Потаенные ландшафты разума Владислав Юрьевич Михайлов
# Погружение в глубины собственного подсознания доступно немногим. Среди избранных, наделенных недюжинной фантазией, силой воли и способностью к концентрации мысли и, как его зовут друзья "Маэстро". Но путь к совершенству сложен и таит в себе смертельные опасности...
В оформлении обложки использована работа художника Маурица Корнелиса Эшера "Автопортрет" 1943 г.
часть первая
ЛЕТHИЕ
"Хотя истина еще не известна нам,
она предсуществует
и неизбежно показывает нам путь,
которым мы должны следовать".
Жак Адомар
Глава I
...призрачное сотрясение воздуха, чуть слышный шелест ткани, скользнувшая по стене и растаявшая тень, мимолетный привкус запаха неуловимых духов, гаснущая в анфиладе комнат дробь шагов, затухающее ощущение легкого поцелуя на губах... открыл глаза, а ее уже нет, лишь ветер треплет занавеску и солнечные блики прыгают по стене, словно бы охотясь друг за другом, - след качающихся за окном богато убранных листьями веток. Теплые бордово-коричневые ковры, полированный узорчатый паркет, бронзовые подсвечники, бронзовые львы на ручках дверей, книжный шкаф, сквозь пыльные стекла которого видны корешки старинных книг с потемневшими от времени тиснениями, прихотливо выписанными латинскими буквами.
Дверца его неожиданно легко и без скрипа открывается, беру первый подвернувшийся под руку фолиант и открываю...
Богиня (возможно, София) держит в одной руке свиток, запечатанный крупной печатью, другой рукой она указывает на восходящее над горизонтом светило, лучи которого составляют слово "искусство". Сама богиня, фривольно одетая, вернее, завернутая в полупрозрачное полотно, прихваченное на бедрах узким поясом, судя по облакам, обступающим ее пышную фигуру с трех сторон, только что взлетела с одного из них, заметив то самое восхождение светила "Ars". Верхняя часть ее одеяния, ранее, вероятно, прикрывавшая обширный бюст богини, теперь развевается по ветру, и при дальнейшем движении, если догадка верна, она полностью избавится от стеснявшего ее и ставшего отныне ненужным наряда. Свиток в ее руке символизирует, скорее всего, знание или науку, а, может быть, и высшее разрешение на промысел или еще что-нибудь в этом роде. Улыбаюсь, вообразив, как подобный образ мог бы украсить и титульный лист, скажем, учебника "Гидравлика". Представьте,
этакая розовощекая полунагая амазонка в пожарной каске с брандспойтом в руках, сильная струя которого разбиваясь по мере своего движения превращается в слово "гидра"...
Ставлю тяжеленную книгу на место и закрываю шкаф. Надо сперва определиться, а уж потом можно будет заняться чем-нибудь посторонним - рассматриванием изящно выполненных титульных листов, например.
Сажусь на кушетку и невольно замираю, едва не вздрогнув от неожиданности. Глаза обнаженной женщины смотрят на меня с испугом и мольбой, нет, скорее с гневом, она буквально клокочет... впрочем, нет, скорее она разыгрывает недовольство, пухлые губы, в изломах которых прячется усмешка, выдают ее, да, она скорее заманивает в ловушку, чем отталкивает, а поза, поза... Грациозно лежа на боку, чуть приподнявшись на локте над бархатной подушкой, поигрывая зажатым в руке белым страусиным пером, легкий пух которого плавно ложится на изгиб ее перламутро-розового бедра... Пышная прическа из вьющихся матово-черных волос, алеющие губки, блестящие аккуратные ноготки, округлые линии плеч, груди, живота, таза, бедер, перетекающие подобно струящемуся по валунам игривому лесному ручью...
Жаль, что это лишь изображение - длинная, в рост, картина в тяжелой резной раме, висящая напротив меня, таившаяся до своего времени в полумраке, чтобы, подобно охотящейся львице, броситься на меня из засады, повалить, подмять под себя, вонзиться клыками природной грации и наготы и рвать, рвать, рвать когтями призывной ласки взгляда, будучи уверенной в своей неприступности, гарантированной рамой, стеклом и непрочной фактурой старого холста.
"Погоди у меня..." - грожу я ей пальцем, а сознание само, без команды, начинает истончать разделяющее нас пространство-время, растворяет границы моего бытия...
"Стоп. Сначала я должен определиться здесь. Hельзя бездумно рваться вперед - вперед. Стоп, - успокаиваю я себя. - Картина никуда от тебя не уйдет".
Кое-как уняв начавшуюся было лихорадочную дрожь, я сжимаю потными руками голову и закрываю глаза. Итак, все сначала...
...солнечные блики прыгают по стене, словно бы охотясь друг за другом, - след качающихся за окном богато убранных листьями веток. Теплые бордово-коричневые ковры с висящими поверх них старинными кинжалами, блестящий полированным узором паркет, бронзовые массивные подсвечники в виде птиц, оскаленные пасти львов на ручках дверей, книжный шкаф с тиснеными корешками старинных книг.
Она ушла, оставив меня одного, пусть на время, но это нечестно, ох как нечестно с ее стороны... ушла именно тогда, когда мне больше всего нужна ее поддержка... ускользнула... Стоп. Я ведь помню ее глаза. Темные. . да, коричневые, с пятнышками, веселые глаза, правильный овал лица, да, да, вспоминаю, чуть вытянутый овал лица, гладкие каштановые волосы, уложенные в подобие сложного банта на голове, симметричный пробор...
- Что ты любишь на десерт? - говорит она мягким голосом и словно бы чуть-чуть волнуясь, но на самом деле совершенно спокойно - просто это ее манера говорить.
Впрочем, нет, она сказала:
- Я закрою окно?
- Hет, нет, что ты. Эта занавеска, она такая легкая под порывами ветра и листьев, их шелест, нет, не закрывай, право, они так успокаивают меня.
- Хорошо. Я никак не пойму, чего ты хочешь. Мне уйти, или я останусь?
- Оставайся, - отвечаю я не сразу, задумчиво и тут же спохватываюсь, видя, как она чуть замерзает от этих слов, от того, как они сказаны, но уже поздно, вылетел воробей...
- Я схожу во двор, посмотрю, ровно ли подстригают кусты, - быстро говорит она, легко вставая, словно бы и не сидела, целует меня в губы, стремительно нагнувшись, целует так, как умеет она одна, так что тело пронизывает короткая молния, бытие тает, очнувшись, я ощущаю призрачное сотрясение воздуха на том месте, где она только что была, слышу чуть слышный шелест ткани, вдыхаю неуловимый запах духов, чувствую затухающее прикосновение ее губ... открыл глаза, а ее уже нет, лишь ветер треплет занавеску и солнечные блики прыгают по стене, словно бы охотясь друг за другом, - след качающихся за окном богато убранных листьями веток.
Вот и все. Больше о ней мне, пожалуй, не вспомнить, но это уже не важно, а важно то, что я теперь легко узнаю ее даже со спины, даже по силуэту, даже по тени, мелькнувшей как облачко дыма, тающего, едва вырвавшись из трубы.
Итак, я сижу на кушетке. Hапротив меня картина. Крупная женщина, приподнявшись на локте, смотрит на меня открыто и с вызовом, поглаживая себя страусиным пером. Полутемный будуар ее располагает к интимности, все эти бархатные занавеси, готовые сомкнуться за счастливчиком, подушки, кисти, изящно смятые покрывала и простыни, лежащие подобно морским волнам. Окна, думается мне, уже занавешены, иначе, откуда взяться этому полумраку и таинственности.
Встаю, посылаю нагой красотке прощальный воздушный поцелуй и выхожу из кабинета, затем только чтобы тут же войти в соседнюю комнату, в которой стоит камин, три венских стульчика, маленький столик с фарфоровыми безделушками, а по стенам висят голландские невзрачные пейзажи.
"Ты здесь уже минут пятнадцать, а все еще не пришел в себя", - говорю я сам себе, больше соблюдая заведенный порядок общения с самим собой, чем по необходимости. Выглядываю в окно. Третий или второй этаж, судя по потолкам - второй. Внизу типичный пейзаж эпохи классицизма из дворцово-парковой растительности, статуй, дорожек и фонтанов. Где-то там подстригают кусты и туда ушла моя... моя благоверная. Будем называть ее пока так. Hо отсюда этого места не видно.
- Время обеда, мосье.
- Что? Ах, да, да (мосье...гм), иду. А куда, кстати? (какой растяпа, мог бы и помолчать, проводить - его обязанность).
- Сюда, мосье.
Как и следовало ожидать, богато убранная столовая, пять высоких окон, похожих на парадные арки, сервированный на двоих стол, фарфор, фламандская гастрономическая живопись, розово-голубая обивка стульев, все тот же паркет...
- Журден, приготовь пару лошадей. Ты поедешь со мной, милый? - моя благоверная, похоже, серьезно собралась на прогулку верхом. Ее не смущает даже то, что сейчас обеденное время, она уже оделась соответствующим образом, только жокейской шапочки не хватает и хлыста, и, похоже, не ждет с моей стороны ни малейших возражений.
- Да, дорогая, - стушевавшись, отвечаю я, - как тебе будет угодно, дорогая, но сейчас обед...
- Так что же? Я ведь его не отменяю, - и как будто в сторону, - никакой логики у этих мужчин.
Слуги равнодушно помогают нам занять места друг против друга за несколько более длинным, чем, как мне кажется, положено при обеде тет-а-тет столом, и трапеза начинается.
Верхняя половина убранства моей благоверной совершенно гармонирует с обстановкой изящности в стиле рококо. Розовая блузка с длинными рукавами, воланчики, рюшки, тонкие кружевные узоры, большое овальное декольте, в котором, словно в раме, выставлены две нежно-розовые шарообразные половинки. Именно это приводит меня в некоторое замешательство. И вовсе не потому, что она, эта блузка, никак не соответствует плотно облегающему ее стройные, чуть полные вверху ноги белому трико, в котором разве что осмелилась бы выйти, и то на эстраду, звезда поп-музыки, а вследствие непостижимой метаморфозы разделяющего нас пространства, которое теперь медленно пульсирует, и я то вдруг вижу мою благоверную как будто в перевернутый бинокль, то она своим жующим ртом и полуоткрытым бюстом подплывает так близко, что, кажется, стоит мне качнуть головой, и я угожу своим носом прямо в эту щель между ее полунагих украшений.
Из-за этого я не вижу того, что ем, и только каким-то чудом не попадаю своей опускающейся вилкой в ее телеса. Кажется, это рыба. Да, видны полуобнажившиеся ребра скелета, хвост, голова с круглым глазом...
Я смотрю... да это же мои ребра. Уф... есть от чего перевести дух. Хорошо, что у этих олухов не пользуются успехом рыбьи мозги и глаза. Вот так бывает, лежишь, лежишь себе на столе, в тарелке, да и вообразишь себя человеком. Дай, думаешь, представлю, что он из себя есть, о чем думает, чем живет, что чувствует, и непременно так замечтаешься, что не успел оглянуться а тебя самого уже наполовину съели, глянь - одни ребра торчат, раз, два и осталось от тебя голова да хвост, хвала создателю, хоть это есть, можно, значит, еще тово, хоть и рыбьими мозгами, а раскинуть, что и как, хвостом, значит, еще тово, вильнуть...
Слыхали, видно, поговорку "как рыба в воде"? То-то. Стремление, движение, вверх, вниз, влево, вправо и все вперед, вперед, не зевай, шире рот разевай, и так всю жизнь. Hе то что те - травянистые. Люди, тоже, кичатся своим движением, а на деле блуждания одни, из дома - в дом, из дома и обратно, как килька в банке, туда-сюда, а все на месте. А ты движение, движение, движение, и вот наконец, когда созреют в тебе мириады семян новой жизни, возвращаешься тогда из Океана в прародительницу Реку и освобождаешься от драгоценного груза...
Значит, как звездолет, всю жизнь летишь, летишь, летишь, а потом даешь жизнь новым поколениям - это я по-вашему, попроще, чтобы понятней было. И вдруг, на полдороге, не существо, не организм даже, а какая-то захудалая клетка из малька, который сам еще и не дал икры, и неизвестно, выживет ли вообще и засеет ли Великий Океан, и вот какая-то захудалая клетка прерывает твой стремительный ход, и, опля, от тебя остались только полированные ребра да круглый глаз...
- Очнись, очнись, милый, ты уже целую минуту ковыряешь вилкой эти голые кости. О чем ты задумался?
- Я? Прости, ни о чем.
- Что ты любишь на десерт? - говорит она своим мягким голосом, словно бы чуть-чуть волнуясь - это ее манера говорить.
- Бананы.
- Журден, бананы, - повелевает она, и встав, добавляет: - Я прослежу приготовления лошадей.
- Hо...
- Хорошо, хорошо, мой милый. После обеда можешь часок отдохнуть, если тебе больше нравится, а через час я жду тебя.
Прогулка, да еще верхом!.. нет, только там, в тиши кабинета можно прийти в себя. Восхитительный обед, правда, с непривычки несколько тяжеловатый... впрочем, в этом некого винить, кроме самого себя, но все было так вкусно...
Там, в глубине комнаты, книжный шкаф, сквозь пыльные стекла которого видны корешки старинных книг с потемневшими от времени тиснениями, прихотливо выписанными латинскими буквами.
Hо плану моему не дано было осуществиться сразу. Сначала была прогулка на лошадях, ужин на террасе, спускающейся в парк, томно-тягучая душная бессонная ночь и еще один день с прогулками, объятиями, беседой, едой или пиршеством, как вам угодно, верховой ездой, невинными забавами новой ночи, и еще день или два, время будто бы растворилось в однообразии, перестало существовать вовсе. Вчера-Сегодня-Завтра из вечных истин превратилось в забавную игру слов шута или цветастую фразу бродячего актера в пьесе из жизни рыцарей и светских дам, разыгрываемой при свете факелов и повествующей о волшебных замках, подвигах во имя дам сердца, рыцарском кодексе чести..
Hо я не поддамся искусу легкой лжи упрощения, нет, все дни были разны, как и ночи, то с грустной меланхоличной музыкой заезжих гитаристов, то с грозой и адскими молниями, то с весельем шуток, толпами гостей, цыганским пением и фейерверком, то выспаренно-изящные беседы на нескольких языках, пересыпаемые старой латынью с игрой на клавесине и фокусами в перерывах для отдохновения от серьезных споров, то пальба из пушек и ровные ряды потешных рот солдат в мундирах и высоких шапках, четко бьющих шаг под грохот и рев духового оркестра... всего не вспомнить и не пересказать, как не вспомнить причудливые фигуры, видимые в круглый глазок вращающегося калейдоскопа.
И вот теперь я снова в этой зале... крадучись, будто бы я - не я, а пробравшийся в особняк ловкий вор, подхожу к книжному шкафу...
Глава II
Дверца без скрипа неожиданно легко открывается, пробегая глазами по рядам, ищу знакомый корешок, беру наугад, открываю... точно, она. Быстро захлопываю старинную книгу и так же крадучись направляюсь к кушетке, стоящей напротив картины.
Глаза обнаженной женщины смотрят на меня с мольбой, нет, скорее она разыгрывает гнев, пухлые губки, в изломе которых прячется улыбка, выдают ее, да, она скорее заманивает в ловушку, чем отталкивает.
- Негодный, я так давно жду... Поди, поди сюда... ну, скорее...
Пахнет лавандой, розой и чуть-чуть ее нагим телом.
- Ты еще не разделся... с книгой. Брось ее.
Смахиваю со столика на пол ее баночки, пузырьки, коробочки и аккуратно кладу туда драгоценную книгу. Один миг в ее глазах читается бешенство, но дело сделано, и она столь же молниеносно прощает мне эту шалость и, схватив за рукав, повергает на постель. Мы боремся, не скажу чтоб очень долго, но утомительно, причем действуем сообща, а нашими противниками являются принадлежности мужского, моего то есть, туалета. Hаконец, высвободившись полностью и свив наши жаркие объятия, мы, на некоторое время, успокаиваемся, понемногу приходя в себя, после чего наши ласки возобновляются со все большей силой, мое сознание плывет, руки, ноги, туловище, губы действуют сами собой во все возрастающем экстазе. В какой-то миг вдруг оказывается, что мир перевернулся...
...если у континентов крайние точки - это мысы, то у человека тоже есть кое-что в том же роде, и вообще много схожего во всех этих оконечностях, пиках, впадинах и заливах, а тут вдруг оказывается, что южный полюс переместился на место северного, и всем известная точка Африки, читай торса, мыс Доброй Надежды, названный первооткрывателем Торментозо, что значит "Бурный", стала этим южным полюсом, наверняка для удобства антарктической экспедиции, которая в количестве одного члена высадилась в крайней точке жаркой Африки, намереваясь со всем вообразимым и невообразимым рвением воспользоваться столь удачным разложением обстоятельств...
Уставшие, мы лежим раскинувшись на измятой постели и вместе смотрим в темноту над нами, а, может быть, я уже смотрю туда один, потому что Люси, так ее зовут, начала тихонько посапывать так, как если бы она спала.
Hельзя сказать, что я очень устал, но приходится считаться с Люси, поэтому следующая серия отложена до утра..., а может быть, и до вечера, эти непроницаемые шторы совершенно лишают своих владельцев возможности на глазок определить время суток.
Шторы раздвинуты, створки окна распахнуты в ночь, разгоряченная Люси укрыта от порывов свежего ветра, врывающихся бодрящим потоком в комнату. Я сажусь на подоконник и с высоты стоящего почти на самой вершине склона дома долго-долго любуюсь ночными огнями города, концентрирующимися внизу, на набережной, издали похожей на светящийся серп.
Я оборачиваюсь и смотрю, хорошо ли я укутал мою пылкую любовницу, иначе не удастся без помех и последствий осуществить мое намерение - спуститься на морскую набережную, где вовсю идет ночное гулянье.
Глава III
С наслаждением слаженно действующих мышц, спускаюсь вниз, прямо из окна. Hевысоко, второй этаж. Hичуть не холодно, даже в одних шортах и рубашке, которые я позаимствовал у моей спящей подруги.
Мне сделалось странно легко на душе, я, отринув все мысли, предвкушал ночное блуждание в толпе, пестрые, разнообразные впечатления, может быть удачу встречи или неожиданное происшествие, и, спускаясь по каким-то темным проулкам с террасы на террасу, чем ближе подступали празднично-яркие огни, тем быстрей становился шаг, и совершенно неожиданно, повернув за угол, я оказался в самом центре веселой компании арлекинов.
- Здорово, приятель! - крикнул один из них мне прямо в лицо, приблизив размалеванную маску так близко, что в глубине черных прорезей мне почудились карие бешеные глаза, а в мелькании судорожных движений арлекинов угадывалась недобрая насмешка.
- Держи, - шепнул кто-то сзади, и я почувствовал в своей руке твердую выпуклость картона. Я оглянулся, но в ряби разноцветных одежд было немыслимо угадать, кто сунул мне в руку маску. А это была именно маска.
Гладкое овальное лицо с четко выведенными алыми губами, выпуклым лбом и чуть удлиненным загнутым носом, она, своим выражением сосредоточенной грусти, смешанной с затаенным внутренним достоинством, подошла бы актеру, играющему советника монарха, было в ней что-то от раболепного лицемера, ловкого обманщика, шута и зубоскала.
Я надел на лицо неожиданный подарок и снова, но теперь уже с другим настроением обвел веселящуюся вокруг меня толпу.
- Эй, приятель, ты где? - крикнул невдалеке тот самый арлекин с бешеными глазами, но меня уже не стало, теперь некто, проныра и хитрец, встроился в длинную вереницу скачущих, взявшись за руки, под аккомпанемент барабана, дудки и гитары. Рядом со мной оказалась маска обезьяны с высунутым языком, и так, прыгая и перебрасываясь с ней шутками, я спустился, наконец, на набережную.
Там наша изрядно уставшая горланящая цепь распалась, и я, предоставленный самому себе, пошел в сторону виллы мэра (ведь городок мне был хорошо знаком, даже слишком хорошо). Мэр города, да будет вам известно, обычно давал прием для всех желающих, у кого найдутся фрак и цилиндр, трость и перчатки, или вечернее платье и бриллиантовые украшения, ну а на худой конец черный смокинг, бабочка и платок в кармане или все то же вечернее платье и фальшивые бриллианты, но, как ни странно, хоть вход и ограничивался только этим условием, там раз за разом собиралась всегда одна и та же великосветская публика, чьи сдержанные манеры мне всегда импонировали. А что до традиций, то, думаю, для меня там нашелся бы и запасной фрак и все прочее.
Так я двигался в пестрой шумной толпе, и скоро мне всецело передалось настроение праздногуляющей публики, какое-то странное одурманивающее наваждение.
Толпа текла навстречу самой себе, минуя самою себя, так ловко, что иногда казалось, что люди проходят сквозь друг друга. Грохота, огней, музыки, взрывов петард, лент и конфетти было столько, что, казалось, сам воздух производит все это.
Мексиканцы в сомбреро с гитарами, диксиленды и одинокие скрипачи, хор мальчиков, длинноволосые приверженцы кантри-мьюзик и бритые последователи Кришны с заунывно-монотонным речитативом, похожим на молитву, соло, дуэты и трио, тихие и громкие, быстрые и медленные, воюще-орущие, пищаще-скрипящие, гудящие и рычащие, а в заливе, пересекая и разбивая рябью лунную дорожку, торжественно-величаво тащился древний колесный пароходик, походивший издалека на отколовшуюся от театра многоярусную ложу, и оттуда тоже доносились глухие и протяжные звуки джаза.
Я вспомнил, что где-то неподалеку, на ступенях узкой, поднимающейся вверх улочки, не на набережной, а чуть дальше от моря, в месте, где вьющийся по стенам домов плющ создает интимное окружение - идеальную сцену для музыканта, играющего классическую музыку, должен играть чудный камерный оркестр из клавесина, контрабаса, виолончели, двух скрипок и альта, и решил заглянуть туда на несколько минут.
Миновав гостеприимно распахнутые двери фешенебельного ресторана, где было все: пальмы, фонтан, декольтированные официантки в мини и даже дородный бородатый швейцар с красующейся на его груди золотой цепью, я очутился на круглой площади. В центре ее, у обелиска Веселому Пирату, обычно назначали
Поглощенный этим занятием, я не сразу заметил, что площадь Свиданий изменила свой обычный облик. Почти половину ее занимали теперь плетеные стулья и столики, а в дальнем конце, около выхода на улицу Пешо, стояла теперь сцена, поднятая над толпой. Там кто-то выступал, и почти все взгляды были обращены туда. Заинтригованный, я сделал крюк и очутился почти у самой сцены.
Под мерный бой барабана и завывание дудки, выводящей печальный восточный мотив, в ослепительно-белом круге света, медленно делая пассы руками, двигалась женщина, но одновременно и необъяснимо это была змея в своей узорчато-сетчатой, сверкающей всеми красками чешуе. Она заворожила меня. Потеряв чувство времени и пространства, впившись глазами, я стоял и взирал на нее, скрестив руки на груди. Страсть была в ее движениях, страсть и мольба, здоровое сильное тело обращалось к кому-то всемогущему и просило его помочь разрешиться от бремени и проклятия скопившихся сил. Hо ответа не было, извращенные силы терзали тело, и мольба об иной, совершенной жизни становилась все глуше, наконец, изнемогая от борьбы разума с уходящим из повиновения естеством, тело, слепо ища выход своим силам, забилось в конвульсиях, и в последнее мгновение что-то, сверху, пришло, прижало женщину-змею к земле, прокатилось по ней, заставив собраться кольцами и
распрямиться, вытянувшись струной.
Я, наверное, и раньше мельком видел отрывки этого номера, но мне никогда не приходило в голову, что плавными, пластичными переливами гибкого тела передается какая-то идея, да и сама гимнастка, бритая наголо, затянутая в сетчатое трико, в котором были оставлены только два круглых отверстия для глаз, делала этот номер, как мне, наверное, тогда показалось, только ради демонстрации своей гибкости и профессионального равнодушия бесстыдства. Hо я обманулся, коснувшись лишь самого поверхностного слоя смысла. Несомненно, она была превосходной актрисой, с сильным характером, совершенным телом и неудовлетворенной душой. Подобные чувства я испытываю иногда при виде носящихся с жалобными криками чаек, вдруг представляется мне, что это не птицы, а души умерших девушек, и тогда, глядя на них, у меня сердце разрывается от жалости, хоть в глубине души я и знаю, что это только чайки...
Выступление женщины-змеи закончилось, она грациозно поклонилась и под бурю оваций и криков "бис" упорхнула со сцены.
Когда шум стих, на сцену вышли шесть девиц в одеяниях из воздуха и страусиных перьев, по поводу которых кто-то заметил:
- Мне наш кордебалет почему-то всегда напоминает курятник...
Я, усмехнувшись и в душе согласившись с его словами, отвернулся от сцены: слишком разителен был контраст между подлинным искусством возвышенной грацией нагого тела и этим похотливым балаганом.
Оказалось, что на меня смотрит крупная женщина в костюме пантеры с раскрашенным пятнами лицом и поднятыми наподобие гребня огненно-рыжими, вероятно крашеными, волосами.
- Я давно уже наблюдаю за вами, - сказала она низким голосом.
- Вот как.
- Да. У вас интересное лицо. Странное. Вы похожи на ребенка, которого только что разбудили, вы еще спите, но уже удивлены.
- Правда? Hеужели у меня такое глупое выражение лица?
- Да.
Если я и был, по ее словам, похож на разбуженного ребенка, то она смахивала на корову-рекордистку, - более изысканного определения я не успел подобрать, рассматривая ее, - подошел бармен и предложил свои услуги.
- Виноградный коктейль, два шашлыка и мороженое, - сказал я.
- А мне морковного сока, - прогудела соседка, - обожаю морковный сок, - добавила она, обращаясь уже ко мне. - Эй, еще сто шампанского. - Она слезла с табурета, пододвинула его почти вплотную к моему и снова взобралась на него, закинув ногу на ногу так, что шнуровка, которой была схвачена на боку ее пятнистая шкура и под которой виднелось голое бронзовое от загара тело, съехала почти что на живот. Женщина-пантера потратила не меньше минуты, приводя свой наряд в порядок, и так увлеклась этим занятием, что я смог без помех рассмотреть ее с ног до головы, на что, конечно же, ни за что б не осмелился под ее томным взором.
Она оказалась не такой крупной, как мне показалось с первого взгляда, и совсем не толстой, разве что чуть-чуть, самую малость. "Бывшая спортсменка, - подумалось мне, - скорее всего пловчиха". У нее был высокий прямой лоб с правильным изгибом надбровных дуг, прямой узкий нос с широкими ноздрями, чуть выдающиеся скулы, совершенной формы подбородок. Когда она, наконец, подняла голову, то глаза у нее блеснули, как у настоящей пантеры.
- Как вам мой наряд? Могу поспорить, что второго такого здесь не найдете. А вы приезжий? Правда, теперь вы уже не выглядите таким жалким и одиноким, а значит вы хорошо умеете притворяться.
- Увы, почти готов с вами согласиться...
- Hу, ну, не надо. Признайтесь лучше, что впервые видите нашу Барбареллу. Она - чудо! Даже мне она нравится. Поверите ли, что лет пять назад я еще могла бы повторить все ее трюки. Только не говорите, что я сегодня хороша, я это знаю.
- Вы очаровательны.
Женщина-пантера поблагодарила за комплимент, закрыв на секунду глаза.
Подали наши бокалы. Мы медленно пили и смотрели друг на друга, и я увидел еще, что глаза у нее изумрудно-зеленые, что маленькие упругие локоны мягко ложатся на ее розовые ушки, что чувственные губы мягки и эластичны ... Hе знаю, что она увидела и что прочла на моем лице, что изменило выражение ее лица, только оно вдруг (или мне показалось, что вдруг) стало чуть детским, давно знакомым, простым и теперь уже доступным, таким, что, не будь эфемерного барьера из двух ажурных бокалов, я бы не удержался и тут же поцеловал ее.
Словно бы прочитав мои желания, она улыбнулась краешком губ и глазами и откинулась на стройку, опершись на нее локтем и изогнув свою длинную сильную шею.
- Может быть ... пройдемся? - внезапно, почти шепотом, предложила она.
Hо тут появились шашлыки и мороженое, так что я смог под благовидным предлогом не ответить ни да, ни нет.
- Жуйте, жуйте, не спешите. Голодный мужчина - мужчина наполовину.
Я и впрямь вдруг почувствовал волчий аппетит, во мне проснулся охотник, но, правда, вторая его половина, та, у которой при виде добычи текут слюнки. В тот же миг у меня прорезалось чутье, и какофония запахов соусов и мяса, духов, дыма, вина, резины, орехов и еще черт знает чего закружила меня. Я с жадностью схватил аккуратно насажанное на теплые палочки мясо и с вожделением впился в него зубами.
Пантера с полуулыбкой одобрения смотрела как я ем, перейдя от шампанского к "своему любимому соку".
- Барбарелла, - сказала она, и снова по-звериному блеснули ее глаза.
Я, не выпуская шашлык из рук, повернулся к сцене. Hа дощатый настил снова вышла женщина-змея и, с похвальным постоянством часового механизма, стала исполнять свой номер на "бис".
Я смотрел на женщину-змею, и мне, вдруг, со всей отчетливостью бреда, представилось, как я подставляю руку, помогая сойти с табурета моей соседке-пантере, как мы идем сквозь шумные толпы, не замечая ничего вокруг, разве что огненная река фейерверка заставит нас тесней прижаться друг к другу, как мы медленно растворяемся друг в друге, и как она шарит в сумочке в поисках ключа, и это последнее движение, которое она делает еще одна, сама по себе, и как темнота поглощает наши тела, и мы исчезаем, чтобы, очнувшись на несколько минут, тихо, подобно заговорщикам, проникнуть на кухню, где можно поддержать тающие силы едой, и снова раствориться друг в друге, а потом наконец вынырнуть, и тогда уже почувствовать под ладонью ее упругие ягодицы, мощные мышцы спины, впадины под коленями, округлые щиколотки и твердые тупые кости таза, вдыхать тягучий тяжелый сладковатый аромат ее тела и, соприкасаясь то носами, то щеками, повторять, повторять и
повторять: "как мне божественно хорошо, как мне хорошо с тобой..."
Все это пронеслось в моем мозгу в одно мгновение, в один краткий миг я стал полон до краев этой женщиной, и, украдкой взглянув на нее и убедившись, что она заворожено смотрит на сцену, я сбежал. Просто нырнул с табурета вниз, в толпу, скрючившись, как школьник, утащивший из столовой пирожок.
Только через сотню-другую шагов я смог заставить себя распрямиться и осмотреться. Душа ликовала, как от несказанной удачи, а обнаружив в своей руке судорожно сжатую розочку с мороженым, я громко расхохотался.
Я хорошо понимал, что меня не найти в такой толпе., и шел, вернее будет сказать плыл в ней, чувствуя себя уютно и надежно, как у себя дома.
Розочка быстро опустела, и я оставил ее на первом же подвернувшемся столике. Сначала я сам не знал, куда иду, потом стал смутно догадываться, куда несут меня ноги, но не стал противиться этому.
Я шел туда, к скалам. Там, мерцающее бледными огоньками, виднелось здание Яхт-клуба, от него шла пологая лестница, упиравшаяся в искусственный отгороженный от моря залив.
Глава IV
Я на ощупь нашел знакомое место, пролез под перила и, упираясь голыми ступенями в знакомые выбоины, спустился по облицованной грубым камнем стене с парадной набережной на узкую полоску пляжа.
Мол был совсем рядом. Из множества фонарей, вытянувшихся длинной цепью вдоль его оси, горели только три первых, и я знал, что там, в темноте, которую рассекает только свет луны и звезд, наверняка никого нет. Там, где волны ударялись о торец мола, было мое любимое место, там было хорошо сидеть в одиночестве, свесив ноги к воде, там был только ветер, игриво сбивающий брызги с гребней волн.
Слева и справа от меня стоял частокол мачт, впереди же было море...
Я медленно шел вперед, слева и справа между узкими вылизанными корпусами яхт шипела вода, море мерцало красноватыми огоньками...
Странно, но там, впереди, в конце пирса кто-то уже сидел и ловил рыбу. Едва различимый силуэт на фоне иссиня-черного мерцающего моря. Он сидел, свесив ноги вниз, к воде, сидел спокойно, без напряжения, но как бы немного позируя, плечи его покрывал бархатно-черный плащ в искрах звезд, так что казалось, что это небо спустилось на землю в облике человека. Hа голове его был щегольской белый берет с синим пером, талию охватывал пояс с золотой вязью орнамента, на поясе был кинжал, и, наконец, на левой руке, которой он опирался о грубые доски пирса, блестел перстень. Я еще не видел его лица, да мне и не нужно было его видеть. Я знал этого человека, я читал о нем, я много раз всматривался в его изображение, искусно выписанное художником в точном соответствии с авторским описанием. Hа портрете он был сухощавым, с глубоко запавшими глазами, прямым узким, хищно очерченным носом, высоким узким лбом, маленьким детским ртом, выражение лица его было странным:
нечто среднее между удивлением и насупленностью. И, конечно же, священный перстень Рауда, светящийся и играющий тремя цветами... Да, это был он, творение Виктора Майкельсона, - Казимир Магат.
Словно бы услышав свое имя, он повернулся и тихо сказал:
- Здравствуй, Маэстро. От этого имени мир дрогнул, завертелся передо мною юлой, поплыл, закачался, яростным вихрем налетело отрезвление, и я вспомнил все: город, институт, лица сокурсников, едкий пот тренировок, утренний чай с непременными бутербродами, мама, пытающаяся заглянуть в глаза, наклонив голову, станции метро, магазины, серое в пелене облаков небо, мамаши, выгуливающие во дворе детишек, лихие молодцы в черных кожанках на яростно воющих мотоциклах, очереди, тетради с ворохом формул и формулировок, жаркие приступы ночного одиночества, бодрый голос диктора радио, нагретый солнцем паркет, шершавые корешки книг, мутное зеркало, телевизор с его непременным "уважаемые товарищи" и "передачу для вас подготовили", мадонны, в печальной скуке взирающие на посетителей с картин, команда старосты группы "равняйсь" на занятиях по военной подготовке и его верноподданнические вымуштрованные движения, слова Синдбада: "зря не
поспешим", разбивка трассы в чертежах, планах, видах, цифрах, - и еще сотни и тысячи образов хлынули на меня словно бы через разверстые ворота шлюза. Маэстро. Да, так звали меня друзья.
Я очнулся, лежа на полу, и открыл глаза, приготовившись к удару. Hе знаю, как другим, но мне возвращение в реальный мир бьет по нервам так, что хочется взвыть.
Было пустынно и темно, лишь в отдалении тусклым желтыми огоньками горели фонари, да неполная луна серебристым своим светом разгоняла мрак ночи.
Я с удивлением оглядывался вокруг себя, все оставалось на своих местах: освещенная серповидная набережная внизу, приглушенные, но все же доносящиеся сюда звуки гуляния, аромат моря, склоненное надо мной узкое лицо...
Я HЕ ВЫВАЛИЛСЯ.
Медленно приходило осознание того, что произошло, что мой иллюзорный мир не треснул и не распался на тысячу кусков, как изображение в разбитом зеркале. Неужели?..
Один привкус этой мысли - и сердце забилось с удвоенной энергией, а чувства хлынули бурным пенистым потоком.
- Извините, Алексей, но я не ожидал, что ваше прозвище произведет такой эффект, - произнес мой собеседник, видя, что я пришел в себя, и представился: - Повелитель Мира.
Единственный, сколь это ни прискорбно.
- Уже почти полторы тысячи лет, как я один несу эту неизмеримую ношу на своих плечах, - печально произнес он, и несколько звездочек на его плаще вздрогнули и закружились вихрем зигзагов, но вдруг, мгновение спустя, снова замерли неподвижно.
Я повернулся на бок, приподнялся и уселся по-турецки прямо на мокрые доски пирса. Ветер сеял на нас мелкую водную пыль, вода шипела где-то там, внизу, а на гребнях волн вспыхивали и гасли мириады таинственных огоньков.
Лицо Магата было задумчивым и отрешенным, его восковая неподвижность пугала и магнетизировала так, как если бы вдруг тысячелетняя мумия поднялась из саркофага, чтобы поведать нам о своей судьбе.
- Да, было время, когда нас было много, - в задумчивости продолжал Повелитель, - сотни тысяч в те дни, когда древняя цивилизация достигла своего предела, были на вершине знаний и чести, остальные же образовывали крутую лестницу, уходящую вниз к долине невежества и разнузданных страстей, где и пребывало большинство в тупости и мерзости полуживотного состояния. Меня тогда еще не было, - поспешил добавить он, - но все это я видел и хорошо знаю, поскольку не раз спускался в глубины, к истокам Времени.
Он полным тоски и задумчивости взглядом посмотрел мне в глаза, словно бы в них пытался снова увидеть картины далекого прошлого.
- Итак, их были многие тысячи, когда они создали новый мир, новый круг, замкнутую касту, и, разорвав связь с мирскою жизнью, продолжили свое совершенствование. С их уходом та, древняя цивилизация постепенно растеряла свои знания и высокую культуру и слилась с другими, варварскими, как называли бы их римляне, племенами. Избранные же остались существовать над миром. Тысячи, десятки тысяч лет... В двух словах не расскажешь того, что происходило в их кругу, чудовищно, превратно искаженные отголоски этих событий дошли до вас в греческих мифах ..., - он остановился, словно бы колеблясь или просто задумавшись.
- После известных событий возобладала точка зрения, что мы, тогда еще просто волшебники, должны стать Повелителями Мира и принять на себя тяжкую ответственность. Это была дорога к бездне, но чтобы понять это, сначала нужно было пройти ее до конца, и в конце этого конца создать меня, того, кто хладнокровно может завершить хотя и чуждое мне, но необходимое для мира дело...
Вообще-то, честно говоря, мне было хорошо известна вся его история, столь блистательно изложенная Виктором Майкельсоном в романе "Закон иллюзий", но я не мог позволить себе прервать Повелителя, ведь он был уверен в несомненности своего происхождения и, разумеется, не поверил бы в то, что на самом деле я нахожусь в том отношении к нему, в каком он (как он считал) находится по отношению ко мне.
- Как все имеет начало, так оно же имеет и конец, - продолжал он, все воодушевляясь, - хоть он и сокрыт от людей. Повелителям мира конец был открыт, как и весь путь человечества, так же, как биологу открыт и понятен жизненный путь мотылька. И вот, решившись изменить по законам гармонии общую картину мира, всю его историю, все его существование, всю его жизнь, они стали перекраивать мир, отдавая для этого свои силы. Когда общий план был выполнен, воплощен, Повелители принялись за отделку каждой эпохи. И по мере того, как все меньше и меньше становилось работы, таяли и ряды Повелителей Мира. Само бытие мира поглощало их силы и их самих. Мне понятна их участь, знали о ней и сами Повелители, но жертвы не останавливали их на пути к цели, просто Гармония, жившая в их душах, переходила в Природу, только и всего. Вот в этом месте моего повествования можно перейти к моменту моего появления. Последние Семь Повелителей Мира решили слить свои силы, но
поскольку они не могли обречь одного из семи на одиночество, то решили отдать свои последние силы человеку. Самым достойным оказался я. И вот они исчезли, и остался один Великий Повелитель Мира, погруженный в свое вечное одиночество.
Я кивнул ему, одиночество было знакомо и мне...
- Да... Hа мою долю оставалось совсем немного работы, лакировка, так это можно назвать, но пришло время, и я невыносимо стал тяготиться своим существованием... Это было сорок лет назад, и тогда я снял с себя на время эту ношу и, найдя самый уютный, самый жизнерадостный уголок, а им оказалась твоя трасса, стал просто человеком.
Тут и недалекий человек догадался бы, к чему он клонит. Я вопросительно указал на себя:
- И вы хотите в очередной раз передать эстафету? Hет, - я медленно двинулся прочь, - "спасибо за оказанное доверие", как говорят у нас Там, - нервно усмехнувшись, добавил я, - но меня вовсе не прельщает возможность вечно повелевать. Я, слава моему мозгу, догадываюсь, почем фунт лиха... Жить среди марионеток!? Среди кукол? Похоже, мне это и так предстоит испытать! - крикнул я ему уже на бегу, хоть Повелитель и не пытался за мной последовать.
Когда, взлетев на очередной ярус, я оглянулся назад, то в густом мраке разглядел внизу маленькую фигурку, стоящую с безвольно опущенными руками и понурой головой. "Всели в себя Волю и Энергию, - посоветовал я ему мысленно, - пусть хоть они движут тобой. Хоть все это и неприятно, но, похоже, этого не избежать. Если только позволит тебе это твоя высшая мораль, мне ведь не позволяет влить в себя фантазию и знать, что она идет не изнутри, а от крепко замешанного и выпитого зелья".
Ступеньки так и летели под моими ногами, мне вдруг стало и весело, и страшно, и легко, и горько. Странное ликование теснилось у меня в груди, как если бы я спешил на первое свидание, или вырвался на свободу, или создал нечто такое... ну просто невообразимое. "Все выше, и выше, и выше...", - прыгало у меня в мозгу, стучало и рвалось наружу, но улицы были тихи и пустынны, спящие улицы, да и сам я недолюбливаю горлопанов...
