Сохранить .
СЛЁТКИ Альберт Анатольевич Лиханов
        # ЛИХАНОВ Альберт Анатольевич родился в 1935 году в г. Кирове. Окончил Уральский государственный университет им. Горького. Автор многих книг. Лауреат государственной премии России, премии Ленинского комсомола, международных премий им. Я. Корчака, М. Горького, многих других отечественных и зарубежных наград. Удостоен премии Президента РФ в области образования. Председатель Российского детского фонда, президент Международной ассоциации детских фондов. Академик Российской академии образования. Живёт в Москве
        АЛЬБЕРТ ЛИХАНОВ СЛЁТКИ
        РОМАН
        Слёток, слёточек и слётыш - молодая птица, уже слетевшая с гнезда… Одна птица слётчивее другой бывает, раньше гнездо покидает.
        Владимир Даль
        Часть первая ХМУРОЕ ДЕТСТВО

1
        И так бывает.
        Не материнское лицо он запомнил первым в жизни своей, а братово. Может, оттого, что Бориска, из любопытства, наверное, то и дело к нему в младенческий кулек заглядывал? Смотрел на крохотного Глебку, и тот, если, к примеру, ревел, хандрил, ежился от малых своих и первых неудобиц, сразу, будто суслик в поле, замирал, даже и глазенками шевельнуть не желал - моргнуть там или скособочиться, а глядел на человеческое существо
        старшего возраста с удивительной радостью, с доверием и непонятной готовностью внимать и радостно подчиняться.
        Хотя чему он мог подчиняться, младенец-то?
        Бориска тоже испытывал странное, до сих пор с ним небывалое. Интерес? Нет, это ощущение было посложней всякого любопытства, оно и обреталось где-то в глубине - разве же не забавно разглядывать это толстое пузичко, крохотные ручки, которые, напоминая бутоны маленького, нераспустившегося пиона, заканчиваются сжатыми кулачками. А кривоватые ножонки с нежной, из шелка сшитой кожицей крохотных ступней? А озорной петушок, всегда неожиданно, даже по-хулигански, пускающий напористые, спешащие фонтанчики? А ушки, розовые на просвет, наверное, еще безо всяких хрящиков, Божьи крендельки, слепленные волшебным мановением, чтобы внимать голосам взрослых, воробьеву чириканью за форточкой, опасному гулу толстой, случайно залетевшей мухи?
        Но еще и чмоканью большого создания, склонившегося над кульком в старенькой кроватке, - а чего чмокать-то? - хмыканью, странным звукам человеческой речи, пока что не имеющей содержания, но уже доносящей смысл. А смысл этот - приветливость, доброта, желательство хорошего.
        Улыбчивое большое существо заглядывает на Глебку, чмокает зачем-то - впрочем, это ведь и есть смысл, заменяющий пока что содержание, потому что достаточно и одобряющего чмоканья, чтобы передать этому будто бы несмышленому существу, этой новой капельке жизни привет из мира любящих людей, из взрослого, пока что еще невидимого, не предполагаемого, непонятного человеческого океана.
        Капельке? Ха, неразумные взрослые! Да эта капелька еще в мамином животике слушала музыку ее тихих песен. Еще там научилась улыбаться. Но и огорчаться, если огорчалась мама, - а разве же она не огорчалась? Эта капелька, конечно, зависит от всех и от всего - от пищи, вкусной или дурной, от сквозняков, инфекций всяких, если налетят микробы на малое существо по вине ли взрослых, или же без их всякой вины, - в общем, зависит от всего и всех, и борони-то Бог капельку такую от немладенческих страстей, когда остается это зависимое творение в забытии, врожденной боли, покинутости, в чем всегда виновны взрослые.
        Ну, а ежели все слава Богу, и дитя явлено к любви и заботе, то ведь и от него все окружающее зависимо! Заплакала капелька, уж и не улыбается старший брат: что случилось, как помочь? Заболела она, пусть младенческой, простенькой болестью - все вокруг толкутся, а если и некому шибко толкаться, все равно изо всех сил помогают и в полную душу тревожатся - среди взрослых и старший брат, сам-то еще дитё. Как же, капелька ведь наша хворает, и зачем ей эти тягости, когда лучше бы улыбалась да таращилась во все стороны, вслушиваясь в звуки, привыкая к миру, куда и явлена-то - для радостей и для бед.
        Первые взрослые руки, которые помнит всякий человечек, - руки матери, если они есть. Первые глаза, которые устремлены на него, - ее глаза, рассматривающие не привередливо, а любовно, с великой осторожностью даже взора самого, будто бы и робкого, и деликатного, и осторожного разом, боящегося нанести ущерб, - хотя какой ущерб дитяти от любящего материнского взгляда? Но так уж устроена природа, Божий мир и благодать земная - ведь дитя-то выношено матерью! В утробе ее, самой чистой надземной печи взошло это тесто, и выпекся колобок человеческий, хлебушек, кормящий собою неиссякаемое, пока что, человечество…
        И никто не может, не смеет оспорить права материнского первенства на ее единственное, самоличное и самое счастливое прикосновение к плоду своему, да и хлебушек этот, розоватый этот караваюшка ей первой по принадлежности и дается.
        Но вот - и это уж человечья натура - тут же по сторонам таращится. Мол, ты, матушка, первей всего, и это дело ясное, а что окрест-то обретается?
        Вот потому, пожалуй, и помнил Глебка первым в жизни своей не матушкин облик, а братца своего Бориски, старшего аж на целых девять годков.
        Девять лет - это вам не хухры-мухры! В девять лет свободный человек мужеского роду уж много чего познал - и хорошего, и дурного, много чему поупражнялся и немало набил ссадин да синяков, как свойства внешнего, так и внутреннего. По новым свободолюбивым российским временам Боря Горев к поре, как мама поднесла ему братишку, не только наполучал в школе колов и двоек, перекрытых, впрочем, трояками, а то аж и четвериками, не только обучился самостоятельно разрешать с разнохарактерным учительством свои личные ученические трудности, чтобы никакие огорчения не выбирались за школьный порог и не достигали мамкиного знания, но и прошел первый мальчишеский ликбез: выпил полную бутылку пива, так шустро рекомендуемого народу в мерцающем окне бесстыжего "ящика", тайком потягивал сигаретки, одалживаясь, правда, у старших пацанов, любивших подначить младших, испытать их на взрослость, взять на понт. Однако ни разу еще не купил ни единой пачки на свои, то есть на мамкины деньги. Даже водочки он уже клюкнул, и не где-нибудь, а дома, когда мать и бабушка отсутствовали, что случалось очень даже редко, - так вот,
исследуя мир, познавая себя в этом мире, он отвинтил пробку початой бутылки, налил себе полрюмки, ахнул разом, ожегся, побежал к крану и из него закусил сырой водицей щенячью свою отвагу познания. Посидел, вернувшись в комнату, перед распахнутой тетрадкой - голова затуманилась, закружилась, он пошел к кровати, забрался на нее и тут же уснул, а, очнувшись, ощутил пакость во рту и неприятную головную боль. Во, зар-раза!
        Умел к тем годам он уже и драться. И не то чтобы вражда какая, или азарт, или норов дурной его к тому подвигали, а, можно сказать, простое географическое положение. Домик их деревянный, одноэтажный, с палисад-ничком, где росли золотые пушистые шары летом, сооружение вполне деревенское, по правде-то сказать и было самым деревенским, а просто невелик городок, коптивший по соседству, постепенно разрастаясь, постепенно же и проглотил бывшую деревеньку с домом, где жили Горевы, а школа, где учился Бориска, располагалась в старой городской черте. Деревенские, ходившие на ученье в город, были когда-то людьми второго сорта; еще в далекие, отсюда уже не видные времена деревенских поколачивали городские, и эта традиция, продравшись через революции, войны, победы и обратно же всякие контрреволюции, поразительно сохранилась, забыв первоначальные причины и следствия, но сохранив в генах подрастающих новых сопливых поколений эту дурацкую привычку - вдруг остановить ученика с дальней улицы и надавать ему по первое число без всяких объяснений. Что, понятное дело, взывало к ответным действиям.
        Вот так и жили дети окраины захолустного, закоптелого, хорошенько подзапущенного городка: обучаясь помаленьку пить пиво, пробовать водку, получая двойки, превращаемые к концу учебного года - не без помощи самого же учительства - в обоюдобезопасные трояки, поколачивая друг дружку, без всякого, впрочем, зла и осатанения, достигая, наконец, радостного возраста расставания со школой и с домом, которое одних одаривало крыла-ми - и, растопырив их, молодняк улетал в дальние края. Другие так никуда и не убирались, привязанные к дому теми самыми безопасными слабенькими троечками, никому не нужными аттестатами без пристойных знаний, да еще помноженными на доступное пиво и водочку, всегда находящуюся в любом ближнем магазине. Да плюс к этому невнятное, смурное состояние пьющих мамань да папань, да хроническое отсутствие денег, да еле живой, опустевший, жалкий заводишко, когда-то опору всего городка, - этот завод особенно осаживал нерадивых: если, мол, даже у нас тут все невпопад и неладно, дак кому мы нужны в далекой, неведомой стороне?
        Городишко бедствовал, помалу спивался, несмотря на отсутствие зарплат - видать, за счет старух-пенсионерок, старики-то на улицах встречались все реже, вымирали послушными рядами. Нигде в городе уж давно очередей не было - ни за пивом, ни за водкой, ни за копченой колбасой, и только в одном месте она, эта очередь, никак не кончалась.
        Очередь эта единственная, правда, не на весь день, а по утрам, до обеда, собиралась в городском морге на территории местной больнички - бывшей при проклятом царизме барской конюшней. Но как же жаловал барин коней своих, если одноэтажное сооружение с толстенными стенами, будучи переустроенным в заведение для нездоровых людей, покрашенное, правда, неоднократно, но капитально так ни разу и не отремонтированное, спокойно выдержало семьдесят лет советской власти, да и еще готово, несмотря на крайнюю свою обшарпанность, выстоять невесть сколько и при наступившем "капитализьме".
        Так вот, при нищей больничке, где кони когда-то уступили место людям, было отдельное, такое же нищее и убогое заведение, метров на пятьдесят отстоящее, без окон, предназначенное в прошлом, наверное, для хранения хомутов да сбруй, а потом преобразованное в морг.
        Там по утрам каждоденно собирался люд, чаще всего потрепанный, немолодой: правда, детей да и внуков своих они всё же приводили - и перед квадратным этим бесхитростным сооружением, в мороз ли, в дождь ли, в ярую ли летнюю духоту, слева и справа от всегда распахнутой двери, приставленные к опаршивелым стенам, выставлялись крышки гробов. Были они синие, фиолетовые, с крестами из серебряной, а то и вовсе золотой фольги, наклеенными на цветную материю, а иной раз красные, безо всяких крестов - крышки эти последние не всегда означали мировоззрение покойных, скорее уж мировоззрение хоронивших их родственников. Да и не в том дело. А в очереди.
        В зданьице том несчастном, видевшем немало слез, теперь отпевали православных, и это занимало время, а и тут же устраивали гражданские, без священников, панихиды, на что тоже уходило времени совсем не меньше. Так что одни покойники невозмутимо ждали, когда освободится место для прощания с ними, а пришедшие проститься живые молча терпели, когда выкликнут знакомое имя.
        Тут же толпились полупьяные оркестранты из двух местных похоронных оркестриков. Опечаленные провожающие частенько бывали свидетелями, когда - нет, не конкурирующие, а почти родственно связанные трубачи, тромбонисты, и как их еще там, переходили вдруг из одной команды в другую просто потому, что то один, то другой из этих мужичков, уронив свой музыкальный струмент оземь и привалясь к нелицевой стороне морга, закатывал глаза и задавал, не смущаясь особости места, такого храпака со вчерашнего устатку и утрешнего опохмелия, что звук этот вполне заглушал негромкие голоса, доносившиеся из нутра печального пристанища.

3
        Познавая мир, Бориска отчего-то особенно любил старый тенистый парк с толстенными размашистыми липами - наверняка до семнадцатого года рождения, увенчанными великим множеством грачиных гнезд.
        По весне птицы орали во весь голос, возвращаясь с юга, ремонтировали свои дома, подавая людям бесполезный пример для подражания, демонстрируя силу и радость жизни, потом притихали, высиживая птенцов и самим этим фактом опять же укоряя людей; птенцов выкармливали, налётывая сотни вёрст в окрестные поля - за червем, гусеницей и всем прочим, что не противно малышовому птичьему вкусу, и далее - ставя детей на крыло, давая им опыт птичьего лёта.
        Особенно любил Борис наблюдать за судьбами слёток, маленьких грачи-шек, не вполне еще оперившихся, но сумевших спланировать с высокого гнезда, да не способных еще подняться обратно и потому оказавшихся беззащитными на земле.
        О! Слётки - это целый мир, полный страстей, трагедий, но и великих радостей…
        Их охраняли родители. Дежурили по очереди, и если, к примеру, отец улетал за червями, чтобы накормить неслуха, - а от этого зависела его жизнь (наедаясь, птенец скорей оперялся, укреплял свою подъемную силу),
        то мать ходила рядом, черным оком проглядывая пространство: вверх - нет ли ястреба или злостного воронья, готового растерзать дитятю, и по сторонам - не крадется ли хищница-кошка или блудливая непутевая собачонка, которая есть добычу не станет, но поглумиться и погубить малыша способна.
        Отгоняя врагов, подтаскивая пропитание, грачи все же добивались желаемого, и нетерпеливые их чада через день-другой, а то и вовсе через считанные часы вдруг, яростно хлопая короткими крылышками, взлетали - пусть не на самый верх, не в безопасное гнездо, а всего лишь на нижнюю ветку, где их уже не достанет хотя бы собачье-кошачья опричнина. А там и до вершины недалеко!
        Так вот, Бориска бегал в старый парк, вовсе не обращая внимания на тяжкое уханье похоронного барабана и пуки тяжелой трубы, гонял кошек и собак, если те направляли свои стопы к слёткам, помогая взрослым птицам оградить, оберечь малое беззащитное птичье детство.

4
        Деревянный домик матери Бориса и Глеба, Ольги Матвеевны, стоял по самой середине деревни Горево, все почти жители которой носили общую фамилию - Горевы. Дед Матвей умер до рождения Бориса, про Глебку и говорить нечего - это дитя уж совсем нового времени.
        Из материных рассказов выходило, что бабушка Макаровна, которую по имени Елена звали редко даже знакомые и соседи, а вослед за ними и самые близкие родственники, даже внуки, жила с дедом дружно, а потому как он был работник справный, крестьянин лошадный, то и появился у них этот дом. Потом Макаровна держала пару коров, поросят, ясное дело, курей и гусей, но лукавый город все это, можно сказать, постепенно украл и сожрал, потому что наполз на деревню, затоптал ее, затопил пятиэтажными серо-блочными хрущевками, матом, пьянью, пустыми банками да бутылками не только на улочках, но и в окрестных полях, постепенно превращаемых в лужайки. А живность, особенно такая серьезная, как корова, состязания с цивилизацией не выдержала и из хозяйства пропала. Отказались и от поросят, но еще раньше исчезли гуси и куры, потому как на асфальтовой, пусть и плохо укатанной, с промоинами и лужами во всю ширину, улице жить им стало невмоготу.
        Не шибко заметно, но твердо деревенское семейство превращалось в городское. По утрам бабка Макаровна теперь не коров доила, а шла до ближнего магазина, размещенного в трехкомнатной квартирёшке недальней хру-щобы, и волокла в дом пару пакетов растворенного местным молзаводом заокеанского молочного порошка, чертыхаясь поначалу, но с годами привыкая к тому, что подает не природа, а власть.
        Ей, Макаровне, казалось, что жизнь, ее окружающая, как-то очень уж сильно выцвела. Оставаясь в одиночестве, она изредка разглядывала себя в зеркало и с удивлением, замешенным на тоске, убеждалась, что глаза ее собственные тоже выцвели. Когда-то ярко-васильковые (за что, видать, и была приголублена немногословным, статным и работящим Матвеюшкой), теперь в помутневшем от времени старом, на свадьбу подаренном комодном зеркале отражались зрачки, будто вырезанные со старых блеклых обоев. Васильковый цвет обратился в серо-беловатый, а слезящийся взор, как она ни старалась, не превращался в былое сияние.
        Это уж так от Бога устроено: печаль женская - это допрежь всего печаль материнская. И хоть дочь Макаровны Ольга, ее единственная крови-нушка, ни разу ее не обидела, ни разу в сторону не качнулась, никуда обочь не глядела и с первого своего мгновения на белом свете обреталась в скромном родительском дому - об ней только и болело материнское сердце, потому как Ольга оказалась страдалицей, никак не выладилась у нее вся последующая жизнь.
        Когда она росла и училась, город уже наползал на деревушку Горево, и хоть старики не знали, как к этому относиться и каково им придется в городе жить, молодые глупо радовались, что больше они не деревенские, что
        даже само название печальное - Горево стирается с карты района, а сами они становятся жителями хоть и затрапезного, грязного, убогого, но все-таки города. А название-то какое: Краснополянск!
        Ну и требовалось найти себя, в городе-то. Оля нашлась. Пошла на курсы массажисток, потом пристроилась на работу в военный санаторий, на другом краю Краснополянска, тоже в бывшей деревне, где сохранилось каменное двухэтажное здание каких-то старых купцов; там отдыхали то боевые соколы, то танкисты с артиллеристами, никогда, правда, не воевавшие.
        - Жисть, она и есть жисть! - вздыхала Макаровна, стараясь лишь согнуться, но не сломаться под тяготами этой "жисти". Да и чего ломаться, ежели ничего поделать нельзя… Слаб человек, чтобы против жисти бунтовать.
        И все-таки не здесь таилась материна тоска.
        Оля выросла вполне ничего себе. Росточку, правда, невеликого, но все при ней - и грудка, и гузка, и характер покладистый, без сбоев, и нрав покойный. Работящая же отменно! Весь дом на ней, и с малых лет - только готовка бабкина, да и та с годами отходила к Оле.
        Без стонов, без причитаний, без модного в других семьях нытья о тяжкой бабской доле, о скудном заработке и отсутствии надежд, волокла Оля дом, и мать ждала, что приведет доченька мужа; вот тогда "жисть" и направится. Но она только понесла…
        Всякие попытки материны пробиться сквозь стену молчания, сложенную Ольгой, оказались бесполезными. Даже слез дочериных она не дождалась - та все молчит да улыбается. Ни кто отец, ни как это случилось, ни почему Ольга даже не попыталась связать чадо своё с именем мужчины, ставшего отцом Бориски, - ничего этого мать не узнала. В метрику сына - ведь полагается же вписывать отцово имя! - она и вписала отца своего собственного - Матвея Макаровича. Получился Борис Матвеевич Горев.
        Когда мать недоуменно возвращала дочери внукову метрику, та со смехом перекрестилась:
        - Прости, батюшка родный!
        Ох, и сколько дум перекатала в себе Макаровна по этому поводу. И что Олюшка влюбилась в случайного лихача, а тот ее бросил. И что был этот, может, летун, а пусть даже из бронетанковых войск, люб ей, но женатый однако ж. И что вовсе снасильничали ее, от безделья своего и разврата, эти майоры да капитаны мирных времен. И даже такое приходило в голову: сама дочка и набедокурила - попросила какого ни то приезжего красавца просто обрюхатить ее, потому как местная пьянь - сплошные, почитай, выродки, и от здешнего мужичонки ничего путного родить нельзя, кроме такой же непутевой пьяни. Тогда ведь, если задуматься, то и молодец, доча-то! Теперь ведь какой мужик пошел? До полудня спит, до полуночи бродит, пьянствует да дерется. И если родится от такого какой-никакой приплод, то надежд на отца не только в каком-то там незнамом воспитании, но и в простом прокормлении чада - никаких! Всё баба, жена то есть! Как уж она управится, так оно и выйдет.
        Так что, порой с недоумением думала Елена Макаровна, дочь её, может быть, и права, что сына своего родила по строгому и душевному, пусть тайному, выбору, и род их от такой женской самоотверженности только укрепится новой кровью, иной, может быть, даже очень высокой породой. Вон сколько в санатории-то видных красавцев, умниц, а грянь война, так, наверно, и героев!
        А уж если принять в расчет, что сейчас не то что каждая вторая, а чуть ли уж и не всякая подряд семья непременно разводится, - то выходит, что Олюшка-то кругом права!
        Не все ли едино, рожден ли ребенок в браке, который обязательно должен рассыпаться в самый что ни на есть прах, или явлен, этот самый нестойкий брак обойдя вовсе - без лишних криков родительских, слез и оскорблений, которые, дело тут ясное, ни в каком положительном значении действовать не могут, а только губят, сбивают с пути неокрепших духом отпрысков.
        И понемногу успокаивалась Макаровна, утихала с годами, лелея внучонка-первенца.
        Миновало целых девять лет, когда Ольга, совсем взрослая женщина, снова вдруг округлилась. И снова родила мальчишку, смеясь и ни в чем не признаваясь.

5
        В родственных чувствах немало скрытых таинств, неспроста ведь родня некоторая хуже стаи бродячих собак, только и грызутся между собой, и так бывает, что совсем посторонние люди зачастую благородней и снисходительней близких по крови. О братстве тоже немало различных суждений произнесло человечество, и среди них едва ли не самыми удивительными звучат слова: брат мой - враг мой. Действительно, чего только не бывает в людском мире, но немало же и верности, и памятливости, и почтения к родным по крови, так что истинно: всякое, всякое есть посреди нас, грешных.
        Но вот братство Бориски и Глеба, рожденных от разных отцов, но одной ведь матерью-то, ею, ее тихой любовью и скрытым от всех, но сильным желанием родить, видать, и детей ее одарило каким-то поразительным чувством взаимного влечения.
        Пока Глебка был маленьким, Борис радостно таскал его на закорках, изображая лошадку, чем бесконечно радовал малыша. Он даже приспособил как-то бельевую веревку - сплел из нее что-то вроде простенького сидень-ица и ходил с братом по городу, удобно усадив его за спиной - не зная даже намеком про восточную традицию, по которой женщины, да и мужчины по необходимости, носят малышей за спиной, исполняя тем еще и важную защитную функцию. Ведь прижатое к спине взрослого человека дитя согревается его теплом, и многие болезни минуют его потому, что впереди, защищая его от ветра, дождя, холода, движется надежное, теплое, родное тело. И Глебка отвечал на братову готовость быть его личной лошадкой всем существом своим: обнимал, как мог, Борискину спину нешироким малышовым объятьем, подпрыгивал в седёлке своем, будто справный казачина, и, не умея еще кричать, пищал в восторге, исполненный самого невинного счастья и преданной любви.
        Это лошадку подгоняло, вело вперед. Она то рвалась бегом, то замедляла ход, и тем, и другим вызывая равно восторженный писк за спиной, который Бориску удивительно вдохновлял. Будто года смыкались, и он приближался искренней этой радостью к несмышленому своему братцу. Откатав Глеба по дому, огороду и ближним окрестностям, Боря в какой-то момент решил ознакомить наездника с пространствами дальними и понес его в старый парк.
        Глебке уже стукнул годик, стало быть, Бориске десять. Он был увесистый, развитой, крепкий паренек, которому, на иной взгляд, не ребенка за спиной тащить было бы сподручнее, а прогуливаться, допустим, с девочкой или хотя бы гонять на велосипедах в мальчишечьей безоглядной стае, а то и, по нынешним временам, пивко посасывать, возлежа на солнцепеке.
        А Бориска шел по улице, туманно улыбаясь, нес за спиной брата, и о чем-то они кратко перемалвливались, вполне довольные друг другом и отлично друг друга понимающие.
        Борис, как молодой жеребчик, проскакал в парк и начал знакомить малыша с тамошними особенностями, показывая грачиные гнезда, может быть, даже объясняя, кто такие слётки и в чем трудности грачиного воспитания. Впрочем, пожалуй, он просто поворачивался и так, и сяк, понимая ограниченность братниного взгляда из-за собственной спины - обращал его внимание на древние липы, на густые кусты и скачущих в них птиц, на стоящие обочь приземистую больницу и морг - просто так, без всякого умысла, как на топографические объекты. И ничем это путешествие не было бы отмечено в их судьбах, кабы не группка ребят из Борькиной школы, которой со временем предстоит стать и школой Глеба.
        В небольшой той группке, человек из шести-семи, были не только мальчишки, но и девочки, что определяло общую температуру их компании,
        слегка подогретую все тем же вездесущим пивом: у кого прихваченная за горлышко меж пальцев, у кого зажатая всей ладонью полуотпитая темная бутыль. Компании такие почти всегда опасны - желанием каждого выказаться друг перед другом, мальчишечьим стремлением быть достойней и смелей других в девчоночьих глазах; девчоночьим, порой весьма глупым, желанием подначить пацанов, подтолкнуть их к тому, чтобы повыпендривались они перед ними просто так, без смысла и толку.
        Все ребята в той компашке были постарше Бориски, всякому лет по три-надцать-четырнадцать, и они, конечно, хорошо знали Горева по школе.
        В ином месте и в иной час, особенно каждый порознь, они бы, эти ребята, может, и улыбнулись двум братьям, скачущим по парку, но теперь они были кучкой, пусть немногочисленной, но единодушной даже и не во зле, а в желании поёрничать, поиздеваться, поизмываться над добром, захваченным врасплох.
        Столкнулись они на узенькой тропке - дорожек-то прогулочных в парке не имелось, никак не разойтись: Бориска с Глебкой за спиной, молчаливо и понимающе притихшим, и рогочущая, малость хмельная и задиристая кучка старших.
        - Ой, умора-то, умора! - визжала долговязая некрасивая девчонка, на которую, как хорошо знал Бориска, в школе парни внимания не обращали, а была она всегда частью толпы. И, наверное, оттого, словно бы всем в отместку, восполняла свою некрасивость липучей настырностью и громкоголосой хамоватостью. Вечно она норовила в первые ряды - и за партой, и на собраниях, и руку всегда первой тянет, и орет на переменках оглушительнее всех. А если кучка собирается - эта тут как тут.
        Вот и сейчас заорала:
        - Ой, умора, глядите, в штанах, а нянька! Эй, Горев, глотни-ка лучше пивка!
        Да уж! Во всякой собачьей стае непременно есть шавка, которая лает громче всех, раньше всех бросается к объекту нападения, правда, потом дает другим псам обогнать себя, отстает, и гавкает уже чуть сыздали, блюдя личную безопасность. Такой же была и эта долговязая.
        Из-за нее выскочили два или три паренька, протягивая Бориске свои бутылки, и ничего уж такого они обидного не крикнули, просто кривлялись, хохотали, повторяли вслед за долговязой:
        - Нянька! Нянька!
        Много разных чувств всколыхнулось в Бориске. Первое среди главных - беспокойство за Глебку, но оно первым же и отступило: нет, не могли эти ребята, хоть бы и напились они пьяным-пьяны, что-нибудь гадкое маленькому сделать; речь явно шла только о посрамлении Бориного достоинства, а это уж другая песня.
        И вообще, неизвестный батяня наградил сына стойким, терпеливым характером и холодным расчетом. Боря и в других положениях сначала мучительно думал, отсекая возможные погрешности, перебирал варианты, а выбрав нужный, действовал споро и без оглядки на последствия.
        Будто раздумывая, внешне даже лениво и неуверенно, он ссадил Глебку со своей спины, прислонил его к толстому стволу столетней липы, наказав несмышленышу, чтоб сидел и не шевелился (тот понял и нахмурил брови), а потом намотал на правый кулак бельевую веревку, из которой свил для брата наспинное сиденье.
        Быстро подскочил к парню, ближе всего к нему стоявшему.
        Тот все еще лыбился, глупец, не понимал, что за кривлянья и издевательства, пусть даже ему одному лишь из всей толпы, причитается оплата в довольно твердой валюте. Бориска схватил левой рукой бутылёк, который ему протягивал этот парень, переступил с ноги на ногу, заняв удобное положение, и рукой, обмотанной бельевой веревкой, двинул кривляке в челюсть.
        Парень был как минимум на голову выше Борьки, но послушно свалился безмолвным мешком, убедительно поразив своим падением остальных. А Борька не терял мгновений. Пока задиры ошалело осмысливали происшедшее, он подлетел к дереву, саданул по нему бутылкой, отбил дно, как все
        они, нынешние дети, не раз видели в кино и, повернув к врагам горлышко с острыми зубьями, кинулся на толпу.
        Девчонки завизжали, и громче всех Дылда, а парни кинулись врассыпную. Как толпились они впереди той некрасивой и длинной, когда наступали на Борьку, когда дразнили его и протягивали свои бутылки, так и сейчас мчались сломя голову, обгоняя ее, и тут уж горластой никто не мог помочь. Борис, не церемонясь, сбил ее с ног, занес над ней левую руку с острым своим оружием.
        - Ну, что, визглявая, - спросил он как-то спокойно и совсем не по-детски, - будешь еще голосить?
        И пивной дух, и природная крикливость куда-то враз делись, она не говорила, а шептала:
        - Мальчик! Горев! Прости! Пожалуйста!
        Бориске очень хотелось оставить ей какую-никакую память об этой ее неправедной выходке - может, чиркнуть острием по тощей, цыплячьей какой-то груденке, даже и титек-то у ней не видно? Или, может, кофтенку разрезать? Но стало вдруг отчего-то жаль эту беспутную деваху - и кофтенка на ней не новая, бедная, да и джинсы какие-то уж шибко затертые, хоть это и модно, да тут, ясно что секонд-хэнд, ношеное да брошенное кем-то барахло…
        - Что ж ты, дура, нарываешься? - спросил он уже без всякого азарта или злости, по-взрослому жалеючи, встал, даже руку протянул, почтобы помочь.
        Но Дылда руки не приняла, вскочила, побежала, бутылку свою не бросила.
        Когда отодвинулась на безопасное расстояние, к своим, жалко скученным у кустов, крикнула оттуда:
        - Гад! Ну, погоди! Ты еще получишь!
        И отхлебнула пива, высоко задрав голову - утешаясь, видать.
        Бориска размотал веревку, усадил в сиденье маленького Глеба и пошел домой. Глебка за спиной подпрыгивал и смеялся, глупышка. Праздновал победу по-своему, по-малышовски. Не понимал, что такие дела просто не сходят.

6
        Через пару дней Бориску отвалтузили. Довольно обидно - прямо возле школы. Обычные, ничем не отличимые от других семиклассники, человек десять, не меньше, вдруг оборотились в злобных собак. Побросав сумки, окружили Бориса и начали его лупцевать. Кто норовил заехать кулаком, а кто и ногой.
        Он уворачивался как мог, одному-другому неслабо съездил в ответ, но сила солому ломит; его-таки сбили с ног. Вскочив, он резко кинулся вперед, прорвался сквозь окружение и рванул в сторону дома под оскорбительное улюлюкание и всякие унижающие слова. Это было самым обидным.
        Дома Борис долго обливал лицо и всю голову холодной водой, морщась, утирался, потом сидел напротив Глебки. Что тут скажешь? Да и такому-то мальцу. Проговорил только:
        - Мы это так не оставим! - И, меняя тон, усмехаясь, прибавил: -
        Сэр!
        Зато маленький будто того и ждал. Засмеялся, закатился, будто и в самом деле уловил тонкую иронию и смысл высокого обращения. Ну и Бори-ска захохотал. А отсмеявшись, пошел на улицу. Глеб, конечно, братан, но малый, с ним не посоветуешься, а требовалось придумать что-то посерьезнее.
        Борис не строил внятных планов, но подрастающих огольцов всегда ведет интуиция, а когда против тебя выступает целая куча противников, неписаное тайное знание подсказывает: надо объединяться. Но с кем?
        В каждом малом селении, а то и на каждой улице небольших городов - про большие лучше смолчать, - живут и переливаются из поколения в поколение свои стайки, стаи или даже стаищи, меняясь с годами, то мельчая, а то расширяясь. Малый народ этих сообществ чередуется, пребывая в пол-
        ной зависимости от жизни улицы, а значит, своей державы, от целей ее и высот, побед и поражений. Бывают времена, когда стайки эти злобны и слабы от голода и безделья, бессмысленны от бессмысленности взрослых, с которыми они обретаются по домам да квартирам. И злобность эта редко когда утихает сама по себе, всякий раз стараясь отыскать выход и назначить виноватых. Слабые поодиночке, злые дети, сбившись в стаи, становятся опасны, как свора бездомных собак.
        Однако коренные горевские жители примерно Борискина возраста, пусть и было их немного, отличались отменным здоровьем и ловкостью. Может, молоко коров, давно уже отогнанных на мясокомбинат, но все же испитое в самые малые, нежные лета, тому причина, может, свежий воздух, все еще натягивающий по вечерам с удаляющихся от людей лесов и полей, - кто знает? Но одно неоспоримо: были они покрепче, посильнее, повыше, поплотнее не только своих городских сверстников, хиляков и слабаков. Жаль только, маловато было крепышей этих…
        Витек вот, Горев тоже, по прозвищу Головастик, данному за громадную просто, профессорскую какую-то башку, которой он, правда, задачки раскалывал с трудом, но если бил кого-то в живот широким лбом - валил с ног запросто. А потому даже Бориска, разговаривая с дружбаном Головастиком, по мере накала спора ли, простого ли какого расхождения, предпочитал от него отступать на шаг-другой, - не в целях личной безопасности, а просто так, на всякий случай.
        Васек Горев, кровный и старший брат Витьки, странным образом на него не походил ни чуточки. Наверное, энергия, потраченная на создание Вить-киной башки, в Ваське оказалась направленной в его непомерный рост: числясь семиклассником, по высоте своей он был не то что на выпускника похож, но и вообще на взрослого дядьку, только тощеват. Ясное дело, это не беда, и такой Васька к концу-то школы, если, конечно, выдержит сильное умственное напряжение, подотъестся, наберет мясной массы, станет просто могучим мужиком, позабыв к той поре свою отроческую и внешне обидную кличку Аксель - сокращенно от иностранского слова акселерат, произнесенного кем-то из учителей-умников, потом переделанного в более понятное, правда, слегка техническое - акселератор, а потом уж и вовсе в Акселя, будто имя какое-то немецкое.
        Еще одно семейство других Горевых - в самом конце бывшей деревенской, ныне городской улицы, грело и пестовало под крышей старинного пятистенка аж трех крепышей, которых звали Петя, Федя и Ефим. Были они погодки, похоже, родители их, тетя Аня и дядя Паша, когда-то позволили себе отвязаться и не крепко задумались о том, как станут жить такой оравой. Пока парни были совсем малы, родители изнурялись, валились с ног от трудов тяжких, но, не имея образования, связей, достойной работы, спасались одним лишь огородом да жалкой живностью. Потом тетя Аня пристроилась в кафе, поварихой, кажется, и не за счет денег, а, наверное, за счет продуктов с кухни зажили эти Горевы чуть получше, а потом и совсем даже ничего.
        Женщины-соседки замечают все всегда первыми, и пошел по бывшим деревенским деревянным домишкам слух, будто Петька, Федя и Ефим, достигши возраста частичной уголовной ответственности, за нее, уголовщину, и принялись. В местных газетках и по городскому радио стали сообщать, что завелись откуда-то бандиты, которые то подломят уличный киоск, а то и мелкий магазинчик, где не установлена сигнализация.
        Потом стали сообщать, что грабанули магазинчик и с сигнализацией, и охрана скоро прибыла на место происшествия, да никого не нашли. Грешили на приезжих из большого города, который подымливал, пошумливал, по-ухивал в двадцати верстах от своего малого, никому не нужного, умирающего спутника. Но меткий женский глаз заприметил, что Петя восьми лет, Федя - девяти лет и Ефим - десяти чего-то вдруг жуют недешевую жвачку и оплевали ею весь транзитный асфальт, и вовсю курят сигареты "Мальборо" в красных с белым коробках, а это не всякому взрослому-то по карману. И вообще сыто рыгают! "Откуда дровишки?" - напрашивался извечный
        русский вопрос, непроизносимый, впрочем, вслух. Однако вполне несовершеннолетние Петя, Федя и Ефим наивно таращили свои невыразительные серые шарики, хлопали белесыми ресницами, ерошили свои белобрысые
        "бошки" и молчали.
        А зачем говорить, если ни о чем не спрашивают?

7
        Был, конечно, и еще народец в Гореве, но те еще мелюзга, будущий, конечно, кадровый резерв, но это предстоящее из десяти-то с немногим лет проглядывает невнятно и туманно. В общем, слаба была в ту пору горевская детвора, и Бориска не велик шиш, в атаманы никакие не годился, скорей уж Витька Головастик да Васька Аксель могли на это претендовать, хотя бы и по возрасту - были они все-таки постарше, - но той порой и братаны-то гляделись еще мирными телятами, хотя и помыкивающими уже юношескими, с хрипотцой, голосами, сбиваясь с фальцета на баритон и крякая при том, да и охотно уже матерясь.
        Подумавши, Бориска направил свои стопы к братанам Горевым. О приключениях последних дней рассказал прямодушно, не таясь. Братьев возмутило подлое коллективное нападение, а ведь и они в той же школе учились, вот, знай бы заранее, на троих-то, небось, рахнулись полезть, а если б еще прибавить Петю, Федю и Ефима…
        Принялись соображать: шестеро против десяти, это как? Слабовато? Или в самый раз? Нет, ну, ясное дело, против шестерых не поперли бы, каждый Горев хоть куда, - а один на один все котомки отдадим, - но все же и преимущества никакого. Надо бы еще землячков - поболе или поумелее.
        Была осень, сидели они на бревнышках возле Витьки-Васькиного дома, крутили пальцами в собственных носах.
        - Надо чему-то научиться такому, - сказал Бориска.
        - Боксу, что ли? - спросил Головастик.
        - А есть еще карате, - поддержал Аксель, - джиу-джитсу, еще что-то там такое, вон даже президенты не брезгуют, а мы чё?
        - Президенты президентами, - протянул Бориска. - Они люди ученые, образованные, им можно на ковриках, на этих самых татами. А мы…
        - Ну и что?
        - А вот что: раз - и в нос, и с копыт долой, понимаешь? В нос, и с копыт! Дважды два.
        - Значит, бокс? - догадался Аксель.
        - Бокс, - кивнул Бориска. И все вздохнули. Никакого бокса в их городке и в помине не было…
        Расходились с бревнышек тяжеловато. Навстречу попалась троица: Петя, Федя и Ефим. Обрадовались, встретив однофамильцев, разглядев Бори-ску, предложили притырить из дому пивка. Витька с Васьком согласились, но Борис уперся - не хотелось ему этого проклятого пива, хотя забыться, просто от всего отключиться он бы и не возражал.
        А от угощенья все же ушел. Дома его ждал Глебка. Прибежал и прижался всем своим хлипким тельцем, будто к отцу.
        Вот тут Бориска всхлипнул. Он и сам не знал, как можно к отцу прижаться, припасть, потому что не знал отца, но вдруг к нему, еще мальчишке, припадает младший братик, и в нем совсем нежданно вздрагивает, просыпаясь, какое-то новое, совсем не детское чувство. Не только любви к Глебке, не одно только желание прижать братика к себе и обнять, но и еще что-то посерьезней, повзрослей. Какой-то такой груз привалил на плечи. Это была внезапная, тяжелая о Глебке печаль - как он вырастет, кто его защитит, каким станет?
        Как просыпается отцовское чувство? Вот уж истинно серьезный вопрос, на него и ответишь-то не сразу.
        Но спросим попроще: не есть ли чувство братства, чувство любви мальчика постарше к младшему, одной крови, человеку, желание его защитить
        от бед и злых сил - предчувствие своего отцовства, пролог к будущей взрослости и страха за другую жизнь? Пожалуй, да.
        И Бориска всхлипнул от небывалой новизны чувства, которое нахлынуло на него, как нежданная высокая и теплая волна. И две маленькие слезинки выкатились из его глаз.
        Слезы были легкие, светлые, даже, может быть, радостными их можно назвать. Со слезами мальчишечьими выходила горечь поражения, незнания, что делать и как быть дальше, а их место - место скупых, почти мужичьих слез - занимала теплая и добрая радость за этого малыша, беззащитную эту и наивную маленькую жизнь.
        Боря чувствовал, как вливается в него с любовью еще и сила, но это вовсе не физическая была сила-то, а уверенность, успокоение, обретение твердого знания, что делать, если его братишке нанесут обиду.

8
        Бориска не сразу понял, что мать и бабушка с удивлением и даже вроде как с непониманием вглядываются в ласку и тепло братских отношений. Он это почувствовал. Но постепенно, догадками, предположением.
        Мама и бабка как-то стали затихать, когда Бориска входил в дом, а Глебка, едва научась ходить, несся ему навстречу. Но даже ушибов на торопливом пути к брату Глебка не замечал, боль пропускал мимо - так захватывала его всепоглощающая радость.
        Борис становился на коленки, чуточку отводил в сторону лицо, чтобы Глебка не стукнулся головой о его подбородок, а мог беспрепятственно припасть к братовой груди, широко распахивал объятия и с улыбкой, чаще молчаливой, прижимал его к себе.
        Вот это-то молчанье мальчика, уже одиннадцати лет от роду, больше всего и поражало родных женщин. Что-то было в нём не по летам взрослое, неправдоподобное, чего-то таинственно обещающее. Но чего?
        Мама и бабушка примолкали, глядели на встречи братьев украдкой, иногда и слезы смахивали, но никак рассуждать об этом себе не позволяли, как и хвалить братьев. Боялись сглазить?
        Взрослые женщины оберегали братишек, не вмешивались в их привязанность, и в этом заключалась нежданная мудрость: детские чувства ничуть не слабее взрослых, и если их не подхваливать, не корректировать, не оценивать, они сами разовьются и укрепятся во что-то важное и сильное, способное пройти самые трудные испытания.
        Глебка набегал на Бориску, они обнимались, это была традиция, почти церемония, любимая обоими, и сколько бы раз, даже неподалеку, во двор или огород ни выходил Бориска, переступив порог избы, он падал на колени перед маленьким братцем, и тот несся ему навстречу, даже, бывало, прямо с горшка соскочив, и бухался в молчаливые объятия.
        При этом малыш обладал какой-то пронзительной интуицией.
        Когда Борис уходил в школу, младший брат относился к этому как важной необходимости и провожал старшего, помахивая ладошкой. Или же, помня уроки бабушки, ладошку свою целовал, а потом дул на нее изо всех сил - чтобы воздушный поцелуй сопроводил старшего брата на труды незримые.
        Таким же манером он провожал его и на какие-то деловые отлучки. К тем же братьям Горевым на бревнышки, где молодые бойцы могли держать совет. Однако, если в намерения Бориса входил свободный полет, пусть даже с промежуточной посадкой на тех же бревнышках для пары глотков пива, притараненных из неведомых закромов Петей, Федей и Ефимом, Глебка или начинал строго сверкать очами, подозревая Борю в отступлении от братства, или без всякой причины начинал подвывать, сначала весьма сдержанно, что означало мягкое предупреждение. А если Борис молча глядел в сторону, отводил взор, то завыть мог наподобие пожарной сирены. Старший все это уже знал, заведомо чуял и глаз чаще всего не отводил, сознавая, что,

2 "Наш современник" N 2

17
        похоже, надо делиться с младшими не только хлебом, водой, но еще и свободой.
        Итак, всё чаще они рассаживались на этих бревнышках, смешной семерик: Глебка непременно в серёдке, как бесспорный центр мироздания, рядом Борис, а вокруг, уже без всякого расчета и всякий раз по-разному (три плюс два или два плюс три) - братья Горевы из разных однофамильных семей, возможно, все дальние родственники, что, в общем-то, сей момент никого не беспокоило: в детстве дружба важней родства.
        Они болтали о всякой разности, попивали пивко, притом Глебка, бывало, тянулся неразумной ручкой к бутылю, что вызывало легкий, вполне понимающий смех братства. Потом кто-то из трех погодков спускался в домашние погреба, откуда малышу доставлялась или кола или банка фанты, а то и просто газвода. Складывалась весьма забавная картина: у всех семерых, включая крошечного Глебку, в руке по бутылке, а лица серьезные, сосредоточенные.
        Посидев на бревнышках, семерик отправлялся на прогулку - просто так, от нечего делать. Чаще всего они шли единственной дорогой бывшей деревни на самый край города. Асфальт кончался, начинался глинистый проселок с неглубокими, долго не высыхающими лужами. К краю своему бывшее Горево словно редело, выдыхалось, между деревянными старыми домишками шли прогалы - кто-то съехал, а дом разобрали, а то и просто сожгли, и улица напоминала щербатый, с выпавшими зубами рот то ли старика, то ли ребенка.
        Самый последний дом в этом ряду был совсем мал, походил на игрушечный, от силы четыре на четыре метра, да еще и со стеклянной верандой в том же метраже, а рядом сарай, где жила последняя в Гореве корова с человеческим именем Машка. У Машки была, понятно, хозяйка, владелица игрушечного домика по отчеству Яковлевна, имя ее, похоже, все забыли.
        С Яковлевной Бориска был хорошо знаком, по поручению мамы или бабушки он часто прибегал сюда за настоящим, а не магазинным молоком для Глебки, и старушку серьезно уважал по причине, не им, а взрослыми объявленной. Была она не просто последней хозяйкой последней коровы, по крайней мере, в бывшем Гореве, а и на всем этом конце города. Её упорное сопротивление городскому наступлению все признавали особенным, осознанным и, значит, идейным. Хотя старуха ни с какими флагами не ходила, лозунгов не выкидывала и интервью не давала по той простой причине, что ее мнение никого, кроме горевских, не интересовало, но уж они-то передавали слова Яковлевны из уст в уста и из дома в дом. А старуха всего-навсего и говорила-то:
        - Я как этого растворённого казённого молока попью, так и помру. Смерть ее никого сильно не волновала, давно уж ей срок пришёл, но она
        все жила и жила, забыв счёт своим годам, и одно приговаривала:
        - Казённое молоко хуже смерти.
        Есть такие слова и темы, которые у понимающих людей смеха не вызывают. У непонимающих - да, но горевские к ним не относились. Да и носила Яковлевна общую всем фамилию - Горева. А жила совсем одинёшенька, и уже никто вокруг не помнил, была ли у нее какая родня…
        Вредно, однако, так заживаться.
        Селение с этого краю оканчивалось березовой рощицей, и сквозь редкие столбики светлых, как свечи, дерев, привязанная к одному из них, всегда паслась Машка - корова как корова, замечательная, однако, тем, что была она, как сказано, последней в деревне и даже на целой городской окраине, но кормила исправно своим молоком хозяйку Яковлевну да редких совсем горевских младенцев.
        Увидев Яковлевну, ребятня недружно, но вежливо здоровалась с ней, и та улыбалась, кивая, ощеривая почти беззубый рот. А проходя мимо Машки, мальчики всякий раз поворачивали головы к ней и тем, хоть и не равняясь в строю, все же отдавали честь добродушной знакомой животине.
        Березовая рощица перебегала дорогу, окружала со всех сторон, но ненадолго, потом обрывалась, и за ней сразу начиналось поле, разрезанное извилистым рвом, по дну которого текла меленькая, по колено, речка с необыкновенным названием Сластёна.
        Дорога сползала в ров и на другом берегу речки этой взмывала вверх, довольно круто, так что не всякая машина могла тут проскочить, и потому путь этот считался тупиковым. Горевский семерик полагал, что обладает неким правом собственности на кусок речушки от дальней излучины слева до столь же дальней излучины справа. Вот там пусть лезут в воду все кому не лень, а здесь право первости, и не просто так, но по наследству, принадлежит им.
        Всякие нарушения своего права на кусок речки остро переживали не только ребята, но и вся бывшая деревня, но поделать с этим ничего не могла. Время от времени, хотя и нечасто, по дороге мимо состарившихся деревянных домишек, разбрызгивая лужи, проносились кавалькады из двух-трех, а то и четырех автомобилей со включенной на всю мощь музыкой, и из-за рощицы чуть не до глубокой ночи доносился ор и пьяные крики взбесившихся пришлецов. Вместо того чтобы, по здравому разумению, утихнуть, услышать тишину и птиц, они продолжали орать, прыгать под яростные звуки оглушительной музыки, крушить орешник на берегу речки, ломать деревья, жечь костры - одни для шашлыков и кебабов, а другие просто для дыма, чтобы отогнать комарье, и после этого сущего погрома не день и не два приходила в себя речка и ров, по которому она протекала, и берега, до того цветшие и ромашкой, и васильком, и чебрецом, после нашествия вытоптаны были до простой бедной грязи.
        Бориска, бывало, и в одиночку, а чаще с братками и Глебкой за спиной, сторожко подходил к краю речки после таких чуждых наездов. И хотя они не разговаривали между собой о человеческом паскудстве вообще и о природе в частности, души их бунтовали и страдали. Тихая, не объяснимая словами ненависть поднималась откуда-то снизу. И хотя ни у кого нет прав на эту общую речку, - дело ясное, несмотря на все их детские фантазии, - чувство они испытывали такое, будто кто-то чужой без спросу вошел в их дома с грязными ногами и все истоптал, испакостил, оставив им непроизнесенный вопрос: зачем, почему? По какому праву?
        В тот день, еще разогретый для Бориски недавней стычкой в парке и совсем свежей возлешкольной расправой, не утихшими желаниями отомстить обидчикам и душевной смутой незнания, как это осуществить, они нежданно застали там того высокого парня, которого еще в парке уронил, ударив в подбородок, Борис.
        Странно, но парень был один, сидел на берегу, опустив голову, а когда поднял ее, увидел целый семерик и в центре его Бориску все с тем же малышом за спиной, и в глазах его мелькнул ужас.
        Но только мелькнул. Он отвернул лицо, снова опустил голову. Сидел же неловко, как-то сжавшись, положив руки на длинные колени, а на руки - голову.
        Бориска клокотал. Все в нем перемешалось - и хорошее, и дурное. Из хорошего, хотя и не вполне справедливого - уязвленное чувство собственности на этот отрезок речки, куда лезут всякие там… А из плохого - чувство безнаказанности: ведь что бы ни сделал Боря этому длинному сейчас, все в его воле и праве…
        Однако вот что было самым нечестным: в парке он врезал длинному как следует, но не помнил его среди тех, кто валтузил его возле школы. О какой такой мести можно думать… Но ссадив Глебку, передав его на руки Акселю, Борис подошел к парню. Тот все так же, будто и забыв об угрозе, подступившей к нему, молча сидел на краю рва, положив на руки голову.
        Борису послышалось, будто парень плачет, да и плечи его мелко вздрагивали. Мельком подумалось, что лучше бы остановиться, но на него смотрели пятеро. А Глебка сверкал своими восторженными глазенками, которые всегда ожидают чуда.

2*
19
        Он подошел к парню со спины и, слегка разогнавшись, толкнул его. Тот коротко вскрикнул и кубарем полетел вниз. Сначала стукнулся о берег, потом плюхнулся в воду.
        Горевский народ восторженно заорал, заметался по берегу, норовя добавить, если не кулаком, то словом, но Бориска рукой остановил мстителей.
        А парень в джинсовом костюме стоял по колено в воде, трясся, плакал уже не таясь, и вдруг крикнул, обращаясь к Бориске:
        - Фашист!
        А потом всем крикнул:
        - Фашисты!
        Народ от неожиданного ругательства обомлел. Парень, хватаясь руками за землю, соскальзывая и срываясь, выбрался на крутой берег, отбежал в сторону и, оборотясь, крикнул изо всех сил:
        - Что вы за люди!
        Он бежал к роще, к городу и громко, навзрыд уже, никого не сторожась, плакал, а троица свистела ему вслед. Глебка радостно прыгал на руках у
        Васьки Акселерата. А Головастик вдруг сказал:
        - Это Глебов из восьмого. У него вчера и отец, и мать накрылись. Бориска обмер:
        - Как это?
        - А так… Ехали на "Жигулях", пьяный шоферюга самосвалом сбил и раздавил…
        Борьку будто в поддых кто-то ударил. Ноги ослабли, стали просто ватными. Он опустился на колени, свесил голову, спросил, едва слышно:
        - Что же ты… Раньше-то…

10
        Каждый из нас, пусть порой и нечаянно, совершает неправедные поступки. Одни рано или поздно стираются, исчезают вовсе. Но другие неотвязно скребут память, нежданно напоминают о себе и, смыкаясь с другими событиями жизни, вдруг оказываются чем-то вроде греховных отметин, за которые однажды - так или иначе - неминуемо приходит расплата…
        Вырастая, становясь старше, а потом приняв на себя неизбежные тяжкие испытания, Борис то и дело возвращался к детскому своему греху, когда толкнул с обрыва такого же, как он сам, бедолагу.
        Бориска сразу приготовился к этому: понести наказание. Пусть бы снова налетела на него толпа, пинала по бокам и в спину, целила в лицо - он бы и не пикнул, и жалиться никому бы не стал - виноват, получи!
        Но никто его не трогал, никто даже слова не произнес, и оттого душе было очень больно, будто кто-то снова и снова скарябывал коросту. Не мог он простить себе подлость, пускай нечаянную. Пытался себя представить на месте Глебова. Ну, отца у него, предположим, не было и нет, но исчезни вдруг разом мать и бабушка… Жутко даже вообразить!
        Сердце сжималось, весь он обмирал, покрывался холодной испариной: да это же конец жизни, конец всему. Куда он с Глебкой денется? Кому нужен? Как сумеет жить дальше?
        Будто страшную явь какую, отмахивал он руками это наваждение. Вскакивал, бежал куда-нибудь в сторону, если не на уроке сидел. Старался обратно в жизнь включиться, потому что такие вот мысли были ведь из жизни-то выпадением. Какой-то обволакивающей хмарью, ужасом…
        А Глебов в школе больше не появлялся. Все от того же Головастика Бо-риска узнал подробности, рвавшие душу в клочья: погибших родителей похоронили, а Глебова увезла дальняя родня, куда - неизвестно.
        - Может, сбагрят в детдом, - нахмурился Витька.
        - Почему? - спросил Бориска. - Родня-то есть…
        - Вроде есть. Да кому он теперь нужен. Разве только квартира его… Спорить дальше на такую взрослую тему никто не решился, еще пока не
        по летам оказалось, но Боря совсем скуксился, и Головастик его понял, точно так же, как и Акселерат.
        - Ладно тебе, не переживай! - хлопнул по плечу Витька. - Ведь ты же не знал!
        - Все мы дураки, - обобщил Васька.
        Тем собеседованием все будто и завершилось.

