Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / ЛМНОПР / Максимов Андрей : " Самоубийство Земли " - читать онлайн

Сохранить .
Самоубийство Земли [Повести и рассказы] Андрей Маркович Максимов
        Четвёртое измерение #0
        Оригинальностью мысли и взгляда на жизнь отличаются повести и рассказы А. Максимова. До этого они публиковались только в периодических изданиях.
        Андрей Максимов
        САМОУБИЙСТВО ЗЕМЛИ
        Повести и рассказы
        СТРАХОПРОИЗВОДИТЕЛЬ
        Дверной звонок истерично захохотал.
        Я подошел к двери сбоку, в глазок смотреть не стал - опасно, могут и выстрелить.
        - Кто? - спросил я, тщетно пытаясь придать голосу уверенность.
        - Сторожа вызывали? - спросили с другой стороны двери.
        - Пароль?
        Паролем служила фамилия заказчика. Услышав свою фамилию, начал открывать дверь. У меня было пять замков, причем три из них открывались только изнутри.
        На пороге стоял весьма молодой человек довольно приятной и, что меня особенно удивило, интеллигентной наружности. Узкие плечи и высокий лоб как-то плохо гармонировали с его профессией. Впрочем, кто их разберет, сторожей? Профессия - новая.
        Переступив порог и с профессиональной быстротой закрыв все замки, он неожиданно спросил:
        - Вы общительный?
        Увидев мой недоуменный взгляд, разъяснил:
        - Могу всю ночь в отдельной комнате просидеть. Или на кухне. Можем пообщаться. Как хотите. Большинство предпочитает беседу, но, конечно, бывают и исключения.
        - Я всегда был из большинства, - буркнул я, и мы пошли на кухню.
        Зажмуренный глаз солнца еще не совсем скрылся за горизонтом и этот ленивый солнечный взгляд окрашивал мир в спокойные мягкие тона.
        Картошка, которую я сварил к его приходу, хоть и из последних сил, но еще дымилась пока. Запотевшая водка обещала новые впечатления.
        Я подумал, что, пожалуй, впервые за последнее время чувствую себя уютно в своем доме: страха нет.
        - За знакомство!
        Мы чокнулись. Он выпил и стал судорожно закусывать.
        - Ну и о чем предпочитаете разговаривать? - спросил он.
        - А о чем говорят в таких случаях? - спросил я, потому что, действительно, не знал, о чем в таких случаях говорят.
        - О разном… - Он откинулся и начал ковырять спичкой в зубе. - Видите ли, паника поселилась в нашем городе довольно давно, и люди в общем привыкли к ней. Но периодически страх вырывается из-под контроля души, и тогда человек уверывает, что именно сегодня придут некие страшные люди и уничтожат именно его. Тогда он звонит нам. Мы приходим. Наш кооператив, собственно, для того и создан, чтобы приходить, когда нам звонят… Ну вот…
        - А потом что?
        - А что - потом? Говорим. Потом уходим. Все.
        Выпили еще.
        - А вы не больно-то общительный, - вздохнул сторож. - Вообще, те, кто нам звонит, - все такие.
        - Это взаимосвязано, - попытался я оправдаться. - Необщительные, одинокие люди - они-то чаще всего и подвержены страху.
        - Страху подвержены все. Я скажу вам больше: страх - главная действующая сила нашей жизни. Почему человек влюбляется? Потому что боится остаться в одиночестве. Почему пишет книги, завоевывает страны, поет дурацкие песни на эстраде? Потому что боится остаться незамеченным. Жрет - потому что боится умереть с голоду. Худеет и садится на диету - потому что боится стать некрасивым и значит - одиноким. Пьет, боясь умереть от жажды. Лечится от алкоголизма, боясь выпасть из жизни раньше времени. И так далее. И далее.
        - Так все люди - трусы? - удивился я.
        Он не ответил, а почему-то сам спросил:
        - Спите, небось, плохо в последнее время? Нервничаете, дергаетесь?..
        - Сплю я неважно, - согласился я. - Все думаю, глядя в потолок, все понять пытаюсь: как же это они нас так здорово запугали?
        Он снова никак не отреагировал.
        - Давай выпьем «на ты», - предложил я.
        - Давай, - согласился он. Водка, цокая, разлилась по рюмкам. - Нам это не возбраняется. Мы обязаны делать все, чтобы не нервировать клиента.
        Выпили. Помолчали.
        За окном наступало то дьявольское время суток между днем и ночью, когда в природе все теряет четкие очертания, свет уже недостаточно светел, а темень еще недостаточно темна, и от этого становится как-то не по себе. В такое время суток я всегда зашториваю окна.
        - Расскажи чего-нибудь, - попросил я.
        - У сторожей всегда есть несколько историй про запас, - улыбнулся он. - Могу анекдоты травить. Могу про любовь. Могу про эротику с показом диапозитивов.
        - А про страх можешь? - спросил я.
        В этом был особый, почти детский «кайф» - сидеть у себя дома под надежной охраной (интеллигент-то он, может, и интеллигент, а пистолет наверняка в кармане носит) и слушать ужасные истории. Так дети очень любят слушать «страшилки», зная, что им ничего не грозит.
        - Могу и про страх. - Он налил, выпил. - Если не испугаешься. Итак, слушай.
        Значит, так. Представь себе: жил-был художник один… В самом прямом смысле слова - художник. Картины писал. Точнее - портреты. Его звали… Не важно. Назовем Художник для простоты. Про внешность его опущу - не важно. Теперь про возраст. Тоже, конечно, не важно, но все-таки… Он был еще достаточно молод, дабы ощущать в себе силы перевернуть мир, но уже достаточно опытен, дабы представлять, что это сделать невозможно. То есть ему было где-то около сорока.
        Теперь про его жизнь. Вкратце. Жил он весьма благополучно. Квартира, мастерская, деньги - все нормально. И, как всякий настоящий художник, старался на жизнь особого внимания не обращать. На быт. То есть жил как бы для работы. Писал по двадцать пять часов в сутки. Фанатик, короче. Художник.
        Ну а когда он все-таки уставал, то развлекался, как все художники во все времена: пил вино, сидел с друзьями, лежал с бабами.
        Однажды, впрочем, он влюбился, женился и быстро привык к семейной жизни: привык к хрустящим рубашкам, горячему ужину и вкусному завтраку.
        Дом, работа, жена в доме, вдохновение на работе - казалось, что этого вполне достаточно для счастья, а вся заоконная жизнь была совершенно лишней и ненужной.
        Вот тут-то, собственно, история и начинается…
        Рассказ сторожа действовал на меня завораживающе. И когда он прервался, чтобы положить себе картошки и налить водки, я вдруг понял, как давно ни с кем не разговаривал - вот так, безо всякого определенного смысла, безо всякой цели. Просто так.
        - Что же было дальше? - спросил я, чтобы выказать свою заинтересованность.
        - Как и полагается в подобных историях, в тот день ничто не предвещало печали. Художник возвращался домой раньше обычного - он только что закончил писать очередной портрет, настроение у него было отменное, он был абсолютно уверен, что нет на свете ничего такого, что могло бы окрасить его жизнь в мрачные тона.
        Собственные мысли и мечты всегда интересовали художника куда больше, чем окружающая действительность. Он шел, не глядя по сторонам, и вдруг понял, что дальше идти не может.
        Площадь запрудила демонстрация. Что именно демонстрировали собравшиеся - совершенно не важно. Художника поразили не лозунги - он их не видел, не выкрики толпы - он их не слышал. Художника поразили лица, на которых он увидел неописуемую и не воспроизводимую на холсте смесь отчаянной решимости идти на штурм чего угодно, абсолютного непонимания, куда именно следует идти, и какого-то, почти карнавального, восторга.
        Работая локтями, он попытался прорваться сквозь потную кричащую толпу, но вскоре понял, что потерял направление. Ему стало не по себе: глупо спрашивать дорогу у людей, которые вышли на демонстрацию.
        И, вместо того, чтобы пытаться пробить эту толпу и выйти на какую-нибудь, пусть и далекую от дома, но прямую дорогу, Художник начал размышлять над тем, что когда людей много, их количество перерастает в какое-то совершенно иное качество, они перестают быть людьми, ибо толпа - это совершенно самостоятельный, живой организм, существующий по собственным, неподвластным разуму, законам. Ведь любой из этого скопления рук и ног, может ударить его, смять, растоптать, причем, просто так, безо всякой причины, походя. Даже хороший человек, оставаясь при этом хорошим человеком, может растоптать того, кто попадется ему под ноги просто потому, что тот попался ему под ноги.
        Художники, как известно, народ впечатлительный. И это небольшое, в сущности, происшествие подействовало на нашего героя с необычайной силой. Он вдруг увидел, чего надо бояться. Ему стало ясно, что все его счастье, благополучие, спокойствие - все это временно и, что еще печальнее, несамостоятельно, потому что ходит прямо у него под окнами страшная темная сила, которая в любой момент может ворваться в дом и смести все, что нажито и любимо.
        Вроде бы ничего в жизни не случилось: увидел неприятную картину, так выпей водки и забудь немедленно. Но нет. Уж коли в душе появился страх, то он начинает разрастаться, подобно раковой опухоли, и пока не поразит всю душу - не успокоится. Вообще, эти художники - странные люди…
        «Э, нет, - подумал я. - Все-то ты понимаешь, сторож, и рассказываешь мне эту историю не просто так. Просто тебе известно это странное свойство людей: почему-то нас успокаивает, что мы не одиноки в своей трусости, или подлости, или, скажем, лени. Расскажи трусу, что таких, как он, много, - трус и успокоится. Расскажи подлецу, что все подличают, - подлец и улыбнется. И так далее. И так далее. Учитывая всеобщую нашу любовь объединяться в толпы себе подобных».
        - Тебе интересно? - зачем-то спросил сторож.
        Он ведь прекрасно знал, что я отвечу.
        И я ответил то, что он знал:
        - Очень интересно. Наши чувства, ну, в смысле вашего героя и мои - так похожи…
        - Главное, чтобы не были похожи поступки, - улыбнулся сторож. Улыбка у него была добрая. Профессиональная. Успокаивающая. - Тогда продолжу.
        Художник стал работать все меньше. Представляешь, случай тот так на него подействовал, что он совсем не мог сосредоточиться. Представляешь?
        Я представлял, конечно. Еще бы я не представлял! Но не стал перебивать - пусть дальше рассказывает.
        Художник шел в кафе, где было мало народа, брал чашечку кофе и долго пил. А вокруг - все равно! - роились разговоры, и были они все о том же: о страхе, о неминуемой катастрофе.
        Он шел в город, стараясь выбрать те улицы, на которых не было скопления людей. Но таких улиц оставалось все меньше - везде что-то демонстрировали, с чем-нибудь боролись, против чего-нибудь протестовали.
        Тогда Художник возвращался домой. Но молодая жена стала его раздражать: глядя на нее, он думал, что когда наступит то ужасное, что непременно наступит, - ему придется не просто погибнуть, но перед смертью наглядеться на страдания собственной жены. Жена стала для него напоминанием из будущего, напоминанием о грядущих кошмарах.
        Если бы кто-нибудь спросил Художника: «А чего ты, собственно, боишься конкретно?» - он не смог бы ответить. Это ведь великая наука - испугать, и мало кто владеет ею в такой степени, как государство. Лишь оно способно вселить в отдельного человека страх долгий и изнуряющий.
        Если хочешь знать, все страны делятся только на два вида: дарующие панику и уничтожающие ее. Художник, как, впрочем, и мы с тобой, жил в стране, где страх чувствует себя вольготно.
        - Государство специально пугает? - удивился я.
        - Еще как! Если хочешь знать, я составил целую таблицу способов запугивания, слева - эффект от него в процентном отношении. Ну, например, государство начинает всюду сообщать, что бояться ничего не надо, что даже если и произойдут какие-нибудь неприятности, государство своих граждан защитит. Эффект запугивания - 70 -80 процентов. Или, например, государство сообщает, что идет вперед, но отдельные граждане идут в другую сторону, мешая общему движению. Каждый житель страны, разумеется, относит это на свой счет. Эффект запугивания поэтому выше - примерно 90 -93 процента. Или еще есть очень распространенный способ: государство везде сообщает, что плохих людей становится все больше, что их уже так много, что хорошим просто невозможно выйти на улицу, при этом важно мастерски использовать всякие кошмарные детали, во всех газетах, на телевидении и прочее рассказываются ужасы про убийства, изнасилования и так далее, человек начинает ощущать себя жителем фронтовой страны, эффект запугивания приближается к 97 процентам.
        Ну да ладно. Хватит об этом. Я должен рассказать тебе, что стало с Художником дальше. Дальше он перестал писать.
        Случилось это так. Однажды после похода по городу, где повсюду он натыкался на внимательные, недобрые взгляды, Художник вернулся в свою мастерскую, и стал не спеша прохаживаться вдоль портретов. Когда он рассматривал собственные работы, в нем всегда поселялась уверенность и спокойствие. Но на этот раз все случилось иначе.
        Со стены смотрели на него человеческие лица. Каждый портрет - человеческое лицо. И вдруг Художник понял с ужасом, что эти лица он видит впервые. До сегодняшнего дня он рассматривал портреты, а вспоминал лица людей, которых рисовал: рассматривал копии, а видел оригиналы. Но сегодня в собственных работах, в нарисованных им глазах, прочел он ту самую, так испугавшую его, злобу, неприкрытую, бешеную. Ему стало совершенно ясно, что всю жизнь его рукой водило не вдохновение, а страх. Он мечтал подарить вечности человеческие лица, а подарил ей нечеловеческую злобу.
        Художник схватил огромный нож, из тех, что всегда найдутся в мастерской живописца. Нож удобно лег в ладони, прикосновение холодной стали было приятно, сердце забилось ровно и спокойно.
        Он подержал нож на ладони, но решил не резать картины. Зачем? Надо ведь, чтобы после тебя хоть что-то осталось. Пускай даже эта размноженная злоба. Чтобы осталась после тебя… После смерти… Которую недолго ждать…
        - Он убьет кого-нибудь? - зачем-то спросил я.
        - А как же, - ответил сторож. - Обязательно. Не торопись.
        Я не торопился. Собственно, куда мне было торопиться? Ночь длинная. Мне вообще казалось, что сторож рассказывает историю про меня. Только действовал в ней как бы не я сам, а мой образ.
        - Тебе это полезно послушать, - сторож словно угадал мои мысли. - Если хочешь знать, я это все не придумал. Да и кто скажет, будто всего этого не может быть никогда?
        После того как Художник перестал ходить в свою мастерскую, жизнь его стала вовсе невыносима. Днем он, сгорбленный, метался по городу, или сидел, стараясь ни на кого не смотреть, в кафе. А по ночам к нему вернулись детские страхи: он стал бояться теней, шорохов, любого шума. Раньше по ночам он мечтал о будущих картинах, а теперь, что было делать?..
        … - Я не буду тебя ни о чем спрашивать, - сторож неожиданно обратился прямо ко мне, в глаза мне сказал. - Однако будь уверен: если в твоей жизни страхи и ужасы вытеснили мечту, мысли о работе и так далее, значит - конец тебе, парень, надо брать себя в руки.
        Нашим героем к тому же овладела жутковатая страсть: он начал коллекционировать дверные замки. Впрочем, тебе это должно быть очень понятно. Он собирал замки совершенно любых марок и конструкций. Дело тут было не в красоте или изяществе, но в количестве. Он вешал замки на внутреннюю сторону двери, и вскоре она стала напоминать яблоню, украшенную плодами.
        Иногда он, сжимая в руке нож, садился около двери. С внутренней стороны, конечно - с внутренней. И в эти мгновения на его лице появлялась счастливая улыбка свободного человека.
        Надо ли тебе говорить, как страдала его молодая жена? Вот ты один живешь - правильно. А она страдала. Ей оставалось успокаивать себя только тем, что ее муж - художник, и странность должна быть ему присуща.
        В тот день она пришла домой с новостью, которая - она была в этом убеждена - порадует ее мужа, и даже - дай-то Бог! - изменит всю их жизнь.
        Она накрыла на стол белую скатерть, поставила бутылку вина, приготовила вкусную еду и села ждать. Она хотела праздника.
        Вернулся Художник поздно.
        - Зачем это? - спросил, увидев накрытый стол.
        - У нас будет ребенок, - улыбнулась она. - Ты рад? У нас начнется совершенно новая жизнь, представляешь?
        - Представляю, - буркнул он и, быстро раздевшись, рухнул в постель.
        Она накрыла еду салфеткой и сказала себе: «Он просто устал. Праздник будет завтра».
        А он снова не спал. Всю ночь его душили кошмары. Он думал о том, что у людей с убитым будущим не может быть детей. Не должен рождаться ребенок, если его не ждет впереди ничего, кроме мучений. Невозможно рожать жертву. Невозможно производить корм для этой всесокрушающей массы.
        Едва лишь небо порозовело, и первые птицы нервно запели под окнами, художник поднялся, взял нож, привычно сжал его в ладони и мягко опустил жене в самое сердце. Она не вскрикнула даже.
        Затем он отпер все замки, сел на пороге и, облегченно вздохнув, уселся ожидать конца…
        …Сторож замолчал и выпил.
        Ночь накрыла нас обоих, поглотив все звуки, цвета и запахи, отделив нас от остального мира, объединив.
        Не могу сказать, чтобы рассказ сторожа меня потряс. Нет. И дело не в том даже, что он показался мне излишне мелодраматичным. Просто эта история всего лишь подтвердила то, что я и так знал: нас, людей, уже давно нет на свете. Количество страха в наших душах перешло какую-то допустимую норму и дало иное качество. Люди, которыми движет страх, это уже не люди, а какие-то иные, доселе неизвестные природе, существа. Мы-то, дураки, все пытаемся думать о себе, как будто мы - люди, все пытаемся законы человеческие соорудить. А мы нелюди давно. Вот и все. Спасибо сторожу, что еще раз напомнил: выхода нет. В том смысле, что глобального выхода нет, а в жизни личной… Надо же все равно как-то спасаться, как-то жить.
        - А в кооператив к вам нельзя устроиться? - спросил я.
        - Кем бы ты хотел работать!? - задал он неожиданный вопрос.
        Насколько мне известно, их кооператив специализируется на таких придурках, как я, и ни на чем другом.
        - Как это: кем? - я выпил еще рюмку. - Сторожем, конечно. Я и поговорить могу, и стрелять умею. Правда, вот оружия у меня нет.
        - Оружие нынче - большой дефицит, - вздохнул сторож. - Но только я тебе, как человеку интеллигентному, а потому мне симпатичному, скажу: не надо идти в сторожа, иди лучше в страхопроизводители. Поверь мне: это профессия, за которой - будущее. Конечно, она не простая. Чтобы людей испугать, надо все время разные способы придумывать. Человек - он ведь ко всему привыкает. Но это ведь - настоящее дело! Думаешь, зря я свою таблицу способов запугивания заполняю? Тоже в страхопроизводители пойду. Полезное это дело - за ним будущее.
        - А страхопроизводители где работают? - поинтересовался я на всякий случай.
        - Так в нашем же кооперативе и работают, - сторож даже руками всплеснул: мол, какой непонятливый. - Даже в нашем, склонном к панике, городе, мы без них погорели бы давно. А так - хорошо все организовалось: они заражают людей страхом, а мы - лечим. - Он хитро посмотрел на меня. - Тут, главное, до конца вас не вылечить, а то мы без работы останемся. Кстати, страхопроизводители и оплачиваются лучше, и премии у них - каждый месяц.
        - Как же так! - пришло время удивляться мне. - В одном и том же кооперативе и пугают и помогают от страха избавиться?
        Сторож посмотрел на меня взглядом человека, увидевшего в собственной квартире мышь, и сказал:
        - Ты чего, парень, первый год живешь, что ли? Не знаешь, как все это делается у нас в городе?
        Я представил, как они собираются на совещания - должны же быть у них там совещания - и сначала докладывают, как пугают горожан, а потом - как борются со страхом. Действительно, здорово все устроено.
        …Утром он отдал мне квитанцию. Я расписался. В графе «отзыв о проделанной работе», написал: «Большое спасибо», и зачем-то добавил еще: «Понравилось».
        Что понравилось?
        - Опять загрустишь - звони, - сторож улыбнулся и вышел.
        Начинался новый день. И мне хотелось только одного: дожить его до конца.
        ПЛАНЕТА НОМЕР НОЛЬ
        Повесть

1
        - Ты можешь мне объяснить, чего тебе не хватает? - раздраженно спросил отец и вытер о брюки жир с пальцев; он не отличался изысканным воспитанием. - Почему ты задумал это идиотское путешествие именно сейчас?
        - Потому что сегодня исполняется ровно десять лет с того дня, как первая экспедиция не вернулась с Планеты номер ноль. Завтра начинается новое десятилетие в освоении планеты. И открою его я, - ответил сын, раскуривая трубку.
        А что он мог еще ответить? Что ему существенно не хватает в жизни? Но как объяснить это отцу, который в ранней юности нашел себя, а потом только и делал, что тратил?
        - Это ж надо было вырастить такого идиота! - Отец вскочил и включил телевизор.
        Шел фильм про любовь. С экрана веяло запахом весенних цветов. Отец сразу успокоился.
        - Ты посмотри-ка, посмотри, какая у бабы грудь, - захохотал отец. - В груди ведь что главное? Объем. Я вообще так думаю: у бабы должно быть много того, чего у мужика нет, то есть - грудь побольше и волосы подлиннее. А у мужика, само собой, тот орган должен быть побольше, который у бабы вовсе отсутствует. Правильно я говорю?
        Но вот персонажи на телеэкране перестали ласкать зрительское вожделение и обратились к зрительской душе; заговорили об изменах, верности и чувстве долга.
        Отец отвернулся от телевизора.
        «Если он завтра не отвезет меня - все может сорваться, - подумал сын, - один я растеряюсь. Надо с ним поговорить хоть о чем-нибудь. Отец злится, когда я молчу».
        И сын сказал первое, что пришло ему в голову:
        - Знаешь, отец, чем больше я читаю про прошлое, тем больше удивляюсь: как все-таки мало изменений принесла с собой наша суперцивилизация.
        - Перестань! У нас построили общество, в котором каждый человек может делать то, что ему хочется. Может и вовсе ничего не делать - как ты, например, - и жить припеваючи. А посмотри на мою работу. Топливо Серова перевернуло космонавтику, мы не только открыли множество планет в иных Галактиках, но и освоили все эти миры, оборудовали их для собственной пользы.
        - Не все. Планета номер ноль нам пока так и не подчинилась.
        - Это твоя любимая планета - черт с ней и с тобой! Хотя на самом деле ее как бы нет: во-первых, она безымянна, а во-вторых, вроде и без номера, вне наших подсчетов.
        Они сидели друг против друга: старый пилот и его молодой сын. Впрочем, старый пилот вовсе не был старым. Он мог отжаться от земли столько раз, что зрителям на пляже надоедало считать. Он по-прежнему ловил на себе любопытные взгляды женщин, которые годились ему по крайней мере в дочери, и когда ему становилось особенно скучно - позволял улыбнуться в ответ. Обмен улыбками завершался весьма бурными ночами. Если бы не закон, он мог бы еще прекрасно работать. Но закон гласил: до 50 лет человек может заниматься, чем ему угодно, но после 50-ти обязан отдыхать. Ибо есть время для работы и есть время для отдыха. Работающие старики в свое время уже наделали немало бед…
        А сын не был воистину молод, если, разумеется, считать молодость не прожитыми годами, но той невостребованной энергией, которая должна клокотать в молодом организме и требовать выхода. В сыне не клокотала. Он производил впечатление человека, которого только что разбудили, и он совершенно не понимает, кто и с какой целью это сделал. Единственное, что делал сын с удовольствием, - это читал и разговаривал. У него не было любви - хотя бы такой, о которой можно тосковать. У него не было дела. У него ничего не было, кроме тщательно упакованного в лень тщеславия. Но годы развернули тщеславие, и тогда сын посмотрел на небо.
        Отец не очень-то верил, что сын способен совершить подвиг. Опыт жизни подсказывал старому пилоту, что, во-первых, подвиги давно уже никто не совершает, ибо в хорошо организованной жизни нет места подвигу. А во-вторых, подвиг, как женщина, требует, чтобы к его приходу хорошо подготовились, иначе можно опростоволоситься.
        С экрана снова повеяло весенними цветами: герои фильма перешли от слов к делу. Камера подробно разглядывала женскую фигуру, отец с удовольствием занимался тем же.
        Сын посмотрел в стеклянную стену дома. Красные лучи солнца, отражаясь от многочисленных стекол, скакали по чистым улицам, прыгая то на бесшумно двигающиеся машины, то на одиноких пешеходов с собаками.
        «А вдруг это мой последний вечер на Земле», - подумал сын со смешанным чувством тоски и гордости.
        А вслух сказал:
        - И все-таки, отец, разве появилось в нашей жизни что-нибудь такое, чего не было, скажем, лет сто назад? Все стало больше. Всего стало больше. И вся разница? Ты ведь еще, наверное, помнишь, как еду пытались заменить таблетками, а экраны телевизоров делали во всю стену?
        - Ну, - буркнул отец. - Ты погляди лучше, какая задница! Это что же надо с собой делать, чтобы при такой талии была такая задница?
        - Пытались, - продолжал сын. - А не вышло. Потому что привычка оказалась сильнее прогресса. - Сын бросил пустую банку в стену, и банка мягко растворилась в стене. - И мы по-прежнему ломаем курицу, потому что нам это нравится, и смотрим небольшие экраны телевизоров, потому что только небольшой экран создает уют. И даже вопрос: «Для чего жить?» никуда не исчез, хотя, казалось, в нашей стране есть все условия, чтобы жить в полное удовольствие.
        - Ты мешаешь смотреть кино, - отрезал отец.
        Сын замолчал. «Как объяснить моему родному отцу, - думал сын, - что человек не может проживать жизнь бессмысленно? Мне тридцать лет, но если бы я сегодня предстал перед Господом, мне нечего было бы ему ответить на вопрос: „Зачем ты жил? Что ты сделал?“ Вот ведь сколько прогресс всего наотменял, а Бог - остался. Потому что Бог - это смысл, оправдание жизни. Надо стать великим человеком, совершить великое дело, чтобы предстать перед Богом совершенно спокойно».
        А отец смотрел в телевизор и думал: «В сыне - частица меня. Удивительно, что он взял всякую ерунду, а стоящего - не ухватил».
        Но вслух отец сказал совсем другие слова:
        - Ненавижу, когда ты философствуешь! Завтра ты сядешь в аппарат, который, в сущности, не знаешь, нажмешь три кнопки и окажешься там, где тебе надо. Понял? Вот что такое прогресс!
        По телевизору пошли новости. От экрана ничем не пахло: новости не пахнут.
        - Сегодня исполнилось ровно десять лет с того дня, когда последняя экспедиция не вернулась с Планеты номер ноль, - сообщил диктор и вздохнул. Вздох его был хорошо отрепетирован. - Сегодня у нас в гостях известный исследователь космоса, чьи труды…
        - Ну, вот, - сын раскурил потухшую трубку. - А ты говорил: забудут про эту дату. Все-таки помнят еще про мою Планету.
        Отец ничего не ответил - он слушал. И отец и сын знали: ничего нового им не сообщат, новостей просто не могло быть. Но все, что касалось Планеты номер ноль было им интересно.
        - Напомню суть дела, - длинные пальцы ученого бегали по столу, словно искали точку опоры. - Планета номер ноль находится относительно близко к Земле, однако, после того, как несколько экспедиций не вернулись с нее, нам пришлось прекратить исследования. Мы занялись иными, более важными делами, приносящими практическую пользу нашему хозяйству.
        - Если не ошибаюсь, все экспедиции, посланные на Планету номер ноль, исчезают? - спросил диктор, всем своим видом показывая, что ошибаться он не может.
        - Вы правы, - вздохнул ученый.
        И отец и сын знали: все экспедиции благополучно совершали посадку, вступали в контакт с разумными существами, судя по всему, очень похожими на людей, после чего связь с ними пропадала.
        - Есть ли у вас объяснения этому феномену? - хитро прищурившись, спросил диктор.
        У ученого, конечно, не было никаких объяснений, и поэтому он начал издалека:
        - Последние слова, которые передавали пилоты всех экспедиций, очень похожи. Это слова одобрения и привета, типа: «Не волнуйтесь. У нас все хорошо», - после чего связь с ними исчезала. Возможно, пилоты связывались с Землей под гипнозом. Возможно, землян заманивали на загадочную планету, и они остаются там по доброй воле. Однако, трудно себе представить, чем можно, сегодня заманить людей…
        - У нас ведь на Земле все есть, мы ни в чем не нуждаемся, - пояснил диктор.
        Ученый не обратил на его слова никакого внимания.
        - Мы пытались послать на Планету номер ноль автоматические станции, но связь с ними прерывалась, как только станции достигали поверхности Планеты. Сегодня проще и логичней не продолжать исследования, а вычеркнуть Планету номер ноль из наших изысканий, расчетов и планов, а затем и из нашей памяти. Но имена тех пилотов, которые отдали свои жизни на благо науки, отныне и навсегда золотыми буквами вписаны в историю Земли.
        Запахло горячим воском, пламя свечи озарило экран, и один за другим стали возникать портреты пилотов.
        - Последний иконостас Земли, - сказал сын.
        - Чего сказал? - не понял отец.
        - Наши последние святые. Святым можно стать только после смерти.
        - Это парни, которые надеялись только на себя, на свои силы, - жестко сказал отец. - Парни, которых нельзя было ни испугать, ни заманить. Они не святые, они - рыцари. Тебе, который так любит исторические книжки, должно быть известно это слово.
        - Так, значит, завтра?
        Отец ничего не ответил.

2
        Утро было туманным и седым. В этот ранний час улицы города казались длинными коридорами огромного нежилого дома.
        - Какую машину берем? - спросил отец.
        Можно было взять любую - сын не видел разницы.
        - Эту, - открыл он дверь стоящего рядом автомобиля.
        - На красном не поеду ни за что, - возразил отец. - Цвет крови - только несчастья приносит.
        Они сели в огромный белый кадиллак. По привычке сын протянул руку, чтобы включить автоводитель, но вспомнил: отец предпочитает водить сам.
        Лучи фар пробивали туман, словно иголки папиросную бумагу. Туман клочьями летал по городу. Сквозь клочья тумана пыталось пробиться солнце.
        В общем все было привычно: деревья за окном, разумеется, проносились, небо, само собой, навевало, ветерок, как водится, освежал. Сын думал о том, что этот лирико-банальный пейзаж - единственное, что оставляет он на Земле. За свою, почти тридцатилетнюю жизнь, он ничего не нажил, ничего не приобрел. Бог дал ему отца, Бог отобрал у него мать. Родители дали ему жизнь. А он ее тратил. Погибнуть на Планете номер ноль и войти в список последних святых Земли куда приятней, чем жить, постоянно мучаясь ощущением бессмысленности жизни. И те, кто не верил в него, - в первую очередь отец - поймут, что он просто копил силы для поступка - единственного, но бессмертного.
        Размышления эти сыну очень понравились, и он даже пожалел, что не записал их для потомков.
        Указатель в виде огромной, неестественно рыжей ракеты показывал правильное направление пути - космодром.
        Около развилки «Метьешерово-!» и «Метьешерово-2» отец невольно притормозил. Отец привык поворачивать направо, ведь именно с «Метьешерово-2» отправлялись рейсы на далекие планеты. Отсюда приятно было улетать, и сюда приятно возвращаться.
        Но сегодня улетал не старый пилот. Старый пилот больше уже никогда и никуда не полетит.
        Взвизгнув тормозами, машина повернула налево.
        После «Метьешерово-2» космодром близких полетов показался отцу маленьким и несолидным. Миновав здание космодрома, отец и сын вышли на летное поле.
        Ракеты стояли ровно, как солдаты в строю. И, словно солдаты, казались абсолютно одинаковыми.
        Они выбрали третью ракету с краю. Поднялись на лифте, постояли на площадке. Сын знал: он непременно должен бросить на Землю прощальный взгляд - такова традиция. А традиция - это то, что ни один пилот не нарушит.
        Сейчас отец наберет шифр на пульте - шифр, известный только пилотам - раздастся щелчок, после этого можно будет взяться за ручку и открыть дверь. Земные двери с массивными ручками появились на кораблях относительно недавно. И это было здорово придумано! Старый пилот помнил те удивительные ощущения, которые испытываешь, когда на далекой планете берешься за обычную ручку обычной земной двери.
        А потом будет репетиция. И отец внимательно посмотрит: все ли правильно делает сын. У пилотов все помнят руки. Руки не ошибаются, а память может подвести.
        Отец медлил. Запах ракеты - тот запах, который могут почувствовать лишь пилоты - возбуждал столько воспоминаний, что отец едва не задохнулся. Если бы было можно, он бы отдал все за то, чтобы лететь сейчас вместо сына. Но было - нельзя.
        И отец набрал шифр. Руки проделали все сами - этот набор цифр он не забудет теперь до самой смерти.
        Щелчка не было.
        Отец улыбнулся. Не столько ободряющей, сколько почему-то виноватой улыбкой. Набрал шифр еще раз.
        Мертвая утренняя тишина аэродрома не нарушилась ничем.
        Конечно, можно спуститься и перейти в другую ракету, - кто его знает, почему дверь не закрыта герметично, а может, внутри кто-то есть? Но возвращаться? Нет. На это не решился бы ни один пилот. Дорога с площадки была лишь одна - в космос.
        Отец толкнул дверь - она бесшумно открылась.
        Как только вступили на пол корабля - автоматически зажегся свет.
        - Кого сюда несет? - услышали они голос из пилотской кабины.
        Сын шарахнулся к двери. Но отец знал: есть только один способ победить невидимую опасность - пойти ей навстречу.
        И он осторожно двинулся навстречу голосу.
        Сын пошел следом, отставая от отца совсем ненамного, на каких-нибудь полшага. Или в крайнем случае - на шаг. Корабли, вылетающие из «Метьешерово-1» были достаточно компактны, ведь они летали на относительно близкие расстояния, но сыну этот путь показался бесконечным.
        Наконец они дошли до пилотской кабины.
        Отец распахнул дверь и, на всякий случай, отпрянул.
        - Какая сука сюда приперлась? - судя по всему, в кабине сидел человек крутого нрава.
        Сын, на всякий случай, сделал три шага назад.
        Отец же наоборот вошел в кабину и спросил:
        - Неужели это ты? Какого черта ты здесь делаешь?
        Тут и сын смело вошел в кабину.
        В кресле пилота сидел пожилой человек - чуть старше отца - и удивленно смотрел на вошедших.
        - Знакомься, - сказал отец. - Это мой сын. Вот привел его поглядеть на корабль. А это - самый знаменитый пилот нашей страны. У тебя не хватит пальцев на руках и ногах, чтобы сосчитать, сколько больших и малых планет открыл Джек.
        - Да, - подтвердил пилот. - Это так. Хоть кто-то еще помнит об этом. А они меня вышвырнули! Козлы! На хрена мне их отдых, если у меня еще полно сил? - Он полез куда-то под кресло и достал бутылку. - Хочешь? - Не дожидаясь ответа, выпил из горлышка. - Если бы я подох на какой-нибудь мудацкой планете, меня бы уже внесли в золотой список пилотов, мое имя выкрикивали по праздникам. Но я был кретином и хотел жить! Разве это жизнь? На одной планете я видел существ, которые рождались для того, чтобы прыгать. Всю свою жизнь они прыгали, даже жрали прыгая! Так вот. Их жизнь имела куда больше смысла, чем моя. Потому что, прыгая, они двигали планету, и она неслась к ядреной фене, как огромный космический корабль. А я ни хрена не двигаю. Скажи мне, молодой, зачем жить, если ни хрена не двигаешь?
        Отец понял, что этот старый пилот может испортить все дело. А еще он понял, что не сможет проследить: на те ли кнопки нажмет сын.
        - Мы - старые пилоты, Джек, - сказал отец. - Наше место на Земле. Пойдем отсюда.
        - Да? - человек еще пригубил из бутылки. - Уйти? А известно ли тебе, что вне ракеты я даже уснуть не могу. Ты почуял, как она пахнет? Почуял? Я прихожу сюда, чтобы дрыхнуть. Ты понял? Это лучшая моя кровать.
        - Тебя называли Гагарин! - Отец схватил старого пилота за плечи. - Только тебя называли Гагарин, а ты, сволочь, до чего себя довел? Если уж тебе так невмоготу, давно плюнул бы на все и полетел. Или боишься оказаться вне закона?
        - Боюсь, - тихо ответил тот, кого называли Гагарин.
        В книгах по истории сын читал, что раньше людей казнили. А это значит, что находился кто-то (сын точно не знал, кто именно), кто считал себя вправе отнимать у другого человека жизнь. Современные законы были несравненно гуманней: человека просто объявляли вне закона, то есть как бы выбрасывали за черту людей, а там уж - как получится. Правда, и это делалось все реже: зачем нарушать закон, если и так можно жить хорошо?
        Тот, кого называли Гагарин, замер в кресле, съежился, поднял на отца влажные глаза и сказал тихо-тихо:
        - Но когда я стану совсем старым, и мне будет вовсе нечего бояться, я обязательно стартую, я еще рвану, я еще двину эту махину к небу.
        Он допил остатки и, шатаясь, вышел.
        - Мне придется помочь ему добраться до дому, - сказал отец. - Поверь мне: это был великий пилот. Ты все помнишь, сын?
        Сын кивнул.
        Он понял: репетиции не будет. Придется все делать самому.
        Отец пожал ему руку.
        - Вот эти три кнопки - и все будет в порядке. Советую нажать еще и эту, - отец показал на красную кнопку с огромным восклицательным знаком. - Забыл, что это такое?
        - Забыл, - признался сын.
        - Хорош пилот! Станет не по себе, нажмешь и уснешь спокойно. Тот самый прогресс, которого ты не замечаешь, прекрасно домчит тебя до твоей любимой планеты. Только не перестарайся - а то все подвиги проспишь. Впрочем, если хочешь, можешь по пути молиться Богу - благо, дорога не длинная. - В дверях отец обернулся. - Если честно, я так и не понял, зачем тебе это надо.
        Сын остался на корабле один.
        Три движения отделяли его от Планеты номер ноль. Три движения и удача.
        Первое: включить автопилот.
        Второе: набрать на пульте автопилота код Планеты номер ноль.
        Третье: нажать кнопку «старт».
        Ракета мелко задрожала, будто испугавшись чего-то.
        Механизм запущен. Ничего не поправить, не изменить. А то, что представлялось красивым путешествием в вечность, может оказаться жуткой дорогой к смерти.
        Он нажал красную кнопку с восклицательным знаком.
        На мгновение увидел голубой туман, погрузился в него, подумал: «Господи! Помоги мне!».
        Мысли стали путаться. Сын отвалился на кресле, руки его беспомощно упали.
        И приснился ему сон.
        Будто идет он по чужой планете. Планета эта очень похожа на Землю, но он точно знает: она чужая. И еще он знает: здесь подстерегают его опасности.
        Идет он себе в тревожном таком настроении. Как вдруг видит Джека - того самого пилота, которого раньше называли Гагарин, а теперь он вовсе спился. Джек движется ему навстречу как-то странно, прыжками. Игорь поглядел по сторонам и увидел, что все вокруг прыгают. И люди и звери.
        Некоторые, прыгая, едят. Некоторые, прыгая, спорят. Но прыгают абсолютно все.
        Джек подскочил к нему и закричал:
        - Ты тоже давай прыгай!
        И все - и люди, и звери - начали кричать:
        - Прыгай! Прыгай!
        Еще он увидел пару из того фильма: мужчину и женщину. Прыгая, они занимались тем, чем люди занимаются в постели. Им было явно неудобно, но они все равно прыгали.
        А потом он увидел отца.
        Отец стоял на земле и смотрел на сына снизу вверх.
        Планета номер ноль летела как бы над отцом. Отец ничего не говорил, но в глазах его сын читал вопрос: «Что ты делаешь?».
        И сын попробовал остановиться, но не мог. Продолжал прыгать, хотя этого ему ужасно не хотелось.
        Отец исчезал, пока не превратился в маленькую и почему-то голубую точку.
        А сын все прыгал, прыгал и не мог остановиться.

3
        Игорь проснулся. Ракета стояла на твердом грунте. Голова гудела так, будто накануне он страшно напился.
        «Все-таки дурацкая штука этот прогресс. - Игорь даже плюнул от злости. - Принять бы таблетку, уснуть - и все дела. Так нет же, нажимай, пожалуйста, кнопку, чтобы снотворное распространялось по всей кабине. Потому что, видишь ли, это полезнее для здоровья. Вот я и перестарался. Сколько ж я проспал, интересно…».
        Игорь глянул в иллюминатор, будто там надеялся найти ответ. А увидел совершенно земной летний пейзаж и понял: он - на месте.
        Надо было выходить на Планету под номером ноль, он ведь и так потерял неизвестно сколько времени. К тому же Игорь знал: для того, чтобы не дать страху победить себя, необходимо все время что-то делать. Разум и страх - союзники. Дело и страх - враги. Сколько ни размышляй, сидя в корабле, сколько ни рассматривай в иллюминатор совершенно земной пейзаж - ни на сантиметр не приблизишься к разгадке. Зато чувство одиночества, а значит и паника, завладеют тобой.
        И все-таки он не смог сразу открыть дверь и шагнуть в мир, в котором, скорее всего, ему предстояло остаться навсегда. В мир, который сделает его имя бессмертным.
        Чтобы хоть как-то оправдать свою нерешительность, он начал вспоминать все то немногое, что знал про Планету номер ноль.
        Из коротких сообщений, который успели передать пилоты, было ясно, что Планета номер ноль представляет собой практически копию Земли. Здесь точно такой же состав воздуха, почвы и воды, такие же деревья, трава и цветы (правда, их значительно больше, чем осталось на Земле), и такое же желтое солнце поднимается на такое же голубое небо.
        Вот, пожалуй, и все, что знал Игорь о Планете номер ноль. И еще он знал: отсюда никто никогда не возвращался.
        Больше медлить было нельзя. Игорь ловил себя на том, что начинает вспоминать Землю, отца, дом… А это верный признак приближающегося страха.
        Он резко распахнул двери. На него пахнуло свежим запахом травы и цветов. На земле такой аромат можно было ощутить лишь с экрана телевизора, когда шел фильм о прошлом веке. Но то был сконструированный запах, этот - настоящий. Игоря поразил шум птиц: не печальное пение одинокой пичуги, но воистину шум, состоящий из множества голосов.
        Он осторожно спустился на поверхность планеты.
        И тут же чьи-то сильные руки увлекли его в траву.
        - Джек? - удивленно спросил Игорь.
        Перед ним, действительно, стоял старый пилот Джек - тот, кого раньше называли Гагарин.
        - Так, значит, вы все-таки решились, - обрадовался Игорь. - Наплевали на закон, и - сюда. Правильно! Только объясните, как вам удалось оказаться здесь раньше меня?
        - Ты слишком долго спал, парень, - сказал Джек, посасывая длинную, совершенно зеленую травинку. - А теперь слушай сюда: наша главная задача добраться до города - он тут единственный, собственно, планета - это и есть город. Здесь недалеко, только вот живет на планете какое-то дьявольское племя, и, сдается мне, эти прыгающие люди могут принести нам тьму неприятностей.
        - Какие прыгающие люди?
        - Они не все прыгающие. Часть прыгает, другая нет. Общее и у тех, и у других одно: они чрезвычайно агрессивны. Сам от них еле ноги унес.
        - Так что, это и есть та самая планета, про которую вы рассказывали перед отлетом? Я ничего не понимаю… Ладно, попробуем разобраться. А пока нужно вернуться на корабль, взять оружие, вывести вездеход…
        - Ничего не выйдет, - перебил Джек. - Вообще-то настоящий пилот никогда не выходит из корабля безоружным.
        Игорь посмотрел туда, куда указывал старый пилот, и на другом конце поляны увидел существ, очень похожих на людей. Да это и были люди, пешие и конные, - люди, во всяком случае внешне. Но среди них попадались и те, кто передвигался как-то странно - прыжками. Все аборигены имели оружие, и катастрофически напоминали военный отряд.
        - Скорее бежим, - крикнул Джек и бросился в чащу.
        Игорь бросился за ним. Бежать было трудно. Длинные стебли трав обвивали ноги с такой страстью, будто хотели выразить свой восторг по поводу встречи с жителем Земли. Ветки били по лицу, труха попала в глаза, и Игорь бежал теперь с закрытыми глазами, то и дело падая и поднимаясь.
        Их заметили сразу. И очень скоро Игорь почувствовал за спиной чье-то холодное дыхание. На то, чтобы обернуться, не было времени. Он услышал выстрел - пуля обожгла руку.
        Игорь упал на мягкий податливый мох, почувствовал, как кто-то, зацепившись за него, упал рядом.
        Вскочил, протер глаза.
        Вокруг него стояли и прыгали люди. Тупые глаза пистолетов уставились Игорю в лоб. Пистолетов было много… Впрочем, ему хватило бы и одного.
        Один из людей подпрыгнул к Игорю, и, не переставая прыгать, начал его обыскивать. Убедившись, что у Игоря нет ничего, кроме табака и трубки, он подтолкнул его в спину.
        «Господи, - с ужасом подумал Игорь, - они ведь могут начать меня пытать. Но для чего? Я и так скажу им все, что надо».
        Два пистолета уперлись Игорю в спину, и он двинулся вперед.
        «Хорошо, хоть Джек вроде бы убежал», - попытался успокоить себя Игорь, но, оглянувшись на своих конвоиров, понял: вряд ли старый пилот сможет спасти его от этих молодых людей с пустыми равнодушными взглядами.
        По выражению лиц тех, кто его конвоировал, Игорь пытался понять их намерения. Но лица были одинаково бесстрастны.
        «Может быть, они и не думают меня убивать? - снова успокаивал себя Игорь. - Может быть, у них вполне добрые намерения?».
        Но лица конвоиров и дула пистолетов с необычайной легкостью опровергали эти мысли.
        И тогда Игорь рухнул прямо посреди дороги на колени, поднял руки к небу и начал говорить быстро-быстро, боясь, что в любой момент его могут прервать:
        - Братья! Я пришел к вам с другой планеты не как завоеватель, но как друг! Я пришел с миром! Вы посмотрите, как похожи мы с вами! И у вас, и у меня есть руки - они для дружеских рукопожатий! Есть глаза - они для того, чтобы разглядеть добро друг в друге! Есть ноги - для того, чтобы сделать шаг навстречу! Зачем же вы встречаете меня, как врага? Я несу вам только добро, только мир…
        Игорь чувствовал, что запас слов и темперамента у него заканчивается, а люди - и те, кто сидел на лошадях, и те, кто просто стоял, и те, кто неостановимо прыгал, - все смотрели на него все так же бесстрастно и равнодушно.
        Один из них, прыгая, приблизился к Игорю и попытался его поднять.
        «Может быть, они не понимают русского языка, - подумал Игорь. - С чего это я решил, что они должны говорить по-русски?»
        И он заговорил по-английски:
        - Мир! Я несу вам мир! Я несу вам дружбу! У нас есть руки - они для дружеских рукопожатий…
        Конвоиры смотрели на него тем взглядом, каким пьяный человек смотрит на ползающего по стене таракана, ожидая, когда же он наконец упадет.
        - Мир! Я несу вам мир! - повторял Игорь на всех языках, какие знал. - Я ваш друг.
        Никакой реакции. Ни проблеска в глазах. Его не слышали. Его не понимали.
        - Мир! Я несу вам мир! - снова повторял Игорь. Он не мог замолчать: даже в короткие паузы его обуревал такой страх, что он едва не терял сознание.
        И тут Игорь услышал топот копыт. Из-за поворота, на полном скаку, выскочила лошадь.
        На лошади мчался Джек и орал безумным голосом.
        Игорь не успел ничего сообразить - сильные руки Джека уже подхватили его, и он упал поперек лошади: голова с одной стороны, ноги с другой.
        «Все будет в порядке, парень!», - крикнул Джек.
        И его лошадь припустилась, казалось, еще быстрей.
        Под собой Игорь видел землю. Попытался сесть, но понял, что свалится и закрыл глаза.
        Только тут он услышал топот копыт сзади. Погоня!
        Раздались выстрелы. Их конь словно наткнулся на какое-то препятствие, оступился…
        «Вот и все, - спокойно подумал Игорь. - Господи, прими меня к себе!».

4
        Голова раскалывалась так, будто ее веревками тянули за уши в разные стороны.
        Он снова стоял на коленях, только на этот раз руки его были связаны. Его окружали те же самые люди.
        Игорь оглянулся, увидел Джека, привязанного к дереву. Вскочил, дернулся к старому пилоту, но перед ним сразу возникло два прыгающих человека.
        - Джек! - позвал Игорь.
        Джек не ответил - видимо, ему было совсем худо.
        И тут окружающие его люди закричали. Причем, на чистом русском языке.
        - Прыгай! - кричали они. - Прыгай! Прыгай!
        Все это подозрительно смахивало на сон, который он видел на корабле.
        «Может быть, это планета, на которой сбываются сновидения?», - подумал Игорь, но додумать мысль не успел.
        - Прыгай давай! - кричали все. Особенно усердствовали те, кто сам прыгал.
        Игорь подпрыгнул, чем вызвал приступ восторга.
        - Еще давай! - кричали вокруг. - Нечего прикидываться, давай прыгай!
        Игорь подчинился. Но уже через минуту почувствовал страшную усталость. Упал.
        - Прыгай! - не унимались прыгающие. - Прыгай!
        Игорь снова встал, прыгнул пару раз и упал опять.
        - Хватит! - услышал он властный голос.
        Прыгающие сразу как-то притихли, вжали головы в плечи и отодвинулись, пропуская вперед высокого, широкоплечего человека. Глядя на него, можно было подумать, что природа создавала его из кубиков - как ребенок дом. У человека этого все было квадратным: туловище, голова, плечи и даже пальцы. И человек этот кого-то Игорю ужасно напоминал, но он не мог вспомнить, кого именно.
        - Похоже, ты не прыгающий! - С такими странными словами обратился человек к Игорю.
        - Чего? - не понял Игорь.
        - А если ты не прыгающий, ты - человек!
        По рядам прыгающих прошел ропот, было очевидно, что им не нравится такой вывод.
        - Доказательств! - крикнул кто-то из них.
        - Справедливо, - сказал квадратный человек и квадратно улыбнулся.
        «Кого же он мне напоминает?», - мучительно спрашивал себя Игорь, словно ответ на этот вопрос мог хоть как-то повлиять на его судьбу.
        Атаман подошел к Игорю, рывком поставил его на ноги.
        - Мне понравились слова, с которыми ты к нам обращался, - сказал он. - И твоя смелость понравилась. Но этого мало. Теперь тебе нужно доказать, что ты - человек. Это очень важно.
        Атаман щелкнул пальцами. Прыгающие стали приводить в себя Джека. Они вылили на него ведра два воды, пока он наконец не открыл глаза. Потребовалась еще пара пощечин, чтобы пилот пришел в себя окончательно.
        Потом прыгающие поставили Джека на одном краю поляны, Игоря - на другом, вложили в их руки по пистолету.
        - Один из вас должен убить другого, - спокойно сказал атаман. - Мужчина должен уметь убивать. Кто из вас убьет - тот и докажет, что он - человек. Я понятно изъясняюсь?
        Джек слабо улыбнулся и поднял пистолет.
        - Ты что, Джек, - тихо сказал Игорь. - Разве ты не видишь, что они издеваются над нами? Мы не должны им подчиняться. Мы с тобой сгорим в аду, если ценой жизни другого человека спасем свою.
        А вокруг пели птицы, светило солнце, сонно веял ветерок - короче, обстановка была самая подходящая для смерти.
        - Извини, - сказал Джек. - Но не для того я летел сюда, чтоб так запросто умереть.
        Он прицелился, выстрелил и промахнулся.
        Прыгающие заволновались и стали подпрыгивать еще яростнее.
        - Давай, - подбодрил Игоря атаман, расправив свои квадратные плечи. - Этот человек тебя не пожалел, и ты его жалеть не должен.
        Игорь поднял пистолет. Прикрыл правый глаз, потом левый.
        Джек стоял, чуть расставив ноги, и улыбался.
        - Не бойся, - сказал Джек. - Стреляй. Хоть один из нас выживет.
        Игорь отшвырнул пистолет.
        Прыгающие - будто они только этого и ждали - бросились к Джеку, схватили его и снова привязали к дереву.
        - Ну что ж, будем разбираться с вами порознь, - и он обратился к Игорю. - Я предоставляю тебе еще один шанс доказать, что ты - человек, что ты - мужчина.
        Он снова щелкнул пальцами, и к нему подошел молодой человек. Атаман прошептал ему что-то на ухо. Молодой человек усмехнулся, подошел к Игорю и плюнул ему в лицо.
        После чего спросил, улыбаясь:
        - Достаточно?
        - Тебя оскорбили, парень, - усмехнулся атаман. - Или ты не знаешь, как должен отвечать на оскорбления настоящий человек?
        Игорь вытер слюну с лица.
        Странное дело, но он не испытывал к незнакомцу никакой злости. Скорее, ощущал дикую усталость, желание, чтобы все это поскорее кончилось. Как угодно - лишь бы поскорее.
        Молодой человек встал на место, где только что стоял Джек.
        - Ты не захотел убивать своего друга, - сказал атаман. - Может быть, убьешь обидчика.
        - Убей его, - услышал Игорь голос Джека. - Он ведь не промахнется. Ты должен жить. Ты должен рассказать на Земле про эту планету.
        Но Игорь не умел убивать и не собирался учиться этому - тем более на чужой планете. Он летел сюда, чтобы умереть. И он умрет. Только бы не мучали…
        И Игорь отшвырнул пистолет.
        - Идиот, - закричал атаман. - Смотри, это делается так!
        Он схватил пистолет и дважды выстрелил в несчастного парня. Пули попали в голову - парень упал.
        Игорь отвернулся, а когда невольно снова посмотрел на труп, увидел две черные дыры, зияющие во лбу, а крови не было. Ни капли.
        - Ты оказался в трудном положении, - сказал атаман. - Потому что человек должен доказывать, что он - человек. Иначе, кто же ему поверит?
        - Дурак же ты, парень, - прохрипел Джек. - Теперь мы оба сдохнем.
        - Заткните его, - приказал атаман, - его очередь еще не пришла.
        Прыгающие поскакали к Джеку. Два удара. И тело Джека безжизненно повисло на веревках.
        - Я предоставляю тебе третий шанс доказать, что ты - человек, что ты - мужчина, - продолжал атаман. - Третий шанс - последний.
        И он снова щелкнул пальцами. Надо сказать, что делал он это несколько картинно, неестественно.
        И тут Игорь вспомнил, наконец, на кого так похож атаман. Он был похож на героя фильма, который они с отцом видели по телевизору перед самым отлетом Игоря.
        А женщина, которую вывели прыгающие, ужасно походила на героиню того фильма. Она была совершенно голая, и Игорь вспомнил, как поражался отец ее фигуре.
        Перед ним стояла абсолютно голая молодая женщина, глядя на фигуру которой любой человек неминуемо начинает завидовать ее мужу. Женщина не испытывала никакого стыда - более того, подставляла свое тело чужим взглядам с той ленивой негой, с какой на пляже подставляют его лучам солнца.
        Игорь испуганно отшатнулся.
        Тогда женщина легла на траву и, соблазнительно выставив соблазнительные части тела, прошептала:
        - Иди же ко мне! Неужели я тебе не нравлюсь?
        - Возьми ее, - крикнул атаман. Квадратные глаза его перекатывались, и было даже странно, что они не ранят веки своими углами. - Здесь! На наших глазах возьми ее, если ты - человек, если ты - мужчина.
        - Возьми… Возьми… Возьми… - зашептали прыгающие.
        Игорь увидел, как у одного из них потекла липкая слюна изо рта, он подскочил к женщине, схватил ее за грудь и тут же отпрыгнул.
        Женщина взвизгнула, а потом сказала:
        - Видишь, даже эти бесполые прыгающие хотят меня. А ты! Ну же! Это ведь не страшное испытание: показать всем, на что ты способен.
        Она встала, отбросила волосы и, протянув вперед руки, медленно пошла к Игорю, облизывая губы.
        Игорь отступил.
        Женщина шла на него медленно и молча.
        - Возьми ее… возьми, возьми… - шептали прыгающие.
        И Игорь читал в их глазах невероятное любопытство.
        Женщина шла, протягивая руки, и Игорь со страхом понял, что она действительно прекрасна.
        Он отступил снова, зацепился о какую-то ветку и упал.
        И тут раздался смех.
        Смех громыхал прямо с небес, как гром. Он был нечеловечески могучим, этот смех. Затих он также внезапно, как и возник, и с небес полился голос:
        - Ты выдержал эту проверку, мой мальчик. Твоя доброта победила. Ты заслужил счастье.
        - Господи, ты нашел меня, - прошептал Игорь, упав на колени. - Ты меня не оставил…
        А голос продолжал литься с неба. Правда, это был глухой мужской голос, но когда он исходит с небес, любому покажется, будто он льется:
        - Сейчас ты уснешь, потому что устал от приключений. А завтра пойдешь по этой дороге, и она выведет тебя в удивительный город, и ты по праву можешь стать одним из его жителей, и тогда наступит счастье. Потому что счастье возможно только в этом городе, только в нем. Этот город создан для счастья. Для счастья таких людей, как ты. Иди! И ничего не бойся.
        Игорь стоял на коленях, ожидая продолжения. Но его не было. Странно только, как мог Бог предлагать ему остаться на этой планете, пусть даже в самом распрекрасном городе? Он прилетел открыть тайну, только смерть могла его заставить остаться здесь навсегда. И разве Бог мог не знать об этом?
        Игорь поднялся с колен и с удивлением обнаружил, что все исчезли. И прыгающие, и стоящие, и атаман, и даже Джек - все.
        В город он решил идти прямо сейчас: немедленно выяснить, что ж это за город такой, из которого никто не возвращается.
        Но едва сделав пару шагов, Игорь понял, что у него, действительно, нет сил. Лег прямо на траву и мгновенно уснул.
        Приснился Игорю отец. Отец пытался что-то сказать ему, кричал, жестикулировал. Но сын ничего не слышал, и потому лишь глупо улыбался.

5
        Едва первые солнечные лучи, разумеется, робко, разумеется, позолотили все то, что им положено было позолотить, Игорь поднялся и отправился в путь.
        Его голова была приятно пуста. В этот утренний свежий час, когда - небо! когда - трава! когда - птицы! когда… Вобщем, в этот утренний свежий час все напасти вчерашнего дня казались произошедшими не с ним, а увиденными в кино. Нельзя было себе представить, чтобы здесь, на этой совершенно земной планете, где - небо! где - трава! где - птицы! - где… Короче, чтобы именно здесь приключилось что-нибудь ужасное и трагическое.
        Игорь хотел побыстрее забыть, что с ним произошло вчера и это ему легко удалось. Даже про Божественный голос с высот он старался не думать. Успокоил себя: «Бог смотрит за мной», - и пошел навстречу городу.
        Город начинался сразу, вдруг, будто огромной рукой его воткнули в землю со всеми этими домами, небоскребами, башенками, церквями. И чем ближе Игорь к нему приближался - тем странней казался город.
        Дома были совершенно земными, и жители, которые начали ему попадаться все чаще, без сомнения, были людьми. Но нигде на земле невозможно не то что увидеть такой город, но даже представить нечто подобное.
        В городе этом безо всякой системы перемещались эпохи и стили. Здесь высились старинные - из XX века - небоскребы и еще более древние каменные дворцы. Одни улицы были выложены камнем, но стоило свернуть - появлялся асфальт, а за следующим углом - современные движущиеся тротуары. Здесь мчались машины всех марок, - начиная от самых первых, с огромными колесами, и кончая современными, едущими почти бесшумно, и тут же рядом - скользили кареты. Очень скоро Игорь понял, что люди здесь одеты в наряды едва ли не всех эпох, какие были на Земле.
        Его удивляло, что проходящие мимо люди - будем называть этих существ так - кивали ему, улыбались. Будто узнавали в нем давнего знакомого.
        Игорь сел на лавку, закурил трубку… Только тот, кто понимает разницу между бессмысленным курением сигареты и благородным процессом раскуривания трубки, может понять то блаженное состояние, в которое впал Игорь. Забыл, что он черт-те где, а не дома, что испытания еще наверняка не кончились, что, наконец, он ни на сантиметр не приблизился к разгадке тайны этой планеты… Игорь сидел на лавке, курил трубку и разглядывал очаровательных женщин, которые, проходя мимо, обязательно улыбались ему. И если они не были француженками, то кем же они были!
        Его одиночество длилось недолго. К нему подошел человек в форме русского офицера XIX века, щелкнул каблуками, представился:
        - Честь имею. Лейб-гвардии конного полка корнет князь Александр Одоевский.
        - Декабрист? - удивился Игорь.
        Вместо ответа Одоевский спросил:
        - Разрешите присесть?
        Игорь разрешил. Разумеется.
        Кто такие декабристы, Игорь знал хорошо. И не только потому, что вообще увлекался прошлым. С особым вниманием он изучал судьбы тех, кто сознательно шел в историю, кто хотел стать историческим человеком. Он любил декабристов не за то, что они выступили против царя, - Игорь как раз не очень понимал, зачем это надо было делать, - он любил их за то, что они шли на смерть только ради того, чтобы их помнили потомки.
        Покосился на сидящего рядом человека. Одоевский был катастрофически молод. Ясно, что и усы-то он отрастил исключительно для того, чтобы выглядеть старше. Огромные глаза Одоевского глядели печально, такие глаза могли принадлежать только человеку, который постоянно думает о чем-то грустном, даже безысходном.
        Продолжая глядеть в небо, Одоевский не прочел, а произнес:
        Прошлых веков не тревожься печалью,
        Вечно к России любовью гори, -
        Слитые с нею, как с бранною сталью
        Пурпур зари.
        - Это ваши стихи? - наобум спросил Игорь.
        - Узнали? - обрадовался Одоевский. - Балуюсь иногда. Хочется, знаете ли, чтобы потомкам, кроме имени моего, что-то еще осталось.
        - Имя - это не так уж мало, - сказал Игорь. - Посчитайте, сколько на Земле было людей, и скольких мы помним имена. Были миллиарды, помним - единицы. И с каждым годом попасть в этот список становится все труднее. Чем лучше становится жизнь, тем труднее попасть в историю.
        Одоевский рассмеялся.
        - Неплохой афоризм. Мы с друзьями много думали об этом, но, сказать по правде, так сформулировать никто не додумался.
        - Я, знаете ли, тут недавно, - Игорь улыбнулся, и улыбка почему-то получилась подобострастной. - Я с Земли. Так вот, может быть, вы объясните мне, что это за город такой странный? Пока я не могу ничего понять.
        Одоевский смерил Игоря взглядом и спросил неожиданно:
        - А самому хочется в историю попасть?
        Игорь не знал, что ответить. Ему казалось, что Одоевский спрашивает не просто так, и от того, как Игорь ответит, зависит что-то важное в его жизни.
        Он промолчал.
        - Зачем же вы молчите? - Одоевский улыбнулся ободряюще. - Вы скажите: тщеславие? А что в нем худого? По трупам к благополучию идти - дурно, а с открытым забралом в историю… Ничего предосудительного в том не вижу. Видите ли, история не терпит людей слабых, пустых, никчемных. Так что легко понять: ежели хочешь избежать всех этих пороков - невольно приближаешь себя к человеку историческому. В сущности, у любого из нас есть два выбора: либо стремиться к тому, чтобы стать мещанином, эдакой, знаете ли, букашкой, жаждущей лишь есть да спать, либо воспитывать в себе человека исторического. Вот оно как все получается.
        - А просто так жить нельзя? - спросил Игорь.
        - Ежели представить, что Бог просто так создал человека, - тогда, наверное, можно, - усмехнулся Одоевский и предложил. - Если угодно, я могу проводить вас до русского сектора.
        - Хотя бы название города вы мне можете сказать, - попросил Игорь.
        - Разве в названии дело? - Одоевский на минуту словно бы задумался и сказал, показывая на трубку. - Хороший табак, французский, наверное.
        Во внутренний дворик дворца, рядом с которым они сидели, вышла женщина, лицо которой было исполнено той робкой печали, какую так любят мужчины.
        Одоевский встал и, поклонившись, поздоровался по-французски.
        Игорь сделал то же самое.
        Женщина послала им грустную, но весьма зовущую улыбку.
        Одоевский прошептал Игорю на ухо:
        - Это Мария-Антуанетта, та самая, которую казнили эти сумасшедшие французы. После казни она очень полюбила вышивать. Весь французский сектор снабжается ее вышивкой. Иногда и нам перепадает.
        - Я все-таки хотел бы… - начал Игорь.
        Но Одоевский перебил его, и снова неожиданным вопросом:
        - Вы ведь - русский?
        - Русский, - согласился Игорь.
        - Значит вам надо в русский сектор. Если угодно - я провожу.
        Игорь понял, что тот, кто назвался Одоевский (и, судя по всему, им был), не намерен ничего объяснять, и ему ничего не остается, как взять Одоевского в провожатые.

