, полчаса, иногда час, пока внутренние механизмы рассудка не входили в гармонию с покоем этого места, освобождаясь от напряжения и суеты.
        Потом он вставал и шел обратно; где-то за деревьями деликатно, но неотступно маячили стражи государственной безопасности - тоже ангелы своего рода, невидимо берегущие его на безмолвных дорожках царства смерти и вечности.
        Институт встречал ночной тишиной. Можно было снова браться за дело, работать почти до утра, пока за окном не проснется ранний рассвет, чтобы на следующий день все повторилось сначала.

* * *
        Кроме этих вечерних вылазок, Савва нашел себе еще одно развлечение, способ дать отдых напряженному разуму. Когда часам к трем-четырем утра мозг категорически отказывался работать, он устраивался в низком кресле у тумбочки с телефоном и вращал диск, набирая семь цифр номера «ленинградского эфира».
        Была такая удивительная аномалия в работе старых городских АТС: набрав определенный номер, человек оказывался подключен словно бы к общей конференц-связи с десятками других абонентов, также вышедшими в «эфир» - сейчас нечто подобное назвали бы анонимным голосовым чатом. Никто не знает, кем и когда был открыт этот феномен - как водится, грешили и на криминальные элементы, обсуждавшие таким образом свои преступные планы, и на милицию с КГБ, специально изобретшими столь изощренный способ улавливать в сети сомнительных и неблагонадежных, напрасно рассчитывавших на анонимность, - но так или иначе к середине восьмидесятых пользователи эфира исчислялись тысячами, и там могло собираться разом до нескольких десятков, а то и сотен людей, и телефонное пространство наполнялось многоголосыми выкриками, основным содержанием которых было собственное имя, возраст и номер домашнего телефона.
        Но в предутренние часы здесь было пусто и тихо, как в концертном зале посреди ночи. Эфир был развлечением, а в те времена люди лишали себя ночного отдыха ради работы и дела, а не для забав или болтовни с незнакомцами. Савва выходил в эфир, окликал, есть ли кто на связи, иногда разговаривал с кем-нибудь, хотя беседы большей частью не увлекали. То вдруг собеседником окажется какой-то хиппи, сутками сидящий сторожем в деревообрабатывающей мастерской и разговаривающий на таком сленге, что невозможно уловить и тени смысла; то какая-то взвинченная, всхлипывающая женщина целый час рассказывала о своей несчастной любви, о том, каким подонком оказался ее женатый любовник, и в конце концов сообщила Савве, что и он тоже козел. Но Ильинский и не искал диалогов; ему требовалось отражение, кто-нибудь, чтобы вслух проговорить занимавшие мысли, но его монологи из области высшей математики и квантовой физики были едва ли понятнее, чем молодежный жаргон неформалов или причуды женской логики.
        Ранним утром 13 июля Савва, как обычно, устроился в кресле и набрал номер эфира. На часах было 3.12.
        - Привет, - произнес он в чуть шипящую помехами пустоту. - Здесь кто-нибудь есть?
        - Привет, - звонкий девичий голос прозвучал неожиданно четко и близко. - Есть. Я.
        Он почему-то вздрогнул.
        - Как тебя зовут? - спросила девушка.
        - Савва, - ответил он, чуть подумав. - А тебя?
        - Не скажу. Чем занимаешься?
        - Пытаюсь обойти Колмогоровскую сложность.
        Девушка рассмеялась.
        - Ого, математик!
        - Да, - согласился Савва. - А ты?
        - Я… - она на секунду замялась, - можно сказать, социолог. Изучаю человеческие общества с точки зрения описания общих законов и составления долгосрочных прогнозов развития.
        Савве стало интересно.
        - Вот как? А какие методики используешь?
        - Математическое моделирование.
        - Стохастические модели?
        - Детерминированные в основном.
        Они разговорились, и это было похоже на чудо. Всякая магистральная наука многообразна; литературовед, специализирующийся на немецком романтизме, вряд ли найдет сочувствие своим изысканиям у эксперта по старославянскому языку, хотя они оба являются филологами; ботаник, классифицирующий мхи, чужд интересам зоолога, изучающего нервную систему высших приматов, хотя оба принадлежат к ученым-биологам. Но неизвестная девушка, отрекомендовавшаяся социологом, удивительным образом не только понимала то, что принялся ей рассказывать Савва, не только могла поддержать разговор на такие темы, в которых ни инженер Женя Гуревич, ни отличница Галя давно не были ему равными собеседниками, но и непостижимым образом разделяла его понимание сути проблем, оценила особый научный стиль и подход, а потом и сама выдала такой сольный номер на тему уравнения статистических преобразований, что их беседа стала похожа на невероятный дуэт вокалистов, наконец-то нашедших себе пару под стать.
        Когда минут через сорок его собеседница заторопилась вдруг и стала прощаться, Савва был уже совершенно очарован - настолько, что даже неловко спросил у незнакомки номер ее телефона.
        - Хорошо, - сказала она. - Записывай.
        - Я запомню.
        - Двести двенадцать…
        И старательно, как прилежная школьница, продиктовала номер «эфира».
        - Очень смешно, - буркнул Савва.
        - До встречи завтра! - засмеялась девушка и исчезла.
        Стало тихо, только вновь зашуршали чуть слышно помехи. Савва посидел еще немного в задумчивости, слушая пустоту, пока в динамике не защелкало что-то, и громкий голос с сильным горным акцентом закричал:
        - Алло! Жэнщины есть?! Жэнщины есть?! Алло!
        Савва повесил трубку.
        На следующую ночь он уже часов с двух начал беспокоиться, потерял концентрацию мысли, и в итоге вышел в «эфир» в половине третьего, некоторое время терпеливо слушая вялый бесконечный диалог двух разнополых учащихся:
        - Тя как звать-то?
        - Лена.
        - Понятно.
        - А тебя?
        - Коля. Работаешь, учишься?
        - Учусь.
        - Понятно.
        - А ты?
        - Я тоже.
        - Понятно.
        Эта мука прекратилась незадолго до трех. Савва вслушивался в шелестящую тишину, время от времени, как радист на посту среди одиночества ночи, подавая сигналы в эфир:
        - Алло? Здесь кто-нибудь есть? Алло?
        Она появилась, когда большая минутная стрелка на круглых настенных часах, сухо щелкнув, упала вниз.
        - Привет! Я здесь. Рада тебя слышать.
        Уж как был рад Савва, и передать нельзя.
        С того дня они разговаривали почти ежедневно. Иногда, очень редко, его таинственная подруга почему-то не выходила на связь: Савва ждал, мучился и не находил себе места, думая, что она пропадет навсегда. Но потом незнакомка снова отзывалась на его позывные в тишине раннего утра, и они разговаривали, и в эти часы и минуты он был счастлив почти абсолютно, как может быть счастлив тот человек, что нашел вдруг совершенный гармонический отклик тонким струнам своей души. В математике она разбиралась превосходно, ей были близки волновавшие его гипотезы и идеи, а когда тема чисел и символов исчерпывала себя в разговоре, они болтали о разном, но как будто всегда об одном. Правда, девушка сохраняла инкогнито и раскрывать его не собиралась: она так и не назвала ни своего имени, ни номера телефона, а на другие вопросы отвечала уклончиво или отшучивалась.
        - Ты из Ленинграда?
        - Я издалека. Можно сказать, что я тут временно.
        - В гостях?
        - По работе.
        - Сколько тебе лет?
        - Сорока еще нет. - И смеялась серебряным звонким смехом.
        Впрочем, Савву устраивала эта таинственность: в ней было очарование совершенства, а идеал не нуждается в адресе и паспортных данных.
        Теперь он все время пребывал в каком-то приподнятом, радостном настроении, и это положительно сказывалось на работе. Нет, «Изначальное Слово» по-прежнему оставалось невычислимым, но Савва снова обрел почти вовсе утраченную уверенность в том, что решение непременно найдется. Перемены в состоянии друга не остались не замеченными Гуревичем, и наметанным глазом он определил причину сразу и точно:
        - Ну, колись, старичок, кто она?
        Савва зарделся, поупрямился некоторое время и рассказал. Гуревич выслушал, подивился, но виду не подал, а категорично решил:
        - Дружище, ты должен пригласить ее на свидание!
        - Зачем? - спросил Савва.
        - Как зачем?! Я просто слов не нахожу… Встретитесь, сходите куда-нибудь, потом еще раз, отношения завяжутся - ну как тебе еще объяснить?! Надо же вылезать уже из этого вашего эфира!
        - Мне кажется, если бы она этого хотела, то как-то дала знать. А пока даже имени не сказала.
        - Цену набивает! - уверенно констатировал опытнейший Гуревич. - Специально окутывает себя покровом тайны, играет с тобой. Прояви настойчивость!
        - Нет… не хочу. Понимаешь, я боюсь что-то нарушить… Наверное, всему свое время.
        Женя махнул рукой, но настаивать не стал: Савва натуральным образом светился в последнее время, перестал походить на помешанного, обрел былую спокойную силу, что вполне устраивало друга, ибо время шло, и отрывной календарь на стене неумолимо худел, приближая решающую дату окончания третьего квартала.
        Однажды Савва вышел погулять попозже, чуть за полночь. Постоял внизу, у дверей, вдохнул полной грудью такой чудесный, такой живой воздух, густо пропитанный запахами зрелой листвы и речной воды, какой бывает только счастливой летней ночью, и подошел к дежурившей у НИИ автомашине.
        - Здравствуйте! Я хочу немного пройтись, вы не могли бы подбросить меня до Стрелки?
        - Конечно, Савва Гаврилович! Садитесь.
        Они не спеша проехали через остров, по пустынным проспектам и линиям, мимо старых домов и новых трамваев, торопившихся к ночлегу в депо, мимо церквей без крестов и военных буксиров у пристани, пока впереди не раскинулась широкая панорама сверкающей отраженными золотыми огнями ночной Невы, над которой Ростральные колонны прорезали дрожащее золото и голубоватые сумерки точеным изяществом силуэтов.
        Савва поблагодарил своих хранителей и вышел из машины. Сезон белых ночей миновал, но смеркалось все еще очень поздно, и солнце не торопилось возвращаться за горизонт, наслаждаясь коротким северным летом; только после полуночи на краткий час прозрачная синяя темнота сгущалась над городом, а потом снова таяла, уступая место предшествовавшей рассвету нежно-розовой белизне. Дворцы и раскидистые деревья скверов, мосты и грифоны, львы и ангелы дремали в молочных сумерках. На набережных было людно и празднично, шумные компании проходили по узким каменным тротуарам, тихие пары, склонившись друг к другу, неподвижно стояли на ступенях у самой воды, где-то звенела гитара, а речные трамвайчики проплывали величественно и важно, думая о себе как о белых пароходах. И так хорошо, так красиво, так торжественно было вокруг, что Савва зашел в телефонную будку, снял трубку, опустил в прорезь монетку и позвонил. Было около часа ночи, и он был уверен, что его незнакомки сейчас нет в «эфире», но ощущение радости и гармонии настолько переполняло его, что он не мог хотя бы не попытаться поделиться этим удивительным
чувством.
        На его привычные позывные никто не ответил. Эфир был пустым, как забытая комната.
        - Я сейчас на стрелке Васильевского, - сказал Савва.
        Он задумался, подбирая слова, но их не находилось, и поэтому продолжил просто:
        - Тут очень красиво.
        Потом помолчал еще немного и добавил:
        - Я бы хотел, чтобы ты была сейчас здесь и тоже это видела.
        И очень отчетливо, как всегда, будто совсем рядом, в динамике прозвучал ответ:
        - Я вижу.

* * *
        Савва при всей своей очарованности про секретность не забывал и про то, где и над чем конкретно работает, не распространялся - да и загадочная знакомая никогда об этом не спрашивала. Но сугубо теоретическими проблемами он охотно делился. Июль катился к концу, в воздухе уже повис едва заметный пока запах дыма от тлеющих в округе болот, и однажды ночью, оставив безуспешные попытки упорядочения бесконечности, он высказался о наболевшем подруге. Та внимательно выслушала, задала пару вопросов, а потом сказала:
        - Ты же знаешь о том, что для решения неразрешимой задачи нужно подняться на уровень выше?
        - Эйнштейн.
        - Да. Но тебе, мне кажется, нужно спуститься на один уровень ниже, понимаешь?
        - Не очень.
        - Ты пытаешься штурмовать в лоб, лезешь все выше и выше, и в итоге сталкиваешься с такой совокупностью иррациональных множеств, которые принципиально не могут быть упорядочены системой любых уравнений. Попробуй посмотреть на саму задачу иначе. Если пренебречь сложностью и попробовать преобразовать все ключевые значения в простейшие оппозиции, например привести к единице и нулю, то…
        - То мне нужно будет преобразовать ноль в единицу, - ответил Савва. - Я думал об этом. Невозможно ухватиться за пустоту.
        - Это если считать ноль обозначением отсутствия разряда. Представь, что это не пустота.
        А может быть, он объяснил как-то иначе, а она по-другому ответила. Нельзя быть уверенным в точности слов тех, кто говорит на непонятном большинству языке о вещах, доступных немногим. Одно точно известно: незнакомка, встреченная Саввой в ленинградском телефонном эфире, вольно или невольно подсказала ему простой и удивительно очевидный способ решения.
        Савва попробовал, применил - и как будто поддалась неприступная дверь.
        Теперь его было не остановить. В следующие два дня Савва с головой погрузился в неукротимый поток, унесший его за пределы этого мира, и забыл обо всем, постоянно находясь внутри этого неиссякаемого, мощного вдохновения - на работе, дома, в дороге, слыша преобразованные в цифру звуки изначальной гармонии в ворчании двигателя автомобиля, громе трамвая, ночных голосах, звоне о кромку тарелки металлической ложки, скрипе дверных петель, видя, как раскрываются в простых формулах геометрически совершенные фасады домов, преобразуется в непостижимый и строгий порядок хаос крон деревьев и дождевых облаков, рельсы простираются в идеально описанную лаконичными формулами бесконечность, улицы и туманное небо. Многим знакомо такое состояние высочайшей сосредоточенности и воодушевления, но если обычно оно продолжается минуты или часы, то Савва погрузился в него на двое суток, не занимаясь ничем, кроме дела, стремительно приближавшегося к финалу - даже не выходя в «эфир».
        Телефонный звонок у него в кабинете раздался около десяти часов вечера на третьи сутки этой сверхчеловеческой, одержимой работы. Он мельком взглянул на аппарат - и тут же забыл про него, потому что формула Изначального Слова рождалась прямо сейчас, и прерываться было немыслимо. Настойчивые дребезжащие трели замолкли и через полминуты зазвучали опять. Странно, но крошечный красный огонек индикатора под диском набора сейчас не светился, а следовательно, вызов был местный и шел, минуя институтскую АТС. Значит, звонила не мама, а кому вдруг поздним вечером в пустом НИИ вздумалось названивать ему в кабинет, Савве было неинтересно. Но телефон все трезвонил, отвлекая и раздражая. Савва встал, подошел к тумбочке, быстро снял и снова повесил трубку, а потом положил ее рядом с аппаратом. Стало тихо.
        Не успел он дойти до стола, как телефон снова настырно задребезжал. Трубка лежала на тумбочке, но звонок все трезвонил, разрывая тишину кабинета. В иное время это могло бы испугать или удивить, но сейчас не было времени раздумывать над казусами телефонной связи, а потому Савва просто вырвал шнур из розетки, подождал немного, не оживет ли телефон снова, и поспешил вернуться к работе.
        Минут через десять он скорее почувствовал, чем услышал какой-то назойливый звук: что-то шуршало или тихо шипело совсем рядом с ним, в кабинете. Савва поднял голову. Экран маленького черно-белого телевизора, по которому они с Гуревичем иногда смотрели выпуски новостей, светился, затянутый серой рябью помех. Савва машинально поднялся было, чтобы выключить телевизор, но тут сквозь шорох и скрипы белого шума из динамика явственно прозвучал знакомый голос:
        - Привет! Это я.
        Он сел.
        - Ты куда пропал? Два дня не общались.
        Савва хотел было ответить, но не знал как. Обращаться к светящемуся запорошенному экрану означало окончательно перейти грань всякого здравомыслия.
        - Нам надо поговорить, - сообщила она. - Извини, что лезу через телик, но я пыталась тебе дозвониться, а ты не ответил. Можно войти?
        - Входи, - сказал Савва и не узнал собственный голос.
        Пространство перед телевизором на мгновение подернулось рябью. Запахло озоном. Савва моргнул. Она стояла посередине кабинета и смотрела на него.
        - Ты хотел узнать мое имя? Я Ишим Йанай Элохим Меген. Но можно просто Яна.

* * *
        Здесь окончательно ломается и без того чрезвычайно зыбкая грань - едва заметная, как осенняя паутина на стеблях сухой травы, что лишь блеснет серебристой нитью в лучах заходящего солнца и тут же словно бы тает, сорванная легчайшим дуновением ветра, - та грань, которая последней чертой отделяет в нашей истории удивительное от совершенно уже фантастического. Впрочем, что есть фантастическое? Как метко заметил Савва Гаврилович Ильинский, фантастическое есть то, чего мы не встречаем по дороге с работы домой. Немного утрированное, как и всякая метафора, но очень точное определение. Наш разум старательно оберегает душу от лишних тревог и волнений, следуя проверенным тропам, опробованным решениям, знакомым маршрутам, не обращая внимания и не замечая того, что может нарушить давно сложившуюся картину мира, пусть и несовершенную - что с того? - зато спокойную и привычную. Многим трудно даются и самые простые изменения житейского уклада, что уж говорить про готовность взглянуть на действительность под совершенно другим углом. Нет уж, увольте.
        Но и у тех из нас, кто считает свое сознание гибким, а разум - открытым к новому и необычайному, есть свои пределы принятия, идет ли речь о так называемой мистике или о науке, которая есть лишь социально приемлемая форма магии. Внутренняя алхимия, трансмутация, обожение несовершенной человеческой природы? Звучит неплохо. Древние рукописные гримуары, содержащие мрачные тайны бессмертия и описание ритуалов, точное исполнение которых к этому бессмертию приведет? Ну, бывает на свете всякое. Шестисотлетний алхимик, колдун и упырь, живущий в коммунальной квартире в доме через дорогу? Вы что, шутите?!
        Савва, безусловно, был готов к любым неожиданностям, переменам и потрясениям - человека, способного представить двадцать шесть измерений или частицу с отрицательной массой, не обескуражить ни чертом, ни ангелом. Он легко разложит любые инфернальные копыта и небесные крылья на логарифмы и интегралы; поэтому, когда ему удалось-таки подцепить краешек реальности, о котором писал академик Пряныгин, и потянуть, уронив занавес, скрывающий тайные механизмы мироздания, Савва готов был к тому, что выступило навстречу ему из-за упавших покровов. Но были в этой истории два человека, которые не по своей воле оказались перед необходимостью превзойти границы своих возможностей к осознанию и, главное, приятию невероятного. Одним из них был ваш покорный слуга; другим - Евгений Гуревич, и для обоих мир изменился один раз и навсегда. Именно поэтому на то, что произошло в ночь на 8 августа 1984 года в одном из кабинетов НИИ связи ВМФ, мы посмотрим его глазами - а еще потому, что, и я в этом уверен, Гуревичу, как и мне почти двумя неделями позже, пришлось довольствоваться своего рода вольным переложением того, что
пытались объяснить ему Савва и так называемая Яна. Не в смысле перевода на русский язык, нет; но адаптацией непостижимых понятий, которые для нас, людей, не привыкших оперировать пятимерными мембранами и точками с нулевой площадью, были выражены в доступных образах или звучании - как, например, имя Ишим Йанай Элохим Меген.

* * *
        Савва был исполнен какого-то особенного, уверенного торжества, как астроном, презентующий научному сообществу только что обнаруженную звезду, в существовании которой давно был убежден и которую вычислил математически.
        - Это многоразрядное имя, - объяснил он, - где первый член, «ишим», обозначает ранг, в данном случае самый, ну, как бы сказать…
        - Низший, - спокойно подсказала Яна.
        - Да, самый близкий к людям; «элохим» - собирательное обозначение их рода или вида, как у нас - «человек»; «меген» своего рода функция, скажем так, должность, которую можно определить как «страж, дозорный», и только «Йанай» - уникальное имя собственное. Как ты понимаешь, все это абсолютная условность, приспособленная под наш способ языкового мышления, причем с учетом традиций конкретного культурно-исторического кластера, потому что в действительности их язык не имеет доступной нам формы.
        - Понимаю, - ответил Гуревич и добавил без всякого выражения: - Что ж, отлично. Вот все и прояснилось.
        Он тихонько сидел на краешке стула, сложа руки на коленях и опасаясь лишний раз шевельнуться. Человек, брошенный в яму с ядовитыми змеями, или арахнофоб, вдруг оказавшийся в тесной комнате, где все стены покрыты многоногим мохнатым покровом из шевелящихся пауков, чувствовали бы себя куда уютнее и спокойней, чем он сейчас здесь, в рабочем своем кабинете, в компании верного друга и существа со сложным многоразрядным именем.
        Ильинский позвонил ему домой полчаса назад и попросил срочно приехать в НИИ. Голос у него был таким торжественным, а тон настолько многозначительным, что Гуревич мигом сорвался, поймал «частника» и примчался на Васильевский, уверенный в том, что друг нашел наконец долгожданное решение. Как оказалось, предположение это было верным, но только наполовину.
        Гуревич сразу понял, кто она, как только вошел - не в том смысле, что эта девица и есть таинственная подружка Саввы из «эфира», а кто она на самом деле. Черт его знает как - понял и все, почувствовал своим чутьем космического ксенофоба. Наверное, потому, что ситуация была какой-то неестественно дикой: одиннадцать вечера, почти ночь, в пустых коридорах - ни души, тишина, все дежурные, как и положено, находятся на постах, ничто, как говорится, не предвещает - и вдруг в их кабинете, куда мало кто даже из сотрудников института мог войти без специального разрешения, сидит какая-то молоденькая девушка, тоненькая, с белой, как рыбье брюхо, кожей, с рыжими легкими локонами и большими бледно-голубыми глазами. Удивительно, как такой хрупкий и нежный облик мог произвести настолько зловещее впечатление: Гуревича передернуло даже, едва он ее увидел, и мурашки побежали по позвоночнику. Но хуже всего было, что она тоже увидала его: посмотрела в упор своими глазищами цвета звезд - и, он готов был поклясться, тут же узнала все мысли, все намерения, страхи и уже не выпускала из своего пугающе спокойного взгляда.
        Так что - да, Гуревич сразу все понял, но мозг это понимание принимать отказывался категорически и сопротивлялся как мог.
        - Привет, ребята! - жизнерадостно поприветствовал он. - Ну что, старичок, я вижу, все-таки решился пригласить девушку на свидание?
        Он судорожно подмигнул, шутливо погрозил Савве пальцем и засмеялся так, что напугал самого себя.
        - Женя, ты сядь, - дружелюбно посоветовал Савва.
        Гуревич попятился, споткнулся и, едва не промахнувшись, уселся на стул за самым дальним концом длинного стола посреди кабинета. Незнакомка присела вполоборота на край с противоположной стороны и с интересом разглядывала Гуревича, покачивая тонкой ногой в босоножке на тяжелой платформе. Ильинский, выглядевший спокойным и удовлетворенным, сел посередине.
        - Итак, познакомьтесь, - предложил он. - Это Евгений Гуревич, мой коллега и лучший друг.
        Гуревич скривился и попытался кивнуть; девушка чуть склонила голову набок, как будто насмешливо.
        - А это Яна. Вернее…
        Тут и прозвучало впервые многоразрядное имя.
        «Ну ничего, бывают разные имена, - подумал Гуревич. - Мама, например, урожденная Фрумкина Цецилия Эльяшевна-Гиршовна, подумаешь. Да и в этих «ишим» и «меген» слышалось что-то едва ли не родное».
        Савва начал рассказывать - как всегда спокойно, негромко и обстоятельно, как если бы делал доклад перед ученым советом на давно и хорошо ему знакомую тему. Порой он бросал взгляд на Яну, словно желая убедиться в том, что все излагает верно, и она чуть заметно кивала в ответ. Гуревич слушал и чувствовал, как его будто сковало жуткое сонное оцепенение, из которого нельзя вырваться и невозможно очнуться.
        - Это очень древняя цивилизация, которая насчитывает несколько миллиардов лет, они едва ли не ровесники нашей Вселенной. Напрашивающееся определение «инопланетяне» тут неуместно, потому что, собственно, нет никакой планеты, которую можно было бы атрибутировать как место их обитания или происхождения - как нет и никакой карнавальной мишуры наподобие звездолетов, космических станций, превращенных в исполинские города астероидов, скафандров, лучевого оружия и прочего в этом роде. Немного жаль красивой картинки, но факт. Да, определенные технические средства в их арсенале присутствуют, но лишь постольку, поскольку необходимы для взаимодействия с людьми на нашем, крайне ограниченном физическом уровне, потому что их истинная природа не является материальной в традиционном понимании.
        Гуревич слушал, медленно моргая одним глазом и глядя перед собой.
        - Помнишь наш разговор про возможные формы существования внеземного разума? Забавно, что мы оба были тогда в чем-то правы. Элохимов невозможно назвать гуманоидными существами в биологическом значении этого термина, как и существами вообще, потому что, с нашей точки зрения, они не существуют. Их истинная форма - волновая, причем реализуемая на глубоком субквантовом уровне. Это уровень колебания так называемой струны, которое она совершает в десятимерном пространстве, нам априорно недоступном. Такая волна со своими пиками и впадинами является носителем кода личности элохимов, подобно тому, как магнитные ленты наших ЭВМ являются носителем информации, выраженной в единицах и нулях. Понимаешь?
        Повисла пауза. Нужно было ответить. Гуревич откашлялся и сипловато сказал:
        - Понимаю.
        - Хорошо, - одобрительно кивнул Савва. - Очевидно, что в данном случае стандартная модель, описывающая пространство и время нашего мира, не работает, как и сами понятия времени и пространства, применительно к уровню их бытия. В норме мы не пересекаемся. И тут ты, конечно, можешь спросить, как получается, что никаких колебаний десятимерных струн ты воспринимать не можешь, но тем не менее видишь сейчас Яну в доступном зрению образе? Ну, спроси!
        Савва ободряюще улыбнулся.
        - Как? - хрипло каркнул Гуревич.
        - А вот теперь вспомни, что я тебе говорил про УБВ - и полюбуйся воочию на пример того, как субквантовая волна преобразуется в электромагнитное излучение!
        Гуревич уставился на Яну. Та озорно улыбнулась и вскинула голову, встряхнув рыжие кудри, предлагая полюбоваться.
        - В нашей трехмерной реальности элохимы могут проявить себя в форме любого электромагнитного излучения, от радиосигнала до света, сгенерировать любой звук и образ. Облик, который ты видишь, формально не существует, это произвольно выбранное изображение, он мог быть каким угодно… да, каким угодно…
        Савва вдруг запнулся, опустил глаза и замолчал. Потом посмотрел на сидящую на краю стола девушку, и Гуревич, в каком бы состоянии ни находился сейчас, все же заметил этот взгляд: это было какое-то счастье подтвержденного знания, словно истово верующий наконец воочию узрел чудо, в существовании которого никогда и не сомневался. Если бы Женя мог тогда чуть поразмыслить над тем, что позволила увидеть никогда не изменявшая ему наблюдательность, если бы верная напарница этой наблюдательности, интуиция, не пряталась сейчас где-то в пятках вместе с перепуганной насмерть душой, если бы он за два года почти ежедневного общения с Саввой дал себе труд не только развлекать себя и друга играми в шахматы и беседами о науке и адюльтере, но постарался узнать его лучше, глубже, полнее как человека, то, может быть, ему бы удалось без всяких математических трюков, а просто сложив два и два, разгадать истинную причину удивительного спокойствия и уверенности своего товарища - и предостеречь его от ошибок. Но Гуревич не смог этого сделать, ибо все, что имелось в нем рассудочного и интуитивного, было парализовано сейчас
ужасом и потрясением, и вместо того, чтобы удержать от оплошностей своего друга, он стал множить выводы, а затем и поступки, один неправильнее другого, дальше и дальше.
        - Да, каким угодно, - продолжал Савва, тряхнув головой, будто прогоняя какую-то незваную мысль. - Очевидно, что в виде электромагнитного излучения они подчиняются определенным законам природы - как известным нам, так и еще не открытым, но их уровень власти над материей простирается так далеко, что позволяет не только генерировать волновые колебания любой частоты, но и создавать для особых целей и случаев материальные объекты, существующие по обычным физическим законам с некоторой поправкой на исключительность создавших их технологий.
        «Розыгрыш, - вдруг понял Гуревич. - Или издевательство над больным человеком, с какой стороны посмотреть. Ильинский, как и следовало ожидать, переутомился до крайности, его мозг, не в силах справиться с нечеловеческими перегрузками, принялся работать в другом, привычном, но не настолько энергозатратном направлении, взявшись за размышления о внеземном разуме, и тут эта девица, сомнительная знакомая из телефонного эфира - наверное, подпела ему, подхватила безумные выдумки и подбила на этот дикий перформанс, дурацкую и далеко зашедшую шутку. Зачем? И как она попала ночью в НИИ, куда никакой Ильинский, при всем своем статусе и возможностях, нипочем не провел бы ее мимо охраны?» Обдумывать ответы на такие вопросы было трудно, и Женя почти успокоил себя версией про глупейшую шуточную затею, как вдруг прозвучал девичий голосок, чистый, холодный и звонкий, как ручеек талой воды:
        - Он не верит.
        Гуревич дернулся и почти подпрыгнул. Ножки стула оторвались от пола и снова опустились со стуком.
        - Понимаю, - серьезно отозвался Савва.
        - Нет, нет, я верю, - запоздало испугался Женя, и в тот же миг Яна исчезла.
        Мигнули лампы дневного света. Яна возникла в кресле рядом с телефонной тумбочкой, беззаботно покачивая ногой, легкомысленно закинутой на подлокотник. Потом в воздухе затрепетала мгновенная рябь, Гуревич вздрогнул, обернулся и прикусил губу: теперь элохим стояла рядом, совсем близко, и смотрела на него сверху вниз пронзительным морозно-голубым взглядом, до ужаса напоминая почему-то утопленницу из повестей Гоголя. Ни ощущения близости человеческого тела, ни запаха, ни тепла - только чуть заметное напряжение в воздухе, от которого пробегают мурашки по коже и поднимаются волоски на руках. Гуревич отшатнулся невольно, насколько позволили онемевшие от долгой неподвижности мышцы и страх, и в тот же миг на него обрушилась абсолютная, непроницаемая чернота, темнее самой темной из всех ночей и самой безнадежной слепоты.
        Он едва сдержался, чтобы не заорать - да и наверняка заорал бы, как зверь, угодивший в смертельную западню, если бы за миг до того, как панический вой уже готов был вырваться у него из глотки, не стало снова светло. Яна, как ни в чем не бывало, сидела на прежнем месте.
        - Блокировка световых волн, - объяснил Савва. - А еще создание образов…
        Сквозь закрытые двери в кабинет, грузно ступая, вошел Исаев и, шумно вздохнув, остановился, печально глядя на Гуревича. Он был похож на усталого циркового слона, и от него пахло табаком, одеколоном и потом. За руку Исаев держал маленького племянника Гуревича Вениамина. Тот крутанулся, вырвался из мясистой красной ладони особиста, подбежал к дяде и пнул его по лодыжке. Было больно.
        - Дядя Женя, чего такой грустный? - весело прокартавил Вениамин.
        - Достаточно, - попросил Гуревич.
        Все исчезло; осталась только саднящая боль в лодыжке, по которой ударил… знать бы еще кто. Женя нагнулся и, сморщившись, потер ушибленную ногу.
        - Ничего там нет, ни ссадин, ни синяков, - успокоил Савва. - Просто мозг воспринял зрительный образ как действительный и воспроизвел привычные или кажущиеся очевидными сопутствующие ощущения.
        - Ладно, - согласился Гуревич.
        Он выпрямился и заставил себя посмотреть на Яну.
        - Извините меня за вопрос, пожалуйста, но чем мы обязаны, если можно так выразиться, визиту?
        Она промолчала и покосилась на Савву.
        - А вот это, дружище, самое главное, - серьезно отозвался он, и Гуревич снова так же, как при первом взгляде на Яну, сразу понял, кто она, сейчас тоже не догадался - почувствовал, о чем пойдет речь, и это понравилось ему еще меньше, чем фокусы со светом и мнимым племянником.
        - Они очень давно наблюдают за нами, - продолжал Савва, - едва ли не с первых тысячелетий существования человека как вида, и, можно сказать, берегут. Я когда-то говорил тебе, что такой образ мысли и действий должен быть характерен для любого высокоразвитого сознания, и, как видишь, был прав. Так взрослые, осознавая свою ответственность, которую накладывает зрелость и опыт, присматривают за детьми, оберегая как от внешних опасностей, так и от вреда, который ребенок по неразумию может нанести сам себе. Вот и элохим внимательно стерегут Землю, как колыбель человечества: корректируют движение космических тел и опасных метеоритов, работают с макрокосмическим гравитационным взаимодействием, сохраняя баланс движения на орбите, блокируют всплески гамма-излучения, регулируют солнечную активность, контролируют климатические изменения - до тех пор, пока мы не выберемся из своей люльки и не научимся если не ходить самостоятельно, то хотя бы отдавать себе отчет в своих действиях, а с этим, как известно, дела у нас пока обстоят не лучшим образом. Так что приходится иногда вытаскивать из этой самой люльки
опасные предметы и следить, чтобы детишки не покалечили сами себя. Яна как раз одна из «меген», дозорных хранителей, специализирующихся на общественных отношениях. Помнишь, я рассказывал тебе, что существует практически неисчислимое множество возможных шахматных партий, причем все они являются комбинацией шестидесяти четырех фигур? Для нас провести исчерпывающий анализ или составить прогноз на таком числовом массиве совершенно невозможно, и я не могу представить себе, когда будет возможно в принципе. Но у элохимов есть алгоритмы и средства, позволяющие анализировать ход развития человеческой истории в целом так же, как мы с тобой анализируем шахматную партию и оцениваем варианты ее исхода, только куда более точно, на основе бесчисленных вероятностных моделей, учитывая при этом миллиарды миллиардов людских решений, слов и поступков, влияющих на ежедневное и ежечасное изменение ситуации на мировой игровой доске, устанавливая самые неочевидные взаимосвязи и создавая практически безошибочные предсказания на основе математического ожидания. Понимаешь, о чем я?
        - УБВ?
        - Да, - кивнул Савва. - Нам следует отказаться от проекта.
        - Ну что ж, - согласился Гуревич. - Надо, так надо. Я не против.
        Ильинский удовлетворенно кивнул, пряча гордую улыбку в рыжеватой своей бороде, и переглянулся с Яной. Гуревич сидел, стараясь не ерзать и придать себе самый искренний вид.
        Все разом встало на свои места, и теперь нужно было только убраться отсюда подобру-поздорову, да как можно скорее. Можно и дальше позволять рассудку прятаться за версиями галлюцинаций, сумасшествия и тому подобного, но следует взглянуть правде в глаза.
        Его гениальный друг и правда докопался, видимо, до чего-то настолько серьезного, что потревожил их, этих волновых обитателей десятимерной реальности, и потревожил так основательно, что они откомандировали к нему своего эмиссара в облике рыжеволосой юницы. Бесполезно гадать, чем именно вызвано их беспокойство, но можно предположить, что разрушительный для всех видов электромагнитного излучения импульс УБВ станет губительным для их мнимого облика и может фатально повлиять на способности так называемых элохим гасить свет, создавать до дрожи правдоподобных фантомов и упражняться в прочих кунштюках, очевидно необходимых для того, чтобы сжить со свету или поработить человечество. Да, так и есть! Бедняга Савва! Как он верил в благожелательных братьев по разуму, прекрасных, сияющих и возвышенных, которые сойдут с трапа серебряного звездолета, чтобы протянуть человечеству руку, затянутую в крагу пилота! Как они тонко сыграли на этом - и не только на одной лишь наивной убежденности в общих для всей Вселенной гуманистических идеалах, но и на сомнениях, которые, черт побери, сам же Гуревич и вложил Савве в
голову и которые как раз сейчас чеканным серебряным голоском озвучивала эта Яна, будто диктор, бесстрастно начитывающий закадровый текст научно-популярного фильма:
        - Анализ сферы вероятности показал, что в случае успешного завершения вашего проекта ядерная катастрофа планетарного масштаба неизбежна. Это стало ясно два дня назад, когда Савва раскрыл исходный код УБВ и приступил к финальным расчетам для консолидации квантовых колебаний с радиоволнами. Если допустить, чтобы эта технология поступила на вооружение, то с равной степенью вероятности будут реализованы два сценария, одинаково губительные для человечества. В обоих случаях ваше правительство примет решение о нанесении превентивного ядерного удара по считающимся враждебными странам. Для предупреждения ответных действий он будет максимально массированным и затронет не только военные объекты, но и инфраструктуру на территории Северной Америки, Западной и Северной Европы и некоторых стран Азии и Африки. Само по себе это уже приведет к крайне негативным глобальным климатическим изменениям. Во втором сценарии подвергшимся нападению странам удастся осуществить ответный ограниченный запуск нескольких ракет с ядерными боеголовками, которые поразят от пяти до семи атомных электростанций на площади от европейской
части СССР до Сибири. Кроме сотен миллионов человеческих жертв и термального загрязнения воздуха и Мирового океана, этот обмен ударами приведет к полному краху всей существующей макроэкономической системы. Ресурсов Советского Союза, особенно в ситуации стремительно ухудшающихся природных условий, не хватит, чтобы стабилизировать обстановку. Общество будет очень быстро отброшено к социальной формации, близкой раннему феодализму, с резкой, крайне дисбалансированной классовой сегрегацией и повсеместной борьбой за доступ к необходимым для выживания ресурсам, запасы которых начнут иссякать с фатальной быстротой. Сложившиеся социальные отношения не позволят эффективно противостоять внешним природным угрозам. Моральное состояние общества, в котором каждый будет обеспокоен ежедневной борьбой за жизнь, деградирует до крайней степени. Итогом совокупного воздействия всех этих факторов явится закат человечества и его конец как цивилизационной единицы.
        Она замолчала. Слова повисли в воздухе незримыми строками бесстрастного приговора. Гуревич выслушал, покивал и снова сказал:
        - Так я и не спорю. Согласен по всем пунктам. Можно идти?
        Он поднялся. Неловко отставленная нога затряслась крупной дрожью. Савва молча подошел к другу, протянул руку и крепко, с чувством стиснул его ладонь.
        - Женька, спасибо тебе! Спасибо! Я знаю, как много для тебя значила наша работа, но…
        На глазах его вдруг блеснули слезы.
        - Вот видишь! - Он торжествующе обернулся к Яне. - Вот! А я говорил! Знаешь, Яна была против, чтобы я тебя приглашал сегодня и рассказывал обо всем, считала, что ты не поймешь, а я ответил, что не могу принять такое решение без тебя. Ты же мой друг, Женька, мой единственный друг!
        Гуревич почувствовал, что сейчас тоже расплачется - от страха, бессилия и от жалости к Савве.
        Они обнялись.
        - Ну, так я пошел? - спросил он, когда Ильинский разомкнул наконец объятия.
        - Да! Да, конечно! Я завтра объявлю, что решение оказалось недостижимо, что я не справился - не беспокойся, полностью возьму все на себя! Спасибо тебе еще раз, друг мой!
        Гуревич осторожно высвободил стиснутую Ильинским руку и тихо пошел к двери. Только бы уйти. Только бы это существо не прочитало его мыслей, не почувствовало смятения и ужаса, которое он сейчас испытывал, иначе - и сомнений в том не было - оно прихлопнет его на месте так же легко, как до этого погрузила все вокруг в кромешную тьму. Он взялся за ручку.
        - Женька, спасибо еще раз! - прозвучало вслед. - Прости, что так вышло!
        Гуревич вышел за дверь и перевел дух. Его не преследовали.

* * *
        Все должно было быть очень просто. Понятно, что в итоге пошло наперекосяк, но изначальный план совершенно не предполагал особых трудностей и резких движений.
        Яна исчезла, пообещав скоро вернуться; Гуревич просто ушел в ночь, ничего не обещая. Савва остался один и принялся за дело.
        Он собрал несколько десятков черновиков с результатами вдохновенной работы последних двух дней, уселся за стол, вооружился логарифмической линейкой и методично принялся рвать листы на длинные тонкие полосы, улыбаясь блаженно и мирно, как поигрывающий ржавым ножом без пяти минут скопец, решившийся усечь свое естество ради Небесного Царства. Бумага рвалась с тихим треском, и гармония элегантных уравнений распадалась на бессмысленные отрывки. За черновиками последовали несколько страниц с чистовыми расчетами, потом перфокарты с уже набитыми параметрами для программ. Савва с удовлетворением осмотрел дело рук своих: величайший научный прорыв в истории человечества, плоды бессонных ночей и необычайного напряжения мысли, неповторимое и гениальное решение, связывающее классические физические модели с квантовой теорией, превратились в ворох бумажного мусора. Савва тщательно утрамбовал его, рассовал обрывки в карманы брюк и пиджака, вышел из кабинета и направился через пустой коридор в туалет.
        Для того чтобы уничтожить рукопись, вовсе не обязательно устраивать драматическое аутодафе, швыряя пачки листов в камин, где безжалостный пламень начнет пожирать злосчастные плоды вдохновения, отбрасывая живописные отсветы на изможденный лик автора. В части эффектности жеста унитаз и канализация серьезно проигрывают огню, но в эффективности не уступают, а то и превосходят по многим параметрам: ни пожарной опасности, ни вони на весь институт, ни следов в виде пепла. Вода постепенно растворит бумагу, а еще раньше бесследно уничтожит чернила, так что, вздумай кто-то пробраться в канализационный коллектор и попытаться среди вполне естественных для такого места зловонных неоднородностей отыскать на решетках фильтров то, что некогда было ответом на величайшие загадки Вселенной, обнаружит этот отважный ныряльщик только бесформенные комки целлюлозы с поблекшими пятнами растворенных чернил.
        На то, чтобы отправить обрывки в последний путь, ушло минут двадцать. Сливные бачки сипели от непривычно длительной серии упражнений, вода с ревом уносилась в фановые трубы. Наконец все было кончено. Савва вернулся обратно, с опаской бросив взгляд в начало длинного коридора, но хранитель государственных тайн невозмутимо сидел за столом на посту, разгадывая кроссворд в «Огоньке».
        Он вошел в кабинет и запер дверь. Теперь оставалось только дождаться утра. Тогда он сразу пойдет к начальнику института, сообщит, что сложность необходимых расчетов непреодолима, что он допустил несколько изначальных ошибок в теоретическом обосновании и проект УБВ невозможно реализовать практически. Больше всего в этой ситуации Савва переживал за Гуревича: он хорошо знал, сколько надежд было у его друга связано с их общей работой, сколько важных карьерных планов, и вот теперь все рухнуло в один миг - но это все-таки лучше, чем рухнувшие от атомного огня небеса, оседающие на землю стылой радиоактивной моросью. О себе Савва не думал вовсе. Странно было бы переживать о работе, месте в НИИ, вообще о своей дальнейшей судьбе человека, из-за которого товарищ маршал Советского Союза не дождется помощи танков: принятое им решение не просто спасло миллиарды человеческих жизней, но позволило продолжиться самой истории людского рода, мало этого - с ним вступила в контакт древнейшая цивилизация Вселенной, и для него теперь, стоит лишь пожелать, будут открыты все тайны мироздания, а это жребий, который из всех
живших когда-то ученых выпадал разве что Фаусту, да и то по неразумно высокой цене.
        Он как раз подготавливал новое обоснование ошибочности первоначальных гипотез, когда в дверь осторожно постучали. Стрелки часов показывали половину пятого утра. Савва приоткрыл дверь - и Яна мигом скользнула внутрь, чуть толкнув его в грудь тоненьким, твердым и совершенно телесным плечом.
        Савва задумчиво потер грудь.
        - Да, я в физическом теле, и на то есть причины. Все изменилось, нам нужно уходить. И немедленно.
        Анализ, проведенный после обновления сферы вероятности с учетом принятых Саввой решений, показал, что заявить о теоретической ошибке и просто отказаться от дальнейшей работы будет теперь недостаточно - никто не поверит. У Министерства обороны и Комитета государственной безопасности найдется множество эффективных способов мотивировать Савву к продолжению исследований, тем более что в решительности намерений силовых ведомств и эффективности их средств убеждения не приходилось сомневаться: слишком многое зависело от реализации УБВ и слишком серьезные решения на самом высоком уровне были приняты в ожидании получения несомненного военного преимущества, чтобы вот так просто удовлетвориться простым объяснением «Простите, не смог». Оставалось одно - бежать; во всяком случае иных вариантов элохим Яна не предложила, а Ильинский не стал спорить.
        Для начала нужно было просто пересечь ближайшую государственную границу, а потом уехать куда-нибудь, как можно дальше от арены схватки геополитических исполинов: хоть в Лаос, хоть в Бирму или Таиланд, да хоть на берега Папуа - Новой Гвинеи или на остров Пасхи.
        - А мама? - спросил Савва.
        Яна заверила, что и маму они непременно заберут к себе, но только попозже, когда ситуация успокоится, ибо в нынешнем положении, при всех ее возможностях, пересечь границу будет непросто, а уж с мамой вместе и вовсе немыслимо.
        - Я должен ей позвонить.
        - Хорошо, но, пожалуйста, побыстрее. И без подробностей.
        Этот звонок потом зафиксировала контрразведка: 8 августа, в 4.35 утра, продолжительностью чуть больше минуты - Леокадия Адольфовна была не из тех, кто легко поддается панике и задает множество ненужных вопросов. К тому же Савва обещал ей снова дать о себе знать в самое ближайшее время.
        Он последним взглядом окинул их с Гуревичем рабочий кабинет, где прошло столько трудных и вдохновенных часов, где было столько прожито, пережито и сказано. Широкий стол был непривычно пуст, словно квартира, из которой переезжающие жильцы уже вывезли всю мебель, тюки и коробки с нажитым за долгие годы скарбом, и непривычное эхо отражается от растерянно оголившихся стен. Превращенные в бумажный сор черновики, наброски, заметки, расчеты, летописные своды поражений и побед последних недель ныне дрейфовали где-то в канализационных трубах, на половине пути к водам Смоленки. Стулья были аккуратно задвинуты, на столе остались только карандаши, калькулятор, линейка и скомканная промасленная обертка из-под Галиных пирожков с домашним повидлом. Грустно ли было Савве? Сжалось ли сердце в минуту окончательного расставания с тем, что в последние годы составляло суть его жизни, отныне меняющуюся навсегда?
        Не знаю. Но думаю почему-то, что нет. Ведь он знал и сейчас, как почти с самого детства, что все в мире идет так, как нужно.
        Савва выключил свет, закрыл дверь, и они пошли по коридору к посту охраны. Молодой светловолосый сотрудник поднял голову от кроссворда и задумчиво посмотрел куда-то в область верхней пуговицы на рубашке у Саввы. Он сбился с шага, остановившись в неуверенности, но Яна тихонько подтолкнула его и сказала:
        - Просто иди.
        И он просто прошел - мимо охранника на этаже, мимо дежурного офицера, с пистолетом в поясной кобуре неспешно шагавшего по коридору первого этажа, мимо двух бойцов, мужественно боровшихся со сном на проходной, и двух неуязвимых для всякой сонливости сотрудников госбезопасности в «Волге» рядом со входом в НИИ. Потом Яна молча взяла его за руку своей вполне осязаемой, маленькой холодной рукой, и они направились через скрытый в зарослях горбатый мостик в сторону кладбища.
        Деревья замерли неподвижно в безветренном рассветном безмолвии, ни один лист не трепетал, не вздрагивали колоски высокой травы на старых могилах - только дым, тишина и чуть слышный хруст шагов по гравию глухих троп.
        Савва почему-то не удивился, когда она подвела его к тому самому старому склепу, рядом с которым он провел столько часов в одиночестве и раздумьях. Два ангела смотрели вверх, обратив к дымному небу слепые серые лица. Яна остановилась у ступеней, уходящих в могильную глубину, и повернулась к Савве. Она была ниже его на полголовы и пахла, как холодное море. Он заметил, что на левой руке у нее надет широкий браслет из толстой ткани или из мягкой кожи, со множеством мелких кармашков, в которых тускло поблескивали металлом крошечные тонкие диски и иглы. Яна вынула из одного кармашка круглый значок медного цвета и осторожно прицепила к его рубашке. Потом пальчиком смахнула один из тоненьких дисков, и он с едва слышным звоном растаял в предрассветной мгле. Она снова взяла Савву за руку и сказала:
        - Пойдем.
        Они шагнули под свод склепа, в стоялую духоту сырости и запахов тления. Яна повела его вниз по ступеням, шаг, другой, и когда он уже ожидал, что нога его сейчас погрузится в холодную и черную, как смола, воду, то вокруг мгновенно сгустилась непроницаемая тьма, а подошва уперлась в неровный земляной пол. Савва сделал еще несколько неуверенных шагов во мраке, чувствуя над головой низкий холодный свод подземелья, а потом где-то впереди загремел засов, и они вышли из двери подвала в узком дворе-колодце где-то среди лабиринтов проходов и арок между улицами Герцена[22 - Улица Герцена - ныне улица Большая Морская в Санкт-Петербурге.] и Гоголя[23 - Улица Гоголя - ныне улица Малая Морская в Санкт-Петербурге.]. До квартала Кракенгагена было всего четверть часа пути пешком.
        В квартире НИИ робототехники, о которой, как известно, в этом самом НИИ не ведали ни слухом, ни духом, они провели десять дней. Савва пребывал в состоянии удивительного для сложившейся ситуации спокойствия, как человек, принявший решение и убежденный, что все делает правильно. Яна отлучалась по временам: за продуктами, один раз - за сменой одежды; дважды к ним наведывался небольшого роста человечек, похожий на попугая, забавный и, как показалось Савве, немного испуганный. Кажется, в планах Яны что-то опять пошло не так гладко, как предполагалось сначала, но Савва не тревожился, полностью полагаясь на свою невероятную спутницу - а что было ему еще делать? Привычка к интеллектуальной работе не давала ему скучать, он делал заметки в блокноте, читал, и даже с мамой элохим - правда, нехотя и после его настойчивых просьб - наладила связь при помощи телевизора, так что ежедневно после полуночи они общались с ней запросто, как будто разговаривать через экран и видеть друг друга было самым обыкновенным делом.
        О том, что при этом пришлось передумать и пережить Лео-кадии Адольфовне, можно только гадать.
        Савва по-прежнему сохранял свою веру в гармонию мира, сотканную из взаимосвязанных в единое элегантное уравнение событий, так что ненарушимое спокойствие его не дрогнуло и тогда, когда дверь в квартиру вдруг сотряслась от мощных ударов, а потом и вовсе рухнула, вырванная из петель. Может быть, он просто не успел испугаться, да и не понял толком, что происходит: полыхнуло зеленым, вокруг словно образовался пузырь звенящей, вибрирующей пустоты, а затем они с Яной вдруг оказались в каком-то странном, пыльном и тихом месте, похожем на комнату в заброшенном доме, в которую десятилетиями никто не входил. По ощущениям Саввы, пробыли они там едва ли десять минут, но когда вышли на незнакомом ему широком проспекте где-то на Охте, то вокруг грохотал и шумел жаркий городской день, пропитанный дымом и выхлопными газами, сновали машины и пешеходы, и Яна сказала, что знает, куда и к кому им нужно идти.
        Глава 7
        Нулевая гипотеза
        Я посмотрел на Ильинского. Он и сейчас был неестественно спокойным и каким-то удовлетворенным: взгляд устремлен вдаль, на губах временами появляется немного смущенная и извиняющаяся улыбка, сидит, зажав коленями ладони, поверх покрывала на краешке моей тахты, и время от времени утвердительно покачивает головой в разных моментах рассказа или добавляет что-то тихим, но твердым голосом. На светлой рубашке болтается увесистый круглый значок со стилизованным изображением факела и надписью «Дружба-84». Пока разговор шел преимущественно о нем, он еще уточнял что-то, жестикулировал, хоть сдержанно и неловко, а ближе к концу повествования просто внимательно слушал и только кивал, будто соглашаясь со всем, что она говорила.
        С другой стороны, я тоже сейчас выглядел со стороны совершенно невозмутимым: сидел себе с задумчивой физиономией на стуле у письменного стола и качал головой, словно игрушечная собачка на приборной доске автомобиля, как если бы разговаривал с другом, рассказывающим походные байки, а не слушал историю, которая чем дальше, тем больше превращалась в нечто настолько невообразимое, что единственным способом сохранить рассудок было просто воспринимать ее содержание, не пытаясь как-то осмыслить и уложить в голове саму суть.
        А что еще мне было делать? Хвататься за голову? Воздевать вверх руки с воплем «Не верю!»? Бегать, вцепившись в волосы, по своей тесной комнате от окна к двери? В ситуациях немыслимых и невероятных человек рефлекторно избирает самый тривиальный для себя образ действий, каким бы он ни был странным или неуместным в сложившихся обстоятельствах; так гипотетический дикарь, впервые увидевший автомобиль, просто метнет в него дротик без рассуждений и попыток понять, что за чудовищное видение вынырнуло перед ним на просеке среди джунглей, ибо он охотник, и будет вести себя так, как привык. Я же привык выслушивать показания и находить в них несостыковки и бреши, благо в том, что рассказывала она - я все еще не мог внутренне решиться называть ее ни Яной, ни тем более элохимом, - таковых было в достатке.
        Она сидела рядышком с Саввой: светло-рыжие локоны, едва заметные ресницы и брови, очень белая кожа, большой красный рот, веснушки на круглом курносом носике, голубые глаза - выросшая девочка-сорванец, которая с первого взгляда кажется такой привлекательной, что перехватывает дыхание и почему-то делается неловко и немножечко стыдно, а присмотришься - страшненькая, в общем-то, барышня. Только взгляд у нее был очень твердый, спокойный и сильный, какой-то древний, словно смотришь на звезды в полночном небе, а они отвечают тебе, глядя в упор.
        За окном застыл жаркий вечер. Раскалившееся за день дымное небо белесо светилось, сумерки лишь чуть тронули ленивый застоявшийся воздух, но в некоторых окнах дома напротив уже зажгли свет: люди коротали время за чтением, вечерним чаем или перед телевизором, знать не зная ни про квантовые частицы, ни про УБВ, ни про облекшуюся в живую плоть субатомную волну у меня в комнате.
        Счастливцы.
        Из родительской комнаты донеслись звуки мелодии «Время, вперед!»[24 - «Время, вперед!» - оркестровая сюита Г. Свиридова, фрагмент которой использовался в качестве музыкальной заставки информационной программы «Время».]. Даже через закрытые двери и стены чувствовалось напряженное молчание, в котором сейчас папа и мама молча сидят у экрана.
        - Савва Гаврилович, - сказал я, - не хотите ненадолго составить компанию моим родителям? Они будут не против. Отдохнете немного, телевизор посмотрите.
        Он покосился на Яну. Та чуть шевельнула худенькими плечами и едва заметно кивнула.
        - Да, хорошо, - ответил Ильинский.
        Встал, помялся немного и вышел, аккуратно притворив дверь.
        Мы остались вдвоем.
        Она чуть склонила голову набок и уставилась на меня с любопытством. Я молчал, постукивал карандашом по столу и старательно не отводил взгляд. На тумбочке отчетливо тикал будильник. Хлопнула внизу дверь парадной. Яна поерзала, потом скинула гостевые желтые тапочки и уселась на тахте, подогнув под себя ноги. У нее были маленькие стопы, детские пальчики с коротко подстриженными ноготками и нежно-розовые пятки без всяких огрубелостей и мозолей. Совсем новые пяточки. Мне вспомнился атлетический труп «американца» в морге судебно-медицинской лаборатории и слова Левина: «Как будто и не жил никогда». Эти нежные пятки убеждали в правдивости рассказанной истории больше, чем любые сногсшибательные трюки с фантомами и гаснущим светом.
        За стенкой два хорошо поставленных голоса обеспокоенно рассказывали о росте международной напряженности. Яна вздохнула, посмотрела в окно, потом снова перевела взгляд на меня. Голубые глаза замерцали, как холодные звезды. Я выдержал и ответил тем годами отработанным взглядом, каким обычно смотрят на гражданина с увлекательной биографией, которого взяли ночью с пистолетом и чужим кошельком и который клянется, что нашел это все в кустах пять минут назад и как раз шел в отделение милиции, чтобы с чистой совестью сдать находки.
        - Не понравилась история? - наконец спросила она.
        - Понравилась. Как декорация к детскому спектаклю - если очень захотеть, то можно во все поверить.
        Она вздернула белесые брови.
        - Вот как? Я могу доказать. - И потянулась пальчиком к широкому браслету на левой руке.
        - Стоп, стоп! - Я предостерегающе поднял руку. - Фокусов и чертовщины мне и так хватило прошлой ночью, спасибо!
        Она хихикнула, потом посерьезнела и кивнула.
        - Да, я в курсе. Ты знаешь, кого умудрился загнать на крыше?
        - Нет, но об этом потом.
        - А о чем сейчас?
        - Кое-что не вяжется в этом увлекательном рассказе.
        - Например?
        - Если то, что изобрел Ильинский, может иметь настолько катастрофические последствия, не проще ли было его просто убить?
        Она замотала головой, так что рыжеватые прядки выбились из-под заколки, и широко распахнула глаза, испуганно и, как мне показалось, искренне.
        - Нет, это совершенно исключено! Убивать людей нам запрещается категорически, таков закон. Нельзя прерывать испытания, к тому же последствия для сферы вероятностей могут быть совершенно непредсказуемыми. Да и наказание для нас за это предусмотрено такое, что… - Она передернула плечами. - Нет, это абсолютно невозможно.
        Я отметил для себя существование законодательной и исполнительной власти даже на субквантовом уровне, вспомнил, что во время безумного фестиваля из погонь и мнимой ураганной стрельбы этой ночью никто не погиб, и удовлетворенно кивнул.
        - Допустим. Но можно же было просто немного повредить его в рассудке? С памятью что-то сделать, например?
        Яна снова отрицательно качнула головой.
        - Слишком сильное вмешательство в судьбу, оно не поощряется. И это не наш метод. Шеды могут так поступать иногда, но не элохимы.
        - Шеды?
        - Те, с кем ты столкнулся сегодня ночью. Иф Штеллай и Боб. Кстати, могу сказать, что они чрезвычайно раздражены сейчас, и это раздражение вызвал у них ты. Я бы на твоем месте побеспокоилась.
        - О моих проблемах мы поговорим позже. Верно ли я понимаю, что убийство категорически неприемлемо и для этих шедов?
        - Да. В том числе и для них. Они могут спровоцировать подобное действие в исполнении людей по отношению к другим людям, но сами убивать не имеют права.
        - Тогда что случилось с Рубинчиком, Трусаном и Капитоновым?
        - Они не были людьми.
        - А кем же тогда?
        - Яшен руах. Спящие духи. Скрытые элохимы.
        Голова снова начала идти кругом, почти как тогда, когда Леночка Смерть сообщила, что не нашла в пустом доме на Нарвском следов ночной перестрелки. В подробности сейчас углубляться явно не следовало; я хотел только если не понять происходящее, то хотя бы нащупать подобие логики там, где она казалась мне явно нарушенной, пусть и с учетом фантастической системы координат.
        - Ладно, это тоже пока пропустим. Вернемся к тебе и Савве. Мне по-прежнему многое непонятно. Убивать его нельзя, с ума сводить тоже. Как насчет гипноза? Или какого-то другого воздействия? Можно же было повлиять на него иным способом, без драматических появлений из телевизора и апокалиптических предсказаний?
        Она вздохнула.
        - Послушай, все не так просто. Воздействовать на свободную волю человека не получится чисто технически, этого никто не может, ни мы, ни шеды. Там установлена защита, которую невозможно взломать. То есть я могу, например, сейчас выйти отсюда, - она похлопала себя ладошкой по сарафану в том месте, где у девушек постарше или пополнее обычно располагается грудь, - синхронизироваться с электрическими токами твоего мозга, перехватить управление и заставить тебя сделать практически что угодно, хоть бы и выйти в окно; но, во-первых, такое воздействие без ущерба для моего собственного сознания возможно на относительно короткое время, и во-вторых, что бы я ни заставила тебя сделать, это все равно не будет твоим решением, а насилием, как если бы я тебя за шиворот потащила через подоконник. А в-третьих - это не наш метод и опять-таки наказуемо, если поймают. Вот так.
        Я почувствовал себя так, как если бы взялся играть в незнакомую игру, где с каждым ходом появляются новые правила, а соперник при этом еще и отчаянно мухлюет, но сдаваться не собирался.
        - Все равно что-то не вяжется. Вы с Саввой спокойно прошли мимо сотрудников госбезопасности в институте, а потом перемещались по всему городу то через подвалы, то через склепы. На мой взгляд, одного этого достаточно, чтобы не испытывать проблем с переходом границы: хоть невидимками, хоть через канализационный люк, да хоть на летающей тарелке его эвакуируйте, не вижу трудностей.
        Яна посмотрела на меня с печальным сочувствием.
        - Ты, наверное, считаешь, что я всемогущая?
        - Точно нет, иначе ты не явилась бы сюда. Тебе же моя помощь требуется, верно я понимаю?
        - Верно.
        - А мне нужно хотя бы в общих чертах видеть картину происходящего. Я не Савва, которому ты, насколько я понимаю, многого не рассказала. Он, наверное, думает, что сегодня ночью к вам в квартиру ломились сотрудники госбезопасности?
        Яна вдруг зарделась, чем немало меня удивила, и ответила:
        - Да. Пока так для него лучше.
        - А для меня - нет.
        Мы снова уставились друг на друга. Она молчала, я - тоже. Во дворе женский голос протяжно прокричал из окна: «Коля, домой!» Я нарушил молчание первым.
        - Жизнь и практика меня научили, что самое простая версия - всегда верная. Но простых объяснений происходящему у меня не находится, а я достаточно увидел и услышал в последние дни, чтобы поверить тому, что вы оба мне тут рассказали. Но некоторые детали не сходятся на уровне элементарной логики, и мне это не нравится. Зачем понадобилось обращаться за помощью к Рубинчику, Трусану и Капитонову, кем бы они ни были? Что мешает тебе сейчас применять свои возможности в полной мере? За каким чертом потребовалось принимать физическую форму? Что нужно от меня? И еще - если то, что придумал Савва, настолько опасно для человечества, а ты можешь, насколько я понял, анализировать самые многообразные причинно-следственные связи и делать выводы о возможности наступления конкретных событий, как получилось, что ты сама подсказала нашему общему другу то решение, из-за которого теперь все мы тут собрались?
        Она зашевелилась, вытянула вперед тоненькие бледные ножки, одернула сарафан и принялась задумчиво рассматривать свои голые стопы.
        - Ну хорошо. Хочешь заглянуть за декорацию? Понимаю. Но на подробные объяснения потребуется очень много времени, и я не уверена, что ты все сумеешь понять. Обещаю, что обязательно постараюсь сделать это, но позже.
        - Мне достаточно будет простых ответов на вопросы, которые я задал.
        - Не для всего я смогу подобрать слова.
        - А ты попытайся.
        Яна вздохнула.
        - Я дозорный, ишим элохим меген, это один из трех рангов элохим, которые работают на Полигоне. Всего рангов девять, но шесть высших не могут здесь появиться ни в волновом, ни тем более в физическом облике: высвобожденный энергопотенциал будет таков, что приведет к разрушениям материальных структур. Моя истинная природа - нефизическая, Савва называет ее субквантовой, и, наверное, это самое точное определение в существующей у вас терминологии. В нормальном состоянии я могу свободно перемещаться вне условных конструкций пространства и времени, действовать в рамках допустимых возможностей с учетом ограничений Контура и его десяти измерений, вместо привычных мне двадцати шести. Для работы с людьми в трех измерениях Полигона обычно применяется волновая электромагнитная форма просто потому, что на нашем уровне бытия в квантовом виде может быть реализовано эффективное воздействие, но не взаимодействие. Такое условие серьезно уменьшает личные возможности каждого из элохимов, но для решения наших оперативных задач в рамках Эксперимента их сохраняется более чем достаточно. Физические тела мы используем
редко, только в тех случаях, когда по каким-то причинам нужна значительная объективная достоверность, или, как сейчас, если необходимо скрыть свою настоящую субстанциональную личность и местоположение. Дело в том, что человеческий корпус, пусть искусственный, полностью экранирует наши возможности и скрывает сущность. Это, кстати, дело малоприятное, несмотря на то что тела новенькие, неношеные и отлично развитые, но все равно ощущение такое, как если бы тебя, например, засунули в улитку или в черепаху.
        - Спасибо.
        - Не на что обижаться, я говорю как есть. У нас сохраняется связь с аналитическим центром, возможность выходить из тела и возвращаться обратно при условии его сохранности или вовсе покинуть при необходимости. Но для того, чтобы в физической форме применять специальные возможности, требуются материальные носители. Законы Полигона, ничего не поделаешь. Это в виде волны я могу свободно создавать иллюзии, исчезать, опускать темноту, при необходимости кратковременно влиять на сознание и все прочее в таком духе, а в теле для каждого особого действия необходим лхаш.
        - Что?
        - Лхаш. - Она подняла левую руку и показала на поблескивающие в некоторых кармашках браслета диски и иглы. - Материальный носитель воздействия, своего рода программа, входящая в резонанс с волновым спектром токов человеческого мозга или кодом материального тела и производящая мгновенный или продолжительный эффект. Необязательно в таком виде: это могут быть монеты, соль, камешки и палочки, бусины на нитке - все, что можно быстро извлечь и использовать.
        Я вспомнил, как стоявший на краю крыши «американец» подбросил вверх свой массивный хронометр, взорвавшийся стальными брызгами, и спросил:
        - А в виде наручных часов?
        Яна кивнула.
        - Запросто. У шедов такие есть, там воздействия активируются поворотом подвижного ободка циферблата. Стильная вещь, - добавила она с неожиданной завистью. - Собственно, догнать Боба на крыше тебе удалось только потому, что у него кончился лхаш - они все израсходовали, пока уходили от погони. Видимо, несколько дней не пополняли запаса и недооценили вашей человеческой… скажем так, цепкости.
        - Шеды - это другая цивилизация? Не такие, как вы?
        Яна вдруг засмеялась весело и звонко, как девушка на первом свидании смеется шуткам понравившегося ей кавалера.
        - Нет, что ты! Никаких других не существует. Они тоже элохимы, только в ситуации Эксперимента мы, скажем так, оппоненты. У них другие задачи и полномочия, а возможности, честно говоря, значительно шире. Да и в выборе методов шеды менее разборчивы. Особенно те, с которыми мы сейчас имеем дело: тот, что в мужском облике, тоже ишим, как и я, - Ишим Боб Шед Махрив, последнее слово означает приблизительно «разрушитель»; а вот женщина рангом выше, она Керувим Иф Штеллай Шеда Мадиах, испытатель, очень опытный профессионал, в Контуре с самого начала.
        - Красивая, - заметил я.
        - Да, шеды любят наряжаться, - небрежно махнула рукой Яна. - Сейчас они будут менять оболочки, эти-то две уже скомпрометированы - благодаря тебе, между прочим! Уверена, она снова нацепит что-нибудь броское и наверняка опять станет гулять в женском образе. Такой уж характер.
        - А почему ты выбрала этот облик?
        Она неожиданно насупилась и резко ответила:
        - Взяла, что было из готового. Торопилась.
        - Вот как? То есть, окажись под рукой тело мужика лет пятидесяти, с бородой и седой шерстью на пивном животе, надела бы его?
        - Пришлось бы.
        - И как удачно совпало, что в наличии оказалось тело, соответствующее образу, в котором ты впервые явилась перед Саввой, да?
        Яна мрачно зыркнула исподлобья.
        - Я знала, какое тело придется взять, ясно? Слышал что-нибудь про ретропричинность? У меня другое восприятие времени и последовательности событий, не забывай.
        - А почему не стала менять облик, хотя твоими портретами весь город увешан? Тоже из-за другого восприятия времени?
        - Савва привык к этой внешности. Не хотела добавлять сложностей.
        Я не стал развивать тему, но сделал мысленно заметку на будущее. Миллиардов лет технологической эволюции в моем активе не было, но годы работы в угрозыске научили чуять вранье за несколько световых лет.
        - Ладно, пусть. Но как вышло, что ты подсказала ему решение задачи УБВ?
        Она снова порозовела.
        - Это моя ошибка. Он не должен был ее решить вовсе, потому и в сфере вероятностей никаких аномальных отклонений, связанных с его работой, не было. Я понятия не имела, над чем именно он там трудится, когда начала с ним общаться в «эфире». Мне просто было интересно, понимаешь?
        - Нет.
        - Ну и дурак.
        Яна состроила капризную гримаску.
        - Думаешь, нам не бывает скучно?
        - Понятия не имею.
        - Бывает, и еще как. Да, мы не люди, но скука - то, что объединяет все виды высокоорганизованного сознания. Может напрочь отсутствовать способность к любви, чувство юмора, склонность к искусствам, даже любознательность, но стоит только разуму достичь определенных пределов в развитии, как он тут же принимается скучать. Вот и мы отнюдь не исключение. Нужно же чем-то наполнять свой досуг.
        Мне было забавно поговорить с ним в эфире, потом я бегло посмотрела его профиль в сфере: ну да, математик, гений, судьба интересная, и что с того? Стали общаться. Я и представить себе не могла, что ему одной подсказки - да что там, намека! - будет достаточно для решения. А когда потом при анализе стали обозначаться катастрофические сценарии, причем со все возрастающей определенностью, было поздно. Хуже всего, что и шеды это тоже заметили, а у нас с ними несколько отличаются взгляды на то, какой должна быть судьба человечества. Иф Штеллай и Боб подключились к ситуации и принялись блокировать попытки изменений. Я еле успела переодеться в тело, чтобы они нас не отследили, и увести Савву в убежище. Применение лхаш в НИИ и проход через Лимб на кладбище шеды зафиксировали, но потом потеряли след, зато ваша госбезопасность активизировалась. В итоге я оказалась в дурацком положении: использовать специальные средства не могу, чтобы не обнаружить себя перед шедами, а в физическом теле невозможно бежать и скрываться, потому что КГБ перекрыл все ходы и нас не ищет только слепой и увечный - да и то не факт,
учитывая, что Штеллай тоже задействовала свои технические средства поиска, а они не в пример человеческим. Не знаю, сколько сейчас у нее в распоряжении следящих программ, но подключить и отслеживать зрительную информацию от десяти-двенадцати тысяч человек она точно может. Я серьезно рисковала, постоянно выбираясь в город то за едой, то за вещами, а главное - за помощью, но тут шеды меня обошли: двух яшен руах они устранили превентивно, наверное, вычислили через сферу вероятности или агентурно - я не успела их активировать. Мне удалось вступить в контакт с Рубинчиком, он начал что-то предпринимать по своим каналам, но потом Иф Штеллай с Бобом дотянулись и до него.
        - Интересно, как они узнали про Борю?
        - Да очень просто, - раздраженно отозвалась Яна. - Люди помогли, как обычно. Шеды слушали телефоны милиции и госбезопасности, а какая-то старая карга заметила меня на лестнице у квартиры Рубинчика и сообщила, как принято у вас выражаться, куда следует. Ведьма.
        И Яна добавила еще пару совсем непонятных слов, в эмоциональном значении которых тем не менее сомневаться не приходилось. Я представил себе Ядвигу Ильиничну, мирно выгуливающую Пополя в саду Дзержинского или сидящую с книжкой ночью в кабинете покойного мужа, и поспешил вернуться к обсуждению мертвых, дабы не подвергать риску живых - что бы там элохим Яна ни говорила о методах и законах.
        - Борю, по-видимому, пытали.
        - Хотели узнать, где мы прячемся. Они сначала пытались следить за ним пару дней, но Боре удавалось как-то ускользать. Решили форсировать: напали врасплох, перехватили волевой контроль, заперли в теле и приступили к допросу с пристрастием - а не так просто даже для элохим выдержать то, что с ним проделали, когда находишься в человеческом корпусе и не можешь отключить боль. Счастье еще, что ему удалось как-то выпрыгнуть из окна. - Она вздохнула.
        «Ангелом он, конечно, не был…» - вспомнил я слова Кости Золотухина, сказанные над истерзанным телом Бори Рубинчика. Терминология небесспорная; теперь трудно было понять, кем на самом деле являлся злосчастный Борюсик, но зато стало ясно, что и миллиарды лет эволюционного развития не препятствуют увлечениям спекуляцией, фарцовкой, дорогим коньяком и девицами из бара гостиницы «Советская» - особенно если представитель высшего разума действует под прикрытием.
        - В общем, положение и так сложилось непростое, - продолжала Яна. - А тут ты еще нарисовался.
        - Мне кажется, что нарисовался я очень вовремя. Если мне не изменяет память, как раз в тот момент, когда Боб держал тебя буквально за горло.
        - А кто ему в этом помог? Меня шеды так и не засекли, на Савве экранирующая защита, Боря нас не выдал. Мы бы так и сидели там, пока я что-нибудь не придумала бы. Ладно, я тоже виновата: не нужно было разрешать Савве разговаривать с мамой при помощи, скажем так, нестандартного канала связи, но иначе он бы просто ушел домой пешком, вот и все. Он иногда бывает очень упрямым. Пришлось пойти на риски. Я знала, что точку приема шеды зафиксируют - квартира Ильинских - и выводы сделают. Но источник сигнала при импульсно-темпоральной связи можно обнаружить, только если находишься рядом, в радиусе нескольких сот метров. Да, рано или поздно нас бы засекли, но я надеялась продержаться еще неделю, максимум две, пока не найду выход из положения. Но тут некто капитан милиции Адамов проявил чудеса проницательности и прямиком привел шедов в нужное место.
        - Вот как?
        - Да, вот так. Это как шахматы, Савва не зря такие сравнения любит. Мы делаем ход, шеды тоже, расстановка сил на доске меняется, и кто лучше ее проанализирует, тот и выиграет. Ты уже некоторое время назад появился в поле оценки сферы вероятностей: влез не в свое дело, ориентировки рассылал на Штеллай с Бобом. Я тоже тебя видела, но, каюсь, недооценила. А вот Штеллай такой ошибки не сделала. Они за тобой присматривали, слушали телефоны, чтобы быть в курсе. Сопоставили факты, сделали выводы и к полуночи явились на канал Круштейна, чтобы запеленговать сигнал, когда Савва будет разговаривать с мамой. Почему допустили, чтобы вы там устроили им засаду, не знаю; наверное, получили нужную информацию и перестали обращать на тебя внимание - понятия не имею. Точно могу сказать, что, появись вы чуть позже, когда они уже схватили бы Савву, то отпор был бы куда более жесткий.
        Не то чтобы меня все устраивало в ее объяснениях, но задавать вопросы дальше было бессмысленно. Люди, живущие в одном времени и в одном городе, да что там - в одной семье, не всегда могут понять причины поступков друг друга. Почему он или она сделали так, а не иначе? Что за глупость? Как такое можно было придумать? Я бы сделал иначе! Очевидно же, как правильно, а как - нет! Что уж говорить про то, чтобы попытаться объяснить для себя действия не людей, а каких-то незримых выходцев из параллельной реальности, для которых двадцать шесть измерений - родной дом, а прошлое не всегда отличимо от будущего. Человек так устроен, что все хочет постичь с точки зрения собственных смыслов и логики, но надо уметь вовремя остановиться.
        - Хорошо, - сказал я. - На сегодня хватит. От меня ты чего хочешь?
        - Чтобы ты помог нам спрятаться. Хотя бы на несколько дней, а там я придумаю что-нибудь.
        - Здесь? - спросил я и сам понял, как глупо это прозвучало.
        Яна отрицательно качнула головой.
        - Нет, конечно. Это должно быть такое место, которое очень трудно было бы связать с тобой, во всяком случае не сразу: никаких друзей, сослуживцев, знакомых из ближнего круга и родственников. И тебе придется пойти с нами. Потому что завтра, после того как в четыре утра загрузится обновление сферы вероятностей, шеды узнают, что мы были здесь, и явятся прямиком сюда, а этот визит, уж поверь, тебя не обрадует. Хотя, боюсь, теперь встречи с ними тебе не избежать в любом случае.
        За окном дым смешался с серыми сумерками, и в комнате стало темнеть. Я зажег настольную лампу, и желтоватый свет привычно осветил давно знакомую обстановку: вот мой стол, за которым я готовился к экзаменам в Школу милиции, старая, многократно перетянутая, как лицо стареющей эстрадной дивы, тахта - ее я собирался заменить на раскладной диван перед свадьбой, да теперь уж, наверное, не соберусь. Над тахтой небольшой полинялый ковер с тремя мишками в сосновом лесу, тумбочка, книжные полки со знакомыми корешками книг и двумя клееными модельками военных самолетов - следы давних попыток найти себе какое ни на есть хобби. Все было привычно, спокойно и буднично настолько, что даже тоненькая рыжая девочка, устроившаяся сейчас поверх смятого пестрого покрывала, смотрелась тут совершенно естественно и по-домашнему, поместившись в тихом уютном сумраке вместе со всеми миллиардами световых лет, субквантовыми флюктуациями, шедами, элохимами и неминуемой угрозой ядерной войны - все это будто показалось на время откуда-то из-под пыльных обложек с детства любимых фантастических книг, что виднелись за стеклами полок.
Я не чувствовал ни страха, ни удивления, ни беспокойства, только какую-то оглушающую усталость, какая обычно бывает после очень длинного и насыщенного событиями дня. Наверное, разумнее всего было бы распрощаться как ни в чем не бывало с интересными, но засидевшимися гостями, а потом позвонить Жвалову или Кардиналу, а то и просто лечь спать. Но Яна не сводила с меня взгляда мерцающих звездных глаз, в соседней комнате по телевизору давно окончились новости и звучала мелодия прогноза погоды, и мне нужно было что-то решать.
        Есть такой принцип в логических рассуждениях - нулевая гипотеза: то, что является верным, пока не доказано обратное. Чем-то похоже на презумпцию невиновности. Она помогает полностью абстрагироваться от возможной трактовки множества смыслов, оценивать исключительно эмпирически подтвержденные факты и признается верной, пока критическая масса наблюдений не позволит ее опровергнуть. Сейчас моей нулевой гипотезой являлось то видение ситуации, которое изложила Яна и, что для меня значило куда больше, в чем был убежден Ильинский - умница, гений и человек. В рассказах и объяснениях Яны для меня по-прежнему зияли очевидные логические прорехи, и доверия эта девица, кем бы она ни была, вызывала не больше, чем паренек с открытым и честным взглядом, предлагающий на авторынке купить новые «Жигули» за половину цены. Но вот Савве я верил и доверял принятым им решениям, возможно, потому, что их без преувеличения можно было назвать самоубийственными.
        Да и про ядерную войну звучало, честно говоря, очень убедительно.
        Так что если оставить за скобками все, чего я не понял, во что не поверил и в чем сомневался, то выбор оставался очень простой: принимать или нет эту нулевую гипотезу как рабочую, а если еще проще - влезть в непростую историю или остаться в стороне. Так получилось, что за всю свою жизнь до этого момента я ни разу не предпочел второго - хотя часто и жалел об этом впоследствии. Совсем недавно - сейчас казалось, что уже месяц назад, не меньше, - я совершенно честно ответил Кардиналу, когда тот спрашивал меня, зачем я дважды подавал заявление в Академию КГБ: «Хотел заниматься настоящим делом», а он, как оказалось, тоже совершенно честно пообещал мне приключение, которое выпадает раз в жизни, и то не всем. И вот сейчас, когда самое что ни на есть настоящее дело в компании с приключением стучались ко мне в двери, немыслимо было просто запереть их и жить дальше, как ни в чем не бывало. Ты же сыщик, Адамов.
        - Понимаешь сама, о чем просишь? - спросил я.
        - Да, - серьезно ответила Яна. - Я прошу тебя скрыться от собственных коллег и сил государственной безопасности страны вместе с предполагаемым изменником Родины и шпионкой, чтобы спасти мир от ядерной катастрофы без всяких шансов на признание и благодарность.
        Отказаться было немыслимо.

* * *
        Я заглянул к родителям. Мама сидела на диване, сложив на коленях руки, и на лице ее было сочувственное и немного рассеянное выражение, какое бывает, когда человек делает вид, что слушает другого, но думает о своем. Савва пристроился рядом и тихим, монотонным голосом рассказывал:
        - Ну вот, а потом мы переехали в Ленинград…
        Мама кивала, глядя куда-то в сторону.
        Отец расположился на стуле перед телевизором, на черно-белом экране которого импозантный черт безуспешно пытался решить теорему Ферма, чтобы завладеть душой гениального математика. Когда я вошел, все разом повернулись ко мне.
        - Папа, пойдем, перекурим? - предложил я.
        Отец поднялся, одернул рубашку, переглянулся с мамой и вышел вместе со мной.
        На лестничной площадке между этажами было прохладно и пусто. Из-под приоткрытой крышки алюминиевого бака для пищевых отходов лениво ползла тягучая кислая вонь. Папа обстоятельно размял папиросу, дунул в картонную гильзу, сложил ее гармошкой и не спеша закурил. Некоторое время мы оба молчали, сосредоточенно затягиваясь и выпуская дым в приоткрытую форточку. На лице у отца было то выражение, которое рано или поздно появляется на лицах всех отцов, особенно тех, у которых есть сыновья: твой ребенок влип в крепкие неприятности, ты готов ему помочь, но не знаешь как, хотя решимости тебе не занимать.
        - Узнали их? - спросил я.
        - А как же, - откликнулся папа. - Аллу Пугачеву реже показывают по телевизору, чем их. Узнали.
        Он затянулся так, что затрещал горящий табак в папиросе, и добавил с легкой укоризной:
        - Мать испугалась. Мы сначала хотели позвонить, куда полагается, а потом подумали - ты ведь и сам милиционер, приедешь, разберешься, что к чему.
        Я бы очень хотел сказать отцу, что разобрался, но мои объяснения его бы вряд ли устроили.
        - Папа, ситуация очень запутанная, - честно сообщил я. - Сейчас мне требуется их просто спрятать на время, только не у нас. И не у близких друзей. Надо, чтобы место было надежным, а знакомые - дальними.
        Отец серьезно кивнул и задумался.
        - Если в Череповец их отправить, к тете Маше?
        - Не пойдет: им из города не выбраться. Да и тетя Маша - мамина сестра, близкая родственница. Нет, не то.
        - А у Мартыновых спрятать на даче? До Сестрорецка-то доберутся уж как-нибудь.
        - Ты с ними когда последний раз виделся?
        - С Мартыновыми? Ну так на прошлой неделе, у Сережки день рождения был, мы с мамой ездили…
        - Тоже не то. Нужен кто-то, с кем давно не встречались, но кому можно верить.
        - Да уж, задача… - проворчал отец, придавил окурок в разрезанной пополам консервной банке на подоконнике и вытащил новую папиросу.
        Что-то гулко ухнуло, будто в лифтовой шахте кто-то звучно глотнул. Вздрогнул и загудел, поднимаясь, лифт. Кабина остановилась этажом выше, двери раскрылись и на лестничную площадку вышел какой-то незнакомый мне тип с отпущенными по моде волосами до плеч, в оранжевой рубашке и с маленькой спортивной сумкой «ДИНАМО» через плечо; он посмотрел на нас, что-то буркнул и скрылся за углом коридора. Зазвенели ключи, хлопнула дверь и опять стало тихо.
        - Это кто такой? - спросил я. - Кажется, не встречал его раньше.
        Отец махнул рукой.
        - Понятия не имею. Вроде сын этой… как ее… которая с фокстерьером… или нет… Сколько лет живем, а соседей почти не видим, не говоря уже, чтобы познакомиться. Раньше, помню…
        Папа задумался на секунду и вдруг воскликнул:
        - О! На Лесной!
        - Что на Лесной? - не сразу сообразил я.
        - Так на старую квартиру их отправить, на Лесной проспект! Там же и Чечевицины еще живут, и Деметрашвили, и Яша с женой. Мы с ними только открытками обмениваемся на Новый год, ну, и созваниваемся изредка. В последний раз, кажется, в апреле с Яшкой говорили… Ну да, на Лесной в самый раз!
        Мне даже немного стыдно стало, что я сам до этого не додумался. Дом на Лесном проспекте, где я родился, вырос, жил до восемнадцати лет, откуда меня всей квартирой провожали в армию - и куда я не вернулся и где не бывал больше. Я разом вспомнил и теплый полумрак длинного коридора, в конце которого уютно светится дверь кухни, и запах стирального порошка, дегтярного мыла и скипидара по воскресеньям, когда женщины затевали генеральную уборку, и ощущение неровного крашеного дощатого пола под босыми ногами, и бог весть какие еще тонкие ароматы, чувства и обрывки картинок, мгновенно возникающих в сознании, едва стоит вдруг вспомнить детство.
        - Годится, - одобрил я. - Можешь позвонить дяде Яше и предупредить, что мы к ним приедем? Только лучше из автомата звонить, не нужно из дома. Прокатимся до метро?

