Лето длиною в ночь Елена Ленковская
        Повелители времени #3 Кто такие хронодайверы? Это те, кто могут «нырять» в прошлое. И пусть близнецы Луша и Руся еще «нырки» (так хронодайверы называют тех, у кого пока мало опыта и мастерства), но они уже пережили много захватывающих приключений!
        Ты хочешь попасть в Историю? Это немного страшно, но очень интересно!
        Раз - и ты уже в пятнадцатом веке, перенесся во времена Золотой Орды, видишь, как создаются фрески Андрея Рублева, стараешься предупредить владимирцев о набеге царевича Талыча и спасти чудотворную икону Богоматери Владимирской…
        Интересный сюжет, захватывающие приключения, яркие характеры, плюс «обучающий эффект» - учить историю можно не только по учебникам!
        Елена Ленковская
        Лето длиною в ночь
        Часть первая. Петербургские каникулы
        Здравствуй, Тоня!
        - Руся, смотри, смотри! - Луша настойчиво теребила его за плечо. - Прилетели! Уже Петербург видно!
        Самолёт плавно кренился влево. Сквозь двойное стекло иллюминатора видно было ночное небо - огромное, густо-синее, с алой кромкой горизонта. Внизу, под самым крылом, блестела золотая россыпь огней. Город.
        - Ух ты… - Руся очумело сунулся к иллюминатору, - ну подвинься тогда, ну Луша…
        Но самолёт уже выровнял крен и теперь медленно клонился в противоположную сторону. Слегка разочарованный, Руслан откинулся на спинку кресла.
        - Пристёгивай ремни, видишь, надпись уже загорелась… - Лукерья деловито щёлкнула замком ремня безопасности. - Ой, ты щёку отлежал! Она у тебя теперь - в рубчик!. - Смотри! - и Луша протянула брату маленькое зеркальце.
        Откуда только оно взялось! В этом году сестра прям как фокусница стала - чуть что
        - из воздуха зеркальце возникает…
        - Отсидел, - усмехнулся Руся, взглянув на свою заспанную физиономию. На щеке, и правда, отпечатался шов джинсовой рубашки и полумесяц пуговицы. Руся мотнул головой, стряхивая как труху, остатки сна, и принялся растирать щёку ладонью.
        - Отлежал!
        - Отсидел.
        - Отлежал!
        - Я же сидя спал…
        - Ты ж не на щеке сидел… на чём всегда… - хихикнула Луша, и ловко, одним движением, убрала откидной столик. Аккуратно сложила книжки в пакет, а потом в рюкзак, посмотрела на брата в упор:
        - Эй, мама не велела нам спорить по пустякам…
        - Мы не спорим, - сдаваясь, пробурчал Руська, - мы устанавливаем истину…
        Он кое-как пригладил ладонями взлохмаченные вихры, в два глотка допил остатки минералки - прямо из горлышка.
        Опустошив бутылку, Руся забарабанил пальцами по гулкому пластику. Марш звучал всё громче. Руслан постепенно вошёл в раж, и на сильную долю уже поочерёдно щёлкал бутылкой то по подлокотникам кресла, то по складному столику. По коленям, по собственному подбородку, по лбу…
        Пожилая тётенька справа покосилась на Русю неодобрительно.
        - Вроде большой… - пробормотала она. Закрыла колпачком шариковую ручку, сняла очки и с хрустом принялась сворачивать толстенную газету с головоломками «судоку». - И как это люди детей одних самолётом летать отпускают… - донеслось до ребят сквозь шуршание.
        Луша ткнула брата пальцем в бок. Он перестал барабанить, повернулся к сестре и скорчил уморительную рожу. Оба засмеялись.

* * *
        Салон встряхнуло. Это шасси коснулись земли. Самолёт покатил по пустой полосе меж посадочных огней, подрагивая всем корпусом на стыках бетонных плит и постепенно замедляя бег.
        - Приземлились, слава тебе Господи… - Бабуля достала из сумочки маленькую картонную иконку, на которой была изображена Богоматерь с младенцем, и глядя на неё, смешно зашевелила губами.
        Руся сдавленно хрюкнул и отвернулся.
        Соседка вздохнула, обиженно поджала губы и поспешно убрала иконку. Видно подумала, что он над ней смеётся…
        Руся понимал, что вышло не очень красиво, но остановиться не мог… Смех так и распирал его изнутри. Ему всё казалось смешным - шмякнувшаяся в проход чья-то шапка, недовольные, похожие на мяуканье, крики проснувшегося младенца - где-то впереди, в первом ряду…
        Спать вопреки маминым предсказаниям совсем не хотелось, напротив! Русю била весёлая дрожь, хотелось толкаться, гоготать, выкрикивать глупости.
        Прилетели! Ура! Каникулы начинаются!!!

* * *
        В узком проходе между креслами суетились пассажиры, доставая с полок вещи, шурша пакетами, натягивая куртки, запинаясь непослушными от долгого сидения ногами за сбившуюся ковровую дорожку.
        - Мальчик, не ты уронил? - загорелый небритый дядька в огромных горных ботинках, весь полёт сидевший через проход напротив, указывал Русе куда-то под сиденье.
        Альпинист, что ли, заинтересованно уставился на него Руська.
        - Вон, под сиденьем, - повторил пассажир. - Осторожно, не наступи.
        Руся нагнулся, полез под кресло. Карманный календарик, кажется… Иконка! Видно, бабулька впопыхах сунула мимо сумки… Руся выпрямился, озадаченно вертя карточку в руках.
        - Не, не я уронил… - пробормотал он, краснея. - Тут тётенька сидела, это её иконка. Только она уже вышла…
        - А-а, я думал, это ваша бабушка, - заметил дядька, задумчиво поскрёб рукой двухдневную щетину на щеке, поднялся с места и аккуратно достал сверху большой фоторюкзак.
        Фотограф! Вот оно что. Как папа… Таких вот чёрных фоторюкзаков разного размера у них дома несколько, на все случаи папиной фотографической жизни. Руся сразу почувствовал к человеку в горных ботинках расположение. Тем более, что глаза у небритого были добрые. Весёлые и чуть насмешливые были глаза.
        - Догонишь если соседку - отдай иконку-то, - сказал ему фотограф, протискиваясь к выходу. - Не догонишь - себе оставь. Зря ведь ничего не теряется. И не находится…
        - Удачи!
        Руся кивнул, и торопливо засунул карточку в нагрудный карман рубашки.

* * *
        У выхода из терминала Лушу и Русю Раевских встречала Тоня. В коротком тёмном бушлатике с поднятым воротником, в узких джинсах, без шапки, в платке, несколько раз - по-модному - обмотанном вокруг шеи. Она улыбалась и держала в руках смешные разноцветные цветы, сплетённые из надувных шариков. Луша бросилась Тоне на грудь, прижалась щекой к влажному сукну, вдохнула знакомый аромат духов. Как будто и не прошло столько лет…
        Руся рывком подтянул к себе за длинную ручку чемодан на колёсиках и остановился в нерешительности…
        - Руся, ну иди же скорее! - подзывала брата Лукерья.

«Как вырос-то!» - думала Тоня, с улыбкой разглядывая довольно высокого, худощавого, немного нескладного подростка, и похожего, и совсем не похожего на кареглазого щекастого малыша, каким она хорошо его помнила. Ладный, плечи широкие стали, скулы обозначились, лицо повзрослело. Красивый парень - девчонки постарше так и оборачиваются, но ему пока, видно, всё равно…
        И всё те же карие глазищи, глубокие и немного грустные. У Лушки такие же, только взгляд веселее, из её глаз озорные искры обычно так и брызжут во все стороны.
        - Луша, а ты-то, ты какая стала! Красавица ты моя! - И Руся… Как же ты вымахал, Руслан, выше моего Глеба. Он тоже шестиклассник. - Вы с ним почти ровесники, несколько месяцев разницы всего-то…
        - Я старше? - поднял тёмную бровь Руслан, как будто пара месяцев имела значение…
        - Нет, он…
        - А где он, Глеб-то? Ты его дома оставила?
        Тоня улыбнулась… Ей было приятно, что Луша, ничуть не смущаясь, обращается к ней на ты. Как раньше, когда близнецы были совсем маленькими. Руся - тот, видно, слегка засомневался поначалу… Ничего, привыкнут…
        - Глеб в училище, - ответила Тоня. - Завтра ведь ещё учебный день! Точнее уже сегодня… - заметила она, взглянув на часы. - Каникулы же ещё не начались…
        - А мы - пораньше! - похвасталась Луша, привычным движением заправляя за ухо волнистую русую прядку. - Даже дневники не получили с отметками. Так и уехали, не знаем вышла или не вышла у Руськи четвёрка по ИЗО.
        - У Руськи? По ИЗО??? Ну вы там совсем в своём Екатеринбурге без меня от рук отбились…
        - Во-от, мама сказала, что ей стыдно за нас перед тобой. Тоня же искусствовед, тыды-ды, что она скажет…
        - Ладно, потом разберёмся… - добродушно усмехнувшись, Тоня решительно взяла у Луши один из пакетов потяжелее, и, отбиваясь от таксистов, повела близнецов к стоянке автобусов и маршруток.
        - Лукерья, ну что ты трещишь без умолку, - недовольно процедил Руслан, поравнявшись с сестрой. - Делать тебе нечего, про мои тройки рассказывать. - Хоть бы что-нибудь дельное спросила!
        - Я спросила, где Глеб, между прочим…
        Руся кашлянул, постучал легонько надувным цветком по плечу Тоню, идущую чуть впереди, и когда она обернулась, задал гораздо более важный, на его взгляд, вопрос:
        - Тоня, а у тебя Глебово фото с собой есть? Ну, в телефоне, например?
        - Конечно! - охотно ответила Тоня. Она тут же остановилась, достала мобильник, легко провела большим пальцем по сенсорному экрану. - Вот, смотрите, - голос её слегка дрогнул, - это - мой Глеб.
        Луша оценивающе прищурилась.
        На экране возникла физиономия мальчишки в нахимовской шинели. Он хохотал, запрокинув голову. Белое кашне сбилось на сторону, форменная чёрная шапка-ушанка с кокардой - на затылке…
        - Весёлый! - разулыбалась Луша.
        Ей явно пришёлся по вкусу круглолицый сероглазый подросток - с ямочками на щеках, со слегка оттопыренными ушами, с тёмными, загибающимися кверху ресницами.
        Руся ничего не сказал, но хмыкнул одобрительно.
        Тоня, сияя, спрятала телефон в карман, поправила сумку, висящую на плече и повернулась к выходу. Раевские, удовлетворённо переглянувшись, синхронно подхватили свои вещи и двинули вслед за ней.

* * *
        Стеклянные двери автоматически раздвинулись. Держась за руки, близнецы вышагнули из тёплого здания аэропорта в чёрную бездонную ночь. Сверкали рекламные огни. Прохладный, непривычно влажный воздух был наполнен запахами бензина, мокрого асфальта, табачного дыма, оранжерейных цветов и ещё чего-то незнакомого… Наверное, это ощущалось дыхание пока не замёрзшей, как на далёком Урале, ещё не покрытой снегом здешней земли…
        Наяда в шапке с козырьком
        - Осторожнее, не испачкайтесь! На лестнице ремонт… - протискиваясь между перилами и заляпанными извёсткой дощатыми козлами, объявила Тоня.
        Впрочем, можно было и не объявлять. Луша и так будет аккуратна. А Руся - вон, уже рукав весь белый… Этот через секунду забудет о таких мелочах, особенно если вознамерится побегать по лестнице наперегонки с лифтом.

«Какие всё-таки они разные. Только внешне похожи как две капли воды. Впрочем, и это только на первый взгляд…» - Тоня-то их прекрасно отличала даже тогда, когда они ещё ползали по дому в одинаковых подгузниках. Характер не спрячешь…

* * *
        В квартире на Итальянской, наконец, стало шумно. Тоню радовали гости…
        - Ух ты, какая огромная квартирища! - восхищённо протянула Луша, оглядывая высоченный шкаф в прихожей с гипсовыми и бронзовыми головами, пылящимися наверху,
        - наследство, доставшееся нынешним хозяевам от деда-скульптора.
        Тут же, рядом с рогатой старинной вешалкой для пальто, стояла на табуретке бронзовая девица, изначально совершенно обнажённая, но обвешанная Тониным цветастым платком и какой-то шалью с кистями. То ли для красоты, то ли чтоб не замёрзла…
        - Тоня, кто это?
        - Наяда [Наяда - в греческой мифологии дочери Зевса, были нимфами рек, ручьёв и озёр.] … Ну, или нимфа. Она дочь Зевса, вообще-то, - улыбнулась Тоня, - но с тех пор, как я стала иногда вешать на неё мой белый «лабораторный» халат, я зову её Селитра Ивановна.
        Руся хихикнул, и немедленно нахлобучил на Селитру Ивановну свою трикотажную шапку с козырьком. Шапка спустилась нимфе на самые брови.
        - Смотри, Лу, теперь у неё модный прикид.
        Луша улыбнулась. Осторожно потрогав пальцем отполированный множеством прикосновений нос Селитры Ивановны, спросила Тоню:
        - Ты всегда тут живёшь?
        - Да нет. Вообще-то я на Васильевском живу. Комната у меня там своя. А здесь - моя сокурсница жила. У неё муж - дирижёр. Его позвали… ну, словом, в Европу пригласили, оркестром руководить. Квартиру хозяева продавать будут. Попросили пожить - пока. Вот живу, цветы поливаю, покупателей впускаю, которых агентство присылает. Пыль с наяды сдуваю… Ну и до работы мне отсюда удобнее добираться…
        Тоня вздохнула. Если честно, одной ей было не слишком уютно в огромной пустой квартире со скрипучим паркетом и жутковато рычащей водогрейной колонкой в ванной. И гости. Гости, так любившие набиваться в комнатку на Васильевском, сюда почему-то не шли…
        Весело здесь становилось только в выходные: при полном параде, сияющий, довольный, что наконец наступила очередная суббота, из училища являлся Глеб.

* * *
        Пока Луша с Русей пили на кухне молоко с печеньем, Тоня постелила им на широченном диване в гостиной.
        Через пять минут, умывшись и вычистив зубы, они уже сидели в пижамах друг напротив друга, поджав ноги по-турецки, и о чём-то негромко разговаривали.
        - Укладывайтесь поскорее, - Тоня, заглянувшая пожелать близнецам спокойной ночи, взялась за выключатель.
        - Тоня, ты хоть расскажи нам про Глеба-то, - блеснув глазами и натягивая одеяло до подбородка, попросила Луша, - Как это он у тебя появился? У тебя же раньше никакого Глеба не было…
        - Не было, - подтвердила Тоня. - А потом взял да и появился… - Она задумалась, одной рукой придерживая ворот халатика, другой рассеянно поправляя волосы. - Я его в Заполярье нашла. Я ж там три года проработала…
        Ребята молча ждали продолжения рассказа. Но Тоня, словно опомнившись, тряхнула головой, бросила озабоченный взгляд на часы, и снова взялась за выключатель:
        - Завтра вы его увидите своими глазами. Он сам вам всё расскажет, если захочет. - А теперь - спать, и немедленно. Бона ноттэ! Спокойной ночи!
        Нервных просим удалиться
        Колокольный перезвон на лестничной площадке четвёртого этажа не утихает - дверной звонок в квартире на Итальянской то и дело возвещает о приходе очередного гостя.
        В честь начала каникул и приезда близнецов здесь устроена грандиозная вечеринка! Оживлённые голоса, звон посуды, звуки рояля, восклицания, какие-то хлопки, визг, хохот и даже лай. Из кухни плывут ароматы ванили, имбиря, яблочного пирога с корицей, а из импровизированной гримёрной, устроенной в кабинете, доносятся пронзительные запахи лака для волос и акриловой краски.
        Огромная старая квартира преобразилась, даже тёмный рассохшийся паркет не скрипит, а весело поёт. На радостную и слегка бестолковую кутерьму с высоких шкафов в прихожей благосклонно смотрят гипсовые головы. На полочке у зеркала красуется принесённая кем-то из гостей тыква, с уже вырезанными глазами, бесшабашной ухмылкой и зажжённой свечкой внутри. Бронзовая наяда, стоящая на табуретке в углу коридора, превратилась в модный манекен, завешанная шарфами, платками и детскими куртками - на старинной рогатой вешалке не хватает места…
        Народу много - приглашены Тонины многочисленные друзья, их дети, даже их собаки!.. Гости суетятся, охорашиваются перед зеркалом, а прибывшие без маскарадных костюмов отправляются в «гримёрку» - подобрать себе что-нибудь эдакое.

* * *
        Из гостиной на кухню и обратно снуёт Глеб Рублёв. Просто не человек - челнок какой-то, думает Луша. В самом деле, только что был здесь, оглянешься - нет на месте.
        А как же грим! Мы ведь не закончили, вообще-то…
        Вот он, снова здесь, при полном параде, в костюме Пьеро, тащит в гостиную табуретки. Рублёв всегда - на подхвате. Такой уж характер.
        На нём чёрный плащ из старой подкладочной ткани, и чёрный, наспех склеенный из картона высокий круглый цилиндр. Лицо покрыто густым слоем белил, так что особенно заметны огромные серые Глебовы глаза и тёмные, густые, загнутые кверху ресницы. На щеке - нарисованная слеза. Это Лукерья постаралась, охотно взяв на себя обязанности гримёра.

* * *

…Сестру хлебом не корми, дай кого-нибудь накрасить!
        Себя Раевский разрисовал сам. Круто получилось. Зелёный гоблин! Лицо, шея и кисти рук покрыты густым слоем театральных белил пополам с обычной зелёной гуашью. Тоня про гуашь пока не в курсе… А про лак для волос - знает. Пол флакона на голову ушло. Зато волосы - торчком!

…Лушка - тоже хороша. Русалка! Парик, потрёпанное жизнью боа из настоящих страусовых перьев и серебристая юбка до пола. На длинном, волочащемся по полу подоле-хвосте пришита блестящая бахрома. Ходить страсть как не удобно, и с ногами на диван не заберёшься, зато - феерично!

* * *
        Наконец, все-все в сборе. Публика, шурша самодельными нарядами, рассаживается в гостиной. Близнецы сияют. Давненько в их жизни не случалось подобного. Втиснувшись вдвоём в широкое кожаное кресле, Раевские в весёлом нетерпении подпихивают друг друга локтями. Народ помладше, не теряя времени, устраивает на диване жизнерадостную возню.
        Тише! Представление начинается!

* * *
        - Индийский факир! Фокусы и смертельный номер в самом конце! - объявляет Тоня, облачённая в импровизированную «индийскую» хламиду. На лбу у неё фломастером нарисована жирная красная точка.
        - Где же мой ассистент? - Тоня высматривает кого-то в толпе гостей. - Да где же он?
        Смятение. На её лице - смятение. Но только на миг.
        - Глеб, вот ты где! - восклицает Тоня с видимым облегчением. - Иди, будешь ассистировать!
        Глеб выходит на середину комнаты, кланяется важно. Роль ассистента ему явно по душе. Ещё бы! Руслан тоже был бы не прочь поучаствовать в «смертельном» номере!

«Тоня, она - классная! - Раевский вздыхает. - Рублёв - везунчик, что теперь всегда с нею рядом, а они-то с Лушкой - эх, далеко…»

* * *
        Когда Руся с Лушкой были маленькими, они всегда так ждали её прихода! Но Тоня переехала, и теперь видятся они редко. Так редко, что в этот раз Руська какое-то время стеснялся называть её не по имени-отчеству, а просто Тоней.
        Правда, уже через пару часов, проведённых вместе, они снова перешли на ты, и всё встало на свои места.
        Досадно другое - им нельзя теперь Тоне многое про себя рассказывать! А - хочется…
        Про клуб хронодайверов, например. Они ведь с Лушей теперь умеют нырять в прошлое, а Тоня об этом даже и не догадывается!
        Конечно, они с сестрой пока всего лишь нырки. Так хронодайверы называют детей, у которых есть способности к погружениям в прошлое, но пока мало опыта и мастерства. Но всё-таки и Русе, и Луше уже кое-что довелось повидать в Истории…
        А Тоня даже не подозревает, что «её дорогие Раевские» аж в 1812-году побывали. И Наполеона видели, и с Михайло Ларионычем знакомы… Кутузовым, ага!
        В другой раз, в 1805-м, Руся плавал по Атлантике и Тихому океану с экспедицией Крузенштерна. А Лушка - вместе с капитаном Беллинсгаузеном - Антарктиду искала… Нашли ведь они Антарктиду! Сестра - живой свидетель, была она там, на шлюпе
«Восток», в 1820-м году.
        Эх, столько всего произошло интересного! Вот бы Тоня удивилась…
        С нею можно было бы посоветоваться о самых разных важных вещах. Наш она человек - Антонина Ковалёва!
        Но - нельзя. Хронодайверы не должны выдавать свои хронодайверские секреты…

* * *
        В гостиной тем временем звучат нетерпеливые аплодисменты.
        Глеб уже сел на специально приготовленный стул, спиной к зрителям. Тоня несколько раз взмахивает большим цветастым покрывалом и накрывает им Глеба - вместе со стулом. И с головой.
        Та-ак. Руся заинтригован. Глебова голова под покрывалом кажется непропорционально большой… А! Так вот оно что!
        Руся уже обо всём догадался.
        Ну-ну, не зря сегодня с утра на кухонном подоконнике огромный капустный кочан красовался. И Тоня салат из него резать не велела.
        - Ой, самое главное забыли! - вдруг спохватывается «факир». - Луша, детка, принеси с кухни большой нож! Самый большой!
        В гостиную прибывает внушительных размеров нож - с острым лезвием из блестящей нержавеющей стали.
        Нож производит впечатление. Смех в рядах зрителей затихает, уступая место нетерпеливому, напряжённому ожиданию.
        Что-то будет?

* * *
        Луша втискивается обратно в кресло. Под мышкой у неё прихваченные с кухни китайские деревянные палочки для суши.
        - Нервных просим удалиться! - объявляет «факир».
        Луша бьёт палочками по деревянному подлокотнику кожаного кресла. По комнате горохом рассыпается устрашающе-трескучая дробь.

«Факир» с каменным лицом резко вкидывает руку. Над Глебовой головой, скрытой покрывалом, вспыхивает стальной клинок.
        Все ахают. Луша, ойкнув, замирает с палочками в руке, забыв барабанить…
        Мгновение, и в полной тишине раздаётся оглушительный хруст: широкое, отлично заточенное лезвие застревает в голове ассистента.
        Ассистент исчезает, ассистент возвращается…
        Руся, признаться, тоже слегка вздрогнул, когда в якобы Глебову голову воткнулось с размаху сверкающая сталь.
        Ну да, все - ахнули.
        Но чтобы - как его сестрица - заорать от испуга? Девчонки, они вечно паникуют… Ведь заранее же ясно, что это трюк!
        - Ты чего, это же фокус! Лу, тебе воды не принести?
        Луша только сконфуженно улыбается, неопределённо мотнув головой.
        Тем временем Тоня демонстрирует публике платок, прорезанный ножом. Мол, всё по-настоящему…
        - Маэстро, предъявите ассистента! - наконец, требует кто-то из взрослых зрителей.
        - Эй, Глеб, голову покажи! - кричат дети.
        Тоня отступает на шаг в сторону.
        Все глядят на тёмного дерева венский стул, повёрнутый к зрителям гнутой спинкой.
«Прекрасного юноши» там нет и в помине.
        Под высокий потолок гостиной взлетает дружный вздох удивления. Гости хлопают. Они-то полагают, что так всё и было задумано с самого начала, и никто не замечает, как вдруг бледнеет Тоня.
        А под смятым, наполовину сползшим на паркет цветастым покрывалом… капуста!
        Вот оно что! Всем не терпится получше рассмотреть глубокий след, оставленный в капустном вилке острым ножом «факира». Увесистый плотный кочан передают из рук в руки, потом с хохотом и визгом роняют на пол. Капуста, шмякнувшись об паркет, тяжело и лениво перекатывается в угол, к диванной ножке.
        Её ловко, по-футбольному, перехватывает мальчишеская нога в спущенном чёрном носке.
        - Глеб? Ты здесь? Уф-ф, - Антонина облегчённо выдыхает. - Прямо человек-невидимка…
        - Ты меня напугал! - Куда ты опять подевался?
        - Никуда… - Он уже поднял капусту и держит её под мышкой, как мяч. - Да здесь я, здесь… - Ясные серые глаза, невинный взмах густых тёмных ресниц…
        Антонина морщится. Этот взгляд, приводящий в умиление всех без исключения взрослых, последнее время её слегка раздражает. Глеб пользуется им, чтоб добиться расположения. Или - когда нужно слегка приврать для пользы дела.
        Теперь, видимо, как раз такой случай.
        Вид у парня какой-то слегка шальной. Где он болтался? Во дворе? На лестнице у лифта? Его не было минут пять, от силы десять.
        Или был? И эти исчезновения ей просто примерещились?
        Впрочем, и без сегодняшних исчезновений в их жизни последнее время странностей было хоть отбавляй…
        Нужно остановиться, сделать паузу, наконец-то во всём этом разобраться, но… Её тут же окликают, зовут, тянут на кухню - она хозяйка вечера, и пора организовать чаепитие для многочисленных шумных гостей.

* * *
        Поздно вечером Тоня - как обычно, перед сном - заглядывает в комнату к близнецам.
        - Тонь, поболтаем?
        - Ох, нет, - устало вздыхает она, - не сегодня…
        Потом спрашивает как бы между прочим:
        - А где Глеб-то опять? Я думала, он у вас засиделся. Постель пустая…
        - Нет, он к нам не приходил. Да в туалете поди застрял… - как можно беспечней предполагает Руслан.
        - Так там свет не горит… - Тоня кусает губы.
        Близнецы украдкой переглядываются.
        Ко всеобщему облегчению, слышны шаги. Это Глеб. Уже облачённый в пижаму он появляется в дверном проёме.
        - Где ты бродишь? - вскидывается Тоня. - Спать пора!
        - Спокойной ночи зашёл пожелать, - удивлённо тянет он, и тут же удаляется, обиженно шаркая тапками.
        Тоня гасит свет и тоже уходит.

* * *
        - Носом чую, нырок он… - шепчет Руся на ухе сестре. - Озоном пахло сегодня! Ну ведь пахло же!
        - Не знаю, не заметила.
        - Да потому что насморк у тебя! А Рублёва - спросить надо было напрямую…
        - С ума сошёл, напрямую! - возмущается Луша. - Надо к новому человеку хотя бы присмотреться.
        - Да ты-то уже вовсю присматриваешься…
        Пауза. Лукерья чувствует, что у нее горят уши. К счастью, свет в комнате уже погашен.
        - О чём это ты?
        Руся противно хихикает, за что тут же получает подушкой в лицо.
        - Ладно-ладно, уж пошутить нельзя.
        - Нельзя! И вот так, с бухты-барахты приставать к человеку с подозрениями в хронодайвинге тоже нельзя! А если он не нырок никакой? Он нас за идиотов примет!
        - Ну, ты из-за этого больше меня расстроишься, ясное дело, - хмыкает Руся, милостиво возвращая сестре подушку.
        - Давай всё-таки подождём. Хотя мне самой кажется, что даже… Даже Тоня что-то подозревает…

* * *
        Тоню действительно мучают самые невероятные подозрения. С некоторых пор вокруг творится много необъяснимого, и все эти странности напрямую связаны с Глебом.
        Возможно, у неё слишком живое воображение. Даже наверняка. И кое-что она себе просто напридумывала…
        Но то, что произошло однажды ночью здесь, на Итальянской, ни в какие привычные рамки всё равно не укладывается!
        Случилось это не так давно, всего недели за две до приезда её дорогих близнецов…
        Часть вторая. До того, как
        Ночная гроза

…Ей снился прогулочный аэростат - давняя мечта…
        На нём улетали близкие. Друзья, их дети.
        Глеб - среди них. Пока не в шинели, и не в нахимовской фланке с матросским воротником, - в белом пуловере, с длинными, волнистыми, ещё не остриженными по форме волосами… Счастливый, взволнованный, в компании таких же счастливых, взволнованных людей.
        А она… Она почему-то должна была остаться - здесь, на земле…
        Как же все они красивы! - Будто модели с обложки модного западного журнала конца
60-х! - Ветер, треплющий пряди стильных стрижек и концы шёлковых шарфов, ослепительные улыбки, солнцезащитные очки, приподнятые на лоб… Почти монохромная картинка - резкая, чёткая, как на отменного качества чёрно-белом фото. Однако и без цвета ясно, что позади - лазурный, благодатный простор южного итальянского неба.

…Тугой шар гудит, слегка вздрагивает на ветру. Друзья стоят у борта праздничной толпой, улыбаются и машут, машут картинно, и музыка звучит - будто в фильме Федерико Феллини.
        И она - провожающая в толпе зевак - улыбается, вглядываясь в красивые и такие родные лица, и тоже машет им в ответ, в такт музыке, словно включаясь в эту красивую игру в кино.
        Они что-то кричат по-итальянски. И музыка, музыка…
        А потом… А потом шар вспыхивает и в одно мгновение превращается в чёрный обугленный силуэт на фоне пересвеченного, пустого, белёсого неба.
        Под стон толпы он падает, падает, падает… бесконечно долго. И она понимает - это конец.

* * *
        Этот сон приснился ей ровно две недели назад. Той самой ночью…
        Тоня проснулась от собственного крика.
        Села в кровати, переводя сбившееся дыхание.
        Холодный свет луны, проникающий сквозь неплотно задёрнутые портьеры. Часы на стене: круглый бликующий циферблат. Начало четвёртого… Не тикают… Остановились, что ли?
        Она откинула волосы с покрытого испариной лба.
        Дурочка, это всего лишь сон - успокойся. Но страх не отступал, просто спрятался где-то под ложечкой, свернулся в тугой комок.
        Пусть это был всего лишь сон, но этот сон имел отношение к Глебу, к её мыслям о нём, и ко всему тому, что последнее время происходило между ними. Это был всего лишь сон, и всё же над ним стоило хорошенько поразмыслить.

«Ох, только не теперь. Завтра», - решила она, откидываясь на смятую подушку и прикрывая глаза…
        Вдруг ей показалось, будто бы Глеб не спит, а тихо всхлипывает за стенкой. Тревожные мысли вновь всколыхнулись, заклубились - словно чернила, взболтанные в стакане с водой.
        Она прислушалась. Нет, в доме было тихо. Даже как-то чересчур тихо…
        Пожалуй, всё же следовало заглянуть к нему и выпить воды. Она накинула халат, нашарила босыми ногами тапки. Пошла, тихо ступая, вздрагивая от каждого стука и чувствуя, как помимо её воли растёт и ширится внутри необъяснимая тревога.
        Скрипнула высокая дверь, клинком блеснул в лунном свете старинный латунный шпингалет.
        С огромного шкафа в прихожей, высовываясь меж обувными и шляпными коробками, подозрительно смотрели вниз тёмные бронзовые бюсты. Ночью вид у этих голов был таинственный и даже страшноватый…
        В углу, у самых дверей что-то зашелестело, оборвалось со зловещим шорохом, стукнулось об пол. Тоня ахнула испуганно.
        - Фу-у… - На полу валялись сумочка и шаль, соскользнувшие с плеча бронзовой статуи, стоявшей в прихожей на табурете. - В холодном голубоватом свете телефонного фонарика чуть курносое лицо бронзовой наяды казалось загадочным. Каким-то чужим, нездешним…

«Всё, хватит пугаться, что я как маленькая! Надо взять себя в руки».
        Тоня прошла по коридору, стараясь не скрипеть рассохшимся паркетом, тихонько заглянула в комнату, где спал Глеб. Постель была пуста, смятое одеяло откинуто на сторону.
        Он в туалете?.. Из-за приоткрытой в ванную комнату двери была видна тонкая полоска света. Оглушительно взревела колонка.
        Спокойно. Это всего навсего водогрейная колонка, обычное дело. Она здесь такая. Всегда рычит…
        Рёв и гудение почти тотчас прекратились, слышен был только шум воды, текущей из крана.
        Тоня подождала ещё немного, прислушиваясь. Толкнула дверь. В ванной было пусто. Из незакрытого крана хлестала вода, на полу валялись флаконы, обычно аккуратно стоящие прямо на полочке умывальника.
        Пахло свежестью, как во время летней грозы.
        Верно какой-то шампунь вытек… Тоня наклонилась на лужицей, дотронулась пальцем, поднесла к лицу… Нет, не то…
        В воздухе ванной комнаты торжествовал, заполнив её целиком, совсем иной запах - будоражащий воображение, электризующий пространство запах озона.
        Тоня выпрямилась, поспешно завернула вентиль. Шум льющейся воды прекратился. Толстым ватным одеялом навалилась тишина.
        - Да что здесь такое творится?!
        Вдруг разом - ударило, раскатисто громыхнуло, словно гром небесный. Это - там, в глубине квартиры - с чудовищным грохотом упала крышка бехштейновского рояля. Охнули, долгим эхом застонали струны…
        Мистические пчёлы
        Антонина кинулась вон из ванной, оскальзываясь на мокром кафеле и больно ударившись большим пальцем ноги о высокий порожек. Пронеслась по длинному коридору, влетела в комнату - ту, где стоял рояль.
        В нос опять ударил сильный запах озона. Точь-в-точь как в ванной, только гораздо мощнее, пронзительнее. Даже глаза защипало…
        Глеб был здесь. Он прятался под роялем, делая странные движения руками, словно отмахиваясь от кого-то… И плакал, плакал навзрыд.
        Тоня бросилась к нему, опустилась на колени, схватила за плечи, пытаясь понять, что происходит. Он отворачивался, рыдая.
        Наконец, ей удалось повернуть к себе его лицо. Что-то оборвалось у неё внутри, стало трудно дышать: в лунном свете лицо Глеба показалось ей страшным, белым блином, глаз на нём почти не было видно…
        - Господи, да что же это?
        Она дёрнула за нитку торшера. Ярко вспыхнула лампа. Глеб, всхлипывая, закрылся рукой, наклонил голову.
        - Что это? Что? - Что случилось?
        - П-п-пчёлы… - заикаясь, выдавил он. Зарёванный, отёкший, с заплывшими глазами… - На…на…наверное, п-пчёлы…

* * *
        Действительно, мальчик выглядел так, будто его покусал по меньшей мере целый рой… Оставив на потом вопросы о том, откуда в начале октября в городской квартире могли появиться пчёлы, да ещё в таком количестве, и куда потом бесследно исчезли, Тоня среди ночи стала звонить бывшему ухажёру - педиатру.
        Тот, совершенно ошалевший от столь позднего звонка, хриплым со сна голосом принялся давать советы.
        Объяснить, откуда взялись «пчёлы-невидимки», Глеб тоже оказался не в состоянии… Точнее, ту невообразимую историю, что он рассказал ей, Тоня списала на нервное потрясение, болевой шок и ещё бог знает на что. Потому что в здравом уме человек двенадцати с половиной лет такое на полном серьёзе рассказывать бы не стал… Какой лес, какая земляника? В октябре-то месяце! Ну ладно бы клюква…
        Весь остаток ночи она просидела у его постели, меняя компрессы…
        Усы для проклятого итальянца
        Две недели назад это случилось.
        Накануне всех этих невероятных происшествий спать он лёг довольно рано. Настроение нулевое было. А лучший способ победить хандру - просто заснуть. Он ещё в детдоме научился так грусть отгонять. Когда спишь, время летит незаметно. Хоп - и утро уже. А там - другой день, другие заботы…
        И потом, сны ему обычно снились цветные, интересные. Когда он Тоне про них рассказывал, она восхищалась - ну надо же, хоть записывай и кино снимай.
        Словом, лёг спать, да и всё тут.
        А Тоня села кино смотреть на ноутбуке - его не позвала. Скачала какой-то триллер мистический… Не потому не позвала, что триллер и страшно, просто - это опера была. Пели там вместо разговоров. Да ещё на английском. Ясно, Глебу не сильно бы понравилось.
        Может, в другой раз он и заинтересовался бы. Триллер всё-таки! Просто перед тем расстроился сильно. Было отчего.

