Обреченные на страх Альбина Нури
        За гранью
        Марьяна никак не могла привыкнуть к мысли, что ее счастливой семьи больше нет. Сестра Жанна и маленькая племянница Даша погибли во время отпуска на Черном море - оступились на обрыве и разбились о скалы. Муж Жанны безутешен, он отдалился от семьи супруги, хотя раньше очень любил тестя и тещу. И вдруг Илья рассказал, что Жанна сама спрыгнула со скалы вместе с дочерью! Но что толкнуло сестру, которая была вполне довольна жизнью, на этот кошмарный поступок? Пытаясь выяснить это, Марьяна невольно оказалась вовлечена в события, не поддающиеся логическому объяснению. Ужас стал постоянным спутником ее жизни, но она не собиралась отступать. Особенно после того, как узнала, что Жанна и Даша не единственные, кто погиб так неожиданно и странно, и подобные смерти повторяются каждые три года…
        Альбина Нури
        Обреченные на страх
        «Ты нервничаешь и немного не в себе.
        Из несвязных случайных совпадений ты выстроила целую историю преследования! <…>
        Ну, видишь, маленькая идиотка? Все твои построения рушатся, стоит только к ним прикоснуться!»
        Но почему тогда… Айра Левин. «Ребенок Розмари»
        
* * *
        Наши дни
        Хрусталев возник на пороге кабинета, как всегда, неожиданно. Всех остальных посетителей слышно заранее: они звонко цокают каблуками туфель и ботинок или шаркают подошвами, когда идут по длинному узкому, похожему на тоннель, коридору с нависшим потолком.
        Но на этого типа обычные законы не распространяются. Может, он вообще не ходит, а плывет над полом по воздуху, как бесплотная тень?
        Только что стояла сонная тишина, а уже в следующую секунду дверь с противным визгом повернулась в петлях, и внутрь кабинета проскользнул человек. Длинный, тощий, угловатый, как циркуль, он всегда держался очень прямо, словно силился дотянуться головой до потолка.
        «Специально подкрадывается, что ли?» - с досадой подумал Петр Сергеевич, однако вслух не возмутился, только заметил:
        - Могли бы постучать.
        - А вы что, заняты чем-то предосудительным? - без тени улыбки осведомился Хрусталев. В руках он держал белую картонную папку с тесемками.
        - Многие называют это вежливостью, - вздохнул хозяин кабинета, сидевший за громоздким старомодным столом, заваленным бумагами. - Ладно, оставим бесполезный разговор о манерах. Что там у вас?
        Вошедший молча положил на стол свою папку.
        - Вы собираетесь шантажировать меня ее содержимым, как Остап Бендер - миллионщика Корейко? - пошутил Петр Сергеевич, но ответной улыбки не дождался. Что ж, ничего удивительного. Чувство юмора у Хрусталева отсутствовало. Печальный факт, учитывая их профессию.
        - Откройте, полюбопытствуйте, - коротко бросил Хрусталев и огляделся с таким видом, будто попал сюда впервые, хотя знал в этой комнате каждую трещинку, каждое пятно на выцветших желтых обоях.
        Петр Сергеевич скривился, не пытаясь скрыть недовольства, и потянул за тесемки. Внутри находилась толстая пачка бумаги. Обычные белые листы формата А4 с напечатанным на них текстом. Заголовок отсутствовал, имя автора - тоже. Сверху было пропечатано «Глава первая» - и только.
        - Я прекрасно понимаю, что никто не поверит в правдивость моей истории, даже если ее каким-то чудом и прочитают. Люди станут крутить пальцем у виска: надо же, какая больная фантазия… - вслух прочел он. - Что за чушь? Рукопись какая-то? Теперь все пишут - мода такая. Писателей больше, чем читателей. Неужели кто-то из наших взялся…
        - Да погодите вы острить! - дернув плечом, перебил Хрусталев. - Сначала почитайте!
        - Откуда у меня время на бесполезное чтение? - возмутился хозяин кабинета, сунул пухлую руку с коротко остриженными ногтями в папку и пролистнул несколько страниц. - Когда это читать? А главное, с какой стати? У нас тут что, издательство? Бросьте вы эти глупости!
        Хрусталев ничего на это не ответил, продолжая буравить Петра Сергеевича взглядом.
        «Какое все же у него лицо странное! Широкое, квадратное, как площадка. И рта совсем нет - щель какая-то. Брови еще эти… Что за нелепость! Кустятся почище, чем у Брежнева», - подумал Петр Сергеевич.
        - Хорошо, хорошо! Прочту! - сдался он, прекрасно понимая, что Хрусталев не отвяжется, пока не добьется своего. Справедливости ради нужно сказать, что этот человек никогда не просил о чем-то пустяшном, не занимался глупостями - для этого он слишком серьезен, даже мрачен. Если притащил сюда эту писанину, выходит, в ней есть нечто действительно важное. - Сейчас прямо и начну.
        Хрусталев вышел, как обычно проигнорировав слова прощания. Петр Сергеевич вздохнул, взял первый лист и погрузился в чтение.
        Рукопись. Глава 1
        Я прекрасно понимаю, что никто не поверит в правдивость моей истории, даже если ее каким-то чудом и прочитают. Люди станут крутить пальцем у виска: надо же, какая больная фантазия!
        Тем не менее это чистая правда - такая, какой она открылась мне.
        Как правда и то, что я отдала бы полжизни, чтобы никогда ее не узнать.
        В том, что я решила записать свою историю, повинна выработанная за долгие годы профессиональная привычка. Я журналист, всю жизнь работала в печатных изданиях, привыкла анализировать факты, перенося их на бумагу. Вдобавок, как многие журналисты, втайне мечтала стать писателем.
        Написать роман и прославиться. Увидеть Париж и умереть. Смешно, конечно. Хотя насчет умереть - вовсе нет.
        Теперь я знаю: моей мечте не суждено сбыться. Но то, что пишу, буду разбивать на главы - пусть будет немножко похоже на настоящий роман.
        Знаю, что мою рукопись не напечатает ни одно издание, эти строки никогда не станут достоянием общественности, но это не важно. Мне нужно поделиться своим страхом - пусть даже с чистым листом бумаги. Необходимо любым путем вытащить занозу, извлечь из глубины сознания монстра, который там поселился, - и попытаться взглянуть на него при свете дня. Ведь самый страшный ночной кошмар поутру бледнеет и тает, кажется ненастоящим и не столь уж пугающим.
        Может быть, если эта история заживет на страницах своей собственной, отдельной от меня жизнью, то перестанет меня мучить, день за днем отрывая от души очередной кусок? Возможно, если я опишу случившееся во всех подробностях, то у меня получится привести мысли в порядок и принять решение.
        Ладно, хватит предисловий.
        Меня зовут Марьяна Навинская. Многие думают, что это не настоящая фамилия, а просто звучный псевдоним, но они ошибаются. Навинскими были мои дед и бабушка по отцовской линии, мои родители и сестра - до того, как вышла замуж. Да и будь я Смирнова или Егорова, ни за что не стала бы менять фамилии и все свои статьи обязательно подписывала бы только так, не прячась под маской. Мама считает, что я чересчур прямолинейная и упрямая, - что ж, по всей видимости, она совершенно права.
        Когда пишу эти строки, за окном плачет август, доживая последние дни. Лето на исходе. Три месяца назад, в конце мая, мне исполнилось тридцать два года. Совсем мало для человека, который полон планов на будущее, но слишком много для того, кто больше не знает, для чего живет.
        Много лет назад я переехала в Казань. Название этого города происходит от слова «казан» (так оно и звучит по-татарски) - «большой котел». В этом котле варятся различные народы и национальности, соединяются ислам и православие, сливаются западные и восточные традиции. Должно быть, гостям из других регионов кажется непривычным смешение архитектурных стилей и языков, режут ухо то и дело вплетаемые в русскую речь татарские словечки и выражения, удивляют иглы минаретов, пронзающие небо рядом с луковками православных церквей, но мы уже привыкли ко всему этому.
        Новосельцев из фильма «Служебный роман» говорил о Москве: «Я люблю этот город. Это мой город. Это очень хороший город». Я в точности то же самое могу сказать о Казани. Это в самом деле мой город, он близок мне по духу, хотя родом я не отсюда.
        Моя малая родина - небольшой поселок Ягодное в одном из примыкающих к Казани районов. От города его отделяют восемьдесят километров - путь лежит через Волгу. Ехать нужно по длинному мосту. В детстве, когда приходилось преодолевать это расстояние, у меня всякий раз захватывало дух от волжской широты и ленивого величия. И страшно было: вдруг случится что-то, машина свалится вниз! Не выплывешь, не спасешься. Река - суровая и равнодушная - похоронит железную коробку внутри себя. А как надоест играться, вышвырнет белые, как рыбье брюхо, тела - и дело с концом.
        Окончила я Казанский университет - училась на «факультете невест». На филфаке было всего два мальчика, да и тех непонятно каким ветром занесло: ходили оба с таким видом, будто они сами не знали, что здесь делают.
        Все у меня было как у всех: слушала лекции, сдавала экзамены, жила в общежитии, бегала на свидания. Некоторые мои сокурсницы успели за пять лет и замуж выйти, и детьми обзавестись, и развестись. У меня же дальше коротких романов дело не шло. Это было предметом расстройств и огорчений - моих, сестры, родителей. Но сейчас я уверена, что все к лучшему.
        После университета поработала в школе, но больше чем на полгода меня не хватило: я на собственном опыте прочувствовала, что дети - далеко не те милые создания, которых показывают в рекламе соков и творога. Конечно, есть святые люди, подвижники, которые посвящают учительству жизнь и умудряются любить свою работу, но я не из их числа.
        Из школы ушла туда, куда тянуло со студенчества, - в журналистику. И преуспела. Мне есть чем гордиться. На момент, когда завертелась вся эта история, я трудилась главным редактором одного крупного журнала. Название его опущу, так и буду называть, для удобства, - Журналом.
        Меня пригласили возглавить его, я была польщена, согласилась и никогда не жалела об этом. Бывали моменты, когда не хватало, как сейчас любят говорить, драйва: журнал выходил раз в месяц и не мог в этом плане тягаться с еженедельной газетой, где я работала прежде. Зато меньше нервотрепки и больше свободного времени, и мама надеялась, что я наконец-то налажу нормальную личную жизнь.
        Но увы. Горизонт мой оставался чист. По сей день ни принца, ни коня.
        Зато у моей сестры в этом смысле все было отлично.
        Мы погодки - Жанна старше на год. Сестра училась в финансово-экономическом: с детства любила математику. Будущий муж Илья был ее одногруппником. Как они всем рассказывали, это была любовь с первого взгляда. Как сели за одну парту в сентябре, так и поженились в конце первого курса.
        Сестра с мужем во многом повторили судьбу наших родителей. Жанна недолго поработала в какой-то фирме бухгалтером, а потом осела дома. У Ильи светлая голова: финансовый советник в крупной компании, он зарабатывал какие-то немыслимые деньги и все их, как наш папа, тратил на семью и дом.
        Сначала Илья и Жанна жили в Казани, но потом, к огромной радости родителей, перебрались в Ягодное. Отстроили домище в новой части поселка, которая сейчас активно заселяется. Если подняться на второй этаж, открывается фантастический вид на Волгу. Река далековато, пешком почти полчаса, но видно ее прекрасно: Ягодное расположено на возвышенности.
        Пишу все это и понимаю, что мне доставляет болезненное удовольствие вспоминать о былом. О том, что никогда уже не вернется. О том, как все было до того, как от нашей семьи остались одни обломки.
        Мы были очень счастливы - все вместе и каждый на свой лад. У нас была дружная семья, никто ни на кого не держал зла. Ни у кого не было камня за пазухой или фигуры из трех пальцев в кармане. Потом родилась Даша - и все хорошее стало еще лучше.
        Дашуля поразила меня в самое сердце. Не знаю, каково это - любить собственного ребенка, но если это еще более сильное чувство, то, боюсь, такого мне не выдержать. Я любила и маму, и папу, и Жанну, и Илью, но то, что испытала, когда впервые увидела крошечную племяшку, было сравнимо с ударом молнии: что-то ярко полыхнуло в моей душе, и я поняла - за эту девочку мне не жалко отдать жизнь.
        Есть такая пословица: «Скрипучее дерево два века стоит, а крепкое валится». Кто болеет и жалуется, обычно живет дольше, тогда как здоровый, сильный человек часто уходит в одночасье. В этом определенно имеется зерно истины.
        Иногда мне кажется, мы сами себя сглазили. Были слишком довольны и счастливы, думали, что ничего плохого просто не может свершиться. Только не с нами! Может, если бы в нашей семье чередой шли конфликты и ссоры, не было согласия и лада, мы восприняли бы все, что случилось, иначе. Постоянно ждали бы подножки от судьбы, были закалены в боях - и умели бы правильно реагировать на несчастья. Мы же оказались совершенно не готовы к тому, что обрушилось на наши головы.
        Глава 2
        День, который стал точкой отсчета, я помню в мельчайших подробностях, хотя прошло уже больше трех лет. Он выжжен у меня в мозгу, отпечатался так ярко, что в памяти осталось каждое слово, каждый незначительный штрих. Например, помню, что на Асе было бежевое платье с красными цветами и широким поясом и она была записана на коррекцию бровей в шесть вечера.
        На работу я пришла, как обычно, чуть раньше девяти. Могла бы и вовсе не приходить: была пятница, как раз накануне мы сдали в типографию очередной номер Журнала и я разрешила творческой группе взять выходной.
        Хотя Саша Мухин, наш дизайнер-верстальщик, все равно нарисуется ближе к обеду: его никакими силами дома не удержать. У Саши недавно родился сын, и по этому случаю приехала пожить теща из Елабуги. Он жаловался, что ночью орет младенец, а днем - мать жены. Так что лишний выходной Мухину не нужен. Подозреваю, что Саша врал жене, будто субботы у нас с недавних пор тоже рабочие.
        Редакция располагалась в центре города. Жалко, что окна во двор: если бы они выходили на другую сторону, мы бы видели реку Казанку и новую красивую набережную на другом берегу.
        Отдельного кабинета у меня не было. Все сотрудники редакции Журнала сидели в одной большой комнате. Прежде это было три кабинета, но потом межкомнатные перегородки снесли, и получился, как любила говорить корректор Валя, муравейник: Ася - секретарша и специалист по подписке, Саша, трое журналистов, сама Валя, которая приходит несколько раз в месяц, и я. Когда Валентина заговаривала про муравейник, Ася холодно поправляла: «творческая группа» и поджимала губы: что за глупые ассоциации с насекомыми?
        Рядом - бухгалтерия и кабинет для сотрудников коммерческой службы. Их трое, включая коммерческого директора. Все, кто имеет непосредственное отношение к финансам, размещаются отдельно от нашего творческого муравейника, потому что денежные расчеты и продажа журнальных полос клиентам - процесс почти интимный, не для посторонних глаз и ушей.
        Рекламщики - это особая каста. Они ловкие и зубастые, но иначе в их профессии нельзя. Мягкий, бесхитростный рекламный агент - плохой агент. Поглядывают они на остальных чуточку свысока, потому что приносят изданию деньги: Журнал коммерческий, государством не финансируется.
        - Доброе утро, Марьяна! Как настроение? - Ася каждое утро встречала меня одним и тем же вопросом.
        У нас принято было обходиться без отчеств. Исключение составлял лишь учредитель, но это святое.
        Голосок у Аси детский, звонкий, как у пионерки, что многих вводило в заблуждение. Характер-то - ого-го! Но человек она отличный: без сантиментов, но зато без гнильцы.
        Ася, Саша и я работали в Журнале с момента основания. Мы сделали его таким, какой он есть, и любили ревнивой родительской любовью, то есть были убеждены, что он самый лучший и достоин большего. А еще Саша и Ася были моими друзьями, хотя я нередко спрашивала себя: продолжилось бы наше общение, если бы мы перестали работать вместе? Ведь зачастую людей связывает только общее дело.
        Мой огромный стол стоял в дальнем конце кабинета, возле стены. Когда я впервые увидела его, почувствовала неловкость: чем займу такое пространство? Но вскоре проблема отпала сама собой - иногда даже чашку кофе поставить некуда.
        Да и вообще у нас мало свободного места. Всюду бумажные горы: пачки журналов, подшивки, сверстанные полосы с правкой и без, фотографии, конверты, листы с текстами.
        Пробираясь в то утро к своему столу, я в сотый раз подумала, что надо бы устроить субботник и избавиться от хлама.
        Дел у меня особо не было. Так, по мелочи. Я решила, что уйду после обеда: мы с подругой Леной договорились поехать к ней на дачу. Мысленно я уже была в Соколовке: предвкушала купание в речке, шашлык и разговоры до полуночи. Вяло ковырялась в компьютере, набрасывала темы для будущего номера, которые собиралась обсудить на планерке в понедельник. Ближе к одиннадцати ответила на пару звонков, поговорила с Дамиром, коммерческим директором: он и его команда всегда на посту.
        Настроение было совершенно нерабочее, как и всегда после сдачи очередного номера в печать. И вчера, и всю предыдущую неделю я, как и остальные, жила Журналом. Но он отправлен в типографию, и сейчас куда больше меня занимали босоножки, которые ни с того ни с сего начали натирать ногу.
        Одна моя знакомая ушла из журналистики, потому что не могла смириться с тем, что в газету с ее статьей завтра будут заворачивать селедку. Век газеты и журнала короток: новости-то каждый день новые. Кому интересны былые кумиры, отжившие тренды или вчерашние проблемы, если уже успели появиться свежие? Но знакомая не сумела воспринять это как должное и устроилась в мэрию. Вот уж где настоящий пафос: каждый чиновник преисполнен сознанием важности собственной деятельности. Должно быть, теперь ее все устраивает и она довольна жизнью.
        Окна были открыты, и в кабинет вплывали ароматы готовящейся еды. На первом этаже нашего офисного центра, как раз под нами, кафе-столовая. Правда, мы - я, Ася и Саша - туда не ходим: однажды Ася увидела, что на ребристой батарее, на одном уровне с разделочным столом, где лежали продукты и стояла посуда, сушатся грязные сапоги. Я думала, у нее дым из ноздрей повалит от возмущения, но Ася взяла себя в руки и лишь категорично заявила, что ноги нашей там не будет. Так что мы обедаем в кафе неподалеку.
        - Там, может, еще хуже! - резонно заметила как-то корректор Валя, но Ася одарила ее таким взглядом, что та предпочла больше не умничать.
        Разумеется, может и хуже. Но ведь что око не видит, то ум не разумеет. И потом, надо же где-то есть.
        В общем, из окна тянуло съестным, и я поняла, что голодна: утром не стала завтракать, только кофе выпила. На часах было почти двенадцать. Я раздумывала, стоит пойти на обед или сразу отправиться домой, когда ожил мобильный.
        С большого экрана улыбалась мама: я сфотографировала ее недавно, в мае, когда приехала к родителям отмечать свой день рождения. Снимок получился удачный: мама стоит в саду, возле цветущей яблони; ее окутывает белое облако, на лицо падает отсвет, который мне почему-то хочется назвать ангельским. Она улыбается своей удивительной улыбкой, какая есть только у нее да у маленькой Даши. В этой улыбке - чистая, открытая миру, незамутненная радость. Без примеси вежливости, лести, пустой придумки или скуки. Ты просто знаешь: этот человек вправду счастлив, оттого и льется из его глаз такой умиротворяющий свет. А еще он неподдельно рад тебе и любит. Просто любит - без оговорок и условий.
        Теперь эта улыбка умерла. Ее нет и никогда не будет.
        Но тогда, глядя на мамино лицо на экранчике, я этого еще не знала.
        Из телефона послышался звук, похожий на хрип. Мне показалось, что это помехи. В Ягодном иногда случаются перебои со связью. Сердце у меня не ёкнуло, в районе солнечного сплетения не похолодело - ничего, о чем обычно пишут в книгах. Никаких тревожных предчувствий, никакого понимания, что случилось несчастье. Или я такая толстокожая, или люди преувеличивают эти вещи. А уж писатели - и подавно.
        Я давно заметила, что книжный герой, который кажется читателю наиболее живым и настоящим, никогда не поступает так, как повел бы себя на его месте реальный человек. Обычно люди не бросаются в гущу событий, не подставляют голову под пули, не торопятся с признаниями в любви. Но наблюдать за тем, как мы ведем себя на самом деле, было бы скучно, вот персонажам и приходится изощряться. Это жизненно необходимо, ведь в противном случае читатель закроет книгу и весь книжный мир погибнет.
        Отвлекаюсь, рассуждаю обо всякой ерунде… Страшно закреплять кошмар на бумаге: кажется, пока не обернешь случившееся в словесную оболочку, то этого как бы и не было.
        - Мамуль, я тебя плохо слышу!
        Я старалась говорить громче, чтобы перекричать эфирные помехи. Голос мой был звонким, в нем трепетала улыбка - я радовалась звонку мамы, мне хотелось скорее рассказать ей, что мы сдали номер и учредитель обещал всем премию. Что он доволен мною, моей редакторской работой: тиражи наши растут, сайт собирает все больше посетителей, рекламодатели охотно идут на страницы, ведь Журнал стал популярным. Я рада, но мое счастье никогда не было полным, пока вместе со мной не порадуются мои любимые.
        - Алло, мамуль? - Я все еще ничего не понимала, досадуя на сотового оператора.
        А потом вдруг услышала вой. Не плач, не стон - именно вой, тоскливый, звериный, низкий. Я заледенела, и вот в этот миг до меня дошло: что-то случилось. Что-то очень, очень плохое.
        - Папа? - почти не думая, помимо воли выдохнула то единственное, что пришло в голову. То, что, несмотря на ужас, может считаться логичным, ведь у отца больное сердце, он уже пережил один инфаркт.
        В ответ - все то же.
        Жанна, Илья и Дашуля в отпуске, на море. А папа - дома, с мамой. В голове каша, круговерть. Сердце? А может, несчастный случай? Авария?
        Я не дышала, ничего не соображала в тот момент. Краем глаза видела и не видела, что Ася внимательно смотрит на меня, сдвинув очки на нос.
        В трубке раздался мужской голос, в котором я не сразу узнала папин.
        - Погибли… - выговорил он медленно, почти по слогам, будто учился разговаривать на иностранном языке.
        Я хотела спросить кто, но не могла. Какое-то время мы оба молчали, а потом папа начал плакать. А я - в первый раз в жизни - потеряла сознание. Перед глазами словно задернули черную штору, уши заложило, грудь сдавило. И меня не стало.
        Первая мысль, которая посетила меня по возвращении, касалась натертых босоножками пальцев. Было больно, и я подумала, что нужно срочно налепить новый пластырь, иначе не дойду до машины.
        «Вроде нужно обувь глицерином натирать или воском, чтобы размягчить…» - подумала я.
        Память вернулась не сразу, а вот телесное неудобство тут же дало о себе знать. Но все-таки блаженное неведение было недолгим.
        - Папа! - рванулась я, попытавшись вскочить.
        - Тише, тише. - Оказывается, Ася стояла надо мной и обмахивала полотенцем.
        Наши взгляды встретились, и я поняла: мне ничего не померещилось, не пригрезилось от жары. Папа сказал то, что сказал. В руке у Аси был мой сотовый - видимо, я его выронила.
        - Родители ждут. Тебе надо ехать, - сказала Ася. Когда одни, мы всегда на «ты». - Такси через пятнадцать минут. Насчет твоей машины предупрежу. Будет на стоянке сколько потребуется.
        Если бы я была в состоянии, почувствовала бы благодарность за эту ее немногословную готовность прийти на помощь, за то, что не села рыдать со мною рядом, а сразу сделала то, что нужно.
        Она права - за руль мне нельзя. Водитель я начинающий, права только в апреле получила, а водить стала и вовсе в июне. В таком состоянии, как сейчас, наверное, даже дверцу не сумею открыть.
        Я выбралась из кресла, чувствуя себя полной развалиной. Руки-ноги не хотели слушаться, спина была деревянная. Есть такой литературный штамп - «раздавленный горем», так вот, меня и вправду расплющило, прижало к земле.
        Мы с Асей смотрели друг на друга, и губы ее подрагивали, а зеленые глаза были слишком яркими от блестевших в них слез. Наверное, она хотела сказать что-то утешительное, но не могла найти слов.
        Напрасные старания: ни в одном языке мира нет слов, которые смогли бы успокоить, поддержать человека, который потерял того, кого любит.
        - Яша, - беспомощно проговорила Ася, назвав меня прозвищем, которым называли только друзья. Она вдруг разом потеряла всю свою невозмутимую уверенность и теперь казалась маленькой и жалкой.
        Это стало последней каплей. Рухнула незыблемая твердыня, пала столица во время войны. Все самое страшное оказалось правдой.
        Всю дорогу до Ягодного я проплакала. Стоило чуть-чуть успокоиться и попробовать думать о том, что нужно для организации похорон, каким образом поддержать маму с папой, как в голове начинали мелькать картинки.
        Мы с Жанной в ее комнате. Она вертится перед зеркалом - примеряет свадебное платье. У сестры длинные темно-русые волосы со светлыми мелированными прядками и карие глаза в пол-лица. Она похожа на маму, а я - копия отца. Недавно Жанна обрезала челку и теперь боится, что похожа на пони. Я говорю ей, что она похожа не на пони, а на мишку-коалу - мягкого, круглоглазого и няшного, а она швыряет в меня подушкой, и мы обе хохочем.
        Дашуля в розовом слюнявчике сидит на высоком стульчике и ест пюре. Я зачерпываю его ложкой, а она раскрывает рот, как галчонок. Ей вкусно, а я не понимаю, как можно есть протертую тыкву. Племяшка зовет меня «Маськой» - что-то среднее между Марьяной и Яшкой. Это второе слово, которое она сказала, после «мамы». Даже «папа» было третьим, и я горжусь этим, как ни одним своим профессиональным успехом, а Илья притворно хмурится: «Просто мы только про тебя и говорим целыми днями - деваться от тебя некуда! Вот ребенок и повторяет!».
        Мы на берегу Волги. Пешком до него далеко: раньше часто ходили, но у Дашули ножки коротенькие, объясняет Жанна, она устанет. Сестра говорит это как-то трогательно и мило и вместе с тем забавно, так что я потом долго подкалываю ее этими «коротенькими ножками». «Давайте на выходные в Булгар махнем! Историческое место, со всего мира люди едут, а мы не были», - предлагает Жанна нам с Ильей. «Нет, тебе нельзя», - заявляю с серьезной миной. «Почему?» - удивляется сестра. «У тебя ножки коротенькие, не дойдешь».
        В общем, едем на машине, оставляем ее наверху и спускаемся по тропинке к воде. Отличное местечко: трава зеленая и пушистая, как мамина мохеровая кофта. Мы с Жанной болтаем, мама возится с Дашулей. «Апся!» - просит наша детка. Это означает «купаться». Мама говорит, что рано - мы только-только из воды, но Дашулю не остановить, и все послушно лезут в речку.
        И много-много всего вспоминается, и слез не удержать. Какой счастливой была жизнь, а я и не замечала, не сознавала.
        Ехала в Ягодное, и мне казалось, что еду на свои собственные похороны.
        Глава 3
        Про то, что случилось, многие могли слышать или читать. В Интернете любая информация разлетается мгновенно. Происшествие по-настоящему трагичное, правда муссировали его не слишком долго: шокирующие новости появляются постоянно - то взрывы, то теракты, то авиакатастрофы. А тут хоть и ужасный, но все-таки несчастный случай. Нет злодеев, нет виноватых, ничего, кроме самих пострадавших.
        Примерно так о случившемся было написано в одном из изданий:
        «Несчастье произошло во время экскурсии на скалу Киселева - уникальной красоты природный памятник на побережье Черного моря, неподалеку от города Туапсе. Примечательна скала гладкой, отвесной каменной стеной высотою сорок шесть метров.
        Это популярное экскурсионное место, куда приезжают толпы туристов. Между прочим, именно там снимали известную сцену рыбалки на Белой скале из кинофильма «Бриллиантовая рука».
        Илья и Жанна Стекловы (фамилия изменена) с трехлетней дочерью прибыли к скале Киселева на прогулочном теплоходе. На смотровую площадку поднялись последними, так что других свидетелей происшествия не оказалось. По словам мужчины, его жена с дочерью подошли к краю, чтобы сфотографироваться. Снимал их он сам.
        Все случилось очень быстро. Малышка, обычно послушная и спокойная, вдруг закапризничала, захныкала и принялась вертеться, с силой вырываться из рук матери. Панамка слетела с ее головы, и молодая женщина инстинктивно потянулась за ней.
        -?Я не успел ничего сделать, - говорит убитый горем отец. - Закричал «Осторожнее!», бросился к ним, но не успел. Дочка случайно ударила жену по лицу. Наверное, от неожиданности Жанна дернулась и оступилась. Она стояла слишком близко к краю, а там еще и ветер… Они обе упали».
        Вслед за ними вниз с высоты почти пятидесяти метров полетела и фотокамера. Нам с родителями так хотелось (очень слабое слово, нужно умножить его на миллион!) взглянуть на последние снимки Дашули и Жанны - они пробыли в отпуске больше десяти дней и много снимались.
        Но это оказалось невозможным. Илья выронил фотоаппарат, когда рванулся к краю скалы, и тот разбился, ударившись о камни внизу. Все, что было запечатлено, рассыпалось на кучу осколков, и соленая морская вода завершила дело.
        Нет смысла писать о том, что было в те страшные дни после гибели наших любимых. Кто никогда не терял близкого человека, все равно не сумеет осознать, что чувствуют оставшиеся жить. А тот, кто сталкивался с подобным, прекрасно поймет и без лишних слов. Тем более описать словами, как плачет и стонет душа, все равно не получится.
        Как только стало возможно, Илья привез тела жены и дочери в Казань. Из первого и последнего в своей короткой жизни путешествия вернулась не Дашуля, а лишь ее тело. Верю, страстно желаю верить, что души их воспарили с той огромной высоты, чтобы подняться еще выше, настолько, что это недоступно человеческому сознанию, но, по правде сказать, это слабое утешение. Как и фальшивые утверждения, что надо жить дальше.
        Фальшивые, однако непреклонные.
        В Журнале мне дали отпуск, и я была благодарна учредителю за понимание. Если бы он оказался менее человечным, мне пришлось бы уволиться, чтобы быть с родными в те дни. Спасибо шефу: он сохранил мне работу, он понимал, что если есть что-то на свете, способное вытащить меня из хаоса и кошмара, так это Журнал.
        Уезжала я с тяжелым сердцем. Родители были сломлены: их солнце погасло. Ничто не могло вернуть им тот сияющий и яркий мир, каким он был при Жанне.
        Мама с папой любили нас с сестрой одинаково. Но разница в том, что мной - моими профессиональными успехами, моей независимостью и карьерой - они гордились, а Жанна была их отрадой. Характер у сестры, что греха таить, куда лучше моего: я колючий еж, а она нежная лань. И потом, она была рядом с ними всегда, а не только по выходным.
        Семья и дети были для отца с матерью чем-то вроде религии, культа. Они делали все, чтобы стать для нас лучшими родителями на свете, и я до сих пор убеждена, что так оно и есть. Закончив несколько лет назад строительство большого дома, они мечтали устраивать для детей и внуков праздники, наряжать двухметровую новогоднюю елку, собирать всех вместе за воскресным обедом: мама поставила в гостиной стол размером с небольшой аэродром, чтобы за ним свободно помещалась большая семья.
        Когда погибли девочки, это выбило опору у них из-под ног. Родители не могли даже предположить такого исхода - и теперь не знали, как дальше жить.
        Но им было бы немного легче, если бы Илья не вел себя так, как вел.
        Я не сразу заметила перемены, хотя они и бросались в глаза. Сначала я решила, что он оглушен горем. Потерять любимую жену и ребенка - бывает ли боль острее и бесконечней?
        Никто не винил его в трагедии. Даже если отбросить в сторону понятия о нравственности, у Ильи не было никакого резона убивать жену. Он не извлекал из смерти Жанны никакой финансовой или иной выгоды. Этот факт был проверен в полиции, никаких обвинений ему и не думали предъявлять.
        Но, положа руку на сердце, многие на месте моих родителей хоть что-то да сказали бы в упрек зятю: ведь он был рядом с девочками и ничем не помог. Однако матери с отцом и в голову не пришло бросать ему в лицо обвинения. И потом, они любили его как родного сына.
        Илюша сразу пришелся ко двору, стал своим в нашей семье. Умница, трудяга, обаяшка, да к тому же сирота. Родом он из какой-то глухомани, родился в деревне с непонятным названием Кири. Отца не знал, мать скончалась от рака, и лет с четырнадцати Илья воспитывался у тети, которая умерла незадолго до его поступления в институт. В общем, звезды сошлись по всем пунктам: мои родители считали его сыном, а я - братом.
        Но после смерти Жанны и Дашули Илья стал держаться с нами как чужой человек. Молчал, почти не смотрел ни на кого из нас. Не старался найти слова утешения и обрывал, если мы пытались вызвать его на разговор. Без крайней необходимости старался не обращаться к нам и на вопросы отвечал коротко и с видимой неохотой. Не позволял обнять себя и уж тем более не заключал родных в объятия. А если кто-то из нас касался его, он сжимал челюсти, еле сдерживая желание отшатнуться, словно мы могли заразить его опасной болезнью.
        Больно было видеть, как мама с папой, словно выброшенные на мороз котята, жмутся к Илье, а он только что пинком не отшвыривает их прочь. Как они страдальчески смотрят на него, пытаясь поймать вечно ускользающий взгляд, а он раз за разом отворачивается.
        Это было странно, совсем не похоже на обычную его теплоту, заботу, и я терялась в догадках: в чем причина? Мы понесли потерю, всем тяжело, но разве горе не сближает близких еще больше? Да, скорбь нельзя вычеркнуть, убрать, но ведь можно разделить!
        Илья же вел себя так, словно кто-то из нас был виноват в гибели Жанны и Даши. Более того - это пришло мне в голову несколько позже, почти перед самым отъездом, - Илья будто вообще решил забыть, что у него были жена и дочь. Он не упоминал их имен, не говорил о них.
        Мы старались не обсуждать поведение Илюши, делая вид, что нам все только кажется. Это, конечно, страусиная тактика, но на нас и без того много всего свалилось.
        Правда, мне иногда хотелось подойти к Илье, схватить за плечи и встряхнуть хорошенько. А то и по щекам отхлестать: зачем он делает моим старикам еще больнее?! Но я сдерживалась. Открытый конфликт был нужен меньше всего. Все, что оставалось, - уговаривать себя, что это пройдет, просто каждый страдает по-своему.
        В редакции все смотрели на своего главреда с тревогой и опаской, носились со мной, будто я была бутылкой с нитроглицерином и в любой момент могла взорваться. Уже к вечеру первого дня меня тошнило от ласковой предупредительности и вежливости, с которой ко мне обращались, но я ничего не говорила, чтобы не обижать коллег и друзей: они полагали, что берегут меня и помогают.
        Видимо, Ася и Саша предупредили, что не стоит заговаривать со мной о трагедии, нельзя ни о чем спрашивать и лезть с сочувствием, поэтому все усердно делали вид, будто я вернулась из санатория или выписалась с больничного.
        Я старалась как можно больше работать - собственно, в том, чтобы загрузить себя под завязку, не было ничего сложного, неотложные дела возникали постоянно. Вскоре мне даже стало удаваться в течение двадцати-тридцати минут не вспомнить о трагедии в моей семье.
        Стоило огромных усилий не звонить родителям каждый час, чтобы узнать, как они там, или просто услышать их голоса. Созванивались мы постоянно, утром и вечером - обязательно, и я чувствовала, что легче им не становится. Меня отвлекала работа, а что могло отвлечь их?
        Ждали ли они от меня, чтобы я уехала из города, бросила Журнал, нашла наконец-то мужа, поселилась с ним близ матери и отца, родила им внуков? Не знаю. Но, скорее всего, родители понимали, что нельзя требовать от человека того, что он не в состоянии дать, не ломая себя. Да и вообще, вряд ли способны были думать о ком-то и о чем-то, кроме Жанны и Дашеньки.
        Прошло около месяца, как я уехала в Казань. В один из наших вечерних разговоров мама поведала ужасную, по ее словам, новость. Днем она совершенно случайно, от соседки, узнала, что Илья выставил дом на продажу. С родителями он после моего отъезда ни разу не увиделся, на звонки их не отвечал, а теперь, по всей видимости, собрался исчезнуть из нашей жизни навсегда.
        - Ни словечка не сказал! От посторонних людей узнала… - давясь слезами, жаловалась мама.
        Скажу честно: я не столько расстроилась, сколько впала в ярость. Да что с ним такое, в самом деле? Это уж переходит всякие границы! Не знаю, что творится в голове Ильи, но такой поступок просто неприличен.
        - Мамуль, пожалуйста, не нервничай. Хочет уехать - пускай едет! - попыталась я успокоить ее, хотя внутри все кипело.
        - Да как же - пускай? - Мама плакала уже в голос. - Что мы ему сделали, если он вот так… Чем обидели? Я его спрашиваю, а он…
        - Погоди-ка! - перебила я. - Ты что, ходила к нему?
        Оказалось, ходила. Как узнала, так сразу и пошла. Отцу ничего не сказала. Звонила, стучала, но Илья не открывал, хотя был дома: мама видела его «Мазду».
        Потом, видимо, сообразил, что она не уйдет, вышел во двор. Так и поговорили, через приоткрытую калитку. Предложить некогда любимой теще зайти внутрь Илья не посчитал нужным. Прежде он всегда звал ее «мамулей», как и мы с Жанной. Однако на этот раз обошелся без подобных сентиментальных излишеств.
        - Я уезжаю. Этот вопрос решен, и нечего вам сюда ходить и истерики устраивать. Видеть больше не могу ни это место, ни вашу чертову семейку, - отчеканил Илья и захлопнул дверь перед маминым носом.
        - Так и сказал? «Чертову семейку»? - переспросила я.
        - Хуже даже сказал, - горестно вздохнула мама. - Папе только не говори.
        Я и не собиралась, а вот с Ильей побеседовать хотела.
        Мы с мамой говорили в четверг, и уже в пятницу после обеда я ехала в Ягодное. Все выходные после случившегося я проводила у родителей, вот и решила выяснить, что происходит с Ильей, какую обиду он на нас затаил.
        В том году стояла удивительно теплая осень: дни ясные, солнечные, никаких дождей. Дело к середине октября, а я еще в легкой ветровке. Деревья по обе стороны дороги не успели лишиться листьев, многие даже сохранили летнее убранство - я слышала, такое случается, если лето было влажное.
        В осеннюю пору мне грустно, часто щемит сердце и без причины хочется плакать. Лето позади, а все другие времена года я не люблю. Всегда мечтала жить в какой-нибудь стране вечного лета. Не нахожу ничего пленительного в весенних погодных метаниях, бесконечных снегопадах, студеном ветре или тоскливых ноябрьских вечерах.
        Но бабье лето и вообще первая половина осени, по-моему, хуже всего. Может, это время хорошо для поэтов, только я не поэт. Как по мне, это самая лживая пора. Холода еще не наступили, солнце старается вовсю, припекает, улыбается горячечной улыбкой тяжелобольного. Красуются друг перед другом принаряженные деревья, с неба льется пронзительная синь, а прозрачный воздух хрустально чист.
        Но кого может обмануть это показное великолепие? Красота осени - мнимая красота. Иллюзия жизни в преддверии смерти. Это время напоминает мне старую женщину, которая молодится, румянится, украшает себя поддельными драгоценностями, чтобы привлечь внимание. Только все бесполезно - все равно вскоре обман вылезет наружу, из-под слоя грима покажутся морщины и старческие пигментные пятна.
        Несколько дней, максимум неделя - и зарядят дожди, фальшивое золото облетит с деревьев, листья скукожатся и почернеют, окажутся под ногами прохожих, и те истопчут их, вомнут каблуками в сырую землю.
        Впрочем, пока я ехала в Ягодное, думала совсем не о пейзажах и временах года, а о том, как правильно построить разговор с Ильей. Мысль о том, что Илья может не впустить меня, не откроет дверь, я решительно отмела: надо будет - через забор полезу, но он ответит, с чего вдруг так окрысился на нас. Надо же, «семейка»!
        Позже, когда события завертелись немыслимым образом и меня затянуло в бездонную воронку, я часто думала: не нужно мне было в тот день ездить к Илье!
        Я и сейчас, в этот самый момент, когда сижу на своей кухне и пишу эти строки, думаю точно так же. Чувствую себя мухой, которая попала в липкую ловушку: чем больше барахтаюсь и силюсь вырваться, тем крепче прилипаю.
        Мне следовало оставить все как есть. Пусть бы Илья навсегда уехал из Ягодного, как и собирался. Ни к чему было искать общения с ним, задавать вопросы, требовать объяснений. Нечего было настаивать, добиваться правды.
        Никогда не нужно задавать лишних вопросов, ведь можно получить ответы, и - как знать? - вдруг открывшаяся правда сломает тебя, уничтожит? Жаль, эта жизненная мудрость пришла ко мне слишком поздно.
        Не вызови я тогда Илью на разговор, не узнай того, что узнала, многое могло бы сложиться иначе. Моя жизнь осталась бы моей.
        Наверное, это малодушные мысли, ведь человеку свойственно любым путем стремиться отыскать истину - иначе не было бы прогресса, научных открытий и великих произведений искусства.
        Все так, но когда твои поиски и устремления заводят тебя в место, откуда не выбраться, кажется, что лучше остаться в слепом неведении.
        Как бы то ни было, в тот день я была полна решимости и настроилась вытянуть из Ильи правду. Всю - до запятой, до точки.
        Вопреки моим ожиданиям, Илья не стал мариновать меня у входа. Открыл дверь сразу же, хотя я приготовилась к долгой осаде.
        - Это ты, - констатировал он. - Так и думал, что явишься.
        - А я думала, ты не захочешь открывать.
        - От тебя все равно так просто не отделаешься, - криво улыбнулся Илья и посторонился, пропуская меня во двор.
        Внутри все осталось так, как я помнила, только выглядело неприютным и заброшенным. Хозяину было не до наведения порядка на участке. Никто не позаботился о том, чтобы убрать облетевшие с деревьев листья, газон косили в последний раз явно еще до отъезда в отпуск, и теперь жухлая трава доходила почти до колен. Мы прошли дальше, и я увидела уголок сада: земля под яблонями сплошь усыпана гниющими яблоками, которые некому собрать, цветы на клумбах давно завяли и торчали неряшливыми пучками. В прозрачном хрустальном воздухе пахло паданкой, мертвыми цветами, сухой землей - витал запах грусти.
        Мы с Ильей поднялись на крыльцо. Я боялась увидеть в доме то же запустение: присыпанную пылью мебель, горы грязной посуды, немытые полы. Это стало бы оскорблением памяти Жанны, которая была аккуратисткой и чистюлей. То, что дом пришел в упадок, стало бы еще одним жестоким напоминанием о том, что его хозяйка ушла навсегда и больше не вернется.
        К счастью, внутри все осталось почти так, как прежде. Может, Илья думал примерно в том же ключе, что и я, поэтому поддерживал порядок. Я переобулась в свои тапочки, которые так и стояли в обувнице, привычным жестом пристроила ветровку на вешалку.
        Просторная прихожая, убегающая на второй этаж лестница, прикрытая дверь в столовую и кухню, гостиная, куда сразу прошел Илья…
        Все же что-то не так, думала я, пока не сообразила, что именно.
        Детские игрушки. Обычно они были повсюду, а теперь - нет. Конечно, Илья постарался убрать их, чтобы они не попадались ему на глаза каждую минуту, это было бы невыносимо. Но без игрушек дом выглядел голым и несуразным, как ощипанная курица.
        Постаравшись выбросить эти мысли из головы, чтобы не заплакать, я прошла вслед за Ильей. Он уселся в одно из кресел, а не на диван, как обычно. Видимо, чтобы я не оказалась рядом с ним. На Илье была синяя водолазка и потертые джинсы. Он замер в напряженной позе с прямой спиной, сложив руки на коленях. Казалось, готов в любую минуту вскочить и выбежать из комнаты.
        Мне ничего не оставалось, как сесть в другое кресло, напротив него, и теперь мы были разделены журнальным столиком. На столике валялись какие-то журналы, стояла фарфоровая статуэтка и фотография в нарядной рамке. Мне не нужно было смотреть на нее, чтобы узнать, кто изображен на снимке. Я видела это фото сотни раз, более того, сама снимала Дашулю на празднике в честь ее третьего дня рождения. Последнего.
        Я откашлялась, пытаясь собраться с мыслями, и посмотрела в окно. Окно гостиной выходило в сад, и обычно мне нравилось любоваться тем, как Жанна все устроила: клумбы, дорожки, горки, фонтанчики, забавные скульптуры. Одно время сестра увлекалась ландшафтным дизайном.
        Но сейчас фонтанчики высохли, а дорожки заросли травой. Садовые гномы выглядели неопрятно и сиротливо, однако мужественно продолжали улыбаться нарисованными улыбками. Уже не зная, за что зацепиться взглядом, чтобы сохранить хотя бы видимость спокойствия, я отвела глаза от окна и посмотрела на Илью.
        - Зря ты пришла, Яша, - сказал он.
        Хорошо, хоть по имени назвал. Разговор все-таки может получиться. Это ведь Илья придумал звать меня Яшей (Марьяна - Марьяша - Яша, вот почему), и прозвище прижилось.
        - Илюша, нам давно нужно было поговорить…
        - Не нужно! - резко вскрикнул он, и кулаки его сжались.
        - Мы же всегда были друзьями, - гнула я свое, - близкими. Не знаю, почему ты шарахаешься от меня и родителей. Они любят тебя, и я тоже люблю. Мама сказала, ты собираешься уезжать. - Мне не хотелось обвинять его, но следующие мои слова он воспринял как обвинение. - Она очень расстроилась, что ты не сказал об этом ни ей, ни отцу.
        - Я не обязан никому ничего докладывать, - отрезал Илья.
        - Прекрати так разговаривать со мной! - не вытерпела я. - Это гадко! Я ничего тебе не сделала, и родители… Ты хоть понимаешь, что они чувствуют? У отца сердце больное, мама вся высохла, а ты…
        - Вот именно - я! - Он подскочил как подброшенный и с яростью уставился на меня. - Обо мне кто-то подумал?
        - Мы постоянно о тебе думаем! - Я тоже слетела с кресла и закричала: - Одному тебе, что ли, больно? Ведешь себя как капризный пятилетка! Тебе легче от того, что ты нас мучаешь? Нравиться над людьми издеваться?
        Я вопила и размахивала руками, а Илья смотрел на меня. Лицо его покрылось красными пятнами, и я видела, что он еле сдерживается, но остановиться, пока все не выскажу, было выше моих сил.
        - Хочешь уехать? Хорошо! Обойдемся без тебя! Но неужели нельзя было все сделать по-человечески? И вообще - от себя не убежишь, а ты… Ты можешь в конце концов объяснить, что с тобой происходит?
        - Правду хочешь узнать? - не выдержал он. - Вечно тебе надо до всего докопаться! Акула пера хренова! Не хотел говорить, хотел как лучше! Но ты же не можешь человека в покое оставить! Хорошо! Будет тебе правда! Жри, смотри только, не подавись!
        Он никогда не был так груб со мной да и с кем бы то ни было старался держаться вежливо и корректно. Я замерла, понимая, что сейчас услышу то, зачем пришла. Но в короткое звенящее мгновение, пока он набирал в легкие воздух, собираясь договорить, внезапно все поняла.
        Илья знал что-то плохое, и это знание грызло его, убивало. Потому он и стал другим, не похожим на себя, потому и хотел бежать отсюда. Мы любили его - но и он нас любил! Любовь накладывала печать на его уста: он молчал, желая уберечь меня и родителей. Отталкивал, держал на расстоянии, чтобы не было искушения раскрыть секрет. Только я не дала ему такой возможности, вызвала-таки на разговор. И теперь тоже узнаю то, что знает Илья, и разделю его ношу, и буду тоже мучиться, и…
        «Нет-нет! Я не хочу больше ничего знать!» - чуть не завопила я, глядя в истерзанные болью, несчастные глаза, но не успела.
        - Она сделала это! Не было никакого несчастного случая! Жанна сама прыгнула вниз, убила себя и нашу дочь! Теперь ты все знаешь! Довольна?
        Глава 4
        Проговорив эти жуткие, невозможные слова, Илья схватил стоявшую на столике фарфоровую барышню с собачкой и швырнул об пол. Раздался грохот, и хрупкая статуэтка, - как говорила Жанна, «тонкая штучка» - разбилась. Изящное произведение искусства превратилось в кучку бесформенных обломков. Фарфоровая девичья голова откатилась к моим ногам, и я тупо смотрела в безмятежно улыбающееся маленькое личико.
        Внутри меня тоже что-то разлетелось на тысячу осколков, и склеить все, сложить как раньше, уже невозможно. Мне показалось, я оглохла - такая вдруг воцарилась тишина.
        Илья быстро подошел ко мне, обнял, прижал к себе, желая поддержать, утешить. Он снова стал прежним - пусть на краткий миг, и я была ему благодарна.
        Теперь я все знала. Но Илья был прав: что теперь делать с этой правдой? Выходит, нас с Ильей в этом клубе двое - двое посвященных. Вот только он уедет и, возможно, сумеет начать новую жизнь, а что делать мне? Рассказать обо всем родителям я не могу: это сведет их в могилу. Придется тащить тяжкий груз на себе, засыпать и просыпаться с сознанием того, что моя сестра - убийца и самоубийца; что моя любимая девочка, моя Дашуля, - жертва собственной матери.
        - Зачем она это сделала? - прошептала я, отстраняясь от Ильи. - Ты знаешь?
        Цепь распалась: он убрал руки с моих плеч. Мы снова были сами по себе - каждый наедине со своей бедой. Илья покачал головой.
        - Можешь… - Я сглотнула тугой комок, казалось, что пересохшее горло выстлано колючками. - Можешь рассказать, как это случилось?
        Мы смотрели друг на друга, и я впервые обратила внимание, что Илья сильно похудел. Кожа на скулах натянулась и пожелтела. Темно-серые глаза, прежде яркие, казались матовыми и тусклыми. Уголки рта опустились.
        - Нечего рассказывать. Все было как обычно: проснулись, оделись, позавтракали. Дашуля плохо кушала в то утро, немножко капризничала, и Жанна сказала: может, нам не ездить на экскурсию. Если бы мы не… - Лицо его исказилось, и он замолчал.
        - Перестань, - проговорила я как можно мягче и погладила его по щеке. - Не нужно мучить себя. Ничего уже не изменишь.
        - Да-да, - рассеянно проговорил Илья, как будто не слыша моих слов. Похоже, он и вовсе позабыл обо мне, уйдя в воспоминания о том летнем дне. - Жанна померила Дашуле температуру. Все оказалось в порядке, жара не было. Может, спала плохо, подумали мы. Я спросил Дашулю, хочет ли она прокатиться на пароходике. Она сказала, что хочет. И засмеялась. Мы собрались и пошли на пристань.
        Илья помолчал немного, склонив голову, и снова заговорил - глухо, немного заторможенно, словно спал.
        - Прогулочный катер - или теплоход, шут его знает - плыл, Дашуля была в восторге и больше не хныкала. Жанна скормила ей большущий персик. «Пушистый», - сказала Дашуля. Она любит персики. Любила… Эта скала как будто надвигалась на нас издалека. Огромная такая стена, совершенно плоская. Все вокруг охали и ахали, восхищались: надо же, какое чудо природы! Я фотографировал - много снимков наделал. Потом теплоход причалил, и все потянулись на берег. Мы тоже спустились вслед за остальными. Можно было просто купаться, не поднимаясь наверх: вода прозрачная, голубая. Какая-то тетка сказала, что дорога не очень, тяжеловато идти наверх. Сказала и не пошла, а мы… - Он помотал головой, потер ладонью ключицу, как всегда, когда сильно нервничал. - Идти было трудно. Не так чтобы очень, но все же. Я то нес Дашу на руках, то она топала сама. В общем, поднимались долго, дольше всех остальных. Многие уже обратно спускались, а мы все тащились на эту проклятую скалу. Как на Голгофу. Когда оказались на площадке, там никого уже не было, только мы. Я подошел к краю первым. Вид оттуда, конечно, потрясающий. Жанна снимала
меня, потом сказала, что тоже хочет сфотографироваться. Пока я стоял на краю, Даша не подходила туда, а за матерью вслед увязалась. Жанна взяла ее на руки. Я сказал, чтобы она не подходила слишком близко к краю: голова может закружиться, мотает там как-то… Кажется, вот-вот сдует с этой верхотуры. Жанна кивнула, но сделала к краю еще шаг и повернулась ко мне лицом. Даша обхватила ее за шею, и они обе стояли там и улыбались в объектив. Жанна сказала: «Помаши папе ручкой», Дашуля и давай махать. Я снимал. А потом Жанна вдруг раз - и еще раз шагнула туда. Я испугался, крикнул, чтобы ушла от края.
        - Так, может, она просто оступилась? - не выдержала я.
        Илья посмотрел на меня, и я едва не закричала, встретив этот взгляд. Глаза у Ильи были огромными и почти черными от расширившихся зрачков. Не глаза, а два бездонных колодца. Что смотрело на меня из их глубины?
