Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / ЛМНОПР / Мерцалов Игорь : " За Несколько Стаканов Крови " - читать онлайн

Сохранить .
За несколько стаканов крови Игорь Мерцалов
        Молодой и голодный упырь может пойти на многое за несколько стаканов крови. Но достаточная ли это плата за попранные идеалы, за утраченную веру в закон и справедливость? Что в этом мире продается, а что нет, предстоит решить Персефонию, который подрядился помочь в беде бывшему бригадному командиру Тучко, вступившему в схватку с бандой «героев» гражданской войны. Но упырь даже не предполагал, что это приведет его к безумному путешествию по независимому графству Кохлунд, смертельной опасности и началу бродяжьей жизни.
        Игорь Мерцалов
        ЗА НЕСКОЛЬКО СТАКАНОВ КРОВИ
        И почему, скажите, пришла вам в голову такая фантазия, будто вы поняли эту книгу? Не так-то просто ее понять, читая по-вашему.
        Вы аллегории разгадали? Язык эзопов расшифровали?
        Поулыбались над иносказаниями?
        Ну, ежели, по-вашему, это и значит прочитать книгу, так ничего вы не поняли.
        Н. В. Гигель
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
        Однажды на цивилизованном западе
        Глава 1
        ХОРОШИЙ, ГОЛОДНЫЙ, ЗЛОЙ
        - Чего изволите, господин упырь? - прохладно осведомилась подавальщица.
        Кабак был затянут дымом трубок и самокруток, и от голода мутилось в глазах, так что внушительная фигура подавальщицы казалась черной скалой, вынырнувшей из тумана прямо по курсу. Персефоний с трудом отвел взгляд от жилки на ее шее и ответил:
        - Бифштекс с кровью. И вина.
        - Вина нет, водка есть. Будете?
        - Буду, - кивнул упырь.
        - С кровью, значится? - неодобрительно переспросила подавальщица и растворилась в тумане.
        Несколько минут спустя она появилась вновь и поставила перед упырем заказанное блюдо. Он сглотнул и спросил:
        - Послушайте, разве вы не можете просто нацедить мне стакан крови?
        Наверное, в его голосе против воли слишком явственно прозвучали просительные нотки.
        - Лицензии не имеем, - отрезала подавальщица.
        - Мало кто имеет, но во всех кабаках так делают.
        - Ну и шли бы во все. Платите и ешьте, господин упырь, а то остынет.
        Однако не успел тот приступить к еде, как над плечом склонился вышибала.
        - Прощения просим, милостивый государь, - обдавая отнюдь не провоцирующим аппетит запахом изо рта, негромко произнес он. - Надеюсь, вам хватит того, что в тарелке? Потому как ежели не хватит, то в нашем заведении вам делать нечего.
        - Не понимаю, о чем вы, - раздраженно бросил упырь.
        От вышибалы пахло кровью второй группы. Вернее, пахло от него потом и чесноком, но обострившееся от голода чутье ясно подсказывало: вторая группа, резус-фактор положительный. В детстве болел ветрянкой, но это мелочь, на вкусе не сказывается…
        Персефоний взял себя в руки. В рукаве вышибалы наверняка припрятан магический жезл, под завязку набитый запрещенными чарами, способными успокоить любого буяна, угрожающего репутации кабака. Успокоить или даже упокоить - в зависимости от степени буйства…
        «О чем я думаю? - спохватился упырь. - Разве в жезле дело или в том, что вокруг полно народу? Просто - нельзя…»
        - Не понимаете - объясню, - охотно ответил вышибала. - Мне не трудно, чай не в первый раз приходится объяснять. В последнее время ваша братия кровососущая зачастила по кабакам. Посидят, как вы, пожуют мясца сырого - тоже вот, как вы собираетесь (приятного, кстати, аппетита), а глазами в это время туда-сюда… опять же в точности, как вы. Высмотрят мужичка попьянее или девку подоступнее - и выходят с ними или вслед за ними. А потом загрызают где-нибудь по дороге. Так вот, нехорошо это.
        - Уйди, дурак, - бросил Персефоний через плечо и впился зубами в мясо. Бифштекс - слабая замена живой крови, но все-таки поддерживает. - Никого я тут не высматриваю, и твои подозрения оскорбительны…
        - Я за это всегда извиниться готов, - улыбнулся вышибала. - Только вы уж тогда, сделайте милость, не смотрите так пристально вон на того человека, ладушки?
        Персефоний опустил глаза. Да, он уже и сам поймал себя на том, что рассматривает стремительно напивавшегося мещанина в мятом картузе и с длинным шарфом на шее. Но ведь это, черт возьми, еще ничего не значит! Разве есть закон, запрещающий смотреть по сторонам?
        Персефоний выпил рюмку водки для лучшего усвоения и дожевал бифштекс. В глазах прояснилось, и он с тоской посмотрел на предоставленный в его распоряжение штоф. Есть ли на свете более жалкое зрелище, чем пьяный упырь, он не знал, но чувствовал, что ему лучше напиться до бесчувствия. Голод скоро вернется, а этот мещанин, будь он неладен, вот-вот пропьет последний гривенник и пойдет, шатаясь, домой… Один пойдет, потому что друзей у него здесь нет. Пара пропойц поначалу крутилась около, но мещанину и в голову не пришло угостить их. Потом к нему присматривался карманный вор. В обычном состоянии Персефоний не заметил бы этого, но сегодня с ревнивой болезненностью уловил посторонний взгляд, обшаривающий человека, на которого смотрел он сам. Вор глядел на мещанина с презрением. Без труда можно было проследить ход его мыслей: обобрать-то мужичка нетрудно, да овчинка выделки не стоит.
        Итак, он пойдет один, и путь его будет неблизкий. Сразу видно, что напивается он редко и вдалеке от дома, чтобы не видели знакомые. Даже здесь он сидел, втянув голову в плечи, старясь казаться еще незаметнее, чем был. Пьяный, один, на окраине города…
        В поле зрения опять возник вышибала. Квадратное лицо его казалось равнодушным, но глаза опасно поблескивали, и Персефонию не нужно было гадать, что означало движение руки, которым вышибала отвел полу засаленной куртки. Означало оно, что свой магический жезл он носил не в рукаве, как сначала подумал упырь, а за поясом. Обычно так делают те, кто имеет право на ношение оружия.
        Персефоний добродушно улыбнулся вышибале. Он намеревался встать и выйти. Можно сразу направиться куда-нибудь еще, можно просто постоять под звездами… но, конечно, не для того, чтобы дождаться мещанина в длинном шарфе, нет! Просто - постоять себе в уголке…
        «Прочь! - прикрикнул на себя Персефоний. - Прочь от этого места, а то и до греха недалеко».
        На миг он с предельной ясностью представил себе, что произойдет, если он поддастся соблазну. Община, конечно, попытается защитить его перед законом, но даже в случае удачи остаться в городе не позволит. Никто больше не подаст ему руки, никто не захочет встретиться с ним взглядом.
        Отчуждение… Нет, пожалуй, само по себе оно не пугало Персефония. Он был сравнительно молодым упырем и не успел по-настоящему вжиться в общину. Уважал старших, но не был привязан к ним вековой привычкой. И отдавал себе отчет в том, что Закон для него ценнее общины как таковой. Наверное, в прежней, смертной, жизни ему крепко не хватало ощущения незыблемости окружающего мира.
        Ужаснее самого изгнания было бы осознание того, что он оказался недостоин Закона, который избрал для себя, отказавшись от человеческого бытия.
        И конечно, была еще Королева - душа общины, лидер, всегда прекрасная и желанная, мудрая и понимающая. Она - воплощение Закона. Упасть в ее глазах, потерять право на ее улыбку - вот что страшило.
        Несколько глотков крови пьяного мещанина не стоили того.
        - Прочь, - прошептал Персефоний и хотел уже встать, но тут к нему подсел человек.
        На вид лет сорока, плечистый и мощный, с гладко выбритой головой и вислыми усами, в косоворотке и охотничьей куртке, он словно сошел с картинок, иллюстрирующих священную борьбу за суверенитет. Единственное отличие состояло в отсутствии патриотического экстаза в лице. Это же, кстати, отличало его и от всех, кто одевался в похожие наряды, следуя моде.
        - Трудные времена настали, сынок? - спросил он.
        Персефоний недоуменно смотрел на него, не зная, что ответить.
        - Ну ладно, я здесь не для того, чтобы болтать попусту, - без перехода объявил его визави. - Мне одно нужно знать: ты голоден?
        - Предположим, что так, - осторожно сказал Персефоний.
        - Тогда предположим, что я хочу стать твоим коммерческим донором.
        Персефоний вздрогнул. Он не знал, что ожидал услышать, но только не это.
        Коммерческое донорство существует издавна, но юридически оформилось не более двухсот лет назад и далеко не во всех странах. Заключается оно в том, что разумное существо по собственной воле соглашается стать источником пищи в обмен на различные услуги.
        То есть изначально-то предполагалась обычная купля-продажа, но смертные заламывали такие цены, что даже сами не спорили, когда упыри называли их кровопийцами. Так что на практике остались только услуги.
        Цивилизованное общество изобрело много способов кормления упырей, но коммерческое донорство до сих пор считается (среди упырей, конечно) самым престижным.
        Однако Персефоний не спешил радоваться. Смертные не платят кровью за то, что способны делать сами, и нанимают, как правило, только старых упырей, накопивших за века существования много сил и опыта. А кому может понадобиться упырь, у которого весь профессиональный опыт - полгода лаборантом в поликлинике на анализах крови? Что он может, кроме предварительной диагностики? Ни гипнозом лечить, ни чарам сопротивляться, ни…
        - Ну что же ты молчишь, сынок? Чем предложение нехорошо?
        - Во-первых, прошу вас, милостивый государь, не называть меня так, - ответил упырь. - Во-вторых, я не могу судить, хорошо предложение или плохо, поскольку еще не слышал его. Ни в чем противозаконном я участвовать не буду.
        - Противозаконном? - удивленно переспросил его собеседник. - А что нынче можно назвать противозаконным - в стране, где закона не осталось?
        - Закон есть всегда, - веско сказал Персефоний.
        Про себя он подумал, что, кажется, верна промелькнувшая в его голове догадка: человеку нужен сообщник для какого-то преступного дела, причем сообщник, которым можно (а скорее, даже необходимо) пожертвовать.
        Человек усмехнулся.
        - Просишь не называть тебя сынком, а сам говоришь, будто младенец. Закон - это хозяин, который зависит от своих слуг. Если короля делает свита, то закон делают его исполнители. А я что-то ни разу не видел их за работой с того самого дня, как графство Кохлунд превратилось в независимое государство.
        - Боюсь, наш разговор ни к чему не приведет, - сказал Персефоний, стараясь взглядом выразить то, что не позволил себе выразить тоном. - Даже если бы вы перестали мне «тыкать» и тем самым возбудили желание выслушать вас, мы едва ли придем к соглашению, ибо наши взгляды в корне разнятся. Я считаю, что закон самоценен. Я гражданин, и закон существует для меня - а стало быть, я сам и есть его первый исполнитель…
        Человек нетерпеливо махнул рукой.
        - Довольно, приятель, довольно! Философствования юнца - это то, что меньше всего способно мне помочь. Там, снаружи, караулят два типа. Они ждут меня, чтобы перерезать глотку. Войти за мной в кабак они не посмели: народу многовато, да и вышибала тутошний - тертый калач. Однако я не могу вечно сидеть здесь. Мне нужна помощь, чтобы выжить.
        - То есть вы хотите, чтобы я убил этих двоих?
        - На твое усмотрение, сынок. Мне важно остаться в живых, а каким путем - не имеет значения.
        - Что вы им сделали? - помедлив, спросил Персефоний.
        Человек насмешливо приподнял бровь.
        - А тебе не все равно? Или, по-твоему, веская причина оправдывает самосуд? Любопытное толкование закона из уст молодого идеалиста.
        - Нет, я не это имел в виду, - смутился Персефоний.
        - Понимаю. Только мне без разницы, сынок, что ты обо мне думаешь. Но я предлагаю тебе сотрудничество - причем, по счастью, строго в рамках закона. Говори скорее: согласен или нет.
        Персефоний помотал головой.
        - Бросьте шутить, сударь, все это пустой разговор. Вам помощь нужна прямо сейчас, а договор мы не составим и не заверим раньше, чем выберемся отсюда. В суде это может быть истолковано каким угодно образом, вплоть до сговора с целью покушения на убийство ни в чем не повинных граждан.
        Персефоний умолчал о том, что, скорее всего, отвязавшись от преследователей, его визави вообще забудет о всяких обещаниях. В независимом государстве обман и надувательство встречались на каждом шагу.
        - Черт возьми, приятель, а просто так, без бумажки, ты не способен помочь человеку в беде?
        - Почему же, способен, - пожал плечами Персефоний. - А здесь точно есть такой человек?
        Его собеседник тяжко вздохнул.
        - Да, и это я. Только вот не знаю, чем тебе доказать свои слова. Разве что выйти наружу и позволить прирезать себя - может, тогда ты поверишь?
        Многие упыри прекрасно умеют отличать правду от лжи. Персефоний еще не умел. Во всяком случае, не умел делать это всегда без ошибок. Однако ему, вопреки первому впечатлению, начинало казаться, что человек, пожалуй, не обманывает… то есть - обманывает, конечно, но не в том, что отчаянно нуждается в помощи ради спасения жизни.
        Пока Персефоний размышлял, его собеседник, устав от сомнений упыря, вдруг взял его рюмку, опростал ее на пол, поставил перед собой, а потом, вынув из-за пояса нож, полоснул себя по ладони. Тяжелые капли часто-часто застучали по дну рюмки. Вожделенный запах чуть не свел Персефония с ума.
        - Клянусь своей пролитой кровью, что заключу с тобой договор при первой же возможности, - быстро заявил человек, морщась. Крови уже набежало с треть рюмки, но он не останавливался, пока не наполнил ее наполовину. Потом, игнорируя недоуменные взгляды посетителей, замотал рану платком и, пододвинув рюмку упырю, сказал: - Угощайся. Можешь считать это авансом.
        Персефоний сглотнул. Голод мучил его уже не первый день и даже не первую неделю. Чем только не приходилось перебиваться в последнее время! Чистая кровь стала казаться невозможным сном - но сон вдруг воплотился в реальности, а упырь страшился поверить в него…
        И все-таки он опрокинул рюмку. На душе стало скверно: он чувствовал, что уже продался человеку, независимо от того, что будет (если будет) сказано и занесено на бумагу в конторе нотариуса, продался с потрохами. Но, с другой стороны, бросать отчаявшегося в беде нельзя, и, если впереди ждет драка, нужно подкрепить силы.
        - Меня зовут Тучко. Тучко Хмурий Несмеянович. Главным образом я хочу знать, где сейчас эти двое, что следят за мной. Терпеливо ждут где-нибудь напротив входа, или разделились, или еще что-нибудь придумали… И не стало ли их больше. А дальше - по обстоятельствам.
        Глава 2
        НОЖ В НОЧИ
        Персефоний вышел на свежий воздух и, якобы разминая затекшую шею, осмотрелся. Ночная улица была освещена всего двумя фонарями: один висел над входом в кабак, второй был установлен над перекрестком справа.
        Под первым похрапывал трижды обобранный пьяница, под вторым жался к стене околоточный, не рискующий покинуть круг света.
        Если верить освещенным участкам, жизни в городе почти не осталось. Но острые чувства упыря пронзали ночную тьму и обнаруживали в ней бурную деятельность разумных и неразумных существ.
        В простенке между кабаком и разгромленной во время народных ликований табачной лавкой позвякивали пересчитываемые монеты и сиплый голос вещал: «Кто на стреме стоял - тому четверть…»
        По другую сторону, у складского забора, слышались торопливые тяжелые шаги, сосредоточенное сопение и пыхтение, порой - скрип досок и сдавленная ругань застрявших. Судя по звукам шагов, это были пять или шесть гномов, а судя по глухим шлепкам, раздававшимся после каждого преодоления дыры в заборе, они нагружали повозку рулонами ткани.
        В кирпичном здании напротив под странно смотревшейся вывеской «Тихiй приютъ!» играли в карты и курили заморскую дрянь. На углу две девицы пытались продать себя подгулявшему лешему. Чуть дальше два кота бранились из-за селедочных голов.
        А за другим углом «Приюта» стоял человек, нервно наблюдавший за кабаком. Он был более вислоухий, нежели вислоусый, но в остальном очень походил на Хмурия Несмеяновича: та же необременительная прическа, та же одежда, и повадка почти та же, хотя и чувствовалось, что повадка его - отраженный свет, не более. В Тучко бродила стихия, а в этом что-то шакалье мерещилось, словно постоянная готовность к прыжку соединилась в нем с постоянной готовностью удирать без оглядки. Время от времени вислоухий трогал рукоять заткнутого за пояс двуствольного пистолета.
        Персефоний вернулся в кабак и рассказал Хмурию Несмеяновичу об увиденном.
        - Хомка! - узнал тот по описанию знакомое лицо. - И один, так? Отлично, мимо него мы пройдем.
        - У него двуствольный пистолет.
        - Вот как? Скверно… Ладно, посмотрим, что с другой стороны.
        Он встал, они вместе направились к черному ходу. Хмурий остался внутри, упырь вышел наружу.
        Здесь, за замусоренным двориком, тянулись грязные закоулки, в которых вяло шебаршились обыватели, еще не поверившие в то, что скатываются в нищету, но уже обреченные перебирать отбросы. В однообразный приглушенный шум сливались усталые шаги, звуки стирки, плач младенца, шорох крыс, скрип колодезного ворота, постукивание сапожного молотка и прочая, и прочая.
        Под навесом примыкавшего к кабаку дровяного сарая на колоде сидел человек - еще один слепок с Хмурия Несмеяновича, только вислыми у него были не усы и не уши, а уголки рта. Он выглядел совершенно спокойным, по Персефонию скользнул равнодушным взглядом и прикрыл глаза, словно собирался подремать. Но Персефоний не обманулся: конечно, этого человека насторожит поведение упыря, который только выйдет, рассмотрит его и вернется в кабак. Придумать же заранее убедительный повод для короткого моциона он не смекнул и решил действовать по наитию.
        Подойдя к человеку, он сказал:
        - Доброй ночи, сударь! Это ваш товарищ на той стороне стоит, подле девок?
        - Ну, коли подле девок, то, наверное, мой, - усмехнулся человек, поднявшись на ноги и отступив, так что между ним и упырем оказалась колода для колки дров. - А тебе-то что?
        - Да он просил вам передать, что видел еще одного вашего товарища, тот из кабака вышел с кем-то незнакомым.
        - Вот как? И что дальше?
        - Да ничего. Вот, меня попросили, я передал. Мне нетрудно.
        - Он, значит, попросил, а ты передал - за спасибо?
        - За спасибо и двугривенный, - улыбнулся упырь.
        - Понятно. Ну, коли тебе и впрямь нетрудно, так ты и ему от меня словечко передай, ладно? - попросил человек и запустил руку под куртку. - Вот тебе еще монетка, пойди и скажи ему…
        Не договорив, он резко выбросил руку, в которой оказалась не монетка, а нож, и молниеносным движением рассек Персефонию горло. Обычная сталь не могла бы сильно навредить, поскольку восстановление тканей у нежити протекает очень быстро, но сталь оказалась зачарованной. Кровь хлынула на землю потоком и не желала останавливаться.
        Персефоний ринулся к противнику, но споткнулся о колоду и упал. Человек не упустил случая ударить его рукоятью в основание черепа, а потом, перехватив нож лезвием вниз, придавил упыря к земле коленом и замахнулся, чтобы пронзить сердце. Однако почему-то промедлил с ударом, и Персефоний, собрав стремительно убывающие силы, оттолкнулся от земли и сбросил его, а потом навалился, выкручивая руку с ножом. Несколько секунд длилась отчаянная борьба. От кровопотери уже мутило, а шея чудовищно болела. Персефоний сражался неумело, но яростно, он не выпустил руку неприятеля, даже когда тот опрокинул его на спину и навалился всем весом, приближая сталь к груди, даже когда в глазах потемнело…
        Внезапно давление исчезло. Резко расслабившееся тело потеряло всякую чувствительность, однако Персефоний успел понять, что умирает. Конечно, ведь он не мог остановить кровь… Факт собственной смерти ошеломлял. Если бы Персефоний еще успел о чем-то подумать, то, наверное, пожалел бы, что все произошло так быстро… словно и смерть, и вся предшествовавшая жизнь были понарошку…
        Потом пришло блаженство.
        Блаженство было безумным, как смех среди снегов горной вершины, безбрежным, как океан… и очень вкусным.
        Только где-то далеко стучался в сознание назойливый голос:
        - Двигай ногами… здесь нельзя… знаю место…
        Упырь терпеливо сносил помеху, и вскоре она исчезла - но и блаженство растворилось в боли, сперва сладкой, потом мучительно ноющей боли в шее.
        Персефоний очнулся в незнакомом месте, в какой-то щели между массивным сундуком, из которого тянуло лежалым хламом, и бревенчатой стеной. На стене переливались краски заката. Смотреть на них было неприятно, но не более, а ведь прежде Персефоний едва выносил даже отблески зари в облаках.
        Удивленный, он лежал несколько минут не шевелясь, наблюдая за радужными переливами, и только потом задался вопросом, где находится. Запахи (преимущественно пыли) и шумы (производимые в основном насекомыми и мышами) не принадлежали ни одному из известных ему жилищ. Больше того, незнакомым было и самочувствие. Никогда еще Персефоний не ощущал себя таким бодрым и полным сил.
        Закат угас, и он уже собирался встать и осмотреться, как услышал скрип двери. В дом вошел человек. Персефоний вздрогнул: он узнал звук шагов и дыхания Хмурия Несмеяновича Тучко. Вспомнив этого человека, упырь вспомнил и все обстоятельства их знакомства, и короткую схватку на заднем дворе кабака, которая вроде бы кончилась для него весьма печально.
        Существовало только одно объяснение тому, что, получив смертельную рану, упырь так хорошо себя чувствовал всего на… он сосредоточился и безошибочно определил: всего на вторые сутки. И это объяснение пугало.
        Персефоний поднялся на ноги. Сундук, закрывавший его от солнечных лучей, которые вливались в пыльное помещение через широкие щели в ставнях, оказался единственным предметом меблировки явно заброшенного дома.
        Тучко вошел и улыбнулся упырю:
        - Встал уже? Горло не болит?
        Персефоний промолчал. Он не знал, как себя вести и какими глазами смотреть на человека, из-за которого он стал преступником. Пусть невольно - ведь в тот миг он уже не отдавал себе отчета в своих действиях, они даже не сохранились в памяти, что легко докажет любой мало-мальски владеющий ментальными чарами следователь, - но он не только ответил ударом на удар.
        Он убил. И пил кровь жертвы.
        Тучко вынул из-под полы сверток, положил на крышку сундука и развернул. Внутри оказалась кое-какая человеческая снедь: хлеб, сало, луковица. Усевшись на краю, он взялся за еду.
        - Тебе не предлагаю, - сообщил он. - Ты, думаю, и так на неделю вперед сыт. А что такой невеселый? Плохо выспался? Дневные кошмары мучили?
        - Не смейте издеваться надо мной! - вспылил Персефоний неожиданно надломившимся голосом, как студент, оскорбленный подозрениями товарищей в отсутствии вольнодумства.
        - А что такое? - удивился Тучко, продолжая жевать.
        - Дневные кошмары? О нет, я спал прекрасно! Я еще никогда не спал так хорошо! Разумеется - после такой обильной трапезы…
        Хмурий Несмеянович перестал жевать. Во взгляде, устремленном на Персефония, смешались осторожная веселость и жалость, с какими смотрят на выкрутасы пьяного или сумасшедшего.
        - Это тебя злит?
        - Меня злите вы, милостивый государь, и весьма успешно! - закричал Персефоний, надвигаясь на него. - Не смейте делать вид, будто ничего не понимаете! Я ради вас убил. Опустошил человека, чтобы залечить свои раны. Я теперь - преступник. Кошмары, говорите? Они еще будут - потом. Когда жизнь в изгнании, если мне суждена хотя бы она, сведет меня с ума. И все это - за несколько капель крови.
        Тучко, нахмурившись, отложил еду.
        - Тяжелый случай, - вздохнул он. - Вообще-то я полагал, что нанимаю тебя, малыш, за плату чуть большую, чем несколько капель крови, но теперь это, пожалуй, не имеет значения…
        - Не имеет! - не дослушав, заявил Персефоний. - Вы покинули кабак живым и нашли себе убежище, я получил то, что хотел, - кровь. Думаю, мы в расчете.
        - Угу, - кивнул Тучко, что-то обдумывая. - Пожалуй, так даже лучше. Знаешь, а ведь там, в кабаке, я крепко ошибся в тебе - никогда еще ни в ком так не ошибался. Но это и хорошо. Вот что, малыш. Ты совершенно прав, мы в расчете… почти. Ведь ты не станешь отрицать, что, оказывая мне услугу, получил плату большую, чем ожидал? Так вот, взамен я прошу тебя: этой же ночью отыщи и приведи или просто направь сюда самого матерого упыря, какой попадется.
        - Ради новых преступлений?
        - Ради моего спасения, малыш. Но ты об этом не думай. Ты мне должен услугу, я ее назвал. Это честный уговор - иди и выполни его.
        - Я сделаю это, - решил Персефоний и направился к двери. - Надеюсь, больше мы не увидимся, милостивый государь.
        Глава 3
        ВОСПОМИНАНИЯ В ТАБАЧНОМ ДЫМУ
        Он ушел, и Хмурий Несмеянович опять взялся за еду, но аппетита уже не было. Отодвинув сверток, он снял куртку, подложил под голову и растянулся на сундуке, глядя в занавеси паутины, свисавшей с потолка.
        Паутина была сухая и колыхалась от малейшего дуновения. Хмурий Несмеянович криво усмехнулся, подумав, что это очень похоже на его жизнь: любое движение воздуха - и он уже срывается с места, мечется… но, куда бы ни забросила судьба, в сущности, остается на прежнем месте.
        Он свернул самокрутку и закурил ее, всматриваясь в завитки дыма, причудливо извивающиеся в теплом воздухе светлой июньской ночи.
        Да, давно он так не ошибался, как в этом упыре…
        Хмурий Несмеянович полагал, что по-настоящему ошибся только один раз в жизни - но уж зато так ошибся, что на всю жизнь хватило, и выхода не предвидится. Но если уж быть до конца честным с собой, в тот раз он ошибся добровольно и с большой охотой. При других обстоятельствах он бы до сих пор не называл тот выбор ошибкой. Однако обстоятельства сложились именно так, как сложились. В день, когда объявили перемирие, он вернулся домой и нашел у своей жены человека, из-за которого…
        Хмурий Несмеянович заставил себя выбросить воспоминания из головы, однако лицо имперского солдата все стояло перед внутренним взором. Молодой, смертельно бледный, с такими ясными глазами… Кстати, этот упырек на него похож - наверное, таким же был при жизни. Может, родственник? Да нет, вряд ли. Тот - типичный увалень из имперской глубинки, а в этом что-то восточное есть. Что общего между ними - так это прямой взгляд и упрямство в каждом слове, даже когда речь идет о жизни и смерти… Точнее - конкретно о смерти.
        Как упырек пил кровь там, в кабаке! Лучший актер его императорского высочества Малого Староградского театра не отыграет сцену испития яда с таким искренним пафосом возвышенного гнева. Этого бы упырька, с его лицом, года два назад - да на Третье или Четвертое вече…
        Хмурий Несмеянович был на всех вечах.
        На Первом, добившемся особого положения Накручины в рамках империи, хотелось плакать и смеяться от восторга. Особое положение означало известную независимость, в первую очередь - финансовую, а также, что было весьма важно в глазах обывателя, церемониальную, то есть во внешних атрибутах политики. Теперь вместо князя-наместника Накручиной должен был править гетман, избираемый парламентским голосованием.
        Эту должность занял лидер сепаратистского движения Викторин Победун. Его верные соратники госпожа Дульсинея Тибетская и господин Перебегайло избрались на посты вип-атамана и пана товарища, которыми были заменены должности казначея и первого секретаря соответственно.
        На Втором вече хотелось плакать и смеяться от гордости. То был решительный ответ Накручины на злобные притязания империи вроде отчислений в имперский бюджет и уравнивания торговых и проездных пошлин. «Это наша земля! - звучало тогда. - Доколе? - вопрошали с трибун. - Больше уж нас не ограбишь! - ликовал народ. - Это наши деньги! - гремело повсюду и раскатывалось эхом: - Наше! Наше! Мое!»
        На Третьем и Четвертом вечах тоже хотелось плакать… или смеяться - некоторые и правда смеялись. Сквозь слезы. Сквозь гнев и обиду. Совсем уж немногие смеялись над собой, осознав, какими были глупцами с самого начала.
        На Третьем вече внезапно выяснилось, что великим накручинским народом, которому никто не указ, управляют лицемеры, популисты, демагоги и вообще безответственные личности. Разумеется, лидеры говорили это не про себя, а про своих вчерашних товарищей. Каждый обратился к народу с предложением бойкотировать чиновников, назначенных его (ее) оппонентами, и игнорировать введенные оппонентами указы, установления, положения и особенно налоги.
        Предполагалось, что теперь-то станет ясно, кто именно в ответе за то, что с начала суверенитета мосты и дороги не ремонтируются, зерно отправляется не на мельницы, а в алхимические лаборатории, магические фонари на улицах накручинских городов гаснут один за другим и что все мануфактуры и артели вдруг оказались проданы или заложены иностранцам.
        Но если что-то и становилось ясно, так только одно: никто уже никогда ни за что не ответит.
        Вечевать под августовским солнцем, с регулярным подвозом бесплатного питания и горячительных напитков, конечно, сплошное удовольствие, но Третье затянулось аж до середины ноября. Народ дрожал в розовых палатках, питаясь покупными сухарями, однако по домам не спешил: нужно же было узнать, чем все закончится!
        Каждый день приносил новые разоблачения и сенсации, а под занавес гражданам пощекотали нервы невиданным диковатым действом под названием «всенародные перевыборы», которые примирили самых яростных противников. Перебегайло и Дульсинея Тибетская поменялись должностями и пожали друг другу руки. Первый признал, что погорячился, назвав уважаемую оппонентку воровкой, а та согласилась, что если Перебегайло и запродал что-то имперцам, то, во всяком случае, не суверенитет. Правда, была в их примирении какая-то неубедительная нотка, объяснявшаяся, вероятно, тем, что, несмотря на все старания, Победун как был, так и остался гетманом.
        Закончился наконец надоевший ноябрь, незаметно пролетел декабрь, миновали праздники, которые даже не отпраздновали толком (сил после веча не оставалось ни моральных, ни физических), проволоклись и испарились январь с февралем. Подступила весна. Покой приелся, вернулся интерес к жизни, а тут и вечевики подлечили застуженные по осени внутренние органы и стали задавать вопросы наподобие «доколе» и «когда уже».
        Особенно не находили себе места те, кому минувшее вече запало в душу. Не итогами своими (какие там итоги, если честно!), а атмосферой - иные натурально заразились ей. Они могли принадлежать к разным лагерям и придерживаться разных воззрений, но их объединяла неколебимая вера, что еще бы чуть-чуть - и уже в прошлый раз виноватые действительно были бы наказаны, а достойные вознаграждены, и вернулись бы деньги, и наступил бы расцвет… Все бы свершилось - недостало только одного словечка, одного движения, одного усилия.
        Никто не ждал так быстро нового веча, но эти разумные стекались в стольный Старгород со всех концов Накручины, словно почувствовали его в воздухе, земле и воде, в щебете птиц, возвращающихся из теплых краев. Впрочем, даже эти, заболевшие, не могли бы сказать, зачем едут - они просто прибыли и расползлись по постоялым дворам в ожидании чего-то важного… судьбоносного.
        Мало у кого из них были деньги, они собирались в самых дешевых корчмах, пили пиво и сушили сухари. Объявление о готовящемся вече приняли как должное.
        А дня за три-четыре до начала рокового Четвертого рядом с ними в корчмах стали появляться разумные с незапоминающейся внешностью, которые всем задавали разные вопросы, сводившиеся к одному: «Готов ли ты пострадать за родную Накручину?»
        Для каждого согласившегося пострадать у разумных с незапоминающейся внешностью были подписанные госпожой Дульсинеей свидетельства мучеников независимости. Пострадать предлагалось организованно, под чутким руководством опытных командиров. В светлом будущем гарантировалось отпущение грехов, в суровом настоящем - хорошее маготехническое оснащение.
        Особенно бдительно разумные с незапоминающейся внешностью рекомендовали следить за происками врагов. Различные ренегаты, говорили они, получают имперские деньги; среди нас, прибавляли они, бродят орды шпионов, агентов, диверсантов и саботеров, которые постараются сорвать вече.
        И потом, когда мнения во вновь воздвигшемся городке розовых палаток разделились, не осталось сомнений, что это дело рук саботеров, которые коварно разлагали народ прямо тут, на священном для каждого патриота мероприятии.
        …Хмурий Несмеянович загасил обжегшую пальцы самокрутку и закурил новую. Он не помнил лица первого саботера, которого схватил своими руками. Вроде бы тот был рыжим. Тучко этот провал в памяти раздражал. Понятно, почему стерлись лица остальных: их было много. Но первого он должен был запомнить… Впрочем, последующие дни вообще слились во что-то весьма неразборчивое. Лучше всего Хмурий Несмеянович помнил сумерки, опустившиеся на древний Старгород, - сумерки были красными и пахли гарью, в них алым отблескивали покатые крыши и золотые купола.
        Сейчас даже интересно стало: сумел бы что-то изменить такой юнец с горящим взором, как упырек по имени Персефоний, в те роковые дни? На Четвертом - нет, конечно, его бы никто не заметил, потому что и у всех глаза горели. Но вот на Третьем - ах, жаль, не нашлось на Третьем вече того, кто вот с таким же лицом взлетел бы на трибуну и закричал: «Хватит этого скоморошества! У нас есть Закон - если не нравится, меняйте его, но не топчите, не насмехайтесь над ним, не превращайте его в посмешище!»
        Самого Хмурия Несмеяновича когда-то остановил именно такой взгляд… Впрочем, в глубине души он, конечно, знал: ничего бы не изменилось, случись его фантазия на самом деле. В смене вечей была своя закономерность, своя неизбежность, и все, что на них происходило, было лишено воздействия случайностей и неожиданностей - как весна не может не сменить зиму, как спад не может не уступить место новой волне.
        Волны, волны захлестывали страну. Алые сумерки. Войска. Баррикада. Потом лес. Партизанщина. Холод, голод, и все время нужно идти, бежать, шагать и бежать или таиться - и снова бежать. Стычки разного масштаба, марш-броски. Споры у костров.
        Потом Пятое вече - Лесное. Очень вовремя: уже и до самых упертых стало доходить, что вся эта герильясовщина не только ничем хорошим - вообще ничем закончиться не может. И вдруг: всеобщий сбор, Вече, а там - единым фронтом, с нами Бог, и кое-кто нам помогает. Возы с заграничным оружием и обмундированием, провиантом и фуражом. И - новая волна до самого Шестого веча, которое могло бы стать зеркальным повторением шутовского Третьего, да только не перед кем было ломать комедию: лесные братья стали толстокожи, замотанный бинтами Победун с лицом, вроде как опаленным огнем сражений, и бледная Дульсинея с тесаком, сделанным из лезвия косы, их уже не трогали, равно как и прожекты грядущего благоденствия.
        И тут, поразительно вовремя, Перебегайло, не слушая возобновившихся за его спиной шепотков о ренегатстве, заявил, что готов обеспечить перемирие. Бойцы за суверенитет оживились. В мгновение ока все три лидера вновь оказались на гребне волны.
        Волны, волны, взлеты и падения…
        Хмурий Несмеянович прошел их все.
        Ошибка? Да будет вам, господа, неужели вы верите, будто он не знал, во что ввязывается? Ну-ка, посмотрите внимательнее на Хмурия Несмеяновича - разве хоть в чем-то он похож на невинную овечку, разве есть в нем что-нибудь от наивного ребенка? Если он и глуп, то не как баран, если склонен верить, то не как дитя.
        Все он понимал. И когда «ура» кричал со всеми, и когда плакал, наблюдая, как перессорившиеся лидеры называют друг друга продажным гадом и воровкой на доверии, и когда слушал человека с незапоминающимся лицом…
        Почему он при этом оставался верным адептом независимости? Как ни тяжек труд крестьянина, он благодатен, а в семье Тучко все были крепкими хозяевами. Отчего было не жить, как прежде жилось?
        Может, и жил бы. Да угораздило их с братом закрутиться в вечевом вихре. И пошли-то в первый раз так, интереса ради… Но запало в душу неведомое доселе чувство сопричастности чему-то великому, необъятному, судьбоносному. Нет, не так. Если уж до конца откровенно, легкость их подкупила. Ведь ни поле не вспахали, ни гвоздя не забили, да что там, даже до трибуны не добрались (хотя в какой-то миг очень захотелось) - а мир перевернули! Казалось, во всяком случае, именно так…
        И даже странно стало, как он прежде без всего этого обходился. Что такое крестьянин? Хоть сто раз хорош будь - но чем ты отличаешься от любого другого толкового крестьянина в империи, да и во всем мире? А тут вдруг выясняется, что ты как раз-таки лучше всех: и древнее, и мудрее, и храбрее, и никто с тобой сравниться не может, ни один другой народ, а уж имперское быдло подавно.
        Разумеется, во всем этом Хмурий Несмеянович признался себе далеко не сразу. Прежде довольствовался другим объяснением, в котором, надо сказать, тоже была немалая доля истины. Он как будто предчувствовал будущее и догадывался: все равно никуда не деться.
        Давно уже бродила в народе какая-то смутная энергия, во что-то она должна была вылиться. Энергия, недостаточная для свершения, для подъема, скорее сходная с энергией, скапливающейся в готовой рухнуть лавине. Первыми ею воспользовались организаторы мерзкого фарса - что ж, им она и подчинилась, и уже нельзя было остановить волну.
        Волны, волны… Нет, Тучко недолго оставался в плену демагогии, дураком-то не был. Он просто хотел удержаться на гребне волны - и ему это, надо сказать, неплохо удавалось. Вплоть до тех пор, пока загадочное перемирие не поставило точку в войне за суверенитет.
        Потрепанная армия освобождения в то время окопалась в графстве Кохлунд на самом западе Накручины. Древний город Лионеберге превратился в последний оплот герильясов, и уже с окраины его хорошо слышна была канонада, а однажды неизвестно кем запущенный и сбившийся с курса феникс, рассыпая искры, с воем пронесся над самой Гульбинкой и дотла спалил целый квартал, вызвав бурю возмущения кровавой акцией имперских войск, способных стрелять по мирному населению.
        Город бурлил. Кто-то торопливо записывался в какие-то дружины, кто-то закупал продукты, многие что-то продавали, почти все говорили друг другу: «Ничего-ничего, теперь-то упремся - и погоним их до океана!» - однако некоторых уже не удавалось обнаружить на привычных местах, и вообще, чувствовалось, что намечается ощутимый отток населения.
        И вдруг выяснилось, что тревоги напрасны: по условиям перемирия, территория, занятая на тот момент сепаратистами, получила суверенный статус. Гетман не замедлил объявить это крупной победой национально-освободительного движения, госпожа Дульсинея добавила, что на империю по ее личной просьбе надавил Запад, а господин Перебегайло присовокупил загадочное: «Я обо всем договорился».
        Он сильно приободрился в те дни и всюду клялся, что пожертвует личные средства на установление связи с ячейками сопротивления, которые, несомненно, существуют за границами графства. Налаживать контакты лично ему, правда, никто не позволил, но идею освобождения накручинского народа от имперского гнета на вооружение взяли (как и предложенные деньги).
        Правда, ходили слухи… Впрочем, это и слухами-то назвать нельзя - так, обмолвки какие-то, черт-те какие догадки, проскакивающие посреди разговоров… В общем, складывалось впечатление, будто там, за пределами графства, измотанный свалившейся на него войной накручинский народ хором сказал: убирайтесь. Вот, мол, вам клочок земли, держите, делайте что хотите, только обратно не суйтесь…
        Но трудно было этому поверить во взбудораженном Кохлунде, где только и разговору было, что об имперском гнете да суверенитете, где Викторин Победун, ловко оседлавши волну, провозгласил себя, чтоб два раза не избираться, вице-королем всея Накручины и деятельно принялся формировать будущее «истинно народное правительство».
        Что же Тучко? Ему было плевать на слухи и домыслы, да и на здравый смысл заодно. Ему, отнюдь не безмозглому, было уже совсем не весело в герильясах, однако он был уверен, что никуда не денется от военного ремесла, к которому обнаружил немалый талант. Был уверен до тех самых пор, пока не навестил родную деревеньку и не нашел в своей хате раненого имперского корнетика… пока в его душу не проник взор пылающий, на который так похож взор этого бестолкового упырька… Пока…
        Вторая самокрутка дотлела до пальцев. Хмурий Несмеянович вздрогнул, вырвавшись из дремы, в которой его качали волны памяти, загасил тлеющий окурок и уже хотел, устроившись поудобнее на крышке сундука, заснуть, как вдруг его внимание привлекли посторонние звуки. Тучко напрягся, мигом перейдя от дремоты к бодрствованию. В заброшенном доме был кто-то, кроме него. Он бесшумно встал и, приподняв крышку, запустил руку в сундук. У самого края под тряпьем пальцы его нашарили и уверенно обхватили гладко обструганное дерево…
        Глава 4
        СХВАТКА В ЗАБРОШЕННОМ ДОМЕ
        Убежище Хмурия Несмеяновича располагалось в предместье. Выйдя на горбатую улочку, Персефоний огляделся. Справа и слева за разномастными заборами теснились дома, соединенные навесами с клетями и сараями; на задах тянулись огороды.
        Персефоний зашагал вверх по улице и вскоре убедился, что выбрал верное направление: впереди над крышами показались городские башни.
        Персефоний шел медленно. Глупо спешить: его остановит первый же полицейский патруль. Есть такие умельцы, которые обходятся даже без классического «а ну-ка, дыхни», по глазам все видят. «На каком таком законном основании пили кровь, господин упырь? Предъявите-ка».
        А предъявлять нечего. Может, Тучко и собирался без обмана заключить соглашение о коммерческом донорстве, теперь уже не проверить. Можно, конечно, сказать, что был устный договор - может, Хмурий Несмеянович и подтвердит его слова… это хотя бы отчасти смягчит вину: убийство при исполнении обязанностей могут признать необходимой самообороной. Тем более что Персефоний действовал неумышленно.
        «Однако как это нелепо звучит: „смягчить вину“, - подумал вдруг Персефоний с невеселой усмешкой. - Обстоятельства могут смягчить наказание, но не вину как таковую. Лишь бы Королева не отвернулась от меня. Пусть проверит мою память и убедится, что я не собирался убивать, и тогда уж ее заступничество в суде обеспечено…»
        Мысли подобного рода были непривычны и отвратительны, от них несло гнильцой. Гадко было думать о Королеве как об инструменте спасения. Да и можно ли назвать спасением бегство от закона? Персефоний провинился и обязан понести наказание - так предписывает закон, и так должно быть. Пусть только наказание будет справедливым - а кто об этом позаботится лучше Королевы?
        «Так вперед же, - сказал себе молодой упырь. - Незачем тянуть ожидание».
        Верхний конец улицы выходил на площадь с постоялым двором, кабаком и лавками - одна из них была открыта, и вообще было довольно шумно. Мимо Персефония прошла четверка подвыпивших разумных: два человека, взлохмаченный упырь и сухощавый леший, все время нервно подергивавший локтями, отчего походил на курицу. С первого взгляда видно, что не местные. Понятное дело: работягам, которые обеспечивают город свежими овощами и молоком, не до полуночных шатаний.
        Персефоний сделал еще несколько шагов, прежде чем осознал то, что увидел краем глаза: один из людей был тем самым, который караулил Хмурия Несмеяновича, стоя подле «Тихого приюта!». Вислоухий. Хомка, как назвал его Тучко. Хомутий, стало быть. Персефоний остановился и посмотрел им вслед, но тут же отвел глаза: упырь в их компании почувствовал взгляд и оглянулся. Упырь был, по общим меркам, молод - лет сто от силы, но Персефония он явно превосходил во всем. Пришлось сделать вид, будто он просто осматривается.
        Вот незадача… Как бы ни сердился Персефоний на Тучко, смерти ему он не желал. Однако что теперь можно сделать? Звать на помощь некого, а самому соваться глупо: судя по всему, любой из этих охотников за головой Хмурия Несмеяновича мог справиться с ним. Достаточно вспомнить стычку с тем типом на заднем дворе кабака. Смертный-то он смертный, но, если честно, у Персефония не было против него ни единого шанса.
        Молодой упырь замер. Простая истина вдруг открылась ему, и он понял, что свалял дурака. Даже странно было, как он не сообразил с самого начала: каким образом мог он убить того человека, если сам уже умирал? Да ведь это Тучко, воспользовавшись моментом, убил противника! И напоил Персефония его кровью. Это был противозаконный поступок, но, только получив вдоволь пищи, тело упыря смогло справиться со смертельными ранами. Тучко спас ему жизнь. А потом, видя, что молодой упырь так ничего и не понял, не стал попрекать, просто выставил вон - прогнал из всей этой скверной истории, попросив напоследок прислать вместо себя кого-нибудь поумнее.
        Персефоний вновь оглянулся на четверых, шедших убивать Хмурия. Пусть у него нет шансов, это не имеет значения. Он должен был умереть прошлой ночью, и теперь уже живет в долг. А долги надо платить.
        Он свернул налево, проулком вдоль постоялого двора, и огородами помчался назад, к заброшенному дому, перепрыгивая через грядки и заборы.
        Внезапно перед ним вырос огромный силуэт - существо раза в полтора выше упыря с поднятой для удара рукой. Персефоний не успел ни разглядеть его, ни увернуться, он просто врезался в противника, опрокинул и обрушил на голову кулак… Удар прошел до самой земли, и только тут упырь сообразил, что под ним никого нет. То есть никого живого. Раскроенная кулаком голова оказалась пустой тыквой, а раскинутые руки - жердями. Персефоний победил пугало.
        Неподалеку сонно рыкнул пес. Молодой упырь стиснул зубы и побежал дальше. Пес, проснувшись и загремев цепью, выбранился ему вслед, но не слишком злобно: чувствовал, что нарушитель уже достаточно напуган и убегает без оглядки.
        Вычислить нужный дом оказалось нелегко. Миновав три или четыре участка, Персефоний остановился. Предместье погрузилось в сон, повсюду царили тишь и покой. Пришлось напрячь слух, чтобы вычленить из звуков ночи сонное дыхание обывателей, кошачью поступь, вздохи скотины в сараях…
        Следующий дом определенно был пустым. Персефоний собрался перемахнуть последний забор, как вдруг уловил впереди осторожное движение. На заднем дворе заброшенного дома кто-то был.
        Никто из тех четверых, если только они по-прежнему двигались шагом, не мог успеть сюда раньше него. Персефоний скользнул за малинник и там сиганул через забор, после чего стал подкрадываться к дому. Несмотря на молодость, некоторыми из упырских умений он владел - например, способен был передвигаться совершенно беззвучно.
        Наконец он разглядел в тени сарая приземистую фигуру в широкополой шляпе и с бородой. Персефоний с трудом поверил собственным глазам. Гном-то что здесь делает? Впрочем, некогда рассуждать. Он напрягся, собираясь прыгнуть на гнома, как вдруг тот опять шевельнулся и тихо прошептал с заметным закордонским акцентом:
        - Ти увьерен? А если он по улица побьЕжит?
        - Малтши, турень! - послышалось в ответ с сильным забугорским акцентом. - Доннерветтер, с тапой только ф сасате и ситеть!
        Персефоний вздрогнул, поняв, что чуть было не наступил на еще одного участника засады, которым оказался забугорский эльф. Эльфы не знают себе равных в маскировке, и этот, залегший под кустом крыжовника с метательными ножами наготове, совершенно сливался с землей. Если бы не словоохотливый гном, Персефонию уже пришел бы конец.
        Однако пестрая же компания ополчилась против Тучко!
        - Сам ти дурьень! - вскипел гном. - Если его схватят врасплюх, убьют сразу, а если нет - он побьЕжит по улица, и будут наши деньежки плакАль!
        - Некута ему пешать по ульица! - возразил эльф. - Кто скривайся - пекай ф окорот. На ульица люпой турак поймать! А ти орьошь, как нетаресанний сфин…
        - Пуркуа это я свин? - взвился гном, приподняв секиру, которую держал в руках.
        - Та потому, што всье у тепя по-сфински! Кто сорфаль сасада в Тшьерний лес сфоей отришкой? Кто пропиль наши дфенатцать талероф? А ис-са кафо ми састряль в этот шутофской страна…
        Тут эльф осекся.
        Гном хмуро поинтересовался:
        - А ти откудА знаешь, что двенадцать? У менья двадцать било… Так вот кто восемь тальеров украл!
        - Я их спасайт от тфой ненаситни клотка!
        - Ах ти криса…
        - Не патхати!
        Эльф отшатнулся прямо к Персефонию - тому пришлось упасть на землю за крыжовником и замереть. Впрочем, гном и эльф, хотя и продолжали машинально общаться шепотом, уже ничего вокруг не замечали. Первый наступал, поигрывая секирой и припоминая все новые случаи исчезновения общего имущества, второй отступал, угрожающе приподняв ножи и перечисляя примеры исключительного разгильдяйства собеседника, из-за которого они застряли в «этот шуттофской крафство».
        Персефоний дождался, пока они отдалятся на несколько шагов, после чего скользнул к двери под навесом, протянувшимся между бывшим коровником и овином. Дверь была закрыта, и упырь, оглянувшись на спорщиков, стремительно вскарабкался на крышу, оттуда спрыгнул во внутренний двор и дернул ручку черного хода. Эта дверь оказалась открытой. Персефоний нырнул в пыльный мрак и очутился среди кладовых. Все они пустовали, и дверцы у них были выломаны. Вглубь дома вел узкий замусоренный коридор. Персефоний бросился по нему, крича:
        - Хмурий Несмеянович, тревога!
        Однако его предупреждение запоздало - в тот же миг коридор осветился отблеском ослепительной вспышки, раздался чей-то крик. Тотчас грянул выстрел и послышались звуки борьбы.
        Все же нападавшим не удалось застать Тучко «врасплюх», как выразился гном. Персефоний ринулся вперед. Поворот коридора вывел его к двум большим комнатам, которые, по-видимому, служили хозяевам спальнями. Та, что слева, была завалена обломками мебели, в другой шла яростная борьба.
        Один из людей лежал на пороге, второй - Хомутий - и леший с безумными глазами повисли на плечах Тучко, который пытался выдрать из рук противника пистолет. Один из стволов дымился, во втором еще оставался заряд. Положение Хмурия Несмеяновича было незавидным: леший зашел к нему сзади и, захватив шею в тиски локтевого сгиба, медленно, но верно выворачивал ему голову.
        У стены под окном валялся магический посох армейского образца.
        Упыря не было видно.
        Прежде чем Персефоний успел сообразить, что можно предпринять, Тучко выпустил одну руку Хомутия, нашарил за поясом нож и, не глядя, всадил в бедро лешему. Тот взвыл и ослабил захват. Тучко вырвался, но вислоухий Хомутий освободил руку с пистолетом. Отскочив на шаг, он поднял оружие и взвел курок, целясь в живот.
        Персефоний метнулся вперед, чтобы закрыть Хмурия Несмеяновича собой. Едва ли пуля зачарована, он слышал, что на пули и стрелы очень редко накладывают чары, потому что это обходится слишком дорого. У него получилось не только заслонить Тучко, но и сбить его с ног. Выстрел ударил по лицу пороховыми газами, пуля врезалась в ребра чуть левее сердца. Рана была болезненной, но для упыря не слишком опасной. Персефоний бросился на Хомутия прежде, чем тот рассмотрел нового противника сквозь заволокшее комнату облако дыма, отбросил к стене и обрушил на него град ударов.
        Хомутий оказался послабее своего напарника, с которым поджидал Тучко прошлой ночью, сразу обмяк. Но Персефоний в запале нанес еще несколько ударов, лишь потом сообразив, что понятия не имеет, как развиваются события у него за спиной. Оставив Хомутия, он обернулся.
        Леший, выдернув застрявший в бедре нож, с хриплым воплем кинулся на Хмурия Несмеяновича, однако тот, не вставая с пола, перекатился к окну и, схватив посох, направил его навершием на противника.
        - Хватит, Ляс! - крикнул он. - Лучше уйди.
        - Некуда идти, Хмур! - прохрипел названный Лясом лешак, медленно приближаясь. - Сам должен понимать. Я только за тобой всегда шел.
        - Уйди, Ляс! Пойми ты, все кончено!
        - А лес-то все горит, - шепнул ему Ляс и замахнулся ножом.
        Персефоний ждал, что сейчас с навершия посоха сорвется еще одна вспышка, но Хмурий почему-то не стал убивать лешего. Вместо этого он ловко ударил Ляса ногой под колено, а когда тот упал, оглушил нижним концом посоха.
        Подобрав нож, Тучко медленно встал и хмуро посмотрел на Персефония, держа посох наготове. Молодой упырь не сразу сообразил, что человек с трудом различает его в темноте, и сказал:
        - Это я.
        - Да уж понял, - ответил Тучко. - Вернулся, значит.
        - За мной долг… - начал было говорить Персефоний и вдруг вспомнил: - Еще один должен быть!
        И, едва он это сказал, его шея оказалась в жестком захвате.
        - Вот оно что, - пропел над ухом высокий голос упыря. - Значит, это про тебя Жмурка сказать пытался? Ну-ну, малышок, в наглости тебе не откажешь. Ничего, мы с тобой еще побеседуем об уважении к старшим, а пока у меня разговор к твоему нанимателю. Поздорову тебе, Хмур! Что ж ты так со Жмуром неласково обошелся? Он ведь тебе вроде как не чужой…
        - Кончай трепаться, Торкес, - поморщился Хмурий Несмеянович, целя посохом в голову упыря. - Если хочешь что сказать - говори, а нет - хватит прикрываться салагой, выходи, померимся силой. Как в старые добрые времена.
        - Не, не пойдет, - усмехнулся Торкес. - Для начала посох в окно выбрось. А не то я твоему приятелю дурную головушку-то отверну.
        - А с чего ты взял, что он мне приятель? Смерти ему я не хочу, но если придется - спалю обоих. У меня тут как раз на вашу братию заклинание припасено.
        - Ох, и грозен ты, бригадир! - шутовски восхитился Торкес. - Жмура пожалел, Ляса пожалел, а тебя, гадкий Торкес, не пожалею, пришибу, как комарика, и мальчонку с тобой не помилую. Чего тянешь-то? Шмаляй!
        Однако Хмурий Несмеянович, как, видимо, и ожидалось, ничего не предпринял, он просто стоял, держа в правой руке нацеленный на упырей посох, а в левой - нож.
        - Ладно, бригадир, вижу, ты не расположен к разговорам. Поболтаем в другой раз. А сейчас мы с малышом тихо-мирно выйдем отсюда и прогуляемся, пока я не потеряю тебя из виду.
        Он сделал шаг к двери, увлекая за собой заложника. Тучко двинулся следом. Персефоний не выдержал и крикнул:
        - Хмурий Несмеянович, там еще эльф и гн…
        Он не договорил: Торкес сдавил ему горло.
        - Да знаю, - проворчал Тучко. - Навязался ты на мою голову, ничего по уму сделать не можешь. Смотришь - и то не видишь. Или все-таки видишь? - явно со значением спросил он.
        - Ничего он не видит! - оборвал Торкес. - Ты давай без шуточек, бригадир, у меня силы хватит, голыми руками так отделаю малыша, что потом хоть купай в крови - не склеится.
        Однако Персефоний понял, что видит. Произнося последние слова, Хмурий Несмеянович едва заметно качнул нож - нож был знакомый, заговоренный. Это им Жмур едва не оборвал жизнь Персефония прошлой ночью. Только как он собирается воспользоваться этим оружием? Хоть он и опытен, но в ловкости, безусловно, уступит столетнему упырю!
        А Хмурий Несмеянович все смотрел вопросительно, и Персефоний вдруг понял, чего тот хочет от него.
        «Нет, нет, я не смогу!» - всколыхнулась в мозгу испуганная мысль. Да и зачем рисковать? Руки Торкеса лежали так, чтобы одним движением свернуть ему шею. А это крайне неприятное и очень опасное для упыря повреждение. Гораздо проще сделать так, как велит Торкес: выйти с ним, отдалиться и…
        И умереть, понял Персефоний. Торкес его не отпустит. Он может сколько угодно насмехаться над «малышком», но ведь принял же молодого противника в расчет - и отнесся достаточно серьезно, чтобы, оставив троих товарищей на улице, проследить за Персефонием, пройти огородами и появиться через заднюю дверь - как выяснилось, с роковым опозданием. И на будущее подстрахуется - не нужно ему, чтобы у Тучко был даже такой никчемный помощник.
        Торкес вывел его в коридор. Еще шаг, и они покинут полосу лунного света, станут невидимы для Тучко, а если тот выйдет вслед за ними, за спиной у него могут оказаться эльф и гном, которым Торкес наверняка напомнил, куда и зачем они пришли.
        Персефоний не мог кивнуть, но постарался выразить взглядом: давай.
        Хмурий Несмеянович сделал еще шаг и плавным движением бросил ему нож. Персефоний перехватил оружие в воздухе…
        Тотчас шея его хрустнула, он увидел краем глаза искаженное ненавистью лицо противника, но остановить движение было уже нельзя: Персефоний ударил ножом за спину, лезвие глубоко вошло в Торкеса. Оба упыря упали на пол, и тотчас коридор озарили одна за другой две белые вспышки. Послышался чей-то крик, но Персефоний уже ничего не замечал - дикая боль пронзила каждую клетку его тела, и не было ей ни конца ни края. Каждое мгновение длилось вечно и было наполнено невыносимым страданием, вне которого не существовало ничего.
        Вдруг словно молния пронзила его - и лишь спустя некоторое время Персефоний осознал, что это была не новая боль, а избавление от прежней.
        Шея ныла, и боязно было шевельнуть ею, но голова вновь сидела прямо. Перед глазами плясали пятна, а между ними плыло лицо Хмурия Несмеяновича.
        - Везунчик ты, сынок, - завибрировал в мозгу его голос. - На-ка, хлебни.
        Губы ощутили прохладу стекла, ноздри щекотнул манящий аромат исходившей паром жизни. Персефоний жадно припал к стакану и осушил его, содрогаясь от вспышек боли при каждом глотке. Ему тут же стало легче. Шевелиться после перенесенной муки не хотелось, однако взор прояснился, и он начал вспоминать, что произошло.
        - А где… - прохрипел он.
        - Молчи, - посоветовал Хмурий Несмеянович. - Не знаю, как вам, упырям, удается все это перенести, но голосовые связки у тебя восстановятся в лучшем случае завтра, когда отоспишься. Может, тебе еще стаканчик нацедить?
        Персефоний вскинул брови.
        - Или это опять незаконно? - спросил Тучко. - Смотри сам, я слышал, что вашей братии для исцеления много крови нужно.
        - Только не… ценой убийства… - выдавил из себя Персефоний.
        - Да жив он, жив! Почти все живы. Людей я парализовал, лешака оглоушил, эльф с гномом сами удрали. Люди теперь связанные лежат, и уж по стакану с каждого из этих идиотов ты имеешь полное право стребовать. Да, в общем, что тебя слушать? - рассердился он вдруг и удалился в комнату, откуда вскоре вернулся с полным стаканом, который поставил на пол около Персефония. - Захочешь - выпьешь, нет - пускай сворачивается.
        Запах ударил в голову молодого упыря. Сейчас, немного отойдя после пережитого, он уже ясно воспринимал действительность, и чутье услужливо подсказало ему: это кровь того человека, что был парализован первым. А сначала Тучко угостил его кровью вислоухого Хомутия, у него, кстати, печень на ладан дышит и сердчишко пошаливает. Зато тот, первый, здоров как бык.
        Человеческие болезни (за редким исключением) упырям не страшны, только сильно сказываются на вкусе. Здоровая кровь - деликатес… и лучше всего восстанавливает силы.
        Искушение было слишком велико для неопытного, усталого, вторую ночь подряд получающего смертельные ранения упыря. Он нервно обхватил стакан пальцами и влил в себя горячую живительную влагу.
        - Довольно, - прохрипел он. - Правда, этого хватит. А где Торкес? - вспомнил он.
        - Слева от тебя, в углу. Сегодня в этом доме погиб только он.
        - Я… убил?
        - Натурально, - подтвердил Хмурий Несмеянович. - Опередил меня. Из всей честной компании именно его я собирался отправить на тот свет без разговоров.
        - А почему остальные…
        - Да что я, зверь какой, в конце концов? - Тучко выпрямился и отвернулся, но, помедлив, все же ответил: - Они все мерзавцы и ублюдки, почти как я, только все-таки немного похуже меня. Каждый из них заслуживает смерти. Но они - мои солдаты. Моя бригада. Понимаешь?
        - Нет, - вздохнул Персефоний и закашлялся.
        - Ну и слава богу, незачем тебе, - кивнул Хмурий Несмеянович. - Нам придется уходить отсюда, - сменил он тему, - так что на долгий отдых не рассчитывай. Сейчас я соберу вещи и двинем, а то Гемье и Васисдас остальных приведут. Гном и эльф, - пояснил он.
        Персефония больше заинтересовало иное.
        - Остальных? - сипло переспросил он, потирая саднящее горло. - Сколько их у тебя в бригаде?
        - Гораздо меньше, чем было когда-то, - хмуро ответил Тучко и, вернувшись в комнату, стукнул крышкой сундука и зашуршал тряпьем.
        - А Жмур? - спросил Персефоний. - Тоже из бригады?
        - Тоже. Да лежи ты спокойно, отдыхай, пока можно! - прикрикнул Тучко.
        Персефоний и так уже чувствовал, что пора замолчать. Не из-за горла, хотя и из-за него тоже. Но было в интонации Хмурия Несмеяновича что-то особенное, и он должен был узнать, что именно.
        - С этим Жмурием связано что-то еще, верно? Он не просто соратник?
        Хмурий Несмеянович не спешил с ответом, и Персефоний уже решил, что ничего не услышит, как из комнаты донеслось приглушенное:
        - Он мой брат.
        Глава 5
        НОВОЕ УБЕЖИЩЕ
        Боль отпустила, но Персефоний был еще слишком слаб и не представлял, как перенесет путешествие, оставалось только уповать на то, что у Тучко есть еще одно убежище в этом же предместье. Отрицательный ответ Хмурия Несмеяновича расстроил его, однако тот заявил:
        - Но мы его постараемся найти!
        Искали на удивление недолго и целенаправленно. Новым приютом оказался постоялый двор, называвшийся «Трубочное зелье», до которого Персефоний доковылял, опираясь на плечо Тучко. Оставив упыря и мешок с вещами в тени под забором неподалеку от ворот, открытых, несмотря на ночное время, Хмурий Несмеянович сунул ему в руку свой боевой посох и сказал:
        - Обожди-ка здесь.
        Он решительно направился внутрь. Отсутствовал не более четверти часа, после чего приблизился быстрым шагом и поторопил клюющего носом Персефония:
        - Шагом марш, да поживее. Держись в тени.
        Он повел упыря не к двери, а мимо конюшни - к окну в боковой стене. Окно было открыто, за ним обнаружилась запертая изнутри комната.
        - Залезай.
        Персефоний послушался. Тучко отправил вслед за ним свой мешок и проворно запрыгнул сам. Плотно закрыл ставни и шепнул - большинство людей, очутившись в темноте, начинают говорить шепотом:
        - На столе лампа, зажги, а то я ни пса не вижу.
        Желтый огонек высветил бедное убранство покоя: стол, две шаткие лавки, койку с тощим тюфяком и обшарпанный сундук. Пол был грязным, в воздухе стоял кислый запах.
        Койку занял Тучко, растянулся на ней, не раздеваясь, и закурил. Вид у него был вполне беззаботный, будто не он совсем недавно чудом выжил в свирепой схватке с бывшими сослуживцами. Военная привычка, решил Персефоний, умение расслабляться и мобилизовываться по желанию. Сам он, несмотря на слабость, отнюдь не чувствовал готовности расслабиться.
        - Хмурий Несмеянович, вы уверены, что постоялый двор - надежное убежище? Я всегда думал, что, если кто-то кого-то ищет, с таких мест и начинает.
        - Верно, - откликнулся тот, пуская в потолок колечки дыма. - Более того: именно хозяин «Трубочного зелья» меня и выдал. Иначе парни никогда не отыскали бы моего убежища так быстро.
        - И вы пришли сюда прятаться? - поразился Персефоний.
        - Естественно. В моей бригаде дураков, конечно, не было, но искать меня здесь им и в голову не придет.
        - Но сам-то хозяин… Разве можно ему снова довериться?
        - Больше, чем кому-либо другому в округе. - Полюбовавшись на удивление упыря, Хмурий Несмеянович пояснил, дирижируя самокруткой: - Порода, корнет, порода, все дело в ней. Понимаешь, если ты прячешься не в лесной глуши, обязательно приходится держать связь хотя бы с одним разумным, потому что тебе всегда нужны две вещи: провиант и сведения. При этом важно помнить, что рано или поздно твой поставщик тебя выдаст. А чтобы точно знать, когда и при каких обстоятельствах он это сделает, нужно его породу понять. Хозяин «Трубочного зелья» - воровской пособник, сам себя считает крупной рыбкой, а на деле - пескаришко. Кой-кто из городских щипачей хабар ему скидывает, вот и все… Да, в общем, что долго рассказывать? - прервал он себя, зевнув. - Порода мелкого хозяйчика жизни, вот что главное. Раскусил я его сразу, как увидел…
        - Но все-таки ошиблись в нем?
        - Нет, сынок, - усмехнулся Хмурий Несмеянович. - Наоборот: рассчитал с редкой точностью. Как я и ожидал, он промолчал, когда его расспрашивал обо мне один человек, и выдал, когда парни пришли гурьбой. И произошло это именно сегодня.
        - Если вы знали это заранее, тогда почему вернулись в тот дом?
        - А тебя что, бросить надо было, ошалелого? А ну как ты не очнулся бы до рассвета?
        - Значит, это из-за меня вы подвергались опасности?
        - Ну, была все-таки надежда, что я ошибся в лучшую сторону. Не ошибся… Но, как видишь, все обошлось. Благодаря тебе же, кстати, так что не морочь себе голову.
        - Хмурий Несмеянович, - помедлив, спросил Персефоний, - я все-таки не понял, почему вы решили, что хозяин постоялого двора теперь стал надежным человеком.
        - Да не надежным, ну что ты, корнет, в самом деле? Хозяйчики жизни надежными не бывают. Но ты сам подумай: кому придет в голову искать разумного там, где его уже один раз предали? А хозяйчик думает, что я уже всех порешил - к кому теперь бежать? И потом, по их воровским законам, он мне теперь как раб…
        - Почему? - не понял Персефоний. - Почему он воровского, как вы сказали, закона слушается, ведь он сам не вор?
        - Так я что про породу-то сказал? Ну как тебе объяснить… Таким типам нужно чувствовать собственную значимость. Немножечко власти иметь. Для политики наш хозяйчик рылом не вышел. А вот скупщиком краденого - это ему как раз по мерке. Ему кажется, что воры от него хоть чуть-чуть, да зависят, он и рад, понимаешь? А в глубине души, конечно, знает, что давно увяз по уши и никуда не денется, если что. Вот оно-то, «если что», и наступило, когда я пришел живым и невредимым после встречи с четырьмя бугаями. Психология, корнет, великое дело! Эх-х… - потянулся он. - Все, ты как хочешь, а я намерен отдохнуть. Что сказать хотел: я тебя через окно провел, чтобы никто не видел, как ты слаб. Постарайся не выходить, пока не восстановишься…
        Он вдавил окурок в половицу, закрыл глаза и уснул.
        Погасив лампу, Персефоний улегся на сундуке, подложив под голову свой мятый сюртук. Он понимал, что не уснет: для упыря, особенно молодого, ночной сон - явление исключительное, и хотел хорошенько обдумать положение, в котором очутился.
        Он больше не мог сердиться на Хмурия Несмеяновича. Тучко просто хотел остаться в живых. Да, он не слишком разборчив в средствах, но разве было у него время, чтобы увидеть другие пути - если они вообще существовали? А главное - Тучко дважды спас его. Пусть он поступил противозаконно, но только благодаря этому Персефоний до сих пор может видеть звезды и наслаждаться волнующим ароматом ночи. Кроме того, нельзя забывать, что, возможно, та первая стопка крови в кабаке со стершимся из памяти названием спасла Персефония от преступления, на которое толкал его голод.
        Но что же теперь? Ладно, на ближайшее время они с Хмурием Несмеяновичем в безопасности (наверное, стоит поверить рассуждениям опытного человека, хотя Персефоний не чувствовал ни малейшего доверия к упомянутым «воровским законам»). Но лишь до тех пор, пока сидят в запертом помещении. Снаружи их ждут бывшие герильясы, которые почему-то не желают удовлетвориться лаврами национальных героев, а вместо этого, презирая закон и порядок, разыскивают своего бывшего бригадира, чтобы убить его. Снаружи ждет и закон, перед которым Персефоний и Хмурий Несмеянович все-таки виноваты, ибо, вместо того чтобы обратиться к правоохранительным органам, взялись защищаться сами - и в результате уже убили одного упыря и, возможно, покалечили несколько человек.
        Снаружи ждала Королева…
        Что ж, пусть она не обвинит его, ибо закон общины отнюдь не отвергает самозащиты, но какими глазами теперь Персефонию смотреть на нее?
        Он не знал, считать сделку с Хмурием Несмеяновичем действительной или нужно оставить его как можно скорее. К первому подталкивало чувство долга, ко второму - твердая уверенность, что везение не бесконечно, и, если он останется рядом с Тучко, рано или поздно ему придется совершить осознанное преступление.
        Да и подло было бы рассчитывать на то, что в случае нужды Хмурий Несмеянович опять возьмет грех на себя, чтобы поднести ему спасительный стакан крови (а он поднесет, можно не сомневаться, пока считает себя ответственным за молодого упыря).
        Надо все же честно признать: Персефоний - скверный защитник, до сих пор его помощь ограничивалась чистой воды везением.
        И все-таки - долг…
        Наверное, единственное верное решение - выполнить просьбу Хмурия Несмеяновича и как можно скорее привести ему опытного упыря, который действительно сможет защитить бывшего бригадира. И спросить Королеву, нужно ли ему самому оставаться с Тучко. Ее, конечно, не обрадуют его сомнения, но, быть может, она снизойдет к молодости и неопытности, не станет упрекать, а просто подскажет, как быть…
        Отправляться в путь, конечно, следовало немедленно, однако он вдруг обнаружил, что не в состоянии шевельнуться. Восстановление отняло слишком много сил, и Персефоний, не успев подивиться себе, погрузился в сон. И проспал весь остаток ночи, после чего его привычно сковало дневное оцепенение. Причем - должно быть, из-за обилия выпитой в короткий срок крови разумных - оно было наполнено причудливыми видениями. В этих видениях он не помнил о Королеве, бодрствовал днем и занимался созданием каких-то волшебных живых картин. В общем, видения никак не были связаны с реальной жизнью и не могли быть не чем иным, как нелепыми, хотя и красивыми, порождениями взбудораженной фантазии.
        Он пробудился на закате, чувствуя себя свежим и полным сил - но не уверенности. Однако свой замысел намеревался исполнить во что бы то ни стало.
        Комната была пуста. В затхлом воздухе висел запах крепкого табака. Окурков на полу не оказалось, но, судя по черным пятнам на покрытых облупившейся краской половицах, их было тут затушено тем же свинским способом не менее дюжины.
        Персефоний решил дождаться Хмурия Несмеяновича. Все-таки человек предпочтет ночью отоспаться, чтобы действовать днем, значит, скоро должен вернуться. Тогда Персефоний и отправится в город, к Королеве.
        А может, он уже здесь, ужинает в общем зале?
        Персефоний похлопал себя по карманам и нашел несколько медных монет: кружку пива можно себе позволить.
        Избавиться от человеческих привычек нелегко, и многим упырям это не удается на протяжении столетий (впрочем, такие, скорее всего, не слишком-то и стараются). Особенно это касается привычки к еде, тем более что чувство вкуса у упырей обостряется и наслаждение питьем и пищей нередко становится одним из основных развлечений.
        Конечно, в тех случаях, когда утолен истинный голод.
        Персефоний подбросил на ладони монетку и вышел в общий зал.
        Излюбленный народом час после заката, когда во всяком заведении подобного толка собирается больше всего завсегдатаев. Дневные посетители сменяются ночными, человек здоровается с призраком, леший выпивает с упырем, а однажды Персефоний даже видел, как сильфид угощает домового.
        В общем зале «Трубочного зелья» было полно самого разного народу. Все пили пиво и дымили трубками.