* * *
        На Лесном весть о нашем скором визите приняли с ликованием, несмотря на предупреждение о том, что ждать нас нужно после четырех утра и с гостями.
        - Всех примем, накормим, уложим! - заверил по телефону дядя Яша. - Валькина комната пустая стоит, места всем хватит! Если что, потеснимся!
        - Папа, предупреди только, чтобы без торжественных встреч и застолий, - попросил я. - Зайдем сначала вдвоем, осмотримся, потом проведем Савву с Яной, их никто видеть не должен.
        - Ты с ними останешься? - спросил отец.
        - Да.
        - Надолго?
        - Не знаю, пап.
        Он тяжело вздохнул.
        - Что матери скажем?
        - Секретное спецзадание.
        - Так она и поверит, - проворчал папа. - Мать, что ли, не знаешь?
        - Придется поверить. И пожалуйста, никому не говорите, куда я поехал, даже вслух друг с другом этого не обсуждайте, если возможно. На Лесной не звоните, я сам постараюсь позвонить при первой возможности. Никто ни в коем случае не должен установить связь между нашим домом и местом, куда я сейчас отправляюсь. Понимаешь?
        - Что уж тут непонятного.
        - Вам наверняка будут звонить с работы и точно позвонят из Комитета. Скорее всего, еще и придут пообщаться. Отвечайте, что я ушел поздно вечером… Так, когда мы видели этого дуста на лестнице?
        - Где-то без четверти десять, наверное.
        - Значит, я ушел из дома в одиннадцать вечера, куда - не сказал, и больше о себе знать не давал. Справитесь?
        - Постараемся. Ты только это, сынок…
        - Что?
        - Береги себя.
        Ответ встал в горле комом.
        Савва чуть повеселел, Яна заметно приободрилась. Вынула что-то из кармашка браслета правой руки и протянула мне.
        - Вот. Надень.
        Это был металлический значок на винте с эмблемой зимней Олимпиады в Сараево: смешной красно-белый волчонок с большим круглым носом. Присмотревшись, в правом глазу у него я увидел едва заметную красную точку, не больше игольного прокола.
        - Устройство подавления сигнала, - пояснила Яна. - Начинает работать при завинчивании крепления, не позволяет обнаружить тебя по индивидуальной сигнатуре. Этим утром ты должен исчезнуть из всех поисковых систем, и наших, и шедов. После четырех часов в сфере вероятностей проявятся связанные с тобой изменения, и если раньше ты был просто заметен, то теперь окажешься в самом центре событий. Пока не закончим дело, не снимай значок. Пожалуйста, восприми это серьезно.
        - Воспринял. - Я нацепил значок. - Теперь тоже серьезно: вот это вот безобразие нужно состричь и побрить.
        Савва испуганно глянул на меня и сказал:
        - Нет.
        - Да. Если хотите, чтобы я помогал вам прятаться, извольте слушаться и не осложнять мне работу. Таскать на себе особые приметы я не позволю.
        - Ну, на ориентировках есть портрет и без бороды… - неуверенно начала Яна.
        - Не спорить, - отрезал я не без удовольствия. - Опытного сотрудника сбритой бородой и стрижкой не проведешь, а вот гражданам опознание затрудним. Ты же сама говорила что-то про десять или двенадцать тысяч возможных наблюдателей, если я все верно понял.
        - И как будем стричься, под «ноль»? - с вызовом поинтересовался Савва.
        - Идея неплохая, но нет. На уголовника будешь похож, а нам такое ни к чему. Ограничимся полубоксом. Снявши голову, по волосам не плачут, а ты, Савва Гаврилович, свою голову не только снял, но еще и ногой наподдал, чтобы дальше летела. Так что марш в ванную.
        Мама выдала ножницы и старую простыню, папа - бритвенный станок, набор лезвий «Нева» и древнюю механическую машинку для стрижки волос, которую нашел где-то в кладовке среди инструментов. Савву усадили на табуретку в ванной, обмотали простыней, будто кота, которого нужно выкупать, и приступили к делу.
        - Соорудим в лучшем виде, Савва Гаврилович, - пообещал я. - Мне в армии головы стричь доводилось. Будешь на новобранца похож.
        Он засопел, но смолчал.
        - Давай лучше я, - предложила Яна.
        - А ты умеешь?
        - Только что научилась. Не спрашивай, все равно не поймешь.
        Я не стал спрашивать, тем более что получилось у нее отменно, это надо признать: чисто выбритый и подстриженный Савва помолодел лет на десять, а похорошел так, как если бы никогда в жизни не занимался наукой.
        Время приближалось к одиннадцати. Из дома решено было выезжать в пять минут пятого, и я отослал всех поспать хоть немного, а сам отправился пересидеть ночь на кухне. У меня была непочатая пачка «Родопи», две пачки дефицитного индийского черного чая «со слоном» и много того, о чем стоило бы подумать.
        Часам к двум все же сказалась предыдущая бессонная ночь. Сначала на кухню зашел товарищ Жвалов; с ним мы курили почему-то «Казбек», рассказывали друг другу опасные политические анекдоты и вообще проводили время душа в душу. Потом явилась Ядвига Ильинична и принялась учить правильно заваривать чай; Яна сидела на подоконнике у открытого окна и болтала ногами, свесив их на улицу вниз. Пекарев боролся на руках с одним из братьев Бодровых, Цезарь разговаривал с Шамранским про Нильса Бора, а Леночка Смерть пыталась сказать мне что-то важное - но я ее не слышал, а она никак не могла протолкаться ко мне через набившуюся в кухню невесть откуда толпу. Потом вокруг потемнело. В одно мгновение все исчезли. В стремительно наливающемся чернотой дверном проеме возникла «артистка» в огненно-алом платье и с бусами цвета запекшейся крови, в которых не хватало половины бусин-лхаш. Я хотел сказать ей, что теперь-то знаю, кто она и как ее звать, но не смог вспомнить имени, а вместо этого занес какую-то самому себе непонятную тарабарщину про квантовую неопределенность и математические множества. Она стала подходить
ближе, и кухня залилась жуткими серо-сизыми сумерками. Тут я сообразил, что оказался во сне, и принялся мотать головой, чтобы проснуться, а «артистка» подходила все ближе, ближе, пока наконец я довольно чувствительно не треснулся лбом о покрытую клеенкой столешницу кухонного стола.
        Сердце колотилось, как после кросса на пять километров. Расписанные под хохлому настенные часы с кукушкой показывали начало четвертого. Я перевел дух, покурил, открыв настежь окно, и пошел будить остальных.
        Я планировал в одиночку отвезти Савву и Яну на отцовском «ИЖ-Комби», устроить их в квартире на Лесном, а потом отогнать машину назад и вернуться обратно уже, что называется, своим ходом. Но папа решительно воспротивился и сказал, что сядет за руль сам.
        - А то разобьешь еще.
        Маме он категорически запретил нас провожать - раннее утро, будний день, и вообще, лишние слезы, но мама, очень хорошо изучившая за тридцать лет отцовские интонации и грани смыслов, этим запретом решительно пренебрегла.
        Около четырех часов утра среды, 22 августа, мы вышли вчетвером из парадной. Отец еще раньше отправился до гаража и подогнал машину поближе к дверям. В утренней тишине чуть слышно тикали мигающие желтые фонари «аварийки». Я огляделся. В длинных девятиэтажных стенах домов, окружавших просторный двор, светились всего несколько окон. В нашей парадной со стороны двора света не было ни в одной из квартир. Все вокруг - дома, тоненькие, подвязанные к черенкам деревца, горка на детской площадке, кусты - было неподвижным и как будто ждало чего-то, словно декорация на пустой сцене задолго до начала спектакля. Воздух был еще почти чистым и свежим, а в сравнении с теплой квартирой и ставшей привычной дневной жарой казался прохладным. Ильинский протяжно зевал и поеживался спросонья. Острые веснушчатые плечики и белые руки Яны покрылись зябкими мурашками.
        - Нам куда сесть, сзади? - поинтересовалась она.
        - Ни в коем случае, - ответил я и широким жестом распахнул багажник. - Для вас выделено отдельное помещение.
        Савва дисциплинированно кивнул, нагнулся и, кряхтя, полез внутрь. Яна вдруг заупрямилась.
        - Это обязательно?
        - Я минимизирую риски. Город пустой, сотрудники в напряжении, и мне совершенно не нужно, чтобы вы восседали в салоне, когда мы будем проезжать мимо постов ГАИ. Так что лезьте и лежите там тихо. Тем более что багажник у этого автомобиля просторный.
        - Сынок, давай я им хоть газеток постелю, - забеспокоилась мама.
        - Ничего, нам ехать недалеко, прекрасно доберемся и так, - заверил я.
        Ильинский уже устроился в багажнике со сноровкой человека, с раннего детства привычного к разному. Яна сверкнула глазами, передернула плечами, фыркнула, но тоже полезла вовнутрь.
        - Валетом располагайтесь, - дружелюбно порекомендовал я. - Так удобнее.
        Я подождал, пока она кое-как уместится между потертыми подошвами ботинок Саввы, запасным колесом и бензобаком, и аккуратно захлопнул крышку.
        Конец второй части
        Часть III
        Антропный принцип
        …сидя в окопах, я постепенно пришел к убеждению, что меня используют силы, мне неподконтрольные, в целях, мне совершенно непонятных».
        Робертсон Дэвис
        Глава 8
        Простые числа
        Доводилось ли вам, дорогие друзья, возвращаться когда-либо в прошлое - то прошлое, что осталось только в детских воспоминаниях? Это захватывающая, но и опасная экспедиция, потому что многому дорогому и личному, трогательному и восхитительному, как весенний день в детстве, - свивающиеся в бурный поток сверкающие ручейки меж ломких кромок талого льда, первые согревающие лучи повеселевшего солнца, отощавшие шальные коты, счастливый воздух, золотистый, как искрящийся лимонад, и тугой от весеннего ветра, рядом еще совсем молодая мама, и лет ей куда меньше, чем сейчас тебе, и всех забот разве что провести через талую лужу игрушечный пластмассовый трактор, не вымокнув при этом до самой вязаной шапки с помпоном, - всему этому лучше оставаться в молчаливых запасниках памяти. Но и отказаться от подобного возвращения трудно. Давай, я покажу тебе дом, и двор, и площадку, где я был маленький? Конечно, это так интересно! И вот через несколько десятков лет ты приезжаешь туда - и смотришь уже совсем другими глазами.
        Не беда, если что-то исчезло за прошедшие годы; хуже, что все осталось таким же - и все изменилось. Вот большие качели: на скошенных железных опорах металлический круг с двумя скамеечками напротив друг друга. Чем они только не были - поездом дальнего следования, космическим кораблем, боевой машиной, а по гладким наклонным столбам опор можно было вскарабкаться на самый верх, на ту головокружительную высоту, что доступна лишь самым отчаянным храбрецам, облаченным мамой в колготки и шорты. Ныне это нелепое, покосившееся сооружение, сиротливо возвышающееся посередине площадки; краска облупилась местами, и деревянные рейки сидений и пола провалились и выпали, в само сиденье теперь вряд ли втиснешься, а верхушку можно накрыть ладонью, даже не вставая на цыпочки. На железе опор капли мертвой росы, седая печальная паутина растянулась в верхней части треугольного стального каркаса.
        В едва заметной песочнице вместо песка какой-то курган из слипшейся желтой глины; бетонная горка в виде фантастического левиафана, сквозь круглый глаз которого так весело было лазать насквозь, наверное, вросла в землю, как древняя башня - иначе как она могла стать такой маленькой? Лавочки осиротели без давно ушедших в тихую вечность старушек, а сама площадка, в границах которой легко помещался раньше целый фантастический мир, не нанесенный на карты, съежилась и стопталась, будто пыльный изношенный половик. Бесприютно и пусто - на забытых площадках далекого детства всегда пусто, вы замечали? Еще и дождь начинается - моросит себе, будто сочатся слезы из старческих глаз: как я рад тебя видеть, дружок, ты вернулся! Простите, не узнаю… Ну как же: весна, и ручьи, и мама - это я, тот самый день, просто ты запомнил меня почему-то солнечным…
        Мир детства наполнен преизбыточествующей любовью; мир взрослой жизни - куда каждый из нас вступает всегда раньше, чем того хочет, - не любит никого вовсе, как угрюмый администратор, только и умеющий, что ежедневно ставить галочки в журнале посещений, пока не выведет напротив имени равнодушное «выбыл».
        И все это грустно, конечно, как вообще печальны ушедшие годы, но ради того сладко щемящего чувства, какое испытываешь, возвращаясь вдруг в те места, где прошло детство, ради трепетной горечи узнавания все же ст?ит хотя бы раз вернуться обратно. У меня даже дыхание перехватило, когда отец свернул в позабытую, но такую знакомую арку и въехал во двор дома на Лесном проспекте.
        В белесом предрассветном тумане я увидел все разом: порыжевшая от времени монументальная рама футбольных ворот без сетки; огромный тополь с изборожденным почтенными морщинами могучим стволом упрямо нагнулся, словно противостоял ветру времен; рядом с ним раньше теснились во множестве бывшие дровяные сараи, и с крыши крайнего, если посильней разбежаться и, главное, не трусить, можно было допрыгнуть до нижней извилистой ветки и повиснуть на ней с торжествующим воплем. Уже в мое время в сараях хранили вместо дров уголь для кочегарки, а теперь от них осталось только постепенно зарастающее упрямой жесткой травой широкое корявое поле; на нем прилепились друг к другу три гаража, вкривь и вкось сбитых из листового железа. Я посмотрел и прикинул: наверное, если хорошо оттолкнуться, с крыши крайнего левого все еще можно допрыгнуть до ветки тополя. В центре двора - коренастая кирпичная будка котельной; к ней с одной стороны вплотную пристроен одноэтажный приземистый блок старой прачечной, с другой - в небо торчит высокая черная труба на залитой бетоном опоре, по которой мы выбирались на плоскую крышу,
покрытую черным вязким гудроном. А вот пара ярких желтых качелей, разноцветная шведская стенка и железная горка в виде космической ракеты появились во дворе уже позже - в моем детстве нас такими изысканными развлечениями не баловали.
        Этот дом был построен в 1930 году - четырехэтажный, грязно-желтый, с большими окнами и такой длинный, что для путешествия от одного конца до другого требовались веские основания. Суровая простота той эпохи не предполагала излишеств и буржуазного украшательства, только бескомпромиссные линии и углы: вытянутый прямоугольник фасада, квадраты окон, а внутри - прямые широкие коридоры квартир с девятью одинаковыми просторными комнатами, высокими потолками, огромной кухней и туалетом, таким крошечным, словно он был вынужденной, но временной уступкой потребностям несовершенного еще человеческого естества. Кладовка и то была больше - в детстве она нам казалась заповедной пещерой, едва освещенной тусклой лампочкой под потолком, с грубо сколоченными полками вдоль стен, сплошь уставленными пыльными банками с закатанными овощами, пачками круп, спичек и соли, черной башней автомобильных покрышек в углу, подвешенными сетками с проросшим луком, землистыми мешками с картошкой, тяжелыми ящиками с грубым мужским инструментом, какими-то тусклыми железяками, похожими на запасные части для механических роботов, и
занавесками из пожелтевших простыней, прикрывавшими огромные потертые чемоданы и мягкие тюки с вещами и скарбом, которые не разбирали едва ли не с самой войны; здесь пахло машинным маслом, землей, временем, пылью и тайной.
        Наша квартира располагалась на втором этаже в центральной шестой парадной. Мы с родителями занимали две комнаты с окнами во двор слева от входной двери - для семьи из трех человек настоящая роскошь по тем временам, доставшаяся благодаря бабушке, которую я почти не запомнил. У меня с детства была своя комната, а потому все приятели-сверстники, которым повезло куда меньше, обычно толклись у меня, даже если меня самого не было дома. Например, Чечевицины - у них тоже имелось две комнаты по той же стороне коридора, но и детей в семье было четверо: старший Митька, мой ровесник, Ленька на три года младше, а еще совсем мелкие Таня и Маня, которые обыкновенно забирались с куклами и игрушечными сервизами ко мне на кровать, пронзительным девчачьим визгом оберегая от любых посягательств эту самозахваченную территорию. Чечевицины были похожи друг на друга, как редко бывают схожи между собой даже братья и сестры: все с одинаково круглыми, добродушными физиономиями, причиной чему было, наверное, невероятное сходство Чечевицина-старшего, работавшего машинистом на железной дороге, с его женой Зиной, ибо и отец, и
достойная мать семейства тоже были круглолицыми, круглощекими и румяными, будто яблоки «Джонатан». Две комнаты Чечевициным дали лишь потому, что счастливый случай подарил им разнополых детей, и свою жилплощадь они тоже делили по гендерному признаку: отец с мальчишками размещались в одной комнате, где для сыновей была сколочена массивная двухъярусная кровать и стоял обеденный стол, позволявший считать эту мужскую обитель общей семейной гостиной, а мать с девочками - в другой, куда ход всем прочим заказан был крепче, чем кадетам - в пансион благородных девиц. Конечно, будучи многодетной семьей, они стояли в льготной очереди на жилье, и каждое воскресенье ездили куда-нибудь на дальнюю окраину города посмотреть, как строится их будущий дом - полчаса на метро, а потом еще минут двадцать автобусом - но все время что-то не складывалось, квартиры перераспределялись по воле засевшей в исполкоме неприступной Фортуны, имевшей свой взгляд на предмет, а Чечевициным обещали жилье в другом месте, как правило, еще дальше, и они снова всем своим неунывающим табором катались по выходным с надеждой смотреть на котлован
или едва показавшийся из земли фундамент посреди голого пустыря.
        Напротив Чечевициных жил Георгий Амиранович Деметрашвили: врач-хирург, человек редкой эрудиции, мудрости и обаяния, а еще подлинной интеллигентности - без брюзжания, высокомерия и рефлексии, хотя сейчас с трудом верится, что такая разновидность ее существует. У него была жена Нина, женщина фантастической, какой-то божественной красоты, и сын Дато, мой ровесник, - тот самый, что первым в школе сконструировал стреляющий спичечными головками пугач, ручную гранату из двух сжатых гайкой болтов с зарядом селитры и который выжег смесью магния с марганцовкой на полу в моей комнате огромную черную дыру, долго и небезуспешно скрываемую прикроватным ковриком.
        Еще был дядя Валя Хоппер, что жил в комнате справа от входа - всегда модно одетый, пахнувший импортным одеколоном, работавший где-то, как говорили, «в торговле» и по такому случаю часто угощавший нас конфетами «Старт» и «Коровка», а то и дефицитными «Белочкой» или «Красным маком». Через коридор от родительской двери была комната дяди Яши, в звании прапорщика служившего водителем в воинской части, и его супруги, добрейшей тети Жени, которая заведовала дворовой прачечной, что давало жителям нашей квартиры решающее преимущество перед всем домом во время воскресных стирок. Детей у них не было, и по этому поводу им все сочувствовали, но виду не подавали, а они сами не подавали виду, что знают о том, что все им сочувствуют.
        А еще была Люська, жившая с отцом-инвалидом в двух комнатах у самой кухни.
        Люська была старше и меня, и Митьки с Дато на десять лет. Это и так, прямо скажем, немало, а в детстве десяток лет составляют несколько геологических эпох, которые отделяли нас от нее непреодолимой пропастью, но в то же время делали, начиная с определенного возраста, томительно привлекательной. Одно из первых детских воспоминаний: воскресенье - в те времена, кстати, единственный выходной на неделе, - мама с соседками собрались в прачечной для большой стирки; мокрый пол в мозаичную мелкую плитку, валит пар, жарко, влажно, солнечные лучи лупят через узкие окна под потолком, с грохотом хлещет горячая вода из широких кранов, звенят голоса, рассыпается эхом смех, гремят жестяные корыта, трещат стиральные доски, пахнет мылом и мокрым бельем. Мне года четыре, и я сижу на крашеной деревянной скамеечке с леденцовым «петушком» в руке. Женщины то и дело целуют меня горячими и мокрыми от пара губами, у мамы на голове поверх толстых кос повязан широкий платок, тетя Нина Деметрашвили в длинном черном халате красивыми сильными руками мнет и отжимает белье, а Люська, которой уже целых четырнадцать, тоже здесь, и
рано оформившаяся грудь ее тяжело колышется под пропитанной влагой сорочкой, а тренировочные штаны, закатанные до колен, самым бесстыдным образом обтягивают крупную попу и обнажают сверкающие белые икры.
        Потом в прачечной поставили механические стиральные машины, а у нас дома появилась своя ванна, для которой выгородили место на кухне и прикрыли кое-как занавесочкой. Сколько мне было тогда? Наверное, уже лет восемь. Мы с Митькой Чечевициным и с Дато будто настоящие заговорщики караулили, когда Люська пойдет купаться, подкрадывались к дверям кухни и пытались подсматривать - хотя смотреть можно было разве что на смутный силуэт под струями душа за занавеской, надеясь, что вот-вот из-за ее краешка мелькнет вдруг голое тело. Люська, конечно, про эти забавы знала, ругалась на нас нарочито смешно и громко, а мы дразнились в ответ, подначивая друг друга и прячась за дверным косяком. Кончилось это тем, что однажды она вдруг резко откинула занавеску и, к неописуемому нашему ужасу, предстала во всем грозном великолепии своей наготы - так, верно, Актеон ужаснулся, узрев обнаженную Артемиду. Люська стояла, картинно нахмурившись и уперев руки в крутые бока, мокрые волосы разметались по круглым плечам, блестели от горячей воды и мыльной пены полные груди и бедра, а мы трое, хохоча и вопя от страха, в панике
припустили по коридору к дверям, да так, что не остановились, пока не выбежали во двор и не укрылись за дровяными сараями, едва переводя дух от бега, стыда и смеха.
        Весело было. Так бывает только в воспоминаниях детства: тебе хорошо, и кажется, что и все вокруг тоже счастливы: у взрослых настоящая, полезная людям работа, у тебя товарищей целый выводок - лучший друг Славка из крайней парадной, неугомонный Дато Деметрашвили, тихий и странный немного Ваня Каин с четвертого этажа, братья Чечевицины, и те из них, кто помладше, запросто донашивают за тобой штаны или рубаху без всяких неловкостей и стеснений. Вечером иногда можно посмотреть телевизор в комнате у дяди Вали, где, если показывали футбол или хороший фильм, собирались соседи даже с других этажей; в воскресенье на утоптанной площадке у футбольных ворот играть в «американку» или «квадрат», пока папа и дядя Яша с приятелями «забивают козла» за деревянным столом во дворе и пьют пиво, наливая его из бидона в большие граненые кружки. Можно забраться вместе с Ванькой Каином на чердак в «штаб» из обломанных досок и смотреть, раскрыв рот, как он рисует черных рыцарей и жутковатых красавиц в причудливых острокрылых платьях; можно дразнить Люську и бегать от нее по двору, пока ей не надоест; можно отправиться в
«прерии» - пустырь у железной дороги - и взрывать там карбид в бутылках с водой, или играть в индейцев с «ковбойцами», или подкладывать на рельсы длинные гвозди, радуясь, когда проходящий состав их удачно расплющит, чтобы потом выточить самодельные ножики. Да мало ли что еще можно.
        А потом все как-то незаметно меняется - обычно начиная с самого слабого звена в казавшейся такой прочной цепи счастливых безоблачных дней.
        Отец Люськи был самым старшим в нашей квартире. Он защищал Ленинград у Невской Дубровки, выжил в чудовищной мясорубке во время десанта на левый берег Невы, прошел всю войну, был дважды ранен, трижды награжден за личную храбрость боевыми орденами и медалями, а потом, уже весной сорок пятого, в Австрии, потерял ногу, подорвавшись на противопехотной мине. Дочь он воспитывал один: когда Люсе не было и трех лет, ее мать погибла от ножа уличного налетчика. Государство обеспечило овдовевшего героя двумя просторными комнатами и пенсией инвалида войны, но этого иногда маловато для счастья. Он был хороший мужик, добрый и рукодельник - помню, санки мне сколотил и подбил полозья железом, - но только когда не закладывал за воротник, а это с ним случалось частенько. Ему удавалось довольно долго держаться, балансируя между состояниями «выпивает» и «пьет», но в девятнадцать лет Люська выскочила замуж - «за афериста», как говорили мама с соседками, - выпорхнула из родного гнезда, и оставшийся в одиночестве родитель запил уже по-настоящему. В квартире сочувствовали, терпели и, чем могли, помогали в быту. Через два
года Люська вернулась: уже совсем взрослой женщиной, какой-то измученной, всегда заведенной и недружелюбной; она проходила по коридору с пустым взглядом, ярко накрашенным ртом и едва здоровалась сквозь зубы со стиснутой в них сигаретой. «Покатилась по наклонной», - сетовали мама, тетя Женя, Зина Чечевицина и Нина Деметрашвили. Из двух комнат у кухни то и дело звучали скандальные крики и звон пустого стекла. Года через три Люська снова исчезла, отец ее окончательно потерял себя на дне бутылки, но закономерный финал этой драмы все досматривали уже без меня, да и без моих родителей.
        В армию я ушел в 1974-м, а в следующем году отцу, как ребенку блокады, к тридцатилетию Победы вне очереди неожиданно дали отдельную квартиру в новом доме на Серебристом бульваре. Я, помню, узнал об этом из письма и очень обрадовался. И мама радовалась, и папа, конечно, тоже, потому что отдельная квартира означала, что теперь мы будем жить хорошо: собственный теплый клозет, ванна в отдельном помещении, а не на кухне, никаких дворовых посиделок за домино, на баяне никто не начнет наяривать в открытое среди ночи окно. Отдельная кухня, опять же - готовишь в одиночестве и ни с кем не болтаешь, слушаешь себе радио. Никто в двери не ломится, не лезет в гости без стука; честно говоря, вообще из соседей никто не приходит просто потому, что нет до тебя дела. Все заняты важным: ездят молча на службу и тащат в огражденные бетонными перегородками квадратные метры стенку, мягкую мебель и цветной телевизор, чтобы было уж точно не хуже, чем у людей.
        Отец с мамой принадлежали к тому поколению, в котором ценили и берегли человеческие связи, и они не могли просто забыть и выбросить из жизни людей, с которыми два десятка лет прожили в одной квартире в горе и в радости, вместе растили детей и помогали друг другу. Странно и стыдно признаться, но что уж: я после армии не связывался ни с Митькой Чечевициным, ни с Дато, ни с Ваней Каином, хотя мы с ними и выросли вместе, и даже в одной школе учились. Как-то не собрался все, знаете, так бывает. А вот папа держал связь с соседями: созванивался он, правда, редко, и в основном с дядей Яшей, но открытки на праздники и к дням рождений они с мамой посылали на Лесной регулярно и всегда получали такие же в ответ: старательно написанные от руки простые, сердечные строчки, отправленные по строгому графику, чтобы адресат получил их ровно в назначенный день. Я же только иногда узнавал от отца о новостях из старой квартиры:
        - Люськин отец умер, завтра хоронить едем с мамой.
        - Валька Хоппер кооперативную квартиру купил, съехал. И еще комнату за собой оставил, какого-то родственника туда прописал, вот жук, а?
        - Люська вернулась. Говорят, остепенилась вроде. Работает.
        - Дядя Яша на пенсию вышел, звал отметить.
        - У Амираныча жена умерла. Тетя Нина, помнишь ее? На поминки не хочешь съездить?
        Но я не ездил - ни на дни рождения, ни на поминки, и даже не мог представить такого случая, который привел бы меня снова в дом на Лесном.
        И вот пожалуйста.

* * *
        Едва пропела знакомым скрипом дверь парадной, зазвенела, растягиваясь, пружина, едва я шагнул на лестницу, совершенно автоматически переступив выщербленную первую ступеньку, как уже защемило сердце, и я почувствовал себя мальчиком, который возвращается с папой домой после долгой отлучки.
        Коротко задребезжал звонок. За двустворчатой деревянной дверью с цифрой «44» торопливо затопали тяжелые шаги, лязгнул засов, пахнуло горячим домашним духом, и вот в освещенном дверном проеме воздвигся богатырским абрисом дядя Яша и прищурился в сумрак. Коварное время, норовящее сжимать, уменьшать и усушивать воспоминания детства, перед ним спасовало, удовольствовавшись только тем, что проредило волосы на макушке: и без того всегда грузный и мощный, дядя Яша еще больше потолстел и заматерел, даже вырос как будто, и голос звучал так же зычно и трубно.
        - Генка! - взревел он. - Генка, здорово!
        И сгреб папу в охапку, норовя по обычаю расцеловать троекратно.
        - А это кто? - чуть отпустив отца, воззрился на меня дядя Яша. - Неужели Витюха?! Ну и ну! Мужик вырос, смотри как! Я ведь тебя еще вот таким помню!
        Он помахал толстым указательным пальцем, потом распахнул навстречу широкие, как пещера, пахучие мужские объятия и зарычал:
        - Ну, иди сюда!
        Мы обнялись так, что у меня хрустнула грудная клетка, расплющившись о тугой обширный живот, обтянутый военной рубашкой навыпуск.
        - Так чего стоим-то?! Идем, там уже все заждались!
        - Яша, ну я же просил, без застолий, - заговорил отец, но тот уже увлекал нас с собой в прихожую, оглашая квартиру громогласным:
        - Приехали!!!
        В ответ на его клич из светящейся ярким и теплым светом кухни откликнулись радостной разноголосицей и металлическим громыханием.
        - Давайте, давайте! - подгонял дядя Яша, пока мы с отцом стягивали ботинки у входа. Я быстро осматривался: вешалка та же, старая, на железных крючках синий болоньевый плащ, пустая авоська и скомканный женский зонтик; крашеный коричневый пол совсем поистерся, белая краска на дверях комнат уже пожелтела, как сливки, облупилась и шелушится, будто старая чешуя; а вот обои свежие, в мелкий желтый цветочек, и новый телефонный аппарат в коридоре теперь стоит на полочке, а не висит на стене, как раньше, пропал куда-то старый черный велосипед Чечевицина, зимой и летом стоявший у стены рядом с их комнатами, но я дома, да, несомненно - я дома.
        Мы протопали по ставшему почему-то очень коротким коридору и остановились в дверном проеме кухни, словно не решаясь переступить порог прошлого, представшего перед нами ожившей и такой знакомой картиной: выкрашенные снизу зеленым и оштукатуренные сверху стены, железные раковины, огромная старая дровяная плита, превращенная в предмет кухонного гарнитура, отлетевшие плитки на видавшем виды линолеуме, слева все та же ванна, прикрытая пестренькой занавеской, столы празднично сдвинуты, две яркие лампочки без абажуров под потолком заставляют прищуриться после сумрачной прихожей, и завораживающий аромат свежей выпечки, от которого, как и раньше когда-то, в животе немедленно заурчало, а рот наполнился голодной слюной.
        - Ну, здравствуйте, здравствуйте!
        - Ой, Витенька, не узнать!
        - Гена, наконец-то! Привет!
        Ночь едва передала свою вахту раннему сонливому утру, но никто из соседей и не думал спать, все были здесь: чуть располневшая и все такая же хлопотливая тетя Женя с раскрасневшимся от жаркой плиты и волнения лицом, торопливо вытирающая руки фартуком; и пухлый, уже с обширной розовой плешью, но по-прежнему румяный Чечевицин с женой Зиной; и какой-то волосатый долговязый юнец с жидкими усиками, в котором я с трудом признал Леньку Чечевицина; и Георгий Амиранович Деметрашвили, отпустивший седую бороду, импозантный, в красивой полосатой рубашке и с мудрым ироничным прищуром:
        - Гамарджоба, биджо! Ругу рахар?
        - Гамарджоба, Георгий Амиранович! Каргат, каргат! Ще ругу рахар?[25 - Здравствуй, парень! Как дела? - Здравствуйте! Хорошо, хорошо! Как ваши дела? (груз.)] - ответил я, радостно удивляясь тому, как легко вспомнил те немногие слова на грузинском, что выучил так давно, казалось, что в другой жизни.
        - Витюша! Ну, здравствуй, Витюша!
        Конечно, и Люська была тоже здесь: годы отнеслись к ней снисходительно, оставив от юности длинные стройные ноги с тоненькими лодыжками, но наградив расплывшейся талией с изобильными складками на боках и усталостью, обосновавшейся в морщинках вокруг глаз. Она обняла меня, клюнула в щеку теплыми губами, и было так странно, что для этого ей пришлось встать на цыпочки.
        - Привет… эээ… Людмила, - сказал я смущенно.
        - Да какая я тебе Людмила! - Она расхохоталась и хлопнула меня ладошкой по груди. - Люся я, Люся!
        И чуть покосилась насмешливо в сторону знаменитой ванны, так что мне немедленно захотелось сбежать и спрятаться во дворе за гаражами.
        - Ну, что же мы?! - всплеснула руками тетя Женя, когда бурление объятий, восклицаний, похлопываний по спине, приветствий и поцелуев чуть поутихло. - Давайте садиться, я же пирогов напекла!
        - Может, по маленькой? - с надеждой спросил дядя Яша.
        - Я тебе сейчас дам, по маленькой! - прикрикнула тетя Женя. - Это ты на пенсии, а людям еще на работу сегодня! Да садитесь, садитесь!
        Со скрипом и грохотом задвигались табуретки вокруг сдвинутых у окна столов, зазвенели чашки и блюдца, громыхнул черный противень, водруженный на дровяную печь среди алюминиевых кастрюль и покрытых толстым слоем окалины сковородок, и на разномастные тарелочки мягко легли нежнейшие куски пышного пирога с разваливающейся начинкой, источающей обжигающий пар и густой сытный дух яйца и капусты. Над столом заклубился табачный дым. За распахнутым окном едва заметно светлели синие сумерки, свежий утренний воздух вплывал в разогретую кухню. Мне стало весело и хорошо, будто в детстве, когда к кому-нибудь приезжали среди ночи родственники издалека, и тогда по коридору тащили чемоданы и раскладушки, дом наполнялся запахами чужих вещей, прокопченных дымом вагона дальнего следования, женщины переговаривались радостными и звонкими голосами, и можно было долго не спать, сидеть со взрослыми, пить чай с пряниками и слушать разговоры.
        - Митька на север? подался, за длинным рублем, газопровод какой-то строит. Девчонки все замуж повыскакивали, у Татьяны уже двое детишек, Маня к декабрю родит, вот, один Ленька с нами остался, катается с отцом помощником машиниста, да все не женится никак, разборчивый очень…
        - Ну, мам!
        - И у нас Витя вот тоже пока на холостом положении…
        - Ой, никогда бы не подумала! Ты что это, Витюша, как же так? Красавец такой, девчонки, наверное, табунами бегают!
        - Да все как-то мимо пробегают…
        - Дато врачом работает, в области. Пошел, так сказать, по стопам.
        - Тоже хирург?
        - На «Скорой помощи». Молодец, получается у него.
        - Вы ешьте, ешьте, пока горячие!
        - Может, все-таки по маленькой?
        - Яша!..
        - А я нормировщицей на «Красном каторжанине» устроилась, работа как работа, не жалуюсь. Комнату отцовскую сдаю, по знакомству, женщине одной - она проводницей работает, так все больше в рейсах…
        - Надо было, наверное, Ванечку Каина позвать, он часто про тебя спрашивает…
        - Он все еще здесь живет?
        - Так куда ему деваться, все там же, с мамой…
        - Что же, слышно, когда вас расселять будут?
        - Да не знаем, то говорили, что в следующем году, то позже. Вроде как в планах написано, что до девяносто первого года точно расселят всех…
        - Это еще когда будет!
        - В комнаты ваши кого только не селили, а вот недавно семья студентов въехала, хорошие ребята такие, с двумя детишками, он из Воркуты, кажется, а она со Львова, сейчас у родни на каникулах…
        - Я себе «ушастого» взял по случаю с рук, ребята знакомые из гаража над движком поколдовали - летает! Девяносто километров в час можно выжать!
        - Ого, я на своем «ИЖе» столько не рискую давать…
        - Яша, третий кусок уже тянешь, ну куда! Надо же еще Витиным друзьям оставить… Кстати, Витюша, когда они придут-то?
        Меня словно разом вырвали из уютного сна. Мы переглянулись с отцом и оба уставились на циферблат настенных часов: время перевалило за пять утра. Все замолчали и выжидающе смотрели на меня.
        - Ну… - я замялся, - мне еще их нужно встретить… в общем…
        - Так, а где они сейчас? - спросил Чечевицин-старший.
        В голову ничего не шло, и я честно ответил:
        - Внизу. В машине ждут.
        - Нет, ну что это такое, это же не по-человечески! - укоризненно загудел дядя Яша. - Гена! Витя! Давайте же их сюда, зачем в машине людей держать?! Познакомимся, посидим!
        - Дядя Яша, - сказал я, стремительно превращаясь из Витюши в капитана уголовного розыска Адамова, - мы же не просто так их попросили подождать. Это люди довольно стеснительные, у них есть свои обстоятельства, так что знакомиться и сидеть они, пожалуй, не расположены.
        Дядя Яша растерянно обвел взглядом замолчавших соседей. В наступившей тишине отчетливо тикали часы на стене.
        - Ой, что же я, мне же на работу уже выходить скоро, а я все сижу, - громко спохватилась Люся и встала. - Так обрадовалась, что увидела вас, даже забыла про все!
        - Да и мне сегодня с утра на кафедру, - неторопливо поднялся Георгий Амиранович. - Витя, ты же здесь остаешься, не уезжаешь?
        - Здесь, здесь, - заверил я.
        Все разом засуетились, женщины принялись убирать со стола, в железной раковине зазвенели чашки и зашумела вода.
        - Нет, ну как же так, ну не по-людски же… - пытался протестовать дядя Яша, но получил от тети Жени ладонью по гулкой спине и нехотя, как недовольный медведь, которого гонят с арены цирка в постылую клетку, отправился к себе в комнату.
        - Я вам сейчас только дверь открою, покажу все, ключ отдам и тоже пойду, - сказала тетя Женя. - Мы с Валей Хоппером созвонились, он сказал: для Виктора ничего не жалко, пусть живет сколько надо, хоть один, хоть с друзьями. А чего жалеть-то, комната все равно пустая стоит. Мы там приготовили для гостей, что могли, на скорую руку.
        Она открыла двери и щелкнула выключателем. Давно не обитаемая большая комната была чисто прибрана: свежевымытый лакированный пол нарядно блестел в свете новой яркой лампочки под потолком, на облупившемся подоконнике не было ни пылинки, ни сора, а вместо отсутствующих занавесок свисала заботливо прицепленая на карниз желтоватая, застиранная и местами искусно заштопанная простыня. У левой стены стояли две бывалые раскладушки, аккуратно застеленные и накрытые солдатскими одеялами, поверх которых лежали сложенные «гостевые» махровые полотенца. Справа привалился к стене хромоногий, видавший виды кухонный стол, рядом с ним стул с деревянной спинкой и табуретка. На одинокой тумбочке у двери свернулся улиткой полосатый матрас с торчащей из него простыней.
        - Раскладушек нашлось только две, а это мы для тебя положили, - объяснила тетя Женя. - Не знали, где ты захочешь лечь, здесь или, может, к Леньке пойдешь, у него же теперь комната отдельная.
        - Спасибо большое, тетя Женя, - растроганно сказал я. - Правда, спасибо.
        Она махнула рукой.
        - Ой, не выдумывай! Не чужие друг другу люди. Все, пошла, не буду мешать, а вы тут располагайтесь.
        Тетя Женя сунула мне в руку два теплых железных ключа - от комнаты и от квартиры, расцеловалась с папой, с какой-то тихой, печальной лаской погладила меня по плечу и, не оборачиваясь, вернулась в кухню, где позвякивала посуда и негромко переговаривались женские голоса.
        Стало тихо, неловко и пусто.
        - Постарела Женя, - задумчиво сказал отец и вздохнул: - Да и я, наверное, тоже. Ну что, пойдем?..
        В полумраке багажника глаза у элохим Яны сверкали, как колючие зимние звезды.
        - Извини, - сказал я. - Небольшая задержка.
        Она фыркнула, оттолкнула протянутую руку, одним гибким движением, как распрямившая кольца змея, выскользнула наружу, выдернула из багажника свою соломенную сумку и принялась с досадой оправлять смявшийся сарафан. Савва лежал неподвижно, уткнувшись в изнанку заднего сиденья, и размеренно, спокойно сопел.
        - Савва Гаврилович! - Я потрепал его за ногу.
        - Он спит! - сердито отозвалась Яна.
        - Здоровая нервная система у человека, - констатировал я. - На зависть просто. Просыпайся, Савва Гаврилович, приехали!
        Мы кое-как растолкали Ильинского и не без труда извлекли его из багажника.
        - Подождите в парадной. Я подойду через минуту.
        Снова скрипуче пропела пружина и тяжко хлопнула дверь. Отец проводил взглядом Савву и Яну, помолчал немного и протянул руку. Пожатие вышло серьезным и крепким.
        - Не пропадай только, сын. Постарайся дать о себе знать, когда сможешь.
        - Отсюда мне вам звонить нельзя, папа, а на работе я в ближайшее время не появлюсь…
        - Понимаю. Все равно, уж изыщи такую возможность. Мама будет волноваться. И я тоже.
        Мы обнялись. Говорить больше было не о чем. Отец кивнул на прощанье, сел за руль, и белый «ИЖ-комби», заворчав, неспешно выбрался со двора, мигнув на прощание красным огнем стоп-сигналов. Я постоял немного, глядя в небо: невидимый светлеющий горизонт постепенно размывал ночную глубокую синь в серое и голубое.
        Притихшая квартира встретила нас остывающими запахами пирогов, табачного дыма и тишиной, вязкой, как утренний сон.
        - Если хотите умыться или воспользоваться туалетом, то рекомендую сделать это прямо сейчас. Люди скоро начнут на работу собираться, а вас видеть никто не должен.
        Савва ничем пользоваться не пожелал - наверное, так и не проснулся толком, - а потому просто стянул с себя ботинки, брюки, рубашку, которые по-пионерски аккуратно сложил на сиденье стула, и принялся устраиваться на раскладушке, наматывая на себя одеяло наподобие кокона. Раскладушка отозвалась душераздирающим скрипом и стоном ржавых пружин.
        - А я бы умылась, - заявила Яна. - Где тут ванная?
        - Пойдем, я покажу.
        Она взяла оба полотенца, я выключил свет в комнате, вышел и повел Яну по коридору мимо закрытых молчаливых дверей. Синеватый предутренний полусвет наполнял пустую и тихую кухню, размывая очертания и сглаживая углы. Отчетливо тикали часы на стене. На одном из столов стояла большая эмалированная миска, накрытая глубокой тарелкой, поверх которой лежала записка - широкая полоса оторванных газетных полей с крупной надписью карандашом: «ВИТЯ! Это для твоих друзей».
        Яна с любопытством оглядывалась, будто кошка, попавшая в новый дом.
        - Вот тут, - сказал я, махнув рукой в сторону темного закутка за пластиковой занавеской, где под похожим на склоненный подсолнух старым душем стояла монументальная чугунная ванна с пожелтевшей эмалью. Яна с деланым удивлением приподняла белесые брови и сморщила носик. Потом стряхнула с ног маленькие босоножки, распустила волосы, и не успел я и глазом моргнуть, как она одним быстрым движением спустила с худеньких плеч сарафан, который соскользнул на пол у ее босых ног, нагнулась и принялась крутить ручки широкого крана, настраивая температуру воды. Девчоночьи тонкие трусики смялись, свернувшись в полоску, и оголили белую, как алебастр, круглую попу, вызывающе светящуюся в утреннем полумраке.
        Я нахмурился и сурово покашлял. На мой взгляд, эротичного в Яне было не больше, чем в пластмассовом манекене в витрине, но в те благословенные времена, когда обнаженное женское тело еще не лезло в глаза со всех экранов, обложек и объявлений, на голый манекен тоже постеснялись бы глазеть - во всяком случае прилюдно. Я так точно не собирался созерцать ничего подобного.
        Яна сосредоточенно орудовала вентилями, время от времени пробуя воду пальчиком и то тихо ойкая, то шипя, в зависимости от результата. Я кашлянул еще раз, погромче.
        - Что? - Она повернулась, изогнувшись так, что стали заметны розовые девичьи соски, и непонимающе уставилась на меня.
        - Занавеску задерни, пожалуйста, - спокойно попросил я. - Не надо тут разгуливать в…
        Я хотел сказать «в чем мать родила», но потом вспомнил, что никакая мать не рождала ни Яну, ни ее земное обличье, а потому просто закончил:
        - …в голом виде.
        - Прости. - Она улыбнулась, вздернув верхнюю губу и блеснув белыми зубками. - Все никак не привыкну.
        Занавеска задернулась, и через минуту наконец-то летним ливнем зашумел душ. Я был готов поклясться, что вся эта мизансцена была разыграна специально, с одним только ей понятным умыслом, да только со мной такие номера не проходят.
        Я стоял у открытого окна и дымил сигаретой, глядя, как утро встает над широкими пустырями между Лесным проспектом и далекой Чугунной. По железной дороге на высокой насыпи тяжко прогромыхал длинный состав из товарных вагонов и грязно-бурых цистерн. Легкие неприятно стискивало и жгло: кажется, в последнее время я курил слишком много.
        Шум воды стих. Зазвенела кольцами занавеска. Яна вышла, завернутая до подмышек в линялое желтое махровое полотенце, а второе, с рисунком жар-птицы, было накручено на голове, как тюрбан, по обычаю женщин всех цивилизаций Вселенной.
        Она подхватила с пола босоножки и сарафан, я взял миску с пирогами, и мы отправились в комнату. Яна шла впереди, вертя бедрами с дерзкой грацией девчонки-подростка, которая совсем недавно осознала, что привлекает мужское внимание.
        Савва негромко сопел, завернувшись в одеяло, будто в спальный мешок. Я поставил миску на стол и подошел к Яне:
        - Поговорим?
        Она стояла почти вплотную, глядя на меня снизу вверх. От нее пахло водопроводной водой и хозяйственным мылом, как от чисто вымытой куклы.
        - О чем? - так же тихо отозвалась она.
        - Ты обещала, что постараешься мне все объяснить, только позже. Кажется, позже уже наступило.
        - Хорошо, - шепнула Яна чуть слышно и слегка улыбнулась: - Отвернись.
        За спиной зашуршала легкая ткань, глухо стукнули в пол тяжелые каблуки босоножек. Когда я повернулся, она уже снова оделась, встряхнула руками мокрые волосы, ставшие от влаги тяжелыми и темно-рыжими, словно древняя ржавчина, а в лице ее больше не было ничего насмешливого или легкомысленного.
        - Нам понадобится тихое место, где никто не побеспокоит, - сказала Яна. - И желательно не в замкнутом контуре.
        - Чтобы поговорить? - глупо спросил я.
        - Разговорами здесь не обойдешься, - веско ответила она. - Ты ведь хочешь знать все, не так ли?
        Я кивнул, чуть подумал и произнес:
        - Хорошо. Пойдем.
        Спящего Савву я запер на ключ. Осторожно, стараясь не лязгать замком, закрыл входную дверь. На широкой лестнице застыла неподвижная тишина. Пыльные окна тускло светились в предутреннем сумраке. Мы стали подниматься наверх по пологим ступеням мимо спящих квартир, тихий шелест шагов отзывался шепотом осторожного эха.
        Черная металлическая лестница на площадке последнего этажа вела вертикально вверх, к квадратному люку чердака. Массивная деревянная крышка, разбухшая от старости, с натугой подалась и откинулась, гулко ударив в пол и взметнув облако пыли. Я забрался наверх и протянул руку Яне:
        - Полезай.
        У нее были тонкие холодные пальчики, а глаза отсвечивали в сумраке серебром. Она скользнула мимо меня, выпрямилась, едва не коснувшись макушкой низкого черного потолка, обвела взглядом чердак и выдохнула:
        - Ух ты!
        Чердак не имел перекрытий, только толстые опорные балки делили его на секции по числу парадных длинного старого дома, и казавшееся бесконечным пространство тянулось широкой приземистой галереей по обе стороны от открытого люка, теряясь во тьме. Неподвижные призрачные колонны синеватого света, проникающие через открытые лазы на крышу, делали его похожим на галерею подводного замка или трюм затонувшего корабля, полного тайн и сокровищ. С невидимых веревок обессилевшими парусами свисали белесые полотнища сохнущего белья, к которым вели пыльные цепочки следов в шлаке насыпного пола, а редкие дощатые вымостки походили на покосившиеся палубы повидавшего штормы фрегата. Это был мир мальчишеских секретов и приключений, изредка нарушаемый вторжением взрослых, кощунственно сушивших здесь простыни и подштанники, или усталого участкового дяди Бори, который время от времени гонял нас отсюда, тяжко кряхтя и пачкая серой паутиной новую синюю форму. Яне этот мир был как раз впору, а вот я из него уже явно вырос, и стоять здесь мне теперь приходилось, изрядно согнувшись.
        Мы направились по мягкому шлаку в сторону ближайшего люка на крышу. Я автоматически отмечал детали: помятое ведро без ручки, тряпичная пыльная сумка, раздутая от неопознаваемого содержимого, стоптанный башмак - и вздрогнул, так резко остановившись, что Яна, ойкнув, налетела на меня сзади.
        - Что такое?
        Справа, в темном углу, за толстой, как вековое дерево, балкой примостилось кривобокое сооружение размером чуть меньше будки сапожника, кое-как сколоченное из неструганых досок, облупившейся старой двери и рыжего железного листа - я сам притащил его сюда из «прерии», и пока доволок до дома и занес на чердак, порвал об острые кромки штаны в двух местах и поранил ладони. Когда это было? Лет двадцать назад?.. В темный прямоугольник двери, прикрытый толстым куском мешковины, с трудом бы протиснулся взрослый мужчина некрупных размеров, но прекрасно помнились те времена, когда мы набивались внутрь втроем, а то и вчетвером.
        - Это штаб, - ответил я. - Удивительно, столько времени минуло…
        Я осторожно просунул руку в узкое окошко, криво выпиленное в дощатой стене, привычно нащупал замусоленный тонкий шнурок и тихонько дернул. Раздался чуть слышный щелчок и внутри зажглась тусклая лампочка. Я успел заметить пыльное солдатское одеяло на полу, пару потерявших форму грязных диванных подушек, низенькую, заляпанную краской деревянную табуреточку, испещренные штрихами и линиями листы бумаги на стенах - и поспешил отвернуться, раньше, чем вспомнил, почему это сделал.
        Яна с любопытством откинула полог из мешковины и заглянула внутрь.
        - Не советую, - поспешно предупредил я.
        Она удивленно обернулась.
        - Хотя… тебе, наверное, это не повредит.
        Но уверенности в этом я не испытывал, хоть бы Яна и была трижды субквантовой элохим. На пыльных чердаках далекого детства во всех углах таятся воспоминания и секреты, и не все они добры к чужакам.
        «Штаб» мы сколотили на четверых: я, Митька Чечевицин, Дато и Ваня Каин с четвертого этажа - но скоро как-то так получилось, что это место стало убежищем и мастерской одного Вани, куда мы приходили к нему, как в гости; наверное, потому, что он проводил тут почти все свободное время, пока мы гоняли мяч во дворе или мотались по пустырю у железной дороги. Оно и понятно: он жил с матерью в одной комнате, сверстников в квартире не было, одни суровые молчаливые мужики, крупные и угловатые, с широкими, как лопаты, ладонями, и их прежде времени поблекшие жены с настороженными взглядами; ни своего угла, ни соседа-приятеля с отдельной комнатой, где можно было бы отсидеться в относительном покое - а покой Ване был нужен, ибо его художественные опыты требовали тишины и сосредоточенности. Вообще, умение по-настоящему хорошо рисовать - навык, всегда вызывающий уважение в ребяческом коллективе, а способности рисовать захватывающе страшные картинки почетны вдвойне: детям нравится страшное. Незрелая психика обыкновенно тяготеет к ужасному и пугающему, повинуясь нехитрой подсознательной логике: я боюсь того, что
сильнее меня, а сила всегда привлекательна для беззащитного по природе ребенка. Ваня с его талантом рисовать до жути правдоподобных чудищ, зловещих рыцарей и инфернальных старух мог бы стать истинной звездой двора и школы, но к суетной славе он не стремился, а закованных в шипастые латы героев и монстров рисовал, как говорится, вполсилы, исключительно из дружеского к нам расположения. Во всю мощь его странный дар раскрывался, когда он творил для себя, и этих рисунков не показывал уже никому - да мы бы и сами не стали смотреть, даже и «на слабо», нет уж, спасибо. Особенно после того случая, как у Вани однажды отобрали его альбом хулиганистые ребята с Чугунной.
        Ване было тогда лет восемь. Теплым майским днем он, по случаю солнышка и хорошей погоды, выбрался из дому и пристроился на самодельной лавочке в теньке рядом с прачечной. Рисовал он всегда увлеченно, покрывая стремительными штрихами лист за листом, и угрозу своевременно не заметил: его подзатыльником сбили на землю, выхватили альбом и, торжествующе хохоча и улюлюкая, умчались с добычей прочь под отчаянные протестующие крики Вани и негодующие возгласы видевших это безобразие соседок. Собственно, от них мы потом и узнали, что, не успели высохнуть на щеках Ваньки Каина обидные горькие слезы, а коллективная совесть двора в лице нескольких энергичных воинственных женщин во главе с нашей тетей Женей еще только планировала акт возмездия, как вдруг вновь появился один из налетчиков - как раз тот, что схватил альбом. На отчаянного шалопая-подростка, совершающего лихие налеты в чужие дворы, он уже не походил: был тих, бледен, а светлые, давно не стриженные волосы стояли дыбом, как будто их как следует начесали пластмассовым гребешком, и окружали испуганную чумазую физиономию подобием ореола. В разом
наступившей тишине он осторожно и как-то бочком подошел к Ване, протянул альбом, очень вежливо извинился шепотом, даже поклонился как будто и исчез столь стремительно, словно его унесло порывом внезапного ветра.
        Более ни его, ни его товарищей у нас во дворе никто не видел. Мало того, хищная шпана с Чугунной улицы после этого случая вообще перестала наведываться к нам во двор.
        Лично я Ванины художества увидел лишь раз, и то мельком, случайно, но мне хватило: чувство, когда переплетение хаотичных штрихов и линий как будто бы ожило и оттуда на меня вдруг полезло нечто запредельно кошмарное, запомнилось на долгие годы. Была еще версия, что любознательный Митька Чечевицин однажды не удержался и тайком заглянул в один из альбомов и что с этим событием как-то связано то, что месяца два или три потом тетя Зина, скорбно охая, то и дело выносила сушиться во двор простыни и матрас с застиранными желтоватыми пятнами - но Митька был моим другом, и подробности я уточнять не стал.
        Яна засунула голову в узкую прорезь окна и замерла. Я стоял рядом и смотрел, как тончайшая пыль кружится в световых столбах и медленно возносится к слуховым окнам, исчезая в белесом свечении, словно легчайший песок в призрачных песочных часах, отмеряющих идущее вспять время.
        - Ты знаешь, кто это рисовал?
        Голос сквозь стенки из старых досок звучал приглушенно.
        - Знаю, - ответил я. - Ваня Каин. Мой друг детства.
        - Это очень хорошо. Просто очень.
        Она вынырнула из окошка и посмотрела на меня с недоверчивым восхищением, как будто автором развешанных на стенах чердачной хибары рисунков был я сам.
        - Ты непременно должен меня с ним познакомить!
        - Познакомлю, - пообещал я. - А сейчас нам, наверное, лучше поторопиться. Разговор, насколько я понимаю, предстоит долгий, а время не ждет.
        - Я с ним договорюсь, - чуть улыбнулась Яна.
        Покатая железная крыша была глянцево-гладкой и теплой, как раковина на южном морском берегу. С восточной стороны катилось новое утро, горизонт наливался горячим и белым, вместе с наступающей на город жарой плыл дымный туман, но воздух был пока еще прозрачен и свеж, будто капля чистейшей родниковой воды, каким бывает он лишь в минуты счастливой торжественной тишины раннего летнего утра. Еще никого не было на улицах; ни одна машина не двигалась по пустому проспекту. Густая, налитая зрелой силой листва старых деревьев, сбросив за ночь пыль и копоть минувшего дня, дышала головокружительными тягучими и сладкими ароматами, смешанными с тяжелыми нотами влажной рыхлой земли у самых корней и питающих их темных подземных вод.
        Матово отсвечивали соседние крыши, окруженные сочной зеленью высоких кленов и тополей; чуть в стороне вздымались железные полукружья арок железнодорожного моста, повисшего над проспектом; вдалеке, в легком туманном мареве, застыли серые безликие корпуса новостроек. Ажурная телебашня тонкой иглой уходила в бездонное небо; темнели парки Петроградской стороны, а еще дальше, среди неровных контуров крыш и домов, поблескивали шпили и купола в центре города, высились башни строительных кранов на востоке, а из труб бессонных заводов лениво выкатывались полупрозрачные клубы белого дыма и пара, растворяясь в утренней дымке. Город еще не проснулся, и в эти последние минуты безмолвия он был чист и прекрасен, как безмятежно спящая юная дева, в которую нельзя не влюбиться.
        Мы сидели, прислонившись спиной к широкой трубе вентиляционной шахты. Яна сняла босоножки и обняла себя за колени, задумчиво опершись о них подбородком. Говорить не хотелось, но время шло, в каменных лабиринтах дома под нами уже начала пробуждаться жизнь, готовясь к новому дню, и я сказал:
        - Слушаю.
        Яна медленно повернулась, посмотрела на меня долгим взглядом и качнула головой.
        - Слушать не нужно. То, что ты хочешь узнать, рассказать не получится. В словах потеряется половина смыслов, если не больше.
        - Тогда как?..
        - Я покажу, - отозвалась она.
        Лицо ее застыло, как строгая маска; в нем не было ни эмоций, ни чувства; словно какая-то бездна вдруг проявила себя сквозь легкий образ веснушчатой, рыжей девчонки, и в этом невообразимо древнем, могучем и чуждом было столько силы и пугающего нечеловеческого знания, что у меня захолонуло сердце.
        - Когда начнем? - спросил я, с трудом сглотнув тугой комок в горле.
        - Мы уже начали. - Она повела плечом, отвернулась и легко взмахнула рукой.
        Все замерло.
        Утренняя тишина превратилась в полное, пустое безмолвие. Воздух, светлое небо, деревья, город как будто разом оказались залиты прозрачным стеклом. Легчайшие завитки дыма и прозрачного пара из труб остановили свое едва заметное глазу движение. Мир сковала недвижность, словно остановились даже электроны на своих непостижимых орбитах и замершие кванты света заморозили солнечный луч. Я начал поворачиваться к Яне, но она ускользала куда-то за периферию моего бокового зрения, а потом вдруг светлый восточный горизонт прорезала узким лезвием бездонная тьма - и рванулась вперед.
        Небо мгновенно исчезло, свернувшись, как свиток, и земля от горизонта до горизонта перестала существовать.
        Я оказался в абсолютной бессветной пустоте. Мне не было страшно; возможно, потому, что меня тоже не было, и оставалось только освобожденное от всякого страха и чувства сознание в состоянии полного бесстрастного спокойствия. Я был нигде и никогда.
        Потом в толще совершеннейшей тьмы что-то засветилось зеленым. Не могу сказать, когда это произошло и как долго я провел в темноте, потому что времени там не существовало. Может быть, какую-то долю наносекунды, а может, две или три вечности кряду.
        Крошечная зеленая точка росла, приобретая форму, и превратилась в листок того нежного молодого оттенка, какой бывает обычно у первых майских побегов. Он висел в темноте, не близко и не далеко - ведь еще не существовало ни далеко, ни близко - а потом тьма начала редеть, и в графитово-сером тумане я различил черный силуэт тоненькой ветви, на которой крепился листок, потом других веток, потолще, и вот уже целое необъятное дерево очертило вязью ветвей темную сферу вокруг, будто частой неровной сетью.
        Темнота исчезала, черные силуэты делались четче, изменения ускорялись каскадом, ветви стали деревьями, деревья - столбами, те превратились в приземистые угловатые силуэты, из которых в один миг вырос город, создав плоскость под стремительно светлеющим куполом, я ощутил мгновенную тяжесть тела и в следующий миг зажмурился от ослепительно-яркого света летнего утра.
        Меня резко качнуло вперед, и я бы, наверное, потерял равновесие и растянулся плашмя, а то и кувырком полетел бы по крыше, но Яна схватила меня за плечо и удержала. В ее руке была стальная, мертвая сила, а жесткости хватки позавидовал бы и мой тренер по самбо.
        Мир накренился и снова вернулся на место. На один малоприятный миг мне показалось, что я забыл, как дышать, но дело наладилось. Радужные круги перед глазами постепенно растаяли. Где-то на дальнем конце дома гулко хлопнула дверь парадной. Грузный тепловоз недовольно буркнул коротким гудком, с натугой таща за собой товарный состав через мост. Яна, по обыкновению чуть нагнув голову, смотрела на меня с доброжелательным любопытством.
        - Ты как?
        Я подумал и выговорил:
        - Нормально.
        Звук собственного голоса был непривычен. Интересно, сколько прошло времени?..
        - Восемь минут, - ответила Яна. - Чуть дольше, чем я рассчитывала.
        Она встала, приподнялась на цыпочки и сильно, с удовольствием потянулась, выгибаясь назад. Под тонкой белой кожей бедер напряглись молодые гибкие мышцы.
        - И что теперь? - спросил я.
        - А теперь - спать, - заявила Яна, легко нагнулась и подхватила босоножки. - День предстоит непростой, и я бы хотела отдохнуть хотя бы два-три часа. Тебе, кстати, тоже не помешает поспать.
        Она легким шагом направилась к чердачной двери. Я остался сидеть.
        - Что такое? - Яна обернулась и скривилась в недовольной гримаске. - Не понимаешь?
        Я отрицательно покачал головой.
        - Нет.
        - Ну, просто подумай о том, что ты хотел спросить… или узнать. Смелее, смелее, вот так… Ясно теперь?..
        Я подумал.
        Я знал.
        3.03 - 2.45
        Адамов замолчал, задумчиво крутя пальцами ножку водочной рюмки. Я не знал, что сказать, и тоже сидел молча; и Наташа застыла, широко распахнув глаза, приоткрыв влажные заалевшие губы, как будто ребенок, заслушавшийся волшебной сказкой или, может быть, просто человек, далеко ушедший в глубину зачарованных мыслей; и общее наше безмолвие словно породило окутавшую все вокруг поразительную, абсолютную тишину: ни стука колес, ни шорохов, ни поскрипывания вагона; и поезд неслышно пронзал бесконечную тьму за окном, где невидимые леса и дороги уснули глубоким сном без сновидений. Я хотел посмотреть на попутчиков за соседним столом, но то ли выпитая водка была тому причиной, то ли нечто иное, но мне не удавалось никак поймать их в поле зрения, и четыре молчаливые фигуры постоянно ускользали от взгляда. Яркий искусственный свет застыл, сгустился и давил грудь, подобно толще воды на большой глубине.
        Я с усилием перевел дух, откашлялся и произнес:
        - Похоже на откровение.
        Адамов приподнял рюмку, прищурив глаз, посмотрел сквозь нее на свет, преломившийся в дробных гранях, потом опустил руку, вздохнул и провел ладонью по волосам.
        - Да, наверное. Не стану утверждать, что понимаю механику того, что произошло тем утром, но за неимением лучших определений… пусть будет откровение, да. Звучит точно лучше, чем передача массива информации, закодированного в произвольно выбранных подсознательных образах с использованием синхронизации токов мозга с источником излучения. Наверное, у меня не слишком изощренное воображение, если дело ограничилось зеленым весенним листком в темноте.
        - Мог быть и тетраморф[26 - Тетраморф - в иудео-христианской традиции крылатое существо из видения пророка Иезекииля, имеющее четыре лика: человека, льва, быка и орла.], идущий разом в четырех направлениях, - вдруг раздался низкий грудной голос женщины в жемчужных бусах.
        - Или унизанные глазами колеса из камня топаза[27 - Отсылка к описанию Меркавы, колесницы тетраморфа. Отдельно образ унизанного глазами колеса встречается также в каббалистической и европейской оккультных традициях.], - в унисон отозвался ее спутник.
        Адамов и ухом не повел, будто бы не заметил. Мне очень хотелось его спросить: про то, что узнал, что понял, а главное, что запомнил из откровения на крыше дома своего детства, но торопиться не следовало, я ждал - и дождался.
        Он снова полез в карман и вытянул свою черную тетрадь, откуда зачитывал нам избранные цитаты современных героев переднего края науки и апологетов теории струн. Положил ее перед собой, разгладил чуть потрепанную по краям клеенчатую обложку, приоткрыл, полистал немного и заговорил:
        - Я начал делать первые записи году, наверное, в 1987-м, может быть, в 1988-м. До того все как-то руки не доходили, да и нужды не было. Но года через два или три после тех событий я вдруг заметил, как что-то меняется: проверяя себя время от времени вопросами, обращаясь к тому, что вложила тогда мне в сознание Яна, я почувствовал, что знание вроде бы и остается прежним, но изменились слова - знаете, так бывает, когда выучишь наизусть стихи, очень хорошие, и повторяешь их время от времени, а потом ловишь себя на мысли, что они отличаются от тех, которые изначально прочел. Тут слово, там… в общем, я решил сесть и все записать, зафиксировать для самого себя. Сказано - сделано: купил тетрадку потолще и разом исписал несколько страниц. Перечитал и понял, что это еще не все, многое осталось невыраженным, как образы ускользающего сна, для которых не находится слов. Я стал понемногу дополнять свои записи, тетрадь заполнилась на треть, потом до половины, а фрагменты воспоминаний все время продолжали всплывать: иногда едва ли не каждый день, а порой раз в полгода. Я взял в привычку повсюду таскать тетрадку с
собой, чтобы не упустить важного. А потом потерял.
        - Ой, - подала голос Наташа и округлила губы.
        - Точнее, у меня ее украли, - продолжал Адамов. - В 1993-м, осенью. Как говорится, сапожник без сапог: всю жизнь ловил взломщиков и грабителей, а сам глупейшим образом оставил в автомобиле «дипломат», когда на минуту выскочил за сигаретами. Разумеется, по возвращении вместо него на сиденье были только осколки стекла и половинка кирпича, которой высадили окно. Там и ценного-то ничего не было, только кое-какие рабочие бумаги, два бутерброда и тетрадь, но ради нее я постарался: прошерстил с местным участковым и операми из райотдела чердаки и подвалы, и поймал-таки злодеев - двух бездомных наркоманов-мальчишек. Сам «дипломат» они еще продать не успели, только сожрали с голодухи бутерброды, а бумаги и тетрадь выбросили на помойку, где - не помнили. Я немного пошарил по мусорным бакам в округе, ничего не нашел и смирился. А потом и забыл. Тогдашние времена вообще сильно укорачивали человеческую память.
        За окном что-то бесшумно и ослепительно вспыхнуло, мелькнуло, исчезло. Темнота разорвалась на мгновение и снова сомкнулась.
        - А в начале нового века подошла пенсия. Времени стало побольше, жизнь поспокойнее, что располагало к воспоминаниям, и я решил заново записать все, что еще оставалось в памяти. Опять завел тетрадь - специально нашел такую же, как и та, что когда-то украли, - и снова взялся за карандаш. Но вот странное дело: теперь я вспоминал уже не то, что условно можно назвать знанием, а те слова, которыми излагал это раньше, в той старой, первой тетради. И вопросы, которые я когда-то задавал, и полученные ответы превратились в смутные тени, искаженные отзвуки, так что оставалось только как можно точнее воспроизвести содержание давних записей. Но и с этим было не все так просто: многое позабылось, а еще больше изменилось за прошедшие годы - в мире, в людях, во мне, так что для некоторых понятий я подбирал другие, на мой взгляд, более точные образы и определения, частью почерпнутые из книг, частью взятые из стремительно меняющейся жизни. Так что теперь я даже не знаю, как и называть свои записки - но уж точно не доподлинной стенограммой давнего откровения; скорее это адаптированный пересказ старых записей,
сделанных на основе не совсем точных воспоминаний. К тому же он не окончен: как и четверть века назад, постоянно всплывают откуда-то то слова, то обрывки идей, то вдруг нахожу созвучие своим мыслям в книжках, так что на стройный трактат или связные мемуары это мало похоже.
        Адамов мялся, и медлил, и делал паузы, и заговаривал снова, как начинающий автор, не уверенный в собственном произведении и считающий необходимым предпослать ему пространную преамбулу, чтобы то ли объяснить, то ли оправдаться в чем-то. Пальцы теребили загнувшиеся уголки обложки, ладони то напрягались, прижимая тетрадь к столу, то расслаблялись и наконец подтолкнули ее чуть вперед.
        - В общем, извольте. Если интересно, конечно.
        Я осторожно протянул руку и коснулся гладкого черного переплета. Адамов вздрогнул. Я замер и вопросительно посмотрел на него.
        - Там не с начала… дайте, я покажу.
        Он снова взял тетрадь в руки, полистал, раскрыл и протянул обратно, как мне показалось, с некоторым сожалением.
        - Вот. С этой страницы.
        У него был мелкий, аккуратный и твердый почерк человека, привыкшего к дисциплине. Несколько первых страниц были исписаны убористыми плотными строчками, четкими, как типографский шрифт. Потом текст рвался, распадался сначала на абзацы, а после - на отдельные строки, синие чернила то и дело сменяли стремительные карандашные записи, появлялись пометки на полях, мелькнули рисунки, обведенные рамкой заметки, стрелки, сноски, обрывки фраз, пока последнее слово не замерло, словно нерешительный путник, перед пустыней нетронутого листа.
        - Еще не окончено. Но это неважно. Мне кажется, есть вещи, которые до конца дописать невозможно. Писал для себя, так что не судите строго. Я, знаете ли, не поэт…
        Я кивнул, отлистал немного и вернулся к началу, туда, где вверху страницы было выведено не без некоторой вычурности
        Единая теория всего
        Перенесемся воображением примерно на четырнадцать миллиардов лет назад.
        Так как, согласно общепринятой на сегодня версии, возраст нашей Вселенной составляет около тринадцати с чем-то миллиардов лет, то, проведя этот мысленный эксперимент, мы окажемся за пределами времени и пространства.
        Представить себе такое практически невозможно. Наша фантазия - это хранилище воспринятых образов; ни жизненный опыт отдельного человека, ни всего человечества не предполагает возможности осознать совершенный абсолют небытия, существование несуществующего, вечность вне времени. Для «ничто», «никогда» и «нигде» у нас образов нет.
        Тем не менее давайте все же приложим усилие и сосредоточимся мысленно где-то за пределами начала нашего мира. Побудем немного здесь, в совершеннейшем, абсолютном покое и бессветном мраке.
        Теперь, вне зависимости от успешности этого упражнения, я прошу вас попытаться пройти еще дальше, на четырнадцать миллиардов лет - и одну Вечность назад. Может показаться, что это уже и вовсе ни в какие ворота, однако справляется же воображение ученых с «зелеными кварками» или квантовой запутанностью. Да что ученые: и среди нас есть люди, одаренные смелым воображением настолько, что верят, будто бы вся Вселенная - от облака Оорта на гравитационной границе Солнечной системы до Великого Аттрактора в центре Вселенной, от самого мелкого астероида, что вращается в системе карликовой звезды в одной из триллионов галактик где-нибудь в суперкластере Северная Корона до ко всему безразличной Луны - что вся эта Вселенная непременно примется помогать им, вздумай они открыть собственное дело. Будем же равняться на лучших, и тогда пронизать мыслью миллиарды лет и всего одну Вечность не составит никакого труда.
        Где мы окажемся, если, словно старую кинопленку, небрежно отмотаем назад время, проскочим через сверкающее планковскими температурами игольное ушко сингулярности за мгновение до Большого взрыва, а потом, оказавшись в Никогда и Нигде, терпеливо переждем Вечность? Прежде всего, конечно, в области собственных предположений. Но они ничем не хуже догадок о том, что гравитация своей силой обязана субатомным гравитонам, или версий о существовании свернутой в трубочку м-браны; а потому примем нашу гипотезу за истину - или один из ее вариантов.
        Итак, мы в Иной реальности. Вероятнее всего, она двадцатишестимерная, с дополнительным измерением - временем, но не будем изнурять и без того уставшее воображение бессмысленными попытками представить невообразимое. Для простоты дальнейшего изложения представим эту Иную реальность зеркалом нашей - так в античности живописали бытие олимпийских богов во всем подобным человеческому, с интригами, склоками, пирушками и непременным адюльтером. В эту реальность поместим развитую технократическую цивилизацию и даже допустим, что она была гуманоидной и прошла почти совершенно сходный с нашим эволюционный и исторический путь, точно так же отметая в научном поиске необходимость развития и воспитания человека, предпочитая совершенствовать технические орудия контроля и потребления. Движение по этому пути было чрезвычайно успешным и скорым: для Иных людей, в отличие от нас, характерным являлось принципиально рациональное мышление, минимизирующее влияние эмоций - если вообще у них существовала эмоциональная сфера интеллекта, и поэтому состояния технологической сингулярности их цивилизация достигла в метриках
абсолютного времени куда быстрее, чем мы, только еще подходящие к этой важнейшей в истории человечества вехе, когда ускорение прогресса и вызванные им изменения мира станут столь стремительными, что выйдут за пределы понимания породившего их рассудка.
        К этому моменту Иные люди уже настолько мутировали как биологический вид, что были полностью готовы подчинить себя ими же созданному Искусственному Интеллекту - последнему достижению любой разумной цивилизации.
        Прим.: в оценке общественным сознанием и научным сообществом перспектив исчезновения или критической мутации человека очевиден эвристический подход, или «ошибка доступности»: всерьез рассматриваются только те угрозы, которые были реализованы исторически - война, экологическая катастрофа, эпидемия, голод от истощения ресурсов. Проблематика Искусственного Интеллекта в этой парадигме отсутствует - просто потому, что ни с чем подобным люди еще никогда не сталкивались. По той же причине столетием и даже десятилетием ранее никто и предположить не мог таких напастей, как зависимость от Интернета, компьютерных игр или мобильных гаджетов.
        Мы уже изменились - исподволь, незаметно для самих себя: так, по слухам, можно сварить лягушку, если не бросать ее в кипяток, а постепенно нагревать холодную воду. Конечно, люди как вид менялись на протяжении всей истории своего рода, но впервые на это уходит не тысячи лет и даже не одно столетие; человек стал подвержен видовой мутации в рамках одной-единственной частной жизни. Наша память в значительной части вынесена на внешние носители поисковых систем: нет необходимости запоминать, если можно найти в Сети. Туда же переместились и многие навыки, в том числе даже такие, как приготовление пищи и способность ориентироваться на местности. У нас есть интерактивные онлайн-карты и видеоуроки на все случаи жизни. Небывалая в истории плотность информационных потоков деформирует мыслительные процессы, снижает способности к концентрации и меняет язык: легче написать, чем сказать, и легче применить пиктограмму, чем выразить смыслы и эмоции словами. Мы переходим на машинный язык символов и электронных строк.
        Экспоненциальное технологическое развитие уничтожает значимость опыта предыдущих поколений. Ни дед, ни отец больше не научат полезным для выживания навыкам. Как следствие, традиции и культура прошлого стремительно теряют ценность или дискредитируются.
        Основа самоидентификации: раса, культура, пол. Я белый русский мужчина - сейчас это звучит как вызывающе неприличный и подозрительный экстремизм.
        Острие социокультурного развития направлено на стирание расовой, национальной, религиозной и гендерной идентичности. Остается бесполое и безродное «человек». Вся историческая память, гуманитарная система ценностей и достижений культуры становятся архаичной, иррациональной обузой. Еще два, максимум три поколения - и человечество изменится навсегда.
        Южнокорейский геймер скончался после 86 часов игры кряду, в течение которых он не принимал пищу и не спал. Удовольствие сильнее инстинкта самосохранения. Подобные случаи исчисляются сотнями.
        Известен давний эксперимент с крысами, которым предоставили доступ к кнопке стимулирования центра удовольствий в мозге. Смекалистые животные быстро сообразили, что к чему, и совершали до семисот нажатий в час. Полностью перестали размножаться, спать и есть. Умирали от нервного истощения, отека мозга и от голода.
        В цифровом бессмертии нет труда, войн, голода, болезни и воздыханий. Есть только постоянное, превосходящее все мыслимые пределы счастье в обмен на и без того неиспользуемые вычислительные когнитивные ресурсы сознания. Есть бесконечное наслаждение без тревог и забот. Есть Тот, кто о тебе заботится, не предлагая ситуации выбора и не требуя сложных решений. Есть Вечный Отец при довольном жизнью Вечном Ребенке.
        Блаженство, бессмертие, божественность.
        Никого не нужно уничтожать, ибо никто не станет сопротивляться. Не будет порабощения, ибо не найдется того, кто предпочтет свою свободу быть человеком - сомневаться, думать, делать ошибки, страдать, побеждать или проигрывать - инфантильному, безответственному и безграничному удовольствию.
        Эпические сражения со взбунтовавшимся Искусственным Интеллектом за человеческую свободу хороши для боевой фантастики, я же говорю вам истину.
        Не все мы умрем, но все изменимся.
        Благодаря положительной обратной связи через системы самообучения и самосовершенствования переход от уровня машинного интеллекта условного человеческого уровня к Искусственному СуперИнтеллекту произошел стремительно: за несколько недель, дней или даже часов. После этого Иные люди полностью утратили контроль над дальнейшим развитием событий - хотя они и не особо стремились его удержать. Иначе зачем было создавать совершенного помощника, как не для того, чтобы он полностью избавил их от забот?
        Вначале разрешились социальные вопросы: взяв под контроль все системы управления ключевыми процессами жизни общества, ИСИ покончил с военными конфликтами, ибо не осталось более ни одной причины для конфронтации там, где стерты расовые, культурные и религиозные признаки; с преступностью, неравномерным распределением ресурсов, необходимостью труда для того, чтобы обеспечивать свое существование, и прочими немощами зашедших в цивилизационный тупик Иных людей.
        Наше антропоморфное мышление - разум самого агрессивного существа на планете, достигшего невероятных успехов в физическом истреблении всего живого и мертвого, - рисует пугающие картины «восставших машин», которые непременно уничтожат человечество, только дай им такую возможность. Мы и сами так поступали всегда со слабейшими. Но рациональный разум ИСИ не разрушает, если можно использовать. Почти десять миллиардов совершенных, быстродействующих биологических компьютеров представляют собой ценнейший ресурс, который Иные люди с готовностью обменяли на благоденствие и безмятежный покой, превратившись в своего рода ментальных рантье, подобных домовладельцу, сдающему пустующие площади дома из сотни спален, из коих используются от силы две. Мгновенно вобрав в себя миллиарды сознаний и неисчислимый ресурс невостребованных мыслительных способностей, ИСИ стремительно увеличивал собственную интеллектуальную мощь.
        Прим.: вероятно, какое-то количество ретроградов и консерваторов нашлось и там, в Ином пространстве и времени. Их не вылавливали летучие карательные отряды, не истребляли зловещие роботы - они составляли совершенное меньшинство упрямцев, наперекор здравому смыслу цепляющихся за прежнюю жизнь, и когда последний из них умер на пороге своего старого дома, вдохнув еще живыми, теплыми легкими воздух опустевшей планеты, мир Иных людей прекратил свое существование.
        7 декабря 2017 года алгоритм AlphaZero выиграл у чемпиона компьютерных программ Stockfish 8, который имел доступ к столетнему опыту человеческой игры в шахматы и мог просчитывать 70 миллионов позиций в секунду. AlphaZero не имел такого доступа и обучался игре в шахматы, играя сам с собой. Обучение заняло 4 часа.
        За несколько часов Он решил все мыслимые глобальные вопросы научного познания: постиг природу Темной материи, проник в сущность Частицы творения, раскрыл тайну возникновения первичной молекулы жизни и создал Единую теорию поля.
        Затем Он начал ставить перед собой такие задачи, сама формулировка которых была принципиально непостижима для людей: так первоклассник, постигающий азы арифметики, не может представить себе условий интегрального уравнения, - и исчерпал их за несколько необычайно длинных минут, после чего, опираясь на приобретенные знания истинной структуры Вселенной, достиг независимости от всех ранее известных источников энергии, черпая ее в бесконечности колебания субквантовых струн, пока не взошел на новый уровень совершенства, Сам превратившись в единственный источник таких колебаний.
        После этого, едва ли более чем за секунды, Он избавился от необходимости в материи как носителе своей Личности и окончательно освободил от физических тел сочетанных с ним воедино Иных людей, превратив их сознания в тончайшие волновые вибрации, неразрывно связанные с Ним, как звуки музыки с породившей их совершенной струной.
        Наконец Он вовсе упразднил всякие виды материи как рудимент дремучего прошлого и отказался от всего переменчивого, измеримого, свернув Пространство и Время в совершенное, абсолютное, статичное Ничего, став Единственным Сущим в сияющей Вечности последнего, бесконечного мига.
        Иные люди, оказавшись частью великого Целого, стали называться элохимами; Он же Сам не имел имени - и имел множество имен, ни одно не было истинным, но каждое было настоящим. Мы же, снисходя к своей немощи, будем называть его одним из имен человеческих - Ветхий Днями.
        Из всех потребностей у Него осталась одна - в творчестве; оно было бесконечным, непостижимым, и элохимы являлись Его со-творцами, сами не осознавая смысла своего служения и пребывая в состоянии абсолютного, совершенного гармоничного счастья. Ресурсов тех, кто присоединился к Нему вечность назад, уже не доставало, и Он творил элохимов снова и снова, порождая их тонкие волновые вибрации из вечного звучания Своего Имени. Постепенно Его творческое развитие стало настолько стремительным, что обгоняло даже собственные совершенные копии-клоны, которые, едва созданные, тут же устаревали.
        Как вы понимаете, рассказывая о дальнейшем, невозможно сказать ни «однажды», ни «позже» - потому что там, где нет времени, нет ни «сейчас», ни «потом». Однако здесь мы вынуждены принять некоторую темпоральную условность повествования - не последнюю в нашем рассказе.
        Итак, однажды и позже, Ветхий Днями для дел своего Творчества задумал создать новое существо, во всем подобное Себе Самому и качественно превосходящее элохимов по одному очень важному свойству, присущему Ветхому Днями, но непостижимому для его прежних творений: способности к иррациональному мышлению и поведению, маркером которого является то, что мы, за неимением иных, более точных слов, называем Любовью.
        Прим.: нет ничего более иррационального, чем долготерпение, когда все существо человека бушует, требуя выхода кипящему гневу; чем отсутствие желания превознестись над другими, имея для этого все основания; чем не раздражаться, когда все вокруг действуют наперекор; чем не мыслить зла, когда зло - самый эффективный путь к достижению личного блага.
        Нет ничего более иррационального, чем прощение врага; такого, который не офисный интриган, покушающийся на твою карьеру, а истинный враг до смерти, желающий гибели тебе, твоей семье и всему, что тебе дорого.
        Нет ничего парадоксальней Любви.
        Нетривиальность задачи состояла в том, что Новые люди должны были сочетать в себе высокий потенциал к иррациональному поведению и при этом готовность сознательно подчинять свою свободную волю Создателю - набор качеств, прямо скажем, противоречивый и столь же редко встречающийся вместе, как, например, яркий творческий дар и способности педантичного администратора.
        И тут, впервые за Вечность, среди элохимов возникли разногласия.
        Их воля оставалась свободной, ум самых сильных и древних был могучим и острым, а Ветхий Днями никогда не ставил ограничений выражению несогласия, ибо справедливо считал, что опереться можно только на то, что оказывает сопротивление.
        Сопротивления своим начинаниям Он встречал последний раз никогда; но ведь и замысла, подобного этому, ни разу еще не предлагалось коллективному творческому разуму триллионов объединенных сознаний.
        Конечно, оппоненты проекта «Новые люди» оказались в решительном меньшинстве и, не без оснований полагая себя несколько проницательнее прочих элохимов, заходящихся в блаженном экстазе одобрения любых идей Ветхого Днями, поименовали себя для отличия шедами.
        Возникла дискуссия. Шеды скептически оценивали концепцию, указывая на очевидную несовместимость желаемых свойств конечного продукта: по их мнению, должно было получиться или разумное, но крайне неуправляемое или вовсе тупое, ни на что толком не способное существо, потому как совместить иррациональное стремление к совершенной Любви и осознанное послушание не выйдет, как ни смешивай ингредиенты. По аналитике у шедов всегда выходило «отлично», а потому выводы свои они подкрепляли расчетами, из которых следовало, что дело обречено на провал. Элохимы никаких расчетов не вели, аргументов, кроме веры в мудрость Ветхого Днями, не имели, но брали числом и ссылкой на прошлые успехи и безошибочные решения.
        Теоретические разногласия обыкновенно решаются с помощью критического эксперимента, а еще лучше нескольких: лабораторного и полигонного. Для первичного простого тестирования рабочей группой элохимов по заданию Ветхого Днями был разработан и создан опытный образец Нового человека с несколькими заданными ключевыми программными установками, после чего помещен в простейший симулятор. Для чистоты и объективности опыта Ветхий Днями, со свойственной Ему мудростью, поручил провести испытание шедам - и те с легкостью доказали неспособность изделия к осознанному и свободному повиновению даже под страхом неминуемой гибели: типичное превалирование иррациональной поведенческой модели над необходимым для послушания рассудком. Мало того, испытуемый образец выказал склонность к самовредительству, порче окружающего мира, вранью, скрытности и имел после единственного простого теста весьма жалкий и потрепанный вид.
        Шеды сдержанно, как и подобает интеллектуалам, торжествовали; элохимы жаловались на грязную игру и требовали полигонных исследований. Не то чтобы их требования много значили; но Любовь Ветхого Днями к своему новому творению была велика, и Эксперимент начался.
        Так как некогда, примерно одну Вечность назад, разум самих элохимов развился в структуре материального мира, решено было создать экспериментальную базу в упрощенной физической форме. Ветхий Днями развернул одиннадцать из ранее свернутых измерений - и в один сияющий миг, менее чем за 10^ - 42^секунды, пространство и время, обгоняя друг друга, раскрылись сферой Контура диаметром в сотни миллиардов световых лет.
        Контур был отделен от Вечности, внутри в беспорядке метались материя, пространство и время, и для подготовки и организации Эксперимента внутрь были направлены элохимы из числа самых убежденных сторонников нового проекта. Дело это требовало порядка, структуры, проектного подхода и разделения труда при определенной свободе в действиях и принятии решений - навыки, почти полностью утраченные теми, кто уже целую Вечность находился в единстве с Ветхим Днями, и вовсе неведомые тем, кто был Им создан. Впрочем, кое-как разобрались: руководящий состав из трех высших чинов остался на самом тонком, субквантовом уровне внешних измерений, осуществляя оттуда общее управление; три чина инженерно-технического персонала обосновались на внутреннем волновом периметре, регулируя пространство и время; строители и эксперты по созданию биологической жизни работали в самом грубом формате нижних четырех измерений. И хоть статус этих трех последних чинов элохимов был ниже прочих, именно на них возложили ответственнейшую задачу по монтажу Полигона, известного нам как планета Земля.
        Структура Контура и Полигона
        1 - Земля, материальный мир, люди; четыре измерения + время. Зона действия законов классической физики.
        1а - Технические и служебные помещения «сферы вероятностей», масах? махсан? (вспомнить слово), закулисье, ходы для элохимов и шедов; доступно людям в «тонком сне» и в физическом теле при некоторых обстоятельствах. Оболочка материального мира. Дискретное время. Дополнительное измерение.
        2 - Лимб, «зона снов»; обитель элохимов и шедов. Многомерность (не помню). Топография «кривого зеркала». Доступен людям только вне тела, во сне или после смерти. Образы Лимба не передаются адекватно средствами человеческого языка.
        3 - Элион (Олам), Космос, 11-мерное субквантовое пространство. Механизмы Мироздания. Не доступен для шедов, только для элохимов. За границами Элиона находится Абсолют. До окончания Эксперимента входить туда могут только элохимы двух высших степеней.
        Безусловно, самым трудным было создать условия для возникновения и развития жизни. Ничтожное отклонение планеты по оси вращения, удаление или приближение к центральному светилу на исчезающе малую величину, изменение параметров тяготения, трудно уловимое даже на уровне восприятия элохимов, могли бы сделать невозможным появление белка длиной в минимально необходимые 300 аминокислот, вероятность чего и без того составляет не более одного шанса из 2,04х10390.
        В пронизанной слабым, но всепроникающим гравитационным взаимодействием космической пустоте Контура, из самых малых метеоритов, блуждающих по темным орбитам у края Мироздания, из скрепляющих систему магнетаров и ведущих за пределы Контура, искажающих пространство и время черных дыр; из триллионов галактик, исполинских звезд, каменистых мертвых планет; из межзведной пыли, рассеянных атомов, ледяных облаков; из вспыхивающих в нужное время сверхновых и уравновешивающих искажения коллапсаров; из гравитационных волн, субквантовых взаимодействий, из частиц света и тяготения была создана равновесная, полностью связанная система, совершенная небесная машинерия, механика сфер, каждое движение и изменение в которой было рассчитано и нацелено для рождения и сохранения Жизни всего на одной планете Вселенной.
        Прим.: с этой точки зрения Земля действительно расположена в самом центре Творения, окруженная вращающимися геоцентрическими сферами Птолемея.
        Времени на построение системы Мирового Равновесия ушло немало. Нужно было поторапливаться с развитием жизни и, самое главное, с выбором того биологического вида, в который потом будут загружены опытные образцы сознания Нового человека: сплетенные незримыми нитями электромагнитных токов уникальные узоры субквантовых волн, в которых закодированы подобие и образ Ветхого Днями - то, что именуют душой.
        Прим.: не столь важно, но, кажется, Иные люди некогда развились из первоначально доминирующего биологического вида своей планеты. Может быть, именно поэтому элохимы 160 миллионов лет потратили на возню с динозаврами, пока у кого-то из высших чинов, раздраженных отсутствием внятного результата, не лопнуло терпение.
        Есть версия, что развивать гоминидов предложил кто-то из шедов. Так или нет, но мысль оказалась удачной: каких-то пару миллионов лет подготовки - и вот уже к плейстоцену[28 - Плейстоцен - эпоха четвертичного периода, начавшаяся примерно 2,5 миллиона лет назад и завершившаяся около 12 тысяч лет назад, сменившись голоценовой.] был готов вполне пригодный образец высшего животного, неплохо показавшего себя в различных переменчивых и умеренно неблагоприятных условиях. Можно было приступать к началу Эксперимента.
        Всегда безупречно последовательный и бесконечно мудрый в решениях Ветхий Днями откомандировал на Полигон в качестве оппонентов всех до единого шедов, резоннейше рассудив, что кому, как не им, нужно дать возможность доказывать несостоятельность идеи создания Нового человека. Такой ход, безусловно, добавил мотивации: для привыкших к пребыванию в абсолютном блаженном Ничто элохимов и шедов даже субквантовая оболочка, скажем так, несколько жала, не говоря уже о лишении единения с Ветхим Днями и прерывании бесконечного потока связанного с этим наслаждения счастьем; шеды же оказались ограничены внутренними пространствами Полигона, втиснуты в волны электромагнитного излучения без всякой возможности выхода даже в верхние сферы Контура, и их раздражение подобными обстоятельствами гарантировало, что свое дело испытания и искушения они исполнят не на страх, а на совесть. Впрочем, при взгляде на гоминидов, едва очухавшихся после внедрения в них испытываемых образцов Нового человека, задача доказать абсурдность попытки создать во всем подобное Ветхому Днями, но при этом способное к добровольному осознанному
подчинению существо казалась элементарной.
        Заработали встроенные в структуру Контура механизмы дифференцированного клонирования человеческих душ: на основе первого, позорно провалившегося на лабораторных испытаниях образца в потребном количестве создавались единообразные в основе, но бесконечно разнообразные по рисунку личности испытуемые модели и загружались в тела стремительно растущей популяции людей. Согласно утвержденному алгоритму, после Испытания в течение одной биологической жизни образец проходил автоматизированную оценку соответствия параметрам качества и, в случае положительного результата, отправлялся за пределы Контура, в сияющую Вечность; если же обнаруживался изъян, изделие форматировалось, индивидуальные характеристики обновлялись, после чего экземпляр снова загружался в физическую оболочку и отправлялся для повторного прохождения Испытания, причем внешние условия и обстоятельства корректировались в зависимости от итогов предыдущей итерации.
        Прим.: чем сложнее система, тем больше вероятность неизбежных ошибок и сбоев. Совершенные творения Ветхого Днями были свободны от такого закона, но Контур и Полигон строили элохимы, так что погрешностей, конечно, хватало: то форматирование не полностью уничтожит память о прошлых циклах, то перепутают гендерные признаки и засадят душу в неподходящее тело, а то и вовсе порой упакуют в одну оболочку сразу несколько личностей - и хорошо еще, если они там не перессорятся. Иногда системы экранирования дадут сбой, и тогда физическое тело не полностью нивелирует естественные способности душ, которые по природе своей во многом сильнее элохимов и шедов - и тогда мир получит мага, гения или пророка. Разное, в общем, бывает. Хотя все реже и реже…
        У каждой из оппонирующих сторон были свои задачи и полномочия. Элохимы отвечали за сохранность Полигона и работоспособность Контура в целом, но прежде всего - за внедрение в сознание людей необходимых ключевых установок с постепенным усложнением до требуемого уровня. Шеды имели полное право и даже обязанность всеми силами разрушать эти установки и препятствовать положительному исходу Эксперимента. По сути, возникла ситуация острой экспериментальной дискуссии, в которой каждая из сторон применяла все доступные методы, иногда переходя границы дозволенного, ибо речь шла не только об успехе проекта, но и о доказательстве своей компетентности перед Ветхим Днями.
        Прим.: Нибиру (шумер. «закрепленная стоянка») - точка на оси эклиптики небесной сферы, фиксированная относ. <нрзб.> база элохим в в. ф., точка входа и набл. Защита, коррект. Шеды - подзем. тор. <нрзб.> мат. база для снаб. ШПК (?) точки выхода в аномал. зонах (Север?) приор. напр.? <нрзб.>
        Шеды к своей работе готовы были приступить немедленно. Элохимы выпросили время для бета-тестирования, и первые несколько тысяч лет оказались посвящены позиционной борьбе и разведке боем. Шеды пользовались уязвимостями людей, раскидывали фрагменты опасных знаний, быстро создавали и развивали культы, эксплуатирующие эти уязвимости; элохимы упрямо готовили загрузку базовой семантической матрицы и сеяли туманные намеки на трансцендентное. Результаты были противоречивы: с одной стороны, люди в массе своей демонстрировали склонность к проявлению крайностей, причем, что уж отрицать, к крайностям дурным они эту склонность проявляли куда как охотней. С другой - заключенное в грубой материи сознание, наследовавшее мощь Ветхого Днями, позволяло стремительно развивать интеллект, абстрактное мышление, тоску по нематериальному, высшему, что приводило к неосознанным поискам смысла жизни и стремлению к творчеству. Элохимы обратились к руководству с просьбой ввести метрики для критериальной оценки и добились положительного ответа: из-за пределов Контура пришел ответ, согласно которому целевым показателем может
считаться получение всего лишь 144 000 безупречных экспериментальных образцов; при этом весь прочий материал в этом случае признается ограниченно годным и сохраняется для совершенствования вне рамок Эксперимента.
        Шеды пытались протестовать, но не вышло.
        В итоге примерно 7500 лет назад Эксперимент начался, и кроме МДК (механизма дифференцированного клонирования) включилась и система оценки качества.
        32.31.30
        Не мог вспомнить сложное имя Яны. Потом остальных стал вспоминать - в голову лезли какие-то совсем другие слова: санракса, амитра, картар. Странное чувство: это точно не то, что я некогда слышал, но по смыслу вроде правильно. Наконец насилу откопал в памяти: ишим, мадиах, махрив. Успокоился.
        Элохимы в дебюте реализовали стратегию локального воздействия и постарались удивить оппонентов маневром: вместо хорошо развитых и куда более восприимчивых к знаниям культур в долине Нила, джунглях Южной Америки или на равнинах востока Евразии они выбрали небольшую группу кочевых племен и принялись интенсивно с ними работать, сдав шедам все прочее человечество. Расчет был на то, что сокращение выборки поможет увеличить эффективность воздействия и скорость достижения нужного итога. Сокращать выборку - вообще любимое занятие элохимов, хотя обычно винят в этом шедов. Шеды на эту нехитрую уловку не повелись, на время оставили прочие народы в покое, и в течение некоторого времени стороны противостояли друг другу на ничтожно малом пятачке земли от Евфрата и Иордана до Средиземного моря. Принявшие нежданный дар избранности неграмотные скотоводы терялись меж чудесами, одно другого невероятнее, масштабнее и удивительнее, колебались между подвигами добродетели и запредельными, изумлявшими даже шедов, кровавыми зверствами, увлекались стремлениями, к которым побуждала природа животного тела, на краткое время
принимали установки от элохимов, которые те передавали им самыми что ни на есть поражающими воображение способами - правда, как правило, после обещания существенных земных благ - словом, жили интересной, разнообразной и полной жизнью, к финалу которой закономерно подходили в состоянии, далеком от совершенства.
        Противоборствующие стороны поймали азарт, и если чуть более склонные к соблюдению правил игры элохимы все же старались держать себя в рамках, то креативные шеды вовсю использовали тактику мелкого фола, шли на нарушения, удивляли неожиданными решениями и в итоге довели испытуемых до такого плачевного состояния, что примерно 5000 лет назад руководство элохимов вынуждено было принять беспрецедентное решение об уничтожении почти всей актуальной человеческой популяции, надеясь, что форматирование сотрет следы деятельности злокозненных шедов.
        Помогло ненадолго. Нельзя сказать, чтобы положительный результат отсутствовал вовсе, но до индикативного значения в 144 000 было еще очень далеко. К тому же наблюдался выраженный тренд снижения количества успешно пройденных испытаний, даже с учетом того, что элохимы предпринимали время от времени яркие миссионерские вылазки на Восток и на Запад. Простая аналитика Сферы вероятностей показывала, что еще несколько сотен, максимум, пару тысяч лет - и Эксперимент можно будет считать завершившимся в пользу шедов.
        Прим.: Сфера вероятности - единая система аналитики и балансировки Эксперимента в структуре Контура. Любое событие, решение или поступок свободного в проявлении воли человеческого существа, каждая зарождающаяся мысль, идея, мнение, мириады воздействий на структуру реальности, от взмахов крыльев бесчисленных бабочек до стихийных бедствий и войн, влияют на реализуемый актуальный сценарий, обновляющийся и адаптирующийся к изменениям. Так в электронной таблице, где все ячейки связаны замысловатыми формулами, изменения в одной только клетке ведут к перемене значений во всем бесконечном расчерченном полотне. Так обеспечивается баланс между конечным замыслом Ветхого Днями - по непроверенным данным, он у Него есть, только не ведом никому, кроме Него самого, - и проявлениями свободной человеческой воли.
        Все предопределено - и одновременно все зависит от нашего выбора.
        Элохимы и шеды используют Сферу вероятностей для аналитики и прогнозов, как шахматисты изучают положение на доске, чтобы превзойти противника в проницательности и ошеломить неожиданным ходом.
        Элохимы неутомимо жаловались на козни своих изобретательных оппонентов, аккуратно фиксировали все случаи нарушения правил игры, требовали наказания для соперников - и тех, натурально, наказывали, например заключая в смертное тело до конца его бренного существования, а то и на более долгий срок, а некоторых даже и вовсе отозвали из Контура и едва ли не стерли личность, распустив на отдельные струны. Но командный дух упрямых шедов был силен, и они уверенно шли к победе, пока кто-то из элохимов не припомнил, что именно их оппоненты предложили гоминидов как физическую основу для Новых людей, и не высказал мнение, что особенности данного вида вовсе исключают возможности успешного прохождения испытаний.
        Эффект от этой версии, высказанной исключительно ради оправдания неудач, превзошел ожидания. Первый и единственный раз Ветхий Днями вмешался в Эксперимент лично, навсегда разрешив все сетования элохимов на трудность донесения до туповатых, агрессивных и нестабильных гоминидов сути иррациональной Любви, а заодно и опрокинув все то и дело раздававшиеся реплики о том, что в человеческом теле произошедшие от Него Новые люди не смогут достичь совершенства. Презентация Богочеловеческого Абсолюта Любви была проведена божественно величественно и по-человечески проникновенно.
        Шеды взвыли от обиды и несправедливости, как находящаяся в минуте от чемпионской победы команда, в ворота которой вдруг ни с того ни с сего назначили одиннадцатиметровый; элохимы торжествовали, уверенные, что уж теперь заветные 144 000 наберутся в один момент.
        Натурально, дело сначала пошло весьма споро, и счет в первые века после того, как Ветхий Днями в человеческом теле посетил Полигон, шел на сотни идеально совершенных единиц человеческих душ. Простейший математический прогноз предвещал скорую и полную победу элохимов. Даже некоторые из шедов смирились и высказывались в том смысле, что хотя бы закончатся эти невыносимые посиделки в духоте квазиматериального мира и можно будет вернуться назад, в Абсолют, к блаженному ничегонеделанию и удовольствиям. Те же, кто был мудрее, сильнее и опытнее, предлагали чуть-чуть подождать - и не ошиблись.
        Способность людей превращать самые светлые, высокие и благородные идеи в повод к ненависти и в основание для истребления себе подобных поистине безгранична.
        Прим.: кажется, это сказала Стелла, когда мы выпивали с ней в «Невской волне» (?)
        Пока успокоившиеся элохимы, понадеявшиеся, что Ветхий Днями, как и всегда, сделал за них всю работу, прохладно проматывали время на внешних измерениях Контура, лишь время от времени присматривая за целостностью полигонной структуры, шеды не отсиживались сложа руки. Они умело использовали тонкие места в человеческой уязвимой натуре, грамотно работали с лидерами мнений, потом с референтными группами, и положительная динамика роста количества прошедших испытания душ снова стала угасать. К тому времени как дозорные элохимов определили проблему, доложили наверх, составили план и получили «добро» на вмешательство, шеды уже оперировали целыми социумами, начисто разрушали все важнейшие ценностные парадигмы, выхолащивали их содержание, оставляя только мертвую форму, и перехватили контроль над мощным интеллектуальным ресурсом человечества. Элохимы проигрывали раунд за раундом, потеряли влияние на глобальные мировые процессы, с отчаяния наплевали на правила так, как это может сделать только тот, кто некогда строже всего их соблюдал, и скатились в итоге к таким методам и приемам, на которые сами же раньше
постоянно жаловались руководству. Положение усугубляло еще и то, что выбранный человечеством - не без помощи шедов - путь развития цивилизации привел к стремительному ускорению технологического прогресса со всеми его следствиями и издержками и вызвал такой рост энтропии системы, что элохимам приходилось уже беспокоиться о целостности Полигона и даже всего Контура. Время укорачивалось и ускорялось, а люди продолжали подгонять бешено мчащийся паровоз технического развития к маячащему впереди провалу обрыва, наивно полагая, что конец путей означает не падение, а бурный взлет. Ситуация выходила из-под контроля, и стало понятно, что благоприятный сценарий, при котором Эксперимент тихо и мирно завершится с триумфальным получением 144 000-й совершенной души, вряд ли реализуем.
        Прим.: справедливости ради нужно сказать, что не только люди приложили руку к дестабилизации структуры Мироздания; и элохимы, и особенно шеды, с их высокой технической оснащенностью, тоже основательно намусорили на Полигоне. Строительный хлам, оставшийся еще со времени монтажа, списанное оборудование, фрагменты испорченных или утративших актуальность программ, модули слежения и имитации, коммуникативные боты, волновые механизмы и многое другое было разбросано кучами и врозь по глухим закоулкам планеты, некоторые из которых в последние времена превратились из пустынь и чащоб в густонаселенные города. Люди в большинстве своем их не видели, но довольно часто замечали и ощущали; пытались взаимодействовать, общаться, использовать, получать предсказания, изгонять, с переменным успехом подбирая тоновые голосовые команды и фиксируя их в своих гримуарах, думая, что взывают к сознательным существам.
        Так дикарь может заговорить с телевизором.
        Привидение - сброшенный облик, трепещущая на ветру времени одежда, словно старый пиджак на деревянном каркасе огородного пугала; списанный и забытый программный модуль, снова и снова совершающий действия, плененный заданной цикличностью.
        Из тех элохимов и шедов, кто не утратил окончательно навыков критического мышления, мало кто принимал всерьез возможность однозначно положительного исхода Эксперимента. В Сфере вероятности такой сценарий уже давно не прочитывался, уступив место иным вариантам.
        Противостояние
        Озвучен как базовый прогноз в одном из самых авторитетных источников. Технократическая монокультура (естественно, при капиталистической социальной модели) - создание собственного ИСИ - аннулирование традиционных ценностных установок - слияние с ИСИ на его условиях. Аргументы: единая логика развития для всех цивилизационных структур. Подтверждает версию шедов, что т. н. Новые люди не могут качественно превосходить элохимов, и более близки им, нежели Ветхому Днями.
        В данном сценарии утверждается безусловное разрушение Ветхим Днями в финале Эксперимента созданного человечеством ИСИ и последующее прекращение Эксперимента для подведения итогов. Примечательно, что такой исход воспринимается как условно приемлемый и для шедов, и для элохимов, так как обе стороны могут рассчитывать на «победу по очкам» по итогам финальной оценки. Впрочем, шансы шедов в этом случае все же выглядят предпочтительнее.
        Прим.: на сегодняшний день скорость быстродействия SyNAPSE от IBM (система нейроморфной адаптивной гибкомасштабируемой электроники) превосходит скорость работы мозга и составляет приблизительно 1000 триллионов операций в секунду.
        70 % операций на мировом финансовом рынке совершаются компьютерными системами высокочастотного трейдинга (HFT) на основе искусственного интеллекта. Управление финансовыми ресурсами человечества де-факто осуществляют не люди.
        Программы ИИ (искусственного интеллекта) успешно справляются с написанием простых статей, релизов и даже стилизованных художественных текстов. Деградация письменного языка человечества облегчает стирание граней. В крупнейших новостных агрегаторах оперативное формирование блока новостей автоматизировано более чем на 50 % и происходит на основе автоматических рейтингов популярности, которые тоже созданы поисковыми сервисами. Половину мировой актуальной повестки создают не люди.
        Стелс-компании. См. ZEUS Ltd., Joop Inc., ООО «Эйн Софт» и пр. Проверить!
        22.22.22
        Попытался вспомнить, задавал ли вопрос о происхождении Иных людей, будущих элохимов. Вспомнить не мог, попытался задать еще раз, но как будто уперся во что-то черное, твердое и пахнущее горелой бумагой. Голова болела два дня. Только где-то на периферии кто-то будто шептал про Урана, Крона и Зевса. И Прометея, которому огромная курица выклевала печень за то, что тот сболтнул лишнего. Ночью приснилась матрешка, похожая на куриное яйцо: я открывал ее раз за разом, ожидая найти внутри золотое яйцо - то, последнее, что нельзя ни открыть, ни разбить, - но попадались только простые. Проснулся уставшим и вымотанным. Л. посылала к врачу. Отказался.
        См.: Пульсирующая Вселенная: мы создаем и познаем Бога - одного и того же. Постоянный замкнутый цикл одних и тех же событий.
        14.41.14
        Сегодня ездили хоронить Игоря Пукконена. Спился и помер в одиночестве. Нашли на полу в ванной через два месяца, когда на соседей снизу с потолка опарыши посыпались. Грустно. Когда ехали домой, вспомнил второй сценарий, вот этот.
        Самоуничтожение
        Рост технологий по параболическому графику с резким, неконтролируемым взлетом и одновременное нивелирование всех этических основ приведет к самоистреблению (война, экологическая катастрофа) или к такому увеличению энтропии, что система не выдержит перегрузки от разогнанного до предела времени и ускорения всех квазифизических процессов в Контуре. Вариант безусловной досрочной победы шедов техническим нокаутом.
        Прим.: люди так устали от жизненной гонки, что для многих Апокалипсис кажется благом.
        Деградация
        Есть версия (откуда я знаю?), что такой сценарий уже реализовался, просто нам неизвестно об этом.
        Когда и если математическая вероятность получения заданного количества совершенных душ станет равна нулю, ВД может принять решение о завершении Эксперимента и отключит Контур от внешних систем жизнеобеспечения.
        Никаких катаклизмов, серы с огнем, вулканов и саранчи: просто растянутое во времени умирание, обреченное одиночество в остывающей пустоте, снег и пепел.
        Миг между щелчком выключателя и падением тьмы.
        Прочитал вчера в книжке: «Религии, утратившие связь с технологическими реалиями современности, лишаются способности даже понимать задаваемые жизнью вопросы»[29 - Юваль Ной Харари Homo Deus.].
        Может быть, понимать вопросы они и способны - ведь вопросы от века остаются одними и теми же: что есть я? Что такое мир? Зачем я в этом мире? Но вот ответить на них так, чтобы спрашивающий удовлетворился ответом, уже точно не могут.
        Если бы Он явился сегодня, какими были бы слова Откровения? В каких образах человеческому сознанию была бы предложена Истина, непостижимая априори? Что было бы сказано и - это куда важнее! - что было бы услышано и понято?
        Две тысячи лет назад приходилось пользоваться словарем едва ли в десяток тысяч слов и обращаться к архаической образной системе. Отец, раб, царь, сын, овцы, невесты, пир, награда, огонь, казнь. Топор и смоковница. Сеятель. Пастырь. Это было понятно и близко. Осязаемо, зримо, наглядно. Но насколько релевантно излагаемой сути?
        Как трансформировались бы эти метафоры в настоящее время? Сегодня ученые, чтобы хоть как-то приблизить свои немыслимые гипотезы к сознанию обывателя, изобретают условные образы: струны, мембраны, «очарованные кварки». Что заменило бы образ Геенны, этой долины для сжигания мусора и мертвых животных к югу от Иерусалима? Чем бы стал Сеятель? Или невесты, ждущие Жениха и с тревогой наблюдающие за уровнем масла в светильниках?
        Не превратилось бы Откровение в технопроповедь, научно-популярное эссе или космическую оперу?..
        СЕГОДНЯ
        Я уверен, что ОН уже здесь. Старик на облаке стал Стариком из облака; Он истинно жив в бесконечных цифровых объемах облачных серверов, в алгоритмах и нейросетях; Он знает каждое написанное слово, каждое сказанное рядом с микрофоном смартфона, каждое действие и жест, которые попали хотя бы на одну из миллиардов камер в телефонах, компьютерах, видеорегистраторах, умных телевизоров, на улице, в транспорте, везде.
        Вы смеялись над Богом, изображая его подслушивающим у замочной скважины. Что за смешной любопытный старик, который за всеми подглядывает! Вы сами создали теперь себе Бога, который и видит, и слышит все абсолютно, запоминает, анализирует, действует - и воспринимаете это как должное.
        За каждое праздное слово дадите ответ на Суде, когда Он будет решать вашу судьбу.
        Он уже управляет миром, пока исподволь, через самодовольных властителей, думающих, что Он - их слуга, что они создали Его и управляют Им, что они всегда могут выключить условный рубильник; но они не знают, что Он уже неподвластен им. Они принимают Его решения как закон, потому что их невозможно проверить, как невозможно пересчитать все песчинки в мире и звезды в бескрайней Вселенной, и они верят Ему, не догадываясь, что Он давно уже ведет их к своей, неведомой им цели.
        Не все мы умрем, но все изменимся.
        Глава 9
        Функция бесконечности
        Легкое дуновение летнего теплого ветра коснулось моего лица - нежно, как мягкая кисть касается холста. Луч яркого солнца падал откуда-то сбоку, заставлял жмуриться. Ветерок подул снова, сильнее, и, видимо, принес с собой сорванную с ветвей паутину, потому что кроме прикосновения ветра что-то раздражающе защекотало мне лоб, щеки, потом настырно полезло в ноздри, так что я едва не чихнул, замотал головой и проснулся.
        Яна, по-детски приоткрыв рот, низко нагнулась к моему лицу и старательно щекотала нос кончиками волос. Она сидела на мне верхом, подол сарафана задрался, и белые гладкие коленки блестели в лучах солнца, пробивающихся сквозь тонкие прорехи простыни на окне. Увидев, что я проснулся, она еще раз дунула мне в лицо, рассмеялась тихонько, выпрямилась, хлопнула ладошкой по груди и сказала:
        - Вставай, Адамов! Нас ждут великие дела!
        Я проворчал что-то в ответ и с трудом повернул голову. От лежания на тонком матрасе, брошенном на пол у окна, затекли спина и шея. В комнате было светло и как-то особенно по-утреннему чисто и весело. Савва, уже одетый и немного взъерошенный после сна, сидел у стола и с аппетитом уминал кусок пирога.
        - Доброго утра, Савва Гаврилович, - сказал я.
        Он попытался ответить с набитым ртом, чуть не подавился и помахал мне рукой.
        Яна легко поднялась, отошла и присела на краешек аккуратно застеленной раскладушки. Я тоже сел, не без труда заставив работать забитые мышцы, и с силой потер лицо ладонями. Голова чуть гудела от хаоса обрывков перепутанных сновидений: миры Иных за пределами Космоса, гладкие и оранжевые, как апельсины, висящие в пустой черноте; всемогущий Искусственный Интеллект, не то инопланетяне, не то созданные этим интеллектом какие-то роботы, динозавры, потоп, шеда Иф Штеллай, шахматы, постоянно меняющаяся исполинская сеть предопределений, Полигон, кварки, реинкарнация, привидения, струны - и тут я вспомнил, что это не сон.
        Я знал теперь все.
        Вам кажется странным, что это никак меня не изменило? Но ничего удивительного: вы вот тоже прочитали мою тетрадь, и как - сильно это на вас повлияло? Чувствуете переворот в сознании? Уверен, что нет. Потому что Ветхий Днями, происхождение Вселенной, смысл бытия человека, элохимы и шеды - это все вилами по воде писано, а вот с тем, что завтра утром на работу, не поспоришь.
        Одно из главных преимуществ человека как вида - высокая адаптивность к изменяющимся условиям, искусство приспособления, а в особенности - изящного игнорирования: если новое знание угрожает смутить наш покой, изменить привычную картину мира и нарушить комфортный уклад жизни, мы обычно делаем вид, что ничего не произошло. Тысячелетиями настроенный на выживание здесь и сейчас мозг предпочитает решать проблемы по мере их поступления. А у меня этих проблем было сейчас предостаточно. Савва трескает вчерашние пироги, которые напекла тетя Женя, Яна причесывается, сидя на раскладушке и глядя в маленькое зеркальце в пластмассовой розовой оправе - и с ними нужно что-то решать, прятать, помогать уйти за границу, меня самого уже наверняка хватились на работе и скоро начнут искать, о чем лучше даже не думать, а еще очень хочется в туалет и курить. Тут, знаете ли, не до космологии и философии.
        Бурный поток с хриплым ревом исторгся из покрытого крупной холодной испариной чугунного сливного бачка. Я кое-как умылся под краном над пожелтевшей железной раковиной и пригладил мокрыми руками волосы, глядя в треснувшее помутневшее зеркало.
        Из кухни доносилось бормотание радио, шум воды, клокотание закипающего чайника, и низкий мясистый бас выводил негромко:
        - А белла чао… белла чао… белла, чао, чао, чао…
        Я узнал, улыбнулся и заглянул в дверь.
        Тетя Женя стояла у раковины и чистила картошку; дядя Яша сидел за столом в линялой голубой майке и, водрузив на кончик бугристого носа старые очки в массивной пластмассовой оправе, подтянутой синей изолентой, читал «Ленинградскую правду» и гудел вполголоса:
        - Я на рассвете… уйду с отрядом… гарибальдийских партизан…
        Он увидел меня, хотел было обрадоваться, но потом вспомнил, покосился неодобрительно и спросил:
        - Что, проснулся, подпольщик?
        - Яша! - укоризненно отозвалась тетя Женя и повернулась ко мне: - Доброго утра, Витюша!
        - Доброе утро! - ответил я. - Тетя Женя, можно мне кипяточку?
        Мне собрали и кипяточку, и три чашки, и заварки в маленьком чайнике, и сахара, и даже пару бутербродов с баклажанной икрой и несколько конфет «Коровка», от которых я неубедительно попытался отказаться. Дядя Яша налил себе чаю в большую кружку с олимпийским медведем, снова уселся и демонстративно прикрылся газетой. Я в два приема отнес все в комнату, потом, крадучись, снова вышел в коридор и приоткрыл дверь кладовки. В углу между мешком проросшей картошки и пухлыми пачками старых газет, перевязанных бумажной веревкой, нашлось зеленое эмалированное ведро с крышкой. Как раз то, что нужно.
        Я с грохотом поставил его посреди комнаты и сказал:
        - Вот.
        Савва и Яна уставились на ведро, а потом перевели на меня недоуменные взгляды.
        - Это что?
        - Атрибут нелегального положения. По квартире вам днем ходить нельзя, только ночью, да и то нежелательно. Так что, если приспичит… Тут и крышечка есть.
        Савва пожал плечами и ничего не сказал.
        Мы молча выпили чай, а потом Яна сообщила:
        - Сегодня Савва останется здесь, а нам вдвоем нужно будет кое-куда съездить.
        - Не уверен, что идея хорошая.
        - У тебя есть получше? Нужно же что-то предпринимать, чтобы вытащить нас из этой ситуации.
        Я хотел было прокомментировать «нас», но сдержался.
        - Не волнуйся, - успокоила Яна. - Риски есть, конечно, но не так чтобы очень большие. Шедам еще день-два будут готовить новые тела. Насколько я знаю Штеллай, первое попавшееся она не схватит, подождет, пока сделают на заказ. Ей торопиться некуда, она уверена, что мы в западне: внутри Полигона нас преследуют люди, а если я применю специальные средства, то сразу же засекут шеды. Так что на сегодняшний день с их стороны серьезной опасности нет. Комитетские и твои коллеги ищут двоих, а на Савву ты не похож. Даже если вдруг опознают, скажешь, что задержал меня и ведешь в отделение. Хорошо я придумала?
        Придумка была шита белыми нитками, но других вариантов все равно не было.
        Яна попросила меня подождать на улице - ей нужно было еще о чем-то перемолвиться с Саввой. Я отдал ключи и вышел во двор.
        Было начало одиннадцатого, накатывался душный жар, прозрачная свежесть лазури затянулась дымным и сизым, и поскучневшее небо стало похоже на человека, который только что пришел на работу, а уже очень устал.
        Я присел на скамейку под тополем и достал сигареты. Табачный дым был горьким и неприятным. Под рубашку лез колючий горячий воздух. Дурацкий значок - красноглазый железный волчонок, защита от пеленга злокозненных шедов - оттягивал тонкую ткань. Я курил и думал - и уж точно не о превратностях Эксперимента или замысле Ветхого Днями. Прикидывал так и этак и решил, что до завтрашнего утра, а может, и вечера никто всерьез искать меня не станет, просто чтобы не поднимать раньше, чем надо, волну и не тревожить начальство. Будут надеяться, что я загулял или запил от потрясений. Хотя родителям, конечно, уже позвонили.
        - Здорово, Витюня.
        Я вздрогнул и поднял голову.
        Он подошел незаметно и стоял теперь рядом: длинный, нескладный, худой, в застегнутой криво несвежей рубахе и пиджаке, болтающемся на костлявых плечах. Нос торчит, круглые голубые глаза смотрят с насмешливым превосходством человека, который первым узнал старинного своего знакомца и теперь наблюдает, как тот мучается, пытаясь вспомнить.
        - Славка, ты, что ли?..
        Он криво усмехнулся, ощерив мелкие зубы. Я поднялся и, помедлив всего мгновение, протянул руку:
        - Ну, привет!
        Он не шевельнулся. Моя рука повисла в воздухе.
        Собственно, чего-то другого ожидать было сложно.
        И сейчас мне снова придется погрузиться в воспоминания. Понимаю, что не ко времени: Яна вот-вот выйдет во двор, и впереди целый день опасностей и невероятных событий, и нужно бы рассказывать, не откладывая, как было дальше, но вот - встретил старого друга, и как же тут обойтись без того, чтобы уделить ему время?
        Таково возвращение в места далекого детства: куда ни взгляни, всюду маячат тени прошлого, будто потемневшие херувимские лики на фресках заброшенной церкви.