11
        Жизнь двинулась дальше, ни шатко, ни валко, а все же еще одним сотрясением закончилось лето.
        В каникулы Бориска обретался дома, с бабушкой и малышом. Лагеря старых времен, когда-то окружавшие Краснополянск, или растащили на стройматериалы местные дачники, а кое-что и прямо на дрова, или, напротив, застроили двухэтажными коттеджами, расквадратили заборами один другого выше, распродав предварительно ранешнюю пионерскую землю, на сотки, пока не шибко драгоценные, как при столицах и больших городах, но все же и не дешевые уже, нараставшие ценой год от года. Взрослые поговаривали, что и главный, в двадцати верстах, город не просто заглядывается на земельные краснополянские возможности, но и уже делает первые финансовые вложения.
        Словом, толковали всякое, и довольно охотно, лишь изредка вспоминая, что всё это ребятне принадлежало когда-то да организациям, обязанным об этой ребятне хлопотать и заботиться. А теперь уж ничего из того доброго и почти совсем бесплатного, чего и вообразить нельзя, не осталось в помине.
        Не для них лес рядом, и речка, и лагеря бывшие - едва не в каждой роще. Детям оставался ныне один только двор, хорошо еще, если не общественный, да дороги - асфальтированные или мощеные. И превеликое множество ларьков, киосков, магазинчиков, которые, как в каком-то диковатом и уж вовсе не русском городе, заняли все площади, все первые этажи, подъезды, подворотни - только и знают, что завлекают всякой ерундой - от китайских дрековых тряпок, обувок, магнитофонов до все заполонившего пива. Пей, молодняк, жри, одевайся, тырься в телевизор и ни об чем не думай: рай, да и только…
        Так что перед Бориской, выходящим со двора, было только два пути - или в город, залепленный грошовыми магазинными вывесками, будто больной цветными пластырями, или от города - к речке, к березовой рощице, за которой начиналось другое поле, а там и новая, незнакомая, но чудная своим светом, высотой непорочно белых березовых стволов и шелестом листвы роща.
        И вот в самой ближней роще, где паслась корова Яковлевны Машка, снова настигло Бориску что-то…
        Как будто известие о чем-то неведомом.
        Еще накануне, возвращаясь к вечеру из пробежки по дальним полям, ясное дело, с Глебкой за спиной, Борис услышал частое и тревожное мыканье Машки. Он, однако, значения коровьим возгласам не придал, мало ли чего не бывает.
        Но утром, когда они еще завтракали, мыкающий коровий голос послышался снова - в открытую форточку. Бабушка, расставляя тарелки с пшенкой да вареные яички, заметила тоже:
        - Видишь, чего-то неладно, с Машкой-то. Ты уж погляди, Боря. Да и молоко кончилось, загляни к Яковлевне.
        Выйдя из дому, Бориска сразу легкой рысцой отправился в рощицу поглядеть на корову. Та мыкала часто, хрипло и горько как-то, а потом вдруг затихла. Боря подумал, что Машка, привязанная к березе, может быть, запуталась своей веревкой, и хотя корова слыла животиной умной и покладистой, мало ли в какие грехи впадает всякая сущая тварь. Борис был готов взять ее за большие рога, обвести не спеша вокруг дерева, распутать петли. Он уже представлял себе, как сделает это, и вдруг встал, как вкопанный.
        На полянке, среди берез, стояла Машка. Вымя ее походило на переполненный до отказа, на странный и страшный мешок - никогда такого вымени Борька у коров не видел. И сиськи торчали в разные стороны, торчком.
        Их, похоже, распирало молоко, которого, видимо, накопилось в корове сверх всякой меры.
        Борька споткнулся и застыл от изумления. Уткнувшись в вымя, под Машкой стояла на задних лапах лохматая и рыжая беспородная собачонка и, торопясь, облизывала разбухшие коровьи соски.
        Рядом суетились еще две такие же беспризорные дворняжки. Они радовались дармовой еде, но не обучила их нищая, беспутная жизнь сосать коров прямо из вымени, и они толклись возле других сосцов, становясь на задние лапы, а балансируя, опирались лапами на вымя, видать, доставляли беспокойство Машке, а то и оскребали ее пусть тупыми, но все же костяными ногтями.
        Машке, наверное, было больно, но она терпела, потому что боль от молока, которое распирало ее вымя, была еще сильней. Вот отчего она мычала! Но ведь еще с вечера! Со вчерашнего дня! И теперь ей, выходит, стало легче, раз эти три жалких собачонки лижут ее, точно чужепородные телята.
        - Ну, Яковлевна! - возмутился Бориска и кинулся к игрушечному домику, предварительно шуганув шавок.
        Торопливо уговаривая Глебку не волноваться, терпеть и все запоминать, Бориска подбежал к хлипкому заборчику, проник сквозь такую же хлипкую заднюю калитку, вбежал в дом и крикнул:
        - Хозяюшка! Яковлевна! Яковлевна!
        Отворил дверь и, ничего дурного не ожидая, подбежал к старушке. Она спала, сложив ладошки на животе, и словно совсем забыла о своей работящей корове.
        - Яковлевна! - еще раз крикнул Борька. - Ваша Машка не доена и ревет!
        Тревога была обоснованна, голос громок и уверен, глухой проснется, но Яковлевна, видать, снотворное приняла, что ли? Такое бывает на старости лет, Бориска слыхивал.
        Он подскочил совсем близко и схватил ее за руки, но тут же дернулся.
        И вдруг понял: старуха была не живая. Померла. А Машка, хоть про свою беду мычала во весь голос, и про Яковлевну трубила. Но никто ее не услышал. А если и услышал, так не понял.
        Бориска стремглав кинулся домой. Бабушка заахала, побежала по горев-ским, но мужчины, да и женщины рабочего возраста дома отсутствовали, одни старухи дряхлые.
        Главное ведь обиходить покойницу, думал Борис. Бабушка и объяснила ему, к кому именно он должен сбегать, призвать к Яковлевне, а сама почти бегом побежала к Машке.
        Борис бабушкины наставления исполнил бегом, старухи из домов выходили на край деревни без проволочек, почти тотчас, а он застал бабушку возле Машки.
        Корова стояла смиренно, помахивала хвостом, по-своему радуясь, что наконец-то услышана и благодарствуя бабушку, которая освобождала ее от молока.
        А бабушка тихо причитала и плакала, не утирая слез, - руки-то заняты. В ведро вместе с молоком струилась коровья кровь.
        Надоив полведра розоватого молока, бабушка слила его на землю и снова принялась доить. И тогда, указав пальцем на маячивших в отдалении бездомных собачонок, Бориска рассказал ей, как они лизали вымя.
        Бабушка стояла на коленях над ведром, а когда Борис рассказал про собак, доить перестала, всплеснула руками и прошептала:
        - Да что же это! Неужто свету конец? Собаки корову лижут! Никогда не слыхивала!
        Потом Яковлевну отпели в морге и похоронили. А через день пришла скотовозка с мясокомбината.
        Машка упиралась, не шла по крутому взъему в расхлябанную автофуру. Дело было к вечеру, и собрался народ.
        Все смотрели на Машкин отъезд тоскливо: мужики набычась, женщины со слезами. Когда мясокомбинатские умельцы принялись корову хвостать
        вожжами, которые, видать, им часто пригождались в их грязной работе, мужики молча отодвинули их и окружили корову. Похлопывая по бокам, приговаривая ласковые слова, подвинули ее к машине.
        Машка обернулась к людям, глянула на них недоуменным, жалостным глазом, взмыкнула, не то укоряя, не то прощаясь, и вдруг сама резко и прямо вступила на подъем, прядая ушами и взмахивая хвостом.
        Скотовозка взвизгнула, фыркнула горьким выхлопом в лица горевских жителей и скоро пропала за поворотом.
        Поразило, кольнуло Борьку: на проводы Машки, живой еще пока, народу пришло куда больше, чем на прощание с покойной ее хозяйкой…

12
        Быстро отмахало время, и хотя Глебка уже изготовился в первый класс, главной фигурой его жизни, теперь уже вполне осознанно, был по-прежнему старший брат.
        А Борис вымахал, превратился в широкоплечего крепыша. Конечно, ростом до Васьки Акселерата он все равно не дотягивал, но ведь тот и постарше был, так что перспектива оставалась за Борисом, а он получался шире и выглядел основательней.
        Однажды за ужином, ни к кому не обращаясь в частности - ни к бабушке, ни к сыновьям, мама поведала о санаторных новостях, которые, похоже, и ее удивляли. А дело заключалось в том, что появился у них откуда-то новый заместитель начальника санатория по хозяйственной части, южный человек, по званию майор, а по имени-фамилии Хаджанов Махмут Гарее-вич. Правда, был у его настоящего имени русский перевод: Михаил Гордеевич, видать, для удобства здешнего уха.
        И вот Михаил Гордеевич этот все в санатории перевернул. Достал в Москве деньги и завернул основательный ремонт, но санаторий закрыт не был. Поступило новое медицинское оборудование, о котором раньше и не слыхивали. Уже привезли силовые снаряды, как в кино показывают, и будет тренажерный зал. Для этого делают пристрой, совершенно новое здание, которое со старым соединит стеклянный переход на бетонных ножках.
        Внизу - тяжелые тренажеры, наверху - физиотерапия и массажисты.
        Но и это еще не все.
        За санаторским забором майор делает тир! Да, да! Вообще-то он когда-то там и существовал, построили его в стародавние послевоенные годы, но, как известно, все течет, все изменяется. ДОСААФ, который там хозяйничал, накрылся медным тазом, замены хозяину не нашлось, и в тир городская власть навалила всякое барахло - метлы, ведра, запасы соли и даже мешки песку для гололедицы. Совсем пропало старое сооружение, и так-то приземистое, неказистое, на отшибе, всеми, в общем, забытое.
        А вот шустрому Гордеичу оно попало в поле его деятельного зрения. Хотел было выкупить у властей, те уж и обрадовались - но передумал и выход-то какой выдумал! Восстановил в городке эту умершую организацию, РОСТО, кажется, теперь называется, сам ее каким-то макаром возглавил и себе же поручил тир починить, раздобыв для этой цели казенных денег.
        Мама аж выдохнула. Рассказ ей дался непросто - не каждый день попадались такие хитросплетения жизни, ведь дело-то у нее самой - простое и ясное.
        Этим рассказом Бориска заинтересовался и даже весьма. Через пару дней вместе с Глебкой, которого теперь он, понятное дело, не носил уже на себе, а водил за руку, по-прежнему никого не стесняясь, явился на работу к маме, умышленно ее не предупредив.
        Санаторские вахтеры, люди местные, детей сотрудников знали, Бориса и Глеба пропустили без затруднений, тем более что дело было уже после обеда, к концу рабочего дня.
        Массажное отделение представляло собой несколько узеньких комнатушек, устроенных в ряд и переделанных из большого когда-то барского зала. Стены, их разделявшие, до потолка не доходили, так что разговоры, которы-
        ми обменивались пациенты и массажистки, были слышимы всем, часто превращаясь в публичные обсуждения разных разностей.
        Едва войдя в массажное отделение, Бориска и Глебушка с ходу услышали мамин голос. Она похохатывала, говорила громко, совсем не так, как дома, и Бориса это неприятно зацепило. В оправдание ее он тут же подумал, что разговор тут идет вроде как для всех, потому и говорить приходится громко.
        Сначала кто-то четким мужским голосом произнес:
        - Да, насквозь пуля прошла, сквозь легкое, хорошо хоть под правую лопатку, а то бы конец!
        - А где это было-то? - воскликнула мама.
        - Да в Чечне!
        - В каких войсках служили-то, Михаил Гордеевич? - спросил молодой голос из другой кабинки.
        - Десантник я, из Псковской дивизии.
        - О, знаменитая Псковская! - откликнулся еще кто-то.
        - Гвардейская, Краснознаменная, прославленная! В ту еще, большую войну, отличалась, и сейчас - надежда армии!
        - По ранению комиссовали? - спросила мама.
        - Еле уговорил! - отвечал тот, кого называли Михаилом Гордеевичем. - Командование-то меня изо всех сил держало. Понимаете, нужны в войсках наставники, всякие там замкомполка, зэнээши, замы начштабов и вообще старье, которое уже хлебнуло лиха! Раненые вот, например! Понимаешь, - повысил он голос, обращаясь, видно, к мужской части этого застенного собрания, - мы, старики то есть, нужны как пример, как наглядное пособие: что с вами, молодыми, может быть.
        - И будет! - совсем не радостно добавил молодой голос.
        - Ой, что вы, Михаил Гордеевич, - громко и даже игриво воскликнула мама, - да таких мужчин, как вы! С таким сложением! Еще поискать! А рана вас, извините, только украшает.
        - Но шкура ценнее, Ольга Матвеевна, когда она не дырявая! - возразил бодрый Михаил Гордеевич.
        - Ха-ха-ха, - залилась мама, - это уж не мне судить!
        Сеанс закончился, стукнула дверца, и перед ребятами возник невысокий мужчина, вполне еще молодой, черноволосый, чернобровый, с черными же, щеточкой, усами. А главное, он был в камуфляжной форме - настоящий боец. На куртке едва видны майорские погоны. И еще он был поразительно белозубый. Улыбка эта, белоснежная и открытая, сразу располагала, и каждое слово, вылетавшее из этих уст, казалось, тотчас склоняло к согласию.
        - Это что ещё за бойцы? - воскликнул он, радостно улыбаясь и внимательно оглядывая братьев. Бориска смутился, молчал, и его опередил Глебка.
        - Мы братья Горевы! - крикнул он громко, почти отчаянно, и мужчина засмеялся, а тут и мама подоспела:
        - Это мои сыны!
        - О-о! - воскликнул он. - Понятно! Майор Хаджанов! К вашим услугам, господа юнкера! Не хотите ли потренироваться?
        Он всерьез, без снисхождения, как равным, крепко пожал руку и Борису, и Глебке, кивнул на выход, махнул рукой их матери, попросил не беспокоиться и, ступая в шаг с ребятами, принялся на ходу рассказывать про перемены в санатории.
        Сначала Борис не понял, зачем их ведут куда-то на стройку - всюду носилки из-под раствора, какие-то ведра, лестницы, деревянные козлы, хотя рабочих уже не было видно. Потом они вошли в широкий коридор, и майор включил свет.
        Вдоль стен стояли новенькие, сверкающие черной кожей тренажеры, укутанные пластиком.
        Хаджанов небрежно освободил от упаковки один из них, сел в кресло и взялся обеими руками за вертикальные штыри, торчавшие по бокам. С напряжением, но все-таки легко, свел их друг с другом. Круглые грузы, под-
        вешенные к металлическим тросам, нехотя поднялись вверх, а когда майор отпустил рукояти, громко звякнули за спиной.
        - Попробуй! - сказал он Борису. - Тренировка рук, укрепление пресса!
        Боря, смущаясь, устроился на его месте, взялся за рукояти, напрягся изо всех сил, но - они не стронулись с места. Он даже вспотел от стыда. Какой слабак, оказывается! Но майор и не улыбнулся даже.
        - Постой-ка, - сказал он, присел на корточки и снял плоские круглые грузы сначала с одной стороны, потом с другой.
        - Давай!
        Бориска напрягся снова. С трудом, с напряжением он свел перед собой эти черные оглобли. Отпустил. Сзади брякнуло. Свел еще. Получилось! Он уже улыбался, был счастлив, а Глебка требовал предоставить место ему.
        - Погоди! - сказал, добродушно улыбаясь, Хаджанов. - Не торопись! Бегай и прыгай пока! Придет и твое время. А сейчас время Бориса, понимаешь, брат!
        Глебка согласно кивнул. Он ведь уже и ревануть, было, собрался, но с ним никто еще так серьезно и понятливо не говорил. Никакой мужчина, хоть бы и завалящий какой, никудышний.
        Подумать только: белозубый крепыш, офицер, майор, присел перед ним на корточки и без всяких церемоний говорил почти как с равным, будто заранее рассчитывал не на детские пузыри восторга, но на здравый смысл настоящего мужчины. Как тут было не восхититься и не принять протянутую сильную, мужскую руку?
        Эх, безотцовщина…

13
        Про Бориску же и говорить нечего. Никак не мог он высвободиться от майорского гипноза.
        Во-первых, впечатляла в майоре какая-то мужская собранность, определенность: офицерская куртка с распахнутым воротом, а там - треугольник тельняшки. Во-вторых, поведение: не то чтобы напористость, а твердость, уверенность. И прямота - вот, пожалуй, самое точное. Ничего особенного Хаджанов не сказал и не сделал, но то, что он уже и сказал, было принято до последнего звука и, будто неумолкающее эхо, все звучало, повторяясь, все дрожало в ушах Бориски.
        Сказать по правде, объяснялось это очень просто. Ведь никогда возле мальчишек не было отца. Все разговоры - только с бабушкой и мамой. И все дела решаются с ними, и разные короткие замечания тоже от них. Рассуждения их - конечно же, справедливы, разумны, но они - женские. Не такие, как у этого майора.
        С мамой и бабушкой всегда есть какое-то пространство для обсуждений, рассуждений или хотя бы молчаливого, про себя, спора. А тут какая-то странная, очень резкая, но зато и понятная прямота. Не приказ, не давление, - разве эта встреча, такая добродушная и открытая, могла бы заподо-зриться хоть в каком-нибудь давлении? Но напряжение, внутренняя натянутость, непонятно откуда всплывающее требование подтянуться, сжаться, быть четким и ответно ясным - это чувство оказалось совершенно новым, мужским и нежданно приятным.
        Когда, уже простившись с Хаджановым, ребята вместе с мамой вышли в глубокой задумчивости из проходной санатория, сзади раздались быстрые шаги. Не оборачиваясь, они посторонились, продолжая идти. Их догнал майор. Он остановился, совершенно не запыхавшийся, и сказал, обращаясь к мальчикам и приветливо им улыбаясь:
        - Вот догнал! Хочу подарочек вам сделать! От имени десантных войск! Ребята ахнули. Майор протягивал им две тельняшки. Бориска замер,
        словечка не мог выговорить, да и Глебка молчал завороженно, только что-то тихо под нос промурлыкал, ровно котенок. Одна мама громко воскликнула:
        - Михаил Гордеевич! Да как же это! Чем же вас отблагодарить!
        Майор ее не слушал. Перебив, сказал:
        - Конечно, на таких бойцов, как Глебушка, тельняшки в армии не рассчитаны. Но вы перешьёте, Ольга Матвеевна! Пусть гуляет себе! Пусть воинский дух в себе воспитует!
        Так и сказал: не воспитывает, а воспитует. Уже потом, не один год спустя, Бориска скажет себе: удивительно - ведь нерусский человек, а говорит лучше и красивее, чем другой русский! Хаджанов никогда не ошибается в ударениях и порой избирает такие оттенки русских слов, которые не всем даже учителям литературы известны.
        Воспитует! Как возвышенно, как прекрасно и торжественно прозвучало тогда это слово в его устах. Одно всего словечко, а как много чувств добавляло оно к облику человека с отменной военной выправкой. Как достойно завершало образ новой силы и новой цели, вдруг властно вступившей в жизнь мальчишек.
        Весь ужин только и разговаривали о майоре. Мама прибавляла подробности, ранее не сказанные или пока никому в семье не известные.
        Хаджанова откуда-то прислали, хотя и не из Москвы. Про семью его ничего не слышно, хотя человек он не молодой. Снимает комнатку неподалеку от санатория и говорит, что хотел бы осесть тут насовсем. Непонятно, чем так понравился ему закопченный Краснополянск, наверное, просто еще не огляделся, не успел разочароваться.
        - Но кто-то ему помогает, - говорила мама, - без того не может быть!
        Вот раньше денег на ремонт не давали, а теперь даже и на пристрой нашлись. А это серьезные суммы. И всюду первое лицо - Хаджанов. Часто неожиданно куда-то уезжает, а возвращается всегда с чем-то: то оборудование получит, то еще что-нибудь полезное. Однажды прибыли два автобуса солдат из областного города. Они раскинули палатки прямо возле стройки, стали рыть какие-то канавы, а командовал ими опять же майор Хаджанов. Командовал необычно: вместо того чтобы погонять да указывать, сам каждый день махал лопатой часа по два, а то и дольше, и всем становилось неловко отлынивать, так что двигалось дело на удивление споро.
        - Вот такой у нас десантник, - улыбалась мама, а через пару дней улыбалась еще веселее, потому что за стол уселись еще два малых десантника, ее сыновья в подшитой, а для Глебки так и вовсе переделанной тельняшке.
        Ах, эти тельняшки! Какую жгучую зависть вызвали они у Борискиных друзей. Особенно завелись три погодка. Петя, Федя и Ефим наперебой предлагали ему любые свои богатства: от ящика пива, кучи шоколадок и жвачки вплоть до нового, правда, взрослого костюма, который, как они уверяли, запросто переделать можно.
        Но Борька только смеялся: ну куда ему костюм? А тельник - вот он, всегда на тебе. Однако ж все-таки смутили его эти отчаянные братья предложением вовсе уж небывалым: махнуть тельняшку на велосипед. Новенький, купленный в местном универмаге, он был их коллективной гордостью, Борька слишком хорошо знал, что ему такого пока что не заиметь… Сильно он закручинился, даже голову свесил, так что их компания мигом сообразила - колеблется парень! - может, и уступит. Но он не сломался, однако.
        Не устоял перед иным, когда другие братья, Витька Головастик и Васька Аксель вдруг попросили:
        - А ты дай нам поносить. Напрокат. Временно. Раз в неделю. Борис аж весь вздёрнулся от неожиданности: вот это да! Но как не дать
        корешам попользоваться тельняшкой хотя бы на время? И, подумавши, он спросил:
        - Сегодня какой день?
        Быстро вычислили: вторник. Тогда он стянул с себя рубаху, из-под нее тельник и протянул Головастику:
        - Ты первый. Кому следующий вторник, кидайте жребий. Только, чур: в среду тельняшку честно возвращаете мне в восемь утра, постиранную и поглаженную.
        О Глебкиной тельняшке речь, само собой, не шла, ведь ее перекроили на малыша, не растянешь.
        Напоследок Бориска спросил корешей, хотя и ответ знал заранее:
        - Парни, но они же продаются, тельняшки эти!
        - Э, - ответил Головастик по справедливости. - Продаются, да не те! Так обрела горевская команда первую свою тельняшку, не покупную, не
        магазинскую, а настоящую, десантскую!

14
        При очередном полном горевском сборище на бревнышках Бориска рисовал новые возвышенные планы. Вот заканчивается ремонт в санатории, точнее, доделывают там пристройку, и по вечерам, а это значит после школы, майор позволит ребятам заниматься на тренажерах. А еще за забором делают тир!
        Хотя Михаил Гордеевич пока ни слова о тире не произнес, в Борисовой голове уже утвердилось: непременно научусь стрелять!
        Все, что говорил Борис, дружбаны слушали со вниманием, штрихи, набросанные по первому впечатлению, напрасными не казались, все складывалось надежно, и даже слишком, чтобы быть вероятным.
        Головастик с Акселем сомневались: тир - это здорово, но это ещё когда, а к тренажерам Борьку, конечно, допустят, раз мать у него служит в санатории, а им-то с какого боку проникнуть? Петя, Федя и Ефим сомневались меньше, но по практичности своей не верили, что хоть в тир, хоть в тренажерный зал пустят забесплатно.
        - Денег, конечно, за вход потребует, но сколько? Да и откуда они! - усомнился расчетливый Фима.
        Бориска жмурился в ответ, даже злился - так хотелось ему, чтобы все получилось по-евонному. Уж больно крепко засел в него этот Гордеевич.
        Вскорости Борис столкнулся с майором в городе. Бабушка послала внука за сахаром да в хозмаг за шурупами. Тут и заприметил его майор, сразу же громко заговорил, уважительно обращаясь, да так, что все, кто в магазине бродили, тут же остановились и стали мальчика внимательно разглядывать.
        - О, Боря! Как я рад тебя видеть! Как мне повезло, что мы встретились именно тут! Мне без твоего совета не обойтись, а я один, не с кем посоветоваться! Подойди, пожалуйста, сюда! Вот выбираю шарниры. Для нашего с тобой тренировочного зала! Для дверей. Какие лучше, как ты думаешь? Двери-то легкие, да и хочется покрасивее!
        Майор говорил громко, точнее - восклицал, выпаливая слова целыми очередями, будто вовсе и не военный человек, тем более десантник, а болтун из телевизора, из всех этих шутейных программ, где болтают незнамо о чем самыми громкими и пустыми словами, да так, что кажется, будто ничего важней больше не существует.
        С Борисом никто и никогда так не говорил, никто и никогда не обращался к нему так открыто и вежливо, и он зарделся румянцем, заполыхал жарким пламенем под взглядами посторонних людей. Будто по горячим плитам, подошел к майору, и тот пожал ему руку, не прерывая своей громкой речи:
        - Хочется латунные! Это красиво, правда? Ну, не эти же, железные! Может, они и прочнее, зато никакого виду!
        А требовалось-то этих шарниров, как выяснилось, сотня, не менее! И продавщицы частного магазинчика забегали по подсобкам, оставляя без внимания других покупателей, потому что как не обслужить вне всякой очереди такого уважаемого оптового приобретателя?
        Удивительным даром обладал Михаил Гордеевич! Ничего такого не сказал, выпустил десяток словесных очередей, пожал Борису руку на глазах у чужих людей, приобнял его за плечи, сделал вид, что советуется, какие шарниры купить, будто Боря был спецом по этим самым шарнирам, - только и всего! - но сразу и окончательно завоевал Борисово сердце. И хотя даль-
        ше-то, накупив еще всяких железок, Гордеевич попросил юного друга помочь ему подтащить тяжести до санатория, Боре даже в голову не пришло, что его просто используют как носильщика.
        Он ликовал, разгораясь все более и более, он был сердечно благодарен, что этот коренастый человек идет с ним вместе, говорит про какие-то пустяки, но говорит доверительно, так, как разговаривают между собой давно знакомые и хорошо друг друга знающие взрослые мужчины.
        Майор, по сути, ставил Борю на одну с собой ступеньку и тем самым совершал великое чудо перехода подростка из отрочества во взрослость, минуя юность. И сравнить это можно только с перескакиванием через школьные классы. Скажем, из восьмого - сразу в десятый! За особые заслуги перед этим кареглазым, громкоголосым и мужественным - мужественным же, ведь его ранили! - учителем.
        По какому-то чудесному стечению обстоятельств Борис в тот раз был один, Глебка оставался дома, и, таким образом, после прощания у санаторских ворот с Михаилом Гордеевичем у Бори была уйма времени, чтобы осмыслить происшедшее.
        Ничего вроде бы не произошло. Но и произошло чудесным образом!
        К нему обращались как к равному, как к взрослому. И на все вопросы, которые толпились в Борькиной голове, ответы даны. И что ребят в санаторий, конечно же, пустят! Понятное дело, бесплатно! Только надо секцию организовать, да и ребят-то подсобрать побольше - человек до пятнадцати - двадцати. А еще следует обдумать, что за секция, ведь тренажеры - это только часть тренировок. Надо выбрать вид спорта. Борьба? Тогда какая? Бокс?
        Ну, а стрельба в тире - нескорое дело. Переделать из руин, - шутка ли? Сколько денег надо. И вообще!
        Так майор впервые сказал про тир. Мимоходом, будто про планы дальние. На прощанье предложил Бориске:
        - Если хочешь, будь моим главным помощником по молодежной секции! Назначаю! Я ведь никого, кроме тебя, не знаю. Готовь ребят! Подбирай кадры! Проверяй их достоинства! Думай, но громко пока не объявляй! Еще рано!
        На том и разошлись.
        Борис побежал к дому, забыв про сахар и шурупы, - столько в нем было прыти после разговора. У парка все же притормозил. Зашел туда. Сел под вековую липу, перевел дыхание.
        До чего чудесный встретился ему человек!

15
        На маму он тоже влиял, этот майор. Сначала-то Борис не очень разглядел перемены, в ней происходящие, да вглядчивая бабушка на них навела.
        Прежде мама возвращалась уставшая, бывало, подолгу лила холодную воду на руки, и бабушка всегда ругалась, велела, напротив, горячую включать, потому что от холодной-то артрит образуется, а при такой работе, как у мамы, особенно.
        Сколько за день-то она людей перемнет да разотрет! Сколько сил истратит и руки свои как натрудит. Конечно, с поднятием тяжести, какой-нибудь штанги или там гирь каких, сравнивать нельзя, но то, что руки гудят, плечи устают - это факт. Бывает, человек много бегает или ходит - кто станет спорить, какая это большая нагрузка? А вот массажистка или массажист подобны бегуну или ходоку, только он не ногами, а руками бежит! Мнет и мнет, да еще и по науке надо - одни мышцы так, а другие этак, да и до костей еще пробрать, снять, скажем, отложение солей в шейном отделе, а это требует и навыков, и, что говорить, силы.
        Все это Борис с детства от мамы слышал, а потому и привык, что, вернувшись из санатория, подержав руки под струей воды, она усаживалась на лавку или в старое, с плюшевой обивкой кресло и полусидела - полулежала так, раскинув руки и ноги, с полчаса.
        Иногда она задремывала, даже всхрапывала, случалось, и в эти полчаса, так повелось издавна, все двигались на цыпочках, говорили шепотом, берегли мать, признавая ее безусловное право на краткий отдых после перетруженного дня.
        Но с появлением майора мама отдыхать перестала. Руки под водой держала, но потом, с шутками да прибаутками, сразу принималась за уборку, стирку, глажку и прочие простые, но обязательные женские дела, без которых ни один дом не стоит.
        Бабушка поначалу советовала, чтобы она не нарушала традицию, присела в кресло, но мама отговаривалась тем, что дел слишком уж много накопилось, и бабушка ворчала в ответ, что в них, в делах-то домашних, и прежде не было недостатка, но она отчего-то валилась с ног, а теперь…
        Теперь, выходило, сил прибавилось, и бабушка недолго искала причину: ведь мама только и говорила про Михаила Гордеевича - он, мол, и такой, и сякой, и улыбчивый, и работящий, и скромный, и деловой.
        Слушая маму, можно было с точностью до дня установить, когда закончили класть стены санаторского пристроя, крыть крышу, стлать полы и навешивать батареи. Она рассказывала, как, когда и в каком разнообразии завозили оборудование для физиопроцедур, какие-то ванны и души, и из ее рассказов следовало, что санаторием вообще управляет только майор - личность почти что легендарная, пробойная, с невидимыми миру связями, но вдобавок еще и обаятельнейший, достойный, кристально чистый и честный человек. Так что полковник медицинской службы, начальник санатория, немолодой уже человек по фамилии Коротов, теперь уже ни в чем не перечит своему заму, на все согласен, вслух удивляется способностям майора и скрытым, как оказывалось, возможностям каких-то военных медико-снабженческих служб, вдруг ни с того ни с сего решивших так основательно обновить забытое и в общем скромное заведение, превратив его в настоящий оазис.
        - К войне это все, прости Господи, - ворчала Елена Макаровна.
        - Да уж идет она, война-то, - посмеивалась ее дочь.
        И впрямь, разве не война все эти афганистаны, чечни, дагестаны и Бог весть еще какие места и местечки, вплоть до самой до матушки до Москвы, где то рванет, то бабахнет, то просто хлопнет выстрел, нацеленный в живую чью-то плоть. И во всех этих побоищах гибнут люди - офицеры, солдаты - молодые совсем ребятишки, которых шлют то в одну сторону, то в другую, и всегда под удар, под разрыв снаряда или под пулю.
        Есть, конечно, и просто при сем присутствующие - им-то и достаются, раньше других, санаторские путевки. Всякие там военные столоначальники - их тоже хватает - снабженцы, штабисты, кадровики и всякий прочий разводящий люд.
        Правда, попадаются и настоящие бойцы, войной меченные. Эти сильно неразговорчивы, не больно приветливы, редко и нешироко улыбаются. И попивают сильно, внахлест, будто норовят забыться, что-то в себе вымыть, выскоблить, отстирать.
        Мама таких людей всегда примечала, говорила, что санаторий к ним старается поласковей быть, и она в том числе. Ведь не сразу разберешь, кто откуда и с чем здесь оказался. Чаще всего под конец срока отдыха, да когда еще подопьет, вдруг усадит ее возле себя такой отдыхающий да расскажет такое, что лучше бы и не знать…
        Разговор вполголоса, чтобы Бориска не расслышал, бабушка с мамой завели на кухоньке, отделенной от комнаты побольше лишь дощатой переборкой, где стояли кровати ребят да бабушкин диван. Сперва Боря подумал, что женщины, как часто случалось, перебирают что-то свое, только им интересное, но когда бабушка помянула майора, насторожился.
        - …да он, поди, и моложе будет, твой майор-то, а? - хихикнула бабушка.
        - Ой, да брось ты, - отвечала мама. - У нас вообще одни мужики, ты знаешь, и что теперь, каждого остерегаться надо?
        - Да где уж! - Бабушка явно сердилась. - Разве старуху-мать следу-
        ет слушать да почитать? А ведь ты сама уж немолода, гляди! Седина в голову, бес в ребро.
        - О-о! - воскликнула мама. - Это не про нас, это про мужиков! Мы же все грехи свои в подоле несем, никуда не бросаем.
        - Твой героизм мне известен! - бурчала бабушка. - Только, думаешь, одна будешь тащить свои грузы-то? А я и не в счет?
        - В счет, мама, в счет, да только не убивайся, третьего случая не будет. Да и молод он, майор-то этот, вроде младшего братишки! Однако почему ж не позволено порадоваться-то? Да хоть бы и за ребят?
        - Позволено - не позволено, - стучала бабушка мисками, - черт вас поймет, нынешних. Как хочу, так ворочу, никакого вам укороту.
        Мама хихикала в ответ, утишала голос, чего-то они там вдвоем шуршали, шептались, потом смеялись, а у Бориса холодная льдина опускалась в низ живота.
        Всё уже понимал. А про мужчин и женщин всё давно показали им по телику, в кино, да и так, сами образовывались в разговорах на бревнышках. А теперь вот вдруг он узнает что-то про мать!
        Она, конечно, женщина, но никогда он про нее не думал в том, гадском смысле. А тут сама про майора разговоры завела. Значит, что-то есть, к чему-то клонится дело… Не дай Бог!
        И он тогда, для себя нежданно, спросил громко:
        - Мам, у тебя что, с майором - роман?
        Она выскочила из кухоньки растерянная, покрасневшая, с испуганными, округлившимися глазами.
        - Ты что? - крикнула. - Да как ты смеешь? И обернулась к кухне.
        - Вот видишь, мама, чего стоят твои глупые подозрения? Как оно оборачивается?
        Снова вскинулась на Бориску:
        - Не смей! Слышишь, не смей! Никогда! Никого! Оскорблять! Подозрением!
        И заплакала, ушла. А Бориска улыбался. Слава Богу, отлегло. Хорошо, что вот так: разом! И все ясно!

16
        Тем временем детский мир предместья, бывшей деревушки, а ныне городской окраины менялся в соответствии с переменами возраста, вкусов и пристрастий его юных обитателей, которые были по-прежнему не очень разнородны, скорее даже сильно похожи. Не внешне, конечно, а, так сказать, конструктивно.
        Внешне акселерат Васька, к примеру, как был жердью, так и остался, только еще вырос, под метр девяносто ушел, в поднебесье, и в других обстоятельствах мог бы защищать цвета какой-нибудь баскетбольной лиги, опять же бабки клепать за вкинутые мячи, но в угарном Краснополянске ничего такого и в помине не предвиделось. Даже единственное баскетбольное кольцо в школьном спортзале по причине старости, а также попыток повисеть на нем рослых школяров сначала провисло, а потом и вовсе загнулось вниз.
        Аксель тоже повисел пару-тройку раз на этом кольце и понял, что спорту этому, как, впрочем, и любому другому, подходит мало. Со временем грудь его каким-то странным образом втягивалась внутрь, плечи опускались, и стал он все больше походить на старика молодого возрасту, который ходит тихо, медленно, осторожно, будто боится надломиться, разрушить своё членистоногое построение. При этом ноги, руки, да и рёбра Акселя, даже таз его, были страшно худы, безмышечны, сквозь тонкую и белую кожу проглядывали голубые змейки вен, так что он порой казался прозрачным и выглядел явно нездоровым.
        Вид и состояние Васи Горева обсуждались в семье, вызывали беспокойство учителей, но легкое - в одно касание; посмотрят, скажут что-то друг дружке, покачают головой, в лучшем случае посоветуют родителям у врача
        проконсультироваться, да и все. Врачи же, рассказывал уже Васькин брат, Головастик, ничего неправильного в Акселе не отмечали. Говорили, чтобы побольше ел, что у него масса тела, то есть мясо, отстает от роста костей - этакий костлявый ёрш! Но Васька и ел от пуза, брат Витька пояснял, что в него ведро влезть может, без напряга. Аксель ухмылялся, пугал, что разорит семью, если в еде себе не будет отказывать.
        В общем, всем ребятам на военкоматовском медосмотре в десятом классе на что-нибудь намекали - коренастым на флот или в авиацию, тем, кто пожилистее - в десант, кто тренируется - всякие училища предлагали, одному Акселю - ничего. Поцокали языками военкомовские врачи, покачали головами: худ, длинен, неповоротлив… Вроде ни на что и не годится.
        Все над Васькой посмеивались, но, в общем, жалели акселерата. За что ему такая напасть? Отчего каким-то прихотливым образом сошлись в нем все эти маленькие атомы, клетки или гены - как их? А дальше что? Где он невесту себе найдет? Какую профессию получит? Как над ним потешаться станут во взрослой и, ясное дело, несладкой жизни?
        Ведь вон кровный брат его, Витька Головастик! Прямая перпендикулярность! Башка молотобойная! Сколько врагов снес он одним простым, но бычьим ударом - в поддых, в грудь, а уж в лицо, в нос - просто страшное дело. После трех-четырех случаев в дискотеках, на улицах и просто так, по баловству, когда старшие парни, а то и взрослые мужики пробовали приструнить, оттянуть, наказать Головастика и начинали злоупотреблять силой ли, числом ли, возрастом, Витька поражал энтузиастов с такой сногсшибательной яростью и силой, что после первого же пролома взрослой стаи никто более испытывать этот бронеголовый снаряд не желал, и заводилы бодро, под Витькин свист, разбегались.
        Вот ему, Головастику, военкоматовские предлагали многие царства, среди них аж морскую пехоту, но он кочевряжился, в хомуты не желал и тянулся вслед за Акселем в школе, хотя и отставал по возрасту на два года.
        Тянулся - это слово относилось ко всем к ним, ко всей команде. Учиться в школе было не то чтобы неинтересно, а нудно, тоскливо, пасмурно.
        Похоже, не попались этой кучке озорные учителя, которые были способны раскачать слабые, еще не проснувшиеся умы, завести, раскрутить потенциальные двигатели. И получилось так, что тела их росли и развивались, а вот серое вещество в черепной коробочке всё еще подремывало, ворочалось, как медведь в берлоге, и всё не приходила весна, чтобы озарить эту берлогу ясным чистым светом открытия самого себя.
        Нет, свет прорывался - разве не знали они, что такое простая радость, хорошая погода, дружеская улыбка? Много чего постигали они среди простейших чувств и открытий. Но к сложным так и не подступились.
        Петя, Федя и Ефим, по возрасту бывшие ближе к Глебке, чем к Бори-ку, разумеется, тоже переменились в соответствии с летами. Слухи о том, что семейка тихо шарит, пригасли. С возрастом постепенно втягивались они в семейный бизнес. Мама открыла продовольственную лавочку на другом конце города, торговали, судя по рассказам сынов, всем, что съедобно, и ребята по очереди помогали родителям на работе, потому что по мере расширения дела отец и мать стояли за прилавком, а несовершеннолетние сыновья, которым, по закону, вход за прилавок был запрещен, колготились на подхвате. Организовывали завоз товара, перетаскивали его, распечатывали, томясь родительским приказом, чтоб ничего - ни-ни! - ни в рот, ни, Боже мой, в карманы, потому что в магазинчике все не чужое, свое. Да и то! Разве это не глупость воровать самим у себя?
        И трое братишек, шибко, видать, пораженные этой новой практикой, присмиревшие, загрустившие, угасшие, от родительских трудов в восторг не приходили. Напротив, через несколько длительных месяцев беспрерывного, после уроков, приторгового труда Петя, Федя и Ефим вдруг, ни с того, ни с сего, начали проявлять сперва робкий, но все-таки явный интерес к учебе. Домашние задания выполнялись усерднее, пусть и в ущерб процветанию родительского магазинчика; после уроков братья оставались в разных кружках - по химии, по математике, даже по литературе, участвовали в допол-
        нительных детских массовках, от которых, например, Витька и Аксель отлынивали. Как и Борис.
        В общем, прав классик: бытие определяет сознание. Магазинчик родительский, товар, деньги и снова товар, вовсе не увлек горевскую троицу, братьев-погодков, а медленно, но верно отторгал от себя.
        Однако же не сильно все они разошлись. Веерного такого разброса не получалось. Все летели близко друг от друга, хоть в разных классах, но в соседстве, диктуемом, видать, всей прочей близостью - домов деревянных, деревенских, в общем, одинаковой или совсем похожей историей ближних предков, душевной одинаковостью и простотой родительской жизни.
        А в общем - все они росли, не ведая как про высоты духа, так и про низины страстей. Жили негромко, бесцельно, куда кривая вывезет, да и учиться слишком особой охоты не было.
        Тянулись - вот подходящее слово.

17
        Глебушка теми годами подрастал, наполняя свою малую душу знаниями не только практическими, земными, но и вполне воздушными, которые принято считать детским баловством, а никак не серьезным стремлением - впрочем, считать так, призадумавшись-то, как раз и есть непростительная ошибка.
        В каждом, даже самом несуразном детском желании надобно бы отыскивать звездочку, сияние мечты, вполне, может быть, осуществимой. А если и не осуществимой, то уж наверняка возвышающей, поднимающей душу на крыло, вдохновляющей на новые фантазии, хотя фантазии - это что-то неисполнимое. Но ведь и неисполнимое, всякая мечта, если она благая в сути своей, сиречь важный шаг в движении души. Значит - шаг в развитии. Рост.
        А Глебка предложил почти невозможное.
        Дело было в начале июня, горевский клан, весь семерик, опять, хотя это и часто случалось, выбрался на околицу своей бывшей деревни, бродил по полям. И припозднились: тихо подкатили сумерки.
        Как красив он оказался, этот конец дня! Над долиной, полной простых луговых цветов, вдруг потянулся туман. Сперва тонкие прозрачные ленты, слоясь, неслышно разрастались, заволакивая луг, и скоро оказалось, что видны лишь вершины елей и сосен по ту сторону веселой речки Сластёны, и видна луговина прямо под ногами, а середина между землей и небом затушевана светло-серой ватой, рыхлой, неосязаемой, но застилающей взгляд, таинственной, способной, наверное, человека, если он войдет в нее, запутать, принудить его потерять ориентиры, заблудиться.
        Но туда ребята не стремились. Любовались, усевшись прямо в разнотравье на опушке березовой рощи.
        Любуясь туманом, они умолкли, что, в общем, весьма нехарактерно для теперешнего городского молодняка, - обычно ходят по лесу, врубив музыку на всю катушку и даже не догадываясь, что всякий лес, даже худенький лесок, интересен своими собственными звуками - жужжанием шмеля, постуком дятла, наконец, просто тишиной.
        Ну, а если тишину вдруг разорвет соловьиная трель? Метрах буквально в десяти?
        У горевских переносная музыка, конечно, была к тому времени в каждой семье, но они никогда ее в прогулки окрестные не брали, и все дело, наверное, в том, что сильно еще в каждом из них, помимо их воли, бродила деревенская кровь. Ведь всякий селянин любит и слышит тишину, звуки близкой ему природы - речки или ручья, леса, луговины. Беден тот, кто лишен этого, пусть на плече у него самый богатый радиокомбайн с наимодной, чаще всего громкоголосой и вполне дурацкой музыкой.
        Так что горевский семерик, как только в ближних кустах грянул страстный соловьиный пощелк, не заорал дико и не заматюгался, как принято, дабы подчеркнуть свое радостно-независимое состояние. Напротив, парни сразу умолкли, и лица их разгладились.
        Ах, как пел тот соловушка! И цокал, и трещал, и разливался чистой флейтой. Оказалось, он еще и дирижер, потому что совсем неподалеку, и справа, и слева, и чуточку в глубине березовой рощи, обитали еще три солиста, но и без всякого музыкального слуха было ясно, что те еще не такие мастеровитые, как этот, может, они еще совсем молодые, что, конечно же, не беда - пройдет неделька, и обучатся у опытного маэстро.
        Нет, это невозможно передать словами - как они пели тогда! Четверо в самой близости, и еще несколько голосов издали, в лесу по ту сторону луговины, за туманной кисеей.
        Будто волшебный театр перед мальчиками. Занавес запахнут, но не до конца, верх и низ ясны, хотя и угасают в сумерках, и наверху, прямо над ними - тоненький ясный блескучий серп, его и луной-то не назовешь, ведь даже в самом слове "луна" заключается что-то округлое и полное, а тут - золотая скобочка, половинка девичьего колечка, обточенного с краев, знак всемирной новизны и детского удивления - как же все это совпадало с ликованием соловьиного оркестра!
        И тут Глебушка поставил задачу. Обращаясь не только к Борису, но и к остальной умолкшей братве, он прошептал, чтобы не спугнуть птиц:
        - Хочу увидеть соловья!
        Будто ветерок прокатился, и все головы разом закачались. Первым ответил Акселерат, как самый старший и, значит, знающий. Он прошептал:
        - Его никто не видел!
        - Это невозможно, - подтвердил Головастик, человек, способный все сокрушить на своем пути.
        - Нельзя!
        - Не бывает!
        - Не получится!
        Это три шелеста братьев-погодков. Один Борис возразил:
        - Кто-то же видел! Какие-то ученые! Есть же, как их? Птицеведы! Один из погодков легонько фыркнул, но другие его укоротили: слушай,
        мол, балда!
        А Глебушка повторил:
        - Хочу посмотреть!
        - Не капризничай, - шепнул ему Головастик.
        Но Глебка ведь не капризничал, кто как не Бориска знал это лучше всех, а потому пригреб к себе маленького братишку, придвинул к себе, шепнул:
        - Молчи! И слушай!
        Бориска даже вообразить не мог, какой урок себе назначил - не только себе, но и Глебке, конечно, и всем остальным.
        На другой же день он отправился во взрослую библиотеку, благоразумно захватив паспорт. Их ведь теперь выдают аж в четырнадцать лет, так что человек рано может считать себя взрослым и ответственным. По крайней мере, во взрослую библиотеку с паспортом его записали без всяких возражений, да только запрос нового читателя показался не вполне взрослым.
        Когда его спросили, что бы он хотел почитать, Борис попросил:
        - Про соловьев!
        - Про кого? - удивилась библиотекарша, тетка пожилая, невзрачная, серенькая на вид и маленькая ростом, по внешней видимости больше подходившая для торговли в какой-нибудь продуктовой лавчонке.
        - Про птиц, - твердым голосом повторил Борис, - соловьи называются!
        И тут, вывернув из-за книжного шкафа, появилась еще одна книжная служительница - Боря сразу ее узнал - Дылда из старого парка, та самая, что кривлялась с пивной бутылкой в руке, которую он тогда, много лет назад, повалил и вроде как наказал - да разве таких накажешь?
        Он знал, она училась в их школе, была старше класса на два, кажется, потом исчезла, и если он видел ее пару раз на улицах городка, то лишь мельком, издалека. Да и вообще, разве могла она вызывать у него хоть какой-то интерес? И вдруг она - библиотекарь! Увидела его, смутилась, посерела лицом, глаза отвела…

3 "Наш современник" N 2

33
        - Соловьи! Птицы! Орнитология? - закудахтала пожилая уже осмысленнее. Воскликнула: - Господи, да это же Брем! - И обернулась к дылде: - Ну-ка, ласточка, принеси том Брема про птиц! Ты знаешь, где Брем
        лежит?
        - На "бэ", - сумрачным эхом откликнулась Дылда. Тут бы и рассмеяться, но не то, видать, это было место.
        - Не только! А еще и в естественных науках! - уточнила тетка. Борис продолжал удивляться: как эта Дылда, известная крикуша, вдруг
        оказалась при тихом деле, в библиотеке, здесь ведь все-таки надо что-нибудь особенное уметь и быть хотя бы слегка культурной. Черт-те что!
        Как ни странно, Дылда вернулась скоро, обеими руками несла толстый и, наверное, дорогой, нового издания том, а лицо ее озарилось нежданно застенчивой улыбкой.
        - Вот Брем, - сказала она, обращаясь к Борису, минуя маленькую свою начальницу. - И про соловьёв тут есть. Много!
        Он покивал головой, поблагодарил, взял книгу подмышку и уже отправился, прощаясь, да тетка окликнула его: оказывается, он забыл паспорт. Осклабилась:
        - Значит, придешь еще!
        Экая глупость, думал Борис, конечно, приду, книгу-то придется сдавать, или они не надеются?
        В библиотеку он отправился один, от Глебки отделался по той причине, что не знал точно, запишут ли его в эту библиотеку, уже взрослую, а не детскую, да и не хотел спрашивать при Глебке о соловьях. Тот-то помалкивал, будто забыл. А если при нем спросишь, опять заведется.
        Так что и читал он томину ученого Брема с чудным именем Альфред в одиночестве, опять у подножья древней липы в барском парке. Главку о соловьях проглотил споро, читая бегом, впадая в восторг, а, едва закончив, кинулся домой, к брату.

18
        Глебка крутился дома, то путался на кухне у бабушки, то вертелся в ограде или тосковал на завалинке и, едва заслышав братов голос, рванулся к нему. Стул уронил.
        - Смотри во все глаза, - призвал, усаживая малыша рядом, старший. - Вот какой соловей, гляди, картинка.
        - Не цветной! - огорчился Глеб.
        - Книжка писана давно, да и красить нечего - он серенький. Послушай, - велел Бориска, - как ученые пишут: "Цвет перьев на верхней части тела красновато-буро-серый, темнее лишь на темени и на спине, - рукой Борис шлепал Глебку по темени и спине, указывая, о чем именно идет речь, - нижняя часть тела светлого желтовато-серого цвета, середина груди и горло самые светлые, - Глебка смеялся, оттого что щекотно было, когда Боря горло его трогал. А тот продолжал: - Глаза красновато-карие, клюв и ноги красновато-серо-бурые".
        - Значит, - делал вывод Глебка, - этот дяденька соловья видел?
        - Еще как! - смеялся Бориска. - Во всех подробностях! Это только мы в нашем Краснополянске ничего не видим и не знаем.
        - А я хочу! - не требовал, а скорее радовался Глеб.
        - Кто хочет, тот добьется, кто весел, тот смеется, кто ищет, тот всегда найдет! Слыхал такую песню? - улыбался старший брат. Прибавлял всерьез, о себе подумывая: - Только хотеть да искать не ленись!
        - Я не ленюсь! - осердился Глеб.
        - Ну, и здорово! - ответил старший. - Так слушай дальше. И запоминай!
        Он читал:
        - "Там, где этот чудный певец пользуется некоторым покровительством человека, он селится в непосредственной близости от его жилища, вовсе не выказывает пугливости, скорее, наоборот, бывает даже смел, и потому жизнь и действия его нетрудно наблюдать".
        - Вот! - восхищался Глебка, - а Васька говорил, что его нельзя увидеть. Значит, можно?
        - Слушай дальше! "Нрав соловья может быть назван строгим и рассудительным. Движения его размеренны и исполнены достоинства, осанка благородная, и в этом отношении он превосходит всех других птиц нашего отечества. Обыкновенно соловей сидит на ветке, невысоко над землей, довольно прямо, приподняв хвост и опустив крылья так низко, что кончики их расположены ниже основания хвоста. Соловей редко прыгает по веткам. Если же это случается, то не иначе, как большими скачками… Соловей летает быстро и легко, поднимаясь в воздухе дугами, маленькие же расстояния перелетает, порхая с куста на куст и покачиваясь из стороны в сторону. Днем никогда не носится над открытым полем… "
        - Боря, - остановил чтение Глебка. - Я люблю соловья. Он очень умный.
        - Да уж не дурак, - пошутил Борис. - Но ты, похоже, устал?
        - Нет, не устал, - серьезно ответил Глебка, слезая со стула. - Но мне надо постепенно, понимаешь. Вот ты мне принес торт, вкусный-превкусный. И потчуешь изо всех сил, хочешь, чтобы я его съел за один присест. Но я не могу, извини. Мне надо маленькими кусочками. Головка-то у меня - видишь? Совсем маленькая! Все сразу не входит. Так что прости, я погуляю, подумаю, хорошо? А потом ты почитаешь дальше!
        И не обратив внимания на Борисов смешок, пошел к выходу, приборма-тывая:
        - Это надо же! Никогда не носится над открытым полем!
        Бориска глядел в спину братцу, переступающему порог, и опять небывалая нежность сжала его совсем не взрослое сердце. И радость окатывала его - радость, что правильную книжку нашел и что господин этот Альфред Брем оказался таким простым и понятным даже им с Глебкой.
        Какое-то будто бескрайнее и радостное пространство открывалось перед ним самим - облака над головой, кучевые, нарядные, окрашенные в розовый цвет солнцем, а впереди - а он стоит на высокой горе - поле, усыпанное цветами, река, отражающая небеса, и прозрачный ясный воздух, полный стрижей и других прекрасных птиц. Только тут соловьев нет. Верно же приметил Глебка фразу из книги: днем он никогда не носится над открытым полем, а в Борькином видении и пространстве ясный день, пронизанный солнцем - пригашенным, неярким, отчего пространство, видимое с горы, прозрачно, далеко различимо и поразительно неразмывчато, четко…
        Такие видения вообще стали зачем-то являться к Борису в последние годы. Ни с того ни с сего. Кто-то что-нибудь скажет, или сам он задумается - и вдруг словно перелетит в иной мир, перескочит в чудесные, никогда не виданные дали. Они были разными и в то же время одинаковыми. В них никогда не было людей, хотя животных и птиц великое множество. И всегда - величественная, какая-то вселенская красота. Виделись вдруг ему неведомые, нетронутые леса, да такие близкие, что хотелось потрогать бабочку, пролетавшую там на расстоянии вытянутой руки.
        Он видел и горы, озаренные боковым солнцем, и склоны вершин казались ярко-фиолетовыми, как у какого-то знаменитого художника, картину которого он видел в журнале.
        И моря ему млились, да такие, что и придумать невозможно - все в айсбергах, очень ярких, синих и белых, цветах, немыслимой красоты, с голубизной, неоглядные ледяные поля…
        Будто он летал над землей в эти мгновенья. Хотя никогда при этом не спал, вот что удивительно.
        Мало ли какие людям снятся чудеса, ему так почти ничего не снилось, разве что какие-нибудь мелкие разговоры с мамой, бабушкой, ребятами из горевской компашки, а сцены эти вселенские, феерические, великие дали и пространства возникали вдруг, ни с того ни с сего, посреди бела дня. Будто душа его отделилась от тела, вознеслась на недосягаемую высоту и оттуда обозревает мир, то ли прощаясь с чем-то, то ли что-то познавая и к чему-то
        необыкновенному приготовляясь.

3*
35
        Есть в русском языке слова, обозначающие такое состояние, - почудилось, померещилось, примлилось, приблазнилось. Вот и Бориске блазнились какие-то непонятные, но яркие миры, и не сразу он приходил в себя, возвращаясь из этих странных путешествий духа.
        В тот раз его вернул в избу Глебка. Он тронул старшего за руку, легонько прикоснулся - и, похоже, не в первый раз, - бережно всматриваясь в брата, сидевшего с открытыми глазами, но в странной, нездешней какой-то задумчивости.
        - Ты чего, Боря? - спрашивал Глеб и смотрел на него взрослым, будто все понимающим взглядом. - Ты чего?
        Бориска часто дышал, и пульс у него учащался, когда блазнились ему невиданные просторы. Наверное, так же часто бьются сердца у птиц, вьющихся там, в безмерном пространстве - их скорость велика, крылья трепещут, а значит, и кровь должна перетекать очень быстро.
        Борис вздохнул, душа его спланировала с горних высот обратно в тело, он взглянул на Глебку с прежней радостью за него, да и за себя, за книжку, которая подарила это чувство, спросил:
        - Ну что, еще кусочек торта?
        - Нарезай! - понимающе откликнулся братец.
        - Читаю. Хотя тут большой кусок из Тургенева.
        - Что это? Тоже торт?
        - Ещё какой!
        - Попробуем!
        - "Хороший соловей должен петь разборчиво и не мешать колен, а колена вот какие бывают:
        Первое: Пульканье - этак: пуль, пуль, пуль, пуль.
        Второе: Клыканье - клы, клы, клы, как желна.
        Третье: Дробь - выходит примерно, как по земле дробь просыпать.
        Четвертое: Раскат - трррр.
        Пятое: Почти понять можно - плень, плень, плень. Шестое: Лешева дудка, этак протяжно го, го, го, а там короткое: ту! Седьмое: Кукушкин перелет - кукушка как полетит, таким манером кричит. Сильный такой звонкий свист. Восьмое: Гусачок: га, га, га, га.
        Девятое: Юлиная стукотня: как юла - есть птица, на жаворонка похожая, - или как вот органчики бывают, такой круглый свист: фюиюию-июию.
        Десятое: Почин - этак: тин-вить, нежно, малиновкой.
        Это по-настоящему не колено, а соловьи обыкновенно так начинают. У хорошего нотного соловья оно еще вот как бывает: начнет - тин-вить, а там - тук! Это оттолчкой называется. Потом опять тин-вить… тук! Тук! Два раза оттолчка - и в пол-удара, этак лучше, в третий раз: тин-вить - да как рассыплется вдруг с… с… дробью или раскатом - едва на ногах устоишь - обожжет!" Уф!
        - И я на ногах не стою, - утешил брата Глебка. - Еще бы не "уф"! Я, правда, ничего не понял. И не пойму, если мы с тобой, только без ребят, это еще раз не перечитаем. Там! В кустах! На опушке, где они поют!
        Снова поразился Борис совсем недетскому желанию Глебки. А отвертеться не мог. И хотя книгу в сумеречное путешествие на природу они все-таки не взяли, сидя в том же месте, где сидели несколько дней назад всем гуртом, однако что-то припоминали, так написал Тургенев: и раскат - трррррр, и плень, плень, плень, плень, и клы-клы, и пуль-пуль… И круглый свист, еще совсем недавно непонятно почему так называемый, в самом деле оказывался круглым, а как еще иначе: фюиюиюиюию…
        Глебка при том заметил Тургеневу, что дробь звучит, будто рассыпанная не по земле, а по полу - это больше похоже. Еще жаловался Борису, что не знает, какая это птица юла. Зато слово "оттолчка" сразу полюбил и к себе приспособил. Даже научился подражать, конечно, совсем не по-соловьиному, а по-человечески и по-детски:
        - Тин-вить, тук! Тин-вить, тук!
        Но результат Борисовых стараний оказался негожим. Глебка не успокоился, повторил:
        - Хочу увидеть! Еще и удивился:
        - А ты, Боря, разве не хочешь увидеть соловья? Особенно теперь! Когда мы так много уже про него знаем?
        Подвигнул на новые розыски.