6
        Сзади послышался топот копыт. Игорь испуганно обернулся. Мимо промчались двое всадников.
        - Это мушкетеры, - объяснил Одоевский. - Любят, знаете ли, соревноваться, кто быстрее проскачит от американского до английского сектора. Французы, сами понимаете.
        Игорь кивнул. Хотя мало что понимал.
        - Вы, может быть, проголодались? - поинтересовался Одоевский. - Если угодно, можем зайти в трактир - здесь неплохо кормят.
        Едва они вошли, им навстречу бросился невысокий человек в треуголке.
        - Здравствуйте, господин Наполеон, - радостно воскликнул Одоевский.
        - Очень приятно, - улыбнулся Наполеон. - Я вам не помешаю?
        Слушая, как разговаривают о каких-то мелочах Наполеон и Одоевский, Игорь подумал о том, что все-таки интересно устроен человек: с какой легкостью привыкает он ко всему, даже самому невероятному. Вот ведь сидят перед ним Наполеон и Одоевский - ему бы в обморок упасть, с ума сойти, а он ничего - сидит, слушает.
        Потом Игорь подумал: как все-таки здорово, что на Земле не привился один всеобщий язык. То ли сила привычки сработала, то ли какие-то более глубокие причины, однако все земляне по-прежнему говорят на разных языках, правда, не знать основные языки считается неприличным.
        - За ваше удивительное искусство, - поднял Одоевский бокал вина.
        Наполеон скромно потупил взгляд.
        Игорь не понял за что пьют, но выпил с удовольствием. И с удовольствием съел кусок горячего, дымящегося мяса.
        И еда и вино придали ему уверенности, и Игорь решил обратиться к Наполеону.
        - Ваше императорское величество, - начал он, пожалуй, излишне театрально. Но так уж и продолжил. - Для меня большая честь оказаться здесь рядом с вами. Я только недавно с Земли и еще не могу всего понять. Может быть, вы мне объясните, что это за странный город?
        Тут дверь таверны открылась, вошел высокий человек с тростью.
        Наполеон, Одоевский, а вслед за ними и Игорь встали и поклонились вошедшему.
        Как только высокий человек отошел от их стола, Одоевский объяснил:
        - Это Авраам Линкольн. Очень любит захаживать во французский сектор и беседовать о политике. Страшный говорун! В американском уж всем надоел.
        - Он занимается здесь тем, что пишет книги о том, как создается настоящее государство, - включился в разговор Наполеон. - Но они такие толстые, я даже не берусь их читать. От одного взгляда на них скулы сводит зевотой.
        - Я все-таки хотел бы… - начал Игорь.
        Но император не дал ему задать вопрос. Наполеон заговорил сам.
        - Меня очень волнуют проблемы воспитания. Особенно нравственное воспитание. Не понимаю, как можно воспитывать нравственность, не объяснив людям самого главного. А именно то, что все люди делятся только на два типа - победители и проигравшие. Середины нет. Жизнь - это залог, данный Богом. И залог этот можно либо спустить, либо увеличить стократ. Разве не так? - Неожиданно император начал вытаскивать из кармана деревянных солдатиков. Фигурки, надо сказать, были замечательные, вырезанные весьма искусно. - Вот что так необходимо для нравственного воспитания молодежи, - солдатики. А почему? Именно потому, что солдат - это такое существо, которое направлено только на победу, лишь в ней смысл его жизни. Вы понимаете, о чем я говорю? Солдат - существо высоконравственное потому, что он раз и навсегда ответил на вопрос: «Зачем живу?». Он живет для победы. И поэтому он - пример для всех, а особенно - для молодых. - Одну из фигурок Наполеон протянул Игорю. - В залог нашей будущей дружбы.
        - Спасибо, спасибо, - залопотал Игорь и сунул солдатика в карман.
        - Так выпьем за тех, кто стал победителем. - Наполеон встал. - За тех, кто не упустил свой шанс.
        Они вышли из трактира, и Игорь успел заметить, как Наполеон подсел к Линкольну.
        - После смерти на острове Святой Елены император начал вытачивать солдатиков из дерева, - объяснил Одоевский, когда они продолжали путь по странному городу. - У него это прекрасно получается. Такие армии выпиливает! Я был на одной его выставке - это производит впечатление, доложу я вам. Он считает, что его искусство способствует нравственному воспитанию молодежи.
        «Сомнительный вывод», - подумал Игорь, но спорить не стал. Он изо всех сил пытался сосредоточиться и понять, что с ним происходит.
        Похоже на то, что это планета, где живут великие люди. Видимо, Богу было угодно, чтобы все земные гении жили здесь. «За тех, кто не упустил свой шанс», - так, кажется, сказал Наполеон, а Бог сказал, что только здесь может быть счастье. Конечно, жить среди великих людей - прекрасно, но он ведь должен, должен разгадать тайну этой планеты. Пока же возникает слишком много вопросов.
        Игорь попытался перетасовать в голове вопросы, чтобы выбрать самый главный и вдруг вспомнил о Джеке, об этом старом пилоте, которого он так и не успел ни о чем расспросить.
        - Скажите, - обратился Игорь к Одоевскому, - вы не знаете старого пилота Джека, его еще называли Гагариным.
        - Гагарина знаю, целыми днями летает на самолетах, а пилота Джека… Извините, а как его фамилия?
        Этого Игорь не знал.
        - Да я… простите… так просто… - улыбнулся он Одоевскому и снова углубился в свои мысли.
        Вопросов было множество. Та ли это планета прыгающих людей, о которой рассказывал Джек? А если та, то почему после того, как Игорь услышал Глас Божий, ему перестали попадаться прыгающие люди? И почему его собственный сон так странно воплотился? Или сон был предчувствием - так ведь тоже бывает… Нет, с этой стороны не подобраться.
        Предположим, это планета великих людей. Но почему они все уходят от разговора про эту планету - скрывают что-то или, действительно, не могут ничего объяснить? И потом, здесь ведь не только великие, а по какому принципу отбирает Бог остальных? Устраивает им проверки, вроде той, что прошел Игорь? А как он ее, собственно, прошел, и что вообще была за странная проверка? Предположим, он бы смалодушничал - выстрелил или подчинился голой бабе, перекочевавшей из фильма на эту планету? Что тогда? Нет, и здесь сплошные загадки.
        И, главное, остается совершенно неясным: где же остальные пилоты? Где их корабли? Где автоматические станции, которые сюда прилетали?
        Нет, как ни крути, как ни подкапывайся - ни одного ответа.
        Между тем, они шли уже по американскому сектору. Здесь вовсе не было дворцов, зато высилось много старинных, нелепых небоскребов.
        Мимо них пробежала абсолютно голая девица, следом за ней мчался худой длинноволосый парень тоже весьма относительно одетый.
        - Кто это? - удивился Игорь.
        - Американцы развлекаются, - улыбнулся Одоевский.
        «Эти двое идиотов не могут быть великими, - думал Игорь. - А почему же они здесь?»
        - Послушайте, - обратился он к Одоевскому. - Вы ведь житель этой планеты. Может быть, вы мне все-таки объясните вашу тайну?
        - Какую тайну? - искренне удивился Одоевский и тут же поздоровался с каким-то человеком. - Это Роберт Шекли - великий американский фантаст. Не читали?
        Игорь не читал. Он вообще не любил фантастику. Рассказам про будущее он всегда предпочитал воспоминания о прошлом.
        Народу было немного, но почти с каждым Одоевский здоровался и объяснял Игорю:
        - Джордж Вашингтон… Луи Армстронг. Как не слышали? Это был великий музыкант… Джим Холлинз… Да-да, тот самый, который первый из землян ступил на Марс…
        Наконец, показались деревянные избы.
        - Вот мы и пришли, - сообщил Одоевский. - Это русский сектор. Я оставлю вас, но мы еще непременно встретимся, не так ли?
        И он снова исчез с такой скоростью, что Игорь даже не успел попрощаться.
        Он остался один в странном городе.

7
        В русском секторе, точно так же, как и во всех остальных, смешались стили и эпохи. Однако надписи на русском языке и русская речь приятно успокаивали.
        Игорь шел без цели, надеясь, что дорога сама приведет его куда надо.
        Мимо него прошел невысокий человек в котелке. Он приподнял котелок, здороваясь. Игорь тоже поздоровался, мучительно вспоминая, где же он видел это лицо.
        Невысокий человек уже скрылся за углом, когда Игорь вспомнил, кто это.
        - Александр Сергеевич! - крикнул он.
        Человек тут же вернулся.
        - Чем могу служить?
        - Неужели вы Пушкин?
        - А что такое? Что-то с моим заводом?
        - Вы ответьте, пожалуйста, конкретно, - Игорь переминался с ноги на ногу. - Значит вы - Пушкин Александр Сергеевич, классик русской литературы, автор «Евгения Онегина», «Капитанской дочки», «Бориса Годунова»?..
        - Ну я, я, - перебил Пушкин. - Странно, что вы меня не узнали. Так что с моим заводом?
        - С каким заводом?
        - Фу ты, Господи, - с облегчением вздохнул Пушкин. - Вы, наверное, здесь недавно, раз ничего не знаете про мой заводик. Небольшой такой, оружейный заводик, делаем пистолеты. А то ведь черт-те что творится: поэтов убивают все, кому не лень, а им бывает и защититься нечем. Вы, кстати, не поэт? Жаль… А то, знаете ли, замечательный образец появился. Пистолет, который чует бездарность. Милостивый государь, вы мне можете не поверить, но, клянусь честью, оно так и есть. Смотрите сами: бездарный человек - завистлив, зависть порождает злобу, а от этого образуется совершенно особый состав крови. Пистолет чует эту самую кровь, как борзая зайца, и - будьте любезны! - стреляет сам. Изумительная, доложу вам, вещица. Впрочем, если вас интересуют подробности, вам бы лучше Саша Блок объяснил, он у меня инженером на заводе работает. Говорит, что сам модель изобрел, но я подозреваю, что ему сильно помог его тесть, Любкин отец, Дмитрий Иванович Менделеев…
        Пушкин говорил странно, пошловато даже. Игорь совсем не таким представлял себе великого поэта, но в том, что перед ним Александр Сергеевич Пушкин, сомнений не было.
        - Александр Сергеевич, вы ведь русский человек…
        - Н-да? - удивленно вскинул брови Пушкин.
        Но Игорь не обратил на это внимания и продолжил:
        - Объясните мне, что здесь вообще происходит? Что это за планета такая? Что за люди? Что за город?
        Пушкин улыбнулся. Улыбка у него была дружеская.
        - Знаете что, молодой человек, заходите вы лучше вечерком в кондитерскую Вольфа… Тут недалеко, вам любой покажет… Посидим, поговорим… А сейчас, извините, дела. Совещание надо проводить по поводу внедрения новой модели пистолета.
        Пушкин церемонно поклонился и быстро зашагал по мощеной булыжной мостовой.
        «Неужели сегодня вечером я смогу просто так посидеть и пообщаться с самим Пушкиным, - думал Игорь, и подобные мысли как-то затмевали в его голове размышления о тайне этой планеты. - Посидеть вечер с Пушкиным! Черт-те что…»
        Размышляя над приятной перспективой, Игорь свернул в трактир.
        В трактире сидели несколько человек, но, сколько ни приглядывался, Игорь не узнал ни одного лица.
        Он взял квасу, но успел отпить совсем немного, как отворилась дверь, и в трактир вошел невысокий лысый человек в кепке. Его лицо Игорь узнал сразу. Его лицо нельзя было не узнать.
        Человек подходил к каждому, приподнимал кепку, говорил, чуть картавя:
        - Здгаствуйте, - смотрел в лицо, слегка прищурившись, и спрашивал тихо. - Вы не видели мою маму?
        Странно было слышать от вполне взрослого (чтобы не сказать стареющего) мужчины столь детский вопрос. Но присутствующих, кажется, это нисколько не удивило - привыкли, наверное, - и они отвечали совершенно спокойно:
        - Нет, Владимир Ильич, не видели.
        Человек и к Игорю подошел, и тоже кепку слегка приподнял, и тоже спросил, поздоровавшись:
        - А вы мою маму не видели?
        Игорь растерялся, не зная, что ответить.
        - Никто не видел мою маму, - вздохнул Владимир Ильич. - А мне ужасно хочется ее увидеть. Сколько лет хочется увидеть - и не могу. Здесь так много людей, а мамы нет. Мне бы с ней поговорить.
        - А вы не боитесь, что она будет вас ругать за все, что вы натворили? - неожиданно даже для себя спросил Игорь.
        Владимир Ильич посмотрел на него взглядом спокойным и усталым, а потом сказал:
        - Не видели, значит. А жаль. Почему же здесь нет моей мамы?
        Владимир Ильич снова приподнял кепку - на этот раз прощаясь - и ушел.
        Игорь вышел на улицу, твердо решив: обязательно встретиться с вождем и о многом его расспросить. Он понял, что здесь его ожидают интересные встречи. Настолько интересные, что даже самому не верится.
        На улице мелькали знакомые по учебникам и книгам лица. Кого-то Игорь вспомнил сразу, кого-то припомнить не мог.
        Вот быстрым шагом прошел Лев Толстой, неся косу через плечо.
        Промчалась машина, - показалось, в окошке мелькнуло лицо Юрия Гагарина.
        На велосипеде проехал человек и поздоровался так приветливо, будто они с Игорем давно знакомы. Вроде бы это был тот самый академик, который в девяностые годы XX века придумал, как вывести Россию из экономического кризиса. Игорь напрочь забыл его фамилию.
        А химика Серова - изобретателя нового космического топлива, с которого, собственно, революция в космонавтике и началась, Игорь узнал. Это и неудивительно - лицо Серова было знакомо всем.
        Но попадались и те, на чьих лицах вовсе не было печати величия. Особенно много почему-то шаталось юношей и девушек с гитарами. Некоторые даже пели песни, что, впрочем, никого из жителей города не раздражало.
        Как приблизиться к разгадке планеты, Игорь совершенно не представлял. Спрашивать? Но что и у кого?
        Игорь вышел к озеру. Небольшое уютное озеро с совершенно гладкой поверхностью лежало, словно летающая тарелка, непонятным образом залетевшая к городским громадам.
        На берегу озера сидел человек и ловил рыбу.
        - Добрый день, - поздоровался Игорь.
        - Угу, - ответил человек, не оборачиваясь.
        Игорь сел рядом на траву. Трава была мягкой и чуть мокрой от росы.
        - Извините, - сказал рыбак и повернулся к Игорю. - Если вы хотите что-то у меня узнать, я отвечу на ваши вопросы. Я привык беседовать с людьми. Но, признаться, чрезвычайно устал от людей - хотелось бы побыть одному.
        С именем этого человека связывались крупнейшие социальные преобразования в конце прошлого столетия. Это он начал третью революцию в России.
        - Видите, - он дернул удочку. - Сорвалось… Чего-то все время срывается в последнее время. Знаете, от чего я устал? Очень трудно быть борцом, когда про твои победы тут же забывают, а поражения ставят в вину многие годы.
        - Ну что вы, Михаил Сергеевич, - искренне удивился Игорь. - Ваше имя печатается у нас до сих пор, хотя, конечно, не все вы делали верно, но вы начали новую эру в России - это факт.
        - Перестаньте! Рты людей, выходящих на митинги, можно заткнуть только куском хлеба. Но где ж его взять? - Рыбаку, наконец, удалось поймать довольно крупную рыбину. Он осторожно снял ее с крючка и снова зашвырнул в реку. - Не нужна мне эта рыба, просто нервы успокаивает, - ответил он на безмолвный вопрос Игоря. - Вы молоды, молодой человек, и вам довольно трудно меня понять. Но запомните: устают не от работы - а от отсутствия результата. А самое страшное занятие, какое есть на земле - доказывать дуракам, что они умные.
        - А зачем доказывать? - не понял Игорь.
        - Вы позволите мне побыть одному?
        - Но, может быть, хоть вы объясните мне…
        И снова Игорю не дали договорить.
        - Мы можем с вами встретиться позже, поговорить. А сейчас - извините, - и рыбак вернулся к своему странному занятию.
        Непроизвольно Игорь подумал, что у него тут намечаются интересные встречи… настолько интересные, что даже самому не верится.
        Он остановился у церкви и долго разглядывал икону, висящую над входом: печальные женские глаза и нимб, столь похожий на скафандр, которым пользовались космонавты прошлого.
        «Что же мне делать дальше, - думал Игорь. - Я хожу по городу, встречаю великих людей, но никто из них не может ответить на мои вопросы. И я так же далек от разгадки Планеты номер ноль, как был, когда спускался на нее. Куда идти мне теперь? Где искать ответы?»
        Даже себе самому не хотел Игорь признаваться в том, что чем больше ходит он по этому городу - тем больше нравится ему это путешествие, и тем меньше думает он о главной своей цели: разгадать тайну Планеты номер ноль.
        Он стоял, размышляя, куда пойти и вдруг услышал за спиной голос, который менее всего ожидал услышать:
        - Здравствуй, сын.

8
        Игорь обернулся. Сомнений не было: по широкой мощеной улице приближался к нему отец.
        Игорь хотел броситься - обнять, но тот жестом остановил его - он не любил сантиментов - и повторил:
        - Здравствуй, сын.
        - Здравствуй, отец. Почему ты здесь? Ты ведь не имеешь права. Неужели ты поставил себя вне закона?
        - Я здесь только по одной-единственной причине, - перебил отец Игоря, - признано, что я - великий пилот. Так что жить на этой планете имею полное право.
        Рядом с ними остановился Николай II - последний российский император. На шее у него болтался фотоаппарат.
        - Не могли бы вы встать рядом? Снимок на память. Все-таки встреча отца с сыном.
        Игорь подошел к отцу. Встал рядом и сразу почувствовал невероятное облегчение: рядом с отцом ему ничего не было страшно.
        Два раза щелкнул фотоаппарат. Император удалился.
        - Знаешь, что отличает жителей этого города? - спросил отец и сам себе ответил. - У нас у всех есть имена. У большинства людей имя и фамилия - все равно, что кличка у собаки: ничего никому не объясняет, а у нас…
        Отец говорил странным языком: в его словах звучала патетика, чего раньше за ним не замечалось. Но, впрочем, кто знает, как должен говорить человек после того, как становится великим.
        - Так, значит, ты узнал тайну Планеты номер ноль? Попал сюда после меня и уже узнал тайну? - И тут Игорь изменился в лице. - Отец, раз ты здесь - значит, ты умер?
        Отец поздоровался с каким-то человеком - вроде это был Борис Николаевич Ельцин, тот, под чьим руководством Россия вышла из самого затяжного кризиса в своей истории.
        - Брось мыслить этими категориями: жизнь - смерть. На нашей Планете есть только бессмертие. А тайны, кстати, никакой не существует. То, что земляне называют Планетой номер ноль - это такое место в космосе, где живут великие люди. Подумай сам: великий человек - это, возможно, самое замечательное из того, что создает природа. Что такое история человечества? Это история ее великих людей. Выбрось из истории толпу, оставь только Имена и ты легко воссоздашь все события. Неужто природа может создавать великого человека, а потом - по истечении в лучшем случае восьмидесяти лет - выбрасывать его на свалку? Что она, дура, что ли? Великие люди живут здесь. Представляешь, какая сказочная, невероятная жизнь должна быть там, где живут гении?
        - Извини, - перебил сын. - Но я никак не могу понять, почему здесь не только великие люди, но и самые обычные?
        - Это совсем просто, - улыбнулся отец. - Гениям с гениями может стать скучно. Ты пойми: здесь та же самая жизнь, что и на Земле. Но! Здесь можно поговорить с Пушкиным, Лениным, Горбачевым, Серовым… Короче, со всеми, кто воистину может называться гением, вне зависимости от того, велик он в добродетели или в подлости. А если вдруг тебе надоест отечественная история, ты можешь перейти в другой сектор и вступить, скажем в клуб яхтсменов, которым руководит Колумб, или посмотреть спектакль, в котором главную роль играет Шекспир. Представляешь, оказывается, больше всего на свете великому англичанину нравилось играть на сцене, он и пьесы писал для того лишь, чтобы иметь хорошие роли. Всю жизнь разговоры о том, что такое счастье, казались мне пустопорожней брехней, но теперь-то я точно знаю: счастье - это жизнь на этой планете.
        Игорь вспомнил, что очень похожие слова он уже слышал совсем недавно, и тогда и сейчас они были произнесены теми, кому он не мог не верить.
        Проходящий мимо человек неожиданно остановился, подошел к Игорю, сказал:
        - Добрый день, Игорь. И вы у нас? Рад. Весьма рад. Вы придете завтра на концерт? Приходите непременно. Мои отроки покажут невероятное искусство, невероятное, я вас уверяю.
        И он удалился, придерживая свою длинную бороду.
        - Кто это? - спросил Игорь.
        - Это царь русский Иван по прозвищу Грозный. Он очень любит детей - организовал здесь детский сад, так я тебе скажу: его питомцы красиво поют. Если хочешь - сходим послушаем.
        - Откуда он знает мое имя?
        - Здесь все друг друга знают. Нас - избранных - не так уж много. И если он знает твое имя - значит ты наш. Понимаешь?
        Словно в подтверждение этих слов мимо промчался на велосипеде знаменитый писатель XXI века Фазиль Белов и приветливо улыбнулся.
        Отец продолжал говорить что-то про прекрасную жизнь на Планете номер ноль, но Игорь его уже почти не слышал. Мысль его лихорадочно работала: «Зачем я летел на эту планету? Чтобы открыть ее тайну. Зачем открывать тайну? Чтобы стать великим. А великими становятся, чтобы оказаться здесь. На Земле меня, действительно, запишут в великие пилоты - я погиб на Планете номер ноль».
        - Я второй раз спрашиваю тебя, - услышал Игорь голос отца. - Ты согласен?
        - Согласен на что? - не понял Игорь.
        - Остаться здесь.
        «Остаться здесь? Среди великих людей? Или? Возвращаться на Землю, где его никто не ждет, - ведь отец здесь, а кроме отца у него и нет никого. На Землю - в это пресное тупое существование? Ну, расскажет он про тайну этой планеты, возьмут у него пару интервью, напишут в газетах? А дальше? Продолжится та жизнь, от которой он улетел сюда? Возвращаться на Землю или ежедневно общаться с лучшими умами Земли и быть среди них равным? Какое может быть „или“ - когда лучшая Земля здесь - на Планете номер ноль? Какое может быть „или“ - когда и Бог и отец говорят ему, что только здесь обретет он счастье».
        - Тебя что-то смущает, - по-своему расценил отец молчание Игоря. - Может быть, ты боишься прыгающих людей?
        - Я их боюсь, - вздохнул Игорь. - Просто я слышал голос… Ты, наверное, не поверишь мне, но я слышал Голос с небес, Голос Бога, и он сказал мне, что я прошел какую-то проверку, и теперь начнется счастье. Но я не понял, о чем он говорил, что за проверка…
        - Я верю, что так и было. Мы ведь не на Земле, здесь - своя жизнь, свои законы. А проверка… Ее все проходят. И здесь, и на Земле. Прогресс - конечно, великая штука, но он ведь не отменил человеческих пороков. Разве на Земле не приходится нам терпеть всякие унижения ради собственного спасения? Разве на Земле не приходится постоянно доказывать, что мы такие же, как все, и разве, доказывая это, мы не унижаем других? Иногда идем по трупам, лишь бы доказать: мы - такие же. Только земные испытания растягиваются на целую жизнь, а здесь занимают совсем мало времени, другая планета - другие законы. Вот и все. Но ты выдержал эту проверку. Ты не сломался. И теперь - ты с нами. Ты вправе остаться в городе великих людей. Впрочем, может быть, ты мне не веришь? - Не дожидаясь ответа, отец повернул за угол.
        Верит ли он отцу?.. Он, может быть, только ему и верит из всех живых людей. Ему и Богу. А они говорят - одно и то же.
        Правда, что-то смущало в словах отца, и более всего то, что отец сумел так хорошо здесь освоиться. Но ведь это - отец. Он всегда умел быстро разбираться в любой обстановке, и везде чувствовать себя своим.
        И Игорь пошел вслед за отцом.
        На соседней улице их поджидала машина - абсолютная копия той, на которой они с отцом ехали на аэродром.
        - Сейчас мы с тобой поедем к кораблю, - сказал отец, открывая дверь «кадиллака». - Ты передашь сигнал на Землю, чтобы там не волновались, а затем взорвешь ракету.
        - Зачем? - удивился Игорь.
        - А для чего она тебе нужна? Так поступали все пилоты, которых на Земле считали погибшими, хотя они оставались жить здесь. Ибо не родился еще человек, который бы добровольно согласился вычеркнуть свое имя из истории. Впрочем, если тебе что-то не нравится, возвращайся на Землю. Но я бы не советовал этого делать.
        Игорь сел в машину. По привычке на заднее сиденье, хотя место рядом с отцом было свободно. Ехали через лес. Игорь опять почувствовал аромат травы и цветов и решил: в самое ближайшее время непременно прийти сюда и просто погулять. Непременно.
        Когда он взялся за знакомую ручку на двери корабля, у него перехватило дыхание.
        - Не бойся, - подбодрил отец.
        «Взять что-нибудь на память? - думал Игорь в последний раз шагая по кораблю. А впрочем - зачем? Меня ожидает бессмертие, а бессмертию сувениры не нужны».
        Он занял место пилота. Передал на Землю: «У меня все в порядке. Не волнуйтесь. Прощайте».
        Отец стоял сзади, потом обнял за плечи:
        - Ну вот и все. Пойдем. Мне кажется, я вижу второе рождение своего сына.
        Они спустились на землю. Какие-то люди копошились около ракеты. Игорь понял: сейчас корабль взорвут.
        «Неужели я больше никогда не буду на Земле? Никогда?» - подумал Игорь.
        Отец словно угадал его мысли:
        - Ты прожил на Земле немало лет. И что же? В поисках счастья ты летишь на другую планету, потому что на Земле не нужны ни герои, ни гении. Они никогда не были ей нужны, и никогда не будут. А здесь мы станем с тобой прекрасно жить. Мы - единственная династия великих людей на Земле: отец и сын. Оба равны, и оба - великие пилоты.
        Раздался грохот, столб пламени поднялся на том месте, где была ракета. Казалось, пламя хотело взлететь, но у него не хватило сил и оно рухнуло вниз, в объятия белой пены. Началась короткая и трагическая история любви двух стихий. Белая пена, извиваясь, обнимала пламя, кокетничала, шипела, вертелась так и эдак. А пламя хотело подняться, выпрямиться, показать свою стать, но тщетны были его потуги, не выдерживало оно страсти воды. Через минуту все было кончено: белая пена покрыла обгорелые обломки.
        Игорь не выдержал, заплакал:
        - Не надо, мой мальчик, - успокоил его отец. - Не надо. Прошлое кончилось. Впереди - новая жизнь! Впереди - бессмертие!
        Они стояли и смотрели туда, где исчезла последняя ниточка, связывающая их с Землей.
        И вдруг, сквозь оседающий дым, Игорь увидел очень знакомую фигуру, а потом услышал знакомый голос:
        - Здорово, сын! Наконец-то я тебя нашел. Вижу, долбануло. Ну, думаю, не иначе мой сын шалит. И вправду…
        Один отец стоял рядом с Игорем и удивленно смотрел на другого отца, который приближался к ним, разбрасывая ногами остатки ракеты.
        Силы оставили Игоря, и он потерял сознание.

9
        Он очнулся в ракете.
        Увидел накрытый стол, за которым сидел отец и ел помидоры. Сок стекал у него по губам, и он со свистом втягивал его.
        - Прочухался? - спросил отец.
        - Ты кто? - Игорь сам удивился нелепости своего вопроса.
        - Есть хочешь? Мясо горячее - подкрепись.
        Игорь и вправду почувствовал дикий голод и набросился на еду. Когда он закончил есть и отвалился на спинку кресла, отец подошел к нему и со словами: «Что ж ты, сука, родного отца отличить не можешь!» дал прицельный удар в челюсть.
        Сын рухнул на пол.
        - Здравствуй, отец, - радостно заулыбался он, стирая кровь с разбитой губы.
        - Здоровались, - буркнул отец.
        - Но ведь если ты здесь… значит ты поставил себя вне закона. - Игорь с ужасом понял, что несколько часов назад уже говорил эти слова собственному отцу. Но этот-то уж точно - настоящий. Сомнений не было.
        - Только завывать не надо. Что я, по-твоему, должен был делать, когда от тебя долго не было вестей? Конечно, ты - кретин, но это не повод, чтобы тебя бросать. И - хватит об этом. Рассказывай - только подробно - что с тобой тут было.
        Сын старался говорить, не упуская ничего. И все равно его рассказ занял довольно мало времени, а ведь казалось, он прожил здесь годы.
        - Так, - сказал отец, когда сын закончил. - Ни хрена не ясно, кроме того, что здесь нам придется несладко. Плохо, конечно, что я прилетел один. Кстати предлагал Джеку лететь сюда - он отказался. Пилот, который никогда и ничего не боялся, испугался закона.
        - Извини, отец, ты, наверное, меня не понял: я видел Джека - того самого пилота, которого называли Гагарин, - так же близко, как тебя. Мы оба убегали от прыгающих людей, он даже пытался спасти меня, а потом исчез. Это был Джек, отец, Джек, - я это точно знаю.
        - Какой к черту - Джек! Если хочешь знать, я отвез Джека в больницу, где его безуспешно пытаются вылечить от алкоголизма. Я навещал его перед самым полетом… Тот, кого ты встретил здесь, такой же Джек, как ты - пилот, и оба вы - идиоты!
        - Тогда кто же он?
        - Не знаю… Но думаю: эту планету населяют роботы. Роботы или люди. Больше нет оболочек, в которых могло бы существовать сознание.
        Игорь уставился в одну точку, и вдруг вскочил, схватился за голову и закричал:
        - Господи Боже мой, так значит я не стал стрелять в робота? В кусок дерьма, нашпигованный электроникой? Надо было расстрелять их, как… как…
        Отец отхлебнул вина и сказал совершенно спокойно:
        - Ты не стал стрелять в человека. Если бы ты поступил иначе, ты бы не был моим сыном. И хватит об этом. Будем размышлять дальше. Если есть роботы - значит должен быть и роботопроизводитель. Подозреваю, что это именно его голос ты называешь Голосом неба.
        - Но это был Голос Бога, отец, я тебе говорю точно.
        - А если есть роботопроизводитель, - продолжал отец, не обращая внимания на слова сына. - Если есть роботы - значит, должен быть завод или какое-то иное место, где их делают. Так?
        День серел. В иллюминатор ракеты было видно, как опускается солнце. В это время суток все в природе приобретает какое-то испуганное выражение, словно сама природа боится той недолговечности, непрочности, которые всегда ощущаются в мире перед наступлением темноты.
        Отец говорил, как всегда, доказательно, но что-то в его рассуждениях смущало сына. Не верилось, что все, кого встречал он на этой планете, были искусно сделанными роботами. Робот - существо без эмоций, он не умеет получать удовольствие, а все, кого он встречал, только этим и занимались.
        Можно и другие аргументы найти, но не в них дело. Сын был совершенно убежден - не роботы это, точно не роботы. Убеждения у него были, а доказательств не было…
        И он спросил:
        - Отец, подумай сам, кому могло прийти в голову создавать таких странных роботов? Для чего?
        - Этого я не знаю, но многое бы дал, чтоб посмотреть в глаза местному Богу, которого, признаться, мне больше бы хотелось называть «хозяином», по-моему, так будет точнее. Так значит, говоришь, твой сон воплотился? Ладно, завтра мы пойдем на поиски хозяина. А сейчас - спать.
        Ночью Игорю снился сон.
        Будто бы пришел на корабль великий композитор Чайковский и позвал его за собой. И Игорь пошел. И только они отошли буквально метров на сто, как вдруг прямо с неба заиграла мелодия «Лебединого озера» - его любимая мелодия - выскочили в танце четыре балерины, но были они совершенно голые. Балерины Игорю очень понравились, и он решил с ними познакомиться. И вот он к ним приближается - а они отступают, танцуя. Он приближается - они отступают. Игорь злится чрезвычайно, но поделать ничего не может. А Чайковский при этом хитро улыбается и говорит: «Не надо бы шалить, молодой человек, ой, не надо бы вам шалить».
        Игорь проснулся с больной головой и подумал: «Пора на Землю». Потом вспомнил, что на Земле его никто не ждет, - и ему стало грустно.

10
        Едва сели завтракать - раздался стук в дверь корабля. Стук был вежливый, но настойчивый.
        - Не надо открывать, - испуганно сказал сын.
        - Откроем. Может, хозяин сам к нам пришел?
        Отец взял оружие и открыл дверь.
        Они увидели довольно высокого человека с седой бородой. Под руку его держала абсолютно голая девица, лишь относительно прикрытая балетной пачкой.
        - Ты - кто? - спросил отец.
        - Это Чайковский, - ответил Игорь. - Великий русский композитор.
        Человек снял котелок.
        - Вы абсолютно правы: Чайковский. Петр Ильич. У нас тут пикник намечается - так мы хотели бы вас пригласить. Там музыки будет много. Еще Илья Ефимович Репин обещал зайти - шаржи на всех рисовать.
        Пока Чайковский говорил, сын внимательно рассматривал девицу и нашел ее весьма привлекательной. Смущала, правда, ее несколько непривычная открытость, но на этой планете, наверное, были свои законы. Сын даже завел с девушкой тот безмолвный разговор глазами, который всегда предшествует знакомству.
        - Пойдемте с нами, - сказала балерина. - Там еще три моих подруги. Будет очень весело.
        - А если у вас - дела, вы после все успеете сделать. Мы ж ненадолго, - улыбнулся Чайковский.
        Сын спустился и подошел к девушке.
        Чайковский отеческим взглядом осмотрел молодую пару и произнес:
        - Вот видите, молодые люди уже обрели друг друга. Знаете ли, мне доставляет огромное удовольствие знакомить молодых людей. Я тут даже открыл небольшое «Бюро знакомств». Прелюбопытнейшее занятие!
        Отец вел себя как-то странно: он подошел сначала к девице, потрогал ее, будто убеждаясь, что она живая. Потом подергал Чайковского за бороду, а потом сказал тихо-тихо:
        - Исчезните оба. Я сказал: оба - испаритесь.
        В ту же секунду Чайковский и девица растворились в воздухе, как не было.
        - По-моему, я понял, в чем тут дело, - сказал отец, садясь в вездеход, - и теперь мне еще больше хочется встретиться с хозяином.
        Сын не стал ни о чем спрашивать потому, что знал: о своих предположениях отец никогда не рассказывает, говорит только о том, что знает совершенно точно.
        Чтобы не молчать, сын рассказал отцу свой сон.
        - А чего это тебе Чайковский снится? - неожиданно спросил отец.
        Сын не знал, как ответить: снится и снится.
        - А то, что к тебе голые бабы во сне приходят, говорит о том, что парню пора на Землю, - отец улыбнулся. - Ладно, не злись. Если хозяин стал нас заманивать таким идиотским способом, значит не так уж он силен против нас.
        Они ехали по тем самым местам, где напали на сына прыгающие. Вот здесь стоял он перед ними на коленях - идиот! - и молил о дружбе. А вот у этого дерева - или у этого? - привязали Джека, точнее того, кто Джека изображал. А вот здесь, совершенно точно - здесь услышал он голос Бога - или хозяина? - и под этим кустом спал. Господи, кажется, что это было так давно! И какое счастье, что теперь рядом с ним - отец.
        Прыгающие возникли неожиданно. Они выскочили прямо под колеса, отец едва успел затормозить.
        На этот раз людей было очень много: и конных, и пеших, но особенно - прыгающих. Они приблизились к вездеходу, выставив вперед пистолеты и ружья.
        - Эти кретины приготовились к настоящему бою, - вздохнул отец.
        О том, чтобы выйти к этим существам, не могло быть и речи. Но и двигаться вперед тоже было невозможно.
        К лобовому стеклу вездехода подошел «квадратный» атаман и помахал сыну с таким радостным выражением лица, будто встретил доброго знакомого.
        Приглядевшись, сын увидел и женщину, напоминавшую героиню фильма, и парня, убитого атаманом.
        Прыгающим явно надоело бессмысленное ожидание, и они начали палить из своих ружей и пистолетов. Сначала они выстрелили в лобовое стекло, но, поняв, что пробить его не удастся, стали палить беспорядочно, бессмысленно.
        - Может, ответить хотя бы одним выстрелом? - неуверенно спросил сын. - Мы, конечно, не имеем права стрелять на чужой планете, но ведь они угрожают нашей жизни…
        - Мы не будем делать эту глупость, - ответил отец совершенно спокойно. - Если это - люди, то нам с ними не справиться: посмотри их сколько, а если не люди, то мне будет достаточно несколько секунд, чтобы они все исчезли. Но откуда эти секунды взять?
        Атаман подал какую-то команду, и человек сорок прыгающих вплотную подошли к вездеходу.
        - Что они задумали? - испуганно спросил сын.
        Тут вездеход закачался, будто поплыл.
        - Как это мило, - усмехнулся отец. - Они решили отнести нас на руках. Но мы им не окажем этой чести. Мы не можем всяким идиотам позволить носить на руках наше семейство.
        Отец выстрелил вверх несколькими сигнальными ракетами. Вреда они нанести не могли, но грохот от них стоял страшный.
        Вездеход снова оказался на твердой почве, а прыгающие отскочили метров на двадцать.
        - Пора, - сказал отец. - Пока они не прочухались. Если со мной что-то случится, попытайся все-таки прорваться и найти хозяина планеты. Я абсолютно уверен, что здесь есть хозяин.
        Сын не успел ничего сообразить, а отец уже открыл нижний люк. Потом он встал сзади вездехода, так, чтобы машина отделяла его от прыгающих и заорал:
        - Исчезните, сволочи, суки! Исчезните, призраки чертовы! Все, все исчезните!
        Прыгающие, пешие, конные - все - исчезли мгновенно. Но еще до того как растворился последний из них, сын снова услышал Божественный голос:
        - Вот и все. Вы разгадали меня. Я не буду прятаться - вы теперь легко меня найдете. Потому что нельзя спрятаться от неизбежного.
        Сын выскочил из вездехода, бросился к отцу:
        - Отец! Это он! Это Бог! Что он говорит?
        Отец грозил кулаком небесам и орал:
        - То-то же, сука! Испугать меня хотел! Я еще посмотрю в твои глаза! Еще посмотрю!

11
        Огромный, похожий на средневековый, замок стоял среди городских зданий словно гигант среди карликов. И сын понял: они у цели. Замок отличался не только размерами. Все остальные дома - сын заметил это только сейчас - походили на театральную бутафорию, в которой все как бы настоящее, но не живое.
        Замок был совершенно живой. В отличие от бутафорских домов, у него был характер. Чем-то зловещим, даже мистическим веяло от его стен.
        Замок окружал глубокий ров. Едва они подъехали - сам по себе опустился навесной мост.
        Вездеход прогрохотал по нему и замер у широких ворот. Ворота открылись.
        - А вдруг - ловушка? - испуганно спросил сын.
        - Ты предлагаешь вернуться? - усмехнулся отец. - Отсюда у нас два пути: либо на Землю, либо - на тот свет.
        Вездеход въехал во двор.
        В здание вело несколько массивных дверей. У каждой стояли прозрачные люди, казалось, их тела сделаны из огромных медуз.
        Увидев вездеход, прозрачные люди радостно заулыбались, но с места при этом не двинулись.
        Отец и сын вышли из вездехода.
        Прозрачные люди, как по команде, открыли двери: какую выбрать? Отец не стал долго раздумывать, и через мгновение они вошли в замок.
        Дверь тут же затворилась, и их накрыло одеялом темноты. Стало трудно дышать.
        И вдруг замок ожил. Где-то закапала вода. Раздался истошный женский крик и смолк.
        Сверху раздался какой-то шум - сын поднял глаза.
        С потолка на него планировал скелет.
        - Извините, если у меня кости слишком стучат, вас, наверное, раздражает? - скелет явно намеревался сесть сыну на шею.
        Сын поднял пистолет и выстрелил.
        Скелет расхохотался.
        - Забавное желание: убить скелет, забавное… - Он спустился на пол и протянул то, что когда-то было рукой. - Разрешите представиться: Йорик. Конечно, я литературный персонаж, но нет в мире более знаменитого скелета, чем я.
        - Эй, ты где? - услышал он голос отца.
        Голос звучал откуда-то сверху, сын медленно побрел на голос.
        - Куда же вы? - воскликнул Йорик. - А поговорить? Неужто вам не любопытно поговорить со скелетом?
        Йорик перегородил сыну дорогу, он пытался улыбаться своим страшным ртом, от этого становилось еще более жутко.
        - Исчезни! - услышал сын голос отца. - Исчезни, костлявый идиот!
        И скелет исчез.
        - Вот черт! - выругался отец. - Никогда со мной такого не случалось: фонарик забыл. Ну ладно, ты иди на мой голос, а я пока расскажу тебе, в чем тут дело… Если я не ошибаюсь - а я не ошибаюсь никогда - мы имеем дело с самыми обычными привидениями. Почему они появились именно здесь? Почему они обрели облик великих людей? Об этом нам расскажет хозяин… Кстати, тебе не кажется, что у него дурной вкус? Жить в замке с привидениями - это уж как-то чересчур банально. Так вот, запомни: привидение боится человека и всегда выполняет желания людей. Потому что чувствует, падла, что оно своего рода «недочеловек», и стоит тебе сказать: «Исчезни!» - и любая тварь исчезнет. Ты понял?
        И тут перед сыном закружили хоровод четыре женщины в длинных белых платьях. Платья касались лица сына и рождали в его душе вовсе не те чувства, которые необходимы в столь важном деле.
        - Исчезните! - закричал сын.
        - Ну почему? Почему? - удивилась одна из женщин и опустилась перед сыном.
        - Я сказал: исчезни! - крикнул сын.
        - Ну и дурак! - ответила женщина и исчезла.
        А вокруг кричали, шептали, говорили голоса. Пролетали и пробегали мужчины и женщины, одетые в длинные белые одежды.
        - Ну где ты там? - услышал сын голос отца.
        Ему казалось, что отец где-то совсем близко, но он никак не мог до него дойти.
        А тут еще прямо из-под земли возник человек и начал быстро-быстро расти. Вот он уже ростом с ребенка, вот уже чуть выше сына, вот выше на голову, на две…
        Когда глаза сына уперлись в колено великана, тот заговорил:
        - Отсюда путь только в могилу! Еще ни один человек не мог меня победить!
        Огромная рука тянулась к сыну. Каждый палец - величиной с фонарный столб.
        - Ты останешься здесь, - громыхал голос с высоты. - Здесь твое последнее пристанище.
        Все, что только что говорил отец, мигом выскочило у сына из головы. Он представлял себе, как огромные пальцы сейчас схватят его и сломают, словно спичку.
        - Переигрываешь, - неожиданно крикнул отец великану. - Таким громадинам незачем говорить страшным голосом, они и так жуткие.
        - Да? - удивился великан. - А как надо?
        - А надо рассказать нам, какой дурак тебя подослал, - посоветовал отец.
        - Мне нельзя говорить об этом, - голос великана стал даже как будто тише. - А то бы я точно рассказал.
        - Ну нельзя - тогда исчезни.
        Сын наконец добрался до отца, и они начали путь по винтовой лестнице.
        Время от времени от стен отделялись совершенно плоские мужчины. Все они были одеты в смокинги и котелки. Плоскими пальцами снимали котелки и кланялись плоскими головами. Отец на эти приветствия не обращал внимания. А сын поначалу здоровался из вежливости, а потом перестал.
        Лестнице, казалось, не будет конца. Но вот она уперлась в маленькую дверку.
        Отец толкнул дверь - она открылась.
        За дверью начиналась точно такая же лестница, которая тоже вела вверх.
        - Ты уверен, что хозяин планеты находится именно здесь? - спросил сын. - Может быть, нам надо было войти через другую дверь? Прозрачные люди предлагали нам много входов…
        Мы уже вошли через этот, - ответил отец. - Вперед!
        От стен стали отделяться совершенно плоские, будто вырезанные из картона, женщины в старинных платьях… Каждая из них делала книксен и пыталась изобразить на своем плоском лице подобие улыбки.
        Теперь уже и сын не обращал на это никакого внимания. Надо было лезть вверх, то есть вперед. Вариантов не было.
        Им попадались женщины с метлами в руках, и мужчины, тщетно старающиеся спрятать рога под шляпой. Великанши в белых саванах и лилипуты, которые все норовили укусить их за ноги.
        Однажды им встретились три женщины, которые играли в карты - они двигали карты взглядом, не прикасаясь к ним. Увидев сына с отцом, они хором сказали: «Извините» и исчезли.
        Им встретился скелет, играющий на собственных костях «Полонез Огинского», и полуразложившийся труп, который предлагал поиграть в салочки…
        Всем им отец говорил «Исчезни!», и они исчезали столь же внезапно, как и появлялись. Правда, некоторые призраки пытались завести разговор, но отец оставался непреклонен, повторяя одно слово: «Исчезни!»
        Сын чувствовал, что у него нет больше сил, что пересохло горло, а ноги гудят так, что этот гул должен быть слышен вокруг.
        Но сын знал: жаловаться отцу бесполезно: не пожалеет, а то и высмеет. А о том, чтобы остаться отдохнуть среди приведений было даже страшно подумать. И он шел по бесконечной лестнице, видя перед собой только спину отца.
        Лестница кончилась так внезапно, что отец едва не сорвался вниз.
        Сын встал рядом на узкой площадке.
        Снизу поднималось голубое облако поразительной красоты. Поднималось оно медленно, уютно покачивая своими округлыми боками. Облако не вызывало страха - наоборот, оно казалось столь нежным, что у него немедленно хотелось опуститься. После всего, что они видели в этом замке, облако представлялось воплощенной красотой и гармонией. Отец и сын смотрели на него, не в силах отвести взгляда. А облако поднималось все выше, выше, и уже можно было дотронуться до него рукой…
        И тут раздался дикий хохот, вспыхнул яркий, до боли в глазах, свет.
        Отец и сын увидели человека, который хохотал с неподдельным восторгом, не успевая вытирать слезы с глаз.
        - Исчезни! - крикнул отец.
        Но человек продолжал хохотать.
        - Исчезни, черт тебя возьми! - крикнул отец.
        Человек на секунду оборвал свой смех и сказал:
        - Здорово, да? Люди не завораживают. Сам Чайковский с голой бабой - не завлекают. Великаны? А вы на них плюете. Летающие женщины? Вам хоть бы что. Отряд прыгающих, конных, пеших? Вы их обманываете. А облачко - подкрашенный кусочек воздуха - гипнотизирует. С ума сойти! Эти люди… дураки… я не могу… - и он снова захохотал.
        Сын понял, что они с отцом стоят на маленькой площадке, которая поднимается над полом сантиметров на двадцать - не больше. Они сошли с площадки и огляделись.
        Зал, в котором они находились, был настолько огромен, что в нем не только спокойно умещался гигантских размеров стол, десяток мягких кресел, два дивана и три шкафа, но при этом еще свободного места оставалось больше, чем занятого.
        - Так это, значит, вы - хозяин планеты? - обратился отец к человеку, когда тот, наконец, кончил смеяться.
        - Хозяин, - снова захохотал он. - Надо же слово какое: хозяин.
        Внезапно он оборвал свой смех, посмотрел серьезно, даже строго, и медленно произнес:
        - Я - не хозяин. Я - создатель.

12
        Отец и сын сидели в креслах и внимательно рассматривали того, кто назвал себя создателем. Это был человек невысокого роста, лет пятидесяти. Описать его лицо невозможно - перед ними на диване сидел человек с никаким лицом. Есть такие усредненные лица, которые природа создала будто специально, как некий безликий трафарет. Это усредненное лицо жило своей нервной жизнью: то его рассекала улыбка, то затемняла печаль, а то вдруг губы начинали беззвучно шевелиться, словно доказывая что-то невидимому собеседнику.
        Вслух, однако, хозяин ничего не говорил.
        Отец и сын тоже молчали, приходя в себя после восхождения.
        Во дворце стояла тишина, и можно было подумать, что страшный путь им попросту привиделся.
        Отец решил начать разговор издалека:
        - Я не знаю, кто вы - хоть создатель, хоть хозяин. По мне все одно: важный человек. Отчего ж тогда ваш дворец не охраняется?
        Хозяин хмыкнул, сыграл пальцами на зубах какую-то мелодию, и только, после этого сообщил:
        - Незачем. Видите ли, господа пришельцы, планета, которую вы на Земле называете Планета номер ноль, населена призраками. А призраки не могут принести вреда людям. Напугать могут, а навредить - нет. - Хозяин хмыкнул. - Здорово вас прыгающие напугали, да?
        Неожиданно он вскочил, подбежал к сыну, схватил его за плечо:
        - Спасибо тебе за идею с прыгающими, парень, - это все, что он успел сказать прежде, чем получить от отца его коронный удар в челюсть.
        Хозяин встал, как ни в чем не бывало.
        - Не понимаю, извините, за что, - улыбнулся он. - Я, видите ли, очень благодарен вашему сыну. Я, видите ли, умею заглядывать в сознание, ну и в сны, само собой. Ваш сын увидел во сне прыгающих людей… Какая идея, а? Какой образ вашей земной жизни? Потрясающе… Ну а уж устроить с ними спектакль - это, извините, было делом техники.
        - Я не понимаю, что вы говорите, - признался сын.
        Признание это хозяина ничуть не удивило.
        - А ты вообще не все понимаешь. Даже со второго раза. Тебе ведь тот, кого ты, дурачок, принял за родного отца, - все рассказал. Ну разве мог я отказать себе в удовольствии устроить человеку за какой-то час проверку, которую на Земле он проходит всю жизнь? Очень люблю устраивать такие спектакли. Но к нам все время прилетают пилоты, а у них, знаете ли, ограниченная фантазия. Кстати сказать, - обратился он к отцу, - ваш сын достойно ее прошел.
        - Меня совершенно не интересует то, что вы думаете о моем сыне, - отрезал отец. - А что нас интересует - вы прекрасно знаете. И потому не буду вас ни о чем спрашивать. Расскажите все сами.
        - Да-а, - протянул хозяин. - Вот, собственно, и все. Я знал, что рано или поздно сюда придет человек, который меня уничтожит. Рано или поздно люди уничтожают любую жизнь. Вы ведь и созданы природой для уничтожения. Дурачки. - Он хмыкнул, и словно подавил в себе новый приступ хохота. - И вот вы пришли, чтобы убить меня. Выслушать и убить. Это так похоже на людей. Ну что же - слушайте.
        Итак, вы попали на планету призраков. В мире ведь ничего не существует в единственном числе, неужто вы, странные люди, не понимали, что где-то обязательно должна быть вторая Земля. Она - здесь. И хозяйничаем здесь мы, призраки людей.
        Так было испокон веков. Планета призраков, жизнь которой похожа на земную, только не было в ней организованности, порядка. Кто-то строил дома, а кто-то нет. Кто-то обретал человеческую плоть, а кому-то было лень этим заниматься.
        Так продолжалось долго. До той поры, пока здесь не появился я, - хозяин поднялся и вскочил на стол. Он ощущал себя трибуном - видел перед собой не двух пришельцев, а огромный гудящий зал. - Я явился в те давние времена, когда у вас, на Земле, еще существовали правительства, и я являл собой призрак второго человека в государстве.
        О! Эти вторые, великие люди, которые всегда шли через запятую. Мы вершили историю, совершали перевороты, придумывали жизнь нашим согражданам и воплощали придуманное в жизнь, но страшная запятая отделяла нас от вечности, отделяла нас от истории. Мы были всегда около - и никогда внутри.
        Нас миллионы, тьмы. Советники при царях, премьер-министры при президентах, исполнители воли при диктаторах… Да разве только политики? А талантливые поэты, навсегда остававшиеся в тени гения? А ученые, чьи изыскания предшествовали великим открытиям? А художники, философы, композиторы? А те, кто вторыми вступал на неизведанные планеты?
        Призрак, в котором воплотились вторые люди всех эпох и народов, - те, кто был унижен постоянным взглядом на корону и невозможностью ее надеть, - обязательно должен был возникнуть, слишком велика была наша обида, веками копилась она и не могла просто так исчезнуть. Она не исчезла. Она воплотилась во мне.
        Я знал, что должен мстить гениям, этим выскочкам, которые считают, будто им все позволено и в земной жизни и после нее. Задача эта благородная, но сложная. Я начал готовиться к ее осуществлению. Начал изучать историю - и преуспел в этом, мне стало ясно, кто нужен на моей планете, а кто так и останется бестелесным призраком.
        Потом я овладел великим искусством воплощать души призраков в плоть. Я мог наделить плотью кого хотел. Рядом с гениями я воплотил людей попроще, чтобы гениям не было скучно… И началась жизнь - жизнь, которую я создал! Все эти великие стали подвластны мне. Я - настоящий гений! Я - Бог! Я - творец! - Хозяин закончил, но продолжал стоять на столе, будто ожидая аплодисментов. Поскольку их не последовало, он слез, сел на диван и спокойно спросил: «Вопросы есть?».
        - Значит, вы мстите гениям, заставляя их делать то, что вам хочется? - спросил Игорь. - И поэтому они такие странные?
        - Дерьмо они, а не гении, - отрезал хозяин. - Они занимаются тем, что более всего соответствует их собственным интересам. Вот и все. Я так решил. А что до странностей, так разве вы сами можете с уверенностью сказать, какими, на самом деле, были те, кого вы называете гениями человечества? На протяжении веков историки занимаются тем, что переписывают жизнь исторических деятелей на свой лад. Я не знаю людей, которые издевались бы над великими больше, чем историки. Но я - гений! Я пошел дальше их, ибо они придумывали историю на бумаге, а я создал ее в действительности.
        И действительность эта настолько притягательна, что она засасывает живых людей. Это поразительно: мне стали подчиняться живые люди. - Хозяин снова вскочил.
        Но отец остановил его:
        - Сидите спокойно и рассказывайте. Не нужно этих театральных жестов.
        - Если вы так считаете, - хозяин сел. - Хотя могли бы позволить напоследок выглядеть красиво. Впрочем, люди жестоки… Ладно, не буду отвлекаться… Что я мог сделать с пилотами, которые прилетали сюда? Максимум - сыграть с ними спектакль, это мне очень нравилось: изобразить из себя Глас Божий, чтобы они быстрей мне поверили, мог проникнуть в их сознание и вытащить оттуда образы наиболее дорогих им людей, которые помогли бы уговорить их не улетать на Землю. Но дальше? Я ведь не мог заставить остаться здесь. А они оставались. Сами… дурачки… Я готов каждый день благодарить человека, придумавшего закон, согласно которому пилотами могли быть только молодые люди. Старик бы так просто не поддался. А эти поддавались! Они были счастливы войти в историю! Они меняли земную жизнь на существование в городе великих людей. Правда, на всякий случай я всячески старался помешать пилотам встречаться. Но даже если они и виделись - не узнавали друг друга. Им не хотелось друг друга узнавать. Это поразительно, но это так.
        Но когда на моей Планете остался человек не ради того, чтобы приблизиться к гениям, но для того лишь, чтобы спасти своего сына - я понял: мое время кончилось. Можно оставить на этой планете молодых и тщеславных, но ничего нельзя сделать с отцом, который прилетел в другой мир, чтобы спасать сына.
        И тут хозяин встал, подошел к одному из шкафов, мгновение - и в его руках оказался пистолет.
        Он наставил дуло сначала на отца, потом на сына.
        Отец и сын вскочили, подняли оружие.
        - Страшно? - поинтересовался хозяин. - А мне - нет. Мое время ушло, и я ухожу следом за ним, ухожу с радостью. И мои знания уходят вместе со мной. Лишь одному дано созидать историю и руководить ею. Теперь вы знаете обо мне все, и вы поможете осуществить мою главную месть. Мое имя затмит в истории имена гениев всех эпох. Всех!
        Хозяин выстрелил себе в висок. Пуля снесла половину головы.
        Пол залила огромная лужа черной крови.
        Отец подошел, внимательно посмотрел и сказал:
        - Удивительно, но это воистину кровь.
        - Идиоты! - вдруг заорал сын. - Мы ведь не узнали его имя! О ком же расскажем мы на Земле? Чье имя увековечим?
        Отец сел на диван и закурил:
        - А его и не надо увековечивать. Неужели ты всерьез поверил в то, что он здесь наплел? Неужели ты не понял, что в этом хозяине воплотилась бездарность, серость, зависть, которая на протяжении веков преследовала гениев? Беда этой планеты в том, что у нее бездарный Бог. Вспомни, какие идиотские испытания он тебе посылал. А эти призраки в замке - никакой фантазии…
        - Но ведь, чтобы отомстить гениям, он столькому научился, - неуверенно возразил Игорь.
        - А разве на Земле бездарность на что только не идет, чтобы испортить жизнь великим людям?
        Сын покосился на окровавленный труп, достал трубку и сказал:
        - Если мы сейчас же не уйдем, меня вырвет.