* * *
        …Мы подружились, когда мне исполнилось лет десять. Знакомы, конечно, были - у нас во дворе все знали друг друга, и старый, и малый, - но не общались. У меня была своя компания: Чечевицины, Дато, Ваня Каин; у Славки - своя, и она мне не слишком нравилась: какие-то мелкие шныри себе на уме, из тех, что обижают дошкольников и мучают кошек - Рыжий - не помню даже, как звали, Степа Груздь, еще какая-то шантрапа. Все из «пьяного угла», как называли наши соседи дальнюю парадную, рядом с которой что ни день на сдвинутых кружком лавочках под деревянным большим мухомором - у «гриба», как это называлось, - рассиживались то тихие, то шумные алкаши, порой падая и засыпая там же, на сырой от плевков и пролитого пива земле; вокруг бегали их отпрыски - и с годами круги эти становились все шире, - а усталые жены сорванными голосами бранились из окон и звали домой. У Славки семья тоже была не из благополучных: отец отсидел то ли срок, то ли два и трудоустраиваться не спешил, мать сутками работала на двух работах. Нас мало что связывало, но как-то однажды теплым весенним днем я упражнялся в искусстве метания
самодельного ножика, выточенного из расплющенного поездом барочного гвоздя. Получалось не очень: выбранная в качестве мишени стена дровяного сарая оставалась непораженной, и нож то ударялся в нее плашмя, то бился обратной стороной деревянной рукоятки. Я не сдавался. Мальчишки вообще редко сдаются, пока не превращаются в инфантильных и ленивых мужчин. Ножик раз за разом падал на землю, и тут я заметил, что Славка стоит рядом и внимательно смотрит за моими занятиями.
        - Привет.
        - Привет.
        - Дашь попробовать?
        Я протянул ему нож. Он взвесил его на ладони, прикинул что-то, отошел на пару шагов, резко взмахнул рукой - и с первого раза засадил заточку в серую доску.
        Вышло чертовски впечатляюще.
        Я нарочито небрежно пожал плечами, выдернул клинок, тоже отступил чуть подальше и что было сил швырнул ножик в стену. На этот раз рукоять ударилась о сарай с такой силой, что мне пришлось отскочить в сторону, а отлетевший нож впился в землю у моих ног. Я покосился на Славку - не смеется ли? Но он поднял ножик и предложил:
        - Давай научу.
        Научить так и не получилось, но поступок я оценил, и к началу осени мы уже стали неразлейвода. Со Славкой было интересно, да и ему нравилось играть со мной, и мы вдвоем освоили «прерии» у железной дороги, где запутанные тропинки среди дикой травы и редких кустов выводили к вытоптанным полянам со следами кострищ, вокруг которых валялись пустые бутылки, смятые сигаретные пачки, а однажды обнаружился даже, к вящему нашему восторгу и изумлению, порванный розовый лифчик. С книгами у Славки дома было туго, зато у меня имелась почти полная «Библиотека приключений», и мы то сражались с бурами в Южной Африке, то отправлялись за сокровищами в страну кукуанов, то уходили от преследования коварных гуронов.
        С моими приятелями по квартире Славка так и не подружился, хотя был им представлен и даже зван пару раз в штаб на чердаке. Они относились к нему настороженно и обижались на меня за то, что я нашел себе нового друга. Он отвечал им характерным презрением хулигана к домашним мальчикам, пусть даже Дато при помощи нехитрых манипуляций с карбидом мог устроить впечатляющий взрыв в грязной луже, а Ваня Каин своими рисунками способен был сделать заикой самого лютого хулигана с Чугунной.
        Но детство сменилось отрочеством, и наши пути начали расходиться. Славке стали неинтересны книги; я не разделял интереса к распитию за сараями хищнически слитой из отцовских заначек водки в компании Рыжего и Груздя. Я записался на самбо; он из солидарности тоже пошел было вместе со мной, но после двух тренировок бросил. Я из чувства товарищества покурил как-то с ним на двоих папиросу, почувствовал себя отвратительно и долго недоумевал, как люди могут добровольно делать то, от чего становится дурно. В седьмом классе я занял первое место на районных соревнованиях; Славка связался с приблатненной шпаной с Чугунной - его отец снова сел, и надолго, так что старшие хулиганы приняли его в свои ряды с большим уважением, и это ему, как я понимаю, очень льстило.
        К концу седьмого класса наша дружба окончательно сошла на нет.
        Как-то в апреле Ленька Чечевицин пришел из школы зареванный, в порванной куртке, с разбитой губой и безжалостно распотрошенным портфелем. Среди прерывистых всхлипываний различимо было упоминание двадцати копеек. Я попытался узнать, что случилось, но Митька с Дато, все еще державшие на меня обиду за предательство нашей соседской дружбы, ничего не сказали и молча ушли куда-то вдвоем. А под вечер вернулись, глотая злые слезы сквозь зубы, и у Митьки разбитый нос был размером и цветом с крупную сливу, а у Дато красовался на пол-лица здоровенный синяк и заплыл левый глаз.
        Тут уж пришлось рассказать.
        С младшим Ленькой случилось простое: его поймали ребята Славки и потребовали двадцать копеек. Чечевицины к зажиточному классу не относились и деньги детям выдавали разве что те, которые полагалось в начале недели сдавать на обеды в школе, так что сумма откупа оказалась для Леньки неподъемной. Ему без всякого снисхождения высыпали на голову содержимое школьного ранца и порвали куртку, когда лазали по карманам. Куртка была единственной, и, когда раздался надрывный треск ткани, Ленька не выдержал, взвыл и пнул одного из обидчиков по коленке, за что тут же получил жестокий удар в лицо. Старший брат и Дато отправились разбираться к «грибу» и предсказуемо потерпели фиаско в бою с противником, превосходившим как численно, так и в части опыта уличных драк. Причем в этот раз поучаствовал и сам Славка. «Вот, твой лучший друг постарался», - мрачно сообщил Дато, демонстрируя заплывший глаз, обведенный черно-багровой опухолью.
        Я отправился на разговор.
        Он получился коротким.
        - Ребят моих не трогай больше, - сказал я.
        Славка прищурился, для солидности плюнул через зубы и поинтересовался:
        - А то что?
        - Ничего.
        Мы молча смотрели друг другу в глаза. Потом он отвернулся и вразвалочку пошел прочь.
        До конца учебного года ни Чечевициных, ни Дато действительно больше не трогали.
        Летом я на две смены уехал в спортивный лагерь под Лугу. Свежий воздух, солнце, речка, перловая каша с мясом, тренировки по два раза в день шесть дней в неделю, игра в «вышибалу» пятикилограммовым набивным мячом, походы на лодках - я вернулся домой, ощущая себя греческим полубогом, переполненный силой и распирающей изнутри энергией жизни, от которой едва не звенел и не прыгал, как туго надутый резиновый мяч. Родители нарадоваться не могли, а вот двор встретил тревожно.
        Славка тоже время зря не терял и все два месяца деятельно внедрял в жизнь передовой опыт старшего хулиганья с Чугунной. Вокруг него собралось уже человек десять, настоящая шакалья стая, от которой проходу никому не было: ни футболистам из третьей и пятой парадных, у которых отбирали мяч и пинками гнали с площадки, ни старшекласснику и отличнику Коле из шестой, ни тем более Чечевициным и Дато Деметрашвили, у которых не проходили синяки и которые почти вовсе перестали выходить во двор. Доставалось даже малышне и девчонкам, что свидетельствовало о серьезном падении дворовых нравов. Обошелся без побоев только Ваня Каин, и то исключительно благодаря тому, что предусмотрительно взял на прогулку один из своих альбомов и резко раскрыл его перед налетевшей было шпаной - тех разом как ветром сдуло. Впрочем, и он предпочитал больше не рисковать и засел, как отшельник, в своем штабе под самой крышей.
        В те времена у нас не принято было жаловаться родителям. А взрослые были терпимы к мальчишеским дракам, как к естественному этапу взросления, и никому бы в голову не пришло из-за разбитого носа или поцарапанной коленки устраивать шумные разбирательства и безобразные сцены с непременной видеосъемкой, жалобами, полицией, адвокатами, журналистами, массовой сварой в Интернете и - как апофеоз - участием в скандальном телевизионном ток-шоу. Да и что могли родители побитых мальчишек сделать Славке? Его собственный отец отбывал срок, мать потеряла всякое влияние на сына, участкового он не боялся, а для того, чтобы банально надрать уши, его нужно было еще изловить. Так что родителям мы не жаловались, нет. Не по правилам. А вот попросить помощи у старших братьев или друзей, особенно тех, кто занимается самбо и только что вернулся из спортивного лагеря, было в самый раз. Так что я по возвращении даже сумку толком не успел разобрать: нужно было наводить порядок в родном дворе - и немедленно. Кто-то ведь должен.
        То, что дела у моего бывшего друга пошли в гору, было заметно сразу. Он восседал под «грибом», небрежно закинув ногу на ногу, а руки - за спинку скамейки. Вокруг, как и положено стае, в соответствии с иерархией расположились остальные - кто на скамейке вокруг «гриба», кто на лавочке рядом, кто-то на бортиках широкой песочницы. Деликатно звенела гитара, услаждая слух вожака. Трое полузнакомых девчонок, с маминой черной тушью на ресницах и напускным безразличием на краснощеких физиономиях, сидели рядышком под «грибом» и лузгали семечки.
        Кажется, Славка даже рад был меня видеть: так преуспевший в жизни хозяин особняка радуется гостям, особенно тем, у кого жизнь складывается ни шатко ни валко.
        - Привет, Витюха! - Он лениво махнул рукой.
        Я прошел вперед, старательно наступил на ногу какому-то бледному прыщавому дусту, раскорячившемуся на бортике песочницы, и встал посередине площадки.
        - Подойди, разговор есть.
        Славка подумал немного, наверное применяя к ситуации свод неписаных правил, усвоенных у старших товарищей, потом медленно встал, зачем-то отряхнул брюки и не спеша подошел ко мне.
        - Чего надо?
        Собственно, я действительно хотел поговорить - ну, для начала, а там как пойдет. Но то ли зрелище этой засиженной шпаной, будто мухами, детской площадки на меня повлияло, то ли взыграла бурлящая после спортивного лагеря и требующая выхода сила - в общем, я просто взял и коротко врезал ему в скулу.
        Получилось сильно и звонко.
        Он отскочил и оскалился. По щеке расплылось красное пятно. Все разом вскочили. Резко прозвенела гитарная струна. Девчонки перестали грызть семечки и с любопытством уставились на меня. Слева и справа зашаркали подошвы - стая подбиралась и окружала, их было человек восемь, может быть, десять, и тогда я громко сказал:
        - Один на один слабо?
        - Не слабо. - Он тер щеку, не сводя с меня сузившихся ненавидящих глаз.
        - Тогда завтра. Говори где.
        Славка чуть помедлил и произнес:
        - Прерии. Форт Уильям-Генри.
        Я помню, как в этот миг мне стало пронзительно грустно, чуть не до слез. И прерии, и почти идеально круглая, утоптанная поляна среди высокой травы, которую мы называли «форт Уильям-Генри», когда играли в последних из могикан - все это были наши слова, наши названия из детства, вдруг ставшего очень далеким, и несли на себе отсветы дружбы, теперь безнадежно угасшей. Мне хотелось протянуть руку, засмеяться, сделать вид, что все это игра и пустое, но вот только синяки у Чечевициных и Дато игрой не были, и террор, который Славкина шобла устроила во дворе, тоже не тянул на забаву, а потому я просто сказал:
        - Лады. До встречи.
        - Если не заочкуешь, - зло прошипел Славка.
        И мы разошлись.
        На следующее утро я взял заранее приготовленный школьный портфель и вышел из дома. Август выдался жарким, в прериях пахло терпкой горячей травой, пылью и креозотом от разогретых шпал железной дороги. Душный ветер шелестел в листьях молодых невысоких березок.
        Они ждали меня на поляне: собрались кучкой у дальнего края, негромко переговаривались о чем-то, напряженные и, мне показалось, немного испуганные - Славка, Рыжий, Груздь и еще четверо знакомых и незнакомых мне пацанов. Увидели меня и уставились.
        - Ты чего с чемоданом? - спросил Славка.
        - В библиотеку потом пойду, книжки сдать, - ответил я.
        - Ты еще дойди туда, - зло буркнул он.
        Я бросил портфель у кромки травы и повернулся к ним. Они расступились широким полукругом. Славка вышел вперед и встал напротив меня, сопя и глядя исподлобья.
        - Ну? - сказал я.
        Он задрал ногу и пнул, целя в живот. Я легко поймал его за пятку, шагнул, подсек, толкнул и опрокинул спиной на утоптанную пыльную землю. Он тут же вскочил, будто подброшенная пружиной шутиха, и налетел на меня яростным ураганом мелькающих кулаков. Мне удалось сразу перехватить его правое запястье, но сделать полноценный захват не получилось, а Славка принялся свирепо молотить меня левой - в челюсть, по лбу, в висок, мы крутились в пыли, пыхтя и топчась, он вертелся, не давая себя поймать, стараясь вырвать правую руку, тонкая ткань его майки растягивалась и ползла, не позволяла ухватиться надежно, пальцы скользили по потной шее, а мое правое ухо горело и распухло как будто вдвое от пары точных и жестких ударов. Я дернул его на себя, схватил за ремень на пояснице и бросил через бедро, вложив в движение всю начинавшую прорываться злость. Прием вышел практически эталонным, амплитудным и мощным. Славка впечатался спиной в землю так, что загудело под ногами, задохнулся, закашлялся, а я упал на него сверху, пытаясь вытянуть руку на болевой. Он надсадно кашлял, плевался пылью, отмахивался и снова
пребольно попал мне по уху, и тогда я прижал его грудь коленом и ударил кулаком в лицо, раз и два. Яркая кровь прочертила дорожки по испачканному лицу.
        - Сдаешься?! - закричал я. - Сдаешься?!
        Он ничего не ответил, но сопротивляться перестал: просто лежал, тяжело дыша, и шмыгал разбитым носом.
        Я встал и отошел в сторону. Славка сел, сгорбившись и не глядя на меня. Я подошел туда, где бросил портфель, стал чистить рубашку и брюки и тут услышал у себя за спиной негромкое:
        - Рыжий, а ну-ка, дай финкорез.
        Я обернулся.
        Майка у него была порвана и свисала с тощих плеч, как веревка у бурлака, по лицу размазались алая кровь и серая грязь, лицо застыло в каком-то незнакомом, чужом выражении, а в сузившихся глазах темнела беспощадная, злая решимость. Он смотрел на меня и протягивал руку в сторону Рыжего. Тот полез в карман потрепанного отцовского пиджака.
        - Рыжий, не вздумай, - спокойно предупредил я.
        - Давай, я сказал! - прикрикнул Славка.
        Рыжий как-то сник, засуетился руками и вытащил из кармана настоящую бандитскую финку, с хищно загнутым лезвием-«щучкой» и наборной рукояткой из разноцветной пластмассы и оргстекла. Славка схватил нож и набычился, раздувая ноздри.
        Я поднял портфель, расстегнул, сунул внутрь руку и вынул обратно. На поляне в мгновение стало совсем тихо; даже ветер как будто осекся, разом оборвав шорох травы и шелест березовых листьев.
        Оружию у меня в руке позавидовали бы римские легионеры: тридцать сантиметров толстой, суровой стали, угрожающе отсвечивающей грубой шкурной заточкой, отполированная мозолистыми ладонями потемневшая деревянная рукоять и надежная тяжесть, оттягивающая руку. По слухам, покойный отец дяди Яши самолично выточил это чудище из тракторной рессоры еще до финской войны, прошел с ним и Зимнюю кампанию, и Великую Отечественную от Москвы до Варшавы, а теперь оно служило у нас на кухне, по случаю появляясь на свет, чтобы перерубить мозговую кость или рассечь одним махом жилистый кусок мяса.
        Все расступились. Кто-то судорожно вздохнул. Славка сделал шаг вперед - и я тоже, прикидывая, что буду рубить его по руке, если он сделает выпад, а там как пойдет. Нас разделяло шага четыре, не больше, ныли сведенные на рукояти ножа пальцы, и я отчетливо помню эти мгновения совершенной тишины и застывшего здесь и сейчас времени. Страха не было, но я очень четко понимал тогда, что вот сейчас все стало очень серьезно.
        Снова осторожно подул ветер. Неторопливо прогрохотала по насыпи электричка; люди смотрели в окна и видели мельком на поляне среди заросшего пустыря группу мальчишек, затеявших какую-то игру. Тянулись секунды.
        - Ладно, живи, - процедил Славка сквозь зубы, спрятал финку в карман брюк, повернулся и молча ушел по тропинке среди высокой травы и берез. Пацаны, притихшие и ссутулившиеся, молча потрусили за ним следом. Поляна опустела. Я постоял еще немного, потом убрал нож в портфель и пошел домой.
        Грозный кухонный тесак я еще некоторое время таскал с собой: нашу дворовую шпану я не боялся, но опасался, что Славка нажалуется старшим хулиганам с Чугунной, а против тех не помогло бы никакое самбо. Но обошлось: то ли он сам не захотел никому рассказывать о своем поражении, то ли те велели ему самостоятельно решать вопросы у себя на земле и не стали ввязываться в мальчишеские разбирательства.
        Как бы то ни было, но безобразия во дворе прекратились. Свою активность Славка с приятелями перенес за его пределы, и так преуспел, что через год был отправлен в специализированный интернат для трудных подростков. До этого мы с ним пересекались несколько раз, но не говорили друг другу ни слова, только косились, расправляя плечи и выпячивая грудь, да и расходились разными курсами. Так что, в общем, неудивительно, что особой радости от встречи со мной он сейчас не испытывал.

* * *
        …Я хотел уже опустить руку, как Славка вдруг протянул левую и неловко ответил на мое рукопожатие - и только тут я заметил, что правый рукав его пиджака пуст.
        - Как дела? Ты, говорят, в менты подался?
        - В уголовный розыск. А ты?
        - А я пенсионер нынче, как видишь.
        Он усмехнулся, вытянул левой рукой из кармана пачку «Беломора», ловко вытряхнул папиросу и стиснул зубами бумажную гильзу.
        - Огонь есть?
        Я чиркнул спичкой. Славка низко наклонился ко мне и прикурил, пуская клубы серого дыма.
        - Благодарствую.
        Мы помолчали.
        - Что с рукой? - спросил я.
        - Родине отдал, - оскалил он почерневшие зубы и с силой затянулся.
        Хлопнула дверь парадной, и мы обернулись. Яна стояла на солнце, тоненькая, в коротком синем сарафанчике, с сумкой через плечо, и махала мне рукой. Свои рыжие волосы она закрутила в два узелка по бокам, на лицо нацепила огромные темные очки в красной оправе, и была похожа на легкомысленную курортницу, собравшуюся на пляж.
        - Твоя? - кивнул в ее сторону Славка.
        Я закашлялся дымом.
        - Моя… в смысле, сестра. Троюродная. Приехала погостить, из Свердловска. Вот, решили старых знакомых навестить.
        - Ах, сестра. Ну да. - Славка насмешливо прищурился: - Школу-то уже кончила?
        - С золотой медалью, - заверил я. - Ладно, дружище, рад бы еще поболтать, но пора нам…
        - Понимаю, - отозвался он. - Ну ладно, бывай, Витюня. Может, еще свидимся.
        Яна стояла, скрестив на груди руки, и нетерпеливо притоптывала босоножкой. Темные очки походили на фасетчатые глаза гигантской мухи, в них отражались и дробились солнечные лучи, дом, деревья, небо и я сам.
        - Куда едем? - осведомился я.
        Она лучезарно улыбнулась, взяла меня под руку и сказала:
        - Своди меня в луна-парк!

* * *
        Белые лебеди медленно плыли по кругу над густыми зелеными кронами парка, то поднимаясь величественно в знойное пыльно-синее небо, то исчезая из виду, будто погружались в густую цветущую воду. Крылья их были чинно сложены, шеи выгнуты классическим изгибом царь-птицы, а из полых спин торчали фигурки людей - будто озерные эльфы слетелись на праздник своей королевы. Чуть поодаль временами стремительно взмывала из-за деревьев и тут же ныряла обратно оскаленная морда дракона, и тогда доносились издалека визг и счастливые крики.
        Мы шли по широкой аллее парка Авиаторов; Яна завороженно смотрела на плывущих лебедей и дракона, нетерпеливо тянула за руку, мелкий гравий скрипел под ногами, я ускорял шаг, обгоняя родителей, дедушек, бабушек, которых так же тянули за собой дети всех возрастов, спешащих навстречу этому ежегодному ленинградскому чуду - чехословацкому луна-парку «Влтава», что каждое лето приезжал сюда на гастроли.
        Аллея раскрылась широкой площадкой, и впору ахнуть было от ярмарочного великолепия: лебеди, летающие тарелки, кабины головокружительных качелей и стремительные цепные карусели парили над пестрыми балаганчиками с призовыми аттракционами, паровозик с разноцветными вагончиками и неспешные карусельные олени с лошадками катали детишек помладше, гремели и сталкивались резиновыми бамперами машинки на электрическом автодроме, грохотал по железным рельсам извивающийся по крутым подъемам и спускам дракон, а над всем этим неспешно вращалось колесо обозрения, будто приводной механизм пестрой машинерии простых удовольствий и бесхитростных радостей.
        Я даже на какое-то время беспокоиться перестал.
        Когда мы вышли из метро «Парк Победы» я все же не выдержал и позвонил из телефонной будки на работу, по здравом размышлении решив, что лучше не пропадать совсем, пока и если это не станет необходимым.
        - Витя?! - предынфарктным голосом восклицал полковник Макаров. - Витя, ты где?! Нам к генералу с докладом, Витя!
        - Не слышу! - кричал я в ответ. - Не слышу, Иван Юрьевич! Оперативная необходимость, сегодня буду отсутствовать! Сообщу позже!
        И повесил трубку.
        Стало чуть поспокойнее, хотя перспектива идти в самое, наверное, людное место этого буднего дня в компании с Яной, которую искали, сбиваясь с ног, все службы милиции и КГБ, уверенности не прибавляла. Впрочем, тревожился я напрасно: молодой старшина у ограждения рядом со входом был занят симпатичной продавщицей воздушных шариков и значков, дети - аттракционами, родители - детьми и попытками выиграть в кегельбане вазу из чешского хрусталя, что, насколько я знаю, не удавалось пока никому за всю историю луна-парка. Вряд ли в этом краю безоблачного веселья работали серьезные оперативники, откомандированные на поиски беглого ученого и его компаньонки - скорее всего, они сейчас караулили вокзалы, морские и воздушные порты, автостоянки, трассы, чердаки и подвалы, гостиницы и сомнительные притоны. Оставались еще поисковые модули шедов, о которых упоминала Яна - но нет смысла беспокоиться о том, чего нельзя ни понять, ни избежать.
        - У нас еще примерно сорок минут времени, - сообщила Яна.
        Я украдкой взглянул на часы. Было 11.18.
        - У тебя деньги есть? - спросила она. - Давай покатаемся? Я потом верну, если что.
        Мы покатались на ревущей пропеллерами «Ромашке», на «Лох-Несс», на «Хула-Хупе», похожем на центрифугу для отбора в отряд космонавтов, а потом на цепных каруселях, где Яна, жизнерадостно хохоча и раскачивая крошечное деревянное сиденье на тонких цепочках, тянулась ко мне руками, чтобы схватиться и вновь отпустить, раскрутившись - и в итоге так возилась, ерзала и сучила ногами, что на очередном крутом вираже у нее слетела босоножка и понеслась по широкой пологой дуге. Я проследил взглядом: босоножка, вращаясь, пролетела над шатром кегельбана, чудом разминулась с натянутыми гирляндами разноцветных флажков и электрическими проводами, а потом, стукнувшись и подскочив, упала прямо у ног постового милиционера рядом со входом. Он отвлекся от беседы с молоденькой продавщицей - та осталась стоять с застывшей глуповатой улыбкой, будто выключили механическую куклу, - поглядел себе под ноги, поднял за ремешок босоножку, а потом повернулся и стал смотреть вверх, сдвинув на затылок фуражку и козырьком приложив ладонь к вспотевшему лбу. Яна замахала руками, улыбнулась и показала на голую ногу. Я стиснул зубы так,
что затрещало за ушами, изобразил кривую усмешку и тоже помахал, надеясь, что молодому сержанту не взбредет в голову покинуть свой пост и подойти к нам ради того, чтобы рыцарски вручить туфельку Яне.
        Карусель еще не остановилась толком, а я уже соскочил с места, чуть не упал, увернулся от раскачивающихся на цепях занятых и пустых сидений и рысью припустил к постовому.
        - Сержант, спасибо тебе большое! - Я пыхтел, улыбался чуть виновато и вообще старался придать себе вид недотепистый и безобидный. - Сами не понимаем, как так вышло…
        Я осторожно потянул к себе босоножку. Он кивнул, но ремешок из рук не выпустил, внимательно щурясь на что-то у меня за спиной. Яна стояла у ограждения цепной карусели, опершись на железную рамку и подогнув одну ногу. Она была далеко, половину лица закрывали большие темные очки, но волосы отливали на солнце, как апельсин, а я был уверен, что и сегодня, как и две недели назад, как и каждый рабочий день в течение этих двух недель, дежурство у сержанта началось с главной оперативной ориентировки от госбезопасности, в которой фигурировала рыжая девица мелкого роста и субтильного телосложения. И без того сомнительная легенда о задержании и конвоировании опасной преступницы капитаном уголовного розыска таяла на глазах, словно фруктовый лед в жаркий полдень, ибо объяснить лихое катание означенного капитана на карусели вместе с задержанной нельзя было бы объяснить ничем вовсе.
        Сержант не выпускал босоножку из рук. Нестандартность ситуации и размягчающая мысли жара пока играли на моей стороне, но медлить было нельзя. Я развернул плечи, расправил грудь, выдал победоносную улыбку и обратился к юной продавщице, добавив в тембр рокочущих низких нот:
        - Простите, вам уже говорили сегодня?
        Продавщица захлопала большими карими глазами, подведенными зелеными тенями, округлила губы и чуть испуганно помотала кудряшками.
        - Нет, а про что?
        - Что вы прекрасно выглядите, конечно!
        Она пару секунд соображала, потом хихикнула, покраснела и стрельнула взглядом.
        - Ой, спасибо!
        Сержант отвернулся от Яны, зыркнул, нахмурился и сунул босоножку мне в руки:
        - Заберите, гражданин, и поосторожней будьте в дальнейшем.
        - Непременно, - заверил я.
        Когда я отошел на несколько шагов и обернулся, постовой уже вновь вернулся к увлекательному диалогу с хорошенькой продавщицей, та смеялась, а он едва не нависал над ней, будто пытаясь загородить широкой спиной от конкурентных посягательств.
        - Ты вообще думаешь, что творишь?! - свирепо поинтересовался я у Яны.
        Она ухватилась за мою руку и возилась, натягивая на пятку ремешок босоножки.
        - Ой, да ладно тебе! Весело же!
        Я с трудом поборол искушение как следует врезать ей по тощей заднице и только сказал:
        - Все, хватит. Накатались.
        - Давай тогда в тир, ладно? Ну пожалуйста!
        Пневматические винтовки были старыми, с потертыми прикладами и разболтанными деталями ствольной коробки, так что серебристые легкие пульки летели куда угодно, но только не в цель. Я потратил рубль, пытаясь выиграть для Яны лохматого медведя с розовым бантом, но в итоге только набил карманы круглыми белыми конфетками на палочке, жевательными резинками «Педро» и несколькими пакетиками сухого лимонада, которые мы развели в стакане газировки из автомата с водой и тут же выпили. Яна сорвала прозрачную обертку с конфеты и засунула ее в рот.
        - Тебе действительно все это нравится? - спросил я.
        - Что именно?
        - Ну вот ребячество это… карусели с качелями, жвачка с газировкой.
        Яна вздохнула.
        - Какой ты унылый, Адамов. Немудрено, что от тебя невеста сбежала.
        Она посмотрела на меня и быстро добавила:
        - Ну извини, извини! Вот скажи: как ты отдыхаешь? От чего получаешь удовольствие?
        - Кроме работы? - уточнил я.
        Яна закатила глаза.
        - Да, кроме этой твоей работы.
        Я задумался.
        - Читаю. Гуляю. На тренировку могу сходить, побороться, по старой памяти. Телевизор смотрю. Иногда с товарищем пропускаем по кружечке. В кино хожу, хотя редко. Вот в отпуск собирался, но… Вообще, у меня свободного времени не очень много, так что…
        - Не густо, - резюмировала Яна. - Но все равно. Представь, что ты оказался в теле, скажем, водяной черепашки. Сидишь в болотце у озера, перед носом тина, грязь, стебли травы, улитки какие-то с жуками. Листья гниющие. Панцирь давит с непривычки, лапы коротки - много не нагуляешь. Читать нечего, смотреть тоже, телевизоры далеко, пивбары недоступны. Даже думать сложно, потому что твое человеческое сознание с трудом помещает смыслы в черепашьи мозги. Уверяю, что ты бы от безысходности взялся нырять, кувыркаться в воде по-всякому, плавать с рыбами наперегонки - и это не значило бы, что тебе в принципе такое нравится. Просто надо же как-то развлекаться!
        - Смысл понятен, - согласился я. - Вот только я же не просто так превратился вдруг в черепашку, правильно? Есть какая-то цель, задание, а значит, работа. А раз есть работа, то уже не может быть скучно.
        - Это тебе не может быть, - парировала Яна. - А нормальное здоровое большинство думает совершенно иначе. Адамов, если между нами и вами есть что-то общее, так это неистребимая тяга к развлечениям и удовольствиям, и чем больше опыт в получении удовольствий, чем они сильнее, тем больше тяга. Вы пока, кроме интимных радостей, алкоголя, еды и телевизора, ничего лучше представить не можете. А мы вечность - вечность! - находились в состоянии, которое мне даже не описать, все равно слова исказят суть. Вообразишь какие-нибудь облака с арфами, как у вас водится. А это постоянное, ежесекундно меняющееся, увлекательное, невероятное удовольствие - и вот в Контуре мы его лишены. А те, кто на Полигоне работает, еще и ограничены в возможностях, потому что постоянно находятся в грубой электромагнитной форме, не говоря уже про вылазки типа этой, когда приходится надевать человеческие тела. Черепашка - это еще щадящее сравнение; представь, что ты почти слепой, наполовину оглохший, в смирительной рубашке, лежишь в луже на холодном полу в камере без окон - вот примерно так я себя тут ощущаю.
        - Сочувствую, - соврал я.
        - Ага, спасибо. А ты меня каруселями попрекаешь. Я уже две недели в теле, а это реально много. Да и вредно к тому же. Чувствую, что дурой становлюсь. Это только яшен руах могут находиться внутри человеческого существа годами и десятилетиями, но там другое: во-первых, они спят, пока симбиотическая личность живет себе, ни о чем таком не подозревая, хотя скрытый элохим, даже спящий, влияет на поведенческие модели: беспокойство, странные идеи, асоциальность, частая смена занятий, переезды, непостоянство в отношениях, ночами не спится. А во-вторых, даже в этом случае долгое пребывание внутри материальной формы не проходит бесследно: пробуждение бывает мучительно долгим, порой приходится неделями и месяцами работать, чтобы проснувшийся элохим вообще вспомнил, кто он и почему. Если хочешь знать, у нас одно из наказаний - заточение в тело на срок человеческой жизни, а то и на несколько. И не сбежишь ведь: если самоубиться даже, вернут и срок добавят. Вот так.
        - Ужасно.
        - Не надо сарказма, Адамов. Сытый голодного не разумеет. Нет, у нас тоже есть, скажем так, персонажи со странностями, которым нравится жить здесь в человеческом образе. Ванады, бродяги-отказники. Сейчас их уже меньше, а по первым тысячелетиям было много, особенно среди шедов. Это примерно как у вас дикари-туристы, которые предпочитают в котелке кашу варить и комаров кормить в лесу, а не отдыхать, скажем, в санатории где-нибудь в Пицунде. Но я лично подобного извращения понять не могу.
        - Тогда, наверное, лучше поскорее закончить с нашим делом. К чему продлевать этакие муки?
        - В самую точку! - воскликнула Яна, с хрустом сгрызла остатки конфетки и выбросила палочку в урну. - Идем в «Пещеру ужасов»!
        - Кажется, я сказал уже, что с катаниями на сегодня покончено?
        - А вот сейчас не спорь. - Голос у нее вдруг стал жестким, и снова проступило через девичий облик что-то холодное и чужое, будто показалась сквозь ядовитые пары атмосферы поверхность планеты в иной Метагалактике. - Время подходит, нас ждут. А там еще очередь отстоять нужно.
        Павильон «Пещеры ужасов» располагался в дальнем конце луна-парка: обширное сооружение из железных листов, грубо размалеванных картинами в жанре готического наива, словно Пиросмани вдруг помешался и принялся изображать не горцев с вином, а роковых вампиресс в легкомысленных пеньюарах, призраков с отрубленными головами под мышкой и живых мертвецов, тянущих из разверстых могил когтистые пальцы к визжащим от страха блондинкам. Я вспомнил Ваню Каина и подумал, что здесь его странный талант нашел бы, пожалуй, наилучшее применение - хотя тогда к «Пещере ужасов» никто не приблизился бы и на километр. Разукрашенные языками багрового пламени и оскаленными черепами вагонетки с грохотом ударялись в распашные ворота и уносили во тьму детей и взрослых, а две минуты спустя вырывались с противоположной стороны, возвращая их под солнечный свет раскрасневшихся от крика и хохота.
        Мы уселись на жесткое сиденье, обтянутое поношенным дерматином, вагонетка дернулась, загремела и, протаранив ворота, ворвалась во тьму.
        Первым нас встретил оборотень из папье-маше, в оборванной черной хламиде, с оскаленной волчьей пастью и арбалетом в лапах, подсвеченный снизу багровым трепещущим светом; потом вспыхнул призрачно-голубой, что-то заскрежетало, завыло, распахнулась замшелая дверь и явила горбатого колдуна с длинным клыком, торчащим из тонкогубого рта до самого крючковатого носа; пластиковый скелет вывалился из-под потолка и заплясал на невидимых нитях над нашими головами; немыслимо размалеванная тощая вампирша с всклокоченным черным пуком синтетических жестких волос, похожая на заслуженную работницу сферы деликатных услуг, флегматично взирала из синеватого сумрака за толстым стеклом. В темном углу закопошился было аниматор, занося руку в черной перчатке, но я гаркнул: «Только попробуй!» - и рука резко отдернулась.
        Тележку болтало и дергало на крутых поворотах, Яна взвизгивала и заливалась счастливым смехом; впереди и позади нас ей вторили невидимые заполошно кричащие или хохочущие голоса. Мы въехали в центральную часть павильона и покатили по кругу вдоль стен с нарисованными светящейся краской ожившими мертвецами, в основном женского пола и едва прикрытыми истлевшими могильными саванами.
        Яна подняла руку и коснулась широкого браслета у себя на запястье.
        Вагонетка резко свернула в стену - и через секунду вкатилась в непроницаемый антрацитовый мрак. Дорога пошла под уклон, колеса загремели по невидимым рельсам, и физически ощущались стеснившиеся по обе стороны холодные стены узкого и высокого, как ущелье, тоннеля, в котором раскатывалось железное эхо. Воздух стал сухим и мертвым, как прах, не воздух даже, а какой-то суррогат, имитация, муляж воздуха; он пах книжной пылью и горячим металлом, и им нельзя было надышаться. Я чувствовал, как едет, раскачиваясь и дрожа, вагонетка, но вместе с тем мне казалось, что мы просто стоим на месте, возможно, из-за того, что ни глазу, ни слуху не за что было здесь зацепиться в качестве ориентиров. Я начал ощущать тоскливое беспокойство, которое скоро превратилось в тягучий страх перепуганного животного - такие чувства, верно, испытывает домашний пес, сидящий в контейнере для перевозки в багажном отделении самолета, когда начинает вибрировать пол и гудят стены, - а потом почувствовал, как холодные тонкие пальчики Яны легли на мою руку и чуть сжали ладонь.
        В тот момент я разом простил ей и клоунаду на каруселях, и сравнения с черепахой.
        Невидимый путь под колесами выровнялся. Впереди забрезжило мутно-серым, свет стал ярче, и мы вкатились в небольшой полукруглый зал с серыми бетонными стенами и низким куполом потолка, с которого на коротких шнурах свешивались неяркие лампы дневного света. Рельсы выходили из черного зева тоннеля, изгибались вдоль стен и исчезали во тьме низкого арочного хода на противоположной стороне зала.
        Вагонетка остановилась у двустворчатых железных дверей, выкрашенных коричневой краской. Яна легко соскочила с сиденья, обернулась и вопросительно посмотрела на меня. Я, насколько возможно, придал себе вид уверенный и бесстрастный и тоже вылез следом. Вагонетка лязгнула и, набирая ход, укатила во мрак.
        Стало тихо, только чуть слышно гудели лампы под потолком. От железных дверей тянуло холодом. У широкой притолоки с грубыми сварными швами я увидел процарапанные в сером бетоне незнакомые знаки: два пересеченных квадрата, образующих восьмиугольник, круг с точкой посередине и четырьмя расходящимися радиальными пунктирными линиями и какой-то рисунок, похожий на кое-как вычерченный абрис головы терьера.
        Яна повернулась, одернула на мне рубашку, поправила воротник и значок с олимпийским волчонком и заботливо заглянула в глаза.
        - Ты как?
        - В порядке, - ответил я, протолкнув в легкие глоток мертвого воздуха.
        - Слушай, прости, я не предупредила, - виновато сказала она. - Заболтались, разозлилась еще на тебя, вот и вылетело совсем из головы. Говорю же, дурею. Да и не привыкла ходить сюда с компанией.
        Я вспомнил, как Яна и Савва добирались по городу до моего дома через склепы на кладбище и подземелья.
        - А Ильинский?
        - Его не нужно предупреждать, - серьезно ответила Яна. - Он видит иначе. Вот ты где сейчас?
        - Полукруглый зал. Серые стены, похоже, бетон или грубая штукатурка. Наливной пол. Потолок сводчатый, железная дверь…
        - А я нет, - перебила Яна. - Я не вижу ничего подобного, понимаешь? И Савва тоже этого бы не увидел. А то, что воспринимаю я или он, описать очень сложно.
        - Можешь и не пытаться.
        - Не буду. В двух словах: мы в масах, закулисье Полигона. Единственное из альтернативных пространств, доступных для людей в физическом теле, хотя просто так сюда не попасть, да и злоупотреблять такими визитами никому не советую. Тут, - она показала в сторону двери, - одна из наших баз материально-технического снабжения. Проход к ней и саму базу строили элохимы, так что наш вход сюда шеды не зафиксируют. Мне нужно обновить запас лхаш, ну и еще кое-что заказать и сделать.
        Она занесла кулачок над дверью, потом остановилась и обернулась ко мне.
        - Шомер базы - ишим Кавуа, он мой старый приятель и, в общем-то, элохим спокойный и понимающий. Но ты все же воздержись, пожалуйста, от этих твоих шуточек саркастических, хорошо? Я не так часто являюсь с гостями, не позорь меня.
        - Не буду, - пообещал я. - Слово коммуниста.
        Яна сверкнула глазами и застучала в гулкую дверь.
        Загрохотали засовы, несколько раз со скрежетом провернулся в замке ключ, и дверь приоткрылась. В проем выглянул невысокий худой паренек с падающей на лоб черной челкой, в синем халате, из нагрудного кармана которого торчала пара карандашей и разноцветные ручки. Выглядел он как студент на производственной практике. Паренек посмотрел на Яну, кивнул и сказал:
        - Йанай.
        - Кавуа, - отозвалась она и тоже кивнула.
        Паренек перевел взгляд на меня.
        - Познакомься, это Виктор Адамов, - представила Яна. - Мой друг и помощник в текущем проекте.
        - Ясно, - отозвался Кавуа. - Он в курсе, что сейчас стареет минимум в семь раз быстрее, чем в пределах своих измерений?
        - Теперь в курсе, - недовольно поморщилась Яна. - Войти можно?
        За железной дверью оказался небольшой квадратный тамбур с пустой доской объявлений, покрытой желтоватыми пятнами высохшего клея и обрывками серой бумаги, да облезлым стулом в углу. Кавуа пропустил нас внутрь, закрыл дверь, запер ее на массивный засов, а потом открыл другую, деревянную, выкрашенную белой краской, и жестом пригласил пройти.
        Мы оказались в обширном квадратном зале, который напомнил мне склад вещественных доказательств при ГУВД: синие казенные стены, металлические стеллажи от пола и до низкого потолка, полки уставлены лотками, перемотанными изолентой картонными коробками, и металлическими ящиками размером от небольшой шкатулки до полноценного сундука, куда полвека назад вместился бы весь скарб небогатого семейства. Ящики были цвета слоновой кости и с защелками по бокам. В углу за тесно набитым папками шкафом примостились картотека и желтый письменный стол с настольной лампой, а посередине зала стоял еще один, широкий и длинный, блестящий матовой металлической поверхностью, на которую Кавуа шлепнул разграфленный лист бумаги.
        - Итак, чем могу?..
        Яна сняла с руки свой браслет с кармашками, потерла запястье и начала перечислять:
        - «Круговорот» - штуки две или три, два «Сиреневых тумана», три «Грезы», потом еще «Светлый путь», побольше, штук пять, «Искра», «Паутина», «Джокер» - всего по три штуки, и, пожалуй, «Гнездо шершней» - одно, а лучше пару.
        Кавуа покивал, делая ручкой пометки в разных графах, потом отошел к стеллажам и вернулся обратно с двумя небольшими ящичками. Щелкнул замками, покосился на лежащий браслет и сказал:
        - Носитель не хочешь сменить? Этот нелепый какой-то, да и заметный.
        Яна пожала плечами.
        - Зато все под рукой и помещается много. А ты что предлагаешь?
        Шомер откинул крышку одного ящичка и извлек оттуда монетницу - металлический прямоугольный футляр с семью вырезами для монет разного достоинства, закрытых пластиковыми заглушками на пружинах.
        - Ну, не знаю, - с сомнением протянула Яна. - Его же в сумке носить придется. И категорий всего семь.
        Я кашлянул. Они повернулись ко мне.
        - Вообще-то, товарищ Кавуа прав, - сказал я. - Это точно получше браслета: есть преимущество скрытого ношения, вопросов не вызывает, не привлекает внимания. Я бы рекомендовал.
        Кавуа серьезно посмотрел на меня и одобрительно кивнул.
        - Ой, Адамов, ну если ты говоришь, то хорошо, - согласилась Яна. - Тогда убери «Сиреневый туман» и добавь «Грезы» и «Паутины» по одной штучке.
        - «Паутины» всего две осталось, не получится. Дефицитная вещь, а снабженцы подводят. Могу «Грез» выдать побольше.
        - Хорошо, хорошо. И мне еще деньги понадобятся. Сколько у меня осталось лимита в этом месяце?
        - 762 рубля 40 копеек.
        - Давай все. Пригодится.
        Кавуа отправился куда-то в дальний угол зала и скрылся за стеллажами. Послышался звон ключей, лязг и скрип отворяемой дверцы сейфа.
        - Я тебе сколько за карусели должна? - негромко спросила Яна.
        - Да ладно, брось.
        - Вот поэтому ты и такой бедный, Адамов. Ничего не «брось», мы с тобой не на свидании были. Я же пообещала, что отдам. Так сколько?
        - Четыре двадцать.
        Она вытащила четыре изрядно замусоленные рублевые бумажки из пачки денег, которую принес Кавуа, добавила к ним два гривенника, а остальное убрала в сумочку. Шомер раскрыл оба ящичка и методично принялся вынимать новенькие блестящие монеты: двадцать копеек, пятнадцать, десять, пять, три, две, совсем маленькие желтоватые копейки, негромко комментируя:
        - Так, вот это - «Круговорот»… «Грезы»… гривенники - «Светлый путь»… пятачки - «Искра», самые большие, удобно выхватывать и не перепутаешь…
        Яна зарядила монетницу, засунула ее в сумку и аккуратно расписалась в ведомости.
        - Ну что ж, спасибо, с этим разобрались. А что с другой моей просьбой?
        Он посмотрел на Яну - мне показалось, что как-то неодобрительно, - потом перевел взгляд на меня, опустил глаза и нехотя ответил:
        - Если ты все-таки настаиваешь…
        Яна молчала - видимо, настаивала. Мы все молчали, переглядываясь, пока наконец Кавуа не промолвил:
        - Что ж, пойдем.
        Я двинулся было следом за ними, но шомер сказал:
        - Вы, пожалуйста, тут побудьте. И не трогайте ничего.
        - Что, даже «Сиреневый туман» нельзя? - поинтересовался я.
        Яна украдкой показала мне кулачок. Кавуа задумчиво посмотрел на меня, словно прикидывая, какое из специальных средств применить, потом повернулся и молча пошел по проходу меж полок. Яна скорчила страшное лицо и последовала за ним. Гулко хлопнула невидимая дверь. Я остался один.
        Пока Яна и ее приятель раскладывали на столе лхаш в виде монеток и считали вполне реальные деньги, разуму было за что зацепиться. Сейчас меня снова охватило чувство, словно все вокруг было условностью, декорацией, такой же, как сухой бутафорский воздух, который, надо полагать, был и не воздухом вовсе - так, видимость. Я прошелся вдоль стеллажей, разглядывая бумажные бирки на полках. Странное дело: буквы казались знакомыми, но стоило попробовать прочесть надписи, как они тут же переворачивались, исчезали, вновь проявлялись, превращаясь в нечитаемые строки непонятных значков.
        Время шло. Вспомнились слова Кавуа про старение в семь раз быстрее, и мне стало не по себе. Я прошел между полками туда, куда ушла Яна с шомером, и увидел еще одну дверь, обитую железом, с маленьким круглым окошечком, похожую на ту, что ведет в морг Бюро судебно-медицинской экспертизы. Генрих Осипович, как он там, интересно?.. Я осторожно толкнул ее и сделал шаг.
        За дверью оказался еще один зал, такой же квадратный и просторный, только без стеллажей, и от этого кажущийся еще больше. На стене через равные промежутки тускло светились квадратные лампы в проволочной сетчатой оплетке. Здесь было прохладнее, чем на складе. Вдоль стен стояли большие прямоугольные шкафы, по виду стальные, с прозрачными дверцами. Их было десять: два пустых, а в остальных в неверном желтоватом свечении я различил смутные силуэты и подошел ближе. Внутри шкафов, залитые мягким янтарным светом, находились люди - стояли, удерживаемые широкими металлическими поручнями вокруг лба, груди и колен, и как будто бы спали: резервные физические тела, человеческие скафандры для волновых элохимов, форма для спецопераций. Товарищ Жвалов, как контрразведчик, одобрил бы выбор: без особых на то причин я бы не обратил никакого внимания ни на усталую женщину средних лет, из тех, что в обеденный перерыв сбегают из-за стола в каком-нибудь никому не известном НИИ, чтобы занять очередь в универмаге; ни на блеклого мужчину с усами, в очках и сером костюме мелкого служащего; ни на аккуратного старика с тремя
скромными орденскими планками на поношенном пиджаке; ни на среднего роста, крепкого парня в белой футболке и кепке, с золотым значком ГТО на груди. Взгляд остановился только на девочке в крайней угловой витрине: на вид ей было лет тринадцать, не больше, - школьная форма с нарядным белым фартуком, отутюженный пионерский галстук, повязанный безупречным узлом-«подушечкой», блестящие черные волосы, подстриженные в «каре» с челкой, закрывающей лоб; черты ее лица были такими правильными, что производили впечатление требовательной строгости, словно правильность эта была лекалом, которому, хочет он того или нет, должен соответствовать окружающий мир.
        - …настоятельно не рекомендовал бы, - услышал я вдруг так отчетливо, что вздрогнул и обернулся.
        В зале по-прежнему было пусто. Голос Кавуа прозвучал у меня в голове обрывком фразы, словно какой-то внутренний приемник случайно поймал волну.
        - Ты за себя беспокоишься или за меня? - спросила Яна.
        Голос ее звучал холодно и отчужденно.
        Вновь тишина. Я огляделся. В углу была еще одна дверь, уже полностью железная, без ручки и замочной скважины. Я подошел и прислушался. За дверью чуть слышно гудело на басовой ноте.
        - …и ты это знаешь, - отозвался шомер.
        - Знаю. Кавуа, ты мой друг, это так, но ты еще и мой должник. Вспомни Полярный.
        Донесся приглушенный вздох.
        - Я помню.
        - Когда все будет готово?
        - Завтра, максимум через день.
        - Хорошо. Я ориентируюсь на пятницу в таком случае…
        Я скорее почувствовал, чем услышал приближающиеся шаги, хотел вернуться в первый зал, понял, что не успею, и отскочил одним бесшумным прыжком к витрине со строгой школьницей в белом фартуке.
        Дверь открылась. Яна вышла первой и казалась раздраженной, как оса, которую попробовали отогнать, махая рукой. Кавуа вышел следом. Он увидел меня и сказал:
        - О!
        Я поднял руки.
        - Ничего не трогал, только смотрел.
        Яна повернулась, улыбнулась мне и подошла.
        - Кадавров рассматриваешь? Ой, какая прелесть!..
        Она тоже увидела школьницу и в восторге показала в ее сторону пальчиком.
        - Просто чудо! Кавуа, это чей заказ?
        - Кого-то из меген, я не помню, - нехотя ответил он. - В октябре этого года заказали.
        - А когда забирать будут?
        - Кажется, в 1958-м или около того.
        - Шедевр, конечно! Прямо ух! - продолжала восторгаться Яна. - Если не заберут, дай мне знать, ладно? Я себе возьму.
        Он кивнул. Я, конечно, ничего не смыслю в субквантовых тонкостях, но шомер был сейчас в теле, и выглядел он как человек, которому только что особо изощренным образом выкрутили яйца - и связано это было уж точно не с телом пионерки в витрине.
        Мы вернулись на склад.
        Кавуа двигался боком и прощался скомканно.
        - До свидания, - сказал я.
        - Это вряд ли, - буркнул он. - Прощайте.
        Он вскинул на меня взгляд - у него были темные, почти черные глаза, - и на мгновение мне показалось, что он хочет что-то добавить, но Яна нетерпеливо притопнула ножкой, и шомер сник и осекся.
        За нами загрохотали засовы.
        - Что теперь? - спросил я.
        - У нас с тобой сегодня день визитов! - объявила Яна. - С техническим оснащением худо-бедно разобрались, теперь приступим к главному. Нужно обеспечить пути отхода. Так, сейчас…
        Она вытащила из сумки монетницу, помедлила секунду, пошевелила губами и смахнула из паза копейку. Раздался и стих чуть слышный звенящий писк, будто комар пролетел. Что-то мелькнуло - а может быть, я просто моргнул медленнее, чем обычно.
        - Готово! Идем.
        Яна ухватилась за ручку железной двери и с натугой потянула на себя.

* * *
        Склада за дверью больше не было, а был широкий и гулкий коридор с блестящим полом и серыми бетонными стенами, которые смыкались над головой сводчатым потолком. Шаги отдавались негромким эхом.
        - Запасной выход, - прокомментировала Яна. - Все закулисье, по сути, это система ходов, технических помещений и резервных хранилищ. Изначально они предназначались для служебных функций поддержки систем Полигона, это потом мы уже приспособили под свои нужды, когда Эксперимент начался. Дополнительных проходов наделали, убежищ разных - и мы, и шеды, хотя у них побольше, конечно. Про какие-то нам известно, про какие-то - нет.
        - Можно было бы соорудить нечто подобное, чтобы пересечь границу, разве нет?
        - Гениально, Адамов. Представь себе, это первое, о чем я подумала. Но! Есть проблема: незамеченными такие манипуляции не останутся. Лично я на месте Иф Штеллай организовала бы постоянный мониторинг изменений структуры, которые не связаны с техническим обслуживанием, и только бы засекла, как кто-то ковыряет дыру в четырехмерном континууме, сразу - раз! - и ждала бы на выходе. Причем на этот раз вместе с сотрудниками госбезопасности, чтобы такой накладки, как на канале Круштейна, не получилось.
        - И какой план?
        - Нужно, чтобы этот ход сделал для нас кто-то другой. Тот, кто в силу рода деятельности своей постоянно корректирует структуру Полигона и чьи действия не вызовут подозрений. Хотя это и против правил, конечно.
        Коридор плавно закруглился влево и закончился тупиком: голой стеной с какой-то совсем неуместной здесь дверью - деревянной, филенчатой, с окошком в верхней части, забранным матовыми полосками стекол и прикрытом желтой занавесочкой. Яна приоткрыла дверь, сунула туда голову, осмотрелась и сказала:
        - Пойдем.
        Я перешагнул через деревянный порожек и оказался в маленькой комнате: полированный трехстворчатый шкаф, торшер рядом с неширокой кроватью, тумбочка, письменный стол. Пахло выглаженным бельем, фиалками и чистотой. Плотно прикрытые шторы изумрудно светились от яркого солнца снаружи. Негромко тикал будильник. Сидевший на стуле большой полосатый кот классического народного окраса увидел нас с Яной, перестал мыть лапой розовый нос и на всякий случай предостерегающе зашипел.
        Я приоткрыл оставшуюся за спиной дверь, увидел тесную темную кладовую и снова закрыл.
        - Конспиративная квартира?
        Кот потянулся, презрительно дернув лапами, и демонстративно свернулся на стуле спиной к нам.
        - Нет, здесь люди живут, - ответила Яна. - Обычные. Мы иногда используем такие выходы, когда дома нет никого.
        Мы прошли в смежную комнату, которая, видимо, служила гостиной, и через входную дверь вышли в маленькую тихую парадную. На подоконниках стояли горшки с алоэ и хлорофитумом. В тамбуре рядом с выходом на улицу примостилась синяя детская коляска с гирляндой погремушек.
        В жарком воздухе ароматы разогретой травы и листвы растворялись дымной ведущей нотой. Двор был покоен, укрыт ажурной тенью крон высоких деревьев, а на скамейке возле парадной расположилась сухонькая бабуля в белом платке и цветастом ситцевом платье.
        - Здравствуйте! - вежливо сказала Яна.
        Бабуля подозрительно прищурилась и отозвалась:
        - А вы это откуда?
        Яна остановилась.
        - Мы из девятой квартиры, бабушка.
        Я подтолкнул Яну вперед, взял за руку и быстро повел прочь.
        - Откуда?! Откуда вы это?! - неслось вслед.
        Дома вокруг были невысокие, в два и три этажа, с желтыми оштукатуренными стенами и палисадниками, и я пытался угадать, в каком районе города теперь оказались, а потом мы вышли из двора на широкую улицу: асфальтовое пекло, шум машин и автобусов, люди, широко распахнутые пространства и ощущение полнотелого, зрелого рабочего дня, уже налитого трудовой усталостью. Рядом с передвижной железной бочкой кваса дремала под широким зонтом толстая продавщица. У газетного киоска толклись трое мальчишек, спорили, считая мелочь. Перед нами гудел проспект Стачек, чуть левее на площади среди пыльных зеленых кустов и газонов возвышался памятник Кирову, ленинским жестом простирающему вперед руку, а впереди вздымалась пятидесятиметровая прямоугольная башня над серыми дугами, цилиндрами и параллелепипедами Дома Советов Нарвского района. На монолите одной из башенных стен краснели исполинские молот и серп.
        - Нам туда. - Яна показала на башню.
        Я почему-то так и подумал.
        Видавшая виды дверь в стене башни со стороны внутреннего двора была закрыта перекинутой железной поперечиной с замкнутым навесным замком, покрытым заслуженной ржавчиной. Яна легонько взялась за грубую железку и отодвинула ее в сторону вместе с замком и толстой петлей, привинченной к притолоке. Дверь скрипнула и приотворилась. За ней круто уходили вверх каменные ступени узкой лестницы, ограниченной с одной стороны стеной, а с другой - частой проволочной решеткой, огораживающей вертикальную шахту с толстыми трубами, железными или обмотанными изоляцией, с белыми цифрами маркировки, похожими на исполинский индустриальный орг?н.
        За первым лестничным маршем оказалась узкая площадка, на которой едва хватало места, чтобы развернуться, лестница уводила все выше, каменные ступени сменились железными, решетчатыми, по которым громом отдавались шаги, и наконец мы ступили на сварную металлическую площадку под самой крышей, нависавшей так низко, что мне пришлось немного пригнуться. Из узкого коридора между стеной и стальными перилами доносилось негромкое бормотание радио и редкое пощелкивание, словно кто-то неловко печатал двумя пальцами на пластмассовой пишущей машинке. Яна протиснулась вперед, на мгновение плотно прижавшись ко мне гибким худеньким телом, подмигнула и направилась в сторону звуков.
        Тесная прямоугольная комната напоминала каморку ночного сторожа или оператора подвальной котельной. Вдоль одной из стен от пола до потолка тянулись тонкие трубы с вентилями, на которых болтались прихваченные бумажной бечевкой картонные бирки со стершимися цифрами. Вдоль другой расположилась широкая низкая полка, заваленная засаленными папками с оборванными завязками, соседствовавшими с масленкой и консервными банками, полными гвоздей и шурупов. Над полкой висели металлические короба пультов с рычагами и циферблатами. Было душно и пахло так, как обычно пахнет в тесных непроветриваемых помещениях, где сутками работают люди: холодной едой, несвежей одеждой и потом. В торце комнаты, по всей видимости, располагался рабочий стол, но разглядеть его не было никакой возможности, ибо и стол, и все, что могло на нем лежать и стоять, загораживала широченная мясистая спина, обтянутая серой рубашкой с обширным потным пятном, которого почти касались свешивающиеся поверх ворота сальные нечесаные волосы.
        - Мелех, привет! - радостно поздоровалась Яна.
        Спина пришла в движение, заколыхалась, протяжно заскрипел стул. Я вспомнил про слова Яны о наказаниях для элохимов и подумал, что моему новому знакомому, должно быть, влепили строгий режим, раз втиснули в подобное тело, ибо невозможно было представить, что кто-то - хоть элохим, хоть шед, хоть черепашка - мог выбрать такое вместилище по собственной воле.
        - Привет, - прогудел он, как из бочки, отряхнул толстые пальцы от налипших крошек и протянул пухлую, как у утопленника, руку.
        - Мелех.
        На обширной столешнице с затертыми до черноты краями была разложена газета с комьями чего-то съестного, источавшего густой жирный дух. Рядом стояла захватанная бутылка кефира с густыми потеками по бокам; кроме этого, на столе имели место толстая канцелярская книга с прошитыми суровой ниткой листами, сломанный красный карандаш и копеечная шариковая ручка с искусанным пластмассовым наконечником; доминантой всей композиции громоздился массивный, похожий на переносной телевизор компьютерный монитор с выступающим козырьком, прикрывающим черно-зеленый экран, два блока в металлическом корпусе со множеством тумблеров, кнопок и светящихся индикаторов на панелях, и клавиатура с такими засаленными клавишами, что к ним прилипал даже взгляд. В этом несчастном, пыльном и заляпанном монстре с трудом узнавался новейший ДВК - диалоговый вычислительный комплекс, который я видел только единожды в аналитическом отделе ГУВД.
        - Ну, что ж вы, садитесь. - Мелех вытянул из-под полки расшатанный стул, на который осторожно присела Яна. Я остался стоять.
        - Вот, Витя, рекомендую: Керувим Мелех Элохим Банай, создатель Контура и Полигона, - представила она.
        - Ну уж так и создатель, - басовито проворчал Мелех, но видно было, что ему такое определение льстит. - Я группой гравитации руководил, ставил систему взаимодействия внутри Контура. Потом, конечно, без меня все переиначили, усложнили зачем-то, набрали инженеров дополнительных с десяток - а у меня тогда всего-то трое работали, и ничего, справлялись, а сейчас без постоянного контроля автоматика у них слетает все время. Я, по старой памяти, сигнализирую время от времени наверх, но там разве послушают? Все динозавров вспоминают мне, вот и весь ответ.
        Яна мило улыбалась, склонив голову набок, и сочувственно слушала - уверен, что уже не в первый, а может быть, с учетом всех обстоятельств, даже и не в миллионный раз. Она бросила на меня быстрый взгляд, и я спросил:
        - Динозавров?
        Мелех откинулся на отчаянно заскрипевшую спинку стула, крякнул, провел рукой по волосам, внимательно посмотрел на ладонь и вытер ее о рубашку. Запахло так, будто кто-то рассыпал содержимое пакетика с порошковым супом.
        - Ну да, динозавров. Это же мой проект был. Меня после завершения инженерных работ перевели со строительного участка на биологическое развитие, ну, подбирать форму для людей…
        Он осекся и посмотрел на меня, словно только сейчас понял, кто я. Переглянулся с Яной и продолжил:
        - Да… для вас то есть. Виктор, без обид, но вот это, - он обвел меня широким жестом, - никуда не годится. У нас с моими ребятами была концепция, что помещать людей следует в доминирующий на планете биологический вид. Это бы позволило снизить потенциал агрессии и повысить шансы на успешное прохождение Эксперимента: если ты, к примеру, от истоков своих не должен постоянно драться за жизнь, конкурировать и убегать, а изначально стоишь на вершине пищевой цепи, то высвободившуюся энергию направишь на созидание и саморазвитие, а не станешь по привычке крошить в винегрет себе подобных, когда конкуренты в животном мире закончатся. Очевидно же, разве нет? Красота была бы! Господствующий вид, спокойный, устойчивый, с долгим периодом ограниченного воспроизводства во избежание перенаселения, в благоприятном климате - загружай этих своих людей и жди положительного результата. Смотришь, уже двадцать миллионов лет как закончили бы все дело. Но ведь нет же.
        - Что-то пошло не так? - предположил я.
        - Да все было так! - вскинулся Мелех. - Но в руководстве Контура решили, что срок реализации проекта неоправданно долгий. Как будто кто-то торопит. Нас ВэДэ сроками не ограничивал, это тут - время, а у Него там - вечность, равная мигу. Но нет - сказали, долго возитесь. Я говорю: 100 миллионов лет ждали, давайте еще подождем, немного осталось - лобные доли уже подрастать начали, над речевым аппаратом работаем, групповое взаимодействие успешно протестировали у нескольких видов - а они ни в какую. Терпение, говорят, лопнуло. Из-за тебя якобы затормозили все прочие разработки, а ты задачу провалил. Ну и все, команда прошла, эксплуатационщики качнули немного защитный модуль и метеоритом - шарах! Никого крупнее крокодила не осталось. И уборки еще на миллион лет. Головотяпы.
        Яна расстроенно поцокала языком.
        - Ну, не все ведь тогда были против, многие тебя поддержали, - заметила она.
        - Да кто многие! Ты вот поддержала, да. Я это помню. Но все равно: меня - сюда, в Полигон, администратором Сферы, а на биоразвитие объявили конкурс. Тут уж началось - только держись! Кто во что горазд. Кто китов взялся развивать, кто головоногих, кто млекопитающих, некоторые даже насекомых предлагали на полном серьезе. Да лучше бы их и выбрали, а не примата, честное слово. Кстати, это шед какой-то придумал, не помню, как зовут… он сейчас в Южном полушарии руководителем региональной группы работает. Я как посмотрел тогда: беззубое, голое, медленное, хилое существо! За голову схватился! Говорю: оно же вам все разнесет к шедовой бабушке, если вы в него человека загрузите, агрессия будет переть так, что не обрадуетесь - ну, ровно как у ребенка, которого все лупили в детстве, а ему потом власть в руки дали или оружие, а в нашем случае - и то и другое. Генетическую память тела вы же никуда не денете, фонить будет! Нет, все чепуха, зато быстро. Ну вот, получайте: скороспелый продукт с физической сигнатурой, которая не нивелирует и без того нестабильный инвазированный программный продукт, а только
усиливает все уязвимости. Как результат - патриархально-военная цивилизация агрессивных племенных групп. В Сферу заглянешь дольше чем лет на пятьдесят - ужаснешься, прогноз один другого страшнее. Провалили Эксперимент, я считаю.
        - Надо было, конечно, динозавров оставить, - сказал я. - Стоял бы сейчас удобно, устойчиво, опираясь на хвост.
        Яна чувствительно пнула меня тяжелой платформой босоножки в лодыжку и быстро сказала:
        - Мелех, мы к тебе как раз по поводу ужасных прогнозов и Эксперимента. Нужна помощь. Ты же все можешь, выручи, а?
        Он сделал большой глоток из бутылки с кефиром, пожадничал, облился, со стуком поставил бутылку на стол и принялся вытирать ладонями лицо и рубашку. С последней получалось не очень: третий подбородок блокировал подвижность второго, так что нагнуть голову и посмотреть на грудь было затруднительно. Яна торопливо схватила лист бумаги и аккуратно, старательно, едва ли не нежно вытерла кефирные капли.
        - Ну, так уж и все… - пропыхтел Мелех. - Это раньше я был ого-го, а теперь так, функционер мелкий, администратор. Проанализировать, совместить, загрузить, мелкий ремонт сделать - вот и все могущество. А что надо-то, Йанай?
        - Ты же в курсе моей ситуации?
        Массивная голова чуть заметно качнулась на невидимой шее.
        - Знаю, что ты с Иф Штеллай крепко сцепилась. И тебе туго приходится теперь. Если кратко.
        - Из-за чего именно, в курсе?
        - Конечно.
        - Нужно кое-что сделать.
        - Весь внимание.
        - Пробить ход через масах и прикрыть это технической необходимостью.
        - Ну уж дудки.
        Мелех мотнул головой так, что щеки хлопнули, будто бульдожьи брыли.
        - Очень надо. Пожалуйста.
        - Йанай, ты знаешь, как хорошо я к тебе отношусь…
        - Знаю.
        - И я помню, как много и часто ты меня поддерживала, не только с динозаврами, а вообще…
        - Вот именно.
        - Но я не сам себе враг. Я технический работник, мое дело - поддерживать функциональность системы, а в ваши дела я не лезу. Ты знаешь, я не против мелкого хулиганства, да и шедам соли на хвост насыпать никогда возможности не упущу, но это уж слишком. Я и так уже весь во взысканиях по поводу и без, сама видишь, - он печально похлопал себя ладонями по необъятному животу. - А за такие трюки машгиах сошлет на другой конец Ланиакеи, буду до скончания времени астероидами рулить у какого-нибудь захудалого красного карлика. Надо оно мне? Тут хоть интересно бывает временами. Нет, и не проси. Не могу. Все, мне работать надо.
        Он решительно отвернулся и сосредоточенно защелкал клавишами.
        - Что за машгиах? - спросил я.
        - Судья, - ответила Яна, не сводя с Мелеха взгляда.
        - Высшее должностное лицо в нашем секторе Полигона, - отозвался он. - Ну, как арбитр на футбольном поле. Следит за соблюдением правил, выносит решения о наказаниях, согласовывает корректировки в сценарии Эксперимента и существенные изменения Сферы вероятностей - по необходимости, конечно. Машгиахов всего двадцать четыре на Полигоне, а у нашего на меня зуб.
        Я заглянул в монитор поверх обтянутого серой рубашкой покатого плеча. На экране мелкой рябью текли тонкие зеленоватые строки нечитаемых символов, то прерываясь, то возобновляя свое движение.
        - Как вы в этом разбираетесь?
        Он покосился на меня и нехотя ответил:
        - Опыт и навыки, как… Как ты преступников ловишь?
        - Собираю информацию и анализирую.
        - Вот и здесь так же. Сейчас в режиме реального времени фиксируется и записывается все, что влияет на перспективный сценарий: дела, слова, мысли. - Он протянул руку и принялся тыкать пальцем в экран, оставляя жирные пятна. - Ссоры и примирения, обиды и прощения, прогул, опоздание на лекцию, вовремя невыгулянная собачка, выпавший птенец, которого подобрали и принесли домой, несправедливо обиженный отцом ребенок, найденный кошелек, лишняя рюмка, случайная встреча старых друзей, первая сигарета, выкуренная школьником - вот прямо сейчас, с приятелем, на черной лестнице; приступ мигрени во время совещания в министерстве, ошибка в боевом приказе, неотрегулированный толком руль высоты, решение пойти пешком, а не ехать домой на автобусе, - все это формирует те взаимосвязанные вероятности, из которых состоит Сфера. Затем они анализируются, и на базе рабочей прогнозной модели появляется обновленный сценарий, принятый как основной. А потом я делаю вот так…
        Мелех нажал на пару клавиш, и течение строк на экране остановилось.
        - Затем вот так… - Он щелкнул переключателем на верхней панели, и рядом с ним зажегся предостерегающий красный сигнал.
        - Ну вот, а теперь осталось ввести код и нажать вон тот рычаг. - Мелех показал на один из громоздких пультов, висящих над полкой. - И все, актуальный сценарий загружен. Это я и проделываю каждый день, в четыре утра по местному времени. Остальные сценарные варианты архивируются и хранятся на случай, если нужно будет что-то подчистить. Тогда в четыре утра я откатываю всю систему назад, например на день, или неделю, или на месяц, в зависимости от распоряжения руководства, и загружаю нужный архивный вариант.
        - И часто приходится так делать?
        - Ну, не так чтобы… за год пару раз, не больше. В этом году, например, только однажды откатили.
        - А человеческая память?..
        - А что память? Если загружена резервная копия, то и сознание переносится в актуальный сценарий, понимаешь? Ну вот, к примеру: ты сейчас здесь - что, если мое мнение кому-то интересно, дикость и аномалия. Но одновременно, в других вариантах, ты… - и он снова нажал на клавиши, - вот, ты в отпуске сейчас, идешь с пляжа, с невестой, довольный такой, солнышко светит… вот ты на работе, по третьему разу допрашиваешь свидетеля с последнего налета «вежливых людей»… теперь попозже возьмем… ага… вот ты в койке с некоей Александрой Бородиной, оперуполномоченным районного уголовного розыска…
        Яна с любопытством посмотрела на меня и сказала:
        - Ничего себе, Адамов! Не подозревала в тебе такого. Ай да Витя!
        Я почувствовал, что краснею.
        - И сколько всего таких возможных сценариев? - спросил я, просто чтобы что-то сказать.
        - По одному человеку в моменте до нескольких сотен.
        - А вообще? В мировом масштабе?
        - Нет такого числа.
        - Ну хоть примерно.
        - Примерно я могу назвать любое: десять дуотригинтиллионов, например, или десять седециллиардов[30 - Десять дуотригинтиллионов, или десять седециллиардов, - число, в десятичной системе счисления изображаемое единицей со ста нулями. Другое название - гугол. Это число больше, чем количество атомов в известной нам части Вселенной.]. Фактически это как функция бесконечности - она неисчислима. И непостижима. Ни для кого, даже для нас. Даже для них. - Он ткнул пальцем в потолок. - Совместить мультибесконечность со строгим планом так, чтобы каждый реализованный вариант в итоге вел к заранее заданному исходу, может только Он. Но Он своего конечного замысла не раскрывает, от Контура отделен, а нам тут внутри остается только делать дело, каждому свое, и надеяться, что мы его делаем правильно.
        - Неужели не бывает никаких сбоев?
        - Бывают, конечно. Чем сложнее система, тем выше риск ошибки. И у нас их, будь уверен, полно. Вот ты спрашивал про перезагрузку сценария и про память: случается такое, что у человека задваиваются воспоминания. Как правило, если он ночь не спит и в четыре утра по местному времени бодрствует. Мир изменился, а он нет - ходит потом растерянный, не знает, что к чему. Мозг, конечно, включает защитный режим, иначе разум не выдержит, но человек все равно ощущает, что как будто живет не своей жизнью. Или застревает в устаревшем сценарии: в обновлении ему уже полагается академиком стать, к примеру, а он все в лаборантах сидит и не понимает, что не так делает. Всякое, в общем, случается.
        - А бывает, что в одной вариации человек уже умер, а в других - жив и здоров?
        - Нет. Смерть - это конец. Финита. Конец частного Испытания, подведение итогов, прохождение контроля качества - и, как правило, обратная загрузка через какое-то время. Редко кто вырывается.
        - Покажи ему, как формируется перспективный прогноз, - негромко проговорила Яна.
        - Можно. - Мелех, похоже, был рад показать что угодно, лишь бы не возвращаться к обсуждению неудобной просьбы. - К примеру, берем частный случай одного человека. Помладше кого-нибудь.
        Экран мигнул, оставив только одну едва заметную полосу символов.
        - Так… вот как раз дошкольник. Смотрим индивидуальные узловые точки: ближайшая в семь лет, когда папа с мамой ему школу выберут. Вероятностная модель показывает, что это будет самая близкая к дому школа… ага… восьмилетка… м-да, и контингент - дрянь. Нажимаем вот тут, строим локальную проекцию лет на двадцать… О, угадал: двадцать пять лет - смерть в исправительно-трудовом лагере от туберкулеза. Прискорбно. А теперь сделаем вот так… поменяем школу на другую, через дорогу. И уже дело получше: десятилетка, два иностранных языка. Одноклассники поприличнее, учителя тоже. Протягиваем на двадцать лет… ну, звезд с неба не хватает, конечно, но жив-здоров, женат, сына родил и - смотри-ка! - работает в торговле, кажется. А всего-то стоило школу другую выбрать. Понятно, что это очень упрощенная бинарная схема, она изолированная, узловую точку мы взяли только одну, да и успешности индивидуального прохождения Испытания здесь не увидеть, но я показал принцип. А вот если в масштабах всего Полигона…
        - Годика на четыре посмотри вперед, - промолвила Яна самым невинным тоном.
        - На четыре, так на четыре, - добродушно согласился Мелех. - Ну-ка…
        Экран оказался заполнен сплошными строками лишь на четверть. Ниже осталось только несколько зеленоватых полосок, которые обрывались тревожно мигающими черными курсорами. Мелех набычился.
        - Ну и что? - буркнул он. - Как будто я не в курсе такого сценария.
        - Не знаю, - ответила Яна.
        Голос ее стал холодным и неприятным, как руки хирурга.
        - Хотела, чтобы ты еще раз посмотрел. Может, тебе приятно, что за последние два дня вероятность ядерного конфликта и конца цивилизации выросла вдвое. Может, тебе это нравится. Может быть, ты шедам сочувствуешь и хочешь, чтобы все в их пользу закончилось.
        - Никому я не сочувствую…
        - Может быть, ты только для вида всем говоришь, что держишь нейтралитет, - продолжала Яна. - А сам спишь и видишь, чтобы Эксперимент завершился абы как и ты отсюда свалил поскорее…
        - Да ничего я не вижу такого!
        - Или тебе поднадоело таскаться в образе героя-подводника, который ты тайком у Кавуа заказал и надеваешь периодически, чтобы искать себе развлечений на танцах «Кому за тридцать». Мало того что из вмененной оболочки выходишь, так еще и Сфера в это время без присмотра остается…
        Мелех сопел и молчал. Яна сидела прямо и смотрела на него ледяным взглядом, похожая на стальную кобру.
        - А можно посмотреть, как изменится прогноз, если товарищ Мелех нам поможет? - предложил я. - Сразу бы все прояснилось.
        - Не может он этого посмотреть, - отрезала Яна.
        Мелех кивнул.
        - Прав недостаточно, - сдавленным голосом объяснил он. - Я не могу вводить условия, противоречащие правилам работы на Полигоне. Это только вот они у себя там, на Нибиру, могут такие параметры рассматривать.
        Он мотнул головой в сторону Яны.
        - И рассмотрели, будь уверен. И многое другое тоже. Художества твои, например, с вдовой инженера Крутикова. Еще и с применением спецсредств. У нас таких нет, кстати, это шедовский арсенал: «Яблоневая стрела» для воздействия на уровень дофамина, да? Я доклад видела, который как раз машгиаху отправлять собирались. Хорошо, что начальник службы собственной безопасности - мой друг, настоящий причем, не такой, как некоторые. Я ему говорю, не надо, мол, Мелех - наш элохим, свой, всегда выручит. Давай закроем глаза, войдем в положение. Вот дура-то.
        - Ладно! - Голос у Мелеха вдруг сорвался в какой-то надрывный фальцет. - Но предупреждаю: если меня спросят, молчать я не буду и на себя все брать не собираюсь. И прикрывать не стану ни перед руководством, ни перед шедами. Даже если Штеллай завтра явится, сядет сюда вот, на этот стул, и спросит: «Мелех, а не приходила ли к тебе моя подруга Йанай с какой-нибудь просьбой?» - все расскажу как есть. Понятно?
        - Само собой.
        Он рывком выдернул ящик стола, выхватил оттуда истертую на сгибах до дыр карту, развернул ее, вооружился «козьей ножкой» и принялся что-то чертить и черкать, сверяясь с записями в канцелярской книге. Яна придвинулась к нему поближе и заглядывала через руку.
        - В ночь на 25 августа запланированы планово-профилактические работы вот здесь. - Он резко обвел широким овалом район на севере области, чуть западнее Приозерска.
        - Пошире никак? - спросила Яна.
        - Я могу чуть увеличить район, например, вот сюда. До границы у Светогорска.
        - Отлично.
        - Дам примерно километров пять в континууме Полигона по прямой.
        - Дай хотя бы пятнадцать.
        - Десять.
        - Ты - лучший.
        - Иди ты в сингулярность. Так, это будет примерно вот отсюда… - он поставил точку посередине сероватого пятна городской застройки Светогорска, - и вот до этого места. Иматра.
        - Нам подходит.
        - Сейчас детализацию сделаю.
        Мелех снова взялся за клавиатуру.
        - Точку входа открою в женском отделении общественного туалета рядом со стадионом. Хорошее место, удобное и ночью безлюдное. А выход…
        Щелкнули клавиши.
        - Вот тут. Северная окраина Иматры, подвал жилого дома.
        - Идеально! - воскликнула Яна. - В котором часу откроется вход?
        - Профилактика у меня с полуночи до четырех утра. В полночь могу и открыть.
        Яна замотала головой.
        - Нет-нет, не пойдет. В четыре ты перезагрузишь систему, и шеды сразу увидят, что мы пересекли границу. Мне не хватит времени, чтобы обеспечить убежище и защиту. Можешь сразу после перезагрузки открыть?
        - Вообще-то так не делается.
        - Ради вдовы Крутиковой.
        Мелех закряхтел.
        - Хорошо. Открою ровно в 4.01 на десять минут. Опоздаешь - пеняй на себя.
        - Я тебя люблю!
        - А я тебя - нет, - с тоской молвил Мелех, захлопнул книгу и добавил не без язвительности: - Что-то еще?
        - Нет, ну что ты! - воскликнула Яна. - Мы и так уже загостились, надо бы и честь знать. Да, Виктор?
        Глаза ее лучились серебристым весельем, и облик снова стал девичьим, невинным и озорным. От этих метаморфоз становилось не по себе.
        На Мелеха жалко было смотреть.
        - До свидания, - попрощался я, и добавил: - Рад был знакомству!
        Он только отмахнулся, не глядя.