19
        Много дней шерстил Борис книжку Брема, все искал рецепт, как поймать соловья, но ничего подобного не обнаружил, только срок в десять дней, отведенный библиотекой, сильно превзошел, явился туда хотя и с просьбой, но не уверенный, что будет понят. Так и вышло. Библиотечная начальница нахмурилась сразу, как только он порог переступил. А достав карточку, куда книга вписывалась, принялась отчитывать:
        - Что же вы, молодой человек! Разве можно так задерживать? Книжка-то, сами видите, непростая, в одном экземпляре, дорогая. Мы вам, как новому читателю, одолжение сделали, выдав на дом, а вы…
        - Извините, - покаялся Борис. - А что - её спрашивали?
        - Кого её? - не поняла библиотекарша.
        - Книгу.
        - Ну, - смутилась, - допустим, и не спрашивали, но дорогая же, говорю вам, а за пропажи кому отвечать? Нам! Боимся!
        Выдвинулась из-за стеллажей Дылда. Смотрела молча, с интересом, как конфузят её врага. Срамиться за так не хотелось, Борис ответил дерзковато:
        - Ну, оштрафуйте меня, сколько я вам должен? Теперь уже книжная начальница охолонулась.
        - Да надо бы, надо бы, но на первый раз простим, ладно.
        Кому нравится, когда его прижимают? И хотя грешок в наличии имелся, Борис не считал его существенным, достойным наказания, а потому полез в пузырь, то есть в задний карман джинсов, вытащил пару неразменных, на всякий случай, десяток, протянул библиотекарше.
        Та занервничала. Ну, в самом деле, чего это она так: чуть что - и сразу застращала парня, заугрожала, одним словом, не на того принялась управу искать.
        Руками замахала, указала на Глебку - он за спиной стоял, всему внимал оттопыренными своими ушонками.
        - Вот лучше брату мороженое купи. - Придумала, заулыбалась. - От имени нашей библиотеки. Верно, Марина?
        Вот, значит, как ее зовут, Дылду-то! Ни разу за долгие школьные годы не поинтересовался Борис ее именем - Долговязая да Дылда.
        Выходило, Борису уступали, как бы прощали невелик его грех, малость подумав, он деньги убрал, всё не решаясь задать вопрос про новый свой интерес. Так что Глебка его выручил - этот смущения не имел.
        - А дайте нам теперь книжку, - проговорил он, - как соловья поймать.
        - И зажарить? - молвила Марина.
        Настала краткая пауза. Глебка просто подивился ее вопросу, но вовсе не смутился.
        - Почему зажарить? - спросил он. - Посмотреть, а потом отпустить.
        - Зачем вам смотреть? - опять вскинулась хмурая маленькая книжная начальница. Похоже, она такой и в детстве была - маленькой и хмурой, да такой и состарилась, ничему не радовалась, ни с кем не шутила, все понимала всерьез. - Вы просто их слушайте! Разве этого мало?
        - Ему мало, - вступился за младшего Борис. - Может, он хочет стать, как это… птицеведом, в общем.
        - Орнитологом! - поправила Дылда.
        - Ну!
        - Таких книг у нас нет, - решительно ответила заведующая. - И вообще! Снова говорю! Слушайте! А не ловите! Лучше мороженое брату купи!
        На том и расстались. Без новой книжки, как Глебка желал, но с новой, вполне радостной мыслью полизать мороженое по дороге домой. Ну, а Борис шел слегка умытый. Его и отчитали, и вроде даже воспитывали. Такие речи были уже не по нутру. Ему, по крайней мере. Глебка-то что, с него как с гуся вода - купи ему поскорее мороженое.
        Добрались до дому не скоро. Глебка долго примеривался к мороженому в маленьком магазинчике: шоколадное ему не нравилось, пломбир тоже, на красивое, с фруктовыми добавками у Бори не хватало денег, так что после долгих препирательств и уговоров сошлись на фруктовом эскимо, но едва вышли из лавочки, освободили от обертки, как Глебка уронил мороженое наземь, да в самую пыль! Ясное дело, разревелся, потому что, как ни пробовал Борис, очистить от налипшего сора эскимошку никак это не удавалось. Пришлось отдать тотчас набежавшей своре маленьких голодных бедолажек, одинаковых собачушек, дежуривших у магазинчика, похоже, весь световой день.
        Глебка всхлипывал и шмыгал носом. Борис отдал ему свое эскимо. Шли, пыхтели, сетовали и на судьбу - не повезло! - и на себя - эх, криволапые!
        Долизав по очереди мороженое, добрались до дому и, умывшись, отправились дальше с глупой, в общем-то, целью: спрашивать у людей, в основном старых, как словить соловья.
        Отвечали по-разному. Даже не отвечали, разве это ответами назовешь. Удивлялись. Не понимали. Удивлялись и не понимали по-разному. Женщины, так те, три или четыре, не очень старые, руками махали: делать, мол, вам нечего, покололи бы лучше дрова, или попололи бабушке огород, - ведь ребята к знакомым обращались, к остаткам деревни Горево.
        Пожилые дядьки и старики тоже терялись. Один, правда, совсем не дед, а просто мужчина навеселе, бодро откликнулся:
        - Знаю! На мормышку!
        - Да на мормышку же рыбу удят! - засмеялся Борис.
        - А ты и соловья попробуй!
        В общем, все то смеялись, то отмахивались. Только, подумал Борис, дурачками перед народом выставились. Глебке - что, а я-то не малыш.
        И тогда они снова наткнулись на Хаджанова, на несказанное его, прямо сказочное предназначение. Просто забрели в санаторий, снова проведали мать, она была еще занята, велела им подождать на скамеечке у роскошной санаторской клумбы, а мимо шел Михаил Гордеевич. Не шел, а почти бежал, но ребят увидел и будто споткнулся. Каким-то макаром сразу разглядел, что им неймется, чего-то недостает, хотя эта мысль - соловья-то словить - не такая уж и главная была, беспокойством своим не мучила, не съедала. Но, видать, был у майора какой-то такой рентгеновский взгляд, а может, странное, звериное чутье на всякое такое, что в человеке скрыто, упрятано под ровный взгляд и беспечную улыбку.
        Он остановился перед ребятами, на их бодрые приветствия не ответил, а недолго разглядывал их, будто утверждался в своем мнении, в деталях разбирался, как бы вроде окончательный диагноз ставил. Потом и вовсе их приветливые улыбки отмел, спросил исподлобья:
        - Что случилось?
        - Да ничего, - растерянно протянул Бориска, - вот маму ждем… Но Глебка откликнулся враз:
        - Не знаем, как соловья поймать, понимаете? Все изучили, всех спросили! Никто не знает!
        - Хо! - ответил Михаил Гордеевич. - Спросили бы сразу меня! Я их ловил! Не раз!
        Братья со скамейки скатились. Чудеса, да и только. Вот уж про кого не думали - ни тот, ни другой. Военный человек и соловьи, что тут общего? Если бы про оружие какое спросить, это - да, дело понятное. А про птицу, да еще такую особенную? Но оказалось, где-то там на югах, где жил майор, когда никаким майором не был, а был таким же, как, к примеру, Боря, пареньком, соловьев этих, наверное, просто на каждом кусту.
        - Голова, - рассказывал майор, - трещит от их звона, засыпать тяжело, и так всю ночь! Ну, вот мы, пацанами, и ловили их.
        Он будто позабыл, куда торопился, спешил скоростным своим, коротким шагом. Сел на скамейку, а ребята по обе от него стороны.
        - Кто-то рассказал нам, - сказал Гордеевич, сияя белоснежной доброй улыбкой, - что в древние-древние времена, в Италии, кажется, их ловили, жарили и подавали на королевский пир!
        Ребята аж отпрянули. Но он не заметил:
        - Вкуснятина, наверное. Но не для нас. Ведь мы не короли! Да и тогда-то мы ловили просто так, из любопытства. Поймаешь, подержишь в руке и отпустишь.
        - Ну, так как? - не терпелось Глебке.
        - Он не ловится, как обычная птица, - сказал, хмурясь, майор, - ни на прикорм, под сеть, ни западней. Самая это умная птица. Аристократ. Солист великой оперы жизни, я бы сказал. Певец любви, не только птичьей. А осторожный - сравнить не с кем. Потому мы слышать его слышим, а увидеть трудно. Почти нельзя…
        А Гордеевич рассказывал просто чудесно. Нигде, наверное, такое не прочитаешь.
        Итак, у дивного певца есть великое достоинство - голос. И великое умение - осторожность. Но есть, оказывается, и великий же недостаток: любопытство. Кто и когда это открыл, неизвестно, но этого человека, без сомнения, можно тоже назвать великим. Великий наблюдатель.
        И вот что он придумал.
        В землю надо врыть зеркальце. Небольшое, но и не очень маленькое. Среднее. А чуть повыше закрепить два стекла, оставив между ними щель.
        Соловей любопытен и, увидев в зеркале свое отражение, хочет познакомиться с другим соловьем. Может, подружиться, а скорее всего, поссориться из-за молчаливой соловьихи, которая сидит где-то в гущине кустарника и тихо высиживает птенцов. И вот ее голосистый муженек, защищая честь и интересы семьи, увидев свое отражение, стремится к нему, прозрачные стекла перед зеркалом не мешают ему видеть соперника, он прыгает вниз, ближе к нему - и все! Щель между стеклышками неширока, а чтобы взлететь, надо ведь крылья распахнуть, но как их ни расправляй, взлететь нельзя, потому что сверху - стекло. И он остается между зеркалом и стеклами. Зеркально-стеклянная ловушка.
        - Хотите, - радостно спросил Хаджанов, - я вам ловушку эту сделаю?
        - Хотим! - радостно крикнул Глебка, и Борис кивнул, хотя на душе у него сразу сделалось холодно. Наверное, от этих ледяных стенок - снизу зеркало, сверху стекло. На секунду почувствовал себя крохотной птицей.
        Тысячу раз спрашивал потом себя выросший Борис, зачем уж так старался Хаджанов, почему так усердно, и ведь не только на словах, хотел помочь им с Глебкой в самой малой малости, даже в таком детском и, в общем, глупом стремлении поймать соловья - и всякий раз бывали у него разные предположения.
        Но тогда он ни о чем плохом не думал. Поражался этому майору. Все больше и глубже захватывал он Бориса своими неподражаемыми знаниями и умениями. А главное, такой невзрослой готовностью все бросить, чтобы прийти на выручку.
        Глебка ликовал. Соскочил со скамейки, скакал вокруг клумбы. И очень скоро, минут через десять, Хаджанов явился с маленькой лопаткой и чем-то плоским, обернутым грубой желтой бумагой.
        Они даже маму предупреждать не стали, зашагали вместе с майором в сторону предместья, березовой рощи, попросив только вахтеров ей передать, мол, не дождались.
        Михаил Гордеевич и впрямь походил на мастера соловьиной ловли. Быстро и сметливо оглядел заросли, точно, без колебаний отыскал местечко - малую горку, под одним из кустов, самым кудрявым и непролазным, в десяток скорых движений железной лопаткой отрыл ямку; установил в дно зеркало, следом, одно к другому, куски стекла, земляные отходы собрал горстями и отнес, не ленясь, в сторону; конечно, тут и ребята помогли.
        - Ну, вот, - сказал им, - набирайтесь терпения. Ловушку желательно по утрам осматривать.
        Потом раздумчиво, уже не так оживленно, как на скамейке, оглядел ребят и добавил:
        - Но я вам советую… Если попадется, достаньте, поглядите, погладьте и отпустите. Вообще это грех - соловья ловить.
        Ответил на незаданный вопрос шуткой:
        - Мы же не короли, чтобы их жрать! Еще не докатились!

20
        Как долго тянулась соловьиная история, а как быстро кончилась! Будто жизнь человеческая.
        Рождается человек, растет, учится, страдает, наконец, становится взрослым, добивается какой-нибудь своей цели - важной или не очень, и вдруг - р-раз…
        В первые дня три или четыре они бегали на березовую опушку по нескольку раз в день. Стеклянная клетка была пуста, а зеркало сияло в тени, будто посмеивалось над ребятами, удивлялось их наивности.
        Потом заленились - так часто случается с детьми, даже и подросшими. А когда пришли Борис и Глеб через два дня поутру - оба на колени упали.
        Под стеклами, на сияющей зеркальной пластине, будто на операционном столе, лежала, раскинув крылья, мертвая незнакомая птица. Не похожая на синиц, мухоловок, зорянок - кого ни называй, ни на кого не похожая. Сразу понятно - соловей.
        И подпалинки на голове и спине, и сам серенький, в общем, неприметный. И еще кровь на крыльях и клюве - видно, бился о стеклянную крышу, пытался вырваться и не смог.
        Глебка ревел в голос, горевал неистово, качался из стороны в сторону, да и у Бориса слезы капали, будто дождик, едва кулаком поспевал их стирать, чтобы взрослым остаться, почти мужчиной.
        Ничего они не говорили, только плакали, только винились за глупость свою, за нелепую настойчивость увидеть то, что увидеть нельзя.
        Молча разобрали ловушку, и не просто так, а с какой-то глупой злобой - Глебка ломанул ногой, обутой в кеды, стеклянную их постройку, стекло осыпалось со звоном, но и зеркало лопнуло, раскололось. В это крошево сложили соловушку, обернули лопухом, засыпали сверху землей.
        Шли домой, не оборачиваясь, и снова в молчании.
        Бориска с горечью думал про дурную примету - разбитое зеркало. Глебка про свою глупую настойчивость - он еще не знал про сломанные зеркала и ломаную дружбу.
        Часть вторая ЗАВЛЕЧЕНИЕ
1
        В детстве кажется, что время не скачет, не бежит, а просто волочится. Это только потом, выбывая из детства, как солдат из воинской части, понимаешь ясно, что все, в самом деле-то, наоборот, и детство не просто быстро проходит, а пролетает, проскакивает, пробегает стремглав…
        Единственное, что способно удержать его ход, сократить шаг, приостановить, хоть это и печально признавать, - беда.
        Беда не должна настигать человека в детстве. Это несправедливо. Слишком слаба душа, почти невесом опыт, малы силы и ничтожны знания, чтобы собрать в кулак все свои возможности и беду одолеть. Так что не дай Бог никому беды в слабую и славную детскую пору. Пусть уж детство скачет, бе-
        жит, прыгает, в общем - летит и не думает ни о чем печальном. Даже если печаль эта уже стоит за углом…
        Глебка время торопил, как все. Ему хотелось Бориску поскорее догнать. Тот вон вымахал здоровым парнем, бреется уже, пусть не каждый день, а только раз в неделю, плечи раздались - и вообще давно уже стал шире и выше майора Хаджанова, и зубами белоснежными сияет не хуже, чем тот. У майора же и научился - без конца всем улыбаться. Всем и даже без всякой особой причины, такова майорова наука.
        Он повторял и Борису, и Глебушке:
        - От вас ведь не убудет! Вот и улыбайтесь всем подряд. Это располагает.
        - Даже врагам? - спрашивал Борис.
        - А им - особенно, ведь вам их обмануть надо, ввести в заблуждение. Улыбаясь, прикидывайтесь другом.
        Сложная это была арифметика: прикинуться другом врага, и не сразу обучались такому братья, но постепенно усваивались ими аксиомы майора Хаджанова.
        Санаторий завершил свою двухлетнюю стройку, сиял новым великолепием: тренажерный зал, целый этаж физиопроцедур. Все, как предсказывал энергичный майор.
        Но любимым местом его обитания стал тир. В какие-то мгновенные полгода за санаторским забором, на месте старой развалины, о которой и ребята-то не знали, разлегся продолговатый, утопленный в землю, серый прямоугольник с редкими, в нужных местах, узкими горизонтальными окнами, зато освещенный внутри особыми лампами, которые защищались спецстеклами. И стрелять здесь можно было из всех видов оружия, даже из автоматов Калашникова.
        Но никаких автоматов здесь не было, только штук пять мелкокалиберных винтовок, хранимых в особом помещении за бронированной дверью (и дверь-то Хаджанов где-то раздобыл!), которую майор всякий раз не только запирал на сейфовый дверной замок, а и запечатывал пластилиновой печатью и ключи сдавал под расписку охране.
        Тир посменно, по договору сторожили те же мужики, что сидели на вахте в санатории, на стенке висела под стеклянной рамочкой разрешительная бумага. Все чин чинарем!
        Здесь, при тире, располагался и кабинетец Хаджанова, да и не какой-нибудь, а построенный специально "под заказ", как любил говаривать он - за столом, который почти перегораживал кабинет, под длинными, до полу, шторами в углу была дверь в заднюю комнату - для отдыха, подчеркивал он, с туалетом и душем, отделанными по всем правилам и даже, утверждал майор, получше, чем в кабинете начальника санатория. И рядом с дверцей в туалет, там, за кулисами кабинета, была еще одна дверца, которую он никогда и ни при ком не отворял. Даже при Борисе и Глебушке, которых все в санатории звали "майоровы сыны".
        Те, кто постарше и подольше работал там, над этим выражением посмеивались безобидно, признавая, что ребята и впрямь прикипели к Гордеевичу покрепче, чем к родному отцу. Другие же и впрямь считали майора их родителем, до того братья, особенно старший, походили на него: та же черная, просто смоляная, масть.
        Подвыучив уроки - Глебка учился во втором классе, Борис в одиннадцатом, - они, как всегда, взявшись за руки, - топали в конце рабочего дня к санаторию, но мать тут уже была совершенно ни при чем. Иногда они ее встречали по пути, останавливались на минутку-другую, чтобы обменяться мелкими сообщениями, и шли дальше своими путями: мама - домой, а братья к Хаджанову.
        Они попробовали было укрепить свои силы на тренажерах, и Борик добросовестно хлопотал о "молодежной секции". Основу ее составили горев-ские братишки. Прибилось и несколько школьных дружков. Но все это быстро закончилось. В "качки" они не годились, для этого требовалось осознанное упорство и время, но ни того, ни другого школярам недоставало, с борь-
        бой и боксом не вышло у Хаджанова, так что оставалась стрельба: именно там ожидался некий результат.
        К вечеру деловая жизнь санатория утихала, отдыхающие расползались по палатам, удалялись на прогулки, вообще бездельничали, потому что все процедуры заканчивались до обеда. Хаджанов удалялся в тир, туда к вечеру почти никто не заходил, и майор закрывал двери изнутри, так что мальчишки научились еще и условному стуку: два коротких подряд, третий - после паузы. Так, на всякий случай.
        Включались софиты, мальчики навешивали мишени, стреляли из разных положений - стоя, лежа, с колена. После серий - так называется группа выстрелов - бегали к мишеням, считали очки, радовались или огорчались, а вместе с ними майор, который почти что каждый день повторял им, сверкая улыбкой, что сделает из них мастеров спорта по пулевой стрельбе.
        Это грело, тешило мальчишечьи мечты. Они совсем близкими стали. И Борис, и Глебка наперебой рассказывали Хаджанову о своих делах и делишках, впрочем, совсем ясных, простых, еще вполне детских, и майор никогда не оборвал ни того, ни другого, ни разу не рассмеялся, даже не очень улыбался, когда слушал очередную новость, всякий раз ободрял ребят, удивительно тем вдохновляя и поддерживая.
        Вообще-то он был многословен, и многословие его носило, заметил Борис, немножко базарный характер. Как торговец на базаре, и в этом ведь нет ничего плохого, он пересыпал свою речь всякими простецкими, но удивительно утешающими словами.
        - Ах, какая ерунда, - например, приговаривал он, - разве можно это принимать всерьез. Ты понимаешь, учительница не виновата в твоей двойке, значит, ты недоучил, сам подумай, но и это не беда. Когда сегодня придешь домой, сядь за стол, три раза прочитай материал, после уроков завтра подойди к ней, улыбнись вот так широко, как я, видишь, во весь рот, опусти голову, повинись, скажи ей: "Пожалуйста, Марьванна, - или как там ее? - простите, виноват, но не могу жить с двойкой по вашему предмету, будьте милостивы, снимите камень с сердца, выслушайте меня, а я попробую исправить отметку".
        Уже на середине этого исповедного монолога Боря улыбался, подставляя себя вместо Хаджанова, только не здесь, а в школе, и не сейчас, а завтра, и выяснялось, что, если строго следовать майорским советам, все происходило в точности. Да еще и так иной раз оборачивалось, что сразу за двойкой, например, по русскому, следовала пятерка, а это не было распространено в учительском мире - вот так сразу взять да и признать отличными знания, которых еще два дня назад не было вовсе. Действовала хаджановская режиссура, льстило поведение, слегка подслащенное подчеркнутым раскаянием, - и, да, многословием, выражавшим смирение, покорность. Вот именно! Своей покорностью, оказывалось, можно было купить благорасположение учителя и на эту монету обменять двойку. Значит, ее продать! Выручить пятерку!
        Борис смеялся, рассказывая Хаджанову, как, следуя его правилам, он добивался успеха, но майор останавливал. Серьезно объяснял, что смеяться и радоваться тут особенно нечему. Надо правило такое заучить: старших уважать. Да и равных себе - тоже. И младших заодно.
        - Значит, и меня! - вставлял Глебка.
        - Значит, и тебя, - кивал майор, - и всех, всех, всех. Понимаете, если вы подчеркиваете - слышите это слово? - подчеркиваете ваше уважение к глухой старушке, к старцу, к малышу или учителю, не говоря про бабушку и мать, - вы сами становитесь уважаемыми. Если вы хорошо и вежливо говорите, а это лучше делать громко, чтобы все слышали, то и вам грубить не будут. Ответят так же. Вежливо!
        И это получалось.
        Но главная причина, по которой Глебка и Борис совсем уж близко сошлись с майором Хаджановым, заключалась все-таки в соловье.
        Похоронив птицу и наревевшись, они пошли к майору и сперва несмело, а потом - перебивая друг друга, рассказали ему, как все было.
        Он опустил голову.
        Когда поднял вновь, в глазах стояли слезы. Но он сказал очень твердо:
        - Забудьте.
        Больше они никогда не говорили об этом.

2
        Боря тренировался в самом детском, как говорил Хаджанов, упражнении: три по десять. Это значит, десять выстрелов надо сделать из положения стоя, десять - лежа и десять с колена. А каждые десять выстрелов - сто возможных очков, если считать, что каждый выстрел попадет в десятку.
        Не таким-то это легким делом оказалось - стрелять в спокойном тире, один на один, ты и мишень. Сперва вообще руки тряслись, винтовка ходила ходуном, но постепенно майор обучил самым простым навыкам, как выце-ливать десятку, как корректировать огонь, если прицел сбит, и как этот самый прицел регулировать, то есть по-настоящему подгонять винтовку. Он выбрал оружие ребятам, по отметинам на прикладе удалось свои "винтари" запомнить. Хаджанов каялся, что днем, когда по заблаговременной заявке приходят отдыхающие, ему приходится давать и ребячьи винтовки, ведь в тире всего пять стволов, ну, и неумелые мужики, хоть почти всегда офицеры, тут же прицелы сбивали, стреляли безобразно плохо, все напирая на несерьезность оружия, мол, привыкли к "калашам" или, на худой конец, карабинам, а здесь, видите ли, детские хлопушки. По мишеням мазали, лупили "в молоко", а это значит, вообще владели оружием кое-как.
        Так что по вечерам, когда ребята появлялись на тренировке, начинать едва ли не всякий раз приходилось с пристрелки, с возвращения мелкашкам их спортивной точности.
        Месяца через три Борис стал выбивать из положения лежа около 90 очков, стоя - твердых 60 и с колена 70. В общей сложности 220. Но дальше дело не двигалось, и Хаджанов начал причитать, что теперь из такого старья, конечно, не стреляют, что нужны винтовки иностранного производства, с особым прикладом, но настоящая спортивная винтовка стоит дорого, да и пока ему неизвестно, где можно купить такую тонкую и ценную вещь, почти музыкальный инструмент.
        - Слыхали, - спрашивал он, - про скрипку Страдивари - это такой старинный мастер?
        Они не слыхали. Тогда он кивал, соглашаясь сам с собой:
        - Бесценная вещь. Так же и хорошее оружие!
        К тому времени городок Краснополянск неожиданно начал оживать. Закрытое производство "калашей" планировалось восстановить, потому что государство вроде получило небывалый заказ из-за границы, и дело требовалось расширять. Откуда эти секретные сведения тут же становятся известными народу, неизвестно, но горевские мужики вдруг оживились, загалдели, принялись спрашивать друг у друга, кто из старых начальников возглавит это возрождение, к кому идти наниматься и сколько станут платить.
        Среди этих обсуждателей оказался и Аксель. Школу он закончил почти как два года, мечтал податься на сторону, но дальше областного города не угреб, да и там на строительный факультет, самый вроде простой, не попал, потому как спрос на строителей вдруг взлетел до небес. Все, кто при деньгах, захотели строиться - дома и дачи вокруг вырастали словно грибы, и совсем неплохо доставалось мастерам-строителям, не говоря уж, наверное, про инженеров.
        Во второй год Васек вообще никуда не поехал, шатался, повесив голову на впалую грудь, соглашался на любую, кроме физической, работу, но никто и никуда его не брал, принимая, наверное, в расчет гиблый вид, но откуда-то именно Аксель и принес первым весть о возобновлении "калашного" дела.
        Хаджанов узнал эту новость от ребят, да и то в случайном разговоре.
        - Доброе известие, - проговорил он и задумался. Пока ребята стреляли, звонил куда-то из своего кабинетика. Вышел оттуда, сияя зубами.
        - Похоже, ребятки, - сказал радостно, - на недельку придется пре-
        рвать тренировки. Вызывают наверх. Сперва в город, а потом, может, в Москву. Тир придется опломбировать, таков закон, понимаете? Они понимали.
        До чего же зеленой оказалась тоска!
        Наверное, правильнее было бы заметить, что майор Хаджанов просто им отца подменял, и не абы какого, а внимательного, дружелюбного, деликатного. Ведь он ни в чем им не отказывал, с ним про всякое говорить хорошо было, даже про любые мальчишечьи глупости - ни к чему он не относился снисходительно, как к мелочи, недостойной его взрослого внимания.
        С ним было легко, ясно и четко. И он учил. Не только стрельбе, не только, прости Господи, как соловья поймать, - хоть и горько это закончилось, - он всему-превсему учил, чего от других, даже от матери, не дождешься.
        И вот теперь - зелень полосатая! Тоска и скука!
        Борис потолковал порознь с Головастиком и Акселератом: Витек готовился к призыву по осени, а у безработного Акселя только и разговору, что про хорошую зарплату на сборке этих самых "калашей", там о здоровье его и осанке разговору нету, главное, зацепиться, быстренько слесарный разряд схватить, и - ништяк, жить можно. Три братца-погодка тоже уже не дети - один шире другого, все пока в школе, но и в магазинных полуприказчиках тоже: одеты хорошо, в карманах водятся полусотенки, сотенки тож, но в глазах тоска - что дальше, не видать.
        Самый сумеречный возраст - пока не понял сам, чего тебе надобно.
        И Бориска ведь из таких. Что делать, куда двигаться? Учиться дальше, неясно - где? Ведь выбор на всю жизнь. Инженеры теперь не шибко нужны, разве что строительные, дачи богатым клепать. А про что еще он думать мог? В педагогический, чтобы в школе потом жизнь мытарить? Не для него это, даже смешно: такой боец, и в школьные учителя? Медицина? Серьезное дело, но слаб внутренне, можно не выдержать - операций всяких и особенно чужой боли. Не подходит. Последнее и самое простое - плыть по течению, как Витька Головастик. Призовут в армию - и айда, а там видно будет. Это тоже серьезная вещь - подождать, пока житуха хоть малость обкатает, подучит, подрессирует. Вот тогда и пойдешь, куда поведет.
        Не зря же есть такое дело - то ли ворожба, то ли искусство: ходят некоторые умельцы с лозой, попросту говоря, ивовой веткой. Ходят в местах жарких, а то и пустынных, эту лозу перед собой несут в свободной руке, не прижимают сильно. И вдруг лозинка эта начинает беспокойно шевелиться, двигаться. Значит, тут можно рыть колодец, и обязательно воду найдешь. Большая мудрость.
        Опять же Хаджанов рассказал. И Боря запомнил. А теперь, в долгое майора отсутствие, все к себе прилагал, думал про себя: ну, живи себе, учись, призывайся, служи, вдруг твоя лозинка закачается - тому, значит, и быть, там и закопано твое призвание.
        Там твой живоносный источник.

3
        Без нужды ребята в санаторий не ходили. Только Бориска спрашивал мать каждый вечер:
        - Не приехал?
        Хаджанова все не было. И неделю. И другую. Потом мама явилась с выпученными глазами:
        - У нас такой скандал!
        Оказывается, вернулся майор, и не один, с ним бригада человек десять, он говорит, строители. И вот эту бригаду он разместил в тире. Взял со склада старые - давно списать пора - матрацы, положил их в ряд и, никого не спросясь, устроил людей на ночевку. Однако кто-то настучал, прилетела милиция, оказывается, тир - это что-то вроде режимного заведения, подвал опечатали, Хаджанова с рабочими выгнали. Майор побежал по начальству.
        В домике Горевых уже собирались спать, как в окно раздался стук -
        громкий и непривычный, никто и никогда им в окно не стучал: брякали кольцом на воротах. В окно могли стучать только чужие.
        Открыла мама, запричитала непонятно - с радостью и страхом. На пороге появился майор. И хотя зубы, как всегда, сияли даже в полумраке, речь его не была, по обычаю, четкой, да и выглядел он неуверенным, слегка под-растерявшимся.
        - Як вам как к друзьям! - говорил он торопливо. - Извините, у меня кроме ваших ребят здесь друзей нет. Знакомых - уйма, а друзья только вы. Ольга! Мальчики! Мне дали людей. Здесь славные дела намечаются, вот я и привез работников. День-другой, я их устрою, но подлые люди настучали! Пришлось отступить. Прошу Аллахом - позвольте переночевать. Одну ночь! Век не забуду!
        Бабушка растерянно схватилась за голову, ребята, наоборот, глядели с интересом, внутренне не только согласные, но и обрадованные: стало быть, не только они майору, но и он им доверял, надеялся на них, верил, что в трудную минуту может на них рассчитывать. Мама обернулась на бабушку, на ребят, улыбнулась как-то по-озорному и ахнула:
        - Где же я места на десятерых-то найду? Майор уже переменился, стал прежним:
        - Об этом не волнуйтесь! Гляньте в окно!
        Все, кроме бабушки, припали к стеклам, и, не сговариваясь, захохотали.
        В сумерках, уже довольно густых, возле дома стояла немаленькая толпа мужиков разного роста. Лиц их разглядеть было нельзя, да и не требовалось. Просто у каждого на плече - свернутый матрац.
        Хаджанов потом объяснил: списанные эти матрацы он занял в санатории. В санатории голову ломали, куда их девать: жечь - дыму много, бросить просто так - некуда, а на свалку везти - дорого; теперь ведь за все платить надо, за каждый пук.
        Мама и бабушка насобирали старых одеял, пальто и зимних шуб, подкинули несколько старых подушек без наволочек. И десять мужиков разлеглись на своих матрацах во дворе, даже в дом не вошли - хорошо, что еще тепло.
        Наутро, когда Борис и Глебка проснулись, мужчин уже не было. Так и не успели мальчишки их разглядеть.
        Когда Боря пошел умываться, услышал приглушенный разговор матери и майора. Он о чем-то просил, просто уговаривал. А она изо всех сил, жарко, хотя и негромко, чтоб не разбудить ребят, отказывалась.
        Борис толкнул дверь и увидел, что майор держит в одной руке толстую пачку денег, а другой протягивает маме несколько бумажек. Она качала головой, прятала руки за спину.
        Хаджанов, заметив Бориса, не смутился, не испугался. Не спеша спрятал деньги в карман, улыбаясь, сказал:
        - Какие же вы странные, русские. Бедные, а денег не берете. А закончил удивленно:
        - Прямо такие же, как мы! Бессребреники!
        Мама молчала, оглядывалась на Бориса, а он не знал, что сказать. И вот тут-то майор сообщил им:
        - А Борю я записал на соревнования. В областном городе. Подал заявку. Но это все ерунда, друг! Знаешь, что я тебе сейчас скажу: слушай сюда!
        И произнес раздельными словами:
        - Я - привез - настоящую - спортивную - винтовку! А к ней оптический - прицел!

4
        С этого дня и началась настоящая Борина жизнь.
        Будто майор Хаджанов не спортивную винтовку привез, а лозинку, и не успел Боря в руки ее взять, как она заволновалась, затрепыхалась, словно и не говорила, а кричала: копай свой колодец, он - здесь.
        Никогда еще так не торопился Борис в своей жизни. Едва выпил чаю,
        побежал следом за майором, думал, догонит, но не вышло. Еще и Глебка тормозил: то ему камушек в сандалету попал, то на вывеску загляделся, то заканючил, что жвачка кончилась.
        Первый раз молча подумал про брата: не понимает, тормозит, тянет назад! Хоть бы отстал, что ли? Тут же мелко, как бабушка, перекрестился - больно уж плохо подумал, грех. А когда ворвался в тир, про все забыл!
        Майор стоял спиной к ребятам, а в руках у него сияла масляным цветом и вправду похожая на скрипку легкая винтовочка. Даже на вид определялось, именно - легкая. Сверху - отливающая вороненой сталью надстройка, сложный инструмент - оптический прицел.
        Майор замирал, делал выстрел, быстро передвигал затвор, снова стрелял, будто торопился, и правда, когда закончил серию, глянул на часы.
        - Ну-ка, молодцы! - крикнул, не оборачиваясь - узнал по шагам и несдержанному дыханию. - Притащите мишень! И начинаем механизацию этого процесса! Я уже договорился! - теперь он обернулся уже только к Боре, Глебка убежал вперед. - Будет механизм подачи мишени, представляешь! Недешево, но наш завод чего хочешь сделает! Только хорошенько заплати!
        Он смеялся как никогда! И как никогда любил и уважал Бориска этого человека. Странно даже представить: было время, когда он не знал майора. Хаджанов Михаил Гордеевич жил где-то в других, неизвестных, невидимых краях, и не было ему никакого дела до двух мальчишек Горевых - Глебушки и его, Борьки. Как это вообще могло быть? И как бы все сложилось, если никогда бы они так и не встретились в этой жизни?
        Майор медленно шел навстречу Борису и протягивал ему его скрипку. А что? Одни водят смычком, извлекая прекрасные нежные звуки, а другие… то ж, разве это не умение, достойное мужчины?
        Вернулся Глебка с мишенью Хаджанова: никогда раньше майор не стрелял так кучно! Часто говаривал: какой я стрелок, так, служащий тира, обслуга, и вот - на тебе!
        Боря невольно восхитился:
        - Ого! Это вам надо на соревнования! Гордеевич то ли всхлипнул, то ли пропел, хохотнув:
        - Отстрелял! Я свои! Хризантемы в саду!
        Боря улыбнулся: слыхал как-то этот цветочный романс.
        - Сейчас твое время! - строго уже заявил майор. - Вот увидишь! Это твоя судьба, как солдат в строю, делает шаг вперед. Твоя. Понял?
        Боря смеялся - разве спорят в такие минуты?
        - Ну, бери! Заряжай… Целься…
        Он взял винтовочку - желтенькую, легкую, словно поющую, заглянул в оптический прицел и сам едва не запел от восторга: оптика удивительно приблизила десятку, мушка застыла, он едва прикоснулся к спуску, как раздался хлопок. Посмотрел в прицел - пуля ушла на три часа, куда-то в район семерки. Причину он уже знал - слишком легок спуск, не ожидал. Второй выстрел был точнее: девятка, на те же три часа, сказал об этом Хаджа-нову, чуточку поправили прицел.
        Оставшиеся восемь патронов изрешетили центр.
        Когда оценили сумму, довольный майор задумчиво проговорил:
        - Ну вот, есть у нас с тобой и скрипочка, дружок. Для твоего первого концерта. - Вздохнул. - Но соревнования-то проводятся с прицелом диоптрическим.
        Рассказал, как еще по дороге в Москву зашел в областной спорткомитет, узнал, бывают ли тут соревнования по стрелковому спорту, встретился с каким-то дядькой. Выяснилось, что он отставной полковник, спец по стрелковому оружию и помогает этому комитету устраивать разные соревнования, бывает на них главным судьей.
        Фамилия у полковника была смешная и ласковая - Скворушкин, да и сам он, утверждал Хаджанов, был ласковый и мягкий. Они зашли в кафешку, заказали по сто грамм поддельного коньячку, и Скворушкин с радостью обещал включить Бориса Горева на соревнования юниоров, которые будут
        проходить в сентябре параллельно со взрослыми стрельбами. Даже записал фамилию, имя и отчество Бориски на обрывке газеты, сложил в бумажник. Да и выдвигает-то его серьезное заведение - районное отделение РОСТО, да и военный санаторий не какой-нибудь там любительский кружок.
        После таких известий Борис стрелял по три раза в день: с утра, днем и под вечер. Делал до десяти серий за тренировку. Гильзы только летели. И не приходил ему на ум, уже взрослому парню, вопрос, откуда же деньги-то на патроны? Ведь он расстрелял их только в августе не сотни, а целые тысячи.
        Хаджанов об этом даже не заикался. Для него, как казалось ребятам, все теперь сошлось на Борисе, а отдыхающие офицеры в штатском, порой заходившие небрежно попалить, вызывали плохо скрытое раздражение.
        Как всегда, с неизменной улыбкой, провожая из тира кого-нибудь из них, он подмигивал ребятам и шепотом, смеясь, припечатывал:
        - Тебя бы, теля, не командиром, а в детсад. В лучшем случае, воспитателем.
        - А что это - теля? - спрашивал Глебушка.
        - Не знаешь? - смеялся майор. - Да просто теленок!
        Они хохотали хором. Иногда подсобрав троих-четверых таких вот "телят", Хаджанов любил "макнуть их в шашлычный соус" - как деликатно он прибавлял.
        - А теперь, товарищи офицеры, можно показать вам, что такое достойная стрельба?
        Мужичков всегда это заводило, получалось, что они стреляли недостойно, но делать в санатории им было все равно нечего, так что они обычно с вызовом заявляли:
        - Ну, ты тут живешь, похоже, в этом тире! Чего тебе не насобачиться!
        - Я-то живу, - отвечал покладисто Хаджанов, - но покажу-то не я. А - вот! Мальчик!
        Борис вставлял обойму, выпускал ее с предельно возможной скоростью, мишень подъезжала на специальных рельсиках, уже сделанных на тутошнем заводе, и офицеры разных родов войск всегда, без сбоев, бывали посрамлены.
        Единственное, что им оставалось, это восхищаться винтовкой, просить, чтобы им тоже дали пострелять из такого забугорного винтаря - это-то, мол, и дурак сможет! Но тут начиналось главное. Настоящее шоу!
        Хаджанов пояснял, что школьник Борис Горев действительно хороший стрелок, и его винтовку передавать никому нельзя, потому что он готовится к соревнованиям.
        - Это как скрипка, понимаете, господа? Ее держит в руках только один исполнитель. Например, Паганини!
        - Ну, Паганини! - усмехались уязвленные офицеры. А один так вовсе унизился: - Сравнил жопу с пальцем!
        Но майор пропускал такие реплики мимо ушей, подступал к главному, выпускал на сцену Глебку, говорил:
        - Но вот у нас еще один школьник. Совсем маленький, видите. Во второй класс ходит. И ему скрипка не положена. Он на обычной играет. Глебка! Стрельни!
        И Глебка, правда, всегда из положения лежа, чтобы упор был, потому что детские руки еще слабы, прижимал к уху приклад обычной винтовки, разбрасывал ноги в сандаликах и палил, по-взрослому перебрасывая затвор, набирая, конечно, меньше, чем старший брат, но все же не хуже, чем эти взрослые дядьки в погонах.
        - Ну, - говорили мужики, смягчаясь и сдаваясь, - если ты во втором классе так стреляешь, быть тебе снайпером! Или чемпионом!
        В общем, выходило, что майор как бы воспитывал Бориным примером взрослых офицеров, а Глеб, когда они заводились, ссылаясь на спортивную винтовку, их приземлял окончательно.
        Но однажды какой-то отдыхающий с неприветливым взором, поучаствовав в хаджановском представлении, чуть подзадержался, отстал от других, хлопнул Гордеича по плечу и сказал ему негромко, но твердо:
        - А ведь давать оружие такому малышу, - он кивнул на Глебку, - против закона! Слыхал об этом? Да и паренек твой, - он указал пальцем
        на Бориса, - тут находится на каком основании? У тебя есть лицензия на эту работу?
        - О, конечно, товарищ прокурор! - воскликнул Гордеевич, хотя откуда видно, что прокурор.
        И ухватив неприветливого мужчину под руку, повел в свой кабинетик, где висела в стеклянной рамочке и лицензия, и решение о создании юношеской спортивной школы при районном отделении РОСТО.
        Хмурый, поглядев на рамочки, вышел из кабинетика умытым и перевернувшимся. Говорил на ходу:
        - Это правильно! Это хорошо! Военно-патриотическое воспитание как-никак! Это у нас приветствуется.
        Железная дверь в тир глухо ухнула, и можно было бы рассмеяться, но майор стоял, весь сжавшись, глядя отрешенным взглядом в пол. Какая-то новая, раньше невиданная и злая тень бродила по его лицу - даже не злость, а ненависть.

5
        Август и начало сентября, кажется, слились для Бори в один непрерывный день. Даже еще однообразнее - в одну непрерывную стрельбу.
        Может быть, потому, что он почти не выходил из тира, а жизнь наверху шла своим ходом, им не замечаемым. Глебка долго не выдерживал, маленький все-таки, и убегал, придумав для себя какие-нибудь неотложные хлопоты, но потом приходил опять, тоже тренировался. Изредка Боря спрашивал его:
        - Ну что там, на улице?
        Глебка перебирал всякую малышовую ерунду - что он мог знать? Боря вообще многое тогда как-то пропустил. Например, еще в августе
        Головастик спросил просто так, без всякого подъелдыка, скорее, любезно осведомился:
        - Ну что, надрался вчера ваш майор? Борис, как и Глебка, не понял.
        - Да как же! - сказал Витек. - Вчера все десантники напились, телик-то смотрите? В Москве так вообще - в фонтанах тонули по пьяни. Вся милиция на бровях! День десантника… Пьют до полусмерти. В тельняшках да голубых беретах.
        Борис, само собой, за майора вступился:
        - Не все же алкаши!
        - Алкаши не все, - легко согласился Витек, - но в этот день все десантники пьют. И, выходит, можно догадаться, десантник ты или нет!
        Боря помотал головой, будто от комара отмахнулся, из головы эту мелочь выкинул.
        Не очень большое значение придал он и событию довольно важному.
        После той ночевки хаджановской бригады у них во дворе эти десять мужчин как бы рассыпались, будто стая комаров, когда дует ветер. Но на несколько дней всего лишь.
        Хаджанов из тира по вечерам исчезал несколько раз, все в том же августе. Ребята оставались в тире одни, грешным делом Борис давал тогда пострелять из своей "скрипки" Глебушке, и у того получалось очень даже неплохо. Так что когда дядя Миша удалялся, строго-настрого наказав ребятам закрываться изнутри и никому не открывать, они, в общем-то, радовались.
        Во-первых, прибавлялось немного свободы. И не какой там нибудь ерундовой детской самостоятельности, а свободы настоящей, вооруженной. И пусть она была ограничена этим тиром, этой железной дверью, и никуда они с этой своей вооруженной свободой выйти не могли, как-то само собой наваливалось на душу что-то новое, очень взрослое, непонятное и вовсе не легкое.
        И не сразу, лишь постепенно отступало это ощущение. Проходило несколько десятков минут, они увлекались своим занятием, бесконечной
        стрельбой - когда взгляд сосредотачиваешь на мишени, останавливаешь дыхание, когда наливаются металлом руки.
        Если подумать, какое это удивительное занятие - приготовить тело, дух, мозг, даже принудить их к тому, чтобы соединить одним промельком, мгновением две точки - мушку и мишень. Сами по себе они почти ничто, но, обретая дух, силу, власть, переданные им человеком, они сливаются во что-то подобное совершенству.
        Странному совершенству. Даже страшному, потому что только прикажи своей воле, и пуля полетит в избранную тобой, не обязательно бумажную, мишень. То, что зовется тренировкой - отвори только дверь! - станет опасным делом, наказанием кого-то, над кем-то насилием, болью, даже смертью! Какая же опасная власть может быть дарована им, Борису и Глебу, только направь их ум в кому-то нужную сторону. Только обучи. Только внуши. Подтолкни, сказав, что это надо…
        Неосознанно, не вполне внятно, но чувство тяготы от собственного умения держать в руках вот эти легкомысленные и вроде неопасные мелкокалиберные винтовочки обладало какой-то самостоятельностью. Даже независимостью.
        Но пока эта независимость сходилась в черный кругляш десятки на бумажной мишени. А мысль о живой цели, слава Богу, не приходила. Может, сказывалась муштра Хаджанова, ведь все, что касалось стрельбы, всякие, даже мелкие разговоры, простые реплики ни разу не выбирались за пределы тира. Кроме обсуждения возможных соревнований в областной столице.
        Вечерние исчезновения майора между тем скоро закончились. Вернувшись однажды слегка подшофе, он радостно сообщил, что инцидент с милицией, опечатавшей было тир из-за какой-то глупости, окончательно замят и что он добился своего и купил дом и землю покойной Яковлевны.
        Мальчишки поначалу не сразу сообразили, о чем он говорит. Первым очнулся Борис, напомнил Глебушке про корову Машку, которая мычала два дня, а ее вымя, истекающее молоком, лизали собаки.
        Вся эта старая картина мигом выскочила из запасов памяти: и маленькие ободранные собачонки, стоящие на задних лапах под Машкиным выменем, и коровий стон, ее выпученный, налитый болью глаз, и уснувшая навсегда в своей постели старуха - такое не исчезает, не стирается.
        Борис даже винтовку отложил - руки затряслись, едва вспомнил.
        - А зачем? - спросил он майора.
        - Дом построю! - весело ответил Хаджанов. - Хозяйство-то выморочное, наследников у бабушки не было. Если не я, так другой купил бы, какая разница?
        Последнюю фразу добавил, вглядевшись в Бориса, в его переменившееся лицо. Потом перешел на интонации особенно доверительные, совершенно дружеские, такие Боря особенно ценил. Сказал:
        - Помнишь бригаду, которая у вас ночевала? Это все мои родные… Не близкие, но мы все одного рода-племени, двоюродные там, четырехюродные братья, дядья, зятья - сам черт ногу сломит.
        При этом он внимательно следил за Борисом. Глядел, как тот становится внимательнее, расслабляется, как прежние мысли его отступают назад. И еще доверительнее становился голос Хаджанова.
        - Ну, так вот… У каждого из них большая семья, понимаешь… Маленькие дети, иногда штук по пять-шесть, жены, старики, всем кушать хочется, а работы нет. Совсем никакой. Хоть иди разбойничать на большую дорогу. Некоторые идут. А я против. И написал им: приезжайте сюда, здесь завод опять запыхтел, будет работа, заработаем деньги. Не пропадут ваши семьи.
        Теперь Борис уже вполне соглашался с покупкой домика и куска земли на горевской улице, хотя никто его и спрашивать не собирался. Раз она осиротела, эта избушка, оказалась, как сказал майор, выморочной… Пусть лучше дядя Миша, добрый человек майор Хаджанов, настоящий друг и учитель, ее купит, чем кто-то еще.
        И ведь он ничего не скрывает. Сказал вдобавок:

4 "Наш современник" N 2

49
        - У нас родня трудолюбивая. Что хочешь сотворят. А дом новый еще до зимы построят.

6
        В первые дни сентября, когда и сами учителя еще не пришли в себя от своих долгих отпусков, а уроки двигались с некоторыми послаблениями, не раз вслух и с учительским участием обсуждалось - что же дальше, в конце этого учебного года, в конце всей их школьной наивности?
        Так бывало всякий раз, начиная, пожалуй, с девятого класса, и если прежде разговоры эти и выводы были слегка легкомысленны, - ведь все еще впереди, мало ли что случится, - то теперь в них все явственнее звучала тревога.
        Все повзрослели, вот что. И почти все понимали свою обреченность.
        Городок был беден, немощен, разговоры о восстановлении завода как будто переходили в дела, но о богатстве, о том, что чьи-то родители нашли деньги на платную учебу в институте, слышно не было, а техникум, то есть колледж… Ну да, в него-то проще было попасть, хотя зачем было учиться до одиннадцатого класса, ведь и после девятого можно?
        Ребята спрашивали учителей, точнее, учительниц: но чему можно выучиться в колледже всего-то за один год? В ответ они пожимали плечами. Одна только Раиса Степановна, классная в Борином классе, предполагала:
        - Наверное, на заводе доучат?
        А если на завод не пойдешь - или не попадешь? И тут все умолкали. А потом вдруг, как лучший ответ молодости новых лет, звучал бесшабашный клич:
        - Кто идет за "клинским"?
        И хохот, оживление, будто бы освобождающие от нелегких дум о будущем…
        И вот тут Борис стал отрываться от школьной стаи. Однажды майор встретил его восторженным воплем:
        - Завтра едем! Все! Готовь обмундирование!
        Душа Бориса затрепыхалась, он пролепетал:
        - А школа?
        Хаджанов даже на секунду не задумался:
        - Сейчас схожу, договорюсь, а ты не забудь: нужен паспорт.
        Утром они выехали чуть свет, майор даже машину выхлопотал у начса-натория. Боря не выпускал из рук винтарь, упакованный по бедности в чехол для удочек; в багажнике, он знал, был чемоданчик с патронами и вещмешок майора со всяким полезным барахлом.
        Городской тир был вообще-то местом не вполне городским и не очень открытым и находился на территории бывшего вертолетного училища. Его расформировали, и полуразрушенный курсантский городок напоминал обиталище отступившего войска: многие окна в казармах выбиты, тут и там сновали одичавшие беспородные собачонки, размножившиеся без присмотра в неимоверном числе. На улице воняло чем-то кислым - может, заело канализацию. А флажки, жалко трепыхавшиеся над одним из корпусов, в подвале которого и располагался тир, лишь подчеркивали бедную третьеразрядность предстоящих соревнований.
        Хаджанов сразу заметил полковника Скворушкина - тот стоял в группе из трех-четырех не очень ухоженных мужиков. Впрочем, ходить мохно-рылым, с пятидневной щетиной, нынче в моде, так что поди угадай - может, это знаменитые чемпионы?
        Майор ринулся вперед, вежливо, но решительно раздвинул окружение полковника. Кстати, ничем полковничьим Скворушкин не отличался: серый мятый пиджак, голубая сорочка, - в общем, просто высокий и седоволосый пожилой человек, правда, начисто выбритый и пахнущий одеколоном.
        - Вот, привез, товарищ полковник!
        - Чего привез? - не понял тот.
        - Своего выученика. Представителя санатория.
        - Какого санатория? - старик, похоже, ничего не понимал.
        - Да минобороновского! - тихо наливался злостью Хаджанов. - Крас-нополянского. Мы же с вами встречались! Говорили! Я вам про мальчика рассказывал!
        - Так бы и говорил! - возрадовался Скворушкин, вспомнив, наконец. - Я даже где-то записывал. - Он хлопал себя по карманам. Потом негромко матюгнулся. - Я же в другом костюме!
        - В другом! - подтвердил майор. - Но Горева-то вы в списки внесли?
        - Внес, внес, - успокоил Скворушкин и потащил майора за рукав в сторону от лишних ушей. Потом, уже один на один, тихо и покаянно проговорил: - Конечно, не внес. Всё забыл!
        - Ка-ак же так, товарищ полковник, - чуть не взвыл Хаджанов, - мы же… Я же!
        - Ничего, ничего! - хлопал крыльями старый ворон. - Сейчас поправим! Еще не поздно. Все же здесь я главный судья. У тебя бумага какая-никакая есть? Нужна заявка! Справка медицинская! Заплатить надо - за участие!
        И вот тут Боря увидел Хаджанова в действии. Опять восхитился им - его четкостью, предусмотрительностью, жесткой и точной хваткой.
        Ни слова не говоря, майор выхватил у Бори из рук чемоданчик с патронами, вынул из-под крышки плотную папочку, раскрыл ее. В ней лежали чистые бланки, с печатями. И медицинская справка - тоже!
        - Сойдет? - спросил полковника.
        - По всем правилам!
        - Ничего, что от руки? Диктуйте!
        Скворушкин продиктовал слова, облегченно затягиваясь сигаретой. Бумаги потребовались даже две. Одна - потому что Борис участвовал в соревнованиях для юношей. Вторая, на всякий случай, заявка на участие во взрослой стрельбе.
        - Это как получится, - говорил Скворушкин. - Уж не обессудьте. Но скорей всего получится. Потому что мало, ох, мало участников. Пулевая стрельба угасает. Можно сказать, умирает! Некому стрелять, потому что стрелять негде, понимаешь, майор? Тиров и было-то здесь немного - три, четыре. Так теперь сдали под склады! Склад - знаешь, сколько торгашам приносит? Не миллионы, так сотни тысяч! А тир? Стрельба эта? Час стреляют - месяц простой.
        И Скворушкин огорченно мотал головой, печалился, сыпал сигаретный пепел на рукава не нового пиджака.
        Наконец Скворушкин поглядел на Борю. Дошла очередь. Спросил:
        - Ну, и чего же ты хочешь?
        Боря уже давно обдумывал, как вступит в разговор, и показал хаджа-новскую выучку. Встал по стойке смирно, точнее, просто подобрался, подтянулся, улыбнулся во все тридцать два зуба и вежливо, с оттенком вкрадчивости, спросил:
        - Простите, как ваше имя-отчество, товарищ полковник? Тот даже глаза вытаращил:
        - Павел Николаевич!
        - Павел Николаевич, - не переставая улыбаться, четко проговорил Боря. - Я хочу всерьез заниматься пулевой стрельбой. Меня тренирует майор Хаджанов Михаил Гордеевич, но я приму любые ваши указания.
        Скворушкин даже всхлипнул от удовольствия.
        - Ишь ты, какой вежливый! Ты по какому уставу обучен? У тебя что, военные в семье?
        - Нет, - помог Боре майор, - он сын полка. Нашего, санаторского! Министерства обороны Российской Федерации!
        Скворушкин помотал головой, обнял их обоих за плечи, и они двинулись к обтерханному зданию, внутри которого, на некоторой глубине, таился неновый тир, нуждавшийся в сильном ремонте, но достаточно освещенный и, сразу видно, обстрелянный и профессиональный, на семь мишеней. При этом оказалось, что они умеют и поворачиваться для скорострельных упражнений, и двигаться - для стрельбы по движущейся цели. В хозяйстве Хаджанова такого не было, и он цокал языком, озирался, громко восхищался, вообще очень быстро освоился, располагая еще минуту назад незнакомых мужчин

4*
51
        своей улыбкой, четкой и подчеркнуто правильной речью и абсолютной вежливостью, которая никогда не забывает слов "пожалуйста", "будьте так добры", "будьте любезны", "я вас благодарю" - и тому подобных бесплатных, но таких полезных выражений.
        Через полчаса Хаджанов был со всеми знаком, оказываясь уже чуть ли не представителем Минобороны, - слово "санаторий" как-то не усиливалось, а, напротив, угасало, хотя и произносилось. А через час он уже был любимцем публики - от стрелков до судей. И еще через час настал миг его тренерского триумфа.

7
        Борис странно чувствовал себя. Прошлым вечером, когда Хаджанов сказал ему, что директор школы спокойно дал согласие на двухдневное Борино отсутствие и окончательно уверившись, что едет, он сообщил об этом маме, бабушке и Глебке.
        Как и следовало ожидать, Глебушка стал подвывать - нет, не то чтобы реветь, а просто так, и радуясь за брата, и горюя, что не станет свидетелем его успеха. Мама шутливо шлепнула его, а сама захлопотала: мол, надо какую-нибудь еду захватить. Боря возразил: мол, брось ты, мама, там накормят, майор говорил.
        И отключился. Это у него получалось.
        Когда майор учил его стрельбе, то советовал простые команды самому себе отдавать. Например, лежишь и перед тобой цель: нельзя просто целиться и стрелять. Следует собраться, выцелить, остановить дыхание, то есть замереть, нажать спуск, расслабиться - всем телом, на короткое мгновение, потом снова собраться, выцелить, замереть, выстрелить…
        За многие дни стрельбы - а он же не просто так все-таки палил, а до упражнения МВ-6 дошел, настоящего, мужицкого, олимпийского, где много сил требуется, - Боря вытренировал в себе не только терпение, но и нелегкое умение управлять собой.
        Ведь МВ-6 - это сорок выстрелов лежа и час времени на стрельбу, сорок - стоя, еще час, и сорок с колена - час с четвертью по государственным правилам. Три пятнадцать только стрельбы, а с пристрелкой да перерывами? Почти рабочий день. Борис в шутку думал даже, ни с кем это не обсуждая, что прикажи он себе между такими сериями закрыть глаза и заснуть, у него бы это запросто получилось.
        Впрочем, может, получилось бы от усталости?
        Он так не считал. Был уверен: умеет собой управлять, обучился воловьему терпению, и что ни прикажет себе, все выполнить в состоянии.
        Вот и вчера с вечера он приказал себе: отключиться от всего, ни на что не реагировать, экономить себя только для стрельбы. Его даже забывчивость полковника Скворушкина из себя не вывела. Будто знал: все закончится как надо.
        На старт он шел спокойно, не озираясь по сторонам, получая по жребию линию стрельбы, почти равнодушно выслушивая судейские предупреждения.
        Начиналось все с соревнований юношеских. Участников оказалось только семь, на один поток, рубеж установили в 25 метров, упражнение элементарное - 10 выстрелов из положения лежа.
        Обозначили: это упражнение МВ-2. Те, кто серию произведет успешно, получат, с зачетом этого результата, еще 20 патронов, и исполнят упражнение МВ-8, где, при хорошей стрельбе, можно выполнить норму II, I разрядов и даже норму кандидата в мастера спорта.
        Всякий раз, когда на домашних тренировках Хаджанов заводил с Борей речь о всяких там разрядах, он в общем-то отмахивался, стесняясь таких обсуждений. Он даже толком не знал, сколько и для какого разряда надо выбить очков, главная цель, о которой и Хаджанов всегда хлопотал, - все десять пуль вложить в пятисантиметровый центр мишени. Девятка, это уже минус очко, восьмерка - минус два. Вот что его задевало - минусы. А точное попадание - просто норма, и радоваться тут нечему.
        Когда Боря шел на старт, он уже ничего не видел, в том числе и жалостливых на себе взглядов. Ведь он нес в руке рыбацкий, несуразный какой-то чехол, и что там могло храниться, у этого паренька из занюханного Крас-нополянска?
        Но когда достал из чехла легкую свою "скрипочку" немецкого происхождения, свой спортивный "шмайсер", с диоптрическим, по правилам, прицелом, в негустой толпе наблюдателей пронесся негромкий и недолгий шорох. Не видел он и удивленных взглядов, обращенных уже не на него, а на майора - пробойный, видать, мужик, недаром от Минобороны.
        Свою десятку Борис отстрелял быстро и уверенно. Знал, что в районе 98, не меньше.
        Лежал с закрытыми глазами, глядя, когда стрельбу закончат остальные. Быстро сменили мишени, подошел линейный судья, положил коробочку с патронами, сказал:
        - Вам разрешается МВ-8, еще двадцать выстрелов! - и шепнул: - Ты уже чемпион!
        Но Боря был давно закрыт своим прозрачным козырьком, не ответил, даже не кивнул. Краем глаза отметил, что большинство ребят стрельбу продолжают, но кто-то уже поднимается, собирает манатки. Двое или трое.
        Мишень сменили еще раз, после второй десятки. О результате не сказали, просто дали команду на продолжение. И он что-то стал путаться: то ли две, то ли три получалось девятки. Дрогнул. Сбилось дыхание, как ни велел себе успокоиться. И вышло - сам знал - три минуса.
        Стрельба завершилась, участники поднялись по команде, забрали оружие, вышли к тренерам. Какое-то время ушло на подсчет. Потом Скворуш-кин взял в руки допотопный мегафон. Долго щелкал, повторял на пробу - "раз, два!" - наконец, объявил:
        - По итогам юношеской части соревнований победу в упражнении МВ-1 одержал Борис Горев (Краснополянск) с результатом 98 очков, что превышает второй взрослый разряд.
        Послышались хлопки, Борис тоже пару раз свел ладоши, не очень-то поняв, что это про него.
        А Скворушкин говорил дальше.
        - Упражнение МВ-1 было продолжено до уровня упражнения МВ-8. Победу опять одержал Борис Горев, ученик одиннадцатого класса. Общая сумма 293 очка, что соответствует нормативу кандидата в мастера спорта.
        Тут уже захлопали пошумнее.
        - Таким образом, Борис Горев объявляется дважды чемпионом области в стрельбе для юношей. Вручение дипломов на торжественной церемонии - в конце соревнований.
        Хаджанов рядом только что не подпрыгивал. А как он восклицал и охал! К нему подошли двое незнакомых Борису мужчин и не столько поздравляли, сколько восхищались "шмайсером" да выспрашивали цену - где и за сколько купил.
        - Не знаю, - валял дурака майор, - это мне из Минобороны прислали! У них там свои поставки!
        Один оказался понастырнее, спросил:
        - А ведь в накладной-то цена указывалась?
        - Может быть, - хитрил Хаджанов, - а я и внимания не обратил, дали, да и все тут! Это ведь бухгалтерские дела…
        Скворушкин объявил в хрипевший мегафон, что начинаются соревнования мужчин, а упражнение все то же МВ-8, тридцать выстрелов, на 25 метров.
        - Хочу пояснить, - сказал он, - что правилами разрешается соединять результаты юношеских стрельб со взрослыми. Приглашаются на старт…
        Взрослых стрельцов оказалось ненамного больше, чем юношей, всего шестнадцать. Майор и Боря сначала толкались среди зрителей, но с дальнего расстояния результаты не видны, а электронными табло, как объяснили какие-то подходившие люди, тир оборудовать невозможно - слишком дорого, да к тому же и невыгодно, ведь соревнования устраиваются редко.
        В общем, много было всяких разговоров о нелегкой доле пулевой стрельбы, уж очень она оказалась непрактичной, не то что стендовая. О! Там палят из охотничьих ружей богатые местные люди, кичатся своими игрушками, которые безумно дороги, да и патроны там - не то что для мелкаш-ки. Плюс на стенде настоящий клуб для тутошних олигархов, ресторан, девочки и все прочее. Подвыпьют и палят, выставляясь друг перед другом до поздней ночи - там и прожектора, и музыка, в общем, шоу.
        Пулевики, выходило, были стрелковым пролетариатом, бедняками, забытыми и жизнью, и властью, а аристократия обреталась при ружьях охотничьих и при стенде со всеми удовольствиями для жирных.
        Это все обсуждалось уже на улице, куда выбирались зрители, освободившиеся стрелки и их тренеры. Почти все курили и все до одного жаловались
        на судьбу.
        Хаджанов и Борис не курили и не жаловались, были совсем неизвестными тут людьми, и время от времени к ним обращались надежды стрелков. Майора спрашивали:
        - Ну, как там Минобороны? Когда соревнования военного округа? Почему молодежью не занимаются? Кто служить-то в армии будет - одни неумехи?
        - Почему неумехи? - удивлялся Хаджанов. - Вот вам один из них!
        - Один в поле не воин! Но молодец!
        Вышел из тира какой-то замызганный мужичок, сразу подошел к ним, сказал Борису, разминая дешевую папироску:
        - Поздравляю. Тебе вроде светит призовое место и во взрослом зачете. Хаджанов на радостях стал обнимать захудалого мужичонку, хлопать его
        по плечу. Ему объяснили, когда тот отошел:
        - Это мастер спорта международного класса. Судья первой категории. Заместитель Скворушкина. Хороший был стрелок…
        - Почему - был? - удивился майор. - Стрелок, он навеки стрелок. Как соловей - всегда поет.
        - Ты прав, - усмехнулся в ответ объяснявший. - Только знаешь, в чем разница между стрелком и соловьем?
        - Нет!
        - Соловей поёт, а не пьёт! - и щелкнул себя по горлу.
        Еще часто поминали какого-то Ершова. Говорили: "Результаты низкие! Вот Ершова нет! Он бы показал!" Потом кто-то сказал:
        - Он нервы бережет. Завтра наверняка явится. Завтра ведь шестерка и девятка. А к вечеру вообще одиннадцатый номер.
        Боря знал, что шестерка - это МВ-6, трехчасовая девятка - МВ-9, шестьдесят выстрелов лежа. Одиннадцатый же номер - две серии из двадцати выстрелов по движущейся цели - одна будет двигаться медленно, другая быстро. Он такого не умел. Даже никогда не видел, как это делается.
        Выходит, первый день был для организаторов не самым главным, немножко народным. Где-то часам к четырем все закончилось, из подвала выбрался Скворушкин, потянулся, освобожденно матюгнулся и радостно закурил. Видать, это было для него тяжелое испытание - столько часов подряд, без курева-то.
        Обменявшись короткими репликами с множеством взрослых, добрался до краснополянской команды: один стрелок и один тренер. Сказал, обращаясь к майору:
        - Ну, ты удивил! Как же ты его тренировал? По программе ДЮСШ?
        - По программе собственного наития, товарищ полковник. Плюс физические упражнения. Плюс один ученик, - расплылся в улыбке Хаджанов.
        - Всего один? - удивился Павел Николаевич.
        - Точнее полтора! У него еще маленький братишка, во втором классе. Скворушкин рассмеялся, сказал, что малышу сподручнее было бы ружье
        пневматическое, покачал головой, поудивлялся, что какой-то там малыш палит из мелкокалиберки.
        - Ну, куда вы теперь? - спросил, оглядывая опустевший двор, где бродили голодные собаки. Заметил: - Вот власть предлагает нам собачат этих
        перестрелять, да ведь рука не поднимается. Грязное дело - стрелкам, можно сказать, профессионалам, такой грех на душу брать. - Вскинулся на Ха-джанова. - А ты бы не взялся?
        - Да чего тут, - бойко ответил майор. Но тут же осекся: - Зачем мне это?
        - Денег заработать, зачем… Теперь за деньги все на всё готовы… Но вот стрелки собачат отстреливать отказались. Все как один. Да и какие там деньги?
        Спросил опять:
        - Ну, что вы теперь? Домой? Ведь завтра уже вручение.
        Хаджанов ответил, что машину ему давали только сюда доехать, возвращаться надо на автобусе, Борю растрясет, ведь завтра же опять старты, да и поутру - достанет ли машину, неизвестно.
        - А какая завтра у него стрельба? - удивился Скворушкин. - Юноши закончили, он областной чемпион, кстати, поздравляю!
        - Ка-ак, товарищ Скворушкин! - воскликнул майор. - Павел Николаевич! А МВ-6? Он же готов для серьезной стрельбы!
        - Так это ж для мужиков. Для совсем взрослых! Три часа! А ты что - можешь? Стрелял?
        Теперь он спрашивал только Бориса.
        - Многократно! - ответил Боря, опять улыбаясь во все свои ослепительные зубы.
        - И многодневно! - подтвердил Гордеевич. - Уж поверьте! - И убедил: - Он же единственный серьезный стрелок на весь наш тир! Стреляет у меня день и ночь!
        - Но, но, - поправил Скворушкин, - если стрелок ночью не спит, утром не метко стреляет!
        Они отправились со двора втроем, дошли до автобусной остановки и все обсуждали, как же получится у Бори такая взрослая стрельба. Скворушкин больше улыбался, чем хмурился. Потом снова спросил:
        - Ну, так вы куда?
        - Искать гостиницу. Или какой дом колхозника. Если, конечно, еще колхозники остались.
        - С оружием-то? - удивился тот. И вдруг предложил: - А давайте-ка ко мне. Все мои на даче, я один, айда! Не оставлять же вас на улице!
        Немаленький ведь чин был у Скворушкина, все-таки полковник, а квар-тирёшка оказалась у него убогая, хоть и двухкомнатная, в блочном, облупленном старом доме. Взрослые шустро принялись готовить ужин, ведь Хад-жанов по дороге заскочил в магазин и набрал там всяких банок - вот они теперь, в раскрытом виде, громоздились на столе, придвинутом к дивану в комнатке побольше - в зале, по определению майора.
        - Да уж, в зале! - усмехался Скворушкин. - Эту-то едва выбили, служил я не здесь, ясное дело, а в группе войск, в ГДР - где теперь эта группа войск, где эта ГДР? Стыдно сказать, уезжали - почти бежали. Точно какое-то безумное отступление! Кутузов бы от сраму помер. Ну, и всех рассовывали по разным карманам - меня сюда.
        Он мотал головой, матюгался, не обращая внимания на Борю, а вернее ровняя его к себе, раз уж он стрелок. А стрельба - дело мужское, значит, привыкай ко всему мужицкому, если еще не привык.
        Потом они допоздна сидели, полковник смолил старинный, давно вышедший из моды "Беломор" и рассказывал про свою жизнь, перемежая отступлениями о нынешней стрельбе.
        Когда старшие стали говорить о завтрашних соревнованиях, Борис старался все запомнить, но ничего особенного полковник так и не сказал, кроме разве пояснения про Ершова.
        - Это совсем молодой парень, всего-то старлей, недавно закончил общевойсковое училище, сунули сюда, на собачью работу, замначкомендатуры, рвется на перевод, но потерпеть надо, первое назначение отстучать "от" и "до". Вот он на стрельбу и налег. Мастером спорта стал еще в училище, теперь, похоже, через стрельбу и хочет убраться. Как? Да выиграть сперва на-
        до округ, потом попадет на всероссийские. А там выиграешь - заберут в ЦСКА. Они всемогущи!
        Вдоль одной стены, противоположной от балкона, до потолка высились застекленные книжные полки. Между ними была подставка, на ней освещенный аквариум, в нем медленно плавали красивые красные рыбки. По полу бегал маленький котенок - смешно изгибался, ложился на спину, подставляя брюшко Боре, потом цеплялся за рукав или вспрыгивал на спинку дивана и носился там, будто радуясь этому скромному мужскому застолью.
        - Ну, хорошо, - вдосталь наговорившись с Хаджановым, обратился полковник к Борису, - ты все-таки выдержишь завтра трехчасовую стрельбу? Все же - сто двадцать выстрелов!
        Боря небрежно пожал плечами.
        - Стрелял много, - ответил, - но один на один. Не на соревнованиях.
        - Ты хоть сегодня и удивил, - задумчиво сказал Скворушкин, - и даже порадовал… Но должен знать, что все это, - он обвел руками комнату, хотя, конечно, имел в виду другое, - теперь совсем все иначе, понимаешь! Стрельба как спорт, это - ох, как непросто! На тебя должны глаз положить. И не такие, как я. Протащить, выставить, оснастить, помочь. Но никакой и ни в чем гарантии не будет, знай это. Провалишься - и выкинут, в лицо не узнают. Спорт теперь - это профессия, большие деньги, даже политика, вышел в тираж или просто сломался - гуляй, Вася.
        Полковник помолчал, глотнул своего вонючего "Беломора" и продолжил разговор:
        - Стрелять умеешь, кандидата в мастера выбил - иди по военной стезе, поступай в училище, надевай погоны. А то в солдаты забреют - не слаще. И там, и сям дерьма, конечно, хлебнуть придется. Но одно дело два года отслужить рядовым, - да еще и под пули есть шанс попасть, - и совсем другое через пять лет звездочки, хоть и маленькие, нацепить. Ну, а в Краснополянске своем дудеть - велика радость? Кем? За какие гроши? С каким образованием?
        Этот Скворушкин за три минуты всю будущую Борискину жизнь разобрал и по полочкам разложил. Все ему понятно было как дважды два. Не зря говорят: чужую беду - руками разведу, а свою…
        Борис внимал каждому слову. Глядел на Скворушкина не мигая. Непонятно было, чего добивается этот дородный старый полковник с пухом седых волос на голове?
        Скорее ничего не добивается, просто рассуждает вслух и скорее про себя, чем про Борю, но выходило так, что он, новый человек, по чудесной случайности обучившийся неплохо стрелять, никому, в сущности, не нужен, и никто ему никакого места не приготовил в этой смутной, неизвестно к чему движущейся жизни.
        Не думал он об этом раньше? Думал, и не раз! И все ребята рядом - тоже думали. Но вот сейчас будущее перед ним распахнул человек чужой, многое повидавший и, в общем, по-доброму настроенный. От всего от этого слова полковничьи как-то особенно тяжко слышались, будто были окончательными, как судебный приговор.
        Взрослые еще долго говорили, приглушая голоса, и до него доносились обрывки слов, из которых понять было можно, что оба печалятся о своем житье-бытье, горюют о Советском Союзе, когда жить было дружно и нестрашно и никто не думал о том, как сложится все дальше.
        - Всю жизнь жалел, - проговорил громко Скворушкин, - что у меня нет детей. А теперь вот радуюсь! Страшно за них!