        - Нет. Не оступилась. Прежде чем шагнуть вниз, она улыбнулась и проговорила: «До встречи, Илюша!» Даша тоже улыбалась, засмеялась даже. Она не понимала, ничего не понимала! А я ничего не мог! Я не успел спасти! - Он вдруг перешел на шепот, и у меня мурашки побежали по коже от его свистящего голоса: - В те ночи, когда мне удается заснуть, я вижу во сне их улыбки, Яшка. Ночь за ночью, ночь за ночью! Они стоят там, на краю бездны, смотрят на меня и смеются, смеются…
        Меня будто штормовой волной вынесло из комнаты. Не могла больше оставаться там и слушать, как Илья говорит все это, не могла выносить его горящего взора. Наверное, он немножко сошел с ума - кто бы на его месте сумел сохранить здравый рассудок?
        Отчаяние и ужас гнали меня прочь, и я точно знала, что больше не вернусь в этот дом, в котором поселились призраки. Двери хлопали за моей спиной, как выстрелы. Я сорвала с вешалки ветровку, схватила свои туфли, но переобуваться не стала. Так и выбежала в тапочках.
        Во дворе споткнулась, кое-как удержавшись на ногах, и у самой калитки обернулась. Илья стоял у окна прихожей и смотрел мне вслед.
        Когда он поднял руку и помахал мне, я едва сдержала вопль. Мне показалось, Илья улыбается, совсем как его мертвые жена и дочь. В этой улыбке было ликование и хитрое торжество. Должно быть, Илья рад, что теперь не ему одному предстоят бессонные ночи. Или надеется, что теперь, когда он открыл их тайну, Жанна и Даша станут сниться в кошмарах мне.
        А может, мне просто почудилось и он вовсе не улыбался.
        В ночь после нашего разговора впервые случилось то, что пошатнуло мою уверенность в незыблемости мироустройства. В течение последующих трех лет - вплоть до сегодняшнего дня - уверенность эта расшатывалась все сильнее, пока не обрушилась окончательно, похоронив под обломками мою жизнь и меня саму. Мир, каким я его себе представляла, оказался королевством кривых зеркал, и я больше не понимаю, на какой стороне мироздания нахожусь.
        Я ночевала в своей комнате в родительском доме и долго не могла уснуть. Минувший день дался мне тяжело. От Ильи я поехала на берег Волги: если бы сразу явилась домой в том состоянии, в каком выскочила после разговора, то ничего не сумела бы скрыть от родителей.
        Не помню, сколько времени я стояла, глядя на реку и пытаясь хоть как-то успокоиться, уложить в голове то, что пришлось узнать. Выплакавшись, немного придя в себя, я заново накрасилась, чтобы мама с папой ничего не заподозрили, и приехала домой.
        Там было тихо, печаль висела над нашими головами плотным душным облаком. Мама с папой обрадовались мне, но вместе с тем словно не заметили моего появления. Каждый был с головой погружен в свои горестные мысли и бесконечные воспоминания, на лицах застыло одинаковое скорбное, отрешенное, но в то же время недоумевающее выражение, как будто им никак не удавалось понять: спят они или бодрствуют? Происходит ли все на самом деле или только снится им?
        Обычно я старалась отвлечь их, расшевелить, но только не в этот раз. Наверное, сама бродила по дому с таким же лицом, как у мамы с папой, ничего и никого вокруг не замечая.
        Я выпила мамины успокоительные пилюли, но сон не шел. До полуночи сидела в гостиной и тупо, не вникая в происходящее, смотрела на экран телевизора. После поднялась к себе и легла в кровать, изо всех сил пытаясь заснуть. Но чем больше я старалась, чем крепче смыкала веки, тем меньше мне хотелось спать.
        Было около трех ночи, когда я открыла глаза, собираясь прекратить эту пытку и спуститься в кухню, попить чаю с молоком, полистать журнал или книгу. Но, повернув голову, я увидела, что в ногах у меня кто-то сидит.
        Мрак в комнате не был сплошным: уличное освещение рассеивало его, так что я рассмотрела своего визитера совершенно отчетливо.
        Это была женщина. Ее облик, поза, идеально ровная осанка - все было мне знакомо, только я пока не могла сообразить, кто это. На ней было надето что-то вроде балахона, и это одеяние тоже казалось узнаваемым. В первое мгновение я подумала, что мама зачем-то зашла в мою комнату: наверное, ей тоже не спалось. Хотела окликнуть ее, но горло мое сжалось, и я не сумела издать ни звука, потому что почти тут же поняла: это не мама.
        Неведомая гостья была выше ростом. Волосы, струившиеся по спине, были длинными, а ведь у мамы короткая стрижка. Женщина сидела неподвижно и прямо, кровать ни на сантиметр не прогибалась под нею, словно она была невесомой. Вид этой молчаливой, застывшей фигуры рождал во мне такой ужас, что, если бы я могла, завизжала бы что есть мочи и выскочила вон из комнаты.
        Но я не могла ни двинуться, ни произнести ни слова. Заледенела под теплым одеялом, понимая, что это такое, когда кровь стынет в жилах.
        Сознание мое раздваивалось - я буквально физически ощущала этот разлом. Одна часть меня прекрасно понимала, кто моя ночная гостья, другая отказывалась осознать это. Никогда в жизни - ни до этого, ни после - я не была ближе к тому, чтобы сойти с ума.
        Женщина медленно, словно через силу, начала поворачивать голову в мою сторону. Волосы извивались черными змеями. Призрачный свет из-за окна не давал шанса не разглядеть ее лица.
        «Не смотри!» - вопил отчаянный голос в моей голове. Но я не могла отвести взгляда и продолжала смотреть, обреченно ожидая, что взгляд ее вот-вот коснется меня, мы посмотрим друг на друга и…
        И я увижу немыслимое.
        Передо мной окажется лицо, которое я видела сотни, тысячи раз и бесконечно любила. Только теперь в нем не будет красоты, тепла и света - лишь могильный холод и жгучая ненависть мертвецов к оставшимся жить.
        Я взгляну в погасшие, стылые глаза и превращусь в камень, как от смертоносного взора Медузы горгоны.
        Секунды тянулись, превращаясь в века.
        Мы похоронили Жанну в этом платье. Тело, изуродованное падением на камни с огромной высоты, было невозможно облачить ни во что иное. Гроб был закрытым - я никогда не видела сестру мертвой, понятия не имела, что осталось от ее лица. Мне предстояло увидеть это сейчас.
        Когда она наконец взглянула на меня, я подумала о милосердии. Облегчение - вот что почувствовала в первый миг. Сила, которая привела покойницу в мою комнату спустя несколько недель после гибели, сжалилась надо мной.
        Жанна была такой, какой я ее помнила. И на долю секунды мне захотелось, позабыв обо всем, броситься к ней, обнять, прижаться покрепче и никогда больше не отпускать. Мертвая или живая, это была моя сестра, и я тосковала по ней.
        Лицо ее не было ни страшным, ни злобным. Она смотрела с такой тоской, какой мне никогда не доводилось видеть ни у нее, ни у кого-то другого. Смерть не даровала ей покоя, не примирила с тем, от чего она решилась уйти, шагнув в бездну с дочерью на руках.
        - Жанна, зачем? - не то прошептала, не то подумала я и поняла, что плачу.
        «Не надо!» - тут же с силой рванулось мне в сознание. Это было похоже не на крик, а на удар: голова тут же взорвалась болью.
        Чего «не надо»? Спрашивать? Напоминать? Я не успела понять.
        Рот Жанны раскрылся в безмолвном крике. Родные черты исказились, потекли, фигура стала оплывать, таять, как восковая свечка. Все произошло невероятно быстро: каких-то пара мгновений - и видение исчезло. А я сразу же отключилась. Не могу описать этого иначе: меня просто не стало, совершенно не помню, что было дальше.
        Когда открыла глаза, на часах было без четверти девять.
        Если бы я попыталась рассказать кому-то о случившемся ночью, меня стали бы уверять, что это был сон. Как же иначе - ведь призраков не существует. Покойники не разгуливают по ночам - это выдумки. Никому еще не удавалось вернуться с того света.
        Мне объяснили бы, что я незаметно для себя задремала под действием лекарства, и в этом состоянии, на границе сна и яви, память воскресила образ погибшей сестры. Учитывая мое состояние и то, что рассказал Илья, это абсолютно естественно! Объяснение было бы как раз таким логичным, правильным и гладким, какой обычно и бывает ложь.
        - Выспалась? - спросила мама, когда я спустилась завтракать.
        Мне хотелось узнать, приходила ли Жанна к ней или к отцу, но бывают вопросы, которые невозможно задать.
        Спустя примерно месяц после нашего разговора Илья уехал из поселка. Нашлись покупатели, дом был продан, и Илюша зашел попрощаться. Я тоже была в Ягодном: это произошло воскресным днем.
        Осень полностью вступила в свои права. Листья облетели, лишь кое-где виднелись багряные или желтые мазки, словно кто-то плеснул краской. Лишенные листвы, голые ветви отбрасывали тонкие, узкие тени: казалось, кто-то скребет по земле хищными когтистыми пальцами.
        С утра зарядил холодный снег с дождем, с неба сыпались мокрые хлопья, под ногами хлюпала водянистая каша. Родители пытались позвать Илью в дом, но он отказался. Так мы все вчетвером и стояли, как на перроне, под большими зонтами, похожими на грибы. Мамина рука дрожала, и полосатый зонт в ее руке подпрыгивал. Казалось, что он хочет подняться в небо и забрать маму с собой, ввысь, а она старается удержаться на земле.
        Илья вел себя сдержанно, но все же не так отчужденно и холодно, как все эти недели после похорон. Сказал, что будет жить в Казани, и хотя не оставил адреса, пообещал не менять телефон. Они обнялись, и мама, конечно, не выдержала и заплакала, а Илья стал успокаивать ее и поцеловал в щеку, совсем как раньше.
        Глядя на плачущую маму, такую маленькую и беззащитную в его объятиях, на отца, который изо всех сил старался вести себя твердо и по-мужски, я вдруг ясно осознала, насколько сильно сдали родители. Дело даже не в седине и новых морщинах. Илья был сломлен, но я знала, что он оправится - пусть не сразу, а через несколько лет. А вот у мамы с папой этих лет уже не будет. У Ильи есть устремленность в будущее, они же могут жить только прошлым.
        - Прости, что рассказал тебе, - сказал Илья, когда мы остались одни. - Лучше было промолчать.
        Я принялась уверять его, что в любом случае лучше знать, чем оставаться в неведении и терзаться догадками, хотя сама уже сомневалась в истинности этого утверждения.
        - Родители не знают, так ведь? - Вроде бы и вопрос, но вопросительной интонации в голосе не было.
        Я покачала головой, и он сказал:
        - Яша, послушай меня. Постарайся просто жить. И все. Не ломай голову, ты все равно никогда не поймешь, почему она это сделала. - Илья старался говорить спокойно, но я видела, как побелели костяшки его пальцев. Ручка зонтика грозила сломаться.
        Интересно, он видит Жанну только во сне - или жена является ему, как явилась однажды мне? Одна она приходит или с Дашей? Сама я с той ночи не видела покойной сестры. Но всегда ложилась спать только при свете ночника, частенько еще и наглотавшись самых сильных снотворных препаратов, которые сумела отыскать в аптеке.
        Ко мне вернулся детский страх перед ночной тьмой, тенями в углу и неведомыми звуками, которыми начинает дышать дом, стоит выключить свет. Для того чтобы открыть глаза, проснувшись среди ночи, или войти в темную комнату, мне требовалось призвать все свое мужество, и иногда его не хватало.
        Нескоро я сумела отодвинуть страх перед новым визитом Жанны в дальний угол сознания и запереть за ним дверь. Стоит ли говорить, что замок был слишком хлипок?
        - Хочешь сказать, у тебя получается - просто жить?
        Он ничего не ответил и засобирался уходить.
        - Холодно. - Илья поднял глаза к небу, но увидел лишь внутреннюю поверхность зонтика. Черный блестящий материал защищал от непогоды, закрывая небо своей гладкой спиной. - Иди в дом, а то простудишься.
        Илья ушел, еще раз пообещав оставаться на связи, на всякий случай. Ни он, ни я не произнесли этого вслух, но оба отлично понимали, о каком таком случае может идти речь. В глубине души мы не предполагали иных обстоятельств встречи, кроме как на похоронах одного из моих родителей.
        Как показали дальнейшие события, мы ошибались.
        Недели до новогодних праздников обычно несутся вперед, как пришпоренные. Быть может, их подгоняет предвкушение праздника. Да и работы к концу года обычно прибавляется.
        Казалось, скоро клавиатуры и мониторы наших компьютеров начнут дымиться: праздничный выпуск мы делали толще обычного номера. Рекламный отдел бил рекорды: Журнал день ото дня распухал от поздравлений и пожеланий. Наши дорогие во всех смыслах рекламодатели подводили итоги, наперебой хвастаясь объемами производства, продаж, масштабами сумм, перечисленных на благотворительность. Журналисты пыхтели от напряжения, облекая их горделивые уверения в красивые слова, превращая скучных дельцов и чиновников-хапуг в щедрых дарителей, искрометных шутников, скромных тружеников и добрых волшебников.
        Предновогодняя истерия забавна в своей наивности. Мы верим в чудо, торопим его и ждем, точно зная при этом, что чудес не бывает. «Пусть старый год заберет с собой все плохое!» Что может быть глупее? Уходя, он ничего не забирает, зато новый, наступающий год, добавляет очередную порцию к списку невзгод и проблем.
        Пожалуй, у меня одной настроение было ни к черту, но за бесконечной чередой дел я довольно успешно это скрывала. Ася с Сашей вздыхали с облегчением - мол, отходит понемножку - и поглядывали на меня с одобрением. Выглядело это так, будто я оправляюсь после тяжелой болезни, потихоньку встаю с кровати и учусь ходить. Только я одна и знала, что, фигурально выражаясь, все еще прикована к койке.
        Слава богу, никому из коллег не пришло в голову разглагольствовать об исцеляющей силе времени. Но очевидно, что все полагали, будто с каждым днем трагедия будет отодвигаться в прошлое и выцветать из моей памяти.
        Они ошибались, само собой. Я приходила домой позднее некуда и, оставаясь по вечерам одна, включив повсюду свет, думала только о Жанне и Даше. Я не могла понять, что заставило мою сестру сделать то, что она сделала, раз за разом прокручивая в голове все возможные варианты.
        Жанна узнала, что смертельно, неизлечимо больна чем-то вроде рака? Нет. Вскрытие бы это показало.
        Сестра выяснила, что муж изменял ей? Тут выяснить правду вскрытие не поможет, но все же я уверена, что Илья не заводил интрижки на стороне. А если бы это и случилось и Жанна узнала о любовнице, то реакцией был бы развод, а не прыжок со скалы.
        Долги, шантаж, зловещие тайны криминального толка? Весь этот набор со страниц дамского романа отпадал сразу. Сестра была обычной домохозяйкой: никакой второй, секретной, жизни у Жанны быть не могло.
        Тогда, может статься, депрессия? Я прошерстила кучу медицинских справочников, перечитала горы статей видных психиатров, изучила все симптомы и не нашла у Жанны ни одного из них.
        Депрессивный больной считает, что жизнь в прошлом была бессмысленна, настоящее не представляет интереса и ничего хорошего в будущем не ждет. Но сестра охотно вспоминала детство, юность и вчерашний день, наслаждалась каждым новым днем и строила кучу планов. Не было ни нарушений сна или аппетита, ни горестных самообвинений, ни снижения самооценки или концентрации внимания. Я выписала из одного справочника, что наиболее типичными симптомами депрессии являются снижение настроения (от легкой грусти до тяжелой тоски), утрата интереса к жизни и возможности испытывать удовольствие, снижение жизненного тонуса и активности. Но у Жанны и близко ничего такого не наблюдалось!
        Возможно, шизофрения или какое-то другое психическое заболевание? Тоже нет. У нас в роду нет тяжелой наследственности, и Жанна была абсолютно здорова и в этом смысле.
        Но вообще-то речь даже не о том, что она не состояла, не привлекалась и так далее. В сестре не было надрыва, надлома, который часто свойственен, допустим, творческим людям. У Жанны был ясный ум, трезвый взгляд на мир и покладистый характер. Она всегда оставалась спокойной, даже немного флегматичной, и лишенной двойного дна. Твердо стояла на земле обеими ногами, рациональный человек. Я могла бы поклясться, что знаю ее как облупленную, и в том, что я знала, не было и намека на истеричность, рефлексию. Если кто из нас двоих и способен на какой-то выверт, то это скорее я, чем она.
        Но самое главное, что не давало покоя, - Даша. Жанна обожала свою дочурку, она не сумела бы причинить ей вреда, не говоря уже о том, чтобы убить. Она даже по попе не могла ее шлепнуть. Если какой-то из перечисленных пунктов и был верен, то Даша все равно выпадала из логической картины. Решившись убить себя, Жанна не могла обречь на смерть дочь. Да еще на смерть настолько ужасную, кровавую.
        «Не надо!» - что означали эти слова, ворвавшиеся в мою голову той ночью? Возможно, Жанна хотела, чтобы я оставила ее в покое и перестала думать о причинах ее поступка, но если так, то я не могла сделать этого. Не могла остановиться.
        В поисках ответов сходила в церковь и даже забрела к экстрасенсу.
        Про посещение храма мне особенно сказать нечего: это было все равно что сходить к паспортистке. Обыденно, одним словом. Очевидно, чтобы получить помощь от Бога, необходимо как минимум верить в него самой. Я же постояла, посмотрела, перекрестилась, украдкой поглядев по сторонам, как надо: слева направо или справа налево, да и отправилась восвояси. К тому же священник, с которым я попробовала пообщаться, заявил, что молиться о самоубийце недопустимо.
        Что же касается экстрасенса, то тут вышло очень странно.
        В каждом номере Журнала мы публикуем гороскоп на месяц - дань моде, что поделаешь. Признаюсь, обычно я сама писала его. Саша с Асей посмеивались: поговори-ка там, наверху, со своими, пусть помогут в том-то и том-то, у тебя там связи!
        Как ни странно, получалось у меня довольно лихо. Однажды к нам даже обратился хозяин крупного мебельного салона с просьбой познакомить его с провидцем. Дескать, у него предсказание всегда совпадает, а теперь назрела необходимость в личной консультации. Координат «предсказателя» ему не дали, зато рекламщики убедили поклонника зодиака спонсировать рубрику.
        Но на этот раз я решила изменить традиции и попробовать отыскать настоящего экстрасенса. Верила ли я в людей со сверхспособностями? Скорее да, чем нет. Возможно, некоторые из нас действительно одарены необычными талантами. Если один пишет картины или стихи, а другой сочиняет музыку, то почему бы кому-то не уметь предсказывать будущее или заглядывать в прошлое?
        В Казани, как выяснилось, проживает масса людей, считающих себя экстрасенсами: колдуны и потомственные ведьмы, некроманты и гадалки всех мастей, медиумы и хироманты, обладатели даром читать будущее, трактуя Коран - священную книгу мусульман…
        Ясновидящая по имени Фарида показалась мне наиболее вменяемой, и мы заключили с ней «договор на оказание информационных услуг». Чудная формулировка, как раз в духе времени. Волшебство и провидение тоже подлежат строгому учету.
        Фарида добросовестно в подробностях расписала все, к чему стоит готовиться Рыбам, Стрельцам и прочим Козерогам. А после я, сама не до конца веря, что пойду на это, улучила подходящий момент и записалась к ней на прием.
        Принимала она в собственном салоне, который располагался в крупном деловом центре и носил ее имя. На двери кабинета красовалась картинка: Фарида, сияющая лучезарной, всепрощающей улыбкой, воздевает руки к небесам. В углу, видимо, чтобы хозяйку салона не подозревали в связях с нечистым, изображен мусульманский полумесяц.
        С собой я принесла фотографию Жанны и поступила так, как это делали ведущие в одной популярной телепередаче: попросила рассказать о женщине на фото. Фарида долго вглядывалась в снимок, водила над ним рукой, время от времени впиваясь в меня пронзительным, но при этом слегка затуманенным взором.
        Минуты шли, и взгляд ее постепенно становился все более растерянным. Фарида смотрела то на меня, то на фотографию сестры и молчала. Я ждала, не понимая, что происходит, и хотела уже спросить, в чем дело, но тут Фарида нервным движением отодвинула от себя снимок и сказала:
        - Извини. Не могу помочь.
        - Почему? Что-то не так?
        - Я не вижу ее. Как объяснить… - Фарида помассировала виски тонкими пальцами. - Обычно человек или на этом свете, или с мертвыми. Но эта женщина… Она как будто не здесь и не там, а где-то между. А когда пытаюсь понять, перед глазами появляется круг.
        - Круг? - не поняла я.
        - Да, - раздраженно ответила Фарида. - Круг или что-то вроде кольца…
        Она снова замолчала, и я спросила:
        - Это все? Больше ничего не видите?
        - Она не третьего числа родилась? - вопросом на вопрос ответила ясновидящая.
        - Нет, одиннадцатого.
        - Может, в марте? Или была третьим ребенком в семье?
        - В феврале. И Жанна первенец, - недовольно проговорила я. Что за тычки пальцем в небо?
        - Кроме круга в голове постоянно крутится цифра три. Не знаю, ничего не понимаю!
        Фарида была явно расстроена, и я тоже. На шарлатанку она не похожа. Ведь не начала же плести про разлучницу-соперницу или что-то подобное. Не пыталась наговорить всего и побольше, в расчете что-нибудь да угадать. Похоже, она вправду видела то, о чем говорила, и не могла понять, что видит. Круг и тройка - что это может означать?
        Я уже одевалась, собираясь уходить, когда Фарида вдруг сказала:
        - Вот еще что. Она не одна такая. Есть другие кроме нее.
        Глава 5
        Говорят, нечего Бога гневить. Нельзя жаловаться, что плохо живешь, потому что Он услышит, рассердится и покажет тебе: может быть намного хуже.
        Я вроде и не жаловалась, только горевала, боялась, пыталась дознаться до причин случившегося с Жанной и Дашей. Но хуже все равно стало. В конце декабря умер папа. Если в этой ситуации вообще можно говорить о благодарности, то я благодарна Всевышнему, что отец ушел легко. Просто не проснулся утром.
        Хотя и тут есть сомнения. Как знать, может быть, кто-то навестил его в предрассветной мгле. Возможно, он открыл глаза, пробудившись среди ночи, и увидел безмолвно стоящую рядом с кроватью молодую женщину, которая держала на руках маленькую девочку. Они пришли к нему, и он попросил их остаться, но вместо этого отправился следом за ними…
        В воскресенье после полудня я, как обычно проведав родителей, уехала в Казань. Думала, что мы снова увидимся на следующие выходные, но уже во вторник вернулась в Ягодное, чтобы заниматься похоронами.
        В последнее время, как взялась записывать эту историю, я особенно часто вспоминаю отца. Он стоит перед моим внутренним взором, как живой, и мне чудится, что он по-прежнему там, в живописном поселке за Волгой. Не в могиле, а в доме, который построил для мамы и нас с Жанной. Колдует в своей мастерской, белит яблони, подстригает газон. Сидит с книгой или газетой на диване в гостиной, возится с Дашей, помогает маме готовить ужин…
        Счастье, что я держу в памяти его лицо и голос, походку и жесты, а значит, это правда - он все еще жив.
        У меня папины густые, жесткие волосы с рыжеватым отливом - я всегда коротко стригла их, светло-ореховые глаза, пшеничные брови и ресницы, которые я в юности упорно красила в черный цвет. Он подарил мне веснушки и немного неуклюжую, как мама говорила, жеребячью худобу. Когда мне особенно плохо, я разговариваю с ним - бывает, что и вслух. Я знаю, что он слышит меня, хотя никогда не отвечает.
        Теперь, когда говорить мне больше не с кем, только с ними, ушедшими, отец - мой лучший собеседник. Я брожу по своей пустой квартире, в которую больше не пускаю гостей, и с отчаянной настойчивостью спрашиваю отца: как бы ты поступил на моем месте? Одобрил бы то, что я собираюсь сделать? Но чаще задаюсь вопросом: нет ли другого выхода? Может, оттуда, где он сейчас пребывает, виднее?..
        Лет пять назад отец решил купить участок на местном кладбище. Мама была против. «Зачем напоминать смерти о себе? - сердилась она. - Так и накликать можно. Помрем - похоронят, найдется местечко, никто еще поверх земли не оставался, всех закапывали».
        Кто знает, может, она и оказалась права. Но отец рассуждал иначе. Говорил, что в скорбный час хотя бы об этом беспокоиться не нужно будет. Лучше все заранее предусмотреть и обо всем позаботиться.
        Папа много лет работал строителем. Как для живых дома возводил, так, видимо, и мертвым хотел обеспечить пристанище.
        Участок выбрал красивый, возле двух молодых рябин. Они пламенеют ягодами, точно льют по умершим алые бусины слез.
        Папа и в самом страшном сне не мог увидеть, что первыми обитателями этого уголка станут его дочь и внучка. Он сколотил скамеечку и столик, и они с матерью часами просиживали у дорогих могил.
        А теперь вот и для него самого приготовили последнее прибежище.
        Мама после смерти отца вела себя собранно и мужественно. Я ожидала, что она будет не в силах подняться с кровати и мне придется взять на себя организацию похорон и поминок. Однако я оказалась лишь на подхвате: мама была полна решимости сделать для своего Володи все, что нужно, сама.
        Отношения родителей всегда казались мне идеальными. Мама с папой никогда не ругались и не выясняли отношений - по крайней мере, при нас. Если матери случалось поднимать тему развода, говоря, разумеется, о ком-то другом, она всегда при этом крестилась, как при упоминании о нечистой силе, и добавляла: «Упаси Бог!» Развод с отцом пугал маму и одновременно находился за гранью ее понимания. Думаю, папа испытывал по данному поводу схожие чувства.
        Я никогда не представляла родителей в отрыве друг от друга. Даже подумать страшно, какой одинокой мама чувствовала себя без отца.
        Начальство снова вошло в положение, и я была рядом пару дней после похорон. Но скоро пришлось выйти на работу - номер «горел». Маму я оставить тоже не могла: жила с ней в Ягодном, приезжала туда вечером, а утром катила обратно. Она, конечно, говорила, что нечего мучиться, мотаться туда-сюда в такую даль, но я видела: она ждет меня, боится ночевать одна в опустевшем доме, который стал для нее слишком большим.
        Тридцатого декабря, когда наша редакция отправилась на новогодний корпоратив, у отца был девятый день. Эта дата стала еще одним рубежом. Вся моя жизнь превратилась в сплошную череду «до» и «после». Причем «после» раз от разу становилось все хуже и горше.
        До этой черты мама была погружена в себя и убита горем.
        После - почти успокоилась, потому что повредилась рассудком.
        Думаю, это было сродни состоянию перед экзаменом. Перед сдачей организм концентрирует все силы: обнаруживаются скрытые резервы, открывается второе дыхание. Но стоит сдать, как ты расслабляешься, накатывают слабость и усталость, можно даже заболеть.
        Мама держалась до девятого дня - дальше ее не хватило.
        Таких кошмарных новогодних каникул у меня не было никогда. Мы отмечали праздник вдвоем с мамой. Я старалась изо всех сил, чтобы хоть немного отвлечь ее: нарядила елку, настрогала салатов. Даже шампанское купила… Только к чему все это?
        Началось все как раз в канун Нового года. Утром я готовила нам завтрак, когда мама вошла в кухню и бодрым тоном заявила:
        - Слушай, Яша, по-моему, нашим уже пора вернуться.
        Я выронила лопатку, которой переворачивала блины, и испачкала пол возле плиты. Уставилась на маму, не понимая, о чем это она, а мама, словно и не замечая моего потрясенного взгляда, невозмутимо продолжила, усевшись возле стола:
        - Ты бы им позвонила, дочка! Новый год сегодня, а они все там. Какой юг в декабре? Море уже ледяное, ветер, Дашуля простудится.
        - Мам, ты что, ничего не помнишь? - ляпнула я, не успев сообразить, что происходит.
        - Все я помню, - нетерпеливо ответила мама. - Папа ждал их, ждал. Поехал забирать, а теперь и его не дозовешься. - Она нахмурилась: -?Так ты позвонишь?
        Я убрала сковороду с огня и села рядом с мамой. Поцеловала в мягкую, как тесто, щеку.
        - Конечно, мамуль. Позавтракаем - и позвоню.
        Во время завтрака она пришла в себя, и мы отправились на кладбище - ей так захотелось. А ближе к вечеру мама снова заговорила о том, что Жанне с семьей пора вернуться домой.
        У нее теперь было два состояния: во время просветления она все вспоминала и принималась плакать, и тогда мои убогие потуги успокоить ее оканчивались полным провалом. Но чаще всего (а спустя недели две - постоянно) она пребывала в вымышленном мире. И тут уж орать от тоски и ужаса хотелось мне.
        Все каникулы я ломала голову, что делать. Нужно будет устроить ей консультацию у психиатра - это ясно. Оставить маму одну в Ягодном в таком состоянии невозможно, об этом нечего и думать.
        Я принялась убеждать ее, чтобы она пожила со мной в Казани. Возможно, это сумеречное состояние пройдет, если она сменит обстановку. Но мама ни в какую не соглашалась.
        - Куда это я поеду из собственного дома? - протестовала она. И если находилась в помрачении, то непременно добавляла: - Наши вернутся - а тут никого? Отец расстроится.
        Слушать, как мама говорит о них в настоящем времени, было невыносимо. Я думала, мы будем вместе ходить на могилы, вспоминать, плакать. Со временем острая боль притупится, превратится в тихую светлую грусть, и мама оправится - вот на что я надеялась. Тем более ей неизвестна истинная причина гибели Жанны и Даши. Но как идти на кладбище, как оплакивать, если муж, дочка и внучка в ее сознании живы?
        Мама отказывалась ехать, а я не могла остаться, бросить работу и ухаживать за ней. Наверное, многие осудили бы меня: для любящей дочери выбор между матерью и карьерой очевиден. Но работа была моим способом выжить. Да что там, Журнал и был моя жизнь, и если у кого-то имеются другие жизненные маяки - семья, дети, то это счастливый человек. И потом, где брать деньги? Кредитная машина, ипотека, текущие расходы… Кто возьмется меня содержать?
        Каникулы пролетели, и я решила жить в Ягодном и ездить отсюда на работу - иного выхода не видела. Однако вскоре стало ясно, что из этой затеи ничего не получится. В первый же день ближе к обеду мне позвонила соседка.
        - Марьяша, приезжай скорее! - захлебываясь, кричала она в трубку. - Мать-то чего удумала!
        Сердце у меня упало.
        - Пошла к вашим, ну то есть к Жанночкиному дому, и давай их звать! Чего, мол, к нам с отцом не приходите? Из отпуска вернулись, а не приходите? Стучит, колотит в дверь и кричит.
        - Где она сейчас? - проговорила я, соображая, что делать.
        - Дома сейчас. Уложила ее. Ледяная вся - без шапки пошла, в тапочках домашних. Хорошо еще - пальто надела!
        Все, можно не сомневаться: теперь весь поселок будет знать, что у мамы не в порядке с головой. Хотя это, конечно, не самое плохое.
        - Ей открыл кто-то? Новые хозяева?
        - Открыли - она так кричала! Там пара молодая, женщина беременная. Вышла, а Лена-то давай голосить: «Кто ты такая? Как сюда попала?» Люди слышали, Катерина с Верхней улицы за мной прибежала, я и увела Лену. Насилу увела! Не пойду, говорит, хоть ты убей! А я…
        - Спасибо вам, Наталья Павловна, - прервала я излияния соседки. Наслушаюсь еще - в разных вариантах, со всеми подробностями.
        Насколько я знаю наших, поселковых, каждый второй теперь будет считать своим долгом прокомментировать мамину выходку, посочувствовать и задать главный вопрос: Елена Ивановна с ума сошла или как? И давно ли?
        Когда я приехала в Ягодное, мама с непримиримым видом лежала в своей комнате. Кое-как выпроводив неугомонную соседку, я присела возле нее. Губы у мамы были поджаты, глаза сухие, но покрасневшие: она недавно плакала.
        Изменения в голове постепенно стали отражаться на ее внешности. Совсем скоро этот процесс пошел полным ходом, но в тот момент я наблюдая лишь первые признаки.
        Счастливое ожидание, когда же ее родные вернутся с юга, сменилось горькой обидой на весь свет: мама стала считать, будто все ее бросили, предали. Осталась лишь я, но ко мне она со временем прониклась беспочвенной, жгучей неприязнью, которая изредка сменялась плаксивостью.
        Сидя в тот вечер на ее кровати, я и предположить не могла, куда заведет нас с ней ее душевная болезнь, но чувствовала, что любимая мамуля, мой друг и добрый советчик, опора и единственный родной человек, ускользает навсегда и я не могу догнать ее, вернуть.
        - Ты почему не сказала, что они сбежали от меня? - спросила мама, отдернув руку, которую я хотела погладить.
        - Они не сбежали мамуль, просто…
        Я и сама не знала, что «просто», как донести до нее правду и стоит ли это делать. Замялась, замолчала, но мама и не ждала моего ответа.
        - И дом, оказывается, продали чужим людям! Сами на юге живут и отца забрали, а мать тут лежи! Не нужна стала?
        Она долго еще бормотала что-то в этом роде, я почти не вслушивалась. Внутри черепа словно ковыряли отверткой: там зарождалась воронка головной боли, и я уже знала, что ничем не смогу ее купировать. Это, как обычно говорила Жанна, на нервной почве. Таблетки в таких случаях не помогали, только сон. Только я отлично знала, что уснуть не удастся.
        Постепенно мама успокоилась, стала говорить медленнее и тише, пока наконец не заснула. Я тихонечко встала и вышла из комнаты. Прошла по коридору, спустилась вниз, в кухню.
        Тихий дом был населен призраками. Я шла и видела их так же отчетливо, как сейчас вижу свои пальцы на клавиатуре ноутбука.
        В гостиной, у окна, сидит в любимом своем кресле отец, маленькая Дашуля расположилась под лестницей со своими игрушками. Почему-то там ей нравилось играть больше всего. Мама печет яблочный пирог, и Жанна помогает ей нарезать яблоки для начинки. А вот и я сама - склонилась над ноутбуком и дописываю очередную статью.
        Я застонала, стиснув зубы так, что челюсти свело болью, и эта новая боль соединилась с той, что уже в полную силу терзала мою несчастную голову.
        «Что мне делать? Что?» - стучалось в виски, и я не могла найти ответа.
        Сделала то, что пришло в голову первым: отыскала в баре бутылку вина и налила себе в бокал щедрую порцию. Есть не хотелось, а вот выпить не помешает. Может, и головная боль пройдет. И тягостные мысли отступят - хоть на время.
        Вино, которое подвернулась под руку, было белым, да к тому же слишком теплым и слишком кислым. Но это лучше, чем ничего. Головная боль никуда не делась, но сознание затуманилось и снизошло спокойствие. Пусть временное, алкогольное, но, как говорится, за неимением гербовой бумаги пишут на простой.
        Я пренебрегла мудрым советом не пить в одиночестве и основательно надралась той ночью. Выпитое на голодный желудок ударило по мозгам, как кувалда, но я вливала в себя бокал за бокалом и поняла, что пьяна, только когда увидела, что бутылка опустела.
        «Пей не пей, - довольно-таки трезво думала я, - а решение принимать нужно. Никто этого за меня не сделает. Маму необходимо срочно перевезти в Казань, показать специалисту».
        На часах была половина двенадцатого, за окном - холодная чернильная мгла. И точно такая же мгла поселилась в душе. Мой последний роман закончился около года назад, не оставив на сердце даже крохотного шрама. Был и был. Сплыл. Даже позвонить и поплакаться в жилетку - некому.
        - Володя! - раздался мамин окрик.
        Меня словно огрели плетью меж лопаток. Я слезла со стула, выбросила пустую бутылку в мусорное ведро и потащилась наверх.
        Вытащить маму из Ягодного и уговорить поехать со мной в Казань было делом нелегким. Пришлось соврать, что там мы встретимся с отцом.
        Ее осмотрели врачи. Сначала невролог, а после - психиатр. Первый подтвердил гипертонию, о которой мы давно знали, и больше не нашел ничего нового. Второй долго беседовал с мамой и в итоге поставил диагноз. Он изъяснялся долго и витиевато, щедро сдабривая речь пугающими медицинскими терминами, наиболее понятным из которых был старческий психоз.
        - Что же теперь делать? - спросила я, и врач порекомендовал стационарное лечение.
        Помещать маму в психиатрическую клинику я отказалась. Доктор пожал плечами и выписал гору рецептов.
        - Голубушка, чтобы ухаживать за такими больными, нужны железные нервы и масса свободного времени, - проговорил он на прощание. - Звоните, когда передумаете.
        Врач сказал не «если», а «когда». Я сразу обратила на это внимание и скоро осознала, почему он не сомневался в моем решении.
        На работе я снова не появлялась, и на этот раз сердечности в интонациях шефа-учредителя было гораздо меньше. Кому нужен работник с непрекращающимися проблемами?
        Я уверила его, что постараюсь утрясти все как можно быстрее. Ненавидя себя за это, в красках расписала случившееся с мамой, напомнила об отце и сестре. Даже про бегство Ильи рассказала и про то, что других родственников у нас нет, поэтому мне придется справляться со всем самой. Упомянула ипотеку и автокредит. Обычно я никогда и никому не давлю на жалость - по крайней мере сознательно, но в данном случае на кону стояла моя работа.
        В итоге шеф смягчился, серые льдинки в его глазах растаяли. Он вполне искренне посочувствовал мне и разрешил взять дни в счет отпуска. Все свои отгулы я уже успела истратить.
        Глава 6
        Меня хватило на десять дней. Прежде, с августа, жизнь казалась горькой, несправедливой, тоскливой - можно продолжить синонимический ряд. Теперь же она превратилась в ад кромешный.
        Я давала маме лекарства, которые прописал доктор, но он и сам говорил, что сильные препараты можно использовать лишь в условиях стационара. А те, что он рекомендовал сейчас, нужны были больше для моего успокоения, чтобы я могла считать, будто делаю все необходимое. Реальной же пользы матери лекарства не приносили. Она послушно пила отвары, думая, что это чай, глотала пилюли, которые я растворяла в супе, но результат оставался нулевым.
        Распад ее личности был настолько стремительным, что мне временами думалось, будто она притворяется. Такого просто не могло быть. От нее прежней оставалось все меньше и меньше.
        Мама путала имена, лица и события. Экранные и книжные персонажи оказывались ее близкими знакомыми, меня же она признавать за свою дочь не желала. Иногда вспоминала о том, что у нее были муж, дочь, внучка, а теперь вот их нет рядом, но события перепутались в ее голове и мама не столько скорбела о близких, сколько злилась, что они ее бросили. Убеждать ее в чем-то было бессмысленно, оставалось лишь слушать проклятья в адрес родных. Я и не думала, что мама знает такие слова.
        Характер у нее сделался склочный и подозрительный. Мама часто кричала и плакала, была уверена, что все желают ей зла, хотят ее ограбить или убить. Однажды, придя с работы, я обнаружила ее в стенном шкафу. Вся вещи оттуда были выброшены, а сама она сидела, скорчившись, на полу, и я кое-как сумела уговорить ее выйти оттуда.
        - Только тут они меня не найдут, - плакала она. - Ходят, ищут…
        Правда, уже на следующий день она просила меня вовсе заколотить шкаф досками, потому что оттуда постоянно выходят какие-то люди и кричат на нее, отбирают еду.
        Я слышала, что больные с поврежденным рассудком много едят, но не думала, что настолько. Прежде в высшей степени аккуратная, мама теперь ела неопрятно и жадно. Куски пищи валились изо рта, не успев дожевать один кусок, она хватала второй. Она ела - и забывала об этом. Уже через полчаса после обеда она заявляла, что голодна, что я специально морю ее голодом, прячу от нее продукты.
        Вот что я действительно прятала, так это ключи, ножи и вилки. Запирать собственную мать в квартире, как зверя, чтобы она не могла выбраться, казалось мне диким, и в самом начале я попробовала не делать этого. Кончилось тем, что она вышла и принялась обходить соседей - квартиру за квартирой. Искала мужа и детей: в тот день ей казалось, что у нее дочки-первоклассницы. С тех пор мама сидела под замком, но я каждый раз тряслась от страха, что она попробует выбраться наружу через балконную дверь.
        Хуже всего было то, что я очень быстро стала бояться не за нее, а ее саму. Я мучилась бессонницей, днем ходила как в тумане, а ночью не могла сомкнуть глаз. Страх не давал мне заснуть: кто знает, что в следующую минуту придет в больную мамину голову?
        Проводя с матерью каждую свободную минуту, при этом я готова была пойти на что угодно, лишь бы не видеть, во что она превращается на моих глазах. Где-то там, внутри незнакомки со сморщенным, кислым лицом, плаксивым голосом и одутловатыми щеками, наверное, еще жила моя настоящая мамуля, но она ушла слишком далеко и уже не могла ко мне вернуться.
        Порой мне казалось, что мама вовсе не больна, а одержима, что внутри нее поселилось злобное чуждое существо - бес или демон. Ася как раз прочла книжку одной современной писательницы на эту тему, и я взяла у нее почитать. Теперь ночами я почти не спала, боясь прокараулить маму, и потому особенно много читала.
        В той книге речь шла как раз об одержимости, в итоговой сцене герой схватил одержимую бесом за руки и принялся звать по имени, надеясь вызвать из того темного места, где она оказалась. Сначала на него глядел лишь бес, но потом затерявшаяся во мраке девушка услышала зов, стала бороться за свою душу. В романе все закончилось хорошо, и я - как бы смешно это ни звучало! - решила повторить его опыт. Когда человек доведен до ручки, он еще и не на такое способен.
        Призывы мои, как и следовало ожидать, упали в пустоту. Демона, может, и можно перекричать, заставить отпустить жертву, но если человек бесцельно блуждает в руинах собственного мозга, ничего уже не поделаешь.
        - Квартиру мою хочешь отнять? - прошипела в ответ мама, и капельки слюны попали мне на щеку. - Выдра! Чертовка! Детей забрала, а теперь меня хочешь прогнать? - И дальше в том же духе.
        Через десять дней стало ясно: или я кладу маму в клинику, или скоро тоже начну ходить по соседям, прятаться в шкафах и слать Алле Пугачевой письма с просьбой забрать меня из дому, потому что меня хотят отравить.
        Доктор не удивился моему звонку. Выслушал сбивчивый рассказ о том, как развиваются события, и предложил приехать, осмотреть условия содержания. Так и сказал, как про собачий питомник или зоопарк.
        Насмотревшись зарубежных фильмов, где психиатрические клиники напоминают санатории, я приготовилась и тут увидеть нечто подобное. Но самое лучшее, что мне предложили за мои деньги, - это двухместная палата и обтекаемая услуга под названием «индивидуальный уход».
        - Может, и есть у нас где-то частные лечебницы для душевнобольных, но разве я смогу содержать маму там? Здесь-то сумму заломили, - жаловалась я Лене спустя некоторое время.
        Лучшая подруга приехала с ночевкой, для поддержки, и в тот момент мы сидели на кухне. Уже выпили припасенное мною красное вино и взялись за Ленкин мартини. Я успела и порыдать, и поругать себя, а впереди были еще несколько сменяющих друг друга стадий самобичевания и горя.
        Стоит ли удивляться, что на душе было погано. Чего ждать, когда запираешь в дурдоме собственную мать?
        - Ты не могла больше ничего сделать. У тебя что, был другой выход? - твердила Лена. Она пыталась убедить меня в том, что я осталась порядочным человеком.
        - Можно было сиделку нанять… - вяло возразила я, приготовившись услышать возражения, которые и сама прекрасно знала, потому что мы с Леной проговаривали их раз десять.
        - А тебя самой надолго хватило бы? Сиделка что - пришла и ушла. Вечерами, в выходные, все время - ты попробовала уже! Да и профессор сказал, Елена Ивановна может стать агрессивной. Прирезала бы тебя. А там и уход, и лечение…
        Все это я знала. Но при мысли о том, что мама осталась в приземистом здании с зарешеченными окнами, которое как будто врастало в землю под тяжестью человеческой скорби и боли, у меня все внутри переворачивалось.
        Вправду ли не было иного выхода или же его не было для меня, для человека, который хочет любой ценой сохранить спокойную и благополучную жизнь? Может, я просто не желала видеть иных вариантов?
        Начало февраля выдалось холодным. От мороза, казалось, звенели стекла в окнах, дети не ходили в детские сады и школы, а взрослые появлялись на работе с обмороженными щеками. Я отвезла маме полосатые шерстяные носки и толстую кофту, ее любимое пуховое одеяло и шаль. Медсестра с сахарной улыбкой взяла все это из моих рук, а в маминых глазах не вспыхнуло и крошечной искорки.
        Ей кололи какие-то препараты, и теперь она стала гораздо спокойнее. Появился румянец, из взгляда пропали затравленность и подозрительность, вместо этого появились заторможенная вялость и сонливость.
        - Тебе нужно продать дом в Ягодном, - сказала Лена. - У меня знакомая риелтор есть, найдет покупателя и с ценой не обманет. Место там отличное, земля дорогая.
        - Не могу! - отбивалась я. - Мать упекла, теперь еще дом продам…
        - Прекрати себя жалеть! - рассердилась Лена. - Надо здраво смотреть на вещи!
        Этот разговор был уже в другой раз. Лена забежала ко мне на работу, и мы пошли обедать в ее любимый «Макдоналдс», он неподалеку от нашего офиса. У подруги настоящая страсть к тамошней еде. Сейчас модно поругивать американский фастфуд, но я тоже могу время от времени съесть чизбургер. Да и кофе там отличный, на мой вкус.
        - Ипотеку закроешь, автокредит погасишь. Квартиру можно побольше взять, и еще останется! Спокойно, без напряга будешь за мать платить, а не как сейчас.
        Лена знала, что почти вся моя зарплата шла на выплаты. Я постоянно брала подработки, ночами писала статьи на заказ, чего уже давно не делала.
        - Похудела вон как, одни глаза! - В этой фразе, впрочем, слышалось что-то похожее на зависть. Борьба с весом была важной частью Ленкиной жизни.
        - Ладно, подумаю, - пообещала я, чтобы прекратить этот разговор и отвязаться от подруги.
        За соседним столом сидела белобрысая девчушка лет четырех в нарядном платье. Она лопотала что-то, а женщина, что сидела напротив, слушала и улыбалась. Стол перед ними был уставлен коробочками, стаканчиками, свертками, и обе были полностью поглощены друг другом, вкусной едой, хорошим, счастливым днем. Подошла девушка в красной форменной одежде, вручила девчушке шарик и спросила, как ее зовут.
        Ответа ребенка я не услышала. В голову привычно полезли мысли о том, что Дашуле никогда не подарят шарик, она не выпьет молочный коктейль, не угостится мороженым. Не отведает своих любимых персиков. Для нее не наступит весна, она не вырастет и не пойдет в школу, а мы не будем повязывать ей нарядные бантики и собирать портфель.
        На глаза навернулись слезы. Лена проследила за моим взглядом.
        - Слушай, Яшка… - Она отодвинула от себя поднос с обедом и наклонилась ко мне через стол, словно боялась, что нас могут подслушать.
        Я в который раз поразилась, какие у Лены красивые глаза - большие, глубокие, зеленые. Мужики тонут в них, как в теплом озере в ясный летний день, их затягивает и кружит, но… всегда выбрасывает на берег. Лена очень хочет нормальных, длительных отношений - хочет почти так же сильно, как похудеть. Но ей не везет в личной жизни, как и мне.
        - Ты не думала, что это все неспроста? - почти прошептала подруга.
        - Что именно?
        Заговорщицкий Ленкин вид меня немного позабавил, я даже отвлеклась от мыслей о маме и Дашуле.
        - Да все! Вы так хорошо жили. Семья образцовая, как с картинки! С деньгами порядок - вон, дома какие и у родителей, и у Ильи с Жанной. Мать с отцом всю жизнь душа в душу, сестра с мужем - тоже. Дочка у них чудо, и у тебя все отлично. В личном, может, не очень, но зато карьера! В общем, что я тебе говорю, сама знаешь!
        - Знаю, и что?
        - А то, что кто-то мог и позавидовать!
        - Так и завидовали, наверное, не без того. - Я пожала плечами и отхлебнула кофе. Даже немного остывший, он все равно оставался вкусным. Обычно я брала с собой еще один стакан, на вынос, но сегодня слишком холодно. Пока дойду до работы, кофе превратится в лед.
        - Сглазить могли, порчу навести! А может, кто-то вас проклял! - выпалила Лена, удивляясь моей непонятливости. Проходящая мимо молодая парочка оглянулась. Лена смутилась и опять понизила голос.
        Я, конечно, сразу поняла, к чему клонит подруга. Она, в отличие от меня, всегда была мистически настроена: свято верила в НЛО, снежного человека, пришельцев и ведьм. Нет такой запредельной чуши, с которой Лена не согласилась бы. Мне всегда казалось странным: неужели можно родиться в двадцатом веке, быть биологом по образованию, преподавать, сделать операцию по коррекции формы носа, принимать импортные витаминные добавки и одновременно полагать, что злобная бабка-шептунья способна водрузить тебе на лоб венец безбрачия и обречь на вечное одиночество?
        После того как я увидела в своей комнате мертвую сестру, мой скептицизм дал серьезную трещину, а визит к Фариде сделал раскол еще шире, но убеждения Лены все равно казались глупыми, кукольными. Ей ни с чем таким не приходилось сталкиваться, просто так было интереснее жить.
        - Не люблю я эти разговоры. - Меня всегда коробило от фанатичного блеска, который появлялся в глазах подруги, когда она принималась вещать о потустороннем.
        - Нет, послушай! Это, по-твоему, совпадения? - Лена защищала свои убеждения с той же надрывной страстью, с какой алкоголик клянется бросить пить. - Не слишком ли много совпадений?
        - Бывает и похлеще, - усмехнулась я. - Ты же встретила Юрасова в метро, помнишь? Много у вас было шансов встретиться? Если бы я в книжке такое прочла, выкинула бы ее в мусорку, потому что решила, что автор держит читателя за идиота.
        Случай с Юрасовым был анекдотичный. Они с Леной какое-то время встречались, но дело шло на спад, и оба, как выяснилось, погуливали на стороне. Юрасов соврал Лене, что едет к матери, в другой регион, а она ему наплела, что уезжает в командировку. Можно представить себе их лица, когда они столкнулись в московской подземке: он с какой-то женщиной, Лена - с другим мужчиной.
        Подруга на миг растерялась, но тут же взяла себя в руки.
        - Ты мне зубы не заговаривай! Знаю я вас, журналюг. Я все равно считаю: хорошо, что ты там не живешь. Может, поэтому тебя и не коснулось!
        - Да уж, не коснулось, - прохладно ответила я.
        - Извини, не так выразилась. - Лена смутилась, но не сдалась: - Ты хоть жива и здорова! А все остальные… Дом нужно обязательно продать!
        Я вспомнила эту беседу, когда в очередной раз поехала в Ягодное.
        Старалась бывать в отчем краю как можно реже, слишком тяжело давались визиты в опустевший родительский дом. Гулкий, пустой, заброшенный, он казался мне… немного безумным. Как мама. Хозяева покинули его, и он сошел с ума от одиночества и тишины. Вроде бы внешне остался прежним, но это лишь оболочка. А в глубине притаилось что-то чужое, опасное. Время замерло в холодных стенах, окна сверкали лукавым лихорадочным блеском, а воздух был прокисшим, прогорклым.
        За домом приглядывала соседка, все та же Наталья Павловна, я отдала ей мамины ключи. А сама наведывалась, только если нужно было что-то из маминых вещей или требовалось забрать квитанции по оплате. На этот раз я явилась как раз за ними.
        Ночевать никогда не оставалась: старалась приехать пораньше и уехать засветло, чтобы темнота не застала меня в Ягодном. Прошлась по комнатам, заглянула в кухню и приготовилась выйти за дверь, как вдруг в памяти всплыл недавний разговор с Леной. Стоя здесь, внутри затаившегося дома, я вдруг представила, будто нахожусь в утробе мифического чудовища, и слова подруги перестали казаться такими уж глупыми.
        Нет, конечно же, я по-прежнему не верила в сглаз и порчу. Не думала, что какой-то завистник проклял нашу семью. Но зато со всей отчетливостью поняла, что мертвый дом пьет мою душу. Наверное, Илья знал, что делал, когда убегал из Ягодного: невозможно двигаться дальше, волоча за собой груз прошлого.
        Глава 7
        Прошла весна, вслед за нею незаметно промелькнуло и лето.
        Когда в годовщину смерти Жанны и Дашули я пришла к ним на кладбище, то увидела на могилах девочек огромные роскошные венки. На папиной - тоже. Илья побывал. Специально пришел пораньше, чтобы не столкнуться со мной, поняла я, но это меня ничуть не задело.
        Я стояла возле дорогих могил и думала о том, как бесконечно, непоправимо поздно мы осознаем, что наши любимые, близкие не вечны. Уже завтра может наступить день, когда их не окажется рядом, и тогда все, что нам останется, - горечь сожалений и неуемная, непрерывная боль. Я глядела на памятник, недавно установленный на могиле Жанны, на фотографию, с которой сестра улыбалась мне, и меня пронзило ощущение, что она стоит возле меня.
        Это не было похоже на тот страх, что я испытала, увидев ее ночью сидящей на моей кровати. При свете дня убедить себя в том, что бояться нечего, довольно легко. Кладбище никогда меня не пугало, здесь было тихо и безмятежно. Солнечные лучи скользили по ветвям деревьев, легкий ветерок доносил издалека тягучий, медовый запах луговых трав.
        Нет, я не боялась. Было просто ясное, совершенно отчетливое знание: Жанна сейчас подле меня. Я прислушивалась, готовясь услышать ее голос, смотрела в глаза сестры на фотографии, и меня словно затягивало куда-то в глубину. Секунда - и рука ее коснется моей руки…
        - Вы ничего покушать не принесли? - раздалось за спиной.