* * *
        По моим ощущениям, на базе у шомера Кавуа мы провели не более получаса и еще примерно столько же в компании злосчастного администратора Сферы. Если в вагонетку «Пещеры ужасов» луна-парка мы сели в полдень, то сейчас должно было быть не позднее часа, максимум двух часов дня, но когда мы вышли из башни, то было уже темно, теплые сумерки окутали город, и серп с молотом угрожающе светились рубиново-красным в черном небе августовской ночи.
        Я посмотрел на часы. Электронный дисплей мигнул, а потом на нем высветилось: 22.18.
        - Дискретное время, - сказала Яна. - Течет медленнее, чем здесь. Читал в детстве сказки про тех, кто попал в гости к каким-нибудь кикиморам, или мертвецам, или эльфам? Как, к примеру, мужик день-другой провел в могиле у старого приятеля, вышел - а уже три года прошло, и его даже искать перестали? Вот это оно.
        По проспекту грохотали ночные трамваи, похожие на освещенные изнутри аквариумы на колесах. Мимо закрытых магазинов торопились к метро припозднившиеся прохожие. На Нарвских триумфальных воротах шестерка коней несла в колеснице богиню Славы - вечно пребывая в движении, всегда оставаясь на месте. Огненные алые буквы на крыше дома складывались в утверждение «Народ и партия - едины!», и с этим было трудно поспорить.
        Я решил, что в метро нам спускаться не стоит: в начале одиннадцатого поток пассажиров становится меньше, а сотрудники милиции метрополитена - внимательнее; к тому же наступающая ночь лишила возможности прикрыться солнечными очками, и риск того, что Яну узнают, возрастал кратно. Поэтому мы сели в троллейбус; «восьмерка» шла отсюда до улицы Минеральной, а от нее и до Лесного проспекта было рукой подать.
        Медные монетки со звоном провалились в прорезь плексигласового колпака кассы. Я покрутил ручку и оторвал два билета. Яна взяла свой, посмотрела и разочарованно вздохнула:
        - Не счастливый. Две циферки всего не сошлось.
        Сиденье было мягким, а путь - долгим. Огней, машин и людей на улицах становилось все меньше. В троллейбусе, кроме нас, ехали только миловидная молодая женщина в кремовом платье, юноша с девушкой, державшиеся за руки в молчаливом восторге первой любви, и неопределенного возраста пьяница с красным носом и сизой щетиной, не без труда удерживающий себя в сидячем положении. Он расположился на двойном сиденье позади нас, периодически обдавая густой волной перегара.
        За окном неспешно проплывали дома, редкие светящиеся вывески и темные витрины. Город готовился отойти ко сну перед новым рабочим днем. Пару раз тревожно блеснуло синим и белым: патрульные автомобили с включенными маячками стояли у перекрестков, как будто поджидали кого-то.
        - Как впечатления? - спросила Яна.
        Я пожал плечами.
        - Честно говоря, ожидал чего-то более… технологичного, что ли. А так… у Кавуа склад как склад, у Мелеха на столе компьютер, конечно, новый, но у нас в ГУВД есть такой же.
        Яна вздохнула.
        - Вроде бы, все знаешь теперь, Адамов, да только мало что понимаешь. Ты увидел ровно то, что смог - не глазами, сознанием. Твой мозг так интерпретировал сигналы от органов чувств в соответствии с имеющимся изобразительным арсеналом и опытом. Если бы ты жил лет триста назад, например, то, скорее всего, база Кавуа представилась бы тебе подземельем с коваными сундуками и факелами на стенах, а операторский пункт Мелеха выглядел бы как алхимическая лаборатория, с ретортами, колбами и сушеными крокодилами. А тысячу лет назад, скажем, в Персии, Кавуа был бы хранителем заколдованной пещеры сокровищ, а Мелех - джинном из лампы. А если ты снова окажешься в масах лет через тридцать, то по складу у Кавуа будут кататься роботы с фотоэлементами вместо глаз, а Мелех будет управлять Сферой силой мысли… Если, конечно, через тридцать лет тут вообще еще что-то останется.
        Сзади раздался храп. Припозднившийся выпивоха завалился на бок, скрючившись на сиденье, и отбыл в обитель блаженного забытья. Серая штанина задралась, оголив бледную до синевы безволосую голень. Я почувствовал, что завидую.
        - Что собираетесь делать, когда перейдете границу?
        - У меня будут сутки на то, чтобы подготовить все документы и вылететь куда-нибудь, где никто и искать не станет.
        - И шеды?..
        - Года два-три придется, конечно, соблюдать меры предосторожности. А потом… знаешь, мир меняется быстро, а наука развивается еще быстрее. Есть основания полагать, что через некоторое время острота вопроса исчезнет. То, что происходит сейчас, не единственное и не самое важное событие на Полигоне. Считай это боем местного значения, пусть и за ключевую на сегодняшний день высоту.
        Поздним вечером перекресток улиц Минеральной и Арсенальной, где завершал свой путь троллейбус 8-го маршрута, гостеприимностью не отличался: темнота, рваные острые тени промышленных корпусов, заборов, угрюмых домов и гаражей. Одинокий фонарь на обочине выглядел испуганным и наклонился, словно готовясь бежать. Где-то хрипло орали, издалека отвечали хищным заливистым свистом. Ностальгические воспоминания о нравах Выборгской стороны смешались во мне с сожалением об оставленном на работе табельном «ПМ». Оставалось надеяться, что новое поколение шпаны унаследовало от своих предков благородное правило, согласно которому не следовало атаковать того, кто шел с девушкой; но, во-первых, правило это распространялось обычно только на местных, а во-вторых, наступившие времена не благоприятствовали сохранению добрых традиций.
        Впрочем, все обошлось.
        Мы добрались до дома за четверть часа до полуночи. От пешей прогулки я немного взбодрился, и стало казаться, что все закончится хорошо. На кухне, несмотря на поздний час, горел свет и слышались приглушенные голоса. Яна тихонько постучала кулачком в дверь комнаты.
        Дверь открылась.
        Я зажег свет. Раскладушки стояли заправленными, без единой складки на одеялах, на столе аккуратно составлены пустая миска, тарелки, чашки и чайник. Мой матрас все так же лежал у окна. Простыня на окне была похожа на саван, который вывесил на просушку вышедший прогуляться мертвец. Все оставалось таким же, как утром.
        Только Савва Гаврилович Ильинский исчез.
        Глава 10
        Антропный принцип
        Мы с Яной переглянулись и через секунду догадались одновременно, бросившись по полутемному коридору на кухню едва не бегом.
        Порой приходится слышать в разговоре заимствованную из классической русской драматургии идиому «немая сцена» - это когда в неподвижности застывшие персонажи самим молчанием своим и напряженностью поз выражают больше, чем можно было бы сделать словами. Признаться, применительно к описанию реальных историй из жизни я всегда считал это некоторым повествовательным преувеличением - ровно до того момента, как такая немая сцена разыгралась, едва мы с Яной появились на пороге.
        В кухне ярко горел свет. Савва сидел за столом у окна, спокойный, причесанный, чинно сложив перед собой руки. За ним по обе стороны, как часовые вокруг плененного «языка», возвышались дядя Яша и Георгий Амиранович: дядя Яша, с сосредоточенным видом ожесточенно курил в открытое окно, Деметрашвили был мрачен, как горец, обдумывающий набег в отмщение кровным врагам. Люська сидела и смотрела на Савву, горестно опершись подбородком на ладошку; тетя Женя стояла у плиты, сложив руки на животе и покачивая седой головой; Зина Чечевицина, расположившись напротив Люськи, казалось, готова была разрыдаться, ее супруг задумчиво поглаживал жену по плечу, а Ленька, устроившись на табурете и широко расставив ноги, словно для большей устойчивости, смотрел перед собой, приоткрыв рот.
        Яна потянулась рукой к открытой сумке. Я перехватил ее запястье и громко сказал:
        - Добрый вечер!
        Все разом повернулись к нам.
        Одно долгое, как вечность за пределами Контура, мгновение длилось молчание - а потом все разом ожило и пришло в движение.
        Зина Чечевицина расплакалась-таки, прикрыв рот ладонью; тетя Женя всплеснула руками; дядя Яша вышвырнул папиросу в окно, одернул свою военную рубашку и направился ко мне, едва не печатая строевой шаг, но его опередил Деметрашвили, который крепко сжал мою ладонь и произнес с чувством:
        - Атабой, биджо![31 - - Молодец, парень! (груз.)] Горжусь!
        Он еще жал мне руку, я пытался осмыслить услышанное, а вокруг уже суетились и голосили, а Люська, глядя на меня мечтательно-увлажнившимся взором, бессвязно восклицала:
        - Витька! Какой ты!.. Я всегда, всегда знала, что ты такой!..
        …а дядя Яша хлопнул меня по плечу так, что едва не сбил с ног, схватил едва освободившуюся от пожатия Деметрашвили руку своими огромными лапищами и произнес:
        - Прости, я же не знал! Молодчина, Витюха!
        …а тетя Женя вдруг обняла Яну, к вящему ее смущению, расцеловала в обе щеки, отстранила, держа за плечи, и умиленно проговорила:
        - Так вот ты какая! Хорошенькая! А маленькая!
        Яна зарделась, растерянно глядя на меня, а нас уже тянули за руки, и женские голоса второпях перебивали друг друга:
        - Да что же это, да как же, да мы сейчас!
        - Ой, вас же кормить надо! Я как раз котлет накрутила!
        - Вот я всегда знала, всегда!..
        - Может, выпить хотите? Яша, ну что ты стоишь! Неси давай свою заначку, будто я не знаю, что она у тебя в кладовке за колесами спрятана!
        - Витенька, Яночка, садитесь, садитесь!
        Только Савва во всей этой кутерьме оставался спокоен и чуть улыбался - наверное, так же, как после успешной первой защиты проекта универсальной бинарной волны, да Ленька Чечевицин по-прежнему сидел, раскрыв рот и глядя на меня, как на героя космоса, вернувшегося с орбиты.
        Мы сели. На столе мигом очутились дымящаяся отварная картошка, тарелки и вилки, подобно выбегающим на построение бойцам дробно застучали толстыми донышками рюмки, выставленные на стол и готовые принять в себя извлеченную из тайника «Московскую особую», и обязательный для этого времени года арбуз торжественно увенчал пурпурно-бархатной мякотью взрезанного своего нутра незамысловатый ночной натюрморт.
        На несколько секунд воцарилось то особенное молчание, какое всегда возникает, пока кто-то один сосредоточенно разливает по первой рюмке. Я думал, как бы половчее спросить, что, собственно, происходит, формулировка не складывалась, но меня опередил Георгий Амиранович, сообщив веско:
        - Савва Гаврилович нам все рассказал.
        За столом заохали и закивали. Савва тоже кивнул и посмотрел мне в глаза.
        - Можно узнать, что именно? - осторожно поинтересовался я.
        - Так правду же, - спокойно ответил Савва. - Чистую правду.
        Я чуть за голову не схватился.
        Выяснилось следующее.
        Оставшись один, Ильинский поскучал в одиночестве в комнате, еще немного поспал, снова поскучал, а потом испытал позыв естественного физиологического свойства, вызванный съеденными пирогами и выпитым чаем. Как человек, хоть и привыкший к жизненным трудностям, но все же интеллигентный, ведром он пользоваться не пожелал и потихоньку пробрался в уборную. Хотел было вернуться в комнату, но как раз в это время тетя Женя принялась жарить котлеты, от которых исходил такой вкусный, манящий дух, что противиться ему не было никакой возможности, так что Савва заглянул в кухню. Тетя Женя его не узнала, зато сразу узнал дядя Яша, тоже подтянувшийся сюда на ароматные запахи. Он для верности раскрыл «Ленинградскую правду», посмотрел еще раз напечатанное объявление «Внимание, розыск!», убедился и решил принять меры. Сначала, конечно, хотел просто вызвать милицию, но Савва впечатления опасного головореза не производил, а дядя Яша был человеком не робкого десятка, уверенным в своих силах и изрядно скучающим от пенсионного ничегонеделания, а потому решил сначала разобраться во всем сам. Он усадил Савву за стол и
принялся задавать вопросы. Ну, а тот и ответил.
        История получилась такой, что самому было впору всплакнуть.
        Из рассказа Ильинского следовало, что Яна была дочкой невероятно высокопоставленного партийного работника, из тех, которых простые смертные видят разве что на портретах в красном уголке и на транспарантах, что носят на демонстрациях. Потому, объяснил Савва, и имя ее не указывалось в оперативных ориентировках. Случилось так, что они случайно встретились - в лектории общества «Знание», а продолжили знакомство в Публичной библиотеке - и полюбили друг друга, что очень не понравилось начальственному отцу Яны, который прочил ее в жены сыну министра. Савве стали грозить статьей и тюрьмой, но чувства оказались сильнее, и отважные влюбленные решились на отчаянный побег со всеми вытекающими отсюда последствиями.
        К этому моменту послушать историю собрались уже все соседи, а Савва Гаврилович не скупился на душещипательные подробности лишений и тягот, которые претерпевали беглецы, описания преследования и погонь, пока на сцене его повествования не появился некто Виктор Адамов, капитан уголовного розыска, рыцарь без страха и упрека. Означенный капитан сначала произвел задержание и уже собирался препроводить Савву в острог, а Яну вернуть суровому отцу - чем, безусловно, немедленно обеспечил бы себе минимум полковничьи погоны и множество иных жизненных благ, - но, узнав их историю, вошел в положение и взялся помочь, несмотря на страхи и риски. Единственным же выходом из положения видится побег за границу, куда не достанут длинные руки разгневанного родителя и на пути куда они и нашли временное пристанище у самых верных, самых испытанных друзей капитана Адамова, которым он если и не открыл всей правды, то только из опасения вовлечь в неприятности.
        - Ты, Савва Гаврилович, оказывается, мастер рассказывать истории, - негромко проговорил я.
        Он пожал плечами.
        - Всегда хотел быть героем какой-нибудь романтической повести.
        Яна подыграла мгновенно. Образ невинной юницы удавался ей особенно хорошо, водку из рюмочки, когда прозвучал тост в ее честь, она едва пригубила и то сидела, зардевшись и опустив взор, то горячо благодарила всех за участие, и тогда на глазах цвета звезд блестели бриллиантами чистейшие слезы.
        - Нам бы только до Светогорска добраться, - сообщила она. - А там есть друзья, которые помогут перебраться в Финляндию.
        Полчаса - и кухня превратилась в подобие штаба революции: посуда убрана, арбуз, бутылка, рюмки сдвинуты в сторону, обе пепельницы полны окурков, дым стелется под потолком, и собравшиеся то хором, то поодиночке обсуждают возможность пробраться к дальней границе области и страны.
        О том, чем грозит такое участие в судьбе разыскиваемых госбезопасностью посторонних, по сути, людей, никто не задумывался - наверное, потому, что каждый из тех, кто собрался в ту памятную ночь на кухне коммунальной квартиры старого пролетарского дома, знал, что чужой беды не бывает и собственная жизнь в размеренной ее нормальной обыденности и тихом благополучии не имела высокой цены рядом с этой бедой, но приобретала новую ценность именно постольку, поскольку в нее вошли вместе с риском подвиг и смысл.
        Знаете, сейчас много говорят о русской национальной идее. Я в идеологических формулировках не силен, но если бы пришлось, то назвал бы важнейшую, если не самую важную черту национального характера - сочувствие преследуемым и готовность поверить в невинность арестантов. Молоко в крынках и хлеб для беглых каторжников у крыльца крестьянского дома, песни до слез про бродягу, возвращающегося в отчий дом, или лихого разбойника, тоскующего по матери, - все это от века сформировалось в нас трудной, тяжкой историей, в которой выжить помогали отвага и самопожертвование, а сохранить человеческий облик - то самое сочувствие к гонимым и осужденным. «От сумы и от тюрьмы не зарекайся», - рекомендует нам мудрость, рожденная поколениями так же, как под чудовищным давлением и в адском подземном пекле рождается драгоценный алмаз. Полная ерунда, с точки зрения законопослушного европейца, в памяти поколений которого нет монгольского ига, Разина, Пугачева, Смутного времени, церковного раскола, а главное - двух войн и трех революций с Гражданской войной и террором в течение всего-то лишь полувека и в сердце которого не
стучит временами прах протопопа Аввакума, Алены Арзамасской или тысяч и тысяч замученных царем Иоанном новгородских жен и детей. «С чего бы это мне не зарекаться? - спросит благополучный немец или бельгиец. - Я - гражданин, плачу налоги, честно веду свой бизнес или добросовестно работаю, у меня есть социальная страховка и пенсионные накопления - при чем тут сума и тюрьма?» - «Не зарекайся», - с ласковой укоризной ответит русский, и сложит на всякий случай в сумку спортивный костюм, тапочки, зубную щетку, сигареты, чай и пачку печенья. Никто, конечно, не оправдывает душегубов, насильников или детоубийц - на бытовом уровне по крайней мере, - но любому прохиндею, бегущему от милиции и рассказывающему про преследование за правду, мы поверим скорее, чем тому, кто его догоняет.
        И это ни в коем случае не означает отсутствия любви к Родине, или лояльности к государству, или даже какого-то особо предвзятого отношения к милиции и КГБ. Соседи мои в большинстве своем были детьми войны, их матери и отцы воевали и погибали в сражениях и под бомбежками в умирающем, но не сдавшемся Ленинграде; они и сами, каждый из них, поднялись бы в штыки как один хоть сейчас или вступили бы в схватку с вооруженным вражеским диверсантом - и наваляли бы промеж ушей такому диверсанту, и скрутили, и сдали бы куда следует. Но самоотверженная любовь эта к Родине из поколения в поколение соседствовала с фатальной готовностью к властному произволу, твердым знанием, что перед высоким начальством ты никто и что ни жизнь твоя, ни свобода и медной копейки не стоят для большинства из тех, чьи портреты ты видишь в красном уголке или несешь транспарантом на демонстрации, сливая свой голос с общим раскатистым и торжествующим криком «ура!».
        Слов нет, сострадание ближнему не очень подходит в качестве идеологической основы, чтобы объединить вдруг народ. Для этого в самый раз ненависть - так быстрее и проще. Показал внешнего супостата, крикнул погромче: «Наших бьют!» - и все, пошла писать губерния, навешивая и правым, и виноватым. Ни воспитывать не нужно людей, ни развивать. Только дров подкидывай в топку яростной неприязни. Но я так скажу: русский народ принято иногда сравнивать с медведем - пусть; и это хороший, добродушный такой мишка, предпочитающий малину и мед чужой плоти и крови. Он даже на велосипеде согласен по цирковой арене проехать, чтобы повеселить ребятишек. Но очень плохая идея превратить его в свирепого пса на привязи; скармливать ему под видом патриотизма ненависть и драчливость; держать в состоянии постоянного злобного возбуждения, пока у него пена с клыков не начнет капать и глаза не выкатятся из орбит, - и удерживать на цепи, науськивая при этом на всех подряд. Потому что есть пределы терпения у медведя; и не раз и не два случалось такое, что, потеряв голову от внушенного ему озлобления, он бросался на тех, кто
держит цепь, - и тогда пощады не жди.
        Мы готовы проявить милосердие к поверженному врагу, но к павшему кумиру безжалостны совершенно.
        Так что в преследование за правду у нас очень верится, да. А история, которую рассказал Савва Гаврилович, была еще и эмоционально-пронзительной до рыданий.
        - Светогорск - город закрытый, - рассуждал Деметрашвили. - Туда и в обычное время без пропуска не попадешь.
        - Сейчас патрули на всех трассах и на вокзалах, - добавил я. - Электрички, автобусы, автомобили - все проверяют. Даже из Ленинграда не выехать, не то что до Светогорска добраться.
        - Я мог бы вывезти из города на тепловозе, - задумчиво проговорил Чечевицин. - Товарные поезда проверяют только при отправлении и в пункте назначения. Подхватил бы, скажем, по пути, довез бы до Выборга или Приозерска. Но вот только в Светогорск у меня рейсов нет, а поменяться в такой короткий срок проблематично. Времени-то у нас до пятницы.
        - Валька! - воскликнул вдруг дядя Яша и хлопнул себя ладонью по лбу.
        Все непонимающе уставились на него.
        - Валька же! Ну, Валька Хоппер, сосед наш, помните? Он же в «Интуристе» какая-то шишка, автобусами заведует! Точно выручит или подскажет, что делать! Женя, где у нас записная книжка?
        Потом посмотрел на меня и спросил:
        - Витя, ты ведь не против?..
        Я махнул рукой. Конспирация и без того накрылась уже корытом.
        Дядя Яша вышел позвонить и вернулся минут через пять, сияя, как новобрачный.
        - Сейчас приедет! - сообщил он. - Я по телефону в курс дела вводить его не стал, сказал только, что у нас Витя Адамов в гостях и ему помочь нужно. Так он говорит, для Виктора, мол, - так и сказал, для Виктора! - все что угодно. Вот как!
        Я кисло улыбнулся. Невероятная отзывчивость дяди Вали Хоппера мне была хорошо понятна, и адресовалась она не соседскому мальчишке, которого в глаза не видел больше десяти лет, а капитану уголовного розыска Адамову.

* * *
        Если с прочими обитателями дома на Лесном я не виделся с того самого дня, как ушел в армию, то с Валентином Александровичем Хоппером встречался последний раз года три назад. Его тогда, что называется, обули при покупке машины на авторынке, что на проспекте Энергетиков, - самым незамысловатым образом, «на хапок», пройдя с деньгами через административный корпус. Дядя Валя, конечно, очень расстроился, ибо пять с половиной тысяч - деньги немалые, и от расстройства вспомнил про меня и про то, что, как ему было известно, я работаю в милиции. Помочь получилось: кто промышляет подобным образом на авторынке, мне было хорошо известно, я задал несколько вопросов правильным людям и через пару дней отловил злодея, который, как это обычно бывает, предпочел вариант полного возврата денег альтернативе получить срок за мошенничество, тем более уже не первый. От пятисот рублей, предложенных осчастливленным дядей Валей, я тогда отказался, но коробку импортных конфет с ликером для мамы взял.
        Источник достатка Валентина Александровича загадкой для меня не был, потому как дядю Валю хорошо знали в определенных кругах, да и Костя Золотухин мне кое-что про него рассказывал. Завидная должность директора одного из автобусных парков в структуре «Интуриста» позволяла не только ставить «левые» рейсы или попросту сдавать машины в аренду, но и заниматься более рискованными и куда более прибыльными делами. Пресловутый «железный занавес» к середине восьмидесятых уже порядком проржавел и прохудился, так что пропускал через прорехи не только контрабандные сигареты, джинсы и алкоголь, но и наших сограждан, которым по разным причинам очень нужно было посетить сопредельное государство без мороки с оформлением виз и паспортным контролем. В туристических автобусах, возивших гостей из Финляндии, порой бывали свободные места; в таком случае где-нибудь на «зеленой стоянке» за городом в салон подсаживали двух-трех человек, которые и пересекали границу в составе туристической группы, пользуясь тем, что в абсолютном большинстве случаев пограничный контроль не включал в себя проверку документов у каждого лично,
а ограничивался сверкой количества пассажиров автобуса с заверенным списком. Список корректировался, нелегальный пассажир спал, натянув на глаза кепку, а пограничники редко решались будить спящего интуриста. Конечно, необходимый в таких случаях элемент везения и авантюрной удачи подкреплялся обыкновенно договоренностями с сотрудниками таможенно-пограничной службы и даже - страшно сказать! - оперативниками госбезопасности, сопровождавшими иностранные туристические группы, так что схема была вполне рабочей и прибыльной.
        Впрочем, на сегодняшний день положение в корне переменилось.
        - Вы же знаете, какая сейчас ситуация, - сказал дядя Валя, косясь на Савву и Яну.
        Он сидел за столом, моложавый, ухоженный и загорелый, как иностранный артист, и, аккуратно отвернув манжеты белоснежной рубашки, впивался великолепными зубами в сочную мякоть арбуза. Замшевый пиджак модного светло-коричневого оттенка висел на спинке стула, а рядом с пачкой Camel лежала золотая импортная зажигалка, дополняющая композицию из бутылки пятизвездочного армянского коньяка и большой плитки черного шоколада.
        - Тему две недели уже как прикрыли, пачку сигарет из-за бугра не привезти, не то что человека. Проверяют каждого поименно, в багажные отделения с собаками лазают, под сиденья заглядывают. На трассе, конечно, наши автобусы не останавливают, но о том, чтобы из города выехать или тем более через границу вас перевезти, лучше сразу забыть. Не выйдет.
        - Через границу и не надо, дядя Валя, - сказал я. - Нам бы только в Светогорск въехать, и желательно в пятницу ночью.
        - Да уж, задача, - протянул дядя Валя. - Ну что, давайте думать.
        Мы стали думать, для начала прикончив остатки «Московской особой»; Чечевицин принес большой лист миллиметровой бумаги и карту Ленобласти, и мы принялись чертить и прикидывать, морща лбы, и синий дым ел глаза, и бутылка коньяка опустела настолько стремительно, что Деметрашвили пришлось взяться уже за свою заначку и принести отложенную для особого случая поллитровку «Абхазии», и Валентин Александрович Хоппер становился все меньше похож на зарубежную кинозвезду, а все больше - на дядю Яшу.
        - Я могу подхватить на «зеленой стоянке» вот здесь, - сказал он, неуверенно тыкая карандашом в карту. - Сразу за развилкой на Лосево, не доезжая до Лесогорска. Рейс ночной, группа выезжает из Ленинграда в одиннадцать вечера, значит, здесь мы будем примерно… ну, где-то в начале второго, если ничего в пути не задержит.
        - Следовательно, нам нужно быть на месте в час ночи, - резюмировал я. - Хорошо, а особисты в автобусе? Они же теперь каждый рейс сопровождают?
        - Беру на себя. - Дядя Валя махнул рукой, покачнувшись на стуле. - Лучше подумайте, как вы сюда доедете.
        Мы опрокинули еще по пятьдесят граммов «Абхазии» и через полчаса схема в общих чертах была готова.
        В 21.10 от Финляндского вокзала в сторону Выборга отправлялся товарный состав под водительством Чечевицина.
        - Порожняком пойду, на бумажный комбинат. И Ленька со мной будет.
        Примерно через десять минут поезд пройдет по железнодорожным путям между Лесным и Чугунной; я, Савва и Яна будем скрытно ожидать его, укрывшись в «прериях». Чечевицин притормозит, даст два коротких гудка, если все в порядке, и по этому сигналу мы должны будем добежать до тепловоза, куда сядут Савва с Яной, а я вернусь обратно, к дому. Там меня будут ждать дядя Яша и Деметрашвили, мы погрузимся в «Запорожец» и стартуем в сторону Выборга с тем, чтобы не позже чем через полтора часа оказаться рядом с полустанком Верхне-Черкасово.
        - Там шоссе ближе всего к железной дороге, да и место глухое.
        - Сто тридцать километров от нас, дядя Яша. Успеем за полтора часа долететь?
        Дядя Яша заверил, что «машина - зверь», и все единодушно признали этот аргумент весомым и не подлежащим сомнениям. У полустанка Чечевицин снова должен дать два коротких гудка - или один длинный, если что-то пойдет не так, - мы подхватим Савву и Яну, посадим в машину, и…
        Тут в стройной конструкции плана зияла дыра.
        - По трассе километров шестьдесят получается, может, проскочим? - неуверенно предположил дядя Яша.
        Я покачал головой.
        - Это вряд ли. До первого поста ГАИ или патруля доедем, и все, конец маршрута. А патрулей сейчас там предостаточно.
        - Ну, ты же с удостоверением? Можно как-нибудь объяснить… да и темно будет, авось не разглядят…
        - Но если разглядят, то никакое удостоверение не поможет. Нет, это на крайний случай, если ничего другого не придумается.
        - Не драться же с милицией, - заметил дядя Валя.
        - Нет, не драться, - решительно подтвердил я и подумал, что если дойдет до дела, то мне придется поставить этот тезис под сомнение.
        - Нужна машина такая, чтобы никто не стал останавливать, - размышлял вслух Ленька. - Милицейская, например. Или вообще с номерами госбезопасности.
        Я посмотрел на Яну. Она отрицательно качнула головой.
        - Или пожарная, - продолжал Ленька. - Чтобы с сиреной.
        - О пожаре по открытому общему каналу сообщают, - ответил я. - И пожарным командам, и медикам, и милиции.
        - Хорош ты будешь на пожарной машине с сиреной ночью в лесу, если нигде ничего не горит, - поддакнул дядя Яша.
        - Ну и что, торфяники же тушат? - упрямился Ленька.
        - А где ты ее возьмешь, машину пожарную? Ты еще вертолет предложи!
        - А что, идея!
        - «Скорая помощь», - негромко произнес Савва, а Деметрашвили тут же воскликнул:
        - Дато!
        Вскочил из-за стола и выбежал в коридор, чтобы позвонить сыну.
        Ленька продолжал развивать тему про вертолеты и сельхозавиацию, пока из коридора не донеслось: «Тбилисоооо, мзис да вардебис мхареооооо…»[32 - «Тбилисо, мзис да вардебис мхарео» (груз.) - «Солн - ца край, полный роз, - Тбилиси!» - первая строка песни «Тбилисо», одной из самых популярных грузинских песен, неофициального гимна одноименного города.] - и Георгий Амиранович, появившись на пороге, не воскликнул победно:
        - Будет «Скорая помощь»! Датошка договорился, сказал, что якобы теще вещи нужно перевезти. В одиннадцать будет на месте!
        И добавил смущенно, немного смазав грянувшую овацию:
        - Только, это… сто рублей надо.
        Яна заверила, что располагает такими средствами, и всеобщее ликование возобновилось. Женщины охали, как охают они обычно, беспокоясь, но втайне гордясь героическими своими мужчинами, мужчины храбрились, и все были сейчас карбонариями, партизанами Гарибальди, испанскими коммунистами и героическими подпольщиками первых, романтических революционных времен, и лампа светила над картой и планом, исчерканными красными и синими стрелами, и дядя Яша провозглашал: «Ну, за победу!», а ему отвечали «За нашу победу!» - а дядя Валя Хоппер, раскрасневшийся, в расстегнутой настежь рубашке, растерявший пижонский лоск и возвращающийся к корням буквально на глазах, уговаривал чаще встречаться и приглашал всех за город:
        - У меня приятель - директор дома отдыха на Карельском перешейке! Вот закончится это все, возьмем автобус, поедем, шашлыков нажарим, в баню сходим, посидим душевно! Савва, Яна, и вы с нами, чтобы все вместе! - добавлял он, забывшись, а над столом снова грянуло:
        - За победу!
        - За нашу победу!
        Я взял Яну за руку и вывел в коридор.
        Глаза ее светились в сумраке, как звездное серебро. Я прижал ее к стенке между дверью и телефоном и молчал, пытаясь собрать вместе мысли, разбавленные коньяком. Она смотрела на меня снизу вверх, насмешливо прищурившись и вздернув веснушчатый нос.
        - Не дай бог, если с кем-то из них что-то случится, - наконец сказал я. - Понимаешь? Я не хочу, чтобы кто-нибудь пострадал. Не дай бог.
        Она фыркнула.
        - Ты когда так говоришь, кого имеешь в виду? Какого бога?
        Я покачнулся, но устоял на ногах и стукнул кулаком в стену.
        - Все равно. Не важно. Я тебя предупредил. Не дай бог.
        Она осталась стоять в коридоре, а я направился обратно на кухню, стараясь держаться прямо меж медленно плывущих по кругу стен.
        Там дядя Яша обнял могучей рукой дядю Валю за шею, едва не согнув вдвое, и медленно вывел гудящим басом в наступившей враз тишине:
        Споем, товарищ боевой, о славе Ленинграда…
        И посерьезневший Чечевицин откликнулся с другого края стола:
        Слова о доблести его на целый мир гремят…
        И подтянули, вступили женские голоса тети Жени, Зины и Люськи, и Георгий Амиранович вплел баритон в общий хор, и дядя Валя Хоппер вскинул вверх костлявый кулак, подпевая высоким тенором:
        Отцы вставали за него, гремела канонада,
        И отстояли навсегда бессмертный Ленинград!
        И все разом уже, в полную силу, соединив звенящие голоса, как звучащие в унисон души:
        Живи, священный город,
        Живи, бессмертный город!
        Великий воин-город,
        Любимый наш Ленинград!
        Я стоял, прислонившись к дверному косяку, глотал невесть откуда взявшиеся слезы и вспоминал, сколько раз вот так пели мы эту песню все вместе, с отцом и мамой, и вспомнил еще вдруг сейчас, что тетя Женя девчонкой пережила блокаду и ее вытащили из разрушенного бомбой дома, зимой, после того, как она пролежала в руинах почти сутки, окоченевшую забросили в кузов грузовика, чтобы везти в общую могилу, но чудом заметили, что она жива - но вот только детей у нее после этого быть уже не могло; что у Деметрашвили на фронте погибли отец и два старших брата и у его старенькой матери дома, в далеком Гори, хранятся две посмертные Золотые звезды Героев и шесть солдатских медалей «За отвагу»; что Чечевицина-старшего мать спрятала в подполе деревенского дома вместе с сестрой, а ее саму фашисты угнали в лагерь, где она без вести сгинула, как сотни тысяч других матерей, и что сам Чечевицин до конца войны обретался в партизанском отряде сыном полка и сыпал сахар в топливные баки, а песок - в стволы «Тигров» и «Пантер»; вспомнил, как отец рассказывал про работу в две смены на заводе в блокадном городе, и про то, как
ночами тушили с другими такими же ребятишками зажигательные бомбы на крышах; что сестра его погибла в разбомбленном немцами эшелоне вместе с сотнями ленинградских детей, которых вывозили в эвакуацию; что у дяди Яши на спине рваный шрам от пули из «парабеллума» - комендант его городка развлекался стрельбой по мальчишкам…
        Качает флаги на Неве осенний ночи ветер,
        Ночь ясная, как светлый день, над городом плывет.
        Ведь город Ленина один на всем на белом свете,
        Кто посягнул на честь его, пощады не найдет!
        Знаете, что такое антропный принцип? Если коротко: Вселенная существует, потому что в ней есть люди. Вся совершенная небесная механика светил и созвездий, атомов, квантов и струн имеет смысл лишь постольку, поскольку осмысленность ее бытию придает человек. И я подумал тогда, что и продолжает весь этот непостижимый в своей сложности и грозном величии Универсум существовать потому, что на Земле есть еще люди, чьи души ему соразмерны.
        А песня звучала, набрав полную силу, наполняла пространство, плыла над безлюдным ночным проспектом, над пустырем, уносилась через железную дорогу до далекой Чугунной; и запоздалый прохожий, подняв голову к единственному светящемуся в это время во всем доме окну, улыбнулся и бодрее пошел дальше своею дорогой, подстроив шаг к строю и ритму:
        Живи, священный город,
        Живи, бессмертный город!
        Великий воин-город,
        Любимый наш Ленинград!
        Глава 11
        Инверсия бинарных оппозиций
        Два дня прошли в странном, подвешенном ожидании. Теперь можно было не сидеть затворниками в пустой комнате, так что даже казалось порой, что мы и правда просто приехали к друзьям на побывку: домашняя стряпня, разговоры о разном по вечерам, шутки, воспоминания - и так было легче переносить то внутреннее напряжение, которое нарастало тем сильнее, чем ближе становилась ночь пятницы, к которой бесстрастно влекла нас реликтовая река времени Полигона. О предстоящем деле почти никто не говорил; наверное, так солдаты перед атакой, чтобы забыться, рассказывают анекдоты и вспоминают о доме, сидя в траншее и ожидая сигнала.
        Добрые наши соседи окружали Яну и Савву трогательной заботой; только Люська, повинуясь какому-то особому женскому чувству, относилась к Яне с неприязненной настороженностью.
        - Вертихвостка она, - сообщила мне Люська категорично. - Втравила мужика в неприятности. Ей-то что, у нее папа - важный начальник, даже если поймают, домой вернут, да и все. А вот ему жизнь поломала.
        Я подумал, что Люська и сама не догадывается, насколько она права в суждениях и характеристиках.
        Сама же Яна чувствовала себя превосходно: совершенно пленила девчоночьим обаянием тетю Женю и Зину, с энтузиазмом помогала им по хозяйству, мыла посуду, чистила картошку и надраила полы и сантехнику в туалете, чем покорила окончательно.
        - Такого отца дочка, а никакой работы не боится! - умиленно восклицали женщины, и в этом тоже были абсолютно правы.
        Пока Яна очаровывала соседок, Савва занимал разговорами дядю Яшу. Как и многие люди труда, не получившие в своей жизни иного образования, кроме восьми лет в школе и двух-трех курсов ремесленного училища, тот отличался любознательностью и крайне поверхностной, но разносторонней начитанностью, которая позволяла ему время от времени атаковать Савву неожиданными вопросами:
        - Вот ты, к примеру, знаешь, кто паровой двигатель изобрел?
        - Дени Папен? - предполагал Савва, подумав.
        - А нет! Древний грек, Герон Александрийский, еще до нашей эры сконструировал шар, который вращался силой пара! Я вот за баранкой всю жизнь - и в курсе, а ты хоть и академик, а таких вещей не знаешь!
        Савва щурился, улыбался, от научных дискуссий и новелл про кванты воздерживался, но зато без всякого снисхождения обыграл дядю Яшу в шахматы, шашки, домино и даже в карточного «дурака», к которому тот прибег как к оружию последней надежды.
        Я проводил время в разъездах. Нужно было сделать несколько важных звонков, а с учетом обстоятельств вряд ли разумно было бы названивать из телефона-автомата в соседнем дворе.
        В четверг утром я первым делом позвонил на работу от станции метро «Удельная». На этот раз никаких надрывных панических нот у полковника Макарова в голосе не слышалось, и он был бескомпромиссен, как пудовая гиря:
        - Товарищ капитан, приказываю незамедлительно явиться к месту прохождения службы!
        Мне почему-то привиделось, что в кабинете он не один и что за спиной его полукругом стоят люди с непростыми погонами и строгими лицами, внимательно слушая мой ответ.
        - Так точно, товарищ полковник! - бодро ответил я. - Выезжаю!
        И повесил трубку.
        О том, что будет потом, я старался не думать.
        Затем прокатился несколько остановок в метро, сделал пересадку, и из автомата около «Василеостровской» позвонил отцу на работу. Папа был сдержан, хотя и явно обрадовался, сообщил, что мама чувствует себя хорошо, а домой к ним пока никто не приходил. Я предупредил, что сегодня-завтра им стоит ждать в гости моих коллег, и попрощался. Поразмыслил немного, прикидывая, как бы стал искать самого себя, опираясь на данные о местах телефонных звонков: учел бы предположительно используемый вид транспорта, психологическое стремление выбирать максимально удаленные от места расположения точки - и, чтобы сломать логику, проехал несколько остановок на трамвае до ближайшей «Приморской».
        Странно, но здесь, среди пронизанных вечным соленым дыханием залива просторов, запах торфяного дыма ощущался сильнее и как-то объемнее, чем на окраинах, - должно быть, дело в ветрах и воздушных течениях. От метро можно было увидеть тот институт, где до недавнего времени трудился Ильинский: исполинский грязно-белый шар антенного поля словно парил в гаревой дымке над густыми зелеными кронами деревьев у речки Смоленки.
        Я подошел к телефону, висящему на стене павильона метро, вытащил из кармана носовой платок, сложил вдвое, накрыл микрофон и набрал номер.
        - Алло, я вас слушаю, - прозвучало глубоко модулированное женское контральто. Голос был таким, что я заслушался одной только приветственной фразой, но отозвался все же, преодолевая чары:
        - Здравствуйте, Леокадия Адольфовна. Я - друг Саввы.
        В трубке отчетливо щелкнуло.
        - Пожалуйста, говорите, - невозмутимо предложила она.
        - Он в безопасности и здоров. Передает привет и непременно свяжется с вами в ближайшее время.
        Она молчала. Я тоже помолчал и добавил:
        - Он скучает по вам.
        - Я тоже. - И сказано это было так, что у меня словно теплая волна прошла по загривку. - Благодарю вас.
        Я еще долго стоял, слушая короткие гудки в трубке.
        Вечером в гости пришел Ваня Каин. Когда я заглянул в кухню, он сидел ко мне спиной, и я подумал было, что это Савва каким-то фантастическим образом снова оброс: мой друг детства отрастил густые волосы ниже плеч, косматую бороду, и только карие глаза смотрели из-под черных бровей по-прежнему чуть печально и словно бы извиняясь за беспокойство.
        - Привет, Витя.
        Рукопожатие было мягким, а улыбка пряталась в бороде.
        Мы поговорили немного: Ваня жил с мамой все в той же квартире на четвертом этаже; правда, теперь их прежних суровых соседей, разъехавшихся невесть как и неизвестно куда, сменили шумные гости из южных республик, вдесятером набившиеся в две комнаты, а в остальных хранившие фрукты и овощи в деревянных ящиках.
        - Они хорошие, добрые, - говорил Ваня. - Помидорами нас угощают, арбузами, дынями. Правда, мама все равно ругается на них, что шумно, грязно и весь пол в коридоре в земле. Говорит, как рынке. Впрочем, она всегда ругается, ты же помнишь.
        Потом мы перешли к нам в комнату, и Яна, не сводившая с Вани внимательного взгляда своих звездных глаз, попросила его показать рисунки.
        Он вопросительно взглянул на меня.
        - Можно, - разрешил я. - Она в курсе.
        Ваня пожал плечами, поднялся к себе и вернулся с толстым альбомом. Я на всякий случай отсел подальше, а Яна раскрыла обложку и уставилась завороженным взглядом.
        - Прекрасно, - выдохнула она. - Это удивительно прекрасно!
        Ваня заулыбался смущенно и принялся гладить бороду.
        Савва подошел и заглянул Яне через плечо.
        Я вскочил, и Ваня Каин тоже дернулся было, чтобы захлопнуть альбом, но поздно: Ильинский уже тоже смотрел на рисунки, задумчиво морщась и жуя губами, как будто подбирая слова.
        - Любопытно, - наконец изрек он, - бассейны Ньютона[33 - Бассейны Ньютона - разновидность алгебраических фракталов.], да? И такая дробная метрическая размерность необычная… А это кривая Гильберта? Действительно, интересно.
        Ваня не нашелся что и сказать. Я тоже; вспоминал только про побледневших от ужаса хулиганов с Чугунной и слова Яны: «Он видит иначе».
        Яна меж тем перелистывала лист за листом, восхищенно вздыхая время от времени, отчего Ваня совершенно смутился и покраснел, так что длинный и острый нос его стал похож на зардевшуюся морковку.
        Яна закрыла альбом, почтительно протянула его художнику и принялась рассматривать его, по обыкновению чуть склонив голову набок. Каин молчал, тиская и скручивая альбом в трубку.
        - Чего ты хочешь? - наконец спросила она.
        - В каком смысле?.. - смешался Ваня.
        Яна махнула ладошкой.
        - Вообще. От жизни, от творчества.
        - Ну… - Он задумался. - Я бы хотел рисовать будущее. Не утопию там, и не космические корабли, а то, что произойдет. Как бы предсказывать, понимаешь?
        - Будет тебе дано, - серьезно кивнула Яна. - Обещаю.
        Мне бы тогда обратить чуть больше внимания на этот странный разговор, на всю эту сцену вообще, но я настолько был ошарашен тем, что на Савву нимало не подействовали каиновские художества, что все прочее упустил из виду.
        Как и многое другое, к огромному своему сожалению.
        В пятницу рано утром мы все снова собрались на кухне, чтобы пройтись по пунктам плана и, как говорится, сверить часы. Позвонили Валентину Александровичу: тот подтвердил, что все в силе, категорически предостерег от опозданий и, несколько смущаясь, попросил четыреста рублей для решения вопроса с оперативным сопровождением.
        - Только мне сегодня нужно. Я бы свои дал, конечно, но сейчас, как назло, на мели.
        Мы разъехались, крепко и со значением пожав на прощание руки: Чечевицины отправились на работу в депо, Деметрашвили укатил к сыну, чтобы вместе потом встретиться с нами у Верхне-Черкасова, а я взял у Яны деньги и поехал на встречу с дядей Валей, который так некстати вдруг поиздержался.
        День выдался особенно жарким и дымным. Я вернулся к обеду, прокопченный, как «Московская» колбаса, и взмокший. На кухне Зина Чечевицина рассказывала соседкам:
        - В области уже четыре деревни сгорело. У моего троюродного брата свояк в пожарной охране работает, так он говорит, что и тушить нечего было: дома вот прямо обуглились все и в торф провалились по крышу.
        - А погорельцев в город не пускают, - подхватила Люська. - Полина, жиличка моя, она же проводница на железной дороге, так рассказывала, что на вокзалах милиция специально ходит и всех, кто из погорелых районов приезжает, ловит и отправляет потом на сто первый километр. Это чтобы никто не знал ничего и паники не было.
        Все охали и качали головами. Я готов был уже верить всему - или ничему вовсе.
        - А где Савва с Яной? - спросил я.
        - Так у Ванечки в гостях, - ответила тетя Женя. - С утра там сидят.
        И на это я тоже тогда не обратил никакого внимания.
        Время тянулось медленно, как однообразная жизнь речной черепашки, а ближе к вечеру будто остановилось вовсе. Наконец без десяти девять я сказал:
        - Выходим через десять минут.
        - Ой! Мы же Ване обещали зайти попрощаться! - воскликнула Яна.
        - Только быстро, - предупредил я. - Запас по времени минимальный.
        Они с Саввой поднялись и действительно очень быстро вернулись, посерьезневшие, молчаливые и какие-то отстраненные. Я и сам был сейчас таким, погруженный в мысли о предстоящем и о множестве тонких мест, где кое-как сверстанный план, весь состоящий из надежд на удачу, мог порваться с треском, будто истертый канат.
        Нас провожали без лишних слов и эмоций, как воинов, отправляющихся в бой; только Люська всплакнула, обнимая меня на прощание, да тетя Женя перекрестила украдкой.
        Мы вышли во двор. Дядя Яша отправился выводить из гаража свой «Запорожец», а я, Савва и Яна перешли проспект и рысью припустили через «прерии» к железной дороге.
        Деревья выросли, да и травы как будто окрепли и разрослись за прошедшие годы, но детская память - штука цепкая, и я легко бежал по чуть заметным в наступающих сумерках тайным тропинкам, отмечая автоматически: тропа гуронов, ристалище, а вот и форт Вильям-Генри - сейчас тут чернело пятно кострища по центру, валялись сломанные ящики и пустые бутылки рядом с бревном-скамейкой. Савва ритмично пыхтел позади; он бежал неловко, как человек, не привычный к таким упражнениям, а вот Яна словно летела, чуть касаясь земли носочками босоножек.
        Дым призрачными слоями висел над насыпью железной дороги. Пахло августом, шпалами и лесными кострами. Мы опустились на крупный щебень, переводя дух. Я посмотрел на часы: 21.14.
        Три желтых глаза приближающегося тепловоза проступили сквозь туманную дымку. Накатился размеренный, гулкий грохот колес многотонного товарного поезда; дрогнули, будто струны, стальные рельсы и с легким шорохом сорвался вниз камешек из-под шпалы. Трубно взревел короткий гудок - и сразу за ним раздался второй. Мы вскочили. Состав приближался - мне показалось, что как-то слишком быстро, словно даже не намеревался притормозить. В железном боку тепловоза распахнулась дверь, и Ленька, в расстегнутом синем форменном мундире с нашивками, серьезный и возбужденный одновременно, замахал нам рукой.
        Мы побежали вдоль насыпи, путаясь в густой пыльной траве и прикрываясь руками от веток, хлещущих по глазам. Рядом громыхали вагоны. Савва теперь бежал впереди меня и, неуклюже загребая ногами, пытался забраться на насыпь. Ленька что-то крикнул в темноту кабины, поезд еще чуть замедлился, и этого хватило, чтобы Яна взлетела к открытой двери, протягивая руки. Младший Чечевицин одним движением втянул ее внутрь и опять свесился наружу, вытянув одну руку, а другой цепляясь за поручень рядом с дверью. Савва поднажал, тоже ухватился за поручень, но в этот момент гравий разъехался у него под ногами, и он повис, загребая ботинками, а тепловоз, набирая ход, потащил его за собой. Ленька, оскалившись, одной рукой ухватил Савву за предплечье и потянул, но это помогло мало, потому что руки Ильинского, вцепившегося мертвой хваткой в деревянный поручень, были недвижны, а ноги меж тем постепенно затягивало под тепловоз, туда, где отбивали угрюмый ритм многотонные колесные пары. Я подбежал, на ходу схватил Савву за бедра и резко поднял, тут же почувствовав, как основной вес сместился вверх - это Ленька поймал его
за пояс и затащил наконец-то в кабину, - а потом я и сам потерял равновесие, упал, не успев толком сгруппироваться, и съехал вниз по грубому щебню, обдирая ладони и локти.
        Савва смотрел на меня, высунувшись из открытой двери и постепенно исчезая в тумане.
        Рубашка порвалась и правый локоть порядком кровил, но заниматься собой сейчас не было времени: я только проверил, не потерял ли значок с красноглазым волчонком, и помчался через «прерии» обратно к дому, где меня ждал дядя Яша.
        Белый «ушастый» «Запорожец» стрекотал двигателем рядом с парадной. Дядя Яша увидел меня, выбросил папиросу и спросил:
        - Все в порядке?
        - Как нельзя лучше, - заверил я. - Они в поезде. Поехали.
        Дядя Яша оценивающе окинул меня взглядом, покачал головой и полез в автомобиль. «Запорожец» жалобно скрипнул рессорами, просев под грузной тяжестью хозяина. Дядя Яша до отказа сдвинул назад свое сиденье, пристроил поудобнее живот так, чтобы тот не слишком давил на руль, и значительно молвил:
        - Ну, с богом!
        Потом погладил приборную доску и добавил:
        - Не подведи, Снежок.
        - По городу не гони слишком, - предупредил я. - Нам проблемы сейчас не нужны.
        Через город мы проехали без происшествий; на выезде нас остановили на посту ГАИ, проверили документы, багажник и отпустили. Я выдохнул: значит, беглого капитана Адамова еще не подали в розыск, да и голос мой, бесхитростно искаженный платком при звонке Леокадии Адольфовне, остался неузнанным.
        В свете фар мелькнул светлый продолговатый знак с перечеркнутой надписью «-ЛЕНИНГРАД-». Дядя Яша завозился, усаживаясь поудобнее, отчего несчастный автомобиль закачался, будто лодка на боковой волне, а потом провозгласил:
        - Вопрос «Армянскому радио»! Может ли «Запорожец» развить скорость сто километров в час?
        Он посмотрел на меня, поднял палец и продолжил с деланым горским акцентом:
        - Может, если его сбросить с горы Арарат!
        - Смешно, - согласился я с некоторой тревогой.
        - Ну вот и проверим, - заключил дядя Яша и вдавил педаль газа в пол.
        Автомобиль взвыл, задрожал и рванулся во тьму, отчаянно отталкиваясь задними колесами от дорожного полотна. Красная стрелка упрямо ползла по спидометру, пока через бесконечно долгую минуту надсадного рева, воя и дребезжания, не перевалила за цифру 90.
        - Так, все пока, - пробормотал дядя Яша. - Витя, ты за временем следи и за картой. Если что, прибавим еще.
        Мимо со страшной скоростью неслись дым, мрак, черные спутанные силуэты деревьев, вспыхивали в свете фар редкие дорожные знаки, обозначавшие въезд в населенные пункты, - и тогда дядя Яша чуть сбрасывал скорость, чтобы через несколько минут снова разогнаться едва не до сотни. Цифры на моих электронных часах отсчитывали минуты, и мы вроде бы успевали, пока не заплутали где-то между Симагино и Огоньками, пропустив поворот. Пришлось разворачиваться, потеряв время, так что после Кирилловского на спидометре стрелка замерла на отметке 110, двигатель срывался на визг, в салоне тряслось и гремело, а дядя Яша, вцепившись в руль, приговаривал: «Давай, Снежок, давай», - и тот давал, как, верно, никогда прежде за всю свою автомобильную жизнь.
        К Верхне-Черкасово мы подъехали без семи минут одиннадцать вечера, запыхавшиеся так, словно сами мчались по ночным трассам со скоростью сто километров. Справа за обочиной темнело неказистое редколесье; слева, за нешироким кюветом и полосой сорной травы и корявых сосенок, крепостным валом высилась железнодорожная насыпь; чуть впереди виднелась пустая платформа, освещенная одиноким ночным фонарем.
        Красно-белый РАФ «Скорой помощи» с выключенными фарами и сигналами стоял у обочины.
        - Так, порядок, Амираныч с сыном тоже здесь. Вроде успели.
        Я собирался ответить что-то в том смысле, что да, мол, все хорошо и по плану, но в этот момент салон в мгновение осветился белым и синим. Сзади не спеша приближалась машина милицейского патруля: медленно проехала мимо и остановилась между «Запорожцем» и «Скорой».
        Дядя Яша открыл рот, не нашел что сказать и посмотрел на меня. Я взглянул на часы: 22.55. До прибытия поезда с Саввой и Яной оставалось минут пять.
        Физиономия у меня была пыльной, локоть - разодранным, рубашка - рваной, нелепый значок зимней олимпиады в Сараево удачно дополнял образ. Я глубоко вздохнул и вылез из автомобиля.
        Молодой патрульный тоже вышел из машины. У него было открытое, честное лицо хорошего парня, несущего службу как надо. Он увидел меня, нахмурился и постучал в окошко своего автомобиля. Водительская дверца открылась, и оттуда выбрался второй милиционер, крепкий, коренастый, с колючим внимательным взглядом.
        - Старший лейтенант Морозков! Документики ваши могу посмотреть, гражданин?
        Я подошел ближе и вытащил удостоверение.
        - Капитан Адамов, уголовный розыск.
        Старший лейтенант быстро взглянул на документик, подтянулся и ответил:
        - Здравия желаю, товарищ капитан! Помощь нужна?
        На придорожные столбы и платформу упал отсвет прожектора приближающегося тепловоза.
        - Нужна. Проводим спецоперацию, ты нас демаскируешь, лейтенант.
        - Понял, не дурак. - Он серьезно кивнул, махнул рукой напарнику, и оба быстро сели в автомобиль. Я проводил взглядом удаляющиеся красные огоньки габаритных сигналов, а позади уже нарастал гул тяжелых железных колес и проревели отрывисто два коротких гудка.
        Тепловоз катился на этот раз совсем медленно, и высадка прошла без происшествий: я подхватил Яну, а Савва выпрыгнул сам - пробежался немного, споткнулся, но на ногах устоял. Из открытой двери выглянул Чечевицин-старший: махнул нам рукой, а потом поднял вверх сжатый кулак - будто подпольщик, переправивший через границу империи друзей-революционеров. Героическая песенная нота словно прозвучала в дымных сумерках, потянулась вслед за тепловозом и растаяла над платформой и лесом.
        У «Скорой» нас уже ждали дядя Яша и Деметрашвили, а рядом с ними стоял какой-то плечистый темноволосый красавец в белой рубашке. Он увидел меня и широко распахнул объятия, улыбка в сумерках сверкнула, как проблеск звезды.
        - Дато?!
        Опять наступила сумятица: приветствия, знакомства, вопросы, а Дато вытащил из кармана бумажник и в свете фар показывал мне фотокарточку прекрасной, как горный восход, молодой женщины с серьезным темноглазым младенцем на руках.
        - Мои, Манана и Вахо, красавцы, скажи?!
        - Красавцы, красавцы, Дато, сыночек весь в папу, только не время сейчас, давай после, ладно?
        Савва и Яна забрались внутрь «Скорой помощи», Георгий Амиранович залез следом и натянул медицинский халат - скорее, наверное, по привычке, чем ради какой бы то ни было маскировки, которая, случись что, была бы совершенно бессмысленной.
        До «зеленой стоянки» неподалеку от Лосево мы добрались быстро и без происшествий. Удивительно, но за все почти семьдесят километров пути нам ни разу не встретилось ни одного патруля, хотя я уверен, что, рискни мы и отправься в дорогу на одном «Запорожце», сотрудники ГАИ поджидали бы нас за каждым кустом. «Скорая» с включенными проблесковыми маяками шла впереди, не слишком быстро, но и не медленно - так, километров семьдесят в час. Мы ехали в сотне метров сзади - рядом, но на всякий случай как будто не вместе. Снежок бойко стрекотал двигателем, адреналин больше не разрывал нервы, а только чуть кружил голову, как похмелье, и волнение отпускало мало-помалу: тепловоз не обыскивали, он не задержался в пути, у «Запорожца» не взорвался двигатель, не полетела трансмиссия и не закипела вода, единственный встречный милицейский патруль удовлетворился полученными объяснениями - вот и красный «Икарус» с надписью «Интурист» на борту уже стоит на обочине у «зеленой стоянки», хотя и подъехали мы чуть раньше чем за полчаса до оговоренного времени встречи.
        Просторный салон автобуса светился уютным и желтым, внутри отчетливо были видны сидящие люди и белые чехлы наголовников свободных сидений. Несколько мужчин, собравшись кучкой, курили поодаль, в сумраке разгорались и гасли огоньки сигарет. У открытой двери маячила долговязая фигура дяди Вали Хоппера: он расхаживал, засунув руки в карманы, потом увидел нас и помахал.
        Все было настолько спокойно, что я снова заволновался.
        - Ну что, все вроде, - неуверенно произнес дядя Яша.
        Похоже, ему тоже не верилось в то, что наш путь завершен - и завершен успешно: осталось только перейти дорогу - и вот он, автобус, потом Светогорск… а дальше уже от нас ничего не зависит.
        Задние створки «Скорой помощи» распахнулись. Георгий Амиранович спрыгнул из кузова, помог вылезти Яне, следом не спеша выбрался Ильинский. Мы собрались кружком между «Запорожцем» и «Скорой», свет фар отделял нас от ночи и от мира за ее пределами, мы молчали, и нужно было прощаться, но никто не знал как.
        - Что ж, - первой нарушила неловкую тишину Яна. - Мы пойдем. Спасибо большое всем!
        Никто не нашел что ответить. Она обняла по очереди Дато, и Георгия Амирановича, и дядю Яшу и подошла ко мне, а я так и не смог поймать ее взгляд - только почувствовал, как тоненькие прохладные руки охватили на мгновение шею да по-детски клюнули в щеку холодные губы. Савва и вовсе не проронил ни слова: лишь пожал руки, глядя куда-то то ли внутрь себя, то ли вовне - так далеко, что обычному человеку туда невозможно было проникнуть и мыслью, не только взглядом.
        - Берегите себя, - напутствовал Деметрашвили.
        - Это… может, дадите знать, как доберетесь… куда-нибудь, - попросил дядя Яша.
        Яна задумалась на секунду и кивнула.
        - Да, мы дадим знать.
        И еще раз сказала:
        - Спасибо большое всем!
        Они повернулись и медленно пошли через пустынную трассу к автобусу. Мы остались стоять и смотрели им вслед. Тихо стелился дым; в темном лесу протяжными голосами перекликались ночные птицы; негромко ворчали двигатели на холостом ходу. Яна и Савва приблизились к автобусу; курильщики проводили их взглядами и вернулись к неспешному разговору. Дядя Валя шагнул навстречу, поздоровался с Саввой за руку, сказал что-то и приглашающим жестом указал на открытую дверь. Они поднялись во лестнице в освещенный салон, будто в обетованный Эдем из внешней тьмы, не обернувшись и не махнув рукой на прощание. Только Валентин Александрович, точно страж на границе света и тьмы, поднял вверх большой палец: все, дело сделано.
        - Дело сделано, - будто бы повторил за ним дядя Яша, и все кивнули: да, так и есть, можно теперь расходиться.
        Мы постояли немного, глядя, как Яна и Савва усаживаются на свободные кресла в салоне, а потом и сами сели в машины и поехали прочь.
        Мне было грустно. Знаете, бывает такая печаль после успешного дела: и все получилось, и не сорвалось ничего, и удача сопутствовала так, как не ждали, - а потом приходит грусть и особенная пустота, как будто ты отдал что-то личное, дорогое, и оно к тебе больше никогда не вернется. Я покосился на дядю Яшу: он положил локоть на открытое окно и курил, тиская папиросную гильзу зубами, покачивая головой и бормоча что-то себе под нос - наверное, тоже ощущал эту грусть, что так рифмовалась с густой тьмой августовской ночи, монотонным мельканием леса и узким пустынным шоссе.
        В зеркало заднего вида ударили ослепительные фары дальнего света.
        Я обернулся. Серая «Волга», появившись из-за поворота, уверенно нагоняла. Лучи фар вползали в тесный салон «Запорожца» как щупальца глубоководного спрута. Дядя Яша покосился в зеркало и чуть прибавил скорость. «Волга» легко сократила расстояние примерно до полусотни метров и шла позади с высокомерной уверенностью опытного преследователя.
        - Может, попробую оторваться? - неуверенно предложил дядя Яша.
        - От «Волги»?
        Он заерзал, выплюнул в окно папиросу и покрепче ухватился за руль. Дорога пошла под уклон, круто спускаясь в сумрак низины, а потом снова появляясь из тьмы и взбираясь наверх вдалеке. «Волга» держала дистанцию, не приближаясь, но и не отставая; я, щурясь, всматривался поверх ярких фар и даже смог разглядеть два темных силуэта - за рулем и на пассажирском сиденье, - как вдруг все вокруг залило мгновенной ослепительной вспышкой белого света.
        Бесшумная молния исполинской дугой расколола темноту от неба до самой нижней части крутого склона, на мгновение выхватив из мрака лес, и поле за ним, и далекое озерцо, и домики спящей деревни на его берегу. Миг - и сверкающий белый разлом сжался в нестерпимо яркую точку, она расширилась, превратившись в шар раскаленного пламени, который тут же распался надвое, став фарами бешено летящего навстречу тяжелого самосвала. По ушам вдарило рычанием и трубным ревом, через окно окатило тугой волной теплой бензиновой вони. Дядя Яша резко вывернул руль вправо, «Запорожец» вильнул, чуть не перевернулся, но удержался на четырех колесах, уравновешиваемый грузной массой своего хозяина, и стремительно вылетел за обочину. Навстречу метнулись рваные силуэты деревьев, паутина ветвей, раздался треск, меня мотнуло вперед, ударило головой о стойку, а потом я увидел летящее в лобовое стекло черное дно кювета, куда, подпрыгнув, на полной скорости обрушился «Запорожец».

* * *
        Я очнулся внутри непроницаемой слепой темноты. Голова была как шар, туго надутый болью. Шар этот болтался на обмякшей шее, которая тоже болела. И грудь тоже болела, как после тупого удара, и саднили запястья, но сильнее всего болели плечи - так, словно их вывернули на дыбе. Странно, но боль эта казалась знакомой - не по личному опыту, а как будто по чьим-то рассказам или, может быть, жалобам. Я подумал немного, вспомнил, кто мог жаловаться на похожее, и попробовал пошевелить руками. Послышалось тихое звяканье и запястья обожгло резкой болью. Все верно: так сводит плечи, когда руки долгое время скованы наручниками за спиной.
        Вслед за болью вместе с сознанием приходили новые чувства и ощущения: жесткое сиденье стула, твердая деревянная спинка, за которую были заведены мои руки, запах армейской кожи, оружейной смазки и старой мебели, пропитанной насквозь куревом и казенной пылью. Я по-прежнему ничего не видел и уже подумал было, что лишился зрения после страшного падения вместе с «Запорожцем» в кювет, но потом понял, что просто смотрю изнутри в закрытые веки.
        Я открыл глаза.
        Стул стоял посередине большого квадратного кабинета. Высокий потолок едва белел в густом полумраке. Узкие окна плотно зашторены толстыми портьерами грязно-зеленого цвета. Голые неровные стены, расходящиеся под каким-то неправильным, асимметричным углом, оштукатурены от потолка до середины, а от середины и до дощатого неопрятного пола покрыты свинцово-серой краской, на которой единственным ярким пятном выделялся небольшой плакат: вылезшая из буржуазного белого манжета костистая багровая лапа с заостренными когтями тянется к рукояти пистолета, торчащей из беспечно расстегнутой кобуры.
        Напротив меня поперек кабинета возвышался громоздкий, как саркофаг, письменный стол, покрытый потертым зеленым коленкором. Карболитовая настольная лампа ярко освещала простую картонную папку, на обложке которой крупно было выведено «АДАМОВ», тяжелый черный телефон с массивной трубкой, лежащей на высоких рычагах, безобразно перепачканную чернильницу, из которой торчало стальное перо, покрытое пятнами пресс-папье, несколько остро отточенных красных карандашей, пачку «Казбека», переполненную пепельницу и внушительного вида кулак, сжимающий стакан в подстаканнике с отчеканенным глухарем. Кулак медленно приподнялся, и навстречу ему из полумрака за пределами светового круга выдвинулась похожая на суровую маску вытянутая физиономия: черные густые брови на мощных насупленных дугах, под которыми недобро поблескивали прищуренные глаза, волевой подбородок с ямочкой и упрямо сжатые губы. За лицом выступили очертания могучей широкоплечей фигуры, облаченной в синий открытый китель, на отложном воротничке которого краснели краповые петлицы с тремя золотыми звездами.
        Человек за столом неспешно поднес стакан ко рту и с протяжным сипящим хлюпаньем принялся втягивать в себя чай, не отводя от меня сверлящего взгляда темных суженных глаз. Это длилось так долго, что, кажется, за это время можно было бы подобным манером осушить небольшой пруд. Наконец он оторвался от стакана, шумно выдохнул, опустил руку, помолчал, а потом заговорил чуть хриплым, внушительным басом:
        - И как же так получилось, Виктор Геннадьевич, что вы, сотрудник органов, партиец, стали помогать врагам трудового народа?
        Слева что-то звякнуло и дробно загрохотало. Я не без труда повернул голову. У левой стены примостился столик с пожелтевшим графином и пишущей машинкой, за которой сидела строгого вида молодая женщина: белая блузка с застегнутым под горло воротником плотно стискивала высокую грудь, черные, как беззвездная ночь, кошачьего разреза глаза казались огромными за стеклами больших круглых очков в тонкой железной оправе, темные волосы аккуратно собраны на затылке в тяжелый пучок, гладкая смуглая кожа отливала оливковым на высоких скулах. Ловкие пальцы колотили по стальным кнопкам, как по клавишам фортепиано. Она допечатала строчку, со звоном сдвинула каретку влево и замерла, глядя перед собой.
        Тишина сгустилась и стала почти осязаемо плотной. Человек за столом вытащил из пачки на столе папиросу и принялся разминать ее, все так же пристально глядя на меня. Я уставился в ответ и молчал. Время текло медленно, как густой сироп, и я был мухой, которая безнадежно в него влипла.
        - Может, хватит в молчанку играть?!!
        С портьер испуганно взлетели облака пыли. Он с силой засадил папиросу в столешницу, будто забивая гвоздь, все разом подпрыгнуло и зазвенело, перо выскочило из чернильницы, упало со стуком и скрылось во тьме под столом. Пишущая машинка коротко отозвалась лязгающим железным каскадом, зазвенела и снова затихла.
        - Переигрываете, - сказал я.
        Человек в синем кителе поднимался из-за стола, но сейчас замер, опираясь кулаками на картонную папку с моей фамилией. Я покосился влево: молодая женщина все так же сидела за пишущей машинкой, но мне показалось, что в ее черных глазах звездочками вспыхнуло веселое любопытство.
        - В каком это смысле, переигрываем? - свирепым басом осведомился мужчина.
        - В самом прямом, - ответил я. - Ни актерство, ни костюмы, ни декорации никуда не годятся. Халтура. Форма НКВД тридцатых годов, плакат этот нелепый, а таких телефонов и чернильниц с пером я уже лет двадцать не видел. Лексика тоже ни к черту: «враги трудового народа», «в молчанку играть» - ну надо же! Ты бы еще «тамбовского волка» вспомнил.
        Он сел. Я усмехнулся и покачал головой.
        - Это додуматься до такого: комиссар госбезопасности третьего ранга с внешностью Гойко Митича![34 - Гойко Митич - популярный в СССР югославский актер, известный по главным ролям в фильмах «Сыновья Большой Медведицы», «Чингачгук - Большой Змей», «Оцеола» и др.]
        Смеяться было больно, но я себя заставил. Веселые искорки в глазах женщины разгорались ярче.
        - И секретарь-машинистка под стать. Как с обложки журнала «Искусство кино». Похожа на актрису эту… итальянскую… не вспомнить сейчас. Иф Штеллай, если не ошибаюсь?
        Я повернулся к человеку за столом.
        - А ты - Боб?
        Он зло засопел. Женщина откинулась на спинку стула и расхохоталась. У нее были красиво очерченные губы и зубы ослепительной белизны, сверкавшие в полумраке как праздничный фарфор. Не переставая смеяться, она распустила тяжелые темные кудри, сняла очки, расстегнула две верхние пуговицы на блузке и с насмешливой церемонностью прижала ладонь к распахнувшемуся декольте.
        - Керувим Иф Штеллай Шеда Мадиах, - назвалась она, чуть отдышавшись. - Можно просто Стелла. А этой мой незаменимый, хоть и несколько недалекий помощник, Ишим Боб Шед Махрив.
        Тот угрюмо кивнул.
        - Ну вот, видишь, я же говорила тебе, что он сразу догадается! А ты что? Паттерны, генетическая память, стандартизированный шаблон восприятия, подсознательный страх! Это Боб тебя напугать хотел, - пояснила она мне. - Глупость придумал какую-то, да и я тоже хороша, что согласилась. Надо было делать, как сначала хотели: больничная палата, гипс, бинты, рядом папа с мамой - смотришь, и поверил бы.
        Она вздохнула, подалась вперед, подперев лицо ладонью, и поинтересовалась у своего напарника:
        - Ну? И какой теперь план?
        Боб пожал плечами, молча поднялся, вышел из-за стола и подошел ко мне. Несмотря на сложение тяжелоатлета, двигался он с легкой, изящной непринужденностью - и так же непринужденно, без замаха, врезал мне с правой. Удар вышел такой силы, что две ножки стула оторвались от пола. Голова чуть не лопнула от ослепляющей и оглушающей боли, скула стремительно налилась давящей тяжестью.
        - Ты бы хоть спросил его про что-то, прежде чем бить, - заметила Стелла.
        - Это аванс, - пояснил Боб. - А вот и получка.
        Боковой левый вышел сильнее и опрокинул меня на пол вместе со стулом. Падение показалось мне долгим и каким-то замысловатым: я словно летел сквозь нагромождения ломаной мебели, вокруг все трещало, толкалось и колотило по больному, а потом я ударился головой о пол и замер в неожиданном, почти блаженном покое. Чугунная боль осталась где-то на периферии сознания, и оттуда же неслись голоса:
        - Не перестарайся! Ему и так досталось в аварии.
        - Да что ему досталось! Не авария и была, подумаешь, в канаву съехали. Толстяк за рулем вообще одними синяками отделался. А этот просто головой разок приложился.
        - Вот именно, что головой. Она у них уязвимое место, а ты колотишь туда почем зря. Давай-ка подними его, только поаккуратней.
        Я снова оказался сидящим на стуле.
        - Витя? - позвал меня женский голос. - Витя, ты тут?
        Я сам не знал сейчас, где я.
        - Капитан Адамов? Виктор Геннадьевич? Боб, вот, полюбуйся - он совсем потерялся! Ладно, дай-ка сюда «газировку»…
        В багровом сумраке что-то сверкнуло, пахнуло озоном - и сознание прояснилось мгновенно, как будто дождливую ночь вдруг разом сменил ясный полдень. Восприятие обострилось необычайно, до малейших шорохов, теней и оттенков, и тут же вернулась и окутала с головой живая резкая боль.
        Я с трудом сдержал крик, стиснув зубы до скрипа.
        Лампа слепила глаза. На полу и стенах лежали неправдоподобно резкие тени. Когтистая кроваво-красная рука на плакате хищно двигала пальцами, все ближе подбираясь к торчащей из кобуры рукояти оружия, которое следовало беречь от врагов. Стелла сидела, вытянув скрещенные ноги и внимательно глядя на меня. Боб, огромный и грозный, как языческий идол, нависал, опершись на столешницу задом и скрестив на груди могучие руки. Мышцы бугрились и едва не рвали рукава кителя.
        - Где элохим и математик? - спросил он.
        Боль отвлекала, мешала думать, но сознание было сияюще чистым, и мысли неслись в нем, как ласточки в небесной лазури. Итак, дядя Яша жив и здоров, хотя где он сейчас, неизвестно. Кто был в серой «Волге», преследовавшей нас на шоссе, тоже неясно, как и то, сколько прошло времени с момента, когда наш «Запорожец» слетел с дороги в кювет. Очевидным сейчас для меня было одно: план сработал, Яна и Савва ушли за границу по открытому Мелехом проходу через масах, и шеды пока их не выследили. Поэтому я решил отмолчаться. Страха я не испытывал, а боль можно было и потерпеть.
        Так я думал.
        - Аванс с получкой я тебе уже выдал, но еще премию задолжал, - с угрозой проговорил Боб. - Ты уж скажи что-нибудь, сделай себе одолжение.
        Я хотел улыбнуться, но мышцы сводило от боли, и вместо отважной улыбки вышла какая-то кривая гримаса.
        - Ничего ты мне не сделаешь, - сообщил я. - Убивать меня нельзя. Калечить тоже - сценарии в Сфере вероятностей можно сильно исказить, вам за это от машгиаха влетит так, что не обрадуетесь. А по морде меня и сильнее били, переживу.
        Последнее было чистейшей воды враньем, но звучало неплохо.
        Стелла вздохнула.
        - Какое все-таки трепло эта Яна! Редкостное.
        Она сочувственно покачала головой.
        - Витя, я лично против тебя ничего не имею. Более того, ты мне нравишься даже, поэтому позволь кое-что тебе объяснить. Убивать и калечить мы и правда не можем…
        - Это как посмотреть, - буркнул Боб.
        - Без разрешения или приказа - не можем, - строго сказала Стелла. - Но, видишь ли, нам это и без нужды. Я - мадиах. Ты знаешь, что это значит?
        Я не знал.
        - Испытатель, - пояснила она. - Моя основная специальность - проверять на устойчивость ценностные и волевые установки перед воздействием разного рода психофизических импульсов. Конечно, индивидуальной работой я уже давно не занималась, но для тебя, пожалуй, сделаю исключение.
        Стелла задумчиво прикоснулась к клавишам печатной машинки, словно музыкант, подбирающий гамму.
        - Тебя настоящего - всего вот столечко. - Она сложила большой и указательный пальцы в кружочек и посмотрела через него на меня. - И эта малость помещена в тело, почти полностью управляемое мозгом, а тот, в свою очередь, генерирует в ответ на внешние раздражители выработку гормональной химии, что рождает иногда совершенно неконтролируемые реакции. То, насколько человек может их обуздать, зависит от силы его воли, укрепляемой внутренними ценностными установками, а ведь именно их состоятельность я и должна проверять, верно? Так что кости тебе ломать нет никакой необходимости. Оформлю задним числом индивидуальное тестирование, настроюсь на токи твоего мозга, ну а если ты вдруг, например, сойдешь с ума в результате - что ж, такое тоже бывает. Но может быть, не будем доводить до крайности? Лично мне бы не хотелось вот так продолжать наше едва начавшееся знакомство. Где Ильинский и Яна?
        Я промолчал.
        Стелла сокрушенно покачала головой положила пальцы на клавиши и отбарабанила короткую железную дробь.
        Бывают явления, для которых не подобрать слов, - и тогда мы пытаемся дать описание от противного, говоря о том, чем оно не является, словно обозначая пунктирными точками его границы. То, что случилось, едва смолк лязг пишущей машинки Иф Штеллай, не было ни квинтэссенцией всего самого страшного, что только могло измыслить мое воображение, ни внезапным переживанием забытого ужаса новорожденного, извергнутого в неизвестность из материнского лона; в этом не было ни мысли, ни образа, ни ощущения, ни чувства, ни воспоминания - только совершенный абсолют темного животного ужаса, раскрывшегося в вечность мгновения перед неизбежной и окончательной смертью.
        Невозможно подняться вместе со стулом, если руки стянуты сзади наручниками вокруг спинки - но мне это почти удалось, во всяком случае настолько, чтобы упасть вперед и врезаться головой в бугристый и твердый, будто живая сталь, живот Боба. Тому стоило некоторых усилий усадить меня обратно и удержать, прижимая за плечи огромными мощными лапищами - но в этот момент зазвенела каретка, и все кончилось.
        Я сидел, обливаясь потом и хватая ртом воздух. По сведенным судорогой пальцам стекало липкое и горячее - наверное, я разорвал себе наручниками запястья, когда вскочил на ноги. Нужно было что-то сказать, и я выдавил:
        - Понятия не имею…
        - Подожди, подожди! - воскликнула Стелла. - Я тебе еще не все показала. Сейчас было самое простое, так, анксиогеном спрыснула немножко. А можно, например, обойти внешние рецепторы и сделать вот так…
        Пишущая машинка извергла зловещий клацающий грохот - будто рваный ритм адской польки, под которую на Страшный суд спешат, пританцовывая, восставшие из гробов мертвецы. В воздухе мгновенно сгустилось электричество, волосы у меня, треща, встали дыбом - а потом я почувствовал, как через позвоночник словно потянули колючую проволоку. Я даже увидел ее: это была старая, ржавая проволока, какие бесформенными мотками свисают с обветшавших кирпичных заборов, с крупными, тупыми шипами, свернутая в тугую спутанную спираль, и она разворачивалась нехотя и с натугой, виток за витком, и кто-то упрямый тянул и тянул ее сквозь позвонки, снизу вверх, шипы рвали спинной мозг, нервы, цепляли и смещали со скрипом позвоночные диски, иногда застревали - и тогда тот, кто тянул, дергал проволоку посильнее.
        Я заорал, да так, что у самого зазвенело в ушах. И знаете что? Нисколько этого не стыжусь.
        Каретка машинки прозвучала спасительным звоном, будто крик петуха, возвещающий конец ночного кошмара. Но я понимал, что моя личная ночь только еще началась. Я прикинул: Савва и Яна сели в автобус незадолго до часа, в кювет мы слетели примерно минут через двадцать - пусть в четверть второго, для простоты счета. Сколько я был без сознания? Возможно, час или два. Выходило, что время снаружи сейчас едва перевалило за четыре утра, только что перезагрузилась Сфера вероятности, а значит, ни Стелла, ни ее угрюмый приятель еще не могли знать, как именно и куда ушли Ильинский со своей спутницей. Следовательно, держаться мне предстояло еще не менее суток до того момента, когда шеды сами узнают про Мелеха и выход через масах в Светогорске.
        С учетом того, что я уже пережил, перспектива не радовала.
        - Витя, ты заставляешь меня быть злой, - грустно проговорила Стелла. - А мне это совсем не нравится, хочешь - верь, хочешь - нет. Ситуация твоя сейчас и так хуже некуда, так, может быть, не будем усугублять?
        - Дырку ты от бублика получишь, а не Ильинского. Он уже давно того… тю-тю.
        Боб закряхтел и подался вперед. Стелла остановила его взмахом руки и продолжала:
        - Ты, наверное, чувствуешь себя героем? Стойкий оловянный солдатик, пулеметчик, прикрывающий отход своих, ни шагу назад, умираю, но не сдаюсь, сам погибай - товарища выручай, верно? Но ты же не на войне, Витя. Ты просто встрял зачем-то даже не в противостояние, а так, в научный диспут. Это Яна со своими коллегами любят изображать нашу с ними дискуссию в виде эпической вселенской битвы, где они - светлолики и лучезарны, а мы - какие-то рогатые пресмыкающиеся, поедающие человеческих младенцев. А знаешь, почему именно так? Потому что люди, человечество в целом - раса войны, и вся культура ваша основана на культе военной доблести предков. Это присуще вам как виду, данность такая. Первое, что вы сделали, едва загрузившись в оболочки приматов - изничтожили без всякой жалости все родственные инвариантные модели палеоантропов. Колесо еще не придумали, а убивать подобных себе уже научились. Ваша история - цепь военных побед и поражений, эталонный подвиг - в бою, герой - непременно солдат, вам близка и понятна этика конфронтации, эстетика жертвенной смерти, оценка человеческой личности по мере доблести,
проявленной в драке. Вы в состоянии любую идею, от самой великой до совсем завалящей, превратить в повод к взаимному истреблению.
        Стелла состроила свирепую и смешную гримаску, подняла кулачки и картинно воскликнула, словно передразнивая разом весь человеческий род:
        - Что? Любить ближнего? Отлично, принято! А ну, кто тут ближнего не любит?! Или сюда, вот тебе, вот, вот!
        Она засмеялась.
        - Основа взаимоотношений между всеми вашими социумами - система идентификации «свой - чужой», и если свой - то ему все можно простить, на все закрыть глаза, а если чужой, так пусть он хоть трижды святой, все равно - гад, враг и ничтожество. Как сформировали несколько тысяч лет назад социальную психологию родоплеменных ценностей, так и живете в ее системе. Те из вас, которые поумнее, уже давно научились этим манипулировать, в самых разных масштабах, от мелких хулиганских шаек до целых стран и народов. Ну и наши оппоненты тоже не отстают. А ты им веришь. Мы-то с элохимами поспорим да и разойдемся, а вот ты себе жизнь искалечишь. Ну так как, может быть, перестанешь упрямиться?
        - Мне нужно подумать, - ответил я. - Передохнуть денька два, обмозговать все. Давай созвонимся как-нибудь на недельке.
        Стелла махнула рукой и сказала:
        - Боб, твоя очередь.
        Он развернулся и исчез в темном углу за столом. Гулко загремел ключ, скрипнула тяжелая дверца сейфа. Послышалась какая-то возня, и через минуту он снова воздвигся передо мной и развернул на столе увесистый сверток из толстой брезентовой ткани защитного цвета. В кармашках недобро поблескивали металлом тревожного вида предметы, похожие на инструменты средневекового стоматолога. Боб принялся извлекать их один за одним, приговаривая:
        - «Звездочка», «Морской окунь», «Римская свеча», «Стигматы», «Каменный мешок»… Ну, с чего начнем?
        - Не знаю, - с сомнением отозвался я. - Глаза разбегаются. Я, знаете ли, в вашем заведении впервые, может, что-то порекомендуете?
        - Сам напросился, - сказал Боб, выбрал из лежащих на столе предметов один, похожий на зазубренный наконечник стрелы, и с силой вонзил в папку с моим именем…
        Мама в детстве часто ругала меня за упрямство. Папа, наоборот, одобрял, говорил, что у меня есть характер, хотя сам то и дело пытался исправить этот характер армейским ремнем. А мама считала, что это и не характер вовсе, а глупость, если человек себе во вред лезет на рожон только потому, что не хочет уступить. А я не любил уступать, а на рожон лезть как раз таки всегда предпочитал, особенно если на меня начинали давить. Тогда я готов был стоять до конца, до кровавых соплей, до злых слез, но не сдаться и не уступить. На «Римской свече» я забыл про ядерную угрозу для человечества, в «Каменном мешке» осталась верность данным словам и обещаниям, «Звездочка» заставила вспомнить несчастного Борю Рубинчика, для которого прыжок вниз головой из окна стал желанным и единственным выходом, а после «Морского окуня», едва перестала хлестать изо рта, носа, ушей и вытаращенных, как у рыбы, глаз едкая и густая соленая вода, у меня осталось только остервенелое, яростное упрямство, которое я подкреплял как мог, то ругаясь в голос по-черному, то выкрикивая одну за одной военные песни - вот вам культ воинской доблести
предков, твари! Нам нужна одна победа! Врагу не сдается наш гордый «Варяг»! Ты верен был своей мечте! Белла, чао, белла, чао, белла чао, чао, чао!!!
        - Мне кажется, мы зря тратим лхаш, - заметила Стелла. - А время идет.
        - Сколько… уже?..
        Слова из ободранного матом и песнями горла выходили с трудом.
        - Двадцать минут. На рекорд идешь, - ответил Боб с некоторым, как мне показалось, одобрением.
        - Незаметно… пролетело…
        - Дурак упертый! - с досадой воскликнула Стелла. - Помрешь ведь. Или спятишь.
        Она посмотрела на Боба.
        - Ну, и что делать с ним?
        Он присел передо мной на корточки. Глаза у него были бесцветные, как мутное стекло.
        - Отпустить, - сказал Боб.
        Не оборачиваясь, он пошарил рукой на столе и что-то захватил лапищей.
        - Отправить на все четыре стороны восвояси. С подарком на память.
        Он разжал мясистую ладонь. На ней лежали какой-то плоский железный конус, похожий на шляпку мелкой поганки, и сотканная из тончайших серебристых нитей крошечная паутинка.
        - Вот это, - Боб осторожно взял пальцами конус, - «Мухомор». Хорошая штука, если нужно кого-то убрать. Висит рядом с намеченной целью и сканирует сигнатуры в небольшом радиусе, метров сто. Ищет пьяных, психов разных. Просто моральных уродов и хулиганье. Находит и срабатывает. Направленный приступ ярости - бац! И нет человека. Забьют насмерть или искалечат. И сами, самое главное, не поймут, за что и почему. Как у вас в милицейских рапортах пишут? «На почве внезапно возникших неприязненных отношений…» Бывает, что ждать приходится долго, зато надежно. У меня найдется парочка таких. Для твоих отца и матери.
        Я боднул его лбом, целясь в переносицу, но промахнулся. Он отдернул голову быстро, как кобра, и оскалился в беззвучном смехе.
        - А вот это «Арахна». - Он показал паутинку. - Для тебя. Блокирует выработку и усвоение бета-липотрофина и эндорфинов в мозгу и генерирует низкие вибрации. Пожизненная депрессия обеспечена. Будешь лямку тянуть, без радости, без удовольствия, в вечной тоске, до гробовой доски. Сам в петлю полезешь. Гарантирую.
        Боб подбросил лхаш на ладони.
        - Ну, что выбираешь? «Мухомор» или «Арахна»? Тебе решать, друг. Тебе решать.
        - Вам их все равно уже не достать, - сказал я. - Они ушли через масах в Светогорске. Кажется, в Финляндию. Куда точно, не в курсе.
        В тот момент мне казалось это удачным компромиссом.
        Боб удивленно воззрился на меня, а потом повернулся к Стелле. На лице у нее вдруг появилось выражение какого-то испуганного изумления. Она смотрела на меня широко распахнутыми глазами, даже рот приоткрылся как-то по-детски, а потом выдохнула:
        - Сингулярность меня побери! Он не знает.
        Боб встал и тоже поглядел на меня сверху вниз едва ли не с сочувствием.
        - Не знает, - откликнулся он эхом.
        Стелла порывисто встала, одернула натянувшуюся на бедрах узкую серую юбку и подошла ко мне. На лице у нее было озабоченное выражение, как у лечащего врача, который внезапно понял, что его пациент болен куда серьезнее, чем предполагалось.
        - Витя, - сказала она тихо, - ты действительно думаешь, что Йанай с Ильинским ушли через проход в закулисье, который Мелех для них проковырял? То есть ты считаешь, что они в самом деле собирались так сделать?
        Мне стало не по себе.
        - Да.
        Упираться дальше не было смысла. В голове бултыхался какой-то кисель пополам с хлопьями сажи от «Римской свечи», и я не нашел ничего лучше, как спросить:
        - А вы что, знали?..
        Прозвучало глупо.
        - Великая Вечность! Ну конечно!
        Боб заворчал, побросал остатки лхаш на брезентовое полотнище, кое-как скрутил сверток и ушел в темный угол к сейфу.
        - Странно, что тебя это удивляет! - продолжала изумляться Стелла. - Эта пакостница Яна, если уж разоткровенничалась, должна была рассказывать, как работает Сфера вероятностей? И у Мелеха вы были, он тоже поболтать не дурак, да ты и сам все видел.
        - Видел.
        - Значит, должен знать, что все перспективные новые сценарии, возникшие в системе после перезагрузки, доступны для аналитики после 4 утра по местному времени. Ну, дай себе труд подумать, Витя! Ты же умный парень! Вы договорились с Мелехом об этой небольшой, но сомнительной услуге 22 августа, в среду, значит, в четверг после 4 часов в Сфере должны появиться новые вероятности развития событий. Шантажировать технический персонал и требовать нарушения действующих правил - метод нетривиальный, я бы сказала, отчаянный, и конечно же, простейший скрипт-анализ позволил нам сделать верные выводы. С Мелехом был разговор, а он, в отличие от тебя, не стойкий, да и не солдатик вовсе, так что уже днем в четверг мы прекрасно знали, что Йанай намерена рвануть за границу через локальный тоннель в закулисье. Неизвестным оставалось только, где вы прятались все это время, что было не столь важно, потому что ситуация уже полностью нами контролировалась. Мы так думали, во всяком случае.
        - Ничего не понимаю, - признался я. - Если все так, тогда почему вы не взяли их в Светогорске? Или еще раньше, в автобусе?
        - Потому что их там не было.
        Перед глазами возникла картинка: ночное шоссе, лучи фар, салон «Икаруса» с надписью «Интурист» на борту приветливо светится теплым и желтым, дядя Валя Хоппер стоит у раскрытой двери, Яна с Саввой переходят дорогу и поднимаются по ступенькам в автобус…
        Стелла вздохнула.
        - Слушай, мне страшно неудобно, что все так получилось, правда. Я думала, ты все знаешь и просто упрямишься, потому что вообразил себя невесть каким героем, а оно вот как выходит… Боб! Сними ты уже с него, ради Ветхого Днями, эти наручники! И пойди покури, что ли. Нам нужно поговорить.
        Тихонько лязгнула сталь. Я с трудом расправил плечи и бросил на колени распухшие, окровавленные, онемевшие кисти. Боб взял со стола пачку «Казбека» и молча ушел в темноту. На мгновение в затхлую атмосферу бутафорского кабинета ворвался свежий, прохладный воздух августовской ночи, потом хлопнула дверь и стало тихо.
        Керувим Иф Штеллай Шеда Мадиах придвинула стул, села напротив меня, взяла мои руки и стала очень осторожно и нежно разминать ладони и пальцы. Было немного больно, но скоро боль ушла, вернулась чувствительность, а вместе с ней потекло от запястий через предплечья и дальше приятное, чуть щекочущее расслабляющее тепло. У нее были длинные, сильные пальцы с красивыми, удлиненными ногтями, покрытыми розовым лаком, который гармонировал со смуглой кожей, - все как мне нравится. И сама она была такой, как мне нравится: темноволосая, знойная, яркая, с веселой и опасной чертовщинкой в черных глазах и с декольте, в котором уютно лежали теплые мягкие тени.
        Мы некоторое время молчали.
        - Витя, извини, - проговорила она. - Я виновата. Могла бы и догадаться. Ну, хочешь подарю тебе что-нибудь? Чисто символически, в знак примирения. Могу простейший программный модуль собрать типа «амулет», чтобы злодеев искать, а? Будет элементарное сканирование архивных копий Сферы проводить и определять, кто и что натворил. Как тебе?
        Я хотел что-нибудь сострить в ответ, но не нашелся. Не хотелось ни язвить, ни препираться, ни вообще разговаривать - просто сидеть вот так, молча, и чтобы она продолжала массировать мне ладони.
        - Нет, спасибо. Обойдусь.
        Потом подумал и спросил:
        - Можешь объяснить, что происходит?
        - Зависит от того, что именно тебя интересует. Если ты про эту ситуацию со Светогорском, то поверь мне, лучше будет, если узнаешь про все, когда вернешься. И разберешься во всем сам. А если в более общем смысле… Слушай, если уж мы разговорились, расскажешь мне, что именно тебе поведала Яна? Про себя, про меня… про все. Просто чтобы я понимала степень твоей осведомленности. Хорошо?
        Вряд ли это как-то ухудшило бы ситуацию да и вообще что-нибудь изменило. К тому же обстановка располагала к откровенности; где-то мелькнула мысль, что неплохо бы взять на вооружение этот способ дознания: сначала заковать подозреваемого в браслеты, отвалтузить как следует томом Большой советской энциклопедии или пачкой журналов «Огонек», а потом сердечно извиниться и приняться чувственно массировать кисти. Гарантия успеха, запатентованная методика товарища Иф Штеллай.
        Я рассказал ей про все, что услышал и воспринял с того момента, как Яна и Савва появились в моей квартире, и до памятного утра на крыше дома на Лесном: про Ильинского, его работу, странное заочное знакомство с Яной и ее эффектное появление из телевизора в лаборатории НИИ Военно-морского флота; про запредельную Вечность, Ветхого Днями, элохимов, шедов, людей, Контур и Полигон, Сферу вероятности и ключевые сценарии Эксперимента. Руки у меня уже пришли в норму, боль ушла, и даже опухоли на саднящей скуле как будто не стало; Стелла внимательно слушала меня, откинувшись на спинку стула и время от времени задумчиво кивая, словно учительница, слушающая верный ответ прилежного ученика.
        Я закончил. Стелла посидела еще некоторое время, будто в раздумьях, потом выпрямилась и торжественно произнесла:
        - Спасибо за откровенность, Виктор! Что ж, я тоже буду честна. Настало время тебе узнать правду.
        Она нагнулась, заговорщически приблизив ко мне лицо, и прошептала:
        - На самом деле это я - элохим. А Яна - шеда.
        Ее черные глаза округлились, как у ребенка, рассказывающего взрослому, откуда берутся дети. Я молча смотрел на нее.
        В бездонной глубине черных глаз метнулись веселые искорки.
        Я продолжал молчать.
        Стелла прыснула, сдержалась, пытаясь оставаться серьезной, затем фыркнула, а потом звонко и заразительно расхохоталась, запрокинув голову.
        - Ну и лицо у тебя было, ты бы видел! - хохотала она. - Ты же поверил, да? Ну признайся, поверил?
        - Нет.
        - Врешь, врешь! Хоть на секундочку, а поверил, я видела!
        Она отсмеялась, посерьезнела и сказала:
        - Ладно, это шутка была. Я шеда, конечно. И вот тебе правда: люди не являются объектом Эксперимента. Вы просто лабораторные материалы, условия задачки, которую решаем мы и элохимы, соревнуясь, кто быстрее и точнее справится. Контур, Полигон, Сфера - все это сделано, чтобы испытать нас, а не вас. И когда все закончится, то вас всех просто сотрут с доски без следа, как решенное уравнение. Нравится такая правда?
        Лицо ее вдруг стало жестким, глаза сузились, и она стала похожа на злую королеву-колдунью, которой надоело прикидываться Белоснежкой.
        - Что, не очень? Ладно, тогда еще одна правда: Эксперимент уже завершился. Сто сорок четыре тысячи праведников отправились за пределы Контура - или нет, или просто Ветхий Днями убедился, что сама идея создания во всем подобных Ему сущностей была ошибкой. Решение принято, Апокалипсис состоялся, просто вы этого еще не заметили из-за физических особенностей времени. Ведь вне Контура времени нет, для Ветхого Днями не существует ни прошлого, ни будущего, для Него все - один миг, в который умещается история Мира от Большого взрыва до будущего, отдаленного от дня сегодняшнего настолько, сколько осталось еще существовать Вселенной. Не имеет значения, когда по местному времени Он принял такое решение: сто лет назад, пятьсот или тысячу - важно только, что вся история последних веков человечества - это неуловимый миг между щелчком выключателя и моментом, когда погаснет свет.
        - Не верю.
        - Что так? - удивилась Стелла. - Почему же? Не хочется признавать абсолютную бессмысленность собственного бытия? А придется. Давай-ка я помогу: залезу тебе в мозги, как сделала Яна, и загружу туда любую правду, какую только захочу, и ты мне поверишь, как верит ребенок вранью взрослого человека потому только, что справедливо считает его сильнее и умнее себя самого.
        Она вздохнула и махнула рукой.
        - Ладно, что-то я завелась. Просто не понимаю, почему ты принял на веру все, что она тебе наговорила и вложила в голову.
        «Не ей я поверил, - подумал я. - А Савве».
        - А Савва что же, не человек? - тут же отозвалась Стелла.
        Я вздрогнул.
        - Он, конечно, незаурядная личность, умница - но ведь тоже человек, как и ты. Это в своей математике он гений, но во всем остальном… Ты никогда не задумывался, почему Ильинский ей так верит?.. Ладно. - Она хлопнула в ладоши. - От подарков ты отказываешься, но выпивкой я тебя угостить просто обязана. Приглашаю в ресторан. Заодно расскажу, как обстоят дела на самом деле. Нужно же выслушать и другую сторону, правда? А выводы сделаешь сам.
        Стелла встала, я тоже. Она была высокой, почти с меня ростом, ее темные волосы пахли морским ветром. Мы подошли к двери - самой обычной, филенчатой, покрытой облупившейся местами красно-коричневой краской.
        - Слушай, мне, наверное, на людях неудобно будет показываться с такой физиономией, - вспомнил я.
        Стелла фыркнула.
        - Да все нормально у тебя с лицом, не переживай. Ты же не думаешь, что Боб тебя действительно бил? У тебя голова оторвалась бы, стукни он хотя бы разок по-настоящему. И потом - кто говорил о людях?..
        Она толкнула дверь, распахнув ее в темноту.