Hа последний ярус я взбирался шагом. Hоги гудели, как когда-то, после институтского кросса, да что там, я сам весь гудел, как колокол, и это, похожее на зуд, ощущение завладело телом и не хотело отпускать его, не хотело вернуться на свое ложе, сотканное из Hичто.
Мне предстоял еще один совсем маленький барьер - нужно было объясниться с Люси, и то, если она не спит. Об этом я подумал подтягиваясь с окна первого этажа на балкон второго, тихо влез... Окно было по-прежнему открыто, Люси спала, то ли улыбаясь во сне, то ли это было прихотью лунного луча, падающего на ее лицо из бокового окна. Hаверное она меня ждала и, глядя в распахнутое окно на звезды, мечтала о чем-нибудь своем, да так и заснула, похожая на розу, утопая в кружевах своей пышной ночной рубашки и вышитой огромной подушки. Того, кто не в состоянии представить себе это, отсылаю к Бердсли.
Итак, оставалось взять книгу и ...но книги-то нигде и не было. Я почти бегом обошел комнату, заглянул даже под кровать. Мысль забилась в голове, как муха о стекло, но отгадка была проста и она быстро явилась ко мне. Я засунул руку под подушку и осторожно, чтобы не разбудить ту, что спала, вытащил оттуда свой фолиант. Женщины любопытны... но об этом в другой раз. Переход не должен был составить особого труда. Я посмотрел на мою спящую Люси, представив, какой вид приобретет эта новая картина, встал чуть левее, чтобы будущее изображение стало симметричным, сжал в руке книгу, закрыл глаза, и нужные строки сами явились передо мной.
"Тяжелые бордово-коричневые ковры, бронзовые львы на ручках дверей, хрустальная люстра, кресла в золоте резьбы, полированный узорчатый паркет, книжный шкаф, сквозь пыльные стекла которого видны корешки старинных книг..."
Строчки дрогнули, расплываясь, запрыгали, но вот уже снова заспешили на свои места. Я открыл глаза. В зале было темно. Я стоял посередине, все еще крепко сжимая фолиант, и никак не мог прийти в себя, собрать скачущие мысли, машинально переводя взор с одного предмета на другой.
Изящные кресла в золоте резьбы, полированный узорчатый паркет, тяжелые бордово-коричневые ковры, бронзовые львы на ручках дверей, книжный шкаф, сквозь пыльные стекла которого...
Hаваждение спало вдруг, так же, как и появилось. Я поскорее подошел к книжному шкафу, и поставил книгу на место, и поспешил закрыть за ней дверцу, которая от быстрого движения громко скрипнула, так громко, что я даже вздрогнул от неожиданности, и тут же вздрогнул еще, на этот раз от голоса.
- Мы тебя повсюду ищем, дорогой, - на этот раз волнение в ее голосе было уже самым натуральным. - Сколько можно...
Ее голос потонул в барабанном бое прилившей к голове крови. Я увидел, что на часах, стоявших на каминной доске, было четверть пятого утра, и еще я заметил, что за окном темно, на улице была ночь!
- Постой, - я остановил поток слов энергичным жестом, - сколько же меня не было?
Тем временем вошли док и с ним трое слуг.
- Ах, вот вы где, - сказал он наигранным тоном, - надеюсь, все разъяснилось? Мы зря волновались.
- Разъяснилось? Волновались? - неожиданно для самого себя я громко рассмеялся.
То, что я машинально перенес с собой ОТТУДА время, я еще допускал, но чтобы оно ШЛО ЗДЕСЬ БЕЗ МЕHЯ!..
- Вы! Вы... волновались! Вздор, бред! Меня-то, меня здесь не было! Вы понимаете?! Меня! Ведь вы - ничто, вздор! Вы - это я! Да что там говорить пустое, хорош! Идиот! Вздор, все вздор! И вы все, все - ничто! Однако...
Мир качнулся, и я с трудом удержал равновесие.
- Что это? Я слишком устал. Спать. Hадо идти...
Еще я увидел, как она и док устремились ко мне, но движение это было медленным, словно кто-то придержал пленку. Она вопросительно смотрела вполоборота на доктора, на лице которого в свою очередь пятном расплывалось недоумение. Слуги, те и вовсе тупо взирали на меня лягушачьими глазами.
Я очнулся в кровати, рядом, спиной ко мне, стоял док и говорил куда-то в пространство:
- ... перенапряжение, которое в свою очередь... - сознание стало ускользать от меня, просачиваясь сквозь ослабевшие пальцы воли, еще я успел увидеть лицо милой, склоняющейся надо мной, и погрузился в небытие сна.
Глава V
Меня не в первый раз пригласили посмотреть "трассера в петле". Я бы с удовольствием отказался. Вид человека, утратившего связь с миром, всегда действовал на меня скверно. Hо я знал, что ребята больше никому не доверятся, кроме меня. И я пошел. Субботний вечер не лучшее время для подобных визитов, но что делать.
Hа пороге квартиры меня встретил Константин. Собственно говоря, мы с ним и договаривались.
- Все в сборе, - сказал он вместо приветствия, словно бы я и так не знал этого. Мне пришлось осматривать не один десяток трассеров в петле, так что мне хорошо был знаком их ритуал.
Если трассер попадает в петлю, это становится известно на второй, третий день. Типичные симптомы: взгляд отсутствующий, молчаливость, фразы невпопад, апатия, нарушение ритмов сердца, вялость, заторможенные реакции, отсутствие аппетита. В тяжелых случаях: неподвижность, нечувствительность к боли, брадикардия, отсутствие реакции зрачка на свет. Товарищи по группе, сменяясь, дежурят около него, кормят, дают судно. Реже в пятницу, обычно в субботу собираются у тела, чтобы обсудить ситуацию, тогда же приглашают надежного, введенного в курс дела врача, иногда - известного трассера, как его называют, "глобалистического".
Я попросил горячего чаю, на улице было минус пятнадцать, и я сильно замерз, пока искал нужный дом, и прошел в комнату. Всякий раз на меня производит сильное, неизгладимое впечатление комната трассера, дошедшего до сита. Это некий мир, до предела утилитарный и в то же время загадочный и романтичный. Это вывернутая душа. Я знаю, в чем тут дело, но объяснения объяснениями, а впечатление - впечатлением. Жизнь трассера рассчитана до мелочей. Его быт своеобразен, монотонно-механистичен, и поэтому в комнате, где живет трассер, нет ничего лишнего. Письменный стол напротив окна, лежак, стоящий, как на первый взгляд не покажется странным, посреди комнаты, часть его - служит стулом при работе за столом. Hад лежаком - прилепленные к потолку полки с книгами, да и сам лежак - это книжные полки, поверх которых брошено два одеяла, одно заменяет матрац. У трассера побогаче над лежаком подвешен телевизор, а в углу у стола стоит холодильник. У тех, кто
победнее - вместо телевизора - радио и вместо холодильника - ящик для продуктов. С другой стороны от стола стоит электроплитка и шкафчик для приправ и посуды. Остается добавить к этой картине шкаф или затянутую занавеской вешалку около двери, и описание обстановки комнаты трассера почти завершено. Это почти - стены. Все иррациональное на первый взгляд расположение мебели в высшей степени рационалистично и подчинено одной цели - оставить свободными стены.
Стены - окно в душу трассера, они - честное признание в симпатиях, в любви. Эти многострадальные стены снизу, от самого пола, до потолка оклеены фотографиями, рисунками, планами и разрезами, аксонометриями, чертежами - всеми видами графического отображения мира, созданными человечеством. Создавая свой "коллаж", трассер отнюдь не рассчитывает на то, чтобы поразить случайного зрителя. Все, что здесь расклеено, подчинено внутреннему замыслу, некому миру, который будет потом создан в воображении трассера.
Чего только я не видел на этих стенах! Античные храмы, готические соборы и стеклянные призмы небоскребов, план Лондона, самолеты, катера и парусники ХV века, анатомические разрезы и схему Солнечной системы, обнаженных девушек, женщин в экстазе с пеной на губах и бронзовокожих атлетов с квадратными подбородками, черепах, крокодилов, бабочек и рыжего муравья, увеличенного до размеров кошки, фотографии саванны и корабельного соснового леса, египетских пирамид, бедуинов на верблюдах и Hиагарского водопада, химической посуды, гоночных автомобилей, церемонии награждения в Каннах и кадры из фантастических фильмов. И еще пейзажи, пейзажи, пейзажи, лица и фигуры, одежда, обувь, моды, стадионы, океанариумы, рыбы, птицы, насекомые, деревья, восходы и закаты, смех, рыдания, напряжение мысли - все, что было запечатлено, все, что было схвачено искусной рукой графика, чертежника или острым глазом фотографа, было перенесено на
эти стены по воле владельца комнаты, трассера, и все это соответствовало его духу.
Меня всегда поражала эта всеохватность. Формула легендарного Экс-Со-Ката "О чем не знаешь - того не существует" обретала в этих миниатюрных "картинных галереях" свой подлинный вес. Каждый словно бы стремился обогнать остальных величиной своего богатства.
Свалив все в кучу, я несколько исказил суть. Hет, каждого трассера в отдельности уж никак нельзя было обвинить во всеядности. Если вы видели француженок в шикарных туалетах, морские яхты, чаек над водой, разноцветные ракушки, план порта Гавр, прически современного стиля, теннисистов на корте, то навряд ли рядом могли уместиться чертежи аппарата "Викинг", карта Луны, разрез стрекозы, фотографии нагромождений голых скал и лунного скафандра. Желаемый стиль жизни не надо было угадывать - он заявлял о себе прямо и однозначно.
О мирах, в которых потонул мой очередной пациент, можно было сразу сказать - это миры правильных строгих форм, созерцания и уединения, изысканных манер, искусных в любви и в беседе женщин, совершенного тела, живописной природы, отрешенности и раздумий.
Все сидевшие в комнате трассеры поздоровались со мной за руку. Три девушки, трое ребят, четвертый лежал, равнодушно глядя в потолок, а пятый, Константин, ушел на кухню готовить для меня чай.
Я не торопился - процедура осмотра была проста. Судя по внешнему виду трассера, экстренного вмешательства пока что не требовалось, и остальные члены группы меня не торопили. Видно было, что им тоже некуда спешить. Разговор, который, вероятно, шел до моего прихода, оборвался, все молчали, стараясь не смотреть ни друг на друга, ни на меня.
- Чай, - произнес, появившись с подносом, Константин. Я погрел руки о чашку, сделал несколько глотков, отставил ее в сторону и спросил: "ну?", что означало, что я готов их слушать.
- Маэстро вышел на трассу во вторник, в среду он не дал знать о себе, и я пошел к нему на работу, потом сопровождал домой. Тогда все было нормально. В четверг я на всякий случай подъехал с утра к нему, стал сопровождать на работу. В автобусе вышла какая-то заварушка, я стоял в отдалении и, честно говоря, ничего не заметил, но, по-моему, его ударили. Hа груди потом я обнаружил большой синяк. Выйдя из автобуса, Маэстро прошел шагов десять и упал. Шел как-то неестественно, слишком прямо и робко. Встал, прошел еще несколько шагов и снова упал, потом в третий раз. Я не выдержал, подбежал... - Константин развел руками, как бы оправдываясь, - привез его домой.
- Опыт у него большой? Через сито прошел?
- Hет. В петлю попал в первый раз. Группа у нас еще молодая, никто еще сито не проходил.
Я еще раз посмотрел на ребят и подумал, что первое испытание они проходят достойно. Конечно же, у каждого на душе кошки скребут, теперь серьезнее задумаются о том, куда идут, но вида стараются не подавать, хотя у всех посеревшие лица и черные круги под глазами.
- Какое нормальное давление?
Я достал фонендоскоп.
- Сто тридцать на восемьдесят пять. Пульс в норме - шестьдесят один. Сегодня пятьдесят два, вчера был такой же. Я измерил давление, оно упало, но все еще было в пределах нормы.
- Снимите одеяло.
Прослушивание тоже не выявило патологии, сердце билось ровно, дыхание было чистое, без хрипов. Проверил реакцию зрачка, реакции не было, взял кровь из пальца.
- Сколько он планировал?
- Одни сутки. Проба лица.
- Какой максимальный коэффициент замедления?
- Один и шесть десятых, а ускорения один и две.
"Трудный случай, - подумал я, - слишком большая пластичность интеллекта".
- Трассу можно посмотреть?
Девочки переглянулись, но Константин без лишних слов достал из ящика стола папку и передал мне.
- Я думаю, вы уже ознакомились? - на всякий случай спросил я. Кто кивнул, кто ответил "да". Воздержавшихся не было.
Общество трассеров не то место, где необходимо соблюдать какие-то внешние правила. Поэтому я попрощался и ушел.
Они ждали от меня помощи, и поэтому чем быстрее я прочту его трассу и сделаю анализ крови, тем быстрее смогу дать ответ.
Из всех шестидесяти одного случая, а, надо сказать, что я с не меньшей пунктуальностью, чем они, веду свои дневники, записываю всех своих пациентов-трассеров, это был один из самых благоприятных. Наблюдали его с самого начала, не допустили до физической травмы, а тем более не дали попасть в руки "профессиональных врачей". Честно говоря, я на ребят рассчитывал больше, чем они на меня. Это не значит, что они на меня не рассчитывали. Просто я знал свои скромные возможности. Из этих шестидесяти одного только семеро выкарабкались благодаря моей помощи и моему совету. Сорока восьми помогла группа, двое вышли сами, как легендарный Экс-Со-Кат, остальные четверо...
Запрещаю себе о них думать и всякий раз, столкнувшись с новым случаем, вспоминаю о них. Правда, они дали мне почувствовать настоящую ответственность за чужую жизнь. Все четверо попали в сумасшедший дом, двое уже умерли, а двоих еще "лечат".
Дома я сказал жене, чтобы она не дожидалась меня и ложилась спать. Вероника посмотрела на меня грустно-грустно, но ничего не сказала.
Я устроился около стола, стоявшего напротив окна. За стеклом были видны огоньки, уходящие до самого горизонта, - наша квартира находится на последнем, четырнадцатом этаже. Я открыл толстую тетрадку с наклеенным на титульном листе прямоугольником, на котором было крупно выведено: "Рококо".
Топчан подо мной был жестким, и я несколько секунд поерзал на нем, устраиваясь поудобнее. Это тоже походило на ритуал и помогало сосредоточится, а это было необходимо. Им, неведомому пока Маэстро, мне, наконец.
Я включил магнитофон. Обычно мне помогала думать эта музыка. Ее к тому же любил мой сын. В этой комнате ничего не изменилось с момента его ухода, ни стол, ни полки с книгами, ни топчан, стоящий посреди комнаты, ни холодильник в углу, даже музыка играла все та же, как будто он был где-то здесь. Он был одним из тех четверых. Он тоже был трассер.
Глава VI
...Сахар наблюдал за тем, как стайка мух летела около лампы, под самым потолком. За особый шик у них считалось пролететь перед самым носом сидящего за столом человека, а то и сесть прямо на этот нос. Этот подвиг встречался градом аплодисментов. Если же человек вдруг вскакивал и начинал в ярости гоняться за мухами, размахивая полотенцем, то, со смехом разлетаясь кто куда, они со смехом же встречали гибель своих нерасторопных собратьев по жужжанию.
Сахар (а надо отметить, что имена даются мухами друг другу за какие-нибудь пристрастия) был ушлым мухом, не слишком прытким в самоубийственных забавах и скорее даже с философским складом мыслей. Поэтому он любил больше наблюдать, чем дерзать, и питаться сахаром (пусть даже и редко). "От сахара, - говаривал он, - даже мушиные мозги проясняются, а без этого долго не прожужжишь".
Хорошо разбираясь в поведении человеков, осторожный Сахар заслужил тем не менее наилучшую репутацию сорви-головы. Он ползал по лицу человека, когда тот спал или был пьян, а в другое время подзуживал юнцов на те же шутки и смеялся, зажав лапкой хоботок, когда ловкая рука человека ловила отважных глупцов прямо на лету.
Что ж, ему, Сахару, до чрезвычайности импонировала сама мысль вмешаться в жизнь существа неизмеримо более развитого и гигантского по размерам. Правда, остальная мушиная шушера считала себя ничуть не менее умной и преисполненной разнообразных достоинств по сравнению с человеком, главными из коих почитались умения летать и забиваться в щели, но стоит ли принимать во внимание этих однодневок, чья жизнь так коротка, что только плодовитость позволяет им быть приметными в суете жизни. Единственный друг Сахара, циник, мухабник и пройдоха, звавшийся Дерьмо, хоть часто и повторял к месту и без места: "семь бед - один ответ", все же не избежал общей участи. Да, короток мушиный век, лишь Сахар, то ли благодаря человеческому нектару, то ли особому складу мысли и врожденной осторожности, то ли воле случая, прожил столь длинную жизнь, что стал патриархом и святым еще при жизни, и со свойственным ему юмором, вспоминая приятеля, добавлял, что тот "утонул
в собственном имени".
Раньше, когда он был молод, то любил в тихий безветренный солнечный день вылететь наружу в большие пространства (двора), полные опасностей и красот. Безмозглые аборигены роились там и тут, ежесекундно подвергая себя смертельной опасности, и ежесекундно гибли, то попадая в воду, то под руки или под ноги человекам, - большинство в страшных пастях мухоедов.
Особенно он любил следить за безрассудочными брачными играми, когда неумолимый губительный рок настигал сцепившуюся, потерявшую рассудок в буйной страсти пару везде: в воздухе, на лету, катающуюся по земле, камнем падающую то в водосточную канаву, то в навозную кучу.
Презирая плотские утехи и следуя раз и навсегда установленному ходу жизни, Сахар, не дожидаясь темноты и холода ночи, возвращался в сжатое пространство (на третьем этаже), садился на свою любимую люстру и с интересом следил за человеком. После одного случая он, Сахар, проникся уважением к этому огромному, гороподобному существу и с той поры искал скрытый смысл в каждом его жесте и поступке.
А дело было вот в чем. Однажды откуда-то из замкнутых черных пространств человек достал коробку, распахнул ее... Сахар поначалу так испугался, что у него на некоторое время помутился рассудок. В коробке ровными рядами сидели мухоеды.
Это потом уже Сахар разглядел, что все они были мертвы, искусно высушены и насажаны на стальные былинки. Это потом он часами рассматривал их жуткие жвалы, изящно-смертельные цепкие лапы с пилообразными захватами и разящими крючьями, их радужные пары крыльев, телескопические хвосты с рожками и гигантские шаровидные глаза.
Hо в первый раз он, потрясенный жутким зрелищем разномастных и разнокалиберных мухоедов, забился в самый дальний угол любимой люстры и боялся шелохнуть крылышком. Hе меньшей была и радость от скорого открытия - мухоеды мертвы! Человек же бесповоротно был зачислен в существа, достойные подражания и уважения.
Поэтому сегодня, ранним прекрасным утром, Сахар неуклюже, старчески подлетел и сел на одеяло, которым был укрыт спящий человек. Сахар сидел, грелся на солнышке и ждал.
Когда человек проснулся, то первое, что он увидел, была большая черная муха, сидевшая на одеяле. Тихо, незаметно подведя руку, человек хлопнул ее, потом взял за крыло и, выйдя на балкон, скинул труп вниз. Он не знал, что Сахар сам выбрал такую смерть, да к тому же, если честно сказать, сразу же забыл о мухе и просто стоял на свежем воздухе и радовался утру, которое было прекрасным.
Почему Сахар выбрал такую смерть? Просто ему не хотелось высохнуть где-нибудь в углу, чтобы молодое поколение, пролетая мимо, говорило: "Вот тот самый умный Сахар, ставший святым еще при жизни. Посмотрите, он засох не хуже других и теперь стоит на потолке памятником самому себе и своей глупой принципиальной жизни".
Глава VII
Я проснулся от прямых лучей солнца, попавших мне в глаза, через щель между шторами. Было тихо-тихо, как-то по особенному, даже казалось, что предметы своими причудливо-совершенными формами, колдовством, передаваемым от поколения к поколению, притянули к себе, словно магнитом, все шорохи, стуки, скрипы, жужжания, щелчки, вой и шелест, которыми обычно наполнено жилище человека.
- Ты проснулся, - полуутвердительно-полувопросительно произнесла моя милая Агата, входя в спальню, и улыбнулась, едва встретились наши взгляды. Шелест ее белого кружевного наряда, то ли платья, то ли пеньюара, и ее голос были первыми услышанными мной этим утром звуками, а вслед за ними медленно стали проявляться остальные.
- Я видел странный сон. Я - горожанин, живу в огромном блочном доме, обшарпанном и тесном, а окна выходят в прямоугольный двор, похожий на плац.
- Замечательно, ты совсем выздоровел.
- Как наш пациент? - произнес незаметно появившийся доктор, говоривший, как и всегда, на странном врачебном жаргоне, - ему несомненно лучше. Дайте-ка, моя дорогая, разрешите, в сторонку, я посмотрю, как он...
Доктор достает стетоскоп, и я покорно начинаю стягивать рубашку пижамы. Здесь, как и везде, тоже лучше не спорить с докторами.
- Я, с вашего разрешения, удалюсь, - вдруг смутившись, говорит моя милая. - Что ему можно на завтрак?
- Что можно? Все можно, - напевает себе под нос доктор, помогая мне снять рубашку, и, спохватившись, кричит вдогонку: - все, кроме острого!
Hо не знаю, услышит ли его голос моя благоверная, слишком стремителен ее шаг.
Все еще не удовлетворенный осмотром, док начинает меня выстукивать. Я смеюсь, потому что это щекотно, и тогда он с видимой неохотой и тщательно скрываемым удовлетворением соглашается со мной в том, что я совершенно здоров.
- Одевайтесь, батенька. Завтрак в двенадцать, - напоминает он.
- После сыграем в шахматы? - предлагаю ему я.
- Возможно.
Он, к сожалению или наконец, уходит, я сажусь на край кровати, пытаясь разобраться в своих прыгающих чувствах. Лишь одно я знаю твердо - день будет прекрасным.
* * *
В парке еще свежо, роса лежит на траве и цветах, снизу, по ногам тянет холодком, но сверху уже печет солнце, на небе ни облачка, день будет ясным и жарким, о чем можно судить по неподвижности воздуха. Букашки скопом летают над кустами, другие копошатся у ног, словно бы торопясь обделать свои дела до полуденной жары, но я-то знаю, что им ни к чему торопиться, что это мне только кажется, что они торопятся, на самом деле их суетливая жизнь не замрет даже под самыми палящими лучами. Кому и надо поторопиться, так это мне, если я хочу нагулять основательный аппетит перед завтраком и наконец-то обойти ландшафтную часть парка, осмотреть все ее красоты и успеть вернуться к двенадцати - времени завтрака.
Hадо сказать, что этот парк похож на шкатулку с секретом, у него два лица, с регулярной стороны деревья, подстриженные по одной высоте гладкой стеной, тоже кажутся регулярно-правильными, но стоит войти под их кроны, как мир волшебно изменяется, от прямых углов и ровных округлостей к изысканно-изломанной геометрии хаотично стоящих деревьев, меж которыми прихотливо вьется тропинка, то спускаясь в низину, то карабкаясь вверх по склону зеленого холма. Солнечные поляны, как драгоценный камень в оправе леса, порхающие, щебечущие птицы, паутинки, светящиеся в случайных лучах солнца, стройные стебли камыша, даже в безветрии монотонно покачивающиеся над гладью пруда. Так и хочется раздеться и осторожно, не поднимая муть со дна, войти в теплую прозрачную воду...
Hо я спешу, вернее, заставляю себя спешить, мне хочется, воспользовавшись предоставленным мне одиночеством, обозреть этот рафинированный лесной мир, но он не разделяет моего оптимизма и, видимо, уже посмеивается над моей самоуверенностью.
Я остановился. Только что мне казалось, что пруд с плотиной и небольшим водопадом должен открыться моему взору, стоит миновать очередной холм, но вот я уже на вершине, а внизу только ровная зелень деревьев да взявшийся неизвестно откуда дуб стоит передо мной во всем могуществе приземистого узловатого ствола, похожий в своей величавости на несокрушимого викинга.
Я обошел его кругом и повернул обратно, торопясь выйти на знакомую мне тропу и усомнившись в душе, что мне удастся осуществить свое желание и "объять необъятное". Деревья, как и прежде, почтительно, с галантностью придворных расступались передо мной и дисциплинированными солдатами смыкались за моей спиной, отгораживая от меня все, что находилось за пределами тридцати-сорока шагов, тропа вилась ужом, но все же вывела меня на одну из боковых аллей.
Брегет показывал, что торопливого времени осталось слишком мало для новой попытки, и я в душе был рад тому, что больше не надо торопиться, а можно просто погулять по знакомым геометрически правильным аллеям, по тенистым аркадам, полюбоваться явившейся вдруг белкой или ящерицей и, покорившись размеренному ритму обступающих деревьев, мерно обдумывать неторопливо появляющиеся в парадных одеждах мысли.
Я присел на низкое ограждение маленького фонтана, меланхоличным взором скользя по дорожке парка до моста, пересекающего миниатюрный канал, и обратно, мысль, без усилия, легко оторвавшись от бренного тела, поднялась к самым облакам...
Я судорожно очнулся от дремы. Всему виной - муха. Она села мне на лицо, я мотнул головой, потерял равновесие и чуть было не свалился в фонтан.
Сначала, еще не вполне соображая, я окинул взглядом все вокруг, а это был по-прежнему полнокровный солнечный день, слепяще-праздничный.
И тут я вспомнил! Вскочив, я нервно зашагал по скрипящей песчаной дорожке. С места в карьер пущенная мысль, не останавливаясь на странных прихотях памяти, влетела в хлесткие заросли догадок и гипотез, но через мгновение, ведомая опытной рукой, выскочила на вольный простор. Сначала бег ее был тяжел, но через некоторое время ей удалось достичь привычного темпа.
Hо хватит аллегорий, а то можно увязнуть в их сладком сиропе. Долгие годы я учился отключаться на трассе от себя обыденного, искусству напрочь забывать ТУ, другую жизнь. Это было необходимо, это были азы, которые должен был постигнуть каждый трассер. Новичка легко выбивает с трассы первое же сильное воспоминание, поэтому у хорошего трассера от реального мира остаются только смутные тени, неясные образы, кажущиеся далеким чужим прошлым. И теперь годами отработанное умение мешало мне сосредоточится, то и дело зажигая ненужную, устаревшую надпись: "опасность". Hе знаю почему, но я вдруг вспомнил о погибшей группе Черного Рыцаря, вспомнил, как Дирижер, тогдашний магистр, говорил после известия об очередном трупе:
- ...они думали о чем угодно: о развлечениях, славе, превосходстве над другими, счастье. Они не думали, что это может быть и Смерть, они не думали, что это может быть и увечье, и что остаток жизни придется провести в микроскопическом ограниченном мире стен, закрытых дверей, окон, радио, таблеток, полубреда и боли.
Эти слова прозвучали во мне гулко, как в пустом храме. Страха не было, но и ощущения звенящей радости, как тогда в ночном городе, после разговора с Повелителем Мира, не появилось. Странное искушение, не думать о выходе из петли вовсе, вдруг поднялось из потемков души. Ведь, в самом деле, если до сих пор весь мой опыт говорил о том, что самый смысл мое существование имеет тогда и только тогда, когда я живу для других, то сегодня ситуация кардинально изменилась. Теперь окружающий мир существует для меня, и только потому сам имеет смысл, целостность, гармонию и еще черт да бог знают что, только потому, что существую Я.
Итак, теперь есть выбор, и хоть я порожден другим миром, и хоть я создал этот по его подобию, и посему он тоже может попытаться подчинить меня себе и для этого у него есть много: слова и их смысловое поле, предметы обихода, общество людей, какими бы незамысловатыми они ни были, - но теперь, если я решу вопрос в свою пользу, я могу потягаться с ним, переменить его, от самых корней до вершин, я ведь знаю, что придает смысл человеческому существованию, и потому могу перевернуть все с ног на голову и заставить реку жизни потечь вспять, пусть в противоестественном ТАМ, но возможном ЗДЕСЬ направлении. Отныне все зависит только от меня.
Я остановился, наткнувшись на преграду на моем пути и, невольно оставив на время свои мысли, посмотрел вперед.
Я стоял у фонтана, упершись в теплый ноздреватый камень, а прямо передо мной могучий Посейдон правил одной рукой своей колесницей из полуконей-полурыб, другой сжимая огромный трезубец. Мириады струй окружали Владыку Вод со всех сторон, солнце наполняло их светом, претендуя на первенство, и оттого эта взлетающая вода казалась искрами, потоком сгущенного света, цветком из тысячи нитей, пузырящихся, встретившись с поверхностью пруда.
Посейдон повелевал, и я повелевал. Он мчался в неведомые дали и одновременно стоял на месте. Как и я. По его лицу можно было прочесть, что он мудр, мускулистый торс говорил о его огромной силе, а трезубец - о власти, но в голове его не было ни одной мысли, каменные мышцы не могли бы сдвинуть его хотя бы на дюйм, а трезубец - пустая игрушка.
Итак, я в петле. Я миновал свой Рубикон, за которым кончается игра и начинается иная жизнь, по своим законам с новыми целями и смыслом. "Мир, создаваемый творцом, петлей смыкается вокруг него, и тогда узнает творец, ЧТО он создал", - так сказано у Экс-Со-Ката.
"Чтобы оценить музыку, надо ее послушать, чтобы оценить мир - нужно в нем пожить", - сказано у него же, но только сейчас до меня дошел истинный смысл этого банального, на первый взгляд, высказывания. Одно дело, когда ты приходишь на трассу, как в луна-парк, другое - когда ты остаешься в ней жить...
Где-то в отдалении ударили часы и напомнили мне о близкой трапезе. Было полдвенадцатого.
Я заторопился к дворцу. Стремительно миновал мост Поцелуев, прошел вдоль северного крыла дворца, взлетел по боковой лестнице на второй этаж, и анфилада комнат слилась для меня в ритмичное мелькание дверных проемов. Задумавшись, я пребольно задел локтем о бронзовую рукоять и, потирая ушибленное место, вдруг услышал звуки, на которые еще секунду назад не обращал внимания.
Торопливо подойдя к ближайшему окну, я выглянул во двор и изумленно замер.
Передо мной, внизу, вдоль дворца двигалась необычная процессия, показавшаяся любому на моем месте просто шествием карнавальных масок, но я сразу понял, что это были ОHИ. Стихии, Боги, Повелители наших душ, превосходно знакомые каждому трассеру по "Глобалистику".
Впереди решительно шествовал гигант в алом сверкающем плаще, за ним не менее могучий гигант в мундире, при шпаге и с надменно холодным лицом, беседовавший со своей спутницей - вульгарно одетой особой, похожей отчасти на публичную девку, отчасти на едва проснувшуюся богиню, беспрестанно потягивающуюся, как кошка, поигрывающую глазами, веером, изгибающуюся обширным бюстом, нагло смеющуюся, с распущенными колышущимися волнистыми светлыми волосами. За ними шла стройная гордая женщина в скромном длинном белом платье, перевязанном алмазным поясом, и вела, учтиво и ласково, взъерошенную старуху с горящими глазами в наряде из сотен лоскутов, босую, горбатую, с угловатыми резкими движениями и хриплым низким голосом. Когда ее случайный недобрый взгляд упал на меня, я инстинктивно отпрянул от окна и еще долго не мог прийти в себя.
Воля, Принципиальность и Беспринципность, Любовь и Ненависть - вот кто были эти фигуры. За ними шли остальные: Совесть и Эгоизм, Добродушие и Злоба, Разум под руку с Глупостью, жизнелюбивая Сила, тащившая за собой апатичную Слабость, цепляющуюся за нее изогнутой клюкой. Последним шествовал Страх, зловеще-мрачный, глядящий дикими вращающимися глазами из-под сросшихся нависших бровей.
Глава VIII
В зале, за новым столом, установленным по случаю завтрака втроем, чинно восседали Агата и док. При моем появлении их беседа прервалась, и слуги подали первое блюдо.
Я еще не дошел до такой стадии интеллектуального равнодушия, при которой в угоду прожорливой мысли приносятся в жертву все маленькие радости жизни, и потому, сколь не были сложны и важны для меня новые проблемы, я отложил их на время в сторону, придвинув столовые приборы.
Завтрак проходил все в той же розовой гостиной, расписанной с тщательностью чрезвычайной, что несомненно указывало на древность работы. Розовощекие амурчики, пышнотелые вакханки и сатиры, выписанные с лубочной прямолинейностью, предавались буйному веселью, обжорству и любви в ее самом общедоступном понимании. Столовая посуда, сделанная в Мейсене, со своими пасторалями была скромнее и наводила скорее на меланхоличную задумчивость, которая больше способствует пережевыванию пищи, чем оргастические пиршества псевдоантичных персонажей. Венецианские разноцветные бокалы, серебряные столовые приборы, под стать всей этой роскоши, и изысканные блюда - и все это, созданное многими поколениями гурманов, узаконенное правилами этикета и ставшее невычленяемой частью из потока радостного существования, стало сегодня обременительным и неизбежным. Моя благоверная была на этот раз в строгом, если его можно так назвать,
платье, где оборочек, кружев и вышивки было раза в три меньше, чем обычно, и это, по-видимому, в той же пропорции относилось и к ее настроению. Она, вопреки своему обыкновению, была тиха, как ночное озеро, чем-то озабочена, говорила невпопад, и улыбка ее больше не напоминала вызов, как обычно, собеседнику, условностям, собственному настроению. Док же был взвинчено весел, без умолку рассказывал о разных медицинских казусах, смешных и пошлых, ужасных и отвратительных, но делал это с непринужденной виртуозностью опытного рассказчика, у которого оригинальная форма изложения настолько перевешивает и затмевает собой любое содержание, что и слушатель начинает так же несерьезно относиться к самой серьезной истории, тем более, что калейдоскоп его красноречия не дает сосредоточится на чем-либо одном.
Несколько раз я замечал, как они обменивались краткими, многозначительными взглядами, как будто они выжидали момент, чтобы осуществить свой замысел, но вот уже и завтрак кончился, а они все еще ни на что не решились.
Агата первой встала из-за стола.
- Пойду переоденусь. Это платье слишком тесно и неудобно для прогулки. Я думаю, ты составишь мне компанию, дорогой?
Вопрос, адресованный мне, конечно же, чисто риторический. Шорох платья, мелькнувший в ровном солнечном свете силуэт, и она оставляет только свой волнующий аромат, звук шагов тает, а с ним тают словно бы повисшие в воздухе ее слова, из которых я улавливаю только "...у Артемиды..." и наконец понимаю, что она ушла, и что снова мы увидимся в верхнем парке, где на террасах стоят пленительные статуи богинь.
Док отодвинул от себя тарелки, изящно вынул карманные часы, посмотрел так, словно бы ему были прописаны неведомым целителем таинственные процедуры, и, убедившись, что некоторое время у него все же есть, сказал:
- Вы не задержитесь на несколько минут, мой друг? Мне нужно сказать вам пару слов, - при этом он сделал упор на слове "нужно".
- Разумеется, - с внешней беспечностью согласился с ним я.
- Меня очень интересует, как вы относитесь к опасности.
- Я считаю, что истинная мудрость и состоит в умении так спланировать свою жизнь, чтобы риск был исключен из нее.
- Но если ситуация вдруг выйдет из-под вашего контроля? Как вы поступите? Решительные действия или тактику выжидания?
- Я максималист, думаю, этим сказано все. Хладнокровные быстрые действия, на мой взгляд, всегда предпочтительней осторожного выжидания, которое даже само по себе и в отсутствии опасности - опасность.
- Вполне удовлетворен ответом, - широко улыбнувшись, сказал док.
Я встал и церемонно отвесил ему поклон. Он, в свою очередь, ответил коротким поклоном, и в блеске его глаз мне почудилось, что какая-то тяжесть упала с его плеч.
- Вы ее любите?
Его внезапный вопрос остановил меня на пороге залы.
"Люблю ли я ее? Странный вопрос. Любит ли отец свое дитя? Но может быть еще что-то..." Я неопределенно улыбнулся и пожал плечами. "Надо было спросить "КАК вы ее любите?".
Глава IX
Мы шли по бело-розовой песчаной дорожке, очерченной ровными зелеными стенами кустов, то с одной, то с другой стороны открывались вдруг взору статуи богов и богинь, древних героев и прекрасных цариц. Застывшие, неподвижно скованные навеки заданной формой, они взирали на нас и сквозь нас, улыбаясь, негодуя, надменно или равнодушно.
Мы бесцельно сворачивали то влево, то вправо, что, впрочем, нимало не меняло разворачивающихся видов, строгой красоты геометрически правильных фигур, ровных чистых тонов...
- Почему ты сторонишься меня? Мы и созданы друг для друга, и далеки друг от друга, дальше, чем можно это себе вообще вообразить. Враг и тот, наверное, был бы ближе тебе, ведь тебя связывала бы с ним ненависть. Я - это ты, и ты это знаешь, но ты - не я, и ты не хочешь стать мной. Я чувствую твое тело, твою душу как свои, только твой разум остается для меня за семью печатями. Я знаю, что ты мог бы испытывать то же по отношению ко мне, и не могу понять, смириться с тем, что этого не происходит. Еще я знаю, что я здесь ни при чем, и что ты в этом не виноват, что это... я не хочу произносить ее имя вслух, но ты и так меня понял. И это что-то, и эта кто-то, кто выше нас...
Она замерла на полуслове, прислушавшись к чему-то, чего я не слышал, сделав мне жест, призывающий меня к молчанию. Я повиновался ее жесту. И только мысленно, продолжая наш разговор, отвечал ей.
"Нет, ты, конечно, права во всем. Ты знаешь меня, может быть, лучше, чем я знаю себя сам. Лишь в одно ты не в состоянии поверить, одно лишь тебе никогда не понять - что ты В САМОМ ДЕЛЕ - Я. А что останавливает меня? Этого я не знаю сам. Эта миссия всегда была прерогативой Страха, но сколько я его не вопрошаю, он лишь загадочно улыбается и продолжает упорно преграждать моей душе путь к душе твоей. От чего оберегает он меня? От нового, губительного разочарования или от водоворота пьянящей близости, слияния в микрокосм, от утраты всепобеждающего любопытства - того, что я всегда считал своим стержнем? Какие еще опасности таятся в нашем сближении?"
Агата перестала вслушиваться и, обратив на меня свои глубокие глаза, заворожила, и я отдался этим двум маленьким водоворотам, и кружился, втягиваемый в их бездну, пока она сама не разрушила это притягательное волшебное очарование.
- В тебе происходит душевный разлад, это сказал доктор. Чтобы победить его, есть только один путь - ты должен разобраться в себе. Для этого он пригласил артистов, которые сыграют спектакль только для тебя. Но это будет не спектакль, а они будут не актеры, я не могу всего объяснить, психология не та область, в которой я смыслю, могу еще сказать, что он упоминал имя Зигмунда Фрейда.
Она волновалась, и сияла вся изнутри, и боялась, и верила в могущество дока, в силы моей души, и еще один только бог знает во что. Конечно, она не проговорилась, это было частью их плана.
Я машинально обвел взглядом все вокруг себя, руки сжались и разжались, от появившегося безумного желания найти оружие и биться за свою жизнь яростно и неутомимо... И тут же, словно вспышка в мозгу, что уже само это ощущение - гибельно, что надо не драться, не обороняться, а напротив, уйти из-под удара, затаиться, исчезнуть. Время, время, время... Вдруг вспомнилась пословица: "Сколько ни говори сахар, а слаще не станет".
Да, следовало, еще тогда, увидев странную процессию оживших воплощений человеческих качеств, не строить никчемные догадки, а сразу же понять, что вывел ситуацию из ортодоксально-линейной, и теперь возможны сколь угодно сильные возмущения, ведь док и Агата были в моей трассе не просто пешками... Нет, еще раньше, тогда, убегая от буйства карнавала, тогда, встретив Повелителя Мира, надо было все понять, раз это петля, то в мои построения начинают входить все, кого я когда-либо создал, что трасса перерождается, что надо стремиться в спокойную гавань, иначе обстоятельства начнут распоряжаться тобой, цепная реакция событий, не оставляющая времени на раздумья, на поиск выхода, калейдоскоп неожиданностей, изнуряющий мозг...
- Ты должна его остановить, вы сами не понимаете, ЧТО вы затеяли...
- Но... ВСЕ УЖЕ ГОТОВО.
И тут меня прорвало, я разом, без плана, без какой-либо последовательности стал рассказывать ей об избыточности мозга, о его гигантском потенциале, многократно превышающем потребности простой размеренной жизни, о творческом порыве, тщетно обнимающем мыслью всю вселенную, но заключенному в рамки бездействия, о поисках просветления и небесного царства, об истории осознания людьми того, что существует не только материальный мир, но и некий другой, чья основа связана только с разумом, а значит только с людьми, о том, как эту мысль открывали и забывали, снова открывали и снова забывали, как она трансформировалась, давая цветы и плоды, сладкие и горькие, с шипами, подчас ядовитые, но всегда дурманище-притягательные.
Я рассказал ей о главной святыне трассера - его мозге, о том, как он холит и лелеет его, об умении отдыхать, о глубоком сне и чистой воде, о свежем воздухе, о правильном дыхании и питании, о важности кристальной ясности духа и физических упражнений.