        Я ахнула от неожиданности и обернулась так резко и неловко, что ударилась бедром о металлическую ограду. Неподалеку от меня стояла девочка-подросток. Одета чистенько и опрятно, волосы гладко зачесаны, а сверху - ободок с бантиком. По нелепому украшению и тихой, блуждающей по безмятежно-гладкому лицу улыбке я догадалась, что девочка больна. Блаженная, юродивая - так называли подобных ей людей в старину.
        - На Пасху яички крашеные на могилы приносят, куличи, - продолжила девочка. Голос у нее был чистый, звонкий, но слегка подрагивающий, вибрирующий, как будто неуверенный.
        - Пасха уже прошла, - откашлявшись, проговорила я.
        - Может, ты просто так принесла конфетки или яблочко? Я люблю яблочки. Только не зеленые. Они бывают кислые, а мне нравится, когда сладко.
        Речь ее лилась свободно, певуче. Прежде я никогда не видела эту девочку в Ягодном. Наверное, приехала с родственниками навестить чью-то могилу. Может, мать или отец выпустили ее из виду и она заблудилась?
        - У меня с собой ничего вкусного, - с сожалением сказала я.
        Мне вдруг захотелось чем-то угостить девочку, порадовать. Та подошла ближе и вдруг улыбнулась еще шире, глядя на что-то за моей спиной и вытягивая руку в сторону.
        - Та малышка тоже любит сладкое. Она сама мне сказала.
        Я оглянулась, но в той стороне, куда указывала девочка, были только могилы моих близких.
        - Кто сказал? Там никого нет, - прошептала я.
        Обычный летний день вдруг перестал быть таковым, приобретая черты ирреальности. Что-то вокруг стало иным, словно весь мир, вся Вселенная сдвинулась с привычного места. Неведомое нечто глянуло на меня из-за обычно непроницаемой завесы, которая отделяет наш мир от сотен тысяч других миров.
        Девочка засмеялась, продолжая тянуть руку в ту же сторону.
        - Да есть же, есть! Эта девочка меньше меня. Она говорит, что любит персики. Они пушистые. Когда плыла на кораблике, кушала такой персик.
        В голове эхом отдались слова Ильи: «Жанна скормила ей большущий персик. "Пушистый", - сказала Дашуля. Она очень любит персики. Любила…».
        - Откуда ты знаешь? - не в силах сдержаться, выкрикнула я.
        Улыбка на губах девочки погасла. Лицо сморщилось, стало обиженным, недовольным. Она опустила руку и плаксиво сказала:
        - Ну вот! Ты ее напугала! Зачем так громко? Мама говорит, воспитанные люди говорят тихо.
        - Прости! Прости, пожалуйста, я просто… Не буду кричать… - Я никак не могла прийти в себя, собраться с мыслями.
        - Верочка! Вот ты где! - К нам, обходя ограды и могилы, спешила женщина. - Разве так можно? Ушла и ничего не сказала!
        Девочка обернулась и пошла ей навстречу, по-видимому позабыв обо мне. Женщина поздоровалась со мной, поглядев с недоверием, будто опасалась, что я могла причинить вред ее ребенку. В том, что передо мной мать девочки, я не сомневалась: они были очень похожи, только в чертах женщины не было блаженной неподвижности.
        - Мама! - проговорила девочка, и улыбка вернулась на ее личико.
        Мать взяла ребенка за руку, и они пошли прочь. Я смотрела им вслед, все еще слишком потрясенная произошедшим. Но оказалось, что ничего еще не закончилось.
        Девочка внезапно вырвалась от матери, остановилась и снова уставилась в мою сторону. На меня и на что-то за моей спиной. Туда, где, по ее словам, совсем недавно стояла Дашуля. Глаза ее стали большими и внимательными. Теперь в них светился ясный ум - то, чего прежде не было.
        Мне казалось, я вросла в место, на котором стояла, и больше не сумею с него сдвинуться. Замерла, застыла, язык прилип к гортани. Я покорно ждала, понимая, что сейчас услышу еще что-то, способное перевернуть мир с ног на голову.
        - Верочка, ты что? Пойдем!
        Но девочка не реагировала, продолжая смотреть и прислушиваться к чему-то. Женщина стояла рядом, беспомощно глядя то на меня, то на дочь.
        - Она просит сказать тебе: «Не надо», - на этот раз голос девочки был глухим и безжизненным. - Тебе покажется, что надо ехать, но ты не должна. Ни за что не надо туда ехать.
        - Куда? - Я до сих пор не понимаю, как не потеряла рассудок от всего происходящего, как могла стоять, слушать, говорить.
        - Да не слушайте вы ее! - громко и надрывно сказала женщина. - Видите же, ребенок болеет. Она у меня…
        - Пойдем домой, мама! - Девочка снова взяла мать за руку, словно ничего и не случилось и она не произносила своего предупреждения. Хотя, скорее всего, девочка уже позабыла об этом.
        Я смотрела, как они уходят, скрываются из виду - что еще оставалось делать? Жанна снова пыталась связаться со мной, теперь через больного ребенка, который, видимо, более восприимчив к таким вещам. Выходит, «не надо» - это предостережение. Но от чего меня предостерегали? Я не планировала никаких поездок, никаких командировок.
        Мне стало не по себе на безмолвном кладбище, где теперь никого, кроме меня, не было. Или, наоборот, они были рядом? Просто я не могла увидеть их, как юродивая девочка. Я-то не могла, но они старались дотянуться до меня, прикоснуться, заговорить.
        Волоски на руках встали дыбом. Казалось, чьи-то ледяные пальцы скользнули по коже, погладили меня по затылку. Мне стоило невероятных усилий сдержать крик, я выскочила за оградку и побежала прочь, боясь оглянуться.
        Мама про день памяти старшей дочери и внучки не вспомнила. Она вообще не подозревала теперь, что когда-то была счастливой матерью и бабушкой.
        Я постаралась примирить свой разум с тем, что произошло на кладбище, - мне было не впервой. Уговорила себя перешагнуть и постараться не думать об этом. Это стоило мне новой дозы успокоительных, бессонных ночей при неизменном свете ночника, иногда - алкоголя, но в итоге сцена у могилы постепенно отошла в прошлое. Тем более что больше ничего не происходило, да и ехать я никуда не собиралась.
        Прошло еще полтора года. Третья моя одинокая зима осталась позади. Выпавший снег растекся ручьями и сгинул, и уже в конце марта сложно было поверить, что морозы и метели и вправду бывают на свете. Весна летела вперед и хлопотала над просыпающимся от стужи городом, наводила уют и красоту, как хорошая хозяйка. Жаркие лучи прогревали стылую землю, и первая травка торопилась пробиться на поверхность.
        Дворники забросили снеговые лопаты и хрустко шаркали по асфальту растрепанными метлами. Время от времени улицы умывались дождем, который звенел и гремел по дорогам и крышам. Так яростно шуметь умеют только весенние или летние ливни. Это осенний дождь шепчет, шелестит и печалится, а весенний быстро заканчивается, проносится над городом и мчится прочь. Машины после него задорно сверкают влажными разноцветными боками, и даже лица на билбордах кажутся посвежевшими.
        Каждый день по пути на работу я жадно вдыхала, вбирала в себя весеннюю суматоху. Она будила надежды, будоражила душу, обещала перемены, и я начинала верить в возможность грядущего счастья.
        Раны мои затягивались, и даже маме полегчало, она выглядела лучше, хотя по-прежнему не узнавала меня. Доктор не уставал повторять, что состояние ее стабильно и она окрепла физически.
        На Восьмое марта я подарила ей платье-халат из мягкой сиреневой ткани. На подоле цвели фиолетовые ирисы. Сверкали золотистые пуговки, похожие на крошечные солнышки. Мама долго разглядывала подарок, а потом улыбнулась почти забытой улыбкой.
        - Цвет красивый, - сказала она. - Ирисы я люблю. Как они пахнут!
        - Знаю, мамуль, - пробормотала я, стараясь не расплакаться. В прошлом году мне не разрешили навестить ее на этот праздник: ей тогда стало хуже.
        В начале апреля я встретила в торговом центре Илью. Он ехал на эскалаторе вниз, а я поднималась наверх. Илья хорошо выглядел: отпустил волосы чуть длиннее, чем раньше, и это ему шло, придало лицу утонченность.
        В последний раз мы виделись давно, еще на похоронах отца. Разговор вышел формальный, мне было не до общения. Но я видела, что папина безвременная смерть потрясла его. Они были близки: Илья считал папу не свекром, а почти отцом. Илья принес огромный траурный венок, и глаза у него были красные и воспаленные. Наверное, чувствовал себя виноватым, потому что избегал отца в последние месяцы, отталкивал и не оказался рядом, когда был так нужен.
        Смерть близкого человека - всегда тяжкий удар, но если к горю примешивается чувство вины, то горечь утраты становится еще горше, а тяжесть еще неподъемнее.
        В тот день в торговом центре мы с Ильей встретились взглядами, кивнули и улыбнулись друг другу. Оба почти одновременно сделали какое-то неловкое движение, вроде бы рванувшись навстречу один к другому. Я хотела крикнуть, чтобы он подождал меня, что я сейчас спущусь, и, по-моему, он хотел сделать то же самое.
        Однако мы оба промолчали.
        Движущаяся лента унесла нас в разные стороны, на разные уровни, и Илья затерялся в толпе. Жалела ли я, что мы так и не перебросились ни словом? Пожалуй, нет. Что могли мы сказать? О чем нам было разговаривать? В прошлом нас связывало слишком многое, но ни мне, ни ему не хотелось об этом вспоминать. А в дне сегодняшнем точек соприкосновения не было.
        Да и вообще есть что-то нездоровое в том, чтобы говорить о погоде и ценах с человеком, который видел, как твоя сестра прыгнула вниз с высоты почти пятидесяти метров.
        С момента, когда я узнала о трагедии с Жанной и Дашей, мне казалось, что в районе солнечного сплетения у меня заложена бомба. Я почти слышала тиканье часового механизма и постоянно ожидала взрыва. Засыпала с трудом, просыпалась по утрам с ощущением противного холодка в желудке и готовилась к худшему. Худшее наступало, подтверждая мои опасения. Отсчет не прекращался.
        Но спустя год тиканье стало значительно тише. А спустя почти три года я начала думать, что смогу вернуть свою жизнь в относительно нормальное русло.
        Постепенно я смирялась со своим одиночеством, сживалась с ним. Как написал в одном рассказе Михаил Зощенко, человек не блоха - ко всему может привыкнуть. То, что вчера казалось невозможным и мучительным, сегодня составляет часть жизни.
        Мои любимые: отец, сестра, племянница - были мертвы; мама лишилась рассудка, оказалась в психиатрической лечебнице. Я же, которая и представить себе не могла, что могу лишиться родных, свыклась с этим фактом и продолжала жить. А временами даже получала от этой жизни удовольствие.
        Любимых не было больше со мной, но еда не теряла вкуса, фильмы и книги оставались занимательными, шутки смешили, желание путешествовать манило в дорогу. Деньги зарабатывались. Вещи покупались и хорошо сидели на фигуре. Я общалась с друзьями, ходила на работу, погружалась в новые проекты.
        Иногда я ненавидела себя за это врожденное умение предавать, за способность забывать, перешагивать через прошлое. Но потом думала: если не готова умереть, то надо радоваться, что способна на такое предательство.
        Призрак сестры больше не напоминал о себе, трагедия становилась достоянием истории.
        Тем оглушительнее был грохот взрыва, который прогремел в середине июля.
        Глава 8
        В знаменитом письме Курта Воннегута, адресованном выпускникам, есть гениальная фраза о том, что не стоит напрасно беспокоиться о чем-то, что может случиться в будущем, просто потому, что плохое обычно наступает без предупреждения, в один из самых обычных вторников, и предугадать его (а тем более предотвратить) невозможно…
        Обстановка в редакции с утра была накаленная: разразился скандал с фирмой, разместившей у нас рекламный текст. Гендиректор «Грани», некто Колесов, легко пошел на контакт, рассказывал расстроенный Дамир, а когда текст был готов, похвалил его и разрешил разместить в Журнале. Устно.
        - Как я прокололся? - сетовал коммерческий директор, и в глубине души я костерила его почем зря, хотя вслух старалась ободрить. Разумеется, нужно письменно согласовывать с заказчиком каждый чих - это аксиома.
        Колесов получил положенное ему количество экземпляров, мы стали ждать оплаты. Которая не поступила. Гендиректор «Грани» заявил, что в материале допущены грубейшие ошибки, текст корявый, поэтому платить он не будет.
        - Ясно же, этой скотине халявы захотелось! - Дамир бушевал, но поделать ничего не мог. В договоре было предельно четко написано про необходимость согласования.
        Корреспондентка, которая писала текст, горестно рыдала в углу, и Ася отпаивала ее успокоительным. Все боялись реакции учредителя, а обязанность сообщить ему о случившемся лежала на мне.
        К обеду буря улеглась. Денег эта окаянная «Грань», чтоб ей прибыли не видать, конечно, не выплатит: мы подарили нечестному заказчику журнальный разворот с хвалебной статьей. Но шеф отнесся с пониманием, так что головы с плеч не полетят.
        В обеденный перерыв мы - Саша, Ася, я и Дамир, который в этот раз присоединился к нам, - продолжали обсуждать случившееся и строить планы мести. Изощреннее всех был осознававший свой промах руководитель рекламного отдела.
        Зал ресторанчика был небольшой, немного тесный, но уютный. Посетители сидели не на стульях, а на коричневых диванчиках, так что гости были отделены друг от друга высокими спинками. Официант принес наш заказ.
        Я сидела спиной к входной двери, лицом к огромному телевизору, подвешенному под потолком. Время от времени я возвращалась к нему взглядом: там крутили музыкальные клипы. Исполняли в основном рэп: на экране красивые девушки вертели попами и выпячивали губки, а парни, покрытые сетью татуировок, разводили в стороны и скрещивали руки, будто аплодируя самим себе, щурили глаза и по-птичьи склоняли набок головы.
        Мы уже заканчивали обедать, когда картинка сменилась, пошел блок местных новостей. Сначала, как водится, говорили о политике и экономике, а под конец вспомнили о культуре и криминальных происшествиях. Я вставала из-за стола, когда прозвучали слова, заставившие меня застыть на месте. Так и замерла на полусогнутых, а на экране хаотично мелькали кадры, и захлебывающийся женский голос скороговоркой произносил:
        - Ужасная трагедия произошла сегодня в Нижнекамске. Погибли молодая женщина и грудной ребенок. По предварительным данным, мать утопила новорожденного сына в ванной, а после покончила с собой, перерезав вены. Тела обнаружил муж женщины, который, как обычно, пришел с работы на обед около двенадцати дня. По данному эпизоду возбуждено уголовное дело, начались следственные мероприятия. Позже мы вернемся с подробностями.
        Новостной блок завершился прогнозом погоды, а я плюхнулась на кожаный диванчик, чувство было такое, будто меня оглушили. Коллеги столпились возле стола, они говорили что-то, я видела, как их рты открываются и закрываются, но не понимала ни слова.
        Мать жестоко убивает маленького ребенка, без видимых причин совершает самоубийство. В моей жизни уже была подобная история.
        «Она не одна такая. Есть другие кроме нее!» - всплыли в памяти полузабытые слова.
        - Марьяна, что случилось? - пробился ко мне откуда-то из другой вселенной голос Аси.
        - Все нормально, я просто… Душно здесь, повело как-то, - пробормотала я, снова пытаясь встать и выбраться из-за стола.
        - Может, салат несвежий? - озабоченно нахмурился Дамир. - Мне вроде показалось, от него был какой-то душок. Я сейчас позову менеджера и попрошу, чтобы мне…
        - Не надо никого звать! Все прошло. Мне просто на воздух нужно.
        Саша подхватил мою сумку, и мы направились к выходу. Конечно, они с Асей поняли, что меня выбила из колеи новость про трагическую гибель матери и младенца. Только вот они решили, что дело в тяжелых воспоминаниях о смерти Жанны и Даши.
        Друзья и предположить не могли, до какой степени история, рассказанная в новостях, была схожа с обстоятельствами гибели моих родных. Никто, кроме Ильи и меня, не знал правды.
        Всю дорогу до редакции я молчала. Ася и Саша тоже притихли, и только Дамир разглагольствовал о чем-то - я и под страхом смерти не смогу вспомнить, о чем. Мысли были заняты лишь одним: что толкнуло ту несчастную убить себя и собственного ребенка?
        Все, что казалось похороненным на дне памяти, вылезло наружу. Прошлое вернулось, мертвецы вышли из могил.
        Я не могла думать ни о чем другом, хотелось поскорее вернуться домой и сесть за компьютер, чтобы узнать подробности происшествия. Два случая - с Жанной и той женщиной из Нижнекамска - должны быть как-то связаны!
        Уйти пораньше не получилось: неотложные дела требовали внимания, люди обращались с вопросами. Я пыталась сосредоточиться, собрать мысли в кучу, но это удавалось плохо, я сердилась и на себя, и на окружающих.
        Как назло, еще и Люция, новая корреспондентка, которая работала у нас месяца четыре, притащила свою заметку. Я сразу поняла, что приняли мы эту девушку зря: намучаемся, а отдачи будет ноль. Взять ее попросил друг нашего шефа, отец Люции. Девушка окончила журфак, причем с отличием. Бог знает, как ей это удалось, по всей видимости, снова помог папаша, но журналист из нее - как из меня балерина.
        Зачем Люция являлась на работу, никто не понимал. Каждое утро она, нарядная, в новом платьице или кофточке, с густо подведенными влажными глазами, вытянутыми к вискам, с идеальной укладкой роскошных черных волос и тонной грима на симпатичной мордашке, впархивала в редакцию, обдавая нас запахом дорогущего парфюма.
        Люция радовалась: ее фамилией подписаны несколько публикаций в Журнале. Она старалась ни с кем не ссориться, хотела угодить мне и Саше, слушалась Асю - наглости и заносчивости в ней не наблюдалось. Беда в том, что писать девушка не умела совершенно. Любая информация в ее голове превращалась в кашу, и она вываливала эту приторную массу на страницы, не в силах увязать один факт с другим. Читать ее материалы было невыносимо.
        Я бы охотнее всего вообще ничего ей не поручала, но это было бы несправедливо по отношению к другим журналистам: не может же кто-то сидеть и трещать по телефону с подружками, а кто-то пахать. Поэтому Люция ходила на встречи и брифинги, портила бумагу, а после покорно брала из моих рук исчерканные листы и пыталась вносить изменения. И делала это раз за разом, пока от ее первоначального варианта не оставалось и следа.
        Эта девица, при всей ее вежливости и улыбчивости, раздражала меня, как заусеница, которую, как нарочно, постоянно задеваешь. Ей все в жизни удалось на раз-два: ни тебе конкурсов, ни отборов, ни жуткого «вы нам не подходите». Дверь, которую другие штурмуют годами, распахнулась, стоило ее отцу произнести: «Сезам, откройся!»
        Например, я, прежде чем сесть в редакторское кресло, изрядно потрудилась в журналистике. Ведь, как говорится, не потопаешь - не полопаешь. Начинала в маленькой ведомственной газетке, без устали бегала на встречи и мероприятия, брала интервью, писала обзоры и репортажи с конференций. Через год стала заместителем главного редактора и поняла, что в данном издании это - потолок. Я упиралась в него головой и не могла прошибить, потому что главредом была сама владелица газеты.
        Когда получила предложение перейти в крупную республиканскую многотиражку, согласилась не раздумывая. И ничего, что опять простым корреспондентом: нужно набираться опыта. В этой газете мне нравилось все: бешеный ритм, напряженная, головокружительная, чуть шальная атмосфера, которая царила при сдаче очередного номера, запах типографской краски от свежей газеты. Нравилось бояться: «Ох, не успею сдать статью вовремя!» - но при этом понимать, что обязательно смогу. И радоваться как дитя, когда все получалось.
        Мы выходили трижды в неделю, и я выкладывалась на все сто, пахала как проклятая. У меня были две авторские рубрики, собственная колонка плюс я много писала для рекламодателей на заказ. Когда оглядываюсь назад, те годы вспоминаются как один бесконечный день, который я проводила то в разъездах, то в беседах, то за компьютером.
        А такие, как Люция, поднимаются по служебной лестнице даже не вспотев, двигаясь с неспешностью и тупой уверенностью откормленного кота, который направляется к своей миске, зная, что она полна до краев, чувствуя, что имеет право есть из нее, потому как хозяева его обожают.
        Статья, которую девушка принесла на этот раз, была про юбилейный концерт местной звезды эстрады. Вклад звезды в искусство и без того был сомнителен, а уж в представлении Люции и вовсе вызывал недоумение. Мало того, она снова допускала те же ошибки, что и в предыдущих текстах.
        Я почувствовала, как внутри поднимается огненная волна, и поняла, что не сумею сдержаться. Это было сильнее меня: раздражение, неприязнь усилились потрясением, которое я испытала в кафе, и мне хотелось наорать на Люцию, сбить с ее лица это безмятежное выражение.
        - Это никуда не годится, - сказала я для начала.
        - Вы только скажите, где поправить! - На свете не так уж много людей, которые смогли бы так хладнокровно отреагировать на критику.
        - Ты не поняла. Текст нужно не поправить, а полностью переписать. Это просто мешанина. Ни конца, ни начала. - Я понимала, что говорю громче, чем нужно. Ася подняла голову и беспокойно поглядела в нашу сторону.
        - Но вы же раньше говорили, где исправить, и я делала.
        Она все еще продолжала улыбаться. А этот тон! Люция говорила со мной как любящая мать с ребенком, который ей надерзил.
        - Думаешь, я вечно буду за тебя статьи переписывать? Извини, не собираюсь жизнь положить на то, чтобы учить тебя азам профессии.
        - Но я только недавно пришла! Я же стараюсь! Как будто у всех все сразу получается!
        Она хотела сказать что-то еще в том же духе, но я недослушала.
        - Люция, можно я скажу честно? Как журналист ты безнадежна. Тебе нужно сменить работу, пока не поздно. Ты все равно скоро поймешь, что это не твое.
        - Хотите сказать, я бездарная? - выкрикнула она и выбежала из кабинета, начав рыдать еще на пороге.
        Все, кто были в офисе, как по свистку, уткнулись в свои бумаги. Им было неловко, как будто они застали нас с Люцией голыми. Я уверена, что все без исключения разделяли мое мнение, но эта сцена выглядела так, будто злая редакторша сорвала зло на малолетней девчонке, унизила и довела ее до истерики (в какой-то степени так оно и было). Тем более, несмотря на глупость, Люция, в общем-то, всем нравилась своим добродушием.
        Вдобавок я с запозданием сообразила, что могла бы дождаться, пока все уйдут, и сказать то, что сказала, с глазу на глаз. Прежде я никогда в жизни не позволяла себе публичных выволочек!
        Я неловко откашлялась, думая, что сказать. Но говорить не пришлось: зазвонил телефон, и Ася соединила меня со звонившим. День покатился дальше, все занялись делами, и неловкая сцена если не забылась, то отодвинулась в прошлое.
        Люция вернулась из туалета с красными глазами и распухшим носом. Мы впервые видели ее без косметики, и, если бы кто поинтересовался моим мнением, я бы ответила, что так ей гораздо лучше. Не заплаканной, а ненакрашенной.
        Спустя некоторое время Ася сделала мне знак, и мы вышли в коридор.
        - Знаю, что ты скажешь. Была не права, прилюдно наговорила девочке гадостей и все такое.
        - Я не о том. - Ася взяла сигарету. - Все ты правильно говорила. Но ты же знаешь, кто ее папочка. Шефу не понравится.
        Господи, что за день-то такой? Не одно, так другое.
        - Мне что, пойти и извиниться? Чтобы она вечно на моей шее сидела?
        - Не кипятись, - невозмутимо проговорила подруга. - Ты обидела единственную дочь лучшего друга шефа. Родители в Люции души не чают.
        Ася права, абсолютно права. Этот момент я вообще выпустила из виду. Дернул меня черт за язык! Подумаешь, ну, поправила бы ее бредовый текст, даже переписала. От меня бы не убыло. Люция бы все равно наигралась в корреспондентку и уволилась. А теперь что?
        Эти слова я проговорила вслух, признавая Асину правоту.
        - Надо помириться. Она девчонка отходчивая.
        Вечером я подошла к столу Люции. Та глядела настороженно: наверное, ждала, что я опять накинусь на нее и заставлю писать заявление об уходе. На душе стало еще гаже, и я решила не врать и не юлить, а говорить прямо. К тому же меня посетила удачная идея.
        - Люция, я хочу извиниться. Перегнула палку, говорила с тобой слишком резко и… В общем, была не права. Прости.
        Девушка держала в руках листок бумаги, как будто хотела защититься им от меня. Но после этих слов опустила свой щит и часто-часто заморгала, пытаясь не расплакаться.
        - Я подумала вот о чем. Репортажи, очерки - не самая сильная твоя сторона. Но мы можем попробовать кое-что другое: открыть новую рубрику - вроде «Женского клуба»…
        Прежде я об этом не думала: мода, косметика, кулинария - в нашем Журнале такого не было. Мы позиционировали себя как серьезное издание, писали о бизнесе, экономике, социальных проблемах. Но если известные, успешные люди поделятся секретами с простыми смертными, расскажут, как готовят любимые блюда или выбирают наряды, какой последний фильм посмотрели и книгу прочли, вдруг это выстрелит? И рекламу под это можно подтянуть. И шеф будет доволен: дочка друга ведет собственную рубрику. А коли у нее не получится, кто же виноват?
        Люция воспарила к небесам - простенькое, совсем юное без косметики личико расцвело. У меня на душе вдруг тоже как-то полегчало.
        - Вы такая хорошая, Марьяна! - сказала Люция. - Я так хочу для вас что-нибудь сделать! Если вам что-то когда-то будет нужно, вы только скажите!
        Глава 9
        Как я ни билась, ни шерстила Интернет, придя наконец-то домой в тот вечер, ничего полезного о случившемся в Нижнекамске узнать не удалось. Газеты и телепередачи повторяли друг за другом одно и то же. Имена участников трагедии были изменены.
        Выход, конечно, существовал. Плох тот журналист, который за годы работы не обрастает связями и знакомыми в самых неожиданных сферах. Работая в многотиражке, я тесно общалась с руководителем пресс-службы МВД. Позже он с этой должности ушел, получил очередную звездочку на погоны (возможно, и не одну) и забрался еще выше. С той высоты, на которой теперь пребывает, Рустам запросто может рассмотреть все детали таинственного происшествия, которое меня так интересовало.
        Проблема в том, что Рустам Галеев был еще и моим бывшим. Расстались мы по моей инициативе и не сказать, чтобы сохранили дружеские отношения. Сейчас Рустам вроде бы счастлив в законном браке. Звонить ему не хотелось, но другого способа разузнать о происшествии я не видела.
        - Слушаю, Галеев, - рыкнул он свое обычное. Давняя привычка: так Рустам отвечает на все звонки - и служебные, и личные.
        Я как можно суше и официальнее поздоровалась и назвалась, хотя нужды в этом не было. Номер моего телефона остался прежним.
        - Чему обязан? - спросил он.
        Голос деревянный, напряженный. Жена рядом или до сих пор обижается, что я при расставании назвала его солдафоном?
        - Прости, что побеспокоила. У меня есть один вопрос, и я подумала, ты сможешь помочь.
        - Неужели чурбан бесчувственный, который только и умеет, что брать под козырек, вдруг понадобился?
        Значит, все-таки обижается. Похоже, придется поискать другие пути.
        - Рустам, я бы ни за что не стала звонить, если бы могла сама решить проблему. - Дальше я скороговоркой проговорила о том, что ни к чему вспоминать прошлое, мы взрослые люди и у каждого давно своя жизнь.
        - Некоторые вещи так просто не забудешь, - напыщенно проговорил Рустам.
        Все же не зря я его тогда бросила. Разве он не чувствует, что так серьезно относиться к себе - просто смешно? Есть забавный тест: какая ты геометрическая фигура. Выбираешь, а дальше говорится, какие у тебя слабые и сильные стороны. Не знаю, проходил ли этот тест Рустам, но он точно квадрат. Все углы - прямые. И все равны.
        - Ладно, - вздохнула я. - Еще раз извини за беспокойство.
        - Погоди, погоди! - закричал он. - Не подумай, пожалуйста, что я… затаил.
        «Нет, конечно же, не подумаю!»
        - Чего ты хотела? Случилось что-то?
        - Да. Кое-что плохое.
        Говорить об этом оказалось труднее, чем я думала. Но сказать было нужно, а иначе как я объясню свой интерес к погибшим в Нижнекамске?
        - Летом, три года назад, моя сестра с мужем и дочкой ездили на юг. - Я старалась говорить коротко и сдержанно. - Во время одной экскурсии Жанна и Даша упали со скалы и разбились. Отец в декабре того же года умер - сердце. Мама попала в психиатрическую клинику. Она и сейчас там и скорее всего, пробудет в больнице до конца жизни.
        - Боже мой! - выдохнул Рустам. Он прекрасно знал моих родных, и такие новости не могли оставить его равнодушным. - Соболезную… Если я могу что-то…
        - Спасибо, - остановила его я. - Поэтому и звоню. Дело в том, что Жанна не просто упала, она сама спрыгнула. Взяла Дашу на руки и спрыгнула.
        Я впервые проговорила это вслух. Во рту стало сухо и горько, как будто страшные слова имели вкус.
        - Не может быть! - Рустам оказался потрясен не меньше, чем я, когда услышала такое от Ильи. Зная Жанну, никто бы в такое не поверил.
        - Еще как может, - отрезала я. Понимала, что, если мы начнем проговаривать это, обсуждать, не выдержу и расплачусь. - Только об этом никто не знает, кроме Ильи. Он не сказал, чтобы… Вот чтобы никто так не реагировал, как ты. Пусть хоть память будет светлой, если уж все остальное - сплошной мрак. Прошу тебя, никогда не поднимай этот вопрос.
        - А ты не думала, что Илья?.. - Галеев недоговорил, но все и так понятно.
        - Не думала. У него никаких мотивов, он души не чаял в Жанне, Дашу и вовсе боготворил. Обвинений ему не предъявляли. Я звоню потому, что…
        Я собиралась с мыслями, а Рустам ждал, не задавая лишних вопросов, и за эту понятливость, деликатность я была ему благодарна.
        - Вчера кое-что похожее произошло в Нижнекамске. Ты, может, слышал. Женщина утопила новорожденного ребенка в ванне и покончила с собой.
        Рустам помолчал, обдумывая мои слова. Я знала, он скажет: эти случаи никак не могут быть связанными между собой.
        - Люди часто решаются на суицид, - осторожно начал он. - И бывает, что дети оказываются жертвами. Понимаю твое состояние, но…
        - Ничего ты не понимаешь! - воскликнула я. - Знаю прекрасно и про послеродовую депрессию, и про всю эту фигню, про которую ты мне собираешься сказать! Я тебе не для того позвонила!
        - Для чего же тогда? - Рустам умел быть хладнокровным, как питон, и его уверенный голос подействовал отрезвляюще.
        - Извини. - Не многовато ли я извинялась в последнее время? - Пожалуйста, узнай что сможешь об этой женщине. Кто она, откуда родом… Все, что сможешь. Может, они знакомы с Жанной, как-то связаны. Ты же знаешь, какая сейчас жизнь. Вдруг их заманили в секту, группу в соцсетях или еще что-то…
        Я почти видела, как Рустам хмурится, сводит брови к переносице и покусывает нижнюю губу: он всегда так делал, когда задумывался над какой-нибудь проблемой. А то, что я заставила его задуматься, было ясно.
        - Вообще-то… - Он откашлялся. - Марьяна, я ушел со службы.
        - О, вот как? - Я вовремя удержалась, чтобы не присвистнуть. Вроде рановато ему на пенсию. На взятке, что ли, попался?
        - Да, так, - коротко сказал он, не желая вдаваться в подробности. А я и не собиралась выспрашивать. Захочет, сам скажет. Только Рустам не захотел.
        - Но связи остались, - добавил он. - Попробую разузнать. Может, ты и права. Хотя я лично думаю…
        - Спасибо тебе! - с чувством ответила я. - Всегда знала, что могу на тебя положиться. С меня коньяк.
        - Смотрите, как запела! - усмехнулся он.
        Весь следующий день я вздрагивала от каждого звонка и неслась к телефону, как девчонка, которая впервые в жизни дала свой номер парню и теперь надеется, что он пригласит ее на свидание.
        Ася и Саша подозрительно поглядывали на меня, но ничего не говорили. В целом обстановка в редакции была как никогда спокойной. Люция только что с ложечки меня не кормила. Разумеется, всем уже успела разболтать, что я доверила ей новую рубрику. Понятия не имею, что думали остальные, но Ася и Саша одобряли это решение.
        - Правильно, - выпуская дым, проговорила Ася, когда мы вышли в коридор. - И безмозглые овцы целы, и злые серые волки сыты.
        - Может, еще и толк из Люции выйдет, - оптимистично заметил Саша.
        - Толк выйдет - дурь останется, - припечатала Ася. - А ты сегодня прямо цветешь.
        Саша открыл рот, чтобы ответить, но я не услышала, что он скажет, поскольку бросилась обратно в кабинет: зазвонил мой телефон.
        Но и это оказалась ложная тревога. Рустам позвонил только через день, ближе к вечеру.
        - Погибшие граждане - Рогова Светлана Алексеевна, Рогов Максим Михайлович. Супруг погибшей - Михаил Михайлович Рогов, - принялся зачитывать Рустам.
        Ох уж этот дивно-лаконичный язык полицейского протокола, способный превратить любого живого человека в безликого «гражданина». Далее последовали годы рождения обоих супругов и ребенка. Как выяснилось, мужчина старше меня на год. Жена была моложе мужа на пять лет.
        - Рогов работает торговым представителем - соки по магазинам развозит, - говорил Рустам. - Погибшая до выхода в декрет работала продавщицей в магазине сети «Магнит». Обычная пара, прежде ни в чем противозаконном замешаны не были. На учете в наркологическом и психоневрологическом диспансерах ни он, ни она не состояли. Послеродовых осложнений, включая депрессивное состояние, у погибшей не диагностировано - в деле имеется медицинское заключение. У несовершеннолетнего Максима Рогова никаких отклонений в развитии не отмечалось, ребенок родился здоровым. Однокомнатная квартира, в которой произошло преступление, - последовал адрес, - находится в собственности Михаила Рогова. Была приобретена по программе ипотечного кредитования. К настоящему моменту кредит полностью выплачен. Роговы находились в официальном браке, поженились в прошлом году. Материальное состояние - стабильное. Конфликтов и скандалов, по свидетельству соседей и родственников, не было.
        - Получается, никаких видимых причин для самоубийства. Ребенок здоровый, брак официальный, проблем с жильем и деньгами нет. Живи да радуйся.
        Все как у Жанны. Прекрасная семья и бессмысленное самоубийство.
        - Похоже на то. По свидетельству мужа, никаких изменений в поведении и настроении жены утром он, уходя на работу, не заметил. Хотя произошло все почти сразу после его ухода. Он вернулся меньше чем через четыре часа, и к тому моменту вода в ванне уже успела остыть.
        - То есть она поцеловала мужа на прощание, закрыла за ним дверь, набрала тепленькой водички в ванну и…
        - Примерно так. Вероятно, это было спонтанное решение, спровоцированное чем-то, о чем следствию пока неизвестно.
        - Может, она узнала, что муж ей изменяет? - спросила я, хотя сама ни капли в это не верила.
        - Все возможно. Хотя опрошенные утверждают, что Рогов - примерный семьянин, любил жену и сына. Крайне тяжело переживает трагедию, родственники по очереди остаются с ним - боятся, как бы не последовал примеру жены.
        - Но почему тогда?! Рустам, не понимаю, что могло случиться с этой Роговой, чтобы она… как Жанна…
        Я задохнулась, не находя слов и силясь понять, зачем эти женщины обрекли себя и собственных детей на смерть, а своих родных - на бесконечные страдания. Что настолько ужасное должна была им сделать эта жизнь, чтобы они отринули ее от себя и не дали вырасти собственным детям?!
        Пока мы говорили, я сидела на угловом кухонном диванчике, забравшись на него с ногами. Передо мной стояла чашка чаю, который давно остыл, и вазочка с клубничным вареньем, сваренным в год смерти Жанны и Даши. Варили его, как обычно, мама с сестрой. Мама знала кучу рецептов, и Жанне нравилось вместе с ней закрывать на зиму компоты, мариновать огурцы с помидорами, делать борщи и лечо, варить варенье и желе на всю нашу семью.
        …Вот мама перебирает ягоды или яблоки в большом тазу, отмеряет нужное количество сахарного песку. На ней любимый фартук в желтую клетку, волосы убраны под косынку. Рядом Жанна - тоже в переднике и косынке - тщательно помешивает густое ароматное варево, которое томится на плите, ложкой с длинной ручкой. На столе - книга рецептов, открытая на нужной странице, но туда никто не заглядывает. Мама всегда предпочитала готовить «на глазок».
        Все готовилось в стратегических количествах, закатывалось в банки и хранилось в подвале родительского дома. Илья шутил, что в случае зомби-апокалипсиса или другого катаклизма голодная смерть нам точно не грозит.
        Эти домашние заготовки и сейчас там, в подвале дома. Целые полки, уставленные рядами банок. Есть их некому. Пополнять запасы - тоже.
        Мама вечно пыталась отправить мне в Казань всего-всего, но я не хотела возиться с борщами, да и соленья-маринады не слишком люблю. Поэтому брала только варенье. Никто не умел варить его так, как мама с Жанной.
        Все это мгновенно вспыхнуло в моей памяти. Боль потери никогда не пройдет, нечего и надеяться. Временами она может затаиться внутри, отодвинуться немного дальше, чтобы дать возможность дышать и жить. Но покинуть навсегда - нет. Такого не будет.
        Ты шагаешь дальше и думаешь, что преодолела порог - и вдруг тебя резко отбрасывает назад. Чей-то голос или смех, варенье в вазе, знакомый аромат духов, какая-то фраза или строчка из книги - и вот уже память снова возвращает их, живых, необходимых и недосягаемо далеких…
        Я увидела, что руки у меня дрожат. Наверное, я надолго замолчала, потому что Рустам спросил, мягко и тихо, совсем по-человечески, не как чужой, не на протокольном языке:
        - Марьяна, с тобой все нормально? Ты меня слышишь?
        - Извини, задумалась, - сдавленно проговорила я, сдерживая слезы.
        - Ничего, я понимаю. - Галеев помолчал, а потом неуверенно произнес: - Не знаю, стоит ли тебе говорить… Сам я не думаю, что есть какая-то связь, но все-таки… - Он снова замялся.
        - В чем дело, Рустам?
        - Пообещай не воображать невесть что! Это вилами на воде писано. Возможно - я подчеркиваю, возможно! - твоя сестра и эта Рогова были не единственными.
        - Что? - Я так и подскочила на месте, ударилась коленкой о столешницу и едва не взвывала от боли.
        «Она не одна такая. Есть другие, кроме нее».
        - Я пообщался с судмедэкспертом, и тот обмолвился, что это второй похожий случай в его практике. Прежде он работал в Йошкар-Оле, так вот там произошло нечто подобное. Шесть лет назад. Смерть матери и дочери.
        - Их, то есть эти случаи, будут как-то… объединять?
        - Разумеется нет! - фыркнул Галеев. - Про Жанну никто не знает, ты сама говорила. Йошкар-олинское дело давно закрыто. Да и вообще, насколько я понял, было установлено, что мать убила ребенка случайно. Официальных запросов, как ты понимаешь, я делать не могу.
        Итак, три происшествия: в Краснодарском крае, в Татарстане и в Марий Эл. Голова моя кружилась, я не могла сообразить, что мне делать с этими новыми сведениями. Кстати, о сведениях.
        - Рустам, ты знаешь, как они погибли? Женщина и девочка из Йошкар-Олы? Можешь рассказать?
        - Женщину нашли повешенной, - после секундной паузы ответил он. - Муж обнаружил. Повесилась в бане…
        Наши дни
        - Повесилась в бане, - вслух проговорил Петр Сергеевич и отшвырнул от себя листы. Резким, нервным жестом сорвал с носа очки и немедленно засунул дужку в рот, принялся покусывать, сам того не замечая. Он всегда делал это в минуты особенно сильного напряжения, волнения, и избавиться от противной привычки пока не получалось.
        Принесенную ему рукопись Петр Сергеевич читал уже третий час. Он пока не мог понять, кто автор этой писанины. Знает ли он эту женщину-журналиста лично или нет? Но особа эта была ему малосимпатична.
        Петр Сергеевич прекрасно знал такую породу женщин, которых принято называть успешными. Сейчас они повсюду: в банках, турбюро, юридических фирмах. Читают лекции в университетах, лечат больных в платных клиниках, строчат бойкие статейки в газеты и журналы.
        Образованные, остроумные, напористые, самостоятельные, никогда не забывающие о собственной выгоде, они бодро двигаются по жизни, чеканя шаг, наступая другим на пятки и не стесняясь пнуть более слабого, если подвернется случай.
        Эгоизм - вот что составляет их суть. Ее суть. Суть этой самой Марьяны.
        Вот только стержня - нет. Вертлявость одна. Все «я» да «я», а чего хочет - сама не поймет. Вроде и муж с детьми ни к чему, только карьера, а при этом отцу с матерью, сестре с мужем, которые сумели хорошие семьи создать, завидует. Беда случилась, так она быстрее свою задницу спасает: прикрылась Журналом своим, а мать и отец - побоку.
        Петр Сергеевич обнаружил, что грызет дужку, как дворняга - мозговую кость.
        - Чтоб тебя! - Он бросил очки поверх рукописи и выбрался из-за стола, потирая затекшую шею.
        В спине что-то хрустнуло, и Петр Сергеевич в сотый раз подумал, что надо бы сходить к специалисту, проверить, как поживает давняя подруга - позвоночная грыжа. На упражнения он давно наплевал, того и гляди так защемит, что не разогнешься.
        Он был в одной рубашке и галстуке, пиджак остался висеть на спинке кресла. Снова забыл повесить в шкаф, на плечики, досадливо подумал Петр Сергеевич. Жена непременно заметит новые складки на пиджаке и станет ворчать. В остальном общались они давно уже как соседи, но пилила его жена как родного.
        Петр Сергеевич прошелся по кабинету, рассеянно глянул в окно. Скоро закончится рабочий день, сотрудники потянутся к выходу. Сам он частенько задерживался подольше, постоянно находились какие-то дела. А сегодня уж точно засидится допоздна. Нужно дочитать рукопись - и сделать это здесь, не под приглядом жены.
        Он покосился на открытую папку, как на гремучую змею. Она таила что-то, о чем ему не хотелось знать. Петр Сергеевич прислушался к себе.
        По правде говоря, вовсе она не плохая, эта несчастная Марьяна. Может, не так уж и много в ее характере от пробивных стервозных баб, которых нынче пруд пруди. Просто в голове намешано всякого разного, да и одинокая она. И перепугана до чертиков…
        Как и он сам.
        Пора признать: его страшит ниточка, которая привела Марьяну к нему.
        Петр Сергеевич подошел к шкафу со стеклянными дверцами. Там, за стеклом, приткнулась на полке большая фотография, сделанная еще в молодости: он сам, его жена, Хрусталев и Наташа, как всегда - с улыбкой до ушей.
        Ната и Хрусталев прожили семь лет, пока она не погибла в аварии. Петр Сергеевич до сих пор не мог взять в толк, что сестра нашла в этом мужчине. Малосимпатичный, угрюмый, брюзгливый, занудный тип, хотя голова, конечно, светлая.
        Петр Сергеевич с Хрусталевым знали друг друга сто лет - еще со студенчества. Учились на одном потоке, но в разных группах. Могли даже считаться приятелями, мало того, что долгое время были еще и родственниками. Но Хрусталев упорно, даже наедине, обращался к Петру Сергеевичу на «вы». Петру Сергеевичу приходилось делать то же самое.
        «Какого рожна ты приволок мне эту дрянь?» - подумал он.
        Неужели Хрусталев знает про Галку? Нет, не может быть. Откуда ему знать?
        Выходит, просто совпадение?
        Нужно выпить кофе. В углу небольшого кабинета был, как любил говорить хозяин, обеденный угол: маленький холодильник, микроволновка и низкий столик, на котором теснились электрический чайник, посуда, банки с кофе, чай, печенье и прочее.
        Петр Сергеевич надавил на тугую кнопку, и вскоре чайник деловито заурчал, зашумел, грея в своем брюхе воду. Вопроса, что пить, не стояло: чай Петр Сергеевич держал только для гостей. Не считал себя заядлым кофеманом, однако чашки две или три в день выпивал обязательно. Предпочитал, конечно, молотый. У него и кофеварка в кабинете имелась. Только молотый, как на грех, сегодня утром закончился. Поэтому придется довольствоваться растворимой бурдой.
        Напиток был готов, и Петр Сергеевич полез в холодильник за сливками. Открыл дверцу и ощутил неприятный запах.
        «Надо бы сказать кому-то из девчонок - пусть разморозят, вымоют», - в который раз подумал он, в глубине души зная, что позабудет об этом, как только закроет холодильник.
        С чашкой в руках, осторожно помешивая ложечкой содержимое, Петр Сергеевич вернулся за свой стол. Подумал секунду, взял рукопись и переместился на небольшой диванчик, что стоял у стены. Здесь можно устроиться удобнее: снять тесные ботинки, вытянуть ноги, подложить под спину диванную подушку. Читать, судя по всему, придется долго. Он сделал глоток и поморщился - горячо.
        «Муж пострадавшей работал в ветеринарном управлении. А еще разводил собак. Женщину звали…» - прочел он, скользнув взглядом по строчкам. Ему не нужно было читать об этом. Он прекрасно знал, что случилось шесть лет назад в Марий Эл.
        Петр Сергеевич не помнил, как и когда познакомился с Галкой. Они жили на одной улице, в пригороде Йошкар-Олы. Там, где сейчас селятся состоятельные люди, а раньше был обычный окраинный район. А поскольку он не мог вспомнить, когда Галка появилась в его жизни, то получалось, что она была всегда, сделавшись частью его самого. По-настоящему звали ее Зиной, а Галкой прозвали из-за фамилии - Галкина. Она терпеть не могла своего имени - не признавала ни Зины, ни Зинаиды. Так и стала для всех Галкой. Даже выйдя замуж, фамилии не меняла.
        Была она шустрая, остроглазая, блестящие волосы с рыжиной струились мягкими волнами до самой попы. Петр Сергеевич не мог припомнить никакого другого человека, в котором жизнь так кипела бы, фонтанировала, сверкала, лилась через край.
        Галка не могла усидеть на месте - ей постоянно нужно было куда-то мчаться, кого-то выручать, в чем-то участвовать. При этом не была она ни чересчур шумной, ни надоедливой - просто никто никогда не видел, чтобы эта девочка бездельничала. Она умела делать быстро и ловко все, за что принималась: читать, шить, готовить, мыть пол, вязать шарфы и варежки (ее мать потом продавала их). И училась Галка на отлично.
        В общем, она была совершенством. Так думал Петр Сергеевич - в те далекие годы просто Петюня. Сколько он знал Галку, столько же и любил. Она вся была - огонь и огненный ветер. Ни одна женщина за всю его последующую жизнь не могла хоть чуточку сравниться с нею, а уж тем более превзойти. Все меркли в сравнении с яркой рыжей Галкой, казались тусклыми серыми тенями. Жена - тоже.
        Галка и Петюня учились в одном классе. Отмечали дни рождения с разницей в неделю. Делились секретами и проблемами. Выручали друг друга, когда нужно было - а бывало это нередко. Вместе ездили в пионерлагерь, вместе гуляли по вечерам после школы. Оба были из небогатых семей и мечтали о лучшей жизни.
        Много было общего, и только одно различие. Галка Петюню не любила.
        Она была его дыханием, его небом.
        Он был для нее просто друг - и ничего больше.
        Даже сейчас, когда ее нет, а он мужчина средних лет, у которого болит спина и пошаливает печень, это больно. А уж в те годы…
        Галка бегала на свидания, а он скрипел зубами от тоски. Поначалу она рассказывала другу детства о своих кавалерах, но после того, как Петюня не выдержал и признался ей в любви, перестала. Да и вообще отдалилась. Наверное, не хотела причинять ему боли. Или чувствовала себя неловко рядом с ним - знала, что никогда и ничего между ними быть не может.
        Петюня окончил школу и уехал поступать в Казань. Казанский медицинский славился на всю страну, но главное - Казань была далеко. Ему хотелось уехать, чтобы больше никогда не видеть Галки. Он думал, что так сумеет выжечь ее из своего сердца.
        Правда, в Йошкар-Оле оставались отец и мать, и, приезжая навестить их, Петюня волей-неволей узнавал, как живет Галка. Ему и спрашивать не нужно было: мать, не подозревающая о том, какая буря бушует в сердца сына, подробно рассказывала, чем нынче заняты Петюнины друзья детства.
        Галка училась в родном городе, но вуз не окончила. Поначалу жизнь ее не складывалась, и подружки, наверное, злорадствовали: самая красивая и заметная из них, она никак не могла ни женского счастья найти, ни профессионального успеха добиться.
        Замуж Галка вышла на втором курсе и сразу забеременела. Или, может, шла под венец, будучи в положении. Институт пришлось бросить, и после доучиться не удалось. Дочка родилась болезненная, и, пока Галка мыкалась с ней по врачам, муж ушел из семьи.
        Петюня решил было, что это его шанс. Купил цветы, шампанское, девочке набрал игрушек и сладостей - надеялся оказаться тем самым надежным плечом, на которое любимая сможет опереться. А там, глядишь, и разглядит, и тоже полюбит…
        Только ничего не вышло. Не нужно было Галке ни плечо его, ни сердце.
        Она во второй раз отказала Петюне, и на этот раз куда резче, чем в первый.
        - Нашел бы ты себе кого-нибудь, - сказала Галка, глядя сквозь него усталыми равнодушными глазами. - Не будет у нас ничего. Неужели не ясно?
        Теперь ему было ясно все. К любви примешалась обида - такая горькая, горше которой и на свете нет. Как бы ни было ей плохо, а с ним, выходит, еще хуже. Каким бы хорошим он ни был, для нее, получается, все равно плох.
        Когда Петюня вернулся в тот день от Галки, мать наконец-то все поняла и больше в редкие его приезды в родной город о ней не заговаривала.
        Он сосредоточился на учебе и работе, обзавелся женой и квартирой, из Петюни превратился в Петра Сергеевича. Детей у них с женой не было.
        Но всегда, все эти годы Галка не отпускала его. Его чувство уже не было открытой раной, которая сочилась кровью. Осталась лишь ноющая, глухая боль, которая становилась сильнее по ночам.
        Приехав хоронить отца, он снова, впервые за долгое время, увиделся с Галкой. Жены с ним не было - укатила на конференцию в Москву.
        Первая и единственная Петюнина любовь похорошела и расцвела так, что многолетние усилия забыть о ней рассыпались в прах. И почти сразу же он сообразил, в чем причина этих перемен. Галка снова вышла замуж - и на этот раз ей повезло. Новый муж удочерил ее дочь, и теперь все, чего ей хотелось, - это подарить ему родного ребенка.
        Петр Сергеевич видел, как Галка смотрит на этого мужчину (ничего особенного, парень как парень, невысокий, жилистый, темноглазый), и отчетливо понимал: Галка чувствует к мужу то же самое, что ее друг детства все эти годы чувствовал к ней. Но муж отвечает ей взаимностью. Эти люди любили друг друга - такое было невозможно скрыть, и, уезжая обратно в Казань, Петр Сергеевич впервые окончательно поверил, что их пути с Галкой разошлись навсегда.
        Валерий - так звали второго мужа Галки - был родом из какой-то деревни. Переехал в Йошкар-Олу, стал жить с Галкой в ее доме, и многие снова ехидничали: первый муж был гулена, второй - вроде приживалки, да еще и моложе на одиннадцать лет. Только злые языки быстро приумолкли.
        Новый муж оказался хватким и деловым. Быстро продвигался по карьерной лестнице в ветеринарном управлении, а помимо этого занимался разведением собак. Стаффордширских терьеров чаще других пород называют собаками-убийцами. Но популярность их высока, и потенциальные собаковладельцы готовы отдать немалые деньги, чтобы получить правильно воспитанную, отлично выдрессированную собаку.
        Очень скоро на смену Галкиной развалюшке пришел роскошный двухэтажный дом из красного кирпича. Валерий купил еще и соседний участок, и теперь за высоким забором была территория в тридцать соток. Бассейн, беседка, баня-сруб, по размерам не уступающая иному дому. Галка разъезжала на собственном внедорожнике и отправила старшую дочь учиться в Москву, как та и мечтала.
        В тридцать пять Галка родила второго ребенка - снова девочку.
        Этими сведениями Петра Сергеевича опять снабжала мать: она и помыслить не могла, что сын, приближаясь к середине жизни, будучи давно и (вроде бы) счастливо женатым, до сих пор не утратил чувств к бывшей соседке и однокласснице.
        Во второй половине жизни у Галки все складывалось образцово. Никаких слабых мест - сплошная превосходная степень: материальное благополучие, любящий муж, замечательные дети. Это было счастье, каким его рисуют себе тысячи женщин, не зацикленных на карьере.
        А потом…
        Потом все оборвалось наиболее ужасным, невероятным из всех возможных способов. Что в точности произошло в тот день в доме Галки, никто так и не узнал.
        В момент трагедии ее мужа не было дома. А когда Валерий вернулся, то обнаружил жену и трехлетнюю дочь мертвыми.