        За стойкой стояли двое: хозяин и его сын, подросток лет пятнадцати; полнотелая жена, кругленькая дочка и опрятная служанка сновали между столами. Лица у них были усталые и какие-то напуганные. Левая кисть хозяина была плотно замотана тряпицей, через которую проступала кровь, и он больше мешался, чем работал, однако покидать зал не спешил.
        Хмурия Несмеяновича не было видно, и Персефоний, взяв кружку пива и облокотившись о стойку, стал потягивать чуть кисливший напиток и исподволь осматривать публику. С первого взгляда было видно, что это сплошь приезжие. И платья с претензией на роскошь, и лица с претензией на столичное высокомерие, и руки все больше белые, без мозолей. Ни одного, кто хоть отдаленно напоминал бы жителя предместья, Персефоний не приметил. Разве только пристроившаяся за одним из дальних столиков пара фантомов могла оказаться местной, но тоже не из работяг. Щеголеватый призрак в атласном длиннополом камзоле с широкими отворотами, какие носили лет семьдесят назад, что-то беззвучно вещал бледному призраку чахоточной дамы в старомодной шляпе, похожей на клумбу. По некоторым их жестам можно было предположить, что во время оно на месте постоялого двора располагался барский сад, в котором они засиживались до ночи под кустом сирени, любуясь звездами; они держались за руки и делали вид, будто не замечают ни гула голосов, ни посетителей, иные из которых бесцеремонно проходили сквозь бесплотную парочку.
        Странно, откуда тут столько народу явно городского вида? Персефонию вспомнились слухи о том, что в последнее время крестьяне стали продавать свои земли. Неужели все это - покупатели? Он прислушался к разговорам и понял, что догадка верна: посетители беседовали преимущественно о стоимости земли, хотя никто при этом не упоминал о способах хозяйствования, будто земля была им нужна не для возделывания, а для чего-то еще. Для чего - Персефоний так и не усвоил.
        Бросалось в глаза обилие иностранцев. Их и вообще-то много объявилось в Лионеберге, но такого сосредоточения их Персефоний прежде не видывал. Вперемежку с накручинскими людьми и лешими сидели забугорские гномы, красноносые карлики из Пивляндии, подле стойки вились два ромалынских сильфида, а у окна восседал гулляндский лепрекон в окружении пестрой свиты фэйри различного происхождения. Был также водяной - определенно свой, накручинский, но в костюме заморского денди.
        Пиво оказалось дешевым (причем заслуженно), не то, что в городе, и Персефоний взял себе еще одну кружку. Он понимал, что следовало бы поторопиться, однако что-то подсказывало ему, что Хмурий Несмеянович может объявиться с минуты на минуту.
        Контингент общего зала между тем менялся. Разошлись люди, эльфы и гномы. Громко требуя ванну, уполз в свою комнату посеревший от обилия трубочного зелья водяной. Прочно обосновались за столами призраки, упыри и пара зомби в ошейниках - тоже из свиты удалившегося на покой лепрекона. Из людей остался только некий господин, закутанный в пропыленный плащ, который сидел в углу, за влюбленными призраками, и дымил длинной трубкой.
        Наконец появились и местные: сугубо мужская компания домовых, уже подвыпивших и отчего-то злых. Персефоний удивился: обычно домовые с закатом принимаются за работу и только под утро выходят из домов, чтобы отдохнуть с друзьями. При этом они нередко берут с собой своих кикимор, которым заказывают отдельный столик, чтобы могли всласть нашушукаться.
        Посреди зала материализовался призрак гусляра и заиграл на косо падавших через окошко лунных лучах. Играл он превосходно - сразу чувствовалась старая школа, века тринадцатого.
        Появилось готовое подменить людей семейство домовых. К хозяину подошел овинник с докладом о пропаже седла одного из постояльцев: мол, не моя вина, уже в таком виде конюшню застал. Хозяин раскричался на него и замахал рукой, но неловко задел за стойку, побелел от боли и схватился за перевязанную кисть.
        - Охти ж как вас угораздило-то, Просак Порухович? - сочувственно покачал головой овинник.
        - Тебе что за дело? - как-то очень уж грубо откликнулся хозяин. - Что выгадываешь?
        - Почему сразу выгадываю? - подивился тот. - Просто спросил. Хотя, коли на то пошло, странно, конечно…
        - Что тебе странно?
        - Вы когда в последний раз дрова-то кололи? Уж всяко не прошлой ночью - прошлой ночью я это делал. И вот с какого-такого вас понесло?
        - Понесло - значит, надо было! Что ты мне тут допрос устраиваешь? Иди работай!
        - Работа не волколак, не дашься - так и не сгрызет, - отделался овинник страшно неполиткорректной поговоркой.
        Лицо хозяина опасно налилось кровью, однако тут к овиннику подкатил глава семейства домовых, солидный, но подвижный, как колобок, подхватил под локоток и потащил к выходу, приговаривая:
        - Пруша, дружок, давно хотел тебя попросить…
        - Эй, Кругляш, мы уже тут и где наша горилка? - окликнули его пьяные домовые.
        - Сию минуту, паны-сударики, «К стенке Разина» не пропоете, как будет! - весело ответил тот, уволакивая овинника.
        - Сперва покажите, что у вас деньги есть, тогда и будет вам горилка! - строго заметил Просак Порухович.
        - Деньги? - взвился один из домовых; он был худой и бледный, и в глазах его плескалась обида. - А пускай тебе те, кто наши дома скупает, деньги покажут!
        Предводитель компании опустил ему руку на плечо и заставил сесть на место.
        - Тихо, Плюша, для чего нам скандал? Будут деньги, Просак Порухович, не сомневайся, - весомо сказал он. - Мое слово порукой: сегодня мы с тобой расплатимся.
        Остальные поддержали его согласным гулом. Только один, самый пьяный, еще более тощий и весь какой-то взъерошенный, точно разлохмаченная веревка, собрав разбегающиеся глаза на Персефонии, выбился из общего хора, воскликнув дискантом:
        - Ба, хлопцы, да это ж мой постоялец непрошеный! А и как вам домишко пустой пришелся, пан упырек? Крыша не подтекает, половицы не прогибаются?
        Тут произошло что-то странное. Жена Просака Поруховича, как раз повязывавшая кикиморе передник, взглянув на Персефония, вскрикнула и закрыла лицо руками. Дочка пискнула и скрылась на кухне. Сын, уже было уступивший место молодому домовенку, нахмурился и потянулся под стойку, где у содержателей питейных заведений нередко бывает припрятана дубинка, а то и магический жезл. Сам же хозяин, перехватив руку сына, поглядел на Персефония такими дикими глазами, что тому стало не по себе. Будто он и не упырь обычный, а демон какой-нибудь заморский.
        Пьяный домовой между тем делился с друзьями:
        - Н-да, видать, не по душе пришелся пану упырьку приют, коли он на постоялый двор его променял. Должно, пыли многовато оказалось…
        - Скорее, многовато гостей незваных, - ответил ему Плюша - домовой, который предлагал Просаку посмотреть на деньги скупщиков недвижимости. - Слыхал я, в твоем доме прошлой ночью драка была…
        Между тем семья Просака Поруховича словно окаменела, леденя Персефония взглядами. Молодой упырь хотел поинтересоваться причиной столь странного поведения, но потом решил, что лучше будет просто удалиться, и так уже он засиделся за пивом.
        Глава 6
        ЗАКОН И МЕСТЬ
        Отставив недопитую кружку, он зашагал к выходу, чувствуя, как его обдают волны ненависти. Да что они тут, в уме повредились, что ли?
        Порог он пересек чуть ли не бегом.
        Свежесть ночи после задымленного зала была как ласковая рука на разгоряченном лбу. Однако что-то было не так в ночи - Персефоний сразу это почувствовал, и лишь потом ноздрей его коснулся запах гари и он увидел, что в дальнем конце предместья горят дома.
        - Эва как занялось, - донесся до него голос колобка Кругляша.
        - Сказать же надо этим-то… бедолагам! - ответил ему голос овинника Пруши.
        - Думаю, они и так знают, - туманно заметил Кругляш. - Ох, зря меня хозяин не послушал, теперь такое будет…
        - Вечно ты каркаешь…
        Они с домовым стояли на крышке короба, поставленного, не иначе чтобы прикрыть дыру в стене конюшни, и наблюдали за пожаром поверх забора.
        - Как видишь, прав оказываюсь! - отозвался домовой, сорвав верхушку росшей из-под короба травины и нервно закусив ее в углу рта. - Говорил я ему: не связывайся с ворьем, боком выйдет.
        - Да можешь ты сказать, что с этим типом из брошенного дома, при чем тут палец и пожары?
        Персефоний замер на середине двора.
        - Пожары сами по себе, а палец - сам по себе. Никаких, конечно, дров Просак не колол. А просто пришел тот тип, выволок Просака из постели, оттащил на задний двор и оттяпал ему палец. По воровским законам.
        Пруша чуть с короба не свалился.
        - Это что еще за причуды?
        - Воровские! У них, видишь ли, свой закон на все, и если что не так - клади сперва палец, а потом - голову. Уж в чем там хозяин провинился, не знаю, да и не важно это. Я ему с самого начала говорил: когда-нибудь обязательно влипнешь… Охти ж, помяни черта - он навстречь! - выругался домовой. - Идет.
        - Кто идет?
        - Любитель пальцев, чтоб ему самому какую часть так залюбили…
        В предместье нарастал шум. Огонь, как видно, занялся считаные минуты назад, и лишь сейчас донеслись до «Трубочного зелья» крики и звон пожарного колокола. Расслышать шагов домовой, конечно, не мог, очевидно, угадать приближение Хмурия Несмеяновича ему помогло обостренное чутье.
        Кругляш спрыгнул с короба, чтобы отправиться обратно, и вздрогнул, увидев Персефония. Он, конечно, знал, что Персефоний дневал под его крышей - и в одной комнате с «типом из брошенного дома». А молодой упырь стоял, не зная, куда глаза девать. Короткий рассказ домового звенел в ушах.
        В это время в беззаботно распахнутые ворота въехала запряженная парой пегих крытая бричка или, вернее уж сказать, брика - внушительных размеров была повозка, прямо громадная. Пахло от нее медом. Из брики вышел озабоченный Хмурий Несмеянович, а за ним - пожилой эльфинит с гишпанской бородкой, с тросточкой и пухлой папкой под мышкой. Домовой и овинник тотчас испарились.
        - Куда-то собрался? - вместо приветствия спросил Тучко у Персефония.
        - В город. За другим упырем, как вы и просили.
        - Дело стоящее. А полиции ты больше не опасаешься?
        - Честному гражданину это не пристало. В крайнем случае они все равно позволят мне послать сообщение, и другой упырь у вас будет.
        - Есть вариант получше, корнет, - сказал Тучко и, нервно оглянувшись на зарево, пояснил, кивнув на эльфинита: - Со мной нотариус. Идем внутрь, прямо сейчас оформим соглашение о коммерческом донорстве, и можешь ходить по улицам Лионеберге с бумажкой в кармане и спокойствием в душе.
        Персефоний не сразу вник в услышанное. Перед глазами у него стояла повязка на руке Просака Поруховича с выступившими на ней красными пятнами, и это мешало сосредоточиться. Нотариус, по-видимому, как-то превратно понял его молчание и поспешил заверить:
        - Честному гражданину честная бумага только на пользу. Честность, видите ли, нуждается в официальном подтверждении, желательно на гербовой бумаге с подписями и печатями. Незапротоколированная честность может вызвать сомнения, тогда как…
        - Короче, идем, - приказным тоном произнес Хмурий Несмеянович, и Персефоний с нотариусом, невольно подтянувшись, последовали за ним.
        Возница развернул экипаж, но со двора не тронулся.
        Атмосфера в общем зале, несмотря на уход Персефония, накалилась еще больше. «Бедолаги», как верно угадал домовой Кругляш, что-то знали и, хотя уже увидели зарево пожара, ничуть этим не обеспокоились, а сосредоточенно пили горилку. Только один из них, Плюша, стоял у окна и комментировал:
        - Вот и до моего добралось… За мою крышу, судари! - Он торжественно поднял стакан и влил в себя такую порцию огненной воды, что закашлялся.
        - За крышу Плюши! - откликнулись за столом.
        Остальные посетители оглядывались на странных домовых с недоумением, даже влюбленные фантомы бросали заинтересованные взгляды. А вот Просак Порухович, кажется, что-то заподозрил и отчетливо трепетал.
        Трепет перешел в крупную дрожь, когда он увидел Хмурия Несмеяновича, но тот даже не посмотрел на хозяина, сразу прошел к дальнему столику, расположенному поблизости от двери, ведущей к гостевым покоям первого этажа, и подозвал сновавшую между столами кикимору:
        - Дорогуша! Распорядись-ка принести сюда мой мешок и длинный сверток. А что, корнет, - обратился он к Персефонию, - насчет другого упыря ты серьезно?
        - Конечно. Ведь я обещал.
        - Хм… дела складываются так, что, кажется, мне нужно срочно уезжать. Если бы ты мог управиться, ну, скажем, за час… я был бы очень благодарен. Что-то ты сам на себя не похож, - заметил он.
        - Хмурий Несмеянович, вам обязательно нужно было… - Персефоний не договорил, вспомнив про нотариуса, который умудрялся, сидя на расстоянии вытянутой руки, совершенно теряться в обстановке. - Я про палец.
        - Ах, вот оно что. А что тебя, собственно, смущает?
        - Это дико.
        - А то, что Просак сделал, не дико? А, корнет?
        - Не называйте меня так, Хмурий Несмеянович, - попросил Персефоний.
        Тучко шутливо развел руками.
        - Все-то тебе не нравится, как ни называй! Может, тебе больше по душе обращение «малышок»?
        Персефоний почувствовал себя неуютно, вспомнив стальные пальцы Торкеса на своем горле.
        - У меня имя есть.
        - Ну так называй его скорее господину Вралье, и покончим с этой волокитой.
        Персефоний назвался. Нотариус с закордонским именем Вралье раскрыл папку, вынул несколько бланков, снял с пояса чернильницу-непроливайку и принялся быстро строчить, периодически уточняя и тут же комментируя:
        - Срок неопределенный? Чудно. Согласие обоюдное? Конечно, так я и думал. Взаимные претензии в общем порядке? Ах, господа, это так неосторожно… Однако как дивно выражается наш народ: хозяин - барин! «…В об-щем по-ряд…»
        - Дико, говоришь? - сказал Хмурий Несмеянович и словно сорвался. Замечание молодого упыря неожиданно сильно задело его. - Нет, сынок, дико - это когда тебя предают, когда тебе нож в спину готовы те, с кем из одного котелка… с кем под пулями… А у меня, знаешь ли… Эй, хозяин! - обернулся он вдруг. - А ну, иди сюда!
        Просак Порухович побледнел и, покачнувшись, схватился за стойку. Возглас Тучко привлек всеобщее внимание, даже домовые перестали поднимать стаканы в честь новых загорающихся крыш.
        - Сударь! Я не…
        - Иди сюда, сказал! Да поживее! Встань вот тут, - велел он, когда хозяин на ватных ногах доковылял до их столика.
        Персефонию было тошно смотреть на них обоих, но отвернуться он почему-то не смог.
        - Милостивый государь, только не надо больше…
        - А ну, скажи этому щенку, что с твоим пальцем. Говори!
        Нотариус Вралье отложил перо и приготовился слушать, хотя у него не было никаких оснований считать себя «щенком». Просак Порухович сглотнул и прошептал:
        - Его милость изволили… отнять… отложить, так сказать…
        - Отрубил топором на колоде для колки дров - вот что он сказать пытается. А за что, мил человек? Что, просто так, для удовольствия? Псих я, да? Или повод у меня был?
        - Был, светлейший господин мой, был повод!
        - Какой? Говори, а то вот щенок сомневается. Думает, я для развлечения тут… Да что ж ты молчишь, гадина подколодная? Когда тебе золотишко на стол выкладывали, небось язык ловчее ворочался?
        - За предательство, милостивый государь, - выпалил Просак Порухович и наконец-то обратился к Персефонию: - Может, оно и новость для вас, сударь, да только это я на вас с господином трисветлым погоню навел. Бес попутал! Вот ровно затмение нашло, верите ли, господин упырь…
        - Все слышали? - крикнул Тучко, повернувшись к залу. - Я доверился этому человеку, а он меня предал, навел убийц на мой след! Ну, что было с ним делать за это?
        - Повесить! - не раздумывая, крикнул домовой Плюша.
        - Рррасстрелять! - отозвался домовой, под чьей осиротевшей крышей произошла схватка с шестеркой герильясов.
        - Исключено, господа! - заявил нотариус, будто все это обсуждение имело какой-то смысл. - Повешение предусматривается только за государственную измену, а расстрел возможен лишь по приговору военного трибунала.
        - А как насчет мм… отложения части от тела? - весьма живо поинтересовался один из зомби.
        - О, это тонкий вопрос! - загорелся нотариус. - Дело в том, что подобная мера наказания действительно существует в системе так называемых понятий, свод которых образует, так сказать, криминальное право. Однако тут возникает нюанс. - Он произнес это слово с наслаждением, с каким кот мог бы произнести «сметана». - Дело в том, что криминальным элементом вы, Хмурий Несмеянович, можете считаться только по законам империи, которые в независимом графстве не действуют…
        Тучко поморщился, как будто у него разом заболело не менее трех зубов, и сказал, кивнув на Просака:
        - Зато он-то у нас точно к криминальным элементам относится. Занимались бы вы делом, любезный Вралье.
        - Я уже заканчиваю, - успокоил нотариус. - Итак, хотя в сравнении с предложенными вариантами означенная мера, несомненно, отличается повышенной гуманностью, отличаясь, вместе с тем, от простого словесного внушения повышенной эффективностью…
        - Занимайтесь делом, господин Вралье, - чуть наклонившись вперед, посоветовал Тучко уже таким тоном, что нотариус вздрогнул и уткнулся в бумаги.
        Однако ненадолго. Влюбленные фантомы, переглянувшись, вдруг поднялись, приблизились, и призрак мужчины, откашлявшись, произнес:
        - Прошу прощения, что прерываю, господа, но знатоки права так редко посещают это заведение… Мы просто не можем упустить случай. Если позволите, я на минуту отвлеку уважаемого господина нотариуса?
        - Слушаю, - вполглаза наблюдая за Тучко, разрешил Вралье.
        - Бесконечно извиняюсь, что отрываю вас от дела, но мы бы хотели узнать, возможно ли судебное преследование для фантома отравителя?
        - Фантом появляется в одной локации с жертвами? - спросил Вралье, не отрываясь от заполнения бланков.
        - Видите ли, только изредка…
        - Прецеденты есть. - Нотариус поднял голову, но наткнулся на холодный взгляд Тучко и сказал: - Обождите, я вас проконсультирую позже.
        - Если только возможно, в пределах получаса, - попросил призрак барышни. - Нам скоро растворяться.
        - Через пять минут, господа, через пять минут.
        Вралье усиленно заскрипел пером по бумаге. Но его вновь прервали. Предводителю компании домовых приспичило задать вопрос, который не мог не найти отклика в душе знатока права.
        - А вот ежели, скажем, у домового дом пожгли, да не случайно, а с намерением, чтобы потом землю скупить, то какое за это наказание возможно?
        - Смотря по какому праву, - не выдержал Вралье и выпрямился. - Если по римскому…
        - По разумному, - уточнил Плюша.
        Вралье был готов разразиться лекцией, но Хмурий Несмеянович, повернувшись всем телом, весело попросил:
        - В очередь, милостивые государи, в очередь! Дайте господину нотариусу спокойно работать. А ты, убогий, что глазами лупаешь? - спросил он у так и застывшего рядом Просака каким-то усталым тоном. - Скажи уж напоследок, в претензии ты на меня или нет.
        - Да что вы, ваше вашество, да разве ж я не понимаю, да как бы я…
        - Приятель, ты этак раньше состаришься, чем договоришь. Выражайся ясно и четко, по-уставному: так точно или никак нет.
        - Да я… да нет же, никак!
        - Свободен. Видишь, корнет, никаких претензий. Ах да, какой же ты корнет? «Сопливый интеллигентишко» было бы точнее, да слишком длинно.
        Вралье крякнул, но продолжал писать. Персефоний промолчал. Тучко побарабанил пальцами по столу и вдруг сказал:
        - Извини. Ты мне все-таки крепко помог, а я на тебя напускаюсь. Но ты пойми, меня уже воротит от всего, что творится вокруг, от всей этой глупости и подлости…
        Персефоний снова промолчал. Он понял, что устал от этого человека. Не потому, что Хмурий Несмеянович плох - нет, даже если так, обвинять его у Персефония не было ни сил, ни желания. В конечном счете, жажду жизни трудно поставить в вину.
        Но его неискоренимое презрение ко всем и всяческим законам и правилам было на самом деле утомительно. Даже странно, что Персефоний не разобрал этого раньше, а теперь он глядел на Тучко и видел перед собой человека, который сам для себя составил закон и весь мир меряет по нему, не спрашивая, есть ли другие мерки.
        Все остальное было для него мусором, в лучшем случае - орудием. Понадобилось - он обратился к закону государства, чтобы успокоить «сопливого интеллигентишку». Понадобилось - к воровскому закону, чтобы наказать предателя. При этом оба закона, и государственный, и воровской, в его глазах ничем не отличались, и первый был отнюдь не выше второго.
        А Персефония не мог устроить закон Тучко - уже потому хотя бы, что сам он по отношению к этому закону был чем-то внешним, столь же малозначительным, как и все остальное в мире. Хотя Хмурий Несмеянович и вписал упыря в число «своих», искренне заботился о нем и выручал, Персефоний догадывался, что быть под сенью закона Тучко - незавидная участь.
        Он верил и разуверился, и кто поручится, что завтра он не уверится в чем-нибудь новом? Он убивал одних, а теперь будет убивать других… Будет! - с неожиданной ясностью понял Персефоний, разглядывая усталое лицо Хмурия Несмеяновича. Наверняка еще недавно он говорил себе, что бывших сослуживцев и пальцем не тронет - но упыря Торкеса готов был прикончить не раздумывая, и лешего Ляса ему придется убить, а потом и других…
        Шаток его закон.
        Персефоний не желал зла Тучко, но не чувствовал уверенности, что готов пожелать ему удачи.
        - Молчишь? Ну и молчи.
        Молодой домовенок принес его мешок и завернутый в кус материи посох. Тучко подержался за посох; лицо его стало жестким, и он сказал, точно прислушавшись к совету единственного друга:
        - Не надо другого упыря. Я уезжаю из Лионеберге, и, может быть, скоро все само по себе кончится. Спасибо за намерение, но спутник будет мне только мешать.
        Персефоний, однако, не слушал его. Он вдруг понял, что его давно уже точит смутное беспокойство, не имеющее отношения ни к Тучко, ни к странностям предместья. Это было настойчивое ощущение пристального взгляда. Персефоний оглядел зал и остановил взор на человеке в дорожном плаще. Прежде он сидел так, что фантомы наполовину скрывали его, и терялся из виду, но теперь оба призрака, переминаясь, дожидались нотариуса Вралье, и незнакомец оказался открыт.
        В нем не было ничего примечательного, он сидел, как и весь вечер, в своем углу, закутавшись в плащ и покуривая длинную трубку. Лицо его скрывал надвинутый капюшон, а расслабленная поза могла навести на мысль, будто он дремлет, однако упырь разглядел под тенью капюшона острый взгляд светло-синих глаз, тут же притворно сомкнувшихся.
        Человек нисколько не походил на герильяса, тем не менее Персефоний ни на минуту не усомнился, что он наблюдает за ним и за Тучко. Он собрался сообщить о своем открытии Хмурию Несмеяновичу, но в этот миг давно копившееся в «Трубочном зелье» напряжение разрядилось лавиной событий.
        - Ну что ж, кажется, все закончилось, панове? - громко спросил своих товарищей предводитель компании домовых. - Или, вернее сказать, все в достаточной мере свершилось?
        - Достаточно насвершалось, уважаемый пан голова, - подтвердил Плюша.
        - Ну, так и мы свершим.
        Домовые разом поднялись с мест. Лишь теперь, когда они, разделившись на две группы, двинулись к лестнице наверх и к нижним гостевым покоям, стало видно, что их довольно много. На ходу они доставали из-под одежды различные плотницкие и сельскохозяйственные инструменты: ножи, серпы, топоры. Выяснилось заодно, что не так уж они и пьяны, как казалось.
        Просак Порухович выскочил на середину зала и пал на колени.
        - Судари домовые, добрые господа, не губите!
        Единственный ответ он получил из уст Плюши:
        - Пошел к черту, шкура продажная. Или все еще назовешься посредником господ скупщиков?
        - Не назовусь! Никогда не назовусь! Только не губите!
        Домовые «Трубочного зелья» молча встали вокруг хозяина, однако им никто не заинтересовался, погорельцы прошли мимо него, как мимо пустого места.
        Хмурий Несмеянович посмотрел им вслед с веселым удивлением.
        - Ну и ну! Слышь, Вралье, давай-ка ускорься по возможности, а то тут сейчас будет шумно.
        - Последний пункт! - отозвался тот.
        - Хмурий Несмеянович, - тихо сказал Персефоний. - Мне не нравится вон тот человек в углу. Он вам, случаем, не знаком?
        Тучко посмотрел на курильщика, и на скулах его заиграли желваки.
        - Эргоном! Значит, он здесь! - успел произнести он, а по «Трубочному зелью» уже раскатывались треск выламываемых дверей и вопли страха. - Наверняка и остальных позвал…
        Тут же распахнулась входная дверь, ударив створками по стенам, в зал ворвались несколько запыхавшихся людей в грязной одежде со следами копоти. На лестницу, шатаясь, выбежал полураздетый человек из числа скупщиков. Он бросился вниз, но оступился и покатился по ступеням. Стал виден торчащий у него в спине серп.
        - Проклятье, мы опоздали! - воскликнул первый из прибывших, и все они ринулись в глубь гостиницы, а навстречу им выкатилась волна скупщиков, избиваемых домовыми.
        Плюша, размахивая окровавленным ножом, увидев закопченных, дико крикнул:
        - Поджигатели! - и ринулся на них.
        В мгновение ока общий зал превратился в ад. Крики, стоны, грохот переворачиваемой мебели, сверкание стали. В пленных никто не нуждался. Это была настоящая бойня. Но среди хаоса спокойно и легко, как тень, встал и пошел вперед человек в дорожном плаще, которого Тучко назвал Эргономом. Свою трубку он держал как-то странно, будто оружие. Персефонию потребовалась лишняя секунда, чтобы понять: это уже не трубка у него в руках, а длинноствольный пистолет.
        А вот Хмурий Несмеянович понял все сразу. Подхватив стоявшую рядом пустую лавку, он ловко высадил ею окно вместе с рамой, схватил Персефония за плечо и толкнул к импровизированному выходу:
        - Быстро наружу!
        Молодой упырь не заставил просить себя дважды. Пребывание в эпицентре разразившегося побоища и без того было бессмысленно опасным, а Эргоном уже поднял пистолет, и только дерущиеся мешали ему прицелиться. Персефоний выскользнул наружу одним движением. Вслед за ним из недр «Трубочного зелья» вылетели мешок и завернутый посох, секундой позже появился и Тучко.
        - К брике бегом марш! - приказал он, подхватывая вещи.
        Персефоний без рассуждений кинулся за ним вдоль стены ко двору. На углу он оглянулся и увидел, как из окошка высовывается Эргоном и целится им вслед. Молодой упырь рванул Хмурия Несмеяновича на себя, и пуля только царапнула плечо бывшего бригадира.
        Эргоном тотчас скользнул через окно, но драгоценные мгновения были потеряны. Когда он появился во дворе, держа наготове метательный нож, беглецы уже прыгнули в повозку, и грузный возница, подгоняемый криком Тучко: «Галопом марш!» - хлестнул лошадей.
        Брика загрохотала к воротам, однако выезд вдруг преградили новые фигуры. Двое или трое показались Персефонию знакомыми, во всяком случае, лешего Ляса он точно признал. Но, как видно, известие Эргонома о том, что он обнаружил Хмурия Несмеяновича, припозднилось: остатки бригады собрались не в полном составе, и атака была неорганизованной.
        Сделанный наугад выстрел прошил клеенчатый верх брики, никого не зацепив. Ляс взлетел на передок и взмахнул кривым ножом над головой возницы, но тот сделал движение рукой, будто муху отгонял, и лешего смело. Еще один герильяс запрыгнул в повозку сзади. В руке у него был короткий магический жезл полицейского образца, однако воспользоваться им он не успел: Тучко ударил его пяткой своего наполовину освобожденного от материи жезла в солнечное сплетение и сбросил наземь.
        Брика выкатилась из ворот. Хмурий Несмеянович выдернул жезл из свертка и, припав к заднему бортику, выпустил под ноги догонявших огненный заряд. Это задержало их, и через несколько секунд сотрясаемый неутихающим шумом битвы постоялый двор остался далеко позади.
        Колеса прогрохотали по единственной мощеной улице предместья, весело простучали по доскам перекинутого через ручей мостика, и вот вокруг раскинулись пастбища, а за ним уже вставал навстречу дремучий лес.
        Глава 7
        ДОРОГА НА ШИНЕЛЬИНО
        Хмурий Несмеянович набросил отрез ткани на посох и, сев спиной к бортику, принялся перевязывать царапину на плече, неглубокую, но обильно кровоточившую.
        - Пронесло, - выдохнул он. - А ты, видать, везучий, корнет! Не во всем, конечно, но так оно всегда и бывает. Бумагу тебе выправить не успели, зато жив остался, и меня опять выручил. Так что не расстраивайся - это важнее…
        - Да я не расстраиваюсь, Хмурий Несмеянович, - прикрыв глаза, ответил Персефоний.
        Он оглянулся на возницу, принюхался к исходящему от него запаху и убедился в верности сразу мелькнувшей у него догадки: тот был берендеем. Упырь нервно хмыкнул. Если бы Ляс успел рассмотреть возницу, навряд ли попытался бы напасть на него. С медведями-оборотнями шутки плохи.
        - Оторвались вроде? - прогудел возница, переводя лошадей с галопа на рысь. - Хорошо. Куда едем-то, судари?
        - Как сказано: до Шинельино прямиком, а от Шинельина на Носовский объездной тропой.
        - Ну а там - доколь?
        - Там и узнаешь, - отрезал Тучко.
        Берендей недовольно поворчал себе под нос, но больше расспрашивать не стал.
        - Хмурий Несмеянович, кто такой этот Эргоном?
        Тучко помедлил, вынул кисет и начал вертеть самокрутку.
        - Опасный человек, - заговорил он наконец. - Самый опасный из всех, кого я встречал. В войну при каждой бригаде имелись звенья иностранных наемников. В моей главой такого звена и был Эргоном. Все они, конечно, были соглядатаями: умные головы на Западе хотели знать, на что тратят деньги, поддерживая бригады герильясов. Но, кроме того, еще отличные бойцы и толковые командиры, и Эргоном, пожалуй, был лучшим из них. Звено у него было небольшое, всего девять разумных: он сам, еще двое людей - один отличный рубака, другой искусный маг - потом еще гном Гемье и эльф Васисдас, которых ты помнишь, и четверо фэйри-карликов.
        - Любопытно, - заметил Персефоний. - Что-то мне это напоминает. Прямо как в легенде.
        - А ты как думал! - отозвался Тучко, раскуривая самокрутку. - Таких парней хлебом не корми, дай только примазаться к какой-нибудь легенде. Хочешь верь, хочешь не верь, а на мозги это действует со страшной силой. Особенно на мозги, не отягощенные знаниями, как выражался наш повар - а он знал, что говорит, в мирное время библиотекарем был. Иному юнцу достаточно намека на легенду, случайного совпадения - самого поверхностного, как раз по мере знаний, и готово, он уже верит во все. Видал бы ты, как трепетали иные мои сопляки, когда эти девять мерзавцев гордо именовали себя братством! Однако чего не отнять, того не отнять: драться умели. Потом, по счастью, легенда рухнула. Маг и боец погибли, карлики слиняли, прихватив кое-что из трофеев. Вот только мозги прочищать было поздно. К тому времени другие легенды пошли рушиться, поважнее… - вздохнул он.
        - Правда, далеко не все это поняли, - подал вдруг голос возница. - Ты ведь это хотел сказать, бригадир?
        - В общем, да, - помедлив, кивнул Тучко. - По совести сказать, ты один понял все по-настоящему, Яр. До сих пор не знаю, почему ты вообще с нами оставался.
        - Чего тут думать? - отмахнулся берендей. - Во-первых, я присягу давал. Хоть и сдуру, но присягами не бросаются. А во-вторых… ты без меня таких бы дел наворотил…
        - Тоже верно, - сказал Тучко Персефонию. - Яр меня много раз от греха спасал. Лютовать не давал… Даже этих, «братство» это наемное, одергивать умел - у него-то и я научился.
        На минуту воцарилась тишина. Персефоний глядел на широкую спину берендея, скалой закрывавшую залитое лунным сиянием небо, и дивился про себя, до чего пестрое было у Тучко войско.
        - Слышь, бригадир! Может, скажешь все-таки, что у тебя за беда стряслась? Знаешь ведь: если дело стоящее, так я с тобой пойду.
        - Да нет, Яр, то-то и оно, что дело так себе. Не то чтобы совсем уж дрянь, а так…
        - Не за идею, часом? - осторожно спросил берендей.
        - Нет! - хохотнул Тучко. - Хватит с меня идей.
        - Это хорошо. На идеи у тебя никогда чутья не было. Впрочем, кто бы говорил…
        Они опять помолчали. Лес сомкнулся уже с обеих сторон дороги, из-под деревьев несло сырой прохладой и пряными запахами, в которых терялся табачный дым. Еще под крышей брики витал запах меда, от которого странным образом делалось тепло на сердце.
        Персефоний любил мед - в нем было что-то от солнца.
        Хмурий Несмеянович курил, лежа на боку и стряхивая пепел на жесткую ладонь: дно повозки было устлано сеном. Дотянув самокрутку до пяточки, он щелчком выбросил окурок на дорогу. Персефоний проводил взглядом красный огонек. Тучко потянулся и улегся вдоль левого бортика.
        - Яр! Ты вообще-то как устроился?
        - Недурно.
        - Жену нашел?
        - Нашел.
        - Как она?
        - Теперь хорошо.
        Персефония спокойный тон обманул, а Тучко напрягся.
        - Ты выразись пояснее, звеньевой!
        - Куда яснее-то? Там всем хорошо…
        Хмурий Несмеянович глухо выругался.
        - Зачем так, бригадир? Все там будем. Могилку я ей справил, службу отстоял… Потом было к старикам махнул, но они, сам понимаешь, теперь в другой стране, а мне там… Да и скучновато у них. Простите, говорю, а я там, в Кохлунде, себе местечко присмотрел. Вернулся. Вот, пасеку завел. Еще раз жениться надумал.
        - Ну вот, а сам говоришь: «С тобой пойду, только скажи»… Куда тебе от невесты? Берендейка?
        - Не. Русалка вдовая.
        - Хороша?
        - Спрашиваешь! Ну, вот тебе и Шинельино. Теперь, значит, на объездную дорогу?
        Лес расступился, открыв уютную речную долину. Звезды качнулись и поплыли вправо: брика заворачивала на дорогу, которая бежала по краю долины, ей пользовались во время разливов. Из селения ее видно не было.
        - А то смотри, бригадир, может, завернем ко мне? Медовухой угостимся.
        - Забудь… Эй, ты что, хочешь сказать, где-то поблизости обосновался?
        - Да прямо за Носовским хутором, на Бульбине.
        - Проклятье! А ну, поворачивай в Шинельино! Лучше уж там наследим…
        - Да брось ты, бригадир. Ребята меня не видели. Только Ляс признал, когда с ножом запрыгнул, только он, я думаю, другим не скажет.
        - Он не скажет… А все равно, нечего тебе со мной светиться, когда на хвосте Эргоном сидит. Вот как мы сделаем: ты мне брику оставишь и потопаешь домой, а я в Шинельине отмечусь без тебя и дальше двину. Места-то не чужие, знакомых тропок предостаточно.
        - Реквизируешь, значит, бригадир?
        - Ну нет, до такого не докатился! Меняю на денежные знаки, имеющие хождение.
        Тучко сел, подтянул к себе мешок и, порывшись в нем, вынул несколько перетянутых резинками пачек.
        - Персефоний, - попросил он, впервые назвав упыря по имени, - помоги отсчитать, а то ни пса не вижу. Во что ставишь свой тарантас, Яр?
        Повозка остановилась и покачнулась, когда берендей повернулся лицом к пассажирам.
        - Непростой вопрос! Ежели в наших независимых дукатах, так сам понимаешь…
        - Понимаю. У меня тут кой-какая валюта припасена, есть понты стервингов, мурки, хранки, дуллеры - всего понемногу.
        - Да лишь бы не купюрами, - усмехнулся берендей.
        - Не понял.
        - Купюры, говорю! Купюров не надо.
        - Обратно не понял. Монетами, что ли, хочешь? Так монет мало, если что…
        - Нет, он про новые деньги говорит, - сказал Персефоний. Лицо Тучко приняло такое выражение, будто он слушал анекдот, рассказываемый заикой. - Вы что, не знаете? У нас же новые деньги ввели.
        - Забавная шутка…
        Яр, покопавшись во внутреннем кармане своего мехового жилета, вынул хрустящую ассигнацию и протянул Хмурию Несмеяновичу:
        - Вот, полюбуйся. Прихватил одну, везу соседей посмешить.
        Тучко чиркнул спичкой и рассмотрел пеструю бумажку с накладывающимися друг на друга профилями Викторина Победуна, Дульсинеи Тибетской и Перебегайло. Среди массы завитков и разнообразных символов можно было различить надпись: «1 купюр».
        - Так это не шутка? - неуверенно спросил бывший бригадир.
        Персефоний вынул из кармана ассигнацию номиналом в «2 купюра» и тоже дал посмотреть Тучко. Тот почесал в затылке.
        - Эва как… Вот что называется «отстать от жизни». И давно ввели?
        - На прошлой неделе, - ответил Персефоний.
        - А больше ничего не вводили?
        - Как же не вводили? - отозвался Яр. - Ввели партийный налог. И этот, как его, налог на добавленную стоимость.
        - Еще ввели плакат «Накручина - знамя свободы Востока и Запада!» - добавил Персефоний.
        - Видал, все улицы им заклеили, - сказал Хмурий Несмеянович. - Больше ничего? Ну, после новых денег это мелочи, можно сказать, спокойная неделя.
        - Еще ввели моду на значки «Маститый вечевик», - сказал Персефоний.
        - Розовые такие? Их я тоже видел, только так и не понял, что они означают и за что их дают.
        - Означают они огонь, горящий в сердце каждого любителя свободы, а дают их за один купюр или пригоршню дукатов, - пояснил Персефоний. - Иностранцы покупают охотно. Вместе с розовыми платками и шарфами. А, еще в газетах писали, что закончена работа по восстановлению творческого наследия Гигеля, и в школьную программу уже ввели его повесть «Томас Бильбо».
        - Как-как? - переспросил Хмурий Несмеянович.
        Персефоний повторил. Хмурий Несмеянович выругался.
        - А я вот, как мед распродал, в театр сходил, - поделился впечатлениями берендей. - Тоже новая постановка - по повести Гигеля «Вой».
        - Ну и как?
        - Мне не понравилось. Разврату много. Еще песню ввели «Если в колодце воды не хватает, значит, имперцы ее выпивают». Да, про математику слышал: разрешили делить на ноль и… что-то про число «пи», запамятовал.
        - Это не прошло, - заметил Персефоний. - Было предложение, - объяснил он неуклонно шалеющему Тучко, - чтобы число «пи» равнялось трем и пятнадцати, но депутаты не увидели разницы и предложение отклонили. А вот в историю поправки ввели.
        - Тогда уж скажи: поправки в поправки, - сказал Хмурий Несмеянович. - От истории там уже давно ничего не осталось.
        - Да, так вернее. Значит, имперцы слезли с веток не в одиннадцатом, а в тринадцатом веке, а Кецалькоатль был накручинцем Куценко.
        - А еще, - подхватил берендей, который, похоже, в своем медвежьем углу был не так уж оторван от жизни, - ввели заморскую игру гольф и…
        Однако Хмурий Несмеянович воскликнул:
        - Стоп, стоп, стоп! Придержите коней, хлопцы. Стало быть, суммируя полученные данные, делаем вывод: в независимом графстве все идет, как и шло. Так?
        - Так, - переглянувшись, признали Яр и Персефоний.
        - Значит, кроме новых денег, ничего особенного не случилось. Вот и не морочьте мне голову, а то сейчас забросаете газетными передовицами типа «Верка Суржик - переодетая женщина».
        - Что, правда? - встрепенулся берендей.
        - Не знаю, не проверял, - съязвил Тучко. - И можешь поверить: если выпадет случай, проверять не стану. Это как с механическим соловьем: поет - и хорошо, а как устроено - не твое собачье дело.
        - Шути, как хочешь, бригадир, а я вот не пойму, зачем такая бурная деятельность, - вздохнул Яр. - Им ведь царствовать от силы год осталось, а ты хоть школу возьми - они же целое поколение коту под хвост пускают.
        - Ну, звеньевой, насчет года ты поторопился, - усмехнулся Хмурий Несмеянович. - Кохлунд, конечно, всего лишь графство, пусть и немаленькое, а Западу вся Накручина нужна. Так что пару лет наши вожди еще вполне способны протянуть, если только не перегрызутся у всех на глазах.
        Берендею еще было что сказать, но едва он открыл рот, как Хмурий Несмеянович резко выпрямился:
        - Так, все, кончай перекур, начинай приседания. Триста понтов стервингов покроют стоимость брики и лошадей?
        - С лихвой, - ответил Яр.
        - Персефоний, отсчитай триста. Лихва за беспокойство пойдет.
        Упырь отсчитал ассигнации и протянул их берендею. Тот долго возился, упрятывая деньги во внутренний карман, потом вздохнул:
        - Значит, до встречи, бригадир?
        - До встречи.
        - Будь здоров, Персефоний, - сказал берендей, спускаясь с передка. - Удачи вам обоим.
        Он отвернулся и зашагал по залитой лунным светом дороге. Тучко пересел на его место, взял вожжи и, развернув повозку, направил ее к Шинельино.
        - Теперь с тобой давай решать, - сказал он. - Сам понимаешь, насильно я тебя не держу. Но видишь, как дело оборачивается: там, за спиной, сейчас погоня, и, если с парнями сам Эргоном, стряхнуть ее с хвоста будет непросто. Тебя со мной видели, и назад идти попросту опасно.
        - Я понимаю. Действительно, просто так рисковать глупо. Если вы не против, я сделаю часть пути с вами, а там видно будет.
        - Вот и договорились. И если где по дороге попадется нотариус, обязательно справим тебе соглашение. А то получится, я слово дал и не сдержал. Не годится.
        Он шевельнул вожжами, и лошади побежали быстрее. Вскоре повозка въехала в Шинельино - сонное и дряхлое местечко, из последних сил поддерживающее видимость достойной жизни. Даже собаки здесь брехали боязливо.
        Постоялого двора в Шинельино не было, но в доме старосты свет загорелся, еще когда брика миновала околицу. Навстречу приезжим вышел сам староста. Назвался он Дакакием Зачтожьевичем. Это был мятый и всклокоченный мужчина маленького роста, согнутый не то заботами, не то рефлекторным почтением ко всем, кто выше его; тем не менее взгляд имел чистый, и в глазах как будто светился какой-то каверзный вопрос, на который очень не хотелось отвечать.
        С ним вышли домовой и овинник, похожие на хозяина, как зеркальные отражения.
        Тучко извинился за поздний визит и попросил продать ему мешок овса для лошадей. Староста распорядился, овинник принес мешок, домовой помог ему погрузить ношу и принял деньги.
        - А не найдется ли горилки, хозяин?
        - Простите, сударь, не держим-с.
        - Жаль. Ну, бывай, Дакакий Зачтожьевич! Извини, что поднял среди ночи.
        - Что вы, сударь, никакого беспокойства, мы и не ложились еще…
        - От Лионеберге до Майночи путь неблизкий, надо запастись.
        - Конечно, конечно-с…
        - Тут вслед за мной еще приятели должны подтянуться - вернее всего, завтра с утречка. Ты их не пропусти, Дакакий Зачтожьевич, и, если с пути собьются, направь, так и скажи: мол, сам Хмурий Несмеянович просил передать, что направляется в Майночь, и пускай догоняют как хотят. Запомнил?
        - Не беспокойтесь, сударь, все как есть запомнил, так и передам-с…
        - Ну, с тем и прощай!
        Тучко тронул коней с места, и вскоре убогое Шинельино навсегда осталось позади.
        Минут двадцать брика ехала по столбовой дороге, потом Тучко свернул на малоезжий проселок. Последовали еще два поворота, во время которых даже Персефоний потерял направление. Окольные дорожки вились и вились, однажды где-то слева между ветвей мелькнул желтый огонек в окошке, но тут же исчез за частоколом осин и берез, однако Хмурий Несмеянович его приметил и вскоре сделал еще один поворот.
        Спустя немного времени деревья расступились, и Персефоний по звездам установил, что они держат путь на северо-запад. Повозка затряслась по кочкам разъезженного проселка. Проплыло по правую руку какое-то селение, и вот раскинулся перед путниками широкий шлях.
        Хмурий Несмеянович зевнул, посмотрел на небо - до рассвета оставалось еще часа три - и сказал:
        - Твоя очередь, корнет. С лошадьми управишься?
        - Полагаю, да.
        - Вот и садись на мое место. Нам пока вперед и вперед.
        Он перебрался в повозку, отыскал под сеном какую-то мешковину, завернулся в нее и мгновенно заснул.
        Персефоний правил, пока не зарозовела заря. Приметив ручей недалеко от шляха, он остановил повозку, напоил усталых лошадей, засыпал им в торбы овса и разбудил бывшего бригадира, только когда из-за деревьев брызнули первые лучи солнца, больно хлестнув по глазам.
        Последним, что он услышал перед тем, как предаться забвению, завернувшись в ту же мешковину с головой, был стук копыт. Хмурий Несмеянович снова тронулся в путь, не дав лошадям полноценного отдыха: опасался, что Эргоном медлить не станет.
        Глава 8
        ЭРГОНОМ СТРОИТ ПЛАНЫ
        Хмурий Несмеянович не лукавил и не льстил себе, когда думал, что редко ошибается, но на этот раз он ошибся. Когда утром его преследователи достигли Шинельина, Эргонома с ними не было.
        Бригадир не мог знать, что пути их пересеклись по чистой случайности. Человек, которого он не без оснований считал самым опасным из всех, кого встречал в своей жизни, не стремился поддерживать связи с бывшими соратниками и в предместье прибыл совсем по другим делам. Однако, приметив знакомых герильясов и смекнув, что означает их активность, решил не проходить мимо.
        Упустив бригадира, бойцы, наскоро посовещавшись, решили отправиться вдогон и немедленно взялись за дело: кто пошел искать лошадей, кто - собирать припасы. Эргоном немного послушал их, стоя в тени, а потом вернулся на постоялый двор.
        Побоище уже закончилось. Общий зал был завален телами - преимущественно скупщиков и поджигателей, однако кое-кто из домовых тоже нашел здесь свою смерть, и почти все были ранены. Под стоны едва ли что-то соображающего хозяина, которого так и не смогли увести члены семьи, домовые перевязывали раны и вполголоса обсуждали, что станут говорить, когда прибудет полиция.
        В дальнем углу за столом сидел нотариус Вралье и консультировал влюбленных призраков.
        В углу напротив Гемье и Васисдас пили пиво и дулись друг на друга. Эргоном подошел к ним, перешагивая через тела и лужи крови, которые казались черными. Движения его были исполнены кошачьей грации.
        При всей его видной внешности Эргонома сложно было назвать красивым. В нем было чуть-чуть величия, чуть-чуть мужественности, чуть-чуть утонченности, но всего - именно по чуть-чуть и недостаточно для целостного впечатления. Одно не вызывало сомнений: этот человек - прирожденный убийца.
        - Что нового? - спросил он, подсаживаясь.
        В отличие от своих соратников по звену, Эргоном очень хорошо говорил по-накручински.
        - Только то, что ти предсказаль, - ответил гном, широким жестом указывая на царящий вокруг разгром. - Домовие действительно перебили скупщьиков…
        - Я вижу, - с превеликим терпением ответил Эргоном и, понизив голос, добавил: - Я спрашиваю: вы сумели сделать то, что я вам советовал?
        - Я, я! - кивнул Васисдас. - Ми хотили внис, пока тут шум. В трьох ясчиках дейстфительно биль тапак, а в четфьортом…
        Эргоном остановил его жестом: хотя все вокруг заняты своими делами, незачем говорить вслух. Он и так отлично знал, благодаря какому именно зелью прославился этот постоялый двор.
        - Погрузили уже? - спросил он.
        - Уи. Но куда вьезти? - спросил гном.
        Эргоном, не торопясь ответить, встал на ноги.
        - Ну, так идем отсюда, - позвал он сообщников.
        Покинув постоялый двор, они направились в глухой закоулок, где эльф и гном поставили нанятую в городе бричку. Ящик с похищенным наркотиком стоял в ней, прикрытый рогожей.
        - Что по ходу скрысили? - бесцеремонно поинтересовался Эргоном, прислонившись к бортику и набивая трубку из кисета.
        Его собеседники сделали возмущенные лица, но потом сознались в попутной экспроприации из подвала «Трубочного зелья» двух бутылок коньяка, одной вина и одной - уксуса (взятой по ошибке), а также трех пачек табаку, которые гном бесхитростно набил себе за пазуху.
        Эргоном покачал головой, велел Васисдасу вытащить коньяк, выбил пробку и отпил прямо из горлышка. Эльф, явно сознавшийся далеко не во всем, постарался вернуть разговор в прежнее русло:
        - Так кута фести ясчик? Не успеем ше! Сейтшас са прикатиром погонимся!
        - Ох, бригадир, бригадир! - вздохнул Эргоном. - Столько возни… По правде сказать, плюнул бы я на него.
        - Как - плюнуль?
        - Сатшем плеваль?
        - Да затем, что есть дела поважнее. Крупная игра намечается… Так уж и быть, скажу, - решил он. Эльф и гном тотчас придвинулись к нему. - Запад выделяет Кохлунду деньги на перевооружение. И неплохая собирается сумма, за нее в правительстве будет большая драка. Выиграет тот, что предложит наилучший план перевооружения. У меня хорошие связи в команде господина Перебегайло, и я могу это дело провернуть. У остальных планы - как сделать перевооружение самым дорогим. А у меня есть план, как сделать его достаточно эффективным, чтобы обеспечить дальнейшие инвестиции. Вы мне в этом деле еще понадобитесь.
        - ПолитИк… - поморщился Гемье. - Эргоном, это же нье наш профиль…
        - Крясное это тело… - поддержал его Васисдас, правда, без ярко выраженного отвращения.
        - Я понимаю, что тырить хлам по подвалам легче, а грабить на большой дороге приятнее, - презрительно сказал Эргоном. - Но настоящих денег так не получишь.
        - Уи, я все понимаю, но пойми и ти, Эргоном: я просто люблю наше дело. Давай, как прежде, сколотИм бригаду… Ты видель домових - вот тебе уже готовие коротишки! Берьем четверых, ищем пару человьеков и - нас ждут великие дела! Эргоном, что есть лучше, чем крепкий бридага?
        - Лучше, чем крепкая бригада, мой верный друг? Есть кое-что, например, обеспеченная старость.
        Гемье нервно дернул плечами. Гномы живут вдвое дольше людей, но ему было уже под девяносто, и, несмотря на характерный для закордонцев легкий нрав, леденящий призрак старости уже порой мерещился ему в одиночестве бессонных ночей.
        Зато Васисдас, которому старость грозила от силы лет через двести, безоговорочно поддержал Эргонома:
        - У нас кофорят: копи на пенсию смолоту.
        Под давлением аргументов гному оставалось только признать:
        - Уи, конечно… ви прави… Но как же бить с бригадьиром?
        Тень сомнения легла на чело Эргонома.
        - Не хотел бы я время тратить, - вздохнул он. - Тучко, конечно, основательно сдал в последнее время…
        - Мне так не показалось, - проворчал гном, и они с Васисдасом невольно переглянулись, вспомнив, как не осмелились прошлой ночью войти в дом, содрогавшийся от звуков яростного боя.
        Эргоном, без труда угадав их мысли, наградил обоих насмешливым взглядом. По-настоящему он был не в претензии на подельников за тот провал, ведь они провалили не его приказ. Напротив, был рад, что не стали рисковать жизнями - в ту минуту никто еще не мог представить, что на бригадира снизойдет дух милосердия.
        - Сдал! - убежденно повторил Эргоном. - Если кто-то заботится о жизни тех, кто хочет его убить, значит, о грехах задумался, а это для разумного все равно что сразу лечь да помереть. Тучко сломался, чует, что ему конец, вот и чудит. Начинаю понимать, чем он занимался с того дня, как бригаду бросил.
        - И тшем? - спросил эльф.
        - А ничем. Сидел где-нибудь в лесу на пне да клял судьбу. Тем не менее охотиться за ним - дело хлопотное и рискованное. То есть совершенно для нас не подходящее. Нас теперь должна заботить политическая борьба, а не авантюры.
        - Я тебья не понимаю, Эргоном, - покачал головой Гемье и выразительно посмотрел на бричку. - Говорьишь - политИк, но настояль, чтобы ми приехаль сюда…
        - Это ты пока еще в политике не разбираешься, - снисходительно усмехнулся Эргоном. - Я ведь говорил: мы выехали в предместье, чтобы провести социальный мониторинг… - Он осекся: как-то слишком уж внимательно слушали его подельники. Эргоном понял, в чем дело, и вздохнул: - Да, а грамотность-то надо повышать, не дай бог, вы мне прилюдно мониторинг с мародерством перепутаете. В общем, официально мы тут с населением беседовали, а это, - он кивнул на бричку, - это нам понадобится на представительские расходы… на взятки, - популярно объяснил он. - С другой стороны… Ах, черт возьми, с другой-то стороны, наш бригадир - лакомый кусочек!
        Гемье и Васисдас терпеливо ждали окончательного решения, а Эргоном никак не мог его принять. Намерение стать политиком отнюдь не было поколеблено, и путь этот оставался самым разумным. Он видел вокруг бездну примеров, когда всякий, не желающий работать ни в поле, ни у станка, но при этом не имеющий ни талантов, ни образованности для любого рода интеллектуального труда, объявлял себя политиком - и это никого не удивляло. В такой среде Эргоном, с его цепким умом и богатым жизненным опытом, легко мог сделать блестящую карьеру.
        Но очень уж большой куш обещала удача в непростом деле поимки бригадира!
        - Уж представительскими расходами его наследство обеспечило бы нас надежно! - размышляя вслух, проговорил Эргоном. Наконец он решился: - Ладно! Самое главное сейчас - не допустить, чтобы герильясы своего добились. Тогда мы просто приведем как-нибудь на то самое место толкового мага…
        - Ох, Эргоном, не ми одни так думали, но пока что никому не удалось, - засомневался Гемье.
        - Конечно, не удалось: маги такого уровня на дороге не валяются! Вот как раз в правительстве я и надеюсь отыскать подходящего. Но раз уж Тучко не проявил благоразумия и не удрал из графства, парни вполне могут исхитриться загнать его в угол. Вот этого допустить нельзя. Поэтому сделаем так: отправляйтесь-ка вы с герильясами. Постарайтесь разбередить Ляса, чтобы он обязательно Хмура шлепнул. Ну а если другие не дадут лешему этого сделать и приведут Хмура на место раньше, чем я появлюсь или дам о себе знать… Тогда, несмотря ни на какой риск, кончайте бригадира и сматывайтесь. И раз уж вы за это дело взялись, лучше вам меня не разочаровывать. Все понятно? Тогда дуйте к герильясам, думаю, они уже снарядились.
        Эргоном запрыгнул на облучок и вдруг спросил:
        - Да, кстати, надеюсь, вы карманы набили не для себя, а на продажу?
        - Коньечно!
        - Само сапой!
        - Это раньше как-то не обсуждалось, так что на всякий случай говорю: если замечу, что кто-то из вас на дрянь польстился, убью на месте.
        Он взялся за поводья и направился в Лионеберге, оставив подельников провожать грустными взглядами бричку, заваленную барахлом, которым они разжились во время мероприятия, так и оставшегося для них «социальным мониторингом».
        Эргоном без спешки катил по дороге и старался сосредоточить мысли на предстоящей политической игре, но это оказалось не очень легко. До вчерашнего дня он не вспоминал о бывшем командире. Когда Тучко исчез, вместе с ним исчезли бригадные списки: то ли он забрал их с собой, то ли вообще уничтожил в каком-нибудь порыве самоистязания - Эргоном не интересовался. Если остальные бойцы в большинстве своем ругательски поносили бригадира лишь за то, что они теперь не могли претендовать на преференции, обещанные кохлундским правительством для герильясов, то новоиспеченный политик был только рад. Отсутствие документов давало свободу маневра и позволяло при необходимости обзавестись любым прошлым в зависимости от обстоятельств. Для политика это большой плюс.
        Сказать по правде, обнаружив, что Тучко не канул в небытие, а вернулся и тотчас попался на глаза рассерженным сослуживцам, Эргоном в первую очередь подумал именно о документах. Но уже в следующую минуту, конечно, сообразил, что списки никого из герильясов не интересуют. Какие, к черту, списки, когда можно схватить бригадира и привести его в Купальский лес - обязательно живым и желательно беспомощным, а уж там любой ценой вырвать у него секрет…
        Эргоном криво усмехнулся. Хотел бы он поглядеть на лица герильясов, если они схватят Тучко, а тот им ничего не скажет. Трудно поверить, чтобы человек выдержал все, на что способна изощренная фантазия борцов за независимость, но Тучко упрямый, с него станется.
        «Ну ладно, я сделал, что мог, а теперь - как карта ляжет», - сказал себе Эргоном, еще раз обдумав создавшееся положение. Эльф и гном, конечно, обалдуи, однако дело знают. То, как они оплошали подле заброшенного дома, не более чем случайность. И то сказать - появление упырька из Лионеберге было полной неожиданностью. Он ведь и самому Эргоному ухитрился помешать, так что нагоняй от своего вожака Гемье и Васисдас получили вполне умеренный.
        Подвести Эргонома они не посмеют, а значит, Тучко все равно что мертв. Герильясы остаются ни с чем, а Эргоном, проникнув в высшие круги власти, рано или поздно найдет достаточно квалифицированного чародея. Но для того чтобы привлечь на свою сторону подобного союзника и не ждать от него предательства, нужно срочно приводить в исполнение свой план и становиться значимой фигурой в плеяде политических деятелей Накручины.
        Рассуждая таким образом, Эргоном все-таки заставил себя выбросить бригадира из головы…
        Конечно, не зная всего этого, Хмурий Несмеянович не мог предположить, что Эргоном не возглавит погоню за ним.
        Однако следует отметить, что и Эргоном, в свою очередь, заблуждался, не подозревая, что уже через пару дней охота на бывшего бригадира станет для него задачей номер один.
        Глава 9
        ОСОБЕННОСТИ УПЫРИНОЙ ОХОТЫ
        Двое беглецов ехали, выписывая петли и огибая селения мимоезжими тропками. Хмурий Несмеянович правил днем, Персефоний ночью. Время от времени, свернув с дороги и углубившись в заросли, они давали роздых лошадям, но те все равно уставали.
        - Напетляли мы здорово, корнет, пора менять тактику, - сообщил Тучко упырю через два дня, когда отгорела вечерняя зорька и они сидели перед разведенным в лощине костром, над которым булькал котелок. - Постоим на биваке, понаблюдаем за дорогой. Поблизости есть городок - называется Ссора, но местечко мирное, тихое. Если мы с тобой где-то дали маху и, несмотря ни на что, парни висят у нас на хвосте, обязательно наведаются в город. Тогда мы им вслед ручкой сделаем и двинем в другую сторону. А если они так и не появятся, значит, проверяют другие направления и пару лишних суток нам выиграть удалось. В этом случае мы сами в Ссору поедем. Я подгадаю так, чтоб въехать на закате: вместе будем бодрствовать. Сменим лошадей, кстати же и бумагу тебе выправим обещанную. Да, наверное, сразу и расстанемся. Оттуда до Лионеберге ковролетное сообщение, оно тебе в самый раз: вжик - и дома.
        - А вы один дальше справитесь? - осторожно спросил Персефоний.
        Хмурий Несмеянович усмехнулся было, но шутить не стал, тут же посерьезнел.
        - Ты это брось, сынок, не для тебя такие игры. Спасибо, конечно, за беспокойство, но у меня с парнями свой спор, ты тут ни при чем. И так помог мне больше, чем я ждал. Кстати, как насчет платы?
        - О чем вы?
        - Как о чем? - в свою очередь удивился Тучко. - Слушай, корнет, не надо казаться проще, чем ты есть. Ты мне помог, я тебе должен. Могу в качестве оплаты предложить деньги, но, думаю, ты больше нуждаешься непосредственно в пропитании, так? Вот и предлагаю: поскольку соглашение будет у тебя в кармане уже завтра ночью, не нацедить ли тебе стопочку крови? Это соглашение задним числом все и покроет.
        - Давайте поговорим об этом, когда бумага действительно будет у меня в кармане, - сказал Персефоний.
        Хмурий Несмеянович взглянул на него удивленно, но сразу понял:
        - А, законность! Конечно… Только смотри у меня, от голода не свались.
        - Голод мне теперь не грозит недели две, - сказал Персефоний как можно более беззаботно, но, видимо, перестарался, потому что в глазах Тучко тут же появилось недоверие. - Я имею в виду - настоящий голод…
        - А ненастоящий - ощущаешь уже сейчас?
        - Ну это не то чтоб голод… Нет, правда, мы, упыри, выносливы, даже такие молодые, как я. Но, если честно, нормой считается еженощное питание. Понимаете, равномерная, регулярная подпитка дает наиболее гармоничное развитие сил. Сложно объяснить…
        Бывший бригадир вздохнул.
        - Ну да, про гармонию сил нам еще в школе объясняли на видовой физиологии. Главное мне понятно, можешь поверить. Я даже могу понять, почему ты согласен потерпеть с моей кровью до завтра. Но вот, например, пара лошадей - почему ты не пользуешься случаем полакомиться ими? Хотя бы несколько капель - вреда ты им нанесешь не больше, чем стайка комаров, болезненных ощущений вообще не доставишь, а себе сделаешь лучше…
        - Да что вы, что вы, Хмурий Несмеянович! - воскликнул Персефоний. - Об этом лучше и не думать. Во-первых, это все равно жестокое обращение с животными. Ведь лошади не предоставляют мне свою кровь по доброй воле, значит, я совершил бы по отношению к ним насильственные действия. А во-вторых, эти лошади ваши. При определенных условиях я мог бы питаться за счет животных, принадлежащих мне, - закон предусматривает такую возможность. Но покушение на чужую собственность…
        - Довольно, корнет, я понял. А что насчет охоты? Вот тебе лес, в нем полно зверья…
        - То же самое: жестокое обращение.
        - Да почему, черт возьми? Эти звери и так, по закону природы, ежеминутно служат пищей друг другу - и, заметь, ни одно из них еще не изъявляло своего добровольного согласия за все миллионы лет, что они существуют! Все разумные охотятся при необходимости, закон может ограничивать только охоту в брачный период или на территории заповедника.
        - Да, это не очень справедливо. Но таков закон. Упырь может охотиться только на умирающее животное - и по возможности он должен выпить столько крови, чтобы усыпить животное и прекратить его мучения.
        - Забавно… Похоже, все упыриные законы, какие только существуют на свете, изданы с одной целью: держать ваше племя в ежовых рукавицах.
        - Ну да, - спокойно кивнул Персефоний. - Так же, как и законы всех остальных разумных.
        Тучко мотнул головой.
        - Ерунда! Все законы ограничивают проявления злой воли, они регулируют сознательный выбор, который может сделать разумный, - сказал он. - Сознательный! А вас, как я посмотрю, норовят ограничить в естественных проявлениях. Запрет на еду! Ха, да это все равно что приказать гномам жить на деревьях.
        - Каждый упырь начинает свое существование с таких вопросов. И ему объясняют: всякий закон - это ограничение и чем больше ограничений мы способны вынести, тем мы сильнее.
        - Чем больше страданий, тем совершеннее душа, как говорят люди, - фыркнул Хмурий Несмеянович. - Чем больше пота впитают скалы, тем больше золота они отдадут, как говорят гномы. А лешие говорят: чем больше смерти, тем больше жизни. А эльфы говорят: чем дольше ждешь сна, тем он ярче. А упыри, стало быть, соригинальничали: чем меньше воли, тем ее больше! Звучит! Да только все к одному сводится: терпи - и воздастся тебе. Философия смирения…
        - Конечно, - недоуменно ответил Персефоний. - Это же одна из основ веры…
        - Вот только про веру мне тут не надо! - рассердился Тучко. - Я не такой дурак, чтобы быть атеистом. Но мне недостаточно веры. Я не верить хочу, а знать. Я молиться только об одном готов: не надо решать за меня. Дайте мне самому выбрать, что мне нужно. Выбрать и взять. А остальное меня не волнует, я ни перед кем не выслуживаюсь, ни перед разумными, ни перед богом. Понимаешь, малыш?
        Персефоний осторожно кивнул.
        - Возможно… Во всяком случае, мне кажется, теперь я понимаю, почему вы ввязались в войну, Хмурий Несмеянович.
        Зрачки бывшего бригадира расширились, будто от мгновенной боли. Однако он не дал воли чувствам.
        - Да, пожалуй, ты меня понял, - согласился он. - А вот мне тебя, наверное, не понять. Ну скажи, неужели совсем не обидно жить по законам, которые тебя унижают?
        - Нет, - ответил упырь. - Жить не может быть обидно, а закон выше желаний.
        - Ты говоришь так, потому что веришь в это, или потому, что тебя этому учили?
        Персефоний ответил не сразу. Не то чтобы у него были сомнения, но в слишком уверенном ответе, как ему показалось, будет что-то фальшивое.
        - Наверное, я в это верю, потому что меня так учили, - сказал он. - Ведь не могли же учить зря?
        - Э, что с тобой говорить! - рассердился Хмурий Несмеянович, но тут же и в свой адрес высказался: - Я тоже хорош. Не люблю пустую болтовню, а порой как черт за язык дернет: ляпну что-нибудь и потом остановиться не могу… Все, в общем, языки почесали, и будет.
        Он снял котелок с огня, поужинал и, не говоря ни слова, лег спать. Персефоний встал и прошелся по лощине. Дивная выдалась ночь: безветренная, воздух лесной духовит, а какие звезды! Редко при почти полной луне бывают они такими роскошными. В ночи кипела жизнь. В полосах лунного света скользили по воздуху тени, протяжный птичий крик плутал меж стволов.
        Персефоний стоял неподвижно, позволяя звукам ночи протекать сквозь свою не живую и не мертвую плоть. Песня сверчка, спор барсуков, прыжок лисицы - все было открыто ему. По ночной дороге едет всадник… Лишь на миг упырь уделил ему внимание, сосредоточив чувства, и тут же успокоился: человек этот не имел отношения к погоне за Хмурием Несмеяновичем. Просто купеческий приказчик, возвращающийся из деловой поездки. Где-то вдали ощущается еще один человек - подвыпивший хуторянин. Это все не важно, ведь здесь не город, здесь - открытый мир, и они - случайные гости.
        Персефоний улыбнулся. Должно быть, несмотря на нерегулярность, усиленное питание принесло свои плоды: нечасто ему удавалось столь глубокое погружение в ночь.
        А все-таки в рассуждениях Хмурия Несмеяновича что-то есть… В самом деле, для чего нужен закон, запрещающий охоту?
        Как прекрасно было бы жить за чертой городов, на лоне природы! Тут сердце бьется в унисон с ритмами Космоса, тут нет чужих мыслей - мелких, суетных, глупых…
        На минуту идея показалась ему настолько прекрасной и, несомненно, справедливой, что он готов был усомниться в своей вере в приоритете закона. Однако Персефоний заставил себя подумать: неужели я первый, кому пришло это в голову? А если нет, то почему же упыри мирятся с создавшимся положением вещей? Почему не стремятся прочь из городов, за что ценят существование среди разумных?
        И вскоре Персефоний нашел ответ. На лоне природы можно жить только дикарем, иначе это будет фальшь, нечестная игра. А дикарство - это путь к утрате закона. Сперва внешнего, государственного, потому что дикарь не нуждается в государстве. А потом и внутреннего Закона общины, потому что дикарем упырь скорее будет жить один. Коротко говоря, это путь к превращению в животное.
        Улыбка Персефония угасла. Если смотреть с этой точки зрения, Хмурий Несмеянович был самым настоящим животным.
        Внезапно ход мыслей упыря был прерван настойчивым зовом инстинкта. Где-то рядом лилась кровь. Усилием воли он сосредоточил внимание на этом ощущении. И нахмурился. Он явственно чувствовал боль крупного животного, получившего жестокую рану, однако не улавливал ни голода, ни ярости хищника. Казалось бы, вот он, тот самый оговоренный Законом случай, о котором он недавно рассказывал Хмурию Несмеяновичу: трагическая случайность в лесу, при которой упырь даже обязан прекратить мучения попавшего в беду зверя. Но странно: вместе с болью он чувствовал ярость борьбы, но не мог понять с кем. Как будто с пустотой…
        Персефоний решительно устремился в заросли. Перемахнул через ручей, из которого Тучко набирал воду для похлебки, вонзился в папоротник, не шелохнув ни единого листочка, миновал залитую светом поляну, нырнул в тень под кручеными вязами и вскоре очутился на берегу все того же ручья, делавшего здесь очередной поворот.
        На поляне в столбах лунного света могучий красавец олень из последних сил сражался с противником, которого не назначала ему природа.
        Это было какое-то магическое существо, ростом чуть выше среднего человека. Из раны на груди сочилась густая вонючая кровь, в которой не чувствовалось ни капли жизненной силы, и больше никакого запаха от него не исходило.
        Олень атаковал, понуждая противника отступать, но стоило ему предпринять попытку к бегству, колдовская тварь, с виду не слишком поворотливая, наскакивала и полосовала животное кривыми когтями, заставляя разворачиваться и снова вступать в бой.
        На мгновение противники замерли, и Персефоний, разглядев, что среди травы повсюду виднеются кости, вдруг понял, что ему довелось увидеть собственными глазами не что иное, как ПМБГ - полуматериального боевого голема, оружие, запрещенное всемирной конвенцией как негуманное, но то и дело всплывающее где-то на земном шаре.
        ПМБГ, упакованные в какой-нибудь небольшой предмет (обычно в кувшин, поскольку в их разработке использовались параметры джиннов), могли сколь угодно долго лежать в каком-нибудь месте, чтобы при приближении неприятеля самораспаковаться (самовызваться, как это называли в газетах) и, перейдя из энергетического состояния в полуматериальное, приступить к действию. То есть убивать все живое с массой не ниже, чем у фэйри, оказавшееся в пределах досягаемости.
        Кто поставил здесь голема, почему его не обезвредили, когда он перестал быть нужен? Пустые вопросы. Кохлундские леса полны подарками войны…
        Персефоний повернулся, чтобы уйти. Олень, безусловно, мог бы стать для него законной добычей, но связываться с боевыми чарами очень опасно. Насколько он знал, саперы уничтожали ПМБГ дистанционно, запуская на занятый ими участок двух-трех големов сходной структуры.
        Но что-то мешало уйти… что-то, замеченное краем глаза, но не осознанное. Персефоний вновь осмотрел поле боя и разглядел скелет разумного, именно - лешего. Разбросанные вокруг клочья одежды были когда-то формой, но не военной, а егерской. Беднягу назначили временным смотрителем леса уже в дни перемирия.
        Взмах лапы - олень пошатнулся, упал на колено…
        Персефоний и сам не подозревал, что вступит в бой, пока его руки не сомкнулись на шее голема. Мысли скользили как будто за гранью сознания, тело управлялось отнюдь не разумом. Прикоснувшись к таинству ночи на лоне природы, упырь как будто и впрямь стал наполовину животным.
        Прыгнув на спину чудовищу, Персефоний мощным рывком свернул ему шею. Голем растворился в воздухе, обернувшись энергетической структурой, втянулся в свое убежище, скрытое травой, и материализовался вновь - целехонький и невредимый. Он вновь был полон сил и рвался выполнить приказ.
        Молодого упыря встретил захват длинных лап. Он сумел поднырнуть под них и, обогнув голема, уступавшего ему в проворстве, вновь запрыгнуть на спину. Однако голем неплохо учился на ошибках. На сей раз он не стал дожидаться серьезных травм и опрокинулся навзничь, грозя раздавить Персефония. Лишь в последний миг упырь успел соскочить на землю.
        Противник выпрямился и стал надвигаться. Внезапно серая тень метнулась к голему. Израненный олень, уже не нашедший сил для бегства, дотянулся до врага! Голем упал, и Персефоний навалился на него, круша руками колдовскую плоть.