8
        Ох, как же прихотливо вяжет свои узелки судьба! Сколько всякого свалится на Борю чуть позже - и радостного, и горького, - а эту полусонную ночь на чужой постели в случайном доме почти случайно встреченного полковника, словами своими не только предсказавшего, но почти скроившего,
        как умелый портняжка, Борину судьбу, он долгие годы будет считать чуть ли не главным перекрестком своей судьбы.
        Наутро Борис ощутил внутри себя глухое, нежданное волнение, которое никак не удавалось защитить незримым тайным козырьком. Потом все промелькнуло, как в ускоренной киносъемке: и Ершов, веселый пижонистый парень, самоуверенный везунчик - он выбил тысячу сто семьдесят очков из тысячи двухсот, подтвердив норму мастера спорта международного класса; полный, на удивление публики, Борин провал, не набравшего и тысячи очков, хотя он был единственный стрелок юношеского возраста, за что ему полагался диплом и звание чемпиона области, и церемония награждения, где ему помогал стоявший позади Хаджанов, который принял целых три диплома и три же дешевеньких кубка, которые свободно продаются даже в их краснополянском магазине, торгующем сувенирами…
        Потом - ликование и восторг, с которым Глебушка встретил чемпиона. Но даже это не вывело Борю из какого-то нового, очень странного напряжения, вполне при этом полусонного, хотя Глебкина радость - он это знал - была совершенно искренняя и беззаветная.
        Школа тоже встречала восторженно. В класс нарочно пришел директор перед началом уроков, чтобы поздравить Бориса публично, вручил ему толстую книгу, конечно, о видах оружия, правда, всякого, включая танки и пушки.
        На Борю поглядывали, улыбаясь, и прохожие, а районная газетка вскоре напечатала его большой портрет на самой первой странице.
        Он не противился ничему. С терпением переносил славу, а она, эта слава, спасибо ей, несла его вперед своей ласковой и широкой дланью.
        Однажды его вызвали в военкомат. Боря сказал об этом Хаджанову, и тот сразу сообразил, что Бориса надо сопроводить - ведь вызывали не повесткой по месту жительства, а телефонным звонком директору школы. Так что не вызывали, скорее - приглашали.
        Совершилось то, что Боря тайно предполагал. Ему предложили поступить в военное училище. На выбор - в общевойсковое, десантное и даже военно-морское.
        Майор, представившийся тренером и усаженный с почетом за приставной столик райвоенкома, светился как начищенный самовар - есть такое выражение.
        Военком, тоже майор, сразу сообщил, что Борины успехи в районе известны, и не только в районе, потому что ему позвонил даже облвоенком и предоставил квоты: пусть выбирает, талантливый мальчик!
        Квоты, как разъяснил военком, вроде такая бронь, специальные места, куда, хотя экзамены сдавать и придется, но обязательно зачислят. Внеконкурсное преимущество. Ясно, что кандидаты в мастера среди призывников, да еще и по стрельбе, на дороге не валяются.
        Хаджанов сиял, попутно сообщив, что Борис - первый выпускник детско-юношеской спортшколы со специализацией по стрельбе, и попросил денёк-другой на размышления.
        Но первый раз Борис с Хаджановым не согласился:
        - А чего раздумывать? - сказал он. - Я выбираю десантное.
        Часть третья ЛЕТО СВОБОДЫ
1
        И Глебушка остался один.
        Нет, не сразу уехал, отдалился Бориска, немало недель еще ушло, полных больших и малых хлопот, в общем-то радостных и уж, во всяком слу-
        чае, совершенно новых и небывалых для синего домика на краю городка. Но Глебка всегда знал и точно чувствовал: он рухнул с обрыва в тот самый день, когда старший брат вернулся из военкомата.
        Что-то такое с ним враз случилось. Он даже улыбаться стал совсем по-взрослому, по-мужичьи: сдержанно, лишь уголками губ, будто боясь обнажить зубы. И говорил, по-мужичьи расставляя слова - без всякой детской скороговорки, когда половина произнесенного теряется по дороге, а все равно понятно, про что ты толкуешь, захлебываясь от радости или, допустим, от горя.
        Нет. Боря словно уже ушел.
        Надо же! Вот он, тут, на лавке, сидит прямо, по-новому напряженно, совсем не так, как в детстве, не развалясь, а строго выпрямив спину, говорит не торопясь, улыбается краешками губ, но смотрит уже мимо, в какую-то незнаемую даль, где другие улицы, иные дома, а главное, совершенно новые люди - может, потому он и говорит-то так сдержанно, словно общается с другими людьми, а не с ним, Глебкой, и не с мамой, не с бабушкой…
        Вот ведь как получается: он вроде здесь, а его уже нет. Он говорит тебе, но слова, по его странному желанию, предназначены другим.
        И для Глебки это - обрыв… Брат ушел, удалился, он уже ходит, дышит, говорит там, в невидимом отсюда городе, где находится это десантное училище - его новая жизнь и судьба.
        Глебку утешали, особенно бабушка. Наверное, она лучше всех поняла его и согласилась с ним, а он, точно околдованный, не утихал, плакал, убегая из избы, не мог себя одолеть, и тогда Борису пришлось подойти к младшему, расцепить жесткие свои губы и белые свои молодые зубы приоткрыть, сказав при этом совсем не детское и твердое, что и могло единственно утешить:
        - Но ведь ты сам этого хотел!
        Хотел - не хотел, но не детский и не взрослый, скорее - животный, утробный какой-то рев рвался, поднимался из Глебкиного нутра, с самого донышка его существа, будто мнилось ему в Борисовом отъезде какое-то грозное предсказание или предупреждение, которого ни он сам, и никто другой, распознать, услышать и понять совершенно не мог. Все удивились, все обеспокоились, но как только Глебка все-таки утих, тотчас об этом забыли. Так всегда и бывает - не понимаем мы вещих предсказаний. Но ведь незнание того, что с тобой случится в будущем, и есть не что иное, как тайная и спасительная благодать. Знай мы все наперед, что с нами произойдет - остановилась бы, наверное, жизнь…
        Однако предчувствия дарованы нам как высшее предупреждение. Надо только еще уметь отличать предчувствия от обид, боли и всего другого, что тоже вызывает слезы. Но то слезы облегчения. Эти же - предчувствие грядущего.

2
        Так что Глебка первым испытал это предупреждение, отревел горько и даже по-своему страшно, но когда настала пора действительного прощания, он только беспомощно улыбался старшему брату.
        Тот же отгулял выпускной, вызывая зависть окружающих, - пожалуй, он единственный из всех мальчишек твердо знал, что будет с ним дальше, да к тому же оказался уже овеян ранней славой меткого стрелка, этакого Тиля Уленшпигеля, который в яблоко, поставленное на голову человека, попадал без всяких сомнений, и был не просто призван в военное училище, но и обласкан не ощутимой из детства казенной властью, которая, хочешь - не хочешь, вершит жизнью.
        Не забыл Бориска распить прощальную "чекушечку", кока-колой, правда, разбавленную, на исторических, давно пересохших бревнышках вместе с товарищами по детству, теперь сильно изменившимися внешне, но в душе-то все теми же ребятишками, с повадками, оставшимися от прошлого.
        Витька Головастик раздался в плечах, кули мучные мог бы играючи грузить, отпустил усы - не усы, правда, а усишки, как у монгола - жидень-
        кие, хоть и длинные, свисающие прямо на рот. Васька Аксель, все никак не идущий вширь, но растущий по-прежнему в высоту, окончательно подтянулся к двум метрам, однако все еще был слаб - не поспевала мускулатура за костью, может быть, все-таки действительно по причине никудышной, слабой и не по-настоящему мужской, без обилия мяса, еды. Но теперь он чаще улыбался, потому как прочно закрепился на ожившем заводе: что-то там обрабатывал для "калашей" и получал не просто сносную, но вполне даже приличную зарплату.
        Однако заметнее других переменились сероглазые погодки. Петя, Федя и Ефим были в похожих и недешевых джинсах, ведь мода на них не проходит никогда, одеты все в приличные куртки с яркими лейблами известных фирм. И хотя все знали, что денежки у них водились, и всяких там лизу-чек-сластюлек и жвачек всегда полно в их карманах, вели они себя не как дети торговых родителей, а скорее интеллигентов - акционеров каких ни то или ещё кого в том же роде. Во всяком случае, они предпочитали не говорить о родительских делах и магазинных заботах, потому что уже давненько, после шумного объяснения с родителями, полностью освободились от торговых забот под залог хорошей учебы и непременного будущего попадания хоть в какой институт. А на не попавшего в этот самый институт, хотя бы и с третьего раза, должно было лечь родительское хозяйство, и это означало бесконечные, с утра до ночи, хлопоты, погрузки и разгрузки, касса, деньги, налоги и все прочие, вовсе даже непростые заботы.
        Глебка сидел на бревнышках сбоку, молчаливый, задумчивый, Бориска же, напротив, оказался в центре горевской стайки, отмахивался от предложения троицы не чекушкой отметить его отъезд, а посолиднее, да хоть бы и фуфырём дорогого виски, вежливо разъясняя, что стрелки никогда не пьют, а то руки у них затрясутся, и все на это не смехом отзывались, но робким смешком уважительности, понимания и признания Борькиных достижений.
        - А помните, мужики, - совсем по-взрослому проговорил Витька, - ведь Борик звал нас всех в этот его тир! Но никто не сподобился. Холодно нам показалось. Неуютно.
        - Терпения не хватило, вот что, - всерьез добавил средний из братьев, Федя.
        - А и правда, - восхитился Аксель, - сколько ж ты на полу там пролежал, в мишени целясь? Часов? Дней?
        - Тыщу! - усмехаясь, ответил Бориска.
        - Вот-вот! - опять врезался Головастик. - Тыщу, и - на тебе! - всяческий чемпион, но главное, едешь-то куда, в армию, в десант!
        Он и не старался скрыть своей зависти, этот Витька, друг детства, однофамилец, а может, даже родственник. У самого-то ничего не получилось, добрался до конца школы ни шатко, ни валко, и оставалось у него последнее лето - осенью предстоял призыв. Армия - вроде всё как у Бориса, да совсем не всё - будут у них на плечах разные погоны: у Витьки просто солдатские, а у Бориса - с широким рантом вдоль них да буквой "К", курсант, значит. И хотя курсант, особенно младших курсов, тот же солдат, а может, даже солдат еще больше подчиненный, все же от солдата отличается в принципе - он скорый офицер и в сравнении с простым солдатом сразу - элита.
        Так и сидели они на куче пересохших бревнышек - птенцы подросшие, оперившиеся (кроме Глебки, конечно), пора уж слетать с этих бревнышек, из своего горевского гнезда, так что они - слётки.
        Кто из них раньше встанет на крыло?
        Аксель вроде уже встал - в армию его не возьмут, пока по крайней мере отложили, уж больно длинен и худ, и что-то в нем за чем-то не поспевает, так что ему пыхтеть на заводишке, да и слава Богу, ясно, что остается дома, и родители тому рады.
        У братьев-погодков все начнется еще не скоро, и все - посыплются как горох, одним за другим, и все в институты. Да выдержат ли? Туда ли попадут? Найдут ли себя во взрослой жизни? Головастику же все ясно - осень, а там куда судьба направит, или в какую тихую солдатскую дыру, это бы лучше всего, или на непонятный Кавказ - и что там ждет, одному Богу известно.
        Вот и выходит, один только Борис встал на край гнезда своего уверенно, завтра широко расправит крылья, взмахнет ими и полетит. Куда - ему и самому не очень понятно, но приятно, потому что он твердо знает - его ждут, уже позвали, выдав в новый путь казенную бумагу: только лети.
        А все равно - слёток.

3
        Стал Глебка свидетелем и еще одного прощания брата - с Хаджановым. Удивительное дело, что человек этот пришлый, совсем с другими правилами житья, оказался вдруг почти как отцом. Да что там - он превосходил многих из отцов, которых знали братья, и дело вовсе даже не в том, что отцы те, едва ли не все подряд, были людьми сурово пьющими, и все заключалось только в мере этой суровости - до полного бессознания, изо дня в день, или же все-таки хоть с малыми, но просветами в бурном своем уничтожении всяческого пойла, - а в том, что беспробудное пьянство убивало в этих мужчинах, может, главный их человеческий признак - отцовство.
        Семьи с пьянствующими отцами существовали кое-как - с криком, гамом, драками, плачем, и, подрастая, Борис и Глеб не раз чувствовали свое преимущество, ведь в их семейной телеге мужика не было! Без отца, получалось, жили они понятнее и яснее, и не нужно им было такого, каких вокруг полно: ползают по земле, орут, матюгаются на чем свет стоит, бегают с батогами за собственными детками да женами - хозяева, называется, мужики, кормильцы!
        Михаил Гордеевич был решительно другим. Никогда не пьющим. Переполненным делами. Доброжелательным ко всем. У родных отцов к кровным сыновьям интереса нет, а он с Борисом возится почище ста таких отцов!
        Ведь если подумать, он Борика и сделал человеком. Еще до окончания школы. Старался для чего-то изо всех сил, учил. Потом потащил на соревнования. А винтовку заграничного производства достать - это же не фунт изюму!
        И вот они пришли в тир вдвоем - старший и младший. Пришли попрощаться, завтра Борис убывал. Не в каком-то неизвестном направлении, а со всеми и всякими гарантиями, будто швейцарские часы. Адрес училища, направление облвоенкома, чемпионские грамоты, свернутые в рулон и обтянутые тонкой резинкой. Все. Он пришел пожать руку учителю - почище отца! Сказать спасибо. Обняться на прощание. И на прощанье же сделать десять выстрелов из шмайсера, "скрипочки Страдивари", как говорил Хад-жанов, чудесный майор, добрая душа. Ведь он за все это время ни разу даже голоса не повысил на Бориса, не говоря уж о маленьком Глебке. Что за человек! Да таких мужчин сейчас не бывает.
        Хаджанов сидел в своем кабинетике, при появлении ребят встал. Но вперед не шагнул. Глядел на Борю непривычно строго, не улыбаясь. Потом протянул ему металлическую сверкающую штучку - мобильный телефон. Сказал:
        - Вот тебе мой подарок! Не забывай! Звони!
        А дальше вообще чудо совершилось. Майор повернулся чуть вбок, к Глебке, и протянул ему точно такой же телефон:
        - И ты возьми, младший брат! Перезванивайтесь! Друг друга не забывайте! Понимаете?
        Они стояли обмершие, оба не в силах найти слова благодарности, а Ха-джанов помолчал и сказал не очень понятное:
        - У вас тут с народом что-то происходит. Забываете все. А забывать нельзя. Ни мать, ни отца, ни брата, ни сестру. У нас, у горцев, это священный закон. Почему же русские его позабыли?

4
        А потом был вокзал. Мама и бабушка, - каждая то засмеется, то заплачет, - пятеро горевских дружбанов, на лицах которых улыбки сменяют-
        ся растерянными гримасами, и Глебка, который не смеется и не плачет - он все выплакал тогда, только узнавши про Борин выбор.
        Был он сух как вобла, что ли - все в нем сжалось, ссохлось уже давно и не осталось хотя бы капельки влаги на вокзальное прощание.
        Случилась на вокзале и маленькая досада - в тот же, что и Боря, вагон села та длинная по кличке Дылда; оказалось, она тоже куда-то ехала. Глебка, знавший ее с младенческой, можно сказать, поры, поёжился, даже по-стариковски головой покачал, считая ее появление если и не приметой, то каким-никаким неудобством, но Боря… Боря-то его как раз и удивил. Он отчего-то зарделся, вежливо с Дылдой поздоровался, может, повлияло, что она теперь в библиотеке работает, и та доброжелательно кивнула в ответ. Но рассуждать особо было некогда, скоро все заколготились, парни стали Борю обнимать, жать ему руку, даже мама с бабушкой едва успели его расцеловать, а Глебка так просто замирал от страха до самой последней минуты прощания, ожидая, когда же брат обнимет его.
        Они так и не сказали друг другу чего-то важного, что обязательно говорят братья при расставании. Вагон медленно поплыл перед ними, и Глеб сначала пошел, а потом побежал. Борис улыбался над плечом пожилой проводницы и торопливо говорил, будто спохватился, что не сказал этого раньше:
        - Глебка, не горюй! Я тебе писать стану! Учись! Ходи к Гордеевичу, он поможет! Маму береги, слышишь! И бабушку!
        Ничего старался не забыть, будто прощался навсегда! И Глебка снова зарыдал.
        Опять из нутра его вырвался какой-то отчаянный вопль. Даже пожилая проводница, видевшая, наверное, на своем веку не одно прощание, похоже, поразилась и крикнула Глебке:
        - Что ты, мальчик! Не плачь! Все будет хорошо!
        Он сначала шел, потом легонько побежал, а когда вагон набрал скорость, изо всех сил помчался рядом и отчаянно кричал на ходу что-то бессмысленное и пустое.
        И вот прибежал: край платформы, огражденный барьером, обрыв метра в полтора высотой, за краем ползут, переплетаются рельсы, сходятся в один путь. Куда он ведет?
        Глебушка глядел туда с немым вопросом, с отчаянием, с тяжким предчувствием, и боялся обернуться, чтобы там, за спиной, не увидеть самое страшное: свое одиночество.

5
        Отъезд Бориса переменил Глебку до самого основания.
        Он притих, стал неразговорчив. Даже в школе вел себя странно - не дурил на переменах, не толкался, не бегал сломя голову, не кричал глупые детские слова, как остальные.
        Он избегал споров, хотя все слышал, имел свое мнение, правое или не правое - другой вопрос, но держал его при себе, никому не высказывал, никого не поддерживал.
        Учился ровно, не любя ни один предмет и ничем не вдохновляясь, однако, не в пример окружению, много читал, так что ему пришлось записаться в библиотеку.
        Правда, это была пока еще не та библиотека, для взрослых, где работала дылда Марина, а детская, и Глебка совсем скоро и для себя нежданно стал любимцем тамошних разновозрастных женщин. Одним, тем, что постарше, он нравился просто постоянством, верностью книгам, жадным желанием проглотить все подряд - и классику, и цветные журналы, и даже немногие детские газеты, а тем, что помоложе, - интересом ко всему новому. Одну за другой проглатывал он книги о природе, даже новое издание рассказов по истории Древней Греции осилил. Позже, подрастая, он не изменил библиотеке, жадно читал про компьютеры, осваивая их сперва теоретически. Но когда библиотека получила четыре компьютера и организовала кружок для верных своих друзей, Глебка оказался самым первым и вне всякой конкуренции.
        Это было уже позже, в пятом классе. Пока же он был еще мал, и, наверное, это объясняло, что к Хаджанову он заходил лишь изредка, - или стесняясь появляться тут без брата, или на что-то обидевшись, или чего-то испугавшись. Спроси его об этом, Глебка растерялся бы - смутное, непонятное неудовольствие свое он и сам себе объяснить не мог: ну не было у него причин ни обижаться, ни, тем более, пугаться Михаила Гордеевича! Ведь благодаря ему он сам отлично, не по возрасту, владел мелкашкой, много раз стрелял, и хотя не обладал Бориным терпением, но навык-то имел, и захоти только, мог бы в будущем и повторить путь в мастера спорта и в десантное училище. И все-таки…
        Встречая Глебку на улице или увидев его на пороге тира в редкие его визиты вежливости, Михаил Гордеевич опять белозубо улыбался, широко раскидывал руки, готовый принять в объятия младшего брата своего выученика, но тот к учителю не бросался. Как-то умело и по-взрослому смиренно опускал голову, лишь прикасаясь к руке учителя слабыми и тонкими своими пальчиками, а разговаривая, все чаще отводил от Хаджанова глаза.
        И это майора удручало. Он чаще всего повторял, что "Страдивари" в простое, что великий шмайсер ждет своего нового слугу и хозяина, и очень жаль, что Глебушка, младший брат чемпиона, не хочет повторить его славный путь.
        Глебушка взор свой опускал, уши у него краснели. Да, он желал бы повторить Бориса, разве плохо стать чемпионом? Он соглашался с учителем, что заблуждается, не ценит предоставляемой возможности, упускает удачу. Обещал на той же неделе прийти и - не приходил.

6
        Он вернулся в тир бедным оруженосцем всадника на белом коне. Через несколько месяцев, зимой, приехал в свой первый зимний отпуск Борис, и первое, что пожелал после праздничного обеда, - пойти в тир к Хаджанову.
        Глебка это понимал, не противился. Борис надраил ботинки, застегнул китель на все пуговки, шинель, и они двинулись по улице. Поравнявшись с входом в старый парк, где перекрикивались вороны, Боря смешливо глянул на братца и, словно в детстве, взял его за руку. Наконец-то они облегченно засмеялись, и Глебке показалось на минуту, что встретились они с братом только сейчас, когда Борис так знакомо улыбнулся ему и совсем как раньше взял его за руку.
        Правда, прошли они так недолго, всего несколько шагов - ведь город глядел на братьев во все глаза, прохожие оборачивались - не мог не привлекать их взгляд молодой человек в погонах, для городка этого вовсе непривычных, с большой таинственной буквой "К" посредине.
        Переменился ли Борис? Совершенно! Рядом с Глебкой широко шагал молодой, уверенный в себе человек, на лице его блуждала легкая улыбка. Он "оторвался от ветки родимой" - вдруг пришли Глебу на ум лермонтовские стихи, которые он вычитал в библиотеке. Оторвался, но ему не страшно - он летит и уверен, что летит правильно.
        Хаджанов был на месте, и восторгу его не было конца. Чего он только не налопотал, лучезарно улыбаясь! И что это - лучший день его жизни, и что он испытывает к Боре такие же чувства, как к кровному сыну, и что Боря в грядущем - он, Михаил Гордеевич, это чувствует всем сердцем - прославит своей службой и подвигами родной город Краснополянск, а уж тир, теперь юношескую спортивную школу, прославит в веках. Борис смеялся, перебивал старшего, они совсем не замечали Глеба, который, впрочем, совершенно против этого не возражал. Ему хватало того, что он купался в лучах братовой славы - ведь на него во все свои карие шары пялились черноволосые мальчишки, пришедшие на тренировку. На Бориса пялились и на него! Получалось, Бориного жара хватало на двоих, никак не меньше!
        Когда Борис с Хаджановым вдоволь нахлопали друг друга по спинам и плечам, тренер новых учеников распустил, и втроем они уселись за чай. Чай у Гордеевича был разный, но сам он предпочитал черный, байховый. Глебка
        все хотел узнать, почему он так называется. Они принялись прихлебывать его из забавных стаканчиков, округлых, с широким горлышком, которое оканчивалось широкой же и загнутой манжеткой.
        Майор спрашивал, курсант отвечал, Глебка слушал, и здесь выяснилось: еще до присяги Борик совершил четыре парашютных прыжка, один из них был ночной, изучает технические основы десантирования, конечно же, научился укладывать парашют, штудирует и многое другое, без чего в армии не прожить, - уставы разные, тактику, ну и всякое оружие, не считая, конечно же, общеобразовательных предметов, например, той же истории.
        то же касается лично Бориса и его стрельбы, то тут дело швах. Из мелкокалиберки в училище не стреляют. Культивируются автомат и пистолет, боевые, конечно. Так что речь идет о выработке навыков, умения, привычности, что ли. Среди курсантов все больше говорят про АКМ, автомат Калашникова, его различные модификации, ведь десантника мелкокалиберное оружие не спасет - вся тактика боя с десантированием основана на автомате да на гранатомете. Боря при этом не огорчался, не кручинился, ни о чем не сожалел - просто выкладывал все как есть.
        - И такого оружия, как ваш "шмайсер", там, Михаил Гордеевич, нет! - сказал Борис, ставя точку.
        Майор вздохнул, удалился за свою знаменитую занавесочку, дальше которой никто, кроме него, не ступал, вынес "страдивари" - чистенькую, сияющую масляным цветом, протянул:
        - Хочешь, постреляй!
        И где-то с час они палили. Сначала Борис, стрелявший малый стандарт, а потом и Глебка. Старший брат запросто повторил мастерский норматив, а Глебка лупил даже в молоко, и выходило, что он не просто подтверждал свое неумение, но будто бы и вообще отказывался от этого спорта.
        Это все придет ему в голову гораздо позже, а тогда он глупо мазал, глупо улыбался своим промахам, и даже спрашивал себя: зачем жжешь патроны, они ведь недешево обходятся майору Хаджанову! А тебе все эти стрельбы совсем не понадобятся! Не могут два брата делать одно и то же - стрелять!
        Стрелять - это не из жизни, а из спорта, а в жизни если где и стреляют, так только на войне.

7
        После тира они пошли домой, но Глеб почувствовал, что Борис ведет себя как-то нервно: поглядывает на него, ускоряет шаг, потом останавливается, задумавшись, точно что-то забыл, но где - в санатории? Или - вообще?
        Когда они поравнялись со взрослой библиотекой, Борис, отвернувшись, сказал Глебу, чтобы тот шел домой, а он заглянет сюда. Все в Глебке оборвалось: вот оно что! Верно, ведь когда старший брат уезжал в училище, Дылда садилась в тот же вагон. Но мало ли… Оказалось - достаточно.
        Глеб оглядывал своего брата, слегка удивляясь: выше среднего роста худощавый красивый курсант, без скольких-то там кратких лет офицер, и - вот! Да за ним эти девицы - одна другой краше - табуном ходить должны, а он к какой-то там Дылде собрался, старше его, пусть даже библиотекарша теперь. Но они-то, оба причем, знавали ее вульгарной школяркой, предводилой с пивной бутылкой в руке.
        Все это вертелось в голове и на языке Глебки, и во взоре его удивленном увиделось бы внимательному глазу, но взгляд Бориса не то что невнимательным был, он бродил где-то в стороне - по кронам дерев, по кустам и невзрачным городским строениям: устремления их расходились в разные стороны.
        Глебка кивнул и пошел домой, не оборачиваясь. Сперва он просто шел, тяготясь своими мыслями, потом вздохнул, отпустив заранее все Борькины грехи, даже если они и были, - ведь взрослый же он человек, в погонах, мастер спорта, самостоятельная, взрослая личность - какое он, младший, имеет право на его, старшего брата, решения?
        Да и вообще - в чем дело, Глебушка? Живи сам!
        Он побежал. Ветер летел ему навстречу, что-то уж слишком острый и крепкий, просто слезы выбивал из глаз! К чему бы это? К непогоде, к снегопаду? Или даже к буре?
        Глебка, пока к дому бежал, ясный для себя вывод сделал: Борис имеет все права, и он ему ничего про Дылду не скажет. Все!
        Но когда встретил их и раз, и два, по городским улицам прогуливающихся, поразился все же неверности старшего: приехал на несколько буквально дней, и все с ней да с ней, вместо того чтобы с братом время провести, поговорить всерьез или хотя бы с горевской командой снова сойтись - разве мало вещей, которые обсудить следует во всяких важных подробностях? Да и вообще! Разве мало в городе других девчонок - в тыщу раз симпатичней, чем эта?
        Брат вообще странно жил в те первые свои каникулы, по-военному - отпуске. Не ходил в тир, не валялся дома, не торопился встретиться с горев-скими, даже Глебки избегал. Вставал поутру, одевался в гражданское и исчезал. Глебушка, стыдясь самого себя, даже пару раз в библиотеку днем заскакивал - но Дылда была на месте, о Борисе ничего не знала.
        Однажды Глебка увидел его выходящим из автобуса, который ходил в областной центр. Борис не смутился, обнял брата и сказал ему, что ездил по делам, встречался со старым полковником Павлом Николаевичем Скворуш-киным, обедал с ним в ресторане и беседовал о жизни.
        О жизни? Глебка тогда втайне удивился: чего о ней беседовать, и так все ясно - живем себе да живем! Учись, потом работай, вырастай, наверное, женись как все! Однако Борис вздыхал, крутил головой, о чем-то своем раздумывал, затем словно стряхивал с себя незримый груз, смеялся, плечи расправлял, спрашивал Глебку о чем-то, но эти расспросы были какие-то пустые, неискренние, слова, сказанные всуе, а не от сердца, и через разок-другой Глеб научился пропускать их мимо души, давая на пустые вопросы пустые же и ответы.
        Что-то остывало между ними. Будто остывают угли в отгорающем костре. И все объяснялось-то очень просто - Борис стал взрослым, а Глебка еще бултыхался в чувствительном детстве.
        Борик, будто оправдываясь перед братом, как-то сказал Глебу:
        - Понимаешь! Я просто хочу побалдеть! Помнишь, в школе я стрелял и стрелял. Из тира не вылезал. В училище все по команде: просыпаться, обедать, спать! Даже по надобности, и то по команде. А как стану офицером, совсем свободу потеряю! Другими командовать придется, куда уж там? Так что, может, для меня все эти отпуска - последняя воля. Лето последней свободы! Я еще никто, я еще принадлежу себе сам, хотя бы сейчас! Дай я погуляю!
        Это он говорил, пока они от остановки к дому шли. И эта просьба старшего брата к младшему Глебку просто подломила. Он, конечно, не заплакал, хотя едва удержался. Он схватил Борика за руку, невольно прижался к нему и неожиданно тихонько заскулил.
        Вырвался из него этакий сдавленный звук, сразу выражавший и счастье, и горе.

8
        В тот первый Борин приезд произошло одно маленькое, почти незамеченное событие. Впрочем, его и событием-то назвать трудно, потому что всего-навсего привезла бабушка из большого города каждому из братьев по яркой цветастой книжечке, которая называлась "Святые Борис и Глеб".
        Бабушка вообще-то давно просила маму съездить с ней в областной центр, в церковь, потому что в Краснополянске церкви никогда не было, ведь этот городок построили во времена безбожные. Так что народ пожилой и верующий ездил по церковным праздникам в город главный, большой, где и храмы имелись, когда-то обносившиеся и обветшавшие, а теперь вновь воспрявшие и благолепием, и колокольным звоном, и стремлением народным под купола их.
        Бабушка выбиралась туда редко-редко, бывало, и не всякий год, а тут, раз Борик вернулся домой, пусть только на время отпуска, но в полном своем благополучии, уговорила Елена Макаровна дочь свою сесть в автобус, отпросившись с работы, и на полдня оставить дом на попечение внуков.
        Вернулась бабушка с лицом просветленным, едва переступив порог, объявила, что были они с мамой в храме Бориса и Глеба - Борисоглебским называемом - и молились, она за внуков, мать за сыновей. И вручила эти две книжечки.
        Борис, конечно, тут же унесся, слегка женщин поблагодарив, а Глебка уселся за стол и минут за двадцать книжечку одолел, спросив себя про себя: "Ну и что?"
        История выглядела если не сказкой, то былиной, хотя в ней указывались конкретные исторические даты, да и персонажи ведь не были выдуманы.
        Ему хотелось с бабушкой поговорить, но она с мамой хлопотала на кухоньке, - а разве в суете поговоришь о древней истории? Глеб вышел на улицу. Ноги отчего-то понесли его в рощу, на поляну, где когда-то мычала день и ночь недоеная корова Машка. И коровы давно нет, и старушки нет, и домика голубого приветливого тоже нет - здесь теперь аж трехэтажный, внешне совсем неуютный какой-то, дом не дом, дворец не дворец, - скорее, общежитие, где обретается орава кареглазых черноволосых мальчишек, пришлецов, родственников Хаджанова, во главе, конечно, со взрослыми, которые однажды, когда им деться некуда было, ночевали у них во дворе. Теперь эти взрослые люди даже с Глебкой здоровались первыми.
        Время от времени мама и бабушка ходили на рынок, и вот, вернувшись, то та, то другая говорили, что какой-то чернявый мужчина, а потом и черноволосая женщина, со ртом, полным золотых зубов, но не цыганка, вдруг скидывали для них цену на овощи, а то даже и на мясо, на рыбу - без всяких объяснений. Однако все попытки других женщин купить что-либо по такой же цене тут же отвергались. Черноволосые свои улыбки прятали, качали головой, говорили что-то непонятное на своем языке и тут же повторяли на ломаном русском:
        - Эта толька има!
        Ни мама, ни бабушка не требовали объяснений, не старались выяснить причину, а в домашних беседах приходили к выводу, что это все заботы майора, который обладал самым неоспоримым влиянием на своих земляков. Ведь он не только оказался первым в этом хиреющем городке, но и устраивал на постоянное жительство все новые группы приезжающих.
        Местный народ причитал, почему-то боялся и сторонился чернявых людей, может быть, потому, что те как-то быстро, точно по мановению волшебной палочки, вдруг оказались в большинстве на рынке и не сразу, но постепенно подняли цены, хотя они же и превратили этот захолустный базар чуть ли не в ежедневную праздничную ярмарку. Во множестве ларьков, лавочек, палаток на прилавках возлежали ныне не только жалкие пучки редиски, выращенной на здешних скудных огородах, - продавались невиданные раньше заморские фрукты, а главное, на всяческий вкус одежда, обувь, всякая косметика для женщин и разнообразное, с иностранными наклейками, пойло для мужчин. Частенько поговаривали, правда, что все это подделка, но кто станет все это подделывать и где - было неясно. Так что разговоры крутились, мутились, как воронки в несвежей, но глубокой речке. Черноголовые граждане и гражданки были покладисты, в меру вежливы, и при полном непротивлении местного люда рынок захватили в прямом и переносном смысле слова.
        И зажили они повсюду, тихо, постепенно скупая домики и домишки, сносили их и быстро сооружали новое жилье, и не сильно вроде бы отличное от местного, а все же было в этих постройках что-то не здешнее, чужое…
        Глебка смело прошел на заснеженную поляну, по краям которой уже врыты были новые столбы для забора, - видать, новые хозяева расширяли свои владения, - и зачем-то именно здесь, под березками остановился, рассчитывая, видимо, задуматься над историей Бориса и Глеба, поразмышлять, почему же этих братьев нарекли первыми святыми русской церкви и зачем они - и тот, и другой - погибли без всякого сопротивления?
        Ведь как было?
        Правил тогда Русью ее креститель Владимир Красное Солнышко. И было у него несколько сынов. Любимый и самый надежный - Борис. Самый маленький, еще дитя, вернее, подросток - муромский Глеб, тоже, ясное дело, князь. А был у знаменитого князя еще и старший сын с именем-то прекрасным - Святополк, а с душой мохнатой и черной от коварства.
        Стал стар и немощен князь Владимир, а в это время печенеги пошли валом на русские княжества, и послал он тогда надежу своего князя Бориса против ворога. Принял решение старый отец: как только Борис воротится, передать ему княжение в Киеве.
        Печенеги разбежались, узнав, что на них идет войско Борисово, и он домой стал возвращаться. На ночь разбил шатер, а перед тем войско свое распустил: был он в горе-горьком, ведь получил известие, что отец не дождался его и отдал душу Богу.
        Ближние его соратники тщетно уговаривали идти прямо на Киев и брать власть, но он не согласился, утверждая, что власть эта по праву принадлежит старшему из братьев - человеку с мохнатой душой и с ложно достойным именем Святополк. В ту же ночь Святополковы убийцы ворвались в шатер Борисов, который в тот миг молился, и убили его. Уже израненный весь, Борис успел прошептать:
        - Господи, не вмени им во грех!
        Самый младший, Глеб, княжил во городе да в Муроме. Святополк, хотя отец уже умер и похоронен был, послал младшему братцу ложное известие о болезни князя Владимира. Глеб снарядил ладьи и кинулся по рекам в Киев.
        И вновь, как Бориса, упредили Глеба добрые духи: Святополк его убить намеревается, а Бориса уже и убил.
        Не поверил мальчик Глеб в такое бессмысленное коварство - да не кого-нибудь, а брата братом, продолжил путь свой в Киев, а навстречу ему - струг с дружинниками Святополка. Только когда воины со струга спрыгнули в Глебову ладью и мечи свои над ним занесли, понял он, что предупреждения, ему, духами посланные, были не напрасны, что Святополк затеял невиданное преступление.
        Впрочем, убили его не вражьи дружинники, а предатель повар, который, выслужиться желая, полоснул мальчика-князя по горлу кухонным ножом. И тело его бросили в кусты прибрежные, даже в землю не закопав.
        Был еще один брат в этом семействе - Ярослав. И его хотел погубить Святополк, но Ярослав собрал крепкое войско. И была битва, а шатер свой Ярослав поставил в том же месте, где был шатер Борисов. И была битва войск братских за справедливость во имя братьев, братом же погубленных. Когда Ярославовы бойцы победили вчистую, Святополк бежал, но брат-победитель велел не гнаться за ним, сказав:
        - Господь Сам свершит над ним суд Свой.
        Тот скитался по разным землям, но молва о братоубийстве опережала его, и был он презираем всеми. Так и сгинул на чужбине, а в землю закопан без отпевания.
        Борис же и Глеб прославлены как Святые второго мая 1072 года, так что это никакая не сказка, а самая что ни на есть правда.
        А еще есть история отыскания тела Глебова. По слову Ярослава, стали разыскивать его по всему пути. Долго искали. Но вот ночью увидели: над непроходимым лесом столб света стоит. Двинулись туда, с трудами через препятствия пробрались и увидели на поляне нетленное, не тронутое ни смертью, ни зверями тело невинно убиенного князя-мальчика.
        И есть у братьев еще одно имя - Страстотерпцы.
        Терпели, выходит, страсть, и не какую-нибудь чужую, постороннюю, а от кровного старшего брата своего, до последнего мига веруя в невозможность братоубийства лишь во имя власти одной.
        Все это представлял себе Глебка, стоя на взгорке заснеженном, под двумя сросшимися березами, как вдруг обмер.
        Откуда-то возникли перед ним четыре разнокалиберных мальчика с угольными глазами, глядели на него не враждебно, а пусто - будто бы он тут был, но как бы и не было его. И один, постарше, сказал вполне вежливо:
        - Уходи, пожалуйста! Это наша земля!
        - Нет, - не сразу сообразил Глебка, - это наша земля!
        И улыбнулся, глупенький. Черноволосый мальчик нисколько не смутился.
        - Мы знаем, - сказал он, - что твоя земля вон там, - и указал на крышу Глебкиного дома.
        Глеб посмотрел туда, куда он показывал.
        За крышами маленьких избушек виднелась знакомая кровля родного дома, и он прекрасно знал это, но ведь - посмотрел.
        Что-то ложилось ему на плечи, какая-то темная тяжесть. Он хотел возразить, но не знал, какие должен произнести слова. В общем-то их не было.
        Он поднялся и пошел.
        Только не к дому, а в обратную сторону, на опушку березовой рощи, где когда-то они с Борей похоронили соловья.
        Часть четвертая ПОГИБЕЛЬ
1
        Борис регулярно приезжал в учебные отпуска, и, в общем, они были похожи на первый его приезд, так что Глебка даже путался, вспоминая, когда и в какой раз происходили малозначительные события и звучали слова, сказанные старшим братом. Он становился всё взрослее, солиднее, разговаривал не суетясь, ровно, без интонации, как будто взвешивая слова. На старших курсах попал в какую-то объединенную спортивную команду военных, и его стали отпускать на тренировки и соревнования. Почти каждый раз он привозил домой блестящие кубки, на которых стояло его имя, и Глебушка подолгу любовался братовой славой. Только уж потом бабушка поставила кубки на самый верх буфета, откуда они светили, снисходительно и свысока поглядывая на бродившую, говорившую, учащую уроки и моющую посуду житейскую повседневность.
        Глебка иногда ловил себя на тайной и даже слегка стыдной мысли, что прежняя жизнь, пока Боря учился в школе, была интереснее и полнее, ведь всякая подробность и чепуха были тогда важны, обсуждаемы, а главное, касались их обоих, превращаясь в общую братскую жизнь. Конечно, их разделяли длинные годы, разные классы, но все остальное-то было одинаковым - и улица, и бревнышки, на которых сиживала их компания, и грай ворон в старом барском парке. Теперь же Борик обретался в каких-то иных, отсюда не видимых пространствах, и улицы, и магазины у него были совсем иные, и сам город, не говоря уже про училище, из которого - через самую малость! - выйдет человек в лейтенантских погонах, командир, не хухры-му-хры, человек совсем на другой лад перекроенный, потому что ему за своих солдат надо отвечать.
        За все! За здоровье их, за то, как прилажено обмундирование, в каком порядке оружие. Ну и за всякие умения их - бегать, подтягиваться, метко стрелять, наконец, прыгать с парашютом, одним словом - воевать, если нужно.
        То-то и оно. Если нужно. И выходило - нужно по нынешним временам, и даже очень, а самое неясное - со своими же воевать. Ведь там, где стреляют, взрывают, нападают, живут не чужие, наши же, хоть чернявые и говорят на непонятном языке.
        Об этом Борик сказал как-то Глебке, и тот аж затуманился, забеспокоился. Вроде бы и знал он обо всем этом, сто раз слыхал по телевизору, но прежде такие сообщения над ним высоко проходили, как далекие облака, и его лично не касались. А теперь… Ведь Борю туда запросто послать могут. Прикажут - и все! Не откажешься!
        Медленно и как будто нехотя стал понимать Глебка разницу между тем, когда ты вольный человек и можешь отказаться от того, что тебе не нравится, и когда ты человек обязанный, вот как теперь Борик. Ведь он же присягу принял, и хоть внешне человек по-прежнему свободный, да только непременно должен двигать туда, куда прикажут, и сделать, что велят.
        А потом совершилось выпускное Борино появление. Прибыл буквально на три дня - сияющий погонами с двумя маленькими звездочками.
        Глебка тогда словно застыл, и Боря легонько тыкал его кулаком в бок, чтобы отошел братишка от своего молчаливого онемения, чтобы очнулся, наконец, чтобы понял: это просто время катится, и старший брат закончил училище, надо уезжать в часть по назначению, а перед тем ему еще стрелять на соревнованиях, и не каких-нибудь, а международных, и не где-нибудь, а в Берлине!
        Но Глебку заполнил какой-то темный страх - неясное и вовсе недетское предчувствие, наверное, потому, что у Бори не было права остановить и переиначить свою жизнь так, чтобы не все приказы выполнял, не всему подчинялся и не за все отвечал.
        Пожалуй, эти последние три Бориных отпускных дня, когда он сверкнул в городке звездами на погонах, голубым беретом и значком, изображавшим парашют, оставили в Глебке самый черный след.
        Может быть, Дылда всему виной - она от Бориса не отходила. Вечером до дому его провожала, топталась на улице, ждала, когда он ненадолго забегал - но порог не переступала. Чего-то остерегалась, как ни звали ее Боря и даже бабушка Елена Макаровна.
        Бледная, с гладко уложенными волосами, одетая, как сотни других девиц небогатого происхождения, высокая и худая, она гляделась совсем не под стать красивому Боре - он и ниже ее ростом, и моложе по возрасту.
        Библиотекарша просто-таки стерегла его, а оттого не дала ему с Глебкой и вдвоем-то толком побыть, съела время, отведенное судьбой на братские разговоры.

2
        И теперь время не шажками и часами двигалось, а днями скакало, неделями и еще - письмами. Бориными. От письма к письму шло время, хоть и мобильник у него был, как и у Глебушки, да денег хоть у того, хоть у другого на много не хватало или доставало в обрез. Раз десять всего и поговорили-то за все годы ученья. Борис пользовался мобилой где-то там, по своим делам, а Глеб просто ждал, когда брат сэкономит и наконец позвонит. А экономилось плохо. Телефон, майоров подарок, у Глебки молчал. Так что ждали писем.
        Они и приходили, правда, не торопясь, не поспешая, да и не приносили никаких особенных новостей и даже адреса. Сначала он был, а потом почему-то исчез, остались только цифры: номер полевой почты.
        Сперва письма эти занимали целую страницу, а то и поболее. Он писал всегда о чем-то постороннем, например, о соревнованиях по стрельбе, и Глебка этому внимал с радостью, но бабушка и особенно мама огорчалась, что сын не пишет "про жизнь", как они выражались.
        Постепенно Глебка начинал понимать, как недостает чего-то важного в новых, с номерами полевой почты, письмах Борика. Он перестал писать о соревнованиях, а послания его стали заметно короче, строчек по пять-семь: мол, не волнуйтесь, несу службу в дальнем гарнизоне, все идет своим чередом. И больше половины в этих письмах приветы всем подряд - горевским друзьям, бабушке, маме, Глебке - какие еще приветы, ведь он им же самим писал! Странно. Как будто вообще это не им написано, а кем-то другим, но - нет, почерк-то Борин.
        Однажды - дело было осенью, и Глеб это точно запомнил, - перед рассветом запиликал, нежно закурлыкал мобильный телефон, и младший с трудом проснулся, схватил его неверной со сна рукой, спросил шепотом, чтобы не разбудить маму и бабушку:
        - Ты, Боря?
        И услышал какой-то полустон, полупридыхание:
        - Гле-ебка! Гле-ебка!…
        Глеб вскочил на постели, стал кричать:
        - Боря! Боря! Где ты? Что с тобой?
        Мама и бабушка не просто проснулись, а вскочили, стояли - по-женски неприбранные, всклоченные, беспомощные, жалкие, с глазами, округленными ужасом.
        Глебка в секунды понял, что должен поступить не как ребенок, а как-то совсем по-другому. Что даже простое колебание, даже повторение того, что он услышал, для женщин станет ударом.
        Трясясь всем телом, подавляя этот откуда-то прихлынувший в теплой избе озноб, он вдруг сказал не своим голосом:
        - Да нет, это ошибка! Звонят тут ночью, людям спать не дают! Бабушка и мама задвигались по избе, сначала механически, скованные
        и молчаливые, потом их постепенно отпустило, они завздыхали, заговорили на свои хозяйственные женские темы, велев Глебке еще поспать - было ведь очень рано, где-то, наверное, половина шестого.
        Он отвернулся к стене, натянул одеяло, и там, под одеялом, трясущимися пальцами набрал номер Бориса.
        Телефон сработал, послышались четкие длинные гудки, и вдруг - сумасшествие какое-то! - он услышал голос майора Хаджанова:
        - Алё, - сказал тот, - говори, пожалуйста!
        - Мне Бориса, - громко прошептал Глебка, - дайте Бориса!
        - Ох-хо-хо! - вздохнул будто бы с сочувствием голос на другом краю мира. - Будет тебе твой Борис!
        И телефон странно щелкнул. Нет, его не отключили - Глебке показалось, что по нему чем-то тяжелым стукнули: послышался шум, треск, какие-то дальние голоса. Потом все стихло.
        Глеб лежал под одеялом, жадно вслушиваясь в умолкший телефон, прижимая его к уху. Потом снова набрал номер - красивый женский голос ответил, что абонент недоступен.
        С тем же результатом набрал еще раз, еще и еще…
        Его теперь всерьез трясло. Он был готов заплакать от бессилия. И еще ему требовалось кому-нибудь обо всем рассказать.
        Но сказать маме и бабушке было немыслимо - что с ними будет? Особенно с бабушкой? Да и мама не железная, а главное, что они смогут поделать? Куда звонить, к кому обращаться? Кто вообще должен что-то сказать в таком случае? Военкомат? Кто, кто?
        Глебка вспомнил, что голос человека, ответившего ему, был похож на голос Хаджанова. Его подкинуло на постели. Он встал, принялся быстро
        одеваться, на удивленные вопросы женщин ответил, что обещал, да забыл повстречаться с Хаджановым, который просил непременно зайти, - в общем, плел не шибко складно и довольно убого, спросив, как бы между прочим, маму, мол, верно ли, что Хаджанов теперь ночует не в тире, а в том некрасивом доме, который построили приезжие на месте голубого домика Яковлевны.
        Мама подтвердила, хотя и неуверенно, заметив при этом, что Хаджанов ночует в разных похожих домах, их теперь немало в городке, и чуть ли не один он и есть хозяин всех этих сооружений - так поговаривают его санаторские завистники. Но чаще всего бывает майор вроде бы - да, тут, в этом основательном кирпичном замке.
        Теперь Глебке надлежало взять себя в руки. Он поел, оделся, перебрал в сумке учебники - все ли взял, и, подарив старшим легкомысленный гуд-бай, вышел за дверь.
        Хаджанова он нашел там, где и предполагал. На стук, конечно, выглянул не он, а тот самый мальчонка с угольными глазами, и когда Глебка позвал майора, на минуту задержал взгляд, хотел что-то спросить, но сдержался и притворил дверь.
        Михаил Гордеевич возник буквально через полминуты. Торопясь, обгоняя собственные слова, Глебка рассказал про рассветный звонок, про неузнаваемый голос Бориса - но он же назвал Глебку по имени! - и потом про голос, похожий на хаджановский. Про звук, похожий на удар, и наставшее затем молчание.
        Майор поднял голову к небу, воскликнул растерянно:
        - О, Аллах!
        Потом посмотрел на Глеба.
        - Ты теперь видишь, что отвечал не я? - спросил он всерьез и встре-воженно.
        Глебка согласно моргнул.
        - Ну, а где он, где? - майор нетерпеливо кивал головой.
        - Как - где? В армии.
        - Но где в армии? На какой территории? Чем занят?
        Глеб рассказал, что письма приходят с номером полевой почты, и все. Боря никогда не писал, где находится.
        - О, Аллах! - опять повторил Хаджанов. Теперь он не сводил глаз с младшего. Предложил:
        - Давай к девяти пойдем в военкомат, скажем про звонок. Они сделают запрос. Но это по почте, сколько он пройдет туда да обратно! Целую вечность!
        Он помолчал.
        - Нет, надо что-то другое придумать. Может, телеграмму дать? Прямо командиру этой части?
        Потом сел на скамеечку возле дома. Помолчал, повздыхал и вдруг сказал вслух, но явно - самому себе:
        - Неужели я научил его на грех ему? Глеб не понял сначала, спросил:
        - Чему научил?
        - Стрельбе!
        - А почему на грех?
        - Да уж так! - ответил Хаджанов. И повернулся к Глебу: - Неужели непонятно?
        - Непонятно, - пробормотал Глеб.
        Хаджанов долго разглядывал брата своего ученика. Будто чему-то про себя удивлялся. Покивал головой, с чем-то соглашаясь, потом заметил:
        - Хорошо, что ты за ним не пошел… Упорство, видно, не всегда похвально.
        Помолчав, вздохнул:
        - Нет, что ни говори, на все воля Аллаха. Поглядел на Глеба совсем всерьез:
        - По-вашему, от Бога.
        Он велел Глебу подождать, вышел одетый, подтянутый, с неизменным белозубым оскалом. Сперва они прошли на почту, где Глеб своей рукой написал текст телеграммы командиру части - полевая почта такая-то. К девяти, вместо школы и санатория, оба явились к райвоенкому, который с порога им заулыбался, ведь Борис был их общей великой гордостью, но по мере рассказа угасал, опускал глаза и смурнел еще больше, а в конце встречи пообещал не написать, а позвонить куда надо по оперативным каналам связи, завершив разговор обнадеживающим вопросом:
        - А может, это все-таки телефонная ошибка? Мало ли их? Но я позвоню, позвоню непременно.
        Хаджанов радостно раскланялся. Они вышли. На пороге военкомата расстались. Глебка был совершенно разбит, но на душе стало куда легче. Он убедил себя, что вся эта череда поступков была нужна, и вовсе не страшно, если даже произошел казус - кто-то ошибся номером.
        Майор же улыбался, внешне был всем доволен. Договорились на прощанье, что при первом же известии они друг друга оповестят немедля, минуя при этом бабушку и маму. Пусть живут спокойно! И Хаджанов как-то необычно пожал руку Глеба: крепко и доверительно, будто они в какой сговор вступили.
        В тот же день почта доставила Борино письмо. Короткое, с теми же странными приветами, и оно опять все переменило. И хоть мама, так ничего и не заметив, снова проворчала, что Боря опять ничего не написал "про жизнь", Глеб не ответил ей, только повторил про себя:
        - Написал, написал!
        Как раз про жизнь и написал! Если пишет, значит, жив и все в порядке, и утренний звонок просто обманка чужих голосов: ведь какие миллиарды звонков происходят в атмосфере! Да верещат компьютеры, несчетные чипы управляют адресами и номерами, но есть же и процент сбоя, ошибок и наваждений - ведь послышался же ему на том конце провода голос Хад-жанова, хотя тот спал в своей постели совсем неподалеку.
        Конечно, Глебка сразу сообразил, что письмо отослано давно, и пока тащится по дороге пару недель, будто на старой кляче его везут, всякое может произойти, а то, что утром услышал он по телефону, произошло, как нынче толкуют, "в режиме реального времени", сию, значит, секунду! Письма же в реальном времени не живут, они всегда во времени прошедшем, минувшем, уже отлетевшем. Но вот письмо пришло, и совершилось чудо - реальное время, теперь доступное всякому даже не очень просвещенному уму, все же отступило куда-то в тень, а письмо помогло скинуть, точно рюкзак, тяжелый груз с мальчишеских плеч, одарило надеждой.
        Но потом пришло еще одно письмо от Бориса - такое же забавное, с приветами, и оттого веселое. И еще одно. И еще.
        Глеб встретил на улице дылду Марину, которая заулыбалась ему, увидев издалека, прибавила шаг и сказала, понизив голос, что получила от Бори письмо, в котором он сообщил ей, будто представлен к государственной награде!
        С Глебкиных плеч тяжкий груз свалился окончательно. Он заулыбался ей в ответ и даже пожал руку, примиряясь со странной симпатией своего старшего брата.