        У девочки был диабет первого типа, она нуждалась в ежедневных инъекциях инсулина. В тот страшный день Галка по какой-то причине вколола ребенку смертельную дозу. Неправильно рассчитала? Или сделала это сознательно? С уверенностью сказать невозможно.
        Оставив мертвую дочь в детской, Галка пошла в баню и повесилась на бельевой веревке.
        Перед тем как пойти на смерть, написала записку. На листочке, криво вырванном из записной книжки, было всего одно слово: «Простите». Снова непонятно, за что она просила прощения: за ошибку или за душегубство, которое у нормального человека и в голове не укладывается.
        Следствие решило, что женщина была в шоке от содеянного, обезумела от горя и страха, потому и покончила с собой, даже не попытавшись позвать на помощь, позвонить мужу или вызвать «скорую».
        Валерия, само собой, никто и не думал обвинять. Не было ни мотивов, ни поводов, ни причин. Но сам он во всем винил себя и не сумел пережить гибели жены и ребенка. Ничто, кроме смерти, не могло принести ему успокоения, и он воспользовался правом купить билет в один конец.
        В один из особенно темных осенних дней, когда тоска заедает даже куда более счастливых людей, несчастный вдовец не выдержал. Схватил охотничье ружье и перестрелял всех своих собак, в которых прежде души не чаял. А после уселся в гараже на табурет, разулся, засунул дуло в рот и нажал на курок большим пальцем ноги. Должно быть, видел что-то подобное в фильмах. Там это срабатывало - сработало и в его случае.
        Никакой записки Валерий писать не стал.
        Петр Сергеевич почему-то часто представлял себе именно эту, последнюю сцену. Вот Валерий аккуратно развязывает шнурки на ботинках, ставит их рядышком, ровненько, бок к боку. Усаживается на табурет. Поднимает оружие. Металл холодный, и руки у него ледяные, а глаза - стеклянные. Они смотрят прямо перед собой и видят… Нет, никому не нужно знать того, что они видят.
        Галки нет уже больше шести лет. Мать Петра Сергеевича умерла в том же году, что и она, и Петр Сергеевич продал родительский дом, чтобы больше никогда не возвращаться в места, где прошли его детство и юность. Это было его попыткой забыть, избавиться от прошлого.
        Петр Сергеевич не мог разобраться в себе. Любовь, которую он всю жизнь испытывал к Галке, любовь, которая прежде мучила его и возносила к небесам, теперь пугала. Ему казалось, он никогда не знал этой женщины. Он хотел и не мог понять: случайно она перепутала дозу, а потом покарала себя или все-таки убила свою малышку-дочь намеренно?
        Если убила, то, выходит, Галка была опасной сумасшедшей, жестокой и одержимой непонятно какими бесами. То, что она сотворила, уничтожало ее образ, рушило тот замок, который с годами Петр Сергеевич выстроил в душе, куда заключил свое сердце. Он чувствовал себя обманутым, преданным и одиноким как никогда.
        В первые месяцы после смерти Галки Петр Сергеевич против воли постоянно думал о том, что было бы, ответь она ему взаимностью. Тогда на месте Валерия мог оказаться он сам. Петр Сергеевич гнал эти мысли, слишком болезненные и тяжелые. Сначала получалось плохо, но потом, видимо, сработал защитный механизм, и постепенно он запрятал их в дальний уголок души, в темное место, куда старался не заглядывать.
        Петр Сергеевич сделал еще один глоток, но ароматный напиток казался теперь безвкусным. Он опустил взгляд на раскрытую страницу и увидел, что она трясется в его руке. Имя Галки, отпечатанное на бумаге, набранное чьей-то равнодушной рукой, отзывалось глухой болью в сердце.
        Для Марьяны судьба Галки, так тесно сплетенная с судьбой Петра Сергеевича, не имела особого значения. Ее имя было лишь еще одним именем в списке - сухим, безликим, ничего не значащим набором букв.
        В списке…
        До этой поры Петр Сергеевич не задумывался о том, что за смертью Галки и ее дочери может стоять какая-то тайна, может крыться что-то другое, не просто небрежность, ошибка, помрачение сознания или не выявленная вовремя душевная болезнь. Он не подозревал, что были и другие женщины, совершившие нечто похожее. Между этими женщинами была какая-то связь, обнаруженная Марьяной Навинской. Возможно, ей удалось докопаться до сути, и тогда разгадка тайны - вот она, лишь руку протяни.
        «Но хочу ли я знать? - внезапно подумал Петр Сергеевич. - Не лучше ли оставить все как есть?»
        Однако выбора у него не было. Он одним глотком, как водку, допил кофе и отодвинул от себя чашку. Перелистнул страницу, где Марьяна описывала смерть Галки и ее дочери, и стал читать дальше.
        Рукопись. Глава 10
        Жанна Ивлева. Светлана Рогова. Зинаида Галкина.
        Я выписала имена и фамилии погибших женщин, а также даты их рождения и смерти, распечатала фотографии Роговой и Галкиной и теперь смотрела на все это, пытаясь понять, что могло их связывать. В голове не было ни одной идеи, ни единого предположения.
        Впрочем, вглядевшись в свои записи повнимательнее, я обнаружила кое-что. Все смерти произошли летом, с разницей в три года.
        Тройка. Не об этом ли говорила ясновидящая Фарида? Но при чем здесь круг?
        Глупо утверждать, что ты все целиком и полностью знаешь о своих родных. Сокровенные тайны есть у каждого человека, даже самые близкие порой преподносят сюрпризы. Это я к тому, что Жанна, конечно, могла знать двух других погибших женщин и мне это могло быть неизвестно.
        Однако я точно знала, что никогда прежде не видела Роговой и Галкиной в компании сестры. Их лица были мне незнакомы. На момент смерти сестре было тридцать лет, Роговой - двадцать восемь, Галкиной - тридцать восемь. Выходит, они не могли учиться в одном классе или ходить в одну группу детского сада.
        Возможно, учились в одном вузе? Допустим, Рогова и Жанна учились на разных курсах, а Галкина преподавала там же, они могли сталкиваться в коридорах и аудиториях.
        Я порылась в своих записях. Не складывается. Судя по тем сведениям, которыми меня снабдил Рустам и которые я отыскала в Интернете, Рогова окончила торговый техникум, а у Галкиной было неоконченное высшее, причем техническое, так что преподавать в финансово-экономическом она никак не могла.
        Жанна всю жизнь прожила в Ягодном, в Марий Эл, насколько я помню, никогда не ездила. Галкина, судя по всему, всегда жила в Йошкар-Оле. Тупик.
        Случайное знакомство? Интернет? Возможно, возможно…
        Стрелки часов незаметно подбирались к одиннадцати вечера. Пора спать, завтра рано вставать на работу. Голова шла кругом от вопросов, ответы на которые ускользали от меня. Я запустила пятерню в свои короткие волосы и резким жестом растрепала их. В детстве, когда не могла до чего-то додуматься, я всегда так делала, а мама меня ругала: что за вид? Волосы дыбом, как у мальчишки-хулигана!..
        В квартире было темно. Мой стол - маленький островок света - со всех сторон омывала чернота.
        Умершие женщины пристально смотрели на меня с фотографий, казалось, в глазах у них притаилось что-то недоброе.
        «Не надо!» - вспомнилось мне. Может быть, они хотят сказать мне это? Потребовать, чтобы я оставила их в покое? Должно быть, им не нравится, что я ворошу прошлое, тревожу их память.
        Вдоль позвоночника заструился холодок. Нужно было встать и включить верхний свет, но страх, который накатывал холодными волнами, парализовывал, обездвиживал. Разом вспомнились встреча с девочкой на кладбище и мертвая, неподвижная фигура Жанны в ногах на моей кровати.
        Мне показалось, что краем глаза я вижу в углу, возле окна, слева от себя высокую фигуру. Кто-то стоял там и смотрел на меня. Нет, не стоял - ноги существа, одетого в длинное одеяние (саван?), вроде не доставали до пола.
        Повешенная! Господи, это же она! Голова склонена набок, руки вдоль тела, на шее - истлевшая от времени веревка. Эта веревка будет волочиться за нею, когда висельница подойдет ближе, чтобы… чтобы… Чтобы я посмотрела на нее и сердце мое остановилась от ужаса. Я не смогу отвести взгляда, увижу страшное почерневшее, распухшее лицо, тусклые мертвые глаза, которые светятся алчностью и злобой. И я пойму, зачем она здесь… Пойму, что она пришла забрать меня. Она хочет, чтобы меня тоже не стало!
        Я кричала, кричала изо всех сил, но отчаянный вопль не сорвался с губ, остался внутри меня, перекрыл горло, не позволяя вдохнуть.
        В руке у меня была авторучка, я стискивала ее, словно от этого зависело мое спасение. Прикованная к стулу невыносимым страхом, я сидела, не в силах справиться с собой, и ждала, когда жуткая гостья подойдет ближе и…
        Собрав остатки воли в кулак, я быстро повернула голову.
        Никого. Просто складки на занавеске. То, что я приняла за повешенную женщину, оказалось всего-навсего оконной шторой.
        Переведя дыхание, я встала и пошла на кухню, на ходу включая везде свет. Хватит на сегодня, довольно всех этих ужасов. Горячий душ, двойная доза успокоительного (теперь в моей аптечке подобные препараты занимали центральное место), чашка чаю с медом перед сном.
        Уже устроившись в кровати, я внезапно подумала, что пострадавших может оказаться больше трех. Такое вполне вероятно, и если мне удастся найти других жертв, то, может быть, связь между ними станет более очевидной…
        «Хватит! Нужно прекратить думать об этом! Не лезть в эту историю. Меня это не касается! Забыть и оставить все как есть!»
        Я уговаривала себя, но понимала, что это бесполезно. Все это касалось меня, еще как касалось. Разве то, что случилось с моей семьей, можно взять и забыть, даже не попытавшись получить ответы? Я отбросила в сторону одеяло и снова включила ноутбук.
        Он ласково мурлыкнул, снова готовясь начать работу, и в этот момент взгляд мой упал на записи, которые я оставила на столе. Рядом с фотографиями погибших женщин лежал листок бумаги. На нем моей рукой было написано: «Не надо!»
        Листок был исписан сверху донизу. В каждой строчке - только эта короткая фраза.
        Я ахнула и бешено оглянулась по сторонам. На этот раз в комнате горел свет, так что никаких теней в темных углах, никаких таинственных силуэтов.
        Да и что толку искать, кто это сделал? Это могла написать только я, и почерк мой, и авторучка, которую я едва не сломала, сжимая в кулаке, - вот она, рядом.
        Но я совершенно не помнила, как писала эти слова! Разве можно сделать что-то - и не понимать, что это сделала ты? Или я попросту схожу с ума - вслед за матерью?
        Нет, я так не думала. И была уверена: значит, мне не привиделось. Некто или нечто, какая-то потусторонняя сущность (моя мертвая сестра? висельница?) недавно побывала в этой комнате. Она была совсем близко и каким-то образом заставила меня написать предупреждение себе самой. Или это была просьба? А может, угроза?
        Голова шла кругом. Как бы то ни было, это пытались донести до меня уже в третий раз, тремя разными способами. Кто пытался? Жанна? Или кто-то, принявший ее облик? Темное существо, выдающее себя за мою покойную сестру? Некая сущность, которая, быть может, толкнула ее со скалы, заставила убить себя и ребенка?
        Одно ясно: это не могло быть случайностью. Меня пытались остановить, заставить отступиться. Было ли это продиктовано заботой обо мне - большой вопрос.
        Мысли о том, чтобы рассказать кому-то обо всем, у меня и не возникало. Из моих знакомых только Лена не подняла бы меня на смех, не посчитала сумасшедшей. Подруга поверила бы сразу и безоговорочно, но мне не вынести лихорадочного блеска и страха, что неминуемо появятся в ее глазах. Слишком эмоциональная и немного экзальтированная, Лена напугается сама и испугает меня еще больше. Заведет песню про проклятья и сглазы, потащит к медиумам или в церковь. Нет, лучше я попробую справиться сама.
        Прекращать поиски я не собиралась. Не могла бросить начатое на полпути. Упрямство, желание дознаться до истины, жажда понять - все смешалось во мне. Но по большому счету дело было даже не в этом.
        Находиться в неведении, не знать, что происходит, что может случиться дальше, было невыносимо. Это все равно что оказаться с повязкой на глазах в комнате, полной змей: не знаешь, куда наступить, с какой стороны ждать опасности. И я решила идти вперед. Пока еще могу.
        Не представляя, что и где нужно искать, я написала в строке поиска: «случаи убийства матерью ребенка с последующим самоубийством». Яндекс выдал огромное количество ссылок - реальные происшествия, книги, фильмы.
        На первых двух страницах различные издания муссировали гибель Светланы Роговой и ее младенца - фамилия, разумеется, была изменена.
        Были в Сети и заметки о смерти Зинаиды Галкиной - эту историю закончили обсуждать довольно давно. Насколько я понимала, никто не связывал эти происшествия между собой, не обнаруживал сходства, не проводил параллели. Обсуждая смерть Галкиной, большинство источников склонялось к тому, что она случайно убила дочь, перепутав дозировку, а потом решила наказать себя за содеянное.
        Я просмотрела еще пару страниц и вдруг прочла: «Экстрасенсы расследуют гибель матери и ребенка в Саратовской области». Ссылка привела на сайт популярной телепередачи, в которой экстрасенсы меряются магической силой.
        Оставив эту вкладку открытой, чтобы позже вернуться к ней, я стала открывать другие страницы, относящиеся к трагедии в Саратовской области. Все новостные ленты на разные лады повторяли одно и то же: молодая мать накормила двухлетнего малыша цианидом, а после наглоталась отравы сама. Разумеется, оба умерли. Тела обнаружил гражданский муж, вернувшийся вечером с работы. Все по прежней схеме - ни мотивов, ни видимых причин, ни предпосылок. Жили в райцентре, жена не работала, муж устанавливал пластиковые окна.
        Задаваясь вопросом, где женщина могла достать яд, выдвигали единственно возможную версию: поскольку прежде цианид использовался в сельском хозяйстве против грызунов, она могла найти его где-то в доме, доставшемся от бабушки.
        Произошло все это опять-таки летом, девять лет назад. Теперь я уже не верила, что трехлетний интервал может оказаться совпадением.
        У меня начали мерзнуть ноги, и я вернулась в кровать, прихватив с собой ноутбук. Закутавшись в одеяло, открыла самую первую вкладку - ту, где свою версию случившегося предлагали люди с экстрасенсорными способностями.
        Само собой, я не ожидала, что кто-то из магов и ведьм сумеет разобраться во всем, ответить на мои вопросы. Но, насколько помнила, в передаче часто сообщалось много сведений о личностях пострадавших, обратившихся за помощью.
        Поначалу зрителей посвятили в суть дела: на экране замелькали фотографии погибшей женщины, Ларисы Сомовой, и ее мужа, Александра. Совсем молодая, двадцать с небольшим, с короткой стрижкой и ямочками на щеках. Темные большие глаза, темные, почти черные волосы. Была бы очень хорошенькой, если бы не чересчур острый нос и тонкие губы, придававшие лицу что-то лисье.
        Муж - вполне обычный, заурядный тип. Тоже молодой, но выглядит старше своих лет из-за полноты, залысин и очков в толстой роговой оправе. Лицо ребенка не показывали.
        За помощью к экстрасенсам года через полтора после трагедии обратилась старшая сестра вдовца, Оксана. Она громко рыдала в кадре, рассказывая о том, что беспокоится за брата, который бросил работу и пьет, как верблюд, и намеревается упиться до смерти, потому что жить без своей семьи не хочет. На съемках Александра Сомова не было.
        Приглашенные экстрасенсы приступили к расследованию, и поначалу не происходило ничего заслуживающего внимания. Участникам дали фотографию самоубийцы Ларисы и попросили рассказать все что можно об этой женщине.
        Странные типы, потрясая колдовскими атрибутами, закатывали глаза и замогильными голосами несли чушь, попадая пальцем в небо. Один деятель решил, что Ларису удерживает в подвале своего дома сексуальный маньяк. Затем на экране появилась следующая участница - красивая молодая девушка, которая понравилась мне тем, что держалась спокойно, не пытаясь эпатировать публику. Она позиционировала себя как медиум, умеющий работать с мертвыми. Именно эта девушка с длинными каштановыми волосами и произнесла слова, которые огорошили меня и подсказали, в каком направлении следует двигаться.
        - Я буду через вас работать, - проговорила ведунья, с ходу определив, что женщина на фото мертва. - Вызову мертвых из вашего рода, согласны?
        Оксана, конечно, была согласна.
        - Вы с братом родом не из этих мест, - продолжила девушка-экстрасенс. - Несколько лет как переехали. Родители умерли. Сначала отец умер, потом мать.
        - Все так и есть! - Оксана кивала с таким энтузиазмом, что я стала бояться, как бы чего не случилось с ее шеей.
        - Нерусская кровь, - заявила красавица-ведьма.
        «Ошиблась!» - подумала я, ожидая, что ее вот-вот поправят. Но этого не произошло. Оксана продолжала кивать все с той же готовностью.
        - Вижу восточную кровь… Вы татары?
        - Кряшены, - уточнила Оксана.
        Вот, значит, как. Крещеные татары. В Татарстане множество деревень, где живут кряшены. У них своя культура, традиции, национальные костюмы. Имена у кряшен русские, и это порой удивительно: зовут человека, скажем, Иваном Петровичем, а по-русски он говорит с сильным татарским акцентом.
        Наш Илья, кстати, тоже кряшен. В мозгу у меня зашевелились неясные предчувствия.
        - Мы сами-то из Татарстана, - в унисон моим мыслям сказала Оксана. - Вы правильно говорили, не отсюда.
        - Почему у меня в голове все время крутится «Кира, Кира»? Имя какое-то, что ли? Не пойму… - медленно проговорила ведунья.
        - Все правильно! - воскликнула вконец потрясенная способностями экстрасенса женщина. - Это наша деревня так называется! Не «Кира», а «Кири»!
        Если бы я стояла, то, наверное, грохнулась бы на пол. В голове щелкнуло: пазл сложился.
        Кири - это деревня, откуда родом Илья!
        То ли у экстрасенса в самом деле были удивительные способности, то ли редакторы поработали, значения не имело. Важен был сам факт.
        Неудивительно, что я не могла найти связи между пострадавшими женщинами! Разве можно отыскать то, чего нет? Но теперь ясно, что дело не в них, а в их мужьях: этих мужчин, очевидно, что-то связывало. И это «что-то», видимо, находится в деревне Кири.
        - Там, в деревне, с вашим братом случилось… плохое, - говорила между тем ясновидящая, подтверждая мои мысли. - Не вижу, что именно, но точно женщина замешана. Ее обманули. Боль причинили. Сильную боль! Может, даже эта женщина умела колдовать. Она могла проклясть тех, кто ее предал, желала отомстить…
        Экстрасенс продолжала говорить еще что-то в том же духе, но это звучало совсем уж фантастически, и я перестала вслушиваться. Да и занимали меня не мнимые происки обманутой деревенской ведьмы, а вполне реальные вещи.
        Конечно, пока обобщать рано. Нужно узнать, не из Кирей ли Рогов и застрелившийся заводчик стаффов. Если нет, то это просто совпадение.
        Я принялась за поиски, но информации об этом в Интернете не было. Значит, снова придется обратиться к Рустаму. Мысли крутились в голове бешеной каруселью, я не могла заставить себя успокоиться и перестать думать о том, что узнала. Видела на часах и два часа ночи, и три, и четыре… Видимо, забылась сном лишь ближе к рассвету, и когда прозвенел будильник, спала так крепко, что едва сумела проснуться и вытащить себя из кровати.
        Занимаясь рабочими делами, впервые поймала себя на мысли, что делаю многое, почти не вдумываясь, на автомате. Это было совсем не похоже на мою обычную увлеченность, погруженность в любимую работу, но я ничего не могла с собой поделать: меня сейчас занимало совсем другое.
        Улучив подходящий момент, я снова потревожила Рустама. Решила не говорить ему всего, что узнала: утаила то, что обнаружила еще одну странную смерть. Просто попросила узнать место рождения Рогова и Гаранина - такова была фамилия мужа Зинаиды Галкиной. Она почему-то оставила девичью.
        - Вроде бы в новостях мелькнуло, что Рогов родился в деревне Кири. А это родина моего зятя, Ильи, - пояснила я. - Может, они и в самом деле земляки?
        - Может быть, - прохладно ответил Рустам. Он уверял, что я его ничуть «не напрягаю», но чувствовалось, что моя озабоченность судьбой женщин-самоубийц начинала его нервировать. - А если и так, что тогда?
        Я могла предположить, о чем он думает. Если я упорно не желаю перестать анализировать случившееся, стараюсь отыскать причины и найти взаимосвязь, то как следует поступить ему? Передать мне информацию, которую удастся получить, а самому остаться в стороне? Разумеется, Рустаму совершенно не хочется заниматься этим, к тому же он больше не на службе. Но и игнорировать, устраняться вроде как неудобно. В общем, и влезать в это дело не с руки, и промолчать совесть не велит. Хорошо еще, что я не сказала ему про четвертый похожий случай!
        - Сама толком не знаю, - как можно спокойнее ответила я, сделав вид, что не заметила его настороженного тона. - Хочу с Ильей еще раз поговорить. Может быть, он знает тех двоих. Я должна спросить Илью, не скрывает ли он что-то от меня. Просто спрошу - и пусть он ответит. - Я вздохнула и сделала голос жалобнее. - Мне нужно поставить точку в этом деле, понимаешь? Чтобы постараться забыть и жить дальше.
        Господи, вот так банальность! Но это именно то, что требовалось Рустаму. Даже если он мне и не поверил, эти слова снимали с него ответственность. Он немедленно закудахтал про то, что отлично меня понимает, а в конце прибавил:
        - А я уж, грешным делом, решил, что ты себя детективом вообразила. По телевизору такие вещи круто выглядят: отважная красотка ведет расследование! Но ты же понимаешь, на деле - одна бюрократия.
        - За красотку - спасибо, конечно. Так ты поможешь?
        Рустам обещал «отзвониться» - дурацкое, неграмотное словечко, которое прочно вошло в обиход. Я заметила, что сейчас почему-то стала очень популярна приставка «от», подчас заменяя собой другие приставки. Употребляется она сплошь и рядом, чаще всего не к месту, на радио, по телевизору и в обычной речи. Спортсмены «отыгрывают» матчи, фильмы «отсматривают», музыку «отслушивают», а в конкурсе, сообщают нам, «отучаствовало» столько-то человек. Глупость какая-то - зачем уродовать язык?..
        Но к делу это не относится. Пусть Рустам хоть «отзванивает», хоть перезванивает, лишь бы выполнил мою просьбу.
        После работы я отправилась навестить маму: купила вкусненького, а еще прихватила демисезонные сапоги, чтобы она могла погулять в парке, если разрешат. На днях перевела очередной взнос за мамино содержание в клинике, и мне хотелось поговорить с лечащим врачом, узнать, есть ли в ее состоянии положительные сдвиги, динамика. Возможно, медики обнаружили что-то новое, обнадеживающее. Однажды она назвала меня по имени, и я радовалась, думая, что это хороший знак.
        К сожалению, наш доктор был на больничном, а его коллега понравился мне куда меньше. Звонок Рустама застал меня в больничном коридоре, когда врач с усталым видом объяснял мне, что состояние мамы стабильно, физически она в норме, а на большее рассчитывать не приходится. Интонации у него при этом были такие, словно он говорил с одной из своих не вполне нормальных пациенток: за снисходительностью пряталась досада.
        Телефон зазвонил, я принялась извиняться, а доктор поспешил откланяться, воспользовавшись моментом:
        - В принципе мы с вами все обсудили. Будут вопросы, обращайтесь, - обронил он на прощание, скупо улыбнулся и удалился, скользя подошвами по свежевымытому полу.
        - Действительно, Рогов и Гаранин родились в деревне Кири, - без предисловий проговорил Рустам, назвав и район Татарстана, где находилось это поселение.
        Я ожидала услышать именно этот ответ и тем не менее растерялась. Моя догадка была верна: мужья всех четверых погибших женщин были родом из одного и того же места. Они ровесники, жили в этой деревне в одно и то же время. Поэтому велика вероятность, что мужчины знают друг друга: Кири - это ведь не миллионный мегаполис.
        Получается, я нашла связующее звено, нащупала ниточку, потянув за которую сумею докопаться до сути.
        Но в чем она, эта суть?
        Каким образом тот факт, что эти мужчины родились в забытой Богом кряшенской деревне, мог сказаться на том, что их жены покончат с собой, прихватив на тот свет малолетних детей?
        - Выходит, все-таки земляки, - промямлила я, просто чтобы не молчать.
        - Можешь поговорить с Ильей, как и хотела, - осторожно проговорил Рустам.
        Будучи умным человеком и к тому же полицейским, пусть и в отставке, он не мог не понимать, что в этой истории слишком много темных сторон, которые никто не собирается прояснять. И он сам в том числе. Рустам явно не знал, как завершить разговор и быстрее отделаться от меня. Пришлось ему помочь.
        - Спасибо тебе, - сердечно проговорила я. - Заставила потрудиться. Да, позвоню Илье. Как говорится, делай что должен, и будь что будет. Ты прав, моих не вернешь, надо о матери думать…
        Я перешла на тему маминого здоровья и дороговизны лечения, мы еще какое-то время поговорили об этом и попрощались.
        - Береги себя, - чопорно проговорил Рустам. - Обращайся, если что.
        Но я полагала, что больше его помощь не понадобится. Да и он, насколько я его знала, вряд ли станет отвечать на мои звонки: слишком много хлопот, и все ради чего?
        Глава 11
        Телефон Ильи был выключен. Я звонила несколько раз и в этот день, и на следующий - бесполезно. Вероятно, он все же сменил номер, несмотря на обещание не пропадать. Что ж, если так, то это очень наивно с его стороны. Таким нехитрым способом ему меня со следа не сбить: я же знаю, где он работает.
        Секретарша медоточивым голоском проворковала, что Илья Ильич на месте и спросила, как меня представить. «Все зависит от силы вашего воображения. Представьте, что я блондинка с шикарными формами и ногами от ушей!» - чуть не ляпнула я. Меня почему-то всегда забавлял этот вопрос.
        - Скажите, что это Марьяна, сестра его покойной жены, - холодно проговорила я. - И если Илья Ильич окажется слишком занят, чтобы пообщаться со мной, то передайте, что я приеду к вам в офис, разобью палатку возле двери и не успокоюсь, пока не переговорю с ним.
        Прошло меньше минуты, и в трубке послышался голос Ильи.
        - Привет, Яша. Зачем ты напугала мою секретаршу? - Он говорил спокойно, с легкой усмешкой, но по голосу чувствовалось, что он не больно-то рад меня слышать.
        - Скажи еще, что ты не пытался спрятаться от меня! Сменил номер, так ведь? А новый дать и не подумал!
        Илья не стал отрицать этого, не начал ничего выдумывать - спасибо и на том. Когда один человек лжет другому, это унижает обоих.
        - Я подумал, нам незачем созваниваться, - после недолгого молчания сказал он. - Честно говоря, не сомневался, что тебе тоже не захочется больше говорить со мной. Разве нам есть что сказать друг другу?
        - Как выяснилось, есть, - отрубила я.
        - Что? О чем это ты? - недоуменно спросил Илья.
        - Это не телефонный разговор. Когда мы можем встретиться? Уверяю тебя, это очень важно!
        Все еще ничего не понимая, слегка шокированный моим напором, Илья сказал, что я могу прийти к нему в офис завтра - сегодняшний день у него расписан до позднего вечера. Я сказала, что приду в обед.
        - Можем перекусить вместе. Здесь рядом есть неплохое местечко, - предложил он.
        - Нам лучше поговорить в твоем кабинете.
        Мне не хотелось, чтобы нас отвлекали. Да и вообще, вряд ли у нас будет аппетит: невозможно, по-моему, звенеть ложками, жевать, оценивать вкус еды, обсуждая при этом смерти детей и женщин.
        Илья не стал спорить.
        И снова тянулись рабочие часы, и снова мои мысли были далеки от некогда обожаемой работы. Люция вертелась вокруг меня как заведенная. Показывала свои заметки, и они были лучше, чем я могла ожидать.
        Под вечер позвонил шеф. Мы обсудили текущие дела, а в конце он сказал, что его друг просил передать огромную благодарность: дочь тепло приняли в нашем коллективе, девочка летает как на крыльях и растет на глазах.
        - Так она и в самом деле растет, - заметил Саша, когда мы втроем вечером сидели за столиком в соседнем баре.
        - А ушла бы - шеф тебе мозг бы вынес, - прибавила Ася.
        Как раз выплатили аванс, и мы решили немного расслабиться. К тому же так вечер пройдет быстрее, рассудила я. Мы сидели, потягивали вино и трепались о том о сем. Мне вдруг захотелось поделиться с ребятами тем, что у меня на душе. Движимая сиюминутным порывом, я уже собралась начать рассказывать им обо всем, но остановилась.
        Подумала, это все равно, что поведать им о смертельной болезни. Только самые близкие останутся рядом, узнав о таком. Прочие же посочувствуют на словах, но ничем не помогут и в итоге отстранятся. То ли из страха заразиться, то ли из суеверных представлений, что от несчастливых людей нужно держаться подальше. Вдруг, чего доброго, Лихо одноглазое, как в сказке, решит сменить хозяина да и прицепится к тому, кто рядом.
        Проверять, как поступят Саша и Ася, не хотелось. Будет слишком тяжело увидеть в их глазах отчуждение, неприятие, страх. Это мое дело, как бы все ни повернулось, к чему бы ни привело. Никогда прежде у меня не было сколько-нибудь значимых поводов скрывать что-то в своей жизни от друзей или родных. И никогда прежде я не чувствовала себя такой одинокой.
        Еда показалась безвкусной, вино - кислым, и я засобиралась домой.
        К Илье я отправилась на метро. Если добираться на машине, застрянешь в пробке: Яндекс утверждал, что транспортная дамба через Казанку «стоит». Поэтому спустилась под землю, проехала две станции - вот я и на месте.
        Секретарша с заученным гостеприимством распахнула передо мной дверь, Илья поднялся навстречу из-за стола. Раньше мне не приходилось бывать у него на работе, и я с любопытством огляделась, рассматривая его кабинет.
        Мне кажется, место, где человек работает, то, как он предпочитает организовать свое рабочее пространство, может многое о нем сказать. Быть может, я открою для себя Илью с новой стороны?
        Кабинет был просторный, но при этом уютный, обставленный дорогой современной мебелью, очень светлый из-за больших окон. День был солнечный, и кабинет заливало волнами золотистого цвета. Много зелени, много воздуха. На стенах - картины и художественные фотографии. На полу - ковровое покрытие. Ничего лишнего, никакого глупого пафоса в стиле «дорого-богато», все устроено так, чтобы хозяину было комфортно.
        - Ты хорошо устроился, - заметила я. - Мне здесь нравится.
        Илья улыбнулся:
        - Сказать по правде, мне тебя не хватало.
        Я подошла ближе и, неожиданно для самой себя, обняла.
        - Мы ведь так хорошо общались, дружили… Помнишь?
        В горле стоял ком, еще чуть-чуть и я бы заплакала. Он, по-моему, чувствовал то же самое. Все-таки десяток лет на свалку не выбросишь.
        - Может, пообедаем? - неловко проговорил Илья. - Диля накрыла.
        Небольшой столик напротив окна, на котором стояли тарелки с нарезкой, булочки, вазочки с конфетами и фруктами, чашки и еще что-то, я приметила сразу. По-прежнему полагала, что тема разговора отобьет нам аппетит, но все же уселась в предложенное кресло.
        Мы с Ильей сидели друг против друга, и в памяти всплыл тяжелый разговор у него дома, в Ягодном. Я вспомнила, что творилось со мной, когда я узнала, что Жанна вовсе не оступилась. Тогда мне казалось, это самое страшное, что я могла узнать, с чем могла столкнуться. Как выяснилось, я ошибалась. Спираль раскручивалась, события громоздились, наваливались на меня, угрожая раздавить.
        Илья налил нам кофе, добавил сливок. Я откусила кусочек бутерброда, взяла виноградину и решила, что хватит тянуть кота за хвост.
        - Илюша, я пришла, чтобы спросить тебя кое о чем. По-моему, смерть Жанны не была случайностью.
        Начало так себе. И куда подевались журналистская сноровка и умение ясно выражать свои мысли? Вот и Илья ничего не понял.
        - Что ты хочешь этим сказать? - Он сидел, откинувшись на спинку кресла, скрестив ноги и руки. Вроде бы эта поза выражает предельную закрытость от собеседника. Может, ему действительно есть что утаивать?
        - Я не хотела специально ничего узнавать, так вышло. Увидела по телевизору, что в Нижнекамске недавно произошло нечто подобное. Ты не слышал об этом?
        Он покачал головой:
        - Нечто подобное? Женщина с ребенком спрыгнула? Откуда - с крыши?
        - Она не прыгала. Утопила новорожденного ребенка в ванне, потом сама тоже забралась туда и перерезала себе вены.
        Никогда не видела, чтобы человек так бледнел. Красивое лицо Ильи превратилось в маску: в одно мгновение стало белым, как сметана, и каким-то рыхлым. Глаза выпучились, рот приоткрылся. Ладони с длинными и тонкими, как у пианиста, пальцами судорожно вцепились в подлокотники, словно он боялся вывалиться из кресла.
        А ведь я еще почти и не начинала делиться с ним всем, что узнала.
        - Извини, но это еще не все. Я стала наводить справки, хотела узнать побольше об этой женщине и ее муже. И тут выяснилось, что несколько лет назад похожий случай произошел в Йошкар-Оле. Там женщина вколола маленькой дочери смертельную дозу инсулина…
        Я старалась говорить коротко и формулировать мысли предельно четко, но никак не могла понять, что творится с Ильей, слышит ли он меня, воспринимает ли мои слова. Он продолжал сидеть, глядя на меня с таким ужасом, будто я наставила на него заряженный пистолет. Я ждала, что он скажет что-то, но Илья молчал.
        В кабинете вдруг потемнело, и все кругом из золотистого стало призрачно-серым. Апрельская погода переменчива: небо за большими окнами нахмурилось, набежавшие облака закрыли собою солнце. Мне даже показалось, что температура упала и в комнате стало холоднее. Я глотнула кофе, но согреться не удалось: кофе был едва теплым. Слишком много сливок.
        Бледное лицо Ильи тоже посерело, под стать комнате, и казалось присыпанным пеплом. Он по-прежнему не произносил ни слова, лишь смотрел мне в глаза - и при этом не видел, глядя куда-то вдаль.
        Говорить с Ильей мне уже расхотелось, вместо этого подмывало встать, уйти, забыть обо всем и никогда не возвращаться к этой теме - как я обещала Рустаму. Не следовало начинать этот разговор, запоздало подумалось мне. Но теперь поздно сожалеть. Придется завершить начатое.
        Я вздохнула и поспешно договорила:
        - Был еще и третий, вернее, четвертый случай, в Саратовской области. Его даже экстрасенсы расследовали - я видела передачу по телевизору. Молодая мать накормила отравленной едой ребенка и отравилась сама.
        Илья разжал пересохшие губы и, медленно роняя слова, проговорил:
        - Эти женщины - они что, были знакомы? И Жанна… - Голос его был едва слышен, и, если бы не гулкая тишина, мне пришлось бы переспросить.
        - Сначала я тоже так подумала. Но потом оказалось, что дело не в женщинах, Илюша. - Теперь предстояло произнести главное, но мне не хватало духу. Его реакция меня пугала.
        - Не в женщинах, - эхом, все так же тихо повторил он.
        - Похоже, что связаны между собой не они, а их мужья. Не понимаю, не улавливаю никакой логики, но это так. Ты и трое других мужчин были женаты на женщинах, которые… Ну, ты знаешь. - Я снова сбилась и говорила не то, что следовало. Потом-то я поняла, что бессознательно тянула время в попытке не говорить главного. - Их звали Александр Сомов, Михаил Рогов и Валерий Гаранин. Они, как и ты, родились и выросли в деревне Кири. И еще. Все случаи происходили летом, с разницей в три года. Это не может быть случайностью!
        Все, выстрел сделан. Молчание длилось и длилось. Я раз за разом обводила взглядом кабинет, уже не замечая его убранства. Смотрела на Илью, но он сидел, застывший и холодный, уставившись перед собой отрешенным стеклянным взором, похожий на одну из ледяных статуй, что устанавливают на городских улицах под Новый год.
        - Ты был знаком с ними? - не выдержала я. - Знал этих людей или нет? Скажи!
        Илья еще немного потянул паузу, как театральный актер. И на актерский же манер, чуть нараспев, проговорил:
        - А то как же. Конечно, как не знать. Валька, Миха, Сашок.
        Я заметила, что голос его звучит выше и тоньше, чем обычно. В нем почему-то зазвенела юношеская ломкость, словно говорил не взрослый мужчина, а подросток лет семнадцати-восемнадцати.
        Выходит, я была права. Он их знал. Причем знал хорошо - называл уменьшительными именами, дворовыми, школьными прозвищами, которые эти люди, видимо, носили в юности.
        Теперь сомнений не оставалось: то, что произошло с женами и детьми этих четверых мужчин, было связано со случившимся давным-давно в деревне Кири. Откуда взялась эта связь, я не представляла себе даже отдаленно, но в том, что она была, больше не сомневалась.
        Итак, моя сестра оказалась замешана в каком-то кошмаре. Она умерла, и Дашуля погибла тоже. А мои родители, которым бы еще жить да жить и радоваться жизни… Что стало с ними по вине этого человека!.. Меня захлестнули ярость и отчаяние, я не желала больше проявлять деликатность и потребовала:
        - Объясни по-человечески! Ты понимаешь, в чем дело? Что произошло в этих твоих Кирях, когда вы были детьми?! Что вы вчетвером натворили? Отвечай! При чем тут круг и тройка? - Эти последние слова вырвались неожиданно для меня самой. Я не собиралась говорить ничего такого, но слова Фариды вдруг пришли мне на ум.
        Илья вздрогнул, а точнее, содрогнулся всем телом и поглядел на меня, как будто до этого не замечал, что я сижу подле него. Все тем же высоким, ломким голосом он проговорил:
        - Никому нельзя рассказывать! Ни с кем не обсуждать! - А потом заговорил все быстрее, быстрее: - Нельзя говорить! Я не помню! Я ничего не помню! Если посмею вспомнить, я умру! Я умру, если вспомню! Мне нельзя помнить! Я умру!
        Он говорил, говорил словно заведенный. Повторял эти слова снова и снова, будто мантру, и голос его, резкий и пронзительный, как воронье карканье, бил меня по ушам. Я уже не могла разобрать и половины того, что он бормотал, не сводя с меня горящих, широко раскрытых глаз, в которых плескалось самое настоящее, чистое, неприкрытое безумие. Мне приходилось видеть такие глаза - у собственной матери.
        Происходившее было так дико, так неправдоподобно и необъяснимо, что я, не находя больше сил сдерживаться, перепуганная донельзя, вскочила с кресла, прижала руки к ушам:
        - Прекрати! Прекрати сейчас же!
        Мой резкий окрик заставил Илью замолчать, хоть я и не надеялась на это. Теперь мы глядели друг на друга, провалившись во вновь повисшую между нами тишину. Я не могла отвести от него глаз и понимала, что Илья не узнает меня. Он смотрел так, будто перед ним была не Яша, сестра его жены, а некто другой, и этот «другой» нагонял на него такой ужас, что он не мог совладать с собой.
        Илья кого-то боялся, трясся от страха, как перепуганный ребенок. Но боялся он не меня. Не я заставила его вдруг сойти с ума, заблудиться в глубинах собственной памяти.
        Злость моя растаяла, на смену ей пришла жалость. Я протянула к Илье руку, желая его успокоить. Мне хотелось сказать, что все будет хорошо, и теперь, когда нам известно уже так много, мы непременно разберемся в том, что случилось. Мы же вместе, собиралась сказать я, мы умные и взрослые люди. Что бы ни случилось тогда, в те годы, прошлого не вернуть, не исправить, но зато можно понять первопричину, разобраться во всем и наказать виновных. Найти того человека, что так напугал Илью, и призвать к ответу.
        Все эти слова жили во мне, просились наружу, и я собиралась произнести их, но не успела вымолвить ни звука.
        Илья, по-прежнему не сводя с меня сумасшедшего взгляда, открыл рот, словно собираясь петь, и закричал. Сейчас, когда пишу об этом, я понимаю, что не смогу передать на бумаге, объяснить, что это был за вопль. Когда пытаюсь подбирать определение, лучше всего подходит «оглушительный».
        Муж моей сестры, видный, интересный мужчина, хорошо воспитанный и прекрасно образованный человек, гениальный финансовый аналитик, хозяин роскошного кабинета и вышколенной секретарши, кричал во всю мощь своих легких. Пронзительно вопил на одной ноте, прерываясь лишь на короткий миг, чтобы набрать новую порцию воздуха.
        Бледное лицо Ильи побагровело, на лбу и шее вздулись вены. Рот был раззявлен так широко, что он рисковал вывихнуть себе челюсть. Но при этом тело его казалось расслабленным, и в самом крике было что-то механическое, неживое, не зависящее от Ильи. Это был не крик боли или горя. Казалось, что при помощи крика он выпускает из себя что-то - вернее, это «что-то» рвется наружу помимо его воли и желания.
        Понимание всего этого пришло ко мне гораздо позже. А в тот момент я совершенно растерялась. Меня почти парализовало - что делать? Как его остановить? Я подскочила к Илье, принялась уговаривать, попыталась успокоить - ничего не помогало. Заметалась по комнате, натыкаясь на столы и стулья, зачем-то распахнула окно, как будто кому-то здесь не хватало воздуха.
        В комнату ворвалась перепуганная, ничего не понимающая секретарша, а вслед за ней - еще какие-то люди, целая толпа людей в дорогих деловых костюмах.
        Офисные работники, которых придумали называть планктоном, «приплывали» - сбегались на шум и скандал, как комары и мошки летят летом на даче к зажженной лампочке. Они бестолково сгрудились у входа, не зная, что предпринять. Те, кому не было видно, что происходит, вытягивали шеи, и глаза их горели любопытством и алчным интересом.
        Секретарша и еще один господин с аккуратной бородкой предпринимали активные попытки заставить Илью замолчать, но, как и я, потерпели неудачу.
        - Илья Ильич! Что с вами? Илья Ильич, успокойтесь! Пожалуйста! - причитала секретарша, приплясывая возле обезумевшего шефа.
        Бородатый тоже приговаривал что-то рокочущим, солидным басом.
        Закончилось все так же внезапно, как и началось. Но как оно прекратилось! Мне не забыть этого, никогда не забыть…
        Илья перестал кричать. Вопль перешел в клокочущий, натужный хрип, он взмахнул руками, будто пытаясь взлететь, потом прижал руки к груди и неловко завалился на бок.
        Мы - я, секретарша и бородач - кинулись к нему, чтобы поддержать, не дать упасть на пол, стараясь усадить поудобнее, и в первый момент не поняли, что произошло. Я держала его за плечи, и голова Ильи свешивалась вперед, как у сломанной куклы.
        «Он в обмороке» - вот что пришло мне в голову. Только никакой это был не обморок.
        - Да он же… мертв! - Бородатый отступил от Ильи, неловко всплеснув руками.
        - Глупости! - сердито проговорила секретарша. - Не может быть!
        Она попыталась заглянуть ему в лицо. Я отпустила плечи Ильи и, отстранив девушку, обхватила ладонями его голову. Подняла и…
        Упала в обморок. Спасибо тебе, Боженька, за эти маленькие радости.
        Глава 12
        Вечером того же дня я сидела на кухне в своей квартире, за которую мне предстояло еще платить и платить, и пыталась заставить себя успокоиться. Только ничего не выходило.
        Я включила всюду свет - вряд ли смогу теперь вообще когда-то остаться в темноте. Наглухо зашторила окна, заперла дверь на все замки, но это не помогло создать чувство безопасности. Стены обступили меня, потолок навалился сверху. Эта коробка, которую я считала надежным домом, не давала защиты, а лишь рождала клаустрофобию.
        Все была иллюзия - все, чем я жила. Рядом со мной, выжидая, принюхиваясь и приглядываясь, бродило нечто. Зло. Зло, которому не было названия.
        Передо мной стояла кружка горячего кофе. После душа, настолько горячего, что я рисковала заработать ожоги, закуталась в махровый халат, натянула вдобавок теплую кофту и шерстяные носки. Ничего не помогало - меня била дрожь, согреться не получалось.
        Когда я глянула в мертвое лицо Ильи, сознание милосердно покинуло меня. После мне поставили какой-то укол, о чем-то спрашивали, осматривали, а потом отпустили с миром. И вот я дома.
        Так жутко в одиночестве… Конечно, можно позвонить Лене. Но одна лишь мысль о том, чтобы начать разговор о случившемся сегодня, вызывала новый приступ дрожи. И кроме того, невозможно рассказать о смерти Ильи, не упоминая при этом, зачем я явилась к нему на работу.
        Я похоронила самых близких людей, и мне довелось получить подтверждение, что загробный мир существует. Старуха-смерть ходила по пятам, и я почти свыклась с ее присутствием.
        Но впервые смрадное дыхание смерти коснулось моей кожи. Никогда еще человек не умирал при мне, на моих глазах: уже одно это способно выбить из колеи любого. Да вдобавок смерть Ильи была…
        То, как он ушел в мир иной, перепугало меня настолько, что я почти перестала соображать. Это был какой-то душевный паралич: не получалось ни сосредоточиться на чем-то ином, ни отвлечься, ни перестать прокручивать в голове последние мгновения его жизни.
        Мне казалось, я все еще слышу крик Ильи, вижу лицо - искаженное, словно бы скомканное, как белый лист бумаги. Чужое, безумное, отчаянное лицо. И слова, которые он повторял раз за разом, снова и снова: «Никому нельзя рассказывать! Ни с кем не обсуждать! Я ничего не помню! Я умру, если вспомню! Мне нельзя помнить! Я умру…»
        Никто не слышал этого, кроме меня. Но ведь вышло так, как он и сказал: с моей подачи Илья вспомнил о чем-то, о чем не должен был помнить, и это воспоминание его убило.
        Врачи констатировали смерть от внезапной остановки сердца. Когда все случилось, рядом была толпа свидетелей, коллеги Ильи видели, что я не причинила ему вреда. Я уже говорила с полицейскими и должна буду приехать еще, если вызовут. Только это формальность: никто не собирался обвинять меня.
        Но я-то знала, как все было на самом деле! Знала, почему вдруг скончался абсолютно здоровый мужчина, который мог прожить еще лет сорок, а то и пятьдесят, не сердечник и не хроник.
        Это сделала я. Я нажала какую-то кнопку внутри него, привела в действие скрытый механизм! Бесполезно себя уговаривать: с какой стороны ни посмотри, моя причастность к смерти Ильи очевидна.
        Если бы я не пришла к нему на работу, не завела этот разговор, не начала копаться в его прошлом, он бы остался жив. Можно тешиться оправданием: никакая я не убийца, лишь хотела разобраться в смерти сестры.
        Но разве она сама не явилась с того света, чтобы попросить: «Не надо!»? Выходит, Жанна хотела остановить мои поиски, потому что знала, чем все обернется. Выходит, я обрекла на смерть человека, которого она любила и которого я сама любила тоже - любила как брата!
        И все-таки самым сильным было не чувство скорби и не боль утраты. Всепоглощающим, пожирающим мою душу чувством был страх. Я боялась за собственную жизнь.
        Сунувшись расследовать смерть сестры и племянницы, я оказалась в центре чего-то непонятного и смертоносного.
        Я была последней выжившей из всей нашей семьи, не считая мамы (но и мамы, такой, какой она была, тоже уже нет).
        Я оказалась единственным человеком, связавшим все смерти в одну цепочку, выявившим закономерность.
        Я обнаружила связь между мужьями погибших женщин.
        Я нашла точку на карте, в которой все сошлось, - Кири.
        Те таинственные силы или люди, которые стояли за всем этим ужасом, - знали ли они о моем существовании? Хотели ли причинить мне зло? Я в этом не сомневалась.
        Круг, сказала Фарида. Кольцо.
        Мне казалось, это кольцо сжимается вокруг меня, что-то приближается ко мне и вот-вот схватит.
        На следующий день позвонила в редакцию и сказалась больной. Сидела в запертой квартире и не могла заставить себя выйти на улицу. Квартира не была надежным пристанищем, но казаться за ее пределами - еще страшнее.
        Однако через день мне пришлось пересилить себя и отправиться на похороны Ильи. Все было организовано фирмой, где он работал. Проводить Илью в последний путь пришло не меньше сотни человек: люди несли венки и букеты, тихо говорили о чем-то между собой, произносили речи, некоторые плакали.
        Я разговаривала и двигалась как автомат. Стояла у могилы истуканом, вцепившись в сумку, как в спасательный круг. С некоторых пор я была уверена, что все в этом мире - само по себе, а я - сама по себе. Как будто теперь жила в параллельном измерении, никак не пересекаясь с остальным человечеством. Я знала то, чего не знали другие, сталкивалась с тем, о чем большинство людей разве что читали в книгах, да и то считали выдумкой.
        Как ни крути, мне нужно было вернуться на работу. Поразмыслив, я решила, что Журнал может спасти меня - как всегда спасал. Это было то единственное, что еще соединяло меня с обыденной реальностью. На работе были привычные проблемы, знакомые мне люди, понятные дела и заботы - и на короткое время мне даже показалось, что ежедневная рутина способна излечить меня, удержать на плаву. Однако вскоре стало ясно, что я ошибаюсь: становилось только хуже.
        Я проводила большую часть времени в редакции, общалась с людьми, читала и редактировала, но… каждой клеткой ощущала, что это не нужно, не важно, мелко. Работа была тоненькой, хлипкой ширмой, которая отделяла меня от кошмара, в который превратилась моя жизнь. И с каждым днем вера в то, что я сумею отмахнуться от пережитого, забыть, перестать шарахаться собственной тени, - эта призрачная вера таяла.
        Шли дни. Я жила в ожидании неизвестно чего, постепенно превращаясь в параноика. Мне казалось, что прохожие на улицах - не просто случайные люди. Я не знаю их, но они меня знают. В каждом брошенном в мою сторону взгляде виделся хитрый, жадный интерес. Я вздрагивала от малейшего шума, постоянно оглядывалась, боялась отвечать на звонки с незнакомых номеров.
        Что со мною будет? Меня заставят убить себя? Подстроят несчастный случай? Напугают до смерти однажды ночью? Особенно ужасно было то, что я не представляла, с какой стороны ожидать удара, что это будет за удар, кто и когда его нанесет.
        Мерещилось, будто кто-то следит за мной, ходит по пятам, и каждый мой шаг известен этому страшному некто. Теперь я завешивала окна в квартире даже днем, хотя раньше никогда этого не делала: что за необходимость, когда живешь на двенадцатом этаже и напротив нет других высотных домов? Но мне постоянно чудилось, что стоит обернуться, глянуть в окно, как я увижу там чье-то ухмыляющееся лицо.
        Одни и те же мысли, вопросы, не имеющие ответов, снова и снова терзали меня, маршировали по кругу, как цирковые лошади. Про нормальный сон я забыла уже давно. Не спасали ни таблетки, ни постоянно включенный ночник. Призраки больше не навещали меня, я не оставляла на бумаге таинственных надписей, но поминутно ждала, что может случиться это или кое-что похуже. Я в прямом смысле даже чихнуть боялась, когда была одна: почему-то казалось, что в тишине пустой квартиры может прозвучать: «Будь здорова!»
        Я совершенно измучилась, а остатки душевных сил уходили на то, чтобы скрывать от окружающих свои мысли и страхи. Наверное, это удавалось плохо, потому что люди начали странно поглядывать на меня. Издерганная, измученная бессонницей, я то и дело срывалась на коллегах, допускала промахи и ошибки. Работа меня тяготила, все, что происходило в редакции, казалось глупым и надуманным.
        Ася и Саша пытались разговорить меня, узнать, в чем дело, что со мной происходит, но я отмалчивалась. Отдалилась от друзей, даже обедать с ними не ходила - аппетита не было.
        - Высохла вся, - сказала Ася, когда им с Сашей удалось вытащить меня в кафе в обеденный перерыв. - Ешь давай, а то скоро от тебя одни воспоминания останутся!
        «Прямо в точку попала», - подумала я, послушно размазывая по тарелке картофельное пюре. Никогда еще я не была так близка к тому, чтобы обо мне говорили в прошедшем времени.
        Однажды решила позвонить Рустаму, все ему рассказать, посоветоваться. Набрала его номер, но он не взял трубку. И не перезвонил. Сделав правильный вывод, я больше не стала его беспокоить.
        Что оставалось делать? Пойти в полицию, подать заявление? Смешно. Никто не примет моего заявления, не станет разбираться во всем этом, поднимать закрытые дела. К тому же происшествия случились в разные годы, в разных регионах. Илья, который мог подтвердить, что Жанна - тоже самоубийца, скончался. В случае с Галкиной считается, что она совершила убийство по неосторожности.
        Да и потом, боялась-то я не злых людей, не преступников, а чего-то иного, потустороннего, от чего полиция защитить не может. Никаких убийц не было рядом с Жанной и другими женщинами и их детьми, Илью тоже не застрелили и не зарезали - однако все эти люди были мертвы. Если меня захотят уничтожить, им (кто бы они ни были) не нужно врываться в мою квартиру, бить по голове в темном переулке или подстраивать аварию.