        Ему вновь удалось нанести противнику серьезные повреждения. Глазами смертного увидеть миг развоплощения было бы невозможно, но взгляд упыря различил призрачную дымку, втянувшуюся в ковер травы. Персефоний метнулся туда и увидел горлышко стеклянной бутылки, вкопанной в землю. Он вонзил пальцы в дерн и, напрягая мускулы, вырвал бутылку из почвы.
        Чудовище опередило его на долю секунды, страшный удар подбросил упыря в воздух. Однако Персефоний не выпустил трофей, даже когда упал и покатился по земле. Колдовская тварь приближалась. Преодолевая боль, Персефоний с размаху хватил бутылкой по ближайшему стволу. Голем замер, и несколько секунд передышки позволили Персефонию собрать волю в кулак. Каждое движение давалось с трудом, он чувствовал себя невероятно уставшим, но был уверен, что теперь его противник лишился возможности перевоплощаться. К сожалению, он не представлял, как ему еще один раз одолеть ставшего осторожным голема голыми руками…
        Белая вспышка с негромким шипением сверкнула и поглотила голову твари. Неуклюжее тело покачнулось и рухнуло, испаряясь на глазах. Хмурий Несмеянович с боевым посохом в руке перепрыгнул через ручей и подошел к упырю.
        - Ну ты даешь, корнет, - хрипло проговорил он. - Не мог отыскать себе развлечение попроще?
        Персефоний стоял покачиваясь. Он не слушал Хмурия Несмеяновича, но вовсе не из-за накатившей слабости. Просто слова не имели значения.
        - Эй, да он тебя зацепил! - воскликнул Тучко, разглядев рваную рану на боку упыря. - Обожди-ка, сейчас мы это исправим.
        Персефоний шагнул мимо него и приблизился к умирающему оленю. В глазах несчастного животного застыла боль.
        Вот что имело значение!
        В голове всплыло: прекратить мучения… Что за глупость? Персефоний склонился над оленем, чуть не упав при этом, и посмотрел ему в глаза. Животное перестало вздрагивать всем телом при каждом вздохе: боль ушла. Себе Персефоний такой поблажки не сделал, чтобы не терять ни времени, ни осознания важности того, что ему предстояло сделать. Правда, что именно ему предстояло, он, по-настоящему, понятия не имел, но каждое новое действие, совершенное телом, воспринималось как воспоминание о затверженном уроке.
        Оттолкнув руку продолжающего что-то говорить Тучко, Персефоний встал на колени и, нагнувшись, припал ртом к ранам животного. Слюна упыря обладает не только обезболивающим, но и заживляющим действием - как мертвая вода. Поэтому, кстати, после их укусов, вопреки стойкому общественному мнению, не остается следов. То есть обычно не остается - иногда встречаются редкостные недотепы, о которых говорят, что они «укуса не скроют», чему в своде людских фразеологизмов соответствует выражение «ложкой в рот не попадет». Однако кто бы мог предположить, что заживляющее действие настолько сильно? А впрочем, кажется, дело было вовсе не в слюне…
        Персефоний уже ничего не понимал.
        Ибо, строго говоря, Персефония не стало.
        Он не исчез как личность, нет - как личность он просто вдруг сделался не нужен, точно сброшенная маска. Исчез он как упырь, ибо именуемое так существо, представитель особой расы в классе разумных обитателей мира, обернулось в его сознании уродливым големом, глупой ошибкой… ум с трудом подбирал определения… вот - зыбкой абстракцией! Тенью на стене, вообразившей, будто она главнее того, кто ее отбрасывает.
        Олень шевельнулся. Не обращая ни малейшего внимания на ошарашенный взгляд Тучко, тот, кто недавно звался Персефонием (хотя и сейчас мог бы им назваться - имя для него не имело значения) продолжал свое дело, и раны затягивались, пока он пил кровь. Целительное воздействие? Глупость. Обмен жизненной силой? Тоже глупость. У происходящего не было названия, во всяком случае, названия, которое понял бы прежний Персефоний, а новый в названиях не нуждался.
        Наконец исчезла последняя рана. Персефоний разбудил животное. Олень сделал несколько неуверенных шагов, помотал головой и, тяжело ступая, направился к воде. Утолив жажду, он медленно удалился в чащу. Глядя ему вслед, Персефоний наконец заметил, что боль уже не мучает его: раны зажили вместе с ранами животного.
        Человеческий голос… знакомое лицо…
        Человек, с раздраженным видом сидевший на бревне на краю поляны, поднялся на ноги и зашагал прочь. Персефоний вздрогнул, ощутив потребность следовать за ним. Он не понимал, зачем это нужно, но без рассуждений двинулся в путь.
        Лощина, остывающее кострище, громадная брика… испуганно фыркающие лошади…
        Хмурий Несмеянович посмотрел на посох, словно тот был обычной палкой, и бросил на траву рядом со своей постелью.
        - Между прочим, заряд почти исчерпан, а где его пополнить, не представляю. Нет, как уже было сказано, я не напрашиваюсь на комплименты, но хотелось бы знать, на кой шут все это было нужно?
        - Нужно… - с трудом ворочая языком, произнес упырь.
        Обычное сознание пробудилось в нем, он чувствовал себя, словно заново учится ходить после долгой болезни. Неужели рассуждения о потере разума и превращении в животное оказались отнюдь не фигурами речи? Полно, он вел себя совсем не по-животному… но и не как нормальный разумный, не как упырь, это точно.
        Тень на стене не понимает своих действий, и горе ей, если она задумается над их смыслом.
        Персефоний решительно не понимал, что с ним случилось, и его это пугало, но еще больше пугало другое - оставшееся в душе чувство, будто все его поступки были правильными, хотя они явно не соответствовали ничему, что он знал о себе и других упырях.
        - Между прочим, ты, конечно, не мой солдат, и я не отдавал тебе приказа стоять на посту… Но я рассчитывал на тебя, когда просил наблюдать за дорогой, - сурово говорил между тем Хмурий Несмеянович.
        Персефоний вздрогнул. Упрек бригадира рывком вернул его в прежнее состояние. Обида незаслуженного обвинения больно уколола сердце, хотя - он чувствовал это - еще недавно, склонившись над оленем, он бы, самое большее, пожал плечами, а то и вообще не обратил бы внимания на слова человека.
        Потому что человек - случайный гость в мире ночи…
        Но сейчас Персефоний вышел из мира ночи, слова спутника стали важны.
        - Я наблюдал за дорогой! Даже сейчас, хотя связь теряется… Хмурий Несмеянович, я не могу рассказать, что со мной произошло, я сам ничего не понимаю, но ваших преследователей поблизости нет. А если вы мне не верите… не важно. Можете не верить. Но я сказал правду.
        - Верю, корнет, - вздохнул Хмурий Несмеянович. - Сам не знаю почему, но верю. А, к черту все это! Ты как, дальше караулить можешь?
        Персефоний проследил за его взглядом и осмотрел себя. Костюм превратился в лохмотья, но под страшенными прорехами виднелась здоровая плоть. Раны исчезли без следа.
        - Могу.
        - Вот и славно, - сказал Тучко, укладываясь. - Только сразу скажи, если соберешься еще прогуляться!
        - Нет, не соберусь.
        - Добре…
        Персефоний поворошил чуть тлеющие угли, заставляя себя не думать ни о чем. Лучше считать случившееся странным сном, по крайней мере, до тех пор пока он не вернется в Лионеберге и не предстанет перед Королевой - быть может, она все разъяснит.
        Однако не думать не получалось. Мир ночи, теперь пугающий, но отчего-то по-прежнему манящий, ждал упыря - то есть не упыря Персефония, а того, кем он, оказывается, может стать, поддавшись безмолвному зову природы.
        Тучко завозился под одеялом. Интересно, сообразил вдруг Персефоний, а как он вообще сумел меня отыскать? Бой с големом был не таким уж и шумным.
        Разумного ответа не было, и оставалось принять тот, что подсказывало сердце: Тучко пришел туда, где он был нужен, просто потому, что был нужен именно там и именно в тот момент. Таков уж он был.
        - Хмурий Несмеянович!
        - Мм?
        - Спасибо.
        - Эх-м…
        Глава 10
        ПРЕКРАСНЫЙ ЧЕЛОВЕК ДИВАН ДИВАНОВИЧ
        Пробуждение сопровождалось уже привычной тряской и стуком колес.
        - Доброй ночи! - донеслось с передка, когда упырь вылез из-под рогожи.
        - Доброй, - отозвался он, широко зевая и потягиваясь.
        - Я там приготовил тебе одежонку, - сказал Хмурий Несмеянович. - Накинь, а в Ссоре по ходу прикупим что-нибудь по размеру.
        Персефоний сменил свой изодранный костюм на «одежонку», которую Хмурий Несмеянович подобрал ему, конечно, из своих запасов. Это были холщовые штаны и чистая, хотя и мятая, сорочка. Росту упырь и человек были одинакового, но последний был шире в кости и мускулистее, так что новый наряд болтался на Персефонии, как на жердине, а вырез сорочки позволял проветривать пуп.
        Хмурий Несмеянович, оглянувшись на спутника, не стал бороться со смехом, но успокоил:
        - Ничего, до лавки допрыгнешь, а оттуда выйдешь, как, растудыть его налево, денди! Н-но, залетные, веселей! Последний рывок - и вас ждет долгий бивак с овсом под теплой крышей!
        Повозка въехала в Ссору.
        Персефоний, придерживая сорочку, чтобы не сползала с плеч, высунул голову из-под навеса.
        Облупившаяся вывеска извещала, что они пересекают черту города, который, строго говоря, называется Ссора-Мировая. Персефонию вспомнились лионебергская школа, строгий учитель и уроки географии родного края.
        Название Ссора-Мировая произошло оттого, что некогда здесь (говорили, прямо на том месте, где ныне высится ратуша) страшно рассорились два князя, а потом, похоронив гридней, выпили мировую и целовали крест, клянясь в вечном мире. Археологи, историографы и спиритуалисты уточняли, что сперва место ссоры и примирения гордо поименовали Крестом-Целованным, но это название так и не вошло в обиход: должно быть, никто особенно не верил в честные намерения князей - и, как показало время, не без оснований. Именовать же селение Крест-Целованный-Напрасно или, тем паче, Лживо-Целованный и длинно, и глупо, и обидно.
        Хотя город был провинциальным, считать себя таковым он отказывался. В нем, как в столице, не чувствовалось четкого разделения на дневную и ночную жизнь. При свете луны бок о бок ходили по улицам люди и домовые, лешие и упыри, русалки и привидения - все те, кто вдали от шумных городов обыкновенно более строго придерживается природных ритмов жизни.
        Лавку готового платья содержал, как было сказано готическими буквами на витиеватой вывеске, некто Нетудытько Пришейлок Рукавич. За прилавком, по ночному времени, стоял домовик, молодой и опрятный, всем видом своим служивший прекрасной рекламой заведению.
        В углу пыхтел самовар, перед ним сидели молодая обаятельная кикиморка и еще пара домовых.
        - Доброй ночи, господа, чего изволите-с? - вежливо поинтересовался воспитанный продавец, хотя облик поддерживающего штаны Персефония вроде бы говорил сам за себя.
        - Спроси, чем платить будут! - прошипел ему один из родственников.
        Кикимора тут же его одернула:
        - Цыц, дядя! Мой Тряшенька знает, что делает.
        Надо отдать должное ее правоте: дело Тряша, то есть Тряхон Кошельевич, как он представился, действительно знал. За цену, которую он сам, должно быть, считал заоблачной, а по лионебергским меркам чуть ли не даром, он весьма основательно снарядил молодого упыря. Новая, хрустящая от чистоты сорочка, бархатный шнурок вместо галстука, приталенный сюртук и брюки со стрелками дополнились лаковыми штиблетами, элегантными запонками и блестящей тростью - Тряхон будто слышал слова Тучко о «растудыть его налево денди».
        Глядя на отражение в зеркале, Персефоний отчетливо ощутил, как отдаляются в невозвратное прошлое дневки под рогожей на дне повозки и остановки у костра, как все треволнения и опасности, схватки и приключения безмолвными призраками уходят в тень, занимают места за витринами в музее памяти.
        Их совместный поход с Хмурием Несмеяновичем подходил к концу.
        Расплачиваясь, бывший бригадир расспросил, можно ли в городе сменить лошадей, и заодно поинтересовался, где отыскать хорошего нотариуса. На удивление, проблемы возникли со вторым, а не с первыми - обычно, как известно всякому путешественнику, бывает наоборот.
        Оказывается, вихри политических событий и в этом тихом городе произвели определенные перемены. В частности, многие чиновники, имеющие право нотариально удостоверять различные бумаги, числились, от греха подальше, либо в отставке, либо в бессрочных отпусках.
        - Ну, пусть не очень хороший, но хоть какой-нибудь нотариус должен остаться? - спросил Хмурий Несмеянович.
        Родственники Тряхона влезли с предложениями - никуда, надо сказать, не годными, потому что, хотя выглядели они вполне прилично, их круг юридических контактов ограничивался тремя-четырьмя кабатчиками, с которыми можно было договориться на выпивку под расписку.
        - Цыц, варвары! - важно прикрикнула на них кикиморка и заявила: - Нечего долго думать, идите прямиком к Дивану Дивановичу.
        - Точно! - оживились все, а Тряхон хлопнул себя по лбу: - Как я сразу не подумал? Спасибо, дорогая! Ну конечно, к Дивану Дивановичу, и никуда больше!
        - Кто он такой? - спросил Тучко.
        - Как! Вы не знаете Дивана Дивановича?
        - Ну, мы же не местные, - пожал плечами Персефоний.
        - Оно, конечно, так… и все-таки! Такая личность… и ученостью, и обхождением известен… Да что там долго говорить, Диван Диванович - прекрасный человек! Просто слов не находится, чтобы описать со всей подробностью. А кабы и нашлись - что веры словам? Это уж, милостивые государи, ни в каких даже аргументах не нуждается, а просто несомненный факт: Диван Диванович - прекрасный человек и истинное украшение общества.
        - А какая у него бекеша! - не выдержал один из его родственников.
        И тут уж всех домовых прорвало: перебивая друг друга, они принялись шумно излагать какие-то мало связанные друг с другом факты, долженствующие подтвердить высокий статус Дивана Дивановича. Особенно упирали на то, какой протопоп его хвалил, какой комиссар у него ужинал и какой городничий у него табачком одалживался, а среди этого всплыли зачем-то дыни, поедаемые фигурантом не то в огромных количествах, не то каким-то особенным способом, а каким - ни Персефоний, ни Тучко, разумеется, и не попытались понять.
        - Так он, Диван Диванович, что же, нотариус? - сумел вставить вопрос Хмурий Несмеянович.
        - Нет! Ну что вы! - понеслось ему в ответ со всех сторон. - Это один из домовых его чудного жилища нотариусом подрабатывает…
        Наконец, прибегнув уже к командному голосу, Хмурию Несмеяновичу удалось установить, в каком направлении и по каким приметам следует искать дом Дивана Дивановича. Получив необходимую информацию, путники поспешно распрощались с услужливыми домовиками и покинули лавку.
        - Ну вот, корнет, - усилием воли возвращая себе бодрость духа, сказал Тучко, у которого в ушах все еще звенел восторженный гимн жемчужине общества. - Что-что, а нотариуса сыскать везде можно. Фу-ты, ну-ты, эким тебя франтом сделали! - не удержался он от замечания, когда Персефоний занял место рядом с ним на передке.
        Повозка вновь пошла петлять между плетней. Вот показался впереди искомый дом. Он и впрямь был примечателен - мимо не проедешь. Строго говоря, само жилище совершенно терялось среди бесчисленных приросших к нему сараев, клетей и прочих пристроев, крытых, заодно с центральным строением, камышом. Быть может, когда-то он и поражал воображение живописностью или оригинальностью архитектурного замысла. Быть может, даже навевал какие-нибудь приятные ассоциации. Но ныне и сад был запущен, и крыша давно не чинилась, так что при взгляде со стороны дом изрядно напоминал сложенные кривой пирамидой коровьи лепешки среди жухлой травы.
        На поднятый собаками лай вышли сразу трое домовых с хмурыми лицами. Внимательно осмотрев приезжих, расспросив их и убедившись, что в брике никого больше нет, они открыли сбитые из жердин воротца и впустили повозку во двор.
        - Милости просим, - без всякой охоты пригласил один из них.
        Явное недружелюбие со стороны хозяев смутило Персефония, но Тучко только чуть усмехнулся и решительно шагнул в указанную дверь.
        Внутри, впрочем, самоуверенный вид на секунду покинул его. В комнатке, где оказались они с упырем, собралась вся ночная челядь: старый домовой с бородищей до полу, четверо его сыновей, восемь внуков; также братья-овинники средних лет в количестве трех штук; а еще пожилой банник со своей кикиморой, отличавшейся ростом и мужеподобной внешностью, и с сыном, который явно пошел в мать. Выражение лиц заставляло вспомнить недавние кровавые события в лионебергском предместье, к тому же вся компания была неплохо вооружена; под бородой старика даже кольчуга поблескивала.
        Все они в упор смотрели на вошедших.
        По счастью, один из тех троих, которые впустили Персефония и Тучко, заглянул в дверь и разъяснил:
        - Это к Скоруше, клиенты.
        - А-а! - Домовые расслабились, а вместе с ними и Персефоний и, как он успел заметить, Хмурий Несмеянович, явно успевший пожалеть, что оставил свой посох в брике.
        Один из домовых старшего поколения, отложив топор, просеменил в угол, к большому сундуку, и подозвал гостей:
        - Прошу сюда, милостивые государи!
        Остальные возобновили прерванный разговор - кажется, это был военный совет.
        - На сей раз мы не допустим ошибок! - слышался с их стороны суровый голос. - План обороны таков…
        - Чего изволите-с?
        Домовой Скоруша профессионально лучился доброжелательностью, будто не он минуту назад с самым зловещим видом поигрывал топором.
        Тучко быстро и четко объяснил, чего они изволят.
        - Нет ничего проще! Сей момент.
        Скоруша нырнул в сундук и выудил оттуда пачку бланков. Работал он куда шустрее, чем Вралье в «Трубочном зелье», впрочем, ему немало помогало то, что все бланки были уже заполненными, оставалось вписать только имена и даты.
        - В последнее время это весьма распространенная услуга, - пояснил Скоруша. - Подпишите! Вот здесь… здесь… и вот тут…
        Хмурий Несмеянович поставил подписи в нужных местах и пододвинул бумаги Персефонию.
        - Давай, корнет! Поторопись, пока опять что-нибудь не стряслось.
        - А что такое? - забеспокоился Скоруша.
        - Ничего. Ну, корнет, чего ждешь?
        Упырь взял в руки перо и уже поднес его к чернильнице, как вдруг раздался треск и крик:
        - Ага!
        Персефоний вздрогнул, Тучко шумно выдохнул сквозь зубы и медленно обернулся. На пороге двери, ведущей в хозяйские покои, стоял высокий тощий человек в потертой сорочке, из-под которой торчали две кривые волосатые макаронины, служившие ему ногами. Сужающееся книзу лицо было изможденным и бледным, глаза горели безумным огнем. В трясущихся руках плясало длинноствольное ружье с прихотливыми золотыми узорами на цевье и прикладе.
        - Ага! - повторил этот человек, целясь приблизительно в клиентов Скоруши. - Шпионы? Лазутчики? Диверсанты? Кто такие, кем подосланы, что вызнать желаете? Красного петуха подпустить? Бурую свинью подложить?
        Тучко, заткнув большие пальцы за пояс, безмятежно смотрел на безумца, а домовые, поначалу малость опешившие, кинулись к нему с криками:
        - Никаких шпионов, Диван Диванович! Что же вы делаете? Мы о вас заботимся, а вы из постели, да в таком виде! Немедленно ложитесь, вам вредно волноваться! Вот сейчас чайку, с малинкой…
        - Это все он… Все враг мой вечный… Диван Некислович… - бормотал уводимый под руки Диван Диванович; «шпионами» он уже не интересовался, однако ружье отдать не пожелал, вцепился в него, как собака в кость.
        - Прихворнул наш Диван Диванович, - сообщил посетителям Скоруша.
        Тучко молча кивнул, хотя по лицу видно было, что у него есть что сказать по поводу хвори «жемчужины общества» - «жемчужины» как таковой и общества вообще.
        - Подписывать будете?
        - Да, конечно, - сказал Персефоний и склонился над бумагой.
        Он успел поставить только одну подпись из требуемых трех, как послышался новый треск. Видно, не такое это простое дело - прекрасного человека в постель укладывать. Стараясь не отвлекаться на крики и стук, упырь поставил вторую подпись, как вдруг входная дверь распахнулась, и в нее ворвалась вооруженная шайка. Состояла она преимущественно из людей, но были в ней и лешие, и шальные домовые - то ли бездомные, то ли так, гуляки.
        Первого из них Хмурий Несмеянович с ходу повалил на пол, встретив страшным ударом слева, но его тут же скрутили остальные. Заломили руки и Персефонию. Скоруша попытался спрятаться в сундуке - выудили, связали и бросили в угол рядом с человеком и упырем.
        - Что происходит? - тихо спросил Тучко.
        - Диван Некислович! - всхлипнул Скоруша, будто это что-нибудь объясняло.
        Глава 11
        ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК ДИВАН НЕКИСЛОВИЧ
        Минуту или две в доме гремела битва. Домовые, так и не составившие план обороны, сопротивлялись отчаянно, но были бессильны против стремительного натиска.
        Вскоре в ту самую комнату, откуда начался штурм, ввели растрепанного Дивана Дивановича, а с улицы, хлопнув дверью, ворвался сущий ураган в человеческом облике, казалось, весь состоявший из алых шаровар, воздетых рук и черных глаз, и сразу же бросился к Дивану Дивановичу, потрясая кулаками:
        - А, черт ты тощий, попался! Теперь-то все, теперь-то я с тобой разделаюсь, черт дери, я с тебя шкуру твою чертову спущу и сапоги пошью и буду в них на твоей могиле плясать, чертово ты отродье!
        Насколько можно было судить, это и был уже помянутый Диван Некислович: страшенные шаровары, объем, компенсирующий недостаток роста, лицо, сужающееся кверху, безумный огонь в глазах и черт за каждым словом.
        - Это… возмутительно! - трясясь и от страха, и от лихорадки, бормотал Диван Диванович. - Вы, сударь, мерзавец!
        - Возмутительно, ага! - орал на него Диван Некислович. - Возмутительно столько терпеть тебя на этом свете! Теперь-то я уж положу конец твоим проискам, чертова харя!
        Тут один из подручных его поднес завоевателю чудного дома давешнее ружье. Диван Некислович на миг утратил дар речи, в глазах его блеснули слезы. Он прижал к себе оружие и бросил в Дивана Дивановича такое страшное ругательство, что привести его на бумаге никак невозможно; приблизительно оно соответствовало понятию «мерзкий ворюга».
        Несколько минут противники взаимно осыпали друг друга бранью, каждый на свой лад, потом как будто притомились (уж больной-то точно), и тут выступил вперед тучный человек вполне приличного вида, которого раньше нельзя было заметить в сонме разбойных рож.
        - Ну, что вам еще, Диван Некислович! - смиренно возгласил он. - Вы же замечательной души человек, проявите ж снисхождение! А вам, Диван Диванович, не полно ли упрямиться? Смотрите, до чего дошли: уже друг дружку штурмом берете. Да не совестно ли вам, наконец? Такие были друзья, и вот нате, ославились на все графство. Помиритесь уже, от всей общественности вас прошу: помиритесь! Ведь до чего вы докатиться можете из-за сущего пустяка, из-за ружьишка…
        - Из-за ружьишка, говоришь? - промолвил Диван Некислович, нежно поглаживая узорное цевье. - Да нет, господин судья, не в ружьишке дело. Помириться-то бы мы могли, черта ли нам эта ссора? А вот знаете ли вы, Дырьян Дырьянович, как сей гусак щипаный отозвался о светоче нашем, о надежде всего многострадального народа накручинского, о госпоже Дульсинее? А ну, гусак, если смелости хватит, сообщи прилюдно, как ты госпожу Дульсинею назвал?
        - По справедливости назвал! - был ответ.
        В опухших глазах Дивана Дивановича вспыхнули прожектора фанатизма.
        - Полно вам, судари, полно, - залепетал судья. - До чего же можно дойти, ежели…
        - А ты что, и спустить ему готов? - взвизгнул Диван Некислович. - Сам не слыхал - так и ладно? А вот услышишь сейчас! Ну, гусак, говори!
        Диван Диванович гордо молчал, и тогда враг его, оскалившись, велел подручным:
        - Развяжите-ка ему язык.
        Больного тотчас распластали на полу и, задрав рубашку, занесли над ним плеть.
        - Скажу!
        - То-то же. Ну, сознавайся!
        Дивана Дивановича вздернули на ноги, и он, налившись краской, выдал:
        - Как того и заслуживает упомянутая особа, я назвал ее шмонькой!
        Дырьян Дырьянович дико взглянул на Дивана Некисловича и, что-то себе смекнув, начал ненавязчиво продвигаться к выходу. Однако Диван Некислович вцепился ему в рукав и закричал:
        - Вот оно! Это он про оплот суверенитета! И этого гада ты, черт лысый, в кандалы не заковал и в Сумбурь не отправил!
        - Да что вы, Диван Некислович, какая Сумбурь! - попытался отговориться Дырьян Дырьянович. - Это ведь уже другое совсем государство.
        - Ни черта, был бы человек, а куда упечь найдется! Вот тебе человек - и сам сознался… Да черта ли с ним возиться, он вообще за Победуна стоит!
        Дырьян Дырьянович при этом известии честно постарался изобразить недоверчивое возмущение, но по лицу его слишком явственно было видно, что ему все едино: что Победун, что Дульсинея. И, как ни был Диван Некислович захвачен собственными мыслями, он сумел это заметить.
        - Вот оно что… еще одна гадюка на теле общества, - сощурившись, объявил он.
        Дырьян Дырьянович смертельно побледнел и ринулся к выходу, но был схвачен и брошен на колени; к виску ему приставили пистолет. Диван Некислович открыл рот, не иначе, чтобы произнести приговор, как вдруг снаружи грянул дуплет, высадивший окно и засыпавший пол осколками стекла. Комнату заволокло сизым дымом. Внутренняя дверь распахнулась, и через нее ворвались домовые Дивана Дивановича, кто с палкой, кто с ухватом, а через наружную дверь вбежали те самые трое, которые встретили Тучко и Персефония. В руках одного из них дымилось укороченное по росту ружьишко.
        Вновь закипела борьба. Некоторые из подручных Дивана Некисловича, уже занимавшиеся грабежом, пытались прорваться к своему вожаку, но большая часть их позорно сбежала, и вскоре все было кончено. Победители и побежденные поменялись местами.
        Две кикиморы принесли Дивану Дивановичу стеганое одеяло, в которое он укутался, и подали горячего чаю. Дырьяна Дырьяновича, на всякий случай притворившегося мертвым, подняли на ноги, а Дивана Некисловича поставили на колени.
        - Теперь вы понимаете меня, милостивый государь, - кашлянув, обратился хозяин дома к судье. - С этим разбойником не о чем разговаривать, поистине, он просто не понимает слов. Ну да вы и сами все слышали!
        Дырьян Дырьянович, нервно почесывая висок и заметно заикаясь, попытался выразить свое совершенное согласие и объяснить, что его уже заждались там, на улице, но Диван Диванович возразил:
        - Нет уж, мой драгоценный, теперь вы никуда не уйдете, пока самолично не убедитесь в том, что каждое слово моей жалобы на этого каплуна было сущею правдою.
        - Ве-ве-верю!
        - Что вера? Вера - это всего лишь надежда… Я даю вам знание.
        - Вы-вы не поминимаете… Я, передвидя не-некоторые затуруднения… я по-поросил своих товарищей… и они вот-вот… Мне надо!
        Пока судья, отчаянно жестикулируя, пытался сладить с языком, Диван Диванович требовательно протянул руку, в которую ему вложили отнятое у Дивана Некисловича ружье, и нежно его погладил.
        - Смотрите, милостивый государь, - продолжал он слабым голосом. - Смотрите на него и судите сами, до чего доведут страну этакие каплуны, которые готовы слушаться всякой шмоньки и поносят невозможными словами достойнейшего из людей, который единственный достоин держать бразды правления…
        - Ди-ван Ди-дива-ноч! Отпустите, бога ради, хоть на минуточку, иначе сейчас…
        - Эй, каплун! Уверен, ты не посмеешь в присутствии самого господина судьи повторить свои дерзкие слова…
        - Ты про этого своего? - прохрипел прижатый носом к полу Диван Некислович. - Тетеха он! Тетехою был, тетехою и будет, куда ему вице-королем!
        - Вот! - торжественно воскликнул Диван Диванович, простирая руку, не занятую бережно прижимаемым к груди ружьем. - Вот оно, слово поносное, вот она, суть злодейская! Вот так всю Накручину и про… - Тут употребил он слово, которого скорее следовало ждать от Дивана Некисловича. - А посему… - Голос его сделался торжественным, и даже лихорадочный румянец приобрел какой-то особенный, мистический оттенок. - А посему - смерть.
        Во время всей этой беседы домовые неподвижно стояли, тесно обступив пленных, а кикиморы, не привлекая внимания (и, кажется, привычно), наводили порядок. Успели они вместе со Скорушей освободить от пут и человека с упырем.
        Скоруша, мученически морщась и потирая затекшие кисти, попытался ободрить гостей улыбкой:
        - Приношу свои глубокие извинения за беспокойство, господа, уж не осердитесь понапрасну… - тихо, чтобы не отвлекать хозяина, произнес он.
        Но не договорил, и Диван Диванович не успел ни прояснить, ни уточнить свой страшный приговор. Дырьян Дырьянович, мельком глянув на часы, что висели у него на обширном животе, дико сверкнул глазами, метнулся к разбитому окну и крикнул было:
        - Все в поря!.. - как прямо в лицо ему уперлось высунувшееся из темноты ружейное дуло.
        Судья проворно присел и разминулся с пулей, но пороховые газы оглушили его. Он упал, и некому больше было кричать, что все в порядке.
        В который раз захлопали, жалобно скрипя расшатанными петлями, двери, распахиваемые ударами ног. Вспышка боевого заклинания опалила потолок. В дом вломилась толпа людей, среди криков которых можно было разобрать часто повторяемое:
        - Лупи Диванычей с Некислычами вместе!
        А еще:
        - Достали!
        И главное:
        - Где судья, гады?
        Как видно, оглоушенный судья Дырьян Дырьянович, хотя и числился, если верить словам лавочника Тряхона, в отставке, пользовался в городе немалым авторитетом. А может, ссора двух прекрасных людей, жемчужин общества, настолько утомила горожан, что прекратить ее решено было любой ценой.
        Впрочем, вряд ли уже имело значение, ради чего новая ватага пошла на приступ - теперь важнее был сам процесс, и это понимал даже малоопытный в кровопролитии упырь, а тем более - матерый бригадир.
        Хаос воцарился полнейший. Плененные сторонники Дивана Некисловича увидели свой последний шанс и набросились на пленителей, которые, уже претерпев, отнюдь не желали отпускать их так легко; при этом обе стороны вынуждены были давать отпор новой, вероятно, совершенно аполитичной, партии, которая взялась за дело со всей накопившейся энергией.
        Хмурий Несмеянович пригнул Персефония к полу, чтобы не вздумал сунуть голову под чей-нибудь молодецкий замах, и, перегнувшись через присевшего Скорушу, сгреб сброшенные на пол бланки соглашения.
        Ощерившийся Диван Некислович, поднявшись на четвереньки, кинулся к Дивану Дивановичу, по-прежнему сидевшему в кресле, закутанному в одеяло так, что лишь торчали между его краем и меховыми тапочками бледные щиколотки. Диван Диванович, несмотря на лихорадку, разглядел этот маневр и, проворно взведя курок, опустил ружье.
        Кто-то из дерущихся, пятясь под градом ударов, наступил Дивану Некисловичу на руку, отчего тот взвизгнул по-щенячьи и отшатнулся в сторону. Ствол ружья, как намагниченный, последовал за ним, но с запозданием. И тут Дивана Дивановича вновь проняла дрожь, и он случайно спустил курок.
        Чертово ружье, невесть для чего вообще появившееся в этой истории, все-таки выстрелило!
        Пуля на добрую половину сажени разминулась с редькообразной головой Дивана Некисловича и навылет пробила правую ладонь Хмурия Несмеяновича, в которой он сжимал уже захваченные бумаги, после чего вонзилась в грудь так и не успевшего ринуться в гущу боя домового Скоруши.
        Окровавленные и разорванные бланки разлетелись в разные стороны.
        Хмурий Несмеянович побелел и застонал. Персефоний выпрямился, рывком поднял его и повлек к двери. Ему досталось скамейкой по ребрам, один раз по правой ноге прокатился вскользь холодок какого-то заклинания, но он устоял и вовремя опрокинул сокрушительным ударом растрепанного лешего, который нацелился всадить нож в бок Тучко. Наконец он вытянул бригадира за порог.
        Воздух несколько освежил Хмурия Несмеяновича. Преодолевая боль, он добежал до брики. Упырь вскочил на козлы и хлестнул лошадей. За спиной послышался подозрительный шорох, и, оглянувшись, Персефоний увидел, что Тучко наполовину развернул свой посох. В глазах его, обращенных к ходившему ходуном дому, горела такая лютая ненависть, что, пожалуй, Хмурий Несмеянович запросто мог бы спалить всю эту безумную халупу вместе с дерущимися. По счастью, в посохе не оставалось заряда. Иначе, подумал Персефоний, он навряд ли сумел бы остановить бригадира.
        Все, что он мог сейчас, - это поскорее увезти Тучко отсюда, и он гнал, пока проклятая Ссора-Мировая не скрылась в ночной темени.
        - Чтоб им всем… - отчетливо проговорил Хмурий Несмеянович, но голос у него перехватило от боли.
        Персефоний перебрался к нему, решительно отнял посох и приник к ране, как сделал это прошлой ночью с оленем.
        - Эй, ты что? - прохрипел бригадир.
        Однако упырь не стал гипнотизировать его и снимать болевые ощущения, так что сопротивление было слабым. Без погружения в мир ночи он решительно не представлял, что и как следует делать, однако тело, оказывается, что-то помнило, и он, хоть не без труда, сумел залечить рану. Только после этого Персефоний внушил уже серому, исходящему холодным потом бригадиру отсутствие боли.
        - Спасибо, сынок… Вовремя ты меня оттуда вытащил.
        - Вовремя заряд в посохе кончился, - сухо ответил упырь, осматривая свою новенькую сорочку - не запятнал ли кровью.
        - Думаешь? А по-моему, им лишняя встряска бы не помешала! Ладно, шут с ними. Не хватало еще из-за идиотов переживать. Эх, будь оно неладно, что же к тебе это проклятое соглашение не идет? - Он попытался улыбнуться, но, должно быть, тоже вспомнил о лице Скоруши со струйкой крови из угла рта, а это воспоминание определенно не располагало к веселью. - Да чтоб им… Нет, ну ты видел этих?.. Как хотите, а что-то шибко уж весело стало в наших краях, господа!
        Глава 12
        ЭРГОНОМ МЕНЯЕТ ПЛАНЫ
        В тот самый день и час, когда Хмурий Несмеянович выводил повозку из ложбины и направлял ее в Ссору-Мировую, о нем вспомнил Эргоном.
        Бывший наемник, ныне депутат Малой Рады графства Кохлунд, член Комитета по бюджетному планированию и до кучи один из доверенных советников господина Дайтютюна, который был первым и главным помощником самого господина Перебегайло, сидел за Т-образным столом и бледнел от ярости.
        За широкой частью стола под аллегорическим изображением Незалежности,[1 - Полуобнаженная женщина с горделиво повернутой головой, которая в правой, поднятой кверху руке держит факел, а левой решительно делает отвергающий жест, пресекая притязания кого-то, стоящего слева; судя по выражению и направлению взгляда, это сластолюбивый пигмей.] служившей Кохлунду новым гербом, расположился, широко расставив локти, господин Дайтютюн, а перед ним в два ряда сидели подчиненные. Один из них, рябой и с косым шрамом, надувшись от важности, порол чушь, которая так бесила Эргонома.
        Тема чуши звучала как «Реформация вооруженных сил Кохлунда», но выдержана не была совершенно, так что основное содержание чуши составлял феерический прожект военного парада, которым должны были прошествовать упомянутые силы в лице бригад герильясов в парадной форме по Гульбинке - центральной и красивейшей улице Лионеберге.
        Дайтютюн слушал чушь без одобрения, но и не возражал пока: из поступивших на данный момент предложений это было единственное выполнимое. Большая часть присутствующих слушала благосклонно, если кого-то что-то и раздражало, так только то, что не он был автором мероприятия, сулившего много шума и блеску и требовавшего солидного бюджета.
        С наибольшим удовольствием Эргоном просто прибил бы рябого мерзавца. Сам-то он пришел на заседание с целым пакетом предложений, целью которых было не разово освоить крупную сумму, а обеспечить дальнейшие денежные поступления. Его план был разветвленным и тщательно продуманным. Одна беда: он резко противоречил чаяниям собравшихся.
        Все зависело от того, сумеет ли Эргоном отстоять свою точку зрения. Если Дайтютюн поверит ему, остальные смирятся и будут делать то, что им прикажут. Но достанет ли Дайтютюну ума и смелости? До сих пор Эргоном знал его как человека сметливого и вполне решительного, но слишком уж крепко засело в кохлундском обществе отношение к герильясам как к героям войны…
        И вот тут Эргоном вспомнил о Тучко, и его осенило. Пока рябой со шрамом расписывал детали парадной формы, которую еще предстояло пошить для вооруженных сил, он выдернул из своей папки первый попавшийся лист бумаги и на оборотной стороне по памяти набросал десяток строк. После чего поднялся, не замечая недоуменных взглядов, подошел к Дайтютюну и сказал:
        - Прошу прощения за нарушение регламента, но… - Он наклонился и прошептал на ухо председателю: - Этот идиот вас погубит.
        Рябой со шрамом сбился. По обеим сторонам стола пробежал возмущенный ропот. Дайтютюн сделал властный жест, пресекая пересуды, и пробежал глазами по листку. Руки его чуть заметно дрогнули: еще не разобравшись, что означают предъявленные ему цифры, он уже почувствовал их важность и весомость.
        - В заседании комитета объявляется технический перерыв! - объявил он. - Отдохните, господа. Жду вас через полчаса. А вас, господин Эргоном, я попрошу… составить мне компанию.
        Недовольные депутаты вышли. Дайтютюн показал жестом, чтобы Эргоном запер дверь изнутри, а сам выложил на стол и активировал амулет, предохраняющий от прослушивания.
        - Что ты имел в виду, когда сказал, что он меня погубит?
        - Нам нужна армия, верно? - охотно пояснил Эргоном. - А кто такие герильясы?
        - Герои войны. А кроме того, они - все, что у нас есть.
        Эргоном возликовал про себя: этой фразой Дайтютюн ясно высказал свое вполне трезвое отношение к вооруженным силам графства.
        - Во-первых, войну они продули, а во-вторых, и не могли выиграть, потому что они - не армия. Это даже в народе хорошо понимают, несмотря на всю рекламу. А главное - это отлично знают зарубежные инвесторы нашего суверенитета. Что они решат, увидев на Гульбинке эти ватаги в парадной форме? Уж конечно, не увеличат инвестиции. А кто окажется виноват в прекращении денежного потока? Этот, рябой? Нет - вы.
        - Что ты можешь предложить взамен?
        - Две вещи. Во-первых: армию, в которую поверят инвесторы, должны составлять фанатики. Молодежь с горящими глазами.
        - Такая армия обречена, - возразил Дайтютюн.
        - Конечно, - не стал отрицать Эргоном. - Давайте по совести: одному графству целую империю не одолеть, инвесторы это отлично понимают. И нужна им не победа Кохлунда, а накручинская война как таковая. Гражданская война в пределах империи. И потому на Гульбинке они не ждут армию, способную победить. Они хотят увидеть армию, которая просто пойдет в бой. Герильясы по второму разу соваться в пекло не захотят, а вот армия фанатиков пойдет куда угодно. Только это и имеет значение для господ инвесторов. Моя армия - здесь, - добавил он, кладя перед Дайтютюном пухлую папку. - Все, что нужно: пропаганда, методы мониторинга, порядок призыва.
        - Предположим, - кивнул Дайтютюн, щурясь на папку. - Но почему ты думаешь, что герильясы не пойдут в бой?
        - Вот почему, - указал Эргоном на свой наскоро составленный список.
        - Поясни.
        Вместо ответа Эргоном ткнул пальцем в последнюю строчку. Там было сказано: «Это - список достоверно известных кладов, заложенных некоторыми бригадирами, и приблизительная оценка их стоимости».
        Внимательно прочитав список, Дайтютюн воскликнул:
        - Что за чертовщина?
        - Господин Дайтютюн, прошу вас, - проговорил Эргоном, вынимая свою длинную трубку и набивая ее табаком. - Вы прекрасно знаете, чем в основном занимались бригады во время того безобразия, которое мы привыкли называть войной. Наивно предполагать, будто они действительно всем поделились с правительством Кохлунда.
        - Но откуда данные?
        - У меня есть источники. За сведения, приведенные здесь, я ручаюсь.
        - Вот! - Дайтютюн указал на третью строчку. - Бригада Тучко. Музейные ценности, на сумму от двухсот тысяч рублей. Однако Тучко продал похищенную коллекцию за рубеж!
        - Он продал лишь небольшую часть. А потом договорился о продаже основной с одним подпольным миллионером из Вамсэрдама, но, когда тот доставил деньги, убил его вместе со всеми сопровождающими и припрятал всю сумму - два миллиона гулляндских скульденов - вместе с ценностями.
        - Что? И такая история осталась тайной?
        - Хмур умеет работать.
        - Откуда же тебе-то известно? Ах, да… - спохватился Дайтютюн. - Ты ведь служил с этим… Хмуром. Может, ты даже…
        - Может, да. Может, нет, - выпустив дым колечками, пожал плечами Эргоном. - Какая разница?
        - Совершенно никакой разницы, - кивнул Дайтютюн. - И что, все это добро до сих пор лежит там, где его положил Тучко? Ах, черт возьми! - рассмеялся он вдруг. - Так вот зачем ты ездил за город! А я понять не мог: с чего вдруг опять связался с герильясами? Постой-ка, так ради чего они за собственным бригадиром гоняются? Не для того ли, чтобы он им тайну клада открыл? Ведь хорошо зачаровал небось…
        - Не то слово. Так зачаровал, что без него - либо без хорошего специалиста - никакой нет надежды клад поднять. Но есть там и идейные, этим плевать на клад, запросто могут прибить Хмура в любой момент.
        - И ты это так оставил?
        - Я послал с ними своих парней, они присмотрят. Хотя, конечно, гарантировать ничего нельзя.
        Дайтютюн принялся расхаживать взад-вперед, напряженно раздумывая.
        - Так, ладно, ты, кажется, недоговорил насчет «во-вторых». Что у тебя там на уме?
        - План мероприятий по возвращению государству похищенных ценностей и восстановлению справедливости. Арест и показательные суды над предателями, которые продали суверенитет, посвятили себя грабежу и своими противоправными действиями помешали нашим доблестным героям одержать победу и освободить от имперского гнета всю многострадальную Накручину, - без запинки оттарабанил Эргоном.
        - Звучит! - не мог не признать Дайтютюн. - Долго сочинял?
        - Правду не нужно сочинять.
        - И то верно. Но правда также то, что на этих проклятых герильясах слишком многое держится. И слишком многие еще имеют на них виды. Нелегко будет убедить высших чиновников…
        - А вот это как раз - легче легкого, - спокойно возразил Эргоном.
        - Поясни, - потребовал Дайтютюн, останавливаясь перед ним.
        - Есть еще одна причина, по которой наши уважаемые инвесторы, того гляди, отвернутся от Кохлунда, и это разногласия в верхах. Вопрос о том, кто продал суверенитет, звучит слишком часто, слишком громко и… слишком высоко. Инвесторов это устраивать не может. А хорошо продуманный гласный процесс, подкрепленный материальными приобретениями, существенно снизит напряженность в верхах и успокоит господ инвесторов. Выгоды очевидны. Главное, чтобы это понимали, как бы сказать, наиболее заинтересованные лица, а уж они сумеют убедить своих сторонников.
        Дайтютюн сделал еще несколько шагов вдоль стола и сказал:
        - Толковый план! А остальные бригадиры, как я понимаю…
        - Вместе со всеми своими бойцами остаются национальными героями, - подтвердил Эргоном. - Предательство отдельных негодяев только оттенит блеск их славы.
        - А предположение, что об их тайниках тоже кое-что известно, заставит служить с особым рвением, - закончил Дайтютюн. - Хотя гораздо вернее - сбежать. Если только об их тайниках и впрямь не будет что-то известно… - добавил он, со значением посмотрев на Эргонома.
        - Можете считать, что сведения уже у вас, - кивнул тот. - Как я понимаю, вы одобряете мои предложения?
        - Они уже становятся действительностью, - заверил Дайтютюн.
        - Тогда нужно поторопиться, - улыбнулся Эргоном. - Распределить обязанности, условиться о вознаграждении.
        - Из тех сумм, которые обозначены в твоем списке… - начал было Дайтютюн, но Эргоном его перебил:
        - Я не собираюсь перебиваться случайными заработками. - Он похлопал по своей папке с проектом, тема которого звучала так же, как у рябого со шрамом. - В отличие от феерических парадов, мои идеи действительно обеспечат Кохлунд инвестициями. Думаю, их реализация даст мне право рассчитывать на… более основательное вознаграждение.
        Дайтютюн улыбнулся и понимающе кивнул.
        - Можешь не беспокоиться на этот счет. Ты только что получил очень важный пост в команде господина Перебегайло, и теперь у тебя хорошая доля. Правда, и ответственность возросла соответственно. Может быть, по здравом размышлении, ты решишь, что получить процент со скульденов и всего прочего гораздо проще…
        - Я давно уже все обдумал, господин Дайтютюн. И нашел, что политическая карьера в команде господина Перебегайло - как раз то, о чем я всегда мечтал.
        - Добро пожаловать в команду, господин Эргоном. - Дайтютюн улыбнулся и похлопал наемника по плечу. - Значит, так: сейчас озадачим наших друзей твоим проектом создания армии, а потом я двину к Перебегайло. Сможешь уже вечером представить уточненные данные?
        - По некоторым бригадирам - да. По остальным рассчитываю вызнать все недели в две-три.
        - Отлично. Однако меня сильно беспокоит ситуация с кладом Тучко. Клад богатый, терять его не хотелось бы. Пожалуй, займись-ка ты им вплотную. Для всех будет лучше, если ты сразу докажешь свои соображения на деле. Сколько времени тебе понадобится?
        - Несколько дней, - ответил Эргоном, не позволяя отразиться на лице досаде. Он не прихвастнул, говоря, что намерен быстро разобраться со всеми бригадирами - он всегда умел работать с информацией, и у него были сделаны в Кохлунде отличные наработки. Меньше всего ему сейчас хотелось лично бегать по лесам. Однако он видел, что без убедительной демонстрации не завоюет доверия Дайтютюна. Была не была, решил он и сказал: - Место я знаю. Дайте мне толкового мага, я его отведу, он поднимет клад, и тогда Хмур уже будет не нужен. Представим дело так, будто сознательные бойцы преследовали своего бригадира бескорыстно, просто чтобы сказать ему, как он нехорошо поступал, когда предавал суверенитет.
        - Это уже мелочи, - отмахнулся Дайтютюн. - Маг у тебя будет сегодня вечером.
        - Значит, отправимся в ночь.
        - Люблю такое отношение к работе!
        - Люблю работу, к которой стоит так относиться…
        Перемена в статусе Эргонома сказалась моментально.
        К вечеру у него была новая квартира в двух шагах от штаба Перебегайло и молчаливая прислуга, с успехом способная заменить охрану. Последнее, конечно, не относилось к новой секретарше, раскрепощенной русалочке роскошных форм, зато ко всем относилось определение бдительных соглядатаев. Но к этому Эргоном был морально готов и ничуть не возражал.
        Кроме того, у него действительно появился маг, весьма опытный в противозаконных чарах и бесконечно преданный Дайтютюну за избавление от перспективы угодить на каторгу, а также служебный ковер-самолет два на три метра забугорской фирмы «Волк-Сваген» с пилотом.
        Глава 13
        ГЕРИЛЬЯСЫ ПРОЗРЕВАЮТ
        Вечером того дня, когда Эргоном был принят в команду Перебегайло, его соратник Гемье стоял в кругу злых герильясов и с ножом у горла отвечал на их вопросы. Верней сказать, молол чепуху, поскольку сам ничего не понимал и разъяснить ничего не мог.
        Все началось с того, что вскоре после Шинельина леший Ляс отделился от отряда соратников. Сделал он это молча и без видимой причины, однако к странностям Ляса давно уже привыкли: все знали, что он малость не в себе. Да и некогда было думать про лешего, ибо в тот момент еще никто не верил, будто бригадиру удалось обмануть преследователей.
        Однако время показало, что герильясы ошиблись. Тогда решено было разделиться: одной группе предстояло вернуться в Шинельино, осматривая боковые тропки, остальным - проверить окрестные хутора и дорогу на Ссору-Мировую. Больше крупных селений поблизости не было, и в случае неудачи оставалось только идти на Майночь, хотя настойчивость, с которой Хмур велел Дакакию Зачтожьевичу передать своим преследователям название этого города, вроде бы говорила о том, что Майночь - единственное место во всем Кохлунде, где искать его нет смысла.
        Впрочем, понять ход мыслей Тучко уже никто не дерзал.
        Только когда делились на группы, обнаружилось исчезновение Васисдаса, но оно привлекло к себе еще меньше внимания, чем уход Ляса. Хотя герильясы и воевали бок о бок с иностранными наемниками, это почему-то никогда не способствовало рождению между ними взаимных симпатий. Несмотря на ощутимую пользу, которую приносило звено Эргонома, и строгость Тучко, не желавшего видеть в своей бригаде и тени раздора, между накручинцами и иностранцами установились довольно прохладные отношения. «Сукупо телофые», - как выражался Васисдас, вполне ими удовлетворенный.
        Гемье его взглядов не разделял, но, пока эльф находился рядом, согласен был терпеть такие отношения. А сейчас он среди бывших сослуживцев чувствовал себя почти как в пустыне. Он ехал со всеми, ночью стоял в свой черед на часах, но с ним никто и словом не обмолвился со времени ухода из лионебергских предместий.
        И вот сегодня на гнома наконец-то обратили внимание…
        Группы сошлись в заранее условленном месте и, обменявшись сведениями, убедились, что избыток немногим лучше недостатка: на сей раз аж две группы решили, что обнаружили след Тучко.
        Один из них уводил с дороги на малоезжую тропку невдалеке от Шинельино - в точности как и предполагали те, кто подозревал, что бригадир, вполне возможно, выманил сослуживцев из Лионеберге, а сам сделал крюк и вернулся в столицу, и теперь посмеивается над ними, спокойно занимаясь своими делами с этим странным малахольным упырьком, который вообще невесть что делает рядом с Хмуром.
        Другой след тоже заставлял задуматься. Некий хуторянин приметил на шляхе внушительных размеров брику, по описанию вроде бы в точности такую, какая увезла бригадира со двора «Трубочного зелья» и в какую грузили припас домовые Дакакия Зачтожьевича. Сей экипаж хуторянин видел издалека, так что уверенности не было, но вот что настораживало: это произошло совсем близко от тех мест, где в недавнем прошлом ходили контрабандисты, доставлявшие бригадам герильясов снаряжение из-за границы.
        «За бугор уходит! - решила часть преследователей. - Наплевал на все, вещички собрал и подался прочь».
        - А два миллиона скульденов? - сомневался Плюхан.
        - А то ты нашего Хмура не знаешь! - возражали ему.
        - Наверняка у него еще что-то было припрятано, - заметил, усмехаясь, Дерибык. - Как раз на случай, если придется пару лет где-нибудь пересидеть, а потом спокойно в одиночку вернуться за кладом.
        Версия была вполне правдоподобной, она даже позволяла предположить, что «малахольный упырек» - связной у контрабандистов.
        Разгорелся спор - яростный и без фактов, подогреваемый мучившим всех предположением, что Хмур за то время, пока его никто не видел, успел поднять клад, перепрятать и даже договориться о его продаже. И вот тут-то Гемье, на свою беду, подал голос:
        - Врьяд ли…
        Привычный к тому, что его не замечают, он ни к кому не обращался, просто подумал вслух, однако герильясы, разозленные усталостью и неудачами, гнома услышали, немедленно его обступили и стали допытываться, что он имел в виду. Гемье сослался на мнение Эргонома, который предположил, что Тучко просто бродил где-то в глуши, пока остальные бригадиры хлопотали о медалях и вознаграждениях, но ему не поверили.
        Заодно и Васисдаса припомнили. «Закордонской морде» приставили к горлу нож и потребовали сообщить, куда это, так ее разэдак, подевалась «морда забугорская».
        - Он ушель следить за льешим, - быстро сообщил гном.
        - На кой шут ему это понадобилось? - процедил сквозь зубы Дерибык. Он нервно вышагивал взад-вперед по поляне, еле слышно взрыкивая, нечесаные волосы на затылке то и дело становились дыбом. - Ляс - психопат! Я вот думаю… - Он резко остановился и нагнулся к гному, обдав того острым запахом хищника: кажется, волколак и впрямь был готов сменить ипостась в любую минуту. - Я думаю, Васисдас что-то знает про Хмура.
        Стоявший за спиной Оглоух - именно в его руке был нож, который сейчас находился между бородой Гемье и его горлом, - легонько тряхнул гнома.
        - А? Что скажешь, морда закордонская?
        - Если так, он мне ничего не сказаль, - безуспешно стараясь сохранить спокойствие, ответил тот. - Он вскорье после Шанельино сказаль, что ему не нравится, куда делся леший, и все, и ушель…
        - Что он там бормочет? - скривился Плюхан. - Сушь в песок, никогда не мог разобрать его речь. Оглоух, расшевелил бы ты его!
        Водяной действительно не очень хорошо видел и слышал в воздушной среде, но не настолько плохо, это Гемье прекрасно знал. Просто не мог отказать себе в удовольствии позлить закордонца. Будучи сугубо идейным борцом, он особенно не любил наемников.
        - Я не знаю! - как можно громче и отчетливее произнес гном. - Он ничего не сказаль, просто ушель! Ви правда думАль, что я не ушель би с ним, если би зналь?
        Водяной, на сей раз отлично разобравший речь «закордонской морды», навис над ним, крича:
        - Кончай сушить мне жабры, моллюск придонный! О чем вы в «Зелье» с Эргономом говорили? Что он вам сказал?
        - Ничьего! Честное слово, у Эргонома свои дела в Лионеберге, большие дьела…
        - По-моему, врет, - с шутовской серьезностью предположил Оглоух. - Давай я его побрею?
        - В смысле - ты думаешь, бритые гномы становятся правдивее? - усмехнулся Эйс Нарн, сидевший в стороне с аристократически (при жизни этот упырь был глотвийским бароном) безмятежным видом.
        - Не, не думаю, - отозвался Оглоух. - Просто выглядеть будет прикольно.
        - Все бы вам шуточки шутить, щучья отрада, - разозлился на них Плюхан. - Вы забыли, господа, что сейчас решается будущее! Когда мы поднимем бригадные клады, у Кохлунда будет достаточно средств, чтобы привлечь новые силы для продолжения освободительной борьбы! По рекам и берегам родной Накручины пронесем мы знамя независимости, и гулкая поступь свободы взволнует воды и сотрясет сушу! Судьбы мира ждут нашего решения, а вы - обсуждаете, брить ли гнома! Лучше бы ты, Эйс, взялся за него по-своему…
        - Ну что ты, Плюхан, я не умею развязывать языки, - возразил упырь. - Когда я берусь за разумного, как ты сказал, «по-своему», я делаю это не для того, чтобы что-то узнать.
        - До сих пор это нам не мешало расспрашивать пленных между твоими трапезами.
        Гемье, не прекращающего обливаться холодным потом, бросило в жар, когда он представил, что его все-таки отдадут Нарну. Проклятый кровосос исповедовал особую диету, по которой пища в момент трапезы должна находиться на пике страдания.
        «Не важно, кого есть, - говаривал Эйс. - Важно - как есть. Даже больная крыса становится деликатесом, когда вынимаешь из нее нутро…»
        Гемье и раньше-то мутило от этих разговоров. Странно даже: ни крысы сами по себе, ни чье бы то ни было нутро никогда не портили ему аппетита, а вот в соединении с Эйсом превращались в столь своеобразную пищу для воображения, что ее скорее следовало бы называть рвотным.
        «А ведь и впрямь кончится тем, что отдадут меня ему, - подумал гном. - Они же мне не верят… Будь проклят этот леший, будь проклят Васисдас, будь проклят Эргоном…»
        - Он еще про мьед говориль… - пролепетал он.
        - Что? - наклонился к нему Плюхан.
        - Про мьед…
        - Про мед? Эргоном говорил вам про мед?
        - Не Эргоном… Васьисдас говориль…
        - Отдай коротышку Эйсу, - мрачно посоветовал Дерибык. - Иначе я его разорву.
        - Я правду… Я не знаю…
        - О боже, с ума сойти можно, - хихикнул Плюхан и нервно почесал едва видневшиеся за ушами жабры. - Мед? Леший с эльфом забыли про два миллиона скульденов и пошли за медом? Ха-ха-ха!
        Дерибык посмотрел на водяного с некоторым сочувствием.
        - Я сразу говорил: не нужно никакой мороки, - вздохнул он. - Нужно было прямо на место идти.
        - Да брось ты, сколько уж разов говорено! - откликнулся Оглоух. - Пока мы на хвосте у бригадира, он и близко к Купальскому лесу не подойдет.
        - Что-то не бросается в глаза, будто мы, как ты выразился, «сидим на хвосте у бригадира», и это не потому, что мы не блохи, - сардонически хмыкнул волколак. - Хмур от нас ушел - факт. Надо уже кончать эту глупую беготню и идти к Купальскому лесу. Рано или поздно он туда придет… тогда и доверим его заботам Эйса, если не захочет делиться по совести.
        - А сколько его ждать придется, ты не думал? - подал голос Хомутий, который заслушался и опять забыл помешать варево в котелке, о чем ему тут же и напомнили на удивление дружным хором. Даже вечно тихий Зазряк Пропащенко не удержался от замечания. Однако Хомутий не унимался: - Что, скажете, не прав я? Хмур такой - может, еще год не придет! Может, пять лет! Кто когда знал, что ему в голову стукнет?
        - Тут ты прав, старина, - согласился Дерибык. - Но если по твоей милости мы опять будем жрать горелую кашу, правота тебя не спасет. Учти, я всерьез подумываю о перемене рациона, благо и луна подходящая… Да, это правда, - сказал он, обведя взглядом герильясов. - Чего от Хмура ждать, никогда наперед не угадаешь. Одно мы все точно знаем: он упрям как черт. И победить его можно, только переупрямив. Если он поймет, что до клада не доберется иначе как поговорив с нами, сдастся. А если мы будем его гонять - того гляди, психанет и сунется под пулю. Тем более что некоторые из нас совсем не прочь оказать ему такую услугу, - добавил он, оглянувшись на Жмурия.
        Брат бригадира молча сидел в стороне с безучастным видом, но при этих словах шевельнулся и поднял на соратников опухшие от недосыпания глаза.
        - Это правда, - проворчал он. - После Лионеберге счетец к нему у меня вырос. Если бы вашей кровью отпаивали сопливого упыришку, вы бы меня лучше понимали. Но я уже давал слово: не раньше, чем клад поднимем. А Торкеса с нами больше нет, спасибо бригадиру. Так что не переживайте…
        - Из-за тебя я, так и быть, переживать не стану, - ответил волколак, всем тоном давая понять, что переживать он не будет не потому, что поверил Жмурию, а потому, что не собирался спускать с него глаз. - А вот из-за самого Хмура… Короче: переупрямить его надо!
        - И заодно выяснить, на месте ли клад, - вставил Эйс Нарн. - Хотя возможно, это нам поведает наш низкорослый друг, - добавил он и указал на Гемье, который уже начал втайне надеяться, что про него забудут, ради чего старался даже не дышать лишний раз. Глотвийский дворянин выпрямился и потянулся, буравя гнома бросающим в дрожь взглядом. - Оглоух, дружок, подведи-ка его ко мне, - попросил он. - Я, пожалуй, и правда задам ему пару вопросов.
        - Только побыстрее, - поторопил идейный Плюхан. - Клянусь своей старицей, Эргоном неспроста отпустил с нами своих подельников, а сам не поехал. Ему точно что-то известно про Хмура…
        - Ох-хо-хонюшки! - донеслось из-за спин.
        Все невольно обернулись, даже Гемье скосил глаза туда, откуда послышался тонкий голосок Шароха. Маленький полевик в огромном картузе и ватной телогрейке лежал под деревом и пожевывал травинку, глядя на звезды, сверкавшие над поляной.
        - Что ты хочешь этим сказать? - спросил Плюхан.
        - Я хочу сказать: отстаньте вы от гнома. Видно же, что он ничего не знает.
        - Это с чего ты решил? - поинтересовался Дерибык.
        - Да с того и решил, что он дурак. Надеюсь, с этим ты согласишься и не станешь уточнять, почему я так полагаю?
        - Мало ли, что дурак! Эргоном что-то задумал и оставил этим двоим четкий приказ - вот и нужно узнать какой, - сказал волколак.
        - Ну откуда у Эргонома мог быть четкий приказ? - спросил полевик и сел, опершись спиной о ствол. - Вы что, забыли, что это он обнаружил Хмура в трактире? Если у него какие-то планы, зачем же он тогда нас позвал? Нет у него никаких планов. И в Лионеберге он остался, потому что всегда мечтал о делах, рядом с которыми наш клад - мелочовочка… И вообще, я про другое сейчас. Я про мед.
        - И ты туда же? - воскликнул Плюхан.
        - Да нет, думаю, туда же уже поздно соваться, - серьезно ответил Шарох. - Просто с медом все понятно, но чтобы понять, надо мозги иметь, а их у гнома отродясь не было. Так что отстаньте от него и давайте делом займемся.
        - Каким делом? Что тебе понятно? - зарычал Дерибык. - Не морочь нам голову, мелочь пузатая, говори толком!
        - А сам мозгами пошевелить не хочешь? - невозмутимо полюбопытствовал полевик. - Хотя бы вспомни, что у эльфа нюх не хуже, чем у лешака. Кстати, мог бы и ты учуять, это уж нам, сирым, не дано… Ну, ничего на ум не приходит? Эльф за лешаком пошел, когда учуял запах меда - и, как видно, что-то там себе сообразил. А где мы мед в последний раз встречали?
        - Чтоб у меня хвост облез… - прошептал Дерибык, видимо и впрямь что-то смекнув.
        - Что, и ты теперь начнешь загадками говорить? - спросил Плюхан, уже заметно беспокоясь.
        - Какие загадки? - расхохотался Дерибык. - Все на виду, прав мелкий! Экий я дурень… Медом пахла та повозка, на которой Хмур из «Трубочного зелья» ушел!
        - И были в той повозке трое, - добавил Шарох, жестикулируя травинкой, как сигарой. - Сам Хмур, малахольный упырек из Лионеберге и возница. А в Шинельино возницы уже не было.
        - Потому что он раньше сошел, - подхватил Дерибык. - Ай молодца, мелкий! И ведь правда же, чуял я этот мед, а не смекнул…
        - Да что ты не смекнул? - теряя терпение, воскликнул Плюхан.
        - Что братец мой решил-таки взяться за клад, - объявил Жмурий. - Черт, все сходится…
        - Что сходится? - спросил Оглоух, выпрямляясь и убирая нож от глотки Гемье.
        Гном немедленно шатнулся в сторону. Бежать! Однако ноги не держали, а кроме того, он с удивлением обнаружил, что ему страсть как хочется дослушать объяснение всех этих медовых загадок.
        - Брика, пахнущая медом, конечно, принадлежит пасечнику, - ответил Дерибык. - Какой-то пасечник помогает Хмуру смыться у нас из-под носа, потом они едут за город и расстаются подле Шинельино, причем пасечник отдает повозку и уходит пешком, а Хмур вместе со своим странным упырьком едет дальше - и зачем-то ясно дает нам понять, что намерен удирать именно в этой повозке. И когда мы доходим до места, где они расстались, Ляс по запаху отправляется вслед за пасечником, а не за Хмуром!
        - Причем Ляс - единственный, кто видел пасечника в лицо, - вставил Шарох.
        - Верно! - кивнул Дерибык. - Кстати, сразу можно было догадаться - помните, как он летел с повозки, когда ему возница в лоб двинул? У кого еще столько силы, как не у берендея?
        - Эй, да вы, никак, думаете, это был Яр? - насторожился Оглоух.
        Все еще не ухвативший нить рассуждений Плюхан поглядел на него с горечью, но промолчал.
        - Если бы мне сразу пришло в голову принюхаться, я бы мог сказать точно, - ответил волколак. - Но Ляс ни секунды не сомневался, по чьему следу идти, сразу решил, кто важнее.
        - И вот мы теперь шатаемся по графству, догоняя брику, - добавил полевик, - заодно тратим время, злясь друг на друга, препираясь и пытаясь добиться очевидных ответов у тупого гнома…
        - В то время как Яр, вероятнее всего, уже пришел в Купальский лес, - закончил начавший понимать Эйс Нарн. - Похоже на правду…
        - Да каким местом похоже? - возопил Плюхан, обнаруживший, что рискует остаться в полном одиночестве: даже в глазах Зазряка мелькнул проблеск понимания. - Что, по-вашему, он встретил Яра и вот так взял и выложил ему, как поднять клад?
        - Во всяком случае, если он еще способен доверять, то только Яру, - сказал Дерибык.
        Тут водяной не нашел возражений. Хотя он не любил берендея за отсутствие, как он уверял, твердой идейной позиции, не признать очевидного было нельзя: Яр доверия заслуживал.
        - Все равно, - проворчал Плюхан. - Что же выходит: повозка у него, а клад поднимать Яр пошел?
        - Такой бугай и в одиночку все перетаскает, - отмахнулся волколак.
        - Но ведь не за час же! - оживился Плюхан, разом избавившись от сомнений. - Да и берендей не птица… Мы еще можем успеть! Уговорим Яра, а если нет - что ж… Главное, от продажи произведений искусства мы получим достаточно денег, чтобы продолжить борьбу, и благодарные потомки еще высекут наши имена золотыми буквами на мраморном пьедестале Незалежности, который…
        Обычно Плюхана, по молчаливому согласию, не перебивали. Но сейчас Жмурий не стал дожидаться, пока водяной завершит нанизывание красочных образов на прямую, как палка, нить своих помыслов, и сказал:
        - Ни черта нам не достанется, если Хмур нас опередит. Есть у меня одно подозрение… Кто-нибудь из вас замечал у него на левой руке такую золотую висюльку?
        - Вроде той? - уточнил Шарох, выплюнув травинку.
        - Или ту же самую. Я уж в тонкостях не разбираюсь.
        - Ты правда думаешь, что он это сумеет? - нахмурился полевик. - Заклясть клад упырем - это сложно.
        - Заклясть человеком тоже непросто, а это он уже делал, - ответил Жмурий. - Чары все-таки похожие. Главное - это объясняет, для чего он таскает с собой упырька. Водит нас кругами, а заодно настраивает на него артефакт.
        - Стало быть, скульдены себе, коллекцию - в новое место? - оскалился Дерибык. - А что, это на него похоже. Если мы вокруг клада крутиться не будем, он и десять лет прождет без труда, прежде чем возьмется музейное добро толкать…
        - Значит, Яр сейчас тем и занимается, что перепрятывает содержимое тайника, - согласился полевик. - Пока мы тут дурью маемся…
        - Верно мыслишь, мелкий, - кивнул волколак. - Эй, Зазряк! Чего сидишь, запрягай лошадей! Хомка, выбрасывай свое варево, сухарей и в седле погрызем. Ну что, Плюхан, командуй! - предложил он, отдав распоряжения.
        С некоторых пор водяной вбил себе в голову, что как самый сознательный он обязан взять на себя командование остатками подразделения - и, самое удивительное, никто не стремился развеять его иллюзии. В способности этого фантастического сброда приходить к какому-то безмолвному соглашению и даже прощать чьи-то слабости чудились остатки бригадного духа, созданного Хмурием Несмеяновичем.
        «А все-таки бригада уже не та», - грустно думал Гемье, сидя в стороне и наблюдая за спешными сборами.
        Поначалу почти все эти разумные были вполне убежденными бойцами, истинными фанатиками суверенитета - за вычетом конечно же таких, как Оглоух, которые посвятили жизнь большой дороге и готовы были записаться куда угодно, лишь бы не изменять своему призванию.
        Потом была война - процент идейных уменьшился: многие гибли, мальчишки вроде Зазряка не выдерживали крушения идеалов и выживали из ума, а пополнялись бригады, как правило, отборнейшей сволочью. Однако Тучко дело знал, при нем бойцы умели держать себя в руках и действовать сообща.
        У них была хорошая бригада. Кто-кто, а Гемье знал в этом толк. Они могли брать города - и брали, между прочим. И когда-то именно они удерживали Ховайск целых два часа - а почему? Да потому, что знали: какой бы хаос ни царил вокруг, свои не подведут. Не оставят позицию, не обнажат фланг, не позволят противнику зайти в тыл.
        Гемье опять вспомнилась окраина: Ховайский вокзал с закопченными стенами, взорванная железная дорога, столб дыма над ковролеткой, вспышки молний, наугад бьющие вдоль задымленной улицы из чердачного окна проката семимильных сапог… Снега не было видно под красным и черным.
        - Идут! Перворожденцы идут!
        - Бронепоезд у моста!
        - Это Пятый… Слыхал? Уланы уже за полем стоят, только сунемся - накроют нас…
        Паника…
        Достоверно известно только одно: перворожденцы действительно идут. Тремя колоннами движется от центра города лейб-гвардии Перворожденский пехотный полк. Как трехглавый огнедышащий дракон, как тень смерти. Уже видны над крышами вороны - глаза магов-разведчиков. Перворожденцам незачем скрываться: герильясы сломлены и бегут. Продвижение каждой колонны выдает вьющийся над ней феникс - грозная огненная птица, готовая обрушиться на любой дом, на любое скопление неприятеля.
        Тремя колоннами неторопливо шагают они вперед, разрезая линию сопротивления на перепуганные толпы, а за ними катится вал серых шинелей - Вторая Накручинская дивизия. Перворожденцы - это страшно. Каждая пуля в цель, каждое заклинание неотразимо. Это они продавили оборону, заняли окраины и за какой-нибудь час вышибли герильясов из центра.
        Паника! Нужно бежать, немедленно, сломя голову, но что, если бронепоезд, остановленный взрывами путей, и впрямь перешел на запасную ветку и держит под прицелом своих орудий мост? Что, если Пятый уланский полк и правда уже встал за хутором на той стороне поля - ведь бригада Перебегайло, как говорят, вся тут, мародерствует вместе со всеми, а значит, некому и пытаться его задержать?
        - Разговорчики отставить! - прикрикивает Эргоном на свое звено. - Дурни, забыли, что на хуторе наш отряд? Даже если уланы подошли - так просто не пройдут. А тут всего-то и нужно - полчаса простоять, видите, ковролетку уже почти потушили. Уйдем с комфортом и с добычей. Так что айда на позицию и учтите: если подведете меня, лучше вам от имперцев смерть принять, чем мне на глаза попасться. Ну, живо бегом марш!
        Ах, как хорош был в ту минуту Эргоном! В распахнутом полушубке, в трофейной папахе набекрень, со своим неразлучным мечом в золоченых ножнах и пистолетом за поясом; с каким великолепным спокойствием попыхивал он своей неизменной длиннющей трубкой, объясняя звену, что бояться нечего, потому что фланг прикрывают - наши! У Тучко бойцы не бегут…
        Ни до, ни после не доводилось Гемье испытывать такой сладкой смеси страха и бесшабашной удали. Он ведь трусом был и сам это в глубине души хорошо понимал. Да скажи ему кто год назад, что он, сам-девятый, в компании трех бойцов и пяти (включая Васисдаса) шалопаев по доброй воле пойдет нападать на солдат Перворожденского полка… он бы не то что не поверил - даже не рассмеялся бы. Потому что глупости, конечно, бывают смешны, но не все и не всегда.