13
        Отец и сын в последний раз шли по пустой планете.
        К ним стали подходить люди, в которых отец с большим трудом узнавал пилотов, пропавших с кораблей.
        - Извините, а вы не знаете, куда все делись? - спрашивали они. - Где же все люди?
        - Они умерли давно, идиоты. Давно уже умерли те, кто здесь жил, - ответил отец и, довольный своей шуткой, прибавил шаг.
        - А за вами мы пришлем корабль, - сказал сын и поспешил за отцом, сжимая в кармане фигурку деревянного солдатика. Как-никак подарок Наполеона.
        ИЗ РАССКАЗОВ О КОМИССАРЕ ГАРДЕ
        Убийца в твоем доме
        Как и все уважающие себя истории, эта началась, во-первых, неожиданно, а во-вторых, поздним вечером.
        Вы заинтригованы? Уже хорошо. Чтобы заинтриговать вас окончательно, скажу, что история эта произошла с самим комиссаром Гардом.
        Как, вы не знаете комиссара Гарда? Очень плохо. Про него есть несколько забавных историй, в которых реальное и фантастическое переплетается настолько крепко, что уже не отличить одно от другого. Ну да ладно.
        Итак, комиссар по имени Гард живет не в той стране, где мы с вами делаем вид, что живем, а в другой стороне. Что вам сказать о его внешности? Вы представляете себе типичного импортного комиссара полиции? Чуть-чуть помятый костюм, чуть-чуть небрежно повязанный галстук, чуть-чуть тоски в глазах, чуть-чуть седины на висках. Вот и готово. Именно таким Гард и был.
        Поскольку интрига постепенно тает, переходим к сути.
        Об убийстве Гарду сообщил по телефону его помощник Гарри. Помощники, собственно, только для того и нужны, чтобы сначала сообщать по телефону об убийстве, а потом с трепетом выслушивать, как ловко комиссар во всем разобрался.
        Как и положено в уважающих себя историях, комиссар Гард проверил наличие патронов в магазине пистолета. Дело, разумеется, предстояло трудное - про нетрудное дело зачем и рассказывать?
        Его сын, как всегда, проводил время у телевизора.
        - Интересно? - спросил Гард и посмотрел на экран.
        Показывали очередной фильм ужасов. Человек с красными зубами и длинными зелеными ногтями шел на зрителей, глядя на них пустыми глазами без зрачков.
        - Охота тебе на это смотреть? - спросил Гард, прекрасно понимая, что сын не ответит.
        Комиссар, как всегда, не ошибся: сын не ответил.
        У дверей дома, где произошло убийство, Гарда - как и положено в подобных историях - уже ждал помощник.
        - Странная история, - сказал помощник Гарда классическую фразу. - Даже не знаю, как сказать.
        Комиссар посмотрел на помощника вопросительно.
        Гарри ответил:
        - Консьержка услышала крик, поднялась. На звонок никто не открыл. Пришлось вскрывать дверь, и…
        - И что же вы там такое увидели, мой друг, о чем никак не решаетесь рассказать? - комиссар закурил сигарету. Сигареты, понятно, он курил дешевые. Так поступают все комиссары.
        - Дело в том, комиссар, - замялся помощник, - что Гвидона Карелли съели крысы.
        - Да? - удивился комиссар и выбросил дешевую сигарету, попав точно в урну.
        На ковре в комнате лежал человек. Точнее то, что еще совсем недавно было человеком. Из перекушенного горла, из отгрызенных пальцев лениво, словно неохотно, текла кровь. В глазах Карелли, теперь уже навсегда, застыл ужас.
        Заметив вошедшего комиссара, врач, суетившийся около трупа, поднялся.
        - Ну? - поинтересовался Гард.
        Врач был молодой, интеллигентного вида человек. Он все делал с виноватой улыбкой, будто лично был ответственен за произошедшую здесь трагедию.
        - Видите ли, - улыбнулся врач. - Чтобы с уверенностью сказать, что здесь произошло, нужна экспертиза… Однако, если абстрагироваться от здравого смысла, придется констатировать следующее: Карелли пил вино, смотрел телевизор, вдруг откуда-то на него бросается зверек, по пути сшибая бутылку с вином. Видите мокрые следы? Увы, я вынужден констатировать, что они очень похожи на крысиные. А укусы - смотрите - напоминают собачьи. Ну вот. Зверек бросается на Карелли, Карелли кричит…
        - Довольно, - перебил комиссар. - Что вы несете? Это бред какой-то… Крыса с собачьими зубами бросается на человека?
        - Я же предупреждал, - снова улыбнулся врач. - Надо абстрагироваться от здравого смысла. Итак, я продолжу. После того как Карелли погиб, зверек - а может быть, их было несколько, - продолжали здесь, извините, пировать, но их пиршество длилось недолго. Что-то, я думаю - звонок консьержки, испугал его, или их. Вот, собственно, и все.
        - Откуда они взялись, черт возьми! - привычно, но все равно интеллигентно, выругался Гард.
        - А это уже, комиссар, я должен у вас спрашивать. Кроме того, мне кажется странным…
        Что именно кажется странным врачу, Гард так и не узнал. Дикий крик сотряс дом. Так могла кричать только женщина, встретившись со смертью.
        - Это внизу! - крикнул комиссар.
        А дальше, разумеется, все, как положено - крики: «Помогите!» Дверь заперта…
        Комиссар плечом. А она не поддается. Он - револьвер в руку. Бац! Бац! Дверь распахнулась. А тут и Гарри подоспел. Таков уж, видно, удел помощников - всегда появляться тогда, когда комиссар свое дело уже сделал.
        Кровать, как известно, место боев благородных, даже с лирическим оттенком. Но на этот раз она стала местом страшной битвы. Молодую женщину преследовала мерзкая серая тварь.
        Крыса побеждала: ночная рубашка на женщине была разорвана и теперь болталась кровавыми клочьями.
        Помощник - естественно - чуть-чуть замешкался, а Гард, само собой, присел красиво на колено и выстрелил. И попал. Причем - в крысу.
        Дальше - женщина в обморок. А тут и врач подоспел. Он как раз вовремя появился, то есть, когда все кончилось.
        Дулом пистолета комиссар сбросил крысу на пол и отпрянул. Это была нормальная, серая, не очень даже большая крыса с нормальным длинным хвостом, но зубы у нее, словно у породистой собаки, торчали сантиметров на пять, а то и больше.
        - Гарри, - позвал комиссар. - Ты когда-нибудь видел такую тварь?
        - Только в кино, - попытался улыбнуться помощник. Но ему это не удалось.
        Комиссар выключил телевизор, подошел к постели и посмотрел на женщину. Даже израненная (а может быть, тем более, что израненная, в полупрозрачной, разорванной ночной рубашке) она вполне подходила для романа с одиноким комиссаром. Это, конечно, придало бы всей истории некий томительно-печальный аромат. Но комиссар любил другую. Так вышло. И, глядя на раненую, подумал, что после такой ночи надо обязательно поехать к Марии.
        - Гарри, - сказал комиссар и закурил, - думаю, ты не забудешь отвезти тварь на экспертизу, а женщину в больницу. Не перепутай. И пусть эти ученые-умники объяснят мне: откуда в нашем городе берутся подобные твари? Я имею ввиду крысу. А если они этого объяснить не смогут, то пусть хотя бы расскажут, где вообще на белом свете водятся такие гадины.
        - Послушайте, комиссар, - вступил в разговор врач. - Мне кажется, они водятся не на нашем белом свете.
        Комиссар вопросительно затянулся.
        - По-моему, это пришелец, - ответил врач на непоставленный вопрос. - Я всегда говорил, что пришельцы должны быть именно такими: агрессивными, злыми. Они пришли нас завоевывать, комиссар. Это началось.
        Гард ничего не ответил. Повинуясь своей извечной привычке, обошел квартиру, хотя прекрасно понимал, что ничего интересного не найдет. К окну подошел, хотя прекрасно понимал, что ничего интересного не увидит.
        На карнизе сидел маленький серый котенок. Комиссар попытался дотронуться до него. Котенку это не понравилось, он фыркнул, спрыгнул вниз и растворился в ночи.
        - Несчастье-то какое, несчастье, - разумеется, причитала, разумеется, консьержка, разумеется, провожая комиссара. - А дом у нас такой чистый, аккуратный, люди здесь живут состоятельные. И вдруг - крысы. Несчастье-то какое…
        - Это не крысы, - бросил комиссар, оставив консьержку в полном недоумении.
        И поехал домой.
        Сын, как это нередко бывало, так и заснул у телевизора.
        Комиссар уложил его в постель, раздел. Сыну шел уже двенадцатый год, и он был вполне самостоятельным мужчиной. Но когда сын спал, он всегда напоминал Гарду младенца - крошечного и беззащитного.
        Комиссар набрал номер.
        - Мария?
        На том конце трубки ответили непривычно сухо:
        - Да.
        - Я не вовремя? - спросил комиссар, подразумевая ответ.
        Но ему ответили вовсе не так, как он ожидал - ему ответили согласием:
        - Да. Не вовремя.
        - Мария, что с тобой? Что случилось?
        - Все в порядке.
        - В конце концов, я соскучился и еду к тебе.
        - Не надо.
        А потом, как водится, гудками по ушам.
        Никогда за время их знакомства Мария не позволяла себе так с ним разговаривать. Значит случилось что-то непредвиденное, что-то невероятное. Но что?
        Комиссар был высоким профессионалом. Он точно знал: для того, чтобы размышлять, необходимо иметь информацию. А для того, чтобы иметь информацию, необходимо действовать.
        Он набросил плащ. Как вы понимаете, Гард, подобно всем иным комиссарам, плащ не надевал, а набрасывал.
        И тут зазвонил телефон.
        - Мария? - схватил трубку Гард.
        - Я решила, что ты сейчас обязательно поедешь ко мне. А этого не надо делать, - Мария вздохнула, и комиссар почувствовал в этом вздохе фальшь. - Ты ведь понимаешь: мы встречались лишь потому, что нам обоим было скучно и одиноко. Но это еще не повод, чтобы жить долго рядом. Я устала, понимаешь?
        - Что такое? Почему вдруг? - залопотал Гард.
        - Это не вдруг. Это давно началось. Копилось. Ну, все. Хватит. Не заставляй меня говорить пошлую фразу про то, что я встретила другого.
        - Интересно, когда это ты успела? - спросил Гард, хотя ему это было совершенно не интересно. - Мы, вроде, расстались только сегодня утром.
        - Ты, привыкший к четким фактам, вряд ли поймешь это. Да я сама, признаться, не все понимаю. Это - как сон, как судьба. Явление судьбы… Хоть в это ты можешь поверить? Я прощу, не надо больше мне звонить, и приезжать не надо.
        - Кто он? - спросил Гард суровым голосом комиссара.
        От этого голоса «раскалывались» многие, но Мария не «раскололась».
        - Какая разница, - снова притворно вздохнула она. - Ну артист… И что? Тебе от этого легче? Ладно, хватит. Поверь, я действительно хочу, чтобы ты был счастлив.
        Эта банальная фраза вконец расстроила комиссара.
        На часах было начало первого. Новый день еще только начинался. Комиссар не считал себя суеверным человеком, но твердо знал: как день начнется - так и продолжится.
        И он не ошибся.
        Утром его разбудил телефонный звонок. Звонил Гарри.
        - Комиссар, эксперты произвели вскрытие Карелли.
        - Ну.
        - Смерть наступила от разрыва сердца.
        - Не понял, - сказал комиссар и чиркнул зажигалкой. (Ах, если бы не было зажигалок и сигарет - как бы комиссары демонстрировали свое волнение?).
        - Попросту говоря, он умер от испуга, - объяснил Гарри.
        - Понятно, - улыбнулся Гард. - Если бы на меня бросилась зубастая крыса, я бы, наверное, тоже испугался. В первый момент. Женщина жива?
        - Да, комиссар. Правда, теперь ей придется сделать пару пластических операций. В больнице сказали, что ее уже можно допросить.
        - Я это сделаю сегодня. У вас все?
        - Да нет, - в голосе помощника комиссар почуял неладное. - У меня есть несколько неожиданное сообщение, связанное с крысой.
        - Что такое, Гарри? Она оказалась пришельцем с Марса? Или наши умники сказали, что такие твари живут лишь на Северном полюсе? А может, она механическая? Кстати, я думал над этим. Не удивлюсь, если она окажется роботом с дистанционным управлением.
        - Все может быть, комиссар, но теперь нам остается лишь строить догадки. Подлая тварь исчезла.
        - Не понял.
        - Испарилась.
        - Кража?
        - Какая кража, комиссар? Не хватает еще, чтобы у полиции что-то крали. Я отнес ее в лабораторию, и пока наши умники готовили всякие препараты - она исчезла.
        - Видно, кто-то очень не хотел, чтобы она попала к нам в руки, если сумел украсть ее из лаборатории. Надо хорошенько проверить всех наших экспертов.
        - Мы, конечно, проверим, комиссар. Но дело в том, что она действительно испарилась. Она лежала в полиэтиленовом пакете - как и положено по инструкции - так вот, пакет остался, крыса исчезла.
        - Гарри, вы что, не знаете, что пакет надо обязательно запаивать?
        - А кто вам сказал, что я этого не сделал? Он, кстати, запаян до сих пор. Вот только крысы в нем нет. Можете смеяться надо мной, но я убежден: это дело рук внеземных существ. Убейте меня на месте, комиссар, но ее выкрали каким-то непостижимым образом. Человеку такое не под силу.
        - Скоро буду, - веско сказал комиссар.
        Сын завтракал около телевизора. С голубого экрана доносились человеческие крики, переходящие в нечеловеческие.
        Гард решил чуть-чуть позаниматься педагогикой и сказал назидательно:
        - Не надоело тебе смотреть эту ерунду? Жизнь, между прочим, бывает пострашней всех этих историй.
        - М-мм, - лаконично ответил сын, которого оторвать от телевизора мог разве что… Да я, честно говоря, даже и не знаю, что могло бы оторвать его от телевизора.
        - Кстати, а чего ты не в школе? - Гард продолжал заниматься воспитанием.
        - Сегодня - воскресенье, - позволил себе сын сказать целую фразу. Вдохновленный этим, он добавил еще одну: - Сегодня я имею право отдыхать.
        - Отдыхай, - вздохнул Гард, и, как истинный комиссар, подумал, что работает почти без выходных.
        У ворот офиса его ждал Гарри.
        «Что-то не так», - прозорливо подумал комиссар. И как же он оказался прав!
        - Плохо дело, шеф, - промямлил Гарри.
        - Опять крысы?
        - На этот раз дело еще более странное, - закурил Гарри сигару. - Мне кажется, война на уничтожение землян началась не на шутку.
        - Садись, поехали. И прекрати думать про эту мистику.
        Комиссар Гард, как известно, провел немало дел. Среди них было множество странных. За свою жизнь комиссар видел столько трупов, что ими можно было бы заполнить небольшое кладбище. Вообще, комиссар много чего видел, и удивить его было трудно.
        Но то, что он увидел на месте преступления, его поразило. Казалось, по этой квартире проехал танк: все было разворочено, входная дверь снесена, люстра сбита, в потолке зияла огромная дыра. Проем, образовавшийся на месте входной двери, напоминал своими очертаниями человека. Но человека огромного, фантастически, нереально громадного.
        Увидев труп, комиссар забыл даже про сигареты. Казалось, человека, который жил здесь, разорвали на две, почти равные, части. Внутренности валялись в луже крови, а голова напоминала разрубленный пополам орех.
        Бедный Гарри - стойкий, надо признаться, молодой человек, но, естественно, более нервный, чем комиссар, - попросил разрешения подождать на улице.
        - Что вы думаете об этом, доктор? - спросил комиссар врача, который, как всегда, успел приехать чуть раньше полиции.
        - Думаю, комиссар, что конец света уже наступает, - без тени иронии ответил врач.
        - Я просил бы обойтись без обобщений. Вы можете сказать: от чего наступила смерть?
        - Послушайте, комиссар! Послушайте вы, служитель порядка! - неожиданно закричал доктор. - Вам разве не понятно, что этого беднягу разодрали? Просто разодрали, как лист бумаги, как яблоко. Вы можете себе представить, какой фантастической силой нужно обладать, чтобы разодрать человека? Не замечать этого может только идиот! - Сказав грубое слово, доктор как-то сразу сник, вновь обрел свою застенчивую улыбку и тихо сказал: - Извините.
        Комиссар по привычке обошел квартиру, хотя тешить себя надеждой найти хоть какое-нибудь объяснение убийству, было, по крайней мере, наивно.
        Комиссар вышел из квартиры, оглянувшись на фантастический пролом. И тут сверху его окликнул старческий голос:
        - Господин полицейский, можно вас?
        Поднявшись на один лестничный пролет, комиссар увидел сухонького старичка, который изо всех сил старался показать, что еще весьма бодр.
        - Ой, какое несчастье, господин комиссар, какое несчастье, - запричитал старичок. - Знаете ли, господин Гунтер был удивительный человек, он так тонко разбирался в политике. Он всегда умел объяснить мне, что имел в виду наш президент. Кто теперь будет объяснять мне слова нашего президента?
        - Вы хотите Сообщить мне что-нибудь об этом преступлении? - перебил комиссар.
        - Да… Да… Разумеется… Это такое несчастье! Мне теперь не с кем будет поговорить. Господин Гунтер был настоящий сосед. А как он разбирался в кинематографе! Часами мог смотреть кино, и всегда имел собственное мнение. Вы представляете, как это тяжело!
        - Извините, мне пора, - комиссар повернулся, чтобы уйти.
        - Вы думаете, я заговариваюсь? - вздохнул старичок. - Просто я не решаюсь сказать вам то, что видел.
        - А что вы видели?
        - Когда раздался крик бедного Гунтера, я, конечно, подошел к двери. Я подумал: может быть, Гунтеру нужна помощь? Может быть, нужно вызвать полицию? И я посмотрел в глазок. Вот в этот глазок я посмотрел… Бедный Гунтер… Господин комиссар, я умоляю вас об одном: если то, что я вам скажу, не подтвердится - не надо смеяться надо мной. Вы тоже будете старым, господин полицейский, и вам тоже не захочется, чтобы вас считали сумасшедшим.
        - Обещаю вам. Так что же вы увидели?
        - Я увидел человека. Точнее, часть человека, потому что целиком он не мог бы поместиться в этот глазок. Вот в этот, видите? Это был огромный человек. Очень-очень большой.
        - Насколько большой?
        - Очень большой. Очень. Ужасно большой. Когда он бежал, под ним крошились ступеньки и весь дом сотрясался. Извините, господин полицейский, но он мог взять вас в руку. Нет, это не просто гигант. Это существо, которое не может родиться на Земле. Даже в Африке.
        - И куда же он побежал?
        - А вы не видите?
        Комиссар увидел тянущиеся вверх, отбитые ступеньки.
        - Спасибо, - улыбнулся комиссар, - вы нам очень, помогли.
        - Вы мне не верите, да? - улыбнулся старичок. (Вообще, в подобных историях все всегда очень помногу улыбаются).
        - Отчего же? - На этот раз и комиссар позволил себе улыбнуться. - В жизни может быть всякое. В последнее время я в этом убеждаюсь все чаще.
        Что оставалось делать комиссару? Именно это он и сделал: сжал в руках пистолет и пошел вверх по лестнице.
        Выход на крышу был открыт. И, разумеется, Гард на крышу вышел. А там…
        Гигант загорал на солнце. Он был воистину чудовищных размеров. Во всяком случае, его ноги вполне годились для того, чтобы раздавить Гарда, а руки - чтобы поднять комиссара в воздух.
        Гигант не увидел, а скорее почувствовал приближение человека. Он ловко вскочил на ноги и заорал.
        «Зачем для выхода на крышу сделали такой огромный люк?», совершенно некстати подумал Гард, и с ужасом увидел, что, поднявшийся от крика ветер захлопнул крышку люка.
        Комиссар остался с гигантом один на один. Он выстрелил. Пуля ударила в глаз и… отскочила.
        Комиссар бросился бежать. Погоня, однако, была недолгой. За один прыжок гигант настиг Гарда, схватил в свои огромные руки и поднял. Гард увидел огромный зрачок, похожий на озеро, стоящее вертикально.
        «Вот и все, - подумал Гард. - Жаль, что я не раскрою этого преступления».
        И вдруг он почувствовал, что теряет опору и летит. Нет, гигант не швырнул его, а будто уронил. Комиссар упал на крышу, покатился, и даже, наверное, повис на крыше. Но висел недолго. Подтянулся, влез. Комиссар все-таки - не может погибнуть герой не одной истории.
        Гард посмотрел туда, где только что стоял великан и с удивлением увидел, что от того осталась лишь одна нога. Огромная эта нога становилась все меньше, меньше, а потом и вовсе растворилась в воздухе.
        Комиссар поступил, как должно: закурил и задумался.
        Спустившись вниз, комиссар отпустил Гарри, пообещав позже рассказать обо всем, что произошло. И поехал в больницу - необходимо было допросить вчерашнюю жертву.
        Сиделка, разумеется, сказала, что больная еще слишком слаба, и допрос ей категорически противопоказан. Но комиссар с седеющими висками и небрежно повязанным галстуком, конечно же, ее уговорил.
        Лицо девушки было перевязано. Торчали только глаза и нос. Ну и рот, конечно, а то как бы ее можно было допрашивать?
        - Вы можете говорить? - некстати спросил Гард, присев на край кровати.
        Девушка кивнула.
        - Понимаю: вам неприятно вспоминать о вчерашнем, но…
        Девушка снова кивнула и начала говорить:
        - Комиссар, поверьте, это было ужасно. Сначала - странный котенок, потом - крыса…
        Комиссар вспомнил котенка, растворившегося в ночи: обычный зверек, маленький, пушистый.
        - Почему странный? - спросил комиссар.
        - Нет, сам-то котенок - нормальный, но вот появился он странно. Я легла, включила телевизор, и вдруг появился котенок. Из ниоткуда. Сам по себе. В последнее время я живу одиноко, мне давно хотелось завести котенка или щенка. Но чтобы он вдруг сам возник…
        - Окно было открыто?
        - Да. И я тоже успокаивала себя тем, что он прошмыгнул через окно. Но дело в том, видите ли, что окно находится рядом с кроватью… чуть выше… и я, безусловно, должна была бы заметить, как котенок влез ко мне. Я взяла котенка в кровать, мы с ним играли… А потом… потом… эта тварь… она бросилась на котенка, тот выпрыгнул в окно, и тогда… я не могу… я сопротивлялась… это было ужасно… ужасно… ужасно…
        Как водится, сказав самое главное, девушка забилась в истерике. Комиссар позвал сиделку, которая сделала Гарду внушение, а женщине - укол.
        После чего комиссар поехал домой, чтобы наконец-то отдаться любимому комиссарскому занятию: влезть под душ.
        - Звонила Мария, - сказал сын, как только комиссар вошел.
        - Ты ничего не путаешь? Это была именно Мария? - удивленно спросил комиссар.
        - Звонила женщина, сказала: передай, что звонила Мария. Я и передаю. Вот и все, - и сын снова уткнулся в телевизор.
        Под душем комиссар думал. Старался хоть что-то понять. Хоть как-то соединить концы с концами. Не получалось. Не соединялось.
        Вообще-то закон раскрытия преступлений прост: собери факты, сопоставь их и получишь результат. Так происходило всегда. Но, как вы догадываетесь, всегда, но не теперь.
        Итак, что он знает? На Гидона Карелли бросается странная, саблезубая крыса - тот умирает от испуга. В это время к женщине, живущей этажом ниже, непонятным образом забегает котенок. Крыса чует котенка… Крыса против кота? Бред! Бред! Однако, факты есть факты: крыса бросается на котенка, потом - на женщину.
        Теперь: что произошло с Гунтером? Явился великан, разворотил его квартиру и отправился себе спокойно отдыхать на крышу, разорвав Гунтера на куски. А потом - надо признать, очень кстати - испарился.
        Что общего во всех этих историях, если не считать их полного идиотизма? Да и есть ли общее? Они связаны, наверняка как-то связаны. Это комиссар знал точно.
        Известное дело, у всех уважающих себя комиссаров есть чутье. Гард себя уважал и чутье у него было. И оно подсказывало комиссару: что-то очень важное упускает он во всех этих историях, что-то должно быть в них простое и естественное. Может, это все-таки пришельцы?
        Комиссар надел халат, пошел на кухню и съел сандвич (комиссары всегда поступают так после душа).
        Остаток дня комиссар решил посвятить сыну. Надо ли добавлять, что сын смотрел телевизор?
        - Не надоело тебе это дело? - спросил Гард, дожевывая бутерброд. - Это же все невыносимо скучно, - и он посмотрел на экран.
        Кусок абсолютно импортной ветчины застрял у него в горле. Минуту Гард стоял, остолбенев, потом опрометью бросился к телефону.
        Первый звонок - доктору.
        - Доктор? Добрый вечер. Комиссар Гард побеспокоил. Доктор, я вас очень прошу, вспомните: когда вы приезжали к Карелли и Гунтеру, работал ли у них телевизор? Вспомните, это очень важно. Работал? Точно? Я так и думал. Скажите, доктор, вы что-нибудь понимаете в психологии, во всех этих аномалиях и прочей психологической ерунде? Тогда я вас очень прошу, если вы не слишком заняты, приезжайте по адресу… - И комиссар назвал адрес Марии.
        Тут необходимо заметить, что по логике уважающих себя историй подобного рода, комиссар должен был разгадку преступления рассказать Гарри, чтобы Гарри слушал его, открыв рот, и потрясался уму начальника. Но! На этот раз разгадка комиссара была такова, что доктор должен был ее проконсультировать. Так тоже бывает в комиссарской практике.
        Второй звонок - Марии.
        - Звонила? Подожди, не надо ничего объяснять. Сейчас я тебе все объясню: тот актер исчез, испарился, пропал? Так? Возник и исчез, правильно? Как откуда я знаю? Все-таки комиссар полиции. Мария, сейчас я выезжаю к тебе и расскажу кое-что любопытное.
        Повесив трубку, Гард схватил молоток, изо всей силы ударил по телевизору, и, не обращая внимания на испуганно-удивленные возгласы сына, выбежал из дома.
        От телевизора осталась груда осколков и железок. Комиссар умел бить.
        - Комиссар, неужели вы убедились, что это инопланетяне? - спросил доктор, когда они втроем уселись вокруг стола, попивая… чтобы вы думали? Правильно - виски.
        - У вас дома есть телевизор? - спросил комиссар.
        - Разумеется, - ответил доктор.
        - Ну и как вы думаете: телевизор влияет на вас?
        - Я не понимаю, что вы имеете в виду.
        - Мой комиссар всегда такой многозначительный, - подобострастно рассмеялась Мария. (Женщина, чувствующая неправоту, вполне может подобострастно рассмеяться).
        Но комиссар посмотрел на нее строго, и только после этого начал говорить о главном:
        - То, что я вам скажу, не более, чем предположение, гипотеза. Но боюсь, что в самое ближайшее время мы получим подтверждение ее истинности. Видите ли, я не верю в мистику, не верю ни в какие явления, которые находятся за пределами логики. Я твердо знаю: какими бы загадочными ни казались преступления, их непременно объединяет что-то простое, обыденное. Так вот, и Карелли, и Гунтер и эта несчастная женщина смотрели телевизор перед тем, как на них напали. Не так ли?
        - Ну и что? - доктор отхлебнул виски. - Это может быть простым совпадением.
        - Может быть, - тут комиссар наконец закурил свои дешевые сигареты. - Мария, готов биться об заклад, что когда возник твой идеал - этот гнусный актеришко - ты тоже смотрела телевизор!
        - Да, - вздохнула Мария. - Это было как наваждение. Но ты ведь знаешь: я люблю тебя, только тебя, и с тобой…
        - Об этом позже, - оборвал комиссар. - Я ни в чем не виню тебя, ты, сама того не зная, стала участницей страшных и странных событий.
        - Каких? - спросила Мария.
        - Сейчас попробую объяснить. Для начала задумаемся: куда девается вся та энергия, которую насылает на нас телеэкран? История человечества насчитывает миллионы веков, но не было еще такого, чтобы в жилище человека находился - причем, заметьте, постоянно - источник некой чуждой энергии. Ведь, без сомнения, телевизор обладает еще какой-то энергией, кроме электрической. Так вот. Вполне можно предположить, согласитесь, что человек и телевизор вступили в некий, неизвестный нам доселе, контакт - тем более, что ни свойства человека, ни свойства телевизора нам до конца не известны. Повторяю, все, что я скажу - не более, чем предположение, и я буду рад, если вы его опровергнете. Собственно, для этого, доктор, я вас и пригласил, я надеюсь на ваш ум и ваше знание человеческой природы. Но, позвольте, я закончу. Итак, эта история перестала быть для меня таинственной, когда сегодня я увидел по телевизору копию того самого монстра, который меня чуть не убил.
        - Ах! - воскликнула Мария, всем своим видом показывая падение в обморок. - Милый, ты был в опасности!
        - Я же сказал: семейные сцены оставим на потом, - решительно сказал комиссар. - Теперь все мне стало окончательно ясно. На мой взгляд, человек превратился в своего рода трансформатор, который каким-то неизвестным, непостижимым нам образом преобразует телеэнергию, в результате чего материализуется то, что мы видим на экране. Согласитесь: нас совершенно не удивляет, когда после страшного фильма мы видим его персонажей во сне. Что такое сон, не объяснил до конца даже Фрейд, однако, ясно: в принципе такое возможно. Пока еще человек вкладывает в эти существа очень незначительный потенциал, и потому они весьма непрочны. Потенциал кончается - и они исчезают, как сон. Но это - пока. Никто не знает, что будет завтра. Согласитесь, было бы даже глупо предполагать, что столь мощный источник эмоциональной, духовной - да какой хотите! - энергии, как телевизор, который, к тому же, действует на нас ежедневно, никак не меняет нашу жизнь…
        Но материализуются не только монстры. Представьте, вы одиноки, покинуты, мечтаете хотя бы о маленьком пушистом зверьке, который утешит вас. И вот он возникает - маленький, шаловливый котенок, а потом - на ваших глазах - растворяется в воздухе. Сколько людей сходят из-за этого с ума! Проверьте сводки, доктор, и вы увидите, что количество сумасшедших резко возросло. Равно как и количество разводов. Но кто осудит женщину, не устоявшую перед любимым актером, возникшим вдруг прямо в ее доме? Мы долго и безнаказанно влияли на природу, пока она, наконец, не стала мстить нам. То же самое и здесь. Наше общение с телеэкраном было безнаказанным до какого-то предела. Сейчас этот предел наступил.
        Тут, конечно, за столом воцарилось молчание. А комиссар допил виски.
        - Ты хочешь сказать, дорогой, что я лежала в постели с миражом? - Мария побледнела. - Этого не может быть!
        - Дурой не надо быть, - справедливо возразил Гард.
        - Если вы правы, то это ужасно, - тихо произнес доктор.
        - Согласен, что это неприятно, - согласился Гард, и тут же сам себе возразил: - Но никакой вселенской трагедии я не вижу. Человечество живет с телевизором гораздо меньше, чем без него. Гораздо меньше. Теперь придется отказываться вовсе. Вообще, доктор, я думаю, нам придется еще не раз и не два отказываться от того, что мы называем «достижением прогресса». Скажите лучше как врач, если мое предположение верно, то как эта энергия может повлиять на людей?
        - Трудно сказать, - доктор виновато развел руками. Однако ясно: никто не может гарантировать, что она всегда будет материализовываться вне человека, а не внутри него. Разве нельзя исключить, например, что с помощью телевизора мы сами превратимся в чудищ, и это будет означать конец света? А может быть, телевизор - и есть дьявол, посланный нам за грехи?
        «Черт, надо было позвать врача-атеиста», - раздраженно подумал Гард.
        - А я все равно не верю, - пожала плечами Мария. - Не верю, и все тут.
        - Я хотел бы ошибиться. Но - давай проверим. У тебя есть телевизионная программа? Погляди-ка, что показывали по телевизору в тот вечер, когда погиб Карелли?
        - Мне незачем смотреть, - взгляд Марии выражал полное торжество. - Если это было вчера после одиннадцати, то как раз в это самое время я смотрела фильм с моим любимым актером… Ну не важно… Вобщем, с тем самым актером, про которого ты говоришь, что он - мираж.
        - Как все удивительно совпадает! - вздохнул Гард. - Ты смотришь фильм с этим придурком, и он тут же оказывается у тебя в комнате.
        - Однако в этой картине не фигурирует крыса, убившая Карелли, - сказал доктор.
        - Значит, крыса фигурировала по другой программе! - спокойно произнес Гард. - Я убежден, что вчера около одиннадцати шел фильм про саблезубых крыс. И мы это легко проверим. - Комиссар подошел к телефону, набрал номер. - Привет, сын, скажи, пожалуйста… Я тебе потом объясню, зачем я разбил телевизор. Подожди, не перебивай. Не перебивай, когда с тобой отец разговаривает. Какое кино ты смотрел вчера около одиннадцати? «Крик над небоскребами?» А про что? Подробно не надо. Про то, как саблезубые крысы завоевали город? Очень хорошо. - Гард оглядел собравшихся с видом победителя. - От чего ж это, интересно, я тебя отвлекаю, сын? Какой телевизор? Я же разбил! Как это взял у соседей маленький? Выключи его немедленно!
        Комиссар бросил трубку и выскочил из комнаты.
        - Я с тобой! - крикнула Мария.
        Но комиссар не мог ждать. Взревел мотор машины.
        Нарушая все правила движения, какие только есть на свете, он добрался до дома. Распахнул дверь.
        Сын сидел на своем излюбленном месте и смотрел маленький телевизор.
        - Привет, - облегченно вздохнул комиссар.
        Сын повернул голову. Гард увидел, что у его сына красные зубы и длинные зеленые ногти. Сын поднялся и двинулся на комиссара, глядя на него пустыми глазами без зрачков…
        Как и всякая уважающая себя история эта заканчивается отточием.
        Лепестки злобы
        Разумеется, у комиссара полиции Гарда была прекрасная память. С необыкновенной легкостью пересекая времена и пространства, он всегда помнил, что с ним происходило и где. Но вот в какой именно стране произошла эта странная история - Гард забыл напрочь. Да и вообще старался вспоминать о ней как можно реже. Но вот если вскипала в нем комиссарская злоба, или, хуже того, вдруг начинал Гард кричать на кого-то - вот тогда наглая неуправляемая память спрашивала его: «Ты позабыл тот отель? Может, ты и трупы позабыл?»
        Отель комиссар не забыл. Отель, как отель - таких в любой стране мира не счесть: бесконечные, бессмысленно-уютные коридоры, равнодушно-чистые номера.
        И труп помнил. Труп лежал на кровати и занимался тем единственным делом, которое и остается трупу: медленно остывал.
        Это был мужчина лет сорока с перстнем на указательном пальце. Комиссар не любил мужчин, которые носят украшения. Ему казалось, что для них это единственный способ доказать свою значительность. Глядя на весьма дорогой перстень, комиссар, с присущей ему прозорливостью, понял: ограбление не было целью убийцы. Да и был ли убийца?
        Вскрытие показало, что человек умер от разрыва сердца. Что ж, со всяким может случиться…
        Второй труп был обнаружен в том же номере через два дня. Молодая женщина, с красивой… Впрочем, это не имеет значения.
        Владелец отеля, потирая лысину, объяснил журналистам, что лишь вмешательством дьявола можно объяснить тот факт, когда в одном и том же номере лучшего, без преувеличения, отеля мира, умирают подряд два человека. Факт этот невероятен, непостижим, необъясним, и вообще…
        Номер опечатали.
        Через два дня в соседнем номере был найден труп старухи.
        Как и всякий, уважающий себя комиссар полиции, Гард любил иногда, осматривая труп, подумать вдруг что-нибудь афористичное. Вот и теперь он подумал: «Дьявол не может додуматься до тех гнусностей и мерзостей, до которых может догадаться иной человек. Самые отвратительные, нечеловеческие поступки совершает именно человек».
        Так подумал комиссар полиции Гард.
        И ошибся.
        В гостиничном номере раздался телефонный звонок. На этот раз интуиция не обманула комиссара - звонил его начальник, префект полиции. Читатели детективов, разумеется, знают, что префекты полиции бывают непременно толстые, нервные, очень глупые, к тому же - они курят трубки, которые у них - в отличие от трубок настоящих сыщиков - обязательно гаснут.
        - Ну что? - задал префект вопрос-прелюдию.
        Основная тема должна была прозвучать примерно так: «Вам дается два дня. После этого можете считать себя уволенным».
        Комиссар не стал отвечать на прелюдию. Ждал развития основной темы.
        - У вас, разумеется, нет никаких версий? - Гарду казалось, что он видит, как префект вытирает свои жирные щеки вечно грязным носовым платком. - Вам дается два дня. После этого можете считать себя уволенным. - Тут в трубке раздались отвратительные причмокивания, Гард понял, что у префекта снова погасла трубка.
        То ли эти причмокивания, то ли опостылевшая предсказуемость разговора, а может, вид умершей старухи… Не важно, что именно, но что-то заставило комиссара вылить на префекта всю скопившуюся злобу.
        - Зачем вы сюда звоните? - заорал Гард. - Увольняйте меня хоть сейчас, только кто же тогда работать будет? Уж не вы ли сами? Вы только мешаете мне работать, вы…
        Комиссар не любил злиться. И кричать не любил. Он повернулся к окну, будто желая глотнуть свежего воздуха, и…
        ЭТОГО не могло быть. Галлюцинация. Так не бывает.
        - Может, у вас у самого есть какие-то версии? - кричал Гард, а сам глядел в сторону подоконника. - Подскажите мне хоть раз что-нибудь ценное, вместо того, чтобы раскуривать ваш вечно сырой табак…
        ЭТОГО НЕ МОГЛО БЫТЬ.
        Но ОНО БЫЛО.
        Гард бросил телефонную трубку.
        ОНО прекратилось.
        Владелец отеля - длинный лысый человек - подскочил к комиссару и, умудряясь смотреть на него снизу вверх, спросил:
        - Вы, конечно, все выясните? Да? Да? Постояльцы выселяются… А у нас ведь лучший отель мира… И я…
        Гард отошел. Посмотрел на часы. Пока уберут труп, пока снимут отпечатки пальцев - наступит вечер. Значит вечером придется придти сюда, и, если это действительно было, то утром он узнает разгадку.
        - Я могу заплатить вам, я - богатый человек, я… - снова начал владелец отеля, приглаживая руками несуществующие волосы, но, наткнувшись на взгляд Гарда, осекся.
        Было ли у Гарда предчувствие? Понимал ли он, с какой силой столкнулся?
        Комиссар полиции забыл об этом. Комиссары полиции не помнят о таких мелочах.
        …До полуночи Гард мерил шагами номер, периодически поглядывая на подоконник.
        ЭТО не происходило.
        Тогда он сбросил пиджак, поправил зачем-то кобуру под мышкой и лег на диван. Погасил верхний свет - включил ночник.
        Цветок с высоким стеблем и странными фиолетовыми листьями был абсолютно спокоен и отвратительно не таинственен.
        Поскольку делать было совершенно нечего, Гард занялся любимым делом сыщиков, а именно: предался философским раздумьям о житейских перипетиях.
        «Странные существа - люди, - философски думал комиссар. - Они убеждены, что сами могут легко влиять на что угодно - хоть на природу, хоть на других людей, хоть на космос. Но почему-то думают, что на них ни что влиять не может. Поразвели цветов, куда ни приди - везде стоят, и позабыли, что ведь это - живые существа, и, значит, они не только могут, но должны оказывать на человека определенное влияние. И кто сказал, что только хорошее? Разве все люди могут оказывать одно и то же влияние? Так же и цветы. А вдруг они берут от людей самое плохое? Интересно, куда его потом девают? К тому же, если подумать, что горшок для цветка - та же клетка, то кто знает, что случится однажды, если все цветы решат взбунтоваться…»
        Комиссар размышлял как бы абстрактно. Как бы просто так. Между прочим как бы. Он был, понятно, не трусливым человеком, однако все же ему хотелось думать, что ЭТОГО не было вовсе.
        Но тут ОНО началось.
        Цветок с длинным стеблем начал поворачиваться прямо в горшке. Было совершенно очевидно, что он кого-то высматривает. Комиссар даже знал, кого именно.
        Тень цветка медленно поворачивалась по потолку. Фиолетовые листья начали вытягиваться, словно шупальцы неведомого зверя.
        Комиссар вжался в стену, выхватил из кобуры пистолет.
        «Стрелять в цветок?.. Глупость… Глупость…»
        Листья шарили в полутьме - так слепой разрывает руками пространство в поисках чего-то осязаемого, твердого.
        Наконец, танец цветка закончился, и Гард увидел, что все листья направлены на него. Прямо на него.
        «Может, они стрелять начнут… Глупость… Глупость… Цветы не умеют стрелять… Им нечем стрелять…»
        Над головой комиссара погасла лампочка ночника. Номер погрузился во тьму. Лишь безразличные ко всему огни реклам вспыхивали и гасли в черном проеме окна, бросая на потолок, разумеется, красно-кровавый отсвет.
        Цветок начал светиться - легким фиолетовым светом.
        «Чего я жду? Подойти, посмотреть…»
        Гард встал. Сделал шаг к подоконнику. Еще. Еще. И понял, что дальше идти не может: от цветка исходит непонятная энергия, от воздействия которой сердце Гарда начало бешено колотиться, подниматься к горлу, будто ища выхода.
        «Три смерти от разрыва сердца… Вот, значит, как…»
        Фиолетовый свет разгорался все ярче, гуще, приобретая черный оттенок. И чем больше чернел цветок - тем бешенней колотилось сердце Гарда.
        Комиссар потянулся к пистолету, не удержал его - пистолет бесшумно упал на ковер, и Гард понял, что теряет силы.
        «Глупость… В меня стреляли десятки раз - и ничего… А тут погибнуть от какого-то паршивого цветка…»
        Листьев уже не было видно. На подоконнике стоял черный шар. Пять минут назад это был милый цветок, сейчас - источник энергии такой сокрушительной силы, что бороться с ним человек был не в силах.
        Гард упал на колени, чувствуя, что сознание вот-вот покинет его.
        Цветок снова закрутился, пока наконец центр шара не очутился как раз напротив сердца Гарда.
        «Я - мишень, по которой будет стрелять эта тварь. Идиоты! Опечатали соседний номер, а цветок принесли сюда - гуманисты проклятые! Я же видел, что цветок растет, когда ругался с дураком-префектом. Значит, он концентрирует человеческую злобу, питается ею. Энергия цветка - это энергия злобы, против которой человек безоружен… Нашей собственной злобой он стреляет в нас же самих… Я узнал разгадку, но никогда не смогу рассказать о ней…»
        - Ты - сволочь зеленая! - заорал комиссар. - Гнусная зеленая скотина с фиолетовыми листьями! Я разгадал тебя, подлец, и я тебя ненавижу!
        И вдруг шар вновь обрел очертания цветка, и начал тянуться вверх. ЭТО началось.
        - Жрешь, скотина, мою злобу? Нравится? - кричал Гард. - Гнусный, отвратительный, мерзкий цветок, вздумавший победить человека!
        Комиссару удалось поднять пистолет и выстрелить.
        Пуля, ударившись о невидимую преграду, упала на ковер и прожгла в нем аккуратную, круглую дырку.
        - Так, да? Так? - комиссар уже не кричал - шептал. - Я буду орать на тебя, пока ты не лопнешь. Если люди лопаются от злости, то цветы и подавно должны.
        Гард кричал все ругательства, которые знал, - а знал он их, признаться, немало. Листья цветка начали было снова поворачиваться к комиссару, но потом будто забыли о нем. Цветок начал расти, он извивался по потолку, по стенам, но лопаться не собирался.
        Никогда в жизни, ни до ни после ЭТОГО комиссару не приходилось кричать и ругаться несколько часов подряд. Но он понимал: стоит ему замолкнуть - листья повернуться к нему, и в сердце будет пущен такой заряд злобы, который не выдержит никто.
        Наконец, шатаясь и не понимая, что делает и зачем, Гард подошел к горшку и… слегка толкнув, выбросил цветок на мостовую.
        Вот ведь оно как. Пиршествуя, цветок потерял бдительность, и это стоило ему жизни. Известное дело: задумал серьезное предприятие - не надо обжираться.
        Горшок упал на мостовую и разлетелся на сотни осколков. Комиссар вышвырнул в окно и стебель цветка, потом рухнул на кровать и заснул тем сном, которым всегда засыпают комиссары после того, как им удается распутать какое-нибудь очень сложное преступление.
        А утром на мостовой цветка не было.
        «Может он ушел?» - подумал Гард и рассмеялся нелепой мысли.
        «Цветок, который создан для того, чтобы мстить людям за их злобу. Этой самой злобой их же самих убивать…»
        …Самое странное в этой истории то, что комиссар Гард, у которого была отличная память, забыл, в какой именно стране она происходила. А может, это и не странно: ведь нет такой страны, в которой цветкам, питающимся человеческой злобой, нечего было бы есть.
        И кто знает судьбу того растения, которое удалось победить Гарду? И кто знает - единственный ли это подобный цветок?
        Желтое облако
        Надо сказать, что комиссар Гард любил себя больше остального человечества. Он был - как вы, надеюсь, знаете - зарубежный комиссар, поэтому не будем осуждать его за эту простительную слабость. То обстоятельство, что вместе с ним погибнет весь город, а быть может, и все человечество - Гарда не успокаивало. Он даже был готов вычленить себя из человечества, чтобы не погибать за компанию, но это было невозможно.
        Последнее время комиссар все время нервничал. И даже универсальное средство успокоения всех комиссаров - дешевая сигарета и газета не успокаивали. Оно и понятно: нервничал Гард не по какому-нибудь пустячному поводу, а потому, что твердо знал: он погибнет.
        Гард включил телевизор. Не потому, что хотел увидеть какую-нибудь определенную передачу, а потому, что сын приучил его: телевизор должен работать постоянно.
        По телевизору снова показывали трупы, изъеденные изнутри. В газетах - все о том же, о желтом облаке.
        «Газеты и телевидение существуют для того, чтобы сеять панику, - решил комиссар. - Надо их закрыть. Зачем нужна эта правда, если от нее одни неприятности? И так жить противно…»
        Комиссар достал, разумеется, початую бутылку, разумеется, виски - а что еще и пить-то комиссарам? - и попытался найти в телевизоре что-нибудь более веселое, чем трупы.
        Нашел концерт классической музыки. Но даже в жестах дирижера виделось ему что-то безнадежно - истеричное.
        Переключил.
        Хорошо выбритый ученый в очках на тонком носу изо всех сил старался показать, будто он все-таки кое-что знает.
        - Желтое облако, конечно, таинственное явление, - ученый наморщил лоб, как бы придавая значимость сказанному. - Однако, в его исследовании мы уже продвинулись в определенном направлении.
        «В направлении к заднице», - подумал Гард, однако переключать не стал.
        - Очевидно, что желтое облако состоит из животных организмов, - продолжал ученый. - Очевидно, что они скорее всего не земного происхождения. Хотя, возможно, и земного. Мы нашли несколько тараканьих трупиков, но сказать с уверенностью, принадлежат ли они к желтому облаку, пока не возьмусь. И никто не возьмется. Короче, надо бы проникнуть в само облако, но пока - не удается.
        «Трусы вы все», - подумал Гард.
        Ученый улыбнулся, словно услышав мысли комиссара, и произнес назидательно:
        - Исследования чрезвычайно затруднены. Сказать точно, из кого состоит облако пока не представляется возможным.
        «Зато представляется возможным сказать, что ты принадлежишь к племени идиотов», - подумал Гард.
        - Мы не теряем надежды, - улыбнулся ученый.
        «Зато я теряю терпение, - подумал Гард и выключил телевизор. - Сколько таких идиотов сделают себе сейчас научную карьеру на желтом облаке, вместо того, чтобы проникнуть в него и разобраться, в чем там дело…»
        Гард откинулся на спинку стула и задумался о бессмысленности и бренности всего сущего на Земле…
        Как вы, наверное, догадались, комиссара вывел из забытья телефонный звонок - известное дело, телефоны всегда поступают с комиссарами неучтиво.
        Комиссар снял трубку. Он знал, что услышит, и потому вместо «Здравствуйте», спросил:
        - Где?
        - На центральной площади, Гард. Пока, вроде, без трупов.
        Комиссар знал: никакой более подробной информации он не получит и повесил трубку, не попрощавшись.
        Перезаряжая пистолет, Гард подумал: «Зачем мне оружие? Как будто эта игрушка поможет совладать с желтым облаком… Ерунда!»
        И все-таки пистолет в карман положил. На всякий случай.
        Заглянул в комнату сына. Сына не было.
        «Где ж он шляется в такое время?» - подумал Гард, но развивать эту мысль не стал.
        В темном городе было пусто и темно, как в ночном театре. Будто отзвучали аплодисменты, и завершилась красивая жизнь, и ничего не осталось, кроме темноты и затхлого запаха кулис. Разве только тени ушедших комедий и драм скользят незримо, создавая иллюзию жизни.
        Комиссар пытался настраивать себя на философский лад, чтобы окончательно не поддаться страху. И все равно - на пустынных улицах даже комиссару Гарду, который видывал всякое, было как-то не по себе.
        Хоть бы один прохожий, машина случайная, крик какой-нибудь далекий, в конце концов - но ничего. И лишь огни в окнах домов доказывали, что погибли еще не все.
        Гард остановил машину, не доехав пары кварталов до центральной площади.
        - Там - желтое облако, - начал молодой солдат из службы оцепления. - Туда нельзя, там - опасно… - Но увидев удостоверение Гарда, солдат посторонился.
        А Гард уже слышал шорох. Тот отвратительный шорох-скрежет, который всегда сопровождал желтое облако, тот кошмарный звук, от которого начала кружиться голова и тошнота подступила к горлу.
        В свете окон комиссар увидел разъеденный труп. Гард был хороший комиссар, и увидел он именно то, что и ожидал увидеть… Желтое облако всегда одинаково уничтожало свои жертвы. Одинаково и аккуратно. Казалось, из человека выдули содержимое. Огромная дыра зияла в промежности, дыры глаз были разъедены - так моль разъедает одежду. Тягучая, уже немного застывшая, жижа на щеках - вот все, что осталось от глаз. Но лицо было изъедено совсем мало - казалось, тонкой иглой укололи его несколько раз, вот и все - желтое облако входило в человека и выходило через глаза, выедая все внутренности. Гард знал: внутри этот человек пуст, как гроб без покойника.
        Говорят, первые эксперты, вскрывавшие жертвы желтого облака, едва не сходили с ума - никогда до этого не приходилось им видеть человеческий сосуд настолько полым. Но сейчас они уже привыкли и не удивлялись.
        «Куда я иду? Зачем?» - подумал Гард. Однако, профессиональная выучка и здесь победила разум.
        Комиссар обошел труп и двинулся навстречу облаку.
        Через полчаса, когда облака уже не будет здесь, приедут врачи, заберут труп в морг, вскроют его, и… ни на миллиметр не приблизятся к разгадке тайны.
        Комиссар вышел на центральную площадь и сразу увидел желтое облако. Шуршащее, монолитное и страшное двигалось оно на очередную жертву.
        Молодой человек стоял, прижавшись к стене. Он даже не пытался бежать, видимо, понимая бессмысленность подобных попыток. Он лишь закрыл лицо руками, не желая смотреть в глаза собственной смерти.
        А смерть была близка. Край желтого облака захлестнул ноги, этому парню оставалось жить от силы минут пять.
        И тут Гард понял, что этот парень - его сын. В ту же секунду в нем умер осторожный профессионал, комиссар перебежал площадь и сам окунулся в желтое облако. Без сомнения, он был первым человеком, который сам полез в желтую смерть.
        Но комиссар не боялся, и не потому, что страх не свойствен комиссарам (ни отечественным, ни зарубежным), а потому, что знал совершенно точно: нет ни на земле, ни в космосе, ни во всей Вселенной такой силы, которая может нейтрализовать его волю, если нужно спасти сына.
        Ноги вязли в желтом облаке, идти было тяжело, как по болоту. С той лишь разницей, что это облако не чавкало, а хрустело под ногами.
        Сын стоял все так же, обхватив голову руками, а желтое облако поднималось все выше по его ногам.
        Задыхаясь, Гард подошел к сыну, поднял на руки и понес к машине. Оглянулся. Но желтое облако даже не пыталось преследовать их, впрочем, как Гард понял теперь - оно вообще было очень медлительным, это облако.
        В машине сын пришел в себя и спросил:
        - Что это было?
        - Тараканы.
        - Что? - не понял сын.
        - Обычные тараканы. Я на всю жизнь запомню, как хрустели они у меня под ногами. Представляешь, наш город терроризировали обычные желтые твари, и они так напугали нас, что мы даже не пытались с ними бороться. Почему же ты не пробовал бежать от них?
        Сын молчал. По щекам его катились слезы.
        - Ты дал окружить себя обычным мерзким тараканам. Каждого из них в отдельности ты мог бы прихлопнуть газетой, но когда их стало много - испугался. И знаешь, о чем я думаю, сынок? Кто же организовал этих тварей? Сами тараканы не смогли бы так здорово организоваться. Кто и зачем создал эту тараканью армию? Как ты думаешь?
        Сын спал.
        «Значит так, - решительно подумал комиссар. А все комиссары, надо сказать, думают решительно. - Значит так, если этой же ночью я не найду того, кто решил погубить моего сына, то я не достоин ничего лучшего, чем быть съеденным тараканами».
        Гард вынес сына из машины, раздел, уложил спать, еще раз зачем-то проверил пистолет, и снова вышел на улицу.
        В темном городе по-прежнему было пусто и темно, как в ночном театре. Но теперь Гарду казалось, что тишина вот-вот разорвется легкой барабанной дробью - такой, что в плохих театральных постановках как бы напоминает зрителю: будьте внимательны - начинается кульминация.
        У комиссара сильно засосало под ложечкой. У обычных людей это может обозначать появление чувства голода, однако, у комиссаров это верный признак того, что их ожидает успех.
        «Я разгадаю тайну желтого облака немедленно, сейчас», - сказал себе комиссар Гард.
        А комиссар Гард никогда сам себя не водил за нос.
        На центральной площади Гард увидел сотни тараканьих трупов и порадовался своей работе.
        «Где же желтое облако?» - спросил сам себя комиссар и не нашел ответа.
        Он вышел из машины, прошел по одной улице, потом - по другой… Увы, тараканы не оставляют на асфальте совершенно никаких следов.
        «Если желтое облако вышло на охоту, я наткнусь на него где-нибудь в городе», - подумал Гард и сел в машину.
        Вдруг в свете фар он заметил человека.
        Этот немолодой и очень аккуратный человек принадлежал к тому сорту людей, который, даже выводя на прогулку своего пса, не забывают повязать галстук. Такие люди стеснительны и робки, но именно они почему-то умеют появиться в нужное время в нужном месте и дать единственно нужный совет.
        - Здравствуйте, - сказал старик. - Извините, я не хочу вас обидеть, но, мне кажется, вы похожи на полицейского.
        - Я - комиссар Гард. Могу вам чем-нибудь помочь?
        - О! - старичок всплеснул руками. - Надеюсь, вы можете помочь не только мне, но и всему городу. По-моему, вас интересует желтое облако? Так вот, оно удалилось по этой улице. А если вам и дальше будет интересно знать верную дорогу - вам останется только посмотреть наверх.
        Комиссар посмотрел наверх - и в совершенно темном доме увидел ровную полоску окон - словно стрела из света указывала ему путь.
        Он хотел поблагодарить старичка, но тот исчез, словно испарился.
        Остается загадкой, как умудрился комиссар Гард ни во что не врезаться, ибо на протяжении всего пути смотрел не на дорогу, а вверх, на окна. Свет этот точно указывал ему путь, и довольно скоро Гард оказался на окраине города.
        Комиссар ничему не удивлялся: ни внезапному появлению и исчезновению старичка, ни странным «оконным» указателям… Он просто понимал: если уж он решил сегодня уничтожить желтое облако - он его уничтожит.
        Он выехал на загородное шоссе, и уже минут через пять машина затормозила у ворот старинного замка.
        «Здесь», - понял комиссар комиссарским чутьем. И вылез из машины.
        С легкостью комиссар перемахнул через ворота и побежал к замку. Он не успел еще подумать: «Где же вход?», как одна из дверей открылась - разумеется, бесшумно - и комиссар нырнул в черное пространство.
        Надо ли добавлять, что столь же бесшумно дверь закрылась за ним?
        Комиссар очутился в кромешной темноте. Он крепко сжал пистолет, надеясь - как всегда это бывало в нелегкие минуты - что от пистолета передастся ему мощный импульс энергии. Но на этот раз импульс передаваться почему-то не хотел.
        Гард подождал, пока глаза хоть немного привыкнут к темноте, и сделал шаг вперед. Потом - еще. Еще один…
        Шел он медленно, как бы ощупью, каждую минуту, каждое мгновение ожидая опасности, а то - и смерти.
        Где-то впереди раздалось странное шуршание, и комиссар пошел на этот звук, ведь надо было куда-то двигаться - почему бы не на звук?
        Вдруг свет ударил по глазам. И на мгновение комиссару показалось, что он ослеп. Но уже через минуту сквозь желто-красные круга в глазах возникла жуткая картина: море, целый океан отвратительных желтых тараканов. Море это было внизу, а сам комиссар стоял на небольшом возвышении и глядел, как движутся тараканы какими-то лишь им одним известными маршрутами, и ни одна тварь при этом не остается на месте.
        Сверху распахнулся люк, и комиссар увидел обнаженную женщину, которая за нога и за руки была подвешена на толстых канатах. Канаты мягко - чтобы не сказать нежно - спустили женщину в тараканий бассейн и взмыли вверх. Раздался хруст сотен раздавленных тараканьих тел…
        Женщина попыталась встать, даже встала на мгновение, но тут же поскользнулась на скользком полу и закричала. Только тут закричала. Но кричала недолго - тараканы набились к ней в рот, она закашлялась, схватилась рукой за горло… Снова попыталась встать… А тараканы ползли по ногам, по груди, по лицу… Они были какими-то очень целеустремленными, эти твари, располагались на человеческом теле как хозяева. Впрочем, они и были хозяева, им принадлежало это прекрасное тело.
        Но женщина еще жила, кулаки ее судорожно сжимались, она била ногами. Гард смотрел на ее лицо. На рот, набитый тараканами. Он видел, как тараканьи тела закрыли собой сначала один глаз, потом другой, потом все лицо. Скоро на месте человеческого тела осталась лишь снующая, шелестящая желтая масса.
        И тут в противоположном углу бассейна распахнулась дверь, и в проеме появилось существо, от одного вида которого любой сошел бы с ума. Но комиссары, как известно, не сходят с ума по пустякам.
        Огромный, в человеческий рост, таракан, слегка наклонил свою голову и сказал:
        - Здравствуйте.
        Комиссар не привык здороваться с тараканами и потому промолчал.
        - Вы не больно-то вежливы, - сказал таракан-гигант и улыбнулся. Улыбка его была очень похожа на человеческую. На противную человеческую улыбку. - Рад видеть вас, комиссар, в своем замке. Признаться, вы - единственный, кого я не то чтобы побаивался, но, скажем так, остерегался. Однако вы зачем-то сами полезли ко мне. Согласитесь, это не самый умный ваш поступок… Да, кстати, какое впечатление произвела на вас показательная казнь? Неплохо, правда? Мне очень хотелось, чтобы вы в деталях представили, что будет с вами.
        Комиссар Гард выхватил пистолет и разрядил всю обойму в таракана.
        Таракан снова улыбнулся.
        - Пуленепробиваемая стенка, - объяснил он. - Она невидима, но чрезвычайно прочна.
        - Сволочь, - выдавил из себя Гард.
        Таракан расхохотался. Смех у него был человеческий. Противный человеческий смех.
        - Это лучшее, что вы могли сказать мне, комиссар, - сказал таракан сквозь смех. - Лучший комплимент. Я понял, что вы относитесь ко мне как к равному - и это прекрасно. Вы, наконец, поняли, что перед вами существо не только разумное, но и очень могучее.
        - Ты - подонок, ты делаешь слишком смелые выводы из одного слова, - усмехнулся Гард.
        - Заметь, комиссар, ты первый перешел со мной на «ты», тем самым еще больше приблизив меня к себе. Однако, мне очень нравится, что ты со мной разговариваешь. Очень нравится. Сотни, тысячи, миллионы моих предков мечтали услышать человеческое слово - пусть обидное, пусть оскорбительное, но - человеческое. Но нас давили молча, травили ядами… Нас морили жаждой, а потом подсовывали отраву вместо воды, и радовались обману. Ни одно живое существо не вынесло столько унижений, столько трагедий, как таракан. Веками вы подвергали нас геноциду, а за что, собственно? Мы ведь так преданно любили вас, людей, мы хотели жить вместе с вами, но вы приручали собак, лошадей, кошек, а нас - морили… За что? Разве хоть один таракан принес вред человечеству? Более того, нет на земле существ более преданных, чем мы. Но вы, люди, на преданность всегда отвечаете убийствами.
        Комиссар понимал всю абсурдность ситуации, понимал: разговаривать с тараканом - и нелепо, и смешно, и просто глупо. Но не ответить - было выше его сил.
        - Преданность? Тебе ли говорить о преданности после того, как вы убили десятки, сотни людей?
        - А мы научились у вас, - таракан-гигант выплюнул окурок сигары, который тут же был съеден тараканами. - Неужели ты всерьез думаешь, что сотни лет, которые мы живем вместе с людьми, ничему нас не научили? Научили. Чему учили - тому и научили. Разве история нашего рода - это не тысячи и миллионы безвинных смертей? Неужто ты всерьез думаешь, что хотя бы одно зло на земле может пройти бесследно? Зло всегда порождает зло - вопрос в том, как долго ждать отмщения. Вы, люди, сделали все, чтобы тараканы начали мстить вам - и мы начали.
        - Так ты еще и философ? - нашел в себе силы улыбнуться Гард, хотя ему стало по-настоящему страшно.
        - Я - не философ, - таракан поднял свои усы, и от этого стал как-будто выше. - Я не философ, комиссар, я - мессия. Должен был придти мессия, чтобы организовать своих братьев и отомстить вам. И я пришел. Нельзя же, комиссар, в самом деле веками безнаказанно издеваться над целым родом живых существ! Нет, комиссар Гард, на этот раз вы проиграли.
        Гард с ужасом почувствовал, что площадка, на которой он стоял, начала медленно опускаться.
        - Вы проиграли, комиссар Гард. Все вы, люди, проиграли. Вы ждали отмщения с небес, а оно было в ваших собственных домах. Это мы - тараканы - самые несчастные, самые презираемые на земле существа отомстим вам за все. И тогда на земле наступит эра справедливости. Тараканья эра!
        Комиссар почувствовал, что по его ногам уже начали ползти тараканы.
        - Растопчите его! - заорал гигант. - Растопчите! Это человек! Вы должны его растоптать.
        - Нет! - закричал Гард. - Никогда! Нет!
        Яркий свет ударил по глазам.
        - Ты что, отец совсем заработался?
        Перед Гардом стоял огромный таракан.
        Гард вскочил… Бог мой, это был его сын.
        - Ты пришел? - спросил Гард, а сам подумал: «Наверное, я орал очень громко. Приснится же такая чушь».
        Сын никогда не отвечал на глупые вопросы. Даже если их задавал отец. Он просто повернулся и пошел к себе в комнату.
        И тут зазвонил телефон.
        Комиссар снял трубку. Он знал, кто может звонить ему столь глубокой ночью, и потому - вместо «Здравствуйте» - спросил:
        - Где?
        - На центральной площади, Гард. Пока, вроде, без трупов.
        Комиссар знал: никакой иной информации он не получит, и повесил трубку, не попрощавшись.
        Перезаряжая пистолет, Гард подумал: «Чертов сон!.. Такое ощущение, будто я все это уже делал только что… И зачем мне пистолет? Как будто он может помочь победить желтое облако».
        И все-таки пистолет в карман положил. На всякий случай.
        Сын уже спал. Судя по блаженному выражению его физиономии, сыну снились вовсе не комиссарские, а вполне хорошие сны.
        В городе было темно и противно. Никаких приятных ассоциаций пустой, будто вымерший город не вызывал.
        Гард остановил машину, не доехав пару кварталов до центральной площади.
        - Там - желтое облако, - начал молодой солдат из службы оцепления, а комиссар подумал: «Интересно, до какого места сон будет совпадать с реальностью?»
        Сон, между тем, совершенно нагло продолжал сбываться. Не дойдя до площади, комиссар увидел разъеденный труп.
        «А почему они эту женщину ели не по правилам?» - подумал Гард, увидев, что один глаз женщины удивительным образом остался цел.
        Тут комиссар понял, что начинает сходить с ума.
        Он вышел на площадь и увидел желтое облако. Оно уже удалялось с площади.
        И комиссару стало совершенно ясно: проще пойти за желтым облаком и погибнуть, чем вернуться домой и снова видеть сумасшедшие сны, и каждый час ждать своей гибели, и если чему удивляться - то лишь тому, что человек съеден не по правилам.
        «Если это облако действительно состоит из тараканов - получается, что мы боимся маленьких отвратительных существ?»
        И комиссар решил так: поскольку он уже все пережил во сне - больше ему нечего бояться. И поскольку он знает, что его ждет, - он не позволит издеваться над собой каким-то мелким таракашкам…
        Так решил комиссар Гард - который, как известно, никогда не меняет своих решений - и двинулся по темным улицам туда, где его ждала смерть.
        Гард шел на звук, ибо улицы были совершенно темны, даже окна в домах не горели. Окна не то что не указывали дорогу, но даже не освещали путь.
        Дорогу Гарду указывал отвратительный шелестящий звук.
        Когда же и звук исчез - в кромешной тьме комиссар увидел очертания замка и понял: «Все будет в порядке - сон продолжает сбываться. Я ведь уже знаю все, что ждет меня в этом замке, и значит я смогу победить».
        Комиссар привалился к старому трухлявому дереву: он решил дождаться рассвета. Гард очень боялся заснуть - заснешь, и такое приснится, что жить не захочешь.
        Так, в борьбе со сном, комиссар провел остаток ночи, и едва первые лучи позолотили то, что им и положено позолотить, - Гард направился к замку.
        Многочисленные двери замка были заперты. И лишь на самой верхотуре комиссар заметил окно. Добраться до него было делом комиссарской техники.
        Гард оказался посредине длинного коридора. Пошел в один конец и уперся в запертую дверь.
        Тогда пошел обратно вдоль старинных и, разумеется, зловещих дверей. Дергал за ручки, толкал - двери не поддавались.
        Но вот одна медленно и - как догадался проницательный читатель - со скрипом раскрылась. Комиссар шагнул в комнату и тут же выскочил обратно.
        Весь пол был усеян тараканами. Сплошное, чуть шевелящееся пространство желто-коричневых тварей.
        «Они похожи на солдат, отдыхающих после боя», - подумал Гард. И ему не понравилось это сравнение.
        Теперь комиссар знал совершенно точно: его сон сбывается. А почему бы, собственно, и нет? Ведь никто в конце концов не знает, что такое сон. А вдруг это подсказка, дарованная нам свыше? Кто знает, может, так устроен наш мир, что каждому человеку - пусть хоть однажды в роковую минуту - дается такая подсказка?
        Так думал комиссар Гард, шагая по длинному коридору, которому - казалось - не будет конца.
        - Человек, постой, - услышал вдруг комиссар и, оглянувшись, увидел седого человека. - Постойте, - повторил незнакомец, тяжело дыша. - Я не успеваю за вами, однако, если вы пришли спасать мир от этих тварей, то мы должны быть вместе.
        Незнакомец был похож на университетского профессора: высокий лоб, благородная седина, тоска в глазах - интеллигент, короче говоря. Таких людей Гард никогда не понимал, но всегда уважал - может быть, как раз за то, что не понимал.
        - Здравствуйте, - комиссар протянул профессору руку.
        Профессор улыбнулся:
        - Смешное какое слово… Знаете, с тех пор, как я прячусь от этих тварей, мне никто не желал здравствовать.
        - Прячетесь? - удивился Гард. - Здесь?
        - А где же еще? Самое лучшее убежище - в доме врага. Здесь тебя никто искать не станет…
        «Интересно, а чем он здесь питается?» - подумал комиссар, но сказал совершенно другое:
        - Если не остановить этих тварей - они уничтожат всю планету. Тараканы мстят людям - и им есть за что. На самом деле это ничто иное, как очередная война рабов против своих угнетателей. Только на этот раз война приняла столь уродливые формы.
        - Как вы интересно говорите, - профессор подошел вплотную к Гарду и теперь смотрел ему прямо в глаза. - Но ведь рабами должен кто-то руководить. Вы знаете этого человека?
        - Человека? - комиссар удивленно посмотрел на профессора. - Вы живете здесь и не знаете, кто руководит этими тварями?
        - Я, видите ли, не выхожу из своего убежища, - промямлил профессор.
        - Ладно, - Гард попробовал улыбнуться ободряюще. - Пошли искать главаря вместе. Только должен предупредить вас: во главе этой банды стоит таракан. Огромный с человеческий рост таракан. Да-да, что вы улыбаетесь? Ни одному человеку даже в голову не могло бы придти использовать тараканов, как смертоносное оружие. Пока мы думаем, как воевать с желтым облаком, пока решаем, можно ли использовать против него газ или лучше пули, эти твари просто уничтожают нас, просто…
        Гард не успел договорить. Почувствовал мощный толчок в спину, он оказался на полу в абсолютно темной комнате.
        Впрочем, свет зажегся почти мгновенно, и Гард понял, что находится на площадке, внизу которой бассейн - тот самый, приснившийся. Тот самый, кишащий тараканами.
        Площадка эта медленно, но абсолютно неуклонно опускалась вниз.
        И тут Гард увидел профессора. Профессор возвышался на противоположном краю бассейна и махал рукой с тем равнодушно-доброжелательным видом, с каким главы государств приветствуют демонстрантов.
        - Вы глупы, молодой человек, не имею честь знать вашего имени. Впрочем, зачем имя человеку, которого через несколько минут не станет? Природа - добра, все зло в мире - от человека… Неужто вы считаете, что устраивать тараканьи бега можно, а тараканьи войны - нельзя? Эдакая глупость считать, будто тараканов нельзя выдрессировать.
        Площадка опускалась все ниже. Тараканы, будто почуяв добычу, зашевелились, зашебуршали, зашелестели…
        Профессор снова приветливо помахал рукой:
        - Как вы там, дорогой мой комиссар?.. Помните, кстати, цепь загадочных исчезновений где-то годика за три до появления желтого облака? Вам не довелось заниматься их раскрытием? А ведь это я убивал человечков и скармливал их своим маленьким друзьям. Они сначала отказывались, но, знаете ли, достаточно несколько дней поморить их голодом, и у тараканов появляется дьявольский аппетит. Я бы именно так и сказал: дьявольский…
        Все ниже, ниже, ниже опускается площадка… «Сон дважды обманул меня, - подумал комиссар. - Во-первых, главарь вовсе не таракан, а во-вторых, мне не удастся спасти сына».
        - Все дело в том, что люди ужасно боятся непонятного. Извините, что веду с вами разговоры в столь неподобающий момент… Однако я, видите ли, соскучился по людям, по простым разговорам. Моя гениальность не только в том, что я - великий дрессировщик. Главное, я понял: человек всегда боится неведомого. Если люди знают как убить своего врага - они его убьют наверняка, важно - чтоб не знали. Вот и все. Боитесь? Напрасно… Утешайте себя тем, что ваши изгрызенные кости, ваш прах станет частью этого замка - замка императора всей земли!
        Известно ведь: не надо философствовать некстати. Но профессор забыл об этом. Наверное, если бы он молчал - не вызвал бы такого раздражения у Гарда, но тут уж комиссар не выдержал, достал пистолет, и, ни на что не надеясь, выстрелил.
        Профессор пошатнулся и упал.
        - Как глупо… Я хотел сделать пуленепробиваемую стену и забыл. Как глупо, - прохрипел профессор.
        Надо ли добавлять, что он, конечно, зашатался и, разумеется, упал в бассейн, где мгновенно был съеден тараканами.
        А Гард подумал: «Все-таки хорошо, что сны никогда не сбываются до конца», - после чего он куда-то там полез, перелез куда-то - это все не важно.
        «И все-таки, в словах того таракана-гиганта что-то было, - подумал Гард, садясь в машину. - Что-то было важное».
        Но что именно, Гард никак не мог вспомнить. Зато он точно знал: сыну его уже ничто не грозит.
        Смерть всегда в прошлом

1
        Историю эту читать не надо: вы вряд ли в ней найдете что-нибудь особо интересное. Ну разве еще раз убедитесь в прозорливости комиссара Гарда, который меняет времена проживания столь же легко, как мы одежду, но в каждом времени проявляет свою прозорливость.
        А так… Ну, что за история? Сюжетец, надо признать, весьма незатейлив. Намек на детектив серьезно воспринимать не следует - намек он и есть намек, не более того. Да и пишу я вовсе не для того, чтобы читали. Я пишу для того, чтобы было. Пусть себе пылится в далеком ящике какого-нибудь одинокого стола или хранится в памяти старого компьютера. Главное: зафиксировать правду об этих событиях, которые уже обросли массой домыслов и легенд. Здесь же не будет ни одного красивого, но не проверенного факта. Ни слова лжи. Ни полслова фантастики, вообще - фантазии никакой. Только - правда.
        …В то утро комиссар Гард полетел на ракете по близлежащим планетам - такая у него была привычка - и занимался тем, чем привыкли заниматься все комиссары по утрам: он читал газету и пил кофе.
        Как догадался проницательный читатель, я рассказываю об этом только для того, чтобы написать фразу: И ТУТ ЗАЗВОНИЛ ТЕЛЕФОН. Что ж это за комиссар, который с чашечкой кофе в руках не бросается по утрам к телефону?
        Правда, Гард бросился к видеотелефону. Уж если быть точным. Уж если не врать и не сочинять.
        - Алле, - сказал комиссар.
        И увидел на экране толстое лицо своего начальника - префекта полиции… Как вы, конечно, знаете (не из жизни - так из литературы), что префекты полиции - люди не особо симпатичные. Поэтому лица у них бывают, как правило, либо чересчур толстые (у плохих, но добродушных), либо чрезвычайно худые (у совсем-совсем плохих). У этого было толстое: щеки с трудом помещались на экране.
        - Ну? - спросил Гард.
        - Отдыхаешь? - спросило лицо и улыбнулось, отчего щеки исчезли вовсе, остался один рот с ровным рядом белых искусственных зубов. Рот спросил: - Гард, ты конечно, слышал об этой странной смерти в прошлом?
        Гард не слышал, но ответил уверенно:
        - Разумеется.
        - И что ты обо всем этом думаешь: это действительно подвиг или убийство?
        «Интересная, видно, история», - подумал Гард, а вслух сказал:
        - Я думаю, дорогой префект, что убийство в наше время штука столь редкая, что это наверняка - несчастный случай.
        - Вижу, я тебя заинтересовал, - сказал рот и щеки вернулись на место. - Вот и займись.
        - Это приказ? - спросил Гард на всякий случай.
        - Увидишь Марию - передавай привет, - ответил префект и отключился.
        «Глупости, - подумал Гард. - Во-первых, с чего это мне видеть Марию, а во-вторых, с чего бы мне передавать ей привет от всяких толстых префектов».
        Занятый этими размышлениями, он открыл газету на первой полосе и увидел огромный заголовок: «ГЕРОИЧЕСКАЯ СМЕРТЬ В XIX ВЕКЕ».
        Надо ли добавлять, что комиссар - разумеется, невольно - почувствовал легкий холодок в районе виска? Известное дело: у комиссаров полиции непременно где-нибудь холодит, когда речь идет о настоящем деле.