        Конечно, могло быть и так, что я все выдумала: связь между смертями, может, и есть, но сама я вне опасности. Сильной интуицией я никогда не отличалась, поэтому полностью доверять собственным внутренним ощущениям вряд ли стоило. Шестое чувство могло и подвести, и тогда, выходит, напрасны мои страхи. Никто и ничто мне не угрожает, нужно отпустить ситуацию и жить спокойно.
        Только я не могла, никак не получалось! Поэтому опасения, беспочвенны мои подозрения или нет, не так уж важны. Страх существовал, был реален и осязаем, мучил меня и убивал, и если я хотела сохранить рассудок и жизнь, то должна была с ним бороться.
        Единственный способ, который приходил мне в голову, - поехать в Кири и попробовать выяснить, что там произошло много лет назад, что связывало этих четверых мужчин. Поговорить с родственниками Сомова, Рогова и Гаранина, с людьми, которые знали Илью: соседями, учителями. Возможно, что-то прояснится, и я начну понимать, с чем столкнулась и как мне действовать дальше.
        Я больше не могла трястись от ужаса, не спать ночами и покорно ждать того, что мне уготовано. Образно говоря, гораздо хуже сидеть и гадать, придут ли за тобой зомби или тот странный шорох в подвале - всего лишь крысы, лучше пойти и проверить. Лучше увидеть, что поселилось в темноте подвала, чем сходить с ума от страха, оставаясь на свету.
        Ехать решила сразу же, как только поговорю с учредителем. Наверняка ему не понравится моя просьба о днях в счет отпуска: близился срок сдачи очередного выпуска Журнала, а я собираюсь бросить все и умчаться решать личные проблемы.
        Думая об этом, прислушиваясь к себе, я понимала, что мне безразлично мнение шефа. Хочет уволить - пускай увольняет. И на сам Журнал тоже было плевать. Удивительно, как быстро все изменилось! То, что составляло смысл и суть моего бытия, занимало все мысли и время, вдруг перестало иметь всякое значение. Прежде слова «жизнь» и «любимая работа» звучали для меня как синонимы: я не мыслила себя в отрыве от Журнала, от журналистики в целом. Теперь все стало иначе.
        Возможно, в какой-то степени такая перемена мировоззрения - к лучшему. Зацикленность человека на чем-либо, будь то карьера или семья, творчество или наркотики всегда опасна. Ведь тогда получается, что если отнять любимую игрушку, то и тебя самого тоже нет.
        Я злилась на себя прежнюю: тяжело было думать, как часто предпочитала работу общению с близкими. Сейчас вот он, Журнал: кушай - не хочу. Только аппетит пропал и в этом смысле тоже…
        Конечно, ипотека и автокредит оставались на повестке дня, да и за мамино пребывание в клинике следовало регулярно платить. Но это проблемы насущные, финансовые. Когда чувствуешь угрозу жизни, они перестают казаться такими уж важными. Продам родительский дом - избавлюсь от долгов, думала я. Главная задача - вернуться к нормальной жизни.
        Я собиралась позвонить шефу, но он, будто подслушав мои мысли, сам явился в редакцию, хотя делал это нечасто. Ася с Сашей знали, что я собираюсь отпроситься до конца недели. Или дольше, если понадобится. Не отговаривали, о причинах не расспрашивали - спасибо и на том.
        Теперь Ася покусывала губы, Саша хмурил брови и резче обычного говорил с корректором, внося правки на сверстанную журнальную полосу. Они то и дело озабоченно переглядывались друг с другом, искоса поглядывали на меня. Я ловила на себе их взволнованные взгляды: ребята переживали гораздо сильнее меня. Конечно, мы ведь не только друзья, но, прежде всего, коллеги: отлично сработались, и если я уйду, неизвестно, кто придет мне на смену.
        Только волнения оказались напрасными. Радости учредитель не выказал, но увольняться мне не пришлось. Помогло то, что у шефа было отличное настроение: наконец-то подписана важная сделка, которая грозила сорваться. Он долго распространялся на эту тему, а когда закончил, я не стала ходить вокруг да около и напрямик высказала свою просьбу, прибавив, что если он меня не отпустит, то напишу заявление об уходе.
        Учредитель скривился, словно съел что-то кислое, замахал руками и подписал неделю в счет отпуска.
        - Когда у нас сдача номера? Вы успеете вернуться до этого времени? - только и спросил он.
        - Видишь, не надо никуда уходить! - с облегчением говорил чуть позже Саша, когда мы все вышли на перекур. Как обычно, эти двое дымили, а я стояла рядом и зарабатывала проблемы с легкими.
        - Вот именно! - подхватила Ася.
        Я улыбнулась, хотя и не разделяла их радости. Мне было все равно.
        Никто из нас в тот момент не предполагал, что нам больше не суждено работать вместе.
        Глава 13
        На следующее утро, в среду, я ехала в Кири. Понятия не имела, есть ли смысл в этой поездке, но на душе было легче. В ночь перед отъездом я впервые за долгое время нормально выспалась. Нет ничего хуже, чем ждать и догонять, и я была рада тому, что действовала, предпринимала что-то. Хотя, конечно, мне хватало ума понять, что вряд ли я сразу же разгадаю загадку, стоит только явиться в Кири.
        Навигатор показывал, что ехать предстояло почти триста километров. По правде говоря, ездить на такие дальние расстояния я еще не отваживалась, да и на трассе было страшно заглохнуть. Но выбора, похоже, не оставалось. Прямого автобуса из Казани до этой деревни не было: он доезжал только до Киреевского монастыря, а дальше еще около десяти километров. Ходит ли там транспорт или нужно ловить попутку, мне было неизвестно, поэтому я решила сесть за руль.
        С вечера собрала сумку. Вряд ли я сумею выяснить все, что мне нужно, за полдня. Придется остаться на ночь и с утра продолжить поиски. Ночевать буду, скорее всего, в гостинице при Киреевском монастыре.
        В Интернете нашлось немало информации об этом месте. Монастырь, построенный еще в семнадцатом веке, был одним из немногих архитектурных памятников, которые имелись в этом районе. В основном памятники там природные - заповедные озера да леса. После революции часть монастыря была разрушена, монахи, видимо, разбежались кто куда, и больше десяти лет здание пустовало, постепенно приходя в упадок.
        В конце двадцатых годов в здании бывшего монастыря разместилась колония для несовершеннолетних преступников. Позже, в пятидесятых, - санаторий для больных туберкулезом.
        В конце восьмидесятых санаторий был закрыт, и здание снова оказалось никому не нужным, пока в начале нулевых монастырь не взял под свою опеку богатый человек - известный меценат, государственный и общественный деятель. Я знаю его фамилию - и всем остальным она тоже хорошо известна, но я не стану ее называть. Пусть будет просто - Политик.
        Политик дал монастырю вторую жизнь. Здание отреставрировали по старым фотографиям и рисункам. Восстановили стены, выстроили заново церковь, которая была разрушена более ста лет назад. Территорию облагородили: разбили цветники, высадили декоративные деревья и кустарники, проложили дорожки. Очистили родник, и теперь желающие могли набрать чистой воды. Ее даже по бутылкам разливали, она называлась «Киреевский ключ».
        Монастырь снова функционировал. Мало того, теперь при обители жили сироты: для мальчиков-подростков были построены современные комфортабельные корпуса. На территории имелось собственное приусадебное хозяйство и мастерские, и монахи приучали воспитанников к труду. Учились ребята в школе, которая располагалась в Кирях - туда их возил специально купленный меценатом автобус.
        На территории находилось немало магазинчиков и лавочек, где продавалась различная церковная утварь, глиняные и деревянные изделия, сделанные монахами и воспитанниками, и даже экологически чистые овощи и фрукты из монастырского сада.
        Издания на все лады расхваливали благие начинания Политика: и памятник архитектуры отреставрировал, и брошенным детям помогает. Пока другие футбольные команды покупают да торговые центры строят, этот добрые дела творит. Киреевский монастырь был открыт для посетителей и экскурсий, имелась и гостиница для желающих побыть в обители подольше. Именно там я и намеревалась остановиться, если поиски затянутся.
        Ехала не спеша, чем, должно быть, нервировала более опытных водителей, вынужденных обгонять мою малолитражку. Но меня не волновали истеричные нетерпеливые гудки и брошенные в мою сторону недовольные взгляды.
        По моим расчетам, я должна была оказаться на месте к полудню или немного раньше. О том, что буду делать, прибыв в Кири, старалась пока не думать, сосредоточив все внимание на дороге.
        Около десяти утра позвонила Ася: задать пару вопросов относительно текущих дел. Я мысленно усмехнулась, потому что она вполне могла справиться с этими мелкими проблемами самостоятельно. Так и вижу: Ася звонит мне, а Саша стоит рядом. Видимо, решили еще раз аккуратненько выспросить, куда меня понесло. Я так и не сказала им, зачем вдруг сорвалась, в какие края отправилась, и ребята переживали, как бы я не вляпалась во что-то плохое.
        То, что друзья беспокоятся обо мне, радовало и грело душу. Здорово, когда есть на свете люди, которым не безразлично, как ты спал прошлой ночью и куда направил стопы. Но раскрывать свои секреты я не собиралась. Выдержала Асину атаку, так ничего и не объяснив.
        - Звони, если что, - проговорила подруга, недовольная проваленной миссией.
        Я заверила ее, что непременно дам знать, если что-то понадобится.
        Стоял погожий летний денек: благодатное тепло без жары и духоты. Пейзаж за окнами машины успокаивал своей привычностью, обыденностью: густые перелески, поля, небольшие поселки, фермы, озерца и речки. Глядя на эту мирную картину, невольно думаешь, что жизнь идет своим чередом, все на свете правильно и хорошо. Все происходит так, как должно происходить, как было всегда. Разве может случиться что-то дурное, что-то пугающее под этим ясным солнцем?
        В одном месте дорогу переходило пестрое стадо коров. Автомобили, плавно притормаживая, выстроились друг за другом, пропуская животных. Коровы шли неспешно, им не было дела до того, что они преграждают кому-то путь. Позади стада я увидела пастуха - нестарого еще мужика в панаме, резиновых сапогах и линялых штанах, первоначальный цвет которых уже невозможно было определить. Пастух ехал верхом, и точно так же, как и его подопечные, не обращал внимания на нужды и заботы автомобилистов. Наконец вся процессия перебралась на другую сторону дороги, и я поехала дальше.
        Живость красок, спокойная красота природы подействовали успокаивающе. Постепенно я расслабилась, руки перестали судорожно сжимать руль, и я даже начала получать удовольствие от поездки, не вспоминая про конечную цель. Это удавалось, пока на дороге не возник указатель: «Киреевский мужской монастырь - 10 км».
        Сердце подскочило и кувыркнулось в районе горла. Я подобралась уже совсем близко. Передо мной полз рейсовый автобус: очевидно, тоже направлялся в сторону обители. Так, коротким караваном, мы вскоре добрались до святого места.
        Автобус остановился. Из его брюха стали выгружаться многочисленные пассажиры. Я немного притормозила, наблюдая, как люди - мужчины, женщины, дети, - не задерживаясь возле остановки, спешат, послушно следуя стрелке указателя.
        Прямо за остановкой начиналась узкая заасфальтированная дорога. Предворял ее высокий столб, на котором был прикреплен большой плакат с надписью «Киреевский мужской монастырь». Чуть ниже значился призыв соблюдать чистоту и порядок и вились змейкой слова: «Храни вас Господь».
        На квадратной площадке-парковке замерли в ожидании хозяев многочисленные автомобили: проезд далее был запрещен. Тут же приткнулась будка охранника.
        Я проехала дальше: дорога в Кири уводила правее, и вскоре остановка, парковка, машины и люди скрылись из виду. Вечером мне предстоит вернуться сюда. Может, надо было заранее забронировать номер в гостинице? Мысль изрядно запоздала, так что теперь оставалось лишь надеяться, что в гостинице найдутся свободные места для ночлега и мне не придется ночевать в автомобиле.
        С правой стороны, на небольшом отдалении от дороги, я увидела кладбище, окруженное невысоким деревянным забором. В тени деревьев прятались кресты и надгробия. Вид тихого сельского погоста пробудил воспоминание о другом кладбище, похожем на это. Там покоились папа, Жанна и Даша.
        Мне вспомнилось, как я приходила навестить их, как однажды встретила на могиле ту девочку, Верочку… И вдруг в голове словно огнем полыхнуло: как я могла забыть?! Почему не подумала об этом раньше?!
        В памяти всплыли слова, произнесенные ею. Верочка сказала: «Тебе покажется, что надо ехать, но ты не должна. Ни за что не надо туда ехать». Тогда я не могла понять, о чем она говорит, потому что никуда не собиралась. Постепенно это странное предостережение стерлось из памяти, и, задумав эту поездку, я о нем не вспомнила.
        Чьими устами говорила тогда девочка? Кто пытался остановить меня - Жанна? А если нет, то злые это были силы или, наоборот, добрые, желающие мне блага?
        Думать и гадать было поздно: уже за следующим поворотом оказалась деревенская околица.
        До того момента я не представляла себе, как могут выглядеть Кири. Много размышляла об этом месте, о том, как тесно деревенька оказалась связана с моей судьбой, но не рисовала мысленных картин. Увиденное, признаться, разочаровало.
        Я довольно скоро объехала Кири - много времени не понадобилось - и убедилась, что это самая обычная деревенька, каких по России сотни и тысячи. На что я втайне надеялась, чего ожидала? Что приеду, гляну - и непременно наткнусь на что-нибудь этакое. Сразу пойму: не зря приехала, здесь и есть корень зла! Попадется навстречу человек с демонической внешностью и пронзительным взглядом или покажется из-за поворота заброшенная колокольня, а может, кто-то поведает мне зловещую местную легенду, передаваемую из уст в уста.
        Ничего такого не произошло ни в первые минуты, ни потом.
        От Кирей веяло тягучей обыденностью и скукой. Даже воздух казался ленивым и густым, как патока. Здесь не было ничего, за что мог зацепиться взгляд. Никаких таинственных полуразрушенных строений, которые могли бы быть овеяны легендами. Церкви нет - значит, это именно деревня, а не село, всплыло в голове. Но деревня довольно большая: несколько улиц крест-накрест, центральная даже заасфальтирована. Парочка магазинов, школа, административное здание, почта, медицинский пункт с аптекой и, как ни странно, музей. Дома по большей части добротные, возле многих - автомобили. Хотя есть и пара посеревших от времени, кособоких лачуг с заколоченными окнами, покосившимися заборами и заросшими палисадниками.
        Кое-где на лавочках чинно восседали старушки, провожая взглядами незнакомую машину. Сейчас дело к полудню, жарковато, все прячутся по домам, а вот к вечеру бабушек на завалинках наверняка станет больше.
        На окраине деревни примостилось небольшое озерцо: в мутной зеленоватой воде возле самого берега бултыхались несколько ребятишек, а чуть поодаль плавали гуси и утки. На траве тут и там словно хлопья снега виднелись птичьи перья.
        «Ни за что не полезла бы в такую грязную воду!» - подумала я. И эта была единственная сильная эмоция от увиденного в Кирях.
        Кири не умирали, как многие села и деревни в наши дни. Здесь, как я позже узнала, выращивали горох и вику: если проехать по главной улице до конца, как раз попадешь на зерноток, там же еще какие-то сельскохозяйственные постройки вроде амбаров. Но, думаю, в относительном процветании деревни немалую роль сыграло не это, а близость к Киреевскому монастырю.
        Для жителей, скорее всего, находилась работа на подворье: ведь не монахи же убирают номера в гостинице и стоят за прилавками магазинов. Школе закрытие тоже не грозило: помимо местных ребятишек здесь обучались сироты-воспитанники из обители.
        Покружив немного по деревне, помозолив глаза бабушкам, я подъехала к зданию сельсовета, которое заприметила, как только въехала в Кири. Одноэтажное синее деревянное здание было длинным и имело два входа: над одним висела табличка «Администрация», над другим - «Почта».
        Я поднялась по ступенькам и оказалась в небольшом помещении, куда выходили три двери. Вдоль стены стояло несколько стульев. Больше ничего и никого в коридоре не было. Опознавательные таблички на дверях тоже отсутствовали, но одна из дверей оказалась открытой, туда я и направилась.
        В небольшой комнатке, уставленной разномастной обшарпанной мебелью и цветочными горшками, сидела пухлая женщина лет пятидесяти в клетчатом платье. Возле носа у нее была крупная бордовая родинка, которая приковывала к себе взгляд, как я ни старалась на нее не смотреть.
        - Добрый день! - улыбнулась я.
        - Исанмесез, - поздоровалась она по-татарски, и я припомнила, что деревня-то кряшенская.
        Конечно, когда пытаешься вызвать у человека симпатию и доверие, лучше говорить на его родном языке, но, к сожалению, моих познаний хватит лишь на самое элементарное. Поддерживать полноценную беседу на татарском языке не смогу.
        - Простите, не очень хорошо говорю по-татарски… - Улыбка моя стала еще шире, хотя и с оттенком смущения. - Меня зовут Марьяна. Я приехала из Казани.
        - Здравствуйте, - проговорила она, не назвав своего имени. Акцента не было, по-русски женщина говорила очень чисто. - Что-то хотели?
        Поначалу я собиралась сказать, что работаю в журнале, готовлю материал о выходцах из деревни Кири, которые добились успеха в жизни, но позже отказалась от этой мысли. Пойдут вопросы: с чего вдруг такой интерес именно к Кирям? Ведь не президент же здесь родился, прославив тем самым ничем не примечательное место. Да и вопросы мне придется задавать весьма специфического характера. Так что лучше не врать.
        - Видите ли, в деревне Кири когда-то жил мой родственник, Илья Ильич Ивлев. Вы его не знали?
        - Знала, - кивнула женщина. - Я тут всех знаю. Илья уехал, как школу окончил, и больше не появлялся.
        - Да, он говорил, тут никого из родных не осталось. Родители и тетя умерли…
        - Она уже после умерла, как он уехал, - сухо заметила женщина, в голосе звучал весьма ощутимый холодок. - Лет через пять. Хорошая женщина была. Золотая просто. Мало таких.
        Надо же. Выходит, Илья слукавил. Он рассказывал, что тетя умерла, когда он заканчивал выпускной класс, это и подтолкнуло его к отъезду в Казань. Говорил, что после ее смерти теткин сын решил продать дом, позволив двоюродному братишке пожить, пока не окончит школу.
        Наверное, это не имело никакого значения. Но то, что Илья легко «похоронил» тетю, которая была еще жива, когда он стал встречаться с Жанной и познакомился с нашей семьей; то, что он ни разу не навестил женщину, которая заменила ему мать, характеризовало Илью с совершенно иной стороны. Я привыкла думать о нем несколько иначе.
        - Недавно Илья умер, - продолжила я.
        - Ой-ой-ой! - Женщина зацокала, закачала головой. Как известно, мертвые сраму не имут - нельзя осуждать покойников. А Илья к тому же ушел молодым. - А вы ему кто будете - не жена?
        - Родная сестра жены. А жена тоже умерла, и дочка.
        Женщина переполошилась окончательно, даже привстала на стуле и принялась выражать мне соболезнования. Я не ожидала этого внезапного потока сочувствия и подозревала, что обсуждений того, о чем я поведала, всей деревне хватит надолго.
        Когда страсти немного улеглись, Галина Ивановна (хозяйка кабинета наконец решила открыть тайну своего имени) предложила мне чаю. Я с благодарностью согласилась и немедленно извлекла из сумки припасенную заранее большую коробку шоколадных конфет и банку кофе. Вчера специально купила.
        Теперь дело пошло веселее. В чашках у нас плескался чай - хозяйка заварила пакетик на двоих, кроме принесенных мною конфет на столе появились домашний пирог с мясом и земляничное варенье. Кофе Галина Ивановна убрала в тумбочку.
        Она оказалась словоохотливой женщиной и, накрывая на стол, постоянно говорила: рассказывала, как людям нынче живется-можется в деревне. Потом Галина Ивановна спохватилась и спросила, что привело в Кири меня. Я вкратце поведала печальную историю нашей семьи, под конец коснувшись цели своего визита.
        - Илюша говорил, что в детстве близко дружил с тремя ребятами. А потом уехал, и жизнь развела. Больше не встречались, но он так хотел найти друзей! У него остались фотографии и еще кое-какие вещи, Илюша все собирался встретиться, передать им, но видите, как вышло. - Я изобразила горестный вздох, а моя собеседница выдала новую порцию охов и ахов. - Я подумала, что должна передать вещи его друзьям. Выкинуть рука не поднимается, а чего они лежать будут? Вот, выдался денек - и решила съездить.
        История выглядела немного несообразно и отдавала мелодрамой. Хотя это еще как посмотреть. Если человек и в самом деле оставляет после смерти нереализованное желание, разве его близкие не должны попытаться исполнить его просьбу? По крайней мере, Галине Ивановне мой порыв неестественным или глупым не показался.
        - Кого найти-то хочешь? - Она обращалась ко мне на «ты», и это было не фамильярностью, а знаком симпатии.
        Честно сказать, я ждала, что Галина Ивановна сама назовет мне имена приятелей Ильи. Мне казалось, эти четверо были друзьями - не разлей вода, этакой тесной компанией, сплоченной веселой ватагой деревенских парнишек. Но Галина Ивановна выжидательно глядела на меня, давая понять, что моя фантазия не имела под собой реальной почвы.
        - Валерий Гаранин, Михаил Рогов и Александр Сомов.
        Воцарилась пауза. Галина Ивановна потрогала пальцем свою выдающуюся родинку и сказала:
        - Он, Илья-то, как сказать… Не как все другие был. Видный, точно артист, себя выше всех ставил. Остальные-то ребята попроще, хулиганили, бывало, все по молодости дурью маются. А Илья серьезный, весь в себе. Ребята ему в рот заглядывали - учился лучше всех, на язык острый. Девчонки за ним бегали… Я даже удивилась, как ты про друзей сказала - друзья ему не больно-то нужны были. Хотя с Валей Гараниным он с детства дружил. А у того вся деревня в друзьях ходила. Такой шебутной был! Хороший парнишка. Тебе бы с ним поговорить, только… - Она замялась. Я прекрасно знала, что она скажет, но делала вид, что ни о чем не догадываюсь. - Валя тоже помер. И жена его с дочкой… Прямо напасть какая-то.
        Глава 14
        Спустя полчаса я колесила по деревне: мне нужна была улица Крайняя, дом десять, где жила мать Валерия Гаранина. Адресом меня снабдила Галина Ивановна, посоветовав напоследок быть аккуратнее со старухой. Мол, всю жизнь такая цаца была, а после смерти сына и его семьи стала малость того - не в себе.
        День перевалил полуденный рубеж, но до заката оставалось много светлых часов. На экране сотового высвечивалось 13:36, так что впереди у меня еще полно времени.
        Кроме старухи Гараниной (так ее называла Галина Ивановна, которая почему-то не испытывала к матери Валерия теплых чувств) общаться мне в Кирях было практически не с кем.
        Как выяснилось, Роговы давным-давно переехали в Нижнекамск. Про трагедию Галина Ивановна, видимо, не слышала, потому что ничего мне о ней не сказала. Про Сомовых ей тоже ничего не было известно, поскольку и они уехали из деревни, даже раньше Роговых.
        - Даже и не знаю, кому ты вещички-то передашь, - посетовала Галина Ивановна. - Разве что старухе Гараниной?
        У меня язык чесался спросить, не знал ли кто-то Илью и его приятелей получше, не мог ли этот «кто-то» помочь в моих поисках. Ведь все как в сказке: пойди туда, не знаю куда; принеси то, не знаю что. Но пока я думала, как половчее сформулировать вопрос, моя собеседница вдруг воскликнула:
        - Слышь-ка, а ты еще с нашим директором музея поговори! Он раньше в школе директором был. Ефимом Борисовичем его звать. Такой умный мужчина, наполовину еврей - по матери. Может, ему для музея пригодится - он собирает старые фотографии, вещи. Выставку хочет сделать про историю деревни.
        Галина Ивановна наговорила еще много лестных слов про бывшего директора Киреевской школы. И образованный, и детей любит - походы им организует да экспедиции, и человек хороший: неженатый, правда, но порядочный.
        Похоже, Ефим Борисович мог помочь мне, и я заочно прониклась к нему симпатией, собираясь встретиться с ним после визита к матери Валерия Гаранина. Хотела прежде зайти в музей, да на двери висела табличка: «Закрыто до 14:00».
        Странно вообще-то, что здесь есть музей, подумала я поначалу. Вряд ли у дверей выстраиваются очереди из желающих осмотреть экспозицию: местные все наизусть знают, а приезжие… Маловероятно, что кому-то придет в голову ехать в Кири, чтобы побольше узнать о местном герое - писателе-фронтовике Валентине Светлове.
        Но Галина Ивановна пояснила, что музей - это что-то вроде клуба или дворца культуры, появлением которого Кири обязаны бывшему директору школы. При музее и библиотека есть, и местные самодеятельные коллективы собираются, и поэты свои вирши читают, и даже молодежный театр ставит спектакли. А Ефим Борисович координирует, регулирует всю эту пеструю деятельность.
        Мать Валерия Гаранина жила в приземистом домике, выкрашенном в зеленый цвет. Над домом раскинули ветви бурно разросшиеся сирень и черемуха. Лавочки у ворот не было, зато имелся электрический звонок. Я надавила на коричневую кнопочку и стала ждать, когда выйдет хозяйка.
        Во дворе забрехала собака. Судя по тонкому истеричному лаю, мелкая, но злющая и противная. Собака захлебывалась, но больше никаких звуков я расслышать не могла, как ни старалась. Может, звонок не работает? Я вскинула руку, чтобы позвонить еще раз, как вдруг калитка приоткрылась и оттуда выглянула женщина.
        Старухой я бы ее точно не назвала, но определить, сколько ей лет, затруднялась. Высокая, сухопарая, губы поджаты, на голове платок. Лицо коричневое от загара, глубокие и резкие морщины будто вырезаны в камне. А глаза ясные, быстрые. Когда Галина Ивановна заявила, что мать Гаранина не в себе, я решила, что мне предстоит встреча с блаженной, местной сумасшедшей. Может, кем-то вроде Верочки. Но такого и близко не было.
        Гаранина вышла за ворота и воззрилась на меня, не произнося ни слова.
        Стараясь не выдать своего волнения, я поздоровалась и сказала, что ее адрес мне дала Галина Ивановна.
        Нет ответа. Только собачонка продолжала заливаться визгливым лаем. Женщина молча глядела мне в лицо, взгляд стал еще более колючим и неприязненным. Я стушевалась, что со мной бывает нечасто: профессия обязывает легко находить общий язык с кем бы то ни было. Однако трудно беседовать с человеком, который упорно не желает отвечать.
        - Простите, мы можем поговорить? Или мне лучше уйти? - напрямик спросила я. Сколько можно играть в гляделки!
        Старуха разлепила губы и процедила:
        - У Галины вода в одном месте не держится. Дай только языком потрепать. Пустая баба.
        От этой тирады я несколько опешила, но зато все сразу встало на свои места. Как видно, неприязнь друг к другу у этих женщин была взаимной.
        - Я из Казани сегодня приехала, никого тут не знаю, - осторожно сказала я.
        Гаранина помедлила еще немного, потом посторонилась и впустила-таки меня во двор.
        Собачонка оказалась точно такая, как я и думала: маленький пушистый комок шерсти. Она откатилась в дальний угол двора и оттуда, с безопасного расстояния, старательно меня облаивала.
        Слева от ворот приткнулась деревянная конура. На толстой цепи сидела еще одна собака: черная, громадная и флегматичная. Псина едва удостоила меня взглядом, но молчание ее внушало гораздо большее опасение, чем беспрерывное тявканье голосистой товарки.
        Двор у Гараниной был аккуратный и ухоженный. В дальнем конце - двери в курятник и сарай. Через сарай, наверное, можно пройти в огород. Дрова в поленнице - как по линеечке. На грядках, должно быть, ни единого сорняка не отыщешь.
        Хозяйка проводила меня в дом. Мы разулись в сенях, таких же чистых и безупречно аккуратных, как и все в хозяйстве Гараниной. Уселись в кухне, но предложить чаю гостье никто и не подумал. Я некоторое время терзалась сомнениями, не достать ли очередную коробку конфет из своих запасов, но подумала, что это может быть воспринято как намек на возможную трапезу, поэтому решила повременить.
        В кухне пахло вареным мясом. Несмотря на открытое окно, запах был густым и насыщенным. Даже есть не надо: нанюхаешься - и почувствуешь сытость.
        Я сидела возле стола, накрытого клеенкой с красными маками, Гаранина прислонилась спиной к шкафу-солдатику. В кухню важной походкой зашла толстая полосатая кошка и принялась с глухим урчанием тереться о мои ноги. Густая шерсть лоснилась, словно смазанная маслом. Я погладила ее, и мурлыканье стало еще громче.
        - Симпатичная киска, - сказала я.
        - Ко всем ластится, - скупо обронила Гаранина. - Так зачем Галина тебя ко мне прислала? - Она тоже обращалась ко мне на «ты», но вряд ли это стоило считать знаком особой симпатии.
        - Строго говоря, она не присылала. Мне хотелось поговорить с друзьями моего родственника. - Я откашлялась и выпалила: - Моя сестра была замужем за Ильей Ивлевым. Он был другом вашего сына, так ведь?
        Рука Гараниной взметнулась вверх и принялась теребить ворот халата. Губы сжались еще сильнее, да так, что и вовсе пропали с лица.
        - Ты сказала «был».
        Я кивнула.
        - Почему? Он что же…
        Мне пришлось кивнуть еще раз.
        - Илья недавно умер. Его жена и маленькая дочка тоже погибли. Несчастный случай.
        Было очевидно, что этой женщине не удастся скормить слащавую сказочку про юношеские фотографии и страстное желание Ильи увидеть друзей детства.
        Гаранина прикрыла глаза, поправила платок. Подошла ближе и уселась на табурет подле меня.
        - Вот, значит, как, - задумчиво проговорила она. - Земля им всем пухом. Но Илья никогда мне не нравился. Я знала, что рано или поздно он втравит моего мальчика во что-то плохое. Так и вышло. С другой стороны, когда с Валечкой случилось то… страшное, Ильи и близко не было.
        У меня сложилось впечатление, что Гаранина разговаривает не со мной, а сама с собой. Кстати, речь у нее была правильная и четкая, хотя говорила она отрывисто и порой грубовато.
        - Простите, кто вы по профессии? - не удержалась я.
        - Почти сорок лет учительницей проработала. Русский и литература.
        Вот, значит, как. Выходит, Илья не только был другом ее сына, она еще и учила его. Можно считать, мне повезло.
        Расспрашивала я Гаранину долго. Один за другим задавала вопросы и вытягивала ответы. С этой женщиной было тяжело - есть такая категория людей, из которых каждое слово клещами выдираешь. Они как будто не отвечают, а огрызаются. То ли лишнее сболтнуть боятся, то ли просто не любят говорить о себе.
        Мария Михайловна Гаранина, в девичестве Кислова, родилась в деревне Кири и прожила здесь всю жизнь, за исключением того времени, когда училась в педагогическом институте в Казани. Она точно знала, что по распределению вернется в родное село, поэтому даже не пыталась изыскать способы зацепиться в городе. Перспектива стать сельской учительницей ничуть ее не страшила, наоборот, она к этому стремилась. Тем не менее, одна из немногих на ее курсе, она вышла замуж, еще не окончив учебу.
        Избранником оказался механик из Волжска. Он подарил молодой жене красивую фамилию и прижил с нею сына, которого воспитывал только до пяти лет.
        Смерть мужа Мария Гаранина восприняла стойко и невозмутимо, как принимала все в этой жизни: необходимость много и тяжело работать, раннюю потерю родителей, два выкидыша, пьянство супруга, в конечном счете сгубившее его, и прочие вещи, которые другую, менее крепкую женщину, свалили бы с ног.
        - Помощи от моего ждать было нечего. - Гаранина называла мужа «моим». - Когда не пил, работал - технику чинил. До домашнего хозяйства руки не доходили.
        А вот колотить жену - очень даже доходили. Не раз и не два приходилось носить в жару кофты с длинным рукавом и блузки с высоким горлом. Правда, по лицу механик не бил: имел понимание. Все-таки жена в школе работала, а дети-то - глазастые. Но все равно, конечно, в деревне все знали, что учительнице Марии Михайловне никакого житья от мужа нет, и поэтому, когда он упился насмерть, многие за нее порадовались.
        - Умер-то он нехорошо, - задумчиво пожевав губами, проговорила Гаранина. - Пьяный к озеру пошел - лето было. Освежиться, что ли, надумал? Пес его знает. Упал там, заснул - такое с ним частенько бывало. Тошнить его, видно, начало, рвать, ну и захлебнулся…
        «Тоже мне, Бон Скотт киреевский», - подумала я.
        Валера рос мальчиком добрым и послушным. Справедливо опасаясь дурной наследственности, мать с детства вбивала ему в голову, что алкоголь - это главная жизненная угроза, и была, видимо, настолько убедительна, что сын всю недолгую жизнь оставался абсолютными трезвенником. Только в день своей смерти оказался изрядно пьян, подтвердив тем самым материнское утверждение, что выпивка любого доведет до могилы.
        Когда мальчику было семнадцать, умерла его бабушка по отцовской линии, оставив единственному внуку квартиру в Волжске.
        - Я бы, может, все-таки уговорила Валечку продать квартиру да вернуться сюда. Жил бы здесь, дом новый поставили - чем плохо? Он животных любил, на ветеринара хотел выучиться. Я разве против? Учись! Учись, а после приезжай в Кири, ферму можно было бы… - Гаранина махнула рукой. - Чего уж теперь? Говорила ему, говорила, все впустую. Илья ему к тому времени успел уже здорово мозги задурить.
        Дружбе сына с этим мальчишкой Гаранина была совершенно не рада. Дело не в том, что Илья был тщеславен и эгоистичен. Ей не нравились его, как она выразилась, пренебрежение к другим и готовность идти по головам.
        Как учительница она была им довольна: мальчик был прилежен, старателен, отлично успевал по всем предметам. Перечитал всю школьную библиотеку, на уроках впитывал знания жадно, как будто пил в знойную погоду, задавал вопросы и старался не просто получить оценку, но добраться до сути.
        - Отвечал всегда то, что нужно, понимаешь? Что требовалось по программе, чтобы пятерку получить, то и писал в сочинении. Даже если и думал по-другому, все равно отвечал, как полагалось, но при этом смотрел на меня… Как бы это объяснить? Давал понять, что я тупица непроходимая, но коли уж так вышло, что он от меня зависит - получи, что требуется, и ставь пятерку в табель. Вечно себя чувствовала как оплеванная. Так и подмывало ему оплеуху отвесить, чтобы сбить с физиономии эту ухмылочку! Не знаю, как другие учителя. На физике, химии или математике все же другое дело: там правильный ответ и есть единственно верный, не порассуждаешь.
        Подрастая, Илья резко, за одно лето, вытянулся и похорошел. У него не было прыщей, как у других мальчишек, и волосы всегда казались только что вымытыми. Девочек к нему словно магнитом тянуло. От желающих встречаться с Ивлевым отбою не было, это я уже слышала. Только его, похоже, любовные похождения не привлекали. Разбивая сердца одной бедолаге за другой, сам он оставался холоден и глух к чужим сердечным мукам. Сходит на одно-два свидания, и привет.
        - На своей драгоценной персоне был помешан. Только и говорил, что про Казань, про то, какие деньги будет зарабатывать, каких высот добьется. Взлететь хотел - и плевать ему было, кто внизу, у его ног копошится.
        Я, конечно, всегда видела, что Илья крайне предан делу, обожает свою работу и год за годом уверенно взбирается по служебной лестнице, но это не казалось мне чем-то из ряда вон. Я и сама такая, если уж на то пошло. Что плохого, если человек мечтает добиться успеха?
        Но, по утверждению Гараниной, плохо было то, что он насмехался над менее способными и амбициозными. Считал дураками тех, кто во главу угла ставил личные взаимоотношения, семейные ценности и прочую, по его мнению, чепуху.
        - Недобрый был, вот оно что. Примороженный какой-то, и глаза стылые.
        У Валеры было много друзей. Самые близкие - Миша Рогов и Саша Сомов. Против них мать ничего не имела. Общались они и с Ильей, но близкой дружбы не водили.
        Окончив школу, все четверо уехали из деревни. Не только они, почти все выпускники, как правило, уезжали учиться, чаще всего - в Казань.
        - Мария Михайловна, вы сказали, что Илья втравил Валерия во что-то плохое.
        - Ничего я такого не…
        - Пожалуйста, объясните мне, что вы имели в виду!
        Гаранина кольнула меня взглядом и уставилось куда-то вбок. Я обернулась в ту же сторону: кроме холодильника, смотреть там было не на что.
        - Была одна история. С Любой Васильевой. Не хочу об этом говорить.
        - Но вы же…
        - Сказала: не хочу говорить! - отрезала Гаранина, и я поняла, что больше ничего из нее не выжму.
        - Хорошо, хорошо, - примирительно проговорила я. - Значит, Валера окончил ветеринарный институт?
        То, что сын так и не захотел вернуться в родную деревню, разбило матери сердце. Все годы, что Валерий учился в Казани, она надеялась, что он одумается, но этого не случилось. Перебрался в Волжск, а потом, женившись, в Йошкар-Олу.
        Изредка Валерий навещал мать, но визиты всегда были кратковременны. Гараниной казалось, будто, приезжая, сын отбывает повинность, и не могла понять, что же отвращает ее мальчика от отчего дома. Она старалась накормить его повкуснее, окружить заботой, не задавая лишних вопросов, но Валера всегда выглядел в родных стенах как пассажир на вокзале. Только что не прислушивался, когда же объявят его поезд. Это обижало мать, но она давила горькие слова упрека и делала вид, что не замечает его отчуждения.
        Тем более что Валерий редко, но приезжал, а вот Илья - тот напрочь забыл дорогу к родному порогу.
        - Как мать померла, тетка взяла его, не позволила в детдом кровиночку отдать. Вырастила, одевала-обувала, у своего сына кусок отрывала, чтобы ему дать.
        - Может, попрекала или еще что-то в этом роде? - предположила я. Бывает и такое - сплошь и рядом.
        - Да ты что! - возмутилась Гаранина. - Тамара святая была. Добрая, поискать еще таких! Простая, конечно, какая там ученость - всю жизнь в поле да с гусями-курами. Этот умник, небось, стыдился ее. Ручки запачкать боялся. Вид-то у него был, как будто он и на свет божий не таким путем, как все, явился: прямо ангелы крылатые его с небес на грешную землю взяли и спустили!
        В чем-чем, а в этом вопросе Гаранина была явно солидарна с Галиной Ивановной: по отношению к тетушке Илья повел себя отвратительно.
        Глава 15
        Когда я выходила от Гараниной, стрелки старомодных часов, что висели на стене в кухне, подползали к пяти часам. Разговор наш оборвался на полуслове. Только-только Мария Михайловна немного разговорилась, как мы подобрались к запретной теме номер два.
        Эта женщина категорически не желала говорить о двух вещах: о неизвестной мне пока Любе Васильевой и о смерти сына и его семьи.
        И так не слишком настроенная на общение, при упоминании о трагедии Гаранина замкнулась окончательно, и мне ничего не оставалось, как откланяться.
        Из скупых упоминаний Марии Михайловны о Зинаиде Галкиной я вынесла одно: свекровь невестку терпеть не могла. Когда Валерий, вопреки мнению матери, сделал выбор и женился на женщине намного старше да вдобавок с ребенком, отношения между нею и сыном испортились окончательно. До самой смерти Валерия виделись они от силы несколько раз.
        Валерия в этом винить вряд ли стоило: Мария Михайловна была настроена настолько непримиримо, что общение превратилось в пытку. Мужчина поздравлял мать с праздниками, справлялся о здоровье и помогал деньгами - но на этом все.
        Правда, после смерти Зинаиды мать попыталась восстановить былые отношения, но Валерий, как и следовало ожидать, с отвращением отверг ее попытки.
        - Ты, говорит, ненавидела ее, вот и не лезь теперь. Так и сказал.
        Честно говоря, осуждать Валерия я не могла. По-моему, его мать проявила себя редкостной эгоисткой. Думаю, эти мысли отразилось на моем лице, потому что узкие губы Гараниной сомкнулись, как створки речной ракушки-перловицы, и она только что не указала мне на дверь.
        На этом наше общение и закончилось.
        Впрочем, жаловаться мне было не на что: я узнала что хотела, а Гаранина забыла спросить, зачем, собственно, мне все эти сведения. Так что не пришлось выкручиваться и врать.
        Про смерть Валерия и его семьи я и без того знала, Мария Михайловна мало чем могла помочь, ведь она толком не виделась с сыном, не общалась. Не думаю, что он делился какими-то подозрениями о психическом здоровье жены, если таковые у него и были.
        А насчет Любы… Что там за история? Жаль, что Гаранина не стала откровенничать. Я решила, что постараюсь вызвать на разговор о ней Ефима Борисовича, и надеялась, что он окажется более общительным.
        Пока ехала, размышляла о своей недавней собеседнице и никак не могла решить, симпатична мне эта женщина или нет. Вроде бы неглупая, правильная, прямая. Не болтушка, не сплетница, не интриганка. Но слишком уж зашоренная, слишком уверенная в своей незыблемой правоте.
        Трудно с такими - для них в мире нет полутонов: только белое и черное. Подвести не подведут, и в горе окажутся рядом, и в беде не бросят. Но так задушат своей опекой, так открыто примутся во все дыры совать свою прописную мораль, что не выдержишь и сбежишь куда глаза глядят.
        Одно показалось мне бесспорным: врать эта женщина не умеет. Про болезненные или стыдные вещи она лучше промолчит, но выдумывать не будет. Поэтому и то, что Гаранина говорила об Илье, - правда, никакой не наговор из чувства неприязни.
        Мы все: я, Жанна, наши родители - привыкли думать об Илюше совсем иначе. Милый, улыбчивый парень, чудесный муж и отец предстал передо мной холодным, амбициозным и неблагодарным человеком, который привык считать других людей ниже себя и идти вперед любой ценой.
        - Он с годами стал другим или просто притворялся? - вслух спросила я.
        Наверное, все же стал другим: люди ведь меняются. Илья не смог бы столько лет морочить всем головы.
        Жанна казалась такой счастливой рядом с ним. Но что, если сестра притворялась, щадя нас? Или внезапно узнала о любимом муже что-то ужасное, отталкивающее? Могло ли что-то в прошлом или в характере Ильи толкнуть ее к обрыву?
        Если прежде я бы руку дала на отсечение, что это был счастливый брак и Илья не мог причинить боли Жанне, то теперь уже была не так в этом уверена.
        Я чувствовала, что очень устала. А ведь нужно еще говорить с Ефимом Борисовичем, объяснять причины своего интереса, улыбаться. Сейчас это казалось невероятно сложным. Разговор с Гараниной выбил меня из колеи, я растерялась и запуталась.
        «А может, все эти женщины узнали нечто пугающее о своих мужьях, после чего не нашли сил жить дальше?» - пришло в голову.
        И снова мысли мои вернулись к неведомой Любе. Вспомнились слова женщины-экстрасенса из той передачи. Она утверждала, что причина дикого поступка Сомовой кроется в далеком прошлом - причем в прошлом ее мужа.
        Кто-то, скорее всего женщина, проклял ее, затуманил разум, толкнул на зверство по отношению к себе и собственному ребенку, говорила ясновидящая. Деревенская ведьма, тайная соперница, брошенная любовница - эта неведомая женщина обладала магической силой и пыталась таким образом отомстить.
        Воспринять эти слова всерьез я не могла. Дома, возле компьютера, это казалось нереальным и фантастическим. Но тут, в деревенской глухомани, верилось легче. Верилось уже во все что угодно. Жара, усталость, общение с незнакомыми людьми и масса новой информации сделали меня уязвимой. Мой мозг был размягчен и открыт всякого рода неправдоподобным версиям. И даже про домыслы экстрасенса думалось: а вдруг правда?
        Местный культурный центр располагался в небольшом квадратном здании. Выстроенное из красного кирпича, оно было двухэтажным и самым новым из всех, что мне довелось увидеть в Кирях.
        Перед зданием стоял большой стенд, посвященный писателю-фронтовику. Писатель кротко смотрел на земляков с большой цветной фотографии. Лицо было тонким и малокровным, а глаза - неправдоподобно большими, грустными. Наверное, ушел на фронт совсем мальчишкой, так и не успел состариться и вошел в историю вчерашним школьником.
        Что успел он написать в свои юные годы? Был ли вторым Лермонтовым или просто другого героя, да к тому же поэта, в деревне не нашлось?
        Впрочем, куда больше, чем литературное наследие Валентина Светлова, меня интересовало: доложила ли Галина Ивановна директору музея, что я ищу с ним встречи?
        Как выяснилось, доложила: Ефим Борисович ждал меня. Пообщавшись с ним всего пару минут, я подумала: как хорошо, что именно такой человек оказался сейчас моим собеседником. Еще одной Гараниной мне было бы уже не вынести.
        Когда я потянула на себя тугую входную дверь и вошла, Ефим Борисович стоял возле доски объявлений, которая висела на стене как раз напротив входа, и прикреплял к ней кнопками какую-то бумажку.
        Справа от входа стоял стол, за которым обычно, видимо, сидел вахтер или охранник, но сейчас за ним никого не было.
        Услышав скрип двери, Ефим Борисович обернулся.
        - Заседание литературного кружка переносится - руководитель приболел немного, - дружески улыбнулся он. - Ничего не может быть обиднее летней простуды! Лежи, потей в такую жару… А вы, конечно, та самая Марьяна? Из Казани?
        - Та самая.
        Я улыбнулась в ответ совершенно искренне, а не пытаясь произвести благоприятное впечатление.
        Ефим Борисович обладал редким даром моментально, с первых же слов, располагать к себе людей. Внешность у директора была самая заурядная: невысок ростом, круглолиц и лысоват. На вид около пятидесяти лет. Глаза невыразительного светло-карего цвета, утиный нос, очки, брюшко…
        Но было что-то искреннее, неподдельное в его облике. Что-то, что внушало безусловное доверие. В глазах светился интерес к собеседнику, и всем своим видом Ефим Борисович словно говорил: «Спасибо, что говорите со мной. Вы важны для меня, я рад вас видеть!»
        Должно быть, вся деревня от него без ума. И для учеников он сто процентов был любимым учителем, не то что Гаранина - суровая и сухая, как обструганная доска.
        - У нас тесновато, но ничего, места всем хватает. На первом этаже актовый зал и экспозиция музея, - говорил тем временем Ефим Борисович. - Если будет желание, могу устроить экскурсию. На втором - библиотека, там же и литераторы наши по субботам занимаются. Мой кабинет тоже наверху. Там и поговорим.
        Поднимаясь за директором на второй этаж, я думала, что усталость моя диковинным образом растаяла. А еще - вопреки логике и здравому смыслу - казалось, что Ефим Борисович чем-то да сумеет помочь. Впервые после того, что произошло с родителями, мне захотелось откровенно, ничего не утаивая и не приукрашивая, поговорить с кем-то старшим по возрасту, с тем, кто опытнее и мудрее меня, кому я смогла бы довериться.
        Через несколько минут, едва оказавшись в тесном, немного захламленном, заваленном книгами и папками с документами, но уютном кабинете директора, я принялась рассказывать ему все, о чем прежде молчала. Про настоящую смерть Жанны, про все остальные трагедии. Да что там, даже про то, как увидела мертвую сестру в своей комнате, даже про Верочкины слова сказала. Видела этого человека впервые в жизни, а уже выкладывала всю подноготную.
        Мне и в голову не пришло попытаться обманом выведать у него какие-то сведения. Это было как на приеме у врача или адвоката: хочешь помощи - говори как есть, без утайки.
        Ефим Борисович сидел за своим столом, я устроилась в кресле напротив. Больше расположиться было негде. Небольшой диванчик, стоявший возле окна, был почти не виден под наваленными на нем бумагами и книгами. Директор музея слушал внимательно, время от времени ободряюще кивая, не делая попытки перебить. Слушатель он был превосходный. Когда наконец я выдохлась, он некоторое время задумчиво глядел на меня, потом вздохнул и предложил выпить кофе.
        - Мне так лучше думается. А подумать тут определенно есть над чем.
        Я с благодарностью согласилась, обрадовавшись, что кофе у Ефима Борисовича молотый, а не растворимый. Пока директор включал простенькую электрическую кофеварку, наливал воды и сыпал коричневый ароматный порошок, я думала о том, как мне сейчас легко и свободно. Будто я много лет знаю Ефима Борисовича и потому могу запросто переложить свои проблемы на его плечи.
        - Занятная история, - сказал он. - Вы говорили с Марией Михайловной и Галиной Ивановной. Удалось узнать что-то полезное? Появились предположения?
        - Про Илью узнала много чего. Мне он казался совсем другим - отзывчивым, добрым. Даже не предполагала, что он такой… - Я щелкнула пальцами, пытаясь подобрать слово.
        - Двуличный, хотите сказать?
        Я поспешила было объяснить, но он коротко взмахнул рукой:
        - Не спешите судить. Я ведь тоже знал Илюшу. Он выделялся из всех: красивый, умный, старательный. Природа щедро одарила его, он чувствовал, что способен на большее, но попробуйте-ка реализоваться, живя в такой глухомани. Илья знал чего хочет и шел к своей цели. Да, возможно, был немного надменным, иногда жестоким. Но это не означает, что Илья плохой, дурной человек. Потом, не забывайте, он был совсем мальчишка. В подростковом возрасте многие ведут себя как законченные болваны: бахвалятся друг перед другом, выпендриваются перед девчонками, строят из себя опытных прожигателей жизни. Уверен, Илья повзрослел и перерос это.
        Мне не слишком хотелось сейчас обсуждать душевные качества Ильи. Какой бы ни был, сейчас он мертв, и какими бы ни были его душевные качества, мне это мало могло помочь в поисках. От Ефима Борисовича нужно было услышать нечто другое, поэтому я сказала:
        - Гаранина упомянула про историю с одной девушкой, Любой Васильевой. Но говорить о ней отказалась. Я подумала, может быть, это имеет какое-то значение. Возможно, они обидели ее и… - Я замялась, ожидая, что Ефим Борисович поднимет меня на смех. Это же водевиль какой-то: барышню обидели, и спустя годы она мстит обидчикам. Когда теряюсь, я, бывает, перехожу в наступление, так что следующая моя фраза прозвучала громче и резче, чем следовало: - Согласна, звучит как бред! Но, по-моему, очевидно: всех их что-то связывает, некое событие! Помимо того, что они вместе учились в школе и жили в этой деревне! И случилось это «что-то» именно здесь!
        - Не горячитесь, дорогая. - Ефим Борисович дернул краем рта, видимо сдерживая усмешку. - Кстати, могу я задать вам вопрос? Как вас называют близкие? Машей, может быть? Простите мое любопытство, просто имя у вас красивое, такое… торжественное. Изабелла, Виолетта, Инесса, Марьяна, Элеонора - не могут же папы и мамы постоянно так звать своих дочек! Должен быть вариант для, так сказать, повседневного использования.
        В устах любого другого это прозвучало бы бестактным выпытыванием. Но Ефим Борисович был человеком необычным во многих отношениях.
        - Родители звали Марьяшей. А Илья сократил до Яши.
        - Выходит, Яша. Что ж, мило и оригинально.
        Ефим Борисович открыто улыбнулся, и я тоже. Едва заметное напряжение, возникшее из-за моей недавней вспышки, рассеялось без следа - и удалось это директору блестяще и без всякого напряжения.
        Он достал печенье и чуть жестковатые пряники, разлил кофе по кружкам, и письменный стол превратился в обеденный.
        - Конечно, я расскажу вам про Любашу. Собственно, здесь нет никакой тайны. И я понимаю, почему Мария Михайловна не захотела говорить с вами об этой девушке.
        Директор подвинул ближе ко мне тарелки с едой.
        - Угощайтесь, Яша. Ничего, если я вас так назову? Боюсь, пряники не очень мягкие, но зато вкусные. Шоколадные.
        Я поблагодарила и взяла один, чтобы не обижать хозяина.
        - Люба Васильева была года на три старше Ильи, Валеры и других ребят. Когда приключилась эта история, она успела закончить педучилище после девятого класса и вернуться в Кири. Работала учительницей младших классов. Все знали, что Валера в нее по уши влюблен.
        «Видимо, ему всегда нравились женщины постарше», - подумала я.
        - Такие вещи сложно скрыть, да к тому же Валера был простодушен, как новорожденный щенок, простите за сравнение.
        - А она? Любе он тоже нравился?
        - В том-то и дело, что нет, - грустно улыбнулся Ефим Борисович. - Любаше нравился другой. Можете сами догадаться кто.
        - Илья.
        Выходит, сцепились из-за девушки.
        - Чем же все закончилось?
        Ефим Борисович поболтал ложечкой в чашке, хотя сахар давно уже растворился, глянул в окно, словно ответ на мой вопрос следовало искать именно там.
        - Не очень хорошо все это закончилось, прямо скажем. Некрасиво. Илья к Любаше был равнодушен. Его не могла увлечь такая девушка, как она. В Любаше не было ничего особенного: ни острого, парадоксального ума, ни яркой внешности. Обычная девушка - милая, хорошая, жалостливая, животных любила. Такая, знаете, эмоциональная: то смех, то слезы - все близко. Пела хорошо - голос был выдающийся, этого не отнять, а в остальном… Ну, в общем, любовный треугольник образовался. Он любит ее, она любит другого…
        - А этот «другой» любит только себя.
        - Примерно так. - Ефим Борисович снова замолчал.
        Я нетерпеливо ждала продолжения истории. В районе желудка появился противный холодок. Похоже, они сотворили что-то плохое с бедной Любашей. Что там случилось? Изнасилование? Издевательство?