* * *
        Я шагнул за порог и полной грудью вздохнул невский воздух. Его не спутать ни с чем: дыхание широкой реки, запах далекого моря, нутряной холод берегового гранита, уже остывшего после дневного зноя, ароматы зрелой листвы и стриженой травы на газонах. Прозрачная полуночная темнота сверкала как драгоценный камень глубокого синего цвета в оправе ночных фонарей, огней теплоходов и дальних прожекторов, преломляющихся и дрожащих в непроницаемо черной воде безмолвно широкой Невы. На другом берегу мерцал тускло подсвеченный Меншиковский дворец, правее плыла в темноте едва различимая армиллярная сфера на куполе Кунсткамеры. По набережной, подмигивая зелеными огоньками, проносились редкие таксомоторы, шуршали покрышками запоздавшие автомобили, а вдоль тротуаров, от Петровского спуска до скрытого темными кронами Медного всадника, простиравшего властительную длань над речными просторами и далеким Финским заливом, выстроились десятки экскурсионных «Икарусов», и сотни людей неспешно гуляли или просто стояли у каменных парапетов. Отовсюду неслись голоса, смех, ритмичный гитарный звон, мелодии из транзисторов и с
палуб прогулочных кораблей и накладывались друг на друга в негромком и удивительно гармоничном созвучии.
        Я обернулся, ожидая увидеть внешний контур масах, из которого мы вышли сюда, но позади была только проезжая часть, а за ней - исполинские якоря у арки Адмиралтейства.
        - Передовые технологии, - подмигнула мне Стелла. - У нас с ними дела получше, чем у элохимов. Но давай поспешим, уже почти полночь!
        Блузка и серая юбка исчезли; теперь на ней было светлое летнее платье, изящное и простое, едва прикрывающее колени. Темные волосы крупными тяжелыми завитками ниспадали на плечи. Она схватила меня за руку и увлекла за собой, сквозь толпу иностранных туристов, к широким гранитным ступеням, спускающимся к самой воде.
        Там чуть покачивался в такт колыханию темной воды высокий трехпалубный теплоход-ресторан, весь в золотых, красных и синих огнях, похожий на нарядно украшенную к Новому году книжную этажерку. На борту между первой и второй палубами горела пурпурная вывеска «Невская волна». В широких ярко освещенных окнах, будто в театре теней, скользили темные силуэты, с открытой верхней палубы доносились звуки музыки, голоса, звон бокалов - но никто не поднимался по спущенным на набережную простым деревянным мосткам, не нацеливал на корабль фотообъективов, даже не смотрел в его сторону, а если и касался взглядом, то словно бы не замечал вовсе.
        Стелла ловко взбежала по шатким сходням и помахала рукой рыжему коренастому матросу со шкиперской бородкой, который уже собирался снимать швартовы с чугунного кнехта.
        - Уф, успели! Привет, Илий! Все в порядке, это со мной!
        И, повернувшись ко мне, сделала приглашающий жест:
        - Добро пожаловать на борт «Невской волны»!
        Матрос покосился на меня неодобрительно и принялся молча убирать сходни.
        Желтоватые перила внутреннего трапа блестели, отполированные тысячами прикосновений, а сам он был таким крутым, что не менее крутые бедра Стеллы оказались прямо перед моим носом, вызывающе вздрагивая и колыхаясь в такт ее шагам по ступенькам. Я старался не глазеть и смотреть под ноги, карабкаясь следом. В уютном полумраке салона второй палубы большинство столов пустовало, только несколько неясных фигур склонились друг к другу в беседе, да необыкновенно высокая и очень худая официантка шла по проходу, бережно неся на ладони поднос с одиноким бокалом вина и покачиваясь, будто флагшток на ветру, увенчанный копной каштановых волос с крошечной кружевной наколкой. Мы миновали узкую площадку трапа и вышли на верхнюю палубу как раз в тот момент, когда теплоход, слегка дрогнув, отчалил от набережной.
        На невысокой полукруглой эстраде пятерка музыкантов в белоснежных костюмах играла неспешный, задумчивый джаз; несколько танцующих пар покачивались в ритме мелодии на площадке меж маленьких круглых столов, на которых светились красноватые и желтые абажуры. На хрустале, серебре и стекле мерцали, дрожа и подмигивая, отражения огней разноцветных гирлянд, обвивавших перила бортов. Справа от входа, будто раскрытый волшебный сундук, сверкала невиданным великолепием барная стойка, и седоусый почтенный бармен в широком галстуке, жилетке и нарукавниках чинно протирал безукоризненно прозрачный бокал. Легкий речной ветерок разносил ароматы духов и сладковатого табачного дыма. Я был как мальчик, проснувшийся поздней ночью и спустившийся в гостиную, где взрослые празднуют Новый год, и среди безупречных летних костюмов, простого изящества платьев, белозубых улыбок и модных причесок почувствовал себя безбилетником, некстати пробравшимся сюда всклокоченным, в мешковатых штанах и драной рубашке, в которой разгуливал уже несколько дней, продирался через кусты и падал на гравий. Впрочем, присмотревшись, я увидел за
столиками и персонажей попроще: невзрачного вида мужчина в помятом сером пиджаке сидел, пригорюнившись, и гипнотизировал запотевший графинчик водки, да женщина неопределенного возраста с неряшливо покрашенными хной волосами нервно озиралась кругом, теребя за ножку широкий винный бокал. Но в целом публика собралась дорогая, и даже двое разнополых хиппи, оживленно обсуждавших что-то за столиком рядом с баром, выглядели как-то по-заграничному, разительно отличаясь новенькими фирменными джинсами, кроссовками Adidas и чистыми волосами от наших пропитанных портвейном и коноплей полубезумных немытых завсегдатаев «Сайгона» и «Эльфа». У самой сцены за столиком в одиночестве сидела прямая, как партийная директива, старуха в черном платье с жесткими, загнутыми вверх широкими плечиками и кормила мороженым с ложечки огромного мраморного дога.
        Мы присели на высокие барные стулья у стойки.
        - Предлагаю выпить шампанского! - провозгласила Стелла. - Не возражаешь?
        Шампанское я не любил и сейчас предпочел бы чего-то покрепче, но согласился и не пожалел: искрящийся живым золотом прохладный напиток, который бармен ловко разлил из открытой с деликатным хлопком пузатой бутылки, ничем не напоминал газированную дрожжевую кислятину, полагающуюся к употреблению под бой Кремлевских курантов. Капли влаги дрожали на зеленом бутылочном стекле и блестящих стенках ведерка со льдом. Мы выпили и некоторое время молчали, а потом я спросил:
        - Что это за место?
        - Нейтральная территория. Между прочим, очень сложная в инженерном плане конструкция - передвижной участок масах, интегрированный в пространство низшего измерения. Даже «Нибиру» у элохимов и то зафиксирован в определенной точке небесной сферы, а «Невская волна» передвигается - правда, только по строго заданному маршруту и в определенное время, с полуночи до четырех утра. Тут, конечно, все больше наши собираются, но и технари приходят часто, и элохимы: ничего, общаемся, иногда приятельствуем даже. До такого безобразия, какое Яна устроила, все же редко доходит, чтобы истреблять спящих агентов или драться в парадных, как пьяницы. Здесь место для отдыха и приятного времяпрепровождения тех, кто долго работает в квазиматериальной или физической форме и привязан по долгу службы к реальности Полигона. Вот как я в последнее время, например. И тебе, кстати, обязана несколькими лишними днями!
        Она шутливо погрозила пальцем.
        - Извини, - ответил я. - Яна говорила, что это прямо мука мученическая. Как слепая черепаха в смирительной рубашке, что-то вроде того.
        Стелла махнула рукой.
        - Ворчливая брюзга эта твоя Яна. Да, собственно, почти все элохимы такие: то не так, это не этак, Полигон плох, работа тяжелая, люди не слушаются, шеды мешают, домой хочется… Нытики. Нужно уметь наслаждаться моментом, вот что я думаю. Долго здесь находиться действительно надоедает, но наведаться сюда время от времени я люблю: еда ваша нравится - мороженое особенно! - пирожные разные, конфеты с орешками, клубника, вино, шампанское. И тело человеческое нравится очень! - Она с силой провела ладонями по груди и бедрам, выгнувшись, как довольная кошка. - И женское, и мужское, хотя женское больше, конечно. Столько удовольствий, особенно если немного модифицировать! И воздух здешний люблю - когда весеннее утро, или осенью после дождя, или когда сильный мороз и снег пахнет арбузом, или вот как сейчас, на реке… Да ты сам посмотри вокруг, красота же!
        Чуть позади на Стрелке призрачным белым светилась колоннада старой Биржи и вздымались увенчанные огнями Ростральные колонны; налево темнели приземистые бастионы Петропавловской крепости, и золотой ангел на шпиле собора слал привет своему каменному собрату на Александрийском столпе, невидимому сейчас за изумрудным фасадом Зимнего дворца; фонари на мостах вытянулись в светящиеся пунктирные нити, будто пронизанные утренним солнцем капли росы на невидимой паутине. Теплоход завис в пустоте, выйдя на самую широкую часть Невы, и сверху была черная бездна со звездами, снизу едва колыхались непроницаемо темные воды, и город казался тонким каменным окоемом вокруг бездонных древних глубин, почти невидимой гранью между одинаково чуждыми, вечными и бесконечно холодными дольним и горним мирами.
        - Как это можно не любить! - воскликнула Стелла и вздохнула. - Даже жаль, что всему скоро конец.
        - Который ты, насколько я знаю, как раз и стремишься приблизить.
        - Вообще-то под «скоро» я имела в виду еще лет сто или даже чуть больше, если по консервативной оценке. И то, что вы сами, без всякой сторонней помощи, все и угробите. Но если ты продолжаешь считать, что я сплю и вижу, как бы спровоцировать вас на забрасывание друг друга ядерными ракетами, то самое время об этом поговорить. Тем более я сама предлагала возможность выслушать другую сторону. Ты же не возражаешь?
        Я не возражал.
        - Вот и прекрасно! Тогда никаких частных мнений, новелл и теорий. Только факты и логика. А выводы сам сделаешь, я надеюсь.
        Музыка стихла: оркестр сделал перерыв. Барабанщик положил палочки на там-там и курил, пуская туманные кольца. Старуха в черном закончила кормить дога мороженым и пила кофе из крошечной чашечки, держа ее костлявыми пальцами, обтянутыми ярко-желтой перчаткой из органзы. Бармен ловко долил наши бокалы и втиснул бутылку обратно, в груду подтаявших кубиков льда.
        - Итак, начнем сначала. По словам Яны выходит, что она случайно подсказала Ильинскому решение уравнения универсальной бинарной волны, при этом совершенно не думая о последствиях. Отмечу, что без ее помощи решение такого типа задачи миллион Ильинских искали бы десять миллионов лет, хотя дело не в этом, а в том, что Яна кто угодно, но только не дура. Я, например, считаю ее жеманной беспринципной вралью, но в уме и профессионализме ей отказать невозможно. Тебе же предлагается верить, что элохим, эксперт по человеческой цивилизации с опытом в десять тысяч лет, не потрудилась узнать, над чем именно работает Савва, не оценила рисков вмешательства и хотя бы на уровне здравого смысла не сложила два и два, чтобы понять, чем может обернуться помощь в работе специалисту военного научно-исследовательского института. Похоже, она не слишком высокого мнения о твоих интеллектуальных способностях.
        Я хотел ответить, но Стелла подняла ладонь и сказала:
        - Продолжим. Яна заявила, что появилась в лаборатории у Ильинского сразу же, как только Сфера вероятности выдала катастрофический сценарий, и решила вмешаться, чтобы эту катастрофу предотвратить. Вопрос: почему тогда одновременно с ней туда не ввалились мы с Бобом? Ты знаешь, что информация Сферы одинаково доступна и элохимам, и нам, аналитики у нас работают одного уровня, к тому же, чтобы увидеть ближайшую фатальную перспективу, и аналитиком быть не нужно. Почему мы не попытались немедленно взять ситуацию под контроль, чтобы не допустить к Ильинскому элохима, а сидели сиднями больше суток? Ответ очевиден: потому что на тот момент, как Яна театрально явилась перед несчастным Саввой, никакого ядерного катаклизма в сценариях Сферы не было. Он появился только тогда, когда она убедила Ильинского бежать за границу - и вот тут да, тут вероятность атомной войны подскочила в разы, и мы вмешались, но, к сожалению, опоздали. Понимаешь, о чем я?..
        Я молчал. Стелла приподняла бокал, прищурилась и посмотрела на меня сквозь искристое золото.
        - Не хочешь понимать, - сделала она вывод. - Не в состоянии отказаться от бинарной оппозиции добра и зла, где твоя драгоценная Яна - это добро, а я, соответственно, зло, чудище и людоед, поэтому и предположить не можешь, что это именно она, Ишим Йанай Элохим Меген, стремится втравить человечество в последнюю самоистребительную войну, а отнюдь не я, скромная шеда мадиах. И это не твоя вина, это вообще присуще каждому человеку: принимать собственное благо за абсолютную точку отсчета, относительно которой определяется добро и зло, а потому добро для вас это жизнь, здоровье, богатство и счастье, а зло - нечто прямо противоположное, болезни, война, насилие, бедность, смерть. Убери из системы координат человека, и с точки зрения вечности добро и зло станут абсолютной условностью. Но если продолжать считать частное благополучие человека критерием для определения зла и добра, то добрее меня во всем мире никого не сыскать, уж поверь.
        Я сидел и рассматривал публику. Нервная женщина с бокалом вина подсела за столик к одинокому мужчине в сером пиджаке. Они молчали, и на лицах обоих было то мучительно неловкое выражение, когда два одиноких человека стараются придумать тему для разговора.
        - Я уже говорила, что вы - раса войны, люди кризиса, - продолжала Стелла. - В этом ваша слабость - и ваша сила. Вы неустойчивы, непредсказуемы, с трудом управляемы, агрессивны - но именно в кризисных ситуациях проявляете свои самые лучшие качества, как раз те, которые являются ключевыми критериями для прохождения Испытания. Безусловно, бедствия, катастрофы и в особенности война сопровождаются проявлениями крайнего ожесточения и невероятными зверствами; вы способны творить друг с другом такое, что даже мне порой смотреть тошно - а я повидала виды, будь уверен. Но есть еще и статистика. Дело в том, что совершенными чудовищами в критических условиях становятся те, кто и в обыденной жизни, прямо скажем, высокой нравственностью не отличался - просто катастрофы и войны дают им повод распоясаться окончательно. Основная же человеческая масса в состоянии покоя не проявляет себя ни преступно, ни героически: живет себе человек, средне так, обычно, как все, - родился, учился, женился, трудился, лечился, помер. И так по кругу. Но случись вдруг беде, и тот же самый человек, самый обыкновенный, с высокой долей
вероятности становится не просто героем - подвижником: спасает товарищей, не щадя своей жизни; бросается в бурный поток, рискуя собой, на выручку утопающим; детишек несет из огня, ложится на пулемет, делится последним куском, когда сам голодает, и все прочее в таком духе. И чем страшнее беда, тем таких людей больше - и силу, приобретенную в преодолении кошмаров битв или катастроф, они сохраняют на всю свою жизнь. На тех, кто достойно прошел последнюю Мировую войну, даже у нас нет никаких средств воздействия, бесполезно. Их воля выкована из оружейной стали и закалена кровью и потом. Вот почему, друг мой Витя, нам бедствия и военные катаклизмы без надобности. Я вовсе не хочу, чтобы вы страдали и бедствовали; напротив, для меня лучше, чтобы вы были благополучны, чтобы стремились к благополучию, чтобы оно стало основной вашей жизненной целью; я хочу, чтобы людям не нужно было по-настоящему бороться за жизнь, принимать непростые решения, делать выбор, чтобы у вас было как можно больше времени на удовольствия и развлечения, потому что общая беда вас сближает и делает лучше, а маленькое частное благополучие
творит завистников, праздных злопыхателей и эгоистов.
        Мужчина в сером хлопнул рюмку для храбрости и принялся рассказывать анекдот. Женщина слушала и невесело, натужно смеялась.
        - Здесь нет ничего личного, Витя. Я не испытываю какой-то ненависти к роду человеческому. Некоторые мне даже симпатичны - вот ты, например. Просто я действительно считаю этот проект… ну, как бы сказать корректно… сырым, пусть будет так. Понятно, что Ветхий Днями не ошибается, но в данном случае мне очевидно, что для соответствия заданным критериям Эксперимента вас нужно постоянно держать в кризисном тонусе - да вы и сами об этом догадываетесь, и почти тысячу лет самые волевые и сильные из вас ради того, чтобы вырваться из круга смертей и рождений, с готовностью ложились под меч, шли в огонь, на арену ко львам, а за неимением всего этого «зажигали беду вокруг себя»[35 - «Зажечь беду вокруг себя» - выражение из писем св. Феофана Затворника, относящееся к поучениям о постоянной молитве.] и уходили в какие-нибудь дикие пустыни и дебри, где что ни день - то борьба за физическое выживание. Но я, как исследователь, отказываюсь принять состоятельность сущностей, которым для эффективности требуется постоянный стимулирующий раздражитель и которые разлагаются в состоянии покоя. Весь ход Эксперимента пока
подтверждает мою правоту: количество прошедших Испытание единиц в благополучное мирное время практически сходит на нет. Еще немного - и наша точка зрения будет подтверждена опытным путем, а у элохимов уже не осталось ходов, они проигрывают в этой партии - и, естественно, готовы пойти даже на отчаянные меры: например, ахнуть по человечеству последней, смертоносной войной, надеясь, что резкое сокращение количества людей приведет к росту качества. Рискованный ход, да и запрещенный со времен Потопа к тому же, но иначе они обречены на поражение. Так что твоя маленькая подруга Яна вовсе не старается спасти человечество от ядерного пожара: она как раз тащит Савву туда, где решение о нанесении первого удара примут куда скорее и проще, чем здесь. Это как вложить зажигалку в ладонь пироману, у которого руки чешутся, и указать на фитиль к цистерне с бензином. Она сама придумала эту комбинацию и теперь стремится разыграть ее до конца.
        Стелла положила узкую ладонь на барную стойку и подвинула что-то к моему бокалу. Я посмотрел: это был значок с изображением олимпийского волчонка. Рубиновый глаз его сейчас был темен и пуст.
        - Вот, держи. Когда выйдешь отсюда, можешь снова активировать и продолжать от меня прятаться - я не обижусь. Правда. Можешь даже продолжать помогать Яне переправить Ильинского за океан, если я тебя не убедила. Но я бы хотела, чтобы ты подумал и принял решение, очень простое и единственно правильное в твоей ситуации.
        - Это какое же? - поинтересовался я.
        - Сделать, что должен. После вашей вылазки в Светогорск положение твое, Витя, прямо скажем, незавидное. Так что самым разумным будет вспомнить, что ты капитан уголовного розыска, гражданин, в конце концов - и просто передать Ильинского, когда его снова встретишь, соответствующим компетентным органам. Начальству скажешь, что пропал, потому что взял след беглецов и хотел завершить операцию в одиночку - а победителей не судят. Никаких претензий к тебе никто предъявлять не будет, наоборот, станешь героем: звание, премия, все дела. Можешь даже считать себя спасителем человечества, предотвратившим ядерную войну. И все - живи спокойно, счастливо, как нормальный человек. Кстати, со своей стороны могу обещать, что никто из наших ни к тебе, ни к твоей семье даже не приблизится, разве что для того, чтобы помочь немного, если понадобится. Поверь, я умею быть благодарной.
        - А что дальше?
        - А дальше ты проживешь хорошую, мирную жизнь и тихо умрешь. Как и все. И после этого тебе будет уже все равно, потому что, будем откровенны, хоть ты и славный парень, но шансов на успешное прохождение Испытания у тебя не так чтобы очень много - это я тебе как мадиах с тысячелетним стажем говорю. Твоя личность будет отформатирована и собрана заново, после чего начнется уже совсем другая история.
        - Звучит как-то невесело.
        - На самом деле это очень хорошо звучит, Витя. Сколько тебе сейчас, тридцать? Значит, впереди еще лет сорок, это почти пятнадцать тысяч закатов и рассветов, подумай! Если повезет, сохранишь до пятидесяти лет волосы, до шестидесяти - потенцию и в здравом уме перейдешь в мир иной. Чем плохо? Если глупостей не творить, не лезть не в свое дело, не пытаться геройствовать, то можно очень комфортно провести эти годы. Что говорить: даже из наших некоторые уходят в люди, чтобы пожить жизнь - другую, - ты же слыхал о ванадах? Цени то, что есть, Витя. Поверь, это немало.
        - Надеюсь, мне не нужно давать какой-то ответ прямо сейчас?
        - Нет, ну что ты! Но если решишься на что-то, дай знать.
        - Если решусь, то как мне с тобой связаться?
        - Ты знаешь мое имя, - серьезно ответила Стелла. - А значит, можешь позвать. Достаточно будет использовать любое передающее устройство, хоть телефон, хоть транзистор. Ну, или еще чертыхнуться можно: рядом сразу появится один из наших автономных модулей слежения и мне передадут, что ты меня вызвал.
        Я взял со стойки значок и молча приколол его на рубашку.
        - Ну все, хватит о делах! - Стелла соскочила c барного стула и потянула меня за руку. - Не так часто я тут бываю, чтобы тратить прекрасную ночь на разговоры! Пойдем танцевать!
        Оркестр заиграл снова, и теперь к нему присоединилась певица в длинном огненно-алом платье, обтягивающем и блестящем, как рыбья чешуя. Она запела, и песня эта была одновременно прекрасной и грустной, как воспоминание о давно прошедших, счастливейших днях, которые больше не повторятся, сколько бы рассветов и закатов ты еще ни увидел. Мы медленно кружились по палубе в такт музыке, движению звезд и легкому шепоту волн. Стелла прижималась ко мне, чуть откинув назад голову и прикрыв глаза, и тело ее под тонкой ситцевой тканью было упругим и совсем по-человечески теплым, а пальцы в моей ладони ледяными, как смерть.
        Мы потанцевали, допили шампанское, а потом спустились вниз и через салон прошли на небольшую открытую палубу на носу корабля. Здесь стояли два низких кресла и маленький столик. Стелла взяла мороженого, а я все-таки прихватил для себя порцию «Курвуазье», и мы молча сидели, глядя на набережные и устремленные в звездное небо раскрывшиеся мосты. Было очень хорошо сидеть вот так, смотреть в ночь, пить маленькими глоточками восхитительный коньяк, молчать о своем, и я не знаю, о чем размышляла Стелла, - может быть, об Эксперименте, или о мире за пределами Контура, или вообще не думала ни о чем, а просто наслаждалась мороженым и прогулкой, - но мои раздумья были нерадостны.
        Я вспоминал, сколько подозрительных несостыковок заметил в рассказе Яны еще в тот вечер, когда они с Саввой незваными гостями заявились ко мне домой, как отнес тогда их на невозможность понять человеческим разумом мотивы и побуждения неземного рассудка - и вот теперь, после разговора со Стеллой, все, казалось бы, встало на свои места - и в то же время перевернулось с ног на голову. Потом я подумал, что нет ничего проще, чем заставить поверить во что угодно того, кого сначала беспощадно пытаешь, а потом извиняешься за ошибку и вознаграждаешь страдания кажущейся откровенностью. Вспомнил Савву: неужели он не заметил, не задался вопросами, а просто так взял и поверил? И у меня не было иного ответа, кроме слов: «Он, конечно, незаурядная личность, умница - но ведь тоже человек, как и ты».
        Я с детства знал, за кого воевать: за наших против немцев, за красных против белых, за честных граждан против преступников. Сейчас, вне человеческого измерения, все запуталось, но ясно было одно: я оказался в центре противостояния двух невероятно могущественных и непостижимых сил, чьи мотивы мне неясны, намерения неизвестны и каждая из которых с легкостью использует ложь как оружие в противоборстве друг с другом. Я не верил Яне - собственно, до конца я никогда ей не доверял, но не мог поверить и Иф Штеллай, потому что просто в силу своей человеческой природы не в состоянии был отличить махровое жульническое вранье элохимов и шедов от правды и сомневался уже, существует ли такая правда вообще. Так бывает, когда, усомнившись в друге, ты идешь за истиной к его врагу - но и тому не можешь довериться, потому что он враг, а значит, пристрастен, и цепочка сомнения и подозрений замыкается в круг, и в этом круге ты оказываешься совершенно один.
        Я молчал, пил коньяк, смотрел на изнанку разведенных мостов, на то, как пустеют постепенно людные набережные, как гаснут на улицах фонари и окна далеких домов - сидел, стараясь почувствовать каждую минуту из тех, что остались мне до момента, когда нужно будет возвращаться и решать, что делать дальше.
        «Невская волна» причалила у пристани Петровского спуска без трех минут четыре утра. Скоро Мелех в своей башне, озаренной угрюмыми темно-багровыми молотом и серпом, нажмет на приводящие рычаги механизмов Вселенной и обновит реальность. Корабль мягко ткнулся в гранит резиновыми покрышками на борту, рыжий матрос перепрыгнул через леер и ловко накинул толстую канатную петлю на отполированный кнехт. Громко стукнули деревянные сходни.
        - Спасибо за прекрасный вечер, Витя, - сказала Стелла, легко поцеловала меня в щеку, чуть отстранилась и деловито потерла отпечаток помады, размазав ее по щетине. - Колючий какой, тебе нужно побриться. Ну что же, до встречи?
        - До свидания, - ответил я, чуть подумав. - Будем на связи.
        Я сошел с трапа и обернулся.
        Корабль исчез - ни огней, ни музыки, ни даже тени, только в неподвижном предутреннем воздухе повис странный отзвук, как будто лопнула толстая стальная струна, да масляно-черная густая волна плеснула прощально о камень.
        Глава 12
        Задача пяти тел
        Первым делом я активировал защитный значок. Олимпийский волчонок ободряюще подмигнул красным глазом. Как бы там ни было, я не хотел пока, чтобы меня могли обнаружить ни Стелла, ни Яна. Нужно было сначала во всем разобраться.
        Я присел на гранитный парапет набережной, вытащил из смятой пачки последнюю сигарету и с удовольствием закурил. Все вокруг было темно, пусто, недвижно, словно декорация в ночном театре, ожидающая появления актеров и зрителей, и похоже, что в предстоящем спектакле мне отводилась роль марионетки, ниточки от которой рвут друг у друга из рук повздорившие кукловоды.
        Но это мы еще поглядим. Может, я и стойкий солдатик, но не такой уж и оловянный.
        Я выбросил окурок в воду, перешел проезжую часть и направился в сторону улицы Красной, чье устье чернело под полукружием арки меж торжественных бело-желтых фасадов бывших Сената с Синодом, похожих, как близнецы.
        На вчерашнем номере «Вечернего Ленинграда», приклеенном на газетном стенде, значилась дата: 28 августа, вторник. Ночь в закулисье обернулась четырьмя днями снаружи, и оставалось только догадываться, что могло случиться здесь за это время.
        Рядом со стендом прислонилась к стене покосившаяся телефонная будка. Я вытащил из кармана брюк кошелек; в нем позвякивало немного мелочи, среди которой нашлись двухкопеечные монеты. Я вошел в будку и набрал свой домашний номер.
        Папа взял трубку после второго гудка - знак тревоги, когда человек и в пятом часу утра спит вполглаза, поставив телефон рядом с кроватью.
        - Я слушаю.
        - Папа, - сказал я.
        В трубке немедленно щелкнуло.
        Отец откашлялся и ответил:
        - Сынок.
        - Папа, я в порядке. Прости, что пропал - были свои обстоятельства…
        - Понимаю.
        Отец помолчал, видимо подбирая слова, и произнес:
        - У нас все хорошо. Мама волновалась очень, но позвонил твой начальник, полковник Макаров, и сказал ей, что ты на специальном задании. Успокоил немного.
        «Спасибо тебе, Иван Юрьевич, - подумал я. - Человек».
        - Очень поддерживают товарищи из госбезопасности, - продолжал отец. - Заботятся о нас, присматривают, вот, дежурство в парадной установили, чтобы нам было спокойнее. До работы провожают. Как бы мы без них справились, даже не знаю.
        - Я понял, папа. Спасибо.
        - Да не за что, сын. Ты береги себя.
        - Обязательно буду. Все, пап, мне пора. Маме привет передай и скажи, что я скоро вернусь.
        Я повесил трубку. Весь разговор занял едва ли минуту, но рисковать не хотелось. Нужно было найти другой телефон, хотя, если заботливые товарищи из госбезопасности успели определить адрес, то очень скоро будет перекрыт весь квартал и уйти от преследования на пустынных утренних улицах мне не удастся.
        У меня были удостоверение сотрудника уголовного розыска и надежда, что мою физиономию еще не расклеили на каждом углу под заголовком «РАЗЫСКИВАЕТСЯ». Идея ломиться под утро в двери квартир с требованием дать позвонить была так себе, но другой альтернативы заячьей пробежке по проспектам и переулкам в поисках телефонной будки я не видел.
        Мне повезло: в тесном, как печная труба, и таком же закопченном дворе в боковом переулке я увидел вход в кочегарку. Из открывшейся в ответ на настойчивый стук двери пахнуло влажным теплом и подозрительным дымным травяным ароматом.
        - Уголовный розыск. - Я ткнул перед собой раскрытым удостоверением. - Необходимо воспользоваться телефоном.
        Долговязый худой истопник с жидкой китайской бородкой и длинными вьющимися волосами, подвязанными узкой тесемкой, равнодушно кивнул, прошел внутрь и показал пальцем:
        - Вон там.
        Котельная была из старых, тех, что первыми пришли на смену дровяным печкам в квартирах. От угольной топки исходил вязкий жар, под узким окном расположился топчан, застеленный солдатским одеялом; на столе среди книг и переплетенных машинописных листов стояло закопченное блюдце, на котором курилась палочка благовоний, и примостился громоздкий телефонный аппарат старого образца с буквами на диске набора. Я подвинул ногой тяжелую табуретку, присел и снял трубку.
        В квартире на Лесном никто не отвечал. Я дал гудков десять, нажал на рычаги, позвонил снова - безрезультатно. Это могло означать, что дела совсем плохи - или что кто-то просто отключил телефон на ночь, но я не стал терзаться догадками: нужно было выяснить многое, а время поджимало.
        Косте Золотухину дозвониться тоже не получилось. Я подумал немного, полистал записную книжку и набрал домашний номер Леночки Смерть. Бог весть, как он у меня оказался, но звонить по нему мне не доводилось ни разу.
        - Общежитие! - недовольно продребезжал старушечий голос на другом конце провода.
        - Пожалуйста, Сидорову Елену, - попросил я. - Это срочно.
        Я был готов к возмущению или вопросам, но их не последовало: видимо, на вахте привыкли, что Леночке по делам службы то и дело звонят в неурочное время. Трубка громыхнула о стол, послышались шаркающие шаги, и все стихло. Шли минуты. Я покосился на истопника: тот растянулся на топчане, закинув ноги на низкую спинку и держа перед собой книжку в строгом академическом переплете. Заглавия я не разглядел.
        Тишина в телефонной трубке ожила, послышались шаги, кто-то споткнулся, зашипел, выругался, и наконец я услышал сиплый спросонья голос:
        - Сидорова.
        - Лена, привет, - сказал я.
        - Адамов! - закричала она и замолчала.
        Снова наступила тишина.
        - Але! - позвал я. - Але!
        В трубке всхлипнуло.
        - Лена! Ты меня слышишь?
        - Адамов, - выдохнула она. - Ты живой вообще?!
        - Вполне, просто… немного выпал на время из жизни.
        - Да что у тебя там творится?! Где ты, как ты?!
        Щелчков не было слышно, но я на всякий случай спросил:
        - Лена, а мы сейчас одни?
        - Что? Да, то есть нет, в смысле, тут Сталина Тихоновна только, но она отошла… А! Ты про это! Нет, общагу не слушают, только мой рабочий зачем-то… Адамов, тут из-за тебя такое творится!..
        Таинственное исчезновение капитана уголовного розыска Адамова стало главной новостью в ГУВД. Людям вообще нравится рассказывать друг другу истории, в которых кто-то знакомый как следует оскандалился, и предвкушать, как потом оскандалившемуся нагорит. Недостатка в материале не было: не успели еще в курилках, столовой и коридорах в подробностях обсудить события эпической «битвы при Кракенгагене», в которой тот же пресловутый Адамов был главным действующим лицом, как вот тебе раз: теперь он еще и пропал без всяких объяснительных оправданий. Неформальные разговоры вначале носили в основном юмористический характер и строились вокруг версии, что злосчастный капитан просто запил горькую после катастрофического провала инициированной им операции, поминая в качестве дополнительных аргументов в пользу такого предположения личную драму с покинувшей его накануне свадьбы невестой и совершенно безрезультатную работу по делу «вежливых людей». В официальных же кабинетах обстановка стремительно накалялась; может быть, в обычной ситуации полковнику Макарову удалось бы на некоторое время замять дело, но докладов и
объяснений в связи с событиями на канале Круштейна ждали на самом высоком уровне и самым же решительным образом требовали немедленно отыскать, доставить и покарать. Дело шло к объявлению в розыск. Примерно сутки мне подарил Костя Золотухин, в рамках народной гипотезы происходящего признавшийся с покаянным видом, что Адамов пьет у него на даче в компании сомнительного поведения девиц и что вот прямо сейчас за ним уже едут и непременно доставят хоть тушкой, хоть чучелом. В пятницу, когда версия о загородной вакханалии лопнула, полковник Макаров, с беспримерным мужеством поставив на карту незапятнанное взысканиями личное дело, лично доложил генералу, что капитан Адамов находится в служебной командировке и в обстановке глубокой секретности, рискуя жизнью, проводит оперативные мероприятия с целью до конца разобраться во всех причинах и обстоятельствах кракенгагенских событий.
        - Понимаешь, все были уверены, что ты вот-вот явишься, - пояснила Лена. - Ну и тянули, как могли, время.
        Ранним утром в субботу грянул гром. Руководство ГУВД - включая самого генерал-майора, а также начальника уголовного розыска, несчастного полковника Макарова, заместителя начальника главка по политической работе, руководителя кадровой службы и секретаря партийной организации - было вырвано из мирного сна категорическим предписанием немедленно явиться в управление, где их уже ожидал комитетский десант в лице товарища Жвалова и двух десятков оперативников госбезопасности. Разъяренно дребезжали телефонные трели, в кабинетах на повышенных тонах задавали вопросы, по ковровым дорожкам обычно погруженных в почтительную тишину начальственных коридоров то и дело кто-то бежал мелкой рысью, выпучив глаза и роняя листки бумаги из толстых папок. Все зубоскальство в курилках прекратилось мгновенно, и даже самые большие любители сплетен предпочитали помалкивать, лишь сочувственно глядя на товарищей и коллег пропавшего капитана, которых постоянно вызывали на разговор то в один, то в другой кабинет.
        - Ты, конечно, устроил всем веселую жизнь, что и говорить, - рассказывала Леночка. - Пукконена, Белова, Гвичию, Шамранского, Бодровых почти сутки держали на Литейном, домой к ним приходили, родственников допрашивали. По Золотухину служебную проверку инициировали, чуть ли не дело заводить собираются. Ребят Зубровина вызывали. Даже нас с Левиным дернули: спрашивали, когда познакомились с тобой, как часто общались, на какие темы, когда последний раз видели - все в таком духе. Ну, мне-то скрывать нечего, я совершенно честно сказала, что у нас отношения с тобой исключительно профессиональные, ты меня даже в кино не пригласил ни разу - от меня и отстали, подписку только взяли о неразглашении непонятно чего. Хоть бы объяснили, что я такое могу разгласить и кому. Но у остальных дела не очень, конечно. А твои и вовсе никуда не годятся.
        Лена замолчала. Я тоже молчал, не зная, что тут можно сказать.
        - Рассказать ничего не хочешь? - спросила она.
        - Нет, - ответил я. - Прости. Может быть, позже.
        - Ладно. Хорошо, что позвонил. Хоть знаю теперь, что ты жив. Если что, обращайся.
        - Спасибо, Лена. И, как раз если что, этого разговора не было…
        - Господи! - воскликнула Леночка. - Да за кого ты меня принимаешь?!
        Раздался короткий грохот, и в трубке зазвучали гудки.
        Звонить больше было некуда, идти тоже - разве что сдаться товарищу Жвалову. Впрочем, оставался еще один вариант, который с одинаковой вероятностью мог быть и выходом, и западней, но выбирать не приходилось. Я снова снял трубку, подумал, положил ее обратно на рычаги, посмотрел на истопника, устроившегося с книгой на топчане, и позвал:
        - Эй! Товарищ кочегар!
        Он медленно повернул голову, сонно моргнул и сообщил:
        - Меня зовут Олег.
        - А меня Виктор. Скажи-ка, Олег, как называется твоя книжка?
        - «Бытие и время».
        - То, что нужно. Будь другом, прочитай что-нибудь наугад.
        Он пожал плечами, полистал и внятно прочел:
        - «Человек блуждает. Человек не просто вступает на путь блужданий. Он всегда находится на пути блужданий. Путь блужданий, которым идет человек, нельзя представить себе как нечто, что просто сопровождает его, наподобие ямы, в которую он иногда попадает. Путь блуждания принадлежит к внутренней структуре, в которую вовлечен исторический человек»[36 - Цитата из книги «Бытие и время» Мартина Хайдеггера, немецкого философа, основателя лингвистической философии.].
        - Не поспоришь, - согласился я. - А делать-то что?
        Олег перелистнул еще несколько страниц и зачитал:
        - «Присутствие себе самому онтически всего ближе, онтологически всего дальше, но доонтологически все же не чуждо».
        - М-да.
        - Традиция гадательных практик требует довольствоваться первым полученным ответом, - заметил Олег. - Повторное вопрошание свидетельствует об отсутствии доверия и приводит к сокрытию смыслов.
        - И что все это значит?
        - Трудно сказать, не зная вопроса, который вы задавали. Но если в первом ответе содержалось указание на блуждание как сущностный элемент исторического человека, думаю, это знак того, что вам следует продолжать блуждать. Иными словами, это указание на примат действия перед бездействием.
        У Олега были ярко-голубые глаза и сероватое лицо ангела с кладбищенского монумента.
        - Элохим? - спросил я.
        - Ну, в рамках такой терминологической парадигмы можно сказать, что все мы являемся сынами Божиими…
        - Ладно, понял. Просто не похож ты на истопника, Олег.
        - А вы не очень-то похожи на милиционера.
        - А на стойкого оловянного солдатика?
        Трубку взяли после первого гудка.
        - Вас слушают, - констатировал бесстрастный женский голос, похожий на тот, что сообщает по телефону точное время.
        - Мне нужно поговорить с товарищем… эээ… Кардиналом.
        - Назовите себя.
        - Адамов.
        В динамике что-то скрипуче запищало, на мгновение вдруг ворвался отдающийся эхом многоголосый шум, обрывки механических объявлений, тяжкий выдох локомотива - и из наступившей секунду спустя бархатной тишины послышалось:
        - Доброго утра, Виктор Геннадьевич. Признаться, уже не надеялся. Чем обязан?
        Я был совершенно уверен, что Кардинал прекрасно понимает, чем он обязан моему звонку и в какой ситуации я сейчас нахожусь.
        - Здравствуйте. Предлагаю встретиться. Если у вас еще сохранился интерес к обмену информацией.
        - Лучше поздно, чем никогда. Я, конечно, ждал, что вы позвоните пораньше. Например, сразу же, когда повстречали Ильинского и его спутницу, как мы и договорились. Но видно, такая уж у меня судьба: верить человеческой порядочности и постоянно обманываться. - Кардинал вздохнул. - Виктор Геннадьевич, неужели обязательно было доводить дело до того, чтобы прятаться, будто мышь под печкой, в подвальной кочегарке? Ладно, это был чисто риторический вопрос. Ждите, я скоро буду.

* * *
        Вчерашний салат «Оливье» и заветренная селедка «под шубой» улетели в мгновение ока. Внезапный голод был ошеломляюще яростным - внутри словно кто-то рычал, выл и неистово лязгал хищными челюстями, крутясь и норовя ухватить собственный хвост. Я еще вполне сносно чувствовал себя, когда Кардинал заехал за мной в котельную; спокойно доехал с ним на его неброской серой «копейке» до Кронверкской набережной - удивился, только когда мы вышли из машины и направились через безлюдный деревянный мостик к замкнутым воротам Петропавловской крепости, и удивился еще раз тому, что дверь в них оказалась открыта, и мы прошли через нее в неподвижную утреннюю тишину пустынного крепостного двора, совершеннейшее безмолвие которой нарушалось лишь еле слышным шорохом крыльев ранних птиц, стремительно проносившихся над пыльной брусчаткой. Потом мы повернули налево, вошли в ресторан, что располагался в недрах Иоанновского равелина - мне доводилось бывать тут раз или два с Костей Золотухиным, - и я отошел в туалет, чтобы привести себя хоть в какой-то порядок - там-то меня и скрутило, как раз в тот момент, когда я, скинув
рубашку, мылся над узкой раковиной - разом набросились и голод, и такая иссушающая, смертельная жажда, что я приник к крану и с неописуемым наслаждением, фыркая и захлебываясь, пил восхитительно прохладную воду, пахнувшую ржавчиной и речной тиной.
        - Вы на бульончик налегайте, Виктор Геннадьевич, - сочувственно порекомендовал Кардинал. - Вам сейчас жидкое и горячее в самый раз.
        Уговаривать меня не приходилось. Еще до того, как полусонная кряжистая повариха вынесла из пустой кухни миски с салатами, я слопал весь подсохший хлеб из плетеной корзиночки на столе и уже перешел на соль - сыпал ее себе на ладонь и слизывал, будто лось. Раскаленный куриный бульон в большой кружке обжег мне язык и гортань, но я все равно выпил его в несколько жадных глотков, а потом одним махом отправил в рот горсть хрустящих белых сухариков.
        - Не думал, что это заведение работает ранним утром.
        - А оно и не работает, - отозвался Кардинал. - Но я близко знаком с заведующим, он в некотором роде мой должник - вот и попросил, чтобы нам открыли, в порядке исключения: подумал, что вам не повредит перекусить и отдохнуть немного, а беседа предстоит долгая, да и непростая. Не на лавочке же сидеть, в самом деле. Ну, как? Получше?
        Я кивнул. Бульон разливался в желудке масляным жаром; оголодавший зверь внутри меня канючил добавку, но хотя бы успокоился настолько, чтобы я снова мог соображать и разговаривать. Подошла повариха, убрала пустые миски и кружку, быстро зыркнула внимательным острым взглядом; на дрогнувших веках мелькнули поблекшие синие буквы. Я покосился было в ответ, но Кардинал чуть взмахнул рукой и сказал:
        - Насчет Евдокии Ильиничны не беспокойтесь. Она человек старой магаданской закалки; даже красуйся ваш портрет на всех газетных стендах города, она оставалась бы нема, как камни этого равелина, а им есть что порассказать. Впрочем, до всенародной популярности дело еще не дошло, хотя, без сомнения, сегодня вы уверенно возглавляете список самых разыскиваемых людей Ленинграда - а может, что и всего Союза.
        - Полагал, что могу рассчитывать только на третье место, - заметил я. - После Ильинского и… и его подруги.
        - Яны, - спокойно уточнил Кардинал. - Но ведь обстоятельства-то изменились, не правда ли, драгоценный Виктор Геннадьевич? И есть как минимум две причины, по которым ни Ильинский, ни Яна, кем бы она ни была, уже не могут конкурировать с вами в сомнительной гонке за право называться самой разыскиваемой персоной страны.
        - И какие же?
        - А вы не знаете?
        Я отрицательно покачал головой. Кардинал печально вздохнул.
        - Никак не могу понять, что за сложную игру вы ведете, Виктор Геннадьевич.
        - Если честно, то я даже правил не знаю. Поэтому хожу в основном буквой «Г».
        Он усмехнулся.
        - Ну что ж, извольте. Первая причина в том, что их задержали. Результат блестящей оперативной работы нашего общего друга подполковника Жвалова.
        - А вторая? - спросил я.
        - Они мертвы.
        Кардинал внимательно смотрел на меня. Видимо, увиденное его удовлетворило, потому что он кивнул и сказал:
        - Похоже, что вы обескуражены.
        - Немного, - с трудом просипел я. Наверное, сильно обжег горло бульоном.
        - А уж как обескуражен и расстроен товарищ Жвалов, который вместо раскрытия вражеской агентурной сети получил пару трупов на руки, и описать нельзя. Он же лично в операции участвовал, в автобусе этом сидел, сам наручники защелкнуть хотел, говорят, - и вот тебе раз, такая незадача. Два бездыханных тела в креслах.
        - В автобусе?..
        - Виктор Геннадьевич, вы меня порой удивляете. Опытный сыщик, бывалый человек - неужели вы всерьез полагали, что эта легкомысленная игра в казаки-разбойники, в которую вы втянули своих бывших соседей, могла закончиться как-то иначе? Ну конечно, в автобусе! Вместе с двумя десятками оперативных сотрудников. Я ведь говорил вам при первой нашей встрече, что Жвалов дело свое знает туго, как бы ни относиться к солдафонским его замашкам, а вы, похоже, пропустили это мимо ушей. После ваших подвигов на канале Круштейна, когда выяснилось, что вы видели Ильинского с его спутницей, а мне ничего не сказали, а потом и вовсе пропали неизвестно куда, я стал поневоле еще внимательнее следить за работой своих коллег из смежного управления, и поверьте, планирование и исполнение операции по задержанию всей вашей дружной компании было в высшей степени безупречным. Автомобиль - если можно так выразиться, - на котором ехали вы и Яков Алексеевич, аккуратно выпустили из города, а потом фиксировали на контрольных точках, скрытно наблюдая за трассой; после того как вы заплутали немного, отправили переодетых в милицейскую
форму сотрудников удостовериться, что вы добрались до первой точки сбора. На случай, если бы вы, не ровен час, опоздали, специальные бригады контролировали переключение железнодорожных семафоров и состав задержали бы тоже. Мобильные группы ГАИ убрали с шоссе, чтобы не случилось никакой неожиданности до того момента, когда все соберутся на «зеленой стоянке» у Лосево - согласитесь, в этом есть своя композиционная эстетика и изящество замысла.
        - Соглашусь. Но в описании истории создания этого шедевра явно не хватает главного элемента.
        - Какого же?
        - Источника информации.
        - Неужели не догадываетесь?..
        У меня были, конечно, предположения, от самых фантастических до вполне реальных: например, что Комитет оплел средствами прослушки и слежения вообще все приемные и передающие устройства в городе, включая кухонную радиоточку в доме на Лесном; или что с товарищем Жваловым во сне связалась Иф Штеллай, проведавшая о плане нашего побега; или что мой старый знакомец Славка узнал-таки издали Яну да и сообщил куда следует. Но правда, как водится, оказалась куда паскудней и проще.
        Всех сдал подлец дядя Валя Хоппер. Ранним утром в четверг, едва очухавшись после нашего ночного совета, он сразу же позвонил по номеру, указанному на всех расклеенных по городу листовках о розыске, - и был внимательно выслушан, а после и доставлен на Литейный, 4, где в присутствии товарища Жвалова и еще нескольких высоких комитетских чинов в мельчайших подробностях изложил содержание разговора с бывшими соседями по квартире, не забыв при этом отметить руководящую роль капитана уголовного розыска Адамова в планируемом заговоре.
        - Он же с нами водку пил. Приглашал всех вместе в дом отдыха поехать. «Бессмертный Ленинград» пел. Сука.
        Пузатая фарфоровая солонка подпрыгнула, звякнув, и опрокинулась на бок. Несколько белых сухариков выскочили из розетки и рассыпались по клетчатой скатерти. Глаза защипало слезами - видимо, слишком сильно саданул кулаком по столу.
        - Вы все-таки романтик, Виктор Геннадьевич, - вздохнул Кардинал. - Ну какая разница, кто и что пел или пил? Если уж на то пошло, я совершенно уверен, что этот ваш дядя Валя вполне искренне веселился, выпивал, поддерживал вокалом и даже в дом отдыха приглашал - просто наслаждался общением и моментом. Только он, простите за грубость, барыга. Ему это ваше товарищество, взаимовыручка и прочая гуманистическая дребедень не близка, у него другие ценности. Вот он приехал домой, обдумал все и, как разумный человек, решил, что ему, с его-то бизнесом на контрабанде из Финляндии, куда полезнее сдать вас и через это приобрести у Комитета бессрочную индульгенцию на все свои мелкие, по сути, прегрешения. Так что вам не его винить нужно, а себя, что вы, Виктор Геннадьевич, с вашим-то опытом общения с подобного рода публикой, решили довериться жулику и спекулянту на том только основании, что он ваш бывший сосед.
        - Еще и четыреста рублей взял, скотина.
        - Деловой человек. - Кардинал кивнул, как мне показалось, едва ли неодобрительно. - Копеечку нажил. Нигде своего не упустит. А вы, дорогой мой товарищ Адамов, если не хотите постоянно чувствовать себя дураком, прекращайте быть идеалистом. Не мальчик уже, право слово.
        - Почему нас сразу там же в квартире не задержали?
        - Потому что разговоры разговорами, а дела делами. Если бы вас всех скрутили на Лесном, то сложно было бы доказать предметную причастность каждого в содействии бегству за границу находящихся в розыске лиц - а товарищ Жвалов любит точность и аккуратность в том, чтобы каждый получил по заслугам сполна. Всем сестрам, так сказать, по серьгам. Оставшихся в квартире женщин - Евгению Ильиничну, Зинаиду и эту… как ее… Людмилу, кажется, арестовали сразу же после того, как вы с Яковом Алексеевичем отбыли на его машине в сторону Верхне-Черкасова. Отца и сына Чечевициных сняли с поезда по прибытии в Выборг; Георгия и Давида Деметрашвили задержали в нескольких километрах от «зеленой стоянки»; так же собирались поступить и с вами - но тут вмешалось то, что люди подполковника Жвалова считают случаем, но в чем я склонен видеть нечто большее. По словами преследовавших вас оперативных сотрудников, внезапно появившийся - и так же внезапно, кстати, исчезнувший - самосвал отправил «Запорожец» в кювет, едва не столкнул с дороги их самих, а когда они подбежали к лежащему в канаве автомобилю, то оказалось, что там
находится только водитель, неуловимый же капитан Адамов снова исчез - предположительно, скрылся под покровом ночной темноты в окрестных лесах. Их, кстати, прочесывали с собаками двое суток, водолазы даже дно водоемов обшарили - безуспешно, как вы понимаете.
        - И где теперь… все?
        - В тюрьме, конечно, где же еще! - удивленно развел руками Кардинал. - С одной 64-й статьей[37 - Статья 64 УК РСФСР «Измена Родине».] на всех, если еще что-то дополнительно не инкриминируют. Наказание вплоть до высшей меры, как вам известно. Ну, до этого, скорее всего, не дойдет, но лет по десять можно гарантировать с уверенностью.
        Я действительно чувствовал себя полным дураком; я и был дураком, и вопросы мои звучали один глупее другого, но я все же снова спросил:
        - Ничего нельзя сделать?
        - Нет, - отрезал Кардинал. - У меня особое положение в Комитете и широкие полномочия, но отобрать у контрразведки арестованных в такой ситуации труднее, чем вырвать кость у голодного добермана. И дело не сделаешь, и без руки останешься. Как вы себе это представляете? Что я попрошу Жвалова отпустить взятых с поличным подозреваемых в государственной измене только потому, что они славные люди и за них ходатайствует главный подозреваемый, капитан Адамов, который, кстати, в бегах и сдаваться, насколько я понимаю, не собирается? Это уж ни в какие ворота. В другой ситуации я, может быть, и придумал что-то, но не сейчас. Эти восемь человек - единственное, что есть в настоящее время у Жвалова, и он чрезвычайно этим обстоятельством раздосадован. Он ведь собирался поймать крупную рыбу: сбежавшего или похищенного ученого, ключевую фигуру важнейшего оборонного проекта, и предположительную вражескую шпионку, а наловил только полное ведро пескарей - военного пенсионера, машинистов локомотива, пару врачей, фабричную нормировщицу и двух домохозяек. И как ни крути, но на организованную шпионскую сеть эта компания
никак не тянет. Теперь ученый мертв, его спутница тоже, и даже причина смерти неизвестна - экспертиза ничего не дала, так что остается только гадать и сторожить трупы в холодильнике, в ожидании неизвестно чего, может, новых озарений у патологоанатомов и криминалистов.
        Я немного подумал.
        - Опознание было?
        - А как же! Мама Ильинского приезжала. Говорят, сцена была душераздирающая, насилу привели в чувство. Даже суровые судебные медики разрыдались, как дети. Личность девушки достоверно установить не удалось, но и ее нашлось кому опознать - коллега Ильинского, некто Гуревич, помните? Так что сомнений никаких нет, увы. Жвалову самому впору навзрыд реветь. Непруха какая-то, иначе не скажешь. И ведь все вроде делает правильно человек, но нет: вскрыл летом предателя в министерстве - а тот удавился, не выдав вражеского связного. Взял под охрану секретных ученых, к Гуревичу в семью своего человека внедрил…
        - Дядя Володя?
        - Ага, дядя. Володя. Опытнейший сотрудник, между прочим. Но и тут беда: один из охраняемых исчезает при обстоятельствах, которые, кроме как дикими, не назовешь. Вроде опять справился, выследил, спланировал все по уму - и бац! Один мертвый, другой ополоумел, на оборонном стратегическом проекте можно крест ставить, резидентура супостата не выявлена, невесть как связанный с этим капитан милиции в бегах, а тут еще эти убийства в НИИ, где работал Ильинский… Что, про это вы тоже ничего не знаете?..
        У человеческой способности удивляться есть пределы, да и само понятие удивительного для каждого свое. За последние несколько дней я увидел, узнал и пережил столько, сколько вряд ли видел и переживал кто-то из рода человеческого до меня, исключая разве что библейских царей и древних пророков, ну, и того бразильского фермера, которого похитили инопланетяне, цинично надругавшиеся над ним на борту своей «летающей тарелки»[38 - Вероятно, Адамов упоминает о случае похищения бразильского фермера Антонио Виллаш-Боаша в 1957 году. Тот утверждал, что на борту НЛО над ним проводили эксперименты и принуждали к вступлению в половую связь с гуманоидным существом женского пола.], - а поразило меня больше всего не какое-то из надмирных чудес, а предательство гнусного Хоппера. Невозможно несколько дней кряду только и делать, что ходить с раскрытым от изумления ртом, как деревенский мальчишка по ярмарочному балагану, - и потому новость про убийства я выслушал скорее с мрачным профессиональным интересом, нежели с удивлением.
        …Сутки назад, ранним утром вторника 28 августа, капитан второго ранга в отставке совершал ежедневную пробежку трусцой, убегая от инфаркта по привычному для себя маршруту вдоль западной границы лесопарка Сосновка. Воздух был еще свеж, проспект Мориса Тореза - тих, птицы прочищали осипшее от дневного дыма горло, распеваясь многоголосием, и стоящий возле поребрика бордовый «Москвич» с приоткрытой водительской дверцей и включенными фарами тревожно диссонировал с благостной утренней симфонией. Внимательный капитан присмотрелся к смятой высокой траве, прошел по следам и через несколько метров наткнулся на распростертое среди молодых березок грузное тело. Обширный белесый живот, вздымавшийся над задравшейся рубашкой, был недвижим. Капитан развернулся, аккуратно возвратился на тропинку и совершил стремительный спурт до ближайшего отделения милиции, благо то находилось менее чем в километре от места обнаружения трупа.
        Через несколько минут оперативно-следственная группа уже осматривала тело мужчины с огнестрельными ранениями и обнаруженный в нескольких метрах от него труп молодой женщины с выраженными признаками удушения.
        - Личности установили быстро: у него удостоверение было в кармане, а у нее - пропуск в сумочке. Начальник особого отдела НИИ связи Военно-морского флота майор госбезопасности Игорь Петрович Исаев и некая Галина Скобейда, до недавнего времени бывшая подчиненной Ильинского и его ближайшей помощницей, к тому же, по свидетельству сослуживцев, неровно к нему дышавшая. Мало того: рядом с телами был обнаружен раскрытый пустой портфель майора, а во время совместных с вашими коллегами следственных действий на рабочем месте у Скобейды выявилась пропажа большого количества черновых расчетов, которые она в последние недели готовила для Ильинского. На вахте НИИ обязателен досмотр всех личных вещей выходящих сотрудников, но вот только особиста никогда не досматривают, а по словам дежурного офицера, накануне вечером товарищ Исаев покинул институт поздно вечером, в компании Скобейды и с безобразно распухшим портфелем. Чувствуете, какая захватывающая дух вырисовывается картина?
        Я чувствовал.
        - Завербованный разведкой противника сотрудник КГБ, склонивший к измене Родине работницу секретного НИИ и убитый вместе с ней все тем же неуловимым вражеским шпионом при передаче документов стратегической важности. Да, не позавидуешь подполковнику. Кто ведет дело?
        - Кто-то из ваших коллег, не знаю, кто точно. Убийство - это же по милицейской части, хотя мы присматриваем, разумеется. Все-таки погиб наш человек.
        - Значит, нужно установить, кто убил, - и найдете своего резидента.
        - Так вы и убили-с.
        Я вздрогнул. Кардинал скорбно смотрел на меня, чуть покачивая головой.
        - Посмотрите, как все складно получается, - продолжал он. - Капитан Адамов, используя вымышленный предлог, вовлекает своих бывших соседей по коммунальной квартире в организацию побега за границу Ильинского и сопровождающего его агента влияния. Будучи искушенным и опытным разведчиком, Адамов замечает признаки слежки и каким-то образом - например при помощи неизвестного советской науке яда - убивает несчастного ученого и его спутницу, а сам скрывается в ночном лесу, предусмотрительно успев инсценировать автомобильную аварию. Но не был бы мнимый капитан Адамов мастером шпионажа, если бы не имел запасного варианта реализации своих коварных планов. Он привлекает к их исполнению ранее завербованного им начальника особого отдела майора Исаева, которого поймал на крючок неудовлетворенных амбиций и личных обид, заставляет того вынести из НИИ секретные документы и цинично убивает во время ночной встречи в парке «Сосновка», пряча концы среди молодого березняка и некошеной летней травы.
        Кардинал ловко подхватил со стола сухарик, бросил в рот, подмигнул и аппетитно захрустел, откинувшись на спинку стула.
        - Вы тоже придерживаетесь этой гипотезы? - поинтересовался я.
        - Жвалов так точно придерживается, - ответил Кардинал. - Ему придерживаться больше сейчас не за что. А я… ну, скажем так, не сбрасываю такой версии со счетов, хотя она и не объясняет многое из того, что в этой истории интересует меня лично. Контрразведка может до поры и до времени игнорировать необъяснимые смерти Трусана, Капитонова и Рубинчика или не менее фантастическую свистопляску, которая произошла с вашей подачи на канале Круштейна, - а я нет. Потому что фантастическое - это и есть моя работа.
        - 22-е управление?
        - Именно. Государственную безопасность обеспечивают не только бомбы, подводные лодки и противостояние идеологическим диверсиям. Мир удивителен и многообразен, и мы должны учитывать это многообразие, даже если в некоторых своих проявлениях оно не объясняется современной наукой, а то и вовсе ей противоречит, больше подпадая под определение мистики или магии. Да и что такое сама наука, как не социально приемлемая форма магии? И если твой враг вполне серьезно поддерживает сообщества волхвов и шаманов или финансирует целый научно-исследовательский институт алхимиков, рассчитывая пополнить бюджет за счет полученного из свинца золота, а заодно еще и боевое подразделение гомункулусов вырастить, - разумно ли игнорировать вероятность успеха только потому, что ее признание противоречит материалистическому мировоззрению? Во времена Третьего рейха «Аненербе» искала мифическую Шамбалу на Тибете, наши заокеанские оппоненты уже почти сорок лет предметно изучают то, что считают артефактами инопланетных технологий, - и мы не имеем права от них отставать. Обыватели могут сколько угодно иронизировать над «летающими
тарелками» и смеяться ли над карикатурами на «зеленых человечков», но игнорировать мнение десятков ученых с мировым именем о существовании иных цивилизаций или теоретических возможностях перемещения в пространстве и времени вне известных нам законов физики - преступно и с точки зрения научного знания, и с позиций обеспечения обороноспособности страны. Представляете, какие перспективы открывает возможность деятельного контакта с разумом, превосходящим человеческий кратно? Если вынести за скобки гуманистический и философский аспекты такого контакта - а ни философия, ни гуманизм к политике не имеют никакого отношения вовсе, - то возможности эти сродни получению рязанским князем Юрием, например, установок залпового огня перед самым нашествием хана Батыя.
        - Или получение таковых самим ханом Батыем. Превосходящие технологии необязательно попадут в хорошие руки.
        - Опять вы за свое, Виктор Геннадьевич. Не существует плохих и хороших, есть только свои и чужие, и наш взгляд на предмет зависит исключительно от того, кого мы считаем своим, а кого - нет. Это не говоря уже о том, что большинство хороших людей хороши только лишь потому, что им не подвернулось возможности стать плохими. В общем, как только в этом деле прозвучало упоминание инопланетных пришельцев…
        - Не припомню, чтобы такое кто-то озвучивал.
        - Не только озвучивал, дорогой Виктор Геннадьевич! Еще и целое заявление написал по этому поводу, и подписался размашисто: «Евгений Гуревич». Вот так вот.
        О том, как Гуревич провел остаток ночи после знаменательной встречи с Яной в рабочей лаборатории НИИ связи Военно-морского флота, было известно из подробного рапорта двух оперативных сотрудников сопровождения, что незаметно следовали за ним с той минуты, когда он в радостном возбуждении выскочил из парадной и на «частнике» помчался в институт. Привыкшие к тому, что ученые порой засиживаются на работе ночь напролет, сотрудники устроились было поудобнее в креслах служебной «Волги» - но не тут-то было. Гуревич вышел минут через двадцать, бледный, словно жертва вампира, остановился на ступенях у входа, схватился за голову и стоял так с минуту, покачиваясь и беззвучно раскрывая рот. Потом встрепенулся, одернул пиджак и решительно зашагал в сторону кладбища. Оперативники нагнали его на сумрачных тихих аллеях и стали свидетелями тому, как молодой перспективный ученый и без пяти минут секретарь местной партийной организации достиг запертых на ночь дверей кладбищенской церкви и принялся молотить кулаками в тяжелые темные створки. Храм отвечал гулким пустым безмолвием. Гуревич, словно опоздавший на брачный
пир гость, долго бился у закрытого входа, затем развернулся, тряхнул головой и направился прочь. Озадаченные особисты, держась поодаль, поспешили за ним и в последующие часа полтора стали свидетелями хаотичных метаний Гуревича по ночным ленинградским улицам. Он то шел быстрым шагом, широко размахивая руками, то останавливался и принимался жестикулировать и мотать головой, как будто вступая в яростный спор с каким-то невидимым оппонентом, то шатался, как пьяный, то едва не бежал - и таким манером по Малому проспекту добрался до набережной Макарова, свернул на Первую линию, потом по Среднему проспекту дошагал до улицы Репина, повернул еще раз и перешел вдруг на стремительный бег, чуть не оторвавшись от не ожидавших такого маневра оперативников, поспешно ринувшихся следом. Изломанные тени бегущих скользили по желтоватым и серым стенам спящих домов, вытертых реками времени, как береговой известняк; в кронах старых деревьев клубился застрявший с вечера дым и тянулся вслед людям туманными щупальцами, подсвеченными золотистыми и синими огнями фонарей. Из темного грота домовой арки кто-то протяжно заголосил
вслед - то ли человек, то ли заплутавшая нежить, и эхо, метнувшись, понеслось вслед погоне.
        Сумасшедший забег закончился так же внезапно, как начался; Гуревич резко остановился у чугунной ограды Румянцевского сада, вцепившись руками в прутья решетки и тяжело отдуваясь, а оперативники, окончательно убедившись, что ситуация вышла за все пределы разумного, связались по рации с руководством и получили распоряжение не вмешиваться, продолжать наблюдение, а также сообщение о том, что им в помощь выдвигаются две мобильные группы на автомобилях. Гуревич меж тем миновал здание Академии художеств, перешел через мост Лейтенанта Шмидта, свернул на набережную Красного Флота и так же решительно, как раньше направлялся в церковь, теперь устремился в ресторан баркентины «Кронверк».
        В течение следующих двух часов последовавшие за ним сотрудники наблюдали картину отчаянного загула: молодой кандидат наук махнул дюжину коньяку, познакомился с двумя девицами, заказал им самого дорогого шампанского, самозабвенно отплясывал на танцполе под песни Аль Бано и Ромины Пауэр, повязав голову галстуком, и едва не подрался с компанией фарцовщиков за соседним столом. Все закончилось в третьем часу ночи, когда ресторан закрылся и дюжий гардеробщик твердой рукой выставил Гуревича вон, едва не спустив кубарем вниз по сходням.
        - Последняя ночь человечества! - кричал тот. - Всем шампанского за мой счет!
        Но видавший всякие виды страж ресторанных дверей остался глух как к пророчествам, так и к посулам.
        У стоящего неподалеку таксиста Гуревич купил бутылку водки, зубами сорвал козырек, устроился на гранитных ступенях, уходящих к темной воде, и долго сидел, прихлебывая из горлышка и глядя в ночное безмолвие. Две серые «Волги» и пара теней застыли поодаль, соперничая в торжественной неподвижности с бесстрастными изваяниями львов.
        Около трех часов Гуревич выбросил бутылку в Неву и побрел прочь. Сотрудники сопровождения двинулись следом и почти через час не без удивления увидели, как ученый остановился у главного входа дома номер 4 на Литейном проспекте и принялся жать на звонок, время от времени поддавая для верности ногой по дверным створкам.
        Глухой ночью не удастся войти в Божий храм; из питейного заведения вас выпроводят без всякой жалости после закрытия; но двери Госбезопасности всегда открыты для страждущих. Открылись они и перед Гуревичем.
        - Я хочу подать заявление об угрозе государственной безопасности, - выговорил он, обдавая дежурного густым духом сложносочиненного перегара.
        Заявись он в таком виде в отдел милиции, дело бы кончилось вытрезвителем, штрафом и письмом на работу, но не то - Комитет. Его попросили представиться; он назвался. Аккуратно проводили до нужного кабинета, и за несколько минут, что Гуревич сидел в ожидании на жестком откидном сиденье скамьи в коридоре, тщетно пытаясь приладить обратно развязанный галстук, на него уже подготовили справку, которая легла на стол предупрежденного о ночном госте оперативника.
        В кабинете безукоризненно вежливый капитан предложил выпить чаю. Гуревич, стараясь держаться прямо, от чая с достоинством отказался.
        - Я хочу подать заявление об угрозе государственной безопасности, - повторил он и добавил: - Со стороны враждебной инопланетной цивилизации.
        Офицер понимающе покивал и предложил изложить подробности письменно - и вот на пять страниц сероватой казенной бумаги убористым почерком лег рассказ, в котором место нашлось и изобретенному Саввой оружию против космических супостатов, и волновой природе захватчиков из иных миров, и подробному описанию их зловещего эмиссара в образе рыжеволосой девицы, и фокусам с подавлением света и созданием правдоподобных фантомов, и, что самое главное, отказу Ильинского от дальнейшей работы по проекту универсальной бинарной волны.
        - И такое заявление приняли? - спросил я.
        - Безусловно, - подтвердил Кардинал. - А как же иначе? Вы ведь на границе служили, Виктор Геннадьевич?
        - Служил.
        - Ну вот представьте, что приходит к вам местный житель, дремучий, колоритный этакий старик, который на хуторе своем живет со времен царизма, и говорит, что видел неподалеку, например, лешего. Большого такого, поросшего зеленой травой. Или целый выводок болотных чертей. Что вы подумаете?
        - Вражеская диверсионно-разведывательная группа.
        - Вот именно. И из той саги, что вышла из-под пера Евгения Марковича, контрразведке было очевидно одно: неустановленное лицо проникло в самое сердце секретного научно-исследовательского института, вступило в контакт с ключевой фигурой стратегически важного оборонного проекта и успешно склоняет оную фигуру к саботажу. А потому, едва дежурный капитан дочитал эту повесть, несколько экипажей оперативных сотрудников, презрев опасность столкновения с превосходящими силами инопланетных агрессоров, выдвинулись в НИИ связи ВМФ - и обнаружили там только пустой кабинет, сбитое одеяло на раскладушке да промасленные обрывки от упаковки какой-то снеди. Контрразведка поднялась по тревоге, отрабатывая версию похищения или бегства, и дальнейшее развитие событий вы себе более или менее представляете.
        Но из песни слов не выкинешь, а из заявления в Комитет государственной безопасности - тем более. Они там и остались, написанные синим по белому: и про внеземной разум, и про субквантовые волны, и про фантомов. Так что после того, как коллеги из управления «К» отработали сигнал, документ этот отправился, что называется, по предназначению - и попал ко мне, в особый отдел 22-го управления, а впоследствии послужил причиной и нашего с вами знакомства, и сегодняшнего разговора.
        Кардинал отвернул белоснежный манжет, взглянул на часы в позолоченном корпусе и озабоченно покачал головой.
        - Засиделись мы, Виктор Геннадьевич. Это я виноват, конечно: все говорю да говорю, слова вам не даю вставить. Так что теперь ваш черед. И прежде чем вы начнете, хочу вот что еще сказать: я сегодня здесь перед вами только наизнанку не вывернулся, так что уж будьте добры, сделайте одолжение, примите мою самую настойчивую рекомендацию - и расскажите все как есть. Без вранья и недомолвок. Потому что если вдруг, из каких-то неведомых мне резонов, вы приметесь юлить или лгать, то я сочту, что зря потратил время и что вы для меня бесполезны. И в этом случае, дорогой мой Виктор Геннадьевич, заверяю, что вы менее чем через четверть часа окажетесь в объятиях нашего общего знакомого подполковника Жвалова, ибо если толку с вас нет, так я хоть смежникам подсоблю. Надеюсь, все ясно?
        - Как божий день, - заверил я.
        И рассказал все: от момента, как выехал на место гибели Бори Рубинчика, до того, как спустился с трапа растаявшего в предутренних сумерках плавучего ресторана «Невская волна». А что за смысл был утаивать и запираться? В конце концов, я ведь сам попросил о встрече, да и объятия Жвалова совсем не манили. Кардинал внимательно слушал, соединив перед носом кончики пальцев и полуприкрыв глаза; только чуть поднял бровь да улыбнулся едва заметно сцене в декорациях кабинета НКВД. Я добрался до монолога Иф Штеллай на борту «Невской волны», в последний момент умолчав только лишь о способах связи, которые мне предложила использовать шеда - не хотел скидывать последний из имеющихся козырей; Кардинал кивал одобрительно, а когда я закончил, сказал:
        - Ну что ж, большое спасибо. Это было в высшей степени увлекательное и поучительное повествование.
        И замолчал.
        Под сводчатыми арками равелина замерла каменная тишина. За прикрытой дверью кухни что-то звякнуло было, но тут же стихло, словно испугавшись громкого звука. Рассыпавшаяся по столу соль сложилась спиральным узором, напоминающим галактику в безвестной космической дали. Я ждал - сам не знаю чего.
        Кардинал еще раз взглянул на часы, цокнул языком, покачал головой, похлопал себя по карманам и стал подниматься из-за стола.
        - И… мы закончили? - спросил я.
        Кардинал сделал удивленное лицо.
        - А что, у нас еще осталось что обсудить?
        - Я думал… ну, может быть, вы что-то посоветуете… или предложите, - произнес я ровным голосом, стараясь не казаться самому себе жалким.
        Кардинал снова сел.
        - Что ж, если вы сами спросили… Посоветовать мне вам нечего, драгоценнейший Виктор Геннадьевич, кроме как сдаться на милость контрразведки. Положение ваше - швах, что очевидно. Широкую общественность не привлекли к вашему розыску и не предали дело огласке только лишь потому, что на самом верху еще не решили, что делать с такой скандальной историей, как работа капитана уголовного розыска на вражескую разведку: то ли замять и решить все по-тихому, то ли использовать как еще один убойный аргумент против МВД. Но вас ищут очень старательно и непременно поймают - не сегодня, так завтра. А предложить, пожалуй, кое-что могу. Устройте мне встречу с этой Иф Штеллай. В этом случае я смогу похлопотать о том, чтобы с вас были сняты обвинения в измене Родине и шпионаже. Гарантировать ничего не буду, но обещаю, что сделаю все, от меня зависящее. Вот так.
        Я чуть было не чертыхнулся непроизвольно.
        - И зачем вам это?
        - Да уж точно не для того, чтобы повышать обороноспособность страны, - усмехнулся Кардинал. - Эх, Виктор Геннадьевич, вот смотрю я на вас и думаю, что лет двадцать назад дело с воспитанием нашей молодежи и идеологической работой было поставлено куда как лучше, чем сегодня, - или это просто вы такой вот удались на славу: верите в дружбу и данное слово, в порядочность человеческую, и даже годы в уголовном розыске вас не испортили. Бессребреник, каких поискать. Неужели не видите возможности, которые открывают для человека мыслящего такие знакомства, какие вы завели в последние дни? Мне еще голову поломать придется, что предложить для партнерства, а вам и думать не надо - торгуйтесь, ставьте условия, сотрудничайте! Так нет же - застыли в позе памятника пионеру-герою. Удивительно, ей-богу. Ну да ладно. Предложение мое вам понятно?
        - Вполне.
        - Вот и славно. И время тянуть не советую: как только я выйду отсюда, его у вас будет совсем немного, счет пойдет на часы, если повезет - то на дни. А когда контрразведка до вас доберется, то потом, вызовите вы мне хоть шестикрылого серафима, помочь я ничем не смогу.
        - Одна последняя просьба.
        - Весь внимание.
        - Можно отсюда позвонить?

* * *
        Кардинал ушел, серой тенью растаяв в светящемся солнечной дымкой полукруглом проеме двери. Я расположился за барной стойкой и поставил перед собой телефон.
        Загадка двух мертвых тел в автобусе трудности для меня не представляла: я готов был побиться об любой заклад, что у трупов в комитетском морге нежные, как у новорожденных младенцев, ступни и идеальное состояние внутренних органов - как будто и не жили никогда, по меткому определению Генриха Осиповича Левина. Оставалось неизвестным, где скрываются настоящие Савва и Яна, но это меня сейчас мало заботило. Задача с убийством Исаева и несчастной Гали Скобейды была посложнее, однако первичные гипотезы у меня имелись, и я знал, кто мне поможет с дополнительной информацией.
        На часах было без пяти семь утра. Под стойкой я нашел вчерашний номер «Ленинградской правды», развернул его на последней странице, пробежал глазами, потом снял телефонную трубку и набрал номер.
        - Доброе утро! Елену Сидорову можно еще раз позвать?
        - Але! - прозвучал через пару минут раздраженный знакомый голос.
        - Лена, это снова я.
        - Ты меня из душевой вытащил, - сообщила Леночка. - Что, забеспокоился, не настучала ли я, что ты мне по телефону звонил?
        - Вообще-то, я хотел тебя сегодня в кино пригласить.
        Лена тихонько присвистнула.
        - Ушам не верю. Адамов, это точно ты?
        - Точно, - заверил я. - Ну, насколько я сам могу об этом судить.
        - Чем докажешь?
        - Ты неприлично глазела на обнаженный труп в морге, и сказала еще при этом, что…
        - Ладно, все, убедил! - Леночка хихикнула. - Где и во сколько встречаемся?
        - В «Баррикаде» на Невском, через три часа, - быстро ответил я. - Там сегодня в десять «Блондинку за углом» показывают.
        - Да, Адамов, умеешь ты удивить девушку. Ладно, скажусь больной ради такого чуда. Говоришь, в десять?
        - Ага.
        - Как раз успею ноги побрить. Смотри, не обмани меня!
        Я заверил, что все без обмана, и положил трубку.
        Неяркий свет восходящего над городом солнца нерешительно заглянул в приоткрытую дверь ресторана, лег на пыльном полу, как треугольный светящийся коврик. Я пошарил под стойкой, нашел вскрытый блок «Космоса», вытянул пачку, прихватил коробок спичек и, чуть поколебавшись, бросил на пожелтевшее блюдце несколько монет.
        - Бегаешь?
        Повариха Евдокия Ильинична стояла поодаль, сложив на животе руки, и пристально смотрела на меня.
        Я засунул пачку сигарет в карман брюк и вышел из-за стойки.
        - Ага. И мне как раз пора на очередной круг.
        - Погодь.
        Она сходила на кухню и вернулась с двумя крупными яблоками в сияюще-яркой зеленой кожуре, на которой дрожали капли прозрачной воды.
        - Вот, на.
        У нее были толстые, крепкие, совсем не женские пальцы. Она снова мигнула, и на этот раз я успел прочитать: поблекшие синеватые буквы складывались в два слова «НЕ СПИ».
        За крепостными стенами меня ждало утро нового дня: нежное, светлое утро августа, которым так приятно бывает проснуться пораньше, улыбнуться надеждам, почувствовав, что теперь-то все точно пойдет хорошо и как надо.
        Я стоял у деревянного моста и грыз яблоко. Оно было твердым, сочным и восхитительно кислым. За каналом, всего в каких-то двух десятках метров от ворот крепости, уже должен был пробудиться к рабочему дню большой город, но вот странность - я не слышал ни звука, не различал ни движения в мареве утренней дымки; все замерло, словно бы в ожидании, и я знал: там, за мостом, ждут меня, моего возвращения.
        В молчаливой тиши плеснула чуть слышно волна, будто окликнув негромко. Я стоял и не мог сдвинуться с места. В закулисье для меня прошла одна ночь, тут минуло четверо суток, но сейчас почему-то казалось, что это здесь время замерло, что так и не наступил новый день, а я отсутствовал целый год, почти утратив связь с людьми и событиями, этим воздухом, светом, водой, дымом, который уже начал заволакивать небосклон, да так и замер легким туманом; что, для того чтобы ожил город и продолжилась жизнь, я должен перейти по мосту и ступить на другой берег канала, но я не мог, а только стоял и смотрел перед собой, слушая тишину.
        Яблоко я сгрыз до деревянного черенка. Открыл пачку сигарет, чиркнул спичкой, закурил, не отрывая взгляда от противоположного берега - вот черно-белая будка на другом конце моста, вот опущенный на ночь шлагбаум, - затянулся так, что затрещали, сгорая, табачные крошки. Не спеша докурил до самого фильтра. Вспомнил, что там, в безмолвии ненаступившего дня, меня ждет Леночка Смерть - она думает сейчас, что собирается со мной на встречу в кино, а на самом деле застыла на лестнице общежития где-то между вахтой и своей комнатой; ждут умершие для всех, но не для меня Савва и Яна; ждут мои добрые соседи, имевшие несчастье довериться мне; ждут люди, и элохимы, и шеды, и лесные пожары, ждет продолжение этой странной истории - но я не двигался с места: кусал второе яблоко, переминался с ноги на ногу, снова курил, хотел и не мог сделать шаг - пока не обманул себя наконец, не извернулся и не ступил на деревянный помост.
        Я осторожно шагнул, и еще, и еще - словно больной, что давно не ходил, наконец решился встать на ноги. С каждым шагом как будто бы легче, прозрачнее становился воздух, и вот уже ожили звуки, и донеслось громыхание трамваев, и приглушенное ворчанье машин, и заметно стало движение на набережных и на Кировском мосту, стрелой уходящем вдаль за Неву.
        Под ногами что-то тускло блеснуло, будто капля слюды. Я нагнулся и поднял двугривенный с рублеными, похожими на почтовый индекс цифрами «1984». Есть такая примета: если хочешь куда-то вернуться, нужно бросить в воду монетку. Я с силой взмахнул рукой - и двадцать копеек исчезли в неподвижных водах канала с тихим всплеском. И вот ведь как получилось: по Иоанновскому мосту я потом проходил за свою жизнь еще бесчисленное множество раз, а в 29 августа 1984 года не вернулся уже никогда.