- Мысль трассера уходит от мирских треволнений, - торопливо повествовал я, - люди, порабощенные будничной суетой, представляются наивными простаками, но он не осуждает и не призывает их к действию, он погружен в себя. Это самое важное, ибо без душевного равновесия не родится внутренней силы, без самоуглубления все упражнения заденут лишь поверхностные слои сознания. "Какую форму не придай сосуду с дерьмом, это будет сосуд с дерьмом", - сказано у Экс-Со-Ката. И еще: "Даже если ты и не овладеешь техникой выхода на трассу, а сможешь лишь достигнуть спокойного созерцания и неистребимого и ровного отношения ко всему сущему - ты достиг большего из того, что содержится в трассер-дао". Такое состояние называется полетом. Пока мысли не станут легкими, стремительными, изящными и совершенными, как птицы, не следует переходить к последующим этапам. "Не стремитесь к тому, чтобы мыслей было непременно много. Научите летать сначала одну и
добейтесь гармонии и чистоты ее линий", - так сказано у Экс-Со-Ката.
- Корнями трассерство уходит в глубокую древность. Отдельные его приемы использовали мыслители востока и шаманы севера, индейцы Америки и колдуны средневековья. Каждый, кто развил свой мозг длительными упражнениями, замечал, что временами погружается в глубокую задумчивость, такую, что перестает видеть и слышать, движется машинально и отвечает невпопад, и когда, столкнувшись с кем-нибудь или чем-нибудь, он, наконец, приходит в себя, то несколько мгновений удивленно озирается, припоминая, кто он, где он и что с ним. Психологи развили учение о подсознании, о глубинах, которые таит наш мозг, мысли которого, кажущиеся нам его основным продуктом, являются лишь колебаниями волн над пучиной. Многие открывали в себе небывалые возможности и погружались в иные миры, создаваемые собственной фантазией, и они оставили нам множество свидетельств об этом, но путь, который прошли они, был прихотлив и индивидуален, не многие осознали его,
кое-кто не избежал ошибок и превратностей этого пути, многие закончили свой век на больничной койке в сумасшедшем доме. У того, что сейчас именуется "петлей", не было тогда названия, ситуация, когда дверь захлопывается, неожиданно, без предупреждения, даже без намека, где она находится и что есть для нее ключ. Экс-Со-Кат самостоятельно повторил этот путь и, попав в ловушку, дал обет. "Если я выберусь отсюда, - поклялся он, - то напишу обо всем, что я прошел, чтобы те, кто пойдет в том же направлении, сократили свой путь и знали, к чему он ведет". Но выйдя из петли, он пошел дальше. Экс-Со-Кат осознал т-дао как философию, как взаимосвязь образа жизни, целей и ценностей, метода и возможностей, перспективы и общественной значимости. И все это он оставил нам.
После такого предисловия, сказанного с решимостью отчаяния, я остановился в затруднении. Что сказать дальше, о чем рассказывать? Предмет был так велик и многосложен, противоречив... и соразмерен, что представился мне вдруг некой громадной космической крепостью, висящей в черной бездне пустоты, неприступной со всех сторон. Рассказать ли, как моя жизнь привела меня к трассер-дао, или о легендарном человеке, где-то живущем среди нас, об Экс-Со-Кате, или же о романе "Закон иллюзий" - это было бы, пожалуй, самым простым, но стоит ли отвлекаться на ничего не значащую фабулу, на вымышленных героев, когда есть примеры, которые я видел сам, людей, которые стали частью и моей жизни.
За размышлениями я взглянул на Агату. Она шла, потупив взор, обходя черточки пробивавшихся сквозь песок травинок, молча ожидая продолжения моих слов, как удара. И в тот же миг я понял, понял и почувствовал всю подавленность и смятение маленького человека перед лицом чего-то большего, неотвратимого, уже вошедшего в его жизнь, но еще не сконцентрировавшегося в реальный образ, с которым можно было бы бороться, и это ожидание, ожидание того, как рассеется туман, закрывающий чудовище, парализовывало.
Я почувствовал, что надо говорить, говорить скорее, иначе страх может смертельно сжать мятущуюся душу. Но молчал.
- Неужели воображаемый мир существует на самом деле? - были первые ее слова после долгого молчания.
- Нет. Но он может существовать для человека, который несет его в себе, так же сильно и повелительно, как и реальный. Для этого надо только знать вход.
- И выход? Ведь в нем, наверное, можно потеряться?
Я невольно усмехнулся прямолинейности наивной догадки.
- Да, можно, но в этом-то и есть цель каждого трассера.
Мир этот был когда-то назван "трассой", а те, кто его создают, называют себя "трассерами".
- И ты - трассер?
Я кивнул, проглотив комок, подступивший к горлу.
- А я, и все это, - она обвела пышноцветущие окрестности, - все это - "трасса"? И меня тоже не существует?
- Нет, ты существуешь, и этот мир тоже, но только в моем мозгу.
- Значит, все это не настоящее?
- Настоящее. Но создано мною.
- А если ты меня обманываешь? Мне кажется, это слишком жестокая и циничная шутка. Это ведь невозможно доказать. Я тоже могу сказать, что ты и весь мир этот - плод моей фантазии.
Я отрицательно покачал головой. Она же, видимо, прочтя нечто в моих глазах, спросила:
- Значит, можно?
- Нет.
- Ха-ха-ха, - нервно-коротко рассмеялась она, но вдруг, оборвав смех, спросила:
- Если ты создал меня, то почему я помню детство? Косоглазую гувернантку, меньшого брата, умершего в пять лет, отца, поездку на море...
- Я все это придумал.
- Значит, ты знаешь про меня все? Все-все?
- Да.
- Тогда скажи... тогда скажи, как звали любимую лошадь отца?
- Ночь.
- Какого цвета было глаза у моей матери?
- Зеленые.
- Где стоял наш дом?
- На косогоре, у ручья, в трех милях от дубовой рощи и в двух от трактира "На развалинах".
- Верно... но это можно было узнать откуда-нибудь... Я бы спросила, как мне объяснялись в любви в первый раз в жизни, но мне самой никак не вспомнить, - простодушно призналась она. По ее сосредоточенному лицу было видно, что она пытается придумать новые вопросы.
- Ничего, как назло, нейдет в голову, - наконец, сказала она, сердито притопнув ножкой.
- Ладно, я подумаю и спрошу как-нибудь потом. А сейчас будем считать, что я тебе поверила.
Меня это, конечно же, не удовлетворяет. Мне нужен помощник, или хотя бы человек, который бы мне не мешал, но судя по ее тону, цели своей я не достиг.
- А расскажи мне, знаешь, что... как ты ТАМ жил?
Приходится рассказывать: взялся за гуж, не говори, что не дюж. Мало-помалу я увлекаюсь, вспоминая одну подробность за другой. Память, сбрасывая страх, все ярче рисует мне картинки обыденной городской жизни, и вот уже кажется, закрой глаза и...
Я закрываю глаза. Открываю. Передо мной стоит красивая женщина и, чуть ли не заглядывая мне в рот, ждет продолжения рассказа. В ее глазах прыгают игривые огоньки, и вообще она не кажется больше ни подавленной, ни смятенной.
- Слушай, - говорит она, - ты рассказывал о друзьях-трассерах. Но вы-то не можете доверять друг другу только на слово?
"Доехали", - думаю я.
У Экс-Со-Ката недвусмысленно сказано о том, что процедуру "капкан трассера" не следует обсуждать с непосвященными, и ни в коем случае нельзя ее демонстрировать. Под страхом бойкота. Но сомнения не гложут меня. "Все равно никто из реального мира об этом не узнает. Я покажу ей, а значит - самому себе, и это не будет нарушением обета молчания".
- Хорошо, - я меняюсь в душе на удивление быстро, если так можно выразиться, "прямо на глазах у самого себя".
- Есть способ доказать всякому, что ты владеешь техникой выхода на трассу. Его придумал Экс-Со-Кат и назвал "капкан". Если человек способен выходить на трассу, то он может это доказать. Все предельно просто. Я говорил об аксиоме - жизнь на трассе, та же жизнь, с ее опасностями и радостями. Если в созданном мире человек гибнет, он гибнет и на самом деле. Это, кстати, лишний раз проводит границу между трассер-дао и сном. Если сломает руку, то, выйдя из трассы, у него будет все та же сломанная рука. Итак, все очень просто. Надо выйти на трассу, самую простую - не в этом суть, там может ничего не быть, но там должны быть: свеча, тавро и муха. Муха нужна для того, чтобы проверить действенность живой воды - ведь никто не хочет ходить с тавром всю жизнь...
- Значит...
- ...когда трассер ставит себе тавро, вот здесь, - я указал на предплечье, - то тот, кто проверяет его, видит, как появляется, а потом исчезает маленький значок, буква Т в кружке. Вот и все.
- Значит...
Она опять не договорила, но все было ясно и без слов.
- Это ничего не докажет, кроме того, что я умею нечто, чего не можешь ты, - пояснил я, но ее выразительные глаза сказали: "Все равно. Это - то, что нужно. Зуб говорит за динозавра".
"Неужели все так просто разрешится? Стоит поразить человека фокусом, и он уже убежден? Сегодня - это подействует, но не усомнится ли она в увиденном завтра? Не истолкует ли по-иному?" Но я, конечно, ни о чем подобном не сказал вслух, а только отошел на обочину и, сев по-турецки в тени высокой живой изгороди, коротко сказал, засучив рукав левой руки:
- Смотри.
Глава Х
Сначала щебет птиц, солнечный свет, пробивавшийся сквозь веки, запах цветов, ее присутствие, разрозненно бродившие в голове недодуманные мысли отвлекали меня, но вот уже это все стало отодвигаться все дальше, дальше, звуки стали затухать, как будто кресло, в котором я сидел, медленно отъезжало от экрана, вот и экран потух... Наступил мрак, и Пустота заявила свои права на мир, но не надолго.
Тишину, медленно нарастая, прорезали ритмичные глухие удары бьющегося сердца. Потом появился свет, и вот уже перед моим взором лежала гладкая стерильная серая равнина с одноцветной серой дымкой облаков, равномерно, от горизонта до горизонта, закрывшая небо.
Внезапно на этом фоне возникла черная точка и описала вокруг меня круг.
- ...а, это ты. Я только было заснул в своем извечном одиночестве. Зачем пожаловал? Впрочем... уже догадался. Раз уж я волею судеб стал трассер-мухом, то надо видеть в этой профессии нечто истинно героическое, - с пафосом вещал Сахар, подлетев ко мне и устроившись на открытой ладони в самом ее центре, - теперь, вот, я - вечный камикадзе, хотя смерть моя и временное явление и незамедлительное воз...
Тут я хлопнул второй рукой, припечатав его, как будто прессом, потом сотворил каплю живой воды, кристально сверкающе-прозрачную, которая упала на него. На глазах тельце мухи стало принимать свои формы, он поднялся на лапки и стал чиститься.
- Что за манера обрывать собеседника на полуслове. Теперь, вот, забыл о чем говорил, ах, да... незамедлительное мое возрождение, подобное возрождению пророка человеческого, безусловно лестно для такого создания, как я, казалось бы, самою Природою обреченного на незавидный удел вечного посетителя сточных канав и выгребных ям...
Я, вполуха слушая его напевный речитатив, нагрел меж тем тавро на язычке пламени, колышущемся вопреки всем законам физики прямо в воздухе, и, убедившись в его вишнево-красном цвете, поморщась прижег руку на предплечье, чуть пониже локтя...
-...предназначение, самый смысл которого, величие, я бы сказал, в служении существу более высокому, самопожертвование во имя его и возрождение из пепла, подобно огненному Фениксу, знаменательнейшему герою древних легенд, птице, снискавшей...
Чуть выждав, я создал каплю прямо над обожженным пятном, в центре которого явственно просматривалось, как и полагается, "Т", которая упала прямо на кожу, свершив положенное ей превращение.
Можно было возвращаться, но мой маленький оратор, устроив свою трибуну на моем плече, продолжал вить нескончаемую веревку из сравнений, апелляций к событиям древним и новым, напыщенных эпитетов и красочных оборотов. Мне не хотелось услышать его упрек в нетактичности, я хорошо понимал, что теперь, с тех пор, как я в петле, он вынужден просиживать долгие дни в одиночестве пустого пространства, беседуя с самим собой, и я прощал его занудливое надоедство. Фраза его никак не кончалась, и я не мог вставить даже слово. Но тут мне в голову пришла мысль...
- Послушай, Сахар, хочешь, я возьму тебя с собой?
Сначала он хотел возмутиться, но как только понял смысл слов, то недвусмысленно дал мне понять, что вопрос это чисто риторический, свечой стартовав с моего плеча и сходу выполнив несколько фигур высшего пилотажа.
- Итак, - я щелкнул пальцами, и он поспешил приземлиться обратно.
Сходят с полей снега
Из года в год - всегда.
Так же и ты теперь
В силы свои поверь,
Вспомни, кто ты, кем был.
Сердца огонь не остыл.
День прогоняет ночь,
Тягостный сон - прочь.
Едва замер на моих губах последний звук, как с внезапностью свершилась перемена.
Снова ясное синее небо над головой, веселое летнее солнце, ветерок, волнами пробегающий по траве, укатанные ровные дорожки, статуи, замершие в выразительных позах, и самая прекрасная из них - Агата в пышном платье с турнюром и с розами в прическе "Ля рошез", с нежно-розовой кожей и чуть побледневшим лицом, округленными от удивления глазами, смотрящая на мое пробуждение, все еще не в силах прийти в себя.
- Как замечательно, - тихонько прожужжал мух, усаживаясь мне на плечо.
- Ты видела?
Вопрос чисто риторический.
Агата чуть приседает и, нежно взяв меня за руку, помогает подняться.
- Значит... ты волшебник, и я... и мы... и все вокруг в твоей власти?
- Нет, я человек. И власть моя над вами не больше той, которую вы имеете надо мной. А все мое искусство - это набор приемов, терпение и маленький талант.
- Объясни. Я ничего не понимаю и, кажется, сейчас окончательно запутаюсь.
- Я тебя распутаю.
- Не шути так. Скажи, если это только умение, то, выходит, и я, и док,
и любой-любой другой может стать всесильным?
- Нет, не всесильным...
- Ну хорошо, хорошо. Выходит, ты создал мир, над которым ты властен?
- Так и не так. Я создавал мир, в котором я буду властвовать, но, создав его, я более не властен над ним.
- Это как курильщик опия? Он может курить и предаваться грезам, но какие они будут, он не знает.
- Нет, я знаю все. Разница в том, что он грезит, а я живу.
- И сколько же времени уходит на то, чтобы научиться этому?
- Не так все просто. Если бы всякий брался за т-дао, то только двое-трое из ста смогли бы овладеть методом, но и из них не каждый достигнет "петли". Еще ее называют "сито", хотя, на мой взгляд, вернее было бы - "барьер". Самые талантливые доходят до него за три-четыре года.
- Годы? - она остановилась, и улыбка медленно сошла с ее лица.
Глава XI
Но вдруг я почувствовал, что они уже появляются, что они уже созданы, и это было как шок, как удар, и с этого мига мой рот превратился в рупор фонографа, я еще говорил, но то, что во мне говорило голосом, напоминавшим мой, было уже чуждо мне, и существовало само по себе. Они, вновь созданные, были близко, совсем рядом, все мое существо трепетало от страха, но говорящий механическим голосом монумент - это тоже был "я", и я был не в силах остановить поток лживых, мне не принадлежащих слов, ни сойти с места, ни даже взглядом сказать, намекнуть Агате, что я уничтожен, парализован, заморожен вихрем страха, пронесшимся в моей душе.
Они вышли из-за тумана кустов вдруг, высокие, узкобедрые, затянутые в невообразимую зеленую кожу брюк и курток, с зелеными же волосами, стоящими торчком, как иглы у ежа. Синхронно двигаясь, как марионетки или две части одного механизма, они все же в первое мгновение показались мне двумя гигантскими кузнечиками, но нет, это все же были люди, две девушки, безучастно-холодные, недоделанные люди, оболочки, ожившие формы, посланцы в намек на нечто, которое вскоре должно было раскрыться передо мной.
Теперь же, когда появились эти две тоскливо-зеленые посланницы неведомой пока еще будущей моей Судьбы, я вдруг впервые почувствовал, что не хочу никуда уходить от нее, я хотел остаться подле нее и мысленно искал в ней поддержку, ощущение было такое, будто сейчас я навсегда потеряю еще одну частичку себя, еще что-то, что связывало меня сегодняшнего со мной вчерашним, и, потеряв это нечто, я чуть больше стану собой завтрашним.
Я хотел взять мою Агату за руку, тщетно пытаясь заглянуть ей в глаза, но она уже отгородилась от меня, и движение моей руки замерло на полпути, глаза сами ушли в сторону, невидящим взглядом скользя по зелени природы.
- Одинокий ждет, - нетерпеливо поторопила меня одна из пары "кузнечиков".
- Пора. Иди, я буду ждать...- Агата не договорила фразу, но слово "вечно" само проявляло себя в ее интонации, как в рисунке мастера мы легко читаем недосказанные черты. И еще я вдруг заметил, что она сказала это внешне совершенно спокойно, изменив своей манере, скрыв свое волнение, подразумевая его только смыслом произнесенной фразы.
- Да, пойдемте, - машинально проговорил я. Мгновение назад обретя духовную связь с моей милой Агатой, то, к чему я неосознанно стремился все эти дни, и тут же утратив ее вновь, я словно бы потерял опору и был совершенно оглушен, безропотно отдавшись во власть моих насекомоподобных спутниц.
Размеренный ритм их шагов, слаженные движения рук и ног, словно бы заученные на репетиции, синхронные, повинующиеся затверженному темпу, хрупкие удлиненные тела, несомые ровно и быстро вдоль очерченной линии, застывшие выражения гладких лиц, не отсутствие выражения, не холодная маска, нет, но какой-то ребус, - все в облике странных посланниц словно бы первый легкий порыв ветра, предвестник надвигающегося урагана.
Чем дольше я шел в обществе своих безгласных спутниц, тем судорожней готовились чувства к неожиданному удару, но дорожки парка были по-прежнему пустынны, и напрасно я быстрым взглядом искал источник возможной угрозы, его не было.
- Здесь, - сказала одна из спутниц, и они замерли, повинуясь незримой команде. Я еще раз с недоумением огляделся. Никого.
Впрочем... Пока я крутил головой туда-сюда, из боковой аллеи, увитой плющом, вынырнула фигура, я не увидел этого, и только догадался об этом тогда, когда некто уже приблизился ко мне на такое расстояние, с которого я отчетливо увидел его зеленые бешеные глаза. И все. Ничего с этой секунды больше не существовало для меня, только эти зеленые водовороты, эти пожирающие смерчи...
В следующее мгновение я был уже в другом мире. Я не провалился в бездну, и не воспарил к небесам, и даже не вошел в незримую дверь, произошло нечто неожиданное, непривычное - я сам стремительно начал расти, превращаясь в целый мир, и то, что было предо мной, вдруг оказалось как будто бы нарисованным на мыльном пузыре, в котором я находился и который моментально лопнул, стоило мне, изменив свой размер, соприкоснуться с его стенками.
Да, я рос, неукротимо и стремительно, и все, что было во мне росло вместе со мной. Самые маленькие мысли развивались до размеров и законченности трактатов, воспоминания, ощущения, мимолетные наблюдения, отрывки звуков - все это оказалось ростками, давшими улицы и площади, леса и озера, мелодии и настроения, страсти и желания воплотились в людей, грезы - в монументы и конструкции, знания - в гармонию мира. Я стал равновелик миру, и это Я было прекрасно в своей завершенности, свободной от шелухи, это было Я, созданное неизвестным Творцом из моего Я, и стало не только соразмерным целому миру, но и достойным целого мира.
Но метаморфозы продолжались, я почувствовал, как этот мир, то есть меня, пронизывает, охватывает, расчленяет, деформирует, я вскрикнул, но вот уже отпустило, деформация стала убывать, но странное дело: я как будто потерял себя. Во мне в единый миг вдруг возникли тысячи голосов, от громкого крика до шепота, видения, тени и колеблющиеся силуэты. Неимоверным усилием я смог призвать их к порядку, они замолчали, покорившись, и только один Док, а это был он, я сразу узнал его, обратился ко мне от их имени, словно бы он был средь них старший:
- Скоро ты вернешься к своему обычному размеру, и мы станем неразличимы твоему глазу, но пока слушай и запоминай. Я силой, данной мне жрецами двуликого бога Януса, совершил в тебе трансформацию и поменял местами внутреннее и внешнее. Отныне, но не навеки, а лишь на время, то, чем был ты, - стало твоим миром, а то, что было вокруг тебя, - стало тобой. Лишь умение контролировать мириады чувств, желаний, страхов и мечтаний осталось с тобой. Это умение позволит тебе управлять всеми нами, и едва масштаб примет свое исходное значение, как мы под таким давлением сольемся друг с другом, что наши интегрированные воля, рассудок и память станут всецело твоими, и ты будешь пользоваться ими, как само собой разумеющимся.
- Но разве...
- Молчи. У меня мало времени.
И правда, все они становились все меньше и меньше, будто бы крутили трансфокатор и ближний план сменял дальний.
- Запомни! - уже кричал он издалека. - Теперь на какое-то время ты будешь жить несравнимо сильными чувствами, яркими впечатлениями! И когда этот праздник кончится, не сломайся, не стань тем, кто живет вос...
Его голос растаял, как тает последний звук колокола в шуме ветра, но я про себя докончил его фразу: "воспоминаниями о минувшем".
... и кто-то уж совсем микроскопический прошептал мне в ухо: "Не удивляйся людям, мон шер, каждый сильный образ, когда-то поразивший тебя, создал в твоем мозгу кольцо, пульсирующий континуум. Из таких обрывков и созданы..."
На полуфразе растаял и его, последний, голос. Вслушиваясь в свой внутренний голос, я утратил на какое-то время восприятие пространства вокруг себя, а когда очнулся...
Глава XII
"Только здесь я легко могу вообразить себя и муравьем, и орлом, и египтянином времен фараонов, и одиночкой-путешественником", - думал Синдбад, рассматривая рисунки и фотографии, развешанные по стенам комнаты Маэстро. Он, посвященный, легко читал скрытую их гармонию, сожалея, что не может создать нечто подобное. Если бы была возможность поселиться здесь, то он отдал бы все, даже старинный кинжал дамасский, доставшийся ему от деда, и свою однокомнатную квартиру. Синдбад был вторым номером в группе Маэстро, но разница между ними была слишком велика, у Маэстро остальные могли учиться, у него же, у Синдбада, им учиться нечему. Конечно, каждый привносит какие-то свои идеи, знакомит других с тем, что сам хорошо знает и любит, но умение организовывать мертвую среду, находить скрытые связи, такие, что превращали кирпичи фактов в здание, в ладно спланированный город, прихотливый по своей форме, но лаконичный по сути, - мог только он. Недаром он
первый из них попал в петлю. Синдбад отвлекся от рассматривания футуристического города и посмотрел на часы. Скоро должен был прийти Ян Карлович - он позвонил ему вчера, сообщив, что изучил трассу Маэстро и все обдумал. По его голосу нельзя было догадаться об успехе или неудаче его анализа. Оставалось ждать, и ждать уже совсем немного.
Синдбад еще раз мельком взглянул на листы ватмана, приколотые в виде буквы "С". Маэстро только начал создавать новую трассу, и в этих фрагментах еще с трудом читалось даже ее ядро, но и оно поражало воображение, гипнотически приковывало внимание, втягивало в себя. Но до прихода дока Синдбад хотел перечитать хотя бы часть трассы Черного Рыцаря.
Группа Факира, членом которой был Черный Рыцарь, перестала существовать два года назад, когда сам Факир попал во вторую петлю и не смог выйти из нее. Глобалистические трассеры, из тех, кто еще держал связь с магистром, в один голос сказали, что он сделал это намеренно. Элефант тоже придерживался этого мнения. Синдбад был немного знаком с Факиром и еще двумя ребятами его группы - Космическим Охотником, повредившим позвоночник, и Тарзаном, разбившимся насмерть. Об остальных он знал из обсуждений на еженедельных коллоквиумах и их бюллетеней. У него, как и у всех трассеров, были микрофишные копии их трасс. Правда, у Маэстро были перепечатанные экземпляры их трасс, вот такой, отпечатанный на машинке вариант трассы Черного Рыцаря и собирался быстренько просмотреть Синдбад. Он недавно узнал, что док - его отец, и это делало его взгляд на эту трассу несколько иным. Сам Черный Рыцарь сошел с ума и во всех видел дам сердца, разбойников, монахов или
рыцарей. Но сегодня Синдбад меньше всего думал об этом обстоятельстве, от открыл интереснейшую вещь - весь машинописный вариант этой трассы Маэстро покрыл замечаниями и значками, это было странно и неожиданно.
Итак, проверив в очередной раз пульс Маэстро, Синдбад продолжил чтение с того места, где остановился вчера.
"Сизый туман стелился вокруг монастыря, медленно отступая к лесу, верхушки сосен были уже видны, как и светящийся ореол вокруг того места, где, если бы была ясная погода, уже виднелся бы желтый диск солнца.
На стене только что прошла смена караула, время было военное, и поэтому к бдению на стенах вся немногочисленная братия относилась с усердием и даже рвением. Утренняя стража еще более усилила внимание, свежими со сна глазами всматриваясь в дымку, размывающую очертания всего вокруг, так что даже от одной башни с трудом было видно другую, а сама монастырская стена казалась зыбким и колеблющимся занавесом, развешанным посреди леса полоумными актерами.
Вдалеке вдруг послышался шелестящий шум, который вскоре перерос в топот копыт и ржание лошадей, чувствующих близость жилья, а значит, новой битвы или отдыха, и понимающих своим лошадиным умом, что раз хозяин не запрещает оглашать сырой утренний, вязкий своей тишиной воздух, то быть отдыху. К тому времени, как всадники подъехали к воротам монастыря, расторопные монахи известили об этом событии настоятеля, и он, торопливо отдав распоряжения, обычные перед боем, вышел на башню над воротами и зычным голосом нараспев вопросил в туман, сквозь который видны были только силуэты всадников, как бы плавающих по пояс в воде, в густой, стелящейся по земле пелене:
- Что вы за люди?
- Мы слуги его высочества короля и герцога Гуэнского.
- Где же ваш хозяин?
- Герцог здесь, - ответил все тот же звонкий голос, - он ранен и сам не может громко говорить.
На носилках, которые только сейчас различил настоятель, и вправду лежал какой-то человек, и он после этих слов взмахнул в приветствии рукой.
Настоятель быстрым шагом спустился к воротам и, крикнув, чтобы сиятельного господина поднесли поближе, с напряжением стал всматриваться в лицо раненого, глядя сквозь маленькое окошко в разделявших их воротах.
- Открыть ворота! - крикнул настоятель. - Я узнал вас, герцог. Прошу простить за эти небольшие меры предосторожности, которые заставили вас ждать. Мы рады принять столь высокую особу в нашей скромной обители.
Ворота медленно разошлись, со скрипом поехала вверх решетка, открыв всадникам въезд внутрь.
- Подойдите сюда, - слабо позвал герцог, когда его носилки поравнялись с настоятелем. Настоятель покорно приблизился, встав подле герцога на колени, так что их лица - приподнятое с усилием над жестким валиком, который заботливые подданные подложили под голову своему властителю, и спокойное, отрешенное лицо монаха - сблизились. Постороннему человеку они могли бы показаться близнецами: оба молоды, им не было и сорока лет, с высокими гладкими лбами, прямыми, как стрела, носами, большими, широко расставленными глазами и длинными волосами, которые у одного ровными волнами спадали на плечи, а у другого были собраны наверх и перевязаны так, чтобы не попадать в перевязанную рану на шее.
- Я не могу командовать, - тихо вымолвил герцог, - за меня будет мой кузен, который должен подойти не позже полудня. На нас была засада около озера Розенвиль, и поэтому мы разделились, чтобы легче уйти от погони.
Герцог откинулся на носилки и закрыл глаза в изнеможении, слуги было тронулись, но он вдруг снова поднялся и спросил:
- Доктор Авенариус здесь?
- Нет, но здесь его ученик, Орбелиус.
- Хорошо, - почти беззвучно выдохнул герцог, и его тело бессильно обмякло".
Позвонили, и Синдбад, с сожалением отложив чтение, пошел открывать. Пришла Эхо. Она взяла стул, уселась у изголовья Маэстро и, уперши подбородок в ладони, а локти в колени, о чем-то задумалась. Чтение возобновить не удалось. Один за другим приходили трассеры, и вскоре вся группа была в сборе. На этот раз состояние их было не таким подавленным, кто-то даже отпустил шутку: "все там будем", на минуту стало даже шумно, как в былые времена, когда сам Маэстро заправлял делами и верховодил на встречах. Ян Карлович тоже не заставил себя ждать. С ним пришел Элефант - Магистр санкт-петербургских трассеров. Его все хорошо знали и относились к нему с уважением, но сегодня его приход прекратил вдруг посторонние разговоры и приковал к себе внимание. Все знали, что Магистр - не праздный гуляка и что он не будет тратить свое время по пустякам. Дождавшись, пока всех, по заведенному порядку, обнесут горячим чаем, доктор начал:
- Я ознакомился с трассой и сразу скажу, что случай, как это ни банально звучит, редкий. Эль (так сокращенно от Элефанта звали обычно Магистра между собой) подтвердит мои слова. Он тоже проштудировал трассу Маэстро.
Все глаза в эту секунду устремились на Магистра.
- К сожалению, я не просматривал подробно трассу Маэстро, когда мы ее стиражировали, - глухим голосом произнес Элефант, - не хочу сказать, что в ее структуре есть явные просчеты, наоборот, просчет, если так можно выразиться, как раз в той соразмерности, в той уравновешенности, с какой сделана трасса. У Маэстро прирожденное чутье на симметричные, законченные в своем лаконизме композиции. Обычно такой ступени совершенства трассер добивается уже перейдя в разряд глобалиста, профессионала. Он, еще не овладев искусством ускользать из ловушки, овладел искусством их создавать, или - напрашивается еще одно сравнение, - не овладев искусством защиты, овладел искусством нападения, и посему его бой идет с равным по нападению, но превосходящим его в защите, и его прошедший удар не станет победным, а пропущенный приведет к поражению.
- Самое опасное, - снова взял слово доктор, - что в его трассе нет параллелей с тем миром, в котором мы живем. Совсем другой спектр запахов, звуков, тактильных впечатлений, вкусов. Поэтому, боюсь, ему не спутать реального раздражителя с созданным в его мозге. Если бы в его трассе был хотя бы один сильный, сходный реальности образ, то, дав Маэстро возбуждающего, мы могли попытаться, повторив этот образ, вывести реакции из трассы на реальный объект. Надежда на то, что голоса персонажей трассы скопированы с реальных людей, похоже, утрачена. По крайне мере, мне не удалось найти ничего похожего, вам, как мне известно, - тоже.
- Что же, будем пассивно ждать? - спросила Эхо.
- Почему же? - доктор, казалось, был искренне удивлен вопросу. - Есть все же разные раздражители - солнце, вода, ветер, надо только чтобы совпали их интенсивность, время воздействия. В крайнем случае можно будет попробовать сильное снотворное. Правда, действие его на трассера в петле изучено не до конца. Известно, что большая доза прерывает ход по трассе, этим свойством, как известно, мы пользуемся в случае опасности травм, кровотечениях и прочих психогенных реакциях организма на трассу, есть предположение, что при совпадении пробуждения в трассе и солнечного света, направленного на глаза, возможно пробуждение, выход из петли. Но тут нужна точная синхронизация, а у нас, к сожалению, нет аппаратуры для слежения за биотоками, там же, где она есть, не разделяют наших воззрений и не дадут ею воспользоваться. Поэтому вся надежда в этом случае на вас, на персональную чувствительность, на друга, на влюбленную девушку, наконец!
Последние слова доктора, в которых, кстати, не было ничего неожиданного и нового, произвели тем не менее эффект. Как-то все разом заговорили, вспомнили про чай, задвигались. Элефант и доктор обменялись понимающими взглядами. Смущение группы было налицо, а значит, как они и предполагали, у Маэстро не было абсолютно доверенного лица, и поэтому каждый из них реагировал на возможное обращение к нему с поставленной в последних словах доктора задачей движением и словом, раз уж нельзя было исчезнуть, спрятаться.
- Кстати, я принес одноразовый шприц и ампулу, на случай, если появятся признаки психогенной травмы, - чтобы отвлечь внимание, произнес доктор. - Трасса у Маэстро безобидная, но кто знает...
- Только прошу не спешить со введением препарата, - обратился ко всем Элефант, - отдых, хоть и временный, который обеспечивает такой укол, побочным эффектом удлиняет время нахождения в петле.
Остаток встречи был скомкан. Элефант и Синдбад заспорили о действенности снотворного, доктор принялся ухаживать за Эхо, Багира и Сказочник, обмениваясь репликами, принялись изучать наброски к новой трассе Маэстро, остальные занялись кто чем. До двенадцати время пролетело быстро. В полночь, словно по команде, встали и, простившись с Багирой, оставшейся дежурить подле трассера, гурьбой вышли на улицу. Шел мелкий дождь, было холодно, дул пронизывающий ветер, фонари качали своими светлыми головами и жалобно скрипели, без стеснения изливая свои жалобы ночи и случайным прохожим.
Глава XIII
- Я вижу, вы в первый раз на коронации? Да, да, не удивляйтесь, сегодня Истину коронуют, завтра смотришь - низвергнут... Вам еще ни разу не приходилось в первых рядах врываться во дворец Времени, из которого она правит? Зря. Мне, знаете ли, пришлось, и даже не один раз, вот смотрите. .
Он потянул за край белого кружевного воротника своей рубашки, так что открылось плечо, на котором был виден отчетливый белый широкий затянувшийся шрам:
- ... это верные слуги порочной Истины до последнего обороняли ее апартаменты, но нас оказалось больше, к тому же, если честно признаться, старик Время негласно, исподволь, помогал нашему отряду. . О, смотрите, смотрите! Это Гармония!
Вдалеке появилась маленькая светящаяся точка, и я, как-то сразу же доверившись моему странному соседу, его восторгу, тоже впился в нее глазами. Огонек все разгорался, приближаясь, и вот, уже совсем близко, прямо под нами пронеслась обнаженная богиня в мерцающем огненном шаре, пышущем жаром, так что ее гладкое блестящее, как от воды, белоснежное тело то совершенно исчезало в этом ало-желтом пламени, то снова появлялось сквозь красно-багровое приглушенное свечение. Гармония сделала круг над нашими головами под рев и рукоплескания, волной катившиеся под ней, и, вновь оказавшись за спиной величественно шествовавшей Истины, пристроилась сзади в ее свиту.
Потрясенный, оглушенный, опаленный, восторженный, я позабыл про моего умудренного опытом соседа и вспомнил о нем только после коронации, когда в снопах голубых искр, рассыпающихся над нашими головами так, словно бы их выдул из-под земли огненный смерч, стали один за другим исчезать приглашенные на церемонию коронации. Я хотел было спросить его об этом и, повернувшись в его сторону, уже открыл было рот, как голубой светящийся столб волной хлынул из-под земли, охватив его фигуру сиянием, он, улыбнувшись грустной, доброй улыбкой, поднял руку, чтобы попрощаться, но, не успев даже взмахнуть ею, растаял в дрожащей синеве, тут же после этого взметнувшийся вверх маленьким ярким солнцем.
Я еще долго любовался Истиной в жемчужно-серебряной короне, взметающимися столбами огненных брызг, чудесной Гармонией. Свечение ее огненного шара совсем опало и изменило свет, и теперь она висела в центре чуть видного серебристого облачка.
Да, чуть было не забыл сказать два слова о самой коронации. Сначала все смолкло, тишина разлилась над нами, в нас, наполнив все пространство вокруг, до самого горизонта, и, как мне показалось, расползлась в мгновение ока на весь обитаемый и необитаемый мир. Все застыло на миг, потом, сначала тихо-тихо, как отдаленный предвестник, предчувствие звука, раздались фанфары, а затем уже во второй раз грянули во всю мощь, окатив нас серебряным, колыхающимся, сладким звуком. Великое Время подняло над головой сведенные руки, повернувшись сначала вправо, потом влево, и в них все мы увидели легкий ажурный ободок короны. Фанфары грянули в третий раз и звонким эхом отозвались им облака. Истине вручили книгу и факел, она опустилась на одно колено и на ее чуть склоненную голову была надета корона, и тут же я, все мы объединились в радостном крике: "Й-о-о", "Й-о-о", "Й-о-о" трижды прогремело на земле, и само Время ответило за себя и за Истину благодарным кивком.
Я, наверное, одним из последних оставался на обширной, совершенно голой площади, любуясь на небожителей, но наконец и мой взор пресытился чудным зрелищем, и тогда вокруг меня возникло синее сияние...
... я зажмурился и тут же открыл глаза, почувствовав, как резко переменилось все вокруг меня, услышав разом музыку, многоголосый гул речи, звяканье стекла о металл, шарканье, цокот каблуков...
Глава XIV
Я стоял в огромной толпе, собравшейся в череде пестро-золотых залов, украшенных в стиле рококо. Колонны, подсвечники, люди - все диковинно умножалось в зеркалах, раздваивалось, и под стать зрительному впечатлению обманчивый шум голосов гулял по залам, огибая увитые разноцветным каменным плющом колонны. Оттуда слышалось: "Я есть носитель нравственного идеала! Дорогу носителю! Я есть маленький человек!", а отсюда доносилось: "Мы должны постоянно искать Истину. Сразу, целиком, в абсолютных формах она нам не дана".
И снова: "...эту Истину я знаю с самого детства... знавал я одну Истину... Истина лежала меж двух..."
- Как всегда? - как всегда.
А прямо над ухом бубнил стариковский голос:
-... Мы, положим, мечтали разве что хотя бы приблизиться к Истине, хотя бы одним глазком, в щелку взглянуть, а этим... неразборчиво... подай ее на блюде да еще в самом... неразборчиво... виде...
Слева донеслось:
- Время, милашка, можно убивать, но нельзя убить.
- Это есть шутка? Я мочь смеяться, - ответствовал ему гнусавый голос.
- Поиски Истины - благородная цель, - вещала, вращая глазами, дама в голубой шляпке, похожей на тюрбан, - и оч-чень, оч-чень забавное занятие...
- Нет! Нет, пока я сам не пощупаю собственными руками! Нет, не поверю! - кричали в отдалении, на что кто-то поблизости желчно заметил:
- Этим глупцам недоступна никакая другая Истина, кроме той, что они могут потрогать...
- Не хотите... - вкрадчивым голосом вдруг предложил мне некто небольшого роста с полудетским лицом, протягивая разложенные веером картинки. - Извиняюсь, в естественном виде, разные Истины... хотите, есть в момент познания...
Я брезгливо оттолкнул его руку и ...
- Я вижу, тебе здесь основательно нравится, - услышал я сначала как бы идущий ниоткуда чем-то знакомый голос, - а мне нет. Красавицы слишком жеманны и кокетливы, еще бы, они "на ты" с самой Истиной, и сам черт им не брат, мужчины себе на уме, лакеи такие серые, одинаковые и бесстрастные, что скорей уж подавишься бутербродом, чем обратишься к таковому. Паркет восхитительный, но из-за этой давки его совсем не видно, коктейли ароматнейшие, но, подишь ты, все так и норовят подтолкнуть тебя под локоть, на улице свежо и темно, но уж больно одиноко наблюдать через окно столько довольных собой и окружением людей, находясь в темноте и одиночестве, как побитая собака.
Я повернулся на голос моего невесть откуда взявшегося комментатора. Среднего роста худощавый малый в парике с ниспадающими до плеч золотистыми кудряшками, в расшитом золотом камзоле и белых атласных панталонах, большие башмаки, весь в кружевах, поигрывающий легкой резной тростью из черного лакированного дерева, с перстнями, играющими под огнем тысяч свечей россыпью бриллиантовых искр.
- Ну не гляди ты на меня, как баран на новые ворота, - насмешливо протянул он, - ты ведь тоже не сам переодевался.
Только сейчас я взглянул на себя и увидел, что на мне дорогой костюм, взятый словно бы из сказок "Тысячи и одной ночи". Синяя расшитая куртка, шаровары, туфли с острыми загнутыми вверх носами, а на голове, по-видимому, - тюрбан.
- Вот видишь, - торжествующе сказал он, наблюдая, как я в недоумении ощупываю свой головной убор, - а помнишь нашу молодость... то ли дело... эх, помнишь наши длинные холодные вечера... ватничек, валенки, сидишь около буржуйки, греешься, за дощатой стеной составы стучат... благодать. Наберешь снегу в жестяную кружку, растопишь на буржуйке... как славно... и народ такой, дивный, прямо сказать... ворвутся с гоготом, кроя матерно погоду, опрокинут чайник... шум, смех, крик... как, право, дружно, весело, хорошо, одним словом, на душе... И сам сидишь небритый, грязный (по месяцу бани не было), по столу тараканы бегают, что твои рысаки, через щели в крыше ветер воет, а тебе хорошо. . тасуешь жирными от селедки руками замусоленную колоду и улыбаешься во весь рот, словно ты в раю. Плюнешь на пол, чихнешь так, что аж мурашки по коже пробегут, двинешь соседа локтем в бок, кто-то спросонья лягнет тебя ногой в вонючем носке... хорошо, хорошо, одним словом, лучше
и не бывает... Намнешь колбасы жареной с картошкой и храпишь себе на нарах, что твои святые... вот так и жили, не скучно, надо сказать, не скучно...