        А вот же - пошел. И напал. Потому что знал: бойцы Тучко не бегут. Он пошел и стал стрелять в перворожденцев, задыхаясь от ужаса и восторга, и перворожденцы отступили. Ощетинились кинжальным огнем, обрушили своего феникса на какой-то угрюмый кирпичный склад и сожгли засевшее там звено, но посреди улицы не удержались, покатились назад под шквалом пуль и вихрем заклинаний, побежали - от бригады Тучко, от братства Эргонома, а значит, и от него, закордонского гнома Гемье…
        Уходить все равно пришлось пешком, потому что ковров спасти удалось немного, и все они были так нагружены взятой в городе добычей, что летели невысоко и не быстрее пешехода. Позади до неба стояла стена сжиравшего вокзал пламени, которое отрезало спасающихся борцов за суверенитет от перворожденцев и Второй Накручинской. Показавшиеся из-за леса уланы ринулись было сбоку на колонны покидающих город герильясов, но откатились под плотным огнем с хутора и теперь кружили вдалеке, изредка постреливая наугад, - им отвечали из ружей конные стрелки и из посохов - офицеры. Результат стрельбы из-за расстояния был невелик. Правда, совсем рядом с Гемье, шагавшим вместе с другими так, чтобы отгородиться от уланов перегруженным ковром, убило какого-то парня из другого отряда, но это совсем не испортило настроения гному, он даже с какой-то легкомысленной иронией представил себе, что это он валится на истоптанный, запятнанный стелющимся чадом снег, и пошел себе дальше…
        - Эй, бородатый! - Оклик Дерибыка вырвал Гемье из воспоминаний. - Ты что, обиделся? Да забудь, айда с нами. Скульдены ждут!
        Ах, скульдены, скульдены! Два миллиона… Гемье степенно встал, поправил секиру за поясом, пригладил бороду. В бороде его были выплетены три косицы, в каждой из которых имелся стальной стержень, предохраняющий от рубящих ударов. Подлый Оглоух потому и зашел сзади.
        - Хорошо, я поеду. Но если еще кто-ньибудь подойдет ко мне со спины, я буду считать его непрошеним брадобреем и прогонью секирой!
        - Заметано! - серьезно кивнул волколак.
        Гном вздохнул и поплелся к своей лошади, уздечку которой держал тихий и послушный Зазряк.
        Глава 14
        МЕДОВЫЙ СЛЕД
        Шарох не ошибся. Правда, сначала Васисдас заметил, как уходит, растворяясь в ночи, леший, а уж потом осознал, что чувствует запах меда и, сопоставив факты, пришел приблизительно к тем же выводам.
        Шепнув Гемье пару слов, за которые гном через несколько дней едва не заплатил весьма дорогую цену, Васисдас поспешил обратно к развилке. Он двигался осторожно и, завидев впереди то место, где от дороги отделялась тропка, ведущая вбок, затаился и выждал около получаса. Не прогадал: по истечении этого времени из-за деревьев вынырнул Ляс. Леший поверил, что за ним никто не следит, и бодро зашагал по тропе.
        Эльф тоже был не лыком шит. Выждал еще столько же, позволил себе даже подремать, погрузившись в мечтательность, которая заменяет эльфам сон, и только потом двинулся вперед, не расслабляясь ни на минуту.
        Однако новые предосторожности оказались явно излишними. Вскоре чутье подсказало Васисдасу, что он уже слишком отстает от Ляса, и он прибавил шаг.
        Тропка вилась между перелесками, пряные запахи ночи кружили голову, тишина после шумной компании бывших соратников нежила сердце. Васидас в который раз пожалел, что не способен долго жить в уединении. Эльфы считают, что, если кому-то из них скучно наедине с собой - это скверный признак. Васисдас в принципе был согласен с сородичами, ему не очень нравилось, что одиночество вгоняет его в тоску. Он понимал свою «ненормальность». Но, если бы кто-нибудь предложил ему избавиться от нее, ответил бы отказом. Васидас был поклонником эгоцентрической философии, согласно религиозному течению которой разумный идеален в том виде, в каком создал его Бог со всеми достоинствами и недостатками, что со всеми своими врожденными склонностями к добру и злу он исполняет не доступный смертным замысел Всевышнего, а согласно атеистическому - поскольку ни добра, ни зла в реальности все равно не существует - разумный просто хорош таков, каков он есть. Поэтому Васидас продолжал жить, как жилось: хитрил, воровал, убивал и срывал цветы наслаждения, где только мог до них дотянуться. И не терпел, когда кто-то пытался ему указать
на «неправильность» его жизни. Последнее обстоятельство, наверное, и удерживало его в разного рода шайках и бригадах. В них, конечно, много чего приходилось делать по указке, но по большому счету никому не было дела до того, каков он, эльф Васисдас. Ну, кроме, пожалуй, старого приятеля Гемье - хотя и тот уже давно отказался от мысли перековать товарища и только временами хватался за секиру, когда эльф «переходил рамки приличия».
        Никаких навязанных рамок Васисдас не терпел, гнома презирал, но почему-то никак не мог от него отделаться. С одной стороны, он понимал, что их связала железная воля Эргонома еще во времена звена, или Братства, как заставлял говорить Эргоном. С другой - догадывался, что причина глубже. По-видимому, он нуждался в том, чтобы рядом был кто-то, пусть порой раздражающий - а может, и лучше, что раздражающий. Кто-то, рядом с кем всегда можно почувствовать себя лучше, умнее.
        Наверное, это слабость. Что ж, Васисдас не видел ничего плохого в том, чтобы иметь слабости. Слабости - это прекрасно! Если вдуматься, только от них мы и получаем удовольствие в жизни, разве нет?
        «Именно так, - отвечал он самому себе, - именно так, мой прелес-с-стный Васисдас».
        Тропа недолго вилась по безлюдью, вскоре заросли раздвинулись, расстелились вокруг душистые поляны. Запах меда усилился: пасека была близко. Вот показался огонек - избушка с желтым окошком. За крестовидным переплетом виднелось движение.
        Ограды не было, двор очерчивали конюшня и сараи. За избушкой тянулись ровные ряды грядок. Справа и чуть в стороне выстроились ульи, слева в десятке шагов серебрилась под луной река.
        Васисдас прильнул к окну. Внутри в бедной, но чистенькой горнице, при свете трех свечей, беседовали двое: Ляс и немолодая, но стройная и красивая русалка с печальными голубыми глазами. Эльф напряг слух.
        - …не успел его предупредить. Они опередили меня. Когда я пришел, они уже вломились на постоялый двор. Кабы не Яр, они бы уже взяли бригадира, - рассказывал Ляс. Худое лицо его с темной кожей, похожей на кору рябины, было честным и грустным. - Но они не угомонились, пустились в погоню. А я стал следить за ними. Я сразу понял, где Яр и бригадир расстались, но подождал, убедился, что остальные ничего не поняли и поехали дальше. Тогда я вернулся и - вот я здесь…
        - И все это из-за клада? - спросила русалка.
        - Да.
        - Ну что ж, это хотя бы понять можно, - тяжко вздохнула она. - В войну вообще ни за что убивали…
        - Так значит, он тебе ничего не сказал? - спросил леший. Русалка отрицательно покачала головой. - Хоть намеком? - Тот же жест. - А собирался как - надолго?
        - Да что ему собираться? - невольно улыбнулась она. - Шкура при себе, и ладно. Однако верно - торбу он тоже прихватил, еды собрал… Сказал, чтобы ждала не раньше, чем через неделю.
        Ляс осмотрел комнату и сказал:
        - Рад я за мохнатого. И за тебя тоже рад. Ты его береги, он мужик что надо.
        - Ты это мне говоришь? Он мне жизнь вернул… Ну а сам-то что же нигде не осел? - спросила русалка. - Что вы все никак не успокоитесь? Ну, повоевали, ладно, коли уж не терпелось. А теперь-то что вас, вояк, носит по свету?
        Леший отвел глаза.
        - Если бы было куда возвращаться… - медленно проговорил он, но не закончил.
        Васисдас, однако, удивился уже и этим словам: впервые на его памяти Ляс сам хоть что-то сказал о своем прошлом.
        Когда он прибился к бригаде, Хмур лично с ним поговорил и никому о той беседе не сказал ни слова, но - слухами земля полнится, не прошло и пары недель, как все уже знали откуда-то и через кого-то, что Ляс крепко набедокурил в своем родном лесу. Возникло даже убеждение, что леший «ничего такого» устраивать не собирался, а только «пугнуть» старейшин, которые, недовольные его амбициями, советовали Лясу держаться «подальше от чащоб, поближе к городам».
        Кто знает, может, и впрямь он когда-то по глупости верил, будто оружие можно взять в руки «просто так», чтобы «попугать, и только». Но разубедился в этом быстро. Видно, тогда-то его разум и дал трещину.
        Ну, в общем, что особенного? У многих за плечами какая-то своя история. Но если остальные жаждали заполучить клад, а уж потом отомстить Хмуру за то, что бросил бригаду на произвол судьбы, когда другие успешно пользовались положением героев, то Ляс решил либо убить командира, либо наказать морально, заставив убить себя.
        Причиной тому была какая-то особенная привязанность его сгоревшего сердца к Хмуру, привязанность, которую Эргоном считал обыкновенной слабостью, а Васисдас - свойственной всем неэльфам привычкой к зависимости.
        Русалка, конечно, ни о чем подобном и помыслить не могла, ей все представлялось проще.
        - Некуда? - переспросила она. - Или земли вокруг не стало? Лишился дома - строй новый, чего ждать-то? Пожарищ вдоволь - места хватает. И вдов на всех достанет, - прибавила она, опустив глаза.
        - Эх, красавица! - вздохнул Ляс. - Не знаешь ты, о чем говоришь. Трудно вернуться… не только домой - в себя. Кто захочет снова потом землю поливать, когда привык кропить ее кровью? Не знаешь ты…
        - Я - не знаю, - согласилась она. - Зато Яр знает.
        - Да где ему? - воскликнул Ляс. - Если был у нас в бригаде хоть один безгрешный, так это Яр!
        Эльф под окном усмехнулся: разговор пока еще забавлял его, но скоро должен был наскучить. Что это лешего понесло? Узнал что надо - иди своей дорогой… и оставляй след для того, кто поумнее.
        - На Яре греха столько, что иного в землю бы по плечи вбило, - отвечала между тем русалка. - Ты его, верно, не слишком близко знал? - Эльф, не желая лишний раз показываться в окне, не видел лица Ляса, но, если уж лешего повело на откровенность, он должен был кивнуть; строго говоря, он берендея просто терпеть не мог. - Да не в том же дело, Ляс. Знаешь, как говорят: дом там, где сердце. Любил бы ты женщину - и был бы у тебя дом. Любил бы землю - и не нужно больше скитаться. Хоть бы работу какую любил - уже бы у тебя было занятие получше, чем грехи взвешивать. Понимаешь, о чем я?
        - Как не понять? - медленно ответил тот. - Есть правда в твоих словах, красавица. Только у меня сейчас другое из головы нейдет: как парням помочь. Скажи хоть, в какую сторону твой муж пошел - попробую догнать его.
        Васисдас не удержался, отступив немного, чтобы его точно не увидели из освещенной комнаты, посмотрел через окно на лицо Ляса и улыбнулся. Было бы дело в театре - обязательно зааплодировал: каков талант! Так глядит - в жизни не догадаешься, что он берендея на дух не переносит, а за что - и понять трудно. Наверное, за ту самую «безгрешность», в которой подозревал Яра.
        Однажды, как помнил эльф, леший даже прицелился в берендея. В угаре был, сразу после стычки. Молча взял да и прицелился, палец на крючке не дрожит, дуло не пляшет. Тот глянул - вздохнул, башкой покачал и отвернулся, а Ляс постоял немного, потом опустил оружие и как ни в чем не бывало смешался с нервно курящей, спешно перевязывающей раненых толпой.
        - Можешь остаться, отдохнуть до утра, - предложила русалка.
        - Да ты что, не слышишь меня? - повысил голос леший. - Я же говорю тебе, глупая баба: парней спасать надо!
        Он встал из-за стола.
        - Тогда обожди, соберу тебе чего-нибудь с собой, - не стала спорить та. - Потом и дорогу укажу.
        Она сноровисто собрала лешему снеди; пока тот укладывал все в торбу, вышла и вернулась с чаркой медовухи в руках, поднесла:
        - Уважь, выпей на посошок, пусть тебе дорога скатертью ляжет.
        - Благодарствуй, хозяйка, - чинно ответил тот и, разгладив усы, неторопливо осушил чарку.
        Васисдас отступил за угол. Ему было отлично видно, как русалка вывела лешего к реке, на тропку, вьющуюся вдоль берега:
        - Вон туда Яр отправился. Там, около версты, брод есть.
        Эльф кивнул сам себе: все сходится. В указанной стороне, в трех - а если не мешкать, то и двух - днях пути находился Купальский лес.
        Вот и чудно. Краем глаза наблюдая, как прощаются русалка и леший, Васисдас шагнул в тень от поленницы и присел на колоду для колки дров. Пусть Ляс идет впереди, отрыв часа в три-четыре будет в самый раз. Потом, вблизи от места, эльф сумеет сократить расстояние, он ведь тоже хороший ходок в лесу. Главное - пусть этот маньяк наконец найдет свою судьбу. Скорее всего, Хмур не захочет его убивать, но Ляс наверняка попытается убить Яра, и тогда бригадиру не останется ничего иного, как удовлетворить нездоровое желание лешего.
        И если Лясу будет сопутствовать удача, Васисдас будет избавлен от необходимости возиться с берендеем, да и бригадир достанется ему в расстроенных чувствах, что вдвойне хорошо.
        Итак, теперь нужно с пользой провести эти самые три-четыре часа… Ну, тут проблем не будет. Васисдас улыбнулся в темноте. Русалку-то Яр нашел себе миловидную… Заодно стоит хорошенько осмотреться в доме. Яр вовсе не был святым и свою долю грешных денежек, уходя из бригады, прихватил - навряд ли все они пошли на приобретение хаты и ульев.
        Между тем, оставшись одна, русалка не торопилась вернуться домой. Словно родного провожая, дважды помахала рукой - видно, леший оборачивался. И все стояла и смотрела вслед.
        А потом вдруг, поведя плечом, сбросила на траву шаль, распустив небрежным движением завязки, дала скользнуть вниз зеленоватому, отливающему волной платью, вскинув руки над головой, сбросила нижнюю сорочку… Эльф невольно сглотнул: русалка осталась нагой в лунном свете, и, право, трудно было отвести взгляд от ее ладного стана, от мраморной кожи, от сильных, но очаровательно округлых плеч, от крутых бедер.
        Что такое три часа? И пять, и шесть легко можно наверстать! Дурень Ляс: заигрался, а ведь мог бы, все выведав, и сам задержаться. Видно, близость больной мечты выбила из его косматой головы все мысли. А может, настроения не было: Ляс из тех, кто с одинаковой легкостью способен и отказаться от подобных забав, и приставить нож к горлу того, что норовит его опередить.
        Впрочем, не важно, что там у него на уме, ушел - и спасибо.
        В какой-то миг Васисдас едва не потерял голову, он уже готов был покинуть свое укрытие, но вовремя сообразил, что подходить к русалке на берегу реки, мягко говоря, неразумно. Она и сама напомнила: чуть помедлив, раскинула руки, качнулась - лунные лучи словно бы насквозь ее пронзили - и шагнула в воду, однако погружаться полностью не стала, зашла по пояс и остановилась. Негромкая, но звонкая песня пронеслась над блещущей рябью. Не прошло и минуты, как на зов явился водяной - широкоплечий, заросший, но с умными глазами. Они о чем-то быстро переговорили, после чего водяной скрылся из виду, а русалка вернулась на берег и, подобрав одежду, побрела к хате.
        Васисдас заставил себя отвести глаза от ее тела и подумать. Разглядеть было трудно, но ему показалось, что водяной, нырнув, поплыл в ту же сторону, в какую ушел Ляс, к броду. Похоже, русалка не так уж и глупа! Надо полагать, Яр кое-что рассказывал ей о бригадной жизни и она хорошо понимает, что леший - последний, кто пойдет на помощь ее мужу!
        Русалка подошла к дому и ступила на крыльцо. Васисдас поднялся и неслышно скользнул вперед. Одна рука у жены берендея была занята ворохом одежды, другую она положила на ручку двери - и в этот миг жесткая ладонь зажала ей рот, стальные пальцы сомкнулись на запястье. Втолкнув ее, блестящую капельками речной воды, в хату, Васисдас одной рукой закрыл за собой дверь и сказал:
        - Страфстфуй, прокасница! Критшать не надо. Никто не услишит…
        Водяной в это время уже спешил к броду. Звали его Глюбом. Русалку Блиску, жену берендея Яра, он любил и когда-то мечтал о том, чтобы проплыть с ней рука об руку три круга над бьющим под стремниной святым ключом, скрепив узы брака. Однако польстился на приданое дочки водяного головы - потом чуть руки на себя не наложил, потому что молодая жена его вскоре бросила, отсудив половину имущества, а прежняя любовь никуда не делась, только жарче горела в груди, подогреваемая чувством вины.
        Блиска зла на него никогда не держала, но Глюб все искал прощения, готов был чем угодно услужить бывшей возлюбленной. Несколько раз она и впрямь обращалась к нему с просьбами, но все такими простыми, что они только распаляли сердце водяного.
        Нынче впервые он ощутил в ее Зове ноту глубинной тревоги. Разом все бросив, приплыл - и замер от восхищения, любуясь неизбывной красотой Блиски. Вместе с одеждой сухопутных она сбросила и все перенятые от них привычки, на минуту став совершенно прежней, какой он знал и любил ее многие годы.
        Нынче и просьба была не чета прежним… Она просила ради своего земного мужа - что ж, Глюб давно забыл, что такое ревность. Он плыл вперед, ввинчиваясь в воду своим сильным мускулистым телом, едва прикрытым одеждой из листьев кувшинок, мощными взмахами разбивая встречные течения.
        Вот и брод. Не поднимаясь над водой, Глюб перевернулся на спину, повернул голову к одному, к другому берегу - и увидел как раз спускавшегося к реке лешего. Водяной присел на краю отмели. Луна уходила, звездная тьма смыкалась над миром, в последних отблесках света он видел, как Ляс на ходу обтесывает жердь.
        Понеслись под водой всплески - промеряя глубину перед собой, леший сошел с берега и двинулся по отмели вперед. Глюб выпрямился, когда до него оставалось несколько шагов. Ляс замер, машинально перехватив слегу так, чтобы при случае воспользоваться ею как оружием.
        - Не ходи туда, - произнес Глюб.
        Он не жаловал сушу, и выговор у него был гортанный, булькающий.
        - Кто ты и что тебе нужно? - спросил Ляс.
        - Кто я - не важно. А хочу, чтобы ты не ходил туда, куда направился.
        - Что тебе за дело? Откуда про мой путь прознал?
        Если бы Глюб чаще общался с жителями суши, он бы угадал в голосе лешего опасное напряжение. Его выручило только предупреждение Блиски не вступать в долгие разговоры и быть наготове. Поэтому он успел отклониться, когда Ляс, не дожидаясь ответа, резко ткнул его слегой в живот, ухватил ее и, рванув, повалил противника. Тот ушел под воду с головой, тут же оттолкнулся ногами, чтобы оказаться подальше от водяного, потом привстал, фыркая и мотая головой. Правая рука его оставалась под водой, будто он держался за ушибленное колено, однако Глюб прекрасно видел, что в ней зажат нож.
        - Не ходи, - повторил он. - Послушай совета Блиски. Вернись.
        - Так это русалка, стерва такая, подослала тебя? Смекнула, значит…
        Лицо водяного дрогнуло, но он оставил оскорбление Блиски без внимания.
        - А ты думал, - произнес он, повторяя слова русалки. - Яр такой же, как ты, слова честного не скажет? Он ничего от нее не скрывал. И она тебе правду сказала. Вернись, Ляс! Так просила она передать. Вернись! Иначе я тебя убью, - добавил он от себя.
        Леший криво усмехнулся.
        - Попробуй! Я свою жизнь бригадиру отдал, и больше никому на свете не уступлю.
        С этими словами он бросился на Глюба. Сверкнул нож, выпрыгивая из воды. Однако стальной клинок лишь чиркнул Глюба по бедру. В ответ он взмахнул левой рукой, в которой держал вынутый из складок листвяной одежды резец - обычный для водяных жителей инструмент: похожий на скребок нож, состоящий из костяной рукояти и плотно пригнанных для прочности друг к другу, остро отточенных на сколе раковин. Черные брызги, едва различимые в свете уходящей луны, упали на воду и растворились в тугих прозрачных струях течения, переваливавшего через отмель. Леший рухнул, вода понесла его прочь.
        Глюб, припадая на раненую ногу, догнал его и, прежде чем отпустить в непроглядную ночь, снял с тела пояс: уж очень хорош он был. Предметы, сделанные на суше, редко бывают долговечны в воде, но кожа особой выделки может немало послужить. Этим поясом водяной сразу примотал к ране повязку.
        Теперь можно было возвращаться к Блиске, рассказать об успехе, но нога болела, хорошо бы сперва поплавать в целебном ключе, а к Блиске можно и утром… Глюб колебался недолго.
        «Интересно, будет ли она волноваться за меня?» - подумал он и повернул к дальнему омуту, на дне которого бил известный всей округе целебный ключ.
        Глава 15
        ИСТОРИЯ КЛАДА
        Два дня после Ссоры-Мировой ехали человек и упырь, почти не останавливаясь. То и дело покидали торную дорогу, чтобы нырнуть на едва приметную тропу, где по бортам брики и холсту, натянутому на дугах, скребли ветви, а усталые лошади на каждом шагу спотыкались на валежнике. Однако ни разу не заплутали - часу не проходило, как выворачивали на кочковатую грунтовку, пьяно вихлявшую между перелесками от хутора к хутору.
        Виделись дважды в сутки, сразу после заката и чуть-чуть пред рассветом, на стоянках, когда Хмурий Несмеянович подробно рассказывал Персефонию, как ехать, и выслушивал отчет о минувшей ночи.
        Произошедшее в Ссоре сильно повлияло на Хмурия Несмеяновича: он сделался мрачен и молчалив, в глазах его затаилась смертная тоска, не уходившая, даже когда он пытался шутить. Молодой упырь подумал, что совсем, должно быть, не знает своего спутника.
        Нынче Персефоний пробудился рано. Повозка стояла, к лесным ароматам примешивался дымок от костра. Упырь сбросил дерюгу, так и служившую ему покрывалом в дневное время, потянулся, накинул на плечи куртку бывшего бригадира (приобретенный в Ссоре франтовской костюм для путешествия годился мало, и Персефоний его берег, благо Тучко пожертвовал ему одну из своих рубах), уселся на передке и, щурясь, стал осматриваться.
        Лошади, отмахиваясь хвостами от комаров, ужинали засыпанным в торбы овсом, над котелком поднимался пар. Ветер шумел в камышах, окаймлявших крошечный прудок. В стене камышей имелась пробоина, проделанная упавшим деревом. На нем сидел раздетый Хмурий Несмеянович и с наслаждением отмывался.
        На левой руке у него поблескивала золотая цепочка, к которой подвешена была какая-то фигурка, но Персефония она не заинтересовала, он рассматривал многочисленные шрамы бригадира и нередко терялся, не в силах угадать происхождение иных отметин.
        Были на Хмурии Несмеяновиче шрамы тонкие и прямые, оставленные свистящей сталью, были извилистые, рваные, разбросавшие вокруг себя щупальца торопливых стежков, были сморщенные пятна ожогов. Раньше Персефоний не слишком понимал тех, кто говорит, будто шрамы украшают мужчину. Сейчас убедился, что, во всяком случае, не слишком портят. Хмурий Несмеянович был сложен отнюдь не классически, но он был красив исконной мужицкой мощью, которую обилие шрамов только подчеркивало. Широкая кость, ни капли лишнего жира, сплошь тугие канаты мускулов. Время не властно над этой красотой, и старость не уничтожит ее: высохнет кожа, расползутся морщины, опадут бугры мышц, но не знавшее покоя тело до последнего будет хранить отточенность движений.
        Если, конечно, ему вообще суждено увидеть старость…
        «Если сам Хмур захочет, может, и суждено», - подумал Персефоний, не обратив внимания на то, что назвал Тучко так же, как его бойцы.
        Хмурий Несмеянович, завершив туалет, спрыгнул с бревна и стал вытираться. Заметив Персефония, махнул ему рукой.
        - Здорово ты мне лапу залатал, корнет! - сообщил он вместо приветствия. - Талант!
        Тут он осекся и посмотрел на небо, словно ожидал увидеть там нечто необыкновенное. Но закат сам по себе был обычный.
        - Не понял, - произнес Хмурий Несеянович и снова перевел взгляд с солнца на упыря, с упыря на солнце и обратно. - Как это ты…
        - Сам не знаю, - честно ответил Персефоний.
        - Это оттого, что не голодаешь?
        Упырь пожал плечами. Он действительно не понимал, что с ним творится. Сегодня он просыпался еще в самый разгар дня, но, конечно, вставать и не подумал, только приподнял край дерюги. Солнечный свет и обилие позабытых красок больно резанули по глазам. Он выдержал несколько секунд, глядя из-под прищуренных век, как плывут, уменьшаются в проеме холстяного верха повозки ослепительно-зеленые деревья, и усилием воли заставил себя заснуть поглубже.
        А вот сейчас он, совсем как живой, сидел, облитый прощальным светом червонного солнца, и ничуть не страдал от него.
        - Можно подумать, тебе лет двести по меньшей мере, - сказал ошеломленный Хмурий Несмеянович. Прикинув так и этак, решил: - Нет, невозможно. Не вытягиваешь ты на старика. Значит, и впрямь дело в питании!
        - Может быть.
        - Этак ты, того гляди, еще днем начнешь разгуливать, а? Нахлобучишь какую-нибудь гулляндскую шляпу с полями от плеча до плеча, надвинешь ее на брови и пойдешь по прошпекту, красных девок в самое сердце сражать!
        - Лучше сомбреро, - сказал Персефоний. - Хорошая штука, целый зонт, а не шляпа. Я в Лионеберге такие видел. Нашим не понравилось, а я бы взял. Удобно.
        - Ну, дела! Удивляешь ты меня, корнет, чем дальше, тем больше, - заявил Хмурий Несмеянович, одеваясь. - Взять хотя бы целительский талант - отродясь я не слыхал, чтобы упыри им обладали. Чтобы пулевую рану вот так, за четверть часа… Это же не всякий дипломированный маг-целитель осилит!
        - Я тоже не слыхал, - подтвердил Персефоний.
        - И ведь тогда, с оленем, ты сам не ожидал от себя, что сделаешь это.
        - Не ожидал.
        - Странно!
        - Очень странно, - согласился Персефоний.
        - Думаешь, это как-нибудь связано? Ну, то, что ты целитель, и то, что в своем возрасте способен солнце переносить?
        - Может быть. Не знаю, Хмурий Несмеянович. И не хочу об этом думать.
        - Почему же?
        - Страшно. Понимаете, я не могу сказать, будто лечил вас или того оленя. На самом деле это что-то другое. Не знаю что. Тогда, с оленем, и… отчасти с вами словно переставал быть самим собой… А кем становился - понятия не имею.
        - Тот, другой - он сильнее тебя? Может не пустить тебя обратно?
        - Не знаю. Наверное. Мне от иного страшно. Если все это не бред, тот, другой, может оказаться не просто сильнее, а правильнее…
        - Ладно, давай о насущном, - сказал бригадир. - Мы уже близко подъехали к одному месту, куда я сперва совсем даже не собирался наведываться - по крайности в ближайшую пару лет. Хотя и появлялась такая мысль… и я даже готовился к тому, чтобы там побывать… Собственно, была идея и тебя туда позвать, - словно нехотя прибавил он. - Но от нее я отказался. А теперь вот новая дума залегла на сердце…
        Он помолчал. Никогда еще не говорил он так путано, и видно было, как трудно ему подыскивать слова. Персефоний не торопил.
        - В общем, давай-ка я тебе сперва расскажу, в чем дело. Кое-кто из моих парней и правда не прочь отправить меня на тот свет за то, что я бросил бригаду. Сам посуди: у герильясов теперь не жизнь, а малина, они в почете, у них льготы, а я вдруг все бросаю, да еще никто не знает, где остались бригадные списки, по которым парням должны эти самые почет и льготы начислять. Но по большей части они меня ловят не из-за списков и не из-за поруганного боевого товарищества, как наверняка называет это Плюхан…
        Молодой упырь молча выслушал историю клада. История оказалась длиннее, чем можно было ожидать, хотя по сути могла быть определена двумя словами: крупное ограбление.
        …В чем бригады действительно превосходили правительственные войска, так это в мобильности. Старгород был охвачен паникой: герильясы, вырвавшись из тисков накручинских войск, неожиданно подступили вплотную, заняли пригороды и назавтра уже могли появиться на улицах. К тому же их оказалось больше, чем принято было считать, а брошенная империей на усмирение мятежа армия генерала Быка никак не успевала на подмогу.
        Многие бежали. Ковров-самолетов в городе не осталось, перегруженные подводы запрудили шлях, а на ближайшей железнодорожной станции возник затор, в котором, как сообщили соглядатаи герильясов, встал и авангард Быка: артиллерия и три пехотных батальона. На эту станцию и обрушились три бригады: Хмурия Тучко, Кандалия Цепко и Удавия Хватко. Остальные завидовали им - и как героям, которые доставят борцам за суверенитет артиллерию, и как счастливчикам, которые первыми запустят руки в эвакуируемое из города добро. В те славные деньки, когда первые успехи кружили головы и победа казалась уже делом решенным, размеры добычи были основным соображением, которым руководствовались все, от бригадиров до рядовых.
        Бригады в то время были уже многочисленны, они успели разбухнуть от добровольцев, спешивших на волне успеха урвать свою долю. Однако видимость централизованного управления еще сохранялась.
        Они выступили ранним утром, еще до света, в тумане. В каждом звене были местные, знавшие прямые пути, так что ударные группы без затруднений вышли к станции, уже не боясь ошибиться: их вели паровозные гудки. На станции царил сущий ад. Паровозы пытались маневрировать, но, когда развеялся туман, стало видно, что эшелон, доставивший артиллерию, намертво застрял, не поместившись на ветке. Всюду толкались горожане, которых не удерживали никакие кордоны, и не давали развернуться на перроне военным подводам, готовым приступить к разгрузке.
        Справа неспешно катила воды седая река, слева темнели леса. Над полем кружили ковры-самолеты. Время от времени пилоты отклонялись в стороны, но до поры туман и отводящие глаза чары скрывали герильясов. Когда же их присутствие было замечено, ничего уже нельзя было изменить.
        Цепко и Хватко вывели звенья своих бригад в шахматном порядке. Завязалась перестрелка с ковролетчиками, вскоре открыли огонь секреты имперских войск. Герильясы наступали без особой спешки: противник все равно не успевал пробиться через толпы перепуганных беженцев и занять позиции.
        Между тем Тучко уже обошел станцию. Звено Яра он отправил дальше с приказом рвать рельсы, если, вопреки донесениям разведки, интервал между эшелонами Быка окажется меньше, чем рассчитывали.
        - В общем, станцию взяли быстро, - рассказывал Хмурий Несмеянович. - Вдруг появляется Яр и говорит: видел перворожденские мундиры. Я тут же сообщил Кандалу и Удаву… да, наверное, зря сообщил, - прибавил он, недобро сощурившись. - Возникла паника. Кандал, скотина, сбежал, и я, честно говоря, был к тому же близок. Однако заставил себя успокоиться и думать. Армии перед нами негде было развернуться, значит, противник немногочислен. Конечно, Бык еще ночью понял, что артиллерию быстро разгрузить не удастся, вот и выслал на станцию дополнительное прикрытие. А это пара взводов, не больше. Правда, эта группа, как мы потом узнали, была составлена из разведрот Перворожденского полка и жандармского корпуса. Первые - войсковая элита, вторые - тоже парни не промах, местность знали отлично. Так что нам жарко пришлось. Но ничего, отбились.
        - Отбиться отбились, - чуть помедлив, продолжал Тучко, - но про артиллерию пришлось забыть, стали набивать ковры и подводы припасами. Вдруг гляжу: парни Удава по вагонам пошли. Я - к нему, а он мне: «Скажи своим, чтобы близко не подходили, а то мои на взводе. Потом поделимся».
        Потом так потом, мне не жаль, хотя я уже догадывался, как это «потом» будет выглядеть. Ну, думаю, раз пошла такая пьянка… Двинул и я к вагонам, только с другой стороны.
        Свечерело уже, ветер стих, кругом гарь да прочая вонища, тошно - сил нет. Даже барахло, которое горожане побросали, все какое-то грязное, и тоже будто чем несет от него, затхлым, что ли… И вдруг вижу: сундуки с музейными метками. Заглянул: батюшки светы! Глаза просто разбегаются. В общем, среди прочего взял я оттуда коллекцию Поминайлы. Слыхал про такую?
        - Смутно, - сознался Персефоний.
        - Был такой дворянин, много жертвовал на науки. В свое время собрал отличную коллекцию предметов искусства и документов, относящихся ко времени присоединения Накручины к империи, и передал ее в Путенберг. Как раз в то время, когда у нас тут все началось, коллекцию возили по Накручине, не иначе - в напоминание. Ну, сглупили, как водится. Те, которые историю помнят, в музейных экспозициях не нуждаются, а те, которые ни черта не знают и знать не хотят, и так в музеи не пойдут. Только крикунов разбередили лишний раз…
        Ладно, это все в сторону.
        Вернулись мы, значит, на старые позиции, а там уже приказ готов: отступаем. Все равно с городом теперь возиться нет резону: артиллерию-то не взяли, а отряды и так уже разбухли от награбленного, рисковать вроде как не за что. В общем, от города мы отошли в спешке, и это был первый случай, когда добычу в общий котел не скидывали и не делили. Так и замолчал каждый, чего нахватал.
        А я и не против был. Чем-то меня эта коллекция Поминайлы зацепила. Понимаешь, сколько бы она ни стоила, не могли ее наши пощадить. В те-то дни… Сожгли бы, в грязь втоптали. Тогда еще ненависть была чистой и легкой… Глупо звучит, правда, корнет? Ну, скажем: победной. Злоба, подлость и жадность ей, конечно, сопутствовали, но еще не срослись с ней. Впрочем, тебе это, наверное, ни о чем не говорит…
        - Может быть, я и не понимаю всего так, как вы, - ответил Персефоний, - но я не безнадежно глуп. Вы рассказывайте… Вы эту коллекцию где-то рядом спрятали?
        - Сперва нет, сперва мы готовились к драке с Быком и до поры держали добычу поблизости от лагерей. А Бык нас перехитрил, не стал спешить, и пересидели мы, его поджидая. Зимой многие добровольцы стали дезертирами - этого, конечно, стоило ожидать, но и у бывалых бойцов наметилось какое-то… - Хмурий Несмеянович пошевелил пальцами, - охлаждение. Волей-неволей пришлось ускорить выступление. Успехи были, мы даже взяли Ховайск, но не удержали, покатились обратно. Только тут, у Лионеберге, отбросили мы Быка - это ты должен помнить, пошумели славно.
        Персефоний кивнул. Он мало что понимал в событиях этой нелепой войны, но хорошо помнил взблески фениксов под черным зимним небом, грохот разрывов, бесчинства шальных духов, залетавших иногда в город, да отряды фуражиров.
        - Закрепляясь в Кохлунде, все бригады свое добро попрятали, - продолжал Хмурий Несмеянович. - Так что ты прав, коллекция Поминайлы тут неподалеку лежит, своего часа дожидается. Ну а потом произошло отделение графства, стали мы суверенной державой, война кончилась… И я бригаду бросил. Вот, теперь о главном, - произнес он вроде бы бодро, но Персефоний догадался, что пространный рассказ о происхождении клада потребовался только для того, чтобы отсрочить следующие слова. - Закапывая клад на территории графства Кохлунд, я положил сверху мертвеца. Не буду рассказывать, кто он таков, как в бригаде очутился и почему я выбрал именно его, - получится, будто оправдываюсь, а этого я делать не намерен. С помощью вот такой вот штучки, - добавил он, отцепляя от цепочки на запястье замеченную упырем подвеску; это была фигурка, похожая на древнего языческого идола, - я сотворил запретные чары. Несколько дней того человечка рядом с собой подержал, чтобы амулет настроить. Потом, когда уже и место замаскировали, велел всем уйти, а ему остаться. Он смекнул, в чем дело. Но в этом мире, корнет, важно уметь стрелять
первым, и я это неплохо умею. Теперь он стережет коллекцию Поминайлы и будет стеречь либо до тех пор, пока я не освобожу его от службы, либо до Страшного суда.
        Глава 16
        ВЫБОР БРИГАДИРА
        Персефоний не сдержал невольной дрожи. С некоторых пор он считал, что, хотя бывший бригадир остается загадкой, удивить его он уже ничем не может.
        Ан смог!
        - Надеюсь, ты не намерен распространяться о том, что некромантия - один из самых тяжких грехов? Слушай дальше. Когда вся эта муть с пальбой закончилась и суверенитет устаканился, я никак не мог придумать, что с кладом делать. И кохлундцам отдавать неохота, и иностранцам продавать противно. И так уже все графство на три раза перепродано. То есть, по правде говоря, в Лионеберге-то я для того и выбрался, чтобы покупателя подыскать. Но когда осмотрелся и подумал, что коллекцией будет владеть этакая жирная улыбчивая харя, такое зло взяло. Такое зло, корнет, что всех моих прежних грехов не хватило бы, чтобы его вместить.
        Персефоний чувствовал, что это не просто фраза. Однако даже отблески такой безмерной злости не смогли затмить тоски в глазах Тучко.
        - Но чего не делать - придумать легко, а вот делать-то что?
        - Вы могли бы передать коллекцию империи, - сказал Персефоний. - Может быть, за это вам бы что-нибудь простилось…
        Он прикусил язык, однако было поздно.
        - Ты что, смеешься, корнет? - прикрикнул Хмурий Несмеянович. - Да любой нормальный человек за пределами графства должен лично растоптать всю эту чертову коллекцию, если взамен ему предложат придушить меня голыми руками! Я тебе, конечно, про свою войну мало что рассказал, но, кажется, должен бы понять…
        - Я понимаю. Только война - одно дело, а предметы искусства - другое… Ладно, извините, это я сглупа сказал. Да и не ищете вы прощения…
        - Хоть что-то ты понял!
        - Извините, не хотел вас прерывать. Вы говорили про этот амулет… то есть собирались сказать, что для меня его приготовили, - с легким оттенком вопроса уточнил Персефоний.
        - Ну да, собирался, - кивнул Хмурий Несмеянович. - Была такая мысль, когда я предложил тебе соглашение о коммерческом донорстве. Думал: и из города вырваться поможешь, и потом службу сослужишь. Переложу клад в новое место, зачарую, из-под упыря сокровища уже никакой умелец не поднимет. Амулет на тебя настроил. Но теперь окончательно передумал. Верить мне на слово не прошу, просто подумай и реши: стал бы я сознаваться, если бы ты мне нужен был для ритуала?
        - Я верю, - сказал Персефоний.
        - При чем тут твоя вера? Экий ты порой дурень, корнет. Если хочешь знать, я уже раз пять решение менял с тех пор, как из Лионеберге тебя на спине вынес. Напомнил ты мне кое-кого… Но не это тебя спасло, можешь не сомневаться. Просто я наконец принял решение. Коллекцию нужно передать империи, но не ради соплей каких-нибудь розовых, а просто потому, что кохлундцев и западенцев я ненавижу куда больше. Деньги у меня есть, там, вместе с музейными ценностями, неплохая сумма наличными припрятана, так что я могу себе позволить жест назло всем этим сволочам. Пускай другие над своими схронами трясутся. Знаешь, каково им теперь приходится? Смотришь, бывало, как боевой командир, который ни пули, ни чар не боялся, бледный, нервный, мечется по графству, ищет скупщиков и потеет при мысли, что о его кладе прознают наверху или что бойцы решат, будто от них законную долю укрывает… А бойцы и впрямь за ним следят неотступно: вдруг, гад, надует? И штаб каждого трясет: а не укрыл ли, сукин сын, от незалежной казны лишний мешок монет? Смотришь на все это, корнет, и… В общем, не видать им, никому, моего клада. Слушай, что
я придумал.
        Видишь вон тот лес? Он зовется Купальским. Там лежит клад, только добираться к нему через чащу бесполезно. Один лешак из наших - да ты его видел в «Трубочном зелье», Ляс - научил меня тропы путать, как это лешие делают, и вокруг нужного места я таких чар навертел - черт ногу сломит. Подле леса два села стоят: Пропащево и Грамотеево. Разделяют их версты три, и точно между ними лежит кладбище. Вот на него я и вывел точку переброски.
        - Чары на кладбище? - не поверил Персефоний.
        - Именно! В бригаде об этом знали, но постороннему ни за что не догадаться, хотя на самом деле все просто: есть там одна могила без покойника. Под крестом не гроб с телом, а только ковчежец с горстью земли, которую привезли из Зазнобии, с того места, где был некогда сожжен человек, которого нынешнее поколение школяров будет называть Томасом Бильбо. Крест, я слышал, недавно заменили памятником. Нынче ночью мы с тобой пройдем на кладбище, ступим на зачарованное место и очутимся у схрона. Там я отпущу мертвеца, и мы перенесем коллекцию в брику. Думаю, к утру управимся. Брика у нас вместительная, все влезет. Потом ты повезешь ценности, а я останусь. Подыщу местечко, спрячу амулет, для достоверности еще тропы спутаю вокруг. Мои парни - не большие любители морочить себе головы, но, потеряв меня, могли и подсуетиться, найти где-нибудь колдуна потолковее, который умеет клады поднимать. Вот для него и постараюсь. Он будет искать некротические чары - и найдет, и будет ломать их до седьмого пота, прежде чем сообразит, что перед ним пустышка. А уж парни создадут ему такие нервные условия работы, что смекалку
у него напрочь отшибет. И хотел бы я еще посмотреть, что с ним сделают, когда он скажет, что клада под амулетом нет! - усмехнулся Хмурий Несмеянович.
        - А потом что? - спросил Персефоний.
        - А потом - твоя забота. Как только возьмешь в руки вожжи, выбрасывай меня из головы и скачи куда захочешь. Лучше всего - в империю, благо до границы тут рукой подать. Передашь им коллекцию, расскажешь, как подлый бригадир обманом увлек тебя в путешествие, намереваясь использовать как заклятого мертвеца. Кстати говоря, по факту не соврешь. За это мелкие прегрешения вроде несанкционированного кровопийства тебе отпустятся, а за спасенную коллекцию будешь награжден. Она сейчас имеет определенное политическое значение, так что похлопыванием по плечу не отделаются.
        - А вы как дальше?
        - Да уж как-нибудь. Одному все спокойнее. Деньги мы поделим, там и половины за глаза хватит, чтобы пожить в свое удовольствие. Махну за бугор, подальше и от тех, и от этих.
        Он лгал, не понимая толком, что лжет. Однако Персефоний не стал указывать на это бригадиру. Все равно тот сейчас не в состоянии думать о будущем.
        Хмурий Несмеянович занялся стряпней, всем видом показывая, что разговор закончен. Когда похлебка сварилась, он предложил упырю присоединиться к трапезе, и тот, вопреки обыкновению, не стал отказываться. Походный быт не располагал к утонченному наслаждению пищей смертных, однако зов ночи и очаровывал, и пугал Персефония, и он воспользовался едой, чтобы отвлечься от него.
        - Запрягай лошадей, - сказал Тучко, доев.
        Сам он отправился к пруду вымыть посуду. Уложив ее в мешок, сел на передок, оставив место для Персефония, положил на колени посох и свернул самокрутку.
        - Ну так что, задача ясна, корнет? Тогда - вожжи в руки и вперед, - распорядился он, выпустив облако терпкого дыма. - На развилке сворачивай налево: поедем через Пропащево. А я пока тряхну стариной, попробую подзарядить эту оглоблю, чем получится.
        Брика, несколько разболтавшаяся на узких тропах, заскрипела и задребезжала, выворачивая на дорогу. До развилки добрались быстро.
        - Придержи коней, будем поспешать не торопясь, - посоветовал Хмурий Несмеянович. Ворожба над посохом, кажется, складывалась не очень удачно, и вскоре он со вздохом отложил его в сторону. - Я уверен, что сумел сбить парней со следа, но кто знает, вдруг они чуть раньше опомнились, чем я рассчитываю, и решили подождать меня на кладбище.
        - А может, прямо на дороге или в Пропащево? - спросил упырь.
        Тучко покачал головой.
        - Нет. Если они меня ждут, то откуда угодно, только не с этой стороны.
        Упырь не стал спрашивать об истоках такой уверенности, которая показалась ему не слишком оправданной в свете предположения, что «парни», обязанные заплутать, все-таки способны ждать бригадира именно там, куда он направлялся.
        Показалось село - такое мирное, такое уютное в густой сине-серебряной ночи - как картинка в детской книжке. Лениво брехнула собака на чьем-то подворье. Далеко-далеко в черном лесу ухнула сова. Где-то пиликал сверчок.
        На минуту Персефоний испытал чувство сродни тому, которого так опасался: ему показалось, что ум его откликнулся на зов ночи и распростерся ввысь и вширь, оставив его, потерянного, ошеломленного, бездумного и такого жалко-счастливого - в странном, полном непонятных ощущений одиночестве. Но чувство это быстро прошло, словно что-то его спугнуло, и показалось Персефонию, что это как-то связано с пожарищем, чернильным пятном лежавшим на одной из широких кривых улиц. Его хорошо было видно с пригорка, на который взобралась, покряхтывая и постанывая, брика: словно дыра от сгнившего зуба, словно подлая мысль, мелькнувшая в глазах при улыбке, выделялось это пятно среди уютных, основательных хат.
        Почему-то упыря совсем не удивило распоряжение Тучко ехать к пожарищу.
        Спустились с пригорка, въехали в село. Брика словно с силами собралась и, боясь потревожить сон обывателей, катила плавно и почти беззвучно.
        У самого пожарища лошади встали. Было видно, что огонь отбушевал здесь не вчера: кое-где между обгорелыми бревнами и кучами хлама прорвался к небу неугомонный бурьян, колыхались лохматые стебли крапивы. Но черное пятно с полным равнодушием воспринимало попытки растений скрыть его. Оно щедро и самоуверенно источало неистребимый запах тлена, оно холодило и вызывало дрожь. Запахи печного дыма и хлеба, навоза, бахчи и базилика, которыми дышало село, бледнели и истаивали, долетая до этого места.
        Персефоний вопросительно посмотрел на Хмурия Несмеяновича. Тот без всякого выражения в лице глядел на пожарище. Потом одним разом дотянул свою несносную самокрутку, от которой уже потрескивали его вислые усы, и щелчком отбросил ничтожный остаток на середину черного пятна. Брызнули и погасли искры.
        - Было время, - заговорил Хмурий Несмеянович, - когда я на самом деле думал, будто мы сила. Бывало и другое: я видел, что мы - скопище ничтожеств. А иной раз даже дух захватывало от мысли, что и ничтожество может быть силой. И, по-честному, я не могу тебе сказать, когда до меня наконец более-менее дошло, в чем состоит подноготная этой войны. А вот отсюда я ушел другим человеком, - сказал он, указывая на пепелище. - Хотя, по-честному, когда сгорел этот дом, я для себя не открыл ровно ничего нового.
        Некоторое время он молчал, но отнюдь не собираясь с мыслями - Персефоний видел, что его спутник вовсе забыл о времени. Он не стал торопить бригадира.
        Наконец, вернувшись к действительности, Тучко продолжил:
        - Моя жена подобрала раненого имперского солдата. Выходила его. Я бы и не знал ничего, но мы как раз поблизости тут были, с Яром и Эргономом. Завернул я к ней - да по старинке через сад, без стука. И нашел его. Рука к ножу, а жена встала - не смей, не дам! Потом и вовсе уговорила тайком парня вывезти. Я согласился. Как свечерело, начал готовиться, своих отослал… и вдруг…
        Он спрыгнул с передка и, сделав несколько шагов, остановился на краю пепелища. И, обернувшись, широким жестом обвел селение.
        - Они! Понимаешь, корнет, это они сделали. Не знаю, откуда проведали, почему именно в тот вечер, не знаю, я ли виноват - может, слишком громко с женой ругался, кто-то и услышал… Вот они все - мирные наши крестьяне, которых в бригады палкой нельзя было загнать, они пришли и сожгли живьем и того солдатика, и мою семью как предателей. Сам я выжил только потому, что дрался. Выскочил во двор - тут меня оглушили, хотели в огонь закинуть, да Яр с Эргономом прибежали, отбили. Вот так, корнет…
        Он колупнул носком сапога черную, будто на нее нефти плеснули, землю и вернулся к повозке.
        - Вот так, корнет, - повторил он, оглядываясь на село. - Я не говорю, что я за них воевал, хотя немножко все-таки и за них. Не настолько, конечно, чтобы благодарности требовать, слава богу, ума хватает. Но чтобы вот так… своих соседей…
        Он потянулся в глубь повозки. Персефоний перехватил его руку раньше, чем она коснулась посоха.
        - Не надо, Хмурий Несмеянович.
        Тот поглядел на спутника с недоумением и ухмыльнулся.
        - Брось, корнет. - Однако тот не разжимал пальцев. - Руки прочь! - рявкнул Тучко таким голосом, что каждая жилка, казалось, готова была ринуться исполнять приказ.
        Персефоний и представить не мог, что голос простого смертного человека может быть таким, что в нем может выразиться такой гнев и такая воля. Однако он даже не вздрогнул и не ослабил хватки, и в ответ из глубин его существа поднялся - нет, не встречный гнев, а твердое понимание того, что следует и чего не следует делать.
        Быть может, потому, что в его теле до сих пор обращалась кровь Хмурия Несмеяновича, усвоенная, когда упырь залечивал его рану, он не просто хорошо понимал бывшего бригадира - он даже видел в его чувствах некую червоточину, которую тот сам не мог ощутить. Крохотная червоточинка эта разрушала все, зарождающееся в душе, и было видно, что очень скоро для Тучко и настоящей ярости не останется, что и она, и все другие чувства, еще волнующие его душу, - это попытки утопающего ухватиться за соломинку.
        И воля его не более чем мираж.
        Впрочем, Персефоний не называл это такими словами, он вообще был далек от того, чтобы подбирать слова. Понимание пришло к нему, помогло сделать верный выбор, и ушло…
        Упырь медленно разжал пальцы. Тучко неловко пошевелил кистью, разгоняя кровь: хватка оказалась посильнее, чем он ожидал. За те мгновения, что они стояли неподвижно, глядя друг на друга, всплеск раздражения странным образом улегся у него в душе. И, хотя он видел, что Персефоний уже понял свою ошибку и не нуждается в объяснениях, все-таки сказал:
        - Брось, корнет. У меня и посох-то не заряжен. Не такое это простое дело, знаешь ли, а то бы все армии без пороха обходились. Все, что я могу начаровать на пустой посох, это так, мелочовка: защиты немного, оглушение на пару секунд. Да и не посох я взять хочу.
        Хмурий Несмеянович снял с повозки торбу и принялся рыться в ней.
        - Если бы я собирался взять посох, ты бы мне не помешал, - не удержался он от замечания. - Да только я давно уже бросил эту дурацкую мысль. В тот раз Яр удержал… А потом я и сам понял, что этим уже ничего не исправишь. В конечном счете, виноват-то я сам. Я - и другие такие, как я. Кто этим людям войну принес? Кто им врага создал? Кто на виселицу вздергивал по подозрению в нелояльности? Это мы им мозги вывихнули! Вот… они тогда только-только в моду вошли, - внезапно переменил он тему, вынимая со дна торбы две розовые ленты. - С тех пор так и лежат. Хотел порадовать дочку…
        Хмурий Несмеянович прошел на пепелище и привязал обе ленточки к торчащей, точно мачта разбившегося о скалы парусника, балке. Черная пыль крутилась у его сапог.
        Задерживаться он не стал, сразу вернулся к повозке и велел:
        - Трогай. По улице прямо, потом налево. У оврага остановишься, осмотримся.
        Когда брика покидала село, Персефоний невольно обернулся. Все та же мирная, уютная картина. Он попытался вообразить себе крестьян, сбегающихся отовсюду с факелами, чтобы заживо спалить свою соседку с мужем и дочерью и раненого солдата. Как ни отвратительно, но у него это хорошо получилось.
        Овраг, начинавшийся за Пропащево, с одной стороны растворялся в низине, а с другой упирался в пригорок. Около него Персефоний и остановил брику. Они с Хмурием Несмеяновичем поднялись наверх.
        Купальский лес выгибался подковой, охватывая кладбище. Памятник среди крестов смотрелся как насмешка - не потому, что был плох (хотя он был плох), а из-за своей совершенной неуместности. На другом краю подковы призрачно белели грамотеевские мазанки и церковный купол рисовался на фоне неба.
        - Вроде бы тихо. У тебя глаза к темноте приспособлены, корнет, присмотрись - нет ли кого среди могил? Особенно вон там, около памятника…
        - Как будто нико… Нет, кто-то есть. Двое. Затаились по обе стороны от памятника.
        Тучко выругался сквозь зубы.
        - Все-таки догадались! Вот что, загоняй брику в овраг, вот там склон пологий. А я сползаю посмотрю, что к чему.
        - Я с вами, Хмурий Несмеянович, - твердо сказал Персефоний.
        Хоть Тучко и скрывал это, посещение пожарища выбило его из колеи, и один он наверняка попал бы в беду. Или наделал бед.
        - Хорошо. Ты уже воробей стреляный, может, и не оплошаешь.
        Глава 17
        ПОД ПРИЦЕЛОМ
        Бурьян давал хорошее прикрытие, и Персефоний с бывшим бригадиром быстро добрались до кладбищенской ограды. Та представляла собою низкий дырявый плетень, местами совершенно исчезавший в пышной траве.
        - Много заросших могил, - отметил Хмурий Несмеянович. - Это хорошо: подкрадемся спокойно.
        Он выбрал место пониже и перемахнул через плетень, не задев ни единой травинки. Персефонию не составляло труда повторить прыжок, но он замешкался.
        - Что копаешься, корнет? Сигай!
        Упырь преодолел преграду и шепнул:
        - Я почувствовал людей. Много людей - идут со стороны села.
        - Проклятье! - выругался Тучко, оглядываясь и сжимая посох. - Да не может быть, чтоб они в Пропащево ночевали! Когда мои парни на постое, никто не спит спокойно… Может, это не они, ты как насчет толком учуять?
        - Я попробую, - сказал Персефоний.
        Должно быть, однако, невольный страх перед растворением сознания в мире ночи не позволил ему поддаться Зову. Да и Зов звучал слабее, чем в лесу. Он покачал головой:
        - Извините, Хмурий Несмеянович, ничего не получается. Но на вид… - Он распрямился, всматриваясь в темноту. - На вид скорее крестьяне. Однако идут осторожно, ровно таятся.
        - Идут именно сюда? - уточнил Хмурий Несмеянович и сказал: - Давай-ка отойдем в сторону. Поглядим, что тут к чему.
        Полагаясь на зрение и чутье упыря, оба путника попытались убраться с дороги крадущихся крестьян, однако те, приблизившись, начали растягиваться цепью. Отступая, Персефоний и Хмурий Несмеянович были вынуждены отойти за одну линию с часовней, которая расположилась на дальнем от ворот конце дороги, делящей погост на две части. Загадочные крестьяне, которых уже видел и Тучко, сохраняя полное молчание, перебирались через плетень и, насколько получалось, неслышно скользили между могил.
        Наблюдая за ними из тени часовни, путники не заметили, как за их спинами возникли две фигуры.
        - Не двигаться! - тихо, но отчетливо прозвучало в ночи. Приказ сопровождался сухими щелчками взводимых курков.
        Тучко и Персефоний медленно обернулись. Перед ними стояли двое: седобородый человек с жесткими глазами бывалого охотника и молодой лесин.[2 - ЛЕСИНЫ - полукровки от смешанных браков людей и леших.] Охотничьи двустволки с кремневыми замками смотрели точно в животы.
        - И где только посох раздобыли? - проворчал охотник, кося глазом на удаляющихся пропащинцев. - Ты посох-то брось, мил человек.
        Тучко, не делая резких движений, отложил посох в сторону - достаточно далеко, на первый взгляд, чтобы не вмиг до него дотянуться.
        - Думается мне, мой друг, эти двое не похожи на наших соседей, - заметил лесин. Он был одет опрятно, с претензией на вкус, и слова выговаривал с академической правильностью, давая понять, что получил хорошее образование.
        - Верно подметил, паря, совсем не похожи. Вишь, додумались-таки, поганцы, со стороны ватажников кликнуть. И не абы каких - ладные с виду.
        - Не правда ли, хорошо, что мы предугадали их подлый ход и сумели опередить? - усмехнулся лесин. - Наши-то, пожалуй, покрепче.
        - Это скоро видно будет, чьи покрепче окажутся. А что, дорогие разумники, сколько вам пропащинцы заплатили?
        Персефоний думал, что Тучко станет возражать, но тот, к его удивлению, только вздохнул:
        - «Заплатили»… Не смеши меня, у них что, еще и деньги есть?
        - Как не быть деньгам? - сказал охотник. - Без денег разумному нельзя. Или ты хочешь сказать, что вам купюрами заплатили?
        - Ты сам бы взял, кабы предложили? Нет, мы одного человечка ищем. Пропащинцы сказали, он тут будет. Просили «хланг прикрыть», а потом забирать его и делать что душе угодно. Вот его они, как я понимаю, за деньги наняли, только платить не собираются.
        - Как это на них похоже, - улыбнулся лесин. - Друг мой, у меня просто сердце разрывается от этой истории. Их просили «прикрыть хланг»… - издевательски повторил он выражение Тучко.
        - Да, скверно придумано, - согласился охотник. - Ты бы поглаже соврал, мил человек.
        - Зачем? - равнодушно пожал плечами бывший бригадир. - Нам против всей их оравы переть не резон, пришлось согласиться.
        - Что-то скверно вы своего «человечка» отрабатываете, - все тем же насмешливым тоном произнес лесин.
        - Была охота в чужие дрязги лезть. За что у вас, кстати, спор идет?
        - Мой друг, я умиляюсь все больше и больше! - поделился лесин с охотником. - Их попросили убивать нас и даже не рассказали, за что! Предполагается, по-видимому, что мы с тобой должны, отбросив осторожность, позволить заговорить себе зубы…
        - Постой-ка, паря, не трепись, - оборвал его охотник. - Возьми-ка лучше посох да скажи мне, заряжен ли он.
        Он посторонился, давая «паре» нагнуться за боевым артефактом. Тот поднял посох, уверенно, но, пожалуй, слишком картинно удерживая ружье в одной руке. Кажется, обращаться с оружием он учился больше по картинкам в приключенческих книгах Жуля Веря и Лови Пуссинара, нежели на стрельбах.
        - Конечно, заряжен… - сказал он и осекся. - Хм! Однако не слишком качественно. Да им только от хулиганов отмахиваться, и то разумнее использовать в качестве дубины.
        Он с пренебрежением бросил волшебное оружие на землю.
        - Так я и думал, - кивнул охотник. - С виду сущий герильяс, да с посохом - звеньевой, не меньше. У кого служил?
        - Бригада Тучко, - ответил Тучко. - А ты?
        - Хватко. Сколько раз перворожденцев встречал?
        - Дважды. Ты в Ховайске на каком фланге стоял?
        - Ха! Ни на каком.
        - Верно. Ну, здорово, что ли? Или ты все-таки решил влепить мне пулю из-за какой-то деревенской склоки?
        - Это я еще не решил, - обнадежил его охотник. - Скажи сперва, кого поджидаешь.
        - Бригадира, - не моргнув глазом ответил бригадир.
        - А я тебя знаю, стало быть! Ты Жмур. И бригадир тебе… кем там приходится, а?
        - Не чужим, - отрубил Тучко, но развивать тему не стал. - Я тебя тоже помню, только имя запамятовал. Ты третий звеньевой Удава. На той станции, где богатый хабар взяли, по центру пер. И хорошо пер, я прям залюбовался.
        - Ага, было дело! - хохотнул охотник.
        Лесин в продолжение этого разговора переводил недоуменный взгляд с одного на другого, потом не выдержал:
        - Перегоныч, друг мой любезный, ты не собираешься ли отпустить этих?..
        - Точно! - весьма правдоподобно обрадовался Тучко, словно и не замечая присутствия лесина. - Дурман Перегоныч!
        - Верно, я! Как живешь, служивый?
        - А то не видно? Слыхал небось, как бригадир с нами обошелся, паскуда?
        - Слыхал. Но, видать, не со всеми! Тут он. И не один, сам-девят.
        Тучко выругался.
        - Где он?
        - Обманули тебя пропащинцы. Хотя и не сказать, чтоб наврали. Хмур со своими дружками на нашей стороне, за Грамотеево согласился выступить. С минуты на минуту наша «деревенская склока» закончится… А мне его рожа сразу знакомой показалась, но они ж не представлялись, по душам говорить не спешили, вот я сразу-то его и не припомнил.
        - Что ж, он действительно тут, как нам и сказали, - вздохнул Хмурий Несмеянович. - Сам-девят, говоришь? А кто с ним?
        - Зачем тебе знать? Малахольный упырек и пустой посох - не те силы, которые тебе нужны.
        - Мало ли, как дело обернется? - философски ответил Тучко. - Может, и прибудет еще моих сил.
        - Может, и прибудет, - в тон ему сказал Дурман Перегонович. - Этого я тебе даже пожелал бы, наверное. У тебя ведь, поди, серьезный вопрос к бригадиру?
        - Еще какой серьезный! Да ты ведь, наверное, и догадаться можешь какой?
        - Перегоныч! - еле сдерживаясь, чтобы не закричать в голос, воскликнул лесин. - О чем ты думаешь? Нам на позиции быть надо! Если тебе не хочется убивать герильяса - воля твоя, давай хотя бы свяжем проходимцев…
        - Цыц, салага! Хочешь счастье в жизни иметь - меня слушай, а будешь мешать - не обессудь… Значит так, Жмур. Все пополам - и у нас с тобой полный мир и согласие. Носика, - он кивнул на лесина, - с собой возьмем, он гонористый, но не бестолочь. Решайся, боец! Их там девять - но у нас два ружья, да твой посох, да упырь… если сработаем четко - осилим!
        Персефоний едва поспевал за ходом беседы. Его еще толком не обструганный жизнью ум, словно по инерции, продолжал гадать, какая причина подвигла крестьян из-под Купальского леса искать помощи наемников и идти среди ночи на кладбище, а между тем у него на глазах два бывалых герильяса, впервые в жизни друг с другом встретившись и тем не менее поняв один другого не с полуслова даже - с полуслога, в минуту сговорились сообща убить девять разумных и поделить клад! Дурман мигом забыл о грамотеевских интересах, а Тучко так нагло разыграл роль собственного брата, что молодой упырь чуть было сам не поверил ему.
        - Может, и осилим, - протянул Хмурий Несмеянович. - А, Перс? - Он толкнул Персефония в бок. Тот не сразу понял, что это дурацкое обращение звучит в его адрес. - Что скажешь? Кажется, это шанс! Третий звеньевой Хватко - это тебе не фунт изюму… Может, и сладим…
        - Раз ты так говоришь - стоит попробовать, - кивнул Персефоний, прилагая немалые усилия, чтобы сохранить невозмутимое выражение лица.
        - И все пополам? - уточнил Дурман.
        - Пополам! Глупо жалеть о деньгах, которых все равно за всю жизнь не потратишь. Пополам, Перегоныч!
        - Вот и договорились, Несмеяныч. Слухай сюда, Нос, - не сводя прицела с Тучко, повернулся Дурман к своему молодому образованному товарищу. - Хмур в наших местах клад положил, и мы его возьмем, нужно только перебить его спутников, самого бригадира взять живым и выпытать, как клад поднимать. Если будешь слушаться, я тебе из своей доли отстегну, не обижу. Если я хоть заподозрю, что ты не то что помешать - ослушаться меня решил… убью на месте. Усвоил? Теперь ты, Несмеяныч. Не серчай, посох я тебе верну попозже. Мы теперь так сделаем. Брательник твой со своими хлопцами, я думаю, пропащинцев легко раскидает, без нашего участия. Так что мы тут посидим, подождем, когда все закончится, а потом в толпе подберемся поближе. Там я тебе посох-то в руку суну, и вдарим. Как тебе?
        - Толпа точно будет?
        - Точнее некуда. Вон там, у памятника… - Дурман кивнул в сторону изваяния, и тут же в ночи послышались выстрелы и крики. - Ага, началось! А ну, хлопцы, айда в часовенку, там из притвора хорошо все видно.
        Он сделал шаг вбок, показывая, что союзники должны идти первыми. Тучко с Персефонием направились к часовне. Перестрелка нарастала, зажужжали пущенные наугад пули.
        - Быстрее! - поторопил Хмурий Несмеянович упыря.
        Пригнувшись, они достигли входа. В часовне царил сумрак, едва разгоняемый двумя или тремя лампадами. Узкие окна давали возможность наблюдать за ходом боя, чувствуя себя в относительной безопасности.
        - Пустим молодых к окошкам, - предложил Дурман бригадиру. - У них и глаза позорче, не то что у нас, простых людей, они проследят, как драчка пойдет. А я тебе пока расскажу, кто с Хмуром ходит.
        Он перечислил спутников Жмурия Несмеяновича: четверых людей, волколака, водяного, упыря и полевика. Лешего почему-то не упомянул, равно как и двух иноземцев. Бригадир после каждого описания хмыкал или крякал, называл имя и характеризовал бойца: «Слабак!» - или: «Серьезный тип…» - или: «Тот еще зверь!»
        «Тех еще зверей» набралось двое, а вот «серьезных типов» шестеро, «слабаком», к сожалению, оказался только один. Самого себя Хмурий Несмеянович отнес ко второй категории. Они с Дурманом стали планировать схватку.
        - Еще-то оружие есть? - как бы между делом спросил третий звеньевой Удавия Охватьевича. Вместо ответа бывший бригадир медленно распахнул на себе куртку. - А со спины?
        - Может, еще раздеться прикажешь? Не дури, Перегоныч, нам обоим крупно повезло, что мы встретились. И насчет денег я правду сказал: их столько, что, отдав тебе половину, я ничего не потеряю - все равно столько нельзя истратить. Вот еще что у меня есть, - добавил он и показал два ножа: свой собственный и тот, который отнял у брата еще в Лионеберге. - Это простой, а этим можно убить упыря.
        - Солидно! Сумеешь метнуть? Тогда первый шаг твой, иначе этот упырь доставит нам неприятности. Потом мы с Носиком…
        Персефоний и молодой лесин по имени Нос тем временем наблюдали за ходом перестрелки, переросшей в настоящее сражение. Похоже, многие пользовались не обычными охотничьими ружьями, а армейскими скорозарядными образцами, то ли подобранными на местах боев, то ли купленными у не слишком щепетильных герильясов. То тут, то там полыхали отблески простейших заклинаний, но изредка доносился и демонический вой, и другие звуки, свидетельствовавшие о том, что в распоряжении противоборствующих сторон имеются и серьезные боевые чары.
        На первый взгляд кладбище было охвачено хаосом безумия, но, присмотревшись, Персефоний быстро уловил картину боя. Пропащинцы угодили в засаду. Они сопротивлялись яростно, но грамотеевцы пришли раньше и, просчитав действия противников, поджидали их, сосредоточившись на флангах. Таким образом, не превосходя ни числом, ни вооружением, они получили тактический перевес, позволивший сбить пропащинцев в кучу и хладнокровно расстреливать, пока те метались. Однако уцелевшие пропащинцы, закрепившись среди могил, подняли в ответ ураганный огонь и начали медленно отступать, грамотно прикрывая друг друга - очевидно, среди них были те, кто имел армейский опыт.
        Нос, хотя и держал ружье по-прежнему направленным в сторону Персефония, увлекся.
        - Нет, не вырвутся! - сообщил он упырю. - Наемники их подсекут. Сам Хмур Тучко - подумать только! - куда им против него! Будут знать…
        - Из-за чего у вас вражда? - спросил Персефоний.
        - Ты что, действительно не знаешь? Неужели совсем газет не читал?
        - В последние дни - нет.
        - «В последние дни»! - передразнил Нос. - Да это уже которую неделю тянется! Впрочем, вооруженное противостояние началось и впрямь недавно, но я ежедневно шлю корреспонденции. Представляю, как сейчас в Лионеберге все рвут друг у друга из рук номера «Костомылки» с моими сообщениями! - вдохновенно произнес он и представился: - Каждырко Нос Просуваевич, собственный корреспондент лучшей газеты Кохлунда.
        - Очень приятно. Персефоний.
        - Взаимно. - Ритуал знакомства был несколько подпорчен тем, что Каждырко сначала переложил ружье в левую руку, чтобы держать его наготове; однако пожатие правой было быстрым и энергичным. - Я прибыл сюда еще в то время, когда ставили памятник Томасу Бильбо. Многие думали, что редактор отправил меня в родное село как в ссылку, но для прожженного журналюги нет скучных мест! Думаю, единственное место на свете, откуда я не смог бы прислать захватывающих дух корреспонденций, это пустыня, но только потому, что в пустыне нет телеграфа.
        - Я всегда думал, что журналистская этика запрещает вмешиваться в ход событий, - заметил Персефоний, покосившись на ружье в руках собеседника.
        - Я не только журналист, я - гражданин! И как потомственный обитатель Грамотеева не мог оставаться в стороне!
        - В стороне от чего? Вы так и не сказали, по какой причине между двумя селами идет вражда, - напомнил Персефоний, с ужасом думая, что сейчас услышит вариацию на тему ссоры Дивана Дивановича с Диваном Некисловичем.
        Опасение не оправдалось - однако упырь не мог сказать, что рад этому.
        - Ну конечно, из-за исторической правды! Пропащинцы не признают Томаса Бильбо. Уверяют, будто на самом деле его звали Тормасом Бальбой. Вообрази, они говорят, что он был гаврокумариканцем! - Чувствуя свое подавляющее интеллектуальное превосходство, лесин плавно перешел на «ты».
        - Кем-кем?
        - Ну, негром! Экий ты неотесанный! Слово «негр» сейчас говорить нельзя. Надо говорить «гаврокумариканец».
        - А «негр» почему нельзя?
        - Это неполиткорректно! Нег… то есть гаврокумариканцы обижаются.
        - Слово как слово, - пожал плечами Персефоний, которому как раз «политкорректное» определение показалось некрасивым: добро бы именоваться по одному континенту, но претендовать сразу на оба… - И вообще, какая им разница? Где негры, а где мы?
        Носа передернуло.
        - Ну не говори ты этого слова на букву «н», это неприлично! Графство Кохлунд теперь - часть мирового сообщества и должно отвечать его высоким требованиям! Ты уж мне верь, я все про это знаю.
        - Ладно, верю, - согласился Персефоний, - только все равно не понимаю, из-за чего стрельба идет.
        - Так я же говорю: пропащинцы стоят за то, что Томас Бильбо был Тормасом Бальбой. Якобы он предок того самого арапа, от которого произошел известный имперский стихоплет. И когда стараниями лучших людей Грамотеева был поставлен памятник, пропащинцы отказались его признавать. В первую же ночь была предпринята попытка вандализма. Однако в Грамотееве уже было известно, что пропащинцы заготовили памятный камень своему Тормасу, чтобы водрузить его на постамент вместо изваяния Томаса, так что с вечера была выставлена охрана из числа добровольцев. - Увлекшись, Нос незаметно соскользнул на публицистический стиль речи, которым, кажется, неплохо владел. - Охрана блестяще справилась со своими обязанностями, однако первое столкновение оказалось не последним. С исключительным упрямством игнорируя тенденции мировых либеральных процессов, эти апологеты местнического протекционизма, руководимые Тамасом Бильбиевым, якобы прямым потомком упомянутого Тормаса, старорежимным ренегатом и наймитом имперской пропаганды, стремящимся очернить светлые страницы нашей славной истории, возобновляют попытки расправиться с
монументом Томаса. Однако просвещенные люди из Грамотеева говорят: «Победа будет за нами!» Это же говорит и их духовный вождь, истинный патриот и бескомпромиссный либерал, потомок славного Томаса Бильбо, Тобиас Бильбоу. Его имя, безусловно, известно всем просвещенным людям Кохлунда: именно благодаря ему, сообщившему бережно передаваемые из поколения в поколение его семьи крупицы исторической справедливости, оная справедливость была восстановлена в полном объеме при подготовке истинной редакции произведения Н. В. Гигеля «Томас Бильбо»…
        Нос жестом фокусника выдернул из внутреннего кармана своего сюртука изданную in quarto[3 - В четверть печатного листа (лат.).] книгу в бумажном переплете и протянул ее Персефонию. Тот машинально взял издание. На серой обложке значилось: «Томас Бильбо. Сочинение г-на Гигеля Никогоя Вразумляевича. Истинная редакция. Издано с благословения епископа Усеченко, униарха Кохлунда и Накручины, по поручению графа-регента Кохлунда и вице-короля всея Накручины Викторина I Победуна. Запупырия. Издательство Зпугнева Брызжинского».
        В голове у Персефония отчего-то все поплыло. Должно быть, многодневные блуждания по землям графства, пережитые опасности и откровения, научив упыря держать себя в руках и смотреть вокруг взором спокойным и невозмутимым, все же поселили в нем какое-то глубинное напряжение, которому обязательно нужно было разрядиться на какой-нибудь предмет - и так случилось, что это произошло именно теперь. А что послужило непосредственным толчком: очередной эпизод из новой жизни Кохлунда, история с Томасом, мнение Носа, излагаемое под звуки выстрелов и криков, или собственно серая книжка в руках - было уже несущественно.