2
        Директор Института Истории Земли встретил комиссара Гарда с той нарочитой вежливостью, какую во все времена используют интеллигентные люди, дабы показать, насколько им неприятен собеседник.
        - Садитесь, милейший, в креслице, - улыбнулся Директор.
        Однако проницательный Гард заметил в его взгляде недобрую мысль, и поэтому сразу решил перейти к делу:
        - Мне хотелось бы подробнее узнать обстоятельства смерти Александра Мака.
        - Мне тоже хотелось бы, миленький вы мой. Только вот, увы, сие невозможно. И я могу вам повторить только то, что вы знаете и так: в машине времени произошла поломка, после чего Александр Мак самоуничтожился. Это настоящий подвиг, доложу я вам. Не каждый ученый способен на такое.
        - Зачем он убивал себя? В конце концов, лучше жить в прошлом, чем не жить вообще.
        - Миленький вы мой, - сказал Директор тем тоном, который принят при обращении к неполноценным. - Если вы не понимаете, я вам объясню, дорогуша моя. Прошлое было таким, каким оно было, и другим оно быть не может. Это понятно? Если хоть чуть-чуть изменить прошлое - неминуемо изменится и настоящее, причем предсказать эти изменения невозможно. Это понятно? Фантасты об этом много писали… Или комиссары не читают фантастику?
        Гард не ответил. Он не привык отвечать на вопросы - он привык их задавать.
        - Любой, даже самый молодой исследователь далекого прошлого понимает: никогда и ни при каких обстоятельствах в прошлое вмешиваться нельзя, - продолжил Директор. - И уж тем более недопустимо, чтобы в прошлом жил человек, который на самом деле там не жил никогда. Невозможно жить и вовсе никак на жизнь не влиять. Вы это понимаете? Александр Мак совершил великий подвиг ученого - он уничтожил себя, чтобы не уничтожить историю. Понятно?
        - Непонятно другое, - Гард изо всех сил делал вид, будто его не раздражает тон Директора. - Что за поломка была в машине времени?
        Директор рассмеялся:
        - Дорогуша моя, может вам еще принцип машины времени рассказать? Если у вас есть в запасе неделька-другая: пожалуйста, я могу. Тот большой агрегат, который находится в нашем институте и благодаря которому работают индивидуальные машины времени, к счастью, не поломался. Его поломка была бы настоящей трагедией. А вот индивидуальная сломалась, ученый погиб. - Вдруг улыбка исчезла с лица Директора. - Повторяю вам: Александр Мак совершил великий подвиг, а в подвиге копаться не надо. Ясно вам? Не стоит порочить подозрениями имя великого ученого. Еще есть вопросы?
        Директор говорил так, что его хотелось подозревать. Это насторожило опытного Гарда. Так они и разговаривали теперь - с настороженностью.
        - Да. У меня еще есть вопросы. Чем конкретно занимался Александр Мак?
        - Если объяснять так, чтобы даже вам было понятно… Александр Мак проверял легенды прошлого. Ясно?
        - Не совсем, - усмехнулся Гард. Ему в голову пришла блестящая идея: попросить своего приятели из финансового управления устроить в этом Институте ревизию: даже если ничего не найдут, нервы Директору попортят, это уж точно. Эта мысль успокоила комиссара. - Не совсем ясно, - повторил Гард. - Туповат, извините, потому что - полицейский. Объясните проще.
        - Попробую, милейший. Вы, конечно, знаете, кто такие Моцарт и Сальери, и, разумеется, убеждены, что Сальери отравил Моцарта…
        - Признаться, я всегда именно так и думал, - сказал Гард, который понятия не имел, ни кто такой Моцарт, ни кто такой Сальери, ни зачем понадобилось одному травить другого.
        - Так вот, Мак проверил, как оно все было на самом деле, и выяснилось, представьте себе, что Сальери Моцарта не травил. Впрочем, думаю, что про первое открытие Мака знаете даже вы. Оно касалось XX века, а если еще конкретней - поэта Евтушенко. Вы знаете, кто такой Евтушенко?
        Кто такой Евтушенко, знал даже Гард.
        Директор и не сомневался в этом, поэтому продолжил:
        - Как вы знаете, считалось, что Евтушенко был нищ, жил на грани бедности и умер от голода. Да и разве могло быть иначе, дорогуша моя? Не мог же поэт, который конфликтовал буквально со всеми режимами, - это видно из его творчества - жить богато. Оказалось: мог. Маку, конечно, никто не поверил, но он представил неопровержимые доказательства, целый фильм. Удивительно, не так ли? Открытие это перевернуло все представления о литературе XX века. Еще вопросы, милейший?
        - И таких примеров много? - спросил Гард для поддержания разговора.
        - Работа Александра Мака, по сути, еще только началась. А что, это может помочь следствию?
        На этот вечный вопрос, у Гарда как и всякого уважающего себя комиссара, имелся вечный ответ:
        - Следствию может помочь буквально все. Любая деталь.
        Тут Директор понял, что наступило время послать Гарда к кому-нибудь, и он не замедлил это сделать:
        - Вы можете пройти к профессору Кински, он разбирал архив Мака, у него есть последняя видеозапись последнего путешествия Мака, а следствию, как вы очень точно заметили, может пригодиться любая деталь.
        - Благодарю, - комиссар встал и направился к двери.
        Как вы понимаете, у самой двери его остановил голос Директора:
        - Послушайте, комиссар, вы зря стараетесь. Мак погиб. Его машина уничтожена. Он - герой. Вот и все. Мне кажется, я уже говорил вам это? Так что не тратьте времени напрасно.
        И комиссар Гард твердо понял, что тратит время не напрасно.

3
        Разумеется, после всего этого комиссару не оставалось ничего другого, как вернуться домой, выкурив в машине свою любимую дешевую сигарету и залезть под душ, ибо именно под душем так любят раздумывать все комиссары.
        Раздумывал комиссар о возможных версиях.
        Версия первая: Александр Мак погиб от того, что в машине времени случилась некая поломка.
        Версия вторая: Александр Мак, действительно, погиб сам, обнаружив поломку в машине времени, но поломка эта была не случайна.
        Версия третья: кто-то прилетел в прошлое к Александру Маку, убил его там, а все остальное инсценировал.
        Комиссар вышел из ванной, выпил стакан вина, и подумал, что, пожалуй, больше вариантов нет.
        Поскольку комиссар Гард ощущал себя героем детектива, то первую версию он сразу отверг. Стоило ли, как говорится, «огород городить», если Мак погиб сам?
        Выпив еще полстакана, Гард понял, что склоняется к третьей версии, хотя она и казалась довольно странной. Однако, допив второй стакан, комиссар смог объяснить себе, что ему не нравится во второй версии.
        Известно, что в прошлое посылают только людей с крепкими нервами, исследователи прошлого проходят специальные испытания. Увы, прошлое нашей Земли таково, что встречу с ним выдерживает не каждый. Чтобы такой человек, едва обнаружив поломку, покончил с собой? Вероятно, конечно, но не очень.
        И еще. Комиссар Гард прекрасно знал: когда человек любит свое дело - для него процесс важнее результата. Ведь и сам комиссар, как ни странно, не любил те минуты, когда ему становилось все ясно. Он любил расследовать, искать. Мак наверняка тоже был фанатик, иные в прошлое не суются. И вот такой фанатик-исследователь попадает в мир, который ему очень интересен. Пусть он не может передавать результаты своих наблюдений в Институт, но вовсе отказаться от исследований? Вероятно, конечно, но не очень.
        Кроме того. Откуда Мак узнал, что его машина времени сломана? Он уже собирался в обратный путь? Значит он уже окончил развенчивание очередной легенды? Какой? Может быть, кто-нибудь очень не хотел, чтобы результаты этих исследований были широко известны?
        Предположим, кто-то проник вслед за Гардом в прошлое, убил его, уничтожил машину времени, а потом на своей вернулся назад. Машина времени, как известно, двух человек перенести не может. Правда, неясно: зачем убивать Мака в прошлом, когда проще это сделать в настоящем?..
        И все же, если эта версия верна, то круг подозреваемых становится чрезвычайно узок: ведь попасть к машинам может только специалист. А все специалисты по изучению прошлого работают в институте. Итак, надо проверять версию, что некто, работающий в Институте, полетел в прошлое и там убил Мака.
        «Хорошо бы это оказался Директор», - подумал Гард и улыбнулся.
        После этого он выпил еще полстакана и вдруг спросил сам себя: «А почему, собственно, я так уверен, что Александр Мак погиб? Ведь труп его никто не видел?»
        От этого вопроса Гард чрезвычайно расстроился. Он решил немедленно позвонить Марии и устроить себе сегодня отдых.
        Что и проделал с большим удовольствием.

4
        Наутро после отдыха тело болело, а голова воспринимала окружающий мир как затуманенную картину, от которой, к тому же, дурно пахло.
        И поэтому, когда профессор Кински предложил комиссару рюмочку виски (профессора, как известно, любят пить именно виски, и именно рюмочками), он сразу расположил к себе Гарда.
        - Значит, вы заинтересовались этим делом, - вздохнул Кински. - И будете мне задавать всякие вопросы…
        Комиссар отхлебнул виски и хрипло спросил:
        - Вы близко знали Александра Мака?
        Этот простой и вроде бы ни к чему не обязывающий вопрос почему-то заставил профессора Кински встать и зашагать по комнате с таким видом, будто ответ требовал очень серьезных раздумий.
        - Знаете что, комиссар, - сказал наконец Кински. - Давайте не будем устраивать смешной допрос. Я сам расскажу вам все, что, как мне кажется, может вас заинтересовать, потом мы посмотрим последнюю видеозапись Мака - хотя на ней нет ничего интересного, - а уж потом, если у вас появятся вопросы, я на них отвечу. Договорились?
        «Какой милый человек, - подумал Гард. - Он как будто знает, что меньше всего на свете мне хочется сейчас открывать рот». Вслух, однако, комиссар сказал следующее:
        - Как вам будет удобно, профессор.
        - Что я могу сказать о Маке? - начал Кински. - Сухой, педантичный человек. Если вы хотите знать мое мнение, то такие люди не должны заниматься историей. Вы спрашиваете: «Почему?» - объясню коротко. История - не математика, историю делают люди, а не цифры, а людьми движут чувства. Историю нельзя понять - ее нужно непременно почувствовать. Александр Мак был на это не способен. Впрочем, обязанности свои он выполнял добросовестно.
        Вы пейте, пейте виски, комиссар. Что такое рюмочка виски для комиссара полиции?
        У вас возникает вопрос: «Убийство это или не убийство? А если убийство - то кто мог убить Мака?» Могу вам сказать определенно: врагов у него не было и не могло быть, ибо у него не было друзей. Александр Мак жил в институте совершенно замкнуто.
        На ваш вопрос: «Можно ли повредить индивидуальную машину времени?» могу ответить утвердительно: можно. Правда, как это сделать - не знаю, но зато уверен: все, что построено человеком, человек может испортить.
        Что еще?
        Виски, приятно утепляя, пилось, кресло было мягкое, и комиссара тревожило только одно: как бы не заснуть ненароком.
        Профессор Кински, между тем, продолжал:
        - Вам, должно быть, интересно, что я узнал, разбирая архив Мака, ведь следствию, насколько мне известно, может помочь любая деталь? Так вот, представьте, ничего интересного я не обнаружил. Никаких посторонних записей. Самое интересное, пожалуй, список легенд, которые Мак хотел проверить. Вас интересует, какие именно легенды Мак хотел проверить в первую очередь?
        Комиссар неопределенно кивнул. Впрочем, может быть, у него голова сама свесилась - Гард боролся со сном.
        Профессор, однако, решил, что это был утвердительный кивок.
        - Мак, например, хотел проверить: правда ли, что композитору Гектору Берлиозу снились сюжеты его будущих музыкальных симфоний? Правда ли, что великий сказочник Андерсен не любил детей? Правда ли, что Менделееву его знаменитая таблица приснилась? Правда ли, что Александр Македонский изобрел мороженое и цензуру? Правда ли, что Виктор Гюго обстриг себе полголовы и полбороды, а ножницы выбросил в окно, и, таким образом, запер себя в кабинете на две недели, чтобы дописать очередной роман? Правда ли, что изобретатель космического топлива, величайший ученый XXI века Серов покончил с собой из-за того, что его бросила жена?
        От обилия имен, большинство из которых он слышал впервые, у Гарда закружилась голова, и, чтобы прервать их поток, он заметил;
        - У Мака были весьма обширные планы.
        - Увы, им не суждено сбыться никогда.
        Это замечание удивило комиссара.
        - А разве вы не будете продолжать дело своего друга?
        - Во-первых, Мак не был моим другом, - Кински снова улыбнулся. Но на этот раз улыбка у него получилась почему-то виноватая. - А во-вторых, я уже вам, кажется, говорил: у нас с ним расходились взгляды на историю… Насколько мне известно, в Институте Мака никто не поддерживал… Впрочем, мне кажется, я ответил на большинство ваших вопросов, и, вам, конечно, хочется посмотреть последнюю видеозапись Мака?
        - Пожалуй, - несколько вальяжно ответил Гард.

5
        На огромном экране, который занимал всю стену, шел высокий, немного несуразный человек. Он шел не по асфальтированной дороге, а прямо по земле. Вокруг цвела буйная растительность. Никогда в своей жизни Гард не видел столько зелени одновременно.
        - Это и есть Александр Мак, - заметил Кински. - Его последние исследования были связаны с именем великого русского поэта Пушкина. С именем Пушкина связано множество легенд. Мак проверял их.
        - А Пушкин жил давно? - спросил Гард.
        - В XIX веке, - ответил Кински.
        Мак, между тем, все шел и шел. Казалось, у его пути нет никакой цели, и путь этот не кончится никогда.
        Периодически сбоку от дороги возникали какие-то люди в грязных одеждах. Люди копошились в земле и не обращали на Мака ни малейшего внимания.
        Будто угадав его мысли, Кински спросил:
        - Исследователи прошлого невидимы. Это единственный способ не оказывать никакого воздействия на окружающую жизнь.
        А Мак все шел и шел.
        Потом он повернул и пошел обратно.
        - И долго он так ходить будет? - спросил Гард.
        - Во-первых, он дышит воздухом. В XIX веке, скажу вам, был потрясающий воздух. Тот воздух имел вкус. А во-вторых, изучает обстановку, атмосферу. Вы хотели смотреть его последнюю видеозапись? Смотрите. Но это очень скучное занятие. Когда исследователь находится в прошлом - съемка ведется постоянно. Это важно для самого исследователя, вернувшись, он все может подробно рассмотреть. Подобные с позволения сказать фильмы, как правило, смотрят только сами исследователи… Вот, кстати, видите рядом с Маком проскакал на лошади маленький человечек, похожий на обезьяну? Это Пушкин. Будем продолжать просмотр? - поинтересовался Кински.
        - А еще долго?
        - Часа три. Может, чуть больше. Но ничего интересного вы тут не увидите.
        Если бы Гард не чувствовал себя столь погано - он бы, конечно, встал, поблагодарил Кински и ушел домой с чувством выполненного долга. Но комиссар чувствовал себя плохо. Значит, относился к самому себе с повышенным вниманием. Боялся дать самому себе поблажку.
        - А нельзя прокрутить? - спросил комиссар.
        - Пожалуйста, - Кински был сама любезность.
        Мак быстро забегал по земляной дороге туда-сюда, а потом быстро-быстро направился к усадьбе, белеющей вдали.
        Кински включил нормальную скорость и заметил:
        - Комиссар, поверьте, вы напрасно тратите время. Здесь нет ничего интересного.
        - Давайте посмотрим самые последние кадры. Самые-самые. После которых оборвалась жизнь Мака.
        - Пожалуйста, - согласился Кински. - Хотя и в них вы вряд ли что увидите криминальное…
        Александр Мак по-прежнему шел по дороге.
        - Ну как? - спросил профессор.
        - У вас в прошлом приятная работа, - заметил Гард. - Ходи себе, дыши вкусным воздухом. - Вдруг он впился в экран взглядом, потом вскочил со стула и заорал. - Стоп! Стоп! Остановите, умоляю вас!
        На экране шло лишь белое изображение пустоты.
        - Немедленно верните последние кадры, - голос Гарда срывался.
        - В чем дело? - растерялся Кински.
        - Верните, я сказал.
        - Я спрашиваю вас: в чем дело? - Кински посмотрел на Гарда, и в его взгляде комиссар увидел испуг.
        Но Гарду было не до этого.
        И снова Александр Мак шел по дороге, вот он обернулся, так, будто его позвали.
        Он обернулся так, будто его позвали.
        - Стоп! - снова крикнул Гард. - Вы видели?
        - Что такое?
        - Вы заметили его реакцию? Заметили? Так реагирует человек, когда его позвали. А кто, скажите, может окликнуть человека-невидимку?
        - О, Господи, комиссар, - Кински опустился в кресло. - Я и не подозревал, что в полиции работают такие фантазеры. О чем вы? Мало ли что отвлекло Мака? Может быть, топот копыт или крик человека.
        Гард выпил виски, потом попросил:
        - Давайте еще раз.
        Комиссар забыл про усталость: он напал на след. А настоящие комиссары не могут чувствовать усталость и след одновременно.
        Снова пошло изображение.
        - Пожалуйста, в замедленном темпе, - Гард уставился в экран. - Смотрите, смотрите внимательно. Видите, Кински, вот он поворачивается. Стоп! Да остановите вы! Дайте крупно его глаза. Еще крупней. Вам не кажется, что так смотрит человек, когда он узнал кого-то? Дальше изображение. Вам не кажется, что так поднимает руки человек, когда он хочет кого-то поприветствовать?
        И опять - белая полоса.
        - Жаль, что машина времени сломалась, - вздохнул Кински.
        - Вам не кажется, что она сломалась очень вовремя?
        - Но, комиссар, признаться, я не увидел ничего такого, что увидели вы.
        - Именно поэтому, профессор, вы - историк, а я - комиссар полиции. Если угодно, факт убийства не оставляет для меня сомнений, и я намерен просить у вашего Директора карамболь.
        - Не даст, - уверенно сказал Кински.
        С тех пор как появилась машина времени, полицейские стали использовать ее в своих целях. Ну, право слово, как просто: отодвинуться чуть-чуть в прошлое, самому попасть невидимым на место преступления и все увидеть своими глазами. Операция по проникновению в прошлое ради добычи криминальной информации и зашифровывалось словом «карамболь». Имелось в виду, что никто из посторонних не догадается, о чем идет речь, когда какой-нибудь полицейский скажет эдак небрежно: «Я вчера карамболился немного. Очень устал».
        Как вы понимаете: едва слово стало секретным - все сразу узнали его истинное значение.
        Разрешение на карамболь давал лично Директор Института Истории Земли. И это было правильно: во-первых, если каждый желающий полицейский полезет в прошлое - машина будет работать только на полицию. А во-вторых, карамболь внес в жизнь большую путаницу: некоторые полицейские прыгая в ближайшее прошлое, там и оставались, чем нарушали нормальный порядок вещей, а другие, благородные, вместо того, чтобы внимательно проследить за преступником, предотвращали преступления, снова мешая нормальному течению истории.
        - Директор на «карамболь» разрешения не даст, - повторил Кински.
        - Придется его уломать, - возразил Гард.
        - Не удастся.
        - Тогда придется на него повлиять как-то иначе, - Гард закурил свою дешевую сигарету. Так всегда в трудную минуту поступают комиссары.
        - Значит, вы твердо решили карамболиться в прошлое? - Кински пододвинул комиссару пепельницу и закашлялся от дыма.
        - Благодарю вас, профессор, вы мне очень помогли, - Гард поднялся и протянул Кински руку. - Поверьте, мне было приятно с вами по знакомиться.
        Но профессор протянутой руки не взял. Он посмотрел на Гарда, словно оценивая, и сказал:
        - Вижу, комиссар, что вы не отступите. Вы не только наблюдательны, но и упорны. Что ж, значит лучше решить все сразу. Карамболь вам предоставляю я.
        - А вы имеете такие права? - наконец опустил руку Гард.
        - Я имею такие возможности. И давайте не откладывать. Сегодня вечером вас устроит? И прошу вас, приходите один, потому что, если кто-нибудь узнает, что я дал вам карамболь… В общем, сами понимаете.
        - Спасибо, профессор.
        - На здоровье, комиссар Гард. Мне ведь и самому небезынтересно узнать, кто убил Александра Мака… Если его, конечно, убили. Ну так что, договорились?
        И они пожали друг другу руки.

6
        Вечером, когда все коридоры Института гулко отдавали пустотой, Гард подошел к кабинету профессора Кински. Постучал. Ему никто не ответил. Постучал настойчивей. Тишина.
        Комиссар открыл дверь. Вошел.
        - Закройте дверь, комиссар, - раздался голос в темноте. - И имейте в виду: одно неверное движение и вы будете убиты.
        Комиссар закрыл дверь.
        - А теперь бросьте, пожалуйста, пистолет, - вежливо попросил Кински. - И второй тоже. Третьего, я надеюсь, нет. Смешно, комиссар, не так ли: сколько напридумывали всего, даже машину времени, а для честного мужского разговора нет оружия лучше, чем пистолет.
        Вспыхнул свет.
        - Присаживайтесь, - Кински сидел в дальнем углу комнаты, наставив на Гарда пистолет.
        - Александра Мака убил я, - спокойно сказал Кински.
        - Профессор, я хочу предупредить вас, что дом окружен, и вы не выйдете отсюда, даже если убьете меня.
        - Я вас не собираюсь убивать, комиссар. Зачем вас заманивать в Институт, чтобы убить? Для этого можно было бы найти какое-нибудь более подходящее место, да и способов множество… Но самое интересное, комиссар, не то, что я вас не убью, а то, что вы меня отпустите. Если, конечно, вы нормальный, умный человек - то есть, именно такой, каким кажетесь. И не надо мне возражать. Мы неплохо побеседовали днем, когда я говорил, а вы молчали. Может быть, продолжим в такой же манере?
        - Признаться, не люблю разговаривать под дулом пистолета, - усмехнулся комиссар.
        - Тут уж, комиссар, вам придется потерпеть. До поры, конечно. Ведь стоит мне опустить пистолет, вы можете Бог знает чего натворить.
        - Обязательно натворю.
        - Вот видите. Поговорим спокойно. Итак, я убил Александра Мака. И не жалею об этом. Не надо на меня так смотреть: я не маньяк, не сумасшедший, и вообще лично к Маку у меня не было никаких претензий. Я убил Александра Мака как ученый, потому что не мог ему позволить надругаться над историей. Вот так. Теперь я могу убрать пистолет, потому что вы готовы меня выслушать, не так ли?
        Профессор Кински говорил уверенно, спокойно, и комиссар Гард понял, что будет слушать этого человека - человека, который явно знает цену своим словам.
        - Что такое исторические легенды, комиссар? Это душа истории. Душа ведь тоже - казалось бы - не нужна, она никаких функций не несет. Но без нее нет человека. То же - и в истории. Какая разница: правда или нет, что Александр Македонский изобрел мороженое и что он читал письма своих солдат домой, изобретя, таким образом, цензуру? Как без этих легенд понять Македонского? Ну доказал бы Александр Мак, что на самом деле не волчица вскормила Ромула и Рэма и не от них возник Рим? Уверяю вас: то романтическое, что было в самом городе, исчезло, во всяком случае в нашем восприятии его. Теперь мы не можем читать стихи Евтушенко, потому что не верим им. И кому от этого хорошо?
        - Но ведь есть же правда! - закричал Гард. - Вы что, против исторической правды?
        Тут уже пришел черед орать Кински:
        - Правда? О какой такой правде вы говорите? Легенды - вот правда истории. Поймите вы это. Правда в том, что Бальзак - был такой французский писатель - выпивал за ночь литры кофе, потому что без этих литров нет писателя. Правда в том, что у Гогена была любовь с таитянкой, и только потому он мог рисовать свои великие картины, которых вы, комиссар, не видели никогда! Вот историческая правда. А все остальное - даты, факты - на самом деле не имеют к истории отношения. То есть имеют, конечно, но… Если бы Мак остался жить - история была бы уничтожена, потому что большинство легенд, разумеется, не подтвердилось. Люди придумывают про героев прошлого только то, что им самим очень хотелось бы в них видеть. Легенды - это своего рода осмысление прошлого. Понимаете? А Мак не понимал.
        Кински опустился в кресло, выпил стакан воды и продолжил:
        - Я бы мог убить Александра Мака тысячами способов, но я выбрал такой, чтобы о Маке сохранилась легенда. Знаете ли вы, что наш институт собираются назвать именем Александра Мака? Его имя могло войти в историю, как имя ученого, пожертвовавшего собой ради науки. Но тут явились вы… Правда, и я - идиот - стерев финальные кадры с последней видеозаписи, не стер его реакцию на мое появление. А вы еще оказались так некстати наблюдательны.
        - Послушайте, Кински, - в Гарде наконец-то заговорил профессионал. - Первая экспертиза показала бы, что вы стерли пленку.
        - Она и показала. Экспертизу проводил Директор… Только не надо его привлекать за соучастие в убийстве… Или сокрытие, как это у вас называется? Директор выполнял свой долг ученого - вот и все.
        Представьте, комиссар, вот вы возьмете сейчас пистолет, арестуете меня. Что дальше? Вас похвалят. Меня, в лучшем случае, казнят, в худшем - отправят маяться в сумасшедший дом. Это не важно. Важно, что как только правда откроется, начнутся диспуты: кто прав - Мак или я. У Мака, разумеется, появятся последователи, которые ринутся в прошлое за тем, что вы называете исторической правдой. И снова душа истории окажется в опасности. Однако, найдутся и такие, кто поддержит меня. Вобщем, дальше можете фантазировать сами.
        Гард поднял два своих пистолета и сказал:
        - Все, что вы рассказали, очень логично. Но скажите, неужели вам не страшно жить после того, что вы сделали? Вы убили своего коллегу, человека, вы…
        Но Кински не дал ему договорить.
        Он поднял на комиссара глаза и сказал тихо-тихо, почти шепотом:
        - Пошли вы к черту. Вам все равно не понять, что снится мне во сне. Вы не знаете, что я уже казнил себя. А сейчас убирайтесь к черту, пожалуйста.

7
        Утром Гарда разбудил звонок.
        На экране видеотелефона улыбался префект.
        - Ты, конечно, читал сегодняшние газеты? - спросил префект, хотя прекрасно видел, что Гард еще не поднимался с постели. - В этом Институте Истории Земли какой-то парень сошел с ума и взорвал себя вместе с машиной времени, с тем главным агрегатом, который теперь придется ремонтировать несколько лет. Я надеюсь, Гард, что ты тут ни при чем?
        - Как фамилия парня? - спросил Гард, прекрасно зная, что ему ответят.
        - Сейчас посмотрю, - шеф пошелестел газетой. - Кински. Профессор Кински. Он еще оставил записку. Сейчас прочту. «Не надо исследовать прошлое. Остаться в истории достойно только то, что осталось в памяти людей, в их легендах». Псих какой-то… Ну так как, комиссар, продвигается дело с этим Маком?
        Гард посмотрел на огромное, улыбающееся лицо своего шефа и ответил:
        - А никакого дела нет. Александр Мак покончил жизнь самоубийством. Это точно. Он останется в истории как великий ученый, отдавший свою жизнь науке, - и комиссар выключил видеотелефон.
        Вот так все было на самом деле. Все, что вы прочитали - чистая правда. А остальное, что вы наверняка слышали про эту историю, - домыслы, сказки, не имеющие к истине никакого отношения. Уверяю вас.
        ВОРОБЬИНЫЙ СУД
        Фрагменты из жизни Великой Страны
        Пролог
        - Ничего не понимает… Отец, а понять не может простых вещей. Зачем, спрашивает, вытаскивать солдатиков из коробки, раз все равно мы на юг сегодня уезжаем. А встречать меня, интересно, кто будет, когда вернемся? Рыбок нет - только аквариум. Собаку все никак не купят. Попугая - тоже. А так меня будет ждать целая страна - неужели не понятно?
        Так говорил мальчик, вытаскивая из коробки и расставляя по полу ровные ряды совершенно одинаковых, прямых, будто фонарные столбы, круглоголовых оловянных солдатиков, выкрашенных золотистой краской. Их было много, этих золотых солдатиков, и мальчик их ставил ровненько и аккуратно.
        В окошко кто-то постучал. Мальчик удивленно поднял голову: воробей.
        - Ну чего стучишь? - Спросил мальчик и поднял ладонь так, будто сдувал с нее вопрос. - Сейчас не зима, тебе отогреваться не надо. А чего прилетел? Вали отсюда давай!
        Воробей не улетал.
        Но мальчику он стал совершенно не интересен, его внимание отвлекли два солдатика. Они сильно отличались ото всех остальных: у одного не было части головы, у другого - вовсе отсутствовала рука.
        - Брак, наверное, - сказал мальчик, и поставил бракованных солдатиков во главе строя.
        Когда коробка опустела, мальчик встал, подошел к двери, но тут же остановился. Он вспомнил, что кроме солдатиков есть еще печальный Петрушка, Мальвина с шикарными белыми волосами, маленькая и большая плюшевые собаки и всякие другие игрушки.
        - Вас тоже, наверное, надо как-то расставить? - мальчик сдул с ладони вопрос, и сам же на него ответил. - Ничего. Сами разберетесь.
        Потом он вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
        Луч солнца скользнул по ровным золотым рядам…
        Глава первая

1
        - Великий Свет… - Безголовый затих, вслушиваясь в тишину. То была тишина ожидания: все ждали от него слов. То была величественная тишина… - Включить!
        И тут ему стало грустно; Безголовый представил, как солдат карабкается сейчас по веревочной лестнице, как пытается дотянуться до шнура, с каким трудом дергает…
        Вспыхнул желтый свет, озарив белую небесную гладь потолка над Безголовым, улыбающегося Безрукого справа от него. Перед глазами Великого Командира стояли стройные золотые ряды, скученная масса плюшевых виделась вдалеке.
        Раздался глухой стук - это упал с лестницы солдат, Хранитель Света. Еще не было случая, чтобы солдат не сорвался. Впрочем, после того, как был выпущен Приказ «считать Хранителя Света - наиболее почетным солдатом», Безголовому стало легче переживать чужие падения.
        - Барабаны!.. - Пауза повисла над площадью. - Впе-е-ред!
        Из золотых рядов вышел отряд барабанщиков. Тугие удары разнеслись над площадью.
        Безголовый набрал в легкие побольше воздуха - перекричать барабанщиков дело нелегкое - и властно крикнул (не забыв, разумеется, сделать подобающую паузу):
        - Счастливца… вве-е-сти!
        На площадь вышел аккуратный, словно по линейке построенный, квадрат золотых солдат: двое впереди, двое сзади. Между ними - строго по центру - шел Счастливец и широко улыбался.
        - Раз! Два! Раз! Два!
        Ровно. Торжественно. Прямолинейно.
        Всякий раз, когда Безголовый видел Почетную Казнь, - он вспоминал одно и то же: как вошел к нему в кабинет Безрукий и стал доказывать необходимость издания Приказа, согласно которому самым радостным событием в жизни гражданина Великой Страны следовало считать казнь на костре. Герою казни Безрукий предлагал присваивать звание «Счастливец».
        Безголовый не помнил точно, чем именно мотивировал тогда свой приказ Главный Помощник. Впрочем, чем он мог мотивировать? Разумеется, все тем же: Приказ необходим для создания истинного государства.
        Однако Безголовый очень хорошо помнил, что спросил тогда:
        - Как же мы отыщем Счастливца среди абсолютно одинаковой массы? Уж не предлагаешь ли ты искать его среди плюшевых?
        - Нет, конечно, - спокойно ответил Безрукий. - Прости, командир, но логика подводит тебя. Лучший среди одинаковых - это не тот, кто выделился сам. Это тот, кого выделил Великий Командир.
        Когда Безрукий начинал философствовать, Безголовый понимал, что всецело попадает в его власть. В такие минуты Великому Командиру хотелось только одного, чтобы его помощник замолчал и для достижения этой цели он готов был совершить даже необдуманные поступки. В тот раз, похоже, так и случилось.
        Пофилософствовав, Безрукий предложил считать наиболее Почетной казнь путем поджигания головы, ибо она приближала Счастливца к Великому Командиру. Безголовый согласился, но позже он понял: вовсе это ненужное дело, чтобы кто-нибудь приближался к нему. Поэтому наиболее Почетную Казнь не применяли пока ни разу.
        - Огонь… - Безголовый окинул взглядом стройные ряды солдат. - …зажечь!
        Как только пламя охватило ноги жертвы, улыбка исчезла с лица Счастливца, а еще через мгновение ужас обуял его. Счастливцу хотелось кричать, но дым забивался в рот.
        Зато гаркнули солдаты. Троекратное: «Ура! Ура! Ура!» разнеслось над площадью.
        И едва раздался этот многоголосый крик - Счастливец почувствовал, будто в голове его что-то включилось, ведь впервые в жизни не кричал он «Ура!» вместе со всеми… И тогда, собрав уходящие силы, Счастливец захрипел: «Ура!..»
        Но собравшиеся на площади услышали лишь стон умирающего солдата.
        В толпе плюшевых кто-то вскрикнул.
        «Она… Конечно, она, - томно вздохнул Безголовый. - Все же она у меня очень чувствительная… Надо же, чтобы у этой толстушки была такая нежная, такая ранимая душа».
        Если бы Безголовый умел видеть далеко… Да что там! Если бы он просто захотел видеть дальше стройных солдатских рядов - он бы наверняка разглядел, что крикнул вовсе даже не тот, про кого он думал, а маленький зубастый Крокодилин, едва заметный в толпе плюшевых; и то, что Мальвинина и Матрешина глядели в землю, не поднимая глаз; и то, что глаза Собакина-большого и Собакина-маленького наполнены слезами; и стальной взгляд Медведкина и любопытный - Зайцева… А если бы он умел смотреть еще дальше - он разглядел бы Петрушина, который не пришел на праздник, несмотря на строжайший Приказ всем быть непременно, а остался дома и печалился о своем.
        Многое мог бы разглядеть Великий Командир, если бы умел смотреть далеко. Но этого-то как раз он и не умел.
        Зато Безголовый с радостью заметил, как толпа плюшевых чуть надвинулась на солдат, выражая тем самым протест. Это тоже являлось своего рода ритуалом. Потом солдаты подняли ружья прикладами вперед - толпа отхлынула.
        После «ритуала протеста» и началась та главная процедура, ради которой, собственно, все и собрались.
        Речи в их государстве говорил Безрукий. Слушание их было, пожалуй, единственным испытанием для Безголового. Великий Командир тонул в потоке чужих слов и, спасаясь, хватался за приятные воспоминания… Особенно приятно было вспоминать Мальвинину, ее толстую шею, на которую так упруго ложилась рука, ее груди, между которыми столь приятно было положить усталую голову, ласковые руки, которые всегда знали, что им надо делать…
        Голос Безрукого лился над площадью и все попадали в его плен, который в Великой стране принято было считать сладким.
        - И вот мы собрались здесь в этот особенный день для события радостного и ответственного одновременно. Сегодня, наконец, наступило то событие, которого все достойные граждане нашей страны ждали с особым нетерпением. А поскольку иных граждан у нас нет - мы имеем все основания сказать, что ждали этого события буквально все. То, что произойдет через несколько минут, буквально ознаменует новую эру в истории нашей Великой малострадальной Страны…
        Однако, в последнее время Безголовому все трудней было думать о приятном. Иногда он вдруг с ужасом замечал, что Мальвинина в его воспоминаниях появляется все реже, а все чаще он зачем-то пытается отыскать в прошлом некие истоки нынешних переживаний и проблем. Процесс этот воистину был мучителен, ибо жизнь в его стране шла сама по себе и влиять на нее не было никакой необходимости.
        - Наше Великое государство заслужило то, что оно заслужило, и оно получит то, что заслужило по заслуженному праву, - разносился над площадью голос Безрукого.

2
        И тут, совершенно непонятно почему, Великому Командиру вспомнилось самое начало его правления - то, как народ избрал его правителем.
        Тогда в первый (и, пожалуй, в последний раз) народ собрался на площади не просто так, а чтобы принять решение. Собрались, разумеется, только золотые - так было принято называть солдат. Плюшевые не считались народом, поэтому их не позвали. Очень удачно получилось, что ото всех остальных отличались лишь двое: Безголовый и Безрукий. Если бы кандидатов было больше - не исключено, что кто-то из золотых попросту сошел бы с ума. Привыкшие выполнять приказы солдаты от такого выбора растерялись: они никак не могли понять, как это можно среди двух отыскать одного: Командира?
        Первым произнес речь Безрукий. Безголовый попытался побыстрее ее забыть - она была ему абсолютно неинтересна - но один аргумент Безрукого все-таки нахально врос в память: нельзя, говорил Безрукий, чтобы глава государства был без головы, мол, какой это будет пример для подданных? А глава государства без руки, мол, очень даже благородно и намекает на ратные заслуги в битвах с врагом.
        До сих пор не понимает Безголовый, что же случилось с ним тогда: может, озарение нежданно нагрянуло, или испугался столь сильно, что поумнел. Однако, его первая (и, видимо, последняя) речь была очень логична. Сказал он тогда следующее:
        - Друзья! - Обращение это так понравилось солдатам, что они сразу были готовы отдать пальму первенства Безголовому. - Друзья! Тут кое-кто на наших глазах передергивает факты. - Солдаты при этих словах приняли ружья наизготовку. - Разве у меня нет головы? Как бы не так! У меня нет каски и ма-а-аленькой части головного организма с самого верха. А голова-то у меня еще как есть, в чем легко может убедиться каждый желающий. - Золотые опустили ружья и вздохнули с облегчением. - Если у правителя нет каски - это говорит о его бесстрашии, о том, что он не собирается прятаться от опасностей. А что может вызвать большее уважение и друзей, и врагов, как не бесстрашие? Кроме того, каждый заметит, что я ниже ростом всех остальных. О чем это говорит? Это говорит о том, что я ближе всех нахожусь к земле, а это, согласитесь, важно. - Золотые согласились. - А если у правителя нет руки - это говорит о его чрезмерной рассеянности, о том, что не умеет он хранить даже самое необходимое. Друзья, напомню вам: командир - это рука народа. Может ли рука народа быть без руки? Итак, судьбе было угодно выделить из наших рядов
двоих, теперь вам самим предстоит решать, кто же вам ближе: то ли тот, кто не сумел сберечь такую важную часть своего организма, без которой даже и ружье не зарядишь, то ли тот, кто с открытой головой идет навстречу опасностям…
        Тут, конечно, все захлопали и выбрали Безголового. Тем более, что говорил-то он вторым и золотые речь его запомнили лучше.
        Потом солдаты решили, что Безрукий будет Главным Помощником Великого Командира, ибо если кто-то отличается от остальных - он непременно должен командовать.
        После своего относительного поражения Безрукий начал говорить очень много, не всегда понятно, и с той философской мудростью, которая отличает людей, переживших несчастье, но не сломленных.

3
        Золотые любили слушать Главного Помощника. Им казалось, что с каждым его словом они становятся умнее на одну мысль. Правда, они не могли точно сказать, на какую именно мысль поумнели, но ощущение все равно было приятным.
        Безголовый видел, что и сейчас золотые слушают его помощника чрезвычайно внимательно. На лицах некоторых из них появились слезы, которые были хоть и непрошеными, но желанными.
        - Наша малострадальная страна мало страдала потому, что это - Великая Страна. Великая страна любит своих великих сыновей великой любовью. Чем же отвечают великие граждане своей великой стране? - Спросил Безголовый и сам себе ответил. - Тем же. «Каким именно: тем же?» - спросите вы. И я отвечу: «Преданностью. Верностью. Любовью».
        «У него всегда есть ответы на собственные вопросы», - подумал Безголовый, мечтая только об одном: чтобы праздник поскорее кончился.
        Неприятные воспоминания продолжались. Более того, в его подрубленном головном механизме все беседы с Главным Помощником, которые они вели в последнее время, перемешались, и, вздохнув, он вспомнил как бы один длинный, неприятный, тяжелый разговор…

4
        …Она стояла перед ним так близко, что просто никак нельзя было к ней не потянуться. И он потянулся к ней руками, ногами, всем телом, ибо только так можно было ее удержать: слившись, став с ней единым целым. Ее руки упали ему на плечи… Петрушин всегда удивлялся: откуда в этих тонких руках такая сила, что хватает ее на двоих. Когда он чувствовал на своих плечах эти руки, ему казалось, что весь он наполняется каким-то неестественным, богатырским могуществом…
        Петрушин потряс головой, отгоняя наваждение.
        «Что у нас за страна? - подумал он. - Здесь ерунда считается важнее любви, и кажется, будто все здесь делается для того лишь, чтобы у влюбленных не было ни времени, ни сил встречаться».
        «Что у нас за страна? - подумал Медведкин, стараясь вслушаться в речь Безголового и все больше понимая бессмысленность этого. - Взять бы и чего-нибудь изменить в ней…»
        «Что у нас за страна? - подумала Матрешина. - Купить краски, столь необходимые любой женщине для обновления себя, и то - проблема».
        «Что у нас за страна? - подумал Клоунов. - Здесь постоянно приходится бояться, и ни на что другое просто времени не остается».

5
        - Что у нас за страна? - спрашивал Безрукий в начале этого противного разговора, всплывающего сейчас в памяти. - У нее даже названия нет. А ведь это ты отвечаешь за страну, командир.
        - Мы называемся Великая Страна. По-моему, неплохо, - примирительно отвечал Безголовый.
        - У нашей страны даже прошлого нет, - напирал Безрукий. - И ты, как Командир, ничего не делаешь, чтобы оно появилось.
        - Как, то есть, не делаю? - Весьма наигранно удивился Безголовый. - А памятник Великому Конвейеру? - Мы его откроем в самое ближайшее время, уже утвержден макет. И ты на его открытии скажешь речь.
        Безголовый усмехнулся.
        - Почему Почетной Казни подвергаются только солдаты, а плюшевые никогда? - Выспрашивал Безрукий. - В конце концов, подобная несправедливость может вызвать недовольство народа.
        - Все, что почетно, может быть связано только с золотыми. И ты это прекрасно понимаешь.
        - Но мы могли бы издать соответствующий Приказ, - не сдавался Безрукий. - И тех из плюшевых, кого мы сочтем наиболее достойными, тоже подвергать Почетной Казни.
        - Во-первых, ничто не должно уравнивать золотых и плюшевых. Тебе ли этого не понимать? - Спросил на этот раз Безголовый. А потом соврал: - Кроме того, не все в нашей стране свершается приказами.
        На самом деле Великий Командир прекрасно знал, что с помощью приказа можно все свершить и все объяснить.
        - А знаешь ли ты, что плюшевые готовят бунт?
        - Главное, что ты это знаешь, - улыбнулся Безголовый. - В истинном государстве обязательно должны готовиться бунты, - так повелось, но истинные командиры их должны вовремя пресекать.
        Вот оно слово - сказано. Стоя на трибуне, Безголовый вздохнул, вспомнив это ужасное слово, которое зачастую даже лишало его сна.
        Истинное государство. Была ли его страна настоящей? Несмотря на многочисленные Приказы, уверенность в этом не приходила.
        Все имел Великий Командир для полного счастья. Государство его было великим, и Безголовый мог делать в нем все, что захочет. Даже любовь к нему пришла не настолько счастливая, чтобы быстро превратиться в привычку, но и не настолько несчастная, чтобы стать трагедией. Единственное, о чем мечтал Великий Командир: быть уверенным, что страна его настоящая. Однако, как добиться этой уверенности, он не знал и даже страдал из-за этого. Не очень, правда, часто и сильно, но страдал…
        - Мы должны помнить свои корни, свои истоки. Мы должны твердо знать: от кого произошли и кому, собственно, обязаны всем тем, что у нас было, есть и будет. Чтобы не было никаких сомнений, кого именно благодарить. - Так заканчивал свою речь Безрукий. - Это наша история, о которой мы забывать не вправе и которой мы вдохновенно прокричим наше троекратное: «Ура!»
        Троекратное «Ура!» немедленно разнеслось над площадью.
        - Покрывало… - То ли от тяжести воспоминания, а может, от долгого молчания голос Безголового стал немного сиплым, и он крикнул, что есть мочи: - …снять!
        Покрывало слетело на землю, и перед собравшимися на площади предстал огромный постамент, на котором золотыми буквами было выбито «ВЕЛИКИЙ КОНВЕЙЕР».
        На постаменте ничего не было. Он был гол и пуст, как солдатская каска. Только прямоугольный.
        «Все-таки хорошая идея - пустой постамент, - похвалил себя Безрукий. - Ничто не отвлекает от главного, ничто не навевает ненужных мыслей. А надпись однозначно указывает, кому необходимо здесь преклоняться».
        - На этом праздник открытия Памятника Великому Конвейеру считаю закрытым, - радостно сообщил Безголовый.
        Плюшевые захлопали.
        Солдаты три раза крикнули «Ура!» - они не могли отказать себе в этом удовольствии.
        Глава вторая

1
        Великая Страна честно спала.
        Великий Свет был давно погашен, и даже Хранитель Великого Света, устав делать вид, будто он в состоянии что-либо охранять, спал, прислонившись спиной к теплой стене и доверив усталую голову холодной стали автомата.
        Тишина, темнота и спокойствие властвовали всюду: в солдатских казармах, которые были выстроены из книг, и, согласно Приказу, считались самыми комфортабельными жилищами в стране; в разноцветных, выстроенных из кубиков, домиках, где коротали свои одинокие вечера плюшевые; во Дворце Великого Командира - огромном доме, разместившимся под диваном, во всех его комнатах и комнатках; короче говоря: всюду властвовали тишина, темнота и спокойствие.
        Только что ж это за тишина, если она не обманчива?..
        Зайцев вышел из своего домика, огляделся по сторонам: никого. Дверь за ним закрылась, естественно, скрипнув. Вязкая тишина рухнула на плечи, придавив голову. Сердце учащенно забилось.
        Зайцев засунул руки в карманы и зашагал по темному пространству.
        В далекую огромную пропасть окна упал лунный луч. Ничего не осветил, однако, стало еще более таинственно и жутко.
        «Хорошая какая атмосфера, - подумал Зайцев. - Самая подходящая для нашего дела. - Он усмехнулся. - Как же все, однако, перепуталось: наше дело, мое…»
        Развить мысль Зайцеву не удалось: под ноги бросилась тень. Зайцев замер и, на всякий случай, сжал кулаки.
        - Истина, - прошептал он.
        - Правда, - ответила тень.
        - Крокодилин - ты? - радостно спросил Зайцев.
        - Ну это… Как это?.. Хоть бы и я… - буркнул Крокодилин.
        И они пошли рядом.
        Лунный луч добрался до огромного зеркала, и оно стало похоже на озеро, вставшее зачем-то вертикально, а может - на водопад, который, устав от бессмысленности падения, застыл ровной голубой стеной.
        Отразившись от зеркала, луч застыл на белом циферблате часов с кукушкой, но через мгновенье растворился в темноте.
        Атмосфера стала еще более таинственной.
        «Хорошо-то как: жутко», - улыбнулся Зайцев, но Крокодилин его улыбки не заметил.
        Крокодилин вообще предпочитал глядеть под ноги и не вертеть без дела головой по сторонам.
        Так и шли они вдвоем среди темноты. Целеустремленные. Смурные. Но в глубине своих душ очень счастливые, ибо знали, куда они идут и зачем. Дело их было благородно, а потому - разумеется - прекрасно.
        - Истина, - услышали они за спиной тоненький голос Пупсова.
        Хором ответили:
        - Правда.
        И продолжали путь втроем.
        - Как же тебе удалось не уснуть в столь позднее время? - едва сдерживая иронию, спросил Зайцев.
        - На благородное дело идем, друг, - ответил Пупсов. - История делается сегодня. Если не мы, то кто тогда перевернет эту страну к чертовой матери? - С этими словами Пупсов отвернулся и, чтобы никто не увидел, зевнул.
        Они шли, печатая шаг. И шаги их гулко нигде не отдавались.
        Вскоре к ним присоединились Собакин-большой и Собакин-маленький.
        Шагать впятером было уже совсем приятно.
        - А если вдруг облава? - все-таки спросил Собакин-маленький.
        - Расправимся. Ни один не уйдет, - прошептал Зайцев.
        А Пупсов добавил веско:
        - Мы сильны правотой своего дела.
        Крокодилин тоже сказал свое слово:
        - Наше оружие… оно… это… оно… не заржавело пока.
        И все ощутили необыкновенное чувство единения.
        Путь пятерки лежал мимо Хранителя Света.
        Хранитель совсем уже сполз на пол и теперь спал, укрывшись веревочной лестницей, лишь иногда блаженно покрякивая во сне: почему-то на посту спится особенно хорошо.
        Взглянув на него, Собакин-большой и Собакин-маленький одновременно подумали, что спящий солдат и спящий плюшевый очень похожи на детей, а значит - и друг на друга. Но быстро сообразив, что мысль эта может завести настолько далеко, что там их, пожалуй, уже и не найдут, они лишь посмотрели друг на друга и ничего не сказали.
        - А что - если? - спросил Пупсов и выразительно посмотрел на Хранителя Света. Взгляд его выражал недоброе. - Время работает на нас. Чем собираться, обсуждать, голосовать… Лучше раз - и все. Сразу - восстание. Тут справедливость восторжествует, а мы спать пойдем.
        Все поняли, на что намекает Пупсов и уставились на Хранителя Света.
        Светила скупая луна…

2
        Петрушин вышел из своего домика, запер дверь и пошел к Медведкину.
        Петрушин шел спокойным, ровным шагом: глаза его постепенно привыкли к темноте, а солдат он не боялся, потому что знал точно: ночью в Великой Стране не спит только тот, у кого есть дела. А у солдат какие дела ночью? У них и днем-то с делами не особенно густо…
        Петрушин шел и изо всех сил старался не думать. Он уже понял: мысли приходят из жизни, больше им неоткуда взяться. Ну а если жизнь печальная, то и мысли - соответственно…
        Он изо всех сил старался не думать о том, что уже который день не может написать ни строки, а когда он не пишет, то ощущение такое, будто жизнь остановилась, а он торчит посредине этой жизни словно памятник Великому Конвейеру - такой же громоздкий, нелепый и бессмысленный. Впрочем, об этом размышлять было не только глупо, но и небезопасно: ведь мысли непременно уходят в жизнь, и ведут по ней, а куда может завести такое сравнение?
        Петрушин изо всех сил старался не мечтать про антитолпин… Хотя, конечно, хотелось изобрести такую штуку, которая фантастическим образом подействовала бы на жителей Великой Страны, и они вдруг стали бы каждый по себе. Слово «антитолпин» Петрушину ужасно нравилось… Но, кроме самого слова, Петрушин ничего больше про антитолпин не знал - ни как он выглядит, ни, тем более, как его изобрести. А чего мечтать понапрасну, да еще про такое неконкретное?..
        Потом Петрушин постарался не думать о Ней, не вспоминать, что Она давно не приходила к нему, не размышлять о том, что без Нее жилище его превращается в пристанище одиночества, а что можно сочинить в пристанище одиночества? Какие-нибудь глупые сантименты да и только… Вот ведь и к Медведкину он идет не за тем, за чем идут все остальные плюшевые, но лишь для того, чтобы увидеть Ее.
        И тут Петрушин испугался: как бы не начать думать о том, зачем идут к Медведкину все остальные. Благородная непонятность их общего дела не только не вдохновляла Петрушина, но даже вызывала легкое, как жжение, раздражение.
        Петрушин зашагал еще быстрее, будто хотел убежать от своих мыслей.
        Подумал: одиночество - это когда жизнь не дарит ни одной приятной мысли. А потом решил печально: ну ни о чем нельзя подумать, совсем ни о чем.
        Скупая луна высвечивала шесть силуэтов: пятеро стояли, шестой лежал. Над их головами чуть покачивался шнур выключателя.
        - Ну что? - ухмыльнулся Пупсов и поднял голову. - Какие будут предложения по поводу моего предложения? Или будем голосовать, как требует Медведкин? - Он обвел друзей взглядом и нервно зевнул.
        Тревожная тишина повисла в воздухе и задрожала.
        - Друзья могут нас неправильно понять, - почему-то прошептал Зайцев. - Они нас ждут там, а мы в это время тут…
        От его голоса тишина задрожала еще сильнее и лопнула. Все непроизвольно втянули головы в плечи.
        И тут сказал свое веское слово Крокодилий:
        - Нельзя, так сказать, опускаться до этого… до… самоуправства. Нужен суд этих… друзей. Наш плюшевый суд.
        И тогда, с достоинством отвернувшись от Хранителя Света, они зашагали своей - общей для всех - дорогой.

3
        Подходя к дому Медведки на, Петрушин увидел Ее - точнее Ее тень. Тень скользнула по двери дома и исчезла за углом.
        «Она? Не Она? - вздрогнул Петрушин - Неужто галлюцинации начались от этих мыслей?»
        И тут из-за угла появилась Матрешина.
        - Истина, - звонко крикнула она.
        - Не видишь, что ли, это я - Петрушин, - приветливо улыбнулся Петрушин.
        Матрешина смотрела на него, не мигая. Недобрый огонь в ее глазах высвечивал верность неясным идеалам.
        - Пароль, - сказала она уже сквозь зубы. - Я говорю: истина. Твой ответ, друг?
        Петрушин махнул рукой и направился к двери дома.
        - Истина, - повторила Матрешина в третий раз, и слово это прозвучало как угроза.
        - Правда.
        - Истина, - раздалось по ту сторону двери.
        Дверь открылась. На пороге стоял Медведкин.
        - Опаздываете, - назидательно сказал он. - Друзья уже собрались. Ждут.
        В комнате висел полумрак. Очертания исчезли, вокруг стола сидели тени. Ощущение чего-то неясного, но чрезвычайно важного витало в воздухе.
        Петрушин прошел в угол комнаты. Огляделся: Ее не было.
        Совершенно некстати раздался чей-то храп. Столь приятное и необходимое ощущение тотчас пропало.
        - Пупсов? - не то спросил, не то позвал Зайцев.
        В ту же секунду храп исчез, на смену ему пришел уверенный голос Пупсова:
        - Именно поэтому мы должны положить конец бесчинствам, которые творятся на нашей, пока еще малострадальной, Родине. Кто, если не мы, сделаем это? Нам не нужны новые страдания. И старые нам тоже не нужны!
        - Мы еще заседание не начали, а ты уже как-будто выводы делаешь, - нервно прошипел Медведкин.
        А Зайцев сказал:
        - Необходимы самые жестокие, самые крутые меры. Террор, я не побоюсь этого слова.
        Тень Медведкина возвысилась над столом и важно произнесла:
        - Не будем торопиться, друзья. Друзья! Тайное заседание «Тайного совета по предотвращению» объявляю открытым. Сегодня на повестке ночи один вопрос…
        Каждый раз, когда Медведкин называл их тайный совет - Петрушин думал: надо непременно спросить его, что они собираются предотвращать, и каждый раз в конце заседания он забывал об этом.