* * *
        Не первый раз он думал об этом…
        С недавних пор Глеб вдруг понял - Тоню, которую уже привык считать своей, можно и потерять.
        Тем более, что опекунство оформить до сих пор так и не удалось. Где-то там документы его застряли. Потерялись, что ли. Он до конца не разобрался, только получалось - пока документов нет, Тоня ему вроде как - чужая тётка. Хотя какая она чужая. Он так и написал на своей страничке «ВКонтакте»: мать - Антонина Ковалёва. Кто-то против??? То-то же…

* * *
        Первый раз он испугался, по-настоящему испугался, ещё в каникулы. Она ему сообщила, что если получится - поедет летом в Италию, хотя до того собиралась провести июль в Питере. И он-то, ясное дело, рассчитывал коротать вечера не в огромной пустой казарме Нахимовского училища. Он у Тони собирался ночевать. В её комнатке на Васильевском острове - тогда Антонина ещё временно не переехала в эту огромную квартиру на Итальянской…
        Глеб любил ночевать у Тони. Спать на кровати-чердаке (классная штуковина, Антонина специально для него в Икее купила). Болтать с Тоней о разном любил. Любил с её друзьями чай пить.
        Правда, однажды, ещё в самом начале, он из-за этого чая понервничал изрядно.
        Гости пришли, Тоня поручила заварить, а Глеб… Чуть не сплоховал! Сказал ей - умею конечно, это я мигом… А сам - первый раз… Не, заварил всё как надо. Согрел чайник, потом заварка, потом вода. Вот только… Попробовал, а чай - не сладкий! А в детдоме чай всегда сладкий был. Его там из большого бачка половником по стаканам разливали…
        Сейчас смешно, а тогда прям живот заболел от того, что дураком себя выставил, чай как следует заварить не смог. Потом поглядел - все пьют, и никто не удивляется, что не сладко. Только некоторые гости сахар ложечкой из сахарницы к себе в чашку добавляют. Ну, тут и до него дошло…
        А вообще у Тони всегда было шумно, весело. Конфет, опять же, полно. Правда, Тоня много не давала, следила - чтоб не облопался. Да не конфетах дело. Интересно было. А главное - к нему здесь обращались… ну, как равному, что ли. Приятно ведь, когда интересуются твоим мнением, и не дают понять, что ты мал, не дорос, что не твоего ума дело…
        Впрочем, тогда, летом - что-то не получилось у неё с поездкой. И Глеб благополучно забыл об этом. Но вчера, как выяснилось, своих намерений посетить Италию Тоня ни на секунду не оставляла!

* * *
        Началось всё со звонка.
        Нет, не так.
        Началось с разговора о Рублёве. Ну, не о нём, Глебе Рублёве, воспитаннике Нахимовского училища. Говорили о его, Глеба, великом однофамильце.
        На уроке истории Глеб вдруг выяснил, что был такой иконописец - Андрей Рублёв. Иконы писал, храмы расписывал. Иконы его до наших дней сохранились - не все конечно, только некоторые. И прям ценные они необычайно, оказывается.
        Вот Глеб и решил Тоню поподробнее расспросить - искусствовед она, или нет, в конце-то концов. А то вдруг Рублёв этот ему, Глебу, родственник… Всякому хочется родственников хороших иметь. Особенно когда у тебя их - кот наплакал. А знаменитых
        - особенно.
        Тоня страсть как обрадовалась. Её хлебом не корми, дай об искусстве поговорить.
        Глеб, конечно, всегда был не прочь вместо музея в футбол погонять - во дворе дома, с ребятами. Но - ничего, привык постепенно по выставкам с Тоней ходить. Без нытья. Без жалоб на уставшие ноги…
        Словом, тем самым вечером Тоня толстый альбом по древнерусской живописи с полки достала. Давай рассказывать, репродукции показывать. «Троицу», то да сё… Объясняла, почему раньше так странно рисовали, что все предметы будто навыворот, что-ли. Не так, как теперь принято. Обратная перспектива называется. Ну это ладно. Глеб-то больше Богоматерью с младенцем заинтересовался.
        Тоня всё хотела, чтобы он новые слова запоминал. Всё про одежду почему-то… Он и запомнил - мафорий, ну так накидка с капюшоном называется, что ли, и этот, как его… гиматий - синий такой…
        Потом ещё что-то велела запомнить, но это уж забылось. Голова-то не резиновая… Не, Тоня вообще-то всегда очень интересно рассказывала. И картины - вот на удивление просто - словно оживали, когда она говорила о них! И Глеб обычно старался запомнить всякие слова мудрёные, чтоб сделать ей приятное. Ну и в училище на уроках можно было блеснуть иной раз…
        Но в этот раз запоминать особо не хотелось. Как-то не до того стало. Он просто увидел, как она, Богоматерь, обнимает младенца и замолчал. Все мамы так и делают, ясное дело… Ну, обнимают они своих детей, любят… Только не все при этом плачут. А у этой глаза были полны слёз…
        Он вздохнул. Маленький и какой-то нескладный, длиннорукий Иисус обнимал Богородицу
        - и она его обнимала, любила, и ей, видать, было совсем неважно, что он такой нескладный, и грустила она не об этом, конечно, совсем о другом…
        Захотелось… ну так же захотелось…
        Обниматься Глеб, конечно, не полез. Не маленький уже… А к плечу Тониному - да, привалился. Ну так, слегка…

* * *
        Тоня почувствовала, что Глеб притиснулся к ней правым боком. Обняла его одной рукой, другой взъерошила коротенькую, по форме остриженную чёлку.
        А потом звонок - мама позвонила. Тоня чуть отстранилась, чтобы вытащить мобильник из заднего кармана джинсов. Со вздохом встала, прижав трубку к уху, подошла к окну. Начался трудный разговор… Тоня уныло и неохотно объясняла маме, что не собирается замуж за Каштанова Колю. И никогда не собиралась! Мама похоже, была разочарована, потому что этот роковой разговор длился очень долго. Гораздо дольше обычного…

* * *
        Всё было хорошо, и тут - звонок. Уже по мелодии звонка Глеб догадался, что Тоне звонят из дома.
        Альбом пришлось отложить, потому что разговор, видимо, намечался долгий.
        Тоне этот разговор был явно не по душе. Она вообще нервничала - переминалась с ноги на ногу, потирала средним пальцем бровь…
        Да, да, тоскливо соглашалась Тоня в трубку, Коля, безусловно, хороший человек. Но она, Антонина, никуда с ним не поедет. Ну и что, что приглашал. Она предпочитает ему компанию… м-м-м… Да кого угодно! Вот хотя бы - Франчески…
        Глеб никогда к Тониным разговорам по телефону особо не прислушивался, но тут, услышав итальянское имя, уши-то навострил!
        За Тоней, ясное дело, ухаживали какие-то друзья - то актёры, то художники. Ну да, ухаживали, она же красивая. И весёлая. И вообще…
        Ухажёры и таскали ей то книжки, то билеты в театр или на концерт, то шоколадки…
        Глеб, любивший сладкое, но не любивший думать, во что могут вылиться для него все эти ухаживания (да по-любому ни во что хорошее), поедал шоколад, и раз от раза не без мрачного удовлетворения убеждался, что Тоня не отвечает им особой взаимностью. Не, он конечно желал ей счастья, да только… Ну неважно, что - «только»…
        Этот Коля Каштанов тоже дарил Тоне цветы и конфеты. Очередной букет Тоня обычно ставила в вазу, а конфеты, как водится, лопал Глеб. Ну а что. Тоня - не ела, фигуру берегла…
        У Коли, ясно, с самого начала не было никаких шансов. Но сейчас Глеб даже обиделся за него. Не за себя, вот ещё! За Каштанова, конечно… Променять Колю на какого-то зализанного Франческо!
        Почему этот Франческо должен быть зализанным? Да кто его знает. Глеб его и не видел никогда. Просто представил себе надутого лощёного клерка в мерзкой розовой рубашке с сиреневым галстуком. Вроде того дядьки с обложки затрёпанного каталога
«Отто», что валялся рядом на тумбочке. Глеб дядьку этого тут же возненавидел, вместе с его дурацкой рубашкой. Да так, что не удержался, зачеркал слащавое лицо фломастером. Чёрным.

* * *
        - Глеб, твоё художество?
        Она обнаружила «рисунок» сразу же, как только закончила долгий телефонный разговор с мамой. Впрочем, Глеб его и не прятал. Нарочно на видном месте оставил. Похоже, из чистой вредности.
        - Ну что за детство? Тебе тринадцатый год, а ты всё усы пририсовываешь… Вон, свои скоро расти начнут!!!
        Она расстроилась. Глеб, похоже, даже не ожидал, что она расстроится так сильно. Но извиниться даже не подумал.
        - Спрашивать нужно сначала! - Хочешь предаваться столь странному занятию - флаг тебе в руки, я б тебе другой журнал дала, который не жалко. Этот мне, вообще-то, отдать нужно было…
        - Я думал, он тебе не нужен… - Он нахально ухмыльнулся, нарочно не выказывая ни малейших признаков сожаления или раскаяния. - Валяется здесь с сентября…
        - Мне - нет, но это не мой журнал… - ответила она, чувствуя, что против воли в голосе звучат усталость и раздражение, даже злость. - Ну ты, Глеб, даёшь!
        Она не удержалась, с досадой хлопнула испорченным журналом по столу, и вышла из комнаты.

* * *
        Может она и не на него так сильно разозлилась, просто - под руку попался, но Глебу было до лампочки. Давайте, езжайте к своим итальяшкам, к этим дурацким макаронникам в идиотских сиреневых галстуках и розовых рубашках. А он спать пойдёт.

* * *

…Раскрытый альбом так и остался лежать на столе. С его страницы грустными, полными слёз глазами глядела на этот мир Богородица, нежно обнимающая младенца Христа…
        Часть третья. Глебово лето
        Клязьма-река
        - Как я здесь очутился? Ума не приложу.
        Прям как в телесериале… В детдоме по вечерам телевизор включали - до тошноты их насмотрелся. В сериалах этих вечно кто-нибудь память терял. Раз - и ничего не помнит: граф он, иль, к примеру, посудомойщик… Как его имя-фамилия - тоже без понятия.
        Амнезия, так это называется.
        Может и со мной такая же история?
        Не, ну я же помню, кто я. Глеб Рублёв, нахимовец.

«У моряка один путь - славный!». Во, это тоже помню. И кто сказал - помню! А Нахимов и сказал, на стенке в училище висел во-от такой плакатище…
        Значит, частичная амнезия. А может и не она вовсе.
        А всё-таки не помню, как я сюда попал, хоть убей. С Тоней повздорил - помню, спать улёгся в поганом настроении - не забыл, забудешь тут, полночи в потолок глазел…
        В ванную пошёл, умыться хотел… А дальше - будто с обрыва ухнул. В туман - густой, белый. Как в облако…
        И странно-то как - тут лето, солнце! А с вечера вроде октябрь был, слякоть на улице, дождь за окном… Не сон ли всё это?

* * *
        Коротко остриженный мальчик лет двенадцати на вид, в трениках и линялой футболке, не без оснований полагавший себя Глебом Рублёвым, крепко потёр щёки и лоб ладонями, взъерошил русые волосы на круглой, коротко остриженной голове.
        Проснуться не удалось. По-прежнему его окружал знакомый - в общем-то только по фильмам и сказкам - типичный среднерусский пейзаж.
        Васильковое небо, утекающая вдаль тихая извилистая река, пестреющее стадо на зелёном лугу. Серебристые прибрежные ивняки и дальние, светлые, пронизанные солнцем берёзовые рощи.
        Огороды, рубленые избы, выше - земляной вал и деревянные укрепления на нём, а сверху, над всем этим - пятиглавый белокаменный собор на высоком речном берегу. И тишина… Даже собаки не лают.
        Только гуси гогочут, крыльями хлопают - им одним, похоже, в этих краях днём не спится.

* * *
        Первым делом он осмотрелся, нет ли кого из людей поблизости - спросить, что за местность, далеко ли до Питера, да и число сегодняшнее разузнать неплохо бы, а то
        - сомнения возникли…
        Прошёлся туда-сюда. Вокруг - как вымерло всё! Только солнце палило вовсю, да огорожи отбрасывали короткие, словно высохшие от жары, тени. Под ногами - горячая дорожная пыль. Пахло полынью, навозом, и, кажется, свежей стружкой…
        Он остановился, тыльной стороной ладони вытер вспотевший лоб. Лизнул зачем-то руку. Пот был настоящий. Солёный. И вообще - пить хотелось.
        Да не, какой сон! Всё в реале.

«Но если теперь лето, - испугался он, - тогда я, выходит, с прошлой осени болтаюсь незнамо где? И меня не ищет никто? Или…»
        Он помрачнел, и додумал с горечью: «Или поискали, да не нашли. Поплакали, да и рукой махнули…»

* * *
        Что это? Хнычет кто?
        Глеб огляделся. Вроде никого.
        Прислушался.
        Откуда-то из подзаборных крапивных зарослей - писк. Подошёл поближе. Девчонка лет шести-восьми - растрёпанная, зарёванная - в крапиве по самое горло стоит. Глаза вытаращила - как в японских мультяшках, огромные. Шею кверху вытянула, замерла, шевельнуться боится.
        Он моргнул. Вот бедолага.
        Ага, а через пыльную дорогу, наискосок - гуси идут. Крупные такие, гогочут, шеи тянут, крыльями взмахивают. И гусята с ними. Мелкие совсем, пушком покрыты, семенят смешно, враскорячку. Ну, ясно! Уходят уже. Дело сделали, девку малую в крапиву загнали. Ы-ых!
        Глеб поморщился, опять оглянулся. Крапива у забора - высоченная. Девчонке до горла, ну и ему - по грудь. И - никого. Ни детей тебе, ни взрослых поблизости. Ну не бросать же малявку. У них в детдоме, во всяком случае, так не принято было.
        Взял хворостину, стал стебли сбивать. Тут только сообразил, что босой. В сердцах отшвырнул палку, развернулся и вломился в крапивные заросли спиной вперёд. Девчонка обхватила его за плечи ручонками, он её на спину подсадил, и - бегом оттуда! Хорошо, не тяжёлая попалась.
        Ух! Обожгло так обожгло. Ноги мигом волдырями покрылись.
        Девчонка легко со спины соскользнула, встала рядом - лицо зарёванное…
        Заревёшь тут! У самого слёзы выступили, такая жгучая эта зараза.
        - Привет! - улыбнулся он девчонке.
        Стоит, смотрит. Не красавица, глаза разного цвета, и один косит немного. Зато лицо
        - доброе. И того, наивное слегка…
        Вытерла слёзы, улыбнулась.
        - Привет, - сказал он ещё раз, яростно расчёсывая покрасневшие щиколотки. И - представился. По всем правилам этикета, ага.
        А девка - ни гу-гу, только мокрыми слипшимися ресницами хлопает.
        - Тебя как звать-то?
        Молчит. Застенчивая какая. Или… Немая, что ли? Мычит чего-то, испуганно пальцем ему куда-то за спину тычет.
        Обернулся. Гуси???
        - За мной! - скомандовал Глеб, ухватил девчонку за руку, и - припустили со всех ног. Вниз, к речке побежали. Не в крапиву же обратно лезть. Никакие гуси, ясно дело, такого спринтерского рывка не выдержали бы. А, может, и вообще догонять не собирались, кто их разберёт… Но уж лучше, как говорится - от греха подальше! Рублёв ведь с нравами сельской живности знаком не слишком. На своём Ямале он даже обыкновенных куриц только в супе и видел…

* * *

…Стянув с себя треники и футболку, он стоял на песчаном берегу, расставив ноги, уверенно расправив плечи, уперев кулаки в бледные бока. Это нынешним летом был ого-го какой загорелый, Тоня всё повторяла - «ты у меня чернющий прямо», а к октябрю - сошёл загар, как и не было…
        Коренастый, немного косолапый - для какого-нибудь балета может и плохо, а для футбола - очень даже хорошо. И для плавания - годится.
        Вот мы сейчас и поплаваем! Красота! Ещё бы знать, как эта речка называется…
        Глеб деловито щёлкнул широкой красной резинкой трикотажных плавок с самолётами-истребителями, и тут же покраснел, поймав восхищённый девчонкин взгляд. Вот деревня! На плавки уставилась. Трусов с самолётами не видала, что ли!
        Он смутился, отвернулся, торопливо зашлёпал ногами по воде, забежав по колено, развернулся, раскинул руки, и с размаху плюхнулся на спину, подняв целый фонтан прохладных желтоватых брызг.
        Она тоже зашла в воду. Какой там купальник! Сарафан, или что там у неё - стянула, и прям в длинной рубашонке в речку полезла.
        Потом они брызгались. Сначала Глеб брызнул - легонько, издалека. Попал. Она даже не закрылась рукой, только заморгала испуганно. Он улыбнулся, наддал ещё. Через секунду они уже молотили ладонями по воде, щурясь и захлёбываясь от смеха. Наконец, нахохотавшись, и досыта нахлебавшись тёплой, чуть тинистой воды, Глеб первым запросил пощады.
        - Ну всё, всё. Хватит! Ну, хорош уже! - он задрал кверху ладони, показывая, что сдаётся. - Погоди, на тот берег сплаваю!
        Он перевёл дух, и с серьёзным выражением лица бросился в воду. Поднырнул, поплыл под водой - долго-долго.
        Вынырнул на самой глубине, пошёл к противоположному берегу короткими, энергичными саженками. Но скоро устал, до того берега плыть передумал, и, перевернувшись на спину, отдался медленному плавному движению реки. Лениво пошевеливая ногами, подгребал только слегка, и глядя прямо вверх, в неяркую прозрачную синь тёплого летнего неба, вдыхал тинистый запах речной воды…
        А всё-таки хорошо, что лето…
        Наконец, фыркая и отплёвываясь, он выбрался на берег. Трусцой припустил обратно, к тому месту, где осталась на берегу девчонка, и где валялись его треники и футболка. По дороге скис немного: возвращаться оказалось нудно и долго.
        Девчонку он заметил ещё издали - на неё и ориентировался - зашла в воду и стоит неподвижно, столбиком. Как суслик, честное слово.
        Подошёл поближе. Она всё так же стояла по колено воде, замерев и напряжённо всматривалась вдаль, сжав голову ладонями. Нелепо и как-то горестно торчали в стороны острые локти.
        Глеб окликнул девчонку издали. Она не обернулась. Фу-ты! Она ж не слышит!
        Глеб подошёл к ней сзади, осторожно дотронулся до худого плеча. Девочка вздрогнула, повернула к нему заплаканное лицо. Разулыбалась, радостно всхлипывая, размазала по мокрым щекам слёзы.
        - Ты чего ревёшь-то, глупая? - не понял Глеб.
        Мыча и как-то мучительно кривя лицо, она стала энергично размахивать руками в сторону реки. Рублёв смотрел то на эту пантомиму, то на реку, силясь уразуметь, в чём же дело.
        - Решила, что я утонул, что ли? - догадался он наконец. - Да ты чего? Я плаваю отлично!!! Я ж нахимовец! Мне - в море служить. - Девчонка смотрела на него, преданно улыбаясь, но явно не понимала, о чём он толкует. - Не понимаешь? Эх… Ну как с тобой такой разговаривать-то! - Поди и не знаешь, что такое море! Ну хоть по телеку-то видела? Или нет?
        Глеб даже засомневался, видела ли она телек вообще, уж больно вид у неё был отсталый. Нет, не то чтобы глуповатый, а… Ну, словом, несовременный был вид.
        - Море, знаешь, это… Это прорва воды, не то что в реке. И другого берега не видать. И солёная в нём вода, прям солонущая. Я тоже один раз только на юг, на море-то ездил. А в Петербурге - ну там тоже море, конечно, да только… А, да что я тебе рассказываю, всё равно не понимаешь! Или понимаешь? Про Петербург-то слышала, нет?
        Девчонка смотрела на него, не мигая. Не похоже было, что она сильна в географии. А может просто от того, что не слышит…
        - А про Москву?
        Девчонка закивала. О, стало быть, что-то всё же слышит. Или того, по губам понимает. А может так… разговор поддержать мычит…
        - Ну а Петербург знаешь? Город такой на Неве. А? Мне туда вроде нужно…
        Девчонка морщила лицо, всем своим видом выражая глухое недоумение.
        - Ну-у, темнота! - добродушно подытожил Глеб. - Ладно хоть про Москву знаешь! - улыбнулся, снисходительно похлопал её по плечу.
        Куда ж это я попал-то. Эх, жалко немая девка-то, не расспросишь ни о чём. Гадство… Ни телефона, ни денег, ни еды… Он провёл рукой по пустому животу - после купания есть захотелось просто зверски. Огород что-ли какой навестить?
        - Где бы еды достать? - Он показал девчонке, будто засовывает что-то в рот, а потом усиленно стал делать вид, что жуёт. Тьфу, чуть слюной не захлебнулся…
        Девчонка сразу поняла. Закивала. Сделалась деловитой. Схватила его за руку, за собой в горку потащила. Глеб думал - в дом к себе пригласит, ну если не в дом, то хотя бы еды ему немного за ворота вынесет. Живёт же она тут где-то…
        А она привела его не в дом, а прямиком к тому высокому пятиглавому храму.

* * *
        Уж потом он узнал, что этот храм тут много веков стоит. И называется - Владимирский храм Успения Пресвятой Богородицы. И вообще - это не деревня никакая, а город Владимир. Такой просто он в древности был - деревянный. Только храмы кое-где стояли каменные… и ещё эти, ворота Золотые. Они тоже не золотые так-то, ну и не деревянные - каменные…
        И никакой ограды тогда толком вокруг Владимира не было, и вал земляной разрушен. Рассказали ему местные - потом, конечно, - что сгорела не так давно городская
«гряда»: ордынцы сожгли во время последнего набега.
        Ещё вокруг города - посад. Это то, что обычно сразу за городской стеной располагается. Там он первого здешнего человека и встретил. По имени Аксинья. В крапиве нашёл, ага. Остальные в полдень здесь дрыхнут. Отдыхают, в смысле. Обычай у них такой.
        А речка… Хорошая здесь речка, красивая, и песочек на берегу. Глеб её сразу полюбил. И протяжное название этой речки ему по душе пришлось - Кля-я-азьма.
        Артель
        В тот, самый первый его день на владимирской земле, немая девчонка привела Глеба прямиком к собору.
        Двери в храм были открыты настежь, и внутри было бело, прохладно и пусто. И пахло оттуда не ладаном и горелым воском, или чем там ещё сладковато и приторно пахнет в храме. Нет, из него ремонтом пахло…
        Чуть поодаль от входа - на примятой, выгоревшей на солнце траве - высились сколоченные из дерева козлы, обляпанные белым. Кудлатый жилистый парень в одних холщовых портах, подвязанных бечёвкой, расставив ноги циркулем, мешал что-то в большом деревянном корыте - какое-то белёсое тесто… Известь, что ли?..
        В дверях храма появился бородатый серьёзный мужик - большой, лохматый, сутулый, похожий на косолапого медведя. Взглянул в сторону Глеба из-под густых бровей удивлённо, с интересом, но промолчал. Заметив крутившуюся под ногами девчонку, улыбнулся ей ласково.
        - О, Аксютка пришла! - Потом зычно крикнул туда, в прохладное, затенённое нутро собора: - Заканчивай, артельные, полдневать пора!
        Вышли ещё мужики. Не спеша, обстоятельно умылись у кадки с водой, поливая друг другу из деревянного ковша, и уселись перекусить - в тени, вкруг расстеленной прямо на земле льняной тряпицы.
        Девчонка придвинулась к ним поближе. Тихонько присела на корточки, просительно глядя снизу вверх в жующие лица мужиков и рукой показывая себе на рот.
        - Дай-ко, Дёма, Аксютке аржанухи, - молвил тот бородатый.
        Жилистый кудлатый Дёма, тот самый, что ещё недавно мешал что-то в корыте, протянул девочке краюху мягкого ржаного хлеба.
        Та схватила, обрадованно закивала головой, и побежала к Глебу. Он уж думал - забыла про него, стоял столбом как дурак, слюни глотал, не знал, что дальше делать.
        Довольно улыбаясь, девчонка вручила ему горбушку. Глеб смутился, но взял, разломил пополам, половинку быстро пихнул в рот. Вторую - вернул девочке. Опомнившись, с набитым ртом, промычал спасибо. Словно и сам - глухонемой.
        - Гляди-ко. Суженого, что ль, себе нашла? - хмыкнул Дёма.
        Мужики заулыбались в бороды. Не все, правда. Некоторые продолжали серьёзно жевать, не глядя по сторонам.
        Тот, бородатый, похожий на медведя, дядька поманил Глеба пальцем: - Как звать? Чей будешь?
        - Глеб. Глеб Рублёв я.
        - Рублёв? - удивился мужик и его кустистые, цвета перепрелой соломы брови поползли вверх. - Слышь, Ондрей, Рублёв он! Коли не врёт… - Светлобородый, с мягким и мечтательным выражением лица Ондрей, словно очнувшись от каких-то своих мыслей, посмотрел на Глеба дружелюбно, без удивления. Кивнул спокойно, и тут же будто опять отрешился от происходящего, глядя куда-то в пространство.
        - А отец с матерью где? - продолжал выспрашивать дядька.
        Глеб помедлил. Он подумал про Тоню. Сказать, не сказать?.. Знать бы, где сейчас она… Внутри у него что-то тоскливо сжалось. Он нахмурился. Кусая губы и чувствуя, что совершает маленькое предательство, уронил, будто камень в колодец:
        - Нет у меня никого. - И опустил голову, чувствуя себя как-то муторно, - то ли от голода, то ли всё-таки от стыда. - Поесть бы мне. Я отработаю…
        Мужики переглянулись. Тот, что расспрашивал, поглядел испытующе.
        - Отработаешь! Хм… - мужик замолчал и принялся жёлтым ногтем большого пальца стал в раздумье скрести свою мохнатую бровь. - А давай! - хлопнул он по колену здоровенной ладонью, - поглядим, на что ты годен, мож и возьмём. Нам теперь новый помощник нужен. - И добавил, обращаясь к кому-то из артельных: - Ушёл Кондрат-то.
        - Как так ушёл? - спохватился тот, что молча и сосредоточенно жевал, глядя прямо перед собой.
        - Да так, видишь, нету. Не дождался, когда начнём. Решил, что сам давно - мастер… В Крутово подался. Позвали, мол, его - Благовещенскую церковь там отделать надобно. А то - невмоготу, мол, столько без дела сидеть. Ушёл. Просил лихом не поминать.
        - Ну-ну, скатертью дорога, - обронил молчаливый, положил в рот кусок и зажевал с прежним усердием.
        Все замолчали.
        - Оставайся, - заключил похожий на медведя мужик. Глянул на Глеба насмешливо из-под лохматых бровей, подмигнул заговорщически: - Может, когда и толк из тебя выйдет, Глеб Рублёв.

* * *
        Разговаривали здешние чудн о . Вроде и по-русски, но как-то странно.
        Глеб, к своему удивлению, всё понимал, и легко применился говорить по-здешнему - протяжно окая, чувствуя, что нужные, прежде вроде незнакомые слова, сами собой приходят на ум.
        Поначалу он, правда, слегка недоумевал. Казалось, будто люди нарочно придуриваются. Ну, юмор у них такой. Специфический.
        Он всё вспоминал фильм - смешной, давно, тоже ещё в детдоме видел. Про машину времени. Про то как она сработала и царь Иван Грозный в настоящем очутился. И тут же типа одного встретил, который, ясное дело, не понимал, что перед ним царь, а не сумасшедший. Испугался этот тип, давай юлить, повторять невпопад всякое, якобы по-древнерусски. «Аз есмь», «акипаки», «иже херувимы» какие-то… Они хохотали! До насморка, до колик в животе! Ну, одно слово - комедия.
        Дуралей этот сильно был похож на директора их детского дома. Прям, вылитый. Вот и приклеилось. Стали директора Акипаки называть. За глаза, конечно…
        Глеб тогда и не понимал, что это значит. Думал одно такое смешное слово. Тут уже разобрался, что два. И к тому же, не «аки-паки» никакие, а «паки и паки». И значит это - снова, вновь и вновь…

…Там в кино-то - виной всему была машина времени. И через неё можно было обратно в настоящее попасть. А тут он без всякой машины в прошлом очутился. С ума сойти можно!
        Правда, по ощущениям, это пребывание в прошлом очень походило на некоторые его прежние сны. На те, непохожие на обыкновенные, особые, яркие сны, что снились ему лишь изредка. Но запоминались надолго, и помнились отчётливо, вот будто наяву всё было.
        Один раз замок видел каменный, рыцарей на конях, а как-то - смуглых кудрявых людей в белых туниках и венках, они чего-то там несли. Вроде как шествие какое. А он за колонну прятался - вся в продольных желобках, горячая от полуденного солнца…
        Сны такие начались где-то через год после того, как Тоня в его жизни появилась. Да, точно, как раз после того, как ему десять исполнилось. Он про них всегда Тоне рассказывал. Она удивлялась. «Надо же, - говорила, - художник у меня под боком растёт, не иначе…»
        И что интересно. Каждый раз ему в конце такого сна казалось, что Тоня его потеряла. Что зовёт она его, ищет…
        Наверное, поэтому он, в конце концов, в своей постели просыпался. Всегда.
        Только вот теперь - проснуться не удавалось.
        А может, и не хотелось ему особо просыпаться-то… Почему? А кто знает, что теперь могло ждать его там, в будущем. Сколько дней или даже месяцев прошло, тоже непонятно было. Тоня, поди, давно укатила в Италию, вышла замуж за этого своего Франческо… Детей может, уже завела - своих детей, не приёмных.
        И из училища его наверняка отчислили - раз он столько времени на занятия не являлся, без уважительной-то причины. Там с этим строго…
        В царстве красок
        Невысокие глиняные горшки стояли, щетинясь, словно ежи, торчащими из них кистями - малыми, средними и большими, круглыми и плоскими, широкими и узкими. И совсем тонкими, острыми, для росписи золотом, с надетыми на них «саночками» - трубочками из утиных перьев…
        Каменные краскотёрки. Узкогорлые бутыли и пузатые корчаги. Рыбий клей. Льняное масло. Олифа. Столярный инструмент. Липовые доски. Свёртки ткани-павлоки [Паволока
        - ткань, которую наклеивают на иконную доску перед наложением грунта-левкаса, для лучшего сцепления его с поверхностью доски.] . Большие, в четыре аршина, доски для соборного иконостаса, оклеенные ею, или уже покрытые поверх паволоки сияющим белизной гладким грунтом-левкасом [Левкас (греч. ?????? белый, светлый, ясный) - в иконописи - меловой слой грунта, размешанный на животном или рыбьем клее с добавлением льняного масла. После высыхания шлифуется. В Древней Руси левкас шлифовался стеблями хвоща; современные иконописцы используют для этой цели наждачную бумагу.] . Яичная скорлупа. Гусиные перья, чтоб смахивать пыль. Медвежий зуб, чтоб полировать позолоту.
        И краски, краски, краски!
        Дементий уверенно, по-хозяйски раскрывал лубяные коробьи и коробейки, где лежали уже растёртые в порошок краски, и объявлял Глебу их названия.
        Глеб слушал. Дёма хоть и противный был, и рассказывал будто бы неохотно, с ленцой,
        - выпендривался, словом, - но про краски знал и понимал много.
        И Глеб запоминал, как мог. Про санкирь, которой пишут лики, и которую составляют из множества разных красочных порошков (потому, говорит Дёма, и не доверяет Андрей это никому, сам смешивает…). Про серую рефть - для седых волос и облаков. Про ядовитую ртутную киноварь - звонкая, яркая, цветом алая, как кровь, ею одежды пишут, надписи на иконах, а ещё - под червонное золото кладут… Про скопскую чернь
        - думал чёрная, оказалось - вовсе красная. Про красно-коричневатый багор, или византийский пурпур, составленный из нескольких красок - этот для одежд, у Богородицы мафорий им разделывают. Про чёрные сажи. Про белила - какие от уксуса потом желтеют, а какие - нет.
        - Туто земли, - наставительно тыкал своим длинным пальцем Дёма. - Ондрей их боле других любит. Стойкие потому.
        Стойкие земли??? Это ещё что такое?
        Глеб глядел на раскрытые коробьи с красками, похожими - одна на горчичный порошок, другая на молотый кофе, третья на стёртый в пудру жгучий красный перец. Коричневые, зеленоватые, тёмно-жёлтые… не сильно они ему «землю» напоминали… Однако оказалось, эти краски правда прямо под ногами находят. Найдут нужную цветную землю, сушат её, потом измельчают.
        Возни с этим много: сотрут в порошок, а потом ещё просеивают, отмучивают, прокаливают… Вот ещё - отмучивают! Смешно и непонятно. Выяснилось - порошок кладёшь в воду, взбалтываешь, и сор всякий, всё ненужное, что вверх поднялось - вместе с водой сливаешь…
        Ух, химичат они тут! Со страшной силой химичат.
        Кстати, самые красивые из земель - охры. Весёлые такие. Жёлтая, тёмно-жёлтая, золотистая «грецкая»… Глебу они особенно приглянулись, тем более, что он про охру ещё от Тони слышал. Только вот так, в порошке, - не видал.
        А ещё удивила - ляпис-лазурь. Густой, насыщенной, глубокой синевы краска - такой краской, верно, кроют небеса.
        - Дорого стоит, ох, дорого! - заметил Дёма. - На вес золота, а поди и дороже… А ты думал? - поймал Дементий удивлённый Глебов взгляд. - Из бадахшанского лазурита, редкостный камень. Из-за моря везут, с востока. - Он прикрыл узорчатую крышечку из луба, и заключил важно. - Туто - целое состояние, в коробьях этих! - глаза у Дёмы блестели.

«А ещё ведь в них, в этих лубяных коробейках, - красота лежит», - подумал Глеб. Он вспомнил сияющие нетронутой белизной стены собора, готовые впитать, вобрать в себя все эти краски, и робко спросил Дёму:
        - А когда собор расписывать начнут?
        - Когда Ондрей скажет, - нахмурясь, кратко ответил тот.
        Отец Варсонофий теряет аппетит
        Посреди чисто выметенного, просторного владычного двора, стоял отец Варсонофий. С кислым лицом стоял. Издалека углядев тучную фигуру ключника в долгополой рясе, служки пугливо спотыкались; пробегая мимо жались к стенкам. Невысокий, оплывший, рано полысевший Варсонофий, несмотря на неказистую внешность, наводил трепет на здешнюю братию. А ныне - и уж который день - был он особенно не в духе.

* * *
        Когда по велению самого великого князя Василия Димитриевича затеяли по новой храм Владимирский расписывать, ключник возрадовался. Как же - дело богоугодное, важное. Давно пора было, ещё покойный митрополит Киприан собирался, да не успел. Помер, царствие ему небесное.
        Да, дело нужное. Ведь Владимирский-то собор [Успенский собор в городе Владимире - выдающийся памятник белокаменного зодчества домонгольской Руси. Первоначальный белокаменный собор был построен при великом князе Андрее Боголюбском в 1158-1160 годах. В дальнейшем неоднократно перестраивался, расширялся. В начале XV века для украшения храма были приглашены Андрей Рублёв и Даниил Чёрный. От их росписей на сегодня сохранились лишь отдельные изображения большой композиции «Страшного суда». Большинство дошедших до нашего времени фресок были выполнены в XIX веке. В этом же веке рядом с собором построена четырёхъярусная колокольня.] - главный храм Залесской Руси. Здесь покоился прах великих князей владимирских, здесь венчались на княжение великие московские князья. Не можно такому храму стоять в запустении и небрежении, храня следы очередного разбойного нашествия! Большое дело, великое!
        Значит и расходы предстоят не малые. А где расходы большие - без потерь да недостач не бывает. Да опять же, всегда есть на что списать, ежели что… Уж тут Варсонофий многоопытен был - дело делом, но надо ж и себя не обидеть. Для того ключарь во все тонкости входил, во всё вникал, всем интересовался.
        И теперь вот никак не мог уразуметь - отчего до сих пор стоит работа, хотя всё давным-давно для приезжих мастеров приготовлено?
        С прошлого года готовились. Известь для обмазки стен взяли какую положено - старую, выдержанную. Ещё с того лета поливали её в специальных корытах-«творилах» водой, чтобы вышла вся «ямчуга»: похожий на ледок ямчужный налёт снимали подмастерья особыми совками. Перезимовала известь, заботливо укрытая рогожами, проморозилась. С нынешней Пасхи вновь её водою поливали, толкли в продолжение нескольких недель. Стал раствор отменно податливым, однородным, похожим как густую сметану.
        Приехали мастера-изографы [Изограф - ранее на Руси слово использовалось в значении живописец, иконописец.] в мае, понюхали, попробовали пальцем, поглядели, как ровно тянется известковое тесто, - довольны остались.
        Ну всё уж сделано! Сколочены подмостья, ведущие к куполу храма. Очищены от старой обмазки стены. После - водой брызгали: нужно чтоб стена «напилась», пропиталась влагой. Потом новую обмазку клали. Следили - чтоб всё путём, чтоб не жидко ложилась, не сползала, чтоб туго шла. Ещё после - выравнивали, с усердием и тщанием «затирали».
        А ныне уж и левкас спроворили, который кладут поверх обмазки. Сделано всё как нужно. В промытую известь песок колючий добавлен - раз, да бычья желчь, да мелко рубленая льняная пакля…
        За всё заплачено, всё высшей пробы. И подмастерья дело знают. Вновь который день бьют раствор дубовыми пестами, чтоб ни комка: ежели они на стене полопаются, после трещины пойдут…
        Всё готово! Знаменить [Знаменить - выполнять разметку композиции и предварительную прорисовку изображения. Знаменщик - мастер-иконописец высокой квалификации, руководитель работ.] пора - рисунок на стену наносить.
        И что? А ничего!

* * *
        Тут ключник, икнув, отвлёкся от скорбных мыслей - два отрока дубасили друг друга изо-всех сил как раз супротив паперти, а рядом стояла и ревмя ревела простоволосая, замурзанная, растрёпанная малая девка.
        - Это ещё что за непотребство! Гляди-ко, прям на владычном дворе драку затеяли! - возмутился отец Варсонофий. - Ещё не хватало, из-за подаяния что-ли разодрались, ироды? Вот нечестивцы! Взашей их, нищебродов, отсюда!

«Ироды» оказались вовсе не нищебродами, а артельными подмастерьями Дёмой и Прошкой. За драку в виду храма наказаны были оба. А взашей со двора служки прогнали только немую девку - иди, иди отсель, неча тут без дела болтаться…
        Раскрасневшийся от негодования Варсонофий, отдуваясь, направился в трапезную. Пора было подкрепиться и успокоиться.
        Однако по дороге, рискуя окончательно потерять аппетит, ключник с раздражением вернулся к прежним мыслям - об оттяжках в работе артельных.
        Знаменить, знаменить пора! - Ан - тянут. Все Рублёва ждут. Без него - ни шагу. Он в артели - знаменщик. Графью [Графья - контурный рисунок, процарапанный по левкасу или штукатурке перед работой в технике фрески.] наведёт, а дальше уж и другие мастера вступят. Кто - доличное писать, одежды, горки, дерева там, утварь иль здания какие. А кто многоопытнее из мастеров - те за личное отвечает: лики, стало быть, им расписывать доверено.
        Лишь бы начали поскорее - там уж дело пойдёт. Фреска сама быстроты требует - успевать надо, пока стена сырая, пока она «пьёт».
        А уж если напортачат, не успеют, до того, как высохнет - сбивать в этом месте обмазку придётся, да заново [Художник, работая над фрагментом фрески, должен уложиться примерно в 10 часов, пока не высохла штукатурка, так как краска должна впитываться на определённую глубину (фреска не имеет поверхностного слоя).] .
        Ну, на то и мастера, чтоб всё ладно да красиво было.
        Известно, Ондрей Рублёв - изограф опытный, дюже искусный. Только всё что-то тянет, всё думает… Как ни придёт ключник в храм - нет его. Говорят - на Клязьму ушёл…
        Время - идёт. Середина лета уже! Успевать нужно, до холодов успевать. Того гляди князь Василий Димитриевич гонца пришлёт, поинтересуется - как роспись продвигается, ладно ли выходит, нет ли. А стены - всё белые.
        Ключник потел, об этом думая. И руки - дрожали. Избави Господи от княжьего гнева! Деньги артельным уж вполовину заплачены, а храм и на треть не расписан. И кому головой отвечать? Вот то-то, что ему первому и достанется… на орехи.
        А тут ещё расстройство - «яичные» деньги пропали! Известно, иная краска и для стенописи на яйцах творится - для прочности, для вековечности.
        Яйца в корзинах - отборные, свежие - по уговору поставят в срок, только заплати. А кошель с отложенной на то деньгой - исчез, как не было. Вот так. Сбережёшь себе копеечку разумным толковым расчётом, а тут - на тебе! Непредвиденный расход.
        На кого думать? Да на кого хошь!
        И ключник покосился на пробежавшего мимо паренька, на днях прибившегося к артели после ухода Кондрата. Глебом крещён, вроде… Тоже неясно, что за гусь…
        Проводив мальчишку подозрительным взглядом, отец Варсонофий тяжело вздохнул. Нынче вокруг собора и владычных хором - проходной двор. Много народу лишнего шляется. А может, и правда, из своих кто…
        Только не пойманный - не вор.
        Ручная собачка
        Аксютка шла и плакала от обиды и боли.
        Он подставил, а она упала. Нога у него - ого, длинная. Подставил. Смешно ему. Обижает длинноногий Аксютку. Всегда обижает. Зачем? Бежала, спешила догнать. Увидела издалека - того, хорошего. Тот Аксютку не обижает. Из крапивы достал.
        Играет с ней иногда, улыбается, смотрит на неё и губами шевелит. Медленно-медленно
        - ждёт будто, что поймёт его Аксютка. Аксютка и так понимает, кто добрый, а кто - вредный…
        У которого нос картошкой - тот ничего, тот не вредный. Потому и с хорошим дружит. И за Аксютку вступился. Побил его за то длинноногий. Сильно побил, нос расквасил.
        Аксютка всхлипывает, ладонью размазывает слёзы по щекам. Жалко ей того, побитого, и себя жалко… И длинноногого жалко, что он такой вредный. Вредность - она же как хворь…
        Только чего длинноногий ногу подставил? Зачем? Запнулась. Об камень - больно. Коленка теперь болит. Охромела Аксютка… И нос - не дышит. Когда ревёшь много, всегда так. Это Аксинья хорошо знает.
        Прогнали. Куда пойти? На берег побрела - где первый раз купались. С тем, с хорошим.
        А он - нашёл её, хороший-то. Тоже к реке прибежал.

* * *
        - Вот ты где, Аксинья! - Он тронул девочку за плечо. - Не плачь. Смотри, что покажу!
        Глеб выставил растопыренную руку, так что на прибрежном песке стала видна её чёткая тень.
        - Гляди, ну? Да не на руку гляди, сюда, на тень… Вот балда! - Мальчик другой рукой осторожно наклонил Аксюткину голову. - Видишь? Всё! Сиди и сюда смотри!
        Аксинья поняла, кивнула. Замерла послушно, хмуро уставившись на песок. Глебка пошевелил пальцами, тень пошевелила тоже. Аксинья смотрела насупившись, не улыбаясь. Вдруг тень на песке превратилась… в зайца! Мордочка, уши длинные…
        Аксинья глазёнки-то и вытаращила. А Глеб - раз, и уже двумя руками ей птицу изображает. Клюв у неё внушительный, крыльями широкими машет. - А вот, смотри, кто! - Ушки острые, морда собачья. Как пошевелит Глеб выпрямленным мизинцем - вверх-вниз - собачка начинает рот разевать, будто лает.
        Глеб знает, что девчонка не слышит, а всё равно подгавкивает слегка - так самому смешнее.
        Мигом девка повеселела, и слёзы высохли. Знаками показывает, давай, мол, ещё!
        Глеб и рад стараться. Это Тоня, спасибо ей, всяким таким штукам его научила. Она мастерица была детей развлекать, чтоб не ревели, не баловались… Вот Глеб и воспользовался. Надо сказать, удачно.
        Собачка Аксютке больше других понравилась. Улыбалась, мычала восторженно, пальцы так же как Глеб сложить пыталась. Быстро всё переняла, сообразительная всё-таки, хоть некоторые её дурочкой считают…
        Потом он взял её за руку, и обратно повёл. Ну его, Варсонофия этого. К счастью, он не всё время на владычном дворе торчит.
        А то - вечереет уже. Накормить-то ребёнка надо, или как?
        За земляникой
        - Можно мы по ягоды? А? - Дёма, мосластый, прогонистый, вечно голодный, с уже пробивающимся пушком над верхней губой смотрел на старшого искательно, просительно переминался с ноги на ногу.
        Большой, косматый Даниил ответил не сразу. Потоптался, сутулясь - ну точь-в-точь медведь. Огляделся вокруг, будто потерял кого. Басом спросил мужика, затиравшего стену деревянной тёркой.
        - Где Ондрей?
        - Ушёл, - с досадой в голосе откликнулся тот, не отрываясь от работы. - На Клязьму ушёл…
        - Опять? - Даниил нахмурился. - Всё бродит, всё что-то новое измыслить хочет. Что тут думать, всё подготовлено, бери да пиши… - проворчал он, окидывая взглядом белые, девственно чистые стены собора. - А ты, Дементий, - повернулся мастер к Дёме, - скажи-ко лучше - известь толок?
        - А то! - почтительно кивая, заверил его Дёма.
        - Сам толок, или опять Прошку заставил?
        - Если и Прошку, что с того! - не удержавшись, буркнул Дёма себе под нос. - Пущай учится…
        - Вот то-то и оно, что Прошка мешал, не ты. От его мешанины толку-то мало!
        И Даниил, сердито сутулясь вышел из храма.
        - Да сколько уж можно её бить, известь эту окаянную! Кажен день бьём, - взвыл Дёма.
        - Сколько нужно! - мужик, затиравший стену, оглянулся через плечо. - Ежели не выбить как след, потрескается всё художество. Будто не знаешь.
        Но Дёма отступать не собирался. Постоял, помялся, опять завёл своё:
        - Земляники охота… Её нынче страсть как много. Принесём, всем принесём! Можно, а?
        - Не канючь! - в сердцах прикрикнул на него артельный. - Мочи моей нет… Ы-ых! А идите вы хоть куды! Купаться? Давайте! За ягодами? Валяйте! В Крутово, церковь расписывать, как Кондрат? Скатертью дорога! - И чтоб не видел вас до вечера! Неча тут на глазах у начальства безделить!
        - А исть?
        - Исть! Ишь, проглот бесов! Ничё, не оголодаешь! Ягод поешь! Ты по ягоды собрался? Вот и ступай!
        Дёма ухмыльнулся. Его и маячившую всё это время в дверях «мелкоту», - младших артельных учеников Глебку и Прошку, - как ветром сдуло.

* * *
        Горячий, густой стрёкот кузнечиков стоит над лугом, как пар над кастрюлькой. Изредка его словно сдувает прочь, к самой кромке леса, но ненадолго. Тёплый июльский ветер, слабея, застревает в спутанной траве, и луг парит с прежней страстью.
        Глеб ставит поровнее берёзовый туесок, полный спелой земляники: обидно будет рассыпать ягоду - вон сколько набрал, почти до краёв, всё утро старался. Убедившись, что всё в порядке, ложится ничком в траву. Приятно гудят уставшие ноги.
        Прямо у щеки качается одуванчик. Крупная божья коровка, сверкая глянцевым боком, ползёт по его острому листу.
        Глеб осторожно подставляет измазанный земляничным соком палец. Чуть помедлив, божья коровка устремляется вверх, на тыльную сторону ладони, щекотно перебирая короткими ножками.
        Чувствуя оголившимся под рубахой животом ласковое тепло от нагретой земли, Глеб с улыбкой разглядывает беспечно ползущее насекомое. Коровка не улетает, а Глеб терпеливо ждёт - когда же, когда взлетит в воздух.
        - Кого поймал? - босые мальчишеские ноги, покрытые свежими ссадинами, приминая траву, приближаются почти к самой его щеке. Одна ступня пяткой чешет другую, потом широко расставленные, обе уверенно врастают в землю.
        - Как думаешь, улетит? - поднимает голову Глеб, глядя снизу вверх в круглое как шаньга, добродушное лицо Прошки.
        - А то! - тот садится на корточки, ногтем большого пальца колупает облезлый веснушчатый нос.
        Коровка доползает до рукава Глебовой рубахи, топчется на месте, на мгновение замирает. Вдруг, щелчком раскрыв твёрдый лаковый панцирь и трепеща прозрачными крыльями, взмывает в небо.
        - Как вертолёт, - шепчет Глеб, - без разбега.
        - Чего? - пялится на него приятель. Рот приоткрыл, переднего зуба нет, синяк под глазом - подраться горазд, говорит про него дядька Степан. Да только, наоборот, это - Прошке обычно достаётся. От Дёмы, пока никто не видит. Дёма - старше, он вредный и ленивый, нудную работу на младших свалить норовит…
        - «Ветролёт»? - удивляется Прошка.
        Ну, конечно! Откуда ему про вертолёты знать! Средневековый чувак, одно слово. Зато Прошка - товарищ надёжный. Не то что Дёма…
        - Да так… - бормочет Глеб. - Подумал - взлетает, не разбегается.
        - А-а… хм… ветролёт… - Прошка замолкает, и, подняв голову, щурится на сиреневое марево у горизонта.
        Ветер. Крепкий. Взметнув подол Прошкиной рубахи, поднимает, путает его соломенные волосы, волной ударяет Глебу в лицо. Вокруг шумит, серебрится, пригибаясь под сильными порывами ветра густая луговая трава.
        - Гроза будет! - тянет Прошка и снова чешет облупленный, похожий на картофелину нос. - Идём! Дёма звать тебя велел. - Ну-ко, сколь набрал? - заглядывает с любопытством в Глебов туесок, смешно, трубочкой, вытягивает губы. - Кру-упная… Тамо, на пригорке - мелкая совсем, зато мно-ого! И слаще она, мелкая-то.
        Глеб приподнимается, берёт двумя пальцами крупную продолговатую ягоду. Суёт её в рот, прижимает языком к нёбу - сладкую, душистую, чуть шершавую. Вкусно. Мелкие семечки хрупают на зубах. - Не-е, эта вкуснее!
        - Ну-ко, ну-ко! - Прошка бесцеремонно ссыпает в свою ладонь изрядно ягод из Глебкиного туеска и, со свистом втянув носом густой земляничный дух, быстро закидывает горсть в разинутый рот.
        Жрать он горазд, а не драться, лениво думает Глеб.
        - Эй, оставь, всё не слопай…
        Ветер вроде опять поутих. Вставать не хочется - на солнцепёке совсем разморило, так бы и лежал, смотрел бы сквозь траву на небо, слушал стрекотание кузнечиков и низкое гудение тяжёлых мохнатых шмелей. Но и впрямь пора возвращаться.
        Глеб нехотя поднимается, стряхивает травинки-былинки, прилипшие к ладоням, бережно берёт берестяной туесок…
        Вдруг совсем рядом - как грохнет, затрещит…
        - Гремит, ого! Говорил, гроза будет! - Бежим скорее!
        Крупные капли одна за другой сыплются с неба. Через несколько минут летний ливень припустит вовсю.
        Они мчатся к кромке леса, под навес большого дощатого сарая. Дёма, вовремя успевший укрыться от дождя, встречает их - вымокших до нитки, с прилипшими ко лбу мокрыми волосами - насмешливо улыбаясь.
        Пока сидят, пережидая ненастье, разговор заходит о том, почему стоит работа.
        - А я слыхал, - полушёпотом признаётся Прошка, потирая нос, - как Ондрей с Даниилом спорили.
        - О чём спор-то?
        - Про Страшный суд спорили. Даниил одно своё - эх, так можно чудище броско разделать: чтоб дым из ноздрей, и зуб кривой, и копыта, и хвост. И грешников рядом
        - пусть кривятся, плачут пусть. Грозно и страшно, человеку - в наставление: мол, не греши.
        - Так оно.
        - А Ондрей-то… Не хочет он чудище. И так, мол, зла в мире много. Зачем ещё добавлять? Ещё говорил - отвращаться надо от зла…
        - А как без чудища-то? - хмыкает Дёма. - Страшный суд - без Сатаны, да без адовых мук? Так и вовсе не бывает…
        Прошка пожимает плечами.
        - По-другому он хочет сделать… Вот всё, видно, и думает - как лучше…
        - А! - перебивает Дёма. - Пущай сами решают, как писать, - он зевает, лениво, протяжно, крестит не спеша разинутый рот. - Наше дело малое - краски тереть, да известь бить… - Дёма поднимается, выглядывает наружу. - Идём-ко, не льёт боле.
        Бурный летний дождь, и в самом деле, быстро пролился - весь, до капли. Снова весело пригревает солнце. Играют, сверкают искры в мокрой, прибитой ливнем листве. Встрепенулись и вновь щебечут смолкшие было птицы. Умытые рощи и луга, подсыхая, курятся влажным паром.
        Мальчишки, подобрав завязанные тряпицами туеса, гуськом шагают по раскисшей, чавкающей под босыми ногами извилистой тропе.
        Горе-бортник
        Назад идут перелеском. Дёма сказал, так быстрее. Идут, поторапливаются, отгоняя сорванными ветками вьющееся вокруг, поднимающееся тучами из зарослей настырное комарьё. Глеб поотстав, слышит чуть впереди писклявую ругань. Это Прошка наступил на замшелую корягу, скользкую после дождя.
        Отругавшись, никогда не унывающий Прошка машет рукой, кричит радостно:
        - Глядите, вон! Я первый увидал!
        Глеб задирает голову: высоко, метрах в пяти, а то и шести от земли, он видит дощатую дверку в стволе. Так выглядит снаружи борть - улей для диких пчёл, устроенный в дупле дерева.
        - Сладкого охота-от! - мечтательно тянет обжора Прошка и громко сглатывает слюну.
        - Мёду бы…
        - Давай-ко, Глебушко! Ты у нас самый молодой, да ловкий! Достань-ко нам медку! - вдруг просит Дёма.
        Глеб с удивлением смотрит на Дёму, мол, не ослышался ли. Дёма улыбается ему - широко, открыто, ласково так. Мол, всё ты братец верно расслышал.
        А глаза у Дёмы - наглые, испытующие, смеются холодно, берут на слабо.
        - Высоко-о! - говорит Глеб чуть дрогнувшим голосом и снова задирает голову кверху, оценивает расстояние до земли… - Не, я б забрался… - осторожно заключает он, - да только…
        Он смотрит на Дёму вежливо, отвечает миролюбиво, потому что с длинным, мосластым, жилистым Дёмой лишний раз ссориться ни к чему.
        - Я б забрался, - повторяет Глеб, - только мёд там - есть ли? И как его брать, голыми руками что ли? Не-е, Дементий, не полезу я. - И потом, ну как свалюсь? - рассудительно добавляет он.
        - Ой, да кто горевать-то станет? - хихикает Дёма, и щёлкает Глеба по носу.
        Глеб не выдерживает спокойного тона, вспыхивает, отталкивает Дёмину руку:
        - Отстань ты!
        Но Дёма, чёрт такой, не отстаёт.
        - Давай, Глебко, достань нам медку, - канючит он нарочно противным, тонким голоском. - Не то скажу отцу Варсонофию, что это вы с Аксиньей намедни кошель стянули.
        Глеб, покраснев от возмущения, теряет дар речи.
        Рядом сопит Прошка. Ему неловко, что дело принимает такой оборот. Получается, он, Прошка, своими разговорами про борть жадного Дёму надоумил, и Глеба подвёл.
        - Грех тебе! - насупившись, хрипло вступается Прошка за товарища. - Не брал ведь он, - Это Кондрат стащил перед уходом, не иначе как его бес попутал…
        Дёма будто и не слышит Прошкиных слов.
        - Варсонофий и так уж ругался, ногами топал, - продолжает он. - Развели, кричал, голытьбы на митрополичьем дворе. Вот и непорядок. Вот и порастащили всё. Как Киприан-то помер, с той поры добра-то поубавилось! Новый митрополит ужо приедет, наведёт порядок-то!..
        Глеб подумал, если кто и порастащил, так сам ключарь первый (вон хоромы какие за это лето себе отгрохал), но ничего не сказал. А за Аксинью испугался. Если и впрямь погонит - куда ей, сироте? Артель к зиме, даст Бог, работу закончит, и уйдут отсюда артельные дальше. А Аксинья?.. Ну, пойдёт по деревням христарадничать. Только зимой - холодно, замёрзнет где-нибудь в снегу…
        - Так кто ж тогда кошель стащил? Не знаешь?
        - Ну не Аксинья же…
        - А-а… Так может - ты?
        - Нет.
        - А я скажу, что тебя на заутрене не было…
        Глеб молчит. Что тут скажешь. Проспал он. Выходит, правда, не было…
        - Ведь не было же? - торжествует Дёма. - А сразу после и обнаружилась пропажа-то. Погонит, как пить дать - и тебя, и немую твою заодно… Давай, полезай! Мёду охота! Достанешь мёду - буду молчать. Ей-богу, как рыба молчать буду. Я не вредный. Мне твоя «невеста» не мешает. Просто сладкое - страсть как люблю. Я б и сам, да видишь
        - у меня рука болит…
        Рука у него болит… Это после вчерашней драки. Так тебе Дёма и надо. Мало тебе. Жаль, я не успел, а то бы добавил!
        - Да не созрел мёд-то ещё, Дёма! - вставляет Прошка.
        - А вот мы и проверим… - тянет Дёма, и облизывается, как кот.

* * *
        Эх, дал бы этому этому гаду в рожу. Как следует бы двинул. Пусть тот и выше почти на голову! Да только… Аксютка-то потом как же? А если и правда выгонит ключарь девчонку со двора. Сирота, да ещё немая, да не шибко красивая… Кому нужна?
        А драки с Дёмой Глеб не боялся. Если честно, драться всё равно было не так страшно, как на дерево лезть. Ещё потому и полез, вообще-то…
        Мрачно сплюнул в горсть и, медленно растерев плевок между ладонями, Глеб начал карабкаться вверх.

* * *
        Забраться высоко оказалось не таким уж простым делом. По деревьям он лазить не мастак… На Ямале, где Глеб прожил большую часть своей не такой уж длинной жизни деревья… - ха, так себе на Ямале деревья. Правда, Глеб был не последним в гимнастике, нормально подтягивался, даже переворот силой несколько раз подряд мог сделать, все дела.
        Он поднялся метра на три, и глянул вниз, на землю. Артельные, вольготно развалясь в тени и задрав головы, не без интереса наблюдали за его стараниями.

«Расселись, будто в цирке», - зло подумал он, и полез выше.
        Тяжело дыша и чувствуя, как немеют от напряжения мышцы, он подобрался к борти поближе, и упёрся одной ногой в сучок, чтобы дать себе небольшую передышку.
        Наконец, неловко, вкось, попытался сдёрнуть дощатую заслонку.
        Рука сорвалась. Глеб, едва не ухнув вниз, замер, неловко прижимаясь разодранной в кровь щекой к шершавому стволу, пытаясь восстановить шаткое равновесие. Сердце колотилось.
        Он помедлил, дожидаясь, когда успокоится дыхание. Потом приноровился поудобнее и, с силой дёрнув, отодрал заслонку. Его обдало сладким, медвяным духом.
        Жужжат. Недовольное жужжание. Вот они, у самого лица вьются. Кто бы сомневался, что так и будет.
        Глеб неловко отмахнулся - заслонка полетела вниз.
        - Эй, поосторожнее! - послышались недовольные крики снизу. - Нас не поубивай, бортник аховый!
        Глеб, морща покрытое испариной лицо, и опасливо отдуваясь от гудящих, вьющихся у самого носа пчёл, взялся за край дупла рукой и…
        И тут руку словно обожгло. И не только руку! Лицо, шею словно сунули в кипяток - такой нестерпимо, пронзительно горячий, что поначалу кажется ледяным.
        Всё опрокинулось. Качнулось пронзительно синее небо, и крона дерева, упиравшаяся в тугие высокие облака, ушла под ноги. Замелькали ветки, взмывая куда-то вверх.
        Он даже не врубился, что уже летит.
        На землю.
        Вниз головой.
        Последнее, что мелькнуло перед глазами, было Тонино лицо, и Глеб, понимая, что теперь уже точно больше никогда её не увидит, заорал дико, отчаянно:
        - Ма-ма-а-а!
        Лето длиною в ночь

…Он с трудом разлепил опухшие веки. За окном был серенький петербургский рассвет. Надо же, я снова здесь.
        Словно длинный-предлинный сон наконец кончился…

* * *
        Падая с дерева, Глеб не долетел до земли, а каким-то чудом оказался здесь, на Итальянской. Что и говорить, возвращение было неожиданным. Грохот обрушившейся крышки бехштейновского рояля до сих пор стоял у него в ушах. Пчелиные укусы, приземление на рояль… Зверски болело всё тело.
        Но он был рад уже тому, что остался жив. И что они с Тоней снова вместе.

* * *
        Антонина была рядом. Спала сидя, зябко закутавшись в шерстяной платок, устало привалившись к изголовью его постели. Волосы - растрепались, под глазами - тёмные круги…
        Глеб вздохнул. Осторожно, чтобы не разбудить, вынул из оттопыренного кармана её халата телефон, разблокировал одним движением большого пальца. Мобильник тихонько пискнул, засветился. Глеб выбрал в меню пиктограммку «дата», посмотрел на число и тихонько присвистнул. Прошла всего одна ночь?!! Фантастика! А там, в той удивительной жизни, протекло едва ли не целое лето…
        Это только на Ямале подобное возможно было - чтоб почти полгода длилась ночь… И - зима кромешная. Не, ну его… Чем полгода зима - лучше лето, пусть и длиною в одну лишь ночь…
        Руся разом вспомнил сладкий дух нагретой на солнце земляники, и купание до одури в тихой приветливой Клязьме, и особый вкус колдезной воды, и ночи на сеновале - терпкий, щекочущий в горле запах свежего сена, колкая труха под рубахой, шумные протяжные вздохи хозяйской коровы откуда-то снизу, и звёзды на небе - огромные, похожие на крупицы крупной соли, - видные ему сквозь щели в дощатой стене сенника.
        Так неужели и правда это был всего лишь сон?
        Можно, конечно, признать всё это плодами его воображения, бредом, сном… Но пчёлы! Они кусались более чем реально! И опух он по-настоящему.
        Хотя… Говорят, под влиянием гипноза от простой монетки может возникнуть настоящий волдырь, как от ожога…
        Глеб покосился на Тоню, осторожно, чтобы не побеспокоить её, откинул край одеяла, высунул ноги и потёр грязные босые пятки друг об друга. М-да, улёгся с такими ножищами да в чистую постель. Ну, если честно, не до мытья уж тут было.
        Хорошо, кстати, что Тоня ничего не заметила, подумал он, пряча немытые пятки обратно. И плохо, что он вчера начал рассказывать ей всё как было на самом деле… Да, зря брякнул, не подумав… Просто очень уж больно было - даже и соображать перестал.
        Но Тоня, похоже, не поверила. Смотрела озабоченно, трогала лоб, гладила по волосам. В этом мире в путешествия во времени поверить могут только ненормальные, вроде каких-нибудь уфологов или парапсихологов, которые притворяются, что верят во всякую несуществующую чушь… Но Тоня же не Полумна Лавгуд - с редисками в ушах вместо серёжек.
        Однако ноги грязные, это факт. Так что приходится признать: всё было по-настоящему.
        А в разговоре с Антониной на этой версии настаивать не стоит. Ещё всерьёз подумает, что он спятил! Учитывая, что здесь прошла всего одна ночь, можно было бы вообще ничего не объяснять. А укусы списать на какую-нибудь внезапную аллергию - мало ли чем он мог объесться…
        Ладно, отмажусь как-нибудь, решил он. Скажу - сон приснился…
        Часть четвёртая. Вор поневоле
        Пыльные амуры
        Четвёртый день их петербургских каникул подходил к концу.
        Луша в махровом халатике и с полотенцем на плече она стояла у окна гостиной, и глядела сквозь стекло на боковой фасад Шуваловского дворца, который выходил на Итальянскую, как раз напротив их дома. Влажные, только что вымытые волосы её сияли.
        - Какие они пыльные, эти бедняги путти… - вздохнув, вдруг сказала она.
        Глеб с Русей, развалившиеся на диване, скептически хихикнули. Девчачьей жалости к пыльным амурам они явно не испытывали…
        Мальчики, ну что с них возьмёшь… Луша гордо встряхнула мокрой головой, распространяя благоухание. Просто сегодня ей хотелось, чтоб весь мир сиял чистотой вместе с нею!
        Мир, надо заметить, не разделял этого желания. На кухне стоял страшный кавардак, и Лушу там поджидали грязные тарелки: сегодня была её очередь мыть посуду. Впрочем, оптимистка Раевская унывать не собиралась. Гора посуды ей явно была нипочём. Тарелки она вымоет в два счёта, вот только волосы подсохнут…
        - «Амур скорбел - и ничего другого/ Не оставалось мне, как плакать с ним,/ Когда, найдя, что он невыносим, / Вы отвернулись от него сурово…», - медленно проговорила Тоня, оторвавшись от штопки Глебова дырявого носка и с иронической усмешкой уставившись в окно, на покрытых копотью путти.
        - Кто это сказал? - заинтересовалась Лукерья, не прекращая прихорашиваться.
        - Это - Петрарка… - ответила Тоня. - Франческо Петрарка, великий итальянский поэт.
        - Ой! Это он прям об этих амурах написал? - удивилась Луша.
        - Да нет, что ты. Именно этих амуров, что напротив, Петрарка никогда не видел, ведь он жил в 14 веке. А Санкт-Петербургу всего-то триста лет… А писал он о неразделённой любви. Он любил, а его возлюбленная не отвечала ему взаимностью. И он писал и писал сонеты, и посвящал их своей Лауре…
        Глеб вдруг поперхнулся леденцом. Скривился, закашлялся и, схватившись за свою
«пиху», принялся с какой-то неожиданной, прям-таки неуёмной злостью давить на кнопки.
        Луша удивлённо скосила глаза на резко помрачневшего Рублёва.
        - А-а, - вдруг вспомнила она, - Тоня, так это его книжка у тебя тут валяется. Ну та, что на итальянском…
        Глеб молча, со свирепым выражением лица склонился над «пи-эс-пи», отстреливаясь от скачущих по пятам отвратительных монстров.
        - Так его тоже Франческо зовут, как кого-то из твоих знакомых итальянцев? - сообразив, обрадовалась Луша, и в глазах её тут же запрыгали лукавые искорки. - Вот это совпадение!
        - Это распространённое в Италии имя, - пробормотала Тоня.
        - Ха-ха, по крайней мере у этого Франческо не было ни малейшего шанса, - зло бросил Глеб, казалось бы не слушавший разговор.
        - О чём это ты? - карие Лушины глаза уставились на него в упор. - О любви?!
        - Вот ещё! Я про этих… - он ткнул пальцем в окно, - про амуров ваших пыльных…
        - Наши? - У Луши что-то вдруг сжалось внутри… - Не наши, а ваши, питерские… - нарочито-беззаботно засмеялась она, тщательно скрывая смутное разочарование. И - ушла с независимым видом, встряхивая мокрыми кудрями.
        Рублёв только невесело усмехнулся.
        Из глубины квартиры зашумел фен. Глеб зыркнул в сторону Тони, и снова мрачно уставился в экран. Тоня озабоченно посмотрела на часы, потом - недовольно - на Глеба с «пихой» в руках, и холодно процедила:
        - Та-ак, у тебя ещё пять минут и ты сдаёшь мне эту штуковину. Хватит глаза портить.
        Молчание было ей ответом.
        Тоня утомлённо провела ладонью по лицу, посмотрела на Глеба, не отрывавшего глаз от экрана, и вздохнула. Ну вот, опять… Снова неизвестно откуда взявшееся отчуждение стеной встаёт между ними…

* * *
        Уже совсем стемнело, когда все дети на Итальянской - кроме почти растворившихся в питерских сумерках беспризорных амуров - были выкупаны, высушены и накормлены. На кухне - прибрано, а посуда помыта.
        После ужина они собрались в просторной квадратной комнате - кабинете хозяина-музыканта, в которой стоял небольшой, так и называвшийся кабинетным, рояль с полированной, местами выщербленной крышкой. Многочисленные высокие стеллажи, забитые нотами, книгами, альбомами высились вдоль стен. С верхних полок покровительственно глядели на всю компанию бронзовые и мраморные бюсты.
        Верхний свет зажигать не стали. Расположились кто с книжкой, кто электронной читалкой на небольшом диванчике под торшером, а Глеб так и прямо на полу…
        - Мандаринов хочется… - вдруг произнесла Тоня мечтательно. - Когда я была маленькой, почему-то представляла себе, что мой принц при первой же встрече спросит меня: «Хочешь мандаринов?» Ну и тут же угостит, разумеется…
        - Ты любишь мандарины?
        - Ещё как! Глеб, кстати, тоже. Мы с ним - мандариновые маньяки. И ещё мне нравится, что с них легко, сама собой кожура сдирается. Даже стихи есть такие «И сама собой сдирается с мандаринов кожура…»
        - Стихи??? - переспросил Руся, подсаживаясь к роялю.
        - Ну да, был такой поэт Мандельштам. Впрочем, неважно… Как мандарины не любить - они же пахнут праздником - Рождеством, Новым годом. Временем чудес…
        - У-у, до времени чудес ещё далеко… Ещё осень… - протянул Руслан, и подкрутив чёрный лаковый табурет, стал наигрывать грустную детскую пьеску под названием
«Дождик».
        Звучал инструмент превосходно. Прозрачные, немного печальные звуки капали, дрожали, сливались в струйки…
        - Тоня, мама сказала, ты в Италию собираешься? Правда?
        Музыка прервалась. Долгое испуганное эхо повисло в сумеречной тишине - словно последние капли на мокром после дождя карнизе.
        Глеб нахмурился и замер, даже дышать перестал.
        Тоня отложила книгу. Ответила не сразу.
        - Правда. Собираюсь. Давно мечтала. Надо пользоваться случаем, ехать, пока зовут.
        Луша заёрзала, заахала - зовут - ну как же здорово, как здорово! Ляпнула мечтательно:
        - Ой, а вдруг ты там замуж выйдешь…
        Руся фыркнул - кто о чём, а сестра нынче всё о свадьбах, - и, ухмыляясь, заиграл свадебный марш Мендельсона, нарочно не в той тональности. Марш зазвучал криво, издевательски…
        Глеб со страдальческим выражением лица зажал обеими руками уши.
        Руся ещё поддал жару, остервенело нажимая на педаль.
        - Кончай, Руся! - взмолилась Луша.
        Руся пожал плечами и прекратил терзать инструмент. Крутанулся на одноногом винтовом табурете, взглянул Тоне в лице, просил уже вполне серьёзно:
        - Как же мы тут без тебя-то будем?
        Тоня беззаботно отмахнулась:
        - Проблем-то!!! Приедете ко мне в Италию, если что. Вот, как нынче в Петербург приехали.
        - Ой, Руся, пускай! Пускай Тоня выйдет за итальянца! О, давай, Тонь! - Луша оживилась, прямо в ладоши захлопала.
        Глеб зыркнул на неё, стянул с нижней полки толстенный иллюстрированный альбом в глянцевой суперобложке и принялся сосредоточенно его перелистывать, словно бы полностью уйдя в созерцание репродукций на мелованных плотных страницах.
        - У тебя будут дети… такие, ну, итальянские… - продолжала щебетать Луша, обнимая Тоню. Смутно белевшие в заоконной тьме призраки гипсовых младенцев согласно кивали.
        - Много! И все они будут лопать спагетти аль-денте. И соус болоньезе… - хохотнул Руслан, намекая на фразы из Тониного итальянского разговорника.
        Луша только фыркнула. Что б он понимал?!
        Глеб тем временем продолжал угрюмо пялиться в альбом по древнерусской живописи.
        Глядя на своё отражение в крышке рояля и старательно поправляя волосы, Луша обратилась к нему:
        - Глеб, а ты хочешь в Италию?
        - Нет. - Он мрачно захлопнул книгу.
        На мгновение Русе показалось, что всё это время Глеб держал её верх ногами…
        Рублёв резко поднялся.
        - Сдалась мне эта Италия! - зло сказал он, неловко запихивая альбом на место. - Мне учиться надо.
        - Ну так в каникулы! - всё уговаривала его Луша, рассеянно любуясь на себя в полированное чёрное зеркало, поправляя непослушный локон. - Лето же длинное.
        - Мне… у меня… - Глебу наконец удалось всунуть альбом между другими корешками, едва не надорвав блестящий глянцевый «супер». - У нас практика всё лето… - выдохнул он наконец и выскочил за дверь.

«Врёт. Не всё лето у них практика… Может и вовсе никакой практики нет…», - понял Руся, всё это время внимательно смотревший на Глеба.
        Руслану тоже был не по душе дурацкий разговор про итальянских младенцев. Он полагал, что с Тоней гораздо интереснее, когда при ней нет никаких дурацких младенцев. Ну, вроде их с Лушей младшего брата Федюни, который сейчас-то стал парень что надо, а пока не подрос, вечно хныкал и писался.
        Зазвонил телефон, Тоня поднялась и ушла разговаривать на кухню.
        Руся с Лушей остались в комнате одни.
        - Чего он расстроился-то…
        Руслан фыркнул. Оказывается его ненаглядная сестрица тоже кое-что заметила кроме своего прекрасного отражения в рояле.
        - Чего-чего… Тоня уедет в Италию, а Глеб - куда? - Руся поднялся с табурета, закрыл рояль, глухо стукнув крышкой, бросил с горечью: - Он-то здесь останется…
        - Как это здесь? - непонимающе выдохнула Луша. Покусала губы, подумала. Спросила возмущённым испуганным полушёпотом: - Ты что думаешь, Тоня его тут оставит?
        - Ему ещё лет шесть учиться, в Нахимовском-то, - угрюмо подтвердил Руслан.
        - Ну так пусть учится! Другие тоже - учатся, а на каникулы - домой ездят.
        - Так нет у него дома-то. Он у Тони на каникулах.
        - Ну вот - где Тоня, там и дом!
        - Ты Луша! Ты тупишь просто! - разозлился Раевский. - Не понимаешь будто. Как она его с собой возьмёт? Ты не слышала, его документы где-то там застряли? Ничего там не оформлено, и фиг когда ещё всё это случится. Не отпустят его к ней, если Тоня за границу уедет. А у неё там свои собственные дети народятся… А может муж вообще не захочет Глеба к себе забирать…
        - Тоня Глеба не бросит! - голос Луши поднялся почти до крика. - Я точно знаю. Уверена абсолютно!
        - Тише, не кричи ты так, - зашипел на неё Руся, оглянулся, поспешно придавил ладонью неплотно закрытую дверь. - Эх, Луша… Уверена она… А вот Глеб, похоже, не уверен. Чего тебе приспичило его спрашивать про Италию??? Расстроила человека!
        Луша надула губы:
        - Какие вы, всё-таки, мальчики, пессимисты!
        - Хорошо быть оптимисткой с папой, мамой и двумя братьями…
        - Один из которых - непроходимый пессимист, - со слезами в голосе бросила она Русе и выбежала из комнаты.
        Бамбини пикколини
        С утра на кухне было шумно. Впрочем, как всегда. На сковородке шипела яичница, гудел чайник, а поверх всех этих звуков плескались бурные волны торопливой итальянской речи - включённый телевизор был настроен на какой-то итальянский канал. Тоня слушала по утрам за завтраком итальянские новости - «для практики». Не то чтобы Антонина сильно интересовалась итальянской политикой или спортом, просто она активно учила язык: «Скузи, прего, грацие милле, ченто перченто…»
        Похожее на скороговорку «ченто перченто» означало всего-навсего прозаические «сто процентов», однако звучало в доме к месту и не к месту, и смешило всех, и больше всех саму Тоню. А всю их развесёлую компанию она называла не иначе, как «бамбини пикколини» - маленькие деточки. В шутку, конечно. Некоторые ростом почти с Антонину вымахали, те ещё «бамбини»…

«Бамбини пикколини» Раевские искоса поглядывали на экран, лукаво перемигивались, и по очереди подливая в хлопья молоко, повторяли итальянские словечки - да так лихо, Тоня просто диву давалась.
        Даже Глеб к ним присоединился, хотя вообще-то не разделял Тонино увлечение итальянским - вдруг желчно, но при том с отличным выговором, бросил какую-то итальянскую фразу.
        Тоня, караулившая у плиты кофе, удивлённо обернулась. Она даже до конца не поняла смысл сказанного, вроде как ругательство, что ли.
        Руся загоготал. Луша покосилась на Тоню, и тоже смущённо прыснула.
        Ничего себе… Она долбит, долбит уже который месяц, а эти трое - на лету хватают… Не дети, полиглоты какие-то.
        С плиты послышалось тихое шипение. Луша всплеснула руками:
        - Ой, Тоня! Убегает!
        Тоня ахнула, но было поздно. Её утренний кофе безвозвратно вытек на плиту, потушив газовую конфорку лёгким ехидным смешком.

* * *
        После завтрака они пешком отправились в Михайловский замок - Тоня непременно желала показать им проходившую там выставку древнерусского искусства.
        Руся вчера больше всех отнекивался, но «коварная» Антонина всё-таки и его уговорила.
        - Там, на выставке, есть большой раздел, называется «Святое воинство». Воинство - слышишь, Руслан? - Там, правда, много изображений воинов - на конях, в доспехах, с оружием - ну разве не интересно? - соблазняла Тоня заупрямившегося Руську. - И всякие сражения там есть, - продолжала Антонина в красках расписывать все прелести очередного (Русе казалось, что уже сотого по счёту) похода в музей. - Битва новгородцев с суздальцами, например.
        - Битва? - Руськины брови поползли вверх от удивления. - На иконе??? Ничего себе…
        - Вот, представляешь? - Глаза у Тони горели. Прям не Антонина Ковалёва, а само воплощённое вдохновение. - Есть, Руся, такие иконы, которые изображают историю чудесного избавления Новгорода от осады суздальцев в 1169 году. Там же настоящее сражение! Два конных войска! Шлемы сверкают, пики щетинятся, стрелы летят! Пойдём, поглядишь, как русские художники-иконописцы изображали битвы…
        - Ну, если так… - явно воодушевлённый Тониными речами, Руська взлохматил обеими руками волосы, потом согласно тряхнул головой. - Ладно, уломали!

* * *
        Тонины каблуки уверенно стучали по чисто выметенному тротуару. За ней едва поспевали её «бамбини пикколини» - двое в ярких куртках и вязаных шапочках, третий
        - в чёрной шинели под ремнём и форменной шапке с золотой кокардой.
        Утро был пасмурным, но тёплым.
        Руська стащил с головы свою шапку с козырьком, сунул в карман, но Тоня сделала вид, что не замечает. Пускай! Поди не простудится. Ей почему-то не хотелось приставать к парню и требовать надеть её обратно. На улице было так хорошо…
        Влажный ветер ласкал лицо, трепал волосы. В воздухе висела жемчужная морось. Солнце светило сквозь ровный слой облаков как сквозь матовое стекло. Вокруг было удивительно - пасмурно и светло одновременно… И почти облетевшие деревья тоже были удивительные, словно сошли со старинной гравюры, и дома вокруг…
        Руська как всегда отставал, потому что больше всех головой по сторонам вертел. Потому вдруг догнал их в три скачка, забежал вперёд и сделал заявление:
        - Я теперь понял, что имел в виду наш Федька! Он как приехал из Питера, сильно удивлялся, что дома в нашем городе какие-то не такие. Ха! У нас-то они - того… Лысые!
        Дети захохотали. И Тоня вместе с ними. День обещал быть чудесным.
        Утро в музее
        Утро так хорошо начиналось… А потом - всё стало просто отвратительно. Ничего хуже Глеб и представить не мог!
        Только они зашли в первый зал, и Тоня начала им что-то рассказывать, запел её телефон. Пришлось прерваться. Антонина, явно недовольная заминкой, достала мобильник.
        - Да? Слушаю вас! - официально ответила она, откашлялась сухо.
        Глеб сначала подумал - с работы звонят, опять поди подменить просят. И вдруг…
        - Си, си. Чело! - радостно выдохнула она по-итальянски.
        Глеб, ясное дело, напрягся. Зато её лицо - засветилось просто! И голос - оживился, зазвенел.
        Она кивнула им - мол подождите, я сейчас, - и, тараторя на чудовищной смеси английского и итальянского, отошла к дальнему окну у самого выхода из зала. Глеб не отрывал от неё глаз. Увидел, сразу понял - волнуется! Когда волнуется, она часто бровь средним пальцем потирает. Ему ли не знать.
        Хотелось подойти поближе, и подслушать - он ведь с некоторых пор как-то разом стал понимать всю эту иностранную тарабарщину… Но ноги будто приросли, потому что одновременно страшно было. Короче, не расслышал он почти ни слова. Но всё понял. Главное - «аморе» - разобрал… Это значит по-итальянски - любовь у неё.
        Вот так. Любовь. Да ещё с итальянцем… Ну, теперь уж она точно туда уедет.
        В животе стало холодно и скучно. Пусто как-то стало… Он почувствовал, что ноги его не хотят ходить, а руки, отяжелев, повисли, сильно оттягивая плечи…

* * *
        В музейных залах толпился народ: день-то был праздничный.
        Руся, в последнее время воспламенившийся любовью ко всяким гаджетам и вытребовавший себе аудиогида, бродил по выставке в одиночку, опутанный проводом, с плейером на шее и микро-наушниками в ушах. Пытаясь неотступно следовать за голосом экскурсовода, он надолго задержался в самом первом зале - тут висели иконы, на которых была Богородица. Их было много - большие и маленькие, по пояс и в полный рост, с младенцем на руках, и - без него…
        Раевский послушно переходил от экспоната к экспонату, чувствуя себя роботом, который умеет распознавать голосовые команды. Потом, утомившись, «робот»
«взбунтовался» и стал поочерёдно нажимать кнопки «стоп» и «пуск». Невидимая дикторша замолкала на полуслове, коротко хрюкала Русе в оба уха, и снова замолкала.
        Было смешно. Руська хотел поделиться забавой с Глебом, но Глеб с самого начала где-то отстал. Луша, наоборот, приклеилась к Тоне, засыпая её довольно наивными - на Русин взгляд - вопросами, и эти двое рванули вперёд, растворившись в перспективе музейных залов.
        Впрочем, потерять друг друга в толпе посетителей было немудрено. Руся чихнул, аудио-гид согласно хрюкнул… Точно!
        И тут он увидел её. Ту самую! - Икону, маленькая репродукция которой до сих пор так и лежала, забытая, в нагрудном кармане его джинсовой рубашки…
        Аудиогид, словно обрадовавшись тому, что сигналов «стоп» больше не поступает, забубнил что-то про экспонаты, которые были расположены дальше. Но Руся дальше не пошёл. Хватит. Он же не зомби. На что хочет, на то и смотрит. Просто выключил плейер, да и всё.
        Так и стоял, забыв выдрать из ушей поролоновые микронаушники.

«Богоматерь Владимирская. А.Рублев. Конец XIV - начало XV в.в.» - было написано на табличке. Так это Рублёв! Великий Глебов однофамилец, иконописец, ещё при жизни ставший знаменитым.
        Антонина специально им вчера про него рассказывала, альбом дала полистать. Правда Руся, пока эти двое - Лушка с Глебом - в альбом глядели и Тоню слушали, тихонько
«пиху» стянул и под столом поиграл немножко: эта штуковина нарасхват, вечно очереди не дождёшься. А дома у Раевских и вовсе такого нет: мама категорически против «подобного времяпрепровождения».
        Подошли другие посетители, Руся вежливо посторонился, на рядом висящие экспонаты взгляд перевёл.
        Во, ещё одна - и тоже написано - Владимирская. Руся заинтересовался. Сколько их, Владимирских-то? Он полагал - одна, оказывается - много. И все, смотри-ка, похожи между собой, но всё равно разные немного. Эту вон, наверняка не Рублёв писал. Другой кто-то…
        Руся обогнул стеклянный выступ и стал разглядывать иконы поменьше.
        На ближайшей к нему небольшой иконе Богородица смотрела на него строго и пристально. Вокруг глаз её были резкие белые чёрточки - как морщинки. Движки, Тоня говорила, это называется движки [Движки - один из приемов иконописи - небольшие, короткие светлые штрихи, которые наносятся на выпуклые части лица и тела. Используются для оживления изображения, поэтому иногда их называют оживками.] . Это-то он запомнил. Ещё посмеялся - сказал Тоне, что движок - это же на самом деле что-то электрическое… Моторчик… двигатель…
        Чем дольше Руся смотрел на Богородицу с движками, тем больше удивлялся. Наверное, она была справедливой, но какой-то неласковой, что ли… Скорбный был у неё вид. Скорбный и суровый - как у классной руководительницы, которую расстроили её подопечные. Сухие глаза смотрели горько, и словно видели его насквозь.
        Руся снова вспомнил о своей классной - вот с ней тоже всегда так, насквозь видит все их шалости. И как-то так получается, что самые невинные проделки после её слов превращаются в ужасные проступки. Стоишь весь красный, и не возможно ничего объяснить, и чувствуешь себя почти преступником, и будто бы нет тебе прощения…
        Дурацкое сравнение. Богородица не о разбитом поди окне в школьном спортзале плачет. И не о взорванной под дверью учительской бутылке с колой. (Ну, все знают, суёшь туда мятные таблетки - и бабах! Вот они в прошлый четверг и бабахнули… Потом отрабатывали всем классом, до полшестого в школе просидели.)
        Не, ну причём тут кола и таблетки мятные! Совсем о другом её, Богородицы, печаль…
        Он всмотрелся в этот строгий лик и вдруг почувствовал себя виноватым… как-то за всё сразу… Только никак не мог понять - что же конкретно не так?..
        Подумалось - та, рублёвская, - другая. Тоже вроде бы бесконечная печаль в глазах, и в поникшей, склонённой к младенцу Христу голове. Но она смотрела как-то мягче, ласковее. Вот взглядом насквозь не пронзала, и вообще вроде не на него смотрела. Но всё равно - будто понимала про него, про Русю что-то сокровенное…
        То, за что не стыдно, что распускается словно цветок, поднимается волной - когда… когда кто-то верит в то, что ты - хороший, и ждёт от тебя именно хорошего.
        Ясное дело, в этом мире есть о чём печалиться. Но и в печали ему хотелось не стыдиться себя, а чувствовать как внутри хорошее, светлое отзывается, трепещет, поёт в ответ!
        Руся удивился. Он раньше никогда даже и не задумывался о том, что они такие разные бывают… Ему захотелось вернуться к той, от которой шло живое мерцающее тепло. Зачем? Да просто… Ну, чтоб внутри снова запело, что ли…

* * *
        У той витрины было людно. Впрочем, как и во всём зале, - день-то выходной, праздничный даже день…
        - Мальчик, не наваливайся на стекло! - вдруг услышал Руся надтреснутый старческий голос. - Ах, батюшки, да вы так витрину разобьёте. - У нас же всё на сигнализации!
        - зарумянившаяся от негодования старушенция, из тех служительниц, что сидят в каждом зале и следят за порядком, оторвалась от своего стульчика в углу. Почему-то папа, усмехаясь, всегда называет таких - «мышь белая».
        Эта мышь была не белой, скорее сиреневой - во всяком случае волосы и безрукавка у неё были именно сиреневого цвета. Она шаркая, приближалась, озабоченно поправляя сползающий кудельчатый паричок.
        - Кому это она? - Руся бросил заинтересованный взгляд сквозь двойное стекло боковой витрины. В ней отражались он сам, музейные лампы, другие посетители. А дальше, там, за стеклом - маячил какой-то мальчишка.
        Странный был этот парень - с очень бледным, бесцветным лицом. Он стоял напротив стенда с экспонатами, расширенными невидящими глазами уставившись в пространство и упираясь ладонью в стекло. Синяя фланка. Матросский воротник. Да он нахимовец, прям как Глеб. Поди вместе учатся…
        Запахло озоном.
        - Э, так это ж Глеб и есть. Что это с ним?

* * *
        Резкий запах озона. Невыносимый, раздирающий мозг скрип пальцев по стеклу. Глеб качнулся, ткнулся в витрину лицом.
        Руся всё понял. Быстрее!
        Он метнулся вперёд. Вклинился в толпу, толкнув плечом какую-то женщину в вязаной кофте. Та охнула испуганно и возмущённо, шарахнулась в сторону, повалилась на других.
        Он запнулся - чьи-то ботинки, чтоб их! Чуть не упал, но выправился - сделав ногой резкий выпад вперёд, как учили на тренировках. Не оглядываясь на ахающих тёток, вытянул руки, пытаясь ухватить под мышки сползающего вниз Глеба.
        Пальцы успели уцепиться только за воротник.
        Руся почувствовал, как его, словно в водоворот, закручивает, засасывает во внезапно открывшуюся временную воронку, куда-то одновременно вперёд и вниз…
        Держать! Не отпускать!

* * *
        Острая боль полоснула запястье. Послышался звон стекла, посыпались осколки. Пальцы, до бела стиснувшие полосатый край синего нахимовского гюйса, невольно разжались.
        Руська окончательно потерял равновесие и повалился вперёд, опасаясь, что неминуемо подомнёт под себя Глеба. Но этого не случилось. Едва не влетев головой в разбитую витрину, Раевский рухнул вниз, с размаху больно ударившись коленями о музейный паркет. А Глеб…
        Глеба рядом не было…
        Где второй?
        Когда подбежали, расталкивая народ, Тоня с Лушей, Руслан всё ещё стоял на коленях
        - согнувшись, сжимая левое запястье ладонью другой руки.
        Над головами столпившихся посетителей надрывалась сигнальная сирена.
        - Что творишь? - Я тебя спрашиваю! - Смяв в горсти капюшон Русиной толстовки, подоспевший охранник зло и решительно тянул его кверху.
        - Их двое, двое было! - истерически голосила Сиреневая мышь.
        Крашеный паричок сбился, из-под него торчали седые космы, отложной кружевной воротник, заколотый брошью - на сторону, стёганая безрукавка с карманами сползла на одно плечо.
        Руслан не понимал, о чём его спрашивают. Звуки доносились как-то вполсилы, наверное оттого, что он так не успел снять эти дурацкие поролоновые наушники.
        Голос экскурсовода в них давно замолчал, а шум остался. Белый шум. Когда ныряешь в прошлое, тоже иногда слышишь этот шум. Он - как молчание. И озоном, всегда озоном пахнет…
        Руслан поднял голову к иконе, висевшей в глубине порушенного стенда. Богородица по-прежнему печально прижимала к себе младенца, а глаза её были полны слёз и сострадания. Оглушённый болью Руся почувствовал, что под этим взглядом его окончательно обволокло, окутало, как покровом, ровным, умиротворяющим, мерно потрескивающим молчанием небесного эфира…
        - Где второй? Куда делся? - простуженный, каркающий голос охранника дошёл наконец, до его сознания, прорвался сквозь ровно шуршащую пелену белого шума.
        Руся не ответил. Молча отнял от левого запястья испачканную красным ладонь, растерянно обернулся. Кровь хлынула ручьём, заливая дорогой узорный паркет.
        Охранник невольно отпустил его плечо и испуганно выругался.

* * *
        Пока не приехала скорая, и врач, едва взглянув на Руськину руку, не бросил отрывисто - надо зашивать, они ждали в вестибюле, усадив Руську на скамейку и замотав запястье быстро намокшим носовым платком. Тоня, посерев лицом, всё посылала Лушу искать Глеба.
        - То-онь, нет его нигде, я все залы обежала, - запыхавшись, отчитывалась Луша.
        - Вот номерок. - Тоня протянула девочке пластиковую гардеробную бирку с номером… Там как раз твоя куртка и его шинель - вместе. Держи, не потеряй. Появится - одевайтесь, и домой. Там меня ждите, ясно? Дорогу-то найдёте?
        - Найдём, не волнуйся. Тут пять минут ходу! - Тонь, может он в туалете?
        - Попроси мужчин, пусть посмотрят. - Кивнув, Луша, преодолевая стеснение, попросила дядечку с мальчиком.
        - Нет там никого, - сообщил мальчик, выйдя первым.
        Скорая тем временем увезла Русю, и Тоня уехала с ним.

* * *
        Помедлив немного, Луша отдала номерок сморщенной сутулой гардеробщице. Рассеянно натянула куртку и села на лавку, обняв обеими руками чёрную нахимовскую шинель. Долго сидела так, вполоборота к окну, вдыхая исходящий от шинели запах мокрой шерсти и тоскливо уставившись в слякотное осеннее небо.
        На улице было ветрено и пасмурно. Уныло качали голыми ветвями огромные чёрные липы Михайловского сада. Ребёнок в ярком комбинезончике, спотыкаясь, тянул за собой едва поспевавшую бабушку в старомодной фетровой шляпке и коротких ботиках. А может
        - няньку. Наконец, вырвал свою ручонку из нянькиной руки и тут же упал. Скривил покрасневшее личико, заплакал…
        Луша сочувственно вздохнула, отвернулась, бросила взгляд на часы.
        Руся с Тоней уже полчаса как уехали. Глеба по-прежнему не было.
        И Луша, наконец, решилась.
        Луша знает, что делать
        Она сунула шинель гардеробщице и тут же выскочила из зеркального зала раздевалки в коридор, не имея ни малейшего желания выслушивать ворчливое: «Вот молодёжь: хотят забирают, хотят - снова сдают, - а ноги-то не казённые!»
        Два форменных музейных бэйджика раздражённо блеснули ей во след.
        Луша пихнула номерок в карман, рванула вверх вечно заедающую молнию. Оглянулась. В узком коридоре посетителей не было. Музейных сотрудников, к счастью, тоже.
        Вечно некоторым взрослым кажется, что они лучше других всё понимают! Забрала - сдала… До всего есть дело! Что ей теперь, таскаться по времени с нахимовской шинелью в обнимку?
        Луша, встав спиной к стенке, сжала в кулаки влажные от волнения пальцы.
        Когда ныряешь в прошлое, нужно, чтоб руки были свободны. Но гардеробщицам это было бы объяснить трудно. Да, пожалуй, и ни к чему.

* * *
        Она закрыла глаза, чтобы лучше сосредоточиться. Провела холодными ладонями по лицу, словно смывая, стирая всё несущественное.
        Нужно отчётливо представить себе того, за кем следуешь… Ей это было несложно. Глеб тут же будто встал рядом - но не во фланке, а в небрежно накинутой шинели и шапке, лихо сдвинутой на затылок… - как на той фотографии в Тонином телефоне, на которой она увидела его первый раз. Да, хохочет, ямочки на щеках… И шапка набекрень…
        Она почувствовала как сильно бьётся сердце - и вовсе не от опасения сделать всё не так как нужно, - а от радостного, уверенного предвкушения встречи.
        Сдерживая лёгкую предполётную дрожь, она сделала глубокий вдох. Шагнула вперёд, задрав подбородок и раскинув руки. Внутри всё замерло, потом сердце словно оборвалось, и она ухнула как с высокого обрыва вниз, опускаясь всё глубже, глубже, глубже…

* * *
        Вышедшая в коридор сухонькая старушка-гардеробщица подозрительно осмотрелась, принюхалась. Так и не дойдя до служебного туалета, куда направлялась, поспешила обратно - доложить коллегам последние новости музейного мира.
        Коллеги принялись оживлённо обсуждать и комментировать происшествие.
        - Запах-то какой!
        - Духи кто-то пролил, не иначе!
        - По мне, так огурцами пахнет…
        - Озон, это озон! Помяните моё слово…

* * *
        Ныряла она почти вслепую. Куда направляется, в какой год, в какую точку на карте?.
        На эти вопросы у неё не было ответа. Он ныряла вслед за Глебом - он был её целью, его она должна была найти среди пространств и веков.
        Луша, в общем, уже умела идти «паровозиком», когда летишь в прошлое бездумно, интуитивно, просто идёшь, говоря морским языком, в чьём-то фарватере. Двигаешься за впереди идущим и мысленно держишь с ним связь, и вот и всё. Они тренировали это летом, с Г.А., - тогда у неё всё получалось прекрасно.
        Впрочем, больше всего они там занимались точным, мгновенным возвращением -
«добивались автоматизма». Г.А. их просто загонял, приговаривая: «Спортсмены прежде всего учатся правильно падать, а хронодайверы - учатся точно возвращаться!»
        А «паровозик»?.. Ну что «паровозик»… Настоящий, классический «паровозик» - для них с Руськой пройденный этап. У близнецов, даже если они следуют друг за другом через большой интервал, этот финт хорошо получается.

«Такое возможно не только с братом, а просто с близким человеком. Вполне достаточно крепкой дружбы, или лёгкой влюблённости…», - сказал тогда Г.А., и хитро так посмотрел на неё из-под очков-половинок…
        Но одно дело нырять сразу, след в след. А тут… Едва ли не час прошёл, как пропал Глеб.
        Однако нужно было попытаться. Сидеть и тупо ждать она больше просто не в силах!

* * *

…Хмурый ноябрьский день 21 века отодвинулся в далёкое будущее. Растворились, подёрнулись пеленой обрызганные дождём камни мостовой, и сплетения мокрых чёрных веток, и сумрачный Михайловский замок, и редкие дребезжащие трамваи. И жующие бутерброды ворчливые гардеробщицы… И бронзовый чижик-пыжик, в которого ей вчера так и не удалось попасть монеткой, как ни старалась…
        Распространив сильный запах летней грозы, она покинула бледный туманный город, неожиданно опустевший и помрачневший без него . Без сероглазого молчаливого мальчишки в синей нахимовской фланке.

* * *

…Сначала всё привычно оборвалось внутри, будто в пропасть шагнула. Потом пришло долгожданное, волнующее ощущение полёта, которое Луша, несмотря на свой недолгий опыт погружений в прошлое, уже успела полюбить…
        А дальше начались сложности. Пересекая толщу текущего ей навстречу плотного, завихряющегося, струящегося потоками времени, она запаниковала не на шутку, потому что не могла толком понять, сориентироваться - где остановиться. Какое-то время наобум двигалась в этой непрозрачной пелене без верха и низа. Наконец, всем телом ощутив лёгкое электрическое покалывание, поняла - есть, вот оно!
        Мысленный парашют рывком раскрылся. Её буквально выкинуло из завихряющегося белёсого потока.
        Дынц! Она тут же влепилась во что-то твёрдое. Боль, да ещё какая! Искры из глаз полетели. Пришла в себя через несколько мгновений, лёжа на полу и глядя в потолок.
        Голова гудела как колокол, в глазах двоилось. Луша поморщилась, потёрла ладонью лоб. Вроде цела голова. Хорошо ещё лбом, а не носом, сломать нос - из близнецов Раевских только Руслан может себе такое позволить. А девочкам это не к лицу…

«Ох, как же я так. Как муха об стекло, об этот столб звезданулась…»
        Зато она была у цели. Это было то место, и то самое время…
        Скорбные узкие лики, окружённые светлыми золотыми нимбами. Покосившиеся и распахнутые настежь, словно топором порубленные врата иконостаса с выломанной створкой, сваленные наземь иконы.

«Я - в храме, - поняла Лукерья. - Только храм этот - разорён, разграблен».

* * *
        Где-то вдалеке, снаружи, раздавались истошные крики, но внутри стояла мёртвая тишина.
        И вдруг - шаги. Гулко, отчётливо. И будто всхлипнул кто-то…
        - Глеб?
        Никто не ответил. Она хотела подняться, но сразу не получилось. Её замутило.
        Луша расстегнула куртку, оттянула, ослабила намотанный на шею платок. Вот духотища-то здесь! Лето? Здесь, кажется, лето.
        - Глеб? - снова повторила она его имя.
        Тишина…
        Девочка с трудом поднялась на ноги, медленно побрела, разглядывая следы недавнего погрома. Задрала голову кверху - с купола смотрел на неё Иисус-вседержитель. Лик его был позолочен летним закатным лучом. Он глядел на неё пристально, взыскующе и скорбно, и медленно вращался его светлый сияющий нимб. Луша, качнувшись, схватилась рукой за столб, чтоб не упасть, да так и замерла. Вместе с золотым солнечным сиянием снизошёл на неё, заструился откуда-то сверху свежий, сильный аромат благодатного летнего ливня.
        Запах озона был настолько яркий и мощный, что на несколько секунд в Лушиной голове словно лампочка погасла…

* * *
        Очнулась она на коленях, у столба. К столбу была прислонена икона. Богородица с младенцем, Владимирская. Надо же. Вроде не было её тут.
        Девочка осторожно провела пальцами по срезу иконной доски, словно огладив его. Всё разломано, ободрано, опрокинуто, а икона - аккуратно к стеночке приставлена. В полном беспорядке разорённого собора это выглядело почти как чудо…
        Она поднялась с колен, несколько раз глубоко вдохнула. Сомнений уже не было - ведь храме стоял сильный запах озона. Это - озоновый шлейф! И точно - не мой. Значит - не промахнулась! Мигом прошли тошнота и головокружение. Внутри всё так и запело, прямо симфонический оркестр зазвучал…
        Упс-с. Она споткнулась обо что-то мягкое. Скрипки, истерически взвизгнув, смолкли.
        Ай! Ужас! Мама, мамочка! - Уф, к счастью, это - не крыса.

«Тогда - кошка, что ли? Шапка!» - На полу валялась чёрная цигейковая шапка. С подвязанными кверху ушами и с якорьком на овальной золотой кокарде.
        Луша подняла ушанку, отряхнула и порывисто прижала к себе… Какие ещё нужны доказательства? Он был здесь! Только, похоже, недолго…
        За стенами собора были по-прежнему слышны отдалённый плач, и крики - чужие, высокие, злые. Лукерья мотнула головой, отгоняя тревожные звуки «басурманской» речи.
        Домой! Одной здесь вообще не стоит задерживаться…
        Шапку она поспешно сунула за пазуху. Перед отбытием оглянулась - так, на всякий случай, не оставила ли чего. Машинально хлопнула рукой по карманам. Там глухо брякнула мелочь - о пластиковую бирку. Ту, с номером. Из музейного гардероба.
        Она улыбнулась, закрыла глаза и отчётливо представила себе покинутый полчаса назад Михайловский замок, раздевалку для посетителей, банкетку у стены, окно с видом на Садовую, зеркало, и - висящую на алюминиевом гардеробном крючке под номером 1410, чёрную с золотыми пуговицами, такую знакомую, такую родную шинель…
        Вор поневоле
        Порывистый ноябрьский ветер свистел в ушах, нахимовский гюйс задирался и бил в озябший, коротко остриженный затылок. Он сидел у на верхней ступеньке высокой каменной лестницы, у самого входа в музей. Тот самый, в котором они все вместе с утра уже были.
        Обеими руками он держал икону, написанную на большой деревянной доске.
        Без шинели, в одной фланке было зябко… Ух! Ну и погодка здесь. Зубы выбивали барабанную дробь. То ли от холода, то ли… Он содрогнулся всем телом. Нет, это вспоминать не хотелось.

* * *
        - Глеб?! Нашёлся… Наконец-то! - в знакомом девчоночьем голосе слышались усталость и облегчение.
        Лушка! Она стояла над ним с его шинелью под мышкой и шапкой в руке.
        - Что это у тебя?
        - Икона…
        - Ого!!! С ума сойти! - Луша наклонилась, всматриваясь в изображение на массивной прямоугольной доске. - Может, конечно, у меня глюки, но по-моему я это где-то видела, и совсем недавно… И куда ты её потащил?
        Глеб пожал плечами. Его била дрожь.
        - Не знаю. Никуда… Она же не моя. Я взялся и раз… Это случайно вышло, сам не знаю как. - Глеб машинально провёл дрогнувшими пальцами по деревянному торцу, вскинул на Лушу свои длинные ресницы… - Что делать-то? - понизив голос, немного неуверенно спросил он. - Отдать ведь, наверное, надо? - И он - уже решительно - поднялся.
        Луша схватила его за плечо:
        - Стой. Отдать может и надо, но точно не в музей.
        - Куда же? В милицию, что ли?
        - Ещё чего! Они в этом вообще не понимают. Наверное надо просто вернуть туда, где взял…
        В глазах Глеба мелькнул испуг. Лицо его, и без того какое-то измученное, совсем посерело. Он приоткрыл рот, но ничего не сказал, только посторонился, пропуская подтянувшуюся ко входу большую группу туристов.
        - Давай лучше поставим её к стенке лицом… - тихо проговорила Лукерья. - Ой, так она двусторонняя??? - на другой стороне иконы было тоже что-то изображено. - Идём-ка скорее отсюда, а то влипнем в… историю… - мрачно заметила она.
        Впрочем, приходилось признать, что в историю они уже влипли… во всех смыслах…

* * *
        - Возьми у меня наконец свою одежду… - Луша сунула шинель Глебу в руки, а шапку довольно бесцеремонно нахлобучила ему прямо на голову. Потом девочка стянула платок, в несколько слоёв обмотанный вокруг шеи, накинула на икону - прикрыла её, как смогла.
        - Давай, застёгивайся скорее! И линяем, пока нас в милицию не забрали. Вы и так там переполох устроили. Весь музей на ушах… Ты чего?
        Глеб, разинув рот, дотронулся до надетой на голову шапки и снова принялся шарить в рукаве, потому что в нём явно лежала… ещё одна шапка. Или нет?
        - Что за ерунда, только что в руках держал и нет ничего… Упс-с! Рукав какой горячий! У батареи что-ли она висела, шинель-то?
        Девочка изумлённо вскинула брови.
        - Так значит ты её не в этот раз потерял? - Услышав про странности с шапкой, Лукерья заговорила загадками. - О, ну точно, - хлопнула она себя по лбу, - ты ж раздетый был, шинель и шапка в гардеробе висели. Ну-ну… Давно я догадывалась, что тебе - не впервой, - как бы между прочим проговорила она.
        - Что - не впервой? - невольно насторожился Рублёв.
        - По прошлому скакать не впервой.
        - Откуда ты?.. Как это?..
        - Ой, думаешь я нырка не отличу?
        - Какого ещё нырка? - Глеб озадаченно потёр свой коротко остриженный затылок ладонью. Выходило, что он не одинок в своих странных блужданиях по времени?..
        - Ну ладно, хронодайвера, если хочешь! Какой уж ты нырок, если сам всплывать умеешь.
        - Хроно… э-э-э. кого?! - вылупился Глеб. - Как это - «всплывать»?!
        - Ну ты ж вернулся из какого-то там века, или я с привидением разговариваю? Или… ты вообще, где нынче был-то? Шапку-то ты когда там оставил?
        - Да не оставлял я шапку-то, без шапки я там… - Тут он слегка запнулся, прокашлялся и постарался как можно закончить увереннее: - Я без шапки был!
        - Ой, так не твоя что-ли? - настала Лушина очередь удивляться.
        Глеб сделал непонимающую гримасу, двумя руками снял с головы шапку, перевернул подкладом кверху.
        - Моя! Подписана вон, Тоня мне подписала. - Он озадаченно уставился на Лушу. - Вот чудеса!
        - Ого! - покачала головой Луша и опять произнесла непонятное: - Закольцевалась шапка!
        Она насмешливо прищурилась, и забормотала что-то вроде: «Поноси, поноси пока, всё равно когда-нибудь потеряешь…»
        - Чего? - Вконец растерявшийся Глеб схватился рукой за голову, качнулся, обалдело завёл глаза куда-то в небо…
        Луша, не отвечая, пристально всмотрелась его в лицо. Выглядел Рублёв довольно бледно.
        - Так, об этом потом, - махнула она рукой. - Давно не ел-то?
        Вопрос был не праздный, хотя Луша, разумеется, твёрдо помнила, что утром они все вместе позавтракали.
        Просто немалый опыт хронодайвинга говорил ей - трудно сказать, сколько времени провёл Глеб там - может в другом времени для него прошли сутки, а то и двое.

«Ну не полгода - точно», - усмехнулась Луша: шинель Глебу была по-прежнему впору… Хотя, может он растёт медленно, кто его знает, этого Рублёва…
        - С утра…
        - М-да? - Луша с сомнением вгляделась в его помятое серое лицо. - Обычно ты выглядишь гораздо …хм… лучше… Ладно, в любом случае пора бы нам уже пообедать, а потом все разговоры. А то они у нас длинные намечаются. Давай подальше отсюда отойдём, и я сразу Тоне позвоню, что ты нашёлся. И как там Руська ещё узнаем.
        Они ринулись через сквер, мимо рогатого памятника Петру, хрустя утрамбованной гранитной крошкой под ногами - с каждым шагом уходя всё дальше, дальше от замка.
        В самом конце аллеи Луша сочла возможным остановиться.
        - А где они? Где Тоня с Русей? - спросил запыхавшийся Глеб, прижимая к себе наполовину обёрнутую в платок тяжеленную икону.
        Луша выудила из кармана телефон.
        - На скорой уехали… - не отрываясь от мобильника, процедила она. - Руськину руку зашивать.
        - Чего?! Чем вы тут занимались-то без меня?!!
        - Мы занимались?! Это ты чем занимался?! - Луша аж задохнулась от возмущения. - Ладно, позже расскажешь. А мы… Короче, из-за твоего малопрофессионального нырка Руся теперь однорукий бандит… хм, временно. Или времени… Точно - временно однорукий бандит времени, - глядя в телефон и набирая номер указательным пальцем, бормотала Луша.
        Донеслись громкие гудки, затем ответил взволнованный женский голос.
        Луша отрубила громкую связь, и поднесла трубку к уху.
        - Тонь, у нас всё в порядке. Мы нашлись. Как Руська? О-ох…У-у-у… Ну его домой-то отпустят? Да? Когда? Ждёшь? Ну ладно. Да, сами пообедаем. Ой, а можно не дома? Не, мы суп не хотим… Ну можно? Да второй-то ключ всё равно у Руси в кармане остался. Да, есть у меня с собой деньги. Да, хватит, хватит. Ну, если он не собирается съесть десяток порций, конечно, - и Луша строго покосилась на Глеба. - Больше чем на две пусть не рассчитывает. Руське привет… - Окинув с ног до головы Глеба, который всячески сигналил, что и от него тоже «привет», Луша сунула телефон в карман и воскликнула с большим воодушевлением:
        - Идём в кафе! Сегодня обедаем по-взрослому!
        Серьёзный разговор
        - Где ж ты был-то тогда?
        Глеб молча пожал плечами.
        Они зашли в кафе, набрали блинов с разными начинками, греческий салат, и пару булочек, чай в чайничке, и ещё огромный стакан сока для Глеба, и пирожное буше для Луши, и…
        - Ой, наверное, хватит, - сказала Луша, критически оглядывая свой поднос.
        Устроились у самого окна. Окна здесь были от пола до потолка, как Глебу и нравилось. Там, за окном уже близились ранние осенние сумерки. Струились по проспекту потоки машин, сновали пешеходы. Глеб любил наблюдать это движение со стороны, никуда не торопясь, сидя в тепле за столиком.
        Тоня знала это, и поэтому водила его в кафе иногда, по выходным, и они вместе ели мороженое. Странное дело, в кафе Глеб почему-то всегда чувствовал себя героем какого-нибудь кино. В кино, особенно в иностранном, все разговоры в кафе происходят. Ещё там часто ограбления случаются. Ну или любовь какая-нибудь, что менее интересно, конечно, хотя…
        Глеб искоса посмотрел на Лушу. Она уверенно уничтожала блин с помощью ножа и вилки, словно всю жизнь так и обедала, совершенно не замечая заинтересованных взглядов с соседнего столика. Один из спортивного вида парней-старшеклассников, разглядев Глебову морскую форму, уважительно кивнул, опустил глаза в тарелку.
        Глеб невольно выпрямился. Он пригубил апельсиновый сок из высокого узкого стакана, одобрительно улыбнулся своей спутнице, и тоже взялся за блины.
        - Осень… - отодвинув тарелку и прижав сложенную салфетку к губам, Луша уставилась в заоконные сумерки, обрызганные мелким холодным дождём.
        Прохожие поднимали воротники, надевали капюшоны, выстреливали автоматами ярких складных зонтов. Тротуар намок и потемнел. Витрины и окна покрылось тонким блестящим пунктиром. Огни светофора, что высился напротив, задрожали, потекли ручьями по мокрому стеклу - зелёный, красный, снова - зелёный…
        Отложив в сторону салфетку, Луша зябко поёжилась, накинула на плечи куртку.
        - А там - жарища была…

* * *
        Там… Глеб, только что довольно бодро оторвавший зубами кусок треугольником свёрнутого блина, так и не дожевав, застыл над тарелкой…
        Янтарная лужица меда, блестящая на кружевном блинном крае, спортсмены в олимпийках за соседним столиком, плывущие за окном троллейбусы и мельтешащие пешеходы, яркий пластик столешницы - всё отодвинулось.

* * *

…Застучали копыта, зазвенели сбруи. Всхрапывали, вставали на дыбы кони. Взлетали под самый купол собора, к скорбному тонкому лику Спаса Вседержителя высокие, резкие выкрики ордынцев.
        В нос шибанул исходящий от чужаков тяжёлый звериный запах немытого тела.
        Сверху застучало, загрохотало. Глеб знал - это кривоногие, будто хромые на обе ноги всадники, спешившись, уже заползли на кровлю, прожорливыми чёрными муравьями облепили соборные башни и, отчаянно переругиваясь, полуослепшие от полуденного сияния, жадно обдирают золото с полыхающих под июльским солнцем высоких куполов.
        Несло гарью.
        Снаружи, где-то вдалеке, всё бился, бился на одной ноте бесконечный, пронзительный, исступлённый женский плач…

* * *
        - Эй! Бога ради, не стекленей!
        Рублёв очнулся, чувствуя, что кто-то бесцеремонно схватил его за нос. Луша? Глеб какое-то время ошалело смотрел на неё, не совсем понимая, где он.
        Меж тем вид у Лукерьи был донельзя возмущённый.
        - Мы в XXI веке, - нагнувшись через столик, сердито шипела она прямо в лицо Рублёву, - ясно тебе? И я намереваюсь в ближайшее время здесь и задержаться! Да-да! А не рыскать по прошлому в поисках одного нахимовца, который не умеет держать себя в руках…
        В висках стучало. Глеб поморщился, крепко потёр лицо руками, словно желая как следует проснуться.
        - Нырять прямо из кафе - неприлично! Что люди скажут! - всё не унималась Лукерья.
        Рублёв молчал. Он сидел, уставившись в тарелку, обхватив голову руками. Наконец, взглянул на неё исподлобья, выдохнул кратко:
        - Рассказывай.
        Пожалуй, это прозвучало как приказ. Луша запнулась и смолкла. Она плюхнулась на место, поёрзала, поправила чёлку, вздохнула глубоко.
        Глеб ждал.
        Луша, покашливая, рассеянно водила пальцем по ободку пустой чайной чашки. Подобрать нужные слова было не так-то просто.
        Наконец, решительно накрыв чашку ладонью, она начала свой рассказ.

* * *
        Сначала - про музей рассказала. Про переполох, про разбитую витрину и сработавшую сигнализацию. Про Руськину руку. Про то, как волновалась Тоня. Про то, что его, Глеба, искали и не нашли…
        Потом… Потом нужно было окончательно раскрыть карты. В смысле, уже про хронодайверов рассказать - всё как есть, без утайки. Что есть такие люди - ныряльщики во времени, и что они с Русей из их числа. Наверное, сумбурно получилось. Но он слушал, не перебивал.
        - Руська сегодня утром в музее сразу понял, что происходит. Что ты вот-вот нырнёшь, - объясняла она. - Он, наверно, тебя удержать хотел, да не получилось. И следом нырнуть не успел - поранился… Когда больно, попробуй сконцентрируйся. А он… Короче, он и так весь паркет в музее кровью залил.
        Луша невесело усмехнулась. Провела рукой по лицу, помолчала немного.
        - И вот что. Нельзя же на глазах у всех исчезать! Хотя, если потом точно в нужный момент вернуться, чтоб секунда в секунду, мало кто поймёт, что случилось. Но это - большое искусство. Мы так пока не умеем… - вздохнула она с сожалением.
        Луша нацедила из остывшего чайничка остатки полупрозрачного зелёного чая, сделала глоток, задумчиво отставила в сторону чашку.
        - Я тебя искала в прошлом, и вроде куда нужно угодила. Только вместо Глеба Рублёва нашла его шапку… Наверное мы разминулись на какие-то мгновения… - Лукерья задумчиво накрутила прядку на палец. - Скажи-ка, давно с тобой такое происходит?
        Глеб не сразу ответил.
        - Не очень. - Он прижал ладонь к виску, поморщился - сильно болела голова. - Сначала я думал, мне такие сны снятся… Потому что под утро я просыпался в своей постели…
        - Ничего себе! Удивительный ты человек, Рублёв! - Луша смотрела на него с нескрываемым изумлением - первый раз ей встречался нырок, который так легко умел возвращаться.
        Глеб смутился, пожал плечами.
        - Знаешь… Две недели назад, если по нашему времени считать, я там надолго задержался, - признался он наконец.
        - Почему? Ведь ты же умеешь возвращаться?
        Глеб молчал, машинально сгибая и разгибая красную бумажную салфетку. Салфетка незаметно превращалась в бумажный самолётик.
        - Раньше у меня это само собой получалось. А тут… Может, оттого, что думал - возвращаться особо не зачем. Теперь-то понял, что дурак был. - Глеб посмотрел Луше прямо в глаза, устало улыбнулся. - И рад, что вернулся…
        - Ты больше не делай, как сегодня. Никто из хронодайверов не исчезает открыто, у всех на виду… Это производит на людей не слишком благоприятное впечатление.
        - Да я никуда и не собирался. Я просто вдруг подумал… Ладно, неважно. Если честно, я вообще не знаю, как это у меня выходит. Я не умею, вот как ты - захотела и - раз!
        Глеб прицелился бумажным самолётиком в сахарницу. Самолётик ткнулся в её выпуклый белый фаянсовый бок и вяло шмякнулся на стол, распластав мягкие салфеточные крылья.
        - Ну-ну, - хмыкнула Луша, вспомнив, как влепилась сегодня в церковный столб и сосредоточенно потёрла надо лбом ладонью, ощущая, что там, под волосами, образовался никому не видный, однако нехилый синяк. - Не думай, я не сразу научилась. И у меня был хороший учитель. Но скажи, зачем тебе туда понадобилось?
        - Само как-то получилось… - уклончиво ответил он сначала, но потом всё-таки признался: - Я не ожидал её здесь увидеть… Понимаешь - смотрю, та самая икона… Я её ни с какой другой не перепутаю. Андрей её писал, понимаешь?…
        - Андрей? Рублёв, что ли?!!
        Глеб с усилием кивнул, облизал пересохшие губы.
        - Он список делал - вот с этой, с древней, с Владимирской. - Глеб обернулся на прислонённую к стене позади диванчика, прикрытую платком икону. - Это я уже в другой раз видел, - пояснил он, - был у него в мастерской, за плечом стоял. Он ещё спросил меня так странно: «Ты никак помер, Глебушко?» Принял меня за видение, что ли? Я даже растерялся. «Нет говорю ему, жив пока…» Помнишь, вечеринка была с фокусами? Ну вот тогда…
        - Так эта не та, что на выставке висит?
        - Нет, Луша, - мотнул головой Глеб, и тут же пожалел об этом - на мгновение перед глазами всё поплыло. Он подождал немного, пока медленное вращение прекратится. - Это та, древняя, которую в 12 веке из Византии привезли, с неё первые списки и делали.
        - Ты уверен?
        - Да. У рублёвской - у неё, понимаешь, руки - как крылья, ну знаешь, как у журавля, что ли… И смотрит… так смотрит! И слёзы в глазах! А мне так грустно было после звонка этого, так погано… Туда снова захотелось.
        А там, во Владимире - снова лето. Жаркое, прям как в тот раз. Думал, туда и вернулся. Только нет, другое оказалось лето, годом или двумя позже… Я только огляделся, сразу это понял - собор-то уже весь расписанный! А потом эти! Им всё по барабану, лишь бы награбить побольше… С неё, - Глеб кивнул в сторону скромно прислонённой к спинке диванчика иконы, - оклад содрали! Им же серебро да золото нужно, икона ни к чему. Бросили наземь, да и всё… И грека одного, священника тамошнего, - Глеб вдруг умолк, сглотнул судорожно, смял, скомкал в кулаке красный самолётик из салфетки. - Замучили, верно… до смерти замучили… А он, а его…
        И, не договорив, как маленький, заплакал.
        Тогда

…Он отчётливо помнил всё, что произошло сегодня. Всё до мельчайших деталей, с самого начала. Как они все вместе пришли в музей, как Тоне вдруг позвонили, как он, расстроенный этим звонком, пошёл по залу, куда глаза глядят, как подошёл к рублёвской иконе, и смотрел, смотрел на неё сквозь витринное стекло, как закружилась голова, и он из последних сил пытаясь устоять на ногах, упирался ладонью в стеклянную музейную витрину, как резко пахнуло озоном, как вдруг исчезли, словно растворились в белёсом густом тумане стены музейного зала, как он, наконец, пришёл в себя - уже в прошлом.

* * *

…Он стоял на четвереньках прямо в дверях собора. В двух метрах от него верховые в мягких сапогах и перепоясанных длиннополых халатах, громко переругивались, осаживая возбуждённых коней. Все они были татары, за исключением боярина в мохнатой шапке - со шрамом на подбородке и острым, колючим взглядом.
        Этот не спорил. Поминутно сдвигая на затылок шапку кнутовищем, хищно играя желваками, допрашивал стоявшего перед ним худого старика в одном исподнем. Потом выхватил саблю, приподнялся в стременах, и озверев лицом, рубанул вкось - страшно, с размаху. Брызнула кровь. Рассечённый сабельным ударом почти до пояса, старик рухнул под ноги коню.
        Глеб моргнул. Едва сдерживая подступившую к горлу тошноту, оторопело попятился в тень, и, не поднимаясь с колен, быстро скрылся внутри храма.
        В соборе опять было пусто. Это был тот самый храм - Владимирский Успенский… Глеб ни секунды в этом не сомневался.
        Но теперь он был не таким, каким предстал перед Глебом в первый раз - чистым, сияющим изнутри нетронутой белизной, стоящим в ожидании чудесного преображения под руками мастеров-стенописцев.
        Нынче всё было по-другому.
        Собор был пуст страшной, молчаливой пустотой. Пустота эта пахла не олифой и известью, а гарью и конским потом. Лики праведников смотрели с дивно расписанных стен с недоумением и печалью.
        - А как расписали-то хорошо! - горько обрадовался Глеб, глядя на прекрасные фрески… - Закончили, значит, артельные свою работу… - Вот только… - и мальчик расширенными от испуга глазами обвёл следы недавнего грабежа и осквернения.
        Он медленно направился к изрубленному поломанному иконостасу, вздрагивая, запинаясь о разбитые в щепу образа и обрушенное на пол паникадило. И не дошёл - услышал, как тихий незнакомый голос окликает его по имени. Глеб взволнованно обернулся.
        К доске, поставленной к стене стоймя, толстыми веревками был привязан человек в изодранной длиннополой рясе священника. Человек этот говорил и говорил что-то, обращаясь к Глебу. Он словно бредил - сбивчиво, быстро, задыхаясь и повторяя одни и те же слова… На каком языке он говорил, Глеб не знал точно, но… Но он понимал этого человека!

«Откуда он меня знает? Что с ним?»
        Лицо священника было точь-в-точь, как лица иконописных праведников, огромные чёрные глаза блестели лихорадочным блеском.
        Привязанный ещё раз позвал Глеба по имени, а потом путано заговорил о Монемвасии:
«О, этот чудный город на горе, в который есть только один вход, эти узкие мощёные камнем улочки, полдневный жар, сияющее винноцветное море…» Пытаясь вникнуть в смысл сказанного, Глеб не сразу сообразил, что говорящий уже не видит его.
        Потом вдруг взгляд грека - а верно это был всё-таки грек! - сосредоточился на мальчике. Бред прекратился, и грек выговорил, обращаясь к Глебу тихо, но отчётливо:
        - Я не выдам… Беги, прячься! Вот только… - Он устремил взгляд своих тёмных, глубоко запавших глаз куда-то Глебу за спину и прошептал одними губами: - Подними! Подними её, я взгляну…
        Глеб оглянулся. Он понял, о чём его просит грек. Шагнул к брошенной наземь большой иконе, поднял осторожно, развернул к священнику образ Пречистой Богородицы.
        Тот лишь молча смотрел на неё…
        Но тут, громко переговариваясь, в притвор храма ввалились ордынцы.
        Рублёв сглотнул. Он думал, разбойники уже взяли здесь всё, что смогли. А главное - сделали всё, что собирались…

* * *
        Налётчики, действительно, уже ободрали серебряные в каменьях оклады с образов, порубили-попортили иконостас, разграбили ризницу, только наверху ещё погромыхивало
        - там наиболее отчаянные в поисках наживы срывали золочёную соборную кровлю…
        Но им было мало! А проклятый гречин-иерей всё молчал. Молчал о главных церковных сокровищах, спрятанных незнамо где.

* * *
        Глеб не очень понимал, зачем привязан здесь этот человек, и чего от него хотят. Он просто… просто надеялся, что они уже взяли достаточно, и этого человека оставят так, и тогда… тогда этот истерзанный грек, откуда-то знающий его по имени, может быть, и не умрёт…
        Но они возвратились - вяло переругиваясь, озлобленные недовольством начальства, вооружённые новыми орудиями пытки, готовые разговорить даже мёртвого. Теперь они тащили огромную сковороду с монастырской кухни и поленья…
        - Спрячься! - одними губами выговорил грек. Он кивнул Глебу, словно прощаясь. - Господь с тобою! - Глеб увидел, как изуродованные, окровавленные пальцы его правой руки слабо дрогнули. Мальчик наклонил голову - он понял, что это было благословение.
        Затем поднял глаза и - оцепенел. Прямо на него - деловито, враскачку, - двигались они . Кривоногие, тёмные, с лоснящимися от пота скуластыми лицами. Он слышал их голоса, многократно умноженные эхом.
        Они его заметили. От них несло псиной. Спрятаться было решительно некуда.
        Глеба захлестнула, накрыла с головой волна какого-то почти животного ужаса.
        Опустившись на колени, он вцепился в икону, как будто в ней заключалась его последняя надежда - стиснул её край так, что побелели костяшки пальцев. С иконы, обнимая младенца, смотрела на него Пречистая Богородица. Смотрела скорбно, с состраданием, словно ожидая от него чего-то…
        Глеб беззвучно зашевелил пересохшими губами - но он забыл слова молитв, которым его учили. Он вообще забыл все слова.
        Только одно слово вертелось на языке. Домой!
        Он ни о чём больше не мог думать. Ему смертельно хотелось вернуться.

* * *
        И он вернулся…
        Часть пятая. Поверх барьеров
        Осенние звёзды
        Они вышли из кафе. На город давно спустился синий вечер, пропахший бензином и дождём. В прорывах тёмных облаков холодно светилось зеленоватое питерское небо.
        - Если держишь человека за руку, нырнёшь вместе с ним. Если, конечно, вы оба - хронодайверы.
        - Так я - хронодайвер?
        - А то! Как тебе удаётся так ловко возвращаться, ума не приложу. Этим летом был у нас в учебной команде один парень, за две недели ежедневных тренировок так толком и не научился обратно попадать. Нырял хорошо, прицельно, а обратно - ну никак… Отдохнём немножко?
        Глеб с готовностью остановился у какого-то магазинчика с высоким крыльцом. Поставил согнутую ногу на ступеньку, на коленку пристроил икону.
        - Я всё думаю - может помочь ему как-то можно было, греку-то, жизнь ему спасти? Да только испугался я, обратно захотел. Какой я после этого морской офицер?! Эх, был бы у меня автомат, я б их!..
        - Хорошо, что автомата не было, - вздохнула Луша. - Знаешь, любой бы на твоём месте испугался. Ты попал в Историю случайно, и совсем не был готов встретиться с нею лицом к лицу. Она не всегда такая добрая, какой была к тебе в первый раз… И вообще, не нам менять прошлое. Как вышло у наших предков, так уж вышло. Мы за прошлое не в ответе, мы же из другого времени. Мы с тобой - в ответе за будущее!
        - Не грусти. Ты пока и не офицер никакой. Но - будешь, - уверенно добавила она.
        И они зашагали дальше.
        Сияли вывески. Мимо текли два потока автомобильных огней - белый навстречу, красный - прочь, в гудящую моторами бесконечность Невского проспекта.
        Луша вдруг замедлила шаг. Остановилась, глядя на Глеба с таким видом, будто хотела что-то спросить, но не могла сразу решиться.
        Он удивлённо замер, развернулся к ней лицом. На золотых пуговицах его шинели прыгали, дрожали красные отсветы.
        - О чём ты думаешь, когда обратно возвращаешься, что себе представляешь? Училище? Комнату на Васильевском? Итальянскую?
        - Не, - он кашлянул смущённо, отвёл в сторону глаза. - Я… ну, я про Тоню обычно думал.
        Луша понимающе улыбнулась. Тоня - она такая. К ней откуда угодно можно вернуться.
        А Глеб - кой-о-чём умолчал. Слукавил немного. В этот раз перед возвращением он думал не только про Тоню…
        Луша и Глеб свернули налево, потом - направо. Неоновые вывески кончились. Они шли по булыжникам пустынной Итальянской в сторону Фонтанки, и Луша цеплялась за рукав его шинели.
        Глеб ещё ни разу не ходил по улице вот так, за руку с ровесницей-девчонкой, и вроде пока и не собирался. Но теперь он сам обязательно взял бы Лушу за руку, если бы у него хоть одна рука была свободна… Ведь им во что бы то ни стало нужно держаться вместе.
        По крайней мере теперь. Когда всё так запуталось, не стоило терять друг друга из виду ни на минуту.

* * *
        Тренькнул кодовый замок. Луша с усилием придержала тяжёлые, свежеокрашенные в чёрный металлические ворота, пропуская Глеба. Рублёв, двумя руками прижимая икону к животу, шагнул под зарешёченную арку. Ворота с лязгом затворились, звуки их торопливых шагов по мощёному двору-колодцу взлетели к верхним этажам под самую крышу.
        Пока Луша вновь набирала код у подъезда - особо не задумываясь, просто нажимая стёртые, отполированные кнопки, что сильнее всего блестели под забрызганным извёсткой фонарём, - Глеб, аккуратно приставив край массивной иконной доски на носок чёрного форменного ботинка, ждал, задрал голову к небу.
        Молчаливые осенние звёзды сияли, заговорщически подмигивали им сверху, из загустевшей синевы.
        На лестнице по-прежнему пахло ремонтом. Ребята протиснулись мимо уставленных вёдрами, заляпанных извёсткой дощатых козел, и остановились на тускло освещённой площадке возле лифта.
        Луша с сомнением посмотрела на Глеба, который в очередной раз перехватил свою довольно увесистую ношу поудобнее, и теперь стоял, прижимая икону к животу, упираясь в верхний край подбородком.
        - Надо, чтоб Тоня ничего не заподозрила, - нахмурясь, сказала она. - Только как это сделать?
        Глеб, отдуваясь, снова опустил икону вниз, на свои ботинки - поставить её на заляпанный извёсткой, закапанный непросохшей масляной краской пол было немыслимо.
        - Сделаем вот как, - заговорил он задыхающимся, несколько взвинченным шёпотом. - Ты первая в прихожую заходишь, и сразу по коридору - прёшь как танк и Тоню за собой увлекаешь, зубы ей заговариваешь, у тебя это обычно хорошо получается… - усталое его лицо на мгновение озарилось улыбкой.
        Луша в ответ тихонько фыркнула, лукаво взглянула на него исподлобья. Огромные карие глаза её смеялись, звёздами сияли в смутном полумраке, пахнущем свежей краской.
        Глеб вдруг будто утонул. Первый раз он смотрел девчонке в глаза вот так - открыто, просто, и ничуть не смущаясь. Резкий запах туманил, кружил голову. Где-то на самом верху послышались голоса, музыка, собачий лай. Громко хлопнули двери.
        - Идём, пора уже.
        Рублёв, словно очнувшись, вскинулся, озабоченно сдвинул брови.
        - Только свет в прихожей не включай! - предупредил он Лушу. - Я следом зайду и сразу - в кладовку. Спрячу пока там, между старыми холстами на подрамниках, Тоня и не заметит.
        Лукерья одобрительно кивнула. План был хорош. Оставалось осуществить его без сучка без задоринки, потом срочно посвятить во всё Руслана и вместе обсудить дальнейшие действия. Впереди их ждали важные дела и серьёзные испытания.
        На площадке третьего этажа был полумрак. Какая удача - лампочка перегорела! Пожалуй, это хороший знак.
        У дверей квартиры Глеб посторонился, пропуская Лушу вперёд.
        - Как-то там мой Руська? - пробормотала она, нерешительно поднимая руку к кнопке звонка.
        - Сейчас узнаем… - выдохнул Глеб из тени. - Жми!
        Луша нажала. «Красный» колокольный трезвон раздался из динамика дверного звонка и поплыл, ликуя, над полутёмной лестничной площадкой.
        Кое-кому не спится
        Руслан проснулся, когда за окном было совсем темно. В кабинете мягким оранжевым светом горел торшер.
        Руся выбрался из-под уютного шерстяного пледа - видно Тоня укрыла… На придвинутом к дивану журнальном столике стоял недопитый стакан с водой и валялся полупустой смятый блистер. Руся проглотил остатки минеральной воды в стакане, которой днём запивал выданные Тоней таблетки. Поморщился - без газа вода была невкусной. Тёплая, солоноватая, прям как кровь, только пожиже… - подумал он, скривившись.
        Осторожно пошевелил забинтованным запястьем, охнул тихонько. Впрочем, если не дёргаться по-глупому, вполне терпимо.
        Он сел, свесив ноги с дивана, нашарил босыми ногами огромные хозяйские шлёпанцы, прислушался. Спят уже все, что ли? Когда сестра с Глебом домой вернулись, он даже и не слышал…
        На мобильнике было пол-четвёртого. Так, а по-здешнему - пол-второго. Может, и правда, спят…
        Руся поднялся, лениво прошаркал к роялю. Из тёмной глубины полированной крышки на него, криво ухмыляясь, смотрел довольно помятый всклокоченный тип с забинтованной рукой. Подвигов за этим типом нынче не числилось. Кроме «не в тему» шумного переполоха в музее и по-глупому пораненной руки.
        Руська с недовольным видом отвернулся от своего отражения, и вышел в из комнаты.
        В квартире было темно. И тихо.
        Стараясь не скрипеть рассохшимся паркетом, он пробирался по тёмному коридору.

«Тоня мне скажет - всё, спать. А я скажу ей, жалобно так скажу - То-онь, а Тонь, я хочу варенья! Она скажет - ночью??? А я скажу - ну я же не виноват, что полдня проспал. Я его ещё днём хотел, даже во сне хотел… но проснуться никак не мог…
        Ой, лучше пусть она ни о чём не спрашивает. Пусть лучше спит давно…»
        На удачу на кухне было темно, только полная луна глядела в незавешенное окно. Лунный свет ровными белыми квадратами ложился на подоконник. Мерцали крышки аккуратно расставленных кастрюль, холодно сиял чистый, отмытый до блеска линолеум. Руся потянулся было к выключателю, да передумал - зачем, и так всё видно! - и сунулся в шкафчик.
        Заветная вазочка для варенья была пуста и тщательно помыта.
        - Всё съели, всё вымыли… - разочарованно простонал он.
        Значит, придётся заглянуть в кладовку - пару дней назад Тоня уже посылала его туда за прекрасным вишнёвым вареньем. В зелёной трёхлитровой банке стояло оно на деревянном стеллаже между солёными огурцами и консервированным яблочным компотом.
        Руся тихонько, чтоб никого не разбудить, побрёл по длинному коридору, подсвечивая себе телефоном. Из дальнего угла загадочно поблёскивала полированным носом бронзовая наяда Селитра Ивановна…
        Руся открыл дверцу и, неловко запнувшись за порожек, с шорохом ввалился в тесную узкую кладовку.
        Полка с соленьями оказалась заставленной здоровенной доской. На доску была накинута какая-то тряпка.
        - Это ещё что такое?
        Руся посветил. Это не тряпка, это Лушкин платок. Что это он в кладовке делает? Обычно платок на наяде висит. А я смотрю, Селитра Ивановна какая-то полуголая нынче…
        - А это что за доска? - Может, картина?
        Руся сдернул платок и присвистнул шёпотом.
        - Ух ты! Так это не картина, а икона… И позавчера её здесь точно не было!
        В коридоре раздались шаги. Кто-то направлялся в ванную. Время от времени этот кто-то тихонько шмыгал носом. Руслан услышал приглушённый шум льющейся воды, а после - опять шарканье тапочек по коридору. Повеяло знакомыми духами. Антонина!
        Руся почувствовал себя как-то неловко, будто он воришка какой. Он попятился вглубь кладовки, споткнулся, и - ну как нарочно! - с глухим стуком выронил на пол мобильник.
        - Эй, кто там? - испуганно выдохнула Тоня. В коридоре вспыхнул свет.
        Руся нашарил здоровой рукой телефон, прочистил горло и с относительно невинным видом высунулся из кладовки:
        - Это я, Руслан.
        - Ух, напугал меня до смерти! - с облегчением произнесла Тоня каким-то странным голосом. Будто простуженным, что ли… Точно, даже глаза у неё были красные и припухшие слегка.
        - И тебе не спится? - спросила она устало.
        - Я тут… - замялся Руська. - Я варенья хотел…
        - Ночью??? Ну ты даёшь, Руся… - Тоня покачала головой. - Как твоя рука?
        - Болит, - со вздохом признался он.
        Тоня заглянула в кладовку, скользнула взглядом по прикрытой Лушиным платком иконе. Замерла. Подозрительно шмыгнула носом. Русе вдруг почему-то пришло в голову, что Тоня пытается понять, не пахнет ли озоном. Это было нелепое предположение, хотя…

«Наследили - ой-ёй…» - подумал он и поморщился.
        - Что, так болит? - по-своему истолковала Тоня его гримасы. - Пойдём, я тебе таблетку дам, что ли… Чтоб ты по ночам тут у меня не бродил, как привидение.
        Руся, не смотря на то, что рука и вправду болела, таблетке анальгина предпочёл бы чай с вареньем, но что-то подсказывало ему, что им с Тоней лучше поскорее покинуть кладовку. Тоне, во всяком случае!
        А ему ничто не мешало вскоре вернуться сюда одному. Пожелав Антонине спокойной ночи, и выждав некоторое время, Руська так и сделал.

* * *
        У него, разумеется, достало здравого смысла не спрашивать у Тони, откуда в кладовке икона. Напротив. Хотя, Тоня, верно, опытным глазом сразу бы определила - что, где, когда… В смысле - из какого века, ну и так далее.
        Глеб тут намутил, не иначе…
        Пылкое воображение сразу нарисовало Русе алчных чёрных дайверов, охотящихся за сокровищами прошлого, и попавшего в их силки наивного Рублёва. В том, что Рублёв ныряет напропалую, Руся уже не сомневался.
        И сестра - хороша! Явно ведь в курсе. Её платок - веская улика.
        Всё это было странно…

«Спелись, голубчики. А я тут, как дурак…», - раздражённо, с обидой подумал Руся, прижимая к груди забинтованную руку.
        Он вздохнул. Про чёрных дайверов, это он загнул, конечно. Но что это за икона, надо было всё же разобраться.
        Холодный голубоватый луч фонарика упал на лик Богородицы, потом на прижавшегося к её плечу младенца Христа.
        - Похожа на ту, сегодняшнюю, из музея… Та? Да не может быть… - Руся аж задохнулся от волнения. - Ну, дела…
        Он вглядывался в икону, припоминая поразивший его образ и свои тогдашние мысли.
        - Не-ет, у той руки были - как крылья. И глаза влажные, будто слезами наполненные. Похожа, но - другая, - заключил он. - Только откуда же она?

* * *
        Г.А предупреждал их этим летом (когда некоторые норовили притащить из погружения какой-нибудь сувенир): есть предметы, не очень значительные для общего хода истории, и их исчезновение никак не сказывается на дальнейшем ходе событий. А есть
        - важные, пропажа которых может перевернуть мир…
        - А вдруг это как раз такая икона? - Знать бы наверняка…
        Руслан сунул мобильник с включённым фонариком в нагрудный карманчик трикотажной футболки. Из оттопыренного кармана тот светил тускло, еле-еле. Освободив руку, мальчик прикоснулся к краю иконной доски, ощущая её чуть шероховатое, приятное тепло, вглядываясь в едва уловимые в полутьме контуры двух слитых в единое целое фигур.
        Вообще, чем дольше он вглядывался, тем сильнее становилось ощущение, что не столько он рассматривает икону, сколько на него устремлён из глубины иконной доски взыскующий, внимательный взгляд. Снова, как тогдашним утром в музее, его внезапно окутал ровный, слегка потрескивающий шум, похожий на звучание пустого радиоэфира.
        Руся тряхнул головой и поднялся.

* * *
        Попытка разбудить Лушу и допросить с пристрастием ни к чему не привела. Лукерья стонала во сне, но решительно не желала просыпаться, даром, что он светил ей телефонным фонариком прямо в лицо. Зато благодаря этой жёсткой мере он обнаружил на лбу сестры здоровенный синяк под откинувшейся со лба чёлкой. Ну дела! «Надеюсь, хотя бы, что тут без сотрясения мозга обошлось», - мрачно усмехнулся Руська, и выключил фонарик.
        Ладно. Пусть спит, раз такое дело…
        Пока было ясно одно - лично он не заснёт этой ночью, пока не выяснит, что это за икона.
        Руськино досье

…Тимур полулежал на кошме в походном шатре, опираясь на локоть и вытянув ноющую хромую ногу. Неподалёку дымились развалины разгромленного Ельца. До Москвы было рукой подать…
        Там уже знали и - в смятении, в страхе - готовились, как могли.
        Начали рыть огромный ров. - Как скажет позже летописец: «И много убытка людям причинили: дома разметали, но ничего не сделали». - Поправляли стены - спешно, впопыхах, - завозили снедь, дрова и сено, предполагая долгую осаду.
        Ручейками тянулись к Москве созываемые отовсюду дружины. Ратников отправляли к Коломне - стеречь переправы через Оку, оставляя на волю судеб и захватчиков Рязанское княжество.

…Тимур думал, смежив веки, слушая привычные звуки походного лагеря.
        Кончался август. Близилась осень, за ней зима - как говорят, в здешнем краю необычайно суровая.
        Непокорённый Крым, еще не разгромленные тумены Актау и Утурку [Тумен - единица монгольского войска XIII-XV веков, численность которой составляла обычно десять тысяч всадников, Актау и Утурку - полководцы Тохтамыша.] на Северном Кавказе - мысли о них не давали покоя… К тому же, ему доносили о якобы неисчислимом русском воинстве. Вот и великий князь литовский Витовт собрал свои войска, повсеместно распустив слух, что «идёт на татар».
        Тимур до конца не верил слухам, однако не мог не принимать их в расчёт.
        Он создал огромную империю. Он мыслил завоевать мир. По-прежнему жадным огнём разгорались его жёлтые тигровые глаза, когда он думал об этом.
        Но всё чаще он чувствовал, что устал…
        После недавнего разгрома Тохтамыша на реке Терек, сохранившиеся части ордынских войск отступили в Крым и на Северный Кавказ. Появись во главе их дельный полководец, вроде Идигу, и Тимур, отрезанный от своих баз, попал бы в очень затруднительное положение. Рисковать новою войною не стоило…

* * *

…На плечо ему легла чья-то рука. Руся вздрогнул и поднял голову.
        - Лушка? - Какое-то время он смотрел на неё в недоумении. - Ты чего? Ты что тут делаешь в такое время?
        - Это ты - чего? Ты что, всю ночь за компом просидел?
        - Не-е, - помотал головой Руслан, оторвавшись от монитора, и потирая ладонью покрасневшие веки… - Хотя… Светает уже, что ли? Ой, бежим скорее отсюда, сейчас Тоня на кухню придёт - ей сегодня с утра на работу…
        - Забирай ноут с собой, в гостиную, а то он нагрелся, поди. - Луша дотронулась до компьютера рукой. - Ого! Жесть, какой горячий! Сразу можно догадаться, чем ты тут занимался.
        - М-да? Ты тоже догадываешься? - спросил Руслан насмешливо, даже с вызовом, но подчинился. - А теперь послушай вот что… - переместив ноутбук на журнальный столик в гостиной, Руся открыл какую-то ссылку, щурясь, повозил мышью, пролистывая вверх-вниз длинный убористый текст, нашёл нужное место и принялся читать вслух: «… днажды, когда он был еще молод и с голоду крадя кормился, украл он у кого-то овцу, но люди тотчас выследили его. Он пытался убежать, но был схвачен. И всего его избили нещадно, и перебили ему ногу в бедре пополам, и бросили как мёртвого, ибо решили, что умер, и оставили псам на съедение. Лишь только зажила у него эта смертельная рана, поднялся, оковал себе железом ногу свою перебитую; потому и прозван был Темир-Аксаком, ибо Темир означает железо, а Аксак - хромец.»
        - Это ты мне про Тамерлана читаешь? - блеснула познаниями Лушка.
        - Про него, - подтвердил Руслан. - Ещё его Тимуром называют, а у нас звали Темир-Аксаком.
        - Отлично! И зачем ты мне это рассказываешь? С утра пораньше? - Ты об этом всю ночь читал, что ли? - Я думала, ты играл во что-то…
        - Игры кончились. Слушай дальше. В 1395 году Тамерлан с 400-тысячным войском вторгся в татарские степи, а потом и в рязанские земли. Тамерлан сровнял с землёй Елец, и двинулся на Москву. - Ну, взял он Москву или нет?
        - Не помню… - растерялась Луша. - Ой, ну нет, наверное…
        - «Нет наверное»! Так вот. Если вы с Рублёвым кое-что на место не вернёте, то очень может быть и - возьмёт! Или кто другой возьмёт… Я, короче, за прежний ход истории уже не ручаюсь…
        Луша открыла рот, не зная, что ответить.

* * *
        - Бамбини, вы проснулись? - заглянула к ним уже причёсанная и собранная Тоня. - Ранние пташки! - Луша, пойдём детка, я тебе расскажу, как и чем мальчиков кормить. А то я допоздна сегодня на работе буду.
        Луша зыркнула на Русю (кормить некоторых ещё - после таких-то наездов), недовольно откинула назад волосы, и поплелась выслушивать Тонины инструкции.

* * *
        - Ну, что там Тоня? Наставила тебя на путь истинный?
        - Что-что… «Суп в холодильнике, картошка на плите, пока-пока, не скучайте…» Соскучишься тут с вами, как же.
        - А-а. Ну, слушай дальше. «С тех пор как „железный хромец“ повернул назад, на Москве считали, что Русь спасла знаменитая икона Богоматери Владимирской, некогда привезенная Андреем Боголюбским из Киева. Ее срочно доставили из Владимира в Москву, и как раз в тот же день Тимур повернул назад. Люди верили, что именно их отчаянная общая мольба отвратила приход страшного завоевателя на Русь», - Руся оторвался от монитора и, всем корпусом развернувшись к сестре, спросил с нажимом:
        - Ты живьём видела эту икону?
        Трудно было не заметить, как у Луши моментально порозовели уши.
        Руся, не давая ей опомниться, продолжил наступление:
        - Где она сейчас, тебе известно?
        - Мы не успели вчера рассказать тебе…

* * *
        Выслушав сбивчивые Лушины объяснения, Руся здоровой рукой подхватил раскрытый ноутбук (вот ведь и на секунду с ним не расстанется, усмехнулась сестра) и потащился на кухню, видимо инспектировать холодильник - нет ли там чего, кроме супа… Компьютерная мышь била его по коленкам, болтаясь на распущенном проводе.
        Луша понуро поплелась следом.
        Что? Где? Когда?
        Глеб как убитый проспал почти до полудня. Проснулся зверски голодным. Умывшись, точнее, наскоро плеснув в лицо водой, явился на кухню.
        Близнецы были там. Судя по всему, они с самого утра сидели за ноутбуком - и уже
«нагуглились» до ряби в глазах. Глеб глянул в строчку поисковика. Ну, так и есть -
«Владимирская икона Божией Матери»…
        Руслан коротко кивнул ему и снова углубился в чтение.
        Луша, увидев Глеба, разулыбалась, сдвинула ноут на край стола - Руся, ухватив пряник и не отрываясь от экрана, потянулся следом, как приклеенный.
        Лукерья тем временем поставила перед Рублёвым чайную чашку.
        - С молоком?
        Глеб кивнул.
        - Лу, мне тоже налей, а? - попросил Руслан. В ответ услышал ворчание:
        - Ты лучше оторвись от компа и сам себе налей, чего хочешь. А то у тебя глаза как у кролика стали.
        - Ну даёшь! - воззрился Раевский на сестру. - Ты у нас вместо Тони теперь будешь?
        - Я и так у вас сегодня вместо Тони, - хмыкнула Луша и демонстративно бахнула на стол вторую чашку.
        Потом они пили чай - буднично, как ни в чём не бывало. Словно перед экзаменом, скрывая волнение и стараясь не думать ни о чём, кроме простых, незамысловатых вещей вроде дождя за окном, незаряженного телефона, пряников, хлеба с маслом и неведомого им различия между джемом и конфитюром.
        А важное… оно было впереди, словно ждало их прямо у порога, и внутри сжималось что-то, и холодный ком где-то под ложечкой не таял, не распускался даже от второй чашки налитого Лушей крепкого горячего чая.
        Но вот чашки вымыты, стол вытерт, а джем с конфитюром отправлены в холодильник.
        Оттягивать больше некуда.

* * *
        Луша стояла, привалившись плечом к пластиковой дверке кухонного пенала. Рядом топтался Глеб, рассеянно ковыряя пальцем сотню раз перекрашенный, старый как сам дом, дверной косяк.
        - Понимаешь, история изменится! - с жаром говорил Руслан, и его взволнованный голос с каждой фразой звучал всё громче и громче.
        - Тише, Руська! Не ори ты так! - Луша шикала на брата, хмурясь, и искоса озабоченно поглядывала на Глеба.
        - Эта икона имела значение для многих людей. Для очень многих. А теперь она выпала из прошлого!
        - Руся, давай без крика и пафоса! Мы всё понимаем.
        - Ты понимаешь, а Глеб, может, пока не очень.
        - Я понимаю, - хрипло сказал Глеб, - хотя не очень. По-моему, я её спас. Пусть она лучше будет тут, в настоящем. Тоня говорит, от древних икон обычно до нас доходят только малюсенькие фрагменты. Всё остальное - поновления.
        - Чего? - вскинул брови Руська.
        - То, что написано позже, поверх. Мелкий ремонт, так сказать. Ну, поздние слои. Они не такие ценные… А эту я сюда притащил - в отличной сохранности, никому из искусствоведов даже не снилось такая удача… - и Глеб, явно ища поддержки, повернулся к Луше.
        - Нет, Глеб… - тяжело вздохнула она. - Понимаешь, её место - там, в прошлом. На неё надеялись, она людей объединяла. Общей надеждой, понимаешь?.. Г.А говорит - общей надеждой мир меняется. Ну, он ведь и вправду менялся…
        - С чего ты взяла?
        - Я почитала про Владимирскую… ну, в Инете посмотрела, сколько успела. Ой, Глеб, не смотри на меня так…

* * *
        Руслан постучал карандашом по столу.
        - Итак, что мы имеем. В кладовке стоит древняя икона. Предположительно - Владимирская икона Божьей Матери.
        - Да что предположительно. Это точно - она!
        - Она, - согласился Руслан. - Икона знаменитая, считается чудотворной, и по меньшей мере дважды упоминается в учебниках истории. - Мы точно знаем место, в которое нужно вернуть икону. В город Владимир! Глеб, так?
        Глеб кивнул.
        - Во Владимирский Успенский собор?
        - Да.
        - Это всё, что мы знаем наверняка. - Руся закусил зубами карандаш, задумался. - Ещё мы знаем, что в это самое время как раз случился набег на город. Но в каком году произошёл набег, свидетелем которого стал Глеб? В те времена набегов много было. - Если б ты, Глеб, рассказал нам что-нибудь, что видел! А то - молчишь, как рыба… - закончил Руслан с досадой.
        Глеб потупился.
        - Он рассказывал, - вступилась Луша. - Он первый раз туда попал, когда собор только расписывать собирались. И знаменитый Андрей Рублёв там был, между прочим! Я посмотрела - это в 1408 году скорее всего было. А когда Глеб второй раз туда попал и с иконой вернулся - храм уже полностью расписан был. И тоже - лето было. Ведь так, Глеб?
        - Лето.
        - Ага, - Руська нахмурился, почеркался на клочке бумаги, что-то подсчитывая, рассеянно сунул в рот карандаш. - То ли в 1411-м, то ли в 1410-м был набег, не пойму… Летом, однако…
        - Ладно, слушайте дальше: «В тот же год преосвященный Фотий митрополит пошёл с Москвы во Владимир.
        И вот князь Даниил Борисович Нижнего Новгорода, укрывшись тайно от всех, привёл к себе султана Талыча и послал спешно к Владимиру боярина своего Семена Карамышева, а с ним 350 татар, а руси 350 же.
        И пришли к Владимиру лесом внезапно из-за реки Клязьмы в полдень июня третьего дня, а града тогда не было, и наместника Юрия Васильевича Щеки не было же тогда.
        А преосвященный Фотий митрополит после вечерни пошёл в свою митрополитову волость в Сенеж месяца июля второму дня под конец.
        Татары ж придя, град взяв, ограбили и сожгли, а людей всех избили и пленили…»
        - Так дело было? - оторвался от монитора Руслан, обращаясь к Рублёву.
        - Похоже… - понуро ответил тот.
        Руся кивнул и продолжил чтение: «Митрополит же был на Святом озере своем у церкви святого Преображения Господня.
        И пришла из Владимира весть к Фотию митрополиту: „Вот пришёл во Владимир султан Талыч со многою ратью, да с ним воевода князя Даниила Борисовича Семен Карамышев после твоего ухода на другой день и скоро придут за тобой“.
        И Фотий отошёл в леса на озера свои Сенежские в крепкие места.
        Татары же не застигли митрополита, и возвратились, и много людей повсюду секли без милости, и стадо градское взяли, и пожгли, и людей побили без числа много, и богатство их взяли…»
        Часть шестая. Обратная перспектива
        Набег
        Тем страшным июльским днём конники подошли к разомлевшему, сонному от жары городу тайно, лесными дорогами.
        Первыми - с посвистом, с гиканьем - выскочили из леса на заливной луг Талычевы люди. Владимирское городское стадо, пасущееся за Клязьмой, спешили прежде всего захватить.
        Тучные пёстрые коровы, испуганно кося глазом и надрывно мыча, сбились кучей. Пастух - немолодой рябой мужик - только завидел верховых, мигом сорвался, погнал коня к реке. Метил - вплавь, через Клязьму, к речным воротам: опередить татар, предупредить своих владимирских. Не успел. Снял его один из ордынцев - прицелился издалека, хладнокровно и уверенно спустил тугую тетиву.
        Беглец дёрнулся, соскользнул с лошади, упал в воду с коротким всплеском, да так и остался лежать лицом вниз на Клязьминской отмели с ордынской стрелой в спине, омываемый тихой речной волной…
        Босоногие подпаски рванули врассыпную. Старшие - махом перепрыгивая через колдобины, испуганно окликая друг друга срывающимися голосами, младшие - с отчаянным рёвом, кто придерживая ручонками сползающие на бегу портки, кто путаясь в долгополой, на вырост, свитке… Все-все попадали на бегу, - не миновали и юнцов безжалостные татарские стрелы…
        Всадники тем временем быстро переправились на другой берег, и словно лавина обрушилась на Владимирский посад. Нападавшие секли и рубили налево и направо, оставляя позади горы трупов. Запалили кровли. По такой-то жаре в считанные минуты занялся посад, целиком выгорел, дотла…
        Короткая потасовка у речных ворот, и налётчики уже ворвались в город.
        Талыч с Карамышевым мчались на митрополичий двор, гнали во весь опор - скорее, скорее, взять Фотия тёпленьким. Как делить его будут не сговорились заранее, поэтому оба поторапливались.
        К досаде своей владыку там не обнаружили: отбыл из Владимира, с вечера уехал в свои угодья на Святом озере.
        Разъярённый Талыч, упустив митрополита, которого уже считал своим пленником, глаза совсем сузил, зашипел от злости, хлестанул сообщившего подробности мосластого владимирского мужичка по лицу плёткой, с заплетённым в неё куском свинца. Тот охнул, согнулся пополам, упал на колени, завыл от боли, зажимая ладонью выбитый глаз.
        Талыч отвернулся, скрипнул зубами, потом заорал на своих, заругался.
        Карамышев невозмутимо выслушал поток ордынской ругани, а когда брань поутихла, присоветовал, процедил сквозь зубы: догонять надо! Попробуй, царевич, авось повезёт.
        Отрядили за митрополитом погоню из ордынских.
        Карамышев не поехал, и людей своих не послал. Пусть татары сами ищут. А только там места крепкие, непроходимые. Уйдёт, верхом, без поклажи - как пить дать, уйдёт. Есть у митрополита и проводники, и охранники. Спрячут так, что не найдёшь!
        Вернее в городе грабежом поживиться…
        Более всего и люди Талыча, и головорезы Карамышева рассчитывали на добычу в храмах. Особенно - в Успенском.
        Где, как не во Владимирском главном соборе хранятся сокровища. Тонкой работы церковные сосуды, шитые золотом и жемчугом пелены, серебряные, щедро усыпанные каменьями оклады здешних икон. Это вам не посад грабить…
        Собор, однако, был заперт изнутри.
        Всадники спешились, и всем гуртом принялись долбить ворота длинным бревном, как тараном.
        Когда выбили, наконец, окованные железом дубовые створы и, готовые рубить направо и налево, ворвались внутрь, оказалось, в соборе - ни души. Только худой высокий священник, видом гречин - видно из тех, что недавно привёз с собой новый митрополит из Византии - творил одинокую молитву глубине храма.
        Смерть иерея
        Отец Патрикий словно не слышал ни гулко отдававшиеся шаги, ни цокот копыт - а это сам Талыч, не церемонясь, въехал в храм прямо на коне, уже покрытом, словно попоной, свежим трофеем - священнической ризой из ценной золотой парчи.
        Патрикий стоял на коленях перед здешней святыней, древней иконой Божией матери, несколько веков назад привезённой во Владимир князем Андреем Боголюбским и почитавшуюся чудотворной [Владимирская икона Божией Матери - чудотворный образ Пречистой Богоматери, когда-то привезенный во Владимир из Киева Андреем Боголюбским, а в Киев доставленный из Царьграда, - образ, писанный едва ли не самим евангелистом Лукой, хотя являвшийся копией более древнего образа.] . Налётчики немедля сбили её наземь, принялись в алчном угаре обдирать тяжёлый - едва ли не в полпуда весом! - золотой оклад. Иерей только простёр к ней руки, но не двинулся с места. Опустил голову на просительно сложенные лодочкой узкие ладони, тихо, по-гречески повторяя слова молитв.
        Его хлестанули плетью, раз, другой, пинками сбили наземь. Сорвали с пояса связку ключей в надежде хорошо поживиться церковным добром.
        Он был спокоен - самое дорогое спрятано надёжно. Они допытывались, где церковные сокровища. Он молчал.
        Его рывком подняли, прикрутили стоймя к деревянной доске - видно, чтоб не дёргался и не вырывался во время пытки. Он и не рвался, не стонал, когда били плетью - а били умело, с оттягом. Он висел на впивающихся в тело верёвках, сосредоточенно опустив глаза, словно не слыша требующих у него признания ярящихся, брызжущих слюной ордынцев.
        Когда вбивали щепу под ногти - тогда только не выдержал, закричал каким-то запредельно высоким, жалобным голосом.
        Крик его услышали - там, наверху. На церковных полатях в ужасе замерли те, кого грек успел спрятать от татар.
        Глухонемая девочка, до той поры тихонько сидевшая среди взрослых, неловко поджав под себя колени, переменилась в лице. Словно и она - услышала…
        Раскачиваясь и мыча, как от нестерпимой боли, девочка сдавила руками уши. Сухие стариковские ладони тут же обхватили её, крепко притиснули к себе - чтобы её стон не выдал их всех, чтоб не был услышали татары - там, внизу.
        Крик взлетал до полатей, прерывался, потом повторялся - снова и снова.
        Скорбно выпрямившись, будто окаменев, сидящий подле старик держал немую, крепко зажимая ладонью её горестно мычащий рот.
        А грек всё кричал и кричал.
        Немая уже не билась, и не рвалась из рук. Только плакала - вздрагивая всем телом, и слёзы текли по её худым щекам, застревая между морщинистыми, узловатыми пальцами старца…

* * *
        Патрикию тем временем стало казаться, что он бродит по улочкам родной Монемвасии. Нет, не то… Он будто увидел её с высоты птичьего полёта - прекрасный город на неприступной скале посреди сияющего полуденного моря.
        Вслед за тем явился ему отрок, и он говорил с ним, говорил, пока снова не впал в беспамятство…

* * *
        Потом стало горячо - невыносимо горячо, и тошнотворно запахло горелым мясом. Прямо под сводами храма его жгли на раскалённой сковороде.
        Он уже ничего почти не чувствовал, ничего не понимал… Ещё несколько раз он приходил в себя, облитый с размаху холодной водой, и, так и не ответив надвигающемуся прямо в упор, дикому, лоснящемуся от пота, перекошенному злобой лицу истязателя, снова терял сознание.
        Он не помнил, как его выволокли из храма на двор. Как прокололи лодыжки, меж сухожилием и костью - так прорезают ноги у освежеванной туши, чтобы подвесить ее на крюк. Как привязали его за ноги к кобыльему хвосту. Как пустили лошадь вскачь по кругу…
        Последнее, что он увидел, когда с запрокинутой головой уже волочился по горячей, залитой кровью дорожной пыли - вылинявшую от жары синеву неяркого владимирского неба.
        А потом прямо в его разбитое, окровавленное, когда-то такое красивое лицо иконописного праведника спикировал сверху чёрный жирный слепень.
        Но в этот момент глаза Патрикия увидели уже совсем другое небо - тёмно-синее, бездонное, словно мерцающее золотом небо раннехристианских мозаик…

* * *

…Над городом полыхало пламя. Кругом валялись мёртвые тела - без числа, без счёта: разбойники секли людей без милости. Награбив столько, что не унести, свалили тяжёлое добро наземь и запаливали, «яко сенные кучи», поставы сукна и атласной парчи, тафты, бархата, иноземных шелков. Брали только золото, серебро, да драгоценные ризы, а деньги делили меж собою без счёта - мерками.
        В пламени пожара уже плавились, валились со звонниц церковные колокола, когда налётчики двинули прочь - по пути безжалостно разоряя окрестные волости и сёла, трупами усеивая владимирскую землю.
        И написал об этом набеге летописец с горечью и сокрушением великим: «Сия же злоба сключися июля в третий день от своих братии христиан…»
        Часть седьмая. Поверх барьеров
        Нелёгкое решение

«Злоба сия сключися июля в третий день от своих братии христиан…» - дочитал Руслан хрипло и умолк. Луша с Глебом тоже молчали. Повисла тягостная пауза.
        Руся поглядел на них исподлобья, откашлялся, и подвёл итог нелёгкому разговору:
        - Третье июля 1410-го года. Вот куда нужно вернуть икону. - И - как можно скорее.
        - И я, и ты, мы оба знаем: знание даты и места - каким бы точным оно ни было, - нам не поможет… - упавшим голосом сказала Луша. - Для удачного нырка в прошлое этого недостаточно.
        Руслан слушал, угрюмо кусая уже изрядно обмусоленный карандаш.
        - Да, проблема, в сущности, только в том… - спокойно начал он, и вдруг - сорвался на крик, ударил в сердцах ладонью по столу, да так, что обломки карандаша разлетелись по кухне. - Проблема, что я там не был!

* * *

…Да, он там не был ни разу, и вряд ли нырнёт с нужной точностью… К тому же у него болит рука. Да и не такие уж они, эти близнецы, мастера хронодайвинга, если честно…
        Глеб вздохнул. Он всё понял.
        Возвращать икону нужно. Возвращать придётся самому.
        Это было справедливо.
        Но как же ему не хотелось туда опять!
        И вот он стоит в коридоре, прикрыв глаза, пытаясь одолеть мутную тоскливую тошноту, вздыхает судорожно. Он держит икону обеими руками. Он старается нырнуть.
        Нырок не получается, хоть ты тресни.
        - Я сейчас, - говорит он ребятам, - умоюсь только…
        Близнецы аккуратно принимают у него икону, ставят её к стене.
        Глеб, спотыкаясь, скрывается за дверью ванной.

* * *
        Близится вечер. Близнецы ждут его молча, слушая в тишине большой, постепенно погружающейся в сумерки квартиры, громкое тиканье старинных настенных часов.
        - Что-то он там долго, - цедит, наконец, Руслан, машинально трогая за бронзовый нос наяду Селитру Ивановну.
        - Не надо его торопить… - в голосе сестры ему чудятся слёзы, - ты же видишь… он просто… там было страшно…
        - Лу, я всё вижу, не слепой! Да только нам всё равно нужно спешить. Тоня может сунуться в кладовку нынче же вечером и заметить икону! Да что Тоня… По сравнению с тем, что может произойти в любой момент!
        - Русь, ну что может произойти?!
        - Да что угодно!!! Кто знает, как быстро обновляется История!
        - Как ты сказал?
        - Никто не знает, как быстро обновляется История.
        Заметив непонимание на лице сестры, он безнадёжно машет рукой, отворачивается к наяде Селитре Ивановне, и продолжая полировать её блестящий нос ладонью, бубнит что-то вроде:
        - Как быстро происходит активация новых данных, вот вопрос…
        Совершенно поглощённый размышлениями, мальчик принимается шагать по коридору - туда-сюда, туда-сюда…
        - Что это за звуки - там, на кухне? - вдруг раздражённо спрашивает он.
        - Это голубь прилетел. В окно бьётся… - Русь, ты чего? - Луша видит, как брат вдруг изменился в лице.
        - Голуби, они… Они обладают особой чувствительностью к колебаниям магнитно-информационного поля. Впрочем, как и все пернатые…
        - Русь, опять эти твои на теории. Он просто крошек ждёт. Я ему каждый день в форточку хлеб кидаю - он клюёт с подоконника…
        Руслан уже не слушает, не отвечает, он медленно разворачивается… И вдруг - стремглав бросается к входной двери.
        - Ты куда?
        - Проверю кое-что! - Он уже торопливо заталкивает ноги в кроссовки.
        - Может, объяснишь? Может, будет действовать вместе?
        - Надо проверить… некогда объяснять… Помоги мне лучше, - отрывисто роняет Раевский, пытаясь с правиться с курткой здоровой рукой.
        Луша молча застёгивает молнию на его куртке, выправляет загнувшийся внутрь воротник.
        - Сидите дома как приклеенные! Без меня никуда не ныряйте! Охраняйте икону. Я - мигом.
        Тревожные знаки
        От них до Михайловского - десять минут ходьбы. Раевский добегает за пять. Сегодня пятница? Ну, в пятницу-то ни один музей не бывает «на клюшке», все открыты… Уже сумерки. Но здесь в ноябре темнеет рано. Скорее! Там она или нет? Та, рублёвская икона. Если она там… Ох, хорошо бы! А вдруг её теперь нет вообще? Исчез из прошлого древний образец, и хотя он стоит у них в кладовке живой и невредимый, не стало и рублёвского с него списка…
        Так, надо билет же купить… У памятника Петру он притормаживает, спохватившись. Тьфу, как же он об этом не подумал?.. Кто его так просто пустит? Отдуваясь, он суёт руку в карман. Достаёт смятые десятки и мелочь. Вроде хватит и этого. Он же пока что школьник…
        Раевский бежит дальше.
        В три прыжка он одолевает высокие ступени. У дверей уже топчутся двое, явно студенты - длинноволосые, один с этюдником через плечо. Обсуждают:
        - Сроду такого не было. «Закрыто по техническим причинам». Пропало у них что-то? Теперь такие технологии - среди бела дня своровать можно. Что угодно, откуда угодно…
        - Да прям, может просто света нет, мало ли…
        - Ага, только в дверях милиция маячит. Были бы проблемы с электричеством - электрики бы маячили. - Длинноволосый смеётся, думая, что отпустил удачную шутку.
        - Началось! - бледнея, бормочет Руслан. Вид у него совершенно ошалелый. Он круто разворачивается, едва не задев одного из студентов плечом, быстро скатывается вниз по ступеням и бежит обратно.
        - Вот ненормальный…
        - «Этот город полон психов, // каждый третий точно псих, // говори со мною тихо,
// может я один из них» - цитирует тот, что с этюдником, глядя вслед удаляющемуся удаляющемуся Русе. Студенты смеются.

* * *
        Раевский вваливается в квартиру, тяжело дыша. Отстранив встречающую его сестру, ломится, не разуваясь, на кухню. На паркете и линолеуме остаются грязные следы от заляпанных слякотью кроссовок.
        - Работает? - почти кричит он. - Интернет работает?
        - Нет, - мотает головой Глеб, - всё повисло! - И, предваряя следующие вопросы, объясняет торопливо: - Перезагружались уже, даже модем включали-выключали. Нет связи.
        - А телек? А радио?
        Луша крутанула ручку настройки. Радио только шипело.
        Глеб пощёлкал пультом ТВ - телеканалы показывали настроечную таблицу, или просто разноцветную рябь. Один итальянский канал по-прежнему работал…
        - Этот - работает! - обрадовалась Луша. - Наверное на других каналах - профилактика…
        Руслан с сомнением покачал головой.
        - Уф. Жарко. - Он, наконец, стянул с себя куртку. - Ну дела! Всё-таки похоже, мы на грани информационного коллапса… Люди, я не знаю точно, что происходит и как это работает, но по-моему - у нас ОЧЕНЬ мало времени!

* * *
        После короткой передышки для Глеба всё начинается сначала. Он старается нырнуть. Нет, нет и снова нет. Он устал. У него ничего не выходит.
        - Давайте отдохнём! - взмолилась, наконец, Луша.
        - Давайте… - хмуро согласились мальчики.
        - Я пойду борщ разогрею, что ли… - Жду вас на кухне! - сказала она голосом, не терпящим возражений, и ушла греметь кастрюлями под звуки итальянского телеканала.

«Точь-в-точь как Тоня», - подумал Глеб, провожая её взглядом.
        Он плюхнулся прямо на пол, привалившись спиной к холодной стене. Казалось, сил совсем не осталось. Рублёв закрыл глаза, радуясь возможности ни о чём не думать…
        Не тут-то было. У самого уха - жаркий, напористый шёпот. Это - Руслан. Подсел рядом, наклонился поближе, предлагает:
        - Давай вместе попробуем, пока Лушка на кухне. Я тебе помогу с места тронуться, подтолкну немного. А дальше - ты сам… Оставишь икону там - и домой, борщ доедать,
        - подмигнул заговорщически, здоровой рукой стиснул Глебову руку. - Берись за икону двумя руками, а я за тебя держаться буду. - Эх, ещё одна рука нам бы не помешала…
        - Только держи крепче, изо всех сил держи! Всё, поехали!
        Поверх барьеров
        Глухой удар, рывок - это, едва не оборвав Глебов рукав, ушёл куда-то вбок и назад Раевский.
        Глеб один полетел в тартарары, изо всех сил стискивая икону немеющими пальцами. Сквозь вращение белых клочковатых облаков он видел испуганное лицо Луши, слышал сплошным потоком льющиеся звуки итальянской речи…
        Сознание медленно возвращалось.
        Он лежал на полу. Из кухни доносились рёв трибун и голос спортивного телекомментатора, тараторящего по-итальянски. Над ним на коленках стояла Луша. Из-за неё выглядывал Руслан. Несло озоном. Из носа текла кровь.
        - Я будто… будто о стену ударился… И - обратно откинуло…
        Луша протянула ему носовой платок и помогла подняться.
        - Молодец, что икону удержал, - виновато сказал ему Руслан. - Где бы мы потом её искали…

* * *
        Глеб снова идёт умываться.
        Руся, включив в коридоре свет, ходит туда сюда, схватив себя за подбородок.
        - Постой-ка! - А может это как-то связано с разницей юлианского и григорианского календарей? А?

«Господи, о чём это он? Опять эти отвлечённые теории. Рассуждает, как ни в чём не бывало, когда тут такое творится…» - Не отвечая брату, Луша только скептически поднимает бровь. Она достаточно выслушала в жизни различных Русиных теорий, чтобы не кричать хором с ним «эврика!» по поводу ещё одного «открытия». Впрочем, сегодня у неё нет аргументов ни за, ни против очередной версии мироустройства…
        - Ну я не знаю точно, - смущённо закусив губу, говорит Руслан, не встретив поддержки со стороны сестры. - Просто тогда, в 1812 году, я запутался сильно - сначала забыл про эту разницу, а потом вспомнил, но думал она составляет тринадцать дней - у нас ведь Старый Новый год с 13 на 14 января отмечают… А выяснилось - в 19 веке разница была меньше - двенадцать дней, а в 18-м веке - одиннадцать… Ну и так далее… И я думаю - перемены, они… - Ох, Луша! - Руслан хватается за голову. - Выходит, серьёзные перемены в настоящем пока не произошли не потому, что всё в порядке! Просто должно пройти две недели, чтобы они стали заметны всему человечеству!!!
        - Что ты такое говоришь… - Луша, похоже, вообще, не въезжает.
        Не мудрено - голова у неё явно занята другим: она всё время беспокойно посматривает на дверь ванной, за которой скрылся Глеб.
        - Что непонятного! - теряя терпение, возбуждённым громким шёпотом говорит Руслан,
        - В истории что-то поменялось, поменялось кардинально, вне пределов допустимой погрешности… Это ведёт за собой цепь последующих изменений… Сколько нужно времени, чтобы эта волна докатилась до нас и изменила настоящее - кто знает? Теоретически изменения в истории могут быть чреваты чем угодно… Что, разве нет? - обращается он к сестре, продолжающей гипнотизировать дверь ванной. - А ведь после 1410-го был ещё 1480-й, и, как ты помнишь, Владимирская и тогда сыграла в истории значительную роль. Стояние на реке Угре завершилось тем, что войска просто разошлись. Это была бескровная победа. И ордынское иго закончилось… Да ты меня не слушаешь!
        Луша рассеянно кивает.
        - Да-да, Русь, конечно…
        Поправив волосы, опускается на коленки перед иконой, вглядывается в тонкий, сосредоточенный лик.
        - Я могу вернуть икону, - слышит Руся её тихий голос.
        Он даже поперхнулся.
        - Что?!!
        - Я знаю - куда! Знаю точно. - Луша решительно поднялась, одёрнула юбку, схватила брата за руку. - Я… я же была там!
        - Что-о?!
        - Ну прости, я не сказала тебе сразу. Да, была и быстро вернулась. - Нет, правда, Русь. Я отчётливо себе это место представляю! Я не промахнусь, не бойся. Я аккуратно, так чтоб и икону во времени не закольцевать…
        Руслан вскипел:
        - Лу, не в аккуратности дело! Я знаю, у тебя с точностью полный порядок. Но ты… ты
        - девчонка, а там… Нет. У меня одна сестра. Я тебя не отпущу.
        Луша открыла рот, чтобы возразить, но замолчала: из ванной вышел Глеб - с бледным после умывания лицом, приглаживая ладонями совершенно мокрые волосы. Похоже, он просто сунул голову под кран с холодной водой…
        Он смотрела на него. Он шёл и встряхивался, словно пёс - усталый, озабоченный, попавший в переделку. Вот он подошёл совсем близко, встал рядом. Луша моргнула, провела ладонью по щеке, стирая с неё мелкие случайные брызги.
        - Луша, нет, - хрипло сказал он. - Ни в коем случае.

«Значит, слышал», - смутилась она.
        Рублёв сдвинул брови.
        - Я сам, давайте я ещё раз сам попробую.

* * *
        У него снова не получилось.
        - Ой, вы как хотите, я есть пойду… - Похоже, даже Раевский подрастерял свой оптимизм по поводу Глеба.
        Руслан ушёл. Они остались вдвоём с Лушей.
        - Давно хочу тебя спросить, - негромко сказала она. - О чём ты думаешь, когда пытаешься нырнуть?

«О том, что я трус…» - подумал Глеб мрачно и промолчал.
        - Ты знаешь что… Ты не думай о том, о плохом, что увидишь там… Ты… ты просто поверь, что у тебя всё получится…
        - Всё думаю, - помолчав, добавила она, - та икона, что в музее висит - это же список с этой, древней Владимирской… - Если эту не вернуть, то… то может и не будет никакого рублёвского списка…
        Глеб не ответил.
        Он сорвал с вешалки шинель, сунул руки в рукава, стал молча застёгиваться.
        - Куда ты?
        - Пойду, проветрюсь.
        - Шапку не забудь.
        Сказав это, Луша вдруг посмотрела на него странным взглядом, будто вспомнила нечто очень важное. - Хм, - забормотала она себе под нос, - как это я не подумала! Тебе нужно, как минимум, надеть шапку…
        - Чего?
        - Ерунда… Потом объясню. Послушай, а тебе не кажется иногда, что не столько ты на неё смотришь, сколько Богородица за тобой наблюдает? Смотрит на тебя…
        Он кивнул. Да. Кажется. Смотрит так, словно ждёт от меня чего-то…
        И вдруг потолок будто раскололся.

* * *
        Колокол. Гремел колокол.
        Оглушительный колокольный звон ворвался в душный сумрак прихожей, в клочья разорвав тишину, пропахшую старыми духами и рассохшимся пыльным паркетом.
        Глеб выронил кашне, не сразу сообразив, что это всего-навсего дверной звонок.
        - Наверное, Тоня с работы вернулась… - Луша поспешно поднялась с коленей. - Надо открывать, - со вздохом прошептала она Глебу, - только сначала икону спрятать. Ой, а чем это пахнет? Горим?! - Мама дорогая, там от картошки, верно, одни угли остались!! - И она стремглав бросилась на кухню.

* * *
        Спрятать…
        Глеб - как был, не раздеваясь, в расстёгнутой шинели, с форменной ушанкой в руке,
        - взялся за икону.
        И вдруг понял - давно нужно было остаться с нею один на один!
        Колокола из динамика звенели и звенели, разрывая барабанные перепонки, вытесняя, заглушая все шорохи и слова, все сомнения и страхи.
        Он выпрямился решительно. Зачем-то нахлобучил на голову мешавшую в руках шапку. Колокола били прямо над головой, как набат, как сигнал тревоги, как призыв пройти сквозь стену.
        Поверх барьеров.
        Сейчас, или никогда!

* * *
        И у него - получилось.
        Вне зоны доступа
        Сквозь тёмно-синюю щёлку заглядывает в кухню вечерняя звезда. Это Тоня велела приоткрыть окошко - чтоб поскорее выветрился стойкий запах горелой картошки.
        Луша, засучив рукава, с каким-то небывалым воодушевлением драит почерневшую сковороду проволочной мочалкой. Клочья пены так и летят во все стороны. Луша бодро напевает, искоса поглядывая в стеклянную дверку шкафчика, - в ней отражается Глеб, одетый по домашнему - в спортивные штаны и подаренную Русей футболку с прикольным принтом на груди. А ещё Тоня - с утюгом в руках.
        Пока Антонина гладит Глебовы чёрные форменные брюки, наводя стрелку, а Луша самоотверженно борется со сковородкой, сам Глеб пьёт чай. Он сидит на диванчике, прихлёбывает из чашки и бездумно глядит в телевизор, вещающий по-итальянски, потому что, как водится, настроен на итальянский канал.
        На шее у него шарф - Тоня велела. Шарф колючий. Приходится терпеть. У Глеба болит горло.
        - Оставь меня завтра на день у себя! - жалобно сипит он. - А, Тонь?
        Он просительно смотрит на неё, умильно хлопает ресницами. Коронный, надо сказать, номер. Всегда срабатывал. Но только не сегодня.
        - Нет, - качает головой Тоня, закончив гладить, и усаживаясь ближе к лампе, чтобы зашить его дырявый носок. - Мне с самого утра на работу. А у тебя, смотри-ка, даже голос пропал. Езжай, друг мой, в училище, там тебя хотя бы полечат.
        - А с ребятами нельзя остаться?
        - Вот только не завтра. В другой раз. Они в Гатчину собрались, тётю свою навестить. Так что тут никого не будет весь день. Одному, сам понимаешь, скучно. К тому же, - иронически усмехается она, - я не слишком рассчитываю, что без меня ты вовремя отклеишься от телевизора и вспомнишь о том, что нужно прополоскать горло.
        Глеб криво ухмыляется. В этом Тоня права безусловно.
        - Рассчитывать на добровольное полоскание Глебом его собственного горла с Тониной с стороны было бы недальновидно и даже опрометчиво, - подтверждает заглянувший на кухню Руся.
        Тоже мне умник. Глеб вздыхает. Взболтав остатки чая в чашке, бубнит обиженно:
        - Чего это у тебя такой чай жидкий! Сквозь него Кронштадт видно!
        - Ну, наслушался экскурсий! - притворно возмущается Тоня. - Вообще, нечего на ночь чай крепкий дуть! - Однако доливает в его чашку заварки.
        Вид у неё при этом - довольный. А у Глеба - всё равно - не очень…

* * *
        Ночью Глеб ворочается, не может уснуть.
        Он вспоминает Лушкин восхищённый взгляд. Раевского, крепко, уважительно стискивающего ему руку.
        Он говорит себе - я сделал это! Я справился. Вернул икону куда следовало.
        Оставил в храме у столба - аккуратно, бережно к стеночке прислонил. И, не оглядываясь, сразу назад. Торопился. Как будто боялся, что в лёгких воздух кончится - тот, который здесь, перед нырком вдохнул - и тогда - всё… Успел! Выдохнул уже здесь, в настоящем. Шапку вот только потерял.
        Всё нормально. Я - не трус. Просто - обратно в будущее спешил. Меня же здесь ждут.
        У меня - своё время.
        А у Прошки, у Дёмы и Аксиньи, у Варсонофия и Патрикия - своё.

* * *
        Он не должен ничего менять в прошлом. Он вспоминает Лушино серьёзное лицо в полусвете уличных фонарей, и снова слышит сказанные ему тогда слова: «Мы за прошлое не в ответе. Мы отвечаем за будущее».
        Всё так. Но Глебу не спится. На душе муторно. И он знает - отчего…

* * *
        Утром все встают рано, суетятся, занимают очередь в ванную, наспех завтракают.
        Раевские выслушивают инструкции - про метро, про остановку автобуса, про
«обязательно позвонить», как доберутся.
        Близнецы послушно кивают, уверяют, что если что - телефон заряжен, а ключи в кармане. И карман застёгнут, а как же. И дверь будет захлопнута как следует, и дорогу спросят у прохожих. Конечно, они не потеряются. Конечно, не пропадут. И вообще - достаточно взрослые, потому что «сама же говоришь, у Руси скоро усы вырастут», и, к тому же, обоим скоро паспорт получать.
        - Ну да, через год… А тебя Рублёв вообще не спрашивают! Ты ищи скорее свою шапку!
        Тоня страдальчески морщась, стучит указательным пальцем по запястью:
        - Время, Глеб, время, уже уйма времени!
        Шапку они так и не находят. Не признаваться же, где он в самом деле её посеял…
        Наконец, Глеб, в форменной шинели, но с непокрытой головой, а за ним - Тоня с сумкой через плечо, застёгиваясь на ходу, - первыми выбегают из дома.
        Сначала - в училище.
        Тоня должна доставить Глеба старшему офицеру «прямо в руки».
        Они долго едут в переполненной маршрутке, и Тоня всю дорогу хмурится, озабоченно поглядывает на часы. Опаздывает! А ей - нельзя…
        Они подъезжают к Петровской набережной.
        - Глеб! - говорит Тоня жалобно. - Если я сейчас выйду, чтобы проводить тебя до проходной, я точно опоздаю. Здесь пятьдесят метров по прямой. Будь хорошим мальчиком - дойди до КПП один. Без меня. Только сразу же позвони, что дошёл. Телефон у тебя с собой?
        Глеб суёт руку в карман, демонстрирует Тоне телефон.
        - Не волнуйся, всё будет нормально, - обещает он спокойно, с достоинством. - Не маленький уже. Что я, хуже Раевских, в конце-то концов! Нет-нет, не забуду. Да-да, сразу позвоню.

* * *
        Он не позвонил. Ни пока она ехала до работы, ни во время первого занятия, ни в перерыве, ни после второго…
        Она не знала, что и думать. Пятьдесят метров по прямой. Ну куда он мог деться?
        Она уже сотню раз набрала его номер. Мобильник равнодушно-вежливо отвечал одно и то же: «Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети».
        Не проводила, и вот - результат. Пропал, потерялся! Может, под машину попал? Он в нахимовской форме, значит, если несчастный случай, сразу сообщат в училище.
        Дрожащими руками набрала номер дежурного офицера.

«Нет, никто его здесь не видел. Нет-нет, не звонили. Никто пока ничего не сообщал. Послали посмотреть, не в рекреации ли он. Нет. И в столовой искали, и во дворе. Не нашли. Нигде не нашли».
        Она звонила ещё много раз - вдруг появился, вдруг нашёлся?..
        Дежурный офицер, всегда вежливый и приветливый дядька, теряя самообладание, ругался матом, кричал ей в трубку: «Не знаю я, где Рублёв! <…> Потеряли ребёнка, теперь сами его ищите!»
        Она искала. Она обзвонила все больницы и морги. Безрезультатно.
        Она снова и снова - уже в который раз - набирала его номер. Увы.
        Глеб был вне зоны доступа.
        Часть восьмая. Накануне
        Дорога
        До города Владимира, где владыку Фотия давно и с нетерпением ждали, было рукой подать. Лёгкий возок кренился то в одну сторону, то в другую.
        Седоки - сам Фотий и иеромонах [Иеромонах - в христианстве - монах, имеющий сан священника.] Патр и кий, делящий со своим митрополитом все тяготы дальнего пути из самого Царьграда - тихо беседовали. Говорили по-своему, по-гречески.
        Отец Патрикий - типичный грек, горбоносый, со смуглым и отчего-то всегда бледным лицом, почтительно расспрашивал митрополита:
        - Отчего не хочет владыка оставаться в Москве? Зачем едет во Владимир?
        Осанистый, с серебряной нитью в окладистой чёрной бороде, Фотий отвечал вполголоса:
        - Негоже митрополиту всея Руси слишком зависеть от московского князя! И от литовских распрей лучше нам остаться в стороне… - Митрополит всё говорил и говорил, обстоятельно, неторопливо. Щурится близоруко, отчего заметна становилась тонкая сеть морщинок вокруг внимательных, влажных, похожих на чёрные греческие маслины, глаз.
        Патрикий внимал, согласно кивая.
        Наконец, оба умолкли, слушая скрип колёс, глухой стук копыт о пыльную ухабистую дорогу, протяжную перекличку сопровождающих митрополита великокняжеских кметей
[Кметь - витязь, воин, дружинник.] .
        Вечернее солнце медным диском медленно спускалось за дальний тёмный бор. Отодвинув узкой длинной ладонью занавеску, Патрикий любовался на проплывающие мимо берёзовые перелески, пронизанные длинными закатными лучами.
        Рамы с пластинами слюды вынуты - по-летнему, и в окно возка струилась вечерняя свежесть, пропахшая скошенным сеном, мятой и дальним, чуть горьковатым печным дымом.
        Грек вдыхал прохладный воздух полной грудью - с наслаждением вбирая в себя мягкую, неяркую благодать этого удивительного северного края.

* * *
        Теперь, вблизи Владимира, он с улыбкой вспоминал о сборах в этот дальний и долгий путь. О том, как пугали его рассказы о загадочной лесной стране, где будто бы полгода падают с неба белые холодные хлопья. А в иные, особо снежные годы, - ложатся сугробами до самых крыш приземистых, рубленных из дерева, русских изб.
        Почти два года прошло, как в Царьграде, по воле Византийского патриарха Фотий был рукоположен в митрополиты всея Руси [До середины XV века Русская Православная Церковь была одной из митрополий (церковных округов) Константинопольского Патриархата. Возглавлял русское духовенство митрополит, который ставился на должность в столице Византийской империи - Константинополе патриархом.] . И, отправляясь на Русь, новый владыка взял его, Патрикия с собой.
        Далеко позади остался царственный Константинополь, колоннады и окатистые купола его церквей, величественные дворцы и древние обелиски, фонтаны, капающие на выщербленные мраморные плиты, каменные ступени и мостовые, раскалённые солнцем, горячий воздух, наполненный пряными запахами базара и неистребимым, заполняющим мощёные камнем улицы зловонием - от навоза и гниющей рыбы… И - вечно туманное Мраморное море, сказочно сияющее в золотистой солнечной дымке…
        Ехали на Русь посуху, через Киев. Лишь в прошлом сентябре прибыли в этот древний город, и полгода прожили в нём.
        Там, в надменном и гордом Киеве стало ясно - единство митрополии русской будет стоить великих трудов. Князья литовские большею частью были обращены в «римскую веру», а великий князь Витовт и вовсе намеревался обратить в католичество весь свой народ…
        Потому, по примеру прежних русских владык, Фотий решил утвердиться во Владимире. И вот, наконец, они отбыли из Киева - ветреным, пасмурным февральским утром.

* * *
        Патрикий ёжился, вспоминая как тащились весенними дорогами, застревая в тающих мартовских снегах, как переправлялись на утлых дощаниках [Дощаник - плоскодонное деревянное речное судно небольшого размера с палубой и одной мачтой.] через только-только вскрывшуюся Оку…
        А через три недели после праздника пресветлой Пасхи поезд нового русского митрополита торжественно въехал в Москву - под радостный звон всех московских колоколов. [22 апреля 1410 года.]
        Там Патрикий видел великого князя Василия Дмитриевича - невысокого, поджарого, в красном, низко подпоясанном кафтане. Запомнилось лицо князя - умное, властное, с аккуратной недлинной бородкой, раздвоенной на конце.
        Москва понравилась.
        Встретила гостеприимно, шумно, хлебосольно. Пахла едва подсохшей апрельской грязью и горячими калачами. Радовала глаз зелёной дымкой только проклюнувшейся листвы. Восхищала резными белокаменными палатами. Удивляла несметными стаями чёрных крикливых галок - на крестах многочисленных московских церквей.
        И лица! У москвичей были совсем другие лица. Не замечал в них Патрикий шляхетской гордости, того надменного, плохо скрытого пренебрежения. Самые знатные бояре не чинясь, становились на колени, испрашивая благословения у нового русского митрополита. Москва смотрела на нового владыку с благоговением, надеждой и искренней радостью.
        В Москве же узрел Патрикий фрески знаменитого здесь, на Руси, земляка - Феофана.
        Сжав губы, бледный - то ли от волнения, то ли от бессонницы, много месяцев мучившей его, не успевавшего переварить, осмыслить бесконечную череду новых впечатлений, - смотрел Патрикий на написанные Феофаном тёмные, страстные, почти гневные лики святых. На пронзительные вспышки света, резкими ударами падающими на лики, руки, одежды… В этих образах билось, рвалось наружу предчувствие конца…
        Потрясённый, смущённый Патрикий, глядя на фрески, думал. О конце света. О подвижничестве. Об испытаниях, которые посылает Господь.
        И отчего-то стыдился - слабости и ломоты в суставах от волглого весеннего воздуха, несварения от непривычной желудку пищи, какой-то совсем уж детской тоски - по сладкой вяленой дыне и сизым смоквам…
        Но дни становились всё длиннее и теплее, воздух - легчал. Пришла благодатная, в белой кипени яблонь, в душистых фиолетовых гроздьях сирени поздняя весна. А вслед за цветущей весной - привольное, широкое, дышащее сине-голубым простором русское лето.
        Вечно печальный, бледный грек повеселел. Отпустила ломота, прошла бессонница.
        Он уже по-новому внимал Патрикий утреннему птичьему гомону, вдыхал аромат ржаного хлеба, всматривался в плывущие мимо дороги силуэты здешних, рубленых «в обло», сельских церквей с крутыми свесами кровли и чешуйчатыми главками на тонких шейках, беззащитно и трогательно вытянутыми в небо.
        Скоро конец странствию, думал он с тихой, умиротворённой радостью.
        До Владимира и впрямь оставалось полдня пути.
        В торгу
        - Нынче, нынче уж приедут!
        Отец Варсонофий, пыхтя, с раннего утра семенил по владычному двору, окликая забеганных, взмыленных служек. Как же, сам Фотий, новый митрополит всея Руси, к ним во Владимир прибыть должен! С клиром [Клир, клирики - священнослужители, лица духовного звания.] , со свитою… Всё нужно подготовить наилучшим образом, - чтоб доволен остался владыка, чтоб не прогневался…
        Вот ключник и в хлопотах весь, уже с ног сбился! Лысину блестящую от пота поминутно платком утирает. На рынок, за свежей провизией для обеда по случаю встречи владыки, - сам отправился. Никому это важное дело доверить не решился - приправ, вина греческого купить нужно…
        Вздыхал по дороге - кому тут доверишь, себе - то не всегда доверять можно…

* * *
        Рынок во Владимире большой, богатый, кипит, народом полнится. Чего и кого тут только нет. Красный, кожевенный, скобяной товар, и седельная упряжь, и тележный ход, и тёс, и горшки да плошки в гончарных рядах, а в бондарном - дубовые кадки для солений, липовые бочки - для мёда…
        Купцы, высовываясь из дощатых лавок, ловят за полы, зазывают к себе. Прохаживаются молодцы-разносчики, покрикивают, держат кто шесты с лаптями, кто - лотки с подовыми пирогами. Сытный дух поднимается от горячих, укрытых ветошью пирогов.
        А там - за калашным рядом, - овощи, ягода в решетах, ещё дале - рыба… Вот, рыбки-то бы к обеду взять нехудо…
        Вдруг - сердце ёкнуло. Увидел отец Варсонофий фигуру знакомую. Ходит меж рядами человек, лицо каменное, глазом зыркает. Вырядился в рясу монашескую, а глаз-то колючий, острый. Пытливый глаз.
        Да это ж Карамышев, Степан. Он, точно он! И шрам под подбородком приметный - кто может и не заметит, а ключник ростом не вышел, телом округл, пузат слегка, плечистому детине Карамышеву в пуп дышит, в жёсткое, совсем не иноческое лицо - снизу смотрит.
        Чего ему тут надобно? Чего высматривает? Боярин беглого нижегородского князя Даниила Борисовича по Владимиру без тайной надобности, без злого умысла разгуливать не будет… И подумать боязно…
        Карамышев тоже заметил ключника, сверху в упор поглядел, словно пригвоздил тяжёлым взглядом. У Варсонофия душа в пятки и ушла.
        Смутился, заюлил, забормотал незнамо зачем, словно оправдывался:
        - Да вот, к владычному столу рыбки подороже, да зелени, да…
        - Значит, будет сегодня? - понизив голос, перебил его Карамышев.
        - Ожидаем, с радостью и благоговением! - с готовностью закивал ключник.
        Карамышев надменно поднял бровь:
        - С радостью, говоришь?
        Нависая над низкорослым ключником, нахмурился, зыркнул по сторонам, пошарил в рукаве и вложил в пухлую потную ладонь увесистую продолговатую гривну-новгородку:
        - Меня не видел, ясно?
        Ключник так и обмер, с серебряной новгородкой, зажатой в мягком кулачке. Точно - соглядатай!
        Поскорее хотел гривну убрать с глаз долой, и тут ему снизу, из-под наброшенной на пустые корзины рогожи чёрт высунулся. И рожа чумазая чёрта этого будто ему давно знакома. Смотрит, на него ключника смотрит, на гривну эту, чтоб её, белки таращит…
        Лицо у ключника пятнами пошло, перед глазами поплыло всё. Весь в поту ключник, привалился к прилавку, ноги как ватные… Открыл глаза - нет никого.
        Уф, чего только не примерещится на жаре да со страху-то.
        А страх его, ключника, уже который день не отпускает - скоро-скоро отвечать придётся, куда ушли запасы, и на какие надобности растрачена казна владычная.

«Вот ежели только что случится неожиданное…»
        Ох, сам даже испугался отец Варсонофий мыслей своих неправедных. Но ежели всё-таки что - пожар какой, или набег, не приведи Господь, можно было бы списать все недостачи, да убыли из казны…
        Ох, неладное в голову полезло… Кое-как в себя пришёл, поднялся, вытер лысину. Прикрикнул на помощника, что тащил корзины, чтоб поторапливался, да с базара поскорее засеменил, отдуваясь и фыркая.
        Кроме встречи митрополита сегодня у него ещё одно дело неотложное наметилось.

* * *
        Чёрт меж тем выпростал руки-ноги из рогожи, вылез из-под прилавка, утёрся рукавом, шмыгнул носом и прочь зашагал. Никакой он не чёрт, конечно, а просто мальчишка, грязью слегка измазанный.

* * *
        Ключник, помощника с корзинами на кухню отправив, сам к наместнику поспешил, посоветоваться. Всё ж таки смутно на душе было. Хотелось беспокойство своё с Юрием Васильичем Щекой, наместником владимирским, разделить.
        И на тебе - только пришёл ключник к нему на широкий двор, а Щека-то уже готов к отбытию. Стоит у резного крыльца - утробистый, грузный, краснорожий, в сапогах высоких, по-походному одетый, а к нему коня осёдланного отрок подводит.
        В свою вотчину собрался, в Переславль, и дружина - с ним, а как же.

«Убегает!» - подумалось. Тоже, поди, не слишком рад приезду владыки - прихватил, грехом, и наместник кусок митрополичьих вотчин.

«Доложу, и грех с души, пущай сам решает, что делать - тревогу бить и в Москву за помощью слать, или…»
        На носочки встал, шепнул на ухо дородному Юрию Васильевичу про Карамышева. Всё как есть выдохнул про утреннюю встречу. Мол, видел в торгу Карамышева, не иначе - соглядатай, и прочая.
        Только про гривну позабыл сказать. И о личном разговоре с соглядатаем - умолчал. Да и про чёрта примерещившегося не стал сообщать… Последнее вообще к делу не относится, пожалуй.
        Щека выслушал. Даже бровью не повёл. Отмахнулся якобы беспечно. Пробасил из утробы своей объёмистой, как из бочки:
        - Привиделось! Откуда ему здесь быть-то! - и на коня взгромоздился. А у самого зажглось в лице что-то.
        Понял ключник, что Щеке не терпится поскорее Владимир покинуть вместе с дружиною, а там - будь, что будет!
        - Бог не выдаст, свинья не съест, - неожиданно успокоил себя ключник, и поспешил вернуться к своим хозяйственным хлопотам.
        Да опять ему чёрт примерещился! Тот же самый.
        Тут уж отец Варсонофий не сплошал. Откуда только прыть взялась - скакнул, всем тучным телом вздрогнул, а чёрта за руку схватил. Тот рванул было, да от ключника, может и убежишь, а вот от наместниковых кметей - трудновато. Скрутили чертяку.
        Велел плеснуть ему в лицо воды из ковша. Раз, другой. Грязь сошла, и понял ключник, что не зря лицо этого чёрта ему знакомым показалось.
        - Ах ты вор приблудный, - завопил ключник, - попался наконец! Думал, сгинул он давно, ан нет! Опять явился! Вот такие вот черти… митрополичье добро и порастащили! А мне - отвечать! - В затвор его!
        И посеменил насчёт обеда распорядиться.
        А с чёртом этим некогда возиться. Пусть посидит пока. После приезда митрополита разберёмся.
        Прибытие
        Прибыв во Владимир, Фотий нашёл владычное хозяйство запущенным. За три с половиной года после смерти прежнего владыки - разворовали изрядно.
        Поделился заботой с Патрикием. Посетовал - прежде остального придётся заняться столь мирским делом, как восстановление митрополичьих угодий.
        Ключи от кафедрального владимирского собора Успения Пресвятой богородицы владыка Фотий, ни минуты не сомневаясь, вручил своему иерею. Вверил Патрикию все хранимые здесь сокровища: дорогую утварь, церковные сосуды, сверкающие золотым шитьём ризы,
        - и среди прочих - драгоценный саккос [Саккос - верхнее архиерейское богослужебное облачение - длинное просторное одеяние, обычно не сшитую по бокам, с короткими широкими рукавами и вырезом для головы.] , привезённый владыкой из Византии.
        Патрикий принял должность ключаря не без трепета. Древний Владимирский собор восхитил его величавой стройностью снаружи, и удивительными росписями - внутри. Долго вместе с владыкой рассматривали они не столь давно написанные фрески, любуясь их мягкой, проникновенной, умиротворяющей гармонией…
        Увиденное в храме смягчило, успокоило разгневанного не на шутку Фотия. Владыка с искренним интересом стал выспрашивать о сотворивших сие художество иноках [Инок - древнерусское название монаха, иначе чернеца.] Рублёве и Данииле Чёрном, дивясь таланту русских мастеров.
        Патрикий же, застыв в молчании, воззрился на фреску Страшного Суда.
        Вместо приводящих в трепет адских мучений, уготованных грешникам, перед ним была картина, исполненную гармонии и согласия.
        Вот Спаситель, грядущий в мир, - в золотых одеждах, сияющих на глубоком синем фоне. Хитон его развевается, ведь Христос спешит - спешит к тем, кто ждёт его. Вот восседают на двенадцати престолах апостолы, исполненные благородства и неземной мудрости, согласно беседуя с ангелами…
        А где же Антихрист? Где страховидное чёрное чудовище - с рогами, копытами? С дымом из гневно раздутых ноздрей? Где сгусток всемирного зла, каким обыкновенно изображают Антихриста иконописцы?
        Ах, верно, вот это - он… Невзрачен. Неприятен. Серое существо, напоминающее гиену, скорее гадливое, чем страшное.
        Иерей брезгливо поморщился. Передёрнул плечами, отвёл глаза. Задумался…
        Но ведь и в самом деле: не страх перед грехом, но - отвращение! Вот что хотел передать художник! - И грек согласно кивнул, повторяя про себя слова из Послания к Римлянам святого апостола Павла - «…отвращайтесь зла, прилепляйтесь к добру».
        Да-да, так и должно быть! Ни тени страха. Только - тихий благостный свет, только радость ожидания… В голове иерея зазвучали возглашаемые на каждой Литургии слова:
«Ожидаем доброго ответа на страшнем Судище Христове».
        Доброго ответа…
        С трудом оторвавшись от созерцания плавных, текучих, словно поющих контуров, от мягкой благодати светоносных чистых красок, Патрикий поспешил проводить владыку: Фотий намеревается нынче же вечером отъехать в загородное владычное поместье, выстроенное еще Киприаном. В Сенегу, на Святое озере собрался. Там прежний митрополит когда-то поставил церковь Преображения Господня, и, говорят, часто живал там - любил лесные пустынные места…
        Фотий уехал, Патрикий остался.
        Распрощавшись, иерей вернулся в храм, думая о том, что теперь отвечает и перед владыкой, и перед самим Господом за сохранность этого удивительного, уже полюбившегося ему собора.
        И вновь залюбовался этими чудными росписями, убеждавшими лучше всяких слов, что поистине - «совершенная любовь изгоняет страх».
        В затворе
        Глеб сидел в затворе и думал.
        Не о том, что попался по-глупому. И даже не про Варсонофия этого, чтоб ему!..
        Первым делом о другом сначала подумалось. О том, что сбежать из-под замка не так уж трудно. Луша как-то обмолвилась - если ты не прикован, не привязан накрепко, если тело твоё свободно от связей с материальными предметами - просто покидай это время. Возвращайся в будущее.
        Если умеешь возвращаться…
        Глеб вроде умел. Во всяком случае, близнецы были в этом уверены. В отличие от самого Глеба.
        Но дело было даже не в умении. Дело было в том, мог ли он вот так всё бросить и сбежать…
        Что бросить? Да всё! И всех - кого знал, с кем подружился, к кому привязался… На произвол судьбы, на произвол истории, ага, - взять и бросить… И это - теперь, когда ему открылся реальный шанс всё-всё изменить!

* * *
        Утром, на рынке, как увидел этого, высокого, в монашеской рясе, - словно кипятком обожгло. Взгляд этот, ухмылка - знакомы показались. Глеб струхнул, с перепугу обратно под рогожи забился - вдруг этот остроглазый его узнает. Потом уж сообразил
        - дядька этот его, Глеба, ещё даже и не видал ни разу. Беда-то позже случилась. Да и что за дело взрослому до какого-то мальчишки…
        А видел он этого человека со свербящим взглядом из-под насупленных бровей - там, на заполненном татарвой владычном дворе, когда… Когда он старика немощного саблей насмерть полоснул.
        Глеб тогда от ужаса даже и в ум не взял - чего это он, русский на вид, своего же - саблей!.. А татарам ухмыляется, кивает, будто они с ордынскими - друзья-сообщники.
        Но выходит и правда - сообщники?
        Глеб прямо взмок весь под пыльной рогожей - то ли от жары здешней, то ли от этого внезапного открытия.
        Это же шпион, не иначе! По сторонам зыркал, ключника расспрашивал о чём-то. Глеб не очень разобрал, про митрополита что-то.
        А ключника-то Глеб сразу признал. Ничего ему не делается, всё такой же… Только брюшко подросло, да лысина увеличилась. Не добрый он, этот Варсонофий. Противный и жадный. У остроглазого деньги взял. Наверняка, за молчание…
        Выходит, ключник-то - предатель!
        Скоро, значит, налетят!!! Наверняка - внезапно. Потому что не похоже, что владимирцы о чём-то таком подозревают. Всё тихо, мирно…
        Глеб заёрзал - нужно срочно предупредить! Предупреждён - значит вооружён!
        Только кого предупреждать-то? И что он скажет?! И кто ему поверит?!
        Тут он слегка растерялся. Тем не менее, вылез из-под рогожи и к наместнику побежал
        - поглядеть, как там дружина. Была у него тайная надежда - а вдруг готовятся? Вдруг уже донеслась весть? Вдруг в этот раз - всё по-другому будет?..

* * *
        Ну и добегался - в затвор попал. О дайте, дайте мне свободу! Но - здесь, а не в будущем. Обратно вернуться и снова так же поднырнуть, чтоб прямо накануне набега тут оказаться - ещё фиг получится. Он тот ещё мастер-ныряльщик… Благоразумнее не дёргаться и не искушать судьбу очередными нырками. Нужно просто ждать удобного случая и думать. Думать и ждать.
        И он стал думать, что скажет митрополиту.
        Вот приведут его к владыке, а он ему всё и выложит. Он ведь человек будущего, так что не постесняется, выскажет всё - уверенно, убедительно так всё расскажет. Что видел шпиона - соглядатая по-здешнему, что за митрополитом - охота, что набег задумали, что разорят всё, разграбят и пожгут, и будут визжать в смертном страхе убегающие от насильников девки, и будут всадники с гиканьем, одним взмахом кривой сабли рубить разбегающихся владимирцев с плеча - напополам, от шеи и до… до…
        Глеб облизал пересохшие губы. Надо бить тревогу, собирать людей, слать за помощью, наместника с дружиной вернуть, пока далеко не уехал!!!

* * *
        Меньше всего на свете он хотел бы, чтоб пережитое тогда повторилось.
        Но он вернулся сюда вновь: здесь остались те, кого он успел узнать и полюбить, и он не мог их так просто оставить.
        Он хотел попасть в прошлое ровно за сутки до набега - и попал! Он рисковал промахнуться, но всё получилось.
        Это было хорошо. Просто отлично.
        Но он сидел взаперти. И это сводило на нет все усилия.
        Так стоила ли игра свеч?! Стоило ли из пасмурного, но тихого ноябрьского утра нырять - в жаркое, тревожное, смертельно опасное лето?
        Незамеченным проскользнуть через КПП - ведь он без шапки, и чем позже начнутся по этому поводу разборки, тем и лучше, разумеется. Снять шинель, фланку, брюки, быстро переодеться в синюю рабочую робу и такие же штаны, в которых они обычно ходили в училище. Так и не позвонить Тоне, потому что - ну как назло! - деньги на счету неожиданно кончились, а он сразу и не заметил. Посидеть немного в тихой и пустынной рекреации - никто из ребят с каникул ещё не вернулся, и решить, что откладывать погружение - глупо.
        Стоило ли впопыхах, так и не дозвонившись Тоне, отправиться сюда, чтобы попасть в затвор?
        У него не было ответа. Он просто сидел и слушал - заливистый лай собак на владычном дворе, конский топот и ржание, скрип колёс, шум голосов.
        Митрополит прибыл, не иначе…

* * *

…Вот уж зазвонили колокола к вечерне, издалека были слышны звоны владимирских церквей, а почти над головой гудел красавец-колокол Успенского собора. Вот стали слышны из открытых дверей храма красивые, мужественные, суровые голоса певчих.
        Глеб представлял себе, как мерцают огни множества свечей, как клубится кадильный дым, как у дверей храма толпится простой народ - истово крестясь, кланяясь в пояс и периодически вытягивая шеи, чтоб получше разглядеть нового митрополита - все желающие, наверняка, не вместились внутрь.

…Многолюдная служба кончилась, и владимирцы, натягивая шапки и переговариваясь, потянулись из храма по домам. А он всё сидел. Время шло, старилось, неумолимо двигалось к роковой черте… Если бы он умел его удержать… если бы он был повелителем времени !
        Но он всего лишь мальчишка…
        Долбиться в дверь было бессмысленно - он уже себе все кулаки отдубасил, орать - тоже… Тянулся длинный летний вечер.

…Нападут на город днём. Ленивым, сонным, жарким июльским полднем. Это будет завтра.
        Впереди были ещё целая ночь, и - утро… Неужели всё это время он, как дурак, просидит здесь?! И ничего-ничего не сможет изменить?!
        Он прижался щекой к щели, пытаясь разглядеть получше, что происходит снаружи и вдруг в толпе людей увидел знакомое девичье лицо.
        Аксинья! Вытянулась, повзрослела. Надежда вспыхнула и - погасла… Звать-то её бессмысленно - она же глухая, всё равно не услышит…
        Девочка, меж тем, пошла - как всегда! - поперёк людского потока. И - как раз к нему!
        Остановилась в двух метрах от щели, и стояла, переминаясь с ноги на ногу и рассматривала что-то наверху, там, над головой. Глебу были видны только её худые босые ноги и жалобное кошачье мявканье. На кошку какую загляделась, что ли?
        Он просунул в щель ладонь и помахал, как смог. Не видит. Всё наверх куда-то смотрит.
        Глеб втащил руку обратно. Стоял, лихорадочно соображая, ладонью машинально потирая содранный и заклеенный ещё дома лейкопластырем локоть. И тут его осенило.
        Он безжалостно, одним рывком сорвал лейкопластырь, не обращая внимания на то, что по локтю тут же поползла мокрая тёплая струйка, скрутил пластырь в тугой твёрдый комок, сложил пальцы колечком, как для щелчка, прицелился. И - виртуозно запулил комок сквозь щель - прямо ей в лодыжку попал! Чпяк!
        Она почесала ногу, потом присела, долго вертела комок пластыря в руках, наконец, встала и… Ох, куда же ты, дурёха!
        Пропали из вида Аксюткины босые ноги… Ушла?!!
        Глеб чуть не завыл от досады.
        Но тут на щель надвинулась какая-то тень. В каморке стало темно.
        Глеб тоже приник к щели и разглядел любопытный блестящий Аксюткин глаз. Он тут же понял, что ей внутри его узилища ничего не видать. Это снаружи светло. А тут - полумрак, ничего не разберёшь.
        Тогда он осторожно протиснул в щель свою ладонь, сложил пальцы «собачкой», и помахал мизинцем так, будто собачка лает, открывая рот. Или пасть, что там у неё, не важно.
        Сердце билось. Вспомнит ли? Узнает ли??? Столько времени прошло…
        Он почувствовал робкое, ласковое прикосновение тонких девичьих пальцев - девочка осторожно погладила «собачку».
        - Вспомнила! Поняла! - обрадовался Глеб.
        Тут Аксинья порывисто стиснула его ладонь, потом выпустила руку и… исчезла.
        Жив, жив, курилка!
        Солнце село. В затворе стало совсем темно. Утомлённый ожиданием и неизвестностью, Глеб задремал.
        Проснулся он от негромкого металлического позвякиванья. Кто-то, шёпотом поругиваясь, ковырялся в замке.
        - Эй, кто тут?
        - Это я, Прохор!
        - Прошка? Ты??? - Глеб аж поперхнулся на радостях, закашлялся. - Ты как здесь? Слушай, выбраться бы мне отсюда! И поскорее! Тут такое готовится…
        - Тихо, не гомони. Поскорее - никак. Хитрый замок-то попался.
        Скрежет на какое-то время стих. Глеб прислонился к двери, прислушался. Тишина.
        Вдруг прямо в ухо ему щёлкнуло и дверь, оглушительно скрипнув давно несмазаными петлями, распахнулась. Глеб вывалился из своей тюрьмы и пребольно ткнулся носом в ключицу какому-то плечистому детине. Охнул, поднял голову - так это ж Прошка!
        Отрывисто и зло залаяла собака. Удивляться было некогда.
        - Быстрее! - Прошка схватил Глеба за руку и потащил со двора.

* * *
        Вокруг была волшебная светлая летняя ночь. Сухая, нагретая за день дорожная пыль отдавала тепло. Мерцали дальние зарницы.
        Прошка привёл Глеба в кузницу. Они тихо вошли внутрь, проскользнув сквозь приоткрытую щель больших деревянных ворот. Спотыкаясь в темноте о куски железа, пробрались в угол. Глеб устроился на одном из деревянных чурбаков. Прошка на ощупь нашарил в темноте огниво, и принялся ловкими, привычными движениями ударять кремнём о железное кресало.
        Глеб ждал молча. Искры летели на трут, потом от них разгорелся мерцающий огонёк на конце длинной сухой щепы, и Глеб с каким-то стыдом и сожалением подумал, что так и не выучился толком пользоваться этим нехитрым инвентарём.
        Прохор тем временем закрыл трутницу, вставил трещащую лучину в светец, вбитый в стену. Огненные искры с шипением падали в деревянную лохань с водой.
        - Спасибо, друг, выручил, - сказал Прошке Глеб, глядя на лицо возмужавшего приятеля сквозь красноватый дым. - Так бы сидеть мне там до самого… - хотел сказать «набега», да сразу не выговорилось, - до завтра…
        Прошка только улыбнулся во весь свой щербатый рот.
        Глеб огляделся. Чёрные от копоти бревенчатые стены с развешанным по ним инструментом, узкое горизонтальное окошко, огромная закопчённая печь у противоположной стены, в центре - побитая, зазубренная железная наковальня на огромном старом пне, стянутом ржавым железным обручем. На земляном полу валялись старые подковы, кувалды и какие-то совсем непонятные железные штуковины.
        - А ты что же, Прошка, не в артели?
        Раздавшийся в плечах и оказавшийся теперь на голову выше Глеба, Прохор ссутулился, пробасил печально:
        - Кого там… оставили меня тогда. С собой не взяли.
        - Да как же? Ты ж мастером хотел стать, старался, делал всё как велели, не то что Дёма этот.
        - Ага! Да только, понимаешь, оказалось, вроде как я цвет - не вижу…
        - Как это?
        - Ну, говорят - тебе что кармин, что охра - всё едино, как тебе, такому, художеством заниматься? Вот я и остался…
        - Да как же, Прошка, ты ж хотел? Ты ж это… рисуешь здорово! Ерунда какая-то. Вот это - какой цвет? А? - и Глеб ткнул пальцем в зашипевший красный уголёк, упавший с лучины в корытце с водой.
        Прошка насупился.
        - А такой… Вон, такой же - и Прошка ткнул пальцем на покрытую ржавчиной буро-коричневую кувалду…
        - Шутишь?
        - Да кого шучу! Не шучу я, - осипшим от обиды голосом зло сказал Прошка.
        - Эх! Значит ты - дальтоник. Надо же… - и Глеб посмотрел на Прошку с сочувствием.
        - Кого?
        - Кого-кого. В скульпторы тебе надо тогда. Ну, в эти, в резчики! - быстро поправился Глеб. - По камню резать, понимаешь? Там цвет не обязательно различать!
        - Не-е, кого уж теперь! Я теперь по кузнечному делу… - и Прошка гордо выпрямился.
        - Кто бы тебе замок-то открыл? Резчик, что ли? А кузнец - он по железу мастер!
        Глеб мигнул. Возразить было нечего.
        Прохор поскрёб затылок, нахмурился, спросил озабоченно:
        - Голодный, небось?
        - Голодный. Они про меня забыли, верно. За весь день поесть не принесли.
        Прошка понимающе кивнул, пошарил где-то на верстаке у окна, достал узелок с куском пирога, развязал торопливо, и глядя, как Глеб жуёт, стал рассказывать.
        - После вечерни Аксинья ко мне прибежала. Глаза - во, как две плошки, руками машет… И так вот пальцы складывает… - Прошка попытался сложить пальцы так же, как Аксинья, но у него не вышло. Он махнул рукой, ухмыльнулся добродушно. - Это она мне, дурочка, твою собачку показывает. Ну, которой ты её научил, помнишь, нет? И зовёт, за рукав тащит. А я понять не могу, чего это она… Потом уж вспомнил. Как ты пропал-то, она первое время всё плакала, искала тебя, ждала. И всё собачку показывала - пальцы вот эдак-то сложит, и ладошку свою всем протягивает, будто просит, али спрашивает - где мол, ты, куда подевался? А потом сама на неё посмотрит, на руку-то свою, да и заплачет…
        Глеб даже жевать перестал. Так и замер с куском за щекой.
        - Ешь давай, чего ты, - успокоил его Прошка. - Когда было-то! Два лета минуло.
        Глеб смотрел на взрослое, совсем теперь непохожее на шанежку, скуластое лицо Прошки с пробивающимся пушком над верхней губой, с загустевшими бровями, на всё тот же нос картошкой, на широкие плечи, сильные руки, слушал его негромкий басок…
        - Куда ж ты, Глебка, тогда пропал-то? Мы, как пчёлы-то налетели, туеса побросали и дёру. Ух и покусали нас тогда. Дёма весь заплыл. - Прошка ухмыльнулся. - Да и я тоже - одним глазом только смотреть-то мог… Потом уж ходили - аукали, тебя искали. Так и не нашли. Думали, ты вовсе сгинул. Дёма потом наплёл, что тебя леший утащил… А ты, гляди-ко, - жив, курилка! - И Прошка протянул руку, чтоб поправить наполовину прогоревшую лучину своими большими сильными пальцами.
        Глеб улыбнулся, мгновенно вспомнив, как играл с Прошкой и другими ребятами, передавая курящуюся лучинку из рук в руки и напевая: «Жив, жив курилка! Жив, жив, да не умер. А у нашего курилки ножки долгеньки, душа коротенька». И внутри всё замирало, и весело было и страшно одновременно, и сердце билось громко - гори курилка, гори, не гасни. Нет, только не у меня, только не у меня… Ведь у кого лучинка в руках погасла - тот выходит из игры.

* * *
        Глеб со вздохом подобрал с тряпицы крошки, поблагодарил Прохора за скромный ужин. Раздумывая, как бы половчее объяснить всё другу, задумчиво вытер рот, сосредоточенно свернул тряпицу. Решился, наконец.
        - Прохор! - серьёзно сказал он. - Завтра - татары налетят!
        - Кого татары? - разинул рот Прошка. - Куда налетят?
        - На Владимир. Ордынские нападут. Надо что-то делать! Обороняться надо!
        Прошка икнул остолбенело.
        - Откуда знаешь?
        - Знаю. Наверняка знаю. Завтра днём. Фотий им нужен. Надо предупредить митрополита…
        - Так владыка ещё с вечера уехал! В митрополичьи угодья, в Сенегу. Я сам видал, как он в возке крытом мимо проезжал. Там, в лесах да в болотах спрятаться легко будет. А вот людей-то владимирских защитить некому… Града нет, почитай… И наместник с дружиной вчера из города ушёл! Ух, мать честная! Пойду-ка я кузнеца будить, всё одно светает. А ты меня тут подожди.
        - Некогда мне ждать, Прошка. У меня ещё одно дело есть. Мне надо успеть грека повидать. Того, что с Фотием приехал.
        - Так владыка его поди с собой забрал!
        Глеб вздохнул. Хорошо было бы, наверное, если б забрал…
        - Не думаю. - А мне с ним потолковать надо.
        Накануне
        Прошка как услышал, за голову схватился:
        - Куда ж ты, дурень, снова на владычный двор! Хоть рубаху свою приметную переодень! Схватят, а то - и опять в затвор! Татарва нагрянет, а ты под замком сидишь. Тут-то тебе и крышка… - Он исчез, скрипнув дверью, и долго не возвращался. Глеб уже терпение терять начал, когда Прошка нарисовался в кузне с каким-то свёртком в руках.
        - Во! Держи-ко! - Прохор бросил Глебу холщовый свёрток. - Свитку мою возьми, сверху накинь… Ты найди на владычном дворе Митьку-рыжего, служка он, там его знают. Да ты сам не ошибёшься. Рыжий - он рыжий и есть, за версту видать. Скажешь ему - Прохор прислал, дело важное. Он тебе поможет грека твоего найти.
        Прошка распахнул оружейный ларь, погремел железом, порылся, отбросил в сторону сабельный клинок без рукояти…
        - Думал иконописцем стать, потом - кузнецом… а стану… Эх! Надо, верно, топор взять, да поострее. Им сподручнее махать. Я, вишь, из лука стрелять да мечом рубить не обучен. - Прошка досадливо сморщил конопатый нос картошкой, потом решительно тряхнул лохматой головой. - Всё равно на забороле [Забороло - верхняя часть крепостной стены, где находились защитники.] у речных ворот встану! Вот только кузнеца разбужу. Тревогу бить надо, людей собирать. Пойду я…
        - Постой! - окликнул его Рублёв. - Вдруг не свидимся больше…
        - И то правда… Прощай, друже! - И Прохор длинными сильными руками стиснул Глеба за плечи.
        Глебу в этот момент показалось, что Прошка… Что он - как гаснущую лучинку - что-то уверенно и спокойно забрал из Глебовых рук…

* * *
        Ещё с вечера Патрикий снова занемог. Ломило суставы, бил озноб, бросало то в жар, то в холод… Белыми зябкими пальцами он сжимал овчинную шубу, под которой лежал, как под одеялом. Пил тепловатую воду, принесённую мальчиком-служкой в большом глиняном кувшине. Ворочался на узкой постели, стонал тихонько.
        К утру забылся рваным, клейким, путаным сном.

* * *

…Сначала митрополит в который уж раз протягивал ему ключи от собора, и он принимал их в свои руки с трепетом и волнением. Потом стоял Патрикий у стены вверенного ему храма, и, волнуясь, видел как сходят с фресок бесплотные фигуры с золотыми нимбами. Дрожа и растворяясь в мерцании свечей, они медленно, но неуклонно возносятся вверх, к куполу. На их месте остаются лишь бледные контуры, лишь смутные очертания…
        Как же так вышло, что обещание сохранить вверенное оказалось ему, Патрикию, не по плечу? Чуть не плача - какая же фреска без фигур, без красок! - в отчаянии смотрел он на происходящее, в то же время понимая, чувствуя - он в силах и не в праве предотвратить это неумолимое, медленное исчезновение.
        Время потоком текло сквозь него и сквозь стены, стирая с них ясные, гармоничные черты, нанесённые умелой и трепетной рукой мастера. Росписи бледнели, теряли былую звучность цвета. Словно истаивали, прерывались когда-то сильные, уверенные, гибкие линии…
        И он думал о скоротечности жизни, о бренности всего земного, о тщетности людских усилий сохранить недолговечное и о том, что обречён на эти усилия не ради суеты земной. Ибо результат человеческих усилий не всегда предсказуем и не меряется земной мерою, ведь пути Господни - неисповедимы…
        Потом привиделось совсем несуразное - коротко остриженный отрок в холщовой свитке, говоривший с ним, с Патрикием, на его родном греческом. Иерей слышал странные и страшные слова - о предательстве, о коварстве, о надвигающемся зле и разрушении, о возможно предстоящей смертной муке… Слова, которым не хотелось верить…

* * *
        Закричал петух, второй, третий.
        Патрикий очнулся в испарине, глядя в потолок кельи. Вздохнул - чего только не привидится в бреду, повернулся на бок.
        Звёздочка лампадного пламени трепетала в углу, под иконами божницы. У постели, наклонившись к нему, стоял мальчик. Он смотрел на лежащего под курчавой шубой иерея растерянно, держа в руке глиняную канопку [Канопка - небольшой глиняный сосуд с ручкой, формой похожий на кружку.] с водой.
        Патрикий содрогнулся. Он понял - сказанное не было ни сном, ни бредом, ни видением… Он откинул овчину в сторону и с трудом сел на постели, спустив босые ноги на пол.
        Оставалось подняться. Оставалось успеть сделать всё, что было в его силах, а может
        - и более. Оставалось испить свою чашу до дна.

* * *
        Солнце уже стояло высоко, и в Заречье уже просвистели первые ордынские стрелы… А Глеб всё метался по взбудораженному городу. Он искал Аксинью.
        Патрикий тем временем собрал церковную утварь - золотые потиры, чеканные дискосы и звездицы - всё с насечкой, да сканью, с драгоценными каменьями и яркими эмалями. А следом - серебро и узорочье, шитые золотом и жемчугом праздничные священнические ризы… Словом, всё что смог, что успел - собрал и поднял на полати храма.
        Туда же, наверх, под соборные своды отправил, наказав молчать, что бы ни случилось, помогавших ему прихожан и клириков, - чтоб укрылись, пересидели надвигающуюся грозу.
        Держа в голове, что нужно ещё обломить и отбросить подалее лестницу, чтоб по ней не взобрались, не догадались о тайном укрытии, бросился сначала запирать двери храма.

…Уже слышались со стороны речных ворот крики и стоны, уже занялся огнём зажжённый татями городской посад…
        Перекрестясь, Патрикий двумя руками потянул на себя массивные, окованные железом, двери храма.
        - Стойте, подождите! - К дверям собора со всех ног бежал давешний отрок, таща за руку босоногую девчонку.
        Патрикий с усилием приоткрыл тяжёлый створ, чтобы впустить детей.
        Замкнул двери, повлёк отроков к лестнице.
        Мелькая голыми пятками, девочка торопливо полезла кверху. На верхней перекладине она оглянулась, и мыча, стала махать мальчику рукой, подзывая к себе. Тот стоял, не двигаясь. Девчонку тут же ухватили сверху чьи-то руки, рывком втянули на полати.
        Патрикий, подталкивая мальчика в спину, думал укрыть и его. Однако отрок отстранился, решительно замотав головой, и вместе с иереем принялся обрывать, обламывать деревянную лестницу. Это оказалось не так-то просто… Наконец, она с треском вышла из пазов.
        Не успели они оттащили лестницу в противоположный конец храма, как загремели, взлетая под самый купол, многократно умножаясь и дробясь, гулкие, мерные удары. Это разбойники снаружи били бревном в высокую, окованную железом дубовую дверь.
        Патрикий кинул последний взгляд туда, на полати, упал на колени перед иконой Пречистой Богородицы и задыхаясь, торопливо зашептал горячие слова молитвы.

* * *
        Двери рушились. Кровь била в уши. Глеб понял вдруг, что тяжкий мерный грохот, которые ему слышен - это удары его собственного сердца. Отуманенным взором он смотрел то на Богородицу, то на склонившегося перед иконой грека. Тот, не поднимая головы, всё творил молитву, прижимая сложенные в замок руки ко лбу и вздрагивая всем телом.
        Удар, ещё удар. Высоченные дубовые створы, не выдержав натиска, затрещали и со стоном и скрежетом распахнулись.
        Глеб оглянулся, попятился. Отступать было некуда. Схватив в руку обломок деревянной лестницы, он замер, готовый живым не сдаваться.
        Часть девятая. Возвращение
        Сумка с наклейками
        Пропахшая бензином, битком набитая пассажирами маршрутка «Гатчина - Санкт-Петербург» летела по шоссе.
        В сером сыром сумраке сплошной лентой тянулись вдоль обочины огни дорожных фонарей, горели красным габаритные огни машин, светились проплывающие мимо огромные буквы рекламных вывесок.
        Маршрутка вильнула вбок, обгоняя сверкающий огромными окнами рейсовый автобус. Зажатый между чьей-то огромной сумкой и собственным рюкзаком с фотокамерой, пассажир в джинсах и видавшей виды линялой ветровке проснулся.
        Поморгал красными заспанными глазами, с хрустом поскоблил подбородок, обросший трёхдневной щетиной («гарвардский стиль», вообще-то, если кто не в курсе), сделал попытку пошевелить затёкшими ногами в тяжёлых горных ботинках.
        Не повернёшься, такая теснотища… И запах здесь… Бензином несёт, а ещё… Как после грозы будто. С улицы, видно, дождём тянет. Хотя… вроде все окна закрыты.
        Он обернулся. На заднем сиденье никого не было.
        Какого лешего он всю дорогу ехал, как селёдка в бочке! Пассажир с неудовольствием покосился на толстую тётку в лохматой кофте и цветастом платке, заполонившую весь проход своими сумками, и теперь мерно клевавшую носом в запотевшее оконное стекло. Поёрзал раздражённо, потому что тётка, к тому же, заняла две трети их общего сиденья. Снова оглянулся.
        Нет, постой-ка, с самого начала сзади кто-то был… Ну, конечно, двое сидели! Похожие как две капли воды… Эти как их… Twins… Близнецы, во. Он сначала даже опешил - подумал, с недосыпу уже в глазах двоится…
        А теперь пустое сиденье. Не приснились же они, близнецы эти. Вышли где-то, что-ли? Как они через заставленный сумками проход перелезли, а он даже не заметил, - загадка. Ну, видно, крепко заснул.
        Да, и сумка! Сумка у них была приметная! - Яркая и с наклейкой каких-то авиалиний. Ого - сумка-то - вот она, стоит под сиденьем. Может - тоже тёткина? Он смерил взглядом грузную соседку в блескучем платке с розами. Что-то не похоже. Не тёткин стиль…
        Исчезли. Ну дела. Не иначе, вмешательство инопланетного разума… Он усмехнулся, поскольку в инопланетян вообще-то не верил.
        Может, террористы?
        Сообщить водителю?
        Пассажир засомневался. Если честно, ему хотелось скорее добраться до дома. Да и кто будет возить взрывчатку в такой приметной сумке. Да ещё с помощью не менее приметных близнецов! Которые, впрочем, умеют растворяться в воздухе… А скорее всего вышли, а сумку просто забыли под сиденьем, растеряхи. И теперь, не иначе, получают нагоняй от родителей.

* * *
        Маршрутка тем временем лихо подрулила к остановке.
        - Конечная!
        Пассажиры зашевелились. Человек в горных ботинках помог проснувшейся соседке выгрузить багаж, задумчиво поскрёб подбородок, закинул за плечо фоторюкзак, а потом забрал из салона все оставшиеся там вещи.

…Озоном, кстати, там больше не пахло.
        Близнецы спешат на помощь

…Из маршруток они ещё никогда не ныряли. А тут - пришлось.
        Всегда благоразумная Луша, после дежурного разговора с Тоней (сообщить - мол, всё в порядке, минут через пятнадцать будем у метро) нервно затолкала телефон в карман, схватила Руслана за руку, бесцеремонно выдернула у него из уха микронаушник и выдохнула ему прямо в лицо:
        - Я ныряю! Сейчас же!
        - Что-о? - удивился Руся и выключил плейер. - Что случилось?
        - Глеб потерялся! Тоня его везде ищет, уже в милицию заявила. Как ты понимаешь, здесь она его не найдёт.
        - Та-ак… - Руслан сощурился, быстро прикидывая в уме варианты и последствия. - Без меня - не смей! - Вместе. - Здоровой рукой он достал из кармана надорванный билет в музей, сплюнул в него жвачку, скомкал, быстро сунул в карман. - Держись за меня. Двумя руками! Крепче!!!
        Луша торопливо ухватилась за него двумя руками. Он слышал её частое, взволнованное дыхание.
        - Поведёшь? - негромко то ли спросил, то ли распорядился он.
        Она напряжённо кивнула, уже настраиваясь на прыжок.
        И они сиганули. Прямо с заднего сиденья маршрутного такси «Гатчина - Санкт-Петербург». А сумка осталась. Не тащить же тётушкино варенье и пирожки с капустой в XV век?..

* * *

…Может его украли?
        Она вспоминала все эти исчезновения, все эти странности…
        Секта? Но как? Когда?
        Может, я сама виновата? Слишком многого требовала. Была вечно занята, озабочена бытом, своими проблемами на работе, итальянским, этой постоянно откладывающейся поездкой - не нашла времени понять, разобраться, что происходит… А ведь чувствовала, видела - творится что-то странное. Фантасмагория какая-то, чудовищная, невероятная!.. А может это я сама постепенно теряю рассудок? Просто схожу с ума?

* * *
        Оглушительно зазвонил телефон. Тоня вздрогнула. Господи, неужели нашёлся! Или… Она долго не могла попасть пальцем в нужную кнопку.
        - Да, слушаю! - не своим голосом крикнула наконец.
        Звонили из опеки. «Всё замечательно, - радостно сообщал ей женский голос. - Ваше дело сдвинулось с мёртвой точки, скоро все документы будут оформлены, и можно будет поздравить и вас, и мальчика, и нас тоже. Ну как же, конечно - мы ведь всегда радуемся за ребёнка, который нашими общими усилиями обретает близких… Алё, алё, вы слышите меня? Ой, видимо, что-то со связью…»
        Антонина молчала. Отвечать просто не было сил. Надо же было получить это известие именно сегодня…
        Она долго глядела на погасший экран телефона, не понимая, что теперь делать, куда идти, и вообще - как жить дальше…
        А потом - пропали близнецы. Не вернулись к назначенному сроку.
        Их мобильники замолкли… Снова, опять - «вне зоны доступа»! Это звучало как приговор…

* * *

…Тяжёлые дубовые створы стонали под тяжкими мерными ударами тарана.
        Наконец, не выдержав напора, двери храма треснули и разбойники ввалились внутрь.
        Застучали под древними сводами конские копыта, забряцала сбруя, загремели сорванные, сбитые наземь иконы в дорогих окладах. Снаружи, сквозь разбитые двери, донеслись в храм жалобные вопли, стоны, надрывный женский плач.
        Глеб оглянулся, попятился к столбу. Отступать было некуда. Схватив в руку увесистый обломок деревянной лестницы, замер, готовый живым не сдаваться.
        Один из ордынцев, перешагнув опрокинутый подсвечник, пошёл прямо на него, поигрывая плетью и скаля зубы в хищной ухмылке.
        Удар. Хлёсткий, стремительный, молниеносный.
        Глеб даже дёрнуться в сторону не успел, не то что увернуться. Голова будто раскололась. На мгновение ему показалось, что глаза больше нет. Он пошатнулся, почти ослепнув от боли, прижал ладонь к лицу. Под рукой стало горячо и мокро.
        Глеб провёл по штанине, стирая с ладони кровь, и решительно сжал обеими руками увесистый деревянный обломок.
        Размахнулся - яростно, так, что хрустнуло в плече, и со стоном обрушил палку куда-то вперёд себя.
        Ударил снова. Ещё, ещё!
        Он рвался вперёд, чувствуя, что сзади его уже ловят, хватают чьи-то руки - настойчиво, цепко, с двух сторон, повыше локтя… Уже! Окружили!!! Скрутят и - конец… Он рычал от злости и отчаяния, и рвался, всё рвался вперёд…

* * *
        - Держи! Держи его крепче! - по-русски заорал прямо над ухом срывающийся, ломкий голос. - Луша, держи! Не отпускай!
        - Глеб! Глеб!!! Это мы! - надрывалась та. - Постой, остановись! - Надо вернуться! Ты слышишь, нет?
        Глеб мотнул головой. В ней со звоном пульсировала боль. Всё сильнее, всё громче. Лоснящиеся от пота смуглые, скуластые лица напирая, тесня друг друга, завертелись каруселью. Он качнулся, но не упал, с двух сторон стиснутый плечами друзей.
        - Руся-а-а!!! - Луша сорвалась на визг. - Окружают!
        - Кия! - выдохнул Раевский, неожиданно высоко и резко вскинув ногу. Низкорослый ордынец, замахнувшийся на девочку, и совсем не ожидавший удара сбоку, получил в ухо. Безвольно мотнув головой, он покачнулся и выпустил плеть из рук.
        - Уходим, ну???
        - Давай!!! - Сорванный мальчишеский голос взлетел над всей этой чёрной, шевелящейся как саранча ордой налётчиков - вверх, под самый купол. - На раз, два, три-и-и!

* * *
        Глеб почувствовал, как разрывая грудь, сорвалась, распрямилась в нём до последнего предела сжатая пружина.
        Мгновение, - и сквозь звон, головокружение и тошнотворный туман он, увлекаемый друзьями, уже летел прочь - всё дальше и дальше от заполонившего собор пронзительного конского ржания, от гулкого топота копыт, от хриплых гортанных криков стремительно накинувшихся на вожделенную добычу ордынцев…
        Эпилог
        Время летит быстро. Даже для хронодайверов. Короткие осенние каникулы подошли к концу. Казалось - ещё уйма времени до отъезда! Дыдынц - а он уже завтра!
        Близнецы по настоянию Тони с вечера паковали сумки - уныло, неохотно.
        Руслан уже полчаса слонялся по комнатам с одним носком в руке - якобы в поисках другого. За ним по пятам ходил Глеб, и они перебрасывались негромкими фразами, занятые разговором о летоисчислении южноамериканских индейцев гораздо более, чем разлучёнными носками.
        - Руслан, ну что здесь до сих пор карточки разбросаны! - ворчала Тоня. - И давно пора сложить твои книжки!
        - Не видишь, мы - в поиске… - рассеянно бубнил Руська. - Мы ищем мой носок…
        Выглядели, надо сказать, эти поисковики довольно живописно - один с забинтованной рукой, другой - с заклеенной бровью.
        - Может, его и искать не стоит… - чесал макушку Руслан, мечтая прекратить, наконец, блуждания по квартире и устроиться на диване. - Может, он закольцевался, как твоя, Глеб, шапка… Луша, ты мой носок в прошлое не забирала?
        - Да! Признавайся! - вторил Рублёв, улыбаясь. - Где носок? Твоих рук дело?
        Луша, копаясь в дорожной сумке, поглядывала на них обоих исподлобья, потом фыркала громко и надменно:
        - Вон, Русечка, твой носок, - на торшере висит.
        - Какой сюрприз! - вяло радовался Руся, и тут же начинал новый виток - уже в поисках другой детали своего туалета.
        - Нет, люди, я так не могу! - Луша вдруг так энергично задернула молнию дорожной сумки, что та аж взвизгнула. - Мы что, потратим весь последний вечер в Петербурге на такую прозу жизни?! - Девочка решительно поднялась с коленок. - Тоня! Как же мосты? - Ты обещала!
        - А вот успеете собрать свои сумки ко времени, когда их разводят - ваше счастье. А нет - пеняйте на себя!
        - Ой, ты шутишь? Конечно, успеем. Ещё два раза поужинать успеем! До сумок и после…
        - А-а… Хорошо бы. А я-то думала такими темпами вы только к завтрашнему завтраку готовы будете. - Руся, во всяком случае…
        Что и говорить, после таких обещаний сумки были собраны в два счёта.

* * *
        На Дворцовой набережной, несмотря на поздний час и холодную погоду, было довольно людно.
        - Смотрите, смотрите, началось!
        Центральный пролёт моста уже заметно приподнялся. Разошлись, расступились посередине и, медленно удаляясь друг от друга, поплыли вверх оба створа.
        - Отсюда, от Дворцового видно ещё Троицкий мост - это в ту сторону, а в другую, глядите - Николаевский… Ну как, Луша, впечатляет?
        Луша ответила не сразу. Она смотрела расширенными глазами на то, как линии боковых огней превращаются в холодные, сияющие, пронизывающие темноту вертикали. Между крыльями моста, вскинутыми кверху, зияло чёрное небо. В стылой невской воде рябили, извивались отражения электрических фонарей.
        - Впечатляет, - согласилась она. - Только… грустно как-то.
        Девочка поёжилась. Свет фонарей был зябкий, холодный, призрачный. Мёрзли руки. Говорить не хотелось.
        - Мне здесь днём больше нравится, - выдавила она наконец.
        - Наверное, мы выбрали не самое удачное время года, - подумав, согласилась Тоня.
        - Наверное, - прошептала Лукерья. - И вообще… Мне нравится, когда мосты не разведены.
        - Зато суда проходят. И потом, это же временно, по расписанию…
        - Не хочу по расписанию. Не люблю расписания… А как попасть на ту сторону, если сильно надо?
        - На метро! - бодро вставил Руся.

«На метро». Луша отвернулась. «Терпеть не могу, когда он нарочно картавит», - раздражённо подумала она…
        - Деточка, не грусти, - тихонько шепнула ей Тоня. - Ведь между людьми мосты наводятся не по расписанию…
        - Ну как же не по расписанию! Вот - каникулы кончились, вот - уезжать надо… - тоскливо протянула Луша и уткнулась лицом в Тонино плечо.
        - Тонь, а где ещё есть разводные мосты? - опять встрял Руслан. - Я вроде слышал, в Италии имеются?
        Тоня с готовностью принялась ему что-то рассказывать, и они всей компанией медленно двинули обратно, в сторону Дворцовой.
        Глеб, наклонясь к развязавшемуся шнурку на ботинке, приотстал. Опять эта Италия! Сдалась она им всем…

* * *
        Не успела их маленькая компания выйти на огромную пустынную площадь, как неожиданно повалил снег. Густой, влажный. Первый в этом году.
        Ночное небо бесстрастно, беззвучно сыпалось на плечи, мокрыми хлопьями ложилось на чёрную брусчатку, таяло под ногами.
        Тоня обернулась. Остановилась, поджидая отставшего Глеба.
        Рублёв подошёл. Лицо его было несчастным. Он хватанул полную грудь сырого холодного воздуха, дёрнул её за рукав и спросил напрямик:
        - Тоня, так когда всё-таки… Когда ты поедешь туда?
        - Куда туда? - не сразу поняла она.
        - Ну, туда. К этому… - Глеб потупился, старательно отворачивая лицо, - к этому твоему… к Франческо!
        - К «этому моему»? - удивлённо переспросила она. Тоня подняла глаза куда-то в небо, почему-то шмыгнула носом и вдруг обняла его крепко-крепко. Потом отодвинула от себя двумя руками и, глядя в его мокрое от снега лицо, сказала, улыбаясь сквозь слёзы. - Глупый мальчик. Нет никакого Франческо! Есть Франческа - моя подруга. И к ней я поеду. Теперь уже следующим летом. В каникулы. Вместе с тобой! - Если, конечно, ты, сын мой, не против.
        Глеб вспыхнул. Он почувствовал себя идиотом. Полным придурком. Ду-ра-ком!
        Дураком, у которого с души свалился огромный камень. Совершенно, абсолютно, невозможно счастливым дураком!!!
        И этот немыслимо счастливый дурак сорвал с головы шапку и, размахивая ею, заорал во всю глотку, и стал скакать, и прыгать, и понёсся вокруг постамента колонны, разбрызгивая быстро тающую слякоть выше головы. Выше александрийского столпа!
        А вслед за ним запрыгали кузнечиками близнецы - с визгом скользя по мокрой снежной каше, подставляя смеющиеся лица летящим, крутящимся хлопьям - увлекая за собой облепленную снегом, улыбающуюся Тоню.
        Они обнимались, хохотали, горланили песни. А потом все четверо взялись за руки, и двинули в сторону арки Главного штаба.
        - Люди! Мы - квадрига Аполлона! - оглядев четвёрку, вдруг воскликнул Руська. - Ура!!! - завопил он, и вся компания, включая Тоню, рысью, шлёпая по тающему месиву уже изрядно промокшими «копытами», поскакала под огромную, чернеющую впереди арку.

* * *
        Под аркой Главного штаба стоял небритый загорелый человек. Он был в блестящей от сырости куртке на молнии, застёгнутой под самое горло, линялых джинсах и огромных горных ботинках. За плечами у него висел фоторюкзак. Человек, прищурясь, целился в них фотокамерой с огромным объективом.
        Когда они приблизились, незнакомец вдруг присвистнул удивлённо, опустил камеру книзу «дулом» и громко произнёс:
        - Вот это встреча!
        Запыхавшаяся, мокрая, раскрасневшаяся от скачки четвёрка остановилась в нерешительности, разглядывая незнакомца.
        А он улыбнулся им, как старым друзьям, и неожиданно предложил:
        - Хотите мандаринов?
        Пауза. Смущённые улыбки. Ну как тут откажешься! От мандаринов-то!
        - Хотим, наверное…
        Красными замёрзшими руками человек аккуратно, привычным движением закрыл линзу объектива крышкой, а потом вытащил из оттопыренных карманов куртки несколько крупных, душистых, бледно-оранжевых мандаринов.
        - А я вас везде ищу, - сказал он Тоне как бы между прочим, неторопливо обдирая со своего мандарина кожуру загорелыми крепкими пальцами. - Это ведь вы позавчера забыли сумку в маршрутке? - повернулся он к Луше. - Ваша сумка у меня. Мама… - он запнулся, вопросительно посмотрел на Антонину, и повторил, обращаясь к Луше: - Мама, наверное, сердилась?
        - Мама не знает пока… - ответила Луша смущённо. - А наша Тоня не сердилась, а просто расстраивалась. Правда, Тонь? - Вот видишь, оказывается, зря расстраивалась…
        Тоня молча кивнула, бережно сжимая в ладонях всё ещё не очищенный золотистый плод, словно грея об него озябшие руки. И улыбнулась незнакомцу - лучистой, удивительно открытой, доброй улыбкой.

* * *
        - Фотограф - это супер! - шепнул Глебу Руся, хлопнув слегка ошалевшего приятеля по плечу. - У нас тоже папа - фотограф. - Глеб, ты того… Если будет грустно - ну, мало ли что - не вздумай никуда нырять! Просто позвони, ладно? Или пришли сообщение…
        - Я напишу! - Я по выходным бываю «В контакте». - Без всякого «мало ли что» напишу! - пообещал Глеб.
        А снег всё не унимался, валил и валил, не переставая.
        Совсем рядом вдруг зазвучал саксофон, и они притихли, заслушались… Чуть вибрирующие, трогающие за душу звуки преображали мир вокруг. Фантастическая снежная круговерть становилась ещё призрачнее, ещё фееричнее.
        Глеб оглянулся. Печальная, завораживающая музыка доносилась из большой картонной коробки, притулившейся к стене. Там прятался - по своему обыкновению - здешний уличный музыкант-отшельник.
        Они подошли поближе, угостили отшельника мандаринами, попросили сыграть «Moon River» - их новый знакомый попросил. Тоня только брови подняла.
        И зазвучала «Лунная река». Волшебная, пленительная мелодия - Глеб сразу узнал её: Тоня любила эту песню, напевала часто.
        Музыка лилась, прерывалась и снова текла… Хрипловатые, щемящие звуки саксофона согревали теплом человеческого дыхания холодное небо, крупными снежными хлопьями сходящее на землю. И весь огромный мир вокруг полнился трепетом. И - надеждой.
        Глеб взглянул на Лушу. Она была вся в снегу. Заснеженная вязаная шапочка. Влажная спутанная чёлка. Искры - вспыхивающие, дрожащие на мокрых густых ресницах…
        - Мы ещё приедем… - тихо пообещала она ему. - Я - приеду! - К Тоне… И - к тебе! И ты - приезжай…
        Он кивнул, зная - расставание неизбежно. Но мосты! Мосты - наведены.
        Он надеялся - надолго. Может быть даже навсегда. Во всяком случае здесь и теперь он верил в это.
        notes
        Примечания

1
        Наяда - в греческой мифологии дочери Зевса, были нимфами рек, ручьёв и озёр.

2
        Паволока - ткань, которую наклеивают на иконную доску перед наложением грунта-левкаса, для лучшего сцепления его с поверхностью доски.

3
        Левкас (греч. ?????? белый, светлый, ясный) - в иконописи - меловой слой грунта, размешанный на животном или рыбьем клее с добавлением льняного масла. После высыхания шлифуется. В Древней Руси левкас шлифовался стеблями хвоща; современные иконописцы используют для этой цели наждачную бумагу.

4
        Успенский собор в городе Владимире - выдающийся памятник белокаменного зодчества домонгольской Руси. Первоначальный белокаменный собор был построен при великом князе Андрее Боголюбском в 1158-1160 годах. В дальнейшем неоднократно перестраивался, расширялся. В начале XV века для украшения храма были приглашены Андрей Рублёв и Даниил Чёрный. От их росписей на сегодня сохранились лишь отдельные изображения большой композиции «Страшного суда». Большинство дошедших до нашего времени фресок были выполнены в XIX веке. В этом же веке рядом с собором построена четырёхъярусная колокольня.

5
        Изограф - ранее на Руси слово использовалось в значении живописец, иконописец.

6
        Знаменить - выполнять разметку композиции и предварительную прорисовку изображения. Знаменщик - мастер-иконописец высокой квалификации, руководитель работ.

7
        Графья - контурный рисунок, процарапанный по левкасу или штукатурке перед работой в технике фрески.

8
        Художник, работая над фрагментом фрески, должен уложиться примерно в 10 часов, пока не высохла штукатурка, так как краска должна впитываться на определённую глубину (фреска не имеет поверхностного слоя).

9
        Движки - один из приемов иконописи - небольшие, короткие светлые штрихи, которые наносятся на выпуклые части лица и тела. Используются для оживления изображения, поэтому иногда их называют оживками.

10
        Тумен - единица монгольского войска XIII-XV веков, численность которой составляла обычно десять тысяч всадников, Актау и Утурку - полководцы Тохтамыша.

11
        Владимирская икона Божией Матери - чудотворный образ Пречистой Богоматери, когда-то привезенный во Владимир из Киева Андреем Боголюбским, а в Киев доставленный из Царьграда, - образ, писанный едва ли не самим евангелистом Лукой, хотя являвшийся копией более древнего образа.

12
        Иеромонах - в христианстве - монах, имеющий сан священника.

13
        Кметь - витязь, воин, дружинник.

14
        До середины XV века Русская Православная Церковь была одной из митрополий (церковных округов) Константинопольского Патриархата. Возглавлял русское духовенство митрополит, который ставился на должность в столице Византийской империи - Константинополе патриархом.

15
        Дощаник - плоскодонное деревянное речное судно небольшого размера с палубой и одной мачтой.

16

22 апреля 1410 года.

17
        Клир, клирики - священнослужители, лица духовного звания.

18
        Саккос - верхнее архиерейское богослужебное облачение - длинное просторное одеяние, обычно не сшитую по бокам, с короткими широкими рукавами и вырезом для головы.

19
        Инок - древнерусское название монаха, иначе чернеца.

20
        Забороло - верхняя часть крепостной стены, где находились защитники.

21
        Канопка - небольшой глиняный сосуд с ручкой, формой похожий на кружку.