3
        К тому времени относится еще одно событие, ставшее, в конце концов, для семьи Горевых, и особенно для Глеба, не то чтобы важным, а просто необходимым.
        Одно дело когда компьютер, даже подсоединенный к интернету, в школьном кабинете - сколько там ни сиди, а все равно ты не дома, а будто на почте, пришел в переговорный пункт позвонить по телефону. Вот бы персональный, собственный, домашний!
        Мама отмахивалась: ты что, откуда такие деньжищи? А бабушка и вовсе не понимала, про что речь. Но вдруг однажды, вернувшись из своего санатория, мама весело спросила Глебку:
        - А если компьютер старый - согласен? Списанный. Но работает. У нас в бухгалтерии всю эту технику меняют, и можно списанное по дешевке купить.
        - Ура-а-а! - завопил Глебка в восторге.
        На другой же день он примчался после уроков к маме, они пошли в бухгалтерию - там стояли маленькие дисплеи, но все журчало и скворчало, как надо. Маме это имущество согласились продать по доступной цене. Глеб с трепещущим сердцем подарок принял.
        После школы отныне, ускоряя свой бег, несся он к своему любимому другу, который, словно окно, распахнутое в мир, мог поведать обо всем, чего только душа желала. Затаив дыхание, Глеб бродил по лабиринтам интернета, получая новые, параллельные школьным, знания о делах вовсе не школьных.
        Как-то напоролся даже на порнуху и полдня просидел перед экраном, ощущая внезапную и гадливую потливость на лопатках, в паху и даже под коленками. Потом решительно отрубился от этой гадости, посидел перед выключенным компьютером, закрыв глаза.
        Был он уже в седьмом классе, казалось бы, самое время девчонок разглядывать, но они еще не представлялись ему существами, заслуживающими его внимания. То ли все одноклассницы собрались как на подбор несимпатичные - круглолицые, курносые, веснушчатые, то ли попривыкли все друг к другу за семь-то лет, но, думая о знакомых девчонках, да хоть и из других классов, видел их Глебка совершенно одинаковыми, будто грибы опята. Даже порнуху, найденную по интернету, он с девчонками из своей школы не соединял - там, на экране дисплея, был совсем иной мир и другие персонажи, вызывающие лишь ужас, смутное волнение и гадливость.
        Глеб будто воспитывал свою волю, быстро выключая мерзкие картинки. Тогда они стали являться ему во сне, и мама как-то заметила поутру, что сын всю ночь маялся и колотился, вроде как повстречался ему в потустороннем царстве злобный змей. Глебка про себя усмехнулся: не змей, а змеюга!
        И снова после школы садился за компьютер, опять, как назло, натыкаясь на мерзкие сайты, дорожки к которым нащупывала его неверная рука, и снова он закалял свою волю, вырубая гадкие видения.

4
        Вот в такой-то момент, совсем-совсем не подходящий, когда человек грешен, а значит, слаб, в дверь постучали.
        Глебка и подняться не успел, как вошли военком и еще какой-то человек в погонах, немолодой, усатый, тихий, с опущенными глазами, а за ними Ха-джанов. Маме к тому часу пора было вернуться с работы, и она бы уже с полчаса могла хлопотать с бабушкой по дому, но сегодня отчего-то задерживалась, и вместо нее перед мужчинами выступила бабушка. Поднялся и Глеб.
        Сняв офицерскую фуражку, военком посмотрел куда-то в угол, поверх всех, и проговорил:
        - Мы принесли горькое известие. Ваш сын, - он поправился, глянув на бабушку, - ваш внук… и брат Горев Борис Матвеевич погиб смертью храбрых, выполняя воинский долг.
        Глебка потряс головой, ему показалось, что он ослышался, прошептал только:
        - Как - погиб?
        И бросился тут же вперед, потому что бабушка стала оседать. Не падать, а именно оседать, как-то проваливаться, будто пол под ногами исчез.
        Он опоздал, а подхватили бабушку мужчины, отнесли ее на кровать, а Глебка суетился, подавая ей воду, и будто бы откладывал на потом сообщение военкома. Но, подав воды, тоже сел на пол, где стоял. И закричал. Во весь голос.
        Точно только теперь до него дошли слова военкома. Бори нет! Он протяжно крикнул, зовя на помощь:
        - Ма-ама!
        Потом ввели маму. Два человека в белых халатах держали ее под руки, и она оседала, проваливалась, как бабушка, и ей подносили к лицу какую-то пахучую ватку.
        Глебка только и взглянул на нее, как понял, что это все правда: мамино лицо было белым, как простыня, а под глазами большие синие полукружья.
        Теперь умирала она, и Глебка, поняв это, пополз ей навстречу, выкрикивая:
        - Ма-ама! Бо-оря! Ма-ама! Бо-оря!
        Наверное, только через час криков, слез и нашатырных примочек поняли они, что Боря уже здесь, что груз-200, которым он прибыл, находится в Краснополянске, в той самой часовенке, бывшем барском складе, где теперь - до скорой поры - хранятся тела усопших.

5
        Первый раз Глебка очутился внутри часовни. Сколько раз пробегал мимо, проходил, разглядывая людей, собравшихся на прощанья, слушал духовой оркестр с его не очень складной, нетвердой музыкой - как и сами музыканты, не дотерпевшие до поминок, но внутри не был никогда.
        Где-то рядом стояли горевские мальчишки, теперь молодые парни, почти мужики, все до одного, конечно, Хаджанов, хотя он и другой веры, и мамины с бабушкой подруги и знакомки, и даже военком, потому что Борик погиб именно "при исполнении".
        Мама и бабушка стояли с трудом, опять пахло нашатырем, и даже "скорая" дежурила возле часовенки - боялись, как бы опять не стало кому худо. Но ведь худо может быть при всяких проводах, а "скорую" пригнали по чьему-то приказу, потому что прощание было государственное - за счет казны и при участии власти: погиб боевой офицер.
        И речь военком произнес вполне официальную, набор казенных слов, где было и про воинский долг, и про "смертью храбрых". Выступил директор школы, и Глебка ёжился, слушая его. Был это худой человек, очень молодой, во всяком случае, моложавый, не намного старше Борика, но самое главное, прислали его в школу с год назад и Борю он совершенно не знал - подсказали, наверное, старые учителя, что был-де такой выпускник, увлекался стрелковым спортом, пошел в военное училище и погиб. Много ли из этого выжмешь, если ни разу человека не видел? Директор мучился, потел, говорил косноязычно и пусто.
        Глебке было худо, очень худо. И не мог бы он сказать, отчего ему хуже - от этих слов, никчемных и казенных, или оттого, что гроб был запаян и его запретили открыть.
        Одно это знание валило с ног, теснило сердце, закладывало уши. Значит, значит… Дальше не хотелось думать, не то что говорить.
        Священник ходил с кадилом, навевало легким дымком, совсем не похожим на запахи их мальчишечьих костерков. И тут сквозь вату и сквозь туман Глебка услышал фразу священника о невинных страстотерпцах Борисе и Глебе.
        Он даже вздрогнул, услышав свое имя. Будто кто-то ударил его. Имя Бориса и должно здесь слышаться, ведь с ним прощались. Но он-то?
        Глебка тут же укорил себя за этот промельк непонятного страха - что это было? Но отогнать его не смог. Хотя знал - Борис и Глеб страстотерпцы, братья, и погибли по одной предательской воле. Снова застрашился: значит, сбывается. Значит, если погиб Борис, то следующий и он…
        Еще раз помянул священник святых Бориса и Глеба, попросил остаться для последнего прощанья самых близких, и когда они остались - мама опять стала просить открыть гроб, и когда ей вновь отказали, повалилась на колени, царапая его кроваво-красную обивку.
        Люди только рождаются каждый по-своему, а хоронят их одинаково. Могильщики роют яму, родня бросает первые горсти земли, а затем, всегда одинаково торопясь, деловитые кладбищенские работники заваливают яму землей.
        Потом Хаджанов скажет Глебке, что должны были отдать Борису воинский салют, но комендантская команда расположена в большом городе, и гнать с ней автобус в Краснополянск было признано нецелесообразным.
        Глебка возненавидел это слово.
        Не было у него раньше никаких отношений с разными там словами, даже бранными. Слышал, и все! Сказал и утерся! А это возненавидел.

6
        Как же тяжко они выбирались из этого омута - мама, бабушка и Глеб. Выплыть наверх, вновь глотнуть воздуха жизни - для этого следовало грести, выбираться, что-то такое делать, чтобы одолеть беду. Но она никак не одолевалась.
        Мама взяла больничный, и к ней приходили почти все санаторские специалисты - кроме, может, стоматолога. И кровь у нее брали, и капельницы дома ставили. Предлагали путевку в другой санаторий, подальше от Краснополянска, чтобы успокоилась, отошла, но она отказалась, кивая на бабушку и Глебку: "Как я их брошу!"
        Бабушка держалась, постукивала, позвякивала за печкой, готовила еду, а потом вдруг затихала, затем всхлипывала, заходилась плачем, и мама со своей кровати успокаивала ее как могла. Потом они менялись местами, взвывала мама, и бабушка ползла к ней утешить.
        Глебка тоже к ним присоединялся. Плакали втроем, навзрыд, не стесняясь друг друга
        - чего было стесняться-то?
        Едва оклемавшись, мама вышла на работу. Глебка же вообще пропустил только два дня
        - похоронный и тот, что следовал за ним. Хочешь - не хочешь, это подтянуло, помогло.
        Но - нет, оказалось, не помогло. Просто такая временная терапия. Учитель объясняет новый материал, потом спрашивает, ребята о чем-то говорят, ясно, что отвлекают - и Глебка шел на этот манок, играл в настольный теннис, перекидывал шарики слов, но вдруг какая-то сила хватала его за горло, сжимала изо всех сил, и он, почти задыхаясь, бежал в туалет, открывал кран с холодной водой и глотал невкусную, начиненную хлоркой воду, почти захлебываясь, смывая ею свои жгучие слезы.
        Такие приступы, почти припадки, случались с ним и на улице. Однажды он шел мимо барского парка, и вдруг откуда-то из-за дальних завес памяти вырвалась яркая, будто в кино, картинка: Борик в белой навыпуск рубахе с распахнутым воротом скачет лошадкой по извилистой корявой тропке там, за кованым старым забором, а он, Глебка, вцепился в его плечи, в рубаху, и Борик ржет, кричит "иго-го", и Глебка смеется, ничего больше, просто смеется!
        Ему года три, от силы - четыре, разве помнит себя человек в три года, ясное дело - нет, но вот вырвалась же из-за кулис времени эта картинка, значит, помнит! И смех того безоблачного счастья сам собой сорвался в рев, в слезы, в горькое понимание - это не только не повторится, но даже сама память об этом должна умереть, споткнувшись о знание, что лошадка выросла и погибла.
        Глебка прижался к забору с ржавой железной вязью, прибился к кирпичному, красному, осыпающемуся столбу и плакал навзрыд, и тогда кто-то тронул его за плечо.
        Он вздрогнул, обернулся, увидел незнакомого старика. Одет тот был точно нищий - в замурзанную ветхую телогрейку, какие-то серо-буро-малиновые штаны, в кирзовые сапоги, которых никто уже не носит даже в самой непутевой деревне. Как будто человек этот вышел не из-за угла, а вообще из другого времени, может быть, даже из далекодавней войны, про которую показывают кино по телеку. А глаза у него были светло-голубые, совсем молодые, мальчишечьи и глядели на Глебку весело, даже восторженно, точно этот старик неожиданно встретил вдруг сына своего или внука. Но сказал старик совсем не совпадающее с выражением своего лица, хотя и успокаивал:
        - Ты, сынок, не горюй. Еще не такое испытать придется. Потом, все так же радостно улыбаясь, проговорил:
        - Ты о другом думай. За что будешь в своей жизни. За кого. Кого любить станешь. Кого жалеть. Почему.
        Был ноябрь, землю укрывал затоптанный грязный снег. А на старике не было шапки. Легкий ветерок слабо шевелил его редкие белые и короткие волосы - этакий легкий пушок.
        Глебка подумал, что этот дедушка на кого-то очень похож, где-то он его видел. Но вспомнить не мог. Он подумал еще, что дедушкины слова довольно безрадостны, и почему же тогда он так весело улыбается.
        Старик повернулся и пошел своей дорогой. Глебка подумал, ведь ему без шапки-то холодно.
        - Нет, - ответил старик, будто услышал Глебкин вопрос. И прибавил: - А брат твой жив, понял?
        Глебка бессильно поник в своем углу - между кованой решеткой и старинным столбом.
        - Потому и улыбаюсь! - повысил голос старик, не оборачиваясь И развел руками, удивляясь, как не поймет малец такого простого. Глеб опустил голову - всего-то на какое-то мгновенье, а когда поднял, дедушки уже не было, хотя до поворота тут было еще метров пятьдесят, не меньше.
        Он вскочил и побежал вдогонку. За углом тоже никого не было. И никаких следов на снегу.
        Впрочем, снег был лежалый. Ничьих следов не разберешь.

7
        Сначала Глебка просто не мог прийти в себя. Постоял на углу, помотал головой, потом пробежал еще квартал, вправо - может, дедушка как-нибудь быстро прошел. Никого не было.
        Вернулся домой, хотел сразу рассказать бабушке про радостного старика и про то, что он сказал о Боре, но передумал. Как-то получалось несерьезно, что ли… Ведь если уж на то пошло, Глебка должен был того дедушку расспросить как следует, узнать, откуда у него такие сведения, а он молчал, только слушал, как будто загипнотизированный, и все.
        Да может, ему старик этот просто примлился? Бывает же с людьми и не такое.
        Глебка уж и себе не верил - да было ли это вообще? Поначалу он ходил по городу, привередливо вглядываясь в каждого старика. Однажды даже вроде как в розыск пустился - после школы, не снимая ранца, стал заходить всюду, где народу побольше,
        - в магазины, в сбербанк, на почту. Расспрашивал и близкую ребятню - не встречали ли, мол, такого-то и такого? Никто не встречал. Только тогда Глеб, вовсе и не собираясь этого делать, как-то вдруг, будто кем-то подталкиваемый, рассказал про старика бабушке. Прямо там, у нее в кухонном закутке. Бабушка перестала кашеварить, выключила все конфорки и уставилась на Глебку. Потом глаза ее наполнились слезами. Отирая их тыльной стороной ладони, она бормотала:
        - Не может быть! Не может быть!
        - Так что ты думаешь? - допытывался Глебка. - Куда он подевался, а?
        - Куда, куда! - невнятно отвечала она. - Туда же, откуда явился.
        - А явился откуда?
        Она махнула рукой, отвернулась, затряслась, спросила - то ли Глебку, то ли себя, то ли неведомо кого:
        - Но как же жив-то? Ведь схоронили!
        Это она говорила про Борика, и Глебка тысячу раз это же спрашивал - как же жив-то, если… И сам он, Глебка, бросил в могилу пригоршню земли?
        В общем, рассказал он бабушке про старика с веселыми глазами, но легче не стало. Ничего, кроме бабушкиных слез, округлившихся глаз, испуга, недоумения. Но такого и у него самого было - хоть отбавляй.
        Еще одна забавная мелочь в тот день ему показалась. Выйдя из кухонного закутка, Глебка меланхолично, все еще думая о загадочном старике, подошел к старому их зеркалу в полный рост, которое бабушка звала странным словом "трюмо", и погляделся в него. Он, конечно, и раньше в зеркало смотрелся, особенно когда собирался на утренник в школе, потом - на вечер, и зеркало исправно отражало сначала ребенка, потом отрока, как сейчас. Ничего особенного - зеркало как зеркало, и мальчишка как мальчишка - отражается в стекле, да и только.
        Но тут произошло нечто странное. Может быть, первый раз в своей жизни Глебка не просто глянул в зеркало, поправляя челку или осматривая пиджачишко, а вгляделся в собственное лицо.
        Он даже отшатнулся: мальчишка, который смотрел на него из зеркала, был страшно похож на старика, возникшего невесть откуда. Только мальчишка не улыбался и был мальчишкой, а не стариком. Но черты лица, но глаза, нос, уши - были один в один.
        Будто на Глебку смотрел Глебка же, который, постаревши, без труда может стать дедом, встреченным у барского парка.
        Он поморгал глазами, но ничего не менялось. Были они поразительно похожи - мальчик и старик.
        Глебка чертыхнулся, помолчал и отправился к крану, чтобы сполоснуть разгоряченную голову: примлится же такое, ей-Богу!

8
        Прогнал ли он из своего сознания это событие? И да, и нет.
        Да - потому что и правда всё это походило на какое-то видение. Ведь Борис лежал неподалеку, на кладбище. Когда Глебка приходил - один или со старшими, он всегда чувствовал себя в каком-то полусне. Разглядывая фотографию брата на красной, хотя и без звездочки, тумбе, понимал, что это и есть правда, а странная встреча - что-то совсем другое, непонятное.
        Несколько раз с ним увязывалась братовня - Петя, Федя и Ефим или Аксель, давно вышедший за пределы акселерации, или Витька Головастик, здоровый теперь бугай. Стояли молча, вздыхали, произносили пустые междометия - "ох" да "ах", хлопали Глебку по спине или плечам - выражали сочувствие. Выпивали.
        ем дальше убегало время, тем больше Глеб раздражался этим сочувствием. Поначалу стала слышаться в этих словах и жестах какая-то обязательность, потом - не то чтобы неискренность, нет, а какая-то сухость, даже усталость от этой обязательности - непременно идти сюда, печалиться и делать скорбный вид.
        Вот что стал чувствовать Глебка: они делают вид, эти разлюбезные дружки! А что: жизнь сделала необратимый поворот, Борика уже нет, горько, но что делать, все там будем - и горе под такие вот приговорки превращается сперва в печальный ритуал поклонения, а потом и вовсе осыпается, как пересохшая штукатурка, оставляя лишь арматуру - железные прутья, скелет жизни. Но как же он безобразен!
        И как же причудливо, как неожиданно жизнь меняет, переставляет свои акценты! Вот близкие тебе твои детские друзья, кажется, на всю жизнь, но потом они подрастают, становятся другими. И встретив милого своего дружка подросшим, да поговорив с ним, да выпив пивка, да побродив по улице, ты вдруг понимаешь, что вы стали друг другу почти чужими, и все, что соединяло вас, расклеилось, рассыпалось, и говорить вам нынче, как в прежнюю пору, не о чем. Вы прощаетесь, улыбаетесь, говорите совершенно неискренние слова о будущих встречах, но вовсе не нуждаетесь в них…
        Так прощаются с детством, и почти всегда прощание это стыдливо-торопливое, как будто ты черпал-черпал кружкой из ведра, пил-пил, и вдруг эта кружка твоя о дно забренчала: кончилась спасительная влага, пересохла дружба, а с ней и память, и чувство, и что-то твое личное, дорогое, без чего, раньше казалось, невозможно обойтись.
        Нет, можно, да осторожно, не зря есть поговорка: один старый друг лучше новых двух. И вообще! Чтобы дружба не пересохла, не вылилась вся до дна, из ведерка-то не только черпать надо, в него еще следует подливать! Но - чего?
        Памяти и правда не прибавишь, она если и не иссякает, то усыхает, скукоживается, мельчает. Не убывают только чувства, общие интересы, искренность. Если все осталось только в прошлом - грош цена этой памяти.
        Дружба пополняется новыми чувствами подрастающих людей, хотя и давних уже приятелей.
        Но Глебка еще не понимал этого, хотя остро чувствовал. Да и силенок
        не было. Все ушли в горе, в боль, в неутешное страдание. Оттого так пронзительно ощущал он усталую обязательность и наступающую отчужденность прежних дружков, выросших в мужиков.
        Зато как же удивительно открылась Марина!
        Они никогда и не о чем с ней не сговаривались, но он часто видел ее на кладбище. Сильно переменилась Дылда! Из нагловатой и развязной когда-то, еще в школе, из заискивающей, когда погуливали они с Бориком, теперь она превратилась в какую-то тусклую полунищую деваху. Конечно, в библиотеке златых гор не заработаешь, но пристойно одеваться все-таки можно! Однако, и Глебка это понял, дело тут было совсем в другом. Ей, похоже, не только о пристойной одежде, но и о жизни-то собственной думать не хотелось. Он заставал ее на коленях перед Бориной пирамидкой, в снегу, в неновых чулках, со склоненной головой, растрепанной, скорбной. Всегда молчаливой.
        Она не плакала, даже не выговаривалась, когда подходил Глебка, просто без всякого удивления поворачивалась к нему. Иногда он все же видел слезы, размазанные по щекам торопливо, но чаще Марина смотрела вперед сухим и каким-то жарким взглядом - сквозь Борин портрет, сквозь пирамидку, сквозь снег и сквозь все это печальное полусельское кладбище в какой-то иной мир, в другое, зримое только ей пространство.
        Они могли разойтись прямо там, на кладбище, не сказав друг другу ни слова, когда Марина, кивнув, отходила от могилы, точно передавала свое дежурство брату покойного. Бывало и наоборот - и Глебка очень скоро ощутил, как их с Мариной, даже без всяких слов, связывают какие-то новые отношения - они любили и горевали о смерти самого дорогого каждому из них человека. И этот человек оказался для них общим.
        Глебке как-то по-взрослому однажды подумалось, что при живом Бори-ке он волей-неволей испытывал бы к Марине ревность - подобие такого чувства он пережил, когда Борик приезжал в отпуска, и Марина терлась возле их дома. Тогда он не верил ей, а теперь не верить было нельзя. Борик, погибнув, странным образом соединил их любовью к себе.
        Вот ведь как получалось! Старые дружки отдалялись, не столько от Глебки, сколько от Бори. А Марину и Глебку сближало, роднило - и чем дальше, тем горячей - горькое чувство потери.
        Искренние чувства слитны в силе своей и власти. Встречая Марину на кладбище, Глебка даже радовался ее непрезентабельному виду, одобрял его, и хотя никогда ей не улыбнулся, а разговаривая, обходились они словами самыми необходимыми, - чувствовал он какую-то особую к ней близость.
        Раз-другой он встретил ее на улице и понял, что Марина нетрезвая. Она было отшатнулась, но Глебка как-то так, наверное, посмотрел на нее, что Марина просто опустила голову, видать, успокоилась, и прошла мимо.
        Случись это прежде, он бы ее осудил, глядишь, кому и рассказал, даже Борику, а теперь не просто посочувствовал, а даже порадовался, подумав, что, будь он чуток постарше, они бы с Мариной выпили на пару.
        Может, еще и выпьют.

9
        Глебка иногда ловил себя на мысли, что жизнь его остановилась.
        Школьное существование совершенно не задевало. Он с одинаковым равнодушием получал двойки и пятерки, с ребятами говорил неохотно, ско-
        ро изнемогая от общения с ними, а при случайных встречах на улице с самыми когда-то близкими корешками торопился поскорее отделаться набором общих слов.
        Он отплывал куда-то.
        Ему нравилось ходить одному по улицам городка. Поначалу он искал встречи со стариком, похожим на себя, но потом привык шататься просто так, без цели и думы. Он выбирался и в места памятные - на поляну перед речкой, где они жгли костры, в заросли, где ловили соловья, в рощу, где когда-то плакала корова, переполненная молоком. Но тщательно избегал маминого санатория, возле которого был проклятый тир. Какое-то смутное ощущение тревоги наваливалось на него всякий раз, когда он вспоминал про хаджановский этот оазис. Ведь здесь началась не только Борина слава, но и погибель. Отсюда она пошла. И зачем только ему понадобилось военное училище и все это поспешное избавление от жизни. От жизни!
        Эта мысль не была точной, до конца ясной. Она клубилась в тумане, но кое-что было очевидно. Вон ведь до глубокой старости дожил военный человек полковник Скворушкин, да и майор Хаджанов ничего себе поживает, что-то все время шурудит, на какие-то неизвестные - и ведь немалые! - деньги строит дом за домом для своих земляков, ими командует, что-то мастерит, лепит незримое простому взгляду… Хаджанов был Бориным наставником, внешне искренним и радушным, но Глебка отчего-то не очень верил ему. Точнее, верил лишь наполовину, а может, даже на треть. Сердцем чуял Глебка: есть у майора нечто, тщательно скрываемое не только от него, мальчишки, но и от взрослых, и даже, наверное, от своих земляков, для которых строит дом за домом. Сквозила в его улыбчивости какая-то чужая зыбкость.
        Набродившись, поучив уроки, Глебка садился за компьютер. Он налетал на разные суждения в этом интернете - были язвительные, например, о прочитанных книгах или увиденных фильмах, были благостные, будто люди живут не на земле, а в раю, а были и злобные - из тех, что любят чужое белье вытащить на всеобщее обозрение. Ни то, ни другое ему не нравилось. Он искал чего-нибудь неспокойного, даже тревожного.
        Однажды, уже перед сном, по телевизору показали, как во Франции, где-то возле тамошней столицы, арабские мальчишки вместе с какими-то отвязанными парнями постарше пожгли враз сотни автомобилей. Репортеры упивались сценами насилия, видать, их бензиновый огонь подогревал, а может, страх. Говорили возбужденно, даже кричали о том, что это все сделали мигранты, которых в Париже полно, им мало платят, да и работы у многих нет, и с пенсиями у них не выяснено - в общем, эти люди, не белые цветом кожи, своего требуют.
        - Охо! - вздыхала бабушка, - Вон как себя защищают, кабы нашито хоть голос свой подали, хоть одну богатую машину спалили!
        - Что ты говоришь! - окорачивала мама. - Молиться надо, что у нас такого пока нет. А то ведь так жечь начнут, что и нас заодно изведут! В хибарке нашей!
        - Не-ет! - спорила бабушка. - Мужик расейский смирный. Если чего не по нему, дак напьется и мирно уснет. Разве что бабенок своих поколотит. Вот и вся смута.
        - И слава Богу! - восклицала мама.
        - Да ты погляди! - не соглашалась Елена Макаровна. - Они-то там все смуглые - вишь! Все приезжие! А требуют! Все им должны! Мы же тут веками живем, но ничего потребовать не можем!
        - О чем ты, мама?
        - Да ты оглянись вокруг! Их и у нас вон сколь уже понаехало! Того и гляди, затребуют. Может, уж и нам пора, а?
        Бабушка елозила на лавке, плечами двигала, не понимала:
        - Да я-то уж что? А все мы? Как живем? В какую радость? Вон и Бо-риска-то - за что, за какую такую Россию жизнь положил?
        Женщины засморкались, заплакали, а мама кивнула на экран:
        - У нас все это хулиганством закончится, гляди вон, никакой уж управы на бандитов нет.
        На экране теперь понуро стояли бритые русские парни, арестованные милиционерами, а репортер прямо приплясывал на переднем плане, обругивая их и называя по-иностранному скинхедами.
        Глебка, подсев к компьютеру, набрал в "Яндексе" это словечко, значение которого он толком не знал. Оказывается, что приплыли эти скинхеды из Англии. Этакий коктейль из бритых голов, из музыки "Ой!", могучих ботинок, подтяжек - и из политики. Они гордились, сообщал интернет, что принадлежат к рабочему классу.
        В общем, информация требовала образования, потому что про музыку "Ой!" Глебка и слыхом не слыхивал, а при словах о рабочем классе вообще начинал соображать с трудом, потому что никто им в школе, например, про это не растолковывал, и как-то заранее эти слова отшибали нутро.
        Глебка подумал про себя, про маму и бабушку: а мы-то кто? Бабушка из крестьянок, мама массажистка, значит, медик. Борик был военным, а он вообще никто - простой ученик. В общем, никакие они не рабочие, а просто, может быть, работники. Вот Аксель - да. Он на этом заводе вкалывает, сборщик знаменитых автоматов. А все остальные к рабочему классу не относятся - ни братья, вышедшие из торгашей, ни Хаджанов, ни Марина.
        Где он, этот рабочий класс, в их рабочем городке? И какие тут у них
        скинхеды?
        Глебка усмехнулся, словно в зеркало на себя глянул: ишь ты, как зарас-суждал! Наверное, потому, что книг много начитался.
        Ему казалось иногда, что зря тратит время на это чтение. Однако, перебравшись во взрослую библиотеку, куда когда-то приходил с Бориком искать знания про соловья и где Марина работала, он понял, что ему стало одолевать все это гораздо легче. Он уже знал многие взрослые и даже казенные выражения, не говоря про важные слова и их смысл. Например, ясно знал, что такое фашизм. И антифашизм. И знал, что означает слово расизм.
        Знать-то знал, но и только. Все это было где-то далеко от их Краснопо-лянска. Даже от их главного города и, может быть, от всей России - какой у нас фашизм и антифашизм? Какой расизм?
        Разыскивая сведения о скинхедах в интернете, он усмехался их детским слабостям - они, оказывается, имели свой стиль одежды "boots and braces", что переводится как "ботинки и подтяжки". Тут же вычитал, что форма эта постепенно менялась. В моде стали, кроме подтяжек, армейские брюки, ботинки Dr. Marten's, куртки Harrington, костюмы из переливающейся на свету мохеровой ткани - Tonic suits. Но главный шик - короткая прическа с выбритым пробором.
        Он представлял себя хоть и не в чудных этих одеждах, то хотя бы с пробритым пробором, даже попробовал нарисовать некую отвлеченную голову с белой полоской, подошел к зеркалу, поглядел на себя, да ничего не выглядел - в ответ ему смотрел худой, обросший космами серенький чувачок.

10
        На другой же день, после школы, он отправился в парикмахерскую, чтобы постричься.
        Нет, все-таки и в Краснополянске жизнь обладала новой, невиданной прежде энергией, и сюда добралась всякая дрянь, которой славились большие города. Во-первых, с него содрали аж три сотни, в переводе почти десять баксов за стрижку, нарисованную им карандашом на листочке бумаги. Единственное, что долго смущало парикмахера - прыщавого, длинноносого парня, который изо всех сил старался быть старше своего возраста, - есть ли у клиента такие деньги.
        Без долгих слов долговязый превратил мочалку, вовсе не украшавшую Глебкину голову, в совершенно стильный ёжик, и пробор выбрил по всем правилам, которые виделись клиенту.
        Расстались они без всяких симпатий, чувствований и благодарностей - один стряхнул салфетку, второй сунул деньги, и все - но Глебкино настро-
        ение резко подскочило вверх, и он поначалу двинулся по улице, не надевая шапку - ходят же простоголовыми взрослые, независимые мужчины.
        Он так себя и чувствовал - пусть не мужчиной, так взрослым парнем, со своей целью жизни, собственными взглядами на все и всех, человеком, навсегда вышедшим из детства, и если во взрослость, допустим, еще не вошедшим, то это вовсе не беда. Еще чуть-чуточку, еще год, полгода, месяц, а может, даже один только навсего квартал - простой городской квартал - и вся жизнь твоя переменится, станет взрослой, без дураков.
        Так оно и вышло.
        Глебка навсегда запомнил последний миг своего детства. Он проходил мимо старого одноэтажного дома, превращенного теперь в магазин с широченными зеркальными окнами, и смотрел на себя, отраженного. Мальчик, почти юноша, с лицом, на котором
        - не хочешь, да увидишь - настоящее достоинство. Человек, знающий себе цену. Всё.
        Дальше его жизнь решительно переменилась.
        Из-за угла вышла Марина. Платок, накинутый на голову, съехал на затылок, волосы растрепаны, из тонкого пальтеца высунулись большие кисти. Конечно, она нетрезва, хотя и не очень пьяна, скорее всего, не пришла в себя после предыдущей выпивки, но вчерашняя она была или сегодняшняя, с утра сказать трудно.
        Увидев Глебку, она не отвернулась, как прежде, не спрятала глаза, напротив, уставилась на него, чем-то явно пораженная, и осторожно как-то, во всяком случае, негромко, воскликнула:
        - О!
        Будто увидела первый раз.
        Глебка кивнул ей, сказал: "Здравствуй". Без всякого восклицательного знака в конце. Повествовательно так сказал, просто проговорил это слово.
        Они стояли некоторое время вот так на углу, и никого вокруг не было, ни единой души. Потом Дылда сказала тихо:
        - Проводи меня. Мне плохо.
        Как это надо ее провожать, Глебка представления не имел, и оторопь слегка к нему прикоснулась. Но он еще был под впечатлением своего отражения - в зеркальной витрине - совсем уже не сопливый мальчишка!
        Он повернулся и пошел рядом с Мариной. Она двигалась довольно резво, казалось, даже торопится, раза два поскользнулась, оба раза схватив рукой Глебку - то за руку, то за плечо, и ему показалось, что это она нарочно поскальзывается, чтобы ухватиться за него.
        Но ему не было это противно - вот что. Он бы даже - будь у него побольше храбрости
        - мог взять ее под руку. Но это бы было смешно, ведь Дылда выше его на целую голову. Она ведь даже длиннее Борика была.
        Так они прошли пару кварталов и оказались возле зачуханного деревянного домика с огородом, уходящим куда-то в сторону. Нет, все-таки не все углы своего замурзанного городка исследовал Глеб - этого не знал вовсе: со всех сторон более или менее цивилизованные дома, и посреди них деревенская избушка, почти как у них, только подревнее, позапущеннее.
        Марина нагнулась, вытащила из-под крыльца ключ, отворила избушку, показала жестом Глебке: мол, входи.
        Екнуло в нем сердце от предчувствия - не хорошего, а соблазнительного. Он вошел, впотьмах они разделись. Марина захлопотала на кухне и очень быстро Глебку туда позвала, он и оглядеться не успел, хотя понял: все почти как у них дома. Застекленная рамка, за которой таращатся испуганные фотографом лица предков - побольше и совсем маленькие, как для паспорта, зеркало в простенке без всякой окантовки, бедное, как бы голое, стол, на нем книги и лампа с пластиковым абажуром; совсем деревенские, на веревочках, несвежие занавески на окнах.
        Когда сели за стол, Глебка спросил Марину:
        - А ты что же - не работаешь?
        - Выгнали меня, - сказала она без всякого выражения. - Вот так, взяли и вышвырнули.
        Глебка хотел спросить, чего же она запила, но споткнулся, зная ответ.
        - С кем ты живешь? - спросил неловко.
        Она вскинула лицо, некрасивое, но совсем трезвое, даже слишком трезвое, неулыбчивое, и ответила всерьез:
        - Жила с Борей… Пока он был. Теперь вот буду с братом его. Глебка не сразу понял, что это она про него говорит, даже кивнул сначала, потом уставился на нее. А она продолжила:
        - Я ведь после Борика мать свою похоронила, буквально через неделю… Помолчала.
        - Прямо дуплетом - бум, бум! Ты знаешь, что такое дуплет? Глебка кивнул.
        - Ну вот, - пробормотала Марина, - давай и выпьем дуплетом - за него и за нее.
        Они выпили, не чокаясь, по две стопки, одну за другой, потом молча стали жевать капусту.
        Глебка почувствовал, как поплыл куда-то, но было неудобно показывать, что он слабак. Марина поглядывала на него испытующе, словно проверяла, как держит удар.
        Потом заплакала.

11
        Все, что совершилось дальше, следует решительно опустить, потому что подобным жизнь переполнена.
        Глебка, мальчик как все, нагляделся в телике мерзости сверх всякой меры - похоть через край льется. В представлениях своих он всё знал и умел, но когда Марина заплакала, а потом ушла в комнату и прилегла на кровать, растерялся. Сидел в кухоньке, жевал капусту и даже не сообразил еще плескануть себе для храбрости и войти в комнату. Она сама его позвала.
        Только тогда он решился, и все у них произошло торопливо, неловко, стыдливо. А потом, когда надо было что-то сказать и посмотреть в глаза друг другу, и вовсе неприятно, потому что Глебка ничего этого не умел, а думал только о том, как бы скорее одеться да выскочить.
        Низ живота у него страшно болел, про удовольствие даже думать не приходилось. Но стыда он не испытывал. Просто исполнил какую-то обязанность, что ли. Марина позвала, и он к ней пришел. Но зачем, почему и что дальше - этого он не представлял.
        Торопливо двигаясь к дому, разматывая клубок смутных своих чувств, Глебка понял вдруг, что когда это все произошло, они с Мариной даже не поцеловались, что она ни слова не сказала ему, как и он ей, и что, похоже, она чувствовала себя перед ним виноватой.
        Мальчишество жестоко - а может, это вовсе и не мальчишество, а что-то совсем другое? Он во всем обвинил ее, даже обозвал про себя самым последним словом. Но потом в нем все как будто сжалось - нет, это он, Глебка, паскудник и предатель.
        И что это за оправдание - Бориски нет? Тем более, если нет! Он тебе ничего не скажет, никак не укорит. Выходит, ты совершил безответную подлянку: Борик промолчит, никак не ответит, а ты, брат родной, его предал. Просто предал. И дружки их общие, подуставшие от собственной памяти, просто цыплята в сравнении с тобой, мерзавец!
        Совсем еще недавно - час, два назад? - он глядел на себя в стекло и полагал себя почти взрослым человеком! А сейчас оказался сопля-соплей, нагадившим в собственной душе так, чему слова не выберешь.
        Глебка шел по улице, и редкие, но все же встречались ему прохожие. И все они оборачивались на парня: лицо спокойное у него, а по щекам плывут слезы.
        Дома изнуренный Глебка свалился на свой диван, тотчас уснул, и лишь во сне кто-то над ним смилостивился - ему виделось лето, лужок возле тихой речки и облака, в ней отраженные. Какая-то благость снизошла на него, уравновешивая, наверное, низость произошедшего.
        После сна облегчение не пришло, и уроки в голову не шли. На другой день он схватил сразу две "пары", которые теперь надлежало отрабатывать, превращать их хотя бы в тройки. Но все это казалось мелочью, чем-то посторонним, маловажным.
        Неприятное ощущение по мере отдаления от него никак не проходило. Глебка клял себя последними словами, страшась не кого-то, не Бориной даже памяти, а себя самого. Но вот поразительно, все это чувствование все-таки отплывало, отходило куда-то в сторону, хотя и не покидало вовсе. Глебка просто физически чувствовал, что с ним происходят какие-то странные изменения. Мускулы рук и ног стали наливаться силой, как будто он серьезно тренировался, бегал, например, или подтягивался, плечи его разворачивались и явственно становились шире. Глебка с удивлением прислушивался к переменам, происходившим в себе и, стыдясь самого себя, будто шепотом спрашивал, неужели это только оттого, что с ним произошло, и не находил ответа, потому что ведь спросить-то было некого. Да если бы и было - разве о таком спросишь?
        Марина тем временем куда-то исчезла, даже не из памяти - из сознания.
        Он будто забыл о ее существовании, слыша только собственные перемены. Но и это, пусть временное, равновесие не могло продолжаться долго.
        Он снова встретил ее, на этот раз неподалеку от школы, и подумал с ходу, что она здесь не случайно, может, даже подкарауливает его. Но обдумывать это не было времени - Марина, совершенно трезвая, бодро шагала ему навстречу, улыбалась и, остановившись, наклонилась к его уху и этак заговорщически шепнула:
        - Ты меня извини!
        - За что? - краснея, ответил он.
        - Да за многое! - ответила она, шагая с ним рядом в сторону, куда двигался он. - За то, что нетверезой была!
        Рассмеялась как-то хорошо, искренне.
        - За то, что мальца соблазнила!
        Глебка поежился, но ничего не ответил - на них поглядывали ребята и девчонки и из других классов, и из Глебкиного, и хотя все знали, что Марина соломенная вдовушка Борика, и заподозрить ни в чем Глебку не могли, он испугался, как бы Маринины речи кто не услыхал.
        Чем дальше от школы они удалялись, тем меньше соглядатаев оставалось. Наконец они остались одни. Глебка обернулся раз-другой.
        - Вот-вот! - сказала Марина. - И я про то же. Единственное оправдание - что не поверят. Мальчику пятнадцать, а тетке - двадцать пять. Разница сумасшедшая. Но знаешь…
        Она прошла несколько шагов молча, может, слова выбирала. Потом продолжила:
        - Но знаешь, ты ведь меня выручил. Может, и спас. Глебка не знал, что ответить.
        - Понимаешь, - говорила Марина, - с Бориком мы очень любили друг друга. По крайней мере, я. И когда поняла, что его нет, я стала с ума сходить. Что теперь? Как быть? И мамы нет, поговорить не с кем. И с работы выгнали, раз пить начала.
        Они приближались к Марининой избушке.
        - Понимаешь, - говорила она убежденно, - я все думала, с кем я дальше буду. С чужим мужиком, который мне безразличен? Но это же предательство! И что я за тварь такая буду - только что оплакивала своего героя, любимого мужчину, места себе не находила, и - на тебе! - в постели с кем-то другим, совершенно посторонним.
        Они уже стояли, не шли - рядом калитка к ограде, за ней худенькое ее жилище. Марина ничего не замечала - ни снега, который вдруг повалил, медленно и густо, ни людей, которые шли по малопроезжей дороге.
        - Я сломалась от этой своей мысли, пойми! - говорила она. - Я стала бояться людей, особенно мужиков! А они, как черти из подворотни - только выйди на улицу с похмелья, тут как тут! Хватают за рукав! Мол, ай-
        да! Мол, пошли! А я шарахаюсь! Боюсь! Боюсь подлой стать! И жить дальше боюсь!
        Она развернула Глебку к себе.
        - И вдруг - ты! Меня как молния какая прошибла! Вот! Конечно, еще мальчик! Но он же должен когда-то мужчиной стать! И кто ему подвернется? Какая шалава? А тут - я! И страдаю! А страдаю потому, что боюсь изменить его брату. Не изменить надо, нет, а как бы перевернуться, может, на такую вот ступеньку шагнуть. Не изменить, нет, а братику его помочь, понимаешь ли ты меня, милый Глебка?
        С дороги, сквозь падающий снег, Глебку кто-то окликнул, и он вздрогнул, словно вор, застигнутый на месте. Вглядевшись, понял и еще раз вздрогнул - это был Хаджанов. Тот заулыбался, прошел мимо, помахав рукой:
        - Привет, ребята!
        Глебке захотелось уйти, бежать, ему было стыдно и жалко… О чем именно он жалел, вряд ли определить словами - а жаль ему было всего этого; прежде всего Марину - одинокую, никому не нужную, если и не опустившуюся до конца, то уже вполне к этому приготовленную; и хлипкую, из треснутых досок калитку, и сам домик этот, будто к смерти приговоренный, - не зря его со всех сторон окружили бесчувственные каменные чудовища.
        И вместо того чтобы, как требовала душа, извиниться и уйти, Глебка снова вошел в дом, и снова они для храбрости выпивали, закусывая капустой, и вновь совершилась их близость, столь же утешная и нужная для Марины, как бессмысленно предательская для Глебки.

12
        Ох, и много же наврано в нынешние времена для жить только начинающих про сладостные сны постельных утех! И радость в этом, и победа чего-то над чем-то, и ловкое обучение, и платные, ежели желаешь, удовольствия!
        Не верьте, мальчики - да и девочки тоже. Все осталось, как было, и если находятся утешители, называющие близость физиологическим отправлением во имя одного лишь удовольствия, то пригодно это лишь бесстыжес-ти и разврату - плутовству в новых обертках.
        Если же в вас живы совесть и нежность, если, того пуще, одарены вы печалью, от вас порой не зависящей, - приготовьтесь, что не сладость вам явится в дар, а горечь, и страдание, и досада.
        Если вам уже не внушили лживую мысль о всеядности этой радости - самой, пожалуй, святой и самой легко порушимой.
        Часть пятая
        ПРЕОБРАЖЕНИЕ 1
        Совсем непроизвольно, не думая об этом, не умея даже сформулировать это свое желание, Глебка стал искать себе отвлекающее занятие. Он чувствовал, что кроме уроков, кроме даже компьютера, этой потрясающей форточки в бесконечный мир, он должен научиться чему-то еще, как учился стрелять его любимый Борик.
        Навалилось непонятное беспокойство.
        Школа стала раздражать своей каждодневной необходимостью, на уроках он часто проваливался в какое-то странное, темное небытие - будто засыпал, не засыпая. Отключался, не слышал, о чем говорит учитель, даже на переменах вырубался, не слыша возбужденных голосов ребят. Он вообще стал смотреть на одноклассников словно на каких-то посторонних существ.
        Знал про себя, что сильно от них теперь отличается, и не столько своей тайной, сколько неожиданным и резким повзрослением.
        Глебке казалось, что он и думать-то стал совсем по-другому, и наполнен теперь какой-то другой энергией, пусть нечистой и даже не вполне его собственной, но, что поделаешь, - настигшей его, в него вселившейся.
        Сидючи однажды на физике и словно издалека прислушиваясь к словам учителя о теории ядерной энергии - как критические массы материалов, соединяясь между собой, выделяют невидимую энергию, высвобождаемую реакцией соединения, что лежит в основе атомной, скажем, бомбы, он вдруг, усмехаясь, подумал, что это, наверное, относится и к нему. Когда-нибудь, при каких-то неведомых пока обстоятельствах, элементы и силы, находящиеся внутри него самого, сомкнутся, сольются и выдадут неведомую энергию. Произойдет взрыв, наверное! Или эта энергия начнет питать какую-то важную мысль. И вся жизнь его озарится светом этой мысли - и делом, которое эта мысль породит!
        Он переменится и окончательно станет взрослым, а пока взрослость бежит немножечко впереди, физика обгоняет мысль, теорию его, Глебкиного, существования.
        Знал бы Глебка, как близко к истине подступили эти его наивные вроде предчувствия и как скоро совершилось сложение энергий.
        Однажды он возвращался из школы, и на полдороге его нагнал Ефим, младший из торгового племени погодков - он школу кончил, учился на втором курсе политехнического, который имел у них в городе свой филиал - от армии родители его откупили. Тут же он сунул Глебке банку колы, и они шли, прихлебывая подслащенную бурду, обладавшую, как услышал это Глеб от Марины, двумя качествами: вода - русская, электричество на заводе, где ее разливают, русское и деньги за колу платят русские. Даже моча, получающаяся из колы, русская. А вот деньги за нее попадают в Америку. И выгода от этой колы получается американская. Неслабо! Вон сколько миллионов русаков хлещут это пойло с выгодой для американов! А пиво! Ведь все пивные заводы, кроме одного, у финно-шведо-датцев! И пива льется океан! А виски всякие! А шоколад! Даже водка! Эх, простодушная нация!
        Глебка просто так, смеха ради, стал Ефимке рассказывать слышанную эту экономтеорию, тот удивился, хоть студент, задавал вопросы, этакий получился неожиданный семинар.
        Они даже не заметили, как столкнулись с целой стайкой чернявеньких пацанов - было их человек пять или шесть, причем двоих, старших, Глебка знал, они жили в доме, который построил Хаджанов на месте голубого домика.
        Парни эти двигались как-то не по-здешнему - не рядком, перекрывая дорогу, как русские хулиганята, но живо расступаясь, когда надо было уступить старику или просто взрослому, не сбитой маленькой компашкой, плотной и непробиваемой, а этаким эшелонированным порядком - впереди помладше, в середине - и есть середняк, а замыкали группу старшие, подававшие, если надо, короткие гортанные команды.
        Встретившись с Ефимом и Глебкой, они не приняли вправо, на свою часть дороги, а как бы обтекли их со всех сторон, при этом кто-то, похоже, из средних пацанов то ли нарочно, то ли случайно поддел студика Ефимку под локоть, и банка с колой выпала из его руки. Ефимка громко матюгнул-ся, но толпа чернявых уже миновала, а через мгновенье, будто после раздумья какого-то или после команды, расхохоталась, и тонкий голосок, видать, из младших, незлобно воскликнул, ни к кому не обращаясь:
        - Русский ишачок!
        Потом Глебка не раз подумает, что крикни этот голос - "ишак", все бы обошлось, быть может, а вот "ишачок" их обоих необъяснимо разъярил.
        Вот в этот миг какие-то материи сомкнулись в Глебке, энергия ярости, не слишком объяснимая, вступила в область лба и ушей - они с Ефимкой бросились вслед за чернышами. Те, забыв про оскорбление, мелкой рысцой двигались вперед, обмениваясь гортанными звуками, и не оборачивались назад, безмятежно зачислив на свой счет легкую уличную победу. И потому
        два коршуна, ловко налетевшие сзади, достигли цели легко и с абсолютной точностью
        - двух старших из троих, двигавшихся к ним спиной, они снесли легкими ударами ног под коленки, третий ринулся вперед и снес несколько средних, средние наткнулись на младших и уронили их - прямо-таки
        эффект домино! Сбив арьергард, Глебка и Ефим сразу и запросто одержали победу.
        Они не стали никому ничего добавлять, развернулись в сторону дома и довольно быстро утешились, не придав стычке серьезного значения, но в тот же вечер окно Глебкиного дома разлетелось от камня, влетевшего прямо на половик. Бабушка перепугалась, повторив двадцать раз, что за всю её жизнь никогда такого не случалось.
        Глебка накинул пальтецо и отправился к братьям. Они хорошо знали городскую торговую топографию - кому, что и где принадлежит, и объяснили Глебу, что восточники, или "юги" - так никто и не знал, какой именно они национальности - владеют палатками возле автовокзала, недалеко от санатория, еще кое-где, вразброс, и несколькими магазинчиками покрупнее, уже давно составляя торговую конкуренцию не только семье горевской троицы, но и вообще местным.
        Ничего в Глебке не клокотало, не бурлило, не пенилось. Энергия, пусть совершенно не ядерная, но какая-то деловая, что ли, высвобождалась не торопясь, даже разумно, по крайней мере расчетливо, превращаясь в простецкую мысль: чернявые здесь не хозяева, а гости, и хамить не имеют права, а значит, надо им дать понять, как положено вести себя в гостях.
        Глебка предложил поджечь палатку. Для начала - одну. Но так, чтобы, понятное дело, комар носа не подточил. Братья дружно возликовали, хотя были старше своего командира. И если Ефим - второкурсник, то Федя учился на третьем, а Петя так и вообще на четвертом курсе все того же благословенного Политеха из-под Москвы, который раскинул тут свои образовательные шатры. Могли бы охолонуться, отказаться
        - но заело их, что ли?

2
        Это оказалось проще пареной репы.
        В братниной торговой семейке к тому времени была поношенная "газель" - для перевозки грузов, а в ней бензин, и они скачали из бензобака небольшую пластиковую канистрочку, литра два горючки.
        Единственная трудность - как объяснить потом, где был, потому что акция планировалась на полночь - время почти что мертвое. Краснополянск ведь не столица какая-никакая, а просто дырка от бублика, зимой в десять только телевизионные экраны за окнами помаргивают, а улицы мертвы, магазины, не говоря про киоски, давно закрыты, кинотеатры сплошь погорели, лишь кое-где подсвечены двери увеселительных заведений, вроде пары ресторанчиков да десятка баров. А так - тишь да благодать, деревня, она и есть деревня. Впрочем, кому объяснять - народ всё взрослый, почти образованный - кроме Глебки.
        Двое братьев, что помоложе, двигались впереди, их задача - слегка подсвистнуть, если возникнет опасность, в других же случаях двигаться молча и на пьяных мужиков, к примеру, или еще каких случайных забулдыг, независимо от пола, не реагировать. Посередке двигался боевик Глебка, в руке он держал плотную старую бабушкину сумку, сплетенную из какой-то замызганной, но тем не менее прочной синтетики, а в ней таилась канистра, в силу недополненности издававшая хлюпающие звуки. Еще один брат, на расстоянии метров пятидесяти, замыкал цепочку.
        Намеченный к отмщению ларек был со всех сторон закрыт фанерными щитами на хлипеньких навесных замках. Глебке на минуту стало как-то совестно, не по себе. Ну и чем виноват перед ним этот черный неодушевленный предмет, напичканный разнопородной жвачкой, бутылками и прочей мурой? Он, однако, быстро прихлопнул странное свое сочувствие, себя же и укорил: ведь это именно он предложил проучить чернышей таким убедительным способом.
        Братья рассредоточились вокруг и стали описывать неторопливые круги вокруг ларька, страхуя исполнителя от неожиданной опасности.
        Глебка открыл канистру и, отогнув края сумки, вылил содержимое на стены и даже на крышу, пусть и не сильно, но заснеженную, заплеснул. Туда же потом кинул и сумку с опустевшей тарой.
        Все было тихо кругом. Ни единого прохожего, да что там - ни единого звука в городке, прихваченном морозцем. Будто и он сочувствует Глебке и трем братьям Горевым в борьбе за право местного первородства.
        В кармане у Глебки припасен был неполный коробок спичек. Разъяри-вая себя, стараясь возненавидеть этот фанерный куб и все, что предполагается за ним, он чиркнул спичкой. Едва коснувшись фанерной вертикали, она обратилась в сполох такой силы, что Глебка едва успел отскочить.
        Будку объяло пламенем со всех сторон, и ребята, за исключением старшего из братьев, Петра, мигом рассредоточились в три разные улочки. Замысел состоял в том, что, если кто и встретится, то никак уж не скажет про четверых парней, попавшихся навстречу.
        Петру же, ответственному наводчику в этом деле - ведь это он указал палатку, назвал имя хозяина и привел к ней, - предназначалась роль наблюдателя за финалом операции. Он должен был через некоторое время вроде бы случайно появиться на пожаре и проследить, как станут развиваться события дальше.
        Рассказал он об этом назавтра.
        Глебка улыбался, слушая возле заснеженных бревнышек его негромкое, в шепот переходящее повествование, что киоск уже сгорел почти дотла, когда приехали пожарники. Они даже шланг разматывать не стали, чтобы тушить, ведь ясное дело, какая это морока для них - сматывать потом его, заледеневший, на огромную железную катушку внутри машины. Неторопливо вышли, постояли, посмотрели, оглядываясь вокруг, но ближние деревянные дома стояли не близко, и пожарники просто подождали, пока будка совсем прогорит. Железным багром попытались даже покочега-рить: может, хотели вытащить из огня бутылку? Да куда там - все кануло в огонь.
        Глебка ухмылялся, но кошки на душе скребли. Однако виду показывать нельзя. Он призвал только:
        - Глядите, парни! Все только начинается. Если кто, почувствуете, копать начнет - отпирайтесь, и все.
        - Тю, - усмехнулся старший, Петя. - И ты нас наставляешь? Остальные хохотнули - было, видать, что вспомнить.
        Но никто копать так и не начал. Братья порадовались и быстро забыли, да и радость их эта была какой-то примитивной: нанесли укол конкуренту! И даже не своему. А родительскому. Не удар - а только укол.
        Но это же похоже на детскую забаву, класса для четвертого, когда тебе под задницу кладут кнопку острием кверху, и ты с маху садишься. Больно, обидно, но это же для малышей, а не для студентов, как троица! И вовсе не это подразумевал Глебка, когда собирался отомстить за разбитое стекло, нет. Да разве в стекле дело - его вставили в тот же день. Нет! Суть в том, что все они, горевские, тут родились, и родители их, и дальние предки. Так какого же лешего эти черныши тут свои порядки устанавливают?
        В глубине души у Глеба что-то происходило, какой-то сдвиг. И это касалось Бориса. Ведь он же где-то там погиб, в южных каких-то горах.
        Он погиб, а они здесь пасутся! И хоть помнил Глебка искренние, со слезами почти, слова Хаджанова, что он своих земляков здесь, в России, от беды спасает, которая в его дом пришла, что-то тут не совпадало.
        Не верил он больше Хаджанову, вот и все.