        - До сих пор не знаю, было ли у нее что-то с Ильей. Чувство свое к нему она скрывала - все же она учительница, а он ученик, пусть и почти ровесники. Когда мы после беседовали, Илья клялся и божился, что ничего ей никогда не обещал и пальцем не тронул, и наедине-то с ней никогда не оставался. А она утверждала другое. В общем, Люба ему письмо написала. И из письма этого явствовало, что кое-какие надежды он девушке подавал и было между ними что-то. Но потом он перестал замечать Любу, посмеивался над ее любовью. Трогательное такое письмо, пронзительное, простодушное, как и она сама… И всем про него стало известно. Всей школе.
        - У Ильи что, хватило совести обнародовать…
        - Говоря по чести, не помню, как это вышло. Некоторые подробности выцветают, пропадают из памяти. Но у меня есть привычка вести дневник, так что мы с вами этот момент проясним. Когда все выяснилось, Валера ходил как оглушенный. До этого момента он не знал, кто его соперник. В общем, драка была, и он побил Илью, сильно побил. Дружбе конец пришел. Вроде и помирились после, но как раньше уже не общались, по-моему. А там уже и выпускной, разъехались и…
        - А Любаша?
        - Ей, бедняжке, хуже всех пришлось. И сердце разбито, и позор. Многие над ней смеяться стали. Старшеклассники проходу не давали - насмешки, обидные слова, рисунки на стенах, намеки… У Ильи синяки зажили, Гаранин уехал и забыл свою первую любовь, а ей каково тут жить? В общем, она попыталась руки на себя наложить. Выпила уксусную эссенцию.
        - Боже мой! - выдохнула я. Что за способ уйти из жизни! Мучительный, жуткий… - Так она умерла?!
        - Выжила, - отрывисто проговорил Ефим Борисович. - Инвалидом осталась. Ожог пищевода. Говорить не может, не то что петь.
        Я не могла найти слов. Банальная, тривиальная история закончилась трагедией. Хотя закончилась ли?
        - Где она сейчас? Любаша живет здесь, в деревне?
        Ефим Борисович покачал головой:
        - Ни она, ни родные ее здесь не остались. Насколько я знаю, несколько лет назад они жили в Казани. У меня записан и ее номер, и номер матери, могу уточнить.
        - А вам не кажется, - выпалила я, - что Любаша может оказаться причастной?
        - Та девушка, которую я знал, не могла такого натворить, - твердо заявил Ефим Борисович. - Такие зверства, да еще и с детьми… Она ведь еще и учитель ко всему прочему.
        Тоже мне аргумент! Учителя что - святые? Я отодвинула от себя наполовину опустевшую чашку, надкусанный пряник и бросилась в бой.
        - А я думаю, человек в ее положении может оказаться способен на многое! Может, Любаша с ума сошла от боли и обиды! Илья ей жизнь сломал. А остальные тоже руку приложили - может, один письмо как-то выкрал, другой насмехался и обижал. Может, и Валерий, оскорбленный в лучших чувствах, руку приложил. Откуда нам знать?
        - И что она сделала? Ведь Любаши не было рядом, когда ваша сестра падала со скалы. И в других случаях - тоже.
        - Может, порчу навела, - угрюмо ответила я, не желая расставаться с логичной, на мой взгляд, версией. - Не знаю как, но чувствую: дело в этом!
        - Хорошо, возможно, вы правы, Яша, - сдался Ефим Борисович. - То, что мы не понимаем, как это можно было организовать, вовсе не значит, что такое невозможно в принципе. Нужно все проверить.
        Глава 16
        Теперь нас было двое - я и Ефим Борисович, и от этого я испытывала невероятное облегчение. А еще - легкие угрызения совести от того, что впутала милейшего человека в мутную историю.
        - Уже полседьмого, - сказал он, - рабочий день у людей окончился.
        - Простите, задержала вас… - промямлила я.
        - Да я не о том, - отмахнулся директор. - Мой рабочий день не нормирован. У нас еще репетиция сегодня в семь. К новому учебному году спектакль с ребятами хотим поставить. - Это прозвучало слегка виновато. - Я хочу сказать, сегодня поздно звонить, узнавать. Да и записная книжка у меня дома, и дневник. Давайте так поступим. В Казань ехать долго. Вы переночуете в гостинице при монастыре. К себе позвать не могу, извините…
        - Да что вы, Ефим Борисович! - прервала я. - Неужели стала бы вас стеснять! Мне бы в голову не пришло напрашиваться к вам на ночлег.
        - Тогда решено. Я сейчас позвоню в гостиницу, договорюсь, чтобы вас устроили со всеми удобствами.
        Пока Ефим Борисович звонил по городскому телефону, я отправилась мыть посуду. Туалет был рядом с кабинетом, и я слышала, как он просит выделить комнату его хорошей знакомой, журналистке из Казани. Видимо, его спросили насчет документов.
        - Она на машине, так что права есть, конечно. Марьяна Навинская. Да, На-вин-ска-я, - по слогам диктовал он.
        Я появилась в кабинете с чистыми чашками, и Ефим Борисович, прикрывая трубку рукой, спросил:
        - Верно ведь? Ваша фамилия пишется через «а»?
        Подтвердив, я пристроила чашки на тумбочке возле стола, рядом с кофейником, поставила туда же печенье и пряники, убрав их с письменного стола. Подумав, что еще пара дней, и пряника станут каменными, хоть орехи ими раскалывай.
        Директор повесил трубку. Телефон был кнопочный, броского алого цвета.
        - Учителя подарили как-то на день рождения, - пояснил он, перехватив мой взгляд. - Я его пожарным называю. Долго привыкнуть не мог к этакой яркости.
        - Спасибо вам, Ефим Борисович, - с чувством произнесла я.
        - За что? - искренне удивился он и сказал, не дожидаясь ответа: - Приедете в гостиницу, скажете администратору фамилию. Вас там ждут, номер готов. Машину вот только на стоянке придется оставить: в обитель посетителей на автомобилях не пускают. Только служебный транспорт. Но стоянка охраняется, не бойтесь, а пройти там всего ничего. Проводить не смогу, извините. - Ефим Борисович взглянул на часы. - Скоро ребята мои придут на репетицию.
        - Какие проводы, что вы, в самом деле! Не маленькая, доберусь.
        Обговорив планы на завтрашний день (я прихожу в музей часам к десяти, Ефим Борисович принесет записную книжку, дневник, фотографии), мы спустились вниз. В холле на стульях у стены сидели две миловидные девушки лет шестнадцати.
        - Вот и артисты мои собираться начали, - сказал Ефим Борисович и протянул девушкам ключ. - Проходите пока в зал.
        Возле машины мы стали прощаться, и я снова поблагодарила за помощь своего нового знакомого, которого уже начала считать другом. И опять он не дал мне договорить:
        - Почитаю за честь оказаться вам полезным. Вы очень смелая девушка. Это редкое качество, поверьте. В основной своей массе люди стараются спрятаться от проблем и собственных страхов, а вы имеете мужество шагать им навстречу.
        - Не знаю, насколько умно копаться в этом деле, - призналась я. - Иногда думаю, что лучше было оставить все как есть. Может, Илья был бы жив. Думала бы лучше о мамином здоровье.
        - Вы хорошая дочь, Марьяна, - немного торжественно сказал Ефим Борисович. - Любите свою мать и заботитесь о ней. Возможно, Елена Ивановна этого и не осознает, но вас это не должно огорчать. Главное - делать то, что до`лжно. И не идти против совести.
        И опять-таки я подумала о том, какой он удивительный человек: слова, которые прозвучали бы высокопарно, произнеси их любой другой, в устах Ефима Борисовича казались успокаивающими, естественными.
        Я отъехала от музея и видела в зеркале заднего вида, что директор стоит и смотрит вслед моему автомобилю. Потом Ефима Борисовича окружила стайка подошедших подростков, и вскоре вся компания скрылась из виду.
        Обратная дорога всегда кажется короче, так что я и сама не заметила, как снова оказалась на площадке, откуда мне предстояло идти пешком. Припарковав автомобиль, заплатила символическую плату и отправилась в монастырь.
        Надо же - «отправилась в монастырь»… На короткое время позабыв о вопросах, которые терзали меня днем и ночью, я шла по дорожке и представляла себе разные невероятные вещи.
        Что, если бы мне вправду предстояло уйти от мирской суеты и стать послушницей, принять постриг? Допустим, я разочаровалась в людях и в жизни, не нашла ни смысла ее, ни любви. Сумела бы решиться отринуть себя прежнюю, назваться другим именем и посвятить дальнейшие годы служению Богу? Нет, наверное. Да и верующей я не была.
        Но все-таки есть в этом особое очарование, странная притягательность. Подумать только: тебя вдруг перестают волновать глупости, которые обычно опутывают человека по рукам и ногам. Кредиты, долги, собственная внешность, мнение окружающих, ссоры с друзьями, конфликты с родственниками - все отодвигается не то что на второй, на сто второй план, и тебя заботят возвышенные, философские вещи, ты начинаешь мыслить иными категориями, ставишь новые цели.
        Но, с другой стороны, уйдешь ты или останешься, проблемы сами по себе никуда не денутся. Просто решать их, по причине твоего отсутствия, придется кому-то другому. И этот другой будет вместо тебя барахтаться в тупой повседневной мерзости и серости, пока ты приобщаешься к великому и примериваешь на себя ореол святости. Не трусость ли это? Наломал дров и спрятался за спину Создателя. Разве Богу, если он существует на самом деле, понравится такой расклад? А если да, то что это за Бог - Бог слабых, приспособленцев и лжецов?
        В сторону монастыря, кроме меня, больше никто не шел. Ближе к вечеру поток посетителей, желающих прикоснуться к святыне, заметно поредел. Зато обратно двигалось много народу.
        По обе стороны дороги тянулся густой смешанный лес. До заката оставалось еще несколько часов, но приближение ночи неуловимо чувствовалось. По утрам и в разгар дня солнечный свет ярок и стремителен: как юный красавец, желанный и дерзкий, без спросу вторгается он всюду, нарушая сонный покой домов и улиц, сверкая ослепительной широкой улыбкой. Вечерний свет совсем иной. Приглушенный и тихий, льется он томно и неспешно, немного просительно, застенчиво.
        Скоро, совсем скоро стемнеет, и на небе воцарится бледная луна. Должно быть, звезды здесь крупные, сочные - не налюбуешься. Как у нас в Ягодном. Только когда я в последний раз любовалась звездным небом?
        Дорога, до той поры ровная, вдруг принялась петлять. Пришлось свернуть налево, чуть погодя - взять правее, и когда я прошла очередной поворот, монастырь вдруг оказался прямо передо мной. Словно не я к нему пришла, а он выплыл мне навстречу из-за деревьев.
        Теперь дорога стала широкой, появились лавки и урны. Обитель была окружена высоким белокаменным забором. Вход - большая арка - видимо, закрывался на ночь, но сейчас металлические ворота были открыты. Внутри виднелись строения и цветники. За пределами монастыря были выстроены два двухэтажных здания вполне прозаического вида. Одно из них оказалось пунктом моего назначения - гостиницей, второе - административным корпусом.
        Я могла бы сразу разместиться в забронированном для меня номере, оставить сумку. Но решила сначала сходить на территорию обители. Рассудив, что если поднимусь в номер, приму душ, поужинаю, то разнежусь и вряд ли захочу осмотреть монастырь. Так что лучше пройтись сейчас. Благо вещей у меня мало, так что сумка совсем легкая.
        Прежде мне приходилось ездить на экскурсию на остров-град Свияжск и в Раифский монастырь, так что я примерно представляла, что увижу. Входя на территорию, женщины надевали платки и, если были в брюках, повязывали на пояс что-то вроде юбки с запа`хом, на завязках. Я тоже надела платок и повязала юбку, и мне показалось, что стала похожа на официантку в ресторане быстрого питания.
        На территории монастыря разместились церковь, колокольня, братский корпус, чуть в отдалении - корпуса для воспитанников, мастерские, магазинчики. Обо всем этом извещали таблички на дверях и стенах. Часть территории была перегорожена забором - туда посетителям ходу не было.
        Мощеные аккуратные дорожки, деревца и пестрые клумбы, родник - все это было мне знакомо по фотографиям в Интернете. Я шла и узнавала их, как старых знакомых.
        Но снимки не могли передать атмосферы этого места, чувства покоя, тихой радости. Думаю, что днем, когда по территории монастыря бродят толпы туристов, которые тычут фотоаппаратами в каждый камень и делают селфи возле каждой клумбы, это ощущение благодати пропадает, растворяется в суете. Но сейчас, в таинственные часы, когда день постепенно отступает перед ночной тьмой, это чувство было пронизывающим и острым.
        Хотелось усесться на одну из лавочек, закрыть глаза и никуда больше не спешить, ни о чем не беспокоиться. Спрятаться, остаться за этими толстыми каменными стенами, где чувствуешь себя одновременно защищенной и слишком слабой, немного жалкой перед лицом чего-то мощного, величественного.
        Я зашла в одну из лавчонок и, повинуясь моменту, купила серебряное колечко с эмалью. Надпись на внутренней стороне гласила: «Спаси и сохрани». Еще мне словно сами легли в руку чудесные расписные глиняные чашка с блюдцем. На них были изображены библейские сюжеты, которые я не смогла узнать.
        Чашку и блюдце плюс еще кое-какие мелочи вроде глиняного колокольчика я сложила в пакет и вышла на улицу. Колечко посверкивало на безымянном пальце, и мне понравилось, что оно сидело так, будто я ношу его, не снимая, уже много лет.
        Время близилось к восьми вечера. Пора было идти в гостиницу, что я и сделала. Темнеть еще не начало, но время заката близилось. Тени становились гуще и темнее, удлинялись и расползались по земле чернильными кляксами. Жара давно спала, и в прохладном воздухе чувствовалось дыхание наступающей ночи. Поднявшийся к вечеру ветерок о чем-то тревожно шептал в кронах деревьев.
        Подходя все ближе к гостинице, я вдруг поняла, что сильно устала. Сумка показалась тяжелой, неподъемной. Она оттягивала плечо, и мне уже не терпелось поскорее ее сбросить. Да и настроение испортилось - резко, без видимых причин. На сердце будто легла чья-то тяжелая, ледяная ладонь: странная тяжесть давила, не давала сердцу биться ровно и спокойно.
        Оказалось, что в гостинице меня не просто ждали, но и беспокоились. Ефим Борисович предупредил, что приедет гостья из Казани, но я не появлялась довольно долго. Администратор начала волноваться и встретила меня с облегчением и одновременно некоторым раздражением.
        - Мы уж думали: куда вы запропастились? Разве можно так? - укоризненно говорила она, регистрируя меня.
        Немолодое лицо женщины было усталым и невыразительным. Над верхней губой - частокол мелких вертикальных морщинок. Под глазами - темные круги. Почки, что ли, больные. Или сердце.
        Причина поведения администратора была мне неясна. Переживает, что со мной могло случиться несчастье? Тревожное ощущение, которое поселилось в душе, набирало обороты.
        - У вас тут что, маньяк завелся? - осведомилась я. - Или комендантский час ввели?
        - В каком смысле?
        - Не пойму, почему вы так нервничали, что меня долго нет.
        Администратор смешалась, щеки порозовели. Но объяснять мне ничего не стала - всучила ключи и пожелала хорошего вечера.
        - Не задерживайтесь, пожалуйста. Ужин у нас подают до девяти. Потом мы кафе обычно закрываем.
        Вот оно что, ларчик просто открывался. Маньяки, комендантский час… Просто людям хочется вовремя завершить рабочий день, а «журналистка из Казани» мешает.
        - Спасибо, сейчас вещи разберу и спущусь, - пообещала я.
        Номер оказался маленьким, но стерильно чистым. Узкая комнатка, светленькие обои, шторы в тон. На полу перед входной дверью и возле кровати - полосатые коврики, явно не фабричного производства. Наверное, воспитанники шьют, в рамках трудотерапии. Обстановка спартанская, ничего лишнего: кровать, тумбочка, шкаф. Хорошо, что ванная в номере имеется - пусть и крошечная. Ненавижу «удобства на этаже».
        Разбирать мне было особенно нечего: вытащила и положила на кровать футболку, в которой собиралась спать, повесила в шкаф блузку, что собиралась надеть завтра, - пусть отвисится. Я всегда беру в поездки вещи, которые не требуется гладить. Пристроила на тумбочке косметичку и фен - можно считать, обжилась.
        Ужинала я в одиночестве. Все остальные постояльцы, давно уже сытые и довольные, разбрелись по комнатам. Кормили отлично, да к тому же я весь день перебивалась печеньем да конфетами, так что хотелось нормальной еды. В общем, заказала всего, что душа пожелала. Вернее, желудок.
        Мне принесли щедрую порцию летнего салата, картофель по-деревенски и отбивную таких размеров, что стало немного не по себе. Я собиралась запить ужин соком (чай и кофе за день осточертели), но мне предложили морс.
        - Нашим гостям морс - за счет заведения. В подарок, - улыбнулась официантка, девушка с таким роскошным бюстом, что даже мне трудно было отвести от него взгляд. Представляю, как реагируют мужчины. Такой катализатор греховных мыслей на островке святости и благонравия.
        Отказаться было неловко, да и какая разница? Морс так морс. Я почему-то решила, что он будет клюквенный, но в высоком бокале оказался напиток оранжево-желтого цвета.
        - Апельсиновый? - спросила я.
        - Облепиховый, - прозвучало в ответ. - Вы попробуйте! Очень вкусно, всем нравится.
        Я сделала глоток. Чересчур приторно, но пить можно.
        - Если хотите, можете с собой в номер еще морсу взять, - предложила официантка, глядя на опустевший стакан. Все это время она была неподалеку от моего столика.
        Я отказалась, взяв вместо этого воды в пластиковой бутылке. Вода называлась, конечно, «Киреевский ключ».
        - Наша, местная, - пояснила девушка, хотя объяснять тут было нечего.
        В отведенное для ужина время я, к счастью, уложилась. Никого не задержала и, подойдя спустя какое-то время к окну, увидела, как официантка, а с нею вместе и еще две женщины, вероятно повар и кухонный работник, выходят из гостиницы и садятся в подъехавший за ними старенький автомобиль.
        Я задернула занавески и отправилась принимать душ. Мылась долго: напор был слабый. Да и вообще с водой оказалась беда: то она была ледяная, как из проруби, то из крана лился кипяток. Кое-как искупавшись, я вылезла из ванны. Высушила перед маленьким зеркалом волосы: если лечь спать с мокрыми, утром вместо прически на голове будет метла.
        Первый приступ дурноты накатил еще в ванной, когда я выключала фен. Но слабый, и я не обратила на него внимания и улеглась в постель. Телевизора в номере не было, электронную книгу я с собой прихватить не догадалась. Мобильная связь никудышная - одна линия, да и та все время пропадает, Интернет не ловит. Что еще остается, как не спать?
        Думала, что засну быстро: устала за день, да и на душе было спокойно. Я даже свет выключила, хотя поначалу собиралась, за неимением ночника, оставить гореть лампочку в ванной и приоткрыть дверь. Тревожное ощущение, сродни предчувствию, которое охватило меня по пути в гостиницу, отпустило еще за ужином. Может, это был всего лишь голод?
        Как хорошо, что в моей жизни появился Ефим Борисович, думала я и надеялась, что он поможет мне. Все же человек - существо социальное. Одному ему - мне! - тяжело.
        Прикрыв глаза, я принялась перебирать в памяти прошедший день и в особенности - общение с директором музея. Наверное, репетиция у них с ребятами давно закончилась, Ефим Борисович уже дома, ищет документы и бумаги, которые мы станем изучать завтра.
        «Такой чуткий, заботливый, - думала я. - Номер заказал, а ведь мог бы и не вмешиваться. Кто я ему? Впервые меня видит!»
        Я улыбнулась, припоминая, как он по-учительски тщательно диктует по слогам администратору мою фамилию и имя, и в это мгновение в голове возникла мысль - четкая, ясная, отстраненная. Словно не я подумала, а кто-то сделал это за меня.
        Мысль была следующая: если Ефим Борисович видел меня впервые в жизни и ничего обо мне не знал до того момента, как я возникла на пороге музея, то откуда ему известна моя фамилия?
        Глава 17
        Однажды, мне было тогда лет восемь-девять, не больше, я внезапно проснулась среди ночи, как будто меня потрясли за плечо, и вспомнила, что забыла сделать домашнюю работу по русскому языку.
        Учительница задала нам написать мини-сочинение по картине, вернее, по репродукции, что была в учебнике. Коротенький текст, не больше странички.
        Фамилия художника давно забылась, но сама репродукция, хотя прошло много лет, до сих пор перед глазами. Тоскливое серое небо, набухшие дождем тучи, спрятавшие в своем водянистом чреве робкое осеннее солнце. Реденький, неприютный лесок - и улетающий вдаль журавлиный клин. От картины веяло таким унынием, что хоть волком вой. С бедой или болью еще можно как-то бороться. Глухая, отчаянная в своей безысходности, неотступная тоска хуже. От нее не отвязаться - так и станет ходить по пятам, пока не уморит насмерть. И только журавлям повезло - они могли подняться в небо и оставить этот тягучий морок далеко позади.
        Мне же, маленькой и несчастной, бежать было некуда: если не напишу сочинение - получу двойку. Но ведь уже глухая ночь, и если я включу свет и сяду за письменный стол, то разбужу Жанну, которая спит на соседней кровати. Мама с папой тоже проснутся, придут в нашу комнату.
        С вечера я сказала маме, что мне ничего не задано, и преспокойно валяла дурака, пока меня не отправили спать. Получалось, что солгала, и завтра, когда неминуемо получу двойку, обман вылезет наружу, перевалит через край, словно тесто из квашни, как ни прикрывай бадью крышкой. А если сказать, что забыла, то получится, что я безответственная, а значит, такой девочке нельзя доверять ничего серьезного.
        Взрослому человеку все это покажется сущей ерундой - это и есть ерунда. Проблема решается на раз-два, родители не звери, они все поймут. Но ребенку, которому нет и десяти и который всегда, всю жизнь хотел быть лучше остальных, доказывая раз за разом родным и себе самой, что может справиться со всем на свете, такая ситуация видится катастрофой.
        Помню, не могла уснуть до самого утра и тихонько встала за час до звонка будильника, который мама ставила у изголовья своей кровати. За окном уже рассвело, и я на цыпочках прокралась к письменному столу, постоянно оглядываясь на сестру. Словно воришка, стараясь не шуршать, достала из портфеля тетрадку и учебник. Села - и сразу набело, не сделав ни единой ошибки или помарки (такое возможно только в состоянии сильнейшего стресса!), написала сочинение.
        Закончив, закрыла тетрадь и книгу, убрала обратно в портфель и улеглась в кровать. Когда в спальне родителей пропищал будильник и мама пришла будить нас с Жанной, я лежала на боку, отвернувшись к стене, притворно зевала и делала вид, что никак не могу проснуться.
        В кухне покашливал отец, мама целовала меня в щечку, а я безмолвно ликовала: все удалось! Все получилось! Меня не застукали, не уличили в обмане. Никто не станет ругать и не поставит двойку в дневник. Я снова справилась - справилась сама!..
        Этот далекий, полузабытый эпизод промелькнул в моей памяти за долю секунды - гораздо быстрее, чем я об этом сейчас пишу. Вернулось давнее ощущение, которое, оказывается, никуда не делось, лишь притаилось в глубине сознания: слепящая, яркая вспышка ужаса, вызванного пониманием, что ты упустила кое-что из виду, забыла и теперь будешь наказана.
        Только на этот раз наказание будет куда серьезнее, чем двойка в дневнике и выволочка от родителей.
        Тут же, вслед за первым вопросом, возник и второй. Ефим Борисович не мог знать не только моей фамилии, но и имени матери. «Вы любите свою мать и заботитесь о ней. Возможно, Елена Ивановна этого и не осознает, но вас это не должно огорчать…» - вот его слова.
        Однако я не говорила ему, как зовут маму! И если собственную фамилию, сама того не заметив, могла ненароком произнести в ходе разговора, то назвать имени и отчества мамы - точно нет. Я никогда не называю отца Владимиром Дмитриевичем, а мать Еленой Ивановной, говоря о них.
        Директор музея ошибся дважды, совершил две серьезных промашки - и ни на одну из них я не обратила внимания, очарованная этим человеком!
        Как я могла быть такой наивной, такой слепой? Ведь не было, никогда не было во мне склонности безоглядно верить людям! Всю жизнь считала себя хорошим журналистом, полагала, что недоверчивость, критичность мышления, привычка сомневаться во всем были частью моей натуры. Я должна была заподозрить неладное и тут же уехать, постаравшись не пробудить ненужных подозрений!
        А дальше - пойти в полицию, прибегнув к помощи Рустама или нет - не важно. Спутать злоумышленникам все карты. Рассказать все, что знаю, привлечь как можно больше людей, посвятить в это дело всех, кого знаю, даже статью опубликовать! Так было бы сложнее подстроить мне что-то плохое, не вызвав лишних вопросов.
        Теперь это казалось логичным и правильным - почему я раньше так не поступила? Почему не сделала ничего, что должен был сделать всякий здравомыслящий человек, и вместо этого послушно, как глупая овца на веревочке, притащилась туда, куда меня и толкали, по доброй воле приехала в это Богом забытое место…
        Но ведь Бог как раз и должен быть здесь? Отсюда, из монастыря, до Него особенно близко, разве нет?
        «Не надо!» - теперь смысл этих слов был очевиден. Но что толку корить себя? Я лежала на спине и попыталась повернуться на бок, открыть глаза, встать с кровати. Но обнаружила, что не могу этого сделать.
        Вторая волна дурноты была гораздо сильнее первой. Не тошнило, но страшно кружилась голова. Тело мне не принадлежало, меня будто несло куда-то потоком воды или теплого воздуха, казалось, я плыву и падаю одновременно. Я хотела вскинуть руку и ухватиться за край кровати, чтобы обрести опору, и поняла, что не в состоянии пошевелить даже пальцем.
        Мысли метались в голове, и мне никак не удавалось сфокусироваться на чем-то. Паника - ледяная и безумная - подчиняла себе, не давала возможности обдумать создавшееся положение. Теперь я знала, что чувствуют люди, когда у них в море сводит судорогой ноги; почему, умея плавать, они тонут в нескольких метрах от спасительной суши.
        Кругом было тихо - стояла нереальная, фантастическая тишина. Большие города, населенные тысячами людей, остались далеко. Монастырь окружали заповедные леса, на многие километры вокруг тянулись луга, поля, перелески. Дикие места, хотя и опутанные кое-где нитями дорог… Да, не так уж далеко были и поселки, и деревни, и фермы, но я знала: добраться до них сейчас так же невозможно, как до Лондона или Парижа.
        Никто не знал, что я здесь.
        Никто не мог прийти на помощь.
        На какое-то время - совсем короткое - дурман рассеялся. Не полностью, но достаточно, чтобы я сумела попробовать перекатиться на бок. Чувствительность тела вернулась, и, хотя комната перед моими глазами продолжала кружиться и выписывать восьмерки, я решила, что смогу добраться до ванной.
        Меня отравили, опоили какой-то гадостью - в этом сомнений не оставалось. Скорее всего, наркотики подмешали в облепиховый морс: не зря он был чересчур сладким! Так они пытались замаскировать привкус препарата.
        Кто - «они»? Я не знала. Но ясно, что это был сговор: Ефим Борисович, администратор гостиницы, работники кафе.
        Все постепенно встало на свои места. Ясно, отчего официантка постоянно держалась близ меня, пока я ужинала; почему администратор так волновалась, что меня долго нет. Им нужно было, чтобы я осталась здесь, в обители.
        Значит, скоро за мной кто-то придет. Ефим Борисович, быть может.
        Быстрее! Быстрее, пока я не обездвижена, пока тело снова не превратилось в камень!
        Я торопила и подгоняла себя как могла, но руки-ноги, хотя и двигались, были похожи на тяжеленные бревна, ворочать которыми получалось плохо. Пытаясь повернуться на бок, я чувствовала себя жуком, перевернутым на спину, который беспомощно болтает лапками в воздухе.
        Жанне делали кесарево, и она рассказывала, как приходила в себя после операции. Дашуля родилась вечером, а уже наутро врач зашла в палату интенсивной терапии (проще говоря, реанимации) и велела лежащим пластом «девочкам» пробовать самостоятельно подниматься с кроватей и вставать на ноги. К обеду, пояснила докторица, всех переведут из реанимации в палату, которая находится этажом выше, и это расстояние молодым мамочкам предстоит преодолеть на своих двоих.
        - Издевательство! - помню, возмутилась я. - Стрелять надо таких докторов!
        Сестра слабо улыбнулась и заметила, что врач была права: двигаться, вставать, ходить необходимо. Иначе матка не сократится. И Жанна стала двигаться. Уговаривала себя потерпеть и повернуться на бочок, согнуть ногу, передвинуть бедра поближе к краю кровати… Выяснилось, что если покрепче упереться пяткой в кровать, то сдвинуть с места одеревеневшее, не желающее подчиняться тело немного проще. Главное, не жалеть себя. В итоге спустя пару часов Жанна кое-как села, потом поднялась, встала и, согнувшись в три погибели, опираясь на стену, доковыляла до лифта.
        Она смогла, а ведь ей было больно. А я боли не испытывала, значит, мне легче. На самом деле я так не думала, потому что ноги и руки не желали подчиняться мне. Сигналы, которые посылал мозг, объятый жаждой спасения, включивший на полную мощь инстинкт самосохранения, пропадали втуне.
        Минуты неслись вперед, как взбесившееся стадо лошадей, сметая мои надежды на спасение. Я физически ощущала бег времени, понимая, что с каждой секундой мои шансы сбежать тают.
        Они, кто бы это ни был, думают, что я беспомощно лежу в кровати и вижу наркотические сны, так что, возможно, не будут торопиться. А может быть (существовал и такой вариант, который устраивал меня больше всего), они придут лишь утром.
        Но если смотреть правде в глаза и не тешить себя бесполезными чаяниями, за мной придут совсем скоро.
        Мне кое-как удалось перекатиться к краю кровати, попытавшись встать, я кулем свалилась на пол.
        Что ж, так тоже неплохо, это тоже вариант.
        Больно не было, я лежала на животе и могла ползти в сторону ванны. Там я собиралась сделать несколько больших глотков воды прямо из-под крана и попытаться вызвать рвоту, чтобы прочистить желудок, хотя и понимала, что большая часть препарата уже всосалась в кровь. Пить из бутылки, которую мне дала официантка, считала небезопасным - может, в это питье тоже что-то подмешано?
        Потом следовало залезть под ледяную воду, чтобы прийти в себя. Я не знала, помогут ли все эти манипуляции, но другого способа хоть как-то справиться с отравлением не видела. Если это сработает, то я постараюсь незамеченной выбраться из номера. А после попробую добраться до машины.
        Я ползла, как кошка с перебитыми лапами. Ползла и слышала звук своего дыхания - натужный, беспомощный хрип, который казался оглушительно громким в царящей кругом тиши. Пот лил с меня ручьем, но этому я была только рада: может, та пакость, которой меня опоили, тоже выходит вместе с потом.
        Может, это была сила самовнушения, но мне казалось, что тело слушается меня все лучше, да и в голове тоже проясняется.
        Вот она жизнь: всего час назад расстояние от кровати до ванны казалось мизерным, преодолеть его можно было в полшага, не затратив ни сил, ни энергии. Теперь же требовались титанические усилия, чтобы приблизиться к двери ванной хотя бы на сантиметр, я продвигалась вперед катастрофически медленно.
        Счастье еще, что номер совсем крошечный, думалось мне. Будь он просторным, нипочем бы не добраться. А так - не знаю, сколько прошло времени, но мне удалось ухватиться за дверь ванной. Ложившись, я не стала плотно закрывать ее, лишь немного прикрыла. Это оказалось очень кстати, потому что встать на ноги, чтобы дотянуться до ручки, я бы не сумела.
        Перенося тело через порожек, я услышала шорох шин и урчание двигателя за окном. К зданию подъехал автомобиль. Конечно, по мою душу. Других вариантов не существует, что толку успокаивать себя.
        Выходит, все зря? Чуть-чуть не успела, совсем капельку. Получаса не хватило! Был крошечный шанс на спасение, и тот упустила.
        Я застонала, уронила голову на пол, прижалась щекой к полу. С минуты на минуту сюда войдут и увидят меня, распластанную на полу, словно муху, которую злые дети прихлопнули мухобойкой, но специально не добили, а оставили шевелиться себе на потеху.
        Было страшно - но это слово не может даже в малой степени передать того, что я почувствовала, услышав звук подъехавшей машины. Сейчас я понимаю, что не будь в тот момент совершенно измочалена, измучена физически, страх парализовал бы меня окончательно, пригвоздил к полу.
        Ведь они меня не на вечеринку приглашать приехали. Вероятнее всего, не в меру любопытную девицу собираются убить - для того и отравили, чтобы не сопротивлялась, не поднимала шуму. Потом зароют тело - места вокруг как раз подходящие. Ищи сколько хочешь, нипочем не найдешь. Отгонят машину куда подальше - сожгут, утопят или разберут на запчасти.
        Никто никогда не сумеет докопаться до истины. Был человек - и нет человека. Да и кому меня искать? Родных нет - мама не в счет, она меня даже не помнит. А друзья - что друзья? Конечно, попереживают, поплачут некоторое время и продолжат жить как жили.
        Что же, выходит, пришла пора сдаваться? Лежать и покорно ждать смерти, уповая лишь на то, что убийцы проявят милосердие и причинят мне поменьше страданий? Может, еще и попросить их убить меня нежнее и осторожнее?
        «Нет уж, Ефим Борисович, - с внезапной решимостью подумала я и мысленно обругала его словами, которые не принято произносить в приличном обществе. - Мы еще поборемся!»
        Я приподняла голову, собралась духом и изо всех сил вонзила зубы в язык. Все, что я испытывала до того и почитала за боль, оказывается, нельзя было назвать болью. Рожать мне не довелось, так что родовые муки были неведомы. Иногда тянуло живот, ныли зубы, трещала голова, болело воспаленное горло или - однажды - ухо.
        Но в тот миг я поняла, что боль - это горячий поток лавы, огненный взрыв, слепящий и оглушительный. Нет передышки, невозможно отвлечься и переключиться на что-то другое. Когда она пришла ко мне, я приветствовала боль, как дорогую подругу, как свою спасительницу, потому что все прочее перестало существовать. Головокружение отступило, не было больше страха, паники, усталости, я забыла, что почти не могу двигаться.
        Рот наполнился кровью, и я сплюнула ее. Подгоняемая болью, как кнутом, почти не соображая, что делаю, с утробным рычанием я втащила себя в ванную, умудрилась закрыть дверь и привалиться к ней.
        В ванной было совсем темно: в комнате мгла была не такой плотной из-за уличного фонаря, что отбрасывал слабый отсвет. Здесь же я словно очутилась в темной яме, ослепшая, дезориентированная. Хотя смотреть было не на что.
        Мысль о том, чтобы вызвать рвоту или окунуться в ледяную воду, пришлось оставить - на это нет ни времени, ни сил. Заряд энергии, который подарила мне острая боль, кончился. Оставалось лишь надеяться, что они зайдут, не обнаружат меня в постели, решат, что я сбежала, и пустятся в погоню.
        Пока их не будет, я смогу (надеюсь, что смогу) постучаться в соседние номера, попросить о помощи, ведь не может же быть так, что все кругом в сговоре против меня. Должны быть здесь и обычные люди, которые ужаснутся, увидев женщину в таком состоянии, вызовут полицию и «скорую помощь».
        А если все-таки я ошибаюсь? Если нет здесь обычных людей - только те, которые желают мне зла? Или люди такие есть, но я не смогу доползти до них, не успею? И, самое главное, вдруг преступники решат обыскать номер и заглянут в ванную? Так, вероятнее всего, и случится…
        В любом случае ничего другого не оставалось, только лежать и ждать. Я хотя бы попробовала сопротивляться, и это все равно лучше, чем сдаться без борьбы.
        За дверью номера кто-то был. Я скорее почувствовала это - кожей, каждой клеткой, чем услышала, потому что двигались они почти беззвучно.
        «Раз пытаются не шуметь, значит, в гостинице есть не замешанные в этой истории люди! Они боятся привлечь их внимание!» - подумала я. Если меня обнаружат, нужно вопить что есть мочи, пусть услышат, пусть прибегут.
        Но вместе с пониманием этого обнадеживающего факта пришло осознание еще одной вещи: мне становилось хуже. Действие препарата усиливалось. Нарастало головокружение. В голове повис серый туман: спать хотелось почти нестерпимо, открыть глаза не получалось, как будто кто-то придавил веки пальцами. Мысли сделались рваными и путаными. А тело, верой и правдой служившее мне три десятка лет, не изводившее мелкими болячками и тяжелыми хворями, подвело в самый неподходящий момент. Я принялась сжимать пальцы рук в кулаки, шевелить пальцами ног, пытаясь сохранить их подвижность, но почти сразу поняла, что делаю это только мысленно. Руки и ноги не шевелились.
        Слух еще не покинул меня, и, словно сквозь ватное одеяло, я услышала, как дверь тихонько приоткрылась, и кто-то ступил на порог.
        Торопливые шаги. Человек пересек узкий коридорчик и зашел в комнату. Щелкнул выключатель, и женский голос произнес:
        - Ее тут нету!
        Кажется, администратор. Я с удовлетворением отметила растерянность в ее голосе.
        Снова негромкий топот: тот, кто остался в прихожей, присоединился к женщине.
        - Действительно, нет, - сказал Ефим Борисович, и я готова была поклясться, что голос его звучал весело. - Целый стакан морсу выпила - и ведь подевалась куда-то!
        У меня почти не осталось сил, но все, что еще было во мне живого и горячего, ненавидело этого человека. Если бы могла, глаза бы ему выцарапала, до того он был омерзителен. Негодяй, предатель, лжец!
        - Под кроватью пусто, а больше тут и негде.
        - Убежать она не могла. Значит, остается только… - Ефим Борисович постучал в дверь ванны. - Дорогая, вы там? Будьте любезны, откройте дверь.
        «Вот все и кончилось», - подумала я. Удивительное дело, мысль о неминуемой смерти больше не пугала.
        - Свет не включила, - пробубнила администратор, - прячется.
        - Яша, я восхищен вашей находчивостью и силой духа. Признаться, не ожидал такой прыти… - Он снова легонько стукнул в дверь. - Вы же понимаете, в вашем состоянии вы не сможете противостоять…
        Ефим Борисович вдруг запнулся, голос утратил оживление и браваду.
        - Похоже, она там отключилась. Может, препарат подействовал раньше - она худощавая. Упала, ударилась…
        С каждой секундой мысли мои становились все более тягучими, густыми и плотными, как ириски, что мы с Жанной обожали в детстве. Туман в голове сгущался, и я едва расслышала последнюю фразу Ефима Борисовича:
        - Надо выбивать дверь. Только осторожнее, потому что…
        Почему, я уже не узнала. Все звуки стихли, и меня окончательно затянуло в черноту.
        Глава 18
        Впервые в жизни я попробовала алкоголь, когда мне было восемнадцать, на дне рождения у институтской подружки. Вино было сладким и пахучим, как виноградный сок, и казалось таким же безобидным - пей сколько пьется, ничего страшного!
        Я и пила, поражаясь, отчего такая вкусная, замечательная штука находится под столь строгим запретом. С каждым глотком во всем теле появлялась удивительная легкость. Казалось, я могу взлететь с места и парить в невесомости, как космонавт. А еще хотелось смеяться, обнимать всех, на кого падал глаз, потому что люди кругом такие хорошие, такие необыкновенные! Я могла бы рассказать им обо всем на свете, выболтать все секреты. Но меня, к счастью, никто не слушал, ведь всем хотелось того же, что и мне: хохотать и нести всякую чушь. Мы казались себе взрослыми, красивыми и раскованными. Жизнь открылась с совершенно иной стороны, и эта грань оказалась искристой и радостной.
        Позже, когда я попыталась встать из-за стола, волшебное чувство легкости куда-то подевалось. Ноги стали ватными, тяжелыми, удержаться на них не было никакой возможности, и я плюхнулась обратно на стул, но ничуть не расстроилась. Наоборот, стало еще веселее.
        Расплата за удовольствие наступила довольно скоро. Придя домой, я повалилась на кровать (родители, слава богу, не стали допекать меня упреками, оставив это до утра). Комната вертелась перед глазами с бешеной скоростью, и, если даже закрыть глаза, лучше не становилось. Ничего приятного в этом чувстве не было. К тому же уши заложило, рот наполнился вязкой слюной, а вдобавок ко всему прочему к горлу подкатила тошнота.
        Ночь я провела в обнимку с тазиком и дала себе честное благородное слово, что это был первый и последний алкогольный опыт.
        Когда я очнулась, первой мыслью было: «Зачем так напилась, что теперь скажут мама с папой?!» На миг мне показалось, что я снова первокурсница, которая впервые в жизни надралась под завязку на девичнике с подругами. Ощущения были схожи: гул в голове, разноцветные вспышки перед глазами, а глаза почти невозможно открыть. Все кружилось, раскачивалось, словно я плыла в лодке, а вокруг - бурное бушующее море. На море был шторм, и меня несло вдаль, как щепку.
        - Вроде бы приходит в себя, - сказал кто-то совсем рядом.
        Кто? Может, мама вызвала врача?
        Я сделала попытку открыть глаза, но у меня ничего не вышло. Сложно описать это ощущение: ты существуешь, но вместе с тем тебя будто бы и нет. Тело не слушается, в мыслях гулкая пустота.
        Не успев испугаться или задаться какими-то вопросами, я снова провалилась в темные глубины небытия.
        Вторая попытка вырваться на поверхность сознания оказалась более удачной. Придя в себя, я сразу вспомнила все, что со мной случилось в минувшие сутки. Впрочем, последнее утверждение могло оказаться в корне неверным: кто знает, сколько времени прошло с того момента, как Ефим Борисович и его сообщница вошли в мой номер? Я даже не представляла, день сейчас или ночь.
        Очнувшись, не спешила открывать глаза, пыталась оценить свое состояние. Мне немного полегчало. По крайней мере вернулась способность мыслить, рассуждать - и на том спасибо. Противная дурнота отступила, и когда я попробовала пошевелить пальцами рук, у меня получилось. Правда, побаливала голова и во всем теле ощущалась слабость, я чувствовала себя разбитой и усталой.
        Самое сильное неудобство причинял язык. Он распух и сильно болел в том месте, куда я вонзила зубы. Стоило чуть-чуть подвигать им во рту, боль из ноющей превращалась в резкую. Все еще чувствовался металлический привкус, и я догадывалась, что каждое слово будет причинять боль. Но это ничего, слизистая заживает быстро, в целом жаловаться нечего: все это мелочи, по сравнению с тем, что творилось со мною. И, главное, я жива.
        Все еще не открывая глаз, я прислушалась. Вроде бы в комнате кроме меня никого нет. Знать бы еще, что за комната и где она находится…
        Я перевела дыхание и приоткрыла глаза. Это стоило некоторых усилий, появилось искушение снова смежить веки и поспать, но я его преодолела.
        Не поворачивая головы, я обвела взглядом комнату. Помещение было небольшим по размеру, почти квадратным и лишенным окон. Каменные оштукатуренные стены и низкие потолки наводили на мысль о тюремной камере. Или монашеской келье. Хотя бывать ни там ни там мне прежде не доводилось.
        Коричневый кожаный диван, на котором я лежала, находился возле стены, в углу. Кроме него в комнате имелись стол и два стула. Под потолком прилепился, будто осиное гнездо, круглый светильник-таблетка.
        Повернув голову, слева от себя я увидела неприступного вида дверь.
        «Если они захотят запереть меня здесь навсегда, у них отлично получится. Самой мне отсюда ни за что не вырваться», - подумала я почти равнодушно.
        Кто-то позаботился о том, чтобы одеть меня: вместо футболки, которую я надела после душа, на мне снова были джинсы и блузка. Кроссовки стояли тут же, возле дивана. Пока я была без сознания, чьи-то руки раздевали меня, беззастенчиво касались моего тела, натягивали на него одежду.
        Думая об этом, я не чувствовала ни неловкости, ни страха, ни негодования. Ничего не чувствовала, ни малейшего признака волнения и тревоги. То ли препарат, который в морс подлили, так действовал, то ли мне еще что-то вкололи.
        Я понимала, что нужно попытаться встать. В любой момент сюда могут войти: не годится снова предстать перед своими мучителями распластанной и беззащитной. Да и вообще мне в последнее время порядком надоело находиться в горизонтальном положении и передвигаться ползком.
        Некоторое время я полежала, собираясь с силами, а потом осторожно, стараясь не делать резких движений, села на своем ложе. Кожаная обивка под моими пальцами была прохладной и гладкой. Теперь я сидела, прислонившись к спинке дивана, и чувствовала себя более уверенно.
        Голова слегка кружилась, шея казалась одеревеневшей, как это бывает, когда спишь на неудобной подушке. Но сознание не грозило покинуть меня, а головокружение постепенно прошло. Еще немного, и можно сделать попытку встать.
        Силы возвращались, хуже было то, что мне ужасно хотелось в туалет, и желание становилось все нестерпимее. Как же унизительно будет стучаться в дверь и умолять разрешить мне воспользоваться уборной! Только этого еще не хватало.
        Примерно через полчаса или минут через двадцать я сумела надеть кроссовки и встать с дивана. Чувствовала себя при этом как человек, проведший на больничной койке многие часы и дни, выздоравливающий после долгой болезни.
        Преодолевая слабость, я обошла всю комнату по периметру, цепляясь за стены и делая короткие передышки. С исследовательской точки зрения в этом не было особого смысла - комнатушка вся как на ладони. Но я упорно ковыляла от одного угла до другого, тащила непослушное, вялое тело вперед, заставляя себя делать шаг за шагом.
        Во-первых, это отвлекало от мыслей о переполненном мочевом пузыре, а во-вторых, вселяло уверенность, что я прихожу в себя. Мышцы снова становились гибкими, тело постепенно обретало подвижность, каждый новый шаг давался чуточку легче.
        Я как раз отошла от двери, когда ключ повернулся в замке и дверь распахнулась. Пару минут назад я стояла прямо перед ней и ощупывала, разглядывала повнимательнее. Понимая, что открыть эту дверь можно только снаружи. Железная, тяжелая, она была лишена ручки. Глазка тоже не было, но меня все равно преследовало стойкое ощущение, что за мной наблюдают. Скорее всего, так оно и есть: в комнате наверняка имеется видеокамера, хотя я и не сумела ее отыскать.
        Прислонившись к стене, я смотрела на вошедшего. Я знала этого человека как Ефима Борисовича, директора музея, но кем он был на самом деле? Насколько сильно он понравился мне во время нашей первой встречи, настолько теперь был противен. Выходит, способность испытывать эмоции тоже возвращается, потому что я едва сдерживалась, чтобы не плюнуть ему в лицо.
        Он же смотрел на меня с симпатией, и лицо было добродушным, как морда ньюфаундленда.
        - Вижу, вам гораздо лучше, - улыбнулся он. - Думаю, пришла пора пообщаться.
        Я разлепила губы, которые будто были залиты вязкой смолой, и проговорила, морщась от боли в языке:
        - Мне нужно в туалет.
        Речь была невнятной, как после визита к стоматологу, когда отходит заморозка. Но мой собеседник все отлично понял.
        - Разумеется, дорогая. Вам нужно посетить ванную комнату, умыться. Рая охотно вас проводит.
        Откуда-то из-за спины Ефима Борисовича вынырнула вчерашняя администраторша, подошла ко мне, взяла за локоть. Я попыталась выдернуть руку, но она усилила хватку.
        - Не нужно сопротивляться, милая. Ведите себя спокойно. Мы не причиним вам зла. Рая всего лишь выполняет свою работу.
        Когда я вернулась обратно в комнату, Ефим Борисович сидел за столом. Перед ним стоял кофейник, маленькие бутылочки с водой (как и следовало ожидать, «Киреевский ключ»), фрукты, булочки и еще несколько тарелок, прикрытых льняными салфетками.
        - Присаживайтесь, Марьяна. - Он с улыбкой указал на второй стул. - Пряники мои, кажется, не пришлись вам по вкусу. Надеюсь, это вы оцените. - Ефим Борисович гостеприимно обвел рукой стол.
        Рая осталась за порогом. Сопроводив меня в ванную комнату, она не дала мне закрыть дверь и с непроницаемым лицом, суровая неподвижность которого сделала бы честь индейскому вождю, наблюдала за всеми моими манипуляциями.
        - Я не голодна, - буркнула я, направляясь к столу. Говорить было все еще больно.
        - Понимаю, боитесь, - не переставая улыбаться, кивнул он. - Уверяю вас, на этот раз опасаться нечего. Вы нужны мне в здравом уме и твердой памяти.
        Умывшись, приведя себя в порядок, я почувствовала прилив сил. Головокружение прошло, руки и ноги двигались вполне нормально. Вот только очень хотелось пить, во рту пересохло так, что даже глотать было трудно, и распухший язык казался куском пемзы. Но Ефим Борисович был прав: как я могла доверять этому человеку?
        - Смотрите. - Он открыл бутылку, налил в стакан немного воды и выпил. - Теперь ваша очередь. Пейте, это не опасно. Я же знаю, вас мучает жажда. Простите мне это маленькое неудобство. Но иначе было нельзя.
        Я взяла бутылочку и выпила всю воду - прямо из горлышка: может, они стакан чем-то смазали? Хотя, по правде, сделала это больше из упрямства. Ефим Борисович не лукавил - какая необходимость в отравлении теперь? Захотели бы убить или причинить какой-то вред, никто бы им не помешал сделать это, пока я была без сознания.
        Несколько жадных глотков буквально воскресили меня. Оказывается, в некоторых клише заключается истина: я почувствовала, что вода и в самом деле источник жизни. Правда, по мере того как физическое самочувствие улучшалось, я чувствовала все большее напряжение. Нарастали тревога и страх; неизвестность становилась мучительной, но я не собиралась этого показывать.
        Ефим Борисович бросил в мою сторону короткий пронзительный взгляд и взялся за кофейник. Налил себе кофе, добавил сливок и сахару. Намазал булочку маслом и светским тоном осведомился:
        - Могу я предложить вам кофе и бутерброды?
        На смену жажде пришел голод. Отставив в сторону опустевшую бутылочку, я подумала, что не в силах отказаться. Интересно, сколько времени прошло с тех пор, как я ужинала в кафе? Этот вопрос я задала вслух.
        - Почти сутки, - невозмутимо ответил Ефим Борисович. - Сейчас шесть вечера.
        Я не стала комментировать его слова, вместо этого принявшись за еду. Разговор наш все равно состоится, хочу я этого или нет, а организму надо восстанавливаться.
        Сбежать отсюда я не мечтала. У меня нет бойцовских навыков, умением выживать в экстремальных ситуациях я тоже не обладаю. Так что вырваться отсюда, если меня не захотят выпустить, точно не сумею.
        Ванная комната, куда отвела меня Рая, находилась чуть дальше по коридору, который уходил в обе стороны и тоже был лишен окон. Скорее всего, меня держали в подвале, и мысль о том, что в комнате установлена камера наблюдения, не покидала.
        Я ела, откусывая маленькие кусочки, пытаясь не обращать внимания на боль в языке и на своего собеседника, а сама обдумывала, как вести себя дальше. Беда в том, что я сама все о себе рассказала, даже то, чего он, возможно, не смог выяснить, и теперь была для него как открытая книга. Ефим Борисович же оставался для меня «мистером Икс». И природа его поведения, мотивы поступков - тоже были непонятны.
        - Где мы? - покончив с едой, осведомилась я, стремясь говорить спокойнее и тверже.
        - В обители. Глубоко под землей. Но вам не стоит беспокоиться. Это просто помещение - как любое другое. - Он отпил из своей чашки и снова осклабился. Его вечная улыбка, как у Чеширского кота, меня раздражала. - Кстати, я рад, что вы поели. Всегда считал, что проблемы нужно обсуждать на сытый желудок.
        Я промолчала, глядя на него.
        - Дайте угадаю. Вас распирает от желания задать мне кучу вопросов, но вы не раскрываете рта из опасения сболтнуть что-то лишнее? Я прав?
        - Возможно, - вынуждена была согласиться я.
        - Вам не стоит тревожиться на этот счет. Всеми сведениями, которые мне необходимо было получить, я располагаю. И собираюсь предоставить вам всю информацию, чтобы вы смогли принять решение.
        - Решение? - Я удивилась и не сумела скрыть этого. Меньше всего я предполагала, что от меня ждут каких-то решений. - Вот уж не подумала бы, что вас интересует мнение женщины, которую вы сначала опоили какой-то дрянью…
        Ефим Борисович вскинул руку, останавливая меня, и слегка наклонился вперед. Лицо его наконец-то стало серьезным.
        - Позволю себе перебить вас. Все, что вы услышите, крайне важно. От вашего выбора будет зависеть ваша жизнь. Поэтому оставьте колкости и сосредоточьтесь.
        Прежде Ефим Борисович не говорил со мною таким ледяным тоном, не смотрел отстраненным взглядом. Пока он не отбросил приятельский тон, не перестал притворяться добрым дядюшкой, я, несмотря ни на что, не испытывала страха лично перед ним - только перед самой ситуацией. Теперь же четко видела: этот человек по-настоящему опасен.
        На дне холодных глаз, что уставились на меня, намертво приклеившись к моему лицу, притаилось что-то безумное, дикое. Ефим Борисович носил это в себе, выжидал. Так сидит, зарывшись в тину, рак, подкарауливая мелкую рыбешку, чтобы ухватить ее клешнями и переломить пополам хрупкий хребет.