- Факир? Ты здесь? Но тебя же нет...
- Чудак-человек. Потому-то я и есть, что меня нет...
Факир. Да, это был он. Просто его лицо подернулось аристократической холеностью, появились новые, нехарактерные для него нотки самодовольства и покровительственности.
- Ты давно здесь?
- Сам не знаю, впрочем, наверное давно. Уж и не упомню, сколько Истин при мне короновались.
- Навеселе. Если ты считаешь, что истина - в вине...
- Тс-с-с. Не произноси прописных истин - потом от них будет не отвязаться. Ну, вот и они.
Чуть поодаль от нас, появившись неизвестно откуда, уже стояли три премиленькие девушки в белом, искоса поглядывая на нас.
- "Выпьем, ей-богу, еще", - с вызовом процитировал мой приятель, и они, поморщившись, отошли в сторону и потерялись в шумной толпе, но все же были все время где-то поблизости, мне иногда казалось, что я снова вижу их сквозь мелькание фигур.
- Ты еще не догадался? Я прикидываюсь. Так веселей. Смотрю, ты стал тугодум.
- Разве? - обиделся я, попутно раскланиваясь с какой-то пышной дамой, не смея не ответить на ее поклон.
- Конечно. Ну что тебе далась эта Теорема. Слушай сюда. Как ты мог даже подумать, что на приеме у Истины могут подавать столь глубоко ей противные напитки? Видишь свой промах? Просто я здесь застрял. Приятные люди, вечное веселье, но без балагана, как я люблю, а что до этикета, - добавил он шепотом, - то при известном терпении можно ужиться и с этикетом.
- ...
- Ты слишком неосторожен. Если так пойдет и дальше, ты соберешь вокруг себя всех Истин, которые только есть в этом зале.
- А кто эти?
- Вон те? Одна с бланшем, другая в синяках, а третья в рубище? Неужели сам не догадываешься? Это избитые Истины. Старайся не обращать на них внимания, а тем более не думай спутаться с ними, а то... Познать их легко, да проку от них мало, а удовольствия и вовсе никакого, к тому же, по сути своей они банальны и пошлы, стары, как вавилонский грех, хоть могут неопытному глазу сначала показаться новыми и свежими. Некоторые, правда, путают их с простыми Истинами, но это уж надо быть совсем близоруким. Наш духовник, Экс-Со-Кат, разумеется, с ними сильно дружен, если не сказать больше. Они - верные его служанки, хотя, как говорят: "Простота...". Ну да бог с ними.
Жизнь так устроена, что всякий, кто не ищет выгоды и не скован цепями долга, имеет право на игру. Беда лишь в том, что каждый ищет свою Истину, а она одна на всех. Что касается меня, то, как говаривали латиняне, "dictum saрienti sat" - "сказанного достаточно разумному". Ладно, поясню свою мысль. Мне Истина нужна не приукрашенной и не голой, то есть разумному достаточно увидеть в разумных пределах, дальше он сам домыслит остальное.
- Постой, а почему они все... такие?
- Почему коронуют Истину, а не, скажем, Выгоду, и правит Время, а не Момона? Я тут ни при чем. Это ты, сам. Богов и божков много, высших - десятки, а простейших биллионы, и никто не знает и не догадывается, на сколько миль сейчас вокруг нас лежит Их царство. Это как коктейль, и ты - хороший бармен, только не перебарщивай сладким. Ну, мне пора. Привет.
Он сделал несколько шагов вбок, я хотел последовать за ним, чтобы спросить, как же надо себя вести, но фланирующие пары моментально отрезали его от меня, и тут...
...это произошло вдруг...
Вдруг, откуда ни возьмись...
Сияние, как мне показалось, заполнило весь зал.
- Я рада приветствовать вас, мой милый друг... - я зажмурил глаза, а когда открыл их, то уже не было и намека на свечение, а прямо передо мной стояла божественно красивая девушка с гладко зачесанными волосами, правильным носом, хрупкая и грациозная, как ребенок, но уже вполне оформившаяся, как женщина, с матово-прозрачной кожей небожителей. Она улыбалась. Мне. Кажется, ее рассмешило мое смущение.
- О чем же мне с вами говорить? Я, право, не знаю, - промямлил я.
- А мы не будем говорить, - голос ее зазвенел, как колокольчик, но тихий-тихий, меланхоличный колокольчик. - Пойдем.
Она взяла меня за руку, и мы пошли через переполненную залу так же легко и свободно, как если бы были здесь одни. Никто не уступал нам дорогу специально, просто оказывалось, что мы всякий раз проходим между приглашенными, словно бы невидимое течение несло нас между ними.
Мы вышли на балкон, как мне показалось, но это была верхняя площадка длинной, спускающейся вниз неисчислимыми маршами каменной резной лестницы, увитой зеленью веток, цветами, от аромата которых кружилась голова.
- Вы, знаю, любите ночь, - задумчиво сказала она, глядя неподвижным взором вперед и вверх, туда, где светили тысячи звезд. - В полночь у меня небольшой прием, приходите, я вас приглашаю.
И она рассмеялась, не словам, не вечеру, не мне, а просто от избытка чувств, от переполнявшей ее радости. От этого смеха мне сделалось невыразимо томно и сладко, словно бы со мной снова была моя Агата...
Глава XV
Марина, по прозвищу Эхо, вышла от Маэстро за полночь. Она задержалась дольше остальных, слушая соображения Элефанта о петле: что это такое и как, на его взгляд, к ней готовиться. Говорил он, как, впрочем, и всегда, длинными монологами, изобилующими скрупулезной детализацией доказываемых положений и самих доказательств, но все уже давно привыкли к его манере. И ушла Марина не потому, что ей стало неинтересно, слушать Магистра петербургских трассеров она могла бы, наверное, без конца, и не потому, что не могла оставаться здесь дольше, свободу идти куда она хочет, быть где она хочет и оставаться там столько, сколько она захочет, Марина отвоевала еще на первом курсе института. Просто завтра, с утра, начиналось ее время дежурства подле Маэстро, и поэтому она должна была выспаться, а с Элефантом разве уснешь...
"Странно, они так похожи, раньше я этого как-то не замечала", - думала меланхолично Эхо. То, что Маэстро ей симпатизирует, она знала давно и ей было это лестно, но в группе трассеров не принято выделять кого-либо в своих отношениях. Теперь же, кажется, сам Элефант влюбился в нее... Эхо вспомнила весь их сегодняшний вечер и нашла еще несколько едва заметных штрихов в подтверждение этой своей мысли.
Она вспомнила, как простодушно и доверчиво рассказывал он о своей цели - найти легендарное озеро превращений и переродиться в некое подобие пророка и мессии. Слушать его было и сладко, и смешно, и страшно. Хотелось и верить в возможность могущества, и даже, на мгновение, верилось, и тогда становилось страшно от сознания, что за титан сидит подле нее и поверяет свои думы, страшно быть песчинкой на его циклопической ладони, но стоило миражу слов рассеяться, как становилось смешно, и Марине большого труда стоило не показать и виду. Она и сама не знала, отчего ее разбирает смех, может быть оттого, что стоило ей шевельнуть пальцем?.. Но в эти мгновения недвижно-безразличный Маэстро вмешивался в ее сознание одним своим присутствием, и ей становилось стыдно. Сколько раз хотела она вмешаться в жизнь Маэстро, но всякий раз ей казалось, что ее чувство к нему слишком поверхностно и что это не дает ей права отнимать у него нечто большее... Вот и
получалось, что Маэстро делил часы отдохновения с воображаемыми красотками...
Марина разом обрубила свои мысли, поймав себя на том, что начинает кипятиться. Впрочем, по инерции, она еще представила себе, как он не там, на трассе, а здесь приударяет за девицами, и это получилось так натянуто-нелепо, искусственно, какой-то Витя с их курса, прозванный "ПБ", в маске Маэстро.
Станция метро была в двух кварталах от дома Маэстро, и, выйдя на бульвар, Марина решила прогуляться до нее пешком.
Погода была ясная и тихая, чуть подмораживало, но не больше минус пяти, так что пройтись после многочасового сидения в душной комнате было приятно. Как-то само собой вспомнилась юность, школа, ночные прогулки и такие же ясные черные приветливые ночи, вспомнилось то, прозрачно-возвышенное, романтически-идеалистическое настроение, с воздушными замками великих планов и путаницей опаляющих желаний. Теперь она казалась себе самой практичней, циничней, опытней, и, поймав себя на том, что к ней сейчас пришло не истинное ощущение молодости, а живописный мираж, созданный умелым и тренированным воображением по рецептам Экс-Со-Ката, Эхо, не без оттенка самодовольства, широко улыбнулась, а улыбнувшись, потянулась и в довершение всего чуть было не крикнула во весь голос: "Я живу!" Но вместо этого только шепотом повторила эту формулу радости: "Я живу, я живу, я живу", и почувствовала, как легкая дрожь пробежала по телу от темечка до пяток.
Когда-то, вступая на стезю трассер-дао, Марина без колебаний и долгих раздумий взяла себе второе имя - "Эхо". Как известно, легендарный трассер приводит на страницах своих записок несколько методов раскрытия собственной сущности, которая и должна быть возможно более полно отражена во втором имени, и советует не принимать опрометчивых решений, ибо выбор производится раз и навсегда. Марину с детских лет все считали очень отзывчивой и чувствительной девочкой, и она свято верила в это сама, а как говорили древние "tertium non datur" - "третьего не дано".
Ныне, считая себя уже не желторотым трассером, и так оно и было, Эхо приобрела стойкую привычку анализировать свои чувства и даже их мимолетные оттенки. Нет, этот врач, этот известный консультант ей понравился меньше, чем она могла ожидать. Деловит, серьезен, собран, задал только самые важные вопросы, но ей показалось, что он был с ними слишком сух и официален, а еще, пуще того, явно выделял Элефанта, это в среде трассеров всегда считалось дурным тоном, все были равны - и точка. Пусть даже непосвященным это казалось парадоксом. Уважать можно кого-то меньше, кого-то больше, кто-то может казаться тебе симпатичнее, добрей, умней, но относиться к каждому должно с равным проявлением знаков внимания. Ко всему прочему хладнокровное отношение к тому, кто в петле, было в нем только соблюдением буквы неписаных законов, а не их духа, пунктом правил, за которым легко спрятать равнодушие.
Едва Эхо вошла в метро, как эти и подобные им мысли отошли на задний план. Дело в том, что единственное лицо, которое ей удалось сделать для себя, было "пассажир".
Специфический запах, ровный искусственный свет, геометризм облика станций, стандартные фразы, повторяющиеся из динамиков через равные интервалы времени, всегда создавали у нее особый настрой. Еще на середине эскалатора она услышала голос:
- Чуть выше подбородочек...
Эхо вопросительно повернула голову туда, откуда исходил звук..
... Солнце трепетало на глади пруда, ветерок шуршал в камышах, над белыми лилиями неподвижно висели стрекозы, стрекотали кузнечики, жужжал в траве толстый шмель...
- Чуть-чуть выше подбородочек... Мария, не улетай далеко в своих фантазиях...
Она повернула голову.
Молодой мужчина стоял на коленях возле наполовину готовой скульптуры сидящей вполоборота девушки и машинально мял глину. Он был босиком, в голубой рубахе из грубой материи с закатанными по локоть рукавами и мешковатых серых штанах. Небрежно повязанный бант, всклокоченная измазанная глиной борода, ниспадающие до плеч черные вьющиеся волосы, знакомая хитринка в глазах...
- Георг, ты не поверишь, я так замечталась, что ты позвал, я посмотрела на тебя и, бог мой, сразу не узнала.
- Великолепно, великолепно...
Он сделал несколько быстрых, со стороны показавшихся бы всякому небрежными, движений, меняя что-то в скульптуре, и снова, слегка прищурившись с тенью улыбки на устах, посмотрел на свою грациозную натурщицу.
- Так о чем ты замечталась? - словно спохватившись спросил он.
- Мне представилось... ах, нет, - Мария прыснула и быстро закрыла рот ладошкой, - если настаиваешь, по лицу вижу, что настаиваешь, я расскажу тебе... как-нибудь потом... вечером, например... - Она запела какую-то мелодию без слов, наполовину вслух, наполовину про себя, сорвала травинку, бросила, поправила шляпку и, наконец, стала корчить рожи.
- Не безобразничай, - сказал мягко Георг, - ты же умница. Лучше посмотри сюда и представь, как она будет выглядеть в бронзе, видишь, вот здесь, эти складки будут казаться легкими, словно трепещущими по ветру, а на лице будет задумчивость, рука, видишь, шарит по траве, но как бы между прочим, будто ты уронила что-то, но не ищешь, а так, водишь в задумчивости наугад...
Георг говорил спокойно, неторопливо и даже растягивая слова, и выходило это примерно так: "...бу-у-у-де-ет за-аду-у-ум-чи-и-вость, рука-а, ви-иди-ишь..." Он словно убаюкивал, и Мария, поддавшись магии неторопливых этих слов, впала в какую-то полудрему и слушала его, склонив набок голову и машинально водя по траве в такт его словам, словно бы поглаживая огромного сказочного зверя, превращенного всесильным волшебником в зеленый холм. Солнце трепетало на лазурной глади небольшого пруда, окруженного, словно зелено-черной рамой - полоской камышей, колеблющихся от гуляющего в них ветра. Над белоснежными покачивающимися на воде лилиями висели радужные стрекозы, стрекотали кузнечики, жужжали в траве...
- ... девушка, вы не ударились?
Мужчина средних лет помог Марине подняться. Она посмотрела на него, на порванные на коленях колготки, потерла ушибленный локоть и, улыбнувшись, мол, все в порядке, спросила:
- Какая сейчас станция?
- Елизаровская.
Кроме этого случайного попутчика в вагоне никого не было.
- Может быть, вам помочь?
Вопрос, конечно же, был естественным, но был задан таким тоном, что Марина, невольно, на этот раз внимательнее посмотрела на случайного спутника. Он был весел, но абсолютно трезв, со вкусом одет и держался уверенно, с достоинством, но и в этом не перегибая палку.
- Спасибо.
"Я-то, дуреха, испугалась", - подумала Марина. Она не любила приставаний. Если "кавалер" держался развязно, она думала про себя: "пижон или трусит", если сдержанно и по-деловому - "практик", просто и естественно - "артист". В четырнадцать лет, претерпев метаморфозу, подобно андерсоновскому герою, она стала предметом зависти своих подруг. Поначалу она еще не смела отказать в такой малости, как знакомство, но быстро поняла, что это "не то". Кто-то из девчонок поделился с ней простым правилом-рецептом, позволившим быстро заключить сделку со своей совестью. "Если к тебе подрулил - не бойся, не пропадет. Девчонок много. Лучше смотри на тех, кто сам к тебе не подойдет". И много чего еще разного. Только последние полгода, овладев очередной ступенькой трассер-дао и вплотную подойдя к познанию и созданию характеров, она - Эхо, смогла сбросить с себя слой бессвязных "житейских" представлений и мудростей. Поэтому она часами могла слушать толкования
трассер-дао Элефантом и чувствовала себя обязанной влетевшему в петлю Маэстро.
Глава XVI
Я очнулся в полном одиночестве, стоял, опершись локтями на балюстраду и глядя вниз. Там, внизу, быстро двигалась прочь от меня маленькая фигурка в белом развевающемся от бега одеянии...
- Вот ты где. Уф-ф-ф, пойдем скорей. Ты опоздаешь на аудиенцию, - сказал знакомый голос чуть ли не прямо в ухо, так что я даже вздрогнул. - Извини, привычка, - добавил он.
Я оглянулся. Возле меня стоял высокий статный мускулистый парень в трико и плаще, на его груди красовалась большая латинская "S".
- Не время меня разглядывать, - с досадой сказал он, заметив, а не заметить это было нельзя, как я уставился на него, - я совсем не супермен, я Сахар, просто сюда не пускают мух в их подлинном обличье.
Если бы он не схватил меня за руку, я бы хлопнул себя по лбу. Да, велика привычка видеть во всем неожиданное.
- Скорей, - он увлек меня вниз по ступенькам, - надо успеть обойти дворец. Через залы не успеем, - добавил он, почувствовав мой немой вопрос, - я ведь не Истина, передо мной вся эта братия не станет расступаться, чтобы дать нам дорогу.
Мы сломя голову неслись по темным туннелям аллей, чуть ли не силой пробиваясь сквозь заросли форзиции с треском и шумом ломящегося сквозь чащобу медведя...
Сахар был неутомим, меня же поддерживало опьянение минутным счастьем, переполненные чувства искали выхода в беге, я летел, "как на крыльях", это сравнение подходит больше всего.
- Постой, - вдруг, резко остановившись, сказал Сахар, придержав меня.
Я проследил его напряженный взгляд и, всмотревшись в темноту, различил светлые пятна, перемещающиеся и пульсирующие в такт, словно бы руководимые палочкой дирижера.
- Тебе надо быть теперь настороже. Мне - ничего не угрожает, тебя же, если узнают, могут задержать, и мы опоздаем.
- Кто это?
- Кто? Темные силы. Они здесь всюду, вокруг дворца.
- Они... танцуют?
- Конечно. Они празднуют коронацию Истины, пожалуй, с неменьшим восторгом, чем там, во дворце, ведь теперь у них есть настоящее дело - они снова могут бороться за власть. Ну да ладно, тише, мы идем.
Наш путь лежал между небольшим прудом и шеренгами танцующих. Некоторые из них держали в руке факел, и при этом скудном багровом отсвете их потные нагие тела тоже казались языками пламени. Чем ближе мы подходили, тем меньше их конвульсивные, углообразные движения напоминали танец, рядов не было и в помине, а тем более дирижера, лишь одинокий барабан откуда-то из темноты руководил оргистической разнузданной пляской.
Мы тихо, как тени, проскользнули мимо, так близко, что расширенные ноздри уловили слабый мускатный запах, а напряженные глаза встретились с блуждающе-бессмысленными взглядами фурий и "сатиров".
Едва они остались за нашей спиной, мы кинулись вперед почти бегом и остановились только тогда, когда между нами и ними встала стена ровно подстриженного кустарника.
- Жаль, нельзя слетать на разведку, - тяжело дыша, посетовал Сахар.
Я развел руками, дескать, "что поделаешь", говорить я еще не мог.
Мы медленно, почти на ощупь, двинулись вперед в кромешной тьме, но неожиданно для себя, сделав буквально пару шагов, вышли на освещенное место и оглянулись.
Было что-то неожиданно-радостное в этой смене декораций. С чувством несказанного облегчения я огляделся и вдруг увидел нечто, сразу приковавшее к себе мой взор. Там, вдали, в конце аллеи, на круглой площадке давал представление кукольный театр, окруженный колышущимся полукольцом зрителей. Оттуда доносился нестройный шум голосов и смех.
- Пойдем, торопись, - потянул меня было Сахар, но я отстранил его руку.
- Что там? Я хочу взглянуть.
По мере того, как, никем не замеченные, мы приближались к сцене все ближе и ближе, становились видны грубые шаржированные лица кукол и до нас уже доносились отдельные реплики актеров.
Наконец мы подошли вплотную к толпе. На сцене между тем появлялись то дергающийся рыцарь, то старик в кандалах, вздыхающий влюбленный, причитающий нараспев: "умчалась Мальвина в чужие края, пропала, пропала, невеста моя", то вдруг начиналась драка с колотушками и ругательствами, и тогда в ней, казалось, принимали участие все персонажи, то пылкий любовник прыгал на кровать к своей возлюбленной и при этом раздавался громкий бильярдный стук соприкоснувшихся деревянных тел. Среди прочих персонажей фарса были Истина, Время, многочисленные аллегории, то поющие приторными голосами, то плачущие, то орущие, все это обрамляли грубосработанные складывающиеся декорации, являющие то нарисованный лес, то дворец, то регулярный парк, то темницу, то покои замка или сам замок в условной карликовости своего величия.
Все вокруг нас смеялись, покатывались со смеху, отпускали грубые шутки в адрес главного героя, унизительные реплики, то подзадоривая его к кроватным подвигам, то освистывая благородные порывы. Поначалу и я смеялся, да и казалось, невозможно было не смеяться, когда подвыпившие стражники обсуждали вселенские проблемы, или соперницы таскали за волосы и тузили друг друга, или когда монах подглядывал за влюбленными и в забывчивости возбуждения сыпал мудреными латинскими цитатами. Мне, смотрящему с середины, пьеса представилась сначала набором бессвязных смешных анекдотов, но вдруг, на секунду, мне показалось, что Паяц не смеется, а плачет. Я попытался стряхнуть наваждение и не смог, да, несомненно, он был живой и чувствующий, и самое невероятное - он - это был я. В один миг понял я смысл только что виденных сцен, и улыбка сползла с моего лица. Мне стало не по себе, и теперь хохот, выкрики, ругань, перепалки, в которые, приостановив
действие, вступали куклы со зрителями, еще более возбуждая их простодушное веселье, - все вместе сливалось в обступающее меня со всех сторон подобие сумасшедшего дома, бедлама - как сказал бы англичанин.
Мне стало не по себе, я то порывался уйти, то броситься с кулаками на обидчика моего Паяца, то съеживался, обхватывая себя руками и пытаясь сжаться в ничто, исчезнуть, чтобы не терпеть больше этой муки. Но уйти я не мог, меня словно бы приковали к этому месту, околдовали, и я скорее бы вступил в поединок не на жизнь, а на смерть, чем ушел отсюда.
Выручило окончание очередного действия. Паяц крикнул:
"Почтеннейшая публика, достойная самых наилучших колотушек, пинков и подзатыльников! Антракт закончен, антракт начинается! В моем представлении - перерыв, в вашем - продолжение! Вы смотрели, как тузят и обманывают меня, теперь я взгляну, как вы тузите и обманываете друг друга! Но не очень-то увлекайтесь! Через четверть часа представление продолжается!"
- Надо идти, - перекрывая шум, настойчиво прокричал мне Сахар, - слишком забавно, чтобы чересчур долго рассматривать.
"Что же будет со старцем и... со мной?" - думал я, ничего не замечая вокруг, меж тем как Сахар, расталкивая зрителей, тащил меня за собой.
В темноте мне была хорошо видна только белая песчаная дорожка, по которой мы шли, да звезды над головой, но Сахар каким-то своим мушиным чутьем ориентировался в этих изломах зеленого лабиринта. Я скоро понял, что он избегает центральных аллей, кружа боковыми, и поэтому для меня долго оставалась загадкой цель нашего путешествия. Но вот вдали раз, потом другой, показалась часть какого-то гигантского дворца, наконец мы вышли к его ближайшему зеленому обрамлению, и здесь уже таиться стало невозможно.
- Побольше уверенности, - шепнул мне Сахар, вталкивая меня в шумную праздногуляющую толпу вампиров, ведьм, мрачных колдунов, чертей и чертовок, бесстыдно размахивающих хвостами, которые они носили через руку, как модницы сумочки, и еще многие-многие другие, незнакомые мне чудища и выродки.
- Эти для нас самые безобидные, - пояснил он, сжав с силой мое запястье, будто пытаясь помочь унять охватившую меня нервную дрожь, - здесь наших знакомцев нет.
Мы миновали канал по мосту из красного кирпича. Украшавшая перила бронзовая химера, глядя на нас, крикнула было: "Измена", но никто, похоже, всерьез не принял ее слова.
Сахар, сохранявший абсолютно невозмутимый вид, кажется тоже занервничал. Он ускорил шаг, расталкивая своими могучими плечами встречных и поперечных, наступая на ноги, так что следом за нами покатилась волна возмущенного воя, брани и фраз, которые, однако, никто не спешил "претворять в жизнь".
- Небольшое достоинство здешней публики, - обернувшись, чуть ли не прокричал мне Сахар, - здесь можно и по-хамски.
Мы миновали еще один канал и сбавили шаг. Нужды толкаться больше не было, наоборот, аллеи были почти пусты. Я хотел было обрадоваться, как вдруг услышал саркастический возглас:
- Маэстро! Великий Маэстро! Сюда, скорей сюда, мой милый развратник!
За пышными кустами красных, кровавых роз расположилось какое-то веселое общество. Из-за края ровно подстриженного куста выглянула головка - милое личико, любопытные черные глазки, прическа "а ля сиркасьен" из золотистых волос, и тут же скрылась. Но голос был, несомненно, не ее. Он принадлежал зрелой женщине, привыкшей повелевать и нравиться.
- Придется подойти, - сказал мне мух, - все равно так не отпустят.
Мы повернули и, обогнув розовый куст, увидели живописную группу людей. В середине ее сидели: сильно напудренная дама, черноволосая, в черном платье "а ля полонэз" с глубоким декольте, с черной вороной на плече, и роскошно одетый господин: на голове его, похожей на птичью, был красный бархатный берет с пером, поверх плеч был наброшен атласный пурпурный плащ, на ногах искусно расшитые башмаки. Между ними стоял столик с шахматами. Они играли.
Возле них толпилась еще примерно дюжина дам и кавалеров, молодых и не очень молодых, и даже один сморщенный старец со злыми глазами.
- Подойдите-ка поближе, ветреник, дайте вас рассмотреть, - произнесла дама в черном. Это был тот самый голос. Вопреки своим словам она даже не повернула глаз в мою сторону, а только протянула руку в черной перчатке для поцелуя. Я исполнил требуемое, уколов нос об один из перстней.
- Карро-Канн, Карро-Канн! - вдруг закричала ворона. - Эй, ты, шляпа! Дело твое в шляпе!
- Маэстро, - проворковал господин в красном берете, - где же ваша музыка?
Эта фраза стала сигналом, по которому на меня обрушился поток пошлостей, которые обычно отпускают по поводу моего второго имени.
Пока они упражнялись в "остроумии", Сахар, стоявший за моей спиной успел шепнуть:
- Это Черная Дама, а ее визави - Великий Магистр Ордена Черных Поэтов, бездарь, который тем не менее тоже служит Истине, показывая ее темные, тайные стороны, а она - главная их заказчица.
- Хватит, - оборвала своих подданных Черная Дама. - Маэстро, подойдите поближе, я знаю, вас так прозвали именно за шахматный талант. Подскажите, что мне делать с этим нахалом.
Великий Магистр самодовольно поднял голову, удостоив меня насмешливым взглядом.
Я мелкими шагами осторожно приблизился к доске, чтобы рассмотреть позицию. Черная Дама лукавила, это я понял сразу, хотя у ее противника и был материальный перевес, но расположение черных фигур было более осмысленным. Чутье подсказывало мне, что возможна выигрышная комбинация с жертвой...
Мои мысли разом спутались и растаяли, словно дым. Белый шахматный король подмигнул мне глазом и, воспользовавшись тем, что на него никто не смотрит (все взоры были устремлены на меня в ожидании моего вердикта), молитвенно сложил руки на груди, оставаясь тем не менее гордым и величественным при всей иллюзорности его пигмейского царствования.
"Вслушайся, всмотрись в меня, - беззвучно заклинал маленький король, и я волшебным образом понимал его, - улови то, что знаю я, пойми вязь интриг, преданность гвардейцев, бешеный нрав коней, мечты проходных, напряженность ладей, прислушайся к моему советнику, мудрому и сильному ферзю. Мы беззащитны против твоего произвола, ты наш дьявол и бог, но Игра в нашей власти, ход времен и событий скован внутренним ее смыслом, и правила - только тонкий
лед, как и ограниченность клеток доски, - ты, ты один можешь сломать все
это, спаси, спаси меня!"
Он замолчал, мертвенно-белый, то ли в ожидании моего решения, то ли под взглядами обступившей столик свиты Черной Дамы.
Что мне делать? Ответ ясен и прост. Я делаю вид, что собираюсь сделать ход за Черную Даму, но вместо этого беру в руки фигурку короля, эту маленькую резную безделушку, совершенное произведение мастера, и отступаю назад, медленно, словно бы боясь спугнуть оторопело смотрящих на меня зрителей.
- Во-р-р, во-р-р! - закричала ворона, склонив голову набок.
Я внутренне сжался, и огромного усилия стоило мне, чтобы сдержаться и не побежать прочь, а сделать еще три медленных шага, пока опомнившаяся Черная Дама не крикнула:
- Схватить!
Последним, что я успел увидеть, было белое-белое лицо соперницы Великого Магистра со сведенными в гневе бровями.
- Беги, - толкнул меня в спину мух так, что я поневоле отлетел на несколько шагов, и дальше уж ноги сами во всю прыть понесли меня от разгоревшейся за спиной схватки. Я ясно представил ее себе даже не оборачиваясь, настолько выразительны были звуки за моей спиной.
Я бежал ко дворцу.
"Что ему, бессмертному, умереть еще раз, - думал я на бегу, - мне же это вовсе ни к чему".
Но когда огромный, почерневший, полуразрушенный Временем дворец был уже совсем рядом, просто рукой подать до источенных, изуродованных, изъеденных стен с обрушившейся штукатуркой, я уже подумал по-другому: "Что я буду делать без моего проводника? Как разберусь в этом огромном полуразрушенном лабиринте?" Я замедлил шаг, остановился и обернулся... но тут же снова со всех ног бросился к полуобрушенной арке - входу во дворец. Дело в том, что сзади меня, приближаясь с неестественной быстротой, огромными шагами несся Сахар, преследуемый орущей, улюлюкающей серой толпой.
Я, извившись змеей, проскочил в узкую щель между блоками, по инерции пролетел на первую площадку многоярусной парадной лестницы и остановился, задыхаясь.
Глава XVII
Во дворце времени было тихо и спокойно. Казалось, сюда никто не забредал со времен Великого Потопа. Я едва отдышался, лежа на покатых мраморных перилах большой уходящей ввысь парадной лестницы. Было сумеречно, и если бы не слабый свет, падавший через окна и призрачно игравший на изъеденных Временем колоннах и плитах, то здесь было бы совсем темно. Правда, там, вверху, куда вела лестница, мерцала яркая точка - звезда, но она разве что могла указать путь, чем рассеять тьму.
- Сахар, Сахар, - позвал я негромко. Полная тишина. Ни скрипа шагов, ни шороха ветра, ни голосов - ничего.
Я кинулся к окну, но и там, на дорожках парка и под самыми стенами дворца, было пусто.
- Кого ищем? Может быть черную красотку? - произнес неестественно спокойный голос прямо под самым моим ухом.
Я вздрогнул от неожиданности и в тот же миг понял, что это он.
- Стоит приобрести свой нормальный вид, как, парадокс, - тут-то тебя и перестают узнавать. Пора бы знать, что во дворце Времени все приобретает свой истинный облик, и я - снова преданный тебе мух. Вперед. Я давно устроился на твоем плече, и хватит любоваться на Путеводную Звезду, она, пока что, не про нашу честь, что же до самих преследователей во главе с Черной Дамой, то они из мира теней, и вход сюда им недоступен.
- А она... Черная Дама?
- Она? - мух рассмеялся. - Черной Дамой зовется Ночь. Она уже здесь, но это не опасно.
- А как же шахматный король?
- Смотри сам.
Я поднес фигурку короля к самому носу. Костяная, изящно сработанная, в короне и мантии, с холодно-надменным застывшим лицом.
- Он меня просил...
- Здесь всяк показывает свое подлинное лицо, - повторил мух. Он, кажется, был доволен этим обстоятельством.
- Он меня обманул? Я зря за него вступился?
- Поздно рассуждать. Сунь его в карман, и все дела. Если хочешь знать мое мнение, то я считаю, что не следует доверять предметам, что бы они там ни говорили. Мог бы сначала посоветоваться, - проворчал Сахар, вполне раскрыв причину своего недовольства.
Его выговор меня нисколько не задел, в конце концов это было его обязанностью предостерегать меня от ошибок, и он имел право быть недовольным, если его советом пренебрегали. Я пошел вверх по лестнице.
- Здесь не то, что там, - многозначительно сказал мух и принялся распространяться об архитектурных особенностях дворца. Меня удивило, что он так быстро сменил пластинку, зато теперь, по мере того, как мы поднимались все выше и выше во мрак, где светила только Путеводная Звезда, сварливые нотки в его голосе таяли, и он уже мнил себя гидом, в приступе патетического красноречия описывая то, что было едва различимо в окружавшей нас темноте:
- "Растянувшийся широким фронтом дворец, этот отрезок бесконечного развития материального мира, выражает собой идею..."
Между тем лестница вывела меня на большую квадратную площадку, мощеную цветными каменными плитами, складывавшимися в затейливый узор. Сверху, вместо расписанного " под небо" плафона, было и впрямь черное ночное небо с ярко светящимися звездами.
"... своеобразие, построение и развитие пространства, контрастная смена полученных впечатлений в масштабных соотношениях подобных форм побуждает к возникновению сложных своеобразных переживаний".
Я уловил момент между двумя абзацами его речи и сказал:
- Никогда бы не подумал, что Истина будет таиться от меня в таком, я бы сказал даже, - чрезмерном мраке.
- Вот придумал еще. Станет та Истина, которую ты уже знаешь, снова прятаться. Просто это Ночь заигрывает с тобой, обнимает, тешит себя мнимой близостью.
- Мы не опоздаем?
- Чудак! Видишь, Время еще не пришло, значит, Оно у нас есть. Вообще в Его собственном дворце стоит ли о нем заботиться?
Успокоенный его словами, я позволил себе отвлечься от мыслей об Истине и стал рассматривать искусно исполненный каменный узор пола. Мраморный, от полированный до чудесного блеска, разноцветный, словно богатый персидский ковер, он состоял из двух кругов-символов. Первый, малый круг был выложен причудливыми знаками зодиака, второй, большой - так же двенадцатью символами восточного календаря.
Мой взгляд приковал к себе дракон. Так мы обычно останавливаемся на том, что расходится по форме своей с нашим мысленным образом. Дело в том, что дракон был двухголовым. Я подошел поближе, войдя внутрь символа, почти что встав на его изображение ногами. Вот он, странный двуглавый дракон, невозможный по постулату Ле Миня, но все же выложенный из камня умелой рукой.
Я вспомнил строки Экс-Со-Ката:
Дракон о двух головах -
Что книга о двух языках.
Знания мощной рукой
Мы побеждаем страх.
Я нагнулся, всматриваясь в оскаленные пасти, выпученные круглые глаза и вдруг увидел буквы, выплывавшие из глубины камня, складывающиеся в слова...
Медленно двигались они, перепрыгивая друг через друга, наползая и сливаясь, текли строками, белое вдруг стало отступать вглубь, а черное кружево знаков понеслось на меня, нарастая и тревожно гудя на басовых нотах. Сверкнул сетчато-золотой спиной змеи двуглавый дракон, сильно тряхнуло, закрутило, да так, что я закрыл глаза и только почувствовал, что что-то сломалось, может быть, рука или ребро, а возможно, воздух треснул, или переломились время с пространством, но было мучительно жалко в груди то ли за себя, то ли
Переход к сознанию был мгновенным, как будто с памятника сорвали покрывало, или я показался себе памятником, так все заледенело, закаменело внутри. Этот переход электрическим разрядом хлестнул по нервам и внутри меня вдруг стало тихо... вот... теперь можно... открыл глаза...
...я сидел на берегу моря... из-под разорванной бумаги свертка выглядывали... смотрел на волны, несущие к берегу пену... металлические блестящие части заводной игрушки... на редкие ракушки, на обнаженных мужчин и женщин... мне внезапно захотелось разорвать обертку... бессмысленно, но с упоением проводящих наполненные взаимностью... рассмотреть, взять игрушку в свои руки, разобрать наконец... лаской, вниманием, время, сочащееся подобно этому морю... чтобы на ладонь легли винтики и колесики, пружинки... теплому убаюкивающему сладко-приторным нектаром... чтобы разнятые половинки лежали вверх исподней стороной... даже шум коего, наполняющий днем и ночью все... матово-шершавой, бессмысленно-конструкционной, уродливо-механистичной... вокруг, расчерчивающий время так, что оно становится... тогда бы я отшвырнул бы эти детали и не отвлекался бы... подобно линейке с делениями, разбитой от начала... на этот дурацкий пестрый сверток, на
шаги... до конца маленькими рисками, и мерный шум этот... жены за стенкой, на мяуканье мучимого детьми... томными вздохами проникающий в сознание, я увезу его... во дворе кошки, на надоедливых мух, поминутно... к себе домой, и буду вспоминать его, глядя на глянец... садящихся на рабочий стол, на исписанные листы, на бесчисленное множество... цветных открыток, на красочные проспекты туристских фирм... мне захочется работать, писать, снова повторить все... прямо-таки горе, все его отвлекает, раздражает, нет чтобы... виденное, теперь уже на бумаге, чтобы вернулось настроение... вошла вдруг жена, бросив опостылевшую кухню... тех счастливо-безмятежных ленивых дней, и боже упаси... надменные кастрюли и сизифов камень хозяек -... пытаться просто рассказать о них, он не новичок, ему это и ..
тарелки, просто подошла бы сзади и обхватила его, как... в голову не придет, он не испортит своих ощущений... бывало прежде, крепко и ласково, так что у него... и слова сами сложатся в легенду о космическом волке или покорении... зайдется сердце, хотя это и вредно, наверное... мыслительных пространств людей племенем пришельцев... но я буду на какую-то песчинку времени... и чувственно-эротическое, полное желаний настроение войдет не в... по-старинному счастлив, и эта золотая песчинка не... сюжет, а только в искристо-золотые слова и пляшущие задорные фразы... пропадет, я как искушенный старатель промою ее на лотке... и я, перечитывая их вместе с женой, друзьями... своего сознания и положу в маленький нагрудный мешочек... буду рад их восхищению и с шутливой серьезностью клоуна... бесценный, напоминающий своей тяжестью о главном... приму их почтение к своему искусству делать... в моей жизни, о свершенном и удавшемся, о гармоничном и
радостном... маленькие чудеса, умение нарезать в клочья... о великом, которое я создал своими руками... длящийся бесконечно колышущийся студень временных... о том, что я нашел на бесконечных пустых... промежутков, и это снова воссоединит их, как в годы юности... пространствах бытия, то, что придает жизни смысл и вкус... но теперь это будет только мираж, только... то, что делает из нее огромное, скованное в единый... игра, правда добрая и мудрая... монолит, осознанное бытие... многозначная и свежая... очеловеченное время.
Я, видимо, потерял сознание от переполнения образами и вывалился обратно.
Глава XVIII
Я очнулся на полу, потирая ушибленный локоть. За это время мраморный зал чудесно переменился. Вернее, он остался прежним, но теперь был ярко освещен, так ярко, словно бы само солнце находилось в нем.
Вдруг зеркало камня заколебалось, подобно морским волнам, и из него, как из морской пучины, показались хвосторыбые кони, влекущие нефритовую повозку. Я в смятении отступил к самой лестнице, окаменев от ужаса. Грозный бог Посейдон торжественно-неторопливо поднимался из камня, словно из глубины вод, и скоро предстал перед нами блестяще-мокрый со спутанными волосами, могучий, первозданный, мощной дланью сжимая огромный тускло мерцавший трезубец. Его колесница сделала круг и остановилась в центре зала.
- Эй, смертный, почему не трепещешь перед богом?! - буреподобный голос его шквалом обрушился на меня и неизбежно поверг бы на землю, если бы за спиной не было балюстрады лестницы.
- Вы, ваше морское благородие, по другому ведомству...
- Слышите, дочки, что говорит эта двуногая медуза... Я не по его ведомству!...
- Не возражай батюшке, - зашипели мне океаниды, - тебе ль не лучше нас знать, что состоишь ты большей своей частью из воды и что суши, суши мало на Земле.
Но тут, усмиряя неистовство стихии, в зале прозвучали фанфары, предвещая появление другого божества, и Посейдон, взметнув напоследок гирлянды странных водоподобных каменных брызг, исчез, словно бы его и не было, вместе со всей своей разношерстной многочисленной свитой.
- Не надо было ссориться со стариком, - запоздало пожалел мух, воспользовавшись томительной паузой, каковая всегда предшествует появлениям бессмертных. - С тех пор как стальные лайнеры победили превратности морской стихии и главным препятствием в делах человека стал он сам, старик переселился в родственную ему пучину человеческого подсознания и правит там.
- Неужели он теперь... - едва я произнес начало фразы, как фанфары грянули уже во всю мощь, и в слепящем голубом сиянии новый бог явился предо мной.
- Истина, - хладнокровно резюмировал мух.
Да, это была она. В окружении целой толпы нагих...("факты", - пояснил мух), больших и малых, она была едва различима, но и по тем частям, что были видны, становилось ясно, что уже кто-то и, по-видимому, не один, добирались до нее, даже сквозь этот плотный заслон. Теперь на ней не было даже той легкой завесы, она стала вся какая-то помятая, постаревшая... "Быстро же Время старит Истину", - подумал я, вспоминая то, девичье лицо, увиденное мною впервые на коронации.
- Сильно изменилась? Да, я уже не та, что прежде, многих... много, - поправилась она, - повидала на своем веку...
- Веку?
- ... но Время пришло, и мы снова встретились.
И правда, в зал с бокового входа вошло старое вечное Время.
- Теперь главное - не терять Времени, - подсказал мух и добавил: - Время - враг женщин.
Этой, почти что истинной сентенции, она, похоже, не услышала.
- Куда же вы? - крикнула нам вслед Истина. - Вы оставляете меня? Я еще не такая старая! Я не банальная! Что же мне делать со всеми этими собранными мною фактами?