4
        А ночь, между тем, уже начала, лениво ворочаясь, переваливать через середину. Небо в провале окна еще не явственно, медленно и постепенно, но все же начинало сереть, и страх, который обязательно приносит с собой чернота ночи, растворялся в сером сумраке небес.
        «Самое время для моего дела», - подумала Мальвинина, улыбнулась и, хотя была совершенно одна, по привычке прикрыла ладонью рот.
        Дом Медведкина ей удалось миновать незамеченной. Правда, подходя к нему, она едва не столкнулась с Петрушиным, но сумела вовремя ускользнуть за угол.
        «Только с ним мне еще не хватало встретиться», - Мальвинина снова улыбнулась.
        Дворец Великого Командира был все ближе, ближе. Она еще не видела его, но знала точно: вон за тем домиком поворот, потом еще, а потом…
        Она почувствовала на себе дыхание могучего красавца Дворца, дыхание чего-то величественного и недосягаемого. Казалось, там, в этом сказочном огромном доме, и жизнь совсем иная - фантастическая и прекрасная, жизнь, которой правит только одно - красота.
        «Интересно, сколько там комнат? - подумала Мальвинина. - Вот бы погулять по всем».
        А вокруг: ни шороха, ни звука, ни даже легкого дуновения. Величественный силуэт Дворца на четырех ножках посреди тишины.
        Пересекая дворцовую площадь, Мальвинина машинально поправила прическу. Руки ее предательски дрожали.
        У самых ворот Дворца ее остановил странный звук - казалось, кто-то перекатывает камешки в пластмассовой коробке: то храпела дворцовая охрана, и звук этот обозначал - проходи любой, кто хочет.
        Мальвинина слегка толкнула ворота, они раскрылись с легким и, разумеется, зловещим скрипом.
        Через мгновение она уже вошла в дворцовые покои. Здесь было темно и душно, как под одеялом. Но Мальвинина знала все дворцовые переходы так хорошо, что ей не нужен был свет.
        Шаг. Еще шаг. Еще один.
        Жалобный стон сотряс огромный дом, и снова все стихло. Видимо, кто-то из охранников или лакеев застонал во сне. «Что снилось бедному солдату?» Впрочем, сейчас Мальвинину это абсолютно не интересовало. Да и вообще не интересовало.
        Шаг. Еще один. Еще шаг.
        Скрипнула половица. Звук показался пугающе громким. Мальвинина замерла - ей почудилось, будто за ней кто-то идет. Оборачиваться не было сил. Она замерла в ожидании чего-то ужасного.
        Однако оно не наступило. Мальвинина перевела дыхание.
        Шаг. Еще шаг. Еще один.
        Наконец, подошла к нужной двери, глубоко вздохнула, собираясь с духом…
        Безголовый бросился ей навстречу. Но вдруг остановился и оглядел ее с головы до ног, словно не веря в ее приход.
        - Господи, - прошептал он. - Как же я ждал тебя, чуть с ума не сошел.
        Мальвинина нагнулась и поцеловала Великого Командира. Поцелуй был долгим и возбуждающим.
        Потом она поглядела на него - не то удивленно, не то восторженно - и сказала:
        - Ты знаешь, я когда иду сюда, каждый раз ужасно волнуюсь. Мне кажется иногда, будто я делаю что-то очень-очень плохое, и меня за это могут наказать.
        «Ты не так уж далека от истины, - усмехнулся Безголовый. - Если бы кто-нибудь узнал, что к Великому Командиру приходит плюшевая - тебе бы не поздоровилось».
        Но вслух Безголовый ничего не сказал.
        Мальвинина совсем уже собралась спросить, чего это он усмехается, как вдруг Безголовый подпрыгнул, наклонил ее голову, и впился губами в бледные, но крашеные губы.
        За окном начинался рассвет.
        Его рука сама нащупала вырез, скользнула по груди. Не отрывая губ, он начал расстегивать платье и, когда добился желаемого и платье упало на пол, - страсть захлестнула Безголового.
        Они рухнули на широкую постель и стали кататься по ней, теряя остатки одежды.
        Его руки обвили толстую шею Мальвининой с такой силой, что, казалось, еще мгновение и задушат. Мальвинина вскрикнула. Безголовый приподнялся на руках и посмотрел на нее сверху вниз. Грудь Мальвининой колыхалась, как… Ах, она так здорово колыхалась, что не требовала никаких сравнений! И Безголовый упал на нее.
        Он не торопился, оттягивал то мгновение полного счастья, когда весь мир исчезнет и останется только восторг. Ему нравилось, что он может запросто управлять и собственным желанием и этим прекрасным женским телом. Он улыбался. Пожалуй, только в эти минуты ухмылка на его лице растягивалась в широкую счастливую улыбку.
        - Звереныш мой, - ласково прошептала Мальвинина.
        Безголовый стиснул зубы, почувствовал, что страсть перестает ему подчиняться, задохнулся… Мощный, почти звериный крик сотряс Дворец.
        Они лежали рядом, тяжело дыша, и рука Безголового лениво поглаживала ее тело.
        - Послушай, - Мальвинина приподнялась на локте, подперла рукой белокурую голову и посмотрела на Безголового тем единственным взглядом, каким могут смотреть женщины в те минуты, когда ощущают над мужчиной свою полную власть. - Ты любишь меня?
        - Дорогая, - банально ответил Безголовый и банально притянул Мальвинину к себе.
        Но Мальвинина банально отодвинулась - ей и вправду было не до этого. Она обиженно скривила губы и томно произнесла:
        - Отчего же ты не хочешь, чтобы я всегда была рядом с тобой? Я могла бы жить во Дворце, считалась бы служанкой, или, я не знаю, кухаркой, лакейкой… Да какая разница, кем считаться, лишь бы жить во Дворце! - Она провела пальцем по безволосой груди Безголового. - Здесь такие широкие коридоры, столько комнат, вообще так много интересного…
        Настал черед отодвигаться Безголовому.
        - Ты же знаешь - это невозможно, - вздохнул он.
        - Ну почему? Почему? - Мальвинина даже руками всплеснула, чтобы получше выказать свое непонимание. - Наоборот, это было бы очень демократично: у тебя во Дворце - плюшевая. Ты бы всем показал… показал бы всем, что… Не притворяйся! Ты прекрасно понимаешь, чтобы ты всем показал! Все бы увидели, какой ты хороший, добрый. Разве тебе не хочется, чтобы тебя любили и твои солдаты и мы, простые плюшевые?
        - Любить надо в постели, в государстве надо властвовать, - пошутил Безголовый и расхохотался собственной шутке.
        Но Мальвинина его радости не поддержала.
        Надо сказать, Безголовый не привык, чтобы его о чем-нибудь просили, не был натренирован в искусстве вежливого отказа, и поэтому просьбы Мальвининой его сильно раздражали. Он хотел бы перевести разговор на какие-нибудь более безопасные рельсы, но Мальвинина уже пододвинулась к нему, и он почувствовал прикосновение ее огромной груди.
        - Ну, пожалуйста, - попросила она. - Что тебе стоит? Разве для Великого Командира есть что-нибудь невозможное? Можно я останусь?
        - Нет, - произнес Безголовый твердо.
        - И я никогда не буду жить во Дворце? - В глазах Мальвининой застыли слезы, что предвещало начало истерики.
        Стало ясно: скандала сегодня не избежать, и Безголовый почувствовал, что сдается, к тому же он понял, что устал и хочет спать.
        - Нет, - повторил он совершенно спокойно. - Во Дворце ты жить не будешь никогда. И вообще, если бы кто-нибудь узнал, что во Дворец - ко мне! - приходит плюшевая, это бы сильно подорвало мою репутацию.
        Мальвинина гордо поднялась с постели и начала одеваться.
        - Не уходи, - банально попросил Безголовый.
        - Думать, кроме тебя и мужиков больше нет в нашей Великой Стране? - банально спросила Мальвинина. - Если хочешь знать, меня есть, кому любить.
        Это прозвучало настолько не изящно, что Безголовый даже решил не провожать Мальвинину.
        «Все равно она никуда не денется, - справедливо подумал Великий Командир. - Вернется».
        Мальвинина выскочила из его комнаты, хлопнув дверью.
        От удара захлопнулось потайное окошко, находящееся над покоями Великого Командира.
        Около этого окошка давно уже сидел Безрукий и внимательно наблюдал за происходящим внизу.
        Да, повторим мы, ибо нельзя это не повторить: нужно быть особенно внимательным, когда берешься утверждать, будто все честно спали.
        Безрукий снова открыл окошко, убедился, что Великий Командир действительно уснул, подумал: «Как же мне все это надоело! Кончить бы все это одним махом! Кончить-то не трудно, да вот что начать?» и пошел в свою комнату ждать доносчика.
        Безрукий знал, что сегодня «Тайный Совет по предотвращению» должен принять очень важное решение. Он даже догадывался, какое именно. Но пока лишь догадывался. Приход доносчика должен был превратить догадку в знание.

5
        А в доме Медведкина, между тем, заседание продолжалось.
        - Какие мнения, друзья, по обсуждаемому вопросу? - грозно спросил Медведкин.
        Наступила тишина. И тогда снова стал отчетливо слышен легкий храп Пупсова.
        - Друг Пупсов! - крикнул Медведкин.
        Пупсов, не открывая глаз, но совершенно уверенно, произнес:
        - Именно поэтому данное решение по данному вопросу в данной ситуации я считаю наиболее правильным и, безусловно, целесообразным. Предлагаю голосовать.
        - Точка зрения понятна, - сказал после некоторой паузы Медведкин. - Но хотелось бы сказать другу Пупсову: сейчас все устали, вся страна, однако есть такие исторические моменты в нашей истории, когда мы не вправе сидеть сложа руки или, например, спать…
        - А кто спит, кто спит? - возмутился Пупсов. - Может, я сказал чего не так? Оспорьте меня. Поправьте. Я готов выслушать любую точку зрения. Это будет справедливо с точки зрения сегодняшнего понимания правды. Однако на данный момент мой взгляд мне кажется единственно верным.
        - Прошу слова, - громко сказал Зайцев, и, не дожидаясь разрешения, продолжил. - Здесь кое-кто предлагает половинчатые меры. Ну уберем мы Хранителя Света, ну заменим его своим человеком. И что? Несправедливость-то останется?
        - Но когда мы зажжем Великий Свет - это послужит лишь сигналом ко всеобщему восстанию, - робко возразил Собакин-большой.
        А Собакин-маленький, оторвавшись от ведения протокола, добавил:
        - Это не финал, а очередное начало нашей борьбы.
        - Не согласен! - Вскочил со своего места Зайцев. - Только террор спасет страну! Только террор даст ей искомое благополучие и истинность. Тут кое-кто говорил, что при терроре кое-кто погибнет…
        - Я говорил, - перебил Собакин-маленький. - И что?
        - А то, - не унимался Зайцев. - Что нас больше волнует: отдельные жизни или настоящая жизнь Великой Страны? Да я сам первым готов бросить свою судьбу в огонь общего дела. Покажите мне только, где этот огонь горит!
        Спор, наверное, продолжался бы еще: плюшевые любили спорить, подобная манера беседы казалась им наиболее интересной, - но тут раздался томный голос Матрешиной:
        - А Петрушин не слушает.
        - Друг Петрушин, - призвал Медведкин. - Что ж это вы? Не слушаете… Нехорошо. А хотелось бы знать вашу позицию по обсуждаемому вопросу.
        Все члены Тайного Совета одновременно повернули головы в сторону Петрушина.
        Петрушин стушевался. Он терпеть не мог, когда на него смотрело сразу столько глаз.
        - Я не знаю… - тихо сказал он.
        - То есть, у друга Петрушина нет позиции по обсуждаемому вопросу? Так надо понимать? - В голосе Медведкина явно прослушивался металл.
        - А у него ничего нет, даже позиции, - хмыкнула Матрешина.
        - Понимаете, - Петрушин с печалью заметил извиняющиеся нотки в своем голосе, но поделать с ними уже ничего не мог. - Тут такое дело. Мысли ведь приходят из жизни и в нее же уходят. Вот так.
        Медведкин внимательно смотрел на Петрушина, ожидая, очевидно, продолжения.
        Но его не последовало - Петрушин молчал и глядел себе под ноги.
        И тогда Медведкин произнес:
        - Предлагаю это мнение занести в протокол.
        Собакин-маленький тихо попросил:
        - Друг Петрушин, вы не могли бы повторить вашу мысль?
        - Да чего там, - Петрушин улыбнулся. - Я - за.
        - За что? - угрожающе спросил Крокодилий. - Я вообще не понимаю… Как-то же надо же все-таки как-то… Ведь здесь у нас не… Я извиняюсь, конечно… Как-то же все-таки необходимо…
        Крокодилин, по привычке, оборвал фразу на полуслове.
        - Ну чего вы там решили? - Замялся Петрушин. - Свет там чего-то… Восстание… Я не против. Живем-то, действительно, плохо, как-то не по-настоящему живем. Скучно.
        - Предлагаю голосовать. Другие предложения есть? - Медведкин умел задавать этот вопрос таким тоном, что становилось совершенно ясно: других предложений быть не может. - Кто за?
        Плюшевые так любили голосовать, что никогда не спрашивали, за что именно голосуют и всегда радостно поднимали руки вверх.
        - А у друга Пупсова, может быть, какая-нибудь другая позиция? - прищурился Медведкин, заметив, что Пупсов снова уснув, не голосует.
        - Я против поспешных решений, - твердо сказал Пупсов. - И в этом, если угодно, моя позиция. Состоит. Я считаю, что именно поспешные решения довели нашу страну до того, до чего она дошла сегодня, но я обеими руками поддерживаю то, о чем было сказано здесь, потому что, как я уже отмечал, в данной ситуации данное решение по данному вопросу мне представляется наиболее отдающим справедливостью.
        В подтверждение своих слов Пупсов поднял обе руки. Из-за этого в протоколе заседания количество проголосовавших «за» было больше общего количества присутствующих.
        - Друзья, мы приняли поистине историческое решение, - Медведкин смахнул со своих никогда не бритых щек непрошеную слезу. - Я уверен: сегодняшний день войдет в историю нашей Великой Страны. Эти слова непременно занести в протокол, - обратился он к Собакину-младшему. - Они пригодятся будущим поколениям.
        Собакин строчил быстро-быстро.
        Петрушин чувствовал, что засыпает. Он мучительно боролся со сном, но глаза все равно закрывались. Он уже представлял свою комнату, теплое одеяло…
        Тут к нему подсела Матрешина и прошептала:
        - Если хочешь, конечно, можешь положить голову мне на плечо. Да не бойся ты… А как снова голосовать начнут - я тебя разбужу.
        Петрушин очень обрадовался этому неожиданному предложению.
        Заседание, между тем, продолжалось.
        И опять говорил Медведкин:
        - А теперь, друзья, нам предстоит выделить из своих рядов того - не побоюсь этого слова - героя, который по веревочной лестнице поднимется до выключателя и включит для всей Великой Страны Великий Свет Великого Будущего. Какие будут предложения?
        - А я все равно за террор, - не унимался Зайцев. - Пожалуйста - я проголосую за что угодно. Мне нравится сам процесс голосования. Но в душе все равно останусь за террор.
        - Тут вообще… это… твоя душа - твое дело, вообще… а у нас… как это?., извините, дело, как говорится общее… правильно я говорю? - заметил Крокодилин.
        И тут, прямо под окнами Медведкина, раздался страшный шум, явственно переходящий в грохот.
        Все вскочили. По комнате заметались тени.
        - Друзья, просьба сохранять спокойствие, - нервно закричал Медведкин. - Пока еще все нормально, мы пока еще живы.
        Петрушин открыл глаза и удивленно огляделся по сторонам. В окне он увидел огромную тень. На мгновение тень перекрыла собой все пространство, а затем прыгнула в комнату.
        Матрешина вскрикнула и прижалась к Петрушину.
        Собакин-маленький уронил сначала протокол, потом карандаш, потом себя и, открыв рот, следил за происходящим из-под стола. Рядом с ним лежал Собакин-большой.
        Тень немного полежала и стала медленно отползать.
        И тут все поняли, что это - Клоунов.
        Клоунов дополз до стенки, сел и оказалось, что он дрожит - мелко-мелко.
        - Рассаживайтесь, друзья, рассаживайтесь, - Медведкин снова пригласил всех к столу. - Что с тобой, друг Клоунов?
        Клоунов продолжал дрожать так мелко, будто непременно хотел заставить трепыхаться каждую, даже самую маленькую часть своего не очень большого тела. К тому же, из него начали вырываться странные, живущие абсолютно самостоятельной жизнью, слова:
        - Друзья… Все… Мы… Вместе… Какое счастье… Общее дело… Справедливость… Испугался я… Шел… Испугался… Хотя, конечно… Общее дело… Справедливость… Великая Страна… Испугался… Все… Вместе…
        Крокодилин подошел к Клоунову, внимательно поглядел на него и неожиданно громко крикнул:
        - Молчать!
        Это простое слово возымело волшебное действие: Клоунов не только замолк, но даже и дрожать перестал.
        Крокодилин оглядел всех победно и крикнул еще громче:
        - Говорить!
        - А чего говорить-то? - внятно и четко спросил Клоунов.
        Крокодилин засмеялся - видимо, каким-то своим мыслям - и снова уселся к столу.
        - Хотелось бы, чтобы друг Клоунов объяснил присутствующим друзьям свой необычный визит, - снова взял бразды правления в руки Медведкин.
        Петрушин положил голову на плечо Матрешиной и закрыл глаза.
        - Испугался я, - промямлил Клоунов. - Вот шел по темным улицам. Шел себе. И вдруг подумал… Как подумал! Как представил! И испугался… До того испугался, что побежал…
        - Что подумал? Что представил? Чего испугался, друг? - Доверительно спросил Собакин-большой.
        - Не знаю… - вздохнул Клоунов. - Подумал и испугался. Но очень сильно.
        Все посмотрели на Клоунова с жалостью, поняв вдруг, что на его месте мог оказаться каждый.
        - Значит друг Клоунов так струхнул, что окно с дверью перепутал? - Медведкин усмехнулся, приглашая всех усмехнуться вместе с ним.
        На этот раз его предложение поддержки не получило.
        - Чего пристали? - не открывая глаз, произнес Петрушин. - Сдрейфил друг, со всяким может случиться. Давайте решим, чего там у нас еще не решено и пойдем по домам.
        - Поддерживаю предыдущего оратора, - сказал Пупсов.
        Медведкин окинул всех сочувственным взглядом, явственно давая понять, что подобный взгляд может принадлежать лишь тому, кто знает нечто такое, о чем остальные едва ли даже догадываются, и произнес:
        - Тут кое-кто думает, что я спрашиваю зря. Что мне, может быть, делать нечего и потому я только спрашиваю. Но это ведь не так, друзья. Всем ведь хорошо известно: я не задаю вопросов понапрасну. Я считаю, и в этом, если угодно, состоит моя позиция, что, коль скоро друг Клоунов так здорово умеет лазить и высоты совершенно не боится - значит и быть ему тем героем, который доберется в исторический момент до выключателя и осветит нашу печальную жизнь ярким светом будущего! Есть другие предложения? Если нет - предлагаю голосовать. Кто за?
        Все - кроме Пупсова и Петрушина - подняли руки вверх. Даже Клоунов поднял. По привычке.
        - Друг Пупсов! - гаркнул Медведкин. - А ты что же?
        - Мне бы хотелось сказать, - сказал Пупсов и открыл глаза.
        - А вот этого как раз не надо, - перебил его Медведкин. - Сейчас не нужны слова. Нужно конкретно голосовать.
        - Ну тогда я - за! - Пупсов поднял руку.
        - Единогласно. - Это слово Медведкин произнес так, будто предлагал всем присутствующим деликатес.
        - Нет, не единогласно, - Петрушин встал.
        Он терпеть не мог произносить речи, и не только потому, что не любил находиться в центре внимания, но - главное - потому, что считал: когда собирается много плюшевых - то есть, больше двух - им нельзя ничего ни объяснить, ни втолковать, и от того речи - любые - штука в принципе бессмысленная.
        А когда говорить все же приходилось, голос Петрушина дрожал и впечатление было такое, будто говорит он самое свое последнее слово:
        - Вы понимаете… Дело в том… Конечно, можно любые решения принимать, самые невероятные, самые безумные… Может быть, я чего-то не понимаю - другие понимают. Дело не в этом. Я что хочу сказать? Может быть, спросить сначала Клоунова - хочет ли он быть героем? А то вдруг с этим восстанием что-нибудь не так получится? Или - вообще… Разве можно посылать плюшевого на смерть, даже не спросив: а хочет ли он умирать за нас? Кто дал нам такое право, друзья?
        Петрушин замолчал, помялся немного в поисках еще каких-то слов, но, видимо, не нашел их и сел.
        - У вас - все? - спросил Медведкин. - Хорошо. Будем считать, что проголосовали при одном воздержавшемся. - Улыбка счастья озарила его лицо. - Трижды вспыхнет Великий Свет. Это друг Клоунов трижды зажжет его и трижды потушит. Трижды! И это будет сигналом. - Он снова помрачнел. - А если еще кого-нибудь интересует, откуда у нас право на все, тем скажу так: великое право вершить историю дало нам время. Наше непростое время, которое требует от каждого из нас сами знаете чего.
        - А потом как начнем всех крушить! - вскочил Зайцев.
        - Это предложение мы обсудим позже, - Медведкин явно хотел заканчивать тайное заседание. - Напоминаю, друзья: расходимся по одному и в разные стороны.
        У двери Клоунов задержал Петрушина:
        - Спасибо, конечно. Только зря ты так… Кому-то ведь надо в герои? Пусть я - что ж делать?
        Петрушин ничего не ответил. И Матрешину провожать домой не стал, мотивируя это тем, что расходиться приказали в разные стороны.
        А направился Петрушин к собственному дому, чтобы побыстрей лечь в постель и уснуть. В последнее время он очень полюбил сон за непредсказуемость. Потому как это только мысли из жизни приходят, а сны приходят неизвестно откуда, и от них вполне можно ожидать чего-нибудь хорошего.
        Безрукий проводил доносчика до двери Дворца - он всегда так делал - и подумал: «Что ж они все дураки-то такие, а? Даже неинтересно… Три раза зажжется - три раза погаснет… А самого большого дурачка героем хотят сделать! Не потянет он! Надоело все! Кончить бы это все одним махом… Кончить, конечно, дело нехитрое. А вот что начать? Как бы понять: что же надо начать, если это все кончить?»
        В провале окна нагло брезжило утро.
        Великая Страна начинала просыпаться.
        Глава третья
        Петрушин положил руки на стол и оглянулся.
        На его кровати лежала Она. Она пришла к нему. Она осталась с ним. И самое удивительное: это был не мираж, не иллюзия, и не мечта даже. Она пришла к нему. Она осталась с ним.
        Ее худая рука свесилась с постели, одеяло сползло и обнажилась тонкая шея.
        Петрушин подошел, поправил одеяло. Снова сел за стол.
        Спать не хотелось. Близость с Ней не отняла, но лишь прибавила сил.
        «Почему Она пришла? Почему вернулась? - спрашивал себя Петрушин. - А может, она любит? Меня?»
        Он прошелся по комнате и снова сел за стол.
        «Конечно, - подумал Петрушин уже в который раз, - любовь - это когда тебя заколдовывают. Ты становишься несвободным и даже счастлив этой несвободой. Разве не колдовство? Когда все: и действия твои и мысли, не говоря о чувствах, зависят единственно от Нее, и даже не от поступков, что было бы хоть как-то объяснимо, но от взгляда, от звука голоса, от интонации; все разговоры, споры, все события твоей жизни становятся бессмысленными перед приходом хрупкого существа, властного и беззащитного одновременно, перед дурацкими Ее словами: „Ну вот я и пришла. Ты рад?“ Когда такое - разве ж это не колдовство? По-другому и не назовешь никак. Но от чего же я страдаю? - снова спрашивал себя Петрушин. - От чего мне так неспокойно даже, когда Она здесь, со мной, когда Ее дыхание делает живым дыхание моего дома? А может быть, мы страдаем в любви от того, что никак не можем понять: добрая нас волшебница околдовала или злая? То, что околдовала, - понятно, и даже банально отчасти, но ведь это важно: добрая или злая… Вот и сопротивляемся колдовству, вот и разбираемся в том, в чем вовсе не нужно разбираться, но чем
необходимо жить. Боимся попасть в лапы злых волшебниц - пуще смерти боимся - и испуганные, трусливые, с легкостью необыкновенной теряем привязанность волшебниц добрых… Чем колдовство сильно? Верой. А если не веришь в доброе колдовство - оно исчезает, становится обыденностью… А вдруг любовь поможет создать тот самый антитолпин, - радостно подумал Петрушин, но тут же ответил себе: - Нет, Нет! О чем я? Любовь - бескорыстна, ее нельзя использовать. И потом любовь настолько добра, что может лишь притягивать, отталкивать учит отчаяние…»
        Мысли путались. Становилось невыносимо думать обо всем этом. Распирали эти бесконечные внутренние диалоги, мучали, требовали выхода.
        Он почувствовал, что комната заполнена Ее спокойным дыханием, и он купается в нем.
        Что-то легкое, счастливое, нездешнее поднялось в душе Петрушина. Он схватил - не глядя - белый лист. Карандаш сам прыгнул в руку.
        Петрушин писал.
        И - пошло время.
        Ударили часы, висящие под самым потолком. Плюшевые и золотые удивленно глянули на них, совершенно не понимая: к чему этот бой? О чем он? К чему зовет? О чем напоминает? И зачем это выскочила из странного окошка непонятная птичка? И почему она попыталась открыть клюв и крикнуть нечто похожее на звук: «Ку-ку». Что она имела в виду? И почему так быстро исчезла?
        Жители Великой Страны не особенно любили поднимать голову и редко обращали внимание на этот домик с белым циферблатом, к тому же жители были уверены, что их мысли все время чем-то заняты, а потому они не задумывались над тем, для чего, собственно, этот домик нужен.
        Стрелки стремительно пересекали круг.
        Петрушин писал.
        Солдаты Великой Страны ходили, дышали, глядели, короче говоря - жили. У них попросту не было другого занятия.
        Чувствуя дыхание времени, все напряженней готовились к восстанию плюшевые.
        Но и те и другие граждане Великой Страны с печалью замечали вдруг, что жизнь проходит. Уж это совершенно точно: жизнь проходит. Но они старались забыть об этом, потому что не любили думать про неприятное.
        Петрушин писал.
        Время двигалось. Бежало? Катилось? Шло? Скакало? Неслось? Ему было совершенно все равно, что о нем думают, и как называют то, что оно делает.
        Ибо время делало только то, что умеет: двигалось вперед.
        Время шло, шло и прошло. Прошло время.
        Глава четвертая

1
        Луна торчала в темноте ночи одинокой копейкой, и потому навевала грусть. Петрушин смотрел на луну и грустил, однако это занятие ему вскоре надоело, он отвел от луны глаза, глянул в зеркало.
        В зеркале он увидел собственное лицо: глаза - собственные, в которых, как всегда, застыла вселенская печаль художников всех времен и народов; нос - собственный, предназначенный, казалось, для того, чтобы, рассекая им воздух, прокладывать путь хозяину; длинные волосы - собственные, рыжие, таких больше ни у кого нет. И только улыбка, долженствующая изображать непроходящую радость, - чужая, приклеенная.
        «И чего ж эти правители так хотят, чтобы мы походили друг на друга? Что наш Безголовый, что этот залетный Воробьев… Проще им так, что ли? Антитолпина на них нет…»
        Дальше Петрушин развивать эту мысль не стал, потому что не любил размышлять над бессмысленным.
        Он повернул зеркало так, чтобы в нем отразилась Она.
        Руки у Нее были собственные - тонкие и белые; волосы собственные - пышные, чуть голубоватые и всегда, даже во сне, хорошо уложенные; грудь под тонким одеялом угадывалась собственная и шея. И только улыбка - чужая, приклеенная.
        «Сейчас как оторву эти улыбки, не могу их больше видеть!» - Это стремление подняло Петрушина из-за стола, но последовавшая за ним мысль, тут же усадила обратно. - «Ну оторву. А что толку? Первый же встречный золотой отведет в ПВУ. А так осточертело клеем морду мазать».
        ПВУ - Пункт Всеобщего Увеселения - был создан, конечно же, по приказу Великого Командира. Но жители Великой Страны знали: с тех пор, как появился Воробьев - все приказы сочиняются им.
        Спать не хотелось. Писать Петрушин снова не мог. Что было делать? Чем заняться? Хотелось задуматься о чем-нибудь приятном, утешительном, желательно - вечном.
        И Петрушин занялся раздумьями о любви.
        «Что же это такое: любовь?» - начал размышлять Петрушин, хотя рассуждать об этом не стал бы ни с кем и никогда. Даже с Ней - не стал бы. Пусть все мысли приходят из жизни - им просто больше неоткуда взяться, но им вовсе не обязательно возвращаться обратно в жизнь, надо же некоторым из них и в душе остаться, чтобы она не пустовала.
        «Так что ж это такое - любовь? - продолжал Петрушин свои размышления для души. - Движение или остановка? Течение или берег? Мгновение, которое ценно в самом себе, или время, понять которое можно лишь в его протяженности?.. Вот приходит ко мне Та, кого я люблю больше всего на свете; Та, которая - единственная - может принести в мою жизнь смысл. И Она не только приходит ко мне, но и остается со мной. Не только дарит мне страстный восторг ночи, но и преподносит спокойную радость утра, ибо только эта радость и может принести ощущение спокойствия и постоянства, - а разве не этого ищем мы в любви?.. Но отчего же мне всего этого мало? Почему все время кажется, что, даже бывая у меня дома, она убегает? Почему, когда она выходит из моего дома, я готов броситься за ней, чтобы увидеть, куда она идет? Отчего мне мало того, что есть? Говорят, любовь - вечное беспокойство. Но об этом стихи хорошо писать и романы - жить так нельзя… А вдруг мое беспокойство - это просто-напросто предчувствие? Предчувствие ухода, предвосхищение потери? - Подумав так, Петрушин почувствовал, как легкий холодок поднимается у него от
сердца к самому горлу. - Ну хорошо - пусть так. Все конечно, даже любовь. Отчего же мне мало сегодняшнего счастья? Или в любви существует только будущее, предчувствия которого и определяют наше самочувствие, а настоящего у любви попросту нет? Вот если бы я стал каким-нибудь Безголовым или Воробьевым, я издал бы соответствующий Приказ, и тогда все проблемы бы исчезли. Мы жили бы с Ней, согласно Приказу, ни о чем бы дурном не помышляли, не переживали бы ни о чем: ведь это так просто - соответствовать Приказу. Где есть Приказ - там нет проблем, но где есть Приказ - там нет и любви. Не потому ли разные чувства испытывает наш народ к своим правителям: и боязнь, и пренебрежение, и даже уважение иногда, вот только любви не бывает. Потому любовь и приказ не могут пересечься никогда».
        И тут Петрушину стало страшно - не то чтобы он испугался чего-то внешнего (сторонний страх победить нетрудно), он испугался себя, собственных своих мыслей. Он вдруг с ужасом понял, что, даже рассуждая о самом интимном - о душе своей, о любви, - все равно рано или поздно в мыслях своих приходит он к правителям, к государству, ко всему тому, о чем не только думать - вспоминать не хочется. Начав размышления с Нее, как-то быстро и незаметно он добрался до Воробьева - этого странного существа, которое перекраивало их жизнь под их собственное неумолкающее «Ура!»
        «Неужто я даже в мыслях своих несвободен? - подумал Петрушин испуганно. - Неужели мне от этого Воробьева даже в размышления не уйти? Неужто нигде в нашей Великой Стране нет места уединению? Неужто даже для меня, для одного, нет хоть какого антитолпина?» - Петрушин непроизвольно глянул в зеркало, увидел приклеенную чужую улыбку на своем лице, уронил голову на руки и зарыдал.
        Так и сидел за столом, уронив голову. Копейка луны закатилась за облака, а он все сидел - сначала рыдал над этой так называемой жизнью, а потом забылся тяжелым каменным сном.

2
        И снился Петрушину Воробьев. Серой бесформенной массой возвышался Последний Министр над Петрушиным, давил на глаза, на сердце, на душу и, как заведенный, повторял одни и те же слова: «Жить. Народик. Лучше. Жить. Народик. Лучше…»
        Петрушину казалось, что этот рефрен никогда не кончится, но Воробьев неожиданно упал, начал биться головой о землю - тук! тук! тук! - исступленно крича: «Истина… Истина… Истина…»
        Петрушин в ужасе открыл глаза.
        Кто-то тарабанил в стену его дома, повторяя: «Истина… Истина… Истина…» И чем чаще повторялось это слово, тем больше исступления слышалось в голосе.
        Во сне заворочалась Она.
        - Кто это? - сонно прошептали тонкие губы.
        - Не волнуйся. Спи. - Петрушин вскочил, натянул брюки, распахнул дверь и прошептал в ночь. - Правда.
        - Истина, - раздалось у самого его уха.
        Перед ним стояла Матрешина. В ее взгляде перемешались презрение и любопытство. Правда, где-то на самом донышке глаз существовало еще что-то третье - доброе, приятное, - но Петрушин предпочел этого не заметить.
        - Ну чего, - спросила Матрешина, - опять, что ль, твоя пришла? Дрыхнет?
        - Чего надо? - отрубил Петрушин.
        - Тебя, родимый, Медведкин зовет на тайное заседание «Тайного совета по предотвращению».
        - По предотвращению чего? - Петрушин тянул время, размышляя, как бы отказаться повежливей.
        Матрешина оставила его вопрос без ответа. У нее уже была заготовлена речь, которую она и произнесла.
        - Я вижу, друг Петрушин, ты совсем забылся в своей постели. Оно, конечно, под теплым одеялом приятней, чем в общем деле. Только вот, если все мы по кроватям разбредемся, что ж тогда будет с нашей страной? Ты об этом подумал?
        «Начинается», - подумал Петрушин.
        А вслух спросил:
        - Что вам от меня надо?
        Из глаз Матрешиной исчезли все чувства, кроме презрения.
        - Все ясно, - грозно сказала она, - променял ты, друг, общее дело на индивидуальную постель. Так друзьям и передам.
        «А ведь она симпатичная, эта Матрешина, - подумал Петрушин. - Почему-то я этого никогда не замечал…»
        А вслух сказал:
        - Что хочешь, то и передавай.
        - Что хочу? - Матрешина ухмыльнулась одними ноздрями, и сказала тихо-тихо. - Слушай, а может все-таки пойдем, а? Там хорошо так - полумрак. Посидим. Поговорим про важное. Ты на моем плече поспишь, а?
        - Я привык дома спать.
        «Зачем я грублю?» - подумал Петрушин.
        Матрешина отвернулась, и уже через секунду растворилась в чуть подрагивающей темноте ночи. Петрушин зачем-то смотрел ей вслед, хотя ничего не было видно.
        Потом он запер дверь, разделся, юркнул под одеяло.
        Она сразу же потянулась к нему, будто успела истосковаться, прижалась, обвила тонкими руками. Петрушин начал целовать Ее - сначала осторожно, бережно, боясь разбудить, а потом истово, страстно, забыв про все на свете…

3
        Атмосфера в комнате была накалена предчувствиями будущих исторических свершений. За столом сидели плюшевые. Их лица, искаженные одинаковыми приклеенными улыбками, казались немного жутковатыми. В глазах плюшевых светилась решимость идти на все. (Правда, внимательный посторонний взгляд, без сомнения, заметил бы, что точное направление пути в глазах плюшевых пока еще не прочитывалось).
        - Какие будут предложения по вопросу, стоящему сегодня на повестке ночи? - В голосе и во взгляде Медведкина при этих словах зазвенело столько металла, что все, сидящие за столом, невольно втянули головы в плечи. А Пупсов даже проснулся. Разумеется, первое, что он сделал, не успев даже глаза как следует открыть, начал речь.
        - Что касается меня лично, то, понимая тот факт, что мнение мое - не более нежели мнение одинокого плюшевого, все же хотелось бы сказать. Однако, прежде чем сказать о том, о чем особенно хотелось бы сказать именно в этот, без сомнения, исторический для каждого в отдельности и для всех вместе момент, - думается, имеет смысл сказать, пускай для начала, несколько о другом. Так вот. Знаете ли, друзья, что волнует более всего? Надо признать, глядя друг другу прямо в уставшие глаза, что не научились мы пока еще решать судьбоносные вопросы как должно, как требует того наше традиционно непростое время. Подчас, зачастую, кое-где, порой мы все-таки решаем их неправильно, так как привыкли решать вопросы обычные, к судьбоносным никакого отношения не имеющие! Одним росчерком пера! Реже - двумя. И крайне, крайне редко - тремя росчерками! Нельзя же так, друзья мои! Можно как-нибудь иначе, помня о той ответственности, об этой обстановке и о сложившейся ситуации. Вся Великая Страна подглядывает за нами и очень надеется на нас. А мы… Эх! - Пупсов ударил себя по коленке, сел на место и закрыл глаза, как бы от
отчаяния.
        - Интересное предложение, - заметил Медведкин. - Нам очень важно сегодня не забывать и про ответственность, и про обстановку, и про ситуацию. Вовремя напомнил нам об этом друг Пупсов, очень вовремя. Спасибо.
        Тут со своего места поднялся Крокодилий, метнул на всех недобрый взгляд, дважды открыл рот, но лишь с третьей попытки изо рта стали выскакивать слова, впрочем, выскакивали они как-то порознь, недружно:
        - Я не понял… чего это?., усложнять это… чего?.. Ну мы это… Мы как все навалимся вместе, когда… Этого Хранителя Света… как говорится… уберем… Вот… Потом Клоунов… наверх как залезет… как три раза, как говорится, вспыхнет… вот… и победа будет… как это?.. за нами… короче говоря…
        Услышав эти простые слова, плюшевые загрустили: дело получалось настолько простым, что за него даже неинтересно было браться. Не было у плюшевых веры в то, что легко свершалось.
        И тут вскочил со своего места Зайцев.
        - Неужто ты думаешь, друг Крокодилин, что можно вот так, запросто совершить историческое дело? - Прямо и четко поставил он вопрос.
        - А чего? - Не унимался Крокодилин. - Выйдем, как говорится, вместе. Снимем. Хранителя… Вот… И это… навалимся… Клоунов… это… влезет… И… как говорится… победа!
        - Что-то у тебя все слишком просто? - Зайцев попытался ухмыльнуться, но приклеенная улыбка превратила ухмылку в гримасу. - А ведь сам же перечисляешь такое огромное количество дел, и ведь каждое из них может завершиться печально, а то и просто трагически. Надо вместе собраться, надо идти в полной темноте, надо найти Хранителя Света, надо нейтрализовать его или уничтожить… Список дел я могу продолжить. А сколько нас еще ждет непредвиденных трудностей? А сколько - предвиденных, но не учтенных?
        Услышав слова Зайцева, плюшевые с радостью поняли: дело их трудное, почти безнадежное, а значит, без сомнения, стоящее, историческое дело.
        Теперь плюшевым стало совершенно ясно, что нужно делать дальше: они начали назначать Ответственных. Делалось это просто, но долго: сначала выдвигали кандидатуру, потом - утверждали голосованием. К тому же плюшевых оказалось меньше, нежели ответственных должностей, и поэтому некоторых плюшевых пришлось утвердить Ответственными за два, а то и за три дела.
        Когда процедура наконец завершилась, поднялся Медведкин.
        - Возможно, кое-кто со мной не согласится, - сказал он тоном, отвергающим любое несогласие. - Но мне представляется, что мы приняли настоящие исторические решения. Теперь, когда каждый на собственных плечах ощущает всю ответственность за наше общее дело - победа, наверняка придет за нами. А за кем ей, собственно, еще приходить? - Сделав паузу, позволяющую присутствующим оценить сказанное, Медведкин завершил свою небольшую, но важную речь традиционно-демократическим пассажем. - Возможно, у кого-нибудь есть иные мнения, дополнения, суждения?
        И тут поднялся Собакин-большой.
        - Я целиком и полностью поддерживаю и присоединяюсь. Только вот что я хотел сказать… - Собакин-большой сделал паузу и выдохнул одно лишь слово. - Воробьев.
        Услышав эту фамилию, плюшевые снова запечалились.
        - Я прошу понять меня правильно, - продолжил Собакин-большой. - Конечно, бунтовать - дело хорошее. Тем более, есть ведь против чего бунтовать. И все же… С тех пор, как появился Воробьев, жизнь наша несравненно стала лучше. Вот, например, мы улыбаемся все время, а раньше улыбались гораздо реже. Или вот еще пример: Дворец теперь называется хижиной, мелочь, казалось бы. Однако, мы больше не завидуем нашим руководителям, потому что нельзя завидовать тем, кто живет в хижине. И каждый из нас теперь может выйти на площадь и сказать все, что он думает. Никто, правда, не пробовал, но не это ведь важно. Раньше мы и помышлять об этом не могли, а теперь - можем помышлять. Так я вот что думаю: может быть, с помощью Воробьева у нас, действительно, успешно строится настоящее, истинное государство? Может, пока подождем бунтовать, а?
        Плюшевые совсем загрустили. Жизнь, которая еще совсем недавно казалась такой перспективно-трагической, в секунду обернулась перспективно-простой.
        «Куда же теперь девать Ответственных? - задумались плюшевые. - Получается, мы зря голосовали?»
        И снова всех выручил Зайцев.
        - Я ничего не имею против Воробьева, - сказал он. - Мне тоже очень нравится его должность: Последний Министр. Не каждый, согласитесь, рискнет занять такой пост, с которого отступать дальше просто некуда. И по поводу того, что каждому приятно выйти на площадь и чего-нибудь крикнуть, поспорить, - конечно, так оно и есть. Только вот что, друзья, как-то нехорошо получается: договорились, вроде, бунтовать. Сами себе слово дали. А теперь что ж - отказываться? Нехорошо это, не по-нашему, не по-плющевому.
        - А это… как его?.. с этим… как говорится… с Воробьевым что делать? - спросил Крокодилий.
        - А что делать? - как бы удивился Зайцев. - Назначим Ответственного за Воробьева - вот и все. Пойдем себе спокойненько бунтовать, зная, что за Воробьева у нас несет персональную ответственность… - Он оглядел всех оценивающим взглядом. - Кто у нас не имеет еще ответственных получений?
        - Петрушин не имеет, - раздался тихий голос Матрешиной.
        - Но ведь Петрушина нет среди нас! - воскликнул Клоунов.
        Его немедленно поправил Зайцев:
        - Петрушина нет с нами в территориальном смысле, но в духовном, я уверен, он здесь. Мало ли какие у него сегодня могут быть дела? Но бунтовать он точно пойдет. Итак, ставлю на голосование: назначить Ответственным за Воробьева Петрушина. Кто за? Кто против? Воздержался, может, кто по дури?
        Проголосовали единогласно.
        Также единогласно решили бунтовать в самое ближайшее время - очень уж хотелось.

4
        Как только доносчик ушел, Безрукий снова почувствовал приступ меланхолии.
        Надо было спускаться вниз, к Безголовому - готовый очередной секретный Приказ лежал в папке, не хватало только подписи Великого Командира, и он вступит в силу. Безрукий медлил. Он понимал: как только дело решится, придется снова подниматься сюда, ложиться в кровать, а значит опять бессонница.
        Бессонница завладела ночами Безрукого с тех пор, как во Дворце появился Воробьев. Конечно, Главный Помощник Великого Командира и раньше редко спал по ночам: он предпочитал вершить ночами те дела, которые боялись дневного света. Но тогда он владел бессонницей, а теперь - бессонница завладела им.
        Безрукий прошелся по своим покоям, пытаясь отыскать среди вороха мыслей хотя бы одну приятную. В дверь постучали.
        - Кто? - испуганно спросил Безрукий. - Входите.
        Вошел солдат, отдал честь, спросил:
        - О чем прикажете думать?
        - О смысле, - ответил Безрукий, чтоб побыстрей отделаться.
        - Есть! - гаркнул солдат, повернулся через левое плечо и вышел.
        «Воробьевские штучки, - нервно подумал Безрукий. - И зачем ему надо, чтобы золотые думали? Жили ведь без этого - нормально жили. И вот ведь что самое обидное: эти золотые дураки считают: когда они думают по Приказу - это и есть свобода мысли! Еще бы! Раньше они и слова такого не знали: думать, а теперь пожалуйста - любой солдат может получить Приказ и думать себе на здоровье о чем приказано… Ладно, бунта не долго ждать осталось, не долго… Пусть Воробьев пока порадуется».
        Безрукий встал на колени, открыл потайное окошко, глянул вниз.
        Разумеется, в покоях Безголового сидел Воробьев и, развалившись на диване, вещал:
        - Пойми, есть определенные законы, по которым и создаются настоящие государства. Если ты знаешь эти закончики, то задачка построения истинного государства решается легко и быстро. Поверь мне, я очень многое видел, я бывал в таких местечках, о которых вы и не подозреваете…
        «Зачирикал, подлец! - вздохнул Безрукий. - И ведь об одном и том же долбит, об одном и том же. Откуда они знают, что настоящее государство строится именно так? А разве я строил не настоящее? Меня, между тем, никто не хотел слушать. И почему это к пришлым доверия всегда больше, чем к своим?»
        Безрукий осторожно прикрыл дверцу потайного окошка, быстро сбежал вниз.
        Увидев его, Воробьев вскочил с дивана.
        - Главный Помощничек Великого Командирчика к нам пришел, - радостно завопил он. - Я ужасно рад тебя видеть!
        - И я, - буркнул Безголовый.
        - Я пришел по делу, - строго сказал Безрукий. - Дело очень простое. Великий Командир, тебе нужно подписать один очень важный тайный Приказ… Вот он, - и Главный Помощник достал бумагу.
        - Завтра, - вздохнул Безголовый. - Все - завтра Ночью даже плюшевые спят, - и, обращаясь уже к Воробьеву, попросил. - Расскажи мне о тех местах, где ты бывал, пожалуйста.
        Однако Безрукий был солдатом: сдаваться он не любил.
        - Великий Командир, я прошу тебя подписать тайный Приказ именно сейчас, - сказал он совершенно спокойно. - Поверь мне: это дело государственной важности.
        - О чем приказик? - поинтересовался Воробьев.
        - О том, что если Великий Свет вспыхнет и погаснет трижды - это будет являться сигналом всеобщей тревоги.
        - К чему это? - удивился Безголовый. - Раньше для объявления всеобщей тревоги было достаточно зажечь и погасить Свет дважды. А ты уверен, что солдаты сумеют досчитать до трех и не сбиться со счета?
        Безрукий не стал отвечать, а продолжал как ни в чем не бывало:
        - Если золотые увидят, что свет трижды погас и трижды вспыхнул вновь - они должны мгновенно собраться у памятника Великому Конвейеру и быть готовыми выполнить любой, даже смертельный Приказ.
        Возникла пауза. Она начала быстро расти, превращаясь в пропасть между Великим Командиром и его Главным Помощником.
        Но тут вступил Воробьев.
        - Великий Командирчик, подпиши Приказик, - попросил он. - Иначе он долго еще не уйдет, а мы ведь так давно не пополняли наше «Руководство по руководству руководством настоящим государством».
        Великий Командир тотчас подписал Приказ, и Безрукий, не прощаясь, вышел.
        Он поднялся к себе, отдал Приказ посыльному, дабы тот незамедлительно, несмотря на позднее время, огласил его всем солдатам.
        Хотя Безрукий точно знал, что в эту ночь плюшевые бунтовать не будут, но подстраховаться никогда не мешало.
        Едва он сел на диван, чтобы предаться печальным размышлениям, как на пороге возник золотой.
        - О чем прикажете думать? - строго спросил он.
        Безрукий не был убежден, что это тот самый солдат, которому он уже приказывал недавно, и потому бросил коротко:
        - О смысле.
        Но золотой оказался как раз тот же самый.
        - О смысле я уже думал, - гаркнул он. - О чем прикажете думать дальше?
        - О жизни, - вздохнул Безрукий.
        - Есть! - ответил солдат и, повернувшись через левое плечо, вышел.
        Безрукий лег на диван, и чтобы хоть как-то развеселить себя, подумал: «Ничего, недолго вам ваше „Руководство“ пополнять, недолго…»
        Глава пятая

1
        В последнее время (а если уж быть совсем точным, то с тех пор как во Дворце появился Воробьев) слегка подрубленный головной механизм Великого Командира начал вести себя как-то странно, весьма непривычно для своего обладателя. Дело в том, что Великий Командир стал в последнее время излишне часто предаваться воспоминаниям. Вполне возможно, что головной механизм был просто не в состоянии переварить того обилия информации, которое выплескивал Последний Министр, и потому постоянно обращался к памяти - то ли за помощью, то ли за советом.
        Разумеется, Безголовый и раньше позволял себе вдруг ненароком чего-нибудь да и вспомнить. Особенно он любил обращаться к своей памяти, когда приходилось выслушивать речи или просто гордо восседать в каком-нибудь публичном месте. Безголовый давно заметил: воспоминания придают лицу ту глубокую, окрашенную подчас трагизмом значительность, которая столь приличествует главе Великой Страны.
        Но то были воспоминания нужные, не падающие с потолка, и вытребованные начинающим дремать разумом из самых глубин сознания. Стоило разуму начать дремать - и он тотчас будил память. Это понятно. А вот, чтобы так, ни с того ни с сего, предаться размышлениям о прошлом, когда и рядом никого нет, и заснуть было бы весьма кстати… Нет, такого с Безголовым не было никогда.
        Безголовый лег на диван, укрылся одеялом и постарался не глядеть в потолок. Впрочем, он знал: можно глядеть в потолок, можно и не глядеть, можно закрывать глаза или оставлять их открытыми… Это не имело ровно никакого значения. Он знал, что он увидит.
        Сначала возникала Мальвинина. Роскошно-огромная, притягательно-голая шла она прямо на Безголового, обязательно в какой-то момент одна грудь выскальзывала из ее рук и соблазнительно покачивалась. Шла Мальвинина странно: выбрасывая вперед свои толстые, но такие прекрасные ноги, покачивая бедрами и улыбаясь Безголовому не дурацкой приклеенной, но своей собственной зовущей улыбкой.
        «Почему она почти перестала ко мне приходить? - думал Безголовый, вздыхая. - Это же пытка: и постоянно быть с нею не могу, и отвыкнуть не получается».
        Однако, тут в воспоминания - это уж обязательно - своей прыгающей походкой входил Воробьев. Властным жестом он отодвигал Мальвинину, та, покачивая бедрами, выходила из видений Безголового, но напоследок обязательно всем телом поворачивалась к нему, будто дразнила. И исчезала.
        А Воробьев, разумеется, оставался.

2
        Великий Командир никогда не вспоминал, откуда взялся в Великой Стране Воробьев, как появился. Даже, если специально руководил своей памятью, пытаясь направить ее куда надо, не мог вспомнить, когда впервые увидел того, кто стал в его государстве Последним Министром.
        Однако первый свой разговор с Воробьевым Безголовый помнил очень хорошо. Как и все последующие диалоги с Воробьевым, вспоминался он как-то странно: Великий Командир видел своего Последнего Министра, слышал его слова, а себя самого не видел и не слышал, будто был он фигурой лишней и вовсе для беседы ненужной.
        Воробьев говорил такие слова:
        - Ты не знаешь меня, а я тебя знаю. Я наблюдаю за жизнью Великой Страны вот через это огромное окно, ведущее в неведомый вам мир. И я понял главную твою печалинку, Великий Командирчик: ты хотел бы, чтобы у тебя была настоящая страна - такая, как положено, - но каким образом добиться этого, ты не знаешь. Вы делаете кое-что симпатичненькое в этом направленьице: памятничек вот соорудили, приказики издаете, с казнями дело хорошо поставлено… А вот только нет у вас в жизни системочки, по которой можно истинную страну построить. Почему нет системочки-то? Ты не обижайся, Великий Командирчик, но вы мало видели, вам сравнивать не с чем. А я за свою судьбинку видел столько стран, сколько не видели все гражданчики Великой Страны вместе взятые. И вот мои слова, Великий Командирчик, я знаю, как сделать вашу страну настоящей…
        (Каждый раз, вспоминая эти слова Воробьева, Безголового обуревала первозданная радость и ему хотелось кричать: «Знает! Знает самое главное!»).
        …Конечно, это ты - Великий Командирчик, а не я - Великий Командирчик, - продолжали вспоминаться слова Воробьева, - стоит тебе издать приказик, изгоняющий меня из твоей страны, - я улечу. Есть немало державок, где пригодятся мои советики. Но если ты только пожелаешь - я научу тебя, как сделать твою страну не только Великой, но и настоящей, как сделать ее таким государством, которое станет примерчиком для всех. Хочешь?
        Разумеется, Безголовый хотел. Сильно хотел. Так хотел, что даже не задумывался: а зачем это, собственно, ему надо - вроде и так неплохо живет.

3
        Слух о появлении во Дворце странного существа быстро дошел до золотых, и поначалу они приняли Воробьева весьма настороженно, не без оснований считая его плюшевым. Ибо плюшевым считался всякий, кто не был золотым.
        И когда Безголовый спросил его: «Я не знаю, что делать. Как успокоить их? Как объяснить им, кто ты?» - Воробьев ответил такими словами:
        - Великий Командирчик, вот главный принципик нашего «Руководства по руководству руководством настоящим государством»: нет ничего сложнее, нежели убедить в чем-либо одного человека; и нет ничего проще, нежели убедить в чем угодно толпу. И потому, Великий Командирчик, я не пойду к твоему Главному Помощнику - он видит во мне противника, и разговорчик, а тем более диспутик с ним внесет только раздорики в нашу жизнь. Разреши мне, Великий Командирчик, выступить на всенародной дискуссии.
        Конечно, Безголовый разрешил. Собственно, он разрешал все, о чем просил Воробьев. Но все равно выходило так, будто Воробьев все делал только с его разрешения.
        На всенародной дискуссии Воробьев сперва с легкостью доказал, что не является плющевым; ибо никто и никогда не видел его среди плюшевых. А затем с той же легкостью убедил всех, что является солдатом, ибо - если смотреть в корень, в суть, а не обращать внимание на внешнее, - солдатского в нем куда больше, чем плюшевого.
        На это золотые триады крикнули: «Ура!»
        Правда, Безрукий хотел было испортить все дело, утверждая, что на всеобщих глазах происходит государственный переворот (надо сказать, что слов этих в Великой Стране все боялись панически), ибо у Великого Командира не может быть сразу двух Главных Помощников.
        На это Воробьев сказал такие слова:
        - Нет, никогда, ни за что не хочу я быть Главным Помощничком! Нет, никогда, ни за что не буду я претендовать на бразды правленьица! Нет! Я даже не хочу быть Первым Министром, ибо у первого министра есть возможность отступленьица: он может стать вторым, третьим и даже сотым министром. Главному Помощничку тоже есть куда отступать: он может стать просто помощничком или младшим помощничком. Солдатики! Золотенькие! Братики! Я не хочу, чтоб у меня было куда отступать. И, если вы мне доверите, я бы хотел стать последним министром - самым-самым последним, ниже которого никого и ничего нет. Пусть у меня будут отрезаны все пути-дороженьки для отступления. Или я погибну, или не отступлю!
        На этом месте Воробьеву пришлось прерваться, потому что многие золотые разрыдались, некоторые захлопали, а некоторые закричали: «Ура!» Солдаты очень хорошо понимали, какой непосильный груз взваливает себе на плечи тот, кто отрезает все пути к отступлению.
        А Воробьев продолжил говорить такие слова:
        - Спасибочки за понимание. Чтобы быть последовательным до самого конца, до финальчика: я хочу, чтобы, в отличие от всех иных должностей, моя писалась с маленькой буквочки. Да! Пусть так и пишется! Последний министрик. С самой-самой маленькой буквочки. Потому что это уже предельчик! Исходик! Точечка! Отсюда отступление не может быть никогда и никуда!
        Тут золотые наперебой стали убеждать Воробьева, что он слишком уж многим жертвует, что так нельзя, в конце концов, ну ладно, пусть последний министр, но не с маленькой же буквы - это уж никак не годится, только с большой, как принято - Последний Министр. Золотые убеждали-убеждали, убеждали-убеждали, устали невероятно, но своего добились: убедили. После чего все - в том числе и Безголовый, который не принимал никакого участия в дискуссии - разошлись с приятным ощущением выполненного трудного долга.

4
        Резкий стук в дверь вывел Безголового из забытья. Он вскочил и, пожалуй, излишне громко, крикнул:
        - Да!
        На пороге стоял золотой.
        - Последний Министр приказал доставить радость! - гаркнул он.
        Из-за его спины появился еще один солдат. На вытянутых руках он нес новую фуражку для Безголового.
        Положив фуражку к ногам Великого Командира, золотой отрапортовал:
        - Радость доставлена. - Переведя дыхание, солдат столь же громогласно спросил: - О чем прикажете думать, Великий Командир?
        - О нашей Великой Стране, - не задумываясь, ответил Безголовый. - Все думайте об этом.
        - Есть! - солдаты повернулись через левое плечо и вышли.
        Хотя Безголовый уже и привык к тому, что его Последний Министр очень любил делать подарки своему Великому Командиру, каждый подарок все равно радовал его.
        Полюбовавшись новой фуражкой, примерив ее, и даже прошагав в новом головном уборе перед зеркалом, Безголовый снова лег на диван, прекрасно понимая: раз уж пришли воспоминания - просто так они не уйдут.
        Великий Командир продолжал вспоминать…
        Воробьев говорил такие слова:
        - Великий Командирчик, если ты будешь руководствоваться в своем правлении «Руководством по руководству руководством настоящим государством», - ты построишь истинное государство. Мы будем создавать его постепенно - и чем больше будет «Руководство…», тем истинней будет твоя страна. А для начала запомни главный принципик: ПРИКАЗ ОПРЕДЕЛЯЕТ СОЗНАНИЕ. Это очень важные, самые необходимые для построения воистину великой и настоящей страны слова! Приказик определяет сознаньице! Вы интуитивно поняли этот принципик, но не сумели его красиво сформулировать, а для настоящего Командирчика умение красиво формулировать чрезвычайно важно, ибо народик верит только тем приказам и лозунгам, которые красиво сказаны и абсолютно ясны, потому что у народика нет времени вдумываться в суть. И это прекрасно. Будь по-другому, толпа стала бы столь же неуправляемой, как неуправляем один человек. Но не будем отвлекаться. Итак, приказ определяет сознание, приказ закрепляет слово, дает ему силу. Что такое словечко? Штучка бессмысленная и легкая, как комарик - съел и не заметил. Но словечко в приказике - огромная сила.
        «Говори! Говори! Говори» - даже в воспоминаниях Безголовому хотелось просить об этом своего Последнего Министра, речи которого чаще всего были ему не понятны, но все равно вселяли в Великого Командира уверенность. Ведь раньше в их стране выходило множество разных приказов, и все граждане понимали, как им жить. Но для самого Великого Командира приказа не было - от чего он и мучился. С появлением Воробьева, Безголовый начал править уже не просто так, а согласно «Руководству по руководству руководством настоящим государством». Поэтому «Руководство…» являлось как бы Приказом, который Великий Командир издавал для себя самого, что, без сомнения, было очень мудро.
        Подумав так, Безголовый даже заурчал от удовольствия.
        Но и эти радостные мысли недолго кружились в его головном механизме. Плен воспоминаний не отпускал Великого Командира.
        Воробьев говорил такие слова:
        - Великий Командирчик, давай начнем с самого простого. Давай назовем Дворец - хижиной, именно так - с маленькой буковки. Ты, наверное, хочешь задать вопросик: «Что же изменится от этого?» «Ничего», - таков будет мой ответик. Запомни, Великий Командирчик, еще один непреложный принципик: для того, чтобы гражданчики твоей страны поверили, будто в их жизни что-то изменилось, первым делом надо поменять вывесочки. Ибо настоящие изменения происходят так долго, что жители привыкают к ним и уже не радуются их новизне. Вывесочки же можно изменить за секунду.
        Однако отныне твои гражданчики смогут говорить: «Наш-то Командирчик в хижине живет!» Представляешь, как это поднимет твой авторитетик? Запомни еще один простой принципик: Великий Командирчик постоянно должен подчеркивать свою скромность, и чем чаще он будет ее подчеркивать, тем громче и яростней будут звучать здравицы в его честь.

5
        Ночь, казалось, длится вечно.
        Солдаты сидели, тупо уставившись в одну точку и честно старались думать о том, о чем им приказано было думать.
        Безрукий ходил из угла в угол своей комнаты, в сотый раз представляя, как воплотится его план и какое после этого наступит удачное время.
        Плюшевые спали и снился им всем один и тот же сон: будто выходят они на площадь, и трижды вспыхивает и гаснет Великий Свет и начинается замечательный бунт. И только Собакину-маленькому снился почему-то огромный хоровод вокруг памятника Великому Конвейеру.
        Спал Петрушин, обняв Ее, испытывая во сне ощущение полного счастья.
        А Воробьев говорил такие слова:
        - Что более всего мешает построению настоящей страны? Жители мешают, народ. Нет народика - нет проблем, есть народик - есть проблемки. Как же совладать с этим народиком? - Вот очень важный вопросик. Глупые Командирчики изо всех сил стараются, чтобы народик их полюбил, им кажется, что в этом случае они смогут делать со своими гражданчиками все, что захотят. Ошибочка. Не надо, чтобы народик любил своих командирчиков. Во-первых, любовь надо все время подтверждать, а зачем командирчику подтверждать любовь к своему народику? А во-вторых, чем кончается истинная любовь? Разочарованием. Насколько я знаю, тебе это хорошо известно, Великий Командирчик. А потому запомни еще один важнейший принципик «Руководства»: народик должен своего командирчика уважать. А если будет немножко бояться - очень хорошо. Это любви страх мешает, а уважение только крепит.
        Но как же добиться уважения своего народика? Здесь есть несколько взаимодополняющих приемчиков. Для начала нужно создать о своем Командирчике, то есть о самом себе, легенду… Согласись, о простых гражданчиках мифы не слагают - их слагают только о героях и командирчиках. Поскольку героев в вашей стране, к счастью, нет, значит вывод прост: если о тебе рассказывают легенды - ты, безусловно, командирчик. В этом ты уже мог убедиться: ведь стоило тебе сказать, что ты живешь в хижине, - и сразу начали ходить легенды о твоей скромности. Как мы и ожидали, это вызвало новый прилив любви и уваженьица к тебе. Но, Великий Командирчик, сегодняшний день не очень хорошо способствует появлению мифа - тут уж никак не обойтись без прошлого. И я думаю: отчего это у вас до сих пор нет прошлого? Надо бы его непременно придумать, ибо не бывает настоящего государства без прошлого.
        В Великой Стране нет Бога, и ты даже не знаешь, Великий Командирчик, что есть Бог. Нет, я не буду тебе это объяснять - ни к чему. Но ведь нельзя жить вовсе без веры. Во время моих полетиков я понял: кто не верит в Бога - тот верит в святость прошлого. Многие народики почему-то думают, что эти две веры взаимозаменяемы. Вы поставили памятничек Великому Конвейеру. Хорошо. Вы приказали верить в святость Великого Конвейера. Все постепенно свыкаются с мыслью, что Великий Конвейер - это самое святое, что у вас есть. Очень хорошо. И вот, когда все свыкнутся с его величием, надо неожиданно поставить вопросик: «А так ли уж, на самом деле, велик Великий Конвейер? Да и вообще: является ли он конвейером по большому счету?» Так рождаются споры о прошлом: вначале догма - потом сомнения. Все просто.
        Диспутики о прошлом - это очень важно. Ибо запомни еще один принципик нашего «Руководства…»: самое страшное для страны, если народик вдруг начнет копаться в сегодняшнем дне. С этого-то разбродик и начинается. А разбродик, увы, может привести к переворотику… Для того, чтобы отвлечь народик от разбродика есть два способа: либо заставить народ мечтать о будущем, убедив его в том, что будущее непременно должно быть прекрасно, либо заставить народ страстно ворошить прошлое.