        Я поняла, что боюсь его и ничего не могу с этим поделать. Должно быть, я не сумела скрыть своего страха и он обо всем догадался, потому что снова припудрил физиономию сахаром, нацепил маску постной благостности и показного добросердечия. Но это уже не могло обмануть меня.
        - Как вы заставили Жанну убить себя? Жанну и всех этих женщин? - выпалила я.
        Мне нужен был ответ - только ради него я и затеяла все это. Но рассчитывая смутить Ефима Борисовича, спутать ему карты, я просчиталась. Полагала, что он рассчитывает подбираться к острой теме потихоньку, обходными путями, а я спрошу в лоб - и он растеряется, от неожиданности скажет то, чего говорить не хотел.
        Однако пробить его оборону было невозможно.
        - Вы ошибаетесь. Никто их не заставлял! И сестру вашу тоже.
        Ефим Борисович снял очки и помассировал веки, потом снова нацепил очки на нос. Я ждала.
        - Будете утверждать, что эти женщины сами решили убить своих детей и покончить с собой, а вы тут ни при чем?
        - Я лишь сказал, что никто их не заставлял. Но не говорил, что они сами это сделали.
        - К чему вы клоните? - прошептала я, уже догадавшись, но еще не решаясь признаться себе в этом. Хотя на самом деле, наверное, я всегда это подозревала…
        Но этого не могло быть! В голове сумасшедшим вихрем закрутились кадры из новостей, лица, голоса, имена, обрывки фраз…
        Эти люди, эти мужчины, в том числе и наш Илья, были убиты горем! Никто не стал бы в этом сомневаться - никто и не сомневался. Они были убиты, уничтожены вместе со своими женами и детьми. Их жизни были искалечены, а Гаранин даже покончил с собой. Ни Илья, ни другие мужчины не могли пойти на это! Не могли, но…
        - Так значит, - я с трудом заставила себя произнести эти чудовищные слова, - значит, Илья… убил Жанну и Дашу?
        Глава 19
        В своем гостиничном номере я оказалась около полуночи. Ефим Борисович проводил меня до самой двери, которую отпер и распахнул передо мной.
        - Доброй ночи, дорогая, - церемонно проговорил он, вручая мне ключи. - Будете уезжать, не забудьте сдать их Рае. - Эта женщина, кстати, была его сестрой. - Если Раи не окажется на месте, просто оставьте ключи на стойке.
        Ефим Борисович еще раз давал понять, что меня никто не контролирует, что я вольна распоряжаться собою. Хочу уехать прямо сейчас - пожалуйста. Хочу отдохнуть перед дорогой, переночевать - нет проблем.
        Ефим Борисович собрался уйти, но напоследок обернулся и одарил меня одной из своих лучезарных улыбок:
        - Уж простите мое занудство, скажу еще разок. Вы молоды, импульсивны, но не пытайтесь делать глупостей. Лучше взвесьте, обдумайте все спокойно, и вы поймете: судьба дала вам редкий шанс.
        Я закрыла дверь, не сказав в ответ ни слова, и потом стояла и слушала, как он, хмыкнув, удаляется по коридору. Оставшись наконец одна, я прошлась по номеру. Номер был идеально убран, кровать застелена новым бельем. Футболка, которую я надела прошлым вечером, собираясь лечь спать, висела на плечиках, выстиранная и выглаженная. Как ни приглядывайся, не найти следов крови, которую я сплюнула, прокусив язык.
        Все, как писали в старинных романах, дышало покоем, было обыденно и нормально. В воздухе еще витал призрачный аромат чистящего средства. Прикроватный коврик, который я скомкала, пытаясь ползти, был аккуратно расправлен. На тумбочку возле кровати чья-то заботливая рука поставила бутылочку с водой.
        «Ничего плохого не было! - пыталась убедить меня эта тихая комната. - Тебе приснилось, померещилось!»
        Только я не могла позволить себе поддаться этой иллюзии.
        Выглянула в окно, но ничего не увидела, кроме черноты. Фонарь, который горел прошлой ночью, не был зажжен, и тьма расползлась по оконному стеклу. Может быть, кто-то стоит там, внизу, на площадке перед гостиницей, и смотрит на меня из мрака, ухмыляется и ждет…
        Я плотно задернула шторы и отошла от окна.
        Сил не было, хотелось лечь в кровать, но вместо этого я отправилась в ванную.
        Когда мы с Жанной были маленькими, мама, заканчивая мыть нас, окатывала водой из ковшика и приговаривала: «Как с гуся вода, с моей доченьки худоба!» Я как-то спросила, зачем, мол, с меня должна уходить худоба? Чтобы я стала толстая, как Светка Маслова? Мама со смехом объяснила, что речь вовсе не о весе. Худоба - это все худое, дурное. Пусть оно уходит, пусть вода смывает болезни, неприятности, грустное настроение.
        Я знала, что на этот раз ритуал не сработает: все плохое останется при мне. Но, может, станет хоть чуть-чуть легче.
        Встав под душ, до отказа выкрутила кран с горячей водой, но напор за прошедшие сутки не стал лучше. Едва теплые узенькие ручейки стекали по спине, я ежилась под ними, вместо того чтобы согреться, и не чувствовала очищающей силы воды.
        Промучившись какое-то время, сдалась. Расправила кровать и, плотно закутавшись в одеяло, лежала и смотрела на желтую полоску света, который лился из ванной.
        Смотрела и думала про ту девушку, Любу.
        В мелодраматической истории, которую рассказал мне вчера Ефим Борисович, правдой было лишь то, что Валера был влюблен в Любашу, а она, влюбленная в Илью, его не замечала. Не было ни любовного письма, ни попытки самоубийства. Любаша даже учительницей не была - училась с ребятами в одном классе. Ефим Борисович выдумал все на ходу, соврал, потому что не мог в тот момент сказать правду.
        Какой же идиоткой я выглядела в его глазах, когда рассуждала про месть изуродованной, брошенной девушки со сломанной судьбой! То, что случилось с Любашей на самом деле, было куда страшнее.
        - Вы ведь не религиозны, Марьяна? - спросил Ефим Борисович в самом начале нашей долгой беседы.
        - Допустим, нет. Но какое отношение это имеет к убийству Жанны и Даши? - Я сидела, оглушенная только что открывшейся правдой, и неотвязная мысль, что в глубине души я всегда знала истину, хотя и открещивалась от этого знания, не давала покоя.
        - Скоро поймете. Вам будет сложно воспринять то, что я сейчас скажу, но тут уж ничего не поделаешь. Наберитесь терпения. Для меня все началось больше двадцати лет назад. Я родился и вырос в этих местах, хотя мать моя была из Ульяновска. Она работала врачом в санатории. Вы ведь знаете, что до перестройки в обители располагался санаторий для туберкулезников?
        Ефим Борисович дождался моего ответного кивка и продолжил:
        - В те годы все выглядело совсем иначе, на месте церкви были руины, большинство построек разрушены или заколочены. Развалины, некогда бывшие мощными зданиями, завораживали. Не меня одного, деревенские мальчишки вечно старались пробраться на территорию санатория. Ходили слухи, что монахи после революции спрятали под землей несметные сокровища, и многие были одержимы мыслью отыскать таинственный клад. Приезжали на велосипедах, прятали их в придорожных кустах и пробирались к монастырским стенам. Сторожа, чертыхаясь, гоняли кладоискателей, но мне повезло: меня пускали, как сына доктора. Я собирал все сведения об обители, какие мог найти, не уставал обшаривать каждый закоулок, каждый камень в поисках сокровищ и, хотя ничего ценного не находил, продолжал приходить сюда. Потом уехал в Казань учиться, окончил историко-филологический факультет, вернулся в родную деревню. Думал, отработаю по распределению сколько положено и уеду. Но вышло иначе.
        Ефим Борисович рассказал, что, вернувшись в Кири, спустя какое-то время снова принялся исследовать тайны обители. Теперь он понимал, что никаких сокровищ монахи не зарывали, зато предполагал, что где-то могли остаться старинные книги, документы, архивы, и собирался отыскать их, систематизировать. На горизонте брезжила научная диссертация - работать всю жизнь простым учителем не хотелось.
        Санаторий к тому времени уже закрылся. Монастырь, заброшенный и никому не нужный, потихоньку ветшал. Выглядел он довольно зловеще, и матери строго-настрого запрещали детям бывать там, а взрослых кладоискателей в деревне не осталось, поэтому Ефиму Борисовичу никто не мешал.
        Теперь он вел поиски не в развалинах, а в подвалах сохранившихся строений. Как выяснилось, под землей был настоящий лабиринт переходов и комнат. Ефим Борисович, который смолоду отличался ясным умом, внимательностью и педантичностью, постепенно, продвигаясь все дальше, стал превосходно ориентироваться в подземелье, нарисовал его схему и частенько пропадал внизу.
        Иногда обнаруживались находки: обломки мебели, проржавевшие металлические кольца, утопленные в стены, с которых свисали толстые цепи. Однажды Ефим Борисович наткнулся на чемодан с одеждой. В кармашке нашлась пачка дореволюционных бумажных купюр и порыжевшая фотография женщины с высокой прической, в старинном платье.
        В одной из комнат обнаружились горы документов, упакованных в мешки. В этой части подвала было совсем сыро, документы, которые оказались частью архива колонии для несовершеннолетних преступников, были безнадежно испорчены.
        Ободренный находками, исследователь продвигался дальше, пока не наткнулся на весьма необычное помещение. Ефим Борисович подумал, что никогда не видел более странной комнаты, и не мог понять, для чего она предназначалась.
        - Комната была идеально круглой. Серые стены - абсолютно ровные, гладкие, ни единой зазубринки. Каменный стакан, подумал я тогда, а в центре - колодец. Я посветил фонарем вниз, но луч не достал до дна. Чернота погасила его, проглотила. Мне стало жутко, но вместе с тем интересно.
        Ефим Борисович возвращался в круглую комнату снова и снова. Ощупывал стены, заглядывал в колодец, просиживал там часами. Это место притягивало его, необычной была не только форма и непонятного назначения дыра в полу. Здесь было тепло и сухо, в отличие от всего остального подземелья, и казалось, жар шел от стен и пола.
        По окружности колодец был выложен продолговатыми камнями, похожими на речные голыши, только куда большими по размеру. Камни плотно, без зазоров, прилегали друг к другу округлыми боками. В одну из своих вылазок Ефим Борисович, повинуясь неясному порыву, принялся, легонько раскачивая, трогать каждый камень. Неожиданно оказалось, что один из камней не так уж прочно утоплен в свое гнездо.
        Ефим Борисович начал раскачивать камень сильнее, почему-то решив, что сейчас обнаружит нечто важное, и в первую очередь подумал о сокровищах, которые надеялся отыскать в детстве.
        Но камень скрывал нечто иное. В глубокой выемке под ним оказалась рукопись. Написанная на старославянском языке, она превосходно сохранилась. Казалось, чья-то рука совсем недавно положила ее в тайник.
        - Я сразу понял: это ключ к тайне круглой комнаты. Еще не зная, что написано на страницах, увидел на одной из них картинку - схематичный и грубый, но вполне узнаваемый рисунок помещения, где я находился.
        Блуждания по подземелью прекратились. Ефим Борисович был убежден: то, что он искал, уже оказалось в его руках. Ничего более ценного монастырские подвалы не скрывают. Как показало время, он был прав.
        - Что было написано в этой книге?
        - Там говорилось о силе Третьего круга. О том, как заставить ее служить себе.
        На мгновение я потеряла дар речи. Тройка, сказала Фарида. Ей на ум приходило число три! А еще - круг. Справившись с собой, я спросила:
        - Что значит - сила? Нечто вроде… демона?
        - Вы мыслите навязанными вам категориями, - поморщился Ефим Борисович. - Не хочу вдаваться в подробности, но, видимо, кое-что придется объяснить, чтобы было понятнее. - Он откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди. - Верующие считают, что мир создан Богом. Богу противостоит Сатана. Есть воинство Божье, а есть демоны и бесы. Первые хорошие, вторые плохие. А вам не приходило в голову, что мир может быть устроен иначе?
        - Вы же знаете, я не верующая. Поэтому да, на мой взгляд, мир устроен иначе.
        - Прекрасно. Нам будет легче понять друг друга, - тонко улыбнулся Ефим Борисович. - На свете нет добра и нет зла. Это навязанные людям понятия. Точно так же нет нравственности, морали, данной нам Богом. Ведь если бы таковая была, то оказалась бы единой для всех, как един сам Бог. Мы же наблюдаем обратное: то, что считается порочным у одних народов, допускается у других. То, с чем боролись в одну эпоху, становится нормой в другую. Примеров множество. А почему? Потому, что священные книги пишут люди, они же выдумывают религиозные постулаты, обряды, праздники. Тем, кто навязывает человечеству религиозные представления, выгодно, чтобы люди превратились в бессловесное, запуганное стадо.
        - Отрицание Бога - в сердце монастыря, - заметила я, - удивительно.
        - Не знаю, кем был автор древней рукописи, - не обратив внимания, вернулся к рассказу Ефим Борисович. - Но то, что существовала круглая комната, доказывает, что он был не одинок в своих убеждениях. Один человек не смог бы выстроить такое помещение в недрах обители. Хотя я думаю, что комната появилась гораздо раньше монастыря. Впрочем, гадать не о чем. Запомните, нет божественного, как нет и демонического. Нет ни одного четкого, честного доказательства существования Бога. А раз так, то я отказываюсь в него верить, отказываюсь руководствоваться религиозными понятиями о том, что аморально, а что нравственно!
        Ефим Борисович говорил горячо, лицо было страстным и даже вдохновенным, и я подумала, что теперь вижу его с еще одной, доселе незнакомой мне стороны. Сколько же личин у этого человека?
        - Все религии направлены на то, чтобы обуздать человеческую натуру, - продолжал он. - Верующий считает себя игрушкой в руках высших сил. Он боится демонов и Божьего гнева, покорно таскается в церковь, бьет поклоны перед иконами, выпрашивая милости фальшивого Создателя. Этот Бог с картинки ничего и никому по факту не дал, однако люди поверили, будто все сущее - его рук дело! Но истина в том, что Богом может стать каждый! Каждый может изменить жизнь по собственной воле, сделать окружающий мир таким, как захочет. Для этого нужно пробудить и получить в свое распоряжение некую силу, заставить ее служить себе… - Ефим Борисович прервал сам себя. - Вернее, нет, не каждый. Лишь тот, у кого хватит знаний и духу, чтобы этими знаниями воспользоваться.
        Ефиму Борисовичу, по его словам, хватило и того и другого.
        Он не мог знать, получится ли это, но рискнул, и ему удалось пробудить силу Третьего круга.
        А помог ему в этом Илья.
        Круглая комната. 15 лет назад
        - Как здесь здорово, правда? - тоненьким голоском спросила Таня и взяла Илью за руку.
        Жест вышел неуверенным, робким. Вчера они с Илюшей поцеловались, и Таня решила, что она теперь его девушка. Поверить не могла своему счастью: за ним все девчонки бегали, куда уж ей до первых красавиц! А вот поди ж ты - взял и поцеловал. И на прогулку с друзьями позвал. Но сегодня Илья казался таким отстраненным и серьезным, что Таня думала, уж не почудился ли ей вчерашний поцелуй.
        Парень искоса глянул на свою спутницу. Таня красилась в блондинку, но корни волос уже отросли, и прическа выглядела неряшливо. Она была высокая, почти одного роста с ним, но пропорции имела какие-то нелепые: длинное узкое тело, ноги короткие, маленькая птичья головка. Личико невыразительное, блеклое. Таня ярко красила глаза и губы, но мазки косметики, нанесенные неопытной, неловкой рукой, делали только хуже.
        К тому же Таня была глупа как пробка, училась хуже всех в классе, еле-еле сдала экзамены и окончила школу. Но в данном случае это было только на руку: она без лишних раздумий и ненужных расспросов пошла с Ильей туда, куда он ее позвал.
        А главное, ей, как и всем остальным, уже исполнилось восемнадцать.
        Илья с Таней шли впереди, а за спиной пыхтели остальные: Валька, Сашок, Миха и Люба. Парней уговаривать было не нужно - они вчетвером давно все решили и спланировали. Но Ефим Борисович сказал: чтобы все получилось, нужны шестеро, четверых мало.
        Валька пригласил с собой Любашу, самую красивую девушку в классе, и она согласилась, но Валька зря думал, что из-за него. На самом деле Люба давно сохла по Илье: он это видел так же ясно, как если бы она сама призналась. А сегодня пошла, чтобы быть к нему поближе, дать понять, какая она классная девчонка (на фоне Тани это будет особенно ясно), и чтобы заставить ревновать. Люба смеялась, брала Вальку под руку (и тот обмирал от восторга), а сама то и дело бросала на Илью быстрые, отчаянные взгляды.
        Если идти от деревни до монастыря по дороге, где ездят автомобили, то получится одиннадцать километров. Но они срезали - шли по лесу, напрямик, здесь путь занимает не больше пары часов. Илья отлично знал дорогу: в последний год нередко ходил к монастырю. Пару раз с Ефимом Борисовичем, но чаще все-таки один. Ефим Борисович сказал, ни к чему афишировать их общий интерес к этому месту. Про директора-то все знают: он много лет интересуется историей заброшенной обители. Несколько статей написал, и они вышли в толстых журналах. За диссертацию сел, правда, так и не закончил.
        Только один Илья и знал почему. Какой смысл копаться в скучных документах, когда можно взяться за нечто грандиозное!
        Ефим Борисович почти десять лет потратил на изучение, сопоставление, анализ. Текст рукописи, которая попала к нему в руки, оказался зашифрованным. Шифр был необычайно сложным, разобраться трудно, а за помощью обратиться ни к кому нельзя. На то, чтобы расшифровать записи, ушло столько сил и времени! Много раз Ефим Борисович хотел бросить начатое, отступался, оказываясь в тупике, но не сдавался, работал, ночей не спал и наконец понял, что к чему.
        Когда Илья думал об этом, его распирало от гордости. Только ему одному Ефим Борисович доверил свою тайну! Приобщил, рассказал все, показал ту самую рукопись и сводил в круглую комнату. Один Илья в подземелье не спускался. Без карты и без Ефима Борисовича там заблудишься в два счета: столько запутанных ходов, комнат, коридоров, ответвлений - и зачем понадобилось такой огород городить? Не затем ли, чтобы запрятать круглую комнату?
        Ребята шли и болтали - про выпускной и экзамены, про то, кто куда собрался поступать. Настроение у всех было отличное: годы учебы в школе остались позади, а впереди - взрослая жизнь. Илье были скучны эти щенячьи восторги, разговоры казались пустыми, неинтересными.
        Он охотнее помолчал бы, сосредотачиваясь на том, что им предстояло. Но это будет выглядеть странно: все смеются, шутят, а он молчит, как сыч. Поэтому Илья старался поддерживать беседу, хохотал вместе со всеми, и ему казалось, у него отлично получается.
        - Ты сегодня мрачный, - неожиданно сказала Таня, - сердитый.
        Надо же! Дура дурой, а догадалась.
        - Не выдумывай. Тебе кажется, - через силу улыбнулся Илья и обнял девушку.
        Красивое лицо Любаши исказилось от муки, но она засмеялась и громко заговорила о какой-то чепухе.
        Еще немного - и они окажутся на месте. Девочки не знают, что там их встретит Ефим Борисович. Им не сказали: они могли и проболтаться, а это должно оставаться секретом.
        Здесь вообще была многоходовка. Каждый знал то, что считали нужным сообщить Ефим Борисович и Илья.
        Родители (в случае с Ильей - тетя) думали, что ребята отправились к одному из лесных озер, чтобы устроить что-то вроде пикника, про поход к монастырю им известно не было.
        Девочки знали, что они собираются вовсе не купаться и загорать, а забраться в таинственное подземелье - это казалось им загадочным и захватывающим приключением.
        Валька, Миха и Сашок знали, что Ефим Борисович встретит их в монастыре, чтобы показать им комнату, в которой исполняются желания. Они, как и все школьники, любили учителя истории, который был еще и директором, но всегда обращался с учениками дружески. Понимал, не давил, не придирался по пустякам. Когда Илья, по большому секрету, рассказал друзьям про найденную Ефимом Борисовичем чудесную комнату и предложил всем вместе сходить и посмотреть на нее, согласились не раздумывая.
        Один только Илья знал, что им предстоит на самом деле. Зачем Ефим Борисович отведет их в круглую комнату. Знал - и мысленно посмеивался над спутниками. Наивные, ведомые. Как большинство людей на свете. Только и могут, что идти туда, куда им велено, делать, что велят.
        А вот люди вроде Ефима Борисовича - настоящие лидеры, вожди. Они созданы, чтобы вести за собой, брать, что захочется, добиваться больших высот. Таких мало, говорил учитель, но Илья - тоже из этой породы, Ефим Борисович сразу это понял. Потому и поделился с молодым другом своей тайной.
        У полуразрушенной монастырской стены, за которой их компанию должен был ждать Ефим Борисович, Таня вдруг с сомнением проговорила:
        - А это не опасно - идти туда?
        «Тоже мне, очнулась!» - подумал Илья, но не успел ответить, как вмешалась Любаша:
        - Не хочешь, можешь не ходить. Я лично ничего не боюсь! - с вызовом сказала она и самой себе, должно быть, показалась смелой и взрослой.
        - И правильно, Люба. Бояться тут совершенно нечего, - весело произнес знакомый голос. Все резко обернулись.
        - Ефим Борисович? Вы… тоже тут? - опешила Любаша.
        Таня застыла, разинув рот. Парни, понятное дело, не удивились, но были немного взволнованны: как поведут себя девчонки?
        Но тревожиться оказалось не о чем. Ефим Борисович быстро взял ситуацию в свои руки, объяснил, что к чему. Сказал, что одним по подземелью разгуливать опасно, можно заблудиться, не добравшись до круглой комнаты (он назвал ее «комнатой желаний»). Пообещал, что проводит их, покажет.
        - Почему вы сразу не сказали, что тут будет Ефим Борисович? - спросила мальчиков Любаша. - Если бы мама знала, что он с нами, то обязательно отпустила бы. Не пришлось бы и про пикник на озере врать.
        Это был скользкий, каверзный вопрос. На чело Ефима Борисовича набежало облачко, но он тут же нашелся с ответом:
        - По правде говоря, я не имею права водить вас сюда. Здание заброшенное, старое; подземелье запутанное. Да, я его как свои пять пальцев знаю и уверен, что ничего плохого с вами не случится, но людям разве объяснишь? Вот ты говоришь, мама бы отпустила. А я думаю, скорее она бы в РОНО на меня пожаловалась. Так что уж будьте добры, не болтайте направо-налево о том, что я с вами тут был.
        Ребята принялись горячо убеждать учителя, что умеют хранить секреты. Любаша покраснела, глянув в недовольное лицо Ильи. Похоже, она готова была себе язык откусить.
        Потом они долго шли в темноте, держась за руки. Лучи фонариков плясали на стенах подземелья, было немножко страшно, но от этого почему-то весело. Один раз Любаша споткнулась, и Валька подхватил ее, задержав в объятиях. Илье показалось, что он хочет поцеловать девушку и ему это удастся, но Любаша высвободилась и зашагала дальше.
        Илья потерял счет времени и совершенно не ориентировался в темноте. Если бы Ефим Борисович задумал бросить их тут, они ни за что не отыскали бы дорогу назад.
        - Долго нам еще? - плаксивым голосом спросила Таня. - Я устала.
        Илья еле удержался, чтобы не сказать какую-нибудь резкость, а Ефим Борисович бодро произнес откуда-то спереди:
        - Почти пришли, Танечка!
        Но на самом деле они шли еще минут десять или даже пятнадцать, пока не оказались на месте. Больше никто ничего не говорил, в темноте слышны были только шаги, дыхание и покашливание Михи: он недавно переболел простудой и кашель еще не прошел.
        - Что ж, господа, вот мы и на месте! - возвестил провожатый, и они вошли в круглую комнату. Ефим Борисович прикрыл за ними тяжелую дверь, чтобы из коридора не тянуло холодом.
        - Здесь так тепло! - удивилась Любаша.
        - Это одна из загадок комнаты желаний, - ответил Ефим Борисович.
        Голос его звучал непринужденно, и Илья еще раз восхитился самообладанием этого человека. Он знал, как волнуется Ефим Борисович, ведь задуманное может сорваться.
        Возможно, он где-то ошибся, расшифровывая записи. Тогда что-то пойдет не так, и в итоге ничего не получится. Сила Третьего круга останется неразбуженной, а долгие годы исследований окажутся напрасно потраченным временем.
        Между тем ребята, изумленные чудной комнатой, принялись обходить ее, переговариваясь и делясь впечатлениями. От света фонариков, которые были у них в руках, в помещении было достаточно светло, чтобы видеть в центре комнаты колодец, но Ефим Борисович все равно предупредил:
        - Осторожнее, ребята! Там очень глубоко.
        - Сколько метров? - спросил Валька.
        - Не знаю. Если посветить вниз, дна не увидишь. Я пробовал бросать туда камешки, но не услышал, чтобы они ударились обо что-то.
        Миха присвистнул и закашлялся.
        - Вот уж правда, бездонный колодец! - сказала Любаша.
        - Нет, дно-то есть, конечно… - проговорил Ефим Борисович.
        - Но лучше этот факт на собственной шкуре не проверять, - закончил за него Илья.
        Они еще некоторое время бродили по комнате, а потом Сашок спросил:
        - Так что, мы будем желания загадывать или нет?
        Лицо Ефима Борисовича в скудном желтоватом свете фонаря вдруг показалось алчным и хитрым. На какой-то совсем крошечный миг Илье вдруг захотелось крикнуть: «Не будем!» - и выбраться отсюда. Но наваждение быстро прошло.
        И вот уже они, следуя указаниям Ефима Борисовича, стали рассаживаться в кружок по краю колодца. По-турецки, как посоветовал учитель. Так удобнее. Сам он присел у стены.
        - А когда надо загадывать? - спросила Любаша. - И как - вслух или про себя?
        Илья отлично знал, что ничего такого делать не нужно, это просто выдумка, уловка, призванная отвлечь внимание, создать необходимый антураж, расслабить ребят, поэтому со скрытой усмешкой выслушал заготовленные заранее слова Ефима Борисовича:
        - Пока я буду читать, думайте о том, чего бы вам хотелось. Можете закрыть глаза, чтобы как следует сосредоточиться. Загадывайте про себя, вслух говорить не нужно. Вы должны сидеть и молчать, пока я к вам не обращусь! Нельзя говорить, вставать - иначе ничего у нас не получится! Не сбудется! Вы поняли? Согласны?
        Ребята с готовностью закивали, переглядываясь и улыбаясь.
        Зажженные фонарики они положили на пол возле учителя, потому что он должен был читать что-то по бумагам, которые держал в руках. Остальная часть комнаты почти целиком погрузилась во тьму.
        Пока возились, рассаживались, задевая друг друга, все казалось забавным, романтичным и немного смешным. Никто не верил, что загаданное сбудется. Но ведь и под Новый год никто всерьез не верит в исполнение желаний, однако все под бой курантов их загадывают.
        - Хочу стать «Мисс Вселенной»! - хохотнула Любаша.
        - Ты и так уже… самая красивая, - с робким обожанием отозвался Валька.
        - Лучше, чтобы деньги не кончались, - сказал прагматичный Сашок. - Как ни откроешь кошелек, там всегда пять штук!
        - Ага, баксов! - подхватил Миха, и все засмеялись.
        Но когда уселись прямо перед черным провалом колодца, всем стало не по себе. Ребята замолчали, притихли.
        - Страшно как-то, - пискнула Таня, выразив общее мнение.
        Но признаться в этом было стыдно, и все зашикали на нее, застыдили.
        - Это же просто игра! - презрительно бросила Любаша и посмотрела на Илью. В этот момент он понял, что она собирается загадать, но его это ничуть не тронуло.
        «Нет, это не просто игра», - подумал он.
        Все остальные закрыли глаза, концентрируясь на своих желаниях.
        Ефим Борисович начал читать. Голос звучал монотонно и глуховато, а слова, которые он произносил, невозможно было понять. Вроде бы и похоже на русский, и отдельные слова узнаваемы, но общий смысл не разберешь. Илья знал, что это старославянский язык и что сейчас Ефим Борисович обращается к силе Третьего круга.
        Илья вспомнил, как учитель говорил про магию числа три, которое так или иначе должно повторяться в нескольких комбинациях.
        Им всем - восемнадцать лет, то есть шесть раз по три (сам Ефим Борисович войти в круг, понятное дело, не мог, но у него была другая миссия).
        В кругу их должно быть шестеро - это два раза по три.
        Сидящие должны образовывать собою третий круг: первый круг - это колодец, второй - стены комнаты.
        Цикл, который они сегодня начнут - который он, Илья, начнет! - завершится через пятнадцать лет, пять по три: каждые три года будет…
        Его размышления прервал Ефим Борисович. Закончив читать, он говорил ребятам, уже на нормальном русском языке:
        - Теперь вы должны пообещать отдать что-то в обмен на исполнение вашего желания. Какую-то мелочь, вроде любимого плюшевого мишки. Я буду называть ваши имена, а вы должны, не вставая с места, вытягивать руку над колодцем и произносить: «Даю зарок». Только и всего.
        Илья знал, в чем на самом деле состоит обет: они поклянутся отдать то, что потребуется, тогда, когда будет нужно, сами не зная об этом. А если когда-нибудь кто-то сложит два и два, догадается, заподозрит, спросит, что связало их сегодня, то сердца их остановятся и они погибнут, чтобы не выдать тайны. Им вообще предстояло забыть о том, что здесь случилось сегодня, - всем, кроме, разумеется, Ильи и Ефима Борисовича.
        Что возьмет сила Третьего круга, точно было неизвестно. Но вряд ли это будет что-то безобидное или незначительное, ведь взамен, когда цикл завершится, Илья и Ефим Борисович получат в свое распоряжение такое могущество, какое никому и не снилось. Они смогут управлять чем и кем захотят, иметь все что пожелают! Это было так величественно и глобально, что не укладывалось в голове.
        Пока сидящие в кругу по очереди послушно давали зарок, все еще думая, что это вроде игры, Илья настраивался на то, что ему сейчас предстояло, и беспокоился: похоже, Ефим Борисович немного ошибся.
        Прежде он говорил, что Илье предстоит дать зарок первым, а вместо этого почему-то вызвал другого человека, Илья же поклялся предпоследним. Но ведь не спрашивать же об этом сейчас! Ладно, решил Илья, он узнает обо всем после. Может, порядок не имеет большого значения. В любом случае Ефиму Борисовичу виднее.
        Когда все дали зарок, Ефим Борисович снова недолго почитал что-то на старославянском, а потом вступил в круг и встал лицом к Илье. С одной стороны от него сидела Таня, с другой - Миха.
        «Сейчас!» - понял Илья, приготовившись встать, когда Ефим Борисович протянет ему руку.
        Того, что произошло дальше, он не ожидал. Это случилось очень быстро, никто не успел сообразить, что происходит, как все уже закончилось.
        Ефим Борисович быстро отвернулся от Ильи и повернулся к Любаше. Протянул ей руку, и она взялась за протянутую ладонь. Ефим Борисович потянул ее на себя, заставляя встать, и девушка начала подниматься. И в этот миг он резко дернул ее за руку, одновременно с неожиданной силой толкнув в сторону колодца.
        Миг - и она полетела в черную дыру.
        Крик, полный безысходности и страха, резанул по нервам и растворился, растаял далеко внизу.
        Остальные застыли на местах, прикованные к полу ужасом, и в этот момент раздался гул. Невозможно было понять, откуда он исходит - звук шел отовсюду сразу: от стен, пола, потолка. У Ильи закладывало уши, начала нестерпимо болеть голова. Казалось, что-то сплющивает, сдавливает череп, и он вот-вот лопнет, мозги брызнут наружу. Почти теряя сознание, Илья видел, как его друзья стискивают виски, прижимают руки к ушам, открывают рты, пытаясь кричать. Или, может, они кричали, но их крики заглушал чудовищный гул.
        Краем сознания Илья сообразил, что прежде не видел их лиц, а теперь видит. Тьма рассеялась. Стены оказались не сплошь серыми, как он думал прежде. На них проступили огненно-красные знаки, рисунки и надписи, покрывавшие всю поверхность. Точно такое же свечение шло из глубины колодца, и на лицах ребят лежали алые отсветы. Искаженные, перекошенные, почти не узнаваемые лица казались окровавленными.
        Ефим Борисович, который снова вышел за пределы круга, стоял и смотрел на все это. Ревущий, завывающий звук его не беспокоил, лицо было вдохновленным, ликующим, исполненным гордости, будто он созерцал нечто прекрасное.
        Гул стих так же внезапно, как и начался. Обессиленные, оглушенные, ребята повалились на каменный пол.
        Глава 20
        Я слушала то, что говорил Ефим Борисович, говорил рассудительно и спокойно, как будто рассказывая о том, как съездил в отпуск, и не могла понять, кто из нас двоих ненормален. Он, выдумав такую дикую историю, или я, потому что верила ему? Но, к сожалению, оба мы были в здравом уме. То, о чем поведал этот человек, происходило на самом деле.
        Когда все закончилось, ребята впали в состояние, подобное трансу. Ефим Борисович вывел их наружу, оставил у стен монастыря, а сам преспокойно уехал в Казань: на работе думали, что он там с самого утра.
        Когда вернулся, ему сообщили, что группа ребят в поисках острых ощущений отправилась в монастырь, спустилась в подземелье. Там они разделились, заблудились, но, проблуждав полдня, выбрались наружу. Все, кроме Любаши Васильевой.
        - Никто из ребят не помнил о существовании круглой комнаты, о том, что там случилось? И Илья уже не подозревал, что вызвался помогать вам?
        Ефим Борисович кивнул.
        - Пусть потом он забыл, но поначалу… - я запнулась. Это не укладывалось в голове. - Поначалу Илья прекрасно знал, на что обрекает своих друзей. Он привел их в ту комнату, используя втемную, точно так же, как вы потом использовали его самого!
        - Так устроен мир, дорогая. Или ты, или тебя. Одному мне было не справиться: как бы я уговорил всех остальных прийти в монастырь? Кто-то должен был привести ребят, да так, чтобы никто посторонний ни о чем не узнал.
        - Но если Илья понимал: от каждого, кто находится в круге, потребуется жертва, то на что надеялся сам? Ему ведь тоже предстояло выполнить зарок! Или Илья готов был пойти на что угодно, лишь бы обеспечить себе…
        - Разумеется, я не сказал ему всего, как говорю сейчас вам, - перебил Ефим Борисович и подлил себе еще кофе. - Хотите?
        Я отказалась.
        - Думая, что другие забудут о случившемся, Илья был уверен, что его это не коснется, что он посвященный - как и я. Он был слишком юн и не понимал: владеть силой Третьего круга может только один человек. Остальные, в том числе и он сам, должны лишь помочь мне разбудить ее. Илья знал, что все исполнят зарок, принесут какие-то жертвы. Не знал, какие именно, но догадывался, что это будет не слишком приятно. Я говорил, что тоже не знаю, и наверняка мне известно лишь, что предстоит сделать первому из шестерых. Илья полагал, он и будет первым. Окажется на месте Любаши…
        - Как?!
        - Он думал, тому, кто первым даст зарок, нужно вытянуть руку над колодцем, сделать надрез на запястье и позволить крови капать вниз. Я выдумал для него эту сказку - она должна была показаться мальчику в меру страшной и несколько романтичной. Илья решил, прошу прощения за невольный каламбур, отделаться малой кровью. Что будет с остальными, его не волновало.
        Ефим Борисович с улыбкой продолжал:
        - На самом деле обет был таков: раз в три года один из пятерых отдавал двоих близких людей. Первому, тому, кто открывал цикл, предстояло отдать собственную жизнь: убить его должен был тот, кто хотел разбудить силу Третьего круга. В каком-то смысле участь Любаши была завидней, чем у других: она хотя бы никого не погубила. Второй была Таня. Ей исполнился двадцать один год, когда ее родители погибли при пожаре: сгорели в собственном доме.
        Дальнейшее было мне известно, но лишь теперь я ясно видела, что у каждого была возможность совершить убийство.
        Сомов отравил еду.
        Илья столкнул Жанну и Дашу со скалы.
        Гаранин, наверняка угрожая убить дочь, вынудил жену покончить с собой, а после вколол ребенку инсулин. Дом их стоял на отшибе, он мог приезжать и уезжать, оставаясь незамеченным.
        По такому же принципу, наверное, поступил и Рогов. С точностью до минуты время смерти женщины и ребенка определить невозможно, вот и решили, что все случилось сразу после его ухода на работу.
        - Илья не врал вам, когда уверял, что Жанна убила себя и дочку. Он говорил искренне, ведь он правда в это верил! - пояснил Ефим Борисович. - И остальные - тоже. В момент убийства они не понимали, что делают: разум их был подчинен силе Третьего круга. А совершив то, что пообещали, исполнив зарок, они немедленно забывали о содеянном - точно так же, как никто из них не помнил и о круглой комнате. Посади Илью и остальных хоть на детектор лжи, тот показал бы, что они не лгут, говоря, что не убивали родных.
        Однако им верили без всякого детектора. Их шок, отчаяние, горе были неподдельными.
        Мысли мои снова вернулись к несчастной Любаше. Я спросила, почему именно ее Ефим Борисович сбросил в колодец. Почему не Илью? Он ведь знал больше других, и хотя забыл обо всем, как и остальные, знание жило в нем, и мало ли, вдруг бы вышло наружу.
        - Неужели вы его пожалели? - спросила я. - Привязались к нему?
        Ответ потряс меня своим цинизмом.
        - Любаша была самая хрупкая и слабая, - спокойно обронил Ефим Борисович. - Парни физически крепкие. Если бы начали сопротивляться, могли вырваться. А Таня… Она долговязая, с меня ростом, тоже посильнее Любаши. Да и туповата была. Могла не среагировать быстро, не протянуть руку, начать задавать глупые вопросы.
        Любашу Васильеву искали долго. Больше всех старался директор школы - он ведь лучше всех знал подземелье. Но найти девушку так и не удалось. Ефим Борисович сделал все, чтобы круглую комнату не обнаружили.
        Родители Любаши обезумели от горя. Мать ходила к Гараниным, обвиняла Валерия в том, что парень обманом заманил ее дочь в подземелье и бросил там умирать. Как это обычно и бывает, наружу вылезло много всего. От подруг Любаши стало известно, что влюблена она была вовсе не в Валерия, а в Илью. Это известие окончательно развело в стороны бывших друзей, которым теперь и без того было тяжело общаться. С двумя другими ребятами они тоже почти не виделись.
        К тому же Михаил признался, что идея сходить в монастырь принадлежала Илье, и это известие быстро облетело деревню. Все кругом обвиняли его, косо смотрели, шипели в спину.
        - Однажды, перед самым отъездом, Илья пришел ко мне. Он страдал, даже плакал. Я как мог успокаивал его.
        «Да уж, - горько подумала я. - Не сомневаюсь, вы нашли нужные слова».
        Может быть, случившееся, каким он его помнил, в конечном итоге изменило Илью, сбило с него спесь, сделало мягче и человечнее. И тетю он не навещал не из-за неблагодарности, а потому что невыносимо было возвращаться в Кири, вспоминать про несчастную Любашу.
        Возможно, какая-то часть его души, что-то в дальнем уголке памяти знало, какое чудовищное предательство он совершил, как обманом заманил друзей в ловушку и обрек на смерть столько невинных людей…
        - Почему вы не убили меня? - спросила я, понимая, что дело не в жалости.
        - А вот тут мы подходим к самому интересному, - ответил Ефим Борисович. - Пятнадцатилетний цикл наконец-то завершен. Зарок исполнен. Это произошло совсем недавно, когда была принесена последняя жертва. Я долго ждал, и теперь сила Третьего круга готова служить мне. Я уже немолод, мне пятьдесят, но жить собираюсь долго - и делать это так, как мне захочется.
        Ефим Борисович напоминал паука, который сидит в центре огромной паутины. Этот человек одержим манией величия, жаждет управлять миром, вершить судьбы человечества, заставлять других делать то, что ему заблагорассудится.
        За прошедшие годы, сказал Ефим Борисович, он обзавелся последователями. Самым первым был Политик. Следовало позаботиться о восстановлении монастыря. Ефим Борисович устал бояться, что кто-то, как он сам давным-давно, обнаружит комнату. Или здание, которое все больше ветшало, обрушится, и проход к круглой комнате окажется закрыт.
        - Поразмыслив, я сделал ставку на Политика, и не ошибся. Позже появились и другие посвященные - мы называем себя Третьим кругом. Нас становится все больше, но управлять силой Третьего круга могу только я. Мне одному известно, как это сделать. Присоединяясь ко мне, можно получить любые блага: возглавить миллионную корпорацию, объехать весь мир, выиграть лотерею или президентские выборы, стать кинозвездой… Нужные возможности откроются, конкуренты отойдут в сторону, финансовые потоки польются. Взамен посвященный должен…
        - Убить кого-то из близких? - с отвращением спросила я.
        - Вы путаете нас с сатанистами. Кровавые культы - из области фильмов ужасов, дорогая, - снисходительно усмехнулся Ефим Борисович. - Мы не служим Дьяволу, никаких черных капюшонов и ритуальных ножей. Зачем мне нужны чьи-то смерти? Разве что кто-то вздумает пойти против меня… Человек обязуется не разглашать тайну и действовать на благо Третьего круга. Только и всего. Он дает зарок. Всего лишь обещание - ничего больше.
        Мне неожиданно вспомнилась детская сказка «Варвара краса, длинная коса». Царь Еремей решил попить воды из колодца, а его схватил за бороду подводный царь. Чтобы освободиться, Еремей вынужден был пообещать отдать то, о чем сам не знал. Время от времени ему напоминали о данном обещании. Помню, как сильно пугала меня высовывающаяся из воды жуткая скользкая рука и то, как подводный царь грозил пальцем и зловеще произносил: «Должок!»
        - Что касается вас… Вы доставили мне немало беспокойства, дорогая. Не успело все, что было в перспективе, стать реальностью, как появляетесь вы и начинаете путаться у меня под ногами. Когда вы принялись расспрашивать, отправились к Илье, я сразу же узнал об этом…
        - Откуда? - вырвалось у меня.
        Ефим Борисович помолчал немного. Казалось, он раздумывал, стоит ли отвечать, и в итоге решил сказать правду:
        - От человека, к которому вы обратились за помощью.
        - Что? Рустам? Так он…
        - В числе посвященных. Весьма удачное совпадение. Впрочем, я бы в любом случае узнал, не от него, так от кого-то другого. Эти происшествия у меня на особом контроле, а среди членов нашего братства есть сотрудники госорганов и силовых структур. Так что мне сразу сообщили бы, начни кто-то проявлять интерес к тем случаям. Но сложилось так, как сложилось, и я счел за благо позволить вам узнать все от Рустама, ведь в противном случае вы стали бы искать другие источники информации. Сообщив вам сведения, мы решили подождать, что вы станете делать дальше. Если бы решились подключить прессу или полицию, вас бы устранили. Но вместо этого вы предпочли действовать в одиночку, приехали в Кири. Честно скажу, вы понравились мне - своей отвагой, решительностью, энергичностью. Я глядел на вас, говорил с вами, и до последнего не мог решить, как поступить.
        - Зачем понадобилось травить меня? Почему вы не сказали мне всего там, в музее?
        - А вы не понимаете? - Он приподнял брови. - Во-первых, разговор, как видите, занимает много времени, а его у нас почти не было. Во-вторых, вы чересчур непредсказуемы. Предоставленная самой себе, с машиной под боком, посреди деревни, где никто не знает правды, вы могли наворотить таких дел… Я не мог рисковать. В итоге решил предложить вам самой выбирать. Вы стремились узнать правду - я рассказал вам ее всю как есть. Но что вы станете с ней делать? Заговорите о том, что узнали сегодня, так вас поднимут на смех. Мы живем в век айфонов и Интернета, никто больше не верит в мистические силы. А станете упорствовать, так вас запрут в дурдом, будете лечиться по соседству с матушкой. Да и потом, мы не дадим вам и рта раскрыть, ведь если вы надумаете…
        - Не трудитесь, и так ясно.
        - Круг посвященных довольно широк, и это люди далеко не рядовые. Задумай вы пойти в полицию, написать статью, слить информацию в Интернет, нам об этом тут же станет известно. В общем, я делаю вам предложение.
        - Что же вы предлагаете?
        - Отпустить вас на все четыре стороны под честное слово о неразглашении я не могу. Это слишком хлопотно. Поэтому предлагаю вам присоединиться к нам. Вы молоды, честолюбивы, амбициозны. Каков предел ваших мечтаний? Возглавить собственное издание? Стать звездой журналистики? Топовым писателем? А может, хотите во власть? Не стесняйтесь! Вы получите все…
        Думать об этом я больше не могла. Воспоминания жгли меня, мучили. Повернувшись на другой бок, лицом к окну, я увидела, что сквозь плотные шторы пробивается свет. Было уже почти четыре, занимался новый день. Хотелось немедленно уехать отсюда. Сам воздух в этом месте казался отравленным.
        Я хотела поскорее вернуться в Казань. Подумать обо всем спокойно.
        Теперь я знаю все. Мне ясно, зачем приходила моя погибшая сестра, от чего она пыталась уберечь меня. Как я боялась ее появления! А бояться, оказывается, нужно было совсем другого.
        - Прости, что не послушала тебя, - проговорила я вслух и встала с кровати. - Не остановилась, пока еще могла. Теперь уже слишком поздно.
        История моя подошла к концу.
        Добавить к сказанному мне практически нечего.
        Выбор, который мне оставили, на самом деле таковым не являлся.
        Жить, как прежде, поклявшись хранить тайну и молчать, мне не позволят. Ефим Борисович ясно выразился на этот счет. Зачем оставлять в живых человека, который в любой момент может проболтаться? Так что, если я откажусь войти в круг посвященных, меня убьют. Какой будет моя смерть? Одна я умру или меня заставят забрать с собой на тот свет кого-то из друзей, страшно даже предположить.
        Задумай я посвятить кого-то в эту тайну, предать историю огласке, пойти в полицию, меня убьют тоже. Я ничего не успею сделать.
        Если соглашусь войти в Третий круг, самой мне не придется никого убивать. Но, скорее всего, результатом моего успеха станет падение, болезнь, горе или даже смерть другого, а я должна приветствовать это, пользоваться плодами такой жестокости, платить за привилегии звонкой монетой, делать то, что мне велят, чтобы процветали другие члены братства.
        Что же остается? Убить себя? Такая мысль посещала меня. Но я поняла, что не хочу становиться самоубийцей. Это, говорят, тяжкий грех, пусть даже я до конца не разобралась, верую в Бога или просто боюсь ответственности и хочу переложить заботы о своей душе на плечи высшего существа.
        Нет, геенна огненная меня не страшит. Хотя кто знает, может, и существует нечто подобное для безумцев, швырнувших бесценный дар жизни обратно в лицо тому, кто преподнес этот подарок.
        Однако сама мысль о том, чтобы хладнокровно спланировать собственную смерть, разыскать таблетки или купить бритву поострее, а потом в определенный день и час взять и отправить себя в черную яму, - мысль эта ужасна и отвратительна. Вот ты живешь и дышишь, тело твое не ожидает предательства, душа - тем более, а ты вдруг берешь и совершаешь его. Разве может быть что-то хуже, злее, неправильнее, чем предать себя самого? Если уж ты сам это сделаешь, то другие и подавно. И Бог - тоже. Особенно он.
        - С тем знанием, которое мне открылось, сложно жить, но и умирать не хочется, - сказала я Ефиму Борисовичу спустя отведенный мне на размышления срок.
        - Я рад, что вы приняли правильное решение, Яша.
        - Прошу вас, не называйте меня так.
        - Как скажете. Но мне бы хотелось, чтобы мы стали друзьями. Нам предстоит большой путь. - Он немного помолчал. - Слышал, вы ушли из Журнала. Могу я спросить о причинах?
        - Там слишком многое напоминает о прошлом. Отныне моя жизнь станет совсем другой, и я не хочу оглядываться, - ответила я.
        - Что ж, это мудро. Теперь о делах. Вы знаете, что вам предстоит обряд посвящения - тот самый, во время которого дается зарок.
        Да, я знала это, как знала и то, что после обряда пути назад уже не будет. Данное слово невозможно забрать назад.
        - Прежде чем пройти посвящение, вы должны заплатить - в прямом смысле. Это убедит меня в вашей лояльности, в том, что вы действительно готовы стать одной из нас. Что делать, мы живем в материальном мире.
        Этот разговор состоялся три недели назад. Все это время я занималась двумя вещами: изложением своей истории и продажей родительского дома. Мне пришлось отдать половину суммы, которую я выручила: цифра, названная Ефимом Борисовичем, оказалась весьма внушительной. Но он пообещал, что все затраченное вернется и будет многократно приумножено.
        Завтра мне предстоит вступить в Третий круг, дать зарок, познакомиться с другими, такими же, как я. Ефим Борисович сказал, я буду немало удивлена: среди этих людей весьма и весьма известные персоны. Есть и те, кому, как мне самой, только предстоит подняться на вершину. Некоторых людей я знаю лично.
        - Вам не нужно смущаться: мы все связаны, и связь наша сильнее родственной, крепче любовной, ощутимее кровной, - это тоже его слова.
        Я готова к тому, что мне предстоит, и иду на все с ясной головой, обдумав как следует возможные варианты.
        Если быть честной до конца, я приняла решение сразу же, как только мне было предложено выбирать. А вот мужества, чтобы укрепиться в нем, мне недоставало. Теперь все встало на свои места.
        Наконец я в полной мере осознала, зачем, собственно, взялась рассказывать свою историю. Мне хотелось объяснить, оправдаться, доказать самой себе, что иного выхода у меня не было.
        Перекладывая случившееся на бумагу, я пережила все это еще раз, прошла долгий путь шаг за шагом и приблизилась к единственно возможному конечному пункту.
        Иного выхода для меня не существует.
        Наши дни
        Хрусталев сидел напротив Петра Сергеевича, и лицо его, обычно строгое и невозмутимое, выражало сильнейшее волнение. Он пришел в семь утра, и сразу, не заходя к себе и не переодеваясь, явился к Петру Сергеевичу.
        - Вы что, домой не ходили?
        - Нет, - коротко ответил Петр Сергеевич.
        Вид у него был помятый, лицо бледное от бессонной ночи. Он очень устал и чувствовал себя из рук вон плохо. Его знобило: видимо, поднималась температура. Ломило затылок, горло саднило.
        «Заболеваю», - подумал он.
        - Дочитали? Что скажете?
        Сам Хрусталев, прочтя историю Марьяны, поначалу в нее не поверил - просто не мог поверить. Но когда сопоставил данные, проверил приведенные в рукописи факты о смертях… Если она говорила правду в одном, то зачем лгать в другом? Какой в этом смысл? Тем более когда решаешься на такое.
        - Скажу, что нам нужно в конце концов перейти на «ты», - проговорил Петр Сергеевич. - К чему ритуальные танцы с бубнами?
        Внутри у Петра Сергеевича все дрожало, он толком не мог сказать себе, что чувствует, что думает, но понимал, что сегодня Хрусталев раздражает его сильнее, чем обычно, и хотелось сделать что-то по-своему, не по правилам, которые диктовал этот человек.
        - Хорошо, - после небольшой паузы ответил Хрусталев.
        - Как к тебе попала эта история?
        - Ты не догадался? - Хрусталев дернул плечом. - Мать Навинской - наша пациентка. Я ее лечащий врач. Она не называет моего имени, но…
        - Марьяна что, просто принесла папку тебе, прежде чем принять… Войти… Ну, ты понял. - Петр Сергеевич не мог заставить себя произнести это вслух.
        Галка. Они убили Галку. Вот что занимало его мысли. Он столько лет гадал, кто она - плохая мать или опасная сумасшедшая, а она была невинной жертвой. Не выйди Галка замуж за этого Гаранина, предпочти его, Петра, была бы жива. Он сразу, не рассуждая, поверил каждому слову Марьяны. Это разбило в пух и прах его представления о жизни и мироздании, но потрясение от того, как погибла Галка, оказалось еще сильнее.
        - Ничего она мне не давала, - признался Хрусталев. - Просто попросила положить папку туда, где мы храним личные вещи пациентов, а когда ее матери станет лучше, то отдать ей.
        - А что, такое возможно? Чтобы стало лучше?
        Хрусталев свел к переносице кустистые брови, напоминающие мохнатых гусениц, которые придавали его лицу нелепый и вместе с тем угрожающий вид.
        - В последнее время Елена Ивановна стала узнавать дочь. Вспоминать отдельные моменты биографии. Марьяна надеялась, что она поправится.
        - То есть девушка попросила отдать папку матери, а ты вместо этого…
        - Ты же еще не знаешь! - сердито воскликнул Хрусталев. - Марьяна… Она же все равно умерла!
        - Погоди! Как - умерла? - больным голосом спросил Петр Сергеевич. Он уже ничего не мог понять.
        - Да вот так! Три дня назад. Я по телевизору увидел, в новостях. Ты тоже мог читать об этом или видеть!
        - Нет, я не…
        - Марьяна стреляла в Ефима Борисовича. Спланировала все! - быстро говорил Хрусталев, и Петру Сергеевичу показалось, что в голосе его звучат возмущенные нотки. - Даже договор заранее заключила, чтобы с ее счета ежемесячно деньги списывались за содержание матери в клинике…
        - Ладно, не важно, - перебил Петр Сергеевич. - Как это случилось?
        - Пришла в кабинет, достала из сумки пистолет и выстрелила.