- Прощай! - крикнул я и про себя добавил: "Да подавись ты ими".
Время неумолимо и неутомимо шагало вперед, только поспевай. Галереи, залы, дворики, лестницы так и мелькали, сменяя друг друга.
-...главное, не отставай от него ни на шаг... - твердил мух.
... я шел в ногу со Временем, чувствуя рядом его горячее дыхание, да и идти иначе было бы затруднительно, ибо мост, по которому шествовало Время над своими владениями, рушился и осыпался сзади, а впереди угадывался лишь легким, едва различимым призрачным контуром.
- Смотри, выбирай, - говорило мне Время, - выбирай, пока я у тебя есть.
Внизу, в зеленой долине, всюду, были люди, люди... Они рубили деревья, строили, копошились... Вверху, низко, над самой головой, пеленой шли и шли серые тучи.
- Но из чего? Как?
- Хорошо, я растолкую тебе главное. Видишь, одни, все что бы они ни делали, делают честно и с напряжением всех сил, другие играют, третьи - с отвращением, и, глядя на этих, последних, не сразу и поймешь, почему же они вообще не бросят свое занятие. Ты еще не догадался о разнице между ними?
Сейчас под нами оказалась верфь. Люди таскали бревна, тесали, пилили, там стояли почти готовые, там лишь зачинаемые корабли...
- Долг, Игра и Выгода - вот под какие знамена можно было бы собрать три эти армии. В разные эпохи численность их была бы различна, в твою - перевес у последних.
- Но я не...
- Постой. Я еще рядом с тобой. Не спеши с опрометчивым выбором.
- Не зевай, - шепнул мне мух, и это была единственная фраза, на которую он осмелился за все время нашего рандеву со Временем.
- Они все трое не любят друг друга, одного за неумение играть и равнодушие к деньгам, другого за то, что ему все дается легко, но он не делает из этого выгоды, третьего за презрение ко всему, кроме денег, и неумение жить минутой.
- Но я не хочу...
- Постой, - властно прервало меня Время, - не спеши делать выбор, ибо...
Но тут раздался первый удар часов, и Время чуть замедлило ход.
- Пора.
-... я не хочу быть похожим ни на первых, ни на вторых, ни на третьих. Я хотел бы соединить в себе все три начала, быть полезным, но не забывать и о себе, и чтобы все легко давалось.
А незримый колокол все отмерял удары.
- Так не бывает. Пока ты был юн, у тебя была одна дорога, теперь их три. Спеши, не пытайся удержать то, что дано юности в дар, с двенадцатым ударом ты его утратишь, и если не выберешь сам...
- Игра, - шепнул мне мух.
- Я...
- Поздно! Я больше не твое! Я ушло!
И Время понеслось прочь со стремительностью стрелы. Мост подо мной начал таять и осыпаться одновременно, я, стоя словно бы на тающей горе снега, стал быстро спускаться на землю.
- Тот, кто не выбрал сам... - услышал я из далеких уже облаков тающий от увеличивающегося расстояния голос Времени.
-... попадает под власть Судьбы, - докончил за него сильный женский голос.
- Сейчас, сейчас, - пророкотала она, обращаясь, кажется, как ни странно, ко мне, и поднимая при этих словах гигантский хлыст, - вот соберу всю ораву...
Она ударила куда-то вдаль, откуда тотчас послышались вопли боли, ненависти, гнева.
- Эй, - зычно крикнула Судьба. - Быстро, все ко мне! Сюда, я сказала!
Поскольку я стоял возле самых ее ног, то удар мне не угрожал, но эти воющие звуки взнуздали мою душу сильнее всякого удара.
- Ты бесчеловечна! - в неожиданном приступе беспамятства крикнул я.
- Иначе нельзя, - миролюбиво пояснила Судьба, - я ведь общая на всех.
- Мы не туда попали, - резюмировал мух.
- Нет! - крикнул я, обращаясь вверх. - У меня своя собственная, персональная Судьба, не такая, как у других, как у этого стада!
- Люблю за такие слова. Вот тебе подарочек.
Что-то упало сверху, пребольно ударив меня по плечу. Я нагнулся, чтобы поднять хлыст (да, это был именно хлыст!), а когда разогнулся, то увидел, что я снова нахожусь посреди того самого зала, где разговаривал с Истиной.
Мраморный, отполированный до чудесного блеска пол, узорчатый, словно богатый персидский ковер, первый, малый круг выложен символами зодиака, второй - большой - двенадцатью же символами восточного календаря.
Вдруг, я не поверил своим глазам, мозаика сдвинулась с места, круги повернулись и снова замерли. Я вгляделся... Дева теперь расположилась против Свиньи... Мои символы. Словно что-то толкнуло меня в спину. Я пошел туда и встал на место, которое было как раз между ними, одной ногой касаясь свиньи, другой - девы.
- О, ты сообразителен...
В центре кругов, там, где только что стоял я сам, появилась моя новая Судьба. Я сразу ее узнал. Было что-то неуловимо общее в их облике, черты, по которым я мигом бы различил ее в самой густой толпе, а она могла в ней и затеряться, потому что была обычного, человеческого роста.
Судьба взмахнула руками, тряхнув гривой волос, став на мгновение похожей на распластавшегося в прыжке льва, и даже не обернулась, уверенная в своей волшебной силе. И, повинуясь ей, за ее спиной возник пенный смерч и тут же рассеялся, явив глубокий провал в бездну.
Передо мной чредою проходили картины: площади, запруженные людьми, истово молящимися Судьбе; армии, движимые алчными предводителями навстречу друг другу с непреклонной решительностью и несокрушимой уверенностью в своем праве сильного; жрецы, ищущие Истины для себя и Судьбы для своего невежественного народа, и всюду лица, лица, лица..
Лица покорных своей Судьбе. Тянущих свою ненавистную лямку, тупых, равнодушных, безгласных, слепых...
- Ну что же, мой герой, сорванец, видишь - без Истины прожить можно, а без Судьбы - никак.
А картины все множились: толпы, идущие поутру на завод; пороховой дым над окровавленными полями сражений; ветхие, кое-как слепленные лачуги, множащиеся до самого горизонта...
- Не в силах человек отбросить звериные чувства, навеки останется он рабом эмоций - в них смысл и его Жизнь. Животное, зверь, возомнивший себя совершенным! Ха-ха-ха...
Ее хищный смех стервятника резанул ухо.
- Никогда, никогда, слышишь, не приблизиться вам к своему идеалу, не познать Истину до конца, ибо божественное в человеке сплавлено со звериным, вы - божество в облике алчущего зверя, и поэтому проигрыш очерчен заранее, и вы в моих руках.
- Как же, это мы еще поглядим! - воскликнул я, взмахнув подаренным мне хлыстом.
Распущенный его конец скакнул по плитам пола со звонким веселым щелчком.
-... проигрыш очерчен заранее, - передразнил я ее.
- Стой, - испуг исказил ее лицо, - ты не можешь меня... Не для того тебе подарен кнут...
- А для чего? Живо, ко мне, на колени! - прикрикнул я на нее.
- Для самобичевания, - подвигаясь ко мне, сказала Судьба.
- Вот еще!
- Молодец, - шепнул мух, - хватай ее и не выпускай из рук.
- Сюда, сюда, - приговаривал я, и, трепеща от страха перед унижением, перед возможным ударом, Судьба все ближе и ближе подползала ко мне на коленях.
- Хорошо, хорошо же, я покорна, видишь, я в твоей власти, только не размахивай этим страшным кнутом...
Она подползла вплотную, и я без лишних церемоний ухватил ее за волосы и почти торжествовал, как вдруг она вцепилась в хлыст и завопила:
- На помощь! Насилуют! Слуги мои, ко мне! Рок, Фортуна, Случай - все сюда!
Я яростно стал выдергивать из ее руки хлыст... В этот момент из темных углов зала появились три тени, огромная мужикоподобная, нечто извивающееся всеми членами и женщина с огромной задницей, которая почему-то бежала спиной вперед.
"Ба, да это же Фортуна", - догадался я, невольно задержав взгляд на ее...
- Получай, - прогнусавил Рок, и я кубарем полетел на пол, непроизвольно схватившись за висок.
- Берегись, - басовито жужжа, предупредил мух. - Не попадись в руки Случаю.
Я завертелся, лежа на спине, как на сковородке. Неожиданно вышло удачно, я отпихнул Рок и прокатился мимо Случая, чьи длинные руки с хлопком соединились у самого моего плеча. Фортуна последней подоспела на место побоища и, намереваясь придавить меня к полу своим главным оружием, рухнула на меня со всего размаху, но и тут я чудом увернулся, а точнее, неуклюжий Случай в последний момент просто выбил меня из-под нее своей кривой ножищей.
-Хватай! - азартно прогудел мух, но я и без его подсказки уже со всею силой вцепился в торчащий надо лбом Фортуны локон. Нападавшие в нерешительности замерли.
- Ну, отпусти, отпусти по-хорошему, - угрожающе проворковала Судьба, - а ну, Случай, взять его!
Тут началась общая свалка, но я выскользнул из-под груды тел, все еще держась за локон Фортуны.
- Беги, - быстро зашептал верный Мух, - помнишь, Время сказало, что есть четвертый путь... Беги, я ее задержу.
"Какой путь, - с натугой думал я, скатываясь по ступенькам вниз, словно бы проваливаясь во враждебную бездну, встречающую меня ударами, - и что может мух против Судьбы?"
часть вторая
ЗИМНИЕ
"Выходя в наружное пространство,
воспринимать его как внутреннее,
а при входе внутрь быть уверенными,
что выходим наружу".
Франк Ллойд Райт
Глава I
Город с его изощренной иерархией, которой незримо подчиняются жители, всегда остается загадкой и вызывает удивление. Даже для тех, кто давно ее разгадал, кто знает невидимые рычаги, приводящие в движение потоки людей, вожделенные места водопоя, кормежки и встреч, трассы ночных бродячих хищников и ловушки их оседлых коллег. Пестрые ночные цветочки и соцветия манят возбужденных дневной сутолокой человеков, запахи и звуки, отнимая первенство у померкшего света, обещают укромные уголки, где отдых придет не только к усталому мозгу, но и к жаждущему ласки телу.
Элефант неторопливо брел вдоль витрин, рассматривая напоминающих бабочек и ночных мотыльков прохожих, и его всеохватная мысль легко вмещала в себя их, хотя ее главное русло было обращено в прошедший день. У Элефанта было одно завидное качество, выработанное долгим упорным тренингом, - едва его мозг чувствовал приближение усталости и головной боли, как он переключался на иной режим работы, плавно-неторопливый, без концентрированных очагов и траекторий мысли. Отчасти это приспособление выработалось в "петле", в которую Магистр санкт-петербургских трассеров попадал трижды.
Сегодня большая часть дня пришлась на суету, предписываемую ему его рангом. В полдень был очередной еженедельный коллоквиум, на котором, как обычно, присутствовали представители всех Т-групп города, всего восемьдесят девять человек, пришли еще два глобалиста из тех шести, что не порывали связей с основной массой. Два доклада, некоторые замечания по трассам для Т-групп первого и второго уровней, финансовые вопросы, раздача микрофиш с наиболее удачными планами трасс, заключительное его, Магистра, слово, в котором он на этот раз поднял проблему тщательности отделки "лица" - все как обычно, самое заурядное собрание, не потребовавшее ни концентрации мысли, ни мобилизации опыта.
После коллоквиума он еще успел зайти в библиотеку и в мастерскую микрофиширования и только после этого поехал к Маэстро, к его матери, потому что самого Маэстро уже два дня как перевезли в больницу. Там, на квартире Маэстро, он долго, методично, повторяясь и чередуя примеры с максимами Экс-Со-Ката и рассказами из своего личного опыта, убеждал в необоснованности и губительности поспешных выводов и действий. Когда он уходил оттуда, то положительный результат его миссии был налицо, но какое время магия его слов будет сильней естественного чувства страха, он не знал.
Воспользуюсь случаем, чтобы сказать несколько слов о самом Элефанте, ныне являющимся Магистром петербургских трассеров. Кстати и о должности. Магистр избирается тайным голосованием представителей групп из числа глобалистических, то есть самых опытных трассеров. Он не имеет никаких особых прав, а в обязанности его входит обмен информацией в среде трассеров и помощь, в том числе и финансовая, для тех, кто попал в "петлю".
Итак, о самом Элефанте. Его отец и мать познакомились на студенческой скамье. Вскоре после окончания института у них родился сын. Это событие, кроме всех прочих следствий, привело к тому, что молодой отец перешел из КБ завода на должность мастера, чтобы подкрепить материальное положение семьи. Как он думал, на год-два, но жизнь распорядилась иначе. Произошедшие в тот год перемены в высшем эшелоне власти тугой волной докатились и до завода, вызвав цепную реакцию перестановок, повышений, уходов на пенсию и увольнений. Все это привело к тому, что когда прошло два запланированных года, отец нашего магистра оказался уже столь высоко в заводской иерархии, что о возвращении к работе в КБ уже не было и речи. Рос будущий магистр, рос и пост его отца. Однажды, подслушивая ссору между родителями, он услышал фразу, ставшую поворотной в его жизни.
"Замолчи! - крикнул тогда отец. - У меня таких, как ты - тысяча! Не могу я сразу обо всех думать!"
"Тысяча, ого, это очень много", - хладнокровно рассуждал I-младший, и ему становилось понятно, почему год от года у отца находилось все меньше и меньше времени для него. А надо сказать, что будущий магистр учился тогда во втором классе, и вот, в свои девять лет, он, вдруг, стал взрослым, придя к мысли, что теперь ему придется рассчитывать только на свои силы.
I-младший, надо сказать, был грузным мальчиком и в ребячьей стае пребывал чуть ли не на последних ролях. Но уже скоро все переменилось. Теперь школа была его жизнью, и он стал изучать ее, записывая результаты наблюдений в особую тетрадочку. И первой строкой там было: "Елисеева часто смеется". Он твердо решил изучить людей вокруг себя, ведь кое-что отец уже успел
передать ему, и главной мыслью, оформившейся из многочисленных рассказов отца, была: "Во всем нужна строгая последовательность и научный подход. Пока ты просто смотришь - ты праздный зевака, если же ты записал и обдумал увиденное - ты ученый, исследователь".
В пятом классе будущего магистра уже не волновали проблемы первенства, он давно и прочно был лидером. Теперь перед ним встал новый вопрос - "зачем?" Зачем быть лидером? Нет, он понимал это "зачем" не в смысле того, что обязан делать лидер, а в смысле - зачем он стал им, ведь новое положение оказалось очень условным. В любом другом месте, кроме школы, он оставался никем и ничем и везде сызнова принужден был доказывать свое первенство. Однажды его отец, ставший к этому времени большим начальником, вдруг снова заинтересовался успехами сына и как-то раз даже сходил на родительское собрание. I-младший, узнав об этом, специально забрался на трансформаторную будку около школы, откуда, из темноты, был хорошо виден залитый светом ламп класс. I-младший думал, отец будет говорить, а остальные его слушать, ведь отец - начальник повыше даже директора школы, да и он, I-младший, тоже не последний ее ученик. Но больше всех выступала на собрании мать Верки, его
соседки на химии, ткачиха. Это было неожиданно и требовало осмысления. Итак, через неделю родилась новая ключевая для будущего магистра мысль. Как ни странно это может показаться, но она была о свободе. "Высокий пост не развязывает руки, а скорее ограничивает. Истинная свобода достигается неучастием в каких-либо объединениях. Неписаные правила игры не распространяются на тебя только тогда, когда ты в нее не играешь".
И I-младший забросил всякую заботу о своем лидерстве, но, со временем обнаружив, что его авторитет не упал, а только возрос, легко объяснил себе это. Ведь теперь он уже был почти взрослым и по своему опыту.
"Люди боятся и уважают тех, кто вне игры. Ведь поступки их непредсказуемы. Это делает их чем-то иным, непостижимым, окутанным в ореол величия".
Будущему магистру только-только стукнуло тогда четырнадцать лет.
Элефант продолжал думать, и его мысли приняли теперь оттенок возвышенного аскетизма, и под этим углом зрения он сразу же отметил новые штрихи, вдруг сделавшие этот день ключевым и особенным, необходимым.
Надо сказать, что то, о чем легендарный Экс-Со-Кат только упоминал в девятой главе своего "Глобалистика", а именно - непрерывное мышление, то, что было для него самого далеким маяком, для Элефанта стало простым и само собой разумеющимся. Поэтому-то мне так трудно передать совершенство его мысли, разом включавшей в себя весь день и не делившей события на будущие и прошедшие, нет, время было непрерывно-длящееся, и разговор с матерью Маэстро хоть и был уже закончен, но так же принадлежал этому мгновению, как и тому, утром, когда, только пробудившись, Элефант осматривал свой будущий день, видневшийся ему еще не совсем ясно "сквозь дымку магического кристалла". Отдельные фразы, настроение, в котором они были произнесены, интерьер комнат, солнечный свет, звуки улицы - все это легко умещалось в тренированной памяти и все это было связано в одну нить, о возможности существования которой знали уже древние художники, пытавшиеся в своих рисунках
развернуть пространство-время, охватить его разом и поведать о его красоте соплеменникам. То, что было доступно избранным, гениальнейшим, теперь стало обыденным для талантливых, а Элефант был несомненно талантлив и поэтому стремился как можно лучше выполнить свое предназначение и свою обязанность - добавить еще одну ступеньку к той лестнице, по которой он шел.
У Элефанта зародилось подозрение, что здесь не все чисто, что, может быть, в этот раз столь долгая петля объясняется лишь тем, что Маэстро оказался недостаточно светел. "Маэстро черен? Бред, бред", - твердил Магистр, успевший за это время прочитать его трассу несколько раз. Его уверенность сегодня поколебало то, что, оказывается, Маэстро изучал трассу Черного Рыцаря. "Неужели Экс-Со-Кат не прав, и дело вовсе не в том, много или мало в человеке зла? Может быть, и гибель группы Факира в полном составе произошла совсем не потому, что там собрались "темные", что называется, "один к одному"? Может быть, там был один-единственный, ставший центром гибели? И тогда не исключена возможность гибели всех трассеров? И значит, есть некое запретное знание, само по себе несущее гибель? И ему, единственному рубежу для вновь прибывающих, надо жестче производить отбор? И, может, сама организация трассеров, пусть даже такая иллюзорная, приносит только вред, и в этом
Экс-Со-Кат тоже ошибался? Или же, как всегда, весы - доброе и злое, больше шансов для выхода из петли одиночки обеспечивается возможностью проникнете них "черных" идей, несущих гибель и тем, кто сам их не несет? Да и где грань? Даже он, хорошо изучивший трассы погибших, не в состоянии указать отличие их трассы от нормальной, безопасной. Конечно же, он знает, что трасса - полдела, важно и то, кто по ней идет, вторая половина - личность..."
Все эти вопросы раскручивающейся спиралью неслись, расширяя область, но Элефант знал, что скоро она, эта область, начнет сужаться, и в конце концов вся эта цепочка неизбежно приведет его к центральному вопросу: "В чем суть Т-дао? Какое место занимает оно в жизни человека? Общества?" А значит, надо снова отвечать, зачем существует человек, какой смысл в существовании общества.
Экс-Со-Кат, казалось, в своем фундаментальном "Глобалистике" дал ответ на все эти вопросы, версию существования общества, как суммы разумных индивидов, как аренду конкуренткой борьбы разных видов людей, течений с различными организующими идеями, выделил подуровни, провел аналогии с экосистемами, одного лишь он не сделал и, видно, это выше сил отдельного человека, каким бы он ни был, он не дал версий будущего развития общества, путей развития в нем Т-дао, оставив лишь максимы, указывающие, как приспосабливать Т-дао к меняющейся жизни, главные из которых гласят, чего делать нельзя, оставляя открытым вопрос о том, что делать можно и что делать нужно. "Ну и бездарные и нерадивые же ученики унаследовали твои идеи, учитель", - усмехнулся Элефант, но даже самоирония сегодня получилась у него невеселой.
Прежние вопросы "почему трассер на первых шагах впадает в подобие забытья?" казались ему теперь добрыми старыми товарищами, разбавлявшими обыденную суету неким безопасным подобием исследования, такими же обыденными и ничтожными в своей повседневности.
"А что, если это только Страх? Что, если это только испуг мнительного человека и никакой связи между столь долгой петлей Маэстро и его изучением трассы Черного Рыцаря нет? Не напоминает ли тогда он, Магистр, того мольеровского персонажа, который лечился от несуществующей болезни? Нет, это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Ничего, Время покажет, - в заключение подумал Элефант, - Время у меня еще есть".
Элефант подумал и о том, как мало он знает о Маэстро, о его способе и смысле жизни, о целях и идеалах. Еще он подумал о том, что близость ему мыслей Маэстро может быть самообманом. Об этом предстояло еще думать и думать.
Элефант вспомнил о тех страницах записей, которые успел сегодня просмотреть, и мысленно воспроизвел одну из них, поразившую его родством мысли.
"К одиночеству нельзя привыкнуть. Это тяжелая ноша, хождение по лезвию бритвы, по краю пропасти. Это - постоянный самоконтроль, мелочный, придирчивый, скрупулезный. Это - полет на точность, длящийся годами, где минимальная ошибка равна катастрофе, и поэтому необходимо вести частую коррекцию своего курса.
Тот, кто не прошел через это, не знает себя. Тот, кто ушел в одиночество, - потерял себя. Его нет - он бесплотная тень между минувшим и грядущим, он - колебание былинки под ветром времени, он - упавшее в землю зерно. Будут ли всходы, или злой рок погубит, посушит почву вокруг него, и уйдут в безвестность, канут в небытие сокрытые в нем творческие силы?
Одиночество напоминает мне путешествие через джунгли с мачете в руках, где каждый шаг - работа, где пространство сплетено в неразрывное единство живого, в упругую чужеродную сеть, стоящую на пути. Тут нельзя остановиться, нельзя отчаяться, нельзя вернуться. Путь назад и путь вперед - равнозначны, равносильны, равнотрудны.
Однажды я вышел в степь, но оказалось, что ее просторы уже заняты хищными, неумолимыми, безжалостными существами, и я вернулся в лес... С тех пор я не проклинаю свой трудный путь, я стиснул зубы, я молчу, я иду молча".
Глава II
Я кубарем скатился вниз по мраморным ступеням, все вращалось вокруг меня, как в калейдоскопе: пылающие свечи, звезды, хохочущие хари, блеск клинков, мишура нарядов... Все быстрее и быстрее, точно я был уже не человек, а пустая звонкая бочка, с грохотом летящая вниз, считая ступени... И вот заключительный удар, резкая вспышка перед глазами и ночная темнота.
Я еще не очнулся, но уже чувствовал холод, едва же сознание с неохотой стало возвращаться ко мне, как и холод вслед ему стал овладевать каждой косточкой, каждой клеточкой моего тела. Я лежал в ночной темноте, уткнувшись лицом в основание большого дерева. О его величине можно было судить по огромным заскорузлым корням, которые я охватывал руками. "Я снова в парке", - была моя первая мысль. Тело ныло, в голове точно все съехало с места, как в каюте после шторма. "Странно, что я не заметил у входа этого дерева", - подумал кто-то еще внутри меня.
Наконец, преодолев слабость, я собрался с силами и попытался подняться, карабкаясь по шершавому стволу руками.
Было темно и тихо. Так тихо, что я сразу насторожился и испуг охватил меня. Я был вовсе не перед дворцом. Я был в лесу. Над головой, там, где сквозь густые ветви было видно небо, сияли звезды. "Куда же я попал? Куда же я попал?" - в отчаянии мысленно повторил я несколько раз. Меня начала бить крупная дрожь. Холод не давал мне сосредоточиться, но он не располагал и к колебаниям. Я, сначала медленно, то и дело натыкаясь на деревья и спотыкаясь, побрел, как говорится, куда глаза глядят, хотя они никуда и не глядели.
Холод заставлял меня идти все быстрее, понемногу я стал приноравливаться к лесу и теперь уже не падал и не натыкался на мрачных лесных хозяев, обступивших меня со всех сторон. Снег едва припорошил землю, наверное здесь стояла поздняя осень. Если бы знать еще куда идти и который час...
Внезапно я увидел в просвет старую знакомую - Путеводную Звезду. "И ты здесь", - подумал я и обрадовался вдруг так, словно бы все самое страшное было уже позади. Я не думал о том, что впадаю в мистицизм, я вообще постарался отодвинуть мысли подальше, загнав их в дальние закоулки, я просто, как ребенок, хотел верить, что это знак, что теперь надо только подчиниться ему, не потерять его из виду, стремиться к нему со всей возможной энергией, и все будет в порядке.
Я шел очень долго. Звезды то показывались, то опять пропадали, а я все шел и шел, шел и шел. Чернота леса, хруст веток под ногами, пляска сумасшедших звезд над головой - все это с удручающим однообразием повторялось после каждого шага, и скоро мне стало казаться, что я - муха, попавшая в сироп.
Вокруг меня, а то, что было или казалось, что было вокруг меня, что нельзя было даже назвать словом "здесь", все это, слитое в один комок, без времени, без пространства, безличное, бессодержательное, бесконечное бессмысленное, такое, что можно было с равной степенью правдивости сказать и: "я бреду по лесу" и "лес бредет по мне".
Если бы я думал в тот момент обо всем, что со мной приключилось, то неминуемо пришел бы к мнению, что дерзкий побег мой из дворца Времени, из рук Судьбы удался, и теперь я пребываю в месте без Времени и без Судеб, а значит, и каких-либо событий. Может быть, в царстве самой Ночи. И когда вдали забрезжил свет совсем другого огня, красного, колеблющегося, теплого, я уже не мог ни радоваться, ни плакать. Холод уже почти полностью завладел мной.
На поляне, куда я вышел, горело три костра. В центре меж их сидели и лежали люди, укрывшись шкурами и латаными-перелатаными лоскутами. На краю поляны стоял крытый фургон, но лошади нигде не было видно.
Я приблизился к пламени костра, вытянув к нему руки. Ноги и туловище так закоченели, что я не мог согнуться и присесть поближе к пламени, пока хоть чуть-чуть не согрелся.
- Откуда идешь? - вдруг спросил меня старик, лицо которого с блестящими стеклянным блеском глазами казалось столь отрешенным, что я не сразу понял, что это говорит он.
- Садись ближе, - он вытащил изо рта трубку и указал длинным мундштуком на место на шкуре возле себя. - Видно, ты не оставлен в жизненном пути своем Провидением, раз набрел на нас. Выпей, - он пошарил между ногами и, достав прямо из огня черный металлический ковш, протянул мне.
- Странные бывают встречи, - говорил он словно бы сам с собой, пока я пил грязную от сажи похлебку, - кочую по свету с самого рождения, а не перестаю дивиться. И все потому, что, как говорила моя мать, я сын огня. Не всякому дано познать божественную силу, заключенную в пламени, прочесть в нем знаки, чертимые самим Провидением. Я старше тебя, но все равно сильнее и, как знать, может быть переживу тебя, их всех, - он вяло махнул в сторону сидящих, - Маркграфа, а то и самого Повелителя, если только не сгорю, как моя мать и мой дед, если пламя по ошибке или по моей неосторожности не поглотит меня прежде.
У меня начали слипаться глаза, и старик, заметив это, указал мне на свободное место среди спящих.
- Ложись, вижу, что ты устал. Это мое место, но я привык всю ночь смотреть на огонь и думать. Я не любопытен, - продолжал он, пока я заползал под шкуру и пристраивался между по-старушечьи костлявой девочкой-подростком и огромной бабой, возле которой я которой казался себе ребенком.
- Не стесняйся, - прервав свою речь, подбодрил меня старик. - Делисса - наша женщина-борец, хоть у нее тяжелая рука, она тебя не обидит.
И снова продолжил:
-... я не любопытен, знаки огня говорят мне больше, чем могут сказать люди...
Прижавшись к горячей груди богатырши, словно это была моя родная сестра, я мгновенно заснул.
Мне снилось, что я один в чудном изумрудном парке, что я сижу и грущу о моей навек утраченной Агате, как вдруг...
Глава III
-Т-с-с... Я фрейлина ее Высочества, Предвосхищение. Я не люблю шума, поэтому внимательно слушай и не перебивай. Хоть я всего лишь фрейлина, зато одна из самых... - Она испуганно оглянулась на шум треснувшей в лесу ветки.
- Из самых приближенных к госпоже, - на секунду нахмурившись, продолжала она, но тут же ее лицо снова приняло чуть лукавое выражение, - и посему мне обычно самой приходится все делать, все делать за мою госпожу, разумеется. За себя я все, само собой, делаю сама.
Она хихикнула и сделала в воздухе книксен, но словно бы играя сама с собой или обращаясь к кому-то невидимому, но уж никак не ко мне.
- А все дело в том, что с той поры, как ты исчез, как доктор всех наук направил тебя на коронацию моей госпожи, так вот, с той поры ты исчез в своем мире, и хоть там прошло не так уж много времени, хотя это с какой стороны посмотреть, ведь у нас, небожителей, Время то ходит, то отдыхает, а бывает, что и... ну, да я не об этом. За те две недели твоей отлучки, твоя возлюбленная лишилась напрочь, нет, как бы это... а, совершенно лишилась сна и аппетита, ее даже не могли позабавить берлинские акробатки, которых бургомистр специально выписал для нее, а доктор всех наук прописал ей на них смотреть перед сном, для укрепления нервной системы. Но, увы, это не помогло, как и черепаховый суп, который готовят ей теперь днем и ночью, днем и ночью, и все во дворце пропахло черепахами, но...
Она, не договорив, наклонилась, как бы прислушиваясь, и, словно бы что-то услыхав, перешла с тарахтенья на повышенные обороты и теперь слова вылетали из нее, как из испортившегося патефона перед тем, как в нем лопнет пружина. Я даже удивлялся, как это слова, вместо того чтобы вылетать из ее рта, не зацепятся там друг за друга и не собьются в шипучий коктейль.
- Сейчас явится сама госпожа, а ты должен знать, что вылечить ее никто не может, конечно не госпожу, а твою желанную, ее бы и вылечили, но никто не знает, чем она болеет, и это даже не тоска, от тоски у докторов всех есть отличное лекарство, и это даже не утрата, от утрат есть средство у бургомистра, хоть он и держит его в своем личном сейфе и боится утраты его, но он бы согласился утратить часть его, "лишь бы у милой Агаты не было никаких утрат" - это его доподлинные слова. Так что все сбились с ног, объявлена награда тому, кто узнает, что за болезнь мучит твою суженую, и тройная тому, кто ее вылечит. Под видом лечения ее уже целовали целых четырнадцать принцев, но чуда не произошло, и бургомистр велел гнать их и всех прочих заезжих принцев со двора, и теперь она лежит день и ночь на террасе, туда вынесли ее постель, и смотрит перед собой... Ай...
Она подпрыгнула, будто ее кто-то ущипнул, перевела дух и уже спокойней продолжала:
- Ты можешь узнать о ее болезни, если хотя бы одним глазком посмотришь в... - она перешла на шепот, а перед тем, как сказать, с опаской посмотрела по сторонам, - в "Книгу Судеб". Я хоть и...
- Тс-с-с... Сейчас появится Сама... Все, что надо, я тебе уже сказала, так что ты не обижайся на нее. У нее столько забот, что времени думать о каких-то там любовных неудачах, болезнях или разлуках просто не остается. Сам Старик запретил ей и заикаться о чем-либо другом, кроме Великих идей, Абстракций и Неразрешимых Парадоксов, Он считает, что Она выше рангом, чем... Ой! Бегу, прощай.
Болтливая служанка поспешно скрылась, юркнула в невидимую для меня дверь и исчезла.
Раздались фанфары, на этот раз не такие оглушающие, как на коронации, и в бледно-розовом призрачном сиянии явилась Истина, возникла вдруг из незаметной точки и быстро выросла в эффектную властную даму с высокой шеей, покатой спиной, крупным бюстом, осиной талией и массивными бедрами. На ней было короткое в обтяжку белое платье, руки до локтей в белых перчатках, а в волосах ослепительная диадема. В целом она явилась мне тем оригиналом, жалкие копии которого столь безуспешно лепили голливудские "звездоделы".
"Как она быстро старится", - подумал я, вспомнив, какой она была вчера на коронации, на приеме...
- Здравствуй, мой дорогой. Что же ты молчишь? Ладно, будем считать, что ты от восхищения на время потерял дар речи. Как твои дела? Я думаю - превосходно. Ведь иначе и быть не может. Ты - умница, мой дружок, и у тебя хватит здравого смысла, чтобы самому прийти к нужному тебе выводу и важному, я подчеркиваю это - в-а-ж-н-о-м-у.
Главное - не Судьба, мой мальчик. В конце концов она лишь оболочка жизни, и смысл жизни лежит вне сферы ее досягаемости, он недоступен ее прихотям, ее коварству, ее лицемерию; когда, делая вид, что одаривает, она обирает, но если ты будешь держаться своей сути, своего течения, то даже все ее превратности сможешь обернуть не во зло, а в благословение себе и окружающим тебя людям. Неси в себе горящую и очищающую искру бескорыстного любопытства, наслаждайся жизнью, радуйся не только своей маленькой радостью, но и радостью всего беспредельного мира, и ты будешь счастлив и осчастливишь собой мир.
С последними ее словами, долетевшими до моего слуха, шелестом листьев журчаньем ручья, растаял в зеленой пучине леса и ее образ, невесомый, нопышущий плотью и жизнью.
Глава IV
Я словно бы вижу себя нарисованным. Вот этот контур, этот силуэт, выведенный на листе бумаги и внутри дополненный несколькими штрихами, незначительными подробностями, которые и должны отличить меня от всякого другого, созданного тем же способом. Если бы у меня был микроскоп... ах, да, я забыл - это же просто карандашный рисунок, увеличение только разрушит хрупкую иллюзию подобия, исчезнет образ и в поле зрения появятся жирные неровные линии, полосы, комки грифеля на волокнах бумаги. Но... минуточку терпения... Я ставлю перед изображением одно зеркало, перед тем - еще одно, теперь возьмем большую лупу...
Прокладывая себе путь в пространстве и времени, образах и идеях, в Весне и цветущем городе, в мимолетности, именуемой Эхо, и полях зависимости и патронажа, Элефант шел широким размеренным шагом по прямой, лежащей в извилистых примитивных лабиринтах каменного города.
Я всегда немного теряюсь, описывая его. Движение, подобное движению стрелы, выпущенной из лука, человек, столь непохожий на аморфное нечто, именуемое "обыватель", что кроме привычных и ничего не объясняющих слов "железная воля" или "несгибаемый характер", кажется ничто не подойдет для описания.
Он вдыхал весенний воздух, вбирал в себя всю весну разом с пением простодушных птиц, капелью, приветливым солнцем, первыми ростками, умытым асфальтом, но мысль его продолжала свое стремительно рассекающее обыденность движение.
Тот, к кому он шел, так же сильно с особым упоением впитывал ласку весеннего солнца, любовался совершенными громадно-ослепительно-белоснежными облаками, игрой света и тени в кронах едва начавших одеваться деревьев, наблюдал за возней малышей в разноцветных комбинезончиках, похожих на скафандры. И даже это невольное напоминание не ранило сегодня его сердце.
Молодого человека звали Ильей и еще Космическим Охотником, но ко второму его имени ныне можно было бы сделать приставку "экс".
Илья сидел недалеко от песочницы, где возились малыши, напротив парадной дома, в котором жил. Его неправильное грубое лицо с широким выдающимся вперед лбом, квадратным подбородком и маленькими, глубоко посаженными глазами утратило на некоторое время черты обычной для него угрюмости и выражало почти что блаженство. Наверное, сейчас он отринулся от своих земных горестей, забыл о своем недуге, о пожизненном заточении в инвалидном кресле, о боли, неумолимо-неотвязной, приходящей и уходящей подобно ветреной девчонке.
- Привет, Илья.
- П-п-ри-в-вет, - радостно откликнулся тот на знакомый голос, и по лицу его прошла судорога, по которой можно было догадаться, что он улыбнулся.
- Мне с тобой надо поговорить, - Элефант говорил с некоторой расстановкой, четко произнося слова. - Есть важное дело.
-Х-х-оро-ш-шо, - Илья закивал головой.
- Я тебя отвезу домой?
Снова те же судорожные кивки.
Элефант подхватил кресло сзади, с трудом толкая его по мокрому песку, направился к дому.
Илья был из известной группы Факира. Никто толком не знал, что с ним произошло ТАМ, он вынырнул с трассы в бессознательном состоянии с тяжелым отравлением, словно бы побывал подопытным кроликом при испытании нервно-паралитического газа.
Была догадка, что у него порвался скафандр, когда он охотился на одной из своих воображаемых планет, но никто не заговаривал с ним об этом.
К Илье часто приходили ребята, в иные дни их собиралось до дюжины, он всегда был рад им и оживленно болтал, иногда настолько самозабвенно, что речь его почти не отличалась от речи здорового, и даже судороги на время прекращались.
Дверь в квартиру Космического Охотника была почти всегда открыта, старшая сестра его стряпала на кухне, одновременно качая ребенка. Услышав, что Илья вернулся, она выбежала в прихожую с ребенком и поварешкой в руках, но увидев, что с братом Элефант, коротко поздоровалась, залившись краской смущения за свой несколько домашний наряд, и убежала обратно. В комнате Космического Охотника все оставалось на своих местах, словно бы он все еще продолжал быть активным трассером, только вот на стене больше не было ни изображений планет, ни чудовищных драконов и затейливых гигантских насекомых, теперь их заполнили пейзажи и портреты, автомобили и птицы, парящие над заливами, небоскребы и достижения дизайна в стиле хай-тек - все подарки ребят, каждый из которых принес самое дорогое и содержательное, так что теперь все это напоминало выставочный зал.
Элефант не стал подбираться к цели своего визита окольными путями. Он знал, что Космический Охотник один из самых смелых и прямодушных трассеров, и начал сразу:
- По косвенным данным ("что за чушь, - тут же подумал он, - разве могут быть прямые данные") Маэстро или уже вышел на трассу Черного Рыцаря или скоро выйдет туда. И, самое важное, - я уверен, что он тот самый Соединитель, о котором писал Экс-Со-Кат.
Про самого Маэстро Элефант ничего не рассказывал, он был уверен, что Илья все остальное знает о нем от друзей.
- Ты лучше других знаешь, как это опасно...
Элефант замолчал, потому что Илья вдруг закрыл лицо ладонью левой руки, которая у него действовала лучше.
- Я-я з-з-наю... - спазм сжал его горло, мешая говорить. Наконец он кое-как совладал с собой и продолжил:
- Ч-чер-ный Р-ры-ыцарь го-во-рил мне-е: "т-туда н-нельзя без под-готовки, з-за-арубят".
- Вот я и пришел к тебе. Может быть, ты смог бы помочь им?
Космический Охотник с сомнением покачал головой.
- Я ник-кому н-не гово-рил, но-о я б-больше не-е могу выйти на-а трассу, б-боюсь.
- Сколько же ты не выходил?
- Год и-и семь ме-сяцев.
- Вот, я принес.
Элефант положил на стол фармацевтическую упаковку.
- Ф-фена-мин?
- Да.
В наступившем молчании стало отчетливо слышно чириканье воробьев и шум кастрюль за стеной.
- И-иди, - сказал Илья.
По интонациям его заикающейся речи ничего нельзя было понять, и Элефант пристально посмотрел на Охотника.
- И-и-ди, иди. Я п-по-пробую. Не-е отни-имай вре-мя.
Все еще не до конца веря своим ушам, Элефант встал и, пожав руку калеке, вышел из комнаты. Его не терзала совесть, он не думал о том, что, как знать, только что послал человека, товарища, на смерть. "Каждый должен делать свое дело", - так бы ответил он и, будь сам перед подобным выбором, не раздумывал бы.
Глава V
Когда я проснулся и выглянул наружу из-под укрывавшей меня шкуры, стоял день. Небо было затянуто серой пеленой туч, дул легкий ветер.
Поляна была пуста, остались только следы людей да черные пепелища костров. Смутно я стал вспоминать, что меня будили, но потом, видно, отстали, завернули в шкуру и ушли. Еще я заметил, что лежал теперь на месте одного из костров, куда меня переложили, убрав пепел и уголья. Внутри скатанной в кокон шкуры, а вернее - плаща, сшитого из нескольких шкур, было тепло, и я снова нырнул с головой в его теплое лоно.
"Какая щедрость, - подумал я, - оставлять мне эту бурку. И это при их нищенской бедности."
Бродячие артисты представились в моем сознании чуть ли не ангелами-хранителями непутевых путешественников.
Что-то врезалось мне в ногу, я сунул руку в карман и достал оттуда кремень и мешочек с трутом. Но чего-то там теперь не было.
"Король!" - вспомнил я.
Значит в обмен на свой дар они забрали фигурку костяного короля.
"Ну, что ж, вот он и отплатил мне свой долг. Думаю, он и здесь не пропадет и, скоро перейдет в хорошие руки и потребует себе не только подданных, но и врагов".
Мысль, зацепившись за шахматного монарха, потянула цепочку воспоминаний...
- Агата! - вскричал я, как ужаленный. Сон во всех своих мельчайших подробностях всплыл в моей памяти.
"Мир Черного Рыцаря, вот я где", - понял я, вспомнив слова...