        - Сумасшествие… - проговорил Персефоний, потирая пальцем висок.
        - Не говори этого слова.
        - ?
        - На букву «с». Надо говорить - «индивидуальное восприятие действительности».
        - К черту индивидуальное восприятие! Ты что, хочешь сказать, что два села режут друг друга из-за того, на какой лад перекроить историю? Они же там убивают друг друга! Вам что, войны не хватило?
        - Во-первых, - поморщившись, назидательно сообщил ему Нос, - произносить это слово на букву «в» неполиткорректно, нужно говорить: «вооруженное столкновение», «конфликт», а еще лучше - просто «обострение отношений». Во-вторых, «перекраивают историю» только имперские пропагандисты, а мы восстанавливаем историческую справедливость, и замечу тебе, мой вспыльчивый друг, что работы здесь непочатый край. А в-третьих - что же, по-твоему, может быть благороднее и возвышеннее, чем умирать за правду? По-твоему, было бы лучше, если бы эти разумные, - тут он указал за окно, где как раз в эту минуту возобновилась бурная перестрелка, - убивали друг друга ради низменной материальной выгоды?
        Его речь, на которую Персефоний, если честно, навряд ли сумел бы найти спокойный взвешенный ответ, была прервана новой серией выстрелов.
        Глава 18
        ПОД СЕНЬЮ ТОМАСА БИЛЬБО
        Несколько разумных, сумевших, как им показалось, найти лазейку в частоколе засады, меткой стрельбой разогнали грамотеевский фланг и ринулись к часовне. Зажужжали ответные пули. Пущенные большей частью наугад, они щелкали по стенам часовни и выбивали из могильных холмиков клочья слежавшейся земли и травы.
        Нос поспешно пригнулся. Персефоний последовал его примеру - и вовремя: быстрый свинец отыскал узкое окошко, рассерженным шмелем ворвался под темный свод и обсыпал штукатуркой Хмурия Несмеяновича и Дурмана Перегоновича.
        - Что там, Нос? - спросил последний.
        - Двое сюда бегут!
        Персефоний выглянул в окно - действительно, из бежавших уцелело только двое. Они скрылись из поля зрения и спустя несколько секунд ворвались в часовню.
        Дурман Перегонович уже ждал их, выйдя на середину помещения. Едва стукнула дверь, пропуская пропащинцев, он поднял ружье. Грянул выстрел, один из искавших в часовне спасения рухнул как подкошенный. Второй, ослепленный вспышкой, ударившей в опасной близости к лицу, вскинул оружие, но Дурману Перегоновичу ничего не стоило уйти с линии выстрела и оглушить противника прикладом.
        После этого он склонился, рассмотрел его лицо, в чертах которого угадывалось нечто восточное, и воскликнул:
        - Вот это улов! Самозванец собственной персоной!
        - Не может быть! - Нос тут же подскочил к нему. - И правда… Можешь посмотреть, Персефоний, вот тот, из-за кого началось кровопролитие! Ложный потомок Томаса Бильбо. Да скорее всего, он и к Тормасу Бальбе никакого отношения не имеет. Просто захотел обогатиться за счет казны, выбив субсидии на свой вариант памятника и биографии предка. Теперь его интригам пришел конец! - Он просительно посмотрел на Дурмана Перегоновича. - Я провозглашу?
        - Ну, коли себя не жаль, - усмехнулся тот. - Вернее всего, как только высунешься, влепят тебе заряд картечи или какие-нибудь чары косоглазия. Пускай уж они там сами разбираются. Лучше помоги мне этого каплунчика связать. Жмур, ты пока пригляди, чтобы нам никто не мешал!
        Он извлек из кармана моток веревки, и они вместе с Носом стянули за спиной руки «ложного потомка Томаса Бильбо». Все это время Хмурий Несмеянович сидел в нескольких шагах от своего посоха, но не сделал попытки вернуть его, и Дурман это оценил. Оставив пленника, он сам протянул бывшему бригадиру посох со словами:
        - Я тебе доверяю. На, держи. Да, вот еще что: ты за сколько шагов бабочку к дереву пришпилишь?
        - С десятка точно.
        - Хм, а я с двадцати. Давай-ка мы с тобой кое-что переиграем. Я возьму зачарованный нож…
        Через пару минут окончательный план боя был готов.
        - Делаем так, - объявил Дурман Перегонович. - Жмур и Перс несут Тамаса, а мы с тобой, Носик, их собой закрываем. Выбираем момент, подходим. Ты толкаешь Тамаса вперед. Можешь провозгласить. Пока все на него смотрят, я бросаю нож в Эйса Нарна. Жмур тотчас наводит все чары, какие есть в его посохе. Это дает нам несколько секунд защиты и замешательства неприятеля. Нос, ты, не медля ни мгновения, стреляешь сначала в полевика, потом в водяного. Смотри не перепутай, полевик быстрее от чар отойдет, вали его сразу. Ну а водяной объемистый, в него не промахнешься. Я валю волколака, потом Оглоуха. Остаются Хмур, Хомка и гном и еще Зазряк, но он сопля, его хоть не считай.
        - Теперь твоя задача, Перс, - продолжил Хмурий Несмеянович.
        Он говорил уверенно, словно и мысли не допускал, что Персефоний может ослушаться. Молодой упырь не без труда подавил удивление во взоре. Он, конечно, давно был готов к мысли, что старое воинское братство не надолго предохранит герильясов от гнева бригадира и тот довольно скоро примется их убивать. Но как-то слишком уж резко это произошло. И при чем тут, собственно, он, Персефоний? Ведь речь уже не идет о защите - Тучко, воспользовавшись случайным союзом, собрался сам напасть на бывших товарищей. Это его дело, а почему, из каких соображений Персефоний должен идти с ним и участвовать в убийстве?
        Однако было что-то в глазах Тучко, заставившее Персефония сдержаться и выслушать следующие слова:
        - Позаботься о Хмуре. Понимаешь меня? Важно, чтобы его, случаем, не зацепило. Сразу после броска ножа кидайся к Хмуру, скрути его, и повали на землю, и держи, пока все не закончится. После стрельбы я нападаю на Гемье, Дурман - на Хомку. Ты, Нос, бери на себя Зазряка. Все все поняли?
        Персефоний кивнул. Прочитанная в глазах мольба Хмурия Несмеяновича не могла не найти отклика в его сердце. Не на убийство он звал упыря, а ждал от него помощи. «Помоги мне брата от смерти уберечь!» - вот о чем он просил.
        Нос кивком не ограничился, спросил:
        - У меня есть карманный пистолет, Дурман Перегонович, может, стоит его использовать?
        - Твою-то пыхалку? Только в ближнем бою, иначе кого-нибудь из нас покалечишь. А лучше дай Персу, будет что к башке Хмура приставить или пальнуть, если кто мешать будет.
        Нос скривился, однако послушно вынул из жилетного кармана капсюльный пистолетик не длиннее пальца и протянул Персефонию.
        Тот взял оружие, словно во сне. Он думал: «Это ничего, это просто на всякий случай. Ведь я же могу и не убивать, а только ранить кого-нибудь, если будет очень нужно. Вообще, глупо получается: сколько раз уже встречал я смертельную опасность лицом к лицу и каждый раз был безоружен!» Однако в голове пронеслось: нет, не «ничего»; если бы ему еще неделю назад сказал кто-нибудь: «На тебе пистолет, пойдем убьем несколько разумных, стоящих между нами и деньгами», - его возмущению не было бы предела.
        Впрочем, не в возмущении дело, а в том, что он бы попросту развернулся и ушел. В принципе он и сейчас мог сделать это… наверное, мог бы, прозвучи предложение именно так. Но Хмурий Несмеянович просил спасти жизнь брата. Мысль о том, что просьба Тучко могла быть продиктована расчетом, даже не пришла ему в голову. Пусть не слишком хорошо, но в какой-то мере он знал своего спутника. Бригадир просил за то, что для него еще оставалось свято, - как не помочь?
        - Кажись, потише стало, - сказал Дурман, перезарядив левый ствол. Действительно, звуки боя переместились к дальней ограде кладбища. Немногих уцелевших пропащинцев спасало лишь то, что они не обратились в беспорядочное бегство, а отступали, сопротивляясь изо всех сил. - Потащили, что ли?
        Хмурий Несмеянович и Персефоний подхватили «ложного потомка» (нет, все-таки были у Носа нелады с публицистическим стилем речи!) и вынесли наружу. По левую руку дробно раскатывалась беглая перестрелка, с воем пролетел над выщербленными крестами какой-то хилый огненный дух.
        Новые знакомые свернули направо. Извилистая тропинка привела их к памятнику. Там встретились им часовые - два старика с одной древней фузеей на двоих, страшно возбужденные и расстроенные тем, что не могут участвовать в преследовании, «а то нонешние-то, глянь, который час уж, а все того-этого - и никак, тягомотники».
        - Подождем здесь, - предложил Дурман. - Тучко со своими парнями обязательно сюда придет.
        Персефоний рассмотрел изваяние. Гордо откинув голову, на постаменте стоял гранитный козак, вислоусый, но почему-то без оселедца. Придерживая локтем забугорское ружье (название фирмы явственно читалось на прикладе), он набивал люльку из кисета, на котором крупными витиеватыми буквами было выбито название известной заморской табачной марки.
        Продолжая разглядывать сие творение, Персефоний также обнаружил, что козацкие сапоги изготовляют известнейшие мануфактурщики Круталии (причем самая известная фирма специализируется, как видно, по правым сапогам, а ее вечный конкурент - по левым); а шаровары, оказывается, шьет закордонский законодатель мод. Заткнутая за пояс бутылка нестандартной, запоминающейся формы говорила о том, что примитивной козацкой горилке Томас предпочитал любимый напиток обитателей другого континента.
        Но больше всего изумляло пристрастие Томаса Бильбо к печатному слову.
        - Что это у него под мышкой? - спросил Персефоний. - Газета?
        - «Таймс», - подтвердил Нос, но что-либо пояснять не счел нужным.
        Упырь вздохнул и оглянулся. Бой продолжался: теперь уже грамотеевцы брали штурмом Пропащино. Село отбивалось яростно, но начавшийся вскоре пожар подавил сопротивление.
        - Господи, они что, собрались там всех перебить? - не выдержал Персефоний.
        Дурман хмыкнул, а Нос пустился объяснять:
        - Перс, ну ты сущий дикарь! Зачем это нужно? Наши герои всего лишь хотят, воспользовавшись случаем, захватить святотатственный памятный камень. Теперь, когда у нас в руках сам зачинщик раздора, - он легонько пнул связанного пленника, искоса глянув на третьего звеньевого, то ли ожидая одобрения, то ли опасаясь порицания, - конфликту конец, мы снова заживем мирно и счастливо, наслаждаясь плодами просвещения и либерализма. Я уже вижу свою новую корреспонденцию о примирении во время общих похорон! Вижу слезы на глазах читателей! Тебе обязательно нужно почитать мои статьи, Перс. Может быть, тогда ты что-нибудь поймешь в этой жизни и перестанешь задавать глупые вопросы.
        - Поправь меня, если я ошибаюсь, - понизив голос, чтобы не слышали Тучко и Дурман, сказал Персефоний, - но ты ведь сейчас собрался драться за долю клада. Как насчет высоких идей?
        - Одно другому не помеха, - быстро ответил Нос. - И вообще, я только помогаю моему другу Дурману Перегоновичу, народному герою, который, в свою очередь, так много помог мне, когда я вернулся в родные пенаты после долгого отсутствия.
        - А разве слово «друг» политкорректно? - поинтересовался Персефоний. - Не лучше ли говорить «партнер»?
        - Отличная мысль! - загорелся Нос. - Действительно, он мне больше, чем друг, он - партнер! Ведь и сам бы он с радостью описал все, чему был свидетелем в своей нелегкой, полной трудов на благо родины, жизни! Однако Бог не дал ему литературного таланта, и вот он нашел во мне преданного партнера…
        - Не говори этого слова на букву «б», - попросил Персефоний. - Надо говорить «Высшая Сила».
        Нос замер, разрываясь между благодарностью за свежую мысль и подозрением, что над ним насмехаются, а молодой упырь, не дожидаясь ответа, склонился над пленником.
        «А этот вот человек, - подумалось ему вдруг, - куда я его несу? Навстречу какому-нибудь шутовскому судилищу, а может быть, и лютой смерти?»
        Но додумать он не успел: лесин воскликнул:
        - Идут!
        Персефоний выпрямился. Судя по зареву, либерализм с исторической справедливостью торжествовали полную победу, и присутствие наемников на поле боя уже не требовалось. Они возвращались, бодро шагая между могил, и шумно обсуждали сражение.
        - Эгей, старичье! - крикнул один из них, кажется, Хомутий. - Ну что, никого тут без нас не было?
        - Без вас не было, а теперь - вот! - ответил один из стариков. - Самого Тамаса взяли!
        Хмурий Несмеянович тронул руку упыря, и они, пригнувшись, отступили к постаменту. Дурман Перегонович тихо подозвал Носа:
        - Встань рядом, заслони их.
        Он шагнул, вставая между новыми своими партнерами и приближающимися наемниками, поудобнее перехватил ружье, как-то мельком оглянулся и вдруг со страшной силой ударил Хмурия Несмеяновича прикладом, так что тот отлетел к постаменту и ударился об него затылком. Не останавливая движения, третий звеньевой развернулся и, выпустив из рук ружье, обрушился на Персефония, приставляя к его горлу нож - тот самый, зачарованный, который так доверчиво передал ему Тучко.
        - Не дергайся, сосунок, - прохрипел он. - Помнишь, что это за клинок? Вот и хорошо, и помни. Нос! Так твою разэдак, чего стоишь? Вяжи кровососа, быстро!
        Глава 19
        ВСТРЕЧА БРАТЬЕВ
        Однако веревки ни у того ни у другого не оказалось, и прежде чем удивленный, но отнюдь не выбитый из колеи Нос догадался использовать пояс, послышались веселые голоса приближающихся герильясов.
        - Стой там, Жмур! - пряча лицо бригадира в траве, растущей вокруг постамента, крикнул третий звеньевой. - Я тебе сюрприз приготовил. Сколько дашь за него?
        - Смотря что за сюрприз, - был ответ.
        - Тебе понравится! Подойди и глянь… Только учти, - добавил он, прикладывая нож к горлу бывшего бригадира, - пока о цене не сговоримся, жизнь его на волоске висит.
        Стоявший за Жмурием упырь - Эйс Нарн, вспомнилось названное в часовне имя - потянул носом воздух и хохотнул:
        - Ай да Дуря! Соглашайся на любую цену, Жмур, не прогадаешь. Дуря тебе славный подарок принес. Мы за ним гонялись, а Дуря со своим сопляком взял да и принес, будто с грядки выдернул!
        - Хмур! - не выдержал волколак Дерибык, тоже учуявший командира.
        Герильясы обступили схваченных.
        - Ну ты ловец прирожденный, Дуря! - слышались похвалы. - Экий улов! Тут тебе и Тамас, тут и Хмур… А это, - добавил, рассмотрев лицо Персефония, Дерибык, - надо полагать, тот самый малахольный упырек из Лионеберге.
        - Славно, - подхватил Эйс Нарн. - Если не возражаете, господа, я с него начну. Может, он и не друг бригадиру, но пускай Хмур хорошенько представит себе, что его ждет, если он вздумает отмалчиваться.
        - Спросить сперва надо, - поморщился человек, в котором по описанию узнавался Оглоух. - Может, и так все скажет?
        - Сперва купите его у меня! - нервничая, прикрикнул Дурман. Продолжая угрожать жизни Хмурия Несмеяновича, он был вынужден стоять на коленях и смотреть на всех снизу вверх.
        - Не кудахчи, звеньевой, тебе не личит, - сказал Оглоух.
        - Пятьсот рублей, - предложил Жмурий Несмеянович. - Бери, у нас не так много в карманах завалялось.
        Дурман был уверен, что «завалялось» на самом деле чуть побольше, но он также понимал, что спорить с численно превосходящим противником себе дороже.
        - Пятьсот рублей? Идет!
        - Как ты его взял? - спросил Жмурий.
        - Он у часовни был, как раз когда пальба начиналась. Ха-ха, вообрази, втирал мне, будто он - это ты! Как будто хоть один герильяс на свете не признает самого Хмура… Выкладывай, что ли, монету, герой?
        - Сейчас двести, а триста нам твои односельчане должны, - к неудовольствию Дурмана, сказал Жмурий. - Зазряк, отсыпь ему двести!
        Никем не принимаемый всерьез бледный угловатый юноша вынул пистолет и выстрелил Дурману в грудь. Тот даже удивиться не успел, всплеснул руками и рухнул, придавив Хмурия Несмеяновича.
        Зазряк улыбнулся. Ему нравились эти игры. «Дать» или «отсыпать двести» на жаргоне бригады Тучко означало стрельбу.
        Один из стариков отшатнулся, другой, чуть менее сообразительный, подивился:
        - Чевой-то не пойму, кто победил-то? Наши или чьи?
        - Наши, дед, наши! - успокоил его Дерибык. - А что, панове, неплохой нынче денек выдался, а ночь - и того лучше! Однако притомился я. Зазряк, дружочек, сбегай в село, принеси нам чего посытнее да для души веселия чего-нибудь.
        Зазряк кивнул и помчался в Грамотеево.
        - А где этот писака? - подивился полевик Шарох. - Надо же, смылился!
        - Да пес с ним, - махнул рукой Оглоух. - Давайте бригадира в себя приводить. Охота уже на сами знаете что посмотреть… руками потрогать…
        - Потрогать - и тотчас отдать на дело национальной борьбы! - строго напомнил водяной Плюхан.
        - Ну да, я это и хотел сказать. Поскорее бы уже посмотреть, так сказать, на наш будущий вклад и эту… лепту.
        На лицо Хмурию Несмеяновичу вылили целую флягу воды. Он открыл глаза и обвел склонившихся над ним бойцов тусклым взглядом.
        - Здравствуй, командир! - торжественно начал Плюхан, но его тут же оттерли в сторону.
        - Не будем тянуть резину, - предложил Жмурий, садясь на землю рядом с братом. - Ты знаешь, что нам нужно. Отдашь клад?
        - А что взамен предложишь?
        - А тебе разве что-то нужно, братец? Сколько ни смотрел я на тебя, мне иное думалось: нет, ничего не нужно Хмуру в этой жизни. Ни спокойствия, ни богатства, ни славы… ни самой жизни, наверное!
        - И тем не менее мы подарим тебе жизнь, - перебил его Дерибык, скалясь. - И тебе, и твоему упырьку, если интересуешься. Ты, кстати, как, интересуешься им? Он тут, рядом. Только голову поверни.
        Тучко, морщась, повернул голову и встретился глазами с Персефонием. Во взоре его светилась боль - но не та, которую он испытывал вследствие удара.
        - Извини, корнет, - прошептал он. - Глупо получилось.
        - Ничего, Хмурий Несмеянович, я не в претензии, - ответил молодой упырь.
        Сердце его обмирало от страха при мысли, что жизнь его, не очень ладная, но прекрасная жизнь, сейчас оборвется, и все-таки он не лгал. Глупо, конечно, да разве без глупостей бывает жизнь? И все их с бригадиром несуразное путешествие, по крайней мере, ничем не хуже шатания по кабакам и медленного сползания в пучину голодной озлобленности…
        - Давай, Хмур, не кочевряжься, - поторопил бригадира брат. - Нам не до шуток.
        Остальные молча стояли вокруг, не вмешиваясь в разговор двух Тучко, но тут водяной не выдержал и, высунувшись из-за его плеча, сообщил с горящим взором:
        - Да, не до шуток! Есть вещи, над которыми шутить нельзя. Не пытайся стоять между мной и тем, что для меня свято!
        - Ага! - охотно подтвердил Оглоух. - Бесполезное это дело, бригадир, стоять между нами и нашим этим самым…
        - Идеалом, - подсказал Шарох.
        Вот и рассуждай после этого о святынях… Персефоний обнаружил, что с трудом сдерживает нервный смех, который, пробиваясь из-под плотной завесы ужаса, делался почти болезненным, но от того еще более неудержимым.
        Вот она, последняя и окончательная святыня для того, кто растерял все прочие, имя ей - Мамона. Чем лучше Хмурий Несмеянович, который сперва убивал за святыню ультрапатриотической свободы, потом отказывался от убийства ради святыни воинского братства, а теперь оставил у себя последнее, как ему самому казалось, чистое чувство родственной любви, а прочие свои святыни сам же в прах поверг?
        Подняв клад, держа деньги в руках, он уже завтра и брата бы убил.
        И не осталось бы для него ничего святее Мамоны.
        Глупый малахольный упырек из Лионеберге, как насчет того, чтобы помочь спасти чью-то святыню?
        Ты давно уже мог бы понять кое-что, ведь знал, пусть не на собственном опыте, больше понаслышке, но знал: святыня не может помещаться в пределах одной головы или одного сердца - там она остается только идеей или страстью. Истинная святыня всегда лежит вовне и не может быть втиснута в границы личности; она всегда выше частных представлений.
        К Персефонию подошел Эйс Нарн. Упырь-герильяс был улыбчив и на вид ласков, только от ласкового взгляда его пробирала дрожь. Да его, наверное, за один только взгляд из общины выгнали…
        - Корнет, значит? - спросил он. - В бригадах нет такого звания.
        Персефоний не ответил - что можно ответить на заведомо глупый вопрос? Нарн присел рядом с ним и, ухватив за волосы, поднял голову, чтобы смотреть прямо в лицо.
        - Отвечай, когда с тобой разговаривает старший!
        - На что отвечать?
        - Почему он тебя корнетом зовет?
        - У него и спроси.
        - Грубишь? - с улыбкой поинтересовался Нарн. - Напрасно…
        - Эйс! - позвал Хмурий Несмеянович. - Оставь мальчонку в покое, он ничего не знает.
        - Ничего? - спросил Дерибык и, разодравши рукав бригадира, сорвал с цепочки амулет. - Того, что ты его в жертву приготовил, он, конечно, не знает. Но чтобы совсем ничего? Надо проверить.
        В это время послышались новые голоса. Грамотеевская рать возвращалась с победой. Несколько разумных подошли к герильясам. Факт пленения Тамаса Бильбиева, которого уже почли сбежавшим, вызвал буйный восторг, сопровождавшийся чуть ли не дикарской пляской. Торг был недолгим, «ложного потомка», только-только очнувшегося и дико вращавшего глазами, купили за тысячу рублей.
        Тотчас в несколько рук его подхватили и поставили на колени перед памятником. Персефония и Хмурия Несмеяновича попросили отнести в сторонку, а потом кто-то из грамотеевцев, стоя в кругу факелов, произнес короткую, но небывало вдохновенную речь - вдохновенную даже излишне, поскольку именно дыхания ему все время не хватало и толком разобрать, что он, собственно, имеет в виду, было невозможно. Изредка лишь из бурного словесного потока выпрыгивали, как рвущиеся к нересту лососи, узнаваемые словосочетания вроде «мировых стандартов», «западного просвещения» и набившей оскомину «исторической справедливости», бывшей у этой братии, судя по всему, основной разменной монетой, а также непонятно в какой связи упомянутого права интеллектуальной собственности.
        После чего над пленником сверкнул кривой нож.
        Густо хлынувшей кровью окропили пьедестал и помазали сапоги гранитного Томаса Бильбо. Голову «ложного потомка» унесли, тело зарыли посреди тропинки. Все было сделано быстро и деловито, хотя и с песнями. Захлебывающемуся слюной Эйсу Нарну сказали, что нечестивую кровь слизывать запрещено.
        У Персефония плыло перед глазами. Наверное, все это сон…
        Однако происходящее не было сном, о чем ему не преминули напомнить, как только грамотеевцы удалились, свершив ритуал восстановления исторической справедливости, а может быть, утверждения прав интеллектуальной собственности.
        Молодого упыря растянули на земле под памятником, и Эйс Нарн со своей неизменной улыбочкой склонился над ним, поигрывая небольшим ножиком.
        - Эйс! - крикнул Хмурий Несмеянович.
        Дерибык положил руки на плечи Эйса, удерживая его, и спросил:
        - Что-то сказать хочешь, Хмур?
        - Да. Оставьте парня. Я скажу, как поднять клад.
        Глава 20
        БОЛЬ И ЯРОСТЬ
        - Нет! - неожиданно для себя крикнул Персефоний. - Молчите, Хмурий Несмеянович! Приказываю молчать!
        Он сам с ужасом слушал собственные слова, будто их произносил кто-то другой - некий суровый, но справедливый судья, которому боязно смотреть в глаза.
        Нет, это был не героизм… Скорее злоба. В глубине души он понимал, что согласие Тучко ничего не изменит - их обоих убьют, независимо от того, будет ли открыта тайна клада. И если Эйсу охота помучить кого-нибудь, он своего не упустит. Так пусть хотя бы им не достанется победа, пусть Мамона из кумира превратится в демона, мучающего воспоминаниями о несбывшемся.
        В следующий миг все остатки мыслей и чувств вылетели из Персефония вместе с криком. Он почему-то был уверен, что не закричит, ведь у упырей болевой порог очень высокий, да и ненависть, вспыхнувшая при виде улыбки палача, казалось, должна была придать сил. Однако Эйс Нарн умел причинять боль. Лезвие его ножа погрузилось под кожу Персефония не более чем на ноготь, но точка была выбрана со знанием дела: тупая, ноющая боль стремительно распространилась по телу, заполнила его целиком и перехлестнула все мыслимые пределы терпения, но не прекращала расти и будто стремилась разлиться на всю вселенную, и не было от нее спасения.
        Жар и озноб, затхлый привкус во рту, тошнота, острый запах сменяли друг друга с калейдоскопической скоростью. Словно мозг упыря лихорадочно перебирал физические ощущения, которые могли бы соответствовать испытываемым мучениям, может быть, даже отвлечь от них - но все впустую.
        А боль продолжала расти! И все время настигала уплывающее сознание, так что даже в беспамятстве нельзя было скрыться от нее.
        По-видимому, пытка продолжалась недолго, но это были самые долгие секунды за всю историю мироздания. Персефоний медленно приходил в себя. Обрывки окружающего то складывались в нечто осмысленное, то разлетались вновь, наконец он разобрал сквозь шум в ушах: «…Оставь его пока что», - и понял, что слова эти касаются его. Он судорожно перевел дыхание, надеясь, что не сорвется на крик. Боль из неописуемой превратилась в простое жжение в покалеченной левой руке - можно сказать, почти прошла.
        Поблизости слышался голос Хмурия Несмеяновича, какой-то сдавленный, словно надломленный. В поле зрения маячило бледное лицо гнома. Но все заслонил собой Эйс Нарн, которому почему-то неинтересно было слушать про клад. Он слизнул с ножа капли крови Персефония и удивленно выгнул брови. Потом тщательно облизал нож.
        - Что за вкус! Не могу поверить… Паренек, ты должен рассказать мне о своей диете. Обязательно должен рассказать, если не хочешь испытать нечто похуже. Я ведь еще и не начал с тобой по-настоящему.
        - Пошел… к черту… - выдавил из себя Персефоний.
        Эйс тотчас сильно ударил его и, пока перед глазами пленника плыли круги, полоснул ножом по щеке и припал к порезу губами. Когда Персефоний осознал, что происходит, он задергался, как птица в силках. Ему удалось оттолкнуть мучителя: отвращение придало сил, которых он ждал от ненависти.
        Каннибальство - одна из тех вещей, которые, будучи запрещены и юридическим, и моральным законом, вызывают у разумных еще и безусловное, инстинктивное неприятие - причем, в отличие от многих форм извращений, пожирание себе подобных не предлагается даже в качестве запретного удовольствия. Сверх того, отвращение внедряется в сознание на уровне условного рефлекса еще в детстве, благодаря сказкам, в которых каннибалы ставятся в один ряд с чудовищами, подлежащими безусловному уничтожению, и потом поддерживается и усиливается всем комплексом привычек и социальных условностей, воспитывающих вкусовые предпочтения, словно других причин может быть недостаточно.
        Или их и впрямь недостаточно? Ведь не исчезает же почему-то это слово из лексикона разумных… Ведь случается же иногда…
        Кровь - естественная пища для упырей, но потребление крови себе подобных, хотя иногда и встречалось в истории в качестве ритуального действия, вызывает в них такое же отвращение, как и в смертных - мысль о поедании плоти близких.
        Эйс Нарн упал от неожиданно сильного толчка, но тут же вновь оказался на ногах и навис над Персефонием.
        - Здесь что-то не так! - прошипел он. - Или ты не тот, за кого себя выдаешь, или ты нашел какой-то способ…
        Договорить он не успел. Герильясы, столпившиеся вокруг Хмурия Несмеяновича, расступились, возбужденно переговариваясь, Жмурий приказал:
        - Берем обоих с собой, и если Хмур солгал… Дерибык, присмотри за упырьком, да не подпускай к нему Эйса, пока не позволим. А теперь… Что это? - перебил он сам себя. - Эй, тихо все!
        Голоса смолкли, и стало слышно, что в тишину кладбища ввинчивается какой-то непонятный звук, похожий вместе и на стон струны, и на свист ветра. Было в нем что-то потустороннее. Звук плавно, но быстро нарастал, приковывая к себе все мысли.
        Эйс резко выпрямился.
        - Это чары! - крикнул он, стряхивая оцепенение.
        Он был очень силен, и отчасти ему удалось совладать с собой; надежные боевые амулеты защитили Жмурия, а природная стойкость к некоторым видам магии - Дерибыка. Единственным, кого совсем не затронули невесть откуда взявшиеся чары, оказался Плюхан. На прочих же нашло смутное подобие мечтательной дремоты, сна наяву, в котором действительность мешалась с причудливыми видениями.
        Впрочем, чары обошли также пленников. Поэтому они прекрасно видели то, что пришибленные магией герильясы разглядели не сразу: между могил длинными скачками неслась прямо к ним огромная тень.
        В первые мгновения тень казалась бесплотной, но по мере приближения нарастал производимый ею шум, накатила волна звериного запаха, разнесся короткий басовитый рык, а потом словно вал горячего воздуха, расступавшегося перед несущейся горой плоти, окатил их, прежде чем чудовище ворвалось в самую гущу противников.
        И началось побоище. Герильясы, опытные бойцы, разлетались, словно кегли. Краем глаза Персефоний увидел, как Хмурий Несмеянович, подобно распрямившейся пружине, бросился на Дерибыка, который единственный сумел отскочить с пути чудовища и готовился вонзить ему под лопатку тесак размером с короткий меч. Бригадир перехватил руку волколака и отработанным движением швырнул его через бедро, одновременно завладевая оружием, и тотчас оглушил ударом рукояти.
        Остального Персефоний уже не видел. В нем словно что-то сдвинулось, будто лопнул какой-то трос, натянутый через солнечное сплетение, который удерживал его в позе эмбриона и не позволял делать ничего, только баюкать покалеченную руку.
        Эйс Нарн, должно быть, уже разобрался в происходящем и не испытал ни малейшего желания заступаться за товарищей - вместо этого он, пригибаясь, метнулся в сторону, к ограде ближайшей могилы, скользнул вдоль нее и хотел скрыться в бурьяне, разросшемся у дальней ограды, но тут его настиг Персефоний. Рука болела страшно, ни силами, ни опытом не мог он сравниться с Эйсом - по здравом рассуждении, у него не было ни малейшего шанса. Но он не рассуждал, не считал шансы, он просто настиг и впился клыками - как оказалось, в плечо. Сжал челюсти и рванул. По ушам хлестнул неожиданно высокий визг. Эйс Нарн, мастер пыток, сам не переносил боли. Когда на него напала жертва его мастерства, которой полагалось ближайшую неделю только вздрагивать и всхлипывать при чьем-либо приближении, когда бицепс его оказался разорван, как тряпка, Эйс полностью потерял самообладание. Он бился и визжал, а Персефоний повалил его лицом вниз, отогнул голову и вонзил зубы в шею. Несколько долгих секунд он упивался необычной сладостью, прежде чем осознал, что жадно, спешно, крупными глотками пьет кровь поверженного врага. Его замутило,
но почему-то он не смог сразу остановиться и продолжал пить, даже ясно осознавая весь ужас, всю ненормальность своего поступка. Словно то, что Эйс только попробовал его собственную кровь, обязывало Персефония осушить врага до конца…
        Потом его долго рвало, но уже нельзя было избавиться от памяти вкуса и - хотя Персефоний старался не думать об этом - от понимания вкуса. То ли чутье его обострилось, то ли кровь упыря отличалась какой-то особенной «памятью», ставшей теперь его достоянием, но Персефоний отчетливо различал в крови Эйса следы всех, кто служил ему пищей, по крайней мере, в последние годы. И он не сомневался ни на миг, что Эйс Нарн, и вообще-то весьма сытно существовавший в военной кутерьме, неоднократно промышлял каннибализмом.
        Обессилев от рвоты, Персефоний отполз и прислонился к оградке могилы, возле которой настиг Нарна. Судя по негромким голосам, доносившимся до него, бой был окончен, но он открыл глаза, только когда щеки его коснулась мягкая ладонь. Рядом с ним была красивая женщина. Русалка - но явно давно живущая на суше. Откуда она взялась? И почему жалеет его? Его, преступника…
        Постепенно взор прояснился, и Персефоний увидел, как Хмурий Несмеянович и берендей по имени Яр связывают герильясов, уложенных в рядок под постаментом. Лишь немногие могли шевелиться, да и те не спешили этого делать.
        Так вот что за чудовище обрушилось на них! Персефонию доводилось читать в книгах, как страшны нападения берендеев, но, оказывается, литература давала очень слабое представление о том, каково это на самом деле. Даже учитывая, что Яр, похоже, никого не намеревался убивать.
        Русалка, сообразил Персефоний, это жена Яра, хотя совершенно непонятно, что она здесь делает.
        Хмурий Несмеянович, заметив, что молодой упырь очнулся, подошел к нему и протянул руку, помогая подняться. Не удержавшись, быстро взглянул на растерзанного Эйса, но постарался сделать вид, будто ничего не видит.
        - Все-таки везучий ты, корнет! Как рука?
        Персефоний не сразу понял, что имеет в виду бывший бригадир: он уже забыл о ране.
        - Целехонька. Должно быть, каннибальская пища обладает особой целительной силой.
        - Не бери в голову. После того, что он с тобой делал, ты имел право расправиться с ним как угодно. Не нужно упрекать себя лишний раз - этак ты скоро из одного чувства вины состоять будешь.
        - Вам легко говорить! - с горечью воскликнул Персефоний. - А вот вообразите, что вы вырезали и съели, например, человеческую печень…
        - Корнет, - вздохнул Хмурий Несмеянович, - я в своей жизни столько всего натворил, что был бы рад сменить все на один акт каннибализма в состоянии аффекта. В общем, не начинай тут виноватое нытье. Завалил Эйса - и молодец, так тому и следовало быть, а мы с Яром наверняка бы его упустили. Лучше вот познакомься: это Блиска, жена Яра. Чудо, а не женщина! А это, Блиска, Персефоний - славный малый.
        Молодой упырь сдержанно поклонился русалке. Говорить что-нибудь любезное, стоя над трупом, не посмел. Однако Блиска, ласково тронув его за плечо, сказала:
        - Не вини себя больше, чем виноват.
        Что она могла знать о его вине? Однако Персефоний видел в ее чистых глазах - эти несколько слов были для нее не просто фразой, а частью нелегкого жизненного опыта.
        - Как вы здесь оказались? - спросил он.
        Хмурий Несмеянович взял его за локоть и отвел от мертвого Эйса.
        - Сам хотел о том же спросить. Яр, как тебе в голову пришло жену на дело взять?
        Берендей, как раз перетягивающий ремнями, словно почтовый сверток, Шароха, покачал головой:
        - Да ты что, бригадир! Я лучше себе лапу отгрызу, чем ей рискну. Она сама за мной вслед пошла, на подмогу. Все из-за них, - добавил он, кивнув на штабель герильясов. - Ляс и Васисдас меня выследили, пришли в дом. Лешак с Блиской поговорил, думал ее обмануть. Но, по счастью, она его раскусила…
        - Не большого ума дело, - сказала русалка. - Даже если бы Яр не рассказывал, я бы все равно поняла, что Ляс обманывает, когда он принялся про дружбу говорить. Хотела я его удержать, чтоб одумался, но нет… Жизни в нем уже не осталось. Пришлось родича из водяных попросить, чтобы он Ляса остановил.
        - А Васисдас? - спросил Хмурий Несмеянович.
        - А он, поганец, остался, когда Ляс ушел, - ответил берендей. - Хотел над Блиской поизмываться. - Едва бой завершился, он сбросил звериное обличье, но при этих словах медвежья шкура, которая теперь обернулась плащом на широченных плечах, казалось, зашевелилась. - Его счастье, что не дожил до встречи со мной…
        - Она его… - полувопросительно произнес бывший бригадир и уважительно посмотрел на русалку.
        Та лишь вздохнула.
        - Что трудного-то? Я в чаровных песнях сильна.
        - В этом я уже убедился, - кивнул Хмурий Несмеянович. - Такую толпу запеть до остолбенения, да так быстро… С такой женой ты, Яр, как за каменной стеной! - улыбнулся он.
        - Лучше, бригадир, намного лучше, - ответил тот и спросил, указав на пленников: - Что будем с ними делать?
        - Да ничего. Местные психи найдут - развяжут, - пожал плечами Хмурий Несмеянович.
        - А в жертву не принесут? - спросил Персефоний, покосившись на обмазанные кровью сапоги Томаса Бильбо. На физиономии памятника ему теперь чудилось брезгливое выражение.
        - Да брось, они же союзники грамотеевцев! - ответил Хмурий Несмеянович. - Идейно близкие. Герои. Хм… а вообще, черт их знает, может, и принесут… Ладно, как покончим с делами, развяжем их.
        - Хмур, сволочь… - донеслось с земли. Жмурий, оказывается, пришел в себя. - Своих же обворовываешь…
        - Чья бы корова мычала! Что-то я не всю бригаду здесь вижу, и не говори мне, что вы намеревались разделить клад со всеми уцелевшими.
        - Они сами разбежались… из-за тебя же, когда ты нас бросил! - дергаясь в путах, выкрикнул Жмурий. - А кто остался - мы и есть бригада!
        - Вот и занимайтесь тем, для чего бригады существуют. Усвой уже, что я всерьез тогда сказал: пропади пропадом и мы с тобой, и вся наша войнушка, и все это Богом проклятое графство во веки веков, со всей дурью, со всей злобой, у нас накопившейся! И дурни вы все, если ждали, будто я покочевряжусь, а потом пойду по кабинетам выбивать вам почести за убийства и грабеж! Вот вам всем!..
        Хмурий Несмеянович сложил из пальцев кукиш и завершил речь кратко, но с чувством, предложив и бывшей бригаде своей, и графству обойтись без него и без клада, удовлетворившись вместо этого двумя-тремя весьма позорными действиями.
        Яр недовольно кашлянул, показав глазами на покрасневшую жену, но Хмурий Несмеянович только рукой махнул.
        - Не до политесов нам уже, клад заждался. Ты, корнет, дуй за брикой. Я пойду посмотрю, все ли в порядке, сниму чары. Яр, между делом собери оружие этих национальных героев и держи наготове, мало ли что.
        - Может, и мне с тобой на всякий случай? - спросил берендей. - Что-то неспокойно на душе.
        - Во-первых, не переживай, я через пять минут вернусь. Во-вторых, все равно никому не позволю смотреть, как я чары снимаю. В-третьих, приказы не обсуждаются. Звеньевой, за дело, корнет, за экипажем! Все, я пошел.
        Слово «приказ» не произвело на слушателей большого впечатления. Персефоний вообще не воспринимал «корнета» как звание, Яр тоже не числил себя действующим звеньевым, Блиска тем более, а главное - несмотря на благополучное разрешение ситуации, все и впрямь испытывали какую-то тревогу.
        Персефоний-то, конечно, понимал, почему сердце его словно обручем стальным стянули: он снова убил, и снова его жертвой был разумный одного с ним вида, и снова это случилось в бою, где умелый и безжалостный Хмурий Несмеянович сумел обойтись без уничтожения противника. Чего, кстати, трудно было от него ожидать после того, как он уже внутренне решил не щадить никого, кроме брата.
        Хотя… наверное, если бы не Яр, а кто-то другой дал бригадиру возможность выпутаться, тут все было бы залито кровью герильясов, и вместо одного упыря, убитого в приступе безудержной ярости, лежало бы восемь тел, да и жизнь Жмурия, если честно, висела бы на тонюсеньком волоске…
        Неожиданная мысль заставила Персефония вновь посмотреть на связанных герильясов. Их было семеро.
        - Одного не хватает, - сказал он и тут же вспомнил: - Гном сбежал!
        Яр хлопнул себя по лбу и окликнул Хмурия Несмеяновича, уже завернувшего за памятник:
        - Стой, бригадир! Будь осторожен: мы одного упустили!
        Тучко тут же вернулся, настороженно оглядываясь, и спросил:
        - Кого?
        - Гемье. Извини, Хмур, сам не понимаю, как я его просмотрел.
        - А ведь он убежал именно туда, куда ты пошел, Хмурий Несмеянович, - заметила Блиска. - Я видела, только подумала, что это не важно…
        - Да в общем, так и есть, - пожал плечами Тучко. - Гемье трусоват.
        - Я помню, - не стал спорить Яр. - Трусоват, но не напрочь глуп. Выход с кладбища в другой стороне. А там - тайная тропа к месту. И Эргонома я поблизости не вижу, а когда это гном с эльфом без него что-то делали?
        Хмурий Несмеянович чертыхнулся.
        - Верно мыслишь, звеньевой! Спасибо. Что-то я расслабился.
        - С него станется всех опередить, - сказал берендей. - Может, ну его, этот клад?
        Хмурий Несмеянович отрицательно покачал головой.
        - Нет, дружище, так не пойдет. Эргоном упорный, рано или поздно, но он доберется до схрона и своими силами. А я не хочу, чтобы клад хоть кому-то в Кохлунде достался. Так что идти туда надо… Во всяком случае, мне - надо.
        Глава 21
        АГЕНТЫ ЭРГОНОМА
        Привидение, явившееся Эргоному незадолго до той минуты, когда Хмурий Несмеянович и Персефоний попали в ловушку, доверившись Дурману Перегоновичу и Носу, все называли Мазявым. Эргоном не оригинальничал, хотя понятия не имел, что значит это слово, если вообще что-нибудь значит.
        Как и положено привидению, Мазявый существовал за счет эмоций живых, и в его случае - по капризу ли природы, или в силу приобретенных при жизни привычек - это были чувственные наслаждения.
        Мазявый отирался при борделях, изредка поступая на службу осведомителем, но всегда вылетая за небрежение служебными обязанностями. Тогда он, как правило, переходил на должность ночного сторожа или контролера, проверяющего клиентов на наличие амулетов с запрещенными заклинаниями, но терял и ее, поскольку не знал чувства меры и, перебрав эмоций, впадал в недельные пароксизмы довольства. Следующим шагом циклически разваливающейся карьеры была попытка удержаться при борделе хотя бы в качестве зазывалы, а если и это не удавалось, он отправлялся искать новый бордель.
        Мазявый мало чем отличался бы от подобных ему фантомов, прославившихся до смерти исключительно эгоизмом и философией «жизни для себя» и потому тоскливо влачащих подобие прежнего существования в призрачном теле, если бы ему не был свойственен некоторый артистизм. Чем он занимался при жизни, никто не знал, но он вполне мог быть актером - и даровитым, только слишком самовлюбленным, чтобы стать великим. Именно благодаря артистическим задаткам сластолюбивый фантом ухитрялся в каждом новом заведении составить о себе хорошее мнение и получать последовательно все перечисленные должности.
        Однако время - безжалостная штука, рано или поздно дурная репутация настигает и самого изворотливого ловкача. Когда Эргоном встретил Мазявого, в Лионеберге не осталось притона, где фантом мог рассчитывать на подработку. И к предложению Эргонома он отнесся серьезнее, нежели к чему-либо в своей призрачной жизни.
        …Мазявый вынырнул из мрака и осмотрелся. Обстановка была неуютная: сплошные деревья, темно, глухо, ноги в траве, а земля кочками. Как ни бесплотны фантомы, с землей они соприкасаются, так что, как и материальные существа, предпочитают ровную поверхность; а уж ходить, когда трава постоянно скользит внутри ног, врагу не пожелаешь. Мазявый шел по лесу, высоко поднимая ноги, как кошка среди луж, и брезгливо вздрагивая каждый раз, когда сквозь него пролетал сорвавшийся с дерева лист, или паутинка, или, хуже всего, какая-нибудь козявка. Впрочем, Мазявый не жаловался. Работать на Эргонома было интересно и выгодно, и ради этого можно потерпеть неудобства. Вскоре, протиснувшись через переплетение кривых стволов, Мазявый очутился на краю поляны, дальний конец которой обрывался в заросшей ложбине. От ложбины ощутимо тянуло некромантскими чарами. Мазявый поежился. Как всякое привидение, он люто ненавидел некромантов.
        Перед крутым и едва различимым в траве спуском в ложбину прохаживался погруженный в размышления щуплый маг. Слева висел над травой ковер-самолет. Пилот в теплой кожаной куртке перебирал при свете фонарика бахрому и вытягивал из ворса застрявший лесной хлам - видно, приземляясь, не сумел разминуться с кроной дерева. К поясу пилота были подвешены два пистолета с расширяющимися дулами.
        Эргоном находился на другом конце поляны, он не прохаживался, а стоял неподвижно и смотрел на тропу. Мазявый выругался про себя. Живые считают, что бесплотность - это хорошо… Ну почему Эргоном не сказал ему, что рядом имеется тропа? Пусть узкая, уж он бы как-нибудь прицелился, проявляясь. От сухого сука, прошедшего точно через печенку, до сих пор свербело, и Мазявый передернул плечами. У него не было ни малейшего желания продолжать схватку с растительностью, но тут Эргоном, словно почувствовав на спине взгляд, обернулся, разглядел Мазявого и властно кивнул ему, призывая. Призрак вздохнул. Что ж, последний рывок…
        Собравшись с духом, он двинулся вокруг поляны и вскоре ступил на тропу, тотчас испытав прилив благодарности к Эргоному, строго наказавшему материализоваться в стороне. Тропа оказалась «спутанной» и уже в десяти шагах от поляны была так густо нашпигована чарами, что на ней не только заблудиться - распылиться можно было.
        Эргоном, стараясь не привлекать внимания спутников, отошел к призраку и негромко проговорил:
        - Что-то ты долго. Надеюсь, тебе есть что рассказать?
        - А как же, сударь, а как же! Можете положиться, Мазявый не подведет. Я все узнал.
        - Ну так докладывай, что встал? Ты, кажется, хочешь поступить на государственную службу? На службе положено говорить четко и ясно. Сначала по основному заданию: что насчет Цепко?
        - Все в ажуре, сударь! Он хоть и молчун, но я сошелся с одной кикиморкой, которую он выгнал за то, что совала свой нос куда не следует…
        - Мазявый, если я захочу узнать, как ты добываешь сведения, я задам тебе прямой вопрос. Сейчас я спросил о другом. И если мне придется спросить еще один раз, я решу, что ты не годишься на должность, которую я тебе приготовил.
        Мазявый резко посерьезнел и вытянулся в струнку.
        - Виноват, сударь! Докладываю: по кладу Цепко полный ажур! Место установлено с точностью до полусажени, тип чар - простая «сигналка», но он там еще взрывчатку оставил…
        - Стоп. Молодец, хвалю. Подробности после. Что по другим бригадирам?
        - Вышли на след Хватко. Барышня, которую я заслал к Жадко, сообщает, что обнаружила в доме сейф, предположительно там находится карта клада. Готова вскрыть его по первому приказу.
        - Ни в коем случае. На нее не должно падать подозрение. Сейф откроют случайные грабители… Но это тоже обсудим после. Теперь давай про этого вечного студента, - велел Эргоном, указав за спину.
        - А вот тут, сударь, сюрпризец, - улыбнулся Мазявый. - Излагаю кратко: Скрупулюс Ковырявичус, двадцати семи лет от роду, бывший студент Сент-Путенбергской академии физической магии. Очень талантлив, но крайне асоциален. Две судимости. Пять лет провел в местах, достаточно отдаленных от цивилизации, за кражу со взломом. Во второй раз привлекался по подозрению в подделке амулетов, но был отпущен за недостаточностью улик. В Кохлунде живет три года, оброс долгами, польстился на изготовление боевых артефактов, был уличен и от суда спасся только благодаря господину Дайтютюну. С тех пор служит ему, однако я бы не сказал, что верой и правдой.
        - Вот как?
        Мазявый, чувствуя, что за маской спокойствия Эргоном скрывает интерес, куда более острый, чем при известии о миллионных кладах, позволил себе крошечную интригующую паузу.
        - Да, сударь, с виду все гладко, однако я копнул поглубже - и выяснил кое-что любопытное. Его бывшая содержанка, которой он дал отставку вскоре после того, как господин Дайтютюн выхлопотал Ковырявичусу назначение в свой отдел, сообщила, что на самом деле Скрупулюс своим истинным благодетелем считает совсем другого человека.
        - Кого же?
        - Того, кто оплатил его долги. А это сделал не Дайтютюн. Это сделал некто господин Дайдукат, который, да будет известно вашей милости, служит госпоже Дульсинее.
        - Слухач, стало быть? - мрачно усмехнулся Эргоном.
        - С вашего позволения, сударь, правильно говорить «стукач», - поправил Мазявый.
        - Он сообщил Дайдукату, куда и зачем направляется?
        - Никак нет, сударь, не успел. Однако незадолго перед вылетом получил приказ уничтожить вашу милость сразу после поднятия клада.
        - Вот как? - задумчиво произнес Эргоном. - Давай подробнее.
        - Слушаюсь подробнее. О том, что Скрупулюс вызван для срочного задания и передан в подчинение вашей милости, господин Дайдукат узнал от нынешней сожительницы Ковырявичуса, эмансипе и идейной сторонницы госпожи Дульсинеи, которую подослал к Ковырявичусу господин Дайдукат. Сказать по правде, она его терпеть не может, в спальне это дает удивительную комбинацию чувств-с… - Тут он сбился, поймав строгий взгляд Эргонома. - Виноват! Однако это имеет прямое отношение к расследованию. Истинную страсть данная особа приберегает для Дайдуката, и сразу после ухода сожителя она поспешила эту страсть реализовать, заодно и сообщение передала. Господин Дайдукат, выслушав ее, проявил признаки волнения, никак не связанного с основным инстинктом, и, вызвав секретаря, распорядился послать с Ковырявичусом некоего Летуна и передать с ним приказ, цитирую: «Любой ценой убить поганого заморца сразу, как только поднимут клад». После этого он наконец вспомнил о страсти, однако я не стал задерживаться. - Тут Мазявый показал поистине высший пилотаж актерского мастерства, сумев без явного акцента на этой фразе передать всю
глубину своего самопожертвования; на самом-то деле ему не позволили остаться защитные чары, которые Дайдукат активировал, прежде чем уединиться с идейной дульсинеевкой. - Я проследил за секретарем, а потом и за тем самым Летуном. Тот отправился прямым ходом к одному из чиновников господина Дайтютюна, и чиновник обеспечил Летуну место рядом с Ковырявичусом и, соответственно, с вашей милостью.
        - И кто был этот чиновник? - спросил Эргоном.
        Мазявый назвал имя. Это был тот самый рябой с косым шрамом, который так хотел направить деньги партии на феерическое шествие герильясов по Гульбинке.
        - Отлично сработано, Мазявый. Это объясняет, почему Дайдукат не рассматривает меня как ключ к другим кладам. Рябой придурок понятия не имел, о чем я разговаривал с Дайтютюном наедине, но ему перепала информация о том, что я отправляюсь за кладом Тучко. Однако медлить нельзя. Сейчас ты отправишься в Лионеберге и сдашь рябого Дайтютюну. Про мага и пилота пока не рассказывай. Да, и вот еще что.
        Эргоном оглянулся, не смотрят ли на него с поляны, и тихо свистнул. Из-за деревьев показался тощий, едва различимый глазом фантом.
        - Твой новый работник. Подойди сюда, Ледащий. Это Мазявый. Запомни его. Когда закончим здесь, отправишься в Лионеберге, найдешь Мазявого, он тебе даст работу.
        - А он кого-нибудь знает в городе? - с сомнением спросил Мазявый, неприязненно осматривая новичка, голубовато засветившегося от надежды.
        - Нет, и его никто не знает, а это может оказаться полезно. Нельзя разбрасываться кадрами, Мазявый.
        - Так точно, слушаюсь, сударь, как прикажете. Ледащий, значит? Чем питаешься?
        - Романтическими идеалами-с… - слабеньким голоском произнес фантом.
        Мазявый едва сдержал приступ совершенно зоологического хохота.
        - Понятно, почему такой недокормленный! Ладно, пристрою тебя.
        - А пока - дуй обратно на кладбище, - приказал Эргоном Ледащему. - Как только эти придурки направятся сюда или если убьют бригадира, сообщишь немедленно. Ну а ты, Мазявый, молодец! Давай проследи, чтобы рябой гад получил по первое число. И вот что, отзови пару своих работников, пусть пока отложат дела с кладами и займутся помощниками Дайтютюна. Проверять всех. Этот гадюшник нужно хорошенько вычистить, он мне самому нужен…
        Ледащий исчез, а Мазявый задержался.
        - Мм, смею ли напомнить, сударь…
        - Что тебе еще?
        - Не смею думать, будто ваша милость способна забыть… и все-таки, если позволите… вы, сударь, обещали мне, в случае успеха, магическую печать…
        - Ты и так уже почти госслужащий! Должен понимать: не могу я тебе выдать удостоверение начальника отдела раньше, чем отдел сформирован, это даже для Кохлунда идиотизм получится. Вот докажем Дайтютюну свою полезность - Перебегайло приказ подмахнет, тогда и…
        - Да нет же, сударь, вы еще говорили про беспредельный допуск.
        - А, вон ты куда гнешь! - Эргоном вздохнул. - В бордель наметился? Сорвешься же!
        - Да чтоб мне раствориться! Сударь, мистер, господин… Да чтоб мне романтическими идеалами питаться!
        Эргоном покачал головой. С одной стороны, риск был велик, с другой - не стоило оставлять Мазявого без подачек. Он за короткое время сумел собрать чертову уйму одиноких, никому не нужных и никем всерьез не воспринимаемых фантомов и организовать из них довольно эффективное подобие тайной полиции.
        К тому же после такой клятвы…
        - Ну, смотри у меня, Мазявый, сорвешься - не быть тебе начальником. Даже не подходи ко мне потом. Я лучше какого-нибудь Ледащего поставлю, чем фантома, который не умеет держать себя в руках.
        С этими словами он вынул из внутреннего кармана куртки амулет, выполненный в виде бляхи госслужащего, и протянул его призраку. Мазявый, не веря своему счастью, положил ладонь на амулет. Эргоном произнес активирующее заклинание. Амулет засветился и погас, отдав свою силу фантому.
        Теперь Мазявый, фактически оставаясь частным лицом, мог прийти куда угодно и, показав знак, который теперь будет, когда нужно, светиться на его ладони, наблюдать, задавать вопросы, требовать содействия органам. Пока еще бессильный в бюрократическом мире, в мире обывателей он становился существом высшего порядка.
        Мазявый улыбнулся. «Бордель? Да нет, господин Эргоном, - подумал он, - теперь я в политике, и бордели мне уже ни к чему…»
        Глава 22
        ЭРГОНОМ СТРЕЛЯЕТ ПЕРВЫМ
        Эргоном неспешно вернулся на поляну, сосредоточенно раскуривая трубку. Ковролетчик по прозвищу Летун по-прежнему возился со своим самолетом, видно, очень любил его, но теперь Эргоному стали ясны его вроде бы случайные, ничего не выражающие взгляды. Опасный тип.
        Но Ковырявичус опаснее, его не проверишь: действительно ли близок к разгадке чар или уже давно взломал их и выбирает момент, чтобы выстрелить каким-нибудь смертельным заклинанием в спину?
        Смешная штука жизнь, подумал Эргоном, попыхивая трубкой и исподволь наблюдая за противниками. Рано или поздно все возвращается на круги своя. Можно сменить шкуру, интересы и круг общения, перестать походить на себя, но когда-нибудь увидишь в зеркале ту самую рожу, от которой надеялся избавиться.
        Эргоном залез в политику - какой бы она ни была в Кохлунде, она оставалась политикой, и там нужно было сражаться словами, деньгами, интригами. И Эргоном чувствовал, что вполне может показать себя на новом ристалище.
        Но жизнь подготовила неожиданный поворот: вот он стоит посреди глухого леса, и снова, как когда-то, есть только он и они, и самый важный на свете вопрос - кто выстрелит первым.
        У Эргонома были при себе его любимый длинноствольный пистолет «ведьмак» с нарезным стволом, обладавший точным боем, которому позавидовал бы иной карабин, и шумный, дымный, бьющий недалеко, но очень мощно, двухствольник «перум». На нож полагаться не приходилось.
        У мага были посох и, кажется, заокеанский карманный пистолетик, отлично подходящий для того, чтобы продырявить разумного, сидящего от стрелка в трех шагах, например в казино или в дилижансе. У пилота парные пистолеты дорожного типа - «белян» и «чернян». Целиться из них невозможно, да и не нужно, это настоящие ручные пушки, валящие противника толпами.
        Эргоном вздохнул. С двух рук одновременно стреляют только в романах, в жизни это не очень надежный способ. Иногда, правда, единственный… Но не в этот раз.
        - Скруп! - окликнул Эргоном мага. - Как у тебя продвигается?
        - Можно ломануть, - откликнулся Ковырявичус. - Хорошо бы смоделировать… просчитать… но я уверен, что справлюсь с первой попытки.
        Он всегда говорил так, с паузами, словно за каждым куском фразы должно последовать нечто особенно значительное. Это раздражало Эргонома, но теперь, после рассказа Мазявого, почему-то перестало раздражать.
        - Есть ли у нас время? Что по ту сторону? Вот в чем вопрос, - закончил маг.
        - Как раз об этом и хочу сказать. Ситуация осложняется, сюда может явиться противник количеством до девяти разумных. Я беру на себя троих, пилот, предположим, двоих собьет. Сумеешь ты справиться с четырьмя неприятелями, Скруп?
        - Скрупулюс… если вам не сложно, господин Эргоном. С четырьмя? Можно… можно и с четырьмя. Почему вы не сказали раньше? Я бы уже подготовился… и мог бы ручаться хоть за всех.
        - Я сам только что узнал.
        - Позволите спросить, каким образом?
        - Нет, не позволю! - рявкнул Эргоном. - Парень, они могут быть здесь с минуты на минуту, камлай уже, делай что-нибудь!
        Ковырявичус подошел к дальнему краю поляны и встал между двух закрученных спиралью стволов, между которыми располагался, говоря по-простому, выход с тайной тропы, а по-научному - «зона телепортации», связывавшая поляну с точкой перехода подле памятника. Навершие посоха засветилось, маг стал быстро чертить в воздухе какие-то знаки.
        - Эй, Летун! - распоряжался между тем Эргоном, не выпуская трубки изо рта. - Подгони ковер сюда, ставь по центру. Вещи - в середину, возможно, задержат какую-нибудь пулю. Ты, извини за нескромность, со своими стволами в ладах?
        Продолжая говорить, он встал у края ковра слева от пилота и, отложив трубку, вынул из-за пояса «перум». Краем глаза заметил, как напрягся пилот, но не подал виду и, взведя курки, стал осматривать капсюли.
        - В ладах. Да из них трудно промахнуться, - ответил тот, тоже доставая и осматривая свои пистолеты.
        Эргоном положил двухствольник перед собой, под левую руку, стволами точно в направлении между тайной тропой и пилотом, и стал осматривать заряд «ведьмака».
        - Это не так просто, как кажется. Сумеешь за каждый выстрел двоих повалить?
        Пилот тоже положил «белян» - под правую руку, стволами к Эргоному - и посмотрел на зону телепортации, прикидывая, сколько разумных может шагнуть на поляну одновременно.
        Эргоном положил «ведьмак» поперек ковра, так, чтобы ствол смотрел на мага.
        - Если условимся, что я стреляю, только когда… - начал пилот, но Эргоном не дал ему договорить.
        Он подхватил «перум» левой рукой и высадил оба заряда в упор. Пилот упал, нелепо взмахнув руками. Ковырявичус дернулся, оглядываясь на выстрел и одновременно нацеливая посох, но Эргоном, бросив двухствольник, уже подхватил «ведьмак» и выстрелил от бедра.
        Перед животом мага сверкнула короткая вспышка. Конечно, Ковырявичус успел активировать защиту от пуль. Несколько секунд маг стоял, удивленно глядя на противника, потом покачнулся и рухнул.
        Пули почти никто не заколдовывает: это обходится слишком дорого, обычно чары накладывают на оружие. Но Эргоном в свое время потратился на несколько зачарованных пуль и всегда носил одну наготове, благо его любимый пистолет позволял при необходимости очень быстро произвести перезарядку.
        Не спуская глаз с клочка ночной тьмы между кручеными деревьями, Эргоном встал перед «беляном» Летуна и, отведя стопор, переломил «ведьмак». Двумя пальцами подцепил зарядную камеру, которая при необходимости легко вынималась, и бросил на ковер. Быстро вынул из подсумка на поясе вторую, с зарядом пороха, запыжованной пулей и налаженным капсюлем, вогнал ее в ствол и закрыл пистолет. Только взведя курок, он спрятал использованную камеру и, положив «ведьмак» рядом с «беляном», принялся перезаряжать «перум», ловко орудуя шомполом. Одновременно он перебирал в уме приметы герильясов, сообщенные призраком, и намечал про себя, каким стволом кого встречать. Если Ледащему удалось, как он велел, незаметно подобраться к Гемье и шепнуть, что Эргоном здесь, гном смекнет, что к чему, и поможет. Странно только, куда подевался Васисдас? Призрак его почему-то не приметил. Значит, эльфа в расчет брать нельзя.
        Жаль, конечно, что пришлось убить мага и пилота в преддверии схватки, но полагаться в бою на предателей - глупее не придумаешь. Ничего, Гемье тоже парень не промах, и позиция тут удобная: телепортироваться враз больше трех противников не смогут. И ведь они не ожидают засады, верно? Значит, можно спокойно отстреливать их по одному.
        Сердце ровно стучало в груди. Все, как раньше, все, как всегда, как и должно, наверное, быть: перезарядка, прицел, выстрел и так дальше, если нужно - до бесконечности. Сколько раз Эргоном делал это - не счесть. Меняются лица в растре прицела, меняется оружие в руке, но все сводится к тому, чтобы стрелять первым…
        Бегущая фигура материализовалась меж крученых деревьев. Рука метнулась к «беляну». Грянул выстрел.
        Пистолет оказался заряжен старым дымным порохом, белесое облако закрыло обзор. Эргоном кувырком ушел в сторону и встал на колено, целясь в направлении тайной тропы из «перума» и «ведьмака», но больше там никого не было.
        Тот, кто пришел с кладбища, лежал в десятке шагов от зависшего над поляной ковра-самолета. Из-за высокой травы лица не было видно.
        Разведчик? Они что-то подозревают и выслали вперед одного из своих и теперь ждут его возвращения? А если он не вернется - пойдут сюда, готовые к бою? И кто же это, в конце концов?
        Выждав немного, Эргоном выпрямился и медленно двинулся к убитому. Сердце билось… неровно. Такого с ним никогда еще не было. Словно какое-то нехорошее предчувствие охватило его.
        Приблизившись к трупу, Эргоном понял, что это было за предчувствие. Мозг не угнался за рукой, натренированной долгими годами боев, - перед ним лежал, раскинув руки, Гемье, превращенный в решето безжалостной картечью.
        «Старею», - подумал Эргоном. И в этом слове был его приговор самому себе.
        Странное совпадение: он пробыл политиком, настоящим политиком, принятым в чьи-то ряды и вписанным в какие-то списки, менее суток, а уже перестал быть хорошим бойцом. Впрочем, он понимал, что это не более чем совпадение. Истинная причина в возрасте. Нервы поистрепались. Когда-нибудь это должно было случиться, и то, что случилось именно сегодня, можно считать даже удачей: ведь ему есть куда отступать, он может со спокойной душой отложить пистолеты и зарыться в бумаги. Это ведь и правда удача! Что с ним стало бы, измени ему рука впервые еще месяц назад, когда все его грандиозные проекты были только мечтами? Конечно, удача…
        И все-таки Эргоному было не по себе.
        Он не вздрогнул, когда рядом возник Ледащий, но сердце ухнуло. «Да, старею, сдаю…»
        - Милостивый государь, господин Эргоном! - возбужденно воскликнул призрак. - Там творится что-то невероятное! Невесть откуда появился огромный берендей, а с ним русалка небывалой силы…
        Эргоном слушал сбивчивый доклад, кивая головой, потом прервал Ледащего:
        - Хватит, довольно. Я уже все понял. Отправляйся в Лионеберге. Быстро.
        Мысли проносились где-то на краю сознания. Что за русалка, откуда? Без разницы, главное, что «силы небывалой», а берендей - это, конечно, Яр, значит, и бригадир наверняка там, переиграл своих бойцов, ай да Тучко, щучий сын, сумел встряхнуться…
        Но не задерживались мысли в голове, потому что все было не важно сейчас. Чутье в голос кричало: беги! Все, ты отстрелялся, следующий бой будет для тебя последним. Плевать на клад, на недовольство Дайтютюна, на угрозу для карьеры - на кону стояла жизнь, и Эргоном ни секунды не сомневался в том, что следует делать.
        Продолжая краем глаза следить на зоной телепортации, он стянул с Летуна очки-«консервы», бросил их на ковер, потом, распахнув на мертвом теле рубаху, сорвал с груди управляющий амулет и, вскочив на самолет, резко поднял его в воздух и бросил в полет над самыми верхушками деревьев.
        Глава 23
        БРИГАДИР ПРОДАЕТ БРАТА
        Эргоном не мог этого знать, но с бегством он мог не спешить. Поняв, что Гемье скрылся через тайную тропу, Хмурий Несмеянович решил не рисковать:
        - Лезть под пули Эргонома нам не резон, но и он навряд ли посмеет сюда сунуться. Давай-ка лучше путями земными к поляне проберемся, посмотрим, что там да как…
        Не всякому дано пройти по спутанным тропам, не заблудившись и не сгинув, но это всегда может сделать тот, кто их путал. Бывший бригадир с бывшим звеньевым, не теряя времени, отправились в путь, оставив Персефония и Блиску под сенью памятника Томасу Бильбо.
        Яр без особой охоты расстался с женой, но ее талант к чаровным песням был сам по себе отличным оружием, а кроме того, упырю и русалке достался весь арсенал, отнятый у связанных герильясов.
        Вынужденная передышка пошла на пользу Персефонию: необходимость защищать женщину заставила его отвлечься от тяжелых мыслей.
        Блиска, чувствуя его настроение, о путешествии с Хмурием Несмеяновичем не говорила, спрашивала о жизни. Они сидели в брике, которую молодой упырь подогнал к уродливому памятнику. Перед ними было разложено разнообразное оружие.
        - Что рассказывать? Человек из меня, по правде, дрянной получился. Может, не совсем уж дрянь, но все-таки… Шалопаем я был. Осиротел рано, а наследство мне неплохое досталось. Прокутил. Гулял, бретерствовал… Теперь вспоминаю - сам удивляюсь. Вроде бы не по природной склонности, а просто поддался… Потом уже самому надоело, а остановиться не мог. Но в этом мне помогли.
        - Упыри?
        - Нет, один человек, которого я оскорбил и который, как оказалось, владел рапирой намного лучше меня. Пока я отлеживался, успел кое о чем подумать. Особенно когда услышал, что девица, из-за которой… Ну, в общем, это уже не важно. Тогда-то ко мне и пришел один упырь с предложением присоединиться к общине.
        - Ты изменился, когда стал упырем?
        Персефоний улыбнулся - правда, без веселости.
        - Наверное, честнее будет сказать: я опять пошел на поводу. Только на сей раз у того, что вытащил меня из болота, а не макнул в него.
        - Ты про того упыря?
        - Нет, - качнул головой Персефоний, - про Королеву. Знаешь, что такое упыриные Короли?
        - Старейшины? Предводители общин?
        - Не только. Короли - это плоть Закона. - Блиска глядела на него с сочувствием и, как ей самой казалось, с пониманием. - Сложно объяснить, - вздохнул Персефоний. - Это совсем не то же самое, что законник. Вот я вижу: ты думаешь, будто я и за бригадиром пошел точно так же, как прежде за другими? Нет. Раньше меня несло по течению, в точности как какую-нибудь пустую бочку. Так и бывает с теми, для кого Закон - голая идея. Но с тех пор как я встретился с нашей Королевой, я уже не пуст, и рано или поздно на меня посмотрит не просто разумное существо, имеющее право карать и миловать, а сам Закон…
        Персефоний невольно оглянулся в ту сторону, где остался лежать растерзанный им Эйс Нарн. Хотя знал, что этим взглядом непременно выдаст себя, и русалка с добрыми глазами постарается его утешить - пожалуй, ему сейчас того и хотелось, хотя он и не сознался бы в подобной слабости. Но что бы ни творилось у него в глубинах души, разговор был грубо прерван появлением на кладбище недружелюбно настроенных вооруженных людей.
        Оставляя упыря и русалку, бывшие герильясы полагали, что те могут столкнуться с сопротивлением связанных пленников или, в худшем случае, с прорывом Эргонома через тайную тропу, что было, правда, маловероятно: не стал бы тот рисковать, покидая удобную позицию. Однако опасность пришла с неожиданной стороны - из Грамотеево. Казалось бы, победителям следовало успокоиться, ан нет, они пришли - шумной толпой, с факелами, ружьями и топорами.
        - А ну! - грозно крикнул седовласый человек с носом в форме картофелины, поднимая двустволку.
        Персефоний и Блиска не стали дожидаться, когда он соизволит пояснить значение своего «ну». Молодой упырь взял в левую руку отнятый у водяного Плюхана бюндель-револьвер - пистолет с вращающимся барабаном из шести стволов - и позаимствованный у полевика Шароха «белян» в правую. Русалка подхватила секач Дерибыка и чей-то кистень.
        Пожалуй, это было не самое разумное решение, но, может, только оно и спасло их. Во всяком случае, толпа замедлила ход - в ней не чувствовалось готовности бросаться в бой. Расслабившись после победы, вдвойне трудно вновь подвергнуть себя смертельной опасности. Правда, все свое пестрое вооружение толпа взяла на изготовку - пришлось и Персефонию, встав на колено у колеса брики, взвести курки, а Блиска, отставив правую ногу и покачивая кистенем, предупреждающе взяла высокую ноту.
        Толпа вовсе остановилась. Из центра ее выступил хромой человек, которому сросшиеся брови и крючковатый нос придавали зловещий вид. Слева и на полшага позади него держался седой с носом картофелиной, а за их спинами маячил уже знакомый Персефонию Нос.
        Седой, который кричал «а ну», прикрикнул:
        - Но-но!
        А хромой и зловещий наконец-то разъяснил требование:
        - Эй, вы! Отдайте нам этих!
        Он указал на связанных герильясов.
        - Зачем? - спросил Персефоний.
        - Они грамотеевца убили! - сказал хромой. Толпа поддержала его грозным гулом. - Судить их будем. Казнить будем.
        - А, вот в чем дело! - расслабился Персефоний. - Так бы сразу и сказали…
        «Забирайте», - хотел добавить он, но тут до него полностью дошел смысл сказанного.
        Не то чтоб идея была так уж решительно отвергнута упырем. По совести, в первую минуту он попросту не знал, что и думать, а хромой, поддержанный «нуканьем» седого, поторапливал:
        - Вот-вот! Отдавайте колодников.
        - А ведь они того, герои войны, - заметил Персефоний.
        - Какие герои? Какой войны? - взревела толпа.
        - Бандюками были, бандюками и остались! - сказал, как припечатал, хромой. - Этак кого угодно в герои можно вписать, а на поверку что - только с империей нас поссорили, да нас же и грабили.
        - А как насчет того, что убитый тоже был из их числа? - спросил Персефоний.
        - Ты нам Дурмана не трожь! - построжел хромой. - Ты его с ними не мешай. Дурман - герой войны! Он за нас кровь проливал, он имперцам кузькину мать показал, знают теперь, каков настоящий-то накручинец!
        Противоречие было до примитивного очевидным, но, произнесенное столь твердым тоном, обладало даже каким-то очарованием.
        - Ну? - не без угрозы спросил седой.
        Толпа поддержала.
        - Хватит болтать! - объявил хромой. - Отдавайте преступников.
        - Еще чего! - вступила вдруг в разговор Блиска. - Так-таки тебе и подай! А ты их выслеживал? Ты их ловил? Чарами глушил, по морде бил, веревками вязал? А теперь пришел на все готовенькое! Наши они - нами с боем взяты, нам их и судить.
        Толпа разноголосо загудела. Хромой, дернув себя за левый ус, признал, обернувшись к своим:
        - По совести девка говорит!