6
        Золотой заглянул в комнату к Великому Командиру. Увидев, что тот спит, солдат принял самостоятельное решение: перестать думать и отправиться в свою казарму спать. Но по дороге он прислонился зачем-то к стене да так и уснул - стоя.
        Безголовый же на самом деле не спал - он пребывал в некоем странном состоянии, когда душой и мыслями владеют не то сон, не то мечтания, не то воспоминания. Когда время представляется ямой, заполненной тягучей краской, и вот он лежит в этой краске, и так ему хорошо, так покойно, и кажется Великому Командиру, что нет в мире вовсе никаких проблем, а если вдруг некстати возникнут какие-нибудь вопросы, то для них уже давно заготовлены ответы, только и ждущие, чтобы их востребовали.
        А Воробьев возникал рядом с этой ямой и говорил такие приятные слова:
        - Что же требуется от народика, Великий Командирчик? От народа требуется, чтобы он был весел и счастлив. Тем командирчикам, которые забыли великий принцип: приказик определяет сознание - кажется, что добиться этого чрезвычайно трудно. Но ведь мы с тобой этот принципик помним…
        И вот я спрашиваю тебя: что делаешь ты, Великий Командирчик, когда тебе бывает весело? Ты улыбаешься. Потому что веселье рождает улыбочку. Но значит возможна и обратная закономерность: улыбочка рождает веселье. Поэтому, если все жители Великой Страны начнут улыбаться - они непременно будут веселы, не так ли? И вот здесь, на самом почетном Месте, рядом с дв… прости… хижиной Великого Командира, в которой живут лучшие жители Великой Страны, мы построим Пункт Всеобщего Увеселения. Представь: в течение нескольких дней мы обулыбим всех плюшевых, и у тебя будет не только самая Великая, но и самая Счастливая страна. Ты можешь задать вопросик: «А как же золотые? Будем ли мы обулыбливать их?» Даю ответик: пока не будем. Смотри, как прекрасно все раскладывается: плюшевые улыбаются - золотые думают. Это и есть настоящая жизнь. Твоя державка будет становиться день ото дня все малострадальнее.
        Великий Командирчик, я много летал и повидал много. Я видел разных командирчиков и заметил, что самые глупые из них все время пытаются не позволить народу чем-нибудь заниматься. Им кажется: если народик вовсе ничего не делает - правителям нечего опасаться. Дурачки! Народ - тот же ребеночек: отними у него все игрушечки, так он непременно начнет забавляться собственными ручками, и, того и гляди, сломает себе пальчик… Прости, Великий Командирчик, ты ведь не знаешь, что это такое - ребеночек, тебе неведомо само понятие «продолжение рода», твоя жизнь не имеет конца и потому у нее нет продолжения: вечность не нуждается в потомстве. Впрочем, извини, это я уже о своем заговорил… Тебе же главное запомнить еще один принципик нашего «Руководства…»: народ может делать все, что угодно, - главное, чтобы по сути он не делал ничего. Не удивляйся, Великий Командирчик, поверь мне: есть множество занятий, которые увлекают народик, и при этом не приносят ни вреда, ни пользы.
        Итак, вот проблемка: как развлечь народик? Сейчас мы будем выбирать с тобой способы развлечения, и ты увидишь, как много этих способов.
        Хорошо бороться с врагами - например, с внешними, мотивируя это тем, что они все время угрожают. Война за то, чтобы не было войны, в принципе, хорошо развлекает народик, но, боюсь, твои гражданчики этого не поймут, им ближе настоящий бой.
        Можно побороться также с врагами внутренними, на них удобно сваливать любые неурядицы. В связи с этим запомни, Великий Командирчик, еще один принципик: настоящее государство отличается не тем, что вовсе нет недовольных, но тем, что недовольные хорошо известны Командирчику и выражают свое недовольство только тогда, когда Командирчику это необходимо.
        Также очень хорошее развлечение для народика чего-нибудь строить. При этом не результат важен, а процесс. Главное: назвать строящееся каким-нибудь красивым словом и с помощью Приказика убедить всех, будто в этом строительстве и заключается смысл их жизни. Над этим мы непременно подумаем еще.
        А пока давай начнем обсуждать с гражданами проблемки, которые не имеют к жизни никакого отношения. Мои полеты убедили меня: любой гражданинчик с особой страстью обсуждает почему-то именно те проблемки, решение которых абсолютно ничего не меняет в его собственной жизни.
        Для начала давай начнем освоение потолка. Мы с легкостью докажем, что освоение потолка - дело всей Великой Страны. Мы придумаем разные способы освоения, мы прикажем золотым отыскать в своих абсолютно одинаковых рядах тех, кто будет достоин первым ступить на потолочек… Увидишь: солдатики с яростью примутся за решение этой проблемки.
        А всевозможные всенародные диспуты, спорики? И чем менее понятен их смысл, тем лучше, с тем большим азартом будут в них все участвовать.
        Великий Командирчик, покуда мы живы - а мы не умрем никогда - будет создаваться «Руководство по руководству руководством настоящим государством». Ты даже не представляешь, какие еще делишки предстоит нам вершить на этом пути. Но это все в будущем. Пока же ты можешь быть уверен: раз я здесь - никакого переворотика в твоей стране не произойдет, и она все быстрей и быстрей станет приближаться к истинному государству.

7
        В далеком провале огромного окна возник ленивый взгляд серого утра. Утро никак не хотело разгораться, блеклые краски покрыли Великую Страну. Просыпаться и шагать в серость не хотелось никому.
        Безголовый открыл глаза, увидел потолок, понял, что проснулся и вздохнул.
        Тотчас на пороге комнаты возник Воробьев. Как всегда он был бодр и весел.
        - Как понравилась Великому Командиру моя вчерашняя радость? - улыбнувшись, спросил он. - Я так люблю делать тебе подарки.
        - Спасибо. Не мог бы ты посидеть со мной? - попросил Безголовый. - Мне грустно.
        - Что так? Что так? Что так? - весело затараторил Воробьев. - Пусть только прикажет Великий Командирчик, и я расскажу ему еще несколько особенно важных принципиков «Руководства по руководству руководством настоящим государством».
        - Спасибо, - повторил Безголовый. - Но, видишь ли, в чем дело: я начал вспоминать. Более того: воспоминания овладели мной, они душат меня по ночам. Я не могу ни о чем думать - я все время вспоминаю твои слова.
        - Это не те проблемки, из-за которых стоит ломать себе голову, поверь мне, Великий Командирчик. Я прикажу, и тебе принесут какую-нибудь неожиданную радость. Думаю, тебя это развеселит.
        Так сказал Воробьев, а сам подумал: «Глупые создания. Что они могут вспомнить - эти существа, которые не стареют, у которых ни смерти нет, ни рождения, чья жизнь не течет, а движется от события к событию - скачками, фрагментами? А ведь течение жизни и есть постарение. Дурачки, зачем нужны воспоминания существам, не ведающим старости?»
        - Последний Министр, ты мудр и добр, - Безголовый попробовал улыбнуться. - Только я никак не могу понять: почему ты выбрал именно мою страну?
        - Ты много раз задавал мне этот вопросик, и каждый раз я давал тебе один и тот же ответик: стоит тебе приказать, я тотчас улечу.
        Так сказал Воробьев, а сам подумал: «Они все по сути одинаково-плюшевые дурачки: они не понимают собственного счастья. Он еще спрашивает: „Почему я здесь?“ Как будто есть еще державки, жители которых овладели бы вечностью? Здесь нет ни рождений, ни смертей, ни течения жизни, ни старости - разве это не вечность? Нашему роду слишком хорошо известно, что такое старение, - течение жизни, которое может прерваться каждую секунду, и что такое смерть… Кто знает, если я буду править ими, возможно, и мне перепадет кусочек вечности? Может, я стану бессмертным, как они, - кто знает…»
        День никак не хотел разгораться. Казалось, уставшее время спряталось ото всех, и эти серые краски непроснувшегося утра, теперь уже - навсегда.
        Глава шестая

1
        Бунтовать решили ночью. Во-первых, ночное время для бунта более подходящее. Во-вторых, если зажигать Великий Свет в ночном мраке - красивей получится. А в-третьих - это Пупсов сказал, и его все с удовольствием поддержали - символично получится: ночью побунтуем, как следует, а с утра начнется новая жизнь.
        Бунтовать шли гуськом. Впереди Собакин-старший как Ответственный за дорогу. Следом за ним - Медведкин как Ответственный за все. А дальше остальные в произвольной последовательности.
        Петрушин шел последним. И думались ему такие мысли-вопросы: «Куда я иду? Зачем? Что мне делать с Воробьевым, и как я буду за него отвечать?»
        Вообще-то Петрушин очень не хотел идти бунтовать. До последнего момента идти и не собирался, но тут к нему пришел Крокодилий.
        Крокодилина назначили «временным Ответственным за обеспечение явки Петрушина на бунт».
        Крокодилин посмотрел на Петрушина со значением и сказал такую речь:
        - Я это… Я чего пришел-то?.. Ты… Это… Ты, конечно, можешь это… идти - не идти… Наше дело, в общем, такое: хочешь - идешь, хочешь, как говорится… это… не идешь. Только если не ты - кто ж тогда, как говорится… это… будет за Воробьева отвечать?
        Сказав речь и бросив напоследок значительный взгляд, Крокодилин удалился.
        Петрушин подумал: действительно, неловко получается - друзья доверили ему ответственное дело, а он вроде как проигнорировал. Еще вдруг решат, что испугался…
        Вот Петрушин и пошел. Так и шел, глядя в затылок Пупсов у, размышляя о грустном.
        И тут к нему подошла Матрешина, взяла под руку, чуть попридержала. Они отстали от остальных и оказались как бы вдвоем посреди ночи.
        - Я сказать тебе хотела. Обязательно. Можно? - От волнения Матрешина говорила отрывисто, слова выскакивали, словно удивленные дети. - Понимаешь сам, на какое дело трудное идем. Историческое. Сложиться по-всякому может… Кто знает, вдруг видимся с тобой в последний раз…
        - Чего это - в последний? - перебил Петрушин. - Напрасно ты краски сгущаешь, честное слово. Сделаем дело и пойдем по домам. Не стоит особенно переживать по этому поводу.
        Матрешина посмотрела ему в глаза так пристально, что Петрушину оставалось только отвернуться.
        - Ты подожди. Не перебивай. Выслушай. - Из-под приклеенной улыбки Матрешиной продолжали выскакивать одинокие слова. - Я давно тебе собиралась сказать. Все не получалось никак… Вот… Но в такой день, точнее в такую ночь… Я бы очень хотела, чтобы ты знал… Понимаешь, это важно… Хотела бы, чтоб ты понял… - Матрешина замолчала. Петрушин со страхом ждал продолжения. - Короче… Понимаешь, это ведь я попросила, чтобы тебя назначили Ответственным за Воробьева. Нельзя ведь, чтобы все шли на смерть Ответственными, а ты шел просто так? - Матрешина снова замолчала, а потом добавила тихо-тихо. - Не то говорю, совсем не то…
        - Это все? - резко спросил Петрушин. - Все, что ты хотела мне сказать?
        - Все! Все! Все! - не сказала - выстрелила Матрешина. - Не понимаешь ты, Петрушин, ничего! Совершенно ничего не понимаешь, - она быстро отошла от Петрушина.
        Двигались почему-то медленно, понурив головы. Казалось, этот скорбный путь в историю не кончится никогда.
        Но вот все услышали храп Хранителя Света и поняли: они у цели. Хранитель Света спал, привалившись к стене. Лицо его выражало абсолютную удовлетворенность жизнью. Рядом с ним чуть покачивалась веревочная лестница, а выше - подрагивал довольно длинный шнур выключателя.
        Все ощущали торжественность момента, и ждали только, чтобы он был зафиксирован.
        - Друзья мои! - провозгласил Медведкин.
        Все, словно услышав команду, сгрудились вокруг него. И только Клоунов почему-то сделал шаг назад.
        - Друзья мои! - повторил Медведкин и смахнул слезу со своих вечно заросших щек. - Меня распирает волнение, и, я думаю, вы понимаете меня, как надо. Вспомните сами, сколько «Тайных Советов по предотвращению» провели мы, предотвращая все то, что может помешать приблизить этот момент! Сколько бессонных ночей, тревожных дней! Да, нам было трудно, ведь мы - первые, мы идем неизведанной дорогой. Признаемся: кое-кто не верил в успех нашего дела, кое-кого раздирали сомнения. Но все-таки мы - выстояли. Не сломились. Не сломались. И вот мы здесь. Сейчас трижды вспыхнет и трижды погаснет Великий Свет, и тогда… - Медведкин закашлялся и прикрыл ладонью глаза. - Извините, друзья, не могу… Меня распирают чувства.
        Тогда вступил Пупсов:
        - Трудно, друзья мои, переоценить историчность того события, на историческом пороге которого волею судьбы мы с вами находимся сейчас, - сказал он. - Вдумаемся: а надо ли переоценивать? Может быть, вот так честно и сказать, глядя себе прямо в уставшие глаза: историческое оно, и никуда от этого не денешься, как говорится, не увильнешь, а мы с вами, получается, исторические личности - хотим мы того или как бы не хотим… Я буду прям и скажу честно: история, друзья мои, делается сегодня, впрочем, сегодня я позволю себе больше, я позволю утверждать: история делается сейчас, в эти неприметные как будто мгновения. Делается она руками таких вот простых плюшевых, как мы с вами, которые взвалили на себя историческую миссию и понесли ее, и нести будут столько, сколько понадобится. Уверяю вас.
        Все задумались над сказанным.
        Раздумья длились недолго. Их прервал Медведкин:
        - Импровизированный митинг, посвященный свершению бунта, объявляю закрытым.
        Но тут Клоунов, находящийся уже на изрядном расстоянии от общей массы плюшевых, тихо-тихо сказал:
        - У меня есть… как это называется?., заявление.
        «Давай! Давай! Говори!» - загалдели все столь громко, что если бы у Хранителя Света был плохой сон - Хранитель непременно бы проснулся. Но у него, как, впрочем, у всех солдат Великой Страны, сон был отменный.
        - Пусть скажет, - резюмировал Зайцев. - Пусть заявит, чего ему хочется. На такое дело идет. Прямым ходом, можно сказать, в историю.
        Клоунов помялся немного и тихо-тихо произнес:
        - Я не полезу. - Подумав немного, добавил. - Никуда.
        В уши ударила тишина. Все непроизвольно схватились за головы.
        Первым опомнился Крокодилин. Он подошел к Клоунов у и громко прошептал ему в самое ухо:
        - Ты чего это удумал?.. Как говорится - предатель, так сказать… Раз уж мы это… как говорится, решили… Раз уж ты… этот… как его?.. то есть Ответственный… Тут уж никуда не денешься… Ведь, как оно… это… положено… кто за что… это… отвечает - тот за то… это… и отвечает.
        - Не полезу, - упрямо повторил Клоунов и сделал шаг назад.
        - Мы тебя быстренько заставим подвиг совершить, - ухмыльнулся Медведкин и поправил приклеенную улыбку. - Плюшевый ты или какой?
        И на Клоунова посыпался град вопросов. Почему-то именно эта минута показалась плюшевым наиболее подходящей для того, чтобы узнать как можно больше про своего друга. Они спрашивали: понимает ли Клоунов великую бессмысленность их святого деда? Не ощущает ли себя и вправду предателем? И не знает ли он, откуда мог взяться такой плюшевый в их столь малострадальной стране?
        Вопросов было много. Клоунов на них отвечать не стал. Более того: с каждым вопросом, брошенным в него, он все отдалялся и отдалялся от друзей, пока не превратился в серый силуэт. Потом и силуэт исчез.
        Из темноты прозвучал слегка дрожащий голос:
        - Что угодно, только не это! Не полезу я! Не полезу!
        И удаляющиеся шаги перечеркнули, казалось, все надежды плюшевых на непонятную, но, безусловно, счастливую будущую жизнь.

2
        Безрукий напряженно всматривался в темноту. В темноте было совершенно темно, и это обстоятельство сильно пугало Главного Помощника.
        «Пора ведь, пора, - тревожно думал он. - Давно пора бы начать. Что у нас за страна такая: все происходит не вовремя Даже историческое дело вовремя начать - и то не в состоянии».
        Спал, как всегда, сжавшись в комочек, Великий Командир, судя по счастливой улыбке на его лице, снилась ему Мальвинина, которая вчера приходила, а сегодня почему-то не пришла.
        Спал Воробьев, тоненько посвистывая во сне.
        Спали в своих казармах золотые. А те из них, кто нес дежурство, - спал на посту.
        Но Безрукий знал: скоро трижды вспыхнет Великий Свет, и, подвластные сигналу всеобщей тревоги, соберутся золотые на площади, окружат плюшевых. И, разумеется, Великий Командир туда подойдет, и Последний Министр, и тогда тот, кто должен не промахнуться, - не промахнется… А он, Безрукий, станет героем, спасшим Великую Страну от непоправимого…
        В голове Безрукого все было расписано четко, как в Приказе. И он снова и снова прокручивал будущее, которое, без сомнения, будет развиваться по его сценарию.
        Вот только Великий Свет не зажигался. Все сроки давно прошли, а за окнами хижины по-прежнему висела темнота.

3
        Плюшевые топтались молчаливой группой, совершенно не понимая своих дальнейших действий. Вообще-то плюшевые привыкли жить достаточно размеренно, предпочитая те изменения в жизни, которые были бы хорошо подготовлены. Любой, даже самый незначительный отход от плана до такой степени выбивал их из состояния равновесия, что они были готовы незамедлительно идти по домам, ложиться в свои постели, чтобы увидеть прекрасные сны о том, что им не удалось сделать.
        Занятые борьбой с этим соблазнительным желанием, плюшевые не сразу заметили, что у веревочной лестницы стоит Собакин-маленький и дергает нижнюю ступеньку лестницы с таким видом, будто никак не может решить: лезть ему наверх или нет.
        Они молча придвинулись к Собакину-маленькому и смотрели на Ответственного за ведение протоколов одним всеобщим взглядом, который выражал вопрос: кто же все-таки перед ними стоит и за что он, в конце концов, несет ответственность?
        Естественно, первым нашел верный ответ Медведкин.
        - Друзья мои! - начал он речь. - Время выдвигает настоящих героев. Перед нами простой плюшевый, который…
        - Не надо, - перебил его Собакин-маленький.
        Затем он подошел к Собакину-большому и потрепал его по плечу. Потом подошел к каждому плюшевому и пожал руку.
        Делал он это как-то очень трогательно, и от этого всем стало печально, а Матрешина даже заплакала и поцеловала Собакина-маленького в приклеенную улыбку.
        «Что ж это мы делаем? Что ж это творится такое?» - подумал Петрушин, пожимая руку Собакину-маленькому, но вслух, однако, ничего не сказал.
        Собакин-маленький вздохнул, подошел к лестнице, взялся за нижнюю ступеньку и, оглядев всех присутствующих отсутствующим взглядом, спросил:
        - Три раза надо дернуть, да? Обязательно - три? - Все согласно закивали головами. - Вот и хорошо… Три раза… Только вы не подумайте чего лишнего. Я просто лазить умею хорошо, быстро. - Он поднялся на первую ступеньку и оттуда крикнул. - Вы только вспоминайте меня, ладно? Обязательно вспоминайте!
        И начал быстро-быстро карабкаться наверх.

4
        Напряженно вглядываясь в темноту, Безрукий нервно грустил у окна.
        - Свет, - беззвучно шептали его губы. - Пусть наконец-то будет свет! Умоляю вас: свет! - просил он, неизвестно кого.
        И выпросил.
        Прямой, как штык, вертикальный луч вспорол темноту ночи.
        И в ту же секунду хижину и казармы потряс визжащий крик сирены.
        Безрукий выскочил из хижины и зашагал в сторону площади. Он не стал будить Великого Командира и уж тем более Воробьева: сами проснутся. Не стал проверять, прибегут ли солдаты: Приказы в Великой Стране всегда выполнялись неукоснительно.
        Главный Помощник Великого Командира понимал: для того, чтобы войти в историю, надо прийти на площадь первым. И он торопился это сделать.
        Подняв головы, плюшевые напряженно ждали, когда вспыхнет Великий Свет. И когда он вспыхнул, всех обуял невероятный восторг гражданского свойства: плюшевые бросились обнимать друг друга, пожимать друг другу руки и говорить слова, не совсем ясные по сути, но все равно очень приятные и важные.
        Свет погас. Тревожная темнота, накрывшая площадь, немного охладила пыл. Но тут Великий Свет вспыхнул вновь, даже, как казалось, с новой силой - и снова разлились радость и веселье.
        Свет погас во второй раз. Плюшевые открыли рты, приготовившись криком приветствовать третью решающую вспышку. Великий Свет не загорался. Но поскольку рты уже были открыты и требовали крика, плюшевые стали кричать: «Эй, Собакин-маленький, давай свет! Три раза договаривались! Давай еще!»
        Свет не загорался.
        Даже в провале огромного окна, ведущего неизвестно куда, совершенно ничего не светило. Плотная бесконечная темнота уничтожала ощущение реальности и порождала ужас.
        На всякий случай плюшевые взяли друг друга за руки, и по их рукам, как по проводам, прошел панический страх. Они поняли вдруг, что, размышляя о том, как зажечь Великий Свет, совсем забыли подумать над тем, а что же делать после этого? Назначая множество Ответственных, они забыли назначить Ответственного за продолжение.
        И тут раздался крик Собакина-маленького, и Великий Свет вспыхнул в третий раз.
        Плюшевые увидели, что они окружены двойным кольцом солдат. Впереди золотых стоял Главный Помощник Великого Командира, а сам Великий Командир торопился на площадь.
        - Великий Командир! - крикнул Безрукий, - я спешу сообщить тебе: только что моими усилиями и усилиями доблестных золотых был предотвращен страшный бунт! Переворот! - как ни страшно произнести это слово. Эти плюшевые хотели уничтожить и тебя и нашу Великую малострадальную Страну! Страшно подумать, что могло бы начаться у нас, если бы к власти пришли плюшевые! Ибо каждый должен заниматься своим делом, и не дело плюшевых приходить к власти! К счастью, у тебя есть Главный Помощник, способный предотвратить бунт…
        Безголовый, наконец, добежал до шеренги солдат и дрожащим голосом спросил:
        - Что это?
        Неторопливой походкой, позевывая и почесываясь, из хижины вышел Воробьев.
        Безрукий решил, что вопрос относится к Последнему Министру и ответил:
        - Да, Великий Командир, твой вопрос, как всегда очень прозорлив! Заметь, пока у нас в стране не было некоторых, якобы руководителей, не было и бунтов…
        - Что это? - перебил своего Главного Помощника Великий Командир и поднял глаза.
        Все проследили за его взглядом и увидели Собакина-маленького. Он висел на шнуре, ноги его слегка покачивались, будто все еще надеялись добраться до веревочной лестницы. Глаза выкатились, улыбка отклеилась и болталась ненужной тряпкой, пена еще пузырилась у раскрытого рта. Видимо, никак не мог он дернуть шнур, и жизнью своей заплатил за то, чтобы Великий Свет все-таки вспыхнул трижды. Как договаривались.
        С криком: «Сволочи!» - Собакин-большой бросился на солдат. Но уже через мгновение он лежал на земле, придавленный к ней сапогом золотого.
        - Немедленно снять этого плюшевого идиота! - заорал Главный Помощник. - Немедленно!
        Петрушин схватил Собакина-маленького за ноги. Нет, он не протестовал, не устраивал истерик - он просто не хотел, чтобы золотые дотрагивались до тела его друга.
        Удар приклада опрокинул его.
        «Вот сейчас бы мне антитолпин, хоть бы чуточку», - совершенно некстати подумал Петрушин и вскочил на ноги. Но не успел сделать и шага - как получил новый удар в голову. Все поплыло у него перед глазами, в сиянии звезд и радуг он увидел Ее. Она была совсем рядом - Петрушин потянулся к Ней, но прикоснуться не мог. Тянулся - и не мог дотронуться…
        Солдаты начали снимать труп, но у них ничего не получалось: сказывалась нехватка опыта. Они только дергали за шнур, Великий Свет то вспыхивал, то гас. Вспыхивал - и гас снова. И в этом пульсирующем свете возникала голова Собакина-маленького с выкатившимися, будто удивленными, глазами.
        Матрешина бросилась к лежащему Петрушину, обняла. Но золотые отшвырнули ее, и она осталась лежать под постаментом памятника Великому Конвейеру.
        - Быстрей! - орал Безрукий. - Снимайте быстрей, я сказал!
        Наконец тело Собакина-маленького со стуком упало на пол.
        - Унести! - крикнул Главный Помощник. - Чтоб ни я, никто другой его больше никогда не видел.
        Тело Собакина-маленького унесли, и его, действительно, больше никто и никогда не видел. А если вдруг кто-нибудь по рассеянности спрашивал про Собакина-маленького: мол, где же он? - ему отвечали: «Ушел в вечность» и показывали при этом на огромное далекое окно.
        А скоро про Собакина-маленького и вовсе забыли.

5
        Главный Помощник понял, что пробил наконец его час, встал на постамент памятника и начал свою много раз отрепетированную речь, внеся в нее, правда, коррективы, согласно моменту.
        - Друзья! Сограждане! Золотые! И вы - плюшевые! Да, я обращаюсь и к вам, ибо вы сами не знаете, что делаете! Это вас довели до того, до чего вы докатились! Некоторые якобы руководители, прикрываясь лозунгом о том, что они якобы хотят превратить нашу страну якобы в настоящую, на самом деле расшатали самое святое, что у нас есть: государственные устои. Воробьев - тот, кто без зазрения совести называет себя Последним Министром, - видимо, хочет, чтобы мы все тут висели, чтобы вся Великая Страна повисла тут, выкатив глаза и истекая пеной. И я спрашиваю: неужели не найдется среди вас никого, кто скажет свое решительное: «Нет!» этому так называемому министру, якобы последнему?
        Зайцев понял, что слова эти обращены к нему. Он нашарил в кармане пистолет, взвел курок.
        Если б было можно, Зайцев мечтал оказаться бы сейчас дома, в своей постели, чтобы зарыться в одеяло и никого не видеть…
        Но было нельзя.
        Медленной, чуть шатающейся походкой, Зайцев направился к Воробьеву.
        Воробьев взглянул на него и двинулся навстречу. Он шел, раздвигая руками солдат: будто не шел, а плыл.
        Зайцев выхватил пистолет.
        Плюшевые посмотрели на Петрушина. Ответственный за Воробьева лежал на земле с открытыми глазами и тихо стонал. Было совершенно очевидно, что сейчас он ни за что и ни за кого отвечать не может.
        - Схватить плюшевого быстро! - истерично закричал Великий Командир.
        - Не надо, - остановил золотых Воробьев и улыбнулся. - Зачем? Хочется ему сделать выстрельчик - пусть делает. - Последний Министр продолжал идти навстречу своей смерти, улыбаясь все так же спокойно и по-доброму. - Ну что ж ты не стреляешь, плюшевенький? Стреляй! Во всех странах реформаторы погибают от выстрельчиков тех, кому хотели принести только добро. Уж это я знаю точно.
        Они шли, окруженные кольцом золотых. И золотые с любопытством смотрели на них. Солдаты никак не могли понять двух вещей: во-первых, откуда могло появиться оружие у плюшевого и, во-вторых, если уж он взял его в руки, то почему не стреляет…
        Они приближались друг к другу медленно и неотвратимо, как влюбленные. Один - бледный и дрожащий, с лицом, перекошенным приклеенной улыбкой и с пистолетом в руках. Другой - уверенный, радостный, доброжелательный. Казалось, что их связывает незримая, но очень прочная нить.
        Наконец они сблизились настолько, что пистолет Зайцева уперся в голову Воробьева. Мгновение они стояли недвижимо. Затем Воробьев спокойно взял пистолет, отшвырнул его в сторону и так же равнодушно приказал солдатам:
        - Взять его и увести.
        Команда Последнего Министра была исполнена быстро и даже радостно.
        Затем Воробьев подошел к Безрукому и сказал:
        - Я прощаю тебя, ибо ты, как и они все, не понимаешь, что делаешь. Запомни: того, кому даровано бессмертие, - убить нельзя. И завидовать мне не надо: у тебя своя ролька, у меня - своя. Вот только бессмертие у нас общее. - Затем Воробьев подошел к плюшевым. - И вас прощаю по выше означенной причине. - Затем обратился к Великому Командиру. - Великий Командирчик, тебе надо почаще заглядывать в наше «Руководство по руководству руководством настоящим государством». Что ты расстроился? Бунт - это народная забава, если, конечно, он не ведет к перевороту. Когда народик знает, что делает, - это переворотик, а когда не знает - забава, развлечение, отвлечение от делишек. И запомните все, - тут он возвысил голос, - или я погибну или не отступлю! А теперь, пожалуй, все пойдем спать, потому что для бессмертия нужно много силушек.
        Солдаты на всякий случай трижды крикнули: «Ура!»
        А плюшевые еще долго не расходились, им казалось, что их обманули, но они никак не могли понять: кто же это сделал?
        Глава седьмая

1
        Уже на следующий день в Великой Стране постарались забыть про бунт. И, надо сказать, удалось это без особого труда. Дело в том, что плюшевые вообще предпочитали долго не помнить о событиях печальных и горестных - они совершенно профессионально овладели искусством забвения.
        Что же касается золотых, то солдаты попросту не успели сообразить, что же именно случилось, а помнить то, чего не понимают, они не умели.
        Безголовый в то утро проснулся позже обычного и, лежа на диване, размышлял: печалиться или радоваться вчерашнему событию…
        Тут к нему без стука вошел Воробьев и сказал такие слова:
        - Великий Командирчик, не забыл ли ты включить в «Руководство по руководству руководством настоящим государством» те словечки, которые я сказал тебе вчера, во время того забавного случая, который с нами со всеми произошел?
        - Ты ведь обещал, что не будет бунта, - обиженно сказал Безголовый. - А вчера чего было?
        Воробьев улыбнулся:
        - Видимо, придется повторить тебе сказанное вчера еще разик. Подумай, кем ты был до бунтика? Великим Командирчиком. Кем ты стал после бунтика? Великим Командирчиком, победившим бунтик. То же самое, только значительней.
        Безголовый зевнул и спросил лениво:
        - А может, все-таки казним кого-нибудь? Для порядка?
        - Не перестаю удивляться прозорливости Великого Командирчика, - Воробьев, казалось, стал улыбаться еще шире, от чего глаза его превратились в узкие щелочки. - Как ты прав! После бунтика обязательно надо кого-нибудь казнить, не для устрашения народа - он и так достаточно напуган, - а чтобы отдать дань хорошей традиции. Только не стоит тебе забивать головку такими пустячками. И без тебя решат, кого казнить, а твое дело: речь произнести. Поговорим лучше о чем-нибудь веселом. О наших государственных делишках. О том, например, как мы готовимся к освоению потолка. А про бунтик забудем - он не достоин памяти Великого Командирчика.
        Безголовый, как всегда с радостью, послушался совета своего Последнего Министра.
        Лишь трое не могли забыть про не удавшийся бунт.
        Зайцев ходил по камере и все ждал, когда же его наконец освободят. Он не волновался за свою жизнь потому, что был уверен: высокий покровитель не даст ему пропасть. Конечно, как истинный плюшевый, Зайцев старался про бунт не вспоминать. И все же, когда он вдруг задавал себе вопрос: «Отчего это я здесь, а не в собственном доме?», - волей-неволей приходилось вспоминать и про бунт, и про неудавшееся покушение на Последнего Министра…
        Не мог забыть о неудавшемся восстании Безрукий. Почти целый день стоял у окна, пытаясь спокойно обдумать сложившуюся ситуацию.
        Наконец он вышел из комнаты, запер ее на ключ и, стараясь остаться незамеченным, покинул хижину.

2
        Не мог забыть о бунте и Петрушин. Хотел - и не мог. Искаженное смертельной судорогой лицо Собакина-маленького все время стояло у него перед глазами.
        «Ну для чего все это? Для чего? - спрашивал себя Петрушин и не мог найти ответа. - Ради чего погибает мой друг и зачем живу я? А если смысл моей жизни в Ней, в Ее приходах ко мне - то для чего тогда все остальное? И что же, если не приходит она ко мне - значит жизнь моя абсолютно бессмысленна? А при чем тут Собакин-маленький?»
        Рана на голове болела, мысли путались. Петрушин ложился на диван, закрывал глаза. И снова перед ним вставало лицо Собакина-маленького, и пена пузырилась у оторванной улыбки.
        Петрушин ходил по комнате, садился к столу, пытался писать, но не мог. Время превратилось в болото, из которого Петрушин не умел вылезти.
        И вдруг в дверь постучали. Стук был робкий, почти трусливый.
        «Она! - едва не закричал Петрушин. - Все-таки пришла ко мне. Все-таки судьба ко мне благосклонна».
        Подбежал к двери, распахнул и… отпрянул.
        На пороге стоял Безрукий - Главный Помощник Великого Командира.

3
        - Вы позволите войти? - спросил Безрукий и, не дожидаясь ответа, вошел. - Однако, вы неплохо живете. - Сказал он, окинув взглядом комнату. - Бедно, но с достоинством. - Разрешите присесть? - и тут же сел на диван. - Вы, вероятно, удивлены моему приходу? Ну что ж, зачастую странным образом пересекаются судьбы жителей нашей Великой малострадальной страны.
        Петрушин присел на краешек стула. Пожалуй, впервые он ощущал себя гостем в собственном доме.
        - И чего вы поперлись со всеми на площадь, не понимаю, - вздохнул Главный Помощник. - Мне всегда казалось, что вы не из тех, кто любит массовые мероприятия. А тут пошли с толпой, да еще в такой странной должности.
        - Какой должности? - не понял Петрушин.
        - Ну как же, ведь это вы были назначены Ответственным за Воробьева, не так ли?
        Петрушин попытался что-то возразить, но Безрукий жестом остановил его и продолжил:
        - Вам не кажется забавным, что жители нашей страны с излишней легкостью берут на себя любую ответственность, совершенно не задумываясь над последствиями? А ведь ответственность - такая ноша, которую не надо бы взваливать на себя, не подумав.
        Голова у Петрушина разболелась так, что, обхватив ее обеими руками, он начал непроизвольно качаться на стуле.
        - Болит? - участливо поинтересовался Главный Помощник. - Впрочем, о чем я спрашиваю? Болит, конечно. И не в переносном, заметьте, - в буквальном смысле. Не правда ли, странно: играем в какие-то игры, а головы болят по-настоящему?
        - И погибают плюшевые тоже по-настоящему, - тихо сказал Петрушин.
        - Вы правы. - Безрукий встал и зашагал по комнате. - Вы даже сами на знаете, как вы правы. Смерть - это, пожалуй, единственное, что не вызывает в нашей стране абсолютно никаких сомнений. Более того, смерть - это подчас как последний шанс. Кажется, что проиграл жизнь, однако остается последняя возможность доказать, что это не так: смерть.
        Безрукий молча зашагал по комнате, ухмыляясь собственным мыслям.
        Петрушину казалось, что Главный Помощник хочет сказать ему что-то очень важное, но то ли не решается, то ли слов не может подобрать.
        И Петрушин решил помочь ему.
        - Что вам угодно? - спросил Петрушин и даже попытался улыбнуться. - Не думаю, что вы пришли ко мне пофилософствовать. А если вас привело какое-то важное дело, так говорите сразу - зачем тянуть?
        - Вы правы: тянуть незачем. - Безрукий снова сел на диван. - Хотел наладить с вами контакт, но, видимо, не получится. Так вот. Мне угодно, чтобы вы погибли. И вы - погибните.
        - Что? - воскликнул Петрушин.
        - Понимаю, что мое предложение может показаться вам по меньшей мере странным, но, если вы хорошенько подумаете, легко поймете сами: Почетная Казнь - это единственное, что у вас осталось в жизни, дело в том…
        - Стоит ли понапрасну тратить время? - перебил Петрушин Главного Помощника. - Если вы намерены убить меня - я бессилен оказать вам сопротивление. Но идти добровольно на смерть я не собираюсь.
        - Почему? - улыбнулся Безрукий.
        - Воистину странно: плюшевый, а умирать не желает. Может быть, вы хотите, чтобы я объяснил вам феномен эдакой моей любви к жизни?
        - Хочу, - снова улыбнулся Главный Помощник. - Просто убить вас - это дело нехитрое. Но мне нужно завершить дело. Так сказать, поставить точку в бунте. Не ту, конечно, точку, которую бы мне хотелось… Но уж что тут поделаешь? Так я не понял: вы что, правда, хотите жить? - он был настолько спокоен, что Петрушину на мгновение показалось, будто речь идет не об его жизни, а о каких-то незначащих пустяках.
        - Мне вряд ли удастся вам что-либо объяснить! - произнес Петрушин сквозь зубы. - Если вы не понимаете, что жизнь прекрасна сама по себе и выбрасывать ее по меньшей мере глупо, то вам просто придется поверить, что в моей жизни существуют некоторые обстоятельства, неведомые даже вам, которые заставляют меня крепко цепляться за жизнь.
        - Вы имеете в виду ваши отношения с Мальвининой?
        И снова Петрушин хотел возмутиться, закричать, выгнать этого наглеца из дома. И снова короткий жест Безрукого остановил его гнев.
        - У вас болит голова, вам не надо бы нервничать, - снова улыбнулся Главный Помощник. - Видите ли, ситуация складывается так неожиданно, что я вынужден быть с вами предельно откровенным, иначе вы вряд ли поверите мне… - заметив, что Петрушин хочет ему что-то возразить, Главный Помощник вздохнул. - Только не надо говорить, что вы не поверите мне никогда. Это пошло. Так вот. Тот самый Зайцев, который не сумел выстрелить в Воробьева, тот самый Зайцев, который сейчас якобы томится якобы в неволе, тот самый Зайцев, которого вы, видимо, считаете своим другом и членом вашего дурацкого «Совета по предотвращению», этот Зайцев, на самом деле, мой агент.
        - Я это знаю, - спокойно сказал Петрушин.
        - Да? А как вы догадались? - выражение лица Главного Помощника выражало неподдельный интерес.
        - Я понял это, когда увидел в его руках пистолет. Откуда у плюшевого может взяться оружие, если он не ваш агент?
        - Логично. Знаете, разговаривая с вами, я все чаще думаю, что ошибся, завербовав Зайцева, надо было вербовать вас… Как все, однако, странно складывается: Зайцев - нелепое, в сущности, создание, необходим мне в моей игре. И он будет жить. А вы - талантливый, гордый, умный - погибнете. И знаете, что всего печальней? Ни у Зайцева, ни у вас, ни у меня нет выхода, потому что нет выбора. Представьте, мне иногда тоже хочется попробовать пожить так, как я еще не жил, но возможности такой у меня нет. А у вас подобное желание не возникало?
        «Наверное, антитолпин должен быть таким препаратом, который заставит каждого человека погрустить о своей жизни, - подумал Петрушин, - ведь каждому, если он выйдет из толпы, найдется о чем погрустить».
        Но вслух он сказал довольно резко:
        - Вы напрасно провоцируете меня. Я же сказал вам: мне нравится моя жизнь.
        Главный Помощник, казалось, еще больше запечалился:
        - Завидую вам, - тихо произнес он. - А я не то, что жизнь - агента не могу сменить, хотя и то, и другое мне не по нраву. Тоскливо, не так ли? Но самое грустное, однако, что так и будем жить, и ничего не изменится. Погиб этот дурачок маленький Собакин, и Собакин-большой может погибнуть, а вы-то уж точно распрощаетесь с жизнью, но жизнь как шла, так и будет идти. И, заметьте, идти будет та же самая, неизменная жизнь, как будто все эти смерти - вовсе незначащие события. И глупости станут повторяться те же самые - порядок неизменен.
        С удивлением подумал Петрушин, что мысли, которые высказывает Безрукий, очень схожи с его собственными размышлениями.
        Видимо, удивление отразилось в глазах Петрушина, но Безрукий истолковал его по-своему:
        - Вам, должно быть, кажется странным, что я говорю обо всем этом именно с вами? А почему бы и нет? Мне ведь и поговорить-то не с кем… Так вот заметьте, самое странное, что мы держимся за эту бессмысленную жизнь с непонятным, патологическим даже остервенением. И каждому из нас - каждому, заметьте! - кажется: пусть, мол, все бессмысленно, но есть ведь нечто такое, ради чего я живу. Вы, наверное, думаете, что живете ради любви? Вы, небось, считаете, что эта красавица, которая приходит к вам, она…
        Петрушин перебил:
        - Я вас очень прошу: об этом не говорить!
        - Молчать! - закричал вдруг Безрукий. - Молчать и не перебивать меня! А знаешь ли ты, что ты у Мальвининой не единственный, и что другой ее любовник живет в нашей хижине, и зовут его Великий Командир?
        - Перестаньте! - взмолился Петрушин.
        - Молчать, я сказал. И вот, когда она приходит к нему, я иногда не отказываю себе в удовольствии сверху, из потайного окошка, поглядеть на ее фигуру, не прикрытую никакими одеждами. Согласись, фигура Мальвининой достойна того, чтобы ее внимательно разглядывать. Я могу рассказать тебе про родинку на левом плече, или еще про какие-нибудь интимные детали, только это будет слишком банально и пошло.
        - Перестаньте, - прошептал Петрушин. - Вы врете все.
        Главный Помощник захохотал. Хохотал он долго, с удовольствием. Квадратный смех скакал по комнате, больно царапая Петрушина своими острыми углами.
        Отсмеявшись, Безрукий сказал:
        - Зачем ты прикидываешься? Ты ведь мне веришь. Я просто объяснил тебе твои же собственные сомнения и предчувствия. Или, может, ты никогда не чувствовал, что Мальвинина не тебе одному принадлежит? Не спорю: мужики любят иметь дело с блядями, но при этом надо же понимать, с кем имеешь дело. Знаешь, как называет Великий Командир Мальвинину? Толстушка! Смешно, правда?
        - Уходите, - ответил Петрушин.
        - Пожалуй, уйду. Думаю, ты понял, сколь непрочны нити, связывающие тебя с жизнью? Я даю тебе еще немного времени, дабы ты окончательно осознал это, а потом придут солдаты и уведут тебя на Почетную Казнь. Тебя казнят как Ответственного за Воробьева, который не обеспечил безопасности Последнего Министра, чтоб ему провалиться. Жители нашей Великой Страны, где Приказ определяет сознание, легко поверят в твою вину. Я прошу тебя, мой друг, об одном: веди себя во время казни спокойно, не порть праздник. Подумай сам: нет же ведь ничего такого, чего тебе было б жаль оставить в этой жизни, не так ли?

4
        Как только Главный Помощник ушел, Петрушин сел за письменный стол и зачем-то стал рвать пустые белые листы бумаги. Делал он это спокойно, методично, отрешенно. Рвал на самые мелкие, крошечные клочки и бубнил при этом: «Почему толстая?.. Она ведь худая… Изящная… Вранье… Она ведь худая… Врет он все… Врет… Все они врут…» И рвал листочки. Складывал из них квадратики, и снова рвал, пока бумага не превращалась в белую труху.
        А Безрукий, вернувшись в хижину, тотчас лег спать. Он понял, что немного перестарался, доказывая Петрушину бесполезность жизни. В результате он убедил в этом и самого себя, настроение испортилось до такой степени, что оставалось лишь завернуться в одеяло и постараться уснуть, надеясь на избавительную новизну утра.
        А пока засыпал - как всегда долго и мучительно - думал про одно и то же: «Кончить бы все это раз и навсегда. Только обязательно, чтобы - раз и навсегда… Кончить-то, оно, конечно, можно - только что ж начать? Что же начать, если это все кончить?»
        Глава восьмая

1
        После того, как Воробьев с легкостью избежал смерти, он окончательно уверовал в то, что именно в этой стране обретет бессмертие. А раз так, необходимо вносить в «Руководство по руководству руководством настоящим государством» еще больше пунктов, касающихся не только нынешней, но и будущей жизни, дабы не оказаться безоружным перед грядущим.
        В одном из огромных залов хижины Последний Министр расхаживал перед Великим Командиром и говорил такие слова:
        - Я много думал, Великий Командирчик, плохо это или хорошо, что в державке твоей вовсе нет искусства? Вы используете книжки, как строительный материальчик, но должен тебе сказать: они создавались не совсем для этого… Один из плюшевых, насколько мне известно, пишет стихи, но вы их не издаете. Даже типографии нет в Великой Стране. Безусловно, сегодня эта проблемка мало кого волнует, но ведь надо думать о будущем. Конечно, у нас приказик определяет сознаньице, но кто знает, какой приказик мы решим отдать завтра и что именно определит он в головках твоих подданных? А вдруг однажды кто-нибудь придет к нам и спросит: «А чего это у нас нет искусства? Где оно? Ведь если мы настоящая державка, у нас непременно должно быть искусство». И мы должны уже сегодня знать, что будем отвечать завтра. Потому что настоящий Командирчик отличается от ненастоящих тем, что у него есть готовые ответики на еще не существующие вопросики. Все привыкли: сначала вопросик - потом ответик. Но в настоящем государстве все наоборот: сначала готовится ответ, а затем к нему подбирается нужный вопрос. Итак, в наше «Руководство…» мы
должны вписать следующий пунктик: «Наличие в стране искусства означает плохонькую жизнь. Отсутствие искусства означает жизнь прекрасную, заполненную благами». Ты, конечно, понимаешь, почему это именно так?
        Безголовый ничего не понимал. Например, не понимал, что такое искусство и чего это вдруг кому-то взбредет в голову спрашивать об его отсутствии в то время, когда в Великой Стране не хватает куда более необходимых вещей.
        Но он безгранично верил Воробьеву. И от того, что его Последний Министр знает все и про него самого, и про жизнь его страны, Великий Командир испытывал неописуемый восторг. И чем более непонятно говорил Последний Министр - тем большее счастье разливалось в душе Великого Командира.
        А Воробьев продолжал говорить такие слова:
        - Итак, Великий Командирчик, ты, разумеется, понимаешь, что суть искусства - это поиск гармонии. Значит, искусство будет процветать в той стране, где гармонии в реальной жизни не существует, Без чего не может жить искусство? Без проблемок. Но! Чем лучше жизнь - тем меньше проблемок, а если в твоей державке искусства нет вовсе, это говорит только лишь о том, что Великая Страна живет прекрасно. По-настоящему, в полной гармонии, без проблем.
        Воробьев замолчал, опустился в мягкое кресло, поглядел в восторженные, почти влюбленные глаза Безголового и подумал: «Конечно же, я велик! Мало того, что я - бессмертен, так я еще - единственный из нашего рода, кто не просто наблюдает жизнь, а создает ее…»
        И он улыбнулся счастливой улыбкой.
        Так и сидели они - Великий Командир и Последний Министр - друг против друга и счастливо улыбались. И было им обоим очень хорошо и покойно. Так хорошо и покойно, что они забыли: жизнь идет даже тогда, когда кажется, что ею управляешь.

2
        Как только дверь за Мальвининой закрылась, Петрушин бросился к письменному столу, придвинул к себе бумагу, схватил карандаш.
        «Что я делаю? - спросил он себя. - Зачем это все сейчас? И чего я вчера всю бумагу не изорвал, дурак…»
        Но рвать бумагу не хотелось - карандаш тянулся к белым листам почти с нежностью.
        А казалось бы: Петрушину надо бы сейчас на кровать упасть лицом вниз, отодрать эту проклятую улыбку - в конце концов на казнь можно и без нее идти - и рыдать вволю, рыдать, пока хватит слез. А как кончатся они, завыть от полного бессилия…
        Мальвинина и не думала ничего отрицать. Как только Петрушин сказал, что, мол, какие противные слухи про нее ходят - сразу же все и объяснила.
        - Почему ты решил, что это - сплетни? Так все и есть на самом деле, - спокойно сообщила она. - Да, я - любовница Великого Командира. Тебе разве это не льстит? Что плохого в том, что мне нравится бывать в этой великолепной хижине, нравится, что первый гражданин Великой Страны говорит мне «ты»… А тебе разве не приятно, что у тебя и у Великого Командира совпали вкусы? Знаешь, что забавно: он все время говорит, что у меня пышные формы, а ты называешь меня хрупкой, изящной и миниатюрной. Из этого я сделала вывод, что я ужасно многообразна. - Мальвинина улыбалась одними глазами - так научились делать все плюшевые.
        Петрушин пытался понять смысл того, что говорит Мальвинина. Но у него ничего не получалось. Он не слышал слов. Он представлял, как узкие губы Безголового впиваются в Ее губы, как целуют Ее тело, как его руки ласкают Ее маленькую грудь.
        - Ну что, больше не злишься? - спросила Она и начала раздеваться. - Подумай сам, разве тебе будет лучше от того, что мы расстанемся?
        - Уходи отсюда вон, - почему-то прошептал Петрушин.
        - Ду-ра-чок, - по слогам произнесла она. - Ну и с кем же, интересно, ты будешь теперь заниматься любовью? С Матрешиной, что ли? У нее, между прочим, грудь гораздо хуже моей, хотя и большая, но рыхлая, а шеи и вообще нет.
        Одевалась Мальвинина спокойно, пожалуй, даже излишне тщательно. Ходила перед Петрушиным в расстегнутом платье, делая вид, будто что-то ищет в комнате.
        Петрушин молчал. Смотрел в окно.
        У самой двери Мальвинина оглянулась:
        - Когда отбесишься - позови меня, я вернусь. Мне тебя будет очень не хватать.
        - Некуда будет приходить и не к кому, - сказал Петрушин.
        Но Мальвинина не услышала его. Или сделала вид, что не услышала.
        И как только за ней закрылась дверь, он бросился к письменному столу.
        «Что я делаю? - спрашивал себя Петрушин. - Надо спокойно ждать завтрашнего дня, когда за мной придут солдаты, и я спокойно выйду им навстречу, и спокойно отправлюсь на Почетную Казнь…»
        Но это были уже не мысли - эхо мыслей, отголоски размышлений. Петрушин себе уже не принадлежал. Им владела некая необъяснимая сила.
        Петрушин писал.
        Время перепрыгнуло через самое себя и устремилось в вечность.
        Петрушин писал.

3
        В дверь постучали.
        - Наверное, опоздавший, - тихо сказал Медведкин, подойдя к двери, спросил. - Кто?
        - Я это… - ответили из-за двери. - Как это надо? Истина.
        - Кто? - еще раз спросил Медведкин и оглядел всех взглядом, выдающим в нем руководителя.
        - Ну я это, я, - повторял голос, без сомнения принадлежащий Клоунов у. - Забыл я, как надо по-новому. - Из-за внешней стороны двери раздалось тяжелое молчание, а затем - радостный крик. - Вера! Вот как надо! Я говорю: вера.
        - Отвечаю новым паролем: надежда, - назидательно произнес Медведкин, и только после этого открыл дверь.
        В доме Медведкина, понятное дело, висел полумрак. Очертания, разумеется, исчезли, и по-прежнему казалось, что вокруг стола сидят тени. Ощущение чего-то неясного, но чрезвычайно важного, как ему и положено, витало в воздухе.
        Совершенно некстати (как, впрочем, и заведено) раздался чей-то храп. Столь приятное и необходимое ощущение исчезло.
        - Пупсов? - не то спросил, не то позвал Зайцев.
        Храп, как водится, тотчас исчез, и на смену ему пришел уверенный голос Пупсова:
        - Потому что только новые цели открывают новые горизонты! Мы прошли торной дорогой, теперь пройдем неторенным путем. И придем, куда надо. Вот именно, куда нам надо - туда именно и придем. Нашей малострадальной Родине новые страдания не нужны. И старые тоже не нужны. Такова моя позиция.
        - Мы еще заседание не начали, а ты уже как будто выводы делаешь, - традиционно перебил его Медведкин.
        А Зайцев сказал:
        - Что касается меня, то я все равно стою за самые жесткие, самые крутые меры. Пережитые мною в застенках мучения еще раз доказали: только террор спасет Великую Страну!
        Тень Медведкина возвысилась над столом и важно произнесла:
        - Тайное заседание «Тайного Совета по завершению» объявляю открытым. На повестке сегодня один ответ: о новизне текущего момента. Разрешите предоставить слово Председателю Тайного Совета. Кто - за? Против? Воздержался? Единогласно. Спасибо за доверие, слово беру. - Медведкин сделал паузу, приличествующую столь ответственному моменту и продолжил. - Друзья! Как вам, должно быть, хорошо известно: путь наш труден, нелегок, долог, печален. Многих теряем мы на этом пути. Нет среди нас Собакина-маленького, этого гордого летописца нашего пути, этого орла, поднявшегося к высям истории. Как будет не хватать нам его слов и поступков, его коротких, но всегда таких дельных, таких нужных замечаний… Сегодня мы можем смело сказать: именно наша плюшевая среда породила подлинного героя Великой Страны. Предлагаю всем почтить его память.
        Серые тени поднялись из-за стола, постояли немного и снова сели.
        - Спасибо за почтение, - Медведкин перевернул следующий листок. - Некоторые не пришли сегодня, испугавшись напряженности нового момента. Назову хотя бы Собакина-большого. Что и кому хочет он доказать своим неприсутствием? Не ясно. Или Петрушина - нашего пламенного поэта. Может быть, этот друг испугался того, что ему придется отвечать за свою ответственность за Воробьева?
        Услышав эти слова, Матрешина - даже для самой себя неожиданно - начала плакать.
        Медведкин по-доброму успокоил ее:
        - Не надо слез, друг Матрешина! Будь уверена: у каждого жителя Великой Страны найдется причина для рыданий, а может, и не одна. Но сегодня время требует от нас не слез, а дела! Хотя мы многого достигли - впереди по-прежнему трудности. Но было бы неправильно промолчать сегодня об успехах. Они, как говорится, налицо. Изменили пароль - и это говорит о все возрастающей надежности нашей конспирации перед лицом врага. Мы поменяли название нашей организации, что еще раз подчеркивает непроходящую новизну наших целей. Друзья! Не хочу делать вид, будто знаю, как нам надо жить дальше. Никому - по отдельности - это неведомо. Но всем вместе, я убежден, это известно очень хорошо. Потому-то мы здесь и собрались. Плюшевые всегда жили в непростое время. Такова традиция. Но я не погрешу против истины, если скажу: сегодняшнее время куда непростее всех прочих времен. Так что попрошу высказываться.
        - Можно мне? - вскочил со своего места Зайцев.
        - Опять по вопросу террора? Об этом позже, - и Медведкин сделал движение рукой, приглашающее Зайцева сесть.
        - Я вот тут… это… вот… хотел бы… как говорится… вставить. - Крокодилин кашлянул. - Мы ведь это… как бы почтили память Собакина-маленького. Правильно? Вот… А у нас ведь… это… летописца как бы и нет… Надо бы… как говорится… выбрать.
        - Очень дельное предложение, - улыбнулся Медведкин одними глазами. - Какой же смысл вершить историю без летописца? Какие будут предложения?
        И снова вскочил Зайцев.
        - Я не про террор, - сразу сообщил он. - Я чего хотел сказать-то? У всех ведь есть ответственные поручения, правильно? Каждый за что-нибудь отвечает. И только друг Клоунов - без ответственности. Я предлагаю его - в летописцы.
        Услышав это предложение, плюшевые почувствовали неясное ощущение несправедливости, смутные сомнения.
        Но Медведкин быстро внес ясность.
        - Это ведь хорошее предложение, - объяснил он всем. - Хорошее. Сейчас мы его проголосуем «за», и у нас будет новый Ответственный, новый летописец. Итак, кто «за»? Против? Воздержался? Ничего в темноте не видно… Впрочем, думаю, ясно и так: друг Клоунов вполне может занять подобающее ему место. Вот сюда вот садись, Клоунов - тут у нас всегда летописец сидел - вот тебе карандаши, бумага. Пиши, как говорится, историю.
        Вдруг Матрешина вскочила со своего места и закричала:
        - А так меня видно? Я против! Я! Слышно? Сволочи вы, а не плюшевые! Гады! Из-за этого труса Собакин-маленький погиб, а вы… - Она подошла к Зайцеву и, потрясая перед его носом кулаком, затараторила быстро и громко. - А ты… Ты… Ты вообще неизвестно как на свободу вырвался. Как мне противно тут с вами, отвратно! - И, хлопнув дверью с такой силой, что у Медведкина отклеился кусок улыбки, Матрешина выскочила вон.
        Тут пришла пора вскакивать со своего места Зайцеву.
        - Прошу оградить меня, - спокойно сказал он. - Мне трудно продолжать наше общее дело в обстановке недоверия и недоброжелательности. Если у друзей есть вопросы по поводу моего побега, я на них отвечу. Чтобы не было недоговоренности между нами. Все-таки одно историческое дело делаем, друзья…
        Небольшая, но страстная речь Зайцева произвела то, что и должна была произвести, - приятное впечатление. Плюшевые наперебой начали успокаивать Зайцева, произнося слова о вере, доверии, общем деле и историчности общей судьбы.
        Когда, успокоенные собственными речами, плюшевые затихли, Медведкин сказал:
        - Тайное заседание «Тайного Совета по завершению» продолжается. Кто еще хочет выступить?

4
        Петрушин откинулся на спинку стула и с удивлением оглядел свой стол, усеянный множеством исписанных листов. Его изумленный и пока еще несколько отрешенный взгляд спрашивал неизвестно кого: «Неужто это все я написал? Неужто я?»
        Петрушин посидел так некоторое время, приходя в себя, а затем, повинуясь привычке сразу перечитывать написанное, он протянул руку к листам, но… рука ощутила весьма прочную преграду, словно невидимый забор вырос вдруг над бумажными листами и не позволял их взять.
        «Либо я очень устал, либо дело не в этом», - подумал Петрушин.
        Встал, прошелся по комнате, расправляя плечи, даже поприседал немного.
        Потом снова сел за стол, медленно, осторожно повел руку. Рука снова застыла над листами, наткнувшись на невидимую преграду.
        Странное дело, Петрушин не удивился, не испугался, вообще никаких особенно сильных эмоций не испытал.
        Поразмышляв совсем немного, он сказал себе: «Я не могу взять листы потому, что мне незачем их перечитывать. Если мне незачем их перечитывать, значит написанные мною слова совершенно не важны. Жанр, язык, стиль, сюжет - что там еще есть из того, что можно вычитать? - все это не существенно. Потому что существенно другое. Что же именно? - спросил себя Петрушин. И ответил сам себе с уверенностью, которая приходит лишь к тому, кто не побоялся поверить озарению. - Важна и существенна та энергия, которую вечность передала через меня в эти листы. Та энергия, которая до сих пор владеет мною, и мыслями моими и чувствами, не позволяет мне сойти с ума от всего происходящего, а наоборот, помогает всю эту фантастику объяснить».
        Поразмышляв таким образом еще немного, Петрушин задал себе новый вопрос: «Откуда же я все это знаю? - и сам себя успокоил. - Если я все это написал, то кому ж тогда знать, как не мне?»
        Абсолютно успокоенный, забыв и про отчаянье свое и про неизбежную близость смерти, Петрушин лег спать.
        И приснился Петрушину сон.
        Приснилось ему, будто лежащие у него на столе листы упорхнули в окошко и улетели, словно стая белых в крапинку птиц, а Петрушин побежал их догонять.
        И вот как будто прибегает он на площадь к памятнику, а там уже ровным строем стоят солдаты и слушают, о чем говорит им Великий Командир.
        Знакомая картина: Безголовый говорит - золотые слушают, периодически прерывая его речь криками «Ура!». Вот тут-то и налетели белые листы-птицы, и начали вести себя до такой степени странно, что золотым пришлось обратить на них внимание, хоть это явно шло в нарушение Приказа.
        Сначала листы для чего-то сгруппировались около висящего домика с белым циферблатом, и не будь они плоскими листами бумаги, вполне можно было решить, что они не то совещаются, не то - получают указание.
        После чего листы разлетелись в разные стороны, начали скручиваться и превращаться в весьма симпатичные головы. При этом у каждой имелось собственное выражение лица и собственная, абсолютно естественная улыбка.
        Головы летали над площадью и подмигивали всем так, как могут подмигивать лишь абсолютно свободные и независимые головы.
        Ружья солдат превратились в сачки для ловли бабочек, и золотые бросились бегать, пытаясь поймать в сачок летающую голову.
        Строй, разумеется, расстроился, превратившись сначала в толпу, а затем и толпа разделилась на отдельно бегущих солдат.
        Великий Командир, Главный Помощник и Последний Министр подбежали к Петрушину, и пока он успел что-либо сообразить - поставили его на памятник Великому Конвейеру.
        «Они что решили, будто это я - Великий Конвейер? - удивленно подумал Петрушин. - Да я на него и не похож вовсе».
        Но тут Безголовый, Безрукий и Воробьев рухнули на колени, и Петрушин понял: его поставили на возвышение потому, что руководству страны как-то привычней падать на колени перед памятником, нежели перед гражданином.
        Руководство страны начало в голос умолять Петрушина, чтобы он хоть что-нибудь предпринял и вернул стройность строю.
        Но Петрушин лишь извинительно развел руками и слез на землю: на площади происходил процесс, неподвластный никому.
        Каждый солдат, крича и улыбаясь, бегал за полюбившейся ему головой. И чем дальше улетала голова - тем дальше убегал и солдат.
        В конце концов площадь опустела: остались лишь Петрушин да руководство страны, медленно поднимающееся с колен.
        Поднявшись, Безголовый по привычке решил сказать речь, а может быть, хотел спросить о чем-то. Во всяком случае он поднял руку и… начал бить ею по воздуху с таким грохотом, словно воздух был деревянный. Стук стоял страшный.