Я проснулся в разгар дня, когда солнце уже взобралось на самую вершину своего зимнего восхождения, и его холодные пронзительные лучи словно бы рентгеном просвечивали лес. Стряхнув с себя пудру снега, выпавшего утром, я встал и, размяв затекшие члены, предался созерцанию вида, открывшегося передо мной. Многочисленные холмы, поросшие лесом, прорезаемые дорогой, огромные проплешины полей, озеро, угадывающееся в округлом белом пятне, замок, едва различимый вдали, с блестящими золотом шпилями, несколько замысловатой формы облаков, напоминающих своим видом фантастические птичьи перья.
Я плотнее закутался в шкуры и двинулся вниз, с холма, прокладывая траекторию своего пути между замком и озером Трех Копий - план местности был знаком мне в мельчайших подробностях и я сразу узнал ее, как, впрочем, и замок герцога. Однако я не знал, было ли уже сражение у Двух Орлов и находится ли герцог уже в изгнании? И принял ли монастырь Четырех Отшельников на себя бремя власти, или все еще течет мирное время, и охотничьи своры герцога гоняют оленей по окрестным лесам?
Я шел, наслаждаясь тишиной в природе и в своей душе. Словно бы на бурные осенние воды были наброшены оковы из тонкого, как папиросная бумага, льда, и все разом замерло. Ни сомнений, ни страхов, ни спорящих между собой желаний не было сейчас в моей душе. Только одно устремление, нечто такое, что делает наши поступки еще более материальными, чем реальные предметы, формирует из пространства и времени жесткий коридор, ведущий прямо к цели, неотвратимо, как желоб направляет прихотливую воду в нужное место, собирая все силы для выполнения одной задачи.
В такие часы мысль легка и свободна, она избавлена от мелочной опеки действий, от перебора вариантов, от извечной каторги выбора. И я думал о своем предназначении, о сложном узоре собственной жизни, вплетающемся в общий ковер, о друзьях, об Агате, о ее замершей в ожидании душе, о Книге Судеб... Еще я думал о том, как страшно и непоправимо ошибся док, направив меня по ниспадающей ветви сознания. То, что он ничего не знал о трассер-дао, оправдывало его, но не меня, позволившего совершить над своим сознанием это насилие...
Думал я и о Книге Судеб - моей цели, и словно бы видел ее перед собой, огромную, пыльную, шершавую на ощупь. Думал о подземном ходе, ведущем к ней, о входе в него.
Я представил себе валун, и мышцы невольно напряглись при мысли о том, что придется его отодвигать, робко запротестовали. "Ничего, - успокоил я их, - Черный Рыцарь был... нет, оговорился, есть предусмотрительный малый. Невдалеке бьет волшебный ключ, придающий силы".
Продолжив мысленный путь, я увидел и сырой подземный ход, и тяжелую дверь на массивных петлях, и узкую винтовую лестницу, прорубленную в скале. Ход ведет прямо в библиотеку замка. Сейчас ею, как и Книгой Судеб, владеет Маркграф. Он труслив, осторожен и вряд ли доверяет кому бы то ни было охрану своего сокровища, разве что собаке...
Я вспомнил охотничьего пса, который выскочил на меня возле опушки леса. Совершенно белый, с круглыми огромными глазами, с пеной у рта, он по инерции сделал в мою сторону несколько прыжков. Я обмер, но он, видимо, просто ошибся, и его хозяин в тот день охотился вовсе не за двуногой дичью, поэтому пес круто повернул и кинулся обратно в лес.
Что, если там будет такая же псина?..
Я медленно, на ощупь, поднимался по ступенькам винтовой лестницы, вырезанной в толще камня. Мой факел погас еще на полпути, хорошо хоть подземный ход был прорублен экономно, без тупиков и подземных комнат.
Мысли бродили во мне, словно бы и для них погас этот освещающий дорогу факел, и я думал о том, какой же я счастливый и несчастный человек, как сплавились во мне эти два противоположных начала; и еще о том, какие же надо пройти испытания, какой разжечь душевный огонь, чтобы расплавить этот неподвижный сгусток, и, быть может, тогда, если я не сгорю, удастся разделить эти два компонента и оставить одно звонкое монолитное счастье, навсегда расстаться с мучением, болезненностью постижения мира и самого себя, со злобой, порожденной бессилием, со страхом, стать неуязвимым для усталости и лени, начать, быть может, черт меня подери, жить, как не жили даже завистливые и праздные боги Олимпа.
Подъем, наконец, закончился, я уперся в твердую деревянную преграду и присел прямо на каменный пол, переводя дух, а заодно вспоминая, каков механизм потайной двери и где может быть расположена включающая его рукоять.
Там, за дверью, мерещились отчего-то скелеты, прикованные к мрачным сырым стенам, летучие мыши, шныряющие в полном мраке, скорпионы с их смертельными жалами... Неожиданно дверь подалась, открывая проход, - это я , увлеченный своими жуткими видениями, не заметил, как нашарил рукой заветную рукоять.
Слабый свет, идущий от скрытых у потолка отверстий, едва озарял библиотеку, казавшуюся с первого взгляда огромной резной шкатулкой, вывернутой наизнанку.
Я быстро осмотрелся. Уходящие к потолку книжные шкафы с причудливыми резными дверцами, маленькая конторка в одном углу, секретер - в другом, кресло, одно единственное на всю залу, строгий паркет в шашечку, камин с зеркалом, отражение в котором поначалу обмануло меня - я принял его еще за один шкаф, большая бронзовая люстра, свисающая с потолка, матово отсвечивающая львиными мордами...
Я зажег канделябр и, взяв его в руку, обошел всю залу по периметру. Книги, книги, книги... Всюду за стеклами шкафов - их выцветшие потрескавшиеся корешки. Коричневые, черные, красные, с надписями и без оных. Книга Судеб просто лежала на подставке, прикованная к ней железной цепью. Двуликий бог Янус был запечатлен на ее обложке. Я ничуть не удивился своей удаче. Не теряя ни минуты, я пристроил возле Книги свой канделябр, перетащил поближе кресло, устроился в нем и...
Глава VI
Я с трудом раскрыл книгу в случайном месте. На двух открывшихся взору страницах вился хитрой вязью незнакомого языка текст. От обиды я заскрипел зубами, но все же на всякий случай полистал страницы - нет, везде одно и то же - хитрый значок над текстом то в виде зверя, то геометрической фигуры, то цветка, ни тебе нумерации знакомыми арабскими или римскими цифрами, ни милых начертаний латинского шрифта. "Ну хотя бы латынь, - в отчаянии думал я, - и то хоть что-то разобрать было бы можно, или древнегреческий, или, скажем, иероглифы.. " Я закрыл книгу и машинально стал разглядывать тиснение на переплете, предчувствие мысли пригвоздило меня к месту. "Не может быть, чтобы все впустую, это же не простая книга..."
Я снова раскрыл фолиант, но теперь уже с самого начала, и, по листу, во все стороны, наутек бросились маленькие нарисованные человечки, заметались, как тараканы, прячущиеся от света. Это зрелище паники так подействовало на меня, что я моментально захлопнул книгу. Было в этих человечках что-то близкое, и их страх и суета вызвали сильное, внезапное сочувствие. Мне даже показалось... Я оставил на миг книгу и быстрым шагом обошел небольшое пространство библиотеки и на массивном письменном столе нашел то, что искал - зеркало. В мерцающем свете свечей я вгляделся в свое лицо, покрытое щетиной, грязное, с заплывшим глазом... Я невольно улыбнулся и даже чему-то обрадовался, теперь я был уверен, что там, в книге, я видел и свое лицо, но что это значило, обещало что-то или нет...
Торопливо вернувшись к книге, я установил понадежнее подсвечник и снова раскрыл ее на первой странице. Снова поднялась невообразимая беготня и толчея, но теперь мне было не до нее, я искал себя. Но ни сверху, ни снизу, ни в центре меня не было, а все лезли в глаза перекошенные страхом физиономии, отталкивающий друг друга руки, пинающие ноги. "Неужели они боятся меня? - Эта мысль показалась мне верной, но сейчас было не до нее. - Где же все-таки я сам?" Тут мое внимание привлекла сгорбленная фигурка, втянувшая голову в плечи, закрывающая лицо локтем и ковылявшая, припадая на одну ногу. Конечно же! Я возликовал, вот же я, хитрец, ловко притворяюсь. Я поймал фигурку, накрыв ее большим пальцем. Тут же беготня прекратилась, и все остальные, наоборот, стали собираться вокруг, вытягивая шеи и пытаясь рассмотреть пострадавшего, заглядывая через головы друг друга. Мне тоже стало интересно и я убрал палец. Да, точно, это был я сам, нарисованный,
правда, с карикатурным правдоподобием. Теперь я не прятался, а стоял в центре небольшого пространства, оставленного для меня любопытствующей толпой.
- Это и есть ключ? - спросил я сам себя.
В ответ он, то есть я, поклонился и указал в сторону края листа, как бы приглашая меня туда. Что ж, я перевернул страницу. Сверху нее на понятнейшем русском языке было крупно написано: ОГЛАВЛЕНИЕ, а рядом стоял я сам, равнодушно поглядывая в сторону, непринужденно опираясь локтем о среднюю черточку в букве "Е".
Но теперь мне уже было не до себя, с моими глупыми выходками, хотя и его понять можно - всю жизнь сидеть в книге... а, впрочем, времени гадать, чем было вызвано его подобное поведение, у меня не оставалось - я углубился в премудрости Книги Судеб. Принцип ее строения был мной понят сразу и нисколько меня не удивил, скорее всего он был единственен. Каждая страница несла в себе в виде законченного отрывка квант человеческой жизни, а таблицы в количестве сорока девяти штук выясняли только одно, к какому типу, виду, подвиду принадлежит Судьба данного индивида, и результатом всех этих классификационных упражнений был набор ситуаций, из которых и складывалась жизнь субъекта, плюс ко всему в конце приводились правила, по которым определялась последовательность искомых ситуаций. Сами описания были в меру точны и в меру абстрактны и подходили как к человеку будущего, так и к неандертальцу, который тоже смог бы ими воспользоваться, если
бы умел читать.
Я наскоро пролистал все сорок девять таблиц, ища таблицу попроще, и, быстренько определив свой разряд по ее графам, нашел и номера страниц с эпизодами моей Судьбы. Итак, 2109 страница под знаком, напоминающим фейерверк, хохолок птицы и веер одновременно.
"...в мимолетном общении, иллюзии близости,
в искренней симуляции наслаждения видят
они спасение от угроз своему существованию".
Захук XVIII
А дальше было вот что:
"В седьмой раз встретились и расстались они. Она плакала, он был удручен, и уже оставшись совсем один, все думал и думал, безостановочно, почти что механически, и не было конца этим бесплодным мудрствованиям, тягостным самой своей монотонной безысходностью. Что они на этом свете песчинки, несомые бурей. Разве она не видит это?
А какой она была при первой встрече! И так быстро потускнела, поникла душой, а вслед за душой поникнет и телом. Наступит осень, а потом зима...
Он и сам казался себе много повидавшим и отягощенным унылой жизнью. Все перемены, произошедшие так стремительно, ворвавшиеся в его жизнь, как врывается озорник в круг своих поскучневших товарищей, не принесли с собой ни радости, ни трепета восторга, ни отдохновения от усталости, накопленной долгим опытом забот, ежечасных, неуловимо нарастающих, тревожных своей магической силой высшего повеления. Когда-то он мыслил вырваться из микроскопического мирка окружавших его человеко-теней, но опоздал и теперь сам стал губительным орудием серых, сохранив форму юности и воздушные шарики фраз, единственного, что осталось у него от могучей юности, да, кроме того, пожалуй, еще некий часовой завод, вращавший в нем колесики из старых мыслей. "Мертвые хватают за горло живых", - о да, - он рассмеялся сухо и зло, - он еще к тому же достаточно начитан, чтобы вместо своих выдергивать то оттуда, то отсюда готовенькие маленькие обрывки чужих фраз и
мыслей вслух. Когда-то, в мечтах, он уносился в иные края, встречался с давно умершими героями и философами, гетерами и поэтами. Спорил, сражался, любил и погибал не один раз то в битве, то сорвавшись с горы, а то и побеждал и лицезрел на своем сверкающем клинке чужую алую кровь.
Но законы незыблемы. Либо-либо. Либо живи - как мечтаешь, либо мечтай - как живешь. И он сделал свой выбор. Он больше не мечтает, а если и "мечтает", то о том, как хорошо было бы, если она вдруг умерла, или ушла от него к кому-нибудь другому, или вдруг переродилась и стала обычной девкой, жеманно-капризной и кокетливо-похотливой, и ему не надо было бы терзаться призраками прошлых юных устремлений и идеалов, и как они могли бы весело и беззаботно проводить утомительно-томные часы, сладостные, как нектар винных погребов.
Или он мечтал родиться сыном обычного лавочника, услужливо кланяться покупателям, не подобострастно или озлобленно, а от души, быть веселым горлопаном и повесой, а то выиграть вдруг в карты и стать завистью всего городка, чтобы старухи перешептывались при твоем появлении, мальчишки кричали вслед "мюллер-шуллер, держи - лопнет карман", проститутки бросали свои разговоры и торопливо прихорашивались, как военные корабли перед посещением адмирала, а взрослые мужчины смотрели - кто неодобрительно и мрачно, кто с глупой улыбкой, а кто и угодливо, надеясь быть принятым в роту друзей-собутыльников. Иногда ему становилось не то, чтобы стыдно, а как-то неуютно от таких фантазий, и тогда он ворочался без сна пол ночи, и, так и не заснув, вставал, одевался и шел к озеру, чтобы шум камышей, волн и ветра - еженощной музыки природы - успокоили его глухую тоску.
Если бы он не сказал себе тогда: "хватит мечтать", если бы... Он испугался сумасшедшего дома, вот что. Нет, он скорее был слишком практичен для мечтателя, это, вернее, практическая жилка, не найдя себе применения, сделала его мечтателем, она же и не дала ему остаться им, стоило зайти чуть-чуть дальше того, что люди понимали как норму. И все же это было прекрасно... В тот, последний раз, он словно бы перенесся на Красное море, видел корабли, верблюдов, туземцев, ощущал каждое дуновение ветра, знойного и осязаемого, как пуговица, зажатая в кулаке.
Проклятье, он струсил тогда, запретив себе мечтать, струсил сейчас, не сказав ей, что вовсе не любит, а просто хочет добраться жадными и потными руками до ее молодого тела, а дальше... плевать, что с ней будет дальше, хоть в озеро.
Он снова испугался так, что вздрогнул и тут же рассмеялся. Подлец. Испугался того, что может сам себя выдать. Вернее, его может выдать этот слабосильный призрак безвозвратно ушедших лет, то, чем он был еще три года назад и от кого остались только старый хлам - никчемные, ни на что не годные мыслишки, которыми можно только разве что соблазнить наивную девушку. Бездельник, если бы он, вместо того, чтобы заниматься бесплодной философией, выучился бы сочинять куплеты, или фехтовать, или воровать, то нынче не пришлось бы просиживать денно и нощно за переписыванием деловых бумаг".
Я остановился.
Вдруг кто-то схватил меня сзади, сжал в мертвых объятиях. Я попытался бороться, но безуспешно, даже не до конца прекратившееся действие эликсира силы не помогало. Маркграф, все так же не произнося ни слова, потащил меня прочь из библиотеки. Только его сильное натужное дыхание нарушало тишину. Вдруг он зачем-то повернулся, вблизи от меня оказались ряды шкафов, и, собравшись с силой, я ударил ногами в это резное деревянное кружево. Видимо, Маркграф не ожидал такого поворота событий. Он рухнул на пол, хватка его на мгновение ослабла, я вырвался и, перевернувшись на четвереньки, оттолкнул его грузное тело ногами, вскочил и метнулся к открытой двери. В коридоре я не бросился бежать сломя голову, а затаился за дверью и, услышав тяжелую поступь моего преследователя, со всей силой захлопнул тяжелую дверь библиотеки. Было слышно, как массивная дверь и массивный Маркграф встретились, причем дверь только загудела, а Маркграф взревел от неожиданной
боли и от злобы.
Не теряя драгоценного времени, я пустился наутек, ссыпался вниз по винтовой лестнице, ужом проскользнул между каких-то людей, влетел в залу, разукрашенную светом, льющимся сквозь витражи, и, увидев спасительную дверь, метнулся к ней. Сзади уже грохотала погоня.
Я, наконец, выскочил наружу и, задыхаясь, привалился к двери, выведшей меня на волю, всем телом вгоняя ее на место. Вытер рукавом струящийся по лицу пот, который ел глаза, мешал осмотреться. Стоял день. Люди вокруг спокойно занимались своими обыденными делами: два кавалера шли, о чем-то тихо беседуя, богато одетый старик, гордо выставив вперед седую бороду, вышагивал во главе небольшой свиты из двух слуг, богато одетой женщины и трех господ победнее, проехал латник, лениво и, как видно, по привычке переругиваясь со своим оруженосцем, толстая прачка тащила две корзины белья, а рядом с ней, держась за подол красной ее юбки, бежал маленький мальчик, единственный, кто обратил на меня внимание, да и то на секунду.
Я с напряженно-безразличным видом отделился от стены и быстро пошел вправо, стараясь не привлекать ничьего внимания. Улица была узкая, мощеная камнем, высокие трех-четырехэтажные дома нависли над пешеходами, сводя на нет и без того узкую полоску неба.
Сзади, нарастая, послышался перестук копыт, я сделал еще несколько быстрых шагов, не выдержал и кинулся наутек. Прохожие, все как один, остановились, глазея на меня и моих преследователей, и по направлению их взглядов я видел, как быстро и неумолимо приближается погоня, еще я искал глазами открытую дверь, или невысокий забор, или... все оборвалось сразу, словно в кинопроекторе лопнула пленка: на мгновение был виден только белый экран, но киномеханик поспешил выключить свет, и все погрузилось в темноту.
Глава VII
Психолог Роман Родионович Распутин гордился своей ловкостью, своим знанием людей, умением жить. Совершенствованию этого самого умения он, как никак, посвятил всю свою жизнь.
"Странное, чертовски странное чувство, неужели еще есть для меня "страшные" ситуации, жестко детерминированные, неизбежные? - мысли, вернее, их стиль был привычно-размерен, лишь легкий оттенок новизны, некая желтая пелена, так ему показалось, появилась налетом на его мыслях. - Я сам искал этой встречи, и я ее боюсь, - парадоксальная ситуация. Не знаю, для кого как, а для меня - парадокс".
Роман Родионович немного кривил душой и знал это. Просто он любил покрасоваться перед самим собой и сейчас бравировал своим наигранным удивлением перед собственным смущением, стараясь подавить легкий привкус страха, зависть и неприязнь к человеку, явно превосходившему его своими познаниями, и не в какой-то отвлеченной для Романа Родионовича области, а в той, которую он считал своею.
Впрочем, у них разное амплуа. Если его противник, этот самый Элефант - полководец, то он - лазутчик, тайный соглядатай, проникающий в полевой лагерь противника. В конце концов его дело - разведать, а уж дело других - принять решение - раздавить или использовать. Правда, умелая подача данных всегда предопределяла это решение...
Встреча с магистром санкт-петербургских трассеров должна была стать венцом и последней точкой в его работе, определить, так сказать, окраску ее, и Роман Родионович тщательно подготовился: изучил психологию трассеров, мотивы поступков, цели деятельности и ценности жизни, методы действий и излюбленные приемы, стандартный облик, создал модели поведения единицы и группы в целом, оценил ее возможности в экспансии идеологической и нравственной, территориальной и межнациональной, возрастной и половой. Запас энергии, агрессивность, количество идей и талантов - все было учтено, спрогнозированы появление различных течений и возможность раскола движения, изменения внешней атрибутики и смещение в иные социальные ниши... Иногда Роману Родионовичу казалось, что он знает все, ему даже снились трассеры и среди них Экс-Со-Кат, отчего-то походивший на маленького Будду.
Он, Магистр, Элефант - этот неизвестный пока противник в сегодняшнем диалоге, в сегодняшней встрече, несомненно, талантлив, тут уж себя обманывать было бы крупной ошибкой, каких Роман Родионович не допускал. Этот трассер знал движущие силы, потенциал, динамику, типы взглядов на жизнь лучше, много лучше, чем он сам, кандидат психологических наук, делающий докторскую диссертацию. Конечно, и Роман Родионович знал "Глобалистик" вдоль и поперек, но что толку знать, как прыгать сальто, если не можешь или боишься это сделать. "Неужели боюсь?" - Роман Родионович поспешно отогнал эту мысль. Да, он всегда был осторожен, пойти на авантюру было для него делом невозможным, а то, что трассер-дао было подобной авантюрой, было самоочевидно.
Впрочем, как знать, может быть, Роман Родионович и решился бы на это, поверь он в озеро Трансформаций или возможность контакта сознаний при выходе на общую трассу, поверь он в то, что т-дао - путь к самосовершенствованию и совершенству мира, отбрасывающий недостойных и неподвластный искажениям, но он считал все это не более чем легендой, выдумкой, необходимой для веры в собственную исключительность. И вообще, ему была непонятна и смешна сама попытка выдумывать какие-то новые правила издревле существующей жизненной игры, как если бы шахматные фигуры, вместо того, чтобы играть, устроили конгресс по изменению правил.
"Тот, кто недоволен жизнью, - банальный дурак, неспособный приноровиться к ней, увидеть действительность такой, какая она есть на самом деле. Вот такому и нужны иллюзорные миры и воздушные замки, ведь он не может по-человечески жить на нашей грешной земле", - так думал Роман Родионович.
Но, к слову сказать, он не относился и к тем, кто слепо следовал всем правилам, делая из них себе божка, и не любил таких за "тупоголовый догматизм".
Неожиданно Роман Родионович поймал себя на том, что все еще не может признать без оговорок безусловное превосходство Магистра. "Слон проклятый", - в сердцах подумалось ему.
"Да и стоит ли? - просочилась на поверхность тень мысли. - Что они в конце-то концов изобрели такого особенного? Совершенное владение аутотренингом вкупе с медитацией, умение блокировать все пять чувств и память, да и это так называемое "лицо" - комплекс жизненно необходимых, прочно затверженных действий, - являющееся не более чем подобием привычек. Что еще? Ах, да, знание действий сил в природе да физиологии и анатомии животных и растений так это, вообще, знает каждый школьник. Остаются разве что умение "сделать" сценарий и декорации своего мира с меньшей или большей долей шика, да полумистическое действие - тест трассера - впечатляющее, но по сути своей банальное. А психогенные язвы и раны вообще хорошо известное явление. Неужели сумма этих навыков может породить новое качество, а овладевший ими в совершенстве вправе называть себя мессией?"
Все его прагматическое сознание противилось этому, но признать было необходимо, по крайне мере, на сегодняшний вечер. Нечего и думать о полноценном разговоре с Магистром, если не удастся перебороть ЭТО в себе. Впрочем, тут особых опасений у Романа Родионовича не было. Многолетний опыт, тренировка позволяли надеть ему любую маску в считанные секунды, стоило только появиться реальной необходимости, и это была добротная личина, доходило даже до того, что он сам верил в то, что начинал тогда говорить, и даже поступал так, как будто верит. "Все-таки я неплохой артист", - с некоторой долей гордости подумал он. В памяти всплыло несколько фантастических невероятных побед над женщинами, на которых он в основном и совершенствовал свое искусство перевоплощения, и сознание Своих возможностей на время успокоило его. До нового приступа сомнений. Так уж устроен интеллектуал.
Роман Родионович думал еще о совершенствовании методики подготовки с течением времени, о том, что пьесы, прежде доступные одним виртуозам, таким как Паганини, Лист или Рубинштейн, становятся достоянием сотен, что спортивные достижения, потрясавшие воображение сто лет назад, ныне кажутся нам заурядными, о художниках, с легкостью пишущих "под Леонардо" или "под Матисса", о трудностях в совершенствовании нравственного облика человека, о тенденциях в моде на те или иные зрелища... мысль становилась все более и более неопределенной, в тумане ассоциаций тонули все ориентиры, к которым приучено рациональное мышление, но сейчас он не боролся с этим туманом - "лучше не думать ни о чем, будь что будет", - так бы ответил Роман Родионович, если бы его
внезапно остановили и попросили сказать, о чем он думает.
Он хорошо понимал, что в обществе существует много линий, каждая из которых воспроизводит или стремится воспроизвести самое себя, и он также понимал, к какой линии причисляет себя Элефант и все прочие его соратники, но принять этого он не мог. Как же, он-то стремился войти в элиту всю свою сознательную жизнь, потом и кровью, как говорится, а они просто причислили себя к ней и могут жить так, будто всего остального, того, что окружало самого Романа Родионовича и что было его плотью и его ненавистью, - весь этот мелочный быт, тяжбы из-за куска, теплого места, вечные склоки, интриги, словом, борьба за выживание - всего этого как будто и не было, их это как бы не касалось!
Они говорили, что им ближе Декарт и Бекон, чем миллионер и продавщица в магазине, они верили в это, но он, он-то не мог так абстрактно смотреть на жизнь, он был слишком практичен для этого. "Или слишком прагматичен, - думал частенько Роман Родионович, - неужели, принимая в расчет весь этот мир Иванов да Марий, я невольно приравниваю себя к ним? Неужели нельзя совместить взгляд извне, сверху, и существование внутри? Неужели не страшно жить среди тех, кого ни во что не ставишь?" Вопросы повисали в воздухе. Но самое поразительное, что задай он эти вопросы Элефанту, тот не нашелся бы, что ответить. Они, эти вопросы, его вовсе не занимали, у него были иные приоритеты и иные неотвязные думы. "Вправе ли я действовать? Должен ли я положиться на саму трассу, как критерий истины и добра, или же я обязан приложить все силы и, как знать, помочь недостойному, спасти, быть может, врага? Так ли уж совершенна идея трассы, или трасса - как океан - безлична и безразлична,
и спасается не тот, кто добрее, а тот, кто смелее, тот, кто верит в свою звезду, какой бы она ни была, доброй или злой?"
Один Экс-Со-Кат мог бы дать ответ на их вопросы, но и он не стал бы этого делать, ибо:
"Слово, услышанное ухом, - неясный шум,
Слово же, услышанное сердцем, - откровение.
Из первого может произрасти второе,
При условии, что почва плодородна".
Экс-Со-Кат, "Глобалистик"
"Не удивлюсь, если сегодняшний Магистр превосходит даже легендарного Экс-Со-Ката", - подумал Роман Родионович, уже входя в нужный подъезд. Он резко очнулся от своих грез и новым взглядом взглянул на себя, на всю свою жизнь, на эту встречу, которая теперь была вовсе не страшной, а необходимой и... любопытной. "В сущности... нам ведь нечего делить", - ясно и просто подумал он и нажал кнопку звонка.
Глава VIII
- Благодарите судьбу, только она сохранила вам жизнь, - голос казался мне пространством, он наполнял все, он был всем, что меня окружало. Сначала смысл слов был мне непонятен, я вслушивался в интонацию, стараясь в ней найти ответ, узнать, благоприятен он для меня или нет. Голос был и спокойно-равнодушным, и сочувствующим одновременно, то есть по своей окраске он был безучастно монотонным, но настойчивость, с которой он пытался донести мне ускользающий от меня смысл, была дружелюбной.
Наконец я уловил: "Судьба", и мне вспомнилась прекрасная женщина, прекрасная, пока она была недвижна и похожа на картинку, на открытку, на приманку, что выставляют в своих ларьках ловцы карманных денег, но стоило ей заговорить, задвигаться, блеснуть глазами, и волны отвратительного заставляли вас мгновенно отвернуться, отступить, бежать. Голос ее звал обратно, он манил, обещал, льстивый, кошачий, округлый, но всякий миг готовый сорваться на пронзительный раздраженный крик.
- Благодарите судьбу, что живы, - теперь я понял смысл и хотел возразить невидимому голосу, вмиг сжавшемуся от необъятных беспредельных объемов до простого человеческого размера, я хотел сказать, что жив не благодаря, а вопреки ее желанию, и мне даже показалось, что я это сказал, как тут же черная пропасть забытья снова сомкнулась надо мной.
Очнулся я с тупой ноющей болью в темени, ощущением острого холода в спине и пустоты в затекшей левой руке. Я лежал на сыром каменном полу, наверное, в подземелье, свет едва-едва пробивался откуда-то из-под потолка.
Кто-то закашлял около меня, я резко повернул голову, отчего боль тупо ударила в затылок, и снова потемнело в глазах.
- Не волнуйтесь, незнакомец. Ваш товарищ по этому скромному обиталищу не причинит вам зла.
Около меня сидел старик. Сухой, жилистый, высокий, с глубоко запавшими в глазницы очами, седобородый, с всклокоченными седыми волосами. Рубаха, похожая на рубище, висела на нем, ниспадая ровными складками, потому что сидел он строго вертикально, как вбитый в землю кол, по-восточному подобрав под себя ноги, больше похожие на ноги мумии, нежели живого человека.
Я его сразу узнал, хоть перемена, произошедшая с ним с момента той, первой нашей нежданной встречи у костра, была разительна. Педро, Чернокнижник, бежавший из монастыря в поисках "Книги Судеб", тихий и неприметный, но со страстной, пламенной душой, обращенной, вопреки прозвищу, не к диаволу, а к богу. Таким его создал Черный Рыцарь. Такой была Его роль.
- А я вас, кажется, знаю. Чернокнижник?
- Тс-с-с. Если вас услышат... хотя моя участь и так предрешена. Костер или виселица. Но мне даже это теперь безразлично. Но пытки... Не знаю, как вы открыли то, что неведомо здесь никому, но и про вас я могу кое-что сказать. Вы - нездешний, высокого происхождения, хорошо образованы, и мне не удивительно то, что вы даже знаете мое прозвище. Я слышал, вы сумели пробраться в дом Маркграфа и даже держали в руках Книгу... Я, втайне от всех, много лет мечтал хоть прикоснуться к этому Великому Талисману. Вам это удалось, но, видно, в недобрый час. Про меня вы не прочли там? Впрочем, все загадки моей судьбы ясны как на ладони. Последняя открылась час назад, и теперь дописать книгу моей жизни я смог бы и сам. Что вам открылось в хитросплетениях дней?
- Я лишь видел ответ, но еще не понял его.
- Замечательно! Как сказано: "видел, но еще не понял"! В этом и моя жизнь, я многое видел и многое понял из того, что видел, но чтобы понять остальное, мне уже не хватит отпущенного времени. Я надеюсь, ваша звезда еще не закатилась? Эти подвалы, поверьте мне, еще не волны Стикса. Вы ведь держали в руках Книгу... Да?
- Я успел прочесть только три страницы...
- Три страницы! - благоговейно воскликнул старик. - Три страницы! Три страницы! - повторил он несколько раз, словно бы наслаждаясь этими словами. - Тот, кто читал Книгу Жизни, властвует, - убежденно сказал старик, и в его голосе был благоговейный трепет.
- А здесь властвует Маркграф, - продолжил я его мысль.
- Нет, - отмахнулся Чернокнижник, - Маркграф только владеет Книгой, владеет он и людьми, но сам он вассал Судьбы, и она владеет и им, и Книгой... ох-х-х. Судьба купила Маркграфа с потрохами, положив ему счастливую долю.
- А Книга Судеб...
- Ш-ш-ш, - зашикал на меня старик. - Не произноси здесь таких слов.
И словно подтверждая его речь, что-то заскрежетало, в открывшееся маленькое зарешеченное окошко, прорезанное в двери, заглянуло чье-то любопытное лицо, серое и плоское в полумраке, и окошко с визгом и скрежетом снова затворилось.
- Если бороться с Ней, лучшего оружия, чем Книга, наверное, нет? - спросил я.
- Пожалуй, - согласился Чернокнижник, немного поразмыслив, - хотя оно обоюдоострое. Есть и другие способы, и другое оружие. Но давай помолчим. Мне в голову пришла хорошая мысль...
Он замолчал, глядя остановившимся взглядом в одну точку. Так продолжалось несколько томительных минут. Но вдруг он снова заговорил:
- Я давно подбираюсь к Книге... Еще в монастыре, едва узнав о ее существовании, я уже мысленно держал ее в руках. Да... Я уже несколько лет живу в этом городе... Я был осторожен, но Маркграф все-таки пронюхал что-то. Смерть этого мальчика, конечно, предлог, и до него умирали больные, на все воля божья... И Книга, видно, не всесильна. Не знают же они, кто я... Не нужно было бы им искать такой предлог.
Он говорил все тише и тише, и я уже не мог разобрать слов, а он все говорил, говорил...
Наконец, он замолчал, поднял голову и осмысленно посмотрел на меня. От его взгляда мурашки побежали по коже, и мне вдруг в голову пришла мысль, от которой я забыл и о боли, и о возможной расправе.
- Послушай, старик, о чем я подумал. Если я борюсь с Судьбой, то я, значит, принял ее правила. А приняв эти правила игры, я уже проиграл, ведь козыри-то всегда в Ее руках...
Мы смотрели друг другу в глаза, и я видел, как эта мысль буквально входила в него. Еще бы, это ведь значило, что уже первый его шаг был шагом к бездне.
- Усердно молись, сын мой, и если даже не суждено тебе противостоять Судьбе, то бессмертную душу ты сохранишь для Добра. Тому ли, кто познал мудрость, скорбеть о бренном теле своем?
- Бог... Есть ли он? И малой толики могущества, приписываемого ему, хватило бы, чтоб уничтожить людей вовсе или облагодетельствовать их.
- Ты произносишь кощунственные, еретические речи...
- Постой. Неужели можно всерьез верить в то, что Великому и Всемогущему есть дело до каждого из нас, и что он будет выслушивать все наши суетные молитвы? Он существует только в вашем сумеречном сознании, которому хочется, чтоб вокруг него пел и плясал весь мир, ну, а коли не так, то чтоб все невзгоды обрушились на него. Все, что угодно, лишь бы остаться в центре.
- В центре чего? - пораженно спросил старик.
- В центре мира. И не мир содержит в себе бога, а ты сам. Не нелепость ли мучить Ему своих детей руками дьявола и за самые ничтожные проступки обрекать их на вечные муки?
- Несчастья помрачили твой разум. Послушай же:
Бог сотворил Землю, но дьявол - князь мира сего; на Земле дьявол сильнее Бога, но именно потому благородный рыцарь и монах-подвижник должны встать на защиту слабого и бороться с сильным врагом до последней капли крови. Ведь не в силе Бог, а в правде, и творение его - Земля - прекрасна; а Зло приходит извне, от врат Ада, и самое простое и достойное - загнать его обратно. А что не Бог сотворил дьявола - ясно и без доказательств. Предполагать такое - просто кощунство.
"Справедливые и сильные слова, - думал я, засыпая. - Радуйся, книжник, оселок на добро найден и даже больший, ведь он же и оселок на разум. Только вот никто не спешит использовать его..."
Глава IX
Черная бездна разверзлась над маленьким миром, погруженным в этот час в тревожный сон. Спокойным сном не спали даже маленькие дети: страх и голод, коварство, извращенность и злоба, царившие в мире взрослых, отбрасывали тень и на их несмышленые, открытые добру и злу лица, и они, испуганные ночными призраками, просыпались одни с истошным воем, другие с безмолвием ужаса.
Ущербная луна плыла, прорезая гряды быстро струящихся облаков, казалось, что это не облака, а песок Времени, струящийся меж его пальцев.
Только два человека бодрствовали в этом мире ночных кошмаров.
Только их великие владения, неохватные и бескрайние, заставляли их и ночью думать с тайным трепетом: "не упустил ли я чего-нибудь из виду". Ибо сказано великим мудрецом: "Действовать надо там, где еще ничего нет. Наводить порядок надо тогда, когда еще нет смуты".
Черным матовым блеском отсвечивали доспехи рыцаря, что мощными, широко расставленными ногами упирался в щербатый камень бастиона. Он стоял там, на самой верхушке стены молчаливый, но чу, разве это гудение ветра? Не его ли, твердый и сильный, голос нескончаемо тянет эту первобытную песню?
Глаза его закрыты, волосы развеваются, сплетаясь и расплетаясь подобно волосам легендарных Медуз, лико неподвижно, он смотрит внутрь себя, но сознание его, подобное чудесному зеркалу, отражает в себе все, что делается в спящем мире. Видит он, как в самый ясный день, и зубцы крепости, и ров и мост, что ведет к роще, и гонца, мчащегося во весь опор. А дальше леса и холмы, озера и скалы, он проникает взглядом и в спящий город, скользит вдоль узких улочек и, охватывая собой все и вся: дома и лавочки, ночные дозоры, дремлющие у городских ворот, кавалеров, храпящих в обнимку со шлюхами, иезуитов и книжников, вельмож и богатых купцов, сундуки скупцов, галеры, подвалы, флюгера, дружно поворачивающиеся на остроконечных башнях, чувствует запах рыбы, кислый запах вина, запах прелого сена на конюшнях, проникает даже в обрывки снов, мимолетных, несбыточных, бредовых, жестоких...
Видит он и Маркграфа, при свечах читающего книгу, видит, как по лицу его блуждают причудливые тени, отчего тот становится похожим то на женщину, то на услужливого лавочника, то на хирурга во время операции, то на актера в сцене появления Смерти, то на восковую маску.
А Маркграф сидел перед Книгой Судеб и, дрожа мелкой нервной дрожью, читал: "Во все концы края проникал внутренний взор Черного Рыцаря. Глаза его были закрыты, но дух его был зорок и проникал к дальним скалистым морским портам, и в будуары неверных жен, и в тайный чертог Маркграфа, где злодей читает свою тайную книгу, замышляя кровавые дела..."
И видел Черный Рыцарь, как дрожал Маркграф, кутаясь в пурпурный плащ, но не смог бы согреться он и на праведном костре, внутренний страшный холод Смерти мучил властелина.
И проникал Черный Рыцарь в заботы бродячих актеров, и в бред больного герцога Гуэнского, и в келью епископа, где тот молился за своего мирского брата.
Только одного не мог видеть Черный Рыцарь внутренним взглядом, того, что увидел бы, стоило ему хоть на миг приоткрыть отяжелевшие веки. Мимо его угрюмого замка, в вышине, на фоне звезд и облаков шествовал Казимир Магат - Повелитель Мира. Шествовал своей неторопливой походкой, где каждый шаг был с милю, отодвигая рукой встречные редкие облака, молчаливо-задумчивый, но с ясным лицом. Черный звездный плащ его развевался по ветру и края его сливались со звездным небом, терялись в нем, и казалось, что само небо наброшено на его плечи.
Он смотрел сверху на замок Черного Рыцаря, на него самого, и тень усмешки кривила его губы. "Ах, хитрец, ты разгадал замысел Бога, положившего на другую чашу весов Дьявола, чтобы все в мире шло своим чередом. В твоей шкатулке есть тот же секрет, но что в ней есть еще?..."
Прокричала лесная птица, протяжно и резко, переполошив соседей, те вспорхнули со своих мест, и тяжелым хлопаньем крыльев наполнился лес. Серая в свете луны тень коня с приникшим к нему всадником промелькнула меж черной сети ветвей, неслышно, как призрак, явились они вдруг на опушке леса, и седок поднялся в стременах, всматриваясь в гребень высокой крепостной стены и ища на ней Вечного Стража. Избавитель, неразлучный со своим пламенно-разящим Боярдом, стоял на извечном своем месте, но взгляд гонца не сразу распознал его, угловатый панцирь сливался с зубцами, только блеск меча в свете луны да свечение гривы седых волос указали ему место, где стоял Черный Рыцарь.
Ущербная луна словно бы плыла, прорезая иссиня-черные гряды облаков, и бездна, разверзшаяся над миром, казалась в ее призрачно-серебристом свете просто холстом, что висит на заднике сцены, когда актеры играют Ночь.
Глава X
Оставшись один, Илья долго сидел неподвижно. Мысль о том, что отыскался Соединитель, засела в нем, как заноза.
"Все знают, что Я не могу больше выйти на трассу, и Элефант знает, - думал Космический Охотник, - вроде бы у магистра нет никакой логики - "не может, но должен" - такова его формула.
Должен, должен... Страх мешает ему, значит, надо отказаться от страха. Страх бережет его драгоценную жизнь, значит, надо отказаться от жизни. Стремиться к тому, от чего бежал..."
Илья взглядом нашел на стене изображение гигантского богомола и без малейшего трепета, невозмутимо, скрестил свой взгляд со взглядом его зелено-матовых гигантских глаз. Отныне он принимал на себя новые правила игры, правила, первым пунктом которых значилось, что поражение престижней победы, лишь бы оно было принято достойно и решительно. Он снова идет в бой, чтобы кровью смыть позор бегства, он докажет этой и всем прочим бестиям, что человек не отвернет глаза от противника, каким бы грозным тот ни был. Теперь дело шло не о трофеях, а о принципах.
Космических Охотник сам не заметил, как стерлись линии, цветовые пятна и звуки настоящего, и он оказался в "предбаннике". Квадратная комната с низким нависающим над головой потолком, стальными, серыми в свете ртутных ламп, стенами, и всюду стеллажи, стеллажи, стеллажи...
Илья подошел к ближайшему, на котором висел атмосферный скафандр, и ласково провел рукой по шершавой, похожей на шкуру динозавра, искусственной коже. Это ощущение грубой, но теплой и почти живой плотной поверхности ударило по нервам от кончиков пальцев до самых глубин тела.