3
        Хаджанов не замедлил нарисоваться. Недели через две мама сказала Глебке, что Михаил Гордеевич просит его заглянуть к нему в тир. Давно, мол, не виделись. И дело есть.
        Глебка слегка напрягся: братья, уже без него, спалили за это время еще два ларька, столь же бесследно и бессвидетельно исчезнув. Оба раза они даже не поставили Глебку в известность о своих намерениях, зато потом с радостным гоготом докладывали ему о победах, как докладывают об исполнении бойцы своему командиру, и у Глебки язык не поворачивался укорить их хоть за что-то. Разве не он сам все это затеял?
        Так что приглашение Хаджанова, чего говорить, слегка насторожило: откуда он мог докопаться? Если докопался, конечно. Добежал до братьев, сказал, куда идет после уроков, выспросил их с пристрастием, не ляпнул ли кто кому. Но они были равно тверды и уверили, что никто, ни единой душе, провалиться на этом месте!
        На самом же деле, хоть идея и первенство принадлежали Глебке, смысл и адрес наказания назначили студенты. Получалось, что киоски сожгли по Глебкиному почину, но в их интересах. А теперь требовалась стойкость.
        В тир Глебка входил с трепетом. Вспоминались прежние, с Бориком, времена - благодатные, беззаботные. Однако вспоминавшееся сливалось с новым - с его, Глебкиным, отдалением от Хаджанова, если не отчуждением, и с этой новой тайной, в конце концов против Хаджанова обращенной.
        Глебка вошел с улицы, наверное, порозовевший от морозца, и потому выглядел слегка праздничным и обманчиво приветливым. И сразу нарвался на благожелательность майора.
        - О, какой гость, Глебушка, дорогой, заходи, пожалуйста, раздевайся, будь как дома, давно ты не заглядывал, почти забыл, не очень хорошо это, помни - старый друг лучше новых двух, это же не наша, а старинная русская поговорка, - и еще что-то барабанил в том же приветливом и, как почему-то показалось Глебке, обманном духе.
        Он же тем временем ревниво оглядывал тир, замечая перемены к лучшему. Стрелковый коридор был наново побелен, ярко, по-новому освещен, а смотрели на него, оставив на полу оружие, те самые пацаны, двое старших, с которыми они стакнулись недавно.
        Стояли они спокойно, смотрели приветливо и как-то чрезмерно уверенно, как смотрят уже что-то хорошо умеющие люди. Например, люди, умеющие хорошо драться. Или вот - стрелять. Так, видать, и было, потому что Хаджанов подозвал к себе этих мальчишек, назвал их - Осман и Хасан - и велел протянуть руки Глебке.
        - Посмотри, - начал Хаджанов разговор, - вот они, по-русски Саша и Руслан, достигли первого юношеского разряда, время еще есть, по весне поедем на первенство области, а там, дай Аллах, если не дрогнут и проявят хладнокровие, как твой брат, могут судьбу свою определить, а?
        Тут он почувствовал, что перегнул насчет Бориной судьбы, замялся, приостановился, но быстро продолжил:
        - Вот помнишь, я позвал тебя, чтобы ты тренироваться начал, ведь ты каким еще малышом здесь стрелять научился! Сам Бог тебе велел! А я все никак не могу тебя уговорить!
        Он увлек Глебку в кабинет, откуда-то из глубины его возникла кареглазая девчонка того же роду-племени, вынесла поднос с круглыми стаканами, суженными неподалеку от горлышка, маленькие блюдечки с сахарком, назвалась Эльзой и по знаку Хаджанова скрылась в тире. Он пояснил:
        - Эльза, между прочим, тоже стреляет. Вот собираем женскую команду, а?
        Они примолкли - точнее, примолк майор, - когда они стали чай прихлебывать. Вот тут Хаджанов, наконец, и высказал - медленно, совсем по-другому - то, ради чего зазвал Глебку.
        - У меня к тебе большая просьба, Глеб. Дружеская. Могу же я тебя по-дружески попросить? Нас ведь с тобой Борис связывает. А?
        то оставалось Глебке? Внимательно, в предчувствии, взглянуть Хаджа-нову в глаза и кивнуть.
        - И давай договоримся, - Хаджанова устроил Глебкин кивок. - Все останется между нами. Между тобой и мной. Никто об этом не узнает.
        Глебка кивнул снова. Хотя его не покидало чувство: он - кролик, а Хаджанов - удав, и вот-вот заглотит его. Гордеевич с шумом отхлебнул большой глоток чая и опять же медленно, чтоб запомнилось с одного раза, пропечатал:
        - Ты можешь узнать? Кто-то сжег три моих киоска. Кто это сделал?
        Глебка чуть было не выпустил из рук приталенный стаканчик. Его поразила не тема разговора, а невероятность предложения. Скорее механически он спросил:
        - А как?
        - Поговори с ребятами. Со взрослыми. Походи по торговым точкам. Поспрашивай. Сам что-нибудь порасскажи.
        - Что?
        - Ну, например, что это ты их поджег. - Хаджанов глядел на него и правда по-змеиному. Смотрел, как Глебка среагирует. Но он выдержал этот взгляд. - Будто бы! - выдохнул Хаджанов. - А настоящий злодей над тобой засмеется, скажет: "Э-э, мальчик, ты еще слишком молод для таких дел. Это моя такая шутка".
        Волна напряжения отхлынула. Ничего он не знал, этот змей. Он, видите ли, предлагает послужить ему. Пытается из Глебки сделать доносчика, гад.
        Опять внутри Глеба что-то сдвинулось, шевельнулось. Невидимые и неведомые пласты. Проснулась и пришла в движение другая, совсем не детская энергия. Ему очень хотелось ляпнуть майору, пусть и Борисову когда-то другу, все, что думает о нем.
        Но что, что он думает? В какие слова и фразы мог он облечь свои догадки, до конца еще не понятые самим собой? И он поступил разумно. Он спрятал в себя выпиравшую взрослость и ответил по-детски:
        - Я этого не умею!
        Наступила тишина. Хаджанов поставил в блюдечко свой восточный стаканчик. И Глебка понял, что не тот человек Хаджанов, которого так влег-кую можно провести. Что майор его разгадал. Нет, он ни о чем не догадывался всерьез, он просто понял, что Глебка выскальзывает, не желает отдать ему свою волю, свою независимость. Несмотря на упоминание Бори.
        И вот тут Глебка Хаджанова увидел совершенно другим.
        - А-а, ты не умеешь? - усмехнулся он. - А то, с Мариной? Умеешь? Глебка вспыхнул, покраснел, наверное, до самых пяток, хорошо что зеркала в кабинете не было.
        - Раз уж ты такой невинный мальчуган, - продолжал рубить Хаджа-нов, - так хотя бы за такой вот Эльзой, - он махнул рукой на дверь, - поухаживал бы. Больше было бы толку! А что тебе Борис скажет?
        Глебка хотел сказать: "Бори нет! И какое вам дело!" Но задохнулся, ничего выговорить не смог, смотрел на стенку во все глаза. Смотрел на обыкновенную бетонную стену и проваливался сквозь нее в преисподнюю.
        Будто сквозь вату, издалека, услышал последние слова Хаджанова:
        - Подумай над моими словами. И мы тебя в обиду не дадим. Будешь наш во всем.
        Остаток этого дня стал мукой мученической. Глебка ощущал себя обгаженным каким-то. То, что он испытывал, ничего общего не имело с обидой слабого ребенка на сильного взрослого, которому лучше не перечить, а то и по урыльнику схлопотать недолго. Хаджанов совершил нечто иное. Мизинцем к Глебке не прикоснувшись, попробовал согнуть, сломать - нет, подчинить, обратить в рабство. Унизить. Не знал ведь он ничего про Марину, не мог знать, если, конечно, сама она каким-нибудь образом не брякнула, не призналась. Однако сделать такое возможно, лишь себя не помня, вдребезги пьяной. А Марина не пила. Больше того, ее назад в библиотеку приняли. Пусть временно, со всякими оговорками, но она аж светилась вся! Выходит, Хаджанов Глебку подначил, взял на понт. Так это ж подлянка высшей пробы. Хуже не придумать! Значит, что-то все-таки знает? А если не знает, так конченный подлец, которому не то что руку подать - говорить с ним не надо. Увидев на улице, разворачиваться от такого и бежать. И потом все эти
        предложения! Эльзу предлагал, она что, товар у него? Или в стрелковую команду вступить? И что значат эти гарантии: "Мы тебя в обиду не дадим! Будешь наш во всем!" Выходит, я тоже товар для него. Доносчик, ухажер "южачки", стрелок восточной команды! Еще кто? А кто ты, майор Хаджанов?
        Глебка мучил себя вопросами, которые были остры, как наточенные ножи циркового фокусника, мечущего их в малую цель.
        Но ведь когда случилась с Борей беда, о ком ты подумал раньше всего? О Хаджанове. Куда побежал? К Хаджанову. И мама - не то чтобы шла на поклон, но когда что-нибудь творилось неладное - тоже помнила об этом, с вечной улыбкой, человеке. Почему так? Чем он отличался от других?
        Когда просили взаймы, сразу из кармана деньги доставал, не увиливал. Конечно, ни Глебка, ни Боря, ни мама никогда не просили. Но не отказывались, когда что-то такое привозил, давал, дарил. Бабушка по-смешному, правда, старалась отдариться - то сметаны банку с мамой отправит, то молока. Вот она, похоже, что-то чувствовала, хотя никогда не говорила. И Глебка ведь чувствовал, но не мог понять. Рылся в себе, да себе же и не верил до конца - вот так мы часто подавляем в себе справедливые предвестия. А зря.
        Глебка барахтался в себе, бултыхался весь остаток дня, и хотя, вернувшись, засел за уроки, ничего ему в ум не шло. Включил компьютер, вошел в интернет - чтобы старших не привлекать бездельем явно выраженным, ушел в безделье же, только скрытое видимым занятием.
        Глядел в экран, щелкал "мышкой", гонял неведомые программы, читал блоговские записи - жил чужой жизнью, и все без признаков смысла, погруженный в сточную яму своих горестных размышлений.
        Сначала он подумал, что хорошо бы пойти к Марине, но память о дневном укоре остановила его. Нехотя он глянул на открытку, прикрепленную к стене, - Боря с лейтенантскими погонами, праздничный послевыпускной приезд. Глебка давно не смотрел на портретик этот, его присутствие вообще мешало с тех пор, как к нему прилипла Марина. Но теперь он посмотрел на фотографию открыто, страдая, со слезами в глазах, раскаиваясь и вновь отлетая в тот день, когда явились люди из военкомата. Лег рано, не просто усталый, а вымотанный, иссушенный до дна.
        Глебка сорвался в сон, как в новую бездну. С ним и раньше такое случалось - совсем недетские видения во сне, взрослые чьи-то слова, от чего-то предупреждавшие, что-то поясняющие, смутные знаки и намеки.
        Странно, но в этот раз он видел нарядный летний холм, усеянный разноцветными коврами одного и того же нечастого у них цветка - шафрана. Фиолетовый и темно-синий на соседних луговинах, во сне он был еще и темно-малиновым, палевым, ярко-желтым, а то и совершенно алым. Глебка поднимался по пологому склону холма, и ему было хорошо, счастливо - рядом кружились необыкновенно красивые бабочки, по виду как будто совсем обычные, местные, капустницы и шоколадницы с оранжевыми и белыми пятнышками, только очень крупные, раза в два, а то и в три больше, чем взаправду.
        Глебка шел по цветам, они раздвигались под его ботинками, не ломаясь, а сзади смыкались вновь - так что он ни одного стебелечка не сломал.
        Он поднялся на вершину. Теплый ветер ровно поддувал со всех сторон. Со своей противоположной стороны холм был таким же пологим, но там, где эта пологость завершалась, был глубоченный обрыв, внизу блестела стеклянная речка и стоял лес - но не летний и теплый, как этот цветастый и праздничный холм, а осенний, ярко-рыжий, с красным кое-где отливом, и этот лес упирался в дальние черные горы, похожие на как бы вырезанный из бумаги далекий фон.
        Глебка почему-то знал, что путь его лежит к этим дальним горам, но ума приложить не мог - как спуститься к речке по отвесному обрыву. Надо было двигаться вперед, это ясно. Но как двигаться - подсказка отсутствовала. Намека даже не существовало, как соединить эти пространства.
        Поэтому Глебка просто стоял наверху, оглядываясь вокруг, любуясь праздничным полем многоцветного шафрана и не зная, как быть.
        Проснулся со странным, каким-то цветным предчувствием. Вчерашнее не забылось, нет. Оно просто отодвинулось, отошло, утонуло в нарядном сне.
        Зная, что не готов к ответам в классе, Глебка тем не менее шел бодрым, даже радостным, спорым шагом. Чего-то нашептывал под нос. Даже подсвистывал.
        Кругом не озирался, не глядел - все было старым, привычным. Мельком вздернул голову, и все в нем рухнуло. Навстречу торопливо шагал Борик. А рядом с ним - Марина. Глебка глядел, забыв обо всем и ничего не ощущая. Этого не могло быть! Никак! Борис похоронен на городском кладбище, он погиб смертью храбрых. Но вот он идет навстречу. И смотрит на Глебку.
        И вовсе не улыбается, как положено, а плачет.
        Ни один мускул не дрогнет на его ровном, гладком, хотя и посеревшем лице - просто катятся слезы из глаз.
        Он не подбегает. Он подходит тем же ровным, хотя и быстрым шагом, которым шел, и молча, крепко прижимает Глебку к себе.
        Глебка тыкается носом в жесткую офицерскую пуговицу, царапается о нее, но ничего не замечает, и тоже плачет, хотя ему хочется кричать. Но вместо этого из него вырывается какой-то сдавленный хрип.
        Так они стоят посреди утренней, смурной улицы, крепко обнявшись, два брата, уже не так сильно отличимые по росту, очень разные по своей одежде - один в новенькой ушанке с кокардой, в куртке, в щегольских, особенных каких-то ботинках, другой же в своем школьном бедном пальтеце с цигейковым воротником, в шапчонке, между прочим, с Борискиной головушки - да и пальтецо-то его, братово когда-то, и они молчат, трясутся только оба от неслышимого - но радостного ли? - плача.
        А рядом то ли приплясывает, то ли притопывает, то ли просто мается молодая женщина, Марина, а глаза у нее совсем окатые, растопыренные, но и радостные же, восхищенные, ополоумевшие.
        Она держит в руке спортивную сумку, поглядывает на народишко, чутко сбежавшийся вдруг откуда ни возьмись - из магазинчиков, подъездов, каких-то уличных щелей на чудо чудное потаращиться, подивиться, поспрошать друг дружку, да негромко, чтоб не слышал тот, кого похоронили, - что ж это за такое, как ж это так?
        Бориска отпустил Глебку, чуточку отодвинул и, разглядывая его, изучая перемены в резко подросшем брате, не ему сказал, а народу, сбежавшемуся на чудо.
        - Да жив я, жив!
        И засмеялся. Но совсем не радостно засмеялся…

5
        Из суматохи первых суток запомнились две составные: чудесность и растерянность.
        Откуда растерянность, объяснять не следовало - несколько раз Глебка встречался глазами с Мариной, но она взгляда не отводила - улыбалась ему ясно, без всякого намека, и Глебка понимал, что она-то промолчит. А он? Сам-то он как себя должен вести, и может ли между братьями быть такого свойства ложь? И что же делать? Сказать? Признаться? Но как это сделать?
        Так что, как бы ни твердо вела себя эта взрослая женщина, он, напротив, никакой уверенности в себе не чувствовал и как вести себя, не знал.
        Чудесность Бориного возвращения тоже странной была. То есть - нет, конечно, чуду нельзя не поражаться, да еще такому. Но Боря что-то явно скрывал.
        Он рассказал всем, кто собрался за поспешным домашним столом, что были они с тем, неизвестным ему парнем, однофамильцы. Троих ребят, и его среди них, захватили в плен. Больше года они провели в подвалах, несколько раз их переводили в новые места, но всякий переход происходил ночью, и он даже сказать не может, где был и как звали людей, у которых они жили, потому что они так и не сказали ни слова по-русски.
        - Тебя за границу вывезли? - охала мама.
        - Нет! - он мотал головой и прятал глаза.
        - Что же это за нелюди? В России - и ни слова по-русски? Такие есть?
        - Еще сколько!
        Чтобы больше не допытывались, не мучили его, Борис коротко и сухо объяснил, что два его товарища, рядовой и старшина, погибли - один от страшной дизентерии, потому что кормили их хуже собак, а второго просто пристрелили и заставили Бориса, опять же ночью, закопать его в лесу, точнее, в густом горном орешнике.
        Работать их не принуждали, просто держали в подвалах, и Борис предполагал, что держали их для обмена, если кто-то из их полевых командиров, в свою очередь, попадет в плен к федералам. Но таких случаев что-то не подворачивалось, возможно, быстрее меняли тех пленников, кто находился поближе к местам стычек, и по тому, что кормить стали еще хуже, он понял - предложение об обмене так и может не состояться, а его просто убьют и зароют в лесу.
        Глебка, да и все остальные, - а за столом, кроме близких, собрались, конечно, и детские дружки, в мужиков выросшие, каждый со своей судьбой, взрослый же народ, - слушали Борину повесть как пересказ какого-нибудь боевика из телика. Однако не верить в жуткую и поразительную правду этого рассказа было невозможно, и в домике, несмотря на щедрую выпивку, стояла трезвая тишина.
        Борис был ранен, и неслабо, в левое предплечье, он потерял сознание, что и оказалось причиной плена, и все же удачей: крови потерял немало, но мог идти.
        Двоих, раненных в ноги, "юги" пристрелили прямо на месте.
        Оклемавшись, чуть окрепнув, Борис принял решение бежать. Документов, естественно, не было никаких, их отняли сразу, потом увели далеко в горы, туда и дорог-то нет, одни тропы, ну, а зимой вообще не доберешься - снегу по грудь, и сами-то "юги" не сильно нос из домов своих высовывают - вот в это-то время и решил он рвануть.
        Уверенные, видать, что бежать ему некуда, хозяева не очень надежно запирали подвал, днем так и вовсе не запирали, и под утро, в темноте, он выбрался на волю.
        В последнем пристанище своем, при входе в подвал, он давно приметил заброшенные лыжи с древними креплениями системы "лягушка", и пару старых бамбуковых палок. Не исключено, что их доставили сюда в пору теперь уже давней советской власти, и кто-то когда-то пробовал на них ходить. Наверное, их должны были сжечь в печке, да, на его счастье, не успели.
        В общем, лыжи эти Бориса и спасли. Он ведь тренировался в гонках по биатлону в своем десантном училище, да и в детстве, в Краснополянске, лыжи для ребят дело привычное.
        Он выбрался из подвала, потихоньку вытащил лыжи с палками и выглянул наружу. Валил густущий снег. Не надевая лыжи, не тратя времени, Борис побежал вниз по склону, к краю селения, и ни одна собака не взбрех-нула - все звуки поглощал снег, стоявший стеной.
        Только отойдя метров на сто от последнего строения, он приладил лыжи к драным своим ботинкам.
        Склон был пологий, и его плавно понесло, будто кто-то ласково подталкивал сзади ладонью.
        Борис не падал. Несколько раз останавливался, обматывал ботинки заранее припасенной проволокой и веревками. Когда стало светать, снег прекратился, но сразу пал туман.
        Когда склон закончился, пришлось переть по равнине, вот тут стало по-настоящему тяжко. Пришлось бросить лыжи и двигаться только с помощью палок.
        Похоже, за ним не погнались: такой снегопад, такой густой туман, никуда не уйти нездешнему человеку! Плюнули, наверное, и не погнались. А может, и гнаться-то было некому. Борис сказал, что в последнем доме хозяйничал старик и две женщины - одна еле передвигалась, вторая тоже вряд ли пошла бы за ним в одиночку. А перед соседями они со своим пленным парнем не выставлялись, предпочитали не хвалиться, что в подвале сидит русский. Не очень-то, видать, друг другу доверяли - у них там свои отношения, свои тайны, свои, как они говорят, у каждого тейпа старшие и подчиненные.
        Борис выбрел на занесенную снегом дорогу, пошел по ней, потом услышал надрывный звук большой, тяжелой машины, на таких передвигались только наши войска, а уж никак не "юги", прилег на всякий случай за снежный вал, но не ошибся. Въявь разобрав, что машина своя - вышел на дорогу. Его подобрали. Отправили в свою часть, он долго писал нужные объяснения, рассказывал устно. Все эти рапорты были приняты к сведению. Его восстановили в списках личного состава, назначили на прежнюю должность. После этого он подал рапорт об увольнении. Его долго уговаривали старшие офицеры, даже несколько полковников сразу. Убеждали, что так или иначе это испытание ему зачтется. Но он уперся. И был аргумент: ранение. От него в конце концов отстали, сказав, что это шок, что он пройдет, когда его как следует подлечат.
        Но шок не прошел, потому что это был не шок.
        - "Юги" эти, конечно, не по-русски говорят, - сказал Боря в конце своего рассказа,
        - и не русские родом, и убили моих товарищей, но ведь и я…
        Он помолчал, подумал. Добавил:
        - И я не с зонтиком на плече приехал. А с автоматом. Точнее, со снайперской винтовкой. На работу приехал.
        Еще помолчал.
        - И не надо мне больше такой работы. Не хочу. Наработался. Он голову опустил. А Глебка подумал, что Боря не все рассказал. Когда луковицу чистят, шелуху с нее слой за слоем снимают. И немало
        этой шелухи снять надо, много слез пролить, пока луковица, будто истина, перед тобой явится - голая, желтая или розовая, это уж от сорта зависит.

6
        В конце того разговора, самого первоначального, Петька проговорил такие слова:
        - Ну, эти черныши! Там тебя в плену держали! А тут будто дома у себя ходят!
        Удивительно, но Борис возразил:
        - Черныш чернышу рознь. Ты всех-то не равняй!
        Бабушка точки расставила, спросила о том, что у всех на кончике языка вертелось:
        - А этот-то… Наш-то… Улыбчивый-то… Махмут, как его дальше, - не из этих будет?
        - Из соседних, - ответил Борис, - там, неподалеку тоже. Похожие они…
        - Там все похожие, - не унимался Петька, хотя ведь точно не знал. Иногда, правда, и не зная, угадаешь. Борис кивнул.
        Ну, и еще одно крутилось - неразъясненное и важное - уж важней некуда. Как это так получилось, что гроб с ним домой пришел, кому это понадобилось - подложить его документы другому, видать, изуродованному? И, наконец, кто же тогда тот человек, которого похоронили под именем Бори? Он и это разъяснил, хотя как до конца разъяснишь? И без него военная служба, за груз-200 отвечающая, похоже, засуетилась, забегала, вызывал его следователь, потом все затихло. А так - тоже Горев. И тоже Борис.
        - Пойдешь, - спросил его, смущаясь, Глебка, - на кладбище? Посмотреть? - хотел добавить: "свою могилу", но не решился.
        - Пойду, - спокойно ответил Борис. Поглядел Глебке пытливо прямо в глаза. - Да прямо сейчас и пойду!
        И как ни отговаривали его бабушка и мама, как ни убеждали, что и завтра успеется, он быстро оделся и не оборачиваясь, никого с собой не зазывая, вышел из дому.
        Кавалькада собралась приличная: про Марину говорить не приходится, Глебка и все дружки-приятели, успевшие-таки прихватить с собой пару бутылок да банку огурцов, увязались с ними и трое взрослых, скорее даже стариков, последних горевских мудрецов-фронтовиков, с медальками, которые вроде заглушенных колокольчиков побрякивали едва слышно под худенькими, ветром подбитыми, пальтецами. И шли эти старики позади молодых мелкими, поспешными шажочками, оскальзывались на наледи, пошатывались от вина и обсуждали что-то свое, им только понятное. Время от времени, когда идущие впереди к ним оборачивались, старики просили погодить, не жать "динаму", и тогда младое племя чуточку притормаживало, не стремясь при этом задержать только одного человека - Бориса.
        Он шагал впереди спорым, сильным шагом, Глебка еще подумал, что таким же сильным, неостановимым было, наверное, его движение там, в заснеженных, таинственных южных краях, когда он спасался, спускаясь с гор. Одна Марина почти бегом поспевала за ним.
        Но это и правильно, ему и нужно было придти пораньше, побыть одному, и справедливо, что с Мариной.
        Глебка помнил, как она прошлой зимой стояла здесь, перед могилой, на коленках и плакала совсем бессильно. И тогда представить даже немыслимо было, что у того холодного дня будет еще продолжение. Да какое!
        Он убавил шаг, остальные тоже замедлили, дожидаясь стариков, а на самом деле давая Борису с Мариной хоть две или три минуты на то, чтобы побыть там вдвоем.
        Когда они сквозь протоптанные рыхлые сугробы подобрались к могиле, Борис стоял, сняв шапку, а Марина поднимала ему воротник шинели. Лицо у Бори казалось онемелым
        - оно было белое, словно замерзшее, а серые глаза черными. Он вперился в надпись на деревянном, выкрашенном в красное, памятнике. Боря смотрел на свое имя, выгравированное на табличке - годы, месяцы и дни своей жизни, и что-то в нем творилось, незримое и тяжкое.
        Подгребли старики. Только теперь Глебка понял, почему они отправились на кладбище. Не могила же была им любопытна, что они - могил не видывали, не бывали на зимнем, замороженном кладбище? Но никогда и никто не видел человека перед собственной могилой. Каким он перед ней окажется? Что скажет - или не скажет? И что вообще должно тут случиться?
        Но ничего не произошло. И Боря вел себя спокойно, точнее, заморожен-но. Долго, долго стоял, потом опустился на колени. И голову опустил.
        Тогда кто-то из стариков кивнул молодым, видать, он знал, где начало и где конец, за спинами послышалось знакомое бульканье. Первый стакан протянули Боре, он принял его, громко, один раз, глотнул. Задержался. И выплеснул все остальное в снег, прямо под памятник, под блестящую пластинку со своим именем.
        Потом с трудом встал, не глядя вернул стакан и все остальное время стоял не шелохнувшись, пока другие распивали водку, закусывали огурцами, сначала осторожно заговаривая - по словцу, по фразе, а потом, от принятого и раньше, и сейчас, - все шумнее, пока уже оживленно и чуть ли не радостно не загалдели - в конце-то концов это радость и небывалая удача, что там, внизу, лежит не Борис, а другой, и хотя его жалко, что тут толковать, но все же это небывалый оборот жизни, и Борька жив! Жив он, и радоваться надо!
        И тут раздался крик. Мужской, поначалу никем не понятый.
        - Боря! - кричал голос в подступивших сумерках. - Сынок!
        Все обернулись на крик и разом узнали плотного, невысокого человека, который, спотыкаясь, бежал по сугробам, размахивая руками. Это был Ха-джанов. Он подбежал к могиле, обнял Бориса, трижды облобызал его и крикнул:
        - Боря! Чудо! Это же чудо, Борис! И заплакал.
        Глебку как-то скривило, но он себя одернул. Майор плакал искренне, горько, по-мужичьи, глубоко задыхаясь. Всерьез. Немая пауза закончилась, когда Борис поднял руки и тоже обнял майора. Кто-то поднес Хаджанову почти полный стакан, и он, сверкнув зубами, стал яростно и радостно пить водку, шумно ее глотая. Кадык его ходил ходуном.
        - Это чудо! - крикнул он, отшвыривая стакан. И добавил: - Слава Аллаху!
        - Слава Богу, - кто-то негромко поправил его в полумраке.
        - И Богу слава, - вскричал Хаджанов разъяренно. - Всем верхним силам слава за то, что они вернули Бориса! Всем!
        И тут уж народ освобожденно и примиренно зашумел. Кто он, этот Ха-джанов - разве имело значение, если Боря вернулся, в самом деле чудом спасенный, и то, что в этот предвечерний миг он стоит у собственной могилы, по народному поверью означает только одно: жить он будет долго-долго, до глубоких седин.
        А может, все и не так, если вспомнить, что Борю отпели в часовне?
        Может, ежели он отпет и похоронен, но остался жить, он выходит из-под Божьей длани и становится свободным?
        Ничьим? Его уже нет, но он есть, и, значит, кому-то другому начинает принадлежать? Кому - без слов ясно.
        Но упаси от этого, Боже…
        И это ведь все Глебка подумал. Брат, любящий безмерно брата своего.

7
        Даже в самую первую ночь Боря дома не остался, ушел к Марине, и бабушка с мамой стали вслух на него обижаться перед сном, даже плакать. Глебка сперва молчал, потом раздраженно заметил им, что брату дыхание перевести надо, прийти в себя, побыть не с родными. Вот и Хаджанов, еще на кладбище, громко предложил Борику полечиться в санатории - самое ему там правильное и законное место. Но он же только головой помотал.
        - Время, конечно, лечит, - грустно заметила бабушка, - но еще лучше лечит родительский кров.
        Но дома-то он проводил почти весь день, под вечер только отправляясь к Марине, когда она забегала за ним после библиотеки.
        - Что же, - огорченно разводила руками мама, - так он и приклеился к этой дылде? На голову почти выше… Не пара она ему!
        - А если стояла коленками в снегу? - негромко и с трудом спрашивал Глебка. - В чулках своих дырявых! И часами на коленках плачет? А потом пьет?
        Женщины умолкали. Видать, им многое говорили дырявые чулки. Вздыхали тихо.
        Недели через две Боря стал искать работу. Уходил куда-то все в той же своей офицерской куртке, к вечеру возвращался. Сперва посмеивался - на заводе, единственном государственном производстве, ему предложили поучиться на сборщика, или сесть в отдел кадров, или дежурить в военизированной охране. Но это вообще-то другое хозяйство, и туда надо еще идти договариваться. Хаджанов предлагал идти к нему в помощники по санаторию и заодно тренером в тир. Объяснял, что эти низкие должности ничего не значат, главное, чтобы он согласился помогать и в остальных его делах, а деньги будут. Но что за дела, в которых следует помогать, умалчивал. До поры. Борис к этой поре не тянулся, просто покачивал головой, отмалчивался. И Глебка был с ним солидарен - разве забудешь тот подлый хаджановский разговор?
        Неделя катилась за неделей, и Борик как-то постепенно перестал заходить домой каждый день. Заглянув случайно в библиотеку, Глебка не обнаружил там и Марины, а заведующая, поняв его взгляд, кивнула:
        - Снова…
        В общем, они запили, теперь на пару. Глебка отправился к ним и в ужас пришел. Маринино жилище превратилось в какую-то берлогу - неприбран-ная, смятая, черная постель, пол затоптан, покрыт коркой грязи, посуда грудится в раковине, а на столе разномастная стая пустых пузырей. Встретили его радостно, как давнего, да забывшего их друга, принялись угощать - все той же незабвенной капустой, и после двух рюмок Борик, светлоглазо улыбаясь, сказал:
        - Ну все, братик! Послезавтра! Глебка не понял, пожал плечами.
        - Последнее действие, понимаешь?
        Глебка не понимал. И тогда Марина объяснила ему, что послезавтра, как их предупредил военком, приезжает команда из округа. Они откопают того, кто похоронен под именем Бори, и увезут. А Бориса приглашают вроде как быть при этом - не поймешь при чем: для него - празднике, а для того?…
        Глебку всего передернуло от ужаса. И хотя Борис как будто радовался, не мог дождаться конца этой правды, сама она, его правда, была так безнадежна, что даже вот, как бы убираясь из его жизни, разрешаясь, расковывая Борю от своих кандалов, вовсе ведь никого ни от чего не освобождала.
        Вот они и пили, спасались. Стушевывали Борины воспоминания, его плен, побег, увольнение. А с ними и его молодое восхождение, его мальчишескую славу и все будущие надежды.
        Глебка выпивал с ними, хотя и сдерживая себя, заедал знакомой капустой, и, надо заметить, это ему помогало. Но вот Боря! Он пил водку как воду, по полстакана сразу, но был, казалось, трезвешенек, только, когда мера превышалась, из немигающих глаз его текли слезы. Говорил он одно и то же, повторял, что все кончается, слава Богу. А думал про что-то совсем другое - никак его не утешающее. Глебка считал, что ему просто страшно. Ведь освобождалась Борина могила, занятая случайно другим человеком, и это как будто бы какую-то новую истину открывало. Что-то значило.
        Уходя от них, храбрясь, понимая, что он что-то все-таки сделать должен, как-то Борину тяготу облегчить, Глебка сказал, что послезавтра, только пусть кликнут, тоже придет на кладбище и будет вместе с ними.
        Дома женщины ужаснулись Глебкиному виду, но когда он неровно пересказал услышанное, вовсе развалились. И хоть брат говорил про послезавтра, прошло дней пять, не меньше, да и случилось все не так, как думали.
        Под утро раздался стук в окно, мама впустила трясущуюся от холода Марину. Уже настал апрель, все таяло, но в четыре утра одеваться стоило поосновательнее, на Марине же все было кое-как. Едва-едва унимая дрожь, она рассказала, что команда приехала ночью, звать Борю не хотели вовсе, но военком послал какого-то подручного, и работа заканчивается, а Глебка - просил, вот она прибежала, чтоб он потом не обижался.
        Глебка тоже наспех оделся, и когда прибежали на кладбище, солдаты в спецовках, грязных от глины, но не матерясь, как обычно, а молча и совсем непочтительно вытаскивали из земли запаянный, обтянутый красной тканью гроб, ставший теперь коричневым. Ящик этот скользил в руках, непослушно вырывался, словно не соглашался вылезать, возвращаться наружу, и с трудом его столкнули в другой ящик, побольше, сбитый из неошкуренных досок, споро заколотили. Получился просто короб с непонятным грузом. Его дружно подняли, закинули в кузов, захлопнули заднюю крышку бортового грузовика.
        Солдатам дали команду пойти в конторку, там руки хотя бы отмыть. Командовал майор, совсем еще молодой, высокий блондин, чуть постарше Бориса, а с райвоенкомом курил и о чем-то скупо переговаривался полковник, похожий на Скворушкина. Докурив, подошли к Борису. Глеб и Марина стояли рядом, и Глебка видел, как полковник этот протянул руку брату и сказал:
        - Ну, прости, лейтенант. Мало тебе досталось, так еще и это… Борик в рассветном полумраке был совершенно белым: светлое, светлое
        лицо. Он стоял смирно, не шевелясь. Будто не перед ним извиняются, а, наоборот, его приговаривают. А он слушает приговор. Глебка удивился, что Борис ничего не сказал. Ни звука не произнес.
        Полковник вздохнул, повернулся, пошел с военкомом к "газику", возле которого еще несколько минут они обменивались бумагами.
        Грузовик задребезжал от натуги, выехал с кладбища, а за ним "газик" да крытая машина с солдатами.
        Потом Боря подошел к могиле. Она теперь не выпирала холмиком - была хоть и комками, но в общем выровнена, потому что опустела внутри.
        Только осталась деревянная красная тумба со звездочкой наверху и с блестящей металлической пластинкой, где имя и цифры. Второй раз стоял Боря перед этой могилой. В первый раз - с чужим гробом. Теперь - перед пустой.
        - Ну вот, - сказал тихо, - плацкарта забронирована. Обернулся к Глебке и, будто от него это зависело, проговорил:
        - Пусть не занимают.

8
        Борис остался ночевать дома, принял душ, лежал чистый, протрезвевший, спрашивал маму и бабушку:
        - А может, правда, на завод? Вон Аксель хвастает, что зарплата вполне!
        - Да уж проживем, - смиренно отвечала бабушка.
        - Но у тебя же высшее военное! - удивлялся Глебка.
        - Мало ли как поворачивает! - защищала мама.
        Наутро Боря отправился в отдел кадров, чем-то там обнадежился, вернулся, позвал Глебку прогуляться, и они зашли в парк. Возле часовенки, уверенный, что все миновало, ну и по глупости, конечно, Глебка стал рассказывать брату, как тут вот отпевали его и как играли тогда подвыпившие музыканты. Борис будто споткнулся, лицо его потемнело. Он слушал Глебку напряженно, пока тот не спохватился, что не про то говорит, и вообще…
        Осекся, попросил прощения, потом сам понял, что Боре это рассказывать было нельзя, заполыхал костром. Но тот был смущен чем-то другим. Вдруг сказал:
        - А меня и отпевать-то было нельзя. Я не православный! Глебка тогда еще рассмеялся, спросил:
        - Как это?
        Ведь бабушка рассказывала, их обоих крестили в самом начальном, еще беспамятном детстве - в большой город возили, не вместе, конечно, а порознь - когда они на свет появлялись, да и нарекли-то их в честь православных страстотерпцев.
        Но подумать подольше об этом не удалось. К Борику подковыляла нищая старуха, местная знаменитость, тетя Зоя - в общем-то, никакая она не нищая, обыкновенная пенсионерка, и на жизнь, пусть не в удовольствие, но все-таки, ей бы хватало, если бы она не ходила вечно пропитая. Подошла к ребятам и спросила, почему-то Глебку:
        - Это ты Горев Борис?
        Он кивнул на брата. Пьянчужка встрепенулась, будто сама же себя укорила, вспомнив, что к чему, протянула Борису бумажку.
        Он взял удивленно, была она свернута трубочкой, сразу ее раскатал, прочитал раз, два, смял, сунул в карман куртки, шагнул к старухе, спросил ее:
        - Кто? Кто дал?
        Тетя Зоя, уже все, видать, забыв, воззрилась на него удивленными и как будто пустыми светлыми глазами, что-то мучительно припоминая, потом обрадовалась:
        - Они сказали, придут.
        - А кто они?
        - Две блондинки. Молоденькие! - Мельком глянула на Глеба. - Как раз для вас.
        - Где? - допытывался Борик.
        - На автовокзале. Сразу уехали. Не наши.
        - Тут же адрес!
        - Як вам и шла, в деревню вашу. Вижу - ты.
        Ну и хитра пьянчужка: ведь сначала-то с Глебкой заговорила. Придуря-лась, хотя знала Борю в лицо - да его ведь многие знали и знают. Может, и про блондинок врала? Это даже Глебка сообразил - нельзя верить ни одному ее слову. А Борис крепко держал за руку тетю Зою:
        - Черные? - спрашивал. - Парни черные были? "Юги"? По-русски с акцентом говорят?
        Тетя Зоя не вырывалась и не пугалась.
        - Говорю же, - сказала, смеясь, - две блондинки. Вот те крест. И обернулась к часовенке.

9
        Боря отпустил пьянчужку, даже извинился. Они пошли дальше. Тропинки в парке были скользкие, полные влаги, и двигаться приходилось, сторожась, чтобы не навернуться.
        Зато в кронах еще не распустившихся деревьев грай и гомон стоял неимоверный - ремонтных забот, видать, там, наверху, было невпроворот. Все повторялось сначала, обещая новую радость, новых птенцов, и не успеешь обернуться, как деревья покроются листвой, шум птичий слегка поубавится, и снова в траве окажутся слётки - те, кто раньше других оперился, прыгнул в желанную свободу, да силенок оказалось маловато, а перышки коротки. Ах, слётки, слётки, торопливые и неумелые детки, как беспощадно, без всякой на то нужды, оборачивается к вам ваша судьба! И что же тут поделаешь, кроме того, что Боря в детстве своем делал - охранял этих слётков, отпугивал кошек и дурных собачонок, ждал часами, пока не поднимется на крыло безымянное птичье дитя, и упусти день, да что там - час, и трагедия тут же тихой черной молнией пронесется: р-раз, и нет малой птахи, а все окрест тихо и покойно, разве только недолгий материнский, в нижних ветвях, крик раздастся - последний птичий плач.
        Братья неспешно передвигались по глинистым скользким тропкам, и Боря спросил неожиданно:
        - У тебя верные-то дружки сохранились? Не рассорился? Не разошелся? Как святая троица - надежный народ?
        И Глебка, усмехнувшись, решил открыться брату. Рассказал, как подожгли первый киоск, а погодки, теперь студенты, покончили еще с двумя. Благоразумно умолчал о посещении тира и неприятном разговоре с Хаджа-новым. Помянул мельком, что причиной протеста стало торговое засилье южаков, это доставало семью горевских торгашей, и он, из чувства солидарности, в этом участвовал. Про уличную стычку и "ишачков" даже упомянуть не решился - уж очень это все по-детски бы выглядело. Но Борик слушал его внимательно, пристально Глебку оглядывал, прикидывал, обдумывал что-то свое.
        Потом процедил медленно:
        - Мне придется тут встретиться… с некоторыми. Зовут на "стрелку", в город. И мне нужна надежная разведка. Точнее, мне нужно засечь их следы.
        Глебка про "стрелку" не понял, но остановился, восхищенный, готовый к немедленному действию. Он нужен брату!
        - В общем, слушай, - Борис прислонился к громадной липе, их, в малые годы, любимому месту. - Я прихожу, допустим, к перекрестку. Меня встречает человек, которого я не знаю. Известно, что он будет подстрахован. В разных местах могут стоять еще люди - мужчины, женщины, старухи, как Зоя, или пацаны, как ты. Когда мы пойдем, они будут двигаться тоже. Впереди, позади, сбоку - по-всякому. И вы должны вычислить, много их или мало. Или их вообще нет.
        Борис говорил спокойно, и Глебка с гордостью подумал, что брат его не простой человек, а командир по образованию, специалист, военный человек, и сразу видно, что такое положение для него если и не обычное дело, то совершенно не удивительное.
        - Да, - продолжил он, задумавшись, - может их не быть вообще. Только вряд ли. Определяйте их, ведите до двери, в какую зайдут, запоминайте в лицо, а если получится, узнавайте, где живут, как зовут, хотя это вряд ли…
        Он опять помолчал, подумал.
        - При этом кто-то толковый, только не ты, тебя могут знать в лицо, пусть идет следом за мной и за тем, кто меня встретил. И в этом месте крутится. Ждет, когда выйду я, если выйду.
        Он усмехнулся, поглядел в испуганное лицо Глебки, успокоил:
        - Да выйду я, куда денусь…
        Он вдохнул воздуха, будто к драке приготовился.
        - Они из этого места станут расходиться. И не толпой, а по одному. Впрочем, на встрече со мной может вообще один оказаться, однако его с этого места будут провожать. Вот куда он пойдет, там он и ночует. Или живет. Скорее всего, только ночует. У кого? Как зовут? Чем занимается? Если будет невозможно узнать, запомните адрес и линяйте.
        Остановился:
        - Погодков можно привлечь? Они не разболтались? Не растреплются? Глебка решительно головой мотнул.
        - Ну, а если что-нибудь случится? - Все это время Глебка о Борике думал: - Вдруг тебя бить начнут? Налетят?
        - Нет, - выдохнул Борис. - Не начнут. Я кому-то нужен. Я догадываюсь, чего они хотят. А потом… - Он сунул руку куда-то за спину и вытащил будто игрушечный пистолетик - он на ладошке умещался, и перламутровая ручка нарядно переливалась на солнце.
        - Маленький, да удаленький, - ухмыльнулся Борис. - А жалит, как Змей Горыныч.
        - Подержать-то можно? - просительно заныл Глебка, и Боря протянул ему завлекательную забаву.
        Глеб взвесил ее на руке, потрогал пальцами ручку, вернул. Договорились, что Борик братьев-студентов проинструктирует завтра же - всех и каждого. И он устроил им экзамен, да какой! Они перемещались по улицам и у себя в Краснополянске как бы инсценировали все, что может произойти.
        Все и вышло, как они репетировали. Глебку, правда, Боря вообще не решался брать, был уверен, что, если за ним следят, то брата знают в лицо, и это ни к чему. Но младший даже взвыл от негодования: вся компания в сборе, у всех есть поручение, а он будет сидеть дома и "маскировать" ситуацию? Ни фига себе маскировочка!
        Борю и в самом деле ждали на перекрестке - там четыре улицы расходятся в разные стороны, по двум трамвай шастает, по двум троллейбус, и еще великое множество автобусов, "газелей", частных тачек. Боря причалил к какому-то магазину, в него и из него люди прут толпами, кого тут и как можно увидеть и рассчитать?
        Петр, Федор и Ефим, крепкие, в общем, мужички, интуицию включали, молодцы, далеко не разбежались, оградили Борю незримым треугольником, Глебка стоял поодаль, будто бы очередь занял в обменный киоск.
        Скоро к Боре и в самом деле подошли две блондинки - повыше и маленькая, чего-то ему стали лопотать, он покивал им, поулыбался, не оборачиваясь, двинулся рядом с ними не спеша, обмениваясь какими-то репликами.
        На перекрестке разобраться было невозможно, но как только они его пересекли и пошли по одной из боковых улиц, впереди них двинулся амбал боксерской наружности, хотя немолодой, лысый, а позади чернявенький крепыш. Потом Борис скрылся со своими спутницами. Они свернули в переулок, но сначала туда продвинулся лысый. В переулке тоже двигался народ, но его там было куда меньше, чем на проезжей дороге, и Борино сопровождение могло быть замечено, однако шли они все очень раскованно, вольно, будто вот тут где-то как раз и живут, и свои, мол, здесь люди.
        Чернявенький, кстати, прошел мимо поворота, потом притормозил, закурил, замахал спичкой, будто что-то важное вспомнил, развернулся и в переулок вернулся.
        Глебка тоже вступил в переулок, неуверенно двинулся, и тут же едва слышно кто-то подсвистнул ему. В проеме между домами, совсем узком, сверкал глазами Ефим.
        - Девки прошли мимо. Боря зашел вон в тот подъезд. Дверь открылась, и его позвали. А мужики сгинули.
        Однако другой брат, Федор, все-таки проследил блондинок и даже, по реплике какого-то сердитого старика, выяснил, что были они девицами свободного поведения и проживали буквально через квартал. Петя появился чуть позже, рассказав, что мужики, несмотря на чернявость крепыша, оба русские и между собой знакомые, чего совсем не скрывали и, завернув за угол, сошлись, двинулись рядом, зашли в закусочную, взяли выпивку, совершенно не изысканную - пиво с водкой, и сидят сейчас там как ни в чем не бывало. Правда, на столик выложили мобильники, значит, на связи.
        Петя попробовал даже послушать, о чем они толкуют, вошел в закусочную, взял маленькую бутылочку пива для блезиру и ничем внимания мужиков не привлек, но говорили они, можно сказать, ни о чем: кто из футболистов за сколько продается, и всякое такое прочее, при этом речь их была восхитительно бранной. Петя даже удивился:
        - Никогда такой густоты не слыхивал! Через каждое, считай, слово - бляха-муха!
        Борис вышел не скоро, не раньше чем через час. Не вышел даже, а выдвинулся - какой-то замедленный, и очень тихо, прогулочным шагом пошел в сторону ребят. Как договаривались, за Борей, в обратном порядке, двинулась вначале братская троица, через недолгую паузу Глеб.
        Боря подошел к очереди, где Глебка вначале пасся - в обменный пункт. У окошка подвигал руками, обернулся к помощникам, открыто поманил их. Они приблизились.
        Боря был опять бледный, как бумага, но говорил приветливо, чуточку шутливо - протягивал каждому по сотке баксов. Парни брали, тушуясь, не зная, что сказать. Он протянул зеленый листок и Глебке. Тот отвел руки назад.
        - Ну, хорошо, - не стал спорить Борис, - пошли на автостанцию. Бал окончен. Всем большое спасибо.
        В автобусе сидели рядом, не таились. Что-то на самом деле закончилось для него. Что-то важное прояснилось. И неизвестно, радоваться или как? Когда выгрузились, Борис собрал всех в кружок, там, где народу не шибко, сказал, улыбаясь:
        - В самом деле, братцы, вы мне помогли. Я опасался кое-чего. Теперь нет.
        Оглядел всех внимательно. Как очень взрослый и многое повидавший человек. Улыбнулся:
        - У меня к вам просьба. Забудьте об этом. Навсегда.

10
        Тут они расстались, и братья отправились домой, а Глебку Боря попросил проводить его не торопясь.
        Они подошли к Марининой избушке. Борис распахнул калитку, из щели над окном достал ключ, вошел в дом, не забыв накинуть внутренний крючок. Марина, объяснил, сегодня у подруги на именинах, а ему надо на всякий случай кое-что показать Глебке.
        Попросил чуточку подождать в сенцах, ушел в дом, сразу вернулся со стамеской в руке. Встал на колени в углу, вставил ее в щель, поднатужился. Доска, точнее, ее часть, отодвинулась, он ее легко поднял, достал снизу квадратную жестяную коробку от иностранного печенья. Открыл ее - там лежало несколько зеленых бумажек. Он полез в карман и вынул две толстые пачки. Третью протянул Глебке. Тот даже отшатнулся.
        Борис чертыхнулся, вытащил из-за банковского пояска десятка два сотенных, сунул Глебке в колени, пояснил ласково:
        - Да не тебе это, женщинам нашим, пусть наменяют их на рубли, хоть поедят по-человечески!
        Глеб, поколебавшись, послушался. Две полные пачки Борис сунул в жестянку, объяснил:
        - Под твой контроль, в случае чего. Ты сюда вхож, я знаю.
        Все в Глебке вспыхнуло. Ну да! Это же когда-то должно было выясниться, рано или поздно. Но он трусливо молчал.
        Значит, Марина. И вот так они с Борей объясняются. Мельком, мимоходом! Но ведь надо же объяснить, чтобы не было недоразумений. И он попробовал. Сказал было:
        - Борик, понимаешь…
        Тот говорить не дал, повысил голос, хотя и немного:
        - Самое последнее дело, - сказал, - объясняться. Есть вещи поважнее.
        И вытащил из-под половицы что-то похожее на длинный рулон. Впрочем, он больше походил на тубус для чертежей - такой Глебка в каком-то кино, кажется, видел.
        Боря снял крышку с тубуса и, наклонив его, вытряхнул - с ума сойти! - новенькую винтовку, только не мелкокалиберную - боевую. Снова сунул руку в щель, достал еще одну коробку и запросто, играючи, выхватил из нее оптический прицел.
        Щелк, щелк - и в руках у него играла, ходила, приплясывала красивая снайперская винтовочка, ухоженная и даже, похоже, напомаженная чем-то слегка, потому что сияла, сверкала черным вороненым блеском.
        Боря глядел на нее как на милую подружку, улыбался, щелкал затвором и был вроде бы совершенно спокоен, но говорил сквозь улыбку совсем другое:
        - Продали меня, брат! Одни продали другим! И тут уж ничего не попишешь, иначе… Так что уезжаю на работу. А ты! "Молчи, скрывайся и таи", - как сказал поэт. Главное - молчи!
        Он опустил голову. Не глядя на Глебку, проговорил:
        - Никто ничего не знает. Будет удача, вернусь. Деньги для вас. Марина ничего не знает. Ее не обходи, она бедна как крыса. А я…
        Он больно схватил Глебку за руку:
        - А я грешен, браток! Но! Молчи! Никому не рассказывай. - Боря кивнул на винтарь:
        - Иначе хана!
        Он снял прицел, аккуратно положил оружие на пол, вышел в избу, вернулся с длинной синей сумкой для большого, видать, багажа с надписью "Volvo", уложил на дно тубус с разобранной винтовкой, сверху положил зачем-то телогрейку.
        Унес свой багаж в комнату, опять вернулся.
        Глебка стоял с дрожащими губами, готовый заплакать от всего, что свалилось вдруг, и от непонимания тоже.
        Что брат, похороненный и восставший, молодой мужчина, вынесший невесть что, говорит с ним не только как с братом, - пусть и с единственным братом, - но и как с ровней себе, таким образом, как с мужчиной же, которому и может только довериться.
        Боря обнял Глебку, прижал к себе, до боли сильно, выговорил:
        - Не поминай лихом!
        И вытолкнул, распахнув дверь, на улицу.
        Часть шестая ПРОБУЖДЕНИЕ
1
        Марина прискакала из гостей очень скоро. Явилась, наверное, к себе домой, а Бориса нет, вот она и рванула сюда.
        Глебка сразу встал, как она вошла, выключил компьютер, накинул курточку, шагнул к порогу. На улице как бы мимоходом, о малозначительном чём-то, сказал, что Борик отъехал на несколько дней, совсем неожиданно, за ним пришла военная машина, и это, конечно, было вранье, потому что Глеб не знал, каким транспортом убыл брат.
        Требовалось, он чувствовал, быстро пройти, проскочить через это объяснение, отвлечь Марину, и он улыбнулся, придумав даже для себя неожиданный ход.
        - Слушай, - спросил, - а ты знаешь такие стихи… Там есть слова… "Молчи, надейся и терпи".
        Марина вопросительно посмотрела на Глебку. Потом, ничего не прибавив, стала читать наизусть:
        - Молчи, скрывайся и таи И чувства и мечты свои - Пускай в душевной глубине Встают и заходят оне Безмолвно, как звезды в ночи, - Любуйся ими - и молчи.
        Глебка подумал - это все, но Марина не остановилась. Стихотворение было длинное, и она его знала, да как! И читала-то красиво, будто и не Дылда вовсе, а неизвестно какая артистка. Особенно если, как сейчас, в сумерках - света на улице нет, и она будто размытая тень движется рядом. А голос ясный, выразительный.
        - Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он, чем ты живешь? Мысль изреченная есть ложь. Взрывая, возмутишь ключи, - Питайся ими - и молчи.
        Она читала не спеша, неторопливо, как шли они сами, и Глебка странно себя ощутил - до сих пор такого, с ним не случалось - вроде он омытый чем-то идет, спокойный такой, и каждому слову внимает ясно, хотя раньше таких выражений никогда не слышал. А Марина-то! Она будто преобразилась, и правда став тенью - движется неслышно, ни единого шороха из-под ног, будто плывет по воздуху. И слова стихотворения произносит как заклинание.
        Лишь жить в себе самом умей - Есть целый мир в душе твоей Таинственно-волшебных дум; Их оглушит наружный шум, Дневные разгонят лучи, - Внимай их пенью - и молчи!…
        Она умолкла, но продолжала двигаться так же бесшумно, той же тенью, словно преобразившись, вовсе не торопилась вернуться оттуда, где была, из стихотворения, сюда, в их обыкновенный городок, на знакомую улицу, на этот тротуар, бывший когда-то асфальтированным, а теперь превратившийся в разбитую, с яминами, неширокую полосу для прохода.
        И тут Глебка услышал, что Марина снова зашаркала подошвами, закачалась, как все люди, да еще и чихнула. Чудесное ощущение оборвалось и исчезло, он и себя сразу почувствовал обыкновенным, а вовсе никаким не чистым. Успел, словно хватаясь за что-то, спросить:
        - Как это? Мысль изреченная есть ложь?
        Откуда-то сверху она улыбнулась - Глебка почувствовал это. Сказала посторонним голосом:
        - Еще поймешь.
        - Почему? - удивился он.
        - Потому что настанет еще твое время. Не гони.
        Он не обиделся, такие замечания надо пропускать. Глеб сунул руку в карман, вытащил три сотенные зеленые бумажки, протянул их Марине, сказал нарочито повелительным, строгим голосом:
        - Это Борис передал. Велел, чтоб ни в чем себе не отказывала. Усмехнулся, придумывая на ходу:
        - И была в порядке.

2
        Дней через пять на Глебкино имя принесли телеграмму: "Встречай посылку с проводником вагон такой-то, поезд такой-то брат". Была суббота, страна гуляла май, и опять набралась целая куча праздников да выходных, так что Глебка даже обрадовался возможности смотаться в большой город, убить время. Указанный вагон обнаружил, возле него на каблучках притопывала молоденькая проводница, и когда Глеб спросил о посылке, она, уточнив его имя и фамилию, протянула ему корешок квитанции, по которой, оказывается, надо было еще получить эту посылку в багажном вагоне.
        Вагон этот был первым после электровоза, походил на амбар с широкими воротами, и в них стоял, зевая, молодой же, как проводница, начальник, что ли, этого вагона, который, приняв квиток, кивнул Глебке в угол, где, окутанная авоськой, стояла здоровенная пятилитровая жестяная банка с иностранной наклейкой.
        Глеб поднял ее, вытащил на асфальт, прочитал вслух: "Ballistol". Тут же помотал головой, разобрал, что это оружейное масло, но куда столько? В тир, что ли? К Хаджанову?
        Спасибо еще, что автовокзал в городе впритык к станции, а то бы Глебка пупок развязал. Пер банку, каждые десять метров останавливаясь - не так тяжело было, как неудобно. Встал в автобусную очередь.
        Ну и любопытен же народ наш! Увидев банку, чуть не каждый норовил наклониться, разглядеть, чего там написано. Особенно женская половина. Одна бабка выразилась ясней всех.
        - Это у тебя, милок, не подсолнечное масло? Какое-то ненашенское. Бают, всё опять вздорожает.
        - Машинное масло, - отбрехнулся Глебка сдержанно.
        - О-о, - махнула рукой женщина, - одне машины у них на уме. Да все иностранские: своего-то ничего не осталося!
        И тут вдруг затрещало, задымилось - сразу и со всех сторон. У автовокзала притормозила целая стая мотоциклов с бородатыми мужиками в коже - все сверкает, блестит, грохочет, ничего не слыхать. Разговорчивая бабка перекрестилась.
        Прямо возле Глебки тормознул мотоциклист - безбородый, ясноглазый. А когда прямо к нему обратился, он понял, что это не парень, а девушка. Почти девчонка.
        - Мальчик! - крикнула она. - Краснополянск по этой дороге? Он только кивнул утвердительно.
        Девчонка смотрела на него весело - легкая, уверенная, совершенно не здешняя, и все газовала, не отъезжала, чего-то, может, еще хотела спросить. Потом опустила глаза на Глебкин груз, вскинула их с удивлением снова на Глебку, крикнула:
        - Ого! Баллистол!
        И врубила свой мотоциклище на полную катушку.
        Еще минута, и Глебке показалось, что все это видение просто приснилось ему.
        К очереди подкатил, подергиваясь, кособокий "пазик". Глебка влез вслед за старухой, взял билет и притаился в заднем углу, подальше от входа.
        Его трясло как всех - по дороге даже не районного, а поселкового значения, и он, сам того не замечая, прикрыл глаза, чтобы из мрака выступила снова эта яркая картинка: веселое круглое лицо, запакованное наглухо в блестящую, дорогущую мотокаску, широченный сверкающий корпус невиданного мотоцикла и, конечно, приветливая улыбка.
        Кто она? Сколько ей лет?
        Глебка занес посылку Марине - ее не было, но он же знал, где спрятан ключ, поставил груз в сенцах, прямо на секретную половицу, а дома, еще не отдышавшись, узнал от бабушки, что на их Богом забытой улице послышался вдруг страшный рык, и что-то пронеслось бешеной дымной струей. Пока она вышла на улицу, только гарь висела над дорогой, а черное сверкающее пятно улетело в сторону речки. Она смешно объяснила пролетевшее:
        - Ровно черные кастрюли!
        Глебка рассмеялся и, выпив кружку молока, двинул в указанном направлении.
        Конечно, и ему бы хотелось подвалить на таком же агрегате, в черной блестящей каске, с черными очками на бесстрастном лице, но он и грошовым великом-то не располагал. Так что пришлось легкой рысцой, на своих двоих, под отдаленный гром спешить в детские свои места, давненько, кстати, не навещаемые.
        Когда он пересек рощицу и вышел на их горевскую луговину, сердце сжалось.
        Взрослые ведь, бородатые в большинстве, мужики на своих черных машинах, выпукивая тучи дыма, выплевывая из-под колес веера земли, разворачивая мотоциклы и так, и этак, будто нарочно, уродовали луговину, еще негусто покрытую травой и цветами. Кое-где на поле стояли лужицы, и почва там была мягкой, рыхлой. Проскакивая такие места, колеса вздыбливали ее вверх, разметывали по сторонам, залепливая тех, кто ехал сзади, но это, похоже, особенно нравилось пришельцам. Самые мастеровитые из них, разогнавшись, ставили мотоциклы перпендикулярно движению, при этом колеса не переставали крутиться, и тогда уж, и правда, машина становилась похожа на бритву, срезавшую глубоко все живое.
        Луговина была испохаблена, изрыта, изломана. Земля - перепахана и обесчещена.
        Глебке захотелось заорать этим чужакам, что здесь поле, берег реки, еще немного, и оно покроется чудными простыми цветками, без которых не бывает ни красоты, ни лета. Но попробуй - крикни.
        Ублюдки в кожанах подперли к берегу речушки, встали неровным рядом на самом краю, не уставая газовать. Сзади они казались черной стаей неземных тварей, которые как будто переговариваются между собой.
        Постояв так и полюбовавшись заречными далями, поглазев своими пучеглазыми фарами на прошлолетошные стога, темнеющие вдали, на округлые березовые рощицы, порычав на крайних тонах и разъярив себя, живая эта черно-прогорклая стая разделилась на множество частей. Первая, самая горластая, найдя сход к воде, осторожно, но уверенно спустилась к ней и, зарычав, зафыркав, с гомоном и воплем вылетела на той стороне речки. За ней кинулись и другие, и через какие-то краткие минуты всё это рычащее воинство летело по бездорожью на другом берегу, тоже весеннему и мягкому, выплевывая из-под колес грязные струи.
        Глебка пошел вдоль речки, по любимой их луговине.
        Ну, что ему эта земля? За последний год бывал тут, может, пару раз, да и то - мячик попинать. Потом посидеть, поваляться. Ничейный кусок. Просто поле на берегу, покрытое сорной травой, никем ни разу не ухоженное за все время своего существования. Но это было их поле. Поле их детства. Глебка просто любил свой берег, просто радовался травинкам, тут произраставшим, зонтикам и щавелю, прибрежным лопухам со светлой изнанкой, кустикам овсяницы и всем тутошним своим землякам и любимцам - мелким кузнечикам, простодушным бабочкам двух главных пород
        - капустницам и шоколадницам, майским жукам с зелеными тяжелыми крыльями, залетавшим по весне в эти, в общем-то, не родные им места. Здесь нужно было тихо ходить, тихо лежать, тихо думать, наслаждаясь чем-то неведомым, неопределенным, чему имени нет, но что так прекрасно!
        И вот теперь все снесено, срыто, раздавлено. Глебка наклонился, подняв свиток из сухой травы - простенькое птичье гнездышко, а из него выпал
        мертвый птенчик. Он не был раздавлен, просто мертвый, неживой, а над Глебкиной головой, теперь во всем его считая виноватым, кружилась и плакала матушка-птаха.
        С километр, наверное, длиной было это вспаханное и изуродованное мотоциклами поле и метров пятьдесят шириной. Дальше - вверх и вниз по течению - земля стояла прежней, нетронутой, тихой и шумной сразу - там пели птицы, скакали кузнечики, шуршали полёвки. Притихшее было окружение продолжало существовать как ни в чем не бывало, да и эту землю - Глебка знал истину - через неделю затянет травой, и все, что ей принадлежит, ей же и вернётся. Может быть, кроме этого крохотного птенчика, которого не раздавили, нет, который, наверное, просто от ужаса умер, называемого людьми контузией, шоком, стрессом.
        Слезы сами наползали на щеки.
        За что же это? Какое право у них? Вот так, безжалостно, приехать на чужую - ну, пусть ничью! - землю и все тут раздавить, растоптать? Что это за право такое? Кому дано? Тем, у кого мотоциклы черные, красивые, убийственно дорогие? У кого власть? Сила? Деньги?
        Ну, а если у него ничего такого нет и никогда не будет, значит - что? Силы нет? Права нет?
        Глебка не понимал, что с ним творится. Никогда с ним такого не происходило. Он медленно, спотыкаясь, обошел не свое поле на берегу речки по имени Сластёна, отер свои совсем детские слезы - эх, паренек! - выдохнул глубоко застрявшую в груди недетскую тяжесть.
        Разноголосый мотоциклетный треск снова возник вдали, быстро приближаясь, - и вот чудище опять появилось в поле на том берегу. Глебка, не чуя сам себя, схватил с земли увесистый булыжник. Наверное, машины снизу, из-под земли его вывернули своими бешеными колесами.
        Неполных шестнадцати лет от роду, один, с дурацким камнем в руке против рычащей мотоциклетной своры… Безумие это было. Чистой воды!
        И встал-то он неудобно, почти на берегу.
        Мощные звери, заляпанные грязью, выскакивали из воды и запросто могли его сбить. Но мотоциклисты были умелые мастера, прямо перед Глебкой, ни слова ни говоря, выворачивали и, сделав несколько метров, останавливались, выключали двигатели. У них появился неожиданный повод передохнуть.
        Сказать честно, пыл сошел, и Глебка был готов бросить этот дурацкий, неизвестно как попавший в руку камень, но теперь это выглядело бы смешно. Когда последний двигатель стих, он крикнул изо всех сил:
        - Здесь нельзя!
        Он крикнул это в сторону каски, которая показалась ему странно знакомой. Лицо водителя закрывали мотоциклетные очки, а нос и рот закрывал косой угол черной косынки.
        Тот, кому он кричал, поднял очки и сдернул свой намордник: это была она. Та, с автовокзала. Спросила громко, но вежливо:
        - А ты что - поля сторожишь? Колхозник? Удивительно, но Глебка нашелся что ответить:
        - Это! Собственность! - и прибавил от фонаря: - Частная! Ответ в духе времени.
        Светлые брови девицы поднялись домиком. И она спросила Глебку:
        - Фермер, сын фермера? - Улыбалась без всякой иронии. Он кивнул. И тогда она спросила еще:
        - Это ты нес масло "Баллистол"?
        Глебка кивнул. Девица громко крикнула Глебке и, выходило, всем остальным:
        - Приносим извинения! Территория охраняется!
        И никакого внимания на булыжник, будто это и должно быть так: парень имеет право встретить мотоциклетную орду с камнем в руке.
        Звери взревели, развернулись, плюнули опять гарью и грязью и стремительно умчались. Через минуту о них уже ничего не напоминало. Кроме изуродованного берега.
        Еще через мгновенье ветерок сдул и гарь. Ясный тонкий месяц присел на черный силуэт дерева.
        Новый месяц - новая жизнь.