5
        Петрушин проснулся от громких ударов в дверь. Так мог стучать только тот, кто ощущает себя хозяином жизни.
        Петрушин понял: пришли за ним, чтобы увести его из дома навсегда.
        Он натянул одежду и, пошатываясь со сна, пошел открывать дверь.
        На пороге стояли трое солдат. Три пары совершенно одинаковых, абсолютно равнодушных глаз смотрели на Петрушина.
        - Ты, что ль, Петрушин? - спросил один из солдат.
        - Я, - ответил Петрушин и посторонился, пропуская золотых. - Проходите.
        Золотые начали в три голоса громко и смачно хохотать. Один из них, продолжая смеяться, отшвырнул Петрушина, вошел в дом.
        - Мы в приглашениях не нуждаемся, - гаркнул он. - Давай, ребята. Начинай!
        Первым делом солдаты разбили окна, затем разбили все, что билось. Затем методично - сантиметр за сантиметром начали сдирать обои со стен, ковыряться в полу. Делали они это как-то вяло, даже устало.
        - Вы что-то ищете? - поинтересовался Петрушин. - Может быть, я знаю? Мне вообще-то нечего скрывать.
        - Чего надо - то и ищем, - ответил один из солдат. - Ничего не ищем. Порядок такой: пришли арестовывать - надо обязательно беспорядок учинить. Таков порядок - чтоб беспорядок. Ты чего тут, пишешь, что ль? - неожиданно спросил золотой и склонился над бумагами.
        Двое других солдат не обращали на действия своего товарища никакого внимания. Они продолжали делать свое дело, добиваясь, очевидно, нужной кондиции беспорядка. Петрушин же внимательно смотрел за солдатом, склонившимся над бумагами, твердо зная, что сейчас должно произойти нечто невероятное.
        И оно произошло.
        Золотой сначала пробежал взглядом по листам, затем чрезвычайно напряженно начал всматриваться в них, будто что-то искал. Потом он поднял голову - смотрел он теперь так, как будто не окружающий мир наблюдал, а в себя всматривался. В глазах его появилось вовсе не свойственная золотым задумчивость…
        - Зачем? - неожиданно спросил он и, не дожидаясь ответа, сказал. - Что-то тут не так, ребята, что-то не так. - Затем помолчал немного и снова неожиданно спросил. - Сколько сейчас времени? Это ведь так важно знать, сколько прошло времени, а сколько осталось… Надо пойти узнать: сколько осталось. И помните, ребята, что-то не так здесь, что-то неправильно…
        С этими словами он выскочил прочь.
        Солдаты совершенно не знали, как вести себя в случаях, не предусмотренных Приказом, - их опыт подсказывал, что таких ситуаций не бывает. Но когда все-таки что-то подобное возникало, золотые умело отсекали от ситуации все нестандартное, превращая его в знакомое и ясное.
        Сейчас они тоже решили, что ничего особенного не произошло, но, на всякий случай надо отсюда уходить. И тогда хором закричали на Петрушина:
        - Чего улыбаешься?!
        Петрушин, действительно, улыбался, и эта настоящая улыбка была настолько широка, что приклеенная не могла ее скрыть.
        Петрушин вспомнил свой сон, проанализировал странное поведение солдата и подумал: «А может быть, я все-таки изобрел антитолпин? А почему нет? Ведь я знал, что умру; значит ощутил себя на краю вечности, вечность вполне может помочь изобрести антитолпин. К тому же все произошло так незаметно, как и должно происходить с великими открытиями. Вроде все сходится: это антитолпин».
        Широко улыбаясь, двинулся он навстречу смерти, совершенно не думая о том, что даже если открытие антитолпина и состоялось, о нем вряд ли кто узнает, ведь время Почетной Казни уже назначено…
        Глава девятая

1
        - Великий Свет… - Безголовый замолчал, вслушиваясь в тишину.
        «Все-таки нет на свете ничего более приятного, чем эта величественная тишина ожидания, - подумал он. - Разве что - речь Воробьева».
        Он улыбнулся Воробьеву и закончил:
        - Включить!
        Вспыхнул желтый свет, озарив белую небесную гладь потолка над Безголовым, улыбающегося Воробьева справа от него и хмурого Безрукого слева. Перед глазами Великого Командира застыли стройные золотые ряды, где-то вдалеке скучилась серая масса плюшевых.
        - Барабаны! - пауза повисла над площадью. - Впе-е-еред!
        Из золотых рядов вышел отряд барабанщиков. Тугие удары разнеслись над площадью.
        Воробьев наступил на ногу Безрукому - то был сигнал.
        Безрукий тотчас поднял руку: барабаны смолкли.
        - Граждане нашей мало страдальной Великой Страны! - обратился Безрукий к собравшимся.
        На эти простые слова солдаты ответили троекратным «Ура!», а плюшевые - аплодисментами.
        Выслушав положенные по процедуре Почетной Казни излияния восторга, Главный Помощник продолжил:
        - Граждане! Великий Командир высказал желание обратиться к вам и сказать целый ряд слов. И вот мы все вместе, коллективно должны решить: разрешим ли мы нашему любимому Великому Командиру обратиться к нам с речью?
        Золотые трижды крикнули «Ура!». Плюшевые захлопали.
        - Позвольте считать ваши звукоизлияния за разрешение? - одновременно как бы и спросил и ответил Безрукий, а затем обратился к Безголовому. - Ну что ж, Великий Командир, народ позволил тебе сказать ему несколько слов. Говори!
        Безголовый подошел к микрофону, изо всех сил стараясь держаться скромно.
        Золотые трижды крикнули «Ура!». Плюшевые похлопали.
        Великий Командир вынул из кармана речь, написанную Воробьевым, откашлялся, улыбнулся и начал:
        - Граждане Великой Страны! В первых словах моей речи позвольте поблагодарить вас за разрешение выступить перед вами. Я вижу в этом фактике глубокий смысл: кто бы еще вчера мог представить, что Великий Командир должен испрашивать у народа разрешения обратиться к нему? Но сегодня это уже стало реальностью, более того - нормой. Подними голову.
        Прочитав последнюю фразу, Безголовый понял, что ошибся. Не зря ведь два слова были написаны в скобках: их не надо было зачитывать - их надо было исполнить.
        Впрочем, ошибки никто не заметил, Безголовый улыбнулся, откашлялся, и речь его снова потекла над площадью:
        - Наша малострадальная страна вступила в новый, невиданный доселе этапчик. Признаемся и себе, и любому, кто нас спросит: никогда еще наш великий народ не был так счастлив, как сегодня. Вот мой вопросик: а что делает счастливым настоящий народ? Возможен лишь один ответик: настоящий народ счастливым делают перспективы. Они у нас, скажем прямо, появились, количество их день ото дня растет, что еще раз доказывает истинность нашего государства. Нами уже немало сделано, и сделанное открывает широкие перспективы. С помощью Пункта Всеобщего Увеселения мы осчастливили плюшевых: каждый может убедиться, как нынче радостно улыбаются они! Сегодня любой гражданин может, согласно Приказу, доставить радость другому - значит, радости в нашей стране прибавилось. Больше, без сомнения, стало мыслей, ибо стоит приказать кому-нибудь думать, и он - заметьте, это может быть любой гражданин - немедленно начинает мыслительный процесс. Могли ли мы еще вчера даже мечтать об этом? С утроенной энергией продолжается освоение потолка. Уже есть несколько кандидатов, борющихся за право первым ступить на неизведанную поверхность
над нашей головой. С другой стороны, мы продолжаем осваивать наше прошлое. Эта нелегкая задача, которая, требует от каждого концентрации всего, что он может сконцентрировать, рождает множество проблемок.
        Мы хотим, чтобы с прошлым у нас все было понятно, чтоб не возникало никаких недомолвок. Кое-кто сомневается: а так ли уж был велик Великий Конвейер и был ли он вообще конвейером по большому счету? Хорошо. Поспорим. Обсудим. Важно, чтобы не было скоропалительных выводов, бездоказательных тезисов, рассчитанных только лишь на сенсацию. Освоение прошлого требует самого серьезного подхода. Подними головку.
        Безголовый опять ошибся, но этого снова никто не заметил.
        После процедуры одобрения он сказал:
        - Признаемся, что во всех этих заслугах не последняя роль принадлежит нашему Последнему Министру, который много сил отдает укреплению нашего Великого государства. Подними голову, пожми мне руку, улыбнись.
        Сказав эти слова, Великий Командир потратил еще некоторое время на обдумывание сказанного. После чего улыбнулся, пожал руку Воробьеву.
        Переждав процедуру одобрения, которая на этот раз повторилась дважды, он продолжил:
        - В настоящих государствах есть хорошая традиция: не давать в обиду руководящие кадры. Мы не намерены отступать от нее. Мы должны со всей законной, конечно, но строгостью спросить с тех, кто хоть и отвечает за жизнь руководителей, но делает это недостаточно активно. И если кто-то отвечал за жизнь Последнего Министра, но в должной мере не обеспечил, то разве мы вправе? Любой даст только такой ответик: нет, не вправе, конечно, а наоборот, должны… Теперь я спрашиваю вас: кто в последнее время отвечал за жизнь нашего Последнего Министра? Кто? - я спрашиваю вас. И сам же отвечаю: кто отвечал - тот и ответит за все. Будьте уверены. Подними голову.

2
        Шаги Матрешиной гулко отдавались в опустевших улицах. Шла она быстро, стараясь не думать о том, что из ее странной затеи вообще может ничего не получиться.
        Сзади послышался шорох. Матрешина испуганно обернулась: никого, почудилось.
        Поворот. Еще один. До цели оставалось совсем немного. Но тут впереди мелькнули мундиры золотых. Матрешина рванула чью-то дверь, затаилась за ней.
        Солдаты проходили так близко, что Матрешина вполне могла достать до них рукой.
        Со стороны площади раздалась барабанная дробь.
        - Раз казнят - значит жизнь идет, - радостно сказал один солдат. - А что за Счастливец подвергнется сегодня Почетной Казни?
        - Плюшевый, говорят, - ответил второй.
        - Да бросьте вы оба! - возмутился третий. - Не может быть! Если плюшевых начали подвергать Почетной Казни - страна на грани развала! Я вам точно говорю, такая демократия до добра нас не доведет!
        Патруль исчез за углом.
        Матрешина перевела дух и выскочила на улицу. Теперь ей показалось, что каблуки грохочут так, словно все улицы превратились в подворотни.
        Она сняла туфли и побежала. Бежать босиком было невыносимо тяжело, тысячи маленьких иголочек впивались в пятки, каждый шаг отдавался болью…
        Поворот. Еще один.
        Матрешина остановилась перед домом Петрушина и перевела дыхание.
        Домик казался избитым и искалеченным: окна выбиты, вокруг мусор, даже стены, кажется, и те покосились. Лишь дверь почему-то плотно закрыта.
        Матрешина обернулась - никого. Пустая улица. Вдали, на площади, грохочет барабан.
        Она медленно открыла дверь и вошла…
        Поняв, что речь его наконец-то подходит к концу, Безголовый безо всякой команды поднял голову и улыбнулся.
        - Заканчивая свою речь, - радостно сообщил он, - которую, напомню, я произносил по решению народика, хотел бы подчеркнуть следующее: кто бы еще вчера мог представить, что плюшевый вот так запросто придет сюда, к нам, и подвергнется Почетной Казни? А сегодня это уже стало реальностью. Сейчас мы с вами понимаем: ничто не в силах помешать нам оказать Петрушину эту особую честь. Вдумайтесь: плюшевый подвергается не поруганию, не наказанию даже, а Почетной Казни! И это прекрасный символ демократических преобразований, происходящих у нас в стране.
        Троекратное «Ура!» и аплодисменты ответом Великому Командиру.
        - Барабаны… - Безголовый выдержал паузу, подобающую торжественности момента. - Вперед!
        Тугие удары разнеслись над площадью.
        Безголовый привычно набрал в легкие побольше воздуха - перекричать барабанщиков дело нелегкое - и властно крикнул:
        - Счастливца ввести!
        На площадь вышел аккуратный, словно по линейке построенный квадрат золотых солдат: двое впереди, двое - сзади. Между ними - строго по центру - шел Петрушин.
        Шел он спокойно, даже излишне медленно, чем постоянно нарушал стройность квадрата: солдаты не могли приспособиться к его ленивому шагу. Руки у Петрушина были заложены за спину, а смотрел он почему-то прямо в глаза Воробьеву. Последний Министр вздрогнул, заметив в глазах плюшевого не мольбу о пощаде, не страх и даже не растерянность - в них легко прочитывалась спокойная уверенность гражданина, хорошо знающего себе цену. Так мог бы смотреть, пожалуй, тот житель Великой Страны, которого ожидало впереди очень важное дело…
        Воробьев отвернулся.
        Безголовый отыскал в бумажке нужное место и торжественно сообщил собравшимся:
        - Сегодня мы подвергаем плюшевого не просто Почетной Казни, что уж само по себе было бы замечательно. Мы подвергаем его самой Почетной Казни - путем поджигания головы.
        Воробьев с радостью заметил: услышав эти слова, Петрушин вздрогнул.
        Матрешина схватила со стола карандаш и оглянулась на дверь, будто боясь, что кто-нибудь уличит ее в воровстве.
        Карандаш… Его карандаш! Конечно, это самая лучшая вещь на память о Петрушине! Карандаш, который помнит тепло его рук. Карандаш - его верный помощник, его, быть может, единственный верный друг.
        …Матрешина не спала всю ночь перед Почетной Казнью, а утром вдруг поняла: «Я ведь никогда больше не увижу Петрушина. Никогда не услышу его голоса, он никогда больше не уснет на моем плече. Петрушин ушел из моей жизни навсегда».
        Пустая безысходность слова «навсегда» поразила Матрешину до такой степени, что она решила непременно прийти сегодня в дом Петрушина и взять что-нибудь на память. Ей казалось, что таким образом она победит глупую безысходность.
        Теперь Матрешина сжимала карандаш в руках и испытывала если не радость, то бесконечное удовлетворение.
        Но тут взгляд ее упал на исписанные листы, которыми был усеян стол.
        Безрукий понимал: речи закончены, и, значит, в процедуре Казни наступает самый ответственный момент. Поняв это, он почувствовал в коленях нервную дрожь.
        Сегодня можно было ожидать самых непредвиденных осложнений.
        Ведь у солдат не было опыта совершения самой Почетной Казни, то есть казни путем поджигания головы. Вдруг что-то не сладится: трудно ведь без опыта. Кроме того, Воробьев решил обойтись без традиционного ритуала протеста, но, кто его знает, что придет в голову плюшевым. А если придет что-то не то - кто будет виноват? Разумеется, он - Главный Помощник.
        После неудачного покушения на Воробьева, после того, как Безрукий столь откровенно высказал свое отношение к Последнему Министру, жизнь Главного Помощника, как ни странно, вовсе не изменилась. Его не посадили в тюрьму, даже не отстранили от дел. Он был нужен на своем месте. Для того, чтобы во всех неудачах в жизни Великой Страны было кого винить.
        Сначала он только подозревал это, догадывался, но однажды через свое потайное окошко услышал, как Воробьев наставляет в очередной раз Великого Командира: «Вот еще одно правило, которое ты должен вписать в „Руководство по руководству руководством настоящим государством“. Великий Командирчик, нет сомнения, что ты воистину велик, но даже такой великанчик, как ты не застрахован от ошибочек. Такова диалектика. Однако народик должен обвинять в них кого угодно - только не тебя. И вот тебе правило: „В настоящей стране рядом с правителем обязательно должен быть тот, кто в глазах народика будет всегда и во всем виноват. Это сильно поднимает авторитетик Великого Командирчика. Такой руководитель нужен еще и для того, чтобы было с кем выгодно сравнивать Великого Командирчика. Конечно, я мог бы взять на себя эту сложную задачку, но, мне кажется, есть кандидатурка получше“».
        - Безрукий, - радостно выдохнул тогда Великий Командир, как всегда уверенный, что это он сам так здорово во всем разобрался…
        И вот теперь, пожалуй, впервые в жизни, Главный Помощник смотрел на обряд Почетной Казни с некоторым страхом.
        «Важно, чтобы он именно с головы загорелей, обязательно с головы, - нервно думал Безрукий. - А если вдруг сорвется что-нибудь? Кто его знает, как горят головы плюшевых… Тут ведь самое главное, чтобы сначала голова занялась, а хворост, чтобы - потом, после».

3
        - Что ж я, дура, сразу не догадалась, что делать надо… Хотела, видишь ли, себе ведь на память оставить, идиотка! - Матрешина отбросила карандаш и стала собирать исписанные листы в одну кучу. Каждый листок казался невероятно тяжелым, и с трудом перемещался по столу. Но Матрешина не обращала на это внимания. - Тут не вспоминать надо - действовать, - убеждала она себя. - Вдруг еще не поздно? Вдруг они прочтут это и поймут, что Петрушин - гений, а гениев нельзя убивать - их и так мало.
        Матрешина почти не умела читать, и поэтому не могла оценить написанного Петрушиным. Но она была твердо уверена: Петрушин мог написать только гениально.
        Пачка листов казалась просто неподъемной, словно это не бумага была, а каменная плита. Матрешина подняла ее двумя руками.
        Она несла листы на вытянутых руках, и руки скоро онемели. К тому же идти босиком становилось совсем невыносимо, хотелось присесть, хоть немного отдохнуть. Но Матрешина понимала: дорого каждое мгновение. Жизнь - ведь это такая штука: опоздаешь на секунду, она обидится и уйдет навсегда.
        Солдат ходил вокруг Петрушина, сверкал глазами, махал факелом у самого его лица, но никак не мог поджечь голову. Оказалось, что поджечь гражданина Великой Страны все-таки куда труднее, чем запалить хворост у него под ногами.
        Петрушин всего этого не видел. Как только вспыхнул факел в руках солдата, он попрощался со всеми и потерял сознание.
        Толпа плюшевых чуть придвинулась на солдат, решив, очевидно, все-таки выразить протест. Может, по привычке, а может… Кто знает?
        «Начинается, - подумал Безрукий. - Что ж у нас за страна такая? Казнить как следует, вовремя и без эксцессов - и то не можем».
        Толпа плюшевых волновалась все больше. Солдаты подняли ружья прикладами вперед.
        - Может, срочно заменим самую Почетную Казнь просто Почетной? - Робко спросил Великий Командир у своего Последнего Министра.
        Но Воробьев только усмехнулся на эти слова и сказал:
        - Великий Командирчик не должен принародно менять своих решений. Что нам может помешать? Минутой раньше - минутой позже, какая разница?
        Слова эти очень успокоили и Великого Командирчика, и его Главного Помощника.
        «Как же я разбросаю эти листы? - думала Матрешина, пытаясь шагать быстрее. - Пожалуй, лучше всего вскарабкаться на памятник Великому Конвейеру и оттуда начать сбрасывать. Впрочем, пока я дойду до памятника - меня арестуют. Что же делать? Что делать?»
        Матрешиной хотелось плакать от бессилия - она ничего не могла придумать, но как только дошла до площади, все решилось само: бумажные листы, словно они только этого и ждали, сами вырвались из ее рук и легко взлетели к потолку.
        Они летели строго по направлению к домику с белым циферблатом, и все, кто был на площади, словно завороженные, следили за этим странным полетом, ничего не понимая.
        Как только листы долетели до домика, из окошка выскочила кукушка и начала куковать с такой яростью и страстью, будто сообщала всем нечто очень важное.
        С первым же «ку-ку» листы посыпались на землю, как неживые.
        И тут началось нечто странное, загадочное и фантастическое.
        Все - и солдаты, и плюшевые - начали спрашивать: «Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось?» И, что уже было совершенно необъяснимо, каждый из них услышал свой ответ на этот вопрос.
        Они поднимали белые исписанные листы, смотрели в них, - скорей, как в зеркало, нежели как в написанный текст - качали головами.
        Вдруг кто-то из золотых говорил: «Пять лет… Всего пять лет… Могу не успеть… Кстати, а что я должен успеть? Что-то ведь должен…» И золотой уходил с площади, повторяя: «Пять лет… Что-то должен… Пять лет…»
        Кукушка продолжала свое: «Ку-ку».
        Другой поднимал листок, вслушивался в кукование, считал что-то свое, а потом говорил: «Целых два года у меня… Два года, а потом - вечность.» И уходил, повторяя: «Прожить два года перед вечностью… Прожить два года…»
        Собакин-большой схватил листок, глянул в него, бросил и убежал, взявшись за голову.
        Плюшевые уходили с площади в большой растерянности, и кто-то из них повторял: «Зачем?», а кто-то другой: «Для чего?», и взгляд у них при этом был такой, какой бывает, когда смотришь не на мир окружающий, а в себя.
        Безрукий и Безголовый - одновременно - поняли вдруг, что, оказывается, у всех золотых - совершенно разные лица, ну просто абсолютно непохожие. А Безголовый к тому же заметил, что у Мальвининой грустные глаза, оказывается, они не просто красивые и не просто огромные - грустные. «Как же я этого раньше не замечал», - подумал Безголовый и вздохнул.
        Кукушка продолжала свое «ку-ку».
        Строй, разумеется, расстроился, превратившись в толпу, а затем и толпа разделилась на отдельных граждан. Граждане Великой Страны бродили по площади, бормоча под нос какие-то вопросы, восклицания, а затем уходили с площади по одиночке.
        Петрушин пришел в себя, открыл глаза, увидел эту жутковатую картину.
        - Эй, - прошептал он. - Куда же вы все?
        Но на него уже никто не обращал внимания.
        Тогда он закричал:
        - Вы что, с ума все посходили? Куда вы уходите? Не оставляйте меня одного!
        Матрешина бросилась к нему, обняла, начала шептать в ухо:
        - Ты что говоришь, дурачок? Произошло чудо! Теперь ты будешь жить! Ты свободен! - она стала развязывать Петрушина.
        - Да, я все понимаю, - сказал Петрушин. - Это - антитолпин действует. Я так и думал, но куда же они все уходят? Мне страшно!
        Страшно было и Воробьеву. Может быть, впервые в жизни ему было по-настоящему страшно. Он не понимал, что происходит, - ведь переворота не произошло, и власть у него никто не отнимал. Однако Воробьев точно знал: руководить он сейчас не может, никто ему не подчинится. Воробьев чувствовал, как в глазах его застывают слезы.
        И вдруг над Великой Страной раздался голос, подобный грому:
        - Ну как вы тут, без меня?
        Эпилог
        - Не дали все-таки… Не разрешили. И все - отец… Странный какой-то… Говорит, воробьи не поддаются дрессировке. И откуда он знает? Как будто пробовал… Я бы посадил воробья в аквариум и дрессировал бы. Ни у кого нет дрессированного воробья, а у меня был бы…
        Так говорил мальчик, складывая оловянных солдатиков в коробку.
        Потом он начал ставить на место плюшевые игрушки.
        - А где же маленький пес? - спросил он сам у себя. - Был ведь вроде… Большой вот есть, а маленького нету… Ну ладно, завтра найду.
        Потом он убрал все книжки и кубики, взял коробку с солдатиками - она была довольно тяжелая - забросил ее на шкаф, и сказал, обращаясь неизвестно к кому:
        - Ничего, ребята, мы еще поиграем…
        ДАР СТРЕЛЫ
        Стояла плотная, как стена, жара, и человек искал спасения под сильными струями холодного душа; человеку хотелось верить, что струи эти будут столь сильны и добры к нему, что размочат давящую стену и она - пускай хоть на мгновение - рухнет, открыв простор для воздуха. Человек с невероятным трудом стаскивал с себя липкую одежду, а она уже слилась с ним и все-таки отдиралась, как кора от дерева; отбросив тапочки и ступив на кафельный пол ванной, вдруг замирал от непонятного ощущения… Поразмыслив немного, он понимал, в чем дело: кафельный пол ванной оказывался столь же отвратительно теплым, как и старый, полысевший, но все же упорно хранящий тепло ковер, и даже белая ванна, казавшаяся приютом спасительной прохлады, испускала все то же плотное тепло. И человек понимал: он попал в окружение, и настроение его портилось еще больше, и холодные плети душа уже не так радовали, потому что впереди ожидал все тот же теплый плен.
        И тогда человек снова надевал клеющуюся одежду, распахивал дверь дома и шел на улицу, по привычке надеясь встретить там прохладу, ветер или дождь.
        Разве мало-мальская радостная или светлая мысль может просочиться в голову в эдакую пору? Мысли грустные встают все той же плотной непроходимой стеной, и вся жизнь человеческая превращается в пустое мельтешение между двумя стенами - стеной печали внутри и стеной духоты снаружи: стоит хоть на секунду оказаться в прохладе - как начинают мучить мысли, хоть на миг отрешиться от них и невыносимо давит духота.
        Андреев - пусть у моего героя будет такая фамилия, а тратить энергию фантазии на придумывание имени, отчества и фактов его биографии мы не станем, потому что - ни к чему. Мой герой по фамилии Андреев уже давно понял, что из гнетущего состояния зажатости выхода нет, тем более - если уж честно - жара не вызвала, а лишь усугубила ощущение собственной ничтожности и никчемности. Уже не первую неделю душа Андреева жила неспокойно и нервно, словно воробей, спящий ночью на площади большого города и вздрагивающий от каждого легкого шума.
        Андреев раскрыл вечно хлопающую дверь на упругой пружине и оказался на улице, где теплый ветерок тотчас же издевательски погладил его по лицу, нисколько не освежая, но лишь напоминая о безысходности духоты.
        Ах, Андреев ты мой Андреев! Как же хорошо я тебя понимаю! Я знаю твои мысли и сомнения, и твоя выедающая душу боль мне хорошо знакома, слишком хорошо. Ты уже понял эту незамысловатую истину: сколько бы мгновений ни прожил человек на земле, ему дано испытать одну-единственную трагедию (хотя и в разных вариантах). Называется эта трагедия так: потерять живущего рядом. Больше трагедий нет, за исключением глобальных катастроф. И все сомнения, размышления, метания по любому поводу - не более, чем физкультура души, зарядка для эмоций. Потому что стоит на сцене нашей жизни разыграться этой истинной трагедии, как все остальные печали незамедлительно превращаются в водевиль. Разве не эта трагедия сейчас обжигает тебе жизнь? Стоит ли объяснять ее, конкретизировать, снова превращать состояние души в ситуации, по сути ничего не разъясняющие? Трагедия - это всегда костер, и надо дать ему погаснуть, не надо возвращаться, не надо ворошить…
        Я не хочу ворошить костер трагедии, потому что тогда он меня сожжет. Только ведь сегодня исповеди - не популярный жанр. Кто сейчас пишет исповеди, кроме настоящих преступников? Мы сами заслужили свое время - время не исповедей, а покаяний[1 - Трижды повторяющееся в трех машинописных строках слово «исповедь» указывает лишь на труднопреодолимую автором тягу к этому жанру. (См. сноску к «Поэме без героя» Анны Ахматовой).].
        И что такое искусство в самом деле, как не великий, веками длящийся карнавал, на котором творец прячется под маской образа для того лишь, чтобы потом случайный человек, назвавшийся слушателем (или читателем, или зрителем), разгадывал то, что под маской скрыто. Идет игра. Нарушать ее законы нельзя.
        Пусть Флобер, этот гениальный француз, в порыве напрасного откровения признался: «Мадам Бовари - это я!» Все же он придумал спасительную хитрость: спрятал свою душу под маской женского лица.
        Но самое замечательное, что, отравив в романе мадам Бовари, он сам почувствовал признаки отравления, - говорят, даже лекаря вызывали. Если это правда - значит связь между маской образа и душой творца - тайна для нас еще большая, нежели все тайны космоса, вместе взятые. А коли так: да здравствует отравление господина Флобера! Наш безумный, наш удивительный, наш прекрасный карнавал продолжается! Здесь так легко перепутать фальшивые лица и настоящие маски…
        А между тем Андреев уже превратился в маленькую, едва заметную точку, да и та уже вот-вот растворится в легком дрожании душного дня.
        Карнавал продолжается.
        …Стояла плотная жара, и ничто вокруг не обещало радостей и удивлений. Даже красивые женщины, которые, будто перелетные птицы, в летнюю пору опускаются в города, чтобы в зимние холода исчезнуть неведомо куда, - даже они не ласкали, а раздражали взор Андреева своей недостижимостью.
        Печальный Андреев решил свернуть с гудящего проспекта в какой-нибудь двор, надеясь напиться там, если не водой - то воздухом, а если не воздухом - то тишиной, что в общем-то тоже совсем не плохо.
        Однако среди выстроенных, как на параде, зданий нельзя найти ни тишины, ни воздуха, ни даже дворов. Эти дыры пространства в каменной безвоздушности - бездушны и скучны, влекущее и чудесное слово «двор» к ним вовсе не применимо. На асфальтированных пустынях среди домов-гренадеров все ненастоящее: лысая зелень имитирует траву; ржавая, ноющая, как от ран, карусель имитирует игрушку - радость детей; а глядя на разноцветные заплаты машин, раскиданные на сером, понимаешь: тишина здесь тоже ненастоящая.
        Андреев нырнул в гулкую подворотню - впереди него, словно разведчик, бежало эхо его шагов - и вдруг оказался в странном месте. Странность места заключалась в том, что это был настоящий двор. Ведь двор появляется благодаря домам, а не деревьям, площадкам и пустоте, как мы иногда наивно полагаем.
        Сначала Андреев увидел маленький особнячок, к которому прилепилась огромная стеклянная веранда. Можно было подумать, что она сбежала с какой-нибудь дачи - поглазеть на городскую жизнь, да так и осталась здесь, прижилась.
        Андреев замер возле летнего дива, и долго глядел в черные окна веранды, за которыми не было ничего - ни шороха, ни звука, ни тени, - но лишь ощущение чуда и свежести.
        Ощущение это непостижимым образом переметнулось из глубин застекленной веранды в душу моего героя, вольготно расположилось там, и Андрееву вдруг стало совершенно очевидно, что сейчас с ним произойдет нечто необыкновенное и чудесное, нечто такое, что представить невозможно, а ожидать - страшно.
        Андреев испугался своего предчувствия. Ну ладно, там, в арбатских, например, переулках, или, конечно, на Патриарших прудах - можно ожидать невероятного, хоть и жуткого поначалу, но в результате непременно прекрасного. А что могут подарить бездушные дворы, даже недостойные этого гордого звания? Глупость какую-нибудь, не иначе.
        И он решил на всякий случай покинуть неприятное место.
        (Бедный, бедный мой Андреев! Ты испугался поверить, что сам себе уже не принадлежишь…)
        Однако Андреев заметил краем глаза уже и второй белый двухэтажный особняк - крепкий и аккуратный, словно старик на прогулке. Это был второй родитель двора, и герой мой чувствовал, что особняк этот таинственным образом притягивает его к себе, и нет силы, способной противостоять непонятному притяжению. Он медленно двинулся к старинному дому - испуганный и любопытный.
        Еще пытался успокаивать себя: мол, какие странности могут произойти в мире скучных зданий и дворов, к которым эпитет придумывать и то лень? Но чем ближе подходил к белокаменному дому, тем величественней казался ему особняк, и тем явственней ощущал Андреев непредсказуемость и нереальность дальнейших событий.
        Массивная застекленная дверь особняка была украшена ручкой в виде головы черта. Взгляд черт имел не добрый, не злой, но внимательный, он глядел прямо в глаза Андрееву и улыбался небрежно.
        Андреев с трудом оторвал глаза от ручки и увидел слева от двери черную табличку, на которой большими золотыми буквами было написано:
        КООПЕРАТИВ, КОТОРЫЙ МОЖЕТ ВСЕ
        Страх тотчас покинул душу Андреева. Увидев привычное, самое, наверное, земное из всех существующих на земле слов - кооператив, Андреев обрадовался так, будто встретил старого друга. Приземленное слово утешило моего героя куда сильнее, чем те непредсказуемые возможности, которые обещало странное учреждение.
        Он толкнул массивную дверь - открылась она на удивление легко и бесшумно. Андреев переступил порог особняка, и на него обрушилась тишина и прохлада.
        …Надо сказать, что жил Андреев в большом городе, где располагалось очень много учреждений, а в учреждениях - очень много коридоров и все они такие длинные, что, вступив в них, человек неминуемо начинал ощущать собственную ничтожность. И чем более важным ощущало себя учреждение, тем длиннее и шире коридор старалось оно себе выстроить. И кабинеты тоже делались огромными, чтобы вошедший в дверь представлялся тому, кто сидит в кресле за столом - маленьким и недостойным внимания. Таким образом, жизнь людей в учреждениях превращалась в некое соревнование, где одни - приходящие - доказывали, что их истинный человеческий масштаб не соответствует масштабу, заданному коридорами и кабинетами, а другие - сидящие - доказывали, что соответствует.
        Андреев не любил соревноваться и в учреждения старался не ходить.
        В этом особняке коридора не было вовсе. Андреев сразу попал в уютный холл, ноги его приятно пружинили на ковре, а взгляд скользил по стенам нежно-бирюзового цвета. И ковры, и цвет стен, и мягкие широкие кресла - все было сделано так, чтобы не испугать посетителя, но успокоить его.
        - Мы рады видеть вас в нашем кооперативе, - услышал Андреев за своей спиной мягкий мужской голос, и подумал: «Как же это он успел за моей спиной оказаться?»
        А потом Андреев увидел человека, описать которого он никогда бы не взялся, ибо только две вещи можно было сказать о нем наверняка. Во-первых, что во внешности его смешались черты совершенно противоположные, а во-вторых, что постичь его вряд ли когда-нибудь кому-нибудь удавалось.
        Он был толст, но при этом мускулист и весьма спортивен, его полнота выглядела не забавной, как это часто бывает, не старческой, но вполне гармоничной. Из-под окладистой бороды стеснительно светилась улыбка добродушного хозяина, но взгляд оставался гипнотически властным. Светлый серый костюм сидел на нем отменно, но во всем облике ощущался эдакий налет точно высчитанной небрежности. Что же касается возраста, то определение его казалось делом совершенно бессмысленным и невозможным.
        Продолжая улыбаться, человек жестом пригласил Андреева сесть в кресло и повторил:
        - Мы рады видеть вас в нашем кооперативе.
        Андреев провалился в мягкую упругость кресла.
        Хозяин кооператива - будем называть его так, или, пожалуй, еще проще: Хозяин. Так вот, Хозяин погладил бороду, будто выдавливая из щек самые необходимые слова, и начал:
        - Я расскажу вам о нашем учреждении и о тех услугах, которые мы оказываем. Я постараюсь быть кратким, но мне придется затронуть некоторые общие вопросы человеческого бытия… Да-да, не удивляйтесь, мир устроен так странно, что человек задумывается о законах жизни - даже собственной - куда реже, нежели о каких-нибудь пустяках.
        Андреев подумал: «Надо бы сразу цену спросить… Если кооператив - наверняка чертовски высокая».
        Хозяин, между тем, щелкнул пальцами и с потолка заструилась легкая успокаивающая мелодия. Звуки музыки не вбивались в голову, а кружились в воздухе, словно снежинки, создавая настроение спокойствия и благости.
        - Итак, вы находитесь в учреждении, которое называется «Кооператив, который может все».
        Хозяин говорил голосом спокойным, неназойливым - рассказывал под музыку. Но слова властно проникали в сознание Андреева, откинув все мысли, сомнения, желания.
        Андреев слушал.
        - Если говорить кратко: мы занимаемся человеческими душами. О, я заметил проблеск удивления или даже разочарования в ваших глазах. Что ж, я предупреждал: нам придется остановиться на некоторых общих вопросах. Разумеется, вы тоже считаете, что душа - это нечто непонятное, необъяснимое, загадочная субстанция, постичь которую смертным не дано? Не так ли? Некий зверь, которого надо все время бояться и все время кормить, только неясно чем. Я знаю, чем накормить этого зверя, но об этом - позже… Вы откиньтесь в кресле, расслабьтесь. Что вы впились руками в колени? Сядьте поудобнее, - неожиданно посоветовал Хозяин, и Андреев понял, что не может его ослушаться. - Итак, о душе. Душа, а точнее - душевное спокойствие, а еще точнее - обретение душевного спокойствия - это смысл человеческой жизни, тот единственный стимул, который подвигает на любую деятельность. Правда, находятся люди, считающие, что жизнь движима беспокойством, само слово «покой» претит их деятельным натурам, о своем беспокойном существе они, как правило, заявляют громко, публично, причем даже тогда, когда их никто об этом не спрашивает. Увы,
это одна из запущенных болезней человечества: не соглашаться с очевидным именно потому, что оно - очевидно. Мне приходилось встречать такие бунтующие личности, которые после десятилетий беспокойства обретали счастье в объятиях любимых женщин и понимали: наконец-то они познали истину.
        Хозяин на секунду замолчал, как бы давая возможность Андрееву обдумать сказанное, но Андреев чувствовал, что уже не может сам, без этой плавной речи ничего понимать и потому единственное, что ему остается: ждать, что скажет Хозяин дальше.
        - Если вы оглянетесь на собственную жизнь, которую, как вы понимаете, я знать не могу, - продолжал Хозяин, - то легко убедитесь, что она делится на два неравных отрезка: редчайшие мгновения душевного спокойствия (их люди для простоты, краткости и просто по традиции называют счастьем) и долгий, бесконечно долгий путь к этим минутам… Отвлечемся еще раз. Вы посещали хотя бы раз церковь? Хотя бы однажды входили вы в Храм Божий раздавленным и обессиленным, чтобы выйти из него успокоенным и крылатым? Если хоть раз в вашей жизни подобное было, вы без труда ответите на вопрос: почему церковь никогда не умрет, сколько бы ни продвигалось человечество по дороге познания, и сколько бы ни развивалась наука?
        Слова Хозяина проникали в голову Андреева с легкостью и, словно бабочки, располагались там по-хозяйски. Ощущение это было столь приятно, что Андрееву не хотелось отвлекаться и отвечать на вопросы.
        Хозяин знал это. И потому, выждав для приличия паузу, он ответил на свой вопрос сам:
        - Потому что церковь - это то место, где человек обретает душевное спокойствие. Правда, я-то знаю, что оно иллюзорно и мгновенно, но у нас речь об ином. Кстати, легенда о Христе - сейчас не время спорить о том, насколько она исторична, - тоже ведь имеет успокаивающее свойство: когда верующий узнает, что великий человек мучился сильнее, чем он сам, - ему становится легче и вера его крепнет.
        Хозяин вдруг пристально посмотрел в глаза Андреева. Мой герой ударился об этот взгляд, почувствовал даже боль в голове, привстал в кресле… Но Хозяин уже снова улыбался, добродушно и спокойно продолжал:
        - Итак, что же означает: сделать для человека все, то есть выполнить главную задачу нашего кооператива? Это означает самую малость: позволить человеку обрести душевное спокойствие, причем на возможно более долгий срок. Но… И тут нам с вами придется коснуться еще одной общей, но чрезвычайно важной проблемы, не сказав о которой, вести дальнейший разговор бессмысленно. История человечества награждала людей не только полезными истинами и всякими, как вы сейчас любите говорить, положительными моментами, но и одаривала многими заблуждениями. А заблуждения, как ни печально, имеют свойства вина: чем больше проходит времени, тем крепче становятся они, тем сильнее могут влиять на людей. И так же, как вино, - а может, и больше - люди любят всеобщие заблуждения, ибо в них легко находят оправдания многим собственным бессмысленным поступкам. Одна из таких удобных ошибок, с которой человечество мирится уже многие сотни лет, состоит в убеждении, что счастье (то есть душевное спокойствие) в жизни реальной обрести трудно или даже вовсе невозможно. Эту задачу вы считаете столь же невыполнимой, как - извините за
банальность - достижение горизонта или - если вы любите красивые метафоры - возможность погладить рукой солнце. Человек свято верит в это заблуждение и поэтому занимается неизвестно чем, вместо того, чтобы целенаправленно искать душевное спокойствие.
        Хозяин замолчал, и на Андреева рухнула тишина. Музыка продолжала звучать, но она перестала быть шумом, звуком - она воспринималась уже как часть атмосферы этого странного дома. Музыка - тот легкий занавес, который покрывал холл, отгораживал сидящих в нем людей от душного мира.
        Вдруг этот занавес прорвался, и Андреев непроизвольно - будто слух существовал от него отдельно - услышал доносившиеся с улицы удары мяча, топот мальчишеских ног по асфальту. Потом мяч ударился обо что-то твердое и до Андреева долетел детский вопль: «Ты что, кретин, офонарел совсем?! Это ж дяди Васина машина! Если вмятина останется, он тебя этими же самыми „Жигулями“ придавит, как таракана…»
        Андрееву не хотелось ни на что реагировать - тем более на такие глупости, но мозг его привык отзываться на любой крик, и Андреев - снова, как бы помимо своей воли, подумал: «Надо же, в такое пекло у них хватает энергии не только в футбол гонять, но еще и ругаться…»
        - И здесь, наконец, мы подошли к самому главному. - Хозяин улыбнулся, а потом провел рукой по бороде, будто стирая улыбку. - Наш «Кооператив, который может все» занимается тем, что помогает человеку обрести душевное спокойствие. Задача эта могла бы показаться бесконечно трудной или даже вовсе невыполнимой, если бы не один уникальный человеческий дар, о котором, кстати, люди полги всегда забывают. Я называю его - дар стрелы. Как вы понимаете, стрела летит именно в ту цель, в которую пущена и двух целей разом поразить не может. Так же и человек. Будучи по природе существом глубоко эгоистичным - он непременно добивается своей цели. Непременно. Но именно той единственной цели, которую ставит перед собой, я подчеркиваю: не декларирует, а искренно, я бы сказал, духовно определяет. Не совсем понятно, да? Вот вам простой пример. Предположим, вы писатель…
        «Откуда он знает?» - почти с ужасом подумал Андреев.
        - Я сказал: предположим, - улыбка снова разрезала бороду Хозяина. - Итак, представим, что вы - писатель. Тогда - и это уже наверняка - можно сказать, что вы принадлежите к одному из двух писательских подвидов.
        Хозяин замолчал и бросил на Андреева взгляд, подобный тому, каким старьевщик оглядывает вещь, определяя степень ее ветхости, а затем спокойно продолжил:
        - Первый подвид - наименее многочисленный - те писатели, которые живут будущим. Им гораздо важнее, что скажут о них потомки, нежели современники. Более того: самый жестокий суд современников радует этих почти святых людей, потому что внушает им уверенность в правильности выбранного ими пути. Путь этот: создание чего-то грандиозного, бессмертного, вечного. Таких писателей, как я уже сказал, меньшинство. И второй подвид - наиболее многочисленный - те, кто мечтают прославиться сейчас, сегодня, немедленно. Они не хотят писать для вечности, они - слуги сегодняшнего дня. Вот и все. Больше писательских подвидов в природе не существует. И если с представителями первого у нас еще возникают сложности, то удовлетворить представителей второго подвида мы можем практически без усилий. А поскольку таковых большинство, то… - Хозяин погладил бороду, стирая с лица улыбку.
        - А цена? - Андреев испугался собственного вопроса и опустил глаза.
        - Цена? - повторил Хозяин и посмотрел в потолок. Музыка внезапно оборвалась, будто отрезанная его взглядом. - Вы задаете мне вечный вопрос о цене душевного спокойствия… Подождем говорить об этом. Будем считать, что сегодня у нас консультация, а консультируем мы бесплатно.
        Произнеся эти слова, Хозяин поднялся.
        Вскочил и Андреев.
        - Я ввел вас в курс дела. Теперь вами займутся специалисты, а о дальнейшем - поговорим потом.
        Хозяин слегка раздвинул губы, давая понять, что он улыбается, - но не улыбаясь, - оправил свой серый костюм и исчез.
        А прямо перед собой Андреев увидел тяжелую деревянную дверь. Она выглядела бы очень официальной, если бы ее не украшала весьма легкомысленная для подобной двери ручка в виде головы черта. Черт на ручке улыбался и показывал язык.
        Рядом с дверью висела черная табличка, на которой строгими золотыми буквами было написано:
        ТВОРЧЕСТВО
        Андреев толкнул тяжелую дверь, и она открылась так легко, будто давно уже ожидала прикосновения человеческой руки.
        Не успел Андреев переступить порог комнаты, как из-за стола выскочил человек в мятой ковбойке и потертых джинсах.
        - Пришел? - спросил человек, и сам себе ответил: - Отлично. Пришел - сел. Зовут меня Александр. Отчество мое Сергеевич. А фамилия, значит, Пушкин. - Человек неожиданно захохотал и так же резко оборвал свой смех. - Так смешнее. Пушкин должен славу раздавать. Это правильно. Это справедливо. Кому ж еще таким делом заниматься?
        Андреев оглядел комнату. Как небоскреб нашпигован окнами, так все стены комнаты были заполнены квадратиками полок. В каждом квадратике стояло несколько папок, все они имели одинаковый - черный - цвет, но разную толщину. Были здесь и огромные, толстые, как брюхо бегемота, а рядом - папки совсем плоские, тоненькие, будто ребро ладони.
        Человек, который назвался Александром Сергеевичем Пушкиным, был не то чтобы похож на Хозяина, а, казалось, это сам Хозяин и есть. Если бы не иная форма бороды, делающая лицо не величественным, как у Хозяина, а наоборот - юношески-свойским, если бы не эта, подчеркнуто нагловатая манера держаться, если бы не голос - молодой и резкий, если бы, наконец, не безусловная разница в возрасте, если бы не все это вместе плюс очевидность того факта, что человек не в состоянии перевоплотиться с такой скоростью, - Андреев бы твердо решил, что перед ним - Хозяин.
        - Итак, быстренько-быстренько, времени зря не тратим. Какие у нас проблемы? - спросил Пушкин и даже подпрыгнул на стуле от нетерпения и в ладони ударил.
        «Интересный какой вопрос, - подумал Андреев. - Вот взять прямо сейчас и начать на него честно отвечать, только не этому придурку, конечно, а себе самому. Но ведь как начнешь во всем копаться - с ума сойдешь, наверное».
        - Ну так что: молчать будем или разговаривать? Струхнул, что ли, парень? - Пушкин хихикнул. - Ты лишнего не говори - не на митинге, ты определи только: тебе когда надо - сегодня, через год, через десять или ты подальше глядишь?
        - Что? - не понял Андреев.
        - Ты сам-то пишешь? Ручечкой по бумажечке водишь? Закорючечки всякие получаются на бумажке - буковками обзываются. Вот я тебя и спрашиваю открыто и нелицеприятно - как и положено нынче - тебе когда надо, чтобы закорючки эти великими сочли: сегодня, через год, через десять или глядишь на подальше?
        - Вы что же, серьезно, прямо сейчас, здесь, сразу можете мне сказать, как всего этого достичь? - растерянно спросил Андреев.
        На что Александр Сергеевич Пушкин захохотал. Смеялся он долго, с приятностью. Смех у него получался увесистый, объемный, рвущийся наружу будто из самых глубин естества.
        Андреев, раздавленный смехом, затих в кресле.
        Отсмеявшись и смахнув слезы с глаз, Александр Сергеевич сказал:
        - Смешные вы люди… все-таки… а писатели… вообще… Я просто не могу… - Остатки смеха забулькали по комнате и растворились в тишине. - Ты, парень, пойми такую простую штуку: люди ведь - до жути слабые существа и потому всегда уповают на всякие сверхъестественные силы: на волю случая, на судьбу и подобную дребедень. Почему вы всей этой фигне верите? Потому что объяснить не можете. Люди всегда верят в то, что необъяснимо. В объяснимое - чего верить? Его надо принимать как есть и все дела. А это не так интересно. Что ж вы в систему совсем не верите? - неожиданно спросил Александр Сергеевич.
        - В какую? - не понял Андреев.
        - В какую, в какую… А в какую верите? - Пушкин хмыкнул. - Систему, по которой мир построен, я в виду имею. Дом - и тот по системе строится, а мир, думаешь, - по законам сверхъестественной случайности и непредсказуемости судьбы? Запомни, парень: люди просто забыли, что все в этой жизни подчиняется строгой логике и абсолютно все можно вычислить. Врубился? Или повторим, как в школе?
        Андреев почувствовал, как разрастается внутри, поднимается и вот-вот ударит в голову и разольется по мозгу столб раздражения, и чтобы этого не случилось (а тогда черт знает что может произойти) - Андреев решил не отвечать на вопрос, а молча выслушать все, что скажет этот нервный тип, для смеха назвавшийся именем великого поэта.
        - То-то же, по-своему расценил молчание Андреева Пушкин. - Тебе наш Хозяин про дар стрелы вещал? Ну так вот. Твоя задача в свете изложенного какова? Твоя задача такова: прислушаться к себе и понять, какой тебе славы охота: на сегодня, на завтра, на пять, на десять лет?
        Пушкин замолчал.
        И Андреев молчал, борясь с раздражением.
        Тогда Александр Сергеевич поднялся из-за стола, подошел к полкам, наугад - как показалось Андрееву - достал папку и, развязывая тесемочки, начал говорить:
        - Чувствую, без подсказки не обойдешься, - он мельком глянул в папочку. - Вот, гляди, сюжет - класс: лет десять будет шлягером, ну, может, пятнадцать, на дальше - не гарантирую. История, значит, такая: один мужик заболел СПИДом. Уже здорово. Тут на листочке есть вкратце история заболевания - нормально будет. Ну и, значит, решил этот мужик людям мстить посредством их заражения, наплевав на уголовный кодекс. Сначала бабам мстил - список персонажей, с судьбами и прочим, как ты понимаешь, прилагается. Это было как бы путешествие по бабам со СПИДом в руках… Не совсем, правда, в руках, но не суть. Представляешь, чтиво? А потом чего с этим подонком началось? Он врубился, гад, что ведь можно и мужикам посредством баб за все отплатить. Ну и началось такое! Граф Монте-Кристо - детская сказка, веселая история в сравнении с этим. Тут уже вкратце все написано. Ну? Не вижу улыбки на твоем очаровательном лице и поднятых в восторге рук. Не нравится, что ли?
        Андреев молчал.
        - Странный ты какой, - вздохнул Пушкин. - Любую часть тела на отсечение даю - вся страна зачитывалась бы.
        Пушкин подержал папку на руке, будто проверяя ее вес, но ставить на место не стал, а бросил на стол.
        И чем дальше говорил он с Андреевым - тем выше становилась куча папок на столе.
        - А вот еще - кайф! - голосом истинного кооперативщика взывал Пушкин, рассматривая содержание очередной папки. - Про тюрьму, чернуха с лирическим отливом.
        - Про тридцать седьмой год, что ли? - спросил Андреев, чтобы отвлечь свое раздражение. Но оно не отвлекалось.
        - Ты, парень, все-таки реши: тебе на завтра, на пять лет вперед или все-таки на побольше? На пять лет - про 37-й еще сгодится, дальше с популярностью на этом сложней будет. Я тебе про современную тюрьму предлагаю, дурачок, знаешь, какой там кошмар творится! Сейчас уже про это можно писать. - Пушкин вздохнул так тяжело, как будто сам прошел через все тюремные беды. А потом он сделал широкий жест рукой. - Видишь - полки. Да-да, вот эти самые. На них - то, о чем еще вчера было запрещено писать, а сегодня - пожалуйста. Вот эти, видишь, папочки? В них то, о чем сегодня писать нельзя, но завтра уже будет можно.
        - Но ведь это все только сюжеты, разработки, наметки характеров. - Андреев изо всех сил старался сохранять спокойствие. - Ведь все это еще надо написать. Вы же не станете отрицать, что в литературе существует язык, стиль, манера писателя, а их, между прочим, из папочки не вытащишь.
        - Язык? Стиль? - горестно повторил Александр Сергеевич и посмотрел на Андреева серьезно и печально. - О чем ты, парень? Кто об этом сейчас помнит? Кого это сегодня волнует? Перестань! Если мечтаешь о популярности - к чему тебе все эти сложности?
        - Ну а если придет к вам абсолютно бездарный человек, - не сдавался Андреев, - который двух слов связать не может, вы и ему, что ли, возьметесь помогать?
        Бороду Александра Сергеевича рассекла вполне добродушная улыбка. Она была столь неожиданна и приятна - словно огонек такси в ночи, - что Андреев почувствовал, как столб раздражения начинает будто рассасываться и в душу влетает успокоение.
        - Во-первых, мы - кооператив широкого профиля. На писаках, вроде тебя, мы бы разорились, - улыбаясь, сказал Пушкин. - А во-вторых, совсем бездарные наш кооператив просто не замечают. Проходят мимо - будто его и нет. Мы ведь для чего? Мы душевное спокойствие людям даем, а бездарный - он всегда спокоен душевно. Таланта нет, чего волноваться-то? Так что, если ты нас заметил, - считай, еще не все потеряно. Хозяйничай в своей судьбе, на то и человек! - Пушкин достал очередную папку, полистал и бросил перед Андреевым. - Это из завтрашнего дня. Из того, о чем сегодня еще не очень можно. Про гомосексуалистов, роман про то, как в нашей армии из нормальных ребят голубых делают. Иногда. Вещь убойной силы. Об этом говорят уже, но пока робко. - Очередная папка приземлилась перед носом Андреева. - Любовь, проститутки… Это уже проехали. Что еще есть? Вот толстые папки стоят, видишь? Это историческая тема. Тут, правда, есть одна трудность: не совсем ясно пока, что из этого можно уже сегодня, а на что только завтра разрешение поступит. С документами историческими - тоже проблема, даже нам не все удается собрать.
        Пушкин поглядывал мельком и кидал на стол «исторические» папки, опускались они почему-то ровненько, одна на другую, выстраивая подобие черного дома, без дверей и окон.
        - Вот Буденный Семен Михайлович - наш красный кавалерист, - спокойно сказал Пушкин. - Забавный персонаж. Или Ворошилов еще… А здесь, гляди, класс какой, даже название есть: «Подлинная история Александра Фадеева, политика и романиста». Так. А здесь чего? Здесь поглубже копнули. Вот скажи мне, ты помнишь фамилию хотя бы одного делегата первого съезда партии? Ну того самого съезда, который был, когда партии еще не существовало? А? Молчишь? Судьбы их знаешь? Вот так-то! И никто не знает. Такой шлягер может получиться! - Очередная папка-кирпичик легла в стену черного дома, вырастающего перед глазами Андреева. - Тут еще глубже копнули: про тиранию Ивана Грозного. Сейчас здорово прозвучать может! Кстати, долго не постареет. - Неожиданно Пушкин перегнулся через стол, оперся локтем на черную стену папок и сказал почти в ухо Андрееву. - Я тебе так скажу: мы настолько хреново знаем свою историю, и взгляд на нее столь часто меняется, что куда ни копни - хоть на десять лет назад, а хоть на триста, - обязательно получишь, во-первых - новость, а во-вторых - шлягер. Очень рекомендую.
        Доверчивый шепот, потные губы около уха, всепонимающий взгляд, будто сбежавший к Пушкину от какого-нибудь продавца мясного отдела, - всего этого вместе Андреев вынести уже не мог.
        «Что ж он из себя провидца-то строит? - вскричал внутри Андреева нервный голос, и столб раздражения сразу стал стремительно расти. - Люди веками тайну творчества познать стараются, и у них ни черта не выходит, а этот бешеный кооперативщик с дурацким именем, точнее - вообще без имени, этот идиот вот так, с ходу, взял и познал?! Неужели он всерьез верит, что, предположим, заберу я эту папочку или эту, отправлюсь домой, и через месяц - здрасьте вам, я - известный писатель? Да он же просто - идиот!»
        - А вот еще, не хотите ли? - зазывал Пушкин. - Про жизнь Мандельштама в концлагере и про смерть его. Никто еще не писал. Пока. А вот - про экстрасенсов. Здесь, кстати, мы здорово отстали от вечно загнивающего Запада. Смотри: какая история. - Очередная папка приземлилась перед носом Андреева. - Экстрасенс в Чернобыле. Представляешь, он приехал утром того дня, когда случилась авария, предсказывать людям их судьбу.
        - Прекрати! - заорал Андреев. - Я не верю тебе, слышишь ты - не верю! Литература - это тайна, и познать ее нельзя.
        Пушкин оглядел Андреева окутывающим взглядом и неожиданно серьезно произнес:
        - Если тебе проще жить, думая так, - думай. А такую историю не желаете? - Он достал тоненькую папочку.
        Перед Андреевым словно возник другой человек, который не ерничал, не издевался, не иронизировал.
        - Это история про парня лет тридцати - обычного среднего гражданина, который мечтал стать великим ученым и совершить открытие, способное перевернуть мир. Он упорно двигался к этой цели и прошел уже не маленький путь, но однажды выбросился из окна своей квартиры только по одной причине: каждое утро и каждый вечер кто-то мочился в лифте его дома. Каждое утро и каждый вечер, входя в лифт, он был вынужден перешагивать через лужи мочи и весь путь от двенадцатого до первого этажа утром и с первого на двенадцатый вечером он должен был ощущать отвратительный запах. Так продолжается месяц, второй, третий… И однажды этот несчастный человек понял: да, он способен на многое, он даже, пожалуй, совершит открытие, от которого мир содрогнется, но с запаха мочи будет начинаться каждый его день и запахом мочи заканчиваться, и никто в этом прекрасном городе, никто в этом могучем государстве, никто в целом мире не сможет спасти его от этой беды. И тогда человек перешагнул балконную решетку на двенадцатом этаже типового дома.
        - А чего он пешком не ходил? - спросил Андреев и сам удивился вопросу.
        - Двенадцатый этаж слишком высоко, - вздохнул Пушкин и, помолчав немного, добавил. - Больше у тебя не возникает вопросов по поводу этой истории? Хреново твое дело!
        «По какому праву он мне хамит? - раздраженно спросил себя Андреев. - Кто он такой, чтобы говорить мне гадости? Почему я не ухожу отсюда немедленно? Почему слушаю всякую ерунду?»
        Пока Андреев беседовал сам с собой, Пушкин отошел к дальней полке, снял с нее тоненькую папочку и снова без тени иронии, раздумывая даже, сказал:
        - Это фантастическая история. Герои уже определены и даже описаны: и бунтари, и повелители, и чем их революции кончались, написано, даже выписан главный телевизор… Если вкратце, это сказка про некую странную страну, где однажды телевизоры захватили власть над людьми и начали править в свое удовольствие. До начала «эры великих телевизоров» граждане этой страны жили весьма фигово, они ощущали себя одинокими, потерянными и никчемными, потому что когда-то (они уже позабыли, когда именно и как) они потеряли веру и никак не могли ее найти. А без веры очень трудно объединиться. Телевизоры оказались мудрее людей: сначала они только развлекали, чтобы люди к ним привыкли, чтобы начали скучать без них, а потом уже эти бездарные, казалось бы, ящики начали проповедовать то, что им было надо. И люди постепенно поверили в то, что говорилось с экрана. Вера эта достигла абсолюта, люди шага не могли ступить без экранных указаний, их объединила в квартирах вера в могучую силу экрана, и они были вполне счастливы. А телевизоры правили ими в свое удовольствие. Это же так прекрасно: управлять людьми, которые сидят в
своих квартирах и даже видеть не хотят друг друга. - Пушкин швырнул папку на стол. - Пользуйся, парень!
        - Так вы же - диссидент, - прошептал Андреев.
        Пушкин расхохотался. Увесистый смех покатился по комнате, отскакивая от стен и больно ударяя Андреева.
        - Ну писатели… Ну я не могу прям… Пишете занудливо, а сами смешные такие…
        Андреев явственно ощущал, как смех возрождает в Пушкине того бешеного субъекта, который снова начнет иронизировать, издеваться и хамить.
        - Ну ты, парень, сказанул, я чуть не рухнул, - хмыкнул Пушкин. - Просто я поначалу не врубился, что ты из второго подвида, а то бы не выпендривался перед тобой так долго…
        - Прекратите ерунду говорить! Я вам не бабочка!
        Андреев попытался выплеснуть накопившийся гнев, но ему это не удалось - фраза прозвучала спокойно и даже робко.
        Пушкин улыбнулся:
        - Зря ты, парень, психуешь. Все о’кей! Хочешь завтра прославиться? Нормальное дело. Чего ты застеснялся вдруг? - Пушкин достал толстенную папку и швырнул перед Андреевым. - Наркоманы. Убегающая тема, но пока еще действует. Любовная история: оба наркоманы, но любовь помогает им преодолеть… Ты понимаешь меня? Вся страна будет рыдать.
        - Прекратите! - закричал Андреев. - Хватит надо мной издеваться!
        Его раздражение наконец-то выплеснулось, и он тотчас почувствовал удивительную легкость, ему захотелось подпрыгнуть к потолку и сверху свалиться на этого Пушкина, чтобы только он заткнулся.
        Андреев встал и, переваливаясь через стол, заорал прямо в лицо Александру Сергеевичу.
        - Что ты из себя строишь, кооператор?! Ты этого всего не можешь знать, понял?! Деньги выманиваешь, умник?! Литература - это тайна, ясно тебе? Тайна! - Андреев ударил кулаком по столу, как бы припечатывая слово. - Тайна! - повторил он.
        От удара несколько папок упали со стола, спружинили на ковре и недоуменно застыли. Но Пушкин, казалось, ничего не заметил.
        - Про Афганистан не хочешь? - улыбнулся он. - Классная вещь: афганцы вернулись домой и борются с остатками застойных явлений. К тому же место действия: Узбекистан. Хватай, парень! Здесь уже все расписано: и герои, и коллизии. Тебе немного придется потрудиться и будешь первым!
        Андреев стоял молча, опершись о стол и дышал так тяжело, словно он только что посредине этого душного дня играл в футбол.
        - Видишь! - вдруг взревел Пушкин и широким жестом обвел все папки. - Гляди, дубина! Вот где твое имя спрятано, вот где твоя слава лежит. Хватай, парень, что ты дуришь?!
        - Ты - сволочь, - сквозь зубы веско прошептал Андреев, сбросил все папки со стола и выскочил из комнаты.
        - Дурак, тебе ж некуда бежать! Идиот! Погляди, что в этой папке лежит, одно название чего стоит: «Подлинная история рождения, отрочества и юности Сосо Джугашвили, будущего диктатора». Куда же ты?..
        Андреев захлопнул дверь. Голос Пушкина растворился в мягком уюте кооператива.
        Бирюзовые стены холла убаюкивали взгляд, ноги вязли в податливой упругости ворса. С улицы доносилось робкое дыхание жары, долетали неясные звуки города, казавшиеся далекими, неестественными, чужими. Но раздражение уже разлилось по всей душе Андреева, затопив мысли, чувства, эмоции, и лишь густая злоба, словно остров, прочно укрепилась в этом море. Остров злобы поднимался к гортани, мешал дышать, и Андрееву захотелось распахнуть дверь дурацкого кооператива - пусть там, на улице, плотная стена духоты, только бы вырваться отсюда, только бы выйти.
        Андреев метался по холлу, пытаясь найти выход, но его не было, а в глаза все время бросалась надпись «ТВОРЧЕСТВО» и улыбающийся чертик на дверной ручке.
        - Эй, есть здесь кто? - крикнул Андреев, и почти физически ощутил, как звук его голоса, ударившись о стену, утонул в коврах. - Эй!
        В этом доме не жило эхо. Звук, едва родившись, тотчас же умирал. От этого моему герою стало совсем не по себе.
        Андреев упал в кресло и запрокинул голову.
        Заныла шея. Пришлось опустить голову, и только тут заметил мой герой в одном из углов холла темный проход.
        Коридор оказался столь узким, что пришлось замедлить шаг и передвигаться по нему чуть боком. Круглые лампочки дневного света вспыхивали перед Андреевым и гасли за его спиной, будто кто-то невидимый разливал и тотчас слизывал жидкую сметану. Пол, потолок, стены были окрашены в неестественный яркий голубой свет - как небо на открытках. Медленно и осторожно передвигался Андреев в голубом пространстве, словно ведомый невидимой, но очень могучей силой.
        Впрочем, невидимая сила всегда страшней, ибо она необъяснима и неожиданна. Страшное пугает, незаметное уничтожает без предупреждения; огромность может быть снисходительной даже к врагу, незаметность снизойти не может. Недаром в дни войны чужого, внешнего врага бьет мощь армии, однако стоит наступить в стране жутким временам террора, своего, «внутреннего врага» уничтожает армия незаметных людей. Недаром во все времена люди так боялись змей, им, а не могучим львам или слонам приписывали всякие пакости и гнусности, но их же - змей - люди возвеличили в символ мудрости…
        Узкая голубизна коридора не кончится, казалось, никогда. Жутковато было идти под вспыхивающими и гаснущими лампами неизвестно куда. Тень Андреева пульсирующе возникала рядом с ним. Он пытался прибавить шаг, но если идешь боком, трудно думать об увеличении скорости. Андреев продолжал передвигаться медленно, держась зачем-то руками за стены, а в голове его сами собой возникали мысли, которые в стародавние времена назвали бы смиренными. Думал он, например, о том, что все, имеющее начало, непременно должно иметь и завершение (а тем более - коридор), и о том еще, что, конечно же, руководит им в этом странном особняке невидимая, а оттого могучая сила, и сопротивляться ей столь же глупо, как, скажем, пытаться руками задержать ураган.
        Несмотря на узость и кажущуюся бесконечность, голубой коридор рождал в душе человека спокойное, достойное смирение. Смирение уничтожило злобу, и мой герой вышел из коридора скорей успокоенным, нежели раздраженным; скорей любопытным, чем испуганным.
        И сразу увидел дверь. Подошел к ней, схватился за улыбающегося чертика, рванул на себя. Дверь легко распахнулась, и только тогда, боковым зрением, Андреев увидел черную табличку, а на ней надпись - строгими золотыми буквами:
        ЛЮБОВЬ
        Андреев шагнул в комнату. Дверь за его спиной мягко и бесшумно закрылась.
        Едва мой герой огляделся, ему в голову кошкой прыгнула мысль и начала там противно царапаться. Мысль была следующая: «Я схожу с ума».
        В абсолютно пустой комнате за столом, сияющим первозданной наготой, сидела молодая женщина. Была ли она красива? Она была притягательна, а это - важней. Черные длинные волосы сливались с черной шалью, создавая ореол таинственности. Из-под этой темноты смотрели огромные черные глаза, смотрели внимательно и чуть испуганно - то был взгляд настоящей женщины.
        Но, конечно, не красота женского лика так потрясла моего героя. Сидящая перед ним женщина была невероятно, неестественно, невозможно похожа на Хозяина, а значит и на Александра Сергеевича. Перед Андреевым предстал очаровательный вариант все того же лица.
        Кошка, сидящая в его голове, убрала когти, и он подумал довольно спокойно: «Или все эти кооперативщики - родственники, или они умеют раздваиваться… растраиваться… Все ясно: у меня начинается бред».
        - Садитесь, пожалуйста, - почти пропела женщина, и робкая улыбка пробежала по ее лицу. - Я вижу, у вас несчастье? Вы - одиноки? От вас любимая ушла?
        «Начинается», - с ужасом подумал мой герой, и ему захотелось выскочить из комнаты, но вместо этого он сел в широкое удобное кресло.
        - Итак, у вас несчастье, - повторила черноволосая женщина. - Что же вы сразу к нам не пришли? Это с творчеством еще много проблем, хотя и они, как вы уже убедились, решаемы. А с любовью все просто: ее нет. Во всяком случае, нет той романтически-идиллической любви, на которую все вы так надеетесь… Вижу ваш недоуменный взгляд и понимаю, что нам придется заняться некоторыми общими вопросами… Вы расслабьтесь в кресле, чтобы вам было удобнее сидеть, - неожиданно посоветовала женщина.
        И Андреев подумал: «Они не только похожи внешне, у них даже реплики повторяются».
        На этом закончились его собственные мысли: он снова подчинился чужой логике.
        - Странное дело, - улыбнулась женщина, - каждый, кто приходит в наш кооператив, может долго рассказывать, скажем, о положении негров в Америке или о путях решения Продовольственной программы. Уверяю вас: рассказ получится вполне эмоциональный и выводы будут сделаны достаточно глубокие. Но стоит попросить поведать хоть что-нибудь о себе самом, о собственных взаимоотношениях с миром - собеседник тут же теряется, не может двух слов связать, не говоря уже о том, чтобы делать какие-то обобщения. Вам не кажется странным, что люди вообще создания очень парадоксальные? Ведь земная природа - творец, уважающий логику, единственное нелогичное, противоречивое создание природы - гомо сапиенс. Остается предположить: либо человек - никакой не венец природы, а не то шутка, не то брак гениального Создателя, либо же он заслан на землю из космоса. Вот вам, пожалуйста, одно из многочисленных противоречий: будучи творением глубоко эгоистичным, человек о внутренней своей сущности задумывается куда реже, чем, скажем, о состоянии окружающего его мира. Вам никогда не казалось странным, что можно увлечь огромную массу
людей, предложив новую систему построения общества, но я не ручаюсь, что вам удастся поднять хотя бы одного человека, если вы откроете ему систему взаимоотношения людей. Не от того ли книги никого никуда не подвигают - подвигают только манифесты? А теперь представьте, что ту энергию, которую люди веками тратили на переустройство мира, - заметьте, при этом они никогда не были уверены, что изменяют именно то, что надо, и именно так, как надо, - так вот, представьте, что эту энергию люди направили бы на переустройство самих себя. Поверьте, в этом случае люди сегодня были бы подобны богам, а мир - прекрасным и справедливым. Впрочем, мне кажется, я утомила вас своими отвлеченными рассуждениями, - неожиданно улыбнулась женщина. - Вы меня совсем не слушаете.
        - Что вы, мне очень интересно, - попытался улыбнуться и Андреев. - Просто мы так редко говорим обо все этом, что я…
        Андрееву совершенно не хотелось продолжать, мысль его, не получившая воздуха слов, - задохнулась.
        Женщина, однако, не обратила на это никакого внимания.
        - Если вам действительно интересно, то я позволю себе еще одну общую мысль. - Она снова посмотрела внимательно и чуть испуганно. Андреев вздрогнул от этого взгляда. - Дело в том, что дар стрелы, о котором, я уверена, вам говорили и Хозяин, и Александр Сергеевич, - это свойство не только отдельного человека, но и человечества в целом. Человечество, увы, ошиблось в выборе цели, и потому оно двигается к единственно возможному - двигается к своему концу. Всю свою многовековую историю люди занимались тем, что преобразовывали окружающий мир, но ничто не может меняться вечно, и потому всякое непрерывное преображение неминуемо ведет к гибели. И если бы меня спросили: «Так что же делать, дабы избежать катастрофы?», я могла бы ответить лишь одно: изменить цель.
        Лишь на мгновение умолкла женщина, но и этого хватило, чтобы из Андреева выскочили такие слова:
        - То, что вы говорите, - это ведь очень абстрактно.
        Ободренный звуком собственного голоса, он продолжил:
        - Попросту говоря, вы призываете заниматься самоусовершенствованием, да? Но ведь это не открытие.
        - Кооператив, который занимается открытиями, находится как раз через улицу, - спокойно возразила женщина. - А что касается абстрактности моих выводов… Что ж, давайте более предметно. Вот есть революционеры - те, кто ставит своей целью изменить устоявшийся порядок вещей. Это понятно, да? Есть общество - соединение людей, особенность которого заключается в его повышенной внушаемости. Каждый человек по отдельности бывает легко внушаем или не внушаем вовсе, но когда они собираются в обществе, их можно убедить в чем угодно. Итак, революционеры, общество… А еще есть… Мыслители, писатели, художники… Давайте для обобщения назовем их духовниками, они влияют на сознание людей, пытаются воздействовать на их души. Так вот, на протяжении всей своей истории общество почитало духовников, а шло всегда за революционерами. В этом, если угодно, еще один парадокс… Теперь я говорю достаточно конкретно?
        Мысли Андреева честно пытались идти вровень с размышлениями черноволосой женщины и соответствовать им, но с непривычки быстро утомились, растерялись и преобразились…
        Когда это случилось, Андреев подумал следующее: «Чем я занимаюсь всю жизнь? Разговорами. Я - профессиональный беседователь. Если бы все произнесенные мной слова использовать, как кирпичи, и выстроить из них забор, то его, пожалуй, не пробила бы никакая, даже атомная, бомба… Но никто и никогда не говорил со мной о том; о чем беседуют в этом загадочном кооперативе… Как же я могу спорить? Или даже просто отвечать на вопросы?»
        Усталая мысль растворилась в сознании и, угасая, послала последний импульс: «Интересно, а о чем же мы говорим-то все время?»
        Молчание Андреева было расценено по-своему: его собеседница всплеснула руками и рассмеялась:
        - Учу вас чувству меры, а сама его не знаю. Это все - общие рассуждения, может быть, и полезные, но - общие. А теперь давайте о главном. Наше учреждение - напомню - называется «Кооператив, который может все», и занимаемся мы тем, что помогаем людям обрести душевное спокойствие. - Голос женщины становился абсолютно серьезным, в нем даже то и дело вспыхивали тусклые искры занудства. - И здесь необходимо напомнить, что каждый день, прожитый любым человеком, можно разделить на две части, обозначим их - условно, конечно, - работа (то, что вы называете творчеством) и любовь. Все остальное времяпрепровождение - либо отдых от первого, либо подготовка ко второму. Как вы уже могли убедиться: добиться успехов в творчестве - дело нехитрое. Также вам уже известен удивительный человеческий дар - дар стрелы. Отсюда логично предположить, что если человек понимает, чего он ждет от любви, - он добивается своей цели.
        - Неужели и в любви есть система? - выдохнул Андреев.
        - А как же! - женщина зябко закуталась в свою черную шаль, и Андреев с удивлением вспомнил, что на улице - дикая жара. - Вы меня извините, но ведь глупо даже предполагать, будто вся человеческая жизнь строится по вполне определенной схеме, а одна из ее важнейших составляющих существует лишь по прихоти чувств, вне всякой логики и системы. Впрочем, это заблуждение вполне объяснимо: у большинства людей - эдакое лирико-романтическое отношение к любви. Вам очень хочется найти в этой жизни хоть какую-то загадку, неподвластную разуму. И вы решили, что имя этой тайны: любовь, не так ли? А тут еще и писатели ваши постарались, будто специально все ниже и ниже опуская завесу над тайной. Им бы побольше философией заниматься и поменьше писать об амурных делах, а то, сами того не желая, они так запутывают суть дела, что человек теряет способность понимать самые элементарные вещи, ему становится не по силам объяснить, скажем, что Анна Каренина и Дон Жуан по своей человеческой сути - совершенно одинаковы. Вот и вы уже порываетесь со мной спорить. Постойте, давайте все по порядку, который, как вы сейчас убедитесь,
в этом вопросе есть.
        Женщина говорила с той неторопливой, нарочито вежливой интонацией, с которой, как правило, объясняют очевидные вещи очень тупым людям: она аккуратно складывала слова, подавала их с улыбкой на лице и твердостью в голосе.
        - Подозреваю, что вам покажется неприятным или, хуже того, циничным то, что я вам сейчас скажу, но, согласитесь, истина не перестает быть таковой, даже если она дурно пахнет. Итак, нам придется произвести еще одну классификацию и снова - на два вида. (В скобочках замечу, что, обожествляя цифру три, люди весьма неосмотрительно пренебрегают цифрой два, а ведь именно она - богиня контраста: свет и тьма, белое и черное, любовь и ненависть… Контрасты всегда двумерны). Для того, чтобы произвести классификацию, вспомним про дар стрелы и зададимся самым элементарным вопросом: какую же цель преследует человек в любви? Ведь будучи от природы существом крайне эгоистичным, он всегда твердо знает свою цель (правда, не всегда признается в этом даже себе). Вот в зависимости от цели и разделим людей. Одни - назовем их условно - домовиками - понимают: любовь - единственная возможность построить дом. Именно домовики - как нам удалось установить - придумали весьма воинствующую поговорку: «Мой дом - моя крепость». В каком бы веке ни жили домовики, именно так воспринимают они свой дом…
        Мягким, воздушным движением выдвинула женщина ящик стола и перед Андреевым шлепнулась толстая черная папка, на которой огромными красными буквами было написано: «ДОМОВИКИ».
        - Как вы понимаете, если я начну читать вам все, что удалось собрать в эту папку, мы не расстанемся до завтрашнего утра да и, к тому же, весьма далеко удалимся от сути разговора. Но, главное, думаю, вам ясно: домовики - люди, имеющие одну ясную цель - зажечь семейный очаг, чтобы возле него отогреваться от всех жизненных невзгод. Очаг столь дорог домовикам, что они долго умеют не замечать, когда он погас: греют душу над пеплом, убеждая себя, будто огонь еще пылает. Итак, с домовиками мы в общем разобрались, теперь перейдем ко второму, признаюсь, более распространенному виду. Для простоты обозначим его зоологическим термином - «Хищники».
        Воздушное движение повторилось вновь, и перед Андреевым спланировала вторая, столь же толстая папка. Красными буквами на ней было выведено - «ХИЩНИКИ».
        Женщина минуту молча смотрела на Андреева, и мысли его, будто руководимые этим женским взглядом, улеглись, успокоились.
        Тогда женщина продолжила:
        - Думаю, не надо долго объяснять, кто такие хищники. Слово это говорит само за себя, ну а если вкратце… Как правило, к данному подвиду относятся люди, снедаемые комплексами: внешними (скажем, маленький рост, какой-нибудь физический дефект, например, синяя борода или горб, как у Квазимодо) или внутренними, среди которых самый распространенный - неуверенность в себе. Что такое комплексующий человек? Это личность, в душе которой происходит постоянная борьба между самоощущением и взглядом окружающих. Как одержать хотя бы временную победу в этой борьбе? Конечно, только с помощью любви… Хищники подчас очень страдают, мучаются, но страдания их заканчиваются, как только предмет страсти завоеван. Причем для некоторых (такие хищники наиболее страшны) важно завоевать не только тело, но и душу. Когда же победа одержана, - хищник успокаивается. Несчастная жертва чаще всего остается в недоумении, она начинает искать в себе самой, в окружающей жизни причины катастрофы… Тщетное занятие. То, что для домовика означает начало совместной жизни, начало строительства дома, для хищника - итог.
        Женщина замолчала. Взгляд ее снова ударился о глаза Андреева, но на этот раз столкновение привело лишь к тому, что мысли его пришли в еще большее смятение.
        «Все, что она говорит, - слишком красиво, слишком уж логично, чтобы быть правдой. В жизни реальной так не бывает», - размышлял Андреев и пытался заставить себя думать именно так - про общечеловеческое. Но на эти, едва ли не философские размышления наскакивали, будто гимнасты на снаряд, совсем иные мысли - те, что продиктованы чувствами - легко, почти без напряжения, перемахивали они через невысокие эти препятствия, и тогда начинал размышлять Андреев о своем: о собственной потере, о той женщине, из-за которой, собственно, и бросился в этот жаркий день, как голодный волк на лося: безоглядно, без уверенности в победе, но с жадностью. Неужели и она, та, что совсем недавно казалась единственной, тоже вмещается в эту схему? Неужто вся жизнь с ней, все тревоги, страдания, бесконечные расставания - каждый раз навсегда - и нервные встречи - каждый раз навечно - неужели все это уже расписано где-то, а значит обречено?
        Женщина продолжала столь же спокойно и веско:
        - Как я уже говорила, люди склонны излишне романтизировать любовное чувство. Мужчина дарит женщине прекрасные цветы, и с этого начинается обман. Я бы сделала символом любви - репейник, ибо любовь - всегда борьба. Вообще люди часто делают свои выводы, отталкиваясь от желаемого, а не от действительного. Если вы поглядите на судьбу ваших друзей, знакомых, на собственную судьбу, наконец, то легко убедитесь: долгая, изнурительная борьба двух индивидуальностей - вот что такое эта ваша прекрасная любовь. А вы цветочки-букетики… Ну да ладно. Как вы понимаете, вступая в битву, очень важно знать соперника и трезво оценивать его силы. Поэтому в этих папках хранится поистине бесценная информация. Но и это еще не все. В нашем кооперативе выведен закон счастливой семьи - то непреложное правило, которое поможет обрести в мятущемся, как вам кажется, чувстве душевное спокойствие.
        По всей видимости, лицо моего героя столь откровенно выражало ожидание чуда, что женщина рассмеялась:
        - Вы столь искренне ждете необыкновенного, что мне, признаться, даже неловко вас разочаровывать. Да поймите же вы, наконец: истина всегда проста. Всегда! Помните слова великого мастера о том, как создается скульптура? Нужно взять камень и отсечь от него все лишнее. Это, если вам угодно, формула истины. Человечество придумывало невероятные мифы о строении мира, а потом убедилось, что он построен легко и логично. Что может быть проще строения атомного ядра? Что может быть логичней построения Вселенной? И в человеческих отношениях - то же самое. Хватит вам искать сложностей там, где их нет! Вам хочется знать, что такое семейное счастье? Очень просто. Это когда встречаются домовой и хищник. Вот и все. Цель домового построить дом, он пойдет на все, лишь бы не погас его очаг. Цель хищника - тоже известна: уничтожить жертву. Одержав победу, обессиленный, уставший, он всегда будет возвращаться домой. Правда, есть небольшой шанс, что дом будет построен двумя домовыми, но не меньшая вероятность, что они, извините, подохнут с тоски… Вот и все премудрости.
        - Но так не бывает! - вскрикнул Андреев.
        - Только так и бывает, - твердо возразила женщина, но размягчила эту твердость неким подобием улыбки. - Просто люди никогда всерьез не задумывались над этим. Есть проблемы - для того, чтобы их решать. Проблемы любви нужны, чтобы их воспевать и только для этого. Кстати, знаете, почему русский человек пьет и пить будет, кто бы ему не запрещал и как бы ему не мешали?
        Андреев еще не успел удивиться странному вопросу, а женщина уже предлагала ответ:
        - Душа огромна, а потому страдает, ощущая бессмысленность, но лень природная - еще больше, а потому задумываться как следует не получается, вот и заливается водкой, только прорастает душа все равно… Замечали, о чем пьяницы чаще всего говорят? В подворотне ли, в ресторане - стоит выпить, и начинаются беседы «за жизнь» - про смысл ее и подлые законы бытия.
        Все, о чем говорила женщина в черной шали, было логично, но… не правильно. И вновь душа Андреева забеспокоилась, уже забурлил на дне ее тоненький фонтанчик раздражения, готовый вырасти в огромный столб, который залил бы до краев ум и позволил чувствам вырваться наружу.
        Женщина уловила состояние Андреева и заговорила мягко, почти нежно, слова лились из ее губ:
        - Умоляю вас, только не раздражайтесь. Согласитесь, это попросту глупо: зайти в кооператив, который занимается душевным спокойствием, и уйти отсюда раздраженным. Если вам не нравится эта классификация, если вам претит моя теория, - ради Бога… - Одним резким движением женщина смела в ящик толстые папки, и стол снова засиял первозданной наготой. - Могу вам предложить какую-нибудь иную. По тибетскому календарю, например. Если вы родились под знаком Крысы - вам будет спокойно с Буйволом, но женитьба на Лошади означает катастрофу, а если вы Тигр - бойтесь Буйвола… Это 1027 год, между прочим, так что попытки вывести законы любви предпринимаются уже давно, и они не столь уж абсурдны, как вам, может быть, кажется. Ведь о чем говорит тибетский календарь? Если ты - Крыса, то хоть тресни, а с Лошадью счастья не будет. Значит все-таки есть законы, подчиняющие неуловимое? А то еще могу предложить простейшую классификацию - на хищников и жертв, и, уверяю вас, вы просто поразитесь, сколько людей мечтают пасть жертвой любви. Но и это - не самое главное.
        - Не верю я в ваши закономерности, - тихо сказал Андреев. - Вы мне лучше объясните: отчего из-за несчастной любви люди вешаются, стреляются, страдают, в конце концов? Если все рассчитано, то…
        - То нужно верить в эти расчеты, - закончила женщина за Андреева. - Запомните: человек либо влюблен, либо свободен. Сочетание того и другого - невозможно. Если цель вашей жизни: сохранить внутреннюю свободу, то - не забывайте о даре стрелы! - я гарантирую вам счастливые, спокойные и вполне вычисляемые отношения с женщинами…
        - А что, любви, правда, нет? - неожиданно даже для себя, Андреев втиснул свой вопрос в поток чужих слов.
        - Есть страсть… Объяснять ее - занятие бессмысленное. Есть семья - то, откуда уходишь и куда возвращаешься. А любовь?.. Может быть, это один из тех миражей, которые люди придумали, чтобы иметь возможность отвлечься? Вы сами-то знаете, что такое любовь?
        Через сумятицу мыслей и ощущений, через раздражение, злобу, непонимание, через весь этот казавшийся безграничным океан, что разлился в сознании Андреева, вдруг взглянули ему в душу огромные, испуганные глаза Его женщины, его Единственной, его Потери - душа Андреева отразилась в них и успокоилась, отраженная.
        «Так вот же она: любовь!» - хотелось крикнуть Андрееву. - «Вот она! О чем вы меня спрашиваете? О чем мы вообще говорим?»
        Но тут кооперативщица вдруг поднялась из-за стола, шаль черной волной стекла с плеч, обнажая притягательную грудь, которую робко и безнадежно пыталась скрыть белая прозрачная кофта.
        Женщина потянулась, двумя руками отбросила назад длинные черные волосы, размяла плечи и вздохнула:
        - Да… Еще есть страсть. Пожалуй, ее можно назвать отдохновением от стресса. Я имею в виду, разумеется, утоленную страсть… Как вы считаете? - она взяла Андреева под руку и он почувствовал, как ее грудь коснулась его руки. - И сколько бы мы ни мудрствовали: страсть все равно сильнее любви. Намного сильнее. Впрочем, мы заговорились, а с вами еще хотел побеседовать Хозяин.
        От почти незаметного прикосновения женской руки дверь плавно открылась, они вышли в голубой холл, и ноги Андреева снова утонули в податливой упругости ворса.
        - Я вас не очень утомила? - спросила женщина, нежно, но уверенно подводя Андреева к креслу. - Вы уж, пожалуйста, не ругайте меня Хозяину, а то он у нас такой строгий…
        Андреев опустился в кресло и теперь смотрел на женщину снизу вверх. Тело ее виделось как бы сквозь белую дымку и оттого казалось еще более соблазнительным.
        - Ладно, пойду позову его, - женщина взмахнула рукой. - До встречи!
        И она растворилась в голубизне стен, исчезла - так в жаркий день исчезает вода на асфальте, - а на ее месте уже стоял Хозяин.
        - К делу! - твердо произнес он. - Без предисловий. Цифра два символизирует контраст, то есть - дисгармонию. Три - вот символ гармонии, равновесие создают именно три точки опоры. Итак, две двери уже открылись перед вами в нашем кооперативе. Нужна третья, не так ли?
        Хозяин говорил резко, вбивая слова в голову собеседника. От такого напора Андреев вжался в кресло.
        А Хозяин, не произнося больше ни слова, начал надвигаться на него: шел он медленно, мягко, как домашний кот, впервые попавший в лес: ноги переставлял с осторожностью и значительностью.
        И за спиной его показалась третья дверь. Она отличалась от двух других. Это был невероятных размеров монолит красного дерева, по которому - безо всяких табличек - шла надпись:
        ЖИЗНЬ
        Только чертик на ручке улыбался все так же нагло и так же нагло показывал язык.
        Хозяин остановился перед Андреевым, улыбка перерезала его лицо, он нагнул голову и тихо произнес:
        - А вот и третья дверь. Самая что ни на есть главная. А то, что вы видели до этого: и все разговоры, и ваш внутренний протест, и голубой коридор успокоения - все это как бы порог, прелюдия к главной симфонии.
        Хозяин указал рукой на дверь. Взгляд Андреева приклеился к руке, двинулся за ней и уперся в надпись: ЖИЗНЬ.
        - Я хочу напомнить вам те разговоры, которые вы здесь вели, - сказал Хозяин и вдруг крикнул. - Раз!
        И слово было - как выстрел.
        Перед Андреевым стоял бородатый Пушкин. То ли Хозяин так незаметно ушел в тень, а Пушкин, наоборот, вышел на свет, то ли еще что-то невероятное произошло… Однако на месте Хозяина молча стоял Александр Сергеевич, улыбался и, непонятно к чему, показывал большой палец.
        - Два!
        И вот уже исчез Пушкин, а кооператорша, возникшая столь же неожиданно, зачем-то прогнулась, откинув волосы назад, отчего прозрачная кофта поднялась, обнажив полоску белого тела.
        И - третий выстрел:
        - Три!
        Лицо Хозяина было непроницаемо серьезным.
        Андреев замер, вжавшись в кресло. Вопрос торчал у него на кончике языка, кололся и жег, но никак не хотел формулироваться.
        - Только не надо меня ни о чем спрашивать, - веско сказал Хозяин. - Все, что вам надо, - вы понимаете. А во что вы верите из того, что понимаете, - это ваше личное дело. Вера - вообще личное дело. А кстати, вы верите в жизнь после смерти? Как бы то ни было, согласитесь, целиком отрицать подобное все же нельзя. Но, право же, если возможна иллюзия-смерть, разве не логично представить, что может быть и иллюзия-жизнь? Согласитесь, странно выстраивать законы человеческого существования, вовсе исключая подобную возможность. А ведь именно так все и поступают…
        Андреев почувствовал, как фонтанчик раздражения снова забурлил в его душе. Эти бесконечные разговоры, где правит логика и смысл, уже порядком надоели моему герою. Ему становилось попросту скучно…
        - Ах, вот как! - воскликнул Хозяин. - Что ж, заставлять - это не в наших правилах, - он тяжело вздохнул. - Решайте сами.
        Хозяин медленно повернулся в сторону массивной двери, и под ударом его взгляда она медленно и бесшумно распахнулась.
        За дверью мой герой увидел темноту.
        - Вы спрашивали о цене? - спросил Хозяин и рукой указал на открытую дверь.
        Что было за ней? Какие законы, системы, какая логика правила там? Темнота манила и засасывала. Она не была страшной или зловещей - она была зовущей, эта темнота за открытой дверью.
        Но вдруг в тишину кооператива ворвались детские голоса и прямо под ноги Андрееву упал футбольный мяч.
        Андреев обернулся. За его спиной оказался выход. В двери стоял мальчик с огромными ушами, на которых сидели не менее огромные очки.
        Мальчик сразу стал говорить очень много слов. Слова были такие:
        - Я говорю: ты чего, офонарел совсем, что ли? Он как дал! Я как прыгнул! Он как добавил, ва-аще! Я рыпнулся, но безнадега полная, не взял… - Мальчик замер, набрал побольше воздуха и спросил: - Можно мячик забрать?
        Андреев кинул ему мяч, посмотрел прямо в лицо Хозяину и сказал:
        - До свидания.
        - Думайте, что говорите, - ухмыльнулся Хозяин. - Вы не знаете, почему в последнее время стало так трудно работать? Впрочем… Ничего вы не знаете… - Он снова вздохнул и исчез.
        Андреев вышел на улицу.
        Выстроенные, как на параде, здания приветствовали его. Радостно заскрипели качели. Пожухлая трава, казалось, сама стелется под ноги.
        Так бы и закончить рассказ про моего героя, ибо здесь он и заканчивается. Но только как же я? Я-то сам тоже существую. Сижу за своей пишущей машинкой и думаю себе:
        «Ах, Андреев ты мой Андреев! - восклицаю я мысленно. - Непутевый ты мой герой, герой без пути. Что же ты натворил, а? Что упустил, сам-то понимаешь? Ты рожден временем, когда люди привыкают верить лишь в то, что им хорошо объяснили. Ты рожден серой эпохой бесцветья, когда всем цветам радуги предпочитали один-единственный, позабыв давно, что он символизирует… Ах, Андреев ты мой Андреев, ты рожден страшными годами, когда - постепенно, как мамонты - вымерли все главные вопросы, но одинокие неприкаянные ответы еще продолжали жить сами по себе, никому ненужные, но потом они тоже стали отмирать… Ты рожден эпохой невостребованных ответов. Андреев ты мой Андреев, годы, стоящие у нас за спиной, могут теперь всю жизнь служить нам оправданием несделанного…»
        Неужто потому и не шагнул ты за ту дверь? Один шаг ведь оставался, всего один. И может быть, за ней ответ на тот главный, самый единственный вопрос: «Для чего?»
        Тут я вспоминаю Флобера и думаю: а может быть, Андреев оставил этот шаг для меня?
        И я вскакиваю из-за стола. Я распахиваю вечно хлопающую дверь на упругой пружине.
        Я знаю, куда мне бежать.
        Вот он - гудящий проспект. Поворот. Здания-солдаты. Полысевшая зелень. Ржавая карусель. Все верно. Где он - тот единственный настоящий двор, среди этих многочисленных имитаций?
        Здесь. Вот маленький особнячок, к которому прилепилась огромная стеклянная дачная веранда. Ошибки быть не может. Но где же кооператив?
        Футбольный мяч пролетел около уха и ударился о чьи-то «Жигули».
        Тут же, как из-под земли, возник ушастый мальчик в очках и заорал своему приятелю: «Ты что, кретин, офонарел совсем? Это ж дяди Васина машина! Если вмятина останется, он тебя этими самыми „Жигулями“ раздавит, как таракана».
        «Надо же, в такое пекло у них хватает энергии не только в футбол играть, но еще и ругаться», - непроизвольно, как бы отдельно от себя, подумал я.
        Дома с табличкой «КООПЕРАТИВ, КОТОРЫЙ МОЖЕТ ВСЕ» - не было.
        Господин Флобер, господин Флобер, зачем же Вы только отравились, так соблазнительно перепутав реальность и вымысел, подарив надежду? Так что же получается: строки, написанные пером, - это строки, написанные пером и не больше?
        Мне было жарко. Стена жары придавила меня к земле, и я опустился на скамейку.
        Мальчишки носились перед глазами, как пришельцы с иной планеты.
        И вдруг между ними и мной возник бородатый человек неопределенного возраста. Он посмотрел на меня, и улыбка разрезала его лицо.
        Я откинулся на жесткой скамейке. Карнавал продолжался. Карнавал людей без лиц. Карнавал одиноких.
        САМОУБИЙСТВО ЗЕМЛИ
        (Вариация на тему легенды)