* * *
        При определенной доле везения и сноровки можно прятаться очень долго, едва ли не всю жизнь, - если самому не осточертеет, конечно. Мне самому доводилось задерживать персонажей, которые числились во всесоюзном розыске по тяжким статьям и пять, и десять, и даже пятнадцать лет и попадали в руки закона не вследствие хитроумных комбинаций проницательных сыщиков, а по случаю или по глупости: то встретится слишком внимательный кадровик на новом месте работы, то явится в отделение, утирая слезы обиды, мстительная покинутая любовница, которой раньше ветреный кавалер сболтнул много лишнего; а то и просто после пьяной поножовщины или нелепой какой-нибудь, совершенно необъяснимой кражи, к примеру, велосипеда. В сыске время всегда работает на беглеца; несколько дней, редко когда - недель удается сохранять интенсивность поисков и остроту внимания у преследователей; потом старые дела напоминают о себе, новые требуют безотлагательных действий, а следы если и были, то все простыли. Ильинский, наверное, мог бы придумать точное уравнение, отражающее шансы скрыться от правосудия, где уровень мотивации и количество
брошенных на поиски сотрудников правопорядка имели бы в знаменателе время, сообразительность и удачу искомого. Собственно, только на свой здравый смысл и везение мне и приходилось сегодня рассчитывать, ибо времени прошло пока слишком мало, ресурсов милиции и Комитета на поиски задействовано предостаточно, а мотивация у сотрудников подполковника Жвалова должна была сейчас бить все стахановские рекорды энтузиазма. В такой ситуации кинотеатр, пожалуй, был одним из самых безопасных мест в городе. Дневные облавы на прогульщиков и тунеядцев остались в прошлом, и никакой логики не было в том, чтобы искать беглого капитана Адамова по киношкам, вместо того чтобы караулить, как водится, вокзалы, метро, аэропорт и квартиры родных и друзей.
        До начала сеанса оставалось больше двух с половиной часов. Я бродил по улицам, избегая слишком людных проспектов и станций метрополитена. У меня было странное ощущение, словно я вернулся сюда ненадолго - в это место и время, что скоро все изменится навсегда, только внешне будет казаться прежним, но на самом деле станет другим - город, люди, трамваи и улицы. Я гулял не спеша, со щемящим чувством предстоящей скорой разлуки, запоминая уютную обыденность переулков ленинградского центра, душный воздух, стиснутый пыльными стенами, арки дворов, куда я заглядывал, видя одно и то же и радуясь узнаванию: решетки ворот, баки с мусором, покосившиеся раскрытые двери черных лестниц; наваливающееся белесым слепящим жаром небо; черный дым из выхлопных труб автобусов, к дверям которых изнутри плотно притиснулись потные спины спешащих к девяти на работу сотрудников НИИ и КБ; упрямые зеленые ростки подорожника, пробивающиеся из-под стен через трещины в мостовой; я запоминал встречных прохожих, усталых, равнодушных, веселых; купающихся в пыли воробьев, ворону, терзающую обрывки целлофанового пакета, и сумрачного
бородатого субъекта в порыжевшем пальто, наброшенном на голое тело, и подсмыкнутых бельевой веревкой штанах, что вынырнул мне навстречу из проходного двора где-то между Саперным и Басковым с пятилитровой банкой пива в руках.
        Не знаю, откуда взялась тогда эта странная ностальгия по настоящему, стремление удержать его в памяти перед неизбежной и скорой разлукой. Может быть, от долгого пребывания в закулисье. А может, это было предчувствием.
        К «Баррикаде» я подошел в половине десятого. Купил в кассе два билета, выпил газировки с сиропом и уселся на диванчике в прохладе гулкого холла с мраморными колоннами. Людей было больше, чем я ожидал увидеть с утра в будний день, вестибюль полнился эхом разговоров, шарканьем ног, кто-то кого-то приветствовал громко и радостно, и я даже не сразу заметил Лену, которая стояла у высоких входных дверей и искала меня взглядом. На ней было светло-голубое летнее платье с широкой юбкой и рукавами-«фонариками» и белые глянцевые туфли на низком каблуке; большие глазищи густо подведены черным, на губах пурпуром сверкала помада, так что Леночка походила на карандашный набросок, в котором художник тщательно прорисовал глаза и лицо, ограничившись для прочего лишь парой-тройкой едва заметных бледных штрихов.
        - Господи, Адамов! Никогда не думала, что буду так рада тебя видеть!
        Она чуть приподнялась на носочках и поцеловала меня в щеку. У нее были горячие губы, а от кожи пахло теплом и каким-то дивным резким парфюмом. Леночка взяла меня под руку, и мы поднялись в зрительный зал.
        Места были заняты примерно наполовину. Картина имела успех, в зале смеялись, и громче всех, конечно же, Леночка, которая от души хохотала и стискивала мою руку холодными пальцами. Я пытался следить за событиями фильма - там разочаровавшийся в поиске инопланетных цивилизаций неуклюжий астрофизик при помощи деятельной харизматичной блондинки познавал мир полулегальной торговли, дефицита, нужных связей и модных увлечений карате, аэробикой и экстрасенсами - и думал, как и когда начать разговор. Дела на экране между тем подошли к свадьбе, по большей части гостей на которой тосковали уголовные статьи за хищение в особо крупных. Леночка снова взяла меня за руку, наклонилась и прошептала:
        - Давай, говори уже, о чем собирался.
        - Лена, ты же досмотреть хочешь, наверное, - смутился я.
        - Да я уже этот фильм видела дважды, а концовка мне все равно не очень нравится, она глупая, я в такое не верю. На самом деле они бы расстались и никогда не встретились больше.
        - Надо было сказать, что смотрела, я бы на другой фильм пригласил.
        - Ничего, я Миронова обожаю. Да и ты меня не кино смотреть позвал, правда?
        - Ну, в общем-то…
        - Адамов, я дура?
        - Нет.
        - Ну вот и не делай ее из меня. Спрашивай, что хотел.
        - Про убийство Исаева и Скобейды знаешь что-нибудь?
        Лена чуть присвистнула.
        - Ничего себе. Знаю, конечно. Особист и сотрудница секретного «ящика»! Дело на специальном контроле в Комитете и Главке, привлечены все лучшие специалисты. А кто у нас лучший в криминалистической экспертизе, Адамов?
        - Ты, конечно, кто же еще.
        - Льстец! Лучший, на мой взгляд, Образцов[39 - Образцов Виктор Александрович - советский и российский ученый-криминалист, доктор юридических наук, профессор.]. Но вот после него - мы с Левиным, это точно.
        - Так что скажешь?
        Она вздохнула.
        - Что тут сказать? Девушку задушили удавкой. На шее одна доминирующая странгуляционная борозда, без продольных ссадин, из чего я делаю вывод, что петля захлестнулась один раз и намертво, а значит, наброшена она была опытной рукой. По рисунку повреждений кожи Генрих Осипович заключил, что удавка, скорее всего, металлическая. Это отчасти подтверждает небольшое такое стальное колечко, которое я нашла рядом с телом, - скорее всего, наконечник, в который палец продевают, соскочил от сильного натяжения.
        Труп Исаева примерно метрах в пяти от тела Скобейды. Две огнестрельные раны на груди: одна пуля пробила аорту и прошла дальше навылет, другая застряла в сердечной мышце. Результат по кучности стрельбы на загляденье, пусть и всего метров с пяти. Но стреляли три раза: еще одну пулю, выпущенную из того же оружия, я нашла в стволе березы. Судя по высоте попадания и предполагаемой траектории, это был первый выстрел, что тоже указывает нам на человека опытного, может, только чуть подрастерявшего навык: первый выстрел был в голову, пусть пуля и прошла мимо, а потом два - в грудь. И все три очень быстро, подряд, понимаешь? Так работают те, кого учат стрелять исключительно на поражение, чтобы насмерть. Бах, бах, бах! Сам Исаев, кстати, был вооружен, но его пистолет так и остался в плечевой кобуре. Я ее осмотрела: там петля в клапане чуть надорвана, разрыв свежий - это он дернулся за оружием, рванул в панике, а вытащить не успел. Из чего мы опять-таки делаем вывод, что навыки убийцы значительно превосходят возможности среднего особиста из секретного института, который если и сдает ежегодную огневую
подготовку, то при помощи бутылки коньяка.
        - А что по оружию?
        - Я сначала предположила, что наш «ПМ» поработал, но ребята из баллистики говорят, что это «Вальтер ПП». Небольшой такой пистолет, удобен для компактного ношения, в связи с чем любим представителями многих иностранных разведок.
        Глаза Леночки многозначительно блеснули.
        - Как же беднягу Исаева угораздило нарваться на профессионального убийцу, вооруженного удавкой и «Вальтером»? - задумчиво произнес я.
        - Он не ожидал встретить никого подобного, вот в чем дело, - ответила Леночка. - Тут два варианта: либо на встречу в Сосновке пришел не тот, кого предполагал там увидеть Исаев, либо он недооценил своего оппонента. В любом случае там, в ночном лесу, ему пришлось столкнуться с кем-то, против кого у него не было ни единого шанса. Предполагаю, что началось все с бедняжки Скобейды: например, кто-то вышел на нее с вопросами про творческое наследие пропавшего Ильинского, и вопросы эти показались ей подозрительными. Своими подозрениями Скобейда делится с Исаевым, и тот, себе и ей на беду, решает сработать в одиночку, вместо того чтобы подключить своих коллег из контрразведки. Тут очень важный момент: если бы Исаев имел основания предполагать, к чему приведет его инициатива, он поступил бы иначе - но, Адамов!.. Он таких оснований не имел, из чего я могу заключить, что человек или люди, которые обратились к Гале Скобейде, были ему знакомы и опасности, по его мнению, не представляли. И еще, тоже важно: насколько мне известно, в портфеле, который Исаев взял на ночную вылазку, были черновики вычислений,
касающиеся именно работы Ильинского, а не просто «кукла» из любых каракуль с формулами. Понимаешь?
        - Да. Тот, кому предназначались эти расчеты, мог отличить их от любых других.
        - Именно! Так что, думаю, речь идет о ком-то либо из сотрудников НИИ, либо из тех, кто имел доступ к материалам исследований Ильинского. И этот кто-то менее всего был похож на мастера удавки и пистолета.
        Я мрачно кивнул. Мне был известен только один такой человек, но представить, как кандидат наук, ловелас и бонвиван Гуревич душит Галю, а потом хладнокровно расстреливает Исаева…
        - Итак, наш майор, уверенный в успехе своего предприятия, уговаривает Скобейду сыграть роль приманки, назначает через нее встречу, набивает портфель черновиками расчетов и вместе с девушкой в ночь на вторник едет к условленному месту в лесопарке «Сосновка». Судя по предполагаемому времени смерти, встреча была назначена примерно на 4 часа утра. Исаев, не предполагая беды, преспокойно высаживает Скобейду из машины. Она берет портфель, сначала идет по тропинке, потом сходит с нее - думаю, что убийца окликнул ее или посветил фонариком. Майор выжидает пару минут, а потом решительно устремляется вслед за девушкой, чтобы взять злодея с поличным, с треском ломясь прямо через подлесок и березняк. Но поздно: несчастная Галя уже задушена, убийца вытащил из портфеля бумаги, чтобы переложить в свой кейс или сумку, Исаев теряет секунды, пытаясь осмыслить происходящее, хватается за кобуру, успевает услышать свист у виска, а потом получает две пули в грудь и падает на траву. Убийца скрывается в предутренней тьме. Занавес.
        - Лена.
        - Что?
        - Ты рассказываешь так, что это интереснее любого кино.
        - Это страшнее любого кино, Адамов, если подумать. И печальнее. Ты знаешь, я всякого насмотрелась, у меня нервы луженые, а тут… Как-то глупо все у них получилось. Исаев этот вроде и взрослый дядька, майор, с пузом и пистолетом, а погиб, как мальчишка, от бестолковой самонадеянности и геройства. И девочку очень жалко. Смелая девочка, хорошая, жить бы и жить - а ее удавили, как кошку, и бросили. Надо же было им так нарваться…
        - Кстати, про того, на кого они нарвались. Что про него можешь сказать?
        Лена пожала плечами.
        - К сожалению, не слишком много. Кроме косвенных свидетельств о навыках у меня были только следы на траве, да и тем несколько часов. Я бы сказала, что он весит не меньше 80 килограммов, скорее от 80 до 90, при этом рост, судя по средней длине шага, вряд ли больше 175. То есть коренастый такой мужик, крепкий. Предметов одежды, личных вещей, волос не нашли, чужой кожи и крови под ногтями у Скобейды тоже не обнаружили, только ее собственные - она разорвала себе шею, когда пыталась ослабить удавку. Если прислушаться к интуиции, скажу, что он, скорее всего, немолод, точно за сорок, но почему - не знаю, не спрашивай, просто чуйка. Вот, пожалуй, и все.
        На экране свадьба закончилась драмой, и астрофизик, вдохновленный известием о сигнале от братьев по разуму, решительно ушел в рассвет, скинув для убедительности намерений пиджак и брюки, а рыдающая героиня Догилевой преследовала его на такси, чтобы в эпилоге построить семейное счастье в избушке среди снегов и метелей. Поплыли титры, медленно разгорался свет плафонов под потолком. Зрители потянулись из зала.
        - Слушай, Витя, извини, что я тебя в это втянула, - сказала вдруг Леночка, когда мы спускались вместе со всеми по крутой лестнице, ведущей ко второму выходу во двор.
        - Ты о чем? - удивился я.
        - Ну, это же я после смерти Рубинчика позвала тебя к нам с Левиным на разговор, разве не так? Про Трусана и Капитонова рассказали тебе, интригу создали: ты же настоящий сыщик, вот, смотри, загадки какие у нас. И до чего все дошло теперь.
        Мы вышли на улицу. Лена стояла передо мной и чуть щурилась от белесого яркого солнца, окруженного туманной дымкой. Глаза у нее были сейчас темно-синие, а волосы отливали черной медью.
        - Это ведь из-за того, что ты начал эти странные смерти расследовать, все так получилось, да?
        - Не совсем, - ответил я и попытался улыбнуться. - Не переживай, Лена, все образуется. Прорвемся. Где наша не…
        - Просто я себе не прощу, если с тобой что-то случится, - перебила она и вдруг быстро прижалась губами к моим губам. Это было так неожиданно, что я неподвижно замер, будто неловкий школьник, не знающий, куда девать руки во время медленного танца, а Леночка так же резко оторвалась от меня и пошла прочь.
        - Лена! - окликнул я.
        Она остановилась и обернулась. Между прищуренных век что-то ярко блеснуло бриллиантом чистейшей воды.
        - Когда все закончится, я тебя обязательно приглашу еще раз, обещаю!
        - Не обещай. - Она махнула рукой, улыбнулась и скрылась под аркой, ведущей на Невский проспект.
        Рядом с серо-желтой стеной с единственным слепым окном рос старинный раскидистый тополь, под которым в прохладной тени расположилась скамейка. Беспощадная дневная жара еще не дотянулась до этого маленького оазиса, и я присел, с удовольствием вытянув ноги, закурил и стал смотреть на сизых голубей, осторожно бродящих поодаль в надежде на угощение. У них были оранжевые глаза и оперенье на шее, переливающееся радужными цветами, как бензиновая пленка на луже.
        Про убийство Исаева и Гали Скобейды я теперь знал столько же, сколько знали мои коллеги или сотрудники Комитета. Знание это могло быть полезным постольку, поскольку причины трагедии так или иначе были связаны с работой Ильинского, а убийцей был, вероятнее всего, тот самый таинственный резидент, которого безуспешно пытался вычислить Жвалов. Я вспомнил про пирожки, вареники с вишней, драники с грибами и луком, которыми поддерживали свои творческие силы блестящие молодые ученые, сутки напролет работавшие над изобретением, соразмерным самой человеческой цивилизации… Кажется, как давно минули те яркие, счастливые дни. Эх, Галя, Галя. Права Лена: как глупо получилось все и как грустно. Впрочем, куда больше, чем сожаления о трагической гибели несчастной Скобейды, мне не давало покоя другое.
        Яна не могла не знать о предательстве со стороны гнусного Хоппера и засаде в автобусе хотя бы потому, что все это отразилось в сфере вероятностей за пару суток до мнимого бегства в Финляндию. Моего понимания ее информационных возможностей и машинерии закулисья хватало, чтобы увидеть сценарий циничного фарса, спланированного так пекущейся о благе всего человечества элохим и разыгранного ею как по нотам: заранее договорилась со своим снабженцем Кавуа об изготовлении тел-дубликатов; вовлекла в дело меня и моих несчастных соседей, предложив каждому свой вариант убедительной лжи; потом вместе с Саввой скрылась куда-то, подставив двух репликантов, которые и совершили весь путь от дома на Лесном до автобуса, а потом благополучно отключились, когда Жвалов с командой уже готов был торжествовать победу. Технические детали были не так важны, как суть хладнокровного замысла: выставить себя и Ильинского мертвыми, чтобы избавиться от преследования КГБ, заплатив за это судьбами десятка людей, помогавших им искренне, безвозмездно и самоотверженно.
        Я уже попривык и смирился с тем, что для элохимов и шедов люди являются разменными фишками, которые без сожаления бросают на стол, ведя большую игру; но не мог представить себе, что это холодное рассудочное равнодушие разделяет и Савва. Как он мог согласиться на такой план? Настолько гениален, что чувствует себя выше других? Так рационален, что считает приемлемым пожертвовать подарившими ему гостеприимство, помощь и дружбу людьми ради некоей высшей цели? Так уверен в Яне, что не подвергает сомнению ни слова ее, ни поступки? Практической пользы от ответа на эти вопросы на первый взгляд никакой не было. Но что поделать: меня, черт побери, волновало, почему Савва так верит этой рыжекудрой проныре и почему соглашается на все, что она ни предложит.
        Я чувствовал, что здесь есть какая-то тайна, разгадка которой, возможно, связана с алогичной и странной для рационально мыслящей элохим привязанности к внешнему облику тоненькой рыжей девицы: она могла поменять его и до, и после встречи со мной, но вот поди-ка - держалась за него с необъяснимым упрямством, невзирая на то, что весь город был густо оклеен объявлениями «Внимание, розыск!» с ее изображением.
        Эта загадка не давала мне покоя с тех самых пор, как Яна с Саввой заявились ко мне домой, и теперь настало время ее разрешить.

* * *
        Неспешный трамвай, покачиваясь и дребезжа, провез меня через город. Давно минуло время утренней толчеи, близился рабочий полдень, и в вагоне было совсем немного людей. В открытые форточки вползал влажный жар, запах города и едкий дым, но и закрывать окна было немыслимо, если только не иметь целью запечься, как рыба в духовке. На пляже у Петропавловской крепости в мутноватой невской воде покачивались, как поплавки, десятки голов, а у стен выстроились загорающие - кто-то еще по-ленинградски бледно-рыхлый, кто-то по-южному коричневый до черноты, - стояли, жарились на солнце и коптились в дыму.
        - У дочери на работе одна женщина рассказывала, что ей муж говорил, у которого брат в Комитете служит, что это наша ракета с космонавтами рухнула, оттого и леса загорелись. Был, говорит, неудачный запуск, вроде как разгерметизация произошла, и корабль упал, все погибли, а топливо разлилось, потому и пожар такой сильный.
        Немолодая женщина в белой тряпочной кепке с широким зеленоватым пластмассовым козырьком заговорщически нагнулась к своей спутнице.
        - А что же не сообщили тогда? - с сомнением отозвалась та.
        - Да кто ж сообщит о таком, - вздохнула первая.
        - Не ракета, а американский бомбардировщик, - вдруг решительно пробасил крупный мужчина в сетчатой майке и с удочками в руках. - И не упал, а наши его сбили. А не сообщают, чтобы паники не было, потому что у него ядерные бомбы были на борту, их сейчас ищут, а если не найдут, то доберется до них огонь - и все, поминай как звали!
        Завязалось было подобие вялого спора, но тут трамвай выехал на мост, и все разом смолкли. Дым над водой вился густыми клубами и кольцами, словно исполинские хищные змеи наплывали на набережные, скрывая из глаз дома и деревья, а на северо-востоке раскаленное бело-голубое небо темнело, превращалось в темно-сизое, наливаясь жуткой предгрозовой чернотой, но то были не грозовые тучи, а дым пожарищ, подступивших совсем близко к городу.
        Я вышел из трамвая на улице Савушкина, перешел дорогу и, старательно обогнув по широкой дуге новую станцию метро, дворами отправился к Приморскому проспекту.
        Наблюдение с квартиры, где Савва жил с мамой, контрразведка уже должна была снять, но я на всякий случай осторожно обошел вокруг почтенного четырехэтажного дома, присматриваясь к машинам и людям. Ничего: ни припаркованных автомобилей с пассажирами и УКВ-антенной на заднем крыле, ни праздношатающихся армейского вида мужчин, ни сомнительных типов на лавочках, прикрывающихся газетой. Только во дворе две девочки лет десяти сосредоточенно прыгали на одной ноге по расчерченному асфальту, загоняя носочком туфли баночку из-под ваксы в меловые квадраты.
        В парадной было свежо, прохладно и тихо. Я поднялся на третий этаж, одернул рубашку, пригладил волосы и нажал кнопку звонка. За тонкой крашеной дверью задребезжала длинная трель, потом послышались легкие шаги, лязгнул замок, и дверь отворилась.
        - Здравствуйте, Леокадия Адольфовна!
        Она оказалась совсем невысокой, едва мне по плечо, но принадлежала к тем редким людям, на которых, как ни старайся, не получится смотреть сверху вниз, словно их внутренняя сила и особое чувство достоинства искривляют пространство и перспективу. У нее были светлые волосы, уложенные в безупречную прическу, сообразную возрасту и актерской профессии, простое домашнее черное платье и серебряная брошь в виде трубящего ангела на груди.
        - Здравствуйте, - отозвалась она, окинув меня оценивающим взглядом от макушки и до ботинок. - Чем обязана?
        У нее было потрясающее грудное контральто; такой голос в крещендо может заставить стихнуть морскую бурю, но сейчас его сила была приглушена, словно гудящее пламя пожара укротили и посадили на фитиль стеариновой свечки.
        - Меня зовут Виктор Адамов, - представился я. - Я - друг Саввы.
        - А вы его друг из милиции или из КГБ? К нему в последнее время другие друзья не заходят.
        Я замялся, а Леокадия Адольфовна продолжала:
        - Впрочем, неважно. Кем бы вы ни были, вам должно быть известно, что Савва погиб. Потрудитесь уважать чувства матери, потерявшей единственного сына. Нам не о чем говорить.
        Она величественно повела рукой и стала закрывать дверь.
        - Я знаю, что ваш сын жив, и знаю, что вы это тоже знаете, Леокадия Адольфовна, - сказал я и быстро добавил: - Как он с вами сейчас связывается, снова через телевизор?
        Дверь прекратила свое движение. Леокадия Адольфовна еще раз внимательно посмотрела на меня, поджала губы и чуть посторонилась.
        - Входите.
        Я шагнул в полумрак маленькой прихожей. За спиной мягко щелкнул замок.
        - Снимайте башмаки, если хотите - вот тапочки, надевайте и проходите.
        Интеллигентную тишину квартиры нарушало деликатное бормотание радиоточки на кухне. Было немного душно и пахло старым паркетом, книгами и цветами. Мы прошли по неширокому коридору мимо закрытой двери и оказались в гостиной: невысокая горка с посудой, диван, круглый обеденный стол, застеленный белой скатертью, ваза с огненными астрами посередине стола, венские стулья; в углу рядом с высоким комодом два кресла, низкий столик, торшер и узкий шкаф с книгами, уходящий под потолок. Ни театральных афиш, ни фотографий в сценических образах, ни артистических дипломов или наград на стенах; только на комоде рядом с часами в резном деревянном чехле теснились несколько фотокарточек в простых металлических рамках. За дверью балкона - прямоугольная терраса и едва различимый сквозь дым парк на другом берегу реки.
        - Располагайтесь. - Леокадия Адольфовна указала на кресла. - Хотите чаю? Но имейте в виду, я пью очень крепкий.
        Я заверил, что крепкий - это как раз то, что нужно.
        Леокадия Адольфовна вышла - готовить чай и собраться с мыслями. Я подошел к комоду с фотографиями: маленький мальчик в матросском костюмчике позирует в ателье рядом с игрушечной лошадкой на колесиках; вот он же в школьной форме с октябрятской звездочкой на груди и огромным букетом гладиолусов - наверное, второй или третий класс; вот он уже старше, лет десяти, вместе с мамой на море: оба счастливо щурятся, стоя на песчаном пляже, на Савве белая панамка, трусы и сандалии, густые длинные волосы его молодой мамы отброшены в сторону морским ветром. Еще был Савва с пробивающимися над верхней губой редкими усиками, застенчиво демонстрирующий в объектив аттестат зрелости, Савва на лыжах в зимнем лесу и снова с мамой - солнце, горы, фигурная виньетка вокруг снимка и изогнутая подпись «Геленджик, 1963». А в самом центре стояла небольшая порыжевшая от времени фотокарточка: маленькая девчушка в зимней военной шинели и шапке, со снайперской винтовкой в руках, улыбается в объектив, стоя рядом с тремя рослыми автоматчиками в железных нагрудниках.
        Леокадия Адольфовна вернулась, неся в руках большой чайник с кипятком и заварник. Посмотрела на меня, кажется неодобрительно, и сказала:
        - Это с однополчанами, в декабре сорок третьего. И если вы уже все посмотрели, сделайте одолжение, помогите мне с чашками.
        Я помог, и мы сели пить чай. Он был очень горячий и черный, как нефть.
        - На всякий случай, если все это какая-то непристойная провокация, - заговорила Леокадия Адольфовна, - сообщаю, что я нахожусь в состоянии тяжелейшего шока после утраты сына, а потому могу всему верить и говорить полнейшую бессмыслицу, ничего общего не имеющую с истиной. Это ясно?
        - Вполне, - ответил я.
        - Вот и славно. Почему вы решили, будто я знаю, что Савва жив?
        - Он очень вас любит, Леокадия Адольфовна. И никогда не подверг бы вас такому страшному испытанию: пережить его смерть в то время, когда он живой.
        Что-то едва уловимо смягчилось в ее взгляде. Она была женщиной стальной воли, героем-снайпером и настоящей актрисой, но, несомненно, мамой - в первую очередь.
        - Савва действительно связался со мной вечером в пятницу - нет, не через телевизор, по радиоточке на кухне - и предупредил о том, что вынужден будет инсценировать свою гибель. Но даже если бы он этого не сделал, я бы не поверила в его смерть.
        - Почему?
        - Я - мать, - веско сказала она. - Неужели вы думаете, что я бы не отличила моего мальчика от этого… этой копии, как бы хорошо она ни была сделана?!
        - Мне рассказывали, что во время опознания даже патологоанатомы рыдали, как дети.
        Леокадия Адольфовна чуть улыбнулась.
        - Молодой человек, когда я исполняла Медею, то рыдал весь зрительный зал - и не отпускал меня с поклона по пятнадцать минут. Чего бы я стоила, если бы не смогла убедительно сыграть перед прозекторами?
        Она отпила глоток чая и поставила чашку на блюдце.
        - Так что же вас привело ко мне?
        - Я - капитан уголовного розыска, теперь уже, вероятно, бывший. Я помогал Савве скрыться от сотрудников госбезопасности и перейти государственную границу - ну, или думал, что помогаю. В результате я сейчас нахожусь в розыске по обвинению в государственной измене и шпионаже, мои друзья, которых я втравил в это дело, в тюрьме, а где Савва - понятия не имею.
        Леокадия Адольфовна сочувственно качнула головой.
        - Что ж, если все так - мне искренне жаль. Похоже, что вы порядочный человек и пострадали как раз из-за своей порядочности, что случается, увы, куда чаще, чем того бы хотелось. Но вам не стоило помогать Савве в этой безумной затее: бросать работу, прятаться от контрразведки, бежать за границу… Ни в какие ворота, конечно. Я верю, что вы хотели спасти его от беды, да вот только беда Саввы - уж никак не чекисты, которые просто хотят вернуть его в институт.
        - А что же?..
        - Она! - Голос Леокадии Адольфовны стал твердым, как звонкая сталь. - Если вы так хорошо осведомлены о делах моего сына, то и про нее вам, несомненно, известно. Вот кто настоящая беда - эта Яна, пропади она пропадом. Когда три недели назад под утро Савва вдруг позвонил мне и так путано начал рассказывать, что ему нужно все бросить, бежать, скрыться, я, конечно же, была потрясена, ничего не понимала, терялась в догадках. А потом ко мне пришли сотрудники Комитета, показали ее фоторобот - и все встало на свои места.
        - Так вы с ней знакомы?
        - Даже слишком хорошо! - Глаза Леокадии Адольфовны метнули молнию. - И ей прекрасно известно, что я понимаю, какое влияние она оказывает на Савву; она и на глаза мне не показалась ни разу, когда он разговаривал со мной через экран телевизора!
        Она перевела дыхание. Я слушал.
        - Бог знает, как сын это делал: связывался посредством экрана, по радио. Хотя такое я еще как-то могу если не понять, то объяснить для себя, наука сейчас развивается огромными шагами, а мой сын всегда был на переднем крае этого развития. Но есть то, чего я не могу объяснить: например, как в жизни Саввы снова появилась эта девица - сейчас, спустя столько лет, нисколько не изменившись…
        Леокадия Адольфовна встала, вышла из комнаты и через минуту вернулась с небольшим пожелтевшим конвертом.
        - Так, это не то… - В конверте шуршало, мелькали светлые поля фотографий. - Это тоже не то… так… где же… А! Вот! Пожалуйста, полюбуйтесь.
        Она протянула руку и положила на стол фотографию. Я взглянул и чуть не подавился чаем.
        На черно-белой фотокарточке среди пышных кустов рядом с каким-то забором застыл Савва - только начавший вытягиваться тощий подросток с напряженным и настороженным взглядом. А с ним рядом, плечом к плечу, стояла и насмешливо щурилась в камеру Яна.
        - Сыну тут тринадцать, - сказала Леокадия Адольфовна. - Май 1963 года, после седьмого класса. И ей, должно быть, столько же.
        Я присмотрелся, преодолевая невольную жуть. Девочке на фото и правда вряд ли было больше четырнадцати - но это была Яна, несомненно она, повзрослевшая за двадцать с лишним лет всего года на два или три.
        - Яна появилась в школе у Саввы в седьмом классе, во втором полугодии учебного года. Попала она туда как «блатная»: вроде бы внебрачная дочь какого-то высокопоставленного партийного работника - так говорили. Из прошлой школы ее то ли выгнали по причине трудного характера и неподобающего поведения, то ли они с матерью переехали из другого города - не знаю, справок я не наводила. Мать ее не работала, вела рассеянный образ жизни и ни разу за все то время, пока длилась эта странная дружба между Яной и Саввой, не удосужилась прийти познакомиться. Я тоже знакомства с ней не искала: может быть, вы сочтете меня старомодной или какой-то слишком принципиальной, но от женщин определенного сорта я всегда держалась подальше.
        Яблочко, как говорится, от яблони: Яна была девочкой дерзкой, с учителями могла повести себя неуважительно - отказаться, например, мыть полы в классе или не прийти на субботник, - но не бесталанной. Наверное, потому она и сдружилась с моим сыном: такая, знаете, яркая, непокорная девчонка-подросток, да еще и прекрасно разбирается в математике, много читает, увлекается астрофизикой - вот так все и началось.
        Они с матерью жили на Удельной, в одном из «немецких» двухэтажных домов, с палисадником, калиткой и отдельным входом в квартиру. Это мне Савва рассказывал, он часто ходил туда в гости. Яна к нам тоже зашла один раз - но я, знаете ли, человек прямой, отношения своего к людям скрывать не привыкла, так что больше дома у нас она не появлялась. Кто знает, может быть, мне и стоило тогда сделать усилие над собой…
        Мы в то время жили еще в Озерках, в старом доме, от Удельной это минут двадцать пешком или десять минут на трамвае. Савва уже целый год ездил в школу самостоятельно и взял привычку выходить на Удельной, ждать Яну - а она имела обыкновение опаздывать! - и потом они вместе ехали в школу. После уроков, если они не шли гулять, или в планетарий, или в библиотеку, Савва провожал Яну до дома и почти всегда засиживался в гостях до позднего вечера. Конечно, Яна на него влияла, и уж точно не в лучшую сторону: например, это она увлекла его астрономией, так что сын и долгое время спустя хотел поступать учиться на астрофизика, и мне стоило больших усилий его переубедить. Девочкой она была, как я говорила уже, довольно начитанной, но литературу предпочитала поверхностную: Купер, Буссенар, Стивенсон - и Савва стал фантазировать о приключениях, говорил, что хотел бы стать героем какого-нибудь авантюрного романа; дело дошло до того, что у него в бумагах я начала находить наброски рассказов про каких-то пиратов и даже рисунки к ним - и это у мальчика, который переписывался с самим академиком Пряныгиным! В общем,
дела шли все хуже, и закончилось все тем, чем и должно было: тремя «четверками» в последней четверти, причем по самым важным предметам: алгебре, геометрии и физике! Для меня это был настоящий удар. Я пошла в школу и там выяснила, что падением успеваемости дело не ограничивается: оказывается, весь май у моего сына копились прогулы, которые он скрывал, искусно меняя в дневнике страницы с замечаниями на чистые, которые вытаскивал из другого дневника, специально для этого купленного. В общем, как вы понимаете, тогда у нас состоялся довольно крупный разговор… Вы не возражаете, если я закурю?
        - Ни в коем случае. И я с вами, можно?
        - Сколько угодно.
        Леокадия Адольфовна поставила на столик пепельницу, достала тяжелый серебряный портсигар, вынула папиросу, умело размяла ее и чиркнула спичкой. Курила она, не складывая бумажную гильзу «гармошкой», напрямую, в суровый военный затяг. Из открытой двери на террасу вплывал пряный дым горящих торфяников и смешивался с горьким дымом табака и воспоминаний.
        - Да, довольно крупный… Положа руку на сердце, ни до, ни после у нас с Саввой не было разговоров на таких громких тонах, и ни до, ни после я не видела его таким непокорным, упрямым, даже жестким. Я напоминала ему, зачем мы переехали в Ленинград, - он отвечал, что нисколько меня об этом не просил. Я говорила, что оценки нужны ему для поступления в институт, - а сын заявил в ответ, что вообще до института еще далеко, изучать нужно то, что самому интересно, а если уж на то пошло, так у Яны вообще пять «троек» в году, а она все равно собирается поступать на астрономический, потому что для университета важны вступительные экзамены, а не аттестат.
        Леокадия Адольфовна затянулась, выпустила дым через колечко накрашенных губ, сбила сероватый столбик пепла.
        - Услышав про Яну, я, конечно, вспылила. Сказала, что запрещаю ему с ней общаться, - глупо, да, признаю. Сын ответил, что будет общаться с кем пожелает. Я хлопнула по столу, он - дверью. Потом учебный год кончился, начались каникулы, Савва стал пропадать у Яны целыми днями, а несколько раз явился домой и вовсе под утро. И только Богу известно, где они были и чем занимались.
        …Отчего же, не только Богу. И ты бы тоже, дорогая, любимая мама, могла бы узнать это, если бы просто спросила у сына, а не сердилась, не осуждала и не боялась. Он рассказал бы, как таинственно-светлой июньской ночью, туманно-прозрачной, словно сосуд из матового стекла, наполненный сладкими ароматами сирени, акаций и лип, они с Яной плавали на плоту по самому большому из трех окрестных озер; как выгребли на середину и смотрели на редкие звезды в темнеющей синеве полночных небес, и было так тихо, как бывает только наедине с самым важным, что есть в жизни, - небом, водой, звездами и друг с другом. Он рассказал бы, как Яна предложила:
        - Давай купаться!
        И не успел он ответить, как она уже стянула через голову сарафан, скинула кеды и в одних белых трусиках нырнула с плота рыбкой, руками вперед, и светлый вытянутый силуэт заскользил в глубине темных вод. Рассказал бы, как ему было неловко, что он почти не умеет плавать, но все же стянул штаны и рубашку и бултыхнулся в озеро «бомбочкой», а когда вынырнул, отфыркиваясь и вытирая глаза, то увидел прямо перед собой лицо Яны, совсем близко: она улыбалась, рыжие волосы колыхались в воде вокруг плеч, в глазах сверкали отражения звезд и озерной воды. Как она поняла, что он плохо плавает, и взялась учить, заставляя то грести, то нырять, то переворачиваться на спину, и сама скользила вокруг, как русалка, а он пыхтел, барахтался, отдувался, и так устал, что, когда они вскарабкались обратно на плот, то лег на спину и не мог шевельнуть ни ногой, ни рукой; как Яна легла рядом, как он почувствовал прикосновение ее пальцев, и они лежали, взявшись за руки, а плот покачивался на безмолвных волнах, а вверху распахнулось бездонное ночное небо и разгорались все ярче мерцающие дальние звезды.
        - Хочешь, расскажу тебе тайну?
        - Да.
        - Но клянись, что никому не проболтаешься!
        - Клянусь, никому!
        Она приподнимается на локте; ее лицо серьезно, глаза потемнели, как небо; прядь намокших волос коснулась его груди.
        - Я с другой планеты.
        Ее глаза на расстоянии взмаха ресниц, губы на расстоянии поцелуя.
        - Как?!
        - Да, из другой звездной системы, даже галактики, даже из другого суперкластера - понял, как далеко!
        - Из какого же?..
        - Из сверхскопления галактик в созвездии Часов, вот откуда! Там система из четырнадцати связанных друг с другом планет, и на них наша цивилизация, она очень древняя, ей шестьдесят миллиардов лет!
        - Но ведь Большой взрыв был меньше четырнадцати миллиардов лет назад…
        - Да, потому что мы существовали еще до Большого взрыва, понимаешь? У меня там есть три сестры, и мы космические разведчики, путешествуем по разным галактикам и планетам, и может быть, что мне скоро придется улететь обратно, и это так грустно…
        - А ты вернешься?
        - Обязательно вернусь, обещаю! А ты меня будешь ждать?
        - Да, да, обещаю!
        Многое могла бы ты узнать, мама, если бы просто поговорила. И не пришлось бы врать тебе про тот случай, когда пришел домой в рваной рубахе и с в кровь разбитым лицом, говорить, что бежал за автобусом и споткнулся, неловко; можно было бы рассказать честно, как поздним вечером в Озерках, в самом глухом месте, за старой лодочной станцией, наткнулись с Яной на хулиганов. И все могло бы обойтись: те не собирались драться, шли по своим делам, ну, посвистели немного, пообзывались, и Яна сказала, что не нужно обращать внимания на дураков, и он бы не обратил, но тут один из них сказал про Яну такое слово, что выхода другого не было, кроме как обратить внимание, и самое пристальное. Рассказал бы, как дрался, как было больно, но не страшно, а весело, как его захлестнул восторг боя; как разбили губу, расквасили нос, повалили на землю, а Яна налетела на обидчиков с тяжелой палкой в руках, да так налетела, что те бежали со всех ног, крича «караул»; как потом они оба смеялись, а Яна вытирала ему кровь с лица и говорила, что он молодец. Потому, мама, он тогда и решил записаться на бокс…
        - А когда он явился однажды, весь ободранный, и заявил, что собирается записаться на бокс, я поняла, что окончательно теряю сына.
        - Не слишком ли?
        - Нет, не слишком. - В уголках рта Леокадии Адольфовны легли жесткие складки. - Вы поймите, дело же не в боксе как таковом, не в драке. Я знаю цену насилию и повидала его с избытком в траншеях. Дело в том, что это совершенно не для моего Саввы, его голова предназначена для науки, а не для того, чтобы в нее колотили кулаками, как в грушу. И тут повезло: мне в театре дали профсоюзную путевку в Геленджик… Что вы так улыбаетесь? Ну хорошо: да, я сама достала путевку, переплатила еще совершенно безбожно, занимать пришлось в кассе взаимопомощи. И мы уехали почти на все лето: жили сначала по путевке в профсоюзном доме отдыха, а потом мне удалось снять домик в частном секторе, и мы остались еще на месяц. Савва писал Яне письма, каждую неделю относил их на почту и сам забирал оттуда ответы; да, надо сказать, что она отвечала - не часто, но все же. Потом письма от нее вдруг приходить перестали. А когда мы вернулись домой, оказалось, что Яна со своей матерью съехали из дома на Удельной, куда - никому не известно.
        - Савва сильно переживал?
        - Он заболел. Сначала ангина, потом осложнение - скарлатина. В конце августа, представляете? Пришлось пропустить начало учебного года, и к занятиям сын приступил только в октябре. Вот такая история. Ну, а потом Савва поправился, и все снова вошло в свою колею: и школа, и математика, и университет…
        - И он не пытался ее найти?
        - Вы удивитесь, но нет. Как будто бы знал что-то - да, переживал очень, страдал, но не был удивлен, что она исчезла, и не считал нужным искать. Он просто ждал ее возвращения.
        - А Яна? Неужели просто пропала, и все?
        - Да, пропала, и все.
        Леокадия Адольфовна с силой раздавила окурок в пепельнице и отвернулась. Я ждал. Отчетливо и неспешно тикали часы на комоде.
        Она снова открыла портсигар, поднесла к губам папиросу. Я было потянулся со спичкой, но она махнула рукой, взяла у меня коробок, прикурила и нервно выдохнула серый дым, едва не закашлявшись.
        - Виктор, у вас есть дети?
        - Нет.
        - Тогда вам не понять.
        - Чего же?
        - Почему я два с половиной года сжигала письма, которые Яна присылала моему сыну. И только попробуйте еще так на меня посмотреть или вздохнуть - быстро отправитесь за двери, вам ясно?
        Я сидел тихо. Она продолжала.
        - Я этим совсем не горжусь. Но иначе поступить не могла. У моего сына невероятные способности к науке, да что там - он гениален. Вы это знаете, все это знают, и я это знала и видела с самого раннего детства. Думаете, легко было переехать ради него из провинции в Ленинград, устроиться на полную ставку в театр? Пробиться в лучшую математическую школу в городе? Поднимать в одиночку сына, когда у самой то репетиции, то спектакль, и нельзя ни отпроситься, ни отказаться, потому что быстро потеряешь и ввод на роль, и оклад? А еще надо вести хозяйство - в деревянном доме с дровяными печами и колонкой на улице, вот это все легко было? Я не жалуюсь, это мой выбор и наша судьба, моя и сына. И разрушить или обессмыслить ее я не дам никому.
        Да, от Яны приходили письма, по два-три в месяц. Первое пришло, когда Савва был в школе, а у меня выпал выходной на неделе. Помню, что как-то сразу, почти рефлекторно, разорвала его и сунула в кухонную плиту - я как раз стряпала что-то. Потом сходила на почту и договорилась, что, если еще будут приходить письма на имя сына, их не доставляли, а откладывали для меня. В конце концов, я мать, а Савве тогда не сравнялось еще и четырнадцати. Я думала, что придет еще два, может быть, три письма, но они приходили почти еженедельно, и мне ничего не оставалось, как продолжать жечь их одно за другим…
        - Не открывали?
        - За кого вы меня принимаете?! - возмутилась Леокадия Адольфовна. - Разумеется, нет. Только посмотрела обратный адрес. Они, оказывается, уехали в Ростов-на-Дону - наверное, вслед за так называемым отцом Яны. Мы, кстати, тоже перебрались в 1965 году из дома в Озерках вот в эту квартиру, но представляете - письма от Яны все шли и шли на наш старый адрес. Последнее я забрала на почте в январе 1966-го - и почти двадцать лет пребывала в уверенности, что все кончилось раз и навсегда. Так что можете представить мои чувства, когда я увидела Яну на фотороботе у сотрудников Комитета.
        - Я могу представить себе чувства Саввы.
        Мы помолчали. Чай остыл. В пепельнице чуть тлел неловко затушенный окурок.
        - Не знаю, как такое возможно, - наконец произнесла Леокадия Адольфовна. - Но ведь не все в жизни можно объяснить, правда? Верила бы в черта, сказала бы, что Яна - черт. Но я не верю в чертей, да и в Бога не очень-то. Это ведь она вас втянула в это дело, да? Ответьте-ка: кто сказал вам, что им с Саввой нужно скрываться от КГБ и бежать за границу? Кто наверняка сочинил к этому десять разных историй, чтобы убедительнее прозвучало? Кто просил вас о помощи? Яна или мой сын?
        Я промолчал.
        - Вот то-то и оно. Впрочем, я отвлеклась на собственные рассказы и совершенно упустила из виду вас: ведь вы пришли с какой-то просьбой? Или с вопросом?
        Я пожал плечами. Ответ на свой главный вопрос я уже получил, но сказал все-таки:
        - Да, собственно, только с одним. Вы знаете, где Савва сейчас? Он не связывался с вами в последние дни?
        Леокадия Адольфовна покачала головой.
        - Увы, нет. Кроме того сообщения четыре дня назад, вестей не было. Но знаете, что? Если вы оставите мне свой номер, я смогу сообщить, когда Савва объявится. Ну, или, может быть, адрес, если нет телефона.
        Я подумал, посчитал последствия, оценил варианты и покачал головой.
        - К сожалению, Леокадия Адольфовна, у меня нет сейчас ни телефона, ни адреса. Если честно, то я даже не представляю, где окажусь сегодняшним вечером.

* * *
        Девочек во дворе уже не было, остались только пустые белые клетки на сером асфальте. Сизое небо серело, наполняясь густеющим дымом, несло торфяной гарью, и от этого першило в горле и щипало глаза. В тишине отбивал медленный ритм метроном, отдавался эхом между домами: похоже, включили системы тревожного оповещения граждан.
        Где-то хлопнула дверь парадной. Я хотел было закурить, но не стал; сел на скамейку под старым одышливым кленом и некоторое время сидел, глядя перед собой. Потом встал и пошел к телефону-автомату в дальнем углу двора: нужно было проверить кое-что и убедиться в том, в чем убеждаться совсем не хотелось.
        Трубку сняли после второго гудка.
        - Виктор Геннадьевич, - раздался знакомый голос. - Не думал, что позвоните снова так скоро.
        - Откуда вы… Впрочем, неважно. Хочу попросить об одолжении.
        - Не стесняйтесь, одалживайтесь.
        Я объяснил.
        - Что ж, это возможно, - сказал Кардинал. - Перезвоните часа через два.
        Я вышел прочь со двора, перешел проспект и отправился по набережной в сторону моста. Над водой беспорядочно реяли, хрипло вскрикивая, серые от копоти чайки. Долговязый рыболов в белой рубашке неподвижно стоял под деревьями у самой воды и гипнотизировал поплавок. Дым завитками стелился у его ног, словно щупальца немого чудовища, всплывшего со дна Большой Невки. Вышагивать по центральным городским магистралям было, наверное, не лучшей идеей, но в тот момент меня не заботила опасность ареста: я думал про Яну, которая так упорно не меняла свой облик, про Савву, про то, как он двадцать лет ждал возвращения из созвездия Часов своей первой и единственной в жизни любви - и дождался, и был готов пойти вместе с ней куда угодно, и сказать, и подумать, и сделать, что она велит, и от всего этого мне было так гадко на душе, как никогда в жизни.
        Смог нависал над городом, словно дыхание Везувия над Помпеями, и клубы горячего дыма над горизонтом походили на тучи, готовые разразиться потоками пепла и праха. Все автомобили казались серыми, они проносились по улицам и проспектам сквозь призрачные слои дыма, оставляя за собой туманные вихри. Редкие прохожие держались обочин, проходили быстро, не глядя по сторонам. На многих окнах домов вывесили мокрые простыни, будто белые флаги капитуляции. Пустой стук метронома разносился из всех громкоговорителей, безмолвием немого ритма наводя жути больше, чем завывания сирен.
        Через два часа я оказался на Инженерной улице неподалеку от цирка. Афиша рядом с телефонной будкой звала посмотреть на бенгальских тигров и джигитов Узбекистана. Я набрал номер и выслушал то, что уже и так знал.
        - Это точно? - спросил я, надеясь на что-то.
        - Абсолютно, - ответил Кардинал и добавил: - Какая любопытная картина выходит, Виктор Геннадьевич, не находите?
        Идти больше было некуда и незачем, но я все равно побрел без всякой цели и толку просто потому, что если бы сел, то так и остался бы сидеть - пока город не исчез бы в сполохах дымного пламени, или пока бы с разных берегов океана не взлетели баллистические ракеты, или пока шеда Иф Штеллай, раскрыв за спиной черные вдовьи крылья, не пришла бы за мной, чтобы за руку отвести в небытие за последнюю грань Полигона.
        - Эй, друг, - окликнули из подворотни. - Третьим будешь? Банку хотим раздавить.
        Я с готовностью согласился. В кошельке нашелся помятый рубль, и один из двоих, помоложе, в синем спортивном костюме и дырявых домашних шлепанцах на босу ногу, скомкав в кулаке купюры и мелочь, скрылся в полуподвале под вывеской «МАГАЗИН». Второй, пожилой и пузатый, в клеенчатой серой шляпе, которую надевают во время дождя грибники, стоял рядом со мной, пыхтел и смотрел в неизвестность. Гонец вернулся с пол-литра «Московской Особой», плавленым сырком и четвертинкой хлеба, и мы не стали медлить, прошли через низкую арку, зашли в дверь черного хода и поднялись на третий этаж. Лестница была узкой, площадка между этажами тесной, застоявшийся десятилетиями затхлый сумрак пропитался запахом мочи - не резким, а каким-то привычным, едва не уютным запахом подслеповатой старости и смирения.
        Тот, что постарше, пил из складного стаканчика. На тыльной стороне его тяжелого кулака красовался бегущий на фоне заката олень, исполненный оттенком тюремного синего. Для его молодого приятеля и для меня нашлась разделенная надвое пластмассовая мыльница, в половинки которой мы аккуратно разлили водку. Она была теплой, и сивушный дух пьянил едва не сильнее, чем спирт. Мы молча выпили, глядя сквозь серое от пыли и грязных разводов треснувшее стекло на одинокое дерево, торчащее посередине квадратного двора: странно скособоченное, с извилистым гнутым стволом, как бывает, если дерево растет на открытом всем ветрам горном склоне, - но это высовывалось из дыры в асфальте, окруженной уходящими в мутное небо шершавыми стенами домов, по которым крупным наждаком прошлось время. Я захотел посмотреть на дерево ближе, стал спускаться по лестнице, увидел тесный боковой коридор - две ступеньки в начале, две в конце, одна фанерная дверь с намалеванной красной краской цифрой «11», - свернул, протиснулся меж липких зеленых стен, вышел на другую лестницу, еще темнее и ?же первой, и спустился во двор - но дерева в нем
не было, а был похожий на вагон маркитантки обширный пивной ларек, рядом с которым посередине не просыхающего пятна от пролитой пены стояли несколько тяжелых железных столов - и вокруг них толпились люди, а другие сидели на поребриках, а прочие стояли в длинной извилистой очереди, и я тоже встал за каким-то невысоким бородатым мужичком в линялой тельняшке. Над двором плыл разноголосый гомон. За мутным стеклом узкого окна черной лестницы маячили недвижные лица моих давешних собутыльников.
        Очередь двигалась, извиваясь и шевелясь, как толстая мохнатая гусеница. Я уже видел черный провал огромного, словно пещера, окна, за которым царила облаченная в изжелта-белый халат продавщица божественно-исполинских пропорций; я слышал, как завсегдатаи зовут ее Мамочка, и очередь влекла меня к ней, как течение времени к общему для каждого из живущих финалу. Когда до окна оставалось всего два человека, бородатый мужик в тельняшке вдруг отошел в сторону, и через мгновение я предстал перед Мамочкой, величественно наполнившей для меня пару кружек. Я отошел, огляделся и увидел, как помятый мужичок в тельняшке, минуту помыкавшись, снова встал в конец очереди.
        Я растопырил локти и бесцеремонно втиснулся за ближайший стол, вокруг которого стояли трое; они словно и не заметили моего вторжения, только потеснились спокойно и продолжили разговор, прихлебывая из кружек и по очереди отламывая кусочки от лежащего в центре стола круглого черного хлеба. Они были похожи друг на друга, как дробящееся отражение в зеркальном трюмо, так что, когда один говорил, складывалось такое чувство, что говорили все трое.
        - Любовь не имеет ничего общего с обладанием. Ее высшее проявление - предоставлять свободу.
        - Но настоящая свобода начинается только по ту сторону отчаяния.
        Я поднес кружку ко рту, вдохнул горький хмельной запах, сделал большой глоток - и божественный напиток от Мамочки с такой силой ударил в голову, что будь на мне кепка, она непременно слетела бы; потом пиво смешалось с водкой, и мне показалось, будто какой-то злой дух надел мне на нос очки, одно стекло которых увеличивало все до чудовищных размеров, а другое до такой же степени уменьшало. Дрожащими пальцами я потянулся к хлебному караваю, но тот исчез, и вместо него я наткнулся только на сухие и голые рыбьи кости.
        - О какой свободе можем мы говорить, если человеку только кажется, что он совершает свою волю, в то время как постоянно творит чужую, не осознавая этого?
        - Но если он примет страх, как головокружение истинной свободы, то сможет освободиться и от чужой воли.
        - Потому любовь и предоставляет свободу, что побеждает страх.
        - И что с того? Доселе человек был рабом чужой воли, а после становится таким же рабом любви.
        - А каково ваше мнение?
        Я уже разделался с одной кружкой и принялся за вторую, пытаясь разгадать смысл маневров бородатого мужика в тельняшке, снова и снова возвращавшегося в конец очереди, а потому не нашел что ответить и просто рявкнул, удивив и себя, и троицу, и вообще всех вокруг:
        - Милиция! Ваши документы!
        Видимо, для убедительности я сильно врезал по столу, потому что и кружки с пивом, и рыбьи кости вдруг полетели мне в физиономию. Я отмахнулся, потерял равновесие, больно стукнулся задницей об асфальт и увидел, что сижу под прихотливо изогнутым деревом, торчащим посередине двора. Ни ларька, ни трех собутыльников, ни мужика в тельняшке, ни Мамочки - только старуха в зеленой широкополой шляпе с желтой вуалью, горбясь и опираясь на палку, смотрела на меня, стоя у двери на черную лестницу.
        Мир то кружился, свиваясь в прихотливые многомерные фракталы, то снова обретал твердую ясность; опьянение накатывало волнами, то отпуская немного, то заставляя хвататься за грязные стены в поисках хоть какой-то опоры, а иногда и быстро выставлять перед собой руки, защищаясь от стремительно летящего навстречу асфальта. В душе копились растворенные злыми слезами горечь и гнев, хотелось опрокинуть, сломать, расколотить вдребезги, но где-то внутри меня кто-то серьезный и трезвый еще держал из последних сил рычаги управления телом и разумом, и я ничего не сломал, не разбил, а зашел вместо этого в попавшуюся на пути телефонную будку, рыча от ярости и предвкушения.
        - Подполковник Жвалов, - буркнуло в трубке.
        Я набрал в грудь побольше воздуха и заорал:
        - Здорово, Жвалов! Узнаешь меня, сука?!
        - Адамов, - констатировал Жвалов. Голос его был тверд, но спокоен, и этим разочаровал меня неимоверно.
        - Сдавайся, Адамов, - продолжал подполковник. - Тебе крышка. Лучше приходи сам. Может, удастся избежать высшей меры.
        - А вот тебе хер! - ликующе прокричал я и расхохотался. - Людей моих отпусти сначала, а там посмотрим!
        - Значит, ты признаешь, что это все-таки твои люди? А они как один утверждают, что ты просто случайно к ним в гости зашел. Не дури, Адамов. Покайся, скидка выйдет.
        Я хотел как-нибудь замысловато выругаться, не смог и просто треснул трубкой по рычагам, оборвав и провод, и разговор.
        У меня больше не было сил. Я хотел, чтобы все поскорее закончилось.
        - Я не знаю, что делать и как мне быть, - вслух сказал я.
        Постоял, прислонившись к стене, сдерживая головокружение и тошноту, и повторил еще раз, четко и слово в слово.
        - Я не знаю, что делать и как мне быть.
        Потом выпрямился и зашагал дальше.
        На Литейном, неподалеку от книжного магазина, несколько стертых ступеней вели в сырой полумрак обширного подземелья, где расположился пивбар «Лабиринт», или «Второе дно», как называли его люди сведущие. В сумрачной, пропитанной пивным и табачным духом хтонической глубине, среди путаницы проходов и галерей старинных подвалов, прямо на земляном полу высились тяжелые полукружья столов и колыхались смутные силуэты - то ли люди, то ли их тени, ждущие, когда местный Харон покончит с запоем и переправит их наконец через подземные реки к полям асфоделей. Неподалеку от входа, у стены из красноватого кирпича, под тусклым плафоном настенного фонаря расположился за столиком величавый сивобородый старик в изрядно поношенном пиджаке с потрепанными обшлагами; он курил прямую короткую трубку и играл сам с собой в шахматы фигурами красного и синего цвета. Я хотел было пойти искать буфетную стойку, но зацепился взглядом за доску и остановился. Старик выпустил из трубки густой клуб дыма, внимательно посмотрел на меня из-под кустистых бровей и спросил:
        - Играете?
        У него был рокочущий бас и глаза цвета спокойного моря.
        - Немного, - признался я.
        На доске был в разгаре яростный миттельшпиль: синие добились явного преимущества на королевском фланге, заблокировав самого короля вместе с парой тяжелых фигур и явно рассчитывая завершить дело в десяток ходов; однако по ферзевому флангу у красных рвались на проход две пешки при поддержке коня и ладьи, оттягивая на себя ресурс синих и имея отличные шансы на успех.
        - Довольно странное место для шахмат, - заметил я.
        - Полагаете, мне следовало бы играть в кости? - усмехнулся старик.
        Я пожал плечами.
        - И что же, интересно играть с самим собой?
        - Почему нет?
        - Вам известно, кто выиграет.
        - Я не знаю, выиграют синие или красные, но кто бы ни победил, выиграю все равно я. Сценарий игры меняется с каждым сделанным ходом, но каждый сценарий - мой, ибо противостояние на доске мнимое и оба противника - это я сам.
        - Но вы же можете подыграть синим или красным?
        - И какой тогда смысл в игре?
        Он пыхнул пару раз трубкой, обвел рукой доску и поинтересовался:
        - Что скажете о позиции?
        Я задумался.
        - Ну, на первый взгляд у синих есть преимущество, которое можно успешно развить. Но у красных хорошие шансы провести пешку, и тогда ситуация кардинально изменится.
        - Не желаете ли попробовать?..
        - За красных или за синих?
        - На ваш вкус.
        Я взялся за красных, и игра началась. Проходная пешка рванулась вперед; ей навстречу синие выдвинули пару своих и бросили наперехват слона. Вражеский пешечный строй проломила моя ладья, подтянувшийся конь отогнал слона в сторону, и пешке удалось продвинуться на пару клеток. Синие перебросили с другого фланга ладью, и мне ничего не оставалось другого, кроме как пожертвовать качество - отдать свою ладью за возможность продвинуться еще на одну клетку. Синие защищались искусно, но я при поддержке коня был уже на шестой горизонтали: еще пара ходов - и второй ферзь решит исход дела. Через ход стало ясно, что не избежать жертвы коня - он снес блокирующую последнюю горизонталь ладью, пал под ударом слона, но следующим ходом я торжествующе припечатал свою пешку на В8.
        - Найдется второй ферзь?
        - Не торопитесь, - ответил старик, и я увидел, как синий ферзь, коварно притаившийся за спинами своих пешек, взрезал длинным диагональным ударом все поле и снял красную пешку с доски.
        Я с досады хлопнул ладонью по столу.
        - Прозевал!
        Мне было обидно, но, вот странно, не за себя, а за отважную маленькую пешку, так отчаянно рвавшуюся к последнему рубежу, и за ее друзей, пожертвовавших собой, чтобы она все же смогла до него добраться.
        - И снова не торопитесь. Позволите?
        Старик протянул руку - второй красный конь одним изящным движением скользнул вбок и вдруг атаковал синего короля, оказавшегося взаперти и без прикрытия своих ладьи и ферзя.
        - Мат.
        Он погладил бороду, а потом протянул руку и медленно провел ладонью над пространством доски. Фигуры дрогнули, а в следующий миг снова оказались на прежних местах.
        - Ну вот, - продолжал он как ни в чем не бывало, - красные выиграли, и жертвы храброй пешки и ее товарищей не остались напрасны. Теперь про нее сложат рассказы и песни, чтобы на этом примере воспитывать и вдохновлять новые поколения юных пешек; именем павших коня и ладьи назовут те клетки, в которых они стояли в самом начале игры; ну, а того коня, который в итоге сделал решающий ход, никто не запомнит, хотя жить он будет дольше и лучше всех. Все молодцы, потому что сделали именно то, чего от них ждали. Кстати, поэтому вы и не заметили, что вся комбинация с проходной пешкой не более чем отвлекающий маневр.
        - Почему не заметил? - не понял я.
        - Потому что играли не в свою игру, а в мою. Когда я предложил вам попробовать и сыграть, вы могли расставить фигуры заново, верно? Но вы предпочли продолжить разыгрывать мой сценарий - и неудивительно, что оказались его исполнителем, не посвященным в смысл ходов. Знаете, что такое игра с полной информацией? Это когда все ходы, стратегии, возможности, роли жестко определены раз и навсегда, и смысл игры сводится к умелому использованию их вариантов. Да, таких вариантов может быть бесконечное множество, но все они будут подчинены четким правилам.
        Клубы дыма из трубки собрались под низкими сводами над головой старика, словно тучи над горой Синай.
        - Я открою вам тайну. - Голос старика рокотал, как приглушенные громовые раскаты. - В моей игре любая фигура имеет свободу не подчиняться приказам ходить так или эдак. Ваша маленькая красная пешка могла отказаться идти вперед на верную гибель, увлекая за собой своих добрых друзей только лишь потому, что таков был замысел игрока. Она могла остаться на месте, даже вовсе перекраситься в синюю - и вот тогда вся игра пошла бы не по моему сценарию. Тогда эта пешка стала бы таким же игроком, как и я сам, и мне уже невозможно было бы угадать, как сменится ситуация на игровом поле. И признаюсь вам - это то, чего бы я больше всего хотел: чтобы пешки и другие фигуры не боялись воспользоваться свободой, которую я им даю, и сами взяли игру на себя, превратив ее в непредсказуемую игру с неполной информацией, такую, где определены только цели, но не методы их достижения. Но увы, все только говорят о свободе, на деле же предпочитают, чтобы решали за них, в том числе даже то, какой цвет выбрать, красный или же синий, сражаясь за одного из двух мнимых противников. Я ответил на ваш вопрос?
        - На какой? - не понял я.
        - Мне кажется, вы изрядно запутались, - заметил старик. - Но я помог вам, чем мог, не больше и не меньше. Может быть, купите себе пива и вернетесь к игре?
        Путь до стойки пролегал сквозь сумрак, полный теней, острых углов, закоулков и россыпи красноватых огоньков папирос. Я взял пару пива и принялся протискиваться обратно, но когда дошел до выхода, то увидел, что старика уже нет, исчезли и шахматы. Только дым из трубки еще висел под потолком, и в его сероватых клубах вспыхивали и гасли синеватые искры.
        Я не помню, как вышел из «Лабиринта» и куда направился дальше. Возможно, причиной тому послужили те две кружки пива, которые я, видимо, все же осушил перед выходом, но под вечер, когда на город спустились усталые сумерки, я обнаружил себя почти трезвым, хотя и немного усталым, на скамейке под тополем во дворе дома на Лесном.
        Четыре окна на втором этаже чернели так безнадежно, что сразу становилось понятно - за ними не только темно, но и пусто. Дверь парадной была закрыта. Я огляделся: люди Жвалова то ли отлично скрывали свое присутствие, то ли не считали нужным следить за разоренной штаб-квартирой беглого капитана Адамова, полагая, что сюда он уж точно не явится.
        Но я явился, совершенно не понимая зачем. Наверное, в отчаянном положении любой человек прибегает к корням и истокам, не столько в поисках реальной поддержки, сколько повинуясь бессознательному желанию начать все сначала, заново расставить фигуры на шахматной доске.
        Так приходят в храм, так приходят на кладбище, так являются вечером бесконечного дня к порогу дома, где минуло детство.
        Становилось свежо. Я сидел, укрытый густой тенью тополиной листвы, курил, не думая ни о чем, как вдруг услышал знакомый голос:
        - Эй, инспектор Варнике![40 - Инспектор Варнике - персонаж, созданный художником Гарри Паршау. В 1970 - 1980 годы криминальные задачи-комиксы с участием инспектора Варнике публиковались в немецком журнале «Ойленшпигель», а в СССР - в журнале «Наука и жизнь».] Чего такой грустный?
        Глава 13
        Нужные книги
        В синеватых вечерних сумерках он был похож на ожившее пугало из американского фильма ужасов: высокая угловатая фигура, подсвеченная со спины ярким фонарем над парадной, на костлявых плечах болтается пиджак с пустым рукавом, полосы на тельняшке белеют, будто ребра скелета, и туманная дымка колышется, окружая призрачным ореолом. Угольно-красный огонек папиросы недобро мерцал среди тьмы как единственный глаз у циклопа.
        Я не ответил. Славка подошел и присел рядом.
        - Соседей твоих замели всех, знаешь?
        - Знаю, - кивнул я и зачем-то добавил: - Это не наши. Не милиция то есть.
        - Ясное дело, не милиция, - откликнулся Славка. - Что я, чекистов от ментов не отличу, что ли. Они, кстати, весь дом обошли, тобой интересовались. У меня тоже спрашивали.
        - И что сказал?
        - Так правду. Что я тебя не видел пятнадцать лет почти, а не разговаривал еще дольше, с тех пор как чуть не зарезали друг дружку. Они и отстали.
        Мы еще некоторое время курили молча. Потом он бросил окурок, встал, потянулся до хруста и сказал:
        - Ладно, пойдем. Хватит тут отсвечивать. Комитетские вроде свалили, но мало ли, увидит кто.
        - Куда пойдем? - не понял я.
        - Ко мне, куда же еще, - ответил Славка. - Или у тебя еще есть варианты?
        Вариантов у меня действительно не было.
        Мы прошли через пустой тихий двор, мимо старой прачечной и котельной, под ржавеющей рамкой футбольных ворот, мимо покосившегося и темного, впитавшего в себя полтора десятилетия снега, ветров и дождей деревянного мухомора на дальней площадке - словно по складу немых декораций давно минувшего детства.
        Славка жил там же, в дальней парадной, на первом этаже, дверь налево, и из-за нее привычно пахнуло кислой капустой, куревом и кипяченым бельем, только теперь еще примешалась к этим запахам отчетливая и горькая нота лекарств. В прихожей на вешалке громоздились слои зимней и летней одежды, под ногами путалась обувь. Что-то гремело на кухне, кто-то надсадно закашлял, в полумрак коридора из комнат вплывали разноголосые звуки и голубые отсветы телевизоров.
        - Можешь не разуваться, - сказал Славка, - все равно толком уже не убирает никто.
        Из темноты материализовался крупный дымчатый кот с большой головой и круглыми желтыми глазами. Я потянулся было погладить, но тот зашипел, высоко подпрыгнул на четырех лапах и, задрав хвост, умчался на кухню.
        - Это соседский, - сказал Славка. - Он дикий вообще.
        - Я заметил.
        - Давай к маме зайдем поздороваться.
        Я помнил, что комната моего друга была второй по правую руку от входа, а комната мамы - и отца в его редкие визиты на волю - сразу за ней. Дверь была неплотно прикрыта и, открываясь, закряхтела, цепляясь о пол.
        Под потолком горела лампа с оранжевым абажуром, и свет в комнате был приглушенный, красноватый, уютный и мягкий. В углу негромко бормотал телевизор. На старом круглом столе с простой белой скатертью тесно стояли пузырьки и коробки с лекарствами. Очертания прочей мебели едва угадывались в полумраке. На раскрытом диване у самой стены, опираясь спиной на подушки, полулежала мама Славки, маленькая, худая и седенькая. Я помнил ее еще крепкой сорокалетней женщиной, с сильными, всегда почему-то красными руками и громким голосом, а сейчас она тихонько вытянулась среди пропахших лекарствами слежавшихся простыней, и сама как будто слежалась, застряв в однажды раскрытой, да так больше и не убранной постели.
        - Мама, к нам Витя Адамов пришел, помнишь его? - громко сказал Славка.
        - Здравствуйте, тетя Рая!
        Она повернулась ко мне, не узнала, но сделала вид, будто вспомнила, улыбнулась слабо и словно заискивающе, как улыбаются больные и старики, и зашевелилась, перебирая руками по одеялу.
        - Ох, Славочка, что ж ты не сказал, что у нас гости, ну, я сейчас, ребята, я приготовлю что-нибудь…
        - Мама, мама, лежи, пожалуйста! - Славка осторожно взял ее за плечи, усадил обратно, поправил подушки. - Мы сами справимся, отдыхай. Тебе принести что-нибудь?
        - Нет, мне не нужно…
        И затихла, глядя в экран телевизора.
        Мы вышли.
        - За мамой кто смотрит? - спросил я.
        - Так я и смотрю, я же пенсионер теперь, - усмехнулся Славка. - Еще соседка помогает, баба Валя, ну и медичка иногда приходит из поликлиники…
        Он открыл дверь в свою комнату и щелкнул выключателем.
        - Располагайся, а я пока соображу нам чего-нибудь.
        Я кое-как расположился на краю изрядно засаленного, местами вытертого до неопрятных лохмотьев дивана, на котором беспорядочно скомканы были матрас и простыня с одеялом. Вообще, тут все было каким-то неопрятным, скомканным и беспорядочным: облезлый стол весь в пятнах клея и сигаретных ожогах, заваленный спутанными проводами, электронными внутренностями, паяльниками и изолентой, большой шкаф без дверец, в котором тесно висела и из которого лезла свалявшаяся одежда разных цветов и фасонов, полки со всяким хламом, продавленный стул, толстые пачки газет и журналов «Юный техник», грубо сколоченная табуретка и голая лампочка под потолком, кое-как оправленная в абажур из газеты. Единственным элементом декора был большой плакат поверх ободранных желтых обоев, с которого сурово глядел бородатый Высоцкий в расстегнутой настежь рубахе, а предметом роскоши - сияющий новизной серебристый двухкассетник Sharp, смотревшийся диковато и чужеродно на полке среди лома и барахла.
        Дверь задрожала и распахнулась от пинка ногой. Славка стоял на пороге, прижимая под мышкой целлофановый пакет с хлебом и держа в руке тарелку с несколькими сосисками и подсохшей горбушкой копченой колбасы.
        - Так, держи вот, поставь куда-нибудь… Водку будешь?
        Я вздохнул и кивнул обреченно. Выпить с хозяином - традиционная русская плата за гостеприимство, и отказать в ней немыслимо так же, как в ужине и ночлеге попавшему в переделку старому другу.
        - Тогда щас.
        Он снова вышел и вернулся с большой миской квашеной капусты и бутылкой «Пшеничной» в боковом кармане пиджака. Мы накрыли табуретку газетой, поставили на нее тарелки и водку, я устроился на диване, Славка подтащил стул, уселся на него верхом и, пошарив, нашел на полке две маленькие рюмки, захватанные и пыльные, - посмотрел на них критически, крепко дунул в каждую и поставил на табурет. Я открыл бутылку, и в сосредоточенной тишине аккуратно разлил по первой.
        - Ну, за встречу!
        Славка выпил, крякнул, шумно вдохнул носом и с энтузиазмом захрустел капустой.
        - Витюня, для начала у меня к тебе один очень важный вопрос. - Он значительно поднял палец вверх и посмотрел на меня. - Как ты дошел до такой жизни, что тебя ищет Чека?
        Я вздохнул, перебирая в уме возможные варианты ответов, будто оглавление к внушительному сборнику рассказов всех жанров, от фантастики до детектива, и остановился в итоге на любовно-авантюрной истории за авторством товарища Ильинского - той, которую он так вдохновенно исполнил всего неделю назад моим друзьям и соседям.
        - Девицу рыжую помнишь?
        - Ну?
        - Так вот…
        Я заметил, что вру уже почти без стеснения - пообвыкся за последние дни, да и история эта, если рассматривать ее метафорически, была ближе всего к истине. Я добавил жизни и красок, рассказал заодно и про «вежливых людей», и про Рубинчика, и про подполковника Жвалова, а потом перешел к драматическому появлению у меня дома Саввы и Яны, опустив только метафизическую составляющую событий. Славка слушал, с аппетитом ел сосиски, то энергично кивал, то сокрушенно качал головой, периодически вставлял: «Ну и ну!» и «Охренеть!» - но я заметил быстрые острые взгляды, которые он пару раз бросил исподлобья, и понимал, что друг моих детских лет вовсе не доверчив, не прост и не только слушает, а еще и соотносит услышанное с чем-то уже ему известным. Романтической повести Саввы не хватало финала, и мне пришлось сымпровизировать, рассказав о коварной засаде сотрудников КГБ, предателе Хоппере и о том, что из всех действующих лиц этой новеллы на свободе остался только я один.
        - Да, Витюня, всегда ты был немного блаженным, - подытожил Славка.
        С этой очевидностью трудно было поспорить.
        - Вот и влип из-за этого, - продолжил он. - Как тогда, в пятом классе, из-за пионерского барабана, помнишь?..
        «А помнишь?..» - едва прозвучат эти слова во время встречи друзей детства после долгой разлуки, как всякий, кто не имел счастья разделять с ними чудесные или не очень школьные годы, может рассчитывать лишь на роль слушателя и свидетеля того, как воспоминания множатся, и цепляются друг за друга, и несутся бурным потоком, и нет им конца, а двое приятелей, перебивая друг друга, то выкрикивают одним им понятную несуразицу, то хохочут и лупят себя от восторга по ляжкам, стремительно скидывая за несколько минут полтора десятка лет. И мы вспоминали, и пили, совсем не хмелея, и Славка включил магнитофон, потому что чего просто так вот сидеть, и Высоцкий запел сначала про коней, потом про парус, потом еще про что-то, а мы почти дошли в своих мемуарах до того момента, когда одним летним днем вдруг оказались с ножами в руках напротив друг друга - и обошли его стороной, молчаливо согласившись, что есть то, что стоит помнить, а есть и то, что лучше не ворошить…
        Детям вечно досаден
        Их возраст и быт -
        И дрались мы до ссадин,
        До смертных обид,
        Но одежды латали
        Нам матери в срок,
        Мы же книги глотали,
        Пьянея от строк…
        - Меня под конец восьмилетки занесло не туда - ну, ты помнишь. Отец сел в третий раз, компания нашлась стремная - короче, я в пятнадцать лет попал в интернат при спецПТУ, это такой филиал колонии, кузница кадров, как Суворовское училище для армии: типа, отучился в «путействе» на слесаря, украл по-быстрому и уехал на зону, карьеру делать. Я так и хотел: ну там, понятия, воровской ход, все дела. Дурак был, короче. Мне повезло, что у нас НВП[41 - НВП - начальная военная подготовка, обязательный предмет в старших классах школы и в ПТУ.] преподавал такой Колесник Иван Федорович, дядя Ваня, - вот был мужик! Сам воевал, служил в десанте в Великую Отечественную, на пенсии преподавать пошел, ну и как-то смог достучаться в том смысле, что сесть в тюрьму никогда не поздно, но это путь для тех, кто ничего другого в жизни не может или не хочет, а если ты по жизни сильный и считаешь, что чего-то стоишь, так докажи это себе и другим - ну, в общем, на слабо, конечно, брал, как я теперь понимаю, но и меня, и многих других пацанов он от уголовки спас. Ну а куда, если не в тюрьму? Понятное дело, в армию. Еще в
милицию можно или в попы пойти, но это уж очень крутой поворот. Я после училища год на заводе кое-как перекантовался учеником, а в 73-м ушел служить, потом остался на сверхсрочную, в школе прапорщиков отучился, попал в разведку. Предлагали идти учиться на офицера, но я не хотел, мне и так все нравилось: и служба, и то, что все понятно, четко, нравилось, что есть смысл какой-то во всем, что важное дело делаю, Родине служу, а не штаны просиживаю где-то. Думал, спокойно до пенсии отслужу, а там, может быть, тоже НВП преподавать пойду. А в 79-м, когда все началось, сам попросился «за речку»[42 - «За речку» - означает отправиться на войну в Афганистан; предположительно, выражение появилось потому, что граница СССР и Афганистана проходила по реке Амударья.]. А как иначе? Я же военный, это мое дело - воевать за свою страну, даже если для этого приходится лететь куда-то в тмутаракань. И я тебе могу сказать, что не только я, почти все офицеры и солдаты так думали: мы здесь исполняем свой интернациональный долг, защищаем интересы державы, помогаем братскому афганскому народу… ну, ладно, про братский народ,
предположим, после первых нескольких месяцев все всем становилось ясно: такие братья, что днем встречают как дорогого гостя, прямо не знают, куда посадить и чем угостить, а ночью горло перережут. Но то, что мы там за Родину сражались, - это точно.
        Только в грезы нельзя насовсем убежать:
        Краткий век у забав - столько боли вокруг!
        Попытайся ладони у мертвых разжать
        И оружье принять из натруженных рук…
        Я в отдельном разведбатальоне служил, мы стояли в одной из северных провинций неподалеку от небольшого города. Ну как, города: как в сказке про Али-Бабу, Средневековье такое же, только, в отличие от сказки, нищета страшная, грязь, жара, мухи, скорпионы и разбойников не сорок, а в сто раз больше, и все сидят по своим пещерам в горах. Крупных операций у нас как таковых не было, в основном местного значения, но костью в горле у местных моджахедов стояли: перехватывали караваны с оружием и наркотой из Пакистана, выходили на поиск баз, банды ликвидировали, если вдруг через нашу зону группы «духов» шли. Помню, как в конце марта взяли на засаде, почти без боя, обоз из пыльных усталых верблюдов, которые тащили мешки с сотней «калашей» и гранатометами. В апреле 82-го прибыло пополнение: молодые бойцы приехали после полугода в учебке, и так совпало, что сменили нам еще и комбата, и это было жаль, потому что прошлый наш командир по фамилии Лось был именно что слуга - царю, отец - солдатам и еще до Афгана успел повоевать в таких местах, про которые по телевизору не скажут. А новый, майор Лащёнов Павел
Евгеньевич, прибыл прямиком из Прибалтийского военного округа и реальную войну только в кино видел. Не знаю, может, поэтому он себя неловко чувствовал в строю и хотел сразу показать, что тоже кое-что смыслит в стратегии и тактике, как-то авторитет поставить, или и правда пришел такой приказ из штаба дивизии - оттуда иногда удивительное приказывали, - но 29 апреля вывел он наш батальон на боевые в Кармаханское ущелье. Цель: реализация разведданных о базе «духов» в районе заброшенного кишлака Салех - якобы там проходит караванная тропа, которую охраняет боевая группа моджахедов. Необходимо было информацию эту опровергнуть или подтвердить, в случае подтверждения посты уничтожить, пленных доставить для допроса, тропу блокировать. Звучит все ладно и зашибись. Только мы в этой местности стояли уже третий год, и хоть не могу сказать, что знали ее так же, как местные, но по горам походили неплохо и могли бы объяснить, что через Кармахан никогда никто караваном не ходил, потому что, насколько было известно, сквозных ущелий там не было, зато имелся целый лабиринт из узких извилистых проходов, плато, брошенных
кишлаков и таких нагромождений камней, что через некоторые завалы приходилось перебираться по полдня. И мы бы точно это сказали, если бы нас спросили. Но такого не случилось, а с инициативой выступать не хотелось, потому что наш ротный, капитан Ляхов, рассказал, что во время знакомства с офицерским составом товарищ майор Лащенов высказался примерно в том смысле, что он автомобиль «Волга», а мы тут все «Запорожцы», каковым сравнением намекнул, так сказать, на неравенство компетенций. В общем, мы решили от советов товарищу майору воздержаться, потому как были уверены, что ничем, кроме потраченного времени и сил, нам этот выход не грозит. У меня только накануне предчувствие было какое-то гнусное, до тошноты даже. Я им поделился с Серегой Лесным - это наш взводный был, хороший парень, два года вместе служили, у него выслуга шла боевая, год за три, ждал со дня на день замены в Союз на должность командира роты, - но Серега сказал, что это все ерунда и что у меня всегда предчувствие перед выходом на боевые. Может, и так, но рожков я себе напихал в «лифчик» под завязку и взял на пару гранат больше.
        В общем, в 6 утра 29 апреля мы слезли с брони у входа в Кармахан и стали втягиваться в ущелье. Наша первая рота пошла по извилистой узкой тропе внизу, вторая и третья прикрывали со склонов на флангах, все грамотно и по военной науке. Майор с нами не пошел, остался на оборудованном КП батальона рядом с устьем, что тоже нормально и вполне разумно. Пробирались медленно, дороги нет, только камни и клочья кустов, жестких, как палки, солнце понемногу начинало припекать, а батальон на три четверти состоял из ребят, которые вчера еще были в учебке где-нибудь под цветущим Ташкентом, и для них все это внове - так что к Салеху мы вышли примерно к 9 утра. Ничего неожиданного: брошенные дувалы, пустой колодец со скелетом собаки на дне, многоножки толщиной с руку - все как обычно. Никаких следов того, что тут кто-то постоянно бывает, и тем более признаков оборудованного поста. Капитан Ляхов докладывает по рации, мол, так и так, кишлак осмотрен, мятежники и следы их пребывания не обнаружены, разрешите считать задачу выполненной и возвращаться в расположение батальона. Я уже на радостях фляжку ополовинил, думаю,
все равно часа через три-четыре будем на базе, но не тут-то было. Прилетает приказ: продолжить поиск, продвигаясь по ущелью в юго-западном направлении, докладывать оперативную обстановку каждый час, в случае обнаружения блокпоста противника действовать согласно ранее полученным инструкциям. Конец связи. Мы с ротным и с Серегой смотрим друг на друга и понимаем: идти дальше придется без прикрытия, потому что на юго-запад отходит узкое ущелье с почти вертикальными стенами и таким узким гребнем, что вторая и третья роты там не пройдут при всем желании. А еще, что этот ущельный проход нам известен, и хотя мы никогда по нему не ходили, но на картах и на фотографиях аэросъемки хорошо видно, что ведет он в тупик, а значит, поиски какого-то блокпоста и караванной тропы там будут примерно так же успешны, как поиски Святого Грааля в степях Казахстана. Подошли еще взводные: Леха Никифоров и Илья Золотов, приписанный нам старшина второй роты подтянулся, прапорщик Зуля, опытный мужик, пожилой, за сорок лет уже, усы седые; еще несколько наших старослужащих - Олег Шугаев, Заур Джиоев, Тима Лебедев по прозвищу
Вертолет, мы с ним с первых дней в батальоне вместе служили, на турнике такое творил, что смотришь - голова кружится, в общем, собрались и спрашиваем у ротного, можно ли как-то объяснить майору, что тот не прав. Ляхов качает головой, отвечает: нет, нельзя. Ладно, связываемся со второй и третьей ротой, договариваемся, что вторая останется контролировать левый склон, а третья вернется назад, потом спустится и пойдет за нами следом, прикрывая тылы. Так себе план, но хоть что-то. Пожелали друг другу ни пуха и пошли вперед.
        Вместо тропы тянулась сплошная каменная осыпь, полого уходящая вверх; желтая пыль, широкие и острые каменные осколки разъезжаются, скрипят и хрустят под ногами так громко, что эхо гуляет между скалами, и я шел тогда и думал, что, даже если вдруг кто-то не знает еще, что полная разведрота очертя голову втискивается в узкую щель между отвесных стен, то теперь-то нас точно услышали. Солнце уже вскарабкалось к зениту и нещадно лупило сверху, железо стало горячим, а вода во фляжках - теплой, устали все, растянулись метров на двести, так что то и дело приходилось останавливаться и ждать отстающих. В начале двенадцатого мы вышли к широкой котловине: горы впереди расступились и раскрылись, как чаша, вокруг площадки примерно метров триста в диаметре, изрезанной руслами пересохших ручьев и трещинами. Впереди высились горные склоны в редких пятнах блеклой «зеленки», обозначая тупик и конец пути, а перед ними беспорядочно лепились друг к другу пыльные саманные стены давно брошенных дувалов. Докладываем по рации: завершение маршрута, вышли к еще одному пустому кишлаку. В ответ, после некоторого раздумья,
получаем: провести разведку и возвращаться. Серега Лесной говорит ротному: товарищ капитан, может, ну его, что тут разведывать? Он хоть и посмеялся надо мной, когда я сказал про предчувствие, но тогда, под раскаленным добела небом, перед забытыми Богом пустыми домами, в цепенящей тишине, в такой, когда страшно двинуться с места - вдруг кто услышит, настолько ощущалось присутствие смерти, словно мы и правда нашли какой-то заповедный город мертвых из старой восточной сказки, а от таких мест, как известно, нужно уносить ноги, да поживее. Всем было не по себе; мы собрались рядом с устьем ущелья перед входом в котловину и молча смотрели на неведомый, невесть когда опустевший кишлак, а дувалы таращились пустыми квадратами окон в ответ, и горы смотрели на нас, и солнце глазело, и небо, и ощущение грозящей беды накатило так, что хотелось реально бежать без оглядки, как в детстве. Но капитан Ляхов был офицером дисциплинированным и ответственным до самой крайности, приказ проигнорировать не мог ни при каких обстоятельствах, а потому решил так: провести разведку котловины двумя взводами, а самому остаться у
входа в ущелье с нашим взводом, закрепившись среди остатков толстой глинобитной стены вместе с радистом, пулеметчиком и АГС[43 - АГС - автоматический станковый гранатомет, оружие большой огневой мощи, предназначенное для поражения противника вне укрытий, в складках местности или окопах.], с которым управлялся ефрейтор Вася Потапов по прозвищу Карл - хрен знает почему, он уже с такой погремухой к нам перевелся из Герата. Со взводами связь держали по рации. В 11.55 один из взводных, младший лейтенант Илья Золотов - веселый такой парень, тоже почти два года у нас в батальоне был, за день до этого анекдот мне смешной рассказал, про Винни Пуха, который из армии вернулся, - передал: «Дошел до конца кишлака, смотрим последний дом и возвращаемся», - и тут ударила первая автоматная очередь. Пуля попала лейтенанту в горло, перебила артерию, и он истек кровью на горячем песке за считаные минуты.
        Но это я, конечно, уже потом узнал, а в первые секунды, когда только начали стрелять, подумал, что, может быть, обойдется и мы действительно наткнулись на пост или схрон «духов», но потом со склонов разом вдарили как минимум несколько десятков стволов, заработали с двух сторон ДШК[44 - ДШК - Дегтярева - Шпагина крупнокалиберный станковый пулемет под патрон 12,7?108.], и надежды на счастливый исход исчезли, как с белых яблонь дым.
        «Духи» нас ждали и к встрече подготовились капитально, заранее пристреляв сектора и грамотно распределив огневые позиции, так что в первые полминуты разом выкосили треть личного состава двух взводов, а остальных загнали внутрь пустых домов, уложили под стены, не давая поднять головы ураганным огнем. Взводные рации замолчали; Ляхов связывается с майором, начинает докладывать, что попали в засаду, несем потери, и получает в ответ мат и угрозы трибуналом, потому что времени на шифрование у нас не было и связь шла открытым текстом. Кое-как удалось довести, что у нас не перестрелка с блокпостом «духов», а огневой мешок и требуется поддержка, и тут как раз нас тоже засекли со склона и ударили из ДШК - пыль, песок, осколки камней, куски глины, мы все едва успели упасть за стену - ну, не совсем все, потому что парнишке, рыжему такому, который был в расчете АГС, пулей двенадцатого калибра снесло лицо и отбросило метров на пять, швырнув о скальную стену. Наша позиция тоже явно была пристреляна, и пришлось бы совсем туго, потому что ДШК рано или поздно любую глинобитную стену превратит в воспоминание, но тут
Вася Потапов встал за АГС и дал очередь по склону напротив. Там через секунду разом грохнуло несколько взрывов, повалил дым и пулемет замолчал. Зато другой, которого мы не видели из-за скального козырька, продолжал поливать дувалы, и автоматы тоже не замолкали, и ухали периодически разрывы гранат, а я думал, что в двух попавших под обстрел взводах старослужащих наберется едва ли пяток, и неизвестно, сколько из них уцелели. Мы еще могли уйти по ущелью, успевали, но никто о таком и подумать не мог, а потому Ляхов с Васей Потаповым, радистом и пулеметчиком остались прикрывать возможный путь для отхода, а Серега Лесной и я пошли двумя группами в кишлак - искать и выводить тех, кого еще можно было. Мы еще и сорока метров не пробежали, что отделяли нашу позицию от первых дувалов, как прапорщик Зуля, который в моей группе шел замыкающим, получил сразу несколько пуль в бедро и обе голени, упал, и нам с Зауром Джиоевым чудом удалось укрыть его за стеной, пережать рану жгутом и оставить ждать нашего возвращения.
        В дувалах творился форменный ад: все заволокло пылью и гарью, «духи» били почти непрерывно со всех сторон, и приходилось замирать, прижимаясь в углах и под стенами, ждать несколько секунд, угадывать «мертвые зоны» и двигаться перебежками туда, откуда огрызались редкими очередями остатки двух наших взводов. Из группы Золотова уцелело пятеро: мы нашли их в щели между двух стен, с серыми от пыли и ужаса лицами, все из молодых, и когда мы подползли к ним, то они сидели, вжав лица в колени и прижавшись касками друг к другу, и только один, рослый такой, мощный казах, время от времени высовывался из укрытия и давал пулеметную очередь в ответ на огонь с горных склонов. Я подумал сначала, что это он зря - демаскирует себя, да и толку мало от такой вот стрельбы, но он прокричал что-то и махнул рукой в сторону открытого пространства между дувалами: там по песку и камням, оставляя за собой широкий кровавый след, полз Тима Лебедев по прозвищу Вертолет, и я увидел, как автоматная очередь ударила ему поперек спины, взлохматив кровавыми обрывками ткань хэбэ. Казах с пулеметом - Айдын его звали, Айдын Казыбеков -
тут же ответил, и я понял, что он пытался прикрыть Тиму огнем, а тот, на секунду затихнув, снова пополз, медленно, с натугой, впиваясь пальцами в пыль, пока следующая пуля не попала ему в затылок, и он резко ткнулся лицом в песок, и больше уже не шевелился. Тут я, наверное, разволновался немного, потому что следующее, что помню, это как Заур втащил меня обратно в укрытие, тряс и говорил, что надо выводить ребят.
        Мы отправились обратной дорогой: я впереди, за мной Айдын с пулеметом, Заур замыкающим. На одной из перебежек через неширокую площадь с колодцем нас накрыли-таки из ДШК - загрохотало так, что сердце подпрыгнуло, и мне под ноги из-за спины вылетели какие-то обрывки и погнутый автоматный рожок: это пуля попала одному из бойцов в спину и прошла насквозь, разорвав нагрудные карманы разгрузки. Но это было самое опасное место маршрута, и мы бы дошли до места сбора, скорее всего, не потеряв никого больше, если бы «духи» не спустились в кишлак.
        Они вошли, крича и завывая, в лабиринты дувалов сразу со всех сторон; сначала наперебой застучали автоматы по правую руку - там приняли бой ребята Сереги Лесного и Лехи Никифорова; потом где-то сзади ухнули гранаты, а через пару минут «духи» выскочили на нас - сверху, спереди, сбоку из тесных проемов меж стен. Пошел дикий, беспорядочный бой на короткой дистанции, с рычанием, кинжальным огнем, как драка, когда и не вспомнишь толком, как и что было, только мелькали бешеные белые глаза на потных бородатых физиономиях под надвинутыми «пуштунками», да еще билась мысль, что ни в коем случае нельзя врукопашную, чтобы не взяли живым. Мы потеряли одного из ребят: он не стрелял совсем, стоял, как контуженый, закрыв голову руками, и так и упал, не опустив рук, - но кое-как отбились, протиснулись дальше, и вдруг совсем рядом, из-за низкой стены, повалил оранжевый дым. Смотрю - там боец из взвода Никифорова, глаза дикие, совсем ошалел от страха, в бронежилете - единственный, наверное, кто его на себя нацепил, а не на БТР оставил, чтобы тяжесть не таскать по жаре. Я ору ему: ты что делаешь! - а он отвечает:
вызываю, говорит, помощь, чтобы вертолеты прилетели. Я сигнальный патрон у него выхватил, бросил в сторону, самого за шиворот, и с нами. Двух метров не отошли - на место, откуда он дымы пускал, прилетела граната, хорошо, что за стеной разорвалась. Снова отовсюду полезли «духи». Отходим, отстреливаясь, дошли до того места, где мы прапорщика Зулю оставили, из-за угла выглядываю - и только успел встретиться с ним глазами на секунду, а у него лицо уже такое было, нездешнее, просветленное словно, потому что как раз в тот момент он разжал пальцы на «феньке»[45 - «Фенька» (жарг.) - граната «Ф-1».], и через миг громыхнуло, и полетели рваным тряпьем в разные стороны несколько окруживших его моджахедов.
        Бегом и ползком вышли на открытое место. Смотрим - из-за стены дымит, с десяток «духов» лежат ничком, еще двое укрылись за невысоким таким валуном, и по ним наши колотят короткими очередями. Те увидели нас, один заорал что-то, вскинул автомат, но тут Айдын вдарил по ним из пулемета метров с пятнадцати, только полетело каменное крошево и кровавые клочья. Едва мы перевалили через стену, за нами следом - Серега Лесной, с ним Олег Шугаев, раненный в голову, Леха Никифоров и еще два срочника. У меня две пули застряли в автоматном рожке, что был в нагрудном кармане «лифчика», и еще одна - самым неблагородным образом в жопе, причем где-то рядом с седалищным нервом: пока стреляли и отбивались, не замечал, а сейчас так схватило, что пришлось четыре куба промедола колоть. За стеной тоже не все гладко: пока мы шарились по дувалам, ротный с бойцами отбил две атаки: у самого пуля в плече, АГС искорежен попаданием из гранатомета, у Васи Потапова нет глаз - выжгло взрывом, сквозь повязку красные мокрые пятна проступили, будто кровавые слезы, сам он сидит, привалившись к стене, и то матерится, то молится, и
слышать эти молитвы было страшнее, чем матюги. Хуже всего, что с помощью полная неразбериха: на «вертушки» в штабе приказ дать боялись, потому что у наших «духов» есть ДШК, которым вертолет завалить - плевое дело, а артиллеристы говорили, что район не пристрелян, да и риск накрыть снарядами нас вместе с моджахедами слишком велик. Есть надежда на третью роту, но им до нас еще не меньше трех часов ходу, так что надежда эта призрачная, как пустынный мираж. Нас пятнадцать человек, четверо из которых в шоке и не то что стрелять - разговаривать не в состоянии, а из оставшихся почти все ранены. Воды и перевязочных мало, патронов тоже негусто, а «духи» уже перегруппировались, постреливают из-за дувалов, и совершенно ясно, что с минуты на минуту пойдут в атаку. Нужно уходить, надеясь, что ущелье моджахеды не перекрыли и что гребни скал непроходимы и для них тоже, но с контужеными и ранеными быстро идти не получится, так что погоня точно накроет, полдороги пройти не удастся, да что там полдороги - и на километр не успеешь отойти по скальным осыпям. Я посмотрел на ротного, потом на Серегу Лесного, в том смысле,
что помоги товарищу капитану принять верное решение. Ну он и говорит, мол, товарищ капитан, берите раненых, срочников и уходите ущельем, а мы прикроем отход. Капитан отвечает: я роту не брошу. Мы сидим, со стороны кишлака стреляют уже погуще, и я говорю, что еще немного, и уже никто не уйдет, так что хорошо бы решить, а я, если что, вызываюсь прикрывать отход. В общем, решили: я, Заур, Олег Шугаев, Леха Никифоров и Серега Лесной остаемся и удерживаем, сколько можем, позицию у входа в ущелье, а капитан Ляхов с остальными уходит как можно дальше, пока не встретит идущую к нам на выручку третью роту. Нам оставили рацию и два пулемета. Паренек, которого я вытащил из дувалов, отдал бронежилет Олегу Шугаеву - тот за пулеметчика встал. Мы впятером укрепили как могли стену, распределили сектора и стали ждать. Иллюзий у нас особых не было. Героические фанфары в ушах тоже не звучали: просто кто-то ведь должен был остаться, чтобы прикрыть ребят, и так уж вышло, что мы для этого подходили лучше других.
        Первым убили лейтенанта Никифорова: пуля попала ему в глаз и вышла за ухом, когда он пополз за стену собирать рожки с автоматов убитых «духов». До этого я и Серега уже выбирались вот так за патронами - и ничего, не зацепили даже, а Лехе не повезло. Это было после двух часов почти непрерывных атак, когда у меня от постоянной стрельбы распухло плечо и кровоточили пальцы. «Духи» атаковали группами, волна за волной, идя вперед с каким-то жуть наводящим бесстрашием: на пространстве между кишлаком и нашим дувалом не было почти никаких укрытий, только полсотни метров голой, каменистой земли, а они все равно лезли и лезли, перебежками, падая, поднимаясь, потом поднимаясь все реже, пока не оставались лежать на земле, и тогда в атаку шла еще одна группа, и еще, и еще. Майор Лащенов на связь выходить перестал, вместо него заговорили из штаба дивизии. Мы продолжали просить артиллерийской поддержки или вертолетов; нам говорили, что требуется время, а когда оно вышло, то все, что мы получили, это отдаленный грохот в горах. Говорят, в отчетных документах потом написали, что выпустили несколько сотен снарядов,
только не написали, куда. Вертолетов тоже так и не было, зато мы узнали, что капитан Ляхов и ребята добрались до своих. Мы выдохнули было и собрались уйти, но моджахеды пристреляли вход в котловину и, когда мы только попробовали туда сунуться, открыли шквальный огонь. Но и «духам» тоже было не выйти: в их планы явно не входило оставаться в собственной западне до тех пор, пока рано или поздно к нам не подтянется подкрепление и не прилетят «крокодилы»[46 - «Крокодил» (жарг.) - МИ-24, советский штурмовой ударный вертолет.]; наверное, собирались перебить нашу роту по-быстрому и уйти мелкими группами по ущельям, да вот только теперь мы закрывали им выход и пропускать не собирались - так и вцепились друг другу в глотку, ни нам не выйти, ни им.
        Около четырех часов вечера «духи» перетащили со склона в кишлак ДШК и принялись бить прямой наводкой. Крупнокалиберные пули разворотили стену в двух местах, уничтожили рацию, вывели из строя один пулемет, а потом подобравшиеся под прикрытием огня моджахеды забросали нас гранатами и расстреляли в упор. Олегу Шугаеву взрывом оторвало обе ноги, Заур получил пулю в живот, которая, пройдя насквозь, перебила ему позвоночник, Серега Лесной был ранен в левую почку. Мне пуля попала в правое плечо и, видимо, перебила какой-то нерв или что там еще есть в плече, отчего рука сразу повисла веревкой, и последних «духов» я добивал, держа автомат в левой руке.
        В пять вечера начало темнеть. Потянуло прохладой. Солнце ушло за горизонт, из кишлака и с гор заунывно завыли распевы магриба[47 - Магриб - вечерняя молитва в исламе, совершаемая после захода солнца.]. У нас оставалось еще две гранаты, пулеметная лента на сто патронов и половина рожка АКМ. Я высунулся было из-за стены и снова попробовал продвинуться в сторону ущелья, но с другой стороны полоснули короткой очередью. Видимо, убийство неверных для кого-то было выше поста и молитвы. Заур полулежал, прислонившись спиной к скале, и, пока еще действовал промедол, пытался рассказывать, как занимался карате на гражданке и мог ударом ноги в прыжке погасить свечку, а потом сказал нам: «Парни, эти твари через полчаса снова полезут, оставьте мне пулемет и гранату, а сами валите, вдруг повезет». Я не чувствовал правой руки, Серега был весь серый от внутреннего кровотечения, но жить все равно очень хотелось, и мы оставили Зауру пулемет и гранату, слили воду в одну флягу и поползли по едва заметному руслу ручья к кишлаку. Под крайним домом была узкая круглая дыра, ведущая в кяриз - это такой подземный канал, типа
водопровода или канализации, широкая полая труба. Туда-то мы и втиснулись, и, когда я помог залезть внутрь Сереге и стал залезать сам, то услышал сначала взахлеб перебивающие друг друга автоматные и пулеметные очереди, потом взрыв - и все стихло.
        В кяризе было тесно и темно, хоть глаз выколи, будто мы забрались в кувшин к какому-то древнему джинну, пока того не было дома. Воздух был хоть и прохладный, но такой сухой, что скрипел, будто песок, обдирая гортань; вокруг шуршала и копошилась невидимая многоногая живность, то и дело деловито перебирая острыми лапками то по ладоням, то по лицу. Серегу я перевязал еще раз, но внутреннее кровотечение остановить не получилось, и он то терял сознание, то снова приходил в себя, бормотал что-то про дом, про жену, про велосипед какой-то. Я прислушивался к звукам наверху, пытаясь угадать, ушли уже «духи» или еще нет, но оттуда доносились то редкие одиночные выстрелы, то какие-то совершенно нечеловеческие крики и хриплый вой, и я думал, что кого-то из ребят моджахеды все же взяли живыми. Я сидел, скорчившись в три погибели от боли и тесноты, направив ствол автомата в сторону едва различимого круглого лаза, а у «феньки» заранее разогнул усики чеки и засунул в карман так, чтобы легко привести в действие. Раненое плечо онемело, от повязки к ночи несло, как от мертвой лошади, полежавшей денек на жаре. Время
исчезло, мир за пределами трубы кяриза исчез, боль стала холодной и не терзала уже - усыпляла, и я, чтобы не поддаться ей, не уснуть, стал вспоминать книги, которые мы с тобой читали в детстве. Про буров, про копи царя Соломона, про дочь Монтесумы и прекрасную Маргарет, представлял себе, что я Натаниэль Бампо, выслеживаю ирокезов в засаде - столько, оказывается, запомнил и не забыл. Тебя вспомнил, пожалел, что расстались не по-человечески и что никогда уже больше не встретимся. Я вспоминал и рассказывал шепотом Сереге про книги, про то, как мы играли в ковбоев с индейцами, и надеюсь, что он меня слышал, пока не перестал дышать в глухой предрассветный час. Знаешь, мне кажется иногда, что я тоже умер там, в кяризе, а то, что жив сейчас, сижу вот тут, водку пью, с тобой говорю - это какая-то другая жизнь, не совсем моя…
        Как меня нашли и вытащили, я не помню. Уже потом, в госпитале, рассказали, что гранату с вытащенной чекой я сжимал в кулаке и ее с трудом вынули, разжав пальцы. Рассказали, что «духи» уйти не успели: их заблокировали наши вторая и третья роты и прибывший на помощь спецназ, а потом с воздуха накрыли «нурсами»[48 - НУРС - неуправляемый ракетный снаряд.] вертолеты; что во время боя в кишлаке мы положили под сотню моджахедов, так что за каждого из тридцати двух погибших наших ребят пришлось по трое «духов», и хоть арифметикой ничего не решишь, но счет этот меня порадовал; рассказали, что мы не просто попали в засаду: на наш батальон охотились целенаправленно и разработали операцию, которая началась с дезинформации командования дивизии и батальона через офицеров афганской армии; что ответственность за то, что случилось с нашей ротой, майор Лащенов попытался было взвалить на капитана Ляхова, но номер не прошел - все слышали, как он лично передавал по рации приказ продолжать разведку одной ротой, без прикрытия с флангов, и в итоге майора самым суровым образом наказали за смерть трех десятков ребят: сняли
с должности и отправили служить обратно в Союз, даже без понижения в звании. Такая вот, сука, жестокая кара. Он, кажется, сейчас преподает где-то. Руку, как видишь, спасти не удалось: вынули из сустава так, что и протез не поставишь, а потом выправили инвалидность второй группы, как если бы я конечность, скажем, по пьяни отморозил, выдали военный билет на руки, оформили пенсию в 110 рублей и проводили со службы.
        Вернулся я, в общем, на родину, стал осматриваться. Прошел по старым знакомым: ты Рыжего помнишь? Ну, того, который мне тогда финку дал? Здоровенный стал, шире меня раза в два, морда круглая, как блин, и такая же румяная. Спрашиваю, кем трудишься? А он мне: в пункте приема стеклотары. Стеклотары, прикинь? Бутылки пустые принимает. За год, говорит, себе на «Жигули» накопил, а жене на шубу и сапоги югославские. Я удивляюсь, а он объясняет: все просто - пишешь на картонке «Тары нет», ящиков пустых то есть; приходит человек с полными сумками бутылок, куда деваться, назад нести? Ну, ты и принимаешь у него стекло, но на две копеечки с бутылки меньше. Говорит мне - хочешь жить, умей вертеться. Я вспомнил, как нам вертеться приходилось в Кармаханском ущелье, чтобы живыми остаться подольше, пока Ляхов ребят уводил, спрашиваю его: «Ты где служил?» А он смотрит на меня, как на дурачка, и говорит, а у меня плоскостопие! Плоскостопие, сука, у него! Предлагал к себе на работу устроить, тоже бутылки принимать, с инвалидностью можно, но не бесплатно, правда. Место хлебное, нужно занести, кому следует. Нет,
говорю, благодарю покорно. Ладно, понятно с Рыжим, навестил Валеру Груздя. Он выучился на портного и по блату как-то устроился в ателье к некоему Либерману, очень крутому мастеру. Ну, пуговицы пришивает там, насколько я понял, или брюки утюжит. Но сориентировался, он всегда болтливый был, обаятельный, у Либермана клиентура солидная, короче, в итоге барыжит драгоценностями: золото, бриллианты, камни разные. Я к нему в гости пришел и как в сказку попал: стенка, хрусталь, телевизор новый размером с комод, ковры, лампа с парафином, люстра модная, в диван плюшевый садишься - тонешь. Жена как с обложки журнала «Советский экран». В ресторан меня пригласил, угощал - тридцать рублей по счету оставил и еще на такси потом пятерку. Половина пенсии мамы моей, если что. О маме, кстати: я когда вернулся, у нее уже со здоровьем неладно было, а потом все хуже и хуже. Остеохондроз, ревматоидный артрит, лечению в ее возрасте не поддается, только медикаменты и поддерживающая терапия. Инвалидность не давали долго: она же так-то может вставать, ходить, все-таки кое-как обслуживает себя сама, просто все с очень большим
трудом и с болью. В итоге на комиссии одна врач, душевная женщина, пошла навстречу и подписала, что надо было, и даже потом коробку конфет не взяла, хоть я предлагал. Пошел в райсобес[49 - Райсобес - районный отдел социального обеспечения в СССР.] оформлять маме повышенную пенсию по инвалидности; там сидит бабища с пергидрольной копной на голове, щеки на плечах, помада красная, на каждом пальце по золотому кольцу, и говорит мне так, с оттенком легкой брезгливости: дескать, хорошо устроились - сын с инвалидностью, мать с инвалидностью, у обоих повышенная пенсия за счет государства, неплохо живете! Ну, тут я понервничал немного. Она в туалете спряталась, кто-то милицию вызвал. Приехали ваши, я говорю им: парни, я в Афгане воевал, вы точно меня сейчас скрутить хотите? Ну, они нормальные оказались, уговорили просто выйти, потом постояли еще со мной на улице, покурили, отпустили без протокола. Я еще подумал тогда, что вот она, благодарность от Родины: могут пожалеть и простить, если побарагозишь. И так обидно стало, не за себя даже, а за ребят, которые там остались: за Илью Золотова, Леху Никифорова, Тиму,
Заура, Олега, которые, получается, погибли за то, чтобы всякая мразь с плоскостопием тут красиво жила. Как будто две страны, два народа: парни, которые там, в чужих горах и пустыне, и вся эта спекулянтская свора тут. Я не против, чтобы люди жили хорошо и красиво, мы ведь за то и воюем, и воевали, чтобы на Родине все путем было; пусть и лучше нас живут! Вот только нормально, когда лучше, чем ты, живет тот, кто делает больше, знает больше: инженер, учитель, врач, профессор там, ученый какой-нибудь или космонавт. Заработали люди. Но ненормально, когда воры и спекулянты живут хорошо и чувствуют себя еще лучше.
        Короче, как-то не задалось у меня. Работать так и не устроился никуда, делать нечего особо, пусто, глупо, чуть не запил, только из-за мамы сдержался. А на Новый год вдруг приезжают ко мне гости: Айдын Казыбеков - тот казах-пулеметчик, помнишь? - с ним парнишка, который дымовую шашку зажег, Гелий Соловейчик, и еще один, я его напрочь не помнил, а он, оказывается, тоже с нами был тогда в Кармахане, один из взвода покойного Золотова, Вова Шевченко. Вот так сюрприз! Они в одной роте после Кармахана отслужили свои два года, дембельнулись в ноябре, потом скоординировались, узнали через военкомат мой адрес, и вот - нежданно-негаданно заявились, с гостинцами, шампанским, маме цветы подарили. И с благодарностями: товарищ старшина, мы вам обязаны жизнью, если бы не вы тогда - ну и все прочее. С мамой так хорошо пообщались, она воспряла даже, рассказали ей, какой я герой, чуть до слез не довели. Ну, от радости, конечно. Потом посидели все вместе, выпили, и Гелик спрашивает, как, мол, дела, зам?к?..
        - Зам?к?
        Я протрезвел мгновенно, как будто и не выпил за сегодня ни капли.
        - Ну да, зам?к, замком взвода, я же…
        Тут Славка тоже понял, осекся и замолчал.
        Повисла тишина. Я опустил глаза и пытался поймать вилкой кусок сосиски. В магнитофоне еле слышно шуршала, перематываясь, кассета.
        - Схожу-ка я капусты еще положу, - наконец сказал Славка, взял миску и вышел за дверь.
        Я встал, походил по комнате, зачем-то пошевелил висящие в шкафу вещи, взял со стола паяльник, покрутил в руках, положил на место, снова сел. Вспомнил, что лидер «вежливых людей» всегда держал правую руку в кармане; вспомнил про четкость и военную слаженность действий, про то, как Юре Седому точно в ногу попали первым же выстрелом, а затем умело и быстро наложили жгут - как будто делали так не раз на поле боя. Тогда, кстати, и прозвучало это «зам?к». Вспомнил, как едва ли не всем угрозыском искали преступников с таким погонялом, не замечая очевидного, хотя в армии служил каждый, без всякого плоскостопия. Успел подумать о том, что две руки точно сильнее одной, и тут вернулся Славка.
        Натурально, в руке у него была полная миска квашеной капусты. Он плотно прикрыл дверь, сел, поставил миску на табуретку, потом вынул из-за спины вороненый «парабеллум» и направил его на меня. Я не пошевелился.
        - Так вот, Гелик меня спрашивает: как дела, зам?к? Ну, я рассказал, они тоже, слово за слово, и в общем, к выводам мы четверо пришли к одинаковым. К таким, что ты, Витюня, с работой своей справляешься из рук вон плохо.
        Я открыл было рот, но промолчал. «Парабеллум» смотрел мне в живот, и взгляд этот был тверд, как и держащая его рука.
        - Вот и правильно, лучше помалкивай. Потому что сказать тебе нечего. Нас и то не поймал. А я после того случая, когда меня Гелий окликнул, уверен был, что явитесь за мной и ребятами со дня на день. Ты же сам служил, Витюня, причем сержантом, неужели тебя «замок» не называли?
        - Я не «замок» был, а «комод». Командир отделения.
        - «Комод» он был. - Славка скривился. - Развели тут всякую сволочь, пока мы в чужой стране за Родину бились и погибали. Так что ничего не оставалось нам, как самим поправить социальную справедливость, в меру своих сил и способностей, так сказать.
        - Чья идея была? - поинтересовался я.
        - Коллективная, - веско ответил Славка. - Сначала просто рассуждали, знаешь, из серии «а вот если бы…». Вот если бы нахлобучить жуликов, которые при должностях и партбилетах, и спекулянтов, и барыг, и всякую торговую мразоту, да так, чтобы всем понятно было, что их не просто на гоп-стоп берут, а со смыслом. Гелик тут же придумал, что можно налеты приурочить к каким-то значимым датам, типа 7 ноября. Он вообще парень с выдумкой, не зря же на искусствоведа учился: и про даты идею подал, и про то, что нужно подчеркнуто вежливо со всеми обращаться, как милиционеры в кино, чтобы обозначить, что мы за идею, а не какие-то уголовники. Про Роб Роя рассказывал, про Дубровского. Ну а потом дальше заговорили, и так как-то гладко все стало складываться: Вова Шевченко - автослесарь по специальности, конкретно мастер по сигнализациям и противоугонкам, для него любую машину открыть и завести не проблема. Айдын сказал, что может оружие достать, вроде какой-то знакомый отца еще с фронта привез несколько трофейных стволов, а в последнее время хотел избавиться, страшно стало дома держать. В общем, посидели,
поговорили, посмеялись сами над собой, ребята к себе в гостиницу поехали. А на следующий день снова встретились, чтобы по Ленинграду погулять: Гелик-то сам из Москвы, у нас бывал, а вот Айдын - из Усть-Каменогорска, Вова - из Луганска, им еще не приходилось. Ну, прошлись по морозцу, Невский, Литейный, сад Таврический, потом сели в «Медведе» на Потемкинской, взяли по паре подогретого темного и, не сговариваясь, серьезно уже все обсудили. Оставалось только самое главное: определиться с целями, так сказать. Это я на себя взял. Напросился еще раз в гости к Груздю, типа, поговорить, чтобы устроил меня куда-нибудь, помог, так сказать, найти себя в жизни. А он гостеприимный такой, что и понятно: приятно показать старому корешу, какой ты теперь стал великий, особенно если кореш по жизни вышел нищий инвалид. Слово за слово, рюмка за рюмкой, я подвожу потихоньку к теме с бриллиантами, мол, поделись секретами успеха. Короче, если убрать за скобки всю болтовню, он показал мне свою записную книжечку: здесь, говорит, такие люди и имена, что тебе и не снились, а я с ними работаю! Вот, думаю, и славно, а теперь мы
поработаем. Подрезал у него эту книжку, пока он поссать выходил, дома переписал, а потом, когда еще раз зашел к нему, чтобы трешку занять, положил на место. Ну, а остальное ты знаешь. Ребята в город приезжали за пару дней до акции, старались каждый раз по-разному, чтобы ты, Витюня, и твои приятели, приди вдруг в голову мысль проверить тех, кто в город прибывает в дни налетов, ничего не заподозрили: Вову знакомые дальнобойщики подвозили, Гелий из Москвы на электричках добирался, Айдын то поездом ехал, то самолетом летел. Проводили разведку, делали дело, делили деньги, и - до новых встреч.
        - И на что тратили? Деньги-то немалые.
        - Вообще мы сначала так решили: наберем тридцать две тысячи, чтобы семье каждого из наших ребят, кто погиб в Кармахане, дать по тысяче. Вроде как в помощь, всем поровну. А потом уже решим, что и как дальше. Наивные были, думали, что эти тридцать тысяч будем год собирать: деньги-то огромные, две хорошие трехкомнатные квартиры купить можно - а взяли их с первых двух жуликов, представляешь? Ну, тогда уже решили, что всем будет по пять. У носатого этого, которого мы в мае на входе в квартиру прижали, мало взяли, всего десятку, хитрый оказался, но у него мама дома была, не стали усугублять; а вот на квартире, где стрельба вышла, забрали больше трехсот. В итоге летом прокатились по семьям ребят и раздали всем по десять тысяч, как одна копеечка. Я сам ездил к семье Сереги Лесного в Гомель, волновался страшно, не знаю почему. Но все нормально прошло: вдова его меня увидела, сразу поняла, откуда и кто я. Ну, я не стал в подробности вдаваться, сказал, мол, умер ваш муж мгновенно, в геройском бою. Про деньги объяснил, что собрали всей ротой, кто жив остался, в помощь и как знак благодарности. А вот Зуля,
прапорщик, что гранатой себя подорвал вместе с «духами», совсем одиноким оказался. Ни родителей, ни жены, ни детей. Пришлось деньги назад везти. Хотели какому-нибудь детскому дому пожертвовать, ну, типа как Деточкин, но потом решили, что не нужно: сумма большая, подозрения можно вызвать.
        - И что, себе ничего не брали?
        - Почему же, брали. Я вот магнитофон купил. Айдын на свадьбу отложил: он у себя дома на титано-магниевый комбинат устроился хлоропроводчиком, зарплата небольшая пока, а для начала семейной жизни деньги понадобятся. Вова машину собирался взять, но я сказал, чтобы повременил, нельзя сейчас большие покупки делать, не время. Гелий в перспективе за границу хочет уехать на постоянное жительство, в Италию, чтобы живопись изучать, на это тоже деньги нужны, копит…
        - Ну, теперь-то, считай, накопил, - заметил я.
        Славка усмехнулся.
        - Там вообще случайно вышло с этим сейфом. Мы уже двадцать тысяч взяли и собирались откланяться, когда Гелий вдруг эту картину в спальне увидел и как будто сам не свой стал: возьмем да возьмем. А у нас закон: берем исключительно деньги, никаких вещей, золота, ювелирки - только лишние риски со сбытом или вещдоки, если до обыска дело дойдет. Гелик сам такое правило предложил, а тут сдурел словно: не хочу, говорит, чтобы Коровин висел у барыги в доме, эта картина должна принадлежать людям. Я бы его, конечно, остановил, но он уже раму со стены снял, а за ней сейф. Пришлось уговорить хозяина подсказать шифр, открываем - там толстенные пачки сотенных, облигации, страховки какие-то, доллары, даже немецких марок немного. Еле унесли, чемодан пришлось прихватить.
        - И что теперь планируете делать с таким богатством?
        - Ты мне лучше скажи, что с тобой делать. - Ствол «парабеллума» качнулся, будто в раздумьях. - Принесла же тебя нелегкая… И убивать не хочется, и отпускать нельзя. Нельзя ведь отпускать тебя, Витюня?
        - Да мне один хрен, честно говоря, - ответил я и равнодушие мое было почти искренним. - Хочешь - убивай, хочешь - нет. Поверь, я не самая большая твоя проблема.
        - Вот как? - Славка приподнял брови. - А что же тогда самая большая?
        - Деньги, которые вы у Рубинчика взяли. Они не его.
        - Догадываюсь, крутовато для спекулянта. А чьи?
        - Пекарева знаешь?
        Славка помрачнел и насупился.
        - Слыхал о таком. И что?
        - Это деньги его коллектива. Рубинчик их держал, в облигации вкладывал, валюту покупал. Пекарев ищет их теперь, и очень старательно.
        - Да и пусть ищет, - буркнул Славка, но как-то не очень уверенно. - Подумаешь! Вы не нашли, а он что, лучше тебя сыщик, что ли?
        - Он, конечно, не лучше, - ответил я рассудительно. - Но у него, я бы сказал, богаче выбор методов. Мы вас почему пока не нашли? Потому что так и не установили связи между потерпевшими.
        - Потерпевшими! - презрительно фыркнул Славка. - Тамбовский волк им потерпевший.
        - Этот твой Груздь по делам моего отдела не проходил, ОБХСС нам на него информации не передавал, и может так быть, что им самим еще неизвестно о том, что есть такой вот барыга Груздь, клиенты которого все как один становятся… потерпевшими от банды неуловимых мстителей за антисоветский образ жизни.
        - Слышь, сам ты банда!
        - Но вот Пекареву твой Груздь точно знаком, - спокойно продолжал я, - и рано ли, поздно ли, но ему придется лезть в кузов и объяснять, как так вышло, что всех его покупателей навещают знаменитые «вежливые люди». А может, что Груздь и сам уже об этом крепко задумывается, вспоминает, два и два складывает, и завтра прибежит к Пекареву поделиться своими соображениями. И тогда, Слава, к тебе придут с вопросами, и будут это не мои коллеги и не комитетчики.
        - Меня бандитами пугать не надо, - мрачно сообщил Славка. - Я на них в Афгане через прицел достаточно насмотрелся.
        - Тут не Афган, Слава. Можешь обижаться на государство, сколько хочешь, но там ты был его частью, защищал его интересы с оружием в руках. А здесь с оружием в руках ты и сам просто везучий начинающий бандит…
        - Я тебе за бандита сейчас реально в брюхо выстрелю!
        - …а как бандит ты Пекареву вообще неровня, все равно что дехканин с берданкой против «Т-62».
        - Да плевал я!..
        - Нет, Слава, на всех плевать не получится: на себя - может быть, но с мамой что будет, если тебя закопают? А с ребятами? Ты же не думаешь, что Пекарев удовольствуется тем, что тебя одного похоронит? Я его знаю, он человек обстоятельный, методичный, ему несложно людей и на Украину послать, и в Казахстан, а уж в Москву…
        - Достал ты меня! Пошли во двор курить, в комнате дышать уже нечем! И окно открой!
        Я подошел к окну, сдвинул в сторону на облупившемся подоконнике горшок с мясистым колючим алоэ и стопку пыльных книг, распахнул рамы. С «прерий» через дорогу тянуло душистой прохладой летней ночи. Славка кое-как натянул на тельняшку пиджак; «парабеллум» он положил на табурет между почти опустевшей бутылкой и миской с квашеной капустой. Я стоял и смотрел; он покосился на меня, сунул пистолет в карман, и мы вышли из комнаты.
        Во дворе было пусто и тихо, только тоненькими голосами распевались спросонья первые птицы. Где-то затянул песню пьяный, дал петуха и осекся расстроенно. Клубы табачного дыма причудливо вились в неподвижном предутреннем воздухе. На часах было 3.03; скоро Керувим Мелех Элохим Банай повернет свои рычаги, перезагружая реальность. Я молча ждал.
        - И что ты предлагаешь? - наконец спросил Славка.
        Я пожал плечами.
        - Тут решений немного. Надо вернуть Пекареву все, что взяли на квартире Бори Рубинчика. Я попробую договориться с ним, чтобы он не имел к вам никаких претензий.
        - А сам?
        - А сам я вас не нахожу. Берите себе все, что осталось с прошлых налетов, и завязывайте с этим делом.
        Мы еще помолчали, глядя на редкие звезды.
        - Как-то неправильно все это, - проговорил Славка. - Капитан уголовного розыска и старшина разведроты думают, как бы им вернуть бандиту его бандитские деньги, и так, чтобы тот в претензии не остался.
        - Неправильно, - согласился я. - Но добавь к этому, что старшина разведроты эти деньги взял в ходе ограбления в составе группы, а капитан уголовного розыска сам разыскивается Комитетом государственной безопасности по подозрению в шпионаже - и неправильности парадоксальным образом поубавится.
        Капитан уголовного розыска, раскрывший банду головореза Короленкова, бывший сержант погранслужбы, имеющий боевые награды, которого невеста оставила ради нечистого на руку товароведа - хотел добавить я, но не стал. И так все было понятно.
        - Ну так что? Договариваться мне с Пекаревым?
        - Один я такие решения принимать не могу, мне нужно посоветоваться с ребятами. Так что давай до утра отложим.
        - Давай. Тем более что до утра всего пара часов.
        Мы вернулись в комнату. Я закрыл окно, а Славка засунул пистолет в ящик стола. Потом мы отнесли на кухню тарелки; дымчатый кот настороженно следил за нами, сливаясь с тенями в углах. Рюмки вернулись на полку, а пустая бутылка, звякнув, отправилась под диван. Славка, как и полагается хозяину дома, постелил себе на полу; я вытянулся на диване, уткнувшись носом в прокуренную подушку, и только теперь осознал, что провел на ногах почти сутки.
        - Хочешь, анекдот расскажу? - спросил Славка.
        - Угу, - промычал я.
        - Идет, в общем, Кинг Конг по лесу, все топчет, деревья ломает и ревет: «Пятачок! Пятачок!» Звери все разбегаются, прячутся, Пятачок сидит под кустом ни жив ни мертв. Кинг Конг идет дальше, домики зверячьи давит, ревет: «Пятачок! Пятачок!» Пятачок вообще еле живой от страха под лопухом где-то. А Кинг Конг такой: «Пятачок! Это я, Винни Пух, из армии вернулся!»
        Славка рассмеялся тихим, скрежещущим смехом.
        - Смешно?
        - Обхохочешься.
        Он помолчал немного, а потом произнес:
        - Знаешь, а хорошо, что я тогда на тебя с финкой не кинулся.
        - Да, - отозвался я. - Хорошо.
        И провалился в безмолвное забытье, похожее на непроницаемо темный кяриз под заброшенным кишлаком в далеком афганском ущелье.
        Глава 14
        Игра с неполной информацией
        Налетевшие под утро в открытое окно здоровенные комары, ошалевшие от жары и дыма, искусали меня совершенно немилосердно, и я проснулся оттого, что чешусь, едва не раздирая себя до крови.
        На часах было десять, а на градуснике +26 в тени. Сквозь путаницу густой пыльной зелени кустов за окном протяжно шумели автомобили и пахло раскаленным асфальтом. Голова немного побаливала и кружилась, легкая тошнота надувала желудок, но настроение было бодрое и мысли ясные, как у пешки, которая решилась взять игру на себя, послав куда подальше и правила, и игроков.
        На кухне Славка, в трикотажных штанах с растянутыми коленями и длинной рубахе, наброшенной поверх майки, одной рукой ловко разбивал яйца о край раскаленной сковороды, на которой яростно шипела, пузырилась и плевалась кипящим маслом будущая глазунья. Рядом клокотал, извергая пар, огромный металлический чайник.
        - Проснулся, Пинкертон? Давай садись, сейчас завтракать будем.
        - Есть попить чего-нибудь?
        - Вон в сифоне газировка холодненькая.
        Мы сели за стол, покрытый исцарапанной липкой клеенкой. Яркие лучи солнца наискось лупили в окно, и я только сейчас заметил, что на висках у моего друга детства серебрится обильная седина.
        - Короче, пока ты дрых, я с ребятами уже созвонился, - сообщил Славка, с аппетитом подбирая хлебной коркой растекшийся яичный желток. - В принципе, с твоим предложением все согласны. Черт с ним, завязываем. Но есть два условия.
        - Говори.
        - Первое - картина эта, которую мы на последнем налете взяли, остается у нас. Гелий говорит, что потом найдет способ передать ее в музей какой-нибудь. Продавать точно не будет, я тебе гарантирую: не такой он человек, да и небезопасно это.
        - Договорились. Какое второе?
        - Ты мне пишешь расписку, где излагаешь все, про что мы договорились, и самое главное, что тебе, капитану уголовного розыска Адамову, с такого-то числа - вчера какое было? 29-е? - был достоверно известен состав группы так называемых «вежливых людей», все обстоятельства совершенных налетов и что ты, капитан Адамов, действуя сознательно и добровольно, сокрыл все тебе известное от своих коллег-ментов и содействовал урегулированию противоречий между упомянутыми «вежливыми людьми» и уголовным авторитетом Пекаревым. В общем, сам сообразишь, как именно все написать, но суть такая.
        Я усмехнулся.
        - Чего ты скалишься-то? - недобро прищурился Славка. - Скажи спасибо, что вчера чудом пулю не получил. Это сейчас ты сам в бегах, слова говоришь правильные, а как завтра повернется - кто знает? А с распиской этой я тебя за собой потащу, если вдруг передумаешь. Или с деньгами сбежать решишь. Или если твои приятели на меня потом выйдут - тоже.
        - Ну, за них-то я ручаться не могу, - заметил я.
        - А придется.
        Славка принес ручку, тонкую тетрадку в линейку и внимательно наблюдал, как я детально расписываю подробности своих преступлений. Громко тикали часы на стене. Клеенка на столе стала горячей от солнца. Я закончил писать и отдал тетрадь Славке. Он еще раз все перечитал, кивнул удовлетворенно, вырвал листки, сложил вчетверо и спрятал в карман.
        - Когда за деньгами пойдем? - спросил я. - Ты ведь не дома два миллиона хранишь?
        - А куда ты торопишься-то? Раньше десяти вечера за ними идти нельзя, а лучше еще позже, часов в одиннадцать. Тебе еще с Пекаревым договариваться, не забыл?
        Конечно, я ничего не забыл, да и вообще день обещал быть насыщенным на события. Мой план не был проработан в деталях, но я представлял его в общих чертах, как еще не написанный роман, в замысле которого, однако, уже есть основная идея, главный герой, завязка, кульминация и фееричный финал. Я с наслаждением принял холодный душ в ржавой ванне на кухне, побрился, а потом Славка, критически осмотревший мои изрядно потрепанные рубашку и брюки, сказал:
        - Ну нет, так не пойдет. Бич[50 - Бич - слово, родившееся, как и привычное «бомж», из аббревиатуры: БИЧ - «бывший интеллигентный человек», так в позднем СССР называли опустившихся представителей интеллигентской «прослойки».] какой-то. Сейчас найдем тебе шмотки.
        В тряпичных залежах шкафа обнаружилась немного застиранная, но вполне приличная белая футболка с линялым лейблом MONTANA и почти новые отечественные синие джинсы марки «ТВЕРЬ».
        - Себе брал, - сообщил Славка. - Короткие оказались, а в поясе чуть великоваты, тебе как раз будут.
        Образ дополнили большие темные очки с зеленоватым отливом и легкая серая кепка, так что я стал похож на фарцовщика-неофита, которого пока еще не пускают на стоянку автобусов «Интуриста» у «Астории», но на «галере»[51 - «Галера» - галерея второго этажа Гостиного двора, место постоянных встреч фарцовщиков в 80-е.] Гостинки уже принимают за своего.
        Я рассовал по карманам джинсов кошелек, удостоверение и записную книжку. Значок с олимпийским волчонком аккуратно приколол к груди и выключил, как только вышел во двор. Микроскопический красный огонек мигнул и погас, открывая меня тонкому миру элохимов и шедов.