        - Где она раздобыла пистолет? - не зная, что еще сказать, спросил Петр Сергеевич.
        - Пишут, что он принадлежит отцу девушки, с которой работала Марьяна. Этот мужчина - бывший военный, к тому же охотник, оружие в доме было. Имени не называют, но я думаю, это отец Люции.
        «Если вам что-то когда-нибудь будет нужно, вы только скажите…» - вспомнил Петр Сергеевич. Марьяна наплела ей с три короба, девчонка и поверила, умом Люция не отличалась.
        - Я не понимаю, как Марьяна умерла?
        - Она выстрелила в Ефима Борисовича один раз и собралась сделать второй выстрел, но не успела. Прибежал охранник и убил ее.
        - Вооруженная охрана - в деревенском музее? - автоматически проговорил Петр Сергеевич. - Никому это не показалось странным?
        - Понятия не имею. Мы-то знаем, что к чему.
        Петр Сергеевич чувствовал острую жалость. Он никогда не встречал этой девушки лично, но вместе с тем хорошо знал ее. К горечи сожаления примешивался стыд. Он снова, как это вышло с Галкой, ошибся: решил, что Марьяна приняла сделанное ей предложение, тогда как она не захотела смириться и попыталась остановить эту мерзость.
        Впрочем, судя по всему, ошибся не он один. Ефим Борисович мог управлять силой Третьего круга, но мыслей читать не умел, иначе заподозрил бы, что Марьяна не захотела приобщиться к их братии. Зацикленный на идее власти и богатства, Ефим Борисович подумать не мог, что другой человек может и не захотеть всего этого, думая, что цена слишком высока.
        Занятый своими мыслями, Петр Сергеевич отвлекся от разговора и снова вынырнул на поверхность, услышав, как Хрусталев говорит что-то про реанимацию.
        - Прости, что ты сказал?
        - Ефим Борисович в реанимации, - нетерпеливо повторил Хрусталев.
        Разочарование было таким сильным, что Петр Сергеевич едва не застонал, словно от резкой боли. Ефим Борисович - смертный человек из плоти и крови. Выстрел мог остановить его, но не остановил.
        «Что ж, - отстраненно подумал Петр Сергеевич, - так и должно быть, наверное. Иначе все было бы слишком просто».
        Нелегко уничтожить ночного монстра, вбить в вампира осиновый кол, отлить для оборотня серебряную пулю. Чудовище будет сопротивляться. Погибнет много невинных, прежде чем оно сдохнет, провалится обратно в ад, который однажды исторг его из своих мрачных глубин.
        - Будем надеяться, поправится, встанет на ноги, - донесся до Петра Сергеевича голос Хрусталева.
        - Будем… надеяться… - эхом отозвался Петр Сергеевич.
        Хрусталев встал и, сунув руки в карманы брюк, прошелся по кабинету, из одного конца в другой. Петр Сергеевич наблюдал за его передвижениями, думая, что он напоминает зверя в клетке. Наконец Хрусталев остановился перед столом, за которым сидел Петр Сергеевич, и посмотрел на него сверху вниз.
        - Нам с тобой по сорок четыре года. Бо`льшая часть жизни прожита. Чего мы добились? Ты возглавляешь психиатрическую клинику, превратился в завхоза. Сидишь в замызганном кабинете, ищешь, где выкроить средства на ремонт, изворачиваешься, клянчишь у чиновников, как домохозяйка выпрашивает у мужа на колготки. Я науку забросил, сутки напролет вожусь с этими… - Он оборвал фразу на середине и дернул подбородком, словно отгоняя муху. - А, черт! Ты и сам знаешь! Заморыши, пешки, а хотели-то… У этой дуры была такая возможность! Это же надо - взять и все испортить!
        Петр Сергеевич не верил своим ушам. Не отдавая отчета, что делает, снял очки и принялся грызть дужку. То, что говорил Хрусталев, было невероятно, немыслимо. Но он не перебивал, продолжая внимательно слушать.
        - Я которую ночь не сплю - ни одной минуты. Глаз не могу сомкнуть. Поворачиваю все это в голове так и этак. И знаешь, что я понял? Можно сколько угодно рассуждать о том, что хорошо, а что плохо. Про совесть говорить, про добросердечие, порядочность. Но правда в том, что любой человек, который хоть чего-то добился в жизни, причинял другим страдания! Вынужденно или непреднамеренно. Иначе никак! Не может быть всем одновременно хорошо! Так что я думаю… Петр, я уверен, это наш с тобой шанс!
        Хрусталев побарабанил пальцами по столу и сказал, уже гораздо тише:
        - Пойми, у нас в руках - сокровище. Эти записи - бесценны. Если бы их не было, мы никогда не узнали бы о силе Третьего круга, о тех, кто с ней связан. Записи могут помочь нам!
        - Ты хочешь… обнародовать их?
        - Какой там обнародовать! Мы можем войти в число посвященных!
        - Но ведь Ефим Борисович может и не выжить, - деревянным голосом сказал Петр Сергеевич.
        - Я звонил вчера, сказали, он стабилен. Думаю, выкарабкается.
        - В какой, кстати, он больнице?
        Хрусталев ответил.
        - Самая лучшая клиника, - задумчиво проговорил Петр Сергеевич. - Там Сабиров главврачом. Приятель мой.
        - Отлично! - воскликнул Хрусталев и опять принялся расхаживать по кабинету. Петр Сергеевич никогда не видел его таким взбудораженным. - Надо сходить туда, навестить его, попробовать поговорить, предложить свою помощь! Ефим Борисович должен понять, что нам можно доверять, что…
        Он говорил и говорил: грезил об открывающихся перспективах, размышлял, как построить разговор с Ефимом Борисовичем, задавался вопросом о сумме взноса.
        Петр Сергеевич смотрел на него и думал о другом.
        В мире много зла. Убийцы и социопаты. Изверги, которые бьют детей и издеваются над стариками. Жулики и мошенники, отнимающие у людей последние деньги. Коррумпированные политики. Расхитители могил. Растлители малолетних.
        Это зло осязаемо, зримо. Его проклинают, осуждают, с ним пытаются бороться. Его стремятся искоренить.
        Но, как он узнал, существует еще и зло безликое. Неведомое. Запредельное. Неподвластное повседневной логике. Притаившееся во мраке.
        Это зло необоримо. Необоримо потому, что большинство не хочет в него верить, не допускает мысли о нем. Однако всегда находятся те, кто тянется к нему, жаждет прикоснуться. Они готовы преклонить перед ним колени, и черпать его полной ложкой, и впускать в свою душу, и…
        - И это никогда не кончится, - неожиданно для себя вслух сказал Петр Сергеевич. - Это не остановить.
        - Что, прости? - нахмурился Хрусталев.
        - Я говорю, что Марьяне не удалось все разрушить. Пока Ефим Борисович жив, это никогда не кончится. Все сосредоточено на нем.
        - А, ты в этом смысле. Да, повезло.
        Хрусталев взглянул на часы.
        - Черт, половина девятого! Бежать надо. - Он посмотрел на Петра Сергеевича. - Ты бы ехал домой, отдохнул. Выглядишь - краше в гроб кладут.
        Он пошел к дверям и обернулся на пороге:
        - Позже все обсудим, хорошо? Обговорим, как будем действовать.
        - Конечно, - кивнул Петр Сергеевич. - Спасибо, что… дал почитать. Рассказал все.
        Хрусталев изобразил подобие улыбки.
        - Не первый год друг друга знаем. А потом… - На его лице вдруг появилось неуверенное, болезненное выражение: - Вместе как-то… лучше. Спокойнее. Верно?
        Петр Сергеевич остался один.
        Голова была ясной и холодной. Недомогание, растерянность, чувство беспомощности отступили. Он знал, что нужно сделать.
        «Это мой долг», - подумал Петр Сергеевич. Высокопарное утверждение прозвучало просто и естественно. Ведь долг и в самом деле был. Перед Галкой. Перед Марьяной. Перед самим собой.
        Как и Марьяна, Петр Сергеевич не был религиозным, но в том, что папка с рукописью попала к нему, видел руку провидения. И не собирался делать вид, что не замечает этого факта.
        О собственной жизни не думалось. Зачем размышлять о том, что и так очевидно? Он знал, чем все закончится для него, и принимал это с равнодушным спокойствием и отрешенностью. Ничто не удерживало его в той точке бытия, в которой он находился. Единственную женщину, которую он всегда любил, у него отняли, погубили, а остальное значило слишком мало. Ему вдруг пришло в голову, что самые главные свершения, самые сложные миссии выполняются людьми, которым нечего терять.
        У него, в отличие от Марьяны, не было времени на размышления. Действовать нужно быстро, пока паук наиболее уязвим. Петр Сергеевич понимал: у него будет только одна попытка, но не сомневался в том, что сумеет воспользоваться ею.
        Доктору, к тому же руководителю медицинского учреждения, который вдобавок дружит с главврачом больницы, не сложно пройти в реанимацию. Сгодится любой предлог. Даже если Ефима Борисовича и охраняют, человека в белом халате пропустят беспрепятственно. Здесь осечки быть не должно. Он окажется с Ефимом Борисовичем наедине и сделает то, что нужно.
        Петр Сергеевич сознавал, что кто-то другой может снова попытаться запустить цикл. Но тут уж ничего не поделаешь. Это не его забота. Он надеялся, что если появится тот, кто захочет вновь разбудить силу Третьего круга, то найдется и тот, кто встанет у него на пути.
        Это никогда не кончится, сказал он недавно, думая о вечности зла. Но сейчас понимал: тех, кто готов противостоять злу раз за разом, тоже не остановить.
        Пролог. Сквозь время
        Посмотрите подольше на море, когда оно капризничает или бушует, посмотрите, каким оно бывает прекрасным и жутким, и у вас будут все истории, какие только захотите. О любви и опасностях, обо всем, что жизнь может принести в вашу сеть. А то, что порой не ваша рука управляет штурвалом и вам остается только верить, так это хорошо. Джоджо Мойес. «Серебристая бухта»
        Все было как обычно, и тем не менее он почувствовал странное беспокойство. Это беспокойство не исчезало, и он не знал, что с ним делать.
        Капитан «Титаника» Эдвард Джон Смит был опытным моряком и знал, что поддаваться панике на море - последнее дело. Капитан должен внушать чувство уверенности, спокойствие, потому что в его руках не только корабль, в его руках судьбы людей, вверенные ему на время. Но сам себе он не хотел признаваться, что с утра его мучает головная боль и боль эта не проходит. Он был несуеверным человеком, но почему-то ему хотелось поскорее закончить этот рейс, несмотря на то что он обещал быть самым громким и знаменитым за всю историю мореплаванья. «Титаник» подавлял своим великолепием, ошеломлял тем, что он, казалось, бросает вызов океану, дерзкой стихии. На нем было все, что можно только пожелать, - никогда еще людям не предлагалось путешествовать с таким комфортом и в такой роскоши.
        Корабль был непотопляемым, капитан слышал это со всех сторон, что настораживало. Здесь крылся какой-то подвох. Какая-то неправильность. В море нельзя быть ни в чем уверенным. Это стихия, неподвластная людям.
        Но рейс закончится через несколько дней, и если он постарается, то получит «Голубую ленту Атлантики» - приз за быстрое судоходство. И плаванье на «Титанике» останется позади, станет еще одной вехой в его биографии, о которой Смит станет вспоминать, когда выйдет на пенсию. Он был самым известным капитаном в Северной Атлантике. Триумфальное плаванье на «Титанике» должно было завершить его карьеру и стать последним рейсом.
        На корабле был один груз, о котором он старался не думать. Мумия в деревянном ящике около капитанского мостика. Сначала он не понял, в чем дело, а потом ему объяснили, что ее нельзя везти в трюме, как обычный груз. Она слишком ценная. Капитан поморщился, но сделал так, как его просили. Он был обязан выполнять пожелания пассажиров «Титаника». На судне плыли самые богатые и знаменитые люди мира, чье слово являлось законом, и он должен был делать то, о чем его попросят.
        Смит старался не думать о том, что находится в ящике, ведь, когда он думал об этом, на него нападало странное оцепенение, а перед глазами возникал легкий туман.
        14 апреля в девять часов вечера, стоя на капитанском мостике, Смит обсудил со вторым помощником погоду. Сильно похолодало. Радиограммы передавали о скоплении льдов на их пути. Ситуация была рискованной, но корабль казался надежным, а риск - постоянный спутник моряков. Капитан хотел поскорее уйти в каюту и забыться сном. Никогда у него не было рейса, когда бы его так мучили головные боли и внезапно нападала слабость, которую он был вынужден от всех скрывать.
        В этот день слабость появилась с самого утра. Как во сне он смотрел на телеграммы, предупреждавшие о льдах. Нужно было снизить скорость, но все внутри противилось этому. Он не узнавал сам себя…
        Он уснул… И во время сна перенесся на мостик. И с ужасом почувствовал дрожь и вибрацию, исходящую от ящика. Он понял, что сейчас произойдет нечто ужасное, хотел крикнуть, проснуться, предупредить вахтенного, но не мог. Он видел безлунное небо с яркими звездами, темную маслянистую воду, айсберг, выросший на пути корабля внезапно, словно ниоткуда, который шел прямо на корабль… Язык Смита был скован, он зашелся в немом крике, и вскоре резкий толчок сотряс лайнер.
        Он открыл глаза: «Какой ужасный сон».
        Но ему требовалось подтверждение, что весь этот кошмар - всего лишь сон.
        Капитан быстро выбежал из каюты на мостик.
        - Что это было?
        И услышал в ответ:
        - Айсберг, сэр.
        Катастрофа длиной в 100 лет
        Бог не играет в кости со Вселенной. Альберт Эйнштейн
        - Мы уезжаем отдыхать. Только подумай, в нашем распоряжении шикарный лайнер «Астория», - сказал Ульяне бойфренд и выжидательно посмотрел на нее.
        Отдых - это здорово. Тем более - неожиданный. Димка сюрпризами ее нечасто баловал, и вдруг - расщедрился. Ульяна с улыбкой посмотрела на него и вскинула руки вверх:
        - Ура!
        - Ура! - подтвердил он. - Если честно, я и сам не верю. Роскошный лайнер, каюта - первый класс. Премировала родная редакция меня таким способом впервые за все время, что я пахал на нее. Наконец-то оценили мои труды по достоинству.
        - Вот видишь, а ты говорил, что тебя затирают.
        - Затирают, затирают, только поняли, что меру нужно знать, иначе восходящая звезда российской и международной журналистики Дмитрий Дронов уйдет в свободное плаванье. А за честь иметь его публикации на своих страницах будут драться «Фигаро», «Таймс».
        - Надеюсь дожить до этого времени, - поддела его Ульяна.
        - Доживешь, доживешь, куда ты денешься. - Дмитрий говорил на ходу, засовывая бутерброд в рот и отпивая кофе из кружки.
        - Я рада, - сказала Ульяна. - А то ты совсем скис…
        Но он, похоже, ее уже не слышал…
        Дмитрий был доволен, таким Ульяна его не видела давно. Когда они познакомились год назад, Дмитрий произвел на нее впечатление вечного нытика. Нет, он был в меру обаятелен, имел чувство юмора - было видно, что он старается изо всех сил произвести на нее впечатление.
        Они познакомились на вечеринке, организованной рекламной компанией, где работала Ульяна. А Дмитрий был журналистом в газете «Глас города» - издании, которое бесплатно рассовывали по почтовым ящикам, его обожали читать пенсионеры. Там было все про город: как он расцветает и хорошеет на глазах; какие здания и дороги собираются строить и ремонтировать, как градоначальник денно и нощно заботится о горожанах и как повезло им, что они в нем живут. Как сказал Дмитрий, когда их представили друг другу, мы «распространяем сплошной позитив в эпоху всеобщего уныния. Кстати, милая девушка, это самый востребованный товар на сегодняшнем рынке. Позитива, вот чего нам всем не хватает». Свой позитив молодой человек подкреплял спиртным, лившимся на халяву, а также канапе с красной икрой, которые регулярно исчезали у него во рту.
        Коллега Ульяны Зоя Владимировна, рыжая стерва, разведенка с десятилетним стажем, бросала на нее взгляды, полные ненависти. Очевидно, она строила планы на Дмитрия, а Ульяна невольно разрушила их.
        - Слушайте, - прошептал Дмитрий, наклонившись к ней, - эта рыжая так на меня смотрит, я ее боюсь. Давайте удерем с вечеринки, здесь уже все приелось, хочется на свежий воздух.
        Ульяна обвела взглядом небольшой зальчик, который был арендован ее начальником Виктором Степановичем для привлечения журналистской братии с целью «установления полезных и взаимовыгодных контактов», как было написано в пресс-релизе, и решила, что уже можно и на воздух.
        Стоял апрель. На улице была приятная весенняя прохлада.
        Дмитрий шел и молчал. Спустя три месяца он признался Ульяне, что боялся ляпнуть что-то невпопад или выглядеть в ее глазах тупым и неловким. Они дошли до метро, и тут он предложил Ульяне прогуляться еще. Она подумала: соглашаться или нет, и неожиданно для себя сказала «да». Они прошли пешком до Александровского сада, и здесь Дмитрия словно прорвало. Он вдруг стал необычайно красноречивым и остроумным. Он сыпал анекдотами и разными журналистскими байками. Судя по его рассказам, выходило, что он чуть ли не главный редактор, хотя его роль в газете была намного скромнее. Но это выяснилось значительно позже и мимоходом. Ульяна скептически улыбалась: она была девушкой разумной, и вешать лапшу ей на уши не стоило. Но этот застенчивый молодой человек, изо всех сил старающийся выглядеть храбрым львом, чем-то ей понравился. Он напоминал нахохлившегося птенца, который трясется перед крадущейся кошкой, но изо всех сил старается выглядеть отчаянным смельчаком. Да и потом, ей наскучило собственное одиночество. После смерти родителей она жила одна. Отец умер от инфаркта три года назад. Через год умерла мать.
        Тот мир, в котором она жила и который казался ей незыблемым, постоянным и устойчивым, вмиг разбился, как хрупкая фарфоровая статуэтка, по неосторожности уроненная на пол. Ульяна хороша помнила день, когда умер отец.
        Это был декабрь, выпал первый снег - робкий, неуверенный. Он таял и выпадал снова. Папа должен был прийти с работы, он приходил всегда в одно и то же время - в половине седьмого. А в тот раз не появился. Мама спохватилась в половине девятого.
        - Папы до сих пор нет, - сказала она с беспокойством. - Звоню ему на сотовый - он не отвечает. Что случилось, не пойму, он обычно сразу берет трубку, а сейчас - «абонент недоступен». Пойду посмотрю.
        - Куда? - спросила Ульяна. - Может быть, он на работе…
        Отец работал в гуманитарном институте, располагавшемся в старинном здании в центре Москвы. Что было потом, Ульяна смогла восстановить спустя некоторое время со слов матери, по ее сбивчивым объяснениям.
        …В институте отца не оказалось, вахтерша тетя Люся пояснила, что Константин Николаевич ушел вовремя, как всегда, не задерживаясь и пожелав ей хорошего вечера. «Правда, в последнее время он был слишком задумчивый, - после недолгой паузы сказала тетя Люся, - но я приписывала это возрасту». - «Ах, какой возраст, - отмахнулась мама. - Шестьдесят четыре года всего лишь… Разве это много?»
        По наитию мать стала кружить вокруг института, она заходила во дворы, улочки и все время звонила… Но абонент по-прежнему был «недоступен». И вдруг ей пришла мысль позвонить по старому телефону. У отца был еще один мобильный, со старым он не расстался, брал его с собой. Родители вообще неохотно расставались со старыми вещами, они называли их реликвиями с «историей» и говорили, что в каждой такой вещи живет душа владельца…
        Уже темнело. Крупными хлопьями валил снег, на расстоянии вытянутой руки ничего не было видно, и вдруг мать услышала тонкую мелодию - Шопен. Звук был приглушенным, но слышным. Едва-едва. И она пошла наугад на эту мелодию. Из-за снега, валившего отвесной стеной, звук пробивался с трудом, то появляясь, то исчезая. Ульяна представила, как мать раздвигает руками летящие хлопья, пытаясь уловить мелодию, звучавшую то глухо, то отчетливо… Это была смертельная игра в прятки… Звук становился все слышней, и мама поняла, что идет правильно. Она нырнула под арку и остановилась во дворе. Сквозь пелену снега тускло светились окна в домах, они расплывались у нее перед глазами. От колкого снега мать боялась задохнуться, кружилась голова, взмахнув руками, она чуть не упала, и в этот миг ее рука нащупала что-то твердое. Это был ствол дерева, росшего во дворе. Мелодия уже раздавалась почти рядом и вдруг заглохла. Видимо, садился заряд батареи старого мобильного. «И меня охватил страх, - рассказывала мать, - я поняла, что могу потерять Костю в любой момент, а он где-то рядом. И тут я ударилась коленкой о доску».
Справа что-то смутно чернело… Она сначала увидела рукав пальто, и теплая волна прилила к сердцу. Костя! «Это был твой отец, Уля, понимаешь». - Она смотрела на дочь потемневшими глазами, вспоминая, как радость сменилась робкой надеждой, а потом - отчаянием.
        «Я тронула его за рукав, - вспоминала мать, - но он даже не шевельнулся. И меня посетила глупая мысль, что он просто замерз, я взяла его руку и поднесла к губам, он накренился ко мне, и я поняла, что случилось непоправимое, ужасное, только все еще отказывалась в это верить.
        И тут я закричала… собственный крик отдавался у меня в ушах, а я все кричала, пока ко мне не подошли люди… Дальнейшее не помню. Приехала «скорая».
        Мать говорила, спешно проглатывая слова, самое главное она сказала, остальное было неважно…
        Ульяна помнила, как приехала мама с двумя незнакомыми людьми - они согласились помочь ей доехать, как она легла ничком на кровать, отвернувшись к стене и не сказав ни слова, а эти незнакомые Ульяне люди наконец рассказали, что случилось…
        Ульяна не верила их словам, ей казалось, что произошла чудовищная ошибка и сказанное относится не к ее отцу, а к другому человеку. И папа жив и сейчас позвонит в дверь и пробасит:
        - Долго же ты мне не открывала, Уля!.. Закопалась, барышня, чем занималась?
        Мама немного отошла только к концу недели. Словно в тумане прошли похороны, поминки, справили девять дней.
        Дома все оставалось в том виде, как при жизни отца, мать не трогала ни его вещи, ни письменный стол.
        «Сердечная недостаточность», - вынесли свой вердикт доктора. «Он раньше никогда не жаловался на сердце, - задумчиво сказала мать, когда после поминок они сидели на кухне и пили чай. - Хотя, может быть, терпел боль и не говорил мне об этом. Он с молодых лет был стойким и терпеливым. Почему он умер на скамейке? Что он делал в том дворе? Как туда попал?»
        Документы были при отце, но мобильный пропал. Старый сотовый просто не заметили, оказывается, он провалился в подкладку кармана. «Кто-то успел ограбить его, - сказала мать, - до чего низко пали люди, они даже не вызвали "скорую". Может быть, его можно было еще спасти». - «Он мог выронить мобильный и потерять его на дороге». - «Вряд ли, твой отец был аккуратным человеком, ты это знаешь, и потерять телефон… - мама покачала головой, - на него это не очень похоже… Хотя твой отец в последнее время несколько изменился. Стал каким-то… странным. Часто уходил в себя. Но я приписывала это тому, что в институте собирались проводить очередное сокращение. Он очень переживал по этому поводу. Не хотел остаться без работы. Он, историк, любил свое дело… - Ульяна услышала легкий вздох. Неожиданно мать тряхнула волосами: - Я хочу разобрать его вещи».
        Она решительно прошла в комнату и потянула ящик письменного стола. Бумаги мать разбирала молча, сосредоточенно, когда Ульяна предложила свою помощь - отказалась. «Не надо, - сказала она, откидывая со лба светлую прядь, - я сама».
        Отец был выше среднего роста, седые волосы, аккуратная щеточка седых усов, а мать - легкая, стремительная, тонкая кость, светлые волосы, которые всегда развевались вокруг лица подобно легкому облачку. «Мой одуванчик», - ласково называл отец жену.
        «Жаль, что я не в мать, - часто думала Ульяна. - Высокая, крупная кость… вся в отца. Правда, глаза у меня мамины - светлые. А характер взяла от обоих. Упрямство мамы и деликатность, мягкость папы. От него же привычка резать правду-матку невзирая ни на что, и никак мне от этой привычки не избавиться…»
        Ульяна сидела на кухне и пила чай, пойти спать, когда мама разбирает бумаги папы, ей казалось кощунственным. Она может понадобиться ей в любую минуту… Та позвала ее примерно через полчаса:
        - Уля! Смотри, что это?
        Ульяна выросла в дверях. Мать сидела на диване в домашнем халате и смотрела на нее ввалившимися от бессонницы и переживаний глазами.
        - Вот, - она махала в воздухе двумя билетами. - Билеты в Тверь. Он ездил туда дважды и ничего мне об этом не сказал. Только подумать, у твоего отца были от меня секреты, и это после стольких лет, что мы прожили вместе. - Она закусила губу. - Уля! - Слезы брызнули из ее глаз. - Да что же это такое! Может, у него появилась женщина, он хотел от меня уйти, ездил к ней тайком в Тверь, не знал, как мне все это объяснить, и поэтому его сердце в конце концов не выдержало?
        Ульяна подошла, села рядом с ней и погладила ее по голове. Только сейчас она обратила внимание, как высохла и похудела ее мама за это время, в волосах блестела седина, которую раньше она регулярно подкрашивала, а теперь стало незачем. И руки стали похожими на тоненькие веточки. Ульяна обняла и прижала маму к себе.
        - Ну что ты, какая женщина? Папа тебя любил…
        - Я знаю. - Мама вытерла слезы тыльной стороной ладони. - Я знаю, но откуда эти билеты? - Он же никогда ничего от меня не скрывал.
        Ульяна кивнула. Ее родители были на редкость дружной парой, никогда не ссорились, все делали вместе и не имели секретов друг от друга… по крайней мере до последнего дня.
        - Это какое-то недоразумение…
        - Нет. Два билета. И еще… - она запнулась, - я только сейчас вспомнила: последнее время он стал уходить в себя, не откликался на мои вопросы, несколько раз я входила сюда, когда он работал, и Костя торопливо прикрывал листы журналом. Я тогда еще удивилась, подумала: он что, занимается какой-то сверхсекретной работой? А он, наверное, переписывался с той женщиной.
        - Ма! Ну о чем ты? Выброси это из головы. Папа любил только тебя.
        Мать крепко сжала губы и ничего не ответила.
        - Сейчас я бы из него всю душу вытрясла, - сказала она сердито. Она словно негодовала на отца, что он умер вместе с какой-то тайной, которую так и не открыл ей, что у него было нечто, чем он не захотел делиться с ней…
        После смерти отца мама утратила волю к жизни. Раньше Ульяна думала, что слова «воля к жизни» - пустой звук, но оказалось, что воля - это нечто вполне осязаемое. Вроде железного каркаса, который скрепляет все: нет воли - и человек рассыпается на глазах. Мама все делала по инерции, она жила, повинуясь привычному ритму, но мыслями была где-то далеко, там, где обитал ее обожаемый Костя…Однажды Ульяна зашла в кухню и увидела, как мама чему-то смеется, покачивая головой.
        - Мам! Ты что? - спросила Ульяна, подходя к ней ближе.
        Та посмотрела на нее, и ее взгляд стал пустым.
        - Ничего, - ответила она. - Вот Костя сказал… - и осеклась.
        Мать умерла осенью. Щедрой солнечной осенью, когда густым золотисто-багряным ковром были усыпаны все тротуары в городе и дворники только успевали сметать с дорожек листья.
        Она ушла во сне ночью. Утром Ульяна подошла к кровати и увидела, что она умерла легко, ей даже показалось, что мама сейчас откроет глаза, улыбнется и скажет:
        - Улечка! Приготовь, пожалуйста, завтрак. И мой любимый кофе с молоком. Только молока налей погорячее и побольше, как я люблю…
        После смерти родителей Ульяна впала в оцепенение. Она работала в маленькой конторе, где платили сущие гроши, денег не хватало, перспектив никаких, знакомые и подруги все незаметно рассосались. Она погрязала в трясине, откуда не могла выбраться.
        И вот однажды, спустя полгода после смерти матери, весной Ульяна подошла к зеркалу, как она всегда делала перед выходом на улицу, и поразилась своему виду. На нее смотрел абсолютно старый человек, с тусклым взглядом, сутулой спиной и бледным лицом. Она смотрела на себя будто со стороны, как на чужую. И поняла: то, что она видит в зеркале, ей категорически не нравится. У нее были длинные волосы, которые она любила распускать по плечам. Но сейчас, глядя на себя в зеркало, она поняла, что ей нужно сделать.
        Она взяла ножницы и отрезала волосы, а потом засела в Интернете на целый день и нашла себе работу. То ли постарался ее ангел-хранитель, то ли было счастливое расположение звезд, но место она нашла на удивление быстро, в хорошем офисе и с приличной зарплатой. А главное - работа оказалась творческая, то, что нравилось Ульяне. Она участвовала в создании рекламы. Заказчики попадались разные, но к каждому Ульяна старалась найти подход, пыталась увидеть нечто интересное - даже в самом безнадежном проекте. Ульянина реклама нравилась и заказчикам, и ее начальнику. Обычно она допоздна засиживалась в офисе, когда уже все рассасывались по домам. Она просто не могла признаться себе в том, что в пустой дом идти не хочется.
        Так прошло полгода. Ульяна не притрагивалась к вещам родителей, но в начале марта решила разобрать их. Одежду родителей она рассортировала на две стопки. Одну собиралась отдать в благотворительный фонд, другую - оставить на память.
        В старой папиной кожаной куртке она нашла пропуск в тверскую историческую библиотеку, выписанный на его имя. Опять Тверь, подумала Ульяна и нахмурилась. Может быть, у отца действительно появилась женщина в Твери и она работает в библиотеке? Пропуск был датирован октябрем прошлого года. Это было за два месяца до смерти отца.
        Ульяна повертела пропуск в руке, она хотела разорвать его в клочья и выбросить в мусорное ведро, но почему-то не сделала этого. Вместо этого аккуратно разгладила пропуск и положила его в одно из отделений своего кошелька. Надо бы, когда станет тепло, съездить в Тверь и зайти в эту библиотеку. Может быть, я узнаю, что папе понадобилось там. Или все-таки лучше не ворошить прошлое? Пусть папа останется без малейшего пятнышка. А вдруг здесь дело не в женщине, а в чем-то другом?..
        Жизнь шла по накатанной колее: дом - работа - дом, когда она встретила Дмитрия…
        И вот они идут по ночной Москве и молчат.
        - В-вас проводить? - Когда Дмитрий сильно волновался, он начинал слегка заикаться. - Наверное, родные уже волнуются.
        - У меня нет родных. Все умерли.
        Наступило молчание.
        - П-простите.
        - Ничего.
        Несмотря на возражения Ульяны, Дмитрий все-таки проводил ее до дома, а на следующий день позвонил и предложил сходить в кино. Фильм, на который они пошли, был совершенно дурацким американским боевиком, из тех, где все вокруг стреляют, мутузят друг друга, а роковые красотки занимаются сексом при каждом удобном случае.
        После кино они отправились в буфет. Дмитрий принес Ульяне кофе и воздушное безе, и только она откусила от него кусочек, как он предложил ей жить вместе.
        - Так будет лучше, - убеждал ее он. - Вы совсем одна, вам нужен уход.
        - Я еще не старая. - Ульяна не знала, плакать ей от этого предложения или смеяться.
        - Но присматривать-то за вами надо.
        - Я не породистый кот и не рыбка в аквариуме.
        - Ерунда! - солидно ответил Дмитрий. - Вы девушка легкомысленная и можете наломать дров.
        - Откуда вы знаете?
        - Все девушки такие, - отмахнулся он.
        Ульяна хотела возразить, что она жила как-то без него все эти годы, проживет и дальше, но вместо этого она встала и выпалила:
        - Не трудитесь меня провожать. Всего хорошего.
        Но Дмитрий был настойчив, он звонил по нескольку раз в день, несмотря на то что она вешала трубку, наконец, подкараулил ее около работы с букетом цветов, извинился и протянул два билета в театр.
        - Надеюсь, в буфете между антрактами вы не будете делать мне никаких предложений? - спросила Ульяна.
        Дмитрий завоевывал ее постепенно: шаг за шагом - медленно, но неуклонно. Осада крепости велась по всем правилам. Ульяна постепенно привыкла к нему, и через два месяца он переехал к ней со всеми своими нехитрыми пожитками. Дронов был из Рязани и снимал квартиру где-то в Гольянове, ездить на работу ему было страшно неудобно, а на жилье получше не хватало денег. Вопреки «распространяемому позитиву» платили в газете мало, считая, что хватит и этого. Но все это Ульяна узнала позже. Дмитрий сразу поразил ее своей прагматичностью. Он тушил свет и не давал зря жечь электроэнергию, воду в кране закручивал до упора, из продуктов никогда ничего не выбрасывал, потом собирал остатки еды, заливал их майонезом и получался «дроновский салат», так он называл это «блюдо». Порвавшиеся носки не выбрасывал, а аккуратно штопал, одежду покупал практичную и неяркую. Машиной не обзавелся, потому что считал, что автомобили жрут слишком много бензина, а метро и другим общественным транспортом зачастую добираться удобнее. Ульяна зарабатывала больше Дмитрия, что было тяжелым ударом по его самолюбию. Он ворчал и говорил, что
творческим людям всегда живется труднее, а сейчас рулят «эффективные манагеры». Время такое…
        Ульяна чувствовала, что она незаметно превращается в тихую серую домохозяйку, которая на всем экономит и боится лишних трат. На Новый год все в Ульяниной конторе уехали отдыхать: кто в Альпы кататься на зимних лыжах, кто - в Турцию или Таиланд.
        Дима же приехал в десять часов вечера после корпоративной вечеринки с елкой.
        Ульяна подозревала, что елка была подобрана на елочном базаре или выброшена кем-то за ненадобностью. Один ее бок был ощипан, а макушка - срублена.
        - Живое дерево, - топтался в коридоре Дмитрий. - И пахнет хвоей. Хвоя и мандарины - приметы Нового года. Кстати, я успел забежать в магазин и купить килограмм мандаринов.
        - А шампанское?
        - Уже не было. Купил красного вина. А чем это пахнет? - спросил он, поводя носом.
        - Гусем с яблоками.
        Ульяна вспомнила свой прошлый Новый год, который отмечала с девчонками. Они уехали в Суздаль, сняли там небольшой коттедж в лесу и оторвались на славу. Когда ударили куранты, они, не сговариваясь, выбежали на улицу и стали что-то кричать, хохотать, петь песни. Ульяна помнила, как Маринка выписывала немыслимые акробатические па вокруг елки, а потом упала в снег и расхохоталась:
        - Ой, девчонки, как же здорово!
        Их компания вскоре распалась. Маринка через месяц познакомилась с чехом, они поженились, и она уехала к нему в Прагу, а Татьяна ухаживала за парализованной капризной бабкой, и ей стало не до чего.
        Но, несмотря ни на что, Ульяна себе все-таки признавалась, что привыкла к Дмитрию, и, пожалуй, с ним все-таки лучше, чем одной. Хотя иногда она задумывалась: неужели ей суждено прожить с Дроновым всю жизнь? По ее мнению, они были слишком разными людьми…

* * *
        В самолете Ульяне досталось место у иллюминатора, она смотрела, не отрываясь, на пенистые облака, проплывавшие мимо.
        Она с трудом отвернулась от неба и открыла рекламный буклет. «Круизное судно "Астория" (Astoria) было построено на верфях Финкантьери в Сестре-Поненте (Генуя, Италия). Сразу после спуска на воду оно заняло 8-е место в десятке самых больших круизных судов в мире. Строительство лайнера обошлось заказчику в 450 миллионов евро.
        После окончания строительства корабля в европейских СМИ о нем писали: Спущен на воду новый флагманский пассажирский лайнер итальянского туристического флота «Астория» - самый большой круизный корабль Европы. Водоизмещением 112?000 тонн, принимающий на борт 3780 человек, лайнер стал самым крупным пассажирским судном, когда-либо ходившим под итальянским флагом.
        Длина 12-палубной «Астории» составляет 290 метров, на судне имеется 1500 кают, 5 ресторанов, 13 баров, 4 бассейна. Свои услуги туристам предоставляют оздоровительный центр, концертные залы, магазины и парикмахерские. Команда лайнера и обслуживающий персонал составляет около 1020 человек.
        Вас ждет незабываемое путешествие… Добро пожаловать на лайнер «Астория».
        - Ну как? - спросил Дмитрий, отрываясь от своего ноутбука. - Впечатляет?
        - Здорово!
        - Я так и думал, что это нечто грандиозное, - пробормотал он, снова утыкаясь в какой-то журналистский материал.
        Каюта была уютной и комфортабельной.
        Они не стали распаковывать вещи, переоделись и вышли на палубу. Публика, как заметила Ульяна, была интернациональная. Англичане, французы, итальянцы. Также слышалась и русская речь.
        Было тепло, но с моря дул легкий ветер, и она вернулась в каюту, чтобы взять теплый длинный шарф, в который можно было завернуться и согреться.
        Когда она вышла на палубу, Дмитрий стоял, облокотившись о борт, и смотрел направо. Проследив за его взглядом, Ульяна заметила, что он смотрит на невысокого мужчину, который шествовал под руку с блондинкой. Девушка чему-то смеялась, демонстрируя безупречные зубы, и прижималась к своему спутнику.
        - Это твои знакомые? - спросила Ульяна, подходя ближе. Ей показалось, что Дмитрий смутился.
        - Ты что? Я просто засмотрелся, пока ждал тебя, что-то ты долго ходила. Это, Уля, только начало нашей новой жизни. Скоро все изменится.
        - Тебе поручили новую колонку?
        - Вот что. - Дмитрий отстранился от нее и принял серьезный вид. - Мои дела - это журналистские секреты. И раньше времени обнародовать их не стоит. Сама понимаешь, конкуренты не дремлют. Я человек суеверный, поэтому заранее о своих новых планах говорить не хочу. Когда наступит время, все скажу. А пока извини - молчок!
        Раньше вроде никакой секретности и конкурентности не было. Но может, и правда на горизонте ее бойфренда замаячило что-то денежное. Журналисты - народ, который зависит от многих факторов. От удачи, умения оказаться в нужное время в нужном месте, от расположения сильных мира сего, от быстроты реакции, важности темы… Отсюда и суеверие, чтобы не сглазили и не обошли.
        «В конце концов, вывез же он меня в это замечательное путешествие. И на том спасибо». Ульяна поежилась и прижалась к Димке.
        - Что-то холодновато.
        - Ничего! Терпи, мне нужно сейчас один материал обработать. Ты подожди меня, погуляй пока одна по палубе. Я скоро.
        Народу на палубе прибывало. То там, то здесь раздавался смех.
        Ульяна облокотилась о перила и посмотрела на воду. А потом вверх. Красивый закат - яркие хвосты разметались по небу: золотистые, оранжевые, ярко-красные, бирюзовые. Эти всполохи отражались в море, и блестящие струйки вспенивали воду. Красота! Почему она раньше не ездила в круизы? И вообще почти никуда до встречи с Димкой не ездила, только один раз в Турцию, и все.
        Ей надоело стоять на палубе, и она решила спуститься вниз, познакомиться с кораблем. В коридоре Ульяна наткнулась на человека, показавшегося ей знакомым. Тут она вспомнила, что это мужчина, на которого смотрел Дмитрий, когда она подошла к нему на палубе. Ничем не примечательное лицо, средних лет, сухощавый, на лице - загар.
        Он шел от рубки капитана, дверь в которую была приоткрыта, у Ульяны возникло искушение заглянуть туда. Капитан представлялся ей человеком с окладистой седой бородой, как в фильме про «Титаника» - мужественный и подтянутый. Настоящий морской волк.
        Ульяна снова поднялась наверх, погуляла по палубе, потом позвонила Дмитрию, он сказал, что скоро все закончит и присоединится к ней. Через пятнадцать минут Дима показался в ее поле зрения нахмуренный и чем-то озабоченный. По его словам, у него жутко разболелась голова, чувствует он себя неважно и поэтому быть галантным кавалером при всем желании не может, пусть Ульяна на него не сердится. Несмотря на ее попытки как-то растормошить Димку, тот по-прежнему оставался насупленным и на ее вопросы отделывался краткими междометьями.
        Потом Димка внезапно сказал, что хочет пораньше лечь спать, так как он устал: день был суматошным - перелет, то, се… Ульяна может оставаться на палубе и гулять сколько ей вздумается. Но оставаться одной в шумной веселой толпе Ульяне не хотелось, и она спустилась вместе со своим бойфрендом в каюту.
        Раздевшись, она уснула, между тем как Дмитрий что-то строчил на компе, несмотря на то что десятью минутами раньше уверял ее в том, что буквально спит на ходу.
        Они с Дмитрием позавтракали, кроме них за столиком сидели пожилая англичанка, которую звали Мэри, и мужчина, представившийся как Герберт. Хорошее знание английского позволяло Ульяне общаться со своими соседями. Выяснилось, что Мэри уже много раз плавала по Средиземному морю, а мужчина как-то неопределенно мотнул головой, и Ульяна решила к нему ни с какими вопросами не приставать. Может, у человека голова болит или он вообще немногословен.
        Дмитрий же сидел и вертел головой в разные стороны.
        Случайно перехватив его взгляд, Ульяна с удивлением обнаружила, что он пялится все на того же мужчину, что и в прошлый раз. Тот был не один, с той же молодой девушкой-блондинкой, она заразительно смеялась, а он накрыл своей рукой ее ладонь. «Поймала папика», - подумала Ульяна. Сейчас это в порядке вещей, молодые девушки ловят богачей и живут за их счет. Мужчина выглядел как человек с солидным достатком. Часы «Rolex Daytona» стоили немало. Ульяна это знала, совсем недавно ее компания участвовала в их рекламе. Так что подлинная стоимость «ходиков» ей известна.
        Но что Димка в нем нашел? Может, и вправду он его знает? Он журналист, у него куча знакомых, с которыми он мимолетно сталкивается, пересекается на разных фуршетах-банкетах, пресс-конференциях и съездах… Его синяя записная книжка вспухла от телефонов и адресов. Контакты и связи журналиста - его золотая жила, которую нужно неустанно разрабатывать, любил говаривать Дмитрий.
        После завтрака Ульяна фланировала по палубе, вид на побережье был красоты сказочной: скалы, городки, прилепившиеся к ним, разноцветные домики…
        Остановились они в городе Савона, откуда планировалась экскурсия в Геную.
        Еще до поездки Ульяна обзавелась путеводителем, чтобы при удобном случае можно было заглянуть в него и почерпнуть информацию.
        Оставаться в Савоне предполагалось пять часов, а потом снова в путь. Курс на Марсель! В программе значилось посещение замка Иф, куда Александр Дюма поместил своего знаменитого персонажа - графа Монте-Кристо. Ульяна представляла, какие красочные она сделает фотки и как потом будут ахать-охать ее подружки.
        Правда, Маринка сейчас в Чехии, а Татьяна ухаживает за парализованной бабкой, с грустью подумала Ульяна. Ну ничего, Маринке она пошлет снимки по электронной почте, а с Татьяной встретится в кафе, угостит ее кофе со сливками и пирожными. Надо же отвлечь подругу от мрачных мыслей.
        Когда они сошли на берег, экскурсовод бойко провела их по основным достопримечательностям Генуи. Они осмотрели старинные дворцы и церкви: дворец Сан-Джорджио на площади Карикаменто, дворец Мелограно на пьяцца Кампетто, кафедральный собор Сан Лоренцо, палаццо Дукале и церковь Джесус.
        Генуя была городом света и тени, резкий переход от светлых, залитых солнцем площадей к темным улицам - узким, наполненным прохладным полумраком, - поражал контрастом. Город карабкался на скалы, на улицу выходили лифты, которые поднимали людей вверх. Здесь царил дух древности, печали и покоя. Вечная соперница Венеции когда-то выиграла у нее пальму первенства, но теперь Генуя находилась вдали от основных туристических троп.
        А потом у них появилось свободное время, и Ульяна потянула Дмитрия в сторону старого города, но он схватил ее за локоть и потащил за собой, ничего не объясняя.
        - Куда мы?
        - Все - потом. Не задавай лишних вопросов. Я тебя умоляю.
        Они едва не бежали, впереди шла нестройная кучка туристов, среди них Ульяна, к своему удивлению, опять увидела того самого мужчину, за которым Дмитрий, казалось, наблюдал уже не в первый раз.
        - Дим! - устало сказала она. - Ты не мог бы мне объяснить: почему…
        - Быстрее! - подстегнул ее жених, и они рванули почти со спринтерской скоростью.
        - Так мы ничего не увидим… - посетовала Ульяна. - Мне кажется, что старые города в таком темпе не осматривают, это напрасная трата времени.
        Оттого что она бежала, из нее в бодром темпе выдавливалось: «го-ро-да-не-ос-мат-ри-ва-ют».
        Дмитрий вдруг неожиданно резко потянул ее за руку и втащил в какой-то магазин.
        - Тише! - прошипел он.
        Это был магазин сувениров, но, похоже, Дмитрия подарки не интересовали. Он подошел к витрине и уставился на улицу. Проследив за его взглядом, Ульяна увидела в магазине на противоположной стороне улицы все тех же мужчину с блондинкой. Они делали покупки.
        - Дим… - начала Ульяна, но он сердито посмотрел на нее.
        - Все потом.
        Когда мужчина со своей спутницей вышли на улицу, Дмитрий потянул ее за руку, и они снова понеслись галопом по генуэзским улицам.
        На площади Дмитрий встал неподалеку от преследуемых и сделал вид, что его интересуют сувениры. Хлынувшие туристы на какое-то время закрыли мужчину с его спутницей. Когда же туристы рассосались, Дмитрий напрасно вертел головой: его «подопечные» исчезли.
        Спустя десять минут они сидели в кафе и ели пиццу, и Дмитрий сердито объяснил Ульяне, что у него «редакционное задание». Мол, этот мужик связан с наркотрафиком, и его, как журналиста, попросили «попасти его». Задание секретное, и распространяться о нем он не имеет права.
        Ульяна, уткнувшись в пиццу, делала вид, что поверила. Хотя ей казалось, что здесь что-то не так. Но по Димкиному виду она поняла, что к нему с расспросами лучше не подступать.
        Вернувшись на лайнер, Ульяна почувствовала усталость и осталась в каюте.
        Дмитрий какое-то время был с ней, но потом сказал, что хочет выйти и подышать свежим воздухом.
        - Иди! - бросила она.
        Оставшись одна, Ульяна подумала, что отдых, о котором она мечтала, превращается в нечто скучное и непонятное из-за странного поведения Дмитрия. «Не может он обойтись без своих "редакционных заданий", - злилась она, - ну и ехал бы один. При чем здесь я?»
        Лежать в каюте ей надоело, и Ульяна решила найти Димку. На палубе его не оказалось, она спустилась вниз, дошла до конца коридора и повернула обратно. Дверь рубки капитана была приоткрыта, оттуда слышался женский голос. Говорили, кажется, на итальянском языке. Раздался игривый смешок. Наверное, какая-то не в меру ретивая пассажирка решила заглянуть к капитану и разговорилась с ним. Но это не ее, Ульяны, дело…
        Она дошла до конца коридора и обернулась. К ее удивлению, из рубки капитана вышла та самая блондинка, спутница мужчины, за которым следил Дмитрий. Ульяна быстро отвернулась, чтобы блондинка не заметила, что она за ней наблюдает.
        Ульяна поднялась на палубу, кругом царило непринужденное веселье, слышались громкие голоса.
        Она спустилась в каюту, но долго там находиться не смогла и снова вышла на палубу.
        На мостике стоял капитан, веселый, улыбающийся. Наверное, на него так благотворно подействовало общение с блондинкой, отметила Ульяна. Все-таки итальянец, темпераментный мужчина. «Мачо, - с иронией подумала она. - Но девица-то какова, крутит с двумя мужиками. Приехала с одним и не стесняется откровенно флиртовать с другим».
        Тем временем капитан решил подойти ближе к берегу, чтобы поприветствовать своих друзей…
        Он стоял, чуть расставив ноги, и самолично отдавал приказы рулевому, было видно, что он в хорошем настроении. Но тот выполнял приказы с замедленной реакцией, что бросалось в глаза.
        Корабль шел прямым ходом к острову…
        Справа и слева выросли небольшие рифы.
        Нехорошее предчувствие кольнуло Ульяну. Она увидела верхушку скалы, выступающую перед кораблем, и в ту же минуту сильный удар сотряс лайнер. Над водой разнеслись аварийные сигналы. Корабль накренился, но спустя минуту выправился.
        Ульяне показалось, что все выдохнули с облегчением, увидев, что опасность миновала. Корабль теперь держал курс в море. Неожиданно он стал крениться на другой борт, и судно понесло обратно к острову. Ульяна стояла, оцепенев, не в силах двигаться. Раздался толчок, она дернулась вперед и чуть не упала. «Астория» села на мель.
        Кто-то рванул Ульяну за руку, и она очнулась. Толпа бежала в каюты.
        Когда она очутилась в коридоре - погас свет, пришлось включить мобильный, люди вокруг чертыхались и ломились вперед.
        Ульяна распахнула дверь каюты. Было темно, Дмитрий посветил мобильным ей в глаза, и она вскинула руку, заслоняясь от света.
        - Что-то случилось? Я уже хотел бежать к тебе…
        Она не успела ничего ответить, по громкой связи объявили:
        «Из-за отказа электрической системы свет временно отключен. Наши техники работают над устранением проблемы. Ситуация под контролем. Сохраняйте спокойствие. Не волнуйтесь и не паникуйте».
        - Похоже, это авария, - коротко бросила Ульяна, садясь рядом с Дмитрием. - Мы сели на мель.
        - Повезло, - сказал Димка, захлопывая ноутбук. - Разрекламированное чудо техники, и на тебе! Прямо «Титаник-2».
        - Не говори так, - передернула плечами Ульяна. Ей стало холодно, и она обхватила себя руками, пытаясь согреться. Вместо того чтобы утешать ее, Дмитрий нагоняет панику… - Интересно, скоро все закончится?
        - Что именно? - осведомился Дмитрий. - Наше пребывание на корабле или что-то другое?
        Ульяна пересела на свою койку. Глупая ситуация: сидеть в темноте и ждать непонятно чего. Как бы не случилось серьезной аварии - тогда вообще непонятно, что будет с ними со всеми…
        Дмитрий нажимал на кнопки сотового, пытаясь установить с кем-то связь.
        По рации раздался голос капитана: «Корабль не затонет, я скину якорь, потребуется буксир. Дамы и господа, у нас небольшие проблемы с генератором питания, оставайтесь на своих местах, все под контролем». Затем в динамиках раздался женский голос: «Мы скоро починим электрогенератор. Все будет в порядке. Я прошу вас вернуться в свои каюты»…
        Ульяна перевела Дмитрию спич капитана.
        - Мы и сидим в каютах, к чему нас призывают-то? Кстати, наверное, лучше выйти на палубу и посмотреть, в чем там дело. А то мы сидим здесь как кролики, - мрачно сказал ее жених.
        Они замолчали, Димка то открывал ноутбук, то хватался за сотовый.
        - Все работаешь? - пыталась подколоть его Ульяна.
        Он бросил на нее раздраженный взгляд, и она опять замолкла. Сидеть в темноте было не очень-то уютно. Похоже, починка корабля затянулась… В голову лезли тревожные мысли. Почему-то в памяти возник любимый фильм «Титаник»… Но она сразу одернула себя: они, слава богу, не в ледяном Атлантическом океане, да и берег близко… А Димка мог бы найти какие-нибудь слова утешения. А то сидит, уткнувшись в свои гаджеты с мрачным видом, и на нее не обращает никакого внимания. Нет, все-таки они очень разные люди.
        - Ты спишь? - не поднимая головы, спросил он.
        - С открытыми глазами.
        - Я бы на твоем месте попробовал соснуть. А то обстановка нервирует. Глядишь, пока дрыхнешь, все отремонтируют. Проснешься, а мы плывем…
        Снаружи раздались крики, и Дмитрий выдохнул:
        - Кажется, все намного серьезней, чем нас пытается уверить капитан-кретин.
        - Дим! Давай выйдем на палубу, - предложила Ульяна.
        - Ладно, пошли, - буркнул он, захватив с собой комп. Ульяна кинула свои вещи в большую сумку.
        Дальнейшее напоминало сон… Некоторые пассажиры надели спасательные жилеты и стояли на сборных пунктах. Ульяна и Дмитрий искали взглядом капитана, но его не было. Краем сознания Ульяна отметила, что нигде не видно и мужчины, за которым следил Дмитрий, нет и его спутницы-блондинки. «Интересно, куда они подевались? - задавала себе вопрос Ульяна. - Сидят в каюте? Ждут, что ситуация разрешится сама собой? Или они решили вообще не обращать внимания на аварию? Она для них вроде мелкой поломки автомобиля, которую непременно отремонтируют спешно вызванные механики?»
        - Может быть, нам тоже надеть спасательные жилеты? - предложила Ульяна.
        Но Димка ничего не ответил.
        - Ты хорошо плаваешь?
        - Не-пло-хо, - отчеканила Ульяна.
        Паника усиливалась. Стюарды-азиаты, одетые в жилеты, пробежали мимо них и спешно, отпихнув женщин и детей, плюхнулись в спасательные шлюпки. Ульяна истерично рассмеялась.
        Корабль накренило в другую сторону, и она уцепилась за рукав Дмитрия…