1
        - Ну? - спросил, правой рукой пригладил бородку, будто вытянуть ее хотел, а левой подбросил в воздух золотой и поймал, разумеется. - Ты, выяснил наконец чем он там занимается?
        Юноша стоял перед ним и смотрел прямо в глаза. Без вызова, но прямо в глаза.
        Этот прямой взгляд когда-то и смутил, заставил поверить, будто лучший ученик может быть не хуже своего учителя, а значит именно он, ученик, придет на смену.
        Произошла ошибка. Ученик был не хуже учителя. Он был другим. Совсем другим.
        Юноша выдержал хорошую паузу, потом сказал:
        - Пока мне удалось узнать абсолютно точно только одно: в своей лаборатории доктор делает нечто совершенно невероятное, великое, быть может. Никого не подпускает близко к своим исследованиям, но сам работает целыми днями без сна и отдыха. Как каторжный.
        Усмехнулся, подумал: «Доктор никогда бы не позволил себе такого сравнения… Как каторжный… Ничего лучше придумать не мог, мальчишка… Да, видимо, двадцать четыре года кончатся, и я останусь один, замены доктору не будет…»
        Снова подбросил на ладони монетку и спросил:
        - Ты хотя бы выяснил, что это такое? Ну, из какой области?.. Может, снова гомункул - искусственный человек? Или, скажем, философский камень, или, может…
        - Я выяснил, - перебил юноша.
        Подумал: «Врет, но перебивает. Уже хорошо. Есть характер. А вдруг я ошибаюсь в нем? Вдруг он не очень уступает своему учителю?»
        - Ну?
        - Я выяснил, что это будет за открытие, - просиял юноша. - Это будет открытие, которое перевернет человечество, которое…
        Он не слушал. Ему было неинтересно. Как же его раздражало, что он все знал! Отсутствие истины еще можно восполнить движением к ней, отсутствие тайны не восполнимо. А он все знал и про доктора, и про великое открытие, и про этого юношу, который никогда не станет великим ученым и великим человеком не станет. Как-то по-детски, наивно надеялся на то, что ошибется, что вдруг этот мальчик узнает тайну своего учителя, и тогда прелюбопытнейшая могла бы завязаться история. Чего было надеяться, когда все понятно?
        Конечно, он все сделает с доктором, как договаривались, он еще не знал, что точно делать с великим открытием, но знал, что на судьбу доктора его открытие не повлияет. С ними со всеми он разберется, а вот с собой что делать, с собственной бесконечной жизнью?
        - Вы меня не слушаете?
        - Слушаю.
        - Вам, наверное, кажется, что я - неконкретен, - улыбнулся юноша. - Я буду стараться. Вы ведь неплохо платите мне, и я буду стараться.
        - Скажи… Как тебя зовут?
        - Христиан.
        - Ерунда. Это не имеет значения… Скажи, а если бы я не платил тебе, ты покинул бы своего учителя?
        Юноша потоптался на месте. Было ясно, что ответ у него есть, только он решает, как бы поприличней его сформулировать.
        Наконец он снова улыбнулся:
        - Но ведь вы платите?
        …Вспомнил, как совсем недавно заходил в лабораторию к доктору. Тот что-то переливал из пробирки в пробирку - лениво, даже будто неохотно, словно не работал, а делал вид.
        В пробирке подрагивала жидкость розового цвета. Цвет получился какой-то неземной - прекрасный и притягательный.
        - Мне скучно, бес, - сказал доктор свое традиционное приветствие.
        - Что делаешь, Фауст? - ответил он.
        - Красиво? - Фауст поднес пробирку к его лицу.
        - И весьма.
        - А вот ведь - совершенно бесполезно.
        Сказав так, доктор выплеснул жидкость на пол.
        Розовая лужа зашипела, запузырилась, и вдруг из нее возникла ослепительной красоты абсолютно обнаженная женщина.
        Женщина не испытывала никакого стыда. Она посмотрела на мужчин огромными глазами, сказала:
        - Здра… - и испарилась.
        - Как же бессмысленно, Фауст? - Подошел к пустому месту, где только что была женщина, и стал внимательно вглядываться в него, будто надеясь найти ее остатки. - Ты научился вот так запросто создавать людей, ты почти уподобил себя Богу.
        - Бог велик не тем, что создает, - вздохнул Фауст. - Бог велик тем, что знает, в какой момент созданное нужно уничтожить.
        Он знал, о чем думает Фауст, когда так говорит.
        Вслух, однако, сказал совершенно о другом:
        - На твоем месте я бы не стал оценивать Бога, ибо только Бог может познать самого себя. Никто другой никогда ни оценить, ни понять Его не может… Впрочем, скажи-ка лучше: твое главное открытие будет столь же прекрасно, как эта женщина, возникшая здесь и испарившаяся, словно мечта?
        Фауст подошел к нему и шутливо ударил в плечо:
        - Дружище, давай не будем об этом, ладно?.. Да и зачем ты спрашиваешь, когда сам все прекрасно знаешь? Но ты ведь не станешь мешать мне осуществлять это, правда? Наш договор был рассчитан на двадцать четыре года, я помню об этом. Я сделаю все, как мы договаривались - убежать от тебя нельзя. Но неужто ты запретишь мне отправиться в преисподню не в одиночестве? Такая идея должна быть тебе очень близка…
        … - Я могу идти? - вопрос Христиана вышиб его из воспоминаний.
        - Куда? - растерянно спросил он.
        - Как это куда? В лабораторию к доктору Фаусту, разумеется. Или вы уже передумали меня использовать?
        Вот оно - ключевое слово. Разве мог Иоганн Фауст когда-нибудь сказать, будто его кто-то использует? А мальчишка говорит об этом так, словно речь идет об использовании соли в приготовлении жаркого.
        - Послушай… Как тебя зовут?
        - Я уже говорил: Христиан.
        - Это не имеет значения… Значит ты занимаешься наукой, а любишь деньги?
        Парень не ответил.
        Он отошел и посмотрел на юношу: красив. На балах, наверное, может вскружить голову какой-нибудь дуре. И не одной. Вполне сгодится для того, чтобы поставить его где-нибудь у фонтана и заставить целовать чужую жену. Для большего, увы, бесполезен.
        Он убедился в том, что знал: Фаусту замены не будет, и ему снова придется странствовать по свету в одиночестве.
        И почему только у великих людей всегда такие бездарные ученики?
        Спросил:
        - Неужели вам совсем не интересно, что за открытие готовит миру ваш учитель?
        Парень взорвался:
        - Послушайте, вы… Как вас там?.. Впрочем, меня тоже совершенно не волнует ваше имя! Хотите меня использовать - я готов, а нет - так разойдемся.
        Подумал: нет у этого мальчишки никакого характера. Просто он - хам. Жадный хам, вот и все.
        Сказал:
        - Послушайте, юноша, если я дам вам деньги, много денег - вы исполните мою просьбу, точнее - приказ?
        - Много дадите - много исполню, - Христиан расхохотался.
        - А если я прикажу вам кого-нибудь убить?
        - Вы? - Смех оборвался - сначала на губах, потом - в глазах. - Вы не прикажете.
        - Например, прикажу убить себя. Самого себя, а? - Подошел, потрепал юношу по щеке. - Шучу.
        Поднял руку. Из нее - в небо прямо - обрушился золотой дождь. Деньги не умещались на ладони - падали, рассыпаясь у ног.
        В глазах Христиана не было ни восторга, ни ужаса - только алчность.
        - Видите, сколько денег, мой мальчик? - Улыбнулся, конечно. С такой улыбкой смотрят на собак прежде, чем кинуть им палку. - Очень много денег. Вы получите их все, но при одном условии.
        - Говорите, - прошептал Христиан. - Только быстрее.
        - А условие такое: никогда - слышите, никогда! - не станете вы заниматься наукой. Никогда - слышите, никогда! - не станете вы заниматься искусством. Вы никогда не отдадите себя ремеслу или врачеванию. Коротко говоря: никогда - я еще раз прошу вас вслушаться в смысл этого слова: никогда - не станете вы делать ничего, что могло бы принести людям пользу. Всю свою жизнь вы посвятите праздности, вам надо будет сидеть дома, пить, есть и целоваться с женщинами. Всегда. Всю жизнь. До смерти. Согласны?
        Изо рта Христиана тоненькой белой струйкой поползла слюна. Но он не обращал на нее никакого внимания.
        - Согласен, - прошептал юноша.
        Золотые монеты выскакивали из ладони, как испуганные зайцы, и рассыпались по мостовой.
        Сказал:
        - Речь идет о всей вашей жизни, молодой человек. Вы уверены, что вам никогда не станет скучно? Жизнь кончится - с чем тогда вы придете к Богу? Подумайте и об этом. Вы ведь стали учеником самого Фауста, он многому мог научить вас, вас ждали бы великие открытия.
        - Но ведь столько монет! - Юноша не выдержал и поднял одну. - И все - золотые!
        И опять отошел от Христиана. Посмотрел-оценил-подумал: а вдруг прав Фауст со своим открытием? В конце концов, если на смену великим Фаустам приходят такие ничтожества, то для чего все?
        Тут же сам себе ответил: «Не мне судить об этом. Не мне», и пошел в узкие улицы города.
        Христиан бросился на колени - собирать деньги, неожиданно вскочил, крикнул:
        - Эй! Эй, вы! Простите… Только я спросить хотел: вы что, вправду дьявол? Доктор намекал мне что-то, но я, признаться, не верил.
        Остановился. Развернулся медленно. Не спросил - процедил сквозь зубы:
        - Вы что, боитесь получать деньги от дьявола?
        - Не в этом дело. - Христиан смотрел на него спокойно и, как показалось, даже немного высокомерно. - Я просто подумал: а вдруг они - ненастоящие? Вы исчезнете, и они исчезнут вместе с вами. Испарятся.
        - Испаряются только женщины, - нелепо пошутил. - Фальшивки вы придумали, люди, а все, что я делаю, - настоящее. И договор наш настоящий, хоть и не заверен ничем и никем. Вы продали себя за такую, признаться, ерунду.
        И ушел, почти не касаясь булыжной мостовой. Подумал: «Нет, не жилец этот Христиан, не жилец…»
        Небо накрыло лоскутное - синее с черным - одеяло. Синих лоскутов становилось все меньше: одеяло опускалось все ниже, ниже, ниже.
        Вдали что-то заворочалось, словно огромное существо вылезало из-под одеяла, а потом это невидимое существо разорвало одеяло: раздался треск грома.
        Люди побежали, с испугом глядя на небо.
        Подумал: испуг, страх - вот что движет людьми, когда они смотрят на небо. И Его они зовут из страха. Люди считают, что Он - защитник, и забывают при этом, что Он еще и Главный Прокурор.
        И тут же раздраженно спросил сам себя: к чему, ну к чему я об этом думаю?
        Он любил, когда его мысли напоминали летнюю лужайку, по которой можно бегать легко и весело, потому что вокруг - мягкое солнце, теплая трава и полная ясность.
        Сейчас же его мысли банально напоминали лабиринт: идешь, натыкаясь на углы, поворачиваешь то туда, то сюда, а где выход и зачем идешь - ничего не понятно.
        Думал: что со мной творится в последнее время? Будь этот Фауст хоть трижды гений, неужто он может влиять на меня? Ерунда. Нет. А зачем я так долго разговаривал с этим… как его?.. Иоганном?.. Христианом?.. Не могу имени запомнить… Зачем я разговариваю с человеком, чье имя не могу запомнить? Чтобы еще раз убедиться в бессмысленности происходящего? Ученик дьявола так часто становится священником, ученик ученого - алчным глупцом, и значит все запуталось до такой степени, что пора начинать эту историю сначала? Ну и что? Я хотел еще раз убедиться в этом? Что происходит? Неужто какой-то человечишко может заставить меня размышлять о необходимости и сути всего сущего? Что со мной? Я ведь знаю, что ни я, ни - тем более - доктор (а почему, собственно, «тем более»?), да просто: никто на свете не может принимать такие решения. На такие решения имеет право только Тот, кто имеет на них право. Единый и Единственный. А Он не нуждается ни в советах, ни в советчиках.
        Дождь наконец рухнул - резкий, скользкий, как огромный плевок невидимого существа.
        Он шел, не обращая внимания на этот поток. Впрочем, и поток тоже на него внимания не обращал - струи даже краем его не задевали.
        Он шел - отдельно от дождя, от этой жизни, от города, от людей и домов. Шел к Фаусту, чтобы наконец завершить это дело, которое и так слишком затянулось.
        Он, знающий все на сотни лет вперед, шел и не знал, что сделает через час. Чувствовать, может, чувствовал - но не знал.
        Он бы никогда не признался никому на свете - а уж себе самому тем более - что более всего злит его в его собственном состоянии - зависимость. И от кого? От человека. Мысли и чувства жили не сами по себе, они зависели от Фауста, от поступков и логики ученого.
        Он бы никогда не признался никому на свете - а уж себе самому тем более, - что, прожив неполных двадцать четыре года рядом с великим ученым, он потерял то, чего у него не мог отнять никто, - он потерял свободу.
        И весь этот дурацкий разговор с мальчиком затеял, в сущности, только потому, что надеялся получше понять Фауста, беседуя с его учеником, и даже больше: понять мир, который Фауст задумал уничтожить.
        Он шел, не касаясь луж, сухой посреди дождя, и не знал, что скажет Фаусту после традиционного приветствия.
        Но он точно знал, что судьба мира решится сегодня.

2
        Фауст, конечно, был в лаборатории. В последнее время, кажется, он вовсе не выходил отсюда.
        Подошел. Робко - словно вор - приоткрыл дверь.
        Фауст спал, вытянув ноги в кресле. Черты лица его были абсолютно спокойны и безмятежны.
        Подумал: за это время он, конечно, сильно изменился, но вот это детское выражение безмятежности - осталось неизменным.
        Прошел по лаборатории, заглядывая в каждый угол: интересно поглядеть, как выглядит то, что изобрел доктор?
        Случайно задел какую-то склянку, жидкость вытекла на пол, из нее материализовалась рука и грудь женщины, повисели немного в воздухе и растаяли.
        Фауст открыл глаза и сказал традиционное:
        - Мне скучно, бес.
        Ответил:
        - Что делать, Фауст - на улице дождь.
        Помолчали. Фауст силился проснуться.
        - Я здесь, Фауст, чтобы говорить с тобой, - сказал и сам удивился тому, что голос у него дрожит.
        - Дружище, ты взволнован? - Фауст вскочил и подбежал к нему. - Не я ли причина твоего волнения? Или, может быть, дело в моем ученике Христиане? Мне не нравится этот парень, ощущение, будто он шпионит за мной.
        Подумал: почему он говорит про Христиана? Это неправильно. Это я должен все знать о нем, почему же он все знает обо мне?
        Фауст продолжал:
        - Объясни: зачем ты подослал ко мне этого Христиана? Разве может быть у меня тайна, которую я бы смог утаить от тебя, даже если бы захотел? Да я и не хочу… Нет, конечно, купив мою душу, ты не купил мои мысли, но разве есть что-то, чего Фауст не скажет своему покровителю и ближайшему другу?
        В окне сверкнула молния. От удара грома задрожали стекла.
        - Хорошая погода для того, чтобы совершить что-нибудь таинственное, - усмехнулся Фауст. Потом подошел к шкафу, достал бутылку вина, два стакана. - Мы давно не пили с тобой, дружище. Выпьем!
        - За что? - спросил, поглаживая бороду.
        - За что? Да хотя бы за то, чтобы скорее миновали двадцать четыре года, и я отправился бы на вечные мучения. Пора, пора… Не знаю, как ты, дружище, но я буду скучать без тебя…
        - Я тоже, - произнес неожиданно для себя. И снова обозлился, подумал: «Этот ученый имеет надо мной какую-то странную власть. Временами мне даже начинает казаться, что мы поменялись ролями, и теперь уже он руководит мной. Могу успокаивать себя только тем, что это совершенно невозможно…»
        Чокнулись. Фауст отпил маленький глоток. Бокал оставил на столе, а сам сел в кресло и произнес, словно не к собеседнику обращаясь, а к себе:
        - Знаешь, мне иногда кажется, что мы поменялись ролями… Смешно, правда? Ну то, что я тщетно стараюсь походить на тебя, - это ладно. Сколько лет общаемся, а я ведь всего-навсего человек, просто человек - и все. Но ты-то, ты… Смешно, правда? А что ж не смеешься ты?
        - Это невозможно, - сказал, и сам удивился безжизненности собственного голоса. - Я пришел, чтобы поговорить с тобой.
        - Мы уже говорим, дружище. - Подошел к столу, отхлебнул, снова сел. - Только не будь таким трагичным, пожалуйста, а не то я забуду, что нахожусь в твоей власти, а мне об этом никак нельзя забывать.
        - Я хочу, чтобы ты сам рассказал про свое открытие.
        - Пожалуйста. Кому же, как не тебе?
        Фауст взял какую-то склянку, вылил содержимое на пол.
        Уже через мгновение в лаборатории появилась обнаженная женщина и начала свой медленный странный танец. В отблесках грозы она казалась невероятно таинственной, прекрасной и абсолютно неземной.
        - Я не стану тебе рассказывать технологию производства этой жидкости. Тебе ведь это не интересно, правда? - Фауст допил вино. - Но у меня есть проблема. Понимаешь, получаются только женщины. Причем непременно молодые и красивые. Много лет я бьюсь над тем, чтобы у меня получилась… ну, скажем… толстушка с маленькими глазами. Не выходит ни черта!.. Извини… Ничего не выходит…
        Подумал: «Он что, издевается надо мной? Зачем он мне все это рассказывает?»
        Фауст продолжал. Говорил весело, все время улыбаясь:
        - Пробую воплотить мужика - и снова прекрасная женщина. Как ты думаешь, с чем это связано? - Фауст подошел к обнаженной танцовщице. - Но она ведь воистину прекрасна! Посмотри, какая аккуратная линия бедра. А грудь? Какова грудь, а? Ты не представляешь, сколько лет потратил я на то, чтобы добиться нужных пропорций. По молодости я думал, что чем у женщины больше грудь - тем она прекрасней. Ошибка. Дело не в величине как таковой, дело в пропорции… Однако, теперь мое открытие можно воистину назвать великим: таких прекрасных женщин, как делаю я, не может сделать ни Он, - Фауст поднял палец к небу, - ни ты.
        Подумал: «Действительно, издевается. Так привык ко мне, что забыл, кто я такой. Это плохо».
        Дунул - красотка исчезла.
        - Неужели тебе не понравилось? - с наигранной обидой спросил Фауст.
        - Доктор, я пришел говорить с тобой не об этом. Почему ты не хочешь рассказать мне про твое главное открытие?
        - Потому что - не хочу, - ответил Фауст совершенно спокойно.
        - Но это глупо. Неужели ты всерьез думаешь, будто можешь что-то скрыть от меня? Ты считаешь, что я не купил твои мысли? Это не так. Я всегда покупаю человека целиком, и если мне принадлежит твоя душа, то мысли я уж как-нибудь узнаю.
        Фауст налил себе полный стакан вина. Выпил и молча опустился в кресло - он ждал продолжения.
        И получил то, чего ждал.
        - Я знаю, что ты решил уничтожить Землю. Я хочу понять: почему? И я хочу, чтобы ты сам мне об этом рассказал.
        - Зачем? - выплюнул свой вопрос доктор.
        Подумал: действительно, зачем? Нет, он явно запутал меня. Чего я добиваюсь? Хочу понять его? Но неужели я не понял за столько лет того, кто принадлежит мне целиком, кто стал плотью моей и кровью? Я хочу остановить его? Но тогда зачем мне знать, что он думает обо всем этом?
        Тут распахнулась дверь лаборатории.
        На пороге стояла служанка.
        - Что еще? - процедил доктор сквозь зубы. - Я много раз просил не беспокоить меня, когда я работаю.
        - Простите, господин, ужасное известие. - Служанка часто дышала и мяла в руках платок. Выглядело все это ужасно театрально и неестественно. - Я должна вам сказать… Я…
        - Ну что там еще?
        - Господин Христиан… Ваш ученик… Он… - Девушка зарыдала.
        Плакала она тихо, с неловкостью - как плачут служанки.
        Фауст вскочил, подбежал к ней, схватил за плечи, закричал прямо в лицо:
        - Что с ним? Что?
        - Он… Его… Только что пришел человек, рассказал… - Рыдания не давали выхода словам.
        Фауст потряс ее за плечи и сказал совершенно спокойно:
        - Послушай, милая, если ты сейчас успокоишься - то получишь несколько золотых монет. Если же ты будешь продолжать рыдать, то получишь расчет.
        Девушка перестала плакать мгновенно. Повествование ее стало ясным и четким.
        - Только что пришел человек и рассказал. На улице шел дождь. К тому же какая-то девушка, ее зовут Анна, но это неважно, пролила масло. Господин Христиан упал и колесом кареты ему отрезало голову. Он умер на месте.
        - Понятно, - сказал Фауст. Никто из двоих, находящихся в лаборатории, не понял, что он имел в виду. - Все, милая, теперь иди. Позже я дам тебе денег.
        - Господин, это еще не все… При Христиане нашли множество золотых монет. Очень множество. Целое состояние. Тот человек, ну, который пришел, он сказал, что у молодого ученого не может быть столько денег, и значит Христиан ограбил вас. Теперь все.
        Фауст обнял девушку ласково, почти по-отечески.
        Гроза не утихала. Наоборот, казалось, что молнии соревнуются друг с другом в яркости: небо из черного стало бордовым. И от каждого удара грома девушка вздрагивала, но теперь уже не плакала - словно загипнотизированная смотрела она на ученого.
        - Теперь, милая, ты пойдешь и скажешь этому господину, что я все ему объясню. - Говорил доктор так, как разговаривают с детьми - спокойно и однозначно. - Но не сейчас. Позже. Сейчас я занят. Иди, милая, и не плачь больше: часть тех монет, которые нашли у Христиана, достанутся тебе. Немалая часть. Ида и помолись за его душу. Да запомни еще: Христиан - не вор, я сам дал ему эти деньги. Он был странным человеком, наш Христиан, не очень умным и не всегда приличным. Но он не был вором. Запомни это. Хорошо?
        - Да, мой господин.
        Дверь за девушкой закрылась. Послышались ее ровные, уверенные шаги.
        Фауст устало опустился в кресло.
        Подумал: «Сейчас он мне наконец все расскажет. Все».
        И очень обрадовался своей прозорливости, словно бы она подтверждала: обмена ролями не произошло: они остались теми, кем и были.
        - За что ты убил моего ученика, дружище?
        Вопрос был неожидан - он ждал монолога, а тут вдруг прямой вопрос.
        Ответил мгновенно, не задумываясь:
        - Но ведь он предал тебя, Фауст. Он забыл все, чему ты учил его, едва завидел блеск монет. Поиску истины он предпочел золото.
        И тут Фауст начал хохотать. Хохотал долго, смачно. Вина себе налил, выпил и все продолжал смеяться.
        Наконец, немного успокоившись, произнес:
        - Ты так решил, да? Ты? Тебе можно, да? Ты решил, что этот человек не достоин жизни, и отнял у него жизнь. Я тоже уничтожаю людей, которых создаю. Этих прекрасных женщин… Но ведь ты его не создавал, дружище. Его создал Другой, и только Он может решить его судьбу, разве не так? По какому же праву ты отнял у него жизнь? Ну? Отвечай. Не надо. Молчи. Я слишком хорошо тебя знаю и уверяю тебя: тебе ответить нечего. Однако, если ты считаешь себя вправе отнимать у людей жизнь, почему бы мне не заняться тем же?
        - Потому что ты - человек.
        Фауст снова захохотал. Это не был истеричный смех. Это был смех уверенного в себе человека.
        - А ты меня ни с кем не путаешь? Неужели ты всерьез считаешь, что, полжизни общаясь с тобой, можно остаться человеком? Ты же умен, дружище. Ты, можно сказать, второй по уму во Вселенной и вдруг - такие глупости! И я уже не тот, что был двадцать четыре неполных года назад, и ты - другой. Общение - это обмен душами. Не скажу, что мы с тобой произвели полный обмен, но частичный нам удался… Впрочем, тебе, наверное, не интересны все эти абстрактные истины, ты хочешь конкретики, ты хочешь знать о моем открытии. Изволь. Я подозревал, что рано или поздно мне придется рассказать тебе о нем, но, признаться, мне почему-то этого ужасно не хочется. Хотя уж кто-кто, а ты, безбожник, не станешь мне мешать осуществлять намеченное.
        Фауст встал и начал ходить из угла в угол.
        Отсветы грозы делали его таинственным, даже, пожалуй, излишне таинственным.
        Он сидел и слушал. Кажется, впервые в жизни так внимательно слушал человека.
        Фауст говорил совершенно спокойно, почти бесстрастно - так может говорить человек, который много раз мысленно уже произносил эти слова.
        - Надо ли тебе объяснять, что человечество движется в тупик? Надо ли тебе объяснять, что все в мире так запуталось, что выхода уже нет? Что же делать? Как осчастливить человечество? А оно заслужило, чтобы его осчастливили. И я придумал как. Исходил я, разумеется, из аналогии с человеческой жизнью. Жизнь человека кончается смертью, но это же не все. Дальше наступает блаженство. Душа человека создана, чтобы после смерти тела жить новой жизнью. Смерть - конец жизни земной и начало жизни иной, прекрасной и счастливой. Это понятно? Если бы было по-другому, стоило ли тебе, дружище, так яростно охотиться за душами людей? А если то же самое должно произойти и со всей Землей? - так подумал я однажды. Если Земля создана для того, чтобы, погибнув, возродиться к новой жизни? Но кто мешает мне уничтожить Землю, если я точно знаю, что это будет начало новой жизни? Много лет ушло у меня на то, чтобы понять: как именно уничтожить Землю. Каждый день, каждый час, минуту каждую думал я над этим. Но однажды я понял, как жестоко ошибся. Нет, не в главном своем выводе: чем больше показывал ты мне Землю, чем больше
узнавал я человечество - тем тверже убеждался: эта Земля не имеет права на жизнь. Я ошибся в другом: чтобы уничтожить Землю - нужно уничтожить небо. Вот задача. Ибо Земля - это пристанище бесов, а небо - дом Божий. Самоубийство Земли - это убийство неба, понимаешь? Ты понимаешь меня?
        Конечно, он понимал. Почему нет? Фауст говорил четко, ясно, как и должен говорить ученый. В его словах, без сомнения, была логика.
        Но что-то смущало. Жалость к человечеству? Ерунда. Уж кто-кто, а он-то человечества никогда не жалел. Смущало что-то другое. Что?
        - Я понимаю тебя, Фауст, продолжай.
        - Ты всегда понимал меня, а я - всегда понимал тебя. И теперь мы должны с тобой объединиться, чтобы спасти человечество. Впрочем, это уже случилось, наше единение. Мы ведь не поменялись с тобой ролями, и душами не поменялись. Просто у нас теперь общая на двоих душа. Одна на двоих. - Фауст подошел к шкафу, достал маленькую капсулу. - Я придумал аппарат, который, подобно птице, взлетит в небо, неся с собой эту маленькую капсулу, там, у самого солнца, она взорвется и расколет небесный свод, и сойдет со своей орбиты Земля, и погибнет эта несчастная планета, но душа Земли останется жить… Какова она, душа Земли, я не знаю, да это и неважно. Главное, что на ней зародится новая жизнь, и жизнь эта будет прекрасна, и своим появлением она будет обязана тебе и мне.
        Он слушал уже невнимательно - речь шла о технологии, а такие разговоры он не любил. Какая разница, в конце концов, как именно погибнет Земля?
        Думал про другое: что же именно смущает в словах Фауста? И понял. И странным образом успокоился.
        Сказал:
        - Гроза надоела. Отвлекает.
        Мгновение - и затих гром, и голубое небо ворвалось в лабораторию.
        Сказал:
        - Так лучше, спокойнее… Ты хорошо все рассказал, великий доктор Фауст, но ты не учел одного, самого главного: самоубийц всегда хоронят за церковной оградой.
        - Ну и пусть, что с того?
        - А то, милейший, что человеку не дана власть даже над собственной жизнью, не говоря уж о жизни всей планеты. Есть только Один - Тот, кто может зарождать жизнь и уничтожать ее.
        Фауст подбежал к нему и закричал:
        - Ты ли это говоришь, опомнись! Ты - Его злейший враг. Я ведь предлагаю тебе стать новым Богом.
        - Новым Богом? Это смешно, - произнес совершенно спокойно. - Бог не бывает Новым или Старым. Бог Один.
        Небрежно, почти лениво посмотрел на капсулу, которую Фауст держал в руках - капсула исчезла.
        - Ты думаешь, ты победил? - крикнул Фауст. - Нет. Я помню, как сделать капсулу. Я сделаю новую.
        Посмотрел на него ленивым взглядом и сказал:
        - О чем ты, Фауст? Какая капсула? Что ты? Ты ведь все забыл уже…
        Фауст сел в кресло, вытянул ноги, спросил: «О чем мы говорим, а?» и закрыл глаза - то ли спал, то ли просто забылся.
        Подошел к ученому, сел у него в ногах, погладил бороду:
        - Только человек может перестать верить в Бога. Лишь человек может возомнить себя сильнее, чем Он. Ангел, даже проштрафившийся - такой, как я, - перестать верить в Бога не в состоянии, ибо нельзя перестать верить в то, что существует… Бедный Фауст! Ты так все хорошо, логично, продумал, я скажу тебе больше: во многом ты прав: человечество, действительно, идет к гибели и, возможно, оно дойдет до этой апокалиптической цели, но случится это лишь тогда, когда Он этого захочет. Ибо Им движет Божественный разум, познать который нельзя, а людьми всегда движет только страх. И твое главное открытие - быть может воистину великое, было вызвано все тем же страхом. Мы во многом похожи, Фауст, но между нами есть существенное различие: Бог отнял у меня страх, я не знаю, что это такое. И потому, как бы мы ни были близки - у нас никогда не будет общей души, и я всегда смогу остановить тебя. Ты хотел спасти человечество и ради этого уничтожить Землю? Неправда, дорогой мой доктор Фауст. Просто заканчивались двадцать четыре года нашего договора, и ты знал, что за ними последует: твоя душа отправится в ад. И чем ближе
был конец срока - тем страшнее тебе становилось. Страх подсказал тебе выход - выход, который мог придти в голову только такому гениальному ученому как ты. Не человечество спасал доктор Фауст - себя. Ты решил изменить ход вещей, решил поставить себя над Богом, надеясь, что судьба твоя в этом случае изменится. Наивный! Ты не учел одного: нельзя бороться с Богом, нельзя бороться с Тем, Кто тебя создал. А Бог создал все. И меня создал Бог… Да, я многое изменил в тебе, Фауст, многое уничтожил в твоей душе, но уничтожить страх и мне не под силу. Потому сегодня я говорю тебе: ты даже хуже, чем твой ученик Христиан, хуже, потому что ты - гений, а он - дерьмо. Его грех - дерьмовый, а твой - гениальный. Из страха не познать все блаженства жизни твой ученик готов был предать себя. Ты же из страха готов был предать всю Землю… Но вот в чем ты воистину прав: не надо было убивать Христиана. Способ, правда, жаль хороший: пролитое масло, отрезанная голова. Красиво. Надо будет использовать когда-нибудь. Позже. А Христиана я сумею возродить - пусть живет.
        - А что с Христианом? - открыл глаза Фауст. - В последнее время мне кажется, что он следит за мной. Уж не ты ли подослал его?
        Распахнулась дверь - на пороге стоял Христиан.
        - Господин Фауст, - крикнул он с порога. - Я купил вам серы, как вы просили.
        Христиан вошел в лабораторию и сказал на ухо ему - тихо-тихо:
        - Дайте мне пару золотых, и я расскажу вам о Фаусте кое-что занятное. Мне кажется, я почти догадался, над каким открытием он бьется.
        Подумал: Господи, как же жестоко Ты наказал меня! Отняв страх, Ты приговорил меня к вечному одиночеству. И вымолить у Тебя прощения я не смогу.
        Среди ясного неба вдруг раздался гром и полыхнула молния.
        - Давно дождя не было, - вздохнул Фауст.
        Об авторе
        Андрей Максимов родился в 1959 году в Москве. Работал в «Комсомольской правде» и еженедельнике «Собеседник». Автор пьесы «Кладбищенский ангел» (поставлена на малой сцене московского театра имени Ленинского комсомола) и книг «Кормящий отец» и «Чудеса в кошельке» (в соавторстве с Л. Усовой).
        Большая часть произведений, вошедших в книгу А. Максимова «Самоубийство Земли», публикуется впервые.
        notes
        Примечания
        1
        Трижды повторяющееся в трех машинописных строках слово «исповедь» указывает лишь на труднопреодолимую автором тягу к этому жанру. (См. сноску к «Поэме без героя» Анны Ахматовой).

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к