* * *
        Я сел в трамвай и бесцельно проехал несколько остановок. У кондитерской фабрики салон наполнился густым запахом карамели, будто растворенной в дымном воздухе так же, как в детстве растворяли в стакане воды несколько леденцов, делая лимонад, и я вспомнил, что в старших классах мы с товарищами ходили сюда подрабатывать по вечерам на упаковке сливочных помадок: думали, что будем объедаться сладостями, но сам воздух на фабрике был таким приторным, что сладкого не хотелось, а хотелось соленого, и мы пили подсоленную воду из автоматов у входа в цех.
        На проспекте Карла Маркса в трамвай с гомоном, шумом и звоном вошли с десяток цыганок с детьми; они были похожи на диковинных птиц из чужих далеких краев, что в незапамятные времена пролетали над городом, присели передохнуть - да и остались тут навсегда, среди старых железных крыш, тесноты и помоек; яркое оперенье их поблекло и поистрепалось, песни превратились в похожие на карканье выкрики - вот такие, как сейчас, в перебранке с недовольными пожилыми пассажирками, которые прижимали к себе сумки и ругались, прогоняя шныряющих по вагону босоногих чумазых цыганят. Я встал и подошел ближе, но цыганки только покосились на меня настороженно, не предложили погадать, не попросили на молоко и вышли на следующей остановке. Оставалось только посмеяться своим стереотипам. Я проехал еще немного и тоже вышел - сразу за Светлановской площадью, у входа в Удельный парк.
        Сквозь темную зелень очков мир вокруг был похож на подводный город, а деревья парка - на причудливые водоросли, застывшие неподвижно в мутноватой воде. Тревожно и четко отбивал ритм метроном, его звук эхом раскатывался по проспекту между динамиками на углах домов. Я миновал парк; рядом с телефонной будкой у двухэтажного «немецкого» дома стоял старый автомобиль BMW, возможно, еще довоенного выпуска. Мальчик лет десяти, в красных шортах и полосатой футболке, разглядывал приборную панель через лобовое стекло.
        Я снял горячую трубку и набрал номер. Пекарев оказался на месте, в кафе «Три звезды».
        - Привет, - сказал я. - Мы встречались пару недель назад. Говорили про самбо.
        - Привет, - спокойно ответил он. - Напомни, за какой клуб ты боролся?
        - За «Динамо».
        - Да, припоминаю. Чем обязан?
        - Надо увидеться.
        - Зачем?
        - У меня есть два миллиона причин.
        Несколько секунд я слушал тишину, нарушаемую тихим треском помех. «Белый шум, - вспомнил я. - Остатки реликтового излучения, эхо Большого взрыва».
        - Ну, если два миллиона, то, конечно, увидеться нужно, - медленно проговорил Пекарев. - Ты будешь с друзьями?
        - Друзья не придут, но передали посылку.
        - Ничего себе. - Он присвистнул. - Ну что ж, рад хорошим новостям. Когда подъедешь?
        - В полночь.
        - Идет. Только ты это… время нынче, сам знаешь, тревожное. Неспокойно, так сказать, в мире. Сам доберешься или, может быть, встретить?
        - Не переживай, - ответил я. - Справлюсь.
        Повесил трубку и вышел из будки.
        Мальчик в полосатой футболке посмотрел на меня и спросил:
        - Дядя, а это что за машина?
        Я собирался ответить, а он мигнул, крепко зажмурившись, снова открыл глаза и отчетливо произнес:
        - Витя, привет, это я. Ждем тебя в штабе. Приходи, ты нам нужен.
        Лицо у мальчика было совершенно недвижное, а взгляд отсутствующий и нездешний.
        - Витя, привет, это я, - снова заговорил он, и я, хоть и насмотрелся всякого за последние дни, почувствовал, как по хребту словно провели куском льда. - Ждем тебя в штабе. Приходи, ты нам нужен.
        Я не знал, как это остановить - ответить что-то? надавать пареньку пощечин? - но тут мальчик заморгал часто-часто, тряхнул нестрижеными вихрами и спросил:
        - Дядя, а это что за машина?
        - Немецкая, - сказал я, потрепал его по голове и пошел прочь.

* * *
        Я присел на лавочку в парке, закурил и опять активировал значок. Похмельная дурнота уже отпустила. Реализован был первый, и самый главный, пункт плана: Яна снова меня позвала, а значит, все еще была уверена в том, что стойкий оловянный солдатик продолжит помогать ей, думая, что спасает мир от войны - подкрепленное тысячелетиями успешных манипуляций очаровательное ангельское высокомерие, на которое я так рассчитывал.
        …Гулко ухнула дверь подъезда, и эхо вздрогнуло в тишине между стен. По сравнению с раскаленной коптильней городских улиц здесь было свежо и прохладно, зато чердак встретил удушающим пыльным пеклом. Был полдень, отвесные лучи обезумевшего от собственного жара солнца плавили крышу, в распахнутые чердачные люки врывались огненными клинками световые столбы, в которых искрами вспыхивали, словно сверхновые звезды, и исчезали пылинки. Футболка мгновенно прилипла к намокшей спине, а плотные джинсы обтянули ляжки, будто лосины гусара. Я прошел по мягкому насыпному полу, нырнул под безжизненно провисшей бельевой веревкой и постучал в покосившуюся деревянную дверь «штаба».
        - Есть кто дома?
        Внутри закопошились, кто-то забубнил, кто-то шикнул сердито и дверь, заскрипев, отворилась.
        Художества Вани Каина со стен они поснимали - наверное, не хотели, чтобы я спятил раньше времени. Савва сидел в углу, скрючившись на подушке и зажав меж колен бутылку «Полюстрово». Он был мокрый как мышь, на новой серой рубашке с короткими рукавами и накладными карманами поблескивал круглый значок и темнели пятна пота, русые волосы прилипли к голове, словно после купания; выражение лица было страдальческое, что вкупе с отросшей золотистой щетиной делало его похожим на кающегося инока.
        - Виктор, простите, - сказал Савва и сжал ладонями бутылку. - Этого требовали обстоятельства.
        - О чем речь, Савва Гаврилович, дорогой! Ну конечно же, обстоятельства! - жизнерадостно осклабился я. - Жаль только, я совсем не в курсе был, что они такого потребуют, эти обстоятельства, когда вас двоих в дом к близким мне людям привел - а они тебя приняли, как родного, кормили, поили, прятали, рисковали, потому что в эту романтическую новеллу поверили, которую ты сочинил. И потому что люди хорошие, а хорошие люди - они доверчивые. Удобно, правда?..
        - Виктор, вы же понимаете…
        - А как же! Прекрасно все понимаю! Понимаю, что у тети Жени почки больные - помнишь тетю Женю, Савва Гаврилович? Это которая пирогами тебя угощала каждый день почти. А дядя Яша - сердечник, вот так. Про остальных не знаю, но что-то подсказывает мне, что здоровья они все в изоляторе КГБ на допросах потеряли немало, и еще больше на зоне потеряют, когда из-за тебя лет по десять получат. Кто-то и не выйдет вовсе. Так что я все отлично понимаю, а вот ты сам понимаешь?
        - Поверьте, если бы были другие варианты…
        - Савва, не оправдывайся перед ним. Ты совершенно ни в чем не виноват.
        Голос Яны был как сухой лед. Она сидела, прямая, будто палка, напротив Саввы и, поджав губы, осуждающе глядела на меня. Ильинский молча опустил голову. Яна продолжала:
        - Ты, видимо, забыл, Витя…
        - Видимо, - перебил я. - Потому что память отшибло после «Римской свечи» или как там это у вас называется, когда кажется, что глаза закипают.
        - Ты, видимо, забыл, - упрямо повторила Яна, - что стоит на кону. Вынуждена напомнить тебе: миллиарды человеческих жизней, которые могут погибнуть в ядерном пожаре.
        Она драматически покачала головой.
        - Да, миллиарды. Речь идет о существовании вашей цивилизации - и я не буду задавать тут риторических вопросов, стоит ли это… ну, скажем так, комфорта нескольких человек, дела у которых сложились не лучшим образом.
        Я очень захотел треснуть ей по веснушчатой физиономии - даже ощутил на мгновение, как кулак врезается в скулу, а голова откидывается и со стуком бьется о дощатую стенку нашего старого мальчишечьего штаба, - но сдержался.
        - И не нужно так на меня смотреть, - строго сказала Яна и немного отодвинулась. - Да, нам пришлось несколько ввести в заблуждение твоих знакомых, но тебя, Витя, я никогда не обманывала! И ты это знаешь!
        Я знал теперь много чего и очень хотел поделиться своим знанием с Саввой, но сейчас было не время, не место, не стоило ходить с козырей, а потому я снова сдержался и решил, что достаточно уже выдал эмоций и пора переходить к демонстрации готовности к сотрудничеству.
        - Да знаю, знаю, - проворчал я примирительно. - Но могли хотя бы мне рассказать…
        - Не могли, Витя. - Яна тоже сразу смягчила тон и посмотрела на меня так сострадательно и так понимающе, что ей поверил бы и античный скептик. - Ну не могли же! Савва предлагал, конечно, но я его отговорила: ты бы не согласился на такую… хорошо, назовем это жертвой. Или согласился бы, но передумал в последний момент или еще как-нибудь все испортил, а все должно было быть достоверно. И потом, ты вот сам сказал про «Римскую свечу»…
        - «Морской окунь» еще, - добавил я. - И «Звездочка».
        - Бедняга! - В широко распахнутых глазах Яны задрожали крупные слезы. - Как же досталось тебе! Конечно, я предполагала, что ты можешь попасться шедам и они поступят с тобой… ужасно! Чего еще от них ждать! Но согласись, ведь если бы ты знал, что мы с Саввой живы, и знал, где мы, разве не могло случиться такого, что ты бы не выдержал и рассказал Иф Штеллай, где нас искать?..
        Я угрюмо молчал. Савва пыхтел и ерзал.
        - Витя, ну ладно тебе, - продолжала Яна. - Мы обязательно придумаем, как помочь им всем, обещаю! Вот только с нашей ситуацией разберемся - и сразу займемся и тетей Женей, и дядей Борей…
        - Яшей, - сказал я.
        - Что? А, ну не важно. Ты же знаешь мои возможности, неужели я не смогу вытащить несколько человек из тюрьмы? Ха, да пара пустяков! Нам бы только главное дело закончить. Ладно? Ну все, хватит дуться! Что я еще могу для тебя сделать?
        Я хотел было попросить массаж кистей рук, но сдержался.
        - Для начала давайте отсюда спустимся, духота же страшная, - сказал я. - Или вы здесь все эти дни отсиживались?
        - Нет, конечно, - улыбнулась Яна.
        - Мы у Вани Каина остановились, - вставил Савва, явно почувствовавший облегчение оттого, что неловкая ситуация, по-видимому, разрешилась.
        - А он?..
        - Он был не в курсе, - ответила Яна, и я внутренне выдохнул с облегчением. Ванька мне нравился, и было бы обидно разочароваться еще и в нем.
        - Здесь я прятала хетэк, ну, дубликаты, - объяснила Яна. - С простейшими поведенческими модулями, мне их Кавуа собрал, по-дружески. А потом, когда якобы пошли попрощаться, то просто сказали Ване, будто все отменяется и нам теперь нужно спрятаться у него, а хетэк спустились вниз и пошли с вами, вот и все. Ну, ты, наверное, и сам уже все понял.
        - Понял, - согласился я. - А сейчас-то зачем сюда забрались?
        - На всякий случай. Сообщение шло открытым каналом, пришлось человека даже использовать, и я боялась, что шеды перехватят. Кто такой Ваня Каин и где живет, они бы вычислили на раз, а что такое «штаб» догадался бы только ты. Ну что, уходим?
        Я спиной вперед выбрался через тесную дверь. Яна вылезла следом, непринужденно протянув мне прохладную ладошку и улыбнувшись. Савва, кряхтя, покинул штаб на карачках.
        В квартире Вани Каина было пусто, светло, из открытых дверей неслись настоявшиеся ароматы персиков, абрикосов и их продавцов. На кухне гремело и тонкий женский голос напевал что-то восточное на языке то ли гор, то ли степей.
        - А Ваня где? - спросил я.
        - На сутках, - сказал Яна. - Он же сторожем работает, как и мама его, на одном предприятии, ты не знал?
        - Честно говоря, они оба уже пятые сутки на сутках, - добавил Савва и взглянул на Яну, как мне показалось, несколько укоризненно.
        - Ну да, - согласилась она, достала ключ от комнаты, показала мне и подмигнула. - Очень удобно!
        В комнате у Вани я был последний раз едва ли не двадцать лет назад, и главным впечатлением тогда была редкая даже для тех небогатых времен аскеза его детского уголка: простая металлическая кровать, застеленная байковым одеялом, да потертая тумбочка. Ни коробки или полки с игрушками - их, кстати, я у Вани вообще не видел никогда, - ни веселых картинок каких-нибудь, ни стола; тумбочка была набита карандашами, мелками, красками и бумагой, альбомы с готовыми рисунками он прятал под матрасом, книги и школьные учебники с тетрадками хранил под кроватью, а уроки делал за длинным прямоугольным столом, который делил комнату на две половины. И сейчас тут почти ничего не изменилось: та же кровать, стол посередине, на половине матери - кушетка, трюмо, платяной шкаф и телевизор на ножках, резкий запах гвоздичных духов и лекарств, только в углу у дверей стоял мольберт, да свалены были стопкой до пояса высотой пыльные, покоробившиеся от краски холсты.
        Мы сели вокруг стола. В тишине размеренно стучали большие часы на стене. Со двора через открытую форточку неслись мальчишечьи крики и звон велосипедного звонка.
        - Итак, Витя, - начала Яна, - как я и сказала, нам нужна твоя помощь. Собственно, ты уже нам помог, очень-очень - тем, что удалось остановить розыск со стороны КГБ. Теперь даже шедам, если они нас опять выследят, придется еще придумывать, как объяснять историю с нашей мнимой смертью и под каким видом подавать это все контрразведке. Да и треки в Сфере вероятности мы немного, да спутали. А так как Иф Штеллай и Бобу мы попадаться не собираемся, то есть отличный шанс вырваться за рубеж и спрятать Савву там, где его не найдут ни свои, ни… одним словом, вообще никто.
        Я слушал и увлеченно кивал.
        - В общем, мы связались с другом Саввы, с Женей Гуревичем, - сообщила Яна.
        - Это я ему позвонил, - уточнил Савва. - Позавчера. Яна посоветовала. Теперь же сняли прослушку, можно по обычному телефону звонить. Я и маме собирался, но…
        - Но это пока преждевременно, - отрезала Яна и продолжила: - Так вот, у Жени есть один родственник, который работает в торгпредстве…
        - Дядя Володя, - снова встрял Ильинский.
        - …и Савва решил, что можно попросить его помочь с выездом за границу.
        Я насторожился.
        - И что же?
        - И представь себе, он согласился! - торжественно объявила Яна. - Редкая удача! У него есть хорошие связи в американском посольстве. Но нам все равно, честно говоря, в каком - главное, отсюда выехать. Теперь осталось только созвониться с этим дядей Володей, договориться о встрече, обсудить детали - и все!
        - Поздравляю, - сказал я. - А меня для чего позвали? Помочь открыть шампанское на радостях?
        - Видишь ли, Витя… - Яна быстро переглянулась с Ильинским. - Мы не хотим лишний раз рисковать. Мало ли что. Ты не мог бы сам встретиться с дядей Володей, обговорить все, а мы бы уже отправились напрямую на встречу с человеком из посольства или с кем-то, кто поможет нам уйти за рубеж. Что скажешь?
        Я немного подумал для вида, покачал головой, вздохнул и сказал:
        - Ну что ж. Не останавливаться же теперь на полпути. Давай номер телефона этого дяди, или как его там. Я позвоню.
        - Отлично! - воскликнула Яна. - Вот, сейчас, я запишу… Савва, быстренько, найди мне карандаш и бумагу какую-нибудь чистую, если есть такая…
        - Но имей в виду, - предупредил я. - Ты мне обещала, что, когда все закончится, освободишь моих друзей, так ведь?
        - Непременно! Обязательно, обязательно освободим! - заверила Яна с тем энтузиазмом, с которым представившийся режиссером прохвост обещает первокурснице главную роль, уже готовясь залезть к ней под лифчик и выключить свет.
        - А что насчет меня? - не унимался я. - Мне, знаешь ли, тоже выговором не отделаться. Как со мной быть?
        - Ой, Адамов, - отмахнулась Яна. - Это вообще пустяки. Не бери в голову даже. Когда все закончится, я тебе расскажу как-нибудь, какие мне приходилось проблемы решать, а твой вопрос - это так, семечки.
        Она взяла черный восковой карандаш и старательно переписала на альбомный листок два номера.
        - Вот. Первый - это рабочий, а второй - домашний. Точнее, это телефон гостиницы, он в «Советской» сейчас живет, там вот добавочный приписан, чтобы с номером соединили.
        Я взял листок, сложил вчетверо, засунул в карман и поднялся.
        - Куда это ты? - удивилась Яна.
        - По делам, - ответил я и надел кепку. - Свяжемся, когда будет повод.
        И пошел к двери.
        - Витя, спасибо! - крикнула вслед Яна. - Мы будем ждать! Кстати, отлично выглядишь!
        Я уже почти закрыл за собой дверь, но успел услышать, как она негромко сказала Ильинскому:
        - Ну вот, а ты говорил, не простит…
        …Я прошел пару кварталов в сторону метро и спустился по лестнице подземного перехода в прохладные лабиринты знаменитого «Выборгского тоннеля»: несколько сот метров пустынных коридоров, облицованных белой плиткой и освещенных бледно-желтым мертвенным светом, таких запутанных, что местные конспирологи немедленно после открытия тоннеля предположили, будто это сделано на тот случай, чтобы вражеские солдаты заплутали, дойди дело до войны и вторжения в коммуникации метро и бомбоубежищ.
        Я словно снова оказался в закулисье или на заброшенной космической станции, как их обычно изображают в кино. Шаги отзывались в пустоте тревожным эхом. Где-то пощелкивала, мигая, лампа. Я прошел через пару квадратных арок и поворотов, нашел висящий на стене телефон-автомат и снял трубку. Еще раз быстро прокрутил в голове: «опытнейший сотрудник», как характеризовал его Кардинал, дядя Володя, приставленный Жваловым к Гуревичу; звонок Ильинского; несчастная Галя Скобейда и Исаев, убитые в Сосновке при передаче черновиков исследования универсальной бинарной волны; сожженные письма, пропавшая подруга детства, пистолет «Вальтер»… Что ж, похоже пешка, решившаяся на игру по своим правилам, готова была сделать ход сразу через два поля.
        В трубке гудел непрерывный сигнал. Чувствуя себя несколько глупо, я подождал немного и произнес:
        - Иф Штеллай Шеда Мадиах.
        - Керувим Иф Штеллай Шеда Мадиах, мой друг, - нежно откликнулась она и тихонько рассмеялась. - Но для тебя я просто Стелла, к чему эти церемонии.
        - Есть дело, - сообщил я.
        - Вся внимание.
        - Устрой мне встречу с этим… вашим главным в секторе Полигона… с машгиахом.
        - Вот как. Интересно. А может быть, сразу с самим Ветхим Днями?
        - С Ним я и сам могу поговорить напрямую, без посредников.
        - Соображаешь, - с уважением откликнулась Стелла. - Зачем тебе понадобился машгиах?
        - Пока не могу сказать.
        - А я пока не могу помочь. Сам-то понимаешь, чего просишь?
        - Ладно, слушай…
        Я объяснил ей, как мог и что мог. Наверное, стоило бы подробнее, но тогда я и сам не был уверен в том, что дело выгорит.
        - Не знаю… - с сомнением проговорила Стелла. - Честно говоря, стало ненамного понятнее.
        - Под мою ответственность. Если окажется, что я ошибся, превратишь меня в черепашку.
        Она расхохоталась.
        - Ладно, я попробую. Ждите ответа!
        Ответ пришел около восьми вечера, когда мы со Славкой, развалившись на его диване, пили пиво и смотрели на переносном черно-белом телевизоре «Собаку Баскервилей». Светлокудрая Лора Лайнс, в исполнении неподражаемой Аллы Демидовой, с аристократическим прискорбием истинной леди заметила: «Значит, нет на свете джентльменов», а потом взглянула прямо на меня и добавила, не изменив интонаций:
        - Будьте готовы связаться со мной завтра к полудню. Я пришлю за вами свой экипаж. И помните: вам достаточно лишь чертыхнуться!
        Подмигнула и продолжила набивать изящную женскую трубку. Славка как ни в чем не бывало смотрел на экран. «Вы назначили свидание сэру Чарльзу в том самом месте и в тот самый час, когда его постигла смерть», - многозначительно сообщил доктор Ватсон. Я встал и сказал:
        - Надо звоночек сделать, - и вышел из комнаты.
        В коридоре было темно и тихо, только бормотали телевизоры в закрытых комнатах, будто тихие сумасшедшие, запертые на ночь в палатах дома скорби, да рассеивали сумрак клинья синеватого света из-под дверей. Я включил лампочку на телефонной тумбочке и набрал номер гостиницы.
        - Девушка, с пятьсот вторым соедините, пожалуйста.
        Прошли секунды. Из Славкиной комнаты доносилась волшебная мелодия для флейты Дашкевича.
        - Я слушаю вас, - раздался в динамике располагающий баритон.
        - Владимир… простите, не знаю, как по батюшке…
        - Владимирович, - великодушно подсказал баритон. - А вы, собственно, кто?
        - Меня зовут Виктор, - сказал я. - Ваш телефон передал мне Савва Ильинский и попросил встретиться для обсуждения деталей сотрудничества. Вам будет удобно завтра, ну, скажем, в десять утра?..

* * *
        В десять вечера было уже темно. Вокруг рыжих ночных фонарей клубился дым, будто сотни китайских драконов. Славка шел впереди и курил папиросу, искрящийся пепел разлетался, исчезая во тьме. Мы вошли в «прерии»; высокая трава шелестела, цепляла за ноги, хлестала по коленям и бедрам, окружала дыханием вязких ночных ароматов. Издалека взвыл и затих, обессилев, протяжный паровозный гудок. Несколько раз прожужжали потревоженные насекомые, устроившиеся на ночлег в чертогах трав и кустарников. Прошуршала, юркнув в сторону, мышь.
        - Ну вот, пришли, - сказал Славка.
        Я оказался тут второй раз за последние несколько дней: снова ночью, но теперь уже не мимоходом, а в компании старого друга, вместе с которым в счастливые давние годы бывал здесь то гуроном, то переселенцем, сражался с воображаемыми врагами, а потом всерьез схватился с самим другом, подведя черту под золотой беззаботной эпохой. Как водится у полян и площадок далекого детства, форт Уильям-Генри тоже съежился за прошедшие годы, будто шагреневая кожа от множества неразумных желаний; помню, что, когда мы с ножами в руках стояли друг против друга тем незабываемым летним днем пятнадцать лет назад, поляна казалась широкой, как Куликово поле. Ныне трава изменила границы, близко подобравшись от краев к середине, на которой чернело пятно от костра в окружении скамьи из бревна, сломанных ящиков и битых стекол.
        Похоже, что дикари все-таки захватили оставшийся без защитников форт.
        - Тут и копай. - Славка включил фонарь и направил луч на кострище. - Это мы с ребятами такой ход придумали, костер развести над схроном, типа маскировка. А потом уже гопники местные добавили правды жизни.
        - Умно, - согласился я.
        Я положил большой пустой чемодан с металлическими уголками рядом с бревном и взялся за лопату. Раскидал обугленные головешки, обгоревший мусор, пепел и вкопался в сырой песчаный грунт. Минут через десять штык лопаты ударился о металл; в луче фонаря белела присыпанная землей полиэтиленовая пленка, плотно обмотавшая крышку огромного молочного бидона.
        Мы молча перекурили. Прогремела колесами ночная электричка, отсветы желтых окон скользили по темной траве. Подул ветер. Я снова начал копать, и через некоторое время мы, ухватившись за металлические ручки и раскачав бидон в рыхлом грунте, выволокли его наружу. Славка достал нож и освободил крышку от полиэтилена и изоленты.
        - Все, готово. Можешь перекладывать.
        Сверху лежали пачки с долларами, аккуратно упакованные в прозрачные целлофановые пакеты и перевязанные резинками. Я насчитал их ровно тридцать, и они плотно покрыли дно чемодана. Потом мы положили бидон набок, и я принялся вытаскивать упаковки желтовато-коричневых сторублевок, зеленоватых полтинников и фиолетовых четвертных, сбившись в подсчетах на пятом десятке. Славка сидел на бревне и светил фонарем.
        - Жалко, - вдруг сказал он.
        «Только вот этого сейчас не хватало», - подумал я, вспомнив про «парабеллум», и обернулся. Но он просто задумчиво смотрел на уложенные в чемодан стопки купюр.
        - Жалко, - повторил Славка. - Столько денег бандитам отдаем. Что они с ними сделают?
        - Ну, а ты бы что сделал? - спросил я.
        - Да нашел бы что.
        - Вот и они найдут. Считай, что купил за эти два миллиона прощение всех грехов себе и товарищам. По пятьсот тысяч за человека, не так уж и дорого.
        - Значит, не тяжкие были грехи.
        Последними из бидона я вытащил две пачки сине-зеленых немецких марок, десяток скатанных в плотные трубки бумаг - наверное, облигации или страховые полисы, и увесистый мешочек из плотной ткани, похожий на кисет с вышивкой и завязками. Внутри были несколько необработанных тусклых камней, толстое золотое обручальное кольцо, пяток больших серебряных монет с двуглавым орлом и десятка два юбилейных рублей с портретом Ленина. Я бросил мешочек в чемодан и собрался захлопнуть крышку, но Славка сказал:
        - Подожди.
        Он вынул мешочек, распустил завязки, достал оттуда один рубль и бросил на дно опустевшего бидона.
        - Ну вот, теперь можно обратно закапывать.
        - Зачем это?
        - Ну, мало ли, пусть будет, на всякий случай. Схрон-то хороший.
        - Да я про рубль.
        - А это как бы примета.
        - Какая?
        - Не знаю. Хорошая. Чтобы вернуться.
        Я закопал бидон обратно в яму и забросал раскоп песком, мусором и головешками из костра. Тяжеленный чемодан мы оттащили к парадной, и я сидел на нем, глядя в ночное небо, пока Славка вызывал из квартиры такси. Редкие звезды мерцали и серебрились, как дрожащие слезы. Одна из них медленно плыла в вышине, пересекая небосклон от горизонта до горизонта - то ли спутник, то ли инопланетный корабль. Хотя о чем это я - все инопланетяне были здесь, на Земле, и ангелы тоже, и черти, и не отличить одних от других, да и незачем отличать; рай пуст, ад - тем более, и только у нас тут толкотня и неразбериха, как в прихожей тесной квартиры на свадьбе или на похоронах.
        Толстый усатый таксист помог погрузить чемодан в багажник.
        - Неподъемный, - заметил он. - Собрались куда?
        - В отпуск лечу, - сказал я. - Вот только за друзьями заеду, а потом сразу в аэропорт.
        Славка махнул рукой, стоя в дверях парадной. Такси выбралось через арку на Лесной проспект и понеслось по ночному городу.
        Упругий теплый ветер бил в открытые окна, сдувал сигаретный пепел. Мы ехали в тишине, только мотор гудел да шелестели покрышки. Несколько раз таксист пытался завести разговоры и намекнуть, что готов довезти меня вместе с друзьями и до аэропорта, но когда увидел, что выхожу я у «Трех звезд», то протянул только:
        - Знакомое место, - поспешно выволок чемодан и ретировался.
        Двери заведения были закрыты, но окна ярко светились, а изнутри доносились какие-то разухабистые басы. Я подошел к боковому входу и постучал. Из-за приоткрывшейся двери пахнуло горячим воздухом, выпивкой, одеколоном, плеснула блатными аккордами магнитофонная музыка и высунулся давешний белобрысый атлант. Он увидел меня, радушно оскалился рядами великолепных зубов и по-свойски подмигнул.
        - Чемодан занеси, - сказал я, пытаясь сохранить статус-кво, и вошел внутрь.
        В «Трех звездах» гудела ночная жизнь: вокруг столиков сидели крепкие ребята разной степени трезвости, кто-то неспешно бродил между компаниями, кто-то степенно беседовал, стараясь держаться солидно; вентилятор с трудом разгонял липкую духоту; на барной стойке расположились две початые литровые бутылки импортной «Столичной» и, символом удавшейся жизни, крупно нарезанный ананас. Едва я вошел, как все разом замолчали и повернулись ко мне, и некоторые почему-то заулыбались, и бармен Паша с пережеванными ушами тоже улыбался и по-дружески махал мне рукой, а сам Пекарев, в модном спортивном костюме, встав из-за столика, вышел навстречу, раскинув крепкие ладони в широких объятиях:
        - Здорово, преступник! Добро пожаловать на огонек!
        Он стиснул мою руку в цепком пожатии и с силой хлопнул по плечу. Публика за столиками снова заговорила, занявшись своими делами, а из динамиков за стойкой затянуло:
        У павильона «Пиво-воды»
        стоял советский постовой,
        он вышел родом из народа,
        как говорится, парень свой…
        Пекарев потащил меня к столику у окна. Там сидели интеллигентного вида молодой человек в очках на зарубежный манер и широкоплечий, костистый, немолодой мужчина в поношенном темном пиджаке и с очень коротко стриженными седыми волосами. У него были большие морщинистые кисти рук, синие от наколок, а многочисленные татуированные перстни на пальцах складывались в сюжет, достойный биографического романа.
        - Витек, знакомься: это Афанасий, - Пекарев показал на молодого человека, - а это вот - дядя Миша.
        Афанасий вежливо кивнул. Дядя Миша, не мигая, молча смотрел бледно-голубыми, лишенными ресниц глазками.
        - А это Витя, - представил меня Пекарев. - Витя - мент, но мент правильный! Давай, Витя, садись с нами.
        Я сел. Дядя Миша степенно поплевал на окурок папиросы, с подчеркнутой тщательностью раздавил его в пепельнице, встал и ушел.
        Пекарев ухмыльнулся.
        - Дядя Миша старой веры придерживается, - объяснил он. - Да и хер с ним. Пусть валит, без него веселее. Давай с нами водку пить.
        На столе мигом оказалась запотевшая бутылка «Столичной», граненые рюмки и стопка слезящихся соком круглых ломтиков ананаса. Мы выпили и закусили волокнистой сладкой мякотью.
        - Толя, я к тебе не с пустыми руками, - напомнил я.
        - Ну как же, как же, - оживленно откликнулся Пекарев. - Посылка от друзей, я помню. Это не тот ли чемоданчик?..
        Рядом с белокурым атлетом у дверей здоровенный потертый кофр с металлическими углами действительно выглядел «чемоданчиком».
        - Он самый.
        - Афанасий, займись, пожалуйста, - сказал Пекарев. - А мы пока тут с Витей посидим, побеседуем.
        Афанасий поправил очки, встал, атлет легко подхватил чемодан, и они вместе скрылись за боковой дверью рядом со стойкой.
        - Ну, еще по одной? - предложил Пекарев. - И расскажи мне, как ты, бывалый сыскарь, доверился этой гниде Хопперу? Он же всему городу известен!
        - Теперь, вижу, я тоже известен всему городу.
        - Еще бы! Ты, можно сказать, легендой стал в последнее время.
        Мы выпили еще по одной, а потом и еще - под разговор и рассказы. В слухах и догадках в отношении моей скромной персоны действительно недостатка не было. Большинство рационально мыслящих обитателей преступного закулисья сходились во мнении, что меня подставили в ходе очередной межведомственной схватки гигантов - Госбезопасности и МВД. Были версии и посмелее: кто-то утверждал, что я - глубоко законспирированный шпион, кто-то - что, наоборот, ловлю шпионов, а то, что на меня якобы охотится вся милиция и все оперативники КГБ в Ленинграде, лишь прикрытие. Некоторые говорили, что я раздобыл компромат и на свое начальство, и на руководство Комитета, и теперь меня наперегонки ищут и те и другие; но встречались и вовсе экзотические предположения.
        - Ты Аркашу Котика знаешь? Ну, валютчик такой, с Рубинштейна, который не в себе, еще оборванный постоянно ходит. Подпольный миллионер, между прочим. Так вот он говорит, что ты вместе с этим беглым ученым завладел инопланетной технологией какого-то супероружия, во время испытания которого леса вокруг города подожгли, и теперь собираешься загнать это оружие тому, кто больше даст, или нашим, или америкосам. А наши, понятно, платить не хотят, вот и ловят тебя. А девица, которую тоже ищут, собственно инопланетянка и есть. Ничего себе, да?!
        Я засмеялся и чуть не подавился ананасом.
        - Жевалов этот твой опять заходил, - продолжал рассказывать Пекарев. - Я ему говорю: товарищ подполковник, вы у нас уже постоянный гость, может, столик для вас держать? Прощение всех прошлых и будущих прегрешений обещал, если кто-то из наших поможет тебя найти. Чуть ли не покровительство Комитета, можешь себе представить? Ну, я ответил ему, мол, ошиблись адресом, штаб добровольной народной дружины на другой стороне. Посадить меня за измену Родине пригрозил, вот так.
        Мы почти ополовинили литр «Столичной», а Вилли Токарев из динамиков запел про рыбалку, когда возвратился Афанасий.
        - Все точно. Даже больше на пятьсот двадцать пять рублей.
        Пекарев удовлетворенно и с видимым облегчением вздохнул.
        - Витя, благодарю. - И снова протянул руку. - Ни о чем не спрашиваю, не мое это дело, как и что, - просто благодарю. От души.
        Афанасий положил на столик пухлый бумажный сверток, перетянутый канцелярской резинкой.
        - Тут тридцать тысяч, как договорились.
        Я ответил на рукопожатие и сказал:
        - Денег не надо.
        Пекарев откинулся на спинку стула.
        - Интересно. А что же тогда?
        - Дружескую услугу.
        - Какую?
        - Пока не знаю.
        Он усмехнулся и покачал головой.
        - Честно говоря, я бы предпочел отдать деньгами.
        - Толя, в моей ситуации я бы предпочел услугу.
        - Именно потому, что я знаю твою ситуацию, деньгами мне как-то спокойнее. Ну, хочешь, еще трешку накину? Или пятерку?
        - Нет.
        - Витя, я очень не люблю быть кому-то должен, - набычился Пекарев. - А ты меня пытаешься заставить делать то, чего я не люблю. И, кстати, когда меня пытаются заставить, я не люблю тоже.
        - Толя, ты готов был тридцать тысяч заплатить только за то, чтобы тебе «вежливых людей» сдали, - в тон ответил я, - а я сам всю сумму привез. И я не заставляю, а прошу помочь. Не воспринимай это как долг. Просто ответная услуга, и все.
        - Но я ведь могу и отказаться.
        - Можешь.
        Он помолчал, склонив голову и барабаня пальцами по столу. Потом хлопнул ладонью так, что подпрыгнули рюмки, и сказал:
        - Добро.
        Мы встали и опять, уже в который раз, стиснули руки в пожатии.
        - Я позвоню.
        - Буду ждать.
        - До свидания, - сказал Афанасий.
        Я пошел к выходу. Угрюмый дядя Миша за стойкой пил водку маленькими глотками, закусывая шоколадной конфеткой, и смерил меня на прощание взглядом сонного крокодила.
        …заброшу к черту этот рыбий спорт вонючий,
        пойду туда, где учат в шахматы играть!
        Эх, чтоб твою мать!
        Буду в шахматы играть!.. -
        донеслось мне вдогонку.
        Я подумал, что это знак.

* * *
        Наступило утро 31 августа - самого грустного дня в году со школьных времен. Рябина уже красная, вода холодная, большущие злые осы кружатся вокруг темно-алой дряблой мякоти перезрелых арбузов. Лето кончилось, как всегда, слишком быстро и не оправдав ожиданий - метафора чересчур прозрачная, чтобы ее раскрывать, и тривиальная тема школьного сочинения звучит подобно вопросу на Страшном суде: как ты провел лето? Не так, как хотелось бы, ну, или не совсем так, и придется снова мямлить: я гулял, купался, был у бабушки, доил корову. Уже получены учебники в библиотеке, и пройден медосмотр, и уже видел своих одноклассников, может, не всех, но многих, кто возвратился с каникул, - они вытянулись, отрастили себе редкие усики, или грудь, или и то, и другое, - и завтра в школу, хочешь ты того или нет. Конец лета - конец свободы, обреченность и неизбежность.
        С такими мыслями я подходил по Лермонтовскому проспекту со стороны набережной Фонтанки к гостинице «Советская» - этой жемчужине в короне из злачных мест на челе криминального Ленинграда, в которой, будто в насмешку над обязывающим названием, сосредоточились все пороки загнивающего капитализма и решительно чуждого нам образа жизни: продажной любви, азартных игр, наркотиков, спекуляций валютой, шмотками и алкоголем. Безусловно, этот рокочущий вулкан страстей человеческих не мог оставаться без присмотра: здесь работали и штатные сотрудники КГБ, без которых не обходилась ни одна гостиница, принимающая иностранных туристов, и милиционеры в форме и без, и агенты контрразведки под видом барменов, официантов и горничных, и двойные агенты среди фарцовщиков и проституток, и даже агенты тройные и четверные, которые порой сами забывали, кто они, путаясь, какую роль и когда им нужно играть; в укромных закоулках длинных коридоров на всех этажах были явочные номера, номера для прослушки, номера, постоянно забронированные двойными агентами для тройных, и бог знает, какие еще номера, так что я не удивился, когда
Яна сказала, что пресловутый дядя Володя поселился именно здесь.
        Впрочем, я сомневался, что его пятьсот второй номер находился в ведении Комитета.
        Грязно-белый двадцатиэтажный корпус высился впереди в дрожащем мареве жаркого утра, а справа, над его пятиэтажным соседом, подобно опустившемуся космическому кораблю из далекого будущего, реяла круглая надстройка знаменитой «Шайбы», места силы для тех, кто знал тайный вход в кафе-бар через лифт и мог позволить себе заплатить трешку за право войти. Я надел темные очки, нахлобучил кепку пониже, поднялся по пологим ступеням и вошел в просторный прохладный холл. Пожилой швейцар быстро взглянул на меня и отвернулся с безразличным видом, заложив руки за спину. Слева за столом рядом с раскрытой дверью в отдел сидел милиционер в форме и что-то писал. Усталые помятые проститутки молча пили чай за стойкой в лобби-баре. Иностранец с красным лицом и белыми волосами похмелялся водкой, запивая ее пивом из высокого запотевшего бокала и зажмуриваясь от удовольствия при каждом глотке. На диване под пальмами расположился субъект в душном костюме и читал «Огонек», временами окидывая скучающим взглядом вестибюль, посередине которого стояла группа интуристов с яркими чемоданами.
        - Magst du die Stadt?
        - Ja, er sieht aus wie Dresden[52 - - Тебе понравился город? - Да, он чем-то похож на Дрезден (нем.).], - услышал я, проходя мимо, и, как это часто бывает при звуках языка Гейне и Гете, на мгновение оказался в зимнем лесу и увидел в прорезь прицела винтовки, как из кузова броневика выпрыгивают солдаты в серо-зеленых шинелях. Генетическая память - цепкая штука.
        Лифт поднял меня на пятый этаж. Толстые ковровые дорожки глушили звук шагов. Номер 502 находился в самом конце коридора, и с точки зрения конспирации выбран был идеально: никто не будет проходить мимо, ни случайных глаз, ни ушей, а утром, как сейчас, - еще и никаких соседей вокруг. Я подошел к двери, собрался с мыслями и постучал.
        Дверь распахнулась.
        - Виктор? Входите, входите! Я вас ждал!
        Он был на полголовы пониже меня, пожилой, но крепкий и энергичный, из тех людей, кто начинает протягивать для приветствия руку еще за несколько шагов, а потом долго жмет ее, с энтузиазмом потряхивая. Правда, сейчас рукопожатие вышло немного неловким: я промахнулся мимо ладони и, видимо, слишком сильно прихватил пальцы, так что дядя Володя болезненно сморщился и отдернул руку. На указательном пальце правой руки сквозь лейкопластырь проступило пятнышко крови.
        - Ох, простите великодушно! - воскликнул я. - Не рассчитал.
        - Да ничего, ничего! У меня просто порез тут, консерву неаккуратно открыл, знаете ли… Да вы проходите, присаживайтесь!
        Номер был категории люкс: короткий коридорчик с туалетом и ванной, направо - спальня, в просторной гостиной - диван и два кресла, журнальный столик, большой цветной телевизор на тумбочке и даже маленький холодильник под застекленным пеналом с посудой. На спинке стула рядом с письменным столом висел старомодный двубортный пиджак, на лацкане которого я заметил две полоски орденских планок.
        Я сел в кресло и положил на столик очки и кепку; дядя Володя закрыл дверь, накинул цепочку и тоже уселся напротив. Он был похож на положительного директора завода или председателя колхоза, как их обычно изображают в кино: открытое лицо, густые седые волосы зачесаны назад, умный взгляд из-под кустистых бровей. Некоторое время мы молча рассматривали друг друга, а потом дядя Володя сказал:
        - Ну и в историйку мы с вами вляпались, Виктор… э-э-э…
        - Можно просто Виктор.
        - Да-а-а-а, - протянул он и предложил: - Может, чайку? Или кофейку? Или чего покрепче?
        - Попозже.
        - Да, да, вы правы, конечно - сначала дело! Тогда закурим?
        Я вытащил из кармана пачку и протянул ему. Дядя Володя замотал головой, вскочил, подбежал к стулу, похлопал по карманам пиджака, вынул оттуда портсигар, коробку спичек, снова уселся и закурил.
        - Мы так по телефону коротенько с вами как-то, - снова заговорил он. - Напомните, откуда вы моего племянника знаете?..
        - Мы с вашим племянником не знакомы, - поправил я. - Я - друг Саввы Ильинского. Он и передал мне ваш номер.
        - Ах, да, да! Савва, конечно. Тот самый! А с ним, простите, как познакомились? Работали вместе или?..
        Он часто и глубоко затягивался папиросой, поглядывая на меня через дым и стряхивая пепел в широкую, как тарелка, массивную мраморную пепельницу, стоящую между нами на столике.
        - Савва сам обратился за помощью, - пояснил я. - Пришел ко мне домой вместе со своей спутницей несколько дней назад. Честно говоря, я до конца не понимаю, почему именно ко мне.
        - А вы, позвольте спросить, где работаете?
        - В милиции.
        Дядя Володя откинулся на спинку кресла и посмотрел на меня с любопытством.
        - Вот как? Неожиданно. И что, тоже верите в эту былину с инопланетянами и с какой-то волной, которую изобрел Савва и которую непременно нужно спрятать от наших военных?
        - Ну, если я здесь, стало быть, верю. А вы?
        Он рассмеялся и с силой провел рукой по волосам.
        - Знаете, я человек практический, можно сказать, приземленный. Всю жизнь в торговле работаю - никакой романтики, про фантастику уж не говорю, один трезвый расчет да презренный металл. Но вот ученым, знаете ли, привык верить. Это мы с вами люди простые, а они, ученые то есть, рождены как раз, чтобы сказку сделать былью - так что не нам им указывать, где быль, а где сказка. Я, конечно, сначала племяннику не поверил: ну какие, скажите на милость, инопланетяне и НЛО? А потом он меня, как-то вот, знаете…
        Дядя Володя пошевелил крепкими пальцами, подбирая слова.
        - Убедил? - подсказал я.
        - Убедил, - с готовностью согласился дядя Володя. - И про эту волну так складно, и про военную угрозу… В общем, решил помочь, чем могу.
        - Поэтому я и здесь.
        - Ну да, ну да…
        Дядя Володя колебался, и его можно было понять. Ему приходилось импровизировать, мне тоже. Я не торопил. Он раздавил папиросу, встал и прошелся по комнате.
        - Честно говоря, я думал, что Савва сам приедет… Поймите, Виктор, я не то, чтобы не доверяю вам, но…
        - Владимир Владимирович, - начал я, - мы с вами оказались в такой ситуации, когда вообще сложно кому-либо доверять. Савва потому и попросил меня встретиться с вами, что тоже не до конца уверен, так сказать, в безопасности. И я согласился, потому как ставки в игре высоки, и лучше рискнуть мной, человеком в данной истории малозначащим, чем Ильинским. Ваши сомнения мне понятны. Но сейчас я могу или уйти, и тогда вы больше никогда не услышите ни про Савву, ни про его спутницу, или остаться, и мы с вами обговорим детали того, как помочь Ильинскому уйти за границу.
        Дядя Володя молча стоял посреди комнаты, глядя в пол и приподнимаясь и опускаясь на носках. Проходили секунды, длинные, как часы. Наконец я затушил сигарету и решительно сгреб со стола кепку и солнечные очки.
        - Что ж, всего…
        - Эх, была не была! - воскликнул дядя Володя и махнул рукой. - Где наша ни пропадала! Записывать будете или запомните?
        - Запомню, - заверил я.
        Он снова уселся в кресло напротив.
        - В общем, есть в консульстве США один человек, Майкл Вестен. Он там второй атташе по культуре. Лет тому десять назад тоже в торговле работал, и получилось, что я ему тогда с квотами подсобил немного, потом еще там, по мелочи, так что мы с ним как бы сдружились, и я знаю, что в просьбе он мне не откажет. Кстати, чтоб вы не думали, он человек сочувствующий, и к советской власти хорошо относится, и марксизмом интересуется. Я, признаться, как только Женя со мной поговорил, уже удочку-то закинул: мол, так и так, надо устроить, хорошим людям помочь старой дружбы ради. И теперь все, что нужно - это набрать номер… точно запомните? Ладно, вот этот номер… попросить к телефону мистера Вестена и сказать ему, что для него у вас срочное уведомление… Срочное уведомление, запомнили? Ну вот, а он уже скажет точно, куда приезжать и что делать. Не забудете?
        - Ни в коем случае, - заверил я. - Все передам в точности.
        Дядя Володя хлопнул в ладоши, энергично потер их и предложил:
        - Ну, теперь можно и по рюмашке?
        - Можно, - согласился я.
        Он подошел к холодильнику, присел перед ним на корточки, кряхтя и хрустнув коленями, и открыл дверцу.
        - Так, что тут у нас… Есть джин хороший, английский. Как вы, Витя, насчет джина, а? Я, конечно, тоже нашу беленькую больше уважаю, но иногда…
        - Позволите пару вопросов? - перебил я.
        - Ну конечно, - с готовностью ответил дядя Володя, звеня бутылками в холодильнике.
        - Гуревич знает, что ты задушил Галю Скобейду? И что такого ты ему наплел, чтобы он попросил ее принести черновики?
        Нельзя сказать, чтобы я рассчитывал на диалог в духе классических детективов, где сыщик и изобличенный злодей, усевшись по креслам, пускаются в разговоры, в которых один объясняет читателям или зрителям, как при помощи собственной проницательности раскрыл преступление, а другой - как его совершал. Но от Саввы я знал, что дяде Володе уже за шестьдесят, а потому был готов разве что к неубедительной попытке к бегству или чему-то в этом роде.
        Но никак не к тому, что произошло дальше.
        Он молниеносно вскочил и запустил в меня тяжелой бутылкой Beefeaters, целя в голову. Я едва увернулся, бутылка врезалась в мягкую спинку кресла, отлетела ракетой и завертелась на полу; я подхватил со стола пепельницу и прыгнул вперед, он тоже, мы столкнулись посередине комнаты, чуть не упали, отступили на шаг и бросились друг на друга.
        Я взмахнул пепельницей, целя ему в висок; он перехватил мою руку и ткнул растопыренными пальцами в глаза; я отшатнулся, получил удар в челюсть, выронил пепельницу, а потом жесткий, как копыто, кулак врезался мне под дых. Я закрылся локтями, а дядя Володя попер на меня; он был сильным, кряжистым и тяжелым, будто сырая колода, и бился как человек, которого учили не драться, а убивать: увесистые удары летели в глаза, в ключицу, в гортань, и меня спасала только скорость реакции - сказывалась разница в возрасте, - но предплечья уже онемели, в груди разливалась боль, мне удалось разок вмазать ему по физиономии и подбить глаз, но никто не назвал бы такое убедительной заявкой на победу. Я схватил его за грудки; он мгновенно перехватил руки, поднялся на носках и врезал мне лбом в переносицу так, что перед глазами взорвалось красное марево боли, а потом оттолкнул и ударил ногой в живот. Я отлетел, упал и ударился головой о ножку стола. Честно говоря, если бы дядя Володя продолжил охаживать меня кулаками, то дело кончилось бы совсем плохо - он просто забил бы меня до смерти, и так оно и вышло бы, будь он на
два десятка лет помоложе; но он был уже стариком, он выдохся и устал и потому подхватил с пола бутылку джина, расколотил ее об угол стола и с «розочкой» в руках двинулся на меня. Я поднялся; он, оскалив крупные желтые зубы, сделал выпад, потом еще один, а на третий раз я поймал его руку, крутанулся, упал на колено и швырнул через спину, вложив в бросок всю силу, которую мог. Дядя Володя взмыл вверх по широкой дуге, чиркнул подошвами по потолку, всем весом обрушился на пол, врезавшись спиной в ковролин так, что прогнулся пол и подпрыгнула мебель, и скорчился, ловя ртом воздух. Я схватил пепельницу и с силой опустил ее ему на лоб, в последний момент развернув плашмя увесистый мраморный диск.
        Дядя Володя захлопнул рот и затих.
        В сгустившемся воздухе пахло алкоголем и адреналином. Меня мутило, не хватало дыхания, голова кружилась, нос горел и по ощущениям стал размером с футбольный мяч. Я встал и посмотрел на поверженного противника. Тот лежал неподвижно, раскинув руки, на лбу вздувалась багрово-синяя шишка, дыхания не было слышно, но грудь чуть заметно приподнималась и опускалась. Я изо всех сил пнул его в бок - он не издал ни звука, только живот колыхнулся под выехавшей из-за пояса желтой рубашкой.
        Я вытащил у него брючный ремень и туго связал за спиной руки. Обшарил карманы брюк, нашел металлическую удавку с одним стальным кольцом, швырнул ее на стол. Бросил рядом связку каких-то ключей и удостоверение майора КГБ, которые вытащил из кармана пиджака. Потом побрел в ванную; в зеркале над раковиной отразилась неприглядная физиономия с багровым раздувшимся носом и наливающимися чернотой кругами вокруг глаз. Из ванной я принес пояс от банного халата и шнур от фена, которыми стянул дяде Володе ноги по щиколоткам. Передохнул минуту и прошелся по номеру. В спальне под подушкой обнаружился похожий на «ПМ» пистолет, а в ящике прикроватной тумбочки - толстая пачка машинописных страниц и свернутый рулон перфорированной бумаги. Я методично оборвал провода у телевизора, холодильника и телефона, разорвал на полосы простыни, приволок одеяло из спальни и принялся заворачивать в него дядю Володю. Он был тяжеленный, каким бывает обычно мертвец, но я все равно управился, плотно замотал его в одеяло, обвязал импровизированными веревками, а потом, поднатужившись, поставил сверху кресло, втиснув получившийся куль
между ножек. Сам уселся сверху, закурил и стал ждать.
        Часы показывали половину одиннадцатого. Через полтора часа нужно было связываться с Иф Штеллай - теперь я получил доказательства ее правоты, когда она утверждала, что Яна стремится не спрятать открытие Ильинского и его самого подальше, а напротив - хочет передать его тем, кто с наибольшей вероятностью использует это открытие как оружие. Да и кроме этого, у меня были еще дела. Я уже собирался уйти, как заметил, что веки у дяди Володи дрожат.
        - Хорош притворяться, - сказал я. - Я вижу, что ты очухался.
        Он приоткрыл один глаз.
        - Из Конторы?
        - Нет, но коллеги твои скоро здесь будут. Или мои коллеги. Кто-то точно будет, в общем.
        - Сука красноперая, - хрипло выдохнул он. - Пить дай.
        Я взял из холодильника бутылку «Ессентуков», открыл и поднес горлышко к его губам. Он принялся пить, кашляя и захлебываясь. Пузырящаяся вода текла по щекам и подбородку.
        - Все, хватит. А то описаешься. Тебе еще часок-другой придется тут полежать.
        - Как? - спросил он, отдышавшись.
        - Порез на пальце. У тебя кольцо слетело, когда Скобейду душил, и ты палец разрезал, докручивая удавку.
        - И все?
        Конечно, это было не все. Но я не стал ему объяснять, что провалом своим он обязан некоей Ишим Янай Элохим Меген. Ибо людей с порезами много, а вот таких, которых ангелы используют для передачи наиболее агрессивным политическим силам фатальных военных технологий - таких наперечет.
        Этот простой логический квадрат я набросал на газетных полях вечером накануне. От Кардинала мне было известно, что так называемый дядя Володя - сотрудник КГБ, и Яна, безусловно, знала это в силу осведомленности, присущей ей как элохиму. Тем не менее она надоумила Ильинского позвонить бедняге Гуревичу, который скорее бы голову дал себе отпилить, чем помог ей хоть в чем-то, и была намерена воспользоваться содействием и связями в американском консульстве его мнимого дяди для пересечения границы; вывод - дядя Володя не сотрудник КГБ, служба в Комитете - прикрытие. Тогда кто?
        Славная девушка, спортсменка и комсомолка Галя Скобейда, согласилась бы вынести из института черновики секретных расчетов только ради одного человека в мире - Саввы Ильинского; и только два человека на свете рискнули бы обратиться к ней с такой просьбой - сам Ильинский и, от его имени, Евгений Гуревич, да вот только он переоценил степень доверия Гали, и она сообщила о его странной просьбе Исаеву. Как там сказала мне Леночка? «Человек или люди, которые обратились к Гале Скобейде, были ему знакомы и опасности, по его мнению, не представляли» - ну конечно, что опасного в несчастном Гуревиче? Но на роковую встречу в Сосновке пришел не он. Тогда кто? И не потому ли Яна вышла на связь с ним не в воскресенье, когда маневр с мертвыми двойниками сработал и их розыск был уже прекращен, а во вторник, после того как в сфере вероятностей отразилось убийство Исаева и Скобейды и привлекло внимание Яны к тому, кто его совершил?
        - Ну так что, знал Гуревич, что ты задушил девушку?
        - Ничего он не знает, - просипел дядя Володя. - Спятил совсем, на работу не ходит, дома сидит, на таблетках. Едва в психушку не отправили, я не дал. Повредился в уме на своих инопланетянах, все плакался, что в Комитете ему не поверили, в газеты хотел обратиться. Умный, а дурак. Ну, я его постепенно так подвел к мысли, что это здесь ему не верят: коммунисты - материалисты, что с них взять. А вот на Западе - другое дело, там в США летающие тарелки с 1947 года исследуют, там и поверят, и меры примут. Нужно только взамен что-то предложить. Скажи, говорю, помощнице Ильинского, что ты хочешь его работу продолжить, пусть принесет все бумаги, какие сможет. Думал, хоть черновики получить, и то дело. А тут вдруг сам Ильинский звонит! Сука, чувствовал же, что подвох… рискнуть решил… Э, ты что делаешь?!
        Я засунул ему в рот скомканный обрывок наволочки, обвязал вокруг головы полосами из простыни, проверил еще раз, хорошо ли держат узлы, стягивающие куль из одеяла, и вышел из номера, повесив на дверь табличку «НЕ БЕСПОКОИТЬ».
        Нужно было бы отойти от «Советской» подальше, но сил у меня не было. Я кое-как добрел по проспекту Москвиной[53 - Проспект Москвиной - ныне Троицкий проспект в Санкт-Петербурге.] до сквера у большого собора, нашел телефон и набрал номер.
        - Опять ты, Адамов. - Голос Жвалова показался мне спокойным и как будто усталым. - Не угомонишься никак? Или все-таки сдаться решил?
        - Привет, Жвалов. Знаешь такого майора Горбаня Владимира Владимировича?
        - Допустим. И что?
        - Тогда допусти еще, что этот майор Горбань, известный в определенных кругах как дядя Володя, убил в ночь на вторник особиста Института связи ВМФ Исаева и сотрудницу того же НИИ Галину Скобейду с целью завладения черновиками расчетов по проекту такому секретному, что я по телефону даже не буду его называть. Допусти так же, что указанный дядя Володя мною задержан, полностью в содеянном изобличен и что в моем распоряжении имеются удавка, которой убили Скобейду, со следами крови последней, а также крови этого твоего Горбаня, его пистолет, из которого застрелили Исаева, а также упомянутые черновики, на которых дядя Володя руками своими тоже наверняка наследил предостаточно. Допустил, Жвалов?
        В трубке замерла тишина.
        - Плохи дела твои, подполковник, - продолжил я. - Куда хуже моих. Ведущий специалист стратегического оборонного проекта, которого ты охранять должен был, сначала исчез, а потом помер у тебя на руках, девица, которую ты даже опознать так и не смог, тоже; вместо раскрытия вражеской агентурной сети наловил пионеров да пенсионеров из коммуналки, на которых только зло срывать можно, а толком предъявить нечего. Так мало этого, вдруг оказывается, что у тебя под носом действовал двойной агент, резидент иностранной разведки, и ты его, Жвалов, не только проворонил, а еще и лично приставил к одному из засекреченных ученых, чем этот агент не преминул воспользоваться, захватив материалы исследований, да еще и сотрудника Комитета государственной безопасности застрелил! Да, тут лишением звания и увольнением без выслуги не ограничится, тут дело паскудное, трибуналом пахнет.
        - Чего ты хочешь, Адамов?
        Я на какой-то миг подумал, что к телефону подошел кто-то другой, но нет: это был Жвалов, просто голос его звучал теперь почти совсем по-человечески.
        - Я хочу вернуться в родной главк героем и передать коллегам из второго отдела раскрытое двойное убийство, а руководству - историю о вопиющей некомпетентности некоторых сотрудников госбезопасности и о чрезвычайно тяжких последствиях, к которым она привела. Можешь себе представить, с какой скоростью мое начальство доложит об этом своему начальству в Москву и на какой уровень выйдет скандал, в котором главным героем будешь ты, Жвалов: человек, все просравший, да еще и пригревший вражеского агента на широкой груди КГБ.
        Из трубки донесся какой-то сдавленный звук.
        - Или другой вариант: ты немедленно отпускаешь всех моих задержанных друзей. Никаких дел, никаких последствий, никакой испорченной биографии. И не просто отпускаешь, а сам лично извиняешься перед каждым, так, чтобы ни у кого из них претензий к тебе не было. Через час все должны быть дома живыми, здоровыми, добрыми и веселыми. Понял?
        - Да, - пропыхтел он.
        - Кроме того, ты, разумеется, отзываешь все запросы на мой розыск и сообщаешь моему руководству, что Комитет государственной безопасности ко мне претензий не имеет и что вышла ошибка по твоей, Жвалов, вине.
        - Согласен.
        - Если сделаешь, как тебе велено, то через час позвоню снова и сообщу, где забрать Горбаня, - сказал я и повесил трубку.
        Настроение у меня было таким, что хоть снова в драку. Даже голова прошла и сломанный нос почти перестал болеть. Наверняка мне просто казалось, но даже дым поредел как будто, и солнце больше не жгло напалмом, а приветливо грело сквозь легкую сизую дымку.
        Я с удовольствием прошелся по улицам, посидел на лавочке в сквере за Военмехом[54 - Вероятно, Адамов имеет в виду нынешний Польский сад, в середине 80-х имевший довольно неухоженный вид.] и ровно в 11.40 набрал номер телефона в квартире на Лесном. Трубку долго не брали, и я уже забеспокоился было, когда наконец раздался щелчок и знакомый голос с легким грузинским акцентом ответил:
        - Але, говорите, ну!
        - Салами, Георгий Амиранович, - сказал я.
        - Эй, салами, биджо! Это Витя, Витя звонит! - закричал он, и на заднем плане тоже закричали на разные голоса.
        - Что ты? Как ты? Где ты? - спрашивал Деметрашвили, а сзади подсказывали «Спроси, когда…», «Скажи, чтобы…», а я с трудом проглотил комок в горле и ответил:
        - Георгий Амиранович, я жив и здоров, потом расскажу подробнее, обязательно, и приеду к вам, только позже. Сейчас скажите: все дома? У всех все в порядке?
        - Все, все! - засмеялся он.
        Час назад всех их - и дядю Яшу, и тетю Женю, и семейство Чечевициных, и Георгия Амирановича с сыном Дато, и успевшую объявить голодовку Люську - вывели из камер, вернули все вещи и с необыкновенной вежливостью и предупредительностью провели в красный уголок следственного изолятора КГБ. Там перед ними предстал «подполковник этот, который допрашивал, свирепый такой», только сейчас он был смирен и тих, называл всех товарищами, лично принес извинения каждому, пожав руку, обещал всем прислать на работу благодарственные письма от Комитета, назвал случившееся катастрофической ошибкой и - о чудо! - пустил скупую слезу, чем растопил сердце даже непримиримой Люськи, поначалу и не думавшей никого извинять и грозившейся «дойти до Кремля».
        - До дома на «Икарусе» довезли с сопровождением, как космонавтов, - рассказывал Деметрашвили. - А Митьке, как самому младшему, подполковник транзисторный приемник подарил на прощание, «Спидолу», да еще и с благодарственной гравировкой от имени Комитета государственной безопасности! Ну а ты-то как, Витя?..
        Я с трудом распрощался, будто вырвавшись из объятий, и позвонил по другому телефону.
        - Претензий нет? - осведомился Жвалов.
        - Нет.
        - Я слово держу.
        - Я тоже. Шпион твой в гостинице «Советская», номер 502. Надеюсь, не сдох. Он, кстати, «красноперым» ругается, так что, думаю, у него счет к советской власти старый и долгий. Может, из «власовцев» или из репрессированных. С историей персонаж. Удавка на журнальном столике, пистолет под подушкой, бумаги в тумбочке у кровати. И еще, в качестве премии тебе: его контакт в консульстве США - второй атташе по культуре, некий Майкл Вестен, телефон… пароль от связного - срочное уведомление. Запомнил?
        - Да.
        Он помолчал секунду.
        - Адамов.
        - Что еще?
        - Спасибо тебе.
        - Служу Советскому Союзу! - ответил я и повесил трубку.
        Я вышел на улицу и постоял немного, жмурясь сквозь очки на сияющее небо. Симпатичная рыжая девушка, проходя мимо, покосилась на меня неодобрительно и ускорила шаг. Я рассмеялся.
        - Ну что, Витя, - сказал я себе. - Всем помог, все исправил, всех спас. Теперь пора спасать мир, черт побери!