        - По уму, - выдал неожиданно «нукальщик».
        - По понятиям, - вставил Нос, но на него уже не обратили внимания: толпе было важно мнение седого.
        - Тогда, значит, будем решать, что вы за них возьмете, - сказал хромой, - и в каком количестве.
        - Посоветоваться надо, - ответила Блиска.
        Грамотеевцы отступили, оставив упыря и русалку вдвоем. Опустив оружие, Блиска шепнула:
        - Надо время потянуть, пока Яр с Хмурием Несмеяновичем не подойдут. Я могу попробовать запеть их…
        - Лучше бы вообще без всего этого обойтись, - вздохнул Персефоний, качнув бюндельревольвером и тут же вздрогнув: оружие оказалось жутко разболтанным и забрякало всеми частями; грозно выглядевшее, наибольшую опасность оно представляло для стрелка. - Не хочу я с этими дурнями воевать.
        - Да, сказать по правде, многовато их, даже для моего голоса.
        - Не в этом дело. Ну, согласись, есть разница между бандитами, - Персефоний указал на связанных герильясов, - и просто дураками!
        - Есть, - сказала Блиска. - Только не в пользу дураков сравнение. Бандит, он про себя все же знает, что он бандит, что он уже не как все. А дурак просто полагает себя вправе делать то, что хочется.
        Упырь невольно оглянулся на окровавленные сапоги Томаса Бильбо и не стал спорить.
        - Конечно, можно просто дать грамотеевцам то, чего они требуют, - сказала русалка.
        - Тоже не могу, - вздохнув, признался Персефоний. - Не то чтоб совсем такой мысли не было… Тогда уж лучше своими руками перебить связанных. Ты ведь слышала: «Судить будем, казнить будем». Приговор уже вынесен. Да и какой суд у толпы?
        - Значит, они на нас нападут, - сказала русалка голосом спокойным, лишенным выражения, так что невозможно было понять, страшит ли ее саму такая возможность и что она тогда будет делать.
        Персефоний стиснул зубы.
        - Как глупо, - пробормотал он. - Ну неужели им еще не хватило? Они тут только что соседнюю деревню приступом взяли, потом идейного противника казнили - неужто мало, чтобы успокоиться?
        - Идейного, говоришь? Тогда точно мало, - рассеянно ответила русалка, искоса наблюдая за грамотеевцами и машинально пробуя пальцем остроту тесака.
        - Эй, ну как вы там, решили? - донесся до них голос хромого предводителя грамотеевцев.
        - Во-первых, «эй» зовут лошадей, - парировала Блиска. - Во-вторых, ты что, думаешь, так просто подсчитать стоимость этих бугаев? Мы деловые разумные, наобум не отвечаем. Скорей бы уж они там… - шепнула она упырю, разумея мужа и бывшего бригадира: чувствовалось, что грамотеевцев уже утомляет ожидание.
        «Неужели придется все-таки стрелять? - тоскливо думал Персефоний, обводя взглядом охватившее их полукольцо грамотеевцев. - Вот так посмотришь - простые лица, разумные как разумные. Вон полевик в кителе мага-инженера. Наверное, дипломированный специалист, приехал обучать крестьян новым методам хозяйствования. Что его сюда, на кладбище, привело? Может, он просто любопытства ради пришел? Хотел понять, что происходит на селе и почему так мало народу слушает его лекции, а я в него пулю всажу…»
        - Ну чего там думать? - громко крикнул Нос. - По двадцатке за персону - и будет!
        Толпа одобрительно загудела.
        - Как - по двадцатке? - очень натурально возмутился Персефоний, подражая тону русалки. - Самое малое по двести!
        Все оживились, завязался торг. Краем уха молодой упырь слышал, как глухо ругается Дерибык, ворочаясь в тщетных попытках ослабить путы. Хомутий, кажется, молился. Жмурий Несмеянович глядел с нескрываемой ненавистью.
        В конце концов сошлись на ста двадцати, немного еще поспорили - на ста двадцати чего именно (покупатели, как оказалось, предлагали дукаты и купюры, а продавцы разумели рубли). Хромой грамотеевец уже подошел было ударить по рукам, но Блиска сказала:
        - Нет, не годится. Советоваться нужно.
        - А вы чем занимались? - удивился хромой.
        - Советовались - друг с другом. А теперь с остальными надо.
        - С какими еще остальными?
        Персефоний понял, что терпение грамотеевцев истощилось, но тут, по счастью, послышался знакомый голос:
        - С нами!
        Из-за памятника вышли Хмурий Несмеянович и Яр. Упырь облегченно перевел дыхание, видя, как толпа подалась назад. Эти двое были плоть от плоти народа, но плоть, прошедшая большую и страшную школу кровопролития, и народ это ясно видел. С ними связываться не хотелось ни ради исторической справедливости, ни ради чего-то еще.
        - О чем спор? - поинтересовался Яр, приближаясь.
        На поясе у него болтался оставленный Эргономом «чернян», казавшийся при его внушительной фигуре игрушкой. Бригадир держал посох наперевес - и некому было знать, что магическое оружие разряжено.
        Хромой объяснил, и Яр с Хмурием Несмеяновичем переглянулись.
        - Продашь? - прохрипел с земли Жмурий. - Продашь! Родного брата - психам в руки… Ах ты, гад…
        - Молчи, родная кровь, а то, пожалуй, и впрямь продам. Тебя как звать? - спросил он у хромого.
        - Манилою кличут, - осторожно ответил тот.
        - Отлично, - кивнул Хмурий Несмеянович и, отведя хромого в сторону, тихо сказал: - Значит, так, Манила: цена моя будет невелика, но придется попотеть. Во-первых, харч и фураж, во-вторых, поможете погрузить кое-какие вещички, выделишь для этого пару-тройку салаг. Есть еще одно условие, выполнишь - твои пленники, не выполнишь - так тебе и надо.
        - Что за условие?
        - Не беспокойся, не заумное.
        Манила наскоро созвал совет односельчан, на котором по вопросу оказания помощи было принято положительное решение. Вскоре работа закипела. Хмурий Несмеянович водил троих молодых грамотеевцев к поляне с тайником, теперь уже коротким путем, и те выносили ящики с музейными экспонатами. Несколько домовых и овинников были отправлены в село собирать потребованные припасы. Остальные ждали - напряжение при этом исчезло само собой, кто-то даже задремал, кое-кто, заскучав, исчез. Трое (человек, пожилой лесин и полевик-агромаг), думая, что их никто не видит, уселись в стороне пить горилку.
        Пленники поначалу ругались вполголоса, но после того, как Хмурий Несмеянович, подойдя к ним, что-то негромко сказал, затихли - смирились с судьбой, как подумалось Персефонию, хотя вскоре оказалось, что он ошибся.
        С помощью грамотеевцев с погрузкой управились за полчаса. Оставалось изумляться, как в брике остается еще свободное место, но оно все оставалось и оставалось.
        Под конец были вынесены несколько ящиков без музейной маркировки. Хмурий Несмеянович потребовал поставить один из них на траву и при помощи ножа ловко открыл крышку. В ящике лежали тонкие, вроде карандаша, но заметно длиннее, разноцветные палочки. Бригадир удовлетворенно крякнул, отвинтил навершие своего посоха, вынул из открывшейся полости точно такую же, но тусклую палочку и заменил ее на свежую.
        - Вот это дело, - сказал он, откладывая еще одну палочку за пазуху, и велел Персефонию прибрать ящик.
        В последнюю очередь было уложено отнятое у герильясов оружие. После этого упырь и русалка устроились на ящиках, берендей - на передке, с вожжами в руках. Хмурий Несмеянович подозвал Манилу и сказал:
        - Теперь последнее условие!
        Грамотеевцы вновь столпились вокруг. Персефоний поймал себя на том, что до боли стиснул пальцы. Неужели бригадир все-таки продаст брата?
        - Итак, наша достойная всяческого уважения русалка уже изложила вам по пунктам, почему эти пленники принадлежат нам? - уточнил Хмурий Несмеянович и, дождавшись утвердительного ответа, продолжил: - Отлично. Сделайте все то же самое - и они с полным правом будут считаться вашими пленниками.
        Едва он это сказал, герильясы повскакали на ноги и плотной группой ринулись сквозь толпу. Их веревки оказались перерезанными, нож, незаметно подброшенный, должно быть, Хмурием Несмеяновичем, поблескивал в руке водяного.
        Их не пытались остановить. Хотя толпа по-прежнему смотрелась внушительно, все-таки Грамотеево было представлено уже не всем своим буйным отделением, к тому же трое из присутствующих были пьяными и еще трое - уставшими как собаки.
        Большая часть грамотеевцев брызнула врассыпную, не успевшие этого сделать были сбиты с ног. Бригадир вскочил на подножку брики, а Яр щелкнул кнутом, и лошади резво помчались по разрезавшей кладбище дороге.
        Почти минуту брика и герильясы двигались параллельными курсами. Сзади доносились редкие голоса и выстрелы неуверенной погони.
        - Гад ты, Хмур! - донесся крик Жмурия.
        - Береги дыхание, дурень! - отозвался его брат.
        Чуть подальше послышался голос Хомутия:
        - Скотина, Хмур! Все равно мы тебя достанем! И тебя, и твоих дружков!
        Вот это он сказал напрасно. Хмурий Несмеянович озверел вмиг и вместо ответа схватил первый попавшийся пистолет и высадил заряд в мелькание ночных теней. Брызнул сноп искр: видимо, пуля угодила в оградку. Однако всем показалось, что тотчас раздался и чей-то короткий вскрик, а за ним последовал звук падения тела - впрочем, сложно было сказать наверняка.
        Брика выкатила за ворота кладбища. Лошадям было трудно бежать с тяжелым грузом, однако Яр позволил им перейти на шаг, лишь когда оба села скрылись за выступом леса.
        Вскоре в разных местах через ограду перемахнули и герильясы. Их было только шестеро: кроме сбежавшего (как оказалось, навстречу смерти) гнома и растерзанного упыря на кладбище остался Зазряк, в которого попала рикошетом пуля Тучко.
        Зазряк еще дышал, когда его нашли грамотеевцы. Молодой герильяс был сочтен подходящим для справедливого суда, но, учитывая тяжелое ранение, его решили не переправлять в село, а прямо здесь принести в жертву Томасу Бильбо. Судить, в конце концов, можно и заочно, предложил Манила, бывший у грамотеевцев генератором идей. Крутившийся рядом Нос немедленно провозгласил, что в этом есть определенное изящество. Что он, собственно, имел в виду, никто не понял, но выражение грамотеевцам понравилось.
        С жертвоприношением управились быстро, благо навык был.
        Меж тем уже светало. В зыбком жемчужном сиянии задрожал петушиный крик. Грамотеевцы вспомнили, что давно уже не спали, и потянулись по домам.
        Глава 24
        ПРОЩАНИЕ С БРИГАДИРОМ
        - Тебя припрятать, Персефоний? - спросил Яр.
        - Нет, не обязательно, - ответил упырь, любуясь рассветом. - Только хорошо бы шляпу… что-нибудь, кожу от солнца прикрыть.
        - Обожди-ка, - сказал берендей, передал вожжи жене и, протиснувшись между ящиками, вынул из-под соломы у правого борта какой-то короб. Внутри оказалось снаряжение пчеловода: плетеная шляпа с сеткой и перчатки. - Я тогда новой справой в городе разжился, а после, как брику вам продавал, и забыл про нее. Держи.
        - Знатная у тебя брика, звеньевой, - цокнул языком Хмурий Несмеянович. - Чудо-экипаж! Что у тебя еще там припрятано?
        - Да так, кой-чего помалу, - пожал плечами берендей.
        Выданная упырю справа оказалась великовата, однако на солнце пришлась в самый раз. Спать Персефонию совершенно не хотелось. Он старался не думать о причинах бессонницы, потому что, вернее всего, Эйс Нарн или кто-то из его жертв-сородичей обладал способностью вести дневной образ жизни, и она передавалась вместе с кровью. Хотя могло быть и другое объяснение: ночь отвергает преступника, и тот, кто нарушает Закон, теряет ее благосклонность; тогда говорить следовало не о «способности», а о проклятии. Однако Персефоний уже решил про себя, что не станет ломать голову: ему попросту не хватает знаний. Точный ответ даст только Королева, она же и вынесет приговор. А до тех пор слишком самонадеянно что-то решать.
        Немного времени спустя брика остановилась у ручья. Берендей распряг лошадей и отвел их к воде. Блиска вынула откуда-то сверток со снедью, расстелила на траве скатерть, тоже извлеченную из брики. Путники позавтракали.
        - Что теперь? - спросила русалка.
        - А теперь, - ответил Хмурий Несмеянович, - коли у Персефония бессонница, мы прямо сейчас решим, как сделать так, чтобы все закончилось хорошо.
        - Ты в своем решении уверен? - спросил Яр.
        Тучко усмехнулся:
        - Ну, ты прямо с языка у меня это слово снял, сам хотел поинтересоваться: уверен, что твоя затея сработает?
        Персефоний понял, что они продолжают разговор, завязавшийся между ними раньше, вероятно, когда они выходили к зачарованной поляне.
        - Про это не думай, - отмахнулся Яр. - Уж с такой-то печатью… Грех прошляпить подарок судьбы.
        - Не слишком ли гладко? С Эргонома станется и подстроить «подарочек».
        Берендей решительно мотнул головой.
        - Следы не лгут! Все было, как я тебе сказал: сперва у них спокойно дело шло, а потом вдруг… - Он развел руками.
        Персефоний уже открыл рот, чтобы спросить, о чем идет речь, но тут Яр сам принялся пересказывать сюжет, прочитанный им по следам на зачарованной поляне.
        Что послужило причиной конфликта между Эргономом и его загадочными подельниками, берендей мог только предполагать. По-видимому, неожиданно - к несчастью для себя, слишком неожиданно - перенесшийся с кладбища Гемье успел предупредить наемника о близкой опасности. Но тот еще раньше каким-то образом угадал, что сопровождавшие его маг и ковролетчик не простые авантюристы, а принадлежат к партийным кругам - то есть являются не теми, за кого, должно быть, выдавали себя. Сочтя опасность слишком большой, Эргоном убил их и скрылся на ковре-самолете.
        - Но я ручаюсь: к телам он не приближался, единственно, к пилоту подошел, чтобы снять амулет от ковра, и сразу удрал, - добавил Яр. - То есть, во всяком случае, чародею он ничего подложить не мог.
        Берендей выложил на скатерть три документа. Два были партбилетами с золотистыми профилями лидеров суверенитета на розовой корочке, причем сверху размещался профиль не вице-короля, а господина Перебегайло. Второй документ, выписанный на имя Скрупулюса Ковырявичуса, оказался любопытней. «Подателю сего препятствий не чинить ни в чем и любую помощь оказывать, ибо все, предпринятое оным, делается исключительно во благо суверенитета», - значилось на сером казначейском бланке, в верхней части которого также имелось изображение трех профилей, только верхним был уже женский. А внизу, потревоженная прикосновением пальца, переливалась всеми цветами радуги печать беспредельности полномочий.
        - Печать, по счастью, поддельная, - сказал берендей. - Настоящая после смерти обладателя документа погасла бы, а эта и в наших руках светиться будет. Остальное - дело техники. А ведь сбывается твое предсказание, Хмур: протянуло правительство руки к бригадным кладам!
        - Ну, это как раз неудивительно, - ответил Хмурий Несмеянович. - Удивляет меня другое: выходит, Эргоном теперь не вольный стрелок, а у Перебегайло на службе!
        - С чего ты взял?
        - Вот эта беспредельная индульгенция, конечно, нужна была для того, чтобы беспрепятственно провезти сокровища, - пояснил бригадир. - Но для чего маг и ковролетчик, имея на руках бумагу от дульсинеевской епархии, взяли на рискованное дело документы из чужой конторы? Явно для Эргонома, а это значит, что они однопартийцы. И это тебе еще один довод в пользу моего предложения.
        - Не убедил, - возразил Яр. - Зачем тогда потребовалась поддельная печать? Перебегайло силовые структуры под себя гребет, он этой печатью может вполне официально пользоваться.
        - И почему печать поставили на чужом бланке? - добавил Персефоний.
        Едва сказал - сам тут же сообразил, что объяснение может быть только одно.
        - По крайней мере маг, а скорее всего, и летун тоже служили Перебегайло не очень верно, - подтвердил догадку Тучко. - На самом деле они агенты госпожи Дульсинеи. Квалификация позволила Ковырявичусу подделать печать - а для того, чтобы взломать мои охранные чары, скажем прямо, квалификация нужна очень высокая.
        Берендей с сомнением пожал плечами.
        - Что ж он при своей квалификации с печатью так опростоволосился?
        - Да нет, все правильно, - ответил бригадир. - Я слышал, у поддельщиков заговаривать что-либо на собственную смерть считается дурной приметой. В общем, эта бумага требовалась для того, чтобы доставить клад партии Дульсинеи. А мы ее по-другому используем. - И, обращаясь к Персефонию и Блиске, бригадир пояснил: - В Кохлунде делать больше нечего. Нужно бежать, потому что на хвосте у нас по-прежнему остатки бригады, а в довесок, как видим, еще и правительственные агенты. Сейчас делим деньги и расстаемся. Я уйду налегке. Двину в Психоцидулино - это такое бойкое местечко поблизости, там контрабандная тропа проходит. Связи у меня остались, денег вдоволь, так что махну в Забугорье. А вы все втроем двинете в империю. Музейная коллекция как раз границу вам и откроет.
        - А вот тут фантазируешь ты, бригадир, - вздохнул берендей. - Передать коллекцию - это правильно, пусть все знают, что в Кохлунде ее больше нет и с нас взятки гладки. Но в империю уходить… разве забыл, кто мы с тобой такие? Нам туда кончика носа показать нельзя.
        - Мне - нельзя, это верно, - согласился Тучко. - Поэтому я с вами и расстанусь.
        - Я-то чем лучше? Тоже воевал…
        - Да брось ты, Яр! - воскликнул Хмурий Несмеянович. - Сколько жизней ты уберег от меня и моих молодчиков вроде Эйса! Понимаю, ты по совести привык, но вот именно по совести, если из всех нас кто-то и заслуживает амнистии, так это ты.
        - Амнистия не сделает меня из чужака своим.
        - Чудо ты в перьях, а не берендей, - проворчал Тучко. - Свой, чужой… не смеши. Это тут мы все чужие. Кохлунд, конечно, кусок Накручины, но только кусок, а не вся она. Настоящая Накручина как раз там осталась, в империи.
        - Не люблю я с насиженного места сниматься, - тяжело вздохнул Яр.
        - С тобой жена, - напомнил бригадир. - И этого мальчишку тоже стоит увезти.
        Персефоний открыл было рот, но тут же закрыл - хотя как будто именно ему первому следовало сказать, что он никуда, кроме Лионеберге, не поедет. Он молча смотрел на замершие лица своих спутников. Слишком короткое знакомство не позволяло считать, будто он хорошо знает берендея и русалку, да и человек Хмурий Несмеянович его подчас удивлял. Тем не менее их мысли были ему сейчас открыты.
        Бывший бригадир обязательно хотел отправить в империю тех немногих, кто оставался ему близок, чтобы отгородить их не только от сумасшедшего графства, но и от себя, от своей шальной и гибельной судьбы. Яр все понимал и видел, что не должен отказываться. Конечно, не ради себя, но даже и не ради жены и странно приглянувшегося Хмурию Несмеяновичу упырька - ради самого бригадира и его полуживой совести.
        Нет для него больше родины, убил он ее в себе собственными руками, воюя за химеру; нет больше и боевого братства; нет справедливости на свете, и нет света даже в сиянии солнца. Последнее осталось: хоть кого-то спасти, хоть кому-то помочь… Мог ли Яр отказать в такой просьбе? А с другой стороны - мог ли он сам поступиться совестью? Для него-то справедливость на свете была - оставалась, хотя сам он и отошел от нее, поддавшись когда-то слабости ума или сердца.
        Берендей ждал, что скажет Блиска - ей предоставил он последнее слово. Та отлично видела, что происходит в душе мужа. Ей был нужен муж, живой, здоровый телом и душой…
        - В империи спокойно, - сказала она, просительно поглядев на Яра.
        - А пасека? - спросил тот. - Дом, хозяйство?
        - Пчел соседи возьмут, - улыбнулась русалка. - А хозяйство новое заведем, благо не нищими едем.
        Берендей поглядел на жену долгим взглядом и, кажется, принял решение, но сперва оглянулся на Персефония.
        - Я недавно на бирже труда был, - ответил молодой упырь на невысказанный вопрос. - Новому государству упыри не нужны, во всяком случае, работы для них нет. Так что буду благодарен, если подбросите меня до границы.
        - Вот и славно, - с облегчением вздохнул Хмурий Несмеянович.
        Берендей встал и пошел запрягать лошадей. «Правильно, - подумал Персефоний, - не нужно тянуть, а то вдруг бригадир поймет, что на самом деле на уме у его спутников».
        - А вы теперь как, Хмурий Несмеянович?
        - Я же сказал: в Забугорье махну, а там видно будет. В общем, это уже не твое дело. Помоги-ка лучше деньги пересчитать.
        Персефоний никогда не видел гулляндских скульденов, только слышал о них. Это оказались крупные, нетрадиционной - квадратной - формы ассигнации. На лицевой стороне их в позе, сочетающей величие и фривольность, был изображен как бы опирающийся на цифру «1000» Голый Король - символ единства с народом и открытости государственных институтов. На обратной стороне художником был любовно выписан тоже что-то символизировавший (но не сказать, чтобы слишком явственно) Голый Народ. Гулляндские квадратики были разделены на четыре кучки по пятьсот штук в каждой; дополнительно Хмурий Несмеянович на глазок поделил ворох своих валютных запасов. Иностранная валюта свободно ходила в Кохлунде: экономика графства под бодрые лозунги с первых дней пришла в такое состояние, что в нем ценилось все что угодно, кроме собственных дензнаков.
        Затем, проверив снаряжение, Хмурий Несмеянович обнял Яра и его жену, а потом, чуть замешкавшись, и Персефония.
        - Ну, бывай, корнет. Не поминай лихом.
        - Не помяну, - пообещал упырь и неожиданно для себя добавил: - Знаете что? Поезжайте вообще на край света. Если совсем туго станет и мысли пойдут дурные, вспомните мои слова и уезжайте - куда-нибудь, где знакомой речи нет…
        Сложная гамма чувств - от обиды до благодарности - промелькнула во взгляде бывшего бригадира.
        - Для таких эскапад - староват, - ответил он с легкой усмешкой. - Но мысль интересная, запомню. Ну, прощайте! - выдохнул он и зашагал прочь.
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ
        Малахольный упырек из Лионеберге
        Глава 1
        НА ГРАНИЦЕ
        Граница графства, а ныне государственная граница рассекала надвое село, которое издавна именовалось Старосветское. Столь необычная демаркация объяснялась давней тяжбой двух помещиков (как писали в новейших учебниках истории, упертого продажного монархиста и стойкого накручинского ультрапатриота), которая так и не завершилась к тому моменту, когда Кохлунд стал независимой державой. Победун для виду поскрипел зубами, но усугублять положение не стал, только переименовал доставшуюся сепаратистам половину села в Новосветское.
        Селу повезло: благодаря родственным связям, Новосветское активно процветало за счет контрабанды. Вице-король был доволен: чиновников он сам туда назначал и получал хороший процент.
        Ходили слухи, что госпожа Дульсинея, позавидовав, спешно обзавелась родней в Новосветском, переженив на тамошних девках каких-то семиюродных племянников, и, таким образом, вошла в долю, но ей не повезло, когда она попыталась полностью подчинить себе доходное местечко. По ее инициативе село было предложено превратить в город Новосветск. Она уже подготовила команду градоправителя - кружево родства и кумовства - и выбила из казны большие средства, как вдруг господин Перебегайло, которому вроде бы никто не сказал, что затея с городом проводится всерьез, спроста взял да эти средства и растратил. Получился некрасивый скандал, Перебегайло, говорили, даже каялся, но города уже не получилось, а между двумя лидерами суверенитета углубилась трещина взаимной неприязни.
        Немым и косвенным свидетельством правдивости этих слухов лежал в придорожной канаве красиво написанный, но уже выцветший и облупившийся щит с гербом несостоявшегося города (дружески протянутой белой руки на зеленом поле), его так никогда и не прозвучавшим девизом («Да не оскудеет рука дающего») и названием «Новосветск».
        А выглядело село жутковато.
        Повсюду зияли пустыри, образовавшиеся на месте вырубленных грушевых и вишневых садов, часть их была застроена складскими срубами и поспешно возведенными бараками. Кругом сновали разумные всех мастей, везде что-то таскали и переносили, упаковывали и рассортировывали. Кричали приказчики, ругались мастера, ворчали работники, но ни на миг не прерывалась деятельная суета. Стучали молотки, гремели колеса, над крышами сновали ковры-самолеты.
        Дома стояли словно растерянные: и бедняцкая халупа, и зажиточная усадьба не были застрахованы от срочной скупки или реквизиции. Впрочем, хоромы поприличнее оставались жилыми - только вместо степенных дремучих помещиков там обитали теперь чиновники. Чиновники были шустрые, быстроглазые, рассыпчатые - чисто горох: куда ни глянь, везде они; а иные напористые, похожие на сорвавшийся в атаку уланский полк. Над многими домами виднелись розовые флажки двух видов: на одних красовался репейник, на других - коса-литовка.
        Брика протиснулась на площадь, разделенную надвое шлагбаумом, по обе стороны которого бдели солдаты двух государств. Трое пассажиров притягивали взоры - и немудрено, престранная то была троица…
        Яру с маскировкой пришлось труднее всего. Одного переодевания в китель, взятый в схроне (вместе с кладом лежало кое-какое вооружение и комплекты обмундирования), не хватило. С самого утра берендей, позаимствовав у жены гребешок «Ивушка» («Сам себе парикмахер» - наращивает волосы, не делая их хрупкими!), начесывал себе бакенбарды и усы с подусниками, однако лицо его упорно оставалось слишком открытым и честным. Пришлось, в конечном счете, напустить зверовидности. Будучи опытным оборотнем, Яр зафиксировал на лице начальную стадию трансформации, при которой медвежьи черты едва начали проступать из-под человечьих. Результат превзошел ожидания: над погрузневшей фигурой образовалась наигнуснейшая рожа, в которой читались жадность, жестокость, хитрость и вместе с тем ограниченность - в общем, несомненный облик существа той породы, которая обильно разрастается на покупных чинах.
        Блиска управилась в пять минут: немного косметики, немного чар и недюжинный артистический талант вмиг превратили ее во властную аристократку, словно бы даже и ростом повыше и уж на прежнюю мягкую русалку никак не похожую. Персефонию и вовсе трудиться не пришлось. Правда, идея маскарада ему не очень понравилась. Он был согласен с тем, что анонимность в их предприятии будет отнюдь не лишней, однако избранные типажи, на его взгляд, выглядели слишком уж опереточно.
        И вот к границе подъехали речная дворянка в простонародном платье, генерал в потертом солдатском кителе без знаков различия и некто молодой, подтянутый, донельзя загадочный в своем щегольском костюме и шляпе пчеловода с опущенной на лицо сеткой. Сразу видно: серьезные господа инкогнито!
        Из крайней избы, реквизированной под нужды таможни, выбежали два пухлых чиновника в недозастегнутых мундирах. У одного был перебинтован палец.
        - Куда? - кричал один.
        - Зачем? - вторил ему другой.
        Яр приподнялся, сидя на козлах, и гаркнул таким командирским голосом, что оба невольно присели:
        - Эт-то как понимать? Где все? Что за бардак?
        - Где - кто? Бардак - где? - спросили чиновники.
        - Ага! - загремел Яр. - Вот как вы исполняете… Вам уже на кабинет вице-короля плевать? Р-распустились! Ничего, голубчики, уж вы за это ответите!..
        У Персефония зазвенело в ушах. Имперские солдаты собирались по ту сторону шлагбаума, чтобы насладиться бесплатным зрелищем.
        Чиновники переглянулись с недоумением и страхом. Один поспешил на всякий случай подобострастно заверить:
        - Ваше …ство! Всеми силами! Живота не пожалеем!
        А тот, что с забинтованным пальцем, попытался застегнуть пуговицы, не преуспел и проблеял:
        - Виноваты, ваше превосходительство, не были предупреждены!
        - Что?! - взвился Яр и разразился потоком угроз, в котором рефреном звучало что-то вечное, вроде: «Не потер-р-рплю!» (в чем так и слышалось старорежимное «Запор-р-рю!») - но чиновник с больным пальцем слушал уже спокойнее, смекнув, что настоящая вина лежит на тех, кто не доставил вовремя указ, распоряжение, директиву или какую там еще чертовщину могли придумать наверху.
        Пока тот, что со здоровыми пальцами, трясся и заверял, что он «всеми силами», этот уже исхитрился вставить словцо:
        - Разрешите известить?
        - Кого ты теперь извещать собрался, пустая твоя башка? Запороли дело, теперь извещать мне тут будешь!
        - С вашего дозволения, ваше превосходительство, нам только приказ отдайте, а уж я мигом, можете положиться на сэра Добби!
        - На какого еще сэра? - опешил берендей.
        - На меня, с вашего превосходительнейшего дозволения, - пояснил чиновник.
        В речи его не было ничего чужеземного, и физиономию он имел совершенно отечественную; почему-то это несоответствие с заявленным титулованием чуть не выбило Яра из образа. Персефоний нагнулся к берендею и со значением произнес:
        - Сэр Добби, господин генерал, тот самый.
        Берендей взял себя в руки и протянул:
        - А, тот самый! - Так, что слышалось: «Как же, голубчик, все про тебя известно, о чем ты даже сам не догадываешься».
        - Так я, с вашего дозволения… как прикажете известить?
        - Ну, черт с тобой, сбегай извести: дипломатическая акция государственного значения.
        - Тема мероприятия? - уточнил «сэр» Добби.
        - Бросание свысока клятым имперцам исторической фальсификации.
        - Уяснил, - кивнул чиновник и умчался со скоростью, какой трудно было ожидать при его телосложении.
        Оставшийся в одиночестве товарищ его побледнел еще больше под суровым взглядом берендея.
        - А… позволите ли… надо ведь и начальство известить? Пана атамана-то…
        - А этот, Добби, кого же тогда извещать побежал? - удивился Яр. - Не начальство разве?
        - Ну как же, - замялся чиновник. - Сэр Добби у нас, как бы сказать, сторонник другой партии… В каковой состоят, если дозволите сообщить, пан голова, пан распорядитель, Кальяна Дурьевна, Манья Асфиксевна… Много их тут развелось, ваше превосходительство! Но я-то за табельное начальство всей душой…
        - Чтоб в минуту, - зарычал берендей, - весь наличный состав двумя шеренгами от того столба до старшего по званию - бегом-живо-марш!!
        Чиновника со здоровыми пальцами как ветром сдуло. Яр исподтишка подмигнул Персефонию.
        Не в минуту, но около того приказ таинственного «генерала» был исполнен, и наличный состав выстроился в указанном порядке - за тем исключением, что пан атаман на столб равняться не пожелал, а приблизился с лицом, исполненным подозрения. За ним семенил чиновник, уже полупридушенный всеми своими блестящими пуговицами, только теперь у него была наспех забинтована рука.
        - Они это, сэр Бобби? - полголоса уточнил пан атаман.
        - Так точно-с, ваше благородие! И бабенка ихняя-с… И экипаж-с.
        Пан атаман окинул пронзительным взглядом непрезентабельные одежды Яра и Блиски, запнулся на щегольском костюмчике упыря и уже хотел было попросить документы, как Яр напустился на него - вполголоса, но оттого еще более страшно:
        - Тебе что, сукин сын, погоны надоели? Или политику графства неправильной считаешь? А уж не с умыслом ли ты политическую акцию коту под хвост пустить решил?
        - Па-азвольте, сударь, не имею чести вас…
        - Про честь твою давно доложено, а про то, что имеешь, еще будет разговор, - пообещал Яр - туманно, если судить со стороны, но для завзятого мздоимца вполне однозначно. Подкосив, таким образом, его дух, берендей развил успех, рявкнув: - Да ты знаешь ли, кому свинью подкладываешь? - И, обернувшись к Персефонию, произнес: - Господин Ковырявичус, соизвольте…
        Упырь небрежным движением вынул из кармана казначейскую грамоту с печатью беспредельности, Яр почтительно принял ее и сунул под нос полковнику. На взгляд Персефония, это была самая уязвимая часть плана: ну с какой стати таможенному офицеру трепетать перед бумагой из казначейства? Однако печать беспредельности сделала свое дело, и полковник затрепетал.
        - Милостивый государь! Ваше прево… Да как же? Вы только скажите…
        - Быстро весь наличный состав - на разгрузку ящиков с музейной маркировкой! - приказал Яр. - И чтобы непременно насмешливые лица сделали! Сейчас будем имперцев позорить.
        Блиска за это время успела переговорить с имперскими пограничниками, поэтому, когда кохлундцы выставили ящики перед шлагбаумом, со стороны смежной державы уже прибыло начальство. Шлагбаум подняли. Сухонький полковник с глубоко посаженными недоверчивыми глазами откровенно растерялся.
        - Не сочтите бестактностью, господа, но неужели вы вот так, даром, расстаетесь со знаменитой коллекцией?
        - Натурально, даром, - грубовато ответил берендей. Он теперь спешил чрезвычайно, понимая, что каждая лишняя секунда может отрезвить кохлундских пограничников.
        - Без всякой выгоды для себя?
        - А если бы с выгодой, вам было бы легче?
        - Это было бы понятно.
        - Ну, так я с удовольствием оставляю вас в недоумении, а мне пора.
        Он подозвал пана атамана и рыкнул:
        - Только посмей сказать, что у тебя и речь не готова! - Пан атаман сказать не посмел, только выразил мимикой: нет, не готова… - Так. Стало быть, высокое идейное содержание акции - это тебе так, баран начихал?
        - Разрешите искупить вину кровью? - выдавил пан атаман.
        - Как ты собрался это сделать в мирное время?
        - Подожду войны!
        - Идиот…
        Тут вдруг под руку подкатился «сэр» Бобби.
        - Не судите его строго, ваше превосходительство, по лености природной категорически не способен к отправлению служебных обязанностей, назначен по медосмо… то есть по недосмотру. - Все воззрились на него в недоумении, по шеренгам пограничников пробежал неприличный смешок. - Разрешите приступить к исполнению обязанностей и.о. пана атамана на неопределенное время?
        - Что ты плетешь? - воскликнул пан атаман.
        Однако «сэр» Бобби и виду не подал, будто замечает его.
        Преданно глядя в глаза берендею, он заявил:
        - Дайте тему - и спокойно слушайте речь! Сэр Бобби не подведет.
        Яр сделал вид, что готов сменить гнев на милость.
        - Кхм… ну, потрудись на благо независимости! Тема: простые кохлундские труженики обнаруживают историческую фальсификацию и гневно бросают ее в лицо клятым имперцам.
        - Замечательная тема, ваше превосходительство! - просиял «сэр» и потер руки, забыв, что одна из них забинтованная. - На такие темы надо романы писать! Политически грамотному разумному по такой теме пройтись проще, чем собаку раздразнить. Извольте заслушать!
        Обогнув онемевшего от такой наглости пана атамана, он выскочил в пространство между двумя шеренгами и понес:
        - Кохлундцы! Братья! Каждый из вас в сей знаменательный час задается вопросом: каков высокий ультрапатриотический смысл события, свидетелями которого мы стали? Прекрасный вопрос, сограждане, и прекраснее может быть только ответ на него, ибо высокий ультрапатриотический смысл события, свидетелями которого мы стали, по прозорливому замечанию нашей всенародно любимой заступницы госпожи Дульсинеи…
        Под звуки бравой ахинеи Яр, Персефоний и Блиска сели в брику и покатили прочь. «Сэр» Бобби отскочил с дороги и проводил отъезжающих оторопелым взглядом, однако речи не прервал ни на секунду.
        Лошади весело влекли облегченную брику, однако выбраться из Новосветска оказалось неожиданно сложно. Село бурлило. Здоровая коммерческая сеута сменилась нездоровой политической. Обитатели центра контрабанды, словно шальные, забросив доходные дела, бегали из дома в дом, мельтеша под самыми копытами и пугая лошадей криками:
        - Власть! Приехали! Ховайте!
        Что «власть»? Кто приехал? Для чего прятать? То ли из брики не все было слышно, то ли местные понимали друг друга с полуслова, но с облучка все это смотрелось сущим бедламом.
        Но вот донеслось откуда-то внятное:
        - Верное дело, сэр Добби уже доложил кому надо! Манья Асфиксевна уже слегла, а Кальяна Дурьевна готовит подарки новому пану атаману, и сэр Добби ей уже присоветовал компрометирующую косу распустить…
        По-видимому, «власть - приехали - ховайте» означало примерно следующее: власть поменялась, потому что приехали посланцы Викторина I Победуна, а потому сторонникам госпожи Дульсинеи нужно срочно ховать, а что - они сами хорошо знают.
        Потом повстречался и сам «сэр»: он торопливо шествовал в окружении изрядной толпы, ловящей каждый звук его речи. Завидев брику, он тотчас ткнул в нее забинтованным пальцем, и теперь каждый встречный считал своим долгом поклониться проезжающим и произнести что-нибудь вроде:
        - Слава вице-королю!
        Или:
        - Да здравствует гетман!
        Кое-кто второпях или с непривычки выдавал что-нибудь наподобие:
        - Народ с его вице-гетманством едины!
        Флажки с косою повсюду срывали, а флажки с репейником поднимали повыше; несмотря на жаркий день, над многими трубами закурился дымок, понесло горелой бумагой; а один гражданин, в широченных шароварах с розовой подпояской, даже гаркнул:
        - Позор Дульсинее! - Но тут уж сразу видно: перестарался, на него многие посмотрели с осуждением - мало ли, как оно завтра повернется.
        «А ведь повернется, и уже сегодня, - подумал Персефоний. - Ведь там-то, на площади, другой „сэр“, видев казначейский бланк, вывел прямо противоположное. - Ему вспомнилась Ссора-Мировая, и сделалось тоскливо. - Тут может почище выйти, чем у Дивана Дивановича с Диваном Некисловичем. Там по глупости, а тут за деньги!»
        - Хоть бы они колотить друг дружку из-за нас не кинулись, - промолвил упырь, глянув на берендея в робкой надежде, что тот скажет: нет, ну что ты!
        Но пчеловод ответил:
        - Обязательно кинутся. Не сегодня, так завтра. - И в глазах его промелькнуло что-то бригадирское, когда он добавил: - Только мы-то тут при чем?
        Глава 2
        ПЛОХАЯ КНИГА И ХОРОШАЯ СКАЗКА
        Видно, кровь, полученная преступным образом, лишает сна. Персефоний чувствовал страшную усталость, однако перед закрытыми глазами его проносились видения пережитого, в голове теснились мысли, и не было ему покоя. Он мучился полуденной жарой под навесом брики, тщетно ожидая освежающего забвения.
        Вскоре после полудня показалась деревенька под названием Ревизовка. Здесь Персефоний расстался с берендеем и русалкой, хотя те и предлагали ему проделать часть пути вместе.
        - Я хочу побыстрее попасть в Лионеберге, - ответил молодой упырь на их уговоры.
        Расстались по-дружески. Яр на прощанье подарил ему свою пчеловодческую справу.
        К вечеру жара стала совсем невыносима. Солнце, так радовавшее на восходе и на закате, жгло, упырь себя чувствовал сущим кочегаром, пропеченным и усталым. Он полуослеп, и вместо настоящей Ревизовки, в которой, если честно, смотреть было особенно не на что, видел какой-то зловещий потусторонний пейзаж, затопленный жидким огнем. К счастью, его приютили в первой же хате, постелили в погребе и дали отдохнуть. Наконец ему удалось заснуть, и он проспал до глубокой ночи. Поднявшись, позвал домового и щедро расплатился за постой. Домовой, малый хмурый, стал после этого разговорчивее и рассказал, как быстрее добраться до Лионеберге.
        Оказалось, что Ревизовка расположена недалеко от Майночи. Доставить упыря в город подрядился сын овинника. Дорога была недлинная, но, поскольку выехали поздно, до Майночи добрались только к рассвету. Молодой овинник довез пассажира до гостиницы, в которой упырь передневал, заняв полуподвальный номер с плотно закрытым оконцем.
        И опять сон не шел. Персефоний лениво подумал, не послать ли за свежими газетами, чтобы занять мысли, но вспомнил вдруг, что у него так и остался экземпляр «Томаса Бильбо» журналиста Носа - он держал книгу в руках, когда все закрутилось, и невольно положил в карман. Приподнявшись на локте, Персефоний дотянулся до наброшенного на спинку стула сюртука и достал книгу. Поначалу он читал с недоверчивой настороженностью, потом с настороженным недоверием и, наконец, с полным недоумением.
        Это был не тот уже издававшийся в свое время посредственный перевод с механической заменой «империи» на «Накручину» и купюрами. На сей раз «переводчик» потрудился изрядно.
        Начал он с того, что заставил Томаса Бильбо придирчиво интересоваться отметками сыновей, пересыпая поучительный монолог то цитатами из античных авторов, то поговорками, которые называл «народными остротами», вроде: «Ученье - свет, а неученых тьма». Простап и Ондатрий («кипела кровушка в жилах молодецких, играли мускулы литые под рубахами, жаждали хлопцы показать батьке силу богатырскую») дали отчет, перечислили постигнутые науки, после чего наконец-то произошла известная потасовка, за описание которой «переводчик» в сноске поблагодарил некоего моряка: тот якобы в дальних плаваниях овладел секретами борьбы джиу-джитсу и по возвращении, надо думать, как маленький, разболтал их первому встречному, то есть автору книги.
        «А Гигель тут при чем?» - мысленно спросил Персефоний.
        Последовавший затем рассказ об учебе Простапа и Ондатрия в старгородской бурсе был выполнен в духе закордонских романов и читался занятно, только коробил временами мимоходным, как бы само собой разумеющимся упоминанием восточного варварства в сравнении с западной цивилизованностью. Оказывается, Ондатрий, пробравшись к панночке, был поражен не ее красотой, а великосветским обращением, чистоплотностью, модным парфюмом (интересно, откуда «варвар» мог узнать, что парфюм именно модный?) и общей начитанностью.
        Так и дальше: упоминал «переводчик» одежду - она была допотопной и грязной, описывал внешность - населял бороды вшами, изображал пейзаж - не забывал упомянуть, как все запущено и бестолково использовано. От его описаний трапез (вернее было бы сказать - попоек) запросто мог пропасть аппетит даже у упыря.
        Зато на Западе царили чистота, культура, порядок и полное торжество разума над инстинктами. Про нищету, эпидемии, религиозные войны, буйство инквизиции, политическую подлость, бесчинства в колониях и проч. и проч. «переводчик» если и знал, то предпочел забыть.
        Страна Зазнобия, в которой происходила значительная часть действия, при таком подходе оказывалась в очень двусмысленном положении: выигрывая перед козацкой ордой, она в той же мере проигрывала прочему Западу; так и сквозило во всяком упоминании о ней, что вот если бы зазнобцы были полноценными забугорцами, вот тогда бы совсем было хорошо.
        Перед самым походом Томас Бильбо сознался сыновьям, отчего у него такое нетипичное для козака имя: оказывается, он заморец. В молодости он сопровождал посла в дикую восточную державу, в Накручине страстно влюбился и остался жить «в этой варварской стране» (Томас вообще часто употреблял словосочетание «эта страна»).
        Персефоний перелистал страницы назад: вот описывается передовое, конкурентоспособное хозяйство Томаса, его полудикая челядь, его попытки учредить школу юриспруденции и составить свод прав личности - но про жену ни слова. Ее вообще не было в этой интерпретации.
        Простап и Ондатрий, конечно, спросили, годится ли им участвовать в варварской войне против цивилизованного народа. На что Томас Бильбо, вздохнув, разразился расплывчатой речью, из которой следовало, что молодому, сильному мужчине «в этой стране» все равно заняться больше нечем, что первоначальное накопление капитала имеет свои исторически сложившиеся особенности и что зазнобцы все же не забугорцы…
        Начался поход. Персефоний давно уже заметил, что книжица на глазок потолще исходной повести, теперь стало ясно почему: смачное описание козацких зверств давало лишних полсотни страниц. Истинный джентльмен, Томас Бильбо, конечно, в них не участвовал, но, судя по детальности описаний, наблюдал за ними внимательно, как зритель за действием интересной пьесы.
        Более утонченный Ондатрий старался подражать отцу и обуздывал порывы «генетически свойственной ему агрессивности», Простап же с головой окунулся в «молодецкие забавы».
        Встретив первый раз слово «генетика», Персефоний глазам не поверил, однако вскоре убедился, что не ошибся: в одной из своих лекций Бильбо научно обосновал неполноценность восточных народов. При этом он указывал пальцем на вечно пьяных соратников (в интерпретации «переводчика» козаки в походе пили без просыху, уверяя, что пьяных Бог бережет) и нагло ссылался на своего великого соотечественника Дурвина, хотя у того, если разобраться, еще даже дедушка не народился.
        Пришел черед осады. Батальные сцены были написаны бойко, задорно и совершенно безграмотно. То ли «переводчик» не вник в логику боевых действий, описанную у Гигеля, то ли вообще смыслил в военном ремесле столь мало, что даже в глаза не видевший армии Персефоний не успевал отмечать ляпы.
        Картина голода в осажденном городе была списана у Гигеля почти слово в слово, за исключением неизбежных шовинистических комментариев, которые «переводчик» исполнительно рассыпал по всему тексту.
        Персефоний читал быстро и злобно и вот наконец дошел до трагической сцены встречи Томаса с Ондатрием. И к ужасу своему прочитал:
        «Без страха смотрел Ондатрий в глаза отцу, тот же, выждав немного, опустил ружье, шагнул к сыну и крепко обнял его. И вымолвил, глотая слезы:
        - Хвала Господу, я вижу перед собой истинного джентльмена: он всегда трезво смотрит на мир и хранит чувство собственного достоинства, он умеет любить и не отступает от данного слова, он смел, непреклонен, он весело смотрит в глаза смерти. Ты отринул варварство, мой дорогой Ондатрий. Ты стал больше, чем просто разумным - ты стал успешным…»
        Вернувшись в расположение орды («переводчику» понравилось это слово, и сами козаки только так и говорили о себе: мы, мол, орда…), Томас Бильбо отыскал маркитанта-живудея, ловко его обманул и принудил разыграть спектакль со срочными известиями из Сичи: якобы, пока доблестные козаки тут воюют, другие козаки, подлые, там их кубышки разграбили.
        Орда разделилась. Вконец озверевший к тому времени Простап возглавил один из куреней. Его неукротимая животная энергия какое-то время удерживала козаков от разгрома, но тут главный герой поднес ему в качестве поощрения ведерную чарку горилки - награда, на старые дрожжи, свалила героя с ног. Объявив Простапа раненым, отец вынес его из боя. «Так хитроумный Томас Бильбо спас обоих своих сыновей. И хотя недолгой была его радость, он знал, что сделал все, что было в его силах».
        К сожалению, очнувшись, Простап окончательно потерял человеческий облик. Не слушая увещеваний отца, он грозным рыком собрал рассеянных по окрестностям уцелевших козаков и, заразив их своим животным магнетизмом, вновь повел на бой. Ондатрий, возглавлявший преследование, наголову разгромил последнюю ватагу, но брата пощадил и взял в плен.
        Томас Бильбо благополучно вернулся на Сичь. Там он «раскрыл козни» живудеев, погубивших рать, повздыхал над буйством козаков, немедленно учинивших погром, немного поразмышлял об антисемитизме и прибрал к рукам оставшиеся после живудеев предприятия, возглавив, таким образом, экономическую жизнь Сичи.
        Следующие страниц десять Персефоний пролистал наспех, испытывая легкое головокружение: они были заполнены описаниями успешных экономических операций Томаса Бильбо и его блестящих географических открытий. Он даже ухитрился снарядить экспедицию на дикий берег реки Вольхи, и дальше, за Бурал, «в Сумбурь, куда не ступала нога белого человека, в богатую страну, ждущую предприимчивых разумных, достойных овладеть ее сокровищами».
        Дальше, подумал Персефоний, листая этот бред, некуда. Однако еще как было.
        Обосновавшийся в Закордонии Ондатрий писал отцу об успехах в учебе и заодно информировал о трагическом положении Простапа, которого он пристроил в лучшую клинику. Светила медицины никак не желали признать состояние Простапа естественным для жителя Востока и пытались лечить его. С очередным письмом пришла печальная новость: Простап бежал. Растерзал главврача, медсестру, панночку Ондатрия, которая как раз принесла ему гостинцев, вырвался на улицу, там покусал двух жандармов и скрылся.
        Дальше «переводчик» наскоро переврал известный рассказ «Убийства на Прозектерской улице» и заставил Простапа бежать из Закордонии. Ондатрий, снедаемый противоречивыми чувствами, отправился в погоню за безумцем. Кровавый след провел его в Зазнобию, где Простапа схватили.
        Томас Бильбо перебирается в Зазнобию и встречается с Ондатрием. Несмотря на ходатайство Ондатрия, которого все помнят как героя войны, зазнобцы отказываются признать Простапа невменяемым, судят его и казнят. Ондатрий терзается, но хитромудрый Томас читает ему еще одну чудовищно гнусную лекцию, после которой Ондатрий избавляется от комплекса вины, перестает беспокоиться и начинает жить.
        Томас Бильбо, возвращаясь в Сичь, натыкается на заблудившуюся орду козаков, преследуемых гусарами. Козаки заставляют Томаса возглавить их, и сей почтенный джентльмен заводит их в безвыходное положение. Козаки, поняв, что Томас их обманул, зверски расправляются с ним и гибнут под клинками гусар.
        Дочитав, Персефоний несколько минут сидел, озадаченно глядя в стену. Потом внимательно изучил выходные данные книги. Как он и подозревал, у нее оказалось два автора: собственно «переводчик» и «научный консультант» с заморским именем.
        Это кое-что объясняло.
        «Переводчик» был просто бездарностью. Там, где он плагиаторствовал, можно было почувствовать плохо воспроизведенный стиль, там, где писал сам, у него то и дело проскакивали фразы вроде: «В ходе козацкого набега пострадали двадцать четыре деревни, из них двенадцать сел», - или: «Она была шатенкой с золотистыми волосами». Оживлялся «переводчик» только в эротических и батальных сценах. «Он покрыл страстными поцелуями ее роскошную грудь, задержавшись около пупка». Или, того пуще: «Отрубленная под самым плечом рука, разбрызгивая кровь, выполнила смертельное сальто-мортале, перекувыркнувшись в воздухе, и разрубила его череп от глаза до зуба мудрости».
        Но бездарности было бы не под силу насытить повествование точно рассчитанными, прицельными гадостями шовинистического толка. За них явно следовало благодарить «научного консультанта».
        Итак, вот плод труда двух авторов и еще кучи народу, прямо или косвенно связанного с заказом, изданием и распространением книги.
        Персефоний разглядывал печатный продукт и гадал: зачем так нагло, мерзко и открыто изощряться в невежестве и нетерпимости, а если уж так хотелось - то почему было не попытаться придать конечному результату хотя бы видимость интеллектуальной ценности? Ведь не могли же разумные, разработавшие особый стиль, направленный на выработку подсознательной неприязни «ко всему, лежащему к востоку от Зазнобии», не понимать, что приглашенный ими на роль «переводчика» автор - бездарь!
        Вскоре Персефонию показалось, что он видит ответ. Перекинулся как-то сам собой у него в голове мостик от легендарного хоббита, имени которого не пощадили создатели «Томаса», к одному сказочному персонажу…
        МУДРОСТЬ ТЕМНОГО ПУТНИКА
        Есть такая страна - Грызландия, и есть у грызландцев такой сказочный герой - Темный Путник.
        Он был простым крестьянином, но, если верить сказкам, основным занятием его было выручать короля из всяких дурацких положений мудрым советом. Потому его, наверное, и прозвали Путником - только-только до дома доберется, опять королю помощь нужна; ну а Темным, не иначе, потому, что поспевал он (путь-то неблизкий) в самый последний момент, когда у всех от ужаса уже в глазах темнело.
        Однажды знаменитый на весь мир ученый по имени Фраергал, победивший в философских спорах оппонентов со всех концов света, объявил, что посрамит даже самого премудрого грызландца, сокрушив его своей ученостью, причем готов это сделать без единого слова: пускай спор проходит на языке жестов. Королю не хотелось ронять престиж страны, но ученые, благоговевшие перед авторитетом Фраергала, заранее готовы были признать свое поражение, а придворные ничего присоветовать не могли.
        Но вот ко двору явился Темный Путник. То ли послали за ним, то ли сам он, вернувшись домой и попив чаю, решил, что времени прошло достаточно и королю наверняка уже нужна помощь, и тут же снова отправился в путь.
        Сколько бы раз ни выручал он прежде властителя, придворных это ничему не учило, и вначале они осмеяли грязного крестьянина. Впрочем, у сказки свои законы, ее рассказывают так, как принято, а не так, как хочется. Король, однако, повелел смешки прекратить: все равно никто ничего умного еще не предложил, так пусть Путник скажет.
        И тот дал совет привести самого глупого разумного, какой только найдется во дворце или в окрестностях. Просто туповатый не годился, требовался законченный идиот. Посовещавшись, все решили, что самый подходящий кандидат - Сдохни Одноглазый. Он был кем-то вроде младшего помощника старшего подручного отставного подавальщика и отличался непроходимой тупостью, помноженной на врожденную энергичность.
        Вот явился Фраергал - навстречу ему вывели приодетого и причесанного Сдохни, которому лично король строго-настрого запретил что-нибудь говорить вслух. Соперников посадили друг напротив друга, и спор начался.
        В полной тишине Фраергал показал палец. Сдохни Одноглазый, не задумываясь, вытянул в его сторону два пальца. Фраергал, улыбнувшись, ответил на это тремя пальцами, на что Сдохни показал ему кулак. Фраергал замешкался, но, взяв себя в руки, вынул из кармана темно-красную вишню и медленно, с достоинством съел ее. Сдохни нахмурился, пошарил по карманам, достал крыжовник и кинул его в рот. Фраергал, на лице которого вновь заиграла улыбка, достал из другого кармана яблоко и поднял его над головой.
        Король и придворные напряглись. Они не понимали ни единого жеста, но видели, что Сдохни злится - значит, он близок к поражению. Чего и ждать было от тупицы? Кое-кто уже подкрадывался к королю, чтобы по окончании спора первым шепнуть с загадочным видом, не было ли предложение Темного Путника выставить против великого Фраергала ничтожного Сдохни преступным умыслом.
        Одноглазый между тем, ярясь, выудил откуда-то буханку черствого хлеба и покачнул ее в руке, с ненавистью глядя на Фраергала. А тот, спокойный, как форель, откусил кусок яблока и смачно его прожевал, чем окончательно вывел Сдохни из себя. Не успел великий мудрец дожевать и проглотить, как буханка пролетела через зал и врезалась ему в лоб, сбив ученого на пол.
        Все ахнули. Только всеобщим оцепенением можно объяснить факт, что Сдохни и Темный Путник не были растерзаны на месте.
        И вдруг, повергнув присутствующих в еще большее изумление, Фраергал воскликнул: «Увы мне, я побежден!»
        Король недаром носил корону. Понимая ничуть не больше остальных, он взял себя в руки и кивнул:
        - А как же! Никаких сомнений быть не может, никто не в силах оспорить очевидного. Однако, если вы не против, нам хотелось бы выслушать подробное толкование вашего спора - наверняка мы, не постигшие высших сфер ученой премудрости, упустили из виду какие-то интересные нюансы. Просим вас, досточтимый Фраергал!
        - Просим! - присоединились придворные.
        - Ах, все так просто и очевидно, но, если вы настаиваете… - Фраергалу было приятно, что его готовы слушать даже после того, как он пережил позор поражения. - Я начал спор, сказав оппоненту, что Бог един. Люблю первым сделать заявление, с которым невозможно не согласиться, это сразу ставит соперника в неудобное положение. И когда уважаемый Сдохни показал мне два пальца, напомнив, что, кроме Бога Отца, мы поминаем еще двоих: Сына и Духа, я уже готов был сразить его коварным вопросом: не получается ли у вас три бога, милейший? Однако Сдохни, не колеблясь, прервал мою софистику, напомнив об очевидном: они едины!
        Фраергал поднял кулак, напоминая слушателям аргумент Одноглазого.
        - Тогда, - продолжил он, - я зашел с другой стороны и начал говорить о земном. Жизнь сладка, заявил я, скушав вишню, на что получил мудрое уточнение: жизнь тем и хороша, что она с кислинкой. Я вынул яблоко, говоря, что первым даром природы разумному были плоды, но уважаемый Сдохни тут же ответил, показав буханку хлеба: однако разумный потому и разумен, что в поте лица добывает свой хлеб насущный, не удовлетворяясь одними плодами. И тут, - голос Фраергала на миг прервался, - я в великом ослеплении своем вообразил, что поймал соперника на крючок остромыслия… Я надкусил яблоко, желая указать, что плоды остаются символом мудрости… И мудрейший Сдохни справедливо осадил меня! Он сбил меня наземь, ясно сказав: не забывай, спесивец, что именно жажда запретного познания стала причиной грехопадения!
        Радости слушающих не было предела. Наконец, утешив Фраергала и выпроводив его с глаз долой, король подступил к Темному Путнику с вопросом, не желает ли он занять какую-нибудь высокую должность при дворе, чтобы не бегать каждый раз туда-обратно, а всегда быть под рукой. Однако Путник не желал жиреть, сидя на месте, и в качестве награды попросил, чтобы король заставил Сдохни Одноглазого пересказать произошедший спор.
        Сдохни, когда его спросили о Фраергале, затрясся от ярости.
        - Отроду не встречал такого хама! - воскликнул он. - Это же надо, впервые в жизни встретил человека - и ну его оскорблять! Мол, одноглазый ты, гы-гы! Я ему: ты поосторожнее, слышь, а то я тебя без обоих глаз оставлю. А он как пьяный: на двоих, мол, три глаза, гы-гы-гы! Я ему: прибью, гад! - Сдохни потряс кулаком. Он весь побелел, заново переживая случившееся. - Нет, я, конечно, только пригрозил… я бы не стал… Но он ведь, сами видели, не унимался: вишню слопал, а косточку так - тьфу! - мол, да плевал я на тебя, калека. Ну, я тогда крыжовник сыскал в кармане и показываю ему: если уж я за тебя возьмусь, то с потрохами съем. А он, видели, яблоком дразнит: куда, мол, тебе, у тебя отец простой торговец яблоками. Ну а у меня буханка завалялась, тяжелая, как камень, я ему и намекаю этак вот: кончай, старый, голову размозжу. А он не унимается, яблочко свое кусь - и откуда узнал, гад такой, что я яблоки в детстве воровал? То когда было, чего теперь-то в нос мне тыкать? Ну, я и не стерпел. Зашиб хама. Уж извините…
        Его величество покачал головой и сказал:
        - Ты всем нам преподнес мудрый урок, Темный Путник!
        Такая вот сказочка под завязочку… Персефоний усмехнулся и отложил книгу на прикроватный столик. Глупее самого глупца тот, кто с глупцом спорит, и любая попытка оспорить «Томаса Бильбо» бессмысленна: наимудрейший критик потонет в лавине аргументов, ибо привести их все - значит попытаться объять необъятное, а его оппоненты возьмут себе за труд самое большее пожать плечами.
        Нет, глупость можно свалить только другой глупостью! Вот только легче ли от этого станет?
        Персефоний еще раз заглянул в выходные данные. «Переводчиком» значился некто Задовский Малко Пупович, «консультантом» - Бред Даун. Обратить бы их… познакомить с миром ночи и лишить дневного света… Перед Королевой такие выкрутасы не прошли бы!
        Все потому, что Королева есть абсолют, истина в последней инстанции. Ей нельзя ответить враньем и безразличием. Персефоний вздохнул. Насколько проще было бы жить в мире, если бы все признали над собой некую непогрешимую истину!
        Размышляя над этим, он наконец-то заснул.
        Глава 3
        ПСИХОЛОГ ИЗ МАЙНОЧИ
        В империи, как известно, две беды, и, хотя на эту тему сказано и написано уже много, не проходит недели, чтобы очередной острослов не ввернул где-нибудь сию бородатую сентенцию.
        Опыт показал, что независимость сама по себе ни от той, ни от другой беды не лекарство.
        Тем удивительнее, что Майночь могла похвастать прекрасно развитой транспортной системой. Крошечный городок круглые сутки содрогался от паровозных гудков, экипажи всех видов на версты выстроились на обочинах в ожидании грузов и пассажиров, ковролетчики ругались, сталкиваясь в воздухе. Повсюду виднелись массивные фигуры джиннов с горящими глазами.
        При этом дороги были в отличном состоянии, бригады гномов и кобольдов возникали то тут, тот там, в считаные минуты перекладывали аварийные участки и исчезали, ни разу даже не выругавшись. Вежливые фантомы проворно регулировали движение, так что ни одной пробки Персефоний не увидел. Хотя уже довольно давно бродил по шумным улицам Майночи.
        «Дорожное чудо» объяснялось, конечно, близким соседством с переименованным Старосветским. Если пограничное село было центром проникновения контрабанды, то Майночь стала центром ее распространения по графству.
        Здесь было полно представителей купечества, «экономической (и политической, что зачастую означало одно и то же) элиты», иностранных торговцев и совсем уж откровенного криминала. Все они, занятые скупкой Кохлунда и всего того, что благодаря предприимчивым кохлундцам можно было раздобыть, нуждались в хороших дорогах и быстром, надежном транспорте.
        Однако простому разумному выбраться из Майночи было не просто трудно - невозможно… Разве только пешком.
        Все экипажи были забронированы, ковролетка расписана на месяц вперед, а работники железнодорожной станции вообще не сразу вспомнили, что такое пассажирский поезд - в Майночи давно уже видели только товарные. Попытка узнать, нет ли возможности пристроиться где-то в товарном вагоне, едва не стоила Персефонию жизни: его заподозрили в промышленном шпионаже.
        К джиннам упырь и приближаться не стал: известно, что их услугами пользуются только для грузовых перевозок. Считалось, что проще добраться живым до цели, вися на хвосте дракона, чем доверившись этим дымчатым громилам, которые совершенно не способны вообразить, какими последствиями для организма оборачивается путешествие в разреженных слоях атмосферы. Это, конечно, шутка, джинны не так уж глупы, как предпочитают казаться, но, поглядев на их серые, зыбкие от усталости черты, Персефоний обошел сверхскоростных перевозчиков десятой дорогой.
        Настроение неуклонно портилось, от деловой суеты вокруг уже начинала болеть голова. К тому же последние минут десять за ним неотступно следовал какой-то призрак, даже не делавший вид, будто скрывается. Это раздражало.
        Наконец Персефоний, купив у лоточника плитку гематогена, уселся на скамейку в чудом уцелевшем и не превращенном в стоянку сквере и пристально посмотрел на призрака. Тот немедленно подплыл поближе и спросил:
        - Милостивый государь желает уехать из Майночи?
        - Очень желает, - ответил упырь, жуя. - Но, кажется, это невозможно.
        - Что вы, сударь! В нашем городе возможно все, клянусь Розовой Дамой, - радостно заявил фантом. - Все, что пожелаете, вопрос только в цене.
        - Ах, вот оно что, - кивнул Персефоний. - Уехать можно, но местные транспортники предпочитают сперва вытянуть из потенциального пассажира все жилы, чтобы он был готов на все, и уже тогда тянут из него деньги!
        Он действительно шутил, но хмуро и без веселости, однако призрак счел шутку крайне удачной и довольно рассмеялся.
        - Что вы, сударь, не только транспортники, решительно все! В некотором смысле это даже справедливо.
        - Вы находите? - удивился Персефоний и, доев, скомкал обертку и кинул ее в урну.
        Призрак почему-то проследил взглядом за полетом комочка и, улыбнувшись, пояснил:
        - Конечно. Я правду сказал: в Майночи можно исполнить любое желание, были бы деньги. Это чудесный город, но в нем очень трудно приходится двум категориям разумных: тем, у кого нет денег, и тем, у кого нет желаний.
        - У меня, к примеру, и то и другое имеется, а город мне все еще неприятен.
        - На самом деле вы уже счастливы, потому что я рядом и ваши деньги вот-вот претворятся в желания, - заявил фантом, тоже присаживаясь на скамейку. - Но вы хорошо подумали, сударь? По вашим глазам я вижу, что денег у вас куда больше, чем желаний! Как правило, такой диссонанс и служит причиной всех неприятностей в жизни. Может быть, пока вы не покинули город, стоит подумать над своими желаниями?
        - То, что мне нужно, за деньги не купишь, - вздохнул Персефоний. - Так что давайте сразу перейдем к делу, то есть к тому транспортному средству, которое вы мне намереваетесь предложить.
        Однако призрак как будто не услышал его. Отрицательно покачав головой, он твердо заявил:
        - Большая ошибка! Многие носятся с этой идеей непокупаемости, но если чего-то нельзя купить за деньги, то это всего лишь упрек продавцу или производителю, но никак не правило.
        - Вообще-то я тороплюсь, - вздохнул упырь.
        - Зачем куда-то ехать, если все можно получить здесь? Послушайте, - решительно сказал фантом, - давайте заключим пари: вы говорите мне, чего, по-вашему, нельзя купить за деньги, и если я не смогу удовлетворить ваше желание, то… - его глаза азартно сверкнули, - удовлетворю любое другое близкое по смыслу, взяв на себя половину расходов, и целиком за свой счет перевезу в нужный вам город. Идет?
        - Вообще-то не идет. Я действительно спешу и не намерен заниматься глупостями…
        - Это дело принципа! Девиз нашей конторы: «Нет ничего невозможного, есть нерасторопные посредники». Вы уедете и будете рассказывать о нас как о какой-нибудь глупости, престиж фирмы упадет, и виноват в этом буду я? Нет уж, извольте принять пари, милостивый государь! Добавляю в случае вашего выигрыша (хотя и не уверен, можно ли назвать выигрышем неудовлетворенное желание) еще одну услугу с пятидесятипроцентной скидкой. Соглашайтесь, это отличные условия!
        - А если я… хм, проиграю?
        - Вы просто признаете, что были не правы, и пообещаете рассказывать о нас чистую правду.
        - О вас - это, собственно, о ком?
        - Посредническая фирма «Папоротник»! - гордо ответил призрак. - Любые услуги для физических и юридических лиц без ограничений! Нет ничего невозможного, есть нерасторопные посредники - но наши посредники расторопны как никто! Итак - пари?
        Персефоний, чувствуя, что проще потратить лишних пять минут, со вздохом протянул руку.
        - Но все желания, разумеется, в пределах нашего любимого графства, - быстро уточнил призрак.
        Упырь кивнул, и призрачная ладонь прошла сквозь его руку.
        - Отлично! Итак, чего нельзя купить за деньги? Ну? Любовь, конечно? Остановленное мгновение?
        - Спокойную совесть.
        Физиономия призрака приобрела разочарованное выражение.
        - Милостивый государь, конечно, шутит?
        - Ни в коей мере.
        - Нет, я не стану говорить, что нет ничего проще, однако, поверьте, любовь и остановленное мгновение куда сложнее. Ладно, раз вы настаиваете… Чья совесть нуждается в успокоении - ваша? Чудно. Какой вид успокоения вас интересует: юридический или психологический?
        - Не понял.
        - Тогда начистоту: что именно гнетет вашу совесть?
        Персефоний на миг потерял дар речи от того, с какой небрежной легкостью этот фантом интересовался тайнами такого масштаба, что иной разумный только на исповеди выговорит. Однако неуловимый аромат шутовства, который веял над всем происходящим, должно быть, уже подействовал на его мозг.
        - Я нарушил едва ли не все упыриные законы за несколько стаканов крови.
        - Страдали при этом законы графства? - деловито уточнил призрак.
        - Да, еще как. Я убил кое-кого… двух упырей…
        - Ну, подробности оставим пока, с уголовным кодексом проблем, считайте, уже нет. Со специфическим упыриным Законом посложнее… но уладим, уладим. Главное тут что? Ваши Законы диктуются так называемыми Королями. На них повлиять трудно. Однако возможно.
        - Я бы вас попросил следить за своей речью! - гневно воскликнул Персефоний.
        - Обязательно, милостивый государь, - покорно согласился призрак и, внимательно оглядев упыря с ног до головы, заявил: - Но юридический аспект - это еще не все, верно? Вас гнетет чувство вины. Вот он, корень проблемы. И если мы его вырвем, остальное пойдет как по маслу. Идемте!
        Он вскочил со скамейки, но Персефоний не двинулся с места.
        - Я спешу. Сначала расскажите, куда и зачем собираетесь меня вести.
        - Это совершенно безопасно! Если вы подумали, будто я намерен завести вас в лапы к каким-нибудь грабителям, так это даже оскорбительно: фирма «Папоротник» ни в чем подобном не нуждается!
        - Но вы же не советуете мне верить на слово? Сперва расскажите.
        - Законное требование, - признал призрак и, снова сев, уже поближе, доверительно сообщил: - Мы пойдем к психологу. - Персефоний удивленно изогнул брови, и призрак пояснил: - Он избавит вас от комплекса вины!
        - Каким образом? И при чем тут комплекс, если то, что меня угнетает, - это собственно вина?
        - В корне неверно! - замотал головой призрак. - Какая еще вина? Вина - понятие относительное. Убийство в целях самообороны отнюдь не равно циничному убийству в целях разжигания межнациональной розни по предварительному сговору с группой ранее судимых лиц после совместного распития спиртных напитков! Вы согласны? Вы согласны! Так какой смысл в том, что первый из этих убийц мучается совестью, как и второй? Никакого! Все это субъективно. Так называемая вина - только относительное недовольство посторонних вашими действиями. При этом ошибочно считается, что точка зрения обвиняющего якобы «правильна», если она согласуется с мнением так называемого закона. Однако закон что дышло: куда повернул, так и вышло. Стало быть, и всякие обвинения лишены какой бы то ни было объективности. Так? Так! А стало быть, что остается? Так называемое «чувство вины», которое на самом деле есть всего лишь вложенный с детства в каждого из нас комплекс. Вы не хмурьтесь, вы слушайте дальше…
        Призрак тараторил и тараторил, а Персефоний хмурился, потому что честно пытался его понять - так он был приучен: сперва выслушать, потом обсуждать.
        - …Всякое действие всякого разумного направлено на удовлетворение своих потребностей, но так устроен мир, что при этом не может не страдать чья-то встречная потребность. А мир нужно принимать таким, каков он есть! Правильно? Безусловно. Стало быть, нужно принимать и то, что всякое твое действие служит к ущемлению чьего-то интереса, даже если ты об этом не знаешь. Соответственно, понятие вины теряет всякий смысл и переходит в область глубинной психологии, где превращается в настоящее чудовище, верховного демона нашего мира - комплекс вины. Вызываемое им чувство принуждает нас к добровольной неудовлетворенности, ведущей к тяжким психическим расстройствам, закрывает перед нами двери, роет ямы-ловушки на наших дорогах. Мы перестаем двигаться вперед, наш потенциал остается нераскрытым, мы чахнем в поисках мифического избавления от чувства, которое на самом деле является всего-навсего комплексом, который вбивали в нас в детстве, чтобы ограничить нашу свободу и упростить задачу воспитания…
        - Постойте, постойте, любезный! Я могу путаться в терминах, но разве комплекс не является чем-то немотивированным, в отличие от… ну да, прямого чувства вины, которое испытываешь по вполне определенному поводу?
        - Я ведь только что неопровержимо доказал эфемерность понятия «вина»! Чувство порождается комплексом, внедренным в нас с детства нерадивыми воспитателями, которым проще было внушить запрет, чем удовлетворить потребность свободного поиска…
        - Помилуйте, разве можно воспитывать без запретов? Да если бы вам в детстве не внушили мысль, что нельзя лезть к чужим собакам, глотать незнакомые лекарства и играть со спичками, вы бы никогда не выросли!
        - О, какое ханжеское рассуждение! Конечно, если нет ни умения, ни желания все подробно объяснять детям, в ход идут запреты…
        - Не обижайтесь, - попросил Персефоний, - но по тому, как вы рассуждаете о воспитании, можно предположить, что у вас никогда не было детей.
        - У вас их тоже явно не было, милостивый государь, но это вам не мешает выносить суждения! Однако в вас говорят с детства затверженные правила, не позволяющие расправить крылья творческой мысли, а я опираюсь на новейшие достижения передовой педагогической науки.
        - Разве передовые педагоги не знают, что дети тем и отличаются от взрослых, что могут без всякой видимой причины пропустить ваши объяснения мимо ушей и все равно полезть туда, куда вы им не советовали? И только угроза, к примеру, ремня…
        Призрак вскочил, побелев от негодования. Видно было, что ему омерзительно продолжать разговор с таким отсталым разумным, однако наличие у отсталого денег заставило его сдержаться.