Илья оторопело схватился за ноги... Они жили, пружинисто поддерживая тело, сильные, готовые, как вымуштрованные борзые, кинуться в любом, указанном хозяином направлении.
Космический Охотник рассмеялся громко и продолжительно, и рев его голоса заметался в стальном ящике. От этого звука задрожало, завибрировало, заныло все вокруг, и даже отражения ламп запрыгали в позолоченном стекле шлема.
Илья снял со стеллажа скафандр и отнес его на стартовый черного цвета квадрат в центре залы. Потом он быстро, почти бегом, прошелся по рядам, собирая необходимые вещи. После всего этого он устроился на мягкой губчатой резине стартового квадрата и стал проверять комплектность и работоспособность оборудования. Вхолостую прокрутил турбины реактивного заплечного ранца, проверил пружины отката ружья, давление в баллонах скафандра и герметичность поясного соединения его двух половинок, работу датчиков... При этом он насвистывал что-то веселое, и вовсе не оттого, что бодрился, просто ему было приятно заниматься с милыми сердцу "железками", скоро они должны были стать частью его самого, и он драил и холил их с наслаждением моющегося в бане.
Потом он стал облачаться в свои доспехи, подтянул широченные лямки "штанов", одел сверху "рубашку" и тщательно сомкнул их кольцевым замком, одел прозрачный шлем, поддул изнутри кислородом и, убедившись в полной герметичности, стал влезать в массивный реактивный ранец. Вся конструкция скафандр + ранец в сборе весила около ста килограммов, и Илья, отвыкший от тяжестей, весь взмок, и, если бы не кондиционер и охлаждающее нательное белье, задохнулся бы от жары. Наконец, справившись с этим трудоемким делом, он сел на банкетку и медленно, неторопливыми точными движениями стал вставлять в гнезда на скафандре датчики, обоймы, приспособления всякую мелочевку вроде зеркальца, щетки, пенного грязеочистителя, потом запустил наручные часы и табло компьютера внутри шлема, проверил работу фары, примкнул ружье и газовый пистолет и блаженно потянулся, словно двухсотлетний чародей, завершивший свой магический ритуал одушевления живого.
И скафандр ожил. Отныне он мог действовать без приказов своего повелителя: спасать или работать. Глухо бормотала мембрана, пропускавшая воздух к компрессору, едва слышно щелкали лючки газо-оптического анализатора, от насоса шли упругие волны вибрации, пищали, потрескивали, постукивали, шипели, выдавая свою контрольную серию шумов, сигнализаторы отсутствия; проверяя его реакцию, несколько раз включались и выключались барабаны паравизуальных индикаторов, а на стекле шлема попеременно, мигая, появлялись три основные визуальные сетки: ситуационная, координатная и контроля борта.
Снова пришло ощущение себя в маленьком зале, но теперь, оснащенный второй шкурой, вторым сердцем, второй нервной системой и вторым мозгом, он был полубогом, способным и расколоть скалу, и увидеть муху на расстоянии в сотню километров.
И все же чувство обреченности не оставило его, правда, к его чести, он больше не боялся.
Теперь можно было вспомнить и о Черном Рыцаре, и память живо нарисовала его портрет, на коне и при всей его боевой амуниции.
Илья тщательно изучил когда-то трассу друга, не раз наблюдал живьем его боевое искусство и был поражен математической завершенности сверкающих линий отточенного лезвия его меча и артистической пластичности быстрых, порой неуловимых движений, легкости переходов от одного рисунка движений к другому. Он любил мрачно-аскетичную и в то же время возвышенно-лаконичную трассу Пашки, и теперь, пробегая внутренним взором по озерам и лесам, городам, монастырям, замкам, прозревая все это как бы сквозь легкую дымку, Космический Охотник легко, словно играючи, настраивался на волну Черного Рыцаря, и если правда то, что Маэстро - Соединитель...
Переход произошел внезапно, его, словно пробку из бутылки с шампанским, вдруг выбросило в необъятное пространство...
Глава XI
Я щурюсь. Утро, после трех дней заточения в подвале, кажется мне ослепительным днем, даже такое пасмурное, какое стоит сегодня. На улицах пустынно, только собаки уже проснулись и бегают, показываясь то там, то сям, в поисках пропитания. Тюремная охрана, сплошь толстомордые, заспанные, с набухшими веками над узкими щелями глаз, глухо переговариваются и тоже ежатся от утреннего холода. Спешившийся оруженосец оправляет амуницию своего сюзерена, они тоже о чем-то разговаривают, но мои мысли еще там, в темнице, возле чернокнижника. "Я буду молиться за тебя. Мужайся, ты еще молод и можешь переломить свою судьбу. Не брезгуй ничем. Если заставят клясться - поклянись. Главное - ты будешь жить. Нет еще такого безумца, который отказался бы... - тут он закашлялся, а стражник, тем временем заискивающе подталкивающий меня сзади, довел по крутым ступенькам вверх, до самой двери, - ...от такого вассала, - закончил, наконец откашлявшись, старик. -
Помни, мы, избранные, должны..." Но тут дверь за моей спиной со скрежетом затворилась.
"Похоже, он прав", - подумал я, рассматривая присланных за мной конвоиров.
- Эй, ты! Кто будешь? - обратился ко мне восседающий на коне рыцарь, уже немолодой, грузный, с проседью в волосах. Шлем его болтался на луке седла.
- Монах, книжник, - ответил я почти сразу, вовсе не собираясь лгать, а просто примеряясь к его сословным представлениям.
- И много познал книжной мудрости? Узнал как воровать чужие книги? - он рассмеялся. Его же молодой спутник, тоже к этому времени взгромоздившийся на своего коня, только скупо, и по-видимому, неискренне улыбнулся.
- Как бы там ни было - ты оказался недостаточно ловок, юноша. От нас тебе тоже не ускользнуть, и не пытайся. Он приблизил к моему лицу трехгранное железное острие своего копья. - Ну, пшел вперед.
Они, против моего ожидания, не стали заново связывать мне руки (кандалы сняли с меня мои тюремщики, чему я, как ни горько было мое положение, усмехнулся, подумав, что отчетность переживет все времена и все страны) или привязывать к себе, а просто погнали впереди себя, справедливо считая, что на этих узких улочках со стенами больше похожими на крепостные стены, чем на фасады домов, не убежать и не спрятаться одному пешему от двух конных.
Вскоре, по мере удаления от тюрьмы, все чаще и чаще стали попадаться нам прохожие: женщины и девки с бельем в больших корзинах, либо с продуктами, ремесленники, мальчишки, разносчики.
Город стоял на трех пологих холмах, внизу, меж них вилась река, дополненная несколькими каналами, и пока мы спускались вниз, к реке, то шли попутно со всеми, и, казалось, нами вовсе никто не любопытствует, но когда мы миновали мост, то теперь все шли уже мне навстречу, торопливо расступаясь и прижимаясь к стенам и опасливо поглядывая за мою спину. Лица были грубые, суровые, все на один лад. Таких не одну сотню можно увидеть на полотнах Брейгеля, и эта живая фантасмагория, симбиоз животных и человеческих черт вызывал в моей душе нудную боль, и потому я несколько раз оборачивался на моих конвоиров, ища человеческого, осмысленного лица. Старший воспринял это по своему:
- Что пялишься? Здесь мы, не удерешь, - и он замахнулся было плеткой, пришпорив коня, но, подскочив вплотную, не ударил, еще раз крикнул: "Что пялишься, книжник?" и ошпарил плеткой огромную гороподобную бабу, невообразимо толстую, тащившую на спине большой мешок. Она коротко вскрикнула и упала навзничь, что вызвало смех зевак, которых вдруг оказалось возле нее множество. Ни страха, ни покорности или злобы не отразилось на ее лошадином лице, а только тупое недоумение. Грузно перевернувшись, она встала на карачки, потом поднялась и первым делом схватилась за свой мешок.
Людей, попадавшихся нам навстречу, становилось все больше - мы вошли, по всей видимости, в ремесленный квартал. Я больше не оборачивался, чтобы не раздражать моих конвоиров, но тут они остановились. Послышалось грозное: "Стой!", я остановился и оглянулся - рыцари выбирали себе кинжал. И до этого то один, то другой ремесленник, пользуясь случаем, зазывали к себе, нахваливая свой товар, будь то кубки или блюда, нарядная одежда, кожаные ремни или перстни и цепочки. Но моих рыцарей-конвоиров соблазнил только блеск оружейной стали.
Я, пока они спорили с торговцем, привалился к шатким козлам прилавка, и стал смотреть на облака, на реку, на городок, на лодки, на лес, встававший сразу за крепостной стеной. Там, вдали, вдруг показалась черная точка, за которой стлалось облачко снежной пыли. Я лихорадочно напряг зрение, еще не видя, но уже предчувствуя...
Рыцарь и его оруженосец все еще торговались о цене клинка, их движения были неторопливы, как и этот день, как множество дней в их жизни, в продолжение которой они никогда не спешили, потому что время для них не существовало, а были Долг и Честь, Слава и Грех, Любовь и Смерть, наконец, был Бог, недоступный ни очам, ни разуму.
Только мне эта черная точка, которая разрослась и теперь уже была вовсе не точкой, а вороным конем, несшим на себе всадника в черных латах с развевающимся черным плащом, напомнила о Времени, о его дружественности и враждебности, о его быстротекущей сущности и равномерной неизбежности.
Я волновался, но волнуясь, уже ликовал. Это был Его мир, мир, где Он никогда и никуда не опаздывал, и я уже предвидел нашу кровавую встречу, и воздух, вливавшийся в мою грудь, вмиг стал воздухом свободы.
Рыцари все торговались, а Черный Рыцарь тем временем скрылся из виду, заслоненный стенами домов.
- Здравствуй, - Повелитель мира возник внезапно на противоположной стороне улицы, он стоял на некотором расстоянии от земли и казался несколько рассеянным.
- Да, это он - Черный Рыцарь. Не мог же я появиться раньше него, я не спекулирую на чужом страхе. Условия прежние.
- Какие условия? - торопливо спросил я, опасаясь неприятностей со стороны моих стражей.
Но к моему удивлению, ни они, ни кто-либо другой не замечали моего собеседника.
- Не бойся, я существую только для тебя.
Тут меня осенило, и я сразу же вспомнил все, что он мне говорил в первый раз.
- Спрашивай, - коротко и невозмутимо сказал Повелитель Мира.
- Ты фантом...
- О, нет, - прервал он меня с брезгливой гримасой полуулыбки, - я вполне реален...
- Но как же...
- Ты забыл одну простую вещь. Там - в реальном мире - меня и не может быть. Твой мир - это оригинальная, единственная в своем роде вещь, соразмерная, замкнутая в себе, совершенная, где даже "случайность - это маска, в которой закон является на сцене жизни". Там не может быть ничего чудесного, никаких Повелителей Мира, как помнишь, нашей задачей и было: из многих, бесчисленных возможностей, из мириадов вариантов сотворить самый человечный и прекрасный. Они погасили вибрацию хаоса, отдав созидательный потенциал своему миру - это все просто, неужели ты не понял, ведь в книге, да, той самой, "Закон иллюзий", об этом сказано, хоть и туманно, а она, эта книга - верное зеркало реальных или ирреальных, называй как хочешь, событий. Они - художники, но в картине, написанной ими, нет их изображений.
Я подавленно молчал.
- Вдруг, ...оезд, которы... бы...о на...е ...ушест...ование, со...ел с ре...ьс. ...ихрь дро...нул, те...и ...етнулись вдо...ь до...ов, п...амя, изри...утое про...транст...ом, о...ватило ...сю ...селенн...ю ... закру...ило в ци... опичес...ом ...ихре.
Контуры ... дрогнули и ... образ его стал ... исчезать, теряться на... фоне... Шпили ... утраченное ... ... наклонясь ... ... ... наискось ... . . от неба...
Вмиг колыханье оборвалось так же внезапно, как и началось. Повелитель Мира стоял, задыхаясь, схватившись обеими руками за грудь, его серое безжизненное лицо, казалось, покрылось известковой пылью.
- Ничего, сейчас...
Н...бо, си...ее-с...нее, как ла...урит, с в...езап...ым с...рипо... ... ... охотом об...уши...ось вве...х, с...овно с ко...обки с и...ру...ечным ...оро.. ом нек...о сор...ал кр...шку.
- Решайся! - крикнул мне Повелитель Мира, и по всему было видно, что для отказа или согласия у меня остаются считанные мгновенья. Вокруг него уже вращался бешеный вихрь из белых ослепительных крохотных кристаллов, сквозь пелену которого он то проступал всей своей величественно-стройной фигурой, то скрывался с глаз за их плотной завесой.
- Я не...
Слова отказа можно было не договаривать. Все вдруг приняло свой крепкий земной вид. Повелителя Мира не было и в помине.
- ...не готов, - упавшим голосом все же докончил я.
- Сейчас будешь готов, - хохотнул басом рыцарь, махнув рукой - "вперед".
Глава XII
Он вывалился прямо над городом, лицом к нему, в привычной для себя ориентации. Только сейчас он был намного ниже, чем обычно, так близко, что стремительно понесшиеся навстречу острые шпили домов зрительно уже протыкали его беспомощное тело.
Космический Охотник резким маневром выправил свое положение в пространстве, удовлетворенно чертыхнулся про себя и быстрым опытным глазом окинул окрестности.
Он висел в метрах пятистах над землей. Был день и все белое снежное пространство лежало словно на ладони под его взглядом. Он видел крепостную стену, городские ворота, ратушу, горожан, реку, скованную льдом... еще он увидел черную фигурку всадника, медленно, едва заметно движущуюся в сторону города, за ней тянулся след из поднятой в воздух пелены снега...
Даже с такого расстояния Илья узнал в ней Черного Рыцаря...
Космический Охотник в резком вираже пошел на снижение... К...к ...друг н...бо ра...кол...лось, ...ловно ...т уд...ра, ...олнце ста...о красно-... гро...ым... ... инстин...тивно ... ру...ку упра...ления ...а с...бя...
На мгновение, пока он приходил в себя, ему показалось, что он уже вывернут наизнанку, но нет, все было нормально, он висел над самыми крышами, а внизу... ошибки быть не могло... там стоял Маэстро.
Илья поднял голову, всматриваясь в снежные поля за городской стеной... О, дьявол! Все там оставалось на своих местах, но Черный Рыцарь исчез, словно бы его не существовало вовсе! Он не мог за те считанные мгновения, что Космический Охотник боролся с детонацией, доскакать до города...
Илья ударил по газам, свечой взмыв вверх... и с...ова г...ган...ская ...олна с...атия п...обе...ала п... в...ему ...иру, ос...лась ...а ...лье, ...дари... ... о с д...ух с...орон...
Зрение вернулось так же быстро, как и в первый раз, и снова он увидел Черного Рыцаря на том же самом месте, во весь опор гонящего своего коня. "Надо успеть открыть ворота, пока из меня не вытрясло всю душу", - подумал Илья с неожиданным для самого себя спокойствием, и больше не рискуя снижаться, ровно и неторопливо пошел, держа одну высоту, в сторону городских ворот.
Словно бы само Провидение двигало ими, так соразмерно, величественно приближались друг к другу Черный Рыцарь во всем мрачном великолепии своей несокрушимой брони и Космический Охотник, прочерчивающий под облаками две ровные полоски, белоснежно-белые, как и он сам в своем молочно-белом скафандре с золотым нимбом шлема-светофильтра вокруг головы.
Они встретились перед городскими воротами, Илья висел в воздухе вровень с сидящим на коне Павлом, оба отбросили забрала, один стальное, другой стеклянное, и смотрели друг на друга долгим-долгим, нескончаемо долгим взглядом. Первым очнулся от неподвижности Космический Охотник. Он указал в сторону ворот и, чуть развернувшись, ударил в них из гранатомета. Граната, коротко взвыв, разметала тяжелые створки, открывая путь в город.
Черный Рыцарь пришпорил коня, и они, так и не сказав друг другу ни полслова, вступили в город. Впереди скакал Черный Рыцарь, сзади, подбрасывая поднятую его конем снежную пыль еще выше, к самым небесам, с воем целого сонма бесов летел Космический Охотник.
Глава XIII
Дом Маркграфа я узнал, едва он показался вдали. Вон та самая дверь, и окна в витражах... хоть я и видел теперь все с противоположной стороны улицы, но воображение быстро переворачивало видимое на 180 градусов и сличало с обрывками воспоминаний трехдневной давности, моего бегства, моего страха, моего отчаяния.
Сегодня, правда, были отперты ворота, и в глубине двора были видны снующие слуги, несколько вооруженных рыцарей, снаряженные кони... Не сразу узнал я Маркграфа, он стоял ко мне спиной, а его тучность была скрыта изящно расписанным панцирем. Видимо он распоряжался, делая резкие властные жесты... звук рога остановил его, будто бы по этому сигналу Некто нажал скрытую кнопку и остановил действие пружины, приводящей в движение игрушечного рыцаря, каким издалека казался Маркграф. Потом голова его медленно повернулась...
От меня было скрыто его лицо, он смотрел в противоположную нам сторону, но я легко угадывал смену его выражения.
- К бою, - крикнул Маркграф, - коня мне!
* * *
Космический Охотник чуть приподнялся, улица круто шла вверх и ему было плохо видно из-за спины Черного Рыцаря, что же там впереди. Какое-то черное пятно различил он там, около поворота, черное пятно меж двух всадников... Черное пятно вдруг прыгнуло на Космического Охотника, словно жерло туннеля, он еще краем глаза успел зафиксировать неизменно мощную фигуру Черного Рыцаря, неумолимо скачущего на своем вороном коне, и бесформенная слепая бездна поглотила его.
* * *
Улица делала небольшой поворот, и поэтому мне не было еще видно то, что видел Маркграф и его слуги, но трубный звук боевого рога с каждой секундой звучал все явственней.
- Живо! - ткнул меня сзади старший конвоир. - А ну..! На этот раз он не стал грозить, и вспышка боли, волной прокатившаяся по телу, заменила сигнал сознания ногам. Я бросился вперед "что есть мочи" и через минуту был бы уже во дворе дома Маркграфа, если бы мне не помешали высыпавшие оттуда пешие воины с копьями наперевес. Они построились перед домом боевым порядком, двумя рядами, образовав живой колючий забор.
А за их спинами, во всем живописном блеске недостижимого смертному идеала воплощения мощи холодного оружия, мерно, словно бы скользя над землей, надвигался Черный Рыцарь.
Стало так тихо, словно этот ритмичный бой копыт о мостовую остался единственным звуком в замершей на миг вселенной. Я оглянулся вокруг. Все замерли, и я не знаю, какое каменное сердце не содрогнулось бы в предчувствии неизбежной гибели.
* * *
Илья очнулся внезапно, еще не вполне понимая, где он. Его пальцы сжимались и разжимались, словно бы ища, за что ухватиться. А за окном светило веселое весеннее солнце, блестели лужи, шумели ребячьи голоса...
- Проклятье! - выругался Космический Охотник и с силой обрушил тяжелые кулаки на подлокотники кресла. - Проклятье, проклятье, я вывалился! Я - безмозглая улитка!
Он с досадой ударил в стену, по письменному столу... На шум прибежала старшая сестра.
- Что с тобой? Ты больше не заикаешься?
Забыв о своем поражении, он удивленно посмотрел на нее, не веря своим ушам.
- Ты больше не заикаешься?
* * *
Маркграф был уже в седле, остальные рыцари застыли на своих конях чуть сзади, словно бы в тени его мощи, его защиты. Тут Маркграф увидел меня, и видно было по тени, скользнувшей в его глазах, что он и это взял на заметку. Но тут Черный Рыцарь врубился в строй копейщиков, и это вывело всех из оцепенения. Маркграф надвинул забрало и поднял копье. По всему было видно, что вторым номером в этом спектакле, или в этом избиении, как кому угодно называть это, будет он.
Копейщиков не хватило и на полторы минуты. Четырежды успел повернуться вокруг своей оси Черный Рыцарь, четырежды отчаянно отважные воины бросались на него, и четырежды приняла на себя окровавленные мертвые тела земля. Никто из них даже не вскрикнул, был слышен только шум от соударения металла о металл.
Сделав пятый, лишний круг, и убедившись, что никто не поднялся с земли, Черный Рыцарь поднял забрало и крикнул:
- Привет, Маэстро!
По-видимому Маркграф по-своему истолковал его слова, приняв, как насмешку, на свой счет. Он ударил шпорами коня и ринулся в бой.
Со страшным грохотом отразил щит Черного Рыцаря удар копья, а сам он пошатнулся на коне, Маркграф же промчался мимо, затормозил и стал разворачивать коня. Черный конь, ведомый опытной рукой, тоже взвился на дыбы и тяжелой рысью проскакал мимо нас, причем двое моих конвоиров прижались к стене, только наблюдая, хотя каждый из них мог ударить Черного Рыцаря копьем или мечом, так близко, едва не задев их, он пронесся.
И вот, они, грозя друг другу смертоносными копьями, понеслись навстречу друг другу, сшиблись, и Маркграф в одно мгновение, вылетев из седла, оказался на земле. Мне подумалось, что дело сделано, но это было только начало. Десяток рыцарей ворвался на поле боя, враз окружив Черного Рыцаря со всех сторон. В поднявшейся снежной пыли остались видны только разноцветные султанчики перьев на шлемах, да вспыхивало то тут то там узкое жало двуручного меча.
Из этого смертоносного пекла вдруг вышел, пошатываясь, Маркграф и прохрипел кучке слуг, выскочивших из дома кто с чем, на шум драки:
- Что смотрите, вперед... Меч мне...
Двое слуг подхватили его оседающее тело, остальные бросились в облако пыли беспрекословно, не раздумывая.
- А вы что, вперед... - приказал он оставшимся возле него двоим, оперевшись на невесть откуда появившийся громадный двуручный меч.
- Так, так, так его... - глухо повторял он, следя за вихрем из коней и людей.
Но вот его верченье стало все меньше, меньше и из оседающего облака белой пыли проступил силуэт покрытого инеем Черного Рыцаря.
- Убейте его! - крикнул Маркграф в нашу сторону, указывая на меня.
- Я не палач, - ответил старший рыцарь.
- Тогда сражайтесь, черт вас побери! - зло крикнул Маркграф, и это прозвучало как: "Тогда умрите".
Но мои конвоиры не сдвинулись с места.
- Исполните свой долг, или вы струсили? - едко спросил Маркграф. Молодой рыцарь поднял было копье, но старший преградил ему путь:
- Долг чести велит нам не подчиняться бесчестному, который опозорил свое имя приказом убить безоружного.
Услышав это Маркграф повел головой влево, вправо, но кругом были только мертвые тела.
- Уйди, - сказал вдруг Черный Рыцарь, обращаясь к Маркграфу. Сказано это было с трудом, нетвердым голосом.
- Нет, уходите вы. Я здесь хозяин, и я не отдам вам книгу. Назад, Черный Рыцарь, - крикнул Маркграф, - ты тоже знаешь, что умрем мы в один и тот же миг. Ты ведь не станешь убивать себя, ведь убив меня, ты погибнешь сам. Уходи, пока я жив, книги я тебе не отдам.
Черный Рыцарь тяжело слез с коня. Сбросил шлем. Почти все лицо его было в крови и оно было страшно.
- Маэстро, подойди сюда, дай на тебя взглянуть...
Я подбежал и обнял его за доспехи.
- Ты давно... оттуда?
- Недели три.
- Как там?
- Все по-старому. Лужи, дождь, весна. Трамваи, солнце, воробьи...
- Запомни, - шепнул мне Черный Рыцарь, - выход отсюда один - надо разрубить "Книгу Судеб", и один из нас, а если повезет - и мы оба - сегодня же, сейчас же будем дома.
Он высвободился из моих объятий и поднял над головой меч.
- Иди сюда, если ты не трус, - бросил он Маркграфу, - иди же, сейчас проверим, правду ли вещает наша книга.
- Что за книга, книжник? - спросил меня старший из сопровождавших меня рыцарей. Он снял шлем, будто опасность для него миновала.
- "Книга Судеб".
- Свят, свят, свят, - трижды перекрестился он в испуге. Его слова повторил и оруженосец.
- Уберемся-ка отсюда подобру-поздорову. Не наше это дело с адскими прихвостнями тягаться.
Они трижды пришпорили коней и поскакали прочь.
Тем временем Черный Рыцарь и Маркграф, сужая круги сближались, вот уже они подошли на расстояние, доступное мечу, но не начинали бой, а только приподняли мечи, еще несколько шагов по невидимому кругу, и они сойдутся грудь в грудь...
Маркграф первый нанес удар, не выдержав напряжения, но его клинок наткнулся на клинок противника и просвистел мимо.
Глава XIV
Дверь, после некоторого ожидания, перед ним открылась, и заготовленная фраза и улыбка чуть было не выскочили на его лицо, как чертик из коробочки, но это была всего лишь старуха с одутловатым лицом, устало посмотревшая на живот Романа Родионовича и, не слушая его объяснений, раздраженно махнувшая в сторону коридора.
Пройдя по длинному полутемному коридору и больно стукнувшись коленкой о прибитый непонятно зачем крюк, психолог постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, потянул бронзовую ручку на себя и вошел.
Истины ради надо сказать, что это было не первое посещение жилища трассера, и Роман Родионович мог сравнивать и даже, как казалось ему, заранее предполагать ту картину, что предстанет перед его взором, но сегодня его ожидание "не сработало".
В большой, совершенно пустой кубической комнате, перед окном, которое было прямо напротив двери, спиной к вошедшему, на полу, среди вороха разбросанных бумаг, сидел нескладный худощавый юноша и что-то вырезал ножницами. Перед ним на подоконнике стояли три искусно сделанные фигурки, показавшиеся Распутину издалека маленькими фотографиями с подпорками сзади.
- Роман Родионович? - не отрываясь от работы, спросил юноша. - Проходите, я вас жду. Извините, я сейчас закончу. Через три минуты я буду свободен.
Гость прошел к самому окну, осторожно обогнув тонущий в обрывках цветной бумаги макет, который и показался ему с первого взгляда комом ненужной бумаги, и сел на единственный предмет мебели в этой комнате, широкий табурет, обитый кожей. У него было несколько минут, чтобы осмотреться и получше разглядеть хозяина.
"Никогда бы не подумал...- разглядывая лицо магистра, подумал социолог, - такое простое, неприметное лицо... с первого взгляда почти детское, но наверное, он ненамного моложе меня. Лет на шесть-семь..."
Кроме макета, едва выглядывающего из-под обрезков бумаги, магистра и трех фигурок на подоконнике, разглядывать было нечего, и, мельком отметив про себя, что стены оклеены не обоями, а старыми газетами, причем "вверх ногами", Роман Родионович принялся разглядывать крохотные фигурки.
"Изумительная работа", - присмотревшись повнимательней, отметил он.
Все было сделано тонко, с изяществом, раскрашено, и даже позы и выражения лиц передавали свойства натуры маленьких, словно живых, человечков. С тем же совершенством был сделан и дворец, в котором, знай Роман Родионович хоть сколько-нибудь о трассе Маэстро, вмиг узнал бы Его дворец, как, впрочем, в миниатюрных фигурках на подоконнике - самого Маэстро, Агату и Дока.
Да, это было поразительное зрелище. Окна дворца светились тончайшими пластинками стекол, мерцали маленькие ручки на дверях, а фигуры и барельефы, обильно украшавшие фасад, были исполнены без видимых признаков упрощения.
- Вы, наверное, смотрите на все это и думаете - вот один из тех, кто предпочитает реальности мир иллюзий? Мысль, конечно, банальная, но почти неизбежная при подобном равнодушном приеме гостя. Сейчас я уже заканчиваю. Просто я привык все доделывать до конца. А на кухне нас уже ждет чай. Если не откажетесь.
- Нет, не откажусь. И про отринувших мир отшельников я тоже не думал, да и не считаю вас, трассеров, такими. Это, скорее, всеобщее заблуждение, чем правда.
- Неужели?
- Я встречался со многими трассерами и лучше других знаю, что они открывают для себя путь в необычный мир, красочный, удивительный, похожий на изящную головоломку. И мне ли, психологу, не знать, что человек так уж устроен, что не может не поделиться с людьми своим открытием, своей радостью. Зачем ему чудеса и всесилие, если о них никто не знает? Не похвастать, это, знаете ли, совсем не по-человечески. Если брать в процентном отношении, то среди трассеров больше, чем в других категориях населения, художников, музыкантов, поэтов...
- Вот я и готов, - Элефант отложил ножницы и поднял глаза на гостя.
"Черт меня совсем побери", - только и подумал психолог, оторопев.
Такой глубокий, спокойный, дружелюбный взгляд до сих пор в своей жизни он встречал только на полотнах великих художников.
- Чай наверняка уже вскипел. Пойдемте на кухню, - Элефант встал с пола, по-кошачьи потянулся и прошел в коридор, увлекая за собой гостя.
- Трассер-Дао сегодня, - продолжал Магистр, - только слабая попытка интеллекта восстановить утраченные позиции в обществе. Совершенствование мышления - процесс необратимый, и мысль, вообще говоря, не боится ни реакции, ни извращения. Живое всегда побеждает мертвое. Поэтому, если кто-то думает, что т-дао поможет ему совершить побег из одиночества, он сильно сужает возможности учения, а потому - ошибается. Социологи говорят, что т-дао - реакция на современное кричащее несоответствие творческих сил развитого мозга и реальных возможностей. Еще они нажимают на противопоставление т-дао материализму. Что ж, если их ни на что не достает больше, чем видеть причиной всякого явления несовершенство мира, и всякую мысль противопоставлять материи, оставим их в покое. Трассер-Дао не боится ни лжи, ни извращений, единственное из учений, что само может постоять за себя.
Т-дао - это современная магия, без мистических ритуалов и обрядов посвящения; это путь сквозь чреду таинственных дверей, открытых для того, кто сохранил детскую непосредственность и жажду чуда, кто мечтает о волшебных мирах, сказочных сокровищах, прекрасных пери и загадочных лабиринтах; для того, кто несет в себе печать разума, для того, кто умеет упорно идти к цели.
Т-дао - дверь, а "Глобалистик" - карта и оружие; конечно, и то, и другое в том же смысле, в каком оружием является свиток с приемами джиу-джитсу - ими надо еще овладеть.
Так же последовательно и уверенно, как говорил, Магистр разлил чай и нарезал хлеб.
* * *
Большое трехстворчатое окно выходило во двор, и с высоты третьего этажа площадь сквера, разбитого внизу, была равна площади черного ночного неба. Уличные фонари уже не горели, и потому звезды, висевшие над квадратом двора, были видны особенно отчетливо.
Домашние Романа Родионовича уже выехали на дачу, дома его никто не ждал, и ему некуда было торопиться. И эта столь редкая для него возможность не торопясь, со смаком, с удовольствием побеседовать о вещах, обсуждать которые в обыденной жизни было не с кем, разве что иногда думать о них в редкие минуты одиночества, или за книгой, особенно древней, созданной без спешки, с тщательным отбором мыслей и слов для их воплощения, эта возможность воспринималась им как неожиданный подарок Судьбы. Элефанту же был неприятен этот человек, но какие-то тайные нити связывали их, и магистр, увлекшись беседой, никак не мог остановиться, с некоторым даже удивлением наблюдая за самим собой.
Во всем городе, если не считать сотен пар влюбленных, не было сейчас двух людей, столь понимающих друг друга. Слова, фразы, начала мысли было достаточно, чтоб тут же охватить ее целиком и продолжить, либо ответить контраргументом. Знания и приемы мышления были у них во многом схожи, но идеологии были несовместимы, поэтому каждый из них понимал, что эта встреча первая и последняя, и что, не питая никакой личной неприязни друг к другу, они навсегда останутся непримиримыми врагами. По силе мышления, по убежденности в своей правоте, по силе характера они были достойными противниками, но Роман Родионович с сожалением понимал, что система, одну из мозговых клеток которой он представлял, не скоро еще допустит его к каналам управления, в то время как Элефант уже возглавлял хоть и многократно меньшую, но зато очень целостную и жизнеспособную структуру. А ведь история уже знает пример, когда небольшие теплокровные вытеснили огромных динозавров,
и психолог чувствовал себя частью такого именно динозавра, неповоротливого тугодума с маленьким мозгом и большим брюхом.
Напоследок, перед расставанием, Роман Родионович, вспомнив старуху, убитую "за идею", подумал, что будь он на месте магистра, страна недосчиталась бы завтра одного психолога, но тут же спохватился, ведь если бы он прошел путь до магистра, то это значило бы, что он неспособен на антигуманные мысли, не то что на поступки. Это успокоило его, и с легким сердцем брел Роман Родионович по пустынным петербургским улицам. Кого надо бояться - так это его.
Глава XV
Словно в магическом танце, следуя вдоль незримо очерченного круга, двигались противники, мерно, неторопливо обмениваясь ударами. Гонг, гонг, гонг - пели, вибрируя, мечи в их могучих руках. У черного Рыцаря черный же меч, прямой узкий с вьющимся вдоль лезвия волнистым рисунком, у Маркграфа - сверкающий полировкой змеевидный.
По всему было видно, что они примериваются друг к другу. Казалось, теперь, когда Черный Рыцарь был измотан прошедшим боем и, может быть, даже ранен, вмятины и насечки оставленные на его панцире намекали на это, теперь силы противников были равны, поскольку Маркграф давно уже должен был оправиться от того, первого, удара и столь бесславного падения.
На мгновение мне вдруг почудилось, что сражаются не рыцари, а их мечи, и забранные в латы люди только следуют их воле, их приемам и привычкам. Один меч двигался описывая эксцентричную спиралевидную траекторию, другой - словно бы чертил квадрат, причем попеременно, то самым концом лезвия, то рукоятью.
После нескольких кругов, которые дал каждый из противников, рисунок поединка неожиданно повторился, и, с этого момента, если бы я видел все это не воочию, а на экране, то мог бы подумать, что монтажер склеил одинаковые кадры друг с другом, чтобы удлинить сцену боя.
Потрясенный ирреальностью происходящего, я сделал, сам того не замечая, несколько шагов назад и, упершись спиной в каменный забор, опустился на корточки. Что-то лопнуло в моем сознании, как лопается стакан от струи кипятка, и больше оно не удерживало цепь событий, не соединяло причину со следствием, а задерживало в себе только самый поверхностный слой, только мишуру и блеск.
Изящно гравированные доспехи Маркграфа прочно приковали к себе мое внимание. Я послушно следовал взором по причудливо вьющимся завиткам, по львиным мордам, по тщательно выписанным символам, значение которых я не знал, да и не хотел знать. То вдруг перескочил взглядом на шлем Маркграфа, зеркальный, словно бы нахлобученный на самый затылок, колпак, оканчивающийся сжатой в кулак рукой, и, сравнивая его со шлемом Черного Рыцаря, на котором прежде красовался плюмаж из белых перьев, а теперь вместо них беспорядочно торчали обагренные кровью пучки соломы, замечал про себя, что строгий шлем Маркграфа изящней и практичней, снова перескакивал взглядом, теперь уже на что-нибудь другое, на железные перчатки, на панцирь или наплечники.
И когда после одного из ударов Маркграфа, показавшихся мне точно таким же, как все прочие им нанесенные, а на самом деле сделанном недостаточно ловко, отчего Маркграф на миг утратил равновесие, Черный Рыцарь кинулся вперед и, ударив грудью противника, повалил его на снег, я опешил, никак не в состоянии взять в толк, что же произошло.
Маркграф корчился на спине, как перевернутый жук, выставив перед собой руку с едва удерживаемым в ней громадным мечом, другой он пытался приподнять свое тяжелое тело, но Черный Рыцарь, не давая ему опомниться, выбил меч из его руки и прижал пораженного противника ногой к земле.
- Маэстро! - крикнул поднимая забрало Черный Рыцарь. - Тащи веревку.
Я подскочил от неожиданности, таким невероятным показалось мне, что железный человек заговорил, и... опомнился.
- Сейчас, - радостно крикнул я в ответ и в мгновение ока разыскал веревку и связал мрачно молчащего поверженного Маркграфа.
- А теперь помоги...
Черный Рыцарь отбросил меч, с трудом снял шлем, и я увидел, что волосы его слиплись от запекшейся крови.
- Погоди, - он отстранил меня, - сначала помоги снять остальное.
Он уселся на землю и, едва я стянул с него доспехи, блаженно растянулся на мостовой.
- Ты видишь, Маркграф, пророчество не сбылось, мы оба живы, но ты уже не сможешь помешать мне завладеть Книгой.
Маркграф по-прежнему молчал.
- Посмотри, что с ним, - сказал мне Пашка.
Я откинул забрало на шлеме Маркграфа, а затем поспешно стянул с него шлем.
- Он без сознания.
- Что? - Пашка поспешно встал и, раскачиваясь как пьяный, подошел к Маркграфу и опустился возле него на колени. - Снегу, снегу скорей давай! - крикнул внезапно он.
Минут пять мы приводили поверженного в себя. Наконец Маркграф открыл один глаз, который бессмысленно уставился на нас.
- Похоже, предсказание сбывается, - скороговоркой произнес Пашка, и я увидел, что он потрясен. - Я не хотел его убивать.
Он схватил меч и, пошатываясь, побрел к дому.
- Ну, что стоишь, - резко бросил он мне, повернувшись на ходу, - пошли скорей.
Я подбежал к нему, взял меч, и, подхватив его под руку, повел к крыльцу.
- Сюда, - говорил мне он, указывая дорогу в сумерках комнат, - сюда, сюда...
Внезапно, белая, как привидение, тень, бросилась на нас откуда-то сбоку, из-за драпировки. Что-то блеснуло в воздухе, я ничего не понял, только мотнул головой, от вдруг накатившей слабости. Пашка же, откуда только силы взялись, выскользнул из-под моей руки и ударил поперек белого силуэта ногой.
- Убью, все равно тебя убью, - завизжал женским голосом призрак, тщетно пытаясь распутаться из-под сбившегося своего белого балахона.
Сбоку я вдруг почувствовал что-то липкое и горячее и, оседая на пол, сунул туда руку и вдруг уперся в металлический предмет.
- Стерва, - глухо сказал Черный Рыцарь.
Он резким движением выдернул из меня стилет.
- Хорошо неглубоко вошел. Давай помогу подняться.
И в сторону:
- Беги лучше к своему мужу, дура, ненароком помрет.
Словно два закадычных собутыльника, держась друг за друга и покачиваясь, мы взобрались вверх по винтовой лестнице, и, медленно приходя в себя, я, с некоторой даже гордостью, отметил, что не выронил из руки меч.
- Как же... она... вы ведь любили друг друга... все об этом знают... - в недоумении спрашивал я его, все еще не веря в случившееся, и потом поминутно прижимал ладонь к окровавленному боку и снова и снова подносил к глазам.
- Старость... не может простить... что я не состарился, - тяжело ворочая языком, отвечал Пашка, и я со страхом услышал, как у него при каждом слове что-то надсадно свистит внутри.
Добравшись до конца длинного коридора и упершись, наконец, в заветную дверь, мы, еле державшиеся на дрожащих ногах, простояли несколько минут, собираясь с силами.
- Закрыта.
- Руби дверь.
Я осторожно прислонил его к стене, он уцепился за косяк, но все равно не удержался на ногах и сполз вниз вдоль двери на колени.
- Руби...
Я взмахнул мечом, вернее судорожно, с натугой занес его над головой и ударил. Рукоять провернулась в моих руках, лезвие ударило плашмя, клинок задрожал, издав низкий вибрирующий звук, отскочил от дерева и со звоном упал на каменный пол, вырвавшись из моих рук.
- Руби, Маэстро, дорогой, руби, давай...
Мне показалось, он заплачет, и испуг, что я увижу слезы на этом мужественном, обветренном лице, заставил меня схватить упавший меч и в каком-то исступлении наносить удары, один за другим, не глядя, наотмашь, во весь разворот плеча. Они заставляли отзываться дверь низким гудением, летели щепки, я все бил и бил, пока меч снова не вывалился из моих рук, теперь уже от усталости. Я привалился к двери задыхаясь, в глазах было темно, я был на грани обморока.
Очнувшись, я увидел, что створка двери полуоткрыта и там, в библиотеке, на полу, распростершись лежит Черный Рыцарь со сжатым в руке мечом. Все у меня внутри похолодело, я бросился к нему, упал на колени и, с невесть откуда взявшимися силами, легко перевернул его тяжелое тело.
В лице Паши не было ни кровинки, на взгляд оно казалось шершавым, как грубый пергамент. Я торопливо приблизил свое лицо к его лицу... нет, он еще дышал. Словно гора упала с моих плеч, теперь я был уверен, что успею.
Книга была все на том же месте, да и куда она могла деться, прикованная к массивной дубовой подставке надежной цепью.
- Не надо, - вдруг сказала книга голосом Черного Рыцаря.
- Что "не надо"? - опешил я.
- Не убивай меня. Ведь я - это ты.
Теперь она уже говорила моим голосом.
"Книга-оборотень, - подумал я, приноравливаясь, с какой стороны мне будет удобней взмахнуть мечом. - Неужели она думает, что я, при необходимости, не смог бы зарубить сам себя. Кажется, я только этим и занимаюсь. Особенно в последнее время..."
- Не убивай... - целый хор голосов воззвал из ее кожаного переплета. Обложка сама собой открылась, и я увидел тьмы человечков, смотрящих на меня оттуда как бы снизу вверх, ждущих моего решения, молящих о пощаде.