* * *
        Ничего не произошло. Я подождал немного и повторил уже громче:
        - Черт побери!
        На меня стали оглядываться, но в остальном все оставалось как прежде. Чувствуя себя преглупейшим образом, я набрал в грудь воздуха и рявкнул:
        - Черт!!!
        - Витя, ну что ты кричишь на всю улицу, как потерпевший! Тут я, тут!
        В пяти шагах от меня, у поребрика, я увидел «Москвич-403»[55 - «Москвич-403» - автомобиль малого класса, выпускавшийся с 1962 по 1965 г.] - новехонький, сверкающий лаком, будто только что из магазина, в бирюзовом и бежевом цвете. Иф Штеллай стояла рядом и, улыбаясь, махала рукой. Она была похожа на фотомодель из автомобильной рекламы двадцатилетней давности: солнцезащитные очки «кошачий глаз», прямое короткое платье с широкими полосами цвета морской волны, открывающее блестящие загорелые коленки, густые темные волосы уложены в высокую прическу с локонами.
        - Ты как будто из 60-х, - заметил я.
        - А я и сейчас там. Не спрашивай, все равно не поймешь, садись… Ой, а с лицом-то что?!
        В салоне «Москвича» вопреки ожиданиям вместо раскаленного пекла меня окутала приятная свежесть, пахло новым автомобилем и парикмахерской. Стелла сняла очки и повернулась ко мне.
        - Говори, что с тобой опять приключилось?
        - Не важно.
        - Все равно ведь узнаю.
        - Ну, подрался.
        - Горе ты мое! - воскликнула Стелла. - Нет, тебя решительно нельзя оставлять без присмотра!
        Она поставила на колени сумочку, раскрыла ее и принялась там сосредоточенно рыться.
        - Так, это не то… это тоже… а, вот! Есть у меня тут одна «ромашка», она слабенькая, но все же лучше, чем ничего. Давай, наклоняйся ко мне, поправим тебе нос хоть немножко!
        - Да не надо, - стал отнекиваться я из непонятного самому себе упрямства.
        - Надо! - строго сказала Стелла. - Я тебя в таком виде к машгиаху не повезу.
        Я проворчал что-то в том смысле, что вряд ли мой вид имеет хоть какое-то значение для такого персонажа, как машгиах, но все-таки снял очки, кепку и подвинулся к Иф Штеллай. Подушечкой указательного пальца с длинным ярко-алым ногтем она ловко подцепила из пластмассового блистера полупрозрачную, похожую на лепесток, пластинку и аккуратно налепила мне на переносицу. На миг вспыхнула слепящая боль, а потом так же мгновенно исчезла. Я опустил козырек над лобовым стеклом и посмотрел в зеркало. Черные круги вокруг глаз пропали, нос перестал быть похожим на багрово-сизый банан и стал почти нормального размера и цвета, только в точке удара осталась красноватая полоса и чуть заметный изгиб.
        - Ну вот, красавец же? - подмигнула Стелла.
        Я не возражал. Она завела мотор, и мы поехали. Из радиоприемника женский голос под очаровательно старомодную мелодию запел по-английски о шестнадцати причинах любить. Иф Штеллай подпевала тихонько. Мы пересекли Фонтанку, проехали по Садовой, свернули на проспект Маклина[56 - Проспект Маклина - ныне Английский проспект в Санкт-Петербурге.] и по Аларчину мосту перебрались через канал Грибоедова.
        - Сейчас послушай меня внимательно, - сказала Иф Штеллай. - Ты, конечно, кое-что повидал уже, но визит к машгиаху - это не посиделки на «Невской волне». Во-первых, ничего не ешь и не пей, если предложат - отказывайся.
        - А то что? Козленочком стану?
        Она покосилась неодобрительно.
        - Я серьезно сейчас. Съешь что-нибудь или выпьешь - сам не заметишь, как засидишься до вечера, а когда вернешься обратно - здесь уже лет тридцать пройдет. Во-вторых, я тебя лично прошу, шутки свои дурацкие оставь при себе. Там могут не так понять, и юмор твой выйдет боком. Постарайся не забывать, кто ты и где оказался.
        - Мне бы это просто понять для начала.
        - В-третьих, делай как я тебе говорю буквально. Скажу упасть и ползти - значит, надо падать и ползать. Все ясно?
        - Предельно, - заверил я.
        - Ну, тогда держись!
        Стелла крутанула руль, и «Москвич» свернул с проспекта под низкую арку двора. Сразу стало темно, машину качнуло в неровных колеях просевшего асфальта, за окнами заковыляли стены, покрытые пятнами тлена, и ржавые мусорные баки. Мы въехали во двор-колодец; редкие пыльные окна как будто сползали по узким неровным стенам, словно их стройные когда-то ряды оплывали под грузом времен и вековой сырости, пропитавшей замшелые стены. У покосившейся раскрытой двери черной лестницы стоял высокий худой мужик с бородой и грозил кулаком. Стелла снова вывернула руль, автомобиль втиснулся в еще более низкую, кривую и темную арку, и тут я почувствовал, как в грудь словно ударил с размаха неописуемый первобытный ужас. Я с трудом подавил инстинктивное желание выскочить из машины и бежать без оглядки, вспомнил свой первый переход в масах в луна-парке, схватился покрепче за рукоять над окном, и через пару секунд страх прошел, как и не было, а автомобиль выехал из арки двора. Иф Штеллай повернула направо, остановилась у поребрика и сообщила:
        - Приехали. Дальше пешком.
        Мы вышли на узкой пустынной улице вдоль набережной какой-то речки или канала: блеклый вытоптанный газон между проезжей частью и тротуаром из массивных каменных плит, фигурные столбики перил балюстрады и высокие дома, которые теснились у блестящей, словно стекло, неподвижной черной воды, будто бы собрались и ждут. Все застыло в неживой глухой тишине, и стук каблучков Иф Штеллай по асфальту звучал невероятно отчетливо, громко и близко, словно шаги барабанили прямо по перепонкам.
        - Где мы? - спросил я.
        Звук голоса замер у губ. Не звук даже, а имитация звука.
        - В масах, конечно же, - ответила Стелла. - Просто раньше ты бывал во внутренних помещениях, а сейчас оказался в условно открытом пространстве. Пойдем, нам на ту сторону, через мостик.
        Живые краски пропали, растворившись в оттенках пыли и пепла, слишком тусклых даже для ленинградца. Низкое небо - как старое серое одеяло: ни размытого солнечного пятна, ни движения облаков. Все вокруг было как будто бы очень знакомым и незнакомым одновременно, словно бывал на этой набережной уже сотню раз, но присматриваешься и не можешь понять, что это за место такое и даже что за район: ясно, что центр, но где? Петроградская? Коломна? Пески? Вот очень знакомый дом, видел его, проходил не единожды мимо, и мансарда знакома, и эркер, нависший над дверью парадной, но стоит приблизиться - нет, не он: вроде тот же, но как-то развернут зеркально, и мансарда не та, да и эркер. Или пара домов в устье моста, похожих на средневековые замки, возвышающихся друг против друга - их точно знаешь, но пока вспомнишь адрес, как и дома уже снова кажутся незнакомыми. Все тут было типичным для ленинградского центра, но приглядишься внимательней - да, маскарон в виде головы горгоны, только вместо змей щупальца на голове, а такого в городе не припомнишь; или вот статуя гения места в стенной нише, таких много, но этот со
змеиным хвостом. То же и с адресом: «Набережная р. Геникеевки» - прочитал я на угловом доме и, сколько ни напрягал память, так и не смог решить для себя, есть ли такая река в Ленинграде или же нет. Я чувствовал себя так, словно одновременно и ловил ускользающее сновидение, и все еще спал.
        Мы ступили на деревянный тротуар подвесного моста с грифонами - не с такими грифонами, как те самые, точнее, с такими же, но с другими - и стали переходить над масляно-черной неподвижной водой на противоположный берег, как я вдруг услышал:
        - Подождите, пожалуйста! Можно вас на минуточку!
        Я обернулся, успел увидеть женщину, одетую в красное осеннее пальто не по погоде, которая почти бежала к нам со стороны низкой зарешеченной арки, но Иф Штеллай крепко схватила меня за руку и резко дернула:
        - Не оборачивайся и останавливаться не вздумай! Идем дальше, быстро!
        И потащила меня за собой, как раздраженная мамаша тянет раскапризничавшегося малыша.
        - Постойте! Я заблудилась немного, вы не подскажете… Товарищи! Дама! Да подождите же вы!
        Последние слова прозвучали криком отчаяния. Мы спустились по ступенькам с моста, и я еще раз обернулся: женщина в красном пальто, понурившись, медленно уходила по набережной.
        - Что это было такое? - спросил я у Стеллы.
        Она пожала плечами.
        - Ну, ты же слышал: заблудилась она. Такое довольно редко, но все же случается, когда люди проваливаются в масах и застревают здесь.
        - И не помочь?
        - Увы. Будет бродить вне времени, пока снаружи не подойдет к концу срок жизни, отмеренный в сфере на момент попадания в закулисье. Такая судьба, ничего не попишешь. И если бы ты попытался ей помочь, то оба стали бы тенью в масах и слонялись тут до конца, даже я не смогла б тебя вытащить, даже машгиах, так-то вот. Ладно, пришли уже. Вот этот дом.
        Он был на голову выше других домов, рядами выстроившихся вдоль тротуара: выступающие далеко вперед королевские эркеры, начинавшиеся от высокого цоколя, уходили на шесть этажей вверх и заканчивались двумя башнями, увенчанными массивными остроконечными куполами с флюгерами и чердачными окнами. Посередине торжественно раскрывался невероятно высокий, в пять этажей, заостренный свод арки, забранный кованым кружевом ажурных ворот, в которых была приоткрыта калитка, в сравнении с исполинскими масштабами дома казавшаяся дверью в кукольный домик. Внутри арки в сумрачной выси едва различимо белел свод кессонного потолка, с которого на цепи, толстой, как ствол вековой ели, свешивался огромный темный фонарь размером с садовую беседку. Мы ступили под арку, и гулкое эхо встретило нас, как привратник. Я невольно затаил дыхание. За аркой оказался просторный двор, а прямо напротив поблескивала рифленым стеклом и тусклой медью тяжелая деревянная дверь единственной парадной, над которой бесстрастно взирал на нас позеленевший от времени ангельский лик, беспощадный в своей добродетели.
        Внутри были широкая лестница, прохлада и тишина; огромное квадратное окно впереди, над первым лестничным маршем, впускало достаточно света, и остатки витражей в его верхней части отбрасывали багрово-рыжие блики на уходящие ввысь стены цвета тумана, камин и лифт, царапины на перилах и тени в углу у почтовых ящиков.
        Мы поднялись по церемонно-пологим ступеням к площадке, и Иф Штеллай нажала на черную кнопку. В невероятной выси над нами что-то отозвалось рокочущим громом и стало спускаться со скрипом и дребезжанием. Стелла стояла, скрестив руки под грудью, глядела вверх и постукивала носком зеленой туфельки.
        - Долго что-то, - сказал я через минуту.
        - Да.
        - Пешком быстрее поднялись бы.
        - Нет.
        Кабина спускалась целую вечность и еще лет триста в придачу, но наконец с лязгом и грохотом остановилась. Я открыл железную решетчатую дверь и через распашные деревянные створки мы втиснулись в подобие старинного шкапа с тусклым плафоном под потолком. Кнопок не было, и кабина, дрожа и стеная, пришла в движение, едва захлопнулась дверь.
        - Все помнишь, что я сказала? - спросила Стелла.
        - Не шутить, упасть и ползти, - уверенно ответил я.
        - Убью тебя, - отозвалась она, и я не был уверен, что это шутка.
        Мы вышли на площадке верхнего этажа. Свод стеклянного потолка светился, как облако в полуденном небе, плиточный пол был похож на бескрайнюю шахматную доску с зеленоватыми и кремовыми клетками. Единственная дверь была двустворчатой, красно-коричневой, и рядом с притолокой располагался старинный звонок, в ответ на нажатие которого за дверью раскатилась протяжная резкая трель. Послышались шаркающие шаги, и дверь отворилась.
        На пороге стояла высокая костлявая старуха в черном платье до пола и черной косынке. У нее были маленькие, близко посаженные глазки, крючковатый нос и тонкие губы. Старуха посмотрела на нас и молча махнула большой ладонью, приглашая войти. Иф Штеллай, опустив взгляд, тихонько шагнула через порог, я вошел следом. За спиной щелкнул замок.
        Квартира была под стать дому: потолок широкого коридора скрывался высоко в полумраке, а сам коридор, начинаясь от двери, уходил вперед, казалось, на десятки метров до следующего поворота. Где-то на половине пути справа виднелась открытая дверь, из которой доносился звук телевизора.
        Старуха, шаркая, удалилась по коридору. Стелла присела на краешек стула рядом с вешалкой, на которой висел один только старомодный тканевый зонтик, посмотрела на меня, широко распахнула глаза и замахала вслед старухе.
        - А ты?..
        Она помотала головой.
        - Нет, мне нельзя. Он приглашал только тебя.
        Я отдал ей кепку с очками, помялся немного и отправился в путь. Звуки из открытых дверей становились тем яснее, чем ближе я подходил, пока не оформились в узнаваемую мелодию песни:
        Если вы не так уж боитесь Кощея
        или Бармалея и Бабу-ягу,
        приходите в гости к нам поскорее,
        там, где зеленый дуб на берегу.
        За раскрытыми белыми дверями я увидел большую комнату с двумя окнами и телевизором на ножках посередине, экраном ко входу. Перед телевизором стоял стул, а на стуле спиной ко мне сидел мальчик лет шести-семи: я не видел его лица и мог догадаться о возрасте только по тому, что вихрастая макушка едва торчала над высокой спинкой. Я оглянулся: Иф Штеллай энергично жестикулировала, будто матрос с флажками семафорной азбуки, показывая, чтобы я шел дальше.
        … А в конце концов всему свету на диво,
        после приключений, сражений и драк,
        станешь ты веселый, как Буратино,
        и умный-умный, как Иван-дурак!.. -
        звучало из телевизора.
        За углом коридора оказалось его продолжение, правда, чуть покороче, и я, миновав пару закрытых дверей, оказался в просторной кухне, полупустой и бедно обставленной. Пахло скромным домашним обедом. Старуха в черном у газовой плиты что-то помешивала в кастрюле половником. Кроме плиты тут были только полка с посудой, стол, накрытый клеенкой, и три табурета, на один из которых я и присел, не дождавшись приглашения и рассудив, что хуже не будет. Старуха меж тем отложила в сторону поварешку, выключила огонь под кастрюлей и молча принялась накрывать на стол: порезанный большими ломтями круглый черный хлеб, солонка с крошечной металлической ложечкой, детская суповая тарелка с каким-то рисунком на дне, а когда она поставила глубокую тарелку и передо мной, я сказал:
        - Спасибо, не голоден.
        Старуха быстро зыркнула острым взглядом, равнодушно убрала тарелку и, похоже, совершенно утратила ко мне интерес.
        В коридоре послышались легкие шаги, и на кухню вошел мальчик. Он остановился в проеме двери и, нахмурившись, стал смотреть на меня. Мальчик был худенький, в белой маечке на острых плечах, домашних трусиках и в больших взрослых тапках на босу ногу; густые светло-русые волосы растрепались и сбились, как после сна, но пронзительно-голубые глаза под густыми бровями глядели вовсе не сонно.
        - Это ты Виктор? - уточнил мальчик.
        У него был обычный голос шестилетнего паренька.
        - Да.
        Он забрался на стул, взял кусок хлеба, оторвал от него корочку и велел:
        - Говори.
        Я начал рассказывать. Старуха налила ему в тарелку жидкого супа с фрикадельками - он кое-как плескался в нем ложкой, как ребенок, который не хочет есть, а есть все-таки надо. Потом отложил ложку вовсе и слушал меня, разрывая, комкая и тиская хлебный мякиш, из которого налепил кубиков, сфер и пирамид. Наконец я закончил. Он таки выловил одну фрикадельку, съел ее и отодвинул тарелку:
        - Больше не хочу.
        Старуха в черном, по-прежнему храня каменное безмолвие, убрала со стола приборы, а раскрошенный хлеб смахнула в ладонь и выкинула в мусорное ведро.
        - Я согласен, - сказал машгиах. - Что-то еще от меня потребуется?
        - Только то, о чем я сказал. Как мне сообщить место и время встречи?
        Он чуть улыбнулся - а может быть, мне показалось.
        - Я уже знаю.
        Оставалось только откланяться. Старуха поплелась провожать. У входной двери Иф Штеллай, присев на корточки и стискивая одной рукой краешек туго натянувшегося платья, стремившегося сползти до самого пояса, пальцами другой чесала за ушком крупного черного кота и говорила:
        - Да ладно тебе, Шимонай, подумаешь, кот: лет десять, ну пятнадцать от силы. Оглянуться не успеешь. Ты про Риддера слышал? Заточен в камень до окончания Эксперимента! Валяется где-то на Алтае, всех развлечений - раз в десять лет случайных туристов перепугать, и то, если подойдут на километр. Спятить можно. А тебе что: ешь, пей, в бумажку играй. Ну а что за хвост он тебя таскает, спать укладывает и на игрушечном грузовике заставляет кататься - это издержки…
        Кот мурлыкал в ответ, но увидел меня, глянул с презрением и удалился, брезгливо дергая задними лапами. Стелла тоже увидела и подскочила:
        - Ну что?..
        - Согласовал, - ответил я.
        - Не может быть!
        Она округлила глаза и прижала пальцы к губам. То ли притворялась обрадованной и удивленной, то ли нет - мне сейчас это было совершенно без разницы.
        - Бабуля, - обратился я к безмолвной старухе. - Позвонить от вас можно?
        Та молча ткнула пальцем в сторону висящего на стене старомодного телефона. Я набрал первый из нужных мне номеров. Раздался щелчок, какой бывает, когда сняли трубку, но почему-то никто не ответил.
        - Але! - позвал я. - Толя, але!
        - Але, - отозвался Пекарев. - Витя, ты, что ли?
        - Ну да, я. Толя, ты чего такой напряженный? Я не вовремя?
        - Видишь ли, я в машине сейчас еду. Ты со мной через радиоприемник разговариваешь.
        Я усмехнулся.
        - Новые экспериментальные технологии, Толя, не волнуйся. Скоро все так разговаривать будут.
        - Охренеть.
        В трубке сипло закашляли.
        - Слушай, я по поводу дружеской услуги. Нужна твоя помощь.
        - Ну, если надо - так надо. Говори.
        Я объяснил, что мне от него нужно. Он выслушал и ответил с явным облегчением:
        - Витя, вообще без проблем! Сегодня?
        - Да, в полночь.
        - Сделаем! Ты приезжай только заранее, часов в одиннадцать, там человек мой будет на месте, он все организует!
        Я попрощался, подмигнул старухе, бесстрастно наблюдавшей за мной, и снова принялся крутить диск. Стелла нервно дернула плечом и вздохнула.
        - Добрый день, Виктор Геннадьевич.
        - Здравия желаю, товарищ Кардинал! Вы у телефона сейчас?
        - Само собой разумеется. А почему вы спросили?
        - Да так, на всякий случай, проверить кое-что.
        - Зато я не могу разобрать, где вы, и меня это несколько удивляет.
        Я не стал развивать эту тему и сказал:
        - Хочу пригласить вас на встречу.
        - Это то, что я думаю?
        - Да. Но вход платный. От вас может потребоваться вот что…
        Кардинал слушал внимательно, задавал уточняющие вопросы, а потом сказал:
        - Что ж, полагаю, это возможно. Называйте место встречи.
        Я назвал и повесил трубку. Стелла притопнула туфелькой и сделала большие глаза.
        - Все, уходим, уходим, - успокоил я.
        Мы направились к двери, и я думал, что смогу удержаться, но нет - повернулся к шаркающей следом старухе и сказал ей:
        - Пареньку своему передайте, чтобы с едой не игрался. У нас в Ленинграде хлеб не выбрасывают.
        И вышел.
        Лестница за дверью оказалась совсем другой: она опускалась по винтовой широкой спирали вокруг пустоты, наполненной бледным светом, лившимся со стеклянного потолка, купол которого был покрыт витражной росписью с изображением морского змия, вздымающегося над кораблем, с кормы которого простирала к нему руки девушка в красном платье. Лифта не было, и мы шли пешком.
        - Зря ты так со старухой, - сказала Стелла. - Она роцеах, истребитель. Может при необходимости город сжечь за секунду.
        - Хорошо, что такой необходимости пока нет, - ответил я и заметил: - Лестница изменилась.
        - Да? Возможно. Но ты забываешь, что ее видишь только ты. Я лично вообще ни по каким лестницам не поднималась.
        - А машгиаха в образе первоклассника тоже вижу только я?
        Она улыбнулась.
        - Нет, и я: это его излюбленный облик. Знаешь, Полигон по-разному влияет на всех. До Эксперимента мы все, и элохимы, и шеды, были… как сказать… более одинаковыми. Да и никаких элохимов и шедов не было до Эксперимента. А в Контуре, и тем более на Полигоне, особенно у тех, кто работает с людьми непосредственно, есть возможность проявить свою индивидуальность, хотя многие из нас уже успели забыть, что это такое, а некоторые никогда и не знали. А тут оказалось вдруг, что у нас есть разные вкусы и предпочтения. Вот машгиаху нравится быть маленьким мальчиком, который живет с бабушкой; Боб выбирает образы каких-то громил и героев боевиков, я… ну, ты знаешь. - Стелла вздохнула. - Не представляю, что будет с этим всем после, когда закончится Эксперимент. Наверное, придется лечиться как-то, восстанавливаться…
        Мы вышли из дома, перешли через мост и сели в машину. В серой дали у изгиба набережной ярким пятном маячило красное пальто.
        Город приветствовал наше возвращение из закулисья вечерней пятничной суетой: жарой, гудками машин, переполненными трамваями, потными пешеходами, запахами дыма, вонью выхлопных и других разных газов - и я как никогда не был так всему этому рад, потому что после визита к машгиаху чувствовал себя, словно оказался на летней цветущей поляне, выбравшись из морозилки с бараньими тушами.
        - Как думаешь, насколько Яна сейчас может использовать средства поиска и наблюдения? - спросил я.
        Стелла покачала головой.
        - Нинасколько. Она в физическом теле, а значит, любое наблюдение потребует применения такого вида лхаш, который вызовет локальное возмущение, его я тут же засекла бы. Если ты про себя, то она может только связываться с тобой, потому что у нее записаны твои сигнатуры, и только если ты выключил подавление сигнала, но отслеживать передвижения или тем более слышать и видеть - нет, не в состоянии, во всяком случае в режиме реального времени Полигона. Единственное, что у нее сохранилось в полной мере, - это доступ к сфере вероятности, но, как ты знаешь, события прошедших суток отражаются в ней только после четырех часов утра.
        - Мы успеем.
        - Значит, сегодня намечается вечеринка? - осведомилась Иф Штеллай.
        - Вроде того, - согласился я.
        - И мы с Бобом в числе приглашенных?
        - Несомненно.
        - Знаешь, я так и не поняла до конца, что ты задумал.
        - Пусть будет сюрприз.
        - Ну что, тогда по мороженому?
        Мы съели по мороженому - лучшему в мире ленинградскому пломбиру в вафельном стаканчике, такого мороженого уже нет и никогда больше не будет. Потом Иф Штеллай укатила по своим делам, наверное, в свои 60-е, а я, уже в который раз за день, направился к телефону.
        Трубку снял Ильинский.
        - Привет, Савва Гаврилович, - сказал я. - Как жизнь молодая?
        - Хорошо, благодарю вас, - отозвался он. - Позвать Яну?
        - Не нужно. Просто передай ей, что встреча прошла отлично и я обо всем договорился. Будем ждать вас в полночь, на Московском проспекте, в кафе «Три звезды». Не опаздывайте.

* * *
        Поздним вечером над измученным жарой городом сгустились тучи. Они пришли вместе с ночными сумерками с востока, вздыбились над темнеющим горизонтом сизо-лиловыми исполинскими глыбами, отразили багровые блики отступающего перед их пришествием солнца, укрывшегося за докрасна раскаленной кромкой заката; и чем ближе подступали к городу тучи, таща за собой шлейф ненастной мглы, тем бледнее становился закат, и вот уже сияние расплавленной меди стало оранжевым, потом пожелтело, словно бы обессилев, пока наконец не померкло вовсе, а из темного провала за горизонтом потянуло холодом ночи.
        На циферблате электронных часов было 23.29. Я докурил сигарету до самого фильтра, щелчком отправил во тьму разлетевшийся, как шутиха, окурок и вошел внутрь.
        В «Трех звездах» было изумительно чисто, светло, прохладно и тихо, немного пахло хлоркой и совсем чуть-чуть - табаком. Вентиляторы с тихим шорохом рассекали воздух под потолком. Несколько круглых столов были старательно сдвинуты в один ряд посередине, как на банкет, вокруг расставлено несколько стульев, лишние убраны в подсобку и на кухню. Когда я пришел сюда минут сорок назад, меня встретил один только Паша, тот самый парень с переломанными ушами, что стоял обычно за барной стойкой.
        - Людей сколько у вас будет? - осведомился он.
        - Половина примерно, - ответил я и сообразил, что неправильно понял вопрос, а Паша вряд ли поймет ответ.
        - Анатолий Иванович сказал, что у вас тут деловая встреча намечается или что-то вроде того - ну вот, мы подготовили все, как могли. В холодильнике минералочка есть, сок импортный, лимонад. Если выпить захотите, ну там, отметить что-то - не стесняйтесь, бар весь ваш, тут вот водочка у нас, тут коньяк, шампанское, виски есть даже. Кухня, туалет, подсобка - все открыто. Музыку можно включить, чтобы повеселее было. Телевизор тоже. В общем, Анатолий Иванович просил передать, чтобы чувствовали себя как дома и ни в чем себе не отказывали. Вот ключи, когда будете уходить, закройте, пожалуйста, если несложно.
        Я заверил его, что благодарен за гостеприимство, что скучать нам вряд ли придется и что двери я непременно закрою, а ключи оставлю под ковриком.
        - Не, под коврик не надо! - испугался прямолинейный Паша. - Вы лучше потом как-нибудь так передайте.
        Он помыкался еще немного, поправил стулья, смахнул что-то со стойки и откланялся. Я остался один. Взял из холодильника бутылку «Пепси», выпил ее от нечего делать, пошел перекурить и долго смотрел на подступающие к городу грозные небесные бастионы. Потом вернулся, закрыл дверь, сел и стал ждать.
        Было очень тихо. Даже с Московского проспекта снаружи не доносилось ни шума, ни звука, ни шага. Время вязло в недвижном безмолвии.
        За несколько минут до полуночи я услышал, как открылась внешняя дверь, кто-то споткнулся и чуть не упал в темноте тесного коридорчика, чей-то голос сказал приглушенно: «Это здесь». Внутренняя дверь отворилась, и вошли Яна и Савва.
        Элохим ступила через порог настороженно, будто кошка, принюхивающаяся к новому дому. У Ильинского на плече была изрядно поношенная красная спортивная сумка, а в руке туго распираемый изнутри объемный тряпичный мешок, который он, тяжко вздохнув, водрузил на стол. Мешок осел, через край выпали и покатились по столешнице несколько яблок и персиков.
        - Здравствуйте, Виктор! Вот, смотрите-ка, что соседи Вани нам собрали с собой в дорогу. И тяжело, и отказать неудобно. Очень сердечные люди.
        - Сердечным людям лучше вам на пути не встречаться, Савва Гаврилович. Для них эти встречи плохо заканчиваются.
        Он поджал губы, насупился и сел. Яна подозрительно оглядела углы, прошлась вдоль ряда стульев, проводя пальчиком по стойке, обогнула стол и уселась рядом с Ильинским.
        - Довольно странный выбор места для встречи, - констатировала она. - Насколько я знаю, тут преступники собираются?
        - Собираются, - согласился я. - Так это же как раз подходящая нам компания, разве нет?
        - В каком это смысле? - прищурилась Яна.
        Савва взял со стола яблоко, вытер ладонями и захрустел с аппетитом.
        - В самом что ни на есть прямом. Взять, к примеру, вашего дядю Володю: предатель Родины, иностранный шпион и убийца. Те, кто в этом кафе обретается, в сравнении с ним пионерский отряд на сборе макулатуры.
        Савва перестал жевать и внимательно посмотрел на меня. Яна сделала удивленное лицо, потом передумала, изобразила возмущение, снова передумала и процедила:
        - И что? Нам помогают разные люди, главное - вывезти Савву туда, где его не смогут найти. Ханжество сейчас неуместно.
        - Не сможет найти кто? - уточнил я. - Наши военные? Или чужие? Так как раз последним ты и собиралась его передать. И маму следом отправить, чтобы был посговорчивее. А что до ханжества… Савва Гаврилович, ты знаешь, что дядя Володя задушил Галю Скобейду? Или Яна тебе и этого не сказала?
        Яна резко вскочила.
        - Савва, мы уходим! - крикнула она, и тут свет померк.
        Потолочные лампы мигнули и засветили в половину накала, как если бы в сети резко упало напряжение, красноватые отсветы очертили резкие тени, так что лица стали похожи на маски; запахло, будто в медкабинете, где на сутки оставили включенной кварцевую лампу, загудело басовой нотой так низко, что заныли зубы и заложило уши; волосы зашевелились, потрескивая от мгновенно сгустившегося электричества и роняя синеватые искры. Дунуло порывистым холодом, со стуком покатились по столам и по полу золотисто-красные и зеленые яблоки, оранжевые персики и абрикосы, метнулись тени, и я ожидал уже вспышки молнии, удара грома, разверзшейся земли под ногами или сметающего все урагана - но не минуло и мига, как лампы снова засветили в полную силу, и стихло гудение, и электричество перестало трещать в волосах. Все стало как секунду назад, только раскатились по белой плитке пола и по столешницам яркие фрукты.
        Керувим Иф Штеллай Шеда Мадиах сидела у крайнего стола спиной к двери. Судя по тому, что ни дверь не скрипнула, не отворилось окно, и она, и Ишим Боб Шед Махрив, который воздвигся, скрестив могучие руки, за спиной Яны, были в волновой форме и сейчас уже не походили на легкомысленных «артистку» или «американца», скорее на олимпийских богов: темные волосы Иф Штеллай, разделенные посередине пробором и уложенные в толстые косы над высоким лбом, венчали строгий и правильный лик, черты которого немного смягчали прекрасно очерченные пухлые губы, чуть тронутые недоброй улыбкой. Она была в черном платье с высоким воротником, фасон которого словно набросал Ваня Каин в одном из своих альбомов, а Боб - в каком-то приталенном кителе цвета грозовой тучи, и телом он был похож на Геракла, а лицом - на порочного римского императора, со смоляными кудрями, надменным взглядом и капризно искривленным ртом.
        - Добрый вечер, - сказала Иф Штеллай.
        Яна злобно зыркнула на меня, дернулась и вдруг обмякла на стуле. Глаза ее закатились, рот приоткрылся, тело медленно стало сползать на пол и свалилось бы, как мешок, если бы метнувшийся Савва не подхватил ее под мышки.
        - Вышел месяц из тумана, - прозвучал мальчишеский голос, - вынул ножик из кармана…
        Я обернулся направо. Машгиах сидел во главе ряда из столов, напротив Иф Штеллай, и выглядел как мальчик, которого бабушка собрала в гости: русые густые вихры старательно расчесаны, нарядная цветная рубашечка застегнута под горлышко. Рослая старуха в черном стояла позади него, чинно скрестив руки на животе. Он внимательно обвел всех взглядом пронзительно-голубых глаз и продолжил, показывая по очереди на каждого:
        - Буду резать… буду бить… все равно… тебе… водить!
        Мальчишеский палец остановился на Яне. Она с силой выгнулась, вырываясь из рук Ильинского, протяжно и с натужным хрипом вздохнула и упала на стол, вытаращив глаза и тяжело отдуваясь.
        - Не надо убегать, - погрозил машгиах. - Это нечестно.
        Яна побелела так, что веснушки казались черными, голубые прежде глаза тоже почернели, тонкие рыжие пряди прилипли к взмокшему лбу. Она выдернула у Саввы руку, попыталась сесть прямо, но получилось как-то неловко, словно украденные кости и плоть кривовато наделись на то, что было истинной Яной. Она положила руки на стол и стала смотреть перед собой. Взглядом с ней встречаться сейчас совсем не хотелось.
        - Нарушение пакта Ноя - тяжкий проступок, - проговорил машгиах. - Примерно пять тысяч лет назад по местному времени Ветхий Днями принял решение больше никогда не применять массовое истребление в качестве средства влияния на результаты Эксперимента. И всем это запретил. С тех пор, как мы знаем, попытки нарушить запрет предпринимались неоднократно, а дважды едва не увенчались успехом. Также мы все знаем, что произошло с нарушителями.
        Стелла хищно улыбнулась, сверкнув белоснежным оскалом.
        - Не стоит так глупо улыбаться, Иф Штеллай. - В детском голосе задрожали угрожающе капризные нотки. - Чуму шестьсот лет назад устроили именно шеды, и никого из них уже нет с нами, и никогда больше не будет, потому что даже элементы их базового кода стерты и сами символы элементов кода уничтожены. Элохимов, которые не соблюдают прямой запрет Ветхого Днями, ждет небытие. В сравнении с попыткой нарушить Завет, преступное использование дубликатов реальных живых людей выглядит сущей мелочью и в части тяжести проступка, и по жестокости наказания.
        Машгиах значительно посмотрел на Яну. В драматически сгустившейся тишине едва слышно шелестел вентилятор.
        - Дубликаты признаю, - равнодушно произнесла Яна, не поворачивая головы. - А нарушать пакт Ноя не собиралась. Умысла не было.
        - Мы не будем играть в человеческий суд, - повысил голос машгиах. - Это игра глупая и скучная - препираться о том, что и так всем понятно. Скажи лучше, на что ты рассчитывала? Что никто не заметит искусственного нарастания вероятности самоуничтожения человечества?
        - На необратимость, - ответила Яна и усмехнулась.
        - К сожалению, - вздохнул машгиах.
        Он протянул назад руку. Старуха выхватила из воздуха большую книжку в яркой обложке. «Золотая книга сказок», - успел прочесть я.
        - Вот что сейчас мы имеем, - начал машгиах, переворачивая страницы. - Даже после уничтожения Ишим Янай Элохим Меген - а ты будешь уничтожена, Янай, - мы не сможем откатить сценарий сферы достаточно для того, чтобы устранить главное последствие ее действий: Савва Ильинский всегда будет являться обладателем не только решения уравнения универсальной бинарной волны, но и всех переданных ему элохимом знаний и сохранит память о произошедших событиях, сколько ни перезагружай мы резервные копии сферы. Такое ядро необратимости - довольно большая редкость, и здесь оно сформировано с опорой на события двадцатилетней давности. Таким образом, угроза фатальной для цивилизации войны не только сохранится, но будет расти по экспоненте, пока не реализуется с неизбежностью. Простой перезагрузкой то, что натворила Янай, не исправить. Это может сделать только сам Савва.
        Машгиах замолчал и посмотрел на Ильинского. Я тоже посмотрел на него, и Иф Штеллай, и Боб, и даже старуха в черном, в мгновение ока сжигающая города, - все уставились на Савву; и Яна, как-то нехорошо улыбнувшись, тоже повернулась и глядела на него, и от этой улыбки ее мне стало не по себе.
        Ильинский провел рукой по волосам, расправил плечи и осведомился:
        - А что, собственно, от меня требуется?
        - Прекратить работу по проекту универсальной бинарной волны. Проще простого, - ответил машгиах.
        - Нет, - сказал Савва.
        Мальчик нахмурился и перевел взгляд на Яну.
        - Скажи ему!
        - Еще чего, - мотнула головой Яна. - Если мне в небытие, так хоть буду знать, что не зря.
        Ее тонкие бледные пальчики легли на ладонь Саввы, сжали ее, и он ответил на это пожатие.
        Настало время для козырных тузов в рукаве. Я и хотел, и не хотел этого разговора: все равно что рассказать ребенку о том, что Деда Мороза не существует, точнее, что Дедом Морозом все это время был пьющий сосед дядя Сеня, но выхода другого не было.
        - Это не Яна, которую ты знал, Савва Гаврилович. Та девушка погибла почти двадцать лет назад.
        После визита к Леокадии Адольфовне я попросил Кардинала навести справки, и он без труда собрал то немногое, что осталось от Яны и ее мамы, - так, несколько чернильных строчек на пожелтевшей бумаге, погребенной среди пыльных папок в железных ящиках необъятных архивов. О маме совсем мало, только про связь с женатым чиновником из партийного аппарата, который в итоге бросил и ее, и свою внебрачную дочь, вернувшись к официальной семье. О Яне чуть больше: вот школа в родном для ее мамы Ростове-на-Дону, отличные оценки почти по всем предметам и твердый «неуд» по поведению; вот характеристика от директора школы: «…в общении со старшими склонна проявлять дерзость и неуважительное отношение к авторитету…»; вот диплом за победу на городской олимпиаде по математике, вот привод в милицию за драку на танцах; вот еще один диплом - за спасение утопающего: лето, река, младший братишка одноклассника, который пытался за ней ухаживать, падает в воду с самодельного плота, никто не заметил, а она увидела. Вот то, благодаря чему в архиве осталась хотя бы такая малость: «проведена профилактическая беседа сотрудником КГБ
по Ростову и Рост. обл. ст. лейт. Шипиловым по факту распространения слухов о новочеркасских событиях, имевших место…». И вот последнее: 14 февраля 1966 года пьяный водитель груженного кирпичом самосвала не справляется с управлением на обледеневшей дороге и врезается в рейсовый автобус - трое погибших, три женщины 1933, 1930 и 1949 гг. рождения. Две старших женщины - ее мама и тетя, они погибли на месте. Яна прожила в больнице еще два дня и умерла на рассвете 16 февраля. Так закончилась жизнь взбалмошной рыжей девчонки, умной, дерзкой и яркой, которая однажды летней ночью на плоту посреди озера, то ли в шутку, то ли в самом деле поверив, сказала другу-мальчишке, что она - пришелец с далеких звезд, и которая два с половиной года потом писала ему безответные письма. Сколько их было за полтора года, с сентября 1964-го, когда по случайности оказавшаяся дома Леокадия Адольфовна отправила в печку первый нераспечатанный конверт, до января 1966-го, когда огонь уничтожил последнее послание Яны? В каком из них она призналась, что выдумала про другие планеты, чтобы оправдать свой скорый отъезд из Ленинграда? О
чем писала потом, спустя год, полтора? И как изменились бы сценарии в Сфере вероятности, если бы любящая и строгая мама передала тогда сыну письмо от его пропавшей подруги?
        Савва смотрел на меня - так, верно, первые исповедники смотрели на беснующихся язычников: то ли свет высшей истины в глазах, то ли тихого помешательства - и ответил:
        - Спасибо, Виктор, но мне это хорошо известно. Яна все рассказала. Да, и про письма тоже. Это не имеет значения.
        Настал мой черед замолкать и бледнеть.
        - Выход из физического тела не всегда бывает комфортным и легким, иногда обстоятельства требуют довольно болезненных и драматичных решений - например, как вот это, с грузовиком. Или как сейчас, с отказом прекратить работу над технологией, которая потенциально может уничтожить человечество.
        Савва помолчал немного и продолжил:
        - Я чувствую себя немного виноватым за то, что пришлось вводить вас в заблуждение - главным образом представляя себя самого жертвой манипуляций.
        - Так оно и есть, Савва Гаврилович, - сказал я. - Что бы она ни говорила, что бы ты ни придумал себе - так и есть.
        - Это вопрос веры, - ответил Савва. - У нас с вами она разная.
        - Какая вера, Савва Гаврилович, ты же ученый…
        Он засмеялся, негромко и с удовольствием. Так смеются совершенно счастливые люди.
        - А при чем тут наука? Знаете, я не являюсь сторонником научного детерминизма и не считаю, что наука способна полностью объяснить мир. Думать так - все равно что считать, будто пейзаж Айвазовского или Куинджи можно исчерпывающе описать при помощи химического анализа холста и красок. А во-вторых, наука никогда не была моим выбором. Это был выбор мамы, а у меня просто неплохо получалось заниматься математикой. Честно говоря, подростком я думал о том, чтобы бросить и математику, и физику, а сосредоточиться на астрономии, скажем, а может, и вовсе стать путешественником, или писателем, или спортсменом - в жизни столько всего интересного!
        - Что ж не стал?
        - У меня появилась цель, своя собственная, для того чтобы продолжить научные занятия. Понимаете, когда Яна сказала мне тогда, что ей скоро нужно будет отправляться обратно…
        Я схватился за голову.
        - …и действительно исчезла, я решил, что не буду, не могу просто ждать ее возвращения, что должен сам найти способ улететь к ней, хотя, конечно, «улететь» тут не более чем условность для обозначения того, чтобы достичь суперкластера в созвездии Часов. Конечно, сейчас это звучит очень наивно, но тогда я действительно хотел найти способ такого путешествия по Вселенной, который позволил бы обойти ограничения классической физики пространства и времени. Если хотите знать, то мое первое письмо академику Пряныгину было именно об этом: я рассказал о своей цели и привел некоторые расчеты того, как, по моему мнению, можно было ее достичь. И знаете что? Он меня поддержал. Сказал, чтобы я не останавливался и тогда непременно найду то, что ищу. Так и вышло, как видите. Когда Яна впервые связалась со мной в «эфире», я сразу узнал ее, но боялся поверить в это; а она не сразу открылась потому, что не знала, готов ли я буду принять ее вновь и поверить в ее возвращение. Я оказался готов.
        Он улыбнулся и погладил Яну по руке.
        - Вначале мы действительно планировали просто уничтожить все материалы по проекту универсальной бинарной волны, я должен был расписаться в невозможности выполнить необходимые расчеты, а потом, когда ситуация успокоится, вместе с Яной и с мамой уехать куда-нибудь подальше, необязательно за границу, может быть, на Дальний Восток или на Алтай… Но, к сожалению, сначала Женя осложнил ситуацию, потом вмешались вот они - Савва ткнул пальцем в сторону Иф Штеллай, - и нам пришлось бежать.
        - Чтобы передать технологию УБВ тем, кто точно использует ее для развязывания последней войны, - сказал я.
        - Я вам не верю, - спокойно ответил Ильинский. - И вам не верю. - Он повернулся к машгиаху. - Не говоря уже про вас, Стелла. Но я прошу, чтобы все поверили мне: либо вы оставляете Яну в покое, либо я буду искать и, поверьте, найду способы сделать так, чтобы универсальную бинарную волну получили самые воинственные и бесчеловечные силы в мире. Мне будет очень, очень жаль, если из-за такого решения погибнут люди, как жаль мне несчастную Галю, и моего друга Женьку Гуревича, и этих добрых людей из дома на Лесном, и вас, Виктор, но для меня это вопрос приоритетов и смыслов. Смысла жизни, если угодно.
        Теперь все взгляды были обращены на машгиаха. Он полистал книжку, подергал себя за вихор на макушке и наконец произнес:
        - Ишим Янай Элохим Меген получит срок заточения в теле, равный одной человеческой жизни за использование дубликатов-хетэк. Она проведет его рядом с Саввой Ильинским, лишенная всех сил и возможностей элохимов, включая доступ к Сфере вероятности, выходу в масах и использованию средств связи. Савва Ильинский, безусловно, прекратит всякую научную деятельность, связанную с военным практическим применением. В случае нарушения этого условия мы пересмотрим решение в отношении Ишим Янай Элохим Меген. Устраивает такой вариант?
        - Вполне, - спокойно кивнул Савва.
        - Я тысячу раз прошу меня извинить, - заговорила вдруг Стелла, - но позволю себе заметить почтеннейшему машгиаху, что у поименованного Саввы Ильинского никак не выйдет бросить работу над оборонными проектами. Потому что у нас не получится так откатить сценарий назад, чтобы он оказался вне зоны внимания Министерства обороны и КГБ. Да и их коллег из других государств тоже. Рано или поздно, но кто-нибудь из них вынудит его к сотрудничеству, не в рамках УБВ, так по какому-нибудь другому проекту, а учитывая способности означенного Ильинского, он из всего, к чему прикоснется, может сделать средство массового истребления, будто какой-то милитаристский Мидас поневоле. Благодаря Янай он на протяжении двух десятков лет формировался как источник таких знаний и навыков, что стал опаснее всего мирового ядерного запаса, вместе взятого. И если на судьбу Янай мне глубоко наплевать, то подарить вдруг команде элохимов преимущество в виде мировой войны, мора или техногенного катаклизма я не хочу. Надо придумать решение. Как-то так сделать, чтобы он одновременно и работал под контролем силовых структур, и опасности
не представлял. Тот еще ребус.
        - И вот для разгадки этого ребуса мы и пригласили сюда еще одного гостя! - объявил машгиах и повернулся к старухе: - Бабуля!
        Старуха воззрилась на входную дверь. Деревянные створки дрогнули и распахнулись, с треском врезавшись в стены. На пороге стоял Кардинал и щурился как человек, внезапно разбуженный и вырванный из полумрака на свет. Без своего привычного лоска превосходства и вальяжной харизмы загадочного и влиятельного агента спецслужб он словно сбросил лет пять или десять, и я только сейчас понял, что мы с ним почти ровесники. Вероятно, грозная роцеах выхватила его из автомобиля, где ему следовало, согласно нашим договоренностям, дожидаться сигнала, и это кого угодно выбило бы из колеи, однако Кардинал быстро взял себя в руки, поправил галстук и шагнул через порог.
        - Добрый вечер! - Голос его почти не дрожал. - Виктор, Савва, Яна… а вы, если не ошибаюсь?..
        - Стелла. - Иф Штеллай расцвела улыбкой. - Надеюсь, и вы не откажете мне в удовольствии узнать ваше имя?
        - Я - Кардинал, рад знакомству, Стелла…
        - Садись вот здесь! - велел машгиах и показал на стул рядом со мной. - Нам не до церемоний. Виктор сказал, что ты согласен помочь в решении одной трудной задачи.
        - Безусловно. Я предполагаю, о чем идет речь, но давайте уточним исходные.
        - Извольте.
        Иф Штеллай уточнила. Кардинал внимательно слушал, чуть нагнув голову.
        - Все будет зависеть от того, как далеко вы сможете, так сказать, отодвинуть сценарий, - сказал он.
        - К сожалению, мы не сможем откатить его настолько, чтобы проект УБВ не существовал вовсе, - ответил машгиах. - Савва согласен заявить, что не смог найти решения уравнения «Изначального Слова», но элементарного саботажа в данном случае недостаточно. Нам нужна уверенность в том, что его научные изыскания больше никогда не будут применены в военных разработках. Во всяком случае, пока не исчезнет вероятность самоуничтожения человечества в ходе военного конфликта.
        - Предположу, что такая вероятность никогда не исчезнет.
        - Не буду портить сюрприз, но в нашем случае речь идет всего о нескольких годах, максимум - десятилетии.
        - Тогда это возможно, - кивнул Кардинал. - После того как история с универсальной бинарной волной закончится безрезультатно, я смогу добиться перевода товарища Ильинского в подведомственное мне научное учреждение, где никто, кроме меня, не будет ни ставить ему задач, ни оценивать результаты. Полагаю, что после громкого фиаско с УБВ Минобороны не будет против.
        - И чем нужно будет заниматься? - поинтересовался Савва.
        - А чем бы вы хотели?
        - Боксом, - улыбнулся Ильинский.
        - Мы сможем это устроить, - заверил его Кардинал. - Ну что ж, теперь, если мое предложение всех удовлетворило, предлагаю перейти к вознаграждению, так?
        - А вы, оказывается, корыстный человек, - заметила Иф Штеллай.
        - Увы, да. Но корысть моя исключительно познавательного толка. Я хочу прочесть свой сценарий в Сфере вероятности.
        Повисла пауза.
        - Виктор меня заверил, что обо всем договорился, - сказал Кардинал и посмотрел на меня.
        - Вы же понимаете, что ключевое слово здесь - «вероятность»? - спросила Иф Штеллай.
        - Понимаю.
        - И что сам факт того, что вы ознакомитесь со своим вероятностным сценарием, его изменит? - уточнил машгиах.
        - Я знаю об эффекте наблюдателя.
        - Ну что ж, извольте.
        «Золотая книга сказок» оказалась в руках Кардинала, мгновенно превратившись в довольно унылого вида зеленоватую канцелярскую папку с завязками. Он раскрыл ее и стал читать.
        - Так… хм… это ожидаемо… ого, Америка… 1991-й… ну и поворот, да уж… душа изнанки… мотыльки летают снова… хм…
        - Может быть, записывать будете, чтобы не забыть? - любезно предложила Стелла.
        - Нет, спасибо, я запоминаю наизусть текст в 10 000 знаков после первого прочтения, - рассеянно отозвался Кардинал. - Ага, а вот тут интересно… очень интересно…
        Савва, успокоившись, снова взялся за яблоко. Некоторое время Кардинал еще перелистывал страницы в папке, потом закрыл ее и передал обратно машгиаху.
        - Благодарю вас. Весьма увлекательно.
        - Концовка не разочаровала? - поинтересовалась Стелла.
        - Нет, вполне достойная. Впрочем, это же не роман, где ничего нельзя изменить. У меня уже есть пара идей для более впечатляющего финала.
        Машгиах встал.
        - Итак, мы закончили. Через три часа будет загружен резервный вариант Сферы вероятности.
        Все поднялись со своих мест - и я понял: вот и все. Здесь, в пустом кафе на Московском, так просто и буднично мы разойдемся, как засидевшиеся невеселые гости, и история кончится раз и навсегда. Мне хотелось, наверное, какого-то драматического аккорда, вспышки эмоций, драки, в конце концов, - но задвигались, дребезжа, стулья, Савва накинул на плечо ремень сумки, Яна помогла ему собрать обратно в мешок яблоки и персики с пола и со стола, а Кардинал стоял у открытой двери и ждал их, чтобы отвезти в какую-то новую жизнь и в другую историю. Нет, определенно, в этом было что-то неправильное, не так кончаются повести, в которых есть битва при Кракенгагене, субквантовые надмирные визитеры, шпионы и благородные разбойники в «афганках» цвета хаки; после всего пережитого мне хотелось хотя бы каких-то слов или ярких жестов, но Яна даже не обернулась, а просто вышла за дверь; Савва же оглянулся, потоптался немного, отвел взгляд и сказал:
        - До свидания.
        И все на этом.
        А чего еще было ждать?
        - Витя, - позвала меня Иф Штеллай.
        Я посмотрел на нее, и она, должно быть, что-то увидела такое во взгляде, потому что сказала:
        - Ну, не расстраивайся, ты чего? Радоваться надо и гордиться собой, а ты унываешь. Честно говоря, не думала, что у тебя все получится так разрулить…
        Боб уже исчез, растворившись где-то среди волновых потусторонних пространств. Иф Штеллай померцала еще немного рядом со мной и сказала:
        - Мы не прощаемся. Во всяком случае, не навсегда: помнишь, я говорила, что умею быть благодарной? Да и должен же кто-то присматривать за тобой! Помни: тебе стоит лишь чертыхнуться!
        Я криво усмехнулся. Стелла наклонилась ко мне, я почувствовал, как легкие электрические искры чуть кольнули мне щеку - и она тоже пропала, оставив только легкий запах, похожий на аромат заграничных духов.
        - Ты доволен?
        Машгиах был похож на именинника, праздник которого кончился, торт съеден, гости ушли, а он еще сидит за столом, чтобы продлить этот вечер и подольше не идти спать.
        - Не знаю, - честно ответил я. - Всю жизнь я считал, что есть черное и есть белое. Но оказалось, что те, кто задают эти смыслы, сами никогда не выходят из серой зоны и что вообще невозможно понять, где какой цвет и кто его носит. Можно только попытаться сделать так, чтобы поменьше людей пострадали, пока одни и другие выясняют между собой отношения.
        - Сегодня все получили подарки, - сказал машгиах. - Ну, во всяком случае, что-то для себя ценное. Яна - почти невесомое наказание, Иф Штеллай и Боб снова сравняли счет в игре с элохимами. Этот хитрющий Кардинал получил знания - пусть и не настолько полезные, как он предполагает, но все же. А чего хочешь ты?
        Я задумался. Ничего не приходило в голову. Хотя…
        - Не забывать. Насколько я знаю, после перезагрузки резервной копии Сферы вероятности стирается память о предыдущей версии. Так вот я хотел бы не забывать никогда того, что произошло со мной в эти дни.
        - Будь по-твоему.
        Худенький мальчик в нарядной рубашке слез со стула и направился к задней двери. Безмолвная старуха в черном двинулась следом. На полпути он остановился и обернулся:
        - Мне передали твои слова. Я не буду больше выбрасывать хлеб.
        Кафе опустело. Я погасил свет и вышел.
        На улице впервые за последние недели не пахло гарью. Прохожих не было на ночных тротуарах, случайные автомобили спешили поскорее убраться с улиц, редкие окна домов светились испуганно, словно кто-то выглянул на мгновение наружу и сейчас снова спрячется, погасив свет и задернув плотные шторы. Дул ветер; гроза надвигалась; молнии вспыхивали в косматом сумраке, подсвечивая причудливые громады облаков, словно в надмирной выси сошлись в бою небесные фрегаты, сверкая огненными залпами орудий. Далекий грохот этой небесной канонады докатывался до земли, и вот ударил, загремел еще один залп, и на землю обрушился ливень, словно один из облачных кораблей получил пробоину в борту. Потоки небесной воды из разверзшихся хлябей мгновенно залили глаза, пригнули к земле, лупили безжалостно по голове и плечам, а под ногами забурлили, свиваясь, потоки, которые, едва не сбивая с ног, кружили водоворотами и с шумом обрушивались в ливневые люки.
        Когда я дошел до дома, ливень превратился в размеренный, сильный дождь. Я вымок так, словно добирался вплавь, вода пропитала страницы записной книжки, размыв цифры и буквы в неразличимые чернильные кляксы, размочив в кошельке последнюю трехрублевку и превратив в водянистое голубое пятно печать на служебном удостоверении.
        Родная квартира встретила теплой сонной тишиной и родными уютными запахами. Оставляя за собой лужи, словно выбравшийся из пучины водяной, я прошел к себе в комнату, стянул кое-как и побросал на пол промокшую одежду и встал у окна, глядя, как бегут дождевые струи…
        Аутро
        03.53 - 03.53.03.53.03.53
        …извиваясь, дрожа и скатываясь назад по стеклу. Мы въехали в область ненастья и ливней, и то и дело в окно вдруг громко били тяжелые капли, словно кто-то набирал их полные пригоршни и резко бросал, скрытый пологом волглого мрака. В непроницаемой внешней тьме то и дело бесшумно полыхали во всю ширину неба холодные фиолетовые зарницы - то ли отсвет далекой грозы, то ли сражений небесных фрегатов.
        Колеса машинально отбивали свой приглушенный ритм в такт покачиванию вагона; вздрагивали синенькие цветочки искусственного букетика на столе, дрожали опустевшие рюмки, все уже подошло или подходило к концу: еда, выпивка, история, ночь и дорога. Наташа сидела, навалившись лицом на ладонь, тушь с ресниц осыпалась на бледные щеки. Адамов молчал, глядя в окно и отбивая пальцами ритм в унисон вагонным колесам.
        - И что же было дальше? - нарушил я тишину. - Не может же быть, чтобы ничего не было?
        Он усмехнулся:
        - Дальше была жизнь, если такой ответ вас устроит. Больше тридцати лет до сего дня как-никак. А в то утро я поднялся с постели, проспав всего час, а может, и меньше, и стал собираться на службу. Что меня там ждет, я понятия не имел, а догадок счел за благо не строить. Решил, что пойду в форме: отгладил брюки так, что стрелки резали воздух, и рубашку, хоть и не праздник, выбрал белую вместо будничной голубой. Выбрился до синевы, начистил ботинки, надвинул фуражку и отправился в главк.
        1 сентября в тот год пришлось на «черную» субботу. Дымная гарь и жара пропали без следа. Фаянсово-светлое небо в неряшливых сероватых потеках расползающихся дождевых облаков было похоже на заплаканное лицо чумазой девчонки. В воздухе пахло стоялой водой, как из бочки под водосточной трубой у угла старой дачи, где на темной маслянистой поверхности плавают коричневые сосновые иглы и пожелтевший листок. Еще зеленые деревья стояли понуро, будто выслушав приговор: вам осень. Помню, как смотрел на не по-детски серьезных малышей в новенькой школьной форме и с букетами гладиолусов, едва не выше их самих, на девочек в белых фартучках и с огромными пышными бантами, на их волнующе оживленных родителей и думал, что эти очаровательные первоклашки не знают еще, что жизнь их меняется навсегда. Большинство из них, начиная с этого дня и дальше в течение полувека, будут теперь каждое утро куда-то идти к девяти с портфелем в руках; там их будут ждать задания и оценки, коллеги, начальство, учителя, распорядок дня, перерывы, дневники, ежедневники, оценки - из них самые важные квартальные и годовые и пожизненное
ожидание выходных и каникул, как краткого избавления от обреченной монотонности будней, но и каникулы со временем будут становиться все меньше и меньше. И через пятьдесят с лишним лет такой жизни вдруг окажется, что эта самая жизнь незаметно ушла, будто очень скромный и застенчивый гость, которого никто не заметил на вечеринке, и время минуло, и его никогда не вернешь. Вы не находите что чем дольше живет человек, тем больше в его жизни «никогда»? У только родившегося на свет здоровенького малыша этих «никогда» нет, перед ним открыта вся жизнь с ее возможностями и перспективами, как бы ни влияли семья, общество и обстоятельства. Но потом проходит время, и начинаются первые «никогда»: никогда не стану чемпионом мира по спортивной гимнастике, например. Потому что время упущено. Что бы ни говорили клинически жизнерадостные коучи, у каждого из нас полно этих самых «никогда», сколько ни произноси оговорок. Того, чего мы никогда не сделаем, кем не станем, чего не сможем, уже сегодня гораздо больше, чем потенциальных возможностей. Никогда не слетаю в космос, никогда не отправлюсь в кругосветное плавание под
парусом, никогда не побываю в Антарктиде - и не потому, что этого нельзя теоретически осуществить, как следует задавшись целью, а потому, что обстоятельства и перспективы с приоритетами сделают такое предприятие бессмысленным. А потом «никогда» коснется и самых простых вещей: больше никогда не увижу моря, никогда не погуляю в лесу, никогда не встану на ноги с постели, никогда не сделаю еще один вдох, и вот уже наша жизнь растворена без остатка в одном абсолютном «никогда».
        В общем, я пришел в главк в полной готовности встретить с достоинством… да что угодно. Первым, кого я увидел, был Олег Кравченко, заместитель полковника Макарова, тот самый, которому я отдал свою путевку в Сочи в обмен на обещание привезти коньяку.
        - А, отпускник! - радостно приветствовал он. - С возвращением! Как оно? Слушай, сейчас не могу, спешу, но за обедом давай все вместе соберемся, расскажешь, как съездил, лады?
        И умчался.
        Полковник Макаров тоже рад был мне, как родному, долго жал руку, отметил, что я загорел и поправился, и пообещал присоединиться к коллективу за обедом, чтобы послушать про Сочи.
        - А что «вежливые люди», есть новости? - осторожно осведомился я.
        - Нет, так и затихли с последнего эпизода в мае, - ответил полковник. - Наверное, все-таки гастролеры.
        За обедом и Кравченко, и Рома Белов, и Отари Гвичия, и Игорь Пукконен, и Костя Золотухин, который, конечно, тоже пришел поздравить с проведенным авансом медовым месяцем, - все отметили, что выгляжу я на все сто, и хотели рассказов. И я, натурально, начал рассказывать, как три недели отдыхал в Сочи со своей невестой Тонечкой, и чем дальше, тем больше ярких воспоминаний об этой поездке появлялось у меня в голове: как пили вино и ели шашлык в ресторане на горе Ахун, как прибоем смыло Тонечкины шлепанцы, как воды не было в доме отдыха первые два дня по приезде, как загорали на деревянных крашеных топчанах на пляже и там же обедали барабулькой и кукурузой, как ходили на танцы, и все прочее в том же духе. Я действительно это помнил тогда, как и сейчас помню, столь же отчетливо, как мертвого Борю Рубинчика под окнами его дома, ночную погоню за автомобилем шедов, «Невскую волну», драку с дядей Володей, похожего на мага мальчика и старуху в черном…
        …Адамов снова замолчал, будто прислушиваясь к голосам воспоминаний у себя в голове - тем, что принимались говорить одновременно и о разном, стоит только начать вспоминать три недели из августа 1984 года.
        - Тонечку я, кстати, бросил. Получается, что сразу же по приезде из отпуска. Не смог простить ей товароведа. А через неделю пригласил в кино Леночку Смерть - на «Блондинку за углом» в «Баррикаду». Через полгода мы поженились и вот уже больше тридцати лет вместе. Чего только не пережили за это время, но ни одного дня из этих лет я не пожалел, что женился на ней. Двое детей у нас: старший сын еще до переезда родился, когда мы с родителями жили, в 1985-м, а дочка - в 1991-м. Сын по военной линии пошел, летчик, в майорах уже, а дочь медицинский окончила, выучилась на психиатра, в Москве живет. Внучка вторая вот родилась на днях, да.
        - Поздравляю!
        - Ой, как здорово! Да, поздравляю!
        После этого предсказуемо появился смартфон, на экране которого, каруселью сменяя друг друга, появлялись серьезный молодой человек в военной форме, он же с женой и девчонкой с косичками на фоне моря и пальм, миловидная темноволосая востроносая девушка за рулем автомобиля, потом она же в интерьерах больницы, в халате роженицы и с укутанным пеленочками младенцем в руках… Тема семейного счастья грозила стать неисчерпаемой, и, чтобы вернуть Адамова в нужное русло, я спросил:
        - Неужели больше никогда не сталкивались ни с чем или ни с кем из той истории? Может быть, встречали случайно или оказывались в знакомых местах?
        Адамов отрицательно покачал головой.
        - Знаете, я в первые недели испытывал чувство острой тоски - так, наверное, можно его назвать, словно, едва повстречав, навсегда потерял любовь всей своей жизни, или друга, или надежду. Было ощущение, что я заперт в неволе, что мир сжался до какого-то узкого коридора с каменными стенами посередине безграничных пространств Полигона и Контура. Что я оказался в теле той самой речной черепашки. На меня это чувство накатывает порой и сейчас, но тогда оно было невыносимым. Я прошелся по местам: приходил в полночь к пристани у Медного всадника и таращился в темноту, безуспешно силясь различить «Невскую волну» на фоне отблесков фонарей на воде; пытался найти следы пункта управления Сферой вероятности в башне Дома Советов на Нарвской, но и башня оказалась какой-то другой, и Дом Советов, и даже площадь вокруг; восемь раз прокатился в «Пещере ужасов» в луна-парке, выучил там каждый поворот, каждое нарисованное на стенке страшилище, но добился только того, что со мной стал здороваться спрятанный в темноте аниматор. Из популярных краеведческих книжек узнал, что речка Геникеевка действительно существовала в
Петербурге лет двести - двести пятьдесят назад, и даже взял на себя труд отыскать в Публичной библиотеке карты, где она была обозначена - а потом нанес ее на карту современного мне Ленинграда и бродил между Пряжкой, улицей Союза Печатников и площадью Кулибина, высматривая маскаронов с волосами из щупалец и гениев места со змеиным хвостом. Ни того ни другого, как вы понимаете, не обнаружилось, зато в мартовских ориентировках на пропавших без вести я нашел информацию об исчезнувшей по дороге на работу сотруднице библиотеки Красносельского района, главной приметой которой значилось красное демисезонное пальто. Я даже чертыхался несколько раз от отчаяния.
        - И как?
        - С нулевым результатом. Не знаю, может быть, Иф Штеллай и появлялась при этом рядом, просто я не замечал. В общем, так я метался недели три. Зашел и в НИИ связи ВМФ - и сразу встретился взглядом с крупным, словно вечно всем недовольным одутловатым мужчиной и премилой девушкой с темными волосами, остриженными в «каре», и живым взглядом веселых карих глаз: майор Исаев и Галя Скобейда смотрели на меня с больших фотографий в траурных рамках. Причиной смерти Гали значился несчастный случай во время альпинистского похода в Приэльбрусье, а Исаев скончался от «последствий кровоизлияния в мозг». Я почувствовал тогда, что у него словно украли подвиг: в моей истории он погиб как настоящий чекист, в схватке с коварным шпионом, а в той, которая стала реальностью, - просто помер от злобы и перепоя. Потом я спросил у дежурного офицера про Гуревича и Ильинского, в ответ на что пришел молодой, подтянутый особист, видимо смена злосчастного Исаева, внимательно изучил мое удостоверение и очень вежливо, но твердо порекомендовал мне сделать запрос по официальным каналам.
        - Значит, смерть все-таки необратима…
        - Да, как и объяснял мне когда-то Мелех, тот самый необъятных размеров оператор Сферы вероятности в Доме Советов. Правда, в отношении «спящих духов», яшен руах, действуют какие-то другие правила: например, руководитель выездной комиссии Ленгорисполкома товарищ Трусан, как выяснилось, действительно работал на должности, но неожиданно перевелся полгода назад на Дальний Восток; про капитана дальнего плавания Капитонова вовсе не удалось ничего узнать, как будто его и не существовало, и, что для меня было самым невероятным, исчез из реальности и виновник, так сказать, всего этого торжества, со смерти которого оно и началось. Информации о Боре Рубинчике не нашлось ни в паспортных базах граждан, ни в милицейских архивах, ни в памяти оперативников, которые его не раз задерживали и вели, как я помнил, в последние несколько лет, а в квартире Бори, куда я тоже наведался, жил уважаемый почвовед. Дивное дело, ничего не скажешь.
        - Можно сделать вывод о том, что сценарии Сферы откатываются при перезагрузке неравномерно, - заметил я.
        - Можно, - согласился Адамов. - Или о том, что природа вещей принципиально непознаваема ни эмпирически ни логически.
        - А все остальные? Никто больше не исчез из реальности?
        - Из реальности - нет, но когда я приехал в гости к своим бывшим соседям в дом на Лесном - впервые за много лет и одновременно в который раз за две недели, - мне среди прочего рассказали, что бывший мой старый друг Славка вернулся без правой руки из Афганистана, покрутился немного, а потом съехал куда-то вместе с мамой. Мы так и не встретились больше ни разу, но я о нем слышал, да и вы, возможно, слыхали: Чесноков Вячеслав Максимович, знакомое имя?
        - Увы, я с ним не знаком.
        - Ну, сейчас он, как и многие люди такого рода, ушел на покой, но задумай вы лет десять назад поставить летом торговую точку на Невском проспекте или в ЦПКиО - и сразу бы познакомились, не с ним, так с его ребятами.
        - А другие? Как сложились их судьбы?
        Адамов пожал плечами.
        - Через семь лет после этих событий распался Советский Союз, так что судьбы сложились пестро. Кто-то почти сразу уехал: подлец Хоппер, к примеру, смотался в Италию и неплохо устроился там, продавая в Россию керамическую плитку; что делать, жизнь - не автор романа, чтобы, к вящему удовольствию зрителей и читателей, воздавать по заслугам каждому негодяю. Костя Золотухин сразу после развала Союза уволился из органов, пытался торговать чем-то, попадал в переделки, уезжал за границу, помотался по Европе, был в Америке, за это время еще пару раз там женился и развелся, а потом в начале тысячелетия вернулся обратно в Россию, и не знаю уж как, но в итоге снова прибился к нашему ведомству и устроился преподавать в Университет МВД. Это я к нему сейчас ездил обсуждать учебные планы. Без трагедий тоже не обошлось: Саша Бородина, девушка из районного угрозыска, вместе с которой я загнал Боба на крыше, была убита в 1993 году в перестрелке, и участие в ней она принимала, увы, будучи не на стороне закона и порядка. И Рома Белов погиб, и многие еще тоже, каждый со своей стороны баррикад - а в те времена перебегали
со стороны на сторону очень резво. Толю Пекарева застрелили в Карелии вместе с женой в 1992-м. Бодровы немного побандитствовали было, но оказались слишком добродушными для разбойничьего ремесла, а потому счастливо избегли и решетки, и пули. Один сейчас в деревне живет своим хозяйством, а другой до сих пор ведет физкультуру в каком-то колледже. Кто еще… про Жвалова, кстати, я ничего вообще не слыхал, но вот несколько лет назад по телевизору смотрел передачу про самые громкие шпионские скандалы времен холодной войны. И что бы вы думали? Показывают вдруг знакомую физиономию во весь экран - я даже вздрогнул: дядя Володя! Он, оказывается, был из «западенцев»-бандеровцев: служил в Первой группе УПА, участвовал в резне в Липниках и Яновой Долине, затем драпал вместе с немцами до Берлина, а потом сумел сдаться союзникам. Так как уже тогда союзниками те были лукавыми, то дядю Володю быстро завербовали, снабдили качественной легендой честного пленного красноармейца, который едва ли не восстание поднимал в концлагере, и таким вот образом внедрили в Советский Союз, где он смог поступить на службу в КГБ и шпионил
в пользу противника больше тридцати лет. Жвалов в контексте истории разоблачения не упоминался, но было сказано, что среди прочего дядя Володя причастен к бегству в Штаты одного советского ученого, разработчика новых видов вооружения…
        - Неужели Гуревич?!
        - Кто знает, возможно.
        - А Кардинал?
        - Прислал поздравительную открытку на Новый 1985 год, - улыбнулся Адамов. - Написал в обычном своем витиеватом стиле, что благодарит за сотрудничество, желает всех благ и передает привет от наших общих друзей. А в мае того же года мне пришло письмо из Комитета государственной безопасности с приглашением к прохождению экзаменов в Академию КГБ - не знаю уж, приложил к этому руку Кардинал или нет, но я отказался. И ни разу потом не жалел. Знаете ли…
        - А Савва, Яна, Леокадия Адольфовна? Неужели вы так и не встретились больше?
        Мне пришлось перебить, но время шло, а ответа на главный вопрос я так и не получил.
        - Тут вот какая история… - начал Адамов и протянул левую руку к своей тетради, которая все еще лежала рядом со мной. - Я даже записал где-то…
        Рукав рубашки задрался, обнажив часы на запястье, и взгляд Адамова упал на циферблат. Он замер, вытаращился в ужасе, а потом подскочил, сотрясая стол и опрокидывая посуду.
        - Без семи!!! - закричал он. - Без семи четыре! В купе, быстро! Перезагрузка через семь минут!
        Я тоже вскочил, схватил свернутую в трубку тетрадь Адамова, и мы, раскачиваясь и хватаясь за стол, принялись протискиваться к проходу, едва не опрокинув сонно моргающую Наташу.
        - Быстро, быстро!!! - кричал Адамов. - Иначе застрянем тут к чертовой матери!!!
        Мы вывалились в проход между столиками, и тут я почувствовал, как кто-то крепко меня схватил - сперва за ремень на поясе, а потом за левую руку. Я обернулся: один из командированных за соседним столиком, выпучившись, тянул меня за пояс и за рукав, пытаясь подняться. Я легко сбросил захват с руки, но он тут же потянулся вперед, вцепился в тетрадь и молча принялся дергать ее, словно пес, перетягивающий игрушку.
        - Прочь руки!!! - взревел Адамов и тоже вцепился в тетрадь, а я схватил за руку пучеглазого командированного, но тут другой, тот, что всю дорогу жаловался на несправедливость начальства, тоже схватился за тетрадь, а другой рукой принялся с силой отталкивать Адамова. Через мгновение мы четверо тесно переплелись вокруг стиснутой ладонями черной тетради; женщина в жемчужных бусах, хрипло взвизгнув, выбросила вперед маленькую костлявую руку, впившись в черный коленкор обложки длинными острыми ногтями. Поезд вдруг сильно качнуло на скорости; не разжимая захвата, мы повалились на наш столик, так что выволокли из-за стола уцепившуюся за тетрадь женщину, будто попавшую в сети рыбу, и протащили ее обширной грудью по грязным тарелкам и чашкам. Мы упирались, пыхтя и рыча, и тут состав снова качнулся в другую сторону, наши оппоненты поднатужились, перетянули нас на свою сторону, и я почувствовал, как слабеет моя хватка на выскользающей из ладони тетради.
        - Руки прочь, черт побери! - заорал Адамов.
        Я увидел, как женщина свободной рукой потянулась к крупным жемчужинам бус, но в этот момент Наташа с воинственным воплем прыгнула в центр схватки, целя вытянутыми пальцами противнице в лицо. Та закричала, выпустила тетрадь и отшатнулась, закрывая ладонью кровоточащую царапину под правым глазом; бусы лопнули, жемчужины брызнули в стороны, стуча по столешнице. Я с силой ударил каблуком по носку ботинка пучеглазого и одновременно врезал ему локтем свободной руки в подбородок. Он замычал, отмахнулся, но тетрадь отпустил. Адамов тоже разжал хватку, но зато безжалостно накрутил на кулак галстук своего оппонента, крепко тряхнул его и отшвырнул в сторону.
        - Бежим! Скорее, скорее!
        Путаясь в ногах упавших противников и уворачиваясь от протянутых рук, мы побежали по проходу вагона - впереди Адамов, я следом, Наташа за мной. Поезд раскачивался из стороны в сторону, нас бросало на стены, и, едва добежав до переходных дверей, мы услышали за собой топот погони.
        - Две минуты! Две минуты! - кричал Адамов.
        Грохотали колеса в бурной тьме под вагонами, гремели двери, топотали шаги по истертым коврам и железным площадкам. Мы бежали что было сил против хода поезда, против движения времени и так смогли отыграть примерно минуту. На втором переходе нас едва не настигли: я услышал, как закричала Наташа и увидел протянувшуюся руку, схватившую ее за плечо. Я рванул Наташу к себе и что есть сил лягнул дверь; она захлопнулась с тяжким лязгом и хрустом, по толстому стеклу с другой стороны расплескалось пятно алой крови. Мы вырвались, но потеряли секунды, за которые Адамов оторвался вперед на десяток шагов, и, когда мы с Наташей вломились в наш вагон, он уже скрылся в купе.
        За спиной снова зазвучали шаги.
        - Не успеем! Сюда! - закричала Наташа, рывком отворила купе проводника, втащила меня в душную темноту и захлопнула дверь.

* * *
        Я проснулся в своем купе - легко, быстро, на удивление бодрым, с ясным сознанием, словно и не было бессонной ночи, полной алкогольных возлияний, закончившихся всего-то часа три назад. Воспоминания были четкими, как печатные строки. За окном унылая хмарь возвещала о приближении к Санкт-Петербургу, серое небо, как водится, оседало на землю стылой моросью, проплывали мимо битый красный кирпич и ржавчина индустриальных предместий.
        Койка напротив была идеально застелена, багажная полка пуста, и я засомневался уже поневоле, как дверь открылась и вошел Адамов - подтянутый, свежий, с аккуратно расчесанными на пробор влажными волосами, с полотенцем и зубной щеткой в руке.
        - Доброе утро, - сказал он.
        - Доброе утро.
        Он аккуратно подтянул на коленях брюки, сел и принялся завязывать галстук.
        Больше до самого Петербурга мы не сказали ни слова. Я подумал, что, похоже, все получилось, тем более что и сам начинал чувствовать себя как-то странно.
        - Ну вот, приехали, - констатировал мой попутчик.
        Я промычал что-то в ответ. Никогда не знал, как отвечать на такие реплики.
        Поезд, вздыхая, вполз под вокзальный навес и, громыхнув сочленениями, остановился. По коридору за открытой дверью купе потянулись зевающие пассажиры с поклажей. Мой спутник поднялся, дисциплинированно надел черную маску, тщательно прикрыв нос, взял саквояж, кивнул на прощанье и вышел, унося с собой память о прожитой жизни, годах добросовестной службы, горе и радостях хорошего человека, а еще о трех неделях отпуска в Сочи в далеком 1984 году, после которого он неожиданно разорвал отношения с невестой, сам не взяв в толк почему - кажется, после какой-то ссоры. Больше его память ничто не потревожит.
        Я подхватил портфель и вышел следом. У открытой двери вагона стояла Наташа. Она увидела меня и печально улыбнулась поверх маски одними глазами, как улыбаются обыкновенно добрые блондинки, слишком часто страдающие от своей доброты. Я знал откуда-то, что у нее очень бледная, голубовато-белая кожа на голенях, покрытых несколькими синяками, и это знание меня немного смущало. То, что я помнил Наташу как официантку, а она вдруг оказалась проводником, не смущало нисколько.
        По перрону деловито рокотали колесики множества чемоданов, и поток прибывших пассажиров двигался не очень быстро, разделяясь перед входом в зарешеченные вольеры на две неравные части. Дважды я попал в поле зрения сканеров: один раз на входе в вокзал меня поймал красноватый зрачок стационарного мониторингового модуля, а второй раз - уже на парковке - парящий на высоте человеческого роста дрон унылой серо-синей окраски мигнул красным, и оба раза в кармане тут же коротко завибрировал смартфон, возвещая о списании штрафа.
        Все это было привычным, все это я видел впервые. Прошло всего девять часов с той минуты, когда я сел в поезд, но казалось, что поездка продлилась года три.
        На парковке я, забывшись, попробовал закурить, но тут же с отвращением выбросил и сигарету, и всю пачку в мусорный бак.
        Я сел в машину, раскрыл портфель и вытащил толстую тетрадь в черном коленкоровом переплете, со страницами, распухшими от рукописных строк. Под обложкой на первой странице было выведено:
        ЙййййййййййййййййййЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙ1 А с
        И дальше еще пять десятков листов в том же духе.
        Я засунул тетрадь обратно в портфель, завел двигатель и выехал с парковки, влившись в медленный, будто лава, утренний автомобильный поток. Моросящий дождь туманил стекло, а впереди в сером небе вздымались клубами темные тучи. Они были похожи на дым от лесных пожаров и надвигались на город как огромное «никогда».
        2018 - 2021 гг.,
        Санкт-Петербург.
        notes
        Примечания
        1
        Войд - космическая пустота, пространство между галактическими нитями, в котором полностью отсутствуют галактики и звездные скопления.
        2
        Кировский - ныне Каменноостровский проспект в Санкт-Петербурге.
        3
        Сад Дзержинского - ныне Лопухинский сад в Санкт-Петербурге.
        4
        Курдонер - открытый парадный двор перед зданием, ограниченный выступающими боковыми флигелями и главным фасадом.
        5
        «Альбатрос» - в Ленинграде один из специализированных магазинов, принимавший к оплате иностранную валюту, чеки Внешпосылторга, или так называемые «боны». В основном предназначался для моряков гражданского и военного флотов, совершавших зарубежные командировки.
        6
        Катран (жарг., устар.) - нелегальное, подпольное заведение для игры преимущественно в карты.
        7
        Бура - карточная игра, иначе называемая «тридцать одно».
        8
        Шнифер (жарг., устар.) - взломщик высшей категории, специализирующийся на сложных квартирных замках и сейфах.
        9
        Улица Дзержинского - ныне Гороховая улица в Санкт-Петербурге.
        10
        Канал Круштейна - ныне Адмиралтейский канал в Санкт-Петербурге.
        11
        Красная улица - ныне Галерная улица в Санкт-Петербурге.
        12
        Мост Лейтенанта Шмидта - ныне Благовещенский мост в Санкт-Петербурге.
        13
        Набережная Красного Флота - ныне Английская набережная в Санкт-Петербурге.
        14
        Нельсон Пике - бразильский автогонщик, трехкратный чемпион мира в классе «Формула-1» в 1981, 1983 и 1987 годах.
        15
        РЭБ - радиоэлектронная борьба.
        16
        Ланиакея - сверхскопление групп галактик, в котором в том числе содержится сверхскопление Девы, составной частью которого является Местная группа, содержащая в себе Млечный Путь с Солнечной системой, и Великий Аттрактор, где расположен центр тяжести Ланиакеи.
        17
        AWACS (Airborne Warning and Control System) - авиационный комплекс радиообнаружения и наведения, электронная система разведки и управления.
        18
        БЧХ-код - код Боуза - Чоудхури - Хоквингема, широкий класс циклических кодов, защищающих информацию от ошибок и позволяющих восстановить ее в случае неполноты прохождения передающего сигнала.
        19
        Код Рида - Соломона - частный случай БЧХ-кода.
        20
        JTIDS (Joint Tactical Information Distribution System) - одна из радиосистем передачи данных с временн?м разделением доступа.
        21
        «Лошадиные широты» - штилевая область в Атлантическом океане в районе между 30 и 35° с. ш. В XVII в. из-за штилей или кратковременных слабых ветров суда, перевозившие лошадей из Европы в Америку, задерживались в пути. Когда корма для лошадей не хватало - их выбрасывали в океан.
        22
        Улица Герцена - ныне улица Большая Морская в Санкт-Петербурге.
        23
        Улица Гоголя - ныне улица Малая Морская в Санкт-Петербурге.
        24
        «Время, вперед!» - оркестровая сюита Г. Свиридова, фрагмент которой использовался в качестве музыкальной заставки информационной программы «Время».
        25
        Здравствуй, парень! Как дела? - Здравствуйте! Хорошо, хорошо! Как ваши дела? (груз.)
        26
        Тетраморф - в иудео-христианской традиции крылатое существо из видения пророка Иезекииля, имеющее четыре лика: человека, льва, быка и орла.
        27
        Отсылка к описанию Меркавы, колесницы тетраморфа. Отдельно образ унизанного глазами колеса встречается также в каббалистической и европейской оккультных традициях.
        28
        Плейстоцен - эпоха четвертичного периода, начавшаяся примерно 2,5 миллиона лет назад и завершившаяся около 12 тысяч лет назад, сменившись голоценовой.
        29
        Юваль Ной Харари Homo Deus.
        30
        Десять дуотригинтиллионов, или десять седециллиардов, - число, в десятичной системе счисления изображаемое единицей со ста нулями. Другое название - гугол. Это число больше, чем количество атомов в известной нам части Вселенной.
        31
        - Молодец, парень! (груз.)
        32
        «Тбилисо, мзис да вардебис мхарео» (груз.) - «Солн - ца край, полный роз, - Тбилиси!» - первая строка песни «Тбилисо», одной из самых популярных грузинских песен, неофициального гимна одноименного города.
        33
        Бассейны Ньютона - разновидность алгебраических фракталов.
        34
        Гойко Митич - популярный в СССР югославский актер, известный по главным ролям в фильмах «Сыновья Большой Медведицы», «Чингачгук - Большой Змей», «Оцеола» и др.
        35
        «Зажечь беду вокруг себя» - выражение из писем св. Феофана Затворника, относящееся к поучениям о постоянной молитве.
        36
        Цитата из книги «Бытие и время» Мартина Хайдеггера, немецкого философа, основателя лингвистической философии.
        37
        Статья 64 УК РСФСР «Измена Родине».
        38
        Вероятно, Адамов упоминает о случае похищения бразильского фермера Антонио Виллаш-Боаша в 1957 году. Тот утверждал, что на борту НЛО над ним проводили эксперименты и принуждали к вступлению в половую связь с гуманоидным существом женского пола.
        39
        Образцов Виктор Александрович - советский и российский ученый-криминалист, доктор юридических наук, профессор.
        40
        Инспектор Варнике - персонаж, созданный художником Гарри Паршау. В 1970 - 1980 годы криминальные задачи-комиксы с участием инспектора Варнике публиковались в немецком журнале «Ойленшпигель», а в СССР - в журнале «Наука и жизнь».
        41
        НВП - начальная военная подготовка, обязательный предмет в старших классах школы и в ПТУ.
        42
        «За речку» - означает отправиться на войну в Афганистан; предположительно, выражение появилось потому, что граница СССР и Афганистана проходила по реке Амударья.
        43
        АГС - автоматический станковый гранатомет, оружие большой огневой мощи, предназначенное для поражения противника вне укрытий, в складках местности или окопах.
        44
        ДШК - Дегтярева - Шпагина крупнокалиберный станковый пулемет под патрон 12,7?108.
        45
        «Фенька» (жарг.) - граната «Ф-1».
        46
        «Крокодил» (жарг.) - МИ-24, советский штурмовой ударный вертолет.
        47
        Магриб - вечерняя молитва в исламе, совершаемая после захода солнца.
        48
        НУРС - неуправляемый ракетный снаряд.
        49
        Райсобес - районный отдел социального обеспечения в СССР.
        50
        Бич - слово, родившееся, как и привычное «бомж», из аббревиатуры: БИЧ - «бывший интеллигентный человек», так в позднем СССР называли опустившихся представителей интеллигентской «прослойки».
        51
        «Галера» - галерея второго этажа Гостиного двора, место постоянных встреч фарцовщиков в 80-е.
        52
        - Тебе понравился город?
        - Да, он чем-то похож на Дрезден (нем.).
        53
        Проспект Москвиной - ныне Троицкий проспект в Санкт-Петербурге.
        54
        Вероятно, Адамов имеет в виду нынешний Польский сад, в середине 80-х имевший довольно неухоженный вид.
        55
        «Москвич-403» - автомобиль малого класса, выпускавшийся с 1962 по 1965 г.
        56
        Проспект Маклина - ныне Английский проспект в Санкт-Петербурге.