        - Что-то мы отклонились от темы. Так вот, идемте со мной, и высококвалифицированный психолог за пару часов убедительно докажет вам, что вы напрасно губите себя, терзаясь по пустякам.
        - По пустякам? - воскликнул Персефоний. - Как вы можете так говорить? Вы даже не знаете, что именно я совершил.
        - Да какая разница? Если что-то из собственных поступков вам не по вкусу, так это не вы их совершили! Да-да, совсем не вы, а ваши комплексы, ваши неудовлетворенные желания, которые многие годы разрастались и набирали силу в темных уголках души, пока наконец не пришло им время заявить о себе, хотя бы вы сами этого и не ждали. Вот как все было. Хотите узнать подробнее? Вам сюда! - Он сделал приглашающий жест куда-то налево. - Да не смущайтесь, на самом деле это даже интересно. Некоторые так и продолжают ходить, уже и от комплексов избавятся, а все одно ходят, потому что нравится.
        - Нет уж, извините, в этом я не нуждаюсь. Интересно, если вы так легко торгуете спокойной совестью, то как же у вас выглядит любовь - вы ведь, кажется, и ее мне предлагали?
        - Любовь у нас выглядит в точности так, как она выглядит везде на свете, - сухо заявил призрак. - Нужно только понимать, что такое на самом деле любовь, а не забивать себе голову романтическими бреднями.
        - И кто же поможет понять?
        - Разумеется, наш фирменный психолог!
        - Да он у вас мастер на все руки…
        - Экстра-класс! Вы только платите - он вас убедит в чем угодно. Не верите? А вы попробуйте! Нет, правда, вот так сидеть, развалясь, и ругать ругательски то, чего в глаза не видел, всякий может. Только не думайте, что вам удастся таким образом выиграть пари!
        Персефоний мысленно досчитал до десяти, делая вид, будто размышляет, потом сказал:
        - Ну что вы, что вы, о выигрыше я уже давно не думаю. В ваших словах чувствуется сильная логика. Не знаю, во всем ли, но…
        - Идемте - и вы все узнаете точно! Узнаете на личном опыте, с абсолютной достоверностью.
        - В этом нет нужды. Вы меня уже убедили.
        - А, э… то есть пари остается за мной? - уточнил удивленный легкой победой призрак.
        - Без всяких сомнений! - бодро заверил его упырь. - Я признаю себя побежденным. Плачу полную цену проезда в Лионеберге и всем рассказываю о вас чистую правду и ничего, кроме правды, как и было условлено.
        - А как же психолог?
        - Меня ждут дела. Вы деловой разумный, должны понимать.
        - Да-да, конечно. Так, значит, проезд до Лионеберге? Подождите меня здесь, никуда не уходите.
        Он растворился в воздухе и вновь сгустился в зримый образ спустя всего минуту.
        - Готово! Идемте за мной.
        Персефоний последовал за призраком в глухой проулок, потом краем площади - в закуток, где покачивались в полуметре над мостовой три или четыре ковра-самолета. Около них стояли и нервно курили гномы в кожаных куртках, шлемах и очках-«консервах».
        - Этот, что ли? - ворчливо спросил один из них. - В Лионеберге?
        - Туда, - кивнул Персефоний.
        Гном устало вздохнул и проворчал, обращаясь к фантому:
        - Учти, прозрачный, это последний рейс! Я еще живой, мне спать надо.
        - Конечно, конечно, мой любезный Двалиано! Один рейс - и тебя ждут кружка какао, пачка лучшего табаку и теплая гнома! - радостно заявил призрак.
        - Прошу прощения, - вдруг обратился к нему упырь. - Если это не слишком личный вопрос, чем вы питаетесь?
        - Это слишком личный вопрос, - отрезал призрак и назвал цену перелета.
        Персефоний расплатился не скупясь. Ковролетчик, растоптав окурок и сплюнув сквозь зубы, хмуро оглядел упыря и, не подавая руки, представился:
        - Двалиано.
        - Персефоний.
        - Это без разницы, я хочу сказать, когда вас замутит или еще чего, чтобы никаких «эй, ты», ясно? Меня зовут Двалиано, а не «слышь, как тя там».
        - Без вопросов, - кивнул Персефоний и закинул поклажу на ковер.
        - Утепляться будем?
        - Желательно.
        Гном выдал ему толстый плащ, шлем и очки наподобие своих, приподнял ковер на уровень крыш и крикнул вниз:
        - Ждите меня к утру, парни! Кто прилетает первым, заказывает столик в «Пузанской башне»!
        - А кто последним - платит! - весело ответили ему снизу.
        Двалиано расхохотался и бросил ковер вперед и вверх. В воздухе настроение его резко улучшилось. Он промурлыкал себе под нос что-то неразборчивое, потом, повернувшись к Персефонию, миролюбиво поинтересовался:
        - А чего это, сударь, вас так заинтересовало меню нашего Неляпа?
        - Просто показалось, что он какой-то не совсем обычный призрак.
        - А задел он вас, видать, за живое? - усмехнулся Двалиано. - Так и быть, открою секрет: надеждами он питается, всяческими желаниями и хотениями. Нас вот загонял сегодня - и уже мечтами об отдыхе сыт! Хех, да тут каждый на что-то надеется, город мечтаний! Однако позволю себе предположить, что с вас Неляп не слишком обильно напитался?
        - Да, пожалуй…
        Это известие почему-то порадовало ковролетчика.
        - То-то! - сказал он и пояснил: - Говорили ему умные разумные: не срамись, Неляп, оставь свою ересь… Не сочтите за сплетню, сударь, просто иначе непонятно будет. Дело в том, что Неляп у нас, в некотором смысле, еретик: матерьялист.
        - Ах вот оно что! - воскликнул Персефний. - Как это я не догадался? Ну конечно, вот откуда его дикие воззрения: он отрицает духовное начало…
        - Не совсем так, сударь. Неляп - не простой матерьялист, а феноменальный.
        - Что-что? Не слыхал про таких…
        - Ну, я, может быть, гладко растолковать не сумею, но расскажу, как он сам объясняет. Показывает это он мне однажды серебряный рубль и спрашивает: «Как думаешь, Двалиано, этот рубль - явление матерьяльное или духовное?» Я ему, конечно: «Матерьяльное!» - а он: «Вот и нет. Ты, говорит, прав лишь наполовину, и вот почему. Сей рубль, как действительно существующий предмет, есть феномен матерьяльный, это так. Но вот ты смотришь на него и что-то про него думаешь, верно? Скажи, что ты думаешь про этот рубль?» Я ему честно: «Что скучно ему в твоих руках, в моих бы повеселее было». А он: «Ну, вот, хоть бы это, и вообще, всякая мысль, которую можно отнести к этому рублю, есть феномен духовный. Стало быть, перед нами сейчас два феномена сразу: первый - матерьяльный, и второй, первым вызванный, - духовный». И всякий, говорит, реально существующий предмет есть единство двух феноменов. Вот он как придумал.
        - Ну что вы, ничего он не придумал, - возразил Персефоний. - Это старинное заблуждение, оно возникло еще в эпоху античности. Древние даже вывели утверждение, что реально существуют только подобные единства, а если какому-то духовному феномену нет материального соответствия, то, значит, и феномен ложный.
        - Точно, точно! - закивал Двалиано. - У Неляпа то же самое. Он через эти убеждения даже язычником сделался.
        - Как это? - поразился упырь.
        - А так: говорит, того Бога, которого истинным называют, в природе не существует, а язычника спроси про идол - он скажет: «Это мой бог». Значит, языческие боги - реальность.
        - Да ведь это же бред! Софистика!
        - И все ему так, - согласился Двалиано. - Да толку? Я, говорит, прав, потому что моя теория меня кормит и фирме деньги приносит. И что возразить? Это ж Майночь - город неограниченных потребностей! Однако же вот на вас, похоже, Неляп срезался. Моя вам, стало быть, благодарность, да и от всего нашего ковролетного парка.
        - Благодарность - за то, что Неляп на мне срезался?
        - Ну да. Стало быть, нашелся хоть один разумный, которого он по своей психической науке не обобрал. Это нам в радость. Понимаете, Неляп, конечно, бесценный сотрудник, но кто ж его, прощелыгу, любить-то будет, после такой его сволочной психологии?
        …Ковер-самолет мчался над темной землей, с танцующей плавностью пересекая воздушные потоки и огибая редкие облака. Через два часа на горизонте засветились огни Лионеберге. Хотя после картины воздушного движения над столицей контрабанды пространство здесь, над столицей политической, казалось вымершим, Двалиано сбросил скорость, прошел по краю ковра и расставил на углах красные светильники.
        Памятуя, что гном мечтает об отдыхе, Персефоний не стал требовать подлета к дому. Они приземлились на ковролетной станции под присмотром зевающего фантома. Упырь не поскупился на чаевые, так что Двалиано распрощался с ним тепло.
        Расписавшись, по настоянию зевающего фантома, в книге прибытий, Персефоний отправился домой. Он шел пешком, постукивая тростью по булыжникам мостовой и помахивая набитым иностранной валютой саквояжем. Что-то изменилось в городе за время его недолгого отсутствия, еще больше выросла нервозность ночной жизни. Но Персефоний не слишком внимательно смотрел по сторонам: ему отчего-то казалось, что это не он пропустил нечто важное, а именно город.
        Глава 4
        ОШИБКА МАЗЯВОГО
        Призрак с несерьезным, по первому впечатлению, именем Мазявый понял, что наступил его звездный час. Он задержался на минуту перед зеркалом, изучая в отражении свое лицо. Лицо героя!
        У него была бурная жизнь и долгое, не слишком радостное посмертие. «Диета плотских страстей» не отвечала его истинным потребностям, она всего лишь оказалась единственным приемлемым заменителем, к которому Мазявый за долгие, долгие годы привык… слишком привык, даже полюбил по-своему - за что теперь искренне презирал себя.
        Но фортуна его не оставила! Он сделал правильный выбор, доверившись Эргоному, и вот, совсем немного времени спустя, он уже не «бордельный призрак», о котором все думают, будто он именно в веселом доме нашел безвременную и непристойно смешную смерть; Мазявый теперь чиновник, и хороший, черт возьми, просто отличный чиновник! Он при настоящем деле, он фигура!
        А сегодня он станет еще и героем.
        Близился рассвет - пора идти с докладом. Мазявый просочился сквозь дверь и поплыл на второй этаж, перебирая в голове собранные факты. Нынешняя ночь выдалась на редкость удачной. Кроме основной работы по бригадным кладам привлекал внимание некий чиновник, который летал по городу с коробкой из-под канцелярских принадлежностей; еще подле бани был высажен человек, похожий на прокурора, а потом, будучи посажен на другой ковер в вымытом и подстриженном виде, он уже был похож на генерала жандармерии - несмотря на короткий срок службы, Мазявый уже достаточно владел обстановкой, чтобы правильно интерпретировать подобные факты.
        Однако все это мелочовка, любопытная, но сегодня о ней речи не будет.
        Вот и кабинет Эргонома - просторный и чистый, в отличие от других: рабочие места большей части кохлундских чиновников обыкновенно бывали так завалены сувенирами и прочими подношениями, что напоминали торговые склады.
        После провала в Купальском лесу карьера заморского наемника едва не рухнула, ибо Дайтютюн сильно рассчитывал на зарытые с коллекцией скульдены. Однако добротный пакет информации по другим кладам поправил положение. Хотя история, кажется, не прошла для Эргонома даром, во всяком случае, Мазявый приметил в своем начальнике какую-то затаенную нервозность.
        Отчитавшись по операциям, связанным с экспроприацией бригадных кладов, Мазявый приступил к главному для себя вопросу, заметив:
        - А все-таки напрасно вы мне в свое время не рассказали, сударь, про Купальский лес. Нельзя исключать, что, при содействии моих агентов, нам удалось бы удержать ситуацию под контролем и даже предотвратить некоторые особенно неприятные последствия.
        - Что ты имеешь в виду? - нахмурился Эргоном.
        Мазявый вздохнул и сплел на уровне груди свои полупрозрачные пальцы. Сейчас в нем трудно было признать то стеклянистое, рефлекторно лебезящее эфирное существо, которое выпрашивало авансы у Эргонома какую-то неделю назад.
        Призрачная жандармерия, как стали теперь называть в кругу посвященных созданную Эргономом службу, оказалась на редкость удачным начинанием. Фантомы традиционно считаются не подходящими для подобной работы: многие из них жестко привязаны к местам своей жизни или смерти, а от тех, что могут свободно перемещаться, всякий может «закрыться» с помощью обычных амулетов, предназначенных для защиты частной жизни от посторонних глаз и ушей. Однако Эргоном не ошибся в Мазявом, тот сумел грамотно поставить дело, обнаружив недюжинную смекалку и хватку, явно восходящую к его прежнему, досмертному существованию.
        Мазявый превратился в важную персону - и быстро вжился в новую роль. Речь его сделалась плавной, из нее исчезли нотки подобострастия и показного рвения, вкупе с ворохом паразитических словечек вроде «все в ажуре». Изменились и его манеры - осознанно или нет, но он перенял от живых и искусно копировал сотни жестов и поз, как бы подчеркивающих его материальность, телесность, весомость.
        Развалиться в кресле, сложить пальцы, вздохнуть - некоторые привидения совершают подобные действия по привычке, но в исполнении Мазявого они действительно казались необходимыми.
        «Быстро наглеет, - подумал Эргоном, ожидая ответа. - Конечно, такому только расскажи про свою неудачу - мигом под тебя подкопает…»
        Мазявый между тем как бы собрался с мыслями и сказал:
        - Связанные с Купальским лесом события кажутся мне похожими на смелую многоходовку. Вы ведь отлично представляете, какая ситуация сложилась в правительстве Кохлунда как раз перед вашим появлением на сцене. Перебегайло был задвинут в тень и уже не считался серьезным игроком. Отношения между кабинетами Викторина и Дульсинеи накалились до предела и непременно должны были привести к открытому столкновению. А на чьей стороне был перевес? На стороне госпожи Дульсинеи.
        Эргоном кивнул, поторапливая Мазявого.
        - И вдруг начинается суета вокруг клада Тучко, - продолжил тот. - Заметьте: это единственный клад, который имеет внешнеполитическое значение. За ним отправляются сам Тучко, один из его бывших звеньевых, берендей Яр, талантливая по части заклинательных песен русалка, а также некто Персефоний, молодой упырь из Лионеберге, с виду малахольный, однако с завидной регулярностью истребляющий матерых боевых упырей.
        Эргоном кивнул, сдерживая гримасу неудовольствия. Ему совсем не нравилось, что Мазявый вел расследование за его спиной. Впрочем, после представления, устроенного этими мерзавцами в Новосветске, раскопать подробности было делом нетрудным… Однако и совершенно, решительно не нужным!
        - Это мне известно, дальше!
        - Да ведь все на виду! - азартно воскликнул призрак. - С виду - случайная компания, а на деле слаженная боевая группа успешно поднимает клад и распоряжается им донельзя странным образом - передает в дар империи. А кому оказались выгодны последствия столь странного поступка?
        - Не нужно меня интриговать, говори прямо, - прохладно велел Эргоном.
        - Выиграл «его вице-величество» Викторин. - Мазявый откинулся на спинку кресла и стал излагать звучным голосом: - Скажем честно: Кохлунд кончился. Земля, движимость и недвижимость, производственные силы - абсолютно все уже продано, заложено и перезаложено. Остались сущие мелочи, ну и собственно население, грубо говоря, народ. Последнее, что в Кохлунде еще приносило серьезный доход, это, назовем так, система товарообмена через Новосветское и Майночь. И вот Викторин выбивает оттуда Дульсинею - да как выбивает! - не бросив на себя и тени подозрения, ибо внимание сосредоточивается на кладе, а не на том дурацком скандале на площади… Уже сегодня Победун мог оказаться единоличным хозяином графства, если бы не вы, господин Эргоном. Экспроприация кладов и военная реформа подняли господина Перебегайло и сделали его достаточно значимой фигурой в глазах иностранных инвесторов нашего суверенитета, но заметьте, есть сведения, что вице-король тоже включился в создание армии - определенно, он намерен…
        - Стой, стой! - велел Эргоном и демонстративно взглянул на часы. - По-твоему, балаган в Новосветском был запланирован заранее?
        - Разумеется! В этом спектакле и заключался истинный смысл событий, а вовсе не в передаче коллекции…
        - Ерунда. Тучко не актер.
        - Он и не участвовал в представлении, да и остальные только отвлекали на себя внимание, а главные роли исполнили двое людей, так называемые сэры Добби и Бобби. Это их совместные действия привели к столкновению масс на площади и переходу Новосветского в руки Победуна. Отнюдь не случайным кажется мне и участие в деле, кроме герильясов, упырей и водяных - представителей наиболее сильных видовых диаспор в Кохлунде…
        - Обе диаспоры традиционно аполитичны, а упыриная вдобавок именно сейчас борется с кабинетом Победуна за свою недвижимость, - возразил Эргоном, едва успевая следить за причудливыми зигзагами возбужденной мысли призрака.
        - История с недвижимостью, кстати, началась из-за Дульсинеи, - парировал Мазявый. - Неудивительно, что упыри сердиты на нее. А их Королева теперь еженощно встречается с Победуном, и о чем они на самом деле говорят - кто знает? Вообще, я склонен считать упыря ключевой фигурой всей комбинации.
        - Бред! - выпалил Эргоном.
        - Вы полагаете? А вот мой лучший агент из Майночи, между прочим, превосходный психолог, узнав упыря по описанию, присмотрелся к нему и уверяет, что это крепкий орешек. И как вы объясните тот факт, что этот упырь - единственный из команды Тучко, кто и не подумал заметать следы после Новосветского, а попросту вернулся в Лионеберге и, едва заглянув домой, тут же помчался во дворец Королевы?
        - Малахольный упырек вернулся? - удивился Эргоном.
        - Именно! После двух убийств сородичей и похищения клада, после шума в Новосветске - спокойно возвращается и каждую ночь бывает во дворце.
        Эргоном на минуту задумался, но потом мотнул головой:
        - Все это ерунда. Теорию ты придумал интересную, но я хорошо знаю Тучко, такие игры не в его вкусе.
        Эргоном был уверен в том, что говорил. Возвращение упыря, которому, по идее, следовало, урвав куш, бежать без оглядки, конечно, настораживало, но очень уж не хотелось давать ход делу, связанному с его, Эргонома, провалом в Купальском лесу.
        Однако Мазявый не унимался:
        - Так ведь дело-то, дело-то какое можно выстроить, сударь мой, мистер Эргоном! Оно еще лучше, коли на пустом месте - легко ли вице-королю будет доказывать, что он не верблюд, если его со всех сторон прижать основательной теорией? - вдохновенно вещал фантом. - Вас это сразу поставит на одну ступеньку с тем же господином Дайтютюном, и сам господин Перебегайло что ни час, будет поминать: а славное дельце сварганил нам господин Эргоном! Отличнейшее! Ах, какие фактики! Фу ты, пропасть, какие фактики! Сивые, с отморозом! Я, скажет, ставлю бог знает что, если кто-нибудь еще нароет такие! Вы только, скажет, взгляните пристально на эти фактики, ради бога, взгляните - особенно когда мистер Эргоном станет их лично кому-нибудь выкладывать, - что за вкуснятина! Описать нельзя: булат! Злато! Пламень! Господи боже мой, скажут вслед за ним и все, и почему это не мы заварили такое дельце?..
        Эргоном, чувствуя приближение головной боли, довольно грубо прервал его:
        - Хватит болтать! Что у тебя еще? Постой, помнится, я велел выяснить, куда подевались уцелевшие идиоты из банды Хмура. Узнал ты про них что-нибудь?
        Сбитый на всем скаку с красочной речи, Мазявый помедлил секунду, собираясь с мыслями, а потом заговорил в прежнем деловом тоне:
        - Разбрелись. Сразу после известных событий, когда группа уцелевших решала, что делать дальше, водяной заявил, что в гробу видал такие клады и что он чувствует в действиях грамотеевцев некий опасный левый уклонизм в сторону от генеральной ультрапатриотической линии высшего руководства графства…
        - Мазявый, сколько раз тебе говорить, чтобы докладывал четко и ясно!
        - Куда яснее, сударь? Водяной махнул на все ластами и остался, решил проникнуть в Грамотеево и возглавить село. Мол, энергии у народа тамошнего в избытке, а вектора нет…
        - Так бы сразу и сказал. Вот это правильная формулировка. Давай дальше.
        - Полевик исчез, никому ничего не сказав, но его тоже видели в Грамотееве, похоже, решил поддержать водяного. После ухода этих двоих волколак и человек, бывший разбойник, заявили, что миллионы, на пути к которым стоит Хмур с крепкой ватагой, обходятся слишком дорого. Брат бригадира не остался в долгу, они чуть не подрались, но в итоге волколак и разбойник просто ушли. Оставшийся человек - простите, сударь, выскочило из головы, как его зовут… вислоухий такой…
        - Хомка, - напомнил Эргоном и вдруг спохватился: - А ты откуда знаешь, что вислоухий? Разве видел?
        - Своими глазами, - кивнул Мазявый. - Жмурий Несмеянович и этот Хомка тоже прибыли в Лионеберге. Это наводит на размышления. Я вижу для них только две цели: упырь Персефоний, если при нем действительно была часть денег из клада, либо бригадир, если он на самом деле не скрылся за границей, а вернулся, чтобы получить причитающуюся ему награду за всю операцию. Вы все-таки подумайте над моей теорией, сударь! Случай-то какой: хватай упыря и тех двоих, жми из них показания - и такое дельце скроим… Да мы вице-короля к стенке прижмем и по стенке же размажем!
        - Мне это уже надоело! - рявкнул Эргоном. - Я понимаю, копать под Викторина приятно, а главное - не требует особых усилий, но нам тут позитив нужен. Штаб Перебегайло - неиссякаемый источник оптимизма и веры в светлое будущее! Внутренний враг уже есть - бригадиры-предатели, с «вице-величеством» мы пока дружим, так что не раскачивай мне тут бричку!
        - Лодку, сударь, - машинально сказал Мазявый, привыкший поправлять заморца, когда тот неверно употреблял слова и обороты.
        - И лодку тоже! В общем, бросай свою теорию к черту и помогай мне выколачивать деньги из земли и вколачивать в землю слишком жадных бригадиров. Вот управимся, сделаем врагом Победуна, тогда воля вольная, любую теорию бери… Все, если у тебя больше ничего нет, иди и занимайся делом.
        Мазявый поднялся, подчеркнуто вежливо поклонился и ушел, просочившись сквозь дверь. Эргоном выругался, глядя ему вслед, нервно раскурил трубку и принялся за бумаги.
        У него была уйма дел. Мазявый во многом прав: Кохлунд именно «кончился». По большому счету осталось разыграть последнюю ставку - иностранное вложение в суверенитет, но эта ставка стоила всех; тут банк! Самого себя Эргоном в этой игре ощущал чем-то вроде козырной карты.
        Львиную долю времени Эргоном уделял вопросам набора и торопливой муштры новобранцев, которых бесперебойно вербовали в школах, кабаках, подворотнях, исправительных учреждениях и просто на улицах. По счастью, в сырье недостатка не было: восторженная молодежь, разорившиеся трудяги, на все готовые за амнистию уголовники и даже просто обыватели, жаждущие острых ощущений. В сущности, годился любой кохлундец, лишь бы нашлось для него нужное слово. Новобранцев следовало срочно снарядить, вооружить, в ряде случаев откормить и научить шагать в строю - вот все, что требовалось. Вроде бы немного, но сроки поджимали, а главное - приходилось поминутно давать по рукам чиновникам, которые при виде проплывающих мимо них денег теряли самоконтроль.
        Не желал Эргоном выпускать из своих рук и экспроприацию бригадных кладов - тут тоже нужен глаз да глаз. В итоге он уже забыл, когда в последний раз проспал больше трех часов кряду - мыслимо ли загружать себя еще лишним заговором? Хотя, несомненно, в выдумке Мазявого что-то есть… Собственно, с точки зрения призрака, тут и выдумывать нечего, он свято уверен, что раскрыл реальную картину происходящего. Но нет, забудь, велел себе Эргоном. Это опять авантюра, а мое дело сейчас - рутина, рутина и еще раз рутина!
        А Мазявый между тем поднялся по лестнице на третий этаж и проплыл к кабинету Дайтютюна.
        - По делу о предательстве, - шепнул он секретарю, который не желал впустить призрака без предварительной записи, продемонстрировал ему засветившуюся на ладони печать беспредельности полномочий и для вящей убедительности постучал пальцами по столу рядом с перекидным календарем, знал уже, что туда положено подсовывать чаевые, и давал понять: в долгу не останусь.
        Секретарь велел подождать и скрылся за дверью кабинета. Мазявый посмотрел на себя в зеркало, опасно нависшее в своей громоздкой оправе у двери, чтобы каждый входящий мог не только поправить воротничок, но и почувствовать себя ничтожеством, на которое будут глядеть сверху вниз.
        Фантома пригласили в кабинет. Мазявый подплыл к двери и снова поднял взгляд - однако посмотрел не в зеркало, а на картину, висевшую над столом секретаря. Это была репродукция с недавно написанного историко-патриотического полотна «Мазява и швейский король». Призрак улыбнулся своим мыслям и вошел в дверь.
        Дайтютюн сидел, почти невидимый, в огромном троноподобном кресле. Стол перед ним был завален бумагами. Рядом со столом стояли друг на друге три ящика коньяка.
        Мазявый приблизился со скорбным видом, успешно имитируя походку живых, которую наиболее точно описывает слово «подзмеился», и начал:
        - Сударь мой, добрый господин Дайтютюн, в великом смятении ищу вашего совета и участия. Я нащупал нити обширного пропобедунского заговора, но мой началь…
        Он не договорил. Неожиданно ярко засветившаяся на его ладони печать беспредельности превратилась в язычок призрачного пламени, которое вмиг охватило фантома, пожирая его с удивительной скоростью. Вмиг не осталось от него ни крохи пепла, ни завитка дыма.
        Дайтютюн только досадливо крякнул.
        Этажом ниже, в кабинете Эргонома, послышался тихий перезвон. Он исходил из ящика письменного стола. Эргоном не сразу расслышал его: как раз выговаривал сотруднику следственного комитета, который принес заморцу кипу стенограмм сегодняшних допросов:
        - Для чего мы вас держим, дармоедов? Ты хоть слышал слово «резюме»? Я что, сам должен вычитывать показания и сводить к одному знаменателю? Даю час, чтобы резюмировать всю эту белиберду!
        - Но сотрудники уже отработали смену. Это ведь все больше упыри и прочие ночные… - мямлил сотрудник - оплывший от усталости зомби.
        - Я сказал - час! Иначе прощайся с должностью!
        Лицо зомби сменило естественный трупный оттенок на нездоровый багровый, свидетельствующий о крайнем раздражении, однако он схватил бумаги и бросился прочь из кабинета. Только тогда Эргоном расслышал сигнал. Запустив руку в ящик, он вынул амулет - тот самый, с помощью которого наложил на Мазявого печать беспредельности. Один из рубинов в нижней части мигал тревожным светом. Эргоном укоризненно покачал головой…
        В тот неприятный день, незадолго до того, как убить мага Ковырявичуса, Эргоном попросил его за хорошее вознаграждение вписать в выданный ему чиновничий амулет пару дополнительных заклинаний. Так что доставшаяся Мазявому печать несла в себе не только беспредельность полномочий, но и мощный ограничитель: чары, каравшие мгновенной смертью за попытку предать обладателя амулета.
        По правде говоря, искать нового главу призрачной жандармерии долго не придется: спасибо Мазявому, он и впрямь сумел поставить дело, и Эргоном уже видел пару хороших кандидатов. И все же, как невовремя вся эта лишняя суета!..
        Глава 5
        ТРУДНО ЖИТЬ КРОВОСОСАМ
        - Персефоний, птенчик мой, где ты пропадал? Я так волновалась! Заходи, садись, садись, нет, не здесь, вот тут… Что ты такой скованный? Садись же и скорее расскажи тете Антимахе, что с тобой приключилось. Ну же? Ах нет, постой, что же это я, в самом деле! Ты ведь устал и наверняка проголодался? Ну конечно, ты голоден, сейчас так трудно получить талон на питание, я тебе всегда говорила, что биржа труда - это просто место сбора неудачников, так было даже в лучшие времена, чего ждать от нее теперь, когда приходится изворачиваться ради стакана крови? Впрочем, что я тебе говорю, ты и сам это отлично знаешь, ведь рассказывал же, как ходил туда в последний раз, я помню, рассказывал, да ничего нового не сказал, потому что я всегда говорила: нечего там делать… Ах, что я? Мой Персефоний тут сидит голодный, а я тараторю! Уж прости старушку, ведь знаешь меня, и то сказать: мог бы и сам напомнить, так ведь нет же, где нам рот открыть, чего со стариками разговаривать, да? Ну?
        - Что вы, тетушка…
        - Ну, не сердись, я, право, без всякого такого умысла, я ведь просто шучу, хотя теперь и чувствую себя неловко: ты бы сам сказал, что стаканчик хочешь, чего ждать, когда у старушки память проснется, а ты молчишь, а у меня и так ведь сердце не на месте: куда запропал мой Персефоний? И вдруг ты как снег на голову, худой, голодный… Ах, вот! Фесочка, душечка! Фесонька! Феска, сколько можно звать? Немедленно принеси стакан крови для нашего гостя, что стоишь, будто не видишь, что он слишком вежливый, чтобы самому попросить…
        - Слушаюсь, барыня…
        - Слушается она… О, о, и нет ее уже! Видишь, птенчик мой, как она слушается - вот вечно так, не дослушает, убежит, а потом делает вид, будто я и не говорила ничего, будто я такая уже древняя старуха, что не помню, что говорила, а что нет…
        Персефоний вполуха слушал Антимаху, кивая в нужных местах, которые определял по большей части интуитивно. Не всем легко давалось общение со старушкой, но Персефоний к ней привык и любил ее.
        Родом Антимаха была из Старосветского. Она часто выезжала в Лионеберге и при жизни, и после смерти, даже держала в городе большой дом - но всем своим нравом, всей душой, ограниченной, суеверной, но простой и доброй, она была закоренелою провинциалкою того анекдотического типа, без которого облик не только Накручины, но, пожалуй, и всей империи кажется неполным.
        При жизни Антимаха была совершенно довольна неспешным помещицким бытом, мужем, домом и садом, за пределами которого, с ее точки зрения, сразу начинались дальние страны. В середине мира высилась старосветская церковка, в стороне, чуть за Ревизовкой, лежал известный ей по газетным статьям (обычно в мужнином пересказе) Сент-Путенберг, чуть правее - Старгород, а в остальных направлениях мир сразу и обрывался.
        Бог не дал ей детей, но Антимаха не роптала (роптанье было ей вообще чуждо, вряд ли она даже в точности знала, что это слово означает). Но когда внезапно скончался ее супруг, Антимаха обнаружила, что состарилась. Прежде, рядом с мужем, возраст не ощущался. Теперь, когда не с кем было разделить ни времени, ни мыслей, он словно удвоился. Антимаха бросилась искать средства для возвращения молодости и вскоре перешла в упырство.
        Новое существование пробудило в ней многие качества, прежде дремавшие под спудом. И телесная молодость к ней действительно вернулась, по крайней мере, отчасти: она превратилась на вид в цветущую сорокалетнюю даму, способную кружить мужчинам головы. Она и кружила, кстати… пока сама этого не замечала, а когда замечала, немедленно пугалась и все портила.
        Беда в том, что Антимаха успела постареть в душе.
        Вряд ли в лионебергской общине упырей можно было отыскать более бесполезное существо, но Королева не только не отвергла, но даже приблизила к себе несчастную вдову. Вскоре хозяйская закваска дала себя знать, Антимаха начала заниматься королевским имуществом, и ей была присвоена должность ключницы. Постепенно она ожила и даже стала навещать старосветское имение.
        А потом нашлось для нее и другое дело. Обычно упырь, вводя новичка в ночную жизнь, сам его опекает, но порой неофиты остаются без присмотра. Заботу о таких берет на себя Королева, и Антимаха стала ей помогать в меру сил.
        Своих воспитанников она потом, сколько бы лет ни прошло, называла каким-нибудь ласковым прозвищем; Персефоний был у нее «птенчиком».
        Вошла кикимора Эфессина с подносом, на котором в высоком узком стакане дымилась расконсервированная кровь. Персефоний не стал отказываться, хотя чувствовал себя неловко, общаясь с окружающими как равный, тогда как между ним и обычной жизнью выросла глухая стена преступления и он до сих пор не был приговорен к наказанию лишь по чистой случайности.
        - Угощайся, мой птенчик, поправляйся! - щебетала Антимаха. - Набегался на приволье, осунулся… Так что же ты, так и не скажешь, где был?
        - Тетушка, у меня к вам очень важная просьба, - сказал Персефоний, отставляя стакан.
        Те, кто считает, будто с Антимахой сложно общаться, не понимают простой вещи: она очень внимательно относится к просьбам, ибо просьбы подчеркивают в ее глазах собственную значимость.
        - Что такое, птенчик?
        - Мне очень нужно повидаться с Королевой, а я никак не могу добиться даже записи на прием.
        - Ох, милый мой, многие не могут! Такие нынче хлопотные времена. Думаешь, сама я почему не рядом с ней, а сижу тут в четырех стенах? Не знаешь? Так и быть, шепну тебе, только уж ты смотри не выдавай старушку. Дело в том, что вице-король, или как уж теперь его по-правильному величать, поди уследи, как он титулы меняет, а ведь еще недавно кем был-то? Ну, так вот, этот самый Победун всей нашей упырской общине свинью подложил. Мы, значит, условились, птенчик, что ты никому ни слова, что от меня услышишь?
        Персефоний охотно дал обещание, хотя подозревал, что секреты тетушки Антимахи окажутся созвучны содержанию большинства разговоров в большинстве гостиных. Почти так, в сущности, и оказалось. Однако, будучи особой, приближенной к упыриной правительнице, Антимаха владела некоторыми фактами.
        - Я ведь теперь эти свои четыре стены и покинуть-то боюсь: вернешься, а они уже и не твои. Помнишь, как в прошлом месяце у общины пытались отсудить часть домов? Барон этот новоявленный постарался, как его там… Пролезович. Он ведь жирно тогда победуновских чиновников подмазал, но госпожа Дульсинея сказала, что она Королеву как женщина женщину хорошо понимает и ничего у нее отбирать не позволит. И вдруг на днях приходит весть, что Победун где-то на пограничном пункте Дульсинею обошел, а раньше местечко между ними было поделено. Теперь ей срочно нужно кое-какие недостатушки восполнить, и спорить с Победуном лишний раз неудобно. Барон за свое тут же и взялся опять. Королева наша, ясное дело, разгневалась и теперь круглые сутки, бедняжка, за нас радеет, ни сна, ни покоя не ведая. Вот такая жисть ночная.
        Персефонию стоило больших трудов сохранить лицо. Получается, это их с Яром и Блиской выходка в Новосветском обернулась для лионебергских упырей такими неурядицами? Наверное, ничего другого и ждать не следовало. Берендей с русалкой, конечно, ни при чем, но он, Персефоний, преступник, он отдал свою судьбу во власть беззакония, и теперь каждый его поступок несет только зло.
        - Так что, птенчик, придется потерпеть. Хотя за Королеву сейчас ее секретарь со всеми полномочиями, он всех принимает, что же к нему не пойдешь?
        - Нет, тетушка, я не хочу никому рассказывать, пока не поговорю с Королевой.
        - А! - хитро сощурилась Антимаха, думая, что догадалась. - Видно, не один ты был за городом! Хочешь теперь в общину кого-нибудь ввести - кого-то с ясными глазами и точеной фигуркой? Ну, если ты это от меня скрыть хотел, птенчик мой, то я на тебя обижусь, уж мне-то можно было сказать… Хотя ты прав насчет секретаря, ему говорить не нужно, слишком строг он на этот счет. Но Королева поймет, не сомневайся, а как только я с ней увижусь, тоже словечко замолвлю…
        - Нет-нет, тетушка, дело совсем в другом. Совсем в другом, - повторил Персефоний. - Так когда можно ждать Королеву?
        - Кто ж знает? - всплеснула руками Антимаха. - Победун-то не на шутку разошелся, у него там опять какой-то прожект грандиозный или что. Армию, говорят, реформирует, а по слухам, потрошит своих бригадиров. А тут еще военный парад на носу, и, слышно, вице-король ничем больше не занимается, только им, а без вице-короля вопрос не решить. Так что вряд ли Королева чего-то добьется до этого парада. Ждать надо.
        Персефоний понурил голову. Упырям терпения не занимать, но он уже стал замечать за собой, что в долгом ожидании заслуженной кары начал понемногу привыкать к своему двусмысленному положению. Он понемногу сживался со своей преступностью.
        Из вежливости Персефоний посидел еще немного у Антимахи, даже поделился одной заботой - ничтожной по сравнению с прочими, но почему-то сильно его задевшей.
        Простые дела в новом государстве стали вдруг очень хлопотными - задавшись целью заплатить за жилье, Персефоний потратил две ночи, отыскивая домовладельца, в итоге выяснил, что тот давно уже не домовладелец, а нищий. Теперь он пытался узнать, кому на данный момент принадлежит квартира, которую он снимал, и, что удивительно, как только разговор заходил на эту тему, все словно воды в рот набирали.
        - Это у тебя почти то же самое, что у общины с бароном, - растолковала Антимаха. - Тот владелец, которого ты ищешь, он и не владелец, а так, подставное лицо для подписей. За ним другой стоит, но и он еще не владелец, а только на связи у следующего, который уже почти владелец, только вместо того чтобы владеть, он продает, и вот только те, кому он продает, уже и были бы владельцы, если бы их не обманули и трем-чытырем один и тот же дом не продали.
        Персефоний тряхнул головой.
        - Смерть в игле, игла в яйце, яйцо в утке… это понятно. А кто Кощей?
        - Как кто? Налоговые власти, конечно. Они ведь налог с каждого «владельца» взимают, начиная с того подставного, которого ты никогда не увидишь.
        - Стоит ли тогда вообще платить за жилье? - пожал плечами Персефоний.
        - Так ведь положено! - Антимаха округлила глаза, удивляясь, что такие простые вещи приходится объяснять взрослому «птенчику».
        Персефоний закрыл рот. Все верно, положено. Еще недавно и сам он сказал бы так и вообще не задал бы столь глупого вопроса. Пусть остальные поступают как хотят - беззаконие настигнет всякого, а закон защитит чтущего, потому что закон - это и есть те, кто его чтит.
        Однако эти мысли уже не приносили желанного спокойствия. Тучко отравил разум молодого упыря… Хотя - Тучко ли?
        Глава 6
        В ШАГЕ ОТ КОРОЛЕВЫ
        И вот наступила судьбоносная ночь: Королева неожиданно прервала переговоры с Викторином Победуном и вернулась во дворец. Персефоний получил извещение об аудиенции.
        Несколько минут он стоял посреди комнаты, перечитывая письмо, начинавшееся словами: «Сим подтверждается удовлетворение просьбы верноподданного (имярек)…» Потом взял себя в руки. Все правильно, не думал же он, что ожидание будет длиться вечно? Персефоний привел себя в порядок, надел лучший костюм (тот самый, из Ссоры-Мировой), взял трость и вышел из так и оставшейся неоплаченной квартиры.
        Один из красивейших домов Лионеберге, служивший последнее столетие резиденцией Королевы, располагался на Северной площади. Сто лет назад он был выкуплен у некоего разорившегося барона, родство с которым теперь за приличные взятки приобрел сутяга Пролезович.
        Дворец был выстроен на грани стилей: барокко с примесью, как стали говорить в последнее время, этнического элемента. Многие ворчали, находя несерьезной красочную пестроту, но Персефонию нравилось рождаемое ей чувство легкости.
        Подъезд был забит экипажами. Кроме чиновников, спешивших представить на высочайшее рассмотрение срочные дела, засвидетельствовать почтение отсутствовавшей много ночей Королеве собрались почти все упыри города. Настроение царило приподнятое, и даже неизбежная сутолока не раздражала, а как будто прибавляла веселья. Из обрывков бесед можно было понять, что все совершенно уверены в успешном завершении переговоров между Королевой и вице-королем.
        Персефоний миновал парадный вход, украшенный статуями и драпировками. Повсюду теснились гости, между ними сновали с подносами дворцовые домовые в модных розовых ливреях. У дверей стояли упыри-гвардейцы в парадных мундирах.
        Персефоний встал у стены и осмотрелся, отыскивая взглядом дворцовых служащих. Наконец он увидел фантома, известного под прозвищем Воевода. О нем говорили, что при жизни он был видным опричником, отличался свирепым нравом и ненавидел упырей, считая их закоренелыми западниками и, соответственно, врагами Отечества. Но, взявшись собирать доказательства неверности упырей, Воевода без памяти влюбился в Королеву и ради нее оставил служебное поприще. Однако от обращения почему-то отказался. Прожил отведенный человеку срок, а после смерти стал призраком и был с тех пор самым преданным слугой Королевы.
        - Доброй ночи, Воевода, - сказал, подойдя к нему, Персефоний. - Мне назначена аудиенция…
        - Бумагу, - коротко потребовал призрак. Изучив подпись, махнул рукой: - Следуй за мной.
        Воевода провел Персефония через бальный зал, где уже горели тысячи свечей. Походка у него была строевая - быстрая и четкая, а вид настолько внушительный, что полупрозрачность его делалась незаметной, и перед ним невольно расступались, словно опасались столкновения.
        Воеводу поминутно отвлекали.
        - Эльфы требуют по сто рублей каждому! - сообщил другой призрак, указывая на балкон, где настраивал инструменты известный эльфийский ансамбль песни и пляски «Цыганерия».
        - Не скупиться!
        Тощий упырь с жезлом распорядителя празднеств упрекнул:
        - А я говорил, что нужно купить иллюминирующую пыльцу! Еще не поздно отправить слуг…
        - Средств не разбазаривать!
        - Господин Воевода, не отомкнуть ли Западный зал? Поставим там ломберные столы…
        - Отмыкай, ставь.
        - Но там паркет не натерт…
        - Это - к Антимахе.
        - Сударь, сударь, чашки-то, чашек не хватает! - поделилась кикимора в кружевном переднике.
        - К Антимахе!
        - Нужно вызывать дневных слуг, но за чей счет…
        - К казначею!
        - А фрукты…
        - К Антимахе!
        - Красные ковровые дорожки немодны, а розовых не хватает!
        - К черту!
        Наконец бальный зал остался позади, Персефоний очутился в малой гостиной на втором этаже, где сидели в глубоких креслах, возбужденно переговариваясь, шесть или семь упырей. Персефоний никогда не был в этой части дворца, но догадался, что за дальней дверью расположены личные покои Королевы.
        - Жди здесь, твоя очередь третья, - сказал Воевода.
        - Прошу прощения, сударь, я не вполне понял…
        - Чего тут не понять? Сейчас у Королевы совещание по социальным вопросам, потом она будет принимать просителей. Всех вас вызовут по очереди, твоя - третья. Третья - это сразу после второй, - ехидно добавил он и удалился.
        Персефоний разместился в одном из кресел. Упыри, прервавшие оживленный разговор, поинтересовались, что за вопрос у него к Королеве.
        - Я не хотел бы обсуждать это до аудиенции.
        - А-а! - разулыбались упыри.
        Почему-то ответ Персефония все понимали одинаково:
        - Какая-нибудь очаровательная красотка изъявила желание остаться с тобой навеки?
        - Надеюсь, не оперная певичка? У нас их уже переизбыток, даже неудобно: из оперного театра жалуются, что вынуждены перейти на ночной режим…
        - Сколько ни учи молодежь, она все на те же грабли наступает! Неужели не понимаешь: она сейчас хочет молодость сохранить, готова тебе всего наобещать, лишь бы обратил, а потом начнется: там родные мрут, там любимый цветок засох, дом снесли, улицу булыжником выложили, глаза бы ее этого не видели, а во всем ты виноват, кровопийца проклятый…
        - Нет, господа, у меня другое… - проговорил Персефоний, но тут раздался новый голос.
        - Вы правы, господа, нет повести банальнее на свете! - промолвил сидевший в центре упырь с гладко прилизанными волосами и массивным кольцом на пальце. Кажется, до появления Персефония всеобщий интерес был сосредоточен на нем. - И все равно она повторяется и повторяется… В своей новой книге я собираюсь исследовать этот феномен.
        - Ах, какая прекрасная идея! - заговорили все.
        - Думаю, мне удастся раскрыть глаза ночному обществу на истоки этой проблемы.
        - Расскажите нам, сударь!
        Убедившись, что интерес окружающих вновь обратился к его персоне, прилизанный с кольцом приосанился и начал излагать:
        - В центре сюжета - Он и Она. Они принадлежат к разным мирам, но однажды встречаются, и между ними вспыхивает священное чувство любви…
        Среди упырей нечасто попадаются творческие личности, и в другое время Персефоний с удовольствием послушал бы писателя, но сейчас он был слишком взволнован предстоящей встречей с Королевой. Не зная, чем себя занять, он потянулся за газетами, разложенными на журнальном столике, и стал их просматривать, вполуха слушая литератора.
        В Кохлунде выходило много газет, и давно уже нельзя было сыскать разумного, который ухитрился бы следить за всей прессой графства, несмотря на то что оппозиционная печать отсутствовала в принципе. Две трети газет были проправительственными - но не существовало в природе такого вопроса, по которому они сошлись бы во мнениях. Ибо в правительстве, как отмечали наиболее деликатные обозреватели, «отсутствовало единство».
        Господи, ну конечно, о каком единстве может идти речь при трех основных противоборствующих лагерях и доброй дюжине промежуточных группировок, которые в общем поддерживают тот или иной лагерь, но не успевают следить за всеми телодвижениями лидера, и порой их так заносит, что заявленная поддержка оборачивается сущим вредительством!
        Все передовицы были посвящены приближающемуся военному параду. Газеты, лояльные по отношению к Перебегайло, парад хвалили - как водится, по разным, иногда противоположным, причинам. Издания, выражающие точку зрения «пана гетмана, графа Кохлунда, его величества вице-короля Накручины и прочая и прочая», вроде хвалили, но так ехидно, что отдавало хулой. Газеты Дульсинеи парад ругали ругательски, но вразлад: одна критиковала за разбазаривание бюджетных средств, другая за то, что «поздно спохватились» и т. д.
        Но если над первыми полосами газет можно было посмеяться, то от вторых просто оторопь брала. Давно не читавший периодики Персефоний, конечно, слышал о разоблачительных процессах в рядах герильясов, но только сейчас, читая списки арестованных и осужденных, начал понимать размах кампании. Тучко поступил мудро, уйдя за границу! С его-то отношением к установившимся порядкам он бы мигом попал в число внутренних врагов и прочих «саботеров победы».
        Персефоний стал листать последние страницы, надеясь найти что-нибудь без политики. Взгляд его сразу остановился на заголовке «Томас Бильбо - друг или враг?» Текст сопровождался снимком, на котором группа разумных на знакомом кладбище стаскивала с пьедестала знакомый монумент. И лица в толпе попадались знакомые, но Персефоний не сразу поверил своим глазам, разглядев водяного Плюхана и полевика Шароха - они, похоже, руководили мероприятием.
        Автором статьи был Каждырко Н. П. - тот самый лесин, Нос Просуваевич, который вместе с Дурманом взял на мушку Персефония и Хмурия Несмеяновича около часовни. Это его экземпляр «Томаса Бильбо» невольно присвоил молодой упырь. Он и на снимке виднелся - с карандашом и блокнотом, с растрепанными волосами и вдохновенным лицом. Из статьи Персефоний узнал, что происки пресечены и историческая справедливость наконец-то восстановлена: на место «зловещего идола» Томаса Бильбо водружен памятный камень в честь Тормаса Бальбы, арапа, от чресл коего империя, между прочим, получила небезызвестного волокиту и задиру, прославившегося своими поэтическими опытами.
        Персефоний не поверил своим глазам, перечитал вступление, снова поглядел на имя автора, на снимок - нет, вне всяких сомнений, тот самый Каждырко…
        «Чье извращенное воображение могло допустить, чтобы просвещенный заморец променял свою державу на неразвитую страну, стонущую под гнетом имперского варварства? Конечно, некоторые художественные достоинства у „Томаса Бильбо“ не отнять, пером г. Задовский Малко Пупович владеет, но изданная им книженция должна быть оценена как ловкая беллетристика, не имеющая никакой исторической и культурной ценности.
        Зато историчность Тормаса Бальбы не вызывает сомнений. Арапы пользовались большой популярностью у власть имущих, их целыми галеонами завозили в западные столицы для дворцов и увеселительных заведений. Ничего удивительного, что и восточные варвары, подхватив традицию цивилизованного мира, принялись завозить арапов, лишая их воли и обращая в рабство. По дороге же (а всем известно, какие в империи дороги!), ввиду генетически обусловленной интеллектуальной ущербности, многих арапов теряли - в том числе и на территории Накручины. Одним из таких потерянных арапов и был Тормас Бальба…»
        Красочно описав нелегкую, но героическую жизнь «потерянного арапа, нашедшего в Накручине вторую и главную родину», Каждырко упомянул и его славных потомков вплоть до «бесчинно убиенного хоббитскими фанатами Тамаса Бильбиева» и напоследок посоветовал читателям познакомиться с истинным жизнеописанием славного козака по книге Грызуна-Ганнибалова «Ледостав», где Тормасу Бальбе посвящена отдельная глава.
        С удивительным спокойствием, близким к апатии, Персефоний отложил «Костомылку» и несколько минут сидел, глядя в стену. Собственно, на что тут можно эмоционально реагировать? Одна глупость сменила другую - не жалеть же теперь прежнюю, в пику новой?
        Между тем в уши ему влился мягкий говор упыря-писателя:
        - И вот приходит роковой час смертного поцелуя… Два мира, потрясенные свершившейся на их глазах трагедией, заключат Великий Договор.
        - Талантливо! - заговорили все, когда смолк голос писателя. - Более того - гениально!
        Персефоний, суммировав то, что невольно уловили его уши, не удержал языка за зубами:
        - А не слишком ли похоже на «Ромеро и Ардженту» Шейкшира?
        Злобные взгляды скрестились на нем, несколько секунд казалось, что его готовы разорвать на части, но напряжение снял писатель, благодушно заявивший:
        - Ах, молодость! Знаете формулу молодости, господа? Молодость равна необразованности, помноженной на сумму самоуверенности и поклонения идолам.
        Упыри заулыбались, и все обошлось благополучно: Персефония не разорвали, а только осмеяли.
        - Куда там Шейкширу!
        - Конечно, никто не отменял традицию центонно-парафразного строения текстов…
        - Ну что вы, какой центон в паре фраз?
        - Кстати, об акцентоне: вы заметили, как настойчиво наш дорогой друг акцентирует внимание на мотиве поцелуя?
        - О! Поцелуй! Он несет и вечную жизнь, и вечную смерть! - загомонили все с видом знатоков. - Животворящая страсть под сводами склепа! А поцелуй Жевуды, господа, ведь когда герцог Оскал целует Мелькуцио - это же поцелуй Жевуды! Ну да, ведь он сам и «заказал» Мелькуцио…
        Глава 7
        РЕШЕНИЕ ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВА
        Тут дверь, ведущая в покои Королевы, отворилась, и сухопарый, какой-то весь остроугольный секретарь произнес:
        - Вторая очередь! Прошу!
        Оказывается, за литературным спором все ухитрились пропустить первую. Писатель торопливо вскочил на ноги и скрылся за дверью, а за ним последовали почти все остальные, сообщив удивленному секретарю:
        - Мы с Малко!
        Остались в приемной только Персефоний и еще один упырь - грузный, с проседью на висках и с пышными бакенбардами.
        - Малко? - переспросил Персефоний и обратился к соседу: - Прошу прощения, сударь, а вы случайно не знаете полного имени господина писателя?
        - Слава богу, - проворчал тот, - нашелся еще упырь в Лионеберге, который не знает нашего гения. Я-то уж думал, один в дураках хожу… Малко Пупович это, Задовский Малко Пупович, недавно обращенная сверхновая звезда на литературном небосклоне. Не просто новая, заметьте себе, а сверхновая. И все о нем говорят, хотя никто не читал.
        - Я читал одну вещь, - сказал Персефоний. - Но если этого Задовского сейчас не вышвырнут за дверь, то, наверное, то был другой Задовский…
        - Не факт, - возразил его собеседник. - Во-первых, там есть другой выход, может, вышвырнут через него, а мы и не узнаем. Но во-вторых, совсем не факт, что вышвырнут даже в том случае, если вышвырнуть нужно обязательно. Мы что-то стали слишком либеральными, а либерализм, заметьте себе, придуман именно теми, кого слишком часто спускали с лестницы…
        Седоватый упырь оказался ворчуном и не умолкал до следующего появления секретаря.
        - Третья очередь!
        Персефоний встал, коротко кивнул еще не умолкшему по инерции собеседнику, пересек гостиную и шагнул в короткий коридор. Секретарь подвел его к тяжелой резной двери, открыл ее и сообщил, не переступая порога:
        - Третья очередь, Персефоний.
        В уютно обставленном кабинете, небольшом, но оставлявшем ощущение свободного пространства, горели свечи, и в их теплом свете мягко золотились обои, корешки книг и воздушные занавеси.
        Королева сидела за письменным столом. На ней было глухое жемчужно-серое платье, и нить речного жемчуга поблескивала в переброшенных на плечо каштановых волосах. Кроваво-алые губы улыбались, но не было улыбки в больших серых глазах.
        - Входи, малыш.
        - Ваше величество…
        - Без церемоний, прошу. Времени мало, а у тебя, кажется, важное дело. Рассказывай, что случилось.
        Стоя посреди комнаты, Персефоний собрался с духом и выложил:
        - Я преступил закон.
        Не дождавшись продолжения, Королева вздохнула и сказала:
        - Почему-то мне так и казалось… Вот что, садись, не стой.
        Сесть? Преступнику - в присутствии Королевы? Персефоний подумал, что ослышался.
        - Думаешь, поза может заменить слова? Садись вот тут, рядом, и рассказывай. Ничего не упуская, только дельно и без эмоций. Эмоций, я думаю, тебе уже хватило с избытком, так что теперь сосредоточься на том, что, собственно, произошло.
        Персефоний сел на указанное место - на низкий табурет. Теперь ему приходилось смотреть на Королеву снизу вверх, и так оказалось легче.
        - Я продался за несколько стаканов крови… Но договор о коммерческом донорстве так и не был юридически оформлен. Так что вся кровь, которую я выпил с той ночи, досталась мне незаконно. И я… убивал. Упырей.
        - Подробнее, - потребовала Королева.
        Она оказалась права: время эмоций прошло, и рассказ давался легче, чем можно было предположить. События вставали перед ним, как сцены, разыгранные на театральных подмостках, и чувства без труда облекались в слова. Он рассказывал историю безудержного падения, и только одно его мучило с прежней силой: когда, в какой миг еще мог он вернуться, уйти, спастись от расправы над собратом, от безумного акта каннибализма на кладбище?
        Секретарь уже дважды заглядывал в кабинет, но молча отступал, видя, что Королева внимательно слушает посетителя. На третий раз он не удержался от замечания:
        - Ваше величество, уже десять минут…
        - Не торопи меня, - был ответ. - Все наши неурядицы преходящи. Только у этого мальчика за сегодняшнюю ночь я увидела настоящую беду, все остальное подождет.
        У Персефония на миг перехватило горло от благодарности, но он взял себя в руки и продолжил рассказ недрогнувшим голосом.
        - И вот я здесь, - закончил он. - Вернулся без промедления и ждал аудиенции.
        - Бедный мальчик, - вздохнула Королева и откинулась в задумчивости на спинку кресла.
        Потрескивали свечи. Персефоний слушал тишину и любовался игрой света на волосах Королевы. Вот все и закончилось, думал он с облегчением, наконец-то все закончилось…
        - Бедный мальчик, - повторила она, - должно быть, эти последние ночи дались тебе труднее всего! Прости, что заставила ждать.
        - Напротив, ваше величество, - ответил он, - это время пошло мне на пользу. Иначе рассказ наверняка получился бы, простите, истеричным.
        - Если ты ничего не забыл, то каждый твой проступок сопровождался смягчающими обстоятельствами…
        - Разве это имеет значение? Так или иначе, закон был нарушен. И я полностью отдавал себе в этом отчет.
        - Но ведь ты не мог предать разумного, который тебе доверился. Речь шла о жизни и смерти - его, твоей, других разумных. Ты никогда не ставил перед собой цели убить, только уберечь…
        - С какого-то момента я перестал об этом думать. Перестал даже изыскивать возможности как-то повлиять на события, просто плыл по течению. Кажется, после того ночного происшествия…
        - Ну, это как раз понятно. Искушение не могло не повлиять на тебя.
        - Вы знаете, что это было?
        - Конечно нет. Думаю, ни один упырь в мире не знает этого по-настоящему.
        - Так я не один пережил нечто подобное? - облегченно выдохнул Персефоний.
        - Далеко не один. Наверное, легче было бы перечислить тех, кто не подвергался искушению.
        - Они… все возвращались к обычной жизни? - осторожно спросил Персефоний, почувствовав в словах Королевы некую недоговоренность.
        - Почти все. Но о тех, кто не вернулся, ничего не известно. Они с нами никогда не разговаривали - ни с нами, ни с кем-то еще из разумных. Великое искушение Ночи потрясает, и нет ничего удивительно в том, что после него ты долго не мог сосредоточиться на происходящем…
        - Вообще-то я мог, - позволил себе перебить Королеву Персефоний, которого загадка ночного происшествия, сколько бы он ни запрещал себе о нем думать, волновала не меньше, чем совершенные им преступления. - Но скажите, ваше величество, неужели нет никаких предположений о том, что такое это искушение?
        - Предположения есть, - медленно ответила Королева. - Ты уверен, что хочешь услышать?
        - Конечно!
        - То, что мы делаем под действием искушения, заложено в нашей природе. Это то, к чему мы предназначены - Богом или сатаной, природой, судьбой. Мы ведь не знаем своего происхождения.
        - Не понимаю… - ошеломленно сказал Персефоний, забыв на минуту о собственных горестях. - Почему же Закон… просто обходит это молчанием?
        Королева чуть наклонилась к нему и тихо спросила:
        - Ты хорошо помнишь, каким стал, когда позволил Ночи завладеть собой? Помнишь, как угасал разум и вместо разума возникло нечто такое, чему ты не подберешь название? Так скажи: готов ты ради этого неопределенного, неназываемого отказаться от рассудка? От всего, что нас окружает, от жизни в цивилизованном мире, от места в рядах разумных? От собственных мыслей и чувств? Ради того, чтобы, быть может, никогда так и не понять, кто ты и что тобой руководит… Готов?
        Персефоний затруднился с ответом, и она добавила:
        - Не старайся найти слова, это еще никому не удалось. Но мне кажется, что выбор уже сделан. Иначе ты остался бы там, в лесу. Тебя вернуло чувство долга, а ведь это чувство из нашего, цивилизованного мира. Ради чего-то другого пришлось бы отказаться и от него.
        - Да, наверное… И все же, почему наш Закон никак не…
        - Закон несовершенен.
        - Но должен быть таким! - воскликнул Персефоний, вскочив на ноги. - Да, вы правы, искушение пугает. Но ведь этот страх - только самое начало пути. Там… чувствуется что-то еще… И если Закон обходится без всего этого, то наш ли это Закон?
        - Все не так просто, мой мальчик. Неужели ты готов отказаться от Закона? Ведь ты все-таки вернулся.
        - Да, это правда, - не мог не признать Персефоний. - Я - существо Закона. И жду от него приговора.
        - Мне не в чем тебя обвинить, - спокойно сказала Королева. - Осознанного и преднамеренного греха ты не совершал. Сомнения ненаказуемы, они - спутники разума, глупо наказывать за естество. Что касается проступков, то обстоятельства были сильнее тебя.
        - Я не понимаю вас, ваше величество…
        - Договор был заключен. Пусть только на словах - и ты, и бригадир его выполняли, насколько возможно.
        - Но я убивал!
        - Один раз - в порядке самозащиты. А во второй раз казнил отщепенца, объявленного вне закона.
        - Я не знал, что Эйс Нарн вне закона…
        - Но это так. Ты казнил преступника, а кровь его пил в состоянии аффекта. На тебе нет вины.
        Персефоний медленно опустился на табуретку и спросил:
        - Тогда почему я чувствую себя виноватым? Это ошибка? Чувство вины - только комплекс, от которого нужно избавиться?
        - Что тебе нужно? - устало воскликнула Королева. - Ты как будто бы хочешь быть наказанным!
        - Я хочу, чтобы восторжествовал Закон.
        - И он торжествует, оправдывая невиновного! - Она замолчала, заставила себя успокоиться и, поднявшись, положила руку ему на голову. Персефоний вздрогнул. - Послушай меня, мальчик, и не спорь. Я горжусь тобой. Мое сердце сжимается, когда я думаю, сколь жестокому испытанию подверглась душа молодого упыря. Я сочувствую тебе. И… - что-то изменилось вдруг в ее голосе, - пожалуй, признаю твою правоту. Я возложу на тебя наказание. Встань.
        Персефоний выпрямился. Королева стояла совсем близко, от нее пахло чем-то нежным и теплым, а в глазах ее он заметил глубоко загнанную печаль.
        - Я приговариваю тебя к изгнанию. Оно не будет сопровождаться позором, твое имя остается незапятнанным, и тебя не станут провожать проклятиями, но ты обязан покинуть землю, подконтрольную лионебергской общине, и не можешь вернуться раньше, чем по истечении пяти лет.
        Он поклонился.
        - Клянусь, ваше величество, сделать все, чтобы вернуться достойным членом общины…
        - Довольно об этом. Спешить не обязываю, но советую и не задерживаться. Иди. Надеюсь когда-нибудь увидеть тебя.
        - Я буду жить для этого, - сказал Персефоний и вышел.
        Слуга указал ему путь по коридору и по лестнице вниз - в зал, где уже вовсю шумел скороспелый, хаотичный и веселый праздник. Рекой лилось шампанское, кружились пары, подхваченные вихрем эльфийского вальса, прокатывались взрывы смеха.
        - Коктейль, сударь! Прошу отведать, - предложила ему аккуратная мелкая кикимора из дворцового персонала; она проворно лавировала между упырями с подносом на голове. - Новый вкус: кровь волколака-неврастеника, который выпил пятилетнего «киндзмараули».
        - Благодарю, - сказал Персефоний, взял бокал и остановился у ближайшей колонны, потягивая напиток и глядя вокруг себя невидящими глазами.
        Он не то чтобы размышлял - скорее позволял мыслям протекать сквозь себя, и вот, глядя, как отплясывает под сменившую вальс мазурку Задовский, как хохочет над чем-то, сверкая белоснежными, точно фарфоровыми, клыками рослый упырь в какой-то новой, еще не привычной глазу военной форме, как мелькает на чьем-то лацкане розовый значок с чьим-то - издалека не разобрать - профилем, Персефоний понял, что все его ощущения можно свести к одной фразе: что-то не так.
        Что-то не так с Королевой. Что-то не так с его приговором - словно выпрошенным, как и с его фактически помилованием - словно ненастоящим. Со всеми этими неестественно веселыми упырями. И, как хотите, явно что-то не так с торжествующим Задовским.
        Вдруг музыка смолкла, и музыканты скрылись в глубине балкона, а на другом балконе, напротив, появилась Королева. Скромный наряд ее теперь венчала тонкая серебряная корона. Лицо было бледным. Она подняла руку, утихомиривая приветственные возгласы.
        - Друзья мои, собратья, подданные! От начала начал мы, упыри, составляли особый вид разумных, и наш, так до конца никем и не понятый, взгляд на мир давал бесценный опыт другим разумным. Мы - особая раса. Мы не отнимаем у обращенных памяти вида, нации или веры, мы только запрещаем вносить раскол в наши ряды. И потому мы можем принадлежать к любой национальности - но только в содружестве. Такими нас знает мир, такими нас уважают державы. Но все вы знаете, что в графстве Кохлунд разумные впервые столкнулись с трудностями, которые не может разрешить весь прежний опыт цивилизации.
        Голос Королевы был ровным и сильным, он взывал не только к уму - он подчинял себе ритм сердцебиения и обволакивал душу.
        - Нас медленно, но верно вытесняют из жизни. Намеренно или просто в силу сложившихся обстоятельств - не важно, важнее то, что права и свободы упырей попраны. Что делать? Уйти в другое государство? Многие считают, что это единственный выход. Но, поступив так, мы, упыри, впервые в истории предпочтем одно государство другому и уже не сможем говорить о нашем нейтралитете. Нужно остаться. Но как: продолжая терпеливо ожидать перемены судьбы или приняв изменившиеся правила игры? Не все, но многие из нашего племени уже испытали муки голода, - сказала Королева, медленно обводя собравшихся взглядом блестящих серых глаз. - И это лишь начало. Первый путь ведет к вымиранию. Остается только второй.
        Послышались голоса, но они не сливались в единый гул, ясно слышалось:
        - Но это значит прогнуться…
        - Отступить от принципов!
        - Иначе не выжить! - провозгласила Королева. - Вы правы - нам предложено прогнуться. Но, прогнувшись сейчас, мы сможем распрямиться потом. Послушай меня, мой народ, мое племя! Тебя выбросили на обочину жизни, все вокруг подталкивает тебя к тому, чтобы ради глотка крови нарушить закон. Ты хочешь и дальше искушать судьбу? Напрасно: яд преступления уже у тебя в крови, и нужно добывать противоядие, а не ждать, что все обойдется. Слушай меня, племя мое! Этому государству нужна армия, и нас зовут служить в ней. Служба - это возможность жить, соблюдая законы приютившего нас государства. Я зову тебя, племя, не стоять в стороне и не ждать милостей судьбы, а действовать, прогнуться - чтобы распрямиться, отступить - чтобы победить!
        - Мы с тобой! - крикнул кто-то, и остальные подхватили крик.
        Персефоний протолкался к выходу, спустился по парадному крыльцу. Шум все накатывал со спины и бил по нервам. Если бы Персефоний чувствовал себя одним из тех, кто сейчас ликовал во дворце, он тоже не смог бы ничего возразить против аргументов Королевы, но он был отщепенцем, преступником, изгнанником, он смотрел со стороны и не мог отделаться от ощущения, что праздник начался не так уж спонтанно, как могло показаться на первый взгляд, и вовсе не факт возвращения ее величества послужил к нему поводом. Нет, просто некоторые из упырей - тот, с розовым значком, и другой, в мундире, и Задовский, и еще кое-кто - они были готовы и, может быть, уже давно, к тому, чтобы община хоть чуть-чуть, да отступила от древнего Закона. И радовались, и праздновали заранее, возможно что-то прослышав о результате переговоров между Королевой и вице-королем.
        Знали, какая речь прозвучит этой ночью.
        Глава 8
        ВИСЛОУХИЙ ЗНАКОМЕЦ
        Следующую ночь Персефоний провел в подготовке к отъезду. Так он это назвал, хотя подготовка свелась к трехминутному сбору саквояжа и трехчасовому бдению над картой империи. Каждое географическое название, на котором останавливался взгляд, вызывало необъяснимое отвращение. Он, конечно, уедет, даже хочет уехать - ведь он изгнан и совершенно не представляет, как можно остаться в общине, подчинившейся грубому, бессовестному давлению. И тем не менее думал только о тех, кто остается. О Королеве, о Задовском, о сотнях упырей, которые, чтобы получить свой стакан крови, идут записываться в кохлундскую армию.
        Это ведь не об отдельных отрядах речь, такие отряды в каждой армии существуют, но вступление в них - личное дело каждого упыря, а никак не общины! Упырь и на статской службе лишается части общинных прав и обязательств, а на военной - почти всех. Так издревле заведено, и это правильно.
        Злые языки говорят: упыри, мол, против войны, потому что войны грозят им жесткой диетой. Что ж, на все можно посмотреть с разных сторон и утверждать, будто увиденное под определенным углом и есть самая суть. Но дело в другом: упырь в армии - нарушение принципа нейтралитета. Он потенциальный убийца собратьев с противной стороны. Никто не осудит исполняющего долг, но такое дело не может быть делом общины.
        А вот в Кохлунде - стало…
        Здесь вообще слишком многое из невозможного сделалось явью. Не в упырях уже дело - всех захлестнуло. А чем? Волей лидеров суверенитета? Волей тех, что стоит за их спинами, потирая руки в ожидании наживы? Или - безволием? Всеобщим, всенародным… Безволием тех, кто закрывает глаза…
        «Или уезжает - как я».
        Нет, лично я-то ни при чем. Я - особый случай. Меня изгнали, я не могу остаться, а если бы остался, то что мог сделать?
        То есть объективно я, конечно, понимаю: все это пустая болтовня. Каждый горазд так сказать - каждый и говорит. Если решительно никому не хочется ничего делать, глупо чего-то ждать.
        Но с другой-то стороны: конкретно я - что могу? Один? Вот кабы все вместе…
        Хотя, опять же, вместе - это с кем? С Задовским, что ли? Увольте. Тут нужен Тучко, и то, как сказать, что там еще получится, потому что с Хмуром - это всегда по-хмуровски, то есть ты вслед за ним, а не он за тобой…
        Так Персефоний доводил себя до белого каления, пока его палец блуждал над картой. В очередной раз поймав себя на том, что неотрывно смотрит на какой-то Спросонск, пока в голове бурлит неудобоваримая каша доморощенной философии, Персефоний разозлился на себя и отправился в ближайший кабак. С теми деньгами, что у него теперь были, ничего не стоило купить свежей крови из-под полы, на любой вкус: и винную, и на девяносто процентов проспиртованную, и приморфиненную, и опийнонасыщенную.
        Персефоний напился. Удовлетворения это не принесло, весь день его сон был переполнен бредовыми видениями, а когда он проснулся за час до заката, нашел себя в состоянии таком жалком, что плакать хотелось. Пожевав гематогена, он немного пришел в себя. Когда стемнело, в дверь постучали. На пороге стоял представительный упырь из паспортной службы. Глядя куда-то мимо Персефония, он уточнил его анкетные данные и вручил извещение об изгнании, брезгливо держа бумагу кончиками пальцев.
        - Вам предписывается покинуть страну в кратчайшие сроки, - сухо сказал он.
        - Вообще-то ее величество разрешила мне не торопиться с отъездом, - заметил Персефоний.
        - И тем не менее каждая минута, которую проводит изгнанник среди верноподданных упырей, является оскорблением для них, - ответил визитер.
        - Не беспокойтесь, я рассчитываю выехать завтра.
        Глаза его собеседника округлились от ужаса и негодования.
        - Что? Завтра? Вы с ума сошли!
        - Раньше не могу, - отрезал Персефоний.
        Визитер схватился за сердце.
        - И то ладно… Завтра! Вам мало изгнания, вы хотите еще скрыться без выездных документов?
        Персефоний ахнул: о бюрократической стороне вопроса он совершенно забыл.
        - Да, конечно… Когда и где я могу их получить?
        - Да уж сидите дома, мы сами доставим вам бумаги, господин изгнанник! Они будут готовы через неделю.
        - Через неделю? Так зачем вы меня торопили?
        - Так положено.
        Неделя! Господи, что можно делать здесь целую неделю? Ехать, так уж поскорее… И вообще, позвольте, что за глупость такая: изгонять разумного без выездных документов? Ну, наверное, в Кохлунде сейчас все так и по-другому просто не получается.
        Мысль опять напиться Персефоний гневно отверг, но в эту ночь его навестили знакомые упыри из молодых. Они сочувствовали, хотели узнать, что произошло, жаждали приободрить, давали советы и обещали помочь, как только «старичье» даст им встать на ноги и расправить плечи.
        В общем, Персефоний еще две ночи пьянствовал и улизнул от заботливых товарищей, только когда они забыли о печальной причине веселья, переключившись на новые, уже радостные, известия: генштаб с удивительной резвостью подготовил необходимые приказы, и на закате нового дня военная комендатура объявила о начале волонтерского набора.
        Проводы друга превратились в вечеринку новобранцев, и Персефоний удалился.
        Его распирало от сытости, и в затуманенной хмельными парами голове светлые мысли мешались с грустными и глупыми. Взяв извозчика и назвав домашний адрес, он на полдороге передумал и велел сперва отвезти себя к вокзалу. Куда поедет, он еще не представлял, но твердо знал, что карту больше видеть не желает, а билет купит наугад - и лучше сделать это заранее, чтобы через… сколько там… получив выездные бумаги, сей же час, не тратя ни минуты, не оглядываясь, прочь, хоть к черту на рога, лишь бы подаль…
        Бессвязный монолог его прервался, когда в гуще вокзальной суеты ему почудилось знакомое лицо. Направлявшийся к кассам Персефоний сбился с шага, всмотрелся, но в толкотне прибывающих, отбывающих, провожающих, встречающих, торгующих, зазывающих и просто время убивающих уже ничего нельзя было рассмотреть. Наверное, показалось. Да и мало ли вислоухих на свете? Однако Персефоний так и не заставил себя сделать шаг в направлении кассы. Быстро трезвея, он двинулся туда, где ему почудился Хомутий, к двери, над которой значилось: «Стол справок».