4
        Борис приехал на другой день, без всяких предупреждений. Когда Глебка пришел из школы, брат сидел, развалясь, на завалинке, выходящей не на улицу, а в огород - легкая куртка, под ней майка с рукавами и каким-то детским лейблом. Был он подвыпивши, но слегка, в руке держал плоскую бутылочку с французским коньяком - сразу протянул ее Глебке, без всяких предисловий.
        Глеб отмахнулся, надо было еще уроки учить, да и вообще - десятый класс, а у него все не клеится, но, главное, ничего он не знает про себя: что дальше, куда? Вздохнув, присел возле брата, кое-как поведал ему об этом.
        - Вот ты знал, куда шел, - закончил слегка завистливо, - а я ни черта в этой жизни не понимаю.
        - Куда шел - знал, - вздохнул Борис, - а вот куда пришел? Не дай тебе Бог… А в жизни и я ничего не понимаю.
        Они поглядели друг на дружку, рассмеялись.
        - Ничегонепонимаки! - придумал Глебка.
        - А наша завалинка - ННП, - подыграл Борис. - Ничего непони-мательный пункт.
        Опять посмеялись. Борик прихлебнул, зажмурился, потом сказал:
        - А теперь понаблюдай. Там, в ограде, банка с маслом, которую ты тащил, давай ее сюда. Ну, и еще газетку какую завалящую. Даже две. Ну, и посудину пластмассовую, вроде тазика.
        Пластмассовой Глебка не нашел, а ржавое железное ведро раздобыл, подтащил авоську с блестящей банкой. Борик ее установил вниз головой, отвернул крышку. Оружейное масло полилось густой медовой струей. Но его оказалось маловато. Может, только половина емкости. Боря попросил Глебку ведерко отставить, прикрыть досочкой, потом вынул из куртки десантный нож, аккуратно приставил к краю дна, стукнул ладонью, острие неглубоко провалилось внутрь, и Боря аккуратно вырезал жестяную плашку. Потом опрокинул банку вновь, и со дна вылетел довольно приличных размеров кирпич, упакованный в пластик, потом в картон и еще раз в пластик, совсем плотный, мутный на просвет.
        Боря вскрывал упаковочные слои один за другим, и, наконец, Глебка ахнул, не поверив: перед ним лежал брикет плотно упакованных долларов. И в самом деле, похожий на кирпич.
        - На, - сказал Борик, - подержи!
        Глебка покачал его на руке - ладонь разом вспотела.
        - Сто тыщ! - проговорил Борик, глядя поверх цветов смородины, кустов поднявшейся крапивы.
        - Откуда? - попробовал забуриться Глебка, но Борис ему этого не позволил.
        - Оттуда! И слушай меня внимательно. - Теперь это уже не брат говорил, а командир, которому надобно подчиняться. - Половину я беру на свои расходы. Унесу к Марине, ты знаешь… Половину спрячешь ты. Но я должен знать, куда. Придумай. И еще…
        Он оглядел брата и прибавил:
        - Деньги эти опасные. Одним словом, повторяю тебе - никогда ни о чём не спрашивай, никому не говори - ни маме, ни другу, ни следователю, если придется. Никому. Молчи.
        - Молчи, скрывайся и таи? - спросил Глебка, чуточку усмехаясь и бравируя.
        - Вот именно! - покосился Борик.
        Половину брикета он завернул в газету, обмотал бечевкой, спрятал в непрозрачный пакет, и его засунули в поленницу - стояла она, сто раз пересохшая, неизвестно на какой случай, ведь в доме давно был газ, и отопление тоже газовое.
        Наколотые полешки приткнулись к задней стенке дома как памятник чему-то прошлому, и напрасно думать, будто неустроенному, нет. Раньше они бы потрескивали в печке, сыпали искрами на пол, посмеивались живым теплым пламенем, разговаривали бы с людьми, на них мечтания всякие навевая, живыми языками пламени даже картины рисуя, образы разных существ - неведомых и знакомых. А газ - что? Синее ровное пламя, много-много маленьких подхалимских язычков, дружно лижущих все, что им прикажут, и без разницы им, кого лизать. Разве это огонь печки? Да еще и русской?
        В общем, печки не было, а дрова остались, и братья уверенно сунули туда полбрикета американских денег, денежных консервов, можно сказать, потому что лишь много униженных рублей равнозначны одной этой зеленой бумажке - капустному листку, по точному народному образу. Но у консервов есть польза, кто станет спорить, - главное, чтоб были не отравлены.
        Никто - ни мама, ни бабушка, ни, конечно, братья не лазали многие годы уже в поленницу, только разве синицы и воробьи строили внутри верхних звеньев свои гнездышки - да и то ведь надобность эта до известного срока, а вторую половину лета будет в одиночестве поскрипывать старая поленница. Однако здесь не место для схрона, через день-другой деньги требовалось перепрятать, а другую половину Борис рассовал по карманам и, поев бабушкиных нехитрых яств, собрался было отправиться к Марине. Но Глебка, рассказав ему про вчерашние бесчинства мотоциклистов, попросил прогуляться до речки.
        Ему хотелось с Борей просто поговорить, побыть вместе, как в детстве. Идти, как тогда, никуда не спеша, всему улыбаться, ничем себя не ограничивать - ни временем, ни целью почти несбыточной, а все же возможной, как та, пусть печальная, охота на соловья.
        И вообще! Они так давно не были вместе, кровные и любящие друг друга братишки, друзья не разлей вода, маленький наездник и верный конь когда-то в совсем еще щенячьи времена - отчего же, повзрослевшие и поумневшие, они не ближе становятся друг к другу, а дальше?
        Ну ладно, была у Бори учеба, война, плен и эта, немыслимая, страшная история, но теперь-то, кажется, все миновало, и пока он не ушел, не уехал опять куда-нибудь, пока еще нет у него своей семьи - почему же, пока есть еще у них мальчишечья свобода, им не побыть снова вместе?
        И вот они пришли на развороченный берег. Борис умолк. Только что он был оживлен, пока проходили сквозь рощу, пустынную как всегда, достал из кармана пачку долларов и подкинул ее несколько раз, подхватывая на лету и смеясь. А тут замолчал, и Глебка понял, что брат все принял, как и он, и вчера бы вел себя точно так же, только не камень бы схватил, случайный булыжник, а совершил что-нибудь посерьезнее… Он рассказывал Боре, как срезали байкеры своими колесами дерн, как разворачивали земляные язвы со стоячей водой, как мотались в диком бешенстве по малому куску пространства, превращая его вот в эту гиблую, печальную грязь.
        Боря слушал молча. Потом сказал:
        - Вот видишь, Глебка, что творится? Кому-то можно все. Кому-то ничего. Кто-то землю пашет, хлеб в поте лица добывает. А кто-то по ней катается. Кто-то правит. Кто-то подчиняется. Ты беден, а они богаты. Тебя мать учит и кормит, надрывается. А они банками правят, видите ли. Нефть качают! Вкалываем мы, а деньги гребут они! Разве это справедливо?
        - А что делать? - спросил Глеб.
        - Или подчиниться. Или воспротивиться.
        - Но как? - почти крикнул Глебка.
        Боря тяжело поглядел на него, усмехнувшись. Потом хлопнул по плечу и одобрительно произнес:
        - Ну вот хотя бы так, как ты вчера - схватил булыжник. Не побоялся.
        - Да случайно вышло, - ответил Глеб. - И глупо.
        - Не случайно, а инстинктивно. И вовсе не глупо. Их было много, а они боялись. Не тебя! Друг друга! Они ничего тебе не могли сделать, пото-
        му что это групповуха - впаяют по полной. И вообще, они ведь не бандиты. И никакая не сила, хотя и рык стоит! Этим под силу только рядиться. Устрашают! А сила - совсем другое. Глебка спросил осторожно:
        - Сила - это "юги"?
        - У себя дома - да. Здесь еще нет.
        - А ты? - неожиданно выпалил он.
        - Я? - удивился Боря. - Да нет, я просто "дубина", бич. Мной можно ударить, даже убить. Я, конечно, опасен, но, понимаешь, не сам по себе, а пока я раб и кому-то нужен. А получу свободу - превращусь в быдло. Как все.
        Они помолчали. Потом Борик сказал:
        - Я вот тут вычитал… Марина принесла одного философа. Так он требует: "Противление злу насилием". Понимаешь?
        Мотнул головой Глебка. Нет, он не понимал.
        Вообще-то не на равных они разговаривали. Боря говорил по-взрослому, да еще и недоговаривал - его трудно понять. Почему дубина? Бич? И зачем станет быдлом? Вообще - что такое быдло? А кто тогда Глебка? Быдло или не быдло, наверное, просто пацан. А противление злу - как это?
        Думал ли он в том разговоре о деньгах из масляной канистры? Почему они там оказались? Зачем Борис их прислал в багажном вагоне, хотя сам приехал на другой день? Откуда всё это? И при чем тут винтовка в тубусе для чертежей?
        Пожалуй, это не совсем так: думал - не думал. Все это в нем давно сидело, было уже частью его, присутствовало каждую минуту, лишь на редкие мгновения покидая, забываясь. Вот и теперь он снова забылся, показывая Боре раскуроченное поле дурацкой битвы мотоциклистов с беззащитной землей. А тот стал выводы выводить, окунул снова во что-то тяжкое, опасное, взрослое.
        Но не зря же говорят - устами младенца глаголет истина. Пусть только всего лишь вопрошает. И Глебка, для себя неожиданно, спросил:
        - Зачем тебе столько денег? Откуда? Боря усмехнулся.
        - Зачем? Чтобы жить. Откуда? Не дай тебе Бог узнать…

5
        Май выдался счастливый: солнце пекло, тихие стояли дни, в школу тащиться страх как не хотелось, а Боря каждый день стал приходить и звать Глебку прогуляться. После уроков, конечно.
        И все в ту сторону, к речке. Сначала по бережку болтались, но однажды Боря снял ботинки, задрал штаны и перебрался по колено в воде на другую сторону. Отстанет от него Глебка, что ли?
        Вода была ледяная, все-таки еще май, обжигала, но как же хорошо потом шагалось по полевым, едва видимым тропкам.
        Какая же это благодать - идти вот так по полю, ничего не нарушая, обходя гнезда, посмеиваясь полевым птахам, вслушиваясь в жужжание шмелей, вглядываясь в трепет бабочек, жмуря глаза от солнца и вдыхая в себя вольный безыскусный аромат полевых цветов! И эти ореховые заросли, березовые кущи - просто рай какой-то, мир, отчего-то покинувший людей, но сохранивший себя сам, может, до лучших времен, когда народ опять спохватится и поймет, наконец, что он теряет. И что найти сможет!
        О чем они только не говорили в ту смиренную, терпкую, распаренную майскую неделю. И как говорили! Совершенно на равных.
        Глебка, правда, чаще спрашивал и меньше утверждал, но ведь и у него были свои убеждения. Они, правда, требовали проверки - где же и с кем лучше, достойнее и, главное, спокойнее обсудить их, нежели с братом, который наконец-то никуда не бежит, не торопится, а просто лениво бредет, улыбается, озирается окрест, будто они снова дети и вернули себе ту счастливую волю.
        Как-то, стараясь быть участливым, Глебка попробовал посочувствовать брату и что-то нехорошее спросил про тех, у кого он был в плену. Борик не удивился, но странно стал их защищать, сказав:
        - Знаешь, как они друг о друге заботятся! Какой-нибудь троюродный внук о пятиюродном дедушке? И виделись-то раз в жизни, а почитают друг друга как близкие родичи. Если что случится, бегут и едут, лекарства везут, барана, деньги отдают! А как старших уважают! Мы уже этак-то разучились. Да и умели ли когда, сомневаюсь! Женщинам у них - это да - тяжело. Все заботы, все хозяйство на них. Но не ропщут. Помалкивают и работают без передыху, без жалоб и обид! Наших сторонятся, это да. Мы их считаем дикарями - может быть! Но у дикарей есть свои хорошие правила. Ну, а в нашем-то городе, погляди, как они дружно держатся!
        Глеб впервые слышал такое оправдание южакам, да от кого! От Бори, который в подвале сидел, сбежал, а могли запросто убить.
        - Могли они тебя убить? - так и спросил.
        - Запросто.
        - А ты о них так хорошо говоришь!
        - Так это правда.
        - Но как же ты… - начал было Глебка, желая понять такую братову снисходительность, а тот как-то негромко, устало даже, прервал его и проговорил:
        - А я… Ты, наверное, не знаешь притчу про Христа и апостола его Петра, который ему в любви поклялся… И в верности. А Христос посмотрел на него и сказал ему: да ещё петухи не успеют пропеть, как ты меня трижды предашь. Так и вышло.
        - Как это?
        - Страх, - ответил Борик. - Жуткое это дело - страх, когда не словами тебя пугают, а голову в петлю суют, к примеру. Или к виску ствол приставляют…
        Прошёл молча несколько шагов.
        - Вот и я, как Пётр. И отныне навеки грешен…
        Надолго растянулось молчание. С полверсты прошли, а Глебка всё мучительно думал, о чём это Борик сказал. Не справился с думами этими - слишком тяжкими получались.
        Заговорили как бы нехотя, и уже о другом. Про толпу мужиков в кожаных одеждах и на мотоциклах.
        - Эта мода к нам из-за океана приползла, - объяснял Борис. - Что говорить, какие там мотоциклы - просто мечта для тех, кто понимает! Эти чудища покруче будут, чем какие-нибудь навороченные джипы! Или, по крайней мере, вровень с ними! Да еще Голливуд их раскрутил! Вот и у нас свои байкеры появились. Ты не думай, это не отморозки какие, не шпана, у тех жила лопнет такую технику завести! Это богачи! Суперы! Топы всякие! Или детки ихние, не знают, чем себя занять.
        Они и глубже заплывали:
        - Слыхал такое слово "Бентли"? Сверхдорогая машина! Там-то богатые актеры на них катаются, в крайнем случае, знаменитости. А миллионеры, у них, между прочим, не выпендриваются, как наши, кто до шальных денег добрался. Богатство скрывать надо!
        - Таись, скрывайся и молчи?
        - Во-во! Тот, кто умен, бирюльки в носу не носит. Скромно одевается. Много не кричит. А у нас, мне кажется, нарочно по-дурацки все делают. И всю свою шелупонь тоже специально так воспитывают. Мол, гуляй, пока богатый да молодой. Ну так вот! "Бентли" - для одних… "Порше" - для других. Мотики для третьих. И никто из них - слышишь! - не пашет, не сеет, не жнет! Ну, а нам-то что? Им - все, нам - ничего? Несправед-ли-и-иво!
        Глебка смеялся, как Боря это словечко растягивает. Был с ним солидарен. Еще как! Так или иначе подбирались к собственному существованию.
        - А что с нами-то будет, Борик? - спрашивал Глебка, да и не раз. И не раз, но по-разному отвечал Боря. Шутя отвечал:
        - Станем с тобой миллионщиками! Грабанем банчок какой. Уедем на Канары.
        Глебка смеялся:
        - Не банчок, а бачок! Сливной! В школьном туалете! Серьезно отвечал:
        - Да на работу надо устроиться, а там, глядишь, повезет, подфартит, что-нибудь выпадет наудачу.
        И совсем печально говорил:
        - Не знаю, братишка! Ничего-то я не знаю! Будто повязали мне на глаза черную повязку! Все слышу, все понимаю. Ничего не вижу.

6
        Для Глебки это был конец десятого класса, впереди - последний, с экзаменами и с окончательным выбором: куда дальше-то грести? Борик его слегка подутешил, мол, вспомни, что у тебя в поленнице, за это можно не только в платный институт поступить, но и диплом купить. Неважно, что тебе вроде мало лет - плати деньги, и ты в дамках! А уж ежели не пожи-дишься, то и диссертацию покупай, даже докторская, толкуют знающие, полсотни кусков в баксах. Да, цена хорошего автомобиля, но ведь машина-то износится, поржавеет, постареет, а этакая корочка на всю жизнь. Конечно, он пошучивал, подъелдыкивал, но ведь и правду толковал.
        - Чего же, - удивлялся Глебка, - богатенькие-то не торопятся? Ведь всех своих чадушек, поди, могут запросто отоварить?
        - Могут, - смеялся Борис, - и отоваривают, не боись. Только втихую, не так просто, это тебе не магазин, хотя и лавка. Такие дела лишь посвященные клепают. В тишине. В великой тайне.
        - Чего же мы-то не посвященные? Потому что деревенские? Без блату? Без связей?
        И выходило, что если по-честному, так Глебке и ходу нет. Не было у него никаких ни к чему страстей - ни к точным предметам, там везде трояки, ни к неточным - и там коли даже четвертаки, так натянутые, за счет речи и языка, которые были не шибко умны и вычурны, но зато бойки, особливо ежели надо спасаться.
        Глебка знал - в истории там или литературе, коли слаб, забалабонить надо! Голос повысить. Вспомнить вообще все, что знаешь, и плести без ог-ляду - смотри-ка, и выпадет четвертинка вместо угрюмого трояка. Кураж тут и скорословие все же имеют свою власть, а может, усталая учительница заслушается этим торопливым словоблудством, задумается о чем-нибудь своем, упустив нить ученического повествования, потом опомянется, встряхнется - о чем это он? - да махнет рукой, э, живи, малый, мели, Емеля - твоя неделя. И правда, не раз вывозило Глебку это его если и не умение, то вроде как нахальство: главное - громко, уверенно, вперед!
        И все же, думая о себе откровенно, знал Глебка, что нет у него, как и у многих других соседей по классу, ни к каким ученьям особого интереса - спасибо, родная школа…
        Правда, интересы все же были. Первый - это, конечно, компьютер, интернет, вездесущая "мышь". Второй интерес - книжки. И это было благом для подросшего Глебки, потому что остальные-то миллионы, на диванах домашних, на стульях и прочих присестах беспривязно воспитывались однооким чудищем, которое глазом своим квадратным не только вглядывалось, сколько само себя разглядывать принуждало, предъявляя всякую чушь. И хоть цвет глаза этого считается голубым, на самом-то деле он мрачный, и хоть слово это вовсе не цвет обозначает, а состояние души, - именно этим состоянием и обесцвечивало чудище всех, кто в него вглядывался, уравнивая при этом между собой подряд тех, кто не имеет иммунной прививки - и способных, и умственно больных, и удаленьких, и неподвижных душою - всяких-всяких, почти всех.
        Мрачный цвет смысла выравнивает молодняк, научая одинаково глядящих одинаково же понимать и думать, одинаково выражаться, одинаково смеяться и даже похоже плакать.
        Глебка нередко разные фантасмагории выдумывал, и была среди них такая. Вот бы взять, да хоть на пять минут, мысленно, разумеется, снять крыши со всех домов и убрать стены, оставив одни опоры - в один и тот же час, когда, допустим, те же смехачи-юмористы забавляют нацию.
        Представить только - сверху, сквозь крыши, с боков, сквозь стены, ставшие прозрачными, видно, как хохочут сразу миллионы людей. Помирают от смеха! Ржут! Этакими гигантскими, миллионнолюдными приступами регочет целая держава! И гляди - к молодым, бездумным, глупым, наивным присоединяются пожилые, старые, опытные, кажись, наученные коллективным радостям в иные времена - вон и эти, будто щекочет их счастливая действительность, тупо хохочут, как и сопляки.
        Вся страна хохочет. Ржет. Валится друг на друга. Во зрелище!
        Глебка этот всенародный хохот считал наркотиком, не иначе. Или гипнозом.
        Он пытался представить себе всемогущего гипнотизера, управляющего этими приступами, но никак не получалось. Сидит на троне где-то в небе с длинной бородой, как у Хоттабыча? Ерунда. Вроде киношного злодея ходит перед пультом с цветными кнопочками? Тоже чушь. Но где-то он все-таки таится, этот гипнотизер, если сразу миллионы хохочут, будто ополоумели.
        И страшно вдруг делается: а если все враз заплачут? Что будет?
        Глебка, конечно, телик глядел, как и мама с бабушкой, как и все. Но иногда отключался, думал, что от усталости, на самом деле - спасаясь. Уходил на улицу, если тепло, листал книги, а потом и газеты, не брезгуя старыми, и, точно петух, искал в навозной куче жемчужное зерно. И находил.
        Чтение лучше всего выводило из организма отраву беспрерывного зрелища, оставляло один на один с собой и с тем, что читаешь, вопросы придумывало - ищи, мол, ответы. И как-то незаметно выходило, что Глебка от других чем-то отличался. Не сгорел, может быть, до конца под телевизионными лучами, не обкатывался, как все, в похожий на других пустоголовый голыш, а малость, пусть на самую чуточку, себя сохранял.

7
        Между тем Глебка разделил Борины деньги на пять частей - в каждой пачке по десять тысяч баксов - и в сумерки закопал четыре из них в четырех же углах огорода, для чего заранее покупал своим женщинам конфеты в жестяных красивых коробках. Они коробками восхищались, конфеты экономили и жалели, и Глебу приходилось пускаться на всякие хитрости, например, высыпать содержимое в вазочку, а коробку прибирать под якобы нужные ему мелочи - карандаши, резинки, прочую ерунду, ссылаясь при этом на щедрость старшего брата.
        Сошло, хотя и мама, и особенно настойчиво бабушка не раз спрашивали Глебку, куда это подевались те замечательные коробочки и какая это непоправимая жалость, что у него, у мальчишки, все не в цене, куда-то он их подевал, выменял, выбросил. Бабушка при этом приводила выдающийся исторический пример: еще отец ее мужа Матвея Макарыча, значит, Глебкин прадед Макар Степанович, в самый разгар революции оказавшись в Петрограде, купил детям жестяную коробку с ландрином, так она - вон, до сих пор жива и ничего ей не делается, потому что когда люди бережливы, то вещи их переживают, а так оно и должно быть в силу истины и справедливости.
        Коробка из-под ландрина - а что такое ландрин, Глебка не знал - действительно стояла на верхней полке буфета, издалека радуя глаз. На ней была изображена деревенская улица, по которой идет, в окружении красивых крестьянок, чубастый, улыбчивый гармонист. Таким и представлял Глебка своего прадеда. А заодно и деда.
        Пятую пачку он обернул непромокаемым пластиком, перетянул резинкой и засунул под оконный навес, обращенный в тот же огород. Это предназначалось на расходы по усмотрению, как приказал Борик, всей семьи и самого Глебки. Он вообще разрешил распоряжаться капиталом свободно, но при условии, во-первых, крайней необходимости и, во-вторых, незаметности.
        Вот это, второе, требование скоро исполнить понадобилось. Поменяв деньги в обменниках раз пять, да и всего-то по сотне, Глебка понял, что девицы, там сидящие, уже его запомнили, потому что улыбаются. Может, они вообще всем улыбались, работа такая, но, глянув на ситуацию со стороны, он напрягся, ведь в городке немного, пожалуй, школьников, регулярно меняющих доллары на рубли. Вот и все. Требовалось придумать что-нибудь
        другое.
        И он придумал. Тем более, это вполне даже совпадало с потайным его интересом: ему хотелось снова увидеть ту мотоциклистку, лучше без мотоцикла, посмотреть, как она выглядит и чем занимается… Ну, хотя бы опять поговорить. И он стал ездить в большой город. Минут сорок туда, столько же обратно. И уж там этих обменников - на каждом шагу.
        Он брал бумажки три-четыре и менял их в разных местах. Придумывал разные маршруты, заодно получше узнавал город. Даже разок спросил у парнишки, похожего на себя, по крайней мере, одного возраста, тоже, наверное, школяра: не слыхал ли он что про тутошних байкеров.
        Тот ответил, что пролетят иногда, напортят воздуху и тут же исчезнут, потому что у них были осложнения с властью - то ли они кого-то сбили однажды, то ли, наоборот, грузовик сбил мотоциклиста. В общем, Глебке не везло, но он не очень и горевал, потому что с трудом мог вообразить эту встречу. И что за разговор у них мог произойти? О чем?
        Прогулки с Бориком, коктейль из книг, интернета и телевизионного шума, детские наивные мнения и фразы взрослых - все, что, в общем соединяясь, и представляло собой его наивный жизненный опыт, лишало Глебку иллюзий и надежд, по которым раньше считалось, что все люди равны. А если и не равны, то только лишь своими дарованиями - голосом, музыкальным слухом, умением и любовью запросто, будто орешки, щелкать задачки, недоступные другим, конструировать какие-нибудь приспособления, слагать стихи или просто хотя бы уметь держать рубанок, отвертку, молоток, отличаясь от других вроде как второстепенной, но ох как ценной мастеровитос-тью. Сейчас людей разводила какая-то иная, новая сила, где ни ты, ни твои таланты ни при чем, а все решают связи, умение оказаться в избранном кругу, даже особенная, от других отличающаяся речь.
        Но какую бы речь повел он с девицей, летающей на дорогом, обалденном мотоцикле?

8
        Удивительное дело, все это время Борик не общался с Хаджановым. Зашел раз-другой в тир, вернулся молчаливый, никому, даже Глебке, ни слова не сказал. И как будто забыл свою "альма матер". Тренер тоже словно растворился в санаторских кущах. Раньше по магазинам шастал, речь его громкая слышалась то тут, то там. Теперь не слышно, зато киоски растут, как опята парной осенью.
        Уже, кажется, в таком-то и таком-то месте никто не ходит и покупателей не окажется, но - нет, сколотят четыре стенки да крышу, набьют под самый потолок разной ерундой - от "швепса" и водки до шоколадок да жвачек, и даже тупик, неходовое раньше местечко, вдруг растоптанным оказывается, расхоженным - получается, людям везде и всюду требуется этот бросовый, в общем-то, товарец далеко не первой необходимости.
        И все уж теперь знали в городке - это хаджановское, майорское. Никто киоски эти больше не поджигал.
        Тем временем, и это было в июне, Борик опять исчез. Вернулся очень быстро, дня через четыре, но весь в свежих коростах и синяках, будто его кто-то сильно бил или откуда-то он упал, может быть.
        Мелькнул на несколько часов и опять пропал, теперь вместе с Мариной.
        Вернулись они через три недели, загорелые и веселые, никаких ссадин и синяков, даже царапин. Пожалуй, в те несколько часов Бориса только и видел кто, так это Глебка, ну и, понятно, Марина. Так что ссадины и синяки никто не запомнил.
        Вернувшись, как он сказал, с отдыха, от моря, Боря был весел и бодр, но Глебка сразу почувствовал, что бодрость эта натужная, а брат делает только вид, будто все в порядке. Лезть с расспросами не стал, но понял и так, что какое-то Борино дело не просто сорвалось, а обломилось. Может, радуется только тому, что ноги унес?
        Они опять ходили по своему бережку - теперь его окончательно затянула трава, цветы полевые, и снова там скакали кузнечики и гнездились певучие птицы. Но Глебке казалось, что все же иной стал этот кусочек земли. Сломанный.
        Борик говорил как и прежде, и через речку они перебирались снова и теперь, уже в полное, теплое лето бродили там пешком, а Глебка просто явственно чувствовал разницу между тем, что сейчас, и тем, что было у них с братом так недавно.
        Тогда они соединились, как в раннем детстве, а теперь, ни слова дурного друг дружке не сказавши, стали как чужие. Боря о чем-то мучительно думал, что-то соображал, но и Глебка ни слова не сказал откровенно, по-братски.
        Какая-то между ними пролегла новая полоса. Может, мертвая?
        Один лишь раз поведал Боря байку про Иностранный легион. Есть, оказывается, до сих пор такая полулегальная, наемная, частная армия, а в самом начале была она французской и называлась Французский легион. Брали в нее отважных бойцов, отпетых головорезов, платили им огромные деньги и бросали на самые сложные операции. Например, президента какой-нибудь чернозадой республики сбросить, а на его место поставить короля, даже императора. Или, напротив, короля сбросить, президента поставить. Кто больше заплатит. Их нанимали и на дела попроще - например, убрать одного мафиози в пользу другого, и наоборот. В общем, использовали и, что самое интересное, используют этот легион до сих пор в целях нелегальных, чаще всего необъявленных. А нанимают их втихую, конечно, разные силы - от государств до богачей, и вообще тайных сил. Легион этот в кучу не собирается, бойцы живут порознь или маленькими кучками, обладают мощной связью и, когда надо, собираются в боевую единицу просто мгновенно. У всех контракты. А за кровь, за победы, за собственные раны, ну и, конечно, за жизнь - особые, сногсшибательные тарифы.
        - Ей-Богу, я бы туда рванул, - сказал Боря, - да вот беда! - И он показал на шрам от своей раны. На рассказ этот про Иностранный легион Глебка усмехнулся:
        - Сказки Шехерезады.
        - Ничего подобного, - вяло, даже не возмутившись, возразил Боря. - Не просто реальное, а вполне законное дело. Надо только от российского гражданства освободиться. Русские там есть. Но официально их не берут. Так что не получится… Надо здесь.
        Но что - здесь? Это оставалось за ширмой, за кулисами, в тумане.
        И вот он снова ширкнул в этот туман. Раз, и исчез. Опять прибежала Марина, спросила, где Боря, и горько заплакала.
        Новым, недетским взглядом смотрел на нее Глебка. Поднималось в нем новое, раньше незнаемое чувство - жалость к этой женщине, понимание ее одиночества, ее страха за любимого, который, исчезая, всякий раз как будто репетирует уже сыгранное однажды
        - свою гибель.
        Глебка подошел к Марине. Она сидела на стуле.
        Без всякого стыда, без игры, искренне и горько, он обнял за голову эту угловатую женщину, и как седой старец, а может, даже священник, уполномоченный самим Богом утешать и снимать со страждущих боль, поцеловал ее в макушку.

9
        Дальше все не просто побежало, а полетело.
        Как ни в чем не бывало, снова появился Борик. Быстро вернулся из таинственных своих нетей, всего-то через два дня. Даже бабушка, даже мама не пытались с ним толковать про его отсутствие. Несколько раз он их обры-
        вал - грубо, солдафонски, как будто на минуту выскочил из Бориса другой человек: облаял родных и спрятался обратно.
        Он вошел в дом, как будто выходил в ближний магазинчик за пивом, - да он с пивом и явился. Держал в обеих руках по бутылке.
        Вошел, кивнул, сел, открыл бутылки, опустошил одну за другой. Мама была на работе, Глебка обученно молчал, бултыхаясь в интернете и опасаясь заводить разговор первым, бабушка всхлипывала на кухоньке.
        Потом Борик махнул рукой Глебке, они отправились к речке. Только там он будто отворился, заговорил, как ни в чем не бывало.
        - Я сейчас у Хаджанова был, - сказал он, - внес двадцать тысяч баксов авансу. Он большой дом начинает строить, покупаю квартирку, однокомнатную, на имя Марины, понимаешь?
        Глебка кивнул, хотя, конечно, не понимал, ведь у Марины-то есть свой дом.
        - Если что, - проговорил Борик, - ты об этом знай, но сам не распространяйся. Женщинам не говори.
        Прошли несколько шагов, он будто выдохнул, наконец, улыбнулся, точно только сейчас в себя наконец пришел. Сказал облегченно:
        - Ну, вот!
        А что - вот? Молчит, не открывается, значит, другим знать не положено. Борик, наверное, слышал, что Глебка думает. Сказал:
        - Многая знания - многая печали. Кажется, так в Библии пишут. В общем, лучше тебе не знать. Легче жить.
        - Я не маленький, - попробовал возразить Глеб.
        - А это и старенькому не надо знать, - улыбнулся, приговорил: - Живи легко.
        Когда возвращались, Боря сказал:
        - Я там еще кое-что подвез, понимаешь? Завтра занесу.
        - Машинное масло? - усмехнулся Глебка.
        - Просто мешок. Из-под сахара. Небольшой такой.
        Но он ничего не занес. Ночью где-то вдалеке завыла пожарная сирена, и хотя Глебка слышал этот вой, совсем не обеспокоился. На рассвете постучали в окно. Открывала бабушка, еще в ограде она и заголосила. Мама с Глебкой выскочили, едва одевшись.
        Там стояли два незнакомых мента. Немного смущаясь, они сказали, что сгорел дом Марины, и случайные, а может, и не случайные прохожие пояснили, что там мог быть и Борис, официально прописанный у матери.
        Не сразу Глебка понял, что дом сгорел дотла и в живых никого не осталось. Как были
        - едва одеты - они с мамой побежали на пожарище. Красная машина как раз отъезжала, облитые водой мокрые головешки еще коптили, но дома не было. Странное зрелище: пустота вместо того, что занимало не маленькое все же пространство.
        К ним подошел еще один мент, похоже, из пожарных начальников, объяснил:
        - Трупов не обнаружено, но кто тут ночевал, кроме хозяйки? Ваш сын?
        Мама кивала, утиралась какой-то скомканной тряпочкой. Раз ничего такого не обнаружено, это слава Богу, но где же тогда они? Ведь должны бы прибежать домой.
        Мама так и сказала этому человеку, и он, согнувшись, прямо на коленке, записал короткие ее показания. Не обращая внимания на Глеба, дал ей расписаться, пояснил, что никакого дела, раз нет пострадавших, заводить не
        будут.
        Дядька сказал при этом, что дом сгорел слишком скоро, пламя шло одинаково со всех сторон, очень похоже на поджог. Но, может, это хозяева и подожгли? Такое предположение маму возмутило, она обиженно замахала руками; пожарный ее остановил, сказав, что надо кому-то с местной властью договориться о судьбе этого пожарища - был ли дом в собственности? Да и земля?
        - Кто это должен сделать? - спросила мама.
        - Ну, родственники, если хозяйка не найдется.
        - Родственников у Марины вроде нет, - неуверенно ответила мама.
        Все было смутно, невнятно. Куда они делись? Что произошло? Их подожгли? Или сами? Но это была совершенная ерунда, и хоть Борик сказал про свой взнос на однокомнатную квартиру, до этого, как понял Глебка, было ведь еще далеко.
        Мама не пошла на работу, а Глебка в школу.
        Вернулись домой, кое-как поели, оделись и снова пошли к пепелищу. Взяли с собой палки, раздвигали ими головешки - они все еще дымили; выбирали какие-то несгоревшие вещи, например, черные обожженные кастрюли, складывали в небольшую жалкую горку, потом Глебка спросил:
        - Зачем, мама?
        Она разогнулась, посмотрела на сына.
        Взрослея, Глебка не вглядывался в мамино лицо, не задумывался над тем, как мама выглядит, сильно не прислушивался к тому, что она говорит. Мама, она и есть мама - для того, чтобы всегда быть рядом, говорить то, что ей положено, подгоняя и наставляя. Да и зачем в мамино-то лицо вглядываться, если оно всегда рядом.
        А тут Глебка вгляделся. Оно было испачкано сажей, видно, утирала щеку. И на лбу была черная полоса. Ясно, что брала она жалкий Маринин скарб, потом рукой по лбу провела. Но Глебке показалось, будто мама почернела от горя. И было еще у нее выражение потерянное, безнадежное. А глаза полные слез, вряд ли от дыма.
        Глебка смотрел на маму - постаревшую и почерневшую, со слезами в глазах, и она сказала ему тогда:
        - Неужто и впрямь вы, сыночки мои, страстотерпцы не только по именам вашим? Неужели я родила вас на беду вашу?
        Едва удержался Глебка, чтобы не зареветь. Он отвернулся от мамы, сделал несколько шагов по остывшим углям и вдруг понял, что стоит на том самом месте, где было у Бори потаенное хранилище.
        Он огляделся, нашел какой-то железный прут, подцепил обгорелую половицу, вернее остатки ее, вывернул ее с трудом и увидел тубус. Наклонясь, стараясь загородить находку от мамы своей спиной, он раскрутил его. Винтовка была на месте. И коробка с прицелом лежала рядом. И еще одна коробка лежала, но она оказалась пустой.
        Ночной пожар людей еще интересовал, они подходили, отходили, близко все-таки не приближались, раз какие-то двое копаются в головешках - значит, имеют право.
        Мама с Глебкой из дому захватили мешки из-под картошки, целых четыре. Еще несколько минут назад Глебка предлагал маме оставить тут все как есть - разве имели цену эти железки? Но сейчас он первым стал наполнять один такой мешок. Опустил на дно коробку с прицелом, а потом засунул и тубус с драгоценным его содержимым. Туда же засунул обгорелые кастрюли. Приговаривал вслух:
        - Вот вернется Марина, хоть какая посуда будет у нее. Ты, мама, молодец.
        Два мешка они уволокли. Когда стемнело, Глебка вынес один из них в огород - в нем лежали оружие и прицел. Быстро, норовя никому на глаза не попасться, прошел к речке, добрел до края родного лужка, туда, где начиналось настоящее неудобье, но и речка была глубже, и напротив дряхлой коряги бросил в воду железный груз.
        Он ушел на дно, мгновенно выпустив воздушные пузыри.
        Вода будто поглотила Борину тайну.

10
        Глебка долго сидел на крутом берегу, свесив ноги к воде. И хотя всё вокруг него в светлой летней ночи как будто едва шевелилось - дыханием, крылышками, лапками и еще чем-то очень маленьким, - это, может, кузнечики наконец-то вытягивали вдоль тела свои худые, уставшие, наскрипев-
        шие за день ноги, - Глебка чувствовал себя глухо, одиноко, будто оказался на дне черного колодца.
        Не верил он ничему и никому, но прежде всего любимому брату Бори-ку. А раньше во всем и всегда ведь верил!
        Когда маленькими были, Борик, кажется, за всю Глебкину жизнь ответственность на себя принимал. Но куда все это уплыло, спряталось? Неужто просто взрослое время такое? Оно самых близких разводит, отдаляет. Любовь превращает в простой интерес, в лучшем случае оборачивает заботой - на тебе денег, на - подарок, на - новые джинсы. То, отчего людям реветь и драться хочется, вдруг превращается в промтовар, будь он проклят!
        Глядя в темноту, Глебка будто старался разглядеть не что-то конкретное, а правду и жизнь. Пробовал объяснить себе, что же произошло с того самого звонка по мобильнику…
        Да, какая-то чудовищная беда. И не сказал ведь о ней Боря ничего всерьез. И те страшные похороны чьих-то останков. И прощание навеки с Борей - горе горькое, пройденное по полной, на всю тысячу процентов. И вдруг чудесное исправление жизни
        - за чей-то счет. Ошибка, которая бывает раз на сто, может быть, тысяч, а может, и реже.
        Но дальше, дальше?… После этой невидимой отсюда войны, после возвращения, когда, казалось, все слава Богу? Ведь не слава же Богу, а наоборот! Что-то настало новое, тайное, страшное, может, Господи прости, страшнее, чем самое страшное.
        Из Глебкиной головы никогда не исчезал этот телевизионный сюжет: убит банкир, кажется, Канор. Или, может, Кенор. Сколько и каких только убийств не показывают по телику, и все уже привыкли, никого это не страшит. Если вдуматься, смерть вообще стала с людьми запанибрата. Вон ящик извещает: сорок тысяч людей покончили жизнь самоубийством! За один год. И еще твердят, мол, не волнуйтесь, показатели снижаются! Так что там какой-то один банкир, совершенно Глебке неизвестный! Телевидение показало: лежит человек в снегу, а рядом бегает его собака. Значит, стреляли издалека. И Борик как раз тогда исчез первый раз со своей винтовкой. В ответ ему прислали машинное масло. А он явился, как ни в чем не бывало, следом. Глебка закопал деньги в четырех углах огорода. И нельзя хоть о чем-нибудь спрашивать Борика - бесполезно! Кто откроет его тайну?
        Ну, а почему надо связывать его поездку с тем банкиром? Может, он совсем по другим делам ездил? А сто тысяч? За три дня? Но ведь и банкир-то тот миллионщик, почти олигарх, за него бы больше, небось, заплатили?
        Да сто тысяч можно же, наверное, и за другое получить! Выиграть в казино или как оно там? Взятку получить. Но Боре-то за что? Чем он управляет и за что такую взятку?
        А в общем, ясно было, будто никакая сейчас не ночь, а ясный день: снайпер получает большие деньги за снайперские дела. А если его лупят и он ноги уносит откуда-то - то ведь тоже за снайперские дела. Видать, не попал, или вовсе не стал. И дом загорелся сразу с четырех сторон - тоже неспроста: кого-то раздосадовал. Или чужую тайну держит, значит, ее надо зарыть, эту тайну. Сжечь.
        Понял только сейчас по-настоящему Глеб, зачем Борик завел речь об Иностранном легионе. Там все это происходит в открытую. Почти официально. Да если и не официально, то там ты не один, а выходит, у тебя есть поддержка. Здесь-то он одинокий волк, если все, что навыдумывал Глебка, правда.
        Его передернуло. Он представил, что целится в человека. Через этот оптический прицел. Человек бежит по дорожке, рядом брыластый боевой пес, который близко никого не подпустит, а выстрел прозвучит как негромкий хруст ветки в лесу…
        Глебка задумался, себя проверяя и переспрашивая.
        Опасно? Конечно.
        Ужасно? И с удивлением сказал себе: нет!
        Сколько еще бегает их, этих банкиров! И пока они существуют, всегда будет, наверное, спрос на их наказание - ведь наверняка все они жулики, и вокруг них, пожалуй, целая толпа тех, кто хочет, чтобы с ними поделились.
        Так что Боря просто как бы стрелковый работник, вроде того. И почему, собственно, не может быть такой должности? Пусть редкой, не на каждый день. Вон прикатили же мотоциклисты, разворотили их бережок, поубивали все живое, от кузнечиков до птенца малиновки, а чем они лучше всех - эти богатые! Всякие там рокеры и брокеры!
        Глебка спросил себя во тьму:
        - А ты бы смог?
        Очень хотел он, даже старался ответить - да! Но он же сам себя спрашивал, в ночной темноте, один на один, и врать, опять же самому себе, никто не требовал.
        Хотел сказать самому себе - да. Но только вздохнул.
        Хотел домой идти решительным, мужским шагом, Бог с ними, этими кузнечиками и бабочками, если захрустят под ногами - но пошел осторожно, нарочно пошумливая, и какой-то случайной веточкой потыкивая в траву перед собой, упреждая малую тварь о своем движении во тьме.
        Вышел на растоптанную дорогу и вздохнул облегченно. Но на душе еще тяжелее стало.
        Не знал Глебка, как жить.
        Часть седьмая НЕ БОЙСЯ, МАЛЬЧИК!
1
        Снова время съежилось, остановилось, как после похорон запаянного гроба. Мама с бабушкой ждать не уставали, видать, уж так устроены женские сердца, а Глебка внушил себе, что все кончилось. Откуда явилось к нему это почти твердое убеждение, он не знал, а просто физически слышал, как внутри него что-то с болью сгорает, что-то обламывается и проседает, образуя пустоту - знак одиночества. Знак утраты.
        Он тайком, беспричинно вроде, плакал, узнав, что плач бывает сухой, без слез, похожий на подвывание - поначалу беззвучное. Вдруг в самом неподходящем месте и в неожиданное время начинаешь чаще дышать, где-то в бронхах скапливается пробка застоялого воздуха, и когда пробуешь вытолкнуть ее наружу, она не выталкивается, становится душно, нечем дышать. Он хватал воздух ртом, глотал его, и это будто бы раскачивало его, наконец, легкие впускали порцию кислорода - вдыхая, он тут же делал выдох, и это его сгибало, раскачивало, звук, похожий на стон, рвался из горла, и он хы-кал, давился, снова хыкал.
        Из него выбирался придушенный звук, который лучше бы не удерживать, а отпустив, крикнуть. Хорошо бы заплакать, но что делать, если не получается?
        И вот выходит, что мучает его это хыканье, душнота, потом подвывание, иногда срывающееся в крик, а то и в рык. И слезы без слез. Плач, похожий на вой. Какая-то нехорошая примета, предчувствие произошедшего вдалеке.
        Отлетали в минувшее не недели, а месяцы, заканчивался одиннадцатый класс, и военкомат выдал Глебке, после разных комиссий, белый билет, потому что у него оказалось плоскостопие.
        Примерно через год после пожара, вернувшись с работы, мама сквозь слезы сказала, что Хаджанов просит с нее двадцать тысяч, да не в рублях, а в долларах, потому что, оказывается, Борик внес такую же сумму в виде аванса за однокомнатную, правда, для Марины, квартиру. Наставало время: или доплатить, или забрать аванс. И маме ничего не оставалось, как забрать то, что дал Борик, - откуда у нее такие деньжищи?
        Глебка страшно заругался, почти как Боря, когда его сшибало время от времени - даже позволил грубые слова. Мама непонимающе поразилась, утёрла слёзы:
        - Да ты в уме ли, сынок? Где мне взять-то эти двадцать тысяч?
        - Это мое дело! - воскликнул Глебка.
        Когда стемнело, раскопал две коробки, вынул отсыревшие сверху пачки, отдал их матери.
        Не стал вдаваться в разговоры. Сказал строго:
        - Боря велел!
        - Откуда ты знаешь? - попробовали было мама, а Глебка оборвал ее, повторив:
        - Боря давно велел!
        Кроме этой квартиры, легла на них еще одна забота - пожарище. Мама то ли сама куда ходила, то ли ее опять вызывали следователи, но ей удалось, сказавшись дальней родственницей, восстановить Маринкины документы на владение сгоревшей избой, но главное-то - землей. А раз так, то за землей этой требовался уход. Короче говоря, или стройся, или продай, а сейчас нужно было участок очистить от мусора, головешек и заплатить какой-то налог.
        Мама выпросила санаторский грузовик, уговорила двоих охранников, и они за обычную русскую плату - сколько-то там бутылок - все собрали и отправили на свалку.
        А раз было это еще по ранней весне, то к окончанию Глебкиных экзаменов, к концу июня, усадьбу крепко затянуло крапивой, репьем, иной всяческой растительной заразой, заодно скрыв уродство пожарища. Забора теперь не было, так что скоро участок стал местом проходным, по нему жильцы соседних больших домов протоптали тропинки, и о куске Маринкиной собственности почти все забыли.
        А тем временем мама с бабулей наперегонки заводили с Глебкой разговор о его будущем. Но он бычился, опустив голову, морщился, уже сказав однажды: раз в армию не возьмут, торопиться некуда, потому что он, как и многие другие, ничего про себя не знает, никаких интересов не имеет.
        А раз это все равно, на кого учиться и где потом работать, то лучше и подождать годок-другой, как, например, тот же Аксель: притерся он к заводу, где автоматы делают, стал слесарем-сборщиком. И не тоскует.
        Глебка помнил Борин шутливый прикол насчет того, что за деньги, спрятанные в огороде, ему и так диплом приобрести не проблема, только выбирай институт. Но даже и при этом условии он ничегошеньки про себя не знал: какой диплом, какого такого института… А Бори нет…
        - Погодите, погодите, - просил он маму с бабушкой. Но они годить упорно не хотели. Мол, было у тебя время все правильно обдумать - сколько книг да газет прочитал, виданное ли дело, чтобы мальчонка, еще школьник, столько этой макулатуры одолел, да и компьютер есть, за интернет платят - чего ж еще!
        Он не знал - чего еще, и все тут! Мыкался. Бился сам в себе, с ребятами говорил, и с одноклассниками, и с тремя погодками, и даже с Акселем. Но этот, уже оторванный возрастом, Борику ровня, а не Глебке, даже рассуждать не стал, ответил - не мудри, иди на завод, скоро все станут в России юристами да банкирами - работяг не осталось! Вали к нам!
        Со своим братом-школяром Глебка вообще не стал углубляться. Если хоть в классе было какое-никакое родство перед двойками и нелюбимыми учителями, то как только это отошло во вчера, все сразу рассыпалось в прах. Каждый что-то лопотал про себя
        - один метил туда, другой - сюда, да все в институты, хотя Глебка-то уж преотлично знал, какие из них студенты, а потом спецы выйдут.
        Каждый норовил устроиться лично, только самому просунуться хоть в какой теплый уголок - ничего, их соединяющего, сразу же не осталось. А значит, и не было. И если сказать по чести - все они одиночки и никто толком не знает, чего ему надо, но только он один, Глебка, сам себе об этом смело сказал.
        Остальные соврали. Все всем врут - вон что нынче! И родители ученикам, ну, и само собой, выпускники взрослым, обоврались.
        Но тут этот женский жим! Все блага желают, все о нем пекутся и сильно озабочены.
        За Борика вон радовались. Все ясно было. И чем кончилось?

2
        Впереди грозы, особенно сильной, всесотрясающей, обязательно идет ее предчувствие. Или духота навалится, или тревожно станет, неуютно.
        Точно так же надвигаются грозы душевные. Ни с того, ни с сего вдруг как-то нехорошо становится, не по себе, тягостно. Человек разумный тотчас же начинает мысленно вокруг себя озираться, обдумывать происходящее и, глядишь, хотя бы почувствует, догадается, откуда удара ждать. Но ведь иногда и ждать ясно откуда, и направление удара известно, но человек взял да и ослабился, угасил в себе остроту, называемую предчувствием, выпустил из сознания своего нечто неосязаемое, труднообъяснимое - и эту грозу пропустил.
        Так и с Глебкой произошло. Уж ему ли про Хаджанова забыть - а забыл.
        Да, забыл, отпустил не из обычной бытовой памяти, а из той, что посложнее, называемой сознанием или даже подсознанием.
        В общем, однажды мама прибежала с работы, и глаза у нее были с маленькие чашечки. Платок сбился на затылок, она едва дышала, ноги не держали, и, припав на краешек стула, она не спросила, не удивилась, не воскликнула, а почти равнодушно сообщила, что и ударило Глебку в самый поддых.
        - Сегодня Хаджанов объявил, что это ты сжег его киоски, пять или семь. Это было давно, но он закончил свое расследование. Есть свидетели. Предлагает. Или заплатить за них деньги. По две тыщи долларов за каждый. Или подписать бумаги об отказе от квартиры. Той, Маринкиной.
        Глебке каждая фраза казалась булыжником. И этими булыжниками били по голове. Он раскрывал рот, хватал воздух, намеревался что-то крикнуть, но не давал себе воли, понимая, главное - промолчать. Потом вытащил из себя слово:
        - Неправда.
        Стал его повторять маме. Она заплакала и высказала, может быть, самое главное:
        - Ты, наверное, не понимаешь. Хаджанов у нас главное лицо. Не начальник санатория, никто. Он. И он сказал, что уволит меня. Ты понимаешь?
        Сволочь! Вот оно - словечко, точное и нужное в этот миг. И гром, и молния сразу, в одном выражении. А ведь должен был он, Глебка, обязан был предчувствовать и предвидеть, откуда придет поганая гроза в его дом.
        Хаджанов! Улыбчивый майор. Борин наставник и тренер, человек, решивший целую судьбу. А как он восклицал и плакал тогда, на кладбище, когда все думали, что хоронят Борю. И как можно было хоть какое обвинение предъявить ему в неискренности? Но как он строил дом, купив землю покойной Яковлевны? Как размножался бесчисленными своими земляками по всему городку? И потом эти киоски, лавочки, магазинчики! Всё как-то разом сомкнулось и закоротило в его сознании - и мамин встрепанный вид, растерянный и беззащитный перед всесилием Хаджанова, и смутная собственная вина, и этот несправедливый расклад прилавков, продуктов, денег и владельцев, а еще и Борик, снова сгинувший невесть куда, и пожар, в котором дотла исчезла даже, кажется, память о нем и о его Маринке. И собственная Глебкина ненужность, незнание, чего и как делать.
        - Сволочь! - ещё раз громко выдохнул он, и в этом возгласе все слилось сразу.
        Он выскочил из дому, накинув курточку. В кармане лежал паспорт, на всякий случай, а в нем, под пластиковой корочкой с гербом державы, солидно тиснутым золотой фольгой, между ним и карточкой, прятались пятьсот баксов, которые Глебка предпочитал таскать с собой на всякий пожарный. Пожарных случаев, по счастью, пока не случалось, но знание, что у тебя есть деньги, если и не помогало, то укрепляло.
        Глебка думал было кинуться в санаторий, но эта идея не оказалась серьезной, а значит, устойчивой. Погодки сдать его не могли, но ведь никто, кроме них, и не указал бы на него. И вот что странно - сколько месяцев назад это было? Зимой. Быльем поросло. Нет, бежать к Хаджанову - значит признаться, и вообще здесь что-то явно не то!
        И Глебка двинулся к братьям. Часа полтора ушло на то, пока они соберутся к домашнему очагу, каждый из них учился по вечерам, хоть и в одном институте, но на разных курсах, а днем - уже не подрабатывали, а втяж-кую работали в родительском хозяйстве. Добились своего старшие Горевы - они-то теперь отдыхали, а магазином, и теперь не одним, правили сыновья. Главный, ясное дело, Петр, и из каждого получился справный управитель, то есть менеджер - в их подчинении ходило теперь десятка два-три разных помощников, от продавцов до снабженцев и грузчиков. И ничего: "Подворовывают, - говорил Петр, - но терпеть можно". Однако все-таки стеснялись они своей работы. Чаще говорили просто, что они студенты, и все. Что дальше будет - не знали. Хотя чего тут знать?
        Подобрался вечер. С каждым из троих своих давних и старших друзей Глебка переговорил и вдоль и поперек - сначала с Петром, потом с Ефимом, потом до дому допылил Федька, все ведь - старше его… И суть не в том, что каждый в розницу и все оптом божились и клялись, будто ни разу и никому не проговаривались. В конце-то концов, если дело не имеет последствий и совершенно безопасно, почему бы и не прихвастнуть надежным дру-ганам, разделяющим твои устои? Но в том и суть, что хоть поджоги были не ахти какими, подобные шуточки, ясное дело, могли иметь и последствия - да еще какие! И, само собой, не были безопасны: Хаджанов владел если не целой армией своих земляков, то уже давным-давно немалой силой - от мальчонок вроде тех наглецов до парней в силе и в соку.
        Да, они тихо и мирно работают на рынке продавцами или вежливо взвешивают гречку в магазинчике с издевательским названием "Русь". Красавцы! Черные волосы топорщатся из распахнутых рубах, не менее волосатые руки так и играют силой, черные лакированные усы и усищи топорщатся на улыбчивых лицах. Вежливые, ничего не скажешь, образцово дисциплинированные, отличные выпускники школы Хаджанова - только сколько искренности в этой вежливости, а сколько презрения и непочтения - какой весовщик завесит?
        Разобрав дело, рассказав о матери, о хаджановской угрозе, опять предупредив старших другов, почем может быть расплата, Глебка ни с того ни с сего предложил ребятам поехать в город. Просто так, протряхнуться. В родных кварталах они всем видимы и всеми узнаваемы, а собираться вместе сейчас, может, не самый раз, не самое подходящее время.
        Братья охотно согласились. Завели свою "газель" и поехали.
        Что-то все-таки удивительное было в их отношении к Глебке. Школьник не то чтобы командовал тремя старшими парнями, а легко их соблазнял. Или чувствовали в нем продолжение Борика? Слегка опасались? По крайней мере, уважали…
        В столице местных земель, городе, несомненно, более значительном и крупном по сравнению с Краснополянском, но все же неопрятном, обтерханном и в высшей степени поношенном за счет массовых когда-то построек из серого силикатного кирпича, выделялась собою разве что пустынная в старые времена площадь, ныне опять же обставленная по кругу фанерными разномастными киосками.
        К площади этой примыкал недлинный старинный бульвар с вековыми липами и прохожей аллеей посередине, где и происходило главное человеческое оживление. Когда-то вдоль бульвара, с обеих сторон, двигался транспорт, но теперь машины тут не ходили, и ничто не стало мешать пешеходам шляться как по бульвару, так и по двум асфальтированным, хотя и нешироким проездам, да еще же и по двум как раз широким тротуарам - так что народу тут всегда пребывало множество. На тротуары выползли столики разнообразных кофеен и ресторанчиков с тентами, с зонтиками, с белыми заборчиками, а еще множество, один за другим, было тут торговых сооружений, не то чтобы, конечно, столичные бутики, но уподобляющиеся им заведеньица.
        Глеб разменял сотняшку - здесь в обменниках девицы даже головы не поднимали, просвечивали купюры синим светом, выкидывали деньги, чек, поддельно торопясь, хотя торопиться ровным счетом было некуда, не то что во времена слухов и паник.
        Присели в уличной кафешке, он заказал по бокалу колы со льдом и пластиковой соломинкой. Кайфовали вчетвером за железным квадратным столиком на железных же, в белый цвет покрашенных стульчиках. Жестко, неудобно, но славно почему-то, хорошо, потому как непривычно и празднично.
        Ни говорить, ни думать про Хаджанова, про зимние дела не хотелось, вообще ничего не хотелось, вот только так сидеть, помалкивать, почмокивать, балдеть, таращиться по сторонам - на чужих девчонок, идущих мимо, на мужиков, на женщин с сумками и пакетами, которые семенят мимо, идут, чего-то где-то накупив на этом коротком торговом бульваре. Как будто с ума люди посходили - все возбуждены, сосредоточены, взвинчены - или наоборот, плетутся расслабленно, будто достигли счастья - радости, удачи, утехи. А всего и делов-то - покупку либо задумали, либо уже совершили. Кофту там, например, или туфли. Можно подумать, без этого жизнь остановится, обломится, бессмысленной станет… Одно слово - рынок!
        Меценат Глебка заказал еще по бокалу колы, велел кинуть туда по дольке лимончика. Малолетка-официантка, наверное, лет пятнадцати, все исполнила беспрекословно.
        - Помните, парни, - спросил Глебка, и радуясь и печалясь, - как мы у вас в детстве на бревнышках вот так же сидели? И вы нас с Бориком, и с Акселем, и с Витьком Головастиком этой заразой в банках досыта угощали?
        Выросшие, возмужавшие братишки загалдели возбужденно, принялись спорить, когда было лучше - тогда или сейчас. Пришли к выводу: "Сейчас!" Тут все-таки лед, соломинка и лимон. Глеб не согласился.
        - Тогда Борик был, таким, как я, - не согласился Глеб. - Тогда было лучше!
        Парни, почти мужчины, сочувственно закивали.
        - И еще была наша деревня Горево, - добавил Глебка, - город ее еще не сожрал. Ну, и народу столько вокруг не было, - кивнул на шныряющих, бегущих, стоящих, движущихся людей разного возраста.
        - Там это там, - многозначительно произнес Ефим. - Тогда это тогда. А тут это тут.
        - Точно, - восторгнулся старший брат Петя. - И здесь это здесь. Наконец-то расхохотались.