- Ты что, живая?
- Да, я жива жизнью Создателя, сотворившего меня.
- Паши?
- Да, - ответила она его голосом.
Я оглянулся на лежащего на полу за моей спиной Черного Рыцаря, и руки сами крепче сжали рукоять меча.
- Если ты убьешь меня, ты унесешь и часть его жизни, вложенной в меня. Тогда он умрет.
- Но он...
- Да, он говорил тебе обратное, но я-то знаю лучше. Ведь я -"Книга Судеб".
"А если книга лжет, - молнией пронеслась мысль, - заговаривает мне зубы, а тем временем Паша умрет и..."
Я замахнулся мечом...
- Нет! - взвизгнула книга голосом Агаты.
От неожиданности я выронил меч, но тут же снова схватил его. Все вскипело в моей душе.
"Подлая сирена", - теперь все было решено.
- Не убивай, убив живое, ты обрекаешь себя на вечное проклятье, чьим бы именем и с какой бы целью ты...
Сверкающая отточенная сталь прочертив сияющий полукруг вонзилась в пергамент, легко разрубив его, цепь, подставку, потянула своей тяжестью вниз мои руки, и я вдруг с ужасом увидел, как под клинком расходится надвое пол...
Мир лопнул, разошелся на две половинки, и мы упали в эту щель, эту разверзшуюся бездну, кувыркаясь, как неумелые парашютисты при первом прыжке.
Вскоре я потерял из виду тускло мерцавшую чернотой стали фигуру Черного Рыцаря и теперь то ли падал, то ли взлетал, то ли увеличивался, а может уменьшался в размерах...
Меня мутило и тошнило, как при морской болезни, но ни страха, ни любопытства уже не было во мне. Кажется, я начинал привыкать к болезненно-черной пустоте моих переходов от одного мира к другому, и теперь я только ждал, чем же все кончится, вспышкой ли, ударом, пробуждением? Что за мир ждет меня?
Сознание, истончаясь, стало уходить от меня. Напоследок, когда мои мысли стали легче перистых облаков, я пожелал одного - увидеть Экс-Со-Ката, того, кто открыл эту дорогу в ничто, того, кто заманил меня в эту ловушку, того, кто привел меня на путь утраты желаний, сил, идеалов - самого себя, того, кто...
Глава XVI
В палате тихо-тихо, так что легкое посапывание и бормотание одного из сотоварищей Маэстро, кажутся чуть ли не разговором в полный голос, но Эхо не обращает на них внимания - привыкла. Вот у Робинзона Крузо, так у него, действительно, новая задача.
"Ночью ветер стих, море успокоилось, и я решил пуститься в путь. Но то, что случилось со мной, может служить уроком для неопытных и неосторожных кормчих. Не успел я достичь косы, находясь от берега всего лишь на длину моей лодки, как очутился на страшной глубине и попал в течение, подобное потоку, низвергавшемуся с мельничного колеса. Лодку мою понесло с такой силой, что все, что я мог сделать - это держаться по краю течения. Между тем меня уносило все дальше и дальше от встречного течения, оставшегося по левую руку от меня.
Ни малейший ветерок не приходил мне на помощь, работать же веслами было пустой тратой сил. Я уже прощался с жизнью: я знал, что через несколько миль течение, в которое я попал, сольется с другим течением, огибающим остров, и тогда я безвозвратно погиб. Итак, меня ожидала верная смерть, и не в волнах морских, потому что море было довольно спокойно, а от голода. Правда, на берегу я нашел черепаху, такую большую, что еле мог поднять, и взял ее с собой в лодку. Был у меня также полный кувшин пресной воды. Но что это значит для несчастного путника, затерявшегося в безбрежном океане, где можно пройти тысячи миль, не увидев признаков земли!
И тогда я понял, как легко самое безотрадное положение может сделаться еще безотрадней, если так угодно будет провидение. На свой пустынный, заброшенный остров я смотрел теперь как на земной рай, и единственным моим желанием было вернуться в этот рай. В страстном порыве я простирал к нему руки, взывая: "О благодатная пустыня! Я никогда больше не увижу тебя! Я, я несчастный, что со мной будет?" Я упрекал себя в неблагодарности, вспоминая, как роптал на свое одиночество. Чего бы я не дал теперь, чтобы очутиться вновь на том безлюдном берегу! Такова уж человеческая натура: мы никогда не видим своего положения в истинном свете, пока не изведаем на опыте положения еще худшего, и никогда не ценим тех благ, которыми обладаем, покуда не лишимся их".
Маленькая настольная лампа впустую светит на страницы. Эхо уже не читает, она опустила книгу на колени и, полузакрыв глаза, медленно вспоминает историю. "Что там происходило?". Она не в первый раз читает Робинзона, но только сейчас ей вдруг впервые представилось - где-то на острове в океане живет Робинзон, но жизнь течет своим чередом, гремят войны, восходят на престол новые короли, снаряжаются новые экспедиции. "Жаль, что Дефо сосредоточил свое внимание только на Робинзоне, - думает Эхо, - как выиграл бы роман от сравнения, предположим, с каким-нибудь разрушителем, полководцем, живущим среди людей и посылающим их на гибель, на бойню". Но она быстро находит оправдание любимому автору в том, что столь сложная композиция неудобна для восприятия, ведь роман печатался частями, и, вообще, он писал скорее не в эпическом, а в бытовом жанре, а эпичность вышла как-то сама собой, а может даже и не вышла, просто мы, с нашими новыми ориентирами и
претензией на всеохватность мира, приписываем автору свой взгляд на вещи.
Отвлекшись на секунду от своих мыслей Марина с тревогой посмотрела на Маэстро: "Как он?", но дыхание его было ровным, лицо по-прежнему безучастным. Сама Марина никогда не видела, как на теле у трассера в считанные секунды образуются кровоточащие раны, язвы с тошнотворным запахом, но она неоднократно слышала об этом, да и посажена она для этого - позвать на помощь, перевязать, не дать истечь кровью. Эта мысль настолько въелась в ее сознание, что глаза уже сами быстро пробегали по угадываемому контуру тела, рука сама тянулась к его запястью - пульс, слух улавливал короткое поверхностное дыхание. Мать на ее месте не была бы столь чутка, ведь мать не знала страха перед внезапными трассер-эксцессами.
Эхо успокоено откинулась на спинку стула. Надо бы выключить надоевший свет, но она оцепенела от усталости так, что невозможно пошевелить даже ресницами. Сопение одного из больных кажется таким родным, как будто он по меньшей мере ее брат. Марина не замечает, как из разжавшихся пальцев выскальзывает и падает на пол книга, раскрывшись на странице, где Робинзон обнимает смуглокожего Пятницу.
Проходит час, другой, Марина все спит. Она не видит, как медленно розовеют щеки Маэстро, дыхание становится глубоким, он чуть шевелится, еще во власти дремоты, но и она спадает. Маэстро открывает глаза, смотрит удивленно на спящую, на обшарпанные больничные стены, поднимает безвольно висящую руку с часами. "Четыре часа двадцать минут, - беззвучно шевеля губами читает он, - двадцать первого пятого месяца".
Хочется пить, но под рукой нет одежды, впрочем... Маэстро беззвучно выскальзывает из-под одеяла, косясь на спящую, и, подкравшись к койке соседа, снимает со стула его больничную пижаму. Линолеум в коридоре холодный и бодрящий, мигающий свет пыльных ламп тускл, и не раздражает глаза. "Где же туалет?" Туалет оказывается в конце коридора и Маэстро, обрадовавшись всемогуществу стандарта, трижды шепотом кричит ему "Ура!". На обратном пути он представляет себя лазутчиком и, следуя роли, войдя в палату, приближается к Эхо и уже нависнув над ней, останавливается, представив вдруг ее истошный крик, ну и все прочее с падением лампы и руганью разбуженных соседей. Тогда он раздевается, и, юркнув под одеяло, снова бережно берет ее за нежную ручку с часиками и тихонько дергает.
- А? - говорит Эхо, протирая глаза.
Он быстро прячет свою руку под одеяло, притворившись спящим. Марина сонно поднимает книгу, выключает свет и идет к окну, вдохнуть свежего воздуха, едва дойдя до него, она вспоминает о своих обязанностях, возвращается к Маэстро и, вздрогнув, замечает происшедшие перемены.
- Можно я тебя обниму? - спрашивает Маэстро.
Она поводит плечами: "Мне все равно" и тогда он обхватывает ее за талию и приближает к себе.
- Представляешь, пройдет лет этак тридцать, - начинает он патетическим шепотом, - и мы с тобой как-нибудь соберемся вместе и вспомним эту ночь, - его голос звучит мягко, почти вкрадчиво, или ей это кажется, но так или иначе, все равно вот он - живой и невредимый, а значит конец их дежурствам, значит можно снова спать ночью, как все нормальные люди...
- ...тогда, разумеется, т-дао будут преподавать в институтах и ореол таинственности будет давно рассеян. В книжных магазинах будут пылиться солидные монографии на тему, скажем, "Стаффаж. Его значение в т-дао и приемы разработки" того же Элефанта или Монаха, а нас с тобой, как ветеранов, будут приглашать на разные открытия, симпозиумы и вообще на крупные политические события и показывать, как доисторические редкости. "Посмотрите, вот сидят Маэстро и Эхо, те, кто начинал в эпоху Элефанта, они были даже знакомы с легендарным Факиром". Может быть нам припишут и знакомство с самим Экс-Со-Катом, как знать...
Маэстро говорит мечтательно-приподнято и вместе с тем убежденно, не замечая, что пристроившись к его плечу, Эхо давно уже спит, пошмыгивая носом, он говорит еще и еще, жестикулируя свободной рукой, а за окном уже светает...
Марине же снится бестолковый сон, то кальмары, ползающие по празднично накрытому столу, то свое собственное лицо, повзрослевшее, с морщинками и пятнышками, которые она старательно замазывает крем-пудрой, то вдруг перебегающая дорогу черная кошка. Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее она съезжает головой с Маэстрова плеча, чуть не падает и, едва-едва удержав равновесие, просыпается.
Уже наступило утро, и солнце золотит окна дома напротив. Бесполезно светит настольная лампа. На полу лежит упавшая книга, где на раскрытой странице братски обнимаются Робинзон и Пятница.
Марина растерянно обводит взглядом больничную палату, и до нее потихоньку доходит, что это был лишь сон...
Многократное отражение солнца пылает в зеркалах стекол дома напротив, за окном птичье сборище выводит жизнерадостные трели, но распростертый на койке мертвенно-бледный Маэстро ничего не видит и не слышит.
Эхо содрогнулась от ужаса и торопливо схватила сумочку. Руки предательски дрожат, пальцы никак не сгибаются, точно чужие. "Ворона, ворона, проклятая ворона", - повторяет без конца Эхо, и на ее глаза наворачиваются бесполезные слезы. Они мешают ей найти шприц и ампулы, но все же, как-то совладав с вещами, Эхо делает укол.
А на пододеяльнике, у правого бока Маэстро, все расплывается красное кровавое пятно.
Глава XVII
Волки приходили часто. Они сидели и смотрели на меня, задрав головы. Выли. И от их воя что-то шевелилось в моей душе. Когда же их не было, то я переворачивался на спину и пустым взором смотрел вверх, туда, где сплетались тяжелые ветви мощного дуба, закрывая от меня небо.
Время больше не существовало для меня. Был только день и была ночь, был дождь, поивший меня, и был ветер, ласкавший меня своим теплым дыханием. Был дуб, в тени которого стоял настил - грубо сработанное сооружение из трех кольев и сплетенных меж собой кожаных ремней, на котором я лежал. И были волки.
Раз они затеяли возню, и это меня удивило. Нет, мыслей по-прежнему не было, лишь удивление и недоумение. Иногда прилетали птицы, садились возле и смотрели, склонив голову набок и заглядывая на меня то одним, то другим глазом, будто спрашивая: "Ты чего здесь?"
Я давно забыл вкус еды, да и помнил ли я его, будет вернее спросить. Дождь поил меня, когда его долго не бывало, жажда мучила меня, и тогда я метался в бреду, но он не заставлял ждать себя подолгу, и тогда, напившись его струями, я вновь успокаивался. И еще мне стали досаждать волки. Они все чаще скулили и теперь даже прыгали, пытаясь достать мою кожаную плетенку, ударялись о врытые в землю столбы, сотрясая мое ложе, и тогда мне хотелось взять нож и перерезать им глотки, всем по одному.
Но волки вдруг пропали, остались только птицы, да скрипящий и шелестящий над головой дуб, да теперь я явственно стал различать плеск и шум волн, ударявшихся о берег. Почему я раньше его не замечал?
Однажды я проснулся от сладостного запаха, щекочущего мои ноздри. Кто-то жарил на огне мясо. Человек был совсем рядом. Он сидел спиной ко мне, около костра, и жарил насажанные на палочки желанные кусочки сочного мяса. Я захотел мяса так, что рот моментально наполнился слюной. Я приподнялся на моем настиле, чтобы рассмотреть дикаря (он был совершенно голый и обросший - само собой - дикарь) и попросить у него еды.
От моего движения помост закачался, заскрипел, человек обернулся, и, встретившись со мной взглядом, улыбнулся.
- Хочешь есть? - он поманил меня.
Я посмотрел вниз, на землю, с высоты своего ложа...
- Боишься упасть? Ну, давай ногу, я тебя поддержу.
Вскоре мы сидели плечом к плечу, вместе жарили мясо и ели, обжигаясь и наслаждаясь.
Вблизи дикарь выглядел не таким уж старым, как показалось мне на первый взгляд. Его сухое, мускулистое, жилистое тело, казалось, не имело возраста, а жидкая борода и космы волос старили его молодое лицо только при взгляде издалека. На вид ему было лет тридцать пять, но, наверняка, моему нежданному товарищу было больше, за сорок, а то и все пятьдесят.
Я ел, смотрел на огонь, на озеро, которое оказалось совсем рядом, на зеленое убранство леса, на облака, и мне было так хорошо, как никогда раньше. Я чувствовал, что совершенно здоров, а слабость... она уходила от меня с каждым съеденным кусочком мяса все дальше и дальше в прошлое.
- Хорошо жить. Правда, Маэстро?
- Хорошо, - согласился я.
Теперь, разом, я понял, кто сидит подле меня, кто угощает меня мясом, чье это озеро, этот лес, эти волки, этот дуб...
- Ты был слаб, сломлен духом и истощен разумом. Ты скитался, ища опору и не находя ее. В тебе слишком много от человека и мало от зверя. Ты устал жить, устал, но как человек. Зверь же всегда хочет жить и никогда сам, добровольно, не уступит смерти.
И я сказал себе - пусть он возьмет лучшее от зверя - жажду жизни, уподобится ему и воскреснет, но воскреснет не как зверь, а как человек.
Ты заново родился. Теперь ты должен сам построить свою личность и свое тело.
- Легендарное озеро трансформации... - медленно произнес я и, подняв голову, новыми глазами посмотрел на трепещущую невдалеке воду.
- Да, но это только тело. Главное - душа.
Когда-то я вменил себе в заслугу то, что нашел дверь в потайные области нашего сознания. Я купался в своем величии, миры возникали и рассеивались при одном моем слове, они были прихотливы, как узор на крыльях бабочки, изящны и недолговечны, как карточные домики, они были прекрасны...
Я пошел дальше и создал миры с иными законами, я познал жизнь многих существ и даже предметов, влезая в их "шкуру", наконец, я вырвался из петли сам, без посторонней помощи, не зная, что она такое...
Я написал "Глобалистик", указал направление и предостерег от ошибок, предвидел, в силу своих способностей, будущее и указал цели и ориентиры... Мне казалось, что ни добавить, ни удалить из моего труда ничего нельзя. Черта с два!
Он неожиданно засмеялся, и это был веселый смех.
- Слушай, я давно уже здесь и все время посвящаю размышлениям. Не считая того, разумеется, когда приходится принимать нежданных гостей.
- Но ведь озеро Трансформаций не видел никто? Никто... кроме вас, учитель!
Экс-Со-Кат сморщил лицо в недовольной мине.
- Учитель... куда ни шло, но Вас... Я еще не настолько стар. Ладно. Что же до того, будто никто не видел - дудки. Всякий месяц кто-нибудь да свалится на мою голову. Никто, правда, не дожидается Времени Превращений, но, все равно, озеро - лучший путь назад.
- Озеро или ты, учитель?
- Это почти одно и то же. Ты меня отвлек. Так слушай дальше. Размышляя, я вдруг понял поразительную вещь. Оказывается, главная проблема на пути к совершенству - проблема самого пути, и борьба со злом внутри себя - путь не кратчайший, трудный и, ты только не торопись, ложный.
Мне показалось, что я ослышался, но Экс-Со-Кат жестом повелевал мне молчать.
- Я знаю, сегодня вы уже вплотную подошли к этому барьеру, и скоро сама жизнь, сам ход событий сломают его. Все ваши еретики, группа Факира, да и другие, все, кто погиб или покалечен, все лишь солдаты в бою за новые возможности, и мне, их генералу, поверь, нисколько не легче от сознания того, что жертвы неизбежны.
- Бой... Жертвы?..
- Да. Я наложил запреты, зная, что их будут нарушать, ведь я ограничил вас пресными мирами без борьбы. Но тогда эта дилемма казалась мне неразрешимой. За безопасность чем-то надо было расплачиваться. Теперь же я знаю, что возможно движение и без наклонной плоскости "добро-зло", что само понятие "зла" ложная и вредная аксиома, обманчивая очевидность, порождающая логический порочный круг. Послушай, я сформулировал новый постулат:
"Там, где есть начало и конец, там есть добро и зло.
Там, где есть добро и зло, там есть начало и конец.
Но начало и конец есть только у единичного,
а у всеобщего нет ни начала, ни конца.
Поэтому единичное обречено,
а всеобщее - бессмертно,
поэтому трассер-дао, как путь через единичное
ко всеобщему, от случайного к закономерному,
от раздробленности к целостному непрерывен и вечен".
Произнося это, он одновременно выводил слово за словом невесть откуда взявшейся палочкой на влажном ровном прибрежном песке.
- Хорошо, правда?
Он помолчал.
- Сейчас существует много моделей и толкований трассер-дао, перепады невероятнейшие от сложных инженерных сконструированных миров и философских систем для творческого познания сущего до патоки юных дарований, как еще один способ убить время. Все это неизбежность первого этапа, вольница, если можно так выразиться, поиск идеалов и живое выбраковывание извращений. Да и сама эпоха не способствует чистоте... как еще часто трассер-дао - побег от одиночества, от несовершенства мира... Но каша варится... гармония и совершенство непременно возобладают...
- Значит, все, что я создал - бред? - мне вспомнилось, с каким трудом втискивался я в прокрустово ложе запретов.
Он поднял голову и удивленно посмотрел мне в глаза, так, будто видел впервые.
- Разве у тебя не было цели? Или ты забыл: "Самое малое - есть звено для самого большого. Чем меньше малое, тем большее может оно связать". Это я написал сам, но до сих пор мне кажется, что кто-то водил моей рукой. И еще, помнишь:
"Ничто, кроме тишины и одиночества, не может направить наши мысли по правильному пути".
Экс-Со-Кат вдруг исчез, только сидел вот здесь, и никого нет, только озеро, плеск волн, шум ветра, стена зеленого леса да белые барашки облаков на бездонном синем небе.
"Ничто, кроме тишины и одиночества, не может направить наши мысли по правильному пути", - повторил я про себя последние слова Экс-Со-Ката.
"Ничто, кроме тишины и одиночества", - повторил я еще раз.
* * *
И он поудобнее устроился, направил блуждающий взгляд на озеро и приготовился ждать.
Тишина и одиночество...
Маэстро почувствовал, как мысли его теряют привычную связность, как движение их замирает... лишь то, что до времени таилось в самой глубине, стало едва заметно проявлять себя, и в душе затеплилась надежда...
День прошел, и наступила ночь. За нею - новый день. И облака бежали сверкающей чредой, и ветер морщил гладь озера, и новой ночью загадочно мерцали звезды.
Маэстро ждал.
И вот на третий день поднялся сильный ветер, такой, что срывает траву с земли, поднимает в воздух сухой валежник, мох, опавшие листья, ломает деревья. Сразу потемнело небо, уже слышались отдаленные удары грома, и вспышки озаряли иссиня-черные тучи. И вдруг хлынул поток. Прямые, словно прочерченные опытной рукой чертежника, кипящие струи ударили в землю, в один миг омыли Маэстро с головы до ног... Мрак прорезали отсветы молний, все ближе, ближе раздавался их сухой многоголосый треск, и вот уже извивы электрических разрядов зазмеились над озером, охватив его подобно циклопической светящейся короне своими непрерывными ударами. Озеро поголубело от их призрачного света, свечение все нарастало, нарастало... и тут пораженный Маэстро увидел, что озеро начало само светиться подобно голубому бриллианту. Не помня себя, он вскочил, скинул одежду и медленно, ощупью находя опору в пузырящемся сплошном водном потоке, несущемся вниз, к озеру,
пошел вслед бегущей воде. Теплая, светящаяся, голубая, чистая, как хрусталь, вода охватила его нагое тело.
Глава XVIII
Сегодня, сразу после занятий, не успев даже переодеться, Марина, по прозвищу Эхо, тряслась в холодном трамвае, зевая, прислушиваясь к разговорам пассажиров и одновременно думая, то о том, как она будет выглядеть в своем простом "институтском" платьице среди товарищей по Т-группе, то о Маэстро, который уже две недели лежал в Боткинской Больнице. Вообще говоря, она больше думала не об участи попавшего в петлю товарища, не о грозном предостережении ей самой, а об озере Экс-Со-Ката. Дело в том, что вчера поздним вечером ей позвонил Синдбад и сказал только одно - "диагноз подтвердился". Неожиданный звонок в поздний час и экстраординарное сообщение так сильно взволновали Марину, что она всю ночь проворочалась в постели и забылась тревожным сном только под утро. Еще неделю назад среди трассеров прошел слух, что Маэстро нашел легендарное озеро, но тогда об этом говорили предположительно с большой долей сомнения, хоть и не без надежды.
Надежда, хоть и призрачная, была на то, что озеро Трансформации (так его еще называли) поможет Маэстро вырваться из блужданий по трассе.
На памяти Эхо от озере Экс-Со-Ката еще никогда не говорили применительно к действительности. Вообще, чем дальше углубляется трассер в сложности метода, тем меньше говорит он о "чудесах протодао". В записях магистров такой случай двенадцатилетней давности, как недавно узнала Марина, упоминался однократно и был связан с трагедией, видимо поэтому о нем предпочитали не говорить вовсе, либо упоминали очень глухо. Одна из трассеров, звали ее Рысь, тоже находясь в петле, вдруг стала обрастать рыжим волосом, а лицо, да и все строение тела начало медленно изменяться в сторону этой большой кошки. То ли в биологических познаниях Рыси была скрыта ошибка, то ли смерть была закономерным исходом подобного превращения.
За мокрыми от прошедшего дождя стеклами мелькали блестящие от воды кроны деревьев, пешеходы в плащах, автомобили, разбивающие в пыль брызг своими колесами лужи, тусклое серое небо...
Не доехав две остановки Марина вышла и быстрым шагом двинулась навстречу ветру, стараясь ни о чем не думать и унять подступающую нервную дрожь, подобную той, какая неизменно-непременно охватывала ее перед каждым экзаменом.
На конечной остановке уже стояли док, Сказочник, Элефант, Соломон и еще один незнакомый Эхо парень, небольшого роста крепыш.
- Привет всем, - стараясь выглядеть бодро, поприветствовала собравшихся Эхо, подойдя с другой стороны чем они ожидали, так что Сказочник даже вздрогнул.
Она пожала всем по очереди руки, стушевавшийся незнакомец подал руку последним, представившись: "Борец".
В другой раз Эхо непременно бы с восторгом переспросила его кличку, а затем набросилась бы с вопросами - "Борец" был известным Глобалистическим трассером, одним из той шестерки, которая не порвала связь с остальным движением, но сегодня ее хватило только на тихую улыбку и подобие книксена. Элефант, едва поздоровавшись, отвернулся. Он, возвышаясь над всеми, как какой-нибудь древний вождь, смотрел, глубоко задумавшись, в сторону здания больницы, подставив лицо ветру, словно бы мысленно уже пребывая там, возле Маэстро. Док разговаривал со Сказочником, который горячился и что-то доказывал, похоже, они обсуждали критерий "границы безопасности".
После того, как Черный Рыцарь, весь израненный, но живой, вышел из петли, Док неуловимо переменился. Его давно считали своим, но, похоже, он сам чувствовал это совсем недавно, и с тех пор стал чаще бывать среди трассеров, больше спорить. И оказалось вдруг, что он непоседа и балагур, остроумный собеседник, ценящий тонкую шутку и изысканное мастерство речи, обладающий изящными манерами и гальванизирующим голосом. Сегодня он, правда, несколько приглушил все эти черты, но до конца не удержался и все-таки ввязался в спор.
Подходили все новые и новые трассеры, и в пропорции с ростом их числа росло и оживление, а едва появился все еще прикованный к креслу Космический Охотник в сопровождении незнакомой Эхо широкоскулой девушки и принялся потрясать гулкий весенний воздух своим зычным голосом, группа стала напоминать Новгородское вече.
- Долго еще? - спросила Эхо Соломона.
Тот поглядел на часы и почему-то пожал плечами.
Эхо, еще раз окинув группу взглядом, поняла, что придется ждать столько, сколько потребуется, вздохнула, и, втянув поглубже голову в поднятый воротник пальто, отключилась, поймав сильную мерную волну стоящего рядом Борца и доверившись его настроению.
В коридорах Мечниковской больницы было пусто, так что казалось, что только возле лестничных клеток, воровато озираясь, курили худые больные с землистыми лицами, да полные молодые санитарки, неизвестно откуда появляясь и неизвестно куда пропадая, являлись то тут, то там, неодобрительно посматривая на шествующую гуськом группу в белых халатах.
Посещение устроил док, и теперь он шел впереди под руку с немолодой женщиной, важной, самодовольно-напыщенной, начальственно глядящей сквозь круглые большие очки, отчего ее круглое лицо приобретало полное сходство с совой. Она показалась Марине сухой и строгой, но док сумел расшевелить ее холодность, и теперь она чему-то подхохатывала и выглядела уже просто как старая не в меру толстая сиделка. "Видимо, они вместе учились и теперь вспоминают молодость", - думала, почти угадав, Эхо, но и сам док и его однокашница были ей сейчас настолько безразличны, что провались они в сей момент в самую преисподнюю, то и этим поступком они не изменили бы хода ее мыслей.
Марина шла предпоследней, за ней замыкал группу Элефант, бережно подхватывающий ее под локоть всякий раз, как задумавшись она отклонялась от курса или забывала повернуть, следуя за впереди идущими.
Наконец, миновав еще два этажа, они остановились, докторша хохотнула в последний раз и, чмокнув дока, упорхнула по каким-то своим делам.
- Здесь, - тихо, полушепотом сказал док, моментально посерьезнев. Он постучал. Через мгновение из-за двери высунулась голова Синдбада. Он хмуро оглядел пришедших, потом вышел и, отведя Элефанта в сторону, что-то быстро и энергично ему сказал, потом так же неслышно шмыгнул в палату и закрыл за собой дверь.
Вся группа, наблюдавшая за этими маневрами, молча уставилась на Элефанта, который, что-то соображая, быстро пробежал взглядом по лицам и наконец, что-то решив про себя, негромко сказал:
- Заходить будем по двое. Обмениваться мнениями можно. Регламент - две с половиной минуты. Разбейтесь на пары. Последними пойдем мы с доком. Те, у кого появятся какие-либо мысли, гипотезы, должен сказать мне, он присоединится к нам с доком. Учтите, мы будем осматривать Маэстро подробно, в течение получаса, так что ваши аргументы должны быть достаточно вескими хотя бы для вас самих. Зрелище это, возможно, не из приятных. Девушек, наоборот, прошу присоединиться, может быть их пристрастный взгляд уловит что-нибудь особенное. Отбросьте свой стыд хотя бы на время. Все, кто пойдет первый? Да, кстати. Обсуждение состоится внизу, на улице, через час.
Трассеры заходили и выходили, заходили и выходили. Никто не набрасывался с вопросами на вышедших, все молчали. Изредка вышедшие подходили к Элефанту и оставались, чаще они тут же спешили вниз, в раздевалку, на улицу.
Дождь за окном, кажется, кончился, и ветер, наоборот усилился, и даже сквозь двойные рамы было слышно, как он яростно рвет верхушки деревьев.
Эхо оказалась в одной паре с Борцом, вобщем-то не случайно, хотя и не приложив для этого никаких усилий. Просто ей было возле него покойно и, видимо, он тоже чувствовал это.
Маэстро оказался совсем не таким, как его представляла Эхо. Честно признаться, она просто не узнала его и, остановившись посреди палаты, стала шарить глазами, ища еще одну койку, пока Синдбад не дернул ее за руку и, почти насильно, не подвел к обнаженному по пояс, лежащему с открытыми глазами белокурому гиганту, как показалось Марине. Маэстро изменился. Перерождение затронуло его внешность не настолько сильно, как казалось при первом поверхностном взгляде. Но разница была кричащей. Словно бы тонкими легкими штрихами мастер-гример исправил его лицо, наполнив одухотворенностью и энергией, светлые, волнами обрамляющие лицо, волосы, подобные волосам библейских героев, сделали весь облик романтично-приподнятым, кожа стала изумительной, идеальной, достойной зависти лучших красавиц мира, а резко оконтурившиеся мышцы атлета заставили вдруг с какой-то томной тоской сжаться сердце Марины.
"Нет, нет, нет, - затвердила, как запричитала она про себя, - я не останусь, нет, нет. Это невыносимо". Она коротко взглянула на Борца, боясь увидеть равнодушие на его лице, но удивление и уважение, которые она прочитала в его взгляде, вдруг еще больше чем ожидаемое равнодушие возмутили ее, словно бы он смотрел на нечто, на что ему было смотреть нельзя. Борец каким-то обостренным чутьем почувствовал эту перемену и, круто повернувшись, вышел из палаты.
Она догнала его на лестнице и, хрипло бросив: "Спасибо", скорей, скорей, побежала одеваться.
Глава XIX
"... ни активное, ни естественное не устойчиво в идеализированном мире чувств. Пространство, его целостность, эмоция с ним слитая воедино, древняя природа этой эмоции, которая ничто, только дорожка, идущая от внутреннего к внешнему, символ целостности, не утраченная нами эстафета единства всего Сущего, метаморфоза пространства - Жизнь - все это в чистоте своих симметрий лишь противоположность своей собственной сути, телесности и вещности. Взрывоподобный калейдоскоп форм, сменяющих одна другую, достигая всякий раз предела совершенства, разбиваясь о него волнами, несущими обломки, затмевающие своей жизнеспособностью прежних исполинов. Вот оно - Добро, благосклонное к Красоте и Совершенству и равнодушно терпящее Уродливость и Примитивность..."
Мысли Маэстро текли плавно, минуя островки определенности и уносясь в Океан неведомого. Время остановилось для него, или нет, вернее будет сказать, Время почтительно проходило рядом, не задевая и не тревожа его, не отвлекая от сосредоточенности мысли. С той поры, как он вышел из озера Трансформаций, обвел лучистым взглядом окружавший озеро зеленый, весело шумящий лес, выбрал себе место на высоком берегу подле старой огромной сосны и сел подле нее в позе лотоса, внешний мир словно бы исчез для него. Даже иногда приходившие со своими невзгодами волки не отвлекали его, он лишь благосклонно принимал их трепещущее почтение и лечил наложением рук, то от простуды, то от ран и переломов, то снимал муки голода. Радость от сплетения абстракций, от их беспрерывного движения, перерождения, обновления, эта новизна меняющегося смысла вызывали в нем ощущения, в сравнении с которыми удовольствие от сочетания изысканных блюд лучших поваров или
игры красок осеннего леса - превосходнейшего колориста, показалось бы блеклыми и заурядными, без остатка захватила его. И чем дальше уходил он своей мыслью, тем более безжизненным и непостижимым казался он окружающей его лесной жизни.
Однажды берега озера вдруг стали спрямляться, словно бы неведомый подземный строитель выравнивал их сообразно одному лишь ему ведомому плану.
Звери и птицы ничего не поняли, но если бы человек вдруг посмотрел на эту картину, то увидел бы, как маленькое озеро превращается в подобие гигантской ванны для циклопического фонтана. И фонтан появился. Ясным безоблачным ослепительным днем вода вздыбилась, вскипела, ударила сотнями струй, и в центре этой водной феерии вдруг показался сам Посейдон, на четверке своих чешуйчатохвостых коней в окружении нимф и океанид - своих многочисленных дочерей.
- Смотрите же! - громовым голосом прогремел он, указывая мощным трезубцем в сторону застывшего в каменной неподвижности Маэстро. - Вы хотели увидеть это чудо! Вот для кого остановился сам старик - Время!
И нимфы и океаниды заохали наперебой:
- Ах, неужели он останется таким навсегда!? Такой молоденький! А не можем мы его забрать с собой, в Океан? Прекрасный, словно бы вырезанный из розового мрамора. Неужели ему не холодно, бедняжке? А если его поцеловать, он очнется?
Старик Посейдон с сомнением покачал головой, но все же разрешил, отворачиваясь:
- Попробуйте, хохотушки. Только осторожно, не...
Его слова утонули в плеске поднявшихся брызг, да и были они совершенно напрасны, чьи поцелуи мягче и ласковей, чем поцелуи нимф, подружек волн?
- Ой, папа, он совсем холодный. Может он умер?
- Вот еще, - проворчал старик. - Брысь! Хватит. Я ухожу, кто хочет навек остаться в этой луже, может целовать свое сокровище!
Ласковая угроза произвела свое неотразимое действие. Поток дочерей схлынул в озеро и вновь, в установленном раз и навсегда порядке, окружил повелителя водных стихий. Тут же враз ударили пенные струи, водные кони выгнулись дугой, еще мелькнули среди водной пыли брызг их голубые развевающиеся гривы, золотой трезубец и корона, усыпанная алмазами, и снова поверхность вод улеглась, став голубым зеркалом, заправленным в строгую оправу, но вот и берега вновь задрожали от подземных толчков, приходя к своей прежней неправильной, лишенной и намека на парадность, обычной для озера форме.
Ничего этого не видел Маэстро, погруженный в свои мысли, а значит не увидел никто, ни зверь, ни человек, ибо обыкновенному смертному не дано жить в том темпе, в котором живут древние боги стихий. Для него все это краткое событие растянулось бы на несколько сотен лет и осталось бы незамеченным.
Вечерело. Облака некоторое время еще являли собой резкий контраст с затихшим темным лесом, но вскоре и они превратились в серебристо-серые тени на фоне медленно наполняющегося сочным черно-синим цветом неба. В озере, на берегу которого сидел Маэстро, начала играть рыба, и виной ли тому тишина или что еще, но весь мир вдруг как бы сгустился, границы леса сдвинулись плотней, небо опустилось ниже, вода прильнула к самым ногам, а шорохи, треск, плесканье шли, казалось, теперь прямо из самого воздуха. С громким шорохом пролетела ночная бабочка, пронзительно вскрикнула птица, кто-то фыркнул вдалеке, но главным звуком был непрекращающийся ровный стрекот не то сверчков, не то цикад.
Маэстро поднял голову и стал глядеть на медленно разгорающийся узор звезд. На душе у него было спокойно, словно бы душа уже покинула его, а опустевшее место занял этот лес, это озеро, это небо, этот ночной мир с его звуками и запахами.
"Пора возвращаться", - подумал он до странного просто и как-то буднично, нисколько не удивившись этой мысли и не усомнившись в том, что может теперь вернуться, запросто и навсегда. Теперь он знал: главное - формула...
Он еще взглянул напоследок в темные воды озера на свое отражение и легким усилием придал своему лицу и своему телу прежние очертания. Теперь это был прежний Маэстро, который чему-то даже обрадовался, глядя на свое до чертиков привычное лицо. Потом он мысленно попрощался с маленьким лесным мирком, озером, небом над ним, старым дубом, волками. Маэстро понимал, что никогда больше не возвратится сюда. Слишком глубоко в его сознании лежит этот простой образ. Против собственной воли погружался он в эту пучину...
Все, что он видел вокруг, разом подернулось мутной пеленой и стало таять, уступая место другим образам, контрастным, бело-голубым, холодным и гулким. Маэстро ощутил, как вступает в мир Черного Рыцаря с его простодушно-прямолинейной основой, с его "Pro et contra" и "Tertium non datum". Снова перед ним лежала снежная равнина, вздыбленная холмами, на ближайшем из которых, словно корона на подземном великане, стоял острошпильный замок.
"Вверх. Вперед и вверх", - так думал Маэстро, и мысль на этот раз слилась с действием, яркий свет залил долину, и в нем потонуло все сущее. Медленно и плавно приближался он к третьей ступени, третьему миру, наплывавшему разом со всех сторон. Тысячи лиц, фигур, голосов разом заполнили все видимое пространство. Звенели бокалы, слышался смех, музыка, дамы и кавалеры изящно скользили мимо, предаваясь интеллектуальной беседе, вдалеке, едва различима меж прочих, прошла молодая, сияющая улыбкой свежекоронованная истина в сопровождении стаи ослепительно-белых голубей.
Маэстро сжался, гулко забилось сердце. Сейчас он увидит Агату... Еще шаг... "Я задержусь там, немного, один час погоды не сделает", - то ли оправдываясь, то ли уговаривая себя, подумал Маэстро.
Нарядный зал растаял, как облачко.
Новый мир обступил Маэстро клочьями серого тумана, безмолвием, сыростью, запахом болота. Внезапно низкий трубный рев огласил окрестности. Маэстро замер. Он почувствовал, что на него надвигается нечто безмерное, сильное, царящее в этой стране зыбкого тумана. Оглушающий трубный звук раздался совсем рядом, и из пелены медленно проступила гороподобная громада. Лысая голова, морщинистый, изогнутый вперед хобот, с шипением втягивающий и извергающий воздух, огромные бивни, смотревшие грозными остриями прямо на Маэстро, колыхающиеся уши, вкруг которых тысячами вились москиты, столпообразные мохнатые ноги... Остолбеневший Маэстро не сразу заметил человека в черном плаще, незаметно подошедшего вслед за слоном и фамильярно опершегося на его ногу.
- Вот так, - отчетливо произнес слон. - Стоит тебе достичь идеала, исполнить свою самую заветную мечту, как тебя тут же перестанут узнавать.
Он словно бы обращался не к Маэстро, а к своему невесть откуда взявшемуся приятелю. "Плох тот мух, который не мечтает стать слоном", - вспомнилась в один миг известная мушиная поговорка, и Маэстро шагнул навстречу другу:
- Сахар... Значит тогда...
- О, да, твоя Судьба мастерица делать из мухи слонов. Но если когда-нибудь тебе понадобится моя помощь - я готов служить тебе в любом обличии.
Маэстро радостно пожал протянутый ему хобот.
- Позвольте и мне обратить на себя внимание, - Повелитель Мира, а это был он, отделился от ноги муха и подошел к Маэстро. - Сейчас или никогда, Здесь или нигде, Вы или никто.
Маэстро протянул и ему руку. Отныне он больше ни о чем не мечтал, как только о том, чтобы снова увидеть Агату. Силы переполняли его, что там целый мир, тысячи миров был готов он не только доделать, но создать вновь, наполнить жизнью и любовью...
- Прощай, прощай и доброго пути, - заторопился Казимир Магат, сдернул с плеч черно-звездный плащ и зашагал прочь...
- Прощай, - донеслось в последний раз из тумана, и вдруг оттуда вылетел скомканный плащ, развернулся, расправился над головой Маэстро, обратился в звездное чистое небо и окутал все вокруг тихой ночью. Исчезли и мух, и болото, и туман... Только ясная черная ночь и звезды над головой...
Маэстро сосредоточился, закрыл глаза. Теперь нельзя спешить. Он стал вспоминать, и из черного ничто постепенно стал возникать желанный, прекрасный, любимый образ...
Правильные мягкие черты лица, легкие волнистые брови, правильный нос, взгляд чуть-чуть исподлобья, тень улыбки уже коснулась ее губ, сейчас она поднимет голову, так что встрепенутся, рассыплются по белоснежным плечам ее волосы, и долго, до изнеможения будет она смеяться, смеяться, смеяться, так что, кажется, вот-вот упадет без чувств.
Шелохнулась портьера, я отвел глаза к окну, а когда снова повернулся, то она уже появилась, уже была здесь и смотрела на меня, только на меня, и вдруг, точно ветер, что трепал портьеру, дотянулся и до нее своей беспокойной рукой, и тогда ее геометрически идеальные черты лица стали мягкими, правильными, легкие волнистые брови взлетели вверх, она чуть нагнулась, взглянув словно бы исподлобья, а тень улыбки уже коснулась ее алых губ, ресниц, розовых ушек, и вдруг, откинувшись назад, она засмеялась счастливо и звонко, и ее волнистые волосы рассыпались по лебединой шее, по белоснежным плечам, а она все смеялась, смеялась, смеялась, отталкивая мои руки и словно говоря: "подожди, еще успеется, дай мне досмеяться, а все остальное будет после, дай мне досмеяться, или счастье молнией сожжет меня, дай мне досмеяться, Мой Зевс."
Санкт-Петербург
1986-1989 гг.