        Он заглянул в длинное помещение с рядом конторок, и сомнения отпали. Это действительно был боец из бригады Тучко. Одетый в потертый старомодный вицмундир, он стоял в одной из очередей, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, и вертел головой по сторонам.
        Выбрав момент, Персефоний без суеты, но быстро вошел внутрь и замер за стойкой с буклетами. Дождавшись, когда подойдет очередь Хомутия, он приблизился, встав поближе к герильясу, якобы для того чтобы просмотреть выбранный буклет.
        - …в вокзальном комплексе такой службы не зарегистрировано, - услышал он слова работницы справочной. - Но вы можете обратиться в компанию «Дедал, Икар и К°», эта ковролетная компания сдает самолеты в аренду. Ее филиал расположен совсем недалеко - напротив муниципальной столовой.
        Хомутий попытался произнести что-то вежливое, но, видно, язык у него был совсем не натренирован для такого дела, получилось какое-то карканье. Герильяс развернулся и зашагал прочь, Персефоний последовал за ним. Сам он толком не понимал, зачем это делает, но чувствовал, что появление вислоухого Хомки в Лионеберге ничего хорошего не сулит. После той газетной статьи он почему-то подумал, что все участники погони за Хмурием Несмеяновичем остались в Грамотеево, но, если разобраться, это, конечно, глупая мысль. Водяной и полевик, наверное, остались, кто-то еще мог отступить, признав поражение. Но Жмурий? Ох, не зря они с Хмурием братья, а ведь тот наверняка бы не отступил…
        Итак, наиболее упрямые продолжили погоню. По меньшей мере двое: Жмурий и Хомутий, но с ними могут быть Дерибык и Оглоух. Бригадир, по-видимому, сумел улизнуть от них в Психоцидулино, и они вернулись в Лионеберге, либо считая, что Хмура можно отыскать здесь, либо…
        «Либо за мной! Не так уж трудно догадаться, что если мы разделились, то у каждого должно быть полмиллиона скульденов…»
        Хомутий явно не слишком уверенно чувствовал себя в одной из самых оживленных частей города: пройдя по площади, дважды натыкался на разумных и чуть не попал под экипаж. Ему бы лесные дебри… «Нет, - поправил себя Персефоний, вспомнив, как в первый раз увидел этого человека. - Задворки, подворотни, проулок между грязным кабаком и дешевым борделем - вот его стихия. Нож и кастет, „жизнь или кошелек“, выпивка, засаленные карты… А все остальное - постольку-поскольку».
        Хомутий пересек проезжую часть и оказался перед низким, массивным кирпичным строением, двор которого был огорожен сплошным железным забором. В правой воротине была прорезана дверь, Хомутий постучал. Послышался собачий лай, через минуту дверь открылась. В глубине двора двое зомби выбивали ковер-самолет, переброшенный через железную перекладину. Хомутий вошел, а Персефоний встал у забора, лихорадочно пытаясь придумать, как бы проследить за герильясом. Он слышал звуки голосов, но уличный шум не давал разобрать слова. И тут рядом послышалось суровое:
        - Вот ты где! - За спиной стоял Воевода. - Знаешь, у призраков, конечно, есть свои преимущества, но искать пьяного упыря не так-то приятно. Королева велела передать тебе, что поторопила наших бюрократов. Можешь зайти в паспортный прямо сейчас и забрать все необходимые бумаги. И со спокойной душой выметайся из города.
        - Воевода, мне нужна ваша помощь. Надо проследить за одним человеком…
        - Ты что, очумел? - с присущей ему тактичностью осведомился призрак. - Я тебе кто - прислуга?
        - Воевода, прошу вас, это очень важно! Я еще ничего не понимаю, но мне наверняка грозит опасность…
        - Вот и откочевывай!
        - …а может быть, не только мне, но и одному человеку…
        Фантом замысловато выругался сквозь зубы.
        - Мне бы плоть нормальную - ох, вылетел бы ты у меня из Кохлунда… Ладно, пес с ним со всем. Скажи спасибо, что Королева велела о тебе позаботиться! Ну, кто тут упырю угрожает?
        - Вот сюда только что зашел человек, вислоухий такой, он и сейчас разговаривает во дворе.
        - Отойди в сторонку и жди.
        Воевода почти мгновенно растворился в воздухе, едва заметной тенью шагнул к воротам, осмотрел их - простые с виду воротины были густо завешаны охранными чарами. Но матерого фантома так просто было не остановить. Он быстро нашел щель в стыках и втянулся в нее, не потревожив плотный узор заклинаний.
        Персефоний прошел до конца забора и встал за углом. Через пару минут Хомутий покинул двор частной ковролетки и, миновав вовремя отвернувшегося упыря, зашагал по улице прочь.
        - Если это твоя пьяная шутка… - послышался над ухом зловещий голос. - Обычный человек, хочет арендовать ковер-самолет на неделю.
        - Да не обычный он, Воевода! Это Хомутий, герильяс… Вы просто не знаете, что со мной было, почему я изгнан, но это очень опасный человек, и он тут не один… Прошу вас, пойдемте за ним, помогите мне хоть немного…
        - Успокойся, - велел фантом, положив руку ему на плечо, и Персефоний подивился, сколько вполне реальной силы ощущается в бесплотном сгустке энергии. - Кое-что мне все-таки известно… Давай так сделаем, - сказал он и приподнял руку. На правой ладони тускло засветился голубоватым светом какой-то магический знак. Тотчас в воздухе перед ним возник другой призрак, Персефоний никогда его не видел ни во дворце, ни где-либо еще. - Проследи вон за тем человеком, - коротко распорядился Воевода и вновь обратился к упырю: - А мы пока посидим где-нибудь в тихом месте, и ты мне расскажешь, что к чему.
        Персефоний не думал, что поблизости от вокзала можно найти тихое место, но Воевода знал город как свои пять пальцев. Он уверенно повлек упыря на привокзальную площадь, и там действительно отыскался вполне уютный кабачок с отдельными комнатами. В одной из таких они и разместились. Призрак, показав хозяину все ту же печать, заказал для Персефония отрезвляющий коктейль из здоровой крови с рассолом, а для себя - курильницу с каким-то тягуче-смолянистым дымом, от которого першило в горле.
        Молодому упырю вовсе не хотелось снова рассказывать свою историю, но от доверенного слуги Королевы глупо что-то скрывать. К счастью, рассказ получился коротким: призрака не волновали его переживания, он требовал только факты.
        - Так, значит, вот что произошло в Новосветске! - усмехнулся он, выслушав. - Многое становится понятным… В том числе и почему ты до сих пор цел. Видать, неохота Эргоному о своем проигрыше вспоминать… - задумчиво произнес он, взлохмачивая невесомую бороду. - Ладно, молодец, что все мне поведал. Уезжать тебе, конечно, так и так надо, но, думаю, имеет смысл повременить… Так полагаешь, Тучко-бригадир тоже здесь?
        - Была такая мысль, но это, конечно, ошибка, - отмахнулся Персефоний. - Здесь ему верная смерть. И потом, если бы он все-таки вернулся, по вокзалу бы не Хомутий ходил. Вы же видели: на нем вицмундир сидит, как телогрейка, и вообще, он весь несуразный…
        - Веский довод, только неясно, что он доказывает, - усмехнулся Воевода.
        - Это так, одна мысль… Насколько я успел понять герильясов, Жмурию не столько деньги нужны, сколько до брата добраться. И если бы след бригадира привел его в Лионеберге, он бы по городу ходил сам или Дерибыка отправил. Из тех, кто еще может продолжать погоню, Хомутий и Оглоух, как бы выразиться, слишком приметны.
        - Это мы все проверим, - ободряюще заявил Воевода, наклонился к курильнице и шумно втянул в себя большую порцию дыма. - Ладно, теперь езжай за документами и отправляйся домой. Я к тебе приставлю фантомчика, так, на всякий случай. Ты его ни о чем не спрашивай, а он тебе не помешает. И еще: пока мы это дело не раскрутим, от выпивки воздержись.
        Персефоний налился краской, но ничего не сказал.
        Он съездил во дворец, получил в канцелярии выездной паспорт, оставил подпись под документом, подтверждающим с его стороны отсутствие претензий, и под другим, где от его имени выражалось согласие с приговором, а потом еще на дюжине бланков и листков и в какой-то амбарной книге весом в полпуда. Случайно или нет, но где-то в середине процесса его настигло припозднившееся похмелье.
        Глава 9
        ПЕРСЕФОНИЙ ПОКУПАЕТ ОРУЖИЕ
        Обещанный Воеводой «фантомчик» уже ждал его в парадной. Это был тощий призрак с грустными глазами, который представился сперва Бурезовом, потом Монахом, потом еще как-то - Персефоний уже не пытался запомнить, потому что свои выдуманные прозвища «фантомчик» быстро забывал и не откликался на них, а отзывался на обращение «сударь». На осторожные вопросы, которые Персефоний, несмотря на запрет Воеводы, пытался ему задавать, отвечал туманно и с какой-то болезненной нервозностью, зато охотно поддерживал разговоры об искусстве. Сам беседу не начинал, кроме двух раз, когда без всякой подготовки пытался выяснить, не страдает ли Персефоний от любви и что он думает об идеальном обществе.
        Каков он в качестве телохранителя, или, может быть, даже соглядатая, судить пока что было трудно. Во всяком случае, в продолжение следующих суток Персефония никто не беспокоил. Однако ожидание было невыносимым, и, когда отгорел закат нового дня, упырь, несмотря на слабые протесты тощего призрака, вышел на улицы города.
        И сразу же заметил слежку.
        Вернее, сперва он ее только почувствовал. Чей-то угрюмый взгляд прямо-таки царапал спину. Проявив недюжинную выдержку, Персефоний зашел в одну из лавок, над которой искрилась магически подсвеченная вывеска «Dress&Go/Надел и пошел», и только тогда позволил себе обернуться. Сквозь витрину он разглядел трех разумных: волколака в мещанском платье, студента-лесина и человека. Первые двое были незнакомы, а вот третий оказался не кем иным, как Жмурием Несмеяновичем, братом бригадира.
        Несмотря на ночное время, в лавке работал человек. Оценив костюм упыря и возможные размеры его кошелька, он немедленно перешел в нападение:
        - Чего изволите, сударь? К вашим услугам - лучший магазин готового платья в Лионеберге. Мы сотрудничаем с виднейшими домами моды. Позвольте предложить вашему вниманию…
        Он пошел сыпать названиями фирм, фасонов и стилей. Персефоний не слушал его.
        Один из преследователей, волколак, подошел вплотную к витрине и, приложив ладони к стеклу, заглянул в лавку. Наткнулся на внимательный взгляд упыря, вздрогнул, но не отпрянул, только недобро улыбнулся и что-то сказал своим спутникам.
        Персефоний повернулся к лавочнику, чтобы спросить про черный ход, но над ухом раздался голос тощего призрака:
        - У задней двери еще двое. Кстати, рекомендую прислушаться к хозяину заведения.
        Лавочник, оказывается, уже сменил тему.
        - Поверьте, в вашей ситуации «магум-365» с гладким стволом - оптимальный вариант. Во-первых, гладкоствольное оружие не требует регистрации, во-вторых, в нем нет ни капли магии, зато каков калибр! Да вот, посмотрите… - Нервно оглядываясь на прильнувшего к стеклу волколака, продавец почти силой подтащил Персефония к прилавку и выложил массивный револьвер с дулом, в которое без труда мог войти указательный палец. - Ваши оппоненты наверняка не столь щепетильны по части законности, навесили на себя защитные чары, но при калибре «магума» чары что есть, что нет…
        Тут из подсобного помещения выскочил взъерошенный домовой с топором и закричал:
        - Хозяин, хозяин, гоните прочь этого прощелыгу, за ним пятеро пришли, сейчас вломятся!
        - Не тревожьтесь, господин упырь, я уже вызвал подмогу, - бубнил в ухо невидимый призрак.
        Хозяин «Надел и пошел» оборвал домового:
        - Цыц! Что ты понимаешь в торговле? - И вновь обрушился на упыря: - Покупайте, сударь, двести рублей - знаю, что дорого, но «магум» стоит любых денег. Покупайте скорее! Двести рублей - и можете выходить против любого чародея. Шесть зарядов в барабане, и еще двенадцать в подарок!
        - Хозяин, они тут все переломают из-за этого недоноска!
        - Главное - продержитесь хотя бы минуту, господин упырь…
        Мало того что Персефоний сам по себе растерялся ввиду близкой опасности, так еще голоса - они вливались в голову и свивались в тугую веревку, стягивающую мозг. Внезапно он заорал, удивив в первую очередь самого себя:
        - Заткнитесь все! - В наступившей тишине он рявкнул на призрака: - Не бубни под руку! - Потом на домового: - Еще раз обзовешься, получишь в ухо. - И наконец спросил у лавочника: - У вас у самого есть какие-то средства защиты?
        - Есть, - ответил тот. - Но это средства защиты моей жизни, о своей извольте беспокоиться сами. «Магум-365» - надежное решение проблемы! - машинально добавил он.
        В этот миг из глубины помещения послышался громкий треск ломающихся досок, а передняя дверь распахнулась от удара ноги, и внутрь ввалились лесин и волколак. Оборотень обогнал товарища и бросился на Персефония. Упырь отпрыгнул, забыв про лавочника, и тот оказался один на пути нападающего, однако ни малейшего признака паники не проявил. Мгновенно вскинув нахваленный «магум», он всадил пулю в грудь волколака. От грохота зазвенели стекла.
        По-видимому, пособники Жмурия и впрямь позаботились защитить себя чарами: яркая вспышка поглотила пулю. Однако сила удара была такова, что волколака развернуло и отбросило на несколько шагов. В другую сторону и примерно на такое же расстояние отлетел отброшенный зверской отдачей лавочник.
        Лесин, не желая повторять ошибку приятеля, выхватил из-под полы студенческого сюртука маленький двуствольный пистолет и прицелился в Персефония, но тот ушел с линии выстрела, нырнув за ряд манекенов. Ему было видно, как лавочник, кряхтя, поднялся на ноги, но вместо того чтобы продолжать бой, он вдруг швырнул своего огнестрельного монстра через все помещение Персефонию, а сам, пригнувшись, нырнул за стойку.
        Молодой упырь, конечно, был мирным существом, но опыт путешествия с Хмурием Несмеяновичем кое-чему научил его. Поэтому Персефоний ловко перехватил револьвер, оказавшийся неожиданно тяжелым, без колебаний взвел курок и выскользнул из-за манекенов, ловя на мушку противника.
        Однако «студент» не собирался рисковать. Его пистолет бахнул повторно - пуля прошла левее Персефония и увязла в стопке сорочек. Оставшись без зарядов, лесин моментально скрылся.
        Секунду спустя, грохоча сапогами, в торговый зал ворвались двое, проникшие с черного хода. Персефоний выстрелил наугад, заставив противников пригнуться, и тут же на них прыгнул откуда-то со стеллажа домовой, оседлал одного и закричал, размахивая топором:
        - Сдавайся, сукин кот!
        А Жмурий так и не появился. Только сейчас упырь осознал, что уже некоторое время на улице раздаются трели полицейских свистков. Он выпрямился. Волколак слабо шевелился на полу, лавочник стоял за стойкой, потирая спину.
        - Бросьте оружие, - шепнул в ухо тощий фантом, по-прежнему невидимый.
        Прежде чем Персефоний вдумался в его слова, в «Надел и пошел» стало тесно от полицейских. Упыря, домового и лавочника немедленно скрутили. Возможно, недоразумение разрешилось бы еще не скоро, однако вместе с полицией явился и Воевода.
        - Отпустите его, - распорядился он, указывая на упыря правой рукой, на которой горела голубая печать.
        Под его чутким - и, надо сказать, вполне толковым - руководством полиция сработала быстро. Перед лавочником и упырем извинились, плененных уголовников увели. Хотели еще извиниться перед домовым, но тот слушать не стал, всех обругал и удалился, прижимая к груди отнятый было топор. Ставшего наконец видимым тощего фантома Воевода похвалил.
        Потом он велел сержанту полиции показать ему револьвер и хмыкнул:
        - А, «магум»! Обеспечивает вашу безопасность триста шестьдесят пять дней в году… И чью же, хотелось бы знать, безопасность он обеспечивает сегодня?
        - Это оружие господина упыря, - заявил лавочник с такой поспешностью, что Персефоний сразу усомнился в его уверениях, будто гладкоствольный «магум» в руках гражданского лица так уж законен.
        - Твой, значит? - Воевода окинул его насмешливым взглядом и спросил: - А что ж не выбрал чего попроще? Вещь мощная, спору нет, но уж очень громоздкая, да и хлопот с ней… Впрочем, дело вкуса.
        - А разрешение? - удивился сержант. - Вы не хотите спросить у него разрешение?
        - Нет, не хочу. Держи свою артиллерию, - сказал он Персефонию.
        Тот неловко засунул оружие за пояс, отчего штаны чуть не свалились, так что пришлось как бы ненароком вцепиться в них одной рукой. Потом оглянулся на бледного, трясущегося лавочника. Конечно, он прохвост, но все-таки спас ему жизнь… Персефоний сказал:
        - Так, значит, гардероб обойдется мне в двести рублей? Позвольте, я заплачу вперед. - У него были при себе обмененные деньги, и он отсчитал требуемую сумму. - Кстати, когда на «Нашел и поделил»… тьфу, то есть на «Надел и пошел» напали, я вынул запасные заряды и, хоть убейте, не могу вспомнить, куда их положил. Вы случайно не видели?
        Подобревший лавочник запихал деньги за пазуху, сунул ключ в один из ящиков под прилавком и достал оттуда две картонные коробки.
        - Вот сюда вы их положили. Видимо, в сильном волнении. Премного благодарен за покупку, - со значением добавил он. - Приятно иметь дело с таким порядочным гражданином. Обращайтесь в любое время дня и ночи, можете рассчитывать на кредит и скидки…
        - Это я вас должен благодарить, сударь…
        - Ну, налюбезничались? - поинтересовался Воевода. - Идем со мной, Персефоний, нам надо поговорить.
        Они вышли на улицу. Полицейские держали перед лавочкой оцепление, сдерживая толпу зевак.
        Пройдя с упырем до конца квартала, Воевода заговорил:
        - Дурацкое название, правда? По-ихнему - ладно еще, «дрессингоу», или как там, у них же язык примитивный, им склонять-спрягать слишком сложно, «моя твоя понимай» - и достаточно. А по-нашему - дурь выходит. Сколько раз ловил себя на том, что просклонять охота: сегодня ночью в «Наделе и пошеле»… Нешто и мы так скоро говорить начнем - «ням-ням, буль-буль»… - Персефоний вежливо кивал, но ворчания поддерживать не захотел, и Воевода резко сменил тему: - Ну что, засиделся на месте, изгнанник? Теперь твое присутствие в Лионеберге необязательно и даже нежелательно. Можешь хватать саквояж, и - скатертью дорога.
        - Я нигде не видел Жмурия - он что, ушел? А Хомутия здесь и не было, как я понял.
        - Это не твоя забота.
        - Да нет, моя, - возразил Персефоний, остановившись. - Почему Хомутий не пришел за полумиллионом? Зачем Жмурий, отправляясь за мной, нанимал шпану? Тут что-то не так. Скажите правду: Хмурий Несмеянович здесь, в городе?
        - Что ты за неугомонное существо? - вздохнул Воевода. - Думаешь, я тебе вот так, спроста, возьму и расскажу государственные секреты? Твое дело маленькое, и ты его уже сделал - считай, отслужил Королеве за доброту, а теперь выматывайся из страны, не путайся под ногами.
        - Не надо со мной так говорить, - вспыхнул Персефоний. - Вы взялись, как видно, за государственные дела отвечать - что ж, отвечайте, только не беритесь решать, чьи дела большие, а чьи маленькие. Это я вам как гражданин говорю: есть у меня большие сомнения в том, что наше государство еще способно заниматься какими-то делами, кроме личных…
        - Ох, вот только от сопливой философии избавь, пожалуйста, - поморщился призрак. - Да мне придется тебя убить на месте, если я только перечислю, чьи интересы в этом деле замешаны. Все, выметайся, чтобы духу твоего здесь не было, не путай мне карты!
        Молодой упырь развернулся и зашагал прочь, высоко подняв голову, раздраженно стуча тростью по тротуару и нервно поддергивая штаны.
        - Кстати! - донеслось до него. - Советую купить запасной барабан и всегда держать под рукой!
        Глава 10
        СМЕРТЬ НА ГУЛЬБИНКЕ
        «Никуда не уеду», - первым делом подумал Персефоний, оказавшись дома. Но это, конечно, была не мысль даже, а так, оформившаяся в слова злость на все подряд: на Воеводу с его невесть откуда взявшимся государственным высокомерием, на Жмурия и вислоухого Хомку, на тяжеленный «магум-365», из-за которого он дважды по дороге чуть не попал в крайне неловкое положение, и на самого себя, на свое непонимание происходящего и нерешительность.
        Нерешительность злила особенно. Персефоний никогда не считал это качество зазорным: если не дано быстро находить правильные решения, следуй народной мудрости и отмеряй семь раз. Но после знакомства с Хмурием Несмеяновичем сомнения стали источником мук. Он словно заразился от бригадира любовью к действию, хотя и понимал, что привычка действовать без лишних рассуждений и губила Тучко.
        «Уеду, когда захочу», - решил Персефоний, несколько успокоившись.
        За эту мысль ему тоже стало стыдно. Он изгнанник, и только по воле случая ему дозволено было не торопиться.
        «Уеду, конечно. Разве мыслимо нарушить волю Королевы? А Хмурий Несмеянович… Конечно, если бы он пришел ко мне и попросил помощи, я не смог бы ему отказать, но, во-первых, как он придет, если понятия не имеет, где меня искать, а во-вторых… он не попросит. Не станет впутывать в свои дела, потому что они явно далеки от законности. Совесть он еще не всю растратил…»
        Однако билет заранее он так и не купил, а ночь уже близилась к концу. Пришлось-таки опять взяться за карту, только теперь Персефоний, развернув ее на столе, отвернулся и, не глядя, ткнул пальцем. Попал в Закордонию. Может, так и лучше. В империи наверняка будет ходить слишком много разговоров про накручинские события, а в странах Запада всем будет безразлично, откуда приехал разумный, тем более разумный с деньгами.
        Решив так, Персефоний вызвал посыльного и отправил его в кассы, потом пересмотрел собранный в дорогу багаж и занялся револьвером. Вынув барабан, прочистил пустые гнезда, открыл одну из коробок с зарядами и некоторое время, морща лоб, соображал, что к чему. Похоже, сперва следовало забить запыжованные пули в гнезда барабана, потом засыпать порох и закрыть гнездо плотно прилегающим капсюлем. Персефоний покачал головой. Воевода не обманул: «магум» не так-то прост в обращении.
        Пощелкав разряженным револьвером, чтобы рука привыкла, упырь обратил внимание, что при нажатии тугого спускового крючка барабан плотно прижимается к казенной части ствола. Поразмыслив, понял: так сделано, чтобы избежать рассеивания газов при выстреле. Видимо, именно это, вкупе с увеличенным зарядом пороха, и давало «магуму» необычайную мощь.
        Небо уже зарумянилось, когда вернулся посыльный. Вместе с билетом он принес, как и просил упырь, несколько свежих газет и пачку кофе. Спать не хотелось. Плотно задернув шторы, Персефоний заварил кофе, поставил в изголовье дивана свечи и прилег, просматривая прессу. Читал внимательно, чтобы не думать о том, что в последний раз наслаждается уютом жилья.
        Главной новостью был парад - он состоится завтра, то есть уже сегодня, сразу после заката. Перед парадом торжественный митинг, после - всенародные гулянья. Графство Кохлунд сделало колоссальный прыжок вперед («Разве нельзя идти шагом, обязательно прыгать, как лягушке?» - подумалось Персефонию), очистив свои ряды от предателей («Что, правительство разогнали?» - разойдясь, уже не сдерживал упырь сарказма). Представители развитых западных держав («Развитых? Вот еще словечко - то есть все остальные уже недоразвитые?») приветствуют Кохлунд на его пути к свободе («Так мы еще не допрыгнули?»).
        Разногласиям в правящих кругах конец: Викторин, Дульсинея и Перебегайло принародно перецеловались («Ах, Малко Пупович, не у Шейкшира вам нужно поцелуй Жевуды искать…») и объединили усилия в борьбе за суверенитет Накручины.
        Виднейшие разумные Кохлунда горячо приветствуют новую политику правительства. Банкир Тихинштейн, разорвав сорочку на груди, со слезами на глазах просит принять на становление ультрапатриотической армии его посильный взнос.
        Звезда словесности господин Задовский жертвует на те же цели гонорар от готовящейся к выпуску книги «Огнем, мечом и прикладом», а также половину суммы, которую ему удастся получить в случае положительного решения суда с зазнобца Сникевича, который украл у него этот роман двадцать лет назад («???»).
        Молодежь из военно-патриотических клубов «Парубки Биндюры», «Гадючина» и «Flame of freedom» в едином порыве явилась на вербовочный пункт и вступила в ультрапатриотическую армию.
        Завидную сознательность проявила община упырей Лионеберге: почти полным составом она присоединилась к всенародному ультрапатриотическому движению и согласна нести вместе со смертными тяжелую дубину народной войны на территорию порабощенной имперцами Накручины. Королева Ночи благословляет своих подданных…
        Боже, боже…
        Персефоний погрузился в беспокойную дрему, но проснулся еще раньше, чем оплыли свечи. Повинуясь капризу, подошел к окну и приоткрыл штору. Свет ударил по глазам, на минуту он зажмурился и подождал, пока не побледнел въевшийся в сетчатку образ необыкновенно яркого дня, насыщенного синим, голубым, зеленым и почему-то розовым. Потом заставил себя снова приоткрыть глаза.
        Небесная синева, сочная зелень растительности. Над крышами неторопливо плыли раскрашенные в синий с желтым ковры-самолеты полицейских патрулей, и Персефоний сообразил: это уже идет подготовка к параду. Он начнется через несколько часов. Парад, потом гулянья. Все полицейские силы привлечены к обеспечению порядка.
        «Не посмотреть ли?» - подумал Персефоний. Подумал вполне безразлично, но тут же понял, что не сможет уехать, не побывав на параде. Изгнанник, он милостиво выпущен из балагана, но тут остается его город, его народ, тут остается жизнь, которой он принадлежал, хотя никогда и не думал об этом.
        …Костюм из Ссоры-Мировой был уложен, и он облачился в нарядный сюртук поверх батистовой сорочки, повязал на шею вместо галстука янтарного цвета платок. На плечи набросил плащ - во-первых, удобно в дороге, во-вторых, любая другая одежда безобразно скособочивалась, стоило положить в нее проклятущий «магум», а Персефоний не собирался возвращаться и прямо с Гульбинки думал поехать на вокзал. Нахлобучив на голову котелок, он помедлил, выбирая между тростью и зонтом. Остановился на трости. Подхватил саквояж и стремительно вышел, не давая себе времени оглянуться. Запер дверь, ключ положил в карман сюртука и торопливо спустился по лестнице.
        Справедливости ради надо сказать, что в конторе домовладельца Персефонию в значительной мере помогли преодолеть тоску расставания с родиной. Ненароком, конечно: просто сообщили, что он «больше не жилец - в смысле, под нашей крышей». Однако квартплату взять успели и вернуть отказались наотрез. Персефоний попробовал спорить, но бросил эту затею, покуда не то что на парад глядеть - жить не расхотелось.
        Светились окна и витрины, вдоль мостовых горели цепочки фонарей, в воздухе мерцали разноцветными огнями мириады выпущенных на волю светляков, кое-где переливались магические радуги. Народ валом валил на Гульбинку. Дневные и ночные жители бок о бок пробивались по запруженным экипажами улицам и тротуарам, где теснились, образуя заторы, тележки торговцев. Все стремилось туда, в центр города.
        Персефоний свернул во дворы, чтобы срезать дорогу, и тут столкнулся с неожиданым препятствием в лице тощего «фантомчика», о котором после стычки в «Надел и пошел» забыл, считая, что тот отозван.
        - Не ходите туда, сударь! - воскликнул призрак, поднимая руку ладонью вперед. Персефоний не остановился и был удивлен ощутимым прикосновением чего-то материального, упругого и даже немного теплого. - Не ходите!
        - Куда не ходить? Почему?
        - Прошу вас, поменьше соприкасайтесь с действительностью. Не теряйте своего душевного настроя!
        - Какого еще настроя, о чем вы?
        - Позвольте объяснить, сударь. Перед вами существо глубоко несчастное, вечно голодное, потому как судьба по великим грехам моим определила мне питаться только чувствами нежными, хрупкими, сугубо романтическими. А для фантома это… вечное недоедание. И вот впервые вами так напитан, так напитан…
        - Когда это вы успели мной напитаться?
        - А нынче днем, когда вы бессонницей пострадать изволили, - доверчиво улыбнулся призрак.
        - Что-то вы темните, - усомнился Персефоний. - Не помню я в себе никаких романтических чувств.
        - А это потому, что вы как бы в забытьи пребывали, - охотно объяснил фантом. - Между тем чувства ваши были очень похожи на те, которые дневной житель, человек, скажем, испытывает ночью. То есть не тогда, когда из-за работы не до сна, а просто так - не спится, и все… Хорошо еще, чтобы ветер в листве, или дождик, или чтобы луна и облака вокруг такие… - Он попытался показать на пальцах, какие именно. - И мысли в голову идут - не о сиюминутном, а о самом важном…
        - Так вы за мной подглядывали? - упрекнул Персефоний, впрочем, без особого осуждения. Вот только ясно, что призрак что-то скрывает. - Вам это господин Воевода приказал?
        - Да в общем-то никак нет… - смутился фантом. - Хотя отчасти - так точно. Оне сказали: у них - то есть у вас - теперь перед отъездом чувствительность сделается, так ты покрутись рядом… В качестве награды, значит. А у вас лучше, чем просто чувствительность! - радостно заявил он. - У вас такое… какого я уже лет не помню сколько не едал! Другие-то все больше о себе да про себя…
        - А я о ком? Уж извините, только мне кажется, вы обманываете, - сердясь, сказал Персефоний. - Зачем вам, чтобы я на парад не ходил, при чем тут чувства? Это ведь распоряжение Воеводы, так?
        - Нет, это я сам! Хотя господин Воевода тоже бы сказал вам не ходить. Но я сам - вы ведь там глубокое чувство потерять можете, если увидите… - Он осекся.
        - Что увижу? Или - кого? - нахмурившись, спросил Персефоний и вдруг понял. - Тучко? Бригадир Тучко где-то там? А ну, говорите толком, иначе…
        Он сжал кулаки, и фантом невольно отпрянул: напитавшись силой чужих эмоций, он приобрел некоторую материальность и теперь был открыт для физических воздействий. Не в полной мере, конечно, но лицо молодого упыря стало вдруг таким жестким, что и неполная мера представилась более чем избыточной.
        - Да, там он, - прошептал призрак. - Там. И если вы его увидите, у вас… отношение изменится. А мне бы этого так не хотелось… Поедемте лучше на вокзал, сударь! Я бы вас проводил…
        - Что вы опять про чувства? Ведь врете! Я про Тучко и не думал.
        - Думали-с! Сами себе не сознавались, а думали-с. Иначе я и не питался бы вами. Настоящий романтизм, он, знаете, только тогда и бывает, когда не за себя, а за других душа болит. А когда за себя - это так, позерство, самого себя жаление. Нет, сударь, вы про друга своего думали.
        - Да что б вы понимали! Разве он мне друг?
        - Когда про другого все время думают, даже не замечая этого, как еще назвать?
        Персефоний вздохнул и, обогнув призрака, зашагал дальше.
        - Не ходите, сударь, - чуть не плача, просил тот, плетясь следом. - Такое чувство тонкое, невесомое - может, никогда в жизни уже не будет подобного.
        - Дурень вы, романтик, - бросил упырь через плечо, стыдясь своей грубости. - Сразу видно, что чувства для вас - еда. По-вашему, они для того существуют, чтобы сидеть и переваривать их? Не путайтесь под ногами!
        Он прошел через дворы, запущенные и забитые разнородным хламом, миновал переулок и очутился в уютном скверике, в котором любили бывать студенты - то шумными толпами, то парочками. Все скамейки и клены тут были изрезаны инициалами и неумело составленными формулами любви. Правее темнела громада университета, а уже за ним гудела Гульбинка.
        Красивейшая улица города! Кто был в Лионеберге, тот видел ее - чаще даже Лионеберге не видят, а Гульбинку знают лучше местных. Вся улица - цепочка площадей, образованных широкими подъездами к учреждениям. Здесь суровая готика смягчена, сглажена, оживлена солнечной красотой восточного мира - таковы университет и Рада, таков отчасти многократно перестраивавшийся Собор. Еще тут есть Гостиный Ряд - бревенчатый, врытый в холмы, стоптавшиеся за века, и есть Старый Замок - угрюмый рыцарский бастион.
        Снизу, от Рыночной площади, текла к Раде народная река. Персефоний, вынырнувший на Гульбинку близко к началу, сразу оказался намертво зажат между горожанами, течение подхватило его и понесло.
        - Ух, сейчас будет! - говорилось вокруг на разные лады. - Ох, будет сейчас…
        - А главное - зачем? - басил кто-то.
        - Главное - на чьи деньги? - тонко возмущался другой. - На наши, на кровные!
        - Да ведь опять ничего не выйдет! - сокрушался бас.
        Но в основном настрой был оптимистичный.
        - Уж теперь-то мы им покажем! Все, отгуляли свое предатели, нажировались - теперь-то мы…
        И еще какой-то мелко дребезжащий, по-комариному въедливый, время от времени ввинчивал в гул голосов гордое:
        - Там мой сын! Вот как семимильники пойдут - левый крайний в переднем ряду он и будет.
        Ближе, ближе, вот уже нависла златостенная Рада с синими изразцами, но тут была единственная сила, способная бороться с народным морем, - полицейские кордоны. Персефония отнесло на противоположную сторону площади, к другому желтому дому - мэрии.
        - Во-он оттуда они пойдут, родимые, соколики. Сын мой там, семимильник…
        - Эй, да там уже вовсю… Опоздали! Тихо, тихо! Дайте послушать!
        - …за измену родине, за предательство ультраправого дела национального освобождения Накручины…
        - Не они там, нет? Левофланговый - мой…
        - Да помолчи ты, старик! И вообще, молись, чтобы он среди этих не оказался, ни на фланге, ни по центру…
        Все яснее слышался грозный голос:
        - …за стяжательство, за мародерство, за укрывание незаконных доходов и прочие преступления, - голос зазвенел, взяв на тон выше, - бывший бригадир Цыпко Кандалий Оковьевич приговаривается к смертной казни!
        Толпа взорвалась одобрительными криками. Персефоний перевел дух и про себя поправил говорившего: «Цепко, а не Цыпко. Цепко Кандалий Оковьевич. Он тогда со станции сбежал - с той самой, где Хмурий Несмеянович свое сокровище взял».
        Когда прозвучало «бывший бригадир», молодой упырь был почему-то уверен, что услышит имя Тучко.
        Над морем голов вздымался эшафот, словно коварный риф, приоткрытый отливом. По углам его стояли жандармы, с краев темнели плахи, а в середине поскрипывала шибеница на три петли. В одной уже кто-то висел.
        Подле левой плахи стоял палач в черном балахоне. Конвоиры подвели низкорослого человека, стянутого веревками, бросили его на колени. Бывший бригадир казался то ли больным, то ли пьяным, он ничего не говорил, только медленно переводил пустой взгляд с одного лица на другое.
        Священник-униат быстро прочел молитву, сверкнул в свете бесчисленных факелов топор, и с глухим стуком покатилась по неструганым доскам голова борца за суверенитет.
        - Правосудие свершилось! - грянул все тот же голос. Он доносился с балкона Рады, на котором стояли в ряд правители графства со свитами. Говорил верховный судья Кохлунда, подозрительно молодой человек в красной мантии и с розовым платком на шее.
        От ликующих криков заложило уши.
        - Решением справедливого суда от вчерашнего дня, сего месяца, сего года: за многочисленные преступления против Накручины, графства Кохлунд и уголовного кодекса… - возобновил судья чтение, пока помощники палача оттаскивали тело.
        Так это и есть торжественный митинг? Персефонию стало тошно, и он действительно пожалел, что пришел.
        Против ожидания, с казнями управились быстро и четко. Пока гремел голос судьи, освобождалось место на плахе, подводили нового преступника, а с последними словами приговора над осужденным простирал руки священник, и, едва он произносил «аминь», палач поднимал топор или выбивал скамейку из-под ног.
        Речь судьи была продуманна. Он ни на миг не терял внимания слушателей, все время подбрасывая им поводы для возмущения.
        - …за сокрытие двух триллионов дукатов, что составляет сумму всех зарплат кохлундских служащих за месяц… за утаивание полутора триллионов дукатов, на каковую сумму можно два раза починить все дороги графства…
        Толпе такой подход - с пересчетом всего на упущенные блага - нравился.
        Персефоний старался поменьше смотреть на эшафот, только вглядывался в лица осужденных, боясь увидеть Хмурия Несмеяновича, а потом отводил взор. На длинном, покоящемся на плечах атлантов балконе, вытянувшемся вдоль второго этажа Рады, выстроилось правительство. Персефоний подумал, что впервые видит его вживую, не на газетных снимках и скороспелых шедеврах живописи.
        Вот они все. И ведь вроде бы люди как люди…
        Вот это болезненное лицо, несущее печать вселенской скорби и усталости, выдающее вместе с тем импульсивный, не склонный к воздержанности характер, могло бы принадлежать рядовому сантехнику, или зеленщику, или жандарму - любому из тех разумных, чья малоприметная ежедневная деятельность и составляет существо цивилизованной жизни.
        А эта косая сажень в плечах - да, подогнали под нее дорогие костюмы, да, круглая физиономия поверх этого монумента легко принимает великосветское выражение - но вот так, незамутненным глазом погляди: сколько пользы он с цепом на току принес бы!
        А этот актерский талант! Боже мой, на что не пошли бы виднейшие театры, чтобы заполучить такую лицедейку! Какое разнообразие амплуа! Леди из нержавеющей стали, хрупкая ранимая фея, примерная домохозяйка, деятельная эмансипе, миссионерка здорового образа жизни - лишь немногие из уже сыгранных ролей. Персефонию больше всего запомнился номер из предвыборных гастролей: «Вот стою перед вами я, простая накручинская баба…»
        По краям от ведущей троицы - новые лица кохлундской политики. В глубине, за плечом Победуна, Персефоний разглядел Королеву с непроницаемым лицом. Ее, должно быть, многие считают пока темной лошадкой: все знают, что между упырями и властями был большой торг, но никто не знает толком, чем он завершился. Пусть бы так и оставалось, подумал Персефоний. Пока намерения Королевы неочевидны, у нее остается шанс уйти со сцены. Как только для нее определят постоянное место в кругу кохлундских властей, она превратится в очередную шестеренку безумного механизма, и это будет конец упырского мира.
        Хотя был ли он когда-нибудь, упырский мир?
        Нет, нельзя так думать, нельзя сомневаться, оборвал себя Персефоний. Несмотря ни на что, нельзя говорить, будто все было неправильно. Была идея, была вера, а значит, и мир был. Мы утратили это сейчас, но, возможно, именно утрата преходяща, и если не поддаться соблазну минутное назвать вечным, а состояние утраты - естественным, то, может, еще удастся что-то вернуть, найти… Пока пустота, оставшаяся в душе на месте веры, не заросла мхом и плесенью.
        Персефоний перевел взгляд на другую сторону балкона.
        Там стоял униарх, а за ним теснился генералитет, отделенный от штатских фигурой помощника Перебегайло - как его, писали же в газетах… да, Дайтютюна. Уже Дайтютюн стоит в каком-то строгом военного покроя френче, а за ним - блестящие мундиры невиданного фасона с бледными от счастья, никому не знакомыми лицами…
        Что такое? Персефоний вздрогнул: одно лицо было ему знакомо, правда, отнюдь не по выступлениям на публике или в прессе. Эргоном! Рука об руку с Дайтютюном и тоже во френче.
        Ох, не к добру…
        Глава 11
        ХОРОШО СТРЕЛЯЕТ ТОТ, КТО СТРЕЛЯЕТ ПОСЛЕДНИМ
        - УР-Р-РА!
        Грянул разудалый марш, головы повернулись направо. Персефоний посмотрел туда и увидел сперва линейку пестрых штандартов, а потом и ряды бойцов.
        Слово на балконе взял вице-король.
        - Верные мои подданные! - катился над толпами его голос. - Дети мои! Нас предавали, но мы не согнулись! Вот мощь наша, защита наших интересов и опора суверенитета! Щит наших достижений и меч свободолюбивого духа! Вот…
        Дальнейшая речь потонула в неудержимом реве народных масс. Войска, строясь где-то между Собором и Старым Замком, выплывали на Гульбинку, разворачивались и шагали к Раде, вытесняя гул ликования размеренным раскатом чеканного шага: шррум-шррум-шррум…
        Гремят по булыжникам подкованные начищенные сапоги, поблескивает вороненая сталь ружей, плывут штандарты бригад. Солдатская поступь глушит прочие звуки, проникает в плоть и кровь, уже не музыка ее диктует - она создает музыку. Ближе, ближе и явственнее: шрром-шрром-шрром…
        Если привстать на цыпочки, видно оркестр, притулившийся под балконом. Это эльфы, кажется, все та же «Цыганерия», дополненная популярной хоббитской группой «Ливерная четверка» и усиленная духовым оркестром Лионебергской консерватории.
        Блещут медные трубы, мечутся, как обезумевшие, смычки. Лица серые - может, от того, что музыканты наготове с самого начала и предателей казнили всего в десяти шагах от них. А может, от попыток осмыслить наспех написанную партитуру.
        Но музыка уже не важна.
        Стучат сапоги, мимо толп, мимо огней - к Раде: шррам-шррам-шррам! Под балконом штандарты приподнимаются, взлетают руки бойцов, и раздается:
        - Здравия желаю, пан гетман!
        И где-то рядом все зудит и зудит:
        - Ну что, они?
        Хотя Дайтютюн, взявши в руки волшебную палочку, на которую наложено заклинание, усиливающее голос, внятно поясняет:
        - Проходит первая бригада герильясов под командованием бригадира Хватко!
        Он перечисляет, в каких боях отличилась бригада и на какую сумму принесла Кохлунду трофеев. И бригадир Хватко бледнеет на глазах: он, конечно, понимает намек на свои клады. Все они известны правительству! Эргоном на балконе улыбается, и Дайтютюн, не удержавшись, чуть кивает ему.
        Персефоний всматривался в лица бойцов и вспоминал рассказы Тучко об осаде, о штурме железнодорожной станции. Может быть, молодой упырь чего-то не понимал, но лица этих матерых герильясов казались ему пустыми и равнодушными.
        Еще бригада, еще… Так что же имел в виду фантом-романтик - неужели и Тучко сейчас появится? Однако бригады, очищенные от подозрений в предательстве, кончились, пошли новобранцы, а Хмурия Несмеяновича так и не было.
        Тут совсем другие лица - молодые, восторженные. Горе тому, против кого они пойдут войной: до конца жизни не забудет этих почти детских лиц в растре прицела. Изведется, хотя будет знать: ничто иное не отрезвило бы одураченных юнцов…
        На балконе движение: подошли поближе к перилам какие-то совсем незнакомые типы в заграничных костюмах. Подались вперед, внимательно, изучающе смотрят. Юнцы рады стараться:
        - Здра-жела-пан-гетман!
        - Вот, вот они! Первый левофланговый - гляди, каков молодец! Ура, даешь!
        Семимильно-десантные войска были новшеством, лишь немногие армии в мире имели экспериментальные подразделения, и Персефоний против воли заинтересовался. За юнцами шли по Гульбинке, переваливаясь, неповоротливые фигуры в овчинных тулупах, под которыми виднелись ватники, в пышных ушанках, меховых штанах и валенках. На правом плече у каждого лежал боевой посох, через левое были перекинуты семимильные сапоги.
        - Передовые магические технологии находят применение в наших вооруженных силах! Словно ангелы возмездия, громом с ясного неба готовы обрушиться на головы врагов наши славные семимильники…
        Лица «ангелов возмездия» блестели от пота. Зудящий голос слева пояснял кому-то:
        - Ну конечно, семимильная дуга - это практически выход в стратосферу…
        Опять новобранцы, потом артиллерия, боевая маготехника: ДОТы на курьих ногах, бронированные повозки с фениксами и жар-птицами. Потом и упыри прошли, вызвав немалое оживление среди иностранцев на балконе.
        Опять добровольцы, но уже не юнцы - разумные постарше. Эта часть называлась Второй Добровольческой дивизией и представляла собой странное зрелище: шеренга ровная - шеренга кривая. Но иностранцам, кажется, понравилось, а Дайтютюн и Эргоном были в восторге.
        Тут уже не было единого выражения на всех лицах. Персефоний глядел и угадывал (быть может, ошибаясь) лавочников и мелких служащих (они шагали криво и глядели вокруг себя с неуставным любопытством), бывших полицейских и пожарных (первых частично, а вторых полностью расформировали из-за отсутствия финансирования, и они, проходя под балконом и приветствуя правителей, явно продолжали в уме подсчитывать, хватит ли солдатского жалованья, чтобы оплатить семейные долги).
        В одной из кривых шеренг выделялось лицо, состоявшее, кажется, из одной только бороды. Борода была явно накладная и смотрелась до ужаса нелепо. А вот глаза над ней показались Персефонию знакомыми. Он присмотрелся и вздрогнул. Тучко! Нет, не Хмурий Несмеянович - Жмурий. Он шагал со старым кремневым ружьем на плече, старательно изображая неотесанную деревенщину, однако не таращился по сторонам. Взгляд его был прикован к затылку разумного, идущего через шеренгу впереди.
        И вот это уже был Хмурий Несмеянович. Он тоже изменил внешность, но более умело, пожалуй, если бы не внимание его брата, Персефоний не признал бы бригадира. Висячие усы свои Хмурий Несмеянович не сбрил начисто, как, наверное, поступил бы на его месте каждый, а превратил в две щеточки, придававшие ему кошачий вид. И бороду наклеил, но не чрезмерную, как Жмурий, а под стать усикам - жиденькую донкихотовскую мочалочку. Парик надел с прической на закордонский манер, оделся в бюргерский камзол - и вышел из него вполне убедительный накручинский мещанин, который думает, будто следит за веяниями моды.
        Образ этот нарушался только боевым посохом - оружием профессионального военного, а никак не добровольца, но Вторая Добровольческая была вооружена весьма пестро, и несоответствие не бросалось в глаза.
        Бывший бригадир шагает с пустыми глазами - будто совсем нет больше Тучко. Жить ему незачем, умирать не за что. Однако обреченный взгляд не вязался с хорошо продуманной и тщательно исполненной маскировкой. У обоих Тучко что-то на уме… То есть у Жмурия понятно что, он наконец-то выследил брата. А вот у Хмурия Несмеяновича - поди догадайся, хотя сердце и сжимается от скверного предчувствия…
        Персефоний напряг силы, раздвинул разумных перед собой и стал пробираться вперед и наискосок, туда, куда уходили, промаршировав перед Радой, бойцы.
        Конечно, Романтик ошибся. Не могли они быть друзьями: Персефоний, малахольный законопослушный упырек из Лионеберге, и Хмурий Несмеянович - усталый герильяс, убийца и мародер. Но все же связало их что-то, что нельзя назвать одним словом, из-за чего он никак не мог ни уйти, ни остаться в стороне.
        Толпа становилась все плотнее, он ломился вперед, зло расталкивая народ тяжелым саквояжем и совершенно не представляя себе, что, собственно, собирается делать. Лишь на короткий страшный миг мелькнула в голове ясная мысль: должно быть, он предчувствовал что-то. Предчувствовал, и уже давно, что Хмурий Несмеянович непременно вернется, чтобы все-таки выплеснуть душившие его ярость и отчаяние. И ему зачем-то надо быть рядом. Видимо, из-за этого предчувствия он отложил отъезд и не случайно пришел на этот дурацкий, решительно не нужный ему парад.
        Персефоний протолкался к первым рядам зрителей как раз в тот момент, когда шеренга Хмурия Несмеяновича подходила к балкону. Вторая Добровольческая по приказу командира гаркнула вразнобой предписанное «здра-жела». Кто-то вскинул руку в приветственном жесте, кто-то забыл. Хмурий Несмеянович вскинул, и в руке у него что-то было. Бригадир метнул предмет в сторону и тотчас, повалив пару соседей, рухнул на булыжник с криком:
        - Ложись!
        Свет радуг и фонарей померк: полыхнула алая вспышка, потом к небу ударила струя дымного пламени. Где-то над крышами она раскрылась чудовищным цветком и стала оседать хлопьями пепла. В том месте, где находилась чашечка «цветка», из пламени сформировалась огромная человекообразная фигура. Громовой рев сотряс воздух.
        Народ в ужасе хлынул прочь. Персефоний едва устоял на ногах, потом на него налетел толстый человек в чине капрала, сбил наземь, и только сила и проворство упыря спасли его от участи быть затоптанным. Отбросив трость, он рывком поднялся, оттолкнул кого-то набегавшего, ударил саквояжем другого и, заметив поблизости фонарный столб, прижался к нему.
        Над головой метались клочья пламени, сверкали молнии. В ушах звенело от криков. Но Персефоний находился слишком близко к эпицентру событий, вокруг него уже образовалось свободное пространство, и он наконец сумел оглядеться.
        Дым быстро рассеивался, однако наверху продолжал бесноваться огненный хаос. Персефоний понял, что стал свидетелем высвобождения боевого ифрита, причем немалой выдержки. Страшное штурмовое оружие, предназначенное для осады крепостей!
        Вместо того чтобы тихо и незаметно дотлеть на чужбине, Хмурий Несмеянович решил поквитаться со всеми, кого считал виновным в своей изломанной судьбе.
        Но ведь там Королева!
        Персефоний, продолжая неосознанно сжимать в левой руке саквояж, рванулся вперед, на площадь. Споткнулся об кого-то лежащего - и это, возможно, спасло ему жизнь, потому что прямо перед ним ударила из зенита огненная стрела и расплавила булыжники.
        Молнии, бьющие из жезлов охранников, сплетались в многоцветную сеть - она сжималась вокруг ифрита, рвалась под ударами его рук, тут же латалась новыми молниями. Из слуховых окон Рады вылетали жар-птицы и сгорали, врезаясь в грозного духа, гремели выстрелы, со шпилей срывались призрачные тени духов-стражей. Ифрит метался, поджигая ближайшие крыши, но он был обречен: это в бою, когда силы противника рассредоточены, одного огненного чудовища бывает достаточно, чтобы разрушить укрепление. Сейчас же на монстра было нацелено все, имевшееся для защиты Рады.
        Вытягивая из плаща «магум», Персефоний отыскал взглядом бывшего бригадира и увидел, как тот, не замечая сыплющихся с неба обжигающих искр и капель пламени, спокойно встал на колено, вскинул посох и выпустил по балкону череду белых вспышек.
        На балконе царило такое же смятение, как и на мостовой. В первую минуту все попадали, закрывая лица от испепеляющего дыхания чудовища. Теперь политики бросились внутрь дворца, столкнулись - в дверях образовался затор. Лишь Королева чуть отступила в сторону и, не отрывая взгляда от ифрита, воздела руки. Человеческое зрение не уловило бы внешних проявлений магии, но молодой упырь прекрасно видел, как с ее пальцев сорвалась туманная пелена цепенящих чар - хоть ненамного, но она должна была ослабить штурмовое чудовище.
        Кроме нее, только Эргоном не поддался панике. Однако и на ифрита он не смотрел - кажется, наемник, единственный из всех, понял смысл происходящего и, отступив на другой конец балкона, принялся высматривать нападавшего, держа наготове свой длинный «ведьмак».
        Правители сцепились насмерть в дверном проеме, сзади на них напирали приближенные служители и иностранцы - им-то и досталась основная порция магической энергии из посоха. Несколько фигур упали, но все же защитные чары балкона оказались крепче, чем рассчитывал Хмурий Несмеянович, и вторая очередь погасла, никому не причинив вреда.
        Эргоном, увидев стрелявшего, прицелился, но и Тучко не упускал его из виду. Третья очередь вся ушла в заморца - и, видимо, пробила щит. Правый край балкона рухнул вместе с бывшим наемником.
        Секунду или две Хмурий Несмеянович не шевелился, наблюдая, как разлетаются облачка каменной пыли. Потом, пригибаясь, принялся отступать, перешагивая через оглушенных и опаленных ифритом. Персефоний перевел дыхание. Он застрелил бы бригадира без колебаний, но тот больше не угрожал Королеве, и молодой упырь был рад этому.
        Чуть в стороне шевельнулся и поднялся на ноги Жмурий. Весь в копоти, борода наполовину отклеилась и, видимо, мешала - он раздраженно сорвал ее и бросил. Нашарил ружье…
        - Хмурий Несмеянович! - крикнул Персефоний что было мочи. - Осторожно!
        Несмотря на адский грохот битвы с ифритом, его услышали оба Тучко. Хмурий Несмеянович заметил брата, их взгляды пересеклись…
        «Не выстрелит! - понял Персефоний. - Даст себя убить».
        Даст. Не потому, что хотел умереть и вернулся в поисках смерти. Не потому, что думал этим кому-то что-то доказать. Просто в родного брата стрелять нельзя, независимо ни от каких условий. Это в бригадире еще осталось. И не важно, что там себе думает брат. Нельзя - и точка.
        Жмурий медлил, всматриваясь в бесстрастное лицо бригадира, в котором не отражалось ни жертвенности, ни осуждения, ни презрения… И это разозлило Жмурия еще больше. Ненависть ослепила его, но палец почему-то никак не мог нажать на спусковой крючок.
        Дым уже почти рассеялся. Политики сломали косяки и схлынули вглубь дворца, на балконе остались только Королева с Воеводой и двое стражников с магическими жезлами, целиком поглощенные схваткой с ифритом. Огненное чудовище заметно слабело. Персефоний стоял, не зная, что делать, и нужно ли вообще что-то предпринимать или лучше довериться голосу страха и бежать с площади сломя голову. А двое братьев все глядели друг на друга, один - вдоль широкого ствола, заряженного, должно быть, картечью, другой - в расслабленной с виду позе, с посохом в опущенной руке.
        И тут откуда-то вывернул ковер-самолет. Двигаясь всего в полусажени над мостовой, он заскользил к Жмурию. Правил вислоухий Хомка.
        - Скорее! - крикнул он, поторапливая товарища.
        Хмурий Несмеянович, не отрывая взгляда от брата, приподнял посох и, не целясь, всадил в ковер сгусток белого сияния. Самолет вспыхнул и упал тряпкой, дымящееся тело Хомутия покатилось по булыжникам. Ни один мускул не дрогнул в лице бригадира, а Жмурия передернуло от ярости: так ясно брат показал, что и его мог бы смахнуть, как назойливое насекомое. Это был откровенный вызов, Жмурий не мог на него не ответить. Персефоний вскинул «магум» и спустил курок без всякой надежды попасть - он ведь не умел толком стрелять. Однако пуля угодила в цель. Предназначенная для того чтобы одной ударной силой глушить закрывшегося щитом чародея, беззащитного человека она чуть не разорвала пополам. Жмурий рухнул на булыжник бесформенной грудой плоти.
        Глаза Хмурия Несмеяновича расширились. Стиснув посох, он обжег Персефония взглядом, и какое-то мгновение тот был уверен, что бригадир прикончит его. Но тут его внимание было привлечено каким-то движением у стены Рады. Раздвинув обломки балкона, там выпрямилась припорошенная каменной пылью фигура. В ней трудно было признать Эргонома, но это был он - полуоглушенный, помятый, окровавленный и все-таки живой. Заморец не поскупился на средства магической защиты.
        - Сзади! - успел крикнуть Персефоний, глядя, как наемник поднимает оружие, которое так и не выпустил из рук.
        Хлопнул выстрел, «ведьмак» изверг облако сизого дыма. Пуля врезалась в спину Тучко и вышла из груди. Бригадир упал на колено, но не рухнул ничком - в последний миг оперся о посох. Он продолжал смотреть на упыря, но теперь во взгляде его не было ни гнева, ни боли.
        Эргоном, повесив пистолет на пояс, вынул из рукава короткий магический жезл и прежде, чем Персефоний успел осознать происходящее, направил на упыря. Рука сама вскинула «магум», но трудно было упырю, даже при его силах, соревноваться в быстроте с человеком, который всю свою насыщенную убийствами жизнь учился стрелять раньше своих противников. Тяжелый револьвер еще только поднимался, когда зеленоватая ветвистая молния сорвалась с жезла и ударила… в призрака, неожиданно материализовавшегося на линии огня!
        Это был Романтик. Он возник в воздухе с раскрытыми руками, заслоняя собой упыря. Кажется, он хотел что-то крикнуть, но не успел: молния окутала его сетью искр и развеяла вмиг, оставив тоненькую струйку дыма.
        Эргоном настолько был уверен в своем стрелковом искусстве, что уже отворачивался. Заметив краем глаза что-то неладное, он вновь посмотрел на упыря, и на лице его отразилось удивление. Он снова вскинул жезл… Но Персефоний уже прицелился. Грянул выстрел. Эргонома развернуло и отбросило назад. Упырь двинулся к нему, сокращая расстояние, взвел большим пальцем курок. Ба-бах! Вторая пуля впечатала заморца в стену. Третья ударила в солнечное сплетение и выбила воздух из наемника. Тот согнулся, молния из жезла чиркнула по булыжникам, но он нашел в себе силы выпрямиться и, пока барабан проворачивался для нового выстрела, выпустил молнию, чудом разминувшуюся с головой упыря.
        Внезапно Хмурий Несмеянович, все это время стоявший на коленях, рывком развернулся и выпалил по Эргоному очередь, от которой перед глазами заплясали пятна. Посох надломился - должно быть, не был рассчитан на такой мощный разряд.
        От наемника остался только черный силуэт на стене.
        Бригадир упал лицом вниз.
        Персефоний стоял посреди площади, с револьвером и саквояжем, вокруг стонали раненые. Наверху метались сполохи колдовского огня, а понизу стелился едкий дымок и стоял запах гари.
        - Вот он! - раздалось вдруг поблизости. - Хватайте упыря!
        Персефоний огляделся и увидел бегущих к нему полицейских. Он не мог сказать, сколько времени заняла перестрелка перед Радой, но схватка с ифритом подходила к концу, пламя падало с неба все реже, и служители закона взялись за дело.
        - Стой! Бросай оружие!
        Хотя Персефоний и без того стоял и «магум» держал дулом вниз, именно этот окрик вывел его из оцепенения. Он кинулся прочь - туда, куда уходили после марша войска. Вслед ему протрещали вразнобой несколько выстрелов, воздух над плечом вспорола голубая парализующая молния, но, видимо, расстояние было великовато для полицейского оружия, рассчитанного на применение с небольших дистанций. Упырь добежал до угла, свернул за него, помчался дальше, не обращая внимания на нескольких перепуганных солдат, вжавшихся в стену. Со спины накатили запоздалые трели свистков. Впереди лежал сквер, Персефоний перемахнул невысокую оградку и побежал, петляя между деревьями. Еще выстрел позади, еще вспышка. Какой-то проулок. Персефоний оглянулся на бегу - преследователей не было видно. Счастье, что среди них не оказалось ни одного упыря, или лешего, или еще кого-нибудь, от природы способного к быстрому бегу.
        Наверное, разумнее было бы сейчас выйти на широкую улицу и смешаться с толпой, но Персефоний сообразил это намного позже. А пока бежал, неосознанно выбирая дворы и проулки поглуше. В голове постепенно складывалось осознание происшедшего. Его, законопослушного упыря, преследуют сейчас как террориста, сообщника безумца, покусившегося на правителей графства! Тогда как по-настоящему виноват он только в гибели Романтика - несчастного призрака, ужасно бестолкового… так ведь романтики другими и не бывают, наверное. Вот эту вину Персефоний ощущал отчетливо, она сжимала сердце и заслоняла другие провинности, даже бестрепетное убийство Жмурия, даже злобу, с которой он стрелял в Эргонома…
        - Стоять!
        Молния предупредительного выстрела ударила сверху. Около глухой стены дома покачивался ковер-самолет, на нем стояли двое полицейских, нацелив на упыря жезл и пистолет. Персефоний отшатнулся, ударился спиной о забор. Самолет скользнул вниз, и тут упырь всадил в него пулю - без раздумий, молясь только, чтобы не зацепить разумных. Продырявленный ковер накренился и упал. Один из полицейских кувыркнулся и врезался в куст сирени, росший на углу. Второй, обладатель жезла, приземлился более удачно. Он был упырем, и не самым молодым, так что силы и проворства ему было не занимать. Мягко спружинив, он выпрямился, прицелился, держа жезл обеими руками, и выпустил молнию, которая хлестнула в… саквояж, изо всех сил брошенный ему в голову.
        Полицейский упал, в следующий миг Персефоний оседлал его и принялся выкручивать жезл.
        - Гад… - прохрипел тот, изогнулся, сбрасывая противника, навалился сверху.
        Персефоний напрягся, пытаясь отвести от себя жезл, но полицейский был намного сильнее и опытнее. Навершие с сапфиром, в котором подрагивал огонек готового заряда, неотвратимо приближалось к лицу. Внезапно его голова на миг окуталась голубым ореолом. Тело тотчас обмякло. Персефоний огляделся. В нескольких шагах стояли Воевода и какой-то разумный в плаще, в низко надвинутой шляпе и с жезлом в руке.
        - Вставай, быстро, - велел призрак. - Собери свои вещи и иди за мной. Подгони ковер, - приказал он своему спутнику. Тот скрылся за углом и через минуту появился вновь, сидя на сине-желтом самолете. - Садись, садись, - поторопил он упыря.
        Персефоний подобрал саквояж и свалившийся с головы котелок. Воевода досадливо крякнул.
        - А «магум» кому оставил? Следователям? Быстрее же, олух!
        Спешка была оправданна: где-то рядом вновь послышались свистки. Персефоний запрыгнул на ковер, и незнакомец в плаще и шляпе быстро поднял его в воздух.
        - Выше, - распорядился Воевода, стоя в полный рост и осматриваясь по сторонам.
        По ощущениям, ковер поднялся саженей на сорок. Упырь осторожно выглянул за край - так и есть, остальные полицейские летали гораздо ниже. Самолет Воеводы они принимали за один из патрульных, а может, за транспорт начальства.
        - Не высовывайся, - посоветовал фантом. - Ох, выпороть бы тебя за самодеятельность, да за то, что Ледащего угробил… Но ладно уж. Хорошо то, что хорошо кончается.
        Персефоний посмотрел на него как на умалишенного.
        - Что кончилось хорошо? - спросил он.
        - Не понимаешь? - усмехнулся Воевода. - Ну, тем лучше. Тебе это совсем не обязательно.
        - Да нет, уж вы мне скажите, пожалуйста, - зазвеневшим от напряжения голосом потребовал упырь. - Может, я что-то пропустил? Так вы просветите: что тут хорошего случилось? Королева подвергалась страшной опасности, погибли разумные…
        - Да успокойся ты, - вздохнул призрак, присаживаясь рядом с ним на корточки. - Все же обошлось, верно? По большому-то счету…
        Однако упырь уже догадался, что Воевода имел в виду что-то другое. Он, кажется, совсем не боялся за Королеву…
        - Вы знали, что все это произойдет? - не веря себе, шепнул Персефоний.
        - Ну вот зачем было думать? - поморщился призрак. - Между прочим, любого другого я бы сейчас убил и сбросил патрульным под ноги. Скажи спасибо, что за тебя лично Королева просила, еще когда велела мне проследить, чтобы ты благополучно покинул Кохлунд.
        Персефоний, проигнорировав это замечание, лихорадочно соображал.
        - Скажите, господин Воевода, что означает печать у вас на ладони?
        Пилот в плаще хмыкнул.
        - Хочешь сказать, до тебя только сейчас дошло? - проворчал призрак. - А Королева еще называла тебя умным… Это печать служебной беспредельности. Выдается высшим государственным чинам. Например, руководителю внутренней разведки.
        - Вам? Так значит, вы служите этой хунте? Этим…
        - Верность я храню Королеве, - сурово оборвал фантом. - А остальное не твоего ума дело.
        Но Персефоний не унимался.
        - Внутренняя разведка, значит? Вы знали, что собрался сделать Хмурий Несмеянович! Вы через меня выследили Жмурия и тогда, в «Надел и пошел», не упустили его, а позволили уйти - чтобы выследить бригадира? Чтобы использовать Хмурия Несмеяновича для покушения?
        - Скорее это он нас использовал, - проворчал Воевода и, вздохнув, произнес: - Ладно, кое-что тебе можно рассказать, а то еще, не приведи господи, думать начнешь…
        - Почему - «не приведи»? - обиделся Персефоний. - Думать полезно…
        - Это когда умеешь, полезно, - парировал фантом. - Слушай и не перебивай. Эргоном хорошо подготовился к политической карьере: создал своего рода тайную службу, в которую набрал призраков. Это она раскрутила для него все дела о предательствах бригадиров. Заморец был умен… но не знал, что у лионебергских упырей такая разведка всегда имелась. Накручина за свою историю столько раз переходила из рук в руки, тут, чтобы уцелеть, нужно держать нос по ветру. Возглавлял разведку, сам понимаешь, я, и кое-кто из агентов Эргонома с самого начала работал на меня. Когда несколько дней назад некий фантом Мазявый, которого Эргоном уже официально сделал руководителем своей призрачной жандармерии, скажем так, погиб при исполнении обязанностей, я без особого труда устроился на освободившееся место.
        - «Скажем так, погиб»? - удивленно переспросил Персефоний.
        Воевода еще раз показал ему лучащийся рисунок на ладони.
        - Печать фальшивая: в нее вплетены не предусмотренные законом чары. Мазявый задумал погубить Эргонома, и печать сожгла его.
        - А вас - не сожгла?
        - Против меня нужно что-нибудь посильнее! Когда-то давно я уже приносил клятву верности, и никто ее с меня не снимал. Я держу клятву, а она хранит меня понадежнее всяких чар.
        - Не понимаю, какое отношение…
        - Я же просил не перебивать! В общем, благодаря бурной деятельности Эргонома я довольно близко подобрался к правящей верхушке. И увидел возможность одним ударом изменить судьбу графства.
        - Устроив переворот? - тут же снова перебил его Персефоний. - Убив правителей руками Тучко?
        - Ты правда такой наивный? - досадливо поморщился Воевода. - На кой мне их убивать? Их, если на то пошло, ни в коем случае нельзя убивать! Смысла никакого, а любой, кто придет на их место, начнет хапать с нуля, и все пойдет по новой. Надо почву из-под ног выбивать - вот это дело, тогда они сами пятки салом смажут. Эргоном, чтоб ему в аду чихнулось, намедни обронил забавные слова: Кохлунд кончился. Понимаешь? Разворовано все - и нечего бы им тут больше делать, кабы не деньги иностранцев. Только из-за них наши триумвиры еще не сложили чемоданы и не укатили в какой-нибудь Паден-Паден. Новая война - это последний и самый большой куш.
        - Так Тучко стрелял в иностранцев! - сообразил Персефоний, вспомнив события на площади.
        - И очень хорошо стрелял, - кивнул Воевода. - Которые выжили, те все равно уедут. Потому что вице-король им расскажет про безумного бригадира, который устроил покушение, доведенный до сумасшествия обвинениями в предательстве, а иностранцы обязательно спросят: почему этот сумасшедший стрелял в кого угодно, только не в тех, кого, по идее, должен винить? Больше, скажут они, похоже на передел наших инвестиций в вашу незалежность. Ну, в общем, там уже моя забота, что они подумают и какие выводы сделают, - заключил призрак.
        - Значит, вам и вправду нужен был Тучко-бригадир?
        - Совершенно верно. А я был нужен ему. Он ведь сам для того и вернулся, чтобы отомстить и умереть. Именно так, с шумом и фейерверком. «Чтоб знали, гады», - как он выразился. Он зарядил посох отборными чарами, у него был с собой ифрит из клада. Но пронести все это на парад без посторонней помощи немыслимо, и для этого я ему очень пригодился. Кстати, когда я рассказал ему, в кого, на мой взгляд, выгоднее целиться, он понял меня гораздо быстрее, чем ты. Вот, собственно, и все. Остались у тебя еще вопросы? Может, хочешь узнать, куда Хмурий Несмеянович подевал свою часть денег?
        - Нет, не хочу, - потупившись, ответил Персефоний.
        Усталость навалилась на него. Персефоний нехотя приподнялся и начал поправлять растрепавшуюся одежду. Ковер гладко скользил под звездным небом. Внизу стелилась лесистая равнина, городские огни остались далеко позади.
        - Лучше переоденься, - посоветовал Воевода. - Это уже никуда не годится.
        Он был прав: плащ и сюртук разошлись по швам, колени выглядывали сквозь рваные дыры. Упырь открыл саквояж и, ежась на ледяном ветру, надел костюм из Ссоры-Мировой.
        Ковролетчик шевельнулся и протянул ему трость - Персефоний почему-то не удивился, узнав свою собственную.
        - Спасибо, что подобрали, - сказал он.
        - Не за что, - проскрипел тот - по голосу безошибочно угадывался зомби - и протянул вслед за тростью «магум».
        Персефоний взял револьвер и, размахнувшись, зашвырнул его в ночь.
        - Надеюсь, ты понимаешь, что этого разговора между нами не было? - спросил призрак.
        - Да, конечно. Не хочу, чтобы вы меня прикончили.
        - Я этого тоже не хочу, можешь себе представить. Кроме всего прочего, это элементарная благодарность. Все-таки хорошо, что ты пришел на парад… Слушай, скажи честно, ты бы вытащил Хмура, будь у тебя возможность?
        - Да.
        - Почему? Он тебе друг?
        - Нет.
        - И ведь ты понимаешь, что он не хотел жить.
        - Дело не в том, кто чего хочет, - подумав, ответил Персефоний. - Если бы все его желания исполнялись, это как раз и было бы хуже всего. Наверное, господин Воевода, разумному вообще нельзя жить как хочется. Вот Хмурий Несмеянович пожил - кому лучше стало? Жизнь как любовь: не за что-то, не ради чего-то, а вопреки и несмотря. Не знаю, понимаете ли вы…
        - Думаю, что понимаю, - сказал призрак. - А убил бы ты его, если б вдруг, скажем…
        - Да, - коротко ответил упырь.
        ЭПИЛОГ
        Ковер приземлился на маленькой железнодорожной станции, за углом бревенчатого здания вокзала. На перроне курили мужчины, у паровоза, окутанного белыми облаками, суетились техники.
        - Вот твой поезд, - сказал призрак, а зомби протянул упырю билет. - Ты опоздал на него, нанял экипаж и догнал несколько минут назад. Так что в городе тебя давно уже нет, и новости о событиях на параде ты будешь слушать с широко раскрытыми глазами. Все понял? Ну, бывай, что ли.
        - Спасибо вам, господин Воевода. Прощайте. И… удачи.
        - Тебе тоже. Смотри не кисни там, в изгнании. Глядишь, скоро будет куда вернуться…
        Зомби в плаще и шляпе поднял ковер, и они с призраком улетели в город, в гущу событий и паутину дел. Персефоний, покачивая саквояжем, вышел под фонари и направился к кондуктору. Доски перрона поскрипывали под ногами. Шипел паровоз, и повсюду звенели сверчки.
        - Только напрасно вы спешили, сударь, - сообщил ему кондуктор. - По расписанию, верно, через три минуты уже следовало бы отправляться, но на станции кончилась вода, ждем подвоза. Боюсь, как бы не пришлось простоять до утра.
        - Не страшно. Главное - мы в дороге.
        - И то верно, сударь. Идемте, я покажу вам купе.
        Опасения кондуктора не подтвердились: воду подвезли быстро и уже через час паровоз, попрощавшись со станцией коротким гудком, начал разгон. Застучали колеса - бодрее, резвее. Пробегали деревья в окне, прогрохотал под днищем мост через заросшую тихую речку.
        …К утру поезд приблизился к границе. Кондуктор заглянул в купе напомнить, что через десять минут рассвет, самое время закрывать ставни.
        - Спасибо, я управлюсь сам, - не оборачиваясь, ответил Персефоний.
        - Осмелюсь напомнить, что следует приготовить билет и документы, сударь. Скоро граница, проверять будут.
        Упырь вынул бумаги и положил на столик перед собой. Кондуктор хотел сказать что-то еще, но заметил слезу на щеке пассажира и деликатно прикрыл дверь.
        Сентябрь 2011 - июнь 2013
        notes
        Примечания
        1
        Полуобнаженная женщина с горделиво повернутой головой, которая в правой, поднятой кверху руке держит факел, а левой решительно делает отвергающий жест, пресекая притязания кого-то, стоящего слева; судя по выражению и направлению взгляда, это сластолюбивый пигмей.
        2
        ЛЕСИНЫ - полукровки от смешанных браков людей и леших.
        3
        В четверть печатного листа (лат.).

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к