4
        Все, что произошло дальше, потом казалось Глебу эпизодом киносъемки - он видел похожее по телику: стремительно и непонятно.
        Впрочем, это можно было бы сравнить и со стихийным бедствием, вроде обвала, только не в горах каких-нибудь, а прямо среди людей, в городе, на площади, ярко освещенной фонарями.
        Они вышли с бульвара на площадь, довольно пустынную, по крайней мере в сравнении с торговой улицей, и пошли по ее краю - просто так, не спеша.
        Сзади послышался топот, какие-то вскрики, они обернулись и увидели, как прямо на них несутся человек пятнадцать одетых в черное людей.
        Именно это запомнилось вначале - одетых во все черное. Они гнались за двумя людьми такого же примерно роста. Двое что-то гортанно вскрикивали время от времени, а черные молча гнались за ними. Вся эта свора выскочила с торгового бульвара, скорее всего, из ресторана, который сиял иллюминацией прямо на углу площади. Оттуда раздался крик, шум, свист, что-то замелькало синим - это вспыхивали проблесковые маяки вылетевших на площадь милицейских патрульных машин. Черные, вместо того чтобы разбежаться, стали лупить тех двоих. Тогда только Глеб немного разглядел драчунов - они были еще и бритыми. Скинхеды!
        Били они каких-то неизвестных хотя и кулаками, не палками, не говоря уж об оружии, но лупили зло, без жалости, с какой-то непонятной яростью.
        Минуты через три только Глеб услышал, как звал его издали старший, Петр:
        - Гле-е-ебка!
        Он сообразил, что братья отбежали, дистанцировались, надо и ему отсюда убегать, и побежал, но было поздно. Из-за угла вывернули менты, причем в модерновых круглых касках, опять же как в кино, и скорей Глеб сам врезался в них, чем они поймали его.
        Его огрели палкой сбоку, под ребро, он хотел объяснить, что совершенно ни при чем, но дыхание перехватило. Ему скрутили руки, потащили к арестантскому "газику". Глеб слышал, как братья кричали ментам:
        - Он не виноват! Мы просто шли!
        - Вот мы и узнаем! Куда вы шли! - ответил хриплый голос. - Да и про вас узнаем! Ну-ка, ребята!
        За ними кинулись, это Глеб скорее почувствовал, чем увидел, но парни оторвались.
        Его затолкали в машину, он не рвался, не сопротивлялся, только покряхтывал. В полумраке сочувственный голос спросил:
        - За что же вы их? Глеб сказал:
        - Я прохожий, я ни при чем.
        - Зачем же тогда бежал? - усмехнулись ему в ответ.
        Потом дверка несколько раз открывалась, и в машину запихивали черных и бритых. Вернее, стриженых. Они были как угорелые. Орали:
        - Привет, Вовка!
        - Россия, вперед!
        - Не отдадим черножопым русских девок!
        - Эх, пацаны, - сказал им при тусклом свете немолодой мент. - Да эти ваши девки сами вас отдадут.
        - Не смейся, дядя! - крикнул отчаянный мальчишечий дискантик. - Вы отдали, мы вернем!
        Время как-то спрессовалось, превратилось не в минуты, а в блоки. В первом блоке вокруг Глебки кричали, матюгались черноодетые бритоголо-вики, возбужденные так, будто наширялись наркотой. Все они, понятное дело, знали друг друга и возбужденно переговаривались о чем-то понятном только им, однако из этих пустопорожних, в общем, восклицаний следовало, что они "дали", что "отмылили", даже за что-то отомстили, и наперебой очень хвалили друг дружку за смелость и отвагу.
        Среди них был и старший, к нему обращались чаще и его звали Влас, наверное, командир. Лампочка, защищенная сеткой, светила кое-как, и Глеб не мог разглядеть лиц этих мальчишек, но сосчитать-то вполне: кроме него, тут помещалось пятеро.
        Пятеро возбужденных бойцов его, шестого, так и не заметили. Это был первый блок.
        Во втором их всех, одного за другим, провели от дверцы машины к грязной заплеванной лестнице, потом еще через сколько-то шагов засунули в клетку - из того же телика он знал, что она называется "обезьянник". Перед тем как толкнуть туда, каждого обыскали. На всех шестерых был один изъятый предмет - Глебкин паспорт с деньгами. Остальные оказались пус-
        ты вчистую: ни монетки, ни завалящей какой-нибудь скрепки или хоть автобусного билета.
        От машины к "обезьяннику" их вели по два мента, значит, на шестерых двенадцать человек, явный перебор, и все эти мужики столпились перед ба-рьерцем, за которым сидел дежурный капитан, гомонили возбужденно, победные интонации слышались в голосах, будто они банду убийц скрутили и привезли или до ушей вооруженную шайку, а не мальчишек школьного возраста.
        В этом разноголосье Глебка попробовал сказать капитану, что его схватили невзначай, он просто стоял на площади, и вот его паспорт, и тогда капитан крикнул:
        - Кто брал этого? - Раскрыл документ. - Горева? Никто не откликнулся.
        - Я просто прохожий! - повторил Глеб.
        - Следуй в камеру, разберемся.
        Менты, на минуту утихшие, загомонили снова, и Глеб услышал, как кто-то из них сказал:
        - Там, наверное, остались! Задержавшие этого!
        В "обезьяннике" было, конечно, получше, чем в машине, по крайней мере, светло, а к стенам приделаны широкие скамьи, чтобы можно ночью лежать. Глебка огляделся. Это был второй блок.
        Все, что случилось, казалось абсурдом, а он все-таки верил в справедливость.
        - Вот те на! - проговорил, наконец, парень по имени Влас. - Гляньте, пацаны, с нами попалась случайная птаха!
        Он не издевался, не ерничал, наоборот, сочувствовал. Протянул руку:
        - Я Влас. А ты?
        Глеб назвался, вздохнув, рассказал, как было дело, и эти пятеро недружно рассмеялись. Похоже, здесь, в "обезьяннике", их спесь и боевой дух быстро, на глазах, испарялись. В речах засквозила неуверенность. Трое из пятерых отводили взоры в сторону, зевали, жмурились, примолкали. Только Влас разговаривал, да еще один высокий и чернявый по кличке Воронок. Похоже, Влас сразу ощутил падение духа своих бойцов, пытался их оживить и выбрал для этого разговор с Глебкой.
        Выяснив случайность его залёта, он не этим, похоже, вдохновлялся, а тем, что Глеб казался спокойным, не нервничал, был уверен в том, что всё обойдется. Это и так следовало - обойдется. Но Влас своих возбуждал:
        - Глядите, пацан с нами залетел! Вот видите! Разве есть справедливость? У нас-то ничего с собой, а у него паспорт, и все равно его виноватят. Глядите! Приучайтесь! Думайте!
        Глебка спросил:
        - За что же вы двоих-то? Целой толпой?
        - О-о! - глубокомысленно протянул Влас. - Это долгая история! Обнаглели совсем эти черножопые!
        - Да чего там, - вздернулся Воронок, - она же сама, сучонка! Трое длинношеих завздыхали, заворочались, и Влас махнул рукой:
        - В общем, у нашего дружка невесту снасильничал. Совратил. Отбил… Один из этих. Да и вообще, ты видишь, что творится? И твой Краснополянск уже переименовать пора. Знаешь как? - Он засмеялся. - В Чернополянск.
        Глеб не собирался говорить тут лишнее, пусть даже этим перепуганным и, в общем, не отвратительным ребятам. Вздохнул, покивал головой. Еще один блок.
        А дальше в дежурке послышался не то чтобы шум, но оживление. Глебка узнал голоса Петра, Федора и Ефима. Сначала, перебивая друг друга, а потом, уступив место басовитому голосу старшего, троица объясняла дежурному, кто таков Глеб, что его захватили случайно, и все они вообще из другого города - Глеб учащийся, а они студенты и все трое являются свидетелями.
        Менты, доставлявшие шестерик нарушителей, уже уехали, в дежурке было малолюдно, и капитан, судя по всему, неплохой мужик, выслушав
        Петра, велел им написать общую бумагу, указав все свои адреса, фамилии-отчества, а углядев, что все они братья, удивился, рассмеявшись довольно дружелюбно. Потом Глеб услышал, как, приблизившись к дежурному впритык, Петька что-то такое говорил ему тихим, не слышимым сюда, гулом, на что капитан удивленно воскликнул:
        - Слыхал!… - Потом прибавил: - Да ну?
        Заскрипел пол, капитан приблизился к обезьяннику, задумчиво вгляделся в мальчишечьи бледные лица, безошибочно выбрал Глеба, кивнул ему.
        - Ты Горев?
        - Я, - встал он.
        Капитан помолчал, потаптываясь. Потом неохотно, почти извиняясь, объявил:
        - Придется потерпеть до утра. Нет дежурного следователя. А раз ты оказался в этой компании, велено разобраться с каждым. Что я начальству скажу, если ты уйдешь?
        И без передыху спросил:
        - А где твой брат?
        Глебка сильно смутился. Ему и в голову не приходило, что вот так в лоб
        его будут про Борика спрашивать. Ответил четко:
        - В отъезде.
        - Ну, до утра, до утра! - сказал капитан, разворачиваясь к погодкам. - И вы поезжайте. Телефоны написали? Мобильники, или так…
        И это был последний за вечер отрезок времени. Блок.
        Ночь прошла без сна. Мальчишки разлеглись на лавках и заняли почти все пространство, а Глебка, когда понял, что он тут старше других, кроме, может быть, Власа, как и он, лишь сдвинулся в угол, давая меньшим пространство для отдыха.
        Сны все же посещали его. Короткие и сумбурные, которых хватало, пока голова опускалась, выключаясь, а тело, прижатое к холодным прутьям, не валилось набок, и он просыпался. Конечно, он видел Бориса, но очень странного - он не мог его таким никогда знать. Боря был маленький, лет, наверное, трех, стоял перед их домом, сзади бревенчатая стена, почерневшая от многих тысяч дождей. Бориска маленький, но вполне узнаваемый. Потом было крохотное тельце птички, птенца малиновки, убитого на берегу теми мотоциклистами, - даже не ими, а грохотом их машин. Еще ему показалось лицо той блондинки в мотоциклетном шлеме - одни глаза, а не лицо. Глаза смотрели не зло, и хотя ее рот был прикрыт выступающей вперед частью шлема, было ясно, что она говорит. Но - что?

5
        И сон оказался в руку. Окончательно проснулись они часов в семь, просили у капитана покурить - но этого в "обезьяннике" не полагалось. В восемь произошла пересменка, капитан ушел, ни с кем, ясное дело, не попрощавшись, - кто они для него? - и забыл, конечно, передать сменщику, тоже капитану, хоть какие-нибудь слова про Глебку. Так ему показалось.
        В девять где-то за кулисами дежурки появился следователь. Даже не взглянув на сидящих в "обезьяннике", он через дежурного, на основании коротеньких объяснений, взятых от нарушителей накануне, стал всех по очереди вызывать. А Глебку с его самым простым делом не трогал.
        Команда Власа мгновенно раскололась - трое малахольных крикунов вернулись с бегающими глазками, перебирали всякую муть. Только Воронок взорвался, вернувшись. Из двух-трех его реплик стало ясно, что ищут предводителя, чтобы завести на него дело, и что эти трое слабаков хотя и не назвали Власа впрямую, но о том нетрудно догадаться, если следователь не выберет его, Воронка.
        - Ищет совершеннолетнего, - подвел он итог. - Чтобы навесить всерьез. Но ведь все мы еще - ни-ни!
        - Может, ты, пацан? - спросил вдруг Глебку Влас. Глеб искренне удивился:
        - А я-то при чем?
        - Ну, мы на тебя покажем, а дальше долго расхлебывать будешь.
        Влас усмехался. Шутка ничего себе. Не слабенькая. Глебка помотал головой, отмахиваясь, есть же свидетели, в конце концов, три взрослых брата Горевых, и они встанут, если надо, мощной стенкой, ведь и заявление их имеется.
        Позвали его где-то уже к обеду. Вошел в комнату, попробовал подвинуть стул, но оборвал ногти: он был привинчен.
        И сразу бросилось в голову: где-то он видел этого следователя. Где? Когда?
        Был это не очень уж и молодой парень, точнее-то, конечно, мужик, в штатской, с галстуком, одежде, худощавый, лицо вытянутое, очки в оправе под золото. Пиджачок серовато-голубой, по-летнему тонкий.
        Поздоровался, представился, и Глебка сразу все понял: это был тот парнишка, у речки, которого Борик когда-то толкнул с обрыва, куражась, просто так, а оказалось, у него в автокатастрофе погибли родители, и он плакал там один.
        Бог ты мой, но ведь Глебка был тогда совсем малым! По всем правилам жизни он должен был забыть ту стародавнюю сцену, и начисто забыл вот до этого самого мгновения.
        Он глядел на следователя вытаращенными глазами, и хотя встретил в ответ взгляд уравновешенный, даже чуточку усмешливый, понял, что и тот знает, кто он такой.
        Допрос был сух, состоял из вопросов и ответов, совершенно не сложных: фамилия-имя-отчество, где зарегистрирован, проживает, работает или учится, как оказался на месте происшествия и как связан с остальными.
        Следователь на Глебку не смотрел, писал, заполнял какой-то бланк, спрашивал спокойно, даже доброжелательно. Но что-то дрожало в нем, этом почти щеголе, какая-то спрятанная нотка! Может, обиды - старой и неотмщенной. Может, превосходства - вот он сидит и допрашивает. Да и вообще, он - следователь, а кто ты перед ним? И где твой отчаянный когда-то братец?
        Деликатно скрипнула дверь, кто-то вошел за спиной у Глебки, и следователь встал - именно встал, а не вскочил, и вежливо произнес:
        - Добрый день, Ольга Константиновна!
        Глебка полуобернулся, тоже вставая, раз в комнату вошла женщина, и чуть не взорвался от полной и совершенной неожиданности.
        Это была она. Мотоциклистка. Светлые, средней длины волосы, огромные голубые глаза, полные, припухлые губы и ямочки на щеках - издеваясь, можно было бы заметить, что почти полный пупсик, но это совсем не так.
        Она была красива. Да просто прекрасна. Только оказалась старше. Не девушка никакая, а взрослая женщина. И одета как будто на вечеринку: вишневые туфли, вишневое же платье с тонкой ниточкой жемчуга. Что она тут делает?
        А мотоциклистка медленно, вежливо поздоровавшись, обошла Глебку, который рухнул на привинченный стул, и внимательно вгляделась в него. Немножко поморщилась и улыбнулась:
        - Припоминаю. Защитник земель и трав. Мальчик с оружейным маслом. Зачем оно вам?
        Как кролик перед удавом, он кое-как проговорил:
        - У нас в городе есть тир!
        - О-о! - удивилась она. - Хаджановский, возле санатория? Только ведь он масла не получил.
        Глебка даже не сразу понял, что она сказала. Будто раздела его. И смотрела на раздетого, любуясь своей работой.
        - В общем, Андрей Николаевич, все тут несовершеннолетние, кроме, - она заглянула ему через плечо, - Горева Глеба Матвеевича. - Потом посмотрела Глебке в глаза и сказала совершенно невероятное: - И он бы мог. Но он ни во что не замешан. По крайней мере, во вчерашнее. Ведь так?
        Это она не следака спросила, а Глебку, и он, опять как завороженный кролик, просто кивнул. Она тряхнула головой, сказала уже следователю:
        - Оформляйте освобождение.
        И пошла к двери. Поравнявшись с Глебом, остановилась.
        - Его брат герой, Андрей Николаевич, - сказала она, обращаясь к следователю, но глядя на Глеба. - Со странной и страшной судьбой.
        И опять, как тот капитан, полюбопытствовала:
        - А где он сейчас?
        Глеб потупился. Он мог ответить скоро, потому что не раз репетировал
        этот ответ для всех подряд. Но сейчас на него смотрела эта женщина, эта красавица, мотоциклистка, которая, оказывается, еще и следовательница, что ли, да непростая. Он встал и даже, кажется, принял стойку смирно, как учили их на уроках физры.
        - В отъезде, - сказал строго, чтобы обойтись без расспросов.
        - Удач ему, - произнесла она серьезно, даже, показалось Глебке, тревожно, - и вам, защитник земель и трав. Не попадайтесь на ерунде!
        Она легко рассмеялась и вышла.
        Следователь встал и еще стоял некоторое время после того, как она вышла, - смотрел сквозь Глебку на дверь, а лицо его было покрыто красными пятнами. На Глеба, как на взрослого и опытного, вдруг снизошло простое понимание: да он влюблен в нее, этот Андрей Николаевич! И ему вот теперь вовсе не до Глебки, не до этой бумаги, по которой он водит гелевым роллером "Кроун", произведенным в Корее.
        Глеб сказал ему негромко:
        - А какой у нее мотоцикл!
        - Это не ее, а бойфренда! - ответил тот машинально, осекся, спохватился, бросил свой роллер, схватился руками за виски, не сказал, а проскрипел:
        - Ну, что ты, в самом деле!
        Потом подвинул Глебу бумажку с галочкой, где расписаться. Глеб чиркнул раз, и два, и три, и уже стоя, чтобы рвануть через мгновенье на свободу, сказал этому молодому мужику:
        - Вы извините! Тогда было детство.
        Это он за речку извинился, за Борика, за их безмятежное и дурацкое прошлое.
        Следователь закрыл глаза, попросил, изнемогая:
        - Иди, Горев!

6
        Всего-то и прошло - вечер да полдня, как Глебка в отрыве от дома прожил, а будто бы неделя проскочила, самое малое. Яркая, зарешеченная лампочка в "обезьяннике", табачное зловоние дежурки, десятки разнотонных голосов мужицких, в разных словах и интонациях, а главное, смена чувств - от неожиданности, от возмущения, от жажды противиться до тайного страха, до понимания - захоти они, эти люди, соединенные серой формой, которая всех их делает одинаковыми, одинаково подчиненными какой-то воле, - и они с тобой запросто все что угодно сотворят.
        Теперь, выбравшись на улицу, Глебка понял, что этого, затаясь, ждал. Ведь столько про такое писано и сказано - про это ментовское мастерство ломать всех и вся, но почему-то с ним ничего не произошло. Может, могли, но не захотели? Затащили чуть не волоком, перли, как каких боевиков закоренелых, а засунули в "обезьянник" и будто бы сами расслабились. Почему? Потому что попались им мальки? Детвора, с которой все равно ничего не поделаешь, а если сломаешь кому что, так греха не оберешься - ведь не ясно же совершенно, что у них за родители, родня - и это только для начала. А всякие телевизионщики, газетчики, правозащитники скандальные? Сейчас на такие чудеса напороться можно - только гляди!
        А может, мельком подумал Глеб, все это разговоры. Или другое - когда враз и слишком много действует людей, они начинают себя окорачивать: всегда найдется, кто покажет на тебя, если ты даже в форме.
        Все эти мысли не были глубоки и серьезны. Они как-то проскакивали в Глебке - такими пунктирами, будто красными очередями, но чем дальше он отходил от милиции, тем дальше они отставали.
        Жизнь возвращалась к нему!
        Во всем ее отчего-то неправдоподобном необыкновении: лето в самом цвету - в кружевах сирени, в ярой зелени тополей. А как птицы-то рады всему, хоть бы и грязненькие воробьишки возле бесчисленных ларьков на улицах и автостанции - им, беднягам, и искупаться-то тут негде, но ничего! Они не унывают, молодчики, так чего же Глебке киснуть!
        А самое главное - совсем взрослый Петр, совсем недавно просто Петька, который шел рядом и, сам себя перебивая, захлебываясь словами, рассказывал, как братья устроили дежурство перед ментовской частью, и сперва, оставив младших, он уехал домой, явился домой к Глебке и упредил маму с бабушкой, чтоб не волновались, потому что они уходят в ночь. На налимов их позвали взрослые мужики в какое-то тайное местечко, и что будто бы Глеб уже там, не успел заскочить, потому что шла машина, днем они все воротятся. А потом дома поел и даже прикорнул, и последними авторейсами он с братьями разменялся - они отправились домой, старший остался.
        Глебка слушал его, посмеивался, удивлялся: "Какая в этом нужда?", странно, но никогда с ним еще такого не случалось за всю его, в общем-то, вольготную жизнь! Никогда он на стороне не ночевал, не терялся. И вот что любопытно, женщины не встрепенулись, не испугались, значит, неплоха, как нынче говорят, кредитная история. Из доверия не вышел. Бабушка только мельком спросила, будет ли есть? Что за вопрос! Будет! Еще как! И с Петром на пару.
        Пока они наворачивали кислые щи, бабушка, хитровато улыбаясь, сообщила, что раза два за нынешний день сюда наведывался Хаджанов.
        - И ласковый такой! Обходительный! Лис лисом! Хвостом метет! - ворчала она и всплескивала руками. Она, конечно, злилась на майора за мамины недавние расстройства. Ведь, ирод, аж выгнать с работы грозился - а вот теперь-то что?
        Мельком Глеб подумал, не привязан ли хаджановский визит ко вчераш-не-сегодняшнему, ведь Ольга эта красивая будто раздела Глебку, сказав, что оружейного масла майорский тир не получал. Впрочем, разве разберешь этого хитрована? А ей что за дело?
        Едва они из-за стола встали, без стука вошел Хаджанов. Глебка еще поразился: шагов его они не слышали, подполз аки змей. Завелся с ходу, за-приговаривал, запричитал, но Глеб глядел на него строго и холодно, и тогда он осекся, поманил Глебку на улицу.
        - Дело есть, разговор серьезный, один на один.
        Глеб Петру сказал, что он попозже к ним заглянет, - ведь они магазины свои побросали, шутка ли, - и двинулся с Хаджановым рядом - тот повел к березовой рощице, по дороге, ведущей к речке.
        Едва миновали деревню, Хаджанов резко переменился - не частил, не суетился, не заискивал, а стал серьезным и даже важным. Они двигались не быстро, спокойно, и майор говорить начал так же, но речь его была петлиста и кривовата.
        - Понимаешь, Глеб, - начал он свое сообщение, - жизнь, она и есть жизнь. Не все просто, как поначалу кажется. Много чего в глубине. В тайне, не всем известной.
        Глебка заметил себе, что майор за годы, прожитые здесь, стал ещё лучше говорить по-русски.
        - Вот вы два брата, - излагал человек, называющий себя майором, - а два разных человека. Один сразу поверил мне и стал героем.
        - А может, покойником? - холодно проговорил Глеб.
        - Погоди, дорогой, - запротестовал Хаджанов, - это мрачная история, она, слава Аллаху, давно миновала и забыта…
        - Да? - удивился Глеб.
        - Ну, конечно, но появились новые, - вроде даже обрадовался Гордеевич, - да я же, понимаешь, поэтому тебя и искал. Новости есть! И хорошие новости.
        Глеб насторожился, здесь следовало держать ушки на макушке:
        - Какие?
        - Мне сказали, понимаешь? Новость про Бориса. Глебка остановился.
        - Ну?
        - Да-да, дорогой, вот видишь, мы же с тобой заодно. Вместе за Бори-ка переживаем. В общем, от него весточка.
        - От него или про него? - начинал злиться Глебка. - Скажите прямо.
        - Сейчас вот уйдем в березки, и я скажу. А пока послушай такие мои
        слова. Я не знаю, где Боря. Не знаю, где Марина. Не знаю, врать не стану, живы ли они.
        Они вошли в рощу и шли уже быстро и нервно, как будто, миновав ее, что-то увидят или узнают. Так и произошло. На берегу Хаджанов полез во внутренний карман пиджака, вытащил розовую бумажку и подал Глебу.
        - Возьми, - сказал он, - это тебе или маме, как хотите. Только сильно не рассказывайте. Лучше совсем помолчать…
        - Что это? - разглядывал Глеб листочек с вписанными на компьютере фамилией, именем, отчеством Марины.
        - Ордер на ее квартиру. Дом, ты знаешь, еще не достроен, но скоро накроем крышу, к концу лета сдадим под отделку.
        - Ну, а дальше-то что? - не понимал Глебка.
        - Это еще не все, - опять заволновался Хаджанов и стал доставать из боковых карманов плотные пачки долларов - две из правого и две из левого. Протянул их Глебу.
        - Эти деньги вносил Борик и твоя мама, помнишь?
        - Еще бы не помнить.
        - В общем, дана команда вернуть, понимаешь. Бери, бери, - это мне приказ. Почему не веришь?
        Глеб смущенно принял деньги, глядел удивленно - ему и положить-то их некуда: в джинсы не влезут, а у легкой курточки кармашки разве для сигаретной пачки, не больше.
        Хаджанов повел Глеба к краю речки, они сели. Как когда-то сидели здесь горевские мальчишки всем своим комариным воинством, свесив ноги с обрыва. Они помолчали, и, вздохнув, Хаджанов проговорил:
        - А теперь слушай самое главное. Повторяю, мне неизвестно, живы ли они и где. Однако мне велено отдать деньги за квартиру. И ордер отдать. Выходит, что живы, да?
        - Выходит, - согласился Глебка. И как же радостно и обнадеженно затрепыхало его сердце.
        - Но мне велено сообщить тебе или твоей маме еще кое-что. Не думаю, что приятное. Хотя для меня - так это лучшая весть… Только дай слово, что примешь ее спокойно. Не психуй. В конце концов, это решение самого Бориса.
        Глебка выдохнул воздух, опустил голову, как перед палачом, кивнул согласно.
        - Ничего особенного. Просто он теперь наш.
        - Что это значит? - не понял Глеб.
        - Там, в плену, давно, понимаешь, он принял мусульманство. Глебка вздрогнул.
        - Не дергайся, - взял его за руку Хаджанов. - Ему было невыносимо трудно. Его товарища казнили у него на глазах. Тогда много было жестокости, что делать! Но некоторым предлагали: прими мусульманство, женись, живи с нами. Согласишься, будешь жив, а нет… Он принял. Его зовут теперь Муслим, значит, мусульманин. А жениться он не стал и жить в горной деревне - тоже. Сбежал.
        Глебка слушал, потрясенный, будто это про него говорили, а не про Бо-рика. Он не знал, что сказать, как поступить, какими словами разговаривать дальше.
        - Видишь, к нему и относятся как к своему, ты меня понял? Глеб кивнул.
        - Это не просто так, нетрудно догадаться. Значит, Борис в строю. Значит, он выполняет задания.
        И тут он высказал, как выдохнул, самое главное:
        - Раз ему платят зарплату, значит, он на работе. И жив!
        Они сидели на берегу речки и молчали. Слушали ли они журчание воды или сухой стрекот стрекозиных крыльев? Конечно, нет.
        Хаджанов продолжил, наверное, стараясь утешить Глеба:
        - Тех, перед которыми он принимал веру, пожалуй, давно уже нет. Исчезли и те, кто убивал, расстреливал, издевался, я думаю. Или лица свои переменили, понимаешь? Но на умение Борика всегда есть спрос. Тайный. Невидимый. И его обязательства могут вместе с ним переходить. Совсем не к мусульманам. К кому угодно. За деньги. За большие. За страх. За жизнь, в конце концов.
        Они долго молчали, и Глебка, как в полусне, думал, что делать. И не знал. Не мог сообразить.
        - Я знаю, - задумчиво проговорил Хаджанов, - ты недоволен мной. И не только ты. Все думают - чего это он активничает в нашем городе. Разве нет у него своей родины? Родительского дома? Ах, милый! Всё есть. Но есть у нас еще страшное правило - кровная месть. И я бегу от этой мести. И свою родню хочу выручить. Но кому я могу об этом рассказать? Только тебе. И только потому, что мы про Борю узнали. Нет, я его не осуждаю! Я ему сочувствую и понимаю. Ты знал?
        Глебка помотал головой.
        - Тогда не говори бабушке и маме. И про деньги можешь не говорить. Скажи только маме, что я извиняюсь. Мол, ошибся. Но я и сам извинюсь, ты не думай.
        Хаджанов посидел с Глебкой еще минут двадцать. Молча. Больше не о чем говорить. Уходя, заметил Глебу, чтобы он не забыл деньги. Прошуршала и затихла трава под его ногами. Глебка опрокинулся на спину. Слезы текли из глаз и щекотали где-то возле уха.
        Его не сотрясали рыдания, нет. Он лежал как будто спокойно, а в душе рушилось все-все-все…

7
        Неожиданное богатство, оставленное майором, принадлежало не Глебу, а Борику по имени Муслим.
        В карманы оно явно не влезало, и Глебка сунул его в рубаху, разложил над брюками, затянул пояс. Получился то ли пояс смертника, то ли патронташ. Прошел мимо дома погодков, нельзя было светиться, в огороде поработал лопатой, привычно зарыл сокровища. Вечером зашел к братьям.
        Они ликовали, все еще переполненные своим подвигами у милицейского участка, историей захвата и мирного освобождения Глебки, и он, с их точки зрения, вел себя сейчас совершенно геройски. То есть на все их восклицания скромно отмалчивался, кивал или мотал головой, отделывался междометиями.
        Не понимали, бедняги, что жизнь может так развернуться, когда какие-нибудь десять минут все собой способны застлать, переиначить, перевернуть. И бывшее не только главным, а просто потрясающим - впечатления, слова, события запросто стираются всего одним разговором.
        Глебка перед ними сидел. И совсем не Глебка - другой. А они думали - ему все произошедшее по фигу. Так ведут себя серьезные мужики, вот что. И они думали о нем именно так, сильно ошибаясь.
        Ночью Глебка долго не мог уснуть, хотя устал до изнеможения - все гудело в нем, все перемешалось, и он не мог ни за что мысленно зацепиться.
        Перед тем как лечь, долго бродил по интернету и первый раз подумал, как безумно чужд ему этот заэкранный мир, где что-то сообщают, чем-то торгуют, про все подряд высказываются. Бурлит сильно, будто кипит гигант-
        ский всемирный гейзер - но вот его, Глебку и Борика, который неизвестно где, все это оживление совершенно не задевает.
        Весь следующий день Глеб слонялся без дела. Сидел в огороде, повесив голову, лежал на диване, опять рылся в интернете, потом, неожиданно для себя, неизвестно чем влекомый, отправился в тир Хаджанова.
        Они встретились сдержанно, только кивнули друг другу, и Глеб просто присел на скамеечке, смотрел, как упражняются в стрельбе мальчишки-черныши, совсем сопляки. Правда, были среди них два-три светлоголовых крас-нополянца, ему неизвестных.
        В какой-то момент Хаджанов сам поднес Глебке знаменитый свой чайный стаканчик с манжеткой и блюдечко с колотым сахаром, самый его высокий знак уважения. Присел рядом. Молчал, ни разу не улыбнулся. Когда Глебка допил чай, заметил вскользь:
        - Правильно, что зашел. Все будет хорошо. Маленько потерпи.
        Зачем он сюда пришел, Глебка бы не объяснил. Ведь все аргументы были известны. И Хаджанов ничего не добавил нового. Может, хотел убедиться, что ему вчерашнее не примлилось?
        К вечеру отправился на речку. Было, наверное, часов семь, вовсю еще полыхало солнце. Он задумался, погрузился в невидимое ему существование Борика там, в плену, да и потом, когда он был рядом - руку протяни, и все-таки совсем не здесь, в тайных событиях, неведомых ни младшему брату, ни, тем более, матери - взрослая, таинственная, опасная жизнь…
        Вдруг рядом, будто огромный шипящий примус - не пронесся, а пролетел нездешний мотоцикл.
        Глебка пришел в себя, вгляделся - неужели! Это же машина Ольги Константиновны! Обернулся назад - следом никакой стаи сопровождения, что же, она одна? Он прибавил шагу, даже побежал. Когда выскочил на прибрежную луговину, было тихо, чисто, ясно, и в воздухе никаких признаков мотоциклетного выхлопа. Направо, налево поглядел - пусто. Уж не показалось ли?
        И тут услышал совсем тоненький звук. Сначала принял его за птичий распев, потом понял - тонкий плач. Догадался, подбежал к берегу, куда сходила забытая дорога, и увидел, что в неглубокой их речушке лежит на боку полуутопленный шикарный мотоцикл, а на его модном блестящем багажнике, неудобно пристроившись, скинув шлем, а ноги опустив в воду, сидит красавица следовательница и плачет.
        Глебка, не снимая кроссовок, кинулся к ней, дотронулся до плеча, воскликнул:
        - Да вы не плачьте! Ерунда! Сейчас вытащим!
        Ольга взглянула на него как на пришельца, даже отдёрнулась - но это был лишь миг. Пораженно проговорила:
        - Опять ты, мальчик?
        Слезла со своего облучка. Они с трудом подняли мотоцикл и с надрывом - тяжеленная все-таки тачка - поперли его в крутой подъем.
        Наконец-то проснулось в Глебке всё - вся его уже недетская энергия, новая, совсем мужицкая сила. Он пер эту тяжелую чушку вперед и вверх, сильно напрягаясь ногами, пихая плечом, а Ольга скорее только держала руль, правила им. И вот - они выбрались на противоположный берег.
        С мотоцикла текло, и с красавицы тоже - она походила теперь на не очень молодую курицу. Он поглядел на свою мечту, представил со стороны и самого себя, и вдруг радостно, освобожденно расхохотался. И Ольга Константиновна засмеялась. Ольга.
        "Вот дурочка, - подумал о ней Глебка вполне снисходительно, - и чего реветь-то было! Встань да дойди до деревни, ведь начальница милицейская!"
        Тут же сообразил: "А может, не из-за мотоцикла плакала, и он - только повод?"
        И все-таки они хохотали. Она спросила, успокаиваясь:
        - Ну, и что теперь дальше? Я-то сухая, мои кожаные штаны влагу не пропускают, есть специальная подкладка. Только ноги. А ты совершенно мокрехонек.
        - Тоже ноги! - воскликнул Глеб. - Остальное - ерунда. Лето ведь! Они сняли обувь - он легкие свои кроссовки, она тяжелые мотоциклетные бутсы, выжали носки. Ольга его оглушила:
        - Хочешь прокатиться? Ведь это моя прощальная прогулка.
        - Почему? - удивился Глебка.
        - Да потому, что прощаюсь я со своим Росинантом. Возвращаю его в стойло хозяина. Ты знаешь, кто такой Росинант?
        Нет, не мало начитал Глебка за свои школьные годы, а этого почему-то не знал.
        - Конь Дон-Кихота! А кто такой Дон-Кихот?
        Глебка подергал плечами, мол, слыхал, да что-то в данный момент призабыл. Ольга не удивилась, выразилась странно:
        - Может быть, это ты! Понимаешь? Глебка не понимал.
        - Ну, со временем, - туманно прибавила, улыбаясь. - Так прокатимся? А то вдруг я опять куда-нибудь залечу! В речку или прямо в трясину!
        - Здесь трясины нет, - сказал Глеб, опять не очень понимая, - луга да поля!
        - Вот и хорошо.
        Она подошла к мотоциклу, что-то там нажала, будто была совершенно в нем уверена, и он, действительно, чихнув, выплюнув немного брызг из выхлопной трубы, зарокотал, зашипел, заработал, как будто самолет, готовый к взлету.
        - Садись, - велела Ольга, надевая каску, и они тронулись. Сначала как-то неуверенно, нескоро, будто пробуя свои силы, потом приемисто рванув.
        Они летели едва видимой в траве тропой, пунктиром, по которому Глебка когда-то вместе с Бориком шли, засучив штаны, - по луговине, усыпанной добрыми цветами, от одной березовой куртины к другой.
        Воздух забивал легкие своими пряными ароматами. Он был вообще-то недвижим, но мчались они, воссевшие на многосильного зверя, и это они разрывали пространство и тишину, они набивали свои легкие ветром и запахами цветущей, все терпящей и всех прощающей земли.
        Сумерки облегали землю, а в пока еще светлом небе появилась первая звезда.
        Наверное, ее-то и зовут Полярной, со стыдом подумал Глебка, опять, как с Дон-Кихотом, боясь осрамиться.
        Но почему так радостно мчаться за спиной у этой женщины по ласковым полям, между березовыми рощицами, играя в странную и счастливую перебежку от одного леска к другому. Что он, разве не бывал здесь прежде, не хаживал тут с малых лет, сперва за спиной у брата, а потом…
        Его словно шибануло: за спиной! Тогда у Борика, теперь у нее. Как хорошо за спиной, за спинами, но когда-то и ему надо стать чьей-то спиной… Или как?
        Этот волшебный бреющий полет над чудными вечерними полями занял, может быть, минут сорок, или вовсе даже полчаса, а Глебке показалось - целую вечность. Они ехали уже в полутьме, и водительница включила фару, похожую на яркий глаз нездешнего циклопа, - она светила не только далеко, но еще и широко. И в этом освещенном пространстве навстречу им неслись прозрачные мотыльки, бабочки, сияющие жучки, невесомая, из одной мелькающей тени состоящая мошкара. Пронзенная яростным лучом света, вся эта крохотная живность влетала в него, ударялась в фару, в каску мотоциклистки и даже тюкала в лоб Глебку, если он высовывался слишком вбок от впереди сидящей Ольги Константиновны.
        Когда они, совершив круг по полям, вновь подъехали к речке, к опасному, как выяснилось, броду, Ольга притормозила своего Росинанта, попробовала его мощь на холостом ходу - и он взревел и раз, и два, будто подтверждая, что теперь-то он не подведет, не боится, что дело только за ней.
        Она крикнула себе: "Ну!". И кинула мотоцикл в речку по крутому съезду. Железный конь взвыл, разметал в обе стороны воду, будто какой-нибудь
        скоростной катер, надрываясь лишь слегка, и вынес их на другой, более пологий берег.
        Ольга крикнула: "Ура!". И выключила двигатель.
        Тишина на них упала, будто молчаливый ворон. Зазвенело в ушах.
        Глебка спрыгнул с мотоцикла, и Ольга сказала ему:
        - Давай здесь простимся. В городе, на улице, не очень поговоришь. Он кивнул - а что оставалось? Попроситься, как малышу: "Тетенька, довези"?
        Ольга продолжала:
        - Так что прощай, мальчик. Утром уезжаю, навсегда. Я родом из Петербурга, у меня там родители. Возвращаюсь домой. Меняю профессию. Здесь ловила, там буду защищать, стану адвокатом. Кто-то должен же заступаться за таких, как ты. Ну, или как те воробьи в нашей милицейской клетке. - И она как-то горько прибавила: - Неприкаянные. Бедные дети бедных родителей.
        - Слётки, - неожиданно для себя сказал Глебка.
        - Кто? - не поняла она.
        - Ну, знаете, птенцы слетают из гнезда, а силенок пока нет. Вот их и гробит кто попало…
        - Слётки, - задумчиво повторила она и кивнула. - Верное слово.
        - Их всё наш Борис охранял, этих слёток, - прибавил Глеб.
        - А! Твой брат. Ну, привет ему. Сильная личность. Как он там во Франции-то? Звонит? Пишет?
        Опять Глебку будто кто в поддых шарахнул. В который раз за какие-нибудь два последних дня.
        - Почему во Франции? - спросил он, чувствуя, что холодеет.
        - Да у нас на него запрос был. Он там гражданство получал. Теперь можно иметь двойное гражданство, понимаешь? Консульские запросы, то-сё, обычное дело. Подтвердили его геройское прошлое. Постой! А ты что, не знаешь?
        Глеб молчал. Надо остановиться и подумать, что ответить. Но все-таки сломался, это же была Ольга. Покачал головой.
        - Не проблема, - успокоила она, - наверное, не хочет тревожить, пока дело не решено. А служит он во Французском легионе! Это-то, надеюсь, знаешь?
        Глебка кивнул, завороженный.
        - Поразительная история! - воскликнула она, заводя мотоцикл. - Прощай, Глеб! Вернее, до свидания! Глядишь, когда-нибудь и где-нибудь!
        Она поддала газу и исчезла. А Глебка как стоял, так и сел в траву. Борик во Французском легионе!

8
        Он домой не шел, а бежал, и готов был прямо с порога крикнуть, что Борис жив, что его эвон куда занесло! Как это получилось - не известно, но он жив, и это самое главное, пусть даже он называется тайно Муслим, что значит мусульманин.
        "Он жив, он жив", - толклось в голове у Глеба, но, переступив порог, он все-таки ничего не сказал. Дома было тихо, ясно, обыкновенно, мама и бабушка о чем-то переговаривались негромко, жили своей, привычной жизнью, ровно и просто. Так ровно тикают часы, и пока они идут, никто ничего не замечает. Все спохватываются, когда наступает полная тишина.
        Глебка поел, уселся за компьютер, без труда нашел сайт про Французский иностранный легион. Вывел текст на бумагу, уселся под лампочку конспектировать.
        Надо же, этот легион был образован в 1831 году! Еще годков двадцать, и вот он, юбилей - 200 лет, ничего себе! Удивился, что так легко туда попасть можно - взять туристическую путевку в Париж, там "сдаться", как они говорят, и переехать куда-то под Марсель. Трудно испытания проходить, всякие тесты, а три километра надо пробежать за 12 минут. Интересно, за сколько он сегодня свой километр отмахал, всего-то один? Надо бы трени-
        роваться, в любом случае не помешает. А как это звучит: "Легион - моя семья", девиз для тамошних бойцов! И как, поглядеть бы, выглядит топор и фартук грубой кожи почему-то оранжевого цвета - их дают тем, кого зовут пионерами, и кто отслужил там аж 25 лет! Но попробуй-ка!
        Глеб читал и перечитывал странички, подчеркивал карандашом интересные места и все к себе примерял, между прочим, не к Борику - он-то справится! А я, если что? Да что я, куда там - для всех таких подвигов надо же в армии отслужить, это самое малое, а у него плоскостопие - вот и все…
        Утром он поехал в большой город. Думал, не позвать ли погодков, но потом переиначил. Ведь он хотел увидеть этого Власа или хотя бы мальчишек, сидевших с ним в "обезьяннике". Что с ними стало? Их, конечно, выпустили, он не сомневался. Ведь они несовершеннолетние. Но за хулиганку и их судят, отправляют в колонии для такой братвы. Кто их защитит? Как поведет это дело следователь?
        Он опять устроился в той самой кафешке, все та же малолетняя официантка принесла ему бокал с кока-колой, льдом и соломинкой. Все так же гомонил, двигался народ по бульвару.
        Глеб не знал, где и как разыскать бритых, то есть - стриженых. Это тогда, вечером, они все вырядились в черное, какую-то выдуманную играли роль, а сейчас? По улице прошли двое пацанов такого стиля, с какими-то цацками в ушах и одетые как клоуны, в цветастые рубахи - нет, не похоже, что скины.
        Он просидел почти час, выпил две колы, и тут в голову пришла дерзкая мысль: а что, если?… Он даже взопрел от собственной отваги, сердце заколотилось. Расплатился, встал и пошел в ту самую милицию, где провел необычную ночь. Ноги сами вели по не очень счастливой дорожке, зато как он шел! Будто человек, спешащий по важному делу. Например, какой-нибудь практикант из милицейского училища.
        Он даже через ступеньку перепрыгивал, в дежурку поднимаясь. На вахте - повезло! - был тот самый капитан, и он его сразу признал, ментовская душа.
        - А, - сказал, не удивившись, - брат героя! По какому случаю?
        - Здесь Андрей Николаевич, товарищ капитан? - вежливо произнес Глебка.
        - Здесь, - запросто и не чинясь ответил капитан, - номер кабинета помнишь? Давай!
        Глеб вошел в коридор, идущий от дежурки, нашел нужную дверь, постучал и заглянул.
        Андрей Николаевич воззрился на него, как на восьмое чудо света, даже рот приоткрыл:
        - Ты, Горев? И какая нелегкая… - он осекся.
        - Легкая, Андрей Николаевич. Можно?
        - Заходи, - он кивнул на привинченный железный стул, и Глебка опять его пошатал - боятся, что этим сидением да по голове? Улыбнулся.
        - Андрей Николаевич, - спросил Глебка, утишая дыхание, - извините, что я вас лично спросить надумал. Я же школу закончил, и ничего мне в голову не идет. Вот я и хотел спросить: вы юридический институт закончили или что-нибудь специальное, милицейское?
        Тот усмехнулся. Проговорил:
        - Да уж! Когда ничего в голову не идет, вспоминают про милицию.
        - Вы извините.
        - Да чего там, - он достал сигарету, закурил, пустил в сторону струю дыма. - И я тоже так рассудил когда-то. И вот сижу тут, пишу эти несчастные бумажки, разбираюсь с мальчишками вроде тебя.
        - Все мужчины были когда-то мальчишками, - приобиделся Глеб, не собираясь задираться.
        - Ты прав, извини.
        - А что с теми, с другими? - спросил нахально Глеб, ведь, может, тут есть какая-нибудь следственная тайна или еще что? Но следователь не рассердился, сказал обычным голосом:
        - Пострадавшие отказались писать жалобу. Глеб спросил:
        - Это скинхеды? Я читал про них в интернете.
        Андрей Николаевич посмотрел в окно, повернувшись на своем кресле-вертушке.
        - Да вот сижу и думаю как раз на эту тему. То, что группа - это факт, то, что организованная - доказательств нет. Пока не скинхеды, хотя рядятся под них. Но могут ими стать. Скорее всего, станут.
        Он погасил сигарету, встал, давая понять, что пора Глебу выметаться, а ему идти, может быть, на обед.
        - Вот давай, поступай в Высшую школу милиции. Пока закончишь, они уже оформятся окончательно. Не они, так их братишки. Будешь их ловить. Писать тома показаний. Передавать их в суд. Сажать! Сладость, а не служба! Зато погоны дадут. И пистолет в карман!
        Он засмеялся. А Глебка понял: над собой издевается. Встал, отошел к двери, взялся за ручку. Сказал:
        - А нельзя адрес этого Власа узнать? Может, просто с ними… Как-то надо?
        - Лесная, 3, барак послевоенный, и этих скинов там, как клопов! - весело воскликнул Андрей Николаевич. - Давай! Их еще и возглавить можно! От нечего-то делать!
        Опять засмеялся. И Глеб ему тем же ответил. А выйдя, понял, что следователь над ним деликатно измывался. Получалось, ни на что он не годился. Куда там - Высшая школа милиции, если в аттестате почти одни трояки! И какой из него предводитель шпаны? Все это шутейские речи!
        Сначала он двигался быстрым шагом, потом замедлился, пришел опять к полюбившейся кафешке, сел за тот же железный столик. Вышла всё та же девочка-официантка, заплаканная, неустроенная, как он сам. Ему её стало жалко, и он сделал заказ, обращался к ней на "вы", хотя и вчера, и утром грубовато тыкал.
        Она улыбнулась, ушла, а когда вернулась с подносом и колой, кто-то её окликнул:
        - Натка!
        Надо же! Это был Влас. Он уселся рядом с Глебкой, пожал ему руку, не оборачиваясь, указал большим пальцем на официантку и пояснил:
        - Моя сеструха.
        Та принесла колы и ему. Они сидели, кайфовали, и Влас негромко рассказывал, что старшие их братья и даже некоторые отцы в ночь, пока пацаны сидели в "обезьяннике", разыскали тех двух южных парней и предложили им свои заявления забрать. Там и правда причиной была девчонка. Её тоже как следует предупредили - точнее, её взрослую родню.
        Странно: еще час назад Глебка сам искал Власа, чтобы узнать, что и как. А сейчас слушал его без всякого интереса. Все это чепуха, думал про себя. Вспоминал Хаджанова, их последнюю встречу, его признание про кровную южную месть. Про то, как глупо подожгли они зимой три фанерных ларька, вместо которых выросли десятки новых.
        Еще он думал про брата. Про то, что было с ним в неизвестных горах, когда сопротивляться бесполезно, даже если ты суперстрелок, - и, может быть, поэтому прежде всего. И где приходилось выбирать между пусть даже худой, но жизнью и совершенно бесславной, никому не известной смертью.
        Странные весы.
        Выбрать, конечно, можно, как святой солдат Евгений Родионов, во имя которого даже часовню поставили. Но не все такие. Хотя ведь не значит - предатели. Или значит?
        то-то Глебку развезло от этих рассуждений. Он плохо слышал Власа, хорошего, видать, и в чем-то непонятном убежденного паренька, а жалел его несовершеннолетнюю сестрёнку и дал ей чаевые - сто рублей, много, видать, для этого слабоприбыльного питейного заведения, раз она так осчаст-ливленно улыбнулась.
        Жалкой сотенки хватило для жалкой же, но все-таки улыбки. Он пожал ей руку, кивнул Власу, хотя надо было сделать все наоборот. Заметил, что связь установлена, и они еще увидятся.

9
        Автобус был не полон. Глеб сидел, снова погрузившись в неясные мысли - какие-то их клочки приходили и исчезали. Например, вышел из тьмы этот Андрей Николаевич, перед которым они с Бориком все-таки по-прежнему виноваты, и надо, обязательно надо будет найти какой-то хороший мужской повод с ним поговорить и как следует перед ним извиниться.
        Налетела картинка из не такой уж давней дали: они с мамой растаскивают железки, уцелевшие от Маринкиного скарба. Еще теплится земля, и боль скребет под лопаткой, недоумение, куда же и как делись Марина и Боря.
        Потом мысль про Борика, про это вчерашнее вечернее чудо, когда оказалось, что кому-то известно, где он, - эту тайну, пока не раскрытую, он и вез домой, чтобы - что? Сказать маме и бабушке? Но, может, надо набраться железных сил и перетерпеть молча: пусть все само собой прояснится, без подсказок. К тому же Ольга, пардон, Ольга Константиновна уехала, исчезла совсем, на кого ссылаться, если ничего не подтвердится?
        В родном городке, где каждый кирпичик известен, Глебка шел неспешно и с каким-то странным чувством ожидания.
        Но что его может тут ждать?
        Мама, бабушка, родной дом, это - да, ну, конечно.
        А все остальное так непонятно. И никак не выходит у него врубиться и хоть что-нибудь понять про себя, родимого. Живет на то, что Борис отдал, и все! Но дальше? Что дальше-то? Как? Зачем?
        Какая-то выпала смута ему на душе и полная душевная неприкаянность.
        Непонятно, из каких взрослых сундуков, чужих к тому же, вылезло в памяти вдруг совершенно не употребляемое им прежде слово: неприкаянность. Смута душевная…
        Впрочем, всякий человек, даже не шибко образованный, много чего всякого слышит и для себя незаметно в себя же складывает, чтобы потом, в один нужный момент, вполне таинственный, вынуть это слово и это знание и употребить его или хотя бы о нем подумать.
        Был он, в сущности, еще мальчик, но уже приблизился к черте семнадцатилетия, и очень требовалось ему, чтобы кто-то сказал: иди сюда или вот сюда и делай то или это. Ты нужен.
        Ты очень нужен, потому что рожден для этого, и это, между прочим, великая тайна. Иди сюда и делай это, ты призван к жизни ради того, чтобы отыскать свое назначение, состояться как человек, как работник и как продолжатель рода.
        Вот и все, что требовалось Глебке.
        Но никто ему этого не говорил. Он ничего не знал про себя, неприкаянный человек.
        И сколько таких вокруг, думал он. Вот эта Натка, например, официантка в кафешке, бедная душа! А ее брат Влас, выдумывающий какие-то недетские свары? А Петя, Федя и Ефим, братья-погодки, не желающие торговать в магазинчиках собственных родителей, но ведь вынужденные же принять это странное и нелюбимое ими наследство?
        А Борик! Да может, он-то самый неприкаянный из всех - стать мастером стрельбы, воевать, а значит - убивать кого-то, попасть в плен и даже быть похороненным, а потом исчезнуть, бежать от какого-то страха, от чьей-то, наверное, мести? Да и Хаджанов! Это только кажется, что у него все в порядке и денег полно!
        Может быть, только Ольга - Ольга Константиновна - знает, что делать и как жить? Она же сказала: защищать. Не ловить, не сажать, а защищать. Вот это - да. В этом есть смысл, и не какой-то практический, а совсем другой, наверное, Божеский, только она об этом даже не думает, похоже.
        Глеб пришел домой. Поел, поговорил с женщинами, включился в интернет. Нашел Дон-Кихота, рыцаря Печального Образа, прочитал про Росинанта, сказал себе, что завтра пойдет в библиотеку, возьмет роман великого Сервантеса и не встанет с дивана, пока не прочитает.
        Какая, оказывается, стыдобушка не знать "Дон Кихота", это даже из скупых строк интернета ясно, хотя в школе о нем не было ни полслова!

10
        Стемнело. Глебка ползал по интернету, женщины смотрели телевизор, у каждого свое, по привычке, занятие.
        Глебка не сразу услышал звонок мобильника. Звонил он редко, парням-мужикам Глеб номер свой, конечно, не дал, но ведь они живут рядом, и так поговорить можно. Лишь иногда употреблял Глебка свой телефон - в одну сторону, по какому-нибудь неотложному делу. Или мама звонила с работы, чаще всего просила встретить, если несла сумки с покупками, а так и она небольшая была любительница тарабанить по телефону. Старые привычки, они надежнее.
        И вдруг мобильник затренькал. Негромко, приглушенно, будто стесняясь беспокоить. И Глебка услышал не сразу.
        Не понимая, кто бы это мог быть, заранее не слишком довольный ненужным беспокойством, он нажал кнопку, поднес аппарат к уху. Сказал:
        - Слушаю.
        - Глебка! - позвал его кто-то издалека хрипловатым голосом, и все в нем оборвалось. - Глебка!
        И это был голос Борика. Как тогда! Когда он позвонил последний раз из плена!
        - Глебка, - сказал издалека родной голос и спросил: - Ты узнаешь меня?
        - Да! - крикнул Глеб, вставая.
        - Не клади трубку, - велел Борик издалека.
        - Да, - сказал Глеб.
        - Иди к двери!
        И Глеб пошел. Краем глаза он видел, как бабушка и мама тоже приподнимаются вслед за ним, будто поняв, что должно произойти что-то очень важное. И, конечно, страшное. Потому что только от страха, даже от ужаса, человек без пяти минут семнадцати лет вдруг бледнеет и на лбу у него начинает серебриться потный бисер, шагает медленно, одеревеневшими ногами к двери, в одной руке телефон, прижатый к уху, а вторая протянута вперед - будто он двигается к мине замедленного действия. К взрыву, который неизбежен, к беде, которую не отвести.
        - Идешь? - спросил Борис из далеких далей.
        - Да, - ответил Глебка. Он только этим кратким словом пользовался. И от этого становилось страшно женщинам. А сам он уже давно заледенел.
        - Подошел? - спросил Борик.
        - Да.
        - Теперь тихонько толкни дверь! Очень тихонько! Потом распахни ее пошире.
        Глебка отворил дверь, и перед всеми перед ними в полумраке сеней оказалась Марина.
        Она стояла в черном и длинном платье.
        На голове ее был по-крестьянски повязанный простой черный же платок. В руках она держала большой белый сверток. И протягивала его вперед, через порог.
        Будто из полутьмы неясной жизни, к свету и теплу она протягивала им дитя.
        Глебка рванулся вперед, скинув телефон в карман.
        Он схватил сверток, будто самую долгожданную братову весть.
        Потом отступил назад, внося его на вытянутых руках.
        Сразу же, без всяких пояснений, явилась ему картина: он несет на спине маленького человечка, подпрыгивает и даже ржет, подражая коню, как когда-то Борик, и скачет в старый парк, где по весне на землю садятся неумелые слётки.
        И вдруг до смешного ясной предстала ему его собственная грядущая жизнь.
        Он просто станет защищать таких вот детей. Вот этого малыша, например, которого принял на руки, - есть ли такая профессия? Ведь должен же кто-то надежный и верный спасать и сохранять слабых и малых! Сказала же Ольга: не ловить, а защищать!

11
        Эй, жадные вороны, кошки и собаки, глупые мальчишки и пьяная нечисть! Брысь! Отойдите от птенцов.
        Они взлетят сами, поднимутся на крыло, только надо подождать немного. Набраться терпения.
        Не полениться - охранить их и уберечь, они же беззащитны, точно малые дети.
        А вы, малые дети, не бойтесь! Ведь каждый из вас взрослеет за чьей-то спиной.

12
        Если бы, если бы, если